Смерть короля Тсонгора [Лоран Годе] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лоран Годе Смерть короля Тсонгора

Посвящается Янни Коко и Анн Бланкар

Глава первая ДОЛГАЯ БЕССОННАЯ НОЧЬ КОРОЛЯ ТСОНГОРА

~~~

Обычно Катаболонга просыпался во дворце первым. Он обходил пустынные покои, когда ночь еще окутывала холмы. Ничьи шаги не вторили его шагам. Он проходил из своей спальни в зал, где стоял золотой табурет, не встретив ни единой души. Только его тусклая тень скользила по стенам. Так бывало всегда. Он исполнял свою обязанность в тишине, еще до того как родится день.

Но сегодня он был не один. Сегодня во всех покоях царило оживление. Десятки и десятки рабочих и носильщиков тихо, переговариваясь вполголоса, чтобы никого не разбудить, сновали взад и вперед. Словно контрабандисты, разгружающие в ночи свой товар с большого корабля. Все происходило в тишине. Во дворце Массабы эта ночь была бессонной. Работе не было конца.


Уже несколько недель Массаба превратилась словно в растревоженный муравейник. Король Тсонгор собирался выдать свою дочь за принца соляных земель. Нагруженные караваны привозили из дальних стран зерно, скот и ткани. Срочно были приглашены строители, чтобы расширить большую площадь, которая раскинулась перед парадным входом во дворец. Все фонтаны были украшены. Множество торговцев только что привезли огромные кипы цветов. В таком водовороте Массаба еще никогда не жила. Вдоль земляного вала раскинулись бесчисленные шатры, образуя огромные разноцветные поселки, в которых звучали голоса играющих на песке детей и рев скотины. Номады пришли, чтобы присутствовать при торжестве. Пришли отовсюду. Пришли посмотреть Массабу. Пришли, чтобы присутствовать на свадьбе Самилии, дочери короля Тсонгора.

За последние недели каждый житель Массабы, каждый номад принес на главную площадь свой подарок будущей новобрачной. Это было гигантское нагромождение цветов, амулетов, мешков с зерном и кувшинов вина. Это были горы тканей и священных статуй. Каждый хотел засвидетельствовать дочери короля Тсонгора свое восхищение и благодарность.


Итак, в эту ночь слугам дворца предстояло освободить площадь от всех подарков. Не оставить на ней ничего. Старый король пожелал, чтобы она была украшена и сияла великолепием. Чтобы каждый портал был увит розами. Чтобы стража была в парадной одежде. Принц Коуаме намеревался прислать своих послов, которые положат к стопам короля его подарки. Так что все надо было подготовить.


Слуги дворца всю ночь сновали туда и сюда, мечась между горами подарков на площади и залами дворца. Стараясь не шуметь, они как можно красивее располагали амулеты, статуи и ковры в разных покоях дворца. Главная площадь должна быть освобождена от всего. Пусть дворец демонстрирует, какую любовь к дочери короля проявил народ. Пусть принцесса Самилия проснется во дворце, благоухающем тысячью ароматов и расцвеченном тысячью цветов. Вот ради этого и трудились молчаливо бесчисленные слуги. Все надо было завершить, прежде чем проснутся принцесса и ее свита. А времени оставалось совсем мало. Некоторым из слуг на пути повстречался Катаболонга, они узнали его. А всем было известно — если Катаболонга встал, значит, скоро поднимется солнце, а с ним — и король Тсонгор. Поэтому, по мере того как Катаболонга продвигался по коридорам дворца, по мере того как он приближался к залу с золотым табуретом, суматоха все возрастала и слуги носились взад и вперед все быстрее.


А вот Катаболонга не испытывал ни малейшего беспокойства. Он шел неторопливо, как обычно. Своим степенным шагом. Он знал, что времени достаточно. Что день наступит еще не скоро. Он знал — как знал каждый день многие годы, — что когда король откроет глаза, он будет у его изголовья. Он просто думал, что сегодня в первый раз — и наверняка в последний — он встретил столько людей, снующих в ночи, и что его шаги сопровождаются тихим шепотом.


Но когда Катаболонга вошел в зал, где находился золотой табурет, он внезапно остановился и замер. Луч света, что падал на его лицо, казалось, что-то шептал ему, но он не понимал — что. В ту минуту, когда он открыл дверь, ему почудилось на мгновение, что сегодня все кончится. Он отогнал эту мысль. Пересек комнату, чтобы взять золотой табурет, но едва он поднял его, как тут же вынужден был поставить на место. Дрожь в руках снова напомнила ему, что сегодня все кончится. На этот раз он услышал это в глубине своего существа. Он услышал это и затрясся от дрожи. Он услышал. И он понял, что именно сегодня все будет кончено. Он знал, что сегодня он убьет короля Тсонгора. Что сегодня наступит день, которого он надеялся избежать. Он понял, что сегодня король проснется в последний раз, что сегодня он, дикарь Катаболонга, в последний раз проведет его через залы, следуя, как всегда, за ним и ловя малейшие признаки его усталости, прислушиваясь к его дыханию и исполняя самые почетные обязанности. Что в последний раз он понесет золотой табурет.

Он пришел в себя. Постарался заглушить тревогу, которая завладела его душой. Схватил табурет и побежал по коридорам дворца. При мысли, что сегодня он убьет своего друга короля Тсонгора, он стиснул зубы.

~~~

Тсонгор проснулся с ощущением, что этот день окажется слишком коротким для того, что ему предстоит сделать. Он глубоко вздохнул. Знал, что теперь до самого вечера покоя ему не будет. Он поздоровался с Катаболонгой, который стоял рядом. При виде своего старого слуги ему стало спокойнее. Он поздоровался с Катаболонгой, но тот вместо того, чтобы ответить на приветствие и подать ему его королевское ожерелье, как он делал это каждое утро, тихим голосом проговорил:

— Тсонгор, я хочу тебе сказать…

— Я слушаю тебя.

— Сегодня, мой друг, — сказал Катаболонга.

Голос носителя золотого табурета прозвучал как-то странно, но Тсонгор не придал этому значения. Он просто ответил:

— Я знаю.

И день начался.

* * *
А дело было в том, что Тсонгор не понял, что хотел сказать ему Катаболонга. Вернее, он подумал, что носитель золотого табурета просто напоминал ему о том, о чем он ни на минуту не забывал вот уже несколько месяцев: что его дочь выходит замуж и свадебные торжества начинаются сегодня. И он ответил машинально, не думая. Если бы он взглянул на лицо своего старого слуги, то прочел бы на нем выражение глубокой печали, и это, возможно, заставило бы его понять, что Катаболонга говорил не о свадьбе. А совсем о другом. О той старой истории, которая в такие давние времена свела этих двух мужчин.


Это было в те времена, когда король Тсонгор был молод. Он только недавно покинул королевство своего отца. Навсегда. Оставив старого короля угасать на его обветшалом троне, Тсонгор уехал. Он знал, что отец не пожелал завещать ему ничего, и не захотел перенести такое унижение. Он уехал, плюнув в лицо этому старику, который ни в чем не хотел уступить. Он решил, что ничего не будет просить у него. Что не станет его умолять. Он решил создать королевство еще более обширное, чем то, в котором ему отказывали. У него были умелые руки, и они жаждали деятельности. Его ноги горели от нетерпения. Ему хотелось бежать в новые земли. С мечом. Одерживать победы на всех знакомых ему землях. Он был ненасытен. И даже по ночам твердил названия стран, которые страстно мечтал покорить. Он хотел, чтобы его лицо всегда было лицом победителя. Он поднял свое войско, когда тело отца еще не остыло в могиле, и ушел на юг с намерением никогда больше не возвращаться, бродить по земле до последнего своего дыхания и повсюду водружать знамена своих предков.

Военные кампании короля Тсонгора длились двадцать лет. Двадцать лет полевых лагерей. Сражений. Боевых позиций. Двадцать лет он задумывал свои походы по картам. Вырабатывал стратегии. Наносил удары. И был неуловим. А после каждой новой победы он выстраивал в шеренгу своих врагов и предлагал им такие же привилегии, как и своим воинам. Таким образом, несмотря на потери, несмотря на множество раненых и умерших от голода, его армия только увеличивалась. Король Тсонгор старел верхом на коне. С мечом в руках. Во время одной кампании он взял себе в седло женщину. И рождение его детей вызывало бурный восторг его бесчисленных воинов, еще не остывших от битв. Двадцать лет он воевал и расширял свои владения, пока не пришел в страну ползунов. Это была последняя страна на континенте, в которой он не побывал. На краю света. За ней не было ничего, кроме океана и тьмы. Ползуны были дикарями, которые жили в рассеянных тут и там маленьких грязных хижинах. В нескольких деревушках. Каждый мужчина жил там со своими женами. Ничего не ведая об окружающем мире. Это были высокие худые люди. Иногда как скелеты. Их называли ползунами, потому что, несмотря на их огромный рост, лачуги их были не выше лошади. Никто не мог понять, почему они не строят свои жилища себе по росту. И из-за того, что они жили в таких низеньких хижинах, они все были сгорбившиеся. Племя великанов, которые никогда не держались прямо. Племя очень высоких худых людей, которые ночами бродили по тропам, согнувшись, как если бы на них со всей своей силой давило небо. И это в сражении было самым грозным для противника. Скорые и безжалостные, они всем своим телом набрасывались на врагов, словно голодные гепарды, и даже без оружия наводили ужас. Их невозможно было взять в плен, потому что даже на исходе последних сил они накидывались на первого попавшегося человека и пытались его сокрушить. Нередко можно было видеть, как ползуны, закованные в цепи, загрызали своих тюремщиков. Они кусали их. Они их царапали. Они рычали и плясали на теле своих врагов до тех пор, пока те не превращались в кровавое месиво. Да, они были страшные, но королю Тсонгору они оказали совсем слабое сопротивление. Они никогда не умели действовать сообща. Никогда им не удавалось создать перед противником линию обороны. Король вошел в их земли без особых усилий. Он сжег одну за другой их деревни. Он все превратил в пепел, и вскоре страна стала иссушенной пустыней, на которой слышались только стенания ее жителей-ползунов, которые в ночи вопияли о своей беде, проклиная небо за то, что оно обрушило на них такое несчастье.

Катаболонга был среди них. Возможно, один из немногих, кто остался в живых после того, как король завершил свои победоносные деяния. Его хижина, как и хижины остальных ползунов, была сожжена. Его жены изнасилованы и убиты. Он лишился всего. Но — и никто никогда не смог объяснить его поступка — он поступил не так, как его собратья. Он не бросился к первому же королевскому воину, чтобы попытаться откусить ему нос и мстительно обагрить свои руки его кровью. Нет. Он ждал. Долго. Он ждал, когда страна будет завоевана полностью. Пусть король Тсонгор раскинет свой последний лагерь в этой огромной покоренной стране. Только тогда он вышел из леса, где скрывался.

Это был чудесный день, ясный и спокойный. Никто ни с кем не сражался. Нигде не было никакой битвы. Не осталось ни одной несожженной хижины. Вся королевская армия отдыхала в своем огромном лагере и праздновала победу. Одни чистили оружие. Другие растирали свои натруженные ноги. Они спорили, деля кое-какие трофеи.

Катаболонга подошел к воротам лагеря. Обнаженный. Без оружия. С поднятой головой. Без страха. Воину, который преградил ему путь и спросил, что ему нужно, он сказал, что желает увидеть короля. Его голос прозвучал так властно и спокойно, что его провели к Тсонгору. Он прошел через весь лагерь. На это ушел не один час, ибо армия была огромная, в ней собрались все покоренные народы, призванные бок о бок участвовать в кровавых завоеваниях Тсонгора. Он шел под солнцем с высоко поднятой головой. И было так странно видеть этого дикаря идущим с надменным видом спокойно, размеренным шагом, было в этом что-то такое, что воины Тсонгора толпой шли следом за ним. Они хотели узнать, о чем станет просить Тсонгора этот дикарь. Они хотели видеть, что произойдет дальше. Король Тсонгор издали заметил облачко пыли. Он увидел рослого человека, голова которого возвышалась над толпой его воинов, которые весело с любопытством сопровождали его. Он прервал свою трапезу и встал. Когда дикарь подошел к нему, он долго молча разглядывал его.

— Кто ты? — спросил он человека, который в любую минуту мог ринуться на него и постараться вцепиться в него всей своей пастью.

— Меня зовут Катаболонга.

Воины, что теперь толпой окружили палатку короля, затаили дыхание. Они были поражены красотой голоса дикаря. Тем, как плавно вытекали слова из его уст. Он был обнаженный. Лохматый. Его глаза воспалились от солнца. Рядом с ним король Тсонгор казался тщедушным ребенком.

— Что тебе надо? — спросил король.

Катаболонга не ответил. Словно он не слышал вопроса. Бесконечно долго двое мужчин смотрели друг на друга. Потом дикарь заговорил:

— Я — Катаболонга, и я не стану отвечать на твои вопросы. Я говорю только когда хочу. Я пришел, чтобы увидеть тебя. И сказать тебе перед всеми твоими людьми то, что должно быть сказано. Ты разрушил мое жилище. Ты убил моих жен. Ты истоптал мои земли копытами своих лошадей. Твои люди дышали моим воздухом и превратили моих людей в скот, потому что они бежали в леса и там дерутся из-за пропитания с обезьянами. Ты пришел издалека. Чтобы уничтожить в огне все, чем я владел. Я Катаболонга, и никто не сожжет то, чем я владею, чтобы не лишиться за это жизни. И я здесь. Перед тобой. Я здесь. В окружении всех твоих людей. Так вот что я хочу сказать тебе: я, Катаболонга, тебя убью. Мои хижины разорены, мои женщины убиты, моя страна сожжена, и потому твоя смерть принадлежит мне.

В лагере воцарилась мертвая тишина. Никто из воинов не брякнул оружием. Никто не пробормотал ни слова. Все ждали решения короля. Все готовы были по первому его знаку ринуться на дикаря и убить его. Но Тсонгор не шелохнулся. В его голове вдруг всплыло все. Двадцать лет отвращения к самому себе, которое все накапливалось. Двадцать лет беспрерывных войн и резни. Он смотрел на человека, который стоял перед ним. Смотрел внимательно. Почти с нежностью.

— Я — король Тсонгор, — сказал наконец он. — Мои владения безграничны. По сравнению с моими владениями королевство моих предков просто песчинка. Я — король Тсонгор, и я провел свою жизнь верхом на коне. С оружием в руках. Да. Двадцать лет я воюю. Двадцать лет я покоряю народы, которые до того даже не слышали моего имени. Я прошел всю землю и сделал из нее свой сад. Ты мой последний враг из последней покоренной мною страны. Я мог бы тебя убить и поднять твою голову на острие пики, чтобы все увидели, что отныне на всем континенте правлю я. Но я поступлю иначе. Время сражений прошло. Я больше не хочу быть кровавым королем. Теперь мне предстоит править в королевстве, которое я создал. И я начну делать это с тобой, Катаболонга. Ты последний враг последней страны, и теперь я прошу тебя остаться со мной. Я, король Тсонгор, предлагаю тебе стать носителем моего золотого табурета всегда и везде, куда бы я ни пошел.

На этот раз по рядам воинов пробежал гул. Слова короля повторяли для тех, кто не расслышал. Пытались их осмыслить. А дикарь снова заговорил:

— Я — Катаболонга, и я не откажусь от своих слов. Я не возьму их назад. Я сказал тебе все. Я тебя убью.

Король закусил губы. Он не испугался этого дикаря, ему даже показалось, что тот готов принять его предложение. И — он и сам не знал почему — у него появилось чувство, что он сумеет убедить этого похожего на скелет человека. Что от него зависит его покой.

— Я не прошу тебя взять обратно свои слова, — сказал он. — Перед лицом всего своего войска вот что я предлагаю тебе, Катаболонга: пусть моя смерть принадлежит тебе. Я говорю это при всех. Она твоя. Я предлагаю тебе стать носителем моего золотого табурета на все грядущие годы. Ты будешь следовать за мной повсюду, куда бы я ни пошел. Ты всегда будешь рядом со мной. Будешь заботиться обо мне. А в тот день, когда захочешь взять то, что принадлежит тебе, в тот день, когда ты пожелаешь отомстить мне, я не стану сопротивляться. Ты меня убьешь, Катаболонга, когда захочешь. Завтра. Через год. В последний день твоей жизни, когда состаришься и устанешь от жизни. Я не буду защищаться. И никто не поднимет на тебя руку. Никто не посмеет сказать, что ты убийца. Потому что моя смерть принадлежит тебе. Ты только возьмешь то, что я сегодня обещаю тебе.

Все его воины застыли в оцепенении. Они не могли поверить своим ушам. Не могли поверить в то, что судьба самого обширного королевства отныне окажется в руках этого дикаря, который, обнаженный и невозмутимый, стоит посреди толпы в доспехах и с копьями. Катаболонга медленно приблизился к королю. Совсем близко. И застыл рядом. Он на несколько голов возвышался над ним.

— Я согласен, Тсонгор. Я буду повсюду следовать за тобой. С уважением. Я стану твоей тенью. Носителем твоего золотого табурета. Хранителем твоих тайн. Я всегда буду рядом с тобой. Самым смиренным из твоих людей. А потом я тебя убью. Памятуя о своей стране и о том, что ты сжег во мне.

С этого дня Катаболонга стал носителем золотого табурета короля. Он повсюду следовал за ним. Прошли годы. Тсонгор закончил свои войны. Он построил города. Воспитал своих детей. Приказал вырыть каналы. Управлял своими землями. И еще прошли годы. Он уже постепенно ссутулился. Его волосы побелели. Он правил огромным королевством, которое постоянно объезжал, чтобы следить за тем, как живут его подданные. И всегда рядом с ним был Катаболонга, он следовал за ним как тень, как знак угрызений совести. Как наглядное свидетельство его былых войн. Он повсюду был с ним, своим присутствием напоминая ему о его преступлениях и о смерти. И таким образом Тсонгор ни на минуту не мог забыть, что он натворил в своей молодости за двадцать лет. Война постоянно жила тут, в этом огромном худом теле, которое всегда было рядом с ним. Молча. И которое в любую минуту могло перерезать ему горло.

Двое мужчин старели вместе. С годами они стали друг для друга как братья. Казалось, давний договор забыт. Их связывала глубокая дружба. Без слов.

~~~

«Я знаю», — сказал Тсонгор. Он не понял, о чем идет речь, а у Катаболонги не хватило духу повторить. Наверное, время еще не пришло. Король Тсонгор сейчас ответил ему: «Я знаю», и Катаболонга опустил глаза и тихо, как обычно, удалился. Пусть этот день начинается. Ему было грустно. Но он ничего не сказал Тсонгору. А вслед за королем во дворце встали все. Вокруг царила страшная суматоха. Еще столько всего предстояло сделать. Столько всего уладить. Король выдавал замуж свою дочь Самилию. В этот день начинались свадебные торжества, и придворные дамы из свиты принцессы суетились, приводя в порядок последние украшения, заканчивая последние вышивки.

Город ждал прибытия послов жениха. Говорили о нескончаемой веренице людей и лошадей, которая уже совсем на подходе, о том, что она везет во дворец горы золота, тканей и драгоценных камней. Ходил слух о каких-то сказочных предметах, назначения которых никто не знал, но от одного вида которых смертные немели. Самилия бесценна. Так сказал Тсонгор Коуаме, правителю соляных земель. И Коуаме решил положить к ногам Самилии все, чем он владеет. Все. Свое королевство. Свое имя. Он предстанет перед ней бедным, как раб. С сознанием, что его огромные богатства — ничто по сравнению с его невестой. С сознанием, что перед ней — только один он, без ничего. Говорили, что все богатства его королевства стекутся на улицы города. Богатство всего его народа будет сложено во дворе королевского дворца. Перед бесстрастным взглядом короля Тсонгора.

Это был день приношений. Улицы города тщательно убрали. По всему пути, где ожидался проезд кортежа, ковром лежали розы. Шитые золотом полотнища свисали из окон. Все ждали, когда появится первый всадник нескончаемой процессии соляного королевства. Весь город, не сводя глаз, смотрел, не запылится ли в долине южная дорога. Каждый хотел первым увидеть вдали всадников кортежа.

Но видны были только люди, которые уже раньше расположились на северных холмах. Те, кто разбил там лагерь. Те, кто уже дал отдых своим лошадям. Все видели лишь людей, что недвижно сидели, смотря на город, где велись последние приготовления. Они были там. На северных холмах. Сидели недвижно, огорченные тем, что никакого кортежа не видно.


День постепенно клонился к концу. Солнечный свет становился оранжевым. Ласточки выделывали в небе всевозможные пируэты и то и дело опускались на площади и фонтаны. Все замерли в молчании. Пустынная главная улица ждала, когда же по ней застучат копыта чужих лошадей.

И тут все увидели, как вдруг осветились северные холмы Массабы. Все разом. Одновременно. На их гребнях вспыхнули огни. Жители города были потрясены. Днем они не заметили никаких приготовлений. Никто из них не видел, чтобы сооружали костры. Они не отрывали глаз от дороги. Но вопреки всем ожиданиям, праздничными кострами осветились холмы. Король Тсонгор и его свита расположились на террасе дворца. Они хотели насладиться зрелищем. Но кроме костров, ничего больше не появилось. Ничего, кроме ласточек, которые продолжали кружить в небе, и пепла, который летел с холмов в жарком вечернем воздухе. Ничего, пока не послышался лай сторожевых собак у западных ворот. Тишина в городе стояла такая, что все могли услышать лай — и на террасах дворца, и в узких улочках. Собаки у западных ворот лаяли. Это означало, что там появился кто-то чужой. У каждых ворот города стоял обвешанный амулетами стражник с бубенцами на запястьях и на лодыжках, держа в левой руке бычий хвост, а в правой — на цепи дюжину собак. Это были хозяева собачьей своры. В их обязанности входило следить, чтобы никакой злоумышленник или мародер не проник в город. Свора собак у западных ворот лаяла, и король, принцесса, придворные и все жители города спрашивали себя, почему послы вошли через эти ворота, в то время как были приготовлены для их встречи ворота южные. Из-за этой досадной оплошности король Тсонгор разволновался и вскочил со своего табурета. В раздражении. В нетерпении. Его терраса возвышалась над городом. Главная улица была у него перед глазами, она ждала прибытия кортежа. Но король увидел не кортеж. По середине главной улицы двигался всего один человек. Его верблюд, украшенный разноцветными лентами, шел медленно, размеренным шагом. Верблюд и его всадник покачивались, словно корабль на зыбкой волне. Они приближались с невозмутимостью и достоинством караванов в пустыне. Вместо кортежа на улицы Массабы вошел один-единственный человек. Король ждал. Невольно начиная чего-то опасаться. Все идет совсем не так, как должно было быть. А всадник, подъехав к воротам дворца, потребовал аудиенцию у короля Тсонгора. С глазу на глаз. Это еще больше удивило присутствующих, ведь дело происходило на глазах у всех. На глазах будущей новобрачной и всей ее семьи. Но и на этот раз король согласился на это неожиданное требование. И в сопровождении лишь одного Катаболонги прошел в тронный зал.


Человек, который предстал перед ним, был высок ростом. В одежде дорогой, но мрачных тонов. Обвешанный больше амулетами, чем драгоценностями. У него не было ни колец, ни ожерелий, но зато на шее висело множество крохотных сундучков из красного дерева с фетишами. Его лицо скрывалось под покрывалом, но, когда он вошел в зал и, с почтением склонив голову, опустился перед королем Тсонгором на колено, он его откинул. У короля появилось странное чувство, что ему знакомо лицо этого человека. Он где-то видел его. Незнакомец поднял взгляд на Тсонгора. И улыбнулся. Улыбнулся доброй улыбкой друга. Он немного помолчал, словно для того, чтобы дать королю привыкнуть к нему, потом заговорил:

— Король Тсонгор, пусть будут благословенны твои предки, и пусть твое чело знает только нежные поцелуи богов. Я вижу, ты не узнал меня. Меня это не удивляет. Время наложило свой отпечаток на мои черты. Оно прорезало морщины на моих щеках. Позволь мне сказать тебе, что я пришел, чтобы поцеловать твою руку. Я Санго Керим, и время по крайней мере не заставило тебя забыть мое имя.

Король Тсонгор рывком вскочил. Он не мог опомниться. Перед ним стоял Санго Керим! Его охватила необыкновенная радость. Он поспешил к гостю и обнял его. Как же он мог не узнать его? Правда, Санго был совсем юным, когда уехал, а теперь перед ним стоял взрослый мужчина. Санго Керим, его король всегда считал как бы пятым своим сыном. Товарищ по играм его детей, он до пятнадцати лет воспитывался вместе с ними. А в пятнадцать лет Санго попросил короля разрешить ему уехать. Он хотел поездить по миру, самому найти свой путь в жизни. Не без сожаления король Тсонгор отпустил его. Прошли годы, он не возвращался, и о нем забыли. Санго Керим. Вот он, здесь. Перед ним. Элегантный. Гордый. Настоящий принц номадов.

— Какая радость для меня, Санго, видеть тебя сегодня, — сказал король Тсонгор. — Дай мне посмотреть на тебя и прижать к своей груди. Ты жив-здоров. Как я рад. Ты знаешь, что завтра Самилия выходит замуж?

— Да, я знаю, — ответил Санго Керим.

— И ради этого ты приехал, так ведь? Именно в этот день. Чтобы быть с нами.

— Да, я приехал ради Самилии.

Ответ Санго Керима прозвучал сухо. Он отступил на шаг, выпрямился, не спуская глаз с короля Тсонгора. Он смотрел в глаза этого старого человека, которого любил. Его охватило волнение, но он взял себя в руки. Он должен держаться твердо и сказать все, что пришел сказать. Король Тсонгор понял: происходит что-то неладное. Он снова почувствовал: день будет долгим. И его охватила дрожь.

— Я хотел бы, Тсонгор, иметь время предаться радости, что я снова в твоем дворце. Я хотел бы иметь время и пережить счастье увидеть всех тех, с кем некогда жил. Тех, кто меня воспитал. Тех, с кем я играл в детстве. Над всеми нами прошумело время. И я хотел бы иметь возможность увидеть, какие они теперь. Разделить с вами трапезу, как бывало в старину. Прогуляться по городу, ведь он очень изменился. Но я пришел сюда не для того. Я счастлив, что ты помнишь меня и помнишь с радостным чувством. Да, я вернулся ради Самилии. Как и уехал ради нее. Я хотел узнать мир. Собрать богатство и набраться мудрости. Я хотел стать достойным твоей дочери. Сегодня я вернулся, потому что мои скитания закончились. Я вернулся потому, что Самилия — моя.

Король Тсонгор не мог поверить своим ушам. Он даже чуть не рассмеялся.

— Санго… ты не понял… Самилия… завтра выходит замуж… Ты же видел… что творится вокруг… Сегодня день подарков. Завтра она станет женой Коуаме, принца соляных земель. Я огорчен, Санго. Я не знал, что ты… Короче, я хочу сказать, не знал о твоих чувствах… Верь мне, я люблю тебя, как сына… Но это… нет… право…

— Я говорю не о своих чувствах, Тсонгор. Потому что в такой день не время говорить о чувствах. Я говорю об обещании. О данном слове.

— О чем ты говоришь, Санго?

— Я говорю, что знаю Самилию с детства. Что мы вместе играли. Что я полюбил ее. Я приехал ради нее. Я вернулся ради нее. Мы дали друг другу клятву. Клятву, о которой я не забывал все годы своих странствий.

Санго Керим раскрыл один из своих амулетов, достал из него потертый клочок бумаги и протянул королю. Король прочел его с бесстрастным видом.

— Это просто детские клятвы, данные в прошлой жизни, Санго.

— Твоя дочь дала мне клятву, Тсонгор. И я вовремя вернулся, чтобы напомнить ей об этом. Не хочешь ли ты сделать свою дочь клятвопреступницей?

Король в негодовании вскочил. Он разгневался на Санго Керима за то, что он так стоит перед ним. Что он сказал то, что сказал. Что он требует то, что потребовал. Он гневался на этот день, который проходил не так, как должен был бы пройти.

— Что ты хочешь от меня, Санго? — сухо спросил он.

— Твою дочь, Тсонгор.

— Завтра она выходит замуж. Я тебе уже сказал это.

Король продолжал стоять. Он разглядывал молодого человека.

— Ты пришел издалека, Санго Керим, — сказал он, — чтобы в этот счастливый для меня день принести мне заботы и разгневать меня. Пусть. Я прошу тебя дать мне на размышления одну ночь. Завтра с рассветом я дам тебе ответ. Завтра вы все узнаете, за кого выйдет замуж моя дочь. И тому, кто получит отказ, останется лишь исчезнуть или оплакивать предо мной мое суровое решение.

~~~

Санго Керим удалился. Костры на северных холмах продолжали гореть. Казалось, они не собираются угаснуть никогда. Они были словно огромные факелы, танцующие в свете уходящего дня. Король Тсонгор смотрел на них. Лицо его было непроницаемо. Сначала, когда они только вспыхнули, он решил, что это послы Коуаме обосновались на холмах, прежде чем войти в город. Потом, когда пред ним предстал Санго Керим, он не без удовольствия подумал, что тот тоже принес его дочери какие-то необыкновенные подарки. Но теперь он знал, что означают эти огни. Теперь он знал, что на каждом из этих холмов армия Санго Керима раскинула свой лагерь и ждала его ответа. И эти высокие костры, которые плясали вдали в жарком вечернем воздухе, были признаком того, что на Массабу готово обрушиться несчастье. Они словно говорили ему: «Смотри, Тсонгор, как высоко мы вздымаемся к небу. Смотри, как мы пожираем вершины холмов твоего королевства, и подумай о том, что так же мы можем пожрать и твой город, и твою радость. Не забывай об огне на холмах. Не забывай, что твое королевство может сгореть, как обыкновенное полено».


Когда Самилия пришла, она не знала, зачем позвал ее отец, но сразу по его нахмуренному лбу поняла, что случилась какая-то неприятность. Она посмотрела на него и, поскольку он продолжал созерцать полет ласточек и высокие огни костров на горизонте, с тревогой в голосе сказала:

— Слушаю тебя, отец.

Король Тсонгор обернулся. Посмотрел на дочь. Все, что он делал последние месяцы, он делал для свадьбы Самилии. Это буквально стало для него наваждением. Чтобы всё успели подготовить. Чтобы праздник был такой, какого его королевство еще не знало. Все его усилия были направлены только на это. Дать дочери мужа и впервые расширить свое государство не в результате войны и одержанной победы. Он сам продумал все детали праздника. Он размышлял об этом ночи напролет. Но пришел этот день, и неожиданное событие заставило все покачнуться. Он посмотрел на дочь. То, что он должен был сказать ей, ему не хотелось говорить. То, что он должен был потребовать от нее, ему не хотелось требовать. Но костры на холмах горели, и он не мог не думать об этом.

— Меня посетил Санго Керим, — сказал он.

— Женщины из моей свиты сказали мне об этом, отец.

Самилия смотрела на отца. На его лице она прочла смятение, но не понимала его причины. Тсонгор выбрал ей в мужья Коуаме, и она согласилась с этим. Он с такой теплотой и симпатией рассказал ей о молодом правителе соляных земель, что она приняла это предложение с радостью. И теперь не понимала, что могло так омрачить отца. Ведь все готово. Оставалось только отпраздновать свадьбу и насладиться этим праздником.

— Его приезд должен был бы обрадовать меня, Самилия… — снова заговорил Тсонгор.

Король не закончил фразы. Наступило долгое молчание. Он снова погрузился в созерцание пируэтов, которые выделывали в небе ласточки. Потом вдруг снова заговорил, глядя на дочь. Спросил ее срывающимся голосом:

— Это правда, Самилия, что в те времена, когда вы дружили в детстве, вы, ты и Санго, дали друг другу обещание?

Самилия не ответила. Она пыталась припомнить, было ли что-либо похожее на то, о чем сказал отец.

— Правда ли, — продолжил отец, — что ты дала ему слово, когда придет время, стать его женой? Что вы записали свои детские клятвы и спрятали в амулете?

Самилия на какое-то время задумалась.

«Да, вспоминаю, было такое, — подумала она. — Я помню Санго Керима, нашу дружбу в детстве. Мы поверяли друг другу свои тайны, обменялись клятвами. Ну и что теперь? Почему теперь он заговорил об этом? Да, вспоминаю. Но не вижу своей вины ни в чем. Почему он теперь заговорил об этом? Давнее обещание… Да я о нем давно забыла. Пусть Санго Керим сам придет поздравить меня. Я его помню. Я ничего не забыла. Но мне не за что краснеть. Какое отношение ко мне имеют эти детские клятвы теперь? Я отдаю себя Коуаме. Да, я все помню. Чудесные воспоминания о детстве. И это не вгоняет меня в краску».

Так она подумала, но ответила коротко:

— Да, отец, это верно.

Она думала, что отец потребует от нее более пространного ответа. Захочет, чтобы она объяснилась. Но лицо его помрачнело еще сильнее, и он больше ни о чем не спросил ее. В эту минуту издали послышалась протяжная музыка. Звук сотен рогов зебу разнесся по долине. Это оповещал о своем появлении длинный кортеж послов Коуаме. Двести пятьдесят всадников в расшитых золотом одеждах дули в рога, чтобы им открыли ворота Массабы и дали войти в город длинному кортежу с подарками.

Король Тсонгор не сказал больше ни слова. Он отпустил Самилию, приказал открыть ворота и быстро спустился в парадный зал, чтобы там встретить послов.

~~~

Неторопливая кавалькада всадников Коуаме потянулась по улицам Массабы. Она двигалась по ним несколько часов. На каждой площади, на каждом перекрестке всадники замирали на месте и играли новый гимн в честь города и его жителей, в честь будущей новобрачной, ее отца и их предков. Король Тсонгор, четыре его сына, Самилия, ее свита и все придворные приготовились к встрече послов в большом тронном зале. Они еще никого не видели, но слышали все более близкие звуки рогов. Все застыли в напряженном ожидании. Король сидел на троне. Смотрел прямо перед собой. Он походил на статую. Такой же неподвижный. Несмотря на жару. Несмотря на мух, которые кружились вокруг него. Погруженный в свои мысли. Самилия, вспоминая разговор, который только что был у нее с отцом, под покрывалом стискивала зубы.


Церемония вручения подарков началась и продлилась больше четырех часов. Четыре часа десять послов открывали сундуки и возлагали к стопам королевского клана драгоценности, раскидывали ткани, доставали оружие, разворачивали знамена земель, предназначенных невесте. Четыре часа они передавали золотые вещи, редкие напитки, экзотических животных. Король Тсонгор смертельно устал. Ему хотелось попросить послов удалиться. Покинуть город. Увезти с собой свои сундуки и тюки и ждать у крепостных стен, пока он не примет решение. Но он не мог отослать их. Было уже слишком поздно. И ему оставалось лишь созерцать сокровища, которые стекались к его ногам, и кивать головой. Без радости. Без восхищения. Он собрал все силы, чтобы выражением лица не выдать своих чувств. Чтобы время от времени улыбаться. Но это удавалось ему с трудом. А церемония, казалось, никогда не закончится. Четыре брата Самилии, пожалуй, охотно выказали бы свое счастье и удивление при виде некоторых неведомых им вещей. Они охотно покинули бы свои кресла. Потрогали бы ткани. Поиграли бы с дрессированными обезьянами. Пересчитали бы жемчуга в сундуках. Опустили бы руки в мешки с зерном. Они бы охотно смеялись и радостно хватали эти сокровища. Но они видели, что отец сидит на троне с непроницаемым выражением лица, и поняли, что должны держаться так же невозмутимо. Может, дело в том, что сокровищ слишком мало, а может, выражать даже малейшую радость при их виде — признак подобострастия. А послы, несмотря на невозмутимое молчание королевского клана, продолжали неустанно выкладывать свои подарки.

Наконец на исходе четвертого часа была открыта последняя шкатулка. В ней лежало колье из лазурита. Голубого, как стены дворца принца Коуаме. Голубого, как глаза всех его близких. И голубого, как, по поверью, кровь, что течет в их жилах. Десять послов опустились на колени. И самый старший из них торжественно произнес:

— Король Тсонгор, эти сокровища — твои. Но наш властитель принц Коуаме счел, что все это ничто по сравнению с красотой твоей дочери, и он преподносит тебе еще свое королевство и свою кровь.

Сказав это, он высыпал на плиты пола тронного зала несколько горстей земли королевства Коуаме, а из золотого флакона вылил немного крови принца, которая вытекла на землю с тихим шелестом, словно вода в фонтане.

Король Тсонгор встал. Вопреки всем правилам этикета он ничего не ответил. Лишь поклоном головы уважительно поприветствовал послов, предложил им встать и удалился. Не обменявшись с ними ни единым словом. В своей шитой золотом шелковой мантии он задыхался.

~~~

И вот началась долгая бессонная ночь короля Тсонгора. Он удалился в свои апартаменты и приказал, чтобы никто его не тревожил. С ним остался один Катаболонга. Был рядом. Молчал. Сидел в углу и не сводил глаз со своего господина. Да, с ним остался только Катаболонга. И старый король был счастлив, что он рядом.

— Катаболонга, — сказал король своему другу, — повсюду, куда я ни посмотрю, я вижу только войну. Сегодняшний день должен был стать днем всеобщей радости. Единственное, что немного огорчило бы меня, — это отъезд моей дочери. Но в этот вечер я почувствовал за своей спиной дыхание войны. Да, она грядет. Я чувствую ее всем своим существом и не знаю, как предотвратить ее. Если я отдам свою дочь Санго Кериму, гнев Коуаме будет безмерен. И справедлив. Я оскорбил его, пообещав ему то, что отдаю другому. Кто смог бы перенести подобное оскорбление? Приехать сюда. Со всем своим богатством. Подарить свою кровь. Свою землю. И увидеть, что ему плюнули в лицо. Он поднимет против меня свое королевство. И не успокоится, пока не уничтожит меня. Если же я отдам дочь Коуаме, пренебрегу Санго Керимом, кто ведает, что произойдет тогда. Я знаю Санго Керима. У него нет своего королевства. Но если он пришел ко мне, если он осмелился потребовать мою дочь, как требуют долг, значит, у него достаточно людей и припасов, чтобы заставить дрогнуть башни Массабы. В общем, как ни крути, Катаболонга, повсюду я вижу только войну. Какой бы выбор я ни сделал, я нарушаю клятву. Кого бы я ни оскорбил, он имеет право прийти в ярость, а она сделает его сильным и неутомимым.

Я должен все обдумать. Наверняка есть какой-то выход. Я — Тсонгор. Я найду его. Какая досада… Я собирался выдать замуж дочь. Все, что мне оставалось сделать, — это доверить мою дочь жизни и дожить свои дни в покое. Мирно. Я старик, Катаболонга. Такой же старик, как и ты. Я прожил жизнь в битвах. В утомительных маршах, в самых тяжелых военных походах. Бывали голод и усталость. Ничто не сломило меня. Я — Тсонгор. И я решил покончить с войнами. Ты помнишь это. В тот день ты стоял среди моих воинов обнаженным. Ты был там. Ты уже ничего не говорил. Я мог рассмеяться тебе в лицо или приказать немедленно убить тебя. Но я все еще слышал твой голос. Я слышал нескончаемый хор голосов мертвых, которые шептали мне в уши: «Что ты натворил, Тсонгор? Что ты натворил за свою жизнь?» Тысячи трупов, брошенных на растерзание стервятникам на песчаных дорогах после моих сражений, спрашивали меня об этом. Искаженные рты моих врагов, лежащих на полях сражений, спрашивали меня об этом. «Что ты натворил, Тсонгор?» Я слушал тебя, но слышал только это. Мне было стыдно. Я мог бы даже опуститься перед тобой на колени. Ты уже не говорил. Ты просто стоял там. Не спуская с меня глаз. А я слышал тебя. И, протянув тебе руку, я похоронил войну, я попрощался с ней. Со счастливым чувством облегчения. Ты был тем, кого я ждал, Катаболонга. Я похоронил в тот день Тсонгора и его победы. Я похоронил свои награбленные сокровища и свои воспоминания о сражениях. Король-воин, я отбросил войну. В том огромном лагере на краю света. Я больше никогда не возвращался к войне. Я стал глух к ее голосу. Я стал строить свою жизнь. С твоей доброжелательной помощью. Для других битв у меня не было больше сил. Я не стал возрождать прежнего короля-воина. Пусть он пребывает там, где я его оставил. Пусть он гниет на поле последних его побед. Я не испугался, Катаболонга. Кто может поверить в это? Я мог бы, если б захотел, победить и Коуаме, и Санго Керима, обоих. Я смог бы это, призвав на помощь свое умение и свое желание. Я не испугался. Нет. Просто я не хочу.

— Я знаю, Тсонгор.

— Что же мне делать, Катаболонга?

— Уже сегодня, мой друг.

— Сегодня?

— Да.

— Ты уже сказал мне об этом утром.

— Я сказал тебе, как только почувствовал это.

— Да, сегодня утром. Вспоминаю. Я не понял, о чем ты говоришь. Я думал… Я думал, что ты говоришь о свадьбе Самилии. Оказалось, о другом. Да. Все так. Ты уже все знал. Намного раньше меня. Сказал, что это сегодня. Ты прав. Ничего не поделаешь. Хорошо. Ни тебе войны. Ни прежних баталий. Просто надо мной — бесконечная ночь. И летучие мыши. Больше ничего. И твоя рука надо мной. Чтобы закрыть мне глаза широким покрывалом жизни. Да. Я слушаю тебя. Ты заботился обо мне. Пусть будут благословенны твои уста. Твои уста, которые говорят о том, что грядет.

В середине ночи король Тсонгор вышел на террасу. И на этот раз Катаболонга последовал за ним. Как тень. Тактичная, но и опасная. Король посмотрел на небо и семь холмов Массабы. Вдали все еще горели костры в лагере Санго Керима. Король вдохнул теплый ночной воздух. Так он простоял час, ни слова не сказав носителю своего золотого табурета. Потом приказал позвать своего самого младшего сына Субу.

Катаболонга вытащил Субу из постели, но тот ни о чем не спросил его. Отца он застал на террасе. На его лице читалось беспокойство. Он даже как-то осунулся. Теперь они были втроем в глубокой ночи Массабы.

— Не задавай мне никаких вопросов, сын мой, — сказал старый Тсонгор. — Просто выслушай то, что я скажу, и сделай так, как я прошу тебя. У меня нет времени объяснять тебе все. Я — король Тсонгор, на моих щеках и ладонях отразились столько лет, сколько у тебя волос на голове. Жизнь всей своей тяжестью давит на меня. Скоро придет день, когда мое тело станет слишком старым, чтобы носить ее. Я совсем согнусь. Я склоню свои колени и положу ее в землю, около себя. Без сожаления. Потому что она была для меня щедрой. Молчи. Не говори ничего. Я знаю, о чем ты думаешь. Я говорю, что этот день придет. Слушай меня. Я прошу тебя об одном-единственном, мой сын. Когда наступит этот день, начнется твоя миссия. Не плачь вместе с плакальщицами. Не принимай участия в спорах, которые затеют твои братья, деля наследство. Не слушай, что будут говорить во дворце и болтать в Массабе. Просто помни мои слова, помни эту ночь на террасе и сделай все, что ты должен сделать. Остриги волосы. Надень длинную черную одежду, сними все драгоценности, которые носишь на руках. И уезжай, прошу тебя. Покинь наш город и нашу семью. Я прошу тебя исполнить твою миссию, если даже тебе придется потратить на это двадцать или тридцать лет твоей жизни. Построй семь гробниц. По всему свету. В отдаленных местах, куда никто не сможетдобраться. Пусть их возведут самые замечательные зодчие королевства. Семь гробниц, скрытых от глаз людских, несравненных гробниц. Пусть каждая из них станет памятником, выражающим то, кем я был для тебя. Вложи в это все свои силы. Всю свою изобретательность. Выбери красивые земли, где построить их. Посреди пустыни. На берегах реки. Под землей, если хочешь. Сделай, как тебе захочется. Семь королевских гробниц. Величественнее, чем дворец в Массабе. Не жалей ни своих сил, ни моих богатств. Пройдут годы, прежде чем ты закончишь свое дело. Возможно, они сгорбят тебя больше, чем сгорбился я в час, что говорю с тобой. Пусть это не остановит тебя. Пусть ничто не даст тебе забыть о твоем обещании. Обещании умершему отцу. Обещании королю, который опускается перед тобой на колени. Не слушай никого. Заставь замолчать в себе протестующий голос. Сделай то, что ты должен сделать. Когда семь гробниц будут сооружены по всему моему королевству, возвращайся в Массабу. Прикажи открыть мой королевский склеп и возьми мое тело. В твое отсутствие твои братья забальзамируют меня. У меня будет морщинистое, как у мумий, лицо с ужасным оскалом. Я буду недвижим. Я буду ждать тебя. Тут. В Массабе. Возьми меня. Прикажи погрузить мой саркофаг на какое-нибудь вьючное животное и, выполняя свое обещание, отправляйся с этой погребальной миссией в свое последнее странствие. Из семи гробниц выбери одну. И положи меня туда. Ты один будешь знать, где я покоюсь. Один. Семь гробниц, и только в одной я буду навечно похоронен. Когда ты сделаешь это, прежде чем уехать обратно и жить обычной жизнью, склонись к моему уху и скажи: «Это я, отец. Суба. Я жив. Я рядом с тобой. Покойся в мире. Все сделано». Только тогда твоя миссия будет закончена. Только тогда можно будет сказать, что король Тсонгор похоронен. Я буду ждать тебя все эти годы, чтобы умереть. И только тогда ты можешь снять траурную одежду, снова надеть свои драгоценности и начать жить. Как ты захочешь.

Ночь была темная. И Катаболонга, и Суба стояли, боясь шелохнуться. Молодой принц был потрясен. Он с недоумением смотрел на отца. Не в силах сказать ему что-либо в ответ. Весь превратившись в слух, чтобы не упустить ни одного его слова. А король Тсонгор продолжал:

— Ты слушаешь меня. Я вижу это. Ты ничего не отвечаешь мне. Ладно. Помни все, что я тебе сказал. И сейчас поклянись мне, Суба, что ты исполнишь все, о чем я прошу тебя. Поклянись в присутствии Катаболонги. Поклянись. Пусть ночь окутывает нашу тайну. И никогда никому не говори о ней ни слова.

— Я клянусь, отец.

— Скажи это еще раз. Пусть тебя услышит спящая Массаба. Пусть это почувствует земля твоих предков. Пусть это знают летучие мыши. Поклянись. И не отступайся от своей клятвы.

— Я клянусь, отец. Я клянусь перед тобой.

Король Тсонгор сказал сыну, чтобы он встал. Обнял его. Слезы катились по его щекам.

— Спасибо, сын мой. А теперь иди.

Суба удалился. Двое стариков снова остались одни на террасе, в этой бесконечной летней ночи.

~~~

— Теперь позвать Самилию? — спросил Катаболонга.

Король подумал какое-то время, потом помотал головой. На новый разговор у него не осталось сил. Ночь уже была на исходе, и он хотел насладиться ее последними минутами.

— Создать все это, — тихо проговорил он, — и теперь покинуть, не успев насладиться им. Что смогу я сказать, навсегда закрывая глаза, смогу ли я сказать, что был счастлив? Несмотря на все то, что у меня отняли? А те, кого я оставляю, что будут думать обо мне они? Наверное, уже завтра Самилия проклянет меня. Ее проклятия разнесутся по дворцу. Она будет плевать на мое имя. Плевать на все то, что я оставляю ей в приданое. Отныне она не будет иметь ничего, кроме горстки земли. Не останется никаких подарков. Ничего не останется. Свои драгоценности, свои платья, свою фату новобрачной она сможет сжечь на моей могиле. Она проклянет меня. Да. Разве только мне удастся достичь того, в чем при жизни мне было отказано. Я знаю, война уже на пороге. Я понял это. Она уже здесь, повсюду вокруг меня. Ты ее тоже чувствуешь, не правда ли, Катаболонга?

— Да, Тсонгор. Она уже здесь. Она ждет, когда наступит утро, чтобы ринуться с холмов на Массабу. Она уже здесь. Можешь не сомневаться в этом.

Казалось, что погруженный в свои мысли Тсонгор не услышал слов друга.

— Слушай меня внимательно, Катаболонга, — снова заговорил король. — Завтра я буду мертв. Я знаю, что произойдет потом. Объявят траур. Все в городе замрет. Погрузится в молчание. У тех, кого я люблю, на лица ляжет печаль. Они соберутся у моего гроба. Мои сыновья. Мои соратники. Верные мне люди. Мужчины и женщины Массабы. Все в трауре поспешат к воротам дворца. Плакальщицы будут в кровь царапать себе лица. Все это я знаю. Санго Керим и Коуаме тоже будут здесь. Иначе и быть не может. Принц Коуаме придет выразить Самилии свои соболезнования. Но придет он главным образом для того, чтобы увидеть наконец, какая она. И Санго Керим тоже придет. Потому что моя смерть опечалит его. И еще потому, что он не захочет дать шанс своему сопернику. Все это я знаю. Они оба придут. К изножью моего гроба. Будут плакать. Сетовать по поводу моей смерти. И следить друг за другом. Мне кажется, все это я уже вижу. Я знаю это. Возможно, будь я на их месте, я поступил бы так же. Возможно, и я пришел бы оплакивать отца, чтобы заполучить его дочь. Вот поэтому я хочу, чтобы ты поговорил с ними, Катаболонга. Ты единственный, кто может сделать это.

— Что я должен сказать им, Тсонгор? — спросил слуга.

— Скажи им, что я умер потому, что не захотел выбирать между ними. Скажи им, что эта свадьба проклята, потому что она заставила пролиться мою кровь, и от нее надо отказаться. Пусть Самилия какое-то время останется незамужней. А потом выйдет замуж за кого-нибудь третьего. Скромного жителя Массабы. У которого нет никакой армии. Скажи им, что мне хотелось бы, чтобы все обернулось не так, как сейчас. Но все наши планы рухнули. Растолкуй им все это. Я никого не хочу обидеть. Просто такую злую шутку сыграла с нами жизнь. Нужно смириться. Пусть они оба возвращаются туда, откуда приехали, и начнут новую жизнь.

— Я скажу им это, — ответил Катаболонга. — Попытаюсь найти нужные слова. Скажу им, что такова твоя воля.

Катаболонга замолчал. Позволил в ночи снова воцариться тишине. Ему не хотелось больше ничего говорить. Но он все же добавил тихо и печально:

— Я все скажу им, Тсонгор, но это ничего не изменит.

— Я знаю, Катаболонга, — ответил Тсонгор, — но все же нужно попытаться.

И снова наступило долгое молчание. Потом король Тсонгор опять заговорил:

— Есть еще кое-что. Вот, возьми это, Катаболонга.

В густой темноте ночи Массабы он вложил в его ладонь какой-то маленький предмет, который старый слуга принял с почтением. Это была покрытая патиной старая монета из красной меди. Она была словно отполирована временем. Чеканка на ней едва различалась.

— Это старинная монета, которую я храню всю свою жизнь. Единственная вещь, которая осталась у меня от империи моего отца. Единственная вещь, которую я взял с собой, когда ушел собирать свое первое войско. Она оплатит мой проход в царство мертвых, как это положено. Ничего иного от нее я не хочу. Эту монетку ты вложишь мне в рот, я буду держать ее своими мертвыми зубами, когда предстану там перед богами.

— Они с уважением пропустят тебя, Тсонгор. Увидев короля такой великой империи, они поймут, каким человеком ты был.

— Слушай, Катаболонга, — продолжал Тсонгор, — слушай внимательно, я еще не все сказал. Полагается вложить монетку мертвому в те минуты, когда начинается похоронная церемония, чтобы он как можно скорее достиг другого берега. Но я хочу не этого. Во всяком случае, не сразу. Ты храни ее у себя. И смотри, чтобы никто из моих сыновей не подменил ее другой монетой. Завтра я буду мертв. У тебя — та единственная монета, которая может оплатить мой проход, и я прошу тебя всегда хранить ее при себе.

— Зачем? — спросил Катаболонга, который никак не мог понять, чего хочет от него король.

— Ты будешь хранить ее до того дня, когда вернется Суба. Только когда он возвратится в Массабу, ты сможешь передать моему мертвому телу монету для оплаты прохода в иной мир.

— Но ты понимаешь, что это означает? — спросил Катаболонга.

— Да, понимаю, — спокойно ответил король.

— Ты многие годы будешь скитаться без отдыха, на многие годы будешь приговорен к мукам.

— Да, знаю, — повторил Тсонгор. — Завтра я буду мертв. Но я хочу дождаться возвращения Субы и только тогда умереть окончательно. А до тех пор пусть я буду мятущейся тенью. Я еще буду слышать звуки мира людей. Я буду душой, не нашедшей последнего приюта. Неприкаянной душой. Я хочу этого. У тебя одного будет монета, которая может дать мне успокоение. Я подожду сколько нужно. У Тсонгора не должно быть отдыха, пока еще не все закончено.

— Я исполню твою волю, — сказал Катаболонга.

— Поклянись, — потребовал король.

— Клянусь, Тсонгор. Клянусь десятками лет, которые связали нас, тебя и меня.

И опять они долго молчали. Им не хотелось больше говорить. Их окутывала ночь. Но потом король Тсонгор снова заговорил. Словно с сожалением.

— Идем, Катаболонга, для разговоров времени уже не осталось. Солнце скоро взойдет. Надо кончать. Идем. Подойди. Пусть твоя рука не дрогнет. Возьми то, что принадлежит тебе.

Катаболонга подошел к старому Тсонгору. Пригнувшись. Так его тощая фигура напоминала страшного паука. Он достал из ножен кинжал и держал его прямо перед собой. Теперь он стоял совсем рядом с Тсонгором. Почти вплотную к нему. Они оба могли ощущать на своей коже дыхание друг друга. Король Тсонгор ждал. Но ничего не происходило. Катаболонга опустил руку. Он заплакал, как ребенок, и еле слышно произнес:

— Я не могу, Тсонгор. Это выше моих сил. Я не могу.

Король взглянул на лицо друга. Он никогда даже подумать не мог, что тот может плакать.

— Вспомни о нашем договоре, мой друг, — сказал он. — Ты только берешь то, что я должен тебе. Вспомни свою жену. Своих братьев. Свои земли, которые я предал огню и истоптал. Я не заслуживаю твоих слез. Раздуй огонь своего прежнего гнева. Он здесь. Пришло время ему вспыхнуть снова. Вспомни о том, что я отобрал у тебя. О том, что я разрушил. Мы вдвоем посреди огромного лагеря надменных воинов. Я тоже там. Перед тобой. Маленький и уродливый король-преступник. Я смеюсь над твоими словами. Я смеюсь над твоим мертвым народом и твоими разрушенными деревнями. У тебя в руках нож. Ты — Катаболонга. Никто не может смеяться над тобой, чтобы не поплатиться за это жизнью. Ты жаждешь мести. Перед всей моей армией… Смелее, Катаболонга, пришло время заставить засмеяться твоих мертвых и смыть давние оскорбления.

Катаболонга всем своим телом нависал над королем. Лицо его было непроницаемо, зубы сжаты, слезы катились из глаз.

— Я уже не вспоминаю больше о своих мертвых, Тсонгор, — сказал он. — Сколько ни роюсь я в своей памяти, я вспоминаю только тебя. Те десятки лет, что я служу тебе. Те сотни обедов с твоего стола, которые я съел. Катаболонгу-мстителя я похоронил. Он остался там, в прошлом. Вместе с королем-воином, каким ты был некогда. На той сожженной земле, которая уже не имеет имени. Они оба стоят там. Лицом к лицу. В двух шагах друг от друга. Но я уже не тот человек. Я смотрю на тебя. Я твой старый носитель золотого табурета. И больше никто. Не требуй от меня этого. Я не могу.

Он выпустил из руки кинжал, и тот упал к его ногам. Он стоял, опустив руки, не в силах что-либо сделать. Тсонгору хотелось обнять своего старого друга, но он сдержал себя. Он быстро нагнулся, взял кинжал и, прежде чем Катаболонга понял, что он хочет сделать, двумя четкими движениями рассек себе вены. Из запястий короля потекла темная кровь, теряясь в черноте ночи. Голос Тсонгора зазвучал снова. Спокойно, мягко.

— Ну вот. Я умираю. Ты видишь. Это продлится какое-то время. Кровь будет вытекать из меня. Я останусь здесь до конца. Я умираю. Ты ничего не сделал для этого. Теперь я прошу тебя оказать мне услугу.

Он говорил, а его кровь продолжала течь. Она уже струилась по его ногам.

— Скоро придет день. Смотри. Он не задержится. Солнце осветит хребты на холмах раньше, чем я умру. Ведь для того, чтобы моя кровь вытекла из меня, нужно время. Сбегутся люди. Все поспешат ко мне. Я буду в агонии, но все равно услышу стенания моих близких и — отдаленно — гомон моих нетерпеливых воинов. Я не хочу этого. Ночь скоро кончится. Я не хочу пережить ее. Ты один, Катаболонга, ты один можешь помочь мне. Речь уже не о том, чтобы ты убил меня. Это я уже сделал за тебя. Речь о том, чтобы избавить меня от этого нового дня, который уже рождается и который я не хочу видеть. Помоги мне.

Катаболонга продолжал плакать. Он ничего не понимал. У него не было времени все обдумать. Это так неожиданно обрушилось на него. Он уже чувствовал кровь короля на своих ногах. Его голос проникал ему в душу. Человек, которого он любил, взывал к нему о помощи. Он осторожно взял из рук короля кинжал. И в слабом свете уходящей луны резким движением вонзил его в живот старика. Потом вытянул кинжал из раны и нанес новый удар. Король Тсонгор судорожно икнул и упал. Теперь кровь текла из его живота. Темным пятном она затопляла террасу. Катаболонга опустился на колени, положил голову короля себе на ноги. В последнее мгновение жизни король посмотрел в лицо друга. Но поблагодарить его уже не успел. Смерть внезапно помутила его глаза. Его тело застыло в последней конвульсии, и он остался лежать с запрокинутой головой, словно хотел выпить все огромное небо. Король Тсонгор умер. А Катаболонга где-то в глубине своего существа услышал отдаленный смех. Это звучали мстительные голоса из его прошлой жизни. Они шептали ему на своем языке, что он отомстил за их смерти и должен гордиться этим. Тело короля лежало на его коленях. Застывшее. И тогда, в последние минуты этой долгой ночи Массабы, Катаболонга завыл. И от его звериного воя задрожали семь холмов Массабы. Его стенания разбудили дворец и весь город. Его стенания заставили заколебаться пламя костров Санго Керима. Ночь кончалась ужасными звуками завывания Катаболонги. И когда он осторожно закрыл королю глаза, он закрыл целую эпоху. Он похоронил и свою жизнь. И как человек, которого хоронят заживо, он выл до тех пор, пока не взошло солнце того первого дня, когда он останется один. Навсегда один. Объятый ужасом.

Глава вторая ТРАУРНОЕ ПОКРЫВАЛО СУБЫ

~~~

Вот так неожиданно Массаба оделась в траур. Весть о смерти короля Тсонгора быстро распространилась по всем улицам, по всем кварталам, всем предместьям. Она вышла за крепостные стены и добралась до северных холмов, где о ней узнал Санго Керим. Она пробежала по выложенной плитами главной дороге на юге и пришла к кортежу Коуаме. Вот так все разом изменилось. Лицо дня стало другим. Все, что готовилось к свадьбе, исчезло, уступило место траурным одеяниям и печальным лицам.

Самилия была убита горем. Ее ум помутился. Она ничего не понимала. Ее отец мертв. Платья, драгоценности, радостные улыбки — все исчезло. Какое-то проклятие раздирало ее жизнь. У нее отняли ее счастье, и она была в ярости. Она готова была проклинать отца за то, что он позволил себе умереть в день ее свадьбы, но когда она начинала думать о нем, ноги у нее подкашивались и она рыдала, как ребенок в глубоком горе.

Тело Тсонгора унесли жрецы. Они его обмыли. Они его одели. Нанесли на лицо грим, который придал его чертам некое подобие застывшей улыбки. Потом тело положили на катафалк в самом большом зале дворца. Приказали курить фимиам. Высокие окна закрыли огромными деревянными ставнями, чтобы в помещение не проникал дневной жар и тело не разлагалось, и в полутьме, при свете нескольких факелов, начали оплакивать короля. Дети сели вдоль катафалка. По старшинству. Там были два старших брата-близнеца Сако и Данга. Сако сидел на месте наследника престола, потому что при родах он вышел из утробы матери первым. Данга, склонив голову, сидел рядом с ним. Дальше сидел третий сын, Либоко. Он держал за руку свою сестру Самилию. На самом краю было место самого младшего, Субы. Лицо его было непроницаемо. Он неотступно думал о своем последнем разговоре с отцом. Пытался понять смысл его слов и не мог. И он сидел, устремив взгляд в пространство, не в силах понять, как мог день радости вдруг превратиться в бессонную ночь у тела усопшего.

Дети короля Тсонгора сидели словно окаменевшие. Перед ними в полумраке и тишине медленно проходило все королевство. Первыми прибыли Гономор, верховный жрец королевства, вождь людей-папоротников, и Трамон, командир личной гвардии короля. Потом пришли представитель от придворных и дворцовый управляющий. Высокопоставленные лица Массабы. Соратники короля по военным походам, те, кто вместе с ним провел двадцать лет своей жизни в седле. Послы, друзья и несколько жителей города — мужчины и женщины, которым удалось миновать все преграды, чтобы войти во дворец и в последний раз увидеть своего государя.

Катаболонга тоже был там. Сидел в ногах покойного. И никто не подумал спросить его, что же произошло. Его застали на террасе рядом с королем. В руке он держал обагренный кровью кинжал. Казалось, он и есть убийца. Он все еще сжимал в руке орудие убийства. Но никому и в голову не приходила мысль схватить его, потому что две раны на запястьях короля ясно свидетельствовали о том, что он сам убил себя. И еще потому, что все помнили о соглашении, которое связывало этих двух человек. Некоторые визитеры, выразив свои соболезнования семье покойного, даже подходили к Катаболонге и на ухо шептали ему несколько слов. Доброжелательно. А Катаболонга сидел в ногах короля, которого он пронзил кинжалом, и со слезами принимал слова сочувствия.

~~~

Когда последние послы покинули зал, доложили о прибытии Коуаме, принца соляных земель. Он вошел в сопровождении своих приближенных: Барнака, вождя пожирателей ката, и Толоруса, предводителя его войска.

Увидев, что он входит, Сако попросил всех находящихся в зале выйти, чтобы семья осталась наедине с принцем и его эскортом. Коуаме оказался красивым мужчиной. Синие глаза. Горделивая осанка. Открытый взгляд. Он был высокий и сильный и всем своим видом излучал спокойствие и благожелательность. Сначала он подошел к катафалку Тсонгора. Молча постоял там. Смотрел на покойного. Лицо его выражало горе. Потом громко, чтобы все слышали, заговорил.

— Не таким, король Тсонгор, я надеялся увидеть тебя, — сказал он, держа руку на катафалке. — Я хотел встретиться с тобой с радостью. С радостью принять твою дочь и назвать твоих сыновей своими братьями. Я надеялся, что с годами мне будет дано узнать тебя, как узнают историю. Я хотел вместе с твоими сыновьями лелеять твою старость. Нет, не так, король Тсонгор, мы должны были встретиться. Не смерть должна была пригласить меня войти в этот дворец, но твоя старая отеческая рука, я надеялся, проведет показать мне каждую комнату, каждый уголок, познакомить меня с твоими близкими. А вместо этого твоя мертвая рука неподвижно покоится на груди, и ты не чувствуешь слез, которые льются из моих глаз, оплакивая ту встречу, в которой жизнь отказала нам.

Сказав это, он поцеловал руку покойного, потом подошел к его детям и тихим голосом каждому выразил свое соболезнование. Самилия ждала своей очереди. Сидела, опустив голову. Твердила себе, что она не должна смотреть на него, это неприлично. Ею овладело какое-то странное волнение. Когда Коуаме опустился перед ней на колени, она невольно вскинула взгляд, и его близость заставила ее вздрогнуть. Он был здесь. Перед нею. Красивый. С яркими губами. Она не слышала, что он говорит ей. Но она видела его глаза, с лихорадочным блеском смотрящие на нее. И по этому взгляду она поняла, что Коуаме все еще желает ее. Даже несмотря на траур. Она поняла, что ради этого он и пришел. Пришел, чтобы сказать всем, что Самилия была обещана ему и, несмотря на эту смерть, он будет ждать столько, сколько потребуется, лишь бы она стала его женой. И она была благодарна этому человеку. Значит, ее жизнь еще не закончилась. Это ей говорило его лицо. Уляжется горе, окончится траур, и жизнь откроется перед ней. Возможно, еще не все потеряно. Она не могла оторвать взгляда от этого человека, который всем своим видом говорил ей, что сегодня не все кончилось.

~~~

Сако встал, чтобы проводить Коуаме и поблагодарить его за то, что он пришел, но в эту минуту дверь в зал внезапно распахнулась и, не дожидаясь, когда о нем доложат, вошел Санго Керим в сопровождении Рассамилага, высокого худощавого человека в черной с синим одежде. Наступило молчание, все переглядывались, стараясь понять, что происходит.

Самилия смотрела на вошедшего. Она была потрясена. Это он, конечно же, это он. Санго Керим. Прошлое всколыхнулось в ней. Она смотрела на него, и на минуту ей показалось, что она вернулась в то время, когда он жил здесь, среди них, в то время, когда ее отец был жив. Она почувствовала облегчение. Значит, в ее жизни есть что-то незыблемое. Что-то надежное, неизменное. Санго Керим снова рядом, как прежде. Она смотрела на него с надеждой. Он здесь. Перед нею. В своем горе она могла теперь рассчитывать на Санго Керима. Но она помнила о том, что здесь и Коуаме, и предчувствовала, с какой силой вспыхнет противостояние двух претендентов на ее руку. Всем своим существом она ощущала тревогу, но лицо Санго Керима успокаивало ее. Ей казалось, что далекий голос из прошлого напевает ей в ухо детские считалки, чтобы успокоить ее.

Теперь его узнали все. Но никто не сделал ни малейшего движения. О его приезде стало известно еще вчера. Все знали, что он виделся с королем, и с удивлением отметили, что разговор с ним омрачил старого Тсонгора настолько, что он стал мрачнее тучи. Тогда они не осмелились ни о чем спросить его. К тому же мысли всех были заняты приготовлениями к свадьбе, церемонией подношения подарков, и всеобщая суета затмила эти вопросы. А сейчас все задавали их себе. Зачем он здесь? Что он хочет? Что он сказал королю? Данга и другие братья хотели бы спросить об этом, но Санго Керим не подходил к ним и стоял с искаженным лицом. Бледный. Тщетно пытаясь скрыть, что руки его дрожат. С той минуты, как он вошел, он не сводил глаз с Коуаме. Молча разглядывал его. А взгляды всех были обращены к нему. Наконец он заговорил. Он обратился к Коуаме, а тот слушал его и не понимал, кто этот человек, почему он здесь и чего ради обращается к нему, ведь они видят друг друга впервые в жизни.

— Вы… Да, конечно… вы явились сразу… не дожидаясь. Хотя бы один день. Нет… Нет, день — это слишком долго. Да…

— Кто вы? — спокойно спросил Коуаме, не понимая, что происходит.

Но Санго Керим не слушал его. Он продолжал:

— Вы пришли… Вы даже не знали его… Но вы здесь… Да… А я полюбил его, как можно любить отца. Ребенком я часами смотрел на него… Я прятался в углу и смотрел на него, я хотел запомнить каждый его жест, каждое его слово… Как отца. Да… Я знаю его… А вы пришли, чтобы забрать то, о чем страстно мечтаете… даже у ног покойного…

Коуаме все еще не понимал, чего хочет от него этот человек, но ситуация становилась затруднительной, и он сухо и властно бросил Санго Кериму:

— Замолчите!

Для Санго Керима это прозвучало как пощечина. Он умолк, но побледнел еще больше. Какое-то время он не мог произнести ни слова. Только смотрел на тело старого Тсонгора. Потом он снова обратил взгляд на Коуаме. Презрительный взгляд. А затем, обращаясь к Сако, холодно произнес:

— Я пришел за Самилией.

Сыновья короля Тсонгора разом вскочили. Сако, старший, побелел от гнева.

— Санго, — сказал он, — тебе лучше уйти отсюда, ты несешь какую-то чушь, это становится неприличным.

— Я пришел за Самилией.

На этот раз Коуаме не сдержался.

— Как вы смеете?! — крикнул он.

Санго Керим бросил на него взгляд:

— Я поступаю так же, как и вы. Как и вы. Я пришел в день траура требовать то, что мне положено. Как и вы. Да. С тем же бесстыдством. Я Санго Керим. Я воспитан здесь, в этом дворце, королем Тсонгором. Я рос вместе с Сако, Дангой, Либоко и Субой, я целые дни проводил с Самилией. Она пообещала мне, что будет моей женой. Узнав о ее предстоящей свадьбе, я приехал вчера, чтобы напомнить Тсонгору об обещании его дочери. Он сказал, что сегодня даст мне ответ. Он не сдержал своего слова. Он предпочел умереть. Пусть так. Я пришел сегодня. И я говорю вам, что увезу Самилию с собой. Вот и все.

— Ты Санго Керим, но я тебя не знаю, — ответил, кипя гневом, Коуаме. — Я не знаю ни твоей матери, ни твоего отца, если они у тебя были когда-нибудь. Я никогда не слышал твоего имени и имени твоих предков. Ты никто. Я мог бы смахнуть тебя одним движением ладони за то, что ты оскорбляешь нас всех здесь, перед телом короля Тсонгора. Ты не уважаешь горе семьи.

— Да, у меня только один родственник, это так, — сказал Санго Керим, — уж его-то по крайней мере ты знаешь. Это тот, кто лежит здесь. Вот он один и воспитал меня.

— Это твой единственный родственник, как ты говоришь, и именно его ты приехал убить.

Санго Керим, наверное, за эти слова бросился бы на своего соперника с кулаками, если б внезапно его не удержал возглас Катаболонги, все еще сидящего в ногах покойного.

— Никто, кроме меня, не имеет права претендовать на то, что он убил Тсонгора, — сказал он срывающимся голосом.

Катаболонга поднялся со своего места. Величавый, он всех заставил замолчать.

— Я сделал это, потому что так пожелал он. И вот я стою перед вами и говорю то, что он хотел, чтобы вы услышали. Траур окутал Массабу. Тсонгор требует от вас, чтобы вместе с его останками вы похоронили ваши мечты о женитьбе. Возвращайтесь туда, откуда приехали. Оставьте Самилию в ее горе. Тсонгор не хочет никого из вас оскорбить. Из глубины своего смертного ложа он просит вас отказаться от ваших намерений. Жизнь не пожелала, чтобы Самилия вышла замуж.

Все вокруг переглянулись. Они с уважением, стоя, выслушали его. Но теперь их охватило нетерпение. Они дрожали от возмущения. Первым заговорил Коуаме:

— У меня и в мыслях не было брать Самилию в жены сегодня, в день траура. Нет ничего оскорбительного в том, чтобы подождать. Я буду терпелив. Пусть покойный король спит спокойно, не тревожится об этом. Если нужно, я буду ждать месяцы. И когда вы завершите похоронные обряды, я скреплю с вами союз двух наших семей и двух наших империй. Почему я должен отказаться от задуманного? Я ничего не требую. Я только предлагаю. Свою кровь. Свое имя. Свое королевство.

— Ты подождешь, — сухо, вне себя от ярости, сказал Санго Керим. — Да. Конечно. И за это время укрепишь свои позиции. Подготовишься к войне. Чтобы тогда у меня не осталось ни малейшего шанса получить то, что принадлежит мне по праву. Так вот, я говорю здесь, сейчас, перед вами всеми: я ждать не намерен.

Сако, бледный как мел, крикнул ему:

— Ты оскорбляешь память нашего отца!

— Я не стану ждать, нет, — спокойно, высокомерным тоном продолжил Санго Керим, — я не подчинюсь Тсонгору, хотя и любил его как отца. Мертвые не приказывают живым!

Катаболонга смотрел на двух соперников. Не сводил с них глаз. Пытался понять их. Понять, насколько велика ненависть, которую они питают друг к другу. И не понимал.

— Тсонгор убил себя моими руками, — сказал он, — потому что чувствовал, что приближается война, и не видел иного способа предотвратить ее. Он убил себя, думая, что его смерть хотя бы прекратит вашу вражду. А вы, несмотря на траур, кидаетесь друг на друга, попирая его слова и его честь.

— Кто и чью честь попирает? — холодно спросил Коуаме. — Я приехал, чтобы жениться. Тсонгор сам пригласил меня. Я пересек все свое королевство и все его королевство, чтобы прибыть сюда. А тот, кто пригласил меня, вместо того чтобы встретить с распростертыми объятиями, приглашает меня на похороны.

Зал утонул в яростных возгласах. Все говорили разом. Кричали. Размахивали руками. О покойном просто забыли. И тут их остановил твердый и властный голос:

— Сегодня я еще дочь своего отца. Выйдите отсюда. Оставьте нас оплакивать его.

Это поднялась со своего места Самилия. Ее голос перекрыл шум. Все умолкли. Потом мужчины извинились, им стало стыдно, что их призвали к порядку таким образом. Но Санго Керим, уже уходя из зала, обернулся и сказал:

— Завтра на рассвете, Самилия, я приду к воротам города. И если твои братья не приведут тебя ко мне, в Массабе начнется война.

Он вышел, оставив за своей спиной тело старого короля Тсонгора, высохшая узловатая рука которого свисала к полу. Факелы освещали зал. В нем остались только дети Тсонгора. В последний раз собравшиеся около своего отца. В тяжелом запахе свечей. Они оплакивали смерть старого отца. Они оплакивали ушедшую жизнь. Они плакали, потому что на них надвигалась война.

~~~

Когда дети Тсонгора остались одни, Суба обратился к сестре и братьям:

— Сестра моя, братья мои, я должен вам кое-что сказать и делаю это сейчас, здесь, перед нашим отцом. Я виделся с ним вчера вечером. Он призвал меня к себе. Я не могу передать вам наш разговор, потому что он взял с меня клятву об этом не говорить. Скажу вам только одно: завтра я уеду. Не хороните Тсонгора. Забальзамируйте его тело. И положите его в склепе в подземелье дворца. Пусть оно покоится там до моего возвращения. Я уеду завтра. И не знаю, когда вернусь. Наш отец пожелал, чтобы я сказал вам это. С собой я не беру ничего. Только траурную одежду и коня. Я уеду надолго. На многие годы. Может быть, на всю жизнь. Забудьте меня. Не пытайтесь ни удержать меня, ни вернуть. Все, что я сказал вам, — воля Тсонгора. Для себя я не хочу ничего. Разделите королевство между собой. Так, словно я уже умер. Потому что с завтрашнего дня и до того дня, когда я сделаю все то, что мне поручил Тсонгор, я покидаю жизнь.

Самилия, Сако, Данга и Либоко слушали Субу, и всем им хотелось плакать. Суба был самый младший из них. Он еще ничего не успел в жизни. Она была чистой страницей. Суба был самый младший, и они никогда не слышали, чтобы он говорил так убежденно, с такой уверенностью. Он говорил им, что отказывается от жизни. Он говорил им, что он как бы умрет для них на несколько лет. Суба говорил, и казалось, что он внезапно повзрослел. Они спрашивали себя, почему Тсонгор для дела, которое он хотел доверить одному из своих сыновей, выбрал Субу. Почему его, самого младшего? Он не заслуживал такого наказания. Отказаться от всего. С завтрашнего дня. Уехать. В его возрасте. Без ничего, только в траурной одежде.


Самилия плакала. Она была всего на два года старше Субы. Они вместе воспитывались. Одна кормилица давала им свою грудь, это еще больше связало их. Они играли в одни и те же игры в коридорах дворца. Она с материнской заботливостью пеклась о своем брате. Причесывала его. Брала его за руку, когда ему было страшно. И вот сегодня она, слушая, как по-взрослому он говорит, не удержалась и тоже обратилась к братьям:

б— Братья мои, нам осталась последняя ночь, которую мы проведем вместе. Завтра, я чувствую это, для нас начнутся испытания, которые обескровят нас и сделают одинокими. Мы выращены одним отцом. Во мне течет та же кровь, что и в вас. До сегодняшнего дня мы были кланом Тсонгора. Детьми короля, его гордостью, его силой. Он умер, и мы перестаем быть его детьми. С сегодняшнего дня у нас нет больше отца. Вы уже мужчины. Каждый из вас выберет свою дорогу. Я чувствую, и вы тоже должны чувствовать, что никогда больше мы не будем так едины, как сегодня. С завтрашнего дня каждый из нас ступит на свой путь в жизни. Это хорошо. Так и надо. Но давайте в последний раз проведем эту ночь все вместе. Пусть до рассвета живет клан Тсонгора. Воспользуемся этим временем. Временем жизни и выбора удела каждого. Пусть нам принесут кушанья и питье. Пусть нам поют печальные песни нашей страны. А потом, проведя эти часы вместе, мы простимся друг с другом. Нужно сказать друг другу «прощай». Я знаю это. Сказать «прощай» Субе, которого я люблю, как мать любит свое дитя. Кто знает, что найдешь ты здесь, Суба, когда вернешься к нам? Кто знает, будет ли еще здесь кто-нибудь, чтобы встретить тебя, омыть тебе ноги, предложить тебе фрукты и воду в знак гостеприимства? Кто знает, будет ли здесь кто-нибудь, чтобы выслушать твой рассказ о том, как ты жил те годы, что провел вдали от нас? Прощайте и вы, Сако и Данга, братья-близнецы, мои братья, прощай и ты, Либоко, ты всегда был моим советчиком. Завтра начинается новая жизнь, и я не знаю, останетесь ли вы моими братьями. Позвольте мне обнять вас всех. Простите мне мои слезы. Это потому, что я люблю вас, и потому, что в последний раз…

Самилия еще не закончила, а Суба уже крепко сжал ее в своих объятиях. Слезы катились по их лицам. И, как река в половодье, которая выходит из берегов и постепенно захватывает все ручейки вокруг, слезы пробежали от Самилии к Субе, от Субы к Сако, от Сако к Либоко. Все плакали — и улыбались. Они смотрели друг на друга, словно стараясь навсегда сохранить в своей памяти лица тех, кого любили.


Наступила ночь. Им приготовили трапезу. Пригласили музыкантов и певцов, которые пели об их родной земле и о горе разлуки с нею, пели о давних временах и о времени, которое похоронило все. Братья и сестра сидели рядышком. Смотрели друг на друга. Обнимали друг друга. Шептали друг другу слова, которые значили только одно: что они любят друг друга. Вот так они провели эту последнюю ночь. Во дворце Массабы. Под звуки кифар, с кубками вина, которые наполнялись с нежным журчанием.


Звуки этой последней совместной трапезы достигли зала, где стоял катафалк, как неразличимая мелодия какой-то нежной музыки. И они захватили тело старого Тсонгора. Он слушал эти счастливые звуки из глубины своей смерти. Он поднялся и приказал Катаболонге, который умел слышать мертвых, сопроводить его в этот зал.

По коридорам пустынного, погруженного в траур дворца, стараясь, чтобы их не заметили, тихо двигались две фигуры. Они шли на звуки музыки, пытаясь в лабиринтах дворца найти зал, где собрались дети короля. Когда наконец они нашли его, старый Тсонгор притаился в углу, глядя на своих детей, в последний раз собравшихся вместе. Он видел, как они сидят рядышком, рука к руке, нога к ноге, как сплелись их волосы. Они были словно щенки, прижавшиеся к груди своей матери. Они были здесь, его дети. Они смеялись. Плакали. Без конца ласкали друг друга. Вино текло рекой. Музыка наполняла сердца сладостной грустью.

Старый мертвый король тайком смотрел на своих детей. И тоже впитывал в себя мягкий свет, который окутывал зал, запахи и голоса. Они были здесь все. Его дети. Перед его глазами. Счастливые. И тогда он прошептал самому себе. «Все хорошо». Словно поблагодарил своих детей за эту ночь расставания. И вернулся в холодный мрамор своего катафалка.

~~~

Но вот сон одолел детей Тсонгора. Они расстались. С сожалением разошлись по своим комнатам и уснули. Только Суба не лег. Он побродил немного по безлюдным коридорам дворца. Хотел в последний раз почтить старый дворец. Снова увидеть залы, где он вырос. Коснуться рукой мрамора коридоров и дерева такой знакомой мебели. Он двигался как тень, впитывая в себя все это в последний раз, и наконец спустился по широким дворцовым лестницам и вошел в конюшню. Теплый запах животных и сена вывел его из оцепенения. Он быстро прошел по главному проходу, ища верховую лошадь, которая подошла бы для него в изгнании. Чистокровную. Быструю. Сильную. Породистую лошадь, которая, как порыв ветра, пронесла бы его из одного конца королевства в другой. Он искал, но ему казалось, что все эти породистые лошади, великолепные лошади с расчесанными гривами как-то не подходят для его траура. Тогда он прошел в отдаленную часть королевских конюшен, где стояли рабочие лошади и мулы. И остановился. Вот что ему нужно. Мул. Медлительный и упрямый мул. Неприметное вьючное животное, которого не утомят ни усталость, ни солнце. Да, мул. Потому что он, Суба, хотел ехать медленно. Упорно. И повсюду, где он будет проезжать, нести весть о смерти своего отца.


Он покинул Массабу на своем муле, даже не отдохнув. Он покинул свой родной город и всех своих близких. Покинул их ночью. А перед ними открывалась новая жизнь, о которой они еще ничего не знали.


После часа езды, когда он уже давно потерял из виду последние холмы Массабы, он приехал на берега небольшого водоема, знакомого ему с детства, где в те годы он часто играл со своими братьями. Он спешился, дал мулу напиться, плеснул немного воды себе на лицо. И только когда он снова сел на своего мула, заметил поодаль на берегу нескольких женщин. Кажется, их было восемь. Они смотрели на него. Молча. Стараясь не шуметь. Стояли тесной кучкой. Это были женщины из Массабы, пришедшие ночью к водоему постирать свое белье. Они знали, что вот-вот начнется война и у них, наверное, уже не будет возможности выйти из города. Они знали, что в случае осады города вода будет строго распределяться. Вот они и воспользовались этой последней мирной ночью, чтобы прийти сюда постирать свои простыни, свои коврики, свои одежды в холодной воде водоема. Сначала при виде Субы они испугались. Но одна из них узнала его, и тогда они дружно вздохнули с облегчением. Они не двинулись с места, молча и неподвижно стояли. Он слегка кивнул им, они уважительно ответили на его приветствие. Потом он тронул своего мула и скрылся с их глаз. Он думал об этих женщинах. Он думал, что они будут единственными, кто видел, как он уезжал. Единственными, кто оказался рядом с ним в эту странную ночь. Он думал об этом и вдруг почувствовал, что кто-то следует за ним. Он обернулся. Это были они. В нескольких сотнях метров от него. Он остановился, и они остановились тоже. Приближаться к нему они не хотели. Он улыбнулся им и рукой сделал прощальный знак. Они почтительно ответили ему поклоном. Он снова тронул своего мула и быстро удалился. Но через час пути снова почувствовал за спиной чье-то присутствие. Опять обернулся. Все те же прачки. Они терпеливо проследовали за ним по его следам и догнали. Оставив город, берег и свое белье. Суба не понимал, зачем они идут за ним. Он приблизился к женщинам так, чтобы они могли его услышать, и спросил:

— Женщины Массабы, почему вы идете за мной?

Женщины опустили головы и не ответили.

— Судьбе было угодно, чтобы мы встретились этой ночью, которая для меня — ночь изгнания. Я долго буду помнить ваши смиренные улыбающиеся лица. Но не медлите больше. Скоро рассветет. Возвращайтесь в город.

И тогда самая старшая из них осторожно шагнула вперед и, не поднимая глаз, ответила ему:

— Суба, мы узнали тебя, когда ночью ты встретился нам. Мы узнали тебя, потому что твое юное лицо для нас — олицетворение счастья. Мы не знаем ни куда ты направляешься, ни почему ты покидаешь Массабу. Но мы повстречались с тобой и провожаем тебя. Ты из нашего города. И было бы несправедливо, чтобы ты отправился в путь по дорогам королевства вот так, в одиночестве. Нельзя допустить, чтобы говорили, будто женщины Массабы отпустили сына короля Тсонгора в трудную дорогу одного. Не бойся, мы не станем ни о чем расспрашивать тебя. Мы не подойдем к тебе ближе. Мы только проводим тебя туда, куда ты идешь. Пусть твой город все время будет с тобой.

От волнения Суба не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на женщин. На глаза его набегали слезы, но он сдержал их. Ему хотелось в знак благодарности обнять каждую из них. Они продолжали стоять, ожидая, когда Суба продолжит свой путь, чтобы снова пойти за ним. Тогда он приблизился к ним еще немного и сказал:

— Женщины Массабы, я мысленно всех вас целую в чело за ваши слова, которые я никогда не забуду. Но так продолжаться не может. Выслушайте меня. Тсонгор, мой отец, перед смертью поручил мне дело, которое я должен выполнить один. Я не могу и не хочу согласиться, чтобы меня сопровождали. Мне достаточно того, что вы сказали мне. Ваши слова я буду хранить в своем сердце. Возвращайтесь домой. Такова воля Тсонгора. Поверните обратно. Я смиренно прошу вас об этом.

Какое-то время женщины молчали, потом самая старшая сказала:

— Пусть будет так, Суба. Мы не поступим ни против твоей воли, ни против воли короля Тсонгора. Мы оставляем тебя здесь. Но не откажись принять наши дары.

Суба согласился. Тогда женщины принялись обрезать себе волосы. Они обрезали длинные пряди одну за другой до тех пор, пока каждая не смогла сплести длинную косу. Потом они с почтением прикрепили свои восемь кос к седлу Субы, словно это были священные трофеи.

А затем они развернули большое черное покрывало, прикрепили его к палке и привязали за спиной у Субы.

— Эта черная ткань, — сказали они, — будет свидетельством твоего траура. Повсюду, куда бы ты ни приехал, она будет говорить о горе, которое постигло Массабу.

И только после этого, в знак прощания поклонившись Субе до земли, они удалились.


Приближался рассвет. Туман рассеивался. Суба снова двинулся в путь. Поднялся ветер, надув за его спиной черное покрывало женщин. Издали это напоминало парусный корабль, плывущий по дорогам страны. Одинокий всадник двигался по воле ветра. И черное покрывало, словно траурный флаг, полоскалось на ветру за его спиной. Извещая всех о кончине короля Тсонгора и о несчастье, которое постигло город.

Глава третья ВОЙНА

~~~

На рассвете Санго Керим спустился с холмов в Массабу верхом на лошади, один, без всякого сопровождения. Он доехал до главных ворот, но они были закрыты. Он увидел, что Самилии нет. Он увидел, что ни один из братьев Тсонгор не пришел поприветствовать его. Он увидел, что все стражники у ворот вооружены, а на крепостных стенах города шум и суета. Он увидел, что на городских башнях знамена королевства соляных земель полощутся рядом со знаменами Массабы. И тут он заметил старого пса, который бродил у ворот снаружи, несчастного от того, что он не может войти в город. Тогда, обращаясь к этому псу, он, сидя в седле, сказал:

— Пусть будет так. Теперь это война.

Так началась война.


Во дворце Сако, старший сын, занял место своего отца. Либоко, командующий войсками города, поддерживал связь с лагерем Коуаме, который со своими приближенными и войсками разбил свой лагерь на самом южном холме. Между лагерем и Массабой сновали эмиссары, чтобы предупредить принца соляных земель о последних передвижениях Санго Керима, чтобы проверить, не нуждается ли Коуаме в воде, в продовольствии, в фураже для животных.

Самилия расположилась на террасе. На том самом месте, где ее отец провел свою последнюю ночь. Отсюда она видела все. Четыре северных холма, которые занимал Санго Керим. Три южных холма, где был лагерь Коуаме, ее будущего супруга. Укаменных стен дворца раскинулась огромная долина Массабы. Она думала о том, что произошло накануне. О возвращении Санго. О смерти отца. О споре около катафалка. Об этих двух мужчинах, которые собираются воевать из-за нее.

«Я ничего не хотела, — думала она, — я только согласилась на то, что мне предложили. Отец рассказал мне о Коуаме, и я его, даже не видя, полюбила. А сейчас мои братья готовятся к войне. А меня никто ни о чем не спросил. И вот я сижу здесь. Ничего не предпринимая. Созерцаю холмы. Но я из клана Тсонгоров. Пора мне проявить свою волю. Я тоже приму участие в битве. Эти двое требуют меня, словно я им обязана. Но я никому ничего не должна. Пора мне проявить свою волю. Призвав все свои силы. И тот, кто воспротивится моему выбору, пусть станет моим врагом. Это война. Прошлое вернулось ко мне. Я дала слово Санго Кериму. Разве слово Самилии ничего не значит? У Санго Керима нет ничего. Кроме моего слова. Оно поддерживало его все эти годы. Он думал только о нем. Он один верил в Самилию, а они относятся к нему как к врагу. Да, пора мне проявить свою волю. Война уже на пороге, она не ждет».

Она сидела на верхней террасе дворца, погруженная в свои мысли, а в это время войска Санго Керима спустились с гор, чтобы расположиться в широкой долине Массабы. Это была длинная колонна крепких мужчин, которые шагали в боевом порядке. Их было бесчисленное множество. Можно было бы сказать, что с холмов стекала человеческая река. Достигнув середины долины, они остановились и построились по кланам, ожидая неприятеля.

Там была армия белых теней, которой командовал Бандиагара. Их прозвали так потому, что все они, отправляясь на войну, покрыли свои лица мелом. У себя на груди, на руках и на спине они нарисовали причудливые арабески, и это делало их похожими на змей с кальцинированной кожей.

Слева от Бандиагары выстроились красные черепа, их командиром был Караванат Жестокий. Они выставляли вперед свои раскрашенные красной краской бритые головы, показывая таким образом, что на их черепах — кровь врагов. На шеях у них были ожерелья, потому что дни войны были для них днями праздника.

Справа от Бандиагары стоял со своей армией Рассамилаг. Это была огромная разношерстная толпа, все они сидели на верблюдах. Они пришли из семи разных стран. У всех был свой цвет, свое оружие и свои особые амулеты. Их одежда колыхалась на ветру. Рассамилаг был избран всеми вождями командующим армией. Его армия, казалось, раскачивалась на своих больших флегматичных верблюдах. Армия, у воинов которой можно было видеть только глаза, с решимостью обращенные к Массабе.

Перед этими тремя объединенными армиями стоял Санго Керим со своей личной гвардией. Сто человек, которые повсюду следовали за ним.

Вот такой появилась в долине армия номадов Санго Керима. Армия, собранная из племен, о которых в Массабе даже не слышали. Разношерстная армия, пришедшая издалека, которая под безжалостным солнцем при виде стен города изрыгала проклятия на непонятных языках.


И армия Коуаме, в свою очередь, расположилась под стенами Массабы. Коуаме испросил у Сако разрешения первым со своими людьми начать битву. Чтобы смыть оскорбление, которое ему было нанесено накануне. И еще раз доказать свою верность Массабе.

Воины соляных земель прибыли под громкие звуки сделанных из раковин рожков, в которые дули всадники гвардии Коуаме.

За Коуаме следовали три командира. Первым был старый Барнак, который командовал пожирателями ката. У них всех были спадающие на плечи всклокоченные волосы и спутанные бороды, а глаза — с красными прожилками. Погруженные в галлюцинации, вызванные катом, который они жевали, они громко разговаривали сами с собой, и гвалт среди этих запыленных грязных людей стоял ужасный. Можно было сказать, что это армия босяков, больных лихорадкой. Вид у них был дикий и в бою леденил кровь врагов. Кат освобождал их от чувства страха и боли. Даже раненые, даже потеряв руку или ногу, они — это видели — продолжали сражаться так, словно не чувствовали больше своего тела. Они все время что-то бормотали, словно множество жрецов хором произносили свои заклинания.

Вторым был Толорус, который вел на битву сурмасов. Они маршировали с обнаженным торсом, всем своим видом выражая презрение страху и боли. Единственное, чего они все боялись, — это лишиться в сражении какой-нибудь части тела. По древней вере их страны человек, получивший увечье, приговаривался к изгнанию и лишался своего имущества и своего имени.

Последним шел Аркалас со своими воинами-псами. Его люди были сильные и крепкие, но для битвы они наряжались женщинами. Подрисовывали себе глаза. Ярко красили губы. Надевали серьги, браслеты и всевозможные ожерелья. Это был их способ как можно больше оскорбить врага. Убивая противника, они шептали ему в ухо: «Смотри, трус, тебя убивает женщина». У стен Массабы был слышен смех этих ряженых, которые носили мечи и облизывались, предвкушая кровь, которую они скоро прольют.

* * *
Армии заняли позиции. Лицом к лицу. Вся Массаба теснилась на крепостных стенах, чтобы прикинуть, сколько человек вышли с каждой стороны, посмотреть, как вооружены и как одеты эти пришедшие издалека странные воины. Вся Массаба толпилась, чтобы увидеть, как противники сойдутся в жестокой схватке. Рожки-раковины Коуаме смолкли. Все были готовы к бою. Ветер бился в их доспехи и надувал одежды.

И тогда вперед выступил Коуаме. Он прошел прямо к Санго Кериму. Когда между ними оставалось десять метров, он придержал своего коня и громко сказал:

— Уходи, Санго Керим, я пожалел тебя, возвращайся туда, откуда пришел. У тебя еще есть возможность остаться в живых. Но если ты будешь стоять на своем, если не уйдешь с этой равнины, тебя ждет только поражение.

Санго Керим приподнялся в седле и ответил:

— Заявляю тебе, Коуаме, что я выслушал твои слова вполуха. И я отвечу тебе только так. — И он плюнул на землю.

— Твоя мать будет горько плакать, слушая рассказ о том, как я разгромил тебя, — сказал Коуаме.

— У меня нет матери, — ответил Санго Керим, — но у меня скоро будет жена, а тебе достанется только гиена, которая оближет твой труп.

Коуаме резко повернулся спиной к Санго Кериму, бросив ему:

— Тогда умирай.

Он вернулся к своим войскам. От гнева его бросило в жар. Он во весь рост поднялся на стременах и обратился к своим воинам. Он кричал, что ему нанесли оскорбление, и эти собаки, что стоят против них, должны погибнуть. Он кричал, что хочет жениться раньше, чем остынет кровь в теле его врага. Воины соляных земель ответили ему дружным криком. И тогда он подал сигнал к наступлению. Обе армии одновременно пришли в движение и ринулись друг на друга. Они сошлись в жестокой схватке. Все смешалось: лошади, люди, пики, верблюды, клочья одежды. Ржание лошадей и смех ряженых Аркаласа. Красные головы воинов Рассамилага и зияющие раны первых убитых. И над всем этим клубилась пыль, прилипая к покрытым потом лицам сражающихся.


Самилия все еще сидела на верхней террасе дворца. Она молча созерцала эту схватку. С каменным лицом. Там, внизу, умирали люди. Это не укладывалось в ее голове. Ну ладно, пусть бы сражались Коуаме и Санго Керим, это казалось ей допустимым, ведь они оба претендовали на нее. Но остальные, все остальные? Она думала о словах Катаболонги у гроба ее отца. В словах старого слуги она узнавала слова отца и не могла понять, почему же сама она молчит. Ведь ей достаточно заявить, что она принимает волю отца, что она отказывает обоим претендентам, и все закончится. Но она ничего не сказала. И люди под стенами города умирают. Она сама не знала, почему ничего не сказала сама. Почему ничего не сказали и ее братья? Неужели все желали этой войны? Она созерцала поле боя. В ужасе от того, что причина этого — она. Война шла там, внизу, у ее ног, и она носила ее имя. У этой жестокой схватки было ее лицо. И она тихим голосом ругала себя. Ругала себя за то, что ничего не предприняла, чтобы предотвратить эту бойню.

~~~

Камни на дороге становились от солнца горячими. Суба двигался все дальше по просторам королевства, он был уже далеко от Массабы и ее волнений. Далеко от войны, что разразилась там. Суба ехал вперед, сам не зная куда.

Незаметно пейзаж изменился. Исчезли холмы. Насколько видел глаз, простиралась широкая долина, поросшая дикими травами и папоротниками. Но чем дальше Суба ехал, тем больше замечал по обеим сторонам дороги следы заботливых рук человека. Сначала он увидел несколько оград, потом, за ними, обработанные поля. И наконец вдалеке, на бескрайней равнине, силуэты людей. Он видел их. Согнувшись над землей, они трудились. Каждый выполнял свое дело. Внезапно раздался крик. Пронзительный крик женщины. Одна из поселянок разогнула спину и увидела всадника на муле. Заметив траурное покрывало, она жалобно запричитала. Суба вздрогнул. Повсюду работающие поселяне подняли головы, на лицах их читалось удивление. На какое-то время воцарилась мертвая тишина. Слышен был только четкий стук копыт мула по каменистой дороге. И мужчины, и женщины побросали свои орудия труда и поспешили к дороге. Они теснились по обеим ее сторонам, чтобы поглядеть на опечаленного всадника. Суба поднял руку и священным королевским жестом поприветствовал их. Таким жестом всегда приветствовал толпу Тсонгор. На него имели право только члены его семьи — медленно и торжественно сделать в воздухе знак пальцами. И в ответ на это приветствие раздались громкие крики. Женщины заливались слезами. Ладонями били себя по лицу. Заламывали руки. Мужчины, склонив головы, тихо шептали молитву за усопших. Они поняли. По этому простому жесту Субы они поняли, что этот вестник пришел из Массабы, из дворца короля Тсонгора, и что он оповещал о смерти государя. А Суба продолжил свой путь. Теперь поселяне шли за ним следом. Они сопровождали его. Суба не оборачивался. Но он чувствовал их за своей спиной. На лице его блуждала улыбка. Да, он улыбался. Улыбался, несмотря на свою печаль. Странно, но он был доволен. Доволен тем, что сумел вызвать повсюду скорбные стенания народа. Пусть завопит от горя сама земля. Пусть все узнают, что король Тсонгор умер. Пусть вся империя замрет в горе. Да. Он хотел передать свое горе в сердца людей, с которыми встречался на пути. Горе, которым был охвачен он сам. Никто не должен работать. Никто не должен обрабатывать свои поля. На лошади должна быть только черная попона. Нужно только плакать. Вереница людей за его спиной росла. И Суба улыбался. Он испытывал чувство гордости человека в трауре. Он улыбался. Проезжая через деревни. Скоро вся империя будет плакать. Теперь новость обгоняла его. Постепенно распространялась повсюду. Разрасталась. Скоро жалобные стенания услышат по всему континенту. Он улыбался. Черное покрывало надувалось, закрывая ему уши. Плакальщицы стенали. Нужно было, чтобы его отца оплакали. И он был оплакан. Во всем королевстве, от края до края. Пусть дадут проехать вестнику. Тихим размеренным шагом. По всему королевству, от края до края. Пусть дадут ему проехать, и пусть все разделят с ним его горе.

~~~

В Массабе битва длилась весь день. Десять часов сражения без передышки. Десять часов взаимных ударов и потерянных жизней. И Коуаме, и Санго Керим, оба они были уверены, что одержат быструю победу. Вторгнутся в первые ряды врагов, обратят их в бегство и будут преследовать до тех пор, пока они не окажутся там, откуда пришли. Но шли часы и, столкнувшись с сильным противником, они вынуждены были остановить сражение. Сменить людей на передовых линиях, чтобы они могли передохнуть какое-то время, вынести раненых, а потом снова вернуться на передовую изнуренными, с проклятиями на устах. Но и тогда победа не давалась никому. Две армии продолжали стоять лицом к лицу. Как два барана, столкнувшиеся лбами, слишком уставшие, чтобы одержать верх, и слишком упрямые, чтобы отступить хотя бы на шаг.


Когда наконец солнце зашло и битва прекратилась, обе армии оставались на том же месте, какое занимали, когда битва началась. Никто не продвинулся вперед, никто не отступил. Мертвые были просто уложены под стенами Массабы. Огромное пространство, на котором вперемешку лежали тела в одеждах разных цветов и разбитое оружие. Толорус, старый соратник Коуаме, был мертв. Он, как всегда, шел в атаку с яростью, топча врагов, приводя их в дрожь своими криками, с ожесточением вклинивался в леса пик, которыми его встречали красные черепа Караваната, рвался вперед, словно демон, сея вокруг себя панику и ужас. Так было до тех пор, пока его не заметил в гуще схватки Рассамилаг и не пустил вскачь своего верблюда. Верблюд понесся, всей своей огромной тяжестью подминая всех, кто попадался ему на пути, наконец настиг Толоруса, и Рассамилаг резким ударом сабли полоснул по его шее. Голова несчастного покатилась к ногам его воинов, на лице его застыли удивление и слезы, словно он оплакивал отнятую у него жизнь.

А Караванат хотел любой ценой всадить свою пику в бок Коуаме. Он двигался прямо на него, побуждая своих воинов к битве, говоря им о славе, которой они будут овеяны, если убьют принца соляных земель. Но не Коуаме встретился Караванату. У него на пути оказался Аркалас, вождь воинов-псов. И Караванат едва успел разглядеть своего врага. Вернее, он услышал, как звякнуло какое-то украшение, и еще — победные крики, которые просто оглушили его. Потом он почувствовал, как на него кто-то прыгнул, опрокинул наземь и вонзил ему в горло зубы. Вот так Аркалас лишил жизни Караваната. Он перегрыз ему вену на шее, и смерть не замедлила закрыть ему глаза. Его тело еще несколько раз дернулось. Но он успел услышать шепот того, кто его убил:

— Я красавица, и я тебя убила.


Ко всем телам воинов, которых покинула жизнь, прибавилась куча всякой гнили, трупы лошадей и бесчисленные — воинов-псов, которые перегрызли друг друга и теперь лежали застывшие в смерти. Когда битва окончилась и обе армии отступили на холмы, потрепанные, изможденные, мокрые от крови и пота, можно было сказать, что они породили в долине третью армию. Неподвижную. Которая лежала, уткнувшись лицом в землю. Армию мертвых, которая родилась после долгих часов кровавой бойни. Армию всех тех, кто навеки остался лежать в пыльной долине у стен Массабы.

~~~

Едва окончив схватку, еще весь в пылу битвы, Коуаме явился во дворец. Он хотел вместе с братьями Тсонгор подумать, как завтра одолеть Санго Керима. Но в коридорах он встретил Самилию, и она попросила его следовать за ней. Он подумал, что она хочет предложить ему откушать, принять ванну или что-то еще, чтобы он забыл об изнурительной битве. И последовал за ней. К его удивлению, она привела его в небольшой зал, где ничего не было. Ни ванны. Ни накрытого стола. Даже ничего такого, где он мог бы вымыть руки и лицо. Тут Самилия обернулась, и ее взгляд заставил его вздрогнуть. Он понял, что его испытания не кончились.

— Коуаме, — сказала она, — я должна с вами поговорить.

В знак согласия он молча кивнул.

— Вы знаете меня, Коуаме? — спросила она.

Он промолчал.

— Вы знаете меня, Коуаме? — повторила она свой вопрос.

— Нет, — ответил он.

Ему хотелось добавить, что у него не было надобности знать ее, чтобы полюбить. Но он ничего не сказал.

— Но тем не менее вы сражались из-за меня, — продолжила она.

— К чему вы клоните? — спросил Коуаме.

Самилия почувствовала в его голосе нервозность. И спокойно ответила:

— Сейчас я вам скажу.

Теперь Коуаме был уверен, что он услышит сейчас что-то не совсем приятное, но ему не оставалось ничего другого, кроме как ждать и слушать.

— Когда отец впервые мне рассказывал о вас, я слушала, широко раскрыв глаза, как ребенок, впитывая каждое его слово, — начала Самилия. — Он рассказал мне, какой вы. Историю вашего рода. О тех великолепных подарках, которые он приготовил для вашего королевства, и я была поражена, признаюсь, вами, каким он вас описал. Свадьба была предрешена, и мне хотелось поскорее встретиться с вами, это было искреннее желание, и даже горечь расставания со своими близкими не могла пересилить его. Но накануне вашего приезда отец объявил мне о возвращении Санго Керима и о причине его появления. Я не хотела бы оскорбить вас, заведя речь о человеке, с которым вы воюете и которого должны ненавидеть всеми силами души, но только знайте, что он сказал правду. Мы вместе выросли. Я не забыла наши совместные игры, наши тайны. Сколько я помню себя, он всегда был рядом. В тот день, когда он нас покинул, он объяснил причину своего отъезда только мне одной. Он был беден. И из-за этого уехал. Чтобы повидать мир. Добиться того, чего ему не хватало. Славы. Земель. Королевства. Опоры в жизни. И тогда вернуться в Массабу. Снова предстать перед моим отцом и попросить в жены его дочь, меня. Мы поклялись друг другу в этом. Я вижу, вы улыбаетесь, Коуаме, и вы правы. Это была детская клятва, какую мы все даем в такие годы. Эти детские клятвы вызывают смех, ведь они для того и созданы, чтобы быть забытыми. Но наша клятва стала ужасной, поверьте мне, когда неожиданно, напоминая о прошлом, властно вторглась в вашу жизнь. Клятва Санго и Самилии. Я бы, наверное, тоже улыбнулась, если б Санго Керима не было сегодня здесь, под стенами Массабы.

Коуаме хотел что-то сказать, но Самилия знаком попросила его молчать, а сама продолжила:

— Я знаю, что вы собираетесь сказать. Что прошлое, которое вдруг возродилось с такой дикостью и требует свой долг, — просто кошмар, и мы можем заставить его кануть в вечность. К этому вы и стремитесь со своей армией. Изгнать Санго Керима, чтобы жизнь пошла по-прежнему. Я знаю. Знаю. Я тоже подумывала об этом. Но послушайте меня сейчас и обдумайте мои слова. Буду ли я верным человеком, если стану вашей женой? Санго Керим — частица моей жизни. Если я останусь с вами, я предам свое слово и предам свое прошлое. Поймите меня, Коуаме, Санго Керим хорошо знает меня. Знал моего отца. Он знает о моих братьях то, чего не знаю я. Если я уйду к вам, Коуаме, я предам свою собственную жизнь.

Коуаме был потрясен. Он слушал голос этой девушки и, совершенно ошеломленный, начинал понимать, что ему нравится ее голос, что ему нравится, как она выражает свои мысли, нравится ее дикая решимость. И он смог только пробормотать:

— А как вы поступаете с верностью слову, которое дали своему отцу?

Но в ту же секунду, едва произнеся эти слова, он почувствовал их слабину.

— Конечно, я думала и об этом. И я последовала бы его воле, если б он высказал ее. Но он предпочел умереть, чтобы не делать выбора. Этот горестный выбор он предоставил мне. И я приняла решение. Не возражайте мне. Вы не станете меня удерживать. Я знаю это. Я прошу вас об этом. Я встречусь с Санго Керимом, и все, возможно, завтра окончится. Соберите свою армию, возвращайтесь в свое королевство. Никто не оскорблен. Просто это жизнь подшутила над нами. И ничего больше. И не надо из-за этого устраивать бойню.

По мере того как Самилия говорила, ее голос звучал все мягче и спокойнее. Но чем больше она говорила, тем больше Коуаме чувствовал, как в нем растет гнев. Когда она наконец умолкла, он просто взорвался:

— Уже слишком поздно для этого, Самилия. Сегодня пролилась кровь. Сегодня погиб мой друг Толорус. Я сам дрожащими руками поднял его отсеченную голову, которую истоптали копытами лошади. Сегодня я был оскорблен. Нет. Я не уйду отсюда. Нет. Я не оставлю вас вашему прошлому. Мы связаны, Самилия, вы и я связаны друг с другом. И вашей давней клятве я противопоставляю данное мне ваше обещание стать моей женой. Мы связаны, и я уже не оставлю вас в покое.

— Сегодня я уеду, — сказала она, — и, значит, для вас я как бы умру. И сочтите это за благо.

Она повернулась и пошла к двери. Но Коуаме в ярости закричал:

— Не заблуждайтесь! Значит, вы уедете. Ладно, пусть. Следовательно, будет война до победы. А потом я приду за вами. Я прорву линию обороны этой собаки Санго Керима, отрублю головы его друзьям, а его приволоку за своей лошадью к вам, чтобы вы увидели, что я победил. А сейчас — война. И я буду вести ее до победного конца.

Уже на пороге Самилия обернулась и тихим голосом, так, словно она плюнула на пол, процедила сквозь зубы:

— Если это то, чего вы хотите, пусть будет так.

Она ушла, с силой сжимая кулаки. Никогда Коуаме не казался ей таким красивым. Никогда она так не желала стать его женой. Она глубоко продумала то, что сказала ему. Она приготовилась к этому разговору. Взвесила каждый свой довод. Она хотела быть верной. Она об этом думала. Но по мере того как она говорила, ее охватывало чувство, которое ей не удавалось побороть, оно опровергало все ее слова. Она снова увидела Коуаме таким, каким он предстал перед нею впервые. Как обещание жизни. Она уже высказала ему все, что должна была сказать. Она не проявила слабости. Она выстояла. Но у нее уже не было больше сомнений: она его полюбила.

Она ушла, дав себе клятву забыть его. Но она чувствовала: с каждым шагом, что отдалял ее от него, его образ все больше завладевал ею.

~~~

А в тронном зале разгорелся ужасный спор между Сако и Дангой. После смерти старого Тсонгора Сако вел себя как король, что раздражало Дангу. Война еще более усилила напряжение между близнецами. Данга был очень привязан к Санго Кериму, и он просто из себя выходил, видя, что брат стоит на стороне чужака, а не друга их детства.

Он тоже провел день на крепостных стенах, наблюдая за сражением. Когда битва окончилась, он ворвался в тронный зал. Его брат был там. Спокойный. В королевской мантии. Это еще более усилило гнев Данги.

— Сако, мы не можем больше поддерживать Коуаме, — сказал он.

— Что ты сказал? — переспросил Сако, хотя отлично расслышал слова брата.

— Я сказал, — повторил Сако, — что по твоей вине мы поддерживаем Коуаме, а это несправедливо. Санго Керим наш друг. И мы должны быть верны этой дружбе.

— Возможно, Санго Керим твой друг, — сказал Сако, которого раздражал этот разговор, — но он оскорбил нас, придя требовать себе в жены нашу сестру.

— Если ты не хочешь стать на сторону Санго Керима, предоставь им разбираться в этом деле самим, — сказал Данга. — Пусть они дерутся один на один и тот, кто победит, увозит ее.

— Это было бы бесчестно, — ответил Сако, и в голосе его прозвучало презрение, — мы должны помочь Коуаме, оказать ему гостеприимство.

— Я не подниму армию против Санго Керима, — отрезал Данга.

Сако молчал. Он был бледен, словно брат нанес ему самое унизительное оскорбление. Он смотрел прямо в глаза Данге.

— Благодарю тебя, Данга, за то, что ты высказал свое мнение, — произнес он, едва разжимая губы. — Я тебя больше не задерживаю.

Дангу охватил гнев, и он закричал:

— Кто дал тебе право вести себя так, словно ты король? Королевство еще не поделено. А ты захватываешь себе всю Массабу. Кто дал тебе на это право?

Прежде чем ответить, Сако и на этот раз помолчал, холодным взглядом созерцая напряженное лицо брата.

— Я родился на два часа раньше тебя. Этого достаточно для того, чтобы королем стал я.

Данга взорвался. Он кричал, что никто не разрешал Сако пожаловать себе власть, как он это сделал. Братья ринулись друг на друга. Они дрались, катаясь по полу, словно два каких-то сцепившихся насекомых. Наконец удалось их разнять, и Данга с растрепанными волосами, в порванной мантии, обтирая кровь, которая текла у него изо рта, покинул зал.

Он вернулся в свои покои. Приказал, чтобы собрали его вещи, чтобы его личная гвардия была готова покинуть Массабу и чтобы все это держалось в строгом секрете. Отдав распоряжения, он отыскал свою сестру, чтобы попрощаться с ней. Он нашел ее как раз в ту минуту, когда она рассталась с Коуаме. Данга сказал ей, что хочет уехать. Она была такой же мрачной, как и он.

— Я поеду с тобой, — просто сказала она.

Вот так, когда в Массабе была темная ночь, Данга в сопровождении пяти тысяч своих людей покинул город. Ночная стража у крепостных стен подумала, что это какой-то ночной маневр, и открыла ворота, пожелав мятежникам доброго пути. Кровопролитие в клане Тсонгоров началось. И старый король в своем одиноком пристанище испустил долгий утробный стон, который услышали только колонны подземелья.

~~~

В лагере номадов с вершины холма с удивлением заметили приближение войска Данги. Сначала дозорные подумали, что они собираются атаковать их. Но Данга потребовал, чтобы к нему вышел Санго Керим, и, когда он объяснил причину своего появления, громкий радостный крик потряс весь лагерь. В это время Самилия сошла со своего коня и подошла к Санго Кериму. Он побледнел. Он не мог поверить, что она здесь, перед ним.

— Не радуйся в душе, Санго Керим, — сказала она ему, — потому что сейчас перед тобой стоит несчастье. Если ты окажешь мне гостеприимство в своем лагере, передышки здесь уже не будет. Разразится жестокая война. Коуаме, как разъяренный кабан, не успокоится, пока не вспорет тебе живот и не переворошит твои внутренности. Так он сказал мне. И этому надо верить. Я пришла к тебе и прошу тебя о гостеприимстве, но я не стану твоей женой. Во всяком случае, пока не окончится эта война. Я буду здесь. Я проживу это время рядом с тобой. Я стану заботиться о тебе, но ты не будешь обладать мною, пока война не закончится. Ты видишь, Санго Керим, это само несчастье предстало перед тобой и просит тебя о гостеприимстве. Ты можешь меня прогнать. В этом нет ничего стыдного. Это даже будет великодушным королевским поступком, потому что тем самым ты спасешь жизни множества людей.

Санго Керим опустился на колени и поцеловал землю между собой и Самилией. Потом, глядя на нее влюбленными глазами, в которых отражались годы его мечтаний, ответил ей:

— Этот лагерь твой. Ты будешь править в нем, как твой отец правил в Массабе. Я дарую тебе мою армию. Я дарую тебе всего себя. Каждую мою мысль. И если ты называешь себя несчастьем, пусть будет так, я хочу сжать несчастье в своих объятиях и жить только этим.

В огромном лагере армии номадов толпились люди, пытаясь рассмотреть ту, из-за которой разразилась война. Санго Керим представил Самилию Рассамилагу и Бандиагаре, потом провел в большую палатку, где закутанные в покрывала женщины Рассамилага из племени туарегов приготовили ей еду и своими благоухающими руками умастили ее тело, чтобы ее охватил сладостный сон.


Люди в лагере Санго Керима, счастливые от того, что к ним прибыло подкрепление, принялись петь старинные песни своей родины. Звуки этих песен, отнесенные теплым ночным ветром, дошли до стен Массабы. Дозорные поднимали головы и слушали музыку, которая казалась им прекрасной. Когда новость достигла дворца, Трамон, командир королевской гвардии, задыхаясь, влетел в зал в самый разгар заседания военного совета. Сако, Либоко и Коуаме, занятые переговорами, разом подняли головы.

— Данга перешел в их лагерь, — выдохнул Трамон. — С пятью тысячами своих людей. И Самилия с ним.

Все ожидали, что Сако завопит от гнева. Что он стукнет кулаком по столу. Но к всеобщему удивлению, он был абсолютно спокоен. Он лишь просто сказал:

— Теперь можно не сомневаться — мы умрем все. Мы. И они. И не останется больше никого.

Потом он приказал принести план города, чтобы изучить возможные варианты осады. Когда он развернул перед собой карту Массабы, то на какое-то время застыл в задумчивости. Он почувствовал, что этот город, который построил его отец, этот город, в котором сам он родился и который любил, скоро заполыхает. Его отец придумывал его план, сам наблюдал за работами. Он его построил, он им правил. И Сако в глубине души понимал, что дело, которое выпало на его долю, лично ему, будет состоять в том, чтобы бороться против его разрушения. Тщетно бороться.

~~~

В зале, где стоял катафалк, тело короля Тсонгора зашевелилось. Катаболонга знал, что это означает. Тсонгор хочет говорить. Он взял руку покойного, склонился к нему и выслушал то, что сказал ему старый Тсонгор.

— Скажи мне, Катаболонга, — спросил мертвый король, — скажи мне, что я не заблуждаюсь. Я нахожусь в стране тьмы. Я брожу как трусливый пес, не осмеливаясь подойти к лодке перевозчика, ведь я знаю, что пока мне нечем оплатить мой переезд. Вдалеке я вижу берег, где тени мертвых не мучаются больше. Скажи мне, Катаболонга, скажи мне, что я не заблуждаюсь.

— Говори, Тсонгор, — прошептал старый слуга четко и ласково, — говори, и я тебе отвечу.

— Сегодня я увидел огромную толпу, она прошла перед моими глазами, — снова заговорил покойник. — Они выходили из темноты и медленно направлялись к реке, к лодке перевозчика. Это были суровые воины. Я посмотрел на их одежду, вернее, на то, что от нее осталось. Я посмотрел на их лица. Но никого не узнал. Скажи мне, Катаболонга, что это была армия грабителей, которых где-то в королевстве убили воины Массабы. Или какие-то неведомые мне чужаки, которые пришли умирать под нашими стенами, хотя никто из них не знает — за что. Скажи мне, Катаболонга, скажи мне, что я не заблуждаюсь.

— Нет, Тсонгор, — ответил Катаболонга. — Ты заблуждаешься. Это не орды грабителей, не армия смертников, пришедшая умереть на нашей земле. Это мертвые первых сражений в Массабе. Ты увидел первых поверженных воинов как из армии Коуаме, так и из армии Санго Керима, которые смешались в одной жалкой колонне изувеченных в бойне.

— Значит, война уже здесь, и я ничего не предотвратил, — сказал Тсонгор. — Моя смерть была напрасной. Я только уклонился от битвы. Мои сыновья и жители Массабы должны считать меня трусом.

— Я все сказал им, как ты попросил меня, — ответил Катаболонга. — Но я ничего не мог сделать, чтобы помешать им. Это война.

— Да, — сказал король. — Я это уже увидел. Там. В глазах этих теней, что теснили друг друга. Я мог почувствовать ее, глядя на них. Несмотря на свои раны, несмотря на то, что они уже мертвые, они еще хотели сражаться. Я видел все эти тени, они шли ровным шагом, чередой тянулись перед моим взглядом. Они были как разъяренные лошади, которые хотят только кусать друг друга. Да, в их глазах была война. И наверняка — она в глазах моих близких тоже.

— Да, Тсонгор, и в глазах твоих близких тоже.

— В глазах моих сыновей. В глазах моих друзей. Во всем моем народе. Желание рвать зубами друг друга.

— Да, Тсонгор, в глазах каждого из них. Там война.

— Я ничего не добился, Катаболонга. И это теперь моя кара. Каждый день, каждый день я буду видеть, как предо мной проходят воины, павшие на поле битвы. Я буду смотреть на них, пытаясь узнать. Я буду считать их. Это будет мое наказание. Они пройдут предо мною, все. А я останусь здесь, чтобы в ужасе смотреть на эти вереницы воинов, которые день за днем будут идти заселять страну мертвых.

— С каждым днем твой город будет становиться все более пустым. Мы тоже будем считать мертвых. Каждый день. Чтобы видеть, кого из наших друзей нет, кого надо оплакивать.

— Это война, — сказал Тсонгор.

— Да, это война. Она горит в глазах воинов обеих армий, — ответил Катаболонга.

— И ничем не могу помешать этому, — добавил Тсонгор.

— Ничем, Тсонгор, — сказал Катаболонга, — несмотря на то что принес в жертву свою жизнь.

Глава четвертая ОСАДА МАССАБЫ

~~~


Наутро следующего дня война возобновилась, а с ней и жалобные стоны, которые доносились с поверженной в хаос равнины. Люди Санго Керима готовы были сражаться с раннего утра. Они чувствовали, что судьба благоприятствует им. Чувствовали это кожей, которую ласкал ветерок. Ничто не могло остановить их. Это было войско лохматых чужестранцев, которые пришли со всех четырех сторон континента, чтобы заставить рухнуть высокие башни города.

А в Массабе Сако и Либоко присоединились к молодому принцу Коуаме. Они шагали бок о бок. Армия королевства соляных земель во главе с Барнаком, Аркаласом и Коуаме и армия Массабы. Трамон командовал королевской гвардией. Либоко — белыми и красными воинами. Гономор стоял во главе людей-папоротников. Это была сотня воинов, едва прикрытых с ног до головы листьями бананов, с ожерельями из ракушек на шее, с огромными дубинами, которые никто, кроме них, не мог поднять, и когда они обрушивали их на головы врагов, раздавался ужасный звук, словно удар молотом.


Две армии сошлись лицом к лицу в долине у стен Массабы. Перед тем как был дан сигнал к атаке, Бандиагара спешился и прошел вдоль линии своих воинов, каждый из которых обладал даром какого-нибудь колдовства. Одного. Переходившего от отца к сыну. Бандиагара чувствовал, что настала пора ему призвать души предков и с их помощью разгромить вражескую армию. Он опустился на колени и вылил на землю сок баобаба. Потом, взяв горсть пыли, прильнул к ней лицом и несколько раз повторил: «Мы сыновья баобаба, и нас ничто не может сокрушить, потому что мы вскормлены горькими корнями наших предков, мы сыновья баобаба, а он несокрушим…» После этого он всем телом припал к земле и выслушал ответ своих предков. Они открыли ему непроизносимое слово, которое ему надлежало написать в воздухе, чтобы его колдовство сбылось. Только тогда он снова сел на свою лошадь и Санго Керим дал сигнал к атаке.


Армия номадов, словно полчище плотоядных жуков, устремилась на линии противника. Армии Коуаме и Сако стояли, словно вросшие в землю. Не двигаясь. Выставив вперед щиты, они ждали, готовые принять удар. Но при виде множества пик и мечей, которые стремительно надвигались на них, у них душа ушла в пятки. Удар был ужасный. Лошади сбивали с ног людей, проламывали щиты. Все оказались под копытами. Атакующие, словно неудержимая волна, двигались по ним. Многие так и погибли — под ногами врагов, задохнувшиеся в этом месиве, раздавленные повозками, которые с ходу наезжали на их линии. Эта сильнейшая атака была для армий Массабы, словно удар дубиной по голове. Под натиском врагов они отступили. И тогда началась кровавая рукопашная, в которой противники резали друг другу горло. Повсюду гибли и воины Коуаме, и воины Сако. Их обуял страх. Эта атака сокрушила их, привела в ужас. Они почти утратили уверенность в своих силах. Они дрожали. Они оглядывались, ища помощи, в то время как перед ними армия номадов продолжала двигаться вперед, подталкиваемая величайшей яростью. Одни лишь пожиратели ката сражались храбро. Дурман полностью рассеял их страх. Они без устали наносили удары.


Воины-псы Аркаласа бились яростно. Но их ожидала ужасная судьба. Бандиагара охватил взглядом множество этих ряженых, вид которых вызывал ужас, и написал в воздухе тайное слово своих предков, которое они передали ему. И внезапно в головах воинов-псов все помутилось. Они смотрели друг на друга и видели в своих собратьях врагов. И тогда они накинулись друг на друга, убежденные, что продолжают сражаться с врагами, оставив в стороне настоящих противников. Это было ужасное зрелище — воинство Аркаласа уничтожало самое себя. Его люди, причесанные и разряженные, бросились друг на друга и рвали зубами до смерти. И иногда танцевали на трупах своих друзей, которых знали с детства. А сам Аркалас, словно обезумевший людоед, смотрел по сторонам, ища кого-нибудь из своих, чтобы прокусить ему бок и напиться его крови. Когда те, кто еще остался в живых, поняли, что воины Аркаласа не только уже не сражаются с противником, но, более того, увечат друг друга, паника охватила всю линию фронта. Спасаясь от смерти, все стали разбегаться. Уязвленному до глубины души Коуаме, как он ни кричал, не удалось удержать никого. Каждый думал только о том, как бы спасти свою жизнь. Всадники пиками били по бокам своих верблюдов. Воины побросали свои щиты и оружие, чтобы сподручнее было бежать. Все они ринулись к воротам Массабы, чтобы укрыться за ее стенами. Трамон погиб. Его во время бегства настиг Санго Керим и со всей силой вонзил ему в спину свою длинную острую пику. Жизнь покинула его, и он рухнул на землю с пикой в позвоночнике.

Армия была обращена в бегство, теснимая мечами противников, которые преследовали ее по пятам и рубили всех, кто замешкался. Один лишь Аркалас, страшный и смехотворный воин, еще продолжал сражаться. Последнего из своих людей он убил ударом дубины, переломив ему шею. И только тогда колдовство Бандиагары рассеялось и Аркалас пришел в себя. Он увидел у своих ног десятки знакомых ему людей. Он стоял над горой трупов. И кровь, которая покрывала его лицо, имела знакомый привкус его воинов. Он в ужасе долго стоял бы над ними, тряся головой и заливаясь слезами, если бы Гономор со своими людьми-папоротниками не увел его за стены Массабы.


Когда последний из спасающихся бегством оказался в Массабе и огромные створки ворот закрылись, по долине разнесся радостный клик победителей. Половина защитников Массабы была перебита. Собравшиеся в стенах города воины молчали. Переводили дух. А когда наконец они смогли снова ровно дышать, их стали душить слезы. Они плакали в тишине. И их руки, их колени, их головы дрожали. Так дрожат всем телом побежденные.

~~~

В паническом отступлении люди Коуаме оставили свой лагерь на южных склонах Массабы и с горечью смотрели с высоких крепостных стен, как всадники Рассамилага окружают город и овладевают их палатками, их запасами продовольствия и их животными. Все было потеряно. А оттуда до них доносились радостные крики, что еще больше усугубляло их уныние. Особенно тяжело было видеть все это Аркаласу. Он метался по крепостным стенам, бормоча имена своих павших воинов. Он выл от горя и рвал ногтями свое тело, проклиная небо. При мысли, что он натворил, его мутило. Он колотился лбом о стену и выл:

— Бандиагара, приготовься к мучениям. Бандиагара, ты будешь умолять о смерти, когда я поймаю тебя. Пусть небо отныне благословит меня стать для моих врагов самым страшным бедствием. Пусть я стану тем, кто не ведает страха перед ударами и никогда не отступает.

* * *
Массаба впала в глубокое оцепенение. Тяжесть несчастья притупила мозги. Люди ничего уже не хотели. У них иссякли силы. Они все поддались бы слабости от безнадежности, если б Барнак, старый пожиратель ката, не встал и не вывел их из этого состояния. Он рассказал обо всем, что им надо делать. О том, что времени мало, что надо ценить каждую минуту, и о том, что необходимо хорошо сплотиться к завтрашней битве. И под влиянием волосатого старика, который вращал своими помутненными от наркотика глазами, город Массаба очнулся и приготовился к осаде. В этом приняли участие все жители. Толпы мужчин и женщин пришли и работали всю ночь. Укрепили городские ворота. Заделали бреши в стенах. Организовали распределение продовольствия. В обширных погребах дворца заложили резервные запасы — зерно, ячмень, глиняные кувшины с маслом. Муку. В подвалах горожан наполнили водой резервуары. Город выглядел как укрепленный плацдарм. На улицах слышалось бряцание оружия и чеканный стук копыт по мостовой. Приготовились к долгой осаде. Вскоре она исказит лица горожан и покроет трещинами крепостные стены.

~~~

После захвата Рассамилагом южных холмов в лагере номадов в ту же ночь был созван военный совет. Распределили трофеи. Потом, когда Санго Керим, Данга и Бандиагара еще пили молодое вино из мирта, поднялся Рассамилаг и заявил:

— Санго Керим, молодое вино, которое ты пьешь, — вино нашей победы, и я благословляю этот день — я увидел, как наши войска прорвали вражескую оборону. Но сейчас надо решить, как мы будем действовать завтра. Что касается меня, то я с полной откровенностью выскажу свое мнение. Я долго размышлял об этом. Давайте поднимем лагерь. Оставим эти земли. Мы получили все, что хотели. Мы унизили противника в бою. Ты получил женщину, за которой пришел. И нам больше нечего ждать от этой войны.

Бандиагара вскочил и с возмущением ответил Рассамилагу:

— Как можешь ты говорить подобные вещи? Что же ты за воин, если хочешь отказаться от трофеев, когда победа уже у тебя в руках? Массаба — вот она. Она уже наша. Нас ждет награда за наши битвы. И лично я жду — говорю это прямо, — когда наступит день и я получу то, что заслужил, и получу это из рук Санго Керима. И я приложу все усилия для того, чтобы этот день наступил завтра.

— Он прав, — согласился Данга. — Самое тяжелое для нас позади. Нам остается только взять Массабу. Ворота этого города я открою для вас собственными руками.

— Я сражаюсь не ради трофеев, — возразил Рассамилаг, — я сражаюсь потому, что об этом меня попросил Санго Керим. Он пришел сюда за женщиной, которая была ему обещана. Но она сейчас с нами. Я пришел сюда не ради того, чтобы победить этот город. Сейчас начинается уже другая война. И я не знаю, чего мы можем ждать от нее.

— Власти, — холодно сказал Данга.

Рассамилаг окинул Дангу долгим взглядом. Без ненависти. Но отчужденно.

— Не понимаю я тебя, Данга, — сказал он наконец. — Мы собрались здесь, объединенные чувством дружбы, которую оба питаем к Санго Кериму, и вовсе не ради тебя я здесь сражаюсь. Что мне за дело, кто правит Массабой — ты или твой брат? И помни об этом, Данга. Я ничего не делаю ради тебя.

Тогда заговорил Санго Керим:

— Как я буду выглядеть, Рассамилаг, если уеду этой ночью, увозя с собой, словно вор, женщину, за которой я пришел сюда? Она дочь короля Тсонгора. И я хочу предложить ей не тропы номадов в пустыне, а ее завоеванный город. Она не сможет жить нигде, кроме Массабы. Ее отец проклял бы меня сквозь свои мертвые зубы, если б узнал, что его наследницу я сделал скиталицей. Этот город наш. И наша победа будет только тогда, когда мы овладеем им.

— Я сказал то, что сказал, и не сожалею о своих словах, — ответил Рассамилаг. — И ни один из ваших аргументов не убедил меня. Я слышу в ваших речах жажду победы. Я узнаю ее. И вижу, что я один подумал об уходе. Не бойтесь. Я остаюсь с вами. Рассамилаг не трус. Но помните об этой ночи, когда мы пили молодое вино из мирта и когда все могло бы окончиться, и молитесь, чтобы мы никогда не пожалели об этом.

~~~

Итак, война продолжилась. На следующее утро армии номадов снова появились у стен Массабы. Мужчины города теснились на крепостных стенах. Они всю ночь готовили котлы с кипящим маслом и смертоносные камни, чтобы противостоять осаде неприятеля.

В ту минуту, когда Санго Керим дал сигнал к атаке, послышался громкий крик, донесшийся из гущи его воинов:

— Пепельные… Пепельные…

Все обернулись. Действительно, на самом дальнем холме показалась группа людей. Это был Ориос со своими пепельными воинами. Пепельные — дикое племя, которое обитало высоко в горах Крассоса. Они давно обещали Санго Кериму свою поддержку, но еще никогда не приходили на помощь. Это былагрозная армия из двух тысяч воинов. Санго Керим улыбнулся и встал, чтобы приветствовать Ориоса. Пепельные всадники и правда подъезжали, но по мере того, как они приближались, удивленный ропот прокатился по рядам войска. Не огромная армия Ориоса предстала перед ними, а горстка покрытых пылью людей. Их было около сотни. С худыми лицами. Плохо вооруженных. Горстка каких-то оторопевших всадников.

Ориос подъехал к Санго Кериму со словами:

— Приветствую тебя, Санго Керим. Не смотри на меня так. Я знаю, что не эту горстку воинов ты ждал. Я расскажу тебе, если ты пожелаешь, и если боги продлят мне жизнь, какие испытания выпали на нашу долю, когда мы шли к тебе. Знай только, что я покинул горы Крассоса во главе всей своей армии, и вот что сегодня осталось от нее. Но люди, которых ты видишь, прошли через такие битвы, претерпели столько лишений и горя, чтобы дойти сюда, что никакая сила теперь не сможет их остановить. Каждый из них, поверь мне, стоит сотни твоих людей.

— Приветствую тебя, Ориос, тебя и каждого из твоих воинов. Я с жадностью выслушаю твой рассказ о ваших мытарствах, когда мы разгромим Массабу. А пока идите в лагерь. Отдыхайте. Покормите своих животных. И ждите, когда закатится солнце и мы вернемся после битвы. И тогда мы вместе по-братски выпьем вина, и я сам, чтобы поблагодарить тебя за твою верность, омою твои ноги, смертельно уставшие от перехода по странам, которые ты пересек.

— Я не для того пересек весь континент, — ответил Ориос, — чтобы отдыхать, когда вы будете сражаться. Эти сто человек, я уже сказал тебе об этом, стали дикими зверями, которых ничто уже не утомляет. Покажи нам стену, которую мы должны взять, и час битвы прозвонит для нас.


Санго Керим согласился с ним и предложил расположить отряд пепельных рядом с собой. Потом, чувствуя свою силу от этого нового подкрепления, ринулся в долину, ведя за собой тысячи своих людей, под ногами которых не видно было земли.

Основная часть воинов устремилась к главным воротам, надеясь их сокрушить. А в это время Данга, который лучше, чем кто-либо, знал город, попытался проникнуть в него через старые ворота башни. Казалось, удача улыбается армии номадов. Пока защитники города сосредоточились на востоке, тщетно пытаясь сдержать натиск атакующих, Данга и его личная гвардия без труда сломали трухлявые ворота башни и на первых же улицах города вступили в бой. Весть об этом сразу же достигла Сако и Коуаме: ворота башни снесены, и Данга вошел в город. Там у них было слишком мало людей, чтобы оказать сопротивление. Ослабить оборону крепостных стен — это риск попасть в руки врагов. Тогда они приказали старому Барнаку и его воинам — пожирателям ката одним противостоять Данге. И пожиратели ката присоединились к Аркаласу, который, когда сражение возобновилось, превратился просто в разъяренного демона.

Кровавая битва продлилась до конца дня. Стремительному натиску Данги Аркалас и Барнак оказали упорное сопротивление. Стояли непроницаемой стеной. Данга был в ярости. Дворец — вот он. Не более чем в пятистах метрах. Он его видел. Достаточно было пробиться через эту горстку людей, чтобы овладеть городом его брата. Но пока это не получалось. Аркалас сражался как одержимый. Он что-то кричал врагам. Провоцировал их. Шел им навстречу, когда они не решались атаковать. Старый Барнак, одуревший от ката, казалось, танцевал среди мертвых. Никакие пики, никакие стрелы не могли сразить его. Он отражал все удары. И его воины вдохновились его примером и тоже танцевали, словно в трансе. Данга постепенно отступал. И тогда, разозленный тем, что ему никак не удается войти в город, он приказал своим воинам стрелять по близлежащим домам зажигательными стрелами. Он поджег их, огонь, словно какая-то зараза, перебирался с крыши на крышу, и все вокруг заволокло дымом. Жители в ужасе перебегали с одного места на другое со своими жалкими сосудами с водой. Аркалас и Барнак заставили Дангу отойти и заделали пролом в воротах, но огонь уже пожирал город.


Когда на закате дня они поднялись на холмы, Санго Керим и его люди увидели, что город горит. Они увидели множество людей, которые пытались побороть пламя, а оно было выше, чем башни. Тяжелое облако дыма, которое поднималось над Массабой, донесло до них печальный запах пожарища. Наступила ночь, а Массаба все выла, словно человек с сожженным лицом.

Когда в лагерь Санго Керима наконец вернулся Данга, несмотря ни на что, счастливый тем, что он навел на город такой ужас, Самилия его ждала. Она стояла, в упор глядя на него. И когда он сошел с лошади, при всех его воинах и при всех вождях объединенной армии дала ему пощечину.

— Вот так-то ты почтил память покойного отца. Я плюю на твою тупоумную голову.


Санго Керим, смертельно огорченный видом пламени, которое пожирало город его детства, пообещал Самилии, что атака возобновляться не будет, пока жители Массабы не справятся с огнем. Но маска горечи легла на лицо Самилии, и ничто не могло заставить ее исчезнуть.

~~~

Катаболонга спустился в погребальный зал дворца к королю Тсонгору. Он обмотал тело покойного влажными лентами, чтобы оно от жара не покрылось волдырями и в конце концов не загорелось. А Тсонгор никак не мог понять, чего хочет Катаболонга от его старого мертвого тела.

— Для чего ты делаешь это? — спросил он. — Ты так заботишься о моем теле? Ты умащаешь его? Я ничего не чувствую. И ты не обязан так ухаживать за мной. Разве только время прошло быстрее, чем я думал, и мое тело начинает разлагаться, несмотря на бальзамы и мази. Что ты делаешь, Катаболонга, и почему ты мне не отвечаешь?

Катаболонга слышал голос старого Тсонгора, но ответить ему не мог. Губы его дрожали. Не поднимая головы, он продолжал увлажнять его тело. Становилось жарко. Со лба у него катился пот. И его капли смешивались со слезами, которые Катаболонга не в силах был удержать. Они падали на тело старого короля. Они охлаждали кожу короля. Молчание снова обеспокоило Тсонгора.

— Почему ты не говоришь со мной, Катаболонга? Что происходит в Массабе?

Катаболонга не мог больше молчать:

— Если б твоя кожа могла чувствовать жар и холод, ты бы меня не спрашивал, Тсонгор. Если б ты мог вдохнуть воздух этой комнаты, тебе ни о чем не пришлось бы спрашивать меня.

— У меня нет обоняния, Катаболонга. Говори. Скажи мне, что происходит.

— Все горит, Тсонгор. Массаба в огне. И жар ее пламени заставляет меня кашлять даже здесь. Вот поэтому я и хлопочу вокруг тебя. Ты ничего не чувствуешь, но твоя кожа горячая. И камни вокруг тебя тоже. Ты скоро покроешься волдырями и загоришься, если я не сделаю того, что должен сделать. Я покрываю твое тело мокрыми лентами. Я обрызгиваю тебя водой. Чтобы ты не загорелся.

Старый король больше не мог вымолвить ни слова. Погруженный во тьму, он закрыл глаза. Ему казалось теперь, что до него дошел запах пожара. Что он весь окутан им. Да, теперь он был в густом дыму. Прямо перед высокими дрожащими языками пламени. Запах гари окружал его, он чувствовал его. И тогда он очень тихо снова заговорил, словно человек, очнувшийся после тревожного сна.

— Да, я вижу. Все горит. Сначала пламя было небольшое, но поднялся ветер, и его языки переходят с одной крыши на другую, пожирая город квартал за кварталом. Они добрались и до моего дворца. Огонь лижет стены, цепляется за занавески, и кончится тем, что они упадут на землю в облаке искр. Да, я вижу. С террасы дворца к моим ногам падают горящие угли. Дома оседают с громким треском. В народных кварталах уже почти ничего не осталось. Там огонь распространялся быстрее, чем в других местах. Там было мало каменных домов, в основном хлипкие деревянные постройки, хибарки и шатры. Все исчезло. Да, я вижу. Вижу людей, которые суетятся, борются со стеной огня. Вижу капли воды на их телах, они охлаждали обожженную кожу. Вижу, как город корчится в огне.


Дома горели целую неделю. И на целую неделю война была приостановлена. Жители осажденного города день и ночь боролись с огнем. А армия номадов от безделья созерцала вид этого величественного каменного города, который исчезал в дыму. На седьмой день пламя победили. В Массабе все были в черных от копоти масках. С обгоревшими волосами, с задубеневшей от жара пламени кожей, в покрытой сажей одежде, они пребывали в полном унынии. Все улицы были покрыты раскаленными углями. Дома разрушены. В грудах камней торчали обгоревшие балки. Большая часть припасов сгорела в огне. Не осталось почти ничего. Ничего, кроме воспоминания об ужасном гигантском пламени, которое еще много дней спустя продолжало будоражить мысли измученных жителей.

~~~

А далеко от горящей Массабы Суба продолжал свой путь. Он приближался к Сарамину, городу, словно подвешенному в горах. Он уже видел его высокие белые стены. После Массабы Сарамин был второй жемчужиной королевства. Удивительно красивый город, построенный из бесцветного камня, который в вечернем свете принимал розоватый оттенок. Город, построенный на высокой скале, которая нависала над морем.

Старый Тсонгор любил этот город. Часто бывал там. И никогда не требовал каких-либо перемен в нем. Всю жизнь он умышленно отстранялся от управления этой цитаделью. Чтобы ничто не меняло ее облика. Он не хотел устраивать его на свой лад. Сарамин казался ему красивым потому, что он не походил на него. Вот поэтому он и любил приезжать туда. Он был там словно иностранец. Его удивляло каждое строение. Он восхищался архитектурой, освещением и той странной элегантностью, которую он ревностно берег, но которая ничем не была обязана ему. Он отдал этот город одному из своих старых соратников: Манонго. Но после нескольких лет правления Манонго умер от лихорадки. По обычаю надо было, чтобы Тсонгор сам назвал имя нового градоначальника. Какого-нибудь другого своего давнего сподвижника. Чтобы вознаградить его за верность. И показать всем, какими почестями осыпает Тсонгор тех, кто предан ему. Но он поступил иначе. Манонго своей мягкостью сумел снискать привязанность жителей Сарамина. Они боготворили его. Он правил своим городом с умом и великодушием. Тсонгор лично приехал на похороны Манонго. Он оплакивал его вместе с народом Сарамина. Он в молчании прошел по улицам цитадели. В жару. Вместе с плачущей толпой. Он понял, как любим был его старый товарищ в этом городе, и решил, что власть в нем должна перейти к Шаламар, вдове Манонго. Он хорошо ее знал. Она тоже принимала участие во всех его битвах. Всюду следовала за своим супругом. В лагерях. Во дворцах. Разделяла с ним страх в тяжкие годы войны и роскошь в годы правления. Шаламар никогда ничего не просила. Она была первая и единственная женщина, которая возвысилась до такого ранга. Жители Сарамина с радостью приняли решение Тсонгора. Прошли годы, и все это время Шаламар занималась своим городом с любовью. Каждый раз, когда Тсонгор приезжал в Сарамин, он вел себя смиренно. Считая, что там он просто гость, а не король. Таково было его желание. Пусть Сарамин процветает в благожелательности и свободе.


Когда Суба вошел в горную цитадель, весть о смерти короля уже опередила его. Можно было бы сказать, что город его ждал. На главной улице, на площадях, на перекрестках толпа людей смотрела, как Суба приближается. Все замерли в ожидании. Никто даже не говорил в полный голос.

Шаламар приняла гостя на верхней террасе дворца. Она возвышалась над морем грозным уступом, вокруг которого кружили морские птицы. Шаламар была во всем черном. Увидев Субу, она встала с трона и опустилась на колени. Это поразило сына короля. От отца он знал, что Шаламар — великая правительница. И вот он видел пред собой очень старую женщину, согбенную временем, и эта гордая женщина преклонила перед ним колени. Он понял, что она сделала это перед тенью Тсонгора, и осторожно, ласково помог ей подняться и усадил на трон. И тогда она выразила ему соболезнование от имени всего своего народа. Суба ничего не сказал в ответ, а она приказала позвать певицу, которая исполнила для них две траурные песни. На этой террасе, которая возвышалась над миром, под шум волн, которые бились о скалы, под звуки песни Суба поддался печали. Он расплакался. Словно его отец умер только сегодня, умер снова. Время, что прошло со дня его отъезда из Массабы, не принесло ему облегчения. Горе было с ним. Ему казалось, что он никогда с ним не смирится. Шаламар дала ему выплакаться. Она терпеливо ждала. Она тоже вспоминала Тсонгора, вспоминала те дни, когда жизнь сводила ее с ним. Подождав немного, она попросила Субу подойти к ней, обняла его обеими руками, как если бы он был ребенком, и нежным материнским голосом спросила, что она может сделать для него. Он волен просить все, что угодно. В память об отце. Сарамин все исполнит. Суба попросил, чтобы в городе одиннадцать дней был траур. Чтобы были принесены жертвоприношения. Он попросил, чтобы Сарамин разделил траур с Массабой, своей каменной сестрой. Потом он снова умолк. Он ждал, что Шаламар немедленно отдаст приказы, но она ничего не сделала. Она смотрела на очертания башен и террас, которые вырисовывались на голубом небе и отражались в море. Потом повернулась к Субе. Выражение ее лица изменилось. Оно уже не было лицом старой опечаленной женщины. Теперь в нем появилось что-то более жесткое и более высокомерное. И тогда она заговорила каким-то утробным бесстрастным голосом:

— Слушай, Суба, слушай внимательно, что я тебе скажу. Слушай, как сын слушает мать. То, что ты просишь сделать в память о Тсонгоре, я сделаю. И не надо меня просить об этом. У тебя нет надобности просить, чтобы в Сарамине объявили траур. Тсонгор умер, и для меня его смерть — огромная потеря, будто большая часть моей жизни тихонько соскользнула в море. Мы его оплачем. Наш траур будет длиться дольше одиннадцати дней. Оставь нас с ним. Позволь нам организовать траурные церемонии так, как мы хотим. И ты увидишь, что твой отец будет оплакан так, как положено. Слушай меня, Суба, слушай Шаламар. Я знала твоего отца. Если отец отправил тебя на дороги королевства, то это не для того, чтобы сделать тебя вестником его смерти. Чтобы все королевство впало в печаль, ему не нужен был ты. Я знала твоего отца. Он и мысли не мог допустить, чтобы ради того, чтобы Сарамин оплакал его, один из его сыновей проделал такой путь. Он ждал от тебя другого. Оставь траур нам, Суба. Мы его исполним. Оставь его здесь. В Сарамине. Твой отец не для того послал тебя, чтобы ты плакал. Теперь тебе пришло время снять траур. Пусть тебя не коробят мои слова. Я тоже познала, и не один раз, горечь утрат. Я знаю, какое помутнение разума она вызывает. Тебе надо проявить силу и сбросить с лица маску плакальщика. Будь гордым, не выставляй свое горе напоказ. Сегодня Тсонгор нуждается в сыне, а не в плакальщике.

Она замолчала. Суба мотал головой. Несколько раз, пока она говорила, ему хотелось прервать ее. Он чувствовал себя оскорбленным. Но он дослушал ее до конца, потому что в ее голосе была такая естественная властность и такое проникновение, что он все же подумал: она права. Он стоял перед нею в растерянности. Эта старая женщина с морщинистыми руками, эта старая правительница города только что своим хриплым голосом словно дала ему пощечину.

— Ты права, Шаламар, — ответил он. — Твои слова жгут мне щеки, но я слышу, что в твоих устах — правда. Да, Шаламар. Тебе — траур и плакальщицы. Поступайте так, как вы считаете нужным. Пусть Сарамин делает так, как ему кажется лучше. Как он делал всегда. Ты права. Тсонгор послал меня сюда не для того, чтобы плакать. Он приказал мне построить по всему его королевству семь гробниц. Семь гробниц, и только тогда моя миссия будет завершена. И вот здесь, в Сарамине, я построю первую. В этом городе, который он любил. Да, вот здесь я начну свое великое строительство. Ты права, Шаламар. Камни зовут меня. А плач я оставляю вам.

Он не спеша сложил черное покрывало, которое ему дали женщины Массабы, и передал его в руки старой правительницы. Она смотрела на него материнским взглядом. Она улыбалась этому молодому человеку, который нашел в себе силы внять ее словам. Она взяла покрывало, потом знаком попросила его подойти к ней и, целуя его в лоб, прошептала ему:

— Не бойся, Суба. Делай то, что ты должен сделать. А плакать за тебя буду я. Иди с миром. И клади камень на камень.

~~~

Осада Массабы продолжалась. Изо дня в день, пока воины Коуаме и Сако пытались отогнать врага на земляные валы, жители убирали остатки строений, приводили в порядок улицы, вытаскивали из еще горячих руин то, что пощадило пламя. Строительный мусор, зола и всякие обломки использовались для обороны от врага. Их со всего размаха бросали в осаждающих. Массаба задыхалась от пыли и пепла, летевших с ее высоких крепостных стен.


А внутри крепостных стен жизнь постепенно налаживалась. Все было подчинено экономии военного времени. Правители подавали пример. Коуаме, Сако и Либоко ограничивали себя во всем. Ели мало. Делили свою еду с приближенными. Помогали всем обустроиться после пожара. Иного выхода не было. Город был в кольце. Запасы иссякали. Но все делали вид, будто об этом и не думают, и верили, что они все же победят. Проходили недели. Лица у всех осунулись. А победы все не было. Каждый день воинам Массабы удавалось ценой больших усилий отогнать осаждающих. Никому после Данги не удалось шагнуть в ворота или захватить часть стены.

А в лагере номадов люди теряли терпение. Бандиагара и Ориос проклинали крепостные стены, которые не хотели пасть. Они торопили Санго Керима, чтобы он повторил стратегию Данги, которая оказалась столь успешной. Силы Массабы слишком малы, чтобы противостоять атакам по всему фронту. Достаточно атаковать одновременно в двух или трех местах. Санго Керим согласился. Все было подготовлено для осады Массабы, уже никто даже сказать не мог, какой по счету. Бандиагара взялся вести в атаку один отряд. Данга — другой. Ориос и Санго Керим должны были нанести удар по крепостной стене в одном пустынном месте.


Битва разразилась снова, и снова слышались вопли раненых, победные крики, которыми старались придать мужества воинам, призывы о помощи, бряцание оружия. Снова пот скатывался по лицам, а масло, которым они натирались, струилось по телам. Раздувшиеся трупы валялись под стенами города.

* * *
Пепельные Ориоса ринулись на Совиные ворота, словно одержимые. Их было всего около пятидесяти, но, казалось, ничто не может противостоять им. Они взломали створки запертых ворот и уничтожили их охрану, которая была потрясена, увидев перед собой таких великанов. Мгновенно номады ворвались в Массабу, и также мгновенно улицы города охватила паника. Новость передавалась из дома в дом. Что пепельные продвигаются. Что они убивают всех, кто встречается им на пути. Когда весть дошла до Либоко, он поспешил навстречу врагу. Горстка воинов из королевской гвардии Тсонгора последовала за ним. Лицо Либоко горело яростью. Они напали на отряд пепельных в тот момент, когда те захватывали площадь Луны — маленькую площадь, где когда-то собирались сказители и где летними ночами журчали фонтаны. Либоко, словно дьявол, ринулся на врагов. Он вспарывал им животы, рубил руки и ноги. Протыкал мечом их тела и увечил их. Либоко сражался на своей земле, защищал свой город, и казалось, его пыл никогда не остынет. Он без устали поражал врагов. Охваченный яростью, он прорвал их линию. Под его натиском враги падали как подкошенные. И вдруг его рука повисла в воздухе. Один человек оказался у его ног. Тут. В его власти. Он мог бы раскроить ему череп, но он этого не сделал. Он так и застыл. С поднятой рукой. Надолго. Он узнал своего врага. Это был Санго Керим. Их взгляды встретились. Либоко смотрел в лицо человеку, который так долго был его другом. Он не мог решиться на удар. Легкая улыбка пробежала по его лицу. И тут к ним бросился Ориос. Он видел всю сцену. Видел, что Санго Керим в любую минуту может лишиться жизни. И он не колеблясь изо всех сил рассек мечом лицо Либоко. Тело Либоко обмякло. Жизнь сразу покинула его. Ориос издал победный крик. Потрясенный Санго Керим опустился перед Либоко на колени. Он отложил свое оружие, снял каску и взял на руки тело того, кто не захотел его убить. Лицо Либоко было сплошным кровавым месивом. И напрасно Санго Керим пытался поймать его взгляд, тот самый взгляд, который он видел несколько секунд назад. И он плакал над Либоко, а вокруг него все больше разгоралась битва. Воины королевской гвардии видели все, что произошло, и их охватила ярость. Они оттеснили силы пепельных. Они хотели забрать тело своего командира. Не оставить его врагу. Они хотели похоронить его вместе с оружием рядом с его отцом. И под их натиском Ориос вынужден был отступить. Они оставили тело Либоко. Они оставили площадь Луны. Они взяли с собой совсем обессилевшего Санго Керима и вышли за стены города, чтобы не попасть в руки королевской гвардии, которая с криками преследовала их.


Весть о смерти Либоко потрясла и Массабу, и лагерь номадов. Санго Керим дал приказ своим войскам отойти. Этот день стал для него проклятым, и больше ни один удар не должен быть нанесен. Они вернулись в лагерь, шли медленно, молча, понурив головы, словно побежденная армия, а в Массабе уже слышались громкие причитания плакальщиц. Стенания доносились отовсюду. Город оплакивал одного из своих детей. Санго Керим послал Рассамилага сказать Сако, что он может спокойно хоронить брата. Воины-номады останутся на своих холмах. Будут объявлены десять дней траура. Война снова была приостановлена. Тело Либоко обмыли и обрядили. Его похоронили в дворцовом склепе вместе с его оружием. В течение десяти дней плакальщицы сменяли друг друга у его могилы, чтобы утолить жажду мертвого слезами живых.

~~~

В зале, где стоял катафалк, король Тсонгор встал. Его тело, изможденное давней смертью, стало таким худым, что местами казалось прозрачным. Катаболонга словно завороженный смотрел на своего короля. Он думал, что Тсонгор вернулся из загробного мира. Потом он взглянул на лицо короля и понял, что это горе, глубокое горе заставило его встать. И Тсонгор стоял так, открыв рот, но не издал ни единого звука. Он повел рукой, словно хотел что-то выразить, но не мог. Катаболонга опустил взгляд.

— Что ты хочешь от меня, Тсонгор?

Король не ответил и еще ближе подошел к своему другу. Застывшая маска смерти придавала его лицу такое выражение, что смотреть на него было невыносимо. Катаболонга снова спросил:

— Ты видел его, да? Ты видел, как твой сын прошел перед тобой? Ты бросился к его ногам, но руки твои не смогли обнять его. Или ты застыл в оцепенении? Не смог сделать ни шага? Ты увидел нежную улыбку Либоко? Не так ли? Да, так, я знаю. Но что ты хочешь от меня, Тсонгор?

В подвале снова воцарилась тишина. Катаболонга с недоумением смотрел на друга. Губы Тсонгора немного дрогнули. Катаболонга стал напряженно слушать. До него донесся какой-то отдаленный звук. Он весь превратился в слух. Тсонгор что-то тихо говорил. Твердил что-то одно и то же. Катаболонга слушал. Да. Это так. С уст мертвеца слетали одни и те же слова, они звучали все с большей силой. Пока не заполнили весь зал. Одни и те же слова, которые покойник без устали повторял, глядя в глаза Катаболонга.

— Верни мне… Верни мне… Верни мне…

Катаболонга не понял. Он подумал, что Тсонгор говорит о Либоко. Горестное чувство охватило его. Он готов был заплакать.

— Ты знаешь, если бы мог, я вернул бы тебе твоего сына, — сказал он. — Но я сам обрядил его в саван. Больше я ничего не могу сделать…

Тсонгор прервал его. Теперь его голос звучал громче и увереннее.

— Монету… Верни мне монету…

Он уже говорил так же, как говорил при жизни. Не тихим шепотом покойника, которому приятно хоть немного поговорить. Это был властный голос с хрипотцой, который отдавал приказы.

— Верни монету, которую я тебе дал, Катаболонга. Верни ее мне. Это выше моих сил. Все кончено. Я видел Либоко. Он улыбался. У него было рассечено лицо. Наши взгляды встретились. Он не остановился. Только его улыбка скользнула по мне. Пришло время вернуть мне монету, которую я дал тебе, Катаболонга. Положи ее мне между зубами и крепко сожми мои мертвые челюсти, чтобы она не выпала. Я умираю. Я не хочу больше видеть это. Нет. Они пройдут предо мною все. Один за другим. Все. За годы. Либоко первый. Я буду видеть, как медленно истекают кровью все мои близкие. Верни мне монету. Чтобы я почивал в покое.

Катаболонга продолжал сидеть. Подавленный, низко опустив голову, сидел он перед своим государем. Когда Тсонгор кончил говорить, он, живой, медленно встал и наклонился к трупу. Они снова были лицом к лицу. Как в тот давний день, когда он, ползун, бросил вызов победителю. Катаболонга не дрожал. Он смотрел прямо в глаза королю. Не мигая.

— Я ничего не дам тебе, Тсонгор. Ты сам захотел страдать, сам приговорил себя к мукам… Я ничего тебе не дам. Ты взял с меня клятву. А ты знаешь, Катаболонга никогда не отступает от своего слова.

Они долго стояли так, лицом к лицу. Лицо Тсонгора было искажено гримасой горя. Казалось, он полным ртом хочет вобрать в себя весь воздух этого сводчатого зала. Потом снова едва слышное бормотание вырвалось из его уст. Он повернулся к Катаболонге спиной, подошел к своему катафалку, лег и снова застыл в неподвижности. И только тихая мольба продолжала доноситься от его истощенного тела:

— Верни ее мне… Верни ее мне…

Трое суток бормотал Тсонгор в глубокой тишине склепа. Катаболонга изо всех сил сжимал его руку. Чтобы Тсонгор до самой смерти чувствовал, что он с ним. Чтобы Тсонгор не усомнился в его верности. Но старую, покрытую патиной монету он ему не отдал. Он ждал, когда король перестанет бормотать и снова будет лежать молча.

~~~

А Самилия все десять дней провела на самом гребне холма. Смотрела на город. Слышала причитания плачущей толпы и медленную музыку траурной церемонии. Она ни с кем не разговаривала. С того дня, когда она дала пощечину Данге, она жила отшельницей в своей палатке. Теперь она окончательно убедилась в том, что знала всегда: на ней лежит печать несчастья, и оно уже не оставит ее.


Постепенно и Санго Керим пришел к мысли, которой поделился со своим другом Рассамилагом:

— Завтра битва возобновится, и скажу тебе, Рассамилаг, во мне родился какой-то странный страх. Не страх умереть или быть побежденным. Нет. Этот страх знаком нам всем. Страх снова войти в Массабу. Потому что каждый раз, когда наши войска входили в город, это приносило мне только душевную боль и огорчение. Сначала пожар, в котором — я видел это сам — исчезают башни моего города. Потом смерть Либоко.

Рассамилаг выслушал его и ответил:

— Я понимаю твой страх, Санго Керим. Он справедлив. Это не победа.

И он был прав. Санго Керим это понял. Он смотрел на город, который раскинулся у его ног и который готовился к завтрашней битве. И он знал, что осада Массабы — безумие. Многие дни, многие месяцы, многие годы впереди он будет знать только череду побед и траура. И каждая победа сама будет глубоко ранить его, потому что она станет победой над городом и над людьми, которых он любил.

~~~

А в Сарамине Суба начал сооружать первую гробницу, гробницу для Тсонгора. Шаламар открыла для него двери своего дворца. Она предоставила ему много золота, своих лучших зодчих и умелых мастеров. Город сразу наполнился неумолкаемыми звуками их деятельности.

Гробницу Суба решил строить в садах над Сарамином. Это была самая высокая точка цитадели. Сады протянулись в пышной последовательности террас и лестниц. Фруктовые деревья создавали тень вокруг фонтанов. Вид открывался на весь город, на силуэты высоких башен и неподвижное море. Суба приказал устроить очень широкие террасы, чтобы там можно было воздвигнуть гробницу. Он уже мысленно видел ее — из белого местного камня. Прошли месяцы напряженной работы, и гробница была готова. Сверкающая белизной. Настоящий дворец с залами, где на полу из мраморных плит безучастно стояли высокие статуи.

Когда наконец работы были окончены, Суба, прежде чем опечатать дверь, пригласил Шаламар посетить гробницу. Пройтись по ее просторным залам. Осмотреть мозаики на каменном полу, взглянуть на прекрасный вид с балконов. Восхищенная Шаламар то и дело гладила ладонью каменные колонны. Наконец она улыбнулась и, повернувшись к Субе, сказала:

— Ты соорудил здесь, Суба, гробницу для славного Тсонгора. Я благодарю тебя за то, что ты подарил Сарамину дворец достойный его величия. Отныне эта гробница станет безмолвным сердцем города, куда никто не войдет, но все будут почитать.

И тогда Суба понял. Понял, что он должен сделать: создать облик своего отца. Семь гробниц как семь обликов короля Тсонгора. В Сарамине — это лицо короля, овеянного славой. Человека исключительной судьбы, который всю свою жизнь стремился к свету. Субе оставалось только показать, одно за другим, все лица Тсонгора. Построить гробницу для каждого из них. Во всех концах королевства. И эти семь гробниц должны будут говорить, кем же был король Тсонгор. Вот что надлежало сделать Субе. Найти место и придумать, какие лица короля будут выражать остальные гробницы.

Последнюю ночь в приморском Сарамине он провел вместе с Шаламар, а утром попрощался с ней и снова сел на своего мула. Черное покрывало, которое дали ему прачки из Массабы, он оставил во дворце старой правительницы. Она повесила его на самой высокой башне цитадели. А Субе теперь предстояло проехать весь континент. Все королевство теперь знало, что Суба ездит, повсюду ища место, где построить гробницу. И для каждого города это было бы большой честью, каждый город надеялся на то, что выбор падет на него.


На своем упрямом муле Суба-зодчий проезжал по королевству. В шумном лесу баобабов, на толстом слое перегноя, среди певчих птиц с красноватыми перьями он построил высокую пирамиду. Гробницу для Тсонгора-строителя. Потом он поехал на самый край королевства, на манговый архипелаг. Это были последние земли, за ними не было ничего. Последние земли, где имя короля Тсонгора заставляло людей преклонять колени. Там он соорудил остров-кладбище для Тсонгора-путешественника. Того, кто раздвинул границы земли, кто зашел дальше, чем когда-либо заходили даже самые отважные люди. Для Тсонгора-воина, предводителя армии, военного стратега, он выдолбил огромную пещеру-зал на высоком скалистом плато центральных земель. Там, на много метров под землей, он приказал мастерам установить множество фигур воинов. Большие глиняные статуи. Все разные. Он расставил их в темном подземелье. А весь пол занимала огромная армия каменных воинов, словно готовых в любую минуту прийти в движение, терпеливо ждущих возвращения своего короля, чтобы снова зашагать. Когда Суба закончил сооружать гробницу Тсонгора-воина, он нашел место для гробницы Тсонгора-отца. Отца, который с любовью и великодушием воспитал пятерых детей. В пустыне, среди редких смоковниц, обдуваемых ветром песчаных дюн и ящериц, он приказал воздвигнуть высокую каменную башню из охрового камня, который много дней попадался им на пути. На ее вершине он поставил болотный камень. Огромный прозрачный блок, который по ночам излучал весь тот свет, что он впитывал в себя за день. Этот камень насыщался солнцем пустыни и в темноте светил караванам, словно маяк. Лицо Тсонгора для вечности постепенно создавалось из пота и самоотверженности Субы, целиком посвятившего себя своему делу. Гробницы возникали одна за другой, и ему казалось, что каждый раз, когда он заканчивал одну, каждый раз, когда он запечатывал двери этих молчаливых жилищ и покидал это место, он чувствовал на своем плече словно чей-то вздох. Он знал, что это означает. Это Тсонгор. Он рядом с ним. В его ночных снах и трудовых днях. Тсонгор был с ним. И вздох, который Суба чувствовал у каждой законченной усыпальницы, всегда говорил ему одно и то же. Что он выполнил свой долг и что Тсонгор благодарит его. Да, каждый раз, когда он завершал строительство очередной гробницы, Тсонгор благодарил его. Но еще этот вздох говорил ему, что здесь еще не самое главное место, что главного места он пока не нашел. И Суба неутомимо отправлялся дальше. Снова ища это самое главное место, чтобы почувствовать на плече вздох облегчения своего отца.

Глава пятая ЗАБЫТАЯ

~~~

Массаба все еще держалась, но выглядела она уже совсем иначе. Теперь над долиной возвышался обескровленный город. Крепостные стены, казалось, вот-вот рухнут. Запасы воды и провизии почти иссякли. Стаи хищных птиц кружили над стенами и обосновывались там, где они не обгорели. Город стал грязным, его жители — изможденными. У воинов лица как у заблудившихся лошадей, которые иногда мечутся по пустыне, упорно двигаясь к горизонту, пока силы не покидают их и они не падают замертво на горячий песок. Никто не разговаривал. Каждый обреченно ждал смерти.


Во дворце Тсонгора все было разгромлено. Одно крыло полностью опустошил пожар. Ни у кого не хватало ни времени, ни сил что-то восстанавливать. Грудами валялись обгоревшие ковры, разбитые светильники, стены почернели. В коридорах царили грязь и запустение. В залах, некогда служивших для приемов, вповалку спали утомленные люди. На большой дворцовой террасе разместился лазарет. Там перевязывали раненых, оттуда наблюдали за сражениями, которые шли под стенами города. Все делалось из последних сил. Все в один момент могло рухнуть. Улицы превратились в земляные тропинки. Камни мостовых использовали для того, чтобы кидать их во врагов. Листья деревьев остригли, чтобы кормить ими лошадей. Потом, позднее, под угрозой голода, чтобы кормить людей, убили животных.


После смерти брата Сако очень изменился. Он так похудел, что длинное ожерелье, которое он носил, с сухим стуком билось о его бедра. Он отрастил длинную косматую бороду, и она временами делала его похожим на покойного отца. Войско Массабы поредело. От некогда огромной армии почти ничего не осталось, разве что королевская гвардия и люди-папоротники Гономора. А из вождей армии Коуаме остались только Аркалас, Барнак и его пожиратели ката. И все. Не говоря уже о том, что и эти люди были измотаны месяцами непрерывных сражений.


Коуаме почувствовал, что его поражение не за горами. Что он падет здесь, вместе с Массабой, под победные крики осаждающих город воинов Санго Керима. И тогда как-то ночью, не сказав никому ни слова, он снял свое оружие, надел длинную темную накидку и вышел из города. Ночь была темная, никто не заметил его ухода. Словно тень, он пересек огромную долину, которая стала ареной стольких битв, и поднялся на холмы. Там он прошел через лагерь Санго Керима, имея одно-единственное оружие — кинжал. Прошел мимо людей и животных уверенным шагом, и никто не остановил его, приняв в этой накидке за одного из воинов Рассамилага. Немного подождав, когда лагерь уснет, он тихо, стараясь не шуметь, вошел в палатку Самилии.

Он нашел ее лежащей на постели, она аккуратно вынимала из волос заколки.

— Кто ты? — спросила она, вздрогнув.

— Коуаме, принц соляных земель, — ответил он.

— Коуаме?

Она вскочила, глядя на него широко раскрытыми глазами, голос ее дрожал. Он сделал еще шаг в палатку, чтобы его не заметили снаружи, и откинул накидку, которая скрывала его лицо.

— Нет ничего удивительного в том, что ты меня не узнала, Самилия, ведь я уже не тот человек, что был раньше.

Наступило молчание. Коуаме думал, что Самилия спросит его еще о чем-нибудь, но она не задала больше ни одного вопроса. Просто не смогла. Она была словно в столбняке.

— Не дрожи, Самилия, я в твоей власти, — сказал он. — Тебе достаточно крикнуть, чтобы меня схватили. Поступай как ты хочешь. Мне все равно. Завтра я умру.

Она не закричала. Она смотрела на искаженное гримасой лицо этого человека и не могла узнать в нем того, кого недавно видела. Его округлое лицо с широкими скулами, лицо самоуверенного человека, стало морщинистым, с ввалившимися щеками. Это было высохшее угловатое лицо человека в лихорадке. Только его взгляд был прежним. Да, тот самый взгляд, который она поймала на себе, когда стояла у ног покойного Тсонгора. Этот взгляд раздевал ее.

— Ты ведь это знаешь, что завтра я умру, не так ли? — спросил он. — Они должны были сказать тебе об этом. Мы в Массабе потихоньку агонизируем. Завтра все будет кончено наверняка. И ты увидишь, как вереница врагов пронесет на пиках наши головы. Вот поэтому я здесь. Да, именно поэтому.

— Что ты хочешь? — спросила она.

— Ты прекрасно знаешь сама, Самилия. Взгляни на меня. Ведь ты знаешь, не правда ли?

Да, она знала, знала с той минуты, когда их взгляды скрестились. Он пришел ради нее. Пройдя мимо вражеских палаток, он проскользнул сюда, к ней, чтобы обладать ею. Она знала это, и ей казалось несомненным, что так и должно быть. Да. Он пришел к ней накануне своей смерти, и она знала: в том, ради чего он пришел, чего он хочет, она ему не откажет. Желание жило в ней постоянно. С того самого дня, когда она впервые увидела его, и, несмотря на то что она сделала выбор и ушла к Санго Кериму, что-то побуждало ее уступить Коуаме. Санго Керима она выбрала из чувства долга. Чтобы остаться верной своему прошлому. Но когда она увидела Коуаме, она уже знала, что принадлежит ему. Несмотря на свой выбор. Несмотря на войну, которая никогда не позволит им соединиться. Все так. Она замерла. Коуаме подошел к ней ближе. Она чувствовала на своей груди его дыхание.

— Завтра я умру. Но это все будет не важно, если сегодня я познаю наслаждение тобой.

Она закрыла глаза и почувствовала, как рука Коуаме снимает с нее одежды. Они упали на постель, и он овладел ею там, в духоте безветренной ночи, под гул голосов, доносившихся из враждебного ему лагеря, под топот ходивших мимо их палатки воинов и потрескивание факелов охраны. Он овладел ею, и она утонула в наслаждении первого соития. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, кусала подушки, чтобы не закричать. По ее бедрам, влажным дрожащим бедрам, только что протекли плоды страсти Коуаме, а он, утопив свое лицо в ее волосах, все еще склонялся над нею. Он отмыл свою душу от боевых ран. Он был опьянен — в последний раз — ароматом жизни. Палатка наполнилась терпким запахом их объятий, и каждый раз, когда он хотел подняться, она призывала его и снова увлекала его в глубины своего тела, куда он проникал в сладостном головокружении.

Еще до того как взошло солнце, Коуаме покинул ложе Самилии, чтобы снова проскользнуть через вражеский лагерь и вернуться в город. Самилия погладила его по до щеке. Он не шелохнулся. Эта рука на его щеке прощалась с ним. Она говорила ему: «Иди. Теперь пришло время умирать».


Он ушел, а она долго сидела в задумчивости. С той поры как она выбрала лагерь Санго Керима, что-то в ней умерло. Она была здесь. Среди людей, которые сражались ради нее. Но какая-то бесчувственная. Просто ждала, когда кончится война. Чтобы не было больше страданий и жизнь потекла по-старому. И вот теперь приход Коуаме все перевернул.

«Я не сумела выбрать, — подумала она. — Или я просто ошиблась. Я выбрала прошлое и верность клятве. Я заставила умолкнуть желание, которое жило во мне. И выбрала Санго Керима из чувства долга. А жизнь требовала Коуаме. Нет. Опять не так. Если бы я выбрала Коуаме, я стала бы тосковать по Санго Кериму. Нет, опять не то. У меня нет выбора. Я принадлежу двум мужчинам. Да, принадлежу им обоим. Это моя кара. Счастье не для меня. Я принадлежу двоим. Это мои боль и страдание. Все так. Я вся состою из этого. Женщина войны. Сама того не желая, я только порождаю ненависть и войну».

~~~

Когда Коуаме пришел к Самилии, он был готов умереть. Сражения последних дней вымотали его. Казалось, они обречены на поражение. В людях вокруг себя он видел только бессилие и покорность судьбе. Он пришел к Самилии, как приговоренный к смерти, просящий о последней милости. Только вкусив сладость этой женщины, он мог бы проститься с жизнью без сожаления. Перед тем как оказаться растерзанным, он хотел ласкать ее. Познать запах ее тела. Впитать его. Чтобы чувствовать его на своем теле, когда он рухнет на землю. Он думал о том, что в тот единственный раз, когда он сжимал Самилию в своих объятиях, ничто не могло бы его опечалить. Он думал, что готов умереть. Но произошло все совсем иначе. С тех пор как он вернулся в Массабу, в нем кипел черный гнев. И его изможденное, исхудавшее тело внезапно охватывала нервная дрожь. Он разговаривал сам с собой, все время ругал себя.

«Вчера я уже смирился с мыслью о смерти. И был спокоен. Они могли войти. Но меня ничто не пугало. Я принял бы смерть спокойно. Не удостоив врагов даже взглядом. А теперь… Теперь я умру, но я буду сожалеть об этом. Она осыпала меня поцелуями. Она удерживала меня, сжимая бедра, ее живот был такой мягкий. Но я должен был вернуться на крепостную стену. Нет, теперь я знаю, чего лишаюсь, и лучше было бы, если б я этого не знал».

На крепостных стенах он был единственным, кто метался там. Все остальные словно застыли. Одуревшие от усталости воины. Дети, которых подняли с постели среди ночи, и они стояли там, куда их поставили, ничего не соображая. Все были готовы принять смерть. Они уже не хотели ничего другого, только этой смерти, которая избавит их от усталости. Коуаме плевал на стены, стучал по ним кулаком и кричал: «Пусть они придут, пусть придут и пусть все кончится!» Он не сводил глаз с холмов, где расположился лагерь номадов, их армия уже была на марше, и ему казалось, будто чей-то глаз смотрит на него. «Самилия, — подумал он. — Она идет посмотреть, достойно ли мы умрем».


В этот день номады ринулись к крепостным стенам с яростью. Но в тот момент, когда первые воины достигли крепостных стен, они услышали вдали гул. С южного холма стремительно спускалась какая-то армия, но кто это, они различить не могли. «На этот раз — конец, — подумал Коуаме. — К этим сукиным сынам идет подмога». Словно приговоренный к смерти, который с печалью и некоторым любопытством смотрит на своего палача в капюшоне, он с высоты крепостных стен наблюдал за тем, как в облаке пыли приближается какая-то неведомая ему армия. Он хотел понять, кто сейчас будет их убивать. Но тут увидел, как армия номадов вдруг отступила, вернулась на прежние рубежи. И чем дольше он смотрел, тем явственнее понимал, что подмога эта — не их врагам. Теперь уже можно было разглядеть тех, кто приближался к ним.

— Но… это же женщины… — с удивлением пробормотал Сако.

— Да, женщины… — подтвердил Барнак.

— Мазебу… — тогда тихо сказал Коуаме.

И он повторил это слово несколько раз, все громче и громче. И все люди на крепостной стенепринялись выкрикивать его, хотя и не понимали его смысла. Оно звучало словно воинственный клич. Словно крик облегчения, которым они благодарили богов. Мазебу. Мазебу. Это слово как бы говорило каждому из них: «Может быть, сегодня мы не умрем».

— Но кто это? — спросил Сако у Коуаме.

И принц соляных земель ответил:

— Моя мать.

Это действительно была императрица Мазебу, она спускалась со склона во главе своей армии. Ее называли императрицей потому, что она была матерью своего народа, и вот теперь она и ее амазонки скакали на зебу, животных с прямыми и острыми рогами. Мазебу была высокая женщина, вся увешанная бриллиантами и обладающая самым тонким политическим умом в своем королевстве. Она отлично разбиралась в дворцовых интригах, сама вела торговые переговоры. И в каждой войне, которую объявляло ее королевство, сама становилась во главе армии и тогда превращалась в разъяренное животное. Во время битвы она все время изрыгала страшные ругательства и не знала ни снисходительности, ни сострадания. Ее армия состояла только из амазонок, которые владели искусством сражаться на скаку. Сидя верхом на своих зебу, они стреляли из луков, а чтобы им было сподручнее делать это, у всех правая грудь была отрезана.


Армия номадов оцепенела. Они так привыкли к своим ежедневным атакам на город, они так были убеждены в скором падении Массабы, что при виде этой незнакомой им армии просто растерялись. Захваченные врасплох на середине долины, отрезанные от своего лагеря, они почувствовали себя в ловушке. А когда они уже смогли разглядеть тех, кто приближался к ним, когда увидели сидящих на зебу накрашенных женщин, они подумали, что это какая-то мрачная шутка. Вскоре до них донеслись грубые ругательства Мазебу. Она подгоняла своего зебу и вопила диким голосом:

— Идите сюда, я отрублю вам носы, а сами вы будете валяться в пыли! Идите сюда, нагульные дети! Кончилась ваша удача. Идите сюда! Мазебу здесь, и она вас покарает.

Туча стрел обрушилась на первые ряды номадов. Амазонки, стремительно приближаясь, стреляли из луков. И чем ближе они становились, тем смертоноснее были их стрелы. А когда обе армии сошлись, зебу своими длинными острыми рогами сразили бесчисленное множество воинов-номадов. Санго Керим понял: если они останутся в долине, его армия будет перебита. Тогда он приказал ей отступать в лагерь, и началось беспорядочное бегство. Амазонки не стали их преследовать. Они выстроились в одну линию и спокойно, сосредоточенно пускали свои стрелы, которые поражали убегающих номадов. И, сраженные на бегу, те падали лицом в землю. Луки амазонок, сделанные из гибкой секвойи, стреляли дальше, чем любые другие луки. А номадам надо было пересечь всю долину, чтобы оказаться в безопасности.


Впервые за долгие месяцы на крепостных стенах Массабы не было сражения. Впервые за долгие месяцы армия Массабы смогла выйти из города и снова занять позиции на трех из семи холмов. Осада Массабы закончилась. И весь город благословлял это странное имя, которое они услышали впервые: Мазебу.

Всю вторую половину дня и даже еще часть ночи в городе царила кипучая деятельность. Вынесли мертвых, которые лежали на сложенных на каждой площади кострах. Выкопали рвы за крепостными стенами и во избежание эпидемии захоронили их там. Воины поспешили в долину собрать оружие, каски и щиты номадов, убитых амазонками. Принесли траву и зерно, чтобы накормить и животных, и людей. Перенесли временный лазарет в подвалы дворца — там было больше воздуха, они были лучше защищены и более доступны — и наконец устроили на террасе большой пир. В общем, все было так, словно весь город с облегчением глубоко вздохнул. Мазебу торжественно восседала в окружении сидящих вперемежку воинов и амазонок. Она хотела знать имя каждого, с беспокойством осматривала любую, даже малейшую рану. Потом, когда наконец она и ее сын остались на минутку наедине, она взяла его руки и долго смотрела на него.

— Ты похудел, сын мой, — сказала она.

— Все это время мы только убивали и умирали, — ответил он.

— Самилия оставила свой отпечаток на твоем лице. Я смотрю на тебя — и знакомлюсь с ней. Она сделала тебя взрослее. Это хорошо.

Больше она ничего не сказала. Пригласила сына выпить с ней и вместе отпраздновать этот день, первый день, когда Массаба не была в осаде.

~~~

Суба продолжал свое странствие по королевству. И если вначале оно страшило его, то теперь все больше и больше было по душе. Он уже не торопился добраться до какого-нибудь города или найти место для новой гробницы. Он проезжал по дорогам из одного селения в другое, его никто не узнавал, и ему это нравилось. Теперь у него не было ни имени, ни истории. Он жил в покое. Для всех, с кем скрещивался его путь, он был просто странник. Он проезжал по незнакомым землям. Он позволял мулу укачивать его своим ленивым шагом. Он был счастлив, что в такие минуты ему ничего не надо делать, только созерцать мир и отдаваться на волю его сияния.


Он не спеша приближался к Соланосу, городу на реке Танак. Река протекала через большую каменистую пустыню, и в том месте, где она наконец впадала в море, природа вокруг вдруг резко изменилась. На берегах росли финиковые пальмы, создавая зеленый оазис посреди скал. Вот в этом месте люди и построили Соланос. Суба знал этот город по названию. Здесь проходили наиболее славные битвы его отца. Рассказывали, что армии короля Тсонгора пересекли пустыню, чтобы неожиданно напасть на народ Соланоса, который полагал, что захватчики могут прийти только по реке. А они прошли под палящим неумолимым солнцем, от которого покрывались трещинами скалы. От усталости они были доведены до изнеможения, от голода они даже дошли до того, что ели своих лошадей. Некоторые из них сошли с ума. Другие навсегда ослепли. Шли дни, и с каждым днем ряды воинов Тсонгора редели. К Соланосу подошло уже обескровленное войско. Легенда гласит, что тогда жители Соланоса познали гнев Тсонгора. Но это было не совсем так. Не гнев заставил ринуться на город воинов короля с такой яростью. Это дни, проведенные в пустыне, помутили их рассудок. Они ринулись на Соланос как дикие звери и смели его с лица земли.


Суба хотел дойти до Соланоса. Чтобы увидеть этот город, о котором он столько слышал в детстве. Он проехал вдоль реки, неторопливо катившей свои глубокие воды. Добравшись до города и представ перед его старейшинами, он сразу почувствовал, что все жители охвачены каким-то волнением, как-то странно возбуждены, и это не из-за его приезда. Что-то будоражило город. Суба назвал себя, и ему оказали прием, соответствующий его рангу. Предложили покои, обед, но Субу не оставляло чувство, что его приезд затмило какое-то другое событие. Это заинтересовало его. Он спросил хозяина дома:

— Что происходит? Почему весь город в таком волнении?

— Он вернулся, — со страхом в голосе ответил хозяин.

— Кто? — спросил Суба.

— Галаш. Всадник реки. Он вернулся. Его никто не видел уже десятки лет. Думали, что он умер. Но сегодня утром он появился. Словно из небытия. Он снова здесь. Как прежде.

Суба слушал. Но ему хотелось узнать подробнее об этом Галаше. И он смиренно попросил хозяина сесть рядом с ним, вместе утолить жажду и рассказать ему, кто такой этот Галаш, возвращение которого так взбудоражило всех. Хозяин согласился и рассказал ему все, что знал.

Это произошло во время осады Соланоса. Рассказывали, что в тот же вечер, когда Тсонгор одержал победу, один воин вышел из строя и решительно заявил, что он желает говорить с королем. Тсонгор в это время вместе со своей гвардией среди пепла и финиковых пальм праздновал падение города. Воин предстал перед ним. Он назвался Галашем. Никто его не знал. Он походил на сумасшедшего, но Тсонгора это не обеспокоило. У всех его воинов после перехода по пустыне и яростных боев, которые затем последовали, глаза были навыкате. Все в какой-то степени стали безумны. Все познали радость разрушения. Так вот, воин предстал перед королем, и Тсонгор подумал сначала, что он хочет попросить у него какой-то милости. Но оказалось совсем не так.

— Я потребовал встречи с тобой, Тсонгор, потому что хочу высказать тебе все в лицо. Я много думал о тебе. О твоем могуществе. О твоем военном умении. И о твоей славе полководца. И я последовал за тобой. С первого дня. Ничего не прося. Ни наград, ни милости. Я был одним из твоих воинов, и больше мне ничего не было нужно. Был одним из многих. Но сегодня, Тсонгор, сегодня я стою перед тобою, чтобы тебя проклинать. Я плюю на твое имя, твой трон и твое могущество. Я прошел вместе с тобою через пустыню. Я видел, как один за другим падали лицом в песок мои друзья, а ты не соизволил даже взглянуть на них. Я выстоял. Я думал, что ты вознаградишь нас за нашу верность и наше терпение. А ты отдал нам на растерзание город. Да, на растерзание. Таков был твой подарок, Тсонгор. И я плюю на тебя. Ты натравил нас на Соланос, словно свору бешеных собак. Ты знал, что мы до предела измотаны, пьяны, вне себя. Но этого ты и хотел. Ты натравил нас на Соланос, и мы растерзали город, словно монстры. Ты это знаешь. Ты был с нами. Вот как ты отблагодарил нас. Ты сделал из нас монстров, руки которых отныне и навсегда будут пахнуть кровью. Я проклинаю тебя, Тсонгор, за то, что ты сделал из меня. И то, что я сказал тебе сейчас, я буду отныне повторять повсюду в твоем королевстве, повсюду, куда бы ни пришел. Повторять всем, кто встретится мне на пути. Я ухожу от тебя, Тсонгор. Теперь я знаю, кто ты такой…

Так сказал воин Галаш. Он уже собирался уйти, когда Тсонгор приказал схватить его и силой поставить перед ним на колени. От гнева у Тсонгора дрожали губы. Он поднялся со своего трона.

— Ты никуда не пойдешь, воин, — ответил он. — Никуда, потому что все вокруг тебя — мое. Ты на моих землях. Я мог бы убить тебя за твои слова. Я мог бы вырвать твой язык, который оскорбил меня при моих людях. Но, помня о том, что ты верно служил мне в сражениях многие годы, я не сделаю этого. Я поступлю иначе. Ты ошибаешься. Я умею благодарить своих людей. Я не лишу тебя жизни. Но чтобы ноги твоей никогда больше не было на земле, которая принадлежит мне. Если ты ступишь в мое королевство, я велю зарубить тебя. Теперь для тебя остаются только необжитые земли. Дикие земли, где не живет ни одна живая душа. Уходи на другой берег Танака и посмотри, что ожидает тебя на всю твою жизнь.

И все было сделано так, как повелел Тсонгор. В тот же вечер Галаш переплыл широкую реку и исчез в ночи. Но на следующий день он снова появился. Там. На противоположном берегу. Отчетливо можно было видеть его силуэт на взмыленной лошади. Он громко кричал с другого берега. Во весь голос кричал все то, что сказал Тсонгору. Чтобы все воины и все жители города слышали его. Он во все горло проклинал короля, но река, с шумом катившая свои волны, заглушала его голос. И все слышали только глухой рокот воды. Несколько месяцев он приходил на берег каждый день. Пытаясь перекричать реку. И каждый раз кричал с той же яростью. Словно безумный всадник, который обращается с речью к людям. Потом однажды он наконец исчез. Никто больше не видел его. Прошли годы. В городе решили, что он умер.

И вот в тот день, когда Суба приехал в Соланос, впервые за много лет Галаш снова появился. Словно возник из прошлого. Да, это был он, снова. Как и раньше, верхом на своей лошади. Очень постаревший. Но гнев, который обуревал его некогда, не иссяк. Всадник реки вернулся в тот самый день, когда сын короля Тсонгора появился в землях Соланоса.


Суба с интересом выслушал эту историю. Никогда прежде он не слышал об этом человеке. И, сам не зная почему, он почувствовал, что должен встретиться с ним. Ему казалось, что Галаш появился только для того, чтобы позвать его.


Едва забрезжил рассвет, Суба сел на своего мула и направился к реке. Он увидел Галаша таким, каким ему его описали. Тень человека верхом на лошади, которая двигалась то в одну, то в другую сторону на другом берегу как раз напротив него. Он шлепнул по бокам мула, и тот вошел в воду. По мере того как он приближался, фигура молчаливого всадника становилась все более различимой. Теперь он хорошо видел его, но по-прежнему ничего не слышал. Он подъехал еще ближе. Наконец мул ступил на твердую землю. Прямо перед Галашем. То, что увидел Суба, потрясло его. Перед ним был истощенный голодом старик. Голый по пояс, худой, сгорбленный, с телом и лицом, усохшими за годы, он дико вращал глазами и походил на демона. Суба долго разглядывал его. Больше всего его удивило то, что он ничего не слышал. Галаш, словно сыпля проклятия, потрясал кулаками. Все страшнее становился его взгляд. Но он не кричал, хотя его грудь вздымалась, а вены на шее от напряжения набухли. До Субы доносился лишь еле слышный срывающийся голос. И это не шум воды заглушал его. Многие годы Галаш кричал во всю глотку. И порвал голосовые связки. Десятки лет он в своей ярости надсаживал свое горло. И теперь мог издавать лишь еле слышные гортанные звуки. Постепенно Суба перестал прислушиваться к этим странным звукам и только смотрел на лицо всадника. И то, чего он не смог услышать, он прочел на измученном лице изгоя. Его глубокие морщины, то, как он кусал себе губы, его искажавшие лицо гримасы все рассказывали о бесконечных годах его изгнания, о страданиях и страхе, об одичании и одиночестве. И Суба увидел, что Галаш плачет. Заламывает руки. Судорожно размахивает ими. Издает свои гортанные звуки и кусает локти.

Они долго стояли так, лицом к лицу, долго разглядывали друг друга. Потом Галаш кивком предложил Субе последовать за ним. Он пришпорил свою лошадь и направился по дороге в сторону от реки. Сын Тсонгора не колеблясь двинулся вслед. И вот так, в молчании, начался его длинный путь по тропам неизведанной земли. Они долго поднимались на холм. После нескольких часов пути всадник остановился. Они достигли вершины холма. У их ног простиралась расщелина. Полукруглая. Суба почувствовал острый запах гниения. Там, внизу, в сотне метров под их ногами, ему представилась ужасная картина. Тысячи гигантских черепах на вызывающем тошноту песке. Некоторые уже мертвые. Некоторые еще еле заметно шевелились, а были и такие, которые продолжали бороться за жизнь. Там громоздились горы пустых панцирей и гниющих тел. Воздух был насыщен зловонием. Стервятники кружили над расщелиной, клевали панцири своими острыми клювами. Зрелище было невыносимое. Черепах занесли в эту расщелину подземные воды. Поток выбросил их туда, на этот смертельный берег, который не давал им ни убежища, ни корма. Их занесло туда, и у них не было сил противостоять все новым потокам воды, чтобы выбраться, и ненасытные хищные птицы набрасывались на них. В общем, это было огромное кладбище животных. Естественная клетка, и эти большие морские рептилии ничего не могли сделать, чтобы выбраться из нее. А их становилось все больше, и песка под их высохшими скелетами и панцирями уже не было видно. Суба прикрыл рукой рот, чтобы не вдыхать этот запах смерти, который доносился до него. Галаш молчал. Не издавал больше никаких звуков. Казалось, он изнемог. Суба наблюдал, как медленно непрерывно течет вода и как тщетно пытаются большие черепахи бороться с ней. Стервятники продолжали кружить. Неудержимо. Суба смотрел, как плавно накатывается на берег и отходит назад море, неся в расщелину смерть. Было в этом зрелище что-то абсурдное, возмутительное. Как бессмысленная резня. Галаш привел его в это место, и Суба понял почему. Вот здесь надо построить гробницу. В этом гниющем месте, где многие годы мучаются огромные рептилии, пленники воды. Гробницу для Тсонгора-убийцы. Тсонгора, который обрек на смерть столько людей. Тсонгора, который стер с лица земли столько городов и спалил целые страны. Гробница для Тсонгора-дикаря, которого не ужасала кровь. Гробница, которая станет его лицом войны. Вот здесь надо построить шестую гробницу. Чтобы портрет Тсонгора стал полным, на нем должна быть гримаса ужаса. Проклятая гробница посреди скелетов и птиц, насытившихся плотью животных.

~~~

В приходом Мазебу война разгорелась с новой силой. Снова долина Массабы утопала в крови. Дни и месяцы проходили в регулярных стычках. Позиции занимались, оставлялись, занимались снова. Тысячи шагов отпечатывались на песке долины, отмечая дороги страданий. Продвигались вперед. Отступали. Умирали. Трупы высыхали под солнцем. Оставались одни скелеты. Потом выбеленные временем кости рассыпались, а другие воины приходили умирать на этой куче из человеческой пыли. Это была самая большая бойня, которую знал континент. Люди старели. Худели. Война сделала их лица серыми, как лица мраморных статуй. Но, несмотря на бои и усталость, их сила не ослабла, и они кидались друг на друга с прежней яростью. Как два голодных пса, взбесившихся при виде крови, которые хотят только кусаться, не понимая, что они оба постепенно загрызут друг друга до смерти.

* * *
Как-то вечером Мазебу позвала сына на земляной вал Массабы. Было жарко. Стоя перед ним с решительным видом, она властно сказала Коуаме:

— Выслушай меня, Коуаме, и не прерывай. Я уже давно в Массабе. Давно участвую в битвах на твоей стороне. Давно каждый день познаю гнев и лишения. Придя сюда, я спасла Массабу, отогнав этого пса Санго Керима. Но с тех пор каждая моя атака оказывается безрезультатной. Я позвала тебя, чтобы сказать тебе это, Коуаме. Сегодня я все прекращаю. Завтра я уеду в королевство соляных земель. Негоже так надолго оставлять страну без властителя, который управляет ею. Не беспокойся. Я уеду одна. Я оставлю тебе своих амазонок. Я не хочу, чтобы из-за моего отъезда Массаба пала. Но слушай, Коуаме. Слушай, что говорит тебе мать. Ты пожелал эту женщину и сражался за нее. И если ты ничего не добился до сих пор, будущее тоже не принесет тебе победы. Если Самилия до сих пор не стала твоей, она не будет твоей никогда. Наверняка боги решили не отдать ее ни одному из вас. Вы одинаково сильны и одинаково вероломны. Вы уже довели друг друга до изнеможения, а война все крепнет. Откажись, Коуаме. В этом нет ничего постыдного. Похорони мертвых и наплюй на этот город, который обошелся тебе так дорого. Плюнь Самилии в ее засыпанное пеплом лицо. Здесь твоя жизнь проходит мимо тебя. Ты растрачиваешь свои годы на крепостных стенах Массабы. А я могу столько всего предложить тебе. Оставь эту женщину Санго Кериму или кому-то еще, кого она захочет. От нее нечего ждать, кроме воплей и крови на простынях. Я вижу, как ты смотришь на меня, и знаю, что ты думаешь. Нет, я не испугалась Санго Керима. Нет, я не бегу от битвы. Я пришла сюда, чтобы попытаться смыть с тебя оскорбление. Он не трус, тот, кто оскорбил тебя. Но небольшая заслуга вести своих людей к смерти. Отступись, Коуаме. Пойдем со мной. Мы окажем Сако и его людям в нашем королевстве гостеприимство, чтобы их не поубивали здесь после нашего отъезда. Мы все покинем Массабу ночью. Никому ничего не сказав. А утром в этот мертвый город ворвутся эти псы Санго Керима, и, поверь мне, издалека ты не услышишь их победных криков. Потому что, когда они войдут на мрачные безжизненные улицы Массабы, они поймут, что никакой победы не одержали. Они даже поймут, скрипя зубами, что мы ушли от войны, чтобы наслаждаться жизнью, а их оставили тут, в разгромленном войной пыльном городе, с их мертвыми и их несбывшимися мечтами.

Так сказала Мазебу. Коуаме выслушал ее молча, лицо его было непроницаемо. Он не сводил с нее глаз. Когда она кончила, он без обиняков ответил ей:

— Ты дала мне жизнь дважды, мать. В тот день, когда родила меня. И в тот день, когда пришла спасти Массабу. Тебе нечего стыдиться. Твоя слава идет впереди тебя. Возвращайся с миром в свое королевство, но не проси меня последовать за тобой. А мне остаются два дела: заполучить женщину и убить мужчину.


Императрица Мазебу покинула Массабу. Ночью. На своем королевском зебу. В сопровождении десяти амазонок. Она оставила в городе сына, который мечтал о кровавой свадьбе. Она оставила семь холмов, погруженных в медленную смерть.

Война разгорелась снова, и победа так и не выбрала, какому лагерю она отдаст предпочтение. Обе армии становились все более и более грязными и измученными. Повсюду, словно призраки, бродили несчастные истощенные люди. Измученные годами траура и лишений.

~~~

Уже несколько ночей тело покойного Тсонгора пребывало в тревожном волнении. Он вздрагивал, словно ребенок в лихорадке. В его смертном сне лицо его искажалось гримасами. Катаболонге не раз случалось видеть, как он обеими руками затыкал свои иссохшие уши. Катаболонга не знал, что ему делать. Он не мог догадаться, что происходит с Тсонгором. Ему тягостно было наблюдать, как все больше и больше теряет покой тело старого государя. Наконец как-то ночью Тсонгор из последних сил открыл глаза и заговорил. Голос его теперь звучал иначе. Это был голос побежденного.

— Вернулся смех моего отца, — сказал он.

Катаболонга ничего не знал об отце Тсонгора. Его друг никогда не рассказывал о нем, и Катаболонге казалось, что Тсонгор был рожден от союза лошади и города. Он молча ждал продолжения, и Тсонгор заговорил снова:

— Смех моего отца. Он беспрерывно звучит в моей голове. С теми же интонациями, как в тот последний день, когда я видел его. Он лежал в постели. Он послал за мною, чтобы сказать мне о своей уже совсем близкой кончине. Едва увидев меня, он начал смеяться. Это был ужасный презрительный смех, который сотрясал его старое изможденное тело. Он смеялся с ненавистью. Смеялся, чтобы оскорбить меня. Я ушел. И больше никогда его не видел. Вот тогда я решил никогда ничего не ждать от него. Его смех сказал мне, что он ни в чем не уступит. Он смеялся над моими надеждами на наследство. Он ошибался. Даже если бы он пожелал завещать мне свое маленькое нелепое королевство, я бы отказался от него. Я хотел большего. Я хотел создать империю, которая заставит меня забыть о его королевстве. Чтобы забыть о его смехе. Все, что я сделал с того дня — военные кампании, форсированные походы, завоевания, построенные города, — все это я сделал, чтобы уйти как можно дальше от смеха моего отца. Но сегодня он вернулся. Я слышу его в своей вечной ночи, как слышал тогда. Такой же жестокий. Знаешь, о чем говорит мне этот смех, Катаболонга? Он говорит, что я ничего не передал своим детям. Я построил этот город. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Ты был рядом со мной. Он был создан на века. И что от него осталось теперь? Это проклятие рода Тсонгоров, Катаболонга. От отца к сыну — ничего, кроме праха и презрения. Я потерпел неудачу. Я хотел оставить им в наследство империю. Чтобы мои дети еще больше расширили ее. Но вернулся мой отец. Он смеется. И он прав. Он смеется над смертью Либоко. Он смеется над пожаром Массабы. Он смеется. Все рушится и умирает вокруг меня. Я оказался слишком самонадеянным. Теперь я знаю, что должен был сделать. Я должен был передать своим детям смех моего отца. Перед смертью призвать их всех и приказать, чтобы они сами сожгли Массабу. До основания. Вот что я должен был сделать. И смеяться, глядя на пожар, как смеялся некогда мой отец. Тогда после моей смерти им в наследство осталась бы кучка пепла. И страстное желание действовать. Им пришлось бы все восстановить, чтобы вернуться к прежней жизни. Я передал бы тем самым им желание сделать все лучше, чем сделал я. Ничего другого в наследство, кроме этой жажды деятельности, которая жгла бы их нутро. Возможно, они возненавидели бы меня, как я возненавидел смех того старика, который, лежа на смертном ложе, оскорблял меня. Но из-за этой отцовской ненависти мы стали бы ближе друг другу. Они стали бы моими сыновьями. А сейчас — кто они? Смех был оправдан. Я должен был все разрушить.

Катаболонга молчал. Не знал, что сказать. Массаба разрушена. Либоко убит. Возможно, Тсонгор прав. Возможно, ему удалось передать своим детям лишь дикую силу боевого коня. Вкус к пожарам и крови. То, что жило в нем самом. Катаболонга знал это лучше всех.

— Ты верно сказал, Тсонгор, — наконец тихо сказал он королю. — Ты потерпел крах. Твои дети уничтожат твою империю и ничего не сохранят от того, что создал ты. Но я здесь. И ты завещал мне Субу.

Сначала Тсонгор не понял. Он не понимал, как Катаболонга смог догадаться, что его оставил он в наследство своему сыну. Но постепенно ему показалось, хотя он и сам не смог бы сказать почему, что это справедливо. Все должно быть разрушено. Все. Не остаться ничего, кроме Катаболонги. Бесстрастного среди руин. Олицетворяющего собой все наследство Тсонгора. Верность Катаболонги, который ждет Субу. С упорным непоколебимым терпением. Возможно, он передал эту верность и Субе. Да. Даже если его сын об этом, может быть, и не догадывается. Спокойная верность Катаболонги. Да. Его друг, должно быть, прав. Потому что смех отца больше не звучал в его голове.

~~~

Нет, победа не приходила. Мазебу покинула Массабу, и Коуаме начал подумывать, что она была права. Он никогда не победит. Он не мог решиться уехать, как посоветовала ему мать. И не потому, что боялся быть обвиненным в трусости. На это ему было наплевать. Но мысль оставить Санго Керима наслаждаться с Самилией приводила его в ужас. Он воображал себе их объятия, и ему становилось нехорошо. Тем не менее желание сражаться с ним пропало. Он стал менее искусным в борьбе. Поднимался в атаку уже не с прежней яростью. Как-то вечером, вернувшись после битвы, которая в очередной раз была лишь жалкой дракой, закончившейся ничем, никому не принесшей победы, он вгляделся в своих сотоварищей. Старый Барнак со временем совсем сгорбился. Он ходил с согнутой спиной. Его обтянутые кожей лопатки торчали. Он говорил сам с собой, грезил, и уже никто не мог вывести его из задумчивости. Аркалас уже не снимал военной амуниции. А по вечерам в своей палатке смеялся в окружении фантомов, которые окружали его. Сако еще держался, но борода, которую он отрастил за все эти годы, придавала ему вид старого воина-отшельника. Только один Гономор, похоже, не изменился. Потому что он был жрецом и время отложило на нем меньший отпечаток. Коуаме посмотрел на своих друзей, они возвращались с поля боя, едва волоча в пыли свое оружие, свои ноги и свои мысли, и видел толпу измученных людей, которые уже давным-давно перестали жить, говорить, смеяться. Он окинул их взглядом и пробормотал:

— Это невозможно. Это надо прекратить.


Утром он приказал всем приготовиться к спуску в долину Массабы. Он послал гонца сказать Санго Кериму, что ждет его. И просит его прийти с Самилией. Он дал слово, что сегодня ему не грозит никакое коварство.

Обе армии уже были готовы к сражению, как и столько раз до этого. Но каждый из воинов, облачаясь в свои кожаные доспехи или седлая лошадь, чувствовал, что сегодня произойдет что-то совсем не похожее на все предыдущие дни беспрерывной бойни.

* * *
Обе армии медленно спустились в долину. Лошади на пути дробили своими копытами черепа и кости. Когда между противниками оставалось несколько десятков метров, они остановились. Там были все. Со стороны номадов Рассамилаг, Бандиагара, Ориос, Данга и Санго Керим. Напротив них молча стояли Сако, Коуаме, Гономор, Барнак и Аркалас. Рядом с Санго Керимом была Самилия. На черном как смоль коне. В траурном одеянии, под покрывалом, она сидела прямо и выглядела невозмутимой.

И тогда Коуаме вышел вперед. Сделав несколько шагов в сторону Санго Керима и Самилии, он громко, чтобы все могли слышать его, заговорил.

— Мне странно, Санго Керим, снова стоять лицом к лицу с тобой, — сказал он. — Не отрицаю этого. Я долгое время считал, что ты рожден от трупа и что мне достаточно толкнуть тебя, чтобы увидеть, как твои кости будут валяться в пыли. Но мы уже давно беспрерывно сражаемся, и ни одна моя атака не сразила тебя. И вот я снова перед тобой, могу дотянуться до тебя рукой, и мне хочется броситься на тебя, настолько, мне кажется, тебя сейчас легко убить. И я сделал бы это, если бы не знал, что боги снова нас разведут и я не смогу смочить свои губы твоей кровью. Я ненавижу тебя, Санго Керим, не сомневайся в этом. Но я знаю, победа меня не ждет.

— Ты верно сказал, Коуаме, — ответил Санго Керим. — И я даже подумать никогда не мог, что могу стоять так близко от тебя и не постараться перерезать тебе горло. Но и мне боги нашептывают, что сегодня я тоже не дождусь от них подарка.

— Я смотрю на твою армию, Санго Керим, — снова заговорил Коуаме, — и с радостью вижу, что она в таком же состоянии, как и моя. Это две изнуренные усталостью орды, которые опираются на свои копья, чтобы не упасть. Нам надо признаться, Санго Керим, что мы оба уже на последнем издыхании и что в этой долине продолжает торжествовать только одна смерть.

— Ты верно сказал, Коуаме, — повторил Санго Керим. — Мы идем на битву словно сомнамбулы.

— Вот об этом я и подумал, Санго Керим, — помолчав, сказал Коуаме. — Ни один из нас, сколько бы ни было битв, не согласится уступить Самилию. Слишком позорно было бы капитулировать. Значит, выход только один.

— Я слушаю тебя, — сказал Санго Керим.

— Пусть Самилия поступит так, как поступил ее отец. Пусть она сама уйдет из жизни. Чтобы вернулся мир.

По рядам обеих армий прокатился негодующий ропот. Это громко с возмущением повторяли слова Коуаме. Санго Керим побледнел, не в силах ответить. Наконец он переспросил:

— Что ты сказал?

— Она не будет ничьей, — повторил Коуаме, — ты тоже знаешь это. Мы все умрем, не добившись ее. Самилия — олицетворение несчастья. Пусть она сама перережет себе горло, на которое никто из нас никогда не поднял бы руку. Не думай, что я приговорил ее с легкостью. Никогда я так не мечтал, чтобы она стала моей женой, как сегодня. Но со смертью Самилии обе наши армии прекратят войну и избегнут смерти.

Коуаме говорил с горячностью. Лицо его пылало. Видно было, что сказанные им слова жгут его. Он буквально корчился, сидя на своей лошади.

— Как ты смеешь говорить такое?! — вскричал Санго Керим. — Я подумал вначале, что ты здравомыслящий человек, но теперь вижу, что годы войны лишили тебя разума.

Коуаме ликовал. Не только из-за того, что сказал ему только что Санго Керим. Он едва слышал его. Нет. А из-за той ярости, которую он вызвал в нем. То, что он сказал, он совсем не хотел говорить. Он видел Самилию, она была перед ним, невозмутимая, и он приговорил ее к смерти, в то время как желал сжать в своих объятиях. Но он сказал это. В какой-то лихорадке. И теперь ему надо было идти до конца. Даже если он сойдет с ума от горя.

— Не делай вид, что ты так уж оскорблен, Санго Керим, — снова заговорил Коуаме. — Ты защищаешь Самилию. Это делает тебе честь. Но то, что я открою тебе сейчас, заставит тебя изменить свое мнение. Она отдалась мне, эта женщина, которой ты так дорожишь. Хотя она и выбрала твой лагерь, она однажды ночью отдала свое тело мне. В твоем лагере. Я не лгу. Она здесь. Она может подтвердить. Ведь это правда, Самилия?

Наступило гробовое молчание. Даже стервятники перестали клевать останки мертвых и обернули головы в сторону толпившихся воинов. Самилия не выразила никакого волнения. Ее лицо по-прежнему было скрыто покрывалом.

— Это правда, — сказала она.

— Я взял тебя силой? — словно безумный, спросил Коуаме.

— Никто никогда не брал меня силой, и никто никогда не сможет сделать это, — ответила Самилия.

Санго Керим переменился в лице. Холодная ярость парализовала его. Он не мог ни двинуться, ни говорить. А Коуаме продолжал все с большей горячностью:

— Ты понимаешь, Санго Керим? Никогда она не будет принадлежать ни одному из нас. И мы будем продолжать убивать друг друга. Только так может быть. Пусть она убьет себя. Пусть сделает это, как сделал ее отец.

И тогда Санго Керим развернул свою лошадь в сторону Самилии и обратился к ней перед всеми своими застывшими от потрясения воинами.

— Все это время я сражался ради тебя, — сказал он. — Сражался, верный прежней клятве. Чтобы предложить тебе мое имя, мое ложе и город Массабу. Я выставил ради тебя армию номадов, и они все из дружбы ко мне согласились прийти сюда умирать. Сегодня я узнаю, что ты отдалась Коуаме. Что он насладился тобой. В таком случае я становлюсь на его сторону и вместе с ним требую твоей смерти. Посмотри на всех этих людей, посмотри на эти две армии, что стоят рядом. И скажи, что одним движением руки ты можешь сохранить им жизни. Несмотря на твой позор, я никогда не соглашусь отдать тебя Коуаме. Потому что тогда я буду вдвойне унижен. Но если ты убьешь себя, ты уже станешь ничьей. И ты услышишь, когда твой ум будет затуманиваться, когда твои волосы обагрятся кровью, ты услышишь радостные крики всех воинов, которым ты спасешь жизнь.

Коуаме слушал Санго Керима, и на лице его блуждала безумная улыбка. Он ходил взад и вперед вдоль рядов своих воинов и всех спрашивал: «Вы хотите, чтобы она умерла? Вы хотите, чтобы она умерла?» И со всех сторон все громче и громче слышались голоса: «Пусть она умрет!» Сначала это были десятки голосов, потом сотни, потом уже кричала вся армия. Казалось, эти люди вдруг прозрели. Они смотрели на эту хрупкую фигурку в черном, которая неподвижно сидела неподалеку от них на своей лошади, и понимали, что достаточно ей исчезнуть, и все кончится. И каждый из них во весь голос кричал: «Да!» Все громче и громче. Кричали все. С радостью. С яростью. Да, пусть Самилия умрет. И война кончится.

Движением руки Санго Керим восстановил тишину, и тогда все повернулись к молчащей женщине. Она медленно подняла свое покрывало, и все смогли увидеть лицо той, ради которой они столько времени шли на смерть. Она была красива. Она заговорила, и пески долины до сих пор еще помнят ее слова.

— Вы хотите моей смерти, — сказала она. — Сейчас, перед вашими воинами, которые собрались здесь, вы хотите закончить войну. Ладно. Перережьте мне горло и заключите мир. И если ни у одного из вас не хватит на это мужества, кто-нибудь из стоящих здесь воинов сделает то, чего не решаетесь сделать вы. Я одна. Перед множеством мужчин, которые окружают меня. Я не стану убегать и не стану сопротивляться, вам недолго придется возиться со мной. Давайте. Вот она — я. Пусть один из вас подойдет ко мне, и все закончится. Но нет. Вы не решаетесь. Вы молчите. Не этого хотите вы. Вы хотите, чтобы я убила себя сама. И вы осмеливаетесь говорить мне это в лицо. Никогда этого не будет. Вы слышите меня. Я ни о чем не просила вас. Вы предстали перед моим отцом сначала с подарками, потом с армиями. Развязали войну. Что я выиграла от этого? Ночи траура, морщины и немного грязи. Нет. Никогда я не сделаю того, чего вы хотите. Я не желаю покидать жизнь, хотя она не сулит мне ничего радостного. Я была богата, теперь мой город разрушен. Я была счастлива, теперь мой отец умер, мой брат похоронен. Я отдала себя Коуаме. Да. Накануне того дня, когда, если б не приход Мазебу, мы увидели бы, как пала Массаба. Я сделала это потому, что мужчина, который предстал передо мной в ту ночь, был уже мертв. Я ласкала его, как ласкают голову покойника. Чтобы он, уходя в вечную тьму, как можно дольше чувствовал запах жизни. Ты пришел сюда, Коуаме, и рассказал это всей армии. Но это не тебе я отдалась. Я отдалась твоей побежденной тени. Вы оба осмеливаетесь желать, чтобы я убила себя, так будьте вы оба прокляты. А вы, мои братья, вы молчите. У вас ни слова не нашлось, чтобы дать отпор этим двум трусам. Вы ничего не имеете против моей смерти, я вижу это по вашим глазам. Вы надеетесь на нее. Так будьте и вы прокляты вашим отцом, королем Тсонгором. Слушайте внимательно, что говорит вам Самилия. Никогда я не возьму в руки нож, чтобы убить себя. Если вы хотите увидеть меня мертвой, убивайте сами, обагрите моей кровью свои руки. Я скажу еще больше. С сегодняшнего дня я больше не принадлежу никому. Я плюю на тебя, Санго Керим, и на наши детские воспоминания. Я плюю на тебя, Коуаме, и на твою мать, которая дала тебе жизнь. Я плюю на вас, мои братья, которые уничтожают друг друга с ненавистью, ведь она гложет ваше нутро. Я предлагаю вам иной способ закончить войну. Я не буду больше принадлежать никому. Даже за волосы вы не затянете меня в ваши тенета. Больше ничто не побуждает вас к войне. Потому что с сегодняшнего дня если вы будете воевать, то это не из-за меня.

Все вокруг молчали, а Самилия, не взглянув на братьев, повернулась спиной к обеим армиям и уехала. Одна. Оставив позади себя свою жизнь. Коуаме и Санго Керим уже готовы были броситься ей вслед, но их остановил какой-то странный крик. Он донесся из рядов армии Коуаме. Крик громкий, хриплый. Словно пришедший из давних веков.

— Сукин сын, наконец-то я нашел тебя! Пусть твое имя навсегда станет символом бесчисленных трупов.

Все оглянулись, пытаясь понять, откуда прозвучал этот голос и к кому он обращается. Они смотрели во все стороны. Но прежде чем они успели понять, кто это сказал, прозвучал громкий воинственный клич, и все увидели, как из рядов стремительно вышел Аркалас. Это он, безумный воин, изрыгал такие ругательства. Да, это был он, но никто сначала не узнал его голоса, ведь он так долго хранил молчание. Бандиагара в это время стоял рядом с Санго Керимом. Аркалас успел разглядеть его. Прошло немало времени с того кровавого дня, когда под действием колдовства Бандиагары он перерезал всех своих воинов. Теперь вдруг в его воспаленном мозгу все всплыло снова. И тогда он заговорил. А через секунду бросился к своему врагу. И прежде чем кто-либо успел помешать ему, спрыгнул с лошади и вцепился, словно прожорливая летучая мышь, в лицо Бандиагары. С яростью гиены он стал его грызть. В клочья рвать всеми своими зубами. Нос. Щеки. Все.

Паника охватила всех воинов. Аркалас втянул в битву обе армии. И началось новое побоище. Коуаме и Санго Керим уже не могли броситься за Самилией. Десятки воинов столпились вокруг них, и им пришлось вступить в сражение. Окруженные со всех сторон, они уже не могли уклониться от челюстей войны. А Самилия не спеша скрылась за последним холмом.

Битва длилась весь день. Когда наконец армии разошлись, Санго Керим и Коуаме словно одичали от усталости и были покрыты кровью. Никто в эту ночь не уснул. Ни в городе, ни в палатках номадов. Ужасные вопли беспрерывно звучали в темноте. Это кричал изувеченный Бандиагара. Там, посреди долины, он все еще цеплялся за жизнь. Аркалас склонился над ним. Он вытащил его из всеобщей свалки, чтобы потом завершить пытку, и теперь, когда долина опустела, вернулся, как собака за остатками своей добычи. Их не видели, но все слышали душераздирающие вопли Бандиагары и плотоядный смех его палача. Аркалас продолжал его кромсать, выдирая из него клок за клоком. Тело Бандиагары превратилось в сплошную изжеванную рану, оно было залито слезами. Тысячу раз несчастный умолял убить его, и тысячу раз Аркалас с громким хохотом вонзал в него свои зубы.

На рассвете Бандиагара наконец умер. От него осталась куча кровоточащего мяса, в которой нельзя было различить человека, ее Аркалас оставил на съедение насекомым. А зубы его после того дня навсегда остались красными. В память о его кровавой мести.

~~~

Сооружение гробницы черепах оказалось самым долгим и самым трудным из всех. В воздухе все эти бесконечные дни стояло зловоние. Рабочие трудились без воодушевления. Они сооружали что-то уродливое, и это угнетало их.

Когда гробница была закончена, Суба ушел оттуда и снова побрел по дорогам королевства. Теперь он уже не знал, куда идти. Гробница черепах заставила его по-иному взглянуть на все. Он понял: создать портрет отца невозможно. По сути дела, что знал он о человеке, который звался Тсонгором? Чем больше он ездил по королевству, тем больше чувствовал себя неспособным ответить на этот вопрос. Он видел огромные города, окруженные мощными крепостными стенами. Мощенные камнем дороги, которые связывали их друг с другом. Он видел мосты, акведуки и знал, что все это создал Тсонгор. Но чем больше постигал он, насколько велико королевство, тем больше осознавал дикую силу и беспощадность, которые потребовались для того, чтобы обрести такую мощь. Ему рассказывали о легендарных завоеваниях Тсонгора-героя. А теперь он видел, что жизнь его отца состояла из ярости и пота. Покорять целые регионы. Осаждать прекрасные города, пока его жители не задохнутся и не умрут. Убивать непокорных. Обезглавливать прежних правителей. Суба проезжал по королевству и начинал понимать, что он ничего не знал о молодости Тсонгора. О том, что он сделал. О том, что он навязал другим, и о том, что претерпел сам. Он пытался представить себе человека, который за все эти годы побед довел свою армию до крайнего изнеможения. Вот такого Тсонгора знал лишь один Катаболонга.

Нужно было найти место, которое сказало бы обо всем разом. Место, которое говорило бы о короле, о завоевателе, об отце и об убийце. Место, которое говорило бы о самых сокровенных тайнах Тсонгора, о его страхах, его желаниях и его преступлениях. Но такого места в королевстве наверняка не было.


Суба чувствовал, что он уже очень устал от возложенной на него миссии. Ему впервые подумалось, что всю свою жизнь он проведет в поисках места для последней гробницы и умрет, так и не найдя его.

И вот однажды он в своих блужданиях набрел на холмы с двумя солнцами. На закате земля там, казалось, сияла светом. Солнце садилось медленно, и холмы освещались отблесками от листьев миндальных деревьев. Несколько деревушек словно плавали в этом свете. Суба остановился, чтобы насладиться чудесным видом. Он стоял на вершине одного из холмов. Еще не спала жара, но это скорее было уже приятное послеполуденное тепло. Перед ним, всего в нескольких метрах, одиноко высился огромный кипарис. Суба застыл перед ним. Он хотел запечатлеть эту минуту в своей памяти. «Вот здесь, — подумал он. — Здесь. У подножия кипариса. И все. И не нужно ничего другого. Последнее пристанище человека. Освещенное солнцем. Здесь. Да. Вот так, как есть, ничего не трогать». Он не двигался. Ему казалось, что он у себя дома. Все было как бы знакомо ему. Он долго размышлял над этим, и постепенно у него возникла мысль, которая взволновала его. Нет. Это место не для Тсонгора. Это смирение, эта безликость не для него. Нет, не Тсонгор должен быть похоронен там, а он, Суба, его странствующий сын. Да. Теперь он был уверен в этом. Вот здесь он должен быть погребен в день своей смерти. Все говорило ему об этом.

И тогда он слез со своего мула и подошел к кипарису. Опустился на колени и поцеловал землю. Потом взял горсть земли и положил в один из своих амулетов, которые носил на шее. Он хотел всегда чувствовать запах земли двух солнц, которая, когда придет его срок, окажет ему последнее гостеприимство. Он поднялся с колен и прошептал холмам и свету:

— Вот здесь я хочу быть похоронен. Я не знаю, когда умру, но сегодня я нашел место моейсмерти. Вот здесь. Я его не забуду. Сюда приду я в свой последний день.

Потом, когда солнце наконец зашло, он сел в седло и уехал. Теперь он знал, что ему делать. Он нашел место, куда придет умирать. Такое место должно быть у каждого человека. У каждого есть земля, которая ждет его. Вторая родная земля, в которую он ляжет. Она должна быть и у Тсонгора. Есть же где-то место, которое подходит ему. Надо только поездить еще. И в конце концов он найдет его. Он ничего не добился, построив гробницы. Ему никогда не удастся создать полный и правдивый портрет своего отца. Он должен продолжать свои скитания. Такое место существует. Он сжимал свой амулет. Ведь он нашел землю, которая накроет его, Субу. Теперь нужно найти землю Тсонгора. И он найдет ее. Он чувствовал это. Обязательно найдет. И тогда его миссия будет завершена.

Глава шестая ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ

~~~

Проезжая в седле по королевству на своем муле, Суба поглядывал на свои руки. Ремешки кожаной уздечки свисали между его пальцами, и на них появилось множество маленьких морщинок. Прошло уже много времени, и оно оставило свой след на его руках. А еще Субу неотвязно преследовала мысль, что он очень одинок. И он сидел в своем седле, понурив голову, целыми днями поглощенный размышлениями о том, что жизнь его так и будет проходить в этом седле, и ему никогда не удастся завершить свою миссию, если он будет один. Королевство такое огромное. Он не знает, где искать. А он слышал разговоры об оракуле, который живет в серных землях. И решил найти его.

На следующий день он отправился в эти земли и вскоре оказался в самом центре страны с высокими скалами. Сера придавала этой земле желтый цвет. Из скалы вырывался пар. Можно было бы сказать, что эта вулканическая земля вот-вот изрыгнет высокую струю лавы. Он нашел оракула. На этой иссушенной местности. Оказалось — это женщина. Она сидела на земле. Лицо ее было скрыто безликой деревянной маской. Под тяжелыми истертыми ожерельями колыхались груди.

Суба сел напротив нее. Он хотел назвать себя и задать ей вопрос, ради которого пришел, но она движением руки сделала ему знак молчать. Потом протянула ему чашу с каким-то напитком, и он выпил его. А она переложила лежащие перед ней обожженные косточки и корешки и потерла их друг о друга. Предложила Субе намазать свое лицо и руки жиром. И наконец он почувствовал, что может задать ей свой вопрос.

— Меня зовут Суба. Я сын короля Тсонгора. В огромном королевстве моего отца я ищу место, где его похоронить. Место, где земля ждет его. Я ищу и не могу найти.

Старая женщина ответила не сразу. Сначала она тоже отхлебнула немного своего напитка, но вдруг выплюнула его на большой сноп, который растворился в воздухе. И только тогда Суба услышал ее голос. Голос резкий и повелительный, от звука которого вокруг Субы задрожала земля.

— Ты не найдешь того, что ищешь, — сказала она, — потому что сам станешь Тсонгором. И тогда будешь стыдиться себя. — Она в упор посмотрела на Субу и начала хохотать, повторяя: — Да, стыдиться. Ради этого я помогу тебе. И ты познаешь стыд, поверь мне.

Она продолжала хохотать. Суба в растерянности молчал. Он чувствовал, как в нем растет гнев. Старуха не ответила на его вопрос. Ее смех, ее желтые зубы — все это оскорбляло его. Она смеялась над ним. Но его отцом был король Тсонгор. И ему не стыдно знать об этом. Нет ничего постыдного в том, что имя Тсонгор передается от отца к сыну. Ее слова абсурдны и оскорбительны. Старуха, что смеется над ним, просто сумасшедшая. Он хотел встать и уйти, но прежде задать ей еще один вопрос. Пересилив себя, он снова обратился к ней. Он хотел знать, что происходит сейчас в городе. В Массабе. Конечно, до него доходили слухи о ней. Но это всегда были одни и те же слова: «Там все еще воюют». И эти слухи ни о чем больше не говорили. Никаких подробностей. И не было никого, кто бы знал, кто начал последнюю атаку, кто ее отбил. Идет война. И больше он ничего не знал. Он спросил оракула о своих близких, и снова старуха выплюнула в небо синюю жидкость, которая тут же растворилась в воздухе. А потом прорычала ему в лицо:

— Мертвые. Они все мертвые. Твой брат Либоко — первый. Как крыса. Остальные последуют за ним. Они умрут все. Каждый в свою очередь. Как крысы. Один за другим. — И снова захохотала ему в лицо.

Суба был ошеломлен. Он заткнул уши, чтобы ничего не слышать, но ему казалось, что даже камни под его ногами хохочут. Издевательский смех старухи преследовал его. Он представлял себе своего брата Либоко, лежащего в пыли. И в нем вспыхнул гнев. Он рывком вскочил, схватил толстую сучковатую палку и со всех сил обрушил ее на оракула. Прозвучал глухой удар. Он ударил старуху прямо по голове. Смех прекратился. Старуха рухнула всем телом. И застыла в неподвижности. Суба ничего больше не слышал. Ничего не видел. Он продолжал сжимать в руках палку. Его гнев еще не угас. Либоко. Его братья. Он ударил снова. Он бил еще и еще. Наконец, весь в поту, задыхающийся, он отбросил палку и пришел в себя. У его ног лежало бесформенное тело. Безжизненное тело. Его охватил ужас, и он убежал.


Он погонял своего мула, сам не зная, куда двигаться. Он никак не мог избавиться от видения: лицо старухи. Он убил. Ни за что. Только за смех. Из чувства гнева. Он убил. Смех старухи. Ее голос. Все это глухо звучало в нем. Затопляло, словно волной. Он убил. Оказывается, в нем это жило. Ярость, достаточная для того, чтобы убить. Кровавое убийство. Он был Тсонгором. И он тоже способен на все это.

Несколько дней он отдавался на волю своего мула, сам не в силах выбрать, куда направиться, блуждая по случайным тропам. Он ни с кем не разговаривал. Его охватила безмерная усталость. Ярость. Он испытал ее. Это была дикая ярость Тсонгоров. То самое, что вошло в кровь его братьев. Да. И он тоже со страстным наслаждением поддался гневу. Он убил оракула. Теперь он знал, что и он не лучше своих братьев. Он тоже мог бы убивать ради Массабы. И только приказ отца удержал его вдали от бойни и от лихорадки сражений.

Он блуждал по дорогам, он не ел, не останавливался, измученный усталостью и ужасом. Он блуждал по дорогам с поникшей головой, инстинктивно избегая всего, что напоминало о жизни. Он хотел быть один. Чтобы никто не видел его. Ему казалось, что его преступление читается на его руках. Иногда он плакал и бормотал: «Я — Тсонгор. Я — Тсонгор, сторонитесь меня».

~~~

Самилия покинула Массабу. Словно беглая пленница. Одна. В первые дни она думала, что Санго Керим и Коуаме тотчас же бросятся за ней в погоню, ей придется кричать, чтобы они ее отпустили, отбиваться, и она приготовилась к этому. Она была настроена решительно. Она не хотела больше ни в чем уступать. Но шло время, а ни Санго Керим, ни Коуаме не появлялись. Было ясно, никто не бросился ей вслед. Она была права. Она уже ничто. А ведь именно из-за нее они начали эту войну. Но после первой смерти, после первой мести за эту смерть она уже перестала быть ставкой в этой битве. Кровь вызывала кровь, и те, кто сражался, в конце концов забыли о ней. И теперь никто не преследовал ее, разве только ветер с холмов.

С тех пор ее жизнь превратилась в долгие скитания кочевницы. Она переходила из одной деревни в другую, живя только милостыней, которую ей подавали. На дорогах королевства селяне переставали копать своими заступами землю, чтобы взглянуть на эту необычную всадницу. Они разглядывали странную женщину в траурном одеянии, с поникшей головой. Она проезжала через страны. Никогда ни с кем не разговаривала. Никогда не просила у жизни ничего, кроме силы продолжать свой путь. Она старела на дорогах. Все время двигалась прямо вперед. Наконец она достигла границ королевства Тсонгора. И, даже не догадываясь об этом, даже не бросив взгляда на страну, которую покидала, она пересекла эту последнюю границу и углубилась в неисследованные земли. Идя еще дальше, чем прошел в свои молодые годы король Тсонгор. Оставляя за собой земли своего королевства и свое прошлое. Она и правда стала никем. У нее не было ни имени, ни прошлого. Для тех, кто встречался ей на пути, она была всего лишь какой-то странной женщиной, с которой почти не осмеливались заговорить и на которую смотрели со странным чувством, будто в ней таилась такая сила, что лучше ее сторониться. Ее просили не останавливаться. И Самилия не останавливалась. Она упорно следовала по дорогам и тропам. Оставаясь для всех всего лишь силуэтом, который исчезал вдалеке.

~~~

Коуаме и Санго Керим превратились в две иссохшие, изможденные тени. С отъездом Самилии они оба немного помутились в уме. Ни о чем не думали. Ничего не желали. Им хотелось только убивать и орошать землю кровью. Долгие годы войны закончились для них вот таким образом. Они пережили столько убийств, столько надежд, и теперь им оставалось лишь вспоминать и оплакивать былые сражения. Казалось, даже собаки смеялись при виде их. Безумие, которое до тех пор охватывало их лишь иногда, теперь обоих поглотило полностью.

От Массабы не осталось почти ничего. В пределах крепостных стен город был в руинах. Дома разрушены. Их разбирали по камешку, чтобы заделать пробоины в крепостных стенах. Все вокруг стало бесформенным. После бесчисленных атак в городе остались только стены, защищающие руины. Пыль покрывала мостовые. Фруктовые деревья стояли сожженные, с обломанными ветками. Самилия уехала. И теперь уже война была проиграна обеими сторонами.


И тогда Коуаме и Санго Керим в последний раз свели свои армии в долине и в последний раз вступили в переговоры.

— Это конец, — сказал Санго Керим, — ты знаешь это так же хорошо, как и я, Коуаме. Нам теперь надо просто завершить то, что мы начали. У нас еще остались воины, которые пока живы и которым предстоит пасть в бою. Ни ты, ни я не можем уклониться от этой последней схватки. Но я хочу провозгласить здесь условия последнего дня, после чего уже не скажу ни слова, мне останется только смерть и ярость. И я говорю перед нашими двумя собравшимися здесь армиями: пусть тот, кто хочет уйти отсюда, сделает это сегодня. Вы все сражались достойно. Сегодня война заканчивается. С этого дня начинается мщение. Пусть те, кому есть куда идти, уходят. Пусть те, у кого есть жены, идут восвояси. Пусть те, кто не испытывает глубокого горя из-за потери дорогого ему человека, за которого он должен отомстить, положат свое оружие на землю. Для них все окончится сегодня. Они не получат здесь никаких богатств, на которые рассчитывали, но они унесут свои жизни. Пусть они ревниво дорожат ими. А для других, для тех, кто готов принять участие в последней схватке, пути к отступлению уже не останется. Мы будем биться день и ночь. Мы будем биться, забыв про Массабу и ее сокровища. Мы будем биться ради того, чтобы мстить.

— Ты прав, Санго Керим, — ответил Коуаме. — Дольше сегодняшнего дня война не продлится. А потом начнется резня, в которой сойдутся озверевшие люди. Пусть те, кто еще может уйти, не стыдятся этого и уходят туда, откуда они пришли, чтобы рассказать, отчего мы в такой ярости.

В рядах воинов наступило долгое тревожное молчание. Они смотрели друг на друга. Никто не осмеливался сделать первый шаг. И тогда заговорил Рассамилаг:

— Я ухожу, Санго Керим. Уже давным-давно мы проиграли эту войну. Уже давным-давно я каждое утро встаю побежденным. Я сожалею о той ночи, когда мы пили вино из мирта пустыни и когда мы могли все прекратить. Я был с тобою повсюду. Все, что претерпел ты, претерпел и я. А сегодня я выбираю мир. Если кто-нибудь здесь должен отомстить мне, если кто-нибудь хочет отплатить мне за смерть брата или друга, я готов сразиться с ним. Но если таких здесь нет, я ухожу и похороню войну в Массабе в песке моего прошлого.

Никто не шелохнулся. Рассамилаг медленно вышел из рядов. И начался великий отход. В каждом лагере, в каждом племени люди решались и выходили. Молодые потому, что перед ними еще были годы жизни, и они хотели вернуться к своим семьям. Старики потому, что у них было лишь одно желание — быть похороненными на родине. Повсюду воины обнимались, прощаясь друг с другом. Те, кто уходил, в последний раз говорили дружеские слова остающимся. Они сжимали их в объятиях, препоручая земле. Они предлагали им свое оружие, свои каски и своих верховых животных. Но те, кто оставался, от всего отказывались. Наоборот, это они хотели одаривать уходящих. Они говорили, что для них конец близок, и скоро им ничего не будет нужно, кроме монетки, которую мертвым кладут между зубами. Они отдавали тем, кто уходит, свои сокровища, свои амулеты и записки для передачи родным. Казалось, на равнине какое-то гигантское тело медленно делится надвое. И с одной, и с другой стороны ряды воинов редели.

Наконец те, кто уходил, были готовы. Они покинули долину в тот же день. Нужно было, чтобы, когда начнется битва, они, увидев своих сражающихся сотоварищей, не вернулись и не стали в их ряды.

В долине осталась лишь горстка воинов. Одержимые войной люди, которые выбрали мщение. У каждого из них был на примете человек, которого надо убить. Каждый хотел мстить за брата или за друга и с ненавистью дикого пса смотрел на того, на кого собирался наброситься.

Среди них был Барнак. У его ног те, кто из его отряда решил уйти, положили свои запасы ката. Эта сухая трава образовала немалую горку. Барнак не спеша нагнулся и, захватив полную горсть, положил кат себе в рот. Он жевал его, сплевывал, снова наклонялся и брал пригоршню травы. Когда он всю ее прожевал, вокруг него были лишь кусочки жеваных корешков. И он пробормотал самому себе:

— Теперь я не усну уже никогда.

Никогда еще ни один человек не поглощал такого количества наркотика. Он задрожал всем телом. Его утомленные годами мускулы снова обрели змеиную крепость. Его осаждали видения, он дико вращал глазами, на губах выступила слюна. Он был готов к бою.


Прозвучал сигнал, и началось побоище. Последний штурм одержимых. Без разработанного плана, без дружеской поддержки собратьев. Каждый сражался сам за себя. Думая не о том, чтобы сохранить свою жизнь, а о том, чтобы отнять жизнь у врага, с которым он бился. Это походило на схватку диких кабанов. Разбитые головы. Потоки крови, заливающие лица. Пробитые доспехи… Ужасные предсмертные крики заставляли дрожать старые стены Массабы.


Санго Керим и Коуаме первыми ринулись друг на друга. Во всеобщей сутолоке каждый из них всеми силами пытался сразить противника. Но и на этот раз победа не давалась ни тому, ни другому. По лбу у них катился пот. Они впустую истощали себя в сражении. И вот тут появился Барнак. Широко размахнувшись, он мечом снес голову Санго Кериму. Она жалко покатилась в пыли, и Санго Керим даже не успел сказать прощальное слово городу, в котором родился. Жизнь вокруг уже шла без него. Коуаме опустил свой меч. Он ему больше не был нужен. Враг лежал тут, у его ног. Но рано было радоваться этой победе. Теперь старый Барнак мутными от ката глазами смотрел на него. Он уже никого не узнавал. Он видел вокруг себя только тела, которые надо сразить. И он с силой ударил мечом по шее Коуаме, который с удивлением уставился на него. И тут же рухнул на землю к ногам своего обезглавленного противника. Убитый своим другом.

К Барнаку бросились десятки воинов из обеих армий. Они окружили его, словно охотники, которые обложили дикого зверя и загоняют его ударами. Так он и умер. Забитый десятками копий. Затоптанный и забросанный камнями воинов обеих армий.


Повсюду падали сраженные воины. Повсюду росли горы трупов. Все постепенно шло к концу. Оставались только тяжело раненные, которые ползли из последних сил, пытаясь не стать добычей для пиршества гиен, которые уже заполняли долину. Сако умер первым. Его брат Данга вспорол ему живот и вывернул на землю его внутренности. Последним усилием Сако удалось полоснуть Дангу мечом по ноге. Брызнула кровь, но Данга смеялся. Он победил.

— Ты умираешь, Сако, и победа осталась за мной. Массаба моя, и королевство нашего отца тоже мое. Ты умираешь. Я тебя сразил.

Он оставил тело брата лежать на земле, а сам поспешил к Массабе. Чтобы в качестве правителя открыть ворота города. Чтобы насладиться видом своих владений. Но кровь из его раны продолжала течь. Он уже не мог идти, силы покидали его. И город, казалось ему, где-то бесконечно далеко. Теперь он уже полз. И все еще смеялся. Он не понимал, что предсказание сбывается. Он, близнец Сако, который родился на два часа позже брата, умрет через два часа после него. Он проживет ровно столько же, сколько брат. Сако умер первым, и он ждет его. С нетерпением. Данга медленно истекал кровью. И также, как он родился, уткнувшись лицом в простыни, окровавленные при рождении брата, он в предсмертных муках лежал в пыли, красной от всеобщей резни. Все свершилось. Смерть одного брата означала конец жизни другого.


Когда Данга испустил последний вздох, так и не добравшись до ворот города, Массабу окутала мертвая тишина. В городе не осталось никого. Наступило время стервятников, и хищные птицы тяжело кружили над городом.

~~~

— Ты не плачешь, Тсонгор?

Голос Катаболонга прозвучал в огромном подземелье, где находился склеп. Тсонгор не ответил.

Тсонгор слышал отдаленный голос друга, но не отвечал. Нет, он не плакал. Он смотрел, как они идут. Его дети. И воины Массабы. Последние ее воины. Они были здесь. Перед его глазами. С изуродованными лицами. С измученным взглядом после долгих лет войны. Они все были здесь, они шли медленным шагом, словно в агонии. Он различил среди них Коуаме и Санго Керима. Он видел двух своих сыновей, Сако и Дангу, которые еще вцеплялись друг в друга. Они все были здесь. Тсонгор не плакал. Нет. Ему казалось, что он видит колонну сумасшедших, жаждущих крови. Он замер. Он даже не пытался окликнуть их. Из чувства презрения. Он испытывал к этим воинам, которые убивали друг друга до последней минуты, только презрение. Нет, он не плакал. Мертвые, что проходили перед ним, почувствовали это и опустили головы. Перед ними был Тсонгор, и он осуждал их своим старческим взглядом. Тсонгор позволил им пройти мимо него, не сказав им ни слова, не пытаясь их обнять и в последний раз поцеловать в висок. И тогда их охватил стыд. Они пошли к берегу, уже ни на что не надеясь. Тсонгор смотрел, как они исчезают. Они все были здесь. Он оглядел каждое тело. Вгляделся в каждое лицо. Теперь он был уверен, что Самилии среди них нет. Его гнев еще больше возрос. И тогда он заговорил, обращаясь к этим окаянным людям. Его слова падали, словно камни. Так звучат слова оскорбленных отцов.

— Вы не имели права, не имели права умирать, — сказал он. — Самилия жива. Вы бросили ее одну. А уверяли, что сражаетесь из-за нее. Вы уничтожали друг друга до последней минуты, а о ней забыли. И теперь там не осталось никого, кто бы позаботился о ней. Будьте вы прокляты. Вы не имели права умирать.

А они все постепенно исчезли. Ни один из них не осмелился оглянуться. А Тсонгор остался на месте. Единственный, кто не мог переплыть на другой берег. Чей-то отдаленный голос звал его в мир живых. Знакомый голос. Это был голос Катаболонга.

— Ты не плачешь, Тсонгор?

Нет. Он не плакал. Он в гневе сжимал кулаки и проклинал этих окаянных воинов.

~~~

Суба продолжал блуждать по дорогам, но теперь он очень изменился. Он стал как боязливая тень. Избегал заходить в города, сторонился людей. Его неотступно преследовала мысль, что он — убийца оракула. Его мучил стыд. Он думал о своем отце. О его завоеваниях. О его преступлениях. И теперь ему казалось, что он его понимает. Он снова и снова вспоминал слова оракула. Да. Эта старуха была права. И он испытывал отвращение к самому себе. Он уже не думал больше о гробнице. Мысль, что ему снова придется заняться строительными работами, приводила его в ужас. Нет, он не построит последнюю гробницу. Ему хотелось убежать от всего этого. Избегать всех. Он опасен для людей. Ведь его руки могут убивать. Медленно, словно старик, он направился на север к глубоким ущельям. Они были в высоких крутых горах, нехоженых, забытых людьми. Вот только здесь он и мог затаиться. Здесь никто его не найдет. Он хотел исчезнуть, и глубокие ущелья казались ему идеальным лабиринтом, в котором можно затеряться.

Приехав туда, он в недоумении застыл при виде этих величественных гор. Горный массив, словно узкие каменистые дороги, пересекали длинные ущелья. Такие узкие, что только человек мог пройти по ним. И нигде не было ступенек, вырубленных человеком. Иногда, когда он шел по какому-нибудь ущелью, он набредал на земляную площадку. Нечто вроде террасы. Насколько видел глаз, все вокруг было пустынно и молчаливо. И впервые после убийства оракула Суба почувствовал облегчение. Несколько луней кружили в небе. Он был один в этом диком мире. И он двинулся дальше на своем муле.

Три дня он блуждал в сплетении камней, отдавшись на волю своего мула. Он не пил и не ел. Словно тихо угасающая тень, несомая ветром. На четвертый день, когда силы уже покинули его, он вдруг увидел вход во дворец, выдолбленный в скале. Сначала ему показалось, что у него галлюцинация, но нет, перед ним был вход во дворец. Строгий и величественный. Вот оно. Да, вот оно, это место, где должен быть похоронен Тсонгор. Он сразу понял это. Он сошел с мула и опустился перед дворцом на колени. Да, здесь. Может быть, этот дворец соорудил сам Тсонгор. Да-да, возможно, он пришел сюда и испытал такое же чувство, как сам Суба около кипарисов на залитой солнцем земле. А может, этот тихий, никому не известный дворец существовал с незапамятных времен. Забытый людьми. Да, именно здесь надо похоронить Тсонгора. Величественный дворец, спрятанный от глаз людских. Роскошная королевская гробница, которую никогда не найдет ни один человек. Вот здесь и должен почивать Тсонгор. Горы соответствуют его величию. Они смогут скрыть его позор. Суба уже не сомневался. Сюда не ведут следы человека. Земля здесь бесконечно красивая и бесконечно дикая. Отстраненная от мира. Он нашел ее.

Кода он снова сел в седло, он понял, что его блуждания закончены. Ему осталось только вернуться в Массабу. Он построил шесть гробниц по всему королевству и вот теперь нашел седьмую. Последнее пристанище Тсонгора. Теперь предстояло только похоронить его, чтобы он мог спать спокойно.

~~~

Никакой шум, никакие звуки битвы не прерывали крепкий сон короля. Тсонгор и Катаболонга больше не разговаривали. Им уже не о чем было говорить. И все-таки старый король продолжал выказывать признаки беспокойства. Катаболонга думал, что его снова волнует покрытая патиной монета. Что Тсонгор снова горит желанием перейти на другой берег, к мертвым. Но пришел день, когда он наконец заговорил, и после столь долгого молчания это было так неожиданно, что Катаболонга вздрогнул, словно напутанная обезьяна.

— Сыновьям, — сказал Тсонгор, — я завещал свою империю. Они разодрали ее в клочья и убили друг друга на развалинах города. Я не плачу о них. Но что оставил я Самилии? Ни мужа, которого пообещал ей, ни той жизни, на которую она имела право. Где она теперь? О Самилии я не знаю ничего. Она моя единственная дочь и ничего не получила от меня. Субе, возможно, я передал то, что представлял собою сам. Но Самилия от меня ускользнула. А ведь именно ей я приготовил самое большое наследство. Я хотел дать ей мужа. Земли. Я хотел, чтобы вся моя жизнь послужила этому. Обезопасить ее. Чтобы никто никогда не мог подавить ее. Чтобы моя тень, тень старого отца, витала над ней и ее потомками. А получилось, что я оставил ей в наследство только траур. Траур по своему отцу, потом траур по своим братьям, одному за другим. Смерть претендентов на ее руку. Разграбление города. Что получила она от меня? Обещание праздника и пепел сожженных домов. Самилия принесена в жертву. Я этого не хотел. Никто этого не хотел. Но все ее забыли.

Тсонгор умолк. Катаболонга ничего не сказал ему в ответ. Ему нечего было сказать. Он тоже часто думал о Самилии. Иногда спрашивал себя, не его ли долг попытаться отыскать ее. И сопровождать ее повсюду, куда бы она ни пошла. Заботиться о ней. Но он ничего не сделал. Он чувствовал, что, несмотря на симпатию, которую он питал к Самилии, его место не рядом с ней. Его верность состоит в том, чтобы ждать Субу. И он должен делать только это. Выходит, как и все остальные, он допустил, что Самилия исчезла. И, как все остальные, он испытывал угрызения совести. Потому что чувствовал: дочь Тсонгора священна. Священна потому, что она прошла через такие испытания. Священна потому, что все, один за другим, даже не заметив этого, принесли ее в жертву.

~~~

Суба отправился в обратный путь. Он неделями не сходил с седла, торопясь снова увидеть родную землю и с беспокойством думая о том, что он там найдет. Его мул стал совсем старый. Теперь он шел не так быстро, как раньше. Он почти ослеп, но все же продолжал везти Субу по дорогам королевства и ни разу не сбился с пути. С его седла еще свисали восемь кос женщин Массабы, которые со временем совсем побелели. Они были для Субы словно песочные часы. Прошла целая жизнь. И вот на рассвете он добрался до гребня самого высокого из семи холмов Массабы. Город был у его ног. Субе показалось сначала, что перед ним просто небольшая груда камней. Только крепостные стены еще сохранили свой величественный вид. Равнина была пустынна. Не было больше шатров, что некогда, словно деревеньки, теснились у стен города. Нельзя даже было разглядеть следы дорог, по которым раньше двигались толпы торговцев. Там не было больше ничего. Суба медленно спустился с холма и вошел в Массабу.


Это был пустой город. Никаких звуков. Никакого движения среди этих бесстрастных камней. Все разворочено. Жители, которые выжили в этой долгой войне, в конце концов убежали из этого проклятого места. Оставив все в таком виде. Площади. Наполовину разрушенные дома. Время и растительность завладели ими. Фасады покрылись зеленым мхом. Внутренние дворики, террасы заросли высокими дикими травами, они пробились между черепицей на крышах и в трещинах на стенах домов. Словно Массабу постепенно захватила растительность. Лианы обвили еще устоявшие дома. Ветер стучал дверями и поднимал густые клубы пыли. Суба проехал по улицам этого города стиснув зубы. Массаба не пала. Нет. Она тихо сгнила. Улицы были усыпаны следами былых сражений. Остатками шлемов. Осколками стекла. Обгоревшими обломками всяческих военных приспособлений.

И ему вспомнилось все. Лица тех, кого он покинул. Своих братьев. Последний вечер накануне его отъезда, который они провели все вместе. Песни, которые им пели. Вино, которое они пили. Он вспоминал, как сестра гладила его руку. Он вспоминал, как плакал, уезжая. Теперь он один знал, что все это когда-то было. Его мул шагал по этой пустыне, и ему казалось, что сам он постарел на несколько веков. Перед его глазами стоял исчезнувший мир. Весь поглощенный прошлым, он проезжал по улицам. Он походил на чудом выжившего человека, который видит, как умирает весь его род и он остается один в мире, которому нет названия.


Когда он вошел во дворец старого Тсонгора, ему в нос ударил сильный запах. Целая колония обезьян обосновалась в огромных залах дворца. Их были сотни. Тысячи. Они загадили все ковры. Они перепрыгивали из одной комнаты в другую, цепляясь за люстры. Субе пришлось пробивать себе проход между ними. Они пинали его лапами. Это были обезьяны-ревуны. Их жалобные вопли были теперь единственными звуками в городе. Жалобные вопли животных. Нечленораздельные. Иногда обезьяны кричали так ночи напролет. Раздирающий душу концерт, который заставлял дрожать стены дворца.

* * *
Суба спустился в большой зал, где покоился его отец. Там было темно. Он шел медленно, нащупывая ногами путь. Много раз спотыкался. Когда он прошел половину зала, послышался какой-то хруст, и тут же его внезапно ослепил свет. То был свет факела.

На мгновение он застыл, прижавшись к стене. Его охватил страх. Постепенно он разглядел катафалк, на котором покоился его отец. А над ним — человека, лицо которого было теперь освещено факелом.

— Тсонгор ждет тебя, Суба.

Он сразу узнал его по голосу. Словно они расстались только вчера. Это был Катаболонга, носитель золотого табурета его отца. Он был здесь. Такой же тощий, как священная корова. Щеки у него совсем впали. Борода закрывала лицо. Он был грязный, но держался прямо, насколько позволяло ему его тело ползуна. Все эти годы он питался обезьянами, которые отваживались подойти к нему. Но никогда не сходил со своего места. Постоянно был у изголовья короля. Суба почувствовал, как его окрыляет радость. Здесь есть человек. Человек, который знал мир, в котором он родился. Который помнит лица его братьев, помнит, какой красивой была Самилия и какие фонтаны были в Массабе. Он остался. Здесь. В темноте, окруженный обглоданными костями обезьян, он остался единственным человеком, который дождался его и смог произнести его имя.


Они оба сдержали обещание, данное Тсонгору. Осторожно они подняли тело короля и вынесли его наверх. Там соорудили нечто вроде носилок, запрягли в них старого мула. И Суба снова двинулся в путь.

Они навсегда покинули город, бывший некогда столицей королевства, оставляя его лишайникам и обезьянам. Они шли рядом с мулом. Молча. По очереди бодрствовали у тела мертвого короля. И вдруг, когда они оказались на вершине холма, услышали громкий жалобный вой обезьян. Это прозвучало словно прощальный салют городу. Или как насмешливый хохот судьбы, которая издавала победный крик в стране молчания.

~~~

Суба привез тело своего отца в пурпурные горы Севера. За время путешествия Катаболонга рассказал ему о том, что произошло в Массабе. О смерти Либоко. Об исчезновении Самилии. О безжалостном уничтожении города. Суба не задал ему ни единого вопроса. Не мог. Он просто плакал. Тогда Катаболонга прерывал свой рассказ, а когда слезы высыхали, продолжал. Вот так, в звучании голоса старого слуги, Суба пережил агонию Массабы.

Войдя в горный массив, он пробрался через тесные каменные ущелья. Катаболонга смотрел на этот скалистый лабиринт, эти обрывистые коридоры, в которые едва проникало солнце, так, как он смотрел бы на какое-нибудь священное место. В высоких очертаниях гор было что-то от застывшей вечности. Здесь жили только дикие козы, да еще огромные ящерицы скользили с одного камня на другой.

Они целый час шли по ущелью и наконец добрались до гробницы. Величественный дворец, выдолбленный в скале цвета охры, возник перед ними. Он казался таинственным входом, ведущим в сердце гор.

Они положили тело прославленного Тсонгора в самом дальнем зале дворца. Держа руку на плече покойного, Суба какое-то время сосредоточенно молчал. Он вызывал дух отца. Потом, когда он почувствовал, что король Тсонгор снова с ним, совсем рядом, он в ухо прошептал ему слова, которые хранил в памяти все прошедшие годы:

— Это я, отец. Суба. Я рядом с тобой. Слушай меня. Я жив. Спи с миром. Все сделано.

Он поцеловал короля Тсонгора в лоб. И тогда король слабо улыбнулся. Он услышал голос сына. И по голосу, более зрелому, более низкому, чем раньше, он понял, что прошли многие годы. Но, несмотря на войну и бойню, что-то по крайней мере произошло так, как он надеялся. Суба жив. Он сдержал слово. И теперь его старый отец может уходить в небытие. Катаболонга медленно приблизился к нему. Из маленькой коробочки красного дерева, которую он носил на шее, он достал покрытую патиной старую монету Тсонгора. И осторожно, не сказав ни слова, вложил ее между зубами покойного. Все было кончено. На исходе жизни Тсонгор умирал с единственным сокровищем — монеткой, которую он увез с собой, уходя из родительского дома, уходя в новую жизнь, жизнь завоеваний. Так окончилась медленная агония короля Тсонгора. Он грустно, как-то мучительно улыбнулся. Улыбнулся, глядя на лица сына и своего старого слуги. И умер во второй раз.


Суба долго стоял у изголовья мертвого отца. Хотел сохранить в своей памяти его последние мгновения. Его печальную и безучастную улыбку — он никогда не видел такой при жизни отца. Он понимал, облегчение не пришло к Тсонгору. Несмотря на возвращение сына и монету, которую дал ему Катаболонга, старый король умирал с думой о Самилии. И эта мысль будоражила его до последнего мгновения.

Суба поднял массивную мраморную плиту и закрыл ею могилу. Все было кончено. Он исполнил свой долг. И тогда Катаболонга повернулся к нему и ласково сказал:

— Теперь иди, Суба, живи так, как ты должен жить, и ничего не бойся. Я остаюсь с Тсонгором. Здесь. Я отсюда не уйду.

И прежде чем Суба успел что-либо ответить ему, старый Катаболонга с иссохшим лицом обнял его и махнул рукой, чтобы он уходил. Говорить больше было не о чем. Суба это чувствовал. Он повернулся и пошел к двери дворца. Катаболонга смотрел, как он удаляется, и тихо шептал молитвы, вверяя Субу жизни. И чувствовал, как в нем зарождается смерть.

«Ну вот пришел и мой черед, — подумал он. — Я дольше не продержусь. Из старого мира я остался последний. Время короля Тсонгора и Массабы закончилось. И время моей жизни тоже. Я дольше не продержусь».

Он присел перед могилой на корточки, словно стражник, готовый в любую минуту вскочить. Положил одну руку на рукоятку своего кинжала, а второй крепко держал священный золотой табурет. И умер. Его тело стало словно каменным, и он застыл в таком положении на века. Как бдительный страж, который охраняет вход в это священное место от посторонних. Он остался там, верный Катаболонга. Навсегда. С гордо поднятой головой. С взглядом, устремленным на вход во дворец и на уходящего Субу.


Сын короля Тсонгора прошел через выдолбленные в скале просторные залы, выбрался на свет и сел на своего мула. Теперь он снова проезжал среди высоких скал, но в обратном направлении. Он молча оглядывал скалы. Каждую ночь во время своих долгих скитаний он неустанно задавал себе одни и те же вопросы. Почему отец доверил это дело ему? Почему его он приговорил к изгнанию и одиночеству? Вдали от всех своих близких. Принудил его быть в неведении о судьбе Массабы. Почему он выбрал его, Субу, самого младшего из своих детей? Его, который мечтал совсем об иной жизни. Его, который столько раз испытывал желание отказаться от сооружения этих семи гробниц и броситься на помощь Массабе. Эти вопросы мучили его постоянно, но ответить на них он не мог. Он стал взрослый. И в конце концов принял это как своего рода проклятие, которое его отрешило от мира и от людей. Но теперь он вдруг понял, что отец тогда, на террасе Массабы, во время долгой бессонной ночи, все предвидел. Он уже увидел ужасную войну, которая готовилась. Он увидел кровавую осаду Массабы и бесконечную бойню, которая покроет кровью равнину. Он почувствовал, что мир пошатнулся. Что все исчезнет. Что не останется больше ничего, и никто — ни он, ни другие — не сможет противостоять тому дикому ветру, который сметет все. И тогда он призвал Субу и обрек его на долгие годы странствий и работы. Чтобы все это время он был вдали от несчастья, которое пожрет все. Чтобы, когда это все закончится, хотя бы Суба остался человеком. И он был прав. Теперь один человек остался. Единственный из всего клана Тсонгоров, кто выжил.

* * *
Суба выполнил свое обещание, но печальная улыбка отца не давала ему покоя. Оставалась Самилия, которую все забыли, жизнь которой поломана. Одно время он думал пойти на ее поиски. Но он знал, как велико королевство, и понимал, что никогда не найдет ее. Все будет впустую. Сидя на своем муле, он долго размышлял. До той минуты, когда выбрался из последнего ущелья. И тогда он поднял голову и посмотрел вокруг. Горы остались за его спиной. Перед ним раскинулись необозримые земли королевства. Он единственный остался от этого рухнувшего мира. Взрослый человек, жизнь которого еще не началась. Значит, надо жить. Теперь он знал, что должен делать. Он построит дворец. До сегодняшнего дня он повиновался воле отца и возводил гробницы, одну за другой. А теперь он должен думать о Самилии. Он построит дворец. Дворец для Самилии. Здание строгое и величественное, оно станет венцом всех его сооружений. Он постарается сделать его равным красоте своей сестры. Он построит дворец, который будет говорить и о ее безоблачной прошлой жизни, и о тех неурядицах, которые привели к несчастью и смели все. Да, ему остается сделать лишь это. В гробницы Тсонгора никто никогда не проникнет. Он все их наглухо запечатал, чтобы там царили лишь тишина и смерть. А дворец Самилии всегда будет открыт. Он станет королевским пристанищем для путников. Отовсюду будут приходить в него люди, чтобы отдохнуть в нем. Женщины разложат там подарки, чтобы путники сохранили память о дочери короля Тсонгора. Это будет дворец, открытый всем ветрам мира. Чтобы он, как караван-сарай, шумел и гудел. Он построит дворец, и, может быть, до Самилии когда-нибудь дойдет молва о дворце, который носит ее имя. Только на это ему и оставалось надеяться. Что она услышит о нем и придет. Он построит этот дворец, чтобы позвать свою сестру. А если она уже слишком далеко, уже не в этом мире, что ж, ничего не поделаешь. Да, ничего не поделаешь, если ей суждено никогда не вернуться. Но дворец будет здесь. Чтобы чтить память Самилии и всегда оказывать гостеприимство ее странствующим сестрам.


Оглавление

  • Глава первая ДОЛГАЯ БЕССОННАЯ НОЧЬ КОРОЛЯ ТСОНГОРА
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • Глава вторая ТРАУРНОЕ ПОКРЫВАЛО СУБЫ
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • Глава третья ВОЙНА
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • Глава четвертая ОСАДА МАССАБЫ
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • Глава пятая ЗАБЫТАЯ
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • Глава шестая ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~