Частное расследование [Фридрих Евсеевич Незнанский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фридрих НЕЗНАНСКИЙ ЧАСТНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

Часть первая ПРИКОСНОВЕНИЕ

1


Антонина Степановна, женщина преклонных лет, никак не могла уснуть. Сначала, как обычно, ее одолевали мысли о прошедшем дне: она любила анализировать все случившееся с ней за день, даже самое незначительное. Потом, как водится, мысли ее перекинулись на день грядущий. Однако ближайшее будущее не сулило Антонине Степановне ничего такого, что следовало бы обдумать заранее, и поэтому она, повздыхав еще немного, принялась считать бесконечную череду верблюдов…

Но заснуть не смогла.

Мешал ей тихий, назойливый звук, исходящий непонятно откуда. Антонина Степановна села на кровати, покрутила головой.

Звук не исчезал. Но и громче он не становился. Загадочность и настойчивость его начали раздражать. Антонина Степановна встала и вышла в коридор.

Звук стал заметно сильнее и отчетливей. Звук был очень знаком Антонине Степановне… Что ж это такое может быть? Без малого-то в два часа ночи?

— Тьфу ты! — ахнула вдруг Антонина Степановна и поняла: это невыключенный телевизор у соседки.

Антонина Степановна накинула поверх ночной рубашки пальто и вышла на лестничную площадку.

Позвонила соседке. Тишина.

Еще раз, настойчивей. Безрезультатно.

Внезапно дверь соседки приоткрылась, сама по себе, медленно, и тут же захлопнулась: сквозняк.

«Как странно… — подумала Антонина Степановна. — Телевизор не выключен, дверь нараспашку — это в наше-то время сплошного хулиганства и бандитизма!»

— Ольга Алексеевна! — крикнула Антонина Степановна в темноту прихожей, приоткрыв дверь, но не решаясь заходить.

Никто не ответил.

Антонина Степановна вздохнула, подумала, что теперь-то уж она точно не заснет, не успокоится. Перекрестившись, она решилась наконец и ступила в соседскую прихожую, придерживая тем не менее входную дверь полуоткрытой.

Постояв немного и прислушавшись, Антонина Степановна включила в прихожей свет. Никого, ничего. Только этот ужасный звук.

Телевизор находился на кухне. В середине его светящегося экрана виднелось темное прямоугольное пятно.

— Ольга Алексеевна, вы спите? — Антонина Степановна сделала три шага в сторону двери, ведущей в комнату.

Ни звука в ответ.

Входная дверь за спиной Антонины Степановны опять неожиданно приоткрылась от легкого сквозняка и опять хлопнула. Антонина Степановна вздрогнула, но быстро взяла себя в руки: этот испуг вдруг придал ей смелости. Она решительно открыла дверь, ведущую в комнату.

Хоть в комнате и было темно, но она сразу увидела: ну так и есть — окно настежь. Странно — за окном поздняя осень. Ежась от холода, Антонина Степановна вошла в комнату, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.

Ее соседка Ольга Алексеевна сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Руки лежали ладонями вверх. Руки, халат, кресло, палас — все вокруг было в крови. Ольга Алексеевна сидела со вскрытыми венами.

Ольга Алексеевна была безнадежно мертва.

Антонина Степановна в ужасе отступила.

Она не соображала ничего, голова кружилась. Ноги перестали держать, Антонина Степановна опустилась на диван…

И тут же вскрикнула.

На диване лежал Коля, двенадцатилетний сын мертвой соседки. Коля лежал на спине, лицо его было закрыто подушкой.

— Коля… — не соображая, что делает, Антонина Степановна подняла подушку. Широко открытые глаза Коли были абсолютно неподвижны…

На кухне пищал телевизор.

По квартире гулял сквозняк.

…Яркие, трассирующие очереди возникали там, далеко впереди, и проносились мимо с бешеной скоростью. Казалось, что оперативная машина, мчащаяся по туннелю, проваливается в бездонную черную трубу…

Оперативную машину, выскочившую из туннеля и круто перестроившуюся на осевую полосу реверсивного движения, сильно занесло. Навстречу им лоб в лоб мчался тяжелый трейлер. Еще секунда, и он пронесется точно по их головам, превращая железо и плоть в единое месиво…

Они увернулись в последний миг, и трейлер с ревом пронесся в пяти сантиметрах левее.

Турецкий Александр Борисович, следователь по особо важным делам, успел заметить краем глаза через зеркало заднего вида постового ГАИ, схватившегося было за свисток, но затем поднесшего ко рту микрофон рации.

Турецкий взял телефонную трубку служебной связи:

— Да это мы, свои… Ну ладно, не пыли. Согласен: жизнь прекрасна и удивительна… Согласен.


— Самоубийство. Типичное самоубийство, — сообщил врач Турецкому, закончив осмотр трупов. — Задушила ребенка, а затем вскрыла себе вены. Часа три назад. Около двенадцати ночи.

— Алкоголь? Наркотики?

— Очевидные проявления не обнаружены…

— А точно может показать только вскрытие… — задумчиво протянул Турецкий.

Врач кивнул, соглашаясь.

— А вот чем ты объяснишь блаженные выражения их лиц? Радость на них такая, будто им большой пряник показали перед смертью. Ведь умирать-то больно поди?

— Да нет, не всегда. — Врач, пожав плечами, решил поддержать шутку. — Я, правда, сам еще не умирал ни разу, но те, кто умерли, рассказывали мне потом… Совсем не больно.

— Не больно, может быть. Но ведь тоскливо? Да… — Саша окинул взглядом комнату: — Благополучная семья…

— Вполне, — согласился врач. — Особо зажиточной, конечно, ее не назовешь, но…

— На кухне нашли записку. На телевизоре. Приклеена была на экране, — доложил Сережа — молодой следователь, новый стажер Турецкого.

— «Уходим в лучший мир…» — прочитал Турецкий. — Не густо. Одно, правда, ясно теперь — сделано это было, похоже, вполне сознательно. Записку отправишь на графологическую экспертизу: ее ли почерк и когда написана.

— Есть.

— А мы пока поищем мотивировку. Ведь если записка подлинная, то ведь должны быть мотивы? Ты как считаешь, молодой?

— Да я считаю — мужа не было. Ну, мужика, — предположил Сережа.

— Ходил к ней один, — подтвердила соседка Антонина Степановна, опровергнув тем самым предположение Сергея. — Женатый.

— Зовут как — не знаете?

— Знаю, конечно. Юрий Афанасьевич. Фамилия Травин.

— А кто, где работает?

— Работает экспертом. По информатике. В объединении «Космос».

— Что вы можете сказать о нем как о человеке?

— Замечательный человек.

— То есть?

— Добрый, тихий, вежливый. Начитанный. Одно плохо — женатый.

— Как они жили? >

— Как голуби.

— Как часто и сколь давно он приходил к ней?

— Да как вам сказать… Ходил он к ней очень давно. А насколько часто — не знаю. Я ведь за этим не следила. Понятия не имею. А впрочем, довольно часто он ходил к ней, думаю… — Антонина Степановна что-то, видно, вспомнила.

— Почему так решили?

— Да вот пришло на ум, что он журналы-то свои, «Вопросы информатики» и другие там, сюда, на ее адрес выписывал. Я как-то с ним столкнулась, месяц-то назад, на лестнице, у ящиков почтовых-то… «Ох, толстые какие журналы Ольга Алексеевна выписывает!» — сказала я ему просто так, из вежливости, чтоб что-нибудь сказать. А он мне: «Это не Олечка, это я. По работе нужно. Чтоб за отсталость со службы не выгнали».

— Были, на ваш взгляд, у нее причины для самоубийства?

— Такого? Ну нет!

— А какого — да?

— Да никакого. Грустила она, бывало, конечно, по-бабьи, — долго не приходил когда… Но грусть-то светлая, с надеждой была, понимаете? Они к нему душой припаяны были. Коля вообще в нем души не чаял: «Папа, папа»…

— Папа?

— Конечно, отец он, какие сомнения! Вы будете с Юрием Афанасьевичем беседовать?

— Без сомнения.

— Легко узнаете. На Коленьку он похож, — соседка, не выдержав, заплакала.

2


Многоэтажный блестящий корпус объединения «Космос» торчал среди загородных перелесков. Турецкий сразу отметил про себя, что институт солидный: возможно, в нем и занимаются ерундой, но с финансированием у этих ребят все в порядке. Весьма возможно, это ящик, закрытый институт. Турецкий отметил также с досадой, что упустил из виду справиться об этом заранее; его в закрытый, институт ведь запросто могут и не пустить! Только по спецразрешению — предписания там всякие справки. Все это оформлять — такая тягомотина! Но можно будет этого Травина вызвать на проходную, решил Турецкий. Не зря ж сюда машину гнали!

Обратившись в бюро пропусков, Турецкий был поражен вторично: дежурный, в обязанности которого входила, в сущности, только регистрация посетителей да выписывание пропусков, сразу понял суть дела. Внимательно изучив удостоверение Турецкого, дежурный сработал четко, без всяких там «Да я не знаю, это вы к начальнику охраны обратитесь, пусть он сам, а я здесь только так, да то, да се…».

— На третий этаж вам, в триста семнадцатую комнату, — сообщил он Турецкому, возвращая ему сквозь окошко служебное удостоверение с вложенным временным пропуском.

— Он вышел покурить, — сказали Турецкому в триста семнадцатой. — Да конца коридора, направо.

Антонина Степановна оказалась права. Действительно, Турецкий сразу узнал Травина в группе мужчин, стоящих в курилке.

Но что удивительно, что поразило Турецкого сразу, в первое же мгновение, едва их глаза встретились: Травин тоже узнал его. Точнее, не то чтобы узнал, а почувствовал, изменился в лице, мгновенно напрягся. В глазах промелькнул ужас.

Турецкий готов был дать голову на отсечение, что раньше он с этим человеком не встречался. А память у него на лица— ого-го! Травин точно ждал кого-то или чего-то. И ждал со страхом. Кого? Чего?

— Юрий Афанасьевич?

— У вас разговор? Ну пойдемте.

Они покинули курилку и двинулись по коридору молча. Турецкий ничего не говорил сознательно — если Травин узнал его, то, может быть, сам начнет разговор и, возможно, подставится с первой же фразы.

Они шли и шли, но Травин упорно молчал.

— Здесь есть где поговорить? — спросил Турецкий, чувствуя, что молчать и ждать далее бессмысленно: не так-то этот Травин прост.

— Нет. Поедем лучше к вам, — быстро ответил Травин. — Если я правильно вас вычислил.

— Я следователь. По особо важным делам.

Травин молча кивнул, подтверждая верность своей догадки.


В машине ехали молча. Травин был бледен; лицо его, впрочем, было скорее отрешенным, чем нервным.

— Оля умерла? — внезапно тихо спросил он, глядя в окно.

— Ну разумеется, — подтвердил Турецкий.

— А Коля? — губы Травина задрожали.

— Само собой.

Лицо Травина продолжало оставаться неподвижным, долго, много секунд, но вдруг затряслось, расползаясь…

— Давайте-ка… — Турецкий остановил машину на обочине загородного шоссе. — Успокойтесь. Мы лично вас ни в чем не подозреваем. Давайте прогуляемся, чем в управление-то ехать, — предложил Турецкий Травину. — А ты, Сережа, посиди.

Турецкий и Травин вышли.

…Они медленно шли по обочине шоссе. Погода была не ахти, но приходилось мириться с погодой. Они гуляли уже полчаса, но ничего нового из Травина выудить не удавалось. Обычная жизнь простых, но таких в сущности сложных людей. И вместе с тем Турецкий чувствовал, что Травин что-то скрывает. Существенное. Важное.

— Еще раз повторяю, мы не обвиняем вас ни в чем, — Турецкий выдержал паузу, вздохнул. — Еще до встречи с вами, как только приехали в ваш институт, мы все проверили. У вас стопроцентное алиби. Всю эту ночь вы работали на вычислительном центре, ведь так? — Травин кивнул. — По крайней мере десять человек могут подтвердить, что с десяти вечера и до моего появления вы никуда не отлучались. И — тем не менее вы догадались! Догадались же! — Турецкий перевел дух. — …Но из рассказанного вами никак не вытекает имевший место трагический результат. Так вот, я спрашиваю: на основании чего вы догадывались о…

— Я не догадывался.

— Ну-у… Как же, вы же сразу же? Да и в машине спросили — нет?

— Я не догадывался. Я был уверен. Знал.

— Вот! А мы столько времени потеряли впустую! Что ж вы? — Турецкий помолчал. — Так в чем причина происшедшего?

— Этого я вам сказать не могу.

— Отчего же, Юрий Афанасьевич?

— Боюсь.

— Кого вы боитесь?

— Я боюсь за вас.

— За меня? Не за себя?

— Я человек конченый, а вы еще можете выпутаться из этой истории. Как вас зовут, я забыл?

— Александр Борисович.

— Закройте это дело, Александр Борисович. Самоубийство на нервной почве, тем более что так оно и есть. Мой вам совет. Послушайте меня: это очень опасная штука. Прикосновение — и достаточно. Обратной дороги не будет. А вы уже стоите на грани.

— Зря запугиваете.

— Предупреждаю.

— Ну что ж, спасибо за предупреждение. Но видите, дело в чем: политика, мафия — это, в сущности, моя работа. У нас ко всем этим вопросам несколько иной подход. И более того, все, что постороннему человеку может показаться ужасным, смертельно опасным, — для нас просто работа. Свой взгляд, свои методы есть. Нам все это обычно, просто и понятно…

— Вам ничего не понятно. Поэтому вы и живете еще. — Травин прочел немой вопрос в глазах следователя и ответил на него: — А я — умираю.

— Попробуйте мне рассказать все, что вы знаете. Спокойно и не торопясь.

— Я повторяю: вам лучше этого не знать, — одно прикосновенье…

. — Не первое это серьезное дело. У нас. У меня.

— У вас не первое. Последнее.

— Посмотрим, поглядим. Значит, за себя вы не боитесь, меня — предупредили. Давайте прикасаться.

— Еще сказать хочу… Вы меня позже поймете. Я согласился давать показания не добровольно, не чистосердечно. А под давлением неимоверным!

— Я на вас давил? Давлю? — удивился Турецкий.

— Нет-нет, Господь избавь! Отравленный заражает других неизбежно — хотел я сказать.

— Я понимаю ваше состояние и все-таки прошу вас, настаиваю… Потом труднее будет.

— Действительно, — мгновенно согласился Травин. — Потом это вообще невозможная вещь, почти. Отец Ольги — Алексей Николаевич Грамов настойчиво внушал ей мысль: убить ребенка и с собой покончить. Убеждал.

— Вы сами это видели?

— Да. Я присутствовал. Два раза. Полемизировать пытался даже. Но он не говорил со мной: ведь я не муж. Я для него почти никто был. Один раз сказал, правда, мне: ты тоже можешь умереть, хорошо, если разом отмучаетесь.

— Ваши взаимоотношения с Ольгой Алексеевной казались кому-нибудь из вас мучительными? Вам, ей, ребенку либо отцу?

— Нет. — Травин долго молчал. — Вот вы и прикоснулись, Александр Борисович.

Турецкий в задумчивости покачал головой.

— Часто он заявлялся к дочери последнее время?

— Вот в сентябре — почти каждый день. Позавчера, знаю, приходил.

Травин неожиданно остановился и, покачнувшись, опустился на черно-белый ограничительный столбик трассы. Был он заметно бледен, глаза его были закрыты, лоб покрывала испарина.

— Сердце? — с тревогой поддержал его под локоть Турецкий и, нечаянно коснувшись его запястья, чуть не отдернул руку: запястье Травина было холодным как лед.

— Нет. Просто не по себе, нехорошо.

— Куда вас подвезти?

— До первого метро, если можно.

Медленно, молча они вернулись к машине. Турецкий деликатно страховал Травина, едва касаясь рукой его локтя.

— Что у вас, простите, такое интересное в кармане — оттопыривает?

— Детские прыгалки. Коле купил.

— Мальчику? Прыгалки?

— Тренироваться. Бокс. В Химках купил. В Москве вроде всего навалом, а как чего конкретного хватишься, так нет. А в Химках — вот, — Травин тяжело дышал и шел с трудом.

— Скажите, Юрий Афанасьевич, как вы считаете, отец этот… Грамов, психически полноценен?

— Вполне.

— А лично он? Не мог он? Допускаете? Ну, от советов к делу перейти? А? Как? Что он за человек?

— Это лучший человек из тех, кого я знал.

— Не желаете знать его больше?

— Он умер. Три месяца тому назад.


Машина остановилась недалеко от входа в метро. Травин молча вышел и, сгорбившись, медленно, еле передвигая ноги, пошел к метро.

В душе Турецкого словно шевельнулось что-то, подтолкнуло изнутри.

— Миша, — Турецкий повернулся к водителю. — Ты хотел сегодня пораньше с работы смотаться?

— Так точно, Александр Борисович! Обещал теще помочь телевизор купить. Выбрать и привезти. Вот если бы вы меня часа в четыре отпустили б…

— Я тебя сейчас отпущу, полдвенадцатого. Его вот только проводишь, — Турецкий указал на бредущего к входу в метро Травина, — и после этого свободен. Он живет в Сокольниках — отсюда полчаса.

— А машина? — заерзал Миша на сиденье.

— Машину беру на себя, — улыбнулся Турецкий. — Вот, при свидетеле. — Турецкий кивнул на Сережу.

— Спасибо! — Миша уже поставил одну ногу на землю, вылезая из автомобиля, и вдруг спохватился: — Да я ведь не умею, как вы, Александр Борисович. Скрытное наблюдение — штука-то тонкая. Вдруг что не так?

— Да не следить за ним надо, Миша, а проводить! Понял? Помочь! Участие проявить!

— Так точно, теперь понял! — обрадовался Миша и рванул вслед за Травиным.

Турецкий и Сережа увидели, как у самого входа в метро Миша подхватил Травина под локоть ловким, натренированным движением…

— Во козел! — прокомментировал это движение Сережа.

— Он участковым раньше был, — пояснил Турецкий.

— А я и говорю, шоферить-то, конечно, получше, потеплее.

— Да ранили его, Сережа, ранили в прошлом году! Почти смертельно. Еле выжил. Ну и жена, естественно, потом, уходи с такой работы немедленно, все, хватит, сыты! Еле отбился от нее — шофером стал. Ну это пусть, — она сказала. — Шофером ладно.

— Так я ж не знал!

— Не знаешь — помолчи, — Турецкий пересел на место водителя и включил зажигание. — У меня, кстати, с восемьдесят третьего года уже двух водителей убили.

3


Машина мчалась по центру города.

— Сережа, — сказал Турецкий стажеру, останавливаясь. — Я здесь на троллейбус — и домой. С собакой погуляю, посплю часа четыре. Машину оставляю на тебя. Садишься и гонишь. Маршрут таков: Алексей Николаевич Грамов — отец покойной, умерший якобы три месяца назад. Все документы, констатирующие его смерть, — раз. Обстоятельства смерти, реальные, — два. Свидетели, очевидцы — три. Если имеются таковые. Понял? Графологическая экспертиза посмертной записки Ольги Алексеевны Грамовой тоже на тебе. Ты там поторопи. Золотые горы пообещай. Это можно. Вскрытие — тоже поторопи. Если это дело простое, то скинуть его прочь побыстрее. А если оно вдруг сложное, то время решает все, как ты знаешь.

— Я знаю другое — кадры решают все.

— И кадры тоже, конечно. В пятнадцать ноль-ноль я вернусь. И чтобы готово. А если что-то, звони и поднимай.

— Хорошо, — кивнул Сергей. — Давайте я вас до дома-то подвезу сначала. Это ж пять минут!

— Вот моего первого шофера убили потому, что не хватило нам пяти секунд, — бросил Турецкий на прощанье.


Едва Турецкий успел переступить порог своей квартиры, как тут же крупный пес, колли, радостно бросился ему на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.

— Ну, Рагдай, Рагдай… — Турецкий погрузил пальцы в густую песью шерсть. — Тоже, гляжу, не спал. Пойдем погуляем. Потом поедим и поспим.

И в это время зазвонил телефон.

— Да. Слушаю. Миша? Не может быть! Эх, ч-черт! Ну ладно, жизнь прекрасна и удивительна. Та-а-ак. Пока ты едешь за мной, пса-то выгулять я успею. Заберешь нас в парке, напротив моего дома.

Турецкий положил трубку и потрепал пса по холке:

— Что, псина? Пошли гулять.

Голос Турецкого был невесел, и поэтому пес, знавший, что прогулка большая радость для них обоих, вопросительно посмотрел на хозяина.

— Повесился наш свидетель, — пояснил ситуацию псу Александр Борисович Турецкий, следователь по особо важным делам.


— Как же ты его упустил? — Они с Мишей сидели на заднем сиденье «уазика» Сокольнического РУВД, на территории которого жил Травин.

— Я проводил его до самого подъезда. И теплые слова сказал, ну, все что нужно, на прощанье. Мол, ты мужайся, все такое… В Москве ты не один такой, а много вас таких, я сам лежал с дырой за ухом, жена белугой выла, все прекрасно, ты терпи, мужик, — пройдет, затрется все — почти без швов, переживешь! Сейчас терпи пока. Терпи! И он пошел.

В подъезд. Не идти же мне за ним в квартиру? Но на сердце неспокойно, это точно. Отошел я метров сто, оглядываюсь. Ха! А он, смотрю, выходит из подъезда. Вот это да, смекаю! Как убивался-то в машине. А как свободен — сразу двинул! Куда? Понятно же — к дружкам. К сообщникам. Я за ним. Он дом прошел, другой прошел и раз — на стройку. Нет, не на стройку — старый дом ломают. Ага. Ну, значит, я туда же. На первом этаже тихо так. Я замер. Тишина. Минут пятнадцать я стоял. Куда он деться мог? Вот, думаю, с хвоста меня стряхнул, поди. А может, тоже затаился. Может, он заметил, что я за ним намылился, кто ж это знает? Но ведь и ждать так можно тоже до посинения. Я двинулся дальше— тихонько так, чтоб не шуметь. Этаж я первый обошел. Нет его. А на втором… Сразу я его нашел. Смотрю — висит. А тут и работяги возвращаются с обеда. Дальше просто. Уговорил ребят из Сокольнического управления вот этот «УАЗ» прислать за вами.

Машина остановилась возле разрушенного старого дома.

— Сюда, на второй этаж. Нет, нет, сюда, направо. Вот, пожалуйста!

— Он.

— А вот и записка: «Никого не виню. Ухожу в мир иной».

— Правильно, — Турецкий взял записку, повертел в руках. — А что? Указал, куда пошел, конкретизировал. Сами ж мы не догадались бы. На чем повесился-то? — Турецкий сразу заметил деревянную ручку на конце провода, висящего под потолком, и вторую деревянную ручку у трупа на груди.

— А то на стройке проводов-то мало! — беспечно ответил какой-то молодой сержант в новенькой форме.

— Я спрашиваю вас: на чем он повесился? — строго повторил вопрос Турецкий.

— На детских прыгалках, — с удивлением обнаружил молодой сержант.


Круглый пластмассовый пенал с трупом ушел по направляющим в желтый «рафик». Водитель завел мотор и направил было машину к воротам, но неожиданно остановился: в ворота влетел «жигуль» Турецкого. Сережа, следователь-стажер, лихо развернулся, объезжая «рафик», и замер прямо перед Турецким.

— Александр Борисович, — Сережа выскочил из машины, на ходу доставая бумаги. — Я все успел. Вот документы, которые вы просили. Предсмертная записка подлинная. Время написания соответствует. Вскрытие показало полное отсутствие наркотиков, медикаментов, алкоголя в крови. А также допингов и антидепрессантов природного происхождения. Так, дальше. Алексей Николаевич Грамов. Трагически погиб три месяца назад, точнее— на производстве. НПО «Химбиофизика» Третьего управления Минздрава. И живы очевидцы. Один из них, к примеру, Ерохин Вячеслав Анатольевич, 1939 года рождения, русский, беспартийный, это ладно. Домашний адрес… Работает все там же — в НПО «Химбиофизика» в лаборатории корреляций отделения медицинской статистики.

— Спасибо. А где это НПО? Территориально?

— Да рядом здесь. На Преображенке. Около дурдома Ганнушкина. Минут пятнадцать на машине, меньше даже.

Турецкий подумал.

— Так. Мы с тобой, Сережа, в НПО. А ты, — Турецкий повернулся к водителю Мише. — А ты давай дуй к теще. Телевизор покупать.

— Да я… — заволновался Миша. — Телевизор подождет…

— Телевизор подождет, а теща — нет, — Турецкий смотрел в сторону ворот, как «рафик» с трупом Травина медленно выруливает со стройки, скользя по грязи. — Договорились ведь: проводишь Травина — свободен. Так?

— Да так-то так, да ведь…

— Ну, Травина ты проводил?

— Да проводил! — Миша раздосадованно махнул рукой.

— Вот и свободен! Все. Сделал дело, гуляй смело!

— Зачем вы так, Александр Борисович, — голос Миши звучал укоризненно.

— Ну-ну, не огорчайся, — Турецкий успокаивающе обнял Мишу за плечи. — Он так и так бы повесился, судя по всему, понимаешь? А мы должны думать в первую очередь о живых, ясно? Ну вот и все тогда.


Лаборатория корреляций отделения медицинской статистики НПО «Химбиофизика» находилась в подвале старого здания какого-то архитектурного комплекса екатерининских времен. Сразу было видно, что при проклятом царизме в этом доме располагалось совсем другое заведение — возможно, больница для бедняков, ночлежка или что-то в этом роде. Подвал за время диктатуры гегемона претерпел десятка два ремонтов, но все они были, скорее, косметическими, так как теперь вся эта косметика проглядывала слоями, в тех местах, где сырость точила стены, превращая внутреннюю электропроводку во внешнюю.

Свидетель трагической гибели Грамова, Вячеслав Анатольевич Ерохин, охотно согласился рассказать «в который раз уже!» обо всех обстоятельствах того ужасного происшествия, имевшего место «двадцать девятого июня сего года, ровно через неделю, как Гитлер напал». Запомнилось, видно, накрепко.

— Я тут вот стоял, — объяснял Вячеслав Анатольевич. — А Леша Грамов тут, у штуцера. Прокладка сгнила, как потом оказалось, напруга тут избыточная — единички не будет, но площадь, видишь, зато — два квадратика. Резьбу сняло, повело направляющий, скусило шпильку заподлицо: комиссия потом установила…

— А если без техники? Просто?

— Просто? Просто — брызнула отсюда струя — вот в палец толщиной.

— Струя чего?

— Да кислоты. Мы кислотой ее зовем. Она не кислота, конечно. Похуже. Беда не в том была, что кислота. А в том беда, что затеки она в соседний отсек, в наш, где стоял генератор Лешкин, там ведь и щелочь тоже, она хоть ни при чем, однако же в шкафу стояло литров сорок. Всю дрянь ведь складировали. Тут так бы ахнуло — все выгорело бы, напрочь все! Поэтому мы стали зажимать струю. Чтоб к нам ее, подлюгу, не пустить. Она ж как брызнула — и бьет. И по полу течет — прям к нам, собака. Ну, Грамов тут ее рукой. Зажал, откуда брызжет. Я вижу: все — руки, считай, лишился. Ноль секунд. Рука не держит — не удержишь. Он комбинезон давай срывать, заматывать… А бьет ведь, брызжет во все стороны. Тревога-то ревет — по всему корпусу, конечно, — ничего от нее не слышно. Куда бежать, чего хватать — вопрос для остального коллектива — он открытый…

— А вы?

— А я — вот тут. Ну, тоже, с дуру-то, рукой зажал. Как обожгло, как обожгло! И чувствую потом: все, отключился! Во — видишь руки?

Руки действительно вид имели ужасный.

— Меня, как я потом узнал, успели оттащить. А Лешка все держал, не знаю уж, как смог, как вынес. И не успел поэтому, когда все полыхнуло. А это ж как напалм горит, пойми! И от него одни лишь пуговицы остались. И хоронить-то было нечего. В гробу-то его положили по-христиански, забинтовали напрочь… А уж чего там бинтовать-то было… В порошок сгорел. Ведь я в себя когда пришел, тогда еще, после укола, я видел, что от него осталось.

— Осталось что-то?

— Да. Осталось. Вот именно, как ты сказал, «что-то».

— А чем занимался Грамов?

— По правде вам сказать — людей лечил. Вот тут стоял его генератор. Я, например, приду с похмелья — он меня усадит. Контакт наложит прям на лоб — и как ни в чем не бывало. Похмелье он снимал — любое. Ну изучал, конечно, тоже — эти… альфа-ритмы. Во! Мне говорил он, кстати: Славка, ты много пьешь, подлец, но руки золотые! И спектр альфа-ритмов у тебя — ну полный отрубец! Ты, Славка, — экземпляр! И все, ушел наш Лешка Грамов, инженер. Теперь похмелье лечим так же, как и все. А было время. Было! Эх, жисть.

— А где ж теперь этот «похмельный» генератор?

— Где-где? Другим отдали. Увезли. На нем же докторскую залепить — раз плюнуть. Начальство сразу увезло, едва ль не в тот же день. Ты что — не понимаешь? Вон там, в углу, Илюхин, был у нас такой, хранил свои покрышки новые от «Москвича». Пошел в отгул, запил и помер. Так что ты думаешь, покрышки-то? Семье вернули? Милый мой! Слизнули тут же. Еще некролог не висел, а уж их не было. Где живем? Надо ж понимать!

— И вы по-прежнему работаете тут?

— Сказать по правде, не работаю. Живу. Слежу за штуцерами, понимаешь? Чтоб снова не рвануло. Хотел уволиться сначала. Нет, не могу. Покоя, сна лишился. Нет. Слежу. Не понимаешь?

— Понимаю.

— Вот такие дела.

4


— Ошибка, подтасовка исключается. Труп был, конечно, изуродован ужасно, не труп, верней сказать — останки, но это были останки Грамова, несомненно. Я ведь знал его лично, очень хорошо знал, — порядка двух десятков лет работали бок о бок. — Директор НПО «Химбиофизика» печально качнул головой и двинул по столу в сторону Турецкого пачку сигарет, угощая. — Ах, какая трагедия! Три месяца уже прошло, а все свербит в душе: как будто бы вчера…

— Насколько тщательно проводилось расследование? Как вы считаете?

— Расследование? Не то слово! Все НПО трясли два месяца, да что я говорю! Во-первых, гибель человека: уголовное дело заводится автоматически, как вы понимаете. Во-вторых, пожар. Да какой пожар! Три лаборатории выгорели. Материальных ценностей уничтожено было, по самым скромным подсчетам, тысяч на сто долларов, — у нас ведь большей частью оборудование импортное. Это значит, материально-техническая и финансовая комиссии из Управления и из Минздрава трясли нас месяц, как осину… Далее: злостные нарушения техники и противопожарной безопасности. Надзор пожарный вот, в июле, вообще нас закрывал на две недели. Что еще? Гражданская наша замечательная оборона. Есть она? Есть. Но, как вы знаете, она есть везде и нигде не сработала. Спитак помните? А Чернобыль?

— Ну хорошо. Расследование было. На уровне, как вы сказали. А выводы?

— Завотделением, замдиректора по административно-хозяйственной части и еще четырех человек сняли. Замдир пока что под судом и, говорят, получит пару лет условно. Главбух слетел, конечно, как бывает, — заодно. Вообще, нас в августе едва не расформировали. Я лично отбивался. Отбился. Еле-еле.

— Меня интересует только Грамов.

— Что? Что, может быть, он уцелел? По-прежнему вас это мучит? Выкиньте это из головы. Его, объятого огнем, видали все, кто там был. Не менее десятка человек. Ожоги получили многие, Ерохин например.

— Да, знаю. С ним я уже беседовал.

— Вот. Видите. И что? Вы полагаете, что сильно обожженный человек смог убежать, да так, что никто не видел? Без одежды?

— Почему без одежды? С чего вы взяли? Одежда ведь, я думаю, сгорела напрочь. И вы не можете сказать, в одежде он ушел иль без одежды?

— Да нет, могу! Одежда вся сгорела, да не совсем. Часы, браслет, заклепки, авторучка, молния — металл, вам неясно? Потом, опять я повторяю вам, — останки! Предположив, что сильно обожженный человек разделся и ушел никем не замеченный, вы обязаны, кроме того, предположить, что кто-то еще, неясно кто, опять же незамеченный, прошел сквозь строй людей, надел одежду Грамова и в ней сгорел. Не кажется ли вам, что эта версия чуть-чуть того. Нет?

— Да кажется, конечно.

— Не знаю — что вы от меня хотите? Ведь было ж дело! Уголовное дело! Экспертиза! Все документы есть. У вас там, в МУРе, в Прокуратуре, не знаю где, тут вам видней. В архиве дело поднимите, прочитайте. Вопросы будут, я постараюсь осветить.

— Спасибо. Да, вы правы. Однако, если вы позволите, я отниму у вас еще пяток минут. Спрошу лишь то, что в вашей компетенции. Чем занимался Грамов? Над чем работал?

— Тут не ответишь в двух словах. Тут много тонкостей, нюансов.

— Ну, все же. По-простецки. Как в годовом отчете. В три строки.

— Он занимался модификациями сложных полиграфов.

— Полиграф? — удивился Турецкий. — Да это ж то, что называется в народе «детектор лжи». Не так ли?

— Точно так. Вы абсолютно правы.

— Но вы же… — Турецкий не мог подобрать нужное слово. — Вы ж организация Минздрава. Зачем же вам детектор лжи? Не понимаю.

— Да что ж тут понимать-то? — удивился в свою очередь директор. — Прочесть самодиагноз. И шире — организм сканировать. Ведь это ж лучше, проще, чем рентген, чем томография.

— Я ничего не понимаю.

— Да что же проще-то! Допустим, вот приходит к нам больной. И жалуется — живот болит. Осмотр, анализы, ведь так?

— Так.

— Конечно, так. А сам больной, точнее подсознание его, прекрасно знает, что с ним. Рак желудка. Но мозг его не допускает эту мысль в сознание, щадит его. Больной не заинтересован, понимаете, в постановке такого диагноза. Он начинает подсознательно «косить». Вот здесь болит? Да нет, не очень вроде. Ему так кажется. Он искренен. Он сам себя обманывает. И — заодно — врача. Когда болеть-то начало? Да вот — недели три назад. А на самом-то деле уже полгода, как беспокоит. Конечно, всю эту информацию можно вытянуть из больного с помощью гипноза. Но далеко не всякий врач способен гипнотизировать, да это и не очень этично. Я девушку, положим, с глазу на глаз загипнотизирую… хе-хе… — директор столь забавно шевельнул в воздухе пальцами, что Турецкий, не выдержав, рассмеялся. — А вот смеетесь вы напрасно. Такое сплошь да рядом. К сожаленью. Ну-с, далее. А вот у вас детектор лжи. Прибор. Ко лбу четыре датчика, положим, и к рукам. Контакты. Врач побеседовал, задал стандартные вопросы. Компьютер просчитал, что выдал полиграф. И вот готов диагноз. Теперь поняли?

— Как будто.

— И что забавнее всего, что этот так называемый самодиагноз бывает верным в девяноста случаях из ста. Как вскрытие показывает. Никто не знает лучше самого больного, чем тот болеет, — о как!

— И этим вот и занимался Грамов?

— Занимался, — директор передразнил Турецкого язвительно. — Он этим жил. Он это изобрел. Он это доказал. Проверил. Вылечил десятки, сотни, тысячи людей.

— Так он лечил?

— Нет. Сам он не лечил. Но ведь диагноз точный, вовремя поставленный, — едва ль не половина дела, вы не согласны?

— А вот Ерохин мне сказал, что он лечил.

— Ну да. Ерохина он и лечил. Но только от похмелья. Еще двух-трех таких же. Ерохин — слесарь золотые руки. Но только если эти руки не трясутся. Они вот, наша пьянь, и обозвали грамовский прибор «генератором». Ну, в понедельник, скажем, выйдут на работу: пойдем-ка к Грамову, на генератор, — подзарядимся.

— И правда помогало?

— О да! Однажды сам попробовал. Минута — и здоров. Как будто скинул десять лет, сходил в баню и отоспался. Заряд для творчества давал немыслимый.

— Кто? Детектор лжи?

— Ну не совсем детектор лжи. Я просто объяснял вам основное. Он мог действительно работать и в генераторном режиме.

— То есть?

— Иглоукалывание знаете что такое?

— Примерно представляю. Это определенные точки на теле определенным образом раздражаются и органы тем самым стимулируются.

— Вот-вот. И здесь примерно то же. Мозг, как вы догадываетесь, управляет организмом с помощью электрических сигналов, распространяющихся по аксонам — от мозга и в любую точку тела. Поэтому любая ваша мысль, любой сигнал, идущий по организму, — по сути это лишь электроимпульс. Очень сложный? Да! Но лишь электроимпульс. Поэтому, прочтя, что «думает» ваше подсознание о вашем организме, его можно немножко исправить. Вот вы с похмелья, и вы угнетены, подавлены. А я исправлю вам немного это ощущение, я сделаю все ваши внутренние импульсы чуть-чуть «оптимистичней». Вам сразу станет легче!

— Да. Пожалуй.

— Конечно! Если хочешь быть счастливым — будь им! Не нами выдумано. Все это старо как мир, в сущности.

— И Грамов, сделавший все это, был простым инженером?

— Да нет, конечно! Он был доктором. Доктором химических, биологических и физико-математических наук. Инженером его все та же наша пьянь звала. По аналогии: гиперболоид инженера Гарина, ну а тут генератор инженера Грамова. Похмелотрон его еще называли. А Грамов сам, чего ж? Мы его два раза в членкоры выдвигали, но вы же знаете, что такое все наши академии? Президиум Академии наук? Козел козлович, как дела?..

— А генератор в рабочем состоянии сейчас? Или сгорел?

— Нет, не сгорел. Он чудом уцелел.

— Прекрасно. Я б хотел взглянуть. Возможно это?

— Я думаю, возможно. Но не здесь. Его у нас забрали.

— Забрали? Кто?

— Да ваши же коллеги. Из КГБ.

— А им-то он на что?

— Детектор лжи? Я думаю, им пригодится.

— Но ведь такой прибор использовать как детектор лжи — все равно что гвозди микроскопом забивать.

— Они и забивают гвозди микроскопом. Все так. Они себе это могут позволить.

— А что ж вы им отдали-то такой прибор?

— А как же не отдать? Административно мы подчиняемся Третьему управлению Минздрава. А это — авиация, космонавтика и КГБ. И летчики, конечно, глаз на него положили. Но «контора» посильнее оказалась. Они не только полиграф забрали. Они забрали много чего. После пожара, под шумок. Ребят, сотрудников толковых переманили враз — Иванникова и Чудных. Погоны нацепили им, оклад майорский — в зубы и вперед!

— Откуда вам это известно?

— Ну как же? Приходили тут. Иванников с Чудных. Похвастаться. А мне потом, конечно, доложили. Не без язвительности. Тут, дескать, они по двести двадцать получали, а там — шестьсот. И море льгот. Засранцы, вы меня простите. Ученые… Ядри их корень. А Грамов не такой был. Он всех таких подальше послал. Тот настоящий был, прямой и неподкупный. Упокой Господи его душу мятежную.

— А что за человек был Грамов? Как личность?

— Вы правильно сказали: он был личность. Открытый, честный, добродушный. Я лично в отпуске был, когда случилось это. Но прилетел на похороны. Его же как хоронили. За гробом шли — наверно, тысяча, не меньше.

— А что-нибудь странное в его характере наблюдалось?

— Пожалуй. Очень он людей любил. Такая странная черта. Ну до смешного: самому не надо, а людям дай! И так во всем: путевки там, машины, квартиры вот распределяли восемь лет назад. У самого две девки.

— У него две дочери? Нет-нет, я удивился, что вы помните, у кого сколько детей.

— А как не помнить! Сколько он о них рассказывал! Вот уж отец был! Ужасно их любил. И звать их помню: Оля и Марина.

— Но Олю все же он любил побольше, нет?

— Да. Оленька любимая была. А вы откуда знаете? — удивился директор.

— Да просто так, слетело с языка. Спасибо вам. Пойду.

5


На похоронах Ольги Алексеевны Грамовой и ее сына Коленьки было немного народа.

У самого выхода с кладбища Турецкий догнал молодую красивую женщину с девочкой лет шести.

Чем дальше, тем все больше и больше дело не нравилось Турецкому. Ему не нравилось прежде всего то, что элементарные, на первый взгляд, события — самоубийства — вытягивались в странную цепь. И личность Грамова туда же. Его обыденным никак не назовешь. Что он погиб, сомнений нет. Но почему тогда Травин утверждал, что Грамов якобы являлся к ним с того света? А может, Травин сам — того?.. Вот что нужно проверить! Насколько Травин был психически здоров. На учете он, понятное дело, скорей всего не состоял, однако сослуживцы, вполне возможно, замечали что-то. Вот это надо поручить Сергею.

Но это чуть попозже. Сюда, на кладбище, Турецкий приехал один на собственном «жигуле» — в порядке частной инициативы, так сказать. Он знал, что сначала надо дело прояснить для самого себя, а уж затем строчить отчет о проделанной работе.

— Марина Алексеевна? — Турецкий тронул женщину за локоть.

— Да.

— Я следователь, ведущий дело о гибели вашей сестры и племянника. Когда я мог бы побеседовать с вами?

— Когда угодно. Сегодня, сейчас.

— Здесь?

— Можно поехать ко мне. В угрозыск, признаться, мне ехать не хочется с дочерью. Вы что-то не поняли?

— Признаться, да. Наш разговор не прост и времени, боюсь, порядочно займет.

Она кивнула, соглашаясь.

— И вы предлагаете провести его на поминках?

— Какие поминки, Бог с вами! — удивилась Марина. — У нас не заведено.

— Простите, что не заведено — поминки?

— Ну да, вообще обряды. Жить надо проще. Обряды усложняют жизнь.

Они вышли за ворота кладбища.

Марина коротко простилась с остальными родственниками, пришедшими проводить покойных в последний путь.

Турецкий открыл дверцу своей машины, Рагдай радостно завилял хвостом при виде хозяина.

— Моя собака вам не помешает?

— О, Бога ради!

— А как ее зовут? — впервые открыла рот девочка по имени Настя.

— Ее? Это он. Рагдай.

— Вот такую, мам, купи мне! Глупую!

— Рагдай не глупый, что ты! — Турецкий заметно обиделся.

— Добрую! — сияя поправилась Настя, забираясь на заднее сиденье и обнимая Рагдая. — Добрую, я хотела сказать!

Машина тронулась.


— Вы есть хотите?

— Да, — коротко призналась Марина.

— Мы не завтракали, — сообщила Настя.

— Махнем-ка мы к «Бармалею», — решил Турецкий.

— Куда? — удивилась Марина.

— Так называется один хороший новый ресторан. Пообедаем, а заодно и поговорим. Не нарушая хода жизни — в вашем стиле, — он перехватил ее вспыхнувший взгляд и улыбнулся.

Небольшой уютный ресторан был почти пуст.

Турецкий, Марина и Настя уже закончили обед и приступили к десерту. Рагдай, как водится, ждал их в уютном ресторанном дворике.

— Мама, можно я собачке отнесу чего-нибудь покушать? — спросила Настя, доев пирожное.

— Можно, — разрешила Марина. — Только что ты ей отнесешь?

— Ну что-нибудь! — Настя обвела взглядом соседние столы, ломившиеся от снеди.

— На, отнеси ему мое пирожное, — предложил Турецкий. — Ему хоть сладкого нельзя, но он об этом знать не знает.

Обрадованная Настя схватила пирожное Турецкого и, завернув его в салфетку, стремительно исчезла.

— Ну вот, — сказала Марина, — как в русской сказке: накормили, напоили, теперь расспрашивайте. Что вас интересует?

— Неприятный вопрос: вы хоронили сестру и племянника, плотно закутанных в саваны. Это нечто религиозное?

— Отчасти — да, — кивнула Марина и пояснила: — В России спокон веку хоронить принято в саване, по христианскому обычаю. Последнее время, правда, пошел иной стиль — в пиджаке-галстуке.

Турецкий случайно заметил в зеркале мужчину в темных очках, одиноко сидящего в дальнем углу и пристально, как показалось Турецкому, наблюдающего за ними.

— А вашего отца хоронили как?

— Да точно так же — в саване. «Химбиофизика» на похороны тогда большие деньги выделила, так что саван, считайте, нам даром достался.

— Простите еще раз, совсем уж страшный вопрос — ведь ваш отец сгорел, почему вы его не кремировали, во-первых, и что вы, простите еще раз, заворачивали в саван, во-вторых?

— Ну, не кремировали почему — понятно. У нас в семье всегда все по старинке, как от веку пошло. А что там в саван завернули — тоже просто: все, что осталось, то и завернули. — Марина невесело усмехнулась. — Мать, помню, в тот день…

— От чего она, кстати, умерла, ваша мама? По документам — сердечная недостаточность. Но что-то я теперь сомневаюсь в этом.

— Правильно делаете. Она не смогла перенести разлуки с отцом и отравилась. Через тринедели после него ушла. Следом. А у нас, вы знаете, в стране всегда велась активная борьба с самоубийствами, в силу чего в документах ей записали сердечную недостаточность. Оно и правильно отчасти: при отравлении дихлорэтаном. Вы тоже ведь, поди, напишете, что Оля с Колей умерли от старости, не так ли?

Турецкий видел в зеркале, что одинокий мужчина за его спиной, в дальнем углу, не сводил с их столика глаз, скрытых за темными очками.

— А как хоронили вашу мать? — спросил Турецкий, пропуская язвительное замечание Марины мимо ушей. — Наверно, тоже в саване?

— Конечно, — кивнула Марина. — Он чем-то не нравится вам?

— Наоборот. Очень нравится. Такая зацепка!

— Зацепка?

— Конечно. Сейчас объясню. К вашей сестре перед смертью являлся частенько покойный отец ваш. Как будто бы с того света.

Услышав это, Марина вздрогнула и даже отшатнулась слегка от Турецкого. Смертельная бледность покрыла ее лицо.

— Марина, что с вами?!

— Да ничего. Сегодня день такой — богатый впечатлениями. Держишься так — порою излишне приподнято даже, — чтоб не упасть. Вы извините. Продолжайте, я слушаю.

— Он убеждал ее покончить с собой и ребенка убить перед этим. Так вот. Когда упорно убеждают, психоз, гипноз… Тут можно убедить, поверьте.

— Я, как психолог, знаю это лучше вас.

— Так вот ведь саван: замотайся и говори от имени отца. Эффектно. Давит на психику. Безопасно.

— Понимаю.

— Ваша сестра, ее сын и Травин Юрий Афанасьевич знали чего-то немаловажное, что знать небезопасно. И их довольно чисто стерли. В общем-то случайно я к Травину успел быстрее их. А так расчет был точен — он повесился.

— Логично.

— Теперь. Вы знаете, подозреваете, кому и почему могло понадобиться избавиться от них? Подумайте, вспомните. Любой намек, любая оговорка, случайно брошенное слово? Все это может избавить нас от кропотливого тяжелого труда.

В это время к столику подбежала Настя.

— Мама, у меня уже кончилось пирожное. Рагдай его проглотил целиком.

— Я же говорил, он любит сладкое, — улыбнулся Турецкий и кивнул официанту.

— Слушаю вас.

— Пирожное, пожалуйста, — Турецкий посмотрел на девочку, стоящую почти за его спиной. — Четыре штуки. — Взгляд его проходил правее лица ребенка и фокусировался там, в дальнем углу. Одинокий мужчина в темных очках все так же неотступно смотрел в их сторону.

Официант учтиво поклонился и отошел.

— А ваш Рагдай смешно так прыгает козлом! А можно мне на нем верхом поездить?

— Тише! Тише!

— Еще там, мама, детская площадка, во дворике! Горка, кружилка там, потом волшебные ножницы. Только там нужно монетки такие платить.

— Ты можешь говорить, а не кричать? С тобою просто невозможно ходить в приличные места.

— Ну почему, Марина? — заступился Турецкий за Настю. — Здесь ресторан, не мавзолей, в конце концов.

Официант принес, улыбаясь, четыре пирожных на большой бумажной салфетке.

— Еще нам принесите денег, пожалуйста.

— Жетонов? — официант немедленно извлек из бокового кармана фирменную упаковку с игровыми жетонами.

Схватив жетоны и пирожные, Настя мгновенно исчезла.

Официант собрался тоже отойти, но Турецкий поманил его.

— Кто там сидит, у меня за спиной? — спросил Турецкий вполголоса.

Марина, услышав вопрос Турецкого, удивленно посмотрела на него, а затем, вместе с официантом, пристально взглянула на подозрительного посетителя.

— Клиент, — вполголоса ответил официант. — Известный человек, — добавил он уважительно.

— Следит за нами, — спокойно констатировал Турецкий. — Нет?

— Нет-нет! — улыбнулся официант. — Он не следит. Следить не может. Он — слепой.

Турецкий посмотрел опять в дальний угол и понял: да, слепой.

Официант улыбнулся, сдержанно, понимающе, и исчез.

— Пойдемте в бар, Марина, — Турецкий говорил очень тихо. — Наверно, он слепой, но не глухой. И мне его соседство неприятно.

6


Они сидели за отдельной стойкой бара, рассчитанной только на двоих.

— Я помогу, конечно, вам: вы симпатичны мне, — улыбнулась Марина Турецкому. — Но это вам обойдется недешево, куда дороже ресторана. Возможно, это будет стоить вам жизни.

— Дороговато, что и говорить. Но я согласен.

— Я, видно, не ошиблась в вас, — Марина помолчала, скорее всего, собираясь с мыслями. — Ваша версия, которой вы поделились со мной, безупречна. Если, конечно, исходить из фактов, известных вам. Но вам известно далеко не все. — Марина явно осеклась, колеблясь, не решаясь продолжать.

— Что мне известно далеко не все, я первый раз узнал еще в детском саду. У вас есть новые факты?

— Есть.

— Я слушаю.

— Пожалуйста, — Марина наконец решилась. — Вот вам новые факты. Отец мой, Грамов Алексей Николаевич, являлся не только к Оле. Но и ко мне.

— Он приходил один?

— Один, один.

— Когда в последний раз он приходил?

— Позавчера.

— Все с тем же? Уговаривал…

— Да. Убеждал покончить жизнь самоубийством. И Настеньку убить.

— Но вижу, все ж не убедил?

— Да уж, как видите. Пока.

— И много раз он вам являлся? За все время, прошедшее с его кончины?

— Наверно, более десятка раз, — Марина помолчала. — Я ничего не знаю: политика, мафия, деньги, — ничего. У меня есть только работа и дочь. И. это все. Кому нужна моя смерть, смерть Настеньки?

— Не знаю. Этого я не знаю. Кому-то, выходит, нужна. Она, я повторю, нужна тому, кто считает, что ваша сестра поделилась какой-то своей ценной информацией с вами.

— Кто? Ольга? Доцент кафедры физической географии в университете? Какая у нее может быть информация? Волга впадает в Каспийское море? Она открыла новый остров в море удовольствий? Ну хорошо. А Настенька при чем тогда? Настеньку-то я ведь тоже убить должна! Ее-то из-за чего? Мне Ольга, пусть, доверила секрет ужасный, как добывать наркотики из мыла, соли, спичек. А я возьми и расскажи про все ребенку шести лет? Еще один носитель тайны. Так?

— Подумайте, повспоминайте, Марина. Разгадка быть должна. Чудес-то не бывает. Неужели вам самой не интересно, из-за чего вас хотят убить? Ведь вы женщина — должны быть любопытны.

— Да я уже давно гадаю. Все жилы измотала.

— И что ж вы нагадали? К какому выводу пришли?

— Да к очень неожиданному выводу я пришла. Вам это, видимо, покажется нелепым, но тем не менее вот так: на основании этих многих встреч с отцом, точнее, с призраком — отца, я убедилась — это мой отец. Точнее, его призрак. Нет сомнений.

— Чистая работа. А как он, кстати, выглядел?

— Да точно так же, как в гробу. Закутан в саван.

— А, значит, вы лица-то не видали!

— Лица я не видала.

— Вот я и говорю — закутайся в саван и начинай вещать. От имени кого угодно. Хоть от Горбачева. А хоть от Брежнева.

— Во-первых, призрак был не человек, а лишь останки, замотанные в саван — вот таких размеров, — ну как большая кукла.

— Механика. Вот вас и провели.

— Механика? Да что вы! Не-е-ет! Меня, родную дочь. Нет. Ольгу и меня тут обмануть, поверьте, невозможно. Есть много вещей, которые знаем только мы. Не то что там какие-нибудь тайны, а бытовуха, мелочь. Ну, например, как я сломала в детстве табуретку и что сказала мама, провожая Ольгу в школу, в первый класс. Таких деталей — пруд пруди. В каждой семье. Кто это может знать?

— Самовнушение. Они к вам подсылали экстрасенса. Вы сами же подсказывали верные ответы. Тут может быть что-то вроде гипноза!

— Нет-нет! Не может быть! Он мне давал ответы на вопросы, такие, на которые ответить правильно мог только он. Вот, например, когда родился мой дедушка, как он на бабушке женился. Это я узнала всего дней десять как — и от него, от призрака.

— Да это ваша собственная же фантазия.

— Да? Хорошо. А вот свидетельство о рождении Настеньки, которое хранилось где-то у него. На полках, в кабинете. Он сразу мне сказал где. И точно. Еще, к примеру, он сообщил, что у него была заначка, нет, не от матери, а так, на черный день. Семьсот пятьдесят долларов. И снова точно. Так и есть. Семьсот пятьдесят. Что, это тоже я сама себе внушила?

— Может быть, и так. Вы это сами знали, но не знали.

Тут как бы поле. Информационное. Люди предсказывают будущее. Или пропавших ищут. По фотографиям. Ведь в человеке много чего заложено, о чем он сам не знает.

— Вы в это верите: биополя там, аура, карма, снежный человек, сглаз, порча, инопланетяне? Допустим даже так. Все это есть, пускай. Но приходить ко мне, являться. Ради чего? Вы верите? Ведь это ж чушь!

— Вот в чушь-то я как раз довольно сильно верю!

— А в то, что мертвые приходят к нам; чтоб утащить к себе?

— Решительно не верю!

— А это вот напрасно. Мировая литература, фольклор, сокровищница глобального человеческого опыта, все это море книг набито выходцами с того света! Что-то это значит?

— Что-то — да. Для вашей профессии. Не для моей.

— Нет-нет, для вашей тоже. Мертвым порой бывают открыты фрагменты нашего земного будущего: кусками, отпечатками. «Будущее отбрасывает тени», — у Кемпбелла, не читали?

— Грешен, не читал. Но будущим интересуюсь активно.

— Сегодня под утро они приходили ко мне втроем — отец, Оля и Коленька.

— Опять уговаривали? — Турецкий провел пальцем по горлу.

— Конечно. Но среди прочего Оля сообщила мне, что сегодня после ее похорон я пойду в ресторан со своим будущим мужем. Я не поверила ей. Теперь частично верю: я в ресторане. Как это вам?

— Ну, в общем-то никак. Вы сами ведь придумали — вот только что?

— С целью оттолкнуть вас, если только, — она перехватила его вспыхнувший взгляд и кивнула: — Конечно. Конечно, я тут же спросила ее: «Оленька, замуж? Когда?!»

— Ну и когда же?

— Через неделю после похорон. А вы женаты?

— Нет, — соврал я, не знаю почему.

— Пока все сходится.

Турецкий задумался.

— Как вы считаете, Марина, они еще придут к вам?

— Ольга — едва ли, а отец придет наверняка.

— Имеет смысл меня с ним познакомить?

— Пожалуй. Да это и принято так: знакомить родителей с женихом.

— Вы допускаете возможность своего самоубийства? — спросил Турецкий, пропуская ее шутку мимо ушей.

— Не допускаю. Но и не исключаю.

— И дочь зарежете?

— Ну нет! Скорее усыплю. Снотворным.

— Ужасно. Да как вы, мать, можете так спокойно говорить?!

— А как вы, мужчина, джентльмен, можете спрашивать подобное у женщины, у матери? Что вы так уставились на меня? Вы спросили — я ответила. «Зарежете?» — «Нет, усыплю». Что, съели?

— Однако пока, до моего знакомства с вашим отцом, вы, надеюсь, воздержитесь резать и усыплять?

— Да без сомненья! У меня же свадьба через неделю, Александр Борисович! Вы совсем забыли. А я-то помню!

Турецкий улыбнулся.

— Действительно. Ваш отец к вам является где попало или приходит только домой?

— Да. Домой. Ночью возникает в квартире.

— Внезапно?

— Внезапно, да. — Она запнулась. — Но я очень часто предчувствую. Вот вечер, например, и что-то вдруг внутри: сегодня! А ночью — мгновенно — как будто и не спала. И неспокойствие перед этим ужасное. И точно — дверь! Медленно-медленно…

— Входная дверь?

— Нет. Дверь комнаты, в которой мы с Настенькой спим.

— А как он попадает в прихожую?

— Вы это у него спросите. Сама-то я в прихожей не спала ни разу.

— Ловлю вас на слове. Марина, что бы вы сказали, если я подежурю у вас несколько ночей?

— Ночуйте на здоровье.

— С собакой можно?

— Места много.

— Спасибо. Есть еще нюанс. Тех, кто хочет вас убрать, не должно насторожить мое появление в вашей квартире. Нам нужно сейчас разработать правдоподобную легенду: кто я, что, почему и зачем.

— По-моему, это несложно.

— Несложно? Как вы объясните? Ну вот соседке, например?

— Любовник. Вас устроит?

— Да. Любовник нас вполне устроит, — усмехнулся Турецкий.


Они вышли из ресторана. Смеркалось.

— Когда вас ждать? — спросила Марина.

— Завтра, — он открыл дверцу машины. — Сутки не спал — отоспаться надо. Перед смертью-то. Рагдай! Вот свинья, первый залез. Извините, мэм, мисс, он плохо учился в собачьей школе.

Лихо развернувшись, Турецкий остановил машину прямо у подъезда Марины.

— До встречи! До двери проводить?

— Да нет, дойдем и сами.

— Я все же провожу.

Ничего необыкновенного не было ни в подъезде, ни у дверей квартиры — ни следов несанкционированных посещений, ни признаков скрытого наблюдения. Неясно почему, Турецкому вдруг пришла мысль, что ничего хорошего в этом нет. Он явно ждал зацепки — новой, откровенной. Зацепки не было.

Турецкий вышел из подъезда, сел в машину и поехал на работу.

7


Несмотря на довольно позднее время, Сергей все еще торчал в кабинете.

— Что, пашешь? — одобрительно кивнул, входя, Турецкий.

— Да вот бумаги привожу в порядок, Александр Борисович…

— Что нового по делу?

— Предсмертную записку Травина провел сквозь экспертизу.

— Наверно, подлинная, да?

— Да, конечно. А как вы догадались? — съязвил Сергей.

— А я догадлив от рожденья. Еще что?

— Больше ничего. Я ж говорю — бумаги приводил в порядок. А что у вас?

— Что у меня? Тут в двух словах не расскажешь. Такое все… Не хочешь ли пивка от Синебрюхова? В «Бармалей» тут заскочил. Жрать захотелось после похорон — беда! Шесть банок взял вот. А?

— Конечно. С удовольствием. А может быть, ко мне махнем, а, Александр Борисович? Я на работе не люблю — ну просто в горло не идет. Ей-богу. В субботу взяли водочки с Мишуткой — и не смогли. Не пошла.

— Ну прихвати ее с собой: глядишь, пойдет.

Дежурный на проходной проводил завистливым взглядом прозрачный пакет в руках Сережи с шестью банками пива и едва початой литровой «Смирновской».

— А я, — разлагольствовал на ходу Турецкий, — знал одного прокурора, который не то что на работе мог заложить, это-то запросто, на суде, во время обвинительной речи. Понимаешь, ставил, собака такая, графин прямо напротив себя. И выступал, мерзавец, прихлебывая. Требую, значит, со всей строгостью законности, понимаешь, смертной казни, ну и так далее.

Выйдя на улицу, Турецкий свистнул, подзывая Рагдая. Турецкий знал, что, только если он будет сейчас хорохориться, балагурить, нести ахинею, только в этом случае он не свалится с ног от усталости. Тогда откроется второе дыхание и, может быть, удастся зацепиться хоть за что-то в этой довольно странной истории с чередою не связанных как бы друг с другом смертей, но вместе с тем такой последовательной цепью смертей в одной простецкой, в сущности, семье.

— Ну вот. И этот прокурор, добавлю, любил ужасно ордеры на обыск нам подписывать. «Ищи-ищи, давай, ты не манкируй. Глядишь, найдешь чего— вези на экспертизу: попробуем тут, что уж…»

Машина тронулась.


— С чего начнем? — спросил Сергей, пропуская Турецкого в квартиру впереди себя.

— Начнем сначала, как обычно.

— Я музычку поставлю, вы не против?

— Наоборот, я — за.

— Я понял вас. — Сергей поставил музыку, причем довольно громко, а затем вдобавок включил еще воду на кухне, в ванной. Не сильно так, шумела чтоб. Сергей знал, что Турецкий очень не любил серьезных разговоров на фоне тишины: легко подслушать на большой дистанции. Ведь луч инфракрасного лазера, совершенно невидимый глазом, запросто наводится на окна квартиры и считывает колебания стекла. Стекло дрожит от речи, как мембрана. Единственный тут способ — весь разговор топить в шумах. Да и выпивка сама была только предлогом, чтоб не беседовать на службе. Турецкий говорил ему, что были случаи утечки информации — довольно странные, — раз пять-шесть за последний год.

Сергей принес с кухни кофейник, две чашки. Потушил верхний свет, оставив неяркий торшер.

Они сидели рядом, плечо к плечу.

— Что-то серьезное, Сергей, — начал Турецкий. — В жизни я такой бутафории не видел. Вот к этой Ольге, к вскрывшейся, неоднократно являлся ее покойный отец…

— Грамов А. Н.?

— Ну да. Конечно. И убеждал ее, — Турецкий сделал выразительный жест рукой, — покончить с жизнью. Так доложил мне Травин. Доложил — и через час повесился. Похоже, добровольно.

— Да. Добровольно. Забыл сказать вам — экспертиза…

— Да ясно, ясно! — Турецкий отмахнулся.

Сережа открыл бар, выбор в котором был невелик — все та же водка да пиво, привезенные ими и сразу поставленные аккуратистом Сергеем в бар. Вынув бутылку водки, Сергей выжидающе покачал ею в воздухе.

— Нет, водку не буду, давай пиво.

Сергей убрал водку на место, достал две банки пива и бокалы.

— Вот именно, — кивнул Турецкий. — Допустим, это правда. Так и было. Травин не соврал. Их так убить решили. Таким вот странным способом. Подумай, организация какая: гипноз, психоз и режиссура. И все ради чего? А?

— Я бы сделал катастрофу.

— Разумно. Но кому бы ты устроил катастрофу?

— А кому надо? — глуповато спросил Сергей.

— Вот-вот. Вопрос номер один.

— Предположим сначала, что грохнуть надо было всех троих, — нерешительно высказался Сергей и вопросительно взглянул на Турецкого.

— Разумное предположение: ведь в жизни же все трое и погибли? Да. Так, значит, — всех троих. Допустим. Что бы ты делал, Сергей, на месте преступников, стремящихся уничтожить сразу троих?

— Ну, как чего? Автокатастрофа.

— Автомобиля нет у них. Пешком они ходят.

— Подкараулить, сымитировать нападение… Ну, или с целью ограбления.

— Таких пытаться грабить, да с мокрухой, может только идиот. Простые инженеры. Слабо твое прикрытие.

— А хулиган? Просто. Всех троих, двоих — как хочешь! Вечерком, под фонарем.

— Нет, тоже не получится! Ты забываешь, ведь Травин был «приходящий». Все окружающие знали, конечно, что они «сожительствуют», как говорят в народе. Но все же вместе они нигде старались не появляться.

— Это значит, две катастрофы. Уже опаснее.

— Еще деталь: она работала на вычислительном центре, там же, где и Травин, почти всегда, ну очень часто, она работала в ночную смену, а сын нормальной жизнью жил — школа, секция. Бокс. То есть их всех троих наверняка можно было бы застать лишь дома, причем в ночь с субботы на воскресенье. Или на праздники. Понятно?

— Понятно. Три катастрофы? Ну нет! Уж проще застрелиться самому.

— Они пошли, видишь, на более тонкую штуку: призрак. Дело, прямо сказать, архисложное. Я бы даже сказал, практически невозможное. Но у ребят есть, видимо, гипнотизер.

— Не-е-т! Это что-то тут накручено. Давайте исходить из фактов, только фактов. Мы можем утверждать, что Травина вели к самоубийству? Подталкивали? Принуждали? Нет, не можем! Дальше. Ольга была, конечно, явно не в себе. Тут просто. В июле у нее трагически погиб отец. Дальше. Через три недели мать умерла. Мать, родная мать. Утешительница. Опора и поддержка. Советчик. Отдушина. Ага. Остался Травин. Теперь про Травина. Заходит и ночует. Но не женится. Уж все, казалось! Осталась без отца, без матери! А он не женится. Приятно это ей? «А-а-а, пропади вы пропадом», — сказала Ольга Алексеевна и задушила сына. В сердцах. А может быть, на сдвиге. Того слегка. И вскрытие тут не покажет ничего. Теперь остался Травин. Тут ясно, комплекс вины у него огромный. Она, я думаю, ему давненько угрожала, что убьется вместе с сыном. Угрожала, чтоб женился. Когда он увидел вас в институте, то сразу заподозрил, испугался: вдруг с Олей впрямь чего стряслось… «Вы следователь?» — он вас спросил. «Ага». Так, ясно. Значит, что-то там стряслось. Поэтому он и спросил в машине: «Что, Оля умерла?» — «Да, умерла». — «А Коленька?» — «И Коленька». Тут он расстроился, понятно… Не камень, человек. Вы начали расспрашивать его. А что он вам ответит? Что он подлец, обманщик, двоеженец, что он ее, да со своим-то с собственным ребенком в могилу затолкал? Такое может человек мгновенно осознать и приговор себе при постороннем человеке огласить? Конечно нет, не может. Вот он и накидал вам бочку ерунды, про то, про се, про призраков. Чтоб вы отстали от него. А приговор себе он вынес. Там, внутри. В душе. И через час привел его в исполнение. Все очень просто. Так?

— Да нет. Так, но не совсем. Я после похорон беседовал с младшей сестрой погибшей. С Мариной Алексеевной Грамовой. 1966 года рождения, разведена, имеет дочь Анастасию 1986 года рождения. Психолог по профессии. Психолог!

— Да хоть стоматолог!

— Нет, не скажи. К ней, видишь ли, является тот призрак тоже!

— Ложь! — Сергей вскипел и аж едва не привскочил: — Вот это ложь! А призрак тот же самый?

— Тот же, тот же! Они их Не могли сравнить, конечно. Они не вместе жили, понимаешь. А призрак появляется в квартире. По месту жительства, прописки, значит…

— Ну, туфта-а-а!

— Послушай, не спеши. Ты слушай дальше. Мало того что к ней, к Марине, являлся, как и к сестре, призрак отца, сегодня утром к ней они пришли всей группой: отец и Оля с Коленькой — погибшие.

— Ай, бросьте!

— Не спеши, послушай! Так вот, умершая сестра сказала ей сегодня на рассвете, за пять часов до собственных похорон, что я на ней женюсь через неделю.

— На мертвой или на живой, не понял?

— Нет, на живой. Марине.

— Не здорово, конечно, но терпимо, — пошутил Сережа. — На мертвой хуже ведь жениться, да?

— Вот, а теперь все шутки в сторону. Я напросился к ней дежурить — на ночь. Чтоб лично, может быть, присутствовать при появлении всех этих духов. Она — со всей душой: «Конечно, приходите». — «А если я приду с собакой?» — «Конечно. И с собакой можно. Места хватит всем». Я говорю ей: «Надобно легенду для соседей сочинить, не так ли? Чтоб не спугнуть преступника, который призрак якобы». Она: «Легенда? Ну, любовник?» И это через три часа после похорон родной сестры, племянника.

— Да, лихо!

— А держится, кстати, отлично. Собой владеет абсолютно. И дочка прелесть у нее! Даже сажать ее жалко!

— Кого — дочку?! — глаза Сергея полезли на лоб.

— Да нет, ты что, какую дочку? Маму, маму… Однако вернемся к делу. Завтра я пойду к ней. Дежурить. На ночь.

— Так завтра вас, мне кажется, убивать будут, Александр Борисович. Насколько я понимаю.

— Угу. Призраки. Гипнозу я, кстати, абсолютно не поддаюсь — проверено. А вот чего-нибудь в питье подмешать. Или на иглу надеть, чтоб призраки явились, — это можно.

— А я другое думаю. Теперь-то они мудрить не будут. Вы просто все исчезнете. Вы, Александр Борисович, с Рагдаем — в канализацию, а Марина Алексеевна с дочерью — в иные города, в иные веси, иные паспорта…

— Вот этот вариант ты и проработай. Чтоб не ушли, случись осечка. За тебя! — Турецкий поднял бокал.

Выпили.

— А может, что-нибудь поесть сообразить? — спросил Сергей.

— Да нет, не стоит. Вот что еще запомни, стажер, на всякий случай, если что. Я в жизни доверяю троим: Меркулову Косте, Рагдаю и — тебе.

— Спасибо, Александр Борисыч. — Серега был действительно растроган. — А прокурору города Москвы, положим? Нет?

Турецкий пропустил его вопрос мимо ушей.

— А вот тебе подарок от меня. На память. Опять же — если что случится. — Турецкий протянул Сергею толстый карандаш.

— А что это такое?

— Такая штука. Стреляет. Как детский пистолет — на десять метров. Только там заряжен не шарик пластмассовый, а свернутая пружиной тончайшая стальная сеть — с мельчайшими крючками — типа рыболовных. Стреляешь в грудь. Она в полете распружинивается и на обхват — там грузы по концам. А результат такой — ты весь сетью опутан. Стальную проволоку не разорвешь рукой. Стоишь, как связанный. А чем — не видно. И дальше — только на носилках транспортируешься. Дарю. И двадцать зарядов к нему. На.

— А как же вы?

— И у меня такой же есть, ты не волнуйся. Один дружок мой старый мне пару штук таких принес. Лабораторный образец. А мы берем, так сказать, на испытание.

— Да, с этим вас в канализацию не спустишь.

— Не говори, Сережа, «гоп», пока не перепрыгнешь.

Боковым зрением Турецкий вдруг заметил, как за спиной Сергея медленно и бесшумно возникла какая-то светлая неясная фигура.

Турецкий вздрогнул — его будто что-то толкнуло изнутри. Он очень медленно, боясь спугнуть, поднял глаза и увидал отчетливо: человекоподобный обрубок, светлый, почти светящийся, висел в воздухе за спиной Сергея.

Сергей, не подозревая ничего, вертел в руках подарок — так и этак.

Стараясь не шевелить головой, Турецкий скользнул взглядом по Рагдаю, лежащему на полу. Рагдай был абсолютно спокоен.

Призрак двигался по направлению к ним: не шел, а, пожалуй, скользил — за то мгновение, что потерял Турецкий, отводя глаза на Рагдая, призрак стал ближе.

Взгляд Турецкого, направленный на приближающегося мертвеца, оставался рассудочным, он лихорадочно думал, фиксировал. Фигура, свободно висящая в воздухе. Фигура, плотно закутанная» саван. «Какое странное, глубинно неприятное ощущение, — мелькнуло в голове у Турецкого. — Такое же, какое возникает у тебя внутри при виде мертвеца в гробу. Что это? Животный страх перед грядущей смертью? Его, призрака, я абсолютно не боюсь. А страх, природный, дикий ужас просто сковывает, как во сне. Не двинешься, не вскрикнешь».

Сергей оторвался от «карандаша» и перехватил взгляд Турецкого, направленный ему за спину.

Тут же призрак начал как бы растворяться в воздухе.

— Александр Борисович! — тревожно воскликнул Сергей ч обернулся.

За ним уже ничего странного не было.

В тот же момент, в противоположном от двери направлении, за спиной у Турецкого, раздался сухой и короткий треск.

Треск издала слегка приоткрывшаяся форточка. Точнее, бумага— Сергей успел заклеить на зиму окно, и бумага треснула по периметру форточки, когда форточка приоткрылась. Этот резкий треск и заставил их вскочить. В первое мгновение оба не могли понять, что и где треснуло.

Рагдай исступленно лаял на форточку.

А когда перестал, в комнате вдруг воцарилась тишина, нарушаемая только тихим, доносящимся с кухни и из ванной журчаньем. Там вода по-прежнему бежала из кранов.

Турецкий медленно повернулся к бару. Открыл его. Осторожно взял стакан.

— Сюда мне водки налей.

— Так ведь она для конспирации? — удивился Сергей.

— Вот-вот. Налей для конспирации.

Посмотрев, как Сергей дипломатически скупо плеснул ему водки, Турецкий отобрал у него бутылку и налил себе полный стакан.

— Что с музыкой? — спросил он. — Почему не играет?

— Действительно. Закоротило? Странно.

— И в Японии, значит, дерьмо делают?

— Первый раз в жизни, — смертельно обиделся Сергей. — Это же кенвудовская штука — вещь! Это не она. Это, наверно, не знаю — воздух московский! — нашел он подходящее объяснение. — У нас ведь воздух-то какой? Помои газообразные. Вон форточку взять — заклеил, а не запер. А была бы бумага что надо, ничего не случилось бы. Точно говорю. А вы услыхали, как затрещала, встрепенулись, да?

— Да.

— Вот слух у вас!

— Не жалуюсь. — Турецкий выпил залпом стакан и встал. — Пошли, Рагдай.

— Вас отвезти?

— Не надо. Я оставлю здесь свою машину. Поеду на такси, ты не волнуйся.

— Да что мне стоит отвезти вас! Я сто граммов пива вы-пил-то, всего! Я отвезу вас, а сам вернусь — без всякого такси.

— Мне не домой, — сказал Турецкий. — Мне далеко сегодня. В Чертаново, другой конец Москвы.

Перехватив удивленный взгляд Сергея, Турецкий пояснил:

— Поеду я к Марине Алексеевне Грамовой.

— А это зря, — голос Сергея стал жестким и твердым. — Грубейшая ошибка,

— Я знаю. Но появился новый факт, который все меняет.

— Какой?

— Простецкий. Я люблю ее.

8


На улице мрак непроглядный. Турецкий зашел в телефонную будку, набрал номер.

— Марина?

— Слушаю.

— Я к вам сейчас приеду. А?

— Я жду.

— Вы даже не спросили — кто приедет?

— Я вас узнала сразу. Турецкий Александр Борисович. Так?

— И вы не удивились?

— Нет, ничуть. Сказать по правде, я ведь знала.

— Знали? Что?

— Что вы приедете ко мне сегодня.

— Вы можете предсказывать?

— Нет, не могу. Но у меня есть предсказатели. Моя сестра.

— Она опять являлась?

— Нет. Она сказала это еще утром. Я вам рассказала далеко не все, что я узнала от нее, вы извините. Скрыла кое-что.

— Что?

— Да ничего особенного. Пустяки. Детали.

— Зачем вы это сделали?

— Ну ведь любая женщина не станет вам рассказывать всего. Какой вы, право.

— Нет, Марина, все же.

— Я расскажу, когда приедете.

— Мне кажется, что вы меня заманиваете.

— Еще скажите, что это я вам позвонила только что, что я вас в ресторан сводила и я к вам напросилась сегодня ночевать. Скажите же! Я жду, — голос Марины звучал язвительно.

— Я еду!

— До встречи.

Выйдя из будки, Турецкий свистнул. На свист его отреагировали сразу двое: Рагдай, обнюхивавший фонарный столб поодаль, и таксист, спешивший мимо в парк.

— Я только в парк!

Турецкий молча сунул ему в нос удостоверение:

— В Чертаново поедешь.

— Во, хитрый ты какой, — удивился таксист, отпирая дверь. — А я-то думал, ты богатый пьяный Буратино. С лисой Алисой, — таксист причмокнул на Рагдая, устроившегося на заднем сиденье.

— Не плачь — останешься доволен, не обижу.

— Ага. Так, значит, Буратино ты и есть.

— И даже пьяный чуть.

— Я чувствую, — кивнул таксист, принюхиваясь: — Не столько пьяный, сколь богатый. — Он дал по газам так, что тачку, выруливавшую на трассу, слегка занесло. — Ох, жизнь собачья, — подмигнул таксист Рагдаю через зеркальце заднего вида.

— Ну вот еще, — вздохнул Турецкий. — Прекрасная жизнь и удивительная. Так-то!


Откинувшись на заднем сиденье такси, Турецкий задремал. В полудреме его продолжали мучить события последних дней, он, как и многие службисты, работающие на износ, продолжал выполнять обязанности следователя даже во сне…


ОБЗОРНАЯ СПРАВКА
(для наблюдательного производства по делу №)

Мною выполнено ваше задание. В связи с этим сообщаю, что пресс-релиз по аномальным явлениям, зарегистрированным на территории СССР за первые девять месяцев текущего года (январь — сентябрь включительно), готовится мною в настоящий момент. Объем имеющегося в моем распоряжении материала настолько велик и разнообразен, что подготовка вышеуказанного обзора в короткий срок не представляется возможной даже при условии подключения к работе дополнительных сотрудников.

Что же касается общих соображений по поводу аномальных явлений, связанных с призраками, духами, привидениями (далее обозначаемыми для краткости аббревиатурой ПДП), могу вам на данный момент сообщить лишь следующее:

1) ПДП являются неотъемлемой частью фольклора всех народов и всех времен.

2) Причины, обстоятельства и мотивировки появления ПДП весьма разнятся в различных формациях и временах— в зависимости от места, эпохи, национальных особенностей страны, народа. Однако, заметим, сам факт «существования» ПДП устойчив во всех случаях. Более того, в ряде религиозно-мистических учений само существование ПДП является центральным моментом.

Так, например, одним из главных догматов христианской веры считается постулат о воскресении Христа после смерти и ожидании его вторичного прихода. Иными словами, европейская культура, например, ставит в центр распространеннейшего вероучения возможность воскресения умершего (а конкретно — Христа) и его, подчеркнем, неизбежное появление впоследствии.

3) Распространенность веры в существование ПДП и ее толерантность относительно времени, места и национальных особенностей социума объясняется в первую очередь, видимо, психологической подкладкой. Человек смертен, как и все живое на Земле. Фактически всю свою жизнь любая человеческая особь осознает себя осужденной на смерть, причем, как правило, — ни за что ни про что, с ее точки зрения. Отсюда следует чрезвычайно устойчивая вера в загробную жизнь (рай, ад), реинкарнационные теории (различные версии о существовании целой цепи жизней на Земле) и, наконец, в частности, — явления, связанные с ПДП.

4) Распространенность ПДП связана, видимо, и с защитными механизмами человеческого социума. Так как человек почти лишен так называемого биологического сострадания по отношению к представителям своего же вида («ворон ворону глаз не выклюет», а «человек человеку — волк»), социум, компенсируя этот природный недостаток, устойчиво поддерживает мнение о ПДП как о механизме, с помощью которого все тайное может стать явным, и если даже убийце некому отомстить, то сможет сам убитый, причем впрямую — непосредственно.

5) Устойчивость и «популярность» ПДП объясняется также и тем, что ПДП являются по сути мировоззренческим феноменом, выведенным априорно за рамки естественно-научного, эмпирического подхода. Действительно, научные факты доказуемы, при желании каждый может убедиться воочию в справедливости научного факта, и, значит, они безусловно проверяемы на практике. Явления же, связанные с ПДП, не могут быть такими в принципе. Так, например, глупо себе даже представить, что Гамлет мог бы вызвать призрак отца в качестве свидетеля на суд над Клавдием. Заведомо ясно, что дух Полония едва ли явился бы куда бы то ни было не по собственной воле.

6) Существующий в настоящее время естественно-научный подход к аномальным явлениям, связанным с ПДП, не отвергает эти явления с порога. Такое терпимое отношение современной науки к сугубо мистическим темам базируется на трех, по крайней мере, соображениях.

Первое соображение состоит в том, что бурное развитие науки в XX веке дало отчетливо понять человечеству в целом, как мало оно знает и сколь бессильно оно перед Природой, Космическим мирозданием.

Неожиданные повороты на пути познания Вселенной (открытие ядерной энергии, сверхпроводимости, сверхтекучести и т. д.) заставили науку стать куда осторожней, корректней в оценках и суждениях о «возможном» и «невозможном».

Второе. Ряд странных, совершенно необъяснимых научным образом явлений, явно обладающих мистическим окрасом, были совершенно достоверно обнаружены в течение последних десятилетий и, более того, документально зарегистрированы аппаратурой (фото-, кино- и видеосъемка, показания приборов, наблюдения с помощью, например, телескопов, различные радиофизические измерения и т. д.). Эти явления мало известны широкой публике, так как они, как правило, засекречены правительствами стран, обнаружившими их, а если преданы огласке (когда засекретить явление не представлялось возможным), то в совокупности с Дезавуирующей дезинформацией.

К наиболее известным явлениям этого сорта относятся встречи американских астронавтов со странными объектами при посещении Луны и так называемые «видения» советских космонавтов в околоземном пространстве (все это зарегистрировано на фото-, кино- и видеопленку — сотни снимков, километры записей).

И наконец, третье. В рамках самой науки в XX веке стали возникать явления, выводящие за рамки «стандартных» естественно-научных представлений.

Все это в совокупности приводит к вполне лояльному, хотя и весьма осторожному, отношению науки к явлениям различных подвариантов ПДП.


С глубоким уважением,

Сергей Седых,

стажер следователя.


10 октября 1992 г.


P.S. Если вы сами, уважаемый Александр Борисович, захотите стать привидением, то ничего нет проще. Вам следует лишь сесть в машину и поехать в…


— Чертаново, — повернулся к спящему Турецкому таксист. — Куда дальше-то?

Турецкий вздрогнул, просыпаясь. Приснится же такая чушь! И не расскажешь, что тебе приснилась обзорная справка от стажера. Про привидения. Действительно, еще чуть-чуть — и крыша поедет окончательно.

— Куда, я спрашиваю?

— На Красный Маяк давай. Дом двадцать пять, квартира восемь.

— Ну уж в квартиру я, наверно, не поеду?

— Цветов, не знаешь, где купить здесь?

— Цветов? Цветов у «Пражской» купишь. Может быть.

9


— Я вижу, у вас появился новый факт, раз вы приехали.

— Да, появился. Он состоит в том, что я приехал просто так. Как частное лицо. Моя работа, служба тут ни при чем.

— По службе, просто так, какая разница — приехал! — Она помолчала, глядя ему прямо в глаза, а затем распахнула дверь в гостиную: — Проходите. Располагайтесь как дома. Пожалуйста!

В гостиной царил уютный полумрак.

Перед тем как сесть, Турецкий, слегка нагнувшись, поддернул стрелки брюк и тут же извлек с ловкостью фокусника непонятно откуда взявшийся довольно большой букет астр разнообразной и нежнейшей расцветки.

— Маленький сюрприз. Как водится.

— Спасибо. Очень приятно. Я так давно не была в цирке.

— Я тоже. Обычно я так достаю пистолет.

— Кофе? Чай?..

— Кофе.

— Я бы выпил немного, — заметил Турецкий.

— Я как раз предложить хотела.

— Вообще-то я не пью.

— Да я вам пить не предлагаю. Немного. Для души, конечно. А не для буйства.

— Кстати о душе. Вы в прошлый раз вспоминали Кемпбелла. «Будущее отбрасывает тени» — что это?

— Отрывок из стихотворения:

Tis the sunset of life gives me mystical lore,
And coming events cast their shadows before…
Дословный перевод: «Закат жизни дает мистические знания, и грядущие события отбрасывают свои тени перед собой…» но, конечно, это очень неважный перевод.

— Вы знаете много языков?

— Нет, только четыре, к сожалению. Японский, китайский, а из европейских — английский и русский.

— Как вы считаете: ваш отец сегодня придет?

Во взгляде Марины вдруг вспыхнуло странное выражение:

— У меня такое ощущение, что он уже здесь. До вас еще он появился.

— Да где же он? — в присутствии Марины Турецкий почему-то не боялся ничего, совсем ничего, абсолютно.

— Он здесь, я чувствую. Но он сейчас невидим. Только аура…

Турецкий перехватил взгляд Марины, идущий ему за спину, и резко обернулся. Она смотрела на стену, на портрет отца в черной раме. Лицо инженера Грамова было на редкость приятным, располагающим к себе. Умные, доброжелательные, честные глаза.

— Не беспокойтесь, это только ощущение. Я не могу объяснить словами. Он не придет сегодня явно, как бы во плоти, как я вам уже говорила, но вместе с тем я чувствую его присутствие. Как бы во мне. Но его ведь нет, понимаете? Так, значит, кофе? С коньяком?

— Да. Если можно. Но только отдельно — чашку кофе и…

— И чашку коньяку, — улыбнулась Марина. — Я поняла вас.

Она пошла на кухню. Поставила кофейник на плиту, достала рюмки, бутылку.

Турецкий не отрываясь смотрел на портрет покойного Грамова. На миг ему вдруг показалось, что портрет ожил: там, за рамкой, был совершенно живой человек— неподвижный, но живой.

— Чем занимался ваш отец? — спросил Турецкий, хотя в общем-то знал ответ. — Над чем работал?

— Х-м… — хмыкнула Марина с кухни. — Если в двух словах, то это ничего не даст вам, а если объяснить суть, то я сама не знаю. Он занимался всегда чем хотел. Всю жизнь он шел в своей работе вперед. Он, как японцы, был трудоголик, знаете. Поэтому все, кто с ним работал, со временем как бы отслаивались, отходили от него, а он все шел и шел. В своей «Химбиофизике» он сроду не ходил на всякие советы, семинары. Ему на них было скучно. А что его интересовало самого, никто последние лет пять уже понять не мог. А в двух словах, он занимался подсознаньем — как психолог и, кроме того, электромагнитной, квантовой подоплекой мышления: фреймы, хаос, атракторы, — как математик и как физик.

— Что — тракторы? Не понял?

— Нет-нет, — улыбнулась Марина, вкатывая в гостиную сервировочный столик. — Атракторы — это от английского слова «аигасПоп», «притяжение». «Атрактор» по-русски значит «притягиватель».

— Людей притягивать?

— Да нет, конечно, — поморщилась Марина. — Это термин из современной стохастической теории. Закономерность в хаосе — вот что это означает. — Увидев, что Турецкий не понимает ничего, Марина пояснила: — Вот огонь, к примеру, языки пламени в костре — гуляют хаотично, так? А вместе с тем они все время похожи сами на себя и друг на друга, так? Даже ребенок всегда сразу узнает: огонь! Так, значит, есть что-то общее во всех кострах горящих, хотя вы не найдете даже двух одинаковых костров. Они все разные — тут хаос и случайность. Но вместе с тем похожи — имеют, стало быть, атрактор, то есть как бы общий образ, «центр притяжения», который их объединяет. При строгой, абсолютной непохожести. Я ж говорю, вы не поймете ничего! Вот ваш коньяк и кофе. Пьем. А то уснете.

— Марина, ваш отец, говорят, любил вас, — Турецкий говорил почти шепотом, — Почему он хочет, чтобы вы умерли?

— Потому что смерть — это естественное состояние человека, — тоже полушепотом ответила Марина. — Кем вы были до рождения — вы не помните. Кем станете после смерти — не знаете. А там ведь целый мир. И лучший мир!

— Я сомневаюсь.

— Ну, согласитесь, вы можете только гадать, а отец мой, как он уверяет, проверил это на практике.

— И вот пришел к вам это поведать? — спросил Турецкий совсем серьезно, без улыбки.

— Да, да, вот именно, — кивнула Марина. — А вы, кстати, никогда не задумывались, почему мертвые, как правило, не возвращаются?

— Мне это объяснили давно, еще до школы, наверное. Они же умерли, «сломались», вроде как… игрушка. Сломалась, заржавела, потом рассыпалась вся — в прах.

— Но человек ведь не игрушка.

— Душа — хотите вы сказать?

— Душа, конечно! Душа ведь есть, сейчас почти все сошлись уже на этом. Душа, не тело, может к нам вернуться. Но не вернется. Почему? Они не возвращаются потому, что жизнь человеческая здесь, на земле, мучительна, грязна, невыносима. В конце концов все понимают это, подспудно понимают, подсознаньем, и все уходят. В прекрасный лучший мир.

— Так. Это смерть. Но что же жизнь тогда? Бессмыслица. И если там, за смертною чертой, всем уготован рай, всем, без разбора, то здесь-то что?! Как объяснить?

— Да уж давно объяснено и это. Жизнь каждого из нас — тяжелая болезнь. Заболевание души. Представьте— есть мир душ. Прекрасный мир, как говорит отец. Но вот одна Душа серьезно заболела и выпала из-мира душ тем самым. Родилась на свет, понятно? Ну проще: жизнь есть плохая и тяжелая болезнь души, но стопроцентно излечимая болезнь. Все мы туда вернемся, выздоровеем. «Присоединимся к большинству», как шутят англичане. Хотя какая ж это шутка? «Зачем?» — так не стоит вопрос. Увы или ура, но так устроен мир. Зачем он так устроен? Не знаю, — Марина развела руками, — Вас грипп не удивляет? Зачем он нужен, грипп? Какой смысл в тифе, в насморке, в чесотке, в флюсе? Да никакого смысла же! Привыкли: это просто. А жизнь сама — болезнь. Все мы больные животные в загоне для больных животных. Здоровый человек — лишь мертвыйчеловек. Точней — душа его.

— Моя душа ничуть не здоровей меня самого. И мои предки совсем не приходят ко мне. Даже во снах.

— Духи вообще не любят сей мир. Он крайне неэстетичен. Да и зачем? Рано ли, поздно ли всякий и каждый и так присоединится к их миру. Только редкие мертвецы являются сюда, чтобы объяснить, вытащить, забрать к себе — быстрее, быстрее, быстрее.

— И все же такой логикой меня не убедишь в петлю залезть.

— Конечно нет.

— Хотя, надо отдать должное, логика поразительная.

— А с точки зрения отца куда более поразительна обыденная логика — тупой наш прагматический материализм. Страх смерти. Глупый страх. Одно из жесточайших проявлений все той же болезни общей — жизни. Ведь там нас ждет забвение, Великое Ничто. Ведь так?

— Да вроде так.

— Ага. А вот отец мой говорит: люди тысячи лет ломали себе головы — почему никто не вернулся из тех, кто уже умер? Что там, за этим барьером, за смертью? И вот, слава Богу, в двадцатом-то веке додумались до конца: материализм снабдил нас откровением: «Там — ничего!» Еще в каменном веке, говорил отец, такой крутой нигилистический подход был свойствен одним придуркам. А вы, в двадцатом веке-то, — туда же! И мало вам того: «Там — ничего!» вы повесили себе на знамя.

— Нам нужно, так я понимаю, стремиться в мир иной — вперед к смерти?

— Конечно, к смерти, говорил отец. Вперед, только вперед! Ведь это все — стремленье к смерти, смерть как избавленье, очищенье, как выход, как свобода от всех мук, слез, неурядиц, стремление к нирване, — все это понимали раньше на Востоке. Но вся цивилизация потом пошла по ложному пути— вслед западной традиции: против природы — техника, против боли — медицина, против несправедливости — демократия. А ведь все это, наш образ жизни всей современной цивилизации, — это всего лишь косметический ремонт, починка — всегда, везде — нескладной жизни, маскировка болячек человечества, запихивание болезни внутрь. А радикальный, верный путь забыт. Да-да. Самоуничтожение, сознательное. Всего разумного, живого.

— Ну, в этом направлении многое делается тоже! — с сарказмом заметил Турецкий. — Не надо! Тут мы на коне!

— Согласна, делается, — вздохнула Марина. — Но все почти благодаря им, благодаря их почти что незримой гигантской, весьма кропотливой работе.

— Умерших?

— Да. Все приходящие к нам мертвецы — это секта, особая секта мертвых, сподвижников, святых, миссионеров. Они обладают чудесным даром — увлекать на тот свет. Тяжелое искусство: в нас крепко сидит смертный страх, смертельный ужас. У них есть название, кстати. Мертвец возвращающийся, выходец, называется «форзи»…

— Форзи?

— Не так. Слитно, гортанно. Ни в европейских, ни в восточных языках такого звука нет.

— То есть они профессионалы в своем роде? — Турецкий задумался. — Спецслужба вроде? Это вы хотите сказать?

— Можно так. Чтоб вам понятней было.

— У них своя методика есть? Приемы? Наработки?

— Да нет, все просто. Они берут человека за самое дорогое. Готовят его сначала. Вот как меня сейчас. Потом отпускают ненадолго. Чтобы верней добить, по-нашему. Или вылечить. По-ихнему.

— Они могут сами, лично убивать? — Турецкий усмехнулся. — «Вылечивать»?

— Да. Но это им претит. Вас нужно подвести к самоубийству. Мы, каждый, каждый должен сам. Тогда мы очень долго снова не родимся. Прививка вроде. Иммунитет. В самых упорных, сложных, что ль, случаях они могут, конечно, убить, чтоб потрясти, затянуть. Причем обязательно с хорошим театральным эффектом. Убить ребенка, например. И мать сама покончит с жизнью.

— Так было с Ольгой?

— Нет. Так, видимо, будет со мной. — Лицо ее вдруг исказилось тяжелой внутренней борьбой: — Уходи, оставь. Я чувствую: отцовский дух— во мне. Вселился. И через меня — на вас! Изыди из меня!! — Судорога свела ее тело. — Я Настю не отдам! Пускай я дура, дура, дура! Прочь! Изыди!!

С «треском распахнулось окно, и ледяной ночной ветер ворвался на кухню. Марину трясло.

Рагдай проснулся и, вскочив, залаял с хрипотцой.

— Марина, Марина.

— Сейчас все пройдет.

— Когда он к вам явился в первый раз? Ну, в самый первый?

— Давно уж. Сразу после смерти. Конечно, я решительно сказала нет. «Подумай о ребенке. Не о себе. Сама не хочешь — пусть. О дочери подумай. Дочь убей». О-о! Тут… — Марина вся содрогнулась. — Ну, дети — тут вообще особый разговор. Конечно, я отказалась — о чем тут говорить! И Ольга отказалась летом тоже, думаю. Но время шло ведь — день за днем. Разведена пять лет уж как. Ольга первая сдалась. А я? Я чувствую: сжимается колечко.

— Ну, неделя-то есть у нас, Марина. Вы вспомните — предсказание сестры.

— Ах, ничего это не значит! Обман. Расслабить. Пообещать, чтоб обмануть, обман ради обмана, — вы будто не в России живете! Они используют любую щель, любое обстоятельство, чтоб утянуть. Непринужденно. Шел человек — упал. Неприятности на работе? Последний месяц жаловался: за грудью жжет? И быстро уставал? Ну, что ж тогда? — Естес-твен-но!

Марину колотила крупная дрожь.

— Сейчас, — обнял ее Турецкий, прижимая к себе, чтобы хоть силой подавить ее нервную лихорадку. — Все пройдет. Все-все — пройдет!


— Они отпускают кого-нибудь «с Богом», так сказать? — спросил Турецкий Марину через час, когда она успокоилась.

— Да. Очень редко. И очень счастливых, довольных собой и судьбой, сытых и наглых людей. Сволочей. Убийц. Лучших из нас они утягивают бесповоротно; лучшие становятся «форзи», они нужны им там. И здесь их убивают беспощадно, во цвете лет. Отца — он сам же, в сущности, себя же сжег! Был слабый кран. Потом все вспыхнуло. Они это использовали. Он погиб. Но мог ведь не погибнуть, отбежать! Пожарных вызвать! Как сделали другие. Другие. Но не он! Он так не смог бы. Сам! Все сам. Всегда. За всех. За все в ответе. Он кинулся в огонь, сгорел. Такие им нужны. Слыхали ведь, наверно: «Да, молодой… Понадобился Богу, видать. Такие люди Богу нужны». И сколько их, таких! А падаль, вроде Молотова, Кагановича, предатели, душители людей, братоубийцы, пусть живут до ста. Они им здесь полезней.

— Да. Да. Сначала умирают лучшие — как это верно! — Турецкий вынужден был согласиться. — И лучшие всегда все молодыми!

— Конечно. И наоборот: вся дрянь нужна им тут; она живуча, дрянь, они убийцам всем, подонкам помогают! Вот Гитлер — как его использовали! Он ведь родился тихим мальчиком. Серяк. Кто его поднял? Обстоятельства? Сто, тысяча странных совпадений? Ведь это не случайность. Стать фюрером — не телевизор выиграть по лотерее. Его ведь «форзи» подняли в рейхстаг! Причем законным путем, забавно, верно?

— Это слишком!

— Отец сказал так. А Сталин? Вспомните! Подмять одну шестую суши! Десятки миллионов душ сгубить!

— Марина, хватит! Я против этого. Не надо обобщать. Не так все просто. Бывает, и хорошие живут, бывает — и плохие умирают! Успокойся. Они во всех вселяться могут?

— Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот — впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.

— Они умеют читать мысли?

— Да. Но не особо. У вас не прочитают.

— Почему?

— Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И — в окно.

— Вот хорошо.

— Да это плохо, плохо!

— Почему?

— Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!

— Марина, ну… Марина!

Она заплакала, обняв его:

— Не отдам! Не отдам! Не отдам!

10


Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.

Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.

Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.

Глаза смотрели вверх и вдаль — сквозь потолок.

— Саша! — закричала Марина в ужасе.

Он тут же пришел в себя:

— Прости, задумался.

— Боже, как ты меня напугал!

— Я не нарочно, правда.

Он повернулся к ней, привлек ее к себе.

— О чем ты так? — в глазах ее еще заметен был тихий ужас.

— Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?

— Нет. Не чуют.

— А почему?

Марина пожала плечами.

— Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.

— Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?

— Собака — Божья тварь. Но без души.

— Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.

— Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: «собаки це чуют банши». Банши — это недобрые духи у них.

— Но на покойников собаки воют — сам видал.

— Дух — это не покойник.

— Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.

— О, Боже мой! О чем мы говорим!

— С утра! — подхватил Турецкий. — Во сколько Настя просыпается?

— К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?

— Вообще не просыпается, покуда сыт.

— Чем покормить его?

— Ничем. Вчера он в ресторане был.

— Мы тоже!

— Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.


Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин — кофе и яичницу с беконом.

— Давай мы оба со сковородки, — предложил Турецкий Марине. — Чтоб лишней посуды не мыть.

— Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, — сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. — Холостяк, сразу видно.

— Х-м, — Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. — Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять — и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.

— Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне — совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, — это точно. Или сосиски, прям из холодильника— без разогрева— хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой — прям из носика.

— Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?

— Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь — выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.

— А мальчик? Задушила?

— Нет. Колю задушил отец.

— А не сама?

— Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы — даже в состоянии аффекта.

— Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. — Турецкий напряженно размышлял: — Своими руками.

— Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?

— Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело — убил. Уже убил.

— Но это в самом крайнем случае. И только…

— Что — «и только»?!

— Иного, видно, было не дано.

— Убить — и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!

— В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…

— Ты говорила вчера, что дети — тут вообще особый разговор.

— Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно — как нам на мертвых близких.

— Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!

— Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.

— Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.

— Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа — сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?

— Все непонятно, хотя все ясно вроде.

Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.

— Море, море! — вдруг закричала Настя из своей комнаты, — отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.

Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.

— Тридцать девять и пять, — сказала Марина, глядя на градусник.

— Море… Вода… — бредила девочка и никого не узнавала.

— Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, — объяснила Марина. — Вот она и бредит…

11


Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.

— Скорее… Скорее… — умоляла шофера Марина.

Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на «скорой» страсть не любят «истеричных баб» — Турецкий это замечал неоднократно.

Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.

По-видимому, действительно необходимо было очень спешить — Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.

Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по «форме номер ноль». Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.

Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-

Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…


— А кто вы ей — отец? — спросил дежурный врач-реаниматор. — Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.

Турецкий предъявил удостоверение:

— Я вас спросил не ради любопытства…

Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.

— Так что у девочки?

— Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. — Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: — Проживет еще несколько часов… — И, помолчав, добавил: — У-ди-вительно!

— Что удивительно?

— Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!

— Я тоже могу это подтвердить.

— Не верю! — не сдержался врач. — Не верю вам! Вы лжете. Лжете!

— Простите…

— И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров — и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это — преступленье!

— Что — преступленье?

— Да то, что вы — не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, — вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!

— Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!

— Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!

Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.


Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.

Турецкий тронул ее за плечо.

— Марина… Я кое-что, пожалуй, предприму.

— А? — Марина явно ничего не соображала. — Ой, Саша, Саша… Что ж такое-то! Неужто все, конец?!

— Ну, до конца, надеюсь, далеко. Я много думал по пути. Есть мысль одна. Шальная. Я хочу попробовать…

— Да что ты можешь — в этой ситуации?!

— Пока все живы — есть за что бороться. Ты слышишь? Я говорю: под лежачий камень вода не течет. Не плачь. У меня еще надежда есть. Один вариант. Последний. Сумасшедший. Слышишь? Я позвоню тебе часа через четыре…

— Куда позвонишь? Ну куда? Я буду здесь сидеть.

— Сиди и жди. Часа через четыре я вернусь.

— Останься лучше. Вместе легче.

— Нет, надо действовать! Один вариант. Я прокачаю. Надейся. Я думаю, что я ее спасу.


Выйдя в больничный двор, Турецкий заметил, что из-за угла больничной котельной за ним наблюдают: голова мужчины лет сорока — пятидесяти. Лицо наполовину забинтовано. Взгляд единственного незабинтованного глаза напряжен, осмыслен и вместе с тем отчасти и безумен.

— Не-е-ет, этот не слепой… — сказал Турецкий вполголоса.

…Когда Турецкий подходил к больничной проходной, голова появилась и исчезла вновь.

Сразу за проходной Турецкий устремился вдоль глухого больничного забора, заходя в тыл наблюдателю…

Сквозь щель между бетонными плитами забора было хорошо видно наблюдавшего: больничная пижама, накинутое на плечи заношенное до дыр пальто. Он не следил за Турецким, он ждал друга — второго такого же, как он.

Второй, подошедший, достал из-под полы флакон с прозрачной жидкостью — граммов триста…

Первый нетерпеливо вынул притертую крышку флакона и жадно припал губами — похмелье, — вот почему безумен взгляд…

Турецкого передернуло: вокруг пьющих громоздились помойные баки больницы: тряпки, пакеты, кровавые бинты…


Через сорок минут Турецкий уже гнал свои «Жигули» по городу. Ехал он туда, куда его направляла логика развития событий последних дней.

Мысль, пришедшая ему в голову, была проста и ясна, как стекло.

Допустим, что Марина говорила правду. Мир духов существует — почему бы нет? Ну, дальше. Если духи есть, а времени у них с Мариной нет, то остается лишь одно — попробовать договориться. С духами. И время оттянуть — хотя бы. Взять тайм-аут. Гипотезу проверить — заодно. И выиграть немного времени. Ведь есть же шанс? Конечно, с духами договориться можно всюду. Уж если есть они, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром у тебя у самого… Однако место есть для этого. Специально предназначенное для общенья с мертвыми-

Вчера он был на этом месте. Был по службе. На похоронах Оли и Коленьки. Рядом с их могилами были еще две — довольно свежие: могила Грамова А. Н. и Грамовой А. И., отравившейся дихлорэтаном жены инженера Грамова.

Турецкий гнал машину на Истряковское кладбище.

Рагдай сидел на заднем сиденье.

Под впечатлением всего происшедшего, такого необычного, странного и вместе с тем обыденного в непростой московской нашей жизни, улицы и переулки, по которым неслась машина, казались Турецкому необыкновенно грязными, мрачными, запущенными, непристойными.

Да, впрочем, они такими и были.

12


Густые сумерки. Ворота кладбища.

— Побегай, Рагдай, подожди меня здесь, хорошо?

Турецкий вошел и пошел один по дорожке, по которой

еще вчера утром они проходили втроем.

Рядом с кладбищем находился железнодорожный разъезд, и время от времени зычный голос гремел над могилами:

— Седьмой, сорок третий — на пятый аккумулятор… По первому пропусти маневровый…


Вот он, свежий холмик: Оля и Коленька, памятника нет еще, венки на земле. Левее — мать Оли, Марины. Еще левее — бетонный блок — Алексей Николаевич Грамов. Турецкий присел на лавочку внутри ограды.

Мимо могилы прошло четверо работяг с лопатами и, отсчитав от последней могилы в соседнем ряду метра четыре, принялись размечать новую. Один могильщик был в рыжем, похоже что в лисьем треухе, двое его «коллег» нацепили зачем-то оранжевые строительные шлемы — хотя что может упасть на голову, когда роешь могилу? Наконец, у четвертого на голове была надета вязаная шапка, прикрывающая не только прическу, но и почти все лицо — для рта и для глаз оставались отверстия, отчего он сильно смахивал и на бандита, и на палача, и на куклуксклановца одновременно.

«Хиппует, плесень…» — подумал Турецкий.

Однако день выдался не по-октябрьски холодный, и сам Турецкий тоже был бы не прочь надеть такую вязаную штуку. Ведь можно было бы такую сделать форму для них, ну для могильщиков, размышлял Турецкий, явно уклоняясь от основного дела, за которым явился сюда. Гармония. Вполне. И форма дополняет содержание. Тепло и вид палаческий. Казалось бы? Так нет. У нас в России все так. Тут сразу ватничек в комплекте, каска идиотская, рвань на ногах. А ведь поди же, зарабатывают как профессора… Если не поболе.

Разметив могилу, рабочие бодро принялись за работу. Так ловко у них получалось, что Турецкому на мгновение показалось, что, размахивая лопатами и раскидывая землю, они начали просто медленно погружаться в грунт.

Идет, идет дело, мелькнуло в мозгу у Турецкого. Он перевел взгляд на памятник на могиле Грамова. Фотография Грамова завораживала. Черты лица были настолько приятны, располагали к себе, что абсолютно неподвижное лицо казалось теплым и живым. Пора было начинать. Он сюда пришел не наблюдать, как копают могилы. Начинать общение было непонятно с чего, но Турецкий знал, что любое дело главное начать, а там пойдет-поедет и не остановишь потом.

— Алексей Николаевич, — Турецкий говорил тихо, спокойно, уверенно. — Тут получилась, наверно, ошибка. Недоразумение. Давайте подумаем вместе. Настенька скоро умрет. Вслед за ней, без сомненья, уйдет и Марина. Но разговор не о них, обо мне. Каждый, как известно, умирает в одиночку. И вот, я хочу подчеркнуть, умри я — едва ли я стану являться сюда. Я не этот, который… — Турецкий осекся, боясь за произношение.

— «Форзи», — внезапно и громко сказала трансляция над железной дорогой.

— Именно, — подтвердил Турецкий и искоса скользнул взглядом по работягам. Те продолжали работать, то ли не услышав, то ли не обратив внимания.

— Я не сподвижник, — продолжал Турецкий, обращаясь к фотографии Грамова на памятнике. — Я нужен вам здесь. Я человек грешный. В детстве я мучил животных. Было дело. Один раз. В школе контрольные списывал по алгебре у Иры Коган, а потом за это же и ударил ее. Кулаком. Выбил зуб. В институте обещал жениться на одной своей однокурснице, зная прекрасно, что никогда на ней не женюсь. После меня она пошла по рукам, жизнь сломалась. Она у вас, там, где-то там, три года назад умерла, спилась, от туберкулеза. Надя Волкова звали ее, она подтвердит.

— По третьему — скорый, — сказала трансляция.

— Я неизменно в жизни своей проходил мимо несчастья людей, мимо больных собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями… Всегда проходил, не оглядывался. По долгу службы я убил троих в перестрелке, одного — в рукопашном бою. Косвенно я содействовал смерти многих, не знаю и скольких: тут вы имеете возможность уточнить. Я нужен вам здесь, повторяю. Вот главное.

Трансляция над железной дорогой молчала, и Турецкий тяжело вздохнул, переводя дух.

— Я молодой, здоровый, жадный и жестокий. Я вовсе не Сергий Радонежский.

— Дальше, — сказала трансляция.

— Дальше, — согласился Турецкий. — Чтобы я спокойно работал на вас, мне нужно создать условия. Жена, дочь, Рагдай… Я приложу все усилия, я вам клянусь, мы всей семьей станем тупыми, безжалостными, самодовольными, сытыми. Готовыми утопить человека за стоптанный тапочек, продать и обрадоваться… Идти по костям, по головам, а главное— по трупам. Отдайте Настеньку и дайте нам покой — на месяц, ну хотя бы. Им надо отдохнуть, а мне — подумать. Я отработаю, вы будете довольны, обещаю.

— Хорошо.

— Я не благодарю вас, потому что вы поступили разумно, естественно. На благо себе, мне и нашим задачам.

— Запомни, — сказала трансляция. — Тебе дан запрет. — Да?

— Произносить эту дурацкую присказку: «жизнь прекрасна и удивительна»… Твоя судьба — в твоем языке.

Турецкий подумал.

— Это и раньше так было.

Радио хмыкнуло.

Рабочие, выкопав уже почти треть могилы, теперь сидели на ее краю, в могилу ж свеся ноги. Курили. Ветер донес до ушей Турецкого обрывки матерщины с их стороны. Все странные сообщения по громкоговорящему переговорному устройству над железнодорожным разъездом их не интересовали. Они ведь были по другому ведомству, а значит, все дела от МПС нимало их не колыхали.


Едва Турецкий отошел от могилы Грамова, зашел за поворот, он вдруг почувствовал, что все прошедшее вдруг навалилось на него разом.

Он понимал, что дело сделано. Отчасти.

И вместе с тем он ничего не понимал.

Он чувствовал, что обессилел.

Он сел на лавку. Рухнул, а не сел.

Как ветеран, в мозгу мелькнуло — эк достал меня покойник! Нету сил. Тут ничего не скажешь.

Турецкий почувствовал неимоверную потребность расслабиться и отключиться. Он расслабил все мышцы, голову удобно прислонил затылком к дереву и начал заставлять себя не думать ни о чем. Для того чтобы сбить себя с мыслей, сверливших сознанье, Турецкий заставил себя думать о чем угодно постороннем, не относящемся к делу. Вспоминать отрывки из стихов… «Белеет парус одинокий»… Лермонтов… «Унылая пора, очей очарованье»… Пушкин… «Му-му, му-му»… Тургенев… «А Святослав смутный сон видел в Киеве, на горах»… Откуда это? А, «Слово о полку»… Автор — неизвестен… Вот это хорошо нашел — для расслабленья: «смутный сон видел в Киеве, на горах»… «смутный сон»… «видел в Киеве»… Где видел смутный сон? «В Киеве, на горах»…

Минут через пяток ему, пожалуй, это удалось: забыть про все, поплыть по волнам расслабления. Полететь…

Когда Турецкий, отдохнув, пришел в себя, вернулся к жизни, на кладбище уже почти совсем стемнело. Он встал и медленно, покачиваясь от усталости, побрел к воротам.

Выйдя за ворота кладбища, Турецкий свистнул:

— Рагдай, Рагдай!

Собаки не было. Кругом непроглядная тьма и только огни вдалеке.

Он пошел по дороге от кладбища, свистя, подзывая собаку.

— Рагдай, Рагдай!

Все тщетно.

Навстречу ему попались две женщины.

— Собаку не видели, девушки?

— Ни.

— А где вот тут — налево было: склады и переулок — к электричке?

Обе женщины фыркнули.

Турецкий указал на кладбище за своей спиной.

— Истряковское кладбище?

— Манихинское лесничество!

— А впереди огни: Москва или Балашиха?

— Це ж Киив.

— Киев?

— Та-а.

— Ну вот. Спасибо…

13


Казалось, что самолет, выполняющий рейс Киев — Москва, не летел, а висел неподвижно над толстым слоем плотной облачности, освещенной ослепительно ярким, только что вставшим солнцем.

Всю эту ночь в аэропорту Киева; в ожидании начала регистрации рейса на Москву, Турецкий провел на ногах, не сомкнув глаз. Он сидел и думал, ходил и думал, жевал плоские пирожки в буфете, непонятно с чем, — и думал, думал, думал…

Ситуация, в которую он попал, приобрела, не без его усилий, весьма и весьма противоречивую окраску.

Он принял без рассуждений на веру эту дикую, ирреальную историю о появлении выходцев с того света. Он принял ее на веру по двум причинам: во-первых, ничего иного ему не оставалось, он был бессилен спасти Настеньку обычными, принятыми в реальной жизни методами — ведь там, где медицина бессильна, что может противопоставить смертельной болезни следователь по особо важным делам? Словом, терять вчера было, в сущности, нечего — почему бы и не сыграть-то было? И он сыграл. Ва-банк. Он не проиграл, безусловно. Но выиграл ли?

С другой стороны, он пошел на эту беседу с покойным А. Н. Грамовым не без расчета проверить шальную гипотезу, подаренную ему. Мариной.

Да, находясь в гостях у Сергея, он видел призрак собственными глазами, видел. Потом форточка, которая внезапно распахнулась. И электроника, отказавшая вдруг. Все это, конечно, было. И было достаточно убедительно. Но! То даже, что ты, лично ты, видел своими собственными глазами, все это всего лишь… может быть… Бывают и галлюцинации, верно ведь? Форточка и внезапная поломка двухкассетника— все это вроде бы объективные, проверяемые факты? Ничуть! Они как раз могут быть просто случайными. Хотя при вечернем разговоре с Мариной тоже внезапно окно распахнулось. Случайное совпадение. Что в жизни не бывает? Бывает все. И все — ну как нарочно!

Все это были не факты, а лишь фактики, «косвенные улики», которые он, возможно, действительно наблюдал или которые просто ему примерещились. Пусть. Пусть также ему привиделся весь разговор на кладбище. Допустим. Был напряжен, подавлен — галлюцинации… Хотя какие ж к черту галлюцинации?! С чего? Каким образом?! Неясно совершенно. Но пусты Допустим, примерещилось.

Внезапное смертельное заболевание Настеньки и разговор с врачом — вот первый факт, который трудно опровергнуть. Он зарегистрирован документально. Но в чем здесь фокус? Это тоже ведь не доказательство, по сути. Ну пусть, допустим, врач сказал: такого резкого, внезапного развития болезни не бывает. А много он знает, врач? Кто знал, допустим, двадцать лет тому назад о СПИДе? Никто не знал, не ведал ничего. Но СПИД реальность? Безусловно. Выходит, и болезнь Настеньки доказывает ой немногое-

Единственное — этот перенос в пространстве— мгновенный, на полтыщи километров? Он тоже может быть документально подтвержден: он в Киеве. Имеет на руках билет в Москву. Зарегистрируется в списке пассажиров. Все это проверяется — не галлюцинация ли? Что это, как не доказательство? Зачем еще понадобилось бы духам перенести его сюда? Одна лишь цель: наглядно убедить. Нос утереть. Ему, Турецкому. И подчеркнуть, что, заключив с ними договор — а разговор на кладбище конечно же носил характер договора и имел силу договора… Так вот, они перенесли его в Киев, просто чтобы подчеркнуть: договор, схожий с продажей души дьяволу, вполне серьезен, и если он попытается вильнуть, сойти с предложенной им же самим стези, то они ему… Тут же, конечно! Мало не покажется.


— Произвел посадку рейс 4361, следовавший по маршруту Киев — Москва…

Во Внуково Турецкого встречали Марина, вполне здоровая Настя и вполне довольный жизнью Рагдай.

Естественно, Марине он позвонил еще вчера вечером из Киева прямо в реанимационный блок инфекционного отделения Первой Градской. Учитывая экстраординарность ситуации, ее позвали к служебному телефону.

Рагдай же сам нашел дорогу от Истряковского кладбища до инфекционного отделения Первой Градской, что, впрочем, даже учитывая его необыкновенный для обычной собаки ум, являлось странным, весьма примечательным фактом: ведь собаки, как говорят канадские индейцы, не чуют банши. Как пес нашел дорогу? И почему в больницу? У него не спросишь…


Мимо такси мелькали ели и березы. Всем было хорошо. Рагдай извертелся на заднем сиденье, — не мог нарадоваться тому, что хозяин вернулся.

— Ох, до чего же Рагдай вас любит! — восхитилась Настя. — Вы его маленьким взяли?

— Нет. Мы познакомились, когда ему было три года. Он жил сначала у других хозяев, заболел чумкой, — и они привезли его усыплять. А я случайно, по службе, оказался в ветеринарной лечебнице, ну и забрал его— из пакости. И удалось — выходил! Хотя это чудо, конечно.

Настя обняла собаку за шею, прижала к себе.

— Зря я об этом, — мелькнуло в мозгу у Турецкого. — Мне теперь надо запомнить, зарубить себе на носу, что я всегда проходил мимо больных животных, мимо птиц с перебитыми крыльями. Надо внимательно следить за своим языком. Слава Богу, что мыслей они не читают.


Дома у Марины был уже приготовлен роскошный обед.

— Понимаешь, то, что случилось, конечно, вообще говоря, чудо. Ошиблись с диагнозом. Просто температура подскочила у нее— вот и все. Так бывает. А напугали— до смерти. Ты же знаешь наших врачей: безграмотны, а может, и выпивши был на дежурстве — вполне допускаю.

— Да, медицина у нас не ах, — согласился Турецкий. — Как, знаешь, врач приходит после операции к больному и говорит: «У меня для вас две новости — хорошая и плохая. С какой начинать?» — «С плохой, доктор». — «Ну хорошо. Мы вам вчера по ошибке отрезали здоровую ногу вместо больной и теперь, через пару недель, нам придется вам отрезать другую ногу, теперь уже точно больную…» — «А хорошая новость какая?» — «А хорошая новость состоит в том, что вот этот сосед ваш, с соседней койки, которому мы ампутировали руки, согласился купить ваши ботинки…»

— А ты чего в Киев летал?

— Да так… Святым мощам поклониться.

— Понятно. А я как узнала, что температура упала, что никакой не дифтерит, выписывают— тут же, лишь избавиться бы… Господи! — Марина прослезилась. — Не дай Бог, конечно, такое еще пережить.

— Да, — задумчиво кивнул Турецкий, — жизнь прекрасна и удивительна…

Сказал и вздрогнул, вспомнив.

— Ты что?! — испугалась Марина.

— Да вот опять лицо дергаться начало. Тик.

Марина отвернулась к плите, снимая кофейник, поставила его на стол.

Турецкий протянул руку к кофейнику и в тот же момент он увидел: отражение на блестящем полированном боку кофейника…

А увидел он Настю, там, за его спиной, за окном, перелезающую через перила лоджии двенадцатого этажа.

Он сбил Марину, бросившись сквозь два стекла окна, и он успел: поймал уже летящую Настю за ногу.

— Ты что?! Ты с ума сошла?! Что случилось?!

Настя была какая-то заторможенная, сомнамбуличная. Она улыбалась.

— Мне полетать захотелось. Как птице.

— Что-что?

— Когда я болела, мне плохо так было… Давит и давит… А потом дядя врач сказал про меня: «Все, отходит»… Как будто я поезд или автобус. Я засмеялась и сразу упала в небо. И крылья… А я лечу — лес, небо, море… Весь мир… Так хорошо жить — никогда мне так не было. И вот мне опять полетать захотелось.

— Не вздумай смотри! — Марина, обезумевшая от происшедшего и потерявшая мгновенно рассудок, прижала Настеньку к себе. — Ты терпи. Я знаю, бывает: хочется полетать. Как птица. Но ты не птица! Ты терпи, Настенька. Терпи.

Турецкий вышел в соседнюю комнату.

Там на стене в черной рамке висел портрет Грамова Алексея Николаевича.

Его лицо опять показалось Турецкому живым, точнее, теплым и одухотворенным.

— Алексей Николаевич, — вполголоса сказал Турецкий, — один раз — не в счет.

— Последнее предупреждение! — рявкнул мегафон во дворе дома, на баскетбольной площадке. Там, далеко внизу, дворовые команды играли в баскетбол.

Взгляд Турецкого, усталый и опустошенный, медленно скользил по стене, пока не уперся в очередную кукольную мизансцену в углу.

— Куклы в больнице! — пояснила Настя, заглядывая в комнату.

Она была снова весела и здорова.

14


Во Дворце бракосочетаний на Грибоедова было шумно и весело.

—..А теперь пусть жених и невеста поздравят друг друга…

Ярко блеснули три фотовспышки, почти одновременно.

На выходе из зала регистраций Турецкого с Мариной встречали свадебным маршем Мендельсона.

— Горько! Горько!

— Ровно неделя прошла, — вполголоса прошептала Марина, наклоняясь к Турецкому.

— Ты будь попроще, — спокойно посоветовал ей жених, а точнее муж уже, Турецкий, следователь по особо важным делам.

— Ну, Сашка, право слово, не ожидали, что ты женишься!

— Да так внезапно!

— Внезапно и скоропостижно!

— Еще одним холостяком в прокуратуре меньше стало!

— Безвременно ушел в пространство, в подкаблучное.

— А ну еще шампанского, ребятки!

Впереди молодых радостная Настя несла огромный букет цветов — в руках, а Рагдай, в зубах, — свидетельство о браке.


Свадебный стол.

Стажер Сережа, вопреки своему обыкновению крепко набравшись, сказал странный тост:

— За тех, кому жалко сажать!

В разгар веселья к Турецкому подсел один из гостей:

— Ну, и теперь? конечно, в свадебное путешествие?

— К морю! — встряла восторженно Настенька.

— Как обещал! — подмигнул ей Турецкий.

— Ну, в Сочи, поди?

— Думаем, в Ялту сначала.

— Вот это правильно. В Ялте ведь есть по крайней мере два открытых бассейна — купайся хоть зимой! Да, впрочем, в Ялте до ноябрьских купаться можно без проблем: ведь Ялту горы закрывают от северных ветров.

— Да, это так. А в Сочи уж потом.

— Разумно, да. Эх, Сочи! А после вот Сочей необходимо б сразу…

— Еще куда-то? — удивился Турецкий.

— Потом рекомендую — Болгарию или Турцию. После Сочей-то. Я в этом деле разбираюсь, ты поверь уж. В Болгарии коньяк, во-первых, а в Турции… — гость кинул быстрый взгляд на Марину и осекся: — Впрочем, ты ж с женой поедешь?

— В свадебное путешествие без жены ездят редко, — съязвил Турецкий.

— Да, верно. Тогда, конечно, часть программы отпадает, но все же я рекомендую… Анталия — ну просто сказка!

— А на шиши какие, не подскажешь?

— Ох! — пьяноватый собеседник Турецкого даже слегка откинулся в удивлении. — Ты где живешь-то? На Земле, среди людей! В России!! Работаешь — в про-ку-ра-ту-ре!!! И денег, слышь, тебе-то не хватает? Насмешил! — гость попытался взглянуть в лицо Турецкому и был вторично поражен его отсутствующим, трезвым взглядом. — Ты, Саш, чего?! — тряхнул он за плечо Турецкого.

Взгляд Турецкого скользил но лицам гостей и вдруг остановился на Ефимыче — патологоанатоме, дававшем заключение о смерти Ольги Алексеевны Грамовой и ее сына Коленьки.

Турецкого ударила внезапная мысль. Лицо его, видимо, изменилось от этой внезапной мысли настолько, что Ефи-мыч, почувствовавший на себе взгляд Турецкого, вдруг даже вздрогнул и чего-то испугался.

Турецкий подсел к Ефимьпу:

— Скажи-ка, Ефимыч, помнишь, что ты сказал, а потом написал, ну, про свояченицу мою покойную? Ребенка задушила, потом сама вскрылась. Так?

— Ну, так. Возможно. — Ефимыч улыбнулся. Он или был довольно крепко пьян, или прикидывался пьяным, уклоняясь от беседы. — А что с того-то?

— А то, что ребенка — по моей, независимой информации — убили позднее… Позднее часа так на два…

— Откуда же мне знать. Все возможно.

— Но это ж значит, что убила не она!

— Конечно, не она, ну если через два часа, да после ее смерти, — казалось, что Ефимыч очень плохо соображает. — Как же мертвая она б смогла убить?

— А не она, так, стало быть, кто-то другой? А?

— Ты, Саша, прав… Прав, как всегда. Ведь если не она, то кто же?

— А что ж ты в акте вскрытия написал-то, а?

— Да я хотел… попроще чтобы, — поняв, что трудно отвертеться от Турецкого, Ефимыч начал на глазах трезветь. — Для твоего же блага, Борисович. Тебе же проще — самоубийство… А так, по правде-то, — убийство, что тут спорить. А дверь-то открыта была. И ночь. Кто хочешь приходи и режь. А искать-то тебе, Борисович. Тебе, тебе, кому ж еще? Переставил я их во времени. Грешен. Тебе помочь хотел.

— Ты выпимши, что ль, был тогда?

Ефимыч сокрушенно кивнул, соглашаясь.

— На службе?!

Ефимыч опять сокрушенно кивнул.

— Под суд пойдешь.

Ефимыч опять сокрушенно кивнул — в третий раз.

— Последний раз, — строго сказал Турецкий Ефимычу. — Последний, заруби!

Ефимыч кивнул, подтверждая: осознал.

— Последнее предупреждение!

15


Свадьбу гуляли недолго, как и было заведено в семействе у Грамовых — на любой «обряд» максимум полтора дня, и кончено.

На следующее утро Турецкий встал и начал собираться.

— Куда ты? Ты ж еще в отгуле?

— Дела, Марин. Дела кое-какие у меня.

Марина видела, что мужу очень не хочется покидать дом, но останавливать, задерживать не стала.

— Останьтесь, ну, пожалуйста, — попросила Турецкого Настенька, готовая расплакаться. Назвать Турецкого отцом она, конечно, не могла, но он уже был в ее детском сознании чем-то неизмеримо большим, чем просто «дядей Сашей»… И только-только, казалось Настеньке, жизнь наладилась понемногу, ну вот буквально же позавчера, а он уходит.

— Я ненадолго, — погладил ее по волосам Турецкий. — Такое дело. Нужно. А ты с Рагдаем можешь погулять.

— А вы вернетесь скоро?

— Очень скоро, — улыбнулся Турецкий. — Туда-обратно. Ну, не нюнься, что ты? Мы завтра к морю полетим, ты не забыла?


С тяжелым сердцем сел Турецкий в автомобиль. Он ехал туда, куда бы ни за что не поехал ни при каких обстоятельствах. Да, если кто-то еще недели две ему сказал бы, предположим, куда он поедет сегодня, он счел бы говорившего психом, сумасшедшим. Или провокатором.

Человек, к которому ехал Турецкий на следующий день после свадьбы, был, как говорят, «широко известен в узких кругах». Узкими кругами в данном случае являлись элита московской криминальной среды, макушка заправил преступного мира столицы и вместе с тем высшие эшелоны угрозыска, прокуратуры, МВД и МБ.

Сергей Афанасьевич Навроде звали этого человека.

Впрочем, его имя редко кто произносил вслух, он внушал почти что мистический ужас. Хотя характером, как человек, он был вполне простецкий, безобидный и даже представительный.

Последние лет двадцать в Москве не проходило ни одного крупного дела, в котором не всплывало бы имя этого человека. К нему тянулось очень много нитей. Но нити неизменно обрывались.

Турецкий познакомился с Сергеем Афанасьевичем давно, почти уже тринадцать лет как. Несколько лет тому назад он опять столкнулся с Навроде, когда они с Меркуловым втянулись было в расследование по делу бывшего министра Щелокова Николая Анисимовича, а также в дело о самоубийстве Крылова, начальника Академии МВД. Было такое дело. Замечательное. Сам Щелоков, конечно, тоже застрелился, как, впрочем, и его жена… А вот Серж, как называл Сергея Афанасьевича за глаза Меркулов, остался ни при чем. Хотя и фигурировал, причем прилично засветился в деле. Но за руку пойман не был. Ни в чем не был уличен. И даже в качестве свидетеля на суд не приглашался: ни при чем…

То был не последний случай, когда жизнь столкнула Турецкого со следами косвенной, возможно, деятельности Сержа. Последний случай был год назад примерно. И кончился весной. И с тем же результатом. Как говорят матросы: «Якорь — чист!»

Турецкого всегда безмерно поражала врожденная способность Сергея Афанасьевича к диалектике. Он мог любую ситуацию мгновенно обобщить и так перевернуть, что мозги чесались. Ты сразу забывал, к чему клонил сам. Навроде запросто хватал любую цепь улик, ведущих к пункту «А», положим, и выворачивал их в направлении противоположном — к пункту «Б». Он, безусловно, смог бы переписать всего Артура Конан Дойла, чтобы во всем бы вышел виноватым сам Шерлок Холмс, а если нужно, то и доктор Ватсон.

Навроде ничего не делал по-пустому. У него всегда было что-то свое. Своя «территория». Свое дело. Своя цель. Свой ареал. Он никогда не наступал окружающим на ноги. Наоборот, он был готов всегда тебе помочь:

— Какие в жизни трудности появятся, Александр Борисович, вы прямо ко мне, ну, натурально без стесненья! Я рад всегда и всем помочь!

И точно. О Навроде ходили слухи. Для многих был он меценатом, покровителем. Талант, бывало, часто пригревал, поддерживал.

Он помогал не только музыкантам, художникам, спортсменам. Сергей Афанасьевич любил, причем, пожалуй, больше всех иных своих «крестников», ученых-технарей.

Философов, филологов, экономистов, научных коммунистов Серж не любил. Одни историки, и исключительно историки, гонимые официозом, только они, да еще, пожалуй, гонимые же психологи да социологи, из дельных разумеется, могли надеяться на Сержа. Всех остальных Сергей Афанасьевич не жаловал…

Зачем Турецкий вдруг помчал теперь к Навроде, он сам не мог бы внятно объяснить.

Хотя причины все же были. Во-первых, хотелось взглянуть тому в глаза. Навроде знал почти что все. Все странное, преступное, лихое ему было доступно. Навроде был не балабол и точно представлял поля, где произрастает хлеб, который кушает он с маслом.

Турецкий был уверен, что если то, что с ним случилось, имеет «бытовое» объясненье, то Афанасьевич наверняка чего-нибудь слыхал. Проврется взглядом обязательно.

Причина номер два. Турецкий обещал покойному А. Н. Грамову стать тупым, жестоким, жадным и так далее. Покойный дал ему понять, что ситуацию он контролирует вполне. И более миндальничать не станет. Чего-то надо ж делать в этом направлении. Ну, пусть не делать, имитировать. Сбутафорить. Хоть полдвижения, хоть прикосновение. Перемещенье в этом направлении — конечно же прикосновение к Навроде. Он был посимпатичней всех из публики по ту сторону их баррикад. Куда ж еще? Нет, к Сержу, прямо к Сержу. Туда, туда… А там уж поглядим!

И третье было. Но только в подсознанье… Турецкий сроду, даже в мыслях, себе самому в том не признался б и под пыткой. Причина состояла в том, что завтра им лететь на юг, а у него, у жениха, пардон, у мужа, в кармане три тысячи триста тридцать два рубля. «Дня на два этого, допустим, хватит…» — размышлял Турецкий. И мысль пытливая его на этом месте обрывалась.

Но подсознанье его работало.

Оно трудилось четко, как часы, ежеминутно, бесконтрольно.

…Секретарь в приемной Навроде, мужчина лет тридцати, пристально посмотрел на вошедшего Турецкого и через полсекунды понял, кто это, узнал. Не спрашивая ничего, он скрылся за дубовыми дверями и, тут же вернувшись, снова кивнул, приглашая.

— Ну и ну! — подумал про себя Турецкий. — Вот это школа! Куда там нам или «смежникам»! Поэтому мы зубы об него и обломали.

— Здравствуйте, Сергей Афанасьевич!

— О, сколько лет, сколько зим! Присаживайтесь, Александр Борисович. Чем обязан?

— Да ехал мимо, решил заглянуть. Я смотрю, у вас тут уже целый комплекс, деловой, развлекательный. Растет ваше детище.

— Да, спасибо. Растет. Такие вот комплексы сразу в семи городах заложили. Крутиться приходится, чтобы дело развивалось. Вот думаем еще Аквапарк построить в Москве. Ну как в Европе, знаете, кусочек тропиков размером в два микрорайона. А может быть, и на Диснейленд замахнемся. Нам только время дай.

— Прекрасно было бы.

В глазах у Навроде не светилось ничего, кроме безбрежного уверенного спокойствия и, может быть, слегка насмешливого, добродушного любопытства.

Он ничего не знает, решил Турецкий. Ни сном ни духом — очевидно. Ишь взгляд какой — глубокий, добрый, ясный.

— Да, — произнес Турецкий вслух. — Времена наступили у нас динамичные.

— Что верно, то — точно.

— А я тут тоже время не терял — женился.

— Ну-у?! Поздравляю от души. И то сказать, давно пора-то было, Александр Борисович, — в глазах его мелькнула насмешка. — Ведь вы с пятьдесят седьмого, если я не ошибаюсь?

— Все знает, пес его дери! — мелькнуло в голове Турецкого. — А я вот, грешный человек, не помню, он с какого года? А ведь читал-то биографию его раз восемь за последние лет десять.

— Да. С пятьдесят седьмого.

— Ну, стало быть, пора. Куда же ждать еще? — Навроде нажал кнопку селектора. — Немедленно пора жениться! Если не женат еще… — добавил он вроде бы не к месту.

В ту же секунду, едва ли не одновременно с нажатием кнопки, бесшумно вошел секретарь.

— Нам чаю, Гриша.

Гриша кивнул и точно так же — мгновенно — исчез.

— Ну, и теперь, конечно, в свадебное путешествие?

— Да, к морю! — подтвердил Турецкий.

— Как обещал! — кивнул, подмигнув Турецкому, Сергей Афанасьевич.

«Чего это он подмигнул мне? — подумал, растерявшись на миг, Турецкий. — Что значит «как обещал»? Я Настеньке, так точно, обещал. Но он откуда это знает? Знает и подмигивает? Или просто так мигнул? В глаз что-нибудь попало? Совпадение?»

— Ну, в Сочи ведь поди? — продолжал тем временем На-вроде.

— Думаем, в Ялту сначала.

— Вот это правильно. В Ялте есть по крайней мере два открытых бассейна— купайся хоть зимой! Да, впрочем, в Ялте до ноябрьских купаться можно без проблем: ведь Ялту горы закрывают от северных ветров…

«Боже мой! — Турецкий похолодел. — Да мы же слово в слово повторяем с ним тот разговор на свадьбе! Что это значит? Почему? Откуда? Как?!»

— Да, так, — сказал Турецкий вслух. — А в Сочи уж потом.

— Разумно, да. Эх, Сочи!.. — Навроде потянулся в кресле. — А после вот Сочей необходимо б сразу…

— Еще куда-то? — Турецкий подхватил предложенную ему игру против желания.

— Потом рекомендую — Болгарию, ну, или Турцию. После Сочей-то. Я в этом деле разбираюсь, вы поверьте мне уж… В Болгарии коньяк, во-первых, а в Турции… — Серж глянул на Турецкого с улыбкой и произнес отчетливо, ну прямо как пароль: — А впрочем, вы ж с женой поедете, наверно?

Турецкий овладел собой. Он знал, что в подобных ситуациях ни в коем случае не следует ни капли удивляться. И даже если удивился уж, мгновенно овладей собой, начни сейчас же представлять, что понял: был тупой, а вот теперь дошло. Теперь как будто все понятно. Теперь прекрасно понимаю ход ваших мыслей… Необходимо поддержать игру.

— В свадебное путешествие без жены ездят редко. — Турецкий кивнул Сергею Афанасьевичу — не без насмешки.

— Да, верно. Тогда, конечно, часть программы отпадает, но все же я рекомендую… Анталия — ну просто сказка! Не так уж трудно это нам себе позволить… Мы где живем-то? На Земле, среди людей! — тут Сергей Афанасьевич лишь кивнул, но продолжать не стал. — Так-так-так… Ну, о делах я вас, Александр Борисович, не спрашиваю, дела известно какие у вас — особо важные… Как водится, у нас делишки, а все дела у прокурора…

Вошел секретарь, почтительно подал Навроде роскошный кейс из натуральной кожи и тихо вышел.

«Вот это да! — решил Турецкий. — А чаю он, собака, не принес!»

Навроде положил тяжелый кейс плашмя на стол.

— Пейте, пожалуйста, — Сергей Афанасьевич двинул по столу роскошный кейс в сторону Турецкого.

Турецкий, взглянув на Сергея Афанасьевича с недоумением, подвинул кейс к себе, открыл…

Кейс был набит пачками денег, аккуратными пачками, в фирменной банковской упаковке.

— С лимоном, как вы любите.

Турецкий кивнул. «Он оценил визит в один лимон», — мелькнула у него мысль. «Подарочек на свадьбу… Да, не хило».

— Хорошо тут у вас, с чаем-то, — произнес он вслух.

— Ну, это кому как кажется. Хорошим людям — им повсюду хорошо, а плохим — даже здесь, у меня, не нравится.

— Ну что ж, — Турецкий встал, закрыл кейс, взял его в руку. — Спасибо вам на добром слове!

— И вам спасибо, что не забываете.


Из окна кабинета Сергея Афанасьевича было отлично видно, как Турецкий вышел из здания с кейсом в руках, сел в «Жигули»…

— Турецкий… Турецкий упал! — не без восторга в голосе прошептал секретарь Гриша, стоявший у окна рядом с Сергеем Афанасьевичем и наблюдавший вместе с ним, как Турецкий садился в машину. — Взял да упал! Сломался следователь! Полетел моторчиком…

— Чего радуешься? — огорченно прокомментировал Серж. — Погиб человек. Живой труп теперь.

— Так разве ж плохо?

— Чего хорошего? Я его сыну своему в пример всегда ставил… Эх-х… — Сергей Афанасьевич не смог справиться с досадой и болью. — Ка-а-акой человек был!

— Ну, может выкрутиться еще! — выразил надежду секретарь, сочувствуя огорчению шефа.

— Он может, — согласился Сергей Афанасьевич вполне серьезно. — Он может выскочить еще, точней, вскочить. Пока он только прикоснулся…

За окном летел мелкий снег и ложился на грязную землю, еще больше подчеркивая своей белизной ее грязь.


Турецкий ехал, петлял по городу, гнал наобум, куда глаза глядят. Голова его отказывалась соображать совершенно, да и сам он чувствовал какое-то психическое отупение, какое бывает, например, в ожидании чего-то ужасного: столкновения, падения, страшной вести, взрыва, катастрофы, — все замерло внутри, оцепенело как бы в безразличии, а время тянется резиновое— микросекундами в кошмарном ожидании.

Навроде, безусловно, продемонстрировал ему, что знает точно, о чем Турецкий говорил и с кем — два дня назад, на свадьбе.

Технически организовать прослушивание было делом совершенно бесхитростным — это мог быть «жучок» в помещении, точнее, много жучков, что суть не принципиально, это могла быть «муха», навешанная на любого из гостей, это мог подслушать кто-то из халдеев — «засланный казачок»; наконец, это могла быть и дистанционно сделанная запись — технически это решалось как угодно.

Вопрос же состоял в ином — зачем? На кой черт Сержу понадобился сам Турецкий? Просто так подарить «лимон» Навроде мог, конечно. Во-первых, для него «лимон» — не деньги. Во-вторых, он их не выбросил в окно. Турецкий может пригодиться, безусловно. И даже, может быть, не в качестве сотрудника известного учреждения, а просто так, как эксперт, частный спец. Серж понимал, что деньги будут, вероятно, отработаны с лихвой. Тут все продумано.

Непонятно было совсем иное, а именно безусловная слежка — за ним, Турецким. Зачем подслушивать весь пьяный треп на свадьбе? Что из него надеялись извлечь? Как непонятно! И далее — Серж дал понять Турецкому, что контролирует его. С чего бы? С какой стати? В чем интерес к нему Навроде? Причем неимоверно пристальный? Неясно. И вместе с тем — предупредил?! Практически в открытую! Зачем? Он связан как-то с этой «покойницкой» историей? Невероятно!

Турецкий ощущал, что, попытавшись прояснить себе что-то с помощью этой дурацкой поездки к Навроде, он все запутал еще более — неимоверно и многократно. А надо было…

Что надо было?

Ничего! Плевать на все. Ведь он позавчера женился! Поехать отдохнуть — и точка. Подумать на свободе. Такое дело с лету не раскрутишь. Плевать на все. И отдохнуть.

Остановившись возле первой попавшейся телефонной будки, Турецкий вышел из машины, набрал свой собственный служебный телефон.

— Сережа, ты? — спросил Турецкий и в душе едва не сплюнул: кругом Сережи, с одним только что поговорил… — Да я ведь завтра улетаю, помнишь? С начальством я обо всем договорился. Приказ возьми в отделе кадров. Приготовь все бумаги по самоубийству… Моей свояченицы покойной с племянником. Ага. Что — не понял? Во-первых, я теперь не имею права этим делом заниматься — родственник как будто… А во-вторых, тут дело ясное. Да я подумал, вроде точка. Чего копать-то дальше? Сам понимаешь. Давай. Спасибо. Все!

Повесив трубку, Турецкий вдруг заметил, что держит кейс в руке.

«Эк как меня разобрало! — подумал он с досадой, садясь в машину. — Приклеился я прям к «лимону» этому!»

Кейс полетел на заднее сиденье, через плечо.

И все-таки, включая первую передачу, Турецкий не сдержался: все же кинул взгляд на заднее сиденье, куда бросил кейс. И даже сплюнул от досады, поймав себя на этом.


Приехав через полчаса на Истряковское кладбище, он сначала надумал заставить себя оставить кейс в автомобиле, но после передумал, взял с собой.

Знакомая дорожка, поворот, еще один.

Знакомое лицо на памятнике.

Считай теперь, что тесть ему достался хоть мертвый, но с большой причудой.

— Вот, Алексей Николаевич, — вздохнул Турецкий, обращаясь к фотографии на памятнике: — Прошу любить и жаловать: — Турецкий Александр Борисович, ваш зять. Так, что еще? А впрочем, вы же знаете, наверно… Вот деньги взял, точнее, взятку взял, под будущее, надо понимать. Теперь преступник я, как вам и обещал. Во жизнь собачья… Ничего в ней нет ни хорошего, ни прекрасного, ни… — он осекся, не решаясь продолжать, хотя трансляция над железной дорогой молчала, как могила. — Вот денежки принес вам показать… — Турецкий приоткрыл кейс и показал его содержимое памятнику. — Видал? Во сколько! И все мы их на днях без сожаленья прогуляем. С вашей дочкой и вашей внучкой.

По дороге домой Турецкий специально заставлял себя не смотреть в зеркало на кейс. Он знал, что если впустит этот яд в себя, полюбит деньги сами по себе как есть, начнет деньгами глупыми, шальными, грязными вдруг дорожить… Вот тут конец. Такой конец — верней, чем пулю в лоб.

Он специально заставлял себя не смотреть назад.

А если б все же посмотрел, то, может быть, удивился.

У него «на хвосте» сидел ничем не приметный чахленький на вид сороковой «Москвич». Им управлял тот самый слепой, из «Бармалея», в котором они с Мариной и Настей были ровно неделю назад.

16


Самолет вырулил на взлетную полосу и замер на мгновение, пока командир воздушного судна запрашивал разрешение на взлет. На это ушло не более сорока секунд, после чего командир корабля кивнул второму пилоту и медленно двинул вперед рукояти секторов газа всех четырех двигателей, одновременно держа крылатую махину на тормозах. Двигатели взвыли, набирая обороты, и наконец зазвенели от напряжения, звонко заныли, прорываясь сквозь этот звон к кромешному реву; тяга их стала настолько велика, что тормоза уже держали самолет на месте из последних сил… Командир корабля отпустил тормоза, и лайнер тут же плавно тронулся с места. Когда до конца взлетно-посадочной полосы оставались считанные две-три сотни метров, командир корабля, прижимавший до этого лайнер к земле с помощью рулей высоты, вывел их плавно во взлетное положение-

Самолет взял курс на Симферополь.

— Дым! Смотрите, мы сквозь дым летим! — восторженная Настенька прилипла носом к иллюминатору.

— Да это, Настя, облака! — рассмеялся Турецкий.

— Мы летим… — Настя указывала в окно, захлебываясь от восторга. — Мы летим над облаками! Как птицы. Мы летим на самолете!

Марина расхохоталась, передразнивая Настеньку.

Самолет набрал высоту и лег на курс.

Передавая Марине и Настеньке пластмассовые плошечки с газированной водой, Турецкий скользнул краем глаза по газете, которую сосед, сидящий через проход, сложил и засунул в карман на спинке кресла перед собой.

— Простите, можно взглянуть? — не выдержав, обратился к соседу Турецкий.

— Пожалуйста, будьте любезны, — сосед протянул газету.

Статья, приковавшая внимание Турецкого, называлась «Где смех, там и слезы». Она сообщала о том, что долгое время Венгрия считалась одной из самых веселых стран социалистического лагеря.

«…В то же время, — читал дальше Турецкий, — эта страна — абсолютный чемпион мира йо количеству самоубийств. В среднем из 100 тысяч венгров самоубийством кончает 41 человек. На втором месте в этом невеселом первенстве стоит северная страна Финляндия: на 100 тысяч — 28 самоубийств.

Каждый год в Венгрии кончают самоубийством более ' 4000 человек. От 15 до 20 тысяч — совершают попытки самоубийства. Для страны с населением 10,5 миллиона это довольно много. Разделение самоубийц по половому признаку в Венгрии таково: добровольно расстаются с жизнью 70 % мужчин и только 30 % женщин. Удивительным также является тот факт, что на столицу Венгрии Будапешт приходится львиная доля самоубийств в Венгрии: 60 % процентов самоубийств совершаются именно в Будапеште…»

Турецкий дочитал статью и откинулся в блаженстве на спинку удобного авиационного кресла.

«Забавно, — подумал он и даже рассмеялся вслух. — Вот это хорошо. Не мы на первом месте. Впрочем, это как обычно».

— Чему вы так обрадовались? — сосед, одолживший газету, с веселым удивлением посмотрел на него. — Как будто это «Крокодил», а не «Известия».

— Да вот, прочел статью. Статистика самоубийств.

— А что вы здесь нашли смешного?

— Ну как же: больше, чем у нас!

— Смешно? Не верите?

— Как раз напротив — верю! Радуюсь!

— Чему ж тут радоваться? Тому, что у соседей хуже, чем у нас?

— Да нет совсем! Тому, что у нас лучше, чем у соседей!

— Какой вы диалектик, право!

— Я? Нет! Я отдыхающий. Лечу вот к морю, к черту, из грязной осенней Москвы. Подальше от этих всех самоубийств, и… И прочих феноменов.

— Вы врач, наверно? Врачи такие циники обычно. Нет, я в хорошем смысле слова, извините.

— Пожалуйста. Да я не врач, я следователь. А вы?

— А я — священнослужитель.

— О, очень рад! — Турецкий протянул руку через проход и — с чувством пожал руку священника. — Какая редкая у вас профессия!

— Ну, редкая профессия — это, пожалуй, у вас. А у меня довольно редкий образ жизни.

Священнику было не больше сорока, он был, возможно, ровесником Турецкого, что давало право на некоторую непринужденность беседы.

— А я вот, честно говоря, давно хотел проконсультироваться… Как наша церковь относится к потустороннему? К нечистой силе, к выходцам, ну, понимаете, и прочее…

— «Беси тешатся, посланцы сатаны», — процитировал сосед. — Что здесь неясного? Их церковь отвергает.

— Но есть оно, потустороннее, вы понимаете? Я говорю вполне серьезно.

— Конечно, есть.

— Ага. Прекрасно. А вот, положим, было мне виденье. Оно от Бога? Или нет, наоборот?

— И так и так возможно. Смотря, что за видение.

— Ну просто. Дух. Умерший вот, положим, взял и явился?

Марина толкнула Турецкого под локоть, но он, находясь в каком-то приподнято-торжественном настроении, лишь мотнул головой в ее сторону: пожалуйста, не мешай.

— Так вот, я говорю, явление. К чему оно — к добру? Ко злу?

— Явление с добром — к добру, а если вдруг наоборот…

— А если невозможно отличить? И так и этак можно трактовать? Вы как считаете?

— Я, как и любой простой смертный, не берусь судить «вообще». А церковь наша за века выработала критерии, позволяющие отличить Божью силу от воздействия иного. Могу лишь сказать вам, что люди незаурядные, обладающие необычайными способностями, особенно легко и незаметно для себя попадают под влияние демонических внушений.

— Ну а откуда, от чего и от кого исходят подобные внушения?

— Отцы церкви говорят, что наряду с миром физическим существует и мир духовный: мир любви и ненависти, мыслей и страстей. Это мир нематериальных «существ», обладающих независимой волей, особенным разумом, способностью проявлять себя в реальности.

— В виде чего? Нечистой силы? Как?

— Ничего пока неясно с «нечистой силой», как вы говорите, доложу я вам… Только одно можно сказать с уверенностью: отмахиваться от. такой реальности — «этого не может быть, потому что не может быть никогда» — вовсе не лучший способ изучения ее и борьбы с нею. А именно такой подход до сих пор еще чаще всего проповедуется нашей официальной «самой передовой» наукой…

— Понятно. А вот, к примеру, предсказания, пророчества? Бесовское ли это дело или Божье?

— Смотря опять же, кто и что предскажет. Мы с вами вот, положим, начнем гадать на картах, по руке — дело тут бесовское, конечно.

— Ну а за деньги, например?

— Вообще! Чего там — хуже воровства.

— Любое предсказанье?

— Нет, конечно. Пророчества бывают и от Бога.

— Когда они благие?

— Нет. Совсем и нет. Вот, например, преподобный Серафим Саровский пророчествовал многие беды, гибели, кровопролития. И осквернение церквей. Святой иеромонах. Почил в 1883-м. Причислен к лику святых. Канонизирован. Прославлен со всех амвонов.

— Да-а… — Турецкий вздохнул. — В подходах ваших, честно говоря, не разберешься.

— Вот потому-то мудрые и учатся всю жизнь… — священнослужитель слегка насмешливо кивнул Турецкому, как бы поставив точку в разговоре, прерывая беседу.

Тем не менее в душе Турецкого возникло какое-то радостное, безоблачное чувство. «Ничего не поймешь на этом свете! — думал он. — Ну Так и не надо голову ломать себе во время отпуска. Опустимся слегка. Отпустимся. И будем просто жить — все восемнадцать дней: неделю и еще неделю с половиной!»

Самолет начал снижаться, качками, как будто куда-то проваливаясь и вновь опираясь твердо на воздух. Квадраты, кусочки полей, лоскутное одеяло крымской земли, вдруг стали разрастаться, приобретая смысл, значение…

Еще две минуты, и домики под крылом стали домами… Мелькнул, проплывая мимо, всполошенно вращающийся радар симферопольского аэропорта… Мягкий толчок — и самолет побежал по дорожке. Взревели двигатели на реверсе, тормозя. Все. Прилетели.


Сразу, с момента выхода из симферопольского аэропорта, жизнь захватила их в свои счастливые объятия и понесла по известному кругу.

Такси. Ангарский перевал. Внизу Алушта. Голова не кружится? Смотри, как высоко. Совсем как в самолете. Тебя не укачало, милая моя? Ты что-то, девочка, бледна. Смотри, деревья — прямо на скале. А это Аюдаг. Как будто Мишка выпивает море. Смотри-ка, что это? Как что, да это небо. Да это море же, не видишь? Туманный горизонт, вот и сливается! А я подумала, что это небо с волнами. А вот вам Ялта. Ну, устали? В кафе идем? Нет, в ресторан. Сперва устроиться, приткнуться. Мама, можно я допью водички? Не из-под крана только! Я из моря. С ума сошла! Морскую воду пить! Нельзя? А почему? А ты возьми попробуй! Хочешь лучше сока? А здесь совсем не холодно. Да, двадцать два, конечно. Рагдай, плыви ко мне! Другого берега ты и в бинокль не увидишь. Да потому, что очень далеко. А чайки ждут, когда им хлеб бросать начнут. Нет, завтра утром точно нужно встать. До завтрака. Смотрите все, какой зеленый камень! Стекло бутылочное. Гладкое? Еще пять штук ракушек. Сюда иди, здесь чебуреки! Купальник мокрый, хлеб к нему не прислоняй. Мороженое я хочу. Ешь виноград, а сахарную вату выкинь. Нет, ей еще нет и семи. Я здорово ныряю? Прекрасно, только попу видно. Колючка, осторожней. Руку дай, круто здесь. Ныряй, не думай. Вчера теплее было. Побегай или оботрись. Головой вниз — тем более не страшно! Рагдай, мерзавец, мяч отдай ребятам! Газету подстели. Я это точно помню. Ливадия, мадам! Подвиньтесь! Нет, я сегодня больше не ныряю! Устала, голова? Упасть отсюда — смерть. Наверняка. Фуникулер? А что это такое?

Они скользили на фуникулере над ботаническим садом.

— Я и не думала, что бывает так хорошо!

— А сколько еще впереди, Настя, представь! — Турецкий обнял Настю и Марину за плечи. — Все впереди. Жизнь прекрасна и удивительна!

— Смотрите, смотрите, чайки над нами! Прямо над нами! Вверх, вверх!

Все посмотрели наверх. Чайки действительно парили в небе. Все засмеялись — от счастья.


Турецкий и не заметил, что проговорился.

Марина и Настенька должны были вот-вот выйти из душа, после чего пора было идти ужинать.

На кровати Марины лежала брошенная папка — чья-то рукопись.

— Как глупо, — подумал Турецкий. — Взяла с собой работу. Что за дела?

По своему обыкновению, по укоренившейся за долгие годы привычке название Турецкий читать не стал, а сразу открыл середину.

«…И, таким образом, отнюдь не без оснований в конце 1933 года все издательства в Германии были проинструктированы о строгом запрете на любые публикации астрологических материалов.

Сами нацисты, конечно, использовали астрологию во всех возможных случаях. По свидетельству Вильгельма Вульфа, Гиммлер сказал ему: «В третьем рейхе мы должны запретить астрологию… исключая тех, кто работает на нас. В национал-социалистском государстве астрология должна оставаться уделом привилегированного меньшинства. Она не для широких масс».

Для этой цели и был привлечен шведский астролог доктор Карл Эрнст Крафт, занявшийся составлением гороскопов всего руководства рейха, включая и самого фюрера. Крафт долгие годы работал с архивами Статистического управления Швейцарии; перед второй мировой войной он писал очень серьезные книги о взаимосвязях космических закономерностей. Он первым рассчитал, что жизнь Гитлера в опасности. Вызвав его к себе, Геббельс приказал ему молчать, но все время следить за гороскопом Гитлера и, как только в нем появится нечто особенное, сразу же сообщить через доверенное лицо. Речь шла об опасности для жизни Гитлера в период между 7 и 10 ноября 1939 года. Но до Гитлера это предостережение не дошло.

Вечером 8 ноября Адольф Гитлер вышел из городской ратуши Мюнхена, где происходило совещание городской думы. Тотчас же там взорвалась бомба, в результат взрыва которой погибло около 20 человек. Вот только тогда Гитлеру и доложили о предостережении Крафта.

Гиммлер не поверил этой версии, считая, что Крафт был просто осведомлен о покушении. Крафт был арестован. Однако Геббельсу удалось освободить его.

Тем не менее астролог Крафт не хотел работать на фашистов, видя, быть может, грядущее более ясно всех остальных современников. В 1942 году его вызвали в министерство пропаганды, чтобы он помог ведению войны, но он отказался. Свою жизнь он закончил в Бухенвальде, где умер 8 января 1945 года, точно в тот день, о наступлении которого он знал с юных лет.

Бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг, выступавший на Нюрнбергском процессе в роли свидетеля, подтвердил факты злокорыстного использования астрологии в качестве одного из вариантов мощного психологического оружия, а также факты репрессирования не желающих служить режиму астрологов. Так, в качестве одного из многочисленных примеров Вальтер Шелленберг привел случай, когда один из крупных астрологов (его фамилия не приводится нами по соображениям, которые будут понятны из дальнейшего), не выдержавший режима концлагеря, за свое освобождение составил прогноз неудавшегося путча генералов во главе с фон Штауфенбергом 20 июня 1944 года, предсказал тяжелую болезнь Адольфа Гитлера осенью 1944 года и, самое главное, смерть Гитлера в конце апреля— начале мая 1945 года…»


Марина с Настей вышли из душа, и Турецкий оторвался от чтения.

— Что это ты читаешь с таким интересом?

— Да вот, твоя рукопись.

— Моя? Она не моя.

— Ну, здесь, на тумбочке, лежала. Осталась, видимо, от предыдущих постояльцев.

— От предыдущих? Быть не может. Наш люкс был абсолютно чист.

— Тогда, возможно, уборщица оставила, когда днем убиралась тут…

— Надо отдать коридорной.

— Отдам, сначала только дочитаю.

— А тут о чем?

— Да о фатальности. Неизбежно ли сбываются пророчества…

— Ты лучше не читай. Не знать спокойней.

— Почему?

— Мне снятся ужасные сны… Сначала было вроде ничего, нормально все, прекрасно, а после Сочи, помнишь, в день, когда мы катались на фуникулере? Как будто что-то изменилось. Нет?

— Да.

— Ты тоже чувствуешь?

— Да. К сожаленью, да. Но объяснить себе я это не могу. Ведь ничего не… Ведь не было причин.

— Наверно, были, — Марина грустно кивнула и как-то даже, посерьезнев, постарела чуть. — Причины были, мы не знаем их…

— Но ужинать пойдем?

— Конечно, что ж нам остается?


Вечером, уже в темноте, когда они возвращались из ресторана, Турецкий обратил внимание на странную группу лиц, подпирающих стену дендрария. Собственно, в них ничего особенно странного не было: шпана как шпана, но что-то все-таки мгновенно приковало к ним внимание Турецкого…

Турецкий на секунду замер, соображая. А, вот в чем дело!

Группа была совершенно несовместима по возрасту: парочка парней лет пятнадцати-шестнадцати — шпана, трое — чуть старше двадцати и двое — лет тридцати. Вот это-то и удивляло — что могло свести их? Ведь между этими возрастными группами мужчин — ну просто пропасть. Турецкий хорошо знал криминальную статистику по возрастам. Ведь кражи, воровство — все разное при разном возрасте.

Они уже почти миновали эту подозрительную группу, как вдруг от нее отделился один из двадцатилетних и преградил им путь.

— Ох ты какая, крошечка-цыпочка… — он наклонился к Насте. — Мальвиночка… А можно мне тебя за щечку ущипнуть?

Рагдай ощерился.

— Руки, — сказал Турецкий. — Ты руки при себе держи.

— А ты помолчи! — мужчина сильно щелкнул Рагдая в нос, тот даже взвизгнул от боли.

— Ну, я предупреждал! — сказал Турецкий и, схватив парня за волосы, медленно повернул кулак вокруг оси, наматывая прядь волос на кисть.

Парень заверещал от боли, пытаясь вырваться.

— Если ты будешь еще баловаться, я оторву тебе волосы вместе с кожей… Сначала. А если ты и дальше будешь шалить, не слушаться дядю, останешься бякой, то потеряешь зрение. — Турецкий знал, как общаться с такими ребятами. Он хорошо умел разговаривать на понятном им языке. — Ты потеряешь зрение — и знаешь почему? Догадаться несложно. Потому что дядя тебе выбьет глаза. Меня учили в сложных ситуациях в порядке самообороны выбивать глаза непослушным мальчикам. Раз — и готово! Даже если они закрыты… Я выбью глаза тебе раньше, чем твои ребята успеют тебе помочь…

Турецкий заметил боковым зрением, как рука одного из сообщников там, возле забора, медленно опустилась в карман…

— Даже если кто-то из твоих дружков вынет сейчас пушку, — Турецкий больше обращался к группе, стоявшей возле забора, чем к тому, кого он держал за волосы, — то я все равно успею вынуть тебе буркалы. А претензии ты потом предъявишь тому, у кого сейчас рука опустилась в карман… Подашь на него в суд, например… Правда, если он сам уцелеет. А это ему никто не сможет гарантировать.

Турецкий новел руку вниз, и парень медленно опустился на колени перед Рагдаем.

— Ну вот и умница, послушный мальчик. А вот теперь ты попроси прощения, ты извинись перед собакой… Быстрее извинись и будешь свободен.

— Прошу пардону, — выдавил из себя зачинщик инцидента.

— Вот молодец, — одобрил его действия Турецкий. — Рагдай простил тебя, он пес не злой. Но я считаю, что небольшое наказание ты все же заслужил.

Турецкий отпустил волосы парня и одновременно с этим плавно, без размаха ударил его ногой по лицу. Тот лег мгновенно навзничь, не издав ни звука.

Марина, Настя стояли мертво, потеряв дар речи.

Турецкий не думал в этот момент о впечатлении, которое он производит, он знал только, что неизбежно последует дальше. А зная это, действовал прагматически, отключая надолго одного из семерых и полагая не без резона, что шестеро, конечно, меньше семерых.

Группа молча и медленно начала разделяться, окружая Турецкого, Настю и Марину. Двое остались справа, четверо стали заходить с левой стороны.

— Готовься, — вполголоса сказал он Марине. — Ты с Настей побежишь налево…

— Налево?! — переспросила Марина.

— Налево! — подтвердил Турецкий. — Туда, где четверо. Но побежишь только по моей команде. Не раньше и не позже. Поняла? — Турецкий внимательно следил за надвигающимися группами. — Кивни мне, поняла?

— Да, поняла, — ответила Марина.

— И Настю крепко за руку держи. А если упадет ребенок, за собой потянешь, ясно? По земле. Не останавливаясь. Это очень важно.

Марина кивнула.

— И последнее: сейчас те четверо, что слева, лягут кучей. Держись от них подальше — на полметра, ясно? Бежишь до первого поста. Милиции. Потом домой. Все усекла?

— Как будто бы. Настасья, руку!

— Поехали, — кивнул Турецкий и указал Рагдаю направо, на двоих: — Рагдай, взять их!

Рагдай стремительно бросился направо, отвлекая внимание на себя. Те двое, на кого летел Рагдай, невольно отступили.

Другие четверо, которые приближались слева, помимо воли проследили путь собаки…

В руке Турецкого возник «волшебный карандаш»…

Рагдай сбил первого бандита с налета с ног.

В руке второго появился нож, блеснул, описывая полукруг.

— Рагдай! — предупредил Турецкий.

Рагдай мгновенно уклонился от удара и, приступая к выполнению заученной программы «человек с ножом», скользнул из-под руки и тут же схватил нападающего, широко раскрыв свою длинную пасть, за лицо — от уха до уха…

Четверо, что были слева, внезапно сбились в кучу, опутанные невидимой сетью.

— Бегите! — скомандовал Турецкий Марине, указывая налево.

Марина бросилась налево, увлекая Настю за собой, вперед и мимо груды тел, копошащихся под сетью.

Вдруг она потеряла Настину руку — та как будто вырвалась…

Марина замерла, не понимая, что произошло:

— Настя!

Настя стояла в трех шагах от груды тел под сетью и протягивала руки к матери. Руки плохо протягивались, беспомощно и конвульсивно сновали в воздухе: девочка зацепилась за невидимую сеть.

Марина бросилась к дочери и тут же попалась сама.

Теперь их было шестеро, участников безмолвного противоборства с сетью: четверо бандитов и Марина с Настей — в полутора шагах от них.

Все шестеро отчаянно бились, пытаясь вырваться… '

Турецкий с лету понял: дело плохо.

Первый, спровоцировавший столкновение, уже приходил в себя.

Парень, сбитый Рагдаем в первом броске, откатившись, уже встал и, оглядевшись, принимал в эту долю секунды решение. Он явно не собирался отступать.

«Это смертельный вариант», — успел подумать Турецкий.

Хлопнул выстрел, и взвизгнул задетый пулей Рагдай.

Восьмой! — понял Турецкий. В засаде.

Только теперь он увидел его, в дендрарии, за забором на дереве, метрах в пяти от земли…

Турецкий слегка согнул ноги, как будто намереваясь сесть, поддернул стрелку брюк, и в ту же секунду в его руках появился его родной «марголин»…

Турецкий не любил громогласно хлопающих крупнокалиберных. «ТТ», «Макаров», «стечкин» — на медведей охотиться… Куда милей почти бесшумная мелкашка, стандартно переделанная на пятизарядную обойму. Конечно, она требует уменья и точности стрельбы. «Марголин» не сбивает с ног, не останавливает с ходу, как «Макаров», но тем-то он и хорош.

Турецкий выстрелил в крону дерева, растущего в дендрарии, и в первую секунду даже охнул вполголоса: «промазал»… Но вдруг увидел с облегченьем, как тот, сидевший на суку, расслабился внезапно и обмяк.

«В лоб попал, — мелькнуло у Турецкого. — Руками не взмахнул и пистолет еще только роняет. Это в лоб. Совсем хреново».

В наступившей внезапно тишине было отчетливо слышно, как, шелестя листвой, с дерева на землю упал пистолет. Убитый наповал его владелец застрял на дереве.

Марина вдруг закричала в ужасе: их с Настей стали подтягивать бандиты к своей груде тел.

«Понятно, — мгновенно сообразил Турецкий. — Мне ваши действия ясны: заложники необходимы вам как воздух».

В копошащейся мужской куче под сетью блеснул нож, другой…

Один нож резанул по сети, второй медленно и неуклюже поплыл под сеткой, передаваемый из рук в руки, в сторону Марины, Настеньки.

Настасья завизжала: их подтягивали, и нож уверенно приближался к ней и к маме.

Турецкий сморщился, как от боли, и быстро, почти не глядя, всадил четыре пули в копошащуюся груду тел под сетью… Всех четырех почти синхронно дернуло, как током. Пули впились в них — одна за другой с интервалом одна десятая секунды. Турецкий стрелял так быстро, как быстро мог стрелять его пистолет. Один, последний раз брызнуло.

«Мозги, — сообразил Турецкий. — Да я же их всех четверых убил! Зачем я их убил? Я мог бы только крайнему и в руку, что с ножом… А я убил… Как?! Почему?!»

Он чувствовал, что он убил сознательно, что он хотел убить, но почему — ему не вспоминалось.

— Рви плащ! Рви платье! — крикнул он Марине.

Марина поняла. И вскоре они с Настей были уже свободны.

— Беги! Быстрей беги!

Турецкий оценил ситуацию мгновенно: Рагдай держал лишь одного — того, кто заходил на них справа и попытался убить ножом Рагдая…

Оставались еще двое: тот, кто первый начал, провокатор, и с ним второй — сбитый с ног Рагдаем и откатившийся затем.

— Слышите, бегите! Я задержу, прикрою.

— Хватай их! — указывая на Марину и Настеньку, скомандовал «провокатор». — Хватай, не бойся, у него патронов нет, пять раз стрелял, я считал.

— Стоять! — Турецкий крикнул настолько громогласно и свирепо, что тот, второй, бросившийся было к женщинам, невольно замер. — Бегите, ну бегите же! — Турецкий чуть ли не стонал. — С тремя я справлюсь без труда! Прочь, прочь! Рагдай, фу, брось подонка! Столкни их с места! И вместе с ними — охранять!

Рагдай мгновенно понял и бросился к Марине, Насте рыжей молнией, подталкивая, увлекая.

Шок наконец оставил их. Марина с Настей побежали.

Они бежали по ночной булыжной мостовой приморского по-осеннему пустынного городка: почти голая женщина, почти голая девочка и очень мохнатый рыжий пес… -

Навстречу им летела легкая изморось, сверкая в тусклом свете редких фонарей.

Дул ветерок.

— Давай, давай! Ты отвлекай, не дай перезарядить. Все время со спины, чтоб он волчком крутился.

Круг замкнулся.

Стоящий сзади кинул нож в Турецкого, но промахнулся.

— Ни бэ, — сказал тот, что впереди, — уж я не промахнусь!

Он занес руку с ножом, но не успел метнуть: Турецкий выстрелил, всадив пулю точно в горло, пробив кадык и шейный позвонок.

В глазах оседающего на асфальт бандита мелькнуло удивление и ужас, почти мистический: ведь он считал — пять выстрелов.

— Ошибка вышла, — объяснил ему Турецкий. — Шестой патрон всегда ношу в стволе.

Пользуясь секундным замешательством, Турецкий отбежал и выскочил из «окружения», держа теперь обоих оставшихся бандитов перед глазами.

Но те, судя по всему, не собирались ничего предпринимать, стояли как потерянные…

Турецкий не спеша сменил обойму, перезаряжая пистолет:

— Ну что, ребята, продолжаем или перекурим?

Справа и слева почти одновременно раздался звук тормозов патрульных машин…

— Собирайтесь, ребята, — посоветовал Турецкий. — Сейчас на автомобиле катать будут… Бесплатно.

18


Папка с материалами об астрологии так и лежала, брошенная на кровати Турецкого.

«К черту! — подумал он, как только увидел ее. — Немедленно отдать коридорной… Чтоб больше чертовщины никакой!»

Марина и Настенька все утро пребывали в каком-то ирреальном мире, казалось, они плохо соображают, заторможены.

Турецкий знал: пройдет это нескоро, он сам прекрасно помнил свой первый раз, почти десять лет уже прошло, а он все помнит ту далекую и тоже предельно жестокую схватку. Задержание банды Лукьянченко в Марьиной роще.

Особенно он переживал за Настеньку. Конечно, их тормознули: седативка, транквилизатор, но как сравнить-то химию и жизнь?

Да и сам он был взвинчен не меньше. Ну, драка — сама по себе, а тут и нелепый допрос, собственноручные показания, которые пришлось писать почти полночи, пока Марину и Настеньку выхаживали в неврологии к счастью оказавшегося рядом военного госпиталя…

Это случайно, что все обошлось. Обошлось потому

лишь, что майор, немолодой, со шрамом на лбу, признался ему под конец с глазу на глаз:

— Я тебе честно скажу, Александр Борисыч, спасибо тебе. Я, если ты обратил внимание, даже не спрашивал тебя, зачем ты свой табельный ствол с собою в отпуск взял. Это мне понятно. Я тоже к матери во Владимирскую область езжу в отпуск, на рыбалку, и все равно пугач с собой беру. А там деревня же, что за дела? Нет, обязательно! А как же? Я в точности такой же, как и ты, — с семьдесят третьего года, было там дело одно у меня… Пока мы в мегафон кричали, они двух детей, заложников-то… Горло — вот так— и нам прямо под ноги из окна выкинули. А мы — в мегафон им: сдавайтесь, ребята, мы ждем. Подождали. И дождались: еще одного. И тоже без головы почти, старика. С тех вот пор я, если нож или ствол тем более увижу в руках, — сразу же в конечность — и стреляю: обезвредить! Но попадаю в голову. Всегда. Такой уж я стрелок неважный. Как ты, такой же. Дело я конечно же прекращаю, тут все понятно, даже не держи. И с прокуратурой будет порядок. А говорю все это тебе зачем? Иди и спи спокойно. А то смотрю, ты будто даже и переживаешь. Вот водки выпей и иди поспи. Держи за ерунду. Желаю повышения по службе. И с добрым утром!

Действительно, к тому времени уже рассвело.

И только еще полчаса спустя, уже по дороге назад, на подходе к своему люксу, Турецкий понял, верней, почувствовал: он так и стрелял, на пораженье, из-за А. Н. Грамова… Он обещал и начал выполнять.

Что-то уже сидело в нем, что-то, что выше его самого и больше его самого. Марина была права: после того дня, в Сочи, после фуникулера, что-то изменилось в их жизни, появилась какая-то подспудная тревога, ощущение человека, живущего на просыпающемся вулкане.

И эта стычка. Ведь он предчувствовал ее! Ну, может, не именно такое, но что-то, что-то, что-то!

Поэтому, возможно, был он так жесток: отделаться, покончить навсегда, забить и заглушить! Снять напрочь с повестки дня. И вместе с тем он убивал как автомат, стрелял, не чувствуя почти ничего. Вот это, может быть, и значит — прикоснулся? Как раз, возможно, Травин именно это имел в виду. Ведь Травин не дурак был. Возможно, Травин тоже «договорился»? С покойным А. Н. Грамовым? Очень может быть. И, например, он, Травин, Коленьку и задушил, а вовсе

и не Грамов, как? Нет, невозможно. У Травина ведь было алиби. Железное. Ну, хватит! Всю эту чертовщину прочь из головы!

Турецкий укрыл поплотнее пледом Марину и Настеньку, спавшую в объятиях Марины: кажется, он слишком много дал им феназепама — будут до обеда спать… А может, и до ужина. Взяв со своей кровати папку, Турецкий вышел из номера.

— Девушка, уборщица, которая вчера наш номер убирала, оставила там папку… — Турецкий положил папку на столик дежурной.

— Нет, это папка не моя, — коридорная отрицательно качнула головой. — Я ничего у вас не оставляла.

— Не вы — уборщица, я говорю!

— Все люксы убираю только я. У нас тут уже давно нет уборщиц. Сезон почти закончился.

Турецкий удивился.

— У нас зарплаты небольшие, и мы обычно работаем на двух ставках. Зимой, когда нет большого наплыва отдыхающих… Не поняли? Ну вот сегодня я дежурю в качестве администратора этажа, а вот вчера и завтра — я горничная. Вчера ваш номер убирала я. И эта папка — не моя.

— Так, может, кто-то еще заходил?

— Нет. В люкс никто без вас или меня зайти не может, — девушка слегка улыбнулась, сочувствуя неосведомленности Турецкого. — Ведь люксы на Особом положении, вы ж знаете, наверно…

— Спасибо.

— Ну, пожалуйста.


Вернувшись в номер, Турецкий еще раз оглядел папку, довольно пристально. Открыл и удивился. Страницы были явно другие… Шрифт другой. И текст — совсем другой.

Теперь это было интервью. С кем? С кем-то, кто,видимо имел широкий доступ к известнейшей болгарской прорицательнице Ванге. И странное какое-то интервью. Как протокол допроса. Вопросы ставились все так, чтобы ответ был однозначным, бинарным: «да» или «нет»…

«— Способна ли Ванга читать чужие мысли?

— Да.

— На любом расстоянии?

— Да.

— Может ли Ванга читать мысли не только своих соотечественников, но и иностранцев тоже?

— Да.

— Имеет ли каждый человек свой собственный «код», с помощью которого возможно определить нить его жизни?

Ответа нет.

— Возможен ли мысленный вызов информации о человеке или событии за определенный период времени? Или, скажем проще, конкретный ответ на конкретный вопрос?

— Да.

— А радиопередача, радиоволны вызывают у Ванги конкретный мыслительный образ?

— Нет.

— Ванга часто слушает радио?

— Нет.

— Само предсказание Ванги, его убедительность и конкретность зависят от серьезности проблемы, от силы человеческой личности, о которой идет речь?

— Да.

— А от физического здоровья человека или его психического состояния в данный момент?

— Нет.

— Зависит ли жизненный путь человека от силы его характера? Возможно ли изменить этот путь?

— Нет.

— Сохраняется ли человеческая личность после смерти? — Да.

— Может ли человек родиться вторично?

Ответа нет.

— Если считать, что человечество является разумным сообществом, находящимся на определенной стадии развития, то следует ли допустить параллельное существование другого, более высокого разума?

— Да.

— Где корни этого более высокого разума? В Космосе? — Да.

— Предшествовали ли нашей иные крупные цивилизации на Земле?

— Да.

— Сколько их было?

Ответа нет.

— Следует ли считать нашу цивилизацию «детским разумом»?

— Да.

— Существует ли во Вселенной разум, находящийся на той же ступени развития, что и наша цивилизация?

Ответа нет.

— Произойдет ли наша встреча с представителями иной цивилизации?

— Да.

— Если определенному лицу предсказать какое-либо несчастье или даже смерть, то могут ли они быть предотвращены?

— Нет.

— А такое же в отношении группы лиц, целого города или государства?

— Нет.

— Если бы Ванга сообщила людям все, что она видит и знает, то они захотели бы сразу покинуть этот, мир?

— Да.

— Ванга знает нечто, чего ей нельзя сообщать людям? — Да.

— Ванга располагает большим количеством такой «запретной» информации?

— Да».


Турецкий захлопнул папку, не дочитав, положил аккуратно на столик возле кровати.

Откуда взялась эта папка? Кто ее подложил им? Покойник Грамов мог бы ему сообщить все, что считал нужным, и не прибегая к подобным приемам… Если же папку подкинули просто люди, то люди, осведомленные о ситуации более, чем он знает о ней сам. Тот же Навроде еще в Москве вполне определенно дал понять, что он, Турецкий, в зоне его интересов. Сегодня их попытались убить. Почему? За что?

Тот милицейский майор со шрамом на лбу объяснил все предельно просто, до примитивности просто:

— Конечно, какая ж случайность? Определенно кого-то они ожидали. И перепутали. Тут, через наш городишко, проходит по крайней мере два транзита: шоссе, порт, аэродром, наркотики качают из Азии и прямо в Европу, через турок или болгар. У нас тут разборки отличные бывают. Они тебя приняли не за того. Ведь ты же не член ЦК, а поселился в люксе. Не секретарь горкома. Не Кобзон. Что? Говоришь, — кого же они ждали? А вот мы скоро и узнаем. Как появится какой-то, лет под сорок, с бабой и собакой. И в люкс поселится. Вот он и будет тот, кому все это и предназначалось. Потерпи. Увидим. Сам придет. Теперь уж точно: этих покромсал ты. И тут же он, настоящий-то: он тут как тут — хозяйство прибирать… Он не явился — почему? Видать, предупредили. Теперь сообщат — шесть трупов. Тут же прилетит. Ты не волнуйся.

Вот так. Все просто.

Но Турецкий не разделял эту несколько наивную веру в прямолинейный ход Событий.

Все было, на его взгляд, сложнее. Больше всего ему не нравилась заметная эклектика происходящего, смешение жанров. Его видения, договор с покойным Грамовым, внезапная болезнь и выздоровление Настеньки были событиями одного как бы ряда, одной «пьесы»… Реальные бандиты, подкинутая рукопись, замена текста были, очевидно, из другой оперы. И это «из другой оперы» очень напоминало Турецкому всегда почти каллиграфический почерк «смежников», коллег из МБ… Со сменой текста в папках и с неумело подобранной группой бандитов. Все это содержало легкий налет халтуры, недоработки, профессиональной неполной компетенции.

Турецкий знал прекрасно, что на десяток мастеров из «смежников» извечно приходились две-три «блатняжки», деточки цековских и «возлецековских» пап и мам… Они-то часто и портили игру остальным. И сразу все дело, естественно, насмарку — в ноль секунд… Это непреложное обстоятельство было ахиллесовой пятой «смежников», одновременно и их «торговой маркой», отличительным признаком, отчетливым указанием на их причастность, и вместе с тем это было и горем, бедой работавших в бывшем КГБ настоящих профессионалов.

Надо обмозговать все еще разок, — решил Турецкий. — Но сперва укрыться. Исчезнуть временно. Вернуть себе инициативу, подумав крепко…

В этот момент Турецкий даже и не предполагал, что время на обмозговывание предоставится ему еще ой как не скоро…

И обмозговывать тогда ему придется не только это, но и еще два пуда новых фактов.


…На следующее утро на маленьком уютном АН-24 они оторвались от земли и улетели в глушь, подальше в горы, от побережья километров за триста.

При покупке билетов и на регистрации Турецкий предъявил свой второй комплект документов. У него, как у многих людей его профессии, были разные удостоверения — на разные случаи жизни.

Рагдай попал на самолет сидящим тихо в чемодане: собака, ясно, яркая примета. Так как по новым документам Турецкий был теперь майором госбезопасности, то он пронес багаж с Рагдаем, минуя предполетный пункт контроля… Да и «марголин» свой он тоже не хотел засвечивать особо…

Марина с Настенькой садились в самолет сами, как будто бы отдельно от Турецкого. При регистрации Марина предъявила паспорт на Арбузову Татьяну Викторовну, гражданку СССР, жительницу Томска. В ее паспорт была вписана также ее дочь, Нина, восьми лет.

Марине этот паспорт дал, естественно, Турецкий.

О том, что они улетели в горы, не узнал даже новый приятель Турецкого — местный пожилой майор со шрамом на лбу.

19


Самолет взял курс на восток, забираясь повыше, чтобы пройти над хребтами с запасом.

Турецкий уже почти окончательно успокоился. Конспирация прежде всего. Уйти из-под контроля, исчезнуть на время — главное, что ему удалось.

Регистрация, посадка, отлет — все прошло на редкость гладко, без сучка и задоринки, если, конечно, не считать того, что в последний момент им пришлось долго сидеть в самолете и ждать: с ними одним рейсом летело какое-то районное начальство, для которого по заведенным номенклатурой правилам специально освободили головной салон. Слуг подвезли отдельно, к переднему трапу, чтобы они, избавь Бог, не шли по проходу салона и не вступили б с народом в контакт.

Из «общепассажирского» салона было видно лишь, как мимо самолета промелькнули две тридцать первые «волжанки» — черная с «белой костью» внутри, как обычно, и бежевая, очевидно, с «мальчиками», и сразу исчезли из сектора обзора, зарулив вплотную к переднему трапу.

Тут же после этого таинственного прибытия по радио в салоне предупредили, что для разных нужд можно пользоваться лишь туалетом в хвостовом отсеке.

Приняв на борт начальство, самолет сразу вырулил на взлетную полосу и без малейшей проволочки разбежался и взлетел.

— Вот видишь, — Турецкий наклонился к Марине. — Все у нас ранжировано, распределено и разложено по полкам. Хронометрировано. А мы с тобой залезли здесь слегка в чужие сани: с собакой отдыхать, жить в люксе и т. д. И ты, конечно, докрутила тоже…

— Чего я «докрутила»?

— То, что ты им, этим паханам-то местным, добавила уверенности: своим прекрасным внешним видом, умением держаться… Да и вообще. Мы отдыхали словно мафиози и вместо них едва не поплатились. Если подумать, это справедливо: помнишь, Настя: «Кто хлебал из моей тарелки и все выхлебал?»

— Нет, не помню.

— А «не садись на пенек, не ешь пирожок»?

— Это помню.

— Ну вот, даже ты помнишь! А мы вот сели от ума большого на пенек…

Турецкий говорил все это лишь для того, чтобы успокоить Марину, хотя ему и самому хотелось в это верить всей душой. Ну пусть еще семь дней! Пусть! Им оставалось отдыхать неделю.

— Так вот я говорю: тут некого винить! Тем более валить все на умершего родителя! Отец твой абсолютно ни при чем здесь!

— Мне так не кажется. И на душе все так вот… кувырком.

— Ты много думаешь об этом. Ты не думай.


Самолет давно уже миновал три хребта, быстро промелькнуло ущелье внизу под крылом, самолет снизился и начал заходить на посадку посреди окруженной горами долины.

Первым, как обычно, выгрузили невидимое, но вечно незримо присутствующее начальство: к переднему трапу мгновенно подрулил новый, надраенный «РАФ». Только когда пассажиры переднего салона покинули взлетное поле, начали выгружать всех остальных…

— Ну, видишь, долетели! — прошептал Турецкий Марине на ухо. — А что бы стоило папаше твоему наш самолет там, над горами, грохнуть? И были б мы самоубийцы. Но я шучу! Шучу, шучу, не обижайся…

— Ты, Саша, забываешь про начальство, — так же тихо ответила Турецкому Марина. — Они нас и спасли, я думаю. Возможно. Советская-то власть им, «форзи», тут нужна. А нас с тобой они сгребут отдельно. Ты только дай им срок. Да нет, шучу. Шучу, как ты, советской власти — слава!

Из самолета они вышли уже без всякой конспирации: Рагдай бодро бежал впереди. Все четверо почувствовали, что здесь, среди гор, им всем чуть-чуть полегче стало.

Солнце висело уже высоко, и горы, сразу окутавшиеся сизой пеленой, и от того ставшие в его ярких лучах волшебно-прозрачными, казались им тем не менее могучей, надежной защитой.

К вечеру, однако, это ощущение заметно ослабло. Солнце мгновенно закатилось за горы, как это бывает только на юге, долину начал заволакивать туман. Он шел слоями, слой за слоем: холодный, мутный, недобрый…

Не прошло и получаса после того, как последний кроваво-красный луч закатного солнца погас, словно выключился над черным силуэтом хребта, а их семиэтажный отель уже казался темной башней, утесом в белесом и безбрежном океане туманной дымки.

— Давай мы Настеньку положим сюда, на нашу кровать? — предложила Марина.

— А я пойду спать в соседнюю комнату?

— Нет, это тоже плохо. Я боюсь оставаться с ней одна.

— Я могу лечь на пол.

— Мне тебе туда постелить нечего.

— А ничего и не надо. Я надену свитер, лыжные брюки и лягу в обнимку с Рагдаем — вместе нам будет не холодно.

— Вот это правильно. Твой свитер в моем чемодане, а лыжные брюки, по-моему, в твоем — там справа, под рубашками… Вот, возьми свитер, сейчас найду брюки…

Рагдай внезапно приподнял голову, тревожно прислушался…

И вдруг вскочил, поскуливая.

— Что?! Что случилось?!

Они оглядывались лихорадочно, но абсолютно ничего не замечали.

Пес завертелся на месте, повизгивая и скуля. Он был весьма взволнован и напуган.

— Что?!

Но пес не мог им объяснить, ответить…


В комнате распахнулось окно, с треском, внезапно, ночной ветер со снегом ворвался в комнату.

Турецкий и Марина в ужасе повернулись к окну.

— Ты что, Рагдай?

Турецкий подскочил к окну и выглянул.

Ни зги не видно. Мрак. Туман.

— Рагдай, иди сюда! — позвал пса к окну Турецкий.

Но Рагдай, залаяв, бросился прочь от окна, к двери.

— Что ты испугался, пес?

Рагдай, опять залаяв, бросился на дверь.

— Он зовет нас! — понял Турецкий. Он быстро распахнул дверь.

Рагдай буквально на секунду выскочил из номера в коридор и тут же вернулся, призывая лаем последовать за ним.

— Пойдем, иду с тобой! — Турецкий вышел в коридор, но тут Рагдай уперся и, схватив Турецкого зубами за рукав, потянул его назад в номер, к кровати, на которой уже сидела разбуженная происходящим Настенька.

Рагдай вскочил к ней на кровать и снова бросился за дверь… Опять, скуля, туда-сюда метнулся…

— Смываемся?! — спросил его Турецкий, чрезвычайно плохо понимая, что происходит.

Рагдай залаял с воем, громко, утвердительно.

Турецкий подхватил в охапку полусонную Настю, замотал ее в плед, крепко прижал к себе.

— Бежим, Марина!

Они бежали сломя голову по лестничным маршам. Рагдай бежал впереди, тревожно лаял, оборачиваясь.

Он явно торопил.

Кругом все было тихо. Гостиница спала. Ни запахов, ни шума, ни дымка. Единственным источником тревоги были только они сами, едва ли не сходящие с ума, полуодетые люди, несущиеся вниз по лестнице…

Впрочем, чувство бесконечной, «утробной» тревоги передалось им от Рагдая вполне. Каким-то потусторонним, седьмым, восьмым чутьем они вдруг осознали: надо очень торопиться… Промедлишь — тут же смерть.

Рагдай миновал вестибюль гостиницы, пронесся по нему, толкнул стеклянную дверь грудью.

Она была, слава Богу, не заперта.

Ступени подъезда, скверик. Центральная улица.

Но Рагдай вдоль улицы не побежал. Он сразу рванул наискосок, пересекая местный Бродвей, туда, где при ярком свете Луны темнели кусты и деревья городского парка.

Следовать за Рагдаем в парк Турецкому совсем не хотелось: позавчерашнее «приключение» под стенами дендрария было еще слишком свежо в памяти. Более того, там, среди зарослей, в темноте внезапных поворотов и аллей было ох как небезопасно! Ведь будь ты трижды мастер, снайпер: от пули, выпущенной из засады тебе в затылок, не уйдешь…

Однако Рагдай оказался настойчив сверх обыкновения, и Турецкий решился: за ним!

Рагдай стремглав миновал городской сквер, пронесся по центральной аллее, никуда не сворачивая и не обращая ни малейшего внимания на чернеющие справа и слева кусты и деревья. Он явно плевал на возможность засады.

Наконец они выбежали на берег широкой мелкой реки, плоско петлявшей в лунном свете среди галечных отмелей…

Эта река текла через всю долину, впадая где-то там, за двумя хребтами, то ли в Терек, то ли в Псоу. Она и была, в сущности, основной достопримечательностью здешних мест, давая свое имя городу, а заодно и всей долине. Русло реки было ограничено бетонными плитами «набережной»: видно, весной она широко и мощно разливалась, сейчас же она представляла собой четыре-пять мелких, но стремительных ручья, занимавших едва ли больше трети весеннего ложа.

Рагдай сбежал с «набережной» на гальку сухого русла, добежал до первого ручья, и тут, у самой воды, пес остановился как вкопанный, замер.

— Рагдай! Куда дальше?

Рагдай сел.

— Зачем ты нас сюда звал?!

Рагдай лег.

— Что с тобой, пес?

Рагдай положил голову на лапы, поскуливая.

— Его, похоже, отравили, — Турецкий опустился на колени рядом с собакой. — Тебе плохо, Рагдай, да?

Рагдай поднял голову, посмотрел на хозяина тоскующим взглядом и заскулил еле слышно.

— Ты пей тогда, воды попей… А утром мы попробуем найти ветеринара. Попей, дружок, — Турецкий ему указал на воду. — Вот вода. Вода.

Но пить Рагдай не проявлял желания.

«Я глупость говорю, — решил Турецкий. — Ведь если он бежал к реке, чтоб пить, то пил бы без моих советов…»

— Тогда пойдем назад! — Турецкий встал и отряхнул колени. — Пойдем?

Рагдай вскочил мгновенно, глухо тявкнул и повторил все снова — сначала сел, как будто демонстрируя команду «сидеть», и сразу лег плашмя, — как будто подрубленный.

— Что ты хочешь? Ведь мы тебя не понимаем. «Сидеть»? «Лежать»? Это хочешь ты сказать?

Пес явно издал утвердительный звук.

— Давайте сделаем все, как он хочет, — предложила Настенька. — Рагдай — очень умный пес.

— Да, да! — согласилась Марина. — Он знает больше нас, я это чувствую.

— Ну пусть, — кивнул Турецкий. — Хотя и непонятно.

Он понял все, но — через полсекунды…


Тряхнуло крепко: они еле устояли на ногах.

Перед тем как в городе погасло электричество, Турецкий успел увидеть ужасное зрелище: проседающую внутрь себя, разламывающуюся на глазах семиэтажную коробку гостиницы, гостиницы, из которой они пять минут назад убежали…

Грохот и леденящий душу вой повисли над городом.

— Что это воет?! — Марина и Настенька прижались к Турецкому.

Этого Турецкий не знал.

Город мгновенно погрузился во мрак — вышло из строя электричество. Светила только луна, пока и ее не закрыли облака пыли, взметнувшиеся вверх при разрушении многих зданий.

— Землетрясение, — сообразила Марина первой.

— А воет кто, мама?

— Это не люди, не звери, не бойся, Настенька. Это сама природа воет. Земля стонет. Тетя Оля, я вспомнила, как-то рассказывала… Она же была географом и многое знала. Вой — чисто природное явление при землетрясении. Как появление перистых облаков или падение уровня воды в колодцах. Никто не знает, что это за звук.

— Мама, я боюсь!

Поднятые землетрясением облака пыли медленно рассеивались там, в высоте, и, подчиняясь сильному ветру, образовывали длинные змеистые поводья по его воле… Эти черные толстые страшные змеи быстро неслись верхними потоками воздуха, вдоль реки, вдоль долины, то открывая, то пряча луну.

В глазах Настеньки, прижавшейся к матери, стоял неизбывный ужас от происходящего; лицо девочки то чернело, когда облака пыли закрывали луну, то приобретало холодный, лунный, неземной оттенок.

— Не бойся, не бойся! Все уже кончилось.

Действительно, вой уже стих… До ушей доносились ишь крики да стоны — заваленных рухнувшими домами, мольбы о помощи раздавленных, полузасыпанных, погребенных в ночи.

К реке вдруг внезапно пробил себе путь новый ручей — видно, лопнул где-то неподалеку водопровод.

Сразу за сквером, в районе рухнувшей гостиницы, вспыхнули сразу четыре пожара…


Начальство, что прилетело на том же самолете, вместе с Турецким, Мариной и Настей, не пострадало совсем: видимо, это были слишком высокие гости, и гостиничный люкс был для них недостаточно комфортабелен. Их поселили в коттедже, стоящем в роскошном саду, раскинувшемся вверх по течению речки, на пару километров выше города, на территории двадцати пяти гектаров.

Коттедж, предоставленный им, был построен, видно, еще в сталинские времена. В те времена при строительстве подобных объектов действовали строгие нормы, подразумевавшие, кроме всего, личную ответственность за постройку. Неудивительно, что коттедж устоял.

Однако всех обитателей этого гнездышка так же, как прочих смертных, тряхнуло весьма обстоятельно. В прихожей упало, разбилось тяжелое зеркало. Люстра под потолком в гостиной ходила, как маятник Фуко в Исаакиевском соборе — по эллипсоиду.

Быстро накинув что оказалось под рукой, они выскочили на воздух — ведь береженого Бог бережет.

Глядя на город, занявшийся ножарами, судя по всему, старший из группы обитателей коттеджа произнес почти что растерянно:

— Не меньше восьми баллов тряхнуло-то… Вот не учли! Совсем непредвиденное обстоятельство, — он быстро поднес свою левую руку к глазам и добавил: — На счастье, наши все живы… — он посмотрел на циферблат попристальней. — Не только живы — невредимы… Слава Богу! Пожары… Они-то как раз очень кстати, прости меня Господи! — он оглянулся и кинул через правое плечо: — Труби полный сбор. Чтоб через пять минут — туда, чтоб через десять — там…

Тот, кому адресовался приказ, бросился его исполнять.

Оставшись один, «бугор» снова глянул на циферблат, что-то, видно, замышляя…

На циферблате, представлявшем собой не столько циферблат, сколько цветной монитор на жидком кристалле, пульсировали всеми цветами радуги тонкие змеи каких-то ритмов.

Он снова глянул вдаль, на город, и в этот момент лунный свет осветил его лицо. Однако узнать его было бы, пожалуй, невозможно: три четверти лица его были скрыты несмотря на то, что была ночь, — огромными солнцезащитными очками.

20


И была ночь, и был день…

Над городом, напрочь разрушенным землетрясением, висела какая-то пелена: то ли дым, то ли марево, не поймешь. Дневной свет казался от этого рассеянным, словно там, вверху, выше облаков, несущихся рваными клочьями над самой землей, была натянута калька, — калька размером во все небо. Этот рассеянный свет создавал впечатление полной ирреальности происходящего; казалось, что ты вдруг попал в какую-то страшную сказку, из которой не убежать, как ни щипай себя за ладонь — не проснешься…

Господи, почему же так низко идут облака? — вдруг подумал Турецкий.

Черные тучи действительно плыли над самой землей, задевая макушки деревьев и даже некоторые уцелевшие накренившиеся фонарные столбы.

А! — сообразил вдруг Турецкий. Мы же в высокогорье! Долина лежит почти на две тысячи метров выше уровня моря… Поэтому облака летят прямо по нашим головам. Не они летят низко, это мы высоко забрались.

От того, что он нашел объяснение низкой облачности, ему стало как-то полегче, хотя это ничего не меняло. Видя уже более восьми часов кровь, страдания, смерть, горе ни в чем не повинных людей, он не мог понять главного: за что? Можно было, конечно, вспомнить старинное как мир: «неисповедимы пути Господа», и «Бог знает, что делает», да «Это свыше! За грехи за наши! Господь наказал»… Но все это слабо утешало.

Из-за низкой облачности было удивительно сыро. Одежда от этой сырости промокла насквозь за час, но пожары не унимались.

Пожары, впрочем, были не фатальны. Дома здесь, в высокогорье, строились из камня. Горели только рухнувшие крыши — стропила, обрешетка, а также мебель, половые доски, потолки, ну и «столярка» — рамы, двери, окна, обшивка, лестницы…

Уцелевшим спасти не удалось почти что никого: не было ни техники, ни инструмента. Кто мог, тот выполз, откопался сам, кто был завален посерьезней — был обречен почти наверняка на смерть. Оставшиеся наверху, непострадавшие, не много могли сделать голыми руками.

На расчищенной поляне у огромного костра сидели старики, легкораненые, женщины и дети.

Рагдай подбежал к костру и быстро отыскал Марину и Настеньку, примостившихся почти у самого огня. Вслед за Рагдаем подошел и Турецкий— в грязном и мокром насквозь бушлате с чужого плеча, накинутом прямо на лыжный костюм, в котором он ночью выбежал из гостиницы. Руки у него были ободраны в кровь, пальцы скрючило от непосильного напряжения, от виска до подбородка проходила тонкая, сочащаяся сукровицей рваная рана — задело рухнувшим крыльцом…

— Часа через четыре прилетит вертолет с австрийскими спасателями, — сказал он Марине. — На нем вас заберут отсюда вместе с тяжелоранеными. Как только раненых начнут грузить, я сразу приду за вами, полтора места мне в вертолете твердо обещали. Часа через четыре. Как услышите, гудит — готовьтесь… Времени будет мало: минут пятнадцать на разгрузку и погрузку. Вопросы есть?

— А ты?

— А мы с Рагдаем дождемся солдат. Армию. Технику. Медицину.

Через несколько часов Марина услышала и даже увидела садящийся вертолет, но боялась отойти с Настенькой от костра: народу около огня становилось все больше и больше, и хоть гигантский костер и пылал щедро невыносимым жаром, но и его тепла уже не хватало на всех. «А что, если вертолет окажется не тем, или на нем не окажется мест, назад к огню нам с Настей снова не пробраться», — думала Марина.

С другой стороны, мелькнуло у нее в голове, и Саша вряд ли здесь найдет нас. Сюда не то что Рагдай, и мышь не проберется.

— Ты хорошо согрелась, Настенька?

— Мне очень жарко, мама! Костер так жжет.

— Давай-ка, милая, попробуем отсюда выбраться.

Наконец им удалось покинуть толпу, плотно окружившую костер, и, отойдя метров сорок, они стали искать место, где можно было бы, защитившись от ветра, дождаться сигнала Турецкого.

— Пойдем, Насть, туда — там неветрено. — Марина указала дочери на уцелевший угол склада с бочками, валяющимися на земле и стоящими на стеллажах в два, в три, в четыре этажа. Это царство бочек было защищено с наветренной стороны кирпичной стеной. — Рагдай найдет нас по следу. Да и мы оттуда все будем видеть.

Действительно, здесь, среди бочек, было совсем тихо и даже, пожалуй, уютно.

Марина уселась на бочку, прижала Настю покрепче к себе и безучастно стала смотреть, как над костром, от которого они только что ушли, взлетают снопами искры.

Уже почти совсем стемнело, а Саша все не шел.

Где он? Что с ним случилось? Ведь вертолет уже, наверно, полчаса как сел.

Австрийские горноспасатели — каждый со своей собакой — выскакивали из вертолета один за другим.

Здесь, за Кавказским хребтом, они оказались случайно: были на слете спасателей под Тбилиси. Поэтому как только весть о несчастье пришла к ним, собраться и сесть в вертолет было для них делом минут тридцати, не больше.

Покинув винтокрылую машину, они мгновенно включили карманные рации для переговоров друг с другом, надели каски, снабженные инфракрасными приборами ночного видения, опускаемыми на лицо, и тут же разбежались в разные стороны от вертолета… Общая рекогносцировка — пункт первый отработанной программы действий в спасательной работе.

Один из австрияков пробежал мимо закутка, в котором сидели Марина и Настя.

— Vorsichtig! — предупредил он на ходу Марину. — Diese Benzin-Lagerung! Vorsichtig!

— Форзи? — не поняла, испугалась Марина.

— Vorsichtig! — подтвердил австрияк, толком не расслышав ее.

Марина, взглянув на спасателя, похолодела: прибор для ночного видения закрывал половину лица, делая спасателя похожим на робота, на пришельца и выходца с того света одновременно.

— О Господи!

— Vorsichtig! — австрияк, удовлетворенный ее испугом, понесся дальше.

И только тут до нее дошло, что он сказал ей: «Это бензиновый склад, осторожно». Он ведь не «форзи» сказал: «vorsichtig» — по-немецки «осторожно».

Она и без него знала, конечно, что бочки с бензином: несколько бочек были разбиты, и, хотя бензин и впитался в грунт давным-давно, видимо, еще утром, но все равно бензином здесь пахло отчетливо.


Совсем стемнело, когда Турецкий вместе с прибывшими медиками закончил грузить в вертолет раненых.

— Давай! — кивнул ему врач, сопровождающий раненых на Большую землю. — Тащи своих. Восемь минут у тебя есть. Нет, даже десять!

Турецкий бросился в сторону костра за Мариной и Настей.

… — Саша! Саша! — крикнула Марина Турецкому, сразу заметив мелькнувшие на фоне яркого костра два темных силуэта — мужчины и собаки.

— Пошли быстрей, вертолет ждать не будет!

— Настя, ну что?!

— Подожди, мамочка, ботинок расшнуровался!

— Ну вот, как всегда!

Марина наклонилась и начала помогать Настеньке, запутавшейся со шнурками.

Турецкого в это время отвлек неизвестно откуда взявшийся старик. Голова его была забинтована, из-под бинтов виднелись одно только ухо, глаз и клок седой бороды, стоящий колом от запекшейся крови.

— Сынок, — почти простонал старик, обращаясь к Турецкому, — ты не поможешь нам развести еще один костер? К тому, большому, больше уже не пробьешься…

— Минут через двадцать я помогу, идет, дедушка?

— Там дети у нас, груднички! Погибнут от холода. Мы уж и дрова… Собрали, сложили!

— За чем же дело стало?

— Зажечь… Только зажечь… Я бы зажег сам, но руки, — старик приподнял руки, и из длинных рукавов бушлата показались сплошь забинтованные кисти с пятнами крови на повязке. — Не могу сам зажечь! А бабам моим несподручно…

Турецкий мельком оглянулся на Марину и Настю. Марина никак не могла справиться со шнурком: Настя затянула его узлом, намертво.

— Марина, разрежь, не возись!

— Да нет, он уже пошел, я зацепила…

На глаза Турецкому вдруг попалось смятое ведро, валявшееся между бочками.

— Где ваши дрова? — спросил он старика.

— Да вон они, рядом, сто метров…

— Я мигом! — кивнул Турецкий Марине и, схватив ведро, черпнул бензина из ближайшей бочки. — Пошли быстро! — скомандовал он старику.

Добежать до сложенных горкой дров было минутным делом.

Когда Турецкий облил бензином дрова, он было удивился тому, как мало бензина осталось в ведре: не больше половины…

Он не успел понять, почему это так: черпнул-то он от души, почти до края, лишь бы не расплескать по пути.

Но размышлять особо времени не было: Турецкий достал спичку и чиркнул ею, бросая ее так, чтобы головка вспыхнула в полную силу уже там, среди бумаги и дерева, политых бензином.

Костер вспыхнул сразу и вдруг; двухметровое пламя объяло поленницу приготовленных дров.

Одновременно с этим от костра мгновенно побежала огненная дорожка — назад, на склад бензина, к Марине, к Насте: ведро было дырявое…

Турецкий понял все и вмиг похолодел. Все оборвалось внутри.

— Марина!!! Мари-и-и-на-а-а!!!

Марина, закончив развязывать шнурок, приподнялась, держась за поясницу, повернулась на крик…

И в этот момент огненный ручеек пробежал мимо ее ног и добежал до бочек…


Мгновенно всклубилась красно-желтая плазма огромного взрыва. Бочки пушинками полетели по ночному небу…

Даже их двоих — Турецкого и старика, стоявших в ста метрах от склада, — оторвало от земли, подняло в воздух и кинуло на зуб стены, торчавший метрах в пятнадцати за их спинами…

Последнее, что увидел Турецкий, — это бочку, летящую в клубах кроваво-красного пламени, высоко, метрах в сорока над бывшим складом, и там, в небесах уже, ахнувшую, — желтыми брызгами, густо и щедро разлетающимися на десятки метров…

И Турецкий снова, который раз уже за прошедшие дни, ощутил себя проваливающимся в бездонный туннель, летящим внутри этого туннеля навстречу ослепительно яркому свету…


Турецкий пришел в себя только глубокой ночью. Он ничего не мог понять, ничего не мог вспомнить в первые секунды своего возвращения к бытию. Перед глазами его было бездонное южное звездное небо. На самом краю этого неба над черной кромкой далеких горных хребтов висел кроваво-красный, огромный диск луны…

«Полнолуние, — подумал Турецкий. — А что ж она такая красная-то, луна? А-а, пыль, ветер поднял пыль… Землетрясение…» Он вспомнил все и попытался встать, хотя бы на карачки.

Рагдай сидел на куче битого кирпича — это было все, что осталось от стены за их спинами, — и выл на луну.

Турецкий попытался сесть, но не смог. Только тут он почувствовал, что кто-то его поднимает, старается усадить, оказать помощь…

Старика, который просил его развести костер, рядом не было.

— Здесь еще дедушка должен быть где-то, — прохрипел Турецкий окружившим его людям. — Голова и руки забинтованы… Он сам не встанет, дедушка…

— Тю-тю твой дедушка! — ответили ему. — Ты сам-то чудом жив.

Голова у Турецкого закружилась, и он поплыл…


Через неделю Турецкий садился в тот же АН-24, на котором десять дней назад они прилетели сюда вчетвером.

На регистрации он предъявил свои настоящие документы — бутафорить не было ни малейшего смысла.

Да и вообще ему все уже было до лампочки.

В его правом нагрудном кармане пиджака лежали две справки, которые в Москве ему надлежало обменять на свидетельства о смерти. В левом нагрудном кармане лежал небольшой конверт с кирпичной крошкой, комочками сухой земли, оплавленными микроскопическими каплями металла — все, что осталось на месте гибели Марины и Настеньки…

Самолет долго держали на взлетной полосе. По злой иронии судьбы с ним снова летело начальство.

Начальство везло с собой три гроба, — успел заметить Турецкий мельком. «Вот так вот! — проплыло у Турецкого в голове. — Когда мы везем домой гробы, они везут домой чемоданы, когда же они сами возвращаются с гробами, мы привозим домой только горсть пепла…»

21


В Москве он сам сделал небольшие надгробия и сам установил их рядом с могилами остальных Грамовых…

Прах закопать было несложно, для этого он взял с собой Настенькин совочек, найденный дома у Марины.

Стоя над свежей могилой, Турецкий подумал вдруг, что Грамов-отец, Марина и Настенька должны бы, по логике всего происшедшего, уже давным бы давно явиться к нему… Давно уж пора. Пора им. Он ведь, в сущности, уже готов. Прикосновение совершилось. Теперь-то ему конец. Безусловно. Осталось совсем ничего. Он думал о предстоящей встрече с покойными с надеждой и радостью, собственно, жил все эти последние дни только этим. Даже отца, Грамова А. Н., он бы увидел вновь с радостью, так как то, что происходило последний месяц здесь, на земле, не шло ни в какое сравнение с милыми, умными, доброжелательными выходцами из мира иного…

Однако они не искали контакта с ним.

Почему?


Турецкий устало опустился на свое любимое в прошлом рабочее место.

— Ну что, Сережа? — спросил он своего стажера. — Какие тут у вас дела?

— Дела как сажа бела, — сдержанно ответил Сергей. — Крутимся понемногу. Тянем. Вы ничего, не волнуйтесь. Не надо вам пока…

— А поконкретней?

— Два убийства, одно ограбление на меня повесили.

— А если глобально? По городу?

— То есть?

— Статистика. Меня статистика интересует.

— Статистика чего, Александр Борисович? — Сергей был явно удивлен: Турецкий раньше, до своей трагедии, никогда не интересовался «статистикой вообще». Его наставник был всегда конкретен до безумия.

— Ну, вот статистика по СПИДу, например?

— Какие цифры вас интересуют? Для прессы, для народа? Ну или как оно на самом деле?

— На самом деле, ясно!

Сергей достал с полки папку, открыл ее.

— Могу только по прошлому месяцу дать точную информацию. А за текущий еще не поступало.

Турецкий молча кивнул.

— Значит, вирусоносителей зарегистрировано шестнадцать тысяч четыреста тридцать два, а больных пока только две тысячи семьсот восемьдесят девять. Но растет, все растет, в геометрической прогрессии.

Турецкий кивнул, как показалось Сергею, почти удовлетворенно.

— А убийства — за месяц?

— Выросли на двенадцать процентов.

— Самоубийства?

— На тридцать девять процентов, ого! — Сергей даже сам удивился.

— Неплохо, — процедил сквозь зубы Турецкий. — Гляди, перестраивается все же народ. Кто за кордон тикает, а кто и еще того дальше… А детская смертность, она как?

— Ну, этого я не держу.

— Зря. Это тоже отнюдь не пустяк. На девять процентов детская смертность за месяц выросла, скажу я тебе по секрету!

Сергей, не понимая, куда клонит шеф, мрачнел все больше и больше.

— Зачем вы сегодня пришли, Александр Борисович? Сегодня?! Зачем?!

Турецкий повернулся и отпер свой сейф.

— За патронами.

Сережа остолбенел.

— За патронами?!

— А что? — Турецкий разыграл в свою очередь удивление, оставаясь при этом довольно спокойным. — Нельзя, что ли?

— Так у вас же обойма была? Вы ж в отпуск пистолет с собой брали? — Сережа не нашел ничего умнее. — С полной обоймой. И шестой патрон в стволе. Да?

— Да. — Турецкий посмотрел на Сережу.

Надо ему что-то сказать, чтоб он отвязался. Афишировать приключение возле дендрария Турецкому не хотелось. Если тот старый майор со шрамом пришлет запрос или благодарность — вот тогда, может быть.

«Но майор ничего не пришлет, — подумал Турецкий. — Он не успеет уже».

— Я потерял.

— Обойму? — обалдел Сережа. — С пистолетом?

— Нет. Без пистолета.

— Да как же так обойму потерять без пистолета?

— Да так же вот. Забыл. В электричке оставил. — Турецкий достал пистолет и стал его заряжать.

— Александр Борисович, может, к врачу вам?

— Да я здоровее тебя. И в этом смысле тоже. Да брось ты, пусти! — Турецкий отвел в сторону руку Сергея. — Я дурака валяю, все от нервов. Шучу все, брат, шучу! Шучу, чтоб не рыдать. Ну что? Пойду-ка я, пожалуй! — Турецкий встал, успокоительно хлопнул Сергея по плечу: — Все. Держи! До встречи!


Турецкий сидел в осиротевшей квартире Марины. Он был чисто выбрит, в свежей рубашке, в костюме.

Куклы в Настенькиной комнате изображали мизансцену под названием «Свадьба».

«Останься Настенька жива, — подумал Турецкий, — теперь это было бы «Землетрясение» или «Бойня возле дендрария», эх-х-х…

Его передернуло от этих мыслей, он был совсем не циник, но он не мог себя заставить думать о другом. Что было бы, если… Каждый человек знает прекрасно, что жизнь не переиграешь, она живется один раз, и никто-никто в целом свете не знает, «что было бы, если» и могло ли вообще быть иначе…

Тем не менее каждый из нас сотни раз в жизни думал и, самое странное, мучился этим бессмысленным вопросом вопросов: «что было бы, если бы все сначала…»

Бред!

Не спеша Турецкий достал пистолет и положил его рядом с собой на сервировочный столик.

— Рагдай! Поди сюда. Ну что, псина? — Турецкий ласково потрепал пса за холку. — Я думаю, если они к нам не идут, так мы пойдем к ним, а? Помнишь, «если гора не идет к Магомету, то Магомет сам идет к горе».

Рагдай моргнул, словно соглашаясь с хозяином.

— Не знаю уж, как тебе, а мне с этим миром все ясно… Или почти все…

Рагдай положил морду на колени Турецкому и замер.

Так, замерев, они просидели долго, может быть, час или два.

В памяти Турецкого всплыли вдруг спокойные и вместе с тем чуть-чуть загадочные строки Наума Коржавина:

Кто поймет нас? — Всю эту
Заколдованность круга.
Никого у нас нету —
Мы одни друг у друга.
Турецкий взвел курок и поднес пистолет к собачьей голове, лежащей у него на коленях.

Перед глазами его все поплыло…

Выдохнув, он не спеша нажал на курок, и вместе с негромким хлопком выстрела «марголина» рядом с Турецким взорвался звонком телефон.


— Да? — Турецкий встал, взял трубку.

— Сашка, ты?

— Я. Кто это?

— А это сроду не узнаешь, Славка я, Карнаухов, учились в школе вместе, может, помнишь?

— Да вроде помню.

— Во! А я твой телефон случайно узнал, через справочную свою, в министерстве я сейчас шишкой на ровном месте работаю. Удивился? Да нет, телефонистом. Узнал твой телефон рабочий, а на работе дали этот: позвони сюда, дескать, попробуй… У тебя что-то случилось? Они как-то странно со мной говорили.

— Да ничего не случилось.

— Не поздно я тебе звоню-то? Не разбудил?

Турецкий заметил на обоях возле телефона свежее маленькое кровавое пятнышко и, положив пистолет рядом с телефоном, протянул освободившуюся руку, смазал пятнышко пальцем.

— Спишь, что ль, скажи?

— Нет, — ответил Турецкий.

— Ну как ты живешь-то вообще? Тут говорят, ты вроде Шерлок Холмсом стал?

— Ну если говорят, то так и есть, наверно.

— Женился? В прокуратуре пашешь?

— Слушай, что тебе надо?

— Вообще-то по делу звоню тебе. У нас проблема тут. На работе у нас, в раздевалке, ворует кто-то. Ну так, по мелочи, сечешь? Зажигалку импортную у Лехи, слесаря, скосили недавно… И вот поймать, ну за руку схватить, никак не можем. Тебе интересно?

Турецкий посмотрел на труп Рагдая с простреленной головой и ответил:

— Да. Интересно. Очень.

— Так вот, продолжаю. В раздевалке у нас, кроме своих, никого не бывает. Только свои. Ворует свой. И вот мы пятеро, все свои, сидим вот у меня дома и квасим милую. Ты, может, к нам подъедешь?

— Да нет, у меня есть еще дело. Одно. Неотложное.

— А то бери бутылки три — и к нам!

— Да я уж объяснил тебе, не понял?

— Да все я понял! А как нам вора вычислить из нас, скажи?

— Не знаю.

Турецкий не спеша положил трубку на аппарат и взял пистолет…


Там, на другом конце телефонного провода, на другом конце Москвы, Славка Карнаухов тоже положил трубку на аппарат и взялся за другой, за радиотелефон, располагавшийся рядом.

— Да, это я. Нет, он жив. Конечно! Только что с ним беседовал… А вы уверены, что слышали выстрел? Ну, я не знаю, застрелил свою собаку, может быть. Да нет, я говорю вполне серьезно, какие ж шутки тут! Ну хорошо, могу еще попробовать. Предлог? Ну, я ведь пьяный как бы… Так, по дури, скажу, что попрощаться забыл. Ну, спьяну как бы… Забыл сказать «до свиданья!». Да чем глупее, тем правдоподобней. Конечно, ну, в натуре… Ну. Перезвоню через минуту.

Славка отключил, радиотелефон и снова взялся за обычный, городской. Набрал номер.

Из трубки раздавались короткие гудки — «занято».

Подождав секунд тридцать, Славка положил трубку городского телефона и вновь взялся за радиотелефон:

— Не отвечает, занято…

Помолчав и выслушав какие-то упреки, Славка чуть не плюнул в сердцах…

— Почем я знаю? Да, похоже было. Голос ровный такой, отрешенный. Ну, если слышали еще один выстрел между моими двумя последними звонками, то, гадом буду, застрелился ваш Турецкий! Ну, я могу еще попробовать, не уходя со связи.

Не отключая радиотелефон, Славка снова набрал номер по городскому.

— На, слушай! Слышишь что-нибудь? Хрен! Занято!


Трубка лежала возле аппарата, издавая короткие гудки, придавив своей тяжестью лист бумаги с короткой надписью: «Жизнь прекрасна и удивительна».

Вокруг телефонного столика летали снежинки — все окна были распахнуты настежь…

Александр Борисович Турецкий, следователь по особо важным делам, уже летел в это время в бездонной трубе-тоннеле и приближался к светящемуся объекту в самом конце черного и бесконечного колодца…

Правда, сам он этого уже не понимал.

Часть вторая ПРОЯВЛЕНИЕ

1

По голове как будто бы стучали — тяжело и сильно. Удары отзывались в ушах, в мозгу, в глазах, под черепом…

Удары мешали по-прежнему оставаться нигде — в черном небытии.

Что-то теплое, мокрое касалось лица Турецкого, причиняло боль, будоражило, не давало покоя, лишало всякой возможности вновь окунуться в беспамятство. С неимоверным трудом он заставил себя открыть глаза: Рагдай лизал его в лицо…

Было заметно, что Рагдай очень голоден и хочет пить.

Турецкий понял, что лежит на маленькой узкой тахте в Настиной комнате. Он напрягся, чтобы вспомнить, что же с ним случилось. И тут острая боль с неимоверной ломотой пронизала всю голову — от затылка до подбородка. Ах, да! Он же стрелял себе в голову.

Турецкий осторожно, боясь причинить себе еще более страшные мучения, ощупал лоб, затылок, едва прикасаясь к голове…

Голова была абсолютно цела, однако даже легкое прикосновение, задетый волос вызывали словно удар током. Задетыйволос…

Турецкий осторожно провел рукой по щеке и ощутил густую поросль щетины. Такая щетина соответствовала минимум двадцати четырем часам без бритья… И даже больше. Он ощупал подбородок И вновь получил как будто разряд, распространяющийся от головного мозга по всему организму — в колени, но локтям и — в пятки. Какой-то удар… По суставам.

Он промахнулся, стреляя в себя?

Да неужели? Быть не может!

Но почему же тогда эта адская боль? Что болит?

Все болит! Все — абсолютно!..

— Рагдай… Рагдай… Я сейчас… Встану! Рагдай?

Как Рагдай?!

Рагдая он застрелил — это уж точно!

— Рагдай… Милый пес! Как хорошо, что ты жив, верная, добрая псина… Сейчас, я сейчас встану!

О Боже!

Он снова услышал, почувствовал эти ужасные, вернувшие его к жизни удары и наконец понял: это стучат в дверь…

Да нет, не стучат: дверь начинают ломать!

Превозмогая мучения, немощь, Турецкий поднялся.

— Стойте! Не ломайте! Я тут… Открываю…

Он распахнул дверь и не смог устоять: голова закружилась, его повело, он откинулся и стал падать навзничь, как столб, рискуя разбить себе затылок об тумбочку, стоящую в прихожей под зеркалом.

Ворвавшийся Сергей успел подхватить его в последние доли секунды.

— Что с вами, Александр Борисович?!

За спиной Сергея находились четверо: врач, участковый милиционер и двое понятых.

Сергей перенес Турецкого в большую комнату и, уложив на диван, повернулся к сопровождавшим:

— Доктор, ваш выход! Понятые — свободны!


Через полчаса Турецкий, приведенный в чувство врачом, уже сидел на диване. Боль после укола уже почти совсем отпустила его.

Проводив участкового и врача, Сережа подсел к Турецкому:

— Ну разве так можно, Александр Борисович! За что вы меня ненавидите? Надо ж придумать такое! По телефону говорить одно, а делать здесь совсем другое!

— Я ничего не говорил по телефону.

— Ну да! Ну как же! Совсем не говорили?

— Действительно, не говорил. Ах нет, прости! Да, звонил мне мой бывший одноклассник, пьяный, идиот… Двадцать лет не звонил, а тут надумал.

— А-а-а, пьяный, идиот? — саркастически хмыкнул Сергей. — А со мной, вы не помните, вчера почти два часа по телефону беседовали?

— Нет, этого не помню.

— И ведь я слушал вас, как соловья, по телефону вы гляделись абсолютно трезвым и спокойным. Я даже выучил почти, что вы мне наплели, простите. Прямо как… Я даже уже и не знаю, как кто…

— Что ж я такого говорил-то?

— Ничего не помните? Вот это да! Вы говорили мне о заблуждениях.

— О чем, о чем?!

— Ну вот о том, что заблуждение может царствовать тысячелетия, налагать на целые народы свое железное ярмо, душить благороднейшие побуждения человечества и даже, при помощи своих рабов, своих обманутых, заключать в оковы тех, кого оно не в силах обмануть… Ну, тут вы еще по коммунякам проехались лихо — вообще по всем, ну и по Кремлю, конечно, в частности…

— И это все?

— Да нет, конечно! Потом опять вы за свое взялись: заблуждение— тот враг, с которым вели неравную борьбу мудрейшие люди всех времен; и только то, что они отвоевали от него, сделалось достоянием человечества…

— На Шопенгауэра похоже. И это все я нес?

— Ну так не я же! И кто б мог подумать, что человек, все это вещающий ровным, спокойным голосом в трубку, в это время допивает уже пятую бутылку водки!

— Сережа! — возмутился Турецкий. — Водки я не пил уже недели две, а то и три!

— Н-да? А вы на кухню-то зайдите, посмотрите!

— Ну что, Сереж, ну что на кухне? Мне тяжело еще туда идти.

— Там шесть бутылок выпитых водяры. Свинарник там такой, что — не приведи Господь! Вы кухню так отделали, Александр Борисович, как Дед Мороз Снегурочку не сделает под високосный год! Хуже, чем Содом со своей Гоморрой, право, не шучу! Рагдая не кормили двое суток! За что вы так его, как Ленин Троцкого?

— Сергей, все, что ты говоришь, я этого не делал! Клянусь. — Турецкий был вполне серьезен.

— А что вы делали тогда, расскажите мне, Александр Борисович? — устало спросил Сергей. — Пусть я не прав, так вы мне расскажите!

— Я пришел домой… Переоделся… — Турецкий замолчал, не зная, что сказать. Сказать правду было немыслимо, глупо.

— И что?

Турецкий посмотрел Сергею в глаза, а затем совершенно серьезно и четко сообщил:

— Я застрелил собаку, поговорил по телефону, после чего застрелился сам.

— Ох, вы б себя со стороны послушали: «Переоделся, застрелил собаку, поговорил по телефону, застрелился сам!» Убиться веником! Такая чушь!

— Но именно так и было, Сергей! Я не шучу!

— Вы заблуждаетесь, Александр Борисович! И это плохо. Вот послушайте, — Сергей откинулся в кресле и процитировал, видно, ночную речь Турецкого по телефону: — «Нет безвредных заблуждений, и подавно нет заблуждений достойных и священных… Но истина, придет время, восторжествует! И скорее солнце пойдет вспять, чем познанная истина, выраженная с полной ясностью, снова подвергнется изгнанию. В этом и заключается великая сила истины: ее победа трудна и мучительна, но, однажды одержанная, она уже не может быть отторгнута…» Вы мне лучше скажите, вы хоть помните, где вы водку-то покупали?

— Нет, не помню. И как пил ее — тоже не помню, я уже сказал тебе.

— А вот посмотрите, что вы сделали! Вот это я нашел на кухне…

Сергей достал из кармана и показал Турецкому его «марголин».

— Ваш?

— Мой.

— Пуста обойма-то. Куда стреляли-то? Пять раз. И шестой в стволе, а?

— Да никуда я не стрелял! — Турецкий был уже не рад, что вернулся к жизни.

— Да нет, стреляли же, как пить дать, стреляли! Сейчас я и дырки вам найду наверняка.

Сергей стал внимательно оглядывать стены.

Турецкий, явно ослабев от разговора, закрыл глаза.

Прошла минута, другая, третья…

И вдруг Сергей вскрикнул:

— Смотрите, что это?!

Турецкий медленно открыл глаза и посмотрел туда, куда указывал Сергей.

Он сразу понял, что это такое.

— Это «жучок». «Жучок» от смежников. Микропередатчик.

— Вот до чего вы себя довели! — в первую секунду, еще не осознав значения находки, Сергей продолжал корить шефа: — На кухне грязь, собака голодна, в гостиной — микропередатчики…

Наконец-то до него дошло:

— Так вас, меня, жену вашу… «пасли», выходит? — он осекся: Турецкий приложил палец к губам.

Через час они, непринужденно беседуя о заблуждениях и истине, «выловили» уже двенадцатого «жучка». Двенадцатый «жучок» был спрятан в голове любимой Настиной куКлы.

Не прекращая разговора «ни о чем и обо всем», Сергей написал записку и показал ее Турецкому. Записка гласила: «Меркулов прилетел сегодня из Ташкента. Связаться с ним? Возможно, он что знает или присоветует?»

Турецкий, прочитав, кивнул и написал в ответ: «Пусть он меня сам выдернет куда-нибудь поговорить. Он лучше знает, где можно обменяться информацией. Я, видимо, весь напрочь «заражен». Ты понял все?»

Сергей кивнул: он понял…


Когда Сергей ушел, Турецкий вышел на лестничную площадку, открыл распределительный щиток с электросчетчиками, антенной и телефонной разводкой. Подробный осмотр проводов показал, что кто-то подключался к силовому кабелю.

Турецкий вернулся в квартиру и нашел Маринину расчетную книжку по оплате за электроэнергию. Когда он сверил показания счетчика с записями в расчетной книжке, то понял, что за время, прошедшее с даты последнего платежа, кто-то потреблял энергию с Марининого щитка в совершенно невообразимом количестве.

Турецкий быстро посчитал: предельный ток, даваемый в квартиру, — десять ампер, а дальше вылетают пробки. Так. Да напряжение двести двадцать, как всем известно…

Два киловатта в час, в течение недели… И все это кто-то «ел» у нее под дверью! Но кто? Зачем? Не выгоды же ради?

Включали что-то? Какую-то аппаратуру? Мощную. От батареек, видно, не тянула. А дизель-генератор не припрешь с собой…

И как он это проворонил?

2


Константин Дмитриевич Меркулов долго ждать себя не заставил: ровно через три часа после ухода Сергея раздался долгожданный звонок.

— Саша? Это Меркулов тебя беспокоит, Костя Меркулов, ты не забыл меня еще?

— Ну что ты, Костя!

— Услышал здесь про твое горе… Утраты… Ты бы приехал к нам? Пожил бы у нас. Жена тебе всегда рада, ты ж знаешь… Все не так тяжело-то, как одному. Я, может быть, один тебя и понимаю в полной мере…

«Один понимаю тебя в полной мере»— это была их очень старая фраза-шифр, известная лишь им двоим. Она означала либо наличие важной информации, либо настоятельную необходимость обсудить ситуацию. Словом, это было совершенно императивное предложение срочно пообщаться. И раньше ведь, как, впрочем, и теперь, по телефону назначать деловую встречу бывало опасно.

Телефон всех работников ранга Меркулова непременно прослушивался, и любое предложение делового контакта могло вызвать организацию слежки, наружного наблюдения, введение в действие прослушивающих приборов. А то, чем занимался Меркулов, могло интересовать широкий круг лиц: начиная от Старой площади и до последнего начальника последнего отдела в МВД.

Вот почему Меркулов приглашал Турецкого просто в гости, к тому же к себе домой, — это сообщение не могло насторожить прослушивающего их разговор.

— Спасибо за приглашение, Костя. Я к тебе приеду обязательно, но как-нибудь в другой раз, в другой день, не сегодня.

Конечно, Турецкий хотел и, более того, считал необходимой немедленную встречу с Меркуловым, но роль обязывала. И если кто-то посторонний слушал их разговор, он должен был остаться в полной уверенности, что ничего важного, срочного, жизненно необходимого за этой встречей не стоит.

— Я, видишь ли, Саша, завтра назад — в Ташкент-Бухару-Фергану-Наманган отлетаю. Так что мы или встретимся где-то сейчас, либо немного попозже — весной или летом, к примеру. Ну, если ты, само собой, ко мне туда, в Узбекию сладкую, не прилетишь…

Это было уже точное указание. Меркулов не стал бы врать в телефон, что улетает завтра в назад в Узбекию. Подслушивающий в принципе мог или знать, или узнать дату возвращения работника такого высокого ранга назад, в Азию… Если бы выяснилось, что Меркулов лжет, это Означало бы, что он торопит, принуждает Турецкого немедленно встретиться. А это, в свою очередь, очень интересно и сразу бы вызвало повышенное внимание «сторонних наблюдателей»…

Вместе с тем Турецкий обратил внимание и на тот факт, что Меркулов не назвал точный пункт своего назначения: в Ташкент-Бухару-Фергану-Наманган отлетаю… Это тоже было понятно: Меркулов не хотел облегчать работу тем ребятам, которые задумали бы послать на одном рейсе с Меркуловым небольшую, тихо тикающую посылочку, призванную разломить самолет на две части где-нибудь над Балхашом или Аралом… Поэтому Константин Дмитриевич был не совсем конкретен. Четыре рейса в один день ахнуть — и хлопотно и рискованно. Даже «смежникам» этот фокус был не под силу.

«Большими делами крутит, видать, Константин-то!» — подумал Турецкий не без уважения. В трубку же он ответил:

— Что ж, я тогда сегодня приеду. Только попозже чуть-чуть. Хорошо?

«Только попозже чуть-чуть» означало «немедленно еду», и поэтому Меркулов, вздохнув несколько укоризненно, сказал лишь одно слово — слегка обижаясь как будто:

— Хорошо.


— Так быстро я тебя не ждал, — сказал Меркулов Турецкому, открывая дверь и подавая руку. — Думал, успею одну семейную обязанность выполнить — в магазин выйти. Ты подожди меня — вон чаю с девочками выпей, а я туда-сюда в один момент. Не обижайся только! Я правда ведь не ждал тебя так скоро, ты ж сам сказал, что приедешь попозже. Так ведь?

— Да так вышло, Костя. Хотел убраться дома, а посмотрел, сколько там убирать, — решил махнуть рукой!

— Вот это правильно. Ты раздевайся, проходи, а я тут мигом.

— Я лучше с тобой!

— Как желаешь… Не хочешь, стало быть, пить чай с женой начальника-то бывшего? Что ж, одобряю… Ну, пойдем!

Они сели в машину Турецкого и поехали в сторону местного «Универсама». Развернувшись возле магазина, долго искали место для стоянки — хвоста за ними вроде не было.

Войдя в торговый зал, оба, и прокурор, и следователь по особо важным делам, почувствовали: им крупно повезло.

В мясном отделе давали сразу сосиски, фарш в брикетной расфасовке и пельмени. В молочном — выкинули дешевые яйца, разливную сметану и майонез в стеклянных банках! А в рыбном мойвы было море! И обещали вот-вот минтая выложить — его, мол, днем еще, после обеда разгрузили.

Люди, предчувствующие скорое и неизбежное наступление первого, приходящего к нам с Запада Рождества Христова и вслед за этим идущего уже навстречу — с Востока на Запад — Нового года номер один, давились за любой дорожающей на глазах жратвой…

Из двадцати касс в торговом зале функционировали, как обычно, только две. Очереди выстроились к ним колоссальные, поэтому Меркулов с Турецким могли говорить без опаски — никто, даже сам Господь Бог не мог бы сориентироваться в этой людской каше, подслушать их здесь…

— Рассказывай, — сказал Меркулов. — Подробно. Все. И только по порядку, понял?


За час с небольшим Турецкий рассказал Меркулову все, ничего не скрывая.

Он даже не утаил перед другом факт взятия им миллионной взятки у Сергея Афанасьевича Навроде, хотя именно к взяткам Меркулов был особенно неравнодушен и именно ими любил заниматься больше всего: поймать на взятке дело весьма не простое.

Однако в данном случае Меркулов на это сообщение отреагировал довольно вяло:

— Осталось хоть что-нибудь? От миллиона-то?

— Конечно! Почти половина осталась.

— Да, — вздохнул Меркулов как-то даже грустно. — Не умеем мы, честные люди, красиво жить. Моим «клиентам» одного «лимона» на вечер может не хватить. Они умеют деньги тратить, а ты — не ах. Ну ладно, раз у тебя еще остались деньги, пробьешь два торта вафельных — моим женщинам.

— А что же вафельных, давай лучше я «Прагу» пробью или «Журавушку»?

— Нет-нет! Сказал ведь — вафельных. Не знаю почему, но они любят именно эти.

До кассы им оставалось стоять уже не так долго.


— Насколько я понял тебя, — начал Меркулов как бы в раздумье, — ты хотел бы послушать мое мнение по этому делу, не так ли?

— Конечно.

— Тогда по порядку. Я начну с общего, как мы с тобой оба привыкли, и уж потом перейду к частностям. Первое: дело ты это прекратил?

— Да, прекратил. Точнее, Сергей вынес постановление от моего имени.

— Слава Богу. Теперь второе главное: об этом деле ты забудь. И лучше — навсегда.

— Да как же так?

— Ты слушай, что я тебе говорю, — забудь об этом деле. О папке со следственным производством то есть. Об официальном деле, о расследовании по факту смерти. А «дело» в смысле «суть», не о работе говорю, о долге, жизни, — тут только все и начинается, по-моему. Все впереди еще, насколько я понял. И третий момент: ты очень, огорчил меня, Саша, своим рассказом, отношением… Не скрою — очень огорчил.

— О чем ты? Опять о взятке?

— Нет, не о взятке. Взятку ты взял правильно. И даже, я бы сказал, весьма уместно, а вот насчет всего другого. Это просто никуда, уж ты поверь мне!

— Я верю, но не понимаю.

— Да что ж тут понимать? Ты очень плохо действовал. Но думал. Сплошные упущения. И дыра на дыре.

Как ни тяжело было на душе у Турецкого, он все же обиделся не на шутку.

— Ты, может быть, докажешь, что говоришь?

— Да. Разумеется. Попробую. Однако! Будем исходить из нашей с тобой профессии, и только, договорились?

— Но, видишь ли…

— Нет, я пока не вижу! С вопросами, касающимися философии, — пожалуйста, к философам, с вопросами религии — к святым отцам, к теологам. Потустороннее оставим экстрасенсам, гадалкам, шарлатанам и просто вздорным бабам. Я, Саша, сыщик. И если говорить со мной, то лишь как С детективом, криминалистом. Как с Пуаро, а не как с Мерлином, не как с покойным графом Калиостро. Условились?

— Идет! — Турецкий приуныл, ожидая обычную, как в юные годы, взбучку, которая теперь, в тридцать с лишним, казалась весьма унизительной экзекуцией.

— Итак. Оставим сразу все, что кажется пока устойчивым в этой истории, то, что на самом деле произошло, имело место. Потрогаем пока лишь сомнительные места, «качающиеся зубы». Итак, поехали. Все началось с того, что Ольга Алексеевна Грамова и ее сын Николай погибли. В этом нет сомнений?

— Нет.

— Конечно, нет. Однако через неделю выяснилось, что Николай задушен был…

— Подушкой, — подсказал Турецкий.

— Подушкой, да не только! Его ведь призрак задушил? Я верно тебя понял? Покойный Алексей Николаевич Грамов, ведь так? Умерший задушил! А ты проходишь мимо!

— Но я же сам видел! Я видел призрак Грамова!

— Я тоже много что видел, поверь мне, Саша! Но призраки детей не душат — это ж факт!

— Что знаем мы о призраках, Костя?!

— Да ничего не знаем, точно! Зато я знаю многое о людях. Кто Колю задушил? Реально — кто?! Напоминаю: я, Саша, следователь, а не директор спиритического салона. И еще — в истории этой смерти есть одна весьма заметная и странная деталь. Я промолчу о ней, надеюсь, ты сам обратишь на нее внимание.

Турецкий сделал попытку сказать что-то, но Меркулов остановил его жестом:

— Нет-нет, ты не проси. Деталь ты эту знаешь, ты сам мне и поведал только что о ней, но ты прошел и не заметил. Через недельку я пришлю тебе отгадку, если не дойдешь сам: тут время терпит. Дальше едем. Твоя приемная дочурка, Настенька, ты говорил, ее внезапно дифтерит скосил, причем довольно редкой формы. Так? Ты разговаривал с врачом, ты лично с ним беседовал, ведь так?

— Да. Он подтвердил мне. Он был уверен, более того, он был взбешен, что смертельную болезнь мы запустили. Он был готов убить Марину и меня.

— Прекрасно. Что ж потом выходит? Ошиблись вроде бы с диагнозом? И «просто напугали», как ты сказал. Что, врач некомпетентен? Пьян? На самом деле пьян был?

— Нет, это — нет!

— Ну хорошо. Осталось только два варианта: некомпетентен — раз и злонамерен — два. В обоих случаях такой врач — преступник. Ты согласен?

— Согласен.

— Ты поднял, ты проверил документы этого врача? Диплом, квалификация, характеристика, весь список послужной.

— Да я ведь только что тогда из Киева вернулся. И сразу, как только мы домой попали, Настенька с балкона попыталась улететь.

— О Киеве и Настеньке потом. А сейчас лишь о тебе — историю болезни ты поднимал в больнице?

— Нет, не успел!

— Похвально, — хмыкнул Меркулов. — Теперь о Киеве. Как ты сказал мне, ты в Москву вернулся только утром на другой день.

— Да, я всю ночь просидел в аэропорту, в Борисполе.

— А почему ты сразу, вечером не улетел? Ведь вечером из Киева в Москву идет четыре или даже пять рейсов.

— Я опоздал на все вечерние. Я помню, последний улетал в двадцать два тридцать, на котором еще успеешь в Москву до закрытия метро, а я приехал на аэровокзал примерно в двадцать два сорок пять. Прекрасно помню, — именно из-за того, что рейс последний, ну, вечерний, улетел.

— А сколько же ты добирался до аэропорта от этого самого Манихинского лесничества, в которое тебя забросила твоя «нечистая сила»?

— Часа-то полтора я добирался.

— Угу, — кивнул Меркулов. — А во сколько ты окончил свой разговор с покойным А. Н. Грамовым на Истряковском кладбище? Примерно?

— Да я и точно скажу. Мы Настеньку доставили в больницу не позже полдесятого утра. Около двенадцати я говорил с врачом. Не больше двадцати минут. Потом на кладбище поехал, ну пусть еще час-полтора. Выходит, кончил говорить я с покойным А. Н. Грамовым не позже трех.

— Пятнадцати ноль-ноль. А в Киеве ты очнулся, выходит, в девять вечера, ну так, примерно?

— Не понимаю, к чему ты клонишь?

— Да клоню к тому, что шесть часов ты был черт знает где. А может быть, и семь. Ну где ты был? Да-да, я знаю — призраки, чтоб доказать тебе свое могущество великое и чтоб скрепить ваш договор угрозой, демонстрацией могучих сил нечистых. — Меркулов дружелюбно обнял Турецкого за плечи: — Да я бы сам, Саша, взялся тебя в Киев укатать за шесть часов! Но есть в этом всем фрагменте действительно весьма чудесная деталь.

— Какая же?

— Да пес твой, Рагдай. Ну сам подумай, разве ж он вернулся бы в больницу? Сам? Ты поставь себя, мой милый, на его собачье место. Вот ты, Сашок, собака. Тебе хозяин дал приказ: ждать его у кладбищенских ворот. Ты что бы делал?

— Ждал.

— И-я бы ждал! И сутки б ждал, и двое! Совсем уж если я плохой пес, домой бы двинул: вдруг хозяин дома? Но — в больницу?! Да так поспешно? Ты спрашивал свою Марину, во сколько туда прибежала собака? Днем? Вечером? Когда — ну примерно?

— Нет, я не спрашивал.

— Хвалю. И больше мне сказать нечего. Теперь еще чуток потерпи — уже немного человек до кассы осталось. Навроде твой, откуда он узнал про ваш разговор на свадьбе?

— «Жучки», понятно!

— Что тебе «понятно»? «Жучки» ты обнаружил пять часов тому назад и только на квартире у Марины? Так? А надо бы пораньше похлопотать на сей предмет. Уж я не говорю, зачем ты нужен Сержу, это-то ладно пока…

— Да это-то самая главная загвоздка и есть! — Турецкий едва ли не подпрыгнул.

— Возможно. С твоей точки зрения. Но не с моей. На-вроде твой дал тебе понять, что ты его интересуешь, раз денег дал тебе, ну и так далее. Он сам тебе, ты погоди, и объяснит, зачем ты ему нужен. Он сам «проявится», усвоил?

— Так если это предугадать, так можно было бы и подготовиться?

— Чтоб «подготовиться», как ты сказал, разумнее вникать в детали, о которых я тебе выше говорил. Их много ведь, деталей! Вдумайся! Они ведь могут цепь образовать, замкнуться. И ты тогда поймешь их ход ума! Причем задолго до официального, так сказать, «проявления»!

— «Их» ход ума, ты ведь сказал «их»? Кто это? Кто они?

— Ну, а я почем же знаю, братец мой? Ты сам подумай, напрягись. Я только общее могу сказать тебе, пока мы достоимся здесь до кассы. А дальше сам, сам. Ты мальчик уже большой. Да и на мне самом висит немало своего. Во всем, брат, этом деле есть общий знаменатель, точка, центр притяжения.

— Конечно, призраки!

— О Боже! Мы ж с тобой договорились. Вспомни Ньютона: «Излишних гипотез не измышляю». Мужик был голова! В отличие от нас с тобой.

— Убийства? Цепь убийств!

— Нет! Я вижу пока только одно убийство: мальчика кто-то задушил подушкой.

— Ну, значит, длиннющая цепь смертей.

— Нет. Длиннющей цепи смертей тоже не заметил.

— Как?

— А вот так. Давай-ка исходить лишь из того, что точно выяснено: нами, лично! Ольга Алексеевна Грамова вскрыла себе вены — раз! Травин твой, ее сожитель. Повесился? Повесился! Два. Да вот и все: одно убийство, два самоубийства.

— А гибель всех остальных?

— Кого? Марины с Настей? Я лично трупов их не видел. Ты тоже. Нет-нет, не думай, я вовсе не утешаю тебя. Я только сыщик сейчас, больше никто.

— Я собственными глазами видел, как они взорвались вместе со складом!

— Верю, верю! Ты видел, конечно. Но ты и призрака видел, и с мертвым беседовал. Так? Ты в Киев сам не знаешь как слетал, а тут, напротив, ничего не видел. И водки ты не пил, застрелил собаку для начала, ну а потом и сам себя. Ты сам же мне вот только что все это рассказал. Но я смотрю, а ты живой. И более того, ты даже при деньгах. Так почему ж ты так уверен, а? Где доказательства, что девочки твои взорвались вместе со складом? Их нет. И нет для меня надежных и проверенных фактов смерти Грамова… Да, самого! Алексея Николаевича, одна тысяча сорокового года рождения. Да, да, да!

— Нет, это точно! Я это проверял.

— Ну хорошо. Но ты ж не будешь возражать, что именно он эпицентр этой истории?! Вокруг кого все крутится? Вокруг него, Алексея Николаевича Грамова! Неужели ты не чувствуешь, что именно с ним, с его памятью или с его наследием, зримо и незримо связано все происходящее! Весь коловорот вокруг него, точнее, не вокруг него, а вокруг его фамилии, фамилии в немецком значении этого слова — вокруг семьи, хочу сказать. Не так ли?

— Так.

— Второе. Вас «пасли». «Пасли» надежно, дорого, жестоко. Ты нашел «жучки»? Нашел. Так, значит, вас держали на прицеле, ни с чем, пожалуй, не считаясь, тут все средства, техника, люди, деньги миллионные… Подкидывать тебе прямо в люкс мистические рефераты да еще регулярно их менять, чтоб коридорная не просекла. И все ради чего? Произвести впечатление, видимо. Такая работа— и исключительно ради создания настроения, антуража! Нет-нет! За этим стоит нечто очень серьезное! Я убедил тебя?

— Да, убедил. Пожалуй. Однако, если вернуться к мистической версии, осознав все, что ты сказал, картина общая получится попроще.

— Да, как же! Сейчас-то и возвращаться! Сказал тоже! Где она, мистика-то? Ну, в данный момент? К тебе являлись эти, ну как их…

— «Форзи».

— Да. Именно. Казалось бы, теперь-то твой черед, не так ли? Твоя Марина там, по ту сторону границы между жизнью и смертью, должна была, на мой-то взгляд, вернуться за тобой. Ну не сама, допустим, так послать папаню. И что? Они являлись? Нет. А почему? Да потому что операция, которую они раскрутили у тебя на глазах, успешно завершилась. И все закончено. Конец. Ушли под воду твои «форзи». Все. Большой привет. И ты им на хрен вот теперь не нужен. Казалось бы. Однако есть изъян — они не Дали тебе застрелиться. Приберегли тебя. Законсервировали. Отравили тебя крепко этой загробной идеологией и — в чуланчик! Про запас. И это более похоже на дело А если так, то жди — еще проявится и это! Но ты уж будь во всеоружии, когда настанет час общаться снова с… «мертвецами».

— Но я же видел сам, своими глазами, дух. Он летел. И это было наяву и в трезвой памяти.

— Внушение, гипноз, галлюциогены, может быть.

— Да нет, не может быть. Г ипнозу я не поддаюсь.

— А что ты знаешь о гипнозе?

— Почти что ничего. Но у меня был знакомый гипнотизер — сосед по старой коммуналке.

— Гипнотизер-сосед — это не гипноз. Так же как сосед-банкир — это еще не деньги. Нет, нет, ты погоди, дослушай… Мы уже подходим к кассе. Скажи-ка мне — тогда, когда Настенька попыталась прыгнуть с балкона, ведь ты поймал ее случайно?

— Да, случайно. В последнюю секунду, миг!

— А в перестрелке у дендрария тебя, ее, вас всех, могли убить — реально?

— Конечно! Запросто.

— Так ты считаешь, не инсценировка?

— Какая ж тут инсценировка? Бог с тобой!

— Ну, а тогда им, значит, было наплевать на то, погибнете вы или уцелеете. Другое волновало их!

— Но что другое-то?

— Ну, например, эксперимент, представь. Какой-то психотрон. Внушатель, я не знаю что. Хотели испытать на людях. У нас же все в стране испытывают на Людях, на ничего не. подозревающих людях.


Из магазина они вышли, нагруженные выше крыши.

Турецкий не утерпел и все же купил не только два вафельных торта, но и «Прагу» и «Птичье молоко».

Поразительно, но «девочки» Меркулова съели за вечер все торты, кроме вафельных.

«Видно, и Костя может маху дать запросто», — подумал Турецкий.

Турецкий верил Меркулову безоговорочно, во всем! И то, что он высказал гипотезу, что Марина и Настенька живы, хоть это и не укладывалось в голове Турецкого, однако внушало серьезные надежды.

Он хорошо знал Меркулова и понял, что тот не просто так решил, что Марина и Настя живы.

Турецкий видел, что Меркулов был практически уверен в этом.

3


На следующий день Меркулов улетел с военного подмосковного аэродрома Астафьево. Улетел спецрейсом; посадку объявили довольно бесхитростно:

— Всем улетающим бортом А-3218 на «точку» просьба пройти на посадку к седьмому выходу третьей линии.

Турецкий проводил Меркулова до седьмого выхода третьей линии, где улетающих ждал приданный майор для сопровождения по летному полю непосредственно до борта А-3218…

Через двадцать минут военно-транспортный самолет, снабженный, кстати сказать, сдвоенной авиационной пушкой, торчащей из стеклянной полусферы под килем, взлетел в серое небо и взял курс в восточном направлении.

Проводив Меркулова, Турецкий первым делом поехал на службу — необходимо было продлить отпуск.

Начальство в лице Егора Степановича вполне понимало его ситуацию и, хотя на работе и был, как обычно, «страшный зарез», без звука подписало его заявление. Однако срок все же вызвал некоторое сомнение:

— Сорок пять суток — не многовато ли? Нет-нет, если нужно, так что ж? Я о другом: работать надо, работать, тогда и пройдет все! Ты на работе-то, как окунешься, быстрей отойдешь.

— «Отойдешь»? — усмехнулся Турецкий невесело. — Отойти, как показывает практика, и в отпуске не ах как сложно.

— Да, это верно. Мне здесь, с югов-то, прислали цидулю про ваши художества. Шесть человек убил. И просят благодарность объявить. Не знаю уж, за что. Мое-то мнение: убил двоих, троих — ну для острастки, — чтоб жизнь им медом не казалась, вот и будет. А остальных — под суд и в клетку.

— Не получилось так, Егор Степанович.

— Да это я понял. Ну ладно. Отпуск подписал тебе. — Егор Степанович вдруг что-то вспомнил: — А пистолет по-прежнему с тобой?

— Всегда Со мной…

— Та-а-ак. — Егор Степанович задумался. — А отпуск ты на что берешь, конкретно?

— Привести в порядок себя, дела. Квартира от жены осталась. С наследниками разобраться надо.

— Ну хорошо. — Егор Степанович решился наконец. — Ты право на ношение имеешь. Не совершал, к служебному расследованию не привлекался. С наследниками разобраться надо. Все понятно. Я своим людям не враг. Носи пока свое табельное оружие. — Егор Степанович махнул рукой. — А если помощь — вдруг, — ты не стесняйся.

— Спасибо.

— Да мне чего спасибо! Меркулов мне звонил с утра, перед отлетом, просил во всем тебе способствовать. Я думал, дело. А ты, вишь, в отпуск. Странно. — Егор Степанович провел рукою по лицу и заключил: — Иди, Турецкий. Не задерживаю.


— Вот что, Сережа. — Турецкий подсел к Сергею. — Стажировка твоя будет, увы, по полному классу. Мало того, что я в отпуск только сейчас на сорок пять суток отпросился…

— Да я и один со всем справлюсь, Александр Борисович. Вы мне уже такой импульс дали.

— Да. И еще дам, Сережа. Прошу тебя помочь мне немного.

— Мебель таскать? — Сергей изобразил извлечение «жучка» из телефонной трубки.

— Нет, не угадал. Мебель пусть стоит на месте. А помочь мне надо в рамках твоей основной специальности, ну, вроде как и стажировка, однако же в порядке частной инициативы.

— Конечно, я всегда готов!

Турецкий усмехнулся:

— А знаешь, кстати, Сережа, чем юный пионер отличается от сардельки?

— Не слыхал.

— Сардельку надо разогреть, а юный пионер всегда готов.

— Понятно, Александр Борисович, я, извините меня, конечно, но я считаю, что вам не мешало бы к врачу обратиться.

— Да я неплохо себя чувствую. Ей-ей, Сережа.

— Вы-то да. Может быть. То-то и плохо. Вы сами думаете, что здоровы. А вот некоторые окружающие — совсем напротив.

— Кто же, например?

— Да я вот, например. У вас перепады в настроении жуткие. Я правду вам говорю.

— Какая жизнь, такие и перепады. Знаешь вот, врач в больнице больного спрашивает: «Ну что, — каков у вас стул?» А тот отвечает: «Каков стол, доктор, таков и стул».

— Да я уже устал от ваших анекдотов, Александр Борисович. Вы дело говорите. Я помогу. А если снова анекдот, так у меня работы полно.

— Мне нужно, Сережа, чтобы ты сгонял по архивам и вычислил всех родных А. Н. Грамова, моего покойного тестя. Работа тяжелая. Мне надо знать всех, даже дальних и супердальних.

— Наследство, да? Тут главное — наследники первой руки.

— Нет-нет. Тут все важны. Все, кто еще живет на этом свете. Годится?

— Понял. Сделаю.


Выходя из машины рядом с домом Марины, Турецкий сразу заметил в руках у игравших мальчишек знакомый предмет. Его уронил один из пацанов, и только поэтому Турецкий обратил на него внимание: мальчишки опрометью бросились — кто первый схватит, тот и завладеет.

Предметом этим была стреляная гильза от мелкашки.

— А ну, шпана, где взяли?

— Тут, во дворе нашли!

— У дома, под балконом.

Турецкий, наверно, лет десять уже маркировал свои гильзы особым образом, чтоб в случае чего нетрудно было отличить. На стрельбищах всегда после очередной тренировки их, молодых, да ранних, заставляли собирать и сдавать для отчетности и контроля все гильзы, до последней штуки. Кто первый сдал все гильзы, тот свободен. Поэтому, чтоб кто из приятелей-коллег не отчитался бы его гильзами, ленясь искать свои на полигоне, Турецкий их маркировал. Привычка эта оказалась весьма полезной и в работе.

Даже намереваясь застрелиться, Турецкий гильзы все же переметил: привычка — вторая натура.

Сомнений не было: это была его гильза.

— А вы, под домом здесь, всего од!1у нашли?

— А вы отнимете, если мы правду скажем?

— Нет, ни за что не отниму.

— Мы шесть нашли. Здесь, на балконе, какой-то дядька пьяный три дня назад стрелял из пистолета.

— В кого же он стрелял?

— Да ни в кого! Просто в воздух.

— Вот его бабушка мусор выносила и слыхала — на пятом или на шестом стреляли.

Марина жила на двенадцатом, и Турецкий вздохнул с облегчением. "

Слава Богу, что он высадил обойму в воздух, слава Богу, что его не заметили, пьяного, сумасшедшего, заколдованного.


Первым делом надо было заново осмотреть всю квартиру.

Взгляд Турецкого упал на записку. «Жизнь прекрасна и удивительна», написанную, без сомнения, его собственной рукой.

Турецкий с отвращением скомкал ее. Жизнь уже не казалась ему ни прекрасной, ни удивительной. Или, наоборот, — слишком удивительной и слишком прекрасной. Во всяком случае, от такой предсмертной записки тянуло невыносимой пошлостью. Так, по крайней мере, казалось ему теперь.

Турецкий с остервенением швырнул ее в унитаз и с удовольствием спустил воду.

Сперва поесть и сразу после этого пойти с Рагдаем погулять. А обыскать квартиру уж потом.

Пройдя на кухню, он первым делом полез в холодильник. Там было пусто: перед отъездом Марина выгребла все без остатка.

Ах, нет, впрочем, кое-что было: на внутренней стороне дверцы холодильника Турецкий обнаружил странную потертость — квадратик матовой пластмассы. Вся стенка дверцы сверкала, словно покрытая белым лаком, а в середине стенки располагался неблестящий матовый прямоугольник — размером не больше почтовой открытки.

Что за ерунда?

Турецкий слегка потер матовый прямоугольник пальцем и ощутил отчетливую шероховатость.

Он пригляделся. Квадратик казался матовым из-за того, что был испещрен числовыми группами, процарапанными иголкой на дверце. Это была шифровка. Он знал, от кого это письмо.

Это было письмо от Марины.

Перед самой их свадьбой Турецкий рассказывал ей о шифрах, о шифровках. Почему зашел у них на эту тему разговор — Бог весть.

Но, главное, что он рассказал ей тогда, что при всем фантастическом уровне современной дешифровки, кибернетики и прочей дребедени есть старый способ шифровать так, что никто не расшифрует. Никогда.

А способ прост, как пряник. Берешь какой-то текст, известный лишь двоим — тому, кто пишет и, конечно, адресату. Все буквы нумеруются по тексту, не повторяясь. Вот если текст, положим, «В неком царстве, в неком государстве…», то, значит, «В» шифруется сначала номером «1», а следующий раз, при следующем использовании в шифровке, «В» уже шифруется числом «14», так как в тексте-ключе «В неком царстве, в неком государстве…» буква «В» стоит на первом месте, а затем — на четырнадцатом, считая пробелы… Ясно, что если еще раз нужно будет в шифровке употребить «В», то она будет обозначаться теперь уже, в третий раз, числом «35».

Такое письмо расшифровать невозможно никакими средствами, если не знать ключевой текст.

Марине так понравилась сама идея, что в тот же вечер, накануне свадьбы, они выбрали себе текст-ключ для первого секретного письма, шутя, конечно же, дурачась.

Турецкий нашел лист тонкой бумаги, наложил его на прямоугольник и, осторожно штрихуя бумагу мягким, жирным карандашом, скопировал цифровые группы.

Затем переписал их.

Ключ-текст он помнил, разумеется. Он, как и Марина, знал его со школьных лет. Это было стихотворение Бориса Пастернака «За поворотом».

Турецкий взял еще один листок и, аккуратно записав стихотворение, стал нумеровать буквы.

За поворотом, в глубине

Лесного лога,

Готово будущее мне, —

Верней залога.

Его уже не втянешь в спор

И не заластишь,

Оно распахнуто, как бор,

Все вширь, все настежь.

Через пару часов расшифрованное послание лежало перед Турецким. Все письмо было написано строчными буквами — он специально писал его по-дурацки, как телеграмму, не читая и не вдаваясь в смысл. Он не хотел читать его по каплям, мучаясь и предугадывая. Он хотел сначала все сделать, а уж потом получить телеграмму с того света.

милый саша если со мной вдруг случится плохое то знай что я тебя очень любила а еще я тебе завещаю на этот кошмарный случай все самое ценное что было в нашей семье я это закопала под деревом где мы с тобой познакомились обязательно достань все это еще раз помни что я тебя очень любила и мы обязательно встретимся если не в одном так в другом мире твоя марина

Внезапно зазвонил телефон. Турецкий, быстро среагировав, перевернул расшифрованную записку текстом вниз и только после этого снял трубку.

— Это я, Александр Борисович, — голос Сережи был как всегда бодр и уверен. — Раскопал я все, что вы просили.

— Что ты раскопал?! — грозно и хрипло спросил его Турецкий, еще находясь под впечатлением письма.

— Родственников вашей жены. Вам что, опять нехорошо?

— Нет-нет, Сережа, все в порядке. Охрип я тут немного. Слушаю тебя.

— У Грамовых вообще никого не осталось, кого хотя бы отдаленно можно считать родственниками. За одним исключением. — Сергей запнулся.

— Ну-ну…

— Я затрудняюсь сказать, как это называется. Ну, словом, вроде четвероюродная, дважды сводная сестра Грамова А. Н. И все. Больше нет никого.

— Не понял, как ты назвал сестру? Что значит — четвероюродная, дважды сводная?

— Тогда возьмите бумажку записать. Прадедушка А. Н. Грамова имел сводную сестру, это понятно? То есть его родители имели каждый, независимо друг от друга, детей: мальчика — прадедушку вашего тестя покойного и девочку Лену… Елену Петровну Анкольскую, умерла в 1883-м. У этой Елены Петровны была тоже дочь и тоже Елена Петровна/Она, выйдя в свою очередь замуж в 1881 году за вдовца— купца первой гильдии и почетного гражданина впоследствии, привела тем самым в семью сводного брата, Илью Тимофеевича Кошкина…

— Стой, стой… В общем, достаточно! Голова пошла кругом!

— Нет, уж дослушайте, Александр Борисович! Если уж работа сделана. Ну так вот: Внучка этого Кошкина и есть четвероюродная, дважды сводная сестра А. Н. Грамова. Фамилия ее Бененсонова. Зовут Александрой Михайловной. Только она и жива теперь. Живет в Номже. Работает на железной дороге. Путеукладчицей. Вы этого не просили, но я от себя адрес, профессию получил.

— Очень хорошо! Спасибо большое, Сережа. Я позвоню ей обязательно.

— А дальше-то что, Александр Борисович?

— Вот тебе следующая работенка. Квартира тестя моего, А. Н. Грамова, поди еще опечатана? Раз я единственный — почти — наследник, хотелось бы попасть в нее, ну и осмотреть, конечно. Не просто это, понимаю, но ты похлопочи насчет предлога благовидного, бумаг там, санкций.

— Вас понял. Будет сделано.

Сергей повесил трубку.

Оставшись без собеседника, наедине с запиской, Турецкий прочел ее вновь и, убедившись, что не забудет теперь уж до смерти, сжег расшифровку, пепел отправил в слив кухонной раковины, а матовое пятно на крышке холодильника сначала осторожно оплавил зажигалкой, а затем, повозясь минут сорок, тщательно заполировал.

4


— Рагдай, гулять! — скомандовал Турецкий, подумав с благодарностью о собаке: его выход из квартиры в столь поздний час вполне оправдан. И те, кто, может быть, сейчас прослушивают его с помощью «жучков», вряд ли «возбудятся».

Совочек Настенькин лежит на подоконнике, на кухне, совсем недавно он им пользовался.

Необходимо было взять еще и фонарь, но где же его найдешь в чужой квартире. Да и есть ли он здесь вообще?

«Рагдай! — снова обрадовался Турецкий. — Нос у Рагдая лучше фонаря любого!»

— Гулять, гулять, Рагдай! Хочешь погулять?

Конечно же Рагдай хотел и был готов гулять днем и ночью — только свистни.


Отойдя подальше от дома, миновав сквер, Турецкий убедился, что слежки за ним нет.

Выйдя на бойкий перекресток, возле которого находилось кафе «Калинушка», Турецкий бесцеремонно плюхнулся на переднее сиденье одной из дежуривших возле кафе частных тачек, поджидавших самых поздних и самых пьяных клиентов.

— Поехали?

— Куда?

— Сейчас скажу куда.

— Скажи сначала.

— Дверь заднюю открой.

— Зачем?

— Моя собака сядет.

— Я не вожу с собаками!

— А десять штучек?

— Тогда вожу.

— Тогда вези.

— Сейчас, собаке дверь открою. Ну и куда теперь?

— Куда? — Турецкий задумался несколько. — К Истряковскому мясокомбинату давай.

— К мясокомбинату? Ночью? Да там же глухомань! Нет, не поеду!

— А к кладбищу поедешь?

— Ну, к кладбищу, пожалуй, поеду. Там вроде посветлее будет.

— Ну вот и ладненько.

Чудной! — махнул рукой шофер, трогаясь с места.


Приехали. Истряковское кладбище.

— Держи десятку, как и договорились. А хочешь, кстати тридцать?

— Да ты совсем того! Хочу, конечно.

— Тогда, мой друг, немного в сторону и вдоль забора. Вот так, достаточно. Здесь подождешь меня полчасика. Вот это тебе тридцать, на: плачу вперед. Дождешься и отвезешь назад, к «Калинушке», еще получишь тридцать, уяснил? Турецкий твердо решил освоить науку сыпать деньгами, это чудесное и непонятное свойство «клиентов» Меркулова очень полезно и следователю, котором, часто приходится «бутафорить».

Водила окончательно обалдел, но алчность победила, разумеется.

— Конечно, подожду: за тридцать-то! А ты один вернешься или с кем еще?

— Ты подожди — и сам увидишь.

— Заманчивое обещание, — протянул в явной задумчивости частник.

Он трусил столь очевидно, что Турецкий убедился окончательно, что он не «подстава» от «смежников». Поэтому он решил его задержать, чтобы на нем же и вернуться назад, так как отсутствовать дома долго, якобы прогуливая собаку перед сном, было крайне небезопасно.

Ну вот что, подвел итог разговору Турецкий. — Конечно, я вернусь один. Если увидишь, что я не один, можешь удрать — дал по газам, и привет: обиды не будет. А вот если ты просто такулизнешь, то я тебя, шестерка «ВАЗ» цвета «мокрый асфальт» 32–44 МОЖ, достану на краю земли. Понял?

Открыв рот, шофер наблюдал, как его пассажир вместе с собакой, почти без разбега, легко и свободно, как в кино, буквально перелетели через кладбищенскую ограду и скрылись в темноте среди могил.

Откуда ему было знать, что там, в глубине кладбища, Турецкий остановился и целых десять минут из отведенного им самим получаса пристально наблюдал за водителем: не поднесет ли тот ко рту руку, держащую микрофон портативного передатчика.

Но нет. Тот сидел как приклеенный, положив руки на руль и глядя перед собой.


Дерево, указанное в записке Марины, Турецкий вспомнил сразу. Рагдай мгновенно нашел точку, где было что-то, с его, собачьей точки зрения весьма и весьма интересное.

Турецкий копнул всего два раза, и вот на свет появился большой и толстый сверток, размерами не меньше кейса. Сверток был упакован в несколько полиэтиленовых пакетов — один в другом… Он был не легок и не тяжел: как сверток с тремя комплектами постельного белья из прачечной.

— Ну все, Рагдай, бежим назад.

У Турецкого оставалось еще семь минут, когда он и Рагдай подошли к кладбищенской ограде, где было уже настолько светло от уличных фонарей, что можно было рассмотреть содержимое свертка.

А сделать это стоило. Турецкий понимал прекрасно, что ситуация настолько напряженная, что сверток могут «выбить» в любой момент. Тогда он никогда не узнает, что в нем. Он чувствовал, что в свертке этом отнюдь не бабушкин браслет с рубином и бриллиантами… Он знал, что излишне перестраховывается, но «взбучка от Меркулова», полученная им в универсаме, была еще совсем свежа в памяти.

Укрывшись за деревом, он осторожно развернул сверток…

И ахнул — про себя.

Там были деньги, много денег, пачки совершенно новых сторублевок.

«Да тут под миллион, пожалуй», — подумал Турецкий, уже знавший, как выглядит «лимон» в натуре.

Он уже собрался запаковывать сверток, как вдруг внизу, под денежными пачками, заметил несколько листов.

Письмо!

«Милый Саша!

Оставляю тебе это на тот случай, если меня уже не будет в живых, а ты уцелеешь.

На тех листках, что приложены к моему письму, список архива моего отца. Этот список дала мне моя мать накануне самоубийства. Она мне сказала, что за архивом отца кто-то охотится. Сам архив (он в кабинете отца) — очень большой, его невозможно ни вынести незаметно из квартиры, ни спрятать куда-нибудь.

Помнишь, когда мы сидели в ресторане, ты просил меня вспомнить, за чем могли бы охотиться, что такое особенное знала Ольга или могла знать, из-за чего ее стали бы убивать. Я, конечно, хотела тебе сказать и тогда еще, но я в тебя влюбилась с первого взгляда, и мне очень не хотелось впутывать тебя в это дело. Пусть хоть ты останешься жив.

По той же самой причине я не сказала тебе еще одну вещь, может быть, самую главную. Призрак отца, являвшийся ко мне все это время, требовал в первую очередь уничтожить его архив.

То же самое он говорил и Оле и матери.

Но мать не решилась, конечно, уничтожить память об отце, плод всех его жизненных трудов. Конечно, и для Оли и для меня это было тоже немыслимым кощунством.

Милый Саша!

Ты стоишь и читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых, как нет папы, мамы, Оли, Коленьки. (Так хочется спросить: А Настенька жива? Но, понимаю, раз ты читаешь это письмо, то, значит, меня самой нет. И я не смогу услышать твоего земного ответа. А вместе с тем раз я уже умерла, то в этот момент я и так знаю все, что там происходит, у вас.)

Милый Саша, как я любила тебя!

Христом Богом молю тебя, заклинаю, родненький, уничтожь архив отца! Покоя нам не будет на том свете, пока ты, родной мой, не уничтожишь его. Ведь ты нашего папу не знал при жизни, и у тебя рука поднимется, не то что у нас дур слабовольных.

Ну вот и все! Помни, Сашенька, обо мне.

А если встретишь девушку хорошую или женщину, женись, конечно.

Как жаль, что у нас с тобой не было ребенка!

Совсем времени мало мне осталось — я почему-то чувствую это.

И мама чувствовала приближение конца, и Оля.

Прощай, мой хороший! Навеки прощай!

Твоя Марина».
— Поехали. — Турецкий сел в машину.

— Со сверточком уже?

— Да вот, как видишь.

— Днем, что ль, белье у могилы забыл?

— Да. Именно.

— А на мясокомбинат чего сначала хотел ехать? Там тоже сверточек оставил?

— Да нет. Просто к кладбищу-то ночью везти боятся.

— А пистолет-то отчего у тебя с собой, а? Ведь я, брат, наблюдательный. В Афгане две зимы три лета отмотал.

— Это не пистолет, — ответил Турецкий и, достав свой «марголин», показал его водителю: — Это не пистолет, а микстура — лекарство. От любопытства очень помогает.

— Понятно, — кивнул тот, мгновенно подхватив тон. — Да я пока что и без пули засыпаю. И сплю — ну как убитый. Во сне — и то не разговариваю…

5

Председателю ЦККМБ РФ[1]

генералу армии

тов. В. А. Сомову

от начальника отдела «Т»

подполковника госбезопасности


Совершенно секретно Экз. № 1

б


Утром Турецкого разбудил Сережа:

— Вы извините, что я без звонка к вам, Александр Борисович. Но дело серьезное. — Сергей скорчил комическую рожу, давая понять, что тут кругом «жучки».

— Серьезное? Ну говори, говори. Слушаем тебя. — Турецкий специально подчеркнул слово «слушаем» и укоризненно кивнул, дескать, ляпнул, так теперь и выкручивайся.

Сережа надолго задумался, но все же решился:

— Ваша квартира, то есть не ваша, а та квартира, где А. Н. Грамов-то жил. Вы меня просили выяснить, как попасть в нее.

— Ну-ну. — Турецкий подмигнул Сергею и продолжил: — Так она теперь совсем другими людьми давно уже занята.

— А как вы узнали? — Сергей даже испугался. — А-а, вы туда ездили сами? — наконец осенило его. — А чего же меня попросили тогда? — обиделся он наконец.

— Нет, я не ездил туда, Сережа. Я даже адреса совсем не знаю. А просто, во-первых, мне всегда не везет, а во-вторых, это все было написано на твоей физиономии, как только ты вошел. Ничего удивительного. Ну, хорошо. Пора Рагдая вывести на улицу. Гляди, как крутится.

Выйдя на улицу, Турецкий сразу остановил жестом Сережу:

— Давай я тебе сам расскажу. Значит, так. Квартира Грамова была не приватизированная, ему до этого не было ни времени, ни дела. А как умерла жена Грамова, квартира еще месяц-другой находилась в опечатанном состоянии, а потом, так как она отошла в распоряжение Главмосгорсо, ее попытались освободить, в том смысле, что несколько раз рассылали повестки дочерям Грамова — Ольге Алексеевне Грамовой и Марине Алексеевне. Эти повестки не доходили до адресатов, хотя и посылались: любому могут показать квиточки, что повестки были высланы. Но остались безответными, так как наша почта работает из рук вон плохо, как, впрочем, и все остальное. Далее свершилось непредвиденное: квартиру обчистили.

— Вы словно ясновидящий, Александр Борисович! — восхитился Сергей.

— Ты тоже скоро станешь таким же, — слегка поклонился ему Турецкий, — Так я продолжаю. Квартиру обокрали среди белого дня, при всем честном народе.

— Точно!

— Приехали грузчики, люди, вполне похожие на обычных людей, вскрыли квартиру и начали выносить мебель, вещи, грузить в грузовик. Так как соседи знали, что в этой квартире жила чета, недавно перешедшая в мир иной, и, более того, некоторые даже точили зуб на эту квартиру, то вывоз мебели из нее не навел их на мысли о краже, а, напротив, навел на мысль быстрей бежать в РЭУ, в исполком, в ЖЭК и куда там еще— в жилищный отдел, узнавать: уже «ушла» квартира? Или еще не поздно дать в лапу кому следует? Так что все выглядело довольно естественно: из квартиры вывезли все — до фурнитуры и телефонных розеток. С тем жулики и отбыли: усталые, но довольные. Далее. Те соседи, которые бегали в исполком, в тот же вечер пронюхали, что квартира не заперта, пуста, — чиста. Самый прыткий из них первым привел в эту квартиру людей из РЭУ, ЖЭКа, исполкома: пусто, дескать, давай! Те, надо сказать, изрядно удивились: наследники освободили площадь без боя и без уведомления о сем приятном факте их, чиновников по жил-вопросам. Так, стало быть, тому и быть. В квартиру через два-три дня вселились люди. Или человек. Но, разумеется, не тот, кто чиновников привел, не тот, кто все пытался сунуть сверток в исполкоме, а совсем другой человек. Заслуженный. Военный. Говорят, что кагебешник. Ну с ним, понятно, связываться никто не станет. Я правильно пока все говорю?

— Все точно. Но я узнал даже фамилию того, кто там живет. Невельский Альберт Петрович. Действительно, он служит в ГБ.

— И наконец, в порядке эпилога. Так как факта кражи никто не установил — заявление-то никто не писал, в милицию никто в слезах не вваливался, — то дела не было заведено.

— Вы можете сейчас. И дело сразу заведут.

— Да. Это верно. Сначала заведуя-, потом дадут, потом еще навесят… Что толку дело заводить, когда я знаю, кто квартиру чистил?

— Вы знаете? Откуда? Кто?

— Сотрудники вот этого майора. Невельского Альберта Петровича.

— Да как вы можете огульно так? Ведь на дворе сейчас не тридцать седьмой!

— Да. Заканчивается девяносто второй, верно. Но утверждать я так могу — в приватном разговоре, не в печати. — Турецкий помолчал. — Это хорошо!

— Чего ж хорошего?

— Как что — есть еще одна фамилия. Все их же жадность губит. Квартиру лучше было бы отдать кому-нибудь из завербованных. Вот так Невельский этот проявился… А мог бы и не всплыть. А может, дело и в другом: за плинтусами надо покопаться, как следует по стенкам. И лишних не тянуть: так тоже может быть. Не жадность, суперважность…

— Я ничего не понимаю.

— Я все потом тебе поведаю, Сережа. А ты пока… Ты не устал?

— Да с вашими делами не устанешь, то есть не заснешь. Какое задание будет на этот раз?

— Вот тебе деньги: пятьдесят тысяч, сотенными в одном конверте. И пятьдесят — сотенными же — в другом. Закинь их в Центробанк на экспертизу.

— Фальшивые?!

— Отнюдь. Вопросы таковы: когда они были выпущены в оборот, когда и где произведены и могли ли, с точки зрения экспертов Центробанка, оказаться на руках у одного, я подчеркиваю, у одного клиента, физического или юридического лица. Ты понял, в чем вопрос? Насколько они «родственники», эти деньги, в этих двух конвертах: тут и тут?


— Эх, Рагдай…

Расставшись с Сергеем, Турецкий подумал, что на всем свете у него остался, по сути, один лишь Рагдай, если не считать, конечно, отчима и матери… Но мать он не очень жаловал после того, что случилось с его отцом, после той самой истории с генерал-лейтенантом (посмертно) В. В. Кассариным[5].

Рагдай же, не только спасавший жизнь ему неоднократно, поддерживал его везде и всюду, просто так, в быту. Турецкий успокаивался, едва коснувшись песьей шерсти. А успокоиться — это чрезвычайно важно; только в комфортном состоянии мозги шурупят эффективно. А подумать было о чем.

На нем висела еще маленькая загадка, подкинутая Меркуловым. Меркулов ведь сказал ему в универсаме:

— Кто Колю задушил? Реально — кто?! В истории этой смерти есть одна весьма заметная и странная деталь… Я промолчу о ней, надеюсь, сам ты обратишь внимание… Нет-нет, ты не проси… Деталь ты эту знаешь, ты сам мне и поведал только что о ней, но… ты прошел и не заметил… Через недельку я пришлю тебе отгадку, если не дойдешь сам…

Неделька шла, катилась. Нет, надо догадаться самому!

…Отпустив Сергея, Турецкий решил сегодня же развязаться с четвероюродной, дважды сводной сестрой из Номжи, и поэтому путь его лежал на Басманную — в Министерство путей сообщения.

Там у Турецкого был великий блат, который он от сослуживцев держал в большом секрете.

В жизни каждого следователя часто возникает необходимость оперативно связаться с провинцией, но как это сделать? Конечно, по телефону! Но пробовали вы сами — ну хоть один раз в жизни — срочно дозвониться до какого-нибудь Угу-устьинского леспромхоза Авоськинского района Небоськинской области? Если пробовали, то знаете — увы! Телефонная связь в России конечно же существует, но телефон не работает. Тому, как вам немедленно объяснят, есть тысяча причин — от «занято все время» до «повалило столб» да «перебило кабель, чинють…». А ураганы, а пожары? А наводнения, непрерывно обрушивающиеся на нашу многострадальную Родину? Нет-нет, по телефону лучше и не пробовать звонить в российскую глубинку. Для быстрой связи с ней придумано другое — телеграф. Телеграф исключительно надежен. И что бы там ни случилось, хоть Тунгусский метеорит упадет снова, ваша телеграмма будет всенепременно доставлена адресату. Это так же точно, как и то, что Волга впадает в Каспийское море.

Но так же точно и другое — что вв1 никогда не получите из российской глубинки ответа. Там вашу депешу получат, прочтут десять, а может, и двадцать раз, покажут ее родственникам, соседским детям, начальству и даже лошади, задумчиво стоящей возле сельпо… Вашу телеграмму в провинции покажут даже небу, солнцу, лесу, полю и речке. Ее обсудят, обдумают, обмозгуют.

Но вам на нее не ответят.

Уж так устроена российская глубинка — никогда никому ни на что не отвечать. Что ответить можно и должно, там никому просто в голову не взбредет: настолько дика сама по себе эта мысль для истинно русского ума!

Нет-нет! Не надейтесь.

Александр Борисович Турецкий принадлежал к числу избранных столичных людей, знавших, как можно оперативно связаться с глубинкой, если через эту глубинку проходила какая бы то ни было железнодорожная ветка.

Секрет состоял в том, что у Министерства путей сообщения есть своя, абсолютно отдельная и автономная телефонная сеть, охватывающая все станции, разъезды, полустанки. Спецтелефон МПС стоит в любой будке стрелочника, на любом, даже 6342-м километре, от которого до ближайшей деревни семь верст и все лесом.

Но это служебная связь, и ею воспользоваться может лишь тот, кто имеет хорошего друга в отделе связи МПС.

Турецкий такого друга имел.


— Алло, это Номжа? Пятьсот восемьдесят четвертый километр? Это из Москвы звонят, из Министерства путей сообщения… Здравствуйте, здравствуйте. Будьте любезны вы, позовите мне путеукладчицу Бененсонову Александру Михайловну. Что говорите? Она на пятьсот восемьдесят восьмом? Ну все равно позовите, я подожду. Что? Дрезину пошлете за ней? Воля ваша, пошлите дрезину. Да, десять минут подожду. Что? Скорый «Северодвинск— Ленинград» придется задержать на аккумуляторе из-за этого? Ну задержите, а что же! Буду вам очень за это признателен. Так, все, поехали? Ну, хорошо. Погода? Погода в Москве ничего, а у вас — в этой, ну, в Номже? Тоже идет снег? И у нас снег идет. Как, уже? Ой, спасибо вам, очень признателен. Александра Михайловна? Вы меня не знаете, я… Нет, это трудно объяснить… Вы когда-нибудь слышали о своем дальнем родственнике Алексее Николаевиче Грамове? Нет? Я так и думал. Где он живет? Он жил в Москве, но недавно умер, погиб он, сгорел. И ничего от него не осталось, даже наследства. Нет, я не пьяный и не хулиган. Я звоню из Министерства путей сообщения, понимаете? Александра Михайловна, милая, один лишь последний вопрос: скажите честно, если можете: вам призрак этого Грамова не являлся? Как? Поня-а-атно.

— Ну и работка у тебя! сказал друг Коля, отключая связь с Номжей. Она сказала хоть чего-нибудь полезное для следствия?

Конечно: послала подальше.

— И это что, полезное?

— Да. Подтверждает мою версию, — ответил Турецкий совершенно серьезно.


… В приемном покое инфекционного отделения Первой Градской больницы первая же нянечка, увидевшая Турецкого с собакой, заголосила так, будто ее резали:

— Опять! Опять с собакой! Батюшки! Опять явилось! Кыш! Прочь отсюда, привидение! — нянечка бросилась грудью вперед, преграждая дорогу Турецкому, — Ну что пришел? Что ты опять пришел? Мало тебе прошлый раз было-то! — она перекрестила Турецкого быстро и ловко. — Иди! Иди прочь отсюда! Больница здесь, Бога ты не боишься!

— Стоп-стоп-стоп-стоп! — Турецкий слегка сдал назад. — Вы меня, милая, с кем-то попутали.

— Спутаешь тебя, как же! Ты ведь здесь недели три назад был, девочку вы привозили, с женой, что ли? Не знаю уж, бывают ли жены вот у таких-то, как ты?

Турецкий опешил окончательно, но решил не показывать вида.

— Да, а чего же мне жены-то не иметь?

— Креста потому что совсем на тебе нет. Все зло на земле-то вот от таких вот, как ты!! Ну, что уставился? Думаешь, баба она, испужается?! Нет! Не боюсь! Убирайся в момент! А не послушаешь — хуже сейчас будет: у нас на втором тут священник лежит и два из милиции, понял?

— О Господи!

— Не надо, не божись!! Никто не поверит!!

Турецкий выдохнул и, осторожно приблизившись к нянечке, насколько мог вразумительно прошептал:

— Вы объясните мне, пожалуйста, прошу. Я ровным счетом ничего не понимаю. Вы слышите, я не понимаю — когда и как я, ну или мой двойник, вас напугал.

— Какой двойник! Ты это, точно. А что не помнишь, так заспал, понятно. Я расскажу тебе, да будешь ли ты слушать? Но вроде ты как будто трезвый.

— Абсолютно, — подтвердил Турецкий.

— Ну что тебе сказать, коль ты не помнишь ничего? В тот день, когда вы девочку сюда на «скорой» привезли, ты посидел, поговорил с врачом, потом ушел, жену одну оставил у блока интенсивной терапии. А через три часа вернулся — снова вместе с псом своим. И — ну хор-р-рош!! В дугу! В дрезину! В сиську! Сущий призрак. Устроил здесь. С трудом тебя скрутили, в милицию без звука я б тебя сдала. Скажи спасибо, врач вступился за тебя, сказал, дочь у него едва не умерла, как будто ты и напугался… Отпустили… Еще скажи спасибо, что жена твоя тебя не видела — в каком ты со-стоянии-то был… Кошмар! Ты помнишь сам-то хоть чего?

— Нет, ничего не помню.

— Зато вот мы все помним.

— Извините. Хотя я сам, ей-ей, не виноват.

— Да, понимаю: водка виновата. Пришла из магазина — прыг на стол. Знакомая картина.

Они стояли, глядя друг на друга.

— Ну а теперь чего пришел?

— Поговорить с врачом пришел: что было с девочкой? Что точно?

— Не будет разговаривать с тобой. Он справедливейший, но жесткий человек. Жена придет, он ей все скажет.

— Я бы хотел с ним лично.

— И не думай. А что с ней было, я сама тебе скажу. Температура под сорок. С утра. А к вечеру — здорова. Такая вот болезнь уж месяц, почитай, ну каждый день. И доктора не знают. Поветрие какое-то… Сейчас болезней много новых развелось, которых раньше не было. А у твоей-то, это все мы запомнили, анализ сделали и перепутали бумажки: одновременно-то у нас лежали-то Громова, Гамова. Как твоя фамилия?

— Грамова.

— Во-во! И перепутали. Грамова, Гамова. На дифтерит подумали, да не на ту. Вот, понял?

— Так.

— А Громова — та умерла. Твоя-то как теперь? Здорова?

— Нет, тоже умерла.

— Ох! — нянечка осела. — Боже мой!

— Несчастный случай. Взрыв. Она сгорела.

— Боже, Боже. Послушай, может, ты того, немного выпить хочешь? Есть у меня-то. Помянуть?

— Нет-нет. Ни в коем случае. Спасибо.

— Жуть какая. А ты небось тогда предчувствовал, поди. Тебя все к кладбищу, к могилам так и тянуло, спьяну-то!

— Ладно. Глупости все это. Вы мне скажите лучше, как случилось, что я ушел, а пес остался здесь?

— Да ты же сам его здесь и оставил. Ну и мы не выгнали: куда с тобой, с таким, хорошую собаку выгонять? Бог не одобрит.

— Спасибо вам. Спасибо. Я один был? Когда вот пьяный приходил?

— Сюда ты приходил один. А там, на Ленинском, тебя кто ждал иль нет, то мне неведомо.

— Все ясно. Я пойду.

— Жена-то убивается, поди!

— Нет. Она не убивается. Совсем.

— А что ж так?!

— Они вдвоем погибли.

7


По дороге в «Химбиофизику» Турецкий непрерывно размышлял, крутя баранку.

Один из каверзнейших вопросов Меркулова относительно того, как собака попала с кладбища в больницу, получил ответ простой, но несколько неожиданный: он сам, Турецкий, ее и привез.

Однако! Как же он доставил туда Рагдая — ведь автомобиль его так и дожидался возле Истряковского кладбища, пока он не вернулся из Киева. Хотя тут удивляться особо нечему: если ты не помнишь, как оказался в Киеве, то что ж удивляться, что не знаешь, как перед этим завез собаку в больницу? А почему в больницу, кстати? Бог весть.

Интересно другое — уже второй раз окружающие утверждают, что он был пьян в лоскуты и, находясь в крупном подпитии, насовершал два вагона подвигов, о которых он сам — ни сном ни духом. Первый раз так случилось, когда он попытался застрелиться. Хотя это был уже второй раз. А про первый только что сообщили. Конечно, по пьянке можно натворить Бог знает что. И все «заспать» потом, как выразилась санитарка, то есть забыть. Это нормально все, понятно. Непонятно иное — он-то знает прекрасно, что в обоих случаях он ничего не пил. Ни капли, ни грамма. Грамма! Грамов.

Да, Грамов… Тут что-то совсем необычное. Меркулов предполагает, что это психологическое воздействие. Но что именно, какие его поступки объясняются воздействием со стороны, ну, предположим излучением особым?

Все те поступки, которые выводят жизнь за рамки реального, за границы естественного хода вещей и материалистического мировоззрения… Видения — раз, голоса и разговоры с голосами — два, его собственные поступки — три, индуцированные кем-то со стороны, а не совершенные им в сознательном состоянии. Если принять за рабочую гипотезу, что все это возможно, — неважно пока, как это осуществляется и за счет каких принципов, с помощью какой аппаратуры, — это неважно пока, важно явление само по себе, как таковое… Ну хорошо, пусть. Пусть это возможно. Тогда первым делом нужно прикинуть: каковы «тактико-технические характеристики» этого воздействия.

Так вот, как говорил Меркулов, посмотрим на действительность глазами сыщика. Тут есть зацепки. Вот, например, у квартиры Марины в распределительном щитке копались очень интенсивно и тьму энергии пожгли. Отсюда вытекает, что этой штуке, «психогенератору» — так его мы назовем пока, нужна энергия, и очень много.

Далее. Никто на лоб мне датчиков не вешал, что это значит? Это значит, что работает генератор дистанционно, физический контакт не обязателен. Но вот насколько далеко он бьет? По-видимому, бьет не слишком шибко, раз нужно было брать энергию прямо возле двери: это ведь опасно, заметить могут. Отсюда вывод— генератор не «всесилен», не «всемогущ», как, впрочем, и должно бы быть из общих соображений.

Ладно, едем дальше. Раз им нужен контакт, ну, не контакт, а близость, то, значит, следовало бы им к объекту приближаться. Когда я был в Марининой квартире, «они» могли стоять под дверью, а могли и от соседей, через стенку. А у Сергея на квартире? Ведь призрак Грамова я видел первый. раз там?

Так, значит, и у Сергея надо осмотреть электрощиток. Как это сразу я не сообразил!

Постойте, постойте! А на кладбище, ведь я ж на кладбище — и разговаривал с «покойным», и отрубился там же? Действительно, а как же с кладбищем? Там-то где щиток? Где там море электричества? Где дизель-генератор?

Да нет, все тоже объяснимо. В квартире у Марины им надо было оказать на нас достаточно продолжительное, сильное воздействие, на кладбище же— относительно короткое.

Ну, сколько времени занял разговор? Нисколько же, по сути! Ведь говорил лишь я один. То был не разговор. То был мой монолог фактически. «Покойник» лишь коротко «отвечал». Причем я тут сознательно все говорил, по плану, так сказать, по размышленью. Им надо было только отвечать мне, точней, внушать мне, что я слышу голос громкоговорящей связи. Ответов было мало, ответы были редки и скупы. Так?

Так! Понятненько: отсутствие могучего источника питания. Они накапливали энергию, ну, в конденсаторе, к примеру, а накопив, давали импульс на меня, внушая мне короткий ответ. Правдоподобно.

Стоп-стоп-стоп! Но для того, чтоб отвечать, необходимо слышать! Слышать, что я говорю. Чтоб не ответить невпопад. Резонно. Значит, надо было и подслушать, что я шепчу там, возле памятника. Так. Хорошо!

А про подслушивание я знаю, кстати, много, можно сказать, специалист! С какого расстояния можно надежно зарегистрировать негромкий шепот в условиях кладбища? На сто, ну максимум на двести метров. Направленный микрофон. Такая трубка, спаренная с биноклем. И усилитель. Так-так-так.

Но для того чтобы подслушать, надо ж быть недалеко, не дальше сотни метров, ну пусть двухсот. То есть организовать засаду. Стоп!

Но чтоб засаду качественно организовать, необходимо знать заранее место, где ее организовать!

Могли они об этом знать заранее?

Нет, не могли никак.

Я сам не знал, что поеду на кладбище. Ведь я решил туда поехать уже в машине, когда был в пути. Я четко помню, как тогда подумал, что с духами договориться можно всюду. Уж если духи есть, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром. Для этого есть место, впрочем, вот тут-то и пришла мне мысль ехать на Истряковское кладбище.

Как можно было там заранее организовать ну хоть бы что, хоть хилый наблюдательный пост, когда они, наверно, просто ехали за мной, за мной и на кладбище вошли. Работать им пришлось бы тут, что называется, «с колес». О хорошо замаскированной засаде речи быть не может. Тогда?

Тогда им оставалось лишь одно — сыграть в открытую. Не прячась. Сбутафорить, загримироваться. Так-так. Попробуем напрячься: был там кто-то, недалеко от грамовской могилы, люди были? Вроде нет.

Ах, да! Конечно! Люди были! Могильщики. Их было четверо. Нет-нет. Не очень-то похоже.

А впрочем, стоп! Один из них привлек мое внимание, такой куклуксклановец. Да-да, в вязаной шапке, надетой на лицо и с дырками для глаз, для рта. Действительно, тот день был крайне зябкий. Но тот могильщик как-то странно приковал тогда мое внимание. Пожалуй, даже испугал. Но почему тогда возникло это чувство?

А, вот в чем дело! Закрытое лицо! Закрытое лицо.

Турецкий круто повернул машину, уходя с Садового кольца к трем вокзалам, чтоб по прямой к Преображенке, к Ганнушкину.

Закрытое лицо. Слепой в «Бармалее» — раз! В больнице, пьяница, следил из-за угла котельной. Лицо наполовину было забинтовано. И это два! Куклуксклановец на кладбище — вот три! Старик! Старик в развалинах, в руинах: вся голова в бинтах, из-под бинтов лишь только ухо, глаз и клок бороды, запекшейся от крови. Так, так. Вот и контакт они имели некоторый. Из этого, по крайней мере, следует два вывода.

Вывод первый: меня все время пас один и тот же человек, и, опасаясь примелькаться, он несколько менял личину, скрывал ее под разными предлогами, чтоб мне глаза не намозолить.

Нет, этот вывод слишком «слабый». Подобную задачу можно проще разрешить: очки, наклеенная борода, усы без бороды, теперь, напротив, есть борода, но нет усов, вариантов много тут, на сколько хочешь встреч, с запасом: в зеленом, в красном, в форме и без формы, с брюшком и без брюшка. Нет, тут совсем другое!

Я мог его узнать: вот дело в чем, и только в этом! Ищи теперь среди «своих» — вот первый, очень важный вывод.

Миновав Комсомольскую площадь, Турецкий дал наконец по газам, под «зеленую волну», чтоб — до Сокольников.

А если так, то следует мгновенно вывод номер два. Никак не менее значимый. Вот этот забинтованный старик в руинах, он отозвал меня разжечь костер. Потом был взрыв, я отключился. Зачем он был там, отвлекал меня? Чтобы «взорвать» Марину с Настей?

Нет, конечно! Это глупость. В той ситуации, в той суматохе он мог бы просто застрелить обеих. И закопать потом или завалить, положим. Да просто дать железкой по голове и положить под рухнувшую балку. И кто бы усомнился? Кто б разбираться стал? Никто. Там все могло быть.

Не-е-ет, нет! Этот тип, знакомый тип, и, что более важно, — лично мне знакомый, он поступил иначе, он взорвал их на моих глазах! Не из садизма же? Конечно нет.

Ему свидетель нужен был, свидетель гибели. И я тот самый свидетель! И, более того, я и виновник, в сущности, произошедшего. Виновен, хоть и не хотел. Отсюда вывод: он хотел не смерти девочек как таковой, а лишь правдоподобной до предела инсценировки их гибели.

А цель была иная — «исчезнуть» девочек. Они убиты якобы, погибли, вот это знают все, и это официально зафиксировано. На самом деле они где-то укрыты наглухо от всех.

Когда такую штуку применяют?

Чтоб «сбросить след», к примеру. Ах, он погиб! Ну все. Мстить нам больше некому. Такой-то больше на Земле не существует. Изъять досье из картотеки.

Поэтому меня и не пришили, хоть это я ж тогда «проговорился» на фуникулере, что, дескать, жизнь прекрасна и так далее. Меня ни в коем случае нельзя было пришить: ведь я носитель вести, глашатай, свидетель смерти. Я должен убедить всех в этом.

Да, да, да! Возможно, Марину с Настенькой «исчезли». Причем «исчезли» их не для того, чтоб завладеть архивом Грамова, зачем? У МБ и так ведь был уже архив к тому моменту. И раз сам архив там, в подвалах на Лубянке, то что им опись? Пыль. Пустое. Девчонок, видно, взяло не МБ. Только ребята из конторы могли пришить их. Это по их части. А защитить, спрятать — это не про них.

Нет, спрятать их мог только «свой», условно «свой». И этот «свой» весьма могуч. Что, если так? Ведь тогда их можно найти! Ну, если постараться, потрудиться, повертеться.

Меркулов абсолютно правильно спросил: «Ты видел трупы? Ты не видел трупов!» И он же первый и предположил, что обе живы! Во дела! Ну я, конечно, вроде тоже прихожу к тому же. Но как же он все это враз рассек на основании всего лишь моего подробного рассказа?! Что говорить, Меркулов — голова!

Стоп-стоп-стоп-стоп! А как же Настенькин «полет с балкона»? Ведь если противнику нужна была не смерть, а лишь инсценировка смерти, то что же, не поймай я Настеньку тогда в последний миг, ей-ей, не знаю сам, как удалось мне все ж схватить ее тогда.

А с чего я решил, что это было на самом деле? Может быть, вся эта сцена мне всего лишь пригрезилась? Был же в моей жизни случай странного самоубийства? Был. Ну, так и этот полет Настин мог тоже мне показаться, привидеться. Да, может быть. Но!

Но тут можно противопоставить иное соображение. Как ни крути, даже если это и был сон, то это, безусловно, был страшный сон, жуткий сон. Врагу такого сна не пожелаю. Иными словами, во сне то было или наяву, это были действия не друга, не доброжелателя, не «своего», скажем так.

А вот «замену» моего самоубийства шестью бутылками водки мог сделать, скорее всего, «свой» — ведь выжил же я, действую и даже, что в наибольшей мере странно, обрел надежду.

Заставить меня завезти Рагдая в больницу, перед тем как уехать в Киев, мог тоже скорей всего «свой».

Подкинуть денег в тайник Марины на кладбище мог только «свой», как представляется…

И наконец, если действительно Марину и Настю «исчезли», то это тоже дело рук «своего», а не «чужого». Но!

Но изначально — с чего все началось? С самоубийства этой Оли и Коленьки. Так вот, притягивать к любому суициду — дело рук «чужого». И мальчика «чужой» душил подушкой, ну не «свой» же…

Болезнь Настеньки, ее полет с балкона — тоже дело рук «чужого». И нападение на нас у стен дендрария. Вот сухой остаток.

Похоже, что мы были, а я есть и теперь в каком-то поле противоборства сил, условно говоря, злых и добрых. Мы все являлись (а я являюсь и сейчас) не очень информированными участниками схватки «свои» — «чужие».

А впрочем, не совсем. Тут было и такое, что трудно отнести к борьбе «свои» — «чужие». Ну, например, мое исчезновение в Киев. Кто это сделал? «Свой»? «Чужой»? Со мной там не случилось ничего. Факт. В Москве тем временем Настасья выздоровела. Каков же смысл был моего полета в Киев? Навскидку — никакого. Потом еще. Подбрасывать мне эти папки, про астрологию и Гитлера, про Вангу. Ну, я прочитал. И что же? Испугало меня это? Нет. Ободрило, стало быть? Ничуть. Тогда — зачем? И кто? Кто мне эти статьи подсунул? «Свой»? «Чужой»?

Так. Дальше все еще серьезней и нелепей. Пусть эти все «свои», «чужие» могут заставлять с собой покончить… Или не покончить… Могут заставить в беспамятстве натворить что хочешь… Зачем, к чему тогда вся эта философия-то нагнеталась?

Во-первых, собственно, явления отца умершего, А. Н. Грамова. Зачем? Убить там иль спасти ведь можно было б проще?

Потом вся эта целая надстройка, идеология загробной жизни, рая, какого-то там ордена «спасителей от жизни», мертвецов? Зачем все это? Откуда? Почему? Ведь в жизни-то совершается все проще — сначала кровь, потом торжественное восседание в Кремле иль в Киеве— на княжеском престоле, а после уж вам объяснят всю философию произошедших убийств. Всегда сначала делают, потом уж объясняют. А здесь наоборот! Неясно. Почему?

Зачем конкретным людям для конкретных целей религиозный окрас? Мистика?

Для оправдания своих поступков. «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать…» Да, я убиваю сарацинов, но Христа же ради! Да, пусть неверные умрут, но солнце же ислама воссияет! Пожертвуем старушкой ростовщицей мерзкой, но лишь для высшей цели, чтоб узнать — могу я или нет? Два, десять, тридцать миллионов жизней, но ради рая на земле! Не я тебя душу, а Рок! Так на роду тебе, видать, было написано: умереть от того, что я тебе голову в тиски вот зажму щас покрепче… А Бог коль не захочет, не допустит! По жизни так. А здесь-то можно не оправдываться! Не перед кем!

А этот зарок? Не произносить вслух «жизнь прекрасна и удивительна»? Вот это кто мне «предложил» — запретил цитировать из Маяковского? Да это полный бред. Ни «свой» и ни «чужой» до этого бы просто не додумались бы! Какой-то будто бы фрагмент из сказки: «коль скажешь слово «мута-бор», превратишься в аиста» — у Гауфа. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — Гете, Фауст… Миф, сказка, предание… Да просто глупость! По жизни — что ни говори там, хоть пой из Верди, хоть пляши, а надо замочить — замочат…

И наконец, психологическое оружие, но это вроде ясно. Рагдай его не чует, он пес. Психогенератор подавляет только человеческое — высший разум… Ну, допустим. Но окна отчего же открывались?! Ведь окна-то распахивались — и у Сергея, и у Марины, — когда «отец ушел»… Стоп-стоп, ведь и у Ольги-Коленьки все окна были нараспашку! Так ведь? При чем здесь окна? Почему? Зачем? Странно!

Да… Надо думать, думать, думать…

«В убийстве мальчика, которого подушкой задушили, есть странная, заметная деталь…» — снова вспомнил Турецкий слова Меркулова, въезжая во двор «Химбиофизики»…

И я же знаю, черт возьми, эту деталь, я же сам ему рассказал всю эту историю! Но что ж тут странного, заметного, ярко светящегося, а? Ну скажите на милость!

То, что видно «навзлет» Меркулову, для меня — темный лес…

Приехали!

8


Турецкий решил не сразу ломиться к директору, а для начала самостоятельно походить, побродить. В курилку заглянуть, в читальный зал, в столовую-буфет… Возможно, и удастся зацепиться за кого-то языком, а там, глядишь, и выловишь чего-то. Турецкий знал, что метод этот очень действен, когда твой собеседник не знает, с кем имеет дело и, более того, уверен, что сам и начал разговор.

Турецкий брел по второму этажу «Химбиофизики» наобум, заглядывая подряд едва ли не в каждую дверь:

— Ой! Извините, я ошибся.

Он никого и ничего конкретно не искал, крепко надеясь, что кто-то сам найдет его, — какой-нибудь филон иль просто человек, охочий до бесед… Разумеется, такой случай скоро представился.

Турецкий заглянул в десятую или одиннадцатую дверь, и, не успев извиниться и закрыть ее, внезапно почувствовал, как кто-то крепко взял его сзади за шиворот.

Автоматически извинившись и прикрыв дверь даже в таком, совершенно неудобном состоянии, Турецкий без особого труда вывернулся сам и извлек свой ворот из правой руки того, кто был за его спиной… Развернулся рефлекторно, слегка приподняв обе руки, чтоб сразу смазать или защититься, как придется.

За спиной стоял совершенно ему незнакомый высокий, сухопарый, чрезвычайно интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти на вид, в строгом, пожалуй, даже изысканном костюме. Мужчина сделал спокойный жест рукой, как бы предупреждая агрессивные действия со стороны Турецкого:

— Ваши документы?

— А вы-то кто такой?

Мужчина хмыкнул — печально и ехидно в одно и то же время.

— Вот, сразу видно: вы ведь не наш сотрудник. Позвольте документы!

— Сначала вы свои мне предъявите. Да и представьтесь. Как положено. Я не могу кому попало давать смотреть свой документ.

— Ну, ясно. Понимаю, что вы за птица. — Худой мужчина почти что засвистел от ненависти. — Вот, смотрите.

Он протянул Турецкому свое раскрытое удостоверение, одновременно представляясь:

— Вощагин Илья Андреевич, начальник здешний. Первого отдела.

Турецкий достал свое удостоверение:

— Турецкий АлександрБорисович, следователь по особо важным делам.

Не дотрагиваясь до удостоверения руками, Вощагин тем не менее внимательнейшим образом осмотрел его и прошипел еле слышно:

— Я так и думал: морда кагебешная.

Турецкий тем не менее услышал и, не выдержав, расхохотался:

— Кто?! Я-то?! Глядите, здесь написано, я прочитаю вам, раз сами вы не мастер: Пы-ры-о — «про», ке и у — «ку», рэ и а — «ра», тэ и у — «ту»… и снова рэ и а — «ра». Что вы-шло-то? «Прокуратура» вышла, верно ведь? А кто уж кагебешная морда у нас, — не сдержался Турецкий, — так это ты сам!

Вощагин, высокий и худой, похожий на чеховского врача, аж весь позеленел, напрягся и еще больше вытянулся, похудел — прямо на глазах:

— Не смейте оскорблять меня, вы!

— А я вас вовсе и не оскорблял. Я только повторил лишь то, что вы сказали сами. Я просто с вами согласился. Зачем же мне вас оскорблять. Такая необходимость у меня совершенно отсутствует. Дражайший, что вы зеленеете?! Ну кто ж не знает в этой стране, кто выполняет роль начальников всех институтских первых отделов? — Турецкого понесло, он уже не мог себя контролировать — больно много накопилось в его душе против «смежников» за последние дни. — Везде и всюду в первых отделах и в группах режима сидят, как точно вы назвали только что, вот эти самые, ну, морды кагебешные.

Турецкий говорил не скрываясь, в полный голос, на весь коридор. Краем глаза он мгновенно заметил веселое оживление среди присутствующих в коридоре. Не ускользнул от его внимания и тот факт, что сам Вощагин вдруг струхнул, да не на шутку.

— Немедленно пройдемте в кабинет мой! — почти что прошипел Илья Андреевич.

— А что же не пройти? Пройдемте! — Турецкий был готов пройти и был рад: собеседник нашелся, разговор завязался.


Они сидели друг против друга.

Вощагин молчал за своим роскошным полированным столом, с таким несчастным, забито-потерянным видом, что Турецкому стало его даже жаль немного.

Турецкий молчал тоже, зная, что по любому этикету Во-щагин, как пригласивший его к себе в кабинет, должен начать разговор первым.

Наконец Вощагин отнял руки от лица.

— Оставим это, — сказал он опять еле слышно. — Кто бы вы ни были, моя обязанность выяснить, зачем вы пришли.

— Ну, здесь-то нет проблемы. Я пришел по делу. Мне надо было выяснить ряд вопросов, к которым ряд ваших сотрудников имеет косвенное отношение. Где я работаю, вам ясно. Мои фамилия, имя, отчество — тоже. Вы посылаете запрос ко мне на службу, и вам немедленно придет…

— Отписка, — тихо, но внятно перебил его Вощагин. — Как вам не стыдно, как же вам не стыдно! Вы вычистили уже пол-института с лету, как Алексея Грамова не стало, вы утащили половину фонда библиотеки, которая копилась здесь четыре десятилетия, вы даже из учебного корпуса скелет орангутанга увели! Зачем вам кости бедного орангутанга? Нет, надо вам зачем-то! Не только кости обезьяны, вы и людей уводите к себе, уродуете их: туда, все на войну, все для разведки, все для блага! Ну хорошо. Все взяли, что хотели. Но вам мало. Приходите — все новые, все с липовыми удостоверениями — пожарники, теперь вот прокуратура — и нюхаете, нюхаете, нюхаете: что бы вам еще стянуть? Что еще нужно для пущей безопасности, пардон, госбезопасности?

Он был так искренен, этот Вощагин, ему было так больно, так горько, что Турецкий, не сдержавшись, снова пожалел его. Он разбирался в людях довольно хорошо, как говорил Меркулов, «на пятерку». И этот Вощагин явно был ему симпатичен с первого взгляда, хотя и попытался спровоцировать его. А если нет? А что он, Сашка-то Турецкий, потеряет? Да ровным счетом ничего!

— А вы-то сами кто, Илья Андреевич? — спросил Турецкий тихо.

— Да я ж показывал вам документ.

— Да я не про документ. Я лишь про то, кто вы на самом деле.

— А вы не знаете? — Вощагин удивился. — Действительно не знаете?

— Как Бог свят. Сижу ломаю голову.

— Тогда, возможно, вы действительно из прокуратуры. Ну что ж, что в жизни не бывает? Тогда давайте снова познакомимся: Вощагин Илья Андреевич, бывший директор НПО «Химбиофизика», член-корреспондент РАН.

— Теперь мне все ясно, — кивнул Турецкий. — Вас сняли после этого пожара, летом. О! И как унизили вдобавок!

— Я мог бы и не унижаться. А уйти. Но не захотел. Не захотел расстаться с институтом. С коллективом.

— А я, признаться, думал, что директор — это тот, с которым я беседовал в октябре.

— Да. Это наш директор. Большой ученый.

— А раньше где он работал? Он в курсе здешних дел?

— Конечно. Он же раньше здесь сидел. Начальником режима. До пожара.

— А до режима?

— А до режима был полковником КГБ. В запас его уволили.

— Но знаете, я б не сказал, что он дурак. Напротив, очень бодрый мужичок. Прекрасный собеседник.

— Да. Насколько понимаю, его с Лубянки выгнали за суперпроходимость.

— Так бывает тоже.

— А вы, значит, следователь? По делам особо важным?

— Ну, это-то как раз сейчас неважно. А важным мне сейчас кажется иной аспект: я зять покойного Алексея Николаевича Грамова.

— А я не знаю вас. Я в доме-то у Грамова бывал.

— Я — муж Марины. Мы поженились после смерти самого.

— Маринин муж, ага. А как она сама?

— Она погибла. Две недели назад.

— Так-так.

Турецкий удивленно замолчал: известие не произвело на Вощагина ни малейшего впечатления.

— Так-так, — повторил Вощагин. — А вы теперь, значит, ну, с маленькой остались. С Настенькой, по-моему?

— Нет. Настенька погибла тоже, Илья Андреевич.

Вощагин снова не удивился. Он только стиснул зубы, и на его лице выступили вдруг неяркие темные пятна.

— Вам нехорошо?

Вощагин молча лишь покачал головой.

— Что делают. Что делают, — еле слышно прошептал он и, помолчав, пояснил затем Турецкому: — Это я так. О другом. Да.

Оба молчали. Пауза грозила затянутьсянавек.

Неожиданно Вощагин встрепенулся, будто очнулся от сна:

— Так. Хорошо. А вы с чем пожаловали к нам, простите, забыл имя-отчество?

— Александр Борисович.

— Рад познакомиться. Вощагин Илья Андреевич. Чем могу быть полезен?

— Честно говоря, мне хотелось бы уяснить для себя по возможности наиболее глубоко, чем занимался покойный Алексей Николаевич Грамов? Каких результатов достиг? Где потенциально они могли бы быть использованы? Где и для каких целей?

— На ваши вопросы, к сожалению, ответить невозможно. — Вощагин в бессилии развел руками. — Это слишком долгий разговор.

— Ну, время у меня есть. Как долго надо говорить?

— Если вкратце, то месяца четыре.

— Нет. Таким я временем не располагаю. Мне бы как-нибудь сжато, ну, как в отчетах пишут. В три строки, в четыре предложения.

— В четыре предложения вам все расскажет наш директор. Он умеет. Я — нет.

— Он мне уже рассказывал, но я не удовлетворен.

— Это уже другой вопрос — ваше отношение.

— Может быть, вы все-таки попробуете, не в три, конечно, предложения, но в полчаса, ну, в час, — любое разумное время, которым вы располагаетр.

— Я вам отвечу на вопрос вопросом. Вы можете, любезный Александр Борисович, мне рассказать про вашу жизнь? Минут за двадцать? Нет? Ну, про первую любовь. За полчаса? Поведать о своих родителях — объемно, всесторонне, мне надо глубоко — минут за сорок? Как вам?

— Илья Андреевич, вы не обижайтесь. Мы, может, так поступим — я вам задам вопросы, частично глупые, наверно, а вы попробуете мне ответить. А я попробую понять ответ. Затем спрошу еще. Ну и так далее.

— Ну что ж, попробуйте. Я постараюсь.

— Вы постарайтесь только говорить попроще, ведь я не специалист. Мне требуется, чтобы все, как для детского сада. Или около.

— Вы понимаете, любезный, все, что делал Алексей Грамов, всегда удовлетворяло именно этому принципу. Феноменальной простоты. Понимаете? Алексей Грамов, ваш тесть покойный, которого вы, к сожалению, что называется, уже и не застали, был фантастическим умельцем подбирать с поверхности, так сказать. За это уменье взять, процентов так на пятьдесят, его и били. Взять очевидное. Но недоступное всем остальным. Понятно?

— Не слишком.

— Ну хорошо. Вот карандаш. — Вощагин положил перед Турецким карандаш. — Лежит перед глазами. Но его никто не видит. Приходит Грамов. Говорит: вот карандаш, чего вы ищете? Вот он. На столе лежит! Сначала все обалдевают: смотрите, точно — карандаш! Да как же мы-то не заметили? Ну, домовой глаза отвел! Ах, Грамов умница! Ну ты глазаст! Ты, Грамов, гений! И прочее. Потом все говорят почти все то же, но с несколько иным оттенком. А именно: вот Грамов карандаш нашел при нас, мы сами видели. Мы все искали карандаш и благодаря в первую очередь усилиям Алексея Николаевича Грамова нашли его! Мы с Грамовым нашли на столе карандаш. Ну, Грамов, гений, конечно. Ему-то карандаш не нужен в общем-то. Да, он себе еще найдет. Фломастер. А нам немного — докторскую написать бы. И хорош. И под корягу, до конца бы дней! Да вот беда, писать-то докторскую нечем нам. Спросите Грамова, он, может, присоветует чего… Ах, Алексей, ты не подскажешь нам по-дружески, чем докторскую нам бы написать на тему обнаружения карандаша. Алешка, подскажи, будь другом! Пожалуйста, возьмите карандаш. И так до бесконечности. Вы поняли?

— Да, понял. Как иносказанье. Но это очень неконкретно.

— Да это я всего лишь высказался на тему простоты как стиля Грамова.

— Его, должно быть, коллеги в душе ненавидели?

— И да и нет. Ну, большинство панически боялось. А некоторые, ваш слуга покорный например, — использовали. Использовали беспощадно. Дыра? Затык? Провал? Пойдемте к Грамову. Он может все. Любое. Пока он был жив, мы горя все не знали. Он мог себе позволить наплевать на всю политику, другому бы четыре раза голову открутили, ему же все сходило с рук. Он был любезен до услужливости и был фантастически независим. Порою просто хам. А впрочем, да, за это его ненавидели. За независимость.

— Мне ваш директор говорил, что он занимался меди цинской диагностикой.

— Да, занимался и диагностикой.

— Он что-то делал не по теме, что можно было бы использовать, скажем, в интересах государства? В практических делах? Сугубо житейских.

— Он только этим, в сущности, и занимался. Грамов был практик до мозга костей. Хотя и теоретик был крупнейший. Чтоб вам понять, попробуйте представить такую помесь: Эйнштейн вместе с Эдисоном. Представили?

— Туманно, если честно.

— Могу вам рассказать, за что ему присвоили доктора по биологии Ъопопз саиза, избрали почетным доктором Оксфорда, Кембриджа, Гарварда, Массачусетского технологического, ввели в состав Английского Королевского общества.

— Я это не пойму, наверно.

— Нет, вы, увы, поймете. Все это можно изложить за две минуты — даже в средней школе.

— Ну-ну. Уже заинтриговали.

— И слава Богу. Вот. Вам даже, поди, известно, неспециалисту, что все живые существа — все — электрически активны. Биотоки — слышали небось?

— Конечно, слышал.

— Продолжаем. Что это значит — биотоки? А это значит, что, например, если на лоб, на ножку или на лист — растения, положим, приклеить электродатчики, то на них появится, конечно, напряжение. Такое слабенькое, но вполне заметное.

— Как электрокардиограмма, как альфа-ритм у мозга…

— Да-да-да. Вот Грамов прикрепил пару датчиков на листья помидора. И записал кривульку. Кривулька получилась. Ну такая вот какая-то… — Вощагин взял свой карандаш, нарисовал на перекидном календаре перед собой какую-то кривую, показал ее Турецкому, — Такая, предположим…

— Ну, такая… — Турецкий согласился.

— А дальше? Грамов взял полил сей помидор хорошей родниковой водой, добавил натуральных удобрений, выставил его на свет… Как хорошо тут стало помидору! Вы согласны?

— Согласен.

— Ну, хорошо. Кривулька наша тоже изменилась.

— Ну, допустим.

— Ее Алеша Грамов тоже записал. Назвал «хорошая» кривая.

— Так-так…

— Потом он взял напильничек и стал пилить тихонько ствол у помидора…

— Садист!

— А, вы уже почувствовали! Да, все живое… Кривулька изменилась. Грамов получил кривульку «помидору плохо» и сразу перестал растение мучить. Ну-с, дальше… Вы видели, как на вокзалах, в аэропортах фикусы растут? В таких больших деревянных кадках?

— Конечно, видел. Тысячу раз.

— И Грамов тоже видел. Он взял такую кадку, пересадил в нее свой помидор. А кадку он поставил на колеса… Точнее, на специальную тележку, которая могла кататься, крутиться как хочешь… Тоже просто?

— Пока что да.

— Ну, ладно. А тележку он снабдил электродвигателем. Включай — и покатилась… Вот. А кто включал мотор? Ну, угадайте-ка?

— Понятия не имею! Грамов? Лаборант его?

— Вот-вот, вы так же, как и все. Как, в частности, и я, грешный. Нет. Мотором этим управлял сам помидор. Два техника спаяли маленький приборчик. Анализировать кривульки помидорные. Как помидору плохо — поехали отсюда. А если хорошо — стоим на месте. Поставил Грамов эту кадку в физкультурном зале нашем. Ползала залито ярчайшим светом, вторая половина — в темноте. Ну, помидор и стал кататься— туда-сюда! Погреется немного— снова в тень. Хотя, они, конечно, греться любят, помидоры. Но не всегда, как обнаружилось.

— Забавно!

— Это лишь начало. Потом, через десять дней, положим, тот грамовский томат сам начал поливать себя. Захочет пить — поехал к крану. И наливает сколько хочет, сколько нужно. Себе под корни.

— А как же он это делал?

— Да это дело техники, пустое. Ввели в программу — каждый час по воду в обязательном порядке подъезжает. И начинаем воду тихо лить, по капле. Если помидор наш «недоволен», то тут же прекращаем. Все регистрировалось, конечно. Ну, день, другой, потом уж знаем — его поить необходимо лучше дважды в сутки. Понятно? Просто?

— Да, как будто.

— Ну, дальше «со всеми остановками», как говорят. Температура, влажность воздуха, подкормка минеральная, какие удобрения, спектр освещенности и так далее. Он сам себе все это выбирал, сам помидор. А Грамов лишь записывал, что хочет помидор и сколько, если волю ему дать.

— Ну, и что же?

— А дальше Грамов высадил в теплице помидоры и стал выращивать их не по инструкциям Академии имени Тимирязева, не по Мичурину иль там Лысенко, а исходя из собственных желаний и стремлений помидоров. Пойдемте, покажу вам результат.


В оранжерее, куда Вощагин привел Турецкого, было душно и влажно, как в тропическом лесу.

— Снимите пиджак, повесьте его, да хоть на стремянку

Турецкий огляделся.

Помидоров кругом не было и в помине. Посередине огромной оранжереи, напоминавшей своими размерами скорее хрустальный дворец, росло только дерево, огромное, похожее на баобаб, с толстенным зеленым стволом в три обхвата. Крона дерева там, на высоте третьего или четвертого этажа, раскидывалась на десятки метров — высоко, под стеклянным потолком, почти полностью заслоняя его, поглощая весь свет. От этого дерева в оранжерее было довольно сумрачно.

Турецкий осмотрелся еще раз…

— Ну, где ж ваш помидор?

— Да мы под ним стоим.

Вот тут-то наконец до Турецкого дошло.

— Ого! — он постоял, ошеломленный. — А сами помидоры?

— А разве вы не видите? Вон, вон и вон. Зеленые одни. Чуть поспевают, мы сейчас же их снимаем. Ведь упадет сам, может и убить.

— Вот это да'— не выдержал Турецкий. — Они с арбуз, не меньше.

— Да. А присвоили ему степень, все тут же начали шептаться: протекционизм, связи. Да это все известно было всем! Да на поверхности лежит! Мичурин тоже выводил сорта, мы тоже, там же… А вы видали помидор в два пуда? То-то же! Тогда молчи. «Это все известно!» — передразнил Вощагин. Подумать надо было. Чуть. Действительно, все на поверхности лежало. Но ты попробуй заметь. Нагнись. И подними, раз просто. Нет, поднял только Грамов. Он даже не хотел публиковать, ведь просто до смешного. Писать в академический журнал такое, ясное ребенку.

— Да, это что-то!

— Да. МБ, я думаю, не забрало сей помидорный баобаб к себе лишь потому, что выкопать и перенести уже невозможно. Мы выяснили: корни в глубину — на сорок метров, а вдоль поверхности — на сто, сто двадцать.,

— Чувствуется. А что, скажите, Илья Андреевич, неужто правда, что скелет орангутанга изъяли представители спецслужб? Ведь это, согласитесь же, смешно! Ей-ей не верится! Хотя я тоже, не без греха, «люблю» их очень.

— Конечно, я не знаю точно — кто, но факт есть факт. Скелет уперли, что называется.

— Когда?

— Да сразу же. Тогда же, когда и генератор. И половину библиотечных фондов. Микрофиши. Стерилизатор импортный, французский. В конце июня.

— А поточней не вспомните? Меня скелет особенно интересует.

— Нет, точно не могу. Одно скажу — пожар произошел двадцать девятого, и до пожара было все на месте. А вот тридцатого уже почти ничего и не было. Потом они еще ходили, добирали, но уже по мелочи — раз этак шесть, а то и больше. Вот я на вас сегодня и подумал, грешен. Так что точно не скажу. Но наш скелет, его студенты звали «Гриша», пропал тогда еще, в первый призыв, так сказать. Двадцать девятого — тридцатого. Мне это в голову запало, уж вы простите, своей нелепостью: зачем скелет им обезьяний? Поверьте, гибель Грамова, я не могу уснуть, и так за ночью ночь, хожу, хожу в июле… А в голове стучит: зачем скелет им обезьяний? Я чуть не сдвинулся тогда на этой мысли. И дал себе зарок: не умру, покуда не узнаю. У всех теперь спрашиваю. У вас, вероятно, есть в Комитете связи? Узнайте, пожалуйста, и позвоните мне, если узнаете: зачем им понадобился скелет орангутанга. Господи! Такая чушь, такой идиотизм! Вот я, положим, приду в прокуратуру и упру у вас, допустим, свод уложений, связанный с земельными кадастрами Ростовской области! Такая глупость. Чушь!

— Ой, осторожней! — крикнул Турецкий, едва успев отскочить в сторону и увлечь за собою Вощагина.

Мимо них с бешеной скоростью пролетела огромная массивная кадка с кактусом.

Кадка ударила стремянку, на которой висел пиджак Турецкого, опрокинула ее и понеслась в противоположный угол оранжереи.

— Развивают… — саркастически заметил Вощагин, поднимая с пола пиджак Турецкого и отряхивая его. — Фаина наша очень к кактусам неравнодушна. Ох, — он наклонился, подбирая красную книжечку, вылетевшую из кармана пиджака Турецкого. — У вас из кармана выпало.

На обложке этой маленькой красненькой книжечки был выдавлен золотом орел и золотыми же крупными буквами было написано: Министерство безопасности Российской Федерации…

— Ваша? — Вощагин меланхолически приоткрыл книжку: — Да, ваша. Возьмите вот. Пожалуйста. Товарищ майор…

Это было удостоверение из «запасного» комплекта документов Турецкого, то самое удостоверение, которое он предъявлял тогда еще, в Краснодарском крае, улетая с Мариной и Настенькой от моря в горы — инкогнито…

— Это не так! — Турецкий даже покраснел от стыда, забирая удостоверение и пряча в карман. — Это неправда. Поверьте! Это как раз липа. Необходимая для работы! Вы верите?

Вощагин вздохнул.

— А почему бы и не поверить, — сказал он серьезно и грустно. — Что только не бывает в этом мире, все бывает. Давайте-ка вернемся в кабинет.

— Если вы еще не устали…

— Признаться, устал слегка.

Вощагин действительно выглядел не ахти, но Турецкий все же решил попробовать сыграть ва-банк по горячим следам. Придя к Вощагину в другой раз, Турецкий рисковал бы попасть на совершенно иное настроение. Терять ему было, в сущности, нечего.

— Я вас еще чуть-чуть побеспокою.

— Беспокойте.

— Я, собственно, вот что хотел узнать. О разработках Грамова в плане психотронного оружия. Насколько это все реально и, если можно, тактико-технические характеристики того, что он успел создать.

— Вы понимаете, о чем вы меня спрашиваете?

— Я понимаю. Потому и спрашиваю.

— Нет, видно, все же не понимаете.

— Потому и спрашиваю, — с упорством попугая повторил Турецкий.

— Что вам ответить кроме «государственная тайна»? Кто чем-то подобным занимается или занимался в прошлом, дают подписку о неразглашении, вы разве не слыхали ничего об этом?

— Да нет, слыхал, конечно.

— Так что ж тогда?

— Тогда? Тогда. — Турецкий встал. — Тогда спасибо и на этом. Серьезно: был очень рад и познакомиться, и поговорить.

Взаимно.

— Чтобы вы не волновались, скажу вам сразу, как начальнику первого отдела: я здесь еще побуду, поброжу. Не против?

— Я не против, если вы маршрут и цель сообщите.

— Ну, я б хотел в подвал спуститься, где мой тесть погиб. Хотел поговорить еще раз с его механиком, который с ним работал. И на глазах которого Грамов погиб. У меня к нему вопросы.

— К кому к «нему»? Вы говорите о Ерохине, я полагаю?

— Да, наверно. — Турецкий мельком глянул в записную книжку. — Ерохин, точно. Вячеслав Анатольевич…

— Вы с ним не сможете поговорить, его у нас уже нет.

— Уволился?

— Трагически погиб.

— Вот как? При каких обстоятельствах?

— Поехал в середине декабря на Истринское водохранилище порыбачить…

— И там ушел под лед?

— Нет. Ночью, по дороге на рыбалку, остановился автомобиль заправить. И задумал покурить…

— Взорвался?

— Не то слово. Как говорят, слава Богу, что ночью, кроме него, никто другой не заправлялся…

— Сотрудники бензоколонки уцелели, верно?

— Да, они спаслись. Но совершенно, знаете, случайно. Один, говорят, пошел до ветру, не знаю уж зачем и почему, но — в перелесок, рядом. А второй, его напарник, испугавшись, что первый заснет прямо на снегу, пошел за ним. И тут случилось. Оба уцелели.

— Необходимые свидетели, — процедил Турецкий сквозь зубы.

— Что-с?

— Я говорю, свидетели остались.

— Слава Богу! Ведь от Ерохина-то самого остался только прах. Пыль. Порошок.

— Знакомая картина.

— Ужас.

— А Грамов, говорят, его ценил?

— Ценил безумно! Что вы! Золотые руки! Со слов мог сделать что угодно! Никаких чертежей не надо. Но пил, признаться, безбожно, земля ему пусть будет пухом.

— А ГБ его не пробовали к себе сманить?

— Нет, даже не пытались, насколько мне известно. Во-первых, пьяница, как я уже сказал, а во-вторых, чрезвычайно невоздержан на язык, болтун.

— Ну? А разве Грамов сам, при жизни, не причислял все это к недостаткам?

— Не причислял. Про выпивку — имел довольно жесткий, но мягкий вместе с тем подход: ты пей, да дело разумей! Ерохин этому принципу вполне соответствовал: пил, лишь когда работы не было. Замечу, кстати, всю работу делал быстро и очень качественно. Работа есть — он р-р-раз! — и нет работы. Ах, нет работы? Можно по чуть-чуть. А что касается болтливости, так Грамов сам, прости меня Господи, изрядный балабол был, зубоскал. Они с Ерохиным на пару могли кого угодно замотать. Такие язвы были оба. Желчны, циничны, хамоваты, а впрочем, не без шарма, знаете, бывает даже, это успокаивает.

— Согласен, да, бывает. За все спасибо, пойду я вон.

— Ну что ж. Идете вон? Идите вон.

Турецкий обернулся в удивлении.

— Типичная острота в духе Грамова — Ерохина. Я просто вам изобразил.

— Спасибо. Вы мне очень помогли. Действительно. Я крайне вам признателен.

— Служу Российской Федерации, — устало выдохнул Во-щагин. — Служу, служу, пока не сдохну.


Турецкий заскочил на службу и сразу вытянул Сергея в коридор.

— Вы прямо на ловца, что называется, и зверь бежит, как говорится…

— Зверь — это ты, опять, в который раз… — перебил его Турецкий. — Значит, так, истребуй из нашего архива дело о катастрофе в «Химбиофизикс» от двадцать девятого июня сего года… В этом деле меня интересует лишь одна деталь. А именно — останки Грамова. Понял? Больше ничего. Заключение судмедэкспертизы. Почти наверняка там будет: «обгоревшие костные останки» — и только. Я почти уверен.

— Я тоже, знаете. Такой пожар. Едва ль волосяной покров на Грамове остался.

— Волосяной покров, конечно. А остальное — ты не прав: ведь человек состоит из воды на девяносто два процента. И даже если танк сгорает, с боеприпасами — те рвутся внутри башни и полная заправка была у танка, то и тогда останки обгоревших мягких тканей остаются. Понял? Ты сам подумай, сколько надо жечь на сковородке килограмм говядины, чтоб превратился в порошок?

— Я понял. — Сергей сразу посерьезнел.

— Так вот. Берешь в архиве дело и читаешь одну строчку. И если там написано «останки обгоревшей костной ткани», то дело в шляпе или почти.

— Что дальше, если только костной?

— Тогда ты организуешь быстро нелегально эксгумацию. Естественно, останков Грамова А. Н.

— Побойтесь Бога, Александр Борисович!

— Я Бога не боюсь, а уважаю. Да ты не трусь, тебе-то самому работать не придется. Позвонишь в МУР, вот телефончик, там Слава Грязнов работает, мой друг. Он специалист по этим, ну по «археологам», которые могилы разрывают, — медали, ордена, коронки золотые. Скажешь, от меня. И он тебя сведет с кем-нибудь из своих, внедренных к «археологам»… Ты им задание подкинь — останки Грамова за десять тысяч, понял? Останки сунешь в НИИ судебной медицины на экспертизу, нашли вот, дескать, на задворках одного кафе. Нашли сейчас же после выходных… В понедельник, например, пришли, увидели. Коза? Корова? Женщина? Мужчина? И сколько лет владельцу было, когда умер? Что сие означает? Чьи останки? Все. И им ни звука больше. Посмотрим, что они решат.

— Александр Борисович, на что вы меня толкаете?! Ведь это ж криминал! Сугубый криминал!!

— А ты-то кто: ведь ты криминалист!

— Но это ж все противозаконно!

— Знаю! — Турецкий даже отшатнулся чуть. — Знаю! Но все равно прошу. Мы следствие возобновим! В свое время. — Когда закончим наше частное расследование. Да-да, есть и такая тактика. И все мы сделаем потом законно. Без формальностей! А сейчас, согласен, не очень. Но надо быстро, понимаешь? А то проедем мимо денег — и привет!

— Да, вот как раз насчет тех самых денег. — Сергей достал из папки два конверта. — Они, конечно, «родственники», как вы и подозревали. Печатались в Перми, на фабрике Гознака, купюры подлинные. Сошли со станка двадцатого августа, с разницей во времени не больше двадцати минут. И если разложить их, ну, в последовательности, то между самыми «дальними» купюрами дистанция не больше двух с половиной миллионов… И далее. В августе и в сентябре наличность шла очень крупными кусками из Центробанка — проплачивали госзаказ аграриям, потом конец третьего квартала — и так далее… Все платежи шли минимум по десять миллионов в руки, что называется… Таким образом, вероятность, что они попали к вам от одного хозяина, порядка девяносто — девяносто пяти процентов. То есть почти наверняка, как мне сказали в экспертном отделе Центробанка.

— Это хорошо. Тогда вот что: один конверт, любой, — возьми себе, другой отдашь ребятам в Центробанке. Ваш гонорар.

— Вы с ума сошли, Александр Борисович! Нет, точно вы с ума сошли, все больше убеждаюсь!

— Не бойся, не ворованные.

— Я и ворованных-то денег не боюсь, чего бояться их, бумажек. Я о сумме говорю: ведь это почти десять моих окладов, обалдели?

— Привыкни жить, Сережа, не скупясь! Меркулов мне сказал, что это очень важно!

— Меркулов вам сказал?

— Клянусь костями Грамова А. Н.!

— Да ладно, ладно! Будут вам и кости!

9


Совершенно секретно

Экз. № 1


Начальнику отдела «Т» МБ РФ

подполковнику госбезопасности

В. В. Кассарину (младшему)

от начальника

группы обеспечения операции

«Полоса отчуждения»

майора госбезопасности Невельского А. П.


РАПОРТ
Настоящим докладываю Вам, что в рамках выполнения вверенной мне операции «Полоса отчуждения» психотрон «Витамин С» был вчера приведен в рабочее состояние, пригодное для проведения экспериментальных работ на натуре.

В соответствии с вашим планом совместить натурно-экспериментальные работы по психотрону с выполнением санационных мер относительно семьи А. Н. Грамова, мною были предприняты следующие меры воздействия:

1. Был выбран первый объект, подлежащий санации, — вдова Грамова А. Н. — Софья Андреевна Грамова, проживавшая ранее совместно с мужем. С. А. Грамова была выбрана нами в качестве первого объекта в силу того, что в данный момент, являясь вдовой, она живет одна и, следовательно, опыты именно с ней будут наиболее чисты и освобождены от побочных влияний других людей.

2. В целях удобства размещения как регистрирующей аппаратуры, так и самого психотрона, нами была освобождена соседняя с квартирой Грамовых— квартира № 51, из которой в срочном порядке были выселены жильцы. (Им была предоставлена новая жилплощадь в доме с улучшенной планировкой.) В освободившуюся квартиру был прописан и въехал в настоящий момент лейтенант Алина Альбертовна Суханова — моя дочь, сотрудник экспертного отдела А-44 ЦКК МБ РФ.

3. С целью обеспечения надежного контроля за поведением объекта нами были скрытно установлены в квартире Грамовых четыре микротелекамеры и восемь портативных микрофонов с АРУС, оснащенные также и НЧ излучателями. Все устройства были вмонтированы в стены квартиры Грамовых всего за три часа, во время отсутствия Грамовой С. А. на похоронах своего мужа. Следует отметить оперативность и четкость работы приданной нам группы электронщиков и схемотехников, в первую очередь руководителя группы — прапорщика В. Я. Карнаухова.

4. В порядке мер, призванных интенсифицировать проведение порученной мне операции, мною были привлечены к непосредственному участию в ней новые сотрудники нашего отдела— Иванников А. 3. и Чудных Б. В. (Иванников А. 3. выполняет обязанности оператора психотрона, а Чудных Б. В. — функции наблюдателя. На Б. В. Чудных возложена также обязанность регистрации реакций и поведения объекта — С. А. Грамовой (аудио- и видеозапись), а также последующее обобщение наблюдаемых результатов и их своевременное документирование.)


А. П. Невельский

4 июля 1992 года


ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА
№ — 3211 ОП / 05–07 — 92
о присвоении внеочередных званий

…Присвоить звание капитана МБ инженер-лейтенанту Иванникову Анатолию Захаровичу 1955 г. рождения, старшему научному сотруднику, доктору технических наук.

…Присвоить звание старшего лейтенанта МБ инженер-лейтенанту Чудных Борису Валерьевичу, 1965 г. рождения, научному сотруднику, кандидату биологических наук.

Основание: Представление Начальника отдела «Т» при МБ РФ подполковника В. В. Кассарйна (младшего) с визой Первого заместителя Председателя ЦКК МБ РФ, начальника ЦКС МБ РФ генерал-лейтенанта Л. А. Шабашина.


Председатель ЦКК МБ РФ

генерал армии В. А. Сомов

5 июля 1992


Поздно вечером 6 июля Иванников позвонил Невельскому по закрытой линии служебной связи.

— Альберт Петрович, поздравляю вас, сегодня у нас все получилось с Грамовой. Надежно и убедительно! — голос Иванникова радостно звенел.

— Вы уверены?! — не сдержавшись, Невельский выдал в первой фразе охватившую его радость, но затем, спохватившись, решил перевести разговор в строгое официальное русло. — С чего это вы взяли, что это безусловный успех?

— Реакция, Альберт Петрович, реакция!

— Ну, дорогой мой, мы уже не первый день умеем с помощью психотрона вызывать естественные и вместе с тем банальные проявления тоски, безысходности…

— Сожаления об ушедшем муже и безвозвратно миновавших днях молодости, — подхватил Иванников мысль Невельского.

— Ну, конечно, — согласился Невельский. — Все эти ваши так называемые «реакции» в общем-то естественны. Непрошеные слезы на глазах, внезапный плач могут иметь место в данной ситуации и без психотрона. Так что я не разделяю вашего бурного оптимизма, если вы по-прежнему не можете доказать, что эти «реакции» воистину «психотронные».

— В том-то и дело, Альберт Петрович, что смогу! Теперь-то смогу! Сегодня мы применили специальную методику, позволяющую надежно отселектировать воздействие именно психотрона от естественного фона депремирован-ности объекта после недавней утраты мужа.

— Вы не могли б поконкретней? Что-то слишком заумно.

— Конкретнее, по разработанному лично мною плану, мы попытались внушить С. А. Грамовой образ ее умершего мужа, являющегося ей в качестве призрака.

— Призрака?! — удивился Невельский.

— Ну да! Призрака Грамова, зовущего жену последовать за ним в загробный мир! — довольный произведенным эффектом, Иванников едва не рассмеялся. — Ну вот. К нашей радости, психика Софьи Андреевны практически сразу была захвачена и вовлечена в предлагаемую цепь образов и ощущений! Она активно включилась в «общение» с «духом» покойного мужа, и все это было зафиксировано Чудных на видео- и аудио-, с параллельной регистрацией всех физических параметров излучения психотрона «Витамин С». Я копии всех записей с сопутствующим пилот-сигналом физических параметров пришлю вам завтра поутру, Альберт Петрович!

— Пришлите обязательно. — Невельский размышлял, пытаясь осознать случившееся. Похоже, это был действительно успех, серьезный прорыв вперед.

— Альберт Петрович, — продолжал вещать Иванников, едва не заикаясь от восторга. — Разговоры с призраком не являются нормальным человеческим поведением в данной ситуации. Такое поведение может квалифицироваться только как убедительное доказательство действительного влияния психотрона. И еще одно. Когда вы пленочку получите, обратите внимание на тот факт, что когда мы уменьшали усиление «Витамина С», то галлюцинации снижались, а если меньше 10 ватт на'стерадиан, то и вовсе пропадали!

— Так-так, — заинтересовался Невельский, поняв мысль. — А если наоборот — увеличить плотность психотронного потока?

— О! — Иванников даже причмокнул от удовольствия. — Если увеличить, она начинает просто бредить наяву. Невооруженным глазом видно, что видение, которое ей мерещится, чрезвычайно яркое, правдоподобное, убедительное.

Но выше 12 ватт на стерадиан мы плотность психотронного потока пока не поднимали. Скажу честно, Альберт Петрович, мы сами испугались — вдруг старушка сойдет с ума?

— Я вот что попрошу вас, Анатолий Захарович, — прервал Невельский излияния Иванникова. — Момент серьезный. Поэтому вы отныне и впредь фиксируйте все не только на видио-, но и документально. Во-первых, ведите дневник или лабораторный журнал; во-вторых, присылайте мне официальные рапорты. Я благодарен вам за этот оперативный звонок, звоните и далее по любому поводу, но помните, что телефонный разговор не избавляет нас с вами от необходимости письменного отчета.

— Это понятно, Альберт Петрович… — Иванников несколько замялся. — Я вот еще что хочу сказать. Привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что в доведенную до сведения всего личного состава выписку из приказа Сомова о внеочередном присвоении званий вкралась досадная ошибка…

— То есть?

— Да вместо звания майора, оговоренного изначально, в выписке было указано звание капитана. Я прошу вас, Альберт Петрович, выяснить этот вопрос с целью приведения выписки из приказа в соответствие с самим приказом. Мысль о том, что ошибка вкралась и в сам приказ, я боюсь даже допускать.

— Хорошо, разберемся, — уклончиво ответил Невельский и, не прощаясь, положил трубку.

Иванников — Невельскому[6]

РАПОРТ
Настоящим докладываю Вам о дальнейшем развитии обработки С. А. Грамовой. За истекшие четыре дня (с 6 по 10 июля) нами были опробованы семь режимов воздействия в различных диапазонах как по частоте, так и по интенсивности излучения. Проведенные работы показали, с одной стороны, надежность работы психотрона «Витамин С», (подробный отчет в совокупности с видео- и аудиоматериалами прилагается), с другой стороны, за истекший период нами были зарегистрированы побочные психические проявления у С. А. Грамовой, которые явно не индуцировались нами.

В первую очередь, речь идет о возникновении у С. А. Грамовой навязчивой идеи уничтожить архив, оставшийся от мужа. Подчеркну, что никаких идей относительно архива мужа нами на сознание С. А. Грамовой не проецировалось.

Указанный эффект, замечу, имеет принципиальный характер. Регулярная эксплуатация «Витамина С»— несравненно и безусловно более совершенного и мощного устройства, чем психотронные генераторы, созданные в отделе «Т» бывшего ПГУ КГБ в прошедшие годы независимо от разработок А. Н. Грамова, — выявила все же проявление аналогичных побочных явлений, имевших место и в старых версиях психотронов. Однако «Витамин С» производит куда более слабые побочные эффекты, и, что очень важно, они тематически очевидно связаны с основным индуцируемым психотроном образным рядом.

С этим эффектом следует разобраться.

Предвижу Ваше возражение, состоящее, возможно, в том, что проблема уничтожения архива мужа естественна (принимая во внимание негативное отношение покойного Грамова к КГБ, известное, конечно, и его вдове). Однако сегодняшнее поведение С. А. Грамовой убедило как меня, так и всю группу, работающую со мной, что под словом «архив» С. А. Грамова подразумевает библиотеку своего мужа. Эта библиотека была мною и Б. В. Чудных подробно осмотрена еще при установке устройств наблюдения (во время похорон А. Н. Грамова). Как Вы помните, этот «архив» содержит довольно убогий комплект копий открытых научных публикаций и широкий спектр художественных произведений, причем весьма тенденциозно подобранных. В силу этого сама идея «уничтожить архив, чтоб не достался КГБ», кажется мне весьма идиотской.

Вместе с тем появление подобной «заботы» об архиве может быть интерпретировано и как возникновение некоторых подозрений С. А. Грамовой в отношении нашей деятельности, странного «шевеления», так сказать, за соседней стеной.

В ближайшие дни (не оставляя в стороне разработки основной темы — приглашению, так сказать, к суициду), наша группа попытается выяснить по возможности досконально, чем спровоцирована в первую очередь «архивная болезнь» С. А. Грамовой — возникшими у нее подозрениями, небеспочвенными, как мы знаем, или побочным влиянием психотронного воздействия — некоторой своеобразной паразитной наводкой, индукцией.

В заключение считаю необходимым отметить с благодарностью помощь, оказанную мне хозяйкой квартиры Сухановой Алиной Альбертовной при работе по объекту. Именно ей принадлежала идея индуцировать на С. А. Грамову мысли о том, что они с мужем не успели как следует попрощаться перед внезапной- смертью последнего. Эта мысль, высказанная, с точки зрения С. А. Грамовой, ее покойным мужем, привела ее в сильное нервное расстройство.

Боясь показаться излишне настойчивым, все же решаюсь напомнить Вам, Альберт Петрович, о своей просьбе относительно Выписки из Приказа Председателя ЦКК МБ Генерала Армии В. А. Сомова — это, наверно, в Центральном Отделе Кадров, в ЦОКе, подчиненные Свистунова напутали.


10 июля 1992



Иванников сидел за своим служебным столом, меланхолично покусывая авторучку. Он чувствовал себя чеховским Ванькой Жуковым, сочиняющим письмо «на деревню дедушке». Иванников пропустил уже пять дней, и теперь ему было необходимо написать Невельскому как минимум два рапорта. Первый рапорт датировать, например, пятнадцатым июля, а второй…

«Нет-нет! — подумал Иванников. — Давай я сначала его напишу…»

Иванников тяжело вздохнул и стал выдавать строку за строкой. «Настоящим докладываю Вам о дальнейших работах по С. А. Грамовой, проведенных нами с десятого по пятнадцатое июля.

Главной целью проводимых нами опытов (помимо внушения мысли о необходимости самоубийства, разумеется) было выяснение корреляции побочных идей с психотронным излучением. А именно, мы попытались получить ответ на вопрос, связан ли «архивный бред» С. А. Грамовой с воздействием «Витамина С», или он навеян чувством опасности, подозрительностью С. А. Грамовой в отношении нашей деятельности, по соседству.

Первым и основным методом, лежащим, как говорят, «на поверхности», однако обнаруженным и предложенным хозяйкой квартиры Алиной Альбертовной Сухановой, было предельно большое усиление излучения, подаваемого в квартиру С. А. Грамовой. Если ее странное «архивное поведение» связано с психотронным излучением, то с увеличением самого воздействия увеличится вместе с ним и результат побочного влияния.

В то же время если «архивный бред» вызван некоторыми подозрениями, возникшими у С. А. Грамовой в отношении нас независимо от облучения, то ясно, интенсивность «архивного бреда» не должна коррелировать с увеличением энергии психотронного облучения.

Этот опыт, повторенный нами шесть раз, дал отчетливый, но в нашем случае негативный результат: «архивный бред» усиливался с увеличением энергетики. Так, например, вчера, находясь в потоке порядка 120–125 вт/стерадиан, С. А. Грамова даже позвонила своей старшей дочери, Ольге Алексеевне Грамовой, и настоятельно завещала ей «уничтожить отцовский архив, если она сама не успеет» (видео- и аудиозаписи, в том числе и указанного телефонного разговора, прилагаются).

Считаю необходимым сообщить также, что высокоэнергетические потоки вызывают бурную реакцию у испытуемых, производящую довольно тягостное впечатление на экспериментатора, что, конечно, не облегчает работу. Так, например, вчера, после прохождения нами порога в 200 210 вт/стерадиан, С. А. Грамова начала убиваться и горевать столь сильно, что Б. В. Чудных не смог продолжать наблюдение без слез и стал высказываться относительно «изуверств, участие в которых не принесет никому счастья», а также допустил выражение, что если мы решим еще и еще увеличить силу потока, то он, Б. В. Чудных, окажет этому активное противодействие».

«Э-э, — подумал Иванников, отрываясь от писанины. — Да я ведь Чудных-то «закладываю»! — Иванников пару минут в нерешительности созерцал портрет Дзержинского, висевший справа, у двери. — Нет! — решил наконец Иванников. — Я не «закладываю», я чистую правду пишу! Однако… Однако здесь надо эту правду немного смягчить».

Он взял очередной лист бумаги и стал продолжать:

«Не скрою, что и я сам сильно переживал в тот момент, боясь, что С. А. Грамова наложит на себя руки, не ответив нам еще на один вопрос, который я считаю необходимым прозондировать в ближайшее время, видимо, завтра.

Отмечу, однако, что только хозяйка квартиры А. А. Суханова проявила твердость и выдержку и, управляясь одной рукой с регистрирующей аппаратурой вместо близкого к обморочному состоянию Б. В. Чудных, ухитрялась помогать также и мне, левой рукой добавляя и добавляя уровень усиления! Да и вообще за эти неполные две недели А. А. Суханова показала себя настойчивым и талантливым экспериментатором».

Поставив точку, Иванников размялся, не вставая со стула. Ему предстояло написать еще один рапорт, теперь уже текущий, сегодняшний. Иванников посмотрел на часы и с удивлением обнаружил, что уже полдвенадцатого ночи. «Хорошо, — подумал он. — Значит, я могу датировать этот рапорт завтрашним 19 июля и, следовательно, завтра и послезавтра не заниматься этой дурацкой писаниной!

Эта мысль придала ему творческий импульс.

Иванников потер себе лоб и застрочил на втором дыхании.

«Настоящим докладываю, что сегодня нам удалось получить ответ на кардинальный вопрос о паразитных наводках, и полученный нами ответ, несомненно, вселяет оптимизм. А именно нами было обнаружено, что при плотностях потока, содержащихся в интервале 12–16 вт/стерадиан влияние психотронного излучения на психику очевидно и значительно, в то же время никакие побочные явления при данной энергетике еще не возникают.

Мы убедились в этом, проведя за истекшие четверо суток сотни экспериментов, работая посменно днем и ночью (выключая «Витамин С», лишь чтобы дать ему охладиться).

Полученный нами таким образом богатый и разнообразный материал надежно свидетельствует о том, что перспектива штатного, надежного способа эксплуатации «Витамина С» в реальной практической работе нами нащупана.

Естественно, закончив этот запланированный нами и согласованный с Вами цикл первого этапа, мы перешли к его завершению. Медленно, в течение часа, мы увеличивали плотность потока до значений в 300, 400, 500 вт/стерадиан. Естественно, в полном соответствии с увеличением плотности нами наблюдалась и интенсификация страданий С. А. Грамовой. Затем произошло нечто фантастически обнадеживающее: при экстремально высоких плотностях все побочные явления исчезли начисто (осталось лишь надрывное, мучительное общение с «призраком» мужа, прерываемое бурным, истерическим рыданием, желанием покончить с собой)! Такая чистая, не замутненная никакими посторонними явлениями агония наблюдалась нами до самого финиша, а именно до того момента, когда С. А. Грамова, найдя в инструментальном ящике мужа пузырек с дихлорэтаном, употребила его внутрь (выпила) и минут через десять благополучно, но довольно мучительно скончалась от афиксии (посинение губ, ногтей, лица, кровавая пена в уголках губ).

Первое ощущение, возникшее у меня после увиденного, — это ощущение открытой и ясной дороги, отчетливой перспективы на будущее.

Действительно, видимо, супербольшие дозы психотронного излучения настолько мощно подавляют сознание объекта, подчиняя его целиком, что для побочной реакции в его сознании уже как бы не остается сил. Это объяснение, представляющееся нам логичным, было нами названо «эффектом психонасыщения», или «эффектом Сухановой», в честь Алины Альбертовны, первой предложившей поднять мощность излучения до предельно высокого уровня, насколько только выдержит система охлаждения «Витамина С». (Не могу умолчать при этом, что старший лейтенант Чудных Б. В. действительно пытался активно противодействовать увеличению энергетики выше 200 вт/стерадиан, но был нами совместно с А. А. Сухановой осужден за малодушие, связан кабелем от вспомогательного трансформатора, положен на тахту в большой комнате.) В силу этого Чудных Б. В. агонии С. А. Грамовой лично не наблюдал, так как, пристыженный нами, находился более часа в бессознательном состоянии. В силу этого всю регистрацию финальной работы провела совершенно самостоятельно А. А. Суханова, помогая также и мне, плавно увеличивая мощность генерации свободной левой рукой.

Полученные нами сегодня результаты войдут, безусловно, в анналы мировой науки, и нам хотелось бы, чтобы основные приоритеты в этой области заслуженно принадлежали бы нашему Отечеству.

Теперь пару строк о дальнейшем.

В первую очередь, разрабатывая следующий объект,

О. А. Грамову с сыном, надо сразу начать работать с высокой энергетикой, при которой паразитные эффекты (наводки) заведомо исчезают. Понятно, что в практических ситуациях именно сильные потоки дают возможность быстро достигать желаемых результатов. Поэтому именно за психотронами высоких энергий будущее. Хочу обратить Ваше внимание, что в ближайшие дни следует модифицировать систему охлаждения «Витамина С», так как существующая не обеспечивает безопасной эксплуатации в течение более 2–2,5 часов подряд.

И в заключение напомню Вам, Альберт Петрович, еще раз о моем ходатайстве о присвоении открытому нами эффекту имени Алины Альбертовны Сухановой. Не могли бы Вы походатайствовать об этом перед высшим начальством заодно с выяснением ситуации о присвоении мне заниженного на одну ступень звания?»


ИЗ ТЕЛЕФОННОГО РАЗГОВОРА
по закрытой спецлинии связи
между отделом «Т» и экспертным отделом А-44
при ЦКК МБ РФ

— Алина, как тебе этот новый хмырь Иванников? Он что-то под тебя стелется очень.

— Едва ли под меня. Скорее, под тебя или под квартиру.

— Он знает, что ты моя дочь?

— Да он, по-моему, не слепой.

— А ведь у тебя действительно теперь своя квартира. Трехкомнатная, как и хотела. Прибор сегодня уберут, все кабели смотают.

— Спасибо.

— А как тебе-то он? Иванников этот?

— Мне-то? Неглуп, но в сущности сапог вонючий. Все норовит ломить впрямую. А этот, красна девица Чудных, такая киска, тряпочка кисейная.

— Нет, этот не игрок. А вот Иванников.

— Деревня!

— Он из-под Омска. Это верно. Но к тридцати пяти годам карьеру сделал неплохую.

— Типичнейший колхоз: метеорит Тунгусский.

— А как мужик?

— Да я с ним не спала, ты что? От него каждый день чесноком несет, не знаешь, он его ест, что ли?

— Откуда ж мне знать? Я с ним тоже ведь не спал. Давай-ка подведем итоги— точно нет?

— О чем ты говоришь, отец?!

— Нет? Ты так и не сказала — нет?

— Нет, нет и нет! Таких козлов в любом доме отдыха можно набрать пучками под гармошку.

— И докторов технических наук?

— Да я уже сказала же — козел. Пап, бабы это чувствуют. Совсем не то, ну что ты! Зачем? Меня же рвет от этих всех провинциалов. Мне нравятся такие, представительные. И которые в чужих квартирах, заходя в туалет, не забывают за собой воду спускать.

— Все-все-все. Вопрос исчерпан.


Невельский — Кассарину

РАПОРТ
Докладываю Вам об успешном самоубийстве вдовы А. Н. Грамова — С. А. Грамовой, имевшем место сегодня около 13.10–13.20 (точное время не могу указать в результате сложного течения агонии и отсутствия врача в непосредственной близости от умиравшей). То, что самоубийство явилось прямым следствием воздействия на С. А. Грамову изделия «Витамин С», научно доказано и не вызывает ни малейших сомнений. (По моему личному указанию С. А. Грамовой внушались визиты ее покойного мужа, склонявшего ее последовать за ним, покончить с жизнью.

С. А. Грамова после двухнедельных разговоров с «мужем» покончила с собой.) Процесс зарегистрирован на пленки, компактно смонтирован, прилагается.

По долгу службы считаю своей обязанностью отметить личное мужество и профессиональное мастерство лейтенанта А. А. Сухановой, проявленные ею при выполнении ответственного задания (выписки из соответствующих рапортов прилагаются). В качестве начальника Группы обеспечения операции «Полоса отчуждения» прошу Бас ходатайствовать о присвоении А. А. Сухановой очередного звания — старший лейтенант госбезопасности.


19 июля 1992



Кассарин — Сомову

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Первый этап операции «Полоса отчуждения» успешно завершен.

Прилагаю компактизированный видеоматериал.


20 июля 1992


СРОЧНО!

ШИФРОГРАММА
Председателя ЦКК МБ РФ генерала армии
тов. В. А. Сомова
21 ИЮЛЯ 1992 ЦКС «Т» КАССАРИНУ (МЛ.) ПОЗДРАВЛЯЮ ТЧК ПОЧЕМУ ДОКЛАДЫВАЕТЕ МИНУЯ ШЕБАШИНА ВОПРОСИТ ЗНАК ДОГАДЫВАЮСЬ ТЧК НЕПЛОХО БЫ ИМЕТЬ ХОТЯ БЫ ДВА КВЧ ВИТАМИНА С КЕЧ ТИРЕ ВЕДЬ НАШИ СТАРЫЕ АНАЛОГИ БЕСПОЛЕЗНЫ КРОМЕ КАК ТОЛПУ ПАНИКОВАТЬ НИ НА ЧТО НЕ ПРИГОДНЫ ТЧК ВОЗМОЖНО ЛИ СДЕЛАТЬ ВТОРОЙ ЭКЗЕМПЛЯР В ОБОЗРИМОЕ ВРЕМЯ ДВОЕТОЧИЕ ГОД ГИРЕ ДВА ВОПРОСИТ ЗНАК ВЫЯСНИТЕ И СРОЧНО ДОЛОЖИТЕ ТЧК ПОДПИСЬ ТИРЕ СОМОВ


Кассарин — Невельскому

ПРИКАЗ
Настоящим приказываю подготовить свои соображения относительно возможности дальнейшего развития изделия «Витамин С» и производства новых (дополнительных) дзух-трех экземпляров изделия «Витамин С» в кратчайшие сроки — год, полтора.


21 июля 1992


Невельский — Иваиникову

РАСПОРЯЖЕНИЕ
Настоящим приказываю немедленно приступить к созданию второго экземпляра изделия «Витамин С», подготовить свои соображения относительно производства не менее десяти экземпляров изделия в течение ближайшего полугодия.


21 июля 1992


Иванников — Чудных

РАСПОРЯЖЕНИЕ
Настоящим приказываю немедленно сообщить:

1. Что необходимо по части биологических технологий для создания второго макета «Витамина С» за месяц, от силы — два?

2. Что требуется (люди, средства, техника, оборудование, материалы, реактивы, биоматериалы (микрокультуры, штаммы и т. д.), энергоресурсы, лабораторные и рабочие помещения) для немедленного выхода на серийное производство к концу 1992 года?

Ответ представить в письменной форме в течение сегодняшнего рабочего дня.


22 июля 1992



Получив от Иванникова распоряжение, написанное сухим языком и оскорбительным приказным тоном, Борис Валерьевич не сдержался. Он набрал служебный номер Иванникова и, не здороваясь с коллегой, выпалил в телефонную трубку короткий монолог:

— Вы же сами, Анатолий Захарович, знаете не хуже меня, что даже второй «Витамин С» без А. Н. Грамова создать невозможно. Как биолог могу только добавить: даже и пытаться нечего. Если пообещаете вдруг, то подставляйте только свою личную голову Хочу спросить там, кстати, — как насчет капитана мне? Вам ведь тоже майора не дали? А обещали ведь. Как так можно!

Чудных повесил трубку, не прощаясь.


Кассарин — Сомову

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Докладываю Вам, что все меры во исполнение директив, содержащихся в Вашей шифрограмме от 21.07.90, приняты нами к немедленной реализации.

Отмечу тем не менее, что создание дополнительных образцов изделия «Витамин С» наталкивается на чрезвычайно труднопреодолимые обстоятельства в силу эффективного использования в конструкции «Витамина С» биокомпонентов, биоматериалов, а также широкое использование биотехнологий и генно-инженерных работ при непосредственном создании блоков устройства.

Более того, при создании «Витамина С» А. Н. Грамов использовал не просто биотехнологии, а непосредственно живые клетки ряда живых организмов. (Большая часть объема «Витамина С» и большая часть энергии, потребляемой им, предоставляется именно этим клеткам, устройства их жизнеобеспечения и устройства «комфортабилизации» их среды обитания.

В настоящий момент мы, к сожалению, не знаем ни тип клеток, использованных Грамовым в «Витамине С», ни условий обеспечения им «комфортабилизации», все это А. Н. Грамов хранил исключительно в своей голове, не доверяя эту информацию никому — ни друзьям, ни жене, ни ученикам, ни бумаге. Мы даже не знаем, каким организмам принадлежат клетки, успешно работающие в «Витамине С». Разобрать и подвергнуть внутреннее устройство «Витамина С» подробному изучению возможно, однако это означает стопроцентно гарантированное уничтожение единственного экземпляра.

Вторым вариантом копирования является подбор, параллельное создание «похожего», скажем так, прибора. Некоторые принципы действия «Витамина С» известны нашим специалистам, увы, далеко не базисные, не основополагающие. Однако, подчеркну, этот путь не заказан и, пусть и долог, но надежен и безопасен в плане потери уже существующего образца. Смысл состоит в том, чтобы параллельно с «промышленной эксплуатацией» «Витамина С» создавать цепи, поколения усеченных его аналогов, более простых, но воспроизводящих, имитирующих то или иное воздействие предтечи.

Затем, очевидно, последует этап усложнения этих приборов.

Ясно, что осуществление такой программы потребует многих лет, больших усилий и немалых финансовых затрат. Однако только такой путь мне кажется в настоящее время надежным и перспективным.

В связи с вышеизложенным я предлагаю следующее:

1. Создать отдельный особый научно-аналитический отдел, структурно выделив его из ЦКС и подчинив его напрямую и непосредственно Вам.

2. Группу, работающую с успешно функционирующим «Витамином С», выделить из состава отдела «Т» и переподчинить лично Вам, придав этой группе статус «особой» или «отдельной» группы.

3. Значительно усилить как в кадровом, так и в финансовом смысле вновь организованный отдел и реорганизованную группу, выделить ей специальные помещения, транспортные средства, а также средства связи, вспомогательные службы, информационное обеспечение — по уровню не ниже серии «К».


30 июля 1992


ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА
№ — 3211 ОП / 31–07 — 92
о структурной реорганизации
и перестройке в подразделениях
В порядке структурной реорганизации и перестройки в МБ, с целью интенсификации работы всех Подразделений Госбезопасности, дальнейшей экономии государственных средств, а также окончательного и бесповоротного изживания тяжелого наследия сталинских времен, приказываю:

1. Создать на базе существующего отдела «Т» при МБ РФ Особый Научно-Производственный Отдел (ОНПО), структурно выведя его из ЦКК и подчинив напрямую и непосредственно Председателю ЦКК.

2. Назначить начальником ОНПО подполковника госбезопасности Кассарина Василия Васильевича (мл.).

3. Выделить на вышеуказанную реорганизацию средства в размере тридцати миллиардов рублей и восьмидесяти девяти миллионов долларов США. Средства, оставшиеся на счетах ликвидируемого отдела «Т», передать вновь образуемому Особому Отделу.

3. Обеспечить вновь организованный ОНПО помещениями, транспортными средствами, средствами связи, а также вспомогательными службами в соответствии с Приложением № 1 к данному приказу.

Обеспечить информационное обслуживание вновь организуемого ОНПО по уровню серии «К».


Приложения: Приложение № 1.


Председатель ЦКК МБ РФ

генерал армии В. А. Сомов

ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА
№ — 3344 ОП / 01–08 — 92
об очередном присвоении званий
…Присвоить подполковнику МБ Кассарину Василию Васильевичу (младшему) звание полковника МБ.

Основание: Представление Первого заместителя Председателя ЦКК МБ, Начальника ЦКС МБ генерал-лейтенанта Л. А. Шабашина.


Председатель ЦКК МБ РФ

генерал армии В. А. Сомов


1 августа 1992


Невельский — Кассарину

РАПОРТ
Позвольте искренне поздравить Вас с высоким назначением и присвоением давно заслуженного Вами высокого звания полковника МБ! Как говорится в народе, с папахой Вас, дорогой Василий Васильевич! Желаю Вам крепкого здоровья, успехов в личной жизни, а на нелегкой службе: лампасов, как говорится, и красной подкладочки!


1 августа 1992

10


Турецкий гнал машину к дому Сергея. Первое, что надлежало проверить сегодня, — это состояние электрического распределительного щитка около домашней двери своего стажера. Первый и, надо сказать, последний раз призрака Грамова Турецкий видел именно у него.

Голова у него шла кругом. Следуя совету Меркулова, он начал скрупулезно и придирчиво отрабатывать факты, имевшие место: факт за фактом. И странное дело: они, что называется, «зашевелились», стали приобретать совершенно иную окраску, смысл, значение, превращаясь в нечто иное, не менее загадочное, чем факты исходные. Больше того, отгадки рождали новые загадки, еще более странные. Причем каждый вопрос, нашедший ответ, немедленно рождал, по крайней мере, два новых вопроса, которые, как казалось Турецкому, дергали его за что-то там в мозгу, не давали расслабиться…

Турецкий вспомнил, что последние двое суток почти не спал. Ложиться ложился, но уснуть, отключиться так и не мог, пребывая в какой-то полудреме.

Деньги — ближайшие родственники… Миллион, полученный им в виде «любезно предоставленной» взятки от На-вроде, и миллион, найденный им на кладбище (завещанный ему Мариной? — едва ли! — скорее еще кем-то, — подкинутый), — эти два «лимона» «из одной бочки», так сказать.

Возможен первый вариант. Это были деньги Навроде. Это он мутит воду. Все странное исходит от него. Это он так называемый «свой», помогающий ему, Турецкому.

Такая гипотеза формально допустима, но имеет массу внутренних неувязок. Вот первая и основная. Неясна цель. Зачем влиятельному и богатейшему мафиози, едва ли не властителю теневой, подпольной Москвы, а может быть, и всей страны, понадобился он, Турецкий? А Марина, Настенька? Нелепо. Какой ему резон?

Да и весь почерк, стиль происходящего совсем не стиль Навроде. Все дела, в которые запутан был Навроде, были «естественны», так сказать, «чисты» и «натуральны». Культурное изъятие огромных сумм из государственной казны, к примеру.

Нет, сам Навроде едва ли проявил бы интерес к моей персоне. Нет резонов.

Но вместе с тем Навроде определенно знал, о чем шел разговор на нашей свадьбе… Значит, он замешан точно. Но активности не проявлял, сообщая мне об этом.

Конечно, можно залететь сейчас к нему, добиться аудиенции, ввалиться в кабинет и в лоб задать вопрос.

Наивно. Детский сад. Сочтет за дурака и будет прав. А главное, он ничего, конечно, не скажет. Он очень скуп на интервью, Навроде этот.

Забудем про него пока.

Второй вариант. Опять же деньги. На кладбище подкинул их кто-то, не знаю кто, пока пусть это будет «кто-то»… И этот самый «кто-то» за что-то заплатил Навроде, «соседними» купюрами. Понятия при этом не имея, что два эти «лимона» окажутся в одних руках, ну, то есть у меня. Такое может быть? Да. Подобная накладка могла произойти у этого «кого-то». Откуда ему знать, что я приду к Навроде за деньгами — сразу после свадьбы? Да я и сам этого не знал — решился я тогда внезапно, импульсивно.

Но кто же это может быть, загадочный товарищ «кто-то». Еще раз пробежимся по фактам. Нет, стоп! Уже приехали. Вот и подъезд Сергей Михалыча Седых.


Внимательный осмотр щитка возле квартиры Сергея Турецкого обрадовал не слишком: никаких следов вмешательства!

Все внутренние провода довольно густо заросли пылью. Еще внутри щитка валялось штук двадцать — двадцать пять окурков «Примы». Турецкий знал Сережину привычку выходить курить на лестничную площадку, к лифту и бросать окурки именно сюда.

Так что сомнений не было. Никто не подключался.

Турецкий вспомнил, как Сергей ему говорил, что после обнаружения «жучков» в квартире у Марины он обыскал свою квартиру. Чисто.

Это было довольно естественно: организация слежения довольно трудная и дорогая процедура; ради следователя-стажера на такое не пойдут, скорей всего. Из пушек, да по воробьям?

Но факт скорей тревожил, нежели успокаивал.

Марина видела «призрак». К ее квартире подключались…

Сам Турецкий тоже видел «призрак». Здесь, у Сергея дома. К Сергею, как теперь выяснилось, никто не подключался.

Вот те раз!


Он выехал снова на кольцо недалеко от Склифа и повернул к себе домой.

Факт, что к Сергею не подключались, выбил Турецкого из колеи ненадолго.

Просто пока его гипотеза, видимо, слаба, а может, неверна отчасти, отчасти неполна. И этот факт в нее пока не вписывается. Но факт есть факт. Его нельзя откинуть насовсем, он еще встанет точно, вложится, как сабля в ножны. Дайте только срок!

Турецкому было хорошо знакомо это ощущение, сопутствующее любому сложному делу, чувство проявления.


Так на чем я остановился? Когда к Сергею подъезжал? Ах, да!

Кем может быть загадочный товарищ «кто-то»?

Товарищ «кто-то» — это Грамов, сам, — А. Н. Причем живой. Конечно, это очень «смело», как сказал бы, будь он здесь, Костя Меркулов. Однако факты нас к тому ведут неудержимо.

Во-первых — гибель. Очень это все сомнительно. Сгорел. Хорошо бы. Но вот что: вслед за ним сгорели еще трое — близких, нужных Грамову людей. Сгорели, не оставив ни шиша. Кроме порошка.

Логично, стало быть, предположить, что Грамов сам «сгорел» таким же образом. Пожар в «Химбиофизике», конечно, не был столь брутальным, как на бензоколонке, но тоже ничего: подвал-то выгорел почти вчистую. Но все-таки остались костные останки, обгоревшие. Кости обезьяны Гриши, по-видимому. Думается так.

А почему все видели, как он сгорел? А тут специфика. Как предположил бы наш мэтр Меркулов, гипноз, галлюцинация. Уж кто-кто тут умел людей дурачить, так это именно А. Н. Грамов. И юмора он не был чужд… Заколдовал народец, ну, минут на двадцать, костей мартышки накидал в огонь, свою одежду, вещи личные и смылся незамеченным.

Незамеченным и голым?

Нет, он переоделся. А что б ему не переодеться? На службе многие переодеваются.

А кости обезьяньи накидал зачем?

Видать, огонь был не особенно силен, и кости обязательно должны были остаться. Ну, понятно: как кончится гипноз, приедет следователь, спросит: а где останки? Останки? Да вот они, останки!

Но это же довольно рискованно — так подставляться! Любая экспертиза, серьезная конечно, туг же вскроет сей подлог!

А будет ли такая экспертиза? Вот я, положим, тот самый следователь и есть. Допустим. Я приехал. Был пожар. Ужасный. И человек сгорел. Как? На глазах у всех. И тридцать три свидетеля. Не связанные корыстью. Не родственники, не враги. Простые люди. Очевидцы. Их много, этих очевидцев. Что я делаю? Я собираю показания. Останки? Что за останки? Да вот, смотрите: пуговицы, портсигар железный, заклепки с джинсов, кости вот, обломки недогоревшие… Что я скажу — на экспертизу кости? Чьи это кости? Убедиться: не мамонта ли? Не орангутанга? Нет, я — заваленный работой следователь РУВД. И мне не до фантастики. Останки? Вот останки. В морг? Ну а куда же? Не мне ж в портфель! Отсюда, говорю, останки уберите. Я их видал и описал. Фотограф их сфотографировал на месте. Все. Фотографию приклеим в дело. И конец на этом. Конец! Якорь чист.

А Грамов сам тем временем…

Ну, а ему на что исчезновенье это? Он сам-то от кого хотел укрыться, спрятаться? Исчезнуть — от кого, чего?

От «смежников», наверное. Он разработал этот психотрон, они пронюхали, ну, и насели плотно. А он, понятное дело, не шибко их любил. Что сделал бы Сахаров, ну, допустим, вернись он в сталинские времена, когда он водородную бомбу слепил для диктатуры. Не пролетариата, нет, — для диктатуры Сталина? Что было бы? Не знаю. Да он и сам, поди, не знал. Но Грамов, тут иное. Ему-то было пятьдесят всего. И он, конечно, понимал, что может выйти, если психотрон достанется ребятам с Лубянки. Они с этим психотроном нам дадут попрыгать… через веревочку. Да, цель, и цель великая, по существу, у Грамова была.

Но что ж тогда он психотрон оставил свой целехоньким? Ведь «смежники» забрали после его смерти психотрон? Забрали. Почему он им его оставил? Надо ж было раскурочить, сжечь, уничтожить?!

Нет и нет! Так было бы, во-первых, слишком просто. И, кроме всего прочего, могло бы навести на подозрения. Не следователя от РУВД, конечно, а ребят с Лубянки. Сгорел он, понимаешь, вместе с психотроном. А ну, давай останки обезьяны на анализ. Да что там! Я же заподозрил! А они? Они меня ничуть ведь не дурее, «смежники»-то. Тут же б раскрутили! А так они вцепились в психотрон. И остальное — по боку! Ведь главное, из-за чего сыр-бор, уже в их руках! Победа! Ну-ка, ордена! Сюда, в петличку нам.

Так. Верно. На месте Грамова я б тоже оставил им психотрон, но что-нибудь там, гадом буду, подкрутил бы. Он вроде цел, но он не пашет, не фурычит. Заклинило его. И все. Он есть, и вроде его нет. Одновременно.

Нет-нет! Вот тут я что-то завираться начал. Ведь «призрак» был? Был! К Марининой квартире подключались? Подключались! Воздействовали чем-то на меня? Конечно, много раз. Так, значит, что-то у кого-то есть. И это «что-то» весьма успешно действует.

Ну пусть. Пусть Грамов поломал его и скрылся. А они сумели починить. Вот свплочи!

Хотя не факт. Меня сейчас должно вести другое. Если Грамов жив — гипотеза, — что это объясняет?

Да многое. Я находился между двух огней. И нахожусь. Вот между Сциллой и Харибдой. Между одной Сциллой, имя которой Лубянка, и совсем другой Харибдой но фамилии Грамов…

И у Сциллы есть психотрон, действующий, исправный… И у Харибды тоже есть, наверно, другой, и, похоже, тоже действующий вполне…

Они схлестнулись надо мной, возле меня, внутри меня, а я только наблюдаю это, как шестилетний мальчик наблюдает настоящий бой, с огромным интересом и испугом. Не понимая, в сущности, и третьей части происходящего. А это почему? А то зачем? А этого вы что же не убили? В заложники? А что это такое? А зачем? Вот-вот. Похоже очень.

Однако эта дикая и для меня не очень лестная гипотеза довольно много объясняет.

Вот, например, слепые эти все, забинтованные, в шапках-масках. Кто это был, кого я и Марина могли узнать? Конечно, это был сам А. Н. Грамов. Собственной персоной.

Зачем он вился возле нас?

Он, несомненно, охранял. Конечно, дочь и внучку. И под конец обеих их «исчез».

Пусть. Грамов может оказаться в связке с Навроде? Да. Они ровесники. Они нетривиальны оба. Скажем, оба гениальны. Они нужны друг другу. Грамову нужны и деньги На-вроде, и боевики его: как ни крути, но даже обладай ты психотроном, один ты КГБ не сможешь противостоять. Да, Грамову, ушедшему на нелегальное положение, нужны и опора, и укрытие, и команда. Навроде тоже нужен Грамов.

Они, конечно, могут сгоношиться в принципе. Взаимный интерес огромен. Но. Но! Они из совершенно разных сфер. Наука с криминалом пересекаются, конечно, как все со всем, но только в небольшом количестве узлов. А семьями они не дружат

Впереди, далеко, зеленый сменился на желтый, и Турецкий, поняв, что он сорвался с «зеленой волны», сбросил скорость. Справа на него наплывал знакомый съезд с проспекта к «Бармалею»

«А ну-ка!» подумал Турецкий, немедленно включив сигнал правого поворота.


Ему повезло: в ресторане дежурила та же смена, что и тогда, когда они были здесь с Мариной и Настенькой.

Турецкий быстро нашел официанта, обслуживавшего их тогда, и, отведя его в сторонку, показал ему удостоверение, подтверждающее, что он является майором госбезопасности.

Едва кинув взгляд на красную книжечку, официант отступил на шаг но тут же вернулся на исходную позицию, изрядно, правда, побледнев при этом.

Вы меня помните? Мы здесь обедали примерно месяц назад, точнее, 10 октября. Нас было трое женщина, я и девочка лет шести.

И рыжий колли? угодливо подхватил официант Конечно, я все помню.

А если ты все помнишь, то, наверное, не забыл, что за нами тут сидел один, в очках. В таких, почти что черных. Я на это обратил твое высокочтимое внимание. Ну, помнишь? Я сказал: какой-то хмырь следит за нами. Что ты ответил мне? Он слепой. Известный человек.

Да, это было, официант немного растерялся. Ну-ну. А если так оно и было, то так, наверное, и продолжает оставаться. Так кто ж этот слепой?

Известный человек… официант уже совсем отчетливо растерялся, не зная, как выпутаться.

Я понял, что известный человек. Но известных много. Кто конкретно это был? Ну!

Это… Это… официант не мог так быстро думать, как хотелось бы Турецкому

Ну, может, Горбачев? Нет Он не ходит, в «Бармалей» А может Рейган? Рейган не слепой. Снова не годится. Ну, что кряхтишь? Давай, рожай быстрее.

— Да я не знаю, кто это был! — взмолился официант, едва не рухнув на колени. — Честно говорю, не знаю!

— А что ж тогда ты плел мне, заправлял?

— Так я ж не знал, что вы… А тот слепой пришел после вас, минут так через десять, может. И мне сказал, что, если кто будет мной интересоваться, скажи: хороший человек, слепой, известный.

— И больше ничего не прибавил?

— Прибавил. Сотню долларов. Двумя бумажками, как сейчас их вижу: две пятидесятки…

— Ну ты, понятно, взял и мне залил потом.

— Да как же не залить, помилуйте! — официант был просто поражен. — Кто вы, я вас не знаю, так? А тот мне сотню дал. Конечно, я скажу вам что угодно. Я удивляюсь, как я не сказал вам, что он отец мой… — чувствовалось, что официант говорит вполне искренне. — А мог бы, мог! За сотню баксов-то! Да вы сами подумайте! Вы сами что бы сделали, окажись на моем месте?

— Я бы? — Турецкий усмехнулся. — Я взял бы и сказал: добавь еще полстолько.

— Ну-у-у?! — официант с восхищением впялился в Турецкого. — Эх! Да, старик, ты прав! А я, дурак, не догадался. Да, обидно, точно. Ну ладно, век живи и век учись. Ты все-таки майор уже, а я пока что только прапорщик! Ты, кстати, школу КГБ кончал или в армии, как и я, был завербован? Скажи в натуре?

— Я еще в школе, нет, до школы. Ну, вроде как в Суворовское. Я в старшей группе детского сада уже стукачом был номер ноль…

— И все еще майор? — изумился официант, принявший все за чистую монету.

— Конечно нет. Я генерал.

— А ксива-то майорская?

— Ксива — это ксива. Ты не поймешь. А хмырь тот был слепой?

— Какой слепой! Он на машине подкатил, сам за рулем.

— Какая марка?

— Старый «москвичок». Сороковой. Машина хилая, дрянная. А сам он — ого-го. Серьезный человек.

— Бас? Тенор? Баритон?

— Пожалуй, баритон. Срывающийся на мальчишеский фальцет. А кто он, кстати, был? На самом деле? Сто баксов, за красивые глаза… Наверно, точно, человек известный, а?

— Известный, — кивнул Турецкий. — Известный и слепой.


Турецкий ехал домой, и настроение у него было не из худших. Наконец-то сегодня первый раз хоть что-то, хоть пустяк, но точно пал на версию. Вошел, как рука в перчатку.

Слепой не мог быть «смежником», раз дал сто баксов.

«Смежник» хрен бы дал.

Дома все было тихо и спокойно. Во-первых, никаких «жучков», а во-вторых, никто в электрощиток не лазил.

На всякий случай, для страховки, Турецкий сверил показания счетчика с последней записью в своей платежной книжке.

Все было нормально.

Ну, если холодильник не считать, который жрет энергию, хотя и пуст. Турецкий чмокнул в раздумье и отключил холодильник.

Возвращаясь к машине, он подумал, что это правильно, что он живет сейчас не здесь, а у Марины. Ведь там «жучки». Они тогда, с Серегой, обнаружив их и проговорившись — сказавши вслух, что, дескать, вот «жучок», выковыряли лишь один, чтоб оправдать в глазах, точней, в ушах подслушивающих свою болтливость. Все остальные же «жучки» — одиннадцать штук — они не тронули. Пускай себе стоят.

Там, у Марины, он под наблюдением. Но там он знает, что за ним следят. А тот, который следит, не знает, что он, Турецкий, в курсе, что за ним следят… Поэтому там, контролируя себя, живешь спокойно: наблюдайте, братцы. Слушайте, ребята, всласть.

А если он сюда, к себе, переберется, то, значит, он исчезнет из-под контроля. А следовательно, его мгновенно попытаются снова взять под контроль. И могут так это сделать, что и не заметишь сразу. А когда заметишь, то может быть уже поздно.

Турецкий взял из шкафа два чистых постельных комплекта, твердо решив, что в ближайшее время ноги его здесь не будет.

С этой мыслью он отправился на квартиру Оли-Коленьки.

Вот и она. Квартира опечатана.

Печать какая?

Наша. Моя печать. Конечно. Впрочем, печать для «смежников» подделать — пара пустяков. Желанье было бы.

А вот щиток.

Ну-у-у. Явные улики! Ох, тут и наследили! Красота.


Теперь — пойдем уж до конца — осталась, собственно, одна квартира: квартира Грамова А. Н.

Ведь там его жена погибла.

К ней ведь тоже являлся «дух».

Квартира эта, как выяснил Сережа, занята майором МБ Невельским Альбертом Петровичем. Щиток, конечно, можно осмотреть втихую. Но не нужно попадаться.

Открыв щиток, он осмотрел его: нет никаких следов! Турецкий замер в нерешительности и призадумался…

И тут же попался.

— Простите, а что вы здесь делаете?

Дверь соседней квартиры № 51 открылась, и на пороге возникла соседка Грамовых — милая девушка лет двадцати пяти.

— Вы что здесь делаете, я вас спрашиваю?

— Ну, — Турецкий слегка замешкался. — Ищу квартиру побогаче.

— Да?

Девушка сделала трудноуловимый жест, но тут же овладела собой, поняла, что это шутка. Впрочем, для Турецкого этой мимолетной, но мгновенной концентрации мышц рук, ног, лица с мгновенной фиксацией взглядом глаз противника вполне хватило, чтоб насторожиться тоже.

— Шучу, конечно, — улыбнулся он. — А вы что, уже переживали нападение, гляжу? Так чутко реагируете. Я тихо тут подкрался, а вы — раз — тут как тут!

«Что ей сказать, как объяснить свое присутствие? — лихорадочно размышлял Турецкий. — Назваться другом, сослуживцем этого Невельского Альберта Петровича, майора гебешного? А вдруг он дома и она позвонит ему в дверь? Тогда я глухо влип: майор — не девочка-соседка. Майору враз арапа не заправишь. Конечно, можно и рискнуть, на службе он, поди, Невельский фигов. Но ведь вернется, гад, она ему расскажет. Лишний хвост. Крючок. Зачем он мне? Нет, в этом направлении не следует колоться. Запарим ей другое, чтоб без очных ставок обошлось.

— Вы зубы мне не заговаривайте, а то я позвоню. У нас недолго: здесь все квартиры на охране. Кто вы, я вас спросила?

Турецкий выдохнул — с трудом.

— Я? Ученик Алексея Николаевича Грамова. Приехал из Сибири, в командировку, дай, думаю, нагряну, как снег на голову. Без звонка. Обрадуется, старый пень, поди… Так думал я. А он вон — раз — и нету дома!

— Понятно, — по лицу девушки никак нельзя было определить, поверила она басне Турецкого или нет. — А на электрощитке, у счетчика, чего вы там искали? Записку от учителя?

— Нет, конечно. Искал там ключ. От квартиры. Где деньги лежат.

— Мне ваши шутки не кажутся ни остроумными, ни уместными. Вы, видимо, не поняли, я с вами не шучу.

— Сказать вам правду? — Турецкий задумался как бы. — Мысли его крутились лихорадочно. Соседка ожидала от него ответа молча, напряженно, ни на секунду не расслабившись. Он это чувствовал, и это ему крайне не нравилось. — Ну ладно, скажу вам. Я залез в щиток, чтобы на счетчик глянуть. Если их нет, потому что они оба на работе или в магазин пошли, то счетчик крутится, — ведь холодильник-то работает. — Турецкий вспомнил недавнее посещение своей же собственной квартиры. — А если, например, они уехали, в отпуск или в Германию, допустим, лекции читать, то холодильник отключают, как правило. Я ведь и не знал, что у Алексея Николаевича есть такая милая соседка. А то бы сразу вам позвонил и справился.

— Представьтесь, кто вы?

— Ну нет! — Турецкий возмутился. — Сначала вы представьтесь. Я и так перед вами, как на допросе, хватит! Теперь давайте с вас начнем. Тем более что дамы первые должны. Да я и старше вас почти что вдвое.

— Втрое! — хмыкнула соседка. — Вчетверо. Пожалуй, я могу представиться, не трудно. Суханова Алина.

— Очень приятно. — Турецкий почесал затылок.


Безусловно, Алина Суханова с первого же взгляда узнала Турецкого, проходившего последние почти три месяца но всем их разработкам. Она десятки раз видела видеоматериалы, центральным персонажем которых был этот человек.

Но что он здесь делал? Зачем пришел? Что высматривает? Они его оставили в покое уже давно, после его «самоубийства». Но, как только они перестали давить на. него, буквально через пару дней, он тут как тут, под дверями Грамова, зная, вероятно, что квартира давно уже занята другим человеком. Он этого не знать не может — ведь он же неудав-шийся «наследник» этой квартиры.

То, что она, Алина Суханова, дочь Невельского, он наверняка не знает, и так как самого Невельского не видел, то и не догадывается. По крайней мере, он пока ведет себя как лабух. Он совершенно не похож на следователя по особо важным делам. Да тот ли это человек, убивший шестерых из их группы «Омега» там, на юге, около дендрария? Совсем не тот. Похож ужасно, копия. Но манера говорить. Совсем как в детском саду. Выкручивается после явных пауз, неловко, с заметным напряжением. Конечно! Она его врасплох застала и давит. А он, ну если он — Турецкий, пошел копаться тут зачем-то без домашней заготовки, на случай, если вляпаться придется. О-о, слабо, слабо. Ну что ж, теперь крутись, Турецкий Александр Борисович. Тут тебе не с уголовниками. Тут как на сцене — зря не будут хлопать. А могут и хлопнуть.

— Если вы хотели взглянуть на счетчик, то вам совершенно не обязательно лазить внутрь, в распределительный щиток. Показания счетчика превосходно видны сквозь это, специально для того и сделанное отверстие в металлическом защитном кожухе, — язвительно заметила Алина.

— Так, верно, — согласился Турецкий. — Однако который из этих двух грамовский счетчик, а который ваш — можно понять, лишь взглянув па провода — какой в какую квартиру идет.

— Ну, на четверочку сойдет, пожалуй, ваше объяснение, если учесть, что вы приехали из деревни.

— Я же сказал: из Сибири.

— Да, вы сказали. Вы только назваться забыли. Так что же вы, представьтесь. Я жду.

«Эта баба въедлива без меры, — подумал Турецкий. — Можно подумать, что следователь по особо важным делам — это она, а не я…»

Назваться, он чувствовал, было необходимо. Причем назваться именно учеником Грамова. Он напрягся, вспоминая.

Наверно, те двое, которых враз сманили в КГБ, не слишком разделяли диссидентские взгляды А. Н. Грамова. Конечно, раз они мгновенно после его смерти переметнулись в опричники. Значит, и при жизни они были не ах как близки. Едва ли дружили домами. Едва ли таких «учеников», с позволения сказать, А. Н. Грамов приглашал к себе в дом. Да уж, наверное. Надо только вспомнить, как их зовут. Мне ведь тогда, еще в октябре, Директор «Химбиофизики» говорил о них и даже называл… Одна фамилия обычная — что-то от Ивана — Иваненко? Нет, не Иваненко! А вот вторая, та фамилия сибирская, чудная.

Вспомнил!

— Моя фамилия Чудных!

— Ох, Борис Валерьевич?! — Алина с ехидством всплеснула руками, — А я вас не узнала! Вы сильно изменились, очень сильно! Вам двадцать пять никак не дашь. Работаете много? Работа старит, изменяет внешность. Как ваше продвижение по службе?

За это время Турецкий успел совладать с собой.

«Если эта баба знает Чудных по имени-отчеству, знает возраст человека, который едва ли был приглашаем к Грамову в гости, то она с ним могла познакомиться только в совсем ином месте».

— Что ж вы молчите, Боря? Я же спросила вас, служба как?

— Я не служу, милейшая. Я — бомж. Мне тридцать восемь лет, и вы меня не видели ни разу. Я старший Борин брат, с которым вы, по-видимому, хорошо знакомы. Я — Чудных Виталий Валерьевич. У Грамова я тоже потрудился, было дело под Полтавой. Потом запил, к сожалению, скатился до низов. И Борька меня проклял. Наверно, и забыл уже. А я вот выполз, взял себя в ручонки-то и выполз. Теперь хожу квартиры граблю. И если ты, паскуда, вякнешь еще чего-нибудь, то на себя пеняй, коза-

Турецкий повернулся к ней спиной и пошел независимой походкой вниз по лестнице.

То, что эта Алина Суханова кагебешная «подстава», Турецкий уже не сомневался.

И то, что он был его опознан, тоже учло мгновенно его сознание.

Если разобраться, то он, пожалуй, выиграл. Они теперь узнали, что его интересует квартира Грамова, так хрен с ними — он ведь «наследник» неу давшийся. Они узнали, но не много.

А он теперь узнал Алину Суханову Еще одно лицо. Лицо врага. Она, конечно, дура, что раскрылась.

Приблизительно то же самое думала в это время и Алина Альбертовна Суханова, провожая взглядом спускавшегося по лестнице Турецкого. Она корила себя за болтливость.

И еще Алина Альбертовна уже сомневалась в том, точно ли этот тип Турецкий? Похож безумно, да! Но тот, что был на пленке, в видеоотчетах их группы, которые Алина смотрела, тот был супермен, галантный супермен Как он обхаживал Марину, грамовскую дочку Ребенка на руках носил! Решительный, заботливый и смелый! Высокий, представительный? Конечно! Как раз из тех, которые заходят в туалет в чужой квартире и обязательно спускают воду до и после. А после туалета моют руки и чистят зубы, брюки и ботинки. Турецкий был героем без упрека.

А этот немного сгорбленный, скукоженный какой-то. Сначала лепетал, потом хамить стал от бессильной злобы. Типичный Хам трамвайный. Возможно, он и в самом деле бывший бомж и приходил квартиру посмотреть, а ежели удастся, то и подломить, как знать?

Нет надо обязательно проверить, имеет ли брата Борис Чудных?


Вот Александр Борисович, час спустя доложил Турецкому Сережа. Как вы и предполагали, «обгоревшие костные останки». И более ничего.

Ну значит эксгумация теперь. Все так, и все идет по плану, не дрейфь, Серега!

Да мне бы лучше, чем с трупами-то… Уж на что вы ненавижу, но лучше уж копаться в документах.

Ну, это мы всегда пожалуйста! Есть один человек, твой тезка Сергей Афанасьевич Навроде.

Как же, слышал!

Ну вот. Его личное дело всегда у меня под рукой, найдешь его в моем столе на работе, выписки, копия его досье в среднем ящике с правой стороны.

Так.

А в архиве поднимешь личное дело Грамова Алексея Николаевича. Так как он погиб, все его личные дела, где только они могли быть, ушли в архив. Во-первых, городской, муниципальный. А во-вторых, в архив Академии наук.

И оба дела личных сравни: не пересекались ли они по жизни — официально, — понимаешь? Могли Грамов и Навроде быть знакомы друг с другом?

— Я все сделаю, Александр Борисович, но вам лично я посоветовал бы немного отдохнуть. Вы очень плохо выглядите. Даже ростом как будто меньше стали. Вы серый весь и скукоженный какой-то. Вы отдохнули бы.

— Отдохнем, когда подохнем, — пошутил Турецкий.

— Да лучше бы при жизни. Не всем подохшим-то дают отдохнуть. Вон как вы сами за покойника-то взялись. Дело вырыть из архива и самого его — опять же вырыть.

— Да, Серега, я такой: из-под земли достану!


И снова вспомнилось:

— В убийстве этого мальчика, Коленьки, которого подушкой удушили, есть одна странная, весьма заметная деталь. Ты знаешь эту деталь, ты сам мне о ней и рассказал. Но ты прошел и не заметил, к сожалению. Нет-нет, и не проси. Подумай сам. А за неделю не скумекаешь, пришлю тебе весточку. А сначала ты недельку-то подумай, сам найди. Время пока еще терпит.

Боже мой! Загадка эта так пока и осталась неразгаданной.

11


Невельский — Кассарину

РАПОРТ
Докладываю Вам, что подготовительные работы ко второму этапу выполнения операции «Полоса отчуждения» нами завершены.

К главным особенностям предстоящего этапа операции следует отнести два момента:

1. На данном этапе мы имеем наличие двух объектов, одновременно подвергаемых воздействию «Витамина С»: Грамовой Ольги Алексеевны и ее сына Николая Юрьевича Грамова (внебрачного сына О. А. Грамовой от Ю. А. Травина). Ситуация осложняется также и тем, что Ю. А. Травин довольно часто навещает О. А. Грамову й Н. Ю. Грамова. Тем самым новая для нас ситуация (два объекта) будет регулярно осложняться присутствием третьего — Ю. А. Травина.

2. В отличие от предыдущего этапа, в процессе реализации которого нам без труда удалось освободить соседнюю квартиру, обосноваться в ней и начать работать, облучая объект сквозь кирпичную стену, в данном случае такое не представляется возможным. Квартира соседняя с интересующей нас занята хорошей знакомой О. А. Грамовой — Ковровой Антониной Степановной 1918 г. рождения, пенсионеркой, переселить которую в лучшие условия, не вызывая крупных подозрений и длительных ожесточенных пересудов в подъезде, не представляется нам возможным. Сделанная нами попытка предложить ей через РУСО льготную путевку в Сочи, Геленджик, Кисловодск или Трускавец — по выбору не удалась в силу чрезвычайной подозрительности

А. С. Ковровой, «не ждущей от власти ничего, кроме говна и подлостей», — цитата из ее заявления на телефонный звонок из СОБЕСа.

Предложение освободить одну из квартир, соседствующих по вертикали — этажом выше или этажом ниже, натолкнулось на активное возражение научного подразделения нашей группы, которое я счел вполне разумным. Дело в том, что воздействие сквозь относительно тонкий слой диэлектрика (кирпичная перегородочная стенка толщиной в один кирпич) отнюдь не эквивалентно с облучением сквозь слой железобетона, содержащий внутри частую сетку арматуры. Таким образом, работа по объекту сквозь пол или потолок даст нам результаты, трудносопоставимые с результатами, Полученными на предыдущем этапе.

В связи с последней трудностью нами было принято решение работать с лестничной клетки, короткими сеансами: по десять — пятнадцать минут. Такой режим, максимально приближенный к практическим задачам в будущем, требует выполнения двух условий, по крайней мере:

1. Организационная отладка быстрого развертывания аппаратуры и мобильного подключения ее к питанию, берущееся с электрораспределительного щитка перед квартирой О. А. Грамовой. (Изделие «Витамин С» требует для качественной работы мощности никак не менее 600 вт, а в пиковом режиме, необходимом для быстрого и надежного подавления психики, — и до 800 вт. Ясно, что никакие аккумуляторы, обладающие разумным размером и весом, не могут удовлетворить наши потребности.)

2. В конспиративных целях необходимо создать группу прикрытия, маскировки, включив в ее состав профессионального электрика, например, который мог бы удовлетворить возможное любопытство жильцов по поводу громоздкой и сложной аппаратуры на лестничной площадке.

Так как в таких условиях работа с объектом чаще одного раза в неделю затруднена, то с целью избежать простоя как аппаратуры, так и привлеченных сотрудников, я предлагаю приступить одновременно и к осуществлению третьего этапа, а именно параллельно начать воздействие и на вторую, младшую дочь А. Н. Грамова — Марину Алексеевну Грамову, находящуюся в разводе, проживающую совместно с дочерью, Анастасией Андреевной Грамовой, шести лет, 1986 г. рождения.

Предлагаемая методика и тактика воздействия аналогична предыдущей, а именно: мобильное развертывание аппаратуры на лестничной площадке и кратковременная, но мощная работа «с колес» под прикрытием специальной команды «электриков» или «антеннщиков».

Докладываю также, что в разрабатываемых квартирах нами в настоящий момент уже установлена (скрытно) аппаратура слежения, наблюдения и контроля: в квартире О. А. Грамовой как аудио-, так и видеоаппаратура, а в квартире М. А. Грамовой — только аудио- (Технический отдел нашего бывшего ЦКК неявно саботировал выделение нам нужного количества микротелекамер, дав понять при этом, что с подобными вопросами они рекомендуют нам впредь обращаться по инстанции, а именно лично и непосредственно к В. А. Сомову).

В заключение докладываю, что все вещи, принадлежавшие А. Н. Грамову и С. А. Грамовой (в том числе и так называемый «архив», с освобожденной Грамовыми квартиры нами вывезены в экспертный отдел для досконального анализа.

С целью исследования освобожденной квартиры (поиск внутристенных полостей и тайников, подплинтусовых пространств и т. д.) я прописался в квартиру (бывшую) Грамовых и лично приступил к осмотру указанных выше объектов — в порядке личной инициативы и внеплановой работы. Я прошу Вас, товарищ полковник, санкционировать задним числом мою инициативу, направленную на максимально тщательное и своевременное выполнение вверенной мне операции, учитывая также и тот факт, что мое соседство с дочерью, лейтенантом экспертного отдела А-44, будет, без сомнений, плодотворно сказываться на работе.



Кассарин — Невельскому

ПРИКАЗ
Ознакомившись с ходом подготовительных работ и результатами подготовительного периода к проведению второго этапа операции «Полоса отчуждения», ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Одобрить проведенные работы, считать подготовительный этап операции успешно выполненным и завершенным.

2. Приступить к выполнению второго этапа операции «Полоса отчуждения» с 5 августа с. г.

3. Совместить проведение второго этапа указанной операции с элементами третьего этапа — в соответствии с рапортом майора А. П. Невельского на мое имя от 3 августа с. г.

4. Придать группе майора А. П. Невельского специалиста по электроустановкам, электронике исхемотехнике — прапорщика Карнаухова В. Я.

5. Санкционировать все действия, произведенные майором А. П. Невельским в порядке личной инициативы либо произведенные его подчиненными — в рамках подготовительных работ второго этапа операции «Полоса отчуждения».

6. В связи с завершением очередного этапа представить список особо отличившихся офицеров группы по реализации операции «Полоса отчуждения» (на ее первом этапе) с целью:

а) вынесения им благодарности в приказе;

б) денежного вознаграждения;

в) награждения особо отличившегося фотографией его самого на фоне развернутого знамени Особого Научно-Производственного Отдела при Председателе ЦКК МБ РФ.



Невельский — Кассарину

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
В связи с Вашим ПРИКАЗОМ от 4 августа с. г. представляю список офицеров, особо отличившихся при выполнении первого этапа операции «Полоса отчуждения», с указанием вида поощрения:

1. Капитан Иванников Анатолий Захарович — представить к награждению фотографией его самого на фоне развернутого знамени Особого Научно-Производственного Отдела при Председателе ЦКК МБ РФ.

2. Лейтенант А. А. Суханова — представить к денежной премии.



За окном стояла августовская жара; лето, казалось, уходя решило напоследок прожарить всех насквозь. Иванников вытер со лба пот: как хорошо было бы сейчас оказаться в деревне, у речки!

Но нет, служба заставляла его сидеть в четырех стенах и сочинять очередной рапорт Кассарину. Писался он трудно, со скрипом. Виновата в этом была, конечно, не столько августовская жара, сколько то обстоятельство, что в операции наметились явные сбои.

Иванников тяжело вздохнул и склонился над листом бумаги, медленно выводя буквы:

«Настоящим докладываю Вам, что сегодня, 10 августа 1992 года, нами был проведен первый сеанс интенсивного воздействия на О. А. Грамову и Н. Ю. Грамова, выполненный с лестничной площадки.

Результат имевшего место сегодня сеанса расценивается нами как удовлетворительный.

О. А. Грамова сразу, по достижении интенсивности излучения 11 вт/стерадиан, начала разговаривать с «духом покойного отца» (не проявляя никаких побочных, паразитных реакций), сын ее, Н. Ю. Грамов, воспринял воздействие психотронного излучения не непосредственно, а лишь наблюдая реакцию матери на излучение. Оставаясь, очевидно, не подверженным предлагаемой галлюцинации, Н. Ю. Грамов воспринял поведение матери как чрезвычайно странное, болезненное, что выразилось в его устно высказанных предположениях о ее нетрезвости, а затем в предположении о ее неполной психической состоятельности.

Оценив ситуацию как критическую, мы приняли решение поднять интенсивность излучения до уровня 400–450 вт/стерадиан, с единственной целью — с целью вовлечения в предлагаемую ситуацию и мальчика.

Нам это удалось по достижении энергетического порога, находящегося где-то возле 430–435 вт/стерадиан. Однако и при такой интенсивности поведенческая реакция мальчика продолжала оставаться хоть и отчетливо выраженной, но довольно вялой. Мальчик тоже «увидел дух дедушки», однако, даже разговаривая с «духом», контролировал себя вполне (идею о необходимости немедленного и избавительного самоубийства не поддержал).

Считаю своим долгом обратить Ваше внимание на тот факт, что сдержанная реакция мальчика имела место на фоне истеричного, пограничного состояния его матери (для нее излучение порядка 430–435 вт/стерадиан являлось весьма и весьма значительным). В силу этого сочетания, а именно — прохладного отношения к «призраку дедушки» в совокупности с наблюдением убивающейся, готовой едва ли не в любую секунду наложить на себя руки матерью, мальчик довольно быстро сменил отношение к «дедушке» с прохладного на враждебное. Увеличив на короткое время интенсивность облучения до 600 вт/стерадиан (чтобы подавить психику ребенка и не оставлять в его памяти отрицательные эмоции при воспоминании о встрече с «дедушкой»), мы прекратили сеанс и мгновенно ретировались, сумев свернуть аппаратуру в транспортировочное состояние за 45 секунд.

Полученные нами материалы наблюдения и контроля прилагаются.

Наша рабочая гипотеза, объясняющая, как нам кажется, не слишком вселяющие оптимизм результаты первого сеанса второго этапа, состоит в нижеследующем.

Слабое влияние электропсихотронного излучения на мальчика не случайно. Этот эффект имеет, видимо, глубокие природные корни, связанные с проблемой выживания живых существ вообще и с эволюционными процессами в частности.

Биологам хорошо известно (со слов ст. лейтенанта Б. В. Чудных), что молодые особи всех живых существ (не только приматов) обладают повышенной жизнеспособностью, дающей им возможность выживать в тяжелые времена, на фоне трагических природных катаклизмов, с целью дальнейшего продолжения рода.

Кроме того, мне кажется, что работа с «Витамином С» с мужчинами будет куда более сложной, чем с женщинами, — в силу природной «эмоциональной заторможенности» мужчин в первую очередь.

Если же учесть, что на данном этапе проведения операции мы вынуждены иметь дело с мальчиком, обладающим высокой степенью биологической защиты, присущей всем детенышам, то следует, без сомнения, обратить внимание на серьезные препятствия, стоящие перед нами. Конкретнее, учитывая описанные выше факторы, а именно:

1. Редкость сеансов воздействия (не чаще двух раз в неделю).

2. Краткость самих сеансов (не более 20–25 минут).

3. Множественность объектов воздействия и неопределенность их числа (от одного до трех).

4. Неблагоприятность пола двух объектов из трех возможных (Травина Ю. А. и Грамова Н. Ю.).

5. Неблагоприятность возраста одного из объектов (Грамова Н. Ю.) в сочетании с неблагоприятностью пола (мужск.). Учитывая все эти факторы, я предлагаю планировать окончание данного этапа операции (санирование О. А. Грамовой, Н. Ю. Грамова, Ю. А. Травина) на конец декабря 1992 г. — начало января 1993 г. с одновременной передвижкой санирования М. А. Грамовой и А. А. Грамовой на март — апрель 1993 г.».


Иванников включил вентилятор, который, впрочем, только гонял по кругу раскаленный воздух. Иванников подумал, что сейчас, когда дело, похоже, расклеивается, самое время попросить прибавку к зарплате либо повышение. Подобная просьба косвенно укажет на то, что он, Иванников, никакой вины за собой не видит. Он старался и будет стараться впредь. Только добавьте звездочек на погоны…


«Работа предстоит очень ответственная, долгая и трудная. Не побоюсь обратить Ваше внимание, что всем сотрудникам, задействованным в данной операции, следует, кроме поставленной перед ними цели, иметь еще и стимулирующую перспективу, призванную, в числе прочих факторов, существенно интенсифицировать напряжение умственных и физических сил, способностей и талантов.

И в заключение я прошу Вас несколько откорректировать состав нашей оперативной группы в плане сокращения ее до количества трех человек. Действительно, четыре сотрудника на одной лестничной площадке производят несколько странное впечатление, способное вызвать и подозрение.

Конкретнее, я предлагаю вывести из состава нашей группы ст. лейтенанта Чудных Б. В., основываясь на том, что, во-первых, с его обязанностями прекрасно справляется лейтенант А. А. Суханова (помогая при этом и мне — левой рукой регулируя интенсивность психотронного излучения) и, во-вторых, воздействие психотроном на несовершеннолетнего Н. Ю. Грамова определенно претит психике ст. лейтенанта Б. В. Чудных.

Считаю также необходимым доложить Вам, что прапорщик В. Я. Карнаухов, приданный нам для конспирации, отлично справляется со своими обязанностями — как в качестве электрика-схемотехника, так и в качестве прикрытия. Будучи выходцем из провинциальных низов, прапорщик

В. Я. Карнаухов, от природы контактный человек, без труда вступает в разговоры со случайно заметившими нас жильцами подъезда, легко находит общий язык с любыми социальными слоями и, не стесняясь в выражениях, тут же развеивает всякие возможно возникшие подозрения относительно нас и нашей деятельности».


Как и следовало ожидать, никакого повышения по службе Иванников не получил: видно, там, наверху, на уровне Невельского и выше, его намек был в лучшем случае понят, но оставлен без внимания, в худшем же случае был просто не замечен.

Так или иначе, но лето кончилось, пролетели еще три недели сентября, а дело по-прежнему оставалось на месте. Грамовых по-прежнему регулярно облучали, но никаких значительных результатов не проклевывалось. Казалось, что группа Невельского работала как часы, но как часы без стрелок: шестерни вращались, маятник стучал, анкер качался, словом все тип-топ, кроме одного: время часы не показывали.

Неудивительно поэтому, что двадцатого сентября в кабинете Невельского раздался телефонный звонок внутренней спецсвязи.

Невельский, представился Альберт Петрович, сняв трубку.

— Кассарин, ледяным тоном ответил Василий Васильевич и без паузы, словно диктуя текст машинистке, выдал ровным голосом тот самый нагоняй, который чреват служебным несоответствием, а может, и отставкой. Сама форма изложения претензий являлась однозначно угрозой, хорошо известной всем сотрудникам МБ.

Я специально позвонил вам, чтобы объяснить, что вы непростительно долго копаетесь с Грамовыми, с Травиным, уже месяц и одиннадцать дней! Позвольте также объяснить вам, что ваши регулярные рапорты с развесистой клюквой и прочей «биологической целесообразностью» с описанием трудностей, никак не заменяют конкретного результата. Позвольте объяснить вам, что я жду не объяснений, а рапорта. Возможно, рапорта с просьбой отстранить вас от командования группой обеспечения вверенной вам операции. Чем занимаются ваши люди все эти сорок суток все то время, когда они не заняты непосредственным делом два двадцатиминутных сеанса в «неделю по Грамовой с компанией и два двадцатиминутных сеанса в неделю по Грамовой с дочерью? Восемьдесят минут в неделю, час двадцать, не маловато ли? Не находите? Если не находите, то объясню вам, что я нахожу Попутно: вы нашли чего-нибудь стоящее в квартире Грамова? Немедленно доложите мне. Письменно.

И, не прощаясь, Кассарин положил трубку.


Нет, подумал Невельский, мысленно прокрутив разговор еще пару раз и как следует «разжевав» его смысл. Так это нельзя оставлять. Накатать ему рапорт, Кассарину этому, да понаглее, пожестче. Он должен понять, что мы с ним в одной упряжке и сделать меня козлом отпущения ему не удастся. Он тоже сядет в ту же лужу.

Невельский повернул поудобней дисплей своего личного компьютера и с ходу начал набирать рапорт, не округляя, не сглаживая, а, напротив, расставляя четкие смысловые ударения:

«Настоящим рапортом я считаю обязанным объяснить Вам, что основной целью операции «Полоса отчуждения» я считал выполнение научного исследования — в первую очередь, а не спешную санацию известных лиц к заданному сроку. Если цель и задачу операции я воспринимаю неверно, то готов понести наказание, быть отстраненным от командованием группой, — прошу Вас лишь приказать мне это— в письменной форме, сформировать соответствующую комиссию и лично назначить служебное расследование относительно моего служебного соответствия».

— Вот-вот, — подумал Невельский. — Именно в письменном виде и именно через комиссию. Дешево ты меня не возьмешь, скотина трехзвездная….

«Я же, объясняю Вам, имею, как и ранее, законное право на собственное видение круга задач, не очерченных письменными распоряжениями и приказами, и готов, как и ранее, отстаивать свое видение подобных вопросов на любом уровне и, если придется, понести заслуженное наказание с уверенностью в последующей реабилитации.

Что касается бывшей квартиры А. Н. Грамова, занимаемой в настоящее время мною, то докладываю вам, что все вещи, вплоть до фурнитуры и телефонных розеток, вывезены мной в экспертный отдел еще 16 августа с целью проведения доскональной экспертизы и поиска возможных карандашных пометок на полях, критических вставок в чужих трудах, криптографированных записей и т. д.

Лично я каждый вечер в остающееся от текущих дел время исследую поднлинтусовые полости в квартире Грамова — по плинтусу за вечер. Эта продуктивность представляется мне чрезвычайно высокой, если учесть, что плинтуса в квартире Грамова были прибиты каким-то идиотом с помощью гвоздей финского происхождения с легкой винтовой нарезкой и вырывать их сложно так же, как, например, шурупы, вкрученные в толстый дубовый паркет».

— Нужно несколько раз употребить слово «объясняю», — подумал Невельский, — Намекнуть ему тем самым на то, что, дескать, сам дурак… И побанальней, побанальней что-нибудь. Вроде того, что «объясняю вам, что Волга впадает в Каспийское море». Ага!

— Объясняю Вам также, что сотрудники вверенной мне группы помимо восьмидесяти минут еженедельной работы занимаются в остальное время подготовкой, тренировкой, осмыслением полученных результатов, а также многоуровневым планированием. Считаю необходимым объяснить Вам также, что любая сложная работа, выполняемая подчас за несколько минут, требует порой многонедельной подготовки.

Объясняю Вам также, что моральное состояние, работоспособность и стремление справиться с заданием в полном объеме во вверенной мне группе находится под моим постоянным и неусыпным контролем.

Так, например, еще 11 августа из состава группы, непосредственно работающей по дочерям Грамова, моим личным распоряжением был выведен ст. лейтенант Б. В. Чудных.

Заверяю Вас, что если ориентация проводимой операции несколько изменилась, то я готов, отложив научно-исследовательские интересы в сторону, приступить немедленно к физическому устранению известного круга лиц — с момента получения Вашего письменного приказа на этот счет.

Я гарантирую Вам выполнение такого приказа в двадцать четыре часа безо всяких скидок на возможные трудности и мешающие обстоятельства.

Жду Ваших разъяснений или письменных указаний».

«На-ка выкуси!» — подумал Невельский, подписывая рапорт.


Кассарин — Невельскому

ПРИКАЗ
Настоящим ПРИКАЗЫВАЮ вам закончить второй этап операции «Полоса отчуждения», включающий санацию

О. А. Грамовой, Н. Ю. Грамова и Ю. А. Травина не позднее 7 ноября 1992 года, приурочив окончание этапа к 75-й годовщине ВОСР — Великой Октябрьской социалистической революции.

Одновременно с этим ПРИКАЗЫВАЮ:

а) получить ряд весомых, значимых для практики научных результатов;

б) завершить анализ научного и культурного наследства

А. Н. Грамова и подытожить в письменном виде результаты анализа;

в) представить ясные перспективы дальнейших исследовательско-производственных работ с устройством «Витамин С».

Ставлю Вас также в известность, что при срыве указанных сроков или невыполнении поставленных задач:

а) мною будет в приказном порядке назначен другой руководитель Группы обеспечения операции с автоматическим Вашим отстранением от участия в ней;

б) будет введен в действие фактор условного вселения вас в бывшую квартиру А. Н. и С. А. Грамовых;

в) будет поставлен вопрос о Вашем неполном служебном соответствии с организацией квалификационной комиссии на базе ЦОК и с назначением служебного расследования по прямому указанию Председателя ЦКК МВФ РФ, в непосредственном подчинении которого находится вверенный мне ОНПО.


21 сентября 1992



Невельский — Иванникову

ПРИКАЗ
Настоящим ПРИКАЗЫВАЮ вам интенсифицировать проведение второго этапа операции и закончить его в полном объеме не позднее 7 октября 1992, приурочив ко Дню Конституции.

В соответствии с вашей просьбой о наведении справки о возможности присвоения вам внеочередного майорского звания довожу до вашего сведения, что вакантная майорская должность в настоящее время имеется в Особом Отделе (должность замначальника 00) в в/ч С-14317, дислоцированной на о. Угрюмый в море Лаптевых (бывший замначальника 00 в/ч С-14317 погиб от цирроза печени на фоне открытой формы туберкулеза, осложненного цингой). Вопрос о вашем возможном переводе на эту вакантную майорскую должность в соответствии с Вашей просьбой будет решаться руководством ОНПО 8 октября 1992 г.


21 сентября 1992


Трудно было не встревожиться, получив такой приказ от своего непосредственного начальника. После повторного прочтения его приказа Иванников вдруг осознал, что у него стучат зубы — не столько от страха, сколько от нервного расстройства: уж он-то не старался! И вот — на тебе…

Чувствуя, что земля уплывает из-под ног, Иванников решил немедленно объясниться. Объяснительная записка? Но никто не просил его «объясняться». Нет-нет! Это будет «служебная записка». Служебная записка со слезливой интонацией. Да!


СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА
Я обращаюсь к вам неформально, Альберт Петрович, с целью выразить свои опасения и попросить Вас о поддержке (если такое возможно).

Опасение состоит в том, что, пытаясь подавить мальчика, к 7 октября нам придется поднять интенсивность до уровней 1000–1200 вт/стерадиан, а может, и более. Мои опасения в связи с включением таких мощностей двояки, а именно:

1. Система охлаждения «Витамина С», хоть и усовершенствованная мною, может не выдержать. Это означает необратимую потерю изделия «Витамин С».

2. При таких немыслимых мощностях вполне возможно возникновение волнений в соседних квартирах, за счет излучения вбок (боковых лепестков диаграммы направленности). Считаю необходимым довести до Вашего сведения, что мы, работающие в непосредственной близости от «Витамина С», ощущаем его влияние на нашу психику уже при мощностях излучения в главном луче около 450–470 вт/стерадиан. Он излучает, Альберт Петрович, и вбок и назад тоже (немного), — он, как и всякое реальное устройство, не идеален, имеет ограничения эксплуатационных характеристик. Я опасаюсь, что увеличение мощности центрального лепестка до 1000–1200 вт/стерадиан отразится и на нас таким образом, что мы потеряем контроль и начнем «с помощью призрака Грамова» фактически общаться друг с другом и с нашими объектами, подвергаемыми основному воздействию. Если же изначально жестко запрограммировать работу психотрона, предполагая возможную временную потерю контроля нами над ним, то развитие событий по этому сценарию чревато тем, что Вы получите шесть самоубийств вместо трех.

В связи с вышеизложенным я прошу Вас, Альберт Петрович, о неформальной поддержке, состоящей также из двух пунктов:

1. Санкционировать (в крайнем случае, если уровень 700–750 вт/стерадиан не возымеет действие) применение обычных методов санирования.

2. Придать группе специалиста в области обычного санирования (я имею в виду просто хорошего киллера, как Вы, наверное, поняли).


22 сентября 1992



«А он ведь прав! — подумал Невельский, ознакомившись со служебной запиской Иванникова. — Он прав в том, что во всей этой истории надо решительно ставить точку. Любыми путями, любым способом. Но мне — лично, письменно — санкционировать это напрямую совершенно ни к чему».

Невельский сел к своему компьютеру и начал набирать текст приказа от 23 сентября 1992 года.

«Ознакомившись с вашей служебной запиской от 22 сентября 1992 г. ПРИКАЗЫВАЮ вам действовать исключительно в рамках запланированного и утвержденного сценария этапа операции, обходясь исключительно уже выделенными вам ресурсами и приданным обеспечением».

«Однако ему надо четко намекнуть, — решил Невельский, — что хоть он и не получит киллеров, тем не менее сам-то он волен… взять грех, так сказать, на душу».

«Учитывая, однако, уникальную научную специфику проводимой операции, ПРИКАЗЫВАЮ вам при выполнении текущего этапа широко использовать творческие пути решения поставленной задачи, привлекая чекистскую смекалку».

«Так. «Чекистскую смекалку» это я правильно ввернул, — подумал Невельский, перечитав последнюю фразу, — Теперь ему надо только дать понять, чтоб он эту «чекистскую смекалку» использовал во что бы то ни стало, если не будет укладываться в поставленные сроки».

«ПРИКАЗЫВАЮ также вам импровизировать свободно и без оглядки, памятуя лишь о цели, сроке и результате выполняемого ради общего нашего блага задания».

«Дай только Бог, чтобы он все понял», — вздохнул Невельский, подписывая приказ.


Нет ничего лучше, когда начальник и подчиненный понимают друг друга без лишних слов. Особенно если карьеры, судьбы обоих жестко зависят от исхода дела: либо пироги и пышки, либо синяки и шишки.

Конечно, получив две недели назад приказ Невельского, написанный хоть и эзоповским языком, но, в сущности, весьма прозрачно, Иванников понял все, весь его глубинный смысл. Поняв, закусил удила от усердия. И победа не заставила себя ждать.

Уже 7 октября Иванников писал рапорт с удовольствием. С удовольствием, так как рапорт был победный. Он писался легко — как рассказ, как поэма, как песня…

«…Настоящим докладываю Вам об успешном завершении второго этапа операции «Полоса отчуждения».

Сегодня, в ночь на 7 октября, во время сеанса, начатого нами в 23.50, на девятнадцатой минуте облучения, в 00.09, О. А. Грамова самостоятельно и без особых проблем вскрыла себе вены, находясь в потоке всего 540 вт/стерадиан, после чего благополучно скончалась от потери крови.

Достижение такого результата при столь низком уровне воздействия мы расцениваем как большой успех, означающий, в первую очередь, что психотронное излучение имеет четко выраженный кумулятивный (накопительный) характер воздействия на психику. А именно, регулярное облучение О. А. Грамовой с августа месяца привело к тому, что в октябре она уже «хватала образ», начиная с уровней 6–8 вт/стерадиан, а при доводке центрального луча (оси главного лепестка) до 540 вт стерадиан она вскрылась легко и не кашляя, так сказать.

Куда сложнее обстояло дело с мальчиком. Оставшись без мамы, при виде большого количества крови он, что вполне естественно, заметно огорчился и даже допустил в адрес «духа дедушки» ряд не слишком лестных замечаний. Мы же, естественно, были вынуждены поднять излучение еще на 100 вт/стерадиан, чтобы не дать мальчику осознать в полной мере происходящее, поднять тревогу и т. д. Признаюсь Вам, что мы не оставляли надежду и на возможность санировать ребенка исключительно с помощью «Витамина С» и поэтому, манкируя в известном смысле безопасностью, продолжали наращивать мощность почти в течение двух часов после гибели О. А. Грамовой.

Подчеркну, что с целью соблюдения конспирации нами был предпринят ряд мер. А именно: прапорщиком В. Я. Карнауховым лифт был «отрегулирован» таким образом, что он мог быть вызван лишь с этажей, расположенных выше нашего. Доставив желающих вниз, на первый этаж, гарантированно проследовав мимо нашей рабочей площадки без остановки, лифт автоматически и немедленно возвращался сам на самый верх, на двенадцатый этаж (разумеется, пустой). Все желающие подняться должны были, понятно, следовать пешком, что давало нам возможность, услышав шаги приближающегося постороннего, свернуть аппаратуру (30 35 секунд) и изобразить собой запоздалую компанию.

С целью избежать внезапного выхода жильцов на площадку (внезапного, имея в виду ночное время), нами были заблокированы все четыре двери, выходящие на лестничную площадку. Параллельно с этой превентивной мерой нами были, естественно, заклеены с помощью изоляционной ленты смотровые глазки в дверях. Весь этот комплекс действий мог восприняться жильцами площадки только как обычная хулиганская выходка молодежи, что, как известно, является в наших городах скорее нормой, чем исключением. Замечу попутно, что все обошлось, попытки покинуть квартиры или, напротив, попасть в них снаружи не были нами зарегистрированы во время работы с 23.50 по 01.55

Научный результат, полученный нами в таких экстремальных условиях, дал весьма ценный, однако не вселяющий большой оптимизм результат: мальчик колебался все эти два часа между решением остаться жить и решением последовать за матерью в лучший мир. Так как продолжать воздействие становилось все более опасно, мы решили прибегнуть к последнему средству, использовав чекистскую смекалку.

А именно, после резкого снижения излучения, — до уровня 260 вт/стерадиан, прапорщик В.Я.Карнаухов, тихо постучав в квартиру, представился мальчику другом Ю. А. Травина, посланным им спасти его самого и маму от злого «духа дедушки». Так как уровень порядка 260 вт/стерадиан был достаточен, чтобы мальчик еще чувствовал присутствие «духа», однако, одновременно с этим, был достаточно низок и «дух дедушки» уже над ним не довлел, мальчик с радостью открыл дверь (снятую нами, естественно, со страховки) и впустил прапорщика В. Я. Карнаухова в квартиру. Далее В. Я. Карнаухов, ведомый мальчиком к маме якобы для оказания ей помощи, произвел беглый визуальный осмотр потерпевшей мамы, а также общей обстановки, после чего в течение восьми — десяти минут умело и споро задушил мальчика с помощью подушки.

В течение следующих пятнадцати минут нами была демонтирована вся аппаратура контроля и наблюдения (сняты «жучки» и микровидеокамеры), уничтожены все следы нашего пребывания в квартире. Перед уходом мы раскрыли настежь окна в комнате — с целью допуска внутрь атмосферных осадков, которые, во-первых, не способствуют поиску следов и, во-вторых, в состоянии навести следствие на ряд ложных идей. Записку, составленную нами заранее с помощью специалистов-графологов с текстом «Уходим в лучший мир», мы приклеили на экран телевизора на кухне, а сам телевизор перед уходом включили, чтобы звуком он привлекал внимание к записке.

Покинув дом, мы немедленно связались с рекомендованными вами людьми как на Петровке, так и на Огарева с целью возможного блокирования ими следственных действий (в случае развития последних в нежелательном для нас направлении).

Что же касается Ю. А. Травина, работавшего сегодня в ночь, то я заверяю Вас, Альберт Петрович, что с ним, как ни странно, проблем не будет. Завтра в полдень Вы можете спокойно рапортовать о нем как об уже санированном, под мою ответственность, тут все будет сделано без осложнений.

Я уверен вплоть до готовности понести любое наказание в случае провала, что с Ю. А. Травиным вопрос будет решен по пути его следования с работы домой.

Аудио- и видеоматериалы финала прилагаются».


Едва Невельский успел дочитать победную реляцию Иванникова, как раздался звонок спецсвязи.

— Альберт Петрович? Это Иванников. Спешу сообщить вам очередную радостную весть: второй этап операции завершился окончательно и целиком!

— То есть?

— Юрий Афанасьевич Травин… того!

— Каким же образом? — Невельский удивился: неужели же они его пристукнули средь бела дня, применив «чекистскую смекалку» прямо на улице?

— Вам это, возможно, покажется смешным, Альберт Петрович, но Травин повесился сам, без всякого нашего участия, по дороге домой, после сорокаминутного разговора со следователем по особо важным делам — небезызвестным Турецким.

— А где они разговаривали? — насторожился Невельский.

— Разговор произошел при остановке служебной машины Турецкого, на обочине, возле двенадцатого километра Рублево-Алтухинского шоссе.

— Вы смогли записать разговор?

— Конечно. Только не очень качественно, с расстояния свыше километра — на открытом месте мы боялись приблизиться больше…

— Суть беседы? Вкратце.

— Ну, впечатлительный Травин изложил Турецкому версию о пришествии «призрака»… Не удержался, покойник.

— А Турецкий?

— Считает дело очевидным самоубийством. В версию Травина ничуть не поверил. А теперь-то — тем более. Повесился — значит, точно псих!

— Дай-то Бог! — Невельский в задумчивости побарабанил пальцами по столу. — Тем не менее вы держите Турецкого в поле зрения до тех пор, пока дело не будет завершено, прекращено, до точки, ясно?

Слушаюсь, Альберт Петрович!


Невельский — Кассарину

РАПОРТ
Настоящим докладываю, что второй этап операции «Полоса отчуждения» успешно завершен нами сегодня в рамках полной программы-максимум.

Завершение этапа приурочено нами ко Дню Конституции бывшего СССР.

Систематизированный отчет, аудио- и видеоматериалы прилагаю.



Кассарин — Сомову

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
Второй этап операции «Полоса отчуждения» успешно завершен по полной программе.

Окончание этапа приурочено ко Дню бывшей Конституции бывшего СССР.

Систематизированные, скомпонованные материалы, а также пленки с записями прилагаю.


7 октября 1992



Все шло хорошо, но почивать на лаврах ни Иванников, ни Невельский не собирались. Первая, несколько встревожившая их обоих информация появилась три дня спустя — десятого октября.

Связавшись с Невельским по спецтелефону, Иванников поделился своей озабоченностью тем фактом, что дело о самоубийстве О. А. Грамовой вопреки своей очевидности до сих пор не прекращено. Мало того, следователь по особо важным делам А. Б. Турецкий с прежней интенсивностью производит следственные мероприятия и, как выходит по отчетам «наружки», не собирается прекращать это дело в течение ближайшего времени.

— Так вы немедленно примите меры, — посоветовал Невельский. — Поставьте Турецкого на «путь истинный». Действуйте, не спите.

— Мы не спим, — обиделся Иванников. — Мы сегодня ранним утром, в 4.40, организовали внеочередной сеанс облучения Марины Грамовой. С целью дезинформирования Турецкого.

— Не понимаю. Что-то очень запутанно. Облучение Грамовой для дезинформирования Турецкого? Как это? Объясните.

— Да нет, все просто! Турецкий, конечно, предпримет сегодня попытку познакомиться и поговорить с Мариной Грамовой — сестрой погибшей Ольги Грамовой. Думаю, это произойдет сегодня на похоронах Ольги Грамовой и ее сына. Вот почему мы и организовали ранним утром «визит» к Марине Грамовой сразу троих ее погибших родственников: отца, сестры и племянника. Устами сестры мы «предсказали» Марине Грамовой, что после похорон она посетит со следователем, ведущим дело ее сестры, ресторан, а через неделю выйдет за него замуж!

— Чушь какая! Не понимаю, зачем вы это сделали.

— Именно из-за того, что это — чушь! Абсурдность внушенной нами информации очевидна: в день похорон родной сестры и племянника обычные люди не посещают рестораны с незнакомыми людьми и уж тем более не вступают с ними в брак через неделю после похорон. Да это просто и невозможно!

— Согласен. Но цель, цель всего — какая?

— Цель, двигавшая нами, ясна: в случае возникновения между Мариной Грамовой и Турецким доверительных отношений эта информация сыграет отталкивающую, дезавуирующую роль. Ну вот представьте себе, что выйдет, если она расскажет ему все, что ей самой известно, — «приходили покойники, предсказали ресторан, а через неделю — свадьба»… Как расценит Турецкий подобные «откровения»? Как нескромный намек, приглашение пообщаться поближе, поплотнее: ну, ясно, завлекает, врет, чтоб охмурить, хочет произвести впечатление и т. д. Понятно, что эта как бы «очевидная ложь» заставит Турецкого сомневаться во всей информации, исходящей от Грамовой.

— А может быть, и иначе, — задумчиво протянул Невельский. — Эта «очевидная ложь» способна заставить Турецкого заподозрить и саму Марину Грамову в сопричастности к происшедшему, если не сказать в соучастии.

— Это тоже неплохо. Нам на руку, если он пойдет по абсолютно ложному следу. Запутается и дело прекратит.

— А если Марина Громова не так глупа и, что называется, «замолчит» всю эту информацию, которую мы ей подсовываем?

— Так ведь мало-мальски опытный следователь прекрасно чувствует, что ему что-то недоговаривают. А Турецкий-то, думаю, уловит это. Так что и этот вариант развития событий заставит Турецкого сомневаться в искренности Грамовой и опять-таки поведет его по ложному пути. А может быть, он прекратит следствие по этому делу, убедившись на примере Марины, что в семье Грамовых все слегка «того», помешанные…

— Вот это бы лучше всего, — закончил разговор Невельский, несколько успокоенный хитроумной психологической ловушкой, поставленной Иванниковым Турецкому. Мозги Невельского уже работали над дальнейшим — над финалом третьего этапа вверенной ему операции. Невельский знал, что если ловушка Иванникова не сработает, то, может быть, встанет вопрос о физическом устранении Турецкого. Уже теперь, 10 октября, Невельский начал думать и об этом варианте, чтобы полностью и надежно обезопасить себя.



Кассарин — Невельскому

ПРИКАЗ
Ознакомившись с ходом подготовительных работ и результатами подготовительного периода к проведению третьего этапа операции «Полоса отчуждения» ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Одобрить проведенные работы, считать второй этап операции успешно выполненным и завершенным.

2. Приступить к выполнению третьего этапа операции «Полоса отчуждения» начиная с 13 октября 1992 г.

3. Совместить санацию М. А. Грамовой и А. А. Грамовой с санацией следователя по особо важным делам А. Б. Турецкого, излишне плотно соприкоснувшегося с разрабатываемой нами тематикой.

4. Предельно ускорить проведение третьего этапа операции, действуя вдумчиво, осторожно, привлекая чекистскую смекалку и не останавливаясь перед возникающими трудностями, без оглядки на догматические соображения, действуя творчески, инициативно и прогрессивно.

5. Оставить на третий этап приданного вам ранее специалиста по электроустановкам, электронике и схемотехнике прапорщика Карнаухова В. Я.

6. Санкционировать (безусловно) все действия, произведенные майором А.П.Невельским в порядке личной инициативы.

7. В связи с завершением очередного этапа представить список особо отличившихся офицеров группы по реализации операции «Полоса отчуждения» (на ее первом этапе) с целью:

а) представления на досрочное присвоение очередного звания;

б) вынесения им благодарности в приказе;

в) денежной премии;

г) награждения особо отличившегося фотографией его самого на фоне развернутого знамени Особого НаучноПроизводственного Отдела при Председателе ЦКК МБ РФ.


12 октября 1992



ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
В связи с Вашим ПРИКАЗОМ от 12 октября 1992 года представляю Вашему вниманию список офицеров, особо отличившихся при выполнении первого этапа операции «Полоса отчуждения» с указанием вида поощрения:

1. Прапорщик Карнаухов Вячеслав Яковлевич — представить к денежной премии.

2. Лейтенант Суханова Алина Альбертовна— представить к очередному присвоению звания старший лейтенант КГБ.

3. Капитан Иванников Анатолий Захарович — представить к вынесению благодарности в приказе с награждением его фотографией его самого па фоне развернутого знамени Особого Научно-Производственного Отдела при Председателе ЦКК МБ РФ.


12 октября 1992


12


Александр Борисович Турецкий, следователь по особо важным делам, сидел в своей машине, припаркованной в уютном дворике недалеко от Пушкинской, и ждал Сергея, который обещал ему два часа тому назад доставить «два сенсационных материала», как он неосторожно признался Турецкому по телефону.

Неосторожность, видимо, уже принесла свои плоды: Сергей обещал явиться на место встречи к часу, но до сих пор — а уже 13.47 — не пришел. Турецкий начинал волноваться.

Чтобы не дать себе «раскрутиться» в предположениях о причинах столь значительного опоздания Сергея, Турецкий решил еще раз проанализировать только то, что уже было известно ему достоверно, но к чему не подходил ни один вариант из рабочей гипотезы. Подобные факты, не укладывающиеся, откровенно торчащие наподобие шила из мешка, чрезвычайно важны: они либо расширяют, улучшают гипотезу, сразу и резко приближая ее к истине, либо, наоборот, уничтожают ее, способствуя тем самым рождению новой гипотезы, — верной или, точнее, более адекватной произошедшим событиям.

Каковы же эти «торчащие», «мешающие» факты?

Во-первых, мистический флер. Зачем? Зачем, например, было предсказание, что после похорон они с Мариной и Настей пойдут в ресторан, а затем, через неделю, поженятся? Зачем было сделано такое предсказание — раз? Кем — два? И почему сбылось — три? Если исключить мистическое, «загробное» объяснение, в материалистических рамках это никак не объяснишь.

Второе. Его «заброска» в Киев. Опять-таки: кто и, главное, ради чего?

Третье. Этот странный запрет на присказку. Совершенно бессмысленный с прагматической точки зрения. Ответа по-прежнему нет.

Четвертое. Неудавшийся Настенькин «полет» с балкона, в качестве наказания за вырвавшуюся из его уст запрещенную фразу. Значит, запрет был сделан совершенно серьезно? Кем? «Смежниками»? Смешно. Грамовым? Нет, невозможно. Уж он-то бы и дочь, и внучку пожалел бы.

Пятое. Подброшенные в гостиницу рукописи. Тут глупость полная. К тому моменту сама жизнь настолько уже убедила его в реальности мистических явлений, что подкладывать какие-то статьи для его осведомления не было никакого смысла.

Шестое. Грамовский архив, ушедший, что называется, «с потрохами» в ГБ. Что толку им с творений Пушкина, Лескова, Досхоевского? Ну, тут-то можно подобрать ответ. Он называется «заметки на полях». Там Грамов, может быть, чего-то написал, — ну, прямо на книжках, между строк. Теперь до этого дорыться трудно. Но можно — в принципе. Конечно, если постараться.

И, наконец, седьмое. Меркуловский «кроссворд», коварный ребус о детали, сопутствующей удавлению подушкой Олиного сына.

Внезапно кто-то сзади подошел к машине: Турецкий увидал в зеркальце заднего вида только сильно разорванный рукав куртки.

Турецкий мгновенно вывалился из автомобиля прямо на снег, выхватывая в падении «марголин»…

Это был Сережа Седых, слава Богу!

— Простите, опоздал. Машины мне не дали, я в метро застрял. Почти пятьдесят минут в туннеле простояли. Вот, у куртки оторвали весь рукав на выходе. Фу, торопился к вам, бежал. А вы чего, меня так испугались?

— Да нет, твоих «сенсаций»… — ответил Турецкий, вставая со снега.

— Сенсации — о, да!

— Садись, рассказывай.

— Так вот. Начнем с простого. А. Н. Грамов вырос в Марьиной роще. Там и закончил школу-десятилетку. Я в ней был.

— Зачем же ты туда ездил? Он учился там сто лет назад.

— Да. Но учился он там одновременно с С. А. Навроде. Они ровесники.

— Ну?! Это ты там, в школе, установил?

— Нет. В школе я получил домашний адрес классной руководительницы грамовского класса. Она еще жива, пенсионерка, восемьдесят три года. Так вот, они не только одногодки, но и проучились в одном и том же классе, пройдя всю школу вместе, — от 1 «Б» до 10 «Б»!

— Да. Это, пожалуй, сенсация!

— Нет. Это-то как раз не сенсация. Сенсация состоит в другом. Учительница мне поведала, что их класс она железно помнит В нем училось много неординарных личностей, людей, заметных на российском небосклоне, сейчас, тридцать три года спустя…

Ну-ну, давай рожай же, не томи!

— Еще один их одноклассник, Л. А. Шабашин

— Кто, начальник ЦКС?

— Генерал-лейтенант МБ нынче. Первый зам.

— Да. Убил ты меня. — Турецкий даже растерялся. Попали мы с тобой в компанию.

— Компания лихая, что и говорить.

— Фу, мне даже жарко стало. В пот бросило. Ну, это, я надеюсь, все.

— Нет, это я вам сенсацию попроще для начала выдал.

— А есть и посложнее? — Турецкий почти с испугом посмотрел на Сергея.

— Да. Позагадочней, на мой взгляд.

— Ну, валяй! — Турецкий наконец решился воспринять.

— Ребята-«археологи», ваш дружок из МУРа, Грязнов Слава, навел меня на них. Они взялись извлечь останки всего за десять штук, смешно? Пять вперед, пять по результату Ударили по рукам, достали, принесли. В мешке. Ну, я мешок — на экспертизу, как вы сказали, точно так, на голубом глазу, нашли вот, дескать, нечто около кафе. Я дело-то возбудил, конечно. И, конечно, от вашего имени. Для соблюдения процессуальных норм. Вот, пожалуйста. «О нахождении обгорелых останков неизвестного происхождения около заднего двора кафетерия «Золушка» 20 декабря 1992 года»

— И это оказались кости обезьяны, верно? перебил Турецкий.

— Предположительно какой породы? Ну? Сергей явно не хотел сдавать сенсацию без боя.

Предположительно — орангутанг, равнодушно продолжил Турецкий. Нет, это не сенсация. Я так и думал.

— Ага. А раз вы так и думали, то скажите мне, сколько содрали с меня гробокопатели, ну, «археологи», вручая эти обезьяньи останки? А?

Пять штук, поди, так вы договорились? Ну еще, по. жим, штуки полторы на пьянку попросили тебя набросить. Может быть.

О нет, не угадали. Я очень долго торговался с ними, с трудом сошлись на сорока.

— На сорока рублях? Отдал бы, что там торговаться!

— Нет. На сорока тысячах! Они сначала заломили сто, но я им — фигу! Битый час беседовали.

— Конечно, можно было б заплатить и сто, как я сначала и предполагал.

— Вы все неверно предполагали. Сто стоит, например, на Новодевичьем Хрущева вырыть или Гоголя, допустим. Одежда там, ботинки, на Запад, есть там коллекционеры. А генерала — ради формы, например, — простого генерала, не больше двадцати. С зубами золотыми, с орденами — подороже, двадцать пять. Как правило. А просто так кого-то, Грамова, допустим, вашего, на Истряковском кладбище, никем не охраняемом, ему десятка — красная цена… Вы не волнуйтесь, я же все узнал сперва в МУРе, прежде чем контачить с ними. Пусть я стажер, но не такой простак. Как некоторые.

— Все ясно. Я согласен. Но почему ж тогда цена взлетела вдруг безумно?

— А просто нам взвинтили цену. Дорогу кто-то нам перебежал, понятно?

— Нет, непонятно.

— Рассказываю. Договорились мы сначала на десятку. Я место им на кладбище сам указал, у них отличные есть карты, не схемы — карты, двадцатипятиметровки, всех кладбищ московских, подмосковных…

— Давай поближе к телу!

— Даю поближе. Я им на карте точно указал могилу, сказал: Алексей Николаевич Грамов. Извлечь все целиком, в мешок и — мне в руки. Все, сговорились. Я их авансировал. Пять. Они мне — завтра утром, жди! А сами звонят ночью: давай-ка встретимся, сменились обстоятельства. Ну, я из постели прыг — и к ним туда. Они мне: мы пришли копать и даже испугались. Что такое? — это я им. Они мне: глядь, а могила-то уже разрыта! Я им: не может быть! Они мне: мы тоже так подумали. А пригляделись: точно. Могила-то жены разрыта, С. А. Грамовой! Разрыта и пуста. Ни гроба нет, ни тела.Подчистую. Понятно? Кто-то снял жену.

— Могила Грамова А. Н.?

— Его-то пока не тронута. Была. Но! Раз кто-то проявил заметный интерес, так, значит, это надо кому-то. Они мне: мы всех «археологических коллекционеров» знаем… Два дня — и выясним, кто жену увел. Вот им-то мы и мужа, стало быть, запарим. Ну для комплекта, для коллекции. И не за десять штук, ясно, раз такое дело. А за сто. Стартовая цена. Ну, я им: двадцать штук даю не глядя! Они мне: девяносто! И пошло поехало. На сорока сошлись.

— Все ясно, Сережа. Ты знаешь, ты с ними снова завяжись и передай им от меня, ну как бы от «клиента», что если они найдут того, кто телом С. А. Грамовой заинтересовался, то я за это «тело» Грамова А. Н. отдам им задарма. Скажи: все останки, истлевший саван, все-все-все! Просто подарю…

— Не понимаю вас: зачем?

— За информацию.

— Нет, это-то понятно. За информацию и тридцать штук еще! Вот как с ними надо: за информацию «косарь» им скинуть. И будет с них. А то, глядишь, от жадности у них мошонки лопнут!

— Ну, я смотрю, ты специалистом стал.

— Стараемся.

— А сам ты в это время, вступив с ними в переговоры, подготовь…

— Знаю, знаю! — Сережа перебил Турецкого на полуслове. — Им подготовить кости человеческие, обгоревшие, мужчины лет пятидесяти, ведь так?

— Так, — согласился с удивлением Турецкий. — А как ты додумался до такого?

— Да очень просто. Впарить. Я им заказывал ведь Грамова за десять? Ну. Они сварганили мне обезьяну — за сорок. А я им что назад: не обезьяну же, конечно. А человеческие кости, точно так же, как и они, туфту задвину им.

— Ну ты даешь, Сергей!

— Стараемся, Александр Борисович. Служу Советскому Союзу! — как говорил один майор ГБ, устраиваясь сутенером на Гаити.

— Вот кстати, относительно гебешных майоров… Записывай: Чудных Борис Валерьевич. Иванников. Не знаю инициалов. Далее, майор Невельский А. П. Потом его соседка, живет дверь в дверь… Квартира 51. Суханова Алина. Ну и давай сюда еще Шабашина Л. А. прибавим… Все эти люди к нам имеют отношение. И вместе с тем они работают в МБ. Все, что о-них мы можем выудить по открытым источникам — архивам, выпискам из домовой книги, в загсе, ну и так далее. Понятно?

— Да это ж адова работа!

— Да, не сахар, согласен. Но что же нам делать?

— Нет, я не против поработать, но вы ж меня не посвящаете в детали, в суть.

— Я это делаю нарочно. По двум причинам. Во-первых, сам подумай, пораскинь мозгами, ты ж кое-какую информацию имеешь. И я скажу тебе: совсем не малую, глядишь, чего-то и сообразишь. Как только будет первый результат по «делу Турецкого в отпуске за свой счет», тогда я сразу подскажу тебе еще немного, понял? А во-вторых: чем меньше знаешь, тем больше шансов у тебя дожить до пенсии. Знаешь, как в Писании: «От многих знаний много и горестей и умножающий мудрость — умножает печаль». Поэтому вот тебе пятьдесят штук— компенсация истраченного плюс на чай и пиво и — вперед!


Высадив Сергея возле Следственного управления, Турецкий медленно проехал по Страстному, повернул на Чехова и покатил к Садовому кольцу.

Сергей действительно добыл ему два сенсационных факта.

Первый — что Навроде и Грамов — бывшие одноклассники, прекрасно ложился на его гипотезу, подтверждая, что он шел по верному пути. «Довесок» к этому факту Л. А. Шабашин, тоже их одноклассник, давал возможность построения новых ветвей расследования, делал гипотезу весомей и богаче, позволял быстрее двигаться вперед.

Второй сенсационный факт был абсолютно дик. Его нельзя было приставить ни к одному из «углов» версии Турецкого. Кому, черт возьми, могло понадобиться тело Грамовой С. А.? Да и зачем? Вот если бы у него, у Турецкого, останки Грамова ушли из-под носа, тут все было бы объяснимо. Их мог, во-первых, извлечь сам Грамов, чтобы скрыть концы, опасаясь возможной эксгумации, и, во-вторых, их могли раскопать «смежники», заподозрив, — точно так же, как он сам заподозрил, — что А. Н. Грамов жив. Да, да! Если б останки Грамова исчезли, это работало бы на версию, но увод тела жены Грамова! Не то что это путало все карты, нет! Объяснение есть, наверно, раз произошло, так, значит, было кому-то нужно. Но кому и зачем?

Турецкий ощутил, уже который раз за последние два с лишним месяца, что он, в сущности, совсем немного понимает, в чем же он так интенсивно крутится.

Проявление шло медленно и странно, открывая новые детали, но закрывая частично то, что представлялось ясным изначально.

Он выехал уже на кольцо, когда его вдруг внезапно осенило.

Ефимыч!

Конечно же Ефимыч!

Как же он сразу-то не сообразил!

Ефимыч подтасовал время задушения Коли. Сначала он дал заключение на месте: «Задушила ребенка, а затем сама вскрылась». А «дух», ну, этот, «форзи», сообщил Марине, что ребенок был задушен два часа спустя после смерти Оли. Дальше. Имея эту информацию и предположив, что это, может, правда, он взял «на понт», на «пушку» пьяного Ефи-мыча — на свадьбе. И тот тогда мгновенно и признался: да, дескать, время я чуть-чуть подтасовал.

Но как он объяснил, зачем он это сделал? Зачем подтасовал?

О, объяснение прекрасное! «Заботясь обо мне», о следователе Турецком!

Вот что имел в виду Меркулов!

Благой порыв!

Ефимыч пил, и крепко пил, как многие судмедэксперты, да и большинство патанатомов. На это все глядят закрыв глаза — традиция, «профессиональная болезнь».

И если бы Ефимыч так и сказал: спьяну, может, напорол, напутал, ты прости, там: две бутылки за день, сам понимаешь. Мог и ошибиться, кто без греха? Вот если бы так он объяснил возможность ошибки, то все ему сошло бы с рук. И ни Меркулов, ни сам черт не обратили бы внимания!

Но было-то другое! Во-первых, Ефимыч сразу же признал, что он их во времени местами поменял. То есть он признался не только в том, что радикально подтасовал результаты медицинской экспертизы, по сути их фальсифицировал. Нет, он признался в большем, во много раз большем: он признался в том, что совершил это сознательно. Прекрасно понимая, что он делает.

Ради чего он это делал?

Ради моего же блага! Ну, чтобы дело выглядело очевидней, как коллективное самоубийство. И чтобы расследование я закончил быстрее и не мучился впустую. Хотя он сам-то знал, что тут имело место убийство. Здорово он понимает заботу о ближнем! Да и кто — Ефимыч! Который или в подпитии — слегка, или в угаре, еле ходит, еле дышит. И с вечно потным лбом.

Он на «крючке», Ефимыч.

Меркулов сразу бы его подсек, а я, зеленый, столько времени думал!

13


Иванников — Невельскому

РАПОРТ
(передан по линии закрытой радиофаксимильной связи)
Сегодня, десятого октября, в полном соответствии с нашими предположениями сразу после окончания похорон О. А. Грамовой с сыном Н. Ю. Грамовым состоялась встреча А. Б. Турецкого с М. А. Грамовой и А. А. Грамовой.

Результаты контроля ситуации группой наружного наблюдения подтвердили, что встреча протекала ровно, без обострений, в полном соответствии с нашими предположениями.

Подчеркну, что имел место и забавный случай, который в силу его очевидной случайности следует классифицировать как курьез. А именно: А. Б. Турецкий, действуя по собственной инициативе, без всяких «поползновений» со стороны М. А. Грамовой, пригласил их (вместе с дочерью, разумеется) в ресторан, на что М, А. Грамова дала, естественно, согласие безо всяких колебаний.

Около полудня они посетили ресторан «Бармалей» и находились в нем более двух часов. Так как в этом ресторане работает официантом наш штатный сотрудник, прапорщик Кахно Ю. В., группа «наружки» имела возможность с помощью привлечения указанного официанта установить как аудио- так и видеоаппаратуру скрытного наблюдения (сначала в общем зале, затем у бара).

Разговор М. А. Грамовой и А. Б. Турецкого носил доверительный характер, что и предполагалось нами в одной из версий развития событий.

В частности, М. А. Грамова сообщила в непринужденной форме А. Б. Турецкому о неоднократных явлениях ей призрака покойного отца, а также и то, что сегодня, 10 октября, ранним утром к ней являлась помимо отца покойная сестра с сыном и предсказала ей, что сегодня, после похорон, она посетит ресторан со своим будущим мужем, т. е. с Турецким, за которого выйдет замуж через неделю.

Как нами и предполагалось, эта информация чрезвычайно насторожила А. Б. Турецкого и, как нам показалось, он заподозрил ее в некоторой причастности к странной истории о самоубийстве ее сестры.

Побочным и не вполне учтенным нами отрицательным аспектом случившегося следует считать, что, заподозрив М.А. Грамову в сопричастности, Турецкий дело о самоубийстве, как показало дальнейшее развитие событий, не прекратил, а, напросившись к М.А. Грамовой в гости «на ночь, подежурить, на днях», вернулся на службу, с которой через минут двадцать — тридцать уехал вместе со своим стажером С. Седых пьянствовать на квартиру последнего.

Так как образ действий А. Б. Турецкого не оставлял никаких поводов для тревог, мы сняли с него наблюдение и занялись подготовкой предстоящего ночного сеанса воздействия на М. А. Грамову.

Однако дальнейшее развитие событий приобрело несколько странный характер. А именно:

В 22.35 А. Б. Турецкий приехал на дом к М. А. Грамовой (не ожидав этого визита, мы еле успели в последний момент свернуть аппаратуру и ретироваться. Только через полчаса, развернув аппаратуру, приступили к работе).

Куда более странный оборот события приобрели в дальнейшем.

Вместо того чтобы после легкой выпивки (что, кстати, имело место: кофе, коньяк) приступить непосредственно к любовным играм, предшествующим, как известно, вступлению в непосредственную связь, А. Б. Турецкий и М. А. Грамова завели нескончаемо длинный, занудно-философский разговор о мертвецах, выходцах с того света.

При этом следует также отметить, что разворачивавшийся разговор был ярким (обе стороны обсуждали явление духов живо, горячо, заинтересованно) и, кроме того, если принять во внимание тот еще факт, что «Витамин С» к моменту начала беседы мы не включали вообще, представшая нашим взорам картина выглядела исключительно дико, неправдоподобно, фальшиво и просто сюрреалистично.

Замечу также, что к явлению духа А. Н. Грамова к ней М. А. Грамова присовокупила философскую концепцию, а следователь по особо важным делам А. Б. Турецкий внимал ее выступлению с чувством глубокого удовлетворения, понимания и сочувствия.

Более того, у нас не осталось ни капли сомнения, что А. Б. Турецкий вполне поверил в реальную возможность явления «духа погибшего А. Н. Грамова», что, учитывая его позавчерашний визит в «Химбиофизику» и разговор с директором (нашим бывшим штатным сотрудником, полковником КГБ в отставке Мишутиным Игорем Александровичем), представляется нам весьма опасным поворотом событий. (Из доклада И. А. Мишутина об этой встрече следует что А. Б. Турецкий активно интересовался не только и не столько обстоятельствами гибели А. Н. Грамова, что было бы естественно, на наш взгляд, но и тематикой, направлением исследований, проводимых А. Н. Грамовым.)

С включением нами «Витамина С» на минимальных уровнях порядка 6–8 вт/стерадиан, философская тема тика разговора объектов усилилась, хотя мы не пытались индуцировать на них никаких абстрактных, не имеющих отношения к практике идей.

Это крайне важный, очень настораживающий эффект, Альберт Петрович! Он может, не побоюсь сказать, свести на нет все, что достигнуто, если мы не разберемся с этим эффектом, не поймем, в чем тут дело, не научимся избегать его!

Что нам делать? Мы слегка растерялись и ждем Ваших немедленных указаний.

Просим Вас выслать их нам немедленно — либо на спецпейджер, либо по линии закрытой радиофаксимильной связи, либо, на худой конец, с обычной фельдъегерской и той, со спецкурьером.


Прохоров Иван Иванович, ночной таксист, решил с сегодняшней смены начать новую жизнь, резко прекратить пить, курить, возить бухих лохов за пять номиналов, а также кончить после каждых суток за баранкой неизменно «чистить хрюкало» жене и, одновременно с этим, заняться наконец-то воспитанием своих же собственных детей.

К такому решению его побудил страшный сон, приснившийся ему накануне, в котором Бог, выглядевший, кстати, как пьяный полковник ГАИ и специально принявший такой вид для пущей доходчивости гласа своего, божьего, до сознания Ивана Ивановича, остановил его (возле Онкологического центра АМН на Каширке), проверил права и путевку (зачем это было нужно Богу, неясно), а затем прочел ему, Ивану Ивановичу, столь конкретный «отче наш», что его даже во сне бросило в горячий пот. От этого горячего пота он и проснулся в три часа ночи, сходил в туалет, и, после того как там его бурно вырвало, он твердо решил «завязать» и «начать все сначала»…

И вот теперь, начав «новую жизнь», он свернул с Кировоградской на улицу Красного Маяка и тут же увидел компанию, стоящую на углу и пытающуюся поймать мотор. Их было трое — двое мужчин и одна молодая женщина лет двадцати пяти. Один мужик, постарше, интеллигентного вида, в очках, типичный лох из яйцеголовых, а другой, тоже крепко за тридцать, был похож, скорее, на монтера или сантехника, причем из худших: крепко пропитая морда, хитроватый взгляд подлых выпуклых глаз…

Этот последний явно не понравился Ивану Ивановичу.

Тем не менее он все же тормознул и, предупредительно приоткрыв дверь, произнес:

— Здравствуйте, дорогие мои пассажиры! Садитесь, пожалуйста!

Неприятный, похожий на монтера-сантехника, даже отшатнулся слегка от такой вежливости… Но, быстро взяв себя в руки, склонился к любезно открытой Иваном Ивановичем двери и прошипел змеей одно лишь слово:

— Кышнахермигом!

После чего с такой силой хлопнул дверью, что по всему корпусу новой тридцать первой «волжанки» Ивана Ивановича прокатились зыбкие волны звонкой вибрации.

Иван Иванович, потрясенный, тронулся и поехал как во сне.

Только завернув на Чертановскую, он наконец сообразил, что надо было б вылезти, конечно, и навешать до ушей и выше этому козлу, да и остальным тоже. Однако тут же Иван Иванович вспомнил, что, решив начать новую жизнь, он далеко заложил монтировку — в ЗИП, хрен достанешь, когда нужно.

Около кинотеатра «Ашхабад» он остановился, достал монтировку из ЗИПа и положил ее на обычное место, под правую руку, между своим сиденьем и кожухом коробки передач.

— На Ногина, шеф? — скромно постучал ему в стекло какой-то зачуханный ветеран, умеренно жирной, вшиво упакованный и, сразу видно, пустой, как Обращения ЦК КПСС к советскому народу.

Вместо ответа Иван Иванович только погрозил ему монтировкой.

Он уже твердо решил вернуться к своей старой жизни, а именно: продолжать крепко пить, курить, возить исключительно бухих лохов за пять номиналов, а также после каждых суток за баранкой «чистить хрюкало» жене и, одновременно с этим, абсолютно не заниматься воспитанием своих же собственных детей.

Зачем она ему — новая жизнь? Ведь от добра добра не ищут.


Альберт Петрович Невельский дважды перечитал сообщение от Иванникова, переданное ему шифровальщиком Егоровым и крепко задумался.

Развитие событий абсолютно не радовало его. Третий этап операции развивался слишком быстро: дела явно опережали сопутствующие бумаги.

Как и положено, он сразу, седьмого еще октября, доложил Кассарину об успешном завершении второго этана операции. Тот, без сомнения, тут же отрапортовал Сомову, седьмого же, в праздник, короткой шифрограммой: с праздничком, дескать, вас, Владимир Александрович!

Подробный же отчет полковник Кассарин поди готовил тщательно, чтобы расставить все акценты, не навалить лишнего, но и не умолчать о необходимом. Дай Бог, он отрапортовал девятого, а то и десятого с утра — ну, это скорее всего.

Сомов, как известно всем, вплоть до самого тупого резидента самой последней иностранной разведки, страшный тугодум. Даже на вопрос «2x2=?» Сомов ответит не раньше одиннадцатого. Да, если все будет тип-топ, то Сомов, крепко подумав, разразится циркуляром сегодня, одиннадцатого, днем…

Кассарин, соответственно, подведет в письменном виде черту под вторым этапом работы и даст «добро» на дальнейшее не ранее чем через сутки, то есть двенадцатого днем. Да нет, если учесть, что одиннадцатое только началось, то, считай, фактически почти через двое суток!

Скорее всего Кассарин отпишет «представить к наградам» и начать третий этап операции с 13 октября.

А она уже сейчас идет во все тяжкие, хотя одиннадцатое едва успело начаться.

И явно идет операция как-то боком.

У него, у Невельского, конечно, есть основания действовать: ведь он имел санкции на параллельное развитие второго и третьего этапов. Но!

Но что делать, к примеру, с Турецким?

Если будет какой-то срыв, не дай Бог, Кассарин повесит на него всех собак за то, что начал развивать третий этап в полную силу, не дождавшись письменного приказа.

Но если все будет о'кей, то у него, у Невельского, появится возможность отрапортовать победно о завершении третьего этапа через сорок секунд после письменного приказа о его начале.

Но! Если Кассарин отдаст письменный приказ о санации Турецкого лишь 12 или 13 октября, а они из него «слепят» «груз 200» уже сегодня, одиннадцатого?! Что тогда? Тогда это будет выглядеть так, что он, Невельский, не дожидаясь распоряжений свыше, начал убирать по собственной инициативе людей, заметных на небосводе московского правоохранения… Что подумает в этом случае Кассарин? Да то, конечно, что у Турецкого был какой-то значительный компромат на Невельского, и поэтому дал добро «замочить» этого следователя по особо важным делам не дожидаясь письменного указания Кассарина на сей счет. Что сделает Кассарин? Может быть, выразит «фе», может, и похвалит на словах, но тут же начнет рыть, пытаясь достать этот самый компромат на него, на Невельского. И хоть компры нет на самом деле (по крайней мере у Турецкого), однако кому ж приятно, когда начинают копать под тебя?

«Нет, нет! — решил Невельский. — Мне не с руки санкционировать, давать добро».

Но дело-то не терпит!

В любой момент может возникнуть утечка, через Турецкого, — раз он поверил Марине… Не в выходцев же с того света поверил он? Нет, разумеется. И теперь эта информация в любую секунду готова «отслоиться» от Турецкого и поплыть по верхам… Куда, в каком направлении? Да в направлении Меркулов — Емельянов, куда ж еще… Минуя аппарат, к беспалому может лечь… Прямо на стол…

Нет-нет! Ждать нельзя! Смертельно опасно!

Развитие третьего этапа идет погано, что и говорить. Философия всплыла откуда-то, явления паразитные… Очень хреново!

«Перестрелять бы их всех в одночасье— оставшихся Грамовых вместе с этим меркуловским выкормышем, — мелькнуло в голове у Альберта Петровича, — да и дело с концом!»

Но! Но только не вследствие моих прямых указаний! Пусть бы этот Иванников сам на себя бы решение взял как старший по исполнительной группе. Это бы неплохо! А там, глядишь, и его самого… Того… И майора посмертно… Как ему и хотелось…

Ладно, ладно!

Куда потом выгребать, мы с Алиной прикинем! Сейчас бы утечки не допустить!


СРОЧНО!

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ГРИФ «СЕРИЯ К»


11 ОКТЯБРЯ 1992.02.12. ОНПО ИВАННИКОВУ ТЧК НАСТОЯЩИМ ПРИКАЗЫВАЮ ВАМ ДЕЙСТВОВАТЬ ОПЕРАТИВНО ЗПТ ГРАМОТНО ЗПТ ПРИВЛЕКАЯ СМЕКАЛКУ И ГИБКУЮ ТАКТИКУ ЗПТ НЕПРЕРЫВНО ДОКЛАДЫВАЯ МНЕ ТЕКУЩУЮ ОБСТАНОВКУ И ВАМИ ПЛАНИРУЕМЫЕ ДЕЙСТВИЯ ТЧК ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ В НАСТОЯЩЕМ ТИРЕ НЕДОПУЩЕНИЕ УТЕЧКИ ИНФОРМАЦИИ В ЛЮБОМ ВИДЕ ТЧК ПОДПИСЬ ТИРЕ НЕВЕЛЬСКИЙ


Не зря майора Альберта Петровича Невельского беспокоили мысли о возможной утечке информации, ой, не зря!

Странная история, которую можно было без труда интерпретировать именно в ключе утечки информации, произошла тогда же, в ночь на одиннадцатое октября, там же, На улице Красного Маяка, аккурат во время ожидания вышеприведенной криптограммы от Невельского.

Странность этой истории заключалась в первую очередь в том, что об этой истории так и не узнал никто из «смежников»…

Более того: даже непосредственные виновники происшедшей утечки не обратили на нее внимания — как бы… А точнее говоря, просто забыли начисто о случившемся.


История эта произошла буквально минут через пять после того, как Вячеслав Карнаухов шуганул необычно вежливого, любезного таксиста, подкатившего к ним, надо добавить, на подозрительно новой тридцать первой «Волге»; известно же, что в парках новую машину дают только за крупную взятку, и тот таксист, который может ее дать, как правило, не знает чудных слов вроде «здравствуйте», а тем паче «пожалуйста».

Вот Карнаухов и послал его резко, приняв за «подставу», за что тут же получил выговор от капитана Иванникова: «Слишком уж резко, могла драка возникнуть!»

Сцепившись слегка по этому поводу, все трое немного повздорили, и потому стояли надувшись, глядя вдаль… По этой же причине все трое смолчали, увидев странное явление, возникшее откуда-то из-за задворок молочной.

В слякотную осеннюю ночь на одиннадцатое октября, выйдя из пустынного двора, к ним направлялся сам Дедушка Мороз.

Дед Мороз был одет, как ему и положено, — в красную шубу, красную шапку с белой опушкой… Если его что и отличало от обычного Деда Мороза из заводского ДК, так это лицо. Лицо у него было не обычное, не ярко-красное от двух бутылок «Московской особой», одной «Старки» и одного «Казачка», выпитых только что в тесной аппаратной вместе со Снегурочкой, с зампредместкома и с представителем пожарной инспекции, нет, лицо у этого Деда Мороза было естественного цвета — цветущее, в добрых старческих морщинках, — настолько «правильное» лицо, что оно даже производило впечатление хорошей, дорогой динамичной маски, вроде тех, что делают из особой резины на проклятом Западе.

— Добрый вечер, детки! — поприветствовал он их, подойдя.

— Здравствуйте, — сухо ответила Деду Морозу Алина.

Карнаухов обиженно молчал, все еще переживая полученный «втык» за таксиста, а Иванников вдруг замер, пораженный: голос Деда Мороза ему показался до боли, до жути знакомым!

Где же он его слышал?!

Дед Мороз достал из бездонного кармана своей шубы довольно здоровый транзисторный приемник, странного, бутафорского дизайна (впрочем, такой он и должен быть у Деда Мороза) и, включив его, произнес с грустью:

— Дерьмо…

— Что «дерьмо»? — спросил Карнаухов.

— Все, — кратко ответил Дед Мороз. — Все дерьмо, — он подумал и добавил: — Кроме мочи, конечно… Вот: чувствуешь? — Дед Мороз подкрутил ручку настройки, и передняя панель транзистора вспыхнула веселыми разноцветными светодиодами… Шкала настройки ожила, осветившись тихим голубым сиянием, и там, в глубине ее, засветился жидкий кристалл дисплея… По плоскости небольшой активной матрицы побежали, струясь, разноцветные индикационные кривые…

Алина Альберговна ахнула помимо своей воли:

— О Боже, совсем как у нас!

— Не-ет, у нас на кухне газ! — с гордостью возразил Дед Мороз и, скривив презрительную усмешку, кивнул в сторону двух огромных спортивных сумок, стоящих у ног Алины и содержащих «Витамин С» в походном состоянии. — А у вас…

— А у нас — водопровод… — встрял Карнаухов ни к селу ни к городу.

— Вот, — подытожил Дед Мороз, продолжая настраивать свой транзистор. Транзистор заурчал, как собака во сне — тихо, умиротворенно подскуливая, начав одновременно с этим фосфоресцировать приятными розовыми тонами…

«Где я слышал… много раз… этот голос Деда Мороза?!» — лихорадочно соображал Иванников. — А у нас на кухне газ, а у вас? — пробормотал он вслух, напрягая память…

— Что? Никак не вспомнишь стишок? — ухмыльнулся Дед Мороз. — Не горюй, я напомню:

С лесенки ответил Вова:
«Мама шлюха? Что ж такого!
Вот у Колиного дяди —
Две жены. И обе — бляди…»
— Вспомнил теперь? — Дед Мороз добавил усиления транзистора…

— Вспомнил! — Иванников даже вздрогнул от пронзительного, чувства, которым сопровождается внезапное озарение: — Это же вы мне, вы… Вы — тот самый Дед Мороз, который мне паровоз подарил, когда мне было пять лет! Помните? В Никольском, в центральной усадьбе, ну, в сельсовете? Вы посадили меня к себе на колени у елки и подарили паровоз!

— Правильно, правильно, — закивал Дед Мороз. — Я ведь тебя, Толик, тогда, наверно, еще и по голове погладил?

— Точно! — Иванников аж просиял. — Вы даже помните, что меня Толиком зовут!

— Конечно помню, Толик…

Алина Суханова и Карнаухов смотрели на старых знакомых, пожалуй, восторженно: это же надо, сколько лет прошло и — на тебе — встретились снова, узнали друг друга!

— Я рад, что ты меня узнал, не забыл, вспомнил, — сказал Дед Мороз. — И обещаю тебе: ты и еще раз вспомнишь меня — еще и еще… Все вы меня еще вспомните. — Дед Мороз улыбнулся Сухановой и Карнаухову: — Новый год не за горами, так что скоро попляшете… Всласть, до упаду. А сейчас вот лучше вы мне кое-что, со своей стороны, напомните быстренько, вот кто вперед? Запамятовал я что-то, детки: кто у вас главный-то, ну, по изуверствам-то? Женщин да детей убивать? Психотроном-то? Кто главный? Ну-ка! Кто из вас, посмотрю, быстрей скажет? Раз… два… три!

— Невельский!

— Кассарин!

— Сомов!!

— Ох-хо-хох! — остановил их жестом Дед Мороз. — Не все так сразу. Дружно — это правильно, это молодцы. Но давайте-ка учиться уважать друг друга, не перебивать, а говорить спокойно и ясно, по очереди. Начнем; как всегда, с дам. Ну, девочка? Что скажешь Дедушке Морозу?

Алина Альбертовна Суханова сделала полшага вперед и звонким пионерским голосом отрапортовала:

— Начальником группы обеспечения операции «Полоса отчуждения» и непосредственным ее руководителем является майор МБ Невельский Альберт Петрович!

— Молодец-молодец, — похвалил Дед Мороз, — но не

надо так громко: я ведь не глухой, а кругом в домах люди спят. Невельский… Это небось тот, который в квартире старого осла Грамова поселился нонче?

— Да, именно! — кивнула Алина. — Между прочим, это мой папа!»

— Очень хорошо! — одобрил Дед Мороз. — Но ты, наверное, и сама тоже многое умеешь, у папы-то научилась?

— Конечно, Дедушка Мороз! Я за аппаратурой фиксации слежу, да еще «Витамину С» левой рукой усиление добавляю!

— Умница! Молодец. Что ж, теперь давай мальчиков послушаем. А ты погоди маленько, отдохни. Ну? — Дед Мороз повернулся к прапорщику Карнаухову: — А мы что скажем Дедушке Морозу?

— Я считаю, Дедушка Мороз, что главным-то является у нас полковник Кассарин — младший, Василий Васильевич!

— А почему ты так решил?

— Да потому что он начальник нашего Особого Научно-Производственного Отдела, он уже давно психотронным оружием занимается, еще с отдела «Т» при ЦКК, он все это затеял и организовал!

— Что ж? Тоже по-своему хороший ответ, правильный. А вот интересно-то: как бы Дедушке Морозу этого Кассари-на отыскать для вручения подарков? Но не на службе, конечно, а так вот, как Толика я нашел, — .на улице, в свободной обстановке, непринужденно?

— Ничего проще нет: он же в Сандунах каждую пятницу со своими парится — в первом разряде, не в высшем, а именно в первом, специальный есть — первый. По пятницам — с десяти до двенадцати. Из главного здания-то, с Лубянки, уходит он и пошел — до двенадцати…

— Ясненько… Только как его мне отличить-то от прочих? Чтобы подарок-то мой не достался другому кому? Впрочем, думаю, банщики-то его хорошо знают, укажут?

— А то! Нечто банщики-то в Сандунах не наши!

— Ну, понятно… Так. Теперь ты тоже отступи на полшага, а Толик вот скажет. Ты, Толик, я слышал, Сомова назвал?

— Конечно! Он главный же. Ему и отдел наш подчинен.

— Вообще? Или впрямую, непосредственно?

— Непосредственно!

А, ясно… Так он, Владимир Александрович, батюшка, задумал, видно, что-либо масштабное. Как ж иначе-то… Хорошо. Будет и ему подарочек. Не сомневайтесь. Ну хорошо, друзья, а что мы мерзнем здесь, стоим?

Мы не стоим, а ждем.

Команды ждем.

— От папы.

— От Невельского.

— О, это интересно! Я с вами тоже подожду, пожалуй.

В тот же момент в нагрудном кармане Иванникова еле слышно запищал зуммер радиофакса.

— А что же это значит такое? — спросил Дед Мороз, ознакомившись вместе с прочими с криптограммой: «Приказываю действовать оперативно, грамотно, привлекая смекалку и гибкую тактику…» Да разве же вы не обязаны действовать именно так? Зачем же это «приказывать»? Нелепость какая-то.

— Это не нелепость, — пояснил Иванников. Это иносказание. Майор Невельский приказал не чикаться, а как получится, так и пускай.

— Убить их всех, что ли?

— Ну. Видите: «…недопущение утечки информации в любом виде, количестве». Слепому ясно.

— А что ж он прямо не напишет вам: «убить»?

— Да кто ж такое прямо-то напишет?

— Да-да-да… закивал Дед Мороз понимающе и, прищелкнув языком, вздохнул: Ох, тяжелое вам задание ваш начальник-то дал. Нелегко его вам будет выполнить, думаю. Так мне кажется.

— Есть идея! — осененно воскликнул прапорщик Карнаухов.

— Ну-у-у?! удивленно обрадовался Дед Мороз.

Они сегодня же были в ресторане «Бармалей», а там официантом наш, тоже прапор, как я, земляк мой, вместе в армии в одном батальоне служили с ним. Так вот Он мне сказал, кстати, ну после того, как они покинули ресторан, что…

И Карнаухов перешел на шепот чтобы услышать его могли только капитан Иванников с лейтенантом Сухановой да еще только Дед Мороз: во избежание утечки информации.

14


В морге Турецкий Ефимыча, естественно, не застал на его рабочем месте: тот, как всегда, «отошел на пять минут позвонить», хотя на его рабочем столе стояло два телефона: местный и городской, и оба были исправны.

Турецкий знал, по крайней мере, три места, где можно было найти Ефимыча со стопроцентной вероятностью — столовая напротив морга, через дорогу, раз; ход на чердак над моргом, на лестнице, усыпанной окурками в три слоя, и во дворе — это два; в подвале у слесарей соседней ПМК — три.

Турецкий мог бы сам найти Ефимыча, но, поразмыслив, решил его взять врасплох, использовав принцип внезапности на всю катушку.

Он подозвал Игорька, молодого санитара, подручного Ефимыча, тянувшего, кстати, за Ефимыча добрые три четверти воза служебных обязанностей, и, сунув ему четвертной, поставил задачу…

Игорек нашел Ефимыча в подвале у слесарей в тот самый момент, когда жизненный опыт Ефимыча, его природный ум и, разумеется, «верхнее образование» были нужны слесарям как воздух. Дело состояло в том, что новенький слесарь, только что устроившийся в ПМК, принес в подвал в качестве платы за «прописку» двухлитровую бутыль с заманчивой жидкостью, обладавшей фиолетовым цветом, ненавязчивым запахом и странным названием «Циклопен-танпергидрофенантренгликоль».

Неведомая жидкость, налитая для пробы в небольшом количестве на верстак, прекрасно горела ярким зеленым пламенем с темно-голубыми искрениями, что, безусловно, свидетельствовало о ее пригодности в смысле крепости, а также в очевидной необходимости ее разведения с целью понижения ее «октанового числа» до полезного для человеческого пищевода значения.

Так как название было незнакомо слесарям, то, с целью обезопасить здоровье от нежелательного эффекта, они развели жидкость не простой водой, а молоком, которое, как известно, сильно помогает при отравлении. Смешение, так сказать, яда и противоядия привело к совершенно не планируемому заранее эффекту: молоко тут же свернулось, заполнив всю емкость ярко-оранжевым густым студнем вперемешку с бордовыми хлопьями удивительной, никем раньше не виданной формы: как бы поводьями.

Вот тут-то слесарям и понадобился Ефимыч, чтобы ответить: не было ль у него под ножом трупов с такой вот мерзостью в желудке, и, во-вторых, чтобы совместно решить, как поступить с этой смесью: выпить, считая ее жидкостью, или, положим, съесть ложками-вилками, считая ее твердым телом.

Тут-то Ефимыча и сорвал Игорек:

— Давай быстрей, работу привезли!

— Что за спешка? — Ефимыч недовольно отмахнулся. — У нас работа не волк, в лес не убежит… А здесь вон, смотри, — дело серьезное.

— Пойдем, пойдем! У нас вообще отпад. Увидишь — ахнешь!

— Что такое? — Ефимыч встал в тревоге.

— Смотри!

Игорек поднял простыню, открывая Ефимычу тело, лежащее на оцинкованном столе.

— Саша! Турецкий! — ахнул Ефимыч. — Боже! — нагнувшись, он прикоснулся к Турецкому рукой: — Еще теплый. — Он попытался разогнуться, но не смог: «мертвец» крепко держал его в своих объятиях.

— Ну-ка. Давай-ка! А то сейчас сам станешь холодненьким. Кто вербанул тебя из «смежников», с-с-сука?!

— Фу, напугал! — Ефимыч аж позеленел: — Да как же тебе, Сашка, не стыдно-то! Грех, ей-богу! Грех! Я ведь и впрямь испугался! Расстроился! Креста на тебе нет так из-мываться-то. Над стариком.

— Кто-о?! Не увиливай, кто?!!

— Да я и понятия не имею: какого тебе лешего надо?

— Кто вербовал тебя? Кто?! — не выдержав, Турецкий схватил Ефимыча за воротник и крепко встряхнул: — Кто?!!

— Да не знаю я — «кто»! — голова больного и пьяненького старика бессильно тряслась. — Меня в жизни раз шесть вербовали — и все разные: лейтенант Тимофеев, на фронте еще, особист, потом этот, Егоров, в пятьдесят пятом, в Перми, на Мотовилихе. Отпусти ты, не мучь меня! Скажи толком, отвечу! Тьфу! Вот дурак молодой!

Турецкий отпустил Ефимыча. Тот сел на ирепарационный стол напротив, едва переводя дыхание, — Ну? — спросил он, отдышавшись.

— В ночь на седьмое октября, — начал спокойно Турецкий.

— А, вспомнил: мальчика, подушкой. Отвечаю: майор Невельский Альберт Петрович, он назвался, когда вербовал. Уж настоящее имя или нет, не знаю. Ну а конкретно, седьмого, стал давить Иванников, по-моему, капитан. От имени Невельского, не от своего. Еще до выезда бригады проинструктировали. Что еще тебе? Я больше ничего не знаю.

— А что же ты меня не предупредил?

— А ты немного сам подумай. Откуда мне знать ваши игры? Мне говорят, я делаю. Послушен. Ну, а надеги — никакой. Чего ты от меня хочешь? Мне, может, год-то жить осталось. Печень, почки. Сердце — тряпка. О легкие испачкаешься: в никотине. А ты ишь чего задумал: испугать! Как не стыдно! Приди всегда, спроси: да разве ж не отвечу? Вот слесаря ко мне пришли: иди, Ефимыч, разберемся. И я иду. Всегда. А ты? Эх, ты!


Через час Турецкий встретился с Сергеем возле Уголка Дурова. Там, рядом, в скверике, отгрохали четыре детские горки среди выставки скульптур и сооружений из льда и снега: детский смех и визг заглушали даже звуки транспорта.

— Я буду краток, Александр Борисович, — сказал Сергей. — Сначала «археологи» и интерес вокруг могилы С. А. Грамовой. Тут пусто. Тишина. Никто не проявлялся. Ни Грамов, ни жена нимало никого не чешут. Администрация на кладбище могилы привела в порядок, пустые закопали, разумеется, — да вот и все. Волны никто не поднимал. И никакой огласки: словно так и надо.

— Ну это естественно: кому ж нужна огласка!

— Так. Далее. Здесь можно списком: Чудных, Невельский, Суханова, Иванников… Таких людей в Москве не существует.

— Что? Не понял. Ты ж сам раскопал, что майор Невельский въехал в квартиру Грамова и там прописан?

— Был. Но больше нет. Выбыл. Квартира на балансе Мосгорсо. Свободна. И пуста, как говорят соседи.

— Причина? Почему он выбыл? Куда он выбыл, выписался?

— Причина — смерть. Погиб. Так по бумагам.

— Суханова, соседка, из пятьдесят первой квартиры?

— Находится на излечении — официальная версия.

— Где?

— В Новосибирске-43, в закрытом госпитале Третьего управления Минздрава. Но это сведения лишь агентурные, свой источник есть у меня. А официально — выписалась из квартиры в «связи с переводом на гособеспечение по инвалидности.

— А что с ней?

— Выяснить не удалось.

— Иванников?

— Без вести пропал. Его родителям под Омск так отписали. Я с ними говорил по телефону, дескать, я из Библиотеки Ленина, а Анатолий Захарович много книг взял, пользуясь служебным положением, да и не сдал. Они сказали: все вопросы — на Лубянку. Его не признают ни мертвым, ни живым. И за кордоном вроде он пока не объявлялся.

— Когда пропал?

— В конце октября — начале ноября.

— Так, а Чудных?

— Он тоже отовсюду вычеркнут.

— Погиб?

— Нет, жив-здоров.

— А где живет?

— На площади Дзержинского. Во внутренней тюрьме Лубянки.

— Здорово!

— Как есть, так есть. Остался только генерал Шабашин.

— А он-то как?

— С ним все нормально, вы не беспокойтесь. Но, сами понимаете, начальник Центрального координационного совета Министерства безопасности, первый зам Сомова. Домашний адрес, телефон… Надеюсь, это ясно?

— Это — да. Понятно.

— Что дальше, Александр Борисович?

— А дальше, к сожалению, — стоп. Что ж, будем думать.

— Думайте.

Да. Все концы внезапно обрывались.

Оставалось только два варианта: выйти на старого знакомого, друга можно сказать, полковника Пономарева Валерия Сергеевича, сейчас уже, наверно, генерал-майора, и через него попытаться выяснить судьбу раскиданных какой-то дьявольской волной «смежников», имевших касательство…

Второй вариант: попробовать разработать Навроде. Но как? Что его спросить? Непонятно!

Нет-нет! Сначала Пономарев. Пономарева можно попросить помочь. Он поймет и поможет. Если сможет. В отличие от Навроде он знает, что нужно спросить Пономарева: перечислить фамилии и сказать: «Валерий Сергеевич, что случилось с этими людьми на самом деле? Мне лично это очень важно знать».


— Саша!

— Костя?!

Далекий голос Меркулова в телефонной трубке был слаб, еле различим.

— Ты разгадал мою загадку-то?

— Да, разгадал.

— А ну, скажи отгадку, проверю: верно ли?

— Алкаш другим добра не пожелает.

— Да. Верно. Я это и имел в виду. Пить надо меньше. Надо меньше пить. Как у тебя настроение? Холодно в Москве?

— Нет, грязь, слякотно.

— Знаешь, чего я тебе посоветую:*ты ведь еще в отпуске?

— В отпуске.

— Брось все к чертовой матери и уезжай ты из Москвы. Знаешь, как у Бродского:

Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в провинции, у моря…
Это был шифр. На языке, понятном только им двоим, эта цитата означала: «Дело крайне худо, надо немедленно уйти в тень. Опасность очевидная и неминуемая».

— Да я ж недавно у моря был, Костя. Там тоже не сладко.

— Ну, смотри. А то, может, сюда? Прилетай в Ташкент, я тебя выловлю здесь. В горы сгоняем.

— Это неплохо бы. Только вот с ерундой одной здесь разщу, переглажу, перекрашу, а тут глядишь: жизнь-то и кончилась.

Это было уже прямое и не допускающее разночтений предупреждение.

— Я смерти не боюсь.

— Бывают вещи хуже смерти: рутина, отупение. Давай в Ташкент, пошли все к черту…

— Я постараюсь.

— Жду!

И Меркулов повесил трубку.

Как это так у него получается, подумал Турецкий, что он там, в Узбекистане, лучше разбирается в моих делах, чем я сам?

И сам же ответил себе: много думает.

15


Иванников — Невельскому

РАПОРТ
(передан по линии закрытой радиофаксимильной связи)
В соответствии с Вашим приказом от 11.10.92; 02.12, докладываю Вам дальнейший план наших действий.

Стратегическая задача, стоящая перед нами, состоит в разделении объектов, а именно М.А. и А.А.Грамовых с А. Б. Турецким, возможно, посредством прямой санации последнего во избежание утечки информации, а также с целью гарантированного прекращения дела о самоубийстве О. А. и Н. Ю. Грамовых.

В этом плане мы будем исходить из обстоятельств, представляемых нам действительностью. Как я уже докладывал Вам вчера, нашими объектами был посещен ресторан «Бармалей». При этом посещении, как сообщил нам обслуживавший их официант, наш штатный сотрудник прапорщик Кахно Ю. В., А. А. Грамовой и собакой А. Б. Турецкого по кличке Рагдай было употреблено в пищу большое количество пирожных (более 10 штук), закупаемых администрацией «Бармалея» у кооператива «Абзац». По информации, предоставленной нам официантом прапорщиком Ках-но Ю. В., употребление этих кооперативных пирожных детьми неизменно вызывает у последних на следующий день тяжелое, но кратковременное заболевание. Таким образом, основываясь на информации, полученной от официанта, госпитализация А. А. Грамовой через несколько часов — дело неизбежное.

Очевидно, что А. Б. Турецкий будет сопровождать свою пассию с внезапно заболевшим ребенком в больницу.

Зная заранее об этом неминуемом событии, мы предпримем ряд мер с целью организации доставки девочки в нужную нам клинику и, далее, для подготовки там распределенной засады с целью санации А. Б. Турецкого, что чрезвычайно удобно произвести именно на территории лечебного учреждения, действуя, например, по классической, отработанной с пятидесятых годов схеме:

а) индуцирование сильного волнения объекта, легкий обморок;

б) оказание объекту неотложной медицинской помощи;

в) потеря объектом сознания;

г) интенсивная терапия, реанимация объекта;

д) смерть объекта от сердечной недостаточности.

(Обращаю Ваше внимание, что работа по данной схеме

возможна как с использованием психотрона, так и без него, обычными химическими и психохимическими средствами.)

Далее, избавившись от А. Б. Турецкого вышеуказанным способом, мы имеем все шансы сегодня же вечером довести ослабленные пережитым объекты до логического конца, используя исключительно «Витамин С».

Я крепко надеюсь, Альберт Петрович, что сегодня к 24.00 мы успешно закончим третий этап доверенной нам операции.


11 октября 1992


СРОЧНО!

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ГРИФ «СЕРИЯ К»

11 ОКТЯБРЯ 1 9 90–05.15- ОНПО ИВАННИКОВУ ТЧК ДЕЙСТВИЯ ПО ПЛАНУ ОДОБРЯЮ ЗПТ САНКЦИОНИРУЮ ПРИВЛЕЧЕНИЕ НУЖНЫХ МЕДСЛУЖАЩИХ БОЛЬНИЦЫ НУЖНОМ КОЛИЧЕСТВЕ ТЧК ПОДПИСЬ ТИРЕ НЕВЕЛЬСКИЙ



Уже на следующий день, 12 октября, сев писать очередной рапорт, Иванников впервые за весь период своей | службы в МБ вдруг испытал чувство буйного, панического | страха.

Чего на него вдруг нашло, он и сам не мог себе объяснить. Вдруг стало страшно— и все тут! Пожалуй, это-то и было самым неприятным — безадресность, беспредметность охватившей его вдруг боязни.

«Разложить по полочкам, разобраться, — решил Анатолий Захарович, берясь за перо. — Всем сестрам раздать по серьгам. И станет не так страшно… Наверно».

«В связи с Вашим устным распоряжением докладываю Вам письменно и максимально подробно о происшедших вчера, 11 октября,инцидентах, в частности на территории Первой Градской больницы.

Вначале действия развивались точно в соответствии с разработанным и согласованным с Вами планом: в 09.17 объекты прибыли в инфекционное отделение Первой Градской на машине «скорой помощи».

К этому времени нами уже были организованы и распределены привлеченные силы в составе пяти человек (санитар мл. сержант С. А. Агафонов, мед. брат сержант О. Е. Венедиктов, грузчик пищеблока прапорщик И. А. Геворкян, врач-педиатр мл. лейтенант М. Р. Птушкин и хирург-ортопед лейтенант Л. И. Румянцев).

Однако немедленное приведение плана в исполнение было затруднено сложной обстановкой как в приемном покое, так и у блока интенсивной терапии в силу массовости поступления больных.

С 11.53 до 12.11 А. Б. Турецкий имел беседу с дежурным врачом блока интенсивной терапии (И.А.Сокольским, не являющимся нашим сотрудником), после чего совершенно неожиданно и необоснованно с точки зрения обстоятельств, имевших место, А. Б. Турецкий покинул территорию лечебного учреждения.

Применить к А. Б. Турецкому стандартную планируемую методику при выходе его с территории больницы не удалось из-за халатности мл. сержанта С. А. Агафонова и сержанта О. Е. Бенедиктова, которые, вопреки доведенной до их сведения инструкции, увлеклись (с их слов) поимкой двух больных, распивавших на территории больницы алкогольный напиток («разведенку», — со слов мл. сержанта С. А. Агафонова), и, мало того что упустили А. Б. Турецкого, так еще и были «сильно-насильно напоены» (со слов сержанта О. Е. Бенедиктова) вышеуказанным напитком и вышеуказанными, но нами так и не установленными больными, которые, «сильно-насильно» напоив сержантов, скрылись вслед за тем совершенно бесследно, убыв «в сторону гинекологических корпусов» (со слов мл. сержанта С. А. Агафонова).

Определить дальнейшее местонахождение А. Б. Турецкого мы смогли только через тридцать минут, а именно в 12.43, после того как он воспользовался своим автомобилем, на который нами предусмотрительно, еще ночью, был установлен радиомаячок. А. Б. Турецкий начал быстро передвигаться по направлению к Истряковскому кладбищу.

Группа, высланная за А. Б. Турецким в составе прапорщика В. Я. Карнаухова с приданными и подчиняющимися ему в рамках данной операции прапорщиком И. А. Геворкяном и мл. лейтенантом М. Р. Птушкиным, прибыла с заметным опозданием на Истряковское кладбище, обнаружила возле его входа пустой автомобиль А. Б. Турецкого и, резонно предположив, что сам А. Б. Турецкий находится еще на кладбище, решила организовать его поиск.

Он был начат группой от места коллективного захоронения Грамовых — наиболее вероятного местонахождения

А. Б. Турецкого на Истряковском кладбище, в силу проявляемого им в последние сутки повышенного интереса к покойным.

Однако возле могил Грамовых искомого А. Б. Турецкого не оказалось. Увидев работавших неподалеку четырех могильщиков, прапорщик В. Я. Карнаухов предпринял попытку выяснить у них, «куда подевался мужчина лет тридцати трех с рыжей собакой породы колли, только что бывший тут». Эта попытка, довольно естественная с точки зрения логики поиска, обернулась внезапно роковой

: ошибкой руководителя группы прапорщика В. Я. Карнаухова. А именно, так как внешность В. Я. Карнаухова весьма близка к русской народной, могильщики заподозрили в на-V ших сотрудниках своих конкурентов, ищущих клиента, только что тут побывавшего, с целью предложить ему свои Шуслугп по обустройству свежих могил (установление ограды, памятника и т. д.). Остро воспринимая вмешательство незнакомой компании в сферу их интересов, могильщики, окружив группу наших сотрудников, предложили им «побывать в Тбилиси», со слов прапорщика И.А.Геворкяна, что означало, как выяснилось из дальнейшего, «зарубить вас, засранцев, лопатами».

Только недюжинная изворотливость прапорщика В.Я.Карнаухова в совокупности со знанием фольклора и основных обычаев позволили избежать всей группе серьезного осложнения ситуации, чреватой получением и нанесением тяжелых травм. Однако эта дипломатическая развязка конфликтной обстановки привела к необходимости — в качестве мирного жеста — чисто символического употребления напитка, известного у народа под названием «Сахра». Употребление этого напитка привело буквально за десять минут (к 15.24 — со слов врача-педиатра мл. лейтенанта М. Р. Птушкина) к настолько сильному изменению мировосприятия и мироощущения оперативной группой, что продолжать разговор о чем бы то ни было, кроме как «о жизни», не представлялось возможным вплоть до неопределенного точно времени, т. е. до 05.00–07.00 (приблизительно, со слов врача-педиатра мл. лейтенанта М. Р. Птушкина) уже сегодняшнего дня, 12 октября.

А. Б. Турецкий же, как выяснилось впоследствии, покинул кладбище минут за десять до приезда группы В. Я. Карнаухова и, видимо, с помощью такси, так как в 15.15 он уже был в приемном покое Первой Градской больницы. (Подчеркну, что. свой автомобиль, снабженный нашим радиомаяком, он оставил у кладбищенских ворот.) При этом его внешний вид и манера поведения не оставляли ни малейшего сомнения в том, что и ему удалось отведать так называемой «Сахры» на Истряковском кладбище.

В силу всего вышеизложенного дальнейшее поведение А. Б. Турецкого в Первой Градской, а точнее, не поведение, а концерт, продолжавшийся, надо сказать, всего шесть-семь минут, нельзя квалифицировать иначе, как светопреставление.

Судя по его словам, он явился сюда лишь затем, чтобы оставить собаку на попечение М. А. Грамовой.

Необходимо подчеркнуть, что А. Б. Турецкий был столь сильно пьян, что, будучи уколотым на выходе из Первой Градской зонтом с насадкой (исполнил хирург-ортопед лейтенант Л. И. Румянцев), А. Б. Турецкий, вместо того чтобы упасть в обморок от острой коронарной недостаточности, только глухо охнул, почувствовав укол. После этого одиночного охания он долго и нагло смотрел по сторонам, мало что соображая и только раскачиваясь. Затем он расхохотался прямо в лицо врачу (хирургу-ортопеду лейтенанту Л. И. Румянцеву), грубо вырвал у него из рук спецзонт, осмотрел наконечник и, саркастически свистнув, уколол им самого Л. И. Румянцева, причем как бы с сожалением вздохнув и назвав «обидчиком». (Даже оставшегося в ампуле после первого укола препарата хватило, чтобы Л. И. Румянцев немедленно потерял сознание со всеми признаками острой сердечной недостаточности — холодный пот, синие губы, ногти, аномальное заострение носа; спасти его удалось не без труда, благо что все случилось практически на территории больницы.)

Покинув Первую Градскую, А. Б. Турецкий, как нами было выяснено уже сегодня, улетел рейсом 17.05 в г. Киев, где находился до сегодняшнего утра, вернувшись назад в Москву первым же утренним рейсом.

Нами достоверно установлено, что большую часть ночи с 11 на 12 октября А. Б. Турецкий провел в аэропорту Борисполь, расхаживая по залу ожидания, будучи притом совершенно трезвым (как показали опознавшие его по переданной нами в Киев по факсу фотографии наши украинские коллеги).

Где конкретно находился в Киеве А. Б. Турецкий вчера вечером, что посещал, с кем имел встречи, нам в настоящее время неизвестно.

Я хочу обратить Ваше внимание на целый ряд странных обстоятельств, если не сказать неудач, которые могут подвести нас по крайней мере к двум принципиальным выводам:

1. Так называемые «побочные», «паразитные» эффекты влияния «Витамина С» проявили себя необычайно сильно в работе на третьем этапе. Сильно настолько, что явно смешали нам карты.

2. Некоторая «монотонность», повторяемость наших вчерашних неудач наводит меня на мысль о возможной утечке информации. Понимаю, конечно, что утечка просто невероятна, но и вчерашнюю цепь неудач едва ли иначе, кроме как невероятной, не назовешь.

В связи с этим я предложил бы взять некоторый таймаут, ну на неделю хотя бы, на десять дней максимум!

Мы, к сожалению, где-то упустили инициативу, напор, удачу, если хотите. Считаю необходимым притормозить и разобраться».


СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ГРИФ «СЕРИЯ К»


12 ОКТЯБРЯ 1992- 18.3 0- ОНПО ИВАННИКОВУ ТЧК СОГЛАСЕН С ВАШИМИ СООБРАЖЕНИЯМИ ТЧК СТАВЛЮ В ИЗВЕСТНОСТЬ ЗПТ ЧТО ТРЕТИЙ ЭТАП РАЗРАБОТКИ НАЧИНАЕТСЯ ПРИКАЗОМ СВЫШЕ С ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ И ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗАВЕРШЕН НЕ ПОЗЖЕ ПЯТОГО НОЯБРЯ ПО НЕЗАВИСЯЩИМ ОТ НАС СООБРАЖЕНИЯМ ТЧК ДОКЛАДЫВАЙТЕ СРОЧНО ВСЕ ЗПТ ЧТО МОЖЕТ ЗАДЕРЖАТЬ ЗПТ ВЫЗЫВАЕТ СОМНЕНИЯ ТЧК ПОДПИСЬ ТИРЕ НЕВЕЛЬСКИЙ



Миновали пять дней, почти неделя, а страх, засевший в душе Иванникова, не уходил. Напротив, он будто обжился там, в душе, обосновался, обустроился всерьез и надолго. Страх не давал ему даже спать; сон стал коротким и каким-то зыбким, поверхностным.

Сев слагать очередной опус-отчет, Анатолий Захарович вдруг почувствовал, что он не в состоянии писать обычной шариковой ручкой, которой пользовался последние месяцы.

Подумав, Иванников взял другую ручку, старую, перьевую, с надписью «Союз» на колпачке. Этой ручкой много лет назад он писал сочинения на выпускных экзаменах в школе и вступительных в МГУ. Она была удачлива, и он всегда носил ее с собой. Иванников чувствовал, что только этой ручкой он еще может работать.

«Сегодня, 17 октября, состоялось бракосочетание М. А. Грамовой и А. Б. Турецкого. Свадьба состоялась точно в срок, предсказанный нами посредством «явления», к М. А. Грамовой покойных отца и сестры с племянником.

Происшедшее событие содержит в себе три, по крайней мере, чрезвычайно странных аспекта.

Первым удивительнейшим моментом является тот факт, что и второе наше заведомо абсурдное «предсказание», сделанное с целью дезинформирования А. Б. Турецкого, сбылось, причем сбылось точно в срок. При этом следует подчеркнуть, что если реализацию первого «предсказания», состоящего всего лишь в посещении ресторана после похорон, можно еще как-то объяснить, то исполнение второго «предсказания» — бракосочетания я объяснить с материалистических позиций не берусь.

Иными словами — свершившиеся события произошли безо всякого участия психогенерации, однако в полном соответствии с заведомо абсурдным предсказанием, сделанным и индуцированным нами.

Это соображение приобретает еще более невероятную окраску, если посмотреть на происшедшее с точки зрения А. Б. Турецкого, не последнюю роль сыгравшего в событиях последних дней. Действительно, ведь это он пригласил 10 октября М. А. Грамову в ресторан. Пригласил совершенно самостоятельно, спонтанно, безо всяких поползновений с ее стороны. При этом, подчеркну, сам А. Б. Турецкий до этого момента вообще не облучался нами. И тем не менее он действовал наподобие объекта, зомбированного именно по предсказанной нами схеме действий.

Второе. Свадьба состоялась через неделю, как и было нами «предсказано». Однако в этом событии имеется существенная техническая неувязка— расписаться/ жениться, выйти замуж за одну неделю совершенно немыслимо в рамках действующих правил и инструкций. Не говоря уже о том, что так называемый Грибоедовский дворец бракосочетаний расписан, как правило, не менее чем на три-четыре месяца вперед. Более того, в Грибоедовском ДБС они расписаться не могли, т. к. М. А. Грамова уже состояла в браке. Так что же? Имело место давление? Взятка? Нет. Нами достоверно установлено (посредством консультации с нашим сотрудником, зам. зав. Грибоедовского ДБС, капитаном Маликовой Н. И.), что предварительная запись и оформление брака М. А. Грамовой и А. Б. Турецкого были абсолютно нормальными, законными, обычными. Более того, по утверждению Н. И. Маликовой, заявление на регистрацию брака было подано М.А. Грамовой и А. Б. Турецким еще в мае месяце. Однако проверка документации, проведенная мною, показала, что это совсем не так: заявление на самом деле зарегистрировано от 12 октября сего года, что вполне соответствует действительности.

Таким образом, в случае с Н. И. Маликовой мы имеем дело с устойчивым внушением, гипнозом, произведенным, очевидно, либо М.А. Грамовой — что более вероятно, либо А. Б. Турецким — менее вероятно.

И, наконец, третье. Свадьба состоялась через два с половиной — три месяца после трагической гибели отца, самоубийства матери, мало того, через неделю после похорон родной сестры с родным племянником! Нужно иметь чрезвычайно весомые причины, чтобы так спешить! Однако во время бракосочетания никаких объяснений предъявлено не было, даже для отвода глаз, что называется. Не было и никаких пересудов, сплетен среди приглашенных. Все, абсолютно все, вели себя так, будто никто ничего не знает или как будто ничего особенного неделю назад не случилось. Мой разум отказывается объяснить мне эти бесхитростные, казалось бы, обстоятельства.

В работе психотрона есть что-то обескураживающее.

Я отчетливо чувствую мотив издевки: наши «предсказания» сбылись! И этот сарказм происшедшего меня пугает до чрезвычайности! Замечу Вам попутно, что покойный создатель «Витамина С» был при жизни необыкновенной язвой, матерщинником и просто бестией, которая и после смерти могла подложить нам в качестве «научного наследия» громадную свинью. Обратите внимание: один только «архив» чего стоит. А ведь эта загадка имеет разгадку — я не сомневаюсь в том ни секунды! Глумление, иначе не скажешь, — глумление, так хорошо мне знакомое по прошлым годам работы под руководством покойного Грамова!

В качестве вывода считаю своим долгом заявить Вам, что, на мой взгляд, мы совершенно напрасно стали совмещать научно-исследовательские работы по «Витамину С» с текучкой, с реальной задачей санации семьи Грамовых. Мы слишком слабо понимаем, что, как, почему и зачем делает психотрон Грамова, — слишком плохо, чтобы ввязываться с ним в хитросплетения реальной жизни. Эти задачи следовало бы разделить: котлеты отдельно, а мухи отдельно, как говорится.

Я предлагаю в спешном порядке решить задачу санирования, используя свадебное путешествие наших объектов и вместе с тем не используя при этом психотрон, а действуя дедовскими методами, так сказать.

Памятуя, что инициатива наказуема, могу взять любой признанный Вами разумный вариант окончания операции на себя, под свою полную ответственность.

Сообщаю Вам также, что мысли о возможной утечке информации так и не покинули меня, — проверка и перекрестные консультации всех причастных, очные взаимные дознания, заочные, независимые тесты, проведенные Вами в течение последних дней, вовсе не убедили меня окончательно и совершенно не успокоили.

Довожу до Вашего сведения, что у меня зарождается последнее время одна гипотеза, объясняющая многое в произошедшем, однако далеко не все — ряд фактов совсем в нее не вписываются, а нескольким фактам она просто противоречит, однако если я на правильном пути, то эта гипотеза, как бы проявляющаяся медленно во мне, чрезвычайно страшна и не сулит нам всем ничего хорошего в самом ближайшем будущем.

Жду приказа.

P.S. Извините за лишнее, не спал две ночи подряд».


КРИПТОГРАММА
Начальника Группы обеспечения операции
«Полоса отчуждения» майора Невельского А. П.
18 ОКТЯБРЯ 1992 — 15.24 — ОНПО ИВАННИКОВУ ТЧК С РАПОРТОМ ОТ 17 ОКТЯБРЯ ОЗНАКОМИЛСЯ ЗПТ СЧИТАЮ ВЫВОДЫ РАЗУМНЫМИ ТЧК ПО СОГЛАСОВАНИЮ С НАЧАЛЬНИКОМ ОНПО НАПРАВЛЯЮ ВАС СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ БЕЗ КВЧ ВИТАМИНА С КВЧ ЗПТ ПРИДАВ ПОД ВАШЕ ПОДЧИНЕНИЕ САНАЦИОННУЮ ГРУППУ В СОСТАВЕ ДО ВОСЬМИ ЧЕЛОВЕК С 18 ОКТЯБРЯ ПО 3 НОЯБРЯ ТЧК ПРИКАЗЫВАЮ ЕЖЕДНЕВНО ДОКЛАДЫВАТЬ ТЧК ЕЖЕДНЕВНО ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК ПОДПИСЬ ТИРЕ НЕВЕЛЬСКИЙ



Иванников — Невельскому

РАПОРТ
Настоящим докладываю, что сегодня, 19 октября, мы осуществляли сопровождение объектов по маршруту Внуково — Симферополь (самолет) и далее — Симферополь — Ялта (автомобиль). С целью уточнить ориентацию А. Б. Турецкого в отношении интересующего нас образного ряда я, будучи хорошо загримированным и. представившись священнослужителем, вступил с А. Б. Турецким в разговор в салоне самолета. Подчеркну, что разговор был затеян самим А. Б. Турецким, заметившим у меня в руках, в газете, заметку о высоких статистических показателях самоубийств в Венгрии.

Затея удалась, и разговор, касающийся проблем потусторонней жизни, состоялся (отфильтрованная от шумов запись разговора прилагается). Выводы, сделанные мной из» этого разговора, состоят в следующем.

1. А. Б. Турецкий несомненно живо интересуется как проблемами, связанными с самоубийством (общефилософские, религиозные и социальные аспекты), так и вопросами, связанными с видениями, явлениями, пророчествами. Причем последнее интересует его исключительно в мистическом плане; сопоставить ту же тематику с психотронными воздействиями ему, на мой взгляд, в голову не приходит.

2. В разговоре А. Б. Турецкий признался невзначай, что ему было видение, которое, как я понял, внимательно наблюдая за его вазомоторикой (выражением лица, мимикой), сильно взволновало его и озадачило. Не скрою, что это признание взволновало не меньше и меня самого. Действительно, мы подвергали А. Б. Турецкого психотронному воздействию всего один раз (10 октября, вечером, во время его первого визита к своей будущей жене, М.А. Грамовой), и подвергали в таком незначительно слабом режиме, что, по моим представлениям, ни о каком «видении» не может быть и речи.

Считаю своим долгом обратить Ваше внимание, что это уже в известном смысле второй такой случай в нашей практике. Первый случай имел место с Ю. А. Травиным, который, как Вы, наверное, помните, покончил жизнь самоубийством практически без всяких усилий с нашей стороны. Ес-

ли подобная закономерность действительно имеет место, то это чрезвычайно важный момент применительно к широкому классу грядущих практических задач… Действительно, во многих случаях работать непосредственно по мужчине (самцу) представляется организационно сложно.

Ясно, что если во всех этих случаях можно организовать эффективное влияние на мужчину (самца) посредством вторичного индуцирования образного ряда через женщину (мать, подругу, жену, любовницу, т. е. через произвольную близкорасположенную или близлежащую самку), то этот факт потенциально может нам обеспечить небывалые возможности в практическом плане.

В силу этого я предлагаю не торопиться с санацией, а использовав максимально эффективно предоставленную нам ситуацию, попытаться как можно более подробно «прокачать» вышеуказанную гипотезу.


19 октября 1992



Море, тихо плещущее в сорока метрах от лоджии бывшего цековского пансионата, успокаивало. Иванников чувствовал, что страх, поселившийся в нем, благодаря умиротворяющему влиянию моря немного отступил, разбавился каким-то философским безразличием. Казалось, что душа, подсознание, почуяв неизбежность, смирились с ней. И страх как-то съежился, превратившись затем в тихую и ровную печаль ожидания неминуемого.

Иванников вздохнул и, продолжая глядеть на море, достал свою старую добрую ручку «Союз». Начав писать рапорт Невельскому, он и сам не заметил, как с середины рапорта сбился с официального стиля на бытовой, эпистолярный.

Он просто писал Невельскому письмо. Письмо человеку, чья судьба, как подсказывало предчувствие, столь же печальна, как и его собственная…

«… К сожалению, у меня нет для Вас новостей. Как я уже сообщал Вам и вчера, и позавчера (да и ранее — начиная с 21 октября), московские настроения испаряются у наших отдыхающих не по дням, а по часам: беззаботность, полная отдача лучшим сторонам жизни, безбрежная расслабленность.

С целью несколько вернуть наших новобрачных к суровой действительности я решил подбросить им в номер кое-какую литературу с отчетливым мистическим оттенком.

Здесь, в гостинице, это несложно будет организовать с помощью коридорной, а по совместительству и администратора этажа (нашей сотрудницы мл. сержанта С.И.Морозовой).

Для начала я выбрал большие отрывки из ряда малоизвестных изданий о роли астрологии во время второй мировой (Гитлер и астрология, Черчилль и астрология, Сталин и астрология). Этот «коктейль» хорош, на мой взгляд, тем, что, во-первых, очень многие факты, изложенные в нем, обладают исторической достоверностью, о чем А. Б. Турецкий, неплохо образованный, на мой взгляд, может догадаться, а во-вторых, этот сборник фактов безусловно подталкивает к мыслям о фатальном, о предопределенности судьбы любого человека, о безысходности и запрограммированности его существования. Это, как мне кажется, очень не вредно проглядеть на отдыхе: собьет немного безоблачности с морды-то… Даже мне, сознательно подбиравшему материал, было отчасти не по себе при мыслях о заданности всего и вся в этой жизни.

Через сутки-двое думаю изъять астрологию, а подложить взамен что-нибудь еще — опять-таки что-либо весьма достоверное, возможно, подборку о Ванге.

Ну, а уж если все это не поможет и отпускное настроение будет продолжать превалировать, то не позднее 1–2 ноября я задействую приданную мне группу в полную силу, по прямому назначению, освободив всех приданных мне специалистов к оговоренному крайнему сроку — 3 ноября.

Передайте Алине Альбертовне мои поздравления с присвоением ей давно заслуженного звания, узнал об этой радостной для меня новости только сегодня, случайно, посему не поздравил ранее».

16


Разговор с Пономаревым Валерием Сергеевичем, ныне уже генерал-майором МБ, состоялся у Турецкого в бане, но не в первом разряде в Сандунах, куда обычно ходили все «ребята» с Лубянки, начиная с майоров и вплоть до генералов, а в самых что ни на есть рядовых, Тетеринских банях.

Турецкий не видел Пономарева очень давно, с тех самых пор, как после расследования убийства, произошедшего возле пивной в Сокольниках, они с Меркуловым вышли сначала на Ипполита Алексеевича Цапко, бодрого семидесятилетнего старичка, генерала ГРУ, который тогда очень сильно помог им тем, что познакомил с Пономаревым, в те годы еще полковником[7].

Ясно, что столь ценными контактами ни Турецкий, ни Меркулов не могли рисковать и потому они оба как бы забыли о наличии Валерия Сергеевича Пономарева. Да и он их, надо сказать, не тревожил. Турецкий слышал краем уха от Меркулова, что Пономарева забрал к себе в ПГУ сам Ша-башин, взял под крыло, послав его после всей этой «сокольнической истории» куда-то на Ближний Восток на три года в одно из посольств, откуда Пономарев и вернулся сравнительно недавно на Родину и, видно, с триумфом, что следовало из его звания, которое сотрудники ПГУ, пахавшие не за страх, а за совесть на чужбине, никогда не получали «от фонаря», в отличие от московских «смежников», так называемых «цековских гнид», высиживавших звания в нижегородских подъездах под дверями Сахарова или в столице, на Красноармейской, под окнами у Войновича.

Их разговор получился предельно кратким: Пономарев не знал почти ничего обо всей этой истории.

— Видишь, в чем дело, — сообщил он Турецкому, охаживая его веником. — Всех, кто тебя интересует, Сомов вывел из ЦКК и подчинил себе непосредственно… Так что можешь понять, куда ты залез… Кстати, возможно ты будешь смеяться, — не без иронии заметил Валерий Сергеевич, — но этим отделом командует твой знакомый…

— Да кто же такой? — удивился Турецкий.

— Кассарин, — ответил Пономарев. — Василий Васильевич Кассарин.

— Который сгорел в восемьдесят втором? — Турецкий даже сел на полке. — Не может быть!!

«Сгорел! — мелькнуло у Турецкого в голове, и все внутри похолодело, несмотря на то что снаружи, в парной, было сто двадцать градусов по Цельсию. — Еще один! Грамов, Ерохин! Марина с Настенькой!! И этот тоже сюда же! Как он мог оказаться сгоревшим и живым, он — с ними?! Не может быть!!»

Турецкий мгновенно ощутил, что версия, растущая в его сознании, вот уже месяц почти что растущая, с отмирающими, правда, веточками, но и с отрастающими свежими, новыми сучьями, рушится на глазах, в момент, как подпиленная бензопилой…

— Не может быть!

— Конечно, быть не может! — рассмеялся Пономарев. — Это сын того, Кассарин-младший… Уже полковник, кстати говоря… А ты решил — воскрес? Гляжу я: встрепенулся…

— Да. Я встрепенулся, точно, — согласился Турецкий.

— Ну вот. Тогда еще скажу. О мертвых либо хорошо, либо никак… Но я скажу дипломатично… Кассарин-младший, Кассарин-старший… Яблоко от яблоньки…

— Ну, ясно.

— Это хорошо, что ясно. Достать его ты даже не пытайся. За ним и рядом с ним Сомов. ЦКК все — в стороне. Здесь то, что и на самый верх не докладывается. Не говорю уж об остальном. А что касается подробностей, тебя интересующих, то я не информирован, как ты уже понял. Могу сказать лишь, что Невельского, по слухам, убило током… Суханова — мелка, о ней не говорили в кулуарах… Но слышал только, что какой-то из аттестованных девиц недавно руку ампутировали… А может, откусили… О ком шла речь, не знаю: случайно в коридоре услыхал…

— Иванников?.

— Да, капитан. А. 3. Иванников. Пропал без вести.

— Может быть, ушел на Запад?

— Нет. Точно нет. Тут уж наша компетенция, тут ЦКК бы зацепили, задействовали… Он пропал на юге, при землетрясении…

— В Сиртаке? Возле Ленин-Дага?

— Да. Вроде там.

— Я тоже там был. И именно сейчас, во время землетрясения.

— Ну, стало быть, тебе виднее. Там мог пропасть без вести человек?

— Там сотни, тысячи пропали.

— Ну, вот видишь!

— А Б. В. Чудных — за что сидит во внутренней тюрьме?

— Насколько я понял, он не сидит. Его там В. В. Кассарин-младший держит. Скорей всего для изоляции, ну если не сказать, что для охраны.

— В тюрьме?

— Да. Там ха-а-арошая тюрьма… Есть сейфовые камеры… Вот в одной из них твой и сидит, я думаю…

— А что это такое: сейфовая камера?

— Ну, как же, помнишь, еще при Сталине однажды Вольф Мессинг продемонстрировал усатому такой же фокус, как Гудини — в царской еще тюрьме? А именно прошел посты насквозь, без всяких пропусков, с пустой бумажкой…

— Ну-у? Да как так можно?

— Нам с тобой — никак. А если ты гипнотизер, то можно, как мы видим… Ну вот и с той поры Иосиф Виссарионович распорядился: сейфовые камеры. У нас, на Лубянке, во внутренней тюрьме и в спецпарттюрьме на Матросской тишине. Спецкорпус. Ключи и шифры. Только трое могут открыть. У одного ключи, у двух других — две половинки шифра. И доступ к шифрам обезличенный, через аппаратуру, понятно? Тюрьма-то здесь, а шифр — половинка в Ленинграде, а половинка, например, в Свердловске. И кое-что еще, что я, признаться, сам не знаю. Но гипноз был исключен еще в конце сороковых. Так что не пробуй, — спецтюрь-ма не по зубам нам всем. Усатый был хоть изувер, но очень был не глуп, поверь.

— Я верю, верю. Вы мне не оставили надежд, Валерий Сергеевич.

— Отнюдь. Я даже посоветую тебе. Одна зацепка есть. Зацепочка такая. Ребята из КГБ всегда копили компру друг на друга. Ты понимаешь? Если что. Тут сразу: ты — меня, а я — тебя. Конечно, это все запрещено, ну, выписки там, результаты съемки, записи бесед и прочее. Строжайше запрещено копировать, хранить вне службы, вне сейфа, вне инструкций. Но, так как «смежник смежнику lupus est», — Валерий Сергеевич улыбнулся, — всегда хранили. Многие. И я уверен, что у Невельского, покойного, — погиб-то он внезапно — несчастный случай… Осталось у него чего-нибудь… И про Кассарина, и про других.

— Вне службы?

— Да, конечно. И не дома. Такое дома не хранят…

— Так где ж тогда?

— А пошуруй возле дач… Абрамцево, по-моему…

Из бань они вышли как совершенно незнакомые друг другу люди.

…Мимо промелькнули Перловка, Тайнинка…

Старенькие «Жигули» Турецкого гнал в сторону Абрамцева Сережа, в то время как хозяин автомобиля, сидя вместе с Рагдаем на заднем сиденье, читал очередную справку, добытую стажером.

Справка называлась «Спецпарттюрьма».


СПЕЦПАРТТЮРЬМА
Тюрьма «Матросская тишина», получившая свое название от московской улицы, на которой была построена, довольно уникальна. Один из блоков этой тюрьмы был создан специально в соответствии с особым указанием ЦК, как и блок сейфовых камер во внутренней тюрьме на Лубянке, — со своим штатом охраны, обслуживающим персоналом и собственными следователями из спецпрокуратуры. В первые годы своего существования эти тюрьмы были как бы выведены из системы МГБ и МВД.

К созданию особого статуса этих тюрем приложил руку в 1950 году секретаре ЦК Маленков. Им были разработаны структура и условия функционирования этих строго секретных учреждений, а также написана инструкция о допросах политзаключенных.

Непосредственной подготовкой объектов, включая подбор кандидатуры начальника, занимались помощник Маленкова Суханов, ответственные контролеры Комиссии (с 1952 года — Комитета) партийного контроля при ЦК ВКП(б) Никифоров и Захаров, а также работник административного отдела ЦК Шестаков. О готовности объектов было доложено лично Маленкову по специальной линии связи.

Руководил «работой» этих объектов председатель КПК Шкирятов. В тех же зданиях было 35 кабинетов специальных следователей партии. Заполняемость «парттюрьмы» доходила до 40 человек одновременно.

Пути заключенных порой начинались прямо в приемной Маленкова. После пыток и истязаний узники обычно уничтожались.

Иногда из тюрьмы заключенных доставляли в здание ЦК на Старой площади — на допрос лично к Маленкову.

В частности, Маленков встречался с бывшим помощником Сталина Федосеевым, арестованным по обвинению в шпионаже и написавшим вождю письмо, где клялся в своей невиновности.

Сталин поручил проверять факты Маленкову. Через два дня после встречи с последним Федосеев был «ликвидирован».

Тюрьма при КПК, базировавшаяся в «Матросской тишине», просуществовала до 1951 года, после чего была передана МВД.


— Не густо, и зацепиться не за что, — вздохнул Турецкий.

— А нужно? — меланхолично поинтересовался Сергей, крутя баранку.

— Хотелось бы, — кивнул Турецкий.

— Могу подкинуть вам два фактика для размышлений.

— Будь так любезен.

— Я, знаете, опять контачил с «археологами». Вдруг кому-то кости павиана-то понадобятся.

— Орангутанга только.

— Точно. И знаете, они балдеют сами от Грамовых, от этих: Ольгу Грамову и Колю Грамова тоже кто-то раскопал позавчера. Незнамо кто. И утащил останки.

— Не может быть!

— Я так и думал, что это на вас произведет впечатление.

— Да уж…

— Вот я прикидываю: как мы-то с вами вовремя подсуетились — с костями шимпанзе-то. А то ведь ничего б нам не досталось, верно, Александр Борисович? А так хоть что-то. Пустяк, а все ж приятно.

— Какие обстоятельства? Ты что-нибудь узнал?

— Да точно так же, как и жену: разрыли, все извлекли. Следов не заметали. Лепили внаглую. Вот интересно, две последние могилы Грамовых кто вперед: они или мы? Как, Александр Борисович?

— Они пусты, Сережа. Там только порошок.

— Так, может, порошок кому-то тоже нужен.

— Я взял его как символ, условно.

— Понятно. Но они-то, может, этого не знают. Засаду сделать?

— Нет. Потеря времени.

— Да. И холодно к тому же для засад. Представьте только: ночь — на кладбище. Нет, бр-р-р.

Сергей нажал на тормоз, разворачивая машину.

— Что стряслось?

— Да ничего! Приехали.


Он лежал, покрытый нежной пеленой свежего глубокого снега, — один из самых престижных комитетских дачных поселков, объект «Абрамцево-3» или, как его называли местные, «Опричники»: у «опричников», за «опричниками»…

О том, чтобы незаметно обыскать какую-либо дачу, и речи быть не могло, — Турецкий прекрасно знал, что во всех подобных объектах возле сторожки у входа сидела пара волкодавов и еще как минимум пятеро бегали по добротно огороженной сплошным бетонным забором территории… Сторожей не менее двух: если один обходит (с переносной рацией, включенной во время обхода), второй в это время сидит в сторожке, в тепле, и слушает, что там напевает его напарник во время обхода… И телефонов у него под рукой в сторожке опять же как минимум три: городской, комитетский и местный.

Нет, «череззаборные» варианты не проходят. Да и потом, Турецкий знал только, что дача Невельского тут, за этой серой оградой. Но за этой оградой было не менее тридцати дач. Которая из них? Все просто только в детективах. А в жизни — посложней.

Конечно, сами «смежники», действуя в подобных ситуациях слаженными, профессиональными группами общим составом до двадцати — до пятидесяти человек — людей, не занимающихся ничем, кроме несанкционированных обысков дач, квартир, учреждений, вплоть до посольств иностранных государств, снабженных до зубов спецтехникой и опытом предыдущих поколений, начиная от царских «медвежатников», могли бы здесь, конечно, преуспеть. Преуспеть подготовившись, разрабатывая предварительно весь сценарий за пару недель: план, версии, варианты, макет садового товарищества в масштабе один к двадцати.

Нет, у Турецкого не было ни времени, ни средств, ни даже сотой доли необходимых для грамотного обыска возможностей.

У него была только шапка на голове и «марголин» под мышкой — вот и весь инструментарий.

Вместо всего остального, включая «холодную голову, горячее сердце и чистые руки», — джентльменский набор, совершенно необходимый, по утверждению «смежников», для самых темных дел, у Турецкого было лишь большое желание пошерстить дачу Невельского; руки свои он не считал безукоризненно чистыми уже давно (после визита к Навроде хотя бы), сердце было у него холодное, нормально, почти бесшумно стучавшее, а голова была даже горячая, — так как всю дорогу он сидел в «Жигулях» в шапке, забыв ее снять.

Он решил сыграть свою обычную партию, состоящую, по выражению Меркулова, из «густопсового замеса надежды, наглости и блефа».

— Сережа… Со сторожами буду говорить только я. Ты будешь только молчать. Если все пройдет гладко, то на дачу пойду искать только я. Рагдай тоже пойдет со мной, конечно. Тебе достается самое трудное: остаться со сторожами с глазу на глаз, одному, у телефонов. Они не должны никуда позвонить, понял? Делай что хочешь, но звонить они могут, только когда мы уедем. И это пусть лежит на тебе.

Сергей был крайне серьезен.

— Вы, конечно, сейчас скажете, Александр Борисович, что несанкционированный обыск тоже входит в программу стажировки. И что ответственность, случись что, ляжет целиком на вас. Но это неправда. Ответственность за мои поступки вся ляжет на меня. Я говорю про совесть, а не про кодексы. Но это ничего. Ответственности не боюсь. А только знать хочу: за что воюем?

— Ответ: воюем не за страх, за совесть. И замечание — ты больше не стажер. По крайней мере так в моем сознании. Ты — равноправен. Ты — товарищ.

— Товарищи обычно знают все подробности.

— Нет, не всегда. Через четыре дня в столицу возвращается Меркулов. Он будет, видимо, решать. Он все объяснит. Тебе и мне. А мы — мы будем лишь ему безоговорочно подчиняться. И ты и я. А что он нам сочтет возможным объяснить, на том и остановимся. Таков порядок. Так необходимо. Так у всех. Иначе ничего не получается. Ты понял?

— Да.

— Тогда — вперед.


Турецкий позвонил у проходной.

Не прошло и двух минут, как в окне показалась заспанная стариковская физиономия.

к Взгляд заспанной рожи критически скользнул сначала вдоль — по «Жигулям» и Рагдаю, а затем вверх-вниз, вверх-вниз, по Турецкому и Сереже.

— Вам чего?

Турецкий, раскрыв, показал сторожу сквозь стекло свое комитетское удостоверение:

— Открой-ка. Срочно нужен телефон.

Сторож скользнул цепким взглядом по ксиве в руках Турецкого и отпер.

— Вот телефон, пожалуйста, — сторож указал на аппарат, висевший на стене прямо тут же, на проходной.

— Нет, мне служебный…

— Это в сторожке. Пойдемте.

— Пойдемте.

— Вы вперед, вперед идите, — указал сторож на дверь, ведущую из проходной на территорию дачного поселка.

— Нет, это вы вперед, — возразил Турецкий и пояснил: — Собак сдержать. Мой пес четырех таких, как ты, стоит.

Сторож кивнул и пошел первым. Замечание о том, что собака стоит дороже его, человека, убедило его куда более, чем предъявленное только что удостоверение.


— Вот вам все телефоны, — введя в сторожку, похожую более по размерам и отделке на детский сад или сельсовет, чем на приют убогого чухонца, сторож указал на три аппарата, стоящие на столе в его «кабинете». — Звоните.

— Мне нужен прямой — ВЧ или с «Высоткой».

— Таких нет. Все, что здесь есть, — перед вами. Есть еще местный аппарат, но в будке, на другом конце поселка.

— Ладно. Сойдут и эти, если других нет, — кивнул Турецкий, усаживаясь. — Мне, собственно говоря, они нужны лишь для того, чтобы вы знали, что ближайшие полтора часа вам не следует звонить по пустякам… — Заметив, как мгновенно встрепенулся сторож, Турецкий предупредительно поднял руку: — Не волнуемся! Я еще не дал вам до конца вводную… Мы вот, с товарищем, явились сюда по личному указанию полковника Кассарина Василия Васильевича — младшего. Знаете такого?

— А как же.

— Ну вот. Цель нашего визита — негласный обыск дачи майора Невельского Альберта Петровича, недавно погибшего при странных обстоятельствах.

— Да, я слышал.

— Ну, так вот. Официально его убило током — такая жалость. Однако есть некоторые соображения, приведшие нас к необходимости осмотреть его дачку. Негласное служебное расследование это называется… То, с чем мы приехали.

— Понятно, понятно, — протяжно произнес сторож, явно размышляя, быстро и напряженно.

«Его необходимо срочно дожать, — мелькнуло в голове у Турецкого, — немедленно. Убедительно. Враз».

Взгляд Турецкого быстро скользнуд по стене «кабинета» за спиной сторожа. Стена, содержавшая помимо календаря расписание электричек Ярославки, насчитывала еще около дюжины почетных кагебешных грамот, повешенных здесь явно для выпендрежа друг перед другом и отдыхающими: весьма забавный иконостас. Грамоты были композиционно сгруппированы на стене в четыре блока. В них фигурировали четверо разных награжденных: Волковицкий Иван Иванович, Портнягин Егор Петрович, Переслегин Алексей Сергеевич, Галкин Михаил Валентинович. Грамоты были подписаны разными людьми, но в том числе в разных блоках фигурировали подписи Семичастного, Андропова, Шаба-шина и, наконец, Сомова-

Сторож был совсем не молод и, следовательно, блок, содержащий подпись Сомова, можно было исключить: при Сомове он едва ли мог быть награжден «за успешное выполнение особого задания»… Сторож был явной сукой, что делало маловероятным его общность с Шабашиным. «Старую суку» мог наградить только Андропов или Семичастный… Быстрее, быстрее! — подгонял себя Турецкий. Даты на грамотах, даты! Даты и текст. Оп-па. Вот оно, текст: «За проявленное личное мужество в условиях полярной ночи. 1956 г.» Вот оно! В пятьдесят шестом Андропов давил венгров, а наш сторож? Что он сказал нам в проходной? Он нам сказал голосом типичного вертухая: «Вы вперед, вперед идите…»

Турецкий кашлянул и вкрадчиво сказал:

— Так вот, Егор Петрович, нам ваша помощь требуется.

— Всегда готов! — сторож даже подтянулся слегка; с его лица исчезло всякое сомнение.

— А где же, кстати, Волковицкий-то, напарник ваш? Нам бы понятых бы, хоть оно и неофициальное, расследование-то… Но, понимаете, присутствие-то третьих лиц… Всегда.

— Иван Иванович заболел. Вместо него обещался выйти Переслегин, да видите… — сторож слегка развел руками.

— Да, подвел вас Алексей Сергеевич, подвел!

— Вы там-то, ну, в Москве, — не надо, а? У нас дела свои, у нас тут все в порядке, мы без срывов, без ЧП…

— Ладно. Ты, Вадим, здесь останься, — обратился Турецкий к Сереже. — Вот посиди с Егором Петровичем на связи. Если позвонит Кассарин или, не дай Бог, от самого, то, значит, все в порядке — отрапортуешь… — Турецкий повернулся к сторожу: — Как к даче Невельского проще пройти? Вы при ночном обходе все дачи обходите или только периферийные?

— Да… Мы… — засуетился сторож. — Вокруг ходим… конечно… А в середину-то как попадешь — всегда же следы с краю идут…

— Конечно, — согласился Турецкий. — Если исключить варианты дельтаплана, параплана и ранцевого десантного «попрыгунчика» на реактивной тяге.

— Да. Нет! То есть, конечно… Да! — Егор Петрович окончательно впал в неловкое состояние.

— Ну, вы мне, в общем, укажете, как к даче Невельского по наиболее утоптанной вами тропинке пройти? Чтобы меньше по целине трюхать. Задача ясна?

— Конечно! Вот прямо. Первый проулок налево. И там только два участочка пройти-то до Невельского… Прям рядом там, три шага.

— Это голубая которая, так?

— Она самая!


Вот это дачка-то! Прили-ично… Комнат пять, не меньше…

Взломать входную дверь было для Александра Борисовича Турецкого делом одной минуты. Сигнализация с подхватом: кусачками не трожь: сейчас же загудит… И даже домофон!

Турецкий чувствительно пристукнул по дверному косяку, зная, что от толчка обычно включается сначала камера и зуммер на пульте в сторожке. А затем, обращаясь к глазку домофона, сказал:

— Это я. Включите блокировку, Егор Петрович. И напряжение снимите с сигнализации. А то я открываю дверь, чтоб не завыла.

Красный огонек светодиода на домофоне погас. Турецкий выдохнул и только после этого начал «прощупывать» замок…

Замок был не ах, и через пару минут дверь открылась.

Искать в такой даче тайник было делом довольно безнадежным.

Однако Турецкий понимал, что тайник с компрой должен быть «живым» — часто он пополняется, что-то из него изымается, просматривается, на место возвращается… Следовательно, это не может быть сейф, закопанный в подвале… Он должен быть рядом — незаметен, но под рукой…

Далее. Что может лежать в тайнике? Во-первых, копии документов. Во-вторых, кассеты: аудио и видео. Значит, этот тайник не может быть размером с наперсток, — ведь даже если документы микрофильмированы, то они должны быть также и каталогизированы, с целью ускорения поиска, а значит, и работы с ними. То есть тайник под рукой, и тайник объемен. Но и такой тайник найти непросто: простукивать стены и пол можно до морковкиного заговения, и, кроме того, только в детективах бывает: как стукнешь по стене, так и загудит пустота… В жизни же обычно при хорошем обыске гудит только голова: у тебя самвго, у производящего обыск…

Турецкий достал из кармана заранее припасенный пакетик, в котором лежали десятки образцов: обрезки аудио- и видеопленок различных фирм, обломки пластмассы — кассет, образцы ксерокопий, выполненных на разных ксероксах с разными типами картриджей…

— Рагдай! Понюхай эту гадость. А теперь — ищи!

Рагдай нашел через минуту: стоя в самойдальней комнате, которую следовало бы назвать «кабинетом хозяина», он подлетел к книжным стеллажам и, подпрыгивая почти до самого потолка, облаял стоящее там, на верхотуре, полное юбилейное собрание вождя мирового пролетариата В. И. Ульянова (Ленина).

Действительно, подумал Турецкий. Почитать никто не попросит, не умыкнет: это тебе не детектив, не фантастика… Да и случайно в руки не возьмешь: стоят-то высоко…

Пододвинув стол и поставив на него стул, Турецкий добрался до сочинений Ленина.

Каждый том представлял собой коробку… Кассеты, микрофиши, флопари и даже СЭ-КОМные, блестящие всеми цветами радуги лазерные диски…

И вот только тут Турецкий осознал, что столкнулся лоб в лоб с тремя, по крайней мере, жуткими проблемами, решить которые куда сложней, чем дачу подломить, чем обнаружить этот тайничок…

Проблема первая. Как это все отсюда упереть?

Проблема два. Где, когда и на чем все это просмотреть? И, самое, пожалуй, главное, — сколько времени необходимо вгрохать в изучение всего этого «наследия Владимира Ильича»? Ведь то, что интересует именно меня, возможно, тысячная доля «собрания сочинений».

Проблема три. Тайник объем имеет колоссальный. Так, значит, многие к нему могут проявить интерес, решил Турецкий. Я оказался первым только по одной причине: я слишком плохо знал Невельского, я слишком глуп, неосторожен. Поперся в лоб, в то время, как другие готовятся, наверное, — тонко, хитро. Взять его, тайник. И только я, козел, влетел в него с размаху, на четвертой передаче. А это ведь шкатулочка Пандоры. И кто ее возьмет, за тем охота и начнется.

Ну, первая проблема, может, и решится, подумал Турецкий, доставая из кармана три капроновых свертка — два размером со спичечный коробок, а третий — с сигаретную пачку. На глазах два маленьких свертка превратились в объемные сумки, а третий — во вместительный рюкзак килограммов на пятьдесят…

Вторую проблему тоже как-нибудь решим… — размышлял он, пакуя «собрание сочинений» в рюкзак и сумки. — Но третья, третья…

Ага! — осенило его вдруг. Что здесь придумывать? Все ж очень просто! Как говорил в свою бытность Меркулов: не надо, не пыли, лишних гипотез не измышляй! Рой на чем стоишь! Вот главный принцип: на чем стоишь — прям тут и рой!

Кончив упаковываться, Турецкий поставил набитые сумки у выхода и, надев рюкзак с книгами на спину, вернулся в кабинет. Там он достал из кармана зажигалку, щелкнул и поднес желто-голубой язычок пламени ко шторам на окнах… Огонек радостно ухватился за сделанное предложение погулять и, словно обрадовавшись воле, свободе, весело побежал по шторам к потолку.


Подойдя к сторожке, Турецкий оглянулся: ни пламени, ни дыма над занимающейся дачей Невельского не было еще видно.

— О, я гляжу, вы Лениным разжились, — заметил входящему Турецкому сторож. — У меня-то в молодости обыск, бывало, полдня, а то и поболее занимал. А вы вот быстро обернулись.

— Да, Егор Петрович. Все успел, что хотел. И даже дачу поджег.

— Хе-хе-хе, — оценил Егор Петрович. — Все-то у вас в — шутку, у молодых. Даже на службе. У нас-то, помнится, пошутишь, как же!

— Да и у нас также, Егор Петрович. Я вам инструкцию ценную дать хочу на прощание. Вообще-то по нашим, по волчьим, законам нам бы вас сейчас пришить полагалось бы. Ну, чтобы концы в воду. Вы понимаете?

Егор Петрович, взглянув Турецкому в глаза, внезапно побледнел.

Краем глаза Турецкий заметил, как челюсть Сергея отвисла.

— Но я этого делать не намерен, вы успокойтесь. Я даже не отниму у вас ваше табельное оружие: мне оно ни к чему. У меты —. вот есть свое. И вы, со своей стороны, не станете стрелять нам вслед, тревогу поднимать. И я вам объясню, почему вы этого не сделаете. Потому что даже если вы убьете нас обоих и вызовете помощь, то, увидев, что вы находились с глазу на глаз с этим собранием Владимира Ильича, вас тоже в течение суток прихлопнут: знаете из-за чего? Чтоб не ломать себе голову: читал этого Ленина сторож Егор Петрович Портнягин или не читал? Так ведь не установишь: думай, доверяй там, ну, или подозревай. Словом, есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы.

— Понятно, — просипел сторож.

— Так что стрелять нам в спину не стоит. А выстрели-те — и вам через сутки влепят в затылок, свои же. Не стоит стрелять, но и правду говорить не стоит, так как вас за правду упекут безусловно. Вы на посту оказались один, без напарника, и скрыли сей факт от начальства. Серьезное должностное нарушение, повлекшее тяжкие последствия. В лучшем случае вас вышвырнут отсюда, но я-то, информированный господин, я думаю, что вам все нервы измотают и посадят непременно. Ведь вы пустили нас копаться без письменного приказа, без санкции на обыск, без представителя от конторы. Просто так вошли мы, верно ведь? Как говорят, на «голубом глазу». А дело-то, которым мы занимаемся, как раз у самого под непосредственным контролем… Так, значит, вас не просто выгонят взашей, а «а-та-та» дадут по жопе: обязательно. Накажут. Понятно все я излагаю?

Егор Петрович молча, напряженно вглядывался в лицо Турецкого, несмотря на свой преклонный возраст, он прекрасно понял, в историю какого сорта он вляпался в это прекрасное снежное утро. «А ведь буквально час еще назад все было хорошо… — проскользнула у него в голове тоскливая мысль. — Снег перестал идти, и солнышко сквозь дымку. И вдруг такое, мать их…»

— Я продолжаю, — вернул к себе его внимание Турецкий. — Нам ни к чему, чтоб вас наказывали. Вас накажут, а за нами начнут охотиться и, вероятнее всего, выловят. И нас-то накажут куда строже, чем вас. Нас просто убьют, попытав, разумеется, для начала. Нам тоже не сладко, Егор Петрович, поверьте. Не от хорошей жизни мы все так. Так вот, закругляюсь. У нас у всех есть только один спасительный выход. И вот послушайте какой: сюда приезжали сегодня не мы, а самолично товарищ майор Невельский, понятно? Сам Альберт Петрович. Его вы знаете в лицо, ну и пустили, — что ж такого тут? А он уехал, видимо, оставил что-то там, не затушил — дача-то и загорелась.

— Невельский погиб, — прохрипел сторож.

— Так и что ж с того? — развел руками Турецкий. — Так и я ведь, однако, погиб в этой жизни раз пять уж, не менее… Бывает. Вы лучше послушайте, что я вам говорю: Невельский сюда приезжал, только что. Валите на него, на мертвого, ну как на мертвого. То есть совсем как на живого. Поверьте — это произведет впечатление. И на Кассарина, и на кого там еще, кто вас за жабры возьмет. Я знаю, что я говорю. Один у нас вариант — у всех. Все остальное — это не годится.

— С чего я должен быть уверен, что вы добра мне желаете?

— Во-первых, ни с чего, а во-вторых, и не желаю. Я нам, себе добра желаю. А так случилось вот, что мы с вами в одной тележке оказались: вам будет хорошо — мне будет хорошо. Только и всего. Да ведь и просто так, с чего нам гадить людям-то? Жизнь коротка. Прекрасна. Удивительна. Не так ли?

— Горит, — негромко сказал Сережа, указывая в сторону дачи Невельского.

— Пожарных вызовете, как только убедитесь, что потушить они уже не смогут ничего!

— Да это щас их можно вызвать! Уже. Приедут к головешкам.

— Ну хорошо. Не будем отвлекать, звоните, а мы пока пошли.


— Я думал, он в спину нам влепит, — вполголоса заметил Сергей, когда они уже выехали на Ярославку и понеслись к Москве.

— Да нет, — безмятежно зевнул Турецкий. — Дед понял все, как надо. Все будет хорошо, Сережа.

Турецкий был доволен: столько раз за последние месяцы мертвецы, выходцы с того света, портили ему жизнь, ну без счета! Пусть-ка теперь «смежники» на эту же тему подумают. Им это на пользу. И, безусловно, некоторое время это у них займет.

— А я тем временем успею припасть к «источнику», — Турецкий погладил томики В. И. Ленина, лежащие под рукой.

17


В ночь на 3 ноября 1992 года Иванников осознал, что развязка близка.

В ту ночь он писал Невельскому:

«Настоящим докладываю вам, что сегодня, 2 ноября 1992 г., в рамках проведения третьего этапа операции «Полоса отчуждения» нами была предпринята попытка санации А. Б. Турецкого, М. А. Грамовой и А. А. Грамовой силами приданной мне группы в составе восьми человек (по состоянию на утро 2 ноября).

По разработанному нами плану финальный этап операции должен был состоять в организации засады по пути объектов, возвращающихся с набережной в гостиницу неизменно одним и тем же путем, проходящим через чрезвычайно пустынный район возле дендрария.

Учитывая высокую профессиональность задействованной группы, предполагалось, что тридцати выстрелов, произведенных одновременно с четырех азимутов и с дистанций, не превышающих 10–12 метров, в течение 20–25 секунд, окажется вполне достаточно для надежной санации вышеперечисленных объектов.

Сценарий финального этапа был нами тщательно расписан по ролям и отработан по возможным внештатным вариантам. Мы дважды прорепетировали финальный этап в натуре (расстановка, сигнал к началу, хронометраж обстрела и отхода) — 31 октября рано утром, а также вчера, 1 ноября, — ночью, в полной темноте.

Однако при попытке реализации его сегодня, в 00.23, мы столкнулись с совершенно непредвиденным обстоятельством, которое состояло в том, что вся группа, словно забыв начисто план, подготовку, репетицию, начала слаженно работать по совершенно иному сценарию, который можно назвать «попыткой ограбления», или «покушением на изнасилование», или просто имитацией хулиганского приставания. А. Б. Турецким было оказано нашим сотрудникам эффективное и грамотное противодействие с применением огнестрельного оружия.

В результате скоротечной схватки или, точнее сказать, боя мы имеем в настоящий момент шесть холодных мест в морге местного военного госпиталя и два места в следственном изоляторе РУВД.

В то же время объекты, подлежащие санации, находятся в данный момент в гостинице в состоянии стресса, но в целости и невредимости. В результате прослушивания разговоров в люксе я узнал, что речь шла о необходимости срочного отъезда с побережья в глубинку, возможно в Армению, в г. Сиртак. Так как предложение сделал А. Б. Турецкий (профессионал, как мы знаем), следует думать, что инцидент, произошедший ночью у стен дендрария, видимо, весьма его насторожил. Предполагая Вашу реакцию на данное сообщение, я самым решительным образом заявляю Вам, что я абсолютно не согласен с любой попыткой возложить на меня хотя бы малую толику вины за случившееся. Пусть отвечают те, кто вместо профессиональной группы придал для выполнения столь ответственного задания абсолютно неорганизованных людей. Осознавая все возможные последствия, я заявляю решительно, что не пошевелю и пальцем с целью вытащить уцелевших мл. лейтенанта Голубя М. И. и лейтенанта Мирзоева Э. Я. из кутузки, пусть их вытаскивает оттуда тот козел, который их сформировал нам всем на шею. Более того, я беру на себя полную ответственность за доведение финального этапа до успешного конца — в одиночку — в течение ближайших же 48 часов, — здесь, на месте, или в Сиртаке, в Армении, если решение «лечь на дно» будет приведено объектами в исполнение.

Буду сообщать Вам о своих действиях каждые 24–36 часов.

Мой низкий поклон Алине Альбертовне».


Невельский — Кассарину

РАПОРТ
Настоящим докладываю Вам текущую обстановку в рамках проведения финального этапа операции «Полоса отчуждения» на сегодня, 13 ноября 1990 Г.

Сегодня рейсом СУ-0231 в Москву из Еревана вернулся А. Б. Турецкий, покинувший район бывш. г. Сиртак только через десять дней после имевшего там место землетрясения. Все время, прошедшее с момента гибели М. А. Грамовой и А. А. Грамовой в результате взрыва склада ГСМ, А. Б. Турецкий находился в Сиртаке и руководил стихийно организованной спасательной группой вплоть до окончания работ по извлечению оставшихся в живых из-под завалов (с 10 ноября 14.45 в бывш. г. Сиртак живых уже не извлекали).

Гибель М. А. Грамовой и А. А. Грамовой достоверно подтверждена только вчера, нашим сотрудником майором Н. И. Мальцевым, случайно оказавшимся очевидцем этого происшествия.

От капитана А. 3. Иванникова, последовавшего за объектами в г. Сиртак утром 3 ноября, по-прежнему не поступало никаких вестей. Несмотря на то обстоятельство, что останков А. 3. Иванникова до сих пор не обнаружено, на основании доклада майора Мальцева о характере и разрушительной силе Сиртакского землетрясения следует, видимо, считать А. 3. Иванникова не пропавшим без вести, а погибшим.

Как я вам уже докладывал в утреннем телефонном разговоре, А. Б. Турецкий вернулся в Москву в крайне тяжелом, депрессивном состоянии, что дает основание надеяться на логичное завершение финального этапа по сценарию в стиле Ю. А. Травина в самое ближайшее время.



В тот же день, 13 ноября, Кассарин позвонил Невельскому по телефону спецсвязи:

— Альберт Петрович, я получил ваш рапорт. Слава Богу, ситуация переломилась наконец. Я вот что вам звоню: вам надо бы свой рапорт поправить немного. Подчеркнуть, что Грамова с дочерью погибли безо всякого физического воздействия с нашей стороны, но не в связи с землетрясением, понимаете?

— Понимаю, понимаю, — в голове Невельского мелькнула мысль, что, может быть, Грамова покончила жизнь самоубийством, сознательно чиркнув спичкой там, на бензоскладе. А если»«может быть», то, значит, так и есть! И психотрон конечно же сработал «на отлично». Якобы. — Будет сделано! — отчеканил он в трубку.

— Хорошо. Теперь вот еще что: представьте вашего Иванникова к присвоению звания майора, посмертно, я завизирую.

— Сегодня же напишу представление.

— И, наконец, последнее, Всю операцию следует завершить целиком и полностью к 20 ноября. Так что не теряйте контроля над Турецким. И чуть что — сразу же сообщайте.

— Есть! — Невельский положил трубку и подумал: «Эх, Турецкий, стрелялся бы ты побыстрей, что ли! Все равно дольше 20 ноября Василий Васильевич жить тебе запретил!»


Видно, Бог услышал неустанную молитву Невельского, так как уже через три дня, 16 ноября, за четыре дня до истечения. последнего срока, Невельский, отзвонившись по спецсвязи Кассарину и обрадовав его устно, уже строчил письменный отчет об успешно завершенной работе.

«Настоящим докладываю Вам, что А. Б. Турецкий успешно застрелился сегодня вечером, 16 ноября 1992 года, в 22.45, застрелив предварительно свою собаку при минимальном воздействии с нашей стороны (научный отчет, составленный старшим лейтенантом А. А. Сухановой, прилагается).

В связи с тяжелой рабочей обстановкой (в подъезде дома бригада слесарей, несмотря на поздний вечер, ремонтировала лифт не менее двух часов), пришлось пожертвовать работой регистрирующей аппаратуры (мы были бы не в состоянии достаточно оперативно свернуть полный аппаратурный комплект при тревоге, а лифторемонтная бригада, постоянно ездившая вверх-вниз за нашими спинами, создавала весьма напряженный рабочий фон). Поэтому, с целью надежного контроля, мы привлекли прапорщика В. Я. Карнаухова, оказавшегося по счастливой случайности (как выяснилось лишь сегодня) бывшим одноклассником А. Б. Турецкого. Контроль состояния объекта В. Я. Карнаухов осуществлял с помощью обычного телефона, а конкретнее, находясь дома по причине гриппа, звонил несколько раз А. Б. Турецкому, интересуясь его здоровьем, жизнью и т. д., а затем оперативно перезванивал нам на лестничную площадку по защищенному от прослушивания радиотелефону.

В 22.41 мы услышали на лестничной площадке выстрел и, решив, что «событие» уже свершилось, запросили тем не менее по радиотелефону В. Я. Карнаухова проконтролировать этот факт. Однако, как выяснилось, это был еще не конец, т. к. А. Б. Турецкий после первого выстрела еще оставался жив.

Нами было допущено, что первоначально А. Б. Турецкий застрелил свою собаку, чтобы избавить ее от лишних страданий из-за отсутствия хозяина. Действительно, через минуту прозвучал еще один выстрел, сопровождаемый отчетливо слышным даже на лестничной площадке звуком падения тела. После этого звука в квартире воцарилась полная, абсолютная тишина.

Проверочный звонок В.Я.Карнаухова, произведенный буквально через пару минут после второго выстрела, остался безответным.

После часового ожидания мы позвонили в квартиру, довольно настойчиво, несмотря на позднее время — 23.45. В ответ на наш звонок в дверь в квартире не раздалось ни звука, ни шороха

Только после этого мы полностью свернули «Витамин С» в походное, упакованное состояние и подключились к аппаратуре скрытного наблюдения.

Аудиоконтроль давал только шорох, похожий на звук занавесок, колеблющихся под действием ветра.

Предположив, что А. Б. Турецкий зачем-то перед смертью открыл окно в квартире и именно этим объясняется звук, похожий на шорох занавесок, мы немедленно переместились в подъезд дома напротив окон квартиры М. А. Грамовой. Наше предположение подтвердилось. Окна в квартире были распахнуты настежь, что позволило нам с помощью телеобъектива произвести ряд фотоснимков, позволяющих различить тело мужчины и тело собаки, лежащие недалеко друг от друга на полу (снимки прилагаются). Подробный анализ операции во всей совокупности я представлю Вам несколько позднее, рассчитываю и планирую к 20 ноября.


16 ноября 1992».



Кассарин — Невельскому

ПРИКАЗ
Ознакомившись с» результатом полного успешного завершения операции «Полоса отчуждения», ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Одобрить все произведенные в ходе выполнения операции действия, считать операцию «Полоса отчуждения» успешно завершенной.

2. Обеспечить вынесение благодарности от моего имени всему личному составу ОНПО с пожеланием ему дальнейшего совершенствования профессионального мастерства, еще более глубокого освоения традиций ведения современной борьбы на невидимом идеологическом фронте.

2. В связи с успешным полным завершением операции представить список особо отличившихся офицеров группы по реализации операции «Полоса отчуждения» с целью:

а) представления на присвоение внеочередного звания;

б) вынесения им благодарности в приказе;

в) денежного вознаграждения;

г) награждения особо отличившегося фотографией его самого на фоне развернутого знамени Особого НаучноПроизводственного Отдела при Председателе ЦКК МБ РФ.


17 ноября 1992


Невельский — Кассарину

СРОЧНО!!!

РАПОРТ
Настоящим докладываю Вам, что только что (в 15.43) стало известно о том, что мой рапорт от 16 ноября 1992 года не вполне соответствует действительности. А именно, воспользовавшись тем обстоятельством, что о смерти А. Б. Турецкого органам внутренних дел еще не стало известно, мы приняли решение проникнуть в квартиру М.А. Грамовой и произвести наряду с осмотром тела погибшего осмотр его личных документов, бумаг, находившихся при нем.

Спецгруппа, сформированная нами только к 14.20 (из-за занятости специалиста по полиграфии), прибыла на место лишь к 14.55 и обнаружила уже, к сожалению, что в указанной квартире находится ряд официальных лиц, а именно участковый, стажер А. Б. Турецкого С. М. Седых, врач и двое понятых.

Это неприятное обстоятельство усугубилось также тем фактом, что сам А. Б. Турецкий, как и его собака, оказались живы и здоровы (из разговора, частично проконтролированного нами, следовало, однако, что сам А. Б. Турецкий испытывает значительные мучения из-за глубокого абстинентного синдрома (находится в похмелье, говоря попросту).

Узнав об этой новости, я немедленно затребовал записи всех телефонных разговоров, которые велись из квартиры М. А. Грамовой. На счастье, несмотря на нашу вчерашнюю полную уверенность в гибели А. Б. Турецкого, прослушивание телефона нами снято не было (моя досадная оплошность, обернувшаяся некоторым плюсом).

Прослушивание записи показало, что в ночь на 17 ноября А. Б. Турецкий в абсолютно пьяном состоянии беседовал по телефону со своим стажером С. М. Седых (в 02.11–02.23, 03.25–03.57 — два раза!).

Мне представляется опасным не столько сам факт «ложного самоубийства» А. Б. Турецкого, сколько полная потеря нами контроля, непонимание нами сути происходящего.

Напомню Вам, что случай, с которым столкнулась наша группа, не первый и уже, увы, даже не второй. Первая Градская больница. Внезапное исчезновение А. Б. Турецкого от неизбежной санации в Киев с непонятной целью. Далее — перестрелка около дендрария с таким непредсказуемым и непредставимым по тяжести исходом. Смерть Иванникова, последовавшего за объектами в Сиртак (в результате землетрясения? — спрошу я теперь), и, наконец, это псевдосамоубийство.

Чрезвычайно настораживающим является и тот факт, что во всех вышеперечисленных случаях А. Б. Турецкий оказывается весьма нетрезв (стычка возле дендрария произошла после посещения объектами ресторана!), что говорит в первую очередь о наплевательском отношении А. Б. Турецкого к нашим действиям и носит, с моей точки зрения, отчетливо издевательский характер.

Мы что-то крупно недопонимаем в происходящем. Напомню Вам в этом ряду странный «архивный бред», мимо которого мы, как бы сказать, прошли летом и в начале осени, философскую подкладку событцй последнего этапа (при котором влияние психотрона осложнялось рождением определенной картины мироздания, почти что религии).

Считаю, что в настоящий момент нам следует немедленно «закапсулироваться», свернуть всякую деятельность за исключением пристального и всестороннего наблюдения за А. Б. Турецким.

Учитывая, что наши попытки навязать свою инициативу постоянно наталкивались на внезапные и труднообъяснимые сложности, следует временно передать инициативу противной стороне, заставить ее проявить свое активное начало, получив при этом преимущества наблюдателя.


17 ноября 1992



Кассарин позвонил Невельскому сразу после прочтения его рапорта с грифом «срочно»..

— Значит вот что, Альберт Петрович, — голос Кассарина был ровен, хотя Невельский сразу ощутил, что полковник сильно нервничает. «Тоже почувствовал край», — мелькнуло в голове у Невельского. — Я только что ознакомился с вашим последним рапортом…

— Так, — Невельский постарался придать своему голосу максимальное безразличие.

— Да, — Кассарин слегка помолчал. — Вы абсолютно правы, Альберт Петрович. Так вот. Я приказываю вам свернуть всякую инициативу, — Кассарин подчеркнул интонацией слово «приказываю». — Передадим инициативу Турецкому. Пока. Временно. Заставим его тем самым проявить свою сущность и степень информированности, выдать свои цели и мотивы. Вам же, Альберт Петрович, я приказываю организовать предельно скрытное и максимально всестороннее наблюдение за действиями Турецкого. Что он будет делать, предоставленный сам себе, при полном отсутствии каких бы то ни было воздействий с нашей стороны. Письменный приказ я вам пришлю через час.

«Он не дурак, Кассарин, — подумал Невельский. — Не дурак и не подлец — раз письменный приказ пообещал. Да, сколько ни живи, а все не перестаешь удивляться…»

— Есть, товарищ полковник! — отчеканил Невельский, положил трубку на аппарат и лишь после этого позволил себе шумно, с облегчением вздохнуть.

18


Василий Васильевич Кассарин-младший мерил шагами свой рабочий кабинет на Лубянке.

Было уже 11.23, было уже 25 декабря 1992 года. Тикали часы, надвигалось окончание срока, отпущенного Кассарину-младшему на полное проявление обстановки, связанной с психотронным оружием.

Прошло уже 37 суток с того дня, когда Кассарин-младший пробился на «длинный» прием к В. А. Сомову и лично доложил ему обстановку, сложившуюся к тому моменту на последнем этапе операции «Полоса отчуждения».

Это был очень непростой разговор. Но Кассарину-младшему удалось захватить Сомова во время более-менее благодушного настроения, что бывало теперь все реже и реже.

Они проговорили не менее двух часов и пришли к консенсусу: лечь на дно, посмотреть, что будет. Разобраться.

В иное время Кассарин-младший мог бы, заручившись пониманием председателя, «разбираться» и год, и два — сколько потребуется. И звезды б шли, и деньги б шли, и время шло б…

Но теперь, когда эта огромная страна явно стронулась с места и все пришло в состояние все ускоряющегося скольжения по наклонной плоскости, Сомов долго ждать не хотел и не мог. Ему был нужен психотрон как воздух. Если бы он был и функционировал как часы уже теперь, разве возникло бы это противостояние ветвей высшей власти в России? Нет, ни за что. Надо было крутиться, быстрее давить. Этот процесс нужно было тут же тормознуть и, медленно выворачивая руль государства направо, развернуть назад, может быть, к СССР.

Они проговорили более двух часов, и Кассарин-младший получил требуемое ему — время. Но только до конца 1992 года. Дальше уже времени не было, ни у Кассарина-младшего, ни у самого Сомова. И это время почти истекло.

Было уже 11.23, было уже 25 декабря 1992 года, было уже пора подводить итоги.

Что произошло, что случилось за истекшие 37 суток передышки? Что удалось ему, Кассарину-младшему, установить за истекший срок? Случилось многое. А вот установить не удалось, напротив, почти ничего. Что удалось несомненно, так это запутаться окончательно.

Кассарин-младший сел к столу, взял ручку и начал систематизировать происшедшее, делая выводы и обобщения.

За истекший период главный объект наблюдений А. Б. Турецкий проявлял активность? Да, безусловно. Что это была за активность? Да так себе, довольно пассивная активность. Ее можно назвать активностью любопытствующего — не более. Дело служебное, особенно взятое на высокий контроль, Турецкий раскручивал бы, конечно, не так: тут он волчком бы крутился. Но он был в отпуске и действовал в режиме «нога за ногу», особо не усердствуя и не отказывая себе ни в чем.

Так. «Не отказывая себе ни в чем». Турецкий, судя по скрупулезным наблюдениям «наружки», позволял себе за эти 37 суток солидные траты, и более — порой сорил деньгами. Источник его средств, доходов установлен? (Спросит Сомов, например.) Нет, Владимир Александрович, пока не установлен. Плохо. Но может быть, деньги возникли давно, за рамками операции «Полоса отчуждения». А это действительно так? Установлено? Нет. Это не установлено. Плохо еще раз. Плохо, что неизвестно.

А что известно?

О, известно многое!

Известно, например, что Турецкий установил связь с Меркуловым и оба поддерживали ее: двухсторонне. Предмет разговоров, тема, цель контактов Турецкого и Меркулова? Все разговоры прослушивались (когда это представлялось возможным, конечно), записывались, анализировались. Но это, увы, разговорчики ни о чем. Так, трепотня сослуживцев, симпатизирующих друг другу: учителя и ученика. И все? И все. Плохо! Третий раз плохо!

Но это далеко не все. Известно достоверно, что Турецкий посещал «Химбиофизику» еще раз, имел беседу там с Воща-гиным, тот сам о ней сообщил, распознав в Турецком майора МБ и опасаясь провокации. Чем в «Химбиофизике» интересовался Турецкий? Да вроде как ничем. Чем занимался Грамов. А вы ему? А я ему продемонстрировал наш помидор. И все? Клянусь — и все! Не густо. Чем богаты, тем и рады.

Так. Далее. Турецкий с помощью своего стажера С. М. Седых наводил уйму справок. О Грамове и обо всех оставшихся родственниках. Ну, это ясно: вопрос наследства. Нет, не только, и об Иванникове, и о Чудных, и о Невельском. С чего он вышел на эти лица?

Иванников с Чудных работали с отцом его жены. И вдруг исчезли, ушли работать в МБ. Они могли быть в курсе дел, финансовых дел, покойного тестя: валютные гонорары за зарубежные издания, бывает, кормят потом наследников довольно сытно, и не год, не два. Тут интересы объяснимы.

А почему он вышел на Невельского? А на Невельского из-за этой дурацкой квартиры — раз, и через этого пьяницу, патанатома Ефимыча, — два. Ефимыч его заложил после беседы. Беседа у них состоялась в морге. И что из этого? Да тоже как будто бы ничего. Поймав Ефимыча на подлоге, Турецкий обязан был бы заявить, завести на Ефимыча дело. Он поступил так? Нет. Почему? Турецкий всегда был дотошен, принципиален. А тут? Либо задумал что-то, либо наплевать. А может, просто собирал компромат на Невельского, чтоб, шантажнув, вышибить Альберта из грамовской квартиры? Может такое быть? Да, очень может. Я сам бы лично так и сделал бы. Вот не останься мне квартира от отца, виновником чьей смерти был Турецкий, между прочим.

Он, собственно, и поступил затем согласно этим целям: пошел прям в гости к Невельскому. Но дома не-застал. Крутился возле квартиры, когда Алина Суханова, дочь Невельского, застукала его. И до сих пор все сходится. И все спокойно.

Но здесь-то начинается кошмар! И первый пункт кошмара — Алина. Во-первых, она сомневалась, что это точно был Турецкий. Как она сказала? «Турецкий, вылитый. Но вроде и не он. Сгорбленный и лет на десять постаревший, как мертвый. Да и вдобавок хам трамвайный». — «Так все же он или не он?» — «Он! Но не знаю, точно не скажу!»

Вот это да! Сам и не сам?! Как понимать? Турецкий ведь не Дмитрий-самозванец?

Ну хорошо. Пока опустим, до конца не уточняя.

Что происходит далее?

Алина Альбертовна Суханова отрезает сама себе левую руку.

Всего-то навсего.

А почему же? Почему? Прекрасно помню, как она, уже в госпитале, придя в себя после потери крови, после операции по формированию жульти, сшивания сосудов, объяснила это отцу, склонившемуся на моих глазах над ее кроватью в отдельном боксе Первого блока третьей управы на территории бывшей Кремлевки.


— Кто тебе отрезал руку, доча? — спросил Невельский.

— Сама я себе отрезала, папа, — ответила, еле шЬвеля гу-бами, — бледная после операции и от потери крови Алина.

— Как же так вышло-то?

— Я себе платье купила…

— Ну?

— Ну и примерила. Перед зеркалом… Смотрю: рукава коротки!

— И что же?

— Ну платье красивое, жалко менять, не сменяешь: я же последнее взяла… И не надставишь, как их надставишь? Такого же материала отдельно сроду в Москве не найдешь…

— Так…

— Я взяла нож твой, ну, «большой хирургический», которым ты мясо обычно разделываешь… Дай, думаю, руки укорочу!

— Не понимаю!

— Да что непонятно тебе? Если рукава коротки, то что сделаешь? Либо их удлинить, либо руки подрезать…

— О Боже! — Невельский повернулся тогда к нему, к Кассарину: — Ее надо психиатру показать.

— Да нет, ерунда, папа!

— Как ерунда, когда ты, превозмогая боль нечеловеческую…

— Совсем было не больно! Как если ногти стричь… Или волосы. Я отхватила, даже не почувствовала.

— А если так… — некстати встрял он тут, Кассарин, — если вам не больно было. Ведь вы хотели руки укоротить, а укоротили только одну, левую.

— Да-а, — согласилась Алина, — Тут я тоже попалась. Когда левую-то отрезала и хотела правую тоже, ан — нечем! Левой-то нет уже! Как ведь отрежешь, не в зубы ж нож возьмешь?! Как поняла, так сразу так досадно стало!

Невельский, Кассарин помнил хорошо, тут стал весь белый, как повязка на Алининой культе.

— Левая рука… Левая рука… — прошептал он.

— Ну разумеется, — ответил Кассарин. — Ведь нож, когда порезать что-то, в правую берешь. Ну если не левша ты, верно?

— Не в этом дело! — Невельский аЖ покачнулся, что-то, видимо, то ли поняв, то ли осознав. — Она ведь левой психотрон крутила. Левой! Усиленье!

— Да нет же, я ножом отрезала ее! — возразила Алина.

Невельский только покачал головою.

— Ты ее себе психотроном отрезала, — прошептал он. — Это конец…

Кассарин не успел выспросить Невельского, что тот имел в виду, утверждая, что руку дочери отрубил «Витамин С». В тот скорбный день ему помешало чисто человеческое участие. Да и то сказать, что мог бы объяснить ему убитый напрочь, помешавшийся от горя отец?

Да ничего!

Поэтому Кассарин решил расспросить Невельского на другой день. Но опять не расспросил. Не расспросил, потому что на другой день Альберт Петрович Невельский покончил с собой, взявшись руками за оголенные, токонесущие провода в распределительном щитке, прямо рядом со своей квартирой, бывшей квартирой А. Н. и С. А. Грамовых, той самой квартиры, в которой так ловко и беспроблемно был проведен первый этап «Полосы отчуждения»…

Самоубийство.

Это было признано единодушно всеми экспертами. А уж Кассарин-младший экспертов нагнал вагон!

Да это было видно и без экспертов. Дочь сошла с ума. Все, все полетело у него, Невельского! А он старался для дочери побольше, чем для Комитета! Побольше даже, чем для самого себя.

И тут такое! Тут и под поезд ляжешь!

Единственное, что слегка свербило Кассарина в душе, так это выбранный Невельским способ. Не застрелился. А ведь мог! Не отравился, съев килограмм снотворного. Нет, током! Конечно, странно. Впрочем, все самоубийцы слегка «того», Кассарин знал. Чудных историй в этом смысле — пропасть! Альберт решил вот током. Почему? Ему теперь уж в голову-то не залезешь. Он так решил. Хозяин — барин.


Даже если бы Василий Васильевич Кассарин-младший и смог бы залезть в голову Невельского, чтобы прочитать его предсмертные мысли, ему бы это вряд ли что прояснило.

Действительно, в тот роковой для себя вечер Альберт Петрович Невельский ничуть не помышлял о самоубийстве.

Его высказывание, сделанное накануне о том, что руку Алине отрезал, дескать, не нож, а «Витамин С», было просто случайно допущенной слабостью.

Говоря это, Альберт Петрович имел в виду в первую очередь опасность, вредность их службы вообще, то есть то обстоятельство, что, работая с психотронным оружием и волей-неволей попадая под его боковое излучение, недолго и самому свихнуться.

Относительно успокоившись, слегка как бы отойдя от увиденного, Альберт Петрович пришел к заключению, что раз уж такое свершилось, то надо теперь с матери-Родины содрать для Алины кусок пожирнее — теперь-то. Пусть эта сука заплатит, содрав с остальных своих сыновей-дочерей.

Что же касается замужества, то с хорошим приданым и пенсией жениться можно и на русалке, лишенной, как известно, не только ног одних.

Потом, ведь левая рука — это не правая, если уж на то пошло. Да и без рук есть специалисты: хочешь — на скрипке сыграют, хочешь — в карман к тебе залезут.

Ему же, папе, надо теперь просто быть позубастей, напоминать и требовать, не быть таким скромнягой, каким он был все время до сих пор.

Покруче надо быть, покруче.

Придя к такому выводу, Альберт Петрович решил пойти принять душ, чтобы смыть с себя кроме грязи еще и эту кошмарную полосу невезения, и, зажигая в ванной свет, вдруг с отвращением почувствовал, что выключатель липкий, как вареньем перемазанный.

Нет, руки чистые!

А выключатель? Тоже чистенький на вид.

Да нет же, липнет!

Что за оказия?!

А стенка рядом?

Нет, не липнет!

А ручка двери?

Тоже нет.

А морозилка в коридоре?

О! Морозилка липнет! И как еще! Руки не отдерешь!

Через двадцать минут непрерывного экспериментирования Альберт Петрович точно установил, что все, что имеет отношение к электричеству и в данный Момент включено, к его рукам липнет, а все остальное-' нет. При этом, что странно, и руки и предметы были абсолютно чисты и, например, тот же холодильник после выключения его из сети липнуть к рукам переставал.

«Занятно, — подумал Альберт Петрович, — такое чудо только здесь, в квартире, или везде?»

Он вышел на лестничную площадку, открыл распределительный щиток и осторожно, действуя лишь одной рукой, едва-едва, опасливо прикоснулся лишь к одному проводу: чтоб током не ударило.

И тут же ощутил: вот это он прилип! Прилип, как приварился! Наглухо! Гораздо хуже, чем к железу на морозе! Нет, здесь только с мясом отдерешь теперь!

Почувствовав такое, Альберт Петрович как-то резко испугался и даже вскрикнул чуть, сквозь зубы, заполошно, сдавленно.

Пытаясь отодрать прилипшую руку, он сунул в щиток и вторую, обезумев от какого-то просто утробного страха. Вторая рука, трясущаяся, суетящаяся, схватила сначала первую руку, прилипшую, а потом, пытаясь освободить ее, наткнулась там, в щитке, на провод номер два.


«Так что в смерти Невельского не было ничего особо странного, — размышлял Кассарин-младший, измеряя шагами свой кабинет. — Удивительный факт всплыл сразу после его похорон, точнее, прямо почти на похоронах».

Невельского хоронили, как и положено майору, без лишней помпы, на Истряковском кладбище.

«Странно устроена жизнь, — подумал тогда Кассарин, идя за гробом Невельского. — Возможно, те самые могильщики, что-напоили тогда «Сахрой» группу, посланную Невельским сюда, на кладбище, для ликвидации Турецкого, пили тогда эту самую «Сахру» над уже раскопанной для самого Невельского могилой. Тогда была осень и земля была еще мягкой. Они копали могилы впрок и пили «Сахру».

Именно странная сентиментальность, охватившая в тот момент Василия Васильевича Кассарина-младшего заставила его во время процедуры погребения Невельского отойти метров на семьдесят в сторону, чтобы глянуть на последний результат жизнедеятельности Невельского, продукт его кипучей работы, а именно глянуть на могилы С. А. Грамовой, О. А. и Н. Ю. Грамова, а также на чисто ритуально-фиктивное захоронение М. А. и А. А. Грамовой, от которых, как знал Кассарин, остался один лишь прах, доставленный в Москву Турецким на рейсе СУ-0231 из Еревана.

Каково же было удивление Кассарина-младшего, когда он обнаружил вместо аккуратного семейного некрополя хамски перерытый-перекопанный участок, с криво торчащими временными пирамидками-памятниками… Целым и невредимым можно было признать лишь ритуально-фиктивное захоронение, содержащее уже упомянутый прах, порошок…

Что сей сон означает?!

Кассарин почувствовал, как внутри у него все внутренности мгновенно похолодели, став такими же ледяными, как у его бывшего сослуживца Невельского, которого как раз в это самое время зарывали в ста двадцати шагах отсюда.

Одних — зарывают, а других — разрывают… — подумал

Кассарин-младший и, не дожидаясь окончания траурной церемонии, зашагал к зданию администрации кладбища.

Сокращая дорогу и шагая между могил, Кассарин даже и не предполагал, насколько он в своих рассуждениях был близок к истине в данный момент, близок к скрытому, но в общем-то ясному по своей гуманности смыслу происходящего… «Одних— зарывают, а других— разрывают»— эта мысль была абсолютно точна как в прямом, так и в переносном смысле.

Но Кассарин-младший об этом не знал.


— Да, — подтвердили в администрации, — могилы, о которых вы говорите, были разграблены. Подчистую причем. Их так и оставили пустыми, как у нас говорят, «нараспашку»… Наши уже сотрудники их закидали кое-как… А что мы можем сделать? На это денег нам не выделяют. А вы, видно, родственник? Так вы и займитесь! Нет, все могилы раскопали не одновременно. У нас записано: смотрите. Работали по графику: сначала С. А. Грамову. И на другой же день забрали тело мужа: А. Н. Грамова. И, наконец, затем уж О. А. и

Н. Ю. Грамовых, — вот, значит, дочку с внуком. Да пожалуйста, да хоть сто раз перепишите. Откуда же я знаю кто? В милицию? Конечно! Они, я думаю, конечно, тоже ничего не знают. Здесь много банд орудует, «археологов» так называемых… А что мы можем сделать? У нас ни средств, ни штатов: мы ж не КГБ. Какие ж шутки здесь? Пожалуйста, пожалуйста.

В тот же вечер Кассарин вышел на «своих», комитетских людей, внедренных к «археологам», и выяснил мгновенно, что «археологи» и сами рады бы узнать, кто «Грамовых разул». В их «археологической среде» объявлена за это даже премия чего-то чуть ли не в сто тысяч, кто это сделал? Кто-то неизвестный. Кто-то «незаконно» стал орудовать на их исконной, Истряковской территории — то ли чечня, то ли солнцевские. Еще агент просил сообщить, что если МБ узнает, кто «Грамовых разул», то пусть он не таит: все три истряковских группы «археологов» на это скинутся, отблагодарят. А с разорителями наших-то, родных, могил они и сами мигом разберутся.

Эта «археологическая» история сильно выбила Кассарина из колеи. Он потерял, наверное, не менее двух дней, подробно, досконально разбираясь с «археологами».

Еще два дня Кассарин упустил, «шифруя» срочно «Витамин С» и последнего, кто мог с ним обращаться, — Чудных Бориса Валерьевича. Обстановка приобретала настолько опасный, чреватый Бог знает чем окрас, что следовало перестраховаться дважды, трижды!

Чудных он устроил в сейфовый блок внутренней тюрьмы, в хороший блок, прекрасно оборудованный, с сауной и бассейном. И вместе с тем — не выйти, не войти. Живи и радуйся на полном автономе. Как в подводной лодке.

А психотрон Кассарин стал держать всегда перед глазами, при себе. Упаковав его в две сумки, снабдив каждый блок генератора отдельно, а сами сумки отдельно индивидуальными радиоизотопными датчиками, исключающими подмену, и идентификаторами, настроенными только лично на него, на Кассарина, и, таким образом, всегда распознающими хозяина. Все системы были продублированы трижды и в совокупности имели не менее чем три миллиона лет наработки на отказ. Это была очень надежная электроника: на нее не действовал ни гипноз, ни электромагнитное излучение, ни акустика. Ее можно было, конечно, уничтожить — заодно с «Витамином С», конечно, можно было, но! — не украсть, не обмануть, не заболтать…

На все это в совокупности пришлось ухлопать почти четыре дня, прежде чем Кассарин смог, не откладывая более ни секунды, заняться дачей Невельского.

То, что покойный Альберт Петрович был человек запасливый и обстоятельный, и в ЦКК, и в ОНПО знала каждая собака. И знали же почти наверняка, что именно на даче Невельский прятал свой архив. Однако лезть туда шабашинцы конечно ж не посмели бы — тут мог быть замешан и сам Сомов… А значит, в случае удачи будет крупный выигрыш, но вместе с тем случись облом, тогда уж это точно смерть тому, кто сунет нос свой в эту дачу.

На архив Невельского могла реально «претендовать», точнее, просто наложить реально руку его дочь, но та уже одной руки лишилась и находилась под надзором у врачей (не только у хирургов, разумеется)… Более того, Кассарин тут же, как только погиб сам Невельский, перебросил дочь первым же бортом спецрейса в Сибирь, в Новосибирск-43, в закрытый госпиталь Третьего управления Минздрава.

Потому что вторым, куда более серьезным «кандидатом» на «наследство» был сам Кассарин. Вот у него-то точно было все для этого — власть и возможности. Неписаное «право» было тоже на его стороне. Таким образом, зная, что никто туда не осмелится сунуться (так как все сторожа предупреждены и тут же заблокируют попытку, буде такая возникнет), Кассарин мог себе позволить манкировать архивом три-четыре дня.

И проманкировал, как оказалось.


— Еще раз,Егор Петрович, ну вспомните, как это было! — Кассарин-младший лично тряс старика Портнягина, дачного сторожа.

— Да я уж все сказал же вам, Василь Васильич, приезжал Невельский. Альберт Петрович. Сам. Лично.

— Да как! Ведь он же умер, я же вас предупредил!

— Я так и доложил Альберт Петровичу: вы умерли. Сказал ему. А как же!

— А он?

— Что он? Он мне вот так вот, по плечу: «Егор, пойми: так надо было!» Надо было, ну — понятно.

— Да у тебя ж приказ: к Невельскому на дачу — никого!

— Не так, Василь Васильич, ой не так! Никого постороннего, да, это было! А тут хозяин приехал. Какой же разговор может быть?

— Ты документы-то проверил у него?

— Побойтесь Бога: двадцать лет знакомы! У вас я документы ведь не спрашиваю? Нет! А почему? Да потому что мальчиком тебя еще я помню: «Васька, Васька!» Какие документы тут? Какие, а? Опечатки пальцев, что ль, тут проявлять?

— Нет, невозможно! Чушь! Не верю!

— Не верите? Так у напарника спросите. Иван Иваныч-то в тот день злосчастный заболел, а я вот с молодым, с чужим дежурил. Эй, Алексей Сергеич! Товарищ Переслегин, подь сюда! Вот объясни, пожалуйста, товарищу полковнику, Василь Васильичу.

— Так точно! Все было так. Сидим играем в домино.

— Вдвоем?!

— Всегда вдвоем! И в шахматы вдвоем. А что?

— Нет, ничего.

— Ну вот! А тут Невельский приезжает. Ну, дедушка Егор-то мне: гляди, покойничек приехал. Все так и было, точно.

— А почему пожарных вы не вызывали?

— Мы вызвали мгновенно: чуть дымок. У нас зарегистрировано, в ту же секунду! Они приехали стремглав! Ну разворачивались тут, правда, как обычно, — перед воротами-то узость тут: большой машине трудно развернуться. Покрутиться тут пришлось: минут так двадцать.

— Что ты — тридцать!

— Тридцать, пусть! Но ведь не сорок?

— Нет, не сорок!


Произведенная срочно и неофициально эксгумация тела Невельского дала, разумеется, то, что и предполагал Кассарин в страшном сне: Альберт Петрович преспокойно разлагался, как ему и полагалось.

А дачу, следовательно, «снял» кто-то другой.

Придя к полнейшему тупику, Кассарин начал действовать, как школьник, пр инструкции, — начав все сначала, абсолютно с нуля, затребовав все справки, выписки, все документы. Чтобы тома набрались. Чтоб ничего не просочилось, не ушло.

Первой бумагой, которую он взял в руки, было досье Александра Борисовича Турецкого.

Ну, этот типчик хорошо знаком!

Уж тут-то быть не может неожиданностей!

Кассарин листанул — разок, другой. По биографии, слегка так, краем глаза, для проформы.

И обалдел!

Турецкий был женат, оказывается!

Не на Марине Грамовой, отнюдь. Жену зовут Ирина. И дочь есть. Так-так-так. Листаем дальше. А где они теперь? Ага. Живут у матери, у тещи, стало быть, Турецкого. Ну, ясно, что-нибудь там типа музыкальной школы или языковой. От матери возить ближе. Так он, выходит, двоеженец? Да и мотив корыстный — захват квартиры Грамовых — становится куда весомей. Ей-же-ей, коль я сам не был бы причастен ко всей этой истории, то я бы запросто поверил, что именно А. Б. Турецкий всех их и отправил на тот свет — Марину и внучку Грамова, Анастасию. Нет, очень все это странно, очень.

Но он ведь, судя по всем разговорам, которые они прослушивали, себя считал холостым. А ныне — вдовым. И искренне, по-видимому… Все дело приобрело совершенно неожиданный поворот, невнятное звучание… Ей-богу, проще бы предположить, что тут ошибка! Ошибка в личном деле! Такое может быть? Конечно, маловероятно, но все же может… Нет! За эту плюху, если это плюха, я с кадровика восемь шкур спущу! Турецкий не женат, женатым быть не может!

— Разрешите войти? — раздался из-за двери голос.

— Да-да, — задумчиво ответил Кассарин, медленно отрывая взгляд от досье на Турецкого и переводя его на вошедшего…

То, что увидел Кассарин, заставило его медленно подняться, не отрывая глаз от вошедшего.

На пороге кабинета Кассарина стоял Анатолий Захарович Иванников… Без вести пропавший. А точней, погибший.

Что поразило Кассарина, просто как током ударило — это глаза Иванникова: мертвые, бездушные, змеиные, с вертикальной черной прорезью зрачка…

— Я явился к вам, — сказал Иванников, — чтобы показать вам натурально, как умирала Софья Андреевна Грамова…

Кассарин слегка отшатнулся испуганно, сделав полшага назад, отступая дальше за свой массивный инкрустированный стол, за тяжелое дубовое рабочее кресло.

— Она умерла от удушья, — напомнил Иванников. — Паралич дыхательного центра. Удушье… — он взял себя за горло правой рукой. — Удушье… — повторил он и сжал себе горлоЛицо его мгновенно налилось.

Еще пять секунд — и глаза стали выпучиваться, заметно выступая из орбит. Рука Иванникова, будто не его, а чья-то, сжимала его горло все сильнее и сильнее… Ноги Иванникова не выдержали, стали подгибаться, и он рухнул на колени прямо посередине кабинета Кассарина — там, где на шикарном ковре был выткан круг с изображением знаков зодиака. Упав на колени, Иванников, видимо, попытался если не подняться, то хотя б устоять на коленях… Но правая его рука сдавливала его гортань сильнее и сильнее, с нечеловеческой, с какой-то судорожной силой. В змеиных глазах Иванникова царил одновременно смертельный ужас, холод механизма, безумная решительность маньяка…

В глубине какой-то части не полностью оцепеневшего сознания Кассарин чувствовал, что он парализован, впал в прострацию, в которую впадают все при виде ужаса, в преддверье смерти, неотвратимой катастрофы… Он мог лишь наблюдать, но ничего не мог поделать. Остановилось время. «Тишина.

В тишине отчетливо раздался хруст хрящей горла, ломаемых безжалостной рукой…

Иванников упал на бок, перевернулся на спину и вдруг забил, засучил по ковру ногами, изгибаясь всей спиной, стремясь как будто бы уйти из-под чего-то, откатиться, отползти — головою вперед, отталкиваясь каблуками от густого ворса ковра.

Вдруг его поразило как током. Он дернулся и вытянулся на спине, став, как показалось Кассарину, длиннее, чем был, сантиметров на двадцать.

«Носки ног, — сообразил Кассарин, — это только кажется, он носки вытянул, ноги протянул…»

Последняя судорога прокатилась по телу Иванникова волной: от ног и выше, выше, выше — до правой руки, которая сжалась в этот момент беспредельно, казалось, еще немного — и горло будет просто смято, скомкано ею, оторвано: так сильные рабочие руки отрывают горбушку от батона.

В этой неестественной позе, с впившейся, отрывающей горло от позвоночника рукой, Иванников окаменел.

Только через минуту Кассарин пришел наконец в себя и, протянув дрожащую, неверную руку, нажал кнопку селектора:

— Двоих с носилками, таблетку фенамина, стакан воды.

Фенамин помог почти сразу: одна минута — и Кассарина стало как-то рывками, по ступеням как будто бы, отпускать.


Через два часа Кассарин, вполне уже оправившийся от потрясения, вошел в гостиную сейфового блока внутренней тюрьмы и, положив на стол тонкую папку, пригласил Чудных присесть напротив него к столу — для беседы.

— Борис Валерьевич, вы в курсе всего, что произошло. Увы, это нельзя назвать успехом, вы понимаете. Я сделал все от нас зависящее, чтобы создать вам максимально комфортные и вместе с тем абсолютно безопасные условия… Однако вы должны, в свою очередь, понимать, что оборона, маскировка, бездействие отнюдь не лучшие-способы защититься. Мы, как вы знаете, ничего не предпринимали тридцать семь суток, и результаты у нас налицо: два трупа — Невельский, Иванников; потеря руки до локтя у Сухановой. Я лично считаю, что это урок, тяжелый урок. Нам надо учиться и делать верные выводы. Спрятавшись здесь и накрывшись с головой одеялом, мы не достигнем ничего, кроме душевной болезни. Вы согласны со мной?

— Да, конечно.

— Так вот. Нам нужно нанести ответный удар. Мы нанесем его по истинным виновникам происшедшего. Мы больше никогда не будем воздействовать на ни в чем не повинных женщин и детей. Никогда! То, что мы делали, — это кощунственно, ужасно, это глумление над человеческой природой и над собственной совестью, психикой, жизнью! Вы ведь согласны со мной?

Глаза Чудных уже минуту как вылезли на лоб от удивления.

— Да я давно все это вам же, Василий Васильевич, говорил.

— Согласен, говорили. Вот потому-то вы и целы, и в тепле. А я, скажу вам по секрету, сейчас-то я могу уже сказать: я сам не мог тогда иначе… — Кассарин Выразительно показал рукой выше. — Подай я вид, что разделяю ваши убеждения, и мы бы оба с вами гнили бы сейчас на Джангаровке, где заливают в бетон честных сотрудников. Мы не правозащитники, на нас голубые петлицы, с нами никто нянчиться не станет. Вы согласны?

— Отчасти. С голубыми петлицами тоже можно…

— Вывернуться из-под обстрела? Верно! Что я и делаю. Мы с вами, раз понимаем друг друга прекрасно, единомышленники, будем работать по-новому. Только оправданные действия. Только во благо Родины. Родины, а всяких разных…

— Тс-с-с… — прошептал Чудных. — Тише!

— Я ничего уже не боюсь! Что мне бояться? Эх-х-х…

— Скажите, Василий Васильевич, я еще долго здесь буду находиться?

— Вот именно к этому я и приступаю. Вам, для того чтобы снова ходить по улицам, дышать полной грудью, смотреть на солнышко, надо сделать над собой усилие и освободиться.

— Я готов.

— Прекрасно. Мы проведем сейчас молниеносную акцию. Блиц. Цель: зомбировать Турецкого. Сделать его живым мертвецом, зомби. Ведь мы это умеем с вами? Для «Витамина С» зомбирование, насколько я осведомлен, пустяк?

— Пустяк, конечно же пустяк. Но ведь зомбированный обречен, вы же знаете? Ведь зомби больше года не живут. А с «Витамином С» зомбирование ужас мощное какое. Тут зомби умирает почти что сразу после выполнения программы, которую в него закладывают при зомбировании.

— Да, я в курсе. Но нам Турецкого не-следует жалеть. Турецкий ваш убийца. — Кассарин открыл папку и разложил перед Чудных фотографии. — Вот полюбуйтесь, — результат проделки Турецкого 2 ноября сего года. На юге он отдыхал. Сначала: ресторан, яхта, Ласточкино гнездо, Коктебель… А потом итог: шесть трупов у дендрария. Кто эти люди? Вот Муругов, Степан Ильич, майор, двое детей — девочка Лена, шести лет, и мальчик Ваня, десяти лет. А вот их папа, Степан Ильич, под сеткой, во лбу, вы видите отверстие. Ну-с, дальше: Кикоин Александр Васильевич. Холост, двадцать три года, лейтенант. Осталась у него мать в Новгороде. Парализованная. Во лбу дыра, вы видите. А вот под деревом лежит. Это…

— Хватит, хватит..

— Вы согласны?

— Согласен.

— Очень хорошо.

— А цель? На что зомбировать? Программа?

— Убийство.

— Нет! Убийство — это без меня!

— Дослушайте, милейший! Борис Валерьевич! Наш первый кандидат, которого Турецкий должен бы убрать, — это прапорщик Карнаухов.

— Что?!

— То! Суханова, Невельский, Иванников — готовы, так? Мы с вами — в бункерах скрываемся, а Карнаухов этот ходит как ни в чем не бывало, не скрываясь. Так, значит, утечка информации через кого, по-вашему, произошла?

— Понятно.

— Вам жалко Карнаухова, садиста? Он мальчика подушкой задушил!

— Нет, мне его не жалко!

— Вот и прекрасно! Вторым в списке на уничтожение у Турецкого будет стоять Меркулов Константин Дмитриевич. Ну, тот вообще не человек. Сколько людей из-за него сидят, убиты, казнены.

— Нет-нет, не надо!

— А я вам обещаю, отстреляемся — и в отпуск. Отдых. Уединение. Гусиное перо. Как в «Мастере и Маргарите», помните? Мы будем действовать теперь лишь очень редко, обоснованно! И исключительно на благо Родины. А к старому возврата нет, не будет. Вот тот же Карнаухов, как же нам идти-то дальше, ряды не проредив, ну, не очистившись от скверны, а?

— Да, с этим я согласен. Но сам я тоже к этому причастен, виноват!

— Конечно, я не отрицаю. Мы оба виноваты. Мы причастны. Не безгрешны. Но мы-то оба уже сидим! — Кассарин промолчал, а затем продолжил: — Я выяснил, Борис Валерьевич, где обитает сейчас Турецкий. Мы завтра же туда поедем и зомбируем его практически в открытую. И будь что будет. Я сам поеду с вами. Мы будем представлять собою группу кинохроники, понятно?

— Понятно.

— Ну хорошо. Готовьтесь! Завтра — в бой!


На выходе из сейфового блока к Кассарину подошел капитан из полиграфического отдела и протянул ему красную книжицу:

— Это мы сняли с погибшего у вас в кабинете. С зомби, с Иванникова.

— Я понял.

— Его удостоверение МБ подлинное, наше, родное. Оно не подделка.

— Так и должно быть. Иванников был капитаном нашего отдела. Все документы у него — в порядке. Подлинные.

— А вы, Василь Васильевич, прочтите-ка.

На удостоверении было написано:

«Иванников Анатолий Захарович является майором Министерства безопасности». А в скобочках добавлено: «Посмертно».

19


Турецкий работал с архивом Невельского уже третий день. С аппаратурой, необходимой для быстрого ознакомления с накопленной Невельским информацией, ему просто сказочно повезло.

Дома, понятно, работать с архивом ему было не на чем, да и опасно: пришлось бы пользоваться сложной электроникой, а она, как известно, излучает. Турецкий знал, что не составляет никакого труда прочесть с улицы текст на экране домашнего компьютера. А стоит только «смежникам» узнать, с чем он работает, как его тут же выковырнут из квартиры вместе с документами, после чего документы уплывут на Лубянку, а он сам либо окажется кремированным в Реутово-Никольском в качестве «неопознанного и невостребованного трупа бомжа», либо будет залит в бетон на Джангаровке, где «смежники» специально держали долгострой своего нового клуба.

Поэтому, не мудрствуя лукаво, Турецкий направил свои стопы к себе на службу, дабы испросить совета у своего начальника — Егора Степановича, — где можно было бы поработать на аппаратуре с конфиденциальным материалом.

При этом Турецкий не преминул упомянуть вскользь, что, дескать, скоро прилетающий Меркулов очень бы желал в качестве новогоднего подарка получить от Турецкого краткий реферат этих самых материалов.

Егор Степанович был, как известно всем, старым другом Меркулова. Кроме того, Егор Степанович, конечно, понимал, что материал, которым интересуется Меркулов, наверно, интересует многих. Его не следует читать на кухне дома, не следует крутить по телевизору на всю страну.

— Я тебе вот что скажу, Саша, крупно тебе повезло! — сказал Турецкому Егор Степанович. — Пока ты в отпусках там прохлаждался, нам тут пять новых автомобилей системы «Форд» американцы подарили. А Федеральное бюро расследований, отдельно, оборудование для спецархива, для работы. А помещение с защитой у нас было еще летом готово под ключ. Знаешь где— в Ясеневе. Информационный центр. Недалеко от «АБС», от бывшего ПГУ. Так вот, там тебе самое место для работы. Там, кроме охраны, народа пока нет — мало еще кто знает, не разнюхали. Там прекрасно: отдельные как бы боксы — ну, словом, не заглянешь через плечо. И все защищено: защита экстра-класса. Единственное, что тебе надо сделать, — это вложить в твое удостоверение специальный вкладыш со штампом — вот, получай: «паровозик» дает право на вход, «парашютик» — право на работу, «ромашка» — право на внос и вынос кейса с документами.

— У меня чемодан, Егор Степанович.

— Ого! Ну, значит, тогда «колокольчик». Это вот этот-то чемодан? — Егор Степанович кивнул на большой дорожный кожаный кофр, с которым к нему в кабинет заявился Турецкий.

— Такой же, да, — стемнил на всякий случай Турецкий, хотя архив Невельского был именно в этом чемодане. (Корешки классика Турецкий предусмотрительно сжег, еще по дороге из Абрамцева-3 в Москву, свернув с шоссе и крепко попетляв, чтоб сбить возможный хвост. Известно же, что корешки могли содержать и микрорадиомаяк, и метку изотопную, идентификатор…)

— Сочувствую, — уважительно вздохнул Егор Степанович, оценив объем чемодана, и, прощаясь, добавил: — Привет Константину Дмитриевичу.

— Обязательно передам, — поклонился Турецкий и вышел.


Первое, что сделал Турецкий, дорвавшись до архива, ознакомился с так называемым «оглавлением» и ужаснулся: Невельский копировал и хранил в своем тайнике все, абсолютно все, с чем сталкивался за всю свою службу. В архиве был не только компромат, например список лиц, сидевших в президиуме на торжественном собрании, посвященном пятидесятилетнему юбилею ВЧК — КГБ, шестидесятилетнему юбилею и так далее. Ясно, что, попади этот архив еще при жизни Невельского в руки Андропова, Федорчука или Крючкова, быть бы бычку на веревочке в ноль секунд.

Поэтому первый день работы ушел у Турецкого исключительно на селекцию материала: он отбирал и метил только те архивные единицы, которые имели отношение к «Полосе отчуждения», к Грамову, к нему самому. Единственное исключение, которое сделал Турецкий в тот день, — это его личное досье, которое он изучил с удовольствием. -

Там все было точно, дотошно и правильно — в этом досье, за исключением «мелочи». А именно: по данным МБ он был не только вдов, он был еще и женат — женат уже давно и, более того, имел еще и дочь. Иными словами, женившись на Марине Грамовой, он стал, с точки зрения МБ, разумеется, двоеженцем.

Первая «жена» его, Ирина, жила вместе с дочерью у своей матери, где-то тут рядом, в Ясеневе.

«Надо бы наведаться по этому адресу. Накладка очень странная… — решил он. — Однако это не сейчас, а лишь когда закончится вся эта свистопляска…»

Только на второй день он впился в материалы по «Полосе отчуждения», читая с ужасом, с Негодованием и с утробной радостью, то плача, то смеясь.

Он понял все к концу второго дня. Почти все, что с ним произошло. К концу второго дня он был уже уверен: Грамов жив! Он тут, он где-то рядом!

Марина с Настенькой, конечно, тоже живы.

Жив и Ерохин Вячеслав Анатольевич, пьянь, мастер, очевидец «смерти» Грамова. Они все живы.

А «смежники» — редеют потихоньку их ряды.

Теперь было ясно, что Грамов с дочерью, с внучкой где-то здесь, неподалеку, под «крышей» у Навроде… Под защитой связей Сергея Афанасьевича, его когорты, капиталов… Живут в подполье. Грамов не просто прячется, он смело действует! Его спас много раз, Турецкого. Запутал «смежников» вконец…

Прекрасно! Теперь было ясно, с чем идти к Навроде. С этим чемоданом. И было ясно, ну как божий день, зачем идти! К Марине, к Насте, к Грамову!

Все проявилось, все открылось! Дорога, четкая дорога, лежала перед ним. Конечно, оставались мелочи. Конечно.

Но только мелочи, детали. Несущественное.

То, что осталось непонятным, он выяснит у Грамова, при встрече: может, завтра. А может, послезавтра. Теперь осталось ждать совсем чуть-чуть.

Он основное разгадал! Сам! Без Меркулова! Остались мелкие вопросы. Вот они.

Турецкий взял свой карандаш и записал:

1. Философия. Вся эта история про выходцев, про «форзи», что это? Побочное влияние психотрона?

2. Почему призрак Грамова явился, ему лично, первый и последний раз на квартире у Сережи? Ведь «смежники» там не работали. Так, значит, это сделал Грамов. Зачем? С какой целью?

3. Всегда явление духа сопровождалось распахнутыми окнами. И вот что странно: при гибели Оли и Коленьки (после гибели) окна у них в квартире открыли «смежники», чтоб замести следы. А дальше окна открывались сами собой. У Сергея, например. Когда ему являлся «призрак» Грамова. Что это было? Зачем и почему?

4. В чем смысл запрета на присказку «Жизнь прекрасна и удивительна»? Побочное влияние психогенератора? Причем за его оговорку было наказание. Одно. Это неудавшийся, к счастью, полет Настеньки с балкона. Стычка у дендрария — это было не «наказание», а попытка МБ физически их устранить. И землетрясение не являлось наказанием — оно случилось само по себе, помимо чьей-то злой воли. И «гибель» Марины с Настенькой при взрыве склада ГСМ — это тоже не наказание, а удачно выполненная Грамовым операция по эвакуации дочери и внучки. А кстати, почему он, Грамов, до сих пор его, Турецкого, не «забрал»? Не вышел на контакт с ним? Вот ведь вопрос. Хотя есть и ответ. Ответ из этой сказочки о «форзи». Я ему нужецздесь, в миру, так сказать. И я это сам ему предложил. Пообещал «отработать». Вот отработаю, он мне после этого и объяснит.

5. Неясно, зачем Грамов раскопал могилы своей жены, Оли и Коленьки. Да, это сделал Грамов, без сомнения. Ведь я-то этого не делал, и «археологи» здесь ни при чем. А ЦКК вообще о том ни звука. Могилы же были разорены до гибели Невельского, и, следовательно, если бы «смежники» сделали это, то Невельский в своих «летописях» о том не умолчал бы.

6. В чем смысл послания Марины относительно «архива» Грамова? Из «летописей» следует, что ГБ этот вопрос тоже сильно задел! Почему это было так важно, если МБ, изъяв все же архив, так и не смог с ним ничего поделать? МБ с архивом Грамова как мартышка с очками. Чего тогда вся грамовская команда так волновалась по этому поводу? Да и почему Грамов сам не мог изъять этот архив? Судя по развитию событий, Грамов обладает куда более мощной модификацией психотрона, несомненно! Конечно, он же, например, сумел подавить восемь человек, причем зараз, там, у дендрария. Он смог меня в Киев отправить в бессознательном состоянии… Он может очень многое, что следует из моих собственных впечатлений, да и из «записок Невельского». Что же он не изъял сам свой архив? Что же он не изъял «Витамин С», не выбил его из рук «смежников», не уничтожил? Непонятно.

Об этом, обо. всем его необходимо расспросить при встрече досконально.

Но перед этим надо прочитать все снова, еще раз, подумать. Завтра. Тем паче что завтра вечером Меркулов прилетит на Новый год.

А вот интересно: откуда мог Меркулов, сидя в Ташкенте, знать, насколько это все опасно? Приедет завтра — расспрошу.

Последний день работы — завтра. И только до обеда, до двенадцати. Цель — попытка ответить на поставленные вопросы. Раз Меркулов может многое понять из малого числа фактов, то надо бы и мне освоить этот стиль. Тем более что фактов у меня теперь — вагон!


Третий день работы с материалами прошел у Турецкого, можно сказать, впустую: сколько ни изучал он опять и опять документы, «завещанные» ему Невельским, так и не смог ответить ни на один из поставленных накануне вопросов.

Единственное, что дал ему третий день, так это свободное владение материалом: если накануне он просто прояснил для себя ситуацию, то сегодня, за полдня, он ее закрепил, теперь наступала пора действовать — выходить на Грамова, изымать «Витамин С» из недобросовестных рук.

Так что день, точнее, первая половина дня прошла не без пользы. Больше же сидеть над документами не имело ни малейшего смысла — он и так уже знал их почти наизусть. Тем более если учесть, что после обеда ему все равно бы не дали работать. По указанию свыше приехала кинохроника снимать новое, недавно открытое учреждение, подаренную Федеральным бюро расследований аппаратуру.

Киношники всех поставили на уши, что называется.

Директор кричал: «Документы убрать, работу свернуть!»

Турецкого даже заставили слегка попозировать перед большим, японским видимо, киноагрегатом, с тремя объективами, с цветными индикаторами на жидкокристаллической активной матрице, по полю которой струились разноцветные змеи.

«Господи, как быстро меняется жизнь», — подумал Турецкий, стоя перед объективами этого монстровидного прибора и рассказывая, как хорошо ему, следователю по особо важным делам, работается в этом новом помещении с умными красивыми приборами — мультмедийными компьютерами, автоматизированными каталогизаторами, системами управления базами данных: МУРа, всего МВД, Прокуратуры страны и, будем надеяться, вскоре и Интерпола…

— Постойте, постойте! — задержал его режиссер, видя, что Турецкий, выговорившись, надумал выйти из кадра. — Вы так хорошо и понятно сказали. Последний вопрос, для закрепления впечатления: чего вы хотели бы в будущем?

Режиссер был настойчив, если не сказать нагл, в огромных традиционных черных очках, с американской сигаретой в зубах, дымившейся, несмотря на то что в рабочем зале строжайше запрещалось курить, но кино и ТВ имеют свои законы… Поэтому администратор нового Информационного центра не делал замечаний, а только угодливо крутился, явно стремясь попасть в кадр, что ему решительно не удавалось, так как режиссер огородил пространство перед камерой специально ярко маркированной лентой и, пока Турецкий вещал в объектив, никого и близко не подпускал к этому ограждению…

— Мне в будущем хотелось бы, — сказал Турецкий, — иметь оперативный доступ к законодательной базе не только России, но и любой другой страны… Возникают ведь ситуации такие, особенно когда сталкиваешься с иностранцами… Возникают разные точки зрения на происшествие… С точки зрения француза, например, это преступление, а с нашей точки зрения — нет!

— Понятно, понятно, хватит! — остановил его режиссер. — Достаточно. Довольно.

— А почему у вас, хотел спросить, так много объективов? — поинтересовался Турецкий.

— Параллельная съемка: на обычный «Кодак» и на видео. Чтобы монтировать проще. Монтируешь видеоматериал с помощью электроники и компьютера, а затем, как смонтируешь уже, специальный автомат в точности так же монтирует й целлулоидную пленку. При такой технологии исключается монтажница. Все делает сам режиссер.

— А это что за цветные змеи здесь, на индикаторе?

— Это цветоразложение по плоскостям, — объяснил оператор, тоже, кстати, носивший темные очки: видно подражая режиссеру.

— Спасибо, — поблагодарил Турецкий и, подхватив свой кофр, пошел восвояси.

Объяснение режиссера его удовлетворило, а оператора — нет.

«Сам, видно, толком не знает», — подумал Турецкий, выходя из здания центра.

Дневной свет его ослепил.

«Долго стоял под прожекторами этими, киношными…» — подумал он и потер глаза.

Резь в глазах если и не прошла, то заметно ослабла.


Не успел Василий Васильевич Кассарин-младший снять свои режиссерские черные очки и отдать приказ паковать «Витамин С» в транспортировочное состояние, как в голову ему вдруг пришла внезапная мысль: чемодан!

Чемодан Турецкого!

Что в нем?!

Наверняка архив Невельского, что же еще!

Ах он идиот! Стоял под носом у него! Зомбировался! А чемоданчик, чемодан!

В погоню тут же! Нет, нельзя!

Сначала убрать психотрон. Отвезти на Лубянку. Заскла-дировать. Супернадежно. Не ввязываться ни в какие гонки с психотроном на руках. Здесь может быть ловушка. Хитрая подстава.

— Моссальский! Прохоров! Ко мне! — Кассарин даже забыл на секунду, где он находится. — Работайте, работайте, — кивнул он, уже спохватившись, спокойно Чудных, отвинчивающему излучатель «Витамина С» от штатива.

— Пойдите-ка сюда, в сторонку… — Кассарин отвел Массальского с Прохоровым подальше ОТ администратора центра, продолжавшего питать надежды попасть в программу «Время» или еще куда-нибудь. — Вдогонку. За Турецким. Не выдавать себя. Только следить, куда он с чемоданом. Нам нужен этот чемодан! Не сам Турецкий, — я подчеркиваю, — только чемодан!

— А что же мы его не тут же? В вестибюле-то. Могли же, — растерянно спросил Прохоров.

— Ты мне еще порассуждаешь! — кипя от злобы, пообещал Кассарин.


— Здравствуйте, Сергей Афанасьевич! — вежливо поклонился Турецкий, приветствуя Навроде.

Сопровождающие Турецкого до самого кабинета два охранника и личный секретарь Навроде Гриша бесшумно удалились.

— Рад видеть, Александр Борисыч! Давненько вы, давненько!

— Да вот я все в бегах.

— Да, вижу: с чемоданчиком.

— А чемоданчик я вам привез: отдать на сохранение.

— На «сохранение» — это когда беременных женщин в больницу кладут.

— Простите, я имел в виду лишь сохранить. В надежном месте. Если можно. Сохранить.

— Я думаю, что это Можно. Хе-хе-хе…

— Простите, я оговорился просто.

— Да, надо за своим, за русским языком следить попристальнее. Ведь часто получается, что вся твоя судьба — где? А в языке твоем — вот где!

— Согласен. Часто получается, — Турецкий не знал, что бы такое сказать. — А ваша как жизнь, Сергей Афанасьевич?

— А что моя жизнь? Моя жизнь прекрасна и удивительна.

— М-м-м… Как моя, стало быть.

— Ну, вы-то вообще, семейный человек, как иначе?

— Да у меня жена погибла, если вы не слышали.

— О, ужас какой! Извините великодушно. Жена погибла. Это крах. Да, просто катастрофа для мужчины. Одно лишь, право, утешение, глупое, конечно: она одна погибла?

— Нет. То-то и страшно, что вместе с девочкой, с падчерицей моей. Погибли обе!

— Да я спросил-то не про падчерицу, а про жену. Погибли обе?

— То есть?!

— Что «то есть»? То, что я спросил. У вас со слухом все в порядке?

— Пока не жалуюсь.

— А с глазами? Мои глаза под вечер шибко устают. Да и у вас, я вижу, красные глаза, зеленые какие-то. Змеиные.

— Да. Только что в кино снимался. Свет такой.

— Ну, если так, тогда пройдет. А что, скажите кстати, в этом чемоданчике? Не тикает там ничего, надеюсь?

— Нет. Там документы. Сборник документов. Касательно оружия. Такого, психотронного. Вашему другу, приятелю-то старому, еще по школе, я Грамова в виду имею, не Шабашина, конечно. Алексею Николаевичу будет интересно на досуге почитать.

— На небесах, что ль?

— А что, «на небесах», я считаю, вы неплохое приняли название. Гостиница, отель ваш новый? «На небесах»! Отличное название!

— Мне тоже нравится. Хотите чаю?

— Да нет, спасибо. Я спешу.

— Задерживать не смею. Спасибо, что зашли.

Навроде проводил Турецкого до двери и на прощание сказал:

— До встречи, я надеюсь.

— До свидания!

— А глазки полечить бы вам. Я капелек пришлю вам к вечеру.

— Заранее признателен! — откланялся Турецкий.

Покидая особняк, в котором располагался офис Навроде, Турецкий был уверен, что его записка, лежащая в чемодане на самом верху, на самом видном месте, будет прочтена адресатом немедленно.

Записка гласила:

«Алексей Николаевич! Нам есть о чем поговорить. Я к вашим услугам, в любое время и в любом месте. С глубоким уважением — А. Б. Турецкий, следователь по особо важным делам».

Однако, покидая особняк, Турецкий не знал, что ровно через пятнадцать минут в том же кабинете и на том же месте, где только что стоял он сам, будет стоять В. В. Кассарин-младший, полковник Министерства безопасности.


… — Ну, чем могу вам быть полезным? — спросил Навроде у Кассарина, жестом приглашая присаживаться, руки же, однако, для рукопожатия не предлагая. — Чем могу служить?

— Мне нужен чемодан Турецкого. Он был ведь здесь?

— Он был здесь. Это верно. И он оставил чемоданчик мне. На сохранение. Чтоб чемоданчик раньше времени не разродился. Хе-хе-хе… Но вот про вас, простите, он ничегошеньки не говорил. Удивлены? Обидно? Может быть, согласен! Но что могу поделать! — Навроде развел руками в недоумении.

— Я имею право изъять его у вас!

— Согласен! Может быть. Имеете. Но я-то этого не знаю! Поймите меня правильно. И не сердитесь. Вы полковник, знаю. При исполнении, согласен. Но чемоданчик-то не ваш.

— Вы долго будете мне зубы заговаривать?

— Я?! Мне показалось, это вы, глубокоуважаемый, мне зубы заговариваете. Одни слова. Где документы? Нет-нет, не надо мне удостоверение — вы лично мне известны так, что лучше и не надо! Я о другом: права на чемоданчик?

— Да. Теперь я понял. — Кассарин спрятал в карман свое служебное удостоверение, которое он было извлек на свет, достал заламинированную карточку за подписью Сомова. — Ознакомьтесь с этим! Мой карт-бланш.

Навроде принял карточку почтительно, внимательно прочел.

— Другое дело! Так бы сразу, — он нажал кнопку селектора: — Григорий! Принеси-ка чемодан Турецкого, да живо!

— Пожалуйста! — влетел Григорий мигом с чемоданом.

— Вы ознакомьтесь с содержимым, — сказал Навроде Кассарину, передавая чемодан, — чтобы убедиться: все на месте. Не пропало. Или пломбы там… При мне проверьте пломбы, он, может, опломбирован?

— Едва ли, — возразил Кассарин.

— Нет-нет, откройте, убедитесь сами тут, при мне, что чемодан тут даже не вскрывали.

— Я понял, понял: не вскрывали… — отмахнулся Кассарин. — Тут за полчаса не вскроешь. Он заминирован, наверно.

— Ох, фу-ты, шут! — взмахнул руками Навроде. — Тогда простите, я вас с ним не задерживаю. Служба, служба!

…Освободившись от чемодана, Турецкий гнал машину к «Пролетарской», где, как он знал, в Третьем Крутицком переулке, в доме пять жил его бывший одноклассник — Славка Карнаухов. Чутье подсказывало Турецкому, что тот, несмотря на рабочее время, находится дома.

Славка и в школе был большой мастак зафилонить из любой позиции. Школу он старался посещать как можно реже, только когда не прийти становилось уже просто опасно… Но, надо отдать должное, Славка не был лентяем — в прямом смысле этого слова. Сашка Турецкий хорошо помнил Славку Карнаухова, его любовь к причудливому творчеству, к «фантомасничанию». По московским экранам в те годы прокатилась трехсерийная франко-итальянская лабуда про Фантомаса, с Луи де Фюнесом и Жаном Марэ в главных ролях… Славку тогда поразило в этих картинах одно — как было здорово все сварганено у Фантомаса: автомобиль, из-под которого вылезают вдруг крылья, пулемет в рукаве плаща. Все у Фантомаса было на мази, и на каждое «а» он тут же находил, причем прямо в своем же кармане, любое «б». Славку так потрясла эта предусмотрительность, что он потерял покой: в его доме лампа сама зажигалась при входе в туалет, мясорубка могла принимать «Маяк» и так далее…

Из Славки бы мог выйти отличный механик! Если бы он не пошел в «опричники», прельстясь совершенно другой стороной «Фантомаса».

Но он мог бы, конечно, и там служить не тужить. В конТоре работают ведь и мастера, и очень неплохие люди тоже. Вот взять хотя бы Пономарева…

Да, он мог бы жить неплохо и там. Если бы не увлекся третьей стороной «Фантомаса» и если бы не задушил подушкой мальчика.

Турецкий съехал с Новоспасского моста, скользнул мимо Саринского и, проскочив мимо дома Карнаухова, загнал машину на платную парковку возле магазина «Грузия».

Остановился, выключил движок. Потер глаза. Они, пожалуй, не болели, а чесались, что ли? Что там говорил-то, кстати, Навроде про глазные капли? На что-то намекал. Сказал, что к вечеру пришлет. Да ладно. Поживем — увидим.

Вот он, подъезд, дверь, звонок.

Никогда еще Турецкий не ощущал себя столь уверенно, столь спокойно. Хотя за всю свою долгую жизнь он первый раз отчетливо понимал, чувствовал, что он сознательно, осмысленно, чрезвычайно скоро, минут через пять — через десять, убьет человека.

Не друга, конечно. Но — одноклассника…

Он позвонил в дверь тридцать третьей квартиры.


— Кто там?

— Открой, Славк.

— А кто это?

— Да это ж я, Турецкий Сашка. Ты ж сам мне звонил в том месяце, помочь просил. Вот я заехал по пути.

— А, заходи! А я чего не открываю, я в трусах. Болею якобы. Ну, как обычно. Чего так смотришь на меня? Что, сильно постарел?

— Да нет, почти не изменился.

— Да ладно врать-то! Тридцать три — не восемнадцать. Ну, заходи, чего там встал? Ты как, с бутылкой или без?

— Я без.

— А я с бутылкой. Видишь, армянский? Всегда такой щас пью. Говна не признаю.

— Я тоже.

— А что так смотришь?.

— Как — так?

— Да у тебя глаза какие-то.

— Какие же?

— Змеиные. И злые.

— Отчасти это верно. Я точно злой.

— На жизнь?

— Нет, на тебя.

— А что такое?

— Да вот племянник у Меня был, — сказал Турецкий раздеваясь.

— Был? Умер?

— Ага. В двенадцать лет. Его подушкой задушили, понял? Во дела! И знаешь — кто?

Славка промолчал, слегка отходя назад и поворачиваясь вбок.

— Кто? — спросил он наконец протяжно как-то. — Кто же…

В это мгновение Турецкий быстро присел, поддернул будто стрелку брюк.

— Все! Брось! — тихо выдохнул Турецкий. — Я первый.

Славка, поняв, что не успеет снять свой «Макаров» с предохранителя и повернуться снова лицом к Турецкому, разжал Правую руку. «Макаров» с тяжелым стуком упал на лакированный паркет.

— Ногой его толкни ко мне. Не нагибаясь, как ты понимаешь…


— А вот теперь давай поговорим, — убрав «Макаров» в карман, Турецкий сел напротив Славки, метрах в двух, держа по-прежнему «марголин» на изготовке.

— Давай, — согласился Славка.

— А разговор короткий. Ты, Слава, плохо поступил, и мы тебя накажем строго.

— Кто это — «мы»?

— «Мы» — означает мы. Ты или я. Короче: ты сам застрелишься или со мной поедешь на Бутырку?

— А на Бутырке-то что?

— Ну, ты ж профессионал, как я, ты ж понимаешь: на Бутырке тебя по свистку Кассарина замочат, раз ты у нас под следствием, так непременно все разболтаешь про психотрон.

Карнаухова аж качнуло. Только тут он понял, что выкрутиться будет непросто.

— А еще про что я вам разболтаю?

— Да про все. Про «Полосу отчуждения». Как будто ты не знаешь, ты ж один остался. Ты за все ответишь. Кассарин схоронил Чудных, ну, чтобы кто-то хоть остался, кто в «Витамине С» сечет. И у него теперь, значит, алиби чугунное. Сейфовый блок, да не в Матросской, а на Лубянке — это что-то. Тебя же он, Кассарин твой, оставил без прикрытия. А почему? Ну, потому что кто-то должен быть в ответе за провал. Кто, если не ты? Те? Кто убился, кто поуродовался?.. Нет. С ними все ясно. А ты — иное дело, значит. Ты — стрелочник, двойной игрок. И раньше тебя, Кассарин скажет, подозревали в том, что ты — подстава. Поэтому не прятали, не трогали — приманка вроде. А время-то идет. А ты не исчезаешь. И вдруг — у нас, в Бутырке. Почему? Понятно: мы тебя в Бутырке спрятали. Что бы это значило, что мы тебя в Бутырке спрятали? Да только то, что ты— наш человек. Кассарин кнопочку нажмет, и все. Тебя в Бутырке ждет несчастный случай, и на тебя все беды спишут. Верно ведь? — Турецкий помолчал, давая Славке подумать. — Видишь, как ни крути: пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит.

Наступило тяжелое молчание. Турецкий знал по опыту, что людей, загнанных в угол, лучше не торопить. Почувствовав спешку, подталкивание, они начинают надеяться на то, что им пытаются «туфту запарить», побыстрее. И тут же начинают сильно сопротивляться, откидывая очевидное, тараня лбом любую стену, нет, дескать, и все тут!

Поэтому Турецкий не торопил. Держа Славку под неусыпным контролем, он только сейчас позволил себе слегка оглядеться. Да, неплохая среда, обстановочка. За те шестнадцать лет, что прошли с тех времен, как они окончили школу, Славка немало успел «нафантомасничать». Даже печь СВЧ! И не какая-то там — «Заткись»! Совсем недавно купил, новая. Гордится, дурак, видно ею: поставил рядом с телевизором и видаком. О Господи, советский человек! Смешной. Дурак. Убийца. Жалкий.

— А у меня выход есть? — спросил Славка вдруг каким-то детским, наивным, просящим подсказки тоном.

— Есть. Вон сунь голову в свой «Samsung», включи и подержи секунд так десять.

— И что потом?

— Потом? Потом — суп с котом. Одно могу сказать — я лично от тебя отстану. Тихонечко уйду? захлопнув дверь.

— Я понял, ты предлагаешь инвалидность? Я облысею, да? Подвинусь чердаком? Нет? И взятки гладки, так?

— Ну, так, не так. Как выйдет. Печь СВЧ — не шутка, понимаешь.

— Десять секунд — курица только чуть теплая становится. Я проверял. Масло, если из морозильника, мягкое становится за десять секунд. Это херня, десять секунд. А ты точно все это, всерьез?

— Как никогда.

— Отвяжешься с Меркуловым своим?

— Меркулов — он не мой, он сам с усам. А я-то точно отвяжусь. Я вроде не обманывал тебя ни разу…

— Да. Это точно. — Славка, видно, что-то сообразил и потому решился.

Он подошел к печи, поставил ее в изголовье кушетки, включил розетку в сеть. Лег на кушетку, примерился… Открыл дверцу и, засунув голову внутрь печи, спросил:

— Десять секунд ты считать будешь?

— Сам считай, чтоб не было претензий. Медленно: раз и-и-и, два и-и-и.

— Ну хорошо, годится, я включаю.

Славкина рука нащупала выключатель и щелкнула им.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Ну все? Годится? Выключаю?

Довольный Славка вынул голову из печи и бодренько провел по волосам.

— Чуть-чуть, почти что не нагрелась. Все. Пистолет мой ты разряди и брось там, в коридоре. А патроны ссыпь в почтовый ящик там, внизу, в подъезде. Я через пять минут, как ты уйдешь, их заберу. Ты что так смотришь? Мы ж договорились? Все!

— Нет, не все. Ты знаешь ведь прекрасно, что если дверь у печки не закрыта, то, она не излучает. Там блокировка, вроде как у холодильника: откроешь дверь — свет зажигается. А здесь откроешь дверь — печь отключается. Придется нам весь фокус повторить. Но в этот раз ты кнопочку-то пальчиком нажми — вот эту, видишь, блокировочную. Как будто дверь закрыта.

Турецкий отошел чуть вбок и чуть махнул «марголиным»: давай, давай!

— Да-а, вас, прокуратуру, хрен надуешь.

— Ну почему же? Все мы люди. Чего ты ждешь-то?

— Да страшно. Просто страшно.

— А мальчика душить не страшно?

— Нет. Скажу по чести — нет. И даже интересно.

— Ты время не тяни. А то меня ребята ждут внизу.

Карнаухов помялся. Поерзал. Сел на кушетке.

— Нет, не буду!

— Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Я ж не заставляю. Поехали в Бутырку. Вот ордерок на твой арест. — Левой рукой Турецкий достал из кармана сложенный вчетверо листок. — Пошли! Но только чтоб без глупостей!

— Ладно! — Карнаухов быстро, торопясь, лег снова на кушетку. — Уговорил. Чуть теплая становится, я знаю, он сунул резко голову в печь и, нажав кнопку блокировки левой рукой, правой включил печь и начал считать быстро, как наперегонки:

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть…

И перестал считать.

Турецкий знал, конечно, что изжарить и убить — вещи абсолютно различные. Живая клетка погибает, нагревшись всего до 43 градусов Цельсия. А печка СВЧ нагревает одновременно весь объем, а вовсе не только поверхность, как обычный гриль, жаровня. Поэтому, когда тебя, допустим, жарят на костре, то 43 градуса — пустяк. В парной, допустим, можно выдержать и 150, но по поверхности, недолго. А тут-то сразу по объему. Чуть больше 42 — пять секунд, — и клеточный белок сворачивается, коагулируется необратимо.

Подождав минуту-другую, Турецкий осторожно подошел к печке сзади и, осторожно, карандашом, сдвинул палец Карнаухова с кнопки блокировки. —

Печь тут же выключилась.

Жарить голову Карнаухова не было никакого смысла.

Турецкий не спеша осмотрел комнату на предмет оставленных следов, достал Славкин «ТТ» и, осторожно обтерев его платком, чтоб не оставить «пальчиков», уронил его на ковер посерединекомнаты.

После чего вышел из квартиры и, бросив через плечо назад, в квартиру, «Ладно, будь здоров!», захлопнул за собою дверь. Зашагал пешком вниз.

«Будь здоров» он сказал на всякий случай, имея в виду соседей по площадке, а вовсе не Славку. Турецкий знал прекрасно, что Карнаухов безнадежно мертв и, мало того, глаза имеет труп вареные и выпуклые, твердые, как яйца, если их сварить вкрутую.

Турецкий уже имел дело с подобными самоубийствами и хорошо знал, какая это штука — СВЧ.


Капитан Синичкин, специалист по саперному делу, повернулся к Кассарину и постучал по чемодану:

— Все чисто. Никаких взрывных устройств. Открыть?

— Нет. — Кассарин чуть кивнул Синичкину на дверь: — Спасибо. Вы свободны.

Дождавшись, когда дверь за Синичкиным закроется, Кассарин распахнул чемодан Турецкого.

В чемодане аккуратно были уложены, в два слоя, каждый слой три на четыре, двадцать четыре рулона туалетной бумаги.

«Хитер Невельский, — подумал Кассарин и нажал кнопку селектора, вызывая своего дежурного секретаря, — Но мы-то тоже тут не дураки».

— Под личную ответственность. На экспертизу. — Кассарин протянул секретарю один рулон: — Предмет исследования: поиск информации: шифровка, скрытый текст, любая, словом, информация. И чтоб исследовать в твоем присутствии. Чуть первый знак, любое слово обнаружится, ты тут же экспертов — долой! И мне докладываешь: днем ли, ночью. Все уяснил?

— Так точно!

— Исполняйте!

Отпустив секретаря, Кассарин снова, по привычке, стал ходить по своему кабинету из угла в угол, потирая руки и ощущая то приятное, всеохватывающее чувство гончей, взявшей свежий заячий след.

Кассарин не знал еще, что через сорок четыре часа непрерывной экспертизы, проведенной с помощью химаналитики, спектрального анализа, ядерно-магнитно-резонансного томографирования, будет получен совершенно точный и исчерпывающий ответ, состоящий в том, что «содержимое чемодана представляет собой двадцать четыре рулона туалетной бумаги ГОСТ 4375-86 ТУ, Кондровского бумажного комбината (г. Кондрово Калужской обл. Медынского р-на). Информационное содержание указанных объектов, рассмотренных нами в качестве потенциальных носителей конфиденциальной информации, равна нулю».

Дата. Время начала и время окончания экспертизы.

Двенадцать подписей.

Большая печать Отдела технических экспертиз.

Заверяющая подпись дежурного секретаря.

В конце подписи — точка.


Подъезжая к дому Марины, Турецкий подумал, что первое, что нужно сделать сейчас, так это прогулять Рагдая: бедный пес очень мало гулял эти последние дни, пока Турецкий изучал архив, оставленный Невельским. Турецкий испытывал угрызения совести, вспоминая запертого пса.

О том, что он только что вынудил бывшего одноклассника покончить с собой, А. Б. Турецкий вовсе не жалел.

Наоборот, в нем все более и более накапливалась обида на окружавших его людей, каждый из которых преследовал, в сущности, лишь свои личные цели, начиная с его родной матери, не звонившей ему, наверно, аж с лета, и кончая Меркуловым, который мог бесцеремонно влезть в его дела, подкидывать советы, предостерегать. Однако своими же секретами, делами, успехами и неудачами эта старая хитрая сволочь особо не делился.

Поймав себя на мысли, что он в уме внезапно обозвал Меркулова «старой хитрой сволочью», Турецкий удивился, но ненадолго: Меркулов старый? Да уж, немолодой. Меркулов хитрый? Не без того: чего-чего, а уж хитрожопости-то у Кости на двух членов Политбюро с довеском хватит да еще останется. Меркулов сволочь? А кто ж еще: когда копается в твоем, да и советует вдобавок, загадки разные загадывает, а про себя, про свой Ташкент — молчок. Друзья так поступают? Нет, никогда! Так поступают только сволочи.


Погуляв с Рагдаем от души час сорок пять, Турецкий, прежде чем заняться ужином, решил пойти ополоснуться в душ.

Вся эта история с Карнауховым оставила в его душе какой-то мерзкий отпечаток, ощущение грязи на теле и в душе. Казалось, это чувство можно смыть, приняв горячий душ, а вслед за тем — холодный.

Еще ему хотелось промыть как следует глаза, которые явно и сильно пострадали от сегодняшней киносъемки; не то чтобы теперь, к вечеру, они чесались или болели, а как-то странно зудели. Промыть и промассировать глаза было просто необходимо.

Турецкий успел принять только горячий душ, но не успел перейти к холодному, как в дверь квартиры кто-то позвонил.

— А ну их к черту всех! — решил было Турецкий, но вдруг подумал, что это может быть посыльный от Навроде: с глазными каплями, которые ему Навроде обещал прислать под вечер…

Накинув купальный халат, Турецкий пошлепал, оставляя Мокрые следы на паркете, к входной двери.

Тьфу, дьявол!

Это были Сережа Седых и Меркулов!

Принес же черт их без предупреждения!

— Приветствую! Я — в душе. Проходите, раздевайтесь. Я сейчас… Домоюсь. Телевизор там включите.

— Да-да, — Меркулов как-то робко крякнул, отводя глаза. — Мы подождем, конечно. Ты не спеши особо. Время есть.

«Ага, — решил Турецкий, залезая снова под душ, — ты в отпуск тут на Новый год приехал, у тебя есть время впираться к людям без звонка, дидактикой глушить… Анализ-синтез и дедукция… Как по архивам да по дачам лазить — это тебя нет, а обсудить все новости за коньяком — пожал-те…»

Залезая под душ, Турецкий твердо решил снова начать с горячей воды и мыться как следует, как захочется — и час и два…

Он очень устал, в нем накипала злоба. Глаза от душа перестали вроде бы зудеть, но начали гореть огнем, как будто воспалились. Турецкий знал, что существует такая болезнь глаз, от долгого смотрения на электросварку или на снег при солнце. Как называется? А, «зайчика поймать». Тут надо спитым чаем промывать. Терпеть. А может быть, к врачу? Нет, все вкривь и вкось, все, черт, не слава Богу!


— Ты обратил внимание, какие у Александра-то глаза? — спросил Меркулов в комнате Сережу.

— Да, Константин Дмитриевич, обратил. Страшные глаза. Наверно, слишком много пьет и курит.

— Ну, дай-то Бог. Сережа, ты не в курсе, кстати, где он пистолет, свой «марголин», держит?

— На вешалке, наверно. Среди одежды.

— Сходи-ка, вынь его. И принеси сюда.

— Как, Константин Дмитриевич? — Сережа даже испугался.

— Ну-ну! Ты не волнуйся, это шутка. Сходи, сходи тихонько. А мне тут надо позвонить по одному телефону. — Меркулов потянулся к телефону, махнув слегка рукой Сереже: дескать, выйди-ка давай.

В коридоре был слышен только звук льющейся воды, который и слушал Сережа, быстро найдя на вешалке среди одежды «марголин» — в специальной кобуре. Он постоял еще пару минут из вежливости, давая отзвониться Меркулову, а затем, постучавшись, приоткрыл дверь в комнату:

— Вы позвонили?

— Да. Заходи. Нашел то, что искал?

— Вот.

— Проверь: заряжен ли?

— Заряжен.

— Сними с предохранителя, надень пиджак и спрячь его за пояс брюк, чтобы достать легко, мгновенно.

— Не понимаю: это будет шутка?

— Нет, не шутка. Это, Сергей Михайлович, конец…

— Кому конец?

— Да Саше.

— Какому Саше? — не понял Сергей.

— Турецкому, конечно. Он зомби, если ты не понял.

— Не понял, точно. Я — не понял!

— А я вот понял, к сожалению. Его зомбировали. Кто-то. Он теперь, считай, мертвец.

— Зомбирование — сказки!

— Нет, увы — не сказки! А сильное внушение. Супергипноз. Придумано не нами. Еще до нашей эры. Я вызвал психиатров, спецбригаду. И это все, что я теперь могу.

— Его лечить придется?

— Нет. Точней, и да и нет. Зомбирование не лечится. Их колют просто, успокаивают. А через месяц-два — конец. Зомбированным всем дают какое-нибудь задание. Сильнейшее желание, не можешь выполнить — умрешь, ну как с тоски, что ль.

— А если выполнишь?

— Да то же самое, с тоски умрешь. Желание посеяно в тебе: ну, предположим, там убить кого-нибудь. Убил. Все. Конец? Нет! Тебе его опять убить влечет. А нет его. А все равно — хочу! Ты робот, автомат. Резонов нет. Один порыв. Причем неудержимый. Так, ты готов? А то он выключает душ.

Вымытый, с аккуратно уложенной прической, Турецкий не спеша вошел в комнату.

— С легким паром!

— Спасибо. Где мой пистолет?

— А что тебе твой пистолет? — быстро спросил Меркулов, предупреждая инстинктивный порыв Сережи признаться в изъятии «марголина».

— Что мне мой пистолет? — переспросил Турецкий. — Хотелось бы его иметь на месте.

— Мы отдадим тебе его, конечно, — сказал Меркулов. — Но только после. Ты сначала объясни мне: чего ты, вымывшись, распарившись, хватился вдруг: «Где пистолет?!»

— Где мой «марголин»?

— Послушай, Саша. Успокойся и послушай. Твой пистолет тебе не нужен. Я его изъял. А почему? Я объясню. Ты, к сожалению, очень крепко болен. Психически.

— Что, сумасшедший, да?

— Нет, гораздо хуже: ты зомбирован. Ты зомби. Только не волнуйся.

— Зомби… — Турецкий рассмеялся: — Нет, я «форзи»! Да нет, я Брежнев, я Наполеон! Отдай сейчас же пушку, слышишь, гад!

— Я не отдам. — Сережа видел, что Меркулов страшно волновался. — Прости, но не отдам.

— Ну. Тогда держись. Тогда и без него получишь!

Сергей едва успел заметить, как в руке Турецкого блеснуло лезвие опасной бритвы, мгновенно появившееся на свет из рукава купального халата, раскрывшееся от мгновенного короткого взмаха руки: казалось, что Турецкий, вперед бросаясь, на Меркулова, стряхнул в полете градусник…

— Александр Борисович!!!

Сергей едва успел толкнуть летящего Турецкого, сбивая с курса.

— Саша! Сашенька!! Опомнись! — Меркулов отскочил было, но нескладно, покачнувшись, чуть не упал: теоретический уклон последних лет сказался.

— Смотрите на меня!! — вдруг дико закричал Сергей, переключая внимание Турецкого на себя: — Вот что вам надо!!!

Турецкий невольно повернулся к Сергею, ощущая от молодого стажера помехи более серьезные, чем от Меркулова, который не уйдет, не увернется толком.

В руках Сергея появился «волшебный карандаш», подаренный ему самим Турецким, в октябре еще, десятого числа.

Турецкий сразу понял, что ему грозит, и тут же бросился на пол плашмя, одновременно с хлопком, пряча руки под себя, скрестив их на груди.

Сеть, задев своим нижним краем его волосы, затормозилась и, резко развернувшись в воздухе, легла ему на спину.

Турецкий, оттолкнувшись от пола, немедленно вскочил. Сеть, прилипшая к спине купального халата, почти что не мешала ему двигаться.

Сергей, чтоб выиграть хоть две секунды, необходимые ему для перезарядки карандаша, схватил стоявшую на тумбочке вазу и резко запустил ее в лицо Турецкому. Тот успел закрыться, но ваза, тяжелая и пущенная с силой, все же едва не опрокинула его.

Сергей за это время успел перезарядить «карандаш» и тут же, в тот же миг нажал на спуск.

Его ударило в плечо и сбило с ног. Он промахнулся. Сеть охватила Константина Дмитриевича Меркулова. Опутанный Меркулов рухнул кулем на пол, возле дивана.

Рагдай, ощерившись, готовился к прыжку.

— Теперь-то вы спеклись, — сказал Турецкий и, подлетев к Меркулову, со взмахом, словно детской сабелькой, одним движением, порываясь распороть сетку вместе с горлом — до позвонка.

Он не успел чуть-чуть: «марголин» хлопнул раньше.

Пуля вошла точно в правый висок Турецкого, проделав едва заметную аккуратную круглую дырочку, но там, с левой стороны, она, выходя, выбила практически всю височную кость вместе с левым глазом, проделав выходное отверстие размером с розетку для варенья с коротким, но явно различимым мгновенным хрустом — так что серые слезы разума, мозга, хлестнули вместе со студенистым телом глаза, с кровью по задернутым шторам. Турецкий вздрогнул, словно от разряда в момент удара пули, откинулся налево, будто поскользнулся, и тут же начал падать, заливая кровью весь воротник, рукав махрового купального халата, край дивана, паркет.

Рагдай уже летел, бросаясь на Сергея, пытаясь с лета укусить ему лицо. Сергей успел только закрыть лицо руками, но был отброшен.

Падая навзничь, ударившись спиной об телевизор, он инстинктивно выстрелил в Рагдая, летевшего опять с полураскрытой пастью.

Пуля пробила левую лапу Рагдая и шею, но, видно, не задела позвоночник, так как Рагдай, упав, тут же вскочил и снова прыгнул.

Простреленная лапа подвела, он криво оттолкнулся и в воздухе уже, едва не перевернувшись, не долетел, упал на бок.

«Не мучить, добивать быстрее», — мелькнуло у Сергея в голове, и он, почти не думая, нажал на спуск четыре раза.

Первая пуля отрикошетила от покатого лба Рагдая и впилась в диван в пяти сантиметрах от головы Меркулова.

Вторая попала сверху, между лопаток, но вошла косо, раздробив лопатку. Рагдай слегка, как-то игриво подпрыгнул одними передними лапами, как подпрыгивают молодые собаки, увидев перед собой забавного зверька: кузнечика или лягушку. И тут же рухнул как подрубленный. И вслед за этим его частично, как-то странно парализовало: ноги лежащего на боку пса начали механично, как твердые, мертвые палки, стричь воздух.

От третьей пули, впившейся в голову чуть ниже уха, бедный пес только отмахнулся головой, словно отгоняя назойливую муху…

Четвертая пуля была уже лишней— пес только чуть вздрогнул всем телом, вытягивая лапы.

«А шестая — в стволе…» — вспомнил Сергей и, выронив «марголин», упал на колени перед собакой, рыдая…

Меркулов лежал у дивана, спеленутый сеткой, как эмбрион, закрывая свою почти совсем седую голову руками с тонкими и морщинистыми пальцами, которые бесшумно и конвульсивно вздрагивали, будто Меркулова кто-то бил, бил, бил.

Струйка крови, вытекавшая из-под Турецкого, следуя по межпаркетным впадинам, петляла зигзагом, елочкой, медленно продвигаясь к середине комнаты и там, докатившись до плоского, ровного места, остановилась и стала образовывать тихо, бесшумно растущую лужицу, в которую, три минуты спустя, впал и ручеек собачьей крови Рагдая…

Лужица быстро заполнила ровную площадку посередине комнаты, и в то же мгновение, найдя, где уклон, лужица общей их крови образовала еще один язычок, устремившийся к коридору, словно пытаясь убежать, уйти на свободу, на волю…

Часть третья ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

1


— Тревога, Алексей Николаевич! Внизу психоперевозка приехала — у подъезда! Боюсь, по нашу душу! — Максим, старший по группе прикрытия, держал рацию включенной, ожидая команды Грамова.

Грамов бросил взгляд на индикатор своего уже почти полностью выдохшегося «Витамина Ю».

— Сколько их?

— Четверо: два санитара, фельдшер и врач!

Нет, четверых он не «слепит» сейчас, думать нечего.

— Блокировать и задержать в подъезде любыми средствами, не менее чем на минуту! А лучше две!

В любом случае две с половиной минуты у него были, так как сюда, в квартиру Марины, на двенадцатый этаж, работники психоперевозки будут подниматься никак не менее минуты. А «вольные стрелки» Навроде в количестве шести человек, группа прикрытия, — приданная на эту операцию ему, Грамову, уж на минуту-то их задержат там, внизу, в подъезде.

Грамов не спеша оглядел «пейзаж после битвы»: все четверо, а именно: Меркулов с Сергеем Седых и Турецкий с Рагдаем глубоко и надежно спали, живые и невредимые, переживая во сне все те ужасы, которые, как им казалось, происходили наяву.

Грамову была нужна минута минимум, чтобы сцена, которую он «прокручивал» для Меркулова с Сергеем Седых и для Турецкого с Рагдаем, подсознание которых было ввергнуто в синхронный мираж, чтобы эта сцена дошла в реальном масштабе времени до своего логического конца. Только тогда психическое напряжение участников будет сброшено и они провалятся не меньше чем на сутки в ровное, спокойное небытие, не возмущаемое никакими сновидениями.

Чуть-чуть, конечно, как всегда, убыстрить можно было. Грамов перевел осторожно тактовую частоту процессора с двенадцати гегабайт в секунду на двенадцать с половиной. Это был предел: «Витамин Ю», полуприбор, полуживое, фактически, существо, мог «взбрыкнуть» в любую минуту. Собственно говоря, он уже должен был давно отказаться, залечь, засбоить, но, чувствуя психическое напряжение своего создателя, хозяина, хотя точнее— друга, маленькая красная коробочка — «Витамин Ю» — тянула и тянула, что называется, на честном слове и одном крыле.

Вот, наконец! Турецкий сильно дернулся во сне, откинув голову налево: это ему «угодила пуля» в правый висок.

Еще секунда — и Рагдай весь вздрогнул и даже жалобно вздохнул во сне — «первое попадание». Еще секунда и еще, подряд, четыре раза. Это все. Теперь их можно летаргировать на сутки и транспортировать.

По плану, в штатном режиме, Грамов должен был Турецкого с Рагдаем взять с собой, «исчезнуть». А на другой день, вернувшись, «зачистить хвосты», что означало на их сленге с Сережей Навроде следы замести.

Но жизнь распорядилась иначе, прибавив и от себя букет крепких специй в без того густо заваренную Грамовым кашу. Однако надо сказать, что Грамов, устав неимоверно за эти богатые приключениями октябрь, ноябрь, декабрь, сам, что называется, «лопухнулся», причем дуплетом — дважды и подряд.

Первый раз он лажанулся, выехав на дело с плохо отдохнувшим биологическим блоком «Витамина Ю». Подготовить второй блок для возможной перезарядки на месте Грамов не позаботился, так как был почему-то уверен, что Меркулов приедет к Турецкому один, без Сергея Седых. Это казалось Грамову логичным — ну право, если подумать, какой он им, вчерашний стажер, собеседник? Турецкий старше его на десять лет, а по опыту — на все двадцать пять. Меркулов же вообще был, по неписаной табели о рангах, на уровне Генпрокурора РФ и, разумеется, общие темы с Сергеем Седых иметь вряд ли мог.

Однако Меркулов притащился с Сергеем, что вынуждало поднять расход психического потока по крайней мере процентов на двадцать — двадцать пять: Сережа требовал, конечно, куда меньше напруги, чем Меркулов, но много больше, чем собака.

Почувствовав, что психоресурсы «Витамина Ю» запасов не имеют, на пределе, Грамов стал экономить, выкраивать запас на непредвиденные обороты. И экономя, сам допустил такой вот поворот. А именно, он допустил стрельбу сетями и только после появления реальных угроз для жизни и здоровья врубил на полную мощь, переводя всех разом, четверых, в режим синхрономиражирования.

И результат теперь был налицо: засыпая, Турецкий осел на Меркулова, они сцепились сетками, «расстричь» теперь их, разделить «сиамских близнецов» потребовалось бы полчаса, а то и больше.

Тут тоже Грамов зафиксировал свой просчет. Он не учел, не думал, что Константин Дмитриевич Меркулов сразу же поймет, что Турецкий зомбирован. Конечно, это видно сразу, да! Но видно только тем, кто знает. Таких же в этом мире, ох, немного!

Меркулов раскусил. И что? Зомбированных пристреливают. Если б Меркулов так распорядился бы, то сцена началась пораньше, была бы динамичнее, короче. Без всяких сеток, без этой глупой психоперевозки. Дурацкую, бессмысленную гуманность Меркулова Грамов не учел. Такие люди все прагматики. До мозга. До костей. Попался? Зомби стал? Все, старичок. Прости. Прощай.

Случилось же не так. И вот итог: под сеткой оба. Как ликвидировать эту липучую стальную дрянь? Секунд за двадцать бы.

Тут сложность состояла в том, что сеть нужно было ликвидировать полностью, не прилипнув к ней самому: начать, допустим, с ног, ну и — последовательно, до победного конца. Понятно, что о транспортировке в сетке речи и быть не могло: они бы сами все прилипли тут же. Да и вообще: тащить сразу двоих, Меркулова с Турецким. Нет, это легко только в американских боевиках.

Раздеть, разрезать. Догола: разрезать вместе с их одеждой, мелькнула мысль у Грамова. Нет времени.

Он бросил взгляд на циферблат часов.

Минута, полторы.

Он бросил взгляд на индикатор «Витамина Ю».

Нет, даже двух уже не сдержишь.

— Уходим, — повернулся он к Максиму. — Турецкого придется бросить здесь. Пока. Возьмем с собой только Рагдая.


Неся Рагдая на руках, Грамов покинул квартиру дочери.

Теперь им предстояло переместиться на чердак, предусмотрительно отпертый Максимом, и дождаться там, пока бригада психиатрической «скорой» войдет в квартиру. И лишь потом спуститься вниз, ретироваться.

Ждать пришлось долго, очень долго — не менее пятнадцати минут, и Грамов просто весь извелся, досадуя: столько, оказывается, было времени, они успели бы двадцать раз расправиться с сетями. Но кто ж знал заранее.

Наконец-то подъехала она — бригада психоперевозки, на включенном Максимом лифте, бодро позвонила в квартиру, раз пять, настойчиво, а затем, столь же бодро, выбила дверь.

Не прошло и тридцати секунд, как из квартиры Марины» послышался мат и междометия негодования.

— Ну, влипли в сеть, — прокомментировал Грамов. — Пойдем, ребята.


От дома отъезжали порознь.

Грамов, осторожно передав Рагдая на заднее сиденье, сам сел за руль своего старенького красного сорокового «москвичонка».

— Чего ж вы не сообщили, что вы задержите их на целые четверть часа?! Ведь мы бы все успели прокрутить минут за десять. А так одну собаку взяли.

— Никто не знал, что так получится, Алексей Николаевич, — ответил Зураб, старший по группе прикрытия. — Сам удивляюсь, как это вышло. Случилось что? Когда они вошли в подъезд, я им один навстречу. Распахнулся весь, рубаху разодрал себе и щеку расцарапал. Вот. Кричу им: психиатры? Сюда, сюда! Они уже сюда скатились, здесь, на первом этаже, в квартире номер три. Ну, Митька, мой напарник, повыше, возле мусоропровода, рыдает женским голосом, на полподъезда. Они мне — там? Да нет, это, говорю, Маруська плачет: чуть не зарезали ее, вот этот, зомби фигов. В квартире номер три? Здесь? Здесь, здесь, говорю им. Они звонят. Там: кто? Откройте, мы врачи! Квартиру открывают: Боже, слава Богу! Приехали наконец-то! Сюда, сюда, товарищи, на кухню. Вот он, подлец! Допился, на мертвеца похож! И топором мне, гад, грозится. Они, конечно, просекли: не тот! Мы не сюда, гражданка, говорят. Она им — не пущу! Пока его не заберете. Они: у нас совсем другое на уме! У нас тут вызов на двенадцатый! Она топор тут в руки: не заберете, я сама его порешу. И вас всех, гадов, заодно! Врачи! Какие вы врачи — скотины все! Ведь у него горячка. Ну, в общем-то не мы, она их задержала. Пока они не укололи.

— Кого? — спросил Грамов. — Обоих?

— Нет, ее. Она ж орала. Муж-то тихо пил на кухне. Топор, конечно, под рукой. Но он не выступал. Так, только взоры искоса бросал. Она одна орала. Ну вот укол и заработала. Дешевле ж, чем бутылку покупать.

— Понятно.

Они подъехали к метро, возле которого им надо было поменять машины, чтоб выехать за город, в городок Навроде[8].

Взяв на руки Рагдая, Грамов перенес его в шестисотый «мерс», в котором его дожидался Сергей Афанасьевич.

Группа прикрытия распределилась по двум невзрачным «Жигулям», идущим хоть и тяжело, из-за своей бронированности, но все же резво.


— Я вижу, неудача, — нарушил молчание первым Сергей Афанасьевич.

— Ну да. Но не совсем же: собаку, видишь, все же мы «исчезли».

— Опасно… Бросил бы я это все, Алеша. Своих ты спас, а этот, что он тебе? Хороший человек, не спорю. Был! Но зомби ведь теперь. Считай — мертвец.

— А я так не считаю, Серж. Ты меня знаешь. Сделай все.

Все, что мог. И скажи — не вышло! Когда подходишь так, всегда выходит.

— Ну-ну.

— Тебе что, денег жалко? Мальчиков гонять?

— Отнюдь. Напротив, хуже, если застоятся. Я не про то,

— Тогда про что же?

— Про то, что сразу надо было: во-первых, выбить «Витамин С» из рук Кассарина, тогда еще, когда ты выходил на них под видом Деда Мороза, второе — замочить их разом всех, Невельского, Кассарина, Иванникова…

— Да я-то знаю твой подход: раз! И под метелку. А кто останется потом?

— Да мы с тобой останемся!

— Нет, Серж, мы тоже не останемся в таком раскладе. Уж либо ты меня, а то ли я тебя. Мочить, так всех мочить. Эта дорога проверенная. Не остановишься, не сможешь.

— Тогда вообще скажу тебе: оставил бы ты идею отмщения… Вспомни, как в Писании: «мне отмщение, и аз воздам».

— Воздаст он, как же! Ты мне про Бога лучше, Серж, не говори. У меня с ним свои… — Грамов запнулся.

— Счеты? — подсказал Навроде.

— Не счеты — диалог. По вашему — разборка. Дай срок. Передышку. Разберемся. Мне много ведь не надо от него. Я добрый и не жадный. Нам только бы исчезнуть всем — и будет с нас. Уйти сквозь пальцы.

— Ну, это планы дальние! А что же завтра?

— Завтра, послезавтра отдыхаем. Встречаем Новый год и снова отдыхаем. Два дня еще. Прибору нужно отдохнуть. За эти дни все равно ничего не изменится: праздники. Все заперто.

— На мой взгляд, вот тут-то и ломить, когда все пьяные, все заперто. Как раз это хорошо. Замок куда же проще отпереть, чем зубы заговаривать охране, второго января, подумай сам, с похмелья, злые.

— Второго января охране не придется зубы заговаривать. Психушка — это не Лубянка. Там нет защиты от гипновоздействий… Охранники откроют двери сами и сами вынесут Турецкого к машине, уложат, напутствуют веселым словом. И обо всем забудут тут же. Я сам, один его возьму. Без мальчиков твоих. Мне лишь бы «Витамин Ю» сил набрался.

— Не знаю. — Сергей Афанасьевич покачал головой. — Я, честно, ломил бы прямо сейчас, сегодня, по горячему следу, если уж ты решился. Ждать всегда, скажу по опыту, опасно. Любая ситуация меняется.

— Я же уже сказал: четыре дня на отдых. Аппарат исчерпан.

— Так замени — поставь свежие, там, эти, как бишь их, биоструктуры?

— Свежих нет. Еще не выросли.

— А кстати, клетки какого зверя ты туда вставляешь? Может, мы можем отловить?

— На чердаке, что ль? — усмехнулся Грамов. — Да если б было просто так: поставь лишь мышеловку там… Тогда конечно, что ж…

— Купить, в конце концов, любого зверя можно — ведь не дороже ж денег?

— Исключено. Выходит, что дороже. И не отловишь, и не купишь.

— Ну, так не бывает, — Сергей Афанасьевич не поверил другу и несколько демонстративно, подчеркнуто, замолчал: ему было слегка обидно, что Алексей темнит и уклоняется от объяснений всех деталей, обстоятельств.

Грамов тоже молчал. Он считал, что ответил четко и исчерпывающе на поставленный вопрос. Конечно, несколько туманно, да. Но ведь не надо, чтобы водитель мог услышать правильный ответ. Сергей поймет. Сергей все понимает с полуслова.

Конечно, это же проще пареной репы: единственное в мире животное, которое Навроде не смог бы купить, не смог бы приказать поймать за деньги, был зверь породы Ношо зартепз, что означает «человек разумный». И этот зверь, самец, клетки которого работали как в «Витамине С», так и в гораздо большем количестве и лучшем качестве в «Витамине Ю», принадлежали ранее не абы какому самцу человека, а крайне редко встречающемуся экземпляру, единственной, наверное, особи на земле в данный момент, — а именно самому Грамову.


Конечно, Алексей Николаевич мог без труда пожертвовать на быстрое восстановление «Витамина Ю» хоть килограмм еще своих клеток, как соматических, так и нервных: он, Грамов, с детства не жалел себя нисколько.

Однако в данном случае в этой жертвенности не было ни малейшего смысла, так как его собственные клетки были истощены — биологически, физически, химически. Они устали еще, наверно, больше, чем те, что в «Витамине Ю». И Грамов чувствовал, что сам он на пределе.

«Да, — думал Грамов, — надо было бы еще осенью посеять в чашечках Петри до сотни, может быть, колоний. Тогда сейчас был бы практически неограниченный запас».

Но смерть не только Софьи, жены, но и старшей дочери, смерть внука, и сразу же, без перерыва, нависшая смертельная опасность над младшей дочерью, над внучкой, выбили его из колеи, лишили расчетливости, холодной рассудочной запасливости. Смерть жены он, находящийся в подполье, в «городке Навроде», лечившийся от полученных при пожаре в «Химбиофизике» ожогов принял за естественное, нет, не естественное, конечно, а натуральное, что ли, событие. Софья всегда была склонна к крутым решениям: нервная, слишком эмоциональная. Грамов принял тогда, в июле, этот страшнейший для него удар, считая его автором Бога.

Ну, с Богом разговор особый. И Грамов, сжав тогда зубы, решил: мы еще разберемся с тобой, Бородатый.

Тогда же, еще тридцатого июля, у него зародились первые, пока туманные соображения касательно Бога и безусловности его прав, единолично миловать-карать тут, на Земле.

Идея захватила его целиком, он весь ушел в работу. И вдруг седьмого октября еще один «сюрприз» — дочь с внуком.

Нет, понял он, Господь здесь ни при чем! Здесь был запах Лубянки!

Стремглав он бросился в бой, имея всего семь «зарядов» для нового, созданного только что, в августе — сентябре, «Витамина Ю».

Он думал, этого хватит: пока один заряд работает, семеро отдыхают.

Но просчитался, ошибся: одна лишь стычка у дендрария сняла за пять минут три свежих комплекта. Потом землетрясение и взрыв бензинового склада. Зрелище, конечно, так себе, и очень быстрое, но сколько же народа пришлось ему в этом взрыве убедить! Этот тридцатипятисекундный сеанс синхрономиражирования на пару сотен человек «съел» сразу пять комплектов.

А старые три только успели «отдохнуть», как им пришлось Иванникова летаргировать в Сиртаке. Держать в сомнамбулическом состоянии всю обратную дорогу в Москву.

Да, что и говорить, сработали они отменно!

Но клеткам, бедным клеткам, все меньше и меньше оставалось времени для отдыха. Они работали, тянули будто свежие, конечно, но, не успевая отрелаксировать нагрузку, истощались.

И вот уперлись. Все! Ничто не вечно, не всесильно.

Нет, перерыв необходим!

Четыре дня. Четыре дня. Четыре.


— Вы повесили на психоперевозку радиомаяк? — спросил Навроде по радиотелефону, адресуясь к «Жигулям», нарушив тем самым молчание.

— Конечно. Не без этого, — ответили задние, прикрывающие «Жигули». На передних «Жигулях» Зураб, сидевший рядом с водителем, уточнил:

— Они отъехали от дома двадцать пять минут назад. Сейчас, Сергей Афанасьевич, они идут по Садовому, возле пересечения с Цветным, — сообщил Зураб. — Похоже, цель их — Склиф… Нет, поворачивают…

2


Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.

Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.

Он сразу понял, что находится в психушке, в «строгом» отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз — до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.

Страшно хотелось только двух вещей: поесть и убить Карнаухова.

«Но Карнаухов уже умер! — вспомнил он. — Ах да, не Карнаухова, Меркулова! И только потом можно и пожрать… Пожрать и Карнаухова убить!»

Турецкий тряхнул головой, освобождаясь от кошмара. Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.

— Ну, как дела? — спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.

— Для лошади, что ль, приготовили? — спросил, кивнув на шприц, Турецкий.

— Нет, не для лошади, — ответил врач. — Вы можете беседовать спокойно?

— Да, конечно.

Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.

Из-за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.

— Спасибо, вы свободны.

— Ну что, больной, поговорим? — спросил врач, дождавшись ухода санитаров. — Вы в состоянии, как сами-то считаете?

— Да я уж вам ответил: безусловно.

— Вы помните, что с вами приключилось?

— Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.

— Ну, самое-то главное?

— Меня убили — раз. — Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. — Все вышло очень странно — Сергей Седых убил меня. Стажер мой. Из моего же пистолета, из «марголина»! В висок попал. Ирония судьбы. Вот главное.

— Так, значит, вас убили?

— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

— А раньше что, вас тоже убивали?

— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.

— Где-где, простите?

— У дендрария! Я что, тихо говорю?

— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

— Прекрасно. Насмерть застрелились?

— Насмерть.

— И умерли? Вы мертвый сейчас?

— Нет, я живой!

— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?

— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…

— Какого Грамова?

— Ну, инженера Грамова, сгоревшего дотла 29 июня сего года, а после кинувшего кости павиана в пожарище.

— Стоп-стоп-стоп. Про обезьян, про мертвецов не надо! Давайте про живых. Вас кто-нибудь преследует, тревожит?

— А то! Кассарин-младший, например!

— А кто такой Кассарин-младший?

— Полковник Министерства безопасности!

— Так. Чин значительный. Он хочет вас убить?

— Ну да. Санировать.

— Простите, что?

— Санировать. Такое слово.

— «Санировать» — очистить, значит. Ну, предположим, полость рта санирована. Это значит, зубы вылечены, почищены, все чисто.

— И я про то же: груз двести. И привет. Хвосты зачищены.

— Хвосты зачищены, понятно. Какой «груз двести», я не понял?

— Какой, какой? Обычный цинк. Вес с телом — двести килограмм, от этого название. Не слыхали? Что молчите?

— Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?

— Я — как всегда. Я — за.

Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так — он бы понял.

— Ну тогда я пойду, пожалуй, — врач встал. — А вы пока поспите.

Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.


Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.

В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, — услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.

Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же монотонно по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.

Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.

Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.

Тот продолжал качаться, ничего не замечая:

— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…

— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!

«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.

Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.

Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.

«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».

Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.

Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.

— Что такое?! Почему не спим?

— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.

Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.

— Сдох, скотина.

Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.

Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…

— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…

Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.

— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.

Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.

— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.

— Закрой его простыней.

Ушли за каталкой.

И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.

Вскочив, он быстро схватил мертвого старика под мышки и, уложив на свое место, накрыл его, придав свою позу.

Сам лег на его место у двери, прикрывшись с головою простыней.

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… — убийца не обратил на маневры Турецкого ни малейшего внимания…

Ввалились санитары и широко распахнули дверь, так что палату залил мертвенный желто-красный свет коридора. Ударив по косякам пару раз, в широко распахнутую дверь втолкнули каталку. Схватили Турецкого за руки, за ноги, бросили на каталку. Подоткнули накрывавшую его простыню со всех сторон, чтоб не возбуждать сумасшедших. Втроем выкатили из палаты. Потом один покатил.

Турецкий слышал, как затихает, удаляясь, шум, визг и грохот боя: оставшиеся два санитара палками с крючьями, предназначенными в быту для открывания фрамуг на окнах, загоняли сумасшедших назад, спать, в палату.

«А меня — в морг! — подумал Турецкий. — Слава Богу!»

Если бы он, по какому-нибудь волшебству, поделился бы этой своей радостной мыслью с врачом, вряд ли тот его понял.


— С Новым годом! — приветствовал кого-то санитар, когда каталка вдруг всерьез остановилась, замерла. — А ты к утру, гляжу, совсем надрался в сраку.

— Не более чем ты, — ответил хоть и сильно пьяный, но приятный, почти родной голос. — Привез? Ну что стоишь? Катись! Нет, не налью. У самого на утро с воробьиный нос осталось.

Турецкий почувствовал, что его каталка тронулась и, разворачиваясь, ударилась об стенку.

— Катись, но без каталки! Вот козел! — сказал опять все тот же голос, близкий и родной. — Каталку я верну! Доставлю в отделение. Перед сменой. Не ссы, верну, верну! Ну что стоишь, опять не понял? Кышблянахер!

Конечно! Конечно! Турецкий узнал бы этот «кышблянахер» из тысячи.

Дождавшись, когда за санитаром хлопнет дверь, Турецкий откинул простыню с лица, тихо, чтобы, избави Бог, не испугать, проговорил:

— Ефи-и-имыч.

— Ох, Борисыч! — Ефимыч ну ничуть его не испугался, а, пожалуй, даже чуть растрогался от встречи: — Как все же тесен мир! А? Ты признал? Ведь в отпуске-то ты, казалось бы, ан нет, ты тут как тут!

— С Новым годом.

— Взаимно. Тебя откуда же сюда доставили-то? Ах, да, из психушки! Ну, это пород, — Ефимыч враз засуетился.

— Послушай, ты давно Меркулова не видел?

— Которого? — Ефимыч удивился. — Константин Дмитриевича?

— Ну.

— О Господи! Да лет уж десять, думаю. Он далеко теперь, высоко. А я, мы? А мы стоим, на чем стояли. На-ка вот, прими. Раз из психушки, накось, успокойся. — Ефимыч протянул Турецкому не мытый целый год, поди, стакан, наполненный цветным туманом, облаками, со странными прожилками. — Пей, пей, не бойся — вещь.

Турецкий взял стакан, задумался.

— Не знаешь, значит, где Меркулов?

— Откуда ж знать-то мне, сам подумай. Да, а на что тебе-то он на Новый год? Старик не пьет уже, я думаю. Так, может, для блезиру, за компанию, стопарь..

— Да я не пить, убить его хочу.

— Меркулова? Убить? Хо-хо! Ты выбрось это из башки, голубчик. На Новый год, ты что? Ты выпей лучше. И забудь! Год целый впереди! Еще убьешь! Меркулова. Всех еще убьешь. Ну что ты весь дрожишь? И глаз змеиный у тебя. От недопития, конечно. Ну-кась, ты махни! На-ка вот капустка! Вот-вот-вот-вот! Что, хорошо?!

— Ух! — Турецкий поперхнулся. — Фу-у-у-у! Хороша. До кости продирает.

— Вот, сразу отпустило! А то ишь: я Меркулова убью!

— Послушай, так твоя бурда ударила: я даже разом про Меркулова забыл.

— Про все забудешь, точно! Сказка, не напиток!

— А выглядит — кошмар!

— Так нам же пить ее, а не на стенку вешать! Ядреный, настоящий русский циклопентанпергидрофенантренгли-коль с кефиром! Сто грамм — и всякая болесть в сторонку! Ну-с, повторим-с. Не пьянства для, а не отвыкнуть дабы. С Новым годом!


…Через час голову Турецкого, как это ни странно, перестали занимать мысли о Меркулове. Ему было хорошо и уютно здесь, в прозекторской, рядом с моргом. «Остановись, мгновенье, ты — Прекрасно!» — только эта фраза и беспокоила его, постоянно всплывая при очередной порции цикло-пентанпергидрофенантренгликоля с кефиром. Но жизнь есть жизнь, а дело есть дело.

— Уже к утру идет, Ефимыч. Мне пора отсюда смыться.

— Да, — кивнул головой Ефимыч, к пяти утра уставший от праздника донельзя. — Ступай себе с Богом. И заходи почаще в наступившем-то.

— Мне переодеться бы.

— А, да! — встрепенулся уснувший было Ефимыч. — Ща подберем тебе костюмчик. Жмуриков много как раз у меня. Пойдем. — Ефимыч встал и,покачиваясь, потянул Турецкого в «морозилку». — Видишь, вчера с утра, специально будто, ТУ-154 из Иркутска гробанулся возле Ступино, не долетел, зараза. Есть из чего выбрать, есть. Ну, рвань, горелое, в крови — нам это ни к чему, допустим, а мы найдем сейчас приличный «секонд хенд» тебе.

Даже видавшего виды Турецкого покоробило от такой кощунственной бесцеремонности.

. — Ну, что встал, застеснялся? Как барышня кисейная. Им шмотки ни к чему уже. Все. Новый год прошел, они уж отплясались. Вот, форму хочешь, «Аэрофлот», как раз размер твой, целенький. Наверно, был бортинженер в хвосте, пытался к дв игу нам пролезть, в шинели… И уцелел поэтому — полголовы снесло всего, а так — как молодой.

Турецкий знал по службе, что человек, одетый в форму, меньше запоминается, труднее узнается. Форма маскирует, отвлекая на себя внимание.

— Давай, что ж делать?

— Конечно, делать нечего. Не те мы люди, Сашка, чтобы выбирать, кобениться. На, примеряй!

— Тебе не всыпят за такое?

— За что ж?

— Ну, вроде мародерства.

— Какое ж это мародерство? Необходимость жизненная…

— А спросят утром, труп куда ты дел?

— Труп вот, на месте!

— Да нет, мой труп.

— А, твой? Ну вот бортинженер и будет труп твой. Какая разница?

— То есть как какая?

— Ты просто будто бы с Луны свалился… У нас давно все вперемешку. Вот, видишь, после катастрофы на седьмом столе кусок покрышки, колеса переднего, все обгоревшее, в крови и волосы внутри прилипли… А по бумагам стол седьмой — так это некто Буров, Валентин Андреевич. Похож, ты как считаешь? Им все равно, все в цинк пойдут. А шмотки, что получше, на Тишинку. А деньги, кольца, зубы золотые уже давно на месте, там, в лесу, разворовали. Брось!


Грамов повернулся к вошедшему Зурабу.

— Его там нет, — доложил Зураб. — Он смылся из психушки.

— Так. Это осложнение. Как Афанасьевич, свободен сейчас, не занят?

— Он попросил меня как раз вас пригласить.

— Ну что, Алеша, — говорил тебе, — тогда же, сразу надо было дожимать. А вот теперь на: смылся. Где его ловить теперь?

— Ты точно знаешь; что он сам ушел, не МБ ли его сгребло?

— Нет, исключено. — Сергей Афанасьевич покачал головой. — Я связывался с Леней Шабашиным… Он говорит, Кассарин, после срыва с Меркуловым, совсем ушел в «подполье», глухо заблокировался. Домой не ездит. Живет с Чудных в соседнем блоке, сейфовом.

— Вот это кстати и есть ответ на твой вопрос, чего я не изъял тогда «Витамин С», будучи Дедом Морозом.

— Нет, эту глупость я отказываюсь понимать.

— Это не глупость. Они сейчас деморализованы. И сбиты с толку. Не доверяют ничему, — ни друг другу, ни себе, ни «Витамину С». А если б я его тогда изъял просто…

— Они бы начисто о нем забыли.

— Да. Иванников, Суханова и Карнаухов — это верно. А Кассарин? А Невельский?

— Им — пулю в голову.

— Не так-то это просто — раз. А во-вторых, остались документы. Прочтут, начнут копать, начнут опять возиться с психотронами. Ну, не Кассарин, не Невельский, а кто-нибудь другой… Ты вспомни, как с атомной бомбой было. Достаточно узнать, что есть такая штука, что хорошо работает, и на — прошло лет тридцать, и все почти богатые страны ее имеют. Но если бы с первой бомбой ничего не вышло — побочные эффекты, чертовня, болезни всякие у тех, кто с ней возился. Это другое, это страшно. Это опасно, жутко, наконец. И для кого? Не для «объектов», а для самих, для этого говна: политиков и генералов. Нет, тут почешешь тыкву. Я им теперь охоту-то отбил. Семь раз перекрестишься. Всего теперь боятся, понимаешь?

— Да. Это понимаю. Но «Витамин-то С» теперь изъять у них не представляется возможным.

— Дай срок. Обманем. Украдем или сломаем, уничтожим. Главное не это. Тут главное, что нам удалось блокировать дальнейшие исследования, науку, разработки.

— Давай к текущему. Турецкий, что с ним делать будем? С баланса спишем, под откос? Пусть крутится, как знает?

— Нет, конечно. Без нас он обречен. Зомбирование не лечится. Без нас ему осталось жить не больше месяца.

— А ты его спасти-то сможешь?

— Не знаю. Но попробую. Идея есть. С ним нужно встретиться.

— А как его найдешь? Меркулов-то, поди, расставил сети уж. Поймает и запхнет назад, в психушку.

— Это б хорошо. Ведь если так, мы из психушки враз его «исчезнем».

— Турецкий не дурак. Он не пойдет домой.

— А может, и пойдет. Ты забываешь, что его влечет к себе Меркулов. Ему ведь очень хочется Меркулова пришить. Для нас же Константин Дмитриевич — приманка, понимаешь? Приманка при охоте за Турецким.

— Это ясно. Но это и крайне опасно. Турецкий выйдет, предположим, на него, а мы замешкаемся. У Меркулова охрана, как ты знаешь. Турецкий может пулю получить.

— Есть и еще вариант, но очень дорогой. Мозг зомби излучает не так, как простой мозг. Его возможно запеленговать. Но с расстояния не больше полукилометра. Сделать приемники, пеленгационные машины. И проутюжить всю Москву, одновременно. Он будет найден.

— Нет, очень дорого. Не деньги, нет. Нам денег хватит всю Москву купить, дорого в смысле людей. Проверенных

людей у нас не больше сотни. А привлекать еще кого-нибудь…

— Давай на час мы разойдемся и подумаем.

— А я пока к Меркулову, вторым кольцом, своих приставлю. Если приманка-то сработает, Турецкий — наш!


Наверное, и Грамов, и Навроде очень удивились бы, если узнали, что Турецкий совсем не думал ни о них, ни о Меркулове, ни о Кассарине, ни о «Витамине С».

Покинув морг, он взял такси и полетел на кладбище, на Истряковское. Там посетил он свой тайник, где у него хранились деньги, оставшиеся от двух миллионов: без денег трудно жить вообще, а уходить в подполье просто невозможно. Оставалось их прилично — больше миллиона.

Каждый человек, сталкивающийся по работе с криминалом, со спецслужбами, обязательно должен иметь запас на всякий случай, личный свой «общак», чтобы иметь возможность либо затаиться, либо временно исчезнуть. Турецкий был профессионал и потому имел по крайней мере пять тайников, о существовании которых не знал никто, совсем никто, кроме его самого, разумеется.

Никто не знал о местонахождении тайника, поэтому никто там и не ждал его, не встретил.

Имея в руках кроме денег еще новый комплект документов, взятых там же, в тайнике, Турецкий решил осмотреться, немного пожить «новой жизнью».

Сквозь угар, не совсем еще отошедший от бурных событий ночи, он понимал краем сознания, что сейчас ему ни в коем случае нельзя ничему поддаваться, нельзя двигаться ни по одному из очевидных, накатанных путей.

Домой, на службу, к Меркулову — нельзя. Он чувствовал, что там засада. Конечно же убить Меркулова сам Бог велел — кто спорит? Но ведь его убить, а не свой собственный же лоб подставить?

Сунуться к Навроде? Что там? Там непредсказуемо. Судя по событиям последних дней, Грамов опять его спас, но не «исчезнул», нет, не захотел. Чего ж идти к нему — проситься еще раз? Была записка в чемодане? Да. А результат? Спас, но не встретился, не поговорил. Нет, отпадает.

Куда еще деваться? Некуда. Не к «смежникам» же? Кассарин сейчас, поди, убьет его из страха, просто так, на всякий случай. Как бы чего не вышло. Как у Чехова. Смешно!

Турецкий поймал себя на мысли, что он к Кассарину почти что не питает никаких отрицательных эмоций, а вот Меркулова пришиб бы с удовольствием, ну с радостью до дрожи. Даже сладко представить. Но почему так? Чем ему не угодил Меркулов?

Турецкий вспомнил, что это странное чувство почти совсем ушло в прозекторской, после шестого «полстаканчика» с этим, с пер-мер-гер. Ну, как его? С гликолем. И как-то лучше стал он соображать.

«А что бы мне не выпить еще? — решил Турецкий. — И на вокзал, на Павелецкий, купить билет до Волгограда, чтоб не придирались, пару чемоданов, в зал ожидания и — бай-бай. Да, так и надо. Но сначала — выпить. Чего, как ты считаешь? — спросил он сам себя. — Немного коньячку. И вермутом запить!»


Пятого января, под вечер, в лучах заходящего солнца над Москвой кружил вертолет.

Если бы жителям Москвы в то морозное утро пятого января 1993 года сказали, что это Грамов и Навроде, сам На-вроде, известный всей Москве своими тремя бабочками, висящими на каждом переходе в метро, сам, лично, «из тени в свет перелетая», трясется в этой железной конструкции, высматривая через окуляры специального прибора какого-то зомби, одетого в аэрофлотовскую форму, едва ли они поверили бы.

Но это было именно так. Навроде — меценат известный. Благотворитель. Дважды подарил на целый день всей столице московское метро. А тут вот — с Новым годом! Навроде подарил столичному ГАИ два вертолета — новеньких, с иголочки. Оговорив условие: мы завтра с вами полетаем над Москвой? Ага. Но разрешение у МБ, вояк, у ПВО, воздушного регистра, охранной службы Президента, у Кремля вы сами получаете. А я вам — пару вертолетов? Ну?

— Нет, и в центре его нет!

— Возможно, он и не в Москве.

— А я боюсь другого — пьет и потому не виден!

— Как? Что ты сказал? — удивился Навроде.

— Пьет, я сказал. Если сильно напиться, то все психические процессы подавляются. Вот пьяного, к примеру, не загипнотизируешь. Море по колено. Я именно потому-то и «вешал» на Турецкого как бы опьянение, ну, помнишь, в Первой Градской, потом 16 октября, когда он «застрелился». Для чего я это делал? Да для того, чтобы МБ его «Витамином С» не добило. Прививка как бы от несанкционированного психотронного воздействия. Вот что-то в этом роде и тут: Турецкий, если пьет сейчас, то он не зомби, в общем-то. Он просто пьянь, пока не протрезвеет. Поэтому-то мы его и не находим.

— Боюсь, и никогда так не найдем. Ведь у него-то бабок, поди, под миллион, а водка стоит максимум тысячу.

— Ты забываешь, что если пить, то деньги улетают враз, как молодые годы, и еще быстрей.

— Одна надежда, что обчистят.


Навроде как в воду смотрел. Хоть Александр Борисович Турецкий и был чрезвычайно опытен, однако и ему не удалось погулять больше четырех с половиной суток.

Выпив первого января спозаранку бутылку армянского коньяка и запив его литровой бутылкой «Чинзано», Турецкий, закусив лишь двумя осклизлыми беляшами, завалился спать на Павелецком… Билетом и чемоданами он, разумеется, забыл запастись — по единственной причине, а именно потому, что начал с коньяка и вермута, а вовсе не с билета, с чемоданов.

Неудивительно, что около трех дня его поднял милицейский патруль. Ничего страшного, конечно, не случилось: документы были отличные, да и аэрофлотовская форма не вызывала у милицейского патруля ничего, кроме уважения.

Однако по причине отсутствия проездных документов Турецкому посоветовали перебраться в какой-либо аэропорт — все же ближе к тематике.

Турецкий подумал, что совет совсем не глуп и, превозмогая уже вскипавшее в груди желание снова убить уже убитого Карнаухова, решил от греха подальше, запасясь водкой и пивом, сесть тут же, на Павелецком, на домодедовскую электричку.

Поездка на электричке не утомила его, так как он, вставив между автоматических дверей опустевшую бутылку из-под водки (опустевшую еще до станции «Нижние Котлы»), ехал до самого Домодедова с ветерком.

Там, в Домодедове, увидев снова, который раз уже в своей жизни, толпу, лежащую на полу и лестницах, толчею, грязь, вновь ощутив вонь сотен не мытых не от хорошей жизни тел, вперемешку с запахами дешевых духов, хлорки, рвоты, шашлыка, решил, что лучше лечь поспать в летящем самолете.

Ночь на второе января он провел в воздухе.

Ночь на третье в сквере, то ли в Душанбе, то ли в Ташкенте, он не помнил точно. Запомнилось лишь одно: это была Средняя Азия, в которой, как известно, даже зимой «каждый кустик ночевать пустит», однако тут был такой колотун ночью, что у Турецкого мелькнула даже мысль, не теплее бы было ему ночевать в городском парке Норильска.

«Не зря, ой не зря Меркулов смотался в столицу на Новый год, — подумал Турецкий. — Знал, пес, что делает… Не глуп!»

Едва прорезавшаяся мысль о Меркулове тут же погнала Турецкого назад, в Москву. Ночь на четвертое он снова провел в самолете, возвращаясь в Европу.

Он вернулся в шесть утра пятого января. Европа предстала перед ним в виде надписи «Адлер» на хилом здании сталинской еще постройки. Он понял, что хоть и прилетел в Европу, но не совсем туда, куда хотелось бы.

Хотелось бы в Москву, поближе бы к Петровке, к Огарева, к Пушкинской. Там, только там сейчас водится враг всего человечества Константин Дмитриевич Меркулов, тысячекратно заслуживший самую что ни на есть мученическую смерть.

Только сидя уже в ИЛ-86, совершавшем рейс 0424 по маршруту Адлер — Москва, и допивая третью бутылку ликера «Шартрез», который он мешал в аэрофлотовской плошке с краснодарской «Кубанской», Турецкий узнал, что его обокрали.

Узнал он об этом совершенно случайно: стюардессы, стоя сразу в обоих проходах, начали демонстрировать пассажирам, элегантно вращая мясистыми задницами во все стороны, как в случае чего пользоваться надувными спасательными поясами — ну, если ИЛ-86 совершит вынужденную посадку на воду. Допивающему «Шартрез» с «Кубанской» Турецкому так понравилась эта пляска бедер, что он вознамерился тут же, не откладывая в долгий ящик, купить себе в личное пользование, то есть навсегда, три или четыре оранжевых спасательных пояса, а заодно и содержащихся внутри этих поясов стюардесс с целью немедленного снимания с них этих поясов, затем синих юбок, затем…

Турецкий сунул уж было руку в карман, намереваясь осуществить задуманное, и тут-то обнаружил: его обокрали!

План рухнул: эти очаровательные белокурые девочки в татЛих же синих, как и его костюм, пиджачках и юбочках, с белоснежными блузочками, в этих прекрасных ярко-оранжевых толсто надутых жилетах тире поясах, стали вдруг недоступны ему, как Царство Небесное. Теперь их купит кто-то другой… Другой, а не он. Купит тот, кому они, эти девочки, эти пояса, не нужны абсолютно! Какой-нибудь грязный старик похотливый их купит, и это будет он, конечно же он, Меркулов, гад Меркулов!

Быстрей бы, что ль, летела б эта сволочная железяка во Внуково, в Москву!


— Вот он! — Грамов увидел вдруг на углу Страстного и Петровки красную точку. — Вниз давай, вниз!


Гулявшие в этот тихий морозный вечер по Страстному бульвару были несказанно удивлены, заметив, что прямо на бульвар, откуда-то с небес, с ночного неба, спускается гаишный вертолет.

— Смотри! Смотрите! Вертолет!

Вертолет, зависнув над деревьями и поднимая на Страстном целую вьюгу, буран, взметывая снег и аннулируя напрочь всю утреннюю работу дворников, выкинул из своего нутра веревочную лестницу.

— Смотрите, Дед Мороз! Из вертолета Дед Мороз спускается!

Действительно, бодро, ловко из вертолета спускался настоящий Дед Мороз. Один, без Снегурочки.

— Здравствуйте, детишки и взрослые, папы и мамы, бабушки и дедушки! Сейчас я вам устрою новогодний ураган. Хотите?

— Хотим! Конечно! Дедушка Мороз! — собравшаяся тут же толпа восторженно завыла. — Устрой нам ураган, дедуля!

— Ну, получайте! — Дедушка Мороз махнул рукой вверх, давая знать вертолету: — Начинай.

Вертолет опустился, казалось, немного совсем еще, метра на три, после чего взвыл турбинами на полную мощь.

Внизу, на Страстном, полетели по воздуху шапки, шарфы вперемешку со снеговыми зарядами. Многие бросившиеся ловить свои шапки-варежки не смогли устоять в снежном вихре. Крики, смех, ругань поднялись до небес.

Когда же дым развеялся, как писал классик, Грушницкого на скале уже не было.

Вертолет улетел, унеся, видно, с собой и хулиганистого Деда Мороза.


Турецкий шел по Страстному, глубоко втянув голову в плечи. Ему было ужасно холодно: он был в одном костюме — аэрофлотовскую шинель пришлось отдать таксисту, подкинувшему его из Внукова до Трубной, именно до Трубной, так как таксист там жил и ехал из Внукова домой ужинать. За не совсем уж новую шинель он согласился ехать только «в Центр», а не по адресу. Под словом «Центр» таксист подразумевал свой собственный подъезд, а вовсе не Центральный телеграф, от которого до Пушкинской было бы рукой подать.

От холода Турецкий протрезвел почти мгновенно.

Шум и гам дурацкий, который подняла толпа там, за его спиной, ничуть его внимания не привлекли.

«Козлы и есть козлы, — подумал он. — Как будто вертолета не видали сроду! Хохочут, черти. Не знают, что над ними тень уже сгустилась. Тень страшная, закроет небо целиком. И мертвые, взывая, вопия, восстанут из могил. И антихрист с числом огромным, три шестерки, опустится на мир. А имя антихристу страшное — Меркулов».

— Согреться не желаете? — кто-то тронул Турецкого сзади за плечо.

Он оглянулся: Дед Мороз.

Охота ж дурака ему валять!

Согреться тем не менее хотелось.

— А есть чем согреться?

— Для вас найдем. — Дед Мороз извлек из глубин шубы небольшой пузатый пузырек. — Отведай-ка, детинушка.

Турецкий скептически окинул взглядом пузырек:

— А что здесь пить-то, на двоих? Сто грамм.

— Ну, я-то воздержусь, во-первых. А во-вторых, ты бы, Сашенька, попробовал сначала.

— Да что здесь пробовать, — его уже трясло, и он, совершенно не обратив внимания на то, что Дед Мороз назвал его по имени, свинтил дрожащею рукою пробку пузырька и опрокинул его содержимое разом в рот.

— И все! — презрительно сказал он, но не успел договорить: мир вдруг, несмотря на поздний вечер, расцвел тропическим великолепием: звуков, красок, запахов. Холод исчез. Возраст исчез.

Хотелось петь и действовать. Играючи. Легко. Все стало так доступно. Близко. Зримо. Мило. Радостно. Как в детстве: Новый год.

— О-о-о-о, — только и сказал Турецкий. — Вещь. Куда там цикло-пер-бутан-гликоль с кефиром! Боже мой! Да это же, наверное, наркотик?!

— Да, наркотик, — согласился Дед Мороз. — Наркотик, сам синтезировал, на базе опия, он, кстати, также из бифана, «крокодила», ЛСД и героина. Безумно дорогой, назвал его «финал». Он свойством обладает — один лишь раз попробовать — и все, ты — наркоман! Забыть не сможешь. Только — «дай еще»…

— Еще дай! Дай! Ты слышишь, дай еще!

— Дам. Дам обязательно. Но через пять минут. Тут, к счастью, рядом загорелся Дом Режиссеров, на Тверской. Тебе туда — ты должен там сгореть, ты понимаешь?

— «Исчезнуть», понимаю, — Турецкий только кивнул. — А… — мысль озарила его лицо.

— Ты прав, — довольно улыбнулся Дед Мороз. — Я — Грамов, Алексей. Вы мне писали? Я пришел на встречу.


«…Пятого января, во время пожара, уничтожившего за три часа известный всей Москве Дом Режиссеров, погиб еще один случайно проходящий человек, одетый в аэрофлотовскую форму.

Этот прохожий, безусловно находящийся не в своем уме по причине то ли алкогольного, то ли наркотического опьянения, подошел к оцеплению и, показав паспорт, выписанный на имя Чеснокова Андрея Николаевича, представился следователем по особо важным делам Прокуратуры РФ Ту-редким Александром Борисовичем, после чего потребовал пустить его внутрь кольца оцепления с целью погреться. Майор милиции Маликов Н. И., командовавший оцеплением, пропустил этого прохожего внутрь кольца, утверждая, что он в прохожем действительно опознал А. Б. Турецкого, хорошо знакомого ему по совместной работе в середине восьмидесятых годов и находящегося с 1 января 1993 года в розыске. Маликов Н. И. утверждает, что пропустил А. Б. Турецкого в круг оцепления исключительно с целью погреться, так как тот был, что называется, «легко одет» для января. Одновременно Маликов Н. И. вызвал по рации машину, чтобы та отвезла А. Б. Турецкого «по назначению»…

Однако, совершенно неожиданно для окружающих, А. Б. Турецкий бросился в самое пекло пожара как раз за полсекунды до того, как рухнули перекрытия пятого этажа и, объятые пламенем, стали проваливаться вниз, сминая все на своем пути и засыпав в конце концов бушующим огненным адом все помещения бывшего ресторана Дома Режиссеров, располагавшегося на первом этаже здания.

О спасении невменяемого следователя не могло быть и речи.

Как нам сообщили уже 6 января днем, при разборке завала на месте бывшего ресторана, под балками, в самом центре пепелища были найдены две форменные пуговицы аэрофлотовской формы…» (По материалам «МК»— газета «Московский комсомолец» от 7 января 1993 года.)

3


Очнувшись на другой день утром, Турецкий был потрясен полным отсутствием похмелья и болей.

От вчерашних событий осталось одно воспоминание — огонь, опасность, треск, грохот. И наконец опять большой глоток из пузырька. Потом все стало настолько прекрасно, что он забылся.

А вот теперь, проснувшись, он ощутил себя спросонья свежим, молодым, сильным, абсолютно здоровым человеком, лишенным страхов, тревог и предвзятостей. Дивное чувство!

Проснулся Турецкий от того, что его ударили плеткой.

— Где я? — не понял Турецкий и тут же пожалел об этом.

— Новенький?! — удивился сосед слева и, подскочив к Турецкому, сначала потряс его за плечи, а потом, с короткого взмаха, дал по роже твердо, как молотком, и, насладившись реакцией, гикнул на весь барак: — Новенький!!

Турецкого били все, он не успевал даже закрываться, били одновременно и по очереди, не жалея, от души, пока сквозь толпу не пробился к Турецкому дряхлый старик.

— Бросьте, хлопцы, — сказал старик, — хватит с него.

Старик протянул Турецкому черпак и грязное, драное полотенце:

— Оботрись-ка.

Лицо у Турецкого распухло и налилось, глаза закрывались сами собой. На ощупь он взял тяжелый черпак и тут же бросил.

Черпак был раскален. Старец визгливо заохал, изображая всему бараку, как больно Турецкому.

Турецкий стоял, невыносимо страдая от того, что не может закрыть опухшее лицо обожженными руками.

— Бич! Бич идет! — раздался в бараке смертельно испуганный голос.

Народ рассыпался как горох, давая простор и дорогу.

Бич, здоровенный мужик с отвратной рожей и огромным кнутом в руке, мгновенно заметил Турецкого.

— О-о, новенький?

Толпа боязливо завздыхала: утвердительно и подобострастно, на разные голоса.

— Запрягай! — скомандовал Бич, указывая кнутом на Турецкого.

Тут же трое подхватили Турецкого и потащили вон из барака — запрягать полуразвалившуюся бричку.

Хомут на шею, мундштук в зубы, уздечка, вожжи — все мгновенно. Рядом с ним, Турецкий успел заметить, запрягали еще одного.

Сев в бричку, Бич потянул за одну из вожжей, вывернув Турецкому голову набок, чтобы, наверное, видеть лицо собеседника.

— Ну, — спросил он, — ты хотел начать новую жизнь? Прекрасную, удивительную? — Бич медленно отвел руку с кнутом назад и вытянул им Турецкого поперек спины: — Поше-е-ел!!

Бричка сорвалась как шальная.

Шли рысью.

Когда дорога покатилась под уклон, Турецкий слегка повернулся к соседу:

— Давно здесь?

— Шестой день. С Нового года. Откуда сам-то?

— С Москвы. С Пушкинской площади. С пожара, — мундштук в зубах ужасно мешал разговаривать.

— А я с Калуги. Земляки.

— Пил чего? Перед этим-то.

— «Пил чего»… — передразнил сосед. — Спроси: чего не пил.

— А инженера Грамова знаешь?

— Нет, не знаю. Ты тоже из дурдома?

— Нет, сказал же, с Пушкинской. Я из дурдома убежал.

— Я тоже убегал.

— А где мы, ты не знаешь?

— Не знаю где, но чувствую — попали.

Километрах в пяти от барака, у подножия лесистой сопки, бричка сломалась, отвалилась ось с двумя колесами…

— Сам распрягись и распряги товарища! — скомандовал Турецкому Бич.

— Тебя как звать-то?

— Юркой. Фомин я.

— Турецкий. Александр.

— Тот самый? — удивился Юрка. — Следователь? Книжку я читал — «Ярмарка в Сокольниках»… Я думал, ты не существуешь.

— Как видишь, существую… Ты убегать не пробовал отсюда?

— Да. Пробовал. Вчера пытался. — Юрка сплюнул. — Здесь не разбежишься.

Углы рта обоих были сильно разодраны мундштуками.

— Давай. Стамеска в бричке, молоток. Поехали!

— Чего? Куда? — не понял Турецкий.

— На гору вот — дробить щебенку. Лес валить. Ломать — мешать… Опять не понял? Ну, пейзаж, — он указал рукой на сопку. — А будет — натюрморт, ну, мертвая природа, понимаешь?

— Ты что, художником, что ль, был?

— Да, рисовал! — кивнул Юрка. — Пока не спился. Давай быстрее. Вытянет кнутом. Откуда хочешь начинай, неважно. Главное — старайся.

…Через час Турецкий ткнулся лицом в землю.

— Все. Больше не могу.

— Ты что?! — испуганно присвистнул Юрка. — День только начался.

— Ап! — угрожающе зыкнул Бич под горой.

Солнце нестерпимо палило. Весь склон был усеян народом. Крушили все подряд: деревья, траву, камень — в щепки, в грязь, в щебенку-гравий.

Работа шла…

Ногти сломались. Руки тряслись. С подбородка лил пот тонкой струйкой.

— Я знаю, что я сделаю, когда вырвусь отсюда, — сказал Турецкий.

— Что? — спросил Юрка Фомин.


В глазах Турецкого затуманилось. Явь превратилась в мечту.

Вот он, Турецкий, стоит у входа в особняк, в офис На-вроде. Ест мороженое. На лице его небесное блаженство. Доев, Турецкий бросает бумажку прямо на тротуар.

Заходит. Охранники и секретарь проводят его прямо в кабинет Навроде.

В кабинете за длинным столом сидит не Навроде, а Грамов.

Охранники оставляют их с глазу на глаз.

— Ну, убедились, что «финал» наркотик не из слабых?

— Куда сильнее.

— Да, ломка кошмарная после него. Я говорил, предупреждал, вы помните. А что вы видели во сне, там, на другое утро, в подсознании?

Вместо ответа Турецкий берет Грамова за горло, легко поднимает и прижимает затылком-спиною к стене.

Железная рука Турецкого сжимается на горле Грамова.

Грамов хрипит, глазные яблоки его выпузыриваются до бровей.

На секунду, короткую секунду, Турецкий отпускает горло Алексея Николаевича, но только затем, чтобы этой же правой рукой коротко и беспощадно ударить его в живот, точно в солнечное сплетение:

— Я те покажу, как опыты на людях ставить! На!!

Грамов не успевает ни вскрикнуть, ни вдохнуть, лишь конвульсивно всасывает воздух: стоп!

Стальные пальцы опять на горле.

Турецкий еще сильнее сжимает шею инженера Грамова. Слышно, как хрустят хрящи. Ломается кадык. На губах Грамова — кровавая пена.

— Александр Борисович! — в дверях кабинета замирает коренастая фигура Навроде. — Убьете ж!

— На! — Турецкий легко, как куклу, одной рукой отрывает от пола труп Грамова с окровавленным подбородком и брезгливо швыряет его — одной рукой! — в дверной проем, сбивая им с ног Навроде: — Забери свою тряпку!


И вот он уже в родном с детства, тридцать седьмом отделении милиции, на Динамовской. Турецкий облокачивается об перегородку дежурного лейтенанта. На правой руке у Турецкого — кровь.

— Что случилось? Ах, это вы, Александр Борисович? — узнал его лейтенант, кажется, друг и сокурсник Сергея Седых.

— Я человека убил.

Звонит телефон. Лейтенант, не успев ничего сообразить, берет трубку.

— Минуточку, Александр Борисович. Присядьте вот. Да, так, — говорит лейтенант в трубку. — Во вторник, хорошо. Конечно. Что за разговоры! — он кладет трубку и кивает Турецкому: — Простите, отвлекли.

— Я убил, — говорит Турецкий спокойно. — Убил инженера Грамова, психотронщика.

Снова звонит телефон.

— Извините, — дежурный лейтенант поворачивается и кричит в соседнюю комнату: — Моченкин, телефон возьми, у меня посетитель. Я слушаю вас, — обращается он к Турецкому.

— Я говорю: пришел я сдаться.

— Лучше сдаться, — кивает лейтенант. — Вам срок тогда всегда скостят.

— Костя! — врывается из соседней комнаты Моченкин. — У Никитских убийство! Прям в офисе Навроде клиент какой-то психотерапевта прищемил!

— Так это ж я! — объясняет Турецкий.

— Так это ж он! — указывает лейтенант на Турецкого: — Бери его, Моченкин, пока не убежал!

Щелкают наручники на запястьях.

— Ну, вы лет десять минимум получите. Строгого режима.

— Прекрасно. Пустяки.

— С садизмом ведь?

— С особым садизмом, — с удовольствием соглашается Турецкий.

Моченкин и дежурный лейтенант с удивлением смотрят на него и вдруг разламываются на куски, ярко и с хрустом вспыхивают.


— Задумался? — Бич занес ногу над лицом лежащего Турецкого, приготовившись тем самым для следующего удара. — Либо ты работай, либо бай-бай будем. Ну? Бай-бай пойдем?

— Работай, работай, — шепчет испуганно Юрка Фомин из-за соседнего камня.

Турецкий молча начинает дробить все, что попадает ему под руку.

Постояв, Бич отходит.

— Вчерась я отведал бай-бай. Это жуть, — шепчет Юрка Фомин.

Рядом с треском упала береза, и ее тут же начали крушить кто чем, но в щепки.

4


— Что с ним, папа? — Марина прижалась к отцу. — Он умирает?

— Не думаю, что он умрет. — Грамов поправил один из дюритов, соединяющих шланги, идущие в пластиковый антиинфекционный бокс и подключенные там к лежащему в прострации, в глубоком бессознательном забытьи Турецкому. — Да он и не может умереть. Ты ж видишь — он лежит на аппарате. Искусственное кровообращение. Питание. Дыхание. Вон, видишь, кардиограф лучевой? Не бьется сердце. Аппарат качает. Как тут умрешь, когда тебя на этом свете крепко держат?

— Смотри, какая скачущая у него энцефалограмма…

— Ага. Он что-то видит там, во сне, какие-то видения…

— Страшные?

— Думаю, да. Ты б, Настенька, пошла б отсюда, поиграла б там с Рагдаем и с Анфисой, — обратился Грамов к внучке, махнув рукой в сторону, туда, где за стеклом стены носились в зимнем саду вестибюля два колли, он и она, Рагдай с Анфисой.

— А дядя Саша выздоровеет?

— Да. Если ты мешать не будешь мне. Слышишь, что я сказал? Детям здесь не место.

Дождавшись, когда Настенька уйдет, Грамов пояснил дочери:

— Конечно, он видит страшные сны. Это «ломка» так называемая. «Финал» — наркотик очень сильный. Сильней не знаю. Если б он не спал, то ломку он такую вообще не пережил бы. Помнишь, кстати, как в восемьдесят девятом у тебя было, когда ты шампанского в Новый год перепила?

— О, ужас! — вспомнила Марина.

— Это похмелье. А ломка — в тысячу раз сильнее.

— Неужели нельзя было что-то другое придумать?

— Дело в том, что против зомбирования человечество вообще пока ничего не придумало. Что есть зомбирование? Говоря упрощенно, сильнейшее постгипнотическое внушение. Его можно аннулировать, только если точно знать, что было внушено, каким образом, в какой последовательности, и так далее. Этого не знает никто, даже тот, кто зомбировал, понимаешь? Гипноз штука тонкая, в нем тьма деталей: зрительного, слухового ряда, электромагнитное воздействие мозга на мозг, так называемые биополя… Все это в точности, чтобы «раззомбировать», не воспроизведешь… Ну, как нельзя дважды войти в одну реку… Или пережить вновь что-то из прошлого… Тут мы бессильны. Пока.

— Но если зомбирование — это просто гипноз, то его можно «забить», заглушить, наверное, другим, более мощным внушением?

— Да, это можно, конечно. Но это прямая дорога в сумасшедший дом. Представь: у тебя сидит уже в подсознании программа-зомби, наружу рвется. А ты на эту вредную программу накладываешь новую, с запретом. Та рвется, эта не пускает. Они вступают в бой. «Обломки» боя этого врываются в сознание, спорадически. Раз, другой, еще.

Я как тут рассуждал? Известно, что алкоголизм, допустим, лечится гипнозом… Но не тогда, когда ты пьян… А в трезвом виде. Гипноз перебивает тягу к алкоголю. Известно. Так? Кодирование. Метод Довженко. Проверено. Допустим. Хорошо. А наркоманию гипноз не лечит. Известно тоже. Иначе б не было большой проблемы с наркоманией. Так, значит, наркота сильнее заговоров. Так, впрочем, и должно быть. Наркотик вторгается в самое «сердце». что ли, организма — в химию клетки. Меняет все.

Внутрь влезает хуже чем вирус, не просто в клетки, в их химизм… Какие уж тут «заговоры», психотерапия, убеждения. Наркотик, точно плугом, счищает все, освобождая путь себе, все прочь, любые соображения! Здесь только я живу, я, героин, к примеру. Все остальное — побоку! Какое там «зомбирование»?! Убить Меркулова? Какое там! Бефан вколоть! Понюхать героин… Вот это дело! Зомбирование все — наносное… А героин, бефан срезают все это под корень… Сейчас Турецкий твой давно уже не зомби. Теперь он наркоман. Тяжелый наркоман. Переживает ломку. На аппарате.

— И сколько будет он лежать на аппарате?

— Посмотрим. Точно не скажу, несколько месяцев. Должно произойти перерождение. Ты знаешь ведь, что все клетки живых существ довольно быстро гибнут. А новые рождаются. Идет непрерывная замена. Через год любой организм состоит уже из совершенно других клеток. И в этом смысле мы все перерождаемся десятки раз за жизнь. Подчиняясь заложенной в генетике программе. Во всем живом заложена программа обмена. Программа очень сильная: даже у мертвых продолжается рост новых клеток, обмен, размножение…

— Как так — у мертвых? Размножение?

— Конечно: клеток. Некоторых. А что ты удивилась? Любой ребенок знает это. Ну, волосы, положим, у мертвеца растут? Растут. И ногти. Знаешь отрастают как после смерти? Ого-го! — Грамов кашлянул несколько виновато и поспешил вернуться к Турецкому: — Так вот, через полгода все клетки у него заменятся. И те, которые «захвачены», как бы сказать, наркотиком, они умрут, естественно. А новые, некая субстанция, уходит вместе со шлаками… Отсюда логика подхода: познали химию она убила заговор. Теперь осталось «выстирать» ее саму. Останется природная основа. Понятно? Я просто разложил процесс изгнания, исчезновения заклятия на два этапа…

— Когда ты попытаешься поднять его?

— Спешить не будем. У нас сейчас март на дворе?

— Нет, сегодня третье апреля…


Марина видела, что отца что-то беспокоит… какая-то внутренняя мысль тревожила его. Отца явно заставило встрепенуться слово «когда», прозвучавшее в ее вопросе… Конечно, если бы все шло нормально, если бы оснований для беспокойства не было, разве отец просыпался бы в пять, в четыре утра? Разве он бы начал снова курить, бросив курить еще в восемьдесят шестом? Он явно боялся чего-то, недоговаривал.

Она хотела сегодня спросить его об этом. Но не спросила. Ей было страшно об этом спросить.

— Ну хорошо, — вздохнул Грамов, включив еще один, дополнительный, контур очистки крови, прокачиваемой аппаратом. — Пойдем теперь посмотрим, как там мама и Оля с Коленькой.

Они вышли из отсека Турецкого и направились в соседний блок — блок С. А. Грамовой.

По дороге Марина погрозила пальцем Насте, носившейся с собаками по зимнему саду — в лабораторном корпусе «городка Навроде» был зимний сад с маленьким плавательным бассейном в центре.

— Смотри, опять ты в воду упадешь, как вчера. Уже чихаешь ведь.

— Да пусть себе чихает. Это даже хорошо, — заметил Грамов, Настин дедушка.

Солнце скатилось за сопку. Со стороны барака донесся сильный неприятный звук— истошный скрип.

— Конец! — выдохнул Юрка Фомин и встал.

— На ужин? — спросил Турецкий.

— Они не кормят. Лишнее. Не нужно.

— Подохнем.

— Нет, никто не подыхает. И пять, и десять лет. Здесь можно жить и так.

Но жрать-то хочется!

— Еще бы! — согласился Юрка. — Ох, мы и влипли!

Старик, сунувший Турецкому утром раскаленный черпак, наклонился к уху Бича.

— Ага! — обрадовался Бич и весело взглянул на Турецкого: Ну-ка, сюр сюда! — Турецкий подошел. — Ты говорил, что знаешь, что будешь делать, когда отсюда выберешься? Так?

— Да, говорил.

— Слушайте все! — гаркнул Бич, обращаясь к народу, сползавшему со склона сопки к дороге, к бричке. — Он сказал: «Когда я выберусь отсюда»!

Стоящие вокруг брички громко и по-театральному фальшиво захохотали в угоду Бичу.

— Ты обязательно выберешься, — пообещал Бич. Вот только — когда?

Находившиеся далеко, еще на склонах сопки, невесело усмехнулись, услышав это самое «когда».

— Никогда! подхватил мысль старикашка-стукач, но тут же, получив от Бича кнутом, сел от удара на землю.

Прошу без суфлеров, — заметил Бич.

Задрав неестественно зад, бричка опиралась передком об землю, раскидав безвольно оглобли в разные стороны.

— Ты, ты, ты, ты, ты и ты — бричка! — скомандовал Бич. — А ты, ты и ты — ось починить!

Трое выбранных для починки оси тут же откатили ее на обочину и быстро стали «чинить», кроша ее молотками.

Шестеро, приставленные к бричке, быстро распределились следующим образом: Юрка Фомин и Турецкий были запряжены, как и утром, а остальные четверо, среди которых оказался и старикашка-стукач, заменили два колеса, подхватив по двое с каждой стороны передок брички и держа его на весу.

Свистнул кнут, бричка медленно поплыла, опираясь о землю двумя колесами и восемью ногами.

Четыре ноги впереди, принадлежащие Турецкому и Юрке Фомину, были не столько опорными, сколько тягловыми.

— Можно не спешить, — шепнул Юрка Турецкому. — На работу — бегом, домой — катафалком.

Бич развалился в бричке и устало прикрыл глаза.

Солнце из-за хребтов освещало из последних сил облака, замершие прямо над головой, пушистые, светлые, нежные.

Бричка медленно ползла в гору, а мир вокруг нее оставался по-прежнему вечным, прекрасным и удивительным.

Турецкий почувствовал вдруг, что труд их — сотен, а может, и тысяч, — несчастный и выбитый труд, ничто перед всем остальным— солнцем, горой, облаками, воздухом, ветром, водой.

И в вымученной, исстрадавшейся за годы и годы опасной и в общем-то грязной работы душе Турецкого родилась внезапно какая-то тихая нота умиротворения.

Он уже не проклинал никого, никого не жаждал убить, отомстить кому бы то ни было, наказать, рассчитаться. Все смыло с его души, и ничего уже не хотелось — ни думать, ни вспоминать, ни страдать.

Но видно, не так просто устроен наш каторжный мир; даже минуты высшего умиротворения кончаются. Тревожащий душу Турецкого звук словно родился внутри его, в животе, может быть, в спине, в голове, во всем теле… Это было что-то ужасно знакомое…

— А-а-а! — закричал Турецкий, сам не зная отчего.

Свистнул немедленно кнут.

А завтра — на песок! На пару вот с суфлером! Бич ткнул рукоятью кнута, указывая на старика-стукача, и у того от распахнувшейся перед ним перспективы мгновенно подкосились ноги.

Бричка слегка наклонилась…

5


Войдя в лабораторию Грамова, Навроде остановился на пороге как вкопанный.

Ты что, всю ночь спать не ложился? С добрым утром!

Иди к чертям! — ответил Грамов не оборачиваясь.

— Что-нибудь случилось? Ты что-то очень уж свиреп сегодня… Навроде явно был ошарашен грамовской реакцией. Случилось что?

— Случилось. Я вчера пытался снять Турецкого с аппарата… И чуть не упустил…

— Куда?

— Туда, — Грамов помолчал. — Клиническая смерть. Долго был на аппарате. Ну, как Россия наша вся. Теперь без аппарата жить не может…


Песок. Много песка. Утро.

Оставшись с Турецким с глазу на глаз, старик рухнул перед ним на колени:

— Бей меня до отбоя! Христом Богом! Мил человек! Ты — сильный, я — слабый! Мигом уделаешь меня на песке-то на этом. Мне потом месяц рубцов не зализать!

— Нужен ты мне! — брезгливо отмахнулся Турецкий, берясь за лопату.

Оба стояли между двумя огромными бункерами с песком. В их распоряжении были две тачки и две лопаты.

— Смотри, — объяснил старичок. — Я вожу из правой кучки в левую, а ты, мил сокол, из левой в правую. В свою, стало быть. Твоя-то, знать, правая будет?

— Да все равно!

— Ну, значит, твоя — это правая. Решено и заметано!

— Ап! — донесся из-за бункера угрожающий окрик Бича.

— Все-все-все, — старичок лихорадочно начал грузить тачку у кучи Турецкого, после чего бойко, совсем не по возрасту, покатил песок к своей куче. — Так-так-так… А ты, милый-хороший, из моей кучки в свою, не стой, побьют, понимать должен ведь…

Прямого надсмотра не было, и Турецкий воткнул лопату в левую кучу песка, «стариковскую» кучу.

— Вот. Я тебе прямо, поближе насыплю, внучок, чтобы тебе зацепить-то назад посподручней, — песочек-то свой… ну, назад повезешь когда, все полегче.

— Сколько ты уже, дед, сидишь здесь?

— С октября месяца, милый… — он несся уже с пустой тачкой к куче Турецкого. — С октября месяца двадцать третий годок уж пойдет-побежит.

Турецкий присвистнул.

— Живуч ты, однако!

— А как же, милок. Да здесь смерти нет! Никто ж не помирает, ну никто. Если кого в Мясорубку, конечно, засунут — казнят вроде, — тут да, в мир иной, а так — будешь жить, Бог милует… — он катил уже третью тачку.

Турецкий насыпал свою тачку, примерился.

— А руки-то, дед, у меня за ночь зажили. И губы. Чудеса!

— Конечно, конечно! Здесь воздух такой, как на собаке, милок. Ночью-то чешется тело, рубцуется, значит, а солнце взошло — и бей вдругорядь! Сколько захочешь. Чудесный край-то! Тут быть бы санаторию вместо каторги!

— Это фантазия, дед. Вроде как сон.

— Ну-у? — удивился дед, явно не веря. — Сон? А я-то в нем кто, в твоем сне?

— Ты — бред. Наваждение. Тачка вот эта — мираж. Все это туман болезненный. Галлюцинация. Будем надеяться, что для нашей же пользы.

— Для нашей или для твоей?

— Ну, для моей, если уж хочешь знать правду.

— Возможно, может быть… Я ж не учен… Откуда знать? Я уж давно тут ничего не понимаю.

— Да и у нас там, наверху, откуда я только что, хрен что поймешь… Дела крутые. Все на сдвиге. Ты сам-то как сюда попал — по пьянке?

— Да нет, ну что ты! От врачей. — Он катил четвертую тачку. — Врачи, паскуды, залечили. Таблетки пил я все, лечился. В районной полу-клинике… Шесть пачек таблетков однажды съел. Уж очень болело-то… И сразу сюда!

Старикашка возил и возил, беспрерывно болтая; его седые волосы слепили белизной на солнце. Турецкий и не заметил, как его сморило.

— Привет! — Бич вытер кулак об подол. — Проснулись, батюшка? Салфет вашей милости!

Уже вечерело. Песочные кучи в бункерах оставались какими и были — огромными, без ощутимого различия, что справа, что слева.

— Какая твоя куча? — спросил Бич.

— Мне все равно, — ответил Турецкий.

— Ему все одно! — подхватил старикашка с сарказмом. — Правая у тебя! — возмущению его не было предела: — Договорились ить, что ж ты? Теперь-то?

— Вешай! — махнул Бич кому-то рукой.

И тут бункера с песком закачались, снятые со стопоров, вверх-вниз, Как чашки огромных весов.

Левая, стариковская чашка-бункер немедленно перевесила.

— На три шестьсот сорок четыре, — сообщил Бичу далекий голос.

— Во, молодой! — крякнул Бич. — Три тонны проиграл — рекорд! Ну, выбирай теперь, как получить желаешь, по сусалам? По мусалам?

— Да ладно! — схамил вдруг Турецкий. — Три тонны там,пустяк! Распишем на троих. По мелочи.

— По мелочи? — расхохотался Бич. — Эй, сюда! Вяжите! Мелочи ему!

Связанного Турецкого отнесли к лесу и положили там на опушке на крупный муравейник.

Бич склонился над ним, поднес к его носу палец, по которому полз муравей.

— Один муравей — мелочь!

Он указал на тысячи муравьев, уже начавших бегать по Турецкому:

— Много муравьев — мелочи!

Через час Турецкий корчился и извивался, сжимая веки что было сил, выдувая муравьев из носа, тряся головой…

В ушах гудело что-то страшное.

Его положили, развязанного, на полянке.

Лицо распухло до неузнаваемости. Руки — надутые белесые перчатки. Встать он попробовал, но не смог.

— Проветрись до вечера. — Бич пхнул его ногой. — А то весь муравьями провонял.

Через полчаса он уже полз, уходя от барака в лес, все дальше и дальше…

Вот уже скрылось ненавистное строение, оплот садизма.

Он встал на четвереньки и начал двигаться быстрее.

Исчезнуть, только бы исчезнуть — стучало в голове. Он все готов был отдать сейчас, не думая, не размышляя: все! Всего лишь за одно: исчезновение.

Внезапно по какому-то наитию он прыгнул вправо, как шальной, вскочив вдруг на ноги.

На месте, где он находился мгновение назад, застыл, промахнувшись, голодный волк.

Турецкий медленно опустился вновь на четвереньки и зарычал так страшно, так свирепо, что волк попятился.

Успевшее порасти щетиной, опухшее от муравьев лицо

Турецкого студенисто тряслось, ноздри дрожали, в глазах горел хищный голодный огонь.

Не думая, в черную голову, Турецкий бросился на волка.

В последнюю секунду тот успел увернуться от неминуемой смерти…

Турецкий не стал его догонять…


Турецкий шел, а скорее, бежал, пока не налетел с разбега на колючку. Забор из колючей проволоки тянулся через весь лес.

Дальше ходу не было.

Там, дальше, в чаще, метрах в двадцати, тянулась параллельно вторая такая же точно колючка. За ней, за той второй колючкой, несколько женщин рыли какие-то корни.

— Ирина! — узнал вдруг Турецкий свою жену и потянулся руками вперед, сквозь колючку.

— Саша! — вскочила она, но, увидев его одутловатое лицо, схватилась за проволоку, чтоб не упасть. — Ты и здесь продолжаешь?! Мало тебе, бросил нас. Пьяный в Ясенево вломился, не помнишь уж, в форме-то Аэрофлота? Плакал, убить все кого-то грозился. Так и здесь то же самое?!

— Ира, ты что?! — Турецкий аж застонал. — Меня связали, понимаешь? И мордой — в муравейник! Не вру!

— Да, где ты врешь, а где не врешь уже давно не разберешься! Свихнулся ты, Сашенька, с работой со своей вконец! Свихнулся, а теперь и спился!

— Да нет же, нет! Ты просто многого не знаешь! Во-первых, я женился… На Марине…

— Приятно слышать.

— Но это так, по заговору… Психотрон.

— Опять ты бредишь!

— Брежу. Видно, брежу. А ты… — он задыхался. — Ты тоже здесь?

— А где же быть-то мне, раз я твое видение?

— А, ясно! Теперь понятно: ты — из подсознания. Ты ведь и там была моей совестью…

— Спасибо. Хоть и на этом, — она была правда растрогана.

— Ириша, милая! Я не боюсь сказать тебе, ты ведь гипноз… Ириша, скоро кончится это, Ириша! Скоро. И я проснусь. Очнусь. Ничто не вечно, Ира! Надо потерпеть!

— Уж это мы умеем!

— И мы начнем все снова! Надо бы детей нам было завести! Хоть одного ребенка!

— О Боже мой! — вскрикнула Ирина. — О чем ты, Саша! У нас же дочь с тобой! Ты что, про дочь свою забыл! Как ты жесток!

— Я просто брежу! А как зовут ее?

— При чем здесь имя, зачем оно, если ты все забыл!

— Да это ж психотрон! Генератор инженера Грамова!

Справа и слева к ним уже бежали Бичи…

— Прощай, Саша!

— Прости меня, Ирина!

Их скрутили и растащили в разные стороны.


Море. Широкий простор побережья. Сопки, бежавшие по земле одна за другой, прятались, казалось, тут от небес, погружаясь, ныряя в море.

Турецкий и Юрка Фомин стояли на самом обрыве. За спинами их, на плато, толпился народ, согнанный наблюдать предстоящую казнь.

Над народом на помосте-эшафоте стояло кошмарного вида устройство. Рядом с орудием казни — Бич, весь в красном, с красным капюшоном.

Издалека было видно, как там внизу, по дороге, серпантином ведущей снизу вверх — к эшафоту, Бичи, облаченные в черное, вели человека.

Руки человека были скручены за спиной.

— За что его в Мясорубку?

— А вон, видишь ту горку? Он бригадиром был на ней. Ну, замечаешь? Она похожа на лежащего медведя. Как будто воду пьет из моря…

— Да, это верно.

— Это они ее такой сделали. Дробили, дробили. А видишь, выходит, ваяли. За это — в Мясорубку.

— А в чем вина-то?

— Да в том, что это не хаос, не абсурд, не бред. Как только начинается здесь что-то осмысленное, так за это строго! Здесь как все: в щепки, в щебенку, в брызги, в дребезги… А тут — скала-медведь! Вроде польза какая. Может, потом кто легенду сложит. Или просто полюбоваться остановится…

— И за такое всю бригаду — в Мясорубку?

— Нет. В Мясорубку только бригадира. А всю бригаду подорвут там. Вместе со скалой…

Неизвестный художник, руководивший созданием скалы-медведя, начал кричать лишь под самый конец, когда в жерле Мясорубки виднелась уже только его голова.

Кричал он страшно, возвышаясь тоном; казалось под конец, что режут младенца.

Крик оборвался на плачущей ноте, шлепком.

Народ, как водится, безмолвствовал…


На следующий день, на рассвете, Турецкий осторожно сел на нарах.

Юрка Фомин мгновенно проснулся, но Турецкий показал ему знаком: лежи, я один.

Выйдя из барака, Турецкий крадучись двинулся к лесу, в сторону женского лагеря…

Вот и колючка. Совсем рассвело.

С той стороны бродили женщины, немного, пять или шесть, такие же неприкаянные, как Турецкий, такие же ищущие…

— Ира… — тихо позвал Турецкий. — Ира… Там Иры нету? — спросил он одну из женщин.

— А как фамилия? — женщины сгрудились напротив него, у колючки. В глазах надежда, жалость, мука…

— Фамилия? — Турецкий тут остолбенел. — Фамилию забыл.

— Ты вспомни.

— Не могу! Ира и Ира. Всю жизнь — Ира.

— Женился бы, так знал бы! — не без сарказма заметила одна из женщин.

— Конечно! — согласился Турецкий, волнуясь и не улавливая сарказма. — Да я на ней же и женат! И, стало быть, фамилия ее такая же, как и моя. А я ведь и свою фамилию забыл!

Женщины понимающе качали головами.

— Это здесь часто бывает… — сказала одна.


Понурив голову, Турецкий брел от колючки назад, к мужскому бараку, как вдруг его окликнули:

— Турецкий? Александр?

— Я! — он повернулся, бросился назад, к колючке. — Я — Турецкий, да!

— Она просила передать вам…

— Что?! — он уже вдавился всем телом в прозрачную непроницаемую колючую стену.

— Чтоб лихом вы ее не поминали.

— Лихом… — он осекся. — Почему?!

— Ее же в Мясорубку прошлым утром запихнули…

— Не-е-ет! — Турецкий не поверил. — Художника! Я сам видал!

— У вас — художника. У нас — ее.

И мир сломался у него в глазах. Сломался и померк.

В тот же день вечером Турецкий повесился в дощатом нужнике, выстроенном рядом с бараком.

Ржавый гвоздь в горбылине напротив, торчащий и ничего не значащий в обыденной жизни, стал расти в своей ранее не понятой многозначительности и вдруг расцвел, как и вся стена, зловещими, пятнистами кругами…

Мир не пропадал.

Сильнейшая боль сковывала все, что было выше затылка, тело немело, как будто отрезанное, с ломотой, с набуханием… Турецкий с формальной четкостью ощутил, как шейные позвонки растягиваются от веса всего организма.

В дощатник вбежал Бегемот, сосед Турецкого по бараку. Бегемот мельком скользнул по нему взглядом и устроился на угловом очке.

— Что, — спросил он тужась. — Висишь?

Турецкий из последних сил захрипел, проталкивая воздух из груди сквозь петлю…

— А я, дурак, сожрал тут дохлую ворону… — сообщил Бегемот и опять напрягся, закряхтел, страдая. — Вот жадность-то! Валялась за бараком. По вору и мука! С костями съел, осел, с костями, с клювом… Клюв мясом пах. О-о-х, мама родна-а-а…

Турецкий издал жуткий, страдальческий звук, не оставлявший сомнений — невыносимо!

— Сейчас… — засуетился Бегемот, подтягивая штаны. — Сейчас сниму.

— Если бы здесь повеситься можно было! — бубнил он, освобождая Турецкого от петли. — Все давно бы уже…

Бегемот потрепал Турецкого по шее, на которой уже исчезала странгуляционная полоса, а затем ловко повесился сам. Повисев секунд десять, он подтянулся, схватившись одной рукой за веревку выше петли, другой рукой снял петлю и спрыгнул.

— Один тут выход — Мясорубка! — он снова устроился на очке. — И дам еще совет: не ешь подохших ворон.

Напрягшись, он замер…


— Товарищи! — голос звучал снизу, из выгребной ямы. — Товарищи!

— Ты кто? — Бегемот, не вставая, развел ноги пошире и посмотрел прямо вниз, под себя.

— Тарасов я, инженер…

— А-а, без вести пропавший? Тебя в понедельник иска-ли-искали Бичи, а ты вон где гнездо себе свил!

— Какое гнездо? — в голосе звучала боль, огорчение. — Меня в понедельник убили свои же… Сожрали… Прям на работе, в кустах… Евдоходов, Кузьков, Леговойтов, Порошин…

— Сожрали на работе, на сопке? А здесь ты теперь почему?

— Куда же мне попасть-то было? — обиделся вконец инженер Тарасов. — Дорога одна. В понедельник сожрали, во вторник, в среду — сюда, по частям… В четверг и в пятницу срастался… Сегодня суббота?

— Нет. Воскресенье.

— Ну, значит, три дня срастался, сплывался…

— Скажи мне спасибо, — заметил, наклоняясь, Бегемот. — Я тебя все эти дни живой и мертвой водой поливал.

— Идея! — воскликнул вдруг Турецкий и даже перестал разминать себе шею. — Взорвать их всех, Бичей! Зараз! Пока они срастаться будут, мы власть возьмем!

— Да чем ты их взорвешь?

— Найдем чем… Гору-медведь взорвали ж чем-то вместе с бригадой?! Найдем, чем их взорвать! Собрать бы их только в кучу!

— Да как их соберешь!

— Постой! — задумался Турецкий. — Придумать можно! Вот, стой! Они ж любое, ну, не бессмысленное что-то не переносят!

— Особенно искусство ненавидят, — заметил Бегемот.

— Во кавардак им учинить можно! Я ж в молодости на гитаре играл…

— Да где ж гитару тут возьмешь? — вздохнул Бегемот сокрушенно.

— Гитару можно сделать, — сообщил Тарасов из подполья.

— Из чего?!

Тарасов хмыкнул:

— Советский инженер что хочешь сделает. Была б вода-земля-воздух и колючая проволока…

— Ну, этого у нас навалом! — заметил Бегемот. — Сейчас же вылезай!

Весть о готовящемся мятеже против Бичей была воспринята в мужском бараке с энтузиазмом неописуемым.

Нашлась и взрывчатка, «заначенная» при уничтожении горы-медведя, нашлись и подрывники…


— Вот здесь!

Вчетвером— Турецкий, Бегемот, инженер Тарасов и Юрка Фомин — они стояли на длинном мысу, выступавшем далеко в море.

— Здесь можно долго держать оборону.

— На, попробуй, — инженер Тарасов протянул Турецкому топорно сделанную в сверхкустарных условиях гитару…

Турецкий подстроил ее, подтянув колки ручками, сделанными из «ежиков» колючей проволоки.

— Страшна как смерть она, конечно. Но звучит, черт возьми! И неплохо.

Было раннее утро. Через сорок минут заявится первый Бич и зычным голосом объявит подъем.

На мысу, среди камней, настраивал аппаратуру ансамбль самоубийц под руководством Турецкого. Кроме гитары, сотворенной инженером Тарасовым, у них уже были три свирели, две свистульки и целый комплекс ударных, сделанных также из подручного материала.

На перемычке, соединяющей мыс с материком, притаились две группы прикрытия: одна — Бегемота и другая — Юрки Фомина. Их целью было держать оборону мыса как можно дольше, притягивая к нему, собирая на заминированном мысе как можно больше Бичей…

Наконец все было готово.

— Семь минут до подъема.

— Что мы будем играть?

— Будем играть Турецкий марш Моцарта, — ответил Турецкий, и все дружно захохотали, предвкушая противостояние, борьбу и смерть за свободу.


От первых же звуков, прокатившихся над прибоем, вскочил весь барак… Радостные крики, далеко распространяющиеся над утренней морской гладью, доносились отовсюду, казалось, весь этот странный, бредовый мир вдруг обрел разум, гордость и волю к свободе…

Бичей, ринувшихся на мыс, сбивали с перемычки… Но силы были явно не равны, подмога к Бичам все прибывала и прибывала… К полудню сотни Бичей ворвались на мыс, опрокинув заслоны, крошить, дробить, увечить…

И тут инженер Тарасов, внимательно следивший за всем происходящим из укрытия, соединил две колючие проволоки — сверкнула искра…

Мыс вздыбился и исчез в столбе бело-зеленой воды, рванувшей в небо с громом, песком, людьми, Бичами и камнями вперемешку.

— Свобода!! — возликовал народ на берегу.

— Ура-а-а!!!


Бич неимоверно подлого вида с лицом жестоким, лицом хронического беспощадного алкоголика смотрел на Турецкого с портрета на стене.

Еще более сволочного вида свирепый пьяный Бич — живой и здоровый — сидел за столом, напротив Турецкого, в кресле.

Турецкий, со связанными руками, сидел у стены на табурете, сделанном из железобетона и, казалось, выраставшем из пола серым угловатым грибом.

— Ну, вот мы и срослись с вами, господин музыкант… — Бич поднял палец. — Но! Срослись, как и прежде, по разные стороны баррикад. — Бич постучал по своему массивному столу. — Ты — там, а мы, как и были, — здесь!

Бич взял со стола личное дело Турецкого, открыл и, не успев прочитать ни строки, налился вдруг кумачом, впал в паранойю, вышвырнул дело в окно, затопал ногами.

— Все! — орал он Турецкому прямо в лицо. — Все! Все!! Все!!!

— Мясорубка? — спокойно спросил его Турецкий.

Бич вдруг остыл, так же внезапно, как впал было в гнев. Кивнув охране, взять, дескать, он тихо ответил:

— Ну нет.


На утесе над морем Турецкого приковали к скале.

— Орел к тебе прилетать будет. Как в легенде. Ты же любишь искусство.

— Печень клевать?

— «Клевать»!» — восхитился приковывавший Турецкого Бич. — Глаза выбивать.

— В легенде он печень терзал. Прометею.

— Легенда— миф, выдумка, устное творчество. — Бич объяснял, точно школьный учитель во время отпуска, рассудительно, с удовольствием: — Легенда, миф всегда содержат искажения, неточности в нюансировках. В нашем случае такого рода залепух минимум две: во-первых, не печень терзать, а зенки выбивать, а во-вторых, не Прометею, а тебе!


Солнце светило неистово, раскаляя, паля.

Море бликовало, слепило, казалось, дорога из расплавленного в блеск металла постелена тебе до горизонта.

И леденящий камень утеса за спиной.

Сознание ехало, плыло, мутилось, летело…

Турецкий обвис на цепях, голова упала, держать ее не было сил, подбородок уперся в грудь — точно по центру.

В ушах мерный шум… Моря?

Лучи слепящего солнца вдруг захлопали в воздухе, освежающее легкое дуновение коснулось лица.

Рядом, у головы, на небольшом уступе пристраивался поудобней огромный Орел…

— Вот что, — сказал вдруг Орел в бредовом сознании Турецкого. — Давай договоримся — сразу и навсегда. Будешь вертеться, я буду мазать. И лоб и лицо исклюю. А это все лишнее. Тебе — лишняя боль. Мне — потеря времени. Невыгодно. Я — на подряде. Мне — дело сделай, лети, колымь-халтурь на стороне. Тебе — мучений меньше. Вопросов нет?

— Неужели и птицы, Вольные Птицы, колымят в этом краю?

— А как же? Я объясняю. Что есть-то у меня? Ты сам подумай. Карниз на скалах, где гнездо, — полтора квадратных метра, в ущелье, теневая сторона… Гнездо на нем — из палок-щепок. В гнезде шесть ртов голодных. И все. — Орел посмотрел себе на хвостовое оперение. — Ну, не считая перьев в жопе.

«Какая ерунда! — подумал Турецкий. — Бред».

— Ну что, заметано?

— Ага, — ответил Турецкий и поднял голову, — прямо, как того требовала сущность дела.


…Из опустевших глазниц текла кровь… Она струилась по щекам, стекала на грудь и засыхала там коркой, коростой на груди, животе, коленях.

Боль неуемная, звон в ушах, жар головы, шепот прибоя…

…Часов через десять Турецкий почувствовал, как там, в глубине глазниц, уже переставших кровоточить, начало что-то зудеть, ломить, чесаться и набухать…

Это росли новые глаза.


Грамов стоял почти в забытьи над стеклянным саркофагом Турецкого. Грамов понимал, что он терпит фиаско: программа его прошла без сучка и задоринки по всем этапам, самым невообразимым для обыденного сознания, но встала напрочь как вкопанная перед тривиальной проблемой, известной любому врачу-реаниматологу, да что там врачу, любому студенту третьего курса общепрофильного медучилища.

Дело состояло в том, что его пациенты не желали, что называется, «слезать с аппарата». Попытка завести сердце, заставить его начать гнать кровь заканчивалась неизменно клинической смертью.

Спасая мозг, приходилось вновь включать аппарат искусственного кровообращения. Они жили, но только на аппарате, в бессознательном состоянии. Аппарат за них очищал их кровь и, насытив ее кислородом, глюкозой, витаминами, гнал ее, прокачивая сквозь всю кровеносную систему, питая все клетки, все органы.

Очнуться, начать жить, как им и полагалось бы, на самообеспечении, на «своих ногах» они не хотели… Попытка оживить их срывалась вновь и вновь. Казалось, они предпочитают смерть возвращению к жизни…

Грамов давно уже перепробовал все, что мог. Он измотался и почти отчаялся. Никогда в жизни ни одна проблема не могла его задержать более, чем на несколько месяцев. А тут попахивало полным тупиком, провалом: шел уже сентябрь 1993-го…

Парадоксально, подумал Грамов, однако факт остается фактом: в реальной жизни оказалось проще найти еще живые клетки в уже полностью разложившихся трупах жены, Оленьки, Коленьки (хотя это было очень непросто), затем посеять культуры, запустить процессы деления…

Конечно, на этом этапе Грамову значительно повезло, и он это признавал, отдавая тут дань Провидению, Случаю, Богу. Речь шла о его собственной дочери, внуке. Это давало немало. Так, например, встав как-то в тупик, Грамов сделал себе самому пункцию миокарда и, вытащив из себя небольшой кусочек живого еще сердца, довольно быстро, почти в два дня, смог эмулировать генерацию соединительных тканей синусного узла сердца погибшей дочери. А так где бы взять точную, конкретную до предела информацию? Негде.

Работая часто по необходимости именно в этом ключе, кулибинско-эдисоновским методом, с усердием и запалом лесковского Левши, он обнаружил заодно и занятное явление: женщина, неоднократно рожавшая от одного и того же мужчины, вынашивая их общий плод, становится как бы кровной родственницей: генетика мужа как бы «просачивается» в ее собственные биоструктуры, она становится похожа на мужа не только внешне, привычками, что можно было бы объяснить долгой совместной жизнью, «притертостью» на бытовом уровне, она становится родной гораздо глубже, на уровне дезорибонуклеиновых кислот, белков, рибосомных структур.

Когда Грамов осознал это, с женой дело пошло значительно легче: ему только трижды пришлось делать себе вытяжки — из головного мозга, из печени и из поджелудочной, — только трижды, чтобы считать целиком кусочек ушедшей навеки, казалось бы, информации.

Ну и Марина тут немного помогла с матерью, хотя Грамов ее далее анализов крови и желудочного сока не подпускал.

Смешно, но оказалось проще добиться, чтобы у Софьи, его жены, выросли новые, причем «голливудские», зубы — это на пятидесятом-то году жизни, у Коленьки напрочь исчезло врожденное едва заметное косоглазие, а у Оли появились наконец нормальные гланды, вместо тех старых, что мучили ее всегда, при любой перемене погоды и обстановки и заставляли в такие моменты читать лекции по географии излишне звонко, слегка на французский манер…

Это оказалось проще — превратить разлагающиеся трупы в здоровых и помолодевших «спящих красавиц»… Проще, чем разбудить их.

Как же оживить их?

Никто не знает. Ни у кого не спросишь. Сам, только сам. Спроси у себя самого…


— Что ты намереваешься с ними делать? — за спиной раздался голос Навроде.

— Поднять. Ты же знаешь.

— Но ведь они уже лежат без малого восемь месяцев.

— Лежат и лежат. Пить-есть не просят же, — мрачно пошутил Грамов.

— И сколько будет так тянуться?

— Тянуться это будет до тех пор, пока я их не подниму, — довольно жестко ответил Грамов.

— А ты их не поднимешь никогда.

— Да. Может быть, и так, — Грамов повернулся и посмотрел Навроде прямо в глаза. — И что же?

— То, что тебе не следует настолько уж зацикливаться на этом. Я считаю. Ты сам себе, мне кажется, нужнее для другого…

— Другого у меня нет, — Грамов помолчал. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Жену мою, дочь, внука убили. Из-за меня. Вот этот мальчик, Турецкий Саша, мной лично втянут был… Боролся до конца и лег. Я отвечаю за него? Да, отвечаю. — Грамов подумал и, положив руку на плечо Навроде, произнес: — Ты утешайся тем, что если бы ты лег, то я и за тебя бы боролся до конца.

— Спасибо. Но до конца какого?

— Конец один у нас у всех. До своего конца.

— Ты знаешь, я того, возможно, и не стою. Любое дело не следует доводить до абсурда. До абсолюта. Когда ты сделал все, что мог, что в силах… Все. Ты честен перед Богом.

— Все, хватит! — Грамов протестующе вытянул руку. — Я понял. Объясню: все, что ты говоришь, не про меня, я никогда, ни разу в жизни не бывал уверен, что сделал все, все, что я мог.

— Тогда других послушай.

— Не надо. Я тебя понял прекрасно. Ты предлагаешь мне махнуть наконец-то рукой и отключить аппараты. Причем не из-за неудобств там, не из-за дороговизны всего этого. — Грамов обвел рукой заставленный аппаратурой блок и боксы.

— О, Боже мой! О чем ты говоришь!

— А только, дескать, ради меня самого же. Мне самому же на благо. Так вот, отвечаю тебе: поднять их. Другого блага нет. И цели нет. И не будет, пока я жив. Знаешь, как поется: «Другой не будет никогда…» — Грамов прошелся по лаборатории. — И давай раз и навсегда исчерпаем эту тему единственным утверждением: я или добьюсь своего, или никогда не отключу аппараты…

— А хочешь, я их отключу?

Грамов молча подошел к окну и долго смотрел туда, вдаль…

Мне очень многое стало не нравиться в тебе, Сергей Афанасьевич, последнее время… — сказал наконец он.

— Что именно?

Что? Грамов повернулся к Навроде. — Ты стал до денег жаден… То, что ты всегда был не беден, это, я считал всегда, хорошо. Много денег— это хорошо. Если совесть есть, сердце есть, разум есть… Ты в молодости был Робин Гудом. Жил широко, конечно, но грабил только подлецов, включая и госаппарат как таковой, Совмин, КПСС, как лиц, как зла олицетворение… И многим помогал. Да, это не отнимешь. Теперь ты стал народ шерстить. Конечно — это ж проще!

— Неправда.

— Правда. Сколько душ простых ты наколол своей системой бирж «Анфиса»? — Грамов указал на колли, дрыхнувшую рядом с Рагдаем под пальмой там, за стеклом стены, в зимнем саду.

Навроде промолчал.

— И мало этого: ты стал тщеславен. Вот беда! Легенды о тебе тебя уже не удовлетворяют.

— Ну это зря! Я не тщеславен, это ты напрасно!

— Да почему же напрасно-то? Вот для системы бирж ты взял начальником «щенка», младшего Слепикова, — это было правильно. Двойной удар, прикрытие двойное, даже тройное. Не ты, во-первых. Во-вторых, «щенковый дядя» — прикрытие Лубянки. И, в-третьих, дядя ультранационалист. Все правильно. Глухая оборона. Ты поматросил, бросил… Так? Ты в качестве начальника специально подобрал почти однофамильца? Чтоб был твой отзвук! Не Навроде, а Давроди. Сергей Панкратович. Человек-псевдоним. Очкастый середнячок в рубашке байковой. «Математик»… Зачем это? К лицу ли? Кому нужно и так поймут, кто стоит за этим всем. А им, которые с утра и на работу, им все равно: Навроде там или Давроди… Им все равно. Им — свои карманы разгружать. В твои карманы. И я тебя не понимаю. И не пойму.

— И не поймешь. — Навроде глядел напряженно на Грамова.

— Да не смотри так. Я не боюсь. И я все понимаю. И говорю тебе для твоего же блага: о сыне своем вспомни.

— При чем здесь он? Ему уж двадцать пять.

— Да хоть бы сорок. Ему когда-нибудь придется помянуть тебя. Да-да! Ты не надейся: бессмертия не будет. Никогда. Ее, с косой, подвинуть этак можно, да, но не навечно. Ты уж поверь мне! Она придет к нам — рано или поздно. И всем придется дать ответ. Не перед Богом. Перед оставшимися. Чем помянет тебя твой сын, твой внук? Вот это главное, что удивительно. Ведь еще Кант писал, что только две вещи его в жизни поражают.

— Две? Какие же?

— Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас… И не уйти от этих удивительных вещей. Двух. Только двух. А впрочем, нравственность и звезды над головой — это одно, ты понимаешь?

— Бог? Ты хочешь мне сказать ведь это слово?

— Не знаю сам, что я хочу. Я лучше больше говорить не буду. Ты думай сам. Сам думай! Ты большой уже. Пора.

7


Снег падал на море. Пуржило.

Турецкий висел на скале на цепях, зорко высматривая очередными новорожденными глазами черточку в небе — Орла.

Длинная сивая седая борода Турецкого развевалась по ветру.


…Орел, как всегда, быстро выклевал глаза и уж собрался улетать, расправив крылья, как Турецкий попросил его:

— Ответь мне на вопрос. Не торопись, товарищ.

— Ну, что еще? — Орел сложил крылья.

Турецкий повернул к нему лицо с пустыми кровоточащими глазницами:

— Скажи мне, Бога ради, что там, за Морем? Далеко — за Синим Морем?

— «Там скалы. Такие же, как здесь.

— Все скалы, скалы, скалы?

— Да. Еще гора есть. У-х, гора-а-а!

— А что на ней? На той Горе?

— На ней? Прикован человек…Такой же, как и ты. Но он без бороды. Он очень молодой, ну или вечно бритый.

— И Прометей зовут?

— Не знаю. Может быть. Зачем мне знать, как вас зовут?

— И ты ему, как мне, клюешь глаза?

— Нет. Ему я терзаю печень.

Турецкий кивнул понимающе и, отвернувшись от Орла, пробормотал вполголоса:

— Он-то вот и есть твоя халтура.

— И он-то вот и есть моя халтура! — подтвердил Орел и улетел халтурить.


— Марина! — Грамов поймал дочь за локоть и поманил пальцем. — Мне надо серьезно поговорить с тобой…

— Я слушаю тебя.

— Сегодня ко мне в лабораторию приходил Сергей Афанасьевич.

— Догадываюсь зачем.

— Зачем бы он ни приходил. Не в этом дело. Я просто, дочка, не решаюсь сказать тебе одну вещь, зная твое отношение.

— Давай поконкретней.

— Давай. Я тебя особо, ты знаешь, не утруждал пока, ну ради мамы, сестры и так далее.

— А вот теперь… — выдохнула Марина.

— А вот теперь тебе придется… Если ты, разумеется, согласишься помочь мне… Нет-нет! Не отвечай, пожалуйста, с налета! Сначала выслушай, потом решай. Потому что сам я этого сделать не могу. И потому что для тебя это будет не то чтобы тихий ужас, а просто запределыцина!

— Считай, что ты меня уговорил.

— Нет, я еще не все сказал: не факт, что они встанут. И не факт, что ты рядом с ними не ляжешь…

— Конечно. Когда?

— Подумай о Настеньке.

— Я подумала в первую очередь. Ты же ее не оставишь?

— Ну! О чем ты?

— Конечно, отец, тогда надо идти до конца. Либо всем лечь, либо всем встать.

— Я тоже так думаю, — голос Грамова был глух и невесел.

— А кстати, — Марине пришла в голову, видно, забавная мысль. Она улыбнулась: — Что же это такое, что я — могу, а ты сам — не можешь? Я просто представить себе такого, убей, не могу!

— Ты их должна родить, всех четверых…

Марина, побледнев, пошатнулась.

— Вот-вот, я знаю твое отношение, как ты тяжело рожала Настеньку, поэтому-то я и не…

— Но как можно родить взрослого, большого человека?

— Мысленно, конечно, только мысленно! Вот ты представь так, на секундочку, как я себе представил: ты — плод. Ты там сидишь себе, в утробе. Как хорошо тебе! Свернулся, спишь. На всем готовом. И дышат, и жуют — все делает мать за тебя. Оберегает от толчков. Ты плаваешь, как в невесомости. Тебе ни холодно, ни жарко… Тридцать шесть и шесть. Всегда. Вокруг тебя нет никаких почти микробов, пыли, грязи, запахов… И вдруг, вот на тебе — тебя пихают на мороз, ну, в комнатную температуру. Потом тебе обрежут сразу кислород, питание, казалось, жизнь саму отрежут — пуповину. И ты кричишь — от ужаса, от боли, холода и страха!

— Хватит, хватит!

— Я только хотел тебе объяснить, что если бы не мать, не схватки, не выталкивание… то… Словом, мать при родах ребенка сильно стимулирует: живи, живи… Сам, сам живи! Ну, что я говорю: понятно школьнику… Без матери, без импульсов никто бы в нашу жизнь бы не полез. Ведь дураков не так-то много… Я подключу тебя сначала к матери к твоей… Внушу тебе, что ты ее рожаешь… Ты будешь в мйраже, понятно? И ты, как женщина, как мать, ты сгенерируешь весь блок сигналов плоду: «живи, живи!» Искусственно такого не создашь. А вместе с тем весь этот ряд в тебе уже лежит готовый, он прошит, ты, как психолог, понимаешь: имприн-тинг… Очень глубоко. Я все твои сигналы берусь, что называется, довести до сведения… И стану аппарат тихонько тормозить. Но ты-то все будешь ну, переживать, испытывать, как в натуре… И в том весь фокус… Как?

Марина, бледная как мел, закусив губу, слегка кивнула…

— Я бы сделал это, конечно, сам, но я не женщина, М&-рина. Во мне нет этого. Тут нужно женское начало. Ты еще подумай. Мы, может быть, найдем кого-нибудь за деньги.

— Нет, только не за деньги! За деньги — что ты! Неужто ты не понимаешь! Я… я… — язык Марины отказался объяснять. — Готовь аппаратуру. Я согласна.

— Я думаю, Марина, все на этот раз пройдет. Да и вообще, конечно, все пройдет…

Грамов, не в силах смотреть в глаза дочери, отвернулся…


Светило яркое солнце: видно, настала очередная Весна.

По горной тропе на уступ пришли трое Бичей, с молотком и щипцами.

Бичи привели с собой молодого парнишку— худого, рыжего, в очках с очень толстыми стеклами, у парнишки, видать, было плохо со зрением.

— Привет! — сказал Турецкому Бич, что поглупей и поглавней. — Ну вот и отмучился!

Бич махнул, разрешая, чуть отступил в сторонку, и Турецкого стали расковывать.

Когда правая рука Турецкого освободилась, Бич кивнул:

— И закурить, а? Не хочешь? У меня «Мальборо».

Турецкий отрицательно мотнул головой и посмотрел на парнишку.

— Смена смене идет, — объяснил Бич.

Турецкий не знал, что сказать рыжему пареньку, но чувствовал, что-то надо сказать обязательно. Взгляды их встретились.

— Пост сдал, — сказал Турецкий серьезно.

— Пост принял, — серьезно ответил парнишка.

С него, уже с прикованного, главный Бич, спохватившись, сбил в море очки.


В бараке никого знакомых не оказалось. Люди сторонились Турецкого как прокаженного.

И вдруг он услышал стук— громкий, тупой, регулярный, отчетливый.

Вокруг барака ходил с колотушкой сторож, старый знакомый, старикашка-стукач.

Турецкий сразу узнал его, и дед его сразу узнал.

— О-о-о! Где же ты был?

Турецкий махнул: что вспоминать!

— А наши — давным уж давно — все в Мясорубку! Один я остался — ветеран музыкального сопротивления. Всех пережил и, добился, гляди! — дед показал колотушку. — Свободно теперь, хожу и стучу! Стучу, как хочу, хоть целую ночь, до утра! Не зря, стало быть, жизни-то клали мы за свободу! Вечная память ребятам! — Дед вытер глаза и спросил: — Хочешь яиц?

— Что? — Турецкий очнулся. — Не понял.

— Яйцо. — Дед вынул яйцо из кармана. — Кукушкино. Я наловчился, сейчас расскажу. Кукушка, ты знаешь, подкидывает яйца в чужое гнездо. А я вот из шапки-то, из своей, такое «гнездо» учинил, ну, приманка… И каждый день паскуды-то кукушки, хоть что, хоть дождь, хоть снег, кладут и кладут, ну хоть яичницу жарь.

Турецкий пошел от него прочь.

— Не хочешь? — Дед подумал, обиделся и вдруг как-то зло кинул Турецкому вслед: — Хоть патлы бы постриг, плесень!

Турецкий вышел на берег, к обрыву, к замершей в готовности Мясорубке. Ее сторожили четыре Бича.

Вокруг Мясорубки теперь был укатан асфальтовый плац.

Все было до боли знакомо и так вместе с тем незнакомо!

С криком вдруг вырвался из далекого барака какой-то мужик, молодой, как и Турецкий, лет тридцати, в кожанке и таксистской фуражке. Понесся сюда, к Турецкому, — вверх, на обрыв.

Турецкий стоял и смотрел на бегущего.

Парень-таксист приближался стремительно, словно ветер.

Пролетев мимо Турецкого, не замечая его, парень бросился с кручи — прямо в прибой.

Долго летел, а потом распластался об камни, как пластилиновый, — с хрустом и чавканьем. Правая нога его плеснула одиноким брызгом вверх и назад, а затем упала на гальку, тонкая, с казенным ботинком на конце.

Парень тихо стонал, принимая природную форму. Нога, растянутая метров на пять, медленно сокращалась, шурша по гальке тупым носком башмака…

Турецкий отвел глаза от стонущего таксиста.

Спокойно, мелодично в лесу закуковала кукушка.

Услышав, Турецкий расхохотался, беззвучно, сухо, желчно…

Он наконец-то понял, где находится.

Десятки лиц следили за Турецким с нар. Лица добрые, злые, умные, глупые… Настороженные взгляды: он чужак для них, местный, но пришлый откуда-то человек. Человек-загадка.

Наконец кто-то не выдержал:

— Ну что, лохматый, скажешь?

— Мы — в аду… — помешанно кивнул ему Турецкий и взялся за голову. — И выхода отсюда нет! Мы же в аду!

Барак— нары в три этажа— грохнул от хохота. Смеялись долго.

— А… а ты… а ты думал — мы где?! — спросил старичок-стукачок, утирая выступившие от смеха слезы.

— В аду! — сказал Турецкий и рухнул на нары.

… В той, прошедшей, далекой, никогда не достижимой жизни они бежали с Ириной по лугу, по цветущей поляне, плыли по ней…

А под березами там, в глубокой тени, там, где цвели ландыши, лежала в коляске дочь. Их дочь. Вот с такими щеками.

Ландыши — помнишь ты их? Не забыл?


— Да разве в аду бывают воспоминания?! — громко скрипя зубами, Турецкий спросил, резко вставая.

— А то! — ответили сверху.

— Чего же мучительней?! — сбоку.

И Турецкий снова рухнул лицом вниз.

…Грамов плотно закрепил на голове Марины ажурную шапочку-шлеМ с присосками датчиков. Провода шли от шлема, разбегаясь по шести приборным стойкам, отчего шлем на голове Марины напоминал парик Медузы Горгоны. Точно такие же шлемы были надеты еще на четыре головы, там, за стеклом полуоткрытых уже боксов-саркофагов…

— Соберись, Марина, с силами. — Грамов положил руку на плечо дочери. — Я сделаю пока контроль. На это уйдет минут десять. Потом, чтоб не пугать тебя сразу, начну по волнам как бы, не предупреждая. Протяжками… И помни, чем больше ты стараешься, тем все быстрее кончится. Я буду гнать подряд, четыре близнеца. А если шок, то знай, я подхвачу тебя с любого шока. Твой шок будет на автомате. И все дублировано трижды.

— Давай, давай, — Марина тяжело вздохнула.

— Ага, — Грамов повернулся к пультам и начал предпусковой регламент.

Напряжение? Есть. Блок резервного питания? Есть. Аварийные аккумуляторы? Есть. Заряд? Заряд есть. Ток? Двадцать ампер. Управление? Есть. Блокировка? Есть. Синхронизация? Есть. Генератор такта? Есть. Тактовая частота? Сто тридцать девять гегагерц. А больше? Есть, годится. Делители на два? Делят. На четыре? Есть. На сто двадцать восемь? Идет. Спектр тактов? Соответствует. Фазы, исходники? Стоят, как свечки. Все по нулям? Все. По нулям. Умножители? Лиссажу. Эллипс, эллипс… Восьмерка. Двоит. Шлиц двенадцать. Эллипс. Память. ОЗУ. Чиста. Сбойники ОЗУ? Свободны. Затягивание? Чешет. Гестерезис? Нормальный. А вдвое? Нормальный. Решетки Чебышева. Есть. Стек? Загружается. Порты. Есть. Параллельные. Есть. Последовательные. Первый, второй, третий. Обмен? Происходит. Напряжение? Пять вольт. А здесь? Здесь тоже пять. Эмуляция? Квантуется. Стробы? На месте. Бланки привязки? Есть. Относительные сдвиги? Десять микросекунд. Двадцать микросекунд. Тридцать микросекунд. Метки? Проряжаются. Мультсвязки. Мультивибрирует. Опрос по адресам? Имеется. Сетевая, пятьдесят? Отсутствует. Горячие концы. Идет. Идет. Идет, И тут идет. Отлично. Угловой режим. Угол? Распознает. По типу? Отличает. Привязка к локальной сетке? Привязка есть. Универсальный пересчет?

Семнадцать, верно. Линкованье? Сшивает. Опрос? Опрос по передаче управления. Годится. Адаптеры? Нормально. Контроллеры? Прилично. Обратных связей цепи. Отрицалка, отрицалка… Плюс! А так тебе? А, минус! То-то же! Серверы проводок? На месте. Трасса? Теряет на седьмом. На пятом. На шестом. Достаточно. Контроль температуры. Пальчиком. А, испугалась! Хорошо. Шестой сбоил здесь. Ерохин сделал? Сделал. Экран единый? Да. Порог отсечки? Сорок с лишним вольт. Ну, этого не будет. Матрицы. Риск. Пропуск. Ложная тревога. Штрафная. Фишера. Есть, есть. И эта тоже есть. А степень насыщения? Сто сорок вольт? Сто двадцать. Примем за основу. Градации по серому? Нормально. Корректировка? Есть. Идентифицирует. Селекторы. Ползут, ползут, ползут. Бланк-сброса? Сброс? Ну, сбросил. Дистанционный демпфер? Тормозит. Разводка по узлам? В наличии. Уровень приводки? Сто десять милливольт. Соответствует. Размах? С удара— сорок пять. Пусть будет сорок шесть… Годится. Протяжка раз. Со скрипом. Снять автомат. Потише. Так. Вручную. Легкий скрип. Что это?! Почему? Сброс, сброс! А, понял я тебя. Не хочешь? А теперь? Конечно, без проблем. Протяжка раз. Пошла протяжка раз… Так, спад. Нет, спад не надо! Сразу два протяжка. Протяжка два. Пошла. Пошла протяжка два. Идет протяжка два. Пятьсот на острие… На острие пятьсот… Протяжка три. Идет протяжка три… Семьсот на острие. Семьсот. Ну, ну же… Блок. Еще чуть-чуть. Захватывает. Есть захват! Мираж пошел. Да, безусловно. Четвертую? Нет, больше без протяжки. Перезагрузка, блок. По фазам захватила. В синхрон. Биения. Погасли. Встала! Выход на режим. Ну пошел же, ради Бога… Воздух, небо, и песок… Седьмая встала. Шестая рухнула. Отлично. Четвертый на зеленом поле. На острие три тысячи. И все. Режим. Штатный режим.


Глаза! Какие у нее глаза, подумал Грамов, вглядываясь в лицо дочери. Глаза обезумевшие…

Марина уже была в знакомом, ужасном расслоении сознания, когда как будто бы ты наблюдаешь себя саму со стороны и слышишь: ты живешь и что-то даже отвечаешь, если спрашивают…

Но ты же, точно ты же сама, как будто бы не там, а где-то рядом же с собою — в море, в океане боли, боли, боли…

Очередная схватка заставила ее закричать во все горло… Выкрикнуть, выдохнуть эту боль, выгнать ее из себя!!

О, Боже мой! О, Боже мой!! О, Боже мой!..


— Парень! — кто-то тронул Турецкого за плечо. — У тя че, приемник е?

— Какой приемник? — Турецкий даже не поднял головы. — Перекрестись!

— Да слышь, он грае?

Над ним столпились человек пять, прислушиваясь.

— Точно.

— Эй, паря…

— Что тебе? — Турецкий сел. — Ну, что тебе?

— Играешь ты. Послушай. Ну? Не слышишь сам-то?

— Нет.

— Да ты глухой.

Турецкий болезненно сморщился.

— Во мне всю жизнь играет, — он махнул равнодушно рукой. — Да это просто воля к жизни. Как газировка. Я уж давно ее не слышу.

— Поет! Играет! — восхищенно произнес кто-то, жадно прислушиваясь.

— Музыка!!

— Тише! — одернули его.

— Так, — сказал Бич и прислушался. — Который тут с поющим брюхом? А ну-ка шаг вперед!

Весь строй молчал, не двигаясь.

— Да все одно поймаем… С волей к жизни-то… Не спрячешься… — Бич пошел вдоль строя, внимательно прислушиваясь к каждому.

Строй, стоя неподвижно, с сомкнутыми губами, начал подпевать ту же мелодию воли к жизни, заглушая истинный источник.

— Молчать! — гаркнул Бич.

Строй продолжал напевать.

— Молчать, я сказал!! — Бич покраснел.

Строй напевал.

Бич быстро пошел вдоль строя и вдруг остановился как вкопанный точно напротив Турецкого.

— Да вот он! Взять его!


…Дорога. Длинная дорога вьется наверх, на плато, к Мясорубке.

Справа и слева народ — согнали смотреть.

Турецкого вели по дороге со связанными за спиной руками.

Тихо звучала музыка, исходящая от него.

— Давай! — приземистый коренастый мужик крестьянского вида повернулся в толпе к соседу, худому, высокому, с тонкими чертами лица: — Ну же! Пора!

— Сейчас… Не тревожь.

— Что ж ты? А говорил, фокусником был.

— Был, — согласно кивнул худой. — Пока не подох.

— Ну? Ну же?

— Ну подожди…

Бывший фокусник смотрел на Турецкого не отрываясь… Взгляд его вдруг озарился каким-то внутренним светом и силой и тут же вмиг остекленел, став острым, пронзительным.


И перед Турецким на дорогу внезапно упал с неба цветок — простая ромашка.

Бич-охранник откинул ее прочь с дороги ногой.

Напрасно: воля к жизни зазвучала значительно громче.

Ромашки, васильки, колокольчики падали и падали, а воля к жизни лилась и лилась: Турецкий прощался с людьми и с миром, пусть страшным и безысходным, но таким родным…

Цветы все падали, а Мясорубка приближалась.


Воля к жизни звучала до последнего, он уходил в Мясорубку все глубже, а воля к жизни становилась все громче.

И только в последний, самый последний момент душа его вдруг исторгла крик — крик леденящий, визгливый, истошный, по-детски пронзительный…

Он ощутил невыносимый холод и резь в глазах от ярчайшего света. Кругом громоздились приборы, крутились, вращались сразу в двух противоположных направлениях: по часовой стрелке и против… Кто-то тянул его из какого-то стеклянного гроба за ноги — вверх и заваливая на бок…

Он, ничего не соображая, все же сумел сесть.

Измученная родами Марина расслабилась и улыбнулась выстраданно…

— Глюкозу — в капельницу, — услышал он знакомый голос. — А впрочем, ладно… Обойдется пивом.

Он осторожно повернулся головой, всем телом на этот голос.

На него пристально смотрело знакомое до боли лицо Грамова.

Но вот что странно: глаза Грамова ходили ходуном, каждый глаз сам по себе, вращались в орбитах…

— Ы-ы-ы… — сказал удивленно Турецкий, указывая пальцем на глаза Грамова.

— Ага. У тебя тоже, — ответил Алексей Николаевич. — Это я под боковое излучение попал. Сейчас пройдет.

Грамов держался стойко, но руки у него заметно дрожали.

Трясущимися пальцами Грамов извлек из нагрудного кармана белоснежного халата большой бульонный кубик «Knorr» и, не отводя прыгающего, не фиксируемого взгляда от Турецкого, натренированным движением, не глядя развернул упаковку, кинул кубик в рот, стал жевать.

— Гы-ы-ы… — Лицо Турецкого расплылось, но он овладел собой, переходя начленораздельное общение — Вы… Зачем… Кубики… едите?

— Жрать жутко хочется! — объяснил Грамов.

8


— Я собрал вас здесь, чтобы, во-первых, извиниться перед вами, во-вторых, чтоб объяснить детали, если это будет нужно. Ну, одним словом, как водится, разбор полетов, — Грамов кивнул и помолчал, задумавшись.

Они сидели в малом каминном зале только втроем: Марина, Турецкий и, конечно, Грамов. Настю, как принято при серьезных разговорах, отослали купаться в аквасад с Анфисой и Рагдаем.

— Я должен извиниться перед вами в первую очередь за то, что, не имея ваших санкций, манипулировал, но лишь отчасти, вашим сознанием. Мне кажется, что вы могли бы меня извинить, зная, в сколь сложной ситуации мы все находились, и понимая, что на предварительный ввод вас в обстоятельства, в ситуацию у меня просто не было времени. Как и у вас, впрочем… Жизнь заставила нас всех, как говорится, «играть с листа». И я играл… И вы с листа играли.

— Нам все понятно. Извиняться — это лишнее. Наоборот, мы благодарны вам, — начал Турецкий.

— Нет, с этим подождите, с благодарностью. Все, что я сказал, было только во-первых. Второе, я хотел бы извиниться отдельно перед вами особо, так сказать, за то, что я влюбил вас друг в друга и, как вы понимаете, «женил». Хотя вы, Саша, были женаты на момент вашей свадьбы с Мариной, да и сейчас остаетесь женатым. У Марины же, насколько мне известно, был весьма перспективный и бурный роман… Который полгода назад завершился счастливым, насколько я понимаю, браком. Все это было хамством, конечно, с моей стороны, но если взглянуть на дело пошире…

— Считай, что мы уже взглянули, папа.

— Тогда я рад. Все «чары» сняты, дети. Вы все «исчезну-ты» и можете теперь выбрать все дальнейшее по собственному вкусу: вернуться в «мир», легализоваться, так сказать, на прежнем месте, в прежней роли… — Грамов тяжело вздохнул и пояснил: — С помощью опять же «Витамина Ю». А можете начать жизнь заново, ну не совсем, конечно, в некотором смысле. В каком? Тут вам решать. Вы заслужили право выбора. Марина, как я понимаю, выбор уже сделала, пока вы, Саша, спали… — не удержался Грамов. от легкого хамства в адрес Турецкого.

— Я вернусь в «мир», — Турецкий улыбнулся. — К своей семье, к своей работе.

— Я так и думал, что вы решите так. — Грамов кивнул. — Это без проблем… Единственно, что вы уже не сможете, так это вернуться в свой возраст — вам тридцать пять уже. Вот. Если нет у вас обид, а планы-цели есть, то я не то что рад, а просто счастлив. Ну, по шампанскому, не так ли?

— Я не против. Как, Марина? — Турецкий улыбнулся.

— Открывай и наливай.

— Я хочу выпить за вас, — поднял бокал Турецкий.

— Спасибо.

— А второй бокал я хочу выпить за…

— За себя, — подсказала Марина.

— Ну нет! А за разгадки всех загадок. Перед тем как я выпал в осадок, я раскрутил практически все.

— Согласен, — улыбнулся Грамов. — Не совсем, конечно…

— Но остаются вещи, которые я не могу понять.

— Разгадки — это самая приятная закуска, — кивнул Грамов. — Я попробую объяснить вам, что вы не поняли.

— Я не понял, во-первых, то, почему вы сразу, имитировав свою гибель, не уничтожили «Витамин С», а бросили его на произвол судьбы, отдав тем самым его в руки МБ?

— Неверно сформулировали свой вопрос. Я не бросал его. Я рассчитал иначе, но просчитался. Моя программа состояла в следующем: дождаться очередной аварии (а они у нас в «Химбиофизике» случались почти ежемесячно) и «исчезнуть», испортив, конечно, и «Витамин С»… Подходящего случая ждать долго не пришлось. Как только начался пожар, как раз в соседней лаборатории, я поставил «Витамин С» на автомат: он должен был внушить всем окружающим, как я сгораю в пламени… И он работал. В автоматическом режиме. Все видели, как я борюсь с огнем, а я тем временем переоделся, стырил обезьяну Гришу, одел скелет в свою одежду — а это тоже время, согласитесь, — бросил его в самое пекло, чтобы, значит, только костные останки…

— Это все понятно.

— Так. Что же дальше? Если б я теперь вывел из строя «Витамин С», то он, разумеется, тотчас же перестал бы внушать окружающим, как я сам «догораю»… Они бы меня увидели все — живого, слегка обожженного, правда, но в общем-то целого и уже переодетого.

— Конечно.

— Но это не входило в мои планы, как вы понимаете… Поэтому я ограничился лишь тем, что поставил его так близко к очагу пожара, чтобы он минут через пять, как я смотаюсь, упал бы в пламя и — тю-тю… И тут-то вышла накладка. В последнюю минуту, как выяснилось потом уже, Ерохин спас мой аппарат, вытащил из пламени. С его-то точки зрения, я в это время уже погиб, а «Витамин С» еще возможно было спасти. Вот он и сжег все руки, Славка бедный, но психогенератор спас. Нам всем на головы. Я, в общем, верно понадеялся на катастрофичность, как на образ нашей жизни… Но я забыл о наших людях — героях, в сущности. Все ясно?

— А почему название такое, кстати, «Витамин С», «Витамин 10». Я думал, это кодовое название, от «смежников».

— Нет, это наше, — улыбнулся Грамов. — Ерохин автор. Началось с его похмелий. Я как-то говорю ему: ну рожа у тебя с утра-то. Давай-ка, витамин вот це, от морщин на лице. Садись сюда, под луч, и все пройдет через минуту. Ну и по-шло-поехало: «Витамин це — от морщин на лице». Я его так и в отчетах провел, чтоб КГБ, случись что, мозги закомпостировать поболее: чего это? А, витамин це, аскорбинка. А здесь уже, вот в этом городке, создав новую версию, задумались, как бы назвать? А Ерохин тут же и подскажи: «Витамин Ю». И название прилепилось. Есть еще вопросы?

— Вопросов тьма! Как вы, имея «Витамин Ю» на руках, позволили случиться всему этому? Вы ж без труда могли отбить, во-первых, «Витамин С», а во-вторых, Кассарина с компанией разметать в клочки… Почему нет? Что вы ждали?

— М-м… Как у вас все просто: как у Агаты Кристи прямо! Но в жизни-то не так все! Ответ короткий: нет, не мог! Не мог я сделать этого!

— Но «Витамин Ю» посильнее «Витамина С»?!

— Да. Примерно в десять тысяч раз. Не только в силе дело. Он качественно другой. Как счеты и компьютер.

— Так что же?

— Вы смешной! Я вышел из «Химбиофизики» в том, что на мне надето. Вдобавок обожженный. Пришел к Сережке и — сюда… Не домой же мне идти-то было! Я как задумывал: домашние мои не знали ничего. Они приняли мою смерть за чистую монету. Иначе было бы нельзя: они были бы неискренни на похоронах, понятно? И чекисты сели бы опять на хвост. Жестоко? Да, согласен. Но иного не было дано. Придя к Навроде, я решил: чуть отдышусь и утяну сюда всех остальных своих. Чтоб утянуть, мне нужен был новый «Витамин». Но ведь его не сделаешь в три дня на верстаке. Я занялся лабораторией, оборудованием. Да, денег — море, денег мы не жалели. Но ведь купить прибор, установить, включить… Один прибор! А мне-то нужно больше сотни! Установить их, подключить! А ведь еще станки, оснастка! Макетный стенд, виварий… Химоборудование. Работали по двадцать — двадцать два часа… Практически не спали. А тут мне говорят: твоя жена там отравилась. Во! Какое настроение у меня, вы как считаете? Я принял все за чистую монету, конечно: что это «Витамин С» работает в руках Иванникова и Чудных, мне и в голову не могло прийти: ведь я уверен был, что «Витамин С» погорел…

— Ну, а архив?

— Архив — отдельная статья. Потом вернемся и к архиву… Я говорю вам о другом, о «Витамине Ю»… Жена погибла. 19 июля. Я убит. Теперь уже, можно сказать, буквально. В начале августа я снова приступил к работе. И еле-еле — к октябрю уже — прибор работать начал — через пень колоду. Едва дышал сначала. И тут удар: дочь, внук. Оля. Коля, — Грамов замолчал, переживая еще раз случившееся. — Я мог предположить, что Софья кончит жизнь самоубийством. Мог! Но Оля с Коленькой? Вот только тут меня ударило: да это ж ГБ! А если так, то кто же следующий? Настенька, Марина… Проверка. Так и есть. А «Витамин» мой, новый, еле пашет! Что делать? Начал я «подкручивать» вас всех…

— Подкручивать?

— Ну да. Чтобы с толку сбить, запутать, время выиграть. Они же, кагебешники, придумали, что это я являюсь, призрак мой… Так, хорошо! Я дую в ту же дудку. Не просто призрак, а уж точно я! Вещаю. Вспоминаю детство. Убеждаю. Философию гоню. Они вам предсказали брак ваш через месяц… Ну хорошо. А я его исполню, постараюсь! Не кисло ль будет? Будет. Будет кисло. И я к тому гоню. Они вам: «а». А я вам: «бе» и «в» и — до абсурда. А что я иное мог? Прибор мой тогда еле-еле генерил… Бывало, что я гнал свою «трансляцию», лучом сев прямо на луч «Витамина С» — мощного, как бы сказать, но глупого. Из-за спины, буквально за спиною гебешников работал. Понимаете? Они бьют как бы, посылают мяч, дают подачу мощную, а я ее только слегка подкручиваю. Эффект потрясный. Все в отпаде. У вас глаза на лоб: ну, значит, «форзи» эти… И в Министерстве безопасности глаза на лоб: хотели просто суицид, а прет фантазия там, философия. Откуда, что? Они ведь растерялись, бляди. И я отнял у них пять дней… Вот только тут, совсем уж перед вашей свадьбой, я вышел на рассчитанный режим: «Витамин Ю» запахал во всю мощь.

— А свадьба…

— Тут отдельный разговор. Вас, Саша, я «подключил» не от хорошей жизни. Вам поручили вести это дело, и мне, конечно, было всего проще запутать в этой каше вас, и только вас. Немного о любви. У Марины был роман. Я знал о нем. Виталий, нынешний муж Марины. Он, кстати, тоже здесь, вы, может, с ним подружитесь. Виталий очень дельный человек, но он художник, рохля, знаете. А тут весь счет шел на часы. Мне нужен был серьезный человек, опытный боец, защитник. Вы сразу мне понравились, и я вас подключил. Попутно «заблокировав», естественно, Виталия и вашу жену, Ирину. Виталий накануне похорон Оли и Коли улетел в Париж внезапно, «пригласили поработать на пару месяцев»… Ваша же семья узнала, что вы на ответственном задании и полностью секретном: в Средней Азии, с Меркуловым, на границе с Афганом, Московская застава, дела с наркотиками и т. д. Вы даже ей звонили все это время, раз три в месяц, но вы о том не знаете, не помните. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что с ними все в порядке. Они ни в чем не нуждаются, как вы понимаете. А если женщины не нуждаются ни в чем, то их нетрудно убедить во многом, и даже вовсе без услуг различных «Витаминов»… Это я шучу, схамил, согласен: Ира не такая. Так вот. Лишь перед самой вашей «свадьбой», так сказать, прибор мой заработал во всю мощь. И то мне удалось с трудом навесить табу на всех имеющих отношение к свадьбе, что вы холосты, а Марина не «изменяет», что ли, Виталию. Это был, я скажу вам, самый отчаянный, самый рисковый момент во всем деле. И тут я имею в виду, конечно, не подмену документов, паспортов, то-се там, загс и прочее… А я имею в виду невиданно широкий круг людей, которых нам пришлось дурачить. Все записи на свадьбе за столом мы контролировали. Вашу свадьбу одновременно «вели», так сказать, шестнадцать человек, и в том числе я вместе с Сержем…

— А-а-а! Вот откуда он знал свадебные разговоры наизусть!

— Конечно. Он не удержался, выпендрился перед вами, знаю. За это отругал его — еще тогда. А он мне: пусть подумает немного! Но это адова была работа, господа: ну никого не пропустить, а тут ведь родственники, сослуживцы, старые друзья… Вот только тут, на этом месте, я в полной мере оценил возможности и гибкость «Витамина Ю»!

— Так тут бы и отнять бы «Витамин С» у чекистов, разметать весь их отдел по Кочкам!

— Ну нет! Не так-то просто! Останутся ведь документы. Свидетельство о чуде — «Витамине С». Зачем? Не надо! Покружить, запутать их вконец. Вот папуас, представьте, получил ружье. Пять раз с ним поохотился. И осознал. А туг ружье украли. Эка жалость! Умру, но новое ружье достану! Верно ведь? А есть другое. Папуас достал ружье. Два раза выстрелил — отлично! Вот это да! А третий раз: бах в тигра! А упала теща. Четвертый: бух в слона, а вышло в ногу самому себе…

— Или руку, левую, по локоть…

— Да-да, вот именно! Так вот, когда такое, весьма хреновое, опасное ружье исчезнет, что скажет папуас? Да слава Богу! Черт с ним! Возьму-ка лук я, пусть не так он сильно бьет, но без сюрпризов. Мы, знаете, с Шабашиным учились…

— В одном классе.

— Да, знаете, вижу… Так вот: он специалист в разведке, право слово. Разведка — дело тонкое. И психология. Переиграть — не просто бить-крушить, милейший…

— Постойте-ка! — Турецкий вдруг вскочил. — Я понял все, но есть и неувязка! Откуда к Марине поступила информация, что Коленьку отец подушкой задушил, то есть вы и задушили — покойный А. Н. Грамов?

— Отвечу. Эта информация шла от меня. Я лично эту мысль спроецировал на нее.

— Но это неправда, зачем?

— Затем, чтоб вы немного встрепенулись! Чтоб взяли верный след… И чтобы сами, в качестве следователя, начали тревожить группу Невельского. Чтоб на себя немного силы отвлекли. Тем самым мне позволив чуть передохнуть. И вы, отдам вам должное, взялись, схватили этот след, и Ефимы-а на свадьбе вы прижали. Я тогда обрадовался. Но он вам «пулю» слил, наивную, дрянную… Я весь напрягся тогда, помню: ну же, ну же! Нет! Вы ее, дрожайший, съели, проглотили. И только уж потом, в декабре, когда это уже уплыло все и потеряло актуальность…

— Ах, черт возьми! — Турецкий был не на шутку раздосадован. — Меркулов-то в момент просек! Так и сказал тогда, в «Универсаме», время терпит… Теперь понятно, почему «время терпит»: оно уже упущено к тому моменту было!

— Конечно, Александр Борисович. Когда вы догадались, Невельского уже не было в живых, поди…

— Х-м… Стоп! — Турецкий вдруг вскочил: — А вы, а вы откуда знали, что Колю кто-то задушил подушкой?! Ведь вы-то сами влезли во всю эту историю одновременно со мной! Верно?!

— Верно. Но я, конечно, сам не знал, что Колю кто-то задушил подушкой, не знал я этого в вашем понимании, как следователь, что ли? Я этот факт, что называется, вычислил.

— С такой конкретикой, что «через два часа после смерти матери ребенка задушили подушкой». Через два часа!

— Да. Именно. С такой конкретикой. Тут в чем дело? Я прекрасно знал, что «Витамином С» Олю можно «убедить» вскрыть вены. Мальчика, ребенка — понимаете? Нельзя. Я это четко знал, как автор «Витамина С». И — тут внимание: я хорошо знал Коленьку. Его, скажу вам, и «Витамином Ю» не очень-то уложишь. Он очень своенравен, со стержнем мальчик. С гордостью скажу, в меня. Но факт был у меня — он умер. Удушение подушкой. Ну, стало быть его, наверно, кто-то задушил. Так? Так! Теперь вопрос — когда? Наверно, не при матери живой? Логично. По-видимому, после того как Оля вскрылась. Верно? Верно. А почему же так конкретно — через два часа? Отвечу: они пытались до конца, наверно, «уложить» его все тем же «Витамином С»… Резонно? Да, конечно. Старались до предела, до конца! И прекращать было нельзя: попробуй выключи тут психотрон: ребенок Сразу, как придет в себя, полгорода поднимет на ноги! Мать мертвая на кресле! Значит, выключать нельзя. А сколько он работать может — «Витамин С»? Дальше охлаждение вылетает. Мне это тоже было ясно. Отсюда вывод: мальчик был задушен кем-то часа так через два… На все вопросы я ответил?

— Нет. А в чем секрет архива?

— Насчет архива панику моя Софья подняла, я тут сам, в общем, ни при чем. Подыгрывал потом я, да. Но лично я насчет архива не волновался, ну ни грамма. В нем все закопано, конечно, да. Но ведь никто прочесть не сможет…

— Шифровка?

— Нет. Вернее, да и нет. Одновременно. Могу вам рассказать секрет, он даст вам ключ, но ничего не «проболтает». Все началось с того, что еще в детстве я заметил, что есть весьма известные произведения литературы, великие, сказал бы я, в которых нет ни смысла, не улыбайтесь, ни содержания… Рационально посмотреть на них — сущий бред. Ну, например, «Гамлет» Шекспира. Прочтите трезвыми глазами. Не пьеса — патология. А сотни лет живет. Но почему? А потому что в ней секрет: смысл этих произведений идет не через разум, не через чувство ритма, не через гармонию… Нет! Он идет помимо, сразу в подсознанье. И потому живет века на свете. Неясно? Есть сюжеты, которые идут сквозь тысячелетия, прилипнув просто к человечеству. Ну, мы опустим, детальность интересна лишь специалистам. А суть проста: есть сочинения, которые в совокупности дают некий ключ, ключ к подсознанию человека. В целом. Вне времени. И вне общественного строя. Я собирал всю жизнь эти ключи. И в этом смысл архива. Но Софья, потеряв меня, конечно, всполошилась: найдут и все поймут. Поймут, конечно. Но не они. И уж отнюдь не сразу.

— Но там же были и научные статьи?

— Конечно. А разве я сказал: одна литература? Нет, и наука тоже. Как выяснилось, например, после смерти Ландау, у него нет ни одной работы без существенных ошибок. А до сих пор: великий физик! А живопись? Оставим Шишкина в покое. Но Левитан, конечно, был художник, так? Да, Левитан, бесспорно! По самому строгому канону. И потому велик. А Гоген, Кандинский, Пикассо, Шагал? Они и рисо-вать-то не умели — маляры! Но человечество решило иначе, как мы знаем! Они ведь тоже велики! А почему? Нет, милый Саша, все это очень просто, но отнюдь не просто!

И тут Турецкого осенило…

— Жизнь прекрасна и удивительна! — с выражением произнес он.


Грамова просто как током ударило:

— Не смейте! Не смейте цитировать Маяковского!

— А что такое?

— Терпеть его не могу!

— Это вы мне его «запретили»?

— Я, конечно! Не чекисты же.

— Но почему же? Почему?

— Да потому что я целыми днями сижу у вас на хвосте, прослушиваю ваши беседы, голова в огне: как быстрее «Витамин Ю» на режим вывести, что там кагебешники сейчас, как же я жену-то упустил… Голова пухнет. Во рту сушь. На грани нервного срыва. Четверо суток не спал. Ползу на допинге. А вы мне — на! Маяковского! На! На! Еще на! Что оставалось? Только запретить вам, к чертовой матери! Я хоть и не «Витамин», но мне-то тоже некоторый комфорт необходим. Душевный, минимум. Чехова цитируйте— я только «за». А Маяковского — увольте!

— А если Настенька тогда упала бы с балкона?

— Да не упала бы. Она «летала» только в ваших мыслях. На самом деле ее в это время Марина в ванной причесывала. — Грамов язвительно хмыкнул. — Этот эпизод только ваш, так сказать… Никто его больше не видел.

— А как вы, кстати, вывезли Марину и Настеньку после землетрясения из Сиртака?

— А вместе с вами, на том же самолете. Начальство помните? С тремя гробами? Вот это мы и были. А они в гробах спали.

— В трех гробах?

— Нет, в двух. В третьем спал Иванников.

— А что вы сделали с ним потом?

— В Москве-то? А-а… Майора я ему присвоил. Посмертно.

— Ясно.

— Все?

— Нет. Деньги? Миллионы?

— Ну, это просто. Первый — это было вам на «свадьбу», так сказать. Ломал все голову, как вам его подкинуть. А тут вы сами наскочили точно. По адресу. Прямо к Сержу. Будто чувствовали.

— Но миллион…

— Для нас с Сергеем это не сказать, чтоб много, а во-вторых, и не без пользы: «смежникам» глаза припорошить: откуда деньги? За что? Кто дал? Для мельтешения в глазах. И для потери времени, конечно ими, а не нами. Время — деньги…

— А второй? Тот, на кладбище?

— О, тут совсем другое! Тут в порядке искушения. Я долго проверял вас, признаюсь… А человек на чем ломается легко? На славе, на деньгах. Славы у вас достаточно, вы человек известный. А денег сроду не было. Второй лимон вам — в качестве лакмуса…

— И что же?

— Запить вы можете. Что говорить. А в остальном… — Грамов пожал плечами и улыбнулся: — Как вы сами говорите: «якорь чист»…

— Скажите, а вот вы мне являлись в качестве призрака один только раз — у Сергея Седых. И это были вы, конечно, с «Витамином Ю»?

— Да. Конечно я. Специально ездил. Чтоб увлечь вас прямо в русло. Я так и думал, что вы Мариночку начнете подозревать как соучастницу. Вас срочно нужно было сбить с неверного пути, на который вас поставили чекисты. А МБ как раз и перестало в тот вечер пасти вас, удовлетворившись и успокоившись на достигнутом. Ну, тут я враз подсуетился малость… По-быстрому вас в истинную веру… А как вы догадались, что это был именно я?

— Да очень просто: на лестничной площадке у Сергея никто к щитку не подключался. Ну, значит, вы и только вы, ваш «Ю», ведь он на батарейках…

— Нет, он на спецаккумуляторах, но принцип абсолютно верен. Хорошо. Шампанское допили… — Грамов встал. — Рекомендую вам, Саша, пожить здесь еще недельку, ознакомиться с обстановкой… Жизнь в стране сильно изменилась с января 1993-го. Я говорю вполне серьезно. Какие-либо пожелания, вопросы — прошу вас, без стеснения ко мне. А сейчас позвольте мне откланяться. Пойду к жене. — Он поклонился, поясняя: — А то, признаться, я давно ее живой не видел.

9


— Марина… — Турецкий повернулся, собираясь сказать ей что-то очень важное, но вдруг осознал, что говорить-то не о чем. Он ничего не испытывал к этой милой молодой женщине, кроме чувства глубокой симпатии, которое испытываешь к любому, с кем много пришлось пережить. Он вспомнил мудрую традицию семьи Грамовых не размазывать манную кашу сложных психологических ситуаций по тарелкам обрядов, обычаев и протоколов.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбнулась Марина.

— Я хотел бы попросить тебя, ведь мы по-прежнему на «ты», надеюсь… Помочь мне «въехать» побыстрее в жизнь. По дочери соскучился — почти что год, — выросла наверно?

— Что касается дочери и жены, то можешь в просмотровом зале взять материал. Их навещали все это время, почти что каждую неделю, под самыми различными предлогами. И им известно, что ты жив. Но на задании. А их самих снимали на видео. Там материала много: часов на сорок… Это что касается семейных дел. А что до общей ситуации, то ты начни не с января, а лучше, мне кажётся, наоборот: со сводок за последние три дня: 21,22 и 23 сентября… У тебя сразу возникнет масса вопросов, и ты раскрутишь быстро все, в ретроспективе.

— Семью я, как всегда, оставлю на «закуску», — пошутил Турецкий. — Как самое вкусное… А где мне можно сводки взять?

— Ну где? В отделе информации, за аквапарком — вниз, направо. Ты вечером к нам заходи— мои мужья должны быть знакомы. Шучу. Придешь?

— А как же! Если приглашают…


Турецкий без труда нашел информационный отдел. Ага, а вот и оперативные сводки по городу за последние три дня…

Однако копаться в сводках, читать, разбираться не хотелось. Турецкий решил, как обычно, воспользоваться квалифицированным трудом специалиста— сотрудницы информационного отдела.

— Вас как зовут, простите? — обратился Турецкий к милой девушке, стоявшей за стойкой каталогов.

— Рита.

— Очень приятно. А меня — Саша. Александр Борисович, если угодно. Могу я вас попросить об одном одолжении.

— Можете, конечно, — улыбнулась девушка. — Не знаю только, смогу ли я сделать это одолжение.

— А вы постарайтесь, пожалуйста. Мне нужно всего лишь ознакомиться с событиями последних дней. Что происходит в стране? Я просто был в таком состоянии… Словом, никакой информацией за последние месяцы я не обладаю. Что-то случилось, говорят? Причем экстраординарное? Можете рассказать мне в двух словах?

— Уж не знаю, получится ли у меня. Я слабо разбираюсь в политике. Моя специальность — информационное обслуживание, — девушка нерешительно и вместе с тем кокетливо улыбнулась Турецкому.

— Если вы постараетесь, то все у вас получится.

— Ну хорошо, уговорили. Насколько я понимаю ситуацию, то все началось с того, что 21 сентября Ельцин выступил по телевидению с обращением к гражданам России. Он сообщил о том, что издал Указ «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации», который, в частности, предусматривает окончание деятельности Съезда народных депутатов Верховного Совета Российской Федерации, Федерального Собрания Российской Федерации и принятие им, Ельциным, на себя соответствующих полномочий… Он также постановил впредь руководствоваться только указами Президента и распоряжениями Правительства Российской Федерации. Фактически тем самым он остановил действие Конституции и назначил новые выборы — в Государственную Думу и в Федеральное Собрание Российской Федерации на 12 декабря 1993 года. Указ, подчеркнул он в конце своего выступления по телевидению, вступает в силу с момента подписания.

— Ельцин подписал этот указ к моменту оглашения его по телевидению?

— То-то и оно, что нет, как выяснилось из дальнейшего. Но дело как раз в том, что все подумали, что он его подписал. И заварилась каша. Понимаете?

— Нетрудно понять. Своеобразный пробный шар, так сказать. Отследить реакцию общественности и уж потом подписать указ, но несколько иной, скорректированный. Мысль ясная. И фокус сработает наверняка. И как на это отреагировал Верховный Совет?

— Исключительно остро. Руслан Хасбулатов на совещании депутатов охарактеризовал указ Ельцина как «государственный переворот». И еще он сказал, что так как Борис Ельцин нарушил Конституцию, изменил клятве на верность народу, то должен быть немедленно отстранен от должности.

— А сам Ельцин что ж на это? — удивленно выдохнул Турецкий.

— Правительственные телефоны в «Белом доме» отключил.

— Эффектная реакция, что и говорить! А что силовики? Как отнеслась к этому армия?

— Она, слава Богу, стоит как бы в стороне. Вице-премьер Владимир Шумейко сказал журналистам, что никаких силовых мер Президент России не планирует. Это относится и к Дому Советов России. Там не будет отключаться электроэнергия й тепло. В свою очередь и лично министр обороны Павел Грачев заявил журналистам, что армия будет действовать и дальше в прежнем режиме и ни в какие активные действия она вступать не будет.

— Что ж, это разумно. Если уж возник такой кризис в верхах, то его лучше всего решать политическими средствами.

— Казалось бы, да, — улыбнулась Рита. — Однако к «Белому дому» сразу начали сходиться сторонники парламента. Первым флагом, поднятым у стен «Белого дома», стал традиционный российский монархический черно-желто-белый флаг. Более того, охране нижних этажей Дома Советов раздали автоматы. А политсовет Фронта национального спасения выступил с заявлением, в котором содержится призыв ко всему народу «организовать акции гражданского неповиновения, начать политические забастовки на предприятиях и в учреждениях».

— Идиотизм какой-то! Ведь это же путь к гражданской войне!

— Конечно. Не вы один это поняли сразу.

— А если даже я понял, то уж, наверное, и Ельцин тоже сообразил?

— За него я утверждать не берусь, а вот Горбачев, находившийся в этот момент в Италии, сразу решил сократить сроки своей девятидневной поездки и вернуться в Россию в связи с происходящими событиями. Горбачев, кстати, охарактеризовал действия Ельцина как «глупые и недемократичные».

— Нельзя отказать ему в смелости: спешно вернуться в Россию в такой момент! А что же тем временем бывший вице-президент? Руцкой что?

— А что Руцкой? Руцкой был тут же назначен Верховным Советом исполняющим обязанности Президента России. Да-да! Первый заместитель председателя ВС России Юрий Воронин официально заявил журналистам, что в должность Президента вступает Александр Руцкой.

— Быть не может! Но ведь это же откровенное двоевластие, путь к кровопролитию в масштабах страны!

— Не спорю. Более того, Руцкой позволил себе откровенно провоцирующие, дестабилизирующие обстановку заявления. Он призвал к решительным действиям и подчеркнул, что «банда, которая развалила государство, должна предстать перед судом». Руцкой считает, что «просто так эта клика не уйдет, потому что ей придется отвечать перед правосудием».

— Но как же это неразумно: загонять в угол такого человека, как Ельцин! Ведь он же сдачи даст, что называется, наотмашь!

— Так он и сделал. В «Белом доме» отключили свет, воду, отключили все телефоны, номера которых начинаются на «2» и на «9»…

— Городские телефоны?! Но ведь на «2» и «9» начинаются практически все телефонные номера центра города!

— Особые обстоятельства вынуждают к решительным мерам, — дипломатично заметила Рита.

— А армия? Она как реагировала на эту раскручивающуюся спираль конфликта?

— Весьма сдержанно реагировала, надо отдать ей должное. Грачев несколько раз утверждал, что армию следует оставить в покое и что армия попытается сделать все от нее зависящее, чтобы не допустить кровопролития.

— Только кровопролитие все же произошло, не так ли? И даже, наверное, кого-то уже убили или ранили?

— Ранили оперуполномоченного угрозыска, убили участкового инспектора. Очередь из автомата. На территории бензоколонки на Ленинградском проспекте, дом 43.

— Убийц разыскали?

— Где там! Нападавших было более десяти человек, подъехали к заправке на «УАЗе», одеты в защитные комбинезоны.

— ОМОН? Спецназ?

— Рядом никого из свидетелей не было… Кто знает? Макашов на себя ответственности за этот акт вандализма не взял, Баркашов тоже вроде открестился. Терехов, может быть?

— Юшенков что говорит по этому поводу? Ведь это бандиты из какого-нибудь национал-офицерского союза фашистского толка. Юшенков хорошо знает эту сволочь. Мог бы «наколку» следствию дать.

— Наверное. Ведется расследование, конечно. Но сейчас, насколько я понимаю, такой разброд и шатание в умах… В «Белом доме» регистрация членов чрезвычайного Съезда народных депутатов. В Москву стягиваются спецчасти и войска.

— Официально объявлено об этом?

— Вроде того. Для поддержания порядка. Одновременно с этим на проходящем у Дома Советов митинге формируется батальон защитников Верховного Совета й его сторонников. А по информации из «Белого дома» люди Ельцина ведут агитацию, приглашая депутатов на работу в правительство, обещая согласившимся квартиру в Москве. Видите как? И кнутом и пряником. Получается, что необходимое число делегатов для проведения съезда уже прибыло, но некоторые не хотят регистрироваться, ждут, что будет. Хотя в общем-то уже зарегистрировано 638 участников. Так что можно считать, что Съезд народных депутатов РФ начался. А в повестке дня один вопрос — о произошедшем 21 сентября государственном перевороте.

— Большое спасибо вам, Рита. Вы очень хорошо все мне изложили. Я надеюсь, что наше знакомство продолжится, — Турецкий кивнул Рите и направился к выходу: ему не терпелось теперь побеседовать с Грамовым.


— Пользуясь вашим приглашением, решил к вам зайти, — начал Турецкий, едва ли не ворвавшись в кабинет Грамова: — Это что же такое творится-то?

— А что творится? — испугался Грамов, но, увидев в руках у Турецкого сводки, вздохнул облегченно: — Ах, это! Серпентарий наш ты имеешь в виду…

— Но это же бардак, запределыцина! Ужас.

— Сгущаешь. Бульдоги дрались под ковром, и вдруг ковер прорвался… Их стало видно. Брось, не пыли. Неделя — съедят один другого, опять залезут под ковер…

— Я думаю, нам следует вмешаться!

— Нам — это кому? Мне? Мне не надо. Сержу? Тем более: кому война, а кому — мать родная. Его ребята, кстати, под видом переметнувшихся депутатов, пользуясь неразберихой, уже двадцать одну квартиру к рукам прибрали. Худо ли? Смешно-смешно, а полмиллиона долларов, считай, в кармане у Сержа. Что ж доброго царя Бориса не подрезать-то?

— Но это же преступление!

— Я тоже так считаю: преступление! Дарить квартиры, которые тебе не принадлежат. Так, слава Богу, Серж не дремлет… Теперь хоть десять-то квартир, как раз половина, достанутся кому положено: старикам, очередникам да ветеранам. За этим лично прослежу, не бойся…

— Я не о том, нам следует вмешаться, говорю!

— Так Серж и вмешивается, я же объясняю!

— Я говорю: вообще!

— Ах вот, вообще… А вы в «вообще» еще не вникли, Александр Борисович. Вот, кстати, о вмешательстве… Кого нам нужно «защищать», как говорится? Я, например, понятия не имею.

— Конечно, Ельцина!

— Не знаю. Почему? Я бы их всех. В один мешок.

— Как, Ельцина? В мешок?

— Ну почему в мешок, уж так? Нет, Ельцина, конечно, можно… И без мешка.

— Но ведь другой альтернативы нет!

— Кому? Мешку?

— Вы издеваетесь, я понимаю.

— Да нет, ничуть. Я о другом. Альтернатива, Саша, это и есть иной вариант, исключающий данный… «Другой альтернативы нет»— это просто неграмотно. Ужасающе, слышишь? Неужто Меркулов твой никогда не указывал тебе на то, что за языком своим надо следить? Твоя судьба — в твоем языке.

— А жизнь прекрасна и удивительна, знаю…

— Ты вот что, мой дружок, — поморщился Грамов. — Возьми-ка там, в информотделе, реестр цен в стране — на основное, на питание… Тарифы, заработные платы… Сначала по России, чтобы не особенно пугаться сразу. Потом возьми-ка Украину. Затем Молдавию. И только уж потом хватайся за Грузию… Прочтешь — и заходи ко мне опять.

— Не понимаю, вы о чем?

— Ага, вот именно. А я о том, что не о чем мне говорить с тобою, когда ты больше половины происшедшего не знаешь. Посмотри, что в стране творится.

— Да нет. Кое-что понятно. Кассарин жив, и «Витамин С» у него. А мы сидим и ничего не делаем!

— Отнюдь. Я постоянно думаю. Чем и тебе советую заняться. От всей души. А что до «Витамина С», то что ж… Его не обновляли уже больше трех лет… Они не знают как, во-первых, а во-вторых, у них и материалов нет для этого. Он при смерти, мой бедный первый «Витамин». Зомбировать он еще может. Но больше — ничего серьезного.

— Зомбировать что, мало?

— Да. Немного. Ты забываешь, что зомбировать люди умеют две-три тысячи лет уже… И небо, видишь ли, еще не рухнуло на землю… В одной Москве не меньше сотни человек способны зомбировать и без психотрона… Не понимаю, что тебя волнует? Семья? Жену и дочь твою уже перевезли. В дом отдыха отправили, за Волгу… Что ты хочешь? Погулять там, на Краснопресненской?

— Хотя бы.

— А я не против, что ж, иди, гуляй.

— Идти?

— Иди-иди. Но лучше ознакомься прежде с тем, о чем я говорил… Тогда не будешь выглядеть столь глупо…

— А как я буду выглядеть тогда?

— Чуть-чуть умней…

— Вы издеваетесь опять!

— Нет. Я просто предлагаю подождать дня три-четыре. Посмотреть, подумать. Ведь «Белый дом» пока что не горит? Ну и прекрасно!


Турецкий был уже не настолько юн, чтобы вопреки совету Грамова броситься тут же в гущу событий, не разобравшись досконально, что к чему. Ведь существует же известное правило: если хочешь совершить какой-нибудь решительный поступок, сосчитай сначала до десяти.

Одним словом, Турецкий решил несколько выждать: ведь «Белый дом» еще воистину не горел. Ознакомившись с телевизионными новостями, а также с газетными публикациями и поняв, что так, скользя лишь, по поверхности, предоставляемой для обозрения в общем-то тенденциозной прессой, Турецкий вновь оказался в информационном отделе. Безусловно, Рита представляла события в более широком объеме, имея доступ не только к СМИ, но и к некоторым агентурным данным, очевидно.

— День добрый! Что новенького?

— Смотря что вас интересует. Ну, во-первых, Съезд народных депутатов поименным голосованием утвердил решение ВС об отстранении Ельцина и передаче всей полноты власти Руцкому. Против проголосовали четыре депутата и еще четверо воздержались. Остальные 630 депутатов проголосовали «за».

— А Ельцину они направили какое-нибудь послание?

— Да. Бывшему президенту предложено «не усугублять свою вину перед народом и добровольно прекратить свои антиконституционные действия».

— В силовых министерствах по-прежнему царит спокойно-паническая нерешительность?

— Ну, как сказать? Съезд снова назначил Баранникова министром безопасности, и, таким образом, структура двоевластия расползается вниз… Сам Баранников, выступая на съезде, сообщил, что, по его данным, войска Министерства безопасности негативно относятся к Ельцину.

— Ну, это, впрочем, всего лишь слова. А действий никаких?

— Отнюдь. Было совершено нападение на здание ОВС СНГ, в котором участвовали восемь человек, вооруженных автоматами. Бандиты открыли огонь и под угрозой оружия отобрали у молодых солдат два пистолета… Выстрелом в упор был убит находившийся на патрульной службе старший участковый инспектор Хорошевского отдела милиции Москвы капитан милиции Валерий Свириденко. Также убита жительница соседнего дома, пенсионерка Вера Николаевна Малышева, подошедшая к окну при звуке выстрелов. В перестрелке ранен сотрудник милиции.

— Это сообщалось по телевидению. Интереснее то, на мой взгляд, что опять никто не задержан, никто не взял ответственность на себя. Это так?

— Ну, по крайней мере Руслан Хасбулатов охарактеризовал эти события как провокационные по отношению к правительственной власти. Он подчеркнул, что ни ВС РФ, ни Александр Руцкой не отдавали приказа штурмовать главкомат ОВС СНГ, и предложил депутатам почтить память жертв минутой молчания.

— А Ельцин — он-то что на это?

— Да ничего, в сущности. Ельцин направил приветствие участникам Всемирного фестиваля оленеводческих народов мира — раз… Принял от футболистов московского «Спартака» заявление в свою поддержку — два. Зато начальник ГУВД Москвы генерал-майор Владимир Панкратов заявил, что московская милиция получила приказ действовать в отношении преступников более жестко: «… в случае нападения на милиционеров или объекты, имеющие особую важность, сотрудникам МВД разрешено открывать огонь без предупреждения…»

— О, это уже серьезнее.

— Да, конечно. Заместитель министра обороны генерал армии Константин Кобец сообщил, например, что начался вынос боеприпасов с сопредельной территории завода им. Ильюшина. Эти патроны должны были быть доставлены в автобусе и розданы боевикам, охраняющим «Белый дом». Армейская группа захвата, стоящая на стороне Ельцина, попыталась помешать боевикам, но по чистой случайности столкнулась с милиционерами, которые хоть и находились также на стороне Ельцина, тем не менее помешали армейской группе.

— Неразбериха полная. Но ведь Кобец, насколько я помню августовские события, генерал весьма деловой и решительный.

— Безусловно. Он сделал заявление несколько часов назад, но Грачев дезавуировал это заявление. Грачев заявил, что ультиматум заместителя министра обороны генерала Константина Кобеца о том, что если до пяти утра бывший ВС РФ не прекратит сопротивление, то «Белый дом» будут штурмовать, является только личным заявлением Кобеца — и ничем более того.

— А что политики, молчат?

— Нет, не молчат. На пресс-конференции блока фракции «Российское единство» лидер российских коммунистов Геннадий Зюганов сообщил, что нефтяники Тюмени готовы прекратить подачу газа в Москву. Далее. Создан штаб защиты Дома Советов. По его указанию со стороны гостиницы «Мир» подъезд к «Белому дому» стал блокироваться бетонными плитами, которые подвозили десять самосвалов.

— Понятно. Они начали готовиться к обороне.

— Конечно. Положение у них не из легких. После того как сотрудники технических служб сообщили, что в ближайшее время из-за нехватки горючего остановятся дизели «Белого дома», было проведено даже особое заседание Президиума ВС РФ, на котором были рассмотрены вопросы жизнеобеспечения «Белого дома». Положение официально признано как тяжелое. Затем, уже после заседания, спецбригаде удалось подвезти пять бочек солярки для дизельной электроустановки в «Белом доме».

— А что в народе говорят?

— Например, что Руцкой решил отстреливаться до последнего патрона, что у Ельцина инсульт, многие радуются этому.-

— Этот слух небезоснователен? — встревожился Турецкий.

— Нет, это деза, утка. Говорят, что Станислав Терехов арестован и признался в том, что это он организовал нападение на штаб ОВС СНГ. Хотя все это говорят, официальных сообщений не было. Раздаются призывы штурмовать «Останкино»… Утверждается, что готова дивизия для этих целей… О, вот важное сообщение! — встрепенулась вдруг Рита, глядя на один из мониторов и включая звук.

Голос Ельцина, как-то сразу набравший силу, загремел на весь информационный отдел:

— Очень опасно двоевластие, но вдвойне опасно безвластие… Я уж теперь ни на какие компромиссы ни с какими органами не иду.


…Василий Васильевич Кассарин-младший очень болезненно воспринял заявление Ельцина о том, что тот ни на какие компромиссы ни с какими органами не идет… Естественно, под словом «органы» Кассарин понимал исключительно силовые министерства, исключая, возможно, только МО…

Надо сказать, что последние месяцы дались Василию Васильевичу нелегко. Конечно, в январе 1993-го ему удалось уничтожить Карнаухова руками Турецкого и, естественно, списать на Карнаухова все неудачи, имевшие, разумеется, единственную причину, а именно утечку информации в стан «заклятых коллег» — в органы прокуратуры и МВД, которые, конечно, не желая усиления «смежников», с помощью психотронного оружия сделали все, чтобы смешать комитетские планы. Именно он, Кассарин-младший, хоть и потерял лучшую часть отдела, но все же в последний момент вычислил «предателя» Карнаухова и «завербовавшего» его якобы Турецкого, вычислил и чисто, оперативно уничтожил обоих…

Конечно, это была удачная, лихо проведенная операция, и сам Сомов лично пожал ему, Кассарину, руку и наградил.

Наградил его собственной фотографией на фоне развернутого знамени ОНПО…

Это был жест, конечно. Такая награда безусловно означала, что, хоть Сомов и признает его, Кассарина, изворотливость, однако дает ему ясно понять, чтобы он особо не раздувал щеки и не раскатывал губы…

Более того, после «успешного полного завершения» операции «Полоса отчуждения» новых заданий от Сомова не последовало… Он словно начисто забыл про ОНПО… Впрочем, 1993-й с самого начала навалил на Сомова такой ворох разносортных, перепутанных друг с другом проблем, что председатель начал все чаще и чаще оставаться ночевать на работе, махнув рукой даже на новую дачу, которую он с энтузиазмом начал было строить летом 1992-го…

Кассарину было ясно: что-то очень серьезно набухает… Со счетов ОНПО стали снимать крупные суммы — по личному указанию Сомова… Сомов при этом не только не спрашивал согласия Кассарина, но, что было в высшей степени симптоматично, даже не считал нужным ставить полковника в известность об этом… Просто брал по мере необходимости, да и все тут… Кассарин узнал, конечно, куда уплывали эти деньги… То, что адресатом этих сумм были спецчасти быстрого внутрикомитетского реагирования и всякие там подразделения типа «Альфа», очень не нравилось Кассари-ну… Особенно если учесть, что теперь, после ухода Кассари-на из отдела «Т», именно этот отдел, занимавшийся техническими вопросами ведения разведки (устройства прослушивания, дистанционного видеоконтроля и т. д.), получал теперь такие финансовые и кадровые вливания, от которых у всех захватывало дух.

ТогдаКассарин просто, что называется, залег: пережить. До лучших времен.

Конечно, если бы «Витамин С» работал как часы, Кассарин тут же бы напомнил о себе… О, тут можете не сомневаться! Он бы мгновенно сожрал их всех: «Т», «А» да и все МБ вместе с Шабашиным. Да и самого Шабашина — вместе с одеждой, ботинками, пуговицами… Однако же, на самом-то деле, ситуация состояла в том, что ему, Кассарину, едва-едва удалось выползти из этой «Полосы отчуждения», отвалиться в кювет, зализывая раны, одновременно прикрывая интенсивно свою же жопу фиговым листом…

Не до жиру, быть бы живу…


После весенних игр с «референдумом» министром безопасности был назначен Шабашин, что было, с точки зрения всех, весьма и весьма справедливо, разумно… Хоть Кассарин и принадлежал в «конторе» к иному клану — клану «спиногрызов», но даже он признавал в глубине души профессионализм, чистоту, бескомпромиссность и бескорыстие бывшего начальника ЦКС МБ… Но! Но буквально через неделю после своего назначения Л. А. Шабашин подал рапорт об отставке и ушел из МБ… Ушел в отставку, добровольно, в тень… Дальнейшее подтвердило: это была не игра, не поза, Шабашин ушел насовсем, отдавшись тихой и спокойной жизни, мемуарам, грибам, лыжам, рыбалке, детям и внукам…

Пришли иные времена и новые дела… Впервые, может быть, все кланы Комитета слились в едином порыве — порыве ненависти к властям предержащим… «Предатели», «подонки» — вот что можно было услышать в те дни почти и не прислушиваясь в подземных коридорах между Старым и. Новым зданиями, в толпе, в курилке, в Сандунах…

Кассарин с ужасом подумал, что выход есть один: стать незаметным в этом феерическом разгуле лицемерия, предательств. Его игра здесь не играет— он щенок, ребенок на фоне новых сил, страстей! Какой тут «Витамин»! Страна сошла с ума. Без стержня. Без руля. Со «сникерсом» в зубах…

Начиная с весны 1993-го Кассарин все чаще и чаще стал засиживаться вечерами у соседа, в соседском сейфе— у Чудных… Он как бы исчезал там, в иных мирах… И временах. И нравах.


Чудных Борис Валерьевич уже давно смирился со своей жизнью в сейфовом блоке. Он утешал себя тем, что не он один такой.

Многие его знакомые жили подобным же образом годы и годы…

Его дед, например, высидел двадцать два года при Сталине. Это же хуже, чем блок на Лубянке? А то!

Дядя его, строивший в молодости Красноярск-26, дал тогда, где-то в пятидесятых, что ли, подписку… В результате прожил вместе с семьей за колючкой, на Енисее, четырнадцать лет. Прожил вольным, в достатке и сытости, но вместе с тем не имеющим права даже в Крым с семьей съездить. Подписка, контракт. Зато теперь дядя живет и не тужит…

Собственно, из-за подобных же соображений, с мыслями о будущем Боря Чудных и «записался» тогда, летом 1992-го, в Комитет… Грамов погиб. Безбедная, безоблачная жизнь с прямой, бесхитростной и ясной перспективой ушла, сгорела одновременно с ним, безвозвратно. А Комитет? Ну что ж? Работа будет, безусловно, не рутинной, интересной. Престиж? О да, конечно. Погоны. До сорока пяти — пятидесяти. А там — в запас. Там обеспеченная старость. Да и сейчас довольствие, звезды, отпуск, очередность на жилье… Да, Комитет не хуже Грамова покойного заботится, наверно, о своих сотрудниках… Ну, значит, решено. Я сам решил. Что ж до того, что все пошло иначе, не так, как представлялось… Так это что ж? Во всем ведь так! Вот биология, к примеру. Как представляет ее себе школьник? И как профессор? Ну вот и то-то же. Что все на самом деле будет по-другому, он это понимал. И влез.

А влез — так не чирикай. Радуйся, что жив. Своим старикам в Сибирь он отсылает все денежное содержание, свою старлейскую получку. Они писали: много, нам не надо столько. Да как не надо?! Надо! А ему — зачем? На всем готовом здесь. Здесь, в «сейфе», все удобства, включая и бассейн, и биллиард… И мало ведь, они с Василь Васильичем в командировке числятся… Командировочные и «безотчетные квартирные» идут им, капают…

Работа есть. Он сам себе нашел работу.

Известно, что любой механизм без действия застаивается… Иначе говоря, «Витамин» надо включать хотя бы раз в неделю. Напрягать. Прокручивать.

Сначала Чудных делал просто регламент «Витамину С», излучая в глухой пол каждые два-три дня.

Однако вскоре ему пришло в голову, что работать без «обратной связи», только по приборам, толку мало. Необходимо облучать живое существо, людей, конечно, по возможности. Людей, каких людей? Ну, например, себя…

В течение месяца Борис Чудных готовил программу для «Витамина С»… Программа состояла из пяти самозапускаю-щихся и самовыключающихся частей. Части назывались: «Раннее детство», «С дедушкой по грибы», «На лодках с классом вниз по Енисею», «Шестой «А» и первая любовь» и «Девятый «А» и экскурсия в Киев на майские»…

То, что он пережил, потрясло его.

Он открыл вдруг, что время подвластно!

Боже мой! А бедный Грамов и не подозревал об этом!

Сколько же было упущено времени!

На грязь, на склоки, на убийства… На ерунду!

Эх, если б жизнь начать сначала!

А какие мысли светлые сидят в башке в тринадцать лет!

И эта чистота, весь этот свет, ну напрочь же теряется с годами. Забывается. Уходит.

Чудных в тот же вечер поделился своими светлыми мыслями с соседом Василь Васильичем.

И что же оказалось?

Он, полковник, Кассарин-младший, оказывается, вовсе не политик. И не полковник. Не чекист. Ему всего четыре года. И лучше мутных волн Азова и песка нет ничего на свете для него, хохочущего от восторга Васьки!


А время шло, время летело…

Рита листала бланки телеграмм, факсов, ксерокопий, рассылаемых информационными агентствами сообщений:

— Проведена операция по полному блокированию «Белого дома»… По громкоговорителю зачитан ультиматум правительства Москвы к депутатам с призывом в течение двадцати четырех часов сдаться или подвергнуть себя опасности штурма… К «Белому дому» пускают только представителей американской прессы по согласованию с посольством США… В районе площади Восстания оттесненные от Дома Советов демонстранты начали создавать живую цепочку, преградив движение транспорту, а затем стали останавливать троллейбусы, обесточивать их и перегораживать ими Садовое кольцо, ставя троллейбусы в несколько рядов… Завершилось заседание Чрезвычайного съезда народных депутатов России. Съезд обратился к делегатам Генеральной Ассамблеи ООН с призывом о помощи… Органами милиции за участие в событиях задержан 31 человек… В больнице скончался подполковник ГАИ Владимир Решук, получивший травмы во время ночных беспорядков… Хасбулатов также сообщил, что ему предлагали самолет для переезда в любую страну по его, Хасбулатова, желанию, от чего он, Хасбулатов, решительно и категорически отказался… Патриарх Алексий предложил свое посредничество в переговорах между руководством исполнительной власти и ВС… Координационный совет комитета солдатских матерей распространил обращение ко всем ветвям власти с призывом не допустить гражданской войны, к одной стороне конфликта — сдать оружие, к другой — снять осаду и всем вместе сесть за стол переговоров. «Вспомните про народ, который вас выбрал, но про который вы так быстро забыли. Опомнитесь, умерьте амбиции и ожесточение, не позорьте, наконец, нашу великую и больную сейчас страну перед лицом всего человечества», — говорится в обращении… В ГУВД Москвы якобы разработан подробный план захвата «Белого дома» в случае проведения каких-либо террористических актов защитниками здания Дома Советов… При этом источник не исключает возможности организации какой-либо провокационной акции… Отключены группы абонентов «205», куда попали и телефоны жилых домов. За прошедшие сутки имели место случаи наступления смерти жильцов и затруднения вызова медицинского персонала… В домах на Большой Грузинской ночью были ограблены две квартиры с установленной в них телефонной сигнализацией. Иски, предъявленные пострадавшими, охранная фирма намерена переадресовать лицам, распорядившимся отключить связь… На встрече партий и общественных организаций Борис Ельцин заявил, что никакого штурма «Белого дома» не будет… Пресс-служба ВС РФ выступила с обращением к солдатам и офицерам, принимающим участие в блокаде «Белого дома». В нем, в частности, говорится: «Потребуйте от ваших командиров письменного, а не устного приказа, пусть вам покажут письменный приказ о блокировании Дома Советов с применением колючей проволоки, бронетехники, оружия и боеприпасов. Знайте, что если нет письменного приказа, то вся ответственность за антиконституционные действия ляжет только на вас».


Они сидели в столовой и ужинали без «хозяина» — На-вроде с десятью ребятами уехал еще утром в Москву, чего-то прокручивать, и все еще не возвращался…

Однако они не очень волновались за него, так как Грамов, время от времени бросавший взгляд на свой наручный «человекоискатель», сообщал им, что Серж жив-здоров и наживается далее прежними темпами…

Серж ввалился неожиданно, излучая свет, задор и наиболее агрессивно-веселую часть своей купеческо-мошеннической души.

— Смотрите, кого я притащил сюда! — гаркнул он на всю столовую: — Вот удивитесь-то.

Само высказывание о том, что Навроде кого-то мог «притащить», да и куда— «сюда», было настолько удивительно, что шум за столом сразу превратился в мертвую выжидательную тишину.

— Пожалуйста! К столу! — Навроде, обернувшись и заметив, что за спиною у него нет никого, досадливо крякнул, отступил назад в гостиную и, наконец, ввел под локоть в столовую седого и смертельно уставшего старика…

Стариком «старик» только казался. Приглядевшись, можно было понять, что «старику» едва ли за пятьдесят…

«Боже! А ему всего пятьдесят два…» — подумал Турецкий, мгновенно узнав и вздрогнув от внезапно застлавшего глаза чувства жалости.

— Пожалуйста! — Серж подвел старика к столу: — Нет-нет! Вам почетное место! — усадив гостя во главе стола, Серж обратился ко всем остальным: — До чего ж, господа, дело дошло! Лучших людей теперь у нас, в столице белокаменной, с обеих, с двух сторон, из автоматов режут. Что те, что эти… А я про снайперов еще скажу… Их посадили вот специально — для такого… Что на «Украине», что на «Белом доме»… Ну, я как раз тут еду. С ребятами. Глядь, человека мочат! Ну всыпали немного им: сначала хасбулатовских троих пришили, потом уж ельцинских с пяток. Отбили человека… Что творится!

«Отбитый» гость явно чувствовал себя не в своей тарелке. Но ведь нельзя же вечно смотреть в салат перед собой! Гость поднял взгляд и, делая усилие, обвел сидящих за столом… Его взгляд встретился со взглядом Турецкого и замер вдруг, ошеломленный…

Конечно же Меркулов узнал Турецкого сразу… Узнав, он вдруг тряхнул головой, как будто сбрасывая что-то налипшее на волосы…

Он оживился на глазах, предельно быстро соображая.» Миг — улыбнулся осененно и, снова открыв было рот, удержался, только щелкнул в воздухе пальцами…

Весь стол, наблюдавший за ним, грохнул со смеху.

У Турецкого тоже, видимо, пробежала по лицу гамма чувств, так как Серж, встав и подняв бокал, прокомментировал ситуацию одним только словом:

— Отличились!

И стол грохнул вновь…


Меркулов знал о событиях в городе, наверное, не меньше, чем Рита из информационного отдела. Так, например, на вопрос Навроде, сколько и какого оружия имеется у защитников «Белого дома», Костя Меркулов ответил не моргнув глазом:

— У них там 1600 автоматов, свыше 2000 пистолетов, 18 гранатометов и 10 снайперских винтовок.

— Откуда же у них столько?

— О, этот арсенал был получен в свое время департаментом ВС еще на законных основаниях.

— Откуда у тебя такая информация? — изумился Турецкий.

— Да это мне сказал наш, кстати, общий знакомый, начальник Главного управления охраны общественного порядка МВД России Вячеслав Огородников. Кроме того, в «Белый дом» удалось еще принести 300 автоматов, 20 пулеметов, несколько гранатометов и даже ракету «земля — воздух».

— Кто ж там с этим всем управляется?

— Народу там тьма. Кроме известных вам Ачалова и Баркашова со дружиною в «Белом доме» находятся представители казачества, лица из Приднестровья и даже Югославии. Мало того, в «Белом доме» находится лица в форме со стилизованной свастикой. Хасбулатов сказал, что как цивилизованный человек он относится к свастике отрицательно, и если такие люди есть, надо разобраться, какие цели они преследуют. Так что сколько всего там людей, сказать затруднительно. За последние дни задержанных одних различными правоохранительными органами не менее 700 человек… Из них 16 привлечено к ответственности за сопротивление властям, 42— за мелкое хулиганство, против 7 возбуждены уголовные дела. Что и дало основание Хасбулатову заявить, что в ходе манифестаций у «Белого дома» ОМОНом были «зверски избиты» около 600 демонстрантов.

— Ельцин-то небось на народе не появляется, поди? Снайперов боится?

— Отнюдь. Второго октября, например, по пути в Кремль Ельцин остановился около здания ВС России и беседовал с сотрудниками милиции, стоявшими в оцеплении. Интересовался настроением бойцов, их питанием.

— Это, видимо, в связи с тем, — улыбнулся Навроде, — что с 10 октября будут прекращены поставки в Москву продовольствия, если не будет снята блокада «Белого дома», — как сообщил координатор фракции «Аграрный союз» Алексей Пономарев, не слышали, по радио передавали?

— Слышали, — кивнул головой Меркулов. — Вообще дело пакостное. В начале Арбата уже растащили все строительные заборы для наращивания баррикад. Люди разливают бензин по бутылкам, готовя метательные зажигательные снаряды. На митинге оппозиции Виктор Анпилов и первый секретарь МК комсомола Игорь Маляров призывают к открытому сопротивлению.

— Ладно, Костя, хватит о неприятном, — кивнул Турецкий Меркулову. — Пойдем-ка ко мне, вспомним прошлое. Да и на покой.


— …Сергей сейчас уж высоко и далеко! — рассказывал Турецкому Меркулов. — Он сразу после стажировки пошел резко в гору. Сейчас второй, наверно, человек в прокуратуре Приморского края. Живет во Владивостоке. Главную мысль, стержень из стажировки-то у тебя он извлек. Главную истину…

— Какую же, Константин? Я такой сам не знаю…

— Знаешь, я тебе ее вдалбливал лет этак пять… Но тебе, как и себе, я так и не вдолбил, что «если выпало в империи родиться…»

— «Лучше жить в провинции, у моря…» Знаю.

— А вот шофер твой, Миша, если помнишь, погиб тут, днями…

— Как так?

— Он вернулся в свой район, уломал жену, стал участковым инспектором, вроде не пыльно особо, 109-е отделение, на Ленинградке…

— А, знаю, читал! 23 сентября в 2050. Ленинградский, 43, «УАЗ», убит из автомата. Господи, Господи…

— Да. Вот такие дела… А служба, гляжу, тут у вас поставлена на широкую ногу.

— Так. Это так. А кстати, кто бы мог предположить лет так десять назад, что мы с тобой будем сидеть спокойно в самом сердце, в штабе мафиозной группировки…

— Какая ж это мафия, Саша! Они же партизаны, разве ты не понял?

— Ну, Грамов, может, он и партизан… Он здесь, конечно, в стороне, сам тяготится и собирается исчезнуть отсюда, кстати. О чем говорит не таясь… А вот Навроде — это точно мафиози.

— Нет, он-то как раз и партизан. Такой Денис Давыдов… А Грамов, он просто ученый. Но, я бы сказал, весьма современный. Не Полежаев. Не Вернадский. Нет. Скорей Архимед, что ли, ну зеркалом который римскую флотилию пожег там как-то, на досуге, чтоб не нападали на родные Сиракузы… А что там до того, что Навроде «ворует», как ты говоришь, так что ты думаешь, в Белоруссии, в сорок втором, какой-нибудь Ковпак или Доватор шишками питались? Он не ворует… ну, в прямом-то смысле слова… Тому, что здесь имеет место, юриспруденцией пока ярлык не найден. Я раньше был непримиримым, хуже в десять раз, чем ты. А вот когда нам с Гдляном, с Ивановым все дело порастрясли… Я очень сильно стал задумываться. Причем досадно что, ну просто возмутительно, Узбекистан, шуруй, тут можно. А Кремль— ни-ни, не трожь! Не знаю, кем тут надо быть, ну, чтоб за автомат не взяться… Что и происходит, впрочем… Тому одна причина — бескультурье, хамство, озлобление: дичь, одним словом. А нам тут, ну, профессионалам, от этого подальше бы, к стороне… Не наше время здесь — увы, не наше.

— Исчезнуть?

— Нет, сказал бы проще: отойти. В сторонку. Это — пусть без нас! Я вот, например, попросил бы политического убежища у Бога, от политики… Ты лучше вот скажи мне, я не понял в твоей одиссее двух моментов: кто это там, когда являлись «духи», все форточки распахивал? И почему летал ты в Киев? Непонятно.

— А-а-а… Он и вас обвел вокруг пальца, Грамов. А я, признаться, догадался сам. Сначала Киев. Никакого смысла в этом нет, ну, что в Киев именно. Можно было бы переждать в подъезде, по соседству. Но это просто слишком. Нет! Самолет! А почему? А тут ведь регистрация! Тут засекается — летал он в Киев. А в Киеве чего? Мы-то знаем — а ничего! Но это знаем только мы, а им придется поискать, покопаться. И как? Нет, не нашли, зачем летал он в Киев… Ложный финт, понятно? Определенный, засекаемый, но абсолютно не имеющий резонов. На этом логика абстрактная, ну «чистый сыск», летит в мгновение в помойку, Шерлок Холмс там или Пуаро… Вся эта четкая дедукция. Проваливается сразу, если подмешать абсурда. Да это так и в жизни: маньяки, психи трудно ловятся… Причудливые — я имею в виду. Кто знает: где и когда всплывет он снова? Где угодно! Он не по логике живет. По «вдохновению», так сказать… Как Моцарт. Турецкий марш, слыхали, посвященный мне?

— Да, — улыбнулся Константин Дмитриевич. — А форточки, ну, нараспашку?

— Тут то же самое. Но как бы вверх ногами. Когда убили Олю-Коленьку, то окна все открыл, как ты помнишь…

— Да, Карнаухов, помню.

— Ну вот. А дальше Грамов сам их «открывал» — когда моими же руками, мне внушая, что надо их открыть, и затирая в памяти впоследствии, а иногда внушая, что они уже открыты. Порою, впрочем, окна сами открывались… Сами по себе: вот в Сиртаке, перед землетрясением… Порыв был ветра, причем внезапный, при тумане! Но там, видать, природа вот такая…

— Нет, все же смысл я не уловил…

— Ну как же! Цель — выстраивание ложной закономерности… Пустой, действительности не соответствующей. Но весьма эффектной. Внимание отвлекающей. Ну, как светящийся, от фосфора, как нам известно, рот, пасть собаки Баскервилей…

— Да. Вот теперь, пожалуй, все понятно… Что ж, старею что ли, или устал?

— Давайте по чуть-чуть — на сон грядущий.

— Давай! Давай мы, Саша, помянем всех, кто ушел… Встанем.

10


Кассарин и Чудных напряженно прислушивались к сообщениям, исходившим из радиоприемника. Эти сообщения тревожили их всё больше и больше.

— А днем, слышали, передавали, что Илья Константинов с балкона «Белого дома» заявил, что «если Ельцин откроет огонь, то он будет повешен народом на стенах Кремля»? — спросил Чудных.

— Да, слышал. Но это ж Константинов!

Радио сообщало, что здание телецентра «Останкино» горит. У телецентра идет жестокий бой. Прибыли 8 бэтээров с десантниками на броне. Никто не знает, кому они подчиняются, но есть предположение, что Ельцину…

Кассарин покрутил ручку настройки и поймал какую-то совершенно новую, не известную ему ранее станцию, работавшую, видимо, с колес, нелегально и конспиративно.

…В город введены Таманская, Тульская, Кантемировская дивизии…К «Останкино» прибыли два десятка бэтээров, принадлежность которых определить сложно. На подходе к Красной площади возводятся баррикады. По Ленинскому проспекту по направлению к центру города движется колонна бронетехники…Полностью освобождено от атакующих здание телецентра «Останкино»…

— Сделай погромче!

— Не могу, помехи! У них очень слабый передатчик!

— …открылась церковь. В ней приняли обряд крещения защитники Дома Советов. На богослужении присутствовали Руслан Хасбулатов и Александр Руцкой. Демонстранты прорываются к «Белому дому». На баррикаде со стороны Калининского проспекта началась стрельба автоматными очередями. Прорвав оцепление, демонстранты двинулись к Дому Советов…Среди омоновцев имеются'раненые…

— Дай-ка я попробую настроиться получше!

— …Примерно 100 омоновцев стоят неподалеку и ни во что не вмешиваются…За 10 минут до штурма Анпилов ушел от здания, заявив, что он агитатор и его роль окончилась. Теперь разговор поведут автоматы…Прекращены передачи по первому и четвертому каналам, а также по московскому телеканалу…Ельцин прибыл на вертолете в Кремль…Указом Президента введено чрезвычайное положение в Москве…Черномырдину было предложено взять власть в свои руки, но он уклонился от ответа…По сообщениям, у патриарха Алексия инфаркт, но его жизнь вне опасности…Хасбулатов заявил, что сегодня же надо взять Кремль и захватить Бориса Ельцина. На заседании коллегии Министерства обороны РФ командующие родами войск заявили о своей верности Президенту России…

… — Это плохо! — Кассарин повернулся к Чудных, выключая приемник. — Теперь-то это точно кровь, раз в верности поклялись… Давай-ка мы туда попробуем прорваться с «Витамином», остановить. Не дать безумию свершиться. Как считаешь?

— «Витамин» слабо тянет. Метров на сто, и то едва ли…

— А сверху если?

— Штурмующих у подъезда он возьмет, пожалуй…

— А больше… Что ж… Хоть одного спасти. Мне что-то тяжело, Борис Валерьевич…

— Да. У меня ведь тоже… «И мальчики кровавые в глазах»… Ничего, Василь Васильич! Сейчас уже ночь. Полпервого… Четвертое уже… Бог с этим… Я знаю, чувствую, что оба мы не доживем до завтра…

Кассарин молча посмотрел на него.

— Это ничего не значит. Звони на шифропост: пускай откроют. Кого-нибудь мы да спасем.

— Нам только бэтээр пускай дадут с прикрытием — до зоопарка.

— А там — пешком! — кивнул Кассарин.


Пробраться к «Белому дому» в ту ночь было нелегко.

Москва кипела и бурлила во мраке: то там, то здесь вспыхивали перестрелки.

На ступенях Центрального телеграфа жгли костры.

В ту ночь по официальным сообщениям ГУВД Москвы в столкновениях пострадали 33 сотрудника милиции, 8 — с огнестрельными ранениями. Погибли 2 милиционера. Конечно, Кассарин и Чудных не знали об этом, но, пробиваясь к «Белому дому», они чувствовали, что смерть вырвалась на свободу и теперь свободно гуляет по городу.

Только на рассвете им удалось пробраться в «Белый дом».

Они не знали еще в тот момент, что на Кутузовском проспекте уже появилась колонна танков Т-80, что около десятка автоматчиков уже ворвались внутрь «Белого дома», что операция по его планомерному освобождению уже началась…


Они стояли на самой верхотуре «Белого дома», еще выше забраться было уже нельзя: все этажи выше были уже объяты пламенем — защитники «Белого дома» зажгли там несколько сотен автомобильных покрышек, чтоб исключить вертолетный десант сверху, с крыши.

Погода была отличной, ясно, солнечно. Стояла та самая золотая осень — ледяное утро, теплый и ясный день.

Как бы застывшие в прозрачном воздухе деревья.

Багрянец.

Золото.

На мост через Москву-реку медленно выползали танки…

«Как хорошо! — подумал Боря Чудных, стоя у распахнутого окна рядом с Кассариным, рядом с уже приведенным в рабочее состояние «Витамином С». — Боже, какое сегодня утро! Как чуден мир!»

Они оба не выходили на воздух уже больше полугода, наверное. И вот теперь, встречая это изумительное утро здесь, в вышине, в одном из красивейших мест города, стояли просто потрясенные от того, что открывалось их взору…

Их взору открылся сразу простор фантастический, необычайный: и небо — бездонное, голубое, и серая речка, ныряющая на повороте сразу под два моста — один за другим, и дымка, красящая в сизый цвет мозаику далеких крыш. Шпили и дали, купола и кресты, трубы с дымками, улицы с переулками. Игрушечные автомобильчики, бэтээрчики, танки, как маленькие живые жучки-долгоносики… А надо всем этим — теплое, яркое солнышко.

Оба они, не сговариваясь, даже вдруг засмеялись от счастья и радости…

Долго, непростительно долго сидели они взаперти.

Забыли, что мир так велик и прекрасен.

А жизнь — удивительна.

«Белый дом» уже был полностью окружен. Соседние дома тоже находились под контролем правительственных войск. Со всех сторон «Белый дом» обстреливался из автоматов и крупнокалиберных пулеметов на поражение, на полное подавление сопротивления.

— Ну, давай, что ли? — Кассарин повернулся к Чудных.

Оба заторопились как-то вдруг, поспешно расчехляя «Витамин С»…


Грамов неожиданно вздрогнул: дернулся так, что опрокинул свою чашку с кофе…

— Что случилось!?

Молча, не отвечая, Грамов впился глазами в наручный «человекоискатель». Змеи, струящиеся по дисплею, что-то сообщали ему. Пальцы Грамова быстро пробежали по боковым кнопкам, выдавая кристаллу запрос. Кристалл тут же ответил новой вспышкой разноцветных пульсаций. Грамов оторвал взгляд от дисплея и посмотрел на сидящих напротив Навроде, Турецкого и Меркулова. Во взгляде его мерцал ледяной ужас.

— Срочно. Готовь вертолет.

Навроде, не рассуждая, нажал кнопку срочного вызова:

— Вертолет! Быстро. Немедленно. Объясни, что стряслось?

— «Витамин С» заработал! Зомбирует толпы… Людей… Настроен полифонично: на всех, кто попадет под луч… На «Белом доме». Кассарин и Чудных. Летим немедленно! — Грамов вскочил.

— Что они внушают? — Турецкий обернулся на бегу к Грамову. — Известно?

— Лишь общий смысл: «Опомнитесь… Не убивайте. Простите всех. Врагов своих…» Ну, и так далее.

— Так в чем же ужас? — Турецкий сбил дыхание и потому слегка отстал.

— Как — в чем? Они зомбируют, наверно, сверху… Всех подряд — на добро… Они погибнут — вот в чем ужас!

— Но почему?! — Меркулов еле поспевал. — Я ничего не понимаю.

Они уже выбежали на площадку к ангарам.

— Да потому что… Правда… Вы не понимаете… — Грамов с трудом перевел дыхание. — Вещающий добро..» Прощение… Толпе… Он неизбежно… Погибает!

— Да от чего?!

— Да беспричинно! От чего угодно — любой случайности!

— Но почему?!

— Не «почему»… Не знаю! Сам не знаю! Но это так. Закон природы, человечества. Погибель. Смерть. Смерть добро несущего… — Грамов, увидя выкатываемый из ангара вертолет, закричал как помешанный: — Не тот, боевой кати, боевой!! С полным боекомплектом, борт семнадцатый!! Не знаю сам, но так устроен мир…

— Я все равно, убей, не понял ничего! — Навроде пристегнул на ходу рожок к своему «узи», пожал плечами: — Нет, не знаю…

— Что ты не знаешь, идиот?! — взорвался Грамов. — Не знаешь, что Христа распяли, это ты не знаешь?!


Борис Чудных не мог бы объяснить, сказать дословно, какие мысли посылает психотрон туда, в толпу. Мысль — штука тонкая. Но общий тон, настрой, идея, были просты:

Не убий… Не укради…

Не суди, да не судим будешь…

Смири гордыню, спесь дьявольскую…

Возлюби ближнего…

Мне отмщение — и аз воздам…


Кассарин, наводящий психотрон туда, вниз, понял, что эти первые выбежавшие с поднятыми руками — депутаты, тот самый так называемый «цвет политической элиты», глумливее и не придумаешь название.

«Три месяца, от силы полгода — и все они переползут опять к вершинам, — понимал Кассарин, водя по ним прицелом психотрона. — Так пусть они тогда простят, отпустят… Всех. Не добивать поверженных… Крючкова тоже пусть отпустят… И Язова… И всех, всех, всех… Пускай на вас хоть это, на козлов, снизойдет…»

— Василь Васильевич! — Чудных койнулся плеча Кассарина. — Смотрите, «Витамин» перегревается! Отрубится! Вода нужна, для охлаждения.

— А? Да. — Кассарин оглянулся на Чудных. — Вода… Воды-то нет, ведь все отключено! Беги-ка вниз, — ты! Я один управлюсь…

— Василь Васильевич, да как же вы один?

— Да он же на автомате! А я за автомат… Часы-то с гравировкой… Именные… В Афгане… В восемьдесят третьем… Беги быстрей!

— А вы пока — потише!

— Хорошо! Я уже убавил. Давай, давай! — махнул рукой Кассарин. Он видел, что на мосту через Москву-реку уже скопились любопытные, ожидающие с нетерпением близкой развязки.

По «Белому дому» прямой наводкой начали бить танки…

…Командир танка Т-80 (башенный номер 031, тактический — 132) старший лейтенант Горячих Илья Владимирович получил приказ командира взвода «беглым, по очагам сопротивления, огонь».

На размышление и наводку у него оставалось не более трех-четырех секунд.

Пушка танка, подчиняющаяся электронному стабилизатору, связанному с сельсинами и гидроусилителем, безо всякой натуги сама как бы собой поплыла по воздуху вверх и вращаясь: вместе с башней и вместе с ним, припавшим к триплексу панорамы прицела…

Перед глазами плыли окна— на ослепительно белой, слепящей стене Дома Советов. Оставалось немного, лишь выбрать точку остановки движения, зафиксировав перекрестье прицела там, на стене, или на одном из окон, за бликующими стеклами которых прячутся очаги сопротивления — кому? Да ей, такой неокрепшей демократии-

Простое дело, казалось бы, но старший лейтенант Илья Горячих был в этом деле не мастак. Чинить автомобиль, допустим, — это запросто, разбуди хоть ночью. Но убивать людей за демократию за неокрепшую, Илюша не умел и не учился…

Его учили с детства другому. Мама Таня, папа Володя, дедушка Ваня и бабушка Маруся его учили, что, например, мыть ноги перед сном и чистить зубы ради победы молодой демократии — это хорошо, а отрывать живым жукам лапы (ради победы еще не окрепшей демократии) или кидать камнями в старую больную собаку ради ее укрепления (демократии, а не собаки, конечно) — это совсем не годится…

Сам не заметив как, старший лейтенант И. В. Горячих поднял крест прицельной планки почти до крыши, до уреза огня, бушевавшего во всю силу на верхних этажах. Там, в этом пламени, в клубящейся плазме, выплевываемой из окон вверх черно-красными протуберанцами, людей уже быть не могло.

— Фугасным…

— Заряжай!

— Выстрел!

Легло чуть ниже — на этаж.

«Ну, ничего, — решил Илюша. — Там тоже из живых хрен ночевал…»

…Внизу быстро промелькнули дурацкие коробки Нового Арбата…

— Все! Опоздали! Кассарин мертв! — перекрывая рев винта, Грамов склонился к самому уху Турецкого. — И «Витамина С» не существует больше… Чудных? Уцелел! Почему-то. Летим, летим! — Грамов махнул рукой, адресуясь к пилоту.

— Откуда вы знаете про «Витамин»?! — крикнул Турецкий Грамову в ухо.

— Это была часть меня самого! — крикнул Грамов в ответ.


Чудных едва не умер, взбежав без остановки назад, на самый верх.

И замер вдруг как вкопанный.

Лестница закончилась. Здание закончилось. Перед ним были руины, хаос, фрагмент из фильма ужасов.

Там, где должен был быть Василий Васильевич с «Витамином С», было теперь просто пространство, ограниченное сверху покосившимися плитами перекрытия, а снизу — грудой щебенки и арматуры вперемешку с десятком горящих автопокрышек, провалившихся сверху, сквозь развороченное перекрытие-

Справа, вместо стены и окна, было светло-голубое, до белизны почти, небо с кусочком высотного здания: гостиница «Украина».

Слева, вместо коридора и конференц-зала, было опять-таки небо, но темное, густо-голубое, также с кусочком высотного здания: площадь Восстания…

Полиэтиленовый пакет с водой, который Чудных еле донес, теперь был абсолютно никому не нужен.

— Ну что? — хлопнул его кто-то сзади по плечу: — Ловить здесь нечего!

Чудных оглянулся. Сзади стоял молодой подтянутый парень в какой-то странной форме: со стилизованной свастикой на рукаве.

— Пора смываться, — парень указал вниз, в провал, в глубины. — Что стоишь? — парень потряс Чудных.

Чудных стоял как завороженный.

— Проснись. Очнись… Ну? Пошли-ка с нами! За мной!

Не отвечая, Чудных выпустил из рук пакет с водой и, проследив, как тот полетел сквозь развороченные перекрытия и чмокнулся этажом ниже об горящую покрышку, молча пошел вниз — за человеком со свастикой на рукаве.


Они кружили вокруг «Белого дома», рискуя получить снизу струю крупнокалиберного свинца.

— Чудных не вижу… — Грамов явно нервничал. — Он как сквозь землю провалился. Нет-нет, живой-то он живой…


Время исчезло. Борис Чудных не знал, сколько часов он уже шагал по Нижнему Городу, переходя из одной сети подземных коммуникаций в другую… Где-то около одиннадцати он вместе с этими странными людьми со свастикой на рукавах спустился в бездонные подвалы «Белого дома» и пошел в кромешной тьме по бесконечным бетонным туннелям. Впереди маячил тусклый луч фонаря; его отблески едва освещали черную чавкающую грязь под ногами. Раз пять за эти длинные часы нога Бориса наступала во мраке на что-то мягкое, податливое… В такие моменты он не решался опустить взгляд вниз, успокаивая себя тем, что это, наверное, трупы крыс… Пожалуй, так оно и было, кроме одного случая, когда ему пришлось наступить на что-то мягкое два раза подряд: сначала левой ногой, а затем и правой… «Очень большая крыса», — подумал Борис, стараясь не тревожить свое сознание.

Наконец далеко впереди забрезжила светлая точка явно не электрического происхождения. Выход!

«Господи! — подумал Борис. — Как часто, выбираясь к свету, идешь почти всю жизнь в компании с…»

Даже в мыслях он не решился назвать своих попутчиков их настоящим именем… В его семье, потерявшей троих в последнюю войну, слово «фашист» было настолько кошмарным, запретным, что взрослые, в первую очередь уцелевшие двоюродные дедушки, братья деда, охальники и матерщинники, никогда не произносили это слово вслух: даже название, слово, звук не имело, с их точки зрения, права на существование…

Что сказали бы они, увидев внука, шагающего вместе и в составе? Об этом и подумать было страшно! Но что же сделаешь? Он ничего не соображал, в сущности, когда пошел с ними, за ними. Он в шоке был, он думал лишь о бренности всего. О нелепой гибели Василия Васильевича, когда, казалось бы, жизнь его, их жизнь, только-только и началась. Настоящая…

Светлая точка как-то совсем незаметно превратилась в кружок голубого неба…

Наконец они вышли!

Прямо перед ними плескались воды, видимо, Яузы — цвета кофе с молоком.

— Мы где-то в одном из сливов между Андроньевским и Лефортово, — сказал их старший, сверившись с картой. — Давай, доставай трос с кошкой. Будем вылезать на набережную…


Закинув фал с якорьком на конце на парапет набережной, его попутчики, один за другим, стали выкарабкиваться наверх, упираясь ногами в почти вертикальную гранитную облицовку Яузы.

— Вижу! — воскликнул вдруг Грамов. — На север давай жми!

…Они уже пятый час кружились над Центром, выжигая второй комплект запасных баков с горючим…

— Куда — на север-то? — спросил второй пилот.

— Треугольник: Сокольники — Семеновская — Котельническая… Там еще раз привяжемся, Поточнее. Определимся…


В овальном выходе из слива их оставалось уже только двое — Чудных и командир группы…

— Ты куда теперь: к Курскому или к Электрозаводской? — спросил командир группы Чудных. — Направо или налево?

— А вы сами куда?

— Я — направо.

— А я тогда — налево, — ответил Чудных.

— А если б я сказал налево? — в глазах командира вспыхнул не совсем пустой интерес.

— Ну, я б тогда — направо, — бесхитростно ответил Борис.

— Х-м… — крякнул командир. — А кто ты такой-то, кстати? Документики есть при себе?

— Есть. Вот, пожалуйста… — Чудных достал удостоверение.

— Х-м… — Командир задумался. — Скажи-ка, ты с Ве-денкиным там, у себя, не знаком?

— Нет. Первый раз даже слышу.

— Понятно. А вот тут у тебя написано: «с правом ношения оружия». Оружие есть при тебе?

— Есть.

— Покажи-ка! — Командир требовательно протянул руку.

Чудных нескладно сунул руку себе под мышку и, покопавшись малость, наконец-то извлек из наплечной кобуры свой табельный «Макаров» № 32345679. Протянул его командиру рукояткой вперед, чтобы не испугать.

— Так-так Заряжен? Вижу — заряжен.

Командир, внимательно осмотрев пистолет, снял его с предохранителя и передернул затвор, засылая первый патрон из обоймы в патронник.

— Ну, заснули там, что ли?! — крикнули им сверху.

— Сейчас! — ответил командир. — Тут у нас небольшая заминка!

— Вот, смотри-ка, — командир поманил пальцем Чудных, указывая на вороненый бок пистолета: — Видишь, что тебе дали твои?

— Что? — удивился Чудных, наклоняясь к пистолету.

— Ну, на свету ты и не увидишь. Это в темноте сразу проявится. — Командир отступил на три шага назад, в туннель, поманил к себе пальцем Чудных.

— Что? — шагнул Чудных в темноту…


— Все! — Грамов тряхнул головой. — Нет больше Чудных. Как и следовало ожидать…

— Чуть-чуть не успели. — Навроде качнул головой.

— Чуть-чуть, — саркастически хмыкнул Грамов. — Рок не обманешь. Я же говорил: закон природы…

— А чего ж мы летали, горючее жгли, подвергались?

— Чтоб ночью спать спокойно, Серж… — процедил Грамов сквозь зубы.

… — Ты, что ли, стрелял?

…Ребята со стилизованными свастиками на рукавах помогли своему командиру перелезть через чугунную решетку на асфальт тротуара набережной.

— Ну, — кивнул командир. — Нам — направо, ему — налево. Нам налево — а ему направо… Капризный такой оказался. Вот, пистолет и ксиву мне чекистскую подарил на прощание — на добрую долгую память.

— Что, так и сказал?

— Конечно. Ты разве не слышал?

Сорвав стилизованные свастики с рукавов камуфляжных форм, они разошлись в разные стороны — кто направо, кто налево. А человека четыре пошли прямо, другим путем.

Видимо, к Бауманской.

11


Коля, пятнадцатилетний грамовский внук, довольно бесцеремонно вошел в кабинет деда, едва ли не открыв дверь ногой.,

— Что тебе, Коля? — спросил его Грамов, отрываясь от чтения Библии. — Что ты хочешь?

— Я хочу попросить тебя… вернуть мне отца!

Дед тяжело вздохнул и долго молчал.

— Ты уже взрослый, Коля, и теперь я, пожалуй, могу говорить с тобой откровенно… Твой отец был хороший, изумительный, добрый, умный, мягкий человек — да, это так. Но продолжением всех этих хороших качеств были иные качества. Я знаю, что о покойниках — либо хорошо, либо… — плохо! Он тряпка был, твой папа, не мужик. И в той, и в этой семье было горе. Я мог бы, конечно, еще тогда мог вмешаться, но… Как же тут вмешаешься! Жаль. Его мне просто жаль. И всем его было жаль. Тогда. Теперь. Всегда. Он был без стержня. Понимаешь? Студень. И более скажу, иметь такого отца — так лучше уж, на мой взгляд, не иметь отца вообще! Спокойней это.

— Тебе, я знаю, лучше…

— И тебе тоже лучше. Чаще всего за отцов цепляются из-за финансов. Или даже ради социума, самосознания: «хоть плохонький, а свой». Но это бабам свойственно. А ты не баба. Без отца. Сам. В чем-то это даже лучше. Для тебя. Для становления. Тут, на земле.

— Это только твое мнение, дедушка!

— Конечно. Но ты же пришел ко мне, не так ли? Не спорю, что у тебя может быть — и быть должно! — свое мнение, безусловно. Но со своими чувствами ты сам же и крутись. Осуществляй! Свои желания, я что, против? Ни в коем разе! Осуществляй. Стремись. Работай. Сам.

— Ты просто не можешь вернуть нам отца, а вместо того чтобы честно признаться, вешаешь тут лапшу: не хочу. Понимаю!

— Нет-нет, не так! Я, пожалуйста, я признаюсь, я абсолютно искренен: я не могу! Но вот «увы» я не скажу при этом. А почему, я тебе объяснил.

— Конечно, желание других — мусор для тебя!

— «Других»? Что ты сказал: «других»?! Постой-постой, а перед этим, что же ты сказал? Ах, да! Вернуть нам отца — вот что сказал ты.

Грамов стремительно встал и, сунув Библию под мышку, распахнул дверь кабинета.

— Что ж Оля-то осталась в коридоре? Зашла бы к отцу-то… — Грамов помолчал, — Ребенка подсылать. Ну как Не стыдно! Гадость это! Ты понимаешь, Ольга, гадость.

Ольга, бледная как полотно, молча вошла в кабинет, молча взяла Колю за руку и молча потянула его за собой в коридор.

Сделав не более пяти шагов по коридору, Ольга внезапно повернулась назад, лицом к отцу, застывшему в двери своего кабинета и провожающему их укоризненным взглядом.

— Хочешь, я скажу тебе правду?

— Хочу, — спокойно ответил Грамов.

— Так вот: он сам к тебе пошел. Сам. Коля, подтверди!

— Я сам пошел.

— А я стояла, слушала, чтоб он чего лишнего не…

— Врешь. Ты подослала, ты-ы-ы!

— Нет! Нет! Не веришь? И не надо!

— Стыдно, Оля.

Оля отвернулась от отца и, увлекая сына, пошла по коридору, но, вдруг расплакавшись внезапно, остановилась снова, повернулась:

— Нам ничего не надо от тебя! Ты слышишь — ничего!

— Да я вам ничего не предлагаю, Оля. Что ты?

— Ты слышишь— ни-че-го!! Скажи и ты ему! — она тряхнула сына за руку.

— Нет, это не скажу, — ответил Коля. — Если честно, то мне, мать, много нужно от него. Врать не могу. Уволь.

— А-а… А-а… И ты туда же! Внучек дедушкин!

— Да как же ты, Оля, не понимаешь, понять не хочешь? — взволновался Грамов. — Что я сделать ничего не могу?! Вот бабья-то натура странная! Устраивать тут бенц вселенский, вместо того чтоб вникнуть! Юрку твоего кремировали, понимаешь? Не понимаешь? Ах, да, ведь ты ж не знаешь, как обычно! — в голосе Грамова уже бушевал яд, сарказм, издевка: — Откуда ж знать тебе! Ну, как всегда! Конечно, ты ж тогда в гробу лежала, без проблем, когда мы все здесь белками крутились в колесе! Тебе же это невдомек, тебе же только там полеживать в гробу и «дай» потом! И внука подсылать…

Не обращая больше внимания на слезы дочери, Грамов продолжал бушевать, все более распаляясь.

— А как я дам вам, ты бы своим куриным мозгом, географ хренов, чуть прикинула бы: кремация… Остался газ от Юрки твоего! «Фу» осталось, ветер, атмосфера, ты его сачком поймаешь? Был Юрка ваш при жизни — студень, жидкость, знаешь, что такое «жидкость»? — В любой сосуд налить — и эту форму, ну, сосуда, принимает. Был жидкость, а после смерти — газ! И вылетел в трубу! В Никольском-то, со свистом! Все! Испарился. Вся информация утрачена, привет!

Оленька заголосила навзрыд.

— Нет! — Коля даже топнул ногой, рассвирепев от материнских слез сильнее деда: — Врешь!

— Я — вру?! — Грамов даже на полшага отступил.

— Ты! Врешь! Вся информация осталась!

— Да?! Где?! На небе? — Грамов потряс Библией. — Тут? На скрижалях?!

— Во мне!! — Коля ударил себя в грудь. — Сын! Что, съел?! — язвительно, с той же грамовской интонацией добавил Коля, видя, как дедушка вдруг как бы поперхнулся.

Оля, плач которой перешел в тихое всхлипывание, осторожно, исподлобья,косо скользнула по остекленевшему вдруг с Библией в руках отцу…

Взгляд Грамова — тяжелый и совершенно бессмысленный, неподвижно уперся в коридорную стену, проходя сквозь нее далее, в бесконечность.

Шмыгнув носом, Оля тихо дернула сына за рукав:

— Пойдем. Коль! Ну, пойдем. Все. Мы ему мешаем, разве ты не видишь? Дедушка задумался. Пойдем-ка. Все! И больше не мешай ему. Пойдем. Достаточно.


Покидая «городок Навроде», Турецкий оставил там Раг-дая: было бесчеловечно отрывать его от Анфисы.

— Я буду навещать тебя, животное. Не плачь, — сказал Турецкий на прощание.

Грамов, тоже собиравшийся исчезнуть где-нибудь не позже как весной отсюда— в другие веси, другие города, сказал Турецкому:

— Вы не волнуйтесь, Саша. Я присмотрю за ним. Людям здесь, оно конечно, душновато, а вот собакам — в самый раз. — Грамов подмигнул Навроде, своему однокласснику…

— Вот скотина, — сказал Навроде, трепля загривок Раг-дая, но глядя на Грамова…


Только в апреле 1994-го Турецкий снова встретился с Грамовым. Тот сам позвонил ему и сказал, что у них остался один общий «висяк», требующий завершения.

А потом Грамов сам заехал за ним на своем стареньком сороковом «Москвиче».

Молча выехали на Садовое, свернули к Курскому. Таганка. Левый поворот, набережная. Еще раз левый поворот, и вот он — Новоспасский монастырь.

— Здесь теперь живет один наш общий знакомый, — заметил Грамов. — Не знаю только, помните ли вы его.

— Не понимаю даже, о ком вы.

— А-а… Я-то помню. Вы сами же рассказывали. Как один человек просил вас, если узнаете одну весьма заинтересовавшую, занозой впившуюся в его разум вещь, то расскажете ему разгадку. Вспомнили, о ком я? Общий наш знакомый. Мой друг один. Что — нет?

— Нет. Признаться, нет.

— Он стал монахом… Ушел от мира. Принял постриг. Ну, впрочем, сейчас увидите и вспомните, конечно.

Смиренный инок, бывший в миру Ильей Андреевичем Вощагиным, директором «Химбиофизики», а затем, там же, начальником группы режима, увидев живого Грамова, всплеснул руками.

Оба прослезились.

— Услышал Бог мои молитвы… Послал успокоения ради мне видение… Снизошел…

— Какое ж я видение? — обиделся Грамов. — Я, понимаешь, Библию всю проштудировал, четыре Евангелия все, Заветы— тебя ради, стремясь понять тебя. А ты— «видение»… Ну, порадовал!

— С какой же целью ты явился мне?

— Да просто. Теперь можно стало. И объяснить про Гришу. Про орангутанга. Помнишь? Его не КГБ стащило. Спер я. Теперь могу сознаться.

— Быть не может!

— Уж ты поверь.

— Нет, в это я не верю! Я этого не понимаю, не пойму. И ты, и ты… Вы все вдруг стали выгораживать. Тогда, ну, когда сие было весьма небезопасно, ты смело свое мнение выражал… Всегда! А вот теперь поветрие пошло: что во всем виноваты мы сами… В убийствах, крови, голоде, в раскулачивании! Не Сталин, не Берия, не Гитлер… Сами, сами! Мы грешны сами, кто же спорит? Но брать чужое святотатство на себя, то дело дьявольское! Ты объясни, я все же уразуметь попробую, зачем тебе, мученическую смерть приявшему, в огонь пошедшему, но не сломленному, тем паче, воссевшему на Небесах ошуюю…

— Нет, одесную.

— И даже так… Зачем тебе чекистский грех воровства брать на себя? С чего? Зачем тебя Он посылает выгораживать Лубянки семя сатанинское? Скажи или изыди!

— Изыду. Скоро уж изыду. — Грамов понял, что последующий разговор бессмыслен. — Для искушения послан я Но, видя стойкость твоей веры, Илия…

— Теперь Фома я.

— Очень точно. Вполне подходит. Я явился лишь навестить тебя… Порадовать. И самому порадоваться… Я улетаю скоро — на два года. Поработать. Там…

— Там? Понятно… Ты и там работаешь?

— А как же! Там-то и работать только. Ведь здесь условий — никаких.

— Не забывай про нас там… Русь святую…

— Ну, Русь, эк сказанул! Захочешь — не забудешь!

Прощаясь, они повторно обнялись и прослезились.

— Вернусь годочка через два.

— Да. Да… — Вощагин вытер слезы. — Вернись, Фому наведай перед его кончиной.

— О! До кончины мы еще с тобой… Ну ладно. Это лучше после… Ты постись не шибко. Отдыхай. А то ишь, исхудал: скелет один остался. И две таблетки аспирина на ночь. Да. Без шуток. Я весточку тебе пришлю — оттуда.


В конце мая вся семья Грамовых уже разлетелась назад, по прежним адресам Москвы, «натурализовавшись» в новой жизни.

Сам Грамов, «выведя детей-внуков в штатный режим», улетел вдвоем с женой в Штаты, имея цель сначала попро-фессорствовать, поработать год-полтора в Массачусетсе, а затем «оттянуться» в Канаде, где-то в районе Большого Невольничьего озера, просто отдохнуть, пожить в избушке: Грамов очень любил эти джеклондоновские северные суровые места.

Турецкий и Меркулов приехали проводить его в Шереметьево-2.

Запомнилось, как, проходя пограничный контроль, в ответ на требование «Ваши паспорта!» Грамов еле протиснул руку туда, под стекло, в кабинку к пограничнику и там уже, с трудом, прямо перед носом капитана-пограна, сложил руку кукишем…

Капитан, ничуть не удивясь, осветил ультрафиолетом кукиш Грамова и, подышав затем на штамп, с размаху, с чмоканьем поставил выездную визу — себе на лоб. После чего кивнул супругам Грамовым:

— Все, проходите!

Стоящие вслед за Грамовым люди, конечно, деликатно промолчали, хоть и были изумлены немного.

Какой же российский гражданин не знает, что на границе лучше промолчать…

Ведь тише едешь — дальше будешь.

12


Антонина Степановна, женщина преклонных лет, ворочалась среди ночи, никак не могла уснуть. Сначала, как обычно, ее одолевали мысли о прошедшем дне: она любила анализировать все траты, произведенные за день, даже самые незначительные. Потом, как водится, мысли ее перекинулись на день грядущий. Однако ближайшее будущее не сулило Антонине Степановне ничего хорошего, и поэтому она, поворочавшись и повздыхав, принялась считать и прикидывать, как бы растянуть три с половиной тысячи рублей на восемь оставшихся до пенсии дней…

Но заснуть не смогла.

Мешал ей тихий, назойливый звук, исходящий непонятно откуда. Антонина Степановна села на кровати, покрутила головой.

Звук не исчезал. Но и громче не становился. Загадочность и настойчивость его начала раздражать. Антонина Степановна встала, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор.

Звук стал заметно сильнее и отчетливее. Звук этот был очень знаком Антонине Степановне. Но это был не равномерный звук телевизора, оставленного невыключенным на ночь, а беспорядочное, неравномерное, раздражающее ухо бибиканье, прерываемое временами резкой, короткой и мало мелодичной трелью… Что ж это такое может быть? Без малого-то в два часа ночи?

— Тьфу ты! — ахнула вдруг Антонина Степановна и поняла: звук доносится из-за стены давным-давно опечатанной соседской квартиры, пустующей, так и не доставшейся по сей день никому…

Антонина Степановна накинула пальто поверх ночной рубашки и вышла на лестничную площадку.

Печати на соседней двери не было!

Антонина Степановна перекрестилась и позвонила. Тишина.

Еще раз, настойчивей. Безрезультатно.

Внезапно дверь соседская приоткрылась сама по себе, медленно и тут же хлопнула: сквозняк.

— Как странно, — подумала Антонина Степановна. — Ночью — и дверь нараспашку — это в наше-то время сплошного хулиганства и бандитизма!

Антонина Степановна вздохнула, подумала. Теперь-то уж она точно не заснет, не успокоится. Перекрестившись еще раз, она решилась наконец и ступила в соседскую прихожую, придерживая тем не менее входную дверь полуоткрытой…

Постояв и прислушавшись, Антонина Степановна включила в прихожей свет. Никого. Только звук. Он доносился явно из комнаты.

Перекрестясь третий раз, Антонина Степановна сделала три шага в сторону двери, ведущей в комнату.

Ни звука. В тишине — все та же ужасно знакомая цепь гудков? Сигналов? Примитивных музыкальных фраз?

Входная дверь за спиной Антонины Степановны опять неожиданно приоткрылась от легкого дуновения сквозняка и опять хлопнула… Антонина Степановна вздрогнула, но быстро взяла себя в руки: этот испуг вдруг придал ей смелости. Она решительно открыла дверь, ведущую в комнату.

Хоть в комнате и было темновато, но она сразу увидела такое, от чего мгновенно остолбенела…

Ее соседка, еще в 1992 году умершая, Ольга Николаевна сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Руки лежали ладонями вверх, а грудь Ольги Николаевны тихо и равномерно вздымалась: умершая почти пять лет назад Ольга Николаевна спала сидя…


Антонина Степановна в ужасе отступила.

Голова не соображала ничего, кружилась. Ноги перестали слушаться, Антонина Степановна опустилась на диван…

И тут же вскрикнула.

На диване лежал Коля, тоже числящийся в мертвецах десятилетний сын мертвой соседки. Теперь-то ему было по виду, наверное, лет шестнадцать уже…

Коля лежал на спине и бибикал этой дурацкой электронной игрушкой — тетрисом, расплодившимся последние годы столь буйно, что нигде от него не продохнешь уже.

— Коля… — не соображая ничего, Антонина Степановна всплеснула руками.

— Вы бы, Антонина Степановна, садились бы куда угодно, но не на меня… — заметил Коля, не отрывая взгляда от бесконечной вереницы фигурных кирпичей, сыпавшихся и сыпавшихся там, на жидкокристаллическом дисплее южнокорейской игрушки.

Было понятно, что от игры Колю уже никакими расспросами не оторвешь.

Зачарованная, как сомнамбула, Антонина Степановна попятилась назад — восвояси…

Выйдя уже на лестничную площадку, она не сдержалась и все же коротко, истошно вскрикнула, столкнувшись там с Травиным — лицом к лицу…

— Извините… Вы уж простите, что поздно так… — любезно, как обычно, улыбнулся своей извечно виноватой улыбкой Травин, наклоняясь и подбирая с пола выпавшие у него из кармана детские прыгалки…

Подняв их, он еще раз скорчил убитую стеснением рожу, ну, как обычно, и скрылся за Олиной дверью, деликатно и почти бесшумно щелкнув замком.


— Ну дела-а-а! Да как это может быть-то?

Звуки за стеной прекратились, но сон ушел, как молодость, как будто навсегда.

Позвонить в милицию?

А зачем? Что сказать?

Нет, определенно завтра у подъезда на лавочке будет о чем посоветоваться с опытной Клавдией Николаевной, прозорливой Лидией Осиповной и рассудительным дедушкой Дьяконовым — добреньким, всегда чуть-чуть навеселе.

Умерла — и вот на тебе!

Но так же не бывает?!

Неужто ей все примерещилось тогда, в 1992-м?!

А может, не тогда, а сейчас, пять минут назад?

Нет, все-таки будем считать, что тогда! Тогда, а не сейчас. Вот так-то!

Конечно!

Вот молодость, юность? Ее собственная?

Пронеслась как сон. Примерещилась.

А цены, допустим, взять? Кто же теперь поверит, что хлеб был по восемнадцать копеек, а сыр по три шестьдесят? А творог? А молоко? А то, что на пенсию можно было жить — не тужить? А кефир? А картошка? Вот точно — картошка! Это ужас вообще!

А может быть, это все так от того, что мертвецы, воскресая, съедают? Оттого-то и цены растут! Антонина Степановна аж похолодела от этой внезапной догадки. Нет, не проходит! Мертвецы, воскресая, не только ведь жрут, а поди и работают тоже… От Травина потом несло, как от лошади. Где-нибудь подрабатывал ночью, разгружал или что там еще… Нет, мертвецы ни при чем! Это все демократия эта! Яйца возьми, например… А рыба? Что хек, что треска! А мойва, селедка… Морковь… Свекла… Капуста… Эх-х-х… Что говорить…

Антонина Степановна с чувством перевернулась на другой бок, тяжко вздохнула и (сама не заметила как) вдруг как-то сразу уснула.

Ей снилась «Докторская».

Обалденная — микояновская…

По два девяносто!

Она засмеялась во сне.


Примечания

1

ЦКК МБ — Центральная координационная коллегия Министерства безопасности.

(обратно)

2

Приводится в сокращенном виде. Фамилии, инициалы, должности, названия подразделений, дата документа изменены. Опущены также ряд деталей режимного делопроизводства, не имеющие отношения к сути приводимого документа (здесь и далее — во всех документах).

(обратно)

3

«Груз 200» — армейское выражение афганских времен, означавшее контейнер с трупом погибшего солдата, доставляемый из Афганистана в Россию. Употребив выражение «Груз 200» в данном документе, В. В. Кассарин (младший) фактически испрашивает в слегка завуалированной форме санкцию В. А. Сомова на физическое устранение всей семьи А Н. Грамова, члены которой перечислены — включая как детей, так и Ю. А. Травина. (Прим. ред.)

(обратно)

4

ЦКС МБ — Центральный координационный совет Министерства безопасности.

(обратно)

5

См.: Ненанский Ф. Марш Турецкого: Ярмарка в Сокольниках. М.: Дрофа, 1994

(обратно)

6

Здесь и далее официальная шапка рутинных документов опускается. Автор считает достаточным указание источника документа, адресата, типа документа и даты его производства.

(обратно)

7

См.: Незнанский Ф. Марш Турецкого: Ярмарка в Сокольниках. М.: Дрофа, 1994.

(обратно)

8

По настоятельной просьбе реально существующих и благоденствующих в настоящий момент прототипов А. Н. Грамова и С. А. Навроде, все даже заведомо ложные, а также косвенные указатели географического расположения «городка Навроде» исключены из рукописи. По этой же причине изъяты все описания строений городка, их расположения, описание окружающей природы и т. д. — одним словом, все то, что могло бы пролить свет на его местоположение и на его фиктивный, однако формально соблюдаемый статус, проходящий во всей госдокументации, в земельном кадастре Моск. обл. и проч. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая ПРИКОСНОВЕНИЕ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  • Часть вторая ПРОЯВЛЕНИЕ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   б
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  • Часть третья ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  • *** Примечания ***