Пророчество Апокалипсиса 2012 [Гэри Дженнингс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Гэри Дженнингс, Роберт Глисон, Джуниус Подраг «Пророчество Апокалипсиса 2012»

Посвящается Джойс Сёвис

Эта книга смогла появиться на свет благодаря содействию многих людей. Особо мы хотели выразить свою признательность Сессали Хенсли, Тому Догерти, Линде Куинтон, Кристин Джигер, Эрику Раабу, Эшли Кардиффу, Катарин Кричлоу, Джерри Гиббсу, Элизабет Виник, Хильдегард Крише и Марибели Балтасар-Гутиэррес.

Часть I Люди-псы

1

Сей мир, 1001 год

Я сидел на большом камне на склоне холма и силился высвободиться из своих пут, хотя это казалось почти невозможным. Мои мучители заломили мне локти за спину, просунули под них палку, а запястья скрутили перед животом так туго, что я едва не кричал от боли; они связали мне ноги и вдобавок примотали меня к дереву. Но я все равно упорно вертелся из стороны в сторону, надеясь, что мне удастся избавиться от палки. Если она вывалится, я сумею перетереть веревки о зазубренный край камня.

Гневное возбуждение возвестило о возвращении Теноча. Вождь нашего отряда отличался крайне скверным, раздражительным нравом. Он швырнул оленя на землю шагах в двадцати от моих ног. Тощий, кожа да кости, этот олень не насытил бы и два десятка охотников, не говоря уж о сотнях соплеменников из нашего клана, стоявшего лагерем у воды в одном дневном переходе на север. За то, что они не добыли оленя пожирнее и не сумели украсть маиса, перца или бобов, Теноч наградил охотников пинками и ударами хлыста и, конечно, громогласной бранью. Затем его гнев, а заодно и хлыст обратились против его рабыни Цветка Пустыни, и я, уже наверное в десятитысячный раз, поклялся себе, что прикончу этого мерзавца.

Цветок Пустыни, молодую и привлекательную женщину, Теноч, вопреки запрету старейшин, заставил участвовать в походе ради удовлетворения собственной похоти. Он с презрением отверг их совет, заявив, что женщина нужна ему, чтобы скрашивать время, готовить пищу, носить его скарб — а на самом деле и для того, чтобы срывать на ней злобу, давая волю своему гнусному нраву. То, как обходился Теноч с ней, уязвляло меня даже больше невзгод, выпадавших на мою долю. Мы с ней были ровесниками, рожденными в год Великой засухи, и она, и я встретили шестнадцатую весну и являлись собственностью Теноча. Мы были хорошо знакомы с его хлыстом, хотя ей приходилось гораздо хуже. Робкая, стеснительная и хрупкая, Цветок Пустыни являла собой живое воплощение добродетелей, донельзя бесивших нашего злобного хозяина. Ее большие темные глаза и маленький, но чувственный рот давали быстрое и безошибочное представление о ее заботливой, сострадательной натуре, отзывчивой на любые проявления доброты и болезненно восприимчивой ко всем формам жестокости. Теноч к подобному благородству относился со злобным презрением и за любое зримое проявление добрых чувств наказывал ее с яростью демона, вырвавшегося на волю из преисподней Миктлантекутли.

Сейчас он, не прекращая, бранился по поводу костлявого оленя и неудачных попыток раздобыть провизию, хотя ничьей личной вины в этом не было. Дело с едой обстояло плохо из-за того, что погода, я уж и не помню который сезон подряд, стояла сухая, словно старые кости. Урожаи собирались скудные, добывать что-либо на охоте становилось все труднее, а сама добыча попадалась все более истощенной.

Но хуже того, нашему народу, ацтекам, теперь приходилось платить за это бедствие кровью. Жрецы тольтеков совершали набеги на наши окраины, захватывали всех, кто попадался им в руки, и тащили к себе в Толлан, где совершали массовые жертвоприношения, вырезая пленникам сердца. Кровь убитых алыми ручьями стекала в храмовые бассейны, а отсеченные головы скатывались по склонам пирамид… Правда, ничто из этого пока не помогало вернуть милость Тлалока, кровожадного бога-громовержца, и напоить дождем истомившиеся от жажды поля. Наш народ голодал, и именно это заставило нас самих вторгнуться во владения тольтеков, где мы добыли этого оленя. В любой момент мы могли нарваться на отряд безжалостных врагов, но Теноч рассудил, что в случае такого поворота событий предложит тольтекам меня — в качестве компенсации за оленя — и таким образом избегнет их гнева. Они вполне удовлетворятся тем, что получат пленника, которого смогут доставить к себе в Толлан на потребу кровожадным жрецам.

Но в любом случае возможности уклониться от вторжения в земли тольтеков у меня не было, точно так же, как в нашем отряде не было человека, лучше подходившего на роль искупительной жертвы. Сын безвестных родителей, найденный в тростниковой корзинке, прибившейся к берегу реки, я был рабом, не имевшим никаких прав. И в настоящее время для меня реально существовали только две возможности: умереть от голода, привязанным к дереву или под черным обсидиановым ножом на жертвенном камне пирамиды тольтеков.

Я уже в который раз готов был проклясть свою злую судьбу, но тут внезапно словно разверзлась преисподняя. Половина из двух десятков наших охотников рухнули наземь прямо передо мной. Из их голов, туловищ и шей торчали стрелы. Один корчился на земле, вцепившись руками в стрелу, пробившую горло: кровь хлестала из его раны. Другой невидящим взором уставился на оперенное древко, которое вонзилось ему прямо между глаз. Еще четверым стрелы пробили грудь: они погибли на месте.

Стрелы практически одновременно полетели снова, и этот залп сразил сразу шестерых, после чего из-за деревьев выскочили восемь атакующих, которые обрушились на уцелевших охотников с ножами и топорами из черного обсидиана. Как и наши соплеменники, эти воины носили набедренные повязки, их торсы и конечности покрывала плотная татуировка, в ушах, носах и губах торчали различные украшения. На этом, однако, сходство исчерпывалось. Наши воины носили незатейливые набедренные повязки из грубой ткани, получаемой из волокон агавы, а набедренные повязки нападавших были из тонкой цветной материи. Некоторые из них, видимо воины высокого ранга, носили плащи и головные уборы. Враги атаковали с поразительной быстротой, великолепной слаженностью и отточенным мастерством, тогда как наши, не угодившие под стрелы бойцы впали в панику, как малые дети. Кто-то пытался убежать, кто-то спрятаться, при этом каждый действовал в одиночку, думая только о собственном спасении.

В атаку, опережая воинов на три шага, их вел вождь — человек, чье высокое положение угадывалось безошибочно. Оттуда, где был привязан я, не составляло труда разглядеть и прикрывавшую чресла повязку из дорогого окрашенного хлопка, и закрепленный на плечах, отброшенный за спину плащ, покрытый изображениями зверей, черепов, костей и демонических божеств.

В отличие от наших отощавших охотничков нападавшие были могучими бойцами с мощными мускулами, широченными плечами и грудью, крепкими ногами. И оружие их, не чета нашему из грубых осколков камня, было из тщательно обработанного, острейшего обсидиана, сейчас поблескивавшего еще и от обагрившей его крови воинов моего племени.

Отсеченная голова валялась рядом с обезглавленным туловищем. Другой охотник лежал, пронзенный насквозь метательным копьем — оно вошло в грудь и вышло из спины. Только один из поверженных еще шевелился, точнее, корчился в агонии — из ран на его шее и животе хлестала кровь. Еще одного, пытавшегося спрятаться за деревом, к этому дереву и пригвоздили — копье пришпилило тело к стволу так, что ноги висели в пяди от земли.

В результате молниеносного нападения из всего нашего отряда уцелели лишь двое: Теноч, валявшийся без чувств, потому что рослый, мускулистый воин оглушил его ударом дубинки, да Цветок Пустыни.

И тут из лесу появился еще один, не принимавший участия в схватке, человек, немолодой и, судя по всему, важный. Одежда подчеркивала его высокое положение: набедренную повязку украшала яркая красно-желто-зеленая вышивка, кое-где в ткань были аккуратно вставлены поблескивающие самоцветы, а на завязанных узлами шнурах висели крохотные золотые колокольчики. Длинный плащ, столь же яркий и дорогой, как и набедренная повязка, щедро расшитый и окаймленный золотом, свисал с его плеч чуть ли не до земли.

Он был в том возрасте, когда мужчины уже не выступают с войском в походы, если только, вместо того чтобы вести воинов в битву, они не берут на себя планирование боевых действий.

Когда он, возвышаясь надо мной, воззрился на меня сверху вниз, я сразу сообразил, что привлекло его внимание — узоры звездного неба, вытатуированные в нижней части моего живота и начертанные черной краской на моей набедренной повязке.

— Кто это тебя так разрисовал? — осведомился незнакомец.

Говорил он на языке науатль, том же самом, что и ацтеки, но с сильно отличающимся акцентом.

— Набедренную повязку расписал я сам.

— Почему?

Вопрос меня озадачил. Я никогда не задумывался над тем, зачем рисовал звезды, а потому ответил первое, что пришло в голову:

— Это то, что я вижу, когда смотрю по ночам на небо.

Мужчина опустился на колени и пригляделся к татуировкам. Внимательно пригляделся, по некоторым шрамам даже провел пальцем.

— А откуда взялись эти узоры? — последовал вопрос. Задан он был тихо, почти шепотом.

— Не знаю, — честно ответил я. — Они были на мне, когда меня нашли.

— Кто нашел?

— Этот клан.

— Люди-псы нашли тебя? Где? Когда?

— Давно, когда я был младенцем. Нашли в корзине у берега реки.

Знатный человек встал.

— Этого не трогать, — велел он воинам.

Неожиданно я ощутил холодок — на меня пала тень.

Огромный, на редкость высокого роста и могучего телосложения воин подошел и уставился на меня в гробовом молчании. У него был ястребиный нос, широкие, выступающие скулы, длинные, до плеч, черные, как вороново крыло, забрызганные кровью волосы. Весь его облик производил сильное впечатление.

На воине была плотная набедренная повязка и белые доспехи из стеганого хлопка, но его щит и головной убор говорили о том, что это не просто командир небольшого, всего из восьми бойцов, отряда, пусть даже к нему примыкал знатный пожилой господин. На щите воина красовалось изображение ягуара, а на голове — самая настоящая ягуарова голова, украшенная плюмажем из ярких красных и зеленых перьев диковинных птиц.

Воитель из Сообщества Ягуара.

Сам я благородных воителей отроду не видал, но слышал, что у тольтеков существуют три воинских сообщества: Ягуары, Орлы и Койоты. Койоты отвечали за охрану северных рубежей тольтеков, граничивших с нашими землями, Ягуары же оберегали их верховного вождя.

Что делает этот воин-Ягуар так далеко от своего правителя? Кто он вообще, этот муж? Глядя на него, я поразился тому, что глаза у него… добрые.

И это был тот самый воин, который оглушил палицей моего мучителя Теноча.

— В чем дело, Киталь? — спросил он.

Киталь. То есть Звездочет. Итак, знатный пожилой человек был шаманом, как мой приемный отец. В любом клане это весьма важная особа, иногда даже самая важная.

— На нем звездные знаки, — заявил Звездочет. — Я беру его под свое покровительство.

— Он один из людей-псов, — глядя на меня с высоты своего роста, произнес Ягуар. — Возможно, сын деревенского шамана. — Воитель пнул меня ногой и спросил: — Как тебя зовут, ацтек?

— Койотль, — ответил я.

Хотелось верить, что воитель-Ягуар сочтет противным воле богов убийство человека, носящего имя братского воинского сообщества.

— Рисунки, татуировка, имя… — прищелкнул языком Звездочет. — Нет, Чимальпопока, этот юноша не предназначен для того, чтобы умереть сегодня… или даже быть принесенным в жертву. Пока… — Последнее слово предназначалось уже мне.

Чимальпопока — Дымящийся Щит.

Похоже, Дымящийся Щит был так же озадачен значением моих татуировок, как и я, испытывал такую же боязнь неведомого, как и я, но боялся спросить, что же начертали боги.

Даже если никто из нас не понимал, что это означало.

Воитель воззрился на мой голый татуированный живот, а потом поднял глаза и улыбнулся.

— Успокойся, юный друг, — наконец сказал он. — Я, как и Звездочет, просто полюбовался росписью на твоем теле. — Воитель повернулся к старому шаману и добавил: — Мы не убиваем мальчишек, правда ведь, старик? — С этими словами он рассек мои веревки, освободив от пут. — Сегодня вечером ты разделишь с нами трапезу. Угостишься олениной. Мы потушим ее в горшке со зрелым маисом, крупными красными бобами, сочными луковицами и жгучим перцем, а если он окажется слишком жгучим, смоем его огонь октли.[1] А потом тебе не помешает как следует выспаться. На рассвете мы выступаем в поход.

— А я что, иду с вами?

— Вот именно.

— И куда мы направляемся?

— Кто знает? Вся жизнь — приключение. Сегодня мы будем есть и пить во славу богов. А завтра увидим далекие горизонты.

2

Дымящийся Щит был верен своему слову. Еду — маис, бобы, дикий лук, крольчатину и оленину, все тушеное, сдобренное перцем чили и завернутое в лепешки, — он разделил поровну. Он и его смертельно опасные бойцы оказались на удивление приятными, учтивыми людьми.

Он был наделен великодушием, которого так недоставало Теночу.

Как только подали обед, он отпихнул Цветок Пустыни и меня в сторону и принялся набивать брюхо нашими порциями.

При виде этого лицо Дымящегося Щита помрачнело. Он снова ударил Теноча так, что тот лишился сознания, заломил его локти за спину, пропустив между ними ветку, и связал спереди запястья, туго стянув сыромятные ремни. После чего поровну разделил порцию Теноча между Цветком Пустыни и мною.

Когда он снова уселся между мной и Цветком Пустыни, молодая женщина дрожала так сильно, что даже не могла удержать в руках деревянную чашу с похлебкой. При виде этого гнев Дымящегося Щита мгновенно улегся. Он обнял ее за плечи и тихо произнес:

— Не бойся. С нами тебя никто не обидит. Ешь спокойно. Ты в безопасности.

Достав из своей чаши большой кусок оленины, Дымящийся Щит поднес лакомство к ее рту. А потом предложил выпить браги из своего бурдюка.

— Мясо сильно проперчено. Выпей браги, чтобы не так жгло.

Робко посмотрев на него, она отпила глоток и, медленно жуя оленину, спросила:

— Почему вы нас не тронули?

Этот вопрос прозвучал так неожиданно, что я удивился. Думаю, Цветок и сама удивилась своей прыти, хотя самому вопросу удивляться было нечего. Я прекрасно ее понимал: мы с ней оба за свою недолгую жизнь вдосталь натерпелись оскорблений и унижений, а вот доброты и участия со стороны незнакомцев, а уж тем более профессиональных воинов никак не ожидали. Как и Цветок, я не мог взять в толк, почему нас пощадили.

Конечно, и она, и я ждали, что этот вопрос вызовет у них смех. Но мы ошиблись. Дымящийся Щит ответил, причем весьма обстоятельно:

— Как я уже сказал, у нас не принято убивать невинных, юных и тем более безоружных. Ну а кроме того, определенную роль сыграли знаки на животе у этого юноши. Старик, обративший на них внимание, — это придворный звездочет, пользующийся большим уважением нашего правителя Кецалькоатля. По разумению Звездочета, татуировки на теле юноши имеют какое-то значение, и он принял Койотля под свое покровительство. Ну а раз ты угодила к нам вместе с парнишкой, то эта привилегия распространяется и на тебя. Так что ешь, пей и ни о чем не тревожься.

Потом Щит предложил мне крепкой браги. Я угостился, но отведал осторожно, потому что до сих пор хмельных напитков вообще не пробовал. К своему удивлению, я не только не закашлялся, но и глазом не моргнул. И на вкус питье показалось мне приятным.

— Скажи, юный воин, — промолвил наш хозяин, — как тебя зовут?

— Второй Оллин Огненный Койотль.

— Ты получил имя по дате рождения?

— Нет. На второй день Оллина, второй день календаря ацтеков, меня нашел в корзине у речного берега старый шаман. А когда я родился, никому не ведомо.

Оллин означал движение, то был мощный знак, ибо сущностью Оллина обладало все, способное двигаться. Дуновение ветра, течение реки, падение дождя, прыжок ягуара и полет стрелы — во всем этом заключен Оллин.

— И он же, старый шаман Огненные Очи, назвал меня Койотлем, — продолжил я. — Он говорил мне, что я такой же поджарый и быстрый, как пес пустыни.

— А некоторые в нашем поселке верили, — улыбнулся радушный воитель, — что самка койота выкормила меня в пустыне своим молоком. — На сей раз он не удержался от смеха. — Ладно, юный Койотль, а как насчет твоего третьего имени?

— Насчет Огня? Наверное, дело в том, что никто не смотрел на пламенеющие на ночном небе звезды чаще, чем я, даже взявший меня к себе старый шаман, хоть он и изучал звездных богов всю свою жизнь. «Звезды не просто светят нам с высоты, — поучал меня он, — они раскрывают свои секреты тем, кто способен видеть. Ты, несмотря на юные годы, видишь больше многих, у тебя в голове заложена звездная карта. Каждый звездочет, глядя на ночное небо, знает, где искать того или иного бога, но ни один из тех, кого я когда-либо встречал или хотя бы о ком слышал, не знает, где должна находиться звезда, днем ли, ночью ли, зимой или летом, даже не взглянув на небо». Он порезал палец и помазал меня кровью во имя Оллин. «Теперь тебя зовут Второй Оллин Огненный Койотль» — так он сказал.

…Ночное небо всегда притягивало мой взор, зачаровывало, и эта увлеченность еще более подогревалась нанесенными на мое тело знаками, отражавшими расположение светил. Даже Огненным Очам я никогда не рассказывал о том всепоглощающем спокойствии и умиротворении, которое испытывал всякий раз, созерцая звезды… словно ощущал некую связь между звездным куполом над головой и тем временем, что провел в утробе матери.

Образ матери был для меня не более чем туманной тенью. У меня не сохранилось воспоминаний о ней, ни собственных, ни даже основанных на чьих-то рассказах, ибо никого, знавшего ее, я никогда не встречал. В то время как Огненные Очи хвалил мою зоркость, наблюдательность и способность запоминать пути, которыми следуют по небосводу боги и иные небесные духи, я почерпнул у него многое относительно отношений между смертными и вечно живущими божествами. Огненные Очи указывал мне на звезды, складывавшиеся в образы небожителей — скорпиона, змеи, черепахи, ягуара, летучей мыши, скелета — всего тринадцать знаков.[2]

Бог Солнца, бог Луны и первейшие из звездных богов двигались по небесной тропе, что проходила через тринадцать знаков. Большинству людей невозможно даже вообразить себе пути богов по безграничному небу, не представив их себе в виде животных.

Став старше, я начал зарисовывать образы и узоры, увиденные на небе, а после того как Огненные Очи научил меня получать краски, начал расписывать ими камни, стены, нашей хижины, и все, что только можно было: повсюду красовались образы, подсмотренные мною на ночном небе. Когда рисовать стало уже решительно не на чем, я расписывал свою одежду, а то и тело.

Когда мне минуло пять лет, Огненные Очи умер. Меня обратили в рабство, а моим хозяином стал жестокий Теноч…

— Ешь и пей побольше, — сказал Дымящийся Щит. — С первыми лучами света мы отправимся в долгий путь, и тебе понадобятся все твои силы.

— Кому ведомо, что принесет с собой рассвет? — спросил я.

Он взъерошил мне волосы и расхохотался.

— На самом деле, мой юный друг, он принесет с собой новый день.

Часть II

3

Поднявшись с первыми лучами, мы позавтракали маисовыми лепешками. Поскольку руки Теноча оставались привязанными к шесту за спиной, Дымящийся Щит бросил еду Теночу под ноги. Чтобы поесть, тому пришлось бы опуститься на колени и взять пищу с земли зубами, как псу.

Но он, движимый каким-то безумием, не соглашался преклонить колени даже для поддержания жизненных сил и лишь с вызовом бросал гневные взгляды на всех и вся, включая Дымящегося Щита. На меня он взирал с особой, нескрываемой ненавистью, ну а когда увидел Цветок Пустыни, его глаза засверкали еще более ядовитой злобой.

С чего он так взъелся на молодую женщину, не сделавшую ему ничего дурного и всегда покорно ему служившую, я решительно не понимал. Но еще больше удивился, когда она положила свою лепешку, подняла с земли предназначавшуюся для него и поднесла ему.

— Мы отправляемся в дальний путь, — сказала Цветок. — Кто знает куда? Если не поешь, ты не дойдешь.

Теноч, сжав челюсти, лишь прожигал ее взглядом. Я оторвался от собственного завтрака, желая, должен признаться, не столько накормить Теноча, сколько поддержать Цветок Пустыни.

Но Дымящийся Щит оказался рядом с ней раньше меня.

— Сейчас, — произнес он, — я покажу, как сделать, чтобы он поел.

Щит зажал нос Теноча пальцами, а когда тот разинул рот, чтобы набрать воздуху, сунул туда маисовую лепешку.

— Жуй, Теноч, жуй, не то мы унизим тебя еще больше. Ешь, наслаждайся, и, кто знает, может быть, мы все проживем достаточно долго, чтобы увидеть завтра.

Я почтительно приблизился к Дымящемуся Щиту. На языке науатль я говорил с акцентом, сильно отличавшимся от его произношения, но это не мешало ему понимать мои слова.

— Кецалькоатль, Пернатый Змей, не обещал нам возможности увидеть завтра.

Дымящийся Щит улыбнулся и похлопал меня по плечу.

4

К полудню следующего дня мы вступили в край южных каньонов, туда, где причудливо переплетались промытые в скалах из красного песчаника, отполированные водой и ветром русла горных потоков, которые сейчас высушившее их палящее солнце превратило в извилистое переплетение ущелий и трещин. Единственными живыми существами в этом мертвом краю были редкие насекомые да еще более редкие гремучие змеи, а если что и отбрасывало тень, так пролетавший высоко в небе сарыч. Он кружил и кружил над нашими головами, терпеливо дожидаясь, когда кто-нибудь из нас упадет, и всякий раз, когда его черная тень скользила по мне, холод, несмотря на палящий зной, пробирал меня до костей.

Мы так долго следовали извилистыми, без конца пересекающимися каньонами, что я уже начал опасаться, не ходим ли мы кругами. Однако оказалось, что Звездочет, иссохший старый шаман, дорогу знает. Поначалу я боялся, что он не выдержит трудностей долгого пути, но он оказался хоть и древним, но жилистым и крепким. На самом деле еще неизвестно, кому из нас этот путь давался труднее, ему или мне, со всей моей молодостью и силой.

Во время атаки этот ходячий реликт держался позади и в уничтожении нашего наполовину охотничьего, наполовину грабительского отряда участия не принимал, да и позже в ту ночь держался особняком и даже ел отдельно. Однако с началом похода Дымящийся Щит держал старого шамана возле себя и постоянно обращался к нему за советами.

Время от времени он со своим советником заговаривали со мной и Цветком Пустыни.

— Скажи-ка мне, юный Койотль, — спросил как-то раз Дымящийся Щит, — если бы ты получил возможность вернуться в этот гиблый, никчемный мир в виде любого живого существа по твоему усмотрению, кем бы ты стал?

— Стервятником, — не задумываясь, ответил я, глядя на дюжину крылатых падальщиков, круживших у нас над головами в своей нескончаемой вахте смерти.

Звездочет рассмеялся.

— Что тут смешного? — осторожно осведомился я.

— Смешного тут гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Расскажи ему, Дымящийся Щит, — предложил старик. — Ты ведь часто видишь себя в снах грифом?

— Ты хотел сказать — в моих кошмарах. Да, я вижу себя одним из них, скользящим на воздушных потоках, и боюсь, что смогу вернуться в сей мир в виде одного из этих покрытых кровавой коростой демонов, пожирающих мертвечину.

— А ведь ты явно не согласен с Дымящимся Щитом, — сказал мне Звездочет. — Скажи, почему ты находишь их привлекательными?

— Они витают в небесах, высоко, в одиночестве. У них нет врагов, и их жизнь протекает в мире и спокойствии.

— Почему ты решил, что у них нет врагов? — поинтересовалась Цветок Пустыни.

— А с чего бы кому-нибудь на них нападать? — отозвался я. — Они знай себе кружат в высоких сферах, вне пределов досягаемости, и питаются почти исключительно падалью. А с живыми существами сталкиваются редко, если вообще сталкиваются.

— В нашем мире миролюбие ни от чего тебя не ограждает, возразил Звездочет. — Взгляни на обитающих здесь тварей. Скорпионы вооружены жалами, змеи — ядовитыми зубами. А взгляни на растения, они покрыты колючками и шипами. Здесь ничто не в безопасности — пока оно живо.

— Стервятник в безопасности, — не согласился я. — Никто не захочет есть стервятника.

— Кроме других стервятников, — возразил Дымящийся Щит. — Стоит одному из них дать слабину, и на него нападут, заклюют и пожрут собственные сородичи. Видел ли ты когда-нибудь, как стая вроде той, что парит над нами, дерется из-за потрохов? Из-за вонючих кишок они готовы разорвать друг друга в клочья.

— А самцы грифов пожирают собственных птенцов, — добавил Звездочет, — если мать не может их защитить. И да, из-за вывалившихся потрохов они убьют и пожрут друг друга.

— Из всех тварей наиболее склонны к самоуничтожению мы, — произнес Дымящийся Щит. — Мы убиваем своих сородичей во множестве.

— Здесь ничто не в безопасности, — поддержал его Звездочет. — Ничто.

— Пока оно не мертво, — в который раз повторил Дымящийся Щит.

5

Позже в тот вечер Дымящийся Щит пригласил Цветок Пустыни и меня к большому костру. Его воины, сидя у огня, ели вяленое мясо и лепешки. Отблески пламени играли на окрестных скалах, отражаясь от песчаника и освещая ущелье. Людские тени, искривленные и перекрученные, плясали на стенах каньона, а тепло костра отгоняло кусачий холод ночи. В отдалении ухала сова, а где-то еще дальше рычал кугуар.

В остальном царила тишина.

— Юный Койотль, — начал Дымящийся Щит, заняв место у костра рядом со мной, — расскажи нам о своих рубцах, если можешь.

Слово «рубцах» он произнес на тольтекский лад, так что я поначалу не понял, о чем речь, и вопросительно посмотрел на него.

— Он имеет в виду твои татуировки, — пояснил Звездочет.

Я уставился в небо пустыни. Ночь стояла ясная, безоблачная, через весь небосвод тянулась плотная звездная полоса — Древо Мира, или, как иногда называл его Огненные Очи, старый шаман и мой духовный наставник, Крокодилово Древо, оно освещало расстилавшуюся внизу пустыню так же ярко, как полная луна. Из тысяч сиявших над головой звезд я сосредоточился на шести, обрамлявших центр Темного Разлома дороги преисподней. На эти шесть звезд я и указал Дымящемуся Щиту и Звездочету.

— Думаю, мои рубцы обозначают вот те шесть звезд. Темный Разлом — вход на путь преисподней.

Дымящийся Щит воззрился на меня не без удивления.

— Кто научил тебя разбираться в звездах? — спросил наконец старый шаман.

— Мой духовный наставник показал мне на небосводе и Путь, и Разлом.

— Это он вытатуировал звезды на твоем животе? — осведомился дымящийся Щит.

— Нет. Когда Огненные Очи нашел меня в плетеной корзине на берегу реки, эти узоры уже были.

— А эти шесть звезд указал тебе он? — спросил Звездочет.

— Тоже нет. Это я показал их ему, а он пояснил, что они стерегут вход в преисподнюю Миктлантекутли, мрачную и кровавую обитель, куда попадают злодеи.

— Любая дорога ведет в обе стороны, юный Койотль, — предостерег старик.

— Когда настанет конец нашего мира, — добавил Дымящийся Щит, — псы Миктлантекутли устремятся в него по этой дороге, штурмуя твои стерегущие звезды.

— Тескатлипока, мрачный бог смерти и вечной ночи, спустит псов с привязи и сокрушит ворота между мирами, — подхватил Звездочет. — Он и его адские псы промчатся по Черной дороге и опустошат землю — таков будет Последний день сего мира.

— А заодно и всех, населяющих сей мир, — дополнил Дымящийся Щит.

— И ты легко находишь эти звезды среди тысяч таких же, покрывающих небосвод?

— Мне кажется, их узор очевиден.

— Я тебе верю, — кивнул Дымящийся Щит.

— Койотль не только в звездах разбирается, он еще и толкует сны, — вставила Цветок Пустыни, впервые за все время осмелившись взглянуть Дымящемуся Щиту прямо в глаза. — Мне говорил это Огненные Очи, и так оно и есть. Койотль толковал мои сны.

— Может, он и еще чем-то славен? — поинтересовался Дымящийся Щит.

— Огненные Очи говорил, что Койотль прозревает не только звезды и сны, но и сердечные тайны, — ответила Цветок Пустыни.

— Ничуть не сомневаюсь: именно по этой причине тот злодей Теноч, которого благородный Щит предусмотрительно связал, так злобно ненавидит юношу, — усмехнулся Звездочет.

Дымящийся Щит отвел глаза и, помолчав, с отсутствующим видом проворчал:

— Жизнью клянусь, Звездочет, сам не знаю, почему я не прикончил мерзавца.

— Да потому, что ты передашь Теноча жрецам, а они отправят его на жертвенный камень.

— Итак, по словам Цветка Пустыни, ты прозреваешь тайны сердца и толкуешь сны, — пожав плечами, произнес Дымящийся Щит. — Раз так, истолкуй мой сон. Тот, например, в котором я без всяких усилий, раскинув неподвижные крылья, скольжу на воздушных потоках и, как подобает стервятнику, несу нескончаемую стражу, высматривая павшую добычу.

— Гриф имеет две природы, — глядя ему прямо в глаза, ответил я. — С одной стороны, он наслаждается божественным созерцанием, ибо с высоты видит и ведает все. Но он не удовлетворен своим положением, потому что вопреки собственной воле вынужден покидать заоблачную высь, чтобы насытить плоть. Кроме того, он знает, что рано или поздно, спустившись на землю, уже не сможет воспарить в небеса. А значит, он навеки раб земли.

— И как это относится ко мне?

— Твоя душа стремится ввысь, в небеса, но жизнь привязывает тебя к земной юдоли… вопреки желанию.

— Да, Рубец, вижу, что толковать сны ты умеешь. Нам будет о чем поговорить в путешествии.

— Ру-бец, — повторил я произнесенное со странным акцентом слово, будто привыкая к странному, новому имени.

— Нам предстоит провести в пути много дней, так что будет время и потолковать, и поразмыслить. Ну а сейчас надо сниматься с лагеря.

Я подался вперед и, не сводя глаз с Дымящегося Щита, спросил:

— А где закончится это путешествие?

— Я думал, ты уже догадался. В великом Толлане, великолепнейшем городе на земле.

Меня до мозга костей пробрал холод. Все, что было известно мне о «великолепнейшем городе на земле», наполняло сердце ужасом.

— А что будет с нами там?

— Кто может сказать? В Толлане господствуют важные особы. Жрецы и военачальники роятся вокруг правителя, соперничают за власть, пуская в ход самые нечестивые средства.

— Что это за средства? — спросил я.

— Верховный жрец хочет, чтобы как можно больше пленников были распластаны на его жертвенном камне. Военачальники должны добывать их или в настоящих войнах, или затеваемых специально для этого смертельных играх. Нужны пленники и начальнику каменоломен, чтобы работали в его карьерах, рубили скалы и добывали камень.

— Все может случиться, — сказал Звездочет. — Что говорят твои шесть звезд? — Он указал на шесть шрамов на моем животе, а потом на их сияющие копии на звездном ночном небе.

— Звезды вторят эхом твоим словам, — сказал я Дымящемуся Щиту. — Завтра будет новый день.

— Так-то оно так, — пробурчал Звездочет. — Но как ты сам говорил, Пернатый Змей не обещал, что наступит завтра.

6

В ту ночь я пробудился от сна и, поднявшись с земли, заковылял вниз по каньону, чтобы облегчиться. Я, конечно, мог развязать веревку, спутывавшую мне лодыжки, да только бежать мне, даже будь я быстр, как олень, все равно было некуда.

Уже на обратном пути в лагерь я увидел поджидавшую меня темную фигуру. Звездочет смотрел на небо. Некоторое время он молчал.

— Скажи мне, Койотль, сколько звезд ты видишь в Доме Ягуаровой Лапы?

Вопрос застал меня врасплох, но я тут же поднял глаза. Тысячи звезд светили с небосвода, разделяя ночь с богом Луны. Звезды являлись божествами и духами, они господствовали над нашей жизнью, некоторые из них творили добрые чудеса, способствуя, например, росту маиса, тогда как другие насылали на землю страшные недуги, причинявшие людям боль и забиравшие их жизни. Самые важные из небожителей носили имена, известные каждому человеку. Но Ягуарова Лапа — то было не имя небожителя, а название места.

От вырастившего меня ацтека я знал, что некоторые звезды собираются вместе, образуя на небосводе узоры, которые называют небесными обителями, или домами. Таких обителей насчитывалось тринадцать, и они были названы в честь животных. Дом Ягуаровой Лапы находился сейчас не прямо над моей головой, а немного южнее.

— Я вижу девять звезд.

— Возьми палку и нарисуй их на земле, — сказал он.

Мне это требование показалось странным, но лезть с вопросами я не посмел и поступил, как было велено: взял палку и начертил на земле созвездие. Когда я закончил, Звездочет кивнул. Судя по всему, мне удалось ему угодить.

— Число видимых звезд зависит от того, насколько ясна ночь и насколько ярко сияет бог Луны. В такие ночи, как нынешняя, при столь яркой луне, большинство людей способны увидеть в Лапе пять, ну, в крайнем случае шесть звезд. Семь способны увидеть лишь те, у кого особо острое зрение, а человека, способного разглядеть девять, я встречал лишь один раз в жизни.

Я знал, что зрение у меня и вправду исключительное: не зря Огненные Очи стал полагаться на меня, когда под конец жизни собственные глаза начали его подводить. Значит, Звездочет велел мне нарисовать созвездие на земле, желая проверить, действительно ли я вижу эти звезды или просто пересказываю услышанное.

— Где сейчас Кецалькоатль, Пернатый Змей?[3]

Найти на небосводе Пернатого Змея было куда проще, чем Ягуарову Лапу. Я указал наверх.

— Кецалькоатль — самый яркий из звездных богов, лишь Солнце и Луна испускают больше света, чем он. А сейчас Пернатый Змей находится в Обители Черепахи.

— А где Темный Разлом? — спросил он.

Слова сорвались с моих уст прежде, чем я успел спохватиться:

— В Обители Волшебника.

— Кто тебе это сказал?

Я отшатнулся, потрясенный суровостью тона Звездочета, и съежился под его пронизывающим взглядом, сознавая, что совершил ужасную оплошность, но, вот уж диво, я сам не понимал, почему так поступил. В моих словах не было никакого смысла, ибо Обители Волшебника не существовало. Темный Разлом представлял собой затемненную зону ночного неба.[4]

То была самая таинственная и пугающая область на небосводе, отверстие, откуда некогда появился наш мир и откуда предстоит появиться силам, которые его погубят. Шаман, ставший мне приемным отцом, называл его Темной Дорогой в Шибальба, ужасную Страну мертвых, лежащую далеко на юге. Отметины на моем теле спасли мне жизнь в младенчестве, но в юности сделали меня избранным для жертвоприношения.

— Не знаю. Просто знаю, что на небе есть Обитель Волшебника. Кажется, это знание пришло ко мне само.

— Ты никогда раньше об этом не говорил?

— Нет, — покачал головой я.

— Ты уверен, что не слышал об этом от шамана, который тебя вырастил?

— Нет, он ничего такого не говорил. Он показал мне тринадцать небесных знаков, но о том, что Темный Разлом находится в Обители Волшебника, никогда даже не заикался.

Мы вместе вернулись в лагерь, к еще тлевшему костру. Видя, что Звездочет погружен в раздумья, я приноравливался к его медленному шагу. Было очевидно, что созерцатель звезд далеко не последний человек в великом городе Толлане, это ставило его наравне с самыми знатными и могущественными людьми величайшей державы сего мира. А вот почему столь влиятельного человека заботит столь ничтожная личность, как я, было для меня загадкой.

— Что тебе известно о Книге Судеб? — осведомился он.

Прежде чем ответить, я вздохнул. О Книге Судеб слышал каждый, и было непонятно, какой смысл в вопросе, ответ на который не требовал особых познаний.

Книга Судеб представляла собой Священный Календарь, роспись двухсот шестидесяти дней, сверяясь со знаками которых шаманы предсказывали людям их судьбу. Конечно, во всех подробностях участь и предназначение каждого человека ведомо лишь богу-покровителю того дня, в который он родился, но, зная дату и время рождения, шаман в состоянии связаться с высшими силами и предсказать очень многое.

— Это единственная Книга Судеб, которая тебе известна? — Этот вопрос Звездочет задал тихо, чуть ли не шепотом, и снова удивил меня.

Ну конечно, то была единственная известная мне Книга Судеб. Единственная, которая существовала.

Я лежал на холодной, твердой земле, глядя на светящееся ночное небо и на Темный Разлом, мой собственный небесный знак.

Сон никак не шел, и я вновь и вновь прокручивал в памяти разговор со Звездочетом: его вопросы и мои ответы. Больше всего меня занимало, почему он так разгневался, услышав про Обитель Волшебника.

Звезды не давали мне ответа, но одно насчет Звездочета я уяснил точно, хотя, конечно, не смел высказать это вслух. Когда он поднимал взгляд к небу, высматривая Темный Разлом, его взор смещался немного в сторону от истинного местонахождения. Иными словами, его подводило зрение.

А ведь для созерцателя небес утратить зрение — это все равно что для воина лишиться рук.

Я гадал о том, почему та самая фраза сорвалась с моих уст, когда Звездочет задал мне вопрос о том, где находится Темный Разлом. А еще гадал о самом Звездочете. Почему он обращался с пленником из песьего племени с учтивостью, какая подобает разве что знатным особам из города Толлана?

На самом деле я солгал, сказав Звездочету, будто сам не знаю, с чего это вообразил, что Темный Разлом находится в Обители Волшебника. Кое-что на сей счет я знал, но то было нечто такое, чего я действительно не понимал и не мог поделиться с ним этим, даже появись у меня такое желание. Произнося те слова, я ощутил внутри теплый свет и кое-что вспомнил — не слова, не человека, но ощущение. Ощущение того, будто кто-то с любовью и нежностью баюкает меня на руках, в теплых объятиях.

Ласкала и лелеяла меня женщина, и я знал, что некогда составлял с ней одно целое. То была моя мать.

Ни имени, ни даже лица я не помнил: сохранилось лишь это ощущение любви и тепла. Я попытался вытеснить ее из сознания, но тщетно, она не уходила.

Но кем же была моя мать, задумался я. И почему она отправила меня вниз по течению реки в плетеной корзинке?

Часть III

7

Моника Кардифф, сидевшая за длинным, красного дерева столом для заседаний, озирала в ожидании коллег пустое помещение. Ей было не по себе. Неловкость порождали, конечно, не вращающиеся кожаные кресла с откидными спинками и не панели красного дерева, которыми были отделаны стены. Темная древесина восхищала Монику, хотя большую часть панелей заслоняли компьютерные мониторы, телевизионные экраны и портреты бывших президентов. Ей нравились три кофейника из серебра высшей пробы, старинные чашки и соусники из костяного фарфора, кувшины с ледяным апельсиновым соком, бутылочки с «Эвиан» и «Перье» и ведерки со льдом, к которым прилагались серебряные щипцы, обрамлявшие бокалы, помеченные президентской печатью.

Нет, кто ее раздражал, так это как раз коллеги. В особенности сам президент Эдвард Рааб, специальный советник по оборонным вопросам и бывший председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал Ричард X. Гегберг по прозванию Ураган и бывший шеф управления тайных операций ЦРУ Брэдфорд Чейз. Последний был новичком, совсем недавно введенным в состав недавно созданного президентского Совета по науке.

С точки зрения Кардифф, именно из-за таких людей США увязли в Ираке, мировая экономика просела, а сейчас планета оказалась перед лицом тяжелейшего кризиса в человеческой истории. И в столь отчаянные часы ей вовсе не хотелось зависеть от тех, кого она в приватной обстановке высмеивала, называя «вашингтонскими политиканами».

Монике было комфортнее и привычнее иметь дело с учеными мирового класса, чьи умы, не ведая отдыха, круглосуточно работают над судьбоносными научными проектами.

Будучи знаменитым на весь мир астрофизиком, Кардифф также прославилась как специалист в области «глобального катастрофизма» — области знания, которую она, по сути единолично, основала лет двадцать назад и которая представляла собой синтетическую дисциплину, включавшую все от «мегавулканизма» до порождающего засухи и масштабные пожары глобального потепления, от солнечных бурь до глубоководных выбросов метана, от ядерного терроризма до возможного столкновения Земли с астероидом или кометой. Порой она сама себя называла адептом апокалипсиса.

В качестве академической звезды первой величины, светившей в Беркли и Калифорнийском технологическом институте, Кардифф, не испытывая ни малейшего пиетета по отношению к государственным структурам, приняла предложение о сотрудничестве с НАСА по той единственной причине, что работа там обеспечивала ей доступ к космическим телескопам центра Годдарда.[5] И ведь мало того что это было обставлено кучей бесивших ее донельзя бюрократических процедур, так в итоге исследования там привели ее сюда.

Моника была не из тех, с кем легко иметь дело, и президент Рааб как ее бывший студент прекрасно это знал, ибо не раз становился свидетелем того, как профессор высказывала самую нелицеприятную правду, невзирая на лица. Однако они продолжали все эти годы оставаться друзьями, даже после того, как Рааб был избран президентом Соединенных Штатов. И этот факт представлял загадку даже для нее самой.

Кардифф находилась здесь меньше недели, и за все это время у них состоялась только одна, подготовительная, встреча. Большую часть совещания она посвятила насмешкам и нападкам на генерала Гегберга, использовав для этого всю свою безграничную язвительность. До сих пор, вспоминая, как она тогда выставила мерзавца генерала на посмешище, Кардифф не могла удержаться от легкой улыбки.

Дерьмовый поток сознания генерала мигом вывел Кардифф из себя, и она жестко отреагировала на его высказывания. Будто бы путая фамилию, она называла его то Геббельсом, то Герингом, не преминувосведомиться о том, какие психотропные средства он принимает и не думал ли о том, чтобы прибегнуть к электрошоковой терапии. Цеплялась Кардифф к нему упорно, и попытки генерала игнорировать ее привели лишь к тому, что она, настаивая на отклике, назвала его вдобавок и «герром Гиммлером». Правда, к концу встречи Кардифф от него отвязалась, но настроение генералу подпортила изрядно и еще долго ловила на себе его злые взгляды.

С точки зрения Кардифф, все эти вашингтонские заправилы являлись продажными наймитами транснациональных корпораций, банковских акул Уолл-стрит, нефтяных олигархов и фармацевтических концернов, являвших собой некоего коллективного Дракулу.

Ее выводила из себя даже их манера одеваться. Привыкшая вращаться в демократичной, академической среде, Кардифф всегда одевалась практично просто и экономно. Даже лучшие ее наряды, в которых она появлялась на экране телевизора или на презентациях своих научных трудов, были приобретены на распродажах. Неудивительно, что обитатели коридоров власти, щеголявшие в костюмах по восемь тысяч долларов, туфлях по тысяче, сорочках по девятьсот и часах по десять тысяч, вызывали у нее естественное отторжение. У Моники все более и более обострялось чувство того, что она здесь не на своем месте — Золушка с распродажи в сверхмодном борделе.

Ну а виноваты в этом, конечно же, были все эти наводнившие округ Колумбия инвестиционные флибустьеры, нефтяные корсары и прочие лоббисты. Здешние холлы походили на модные дефиле. Туфли превалировали не дешевле тысячи долларов, все больше от Гуччи, Диора, Ральфа Лорена, Зеньи и «Брукс бразерз». Под стать им по цене были и неброских, сдержанных цветов галстуки. Рубашки эта публика предпочитала от Майкла Бастиана и Ральфа Лорена, не говоря уж об Армани, Диоре, «Хики Фримен», «Брукс бразерз» и Сэвил-роу.

Что же до костюмов, то по сей части в округе Колумбия безусловное лидерство принадлежало «Бриони». Президенты, вице-президенты, сенаторы, конгрессмены, кабинетные чиновники, финансовые магнаты, нефтяные шейхи, всякого рода дикторы, кинозвезды, поставщики, лоббисты, лоббисты и еще раз лоббисты — короче говоря, все, кто хоть что-то собой представлял в Вашингтоне, считали необходимым вырядиться в костюм от «Бриони». Это уже становилось своего рода униформой.

Самым популярным цветом был темно-синий, что усугубляло сходство с морскими мундирами и усиливало впечатление, будто вся эта элитная, пошитая на заказ одежонка на самом деле сошла с конвейера.

Наконец-то в комнату вошли участники совещания. Во главе с президентом.

— Доктор Кардифф! — воскликнул он. — Вижу, вы, как всегда, расторопны.

— А вы, как всегда, нет, — буркнула в ответ она.

Черный, будто ламповая сажа, — разумеется, от «Бриони» — костюм президента тянул на одиннадцать тысяч долларов и был тут же мысленно охарактеризован Кардифф как «прикид высокопоставленного болвана», поскольку, как ей помнилось, похожий носил и Джордж Буш, а кандидат в вице-президенты Сара Пэйлин, по слухам, заказала пару таких же для своего мужа.

Генерал Гегберг, войдя в помещение, сверкнул усыпанными бриллиантами часами «Ролекс». Вне всякого сомнения, этот фашист с четырьмя звездами точно так же демонстрировал их своим влиятельным вашингтонским клиентам или собутыльникам из числа диктаторов стран третьего мира, как будто сей сверкающий хронометр представлял собой ключи от некоего царства.

Хорошо еще, что президент носил часы попроще. Он предпочел «Картье Сантос-Дюмон», изготовленные по образцу авиационных хронометров начала 1900-х. Их стилизованный под пропеллер циферблат с нарочито крупными, в стиле ар-деко, римскими цифрами, заключенный в простой стальной корпус, казался Кардифф квинтэссенцией скромности и хорошего вкуса. Пока она не выяснила, что «простой стальной корпус» на самом деле сделан из белого золота, а розничная цена такого «скромного» аксессуара превышает десять кусков.

В дверь вошел Брэдфорд Чейз, теперь уже бывший директор ЦРУ. Он был громадным, словно медведь, с густой гривой седых, отливающих сталью волос, походившей на кулак бейсболиста физиономией, носом, смахивавшим на приплюснутую костяшку, и острыми, буравившими собеседника насквозь глазами. Его превосходного покроя костюм, выдержанный в военно-морском стиле «Бриони», подчеркивал могучую грудь и широченные бычьи плечи. Огромные ручищи выглядели так, словно ему ничего не стоило разгибать подковы или заколачивать сваи в вечную мерзлоту.

А еще он хромал. Президент Рааб недавно рассказал ей, что Брэд тридцать лет проработал агентом-нелегалом без официального прикрытия в самых опасных регионах Азии, Среднего Востока и Африки. Сражался в тылу врага в четырех вооруженных конфликтах, бывал под бомбежками, под обстрелом и в рукопашной и получил не меньше десятка ранений. Нахлебавшись вдоволь дерьма, он вышел в отставку и, решив срубить деньжат, направился прямиком в Голливуд, где живо втюхал несколько эпизодов из своей богатой событиями биографии трем ведущим студиям. Сам Брэдфорд некоторое время подвизался при них в качестве консультанта, но довольно скоро переквалифицировался в сценариста и исполнительного продюсера. В промежутках между съемками он прятался у себя в Палм-Спрингс и писал собственные шпионские хиты, первый из которых, под названием «Из ночи», продал на четвертую студию. На всех этих шпионских страстях он уже заработал более сотни миллионов и, судя по экранным продолжениям и нескончаемым телевизионным сериалам, останавливаться на достигнутом не собирался. Что, впрочем, не помешало президенту забрать его обратно в Вашингтон.

Чем этот тип был так важен, Кардифф сказать не могла. Сегодня она видела его лишь во второй раз, а при первой встрече они практически не имели возможности поговорить — только обменялись рукопожатиями. Она гадала, почему это Брэдфорд так неулыбчив, неразговорчив и почему, вопреки ожиданию, он ей симпатичен… Собственная реакция казалась ей по меньшей мере странной.

Перед нынешней встречей президент приватно попросил ее «не наезжать на генерала», и ей подумалось, что по большому счету он прав. В конце концов, если ее вычисления верны, мир движется к внезапному и ужасному концу, и вполне возможно, что скоро они все будут лаять на луну, словно взбесившиеся собаки, а не засиживаться по совещательным кабинетам, до бесконечности забалтывая проблему.

И не исключено, что она и генерал будут изрыгать схожие непристойности. Так что, подумала Кардифф с горькой усмешкой, вряд ли имеет смысл терзать его сейчас когтями своей иронии.

Наконец все расселись, и президент, величаво поднявшись со своего места, взял слово.

Часть IV

8

Сей мир, 1001 год

К полудню следующего дня мы вступили в лежащую к югу область каньонов. Скалы прорезали извилистые, с выветренными стенами ущелья, русла высохших потоков покрывала красноватая глина, и все это, изгибаясь и переплетаясь самым невероятным образом, образовывало причудливый лабиринт.

Я шел рядом со Звездочетом, когда Дымящийся Щит сказал ему, что побывал здесь еще в детстве.

— В то время мой отец, как теперь я сам, был командиром Ягуаров и иногда брал меня с собой на учения, хотя я, конечно, тогда был слишком юн и в воины еще не годился. В ту пору этот край выглядел совсем не так, как сейчас, он был зеленым, здесь текли реки, и воды хватало, чтобы выращивать маис. Не то что теперь, когда боги дождя позабыли про здешнюю землю.

— Чтобы умилостивить этих богов, пролили реки крови, — кивнул Звездочет, — но они отказываются питать землю. Люди вынуждены покидать нажитые места и переселяться дальше на юг, оставляя за собой выжженную солнцем пустыню. Некогда здесь возделывали поля, а сейчас — оглянись вокруг. Всюду кусачие скорпионы, ядовитые змеи и колючие растения.

— Земля смерти, — подхватил Дымящийся Щит.

Звездочет взмахнул рукой, указывая на землю, покинутую как богами, так и людьми.

— Если боги и дальше будут так же скупиться на дожди, как ныне, когда-нибудь даже Толлан обратится в такую же иссохшую пустыню, как эта.

— Ты все время наблюдаешь за грифами, — обратился ко мне через некоторое время Звездочет. — Находишь их интересными?

— Не интересными, Благородный, но пугающими. Они посланники смерти. Их не увидишь до тех пор, пока кто-нибудь не умрет.

— Они убивают только тогда, когда это совершенно необходимо, — сказал Дымящийся Щит.

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

— Спроси у тех, кто привязал тебя к дереву и оставил в качестве корма для этих жаждущих крови богов, — ответил Звездочет.

— Они мертвы, все, кроме Теноча.

— Ты получил ответ на свой вопрос? — осведомился Дымящийся Щит.

И пошел вперед, прежде чем услышал мой ответ, которого у меня все равно не было.

9

Два дня мы тащились по гористой местности, то взбираясь на склоны, то спускаясь, и чем дальше на юг, по направлению к Толлану, тем более живой и зеленой становилась земля.

Мои самые ранние воспоминания о стране людей-псов были связаны с ежегодно пересыхавшими ручьями, утыканными шипами кактусами и зарослями колючих кустов всех форм и размеров, заполонивших собой участки, где некогда произрастал маис.

По мере того как высыхала под нашими ногами земля, мы вынуждены были откочевывать все дальше и дальше к югу, в поисках дарующей жизнь воды. Но продвижение на юг неизбежно приводило ко все более частым и кровавым столкновениям с тольтеками.

Прислушиваясь к разговорам Звездочета и воителя-Ягуара, я понял, что и тольтеки были вынуждены отступать все дальше, и не под нажимом моего племени, но тоже из-за того, что менялись условия жизни. Земли, лежавшие к северу, высыхали, оттуда все чаще налетали пыльные бури, и тольтеки уходили все дальше, бросая угодья, уже неспособные приносить достаточный для прокорма урожай.

О том, что боги дождя не были милосердны и к тольтекам, я узнал с удивлением. Среди моих соплеменников владения наших соседей считались зеленым, цветущим земным раем, где стебли маиса тянутся к самому небу, початки достигают человеческого роста, а бобы бывают с голову ребенка.

Когда во время обеденного привала я рассказал об этом Звездочету, он рассмеялся.

— Ну конечно, по сравнению с твоими соплеменниками, пожирающими червей, люди из Толлана живут как боги. Ни одно из племен сего мира не обладает такими богатствами, как тольтеки, хотя в глазах невежественных дикарей все цивилизованные народы выглядят небожителями. Ты сам это увидишь.

Мы прервали разговор, услышав, как Дымящийся Щит поносит Теноча, который снова отказывался от еды да еще и боднул воина, пытавшегося его накормить. За что и был жестоко избит.

— Он скорее умрет, чем унизится, — сказал я вполголоса Звездочету, так, чтобы не слышал Дымящийся Щит.

— За этим дело не станет, умрет он довольно скоро. Если его и пытаются накормить, то лишь для того, чтобы он дожил до жертвоприношения. — В тоне Звездочета я уловил уважение. — Это хорошо, что его удалось захватить живым. Он силен и злобен, и, когда прольется его кровь, это не только поможет ублажить богов дождя, но и избавит нас от злобного зверя и, возможно, опасного врага.

Постепенно стали попадаться деревья, причем не приземистые и корявые, какие встречались в засушливом краю, но средней высоты сосенки, тополя и колючие, но крепкие мескитовые деревья.[6]

Наконец мы спустились с холмов, и моему взору впервые открылась земля тольтеков. Пустыня людей-псов осталась позади, впереди расстилались владения цивилизованных людей.

Перед нами лежал вовсе не буйный тропический лес, каким рисовались моему воображению окрестности Толлана, но земля, где, по крайней мере, росло что-то полезное: вокруг, сколько видел глаз, бесконечные ряды сочной агавы вперемежку с посадками маиса, бобов и перца.

— Здешний край засушливее, чем ближние окрестности Толлана, — сказал мне Звездочет, — но для агавы подходит хорошо. Когда мы подойдем к городу ближе, ты с вершины холма сможешь обозреть поля маиса и бобов, тянущиеся настолько, насколько увидит твой исключительно острый глаз. Но даже этих необозримых полей недостаточно для того, чтобы прокормить наш великий город. И дело не только в том, что боги скупятся на дожди. Просто сейчас в Толлане живет вдвое больше народа, чем еще десять лет назад.

Может быть, агава и не столь щедрый дар богов, как солнце, вода или маис, но пользы приносит очень много. Из стеблей делают обувь, ими кроют крыши сельских домов, из волокон агавы вьют веревки, ткут полотно, плетут корзины, острые шипы идут на иголки, годные и для шитья, и для жертвенных кровопусканий, когда человек жертвует богам собственную кровь.

Как и маис, агава имеет божественную природу, но и эта божественная суть находит практическое применение. Сердцевина растения дает сок, который, перебродив, превращается в октли, нектар богов.

По дороге мое внимание привлекли люди, наносившие удары по зрелым растениям. Звездочет заметил мое любопытство.

— Когда зрелое растение готово зацвести, его протыкают кинжалом, чтобы предотвратить цветение, — пояснил он. — Это называется «кастрацией» растения. «Кастрированное», оно дает больше сока, чем если цветет.

— Мне лишь единожды довелось отведать этого священного сока, — признался я. — От него кружится голова.

— Как говорят, октли открывает наш разум богам, — хмыкнул Звездочет. — Так-то оно так, но говорят еще, что, если пить слишком много, октли вовсе отбирает разум, уподобляя нас несмышленым детям. Но тот сок, который, как ты сейчас видишь, получают из растений, это еще не нектар богов. Сок сольют в большие глиняные сосуды и будут выдерживать до тех пор, пока в него не войдет дух Майяуэль.

Майяуэль была богиней агавы. Наш народ представлял ее себе в виде женщины с множеством грудей, что позволяло одновременно кормить множество детей. Мы называли этих детей Четыреста Кроликов и верили, что именно они проникают в наши тела и лишают разума, когда мы выпиваем слишком много священного сока.

Когда мы поднялись на гребень холма, взору открылось безбрежное море маиса и прочих съедобных растений. Но не это невиданное богатство и даже не две протекавшие по широким полям реки привлекли мое внимание. Я впервые увидел великий город Толлан.

На расстоянии, вдалеке, он светился и переливался, словно отражение полуденного солнца в пруду с безупречно чистой водой. Над высокими белыми стенами возносились к небесам вершины огромных, величественных храмовых пирамид.

Меня пробрало дрожью возбуждения, волнующего предчувствия и внезапного страха. За мою недолгую жизнь мне еще не доводилось видеть столь устрашающего великолепия. Пирамиды казались непривычно огромными, будто горы с вершинами, пронизывающими облака, которые вздымались к звездам, искушая богов. Но Толлан представлял собой не беззащитное творение художников и ремесленников, а грозный, обнесенный могучими стенами город-крепость.

Да уж, рядом с такой цитаделью отряд ацтеков был все равно что облачко москитов. Мне трудно было представить, чтобы даже объединенное войско всех кланов ацтеков могло захватить этот город. Перед нами тянулась широкая дорога, по которой в город и из города тек людской поток. У строения без крыши, со стенами из кирпича-сырца Звездочет замедлил шаг.

— Если кому-то надо облегчиться, это надо сделать здесь, — сказал он.

— Как… справить телесную нужду — в доме? — в изумлении воззрился на него я.

— Это не жилой дом, а специальный дом удобств.

Мне это показалось полной бессмыслицей.

— Но зачем, — обведя широким жестом окрестности, спросил я, — строить для этого специальные дома, когда целый мир вокруг годится?..

— Это годится для животных, а ты к ним больше не относишься. С этого момента ты должен думать и действовать как тольтек. А мы не облегчаемся там, где едим, спим, работаем или гуляем.

— Понимаю, Благородный.

На самом деле я ничего не понимал, но и выставлять напоказ свое невежество мне не хотелось. А вот другой вопрос сорвался с моего языка сам собой.

— А что происходит, когда дом удобств, хм… переполнен?

Вздох Звездочета показал, что это не самый удачный вопрос, какой я мог задать.

— Мы облегчаемся в горшки. Содержимое горшков, как и отходы всего города, вывозят на окрестные поля.

Да уж, подумал я, земледельцам Толлана не позавидуешь.

— Но ведь если так, земледельцы должны ходить прямо по…

— Ничего подобного, — покачал головой он. — Отходы впитываются в землю. Ты, наверное, слышал рассказы о растениях, вымахивающих до огромных размеров. Ну вот, теперь тебе известна причина.

Ну и ну!

Мы продолжили путь к городу, и по дороге Звездочет рассказал мне о том, что туда, по глиняным трубам, подается вода.[7]

И подтвердил то, о чем я слышал, но считал небывальщиной, — тольтеки мылись каждый день.

Я онемел, а когда ко мне вернулся дар речи, выдохнул:

— Должно быть, боги воистину благословили Толлан.

Лицо Звездочета вдруг омрачилось, и я придержал язык. Мне вовсе не хотелось его огорчать.

Мы прошли в направлении города еще тысячу шагов, прежде чем Звездочет снова заговорил со мной.

— В твоих глазах это, наверное, так и выглядит, но на самом деле зеленые поля простираются сейчас на вдвое меньшее расстояние, чем раньше. Я уже говорил тебе, что теперь наших урожаев не хватает, чтобы прокормить город. — Он остановился и взглянул мне в глаза. — Койотль, прежде чем ты вступишь в город, тебе нужно кое-что усвоить. Это может спасти твою жизнь.

— Да, Благородный.

— Толлан вовсе не столь любим богами, как ты можешь вообразить, но говорить об этом нельзя, даже шепотом.

— Хорошо, Благородный. Хотя я ничего не понимаю.

— Наш великий правитель Се Акатль, Тростниковый Прут, принял имя бога Кецалькоатля, Пернатого Змея. Он говорит, что получил на то дозволение самого бога. И поначалу после этого его поступка все шло хорошо, но потом дожди пошли на убыль. Влаги не хватает, чтобы выращивать урожай. — Звездочет отвел глаза, и поджал губы. — То, что ты увидишь по вступлении в город, тебя удивит. Нет, тебя это… устрашит. Усвой, что все твои мысли и страхи ты должен держать при себе. Потому что, если проявишь их, это может стоить тебе жизни.

10

В сотне шагов от городских стен Толлана мы остановились. Выбеленные природным речным гипсом до светящейся белизны, эти внушительные, вчетверо выше человеческого роста заграждения казались непреодолимыми. Впечатление усиливалось игравшими на стенах кровавыми отблесками уже багровевшего вечернего солнца.

Оглянувшись, я увидел, что мы со Звездочетом и Цветком Пустыни остались в одиночестве — другие куда-то подевались. Потом, в отдалении, я увидел их — они вели Теноча в другую сторону.

— Куда они направляются? — спросил я Звездочета.

— К восточным воротам. Воины, возвращаясь из похода, всегда вступают в город через них. И выступают в поход тоже.

— А почему именно через них?

— Восточные ворота ближе всего к Дому Солнца, и благородные воители верят, что на них лежит особое благословение богов. Ну а эти ворота для простых людей.

Лично я решил, что Дымящийся Щит нас бросил.

Мы прошли мимо сотен караульных в плотно облегающих набедренных повязках, коротких туниках, стеганых доспехах из отбеленного хлопка и в высоких, со шнуровкой до колен, кожаных сандалиях. Стражники держали на плечах метательные копья и боевые топоры, а со сплетенных из волокон агавы, выкрашенных в угольно-черный цвет поясов свисали длинные, смертоносные ножи. Все их оружие было из острейшего, сверкающего черного обсидиана. На нас эти суровые, с ничего не выражавшими лицами стражи едва взглянули, словно старик, не говоря уж о неоперившемся юнце и девушке, не заслуживали внимания.

Пройдя сквозь ворота, я увидел, что казавшаяся монолитной, а на самом деле сложенная из массивных, обожженных на солнце и выбеленных кирпичей стена имеет толщину больше, чем в два копья. Проем ворот имел ширину в три копья и высоту в два человеческих роста, и сами они больше походили не на ворота, а на прямоугольный тоннель, не пробитый в стене, а прорытый под ней. Другим путем с этой стороны в город было не попасть.

Воин, стоявший на зубчатой стене, узнал Звездочета.

— Привет тебе, старец. Как прошел поход?

— Много сведений. Трое пленников. Обошлось без потерь.

— Слава Кецалькоатлю!

— Воистину слава!

— Проходите! — крикнул нам воин и, повернувшись, скомандовал часовому по ту сторону тоннеля: — Пропустить!

Мы нырнули в темный проход и выбрались на яркий солнечный свет уже по ту сторону. Рядом с проходом громоздились штабеля кирпича-сырца. Предполагалось, что в случае вражеской осады тоннель будет заложен изнутри.

Выйдя из тоннеля, мы оказались на краю огромной, в первый момент ошеломившей меня своими размерами площади. Не менее двухсот шагов в поперечнике, площадь была украшена множеством беседок, засажена разнообразными цветами и деревьями — больше всего было тополей и сосен. При этом утрамбованная земля под нашими ногами казалась чуть ли не такой же твердой, как кирпичные стены, а если учесть еще и долгую засуху, то оставалось непонятным, как здесь вообще могло что-то расти.

Объяснение этому нашлось в самом центре площади, где располагался огромный бассейн с фонтаном, являвшийся одним из многих чудес, которыми заслуженно гордились толланы, как называли себя жители Толлана. Заодно я узнал, что в городе имеется собственный, внутренний источник воды. Горловиной фонтана служило изваяние водяной богини Чальчиутликуэ, Той, Что в Нефритовом Одеянии, которое окружала светящаяся аура брызг.

— Некогда Чальчиутликуэ погубила сей мир, послав на него дождь, длившийся пятьдесят два года. Земля была затоплена, но людей она обратила в рыб, позаботившись, чтобы потоп их не уничтожил.

— А там, наверное, живут вожди? — спросил я, указав на дома, окружавшие площадь.

— Нет, — покачал головой мой собеседник, — дворцы знати находятся ближе к Церемониальному центру города. Здесь живут обыкновенные люди. Дома-то да, с виду большие, но семья может занимать в таком доме всего две или три комнаты.

А мне казалось, что величественнее этих зданий и быть не может.

— А сколько всего народу живет в Толлане?

— Более пятидесяти тысяч человек. Впятеро больше, чем во всех городах и селениях, находящихся в дневном переходе от столицы. Только на то, чтобы пересечь город, уйдет не меньше часа.

А во всем нашем клане не насчитывалось и тысячи ацтеков.

Набрав для храбрости побольше воздуху, я наконец заставил себя поднять взгляд на высившуюся над нами огромную храмовую пирамиду. Там уже проходила церемония жертвоприношения, и у подножия собралась одержимая толпа. Восторженные взоры верующих были прикованы к находившимся на вершине, облаченным в черные балахоны жрецам с длинными, испачканными кровью волосами. Молящиеся приветствовали служителей богов громкими криками и потрясали в воздухе кулаками. Звездочет повел нас прямо сквозь эту плотную, беснующуюся толпу.

За всю свою жизнь я не видел больше полусотни человек, собравшихся разом в одном месте, как, впрочем, и дома выше деревенской хижины, войти в которую можно было лишь наклонившись. Цветок Пустыни, уроженка селения чуть побольше моего, как-то призналась, что никогда не видела толпы больше чем в сто человек, а здесь народу собралось самое меньшее тысяча. На все это — решительно на все! — я взирал с отвисшей челюстью.

Чего стоила одна только одежда! Там, где я жил, мужчины редко носили что-нибудь, кроме белых набедренных повязок из волокон агавы, которые добывали и выделывали наши женщины. Из той же грубой, но прочной ткани они шили и свои юбки. Если мужчины иногда надевали что-то сверху, то женщины, как правило, ходили с обнаженной грудью. И набедренные повязки, и юбки удерживались на бедрах узлом, завязанным спереди.

Здесь, в Толлане, набедренные повязки представляли собой треугольники из тонкой хлопковой ткани: один конец пропускался между ног, после чего все концы связывались вместе. Грубое полотно из агавы, вроде того, в какое были обернуты мои чресла, здесь носили только самые жалкие бедняки.

Однако даже у здешних бедняков края одежды отделывались меховой бахромой, а нередко в кайму вшивались разноцветные камушки, так что мы с Цветком Пустыни в сравнении с горожанами выглядели просто убого. Это очень смущало ее. Стыдясь своего жалкого одеяния, она смотрела себе под ноги, почти не поднимая глаз.

— Может, тебя утешит то, что я выгляжу гораздо хуже, чем ты, — шепнул я девушке. — А если хочешь знать правду, то ты выглядишь потрясающе.

Похоже, мои слова приободрили ее. Во всяком случае, она улыбнулась и сжала мою руку.

Надо сказать, Цветок и на самом деле выглядела лучше меня. Ей Дымящийся Щит дал хлопковую шаль, чтобы прикрыть нагую грудь, а у меня, кроме драной тряпки на бедрах, ничего не было.

Одежды здешних горожан подчеркивали то, сколь богат и силен этот народ: здесь даже бедняки щеголяли в белых плащах. Ну а люди богатые, видимо, чтобы подчеркнуть свою состоятельность и высокое положение, порой, несмотря на жаркий день, красовались в нескольких плащах сразу, причем верхняя накидка была пышно расшита. Состоятельные женщины носили длинные, до лодыжек, юбки и прямого покроя блузы с прорезями для рук по бокам, разукрашенные узорами в виде спиралей, полос, квадратов, треугольников и еще невесть чего, причем зачастую эти узоры были не нанесены краской, а вплетены в ткань.

А сами ткани были выкрашены в самые яркие и разнообразные цвета. Правда, нельзя сказать, чтобы и мы в нашем захолустье ничего не знали о красках. Мы собирали с опунций и давили кошемильных червецов, вываривали полученное месиво с мочой и квасцами, и в результате наши женщины получали малиновую краску, казавшуюся мне просто чудесной. Из тутовника мы получали желтую краску, из листьев акации, смешанных с черной глиной, — синюю. Однако для получения этих красок требовалось великое множество насекомых, листьев, плодов и прочих составляющих, а главное, это требовало нескончаемого труда.

Поэтому, будучи народом практичным, ацтеки предпочитали одеваться проще, да и в любом случае ничего похожего на царившее сейчас вокруг меня буйство ярчайших цветов произвести не могли. Здесь были представлены все мыслимые оттенки: сияющий алый, мертвенный пурпур, пламенеющий желтый, полуночный черный и сочный зеленый.

Мало того что здешние мужчины и женщины обшивали свою одежду разноцветными перьями, так они еще и украшали прически и головные уборы высокими плюмажами из перьев орлов, ястребов и попугаев. В чести у них были ожерелья, браслеты, перстни, серьги и кольца для носа из серебра или золота, усыпанные самоцветами, кристаллами, янтарем, ракушками или крохотными колокольчиками. Кожаные изделия украшались бисером или золотым тиснением, а собственная кожа местных жителей — затейливыми татуировками.

Если у нас бедняки ходили босыми, то здесь сандалии с крепкими подошвами из агавы были доступны всем. Они крепились к ноге ремнями, и у некоторых, как у пленивших нас воинов, эти перекрещивающиеся ремни поднимались до колен.

Разглядывая толпу, я так увлекся, что пропустил вступительную речь главного храмового жреца. Не знаю уж, что он там говорил, но собравшиеся откликнулись таким диким ревом, что впору было подумать, будто это рвется из преисподней Миктлантекутли безумная стая демонов.

— Чего они так орут? — спросил я Звездочета.

— Радуются нашему возвращению, — ответил он.

— Нашему? — удивился я.

— Возвращению воинов, — пояснил он.

Город вновь содрогнулся от многоголосого, душераздирающего рева.

Храмовая пирамида оказалась столь огромной, что ее трудно было обозреть: каждая сторона квадратного основания в сотню шагов длиной, а по склонам — горизонтальные ступени. Их было великое множество, я попытался их сосчитать, но после второй сотни сбился и бросил эту затею. На вершине находилось святилище Кецалькоатля: на передней стене красовалось изображение бога, выложенное бирюзовой мозаикой. И уж конечно, там, наверху, толпились кровожадные жрецы.

— Крови богам! Крови богам! Крови богам! — голосила во всю мочь толпа, окружавшая пирамиду.

Облаченные в накидки из человеческой кожи и причудливые головные уборы из перьев, разукрашенные золотом и сверкающими самоцветами, эти измазанные в крови служители повергли толпу в экстаз тем, что тащили к алтарю очередную жертву.

А вот стоявший рядом со мной Звездочет столь воодушевленным не выглядел.

— На вершине этой пирамиды я видел такое, — сказал он мне шепотом, — что заставило бы само солнце закрыть глаза и выжало бы слезы из скал.

Принято было считать, что умереть на одном из бесчисленных алтарей сего мира, под ножом жреца в ходе священного обряда — это высокая честь, и многие идут на нее с радостью. Может, иногда так и бывало, но сегодня дело обстояло иначе. Тот бедолага, которого сейчас тащил под нож жрец, обезумел от страха. И не он один: на склонах пирамиды, дрожа, рыдая и стеная, дожидалась своей участи длинная очередь обреченных.

Потребовались совместные усилия пятерых жрецов, чтобы протащить полуголого мужчину по верхней площадке пирамиды и бросить его лицом вверх на окровавленный алтарь. Четверо держали несчастного за руки и за ноги, один оттянул назад его голову. Только после этого главный жрец прочел, завывая, ритуальное заклинание и с размаху вонзил клинок в высоко вздымавшуюся грудь отчаянно кричавшей жертвы. Он сделал длинный, глубокий разрез, вскрыв грудную клетку, запустил в рану обе руки, вырвал бьющееся сердце и воздел его высоко над головой.

Толпа завопила в чувственном восторге.

Бросив сердце в специально предназначенный, по грудь высотой, глиняный кувшин, жрец снова взялся за нож и перерезал жертве шею, отделив голову от плеч. Голова с противным стуком упала на каменную площадку, жрец наклонился, ухватил ее за волосы и поднял высоко над собой.

Окружавшая меня толпа вновь взорвалась восторженными воплями. Брошенная вниз голова, подскакивая, покатилась по ступенчатому склону пирамиды к подножию, где другая группа жрецов, подхватив, поместила ее в другой, большущий сосуд, где уже находились головы не одного десятка жертв.

Тем временем помощник жреца подтащил истекающее кровью, словно освежеванная оленья туша, обезглавленное тело к краю верхней площадки, и кровь алой струей устремилась вниз по прорезанному в каменном склоне желобу.

После этого помощники жреца поволокли к алтарю следующую бьющуюся в истерике жертву.

С отвращением отвернувшись, я увидел, что Цветок Пустыни тоже смотрит в сторону, вся дрожит, и глаза ее наполнились слезами. Непроизвольно обняв девушку, я ощутил, что ее тело сотрясают приглушенные рыдания. Меня всегда удивляло, как Цветок Пустыни, перенесшая столько страданий во власти злобного Теноча, сумела сохранить доброту и сочувствие к чужому горю.

Но Звездочета, похоже, кровавый обряд тоже не радовал. От меня не укрылось, что он поморщился и отвел взгляд.

— Звездочет, — обратился к нему я, — неужели тебя, как и эту бедную девушку, мутит от вида крови?

— Ты бы лучше следил за своим языком, Койотль, — проворчал старик. — Мы уже не в походе. Это Толлан, здесь порядки другие. Если жрецы услышат, что ты говоришь такие слова высшим, включая меня и Дымящегося Щита, тебе первым делом засунут в рот авокадо, чтобы пресечь недозволенные речи, и вскоре уже твое сердце будет вырвано из груди, а голова сброшена вниз по склону. Даже смотреть на них советую с осторожностью, чтобы тебе не выкололи глаза раскаленными ножами и не вставили в кровоточащие глазницы раскаленные уголья.

— Но разве Дымящийся Щит не сможет защитить нас от жрецов? — спросила Цветок Пустыни. — Он ведь, кажется, влиятельный человек.

— Если жрецы заимеют на вас зуб, отстоять вас будет почти невозможно. Да, Дымящийся Щит имеет вес, но спасти обреченного может только правитель, а он практически недоступен.

Словно в подтверждение его слов, по склону пирамиды скатилась еще одна голова.

Речи старика нагнали на меня страху, но бедняжка Цветок Пустыни приняла их еще ближе к сердцу. И снова я обнял ее и успокаивающе прошептал:

— Не отчаивайся, Цветочек. Давай покажем этим жестоким людям, из какого мы теста.

— Будь с нами Дымящийся Щит, мне бы было спокойнее.

— Правитель всегда направляет сюда своего помощника со свитой, проверить, как проходит обряд, — ответил Звездочет Цветку Пустыни, — а это все равно что стая демонов из преисподней Миктлантекутли. У Дымящегося Щита достаточно ума, чтобы избежать такой встречи.

— Но ты-то ведь здесь, — сказала Цветок Пустыни, благодарная старику за поддержку. — Значит, и Дымящийся Щит мог бы остаться.

— Нашла кого сравнивать — он ведь не старая развалина вроде меня. А стало быть, у него еще сохраняются иллюзии по части того, будто жизнь — стоящее дело.

— А ты не боишься смерти? — спросил я.

— Ко мне она придет как милость.

— А ты уверен, что этот адский демон явится именно сюда? — осведомилась Цветок Пустыни.

— Сегодня не обычный вечер, а праздничный. И проверять пленников в такие дни надлежит главе личной стражи правителя, то есть ему.

— А если я попрошу его о милосердии? — спросила Цветок Пустыни.

Саркастический смех Звездочета было больно слышать.

— Если ты выкажешь страх, он не просто отправит тебя на жертвенник, а прикажет разрезать на тысячу кусочков или подвесить за волосы и зажарить на медленном огне. А когда ты еще будешь дышать, но уже хорошо поджаришься — съест!

Цветок Пустыни съежилась от ужаса, и я взял ее за руку.

— Вы должны убедить этого демона в том, что отважны, как ягуары, — сказал старик нам обоим.

Цветок Пустыни попыталась взять себя в руки, хотя тут, как назло, очередная отсеченная голова скатилась прямо нам под ноги и уставилась на нас мертвыми, невидящими глазами. Торопливо подбежавший помощник жреца тут же забрал ее.

— Проклятье! Вот и сам демон пожаловал, — проворчал Звездочет.

Все крики и вопли мгновенно смокли, воцарилось гробовое молчание. Люди в ужасе расступились перед грозным посланцем правителя.

Мы с Цветком Пустыни едва не упали на колени, Звездочет рванул нас обратно.

— Стойте, как воины, — буркнул он, в то время как каждый мой нерв требовал пасть ниц.

Этот сановник являлся также главой воителей-Ягуаров, и, хотя сам носил просторное черное облачение с капюшоном, его сопровождал эскорт из благородных воителей в пятнистых ягуаровых шкурах и головных уборах с великолепными плюмажами. Каждый из них держал на плече боевой топор из сверкающего черного обсидиана.

Он и его воины направлялись прямо к нам.

— Гриф проверяет свою добычу, — прошептал Звездочет.

При этих словах мы с Цветком снова попытались преклонить колени, но Звездочет опять нас удержал.

— Вы должны держаться с достоинством, а не униженно и выказывать воинскую отвагу.

Воинскую отвагу? Ну и дела, меня так пробирало смертельным ужасом.

— Ты просто не дай ему заметить, что дрожишь, — шепнул я Цветку Пустыни и почувствовал, как напрягся ее позвоночник.

Она вздернула подбородок и, надо же, действительно перестала дрожать. Ее пример придал мужества и мне: я расправил плечи, выставил челюсть и вперил взгляд прямо в лицо сурового дознавателя, которое было скрыто тенями и низко надвинутым черным капюшоном.

— Ты мой герой, — шепнула мне в ответ Цветок, воодушевив меня еще сильнее.

Так и не поднимая головы, воитель шагал прямо на меня и, лишь подойдя вплотную, выпрямился и откинул капюшон.

И улыбнулся.

Мы, не мигая, смотрели прямо в глаза… Дымящегося Щита.

Он одарил меня еще более широкой улыбкой, а потом так сжал каждого в объятиях, что у нас затрещали кости.

Часть V

11

Дымящийся Щит и его одетые ягуарами сопровождающие продолжили путь во дворец, чтобы встретиться с правителем, а вот нас Звездочет повел в город, пояснив:

— Мы побываем во дворце после того, как правитель проведет другие встречи.

В Толлане меня ошеломляло все: начиная от залитых кровью гигантских пирамид до бесчисленных домов, не говоря уже о тысячах людей, заполнявших широченные улицы. До сих пор мне не доводилось видеть в одном месте больше пятнадцати — двадцати домов, да и те представляли собой крытые соломой хижины со стенами из вертикальных стеблей агавы, переплетенных с ее же ветками, и обмазанными глиной. Здесь же повсюду высились надежные, прочные строения, способные выдержать хоть наводнение, хоть пожар. Повсюду, сколько мог видеть глаз, вдоль улиц тянулись прямоугольные одноэтажные, а то и двухэтажные жилища из кирпича-сырца. Их выбеленные стены поблескивали в лучах клонившегося к закату солнца. Позади почти каждого дома находился полный цветов дворик.

— Места в городе мало, так что в домах тесновато, — заметил Звездочет. — Чем просторнее дом, тем богаче его жилец. — Он указал на один из жилых домов, который был почти вдвое больше соседних. — Видишь? Здешний хозяин явно состоятельный человек.

— Он что, выращивает много маиса? — наивно поинтересовался я.

— Мой юный друг, — рассмеялся Звездочет, — неужели здешние жители кажутся тебе похожими на земледельцев? Или, может быть, ты заметил в городе маисовые поля?

— Ну… а чем же они все занимаются?

— Кто чем. Есть торговцы, владельцы складов, дворцовые и храмовые служители, чиновники.

— А как они добывают пропитание?

— Большую часть платы за различные труды люди получают именно в виде провизии: зерном, овощами, иногда даже индейками или утками.

— Индейками и утками? — удивился я.

— Как по-твоему, если у человека полный сарай птицы, он богат?

— Еще бы!

— А вот у нашего правителя тысячи индюков и уток.

— Ну, тогда это смертный бог, — выдохнул я.

— Некоторые его таким и считают.

По мере того как продолжался осмотр города, я все больше убеждался в правоте старика. Скоро мы вступили в богатый квартал, населенный преимущественно чиновниками. Дома здесь были на пять-шесть комнат, а некоторые возвышались аж на три этажа. А на одном из дворов я заметил не только индеек, уток и съедобных собак, но и двух привязанных к дереву попугаев с такими зелеными перьями, что они казались пугающе нереальными.

— Зеленые попугаи! — прошептала Цветок Пустыни.

Мы оба застыли на месте, едва не лишившись дара речи. Даже такой невежественный ацтек, как я, знал, что плюмаж из перьев зеленого попугая — это настоящее сокровище.

— А у нашего правителя таких тысячи, — сообщил Звездочет.

— Да такого богатства не может быть на целом свете! — изумилась Цветок Пустыни.

— Ты уверена?

Мы свернули за угол и вышли на центральную рыночную площадь Толлана. И опять старик оказался прав: я и представить себе не мог, что на земле может существовать подобное изобилие. Казалось, будто все богатства южного Дома Солнца и блаженной обители Тлалока были собраны здесь, в одном месте, в действительности представлявшем лишь часть огромного города.

Чего тут только не было: разнообразные веревки, свитые как из волокон агавы, так и из сыромятной кожи, целые горы маисовых початков, сладкий картофель, лук, перец и какао-бобы, ошкуренные копченые кролики, поросята-пекари[8], индейки, утки, лани, жареные собаки, лягушки, рыба… Хоть сейчас на стол подавай! Здесь же предлагали бумагу из агавы и древесной коры, сок агавы, свежий мед, краски, в особенности индиго и кошениль, обсидиановые ножи, кремневые наконечники для копий, медные топоры, бамбуковые курительные трубки, стулья и спальные матрасы, жаровни, глиняную утварь, соль, древесный уголь, пропитанные смолой сосновые факелы, перья попугаев, орлов и соколов, лечебные травы, припарки, масла и растирания, барабаны, сделанные из раковин, трубы, флейты, погремушки, отрезы ярко окрашенных и богато расшитых тканей, самоцветы, драгоценные камни, жемчуг, изделия из серебра и золота, всевозможные ожерелья, серьги, браслеты. По соседству работали мастера татуировок и брадобреи.

Женщины, преклонив колени у печей, готовили бобы, проперченные маисовые лепешки тамале, тлаксатле и тортильи, в которые заворачивали приготовленное мясо или птицу. В дальнем конце рынка я даже углядел несколько клеток с пленными и осужденными преступниками, среди которых жрецы и начальники каменоломен присматривали себе людей для каторжной работы или жертвенного алтаря.

Теноча я заметил сразу. Он сидел в клетке один, его лицо, грудь, грязная набедренная повязка были измазаны в крови. Досталось ему основательно, но он остался тем же: на меня он посмотрел с убийственной злобой, а уж при виде Цветка Пустыни его глаза и вовсе наполнились безумной яростью.

— Он уйдет за хорошую цену, — заметил Звездочет. — У него сильные мускулы и крепкое сердце. Жрецы и начальники каменоломен будут перекупать такого пленника друг у друга.

— Да изрыгнут боги его желчь, — сказал я.

— Возможно, каменоломни даже страшнее, — возразил старик.

Стоя напротив заточенного в клетку Теноча, мы говорили о нем, как будто его и не было, отчего он бесновался еще пуще.

— Но почему мы с Цветком избежали и каменоломен, и жертвенного камня, а Теноч нет? — спросил я у Звездочета, когда клетки с пленниками остались позади.

— У тебя острый глаз и хорошая память как на названия, так и на образы, и ты разбираешься в звездах. Мое зрение слабеет, да и память тоже. Мне в работе требуется юный помощник. — Он указал на ночное небо.

Луна была полной, на черном, как обсидиан, небосводе сияли тысячи звезд. Особенно выделялась плотная, широкая звездная полоса, известная как Древо Мира.

— Ты нужен мне, чтобы наблюдать за звездными богами и проникать в их тайны, — продолжил Звездочет. — Раскрыть секрет Темного Разлома и узнать, что нам предначертано.

— А Цветок Пустыни?

— Если бы я отправил ее на жертвенный камень или в каменоломни, ты бы в жизни мне этого не простил. А нужно, чтобы ты работал с душой.

— Выходит, ты пощадил Цветок Пустыни, чтобы скрасить мою жизнь?

— И свою тоже. Женщина в доме нам не помешает, должен же кто-то ходить на рынок, чинить одежду, делать уборку, молоть зерно и печь нам лепешки.У нас с тобой на это времени не будет.

— Да, — согласился я, — звездных богов на небе много.

— Они неисчислимы и бессмертны, мы же мелки и преходящи.

— Но я не знаю, с чего начать.

— С твоих шести маленьких шаров.

— Хочешь сказать, что на моем животе начертаны тайны богов?

— Нет, но там начертано отражение тех звезд, что стерегут Темный Разлом Древа Мира — врата в пути преисподней.

— Старый шаман называл эту сияющую ладонь Крокодиловым Древом, а Темный Разлом с моими шестью звездами — Крокодиловой Пастью.

— Значит, тебе предстоит открыть Крокодилову Пасть.

— И к чему это приведет?

— К концу нашего путешествия.

— А куда мы держим путь?

— Мимо твоих звезд, прямо в Разлом. Вместе с тобой, юный Рубец, мы пройдем дорогой преисподней.

12

Свернув за угол, мы приблизились к городской Пирамиде Солнца. Подойдя к ее подножию, я присмотрелся к основанию величественного сооружения. И луна и звезды светили ярко, по обе стороны лестницы, до самой вершины, горели сотни факелов, так что света было более чем достаточно, но даже при этом пирамида казалась столь массивной, что, всматриваясь в ее основание, я не мог его разглядеть, как будто пирамида простиралась во всех направлениях, сколько мог видеть глаз… или вообще нигде не кончалась.

«А почему бы и нет? — подумалось мне. — Ведь ее вершина почти достигает звезд».

Уже первая пирамида, увиденная у ворот, повергла меня в благоговейный восторг, но по сравнению с этой она была все равно что муравейник. Со всех четырех сторон к пирамиде примыкали квадратные террасы, она была обнесена стенами, украшенными скульптурными изображениями змеиных голов, а на усеченной вершине находились два одинаковых святилища.

Стоя на дальнем краю террасы, я мог обозреть колоссальное строение от основания до вершины. Каждое святилище венчал высокий, высеченный из камня гребень, водруженный на ступенчатую платформу. Выбеленные рельефные изображения Кецалькоатля, Пернатого Змея, перемежались с гротескными масками ягуаров.

На каждом склоне было вырублено по несколько сотен ступеней, но у того склона, на который я смотрел, выступала каменная лестница. Окровавленные жрецы уже поднимались по ней, ведя на привязи дрожавших, съежившихся от ужаса пленников.

Когда мне наконец удалось оторвать глаза от высившегося храма, я заметил собравшуюся вокруг многолюдную толпу. Снова нараспев зазвучал клич:

— Кровь для богов! Кровь для богов!

Цветок Пустыни, хлебнувшая за свою недолгую жизнь немало горя, не могла оставаться равнодушной к страданиям даже совершенно посторонних людей. Ее била дрожь, да так сильно, что мне снова пришлось обнять ее за плечи.

Жертвоприношение тревожило и меня, но моя обеспокоенность была куда более практического свойства. Я знал, что достаточно одного неверного шага — и властители Толлана превратят наши с Цветком Пустыни жизни в сплошное мучение. Правда, благодаря вмешательству Звездочета и Дымящегося Щита нам удалось избежать клетки для рабов, но мне это избавление виделось лишь временным. Сейчас к нам благоволят, но это может измениться в любой миг — из-за какой-то случайности, каприза или причуды. Мне пришлось усвоить этот урок на своей шкуре, после кончины Огненных Очей, и я прекрасно понимал, что мы здесь находимся в полной зависимости от других людей. Опрометчивый шаг, слово, а то и просто перемена настроения, и мы окажемся поднимающимися по этой же лестнице, к жертвенному камню и обсидиановому ножу жреца. Да и в любом случае радужных иллюзий по поводу нашей участи я не питал.

— Это мы уже видели, — сказал наконец Звездочет. — Во дворце сейчас пиршество, а я проголодался. Идем.

— Мы идем во дворец? — удивилась Цветок Пустыни.

— А почему бы и нет? Там празднуют наше возвращение.

13

Путь во дворец пролегал через жреческий квартал, населенный служителями богов самого разного сана и их многочисленной челядью. На каждом шагу попадались всевозможные церемониальные объекты. В шатрах для покаяний верующие преклоняли колени, в то время как жрецы и их помощники отворяли им кровь на руках или ногах, дабы ублажить богов и смыть ею прегрешения. В молитвенных палатках разучивали песнопения, призванные задобрить небожителей и склонить их ниспослать молящимся солнце или дождь. Прорицатели и чародеи гадали по звездам, предсказывая судьбу, или предлагали улучшить ее с помощью магических заклинаний. В жертвенных шатрах жрецы умерщвляли плоть, раздирая кожу колючками, что должно было побудить богов благосклоннее принять предлагаемые им жертвы в виде крови и человеческих сердец. Явившись в такой шатер, любой мог предложить себя в жертву и обрести кончину на вершине пирамиды, но я таких добровольцев ни разу не видел. А видел лишь истощенных, изнуренных постом и страданиями жрецов.

Под одним из таких навесов, на ступенчатом помосте, были расставлены десятки жертвенных черепов, перед которыми, пав на колени, завывали одетые в черное, измазанные в запекшейся крови, с длинными спутанными и окровавленными волосами жрецы. Один из них, держа в руках ужасающего вида мертвую голову, то высоко поднимал ее, то опускал к самой земле, а скорбные стенания его помощников то возносились, то опадали в такт этим телодвижениям. Завывая на разные лады, они вонзали в руки и ноги шипы агавы и орошали помост своей кровью, которую жертвовали ради людей, вымаливая таким образом для соплеменников лишнюю каплю дождя, лишний погожий день, лишний день жизни.

Два человека в черных одеяниях извлекали из огромного горшка вырванные сердца и поднимали над головами, сопровождая это жуткими песнопениями, смысл которых был для меня столь же непостижим, как межзвездная тьма. Они падали с воем на колени и терзали свою кожу шипами агавы так, что земляной пол под навесом заливала кровь.

И к шатру покаяний, и к шатру жертвоприношений в очередь стояли люди, желавшие одарить жрецов щедрыми подношениями. Взамен служители богов обещали верующим свое заступничество перед лицом суровых и грозных небожителей.

Поскольку Цветок Пустыни все происходящее бросало в дрожь, я опять взял ее за руку.

Жрецы были повсюду, они выходили и выходили из каждого минуемого нами дома, и мы на всякий случай долго помалкивали.

— Много здесь жрецов, — произнесла наконец Цветок Пустыни.

— Это их квартал, — пояснил Звездочет. — Здесь все или жрецы, или их ученики и помощники, или слуги.

— Но почему их так много? — поинтересовался я.

— Они властвуют над сим миром, вместе с нашим правителем.

— Как же он им позволяет?

— Времена нынче засушливые, — проворчал старый созерцатель звезд. — И многие верят, что, если не приносить человеческих жертв, не вырезать сердца, не сбрасывать по склонам головы, не сливать по желобам кровь, будет еще хуже: солнце перестанет всходить, дожди прекратятся вообще, грядет вечная ночь и мир уподобится преисподней Миктлантекутли. Вы вот сами что об этом думаете?

— Что думаем мы с Цветком Пустыни, не имеет значения. Мы рабы.

Мы продолжили свой путь через заполненный тысячами служителей богов квартал, где было немало трехэтажных жилых строений, купален, помещений для писцов и школ. Когда мы проходили мимо десятка массивных, огромных, по сравнению с виденными мною раньше, зданий, я спросил Звездочета, что это такое.

— Продовольственные склады, — ответил он. — Хранилища зерна, бобов, тыкв и перца. А два из этих зданий служат арсеналами, там собраны копья, дротики, луки, стрелы, копьеметалки, ножи. Жрецы надзирают за разными складами по всему городу.

Тут нам на глаза попался еще один домина, больше всех прежних. При виде его Цветок Пустыни охнула.

— В жизни не видела такой громадины. Он вчетверо больше любого дома, встречавшегося нам раньше.

— А там что? — полюбопытствовал я.

— Общественная сокровищница, — ответил Звездочет.

— Ух ты! — восхитился я. — Там, наверное, и золото лежит, и драгоценные камни.

— Есть и то и другое, — подтвердил Звездочет. — Но еще и огромные запасы маиса, бобов, перца. Ткани, мотки канатов и веревок из волокон агавы, сандалии, и кожаные и плетенные из волокон, обсидиановые ножи, швейные иголки, сушеная рыба и мясо, звериные шкуры, плюмажи из перьев и многое другое, собранное нашим правителем с подданных в виде налогов.

— Похоже, жрецы тут контролируют все, — заметил я.

— Большую часть имеющихся в Толлане запасов провизии, утвари, оружия… Но главное их богатство — это людская вера. Она позволяет им властвовать и над нашей кровью.

— Они что, образуют свой мир внутри мира? — уточнил я, ежась при мысли об их ужасном обличье и кровавых деяниях. — Власть внутри власти?

— Во многих отношениях, — сказал Звездочет, — именно они и есть власть.

— Что ты говоришь?! — воскликнула Цветок Пустыни.

— Ты боишься черных балахонов?

— Было бы безумием их не бояться. И для меня, и для вас тоже.

— У них слишком много власти, — заявил я.

— Никогда не забывай об этом, мой юный друг, — посоветовал Звездочет. — И никогда с ними не ссорься.

Часть VI

14

Поднявшись на ноги, президент обратился к троим сидевшим перед ним людям:

— Брэд, поскольку вы пропустили предыдущее совещание, думаю, мне сейчас нужно вкратце повторить то, что доктор Кардифф и генерал Гегберг уже знают. Как вы, наверное, осведомлены, я служил под началом генерала Гегберга в Никарагуа и участвовал в операции «Буря в пустыне», прежде чем мне хватило ума сменить военную карьеру на путь менее тернистый. Но мало кто знает, что я угодил, как говорится, из огня да в полымя. Поступив в Беркли за счет военной страховки, я записался на семинар по глобальному катастрофизму, который вела доктор Кардифф, а это, скажу я вам, тяжелое испытание даже по сравнению с прохождением специальной подготовки в форте Брэгг.[9] Признаюсь, многие студенты сравнивали доктора Кардифф с любителями садистской муштры, о которой знали только понаслышке да по таким фильмам, как «Цельнометаллическая оболочка»[10] или «Офицер и джентльмен».[11] Она нас не просто учила, а можно сказать, ломала на дыбе. Доктор Торквемада — вот одно из ее прозвищ. С тех пор я поддерживал с ней контакт, и, когда четыре недели назад она связалась со мной по поводу своих последних научных изысканий, я собрал эту группу. Думаю, понятно, что я ей полностью доверяю — также, как вам, Брэд, и генералу Гегбергу. И дело не только в том, что каждый из вас способен предложить толковый совет: степень секретности обсуждаемого вопроса столь высока, что это вынудило меня ограничиться минимумом посвященных. Знаю по собственному опыту: вы во всем люди в высшей степени осмотрительные и наделенные высоким чувством ответственности, и это стало еще одним доводом в пользу сделанного мною выбора. А теперь, доктор Кардифф, я уступаю слово вам.

Доктор Кардифф встала.

— Спасибо, господин президент. На прошлой встрече я вкратце упоминала об этом кризисе, но главным предметом нашего обсуждения было соблюдение тайны, что, как я позволю себе снова указать, является первостепенным. Просочившиеся сведения способны обрушить фондовые рынки, а мировую экономику и без того лихорадит. Способны они дестабилизировать и ряд беспокойных регионов планеты. Следствием явится хаос, что лишит нас возможности даже попытаться решить проблему в рамках глобального сотрудничества. Впрочем, сепаратные действия могут оказаться оправданными и по другой причине. Как вы сами увидите, попытки многосторонних действий в связи с недавно обнаруженной угрозой катастрофы, скорее всего, обречены. И не только потому, что мировая экономика и без того летит к черту, переживая самый тяжелый в истории кризис, испытывая нехватку и продовольствия, и водных ресурсов, и энергии, и финансов. Все эти неустойчивые государства с их хищными соседями и жадными правителями не могли достигнуть взаимодействия в решении куда менее сложных геополитических проблем, что уж говорить о проблеме такого масштаба. Утечка информации не только подорвет усилия США по предупреждению и сведению к минимуму последствий надвигающейся катастрофы, она лишит нас способности действовать — если потребуется, сепаратно — в наших собственных интересах. То есть приведет к провалу всех и всяческих усилий по самосохранению. — Она раздала бумаги. — Я тут набросала кое-какие заметки. Прочтите их, не вынося отсюда, и верните мне для немедленного уничтожения.

15

Брэдфорд Чейз участвовал в четырех локальных войнах, и его тело было так нашпиговано шрапнелью, что на него реагировал любой металлоискатель. Его трудно было смутить, а тем более напугать, но по прочтении доклада Кардифф ему стало не по себе. По сравнению с изложенными ею перспективами все его военные операции казались событиями фильма «Ребекка с фермы Саннибрук».[12]

«Прежде чем вы ознакомитесь с результатами моих последних исследований, нам необходимо обозреть некоторые сопутствующие современные проблемы и оценить возможное воздействие этих факторов на приближающийся кризис. Одним из наиболее разрушительных и наименее обсуждаемых последствий глобального потепления является глобальная засуха. Необратимое превращение половины пригодных для возделывания и выпаса скота полей планеты в пустыню влечет за собой нехватку продовольствия и воды на территории большей, чем весь Китай. Уже сейчас это в той или иной степени ощущают два миллиарда человек. Индия, с населением в миллиард триста миллионов человек, официально является регионом, страдающим от обезвоживания, основные реки полуострова Индостан превратились в вонючие ручейки. Уже сейчас из-за водных ресурсов разворачиваются нешуточные конфликты в Малой Азии, на Ближнем Востоке и в Африке. Из пятидесяти одной страны Африки только двенадцать обеспечивают прокорм населения без помощи извне. Другое последствие изменения климата — повсеместное распространение лесных пожаров — усугубляет пагубное воздействие засух и ведет к еще большему опустыниванию. Особенно драматично порождающая пожары засуха проявилась в бассейне Амазонки. В настоящее время огонь в Бразилии ежегодно уничтожает большую площадь тропических лесов, чем лесорубы. Лесные пожары выбрасывают в атмосферу больше углекислого газа, чем все двигатели внутреннего сгорания, вместе взятые. Зона лесных пожаров расширяется с каждым годом, охватывая все новые площади с все большей частотой и все более разрушительными последствиями».

Первым из мегапожаров Кардифф назвала адское пламя Йеллоустона 1988 года, но с тех пор подобных пожаров вознеслось к небесам великое множество, что повлекло за собой целый ряд последствий.

Резкий рост выброса в атмосферу парниковых газов, увеличение площадей, поражаемых засухой, ускорение процесса опустынивания и снижение способности влажных тропических лесов перерабатывать углекислый и другие парниковые газы.

В наши дни мир переживает десятикратно большие по масштабу природные катаклизмы, чем когда-либо ранее. Еще десять лет назад пожар площадью в сто тысяч акров считался катастрофическим. Сейчас, по данным Кардифф, пожары в США происходят в пять раз чаще, и, если огнем охватывается впятеро большая площадь, это уже не считается исключительным явлением.

Репортажи о некоторых из упоминавшихся Кардифф пожарах Брэдфорд видел по телевизору. Это зрелище напомнило ему ночное зарево над Токио во время Второй мировой.

Страшные пожары постоянно пожирают тропические леса Амазонки: за один лишь прошедший год в этом ареале было зафиксировано, в том числе спутниковыми средствами, более 350 000 очагов возгорания. А ведь еще не так давно влажные тропические леса практически не были подвержены пожарам.

Засуха и пожары, указывала Кардифф, ведут к обмелению и высыханию ряда притоков Амазонки. Это разрушает транспортную систему зоны джунглей, отрезая множество располагавшихся по берегам рек поселений от большого мира и вынуждая ВВС Бразилии доставлять и сбрасывать в зону экологического бедствия тысячи тонн продовольствия и десятки тонн медикаментов.

Брэдфорд с ужасом подумал, что от последствий этих огненных бурь не избавлена даже Антарктика. Пожары выбрасывают в стратосферу огромное количество окиси азота и метана, а стратосферные воздушные потоки переносят эти высокореактивные газы к Южному полюсу, где из-за этого образуются колоссальные дыры в озоновом слое — незаменимом щите, вот уже почти миллиард лет прикрывающем все живое на Земле от смертоносного ультрафиолетового излучения.

«Тем временем сокращение на земле лесных площадей ведет к уменьшению масштаба переработки зелеными растениями углекислого и других парниковых газов, а стало быть, уменьшает степень очистки атмосферы и препятствует формированию над зоной тропических лесов дождевых облаков. А это, в свою очередь, усугубляет названные негативные процессы.

Многочисленные бедствия — сокращение посевных площадей, пандемические поджары, нехватка воды и продовольствия, обостренные сокращением энергетических ресурсов, — дестабилизируют регионы мира, и без того находящиеся в непростом положении, что особенно заметно на примере Индии, Пакистана, Китая, Африки и нефтедобывающих стран Ближнего Востока. Люди лишаются средств к существованию, массовое обнищание подпитывает терроризм, создавая благоприятные условия для всякого рода экстремизма. Все это легко может разрушить, например, государственность в Пакистане, превратив эту державу в центр наркоторговли и финансируемого наркомафией ядерного шантажа».

Кардифф подчеркнула, что основной причиной упадка и падения ряда цивилизаций, как то описывали такие светила, как Арнольд Тойнби, Освальд Шпенглер или Эдвард Гиббон[13], были имущественное неравенство, эксплуатация большинства меньшинством и нарастание инспирированной бедностью классовой борьбы. А в заключение, указав на необходимость четко классифицировать результаты ее исследований, подвела итоги, вкратце повторив основное из сказанного.

«Обрисованный мною кризис практически не оставляет надежды на результативные многосторонние усилия по противодействию чудовищным катаклизмам, которые нам предстоит рассмотреть. Увы, в нынешних условиях речь идет не о кооперации, а о неизбежности конфликта. В ходе этого нового кризиса США предстоит отказаться от привычки защищать всю планету и полностью сосредоточиться на самосохранении. Нам следует использовать малейшую возможность, чтобы предотвратить бедствие или хотя бы уменьшить его разрушительные последствия. Действовать при этом надлежит быстро, решительно, но тайно. Надвигающийся коллапс обострит все существующие конфликты. Нас ждет сущий кошмар, и при таких обстоятельствах США не приходится ждать ничего хорошего от резолюций ООН, многостороннего консенсуса или мирового общественного мнения. Мы должны понять, что нам нужно, и действовать без сомнений и колебаний».

«Вот оно, значит, как, — подумал Брэдфорд. — Надвигается последний кошмар Гольбейна, „война всех против всех“… порожденная всеми ужасами ада».

Перевернув страницу, он узрел этот самый ад — описание первого из предсказанных Кардифф катаклизмов.

16

От знакомства с первой из напастей Брэдфорду стало физически плохо.

В теории он и раньше знал, что под Йеллоустонским плато творится нечто жуткое. Он помнил, как посещал Национальный парк еще в детстве, помнил свое боязливое восхищение бьющими вверх фонтанами пара, ревущими гейзерами, лужами горячей грязи, дымящимися кратерами и постоянной дрожью земли.

Однако это место всегда казалось ему каким-то нереальным, чем-то вроде сюрреалистического природного Диснейленда, геологической сказкой, предназначенной, чтобы пугать детишек.

Теперь, благодаря Кардифф, Брэдфорд понял, что ошибался.

Откуда ему было раньше знать, что заповедник представляет собой огромную, площадью тысяча четыреста квадратных миль кальдеру[14], образованную гигантским вулканом, извержение которого произошло шестьсот сорок тысяч лет назад. Так же как и ныне, там дрожала земля, то здесь, то там вырывались на поверхность ревущие, жаркие фонтаны, давление возрастало, и наконец, когда запечатывавшая чудовищное жерло корка из застывших вулканических пород взорвалась, огромная гора разлетелась на куски с силой упавшего астероида или сотни тысяч водородных бомб. Окрестные горы смело, некоторые из них расплавились или провалились в открывшееся чрево — колоссальный котел вулканического кратера размером тридцать четыре на сорок пять миль. Сохранившаяся на его месте впадина и называется теперь Йеллоустонской кальдерой, или, для туристов, Йеллоустонским парком.

Посещая Йеллоустон в детстве, Брэдфорд не мог знать, что в свое время чудовищный вулканический взрыв извергнул в атмосферу огненный ад в тысячу кубических миль, который при падении засыпал всю Северную Америку двухметровым слоем дымящихся обломков. Не знал он и того, что это содрогание погубило на Земле многие формы жизни, погрузив планету в черную вулканическую зиму.

Было много такого, о чем Брэдфорд до прочтения доклада Кардифф не имел представления. Он не знал ничего про кальдеру Ла-Гарита в горах Сан-Хуан, штат Колорадо, сформировавшуюся двадцать семь миллионов восемьсот тысяч лет назад, когда тамошний исполинский вулкан извергнул пять тысяч кубических миль пепла, разнесенного по всей планете, или о гигантском вулканическом взрыве на месте озера Тоба в нынешней Индонезии, семьдесят пять тысяч лет назад выбросившем в воздух две тысячи восемьсот кубических миль дымящегося крошева и золы, и окутавшем всю планету непроницаемой черной завесой. Крупнейшее за почти два миллиона лет, это извержение повлекло за собой ледниковый период протяженностью в тысячу лет и погубило большую часть первобытного человечества, вынудив несколько тысяч выживших влачить жалкое существование посреди чуть ли не лунного ландшафта, в мире пепла, грязи и вечной ночи.

Никогда не слышал он и об имевшем место три с половиной тысячи лет назад извержении на Санторине, обрушившем на приморскую Грецию и средиземноморские острова цунами и положившем конец легендарной Минойской цивилизации, что, как считается, стало основой для создания Платоном легенды, об Атлантиде.

Не знал про извержение вулкана Тамора в Индонезии в апреле 1815 года, когда в небо взлетело в семь раз больше раскаленных обломков, чем при более позднем, а потому более известном извержении Кракатау, причем произошло это уже в исторический период, когда катастрофа была засвидетельствована и описана. Следующий 1816 год вошел в историю как «год без лета».

Гораздо меньший по масштабу, имевший место уже в конце XIX века взрыв индонезийского вулкана Кракатау разнес вдребезги вулканический остров и взметнул в стратосферу на высоту пятидесяти миль пять кубических миль раскаленных обломков. Самый громкий взрыв на памяти homo sapiens привел к тому, что из-за облаков пепла Земля лишилась почти девяноста процентов солнечного света: настала вулканическая ночь, и по всему миру упала средняя температура воздуха.

Но в сравнении с Йеллоустоном то была детская хлопушка.

Что уж тогда говорить об извержении горы Святой Елены в 1980 году, выбросившем в атмосферу одну и две десятых кубических мили пепла и обрушившем лишь половину горы, вместо того чтобы опустошить всю северную часть Тихого океана.

В сравнении с Йеллоустоном то был лопнувший мыльный пузырь — мощностью в пятьсот взрывов, уничтоживших Хиросиму.

По сравнению с древним Йеллоустонским взрывом последующие казались карликовыми, произведенное ими опустошение по сравнению с той, давней катастрофой могло показаться незначительным. Беда заключалась в том, что, по расчетам Кардифф, катаклизм в Йеллоустоне должен повториться.

Будучи ученым, она, разумеется, утверждала это не голословно, а с фактами на руках. Только за последние два года кальдеру сотрясли более двух тысяч землетрясений, то есть в среднем по пять на день. Многие были незначительными и краткими, но их частота, продолжительность и амплитуда неуклонно возрастают. Из-за зафиксированного толчка в восемь и одну десятую балла у озера Хегбен произошел оползень, накрывший почти сотню туристов. Почти такой же силы толчки по шкале Рихтера произошли у пика Бора и долины гейзеров Норриса, в результате чего пострадали еще сорок человек. В первые два месяца предыдущего года частота сотрясающих кальдеру землетрясений возросла, достигнув почти шести в день.

Кардифф ссылалась на данные Геологической службы США, с помощью сонара зафиксировавшей под озером Йеллоустон вулканическое вздутие в полмили длиной и сотню футов высотой. Температура воды в озере подскочила на двадцать градусов, что привело к массовой гибели рыбы, всплывшей на поверхность и выброшенной на берег. И людей, по ее мнению, ожидала та же участь, что и несчастных рыбешек, особенно после того, как вулканический взрыв заполнит атмосферу чудовищным количеством диоксида серы. К тому же геохимики на протяжении уже десяти лет фиксировали опасное истончение стратосферного озонового слоя Земли. Его эрозия, вызванная переизбытком окиси углерода, грозила непоправимым ущербом для человеческого генофонда и катастрофическим распространением по всей планете раковых заболеваний — настоящей раковой пандемией, когда простой перегрев на солнце чреват смертельным недугом.

Кардифф сообщила, что давление в зоне гейзера «Верный старик» в семьсот раз превышает среднее по планете, а под кальдерой в целом в тридцать — сорок раз, что является верным признаком плавления магматической камеры. Измерения показали, что температура в самой магматической камере в настоящее время в пятьдесят раз выше среднемировой, что, в свою очередь, ускоряет процесс плавления камеры. Под десятикратно усилившимся напором основной жилы магмы камера вздувается и вспучивается. Запечатывавшая ее корка разрыхляется и истончается, так что сейчас уже балансирует на грани взрыва. По словам Кардифф, вся вулканическая долина всхлипывает и постанывает, поднимается и опадает, как будто в родовых муках. Подъем кальдеры увеличивается на фут в год.

Кардифф доложила о том, что температура пара в долине гейзеров Норриса подскочила на сто двадцать градусов — с восьмидесяти до двухсот, — что истребило там деревья и вообще всякую растительность, вынудило животных к миграции и превратило местность в мертвую зону.

Выбросы пара происходят круглосуточно, при этом возникают все новые, исключительно горячие гейзеры. Они настолько разогревают местность, что по многим туристическим тропам уже невозможно ходить даже в горных ботинках, и гидам пришлось закрыть некоторые маршруты.

Вздутие долины гейзеров Норриса, имевшее двадцать восемь миль в длину и семь в ширину, за десятилетие повысилось на целый фут, и это выпячивание продолжается. Тем временем вулканический пузырь под Йеллоустонским бассейном вспучивается на сотню футов меньше чем за день. Но воздушный шар нельзя надувать до бесконечности, и дело здесь явно идет к геологическому Большому взрыву.

— Кто еще видел этот доклад? — спросил Брэдфорд, нарушив долгое молчание.

— Члены тринадцати научных коллективов внесли вклад в его создание, — ответила доктор Кардифф, — но только я одна ознакомилась со всей информацией, сопоставила ее и обработала. Даже руководители снабжавших меня данными научных коллективов еще не получили мое заключение.

— Должно быть, им невтерпеж, — предположил Брэдфорд.

— Да, — признала Кардифф, — порой мне приходят довольно нервные электронные письма.

— И как вы с этим справляетесь? — осведомился генерал.

— Отвечаю, что их данные требуют уточнения.

— Но что же мы можем поделать с Йеллоустонской магматической камерой? — спросил Брэдфорд. — Согласно вашему докладу, положение там критическое.

— Я обсуждала этот вопрос с сейсмологами и геологами, — ответила доктор Кардифф. — Разумеется, в сугубо гипотетическом плане. Увы, поскольку до сих пор никто не пытался притушить гигантский вулкан или понизить его внутреннее давление, данных на сей счет удручающе мало. Один геолог, специализирующийся на глубинных нефтеносных пластах, предположил, что можно было бы уменьшить давление с помощью бурения наклонных скважин. Но другой выразил опасение, что от этого будет больше вреда, чем пользы.

Доктор Кардифф собрала все экземпляры доклада и запустила их в измельчитель бумаг.

— Предлагаю возможные превентивные меры, равно как и способы минимизации последствий, обсудить на следующей встрече, — заявил президент, — после того как все осмыслят полученную информацию и побеседуют друг с другом в приватной обстановке, и особенно с доктором Кардифф. А сейчас — продолжайте, пожалуйста.

— Вторая часть моего выступления настолько серьезна, что я не решилась доверить эти сведения бумаге, — произнесла она. — Мои соображения будут изложены вам устно.

Брэдфорд сразу понял: если она побоялась записать свои мысли даже для ознакомления с ними столь узкого круга лиц, дело совсем плохо.

Часть VII

17

Сей мир, 1001 год

Мы приблизились к длинным параллельным стенам в половину человеческого роста, по кромке которых тянулись факелы. Люди, толпившиеся у стен, перегибались через них в промежутках между факелами и что-то возбужденно кричали бегавшим по полю юношам.

— Что происходит между этими стенами? — спросила Цветок Пустыни.

— Не встречал людей, которые никогда не слышали о тлачтли, или об игровой площадке, — удивленно ответил Звездочет.

Мы с Цветком молча смотрели на него.

— Это игра жизни и смерти. Говорят, она помогает предрекать будущее, разрешать загадки Вселенной и воплощает в себе смысл жизни.

— А почему в ней не заправляют жрецы?

— Они пытаются, насколько могут, но игра слишком распространена, слишком популярна, слишком универсальна, чтобы они могли полностью прибрать ее под свой контроль.

— Звучит так, словно речь идет об октли, — заметил я.

— А что, сходство тут имеется. Одержимые страстью к игре, некоторые люди забрасывают и работу, и семью, доигрываются, как пьяницы, до погибели. Жрецы, знатные вожди и ученые, веря, что в ней сокрыты тайны войны и власти, ключи к нашему предназначению и обретению божественной благодати, подчас теряют свои души в безумии тлачтли.

— Как это? — удивился я.

— Они видят в игровой площадке подобие неба, а мяч уподобляют солнцу, луне, божественным звездам, ибо, по их разумению, боги на небесах играют в тлачтли, а мячами в этой игре служат их божественные тела. Игры богов предопределяют наши судьбы.

— Но ты, к счастью, не подвержен этому безумию, — заметил я.

— Из-за этой игры случалось потерять себя и более сильным людям, чем мы с тобой.

Звездочет повел нас в обход стены, дав возможность заглянуть на площадку. Игра была в разгаре. Игроки носились за мячом размером с человеческую голову, ударяя и перебрасывая его друг другу коленями или бедрами. Зрители, многие из которых, судя по виду, были не последними людьми — чиновники или богатеи, — перегибались через ограду, реагируя на любое движение на площадке громкими криками.

— Далеко не каждый может выйти на площадку. Принять участие в игре — это честь, и она оказывается лишь достойным людям. Смотри.

Теперь я смог разглядеть и площадку, и игроков как следует. Имевшая в длину несколько сот шагов, она расширялась веером с обоих концов. Одежду игроков составляли плотно облегающие набедренные повязки: больше на них ничего не было, не считая толстых кожаных налокотников, набедренников и кожаных рукавиц. На некоторых были надеты еще и маски.

На мой взгляд, в игре не было никакого смысла, но Звездочет постарался объяснить нам, что здесь к чему.

— Игра начинается посередине площадки, каждая команда защищает одну из сторон, мешая другой команде прорваться на их половину и пройти ее с мячом. А сама, естественно, стремится пройти с ним на половину противника. При этом удары по резиновому мячу можно наносить только коленями или бедрами.

— Резиновому? — не поняла Цветок Пустыни.

Звездочет воззрился на нас в недоумении.

— Это густой коричневый сок, молоко деревьев из Южных земель, которое застывает в форме шара. Он получается упругим, но крепким, ударяет так сильно, что может покалечить, а то и убить игрока. Время от времени это случается.

— А как узнать, кто выигрывает? — поинтересовалась Цветок Пустыни.

— Посмотри на кольца на каждом конце площадки, — ответил Звездочет.

И действительно, на возвышавшихся над полем шестах в два человеческих роста были укреплены кольца, лишь ненамного превосходившие в поперечнике резиновый мяч. Оказалось, если игрок забрасывает мяч в кольцо, его команда выигрывает автоматически, только это очень трудно и случается редко. Другой способ — провести мяч за поперечины по обе стороны площадки.

По обе стороны площадки и вправду находилось что-то вроде ворот, поперечный брус на подставках.

— Похоже, это опасная игра, — заметила Цветок Пустыни.

— Тебе стоило бы увидеть игру черепов, — отозвался Звездочет. — Одному из игроков проигравшей команды отрубают голову, удаляют мозг и заполняют череп резиной.

— Так что же это получается, — пролепетала потрясенная Цветок Пустыни, — они играют человеческими черепами?

— Только самые важные игроки и только в самых важных играх.

— И люди считают эту игру… божественной? — скептически спросил я.

— Бывало, что игра заменяла войну: властители ставили на кон города и таким образом теряли или обретали державы.

— Вот уж они-то точно играют человеческими черепами, — с трудом веря услышанному, заметил я.

— Ее не назвали бы «игрой жизни и смерти» просто так.

— А ваш правитель играет в тлачтли? — спросила Цветок Пустыни.

— Он один из лучших игроков, — с улыбкой ответил Звездочет.

18

За игровым полем высилось величественное здание, превосходившее все виденные мною доселе в городе строения, кроме храмовых пирамид. Вход в него, не уступавший по ширине игровой площадке, освещали жаровни и смоляные факелы.

— Что это? — спросил я у Звездочета. — Еще один город?

— Дворец, — ответил старик. — Здесь находятся резиденция и двор нашего правителя.

— Должно быть, у него очень большой двор, — заметил я.

— При нем состоят жрецы, придворные, сановники, военачальники, воины, музыканты, наложницы, родственники, слуги, уборщицы, повара… Да, это очень большой двор.

— Мне страшно, — призналась Цветок Пустыни.

— Чего? Друзьям Дымящегося Щита ничего бояться не стоит.

— А разве мы можем считаться его друзьями? — спросила девушка.

— В противном случае вас бы здесь не было.

— Так он не отдаст нас жрецам для принесения в жертву?

— Так вот чего ты боишься? — Звездочет погладил ее по голове. — Напрасно, большего заблуждения и быть не может. Успокойся, смотри по сторонам и получай удовольствие. Нам еще далеко идти.

По вымощенной кирпичом дорожке мы прошли к занавешенному дверному проему и, сдвинув в сторону великолепно расшитый малиновый занавес, вступили в город внутри города.

19

Звездочет вел нас по дворцу — по нескончаемому лабиринту комнат и коридоров. На первом этаже мы прошли мимо целого ряда помещений, где размещались гражданские, уголовные и военные суды Толлана, их приемные, залы заседаний, покои высших судебных чинов и военачальников.

Служебные помещения были обставлены просто и практично. Кроме низких деревянных стульев и помостов мы увидели там и скатанные у стены спальные матрасы, хотя сегодня никто из судейских на ночь на службе не остался.

Но большую часть первого этажа занимала общественная сокровищница. Многие люди уплачивали подати годными для хранения продуктами или домашними ремесленными изделиями, и наш путь пролегал мимо нескончаемых кладовых, где на полках стояли плетеные корзины с собранной данью: маисом, бобами, перцем чили, какао, вяленым и копченым мясом, веревками из волокон агавы, сандалиями, ножами, бумагой из коры, самоцветами, перьями, отрезами тканей и дорогими нарядами.

Миновали мы и мастерские, при которых жили придворные ремесленники, расщеплявшие обсидиан, занимавшиеся резьбой по нефриту, изготовлявшие украшения из перьев, серебра и золота. Их рабочие помосты были завалены изделиями, еще не законченными, но уже являвшими высокое мастерство.

Добравшись до внутреннего двора, мы повстречали там группы придворных музыкантов, певцов и танцоров. Их задачей было развлекать членов правящего дома, и они постоянно находились наготове на тот случай, если той или иной высокой особе будет угодно позабавиться. В просторных репетиционных помещениях артисты оттачивали свое умение, играя на барабанах, тыквенных трещотках, трубах из раковин, больших и малых колокольчиках и тростниковых флейтах, тогда как соблазнительно полураздетые женщины отрабатывали под эту музыку страстные, чувственные танцы.

Звездочет повел нас дальше, на второй этаж, где находились личные покои правителя и наиболее приближенных к нему особ: близких друзей, советников, воинов личной стражи, доверенных посыльных и наложниц. Здесь все дышало роскошью, подобной которой мы с Цветком Пустыни никогда в жизни не видели. Комната за комнатой, полные бесценных сокровищ.

На стенах и помостах красовались бирюзовые мозаики с вкраплениями лигнита, пирита, раковин, жемчуга, меди, серебра и золота. Более всего восхищали искусной работы декоративные маски и щиты, украшенные перьями орлов, ястребов и попугаев. Изготовленные из сверкающей, полированной меди, самые роскошные из этих щитов и масок переливались самоцветами, ракушками, жемчугами, серебром и золотом — точно так же, как выставленные напоказ великолепно разукрашенные головные уборы, венцы и жезлы. Развешанные по стенам или установленные на помостах зеркала из полированного пирита или обсидиана отражали и зрительно приумножали все эти сокровища.

На многих таких помостах были выставлены обтянутые кожей человеческие черепа со вставками из лигнита и бирюзы, а в нескольких случаях в глазницы были вделаны искрящиеся пириты.

Я рассматривал один из таких, отделанных с особым мастерством, черепов, когда вдруг ко мне подошел Дымящийся Щит. В непритязательной черной набедренной повязке, таком же плаще и высоких сандалиях, с длинными черными распущенными волосами. Украшений он не носил вовсе — ни перьев, ни браслетов, ни колец. У него не было даже татуировки.

— У тебя хороший вкус, Рубец, — похлопав меня по плечу, промолвил Дымящийся Щит. — Этот череп принадлежал моему близкому другу и товарищу. Он возглавлял команду и был лучшим игроком в тлачтли, какого я когда-либо знал, и столь же превосходным воином. Я собирался наполнить и покрыть череп резиной и вернуть его в столь любимую другом игру, но понял, что не могу расстаться с этой реликвией. Однако пойдем дальше. Вы гости, и я хочу предложить вам угощение.

Дымящийся Щит провел нас еще по одному лабиринту коридоров и вывел в очередной, просторный и великолепно украшенный внутренний двор, ярко освещенный не только луной и звездами, но и великим множеством пылающих жаровен и факелов. Площадью этот двор был, наверное, с десяток площадок для игры в тлачтли, в самом его центре находилось маленькое озеро, а по всей территории цвели и благоухали чудесные сады с яркими цветами, переплетающимися лозами и сладкоголосыми певчими птицами. Повсюду были расставлены клетки с пумами, ягуарами, анакондами, гремучими змеями, игуанами и аллигаторами. В фонтанах и прудах плескались лебеди, гуси, утки и белые цапли, многочисленные разноцветные рыбки и черепахи. Под сенью деревьев разгуливали ручные олени и пробегали кролики. На ветвях деревьев и камнях сидели орлы, ястребы и соколы — они были прикованы к насестам тонкими цепями, а глаза их сверкали неукротимой свирепостью.

Справа от меня находился огромный, путаный лабиринт из множества пересекающихся проходов между густыми, непроницаемыми кустами вдвое выше человеческого роста. Когда я с любопытством воззрился на этот сад, Звездочет взял меня за руку.

— Лучше тебе туда не соваться, юный Рубец, а то мне придется идти следом и вызволять тебя. Ты ведь пока совсем не знаешь дворца… и его обитателей.

В передней части внутреннего двора находились низкие помосты, уставленные яствами: медовыми маисовыми лепешками, тамале с мясом, бобами, горячим перцем чили, диким луком и томатами, какао из джунглей Жарких земель, сдобренным ванилином, охлажденным в кувшинах и подслащенным сиропом из агавы. Тут же стояли блюда с жареным мясом оленей, индеек, уток, диких свиней и кроликов, громоздились горы копченой рыбы, лягушек в соусе из красного перца, пресноводных креветок с красным перцем и томатами, горшки, полные бобов, маиса, каши, перца, дикого лука и томатов.

— Угощайся, Рубец, — предложил мне Звездочет, указывая на помост с напитками. — Тут полно напитков на любой вкус: от имеющего скверную репутацию октли до охлажденного шоколада.

А вот Дымящийся Щит повел себя по-иному: вручил каждому из нас по искусной работы чаше, богато украшенной мозаикой из бирюзы и обсидиана и до краев наполненной крепким неразбавленным октли, и предложил тост:

— За павших!

С этими словами он осушил чашу, и в тот же миг, словно по сигналу, площадку заполнили музыканты, певцы и танцоры. Под устойчивый ритм набитых зерном тыквенных и калебасовых погремушек зазвучали мелодичные, слаженные голоса. Потом в дело вступили настойчивые барабаны, странную, печальную мелодию подхватили трубы из раковин и длинные тростниковые флейты, а причудливо и маняще одетые женщины принялись соблазнительно крутиться и извиваться ей в такт.

Я неспешно потягивал полученный от воинаоктли, но тут Звездочет отвел меня в сторонку от нескончаемых блюд с закусками и кувшинов с напитками.

— Имей в виду: дворец нашего правителя — это яма со змеями и совсем неподходящее место для беззаботного пьянства. Чтобы здесь выжить, нужно всегда быть себе на уме. Будь поосторожнее с октли.

— Не похоже, чтобы Дымящийся Щит осторожничал, — бросив взгляд на воина, заметил я.

— О, так ты уже стал благородным воителем-Ягуаром? — съязвил Звездочет.

Я улыбнулся.

— Ты хоть знаешь, что представляет собой октли? — спросил Звездочет.

— А что, разве это яд, сваренный в преисподней рогатыми и клыкастыми демонами?

— Его получают из агавы, растущей на полях.

— Ну да, у нас из стеблей агавы строят хижины.

— Да, из агавы много чего делают. Одежду шьют иголками из ее шипов, из ее волокон вьют веревки, ткут грубые ткани.

— Мы высаживаем агаву рядами, разделяя ею посадки маиса, бобов или перца. Иногда делаем из ее сока сироп, но по большей части используем его для получения лекарства.

— Получить октли совсем не так трудно, — сказал старик. — Подрезаешь стебель у снования и собираешь сок, которым истекает растение, в меха или калебасы.

— А еще мы используем его как сладкую приправу.

— А здешний народ предпочитает, чтобы этот сок перебродил в октли, напиток демонов.

— Ему этот напиток, похоже, не вредит, — заметил я, указывая кивком на Дымящегося Щита, который опустошал уже вторую чашу.

— А у тебя он может отнять и без того уже ослабленный разум. Между тем тебя тут окружают отнюдь не друзья.

Я вообще не заметил, чтобы хоть кто-нибудь здесь со мною заговорил.

— Может, это из-за твоего великолепного наряда, — поддразнил меня Звездочет.

На мне не было ничего, кроме набедренной повязки, да никакой другой одежды я и не имел.

— На сей счет будь спокоен, — уже серьезно произнес старик. — Ты получишь лучшую одежду из хлопка, какую пожелаешь. Ты нравишься Дымящемуся Щиту.

— А тебе я нравлюсь?

— Рубец, я ведь вроде как предложил тебе стать моим помощником, так? — Звездочет смерил меня долгим, задумчивым взглядом.

— И что?

— Да то, что я не предложил бы такое человеку, который мне не нравится.

Теперь мы находились напротив возвышения, где лежали глиняные и тростниковые трубки. Люди подходили, брали их, возжигали их кончики от ближайших жаровен или установленных на держателях сосновых факелов и вдыхали, а потом выдыхали едкий дым.

— Похоже, — заметил я, — от этого занятия мне тоже лучше держаться подальше.

— Верно мыслишь. Дым так же опасен, как и хмель, если не хуже.

Но, судя по всему, гости воинов придерживались на сей счет иного мнения. Они с воодушевлением налегали на октли и вовсю дымили трубками, причем как мужчины, так и женщины. Особенно отличался по части выпивки наш Ягуар. Со временем несколько мужчин из числа гостей присоединились к танцующим женщинам. Танцевали они куда медленнее, чем профессионалы, а скоро и вовсе прекратили танцы и разошлись по укромным уголкам, где, как я заметил, некоторые из них… хм, обнимались.

— В нашей деревне заниматься таким у всех на виду запрещено, — сообщил я. — Конечно, охотники, вернувшиеся с добычей, или воины, проявившие себя в бою, получают особое… поощрение, но не на виду у остальных.

— А старейшин нашей деревни это не заботит. Ты находишься во дворце высшей власти, Рубец. И если у тебя есть власть, ты можешь все.

— В том числе пьянствовать, распутничать и вдыхать дурман?

— А как ты думаешь, почему во многих дворцовых помещениях лежат наготове спальные матрасы? Придворные, сановники, воины должны порой иметь возможность отвлечься от служебных обязанностей и расслабиться.

— И как они расслабляются?

— В частности, с помощью ауианиме — незамужних женщин, становящихся подругами наших воинов или служителей.

— А почему они вместо этого не выходят замуж?

— Когда мужья узнают, что их жены неспособны вынашивать детей, многие немедленно разводятся. Бывает, что мужчина насилует женщину или совращает ее, а потом отказывается жениться. Таким женщинам трудно выйти замуж. Оставшись без средств к существованию, многие охотно становятся спутницами… если, конечно, они достаточно привлекательны.

— Эта скотина Теноч насиловал Цветок Пустыни. Ей что, теперь один путь — в наложницы? — спросил я, приметив, как съежилась Цветок при виде того, как пьяный сановник лапал молодую женщину.

— Мы позаботимся о ней, пока ты этого хочешь… пока у нас будет возможность.

Я с любопытством воззрился на него.

— Ты говоришь как друг, Звездочет.

— Ты удивлен?

— Никогда раньше у меня не было друга.

Мы стояли возле помоста, уставленного по краям чашами с октли. Старик осушил свою чашу и тотчас взял другую.

— Я уже стар и могу убивать себя, как заблагорассудится. А ты щенок койота и должен следить за собой. — С этими словами он осушил полную чашу.

Я тоже взял вторую чашу.

— Не могу допустить, чтобы старый человек напивался в одиночку.

Повернувшись, я присмотрелся к ауианиме. Как и многие женщины в нашем селении, они в большинстве своем не прикрывали грудь, но зато пользовались притираниями и мазями, старательно осветляя кожу разного рода снадобьями. Их груди, ладони и шеи украшали татуировки цвета индиго. Губы у всех были ярко-красными от кошенили, а некоторые красили в алый цвет заодно и зубы. Волосы эти красотки носили распущенными, почти все беспрерывно жевали тциктли и были умащены маслами, распространявшими чувственные ароматы. Очень многие курили длинные камышовые трубки и попивали крепкий, неразбавленный октли.

Сзади к нам вдруг подошел Дымящийся Щит.

— Заметил, как часто наши женщины делают себе татуировку в виде черепа, особенно на груди? — поинтересовался воин. — А у многих маленькие, ярко окрашенные лазурью или кармином черепа висят на шее, на цепочке или шнурке.

Воитель-Ягуар был прав. Присмотревшись получше, я убедился, что немало женщин и вправду носят на шее маленькие черепа.

— А что, мужчины разве не находят черепа… отталкивающими? — спросил я.

— Будь это так, то стали бы наши подруги их носить? Они живут за счет своей привлекательности и прекрасно знают, что нравится мужчинам и возбуждает их.

— А сам ты какого мнения? Тебя смерть не отвращает?

— Смерть всегда рядом с воином, сидит у него на плече, словно птица на насесте. И я нередко находил ее привлекательной и даже тосковал по… нескончаемой ночи.

— Но если ночь никогда не кончится, ты не сможешь вернуться на землю грифом.

— То был сон. А смерть — это реальность.

— И она никогда не устрашала тебя?

— Боец относится к войне, как любовник, Рубец. Геройская гибель — это то, к чему он стремится. Для воина такая смерть есть мудрейший советник и высочайший дар.

— Это в том случае, если человек умирает ради высокой цели, — сказал я.

— Безусловно.

— А как насчет смерти на камне? — спросила Цветок Пустыни.

— Считается, что мужчины и женщины идут на нее добровольно.

— Они видели сегодняшнее жертвоприношение, — сказал Звездочет. — Жертвы были… мало похожи на добровольцев.

— То, как человек умрет, определяет его посмертную участь, — уклончиво отозвался наш воин. — Если он не был готов, Миктлантекутли не возрадуется. Забирать жизни людей, когда они не готовы, — это грех.

— Человек на камне явно не был готов, но жрецов это не остановило, а народ ликовал, — заметил я.

— Мы чтим богов, преподнося им кровь друг друга, питая их плотью друг друга, отдавая своих дочерей этим злобным, невидимым существам, — произнес Звездочет. — Таково лежащее на нас проклятие… чернота наших сердец.

— Заметил ли ты, как черны глаза наших соплеменников? — спросил Дымящийся Щит. — Как глубоко укоренилась в них древняя печаль, сколь безгранично их отчаяние? Поэтому они и тащат мужчин на жертвенный камень или женщин в огненный ров…

— Я думал, мы убиваем друг друга во имя богов, — заметил Звездочет, но в голосе его звучала ирония. — Наши жрецы оправдывают даже низкую смерть, такую как благочестивое самоубийство.

— Благочестивое самоубийство? — повторил я, понимая, как мало еще знаю о религии и богах Толлана.

— Большинство из нас отправляется в преисподнюю Миктлантекутли, — пояснил Звездочет. — А самоубийцы попадают прямиком в блаженную страну Тлалока, край вечной весны и ярких цветов, изобильной пищи, возносящихся к небу гор, синих рек и могучих, как башни, деревьев.

— Ну, это уж полная глупость! — не выдержал я.

— А ведь предупреждал я его, чтобы не распускал язык, — сказал Звездочет Щиту, бросив на меня неодобрительный взгляд. Потом такой же взгляд достался и Ягуару. — Он не понимает, чем живет Толлан и здешние жрецы. — Последние слова Звездочет произнес шепотом.

— Слушай его, Рубец, — велел Щит. — Он плохому не научит. Да, они превозносят смерть ради самой смерти, и чем более она жестока, тем лучше. Пытаться предлагать иное — означает покушаться на их власть.

— А чему поклоняемся мы? — спросил я.

— Этот старик есть величайший и последний наш звездочет. — Воин указал на нашего спутника. — Он поведает тебе все о звездных богах. Возможно, ты поможешь ему завершить дело всей его жизни — Календарь конца времен. И в один прекрасный день ты разделишь с ним почитание звездных богов.

— Я недостаточно знаю, чтобы чтить их как должно.

— Он тебя научит.

— И уж конечно, мне не терпится узнать побольше насчет Календаря.

— Календарь долгого счета начинается много солнечных циклов назад, он древний, как сами звезды, и непостижимо сложен, — сказал Звездочет.

— И единственный ученый, способный вычислить и начало времен, и их конец, стоит перед нами, — прошептал Дымящийся Щит.

— А почему никто в городе не помогает в твоей работе? — осведомилась Цветок Пустыни.

— В наше время жрецы не жалуют истинную науку о звездном небе, — покачав головой, ответил старик. — С их точки зрения, звездные боги нужны лишь для того, чтобы морочить головы невеждам, и ничего более.

Они запугиванием вынуждают людей отдавать им свое имущество и заявляют, будто это звездные боги без конца увеличивают их могущество.

— Но как же тогда они позволяют Звездочету изучать небеса? — спросила Цветок Пустыни.

— Он занимается этим по личному повелению правителя, — ответил Дымящийся Щит.

— А почему правитель решил пойти в этом вопросе против жрецов?

— Он не хочет, чтобы истина была утрачена навеки.

— Навеки? — переспросил я.

— Как девственница в жерле вулкана, — произнес воин.

Неожиданно в ноздри мне ударил отвратительный трупный запах. Толпа расступилась, и к нам направился самый жуткий и омерзительный человек, какого я когда-либо видел. В черной набедренной повязке, весь вымазанный в крови, с длинными, спутанными черными волосами и вонючем плаще из содранной с человека кожи.

А вот его спутница, напротив, была ослепительно, болезненно, мучительно… прекрасна.

Высокая и стройная, в незатейливом, без украшений, черном наряде, с длинными распущенными черными волосами.

Ни единой татуировки, ни одной побрякушки, никаких украшений она не носила, да в них и не было надобности. Любые побрякушки выглядели бы нелепо рядом с этими сочными, чувственными губами, пьянящей улыбкой, изящными скулами, окаймлявшими очи, озера черного пламени.

— Кто это? — спросила Звездочета Цветок Пустыни.

— Темная богиня Миктлантекутли.

— Что это? — не понял я.

— Для вас она — ходячий конец света, — сказал старик.

— Это принцесса Цьянья, сестра нашего правителя, — шепнул мне на ухо воин.

Между тем благородная особа шествовала прямо к нам с хищной грацией прогуливающейся пумы.

— А вот и дражайший наставник моего брата, — произнесла она, глядя на Звездочета. Я и не думал, что он, оказывается, так близок к правителю Кецалькоатлю. — Давно мы не виделись. А тебя, Щит, мне не хватало. Обязательно расскажешь мне обо всех ваших похождениях. Я очень рада снова видеть вас обоих во дворце.

— А я очень рад снова видеть тебя, госпожа, — ответил воитель-Ягуар.

— Расскажи о вашем походе, — потребовала красавица.

Принцесса с Дымящимся Щитом переместились к столу с октли, а меня Звездочет взял за руку и увлек от них в сторону.

— Ну, что ты о ней скажешь? — осведомился он.

— Едва ли я вообще видел на свете что-либо столь же красивое.

— И?

— Она устрашает меня. Более того, мне кажется, рядом с ней даже наш Ягуар… робеет.

— Ну, нам всем стоит ее бояться. Все, кому благоволит ее брат, могут оказаться жертвами ее злобы.

— А кто тот дурно пахнущий человек, что пришел с ней?

— Тецкаль, верховный жрец. Ближайший союзник принцессы, что делает ее вдвое опаснее.

— Почему?

— Об этом поговорим позже.

— А где правитель?

— И об этом мы поговорим позже.

Я заметил, что во время разговора с воителем взгляд красавицы безразлично скользил по толпе собравшихся. Неожиданно он упал на меня. Глаза ее вспыхнули, чуть не прожигая меня насквозь.

Она прервала разговор и направилась ко мне.

— Так ты и есть тот юный дикарь, которого зовут Койотль? Ты такой же пронырливый, коварный и злобный, как тот, в честь кого назван?

— Я твой верный слуга и подданный, — сказал я, склонив голову.

— Ты склонишься перед моим камнем и черным клинком, — заявил, подойдя к нам, злобный жрец, от которого веяло духом смерти.

— Ну, это вопрос еще не решенный, — улыбнувшись и взъерошив мне волосы, промолвила красавица. — Во всяком случае, если щенок будет стоить моего внимания. — Повернувшись к верховному жрецу, она сурово заявила: — Мой брат и этот старый, помешанный на звездах дурак благоволят к нему. Думают, он в состоянии помочь им составить их идиотский Календарь, так что придется тебе оставить мальчишку в покое. Уразумел?

Верховный жрец ответил сестре правителя злобной, хмурой улыбкой.

— Он у меня еще хлебнет горя.

— Тронешь мальчишку — ответишь передо мной, — холодно заявила она и, повернувшись, потрепала меня по щеке с холодящей кровь нежностью. — Ты ведь оправдаешь мое доверие, правда?

— Постараюсь услужить, как смогу.

— Он не ответил «да», — заметил вымазанный в крови служитель богов.

— У щенка койота есть своя гордость. Это совсем неплохо. И не бойся, пропахший падалью, я его приручу.

Изображая игривую привязанность, красавица ущипнула меня за щеку, причем больно и чуть не до крови, так что я едва не вскрикнул, но… сдержался. И, не сказав ни слова, с бесстрастным лицом, встретил ее взгляд.

— Но помни, щенок, — продолжая щипать больное место, сказала она, — гордыня предшествует падению.

— У него сегодня выдался нелегкий день, — заступился за меня Ягуар.

— У тебя будут куда более тяжелые дни, а ночи и того тяжелее, — усмехнулась Цьянья. — Если ты к этому готов. — Она вновь повернулась к воителю: — Ну а теперь расскажи о вашем походе. — Взяв за руку, она увлекла его к помосту с октли, где они взяли по чаше.

— Ну, вот ты и познакомился с сестрой правителя, — произнес Звездочет. — Что скажешь теперь?

— Никогда не видел подобных глаз.

— И что они тебе напоминают?

— Гром. Молнию. Войну.

— Ты смотрел прямо в могилу, свою могилу. И ты не слишком осторожен.

— Но она потрясает.

— Как ядовитая змея.

— Когда она притронулась к моим волосам, я чуть не лишился чувств.

— Остерегайся кровожадности несравненной красавицы.

— От нее глаз не оторвать, — глядя в сторону помоста с напитками, признался я.

— Я всеми силами пытаюсь избавить тебя от глупости, — смерив меня долгим взглядом, пробормотал Звездочет, — но, боюсь, она укоренилась слишком глубоко.

— Эта женщина пугает меня, — сказала, подойдя ко мне, Цветок Пустыни.

— Не тебя одну.

— И она никуда не денется, — заметил я. — Это непреложный факт. — С этими словами я отпил изрядный глоток октли.

— Зато могу деться я, — проворчал Звездочет. — Раз ты не желаешь следовать моим советам, мне тебя больше нечему учить.

Краем глаза я приметил, что сестра правителя оживленно беседует с кровавым жрецом. Наш воитель, похоже, воспользовался этим, чтобы ускользнуть, и подошел к нам.

— Слышал, ты тут сказал, будто тебе больше нечему учить, — обратился он к Звездочету. — Что, здешний урок закончен?

— Так ведь уже поздно, а кости у меня старые.

— В дороге ты на старые кости не жаловался.

— Но сейчас они нуждаются в отдыхе. А это логово выродков не для таких, как я. А для вас, молодежи.

— Ну а ты? — обратился Дымящийся Щит ко мне. — Чего ты хочешь после долгого, трудного путешествия. Еды, выпивки, пейотля[15], женщину? — Он с удовольствием осушил очередную чашу октли. — Давай, Рубец, ночь еще только начинается.

— Я хочу увидеть свои шесть звезд.

20

— Я тоже хочу увидеть звезды, — заявил Дымящийся Щит и, к моему удивлению, последовал за нами из дворца.

О том, куда мы направляемся, я не имел ни малейшего представления, тем паче что города пока совершенно не знал. Для меня Толлан представлял собой путаный лабиринт пересекающихся улиц, переулков и дорог, обставленных тысячами зданий, над которыми возвышались подобные горам храмы.

Наши факелы, уличные жаровни и даже звезды над головой давали некоторый свет: постепенно я начинал узнавать улицы, по которым проходил ранее. А впереди, вдалеке, высоко возносилась над крышами Пирамида Солнца.

Дымящийся Щит продолжал потягивать октли — на переброшенном через плечо кожаном ремне у него висел бурдюк, сделанный из мочевого пузыря пекари. Из этой же емкости то и дело угощался и Звездочет, который вел нас к месту назначения.

Когда мы приблизились к составленным недалеко от пирамиды клеткам с рабами, Дымящийся Щит, подведя нас к клетке Теноча, указал на нашего бывшего хозяина, исхудавшего, окровавленного, избитого, валявшегося на полу в рваной набедренной повязке. Подобрав камушек, Дымящийся Щит запустил им в пленника и попал в голову. Камень отскочил, Теноч от удара проснулся.

— Просыпайся, раб! — крикнул благородный воитель.

Теноч открыл налитый кровью глаз.

— Не могу сказать, что сочувствую твоему жалкому положению, — сказал Щит. — Ты ведь пес, сам знаешь. Мучить и насиловать беззащитных рабов, издеваться над всеми, кто слабее, — для тебя образ жизни. Нет, на самом деле ты хуже последнего пса и дурнее. Ты до сих пор огрызаешься и плюешь на нас, а только бешеный пес лает на хозяина. А знаешь, что мы делаем с бешеными собаками?

— Мы их убиваем, — сообщил Звездочет.

Теноч взирал на нас молча, с ненавистью и презрением.

— Я вижу для тебя лишь три возможные участи: каменоломни, смерть на алтаре или Смерть Огня и Ножа, — произнес воин.

Поскольку Теноч не знал, что означают последние слова, в его взгляде появилось нечто, похожее на любопытство.

— Ну конечно, пес никогда не слышал о Смерти Огня и Ножа, — усмехнулся благородный воитель. — Ну что ж, тут все просто: сначала один из жрецов оскальпирует и освежует тебя, потом с тебя медленно срежут тонкие полоски плоти. Пока твое сердце еще будет биться, у тебя отрежут язык, вырвут ногти на руках и ногах, отсекут и засунут в окровавленный рот гениталии, а потом подвесят за ноги на треноге над медленным огнем.

— Тут только одно хорошо, — хмыкнул Звездочет, — огонь прижжет рану на твоей оскальпированной голове.

— Жрец, который специализируется на этом ритуале, извлекает из него особенное удовольствие. А знаешь почему?

Теноч по-прежнему молчал.

— Объясни ему, старик, — попросил Щит.

— Потому что он с наслаждением поедает жареное человеческое мясо на глазах у умирающего человека, — сказал Звездочет. — Да, Теноч, принимая во внимание порочность всей твоей жизни, Смерть Огня и Ножа была бы для тебя самой подходящей. Если бы решение зависело от меня, о другом и думать бы не пришлось, но твоя судьба в руках этого воина, потому что это он взял тебя в плен.

— Обдумай эти возможности, животное, лично я склоняюсь к клинку и пламени. — Щит одарил Теноча хищной усмешкой.

— Мы все того же мнения, — поддержал воина Звездочет.

Затем старик и Щит повели нас дальше, прочь от клетки и от злобного взгляда Теноча. Оба они шли впереди, продолжая со смехом обсуждать участь пленника, а мы с Цветком чуть отстали. Она, закусив губу, чтобы удержаться от рыданий, лишь молча качала головой. Я никогда не мог понять, как и почему она так переживает за других, в то время как от людей нашего клана не видела почти ничего хорошего. И уж тем паче я не понимал, как ее может беспокоить, что Щит и Звездочет сделают со злобным, ненавистным Теночем, доставившим ей столько горя, боли и унижений.

«Видимо, — отстраненно подумал я, — немотивированная жестокость доступнее для понимания, чем бескорыстное сострадание».

21

Мы стояли у подножия великой Пирамиды Солнца. Как и раньше, с края террасы храм казался огромным, словно гора, высота его была такова, что, когда я поднял глаза к вершине, у меня чуть не закружилась голова. Склон ее простирался на сотни шагов, превосходя протяженностью поле для тлачтли, причем в верхней части подъем был невероятно крут. Когда Звездочет без предупреждения вдруг начал подниматься, мне трудно было поверить, что у него хватит сил одолеть все эти бесчисленные ступени. И уж тем более я не ожидал, что он на ходу станет давать пояснения.

— Знай, юный Рубец: на вершине пирамиды находится не только святилище с жертвенным камнем, но и лучшая во всем мире обсерватория. Туда-то нам и нужно подняться. Может быть, ты заметил, что Толлан далеко не лучшее место для изучения звездного неба. Это город дыма и пламени, ярко освещенный жаровнями, факелами, очагами, не говоря уж о множестве ритуальных огней. Чтобы обеспечить топливом все эти бесчисленные жертвенные, праздничные, траурные, свадебные, погребальные и прочие церемониальные костры, жрецы держат в городе целые горы хвороста и валежника. Ты хочешь изучать звезды в Толлане? Добро пожаловать. Но небо над городом затянуто дымом, и, лишь поднявшись на эту священную высоту, ты возвысишься над туманом.

— Иными словами, — сказал я, — ты превратил храм Пернатого Змея в свою личную обсерваторию?

— С благословения правителя, — ответил Дымящийся Щит.

— А как насчет благословения Кецалькоатля? — не унимался я. — Не правителя, а бога.

— Разве он не покровитель учебы, наук, письма, языков, цифр и математики? — произнес Звездочет.

— А заодно путешественников, любознательных, сострадательных, и еще приключений, ветров и морей, — добавил, тяжело дыша, наш воитель. — Что уж тут говорить о звездах.

— Где пребывает Кецалькоатль, там и его благодать, — заявил Звездочет.

— Выпьем за Кецалькоатля, — подняв пузырь с октли, предложил благородный воитель.

— Ничего не имею против, — отозвался я. Он протянул мне бурдюк, и я отпил глоток. — Вкус такой, будто пригубил свиной мочи, — вырвалось у меня.

— Это потому, что наша брага слишком долго пробыла в мочевом пузыре пекари, — заявил Звездочет, указывая на бурдюк Дымящегося Щита.

— Сами виноваты, надо было пить быстрее, — сказал Дымящийся Щит.

— Сдается мне, у тебя с этим будет проблема, — ткнув в бурдюк пальцем, заметил Звездочет.

— Так оно и есть, старик. Мою пустоту им не заполнить.

— Может, лучше и не пробовать, — проворчал Звездочет, пытаясь вырвать у Щита емкость с октли.

— У нас имеется четыре сотни богов, покровителей выпивки и пьянства, — возразил воин. — Мы обязаны их почтить.

— Четыре сотни? — с сомнением протянул я.

— Это прискорбный факт, — качая головой, пробормотал Звездочет.

— Они обидятся, если мы их всех не почтим, — заявил воитель, поднимая мочевой пузырь пекари и возглашая очередной тост: — За богов пьянства!

— Давай помогу, — предложил я, забрал, не дожидаясь согласия, бурдюк и, отпив еще один глоток, добавил: — Снова за Кецалькоатля!

Воин тоже отпил глоток в честь Пернатого Змея.

Старик устало покачал головой.

— Почему так много ступеней? — поинтересовался я.

— Строители спроектировали триста шестьдесят ступеней — по одной на каждый день Хаах, солнечного календаря, — пояснил Щит.

— Триста шестьдесят официальных дней, — поправил его Звездочет.

— А что за неофициальные дни? — поинтересовался я.

— Пять дней, добавляющихся к концу года, — ответил Звездочет. — Мы называем их Вайеб, безымянные дни. Они считаются самыми опасными, ибо именно в это время истончаются преграды между нашим и потусторонним миром и вредоносные духи наводняют землю.

— А почему бы не включить в календарь триста шестьдесят пять дней и избавиться от Вайеб? — не унимался я.

— Потому что это число не делится поровну на наши месяцы, — сообщил Звездочет.

— Это не ответ, — заявил я.

— Неподходящее количество, — пробормотал воин.

Я остановился и воззрился на обоих спутников.

— Так в чем все-таки настоящая причина?

Мои спутники тоже остановились, переглянулись и, пожав плечами, возобновили подъем.

— Так все-таки? — настаивал я.

Не задавай мне вопросов, на которые я не могу ответить, — пробормотал себе под нос Звездочет.

— Ты здесь, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их, — заявил воин.

Цветок Пустыни начала хихикать. До меня только сейчас дошло, что наш воитель щедро делился своим октли и с ней.

«В неподходящем количестве…» — подумал я. И тоже основательно приложился к пузырю.

Теперь мы стояли перед последним, самым крутым пролетом из пяти ступеней.

Наш воин, словно не замечая крутизны, взлетел наверх вместе со своим пузырем октли и, протянув сверху руку, помог подняться Звездочету. Я, со своей стороны, помог подняться Цветку Пустыни, подтолкнув ее сзади.

Когда все были наверху, я обернулся и обозрел владения Кецалькоатля. С этой божественной высоты город Толлан выглядел еще великолепнее, чем вблизи: тысячи алебастрово-белых зданий, сотни широких, прямых проспектов, соединенных великим множеством улиц и аллей, просторная игровая площадка, сокровищницы, дворец и десятки храмов, по большей части пирамидальных.

И тут я убедился в правоте Звездочета: город был залит светом несчетного множества огней, словно землю усеяли крошечные звезды.

Наконец я оторвался от зрелища внизу и оглядел вершину. На площадке высились два святилища, на которых бирюзой и пиритом были выложены мозаичные изображения Пернатого Змея.

— Загляни внутрь, — предложил Звездочет.

Он провел нас в первое святилище. Полки внутри были уставлены черепами. Немало черепов было развешано и по стенам, а между черепами висели обсидиановые жреческие ножи для жертвоприношений. Но дальняя стена оставалась пуста, если не считать двух шестов, образующих при пересечении косой крест и накрепко связанных сыромятным ремнем. Звездочет прошел через все помещение и, сняв деревянный крест со стены, вывел нас из святилища.

— Пойдем, — следуя в обход строения, поманил старик.

С задней стороны святилище обрамляли рельефные изображения змей, орлов, ягуаров и, конечно, мозаики с Пернатым Змеем. Опираясь и держась за все эти выступы, мы вчетвером взобрались наверх по стене. Воин поднялся первым, я вторым. Смешно, но это оказалось легче, чем одолеть последний пролет ступеней.

Каменная крыша была плоской и пустой, не считая столба в самом ее центре, который я поначалу счел чем-то вроде декоративного шпиля. Звездочет направился прямо к нему. Оказалось, что на его верхушку насажен пустотелый цилиндр. Сама эта насадка имела зазубренную верхушку, и, как я понял по наличию ряда отверстий для фиксаторов, насадку можно было поднимать или опускать. Вставленный в отверстие штырь закреплял насадку на определенной высоте.

Когда Звездочет повернул насадку в полный оборот, я понял, что ее можно использовать для наблюдений.

— Итак, юноша желает подсмотреть за богами, — сказал старику воитель. — Дай ему взглянуть.

Звездочет прилаживал поворотное устройство до тех пор, пока не навел его на Темный Разлом Древа Мира.

— Иди сюда, — позвал он меня, и я занял его место на наблюдательном камне.

Просвет смотрел прямо на небесные копии моих шрамов. Они были видны четко, ясно, с почти слепящей яркостью, какой невозможно добиться, глядя с земли невооруженным глазом. Яркостью столь ошеломляющей, что у меня чуть не подогнулись колени.

— Ну, что ты думаешь о своих звездах? — спросил воин. — Ты всю свою недолгую жизнь носил их на животе. Именно они убедили старого шамана подарить тебе жизнь.

— Они — это я, — вырвалось у меня.

— Но что эти звезды значат для нас? — спросил Звездочет.

— Они обрамляют Темный Разлом, — ответил я. — Это вход на путь преисподней.

— Некоторые считают, что это тропа в страну теней Миктлантекутли, — заметил Звездочет.

— Ты сам говорил мне, — отозвался я, — что в Последний день Тескатлипока, черный бог смерти и вечной ночи, выпустит своих псов, которые сокрушат врата между мирами. Он и его адские твари промчатся путем преисподней, опустошат Землю, и именно явление этой смертоносной стаи и обозначит наш Последний день. Последний день сего мира.

— У меня есть для тебя новости, юный друг, — начал Звездочет. — Похоже, пророчество о грядущем гневе Тескатлипока близится к исполнению. Я уже наблюдал его появление из Темного Разлома, с пути преисподней, что оберегают твои шесть звезд. Причем наблюдал уже дважды.

— Он рвется к нам, — добавил Дымящийся Щит. — Тескатлипока, со своими адскими псами.

— Но почему?

— Тескатлипока, — пояснил Звездочет, — победил на небесах великого Кецалькоатля, светлого бога учения и сострадания, божественного ветра и животворных морей, еще задолго до появления человечества. Но на земле, особенно во владениях нашего миролюбивого и жаждущего познаний народа, Пернатый Змей все еще сохраняет влияние. Будучи ревнив и мстителен по натуре, Тескатлипока не намерен больше терпеть наши бьющиеся сердца и живую кровь. Он грядет, чтобы покончить с Кецалькоатлем, божественным правителем, а также со всеми его приверженцами и почитателями. Он не успокоится до тех пор, пока не уничтожит воплощение Пернатого Змея и не истребит всех нас, пока мы не окажемся ввергнутыми в нескончаемое ничто, в вечную ночь, а сей мир не прекратит существовать.

— Но не можем ли мы проникнуть в тайну, разгадать загадку и предотвратить зло, что несет с собой черный бог? — спросил Дымящийся Щит.

— Ты должен это сделать! — заявил Звездочет.

— Сделаю, — пообещал я.

— Мне бы твою уверенность, — пробормотал старик.

— Так ведь я же другой, Звездочет. Не ты ли говорил, что эти звезды не только запечатлены у меня на животе, но и вошли в плоть и кровь, в ум, сердце и душу?

— Эти звезды и есть ты? — уточнил воин.

— Они… мое предназначение.

— Тогда что они тебе говорят? — спросил старик.

— Кричат во весь голос о моем предназначении.

— Рубец, боюсь, эти звезды и наши тоже: мы все по макушку в этом деле, — сказал воитель.

— Значит, они кричат во весь голос о нашем предназначении, — заявил я, отпив изрядный глоток октли.

Воин поднял бурдюк во славу Кецалькоатля, и мы все, он сам, Звездочет, Цветок Пустыни и я, выпили во славу бога.

— А сейчас, Рубец, мы поведаем тебе одну историю, — начал Дымящийся Щит. — У тебя удивительная память, я в жизни не встречал никого с лучшей. Мы хотим, чтобы сейчас ты ее использовал. Со временем ты изучишь священные письмена и сможешь запечатлеть эту историю на бумаге или скрижалях, но пока слушай.

— Запоминай все, что мы тебе говорим, — подхватил Звездочет. — Когда мы с тобой завершим работу над Календарем, ты уже выучишь письменные знаки и получишь возможность, для пущей сохранности, записать все, что я расскажу тебе сегодня. Хотя из Календаря наш народ сможет узнать, когда настанет Конец Времен, вплоть до точного дня, там не будет никаких сведений о том, как это произойдет. Дабы восполнить этот пробел, Пернатый Змей, в своей божественной мудрости, открыл будущее нашему правителю Кецалькоатлю. И без этого священного откровения наш Календарь не принесет миру никакого блага.

— Мы поверяем тебе это откровение, — сказал мне Щит.

— Равно как и Календарь, — добавил Звездочет. — Потом непременно запиши все, что тебе доверили, храни и оберегай это знание всеми силами.

— Почему я?

— Ты молод, силен и можешь уцелеть в грядущих невзгодах, — ответил Звездочет. — А вот я, напротив, уже стар, и дни мои сочтены.

— Но ты-то ведь не стар, — обратился я к Щиту.

— Я воин, окруженный врагами, — отозвался Ягуар. — И связан клятвой защищать и оберегать правителя во все времена и любой ценой.

— Кроме того, наши жрецы ненавидят Щита лютой ненавистью, — добавил Звездочет. — А поскольку он доверенное лицо нашего правителя, его жизнь имеет большее значение, чем моя.

— Но почему я? Все-таки мне непонятно.

— Спроси свои шесть звезд, Рубец, — предложил старик. — Это они, шесть звезд, управляют твоей судьбой. А вовсе не мы.

— Твоя судьба в том, чтобы записать и сохранить пророчество божественного правителя о грядущем и о Последнем дне, сберечь его навеки для всех людей, — заявил Дымящийся Щит.

— С этого дня ты будешь зваться Койотль Хранитель Слова, — добавил Звездочет.

— От кого мне следует защищать это слово? — спросил я.

— От жрецов, — ответил Дымящийся Щит.

— У нас со жрецами война? — не понял я.

— Они захотят стереть с лица земли пророчество божественного правителя, его Священный календарь, саму его память, — ответил Дымящийся Щит.

— Почему?

— Наш правитель Кецалькоатль планирует отменить человеческие жертвоприношения, чтобы одним указом покончить с той властью ужаса, которой обладают жрецы, — пояснил Дымящийся Щит. — Но они не отдадут своей кровавой власти без боя.

— Они возбудят толпы и добьются того, что кровь зальет улицы, а город превратится в преисподнюю Миктлантекутли, — предрек Звездочет.

— Но хватит вопросов, — приказал Щит. — Слушай и запоминай. Приготовься услышать историю Кецалькоатля.

— Слушай как следует, — подхватил Звездочет. — Это должно не только запечатлеться у тебя в уме и сердце, но и войти в плоть и кровь. А потом ты занесешь это в свою священную книгу.

— Вот, — сказал Щит, протянув мне свой бурдюк с октли, — может, здесь и свиная моча, но сейчас тебе не повредит. История-то, знаешь ли, непростая.

Старик глубоко вздохнул.

— Итак, я начинаю…

Часть VIII

22

Я проснулся резко, как от толчка, в доме Звездочета, ставшим теперь и моим домом. Находившуюся на втором этаже комнату с выходящим во внутренний дворик окошком, что, по меркам моего народа, считалось роскошью, я получил в личное распоряжение, и это не говоря о новой одежде и других пожитках, аккуратно сложенных под окном.

Голова у меня все еще шла кругом после ознакомления с огненным видением Кецалькоатля, откровением, которое наш бог Пернатый Змей даровал правителю. Оно отдавалось звоном в моих ушах, словно я все еще пребывал в компании Звездочета на вершине Пирамиды Солнца, внимая его словам, каждое из которых, словно огненное клеймо, навечно запечатлевалось в моей памяти. Я не был больше Койотлем, рабом невежественных ацтеков, ибо получил новое имя: Койотль Хранитель Слова. Шесть звезд, изображенных на моем животе, спасли мне жизнь в детстве, а теперь свели меня с ученым, чтобы сделать его помощником и писцом. Мне предстояло изучить письмена, дабы записать ошеломляющее видение, а потом, найдя для своих записей подобающее, надежное укрытие, хранить их как зеницу ока, оберегая от бесчисленных врагов. И начать изучение священных знаков надлежало не далее как сегодня.

Но помимо ошеломляющего знания была и другая причина, по которой голова моя кружилась, гудела и раскалывалась, — немалое количество поглощенного октли, распиравшего вдобавок мой мочевой пузырь. К счастью, я заметил в углу моей комнаты предусмотрительно оставленный Звездочетом ночной горшок, подошел, пошатываясь, к нему, снял крышку и использовал его по назначению. Облегчившись, я поплелся обратно к кровати, поскольку чувствовал себя невероятно усталым. Однако стоило мне прилечь, как голову снова наполнили звуки, причем на сей раз воплощавшие в себе сущий ужас Миктлантекутли. У ацтеков самой дурной приметой считалось услышать, как чье-то имя выкликает сова, и именно такой звук пробрал меня сейчас холодом до глубины души. Сову считали самым зловещим из живых существ, и не только из-за страшного обличья и ночного образа жизни, но и как предвестницу смерти. Более того, Огненные Очи, вырастивший меня старый шаман, учил остерегаться сов более, чем кого бы то ни было, утверждая, что ночные птицы враждебны мне по своей природе и от них для меня всю жизнь будет исходить угроза. Его слова не пропали даром: сов я боялся больше, чем любых других птиц или зверей.

Мое имя прозвучало снова, громче и ближе, на сей раз чуть ли не у самой постели. Будучи слишком напуган для того, чтобы защищаться, я лишь в отчаянии, содрогаясь всем телом, уткнулся лицом в матрас.

Но тут в комнату ступила богиня-хранительница. Она прилегла рядом со мной, обняла меня и прошептала на ухо:

— Все в порядке. У тебя был кошмар, а теперь ты можешь поспать снова.

— Никакой это не кошмар, — шепотом возразил я. — Сова наяву звала меня по имени.

— А ты уверен, что это был крик совы, а не голубя? — спросила она.

— Голубь? А ведь верно, голоса у них похожи, хотя мне показалось, что крик все-таки был совиный.

Видя мою растерянность, Цветок Пустыни указала мне на окно, и я, разлепив глаза, увидел там сидевшего на жердочке голубя. Словно специально, чтобы развеять мои страхи, утренняя птаха снова издала свой клич.

— Вот видишь, хозяин, это благородный голубь.

Моя дрожь унялась, но Цветок Пустыни по-прежнему обнимала меня. Ее руки, тело, успокаивающий голос казались мне приятнее всего, что я ощущал до сего дня, — правда, до сего дня мне не доводилось бывать в объятиях женщины. Во всяком случае, после того, как меня отняли от материнской груди, уложили в корзинку и пустили по течению, предоставив мою участь воле божественного спасителя.

О Кецалькоатль, Пернатый Змей!

Я повернулся и взглянул на свою благодетельницу — и она еще назвала меня «хозяином»!

— Цветок Пустыни, — промолвил я, — я тебе не хозяин.

— Ты продал меня другому мужчине?

— Да ты что?

— Дымящийся Щит и Звездочет сказали мне, что я твоя рабыня, что я должна… заботиться о тебе.

— Я сам был рабом, но больше никогда не буду принадлежать другому человеку. И владеть другим человеком тоже не буду.

— Только не говори это Дымящемуся Щиту. Обещай мне.

— Ладно. Но почему?

— Он решит, что я тебе не угодила, и продаст меня кому-нибудь еще.

— Тогда им придется заодно продать и меня, — повернувшись к ней, заявил я.

Цветок Пустыни по-прежнему обнимала меня. Только теперь дрожала она.

— Если я не твоя рабыня, то кто я? — спросила Цветок.

— Надеюсь, ты мой друг. А я твой.

Одна ее ладонь была у меня под головой, голова у меня на груди, а другая ее рука… оказалась у меня между ног. Такого возбуждения я не испытывал никогда.

— Ты не обязана это делать, — сказал я. — Знаю, что Теноч жестоко насиловал тебя, и это ужасно.

— Тебе тоже досталось и побоев, и унижений. Но ты не ожесточился.

— Я не владею тобой, Цветок Пустыни. Ты вольна делать все, что хочешь.

— А я хочу доставить тебе удовольствие, хозяин.

— Это может пробудить худшие воспоминания о Теноче.

— Наоборот, твоя ласка поможет избавиться от худших воспоминаний, залечить душевные раны и исцелиться.

— Я не хочу причинять тебе боль.

— Причинять боль? Да ты просто не знаешь, что это такое.

— Мне бывало больно, Цветок. Ты это знаешь.

— Не думаю. Я покажу тебе, на что это похоже.

Оглядев комнату, Цветок заметила пару новых сандалий с крепкими подошвами из сыромятной кожи. Вскочив, она схватила их, вернулась с ними ко мне, перекатилась через мое бедро и сказала:

— Вот, этим можно сделать больно. Сделай больно мне. Посмотри, каково это — причинять боль.

Я пару раз легонько шлепнул ее по ягодицам.

— Я же сказала, сделай больно.

Я шлепнул еще пару раз.

— Ты что, младенец? — спросила она сделавшимся вдруг скрипучим голосом. — Бей как мужчина, как хозяин.

Тон ее был настоятельным, требовательным, в нем звучал чуть ли не гнев, и я выполнил ее пожелание. Я отшлепал ее как следует, не изо всех сил, конечно, но достаточно сильно для того, чтобы покраснели ягодицы, а потом поднял и усадил к себе на бедро. Ее глаза поблескивали от слез, лицо выглядело несчастным.

— Больно? — спросила она. — Ты все еще думаешь, что делаешь мне больно?

— Да.

Некоторое время она смотрела на меня молча и наконец выдохнула:

— Ты ничего не знаешь о боли!

Чего она добивалась? Хотела сама стать хозяйкой? Хотела узнать, каково это? Полагала, что я дам ей возможность испытать подобное чувство? Решила, что это очистит ее от постыдной скверны, связанной с Теночем?

— Хочешь мне это показать? — спросил я.

Она недоверчиво воззрилась на меня.

— Я рабыня. Я жертва.

— Тогда посмотри, каково это — обижать. Хочешь попробовать?

Она подняла на меня все еще заплаканные глаза и дважды кивнула.

— Да, только разок.

Я перекатился на живот. Она спустила мою набедренную повязку до уровня колен и потерла мои ягодицы.

— Я всегда гадала, каково это.

Цветок Пустыни нанесла мне несколько шлепков, каждый был сильнее предыдущего. Конечно, она боялась переусердствовать. Будучи уверен в ее полной неспособности по-настоящему причинять боль, я решил, что, дабы дать ей возможность ощутить себя в роли хозяйки, мне надо ее спровоцировать.

— Вообще-то не думаю, чтобы Теноч наказывал тебя, когда ты сама того не заслуживала, — подколол ее я.

— Неправда! — воскликнула Цветок.

— Ты просто плаксивая девчонка, которая хочет, чтобы все ее жалели. А до других тебе по правде и дела нет.

— Не говори так.

— Ни до кого дела нет, кроме себя самой. Ты просто притворяешься, чтобы все тебе сочувствовали.

— Не говори так! — повторила уже не без раздражения Цветок.

— Если Теноч и правда делал тебе больно, покажи мне, что это такое. Сделай вид, будто я — это ты, а ты — это Теноч.Покажи, как это делал твой бывший хозяин.

Она промолчала, но я почувствовал закипавшую в ней ярость.

— Ты не можешь мне ничего показать, потому что Теноч ничего такого с тобой не делал.

Гнев ее ощутимо усиливался.

— Наверное, чтобы ты не распускалась, тебе и нужен мужчина вроде Теноча. Пожалуй, я буду пороть тебя каждую ночь.

Мне показалось, будто я слышу, как у нее из ушей со свистом выходит пар.

— С этого момента я становлюсь Теночем и буду наказывать тебя за любое проявление неблагодарности, нечестности, за притворство, плаксивость, нытье…

Теперь ее глаза полыхали гневом. Цветок поверить не могла, что ее добросердечный хозяин вдруг превратился в жестокое чудовище. Больше никаких подначек не потребовалось: взъярившись, словно адская собака Миктлантекутли, она набросилась на меня как одержимая. У меня аж глаза на лоб полезли от боли, а она знай меня обхаживала, причем держала крепко, а когда я попытался вывернуться, перекинула ногу через мои лодыжки и придавила их, удерживая вместе.

— Я тебе покажу, что делал со мной Теноч! — крикнула девушка, схватив меня за волосы. — Я тебе покажу, что значит делать больно! — И принялась лупить меня изо всех сил, пока ее рука не перестала слушаться.

Мы лежали на матрасе, глядя друг на друга, с мокрыми от слез лицами. Досталось мне от нее так, что у меня дрожали щеки и подбородок. Цветок пришла в себя и, поняв, что натворила, ужаснулась.

— Ты больше не рабыня, — напомнил ей я, после того как ко мне вернулся голос. — Все, что я могу делать с тобой, можешь и ты со мной. Имеешь полное право.

— Я могу делать все, что хочу? — всхлипнула она.

— Имеешь право.

— Тогда я хочу вот чего…

С глазами, все еще полными слез, она стала ласкать языком, губами, жарким дыханием мои уши, горло, грудь, потом живот. Помедлила у пупка, заставив меня замереть от предвкушения, заскользила дальше, ниже… Потом ее губы и язык медленно заскользили обратно. Дорвавшись наконец до моего напряженного члена, она взяла его обеими руками, взглянула на меня черными выразительными глазами и хрипло прошептала:

— Какой он большой…

Впрочем, огромные размеры члена ее отнюдь не устрашали, судя по тому, как старательно и нежно она облизывала и посасывала этот подрагивавший от напряжения орган.

К моему превеликому смущению, мой неблагодарный «дружок» очень скоро выдал такой фонтан, что это оказалось слишком даже для ее расторопного ротика. Мой сок излился наружу, стекая по ее подбородку.

Я оказался в затруднительном положении: с одной стороны, умирал от возбуждения, а с другой — помнил, что обещал не причинять ей никакого вреда. Преодолевая себя — этому противился каждый нерв моего тела, — я попытался извлечь «дружка» из ее рта, но она отказалась его выпускать. Наоборот, сжала его губами еще плотнее и принялась энергичнее орудовать языком. Цветок посмотрела на меня, ее черные немигающие глаза встретились с моими, в то время как голова поднималась и опускалась, все более энергично, даже яростно, а прикосновения языка походили на касания трепещущих крылышек целой стайки колибри. Одновременно с этим она одной рукой растирала мне ягодицы, а другой ладонью, запустив ее мне между ног, нежно пожимала мои «авокадо».

Цветок Пустыни не отпускала меня, а освободиться сам я не мог. Вышло так, что это я оказался в полной ее власти. Что называется, сам напросился.

Как я ни силился сдержаться, меня прорвало снова, и слов нет передать, как мне было стыдно. Юная прекрасная женщина одаряла меня такой лаской, какой я никогда не получал от женщин, сколько их есть на свете, а в ответ мог лишь пачкать ее своими похотливыми выделениями. Все долгие годы боли и унижений, не говоря уж о вынужденном воздержании, прорвались из меня в этом непотребно мощном семяизвержении. Цветок Пустыни изо всех сил пыталась удержать мое семя в себе, но оно просто не уместилось в ее маленьком рту и вытекло, размазавшись по щекам и подбородку. Однако и это ее не остановило. Она лишь удвоила усилия, и в результате я окончательно потерял контроль над собой. Терзаемый чувством вины, я откинулся, полностью подчиняясь ей — снова, снова и снова.

Неодолимая сила многократно повторяющегося наслаждения заставила меня крепко зажмуриться, а когда я наконец смог снова открыть глаза, ее губы по-прежнему удерживали мой член, хотя теперь она посасывала и полизывала его нежно, ласково, как будто желая успокоить этого дрожащего от перевозбуждения «дружка». Ее губы, щеки, подбородок, даже волосы — все было измазано моим липким белым семенем, а огромные черные, как обсидиан, глаза, неотрывно смотревшие на меня, были печальны, чувственны и так нестерпимо прекрасны, что у меня чуть не разорвалось сердце.

Выпустив наконец «дружка» и медленно приподнявшись, Цветок легла на меня, припала губами к моим губам и просунула язык мне в рот, а поскольку губы ее были измазаны извергнутой мною жидкостью, теперь мое же семя просачивалось и мне в рот. Когда наши уста наконец разъединились, чтобы набрать воздуху, она спросила:

— Это правда, что все, что я делаю с тобой, ты сделаешь со мной?

— Конечно.

Цветок взяла меня за макушку и стала сдвигать мою голову по своему телу, ниже и ниже. Я касался губами шеи, груди, живота и наконец достиг податливого лона. Поначалу я чувствовал неловкость, но освоился быстро и, нащупав сокрытый в ее промежности бугорок наслаждения, принялся ласкать его, сначала медленно, дразнящими, нежными, легкими круговыми прикосновениями языка, а потом все быстрее и сильнее.

Ее бедра взлетали, опадали, содрогались, вертелись под яростным напором моих губ и языка.

Когда же накал ее чувственности начал ослабевать, Цветок попыталась отвести мою голову, заявляя, что ее «пуговка» получила слишком много и утомилась от переизбытка чувств. Однако я к тому времени разошелся так, что превратился в сущее чудовище и, вопреки ее воле, продолжал свое похотливое действо до тех пор, пока снова не пробудил в ней ответную страсть, узнав о ее пробуждении по возобновившимся конвульсивным движениям бедер. Происходившее потом я помню не совсем четко, хотя кое-что в памяти сохранилось. Когда она пыталась скользнуть под меня, я остановил ее словами:

— Все, что я делаю с тобой, ты делаешь со мной, помнишь?

— Да, — боязливо выдохнула она.

Я лег на спину, поднял ее тело над собой, над моим торчащим мужским достоинством, и опустил ее лоно прямо на него.

— Вот так!

— Да! — простонала она, в экстазе закрыв глаза. — Я не рабыня! Я не рабыня!

— Ты имеешь…

— Право! — чуть ли не всхлипывая, простонала она. Плотно закрыв глаза, сжав губы то ли в улыбке, то ли в гримасе, Цветок начала, наверное, самую долгую и сладкую скачку в своей жизни.

И в моей тоже.

Я знал, что Цветок Пустыни никогда больше не будет рабыней.

И я не буду рабом.

23

Кажется, я едва успел провалиться в сон, как Цветок разбудила меня. В руке у нее был прекрасный черный обсидиановый клинок с рукояткой из черного дерева, инкрустированной бирюзой и серебром, который она держала у моего горла.

— Можешь сказать, что я умер счастливым, — сорвалось с моих губ.

— Это не для тебя. Я тут спустилась вниз, чтобы приготовить тебе завтрак, и случайно подслушала разговор Щита со Звездочетом. Речь у них шла о Теноче, о том, чтобы предать его самой страшной и мучительной смерти от ножа и огня. Они это серьезно.

— Ну и что?

— Никто не заслуживает такой страшной участи, даже он.

— И чего ты ждешь от меня?

— Его клетка не так далеко. Ты проберешься туда до восхода. Просунь ему нож. Дай ему возможность спастись.

— Ну, не знаю…

— Пожалуйста. Я ни о чем больше не стану тебя просить. Ты должен это сделать. Я ненавижу жрецов с их жертвоприношениями, с их порочными пытками, с их беспредельной жестокостью. Ни один человек не должен быть предан клинку и пламени, даже Теноч.

— Мы не можем остановить зло повсюду, — сказал я.

— Чистая правда, но мы можем сделать это хотя бы сейчас.

Цветок вручила мне обсидиановый нож, новую набедренную повязку, сандалии и еще одну полоску ткани, чтобы скрыть клинок.

— Да пребудет с тобой Кецалькоатль, — произнесла она.

— И приведет прямиком на жертвенный камень, как только меня поймают, — пробормотал я себе под нос.

Но Цветок была добрейшим, самым сострадательным существом из всех, кого я знал.

Я ни в чем не мог ей отказать.

А потому вышел из дома Звездочета на серые предрассветные улицы Толлана.

Часть IX

24

Доктор Кардифф приступила к устной части своей презентации.

— Четыре месяца назад моя бывшая студентка, археолог Рита Кричлоу, на раскопках в штате Чиапос в Мексике наткнулась на более чем тысячелетней давности тольтекский кодекс[16] и обратилась ко мне за помощью в толковании части его содержания — того, что касалось весьма специфических астрономических наблюдений девятого века. Древний тольтекский астроном зафиксировал в области созвездия Стрельца — они называли это созвездие Чан, или Гремучая Змея, — посторонний объект, движение которого этот астроном отслеживал до его внезапного исчезновения. Все бы ничего, но спустя месяц я зафиксировала движущийся межпланетный объект именно в этом секторе звездного неба. Мои наблюдения в точности совпали с наблюдениями древнего астронома. Более того, мой объект исчез точно так же, как и тот, древний.

— И есть соображения насчет того, что с ним случилось? — спросил Брэдфорд.

— Мои предварительные расчеты показали, что объект движется по дуговой траектории к нашей планете. Сразу скажу: мой древний коллега пришел к такому же заключению. Он назвал данный объект Тескатлипока — так звали древнего бога бесконечной ночи, тьмы, войны и смерти. Астроном считал, что Тескатлипока направляется к нам, дабы превратить Землю в ад.

— И вы считаете, что между этими двумя объектами существует некая связь? — осведомился генерал.

— Вполне возможно, что это один и тот же объект. Что этот Тескатлипока, который я назвала Стрелец-Икс, собирается нанести нам очередной визит.

— То есть, — уточнил Брэдфорд, — это периодически возвращающийся объект, вроде кометы Галлея?

— Вот именно, — подтвердила доктор Кардифф. — За тем, разумеется, исключением, что это не комета. Никаких признаков кометы ни мною, ни моим древним предшественником замечено не было.

— И этот объект может представлять угрозу? — осведомился генерал Гегберг.

— Дело в том, что вскоре после того, как древний наблюдатель зафиксировал уход объекта из созвездия Стрельца, его цивилизация внезапно и необъяснимо прекратила существование.

— То есть, по вашему мнению, тысячу сто лет назад неведомый астроном заметил нечто такое, что погубило цивилизацию Толлана, а теперь грозит тем же и нам? — уточнил генерал.

— Может быть, это астероид? — предположил Брэдфорд.

— Плохо, если так, — заметил президент Рааб.

— В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, — начала доктор Кардифф, — астероид, столкновение с которым привело бы к гибели десятков миллионов человек, пролетел там, где наша Земля находилась всего шесть часов назад. В две тысячи четвертом астероид диаметром около сотни футов прошел в двенадцати тысячах миль от Земли, что в десять раз меньше расстояния между Землей и Луной.

— Кажется, какой-то чудовищный астероид ждут в гости в две тысячи двадцать девятом? — спросил генерал.

— «Апофис-99942» — ответила доктор Кардифф. — Его ждут тринадцатого апреля две тысячи двадцать девятого года. Он пройдет очень близко, ниже орбит некоторых наших геосинхронных спутников связи.

— Апо… что? — переспросил генерал.

— Апофис, — ответила доктор Кардифф. — Древнеегипетский злой бог. Враг порядка, света и бога Ра. Апоф, это его греческое имя, означающее Отрицающий Творение, Антитворец — ну, в таком роде. Змей, обитающий в подземном мире вечной тьмы и каждую ночь пытающийся пожрать Ра. Подручный Сета, древнеегипетского бога хаоса.

— А заодно злой инопланетянин из телевизионного сериала «Звездные врата», — фыркнул генерал. — Я сам как военный консультант слегка приложил руку к этому шоу.

— Но предполагается, что для нас особый риск с ним не связан, — заметил Брэдфорд Чейз.

— На самом деле степень риска оценить трудно, — ответила доктор Кардифф. — Астероид движется в такой близости от Солнца, что отслеживать его движение можно только с помощью радара: наблюдение посредством оптических телескопов невозможно. Нам мало что известно относительно его плотности, состава и вращения, а особенно относительно того, как его поверхность отражает и поглощает солнечный свет, что маскируется большим объемом. Между тем если астероид состоит из веществ, поглощающих энергию, то солнечное излучение может оказать воздействие на орбиту, это называется эффектом Ярковского.[17] Воздействие на его орбиту могут оказать и другие пролетающие астероиды.

— Иными словами, — подытожил Брэдфорд, — мы не можем точно предсказать орбиту, потому что не знаем, что это такое.

— Совершенно верно, — подтвердила доктор Кардифф. — Это все равно что гадать о содержимом черного ящика, заглянуть в который нет ни малейшей возможности.

— А каменюга-то очень большой? — осведомился генерал Гегберг.

— Тысяча футов в поперечнике, примерный вес около двадцати пяти миллионов тонн, — ответила доктор Кардифф. — Несется к нам со скоростью двадцать восемь тысяч миль в час.

— Да он почти с Башню Дьявола[18] в Вайоминге, — решил Брэдфорд.

— И несет в себе энергию шестидесяти пяти бомб, сброшенных на Хиросиму, — дополнила доктор Кардифф.

— А есть предположения, куда он может ударить? — поинтересовался Брэдфорд.

— Наиболее вероятный участок в нескольких тысячах миль от Калифорнийского побережья.

— Надеюсь, Лос-Анджелес не накроет, — пробормотал себе под нос генерал.

— Слышал, что если он пролетит мимо, то потом вернется, — сказал Брэдфорд.

— Так и есть, в две тысячи тридцать шестом году, и опять тринадцатого, но февраля. Вне зависимости от того, что говорят на сей счет псевдоэксперты, повторный визит астероида будет еще менее предсказуем. При первом прохождении Апофис вступит во взаимодействие с гравитационным полем Земли, и в зависимости от состава астероида наше тяготение и приливные силы могут оказать влияние не только на его орбиту, но и на физическую форму. Земное тяготение способно изменить ее в такой степени, что по возвращении это приведет к падению.

— В одном из подававшихся мне докладов я читал, что астероид должен пройти через некую «замочную скважину», — сказал президент Рааб.

— Мы экстраполируем существование нескольких таких гравитационных каналов. Если астероид пройдет по одному из них, это изменит его орбиту и при возвращении через семь лет приведет к его падению на Землю.

— А почему НАСА не предпринимает попыток предотвратить это? — поинтересовался генерал Гегберг. — Отклонить астероид?

— Отклонить куда? Вне зависимости от того, что там толкуют псевдоэксперты, мы знать не знаем, насколько близко пройдет астероид то ли от Земли, то ли от одного из этих гравитационных каналов. И отклонить по неведению можем так, что его орбита пересечется с земной.

— И что мы собираемся делать? — спросил Брэдфорд.

— Направим к астероиду космический аппарат и закрепим на нем ретранслятор, — ответила доктор Кардифф. — Это позволит нам точно рассчитать орбитальную траекторию. До сих пор мы ничего такого не делали, потому и не знаем, насколько близко он пройдет. Возможно, и не узнаем.

— Но мы представляем себе, какая угроза может исходить от других астероидов, — предположил генерал.

— Не совсем так, — покачала головой доктор Кардифф. — Мир просто не располагает достаточным количеством квалифицированного научного персонала и эффективных инструментов, которые можно было бы полностью сосредоточить на наблюдениях за астероидами. Значительная часть наблюдений проводится астрономами-любителями с помощью домашних телескопов. Хорошо еще, что эти энтузиасты находят время, для того чтобы бомбить электронными сообщениями о результатах своих наблюдений все научные обсерватории подряд. По нашим прикидкам, мимо Земли с различной частотой пролетают примерно тысяча сто астероидов около мили в диаметре, и мы в лучшем случае фиксируем семьдесят пять процентов из них.

— Но что касается траектории объектов ваших наблюдений, то в ней вы, как я понимаю, уверены? — спросил генерал Гегберг.

— Утверждать что-либо подобное с уверенностью я не могу, — ответила доктор Кардифф. — Могу лишь предложить расчеты, основанные на результатах наблюдений. Замечу, если астероид летит прямо на вас, вы его не увидите. Поэтому, если речь идет о планете-убийце, мы сможем увидеть ее только тогда, когда она вторгнется в атмосферу и произойдет воспламенение. Проблема, однако, в том, что, когда заполыхает атмосфера, докладывать об этом будет уже поздно, да и некому. Мы будем мертвы.

— Вы просто кладезь радостных новостей, — заметил президент Рааб.

— Если это астероид и он летит к нам, мы, похоже, здорово влипли, — проворчал генерал.

— Как в свое время динозавры, — подхватил Брэдфорд. — Их ведь тоже прихлопнуло межпланетным камнем. А вы как думаете, доктор Кардифф, это астероид?

— Астероид, летающая тарелка, ангел Господень, — пожала плечами доктор Кардифф. — Из того, что я знаю, это вполне может быть Дарт Вейдер из «Звездных войн».

— Но вы считаете, что этот объект погубил цивилизацию Толлана? — уточнил Брэдфорд Чейз.

— Что-то цивилизацию Толлана уничтожило, — ответила доктор Кардифф. — Иначе как объяснить ее практически мгновенное исчезновение?

— Это общество могло погибнуть под воздействием множественного кризиса, — предположил Брэдфорд.

— Да, конечно, некий кризис подрывал цивилизацию тольтеков и способствовал ее исчезновению, но никакой кризис, и даже комбинация таковых, не смог бы покончить с ней столь стремительно.

— Великие державы удивительно устойчивы ко всякого рода катастрофам, — кивая, подтвердил Брэдфорд Чейз. — Германию и Японию в годы Второй мировой войны бомбили так, что оставалась только выжженная земля, но в результате мы видим, что они возродились еще более сильными, чем были. Пережив Черную смерть, Европа оставила позади Средние века и начала стремительное развитие.

— А держава тольтеков была исключительным явлением своего времени, возможно, важнейшим во всей истории Мексики, — подхватила Кардифф. — Однако что-то уничтожило ее практически мгновенно.

— Так вы признаете, что Толлан имел и другие проблемы? — спросил президент Рааб.

— Проблемы, пугающе схожие с нашими собственными, — отозвалась доктор Кардифф. — В результате тогдашней версии глобального потепления тольтеки столкнулись с затяжной засухой, недородами и усиливающимся голодом. А чрезмерная зависимость от основной культуры, маиса, обусловила их особую чувствительность к изменениям климата.

— Голод в конечном счете привел к поражению индейцев прерий Северной Америки, — заметил генерал Гегберг. — Когда генералы Шерман и Шеридан истребили девяносто девять целых девять десятых процента бизонов, самым воинственным племенам пришлось покориться. Ведь они всецело зависели от степных быков.

— То же самое касается и нас, — сказала доктор Кардифф. — Если по нашей продовольственной базе будет нанесен такой удар, как это произошло в Толлане, нам придется туго.

— А с какими еще проблемами сталкивались тольтеки? — поинтересовался президент.

— Фашиствующая религиозная элита разрывала Толлан на части, — ответила Кардифф. — Она приписывала засухи и голод воле Тескатлипоки и внушала народу, что только массовые жертвоприношения способны вернуть былое изобилие. В противном случае Тескатлипока опустошит сей мир, искоренив все живое.

— Расскажите про бога-правителя Кецалькоатля, — попросил президент Рааб.

— Бог Кецалькоатль, что на языке науатль означает Пернатый Змей, известен в мифологии как заклятый враг Тескатлипоки. Вошедший в историю как «божественный правитель», Кецалькоатль был легендарным военачальником, сделавшим Толлан краем несравненного процветания, где зерна маиса вызревали размером с арбуз, а реки текли медом и шоколадом. Кроме того, Кецалькоатль превратил Толлан в центр знания, одаривший сей мир самыми способными учеными, математиками, зодчими и мыслителями, он украсил город храмами, не имевшими себе равных. Все последующие храмовые постройки доколумбовой Мексики представляли собой лишь неуклюжее подражание этим шедеврам. Его математики и астрономы завершили составление окончательной редакции Календаря долгого счета, предсказывающего, что по истечении немногим более чем тысячи лет эпоха правления homo sapiens на Земле придет к резкому завершению. Но помимо всего этого Кецалькоатль со временем явил доброту и сострадательность. Если первоначально он представлял собой некое сочетание Александра Македонского с Периклом, то позднее стал кем-то вроде тольтекского Иисуса Христа. Преображая Толлан в царство добра и мира, он положил конец практике человеческих жертвоприношении, а следовательно, и войнам, которые велись ради захвата предназначенных для умерщвления пленников.

— Вряд ли это вызвало восторг у жрецов, — заметил генерал Гегберг.

— Они непрестанно создавали для него проблемы, — продолжала Кардифф. — Чтобы восстановить практику жертвоприношений и захватнических походов, жрецы всячески возбуждали недовольство населения, провоцировали беспорядки и в конце концов развязали настоящую гражданскую войну. Не желая проливать кровь в братоубийственном конфликте и губить в пожаре войны собственное государство, божественный правитель покинул свою страну и свой народ. Сел в тростниковую ладью и отплыл на восток, навстречу восходящему солнцу, пообещав, что однажды непременно вернется.

— Так, выходит, падение Толлана предопределил религиозный фанатизм, наложившийся на вызванный длительной засухой голод? — задал вопрос Брэдфорд Чейз.

— Да, эти два фактора сыграли свою роль, но их одних было бы недостаточно, чтобы покончить с тольтекской цивилизацией. Недаром наш астроном был так уверен, что Тескатлипока грядет из созвездия Стрельца, чтобы погубить Землю.

— Что же случилось потом? — осведомился генерал.

— Как раз это пытаются выяснить Рита и ее археологическая «сестрица» Купер Джонс. Куп — коллега Риты по профессии и сестра по удочерению. Они надеются найти Второй кодекс, ссылки на который имеются в Первом и который, как они думают, содержит более подробную информацию относительно Тескатлипоки.

— А что, — поинтересовался Брэдфорд, — есть у них шанс найти его?

— Потому-то я и попросила о сегодняшней встрече. Рита позвонила мне прошлой ночью, совершенно неожиданно. Купер недавно присоединилась к ней в маленьком городке на севере Чиуауа, в той местности где, согласно Первому кодексу, должен быть сокрыт Второй. Не пробыв там и недели, они повстречали молодого козопаса, рассказавшего про тайник в стене каньона. Найти кодекс им удалось благодаря интуиции и везению, и они не только обнаружили его, но и сфотографировали и перевели. Господин президент, вторая серия астрономических наблюдений прошлого оказалась идентична второй серии моих собственных исследований. Тескатлипока направляется к нам.

25

Президент Рааб объявил короткую кофейную паузу, а когда все снова заняли свои места, генерал озвучил созревший у него за это время вопрос:

— Так что же, древний астроном говорит нам о визите этого, как его там… Чего нам ожидать?

— От Тескатлипоки? Он полагает, что Тескатлипока сокрушит врата, закрывающие путь преисподней, которые нам видятся созвездием Стрельца, и выпустит из страны вечной ночи адских псов, а те истребят человечество. Оно бы и ладно, но современная астрофизика считает созвездие Стрельца преддверием колоссальной черной дыры в сердце нашей Галактики.

— Вы хотите сказать, что древний астроном именовал преисподней то, что мы сейчас называем черной дырой? — удивился Брэдфорд.

— Получается, что так, — ответила доктор Кардифф.

— А сообщает ли древний астроном о том, как Тескатлипока погубил Толлан? — полюбопытствовал генерал.

— Рита сказала, что эта история содержится в Третьем кодексе. Предполагается, что его автор составил последнюю, самую полную версию Календаря долгого счета.

— О каком авторе речь? — спросил Брэдфорд. — Из ваших слов мы поняли, что отношение к кодексу имели некий Звездочет и правитель Кецалькоатль.

— Значительные фрагменты были записаны под их диктовку неким писцом по имени Койотль. Кроме того, им были добавлены собственные вставки, включая описание города Толлан.

— Так это им составлен Третий кодекс и Календарь долгого счета? — уточнил президент Рааб.

— Да, — кивнула доктор Кардифф.

— Иными словами, нам осталось найти эти тексты, — проговорил Брэдфорд.

— Если удастся, — вздохнул президент.

— Изрядный, однако, шутник был этот Койотль, — проворчал генерал.

— Не думаю, — возразила Кардифф. — Ему было не до шуток: он боялся жрецов и хотел защитить от них как пророчество Кецалькоатля, так и Календарь.

— И он скрыл их очень далеко от Толлана, — заметил президент. — Это стоило ему немалых усилий.

— Как Третий кодекс покинул Толлан? — спросил генерал Гегберг.

— По словам Риты, город был объят пламенем и жители покидали его в панике. Кодекс, однако, рассказывает нам лишь о последствиях действий Тескатлипоки. Он не описывает этих действий как таковых.

— Пока, — сказал Брэдфорд. — Сами же говорите, он оставил эту историю для третьего тома.

Доктор Кардифф подняла глаза и заметила, что все трое мужчин смотрят на нее.

— Что-то не так? — спросила она.

— Кажется, это с вами что-то не так, — ответил генерал. — У вас такой вид…

— Это из-за девушек, — пояснила Кардифф. — У них неприятности, и все из-за меня.

— Это ведь подруга вашей Риты была похищена в штате Чьяпас, — проговорил Брэдфорд. — Об этом писали в газетах.

Доктор Кардифф кивнула, хотя слова Брэдфорда прозвучали не как вопрос, а как утверждение.

— Но не вы же их туда послали, — сказал президент. — Разве что в Чиуауа.

— Это я надоумила их отправиться поискать Второй кодекс на севере штата Чиуауа, — покачала головой Кардифф. — Думала, там безопасно, и даже денег им на дорогу послала.

— Но вы ведь не советовали им проникать на территорию, контролируемую повстанцами? — спросил президент.

— Нет…

— А вот девушки взяли и отправились туда, — буркнул генерал Гегберг. — Прямиком в страну разбойников.

— А ведь у мисс Кричлоу уже были с этим проблемы, — вставил Брэдфорд.

«Откуда он, черт возьми, все это знает?» — глядя на него с недоумением, подумала Кардифф.

— Позвоните ей, — предложил генерал Гегберг. — Скажите, чтобы не совалась в южные районы Чиуауа.

— Рита сама не своя, — качая головой, возразила доктор Кардифф. — Уговаривать ее сидеть спокойно — пустое дело, все равно что уговаривать волка не лезть к трем поросятам. — Она взглянула на Брэдфорда. — Можем мы их вырвать у похитителей силой?

— Мы их даже выкупить у террористов не имеем права, — поморщился он.

— Но мы можем привлечь к делу правительство Мексики. Думаю, мексиканцы найдут способ не дать девушкам погибнуть.

— Возможно, но ничего хорошего для них из этого не получится, — сказал Брэдфорд. — Мексиканские власти обвинят их в проведении незаконных раскопок, в завладении историческими реликвиями, их незаконной транспортировке и покушении на контрабанду. К доколумбовым древностям в Мексике относятся очень серьезно.

— В совокупности обвинения потянут лет на двадцать, — подытожил генерал Гегберг. — К тому же бандиты вряд ли забыли, как в прошлый раз Кричлоу удалось освободиться. Тогда, помнится, полегло немало их братии.

Кардифф воззрилась на него в изумлении — откуда генерал все это знает? Газеты на сей счет ничего не писали.

— Многие тамошние чиновники состоят на жалованье у мятежников, — добавил Брэдфорд. — Имея дело с мексиканскими властями, тем более в таком вопросе, нужно проявлять крайнюю осторожность.

— А что, если ее сестра решит вернуться одна? — предположил генерал.

— Куп никогда не покинет Риту, — ответила доктор Кардифф. — Ритс это знает.

Несколько мгновений генерал задумчиво смотрел на Кардифф, а потом сказал:

— Стало быть, не так важно, что делаете вы? Ваша подруга Ритс решает все сама? — (Кардифф молча уставилась на него.) — И нам позарез нужны Третий кодекс и Календарь, верно? — добавил генерал.

— В этом есть смысл, доктор Кардифф, — заметил Брэдфорд. — Просто вашим друзьям надо это провернуть.

Кардифф по-прежнему молчала, но взгляд у нее теперь был такой, что мог прожечь насквозь.

— А чтобы все это провернуть, — продолжил Брэдфорд, — нужно скормить местному населению хорошую легенду-прикрытие.

— Легенду-прикрытие? — скептически переспросила Кардифф.

— Ага, — подхватил генерал, — парочка сдвинутых на науке девиц, шастающих по захолустью в поисках следов древних цивилизаций. Никто даже не заподозрит в них агентов разведки и расхитителей гробниц, которыми они, по сути, являются.

— Чтобы выполнить эту работу, — продолжил Брэдфорд, — члены вашей команды должны были уметь читать иероглифы, знать местные языки и отчаянно стремиться к успеху. Это принципиально важно. Доктор Кардифф, вам бы ни за что не удалось сколотить команду со всеми необходимыми навыками и качествами за столь короткий срок.

— Итак, — снова заговорил генерал, — вопрос состоит в том, что мы можем сделать, чтобы им помочь?

Кардифф и на это ответила молчаливым взглядом.

— Брэд, верните в игру Харгрейва и Джеймси, — сказал генерал Гегберг.

Кардифф промолчала и сейчас. Речь шла о хладнокровных наемниках, вырвавших Риту из лап «Апачерос» — самого безжалостного, жестокого и политически влиятельного криминального сообщества во всей Мексике. В прессе об этом не сообщалось, но в личной беседе Рита рассказала ей, что спасли ее именно эти двое, а вовсе не федералы, и что все это было связано с куда большим насилием, чем могло показаться из официальных отчетов. О подробностях Рита предпочла умолчать.

Так откуда же генералу Гегбергу известны имена?

— Могила и Джеймси, — задумчиво протянул Брэдфорд, использовав прозвище Харгрейва. — Это мысль.

— С какого боку вы к этому причастны? — спросила его Кардифф.

— В свое время мне доводилось иметь дело и с Могилой, и с Джеймси, да и с «Апачерос», — пояснил Брэдфорд. — Когда вашу подругу похитили, генерал обратился ко мне за помощью.

— Я подумал, что, раз он и его ребята уже спасали Кричлоу, может быть, они понадобятся нам снова. Это одна из причин, побудивших меня пригласить его присоединиться к нам, — сказал президент.

— Вы осуществляете это не по каналам ЦРУ? — спросила Кардифф.

— Нынче пятьдесят процентов персонала Конторы состоят на службе менее пяти лет, не говоря уж о том, что любое их использование требует чертовой уймы бюрократических согласований.

— Я бы не доверил им сбегать через улицу за десятком яиц, — фыркнул генерал.

Кардифф смотрела на троих собеседников, дивясь тому, что же они за люди. Занимая высокое положение, они пошли на серьезный риск, организовав незаконную спасательную операцию, чтобы выручить незнакомку, оказавшуюся ее лучшей подругой. И теперь предлагают провернуть то же самое снова.

Что происходит? Что это за мир, с которым она соприкоснулась? А она еще бралась оценивать их по одежде и манере говорить.

— Доктор Кардифф, — наконец сказал президент, — меня интересуют мисс Кричлоу и мисс Джонс. Кто они?

— Я передала вам их резюме, господин президент.

— Я имею в виду, что они за люди? В этом смысле мы с Брэдом ничего о них не знаем.

Кардифф откинулась назад во вращающемся кресле и глубоко вздохнула.

— Они были самыми зрелыми, целеустремленными и сосредоточенными студентками, каких мне только доводилось учить, — помолчав, произнесла она. — Ритс из этой парочки бойчее, говорливее, Купер более одаренная и замкнутая. Настоящая эйдетическая[19] натура, вдобавок художественно одаренная — она словно рождена для того, чтобы копировать и расшифровывать иероглифы. Ритс считает, что способность сестры к толкованию граничит с ясновидением: древние знаки для Куп все равно что карты Таро, открывающие ей свое тайное значение, сокровенный смысл, заложенный в них автором. Покойная мать Куп была мексиканкой, более того, мексиканкой индейского происхождения. И хотя сама Куп ее не знала и совершенно не помнит, Рита даже удивлялась, уж не говорит ли в ней кровь ее предков-ацтеков. В любом тексте, по словам Ритс, Куп видит не линии, цвета и картинки, а прозревает самую суть.

— Как это следует понимать? — поинтересовался генерал.

— Ну, по мнению Ритс, Куп наделена мистическими способностями, — ответила доктор Кардифф. — Как-то раз, когда мы распили полбутылки «Реми», она сказала мне, что «своими обсидиановыми очами Куп прозревает божественную межзвездную тьму и касается взором лика Творца». Тогда, правда, я приписала все это воздействию коньяка. Но когда узнала Куп получше, уверенности на сей счет у меня поубавилось.

— Мне все-таки хотелось бы знать именно ваше мнение о них, — настойчиво повторил президент Рааб.

— Я думаю, Куп… жутковата.

— Боюсь, сейчас я знаю о ней даже меньше, чем раньше, — пробормотал генерал Гегберг.

— А что насчет Кричлоу? — спросил президент.

— Она более рассудительна, с явной склонностью к астрономии, математике, сравнительному религиоведению. Учитывая роль этих дисциплин в доколумбовой Мексике, познания Ритс имеют огромное значение. А уж вместе они представляют собой потрясающую команду.

— Но это не объясняет, почему они готовы рисковать там жизнью, — заметил президент.

— Да просто они самые преданные делу, увлеченные, дисциплинированные студентки, каких я знала, — ответила доктор Кардифф. — Нужно понимать: изучение Мезоамерики, особенно тольтеков эпохи Кецалькоатля, — это вся их жизнь. У них больше ничего нет.

— Разве им никогда не хотелось обзавестись мужьями, детьми, машинами, длиннохвостыми попугаями и обвитыми виноградной лозой коттеджами? — спросил президент.

— Очаровательные и милые, эти девушки, разумеется, привлекают мужчин, но работа всегда была для них на первом месте, а также на втором и на третьем. А мужчинам доставалось немногое.

— Нет между ними родственного соперничества? — поинтересовался Брэдфорд.

— Ритс — единственная подруга, которая когда-либо была у Куп.

— Звучит так, словно между ними большая любовь, — заметил генерал Гегберг.

Доктор Кардифф смерила его суровым взглядом.

— Вас интересует, не имеют ли их отношения сексуального подтекста? — (Генерал кивнул.) — Нет, хотя признаюсь, время от времени я сама об этом задумывалась. Но здесь имеет место что-то другое.

— А об их прошлом вы ничего не знаете? — неуверенно спросил президент.

— Очень немного, — ответила доктор Кардифф.

Это было не совсем правдой. Ей удалось пару раз соприкоснуться с личными тайнами Куп, и это оставило настораживающие воспоминания.

Однажды за кофе они с Ритой вели разговор о возникновении звезд — одной из проблем, относившихся к сфере научных интересов Кардифф. Что-то из рассуждений молодой девушки не понравилось Монике, она подалась к Рите со своей характерной, наводившей на студентов страх усмешкой и, оказавшись с ней нос к носу, сказала:

— Что-то сегодня ты мелко плаваешь, уточка.

Слово «уточка» на кокни означало проститутку, и Куп, как оказалось, это знала. Она тут же всунулась между Кардифф и своей подругой и прошипела:

— Нечего называть ее потаскухой, сука!

Кардифф отпрянула, пораженная тоном Куп, а главное — ее дерзостью.

Подобный выпад в отношении профессора, да еще с такой репутацией, как у Кардифф, был для академической среды чем-то небывалым. Но даже больше, чем это неслыханное нахальство, ее озадачил блеск в глазах Куп.

Кардифф решила разобраться с Ритс в другой раз, и такая возможность представилась ей меньше чем через неделю. На факультетской вечеринке, приняв коктейль, Рита позволила себе пренебрежительное высказывание о том, к чему Кардифф относилась с благоговением.

— Наука — это всего лишь служанка религии. Правда, как служанка, мечтающая стать хозяйкой, она изрядно продвинулась на пути к тому, чтобы самой превратиться в религию.

— Где это ты почерпнула такую нетерпимость к науке? — решила не оставаться в долгу Кардифф. — Уж не проснулось ли в тебе детство со «змеиными плясками» и говорением на неведомых языках? И теперь деревенщина с Аппалачей будет учить меня астрофизике? Это тот самый образ мыслей, который привел к сожжению кодекса майя и заточению Галилея.

Подавшись к Рите, Кардифф снисходительно усмехнулась и отметила во взгляде собеседницы затаенную обиду: та заморгала, у нее даже задрожал подбородок. Обычно, одержав победу, Моника оставляла поверженного противника в покое и наслаждалась триумфом приватно, но на сей раз ей хотелось публично унизить ученицу, которая, как и все они, смотрела на ученую особу, как на смертное божество.

Но тут между ними, оттеснив Риту в сторону, опять встряла Куп.

Кардифф навсегда запомнила ее взгляд — взгляд, который сказал: «Обидишь мою подругу — будешь иметь дело со мной!»

«С этой девушкой лучше не ссориться!» — прозвучал в сознании Моники внутренний голос.

По причинам, так и оставшимся невыясненными, зла Кардифф не затаила. Более того, видя девушек каждый день и узнавая их лучше, она проникалась к ним все большей симпатией и уважением. А к концу семестра они сблизились окончательно: Рита и Куп стали ее лучшими подругами.

— Рита и Куп — лучшие подруги, какие у меня когда-либо были, — сообщила как само собой разумеющееся Кардифф. — Вот все, что я могу о них сказать.

— Но как вы стали их советницей? — осведомился президент Рааб. — Они ведь не астрофизики.

— Я сама не понимаю, почему они выбрали меня на роль консультанта: в этом смысле вы правы. По их тематике мне им советовать особо нечего. Это чуждая мне сфера, если не считать того, что я нахожу весьма интересными их соображения относительно мезоамериканского, а особенно тольтекского, катастрофизма. Эти прозрения помогли мне стать самым авторитетным в стране специалистом в области глобальной теории катастроф. Дала ли я что-то им, в этом у меня уверенности нет, но одно могу заявить ответственно: эти годы были для нас самыми плодотворными. В попытке выявить этиологию упадка Толлана мы изучили все: воздействие глобального потепления, засуху, голод, эпидемии, катастрофические извержения вулканов и падение гигантских метеоритов. Они научили меня учитывать роль религиозного фанатизма, экономического давления и империалистической агрессии. Но боюсь, что сейчас именно мои усилия направили их на опасный путь.

— К сожалению, — произнес, вставая, президент Рааб, — меня ждет Совет национальной безопасности. Какое-то чрезвычайное заседание. Бог знает что.

— Мы сделаем для ваших девушек все возможное, — тоже поднявшись, заявил Брэдфорд. — В то же время, думаю, вам будет интересно взглянуть вот на это.

Он передвинул через стол к Кардифф папку с грифом «СЕКРЕТНО». Имя Куп было написано на обложке.

— Президент держал меня в теме, и, как только прозвучало имя Купер Джонс, я тут же взял ее в разработку. Не скажу, чтобы мне удалось особо много нарыть о ней, но вот ее старик вел очень интересную жизнь — преимущественно по тюрьмам. Тут о нем вложена справка. По отзывам клиентов, завозил лучшую дурь на всем Юге, правда, это его и сгубило. Соперники ему в подметки не годились. Девчонка росла с дробовиком под кроватью. Одно слово, крутая особа. — Брэдфорд взглянул Кардифф прямо в глаза. — Не знаю, как вы, но я лично уверен на все сто: ее сломать не так-то просто.

Часть X Толлан

26

Сей мир, 1004 год

— Пожар!

Меня пробудил бой тревожного набата, возвещавший о пожаре. Но непосредственную угрозу представлял не этот, полыхавший неведомо где огонь, но темная тень, выползавшая из моего окна. Тюфяк, на котором я спал, находился всего в паре шагов от окошка, и незваный гость, словно огромная летучая мышь с распростертыми крыльями, мигом одолел это расстояние и обрушился сверху на мое лежащее на спине тело. Его рука взлетела верх, я откатился в сторону, и его кинжал пробил насквозь стеганый матрас там, где только что лежал я.

Когда я, чтобы уйти от очередной атаки, перекатился снова, под руку мне подвернулось нечто, показавшееся на ощупь знакомым. То был звездный крест, каменный инструмент в виде косого креста, которым меня учил пользоваться Звездочет. Когда нападавший вырвал клинок из матраса и отпрянул для замаха, я метнулся к нему и что было сил ударил по лицу зубчатым краем креста.

Враг с криком отшатнулся. А когда я вскочил на ноги, он бросился к окну, выскользнул из комнаты и пропал из виду.

Моя комната находилась на втором этаже, а прыгать с такой высоты не так-то просто. Я подбежал к окну и высунулся, но неизвестный недруг уже поднялся на ноги и, хромая, пустился наутек.

Мысленно я возблагодарил Пернатого Змея за то, что Цветок Пустыни никогда не остается у меня до утра, а возвращается ночевать в свою комнату.

Когда схлынуло первое потрясение, я, стоя у окна, отметил, что барабан бьет по-прежнему. В Толлане использовались два вида сигнальных барабанов: один отбивал время, другой подавал сигнал тревоги. Сейчас звучал именно тревожный барабан.

И эта тревога спасла мне жизнь.

Переведя дух, я поспешил на наблюдательную площадку при доме, чтобы выяснить, кто и по какому поводу поднял тревогу.

С тем фактом, что кто-то пытался меня убить, я такили иначе ничего поделать не мог. Конечно, следовало сообщить Звездочету, но вряд ли он предположил бы что-то другое, кроме визита грабителя, хотя преступности в городе почти не было. Мне казалось возможным и другое объяснение, связанное со звездным узором на моем животе, однако о том, как, кем и почему был нанесен этот узор мне, я пока знал не больше, чем когда впервые его увидел. Кроме того, докладывать о нападении Звездочету я побаивался, ведь это был уже не первый случай. Кто-то уже пытался застрелить меня из лука, так что старик и без того беспокоился за мою безопасность. При этом ни у него, ни у меня не было никакой возможности уберечься от будущих покушений. Расскажу, и ему, чего доброго, станет плохо, а он и так чувствует себя не лучшим образом. Нет уж, рассказать, может, и расскажу, но как-нибудь попозже, при удобном случае.

Прошло три года с тех пор, как я, покинув землю людей-псов, попал в золотой город Толлан. Подобно гусенице, обращающейся в бабочку, пусть и не самую прекрасную, годы, проведенные рядом со Звездочетом, превратили меня из дикого, ведущего кочевую жизнь ацтека в доверенного помощника придворного звездочета, далеко продвинувшегося в изучении как звездного неба, так и священных знаков тольтекского письма. При этом подчинялись мы не кому-нибудь, а напрямую правителю Кецалькоатлю, могущественнейшему божественному вождю сего мира.

Чтение и копирование таинственных иероглифов давалось непросто, дело продвигалось медленно, со скрипом, но продвигалось. На память мне, правда, жаловаться не стоило, но ведь запоминать приходилось огромное количество сложных по написанию знаков, с тысячами и тысячами наполненных сокровенным смыслом деталей, в зависимости от которых изменялось как значение того или иного образа, так и его звучание.

По мере усвоения письма передо мной встала задача записи Откровений Кецалькоатля, продиктованных нашим божественным правителем Звездочету. Я же записывал и последние вычисления самого Звездочета, предназначенные для завершения Великого календаря.

Ночи я проводил вместе со Звездочетом, наблюдая и описывая местоположение и перемещения звездных богов по небосводу и постоянно делая заметки для Календаря конца времен. Днем, когда наблюдения были невозможны, наступало время работы над собственными заметками и составления кодексов. Немало времени мы также посвящали наблюдению за Темным Разломом и продвижением Тескатлипоки, направлявшегося, по твердому убеждению Звездочета, к Земле. Как сказал старый ученый еще в первую нашу ночь на вершине пирамиды, бог тьмы и смерти не намерен больше довольствоваться лишь жертвенными сердцами и кровью. Победив своего исконного соперника, светлого бога учения и сострадания, божественного ветра и животворных вод, Пернатого Змея на небесах, Тескатлипока теперь вознамерился истребить саму память о нем на Земле, уничтожив его почитателей, а затем и все человечество.

Каждую ночь мы изучали Темный Разлом, высматривая признаки движения Тескатлипоки в сторону сего мира. В прошлом Звездочет уже замечал его дважды, и каждую ночь мы с трепетом ожидали новых знаков, предвещавших явление владыки зла. Мы были одержимы стремлением выявить все признаки, по которым можно рассчитать наступление Последнего дня. По нашему убеждению, грядущие поколения имели право знать свое будущее. Возможно, получив надлежащее предостережение, наши потомки даже смогут отвратить мрачного бога насилия и зла от его намерений или каким-либо образом умерить последствия катастрофы.

Мы не желали верить в то, что Тескатлипока одолеет Кецалькоатля во второй раз и уничтожит всех его последователей, не хотели признать, что злоба и ненависть темного бога сильнее, чем столь ценимые Кецалькоатлем знания и наука, доблесть и любовь. Мы верили, что если как следует подготовиться, то с помощью человечества Пернатый Змей может взять верх.

Если существуют какие-нибудь способы свести на нет или уменьшить зло, исходящее от Тескатлипоки, люди будущего должны ими располагать.

Кроме того, мы хотели, чтобы в будущем люди помнили историю Толлана, величайшего города сего мира, ведали о выдающихся достижениях божественного правителя и его верных последователей, венцом каковых стал Календарь долгого счета. Пусть наши потомки знают, как Кецалькоатль боролся против фанатизма и жестокости жрецов. Эта разворачивавшаяся в Толлане борьба придавала особую остроту моей работе над Календарем долгого счета: я чувствовал, что отблеск истории города ложится на все остальные труды. История его восхождения к величию и славе была примером подлинного эпического триумфа, но мы все больше и больше опасались, что столь же масштабной и эпической, но в трагическом плане, может стать и история его заката. Записать и сохранить для потомков все, что относится к последним дням Толлана, стало для меня настоящей страстью, может быть, смыслом жизни.

Шли годы, и моя работа приносила все больше плодов. Я завершил достаточное количество сводных таблиц, чтобы заполнить множество кодексов. Теперь, по мере того как мы со Звездочетом сближались, а он и Щит все с большим рвением относились к своему замыслу, мы все чаще и чаще заговаривали о том, как понадежнее сберечь наш труд, который — сейчас уже было очевидно — составит несколько кодексов.

Прежде всего, нужно было найти безопасное место в самом городе. Звездочет поведал мне о проходившем под городом тоннеле, куда вело несколько тайных ходов. Одна из секретных камер этого тоннеля и стала местом хранения наших записей, а заодно и местом проведения самых засекреченных совещаний. Но все чаще речь у нас заходила о том, что для последних кодексов не помешало бы подыскать еще более надежное хранилище. Мы пребывали в постоянном страхе, ибо знали о способности жрецов выуживать из людей любые сведения, и нам казалось, что для большего спокойствия кодексы следует укрыть в разных местах, но в конце каждого кодекса поместить для будущего читателя указания на то, где он сможет найти следующий. Спрятать все в одном месте было бы труднее, ибо чем больше сокровище, тем сложнее его прятать, не говоря уж о том, что это увеличило бы угрозу попадания дела всей нашей жизни в руки жрецов. Мы считали задачей чрезвычайной важности донести результат наших трудов до сведения потомков, сообщить им не только о том, когда им предстоит встретить Последний день, но и с чем нашим братьям и сестрам придется столкнуться. Это знание, на наш взгляд, могло иметь огромное значение.

Так или иначе, знание находило отражение в кодексах.

Работая чуть ли не все дни и ночи напролет, я едва выкраивал время для сна, однако воодушевление, сознание значимости моего дела стократ пересиливало усталость.

К тому же мне теперь не приходилось спать на холодной, голой земле в хижине из обмазанных глиной стеблей агавы, а то и под открытым небом: к моим услугам был мягкий тюфяк в Звездном храме.

В прошлой жизни я ел, сидя на корточках у костра, теперь же трапезничал за столом, уставленным множеством мясных и овощных блюд, подававшихся слугами, которые также подносили чашу с водой для омовения рук перед едой и по окончании трапезы.

Ныне я считался даже не учеником Звездочета, а его полноправным помощником, что делало меня еще более важной фигурой. Вдобавок сам Звездочет, лишившийся семьи много лет назад из-за морового поветрия, относился ко мне как к родному сыну. И встречал такое же ответное чувство: он заменил мне родных и близких, которых у меня никогда не было.

Звездный храм представлял собой место жительства и работы как самого придворного звездочета, так и всех тех, кто помогал ему в работе или обслуживал его. Семьям обычно отводилось по две комнаты, служивших спальней и кухней, я же, как человек одинокий, обходился одной спальней, но имел привилегию есть за одним столом со Звездочетом. Астрономический комплекс располагался на территории Церемониального центра, всего в нескольких шагах от главной храмовой пирамиды, где под руководством верховного жреца вершились государственные и религиозные ритуалы. По другую сторону от храмовой пирамиды находился великолепный дворец нашего божественного правителя Кецалькоатля.

Помощник Звездочета, помимо всего прочего, постоянно следил за небесами, дабы извещать город о ходе времени. Когда бог Солнца находился на небе, помощник отслеживал длину тени, отбрасываемой выставленным на свет вертикальным деревянным колышком. Ночью дежурный помощник наблюдал за звездными богами[20], отслеживая их перемещение по небосводу с помощью такого же косого креста, каким мне посчастливилось отбиться от убийцы.

Помимо всего прочего, на Звездочете и мне лежала ответственность за оповещение горожан о ходе времени. Днем и ночью каждый час отмечался ударом в барабан. Жители привыкли сверять продолжительность работы с ударами Барабана времени. По нему же ориентировались часовые на городских стенах, когда заступали на стражу или сменялись с караула.

Через час после рассвета три громких удара в барабан оповещали город о начале рабочего дня. Спустя двенадцать часов барабан снова бил три раза, на сей раз призывая кончать работу. Ну а если барабанный бой раздавался в неурочное время, это могло означать лишь одно — тревогу! Самой тревожной могла бы стать весть о появлении у ворот варваров, однако, несмотря на все возрастающее давление со стороны людей-псов, такого еще не случалось… Пока.

Быстрые, частые удары оповещали о пожаре, что, учитывая засушливую погоду, с одной стороны, и большое количество факелов и жаровен — с другой, было явлением не таким уж редким. Кроме того, уже по барабанному ритму я понял, что полыхает не в самом городе, а где-то за его стенами. Это случалось еще чаще, и нередко по вине ацтеков, постоянно угрожавших границам цивилизованного мира. Время от времени дикари устраивали поджоги, чтобы выманить воинов из населенных пунктов, а когда те оставались без защиты, совершали грабительские набеги. Но разумеется, далеко не всегда причиной пожаров бывала чья-то злая воля. Многие начинались случайно, например из-за незатушенного походного костра, а порой и по вине бога дождя Тлалока, который кроме водяных струй посылал на землю и молнии, причем в последнее время был куда более щедр на небесный огонь, чем на воду. За годы засухи лесные пожары стали столь частым явлением, что я втайне гадал, уж не решил ли Тлалок сделаться богом огня.

Даже наши маисовые поля, особенно весной и в начале лета, пересыхали настолько, что, казалось, ждали только малейшей искры, чтобы воспламениться. А пожары на маисовых полях влекли за собой голод.

Жрецы винили в этих бедствиях нашего божественного правителя Кецалькоатля. Их приверженцы, как и предсказывали мои друзья, вели себя все более вызывающе, особенно когда просочились слухи, что правитель Кецалькоатль не одобряет человеческих жертвоприношений.

Жрецы, чье процветание основывалось как раз на жертвоприношениях, использовали это, чтобы возбудить недовольство правителем. На руку жрецам и их приспешникам играли и участившиеся, сопровождавшиеся поджогами набеги северных дикарей. Засуха и грабительские набеги вынуждали сельское население перебираться все ближе к городу. Люди бросали земли, которые прежде служили им источником пропитания, оставляя их ацтекам, что вело к дальнейшему сокращению площадей посевов и, как следствие, к еще большей нехватке провизии.

Затянувшуюся засуху и недостаток продовольствия жрецы использовали в собственных интересах. Они утверждали, что эти невзгоды являются результатом кощунственного поведения тольтеков, а прежде всего их правителя, навлекшего на себя и свой народ гнев богов.

Большую часть грабительских набегов совершали мои бывшие соплеменники, но виноватым себя я не чувствовал. Я больше не считал себя ацтеком, членом племени людей-псов, и предпочитал вовсе не вспоминать о своем дикарском прошлом. Ныне я принадлежал к привилегированным домочадцам одного из самых влиятельных людей в государстве, и моя нынешняя жизнь была несопоставима с прошлой. Конечно, это не значило, что все в ней было так уж гладко. После двух неудавшихся покушений я понимал, что подвергаюсь серьезной угрозе. Кроме того, мое положение не казалось мне таким уж стабильным: я, например, так и не женился, отчасти из-за неуверенности, связанной с моим прошлым, но более всего из-за колоссальной загруженности работой. По тому, как ко мне относились и Звездочет, и правитель, я чувствовал, что мне определен некий особый жизненный путь. Куда он меня заведет, еще неведомо, а при отсутствии уверенности в будущем обзаводиться семьей и домом мне было боязно. Поэтому вместо семейного ложа я время от времени удовлетворял свою телесную потребность с помощью Цветка Пустыни, в которой видел самую подходящую для себя спутницу и лучшую любовницу, какую только можно пожелать. При этом нам приходилось держать наши с ней отношения в секрете и следить за тем, чтобы не выдать себя неосторожным словом. Ибо добрачная близость запрещалась жрецами, а я имел все основания полагать, что нахожусь под их самым пристальным наблюдением. Они ненавидели все дела и начинания, поддерживаемые Кецалькоатлем и Звездочетом, и я в качестве доверенного помощника Звездочета представлял собой желанную мишень для их злобы. Меня от нападок жрецов могло защитить покровительство близких к правителю Щита и Звездочета, но насчет Цветка у меня такой уверенности не было. Мне вовсе не хотелось, чтобы ее превратили в профессиональную блудницу, за маисовый паек ублажающую воинов и чиновников. А если бы жрецы уличили девушку в ненадлежащем поведении, ее вполне могла ждать столь плачевная участь.

Я направлялся в обсерваторию, к Звездочету. Наблюдательная площадка находилась на вершине башни, представлявшей собой вторую по высоте точку во всем городе: еще выше находился лишь храм на макушке священной пирамиды.

Большую часть своих наблюдений мы со Звездочетом проводили именно на вершине башни. Вдоль открытой дорожки, что огибала смотровую площадку, были рассредоточены различные приспособления и инструменты, которые мы использовали в своих исследованиях. Некоторые, такие как столбы и отметины, помогавшие следить за движением бога Солнца, были неподвижными, другие, вроде звездных крестов, переносными. Кроме того, в нашем распоряжении имелось маленькое строение с одной лишь дверцей, без окон, но с рядом отверстий в крыше, сквозь которые внутрь попадали солнечные лучи. Закрыв дверь, мы отрезали внутреннее помещение от дневного света, а лучи, проникавшие через маленькие отверстия, позволяли нам четко отслеживать движение бога Солнца.

Полученные данные служили не только для того, чтобы оповещать о ходе времени, они использовались и во многих других целях. Основываясь на годичных циклах движения бога Солнца, мы определяли лучшее время для сева — и даже лучшее время для начала военного похода, поскольку было очень важно, чтобы к посевным работам или к уборке урожая воины вернулись домой.

Ноги Звездочета слабели, взбираться по крутым ступеням ему становилось все труднее, так что чем дальше, тем большую часть наблюдений я выполнял самостоятельно. Кроме того, ухудшалось и его зрение, глаза подводили, в силу чего ему приходилось все чаще полагаться на мои, куда более острые. Я прекрасно это понимал, но никогда не подавал виду.

Его легкие тоже выдерживали нагрузку с все большим трудом, при подъеме по ступеням он задыхался, и, как он ни старался, скрывать это удавалось все хуже. Звездочет все больше напоминал мне моего приемного отца, старого шамана-ацтека, который на пороге смерти тоже, взобравшись на холм, долго не мог отдышаться.

27

Заря уже занималась, когда я ступил на смотровую площадку и помахал ночному дозорному, которому скоро предстояло смениться с караула. Дозорный дежурил на площадке и днем и ночью, ибо она служила не только обсерваторией, но и наблюдательным пунктом, позволявшим издалека замечать и очаги пожаров, и надвигающиеся бури, и приближение вражеских войск, и вообще что-либо необычное.

Дежурный сообщил мне, что заметил огонь и дым всего несколько минут назад и уже забил в барабан уиуитль.

Теперь дым увидел и я: он поднимался откуда-то из-за гряды поросших деревьями холмов, что тянулись к югу от города, а не к северу, где лежали земли ацтеков. Скорее всего, это не был поджог, но любой пожар представлял угрозу для изнуренных засухой посевов, готовых вспыхнуть от любой случайной искры. А всякий пожар, затрагивавший поля маиса, грозил усугубить и без того непростое положение с провизией.

Но по крайней мере, этот огонь запалили не люди-псы, а то жаждущие крови жрецы, ненависть которых к моему бывшему племени не знала границ, вновь завопили бы об отмщении. Любая враждебная вылазка ацтеков подвергала опасности всякого, в чьих жилах текла ацтекская кровь, и меня в том числе.

На смотровую площадку ступил Звездочет. Он тяжело дышал, и от меня не укрылось, как прогибались при ходьбе его колени. Увы, ноги уже плохо держали старика, но вот гордость не покидала его. Едва выбравшись на площадку, он взмахом руки отослал двух помогавших ему подняться слуг. Звездочет готов был пройтись босиком по горящим угольям, лишь бы не выказать слабость.

Я думал о том, как бы скрыть от него последнее нападение. С одной стороны, желательно, а с другой — вроде бы нельзя.

— Опять пожар? — спросил он.

— Да.

— Люди-псы?

— Горит на юге, — покачал головой я.

Он вздохнул и посмотрел в указанном направлении.

— Лучше бы его зажгли люди-псы. Это предпочтительнее гнева богов.

И вправду, пожары, устроенные людьми, были следствием чьей-то небрежности или враждебности, но если огонь возгорался по неизвестной причине, жрецы объясняли это недовольством богов, что сулило для нас куда большие неприятности. Ведь если боги гневаются, то неспроста, и недовольны они в первую очередь правителем. Именно он служил посредником между народом и богами, и именно ему надлежало ограждать людей от их священного гнева.

Звездочет и верховный жрец могли строить догадки о мотивах и намерениях богов, но ни тот ни другой не могли ходатайствовать перед ними в защиту города. То была обязанность правителя. Если ему это не удавалось, город впадал в немилость, а сейчас дело обстояло именно так.

Звездочет посмотрел на меня. Я еще не вполне отошел после случившегося на меня нападения. До сих пор я умалчивал о нем, не желая расстраивать старика, но тот просто нутром чуял неладное.

— Мне доложили, что на дворцовой территории был замечен посторонний, — сказал Звездочет. — Что тебе об этом известно?

Я глубоко вздохнул. Вот и попробуй от него что-нибудь скрыть!

— Кто-то вскарабкался по лозе к окну и проник в мою комнату. С кинжалом, — пожал плечами я. — Я оказал сопротивление, разбил ему лицо, может, и глаз задел. Он выскочил обратно в окно и убежал.

— Бежал, но с отметиной на лице, — кивнул Звездочет. — Вдобавок видели, что бежал он хромая. Я пообещаю награду за сведения о человеке, который внезапно охромел. Это уже второй случай.

Да, второй случай. Первый имел место на охоте, примерно год назад, когда в меня угодила стрела, которую, по словам участников охоты, никто из них не выпускал. Правда, боги не пожелали, чтобы в тот день я расстался с жизнью и столкнулся со всеми ужасами преисподней, стрела лишь оцарапала мне плечо.

— Боги снова защитили меня, — пробормотал я.

— Возможно, — произнес старик. — А возможно, боги просто ждут, когда наконец жрецы освежуют тебя целиком и полностью твоими же собственными, острыми как бритвы ножами и боевыми топорами.

Мне оставалось лишь посмеяться над его шуткой. После первого покушения Щит и Звездочет добавили к моим занятиям обучение боевым искусствам да еще сделали меня обладателем небольшого набора орудий убийства. Щит лично занялся со мной приемами боя на ножах и топорах, а недавно к этому добавились упражнения с лучом и метательным копьем. К немалому моему удивлению, у меня обнаружились способности воина: Щит с восхищением говорил, что я рожден для убийства. Но никакие навыки не могли надежно защитить от невидимого врага, нападающего внезапно, против того, кто хочет отнять мою жизнь по неведомой мне причине.

— Эй, ты слышишь? — прервал мои размышления Звездочет. — Правитель желает видеть своего астронома и ацтека по имени Койотль.

Мы со Звездочетом переглянулись. Приказ прибыть во дворец не был чем-то необычным. Однако напряженность при дворе постоянно возрастала, а стало быть, усиливалась и опасность того, что в случае дальнейшего ухудшения ситуации правитель и его двор могут изменить свое отношение и к нам самим, и к тому, чем мы занимаемся. Наше положение целиком зависело от благосклонности правителя, а потому всякое посещение дворца заставляло нервничать. В конце концов, если звездные боги определяли наши судьбы, что могло быть проще, чем возложить всю вину за те или иные невзгоды на созерцателей звезд, толкующих волю этих богов.

— Тецкаль тоже будет во дворце, — добавил Звездочет.

Тецкалем звали верховного жреца, с самой первой встречи желавшего уложить меня спиной на алтарь и омочить свой нож в моей крови. Шли годы, но его отношение ко мне оставалось прежним.

— Ты знаешь, что не должен заговаривать в присутствии правителя, если только он не заговорит с тобой. Ты не должен также дергаться, вздрагивать или даже моргать, когда Тецкаль снова станет обвинять тебя перед лицом правителя. Смотри себе под ноги и ни в коем случае не выказывай никаких чувств. Ты должен сдерживать свой гнев, а то ведь я видел, как он, бывало, прорывался наружу.

Ацтек-изгой, я представлял собой легкую мишень и если до сих пор не оказался на жертвенном камне верховного жреца, то лишь благодаря благоволению правителя — моей единственной защите.

Но почем мне было знать, не лишит ли властелин меня своей благосклонности и когда это может случиться?

28

По дороге к дворцу правителя мы со Звездочетом миновали великую Пирамиду Солнца, а каждый раз, оказываясь вблизи Церемониального центра, я невольно вспоминал свой первый день в Толлане. Я тогда был полуголым дикарем с грязными ногами, а теперь носил красный плащ помощника придворного Звездочета, треугольную набедренную повязку из мягкого белого хлопка и сандалии из оленьей кожи. Ну а главное, я давно забыл, что это такое, когда в животе урчит от голода.

В такую же ночь я передал Теночу кинжал, с помощью которого он перерезал свои путы, выбрался из клетки, а потом перелез через городскую стену и скрылся. Тогда мне и в голову не приходило, что я еще услышу о вожде племени, но со временем он стал легендой для всех ацтеков, ненавидевших Толлан, ибо каждого страшила возможность попасть в плен и оказаться на жертвенном камне, во власти безжалостных жрецов.

Сейчас Теноч объединил под своей властью несколько племен, и повсюду ширились слухи о его отваге и воинском умении.

Да уж… Услышь верховный жрец хоть намек на то, что это я помог Теночу бежать, он бы живьем содрал с меня кожу, подвесил окровавленного, но еще живого над огнем и стал бы, отрезая кусочки плоти, жарить их у меня на глазах и есть. Короче, со мной проделали бы все то, что собирались проделать с Теночем.

Тецкаля, верховного жреца, мы повстречали у самого входа во дворец Кецалькоатля. Он, как всегда, был в бесформенном черном одеянии, с длинными черными волосами, пятна засохшей крови на которых были скорее «украшением», чем следствием недавнего кровопускания. Ведь, пожелай он избавиться от следов крови, ему бы ничего не стоило взять да вымыть голову.

Жрец и Звездочет обменялись поклонами и пробормотали приветствия. На меня Тецкаль воззрился с презрением, я же постарался, чтобы на моем лице не было никакого выражения.

Дворец правителя представлял собой самое большое строение в Толлане и превосходил усадьбу Звездочета более чем в десять раз.

Вступив внутрь, мы прошли между двумя каменными изваяниями бога Кецалькоатля. Массивные статуи изображали покрытое перьями существо со змеиным телом, огромной, выше человеческого роста, головой и длинными, больше чем в локоть, змеиными клыками. Спиной к каменным богам стояли десятки бойцов дворцовой стражи, воителей-Ягуаров в пятнистых ягуаровых шкурах. В руках они держали деревянные мечи с набранными из острых осколков обсидиана лезвиями и копья с обсидиановыми наконечниками.

Пышный церемониальный наряд не должен был вводить в заблуждение: в ряды личной стражи правитель отбирал лишь закаленных ветеранов, доказавших свою верность и доблесть в походах и сражениях. Служить в дворцовой страже считалось высокой честью и было весьма прибыльно, однако требования к ее бойцам предъявлялись самые высокие. Провинность, за которую обычный воин понес бы не столь уж строгое наказание, воителю-Ягуару могла стоить жизни. Предполагалось, что малейшая слабость или небрежение непозволительны для того, кому доверено оберегать жизнь божественного правителя.

Неудивительно, что Дымящийся Щит был доверенным лицом правителя.

Вступить во дворец означало оставить позади шумные, жаркие, заполненные народом улицы и оказаться в райском саду. Снаружи здание казалось массивной каменной громадой, однако, войдя внутрь, вы попадали в огромный внутренний двор, полный цветущих, благоухающих цветов и деревьев, что были высажены вокруг расположенного в центре небольшого озера.

В середине озера бил самый большой фонтан. Множество фонтанов поменьше плескалось, рассыпая брызги прохладной, чистой воды, на пересечении садовых дорожек, среди сочной, густой, как в джунглях, растительности. Среди этих зарослей, в клетках или на привязи, можно было увидеть разнообразных животных и птиц. По огороженным участкам расхаживали ягуары и оцелоты, в высоких, в несколько этажей, вольерах содержались орлы, ястребы, украшенные ярким оперением птицы кецаль[21], попугаи и другие тропические птахи. Золотые фазаны и бурые индейки встречались в изобилии и, несомненно, украшали не только сады, но и трапезную. Имелась здесь и стайка койотов: мои тезки таращились на нас из загона, а в пруду за такой же загородкой разевали зубастые пасти крокодилы.

Но самой многочисленной стаей была двуногая. Сады были заполнены людьми: представители знати и богатые купцы ждали возможности предстать пред очи правителя, дабы обратиться с какой-либо петицией или мольбой. Придворные сновали туда-сюда по своим делам, полчища слуг следили за поддержанием чистоты и изобилия на столах.

Всякий раз, когда мне надлежало предстать пред божественным правителем, у меня начинали дрожать руки и подгибаться колени. В возрасте семи лет он был поименован в честь тольтекского бога ветров и бурь, и его неколебимые приверженцы видели в нем истинного божественного правителя, подлинное земное воплощение Кецалькоатля.

Три года назад Звездочет поведал мне историю прихода Кецалькоатля к власти. Он был сыном правителя, но некий знатный вождь убил его отца и захватил власть, а самому Кецалькоатлю чудом удалось спастись, бежав в горы на востоке. После года скитаний в диких краях он вернулся. Согласно преданиям, молодой наследник имел встречу с богами, которые и нарекли его божественным правителем Толлана. Вместо плюмажа он носил голову ягуара, убитого им, как рассказывали, одним ударом копья.

Когда правитель двигался к городу, окрестные земледельцы бросали свои поля, брались за оружие и присоединялись к нему в качестве воинов. Увидев, что войско законного правителя растет как на дрожжах, узурпатор не принял боя и бежал.

Взойдя на трон, Кецалькоатль сразу же продемонстрировал свою славу, силу и милосердие. Он помиловал всех сторонников узурпатора, за исключением непосредственных участников убийства его отца.

Исполнителей убийства принесли в жертву богам. За узурпатором устроили охоту, изловили его и доставили в город. Но не отдали в руки верховного жреца, чтобы он умер на жертвенном камне: божественный правитель убил своего врага в честном поединке, один на один.

— В честном поединке! — особо подчеркнул, излагая эту историю, Звездочет.

Любой другой правитель сего мира ни за что не стал бы рисковать жизнью и репутацией в схватке, а расправился бы со своим врагом руками жрецов.

Я проследовал за Звездочетом и верховным жрецом в тронный зал, скромно держась позади высших по положению. Правитель восседал на троне, его сестра Цьянья стояла справа и чуть позади трона.

Голову правителя украшал великолепный плюмаж из пышных перьев птицы кецаль разных оттенков зеленого, желтого и ярко-красного цветов. Многие считали, что эта редкая и прекрасная птица несет на себе особое благословение богов, и поэтому украшать голову ее перьями могут лишь члены правящих семей. Плюмаж божественного правителя удерживал золотой обруч, богато инкрустированный нефритом и бирюзой и надетый поверх невероятно искусной работы головного убора, представлявшего собой голову небесного покровителя нашего правителя, бога Кецалькоатля, Пернатого Змея, с грозным оскалом клыков.

В отличие от скромной набедренной повязки из хлопка, какие носили простолюдины, в тончайший хлопок одеяния правителя были вплетены серебряные нити. Его пояс был усыпан драгоценными камнями, складывавшимися в морду ягуара. Подошвы сандалий были позолочены, ремешки усыпаны самоцветами.

Считалось, что бог-Ягуар особо покровительствует властителям: недаром дворцовую стражу составляли благородные воители-Ягуары с Дымящимся Щитом во главе. Соответственно, плащ правителя представлял собой просторную накидку из ягуаровых шкур.

Мы простерлись ниц перед правителем, коснувшись лбами пола.

Правитель повелел нам подняться. Звездочет и верховный жрец встали перед ним, а я по-прежнему держался в двух шагах позади.

Звездочет неоднократно повторял, что мне надлежит не поднимать глаз до тех пор, пока властитель не заговорит со мной, но тут я со своими глазами ничего поделать не мог. Их приковывала к себе Цьянья.

Впрочем, я мигом опустил взгляд, едва уловил, что и она смотрит на меня.

Но тут мне пришлось удивиться еще больше: правитель обратился напрямую ко мне.

— Я слышал, Койотль, что ты готов сопровождать меня в Тахин. Ты действительно подготовлен к тому, чтобы исполнять при мне обязанности следящего за звездами и докладывать о том, что откроют нам небеса относительно наших дел?

— Истинно так, величайший, — машинально ответил я, даже не успев осмыслить заданный вопрос.

На самом деле я понятия не имел, зачем правитель собрался в Тахин, да и о городе этом на побережье Восточного моря знал лишь то, что там проводятся ежегодные состязания лучших команд по игре в мяч. Игроки из разных держав встречались в Тахине, чтобы определить лучшую команду сего мира.

Это событие имело большое значение, поскольку игра в мяч считалась не просто соревнованием, но своего рода отражением мироустройства. Ее ход и результаты, при правильном толковании, позволяли предсказать наши деяния и наши судьбы. Общеизвестно, что исход всех земных дел, их успех или неудача определяется на небесах. Для каждого человека, а уж особенно для человека, причастного к власти, необыкновенно важно умение постигать и толковать волю высших созданий. Между двумя мирами существует постоянная, нерушимая связь, и тот, кто неспособен видеть подаваемые небом знаки, может навлечь на себя большую беду.

А игра в мяч особо любима богами, которые склонны улыбаться победителям.

В последние два года победа неизменно доставалась Теотиуакану. То, что мы два раза подряд проиграли их команде, воспринималось как знак божественной немилости. Некогда Теотиуакан господствовал над сим миром, и некоторые вожди полагали, что две одержанные победы ясно указывают, на какую державу им стоит ориентироваться.

Очевидно, наш правитель решил добиться победы Толлана над Теотиуаканом на игровой площадке, что означало бы не просто победу, а возвращение божественного благоволения, а стало быть, дождей, солнца и щедрых урожаев.

Впрочем, сейчас, когда я стоял перед правителем, для меня куда более важным казался другой вопрос: почему я, помощник Звездочета, избран для участия в походе?

Правда, этот недельной продолжительности поход обещал быть нелегким. Нам предстояло перевалить горы и спуститься в жаркую, влажную долину, прилегающую к Восточному морю. Звездочету с его слабыми ногами такой путь был бы не под силу, но, с другой стороны, ему не обязательно было идти пешком. Знатные и высокопоставленные лица обычно путешествовали в паланкинах, которые переносили слуги. Так что мой старый наставник вполне мог сопровождать правителя.

Однако по неким, неведомым мне причинам правитель избрал меня.

Походило на то, что в моей жизни намечался очередной поворот. Я, конечно, понятия не имел, в каком направлении богам заблагорассудится ее развернуть, но интуитивно понимал, что отметины на моем теле, защита со стороны правителя, угроза, исходящая от его восхитительной сестры и от вооруженных убийц, — все это каким-то образом являлось частью моего предназначения.

Не имел я понятия и о том, сколь долго продлят боги мое земное существование.

— Хорошо, — сказал правитель.

И нас так же неожиданно, как позвали, так и отпустили.

29

— Тебе следовало бы подготовить меня к этому вопросу, — сказал я.

— Он со мной этого не обсуждал, — возразил Звездочет.

— Но ты знаешь, почему ему понадобился именно я?

— Мы со Щитом отзывались о тебе наилучшим образом, и я рекомендовал тебя для участия в путешествии. Правда, правитель тогда к этому интереса не выказал, поэтому я тебе ничего не говорил. Пойми же, когда он предложил тебе отправиться с ним, меня это удивило ничуть не меньше, чем тебя.

Этот разговор мы вели вдвоем на обратном пути из обсерватории. Потом Звездочет заговорил о подробностях миссии, в которой мне предстояло принять участие.

— Тебя ждет испытание, — сказал он.

— Я оправдаю доверие правителя.

— Тут речь не о правителе. Испытывать тебя будут Стражи.

Стражи? Общее значение этого слова мне, конечно, было известно — человек, охраняющий что-то или кого-то, но что это могло означать по отношению ко мне? Между тем Звездочет говорил так, словно все должно было быть понятно.

— Это устроено специально, — заявил он.

— Ничего не понимаю. Кто они такие, эти Стражи, и с чего им приспичило меня испытывать?

Старик остановился и воззрился на меня. Глаза его изучали мое лицо.

Видно, хотя вопросов у меня было полно, ответов на них ждать не приходилось.

— Я для такого путешествия слишком слаб здоровьем, — сказал Звездочет. — Это сейчас на пользу нам обоим. Таковы, уверен, были соображения правителя.

— Но что там насчет Стражей?

— Они сами узнают о твоем прибытии. Сами найдут тебя в Тахине.

Старик вроде бы и не молчал, но ухитрялся ничего мне не сказать.

— Если они Стражи, то что сторожат?

Звездочет жестом велел мне кончать с вопросами, и я послушно закрыл рот. Другое дело, что из головы эти вопросы никуда не делись. Я был сбит с толку. И напуган.

— Ты должен справиться, — заявил он.

— Справиться с чем?

— Твоя задача — рассказывать правителю о своих наблюдениях за звездами и истолковывать увиденное. Он станет полагаться на твои слова при принятии решений.

— Понимаю.

— Нет, боюсь, ты не совсем понимаешь. Большую часть времени небо вообще не меняется, а вот твое толкование увиденного должно будет меняться на основании того, что сообщит тебе правитель о решаемой задаче. — Он взял меня за руку. — У нашего правителя много врагов. Все это трусы, которые никогда не посмеют выступить открыто, но всегда готовы нанести предательский удар кинжалом в спину. Если он совершит серьезную ошибку, они наберутся храбрости и сделают это. И ты ни в коем случае не должен помогать врагам, давая правителю дурные советы.

— Но как я могу…

— Он будет полагаться на тебя, из-за твоих звезд. И также не допусти промашки, когда тебя станут испытывать Стражи. — Он крепко сжал мою руку. — Будь осторожен, сынок. Если ты не пройдешь испытание, они вырвут твое сердце. Их не остановит даже правитель.

Ай-йо!

30

Ближе к вечеру я возвращался после очередного сеанса наблюдений, во время которого пытался найти лишнее подтверждение точности наших расчетов времени, и мысли мои все еще блуждали где-то между звездами. На землю меня заставил спуститься слуга, сообщивший, что Звездочет желает видеть меня в темацкале, Доме жары.

Дом жары представлял собой маленькое круглое строение, имевшее форму улья. После того как в центр помещали раскаленный кусок огненного камня[22], дверь закрывалась, чтобы удерживать жар внутри. Люди сидели внутри голые и потели, а разложенные по камням пучки лекарственных трав делали пар целебным. Это парное помещение использовалось не просто для очищения тела, но для исцеления ран и хворей, равно как и для освежения духа.

С тех пор как его стали подводить и глаза, и ноги, Звездочет посещал темацкаль почти каждый вечер и, бывало, приглашал меня, чтобы обсудить нашу работу или другие важные вопросы.

У входа в Дом жары я помедлил: разделся, снял сандалии и, уколов член иголкой из шипа агавы, выдавил капельку крови, дабы почтить Темацкальтеки, богиню парной. Статуя богини стояла перед входом, и я уронил капельку крови в чашу у ее ног, где она смешалась с кровью явившегося ранее Звездочета. Войдя, я, прежде чем закрыть за собой дверь и вернуть помещение во тьму, бросил на старика быстрый взгляд. Он сидел, откинувшись назад, тело его блестело от пота, глаза были закрыты, словно во сне.

Я сел напротив него и стал ждать, когда он скажет, зачем меня позвал. Скоро и меня стало пробирать ароматным жаром, пот начал пощипывать кожу. Наконец Звездочет едва слышно пробормотал мое имя, и я тут же отозвался.

— Ты звал меня, Благородный?

— Да-да, я послал за тобой, Койотль из племени людей-псов. Или это уже не про тебя? Ты теперь Койотль из великого народа тольтеков, да? Гусеница превратилась в бабочку?

— Да, Благородный.

— Теперь ты бабочка, но, возможно, настанет день — и ты воспаришь орлом. Оправдаешь ли ты возлагаемые на тебя надежды? Или боги уготовили для тебя иную стезю?

Я пробормотал что-то невразумительное — а что еще оставалось? Порой мысли Звездочета витали неведомо где, и что он имел в виду, бывало понятно только ему.

Однако когда снова повисло молчание, я вдруг, даже в темноте, почуял на себе его пронизывающий взгляд. Видать, дело обстояло серьезно.

— Слушай меня, друг Койотль, и слушай внимательно. Не будь со мной эти три года тебя, я не смог бы так продвинуться к завершению Календаря долгого счета. А еще важнее, что ты для меня как сын. Думаю, тебе понятно, что я желаю тебе только добра.

— Я верю тебе всегда и во всем, — не раздумывая указал я.

— У меня плохие новости. Близкий нам обоим человек злодейски убит. И тебе не следует даже пытаться выследить убийцу и отомстить. Более того, ты не можешь позволить себе такую роскошь, как гнев, жалость к себе или раскаяние. Тебе необходимо быть твердым, будто камень. Ты должен сосредоточиться не только на нашей работе, но и на своем выживании и, надеюсь, на своем продвижении. И то и другое зависит от того, как пройдет путешествие. Если ты позволишь печали и гневу отвлечь тебя от главного, тебя ждет провал, а значит, я так и не закончу Календарь, а ты не овладеешь священными письменами и не запишешь для потомков откровения божественного правителя. Так вот, сегодня рано утром Цветок Пустыни подверглась нападению. Враг связал ее, заткнул рот кляпом, жестоко изнасиловал, а потом убил, специально оставив у нее в животе этот кинжал — как личный знак!

То был обсидиановый нож с рукояткой, инкрустированной серебром и бирюзой. Тот самый, который Цветок Пустыни, похитив, передала мне и который я, по ее настоянию, просунул сквозь решетку в клетку Теноча.

— Я не виню тебя в воровстве, несмотря на то что кинжал пропал из моей спальни в ночь твоего появления в моем доме, не обвиняю и в том, что ты передал его Теночу, хотя ацтек бежал именно с помощью ножа, перерезав глотки двум спящим часовым. Я не обвинял тебя тогда, не собираюсь обвинять и сейчас. Уверен, у тебя были для этого достойные основания. Однако помни об этом всякий раз, когда тебя будет искушать гнев, жалость к себе, жажда мести или раскаяние. У тебя слишком много важных дел, дел, которые требуют от тебя неколебимой стойкости и усердия. Ты должен полностью сосредоточиться на них и не можешь позволить себе отвлекаться. На кон поставлена твоя жизнь, будущее, наша работа. Все зависит от твоей сосредоточенности на этом в ближайшие несколько месяцев. Сможешь ли ты ни на что не отвлекаться? Сможешь ли оставаться твердым как камень?

Я должен был ответить «да». Сказать иное значило признать свою причастность к бегству Теноча, и, хотя Звездочет подозревал меня в этом, я знал, что моего признания он не хочет. Признайся я в своем поступке, это стало бы для старика тяжким ударом.

Мое лицо осталось бесстрастной маской, не выдававшей охвативших меня чувств.

— Я буду подобен граниту, — пообещал я.

— Клянешься?

— Клянусь! Дело прежде всего.

Достоинством этого заявления являлось то, что оно было одновременно и уместным, и правдивым.

Хотя я все еще сомневался, что смогу достойно выполнить обязательство. Мое первоначальное потрясение быстро перерастало в мстительную ярость и желание заставить Теноча заплатить за все.

Цветок Пустыни значила для меня слишком много.

— Отправляйся как воин, — произнес Звездочет, подавшись ближе и заглянув мне в глаза, — и на пути в Тахин думай как воин. Будь готов действовать мечом, копьем и щитом. Но знай, не все твои враги ждут тебя на поле боя. И возьми это.

Он вручил мне вложенный в ножны обсидиановый клинок, отнявший жизнь Цветка Пустыни, поднялся на ноги и покинул Дом жары, закрыв за собой дверь.

Я остался один в черной пустоте. Пальцы мои поглаживали рукоять изчерного дерева, а голова шла кругом.

31

Мы выступили из города в сторону Тахина длинной колонной членов правящего дома, знати и воинов. Кецалькоатль был во всем великолепии церемониального облачения. С таким широким веером из перьев, какой украшал его роскошный головной убор, идти пешком было бы довольно затруднительно. Правителя несли на плечах двенадцать мускулистых носильщиков. Он восседал на золоченом троне, который был не только удобнее обычных носилок, но и придавал правителю еще большее величие, так что многие, увидевшие процессию, воистину считали, что узрели земного бога.

Право подставить плечи под паланкин правителя было высокой честью, достававшейся лишь воинам, прославившим себя в сражениях. Они шли в ногу, и трон на их надежных плечах почти не раскачивался. При этом они оставались в первую очередь воинами, поэтому их щиты и оружие тоже были при них.

Легкий и прочный, трон был изготовлен из дерева, добытого на жарком, влажном восточном побережье. Покрытый полированным золотом с полосками серебра, он имел навес из ягуаровой шкуры, крепившийся на четырех шестах, увенчанных вырезанными из нефрита хищными орлами. Орел являлся вторым из великих хищников сего мира, владыкой воздушной стихии.

Паланкин правителя сопровождала сотня представителей знати и пять сотен отборных воинов дворцовой стражи, под началом воителей-Ягуаров.

Я шагал позади личных телохранителей, окружавших паланкин, в группе приближенных, состоявшей из летописца, прозванного Помнящий Историю, дворцового управляющего и придворного оружейника. Все мы держались рядом, чтобы быть под рукой, если кто-то из нас понадобится правителю. Звездочет предупредил меня, что по городу мы пройдем величественной, торжественной процессией, сам вид которой должен говорить подданным о божественной природе их властелина. Далее нам предстоят три дневных перехода до восточного горного кряжа, где заканчивается территория, патрулируемая войсками правителя.

Перед тем как подняться в горы, чтобы потом спуститься по ту сторону гряды в жаркую, влажную долину, правителю придется сойти с трона и продолжить путь пешком, в боевом облачении и с оружием.

— Он не усядется снова на свой трон до тех пор, пока перед нами не откроется вид на Тахин, — поведал мне придворный оружейник. — Наши соседи смертельно завидуют богатству и изобилию Толлана, и наш правитель должен быть готов в любой момент отразить нападение. А сражаться, сидя на троне, в трех локтях над землей, довольно затруднительно.

Оставалось лишь порадоваться тому, что вражеского нападения следует ждать не из Толлана.

Пять дней перед выступлением в поход Звездочет провел, старательно поучая меня во всем том, что должно было составлять в дороге мои обязанности. Прежде всего, мне надлежало денно и нощно следить за ходом времени. Правда, не в одиночку — хранитель часов из Звездного храма отправился с нами, чтобы помогать мне. Отслеживать в пути ход времени было чрезвычайно важно, ведь иначе в случае вражеского нападения мы могли бы оказаться в неведении насчет того, сколько часов осталось до заката или, наоборот, до рассвета. Расчет времени в движении был сложнее, чем на месте, однако, используя звездные кресты и удаленные объекты, мы могли осуществлять его с достаточной точностью.

Другой моей задачей было следить за направлением движения. Никаких дорог ни в горах, ни дальше до самого побережья не было и в помине, так что приходилось следовать узкими тропами, протоптанными бродячими торговцами. Но в случае нападения и вынужденного отхода с известной тропы было принципиально важно иметь возможность определить, в каком направлении следует двигаться, чтобы кратчайшим путем вернуться в Толлан, или куда посылать гонцов за подмогой.

Поскольку боги следуют по небу установившимся путем, переходя из одного созвездия в другое, я, соотносясь с положением светил, мог определить наше положение на земле, измерив угол между каким-нибудь наземным объектом, например горой, и тем или иным звездным богом.[23]

Звездочет неоднократно напоминал мне о категорической недопустимости малейших просчетов. За допущенную ошибку меня убили бы на месте, однако в правильности своих расчетов я не сомневался. Другое дело, земля, по которой пролегал наш путь, — здесь нельзя было быть уверенным ни в чем.

«Да-да, тебе ведомы пути богов, но, пожалуй, даже важнее то, чтобы ты ведал их волю».

Конечно, на самом деле постигать желания и намерения богов было обязанностью правителя. Но он, в свою очередь, обращался к придворному звездочету, дабы тот истолковал те или иные небесные знаки, ведь правитель, неспособный общаться с богами и угождать их прихотям, бесполезен для своего народа.

Ай-йо! Как многократно указывал мне Звездочет, астроном, неспособный подсказать правителю верные решения, бесполезен для этого правителя, и очень скоро его ждал путь вверх по лестнице жертвенной пирамиды, на священный алтарь, где будет вырвано его сердце.

Когда наша процессия шествовала к восточным воротам, дабы покинуть город, вдоль пути следования выстроились тысячи людей. При появлении трона властителя все склоняли головы и смотрели себе под ноги, ибо никто не дерзнул бы встретиться с правителем взглядом. Головы детишек взрослые пригибали, чтобы те, по глупости, не допустили оскорбления правителя. Лишь когда трон проносили дальше, подданные получали возможность свободно любоваться процессией.

За троном правителя и отрядом его личной стражи двигался паланкин поменьше, в котором несли Цьянью. Звездочет сообщил мне, что сестра правителя пожелала отправиться в Тахин с братом, чтобы посмотреть знаменитые состязания по игре в мяч. Как это часто бывало, когда речь заходила о чем-то важном, истинное значение его слов следовало угадывать по тону, которым они произносились, и тон этот показался мне неодобрительным.

По поводу связей правителя с его сестрой говорили много, точнее, по большей части шептались. Так или иначе, она участвовала во всех официальных церемониях, и многие считали, что он советуется с ней при принятии решений.

Подобная близость отношений озадачивала одних и распаляла воображение других. Поговаривали, будто сестра заменяет ему жену или возлюбленную. Разумеется, слухи эти подогревались и тем простым фактом, что такая красавица, которой было уже далеко за двадцать, до сих пор оставалась незамужней. Между тем как простые девушки выходили замуж лет в шестнадцать-семнадцать, а знатных, особенно из правящих домов, выдавали и того раньше, поскольку их браки представляли собой политические союзы с влиятельными правителями и вождями других народов. Естественно, что жениться на единственной сестре правителя Толлана желали главы всех держав сего мира, и то, что брат до сих пор удерживал ее при себе, не выдавая замуж, казалось бессмысленным и не могло не вызывать подозрений. Конечно, учитывая, что оскорбление правителя каралось смертью, об этом никто не осмеливался говорить открыто. Но тем не менее земля полнилась слухами.

И то были опасные слухи, если учесть, что кровосмешение считалось ужасным преступлением, карой за которое была медленная и мучительная смерть. Даже цареубийцы не подвергались более страшной участи.

Вроде бы взаимоотношения между правителем и его сестрой меня не касались, но стоило ей посмотреть в мою сторону, как у меня начинали шевелиться волоски на шее. И когда уже в восточных горах она вызвала меня в свой шатер, я отнюдь не обрадовался.

32

Ближе к вечеру мы прервали дневной переход, и, как только разбили лагерь, Цьянья призвала меня к себе. Правитель отбыл охотиться на ягуара, так что нам предстояло встретиться наедине.

Я назвал себя ее стражникам и был пропущен внутрь. Принцесса восседала на небольшом походном троне с жезлом, увенчанным головой ягуара, в руке: то был уменьшенный вариант жезла самого правителя.

Я простерся перед ней ниц.

— Поднимись, — повелела Цьянья.

Я встал на ноги и поцеловал землю, что осталась на моих пальцах. То был знак почтения к членам правящего дома: где бы они ни находились, мы целовали землю, по которой ступали их ноги.

Некоторое время она молча смотрела на меня, а потом спросила:

— Ты знаешь, почему правитель отправился в Тахин?

— Ежегодные игры в мяч…

— Это объяснение было придумано в интересах государства, — оборвала меня она.

Другого объяснения я предложить не мог, да Цьянья от меня этого, похоже, и не ждала. Откуда мне было знать государственные секреты?

— Теотиуакан желает, чтобы я стала женой наследника их правителя. Но мой брат не уверен, что такой союз будет благоприятен для Толлана. — (Я тупо кивнул, не понимая, к чему она мне все это говорит.) — Наш правитель будет обсуждать возможность этого союза с богами, — продолжила Цьянья, — но прежде, чем дело дойдет до богов, он поинтересуется у созерцающих звезды относительно явленных небесных знамений.

Так оно, разумеется, и было, но я, хоть убейте, не понимал, зачем она мне это говорит.

— Э-э… да… конечно…

— Теотиуакан, как и города майя, давно пережил свою славу. Они желают использовать этот союз в своих интересах, надеясь, что смогут вырвать сердце Толлана и скормить его своему ничего не стоящему городу. — Она выдержала паузу и спросила: — Разве не так?

— Теотиуакан завидует нашему процветанию, — ответил я.

— Им нельзя верить, — продолжила царственная красавица. — Я не верю и нашим собственным купцам и торговцам: они вечно жалуются на непомерные поборы, в то время как их богатство превосходит всякое вероятие, а многие простые люди голодают из-за того, что засуха губит на корню урожаи.

Я промолчал. А что тут скажешь?

— Некоторые богатеи ждут выгоды от роста торговли с Теотиуаканом, даже если это пойдет во вред Толлану. Однако если звезды отвергнут этот брачный союз, мой брат не станет на нем настаивать. Теперь ты понял?

— Я не могу повлиять на толкования Звездочета.

— Решение должно быть принято во время этого путешествия, — заявила Цьянья. — Твоего наставника здесь нет, и придворным звездочетом являешься ты. Мы друг друга поняли?

— Да, о прекраснейшая, — кивнул я.

— Стало быть, звезды сочтут этот союз нежелательным?

— Звезды — мудрейшие из советников, — ответил я, — и уверен, что их знамения тебя не разочаруют.

По лицу сестры правителя было видно, что мой ответ ее устроил. Она приблизилась ко мне и похлопала по щеке — весьма ощутимо. С чем я и отбыл.

33

Глядя вверх на ночное небо, я гадал о том, сколько еще дней отпущено мне на земле. И каково бы ни было их число, оно, похоже, стремительно уменьшалось.

Поскольку мы находились вне Толлана, правитель возложил обязанности придворного звездочета на меня. Мое возвышение оказалось куда более быстрым и гладким, чем кто-либо мог предвидеть.

Хотя мне почему-то виделась за этим взлетом рука моего наставника.

Но что он говорил насчет Стражей? В Тахине мне предстояло пройти испытание. Я понятия не имел, что за вопросы могут мне задать, а ведь старик предупредил, что неверные ответы будут стоить мне жизни.

Ай-йо… И кто сказал, что у богов нет чувства юмора?

34

Мне довелось пожить и в безводных пустынях племени людей-псов, и среди зеленых полей тольтеков, но жаркие земли, лежавшие между Восточным морем и Восточными горами, не походили ни на что, виденное ранее. Три дня путь наш лежал через джунгли, наполненные криками обезьян, разноголосым пением тропических птиц и рычанием ягуаров. Нам приходилось остерегаться укусов скользивших в траве змей, переправляться через реки, кишевшие крокодилами, и все это обливаясь потом, словно в Доме жары.

Мы миновали целые леса плодовых деревьев, каких нет нигде, кроме таких жарких и сырых мест, и тысячи деревьев, называемых Плачущими женщинами из-за их способности истекать, как слезами, белым густым соком, который, застывая, может принять любую форму.

Ай-йо… И при этом даже самые страшные хищники джунглей или ядовитые змеи не донимали и не изводили нас так, как тучи всепроникающей, не ведающей устали и пощады кровососущей мошкары. Воистину, москитов сотворили самые жестокие боги, получающие удовольствие от вида человеческих мучений.

Тахин называли Местом грома, поскольку, согласно верованиям тотонаков, их город был основан Владыками Грома, двенадцатью старцами, звавшимися Тахин. Словно в подтверждение этой легенды, когда мы приближались к выступавшим из темно-зеленой листвы красным, бирюзовым и желтым городским стенам и зданиям, небо затянули серые тучи, хлынул нежданно-негаданно ливень и нас приветствовали раскаты грома.

Придворный оружейник, посещавший Тахин раньше, сказал, что там живет около тридцати тысяч душ, примерно вдвое меньше, чем в Толлане.

— Но, — добавил он, — ни в одном другом городе сего мира нет стольких площадок для игры в мяч.

По его подсчетам, их там было восемнадцать.

Столько площадок там понастроили по причине того, что в Тахин, где делались ставки не на жизнь, а на смерть, собирались лучше игроки в мяч со всего сего мира. Они использовали мячи, изготовленные из застывших «слез» Плачущих женщин, и действовали с таким рвением, словно находились не на игровой площадке, а на поле боя.

Наше вступление в Тахин было обставлено столь же торжественно, как и выход из Толлана: мы снова образовали пышную, многоцветную процессию, следовавшую за великолепным троном, на котором восседал увенчанный ошеломляющим плюмажем из перьев воистину богоподобный правитель.

Город был велик, однако здешние здания по большей части уступали куда более массивным и прочным постройкам Толлана. Если в нашем городе дворцы и прочие важные строения возводились из камня, то материалом для большинства построек, попавшихся мне на глаза по пути от главных ворот до здешнего Церемониального центра, были из тропического дерева, обмазанного известкой. Правитель Тахина поджидал нас у входа в свой дворец. Он тоже носил пышный головной убор, такой, что, когда приветствовал Кецалькоатля кивком головы, слугам пришлось его поддержать.

Тахинский вождь претендовал на равенство с нашим божественным правителем, однако в действительности Толлан взимал с Тахина дань, что, разумеется, не радовало здешнюю знать. По этой причине у городских стен нас встретил высланный Кецалькоатлем вперед, на всякий случай, еще один отряд из пятисот тольтекских воинов.

После обмена приветствиями местный правитель пригласил нас на пир. Как и дворец Кецалькоатля, его резиденция была выстроена вокруг просторного внутреннего двора, однако ни по размерам, ни по великолепию не могла тягаться с обиталищем нашего правителя.

Сотни гостей, включая практически всю высшую знать страны тотонаков, собрались за пиршественными столами, установленными под навесами — для защиты от частых в этой местности дождей. Как это бывало на придворных пиршествах и у нас, столы были уставлены великим множеством яств, и обычных, таких как оленина или крольчатина, и более редких вроде мяса дикого кабана или водоплавающих птиц. Что ошеломило лично меня, так это множество рыбных блюд. Тольтеки, разумеется, ловили и ели речную рыбу, но лишь здесь, рядом с морем, я увидел настоящее рыбное изобилие.

Перед началом трапезы милые девушки-служанки поднесли обоим правителям чаши для омовения рук, причем из одной чаши поливали, а другую держали ниже, чтобы коснувшаяся царственных пальцев вода не пролилась на землю. Когда правители совершили омовение и вытерли руки, перед ними установили деревянные ширмы, дабы никто не мог видеть, как они едят.

После того как правители вкусили яств и снова омыли руки, ширмы убрали и все присутствующие смогли приступить к трапезе.

Простых смертных ничто не отгораживало, и все могли видеть жир, стекающий по их подбородкам, и пролитое питье, пятнающее одежду. Правители в это время потягивали из золотых чаш пряный шоколад и любовались представлением.

В тот вечер тотонаки исполнили опасный ритуальный Танец летающих людей.

Пятеро мужчин вскарабкались на врытый в землю столб высотой в восемнадцать — двадцать локтей, на вершине которого находилась маленькая платформа.

В то время как один из них танцевал на этом помосте, наигрывая на флейте, остальные, закрепив веревки на лодыжках, принялись вращаться вокруг шеста, как если бы они и вправду могли летать. Каждый совершил тринадцать полных оборотов, что в совокупности давало число пятьдесят два.

Номер был опасным, изысканным и символичным. Танцующий флейтист на помосте воплощал в себе образ небесного божества, четверо летающих мужчин представляли четыре направления ветра, а совершенное ими в совокупности число оборотов было равно священному пятидесятидвухлетнему календарному циклу.

С самого нашего прибытия в город я ожидал контакта с теми, кого Звездочет именовал Стражами. Мне было любопытно, кто же обратится ко мне от их имени — гость, сидящий рядом со мной за столом, или, может быть, слуга, ставящий передо мной еду. Эта тайна изводила меня, но я понятия не имел, как хотя бы подступиться к раскрытию.

Покои для ночлега мне выделили в доме одного знатного человека. Дом располагался напротив дворца правителя Тахина, в котором Кецалькоатль устроил свою резиденцию.

После обеда мне было предложено принять участие в чувственных развлечениях, устраиваемых для почетных гостей.

И там, в лунных тенях, я услышал призыв Стражей.

35

Один знатный человек предоставил в своем доме спальные помещения для гостей из Толлана. Стоя посреди трапезной, его сын указал на находившихся в помещении нарядных красоток и пояснил:

— Ауианиме — это незамужние женщины, которые служат спутницами нашим воинам и сановникам.

— В Толлане с этим точно так же, — отозвался я.

Знатный юноша отошел, и тут я в изумлении уставился на украшавшие шеи женщин ожерелья из маленьких черепов.

— Тебя восхищают черепа? — прозвучал у меня за спиной вопрос.

Обернувшись, я увидел женщину в длинном, до пят, просторном черном плаще с отброшенным на спину капюшоном. Все, кроме лица, было скрыто темной тканью. В отличие от других находившихся в комнате женщин, эта не носила никаких украшений, ни серег, ни кольца в носу. Не было у нее на лице и татуировок или какой-нибудь раскраски.

— Все мы благоговеем перед смертью, — продолжила она. — Мы боимся оказаться во власти Владык Смерти, однако превыше прочих чтим удачливых воинов, убивших множество врагов. Даже игра в мяч представляет собой поле смерти.

Манера говорить была совсем не та, что у других женщин в комнате, сосредоточенных на угодливом стремлении понравиться мужчинам.

— Почему ты считаешь, что смерть имеет для нас особую притягательность? — поинтересовался я.

— Награда и наказание. Именно это составляет основу жизни… и смерти. Наш путь заканчивается в раю… или в аду.

— Кто ты? — спросил я.

Словами, одеждой, манерами она ничуть не походила на блудницу, переходящую от одного мужчины к другому. Правда, не было в ней и изысканности, отличавшей знатную женщину, но и на обычную простолюдинку она тоже похожа не была. Скорее, в ней чувствовалось нечто таинственное, может быть, даже волшебное.

Первым делом я подумал, что это жрица, однако служительницы богов проводили всю жизнь в стенах священных храмов, и их нельзя было повстречать там, где предавались пьянству и плотским утехам.

— Я, — без обиняков ответила она, — твоя женщина на эту ночь.

36

— На эту ночь? — переспросил я.

Услышав такое от любой другой женщины в этой комнате, я бы не удивился. Они были здесь, чтобы ублажать мужчин, но вот от нее я такого не ожидал. Она выглядела не блудницей, но женщиной воспитанной, красивой и, как мне показалось, состоятельной.

В другом случае такие слова могли бы лишь польстить мне, но сейчас дело обстояло сложнее. Я все еще испытывал потрясение и оплакивал смерть Цветка Пустыни, а потому предложение незнакомки напомнило мне об утрате. После той ночи мы с Цветком не стали по-настоящему жить вместе, поскольку внебрачное сожительство с женщиной, не являвшейся профессиональной блудницей, запрещалось, а я не чувствовал свое положение настолько прочным, чтобы жениться и заводить детей. Как Хранитель Слова, я практически все время отдавал работе со Щитом и Звездочетом: изучал священные знаки, вел записи, а по ночам помогал Звездочету производить наблюдения. Чем слабее становилось его зрение, тем в большей степени приходилось мне действовать в качестве его глаз.

Кроме того, мы с Цветком боялись жрецов. Они не скрывали своей неприязни к Звездочету, Щиту, ко мне и к работе, которую мы вели, и поначалу я думал, что это верховный жрец подослал ко мне убийцу. Правда, смерть Цветка явно была на совести Теноча, который сам заявил об этом, демонстративно оставив полученный от меня нож на месте преступления, но даже при этом он вполне мог оказаться наймитом жрецов. Их ненависть к Кецалькоатлю и его ближайшим советникам была такова, что они, пожалуй, могли вступить в союз даже со злейшими врагами Толлана, если действия этих врагов служили бы их целям.

Но какой мужчина не желал бы разделить ложе с такой женщиной?

— Или ты не хочешь меня? — мягко спросила она.

— Что ты, конечно хочу, — заверил ее я.

Она придвинулась ко мне, прижалась всем телом и прошептала:

— Тогда пойдем, чтобы я могла тебе показать.

— Показать мне что?

— Нечто, чего тебе не показывала ни одна женщина, — с улыбкой ответила она.

К тому времени, когда мы добрались до отведенной мне спальни, меня уже одолевало страстное желание овладеть ею. Однако одолевали и колебания, думаю вызванные чувством вины. После той первой проведенной с Цветком ночи я вступал в связь с другими женщинами, разумеется блудницами, я не имел по отношению к Цветку Пустыни никаких обязательств, кроме обещания защищать ее, в чем, увы, отнюдь не преуспел. После смерти Цветка женщин у меня не было, и я чувствовал себя скованно, как будто плотская близость стала бы забвением ее памяти. Правда, в отличие от меня самого мой член никаких колебаний не ощущал. Он затвердел так, что даже когти кугуара не оставили бы на нем царапин.

Приметив по вздутию набедренной повязки мою готовность, женщина мягко рассмеялась.

— Что смешного?

— Тебе стоило бы стать воителем-Ягуаром, поскольку ты похотлив, как этот огромный кот. Но давай я научу тебя, как можно провести время с толком, чтобы насладиться на пиру всеми блюдами, а не только сладким.

Я смотрел в темный омут ее глаз, как послушное дитя. Эта женщина не походила на других, бывавших в моей постели, и к такому обращению я не привык.

Хотя она еще оставалась одетой, я вдруг ощутил у своей груди ее напрягшиеся соски. При этом она и не подумала снять свое длинное одеяние, а вместо этого развязала мою набедренную повязку, и та упала на пол.

Женщина взяла мой напрягшийся член в руку так решительно и крепко, что все мое тело пробрала дрожь. Несколько мгновений — и на ее дразнящие пальцы излилось мое семя.

— Ай-йо! — выдохнул я, когда обрел способность говорить. — Где ты научилась ублажать мужчин таким образом?

— У меня был очень хороший учитель, — чарующе улыбаясь, сказала она, — и мне еще многое предстоит для тебя сделать.

Женщина не была ослепительной красавицей, как принцесса Цьянья, но при этом во всех ее движениях, в манере держаться сквозило почти царственное благородство.

— Сначала я вымою тебя.

— Зачем?

— А вот увидишь.

Я последовал с ней на ложе из звериных шкур, приготовленное для меня в качестве постели. Омыв мое тело, она наконец сбросила свой плащ, под которым, как оказалось, ничего больше не было. Ее тело обладало юной упругостью, хотя, судя по манере держаться и говорить, она была старше меня.

Моя первая догадка насчет того, что она жрица, снова ожила в сознании — жрица из храма любви.

— Тебе нравится то, что ты видишь? — спросила она.

— Да.

Женщина стояла надо мной, раздвинув ноги, ее руки медленно скользили вверх и вниз, поглаживая ее нагое тело. Груди были полными и округлыми, розовые соски набухли. При виде возбуждающей женской наготы мой член снова окреп.

Посмотрев вниз, женщина улыбнулась мне. Казалось, она наслаждалась тем, что делала со мной. Ее рука скользнула вниз, к темному треугольнику между ног, и начала играть с черными, курчавыми волосками: раздвинула, показывая мне, нежные складки и принялась поглаживать и растирать круговыми движениями маленькую выпуклость — все быстрее и быстрее. Потом ее движения замедлились, а вскоре и прекратились вовсе. К тому времени мой член уже затвердел как камень.

— Иди ко мне, — проворковала она, — и я покажу тебе, где… растут огненные цветы.

Я провалился в глубокий сон, в котором Ксочикецаль, богиня любви, увлекла меня в свою заполненную цветами и бабочками пещеру, где мы предались любви. А проснулся я, ощутив, что в мою комнату проник посторонний.

Надо мной склонилась обрисовавшаяся на фоне падавшего в окно лунного света темная фигура. Повторив тот же прием, который помог мне против убийцы в Толлане, я откатился в сторону и выхватил кинжал.

— Время пришло, — прозвучал знакомый женский голос.

— Кто ты? — Я уже задавал ей этот вопрос раньше и получил простой ответ — моя женщина на эту ночь.

— Твоя проводница. Стражи желают тебя видеть.

37

Когда мы вышли из дома знатного человека, караульные у переднего входа не обратили на нас ни малейшего внимания, словно мы были невидимы. Возможно, невидимыми нас сделали преподнесенные им щедрые дары.

Моя проводница на вопросы отвечать отказывалась, так что мне оставалось лишь молча и слепо следовать за ней. Я не возражал: в конце концов, до сих пор на всей моей жизни лежал покров тайны. Может быть, пришло время сорвать этот покров и увидеть, что скрывалось под ним. Она вела меня к самому почитаемому месту в городе — Пирамиде ниш.

Подобно Толлану или любому другому городу сего мира, самым высоким сооружением Тахина являлась пирамида, возведенная в середине Церемониального центра. Как и все другие, главная пирамида Тахина имела четыре равновеликих ступенчатых склона и лестницу, что вела к святилищу на самом верху.

Отличие ее от всех прочих виденных мною храмовых пирамид заключалось в покрывавших ее склоны мириадах отверстий, не говоря уже о трехстах шестидесяти пяти нишах, походивших на небольшие открытые коробки. Изнутри ниши были выкрашены в темно-красный цвет, а снаружи были бирюзовыми, что при свете полуденного солнца являло собой ошеломляющий контраст. Однако же сейчас, ночью, в бледном, голубоватом свете бога Луны, казалось, будто пирамида служит обиталищем духов подземного мира.

Я последовал за своей проводницей вверх по крутым ступеням, полагая, что мне предстоит подняться на самую вершину, и удивился, когда на уровне четвертого яруса она сошла с лестницы и подвела меня к потайной двери. Дверь вела в освещенную факелами камеру.

Там меня поджидали трое мужчин в черных плащах с капюшонами. Они сидели за маленьким каменным помостом.

Света факелов не хватало, чтобы дать мне разглядеть лица мужчин, но я сразу ощутил их способность внушать ужас, присущую жрецам, обладающим жертвенными ножами.

Меня пробрало холодом. Я чувствовал себя так, будто вторгнулся в запретное святилище.

— Покажи нам Знак.

Голос жреца был столь же мрачен, как капюшон на его челе.

Я раздвинул полы плаща и показал рубцы. Женщина, назвавшая себя проводницей, посветила факелом.

Один из облаченных в плащи людей охнул.

— Да, это действительно он. Хранитель.

— Хранитель… чего? — сам того не осознавая, задал я этот вопрос вслух.

— Где находится Темный Разлом? — спросил вместо ответа Страж.

— В Обители Волшебника! — выкрикнул я. Преднамеренно. Во мне клокотала ярость, рука непроизвольно нащупала рукоять спрятанного под одеждой кинжала. Мне надоело без конца задавать вопросы, не получая ответов. Мое терпение иссякло. — Зачем я здесь?

— Откуда тебе известно это название? — Вопрос задал мужчина, сидевший посередине. Он же задавал и остальные вопросы.

— Не знаю. Может быть, от матери. Оно само слетает с языка, когда меня об этом спрашивают. А почему это важно?

Я постарался притушить ярость. При мне был кинжал, и я превосходно владел любым оружием. На протяжении трех лет Дымящийся Щит настойчиво учил меня боевым искусствам, объясняя, что с учетом того, сколько врагов имеется у Кецалькоатля, Звездочета и у него, эти умения мне, несомненно, понадобятся.

Я нуждался в ответах на свои вопросы, в том числе и о тайне моего рождения, а находившиеся здесь люди, похоже, могли мне кое с чем помочь.

— Что ты помнишь о своей матери? — осведомился Страж.

Единственное, что я помнил, — это как она заключила меня в объятия, перед тем как положить в корзинку. В этом воспоминании любовь мешалась с горечью утраты, поэтому я старался не давать ему воли.

— Помню лишь нечто теплое и успокаивающее.

Мне вспомнилась еще и ее мягкая грудь, на которой покоится моя голова, нежное тепло под моей щекой, мир и покой, царящие в душе.

Но об этом я промолчал.

— Еще помню, что она пела. Слов не помню, конечно, а вот голос был сладким и нежным. Она баюкала меня на руках и пела. — Мне были памятны и ее дивный запах, и крепкие объятия, дарящие негу и тепло, в которых я так нуждался.

Но это тоже осталось невысказанным.

— Ни лица, ни имени в памяти не сохранилось — только ощущения.

Трое незнакомцев в капюшонах пошептались между собой, после чего говоривший вновь обратился ко мне:

— Нам сообщили, что у тебя удивительная память на все, относящееся к небесам, что ты помнишь, где находится каждый из звездных богов при смене сезона, даже не наблюдая за ними. Кто тебя этому научил? Ацтекский шаман, который тебя растил?

Этим вопросом сам я никогда не задавался.

— Нет, ничему такому меня не учили. Похоже, это знание всегда было там, в моей голове. Чем-то похоже на знание о матушке: это ощущение, которое трудно определить. Оно просто приходит ко мне.

— Как и любой, созерцающий звезды, ты знаешь, что Темный Разлом представляет собой преддверие дороги в Шибальба, Потусторонний мир. А известно тебе, что Темный Разлом имеет и другое значение?

— Нет. Только то, что он находится в Обители Волшебника.

— А ты знаешь, что такое Обитель Волшебника?

Это не один из небесных Домов, — покачал головой я. — Во всяком случае, не один из тех, о которых я знаю. — И снова раздражение вскипело в моей груди, встав комом в горле. — Я что, обречен отвечать на ваши вопросы, не получая никаких ответов на собственные? Если вы Стражи, то что сторожите? И зачем меня привели сюда?

Трое Стражей снова пошептались друг с другом, после чего опять заговорил сидевший в центре:

— Ты знаком с небесной историей, но ведома ли тебе земная?

— Что вы имеете в виду?

Страж ответил не сразу. А когда заговорил, в голосе его слышалась печаль.

— Надвигается тьма. Наш мир, мир майя, пришел к концу, и на смену ему появятся другие. Давным-давно, больше поколений назад, чем возможно удержать в памяти, мы представляли собой великую цивилизацию, собравшую воедино все познания эпохи. Наша цивилизация процветала, просвещение ширилось, достигая даже самых мрачных уголков сего мира. Но конец нашего мира не простой каприз богов — так было предопределено. Я знаю, Койотль, ты понимаешь, что личная судьба каждого определяется временем его рождения. Но знаешь ли ты, что участь цивилизаций и мира как такового тоже зависит от времени сотворения? Что силы разрушения, приходя в движение уже в момент творения, дожидаются лишь времени для исполнения предначертанного?

Я понимал, о чем он говорит. Четыре мира сменили друг друга, предваряя возникновение ныне существующего.

Все они, по очереди, были уничтожены. Один погубило исчезновение солнца, другой — яростные шторма, третий — сошедший с небес огонь, а четвертый — потоп. Но я никогда не слышал ни о державах, ни тем более о мирах с предопределенной заранее судьбой, о том, что семена разрушения бывают посеяны заранее и прорастают в грядущем в назначенное время.

— Все это записано, — сказал Страж, — и не может быть изменено. Участь правителей и рабов, держав и миров — все прописано в Книге Судеб.

— Стражами чего вы являетесь? — снова спросил я.

— Сокровищ. Но не тех, какие стяжают правители и люди.

— А что это за сокровища?

— Древние знания. Бремя, слишком тяжкое для трех стариков.

— Не понимаю.

— Поймешь, сын мой, поймешь. Придет время, и ты постигнешь даже больше, чем мы, кого именуют Стражами.

— Когда я обрету это знание?

— Когда придешь в Обитель Волшебника.

— А когда…

— Когда придет время, твой проводник найдет тебя.

— А когда оно придет, это время? — стоял я на своем.

— Время было определено в день твоего рождения.

— Но какое отношение я могу иметь к Обители Волшебника?

— А тебе не говорили?

— Чего?

— Что ты станешь Хранителем.

— Чего Хранителем-то?

Страж издал звук. Скорее всего, то был сдавленный, хриплый смешок, но прозвучал он как сухой треск.

— Бьющегося сердца сего мира.

Я понимал: больше я ничего не услышу, пока они сами не решат, что готовы дать мне ответы. Но один вопрос жег мое сознание, не давая покоя, сколько я мог себя помнить. Загадка, порой повергавшая меня в отчаяние из-за своей неразрешимости.

— Кто моя мать?

И снова повторился сухой смешок. Правда, на сей раз мне послышалась в нем опаска, чуть ли не страх. Но ответ последовал незамедлительно:

— Твоей матерью была Икслум.

На сей раз дыхание перехватило у меня.

Икслум. Прозревающая.

Я знал ее не как женщину, а как ту, о ком порой повествовали у костров сказители. То была легендарная, возможно даже мистическая, фигура, ведающая пути звезд волшебница, а может быть, даже смертная богиня.

Снова раздался хриплый смешок, а потом вопрос, ошеломивший меня, потому что я никогда не решался задать его себе сам:

— Может быть, ты также хотел узнать… кто твой отец?

38

На следующее утро, на рассвете, мне было велено предстать перед правителем.

Я быстро стряхнул остатки сна, чтобы явиться бодрым, и, торопливо одевшись, поспешил во дворец, служивший правителю временной резиденцией.

Небо было ясным. Влажный воздух уже прогрелся, хотя в нем еще чувствовалась прохлада после прогремевшей час назад грозы.

В этот день на утреннем небосводе был виден звездный бог Кецалькоатль[24], хотя я знал, что лишь немногие люди могли бы это отметить. Звездный бог — ярчайший объект ночного неба, а порой, в определенные дни года, он отчетливо виден и днем. Однако большинству людей невдомек, что иногда он появляется на небосводе днем, свет от него исходит очень слабый, так что увидеть его можно, лишь зная, куда смотреть… и обладая исключительным зрением. И знание, и зрение у меня были.

Я был допущен во внутренние покои и впервые оказался с правителем наедине. Это вызвало у меня растерянность, а когда я попытался пасть ниц, правитель жестом повелел мне оставаться на ногах.

— Я намерен принять участие в игре в мяч здесь, в Тахине, — заявил он.

Ничего необычного в этом заявлении я не нашел. Тлачтли считалось священнодействием, участие в котором не порицалось даже для знати и членов правящих домов. Правда, не все они выходили на площадку сами. Некоторые выставляли за себя рабов, становившихся знаменитыми игроками. И всякой игре сопутствовали безумные ставки.

— Принц Тицок, наследник трона Теотиуакана, желает укрепить союз с Толланом, вступив в брак с моей сестрой. Моя знать поддерживает этот союз. А я против него. Теотиуакану доверять нельзя. Они с алчной завистью взирают на наше изобилие и негодуют из-за того, что вынуждены платить нам дань.

Правитель мерил комнату шагами, разговаривая больше с самим собой, но потом устремил взгляд на меня:

— У меня есть сильное подозрение, что принц Тицок надеется через брак с сестрой стать моим наследником. А когда это случится, постарается ускорить мой уход из сего бренного мира. Итак, я вызвал Тицока сыграть со мной в тлачтли. Если он победит, то получит в награду мою сестру Цьянью, но, если проиграет, свадьба не состоится. А он сам умрет.

Заявление правителя ошеломило меня. Неужто это возможно — решать судьбу державы на игровой площадке?

Кецалькоатль смотрел мимо меня, явно не ожидая ответа, да и сам я был слишком потрясен, чтобы как-то высказываться по поводу услышанного. Я лишь чувствовал, что он напряженно размышляет о чем-то своем, возможно, даже пытается разобраться в одолевающих его противоречивых мыслях.

— Все будет передано в руки богов. Пусть они решают, быть ли этому браку, — заявил правитель. — Однако двое ближайших моих советников склонны полагаться на твои способности. Мне известно, что ты помогаешь Звездочету в важнейшей работе, тайной работе, о которой мы не станем говорить вслух. Поэтому я тоже доверяю тебе.

Я знал, что правители иногда решали вопрос о спорных владениях с помощью игры, приписывая ей вещее, пророческое значение, однако сейчас в зависимость от исхода состязания было поставлено большее — будущее Толлана и его собственная жизнь. Но возможно, героическая склонность к риску была семейной чертой. Я знал, что отец Кецалькоатля в молодости вызвал на игру вождя, с которым соперничал за власть. Победитель должен был получить трон — и он его получил.

Слышал я и о том, что правитель Шочикалько поставил на кон все, что имел, — и проиграл.

И вот сейчас правитель призвал меня к себе, но для чего? Воздействовать на то, что происходит на игровом поле?

— Это будет Игра черепа.

Ай-йо! Игрой черепа называлась решающая игра, венчавшая ежегодные состязания в Тахине. В ней участвовали две команды, одержавшие наибольшее число побед, а мячом служил настоящий человеческий череп, наполненный изнутри и покрытый снаружи резиной. Причем череп этот принадлежал капитану команды, проигравшей в прошлой, такой же, игре, — поражение стоило ему головы.

Владыки Смерти могли проявить себя в игре двояко: голову проигравшего мог отсечь победитель или… он мог лишиться жизни прямо в ходе игры. Мяч, изготовленный из черепа, был гораздо тяжелее и прочнее обычного, так что иногда его попадание убивало игрока на месте.

У меня не было слов. Правитель рисковал своими владениями и жизнью, чтобы избежать брака, которого желала его знать, и который казался политически оправданным шагом, поскольку позволял сблизить две самые могущественные державы сего мира.

Проигрыш был бы воспринят всеми как знак немилости богов по отношению к Кецалькоатлю, и это в то время, когда засуха, неурожаи и нехватка провизии и без того подрывали его положение. Поражение запросто могло подтолкнуть тольтекскую знать к мятежу или подвигнуть кого-нибудь из соседних правителей на вторжение. Но с другой стороны, команда Теотиуакана уже побеждала Толлан. Значит, победив в игре, наш правитель показал бы, что вернул себе и городу благоволение небес.

— Когда состоится игра? — спросил я.

— Сегодня. Я потребовал, чтобы она состоялась безотлагательно, дабы не дать Тицоку времени передумать и отказаться от моего вызова. — И тут правитель объяснил, для чего призвал меня к себе: — Мне необходимо знать, как смотрят на эту игру боги. Настолько ли велико их нерасположение ко мне, чтобы они даровали победу Тицоку? Скажи, что ты видел на небе прошедшей ночью?

У меня перехватило дыхание. Сердце замерло.

Как раз прошедшей ночью я не наблюдал за звездами.

Признаться ему, что вместо этого я сначала занимался любовью, а потом беседовал с тремя старцами о своем предназначении, означало обречь себя на мучительную смерть под пытками — для начала с меня бы заживо содрали кожу.

— Неужели все так плохо? Вид у тебя невеселый. Они так меня ненавидят? Там появился Вторгшийся бог?

— Н-нет, — с запинкой пробормотал я. — Вторгшийся бог не появлялся.

Вторгшимся именовали бога, появлявшегося неизвестно откуда, или устремлявшегося к земле с огненным следом, или пересекавшего небо со светящимся хвостом.[25]

— Правитель, на небе не было важных знаков…

— Ты подвел меня? Ты…

— Нет, правитель, я не подвел тебя.

Перебивать правителя было запрещено. Это каралось смертью, и я почувствовал, что земля разверзлась у меня под ногами. Я уже видел, как меня волокут вверх по храмовой лестнице, чтобы вырвать из груди сердце.

Но в этот страшный миг меня осенило. Знак был явлен!

— Боги явили свою волю, — сказал я правителю. Точнее, из-за того, что я был в панике, слова сами сорвались с моих уст.

— И каковы их намерения? Говори, — потребовал правитель.

— Позволь мне лучше показать, — промолвил я и подвел его к окну. — Вот, ты сам можешь увидеть. Вон там, — показал рукой я.

— Увидеть что? Я вижу небо, на нем бог Солнца. Других богов на виду нет.

Я снова указал направление.

— Он там, звездный бог Кецалькоатль, бог, чье имя ты носишь. Он виден не всякому. Но я его вижу.

— Да. Я слышал, что некоторые способны увидеть его при дневном свете. Его появление сегодня что-то значит?

— Да.

— Тогда растолкуй мне, что это за знамение?

— Звездный бог счел нужным взойти в тот самый момент, когда ты бросил вызов принцу. Это явный знак того, что бог относится к твоему замыслу благосклонно.

Я увидел на лице правителя облегчение. И сам едва подавил порыв испустить глубокий, облегченный вздох.

— Восхождение Кецалькоатля может быть знаком войны, но сейчас это знак к началу игры жизни и смерти.

— Хорошо… Это хорошо, — подняв глаза к небу, кивнул он.

Я не лгал правителю. Боги действительно одобряли его намерение провести состязание с иноземным вождем. Иного объяснения тому, что звездный бог позволил мне увидеть себя именно в это утро, быть не могло.

class='book'> 39 Великолепие шествия через Церемониальный центр Тахина на площадку для игры в мяч поражало воображение.

Кецалькоатля и принца Тицока несли к игровому полю в паланкинах, а за ними следовали знатные мужи и воины. Оба правителя были одеты так, как могли бы облачиться для игры в мяч боги: роскошь украшавших их перьев, серебра, золота и драгоценных камней не поддавалась описанию.

Весь этот блеск предназначался для того, чтобы произвести впечатление на собравшуюся на улицах толпу. Разумеется, перед тем как выйти на поле, оба царственных игрока сменили пышные наряды на настоящее игровое снаряжение, хотя головной убор каждого был помечен знаком того сообщества благородных воителей, к которому принадлежал правитель. Для Кецалькоатля это был ягуар, для Тицока — сокол.

Все площадки для тлачтли имеют схожую форму, они длинные и узкие, но по размеру различаются. Та, которую избрали для состязания правителей, имела шестьдесят шагов в длину и пятнадцать в ширину. С двух сторон ее обрамляли стены в три человеческих роста высотой.

Я подозревал, что выбор именно этой площадки был обусловлен близостью немалого числа храмов и иных высоких строений, с крыш которых за ходом игры могло наблюдать великое множество зрителей. Интерес к ней в городе был необычайно высок: ведь самый могущественный правитель сего мира собрался состязаться с будущим правителем второй по величине державы, а на кону стояли их владения.

Высокие ставки касались не только самих игроков. Знатные люди и богатые купцы ставили на исход игры целые состояния.

Направляясь к Церемониальному центру сквозь толпу состоятельных горожан, я улавливал обрывки их разговоров, из которых явно следовало, что большинство считало более вероятным победителем Тицока, ибо он был моложе, крупнее и сильнее нашего правителя.

Однако оружейник заверил меня, что в таком деле, как игра, рост и стать — далеко не самое главное.

— Нашему правителю довелось в одиночку выживать в диких краях, сражаясь с хищниками, дикарями и убийцами, которых подсылал к нему узурпатор. — Оружейник постучал себя по груди. — Может, со стороны это и незаметно, но внутренне он гораздо крепче, чем наследник Теотиуакана.

Я не осмелился указать собеседнику на то, что свою необычную храбрость, силу и выносливость наш правитель проявил, увы, более чем за двадцать лет до нынешней игры. Не стал я говорить и о том, что смерть любого из царственных игроков, скорее всего, повлечет за собой войну, хотя не раз слышал, как многие говорили об этом почти с уверенностью. Мой разум буквально разрывался: с одной стороны, я старался сосредоточиться на игре, от которой зависели судьбы держав, с другой — старался распутать узлы той паутины загадок, которой опутали меня Стражи.

Икслум… Истории о Прозревающей пересказывали у походных костров ацтеков, сколько я себя помнил. Судя по рассказам, она была жрицей-звездочетом некоего храмового культа майя, практиковавшего тайные ритуалы и связанного с древней мудростью. Поскольку она никогда не оставалась подолгу на одном месте, многие считали, что она способна по собственной воле переноситься из мира людей в мир духов и возвращаться обратно. Но хотя историй про Икслум рассказывали превеликое множество, я в жизни не видел человека, который похвастался бы, что сам видел эту легендарную женщину. У меня сложилось такое впечатление, что чем меньше знали о ней рассказчики, тем больше были склонны приукрашивать свои истории выдумками, в результате чего Икслум представала в образе полубогини или могущественной чародейки, черпающей силы в мире духов.

Ну а когда мне сообщили, что она моя мать, это породило еще больше вопросов. Если так, то почему она отдала меня на волю потока? И где она сейчас?

Вопрос о моем отце тоже не давал мне покоя. Это интересовало меня всегда, хотя узнать, кто моя мать, казалось мне более важной задачей.

В нашем мире от внебрачных связей мужчин с блудницами дети рождались редко, однако этого нельзя было сказать про внебрачных детей вообще. Их рожали рабыни, а также женщины, подвергшиеся насилию во время войн и набегов. При этом все они, рожденные как потаскухами, так и жертвами насилия, не считались отпрысками мужчин, от которых понесли их матери. Кроме того, знать и богачи часто содержали наложниц, а у правителей и высших сановников они насчитывались десятками, если не сотнями. Однако никаких прав за рожденными ими детьми отцы не признавали.

Подобный бессердечный обычай основывался на практических соображениях: официальное признание отцовства влекло за собой признание права ребенка на содержание, а впоследствии и на наследство, что неизбежно привело бы за собой смертельное соперничество с детьми, рожденными в браке. Но сам тот факт, что Стражи озвучили подобный вопрос, говорил, что личность моего отца имела значение для понимания того, кто я и что собой представляю.

Секрет моего происхождения, знаки на моем животе и мое тайное знание о Темном Разломе и Обители Волшебника представляли собой составные части единой загадки. Кем же, во имя преисподней Миктлантекутли, я был?

В преддверии столь важной игры я был слишком занят тем, что помогал правителю в его приготовлениях, и все размышления о моем происхождении пришлось пока выбросить из головы. Но поскольку рассказы про Икслум я слышал, когда жил среди ацтеков, в совершенно другом мире, мне показалось вполне уместным порасспросить оружейника о том, что знают и думают о ней в Толлане.

Выкроив время и спросив его об этом, я узнал, что, по утверждению некоторых, именно она вывела Кецалькоатля из пустыни.

— А потом исчезла, словно и вправду была женщиной-духом, — заключил он.

— А была она замужем?

Мой собеседник посмотрел на меня с удивлением.

— Замужем? Но она же жрица. Они не выходят замуж.

Я продолжил задавать вопросы и скоро понял, что на самом деле оружейник ее тоже никогда не видел.

Для меня моя мать была не более чем призраком. Но, как я выяснил теперь, она была призраком и для других.

40

Игра в мяч представляет собой одно из самых значительных, ярких и праздничных событий, воодушевляющих сей мир. Даже подвигами и мужеством героев войн не восхищаются так, как достижениями знаменитых игроков, о которых слагают и распевают песни.

На войне сражение ведется между армиями, тогда как в битве на не столь уж большой игровой площадке, с ограниченным числом участников, каждый имел возможность в полной мере проявить свои личные качества. И если на поле боя царствовала смерть, то ее Владыки порой не обходили вниманием и игровую площадку.

Громкие крики, которыми приветствовали зрители шествовавших на площадку игроков, звучали в ожидании не только яркого зрелища, но и возможного кровопролития. Игра черепа практически никогда не обходилась без участия Владык Смерти.

По обе стороны площадки были установлены шатры, дабы царственные участники имели возможность сменить облачение и подготовиться к игре не на виду у зевак. Оба они сняли свои роскошные, украшенные великолепными перьями и драгоценными камнями наряды и облачились в снаряжение профессиональных игроков.

Поверх хлопковых набедренных повязок оба надели защитные юбки: у Тицока она была из оленьей кожи, у нашего правителя — из шкуры ягуара. По бокам эти юбки имели длинные разрезы, чтобы не мешать движениям, но, покрывая тело спереди и сзади, хоть немного спасали от возможных ударов мяча. Головы защищали головные уборы из нескольких слоев кожи, а лодыжки, колени и локти — кожаные накладки с деревянными вставками.

Талию каждого игрока охватывал деревянный хомут, прикрывавший брюшную полость. Чтобы дерево не натирало тело, он был обернут в мягкую кожу.

Ремни, обмотанные вокруг крестца, стягивали вместе ягодицы: это тоже являлось защитной мерой от возможных повреждений в результате удара мячом. Тела игроков были разрисованы красными полосами — символами проливающейся в ходе игры крови.

Игровое поле представляло собой продолговатую вымощенную камнем полосу, зажатую между двумя каменными стенами. Каменная мостовая была ровной, но шероховатой, с тем чтобы ноги игроков не скользили.

Стены украшали цветные росписи, представлявшие историю героических близнецов, юных игроков, сошедшихся с Владыками преисподней в игре, ставкой в которой была судьба человечества. Отец этих юношей потерпел в такой же игре поражение и лишился жизни, но им удалось одолеть могущественных соперников.

Игра между героями-близнецами, которые должны были не только показать лучшее мастерство, чем их противники, но и уметь противостоять коварству и темной магии, и Владыками преисподней символизировала войну, смерть и человеческое жертвоприношение как отражение вечной борьбы за выживание на всех уровнях враждебного мироздания.

В качестве напоминания о том, что игрокам предстоит игра не на жизнь, а на смерть, у северной оконечности площадки был выставлен цомпантли — стойка с черепами игроков, принесенных в жертву после проигрыша.

В игре могли участвовать всего два игрока, по одному с каждой стороны, а могли команды по два, три и даже четыре игрока. Советники Кецалькоатля рекомендовали устроить командное состязание, но он настоял на игровом поединке.

Правитель приказал мне занять место на стене, среди виднейших представителей знати из Толлана. Напротив нас, по ту сторону площадки, на противоположной стене расположились знатные мужи Теотиуакана.

Естественно, наши придворные расспрашивали меня о небесных знамениях, и я повторил им то же, что и самому правителю. Рассказал, что нынешним утром на небе был виден звездный бог, имя которого носит наш правитель, и иначе как знак его благорасположения это истолковать нельзя. Правда, многие посматривали на небо с сомнением, ведь звездного бога, к сожалению, мог видеть далеко не каждый. В противном случае сомнений насчет исхода состязания было бы гораздо меньше.

Правитель и принц вышли на площадку, и толпа приветствовала царственных соперников восторженным ревом. Поскольку игра приравнивалась к священному ритуалу, оба игрока перед ее началом принесли жертву богам. Каждый сделал на руке надрез, дабы окропить своей кровью мяч и игровую площадку.

Обряд был произведен в честь Ксолотля и Кецалькоатля, небесных покровителей игры. Эти двое богов являлись близнецами, сыновьями девственницы Коатликуэ, матери богов, даровавшей жизнь также Солнцу, Луне и другим звездным богам. Богов Коатликуэ зачала после того, как была оплодотворена шаром из перьев, упавшим на нее, когда она подметала храм. Изваяние этой богини, в юбке из змей и с ожерельем из человеческих черепов и сердец, стояло в углу игрового поля. Пальцы ее рук и ног заканчивались когтями, чтобы отрывать могилы тем, кто дерзнет нанести ей обиду.

Ксолотль являлся богом одновременно огня и тьмы. Именно он сопровождал Солнце во время его ночного шествия по преисподней. Говорили также, что именно от него исходит оллин, движущая сила, заставляющая дуть ветер — и столь необходимая игрокам во время состязания.

Ксолотль и его брат Кецалькоатль были вовлечены в нескончаемую борьбу дня и ночи. Кецалькоатль представал на небе Утренней звездой, а Ксолотль — Вечерней звездой, и саму игру порой рассматривали как отображение борьбы дня и ночи.

Труба из раковины подала сигнал к началу игры, который был подхвачен оглушительным ревом толпы. Правитель Тихана поднялся со своего трона и бросил мяч-череп на игровое поле, так что он ударился о площадку между игроками. Игра жизни и смерти началась.

Кецалькоатль и Тицок метнулись к мячу, стремясь нанести удар. Первым это удалось Тицоку, он попал по мячу коленом, отбив его к стене. Кецалькоатль принял отскочивший от нее рикошетом мяч на бедро и отбил в направлении конца площадки, защищаемого противником. Однако Тицок перехватил мяч в прыжке и отбросил бедром в соперника, так что тот едва устоял.

Целью игры было вывести мяч за горловину площадки с обороняемой противником стороны. Добившись этого один раз, игрок зарабатывал очко. Тот, кто получал первым три очка, объявлялся победителем.

Обращение с мячом оговаривалось строжайшими правилами. Игроки имели право наносить удары ступнями, коленями, бедрами, ягодицами и плечами, а вот прикасаться к нему руками было запрещено.

В игре использовались мячи разного размера и веса. На некоторых игровых площадках на высоте закрепляли каменные кольца, и тогда цель игрока заключалась в том, чтобы забросить мяч в такое кольцо. Однако в таких партиях использовались облегченные мячи, примерно вдвое меньше мяча-черепа, находившегося на площадке сейчас. Он весил около десяти фунтов, гораздо больше, чем мячи, использовавшиеся в обычных играх.

Большой вес мяча-черепа добавлял игре риска. Удар бедром считался одним из самых мощных и безопасных, поскольку бедра защищались деревянным обручем, однако поймать мяч на бедро было не так-то просто. Попасть по нему стопой, коленом или локтем было легче, но при этом ничего не стоило сломать кость, а стало быть, лишиться и жизни, ибо продолжить игру со сломанной рукой или ногой никто бы не смог.

Более мощным и эффективным, чем удар бедром, считался только один, трудновыполнимый прием — поднырнуть под мяч и, резко выпрямившись, ударить его плечом. Но в Игре черепа такой прием почти не использовался, ибо тяжелый мяч редко оказывался на достаточной для этого высоте. Следовало иметь в виду, что летящий на полной скорости мяч, угодив в игрока, наносил удар, равный по силе удару боевой палицы.

Попадание в голову могло лишить сознания, а то и убить на месте, а удары в грудь или живот бывали чреваты переломами ребер и такими повреждениями внутренних органов, что они запросто могли привести к смерти. Причем это относилось к обычному мячу, весившему втрое меньше, нежели мяч-череп. Мяч-череп воистину являлся смертоносным орудием.

Ай-йо… Я не мог не беспокоиться за своего правителя. Тлачтли именовали игрой-войной, поскольку игровая площадка уподоблялась полю боя, на котором разворачивалась схватка не на жизнь, а на смерть.

Борьба вокруг мяча становилась еще более яростной, когда оба игрока старались не столько провести мяч через поле соперника, сколько ловким и метким ударом вывести из игры самого соперника. В данном случае было очевидно, что и тот и другой придерживаются именно такой тактики. Оба стремились добиться быстрой победы, покалечив или убив противника.

Ай-йо… Хоть Игра черепа и заканчивалась смертью побежденного, предполагалось, что проходить она будет как обычное состязание. Однако то, что происходило на площадке, напоминало уже не игру, а смертельный бой или поединок.

Довольно скоро я заметил, что дыхание нашего правителя сделалось чаще, чем у его молодого соперника, хотя лицо его оставалось непроницаемым. Ни немыслимое напряжение, ни усталость, ни боль от попаданий тяжелого, твердого мяча никак на нем не отражались.

Стояла жара, и оба игрока вдобавок ко всему исходили потом.

Зверские — именно это слово казалось мне подходящим для описания ударов мяча, по твердости почти не уступавшего камню.

Кецалькоатль первым выиграл очко, но потом Тицок отыграл подряд два, получив явное преимущество. И хотя правитель делал все возможное, чтобы не выказать слабину, я понимал, что жара и усталость начинают брать над ним верх.

Я покосился на его сестру и увидел, что она даже не пытается скрыть овладевших ею страха и напряжения.

Неожиданно Тицок с разбегу налетел на правителя и толкнул его корпусом, сбив с ног. Это было нарушением правил, запрещавших игрокам ударять друг друга чем-нибудь, кроме мяча.

Принц поднял глаза туда, где сидела сестра правителя, и бросил на нее торжествующий взгляд. Ее ответный взгляд был полон испепеляющей ненависти.

Кецалькоатль медленно поднялся на ноги и, хромая, направился на свое место, чтобы возобновить игру. Его наколенник сбился, по ноге текла кровь. Я понял, что именно случилось. Противник не просто налетел на него, но и ударил снизу вверх в колено — прием, оставшийся незамеченным зрителями, потому что почти никто из них не опускал глаза так низко. Подлый прием… бесчестный.

Наш правитель имел право потребовать от правителя Тахина остановить игру и засчитать победу ему, и я взмолился о том, чтобы он так и сделал. Но Кецалькоатль предпочел продолжить. Он стремился к чистой победе и не желал, чтобы ее подвергали сомнению, толкуя о том, будто более могущественный правитель потребовал признать его победителем у зависимого вождя, который не осмелился ему отказать.

Игра возобновилась, и Кецалькоатль после обмена ударами ошеломил противника, метнувшись к нему, завладев мячом и совершив неожиданный для Тицока маневр.

Подбросив мяч достаточно высоко, наш правитель поднырнул под него и в прыжке ударил плечом. Удар, в который вкладывалась вся сила тела, был самым мощным из всех возможных в игре, однако в данном случае имело значение и то, куда он был нацелен. Кецалькоатль имел возможность направить мяч в конец игровой площадки и выиграть очко. Однако он предпочел отбросить его ударом плеча прямо в лицо Тицоку.

Ай-йо! Это было все равно как если бы ему досталось по лицу палицей. Нос его превратился в кровавую лепешку. Не устояв на ногах, принц повалился на бок на игровую площадку, согнулся пополам, схватившись за живот, но тут же попытался перекатиться и встать.

Но Кецалькоатль, снова завладевший мечом, с короткого расстояния направил его ударом ноги принцу в голову.

Тицок рухнул навзничь. Его голова и живот кровоточили, глаза были открыты, но остекленели. Тело извивалось, словно у обезглавленной змеи.

Правитель, победоносно завершив игру, вернулся к телу Тицока, встал над ним и торжествующе потряс кулаками над головой.

Толпа ликующе взревела и начала снова и снова скандировать:

— Накорми богов! Накорми богов!

Правитель Тахина извлек сверкающий, украшенный самоцветами обсидиановый меч и передал его Кецалькоатлю.

Наш правитель обошел вокруг распростертого Тицока и воздел меч над головой, показывая толпе.

— Крови! — требовали, беснуясь, зрители. — Накорми богов!

Тицок, со все еще остекленевшим взглядом, приподнялся на четвереньки, но встать на ноги не смог. Кецалькоатль возвышался над ним с мечом в руке. Помедлив, правитель поднял взгляд.

Я посмотрел на его сестру. И был потрясен выражением ее лица. Она была охвачена испепеляющей страстью. Выражение лица красавицы было таким, каким оно бывает у женщины, доведенной до экстаза на ложе любви.

Кецалькоатль снова повернулся к противнику. Тицок все еще пытался подняться, но не мог и стоял перед победителем на четвереньках, как пес.

Кецалькоатль поднял меч.

41

Кецалькоатль облачался в свое великолепное парадное одеяние, когда я вошел в воздвигнутый для него рядом с игровой площадкой шатер. Его паланкин стоял снаружи, а телохранители строились, чтобы сопроводить правителя в триумфальном шествии по полным народа улицам Тахина.

— Ты был прав, юный звездочет. Мой личный небесный покровитель был со мной на игровом поле. Не просто его брат Ксолотль, нет, я чувствовал, что сам Кецалькоатль вселился в меня. Он овладел моим телом и направлял каждое мое движение. Когда моих собственных сил стало недоставать, он влил в меня свою мощь, придал мне свою быстроту.

— Звезды не лгут, мой повелитель.

— Звездочет не раз говорил мне это. А еще дома, в Толлане, он часто повторял, что ноги уже отказывают ему, не позволяя сопровождать меня в дальних походах, а перед глазами все расплывается. Это он предложил мне взять тебя с собой в Тахин и сделать придворным звездочетом. Он обещал, что будет наставлять тебя и помогать тебе, пока жив, и заверил, что ты необычайно одарен и сослужишь мне хорошую службу. Я последовал совету старого друга и, как всегда, остался доволен. Ведь он был и моим наставником.

Моя голова склонилась в поклоне.

— Я потрясен, мой повелитель.

Жестом он позволил мне удалиться. Я уже повернулся, чтобы уйти, и тут вдруг заметил в куче одежды и снаряжения, что были на нем во время игры, маленький окровавленный обсидиановый кинжал.

Я невольно воззрился на него: острый как бритва клинок явно не относился к снаряжению игрока в мяч. Как же он оказался среди этих вещей, прикрепленный к защитной накладке?

Ответ пришел сам собой, ошарашив меня: я вспомнил, как кровоточил живот упавшего принца. У меня перехватило дух, но я изо всех сил попытался ничем не выдать своей догадки. Выходит, правитель воспользовался ножом, чтобы вывести соперника из игры.

Ай-йо… Он не просто положился на волю богов, но решил поспособствовать ее осуществлению собственной рукой.

Кецалькоатль заметил, куда устремлен мой взгляд, и я застыл в ужасе, ибо понял, что невольно проник в страшную тайну.

— Смерть принца Тицока, — произнес я, — была предопределена богами еще в тот миг, когда он покинул материнское чрево. Но пути, предначертанные смертными богами, не всегда очевидны. И бывает, боги используют смертных для того, чтобы они осуществили их волю.

Вместо того чтобы приказать убить меня на месте, правитель лишь слегка улыбнулся и сказал:

— Пути богов неисповедимы.

Часть XI

42

Купер Джонс потребовалось примерно полчаса, чтобы масштабировать сорокафутовую стену каньона. В этом пустынном краю она не слишком-то полагалась на свой навигатор и на всякий случай, для проверки и перепроверки данных, обзавелась карманным секстантом. Сейчас, оставшись и без навигатора, и без спутникового телефона, Куп нарадоваться не могла тому, что имела при себе этот старомодный инструмент.

Опасаясь, что они попали не в тот каньон, Куп считала необходимым уточнить их позицию. Используя хронометр и электронный секстант, позволявший измерить угол между Полярной звездой и восходящим солнцем, Куп могла вычислить широту и долготу и определить свое положение на координатной сетке.

Солнце должно было встать через полчаса, предрассветная дымка уже забрезжила над восточным скалистым кряжем, но Полярная звезда еще оставалась видимой. Ну а полная луна, в сочетании с широкой полосой Млечного Пути, освещала окрестности с удивительной четкостью.

Однако сейчас Куп смотрела не на Полярную звезду, а на созвездие Стрельца — преддверие пути преисподней, по представлениям тольтеков дороги, ведущей… в ад. Если верить преданиям, именно через эти врата бог ночи Тескатлипока со своей адской ордой вырвется наружу 21 декабря 2012 года — в Последний день согласно так называемому Календарю долгого счета. Взгляд Купер скользил по диким окрестностям: лунному ландшафту петляющих каньонов, гротескных каменных изваяний и пересохших оврагов.

Заря еще не занялась, а лагерь внизу уже ожил. Мартинес, погонщик мулов, уже встал. Все три вьючных мула были до предела нагружены зерном, провизией, водой и инструментами, животные использовались на пределе возможностей, а потому нуждались в заботе. Мартинес ухаживал за ними, кормил, поил, обтирал старым джутовым мешком, уделяя особое внимание бокам, которые могли натереть вьюки, и холке, а потертости обрабатывал маслом или текилой, флягу с которой, как уверял, имел при себе только для этих надобностей. С края каньона Купер видела обоих уже выбравшихся из своих спальных мешков и потягивавшихся наемников, Джеймси и Харгрейва. С виду оба были ребята крутые, широкоплечие, со странным набором татуировок, некоторые из наколок были военными, тогда как другие упорно наводили на мысль о тюряге.

Сейчас Джеймси стоял, склонившись над маленькой портативной плиткой на две горелки, и готовил кофе…

Незадолго до вступления в край каньонов экспедиция сделала привал у речушки, и Купер наткнулась на Джеймси, когда тот как раз закончил мыться. Он, правда, был в штанах, но с голой грудью, которую пересекал длинный застарелый шрам, оставленный то ли ножом, то ли штыком. Красная отметина от пули, прошившей правое плечо, выглядела куда более свежей. И вдобавок ко всему спина Джеймси была вся в широких белесых полосах, словно оставшихся после адской камеры пыток.

Поздно вечером она отозвала Риту Кричлоу от костра и поведала ей об увиденном. Но ее странная подруга ничуть не удивилась.

— Не бери в голову. Я с этими ребятами уже имела дело. — Вот и все, чего удалось добиться от Ритс.

— Но шрамы?

— Наш несовершенный мир полон скверных ребят, — отведя глаза, ответила Рита.

— Пулевая рана в плече Джеймси совсем свежая.

— Она заживает.

— Мне это не нравится.

— Ты не была в Чьяпас, — пожала плечами Кричлоу.

— Я читала газеты. Тебя вызволили федералы.

— Это сделали Джеймси с Харгрейвом.

— А почему тогда газеты об этом врали? — коснулась руки подруги Купер.

— Потому что мы наврали им.

— Что, все было так плохо?

— Ты видела дырку в плече Джеймси? Так вот, эта пуля предназначалась мне.

На следующий день они вступили в нескончаемый лабиринт скал и ущелий, именуемый краем каньонов.

Купер снова направила свой секстант на небо и зафиксировала на Полярной звезде. Рассчитав широту и долготу, она зажала в зубах маленький фонарик «Мэглайт» и пометила их местонахождение на координатной сетке. Они были в том самом каньоне, на нужном месте.

Итак, где-то здесь захоронен Третий кодекс.

И тут она заметила в глубине каньона, на расстоянии по прямой, может быть, в тысячу футов, отблеск лагерного костра. Однако, учитывая, что каньон петлял, добираться туда пешком пришлось бы, наверное, целую милю.

Достав из висевшей на ремне сумки принадлежащую Джеймси латунную подзорную трубу «Таско», весившую — при длине в пять дюймов — всего полтора фунта, Куп навела ее на свет. При двадцатипятикратном увеличении казалось, что до лагерного костра всего футов сорок.

Огонь костра, отражаясь от стен каньона, освещал группу крутого вида мужчин, только что поднявшихся со своих походных постелей и потягивавшихся. А еще он высвечивал женщину — нагую, окровавленную, с разбитым лицом, распростертую на каменном дне каньона. А на ней, ритмично подскакивая, лежал мужчина со спущенными до колен штанами. Неожиданно он схватился за окровавленное ухо, а женщина выплюнула что-то изо рта.

Когда он насиловал ее, она откусила ему ухо.

Мужчина вскочил, отвесил своей жертве несколько пинков, а потом, выхватив из кобуры пистолет, выстрелил ей в лицо. Выстрел Куп услышала даже с такого расстояния. Остальные восемь мужчин, увидев окровавленное ухо, покатились со смеху. Трое из них держали в руках бутылки со спиртным.

Потом каждый по очереди пнул труп.

Куп насчитала девять бандитов, десяток лошадей и трех вьючных мулов и уже собиралась спуститься вниз по стене каньона, когда один из мужчин вдруг достал бинокль и направил в ее сторону. В следующий миг бандиты уже указывали на нее.

Ее выдал маленький, но мощный фонарик, зажатый в зубах. Девять насильников и убийц в грязных рабочих штанах, камуфляжных футболках и разнообразных головных уборах — треуголках под медвежонка Смоуки, сомбреро, бейсболках, мягких фетровых шляпах — были перепоясаны ремнями и портупеями с висевшими на них пистолетами, мачете и флягами, на груди их перекрещивались патронташи. Бандиты мгновенно снялись с лагеря, даже не подумав о том, чтобы похоронить несчастную женщину, которую насиловали, мучили, а потом убили.

43

— Они увидели твой «Мэглайт»? — недоверчиво воззрился на Купер Джеймси.

— Они указывали и смотрели, — ответила Куп. — Да, конечно, увидели.

Джеймси с Харгрейвом расчехлили и проверили пистолеты. Старомодные, что в ходу у правительственных структур, пушки сорок пятого калибра они предпочли девятому, потому что, как пояснил Джеймси, имели большую «останавливающую силу». Надежные, устойчивые к воздействию как воды, так и песка, эти стволы были излюбленным оружием морских пехотинцев, несших службу в Багдаде. Они извлекли обоймы, проверили комплектность, щелчком загнали магазины обратно. Потом оружие поставили на предохранители.

Тем временем Мартинес извлек из сумки третью пушку сорок пятого калибра, проверил обойму и передал ствол Рите Кричлоу.

— Мы могли бы пуститься наутек что есть мочи, — заметила Куп.

— У нас мулы, — качая головой, возразил Харгрейв. — А у них кони.

— Ты видела, как они изнасиловали и убили ту женщину, — заметил Джеймси.

Мартинес распаковал мешок, в котором находились три завернутых в джутовую мешковину, хорошо смазанных маслом помповых ружья двенадцатого калибра. Передернув затворы, мужчины принялись вставлять патроны в казенник.

— «Винчестер М1897» двенадцатого калибра — лучший боевой дробовик из всех существующих, — горделиво заявил Джеймси. — Кто желает дополнительно вооружиться?

— Дай его Куп, — предложила Рита. — Ее папаша, сущая деревенщина, брал дочку с собой на оленью охоту.

— Ага, когда не толкал дурь, — хмыкнула Куп.

— Я собираюсь вступить в переговоры, — сообщила Рита, — поэтому мне нужно выглядеть невооруженной.

С этими словами она заткнула пистолет сорок пятого калибра за пояс джинсов и прикрыла надетой навыпуск рубашкой.

— Ты знаешь их язык? — поинтересовался Джеймси.

— Она знает долбаный науатль, — ответил за нее Харгрейв.

Джеймси вручил Куп помповое ружье.

— Почищено, смазано, отлажено, заряжено, — сказал он. — Для стрельбы по крупной мишени ничего лучше быть не может. Передергиваешь вот тут, наводишь и жмешь на курок — вот сюда. Хочешь выстрелить снова — удерживаешь курок нажатым и передергиваешь ствол. Проще некуда — действует примерно как полуавтомат, но куда надежней, что в этих песках немаловажно.

— В каждом патроне девять дробин тридцать третьего калибра, — добавил Харгрейв. — Таким образом, можно выпустить сорок четыре картечины за восемь секунд. Даже автомат с магазином на тридцать шесть патронов не вышвырнет столько свинца за такое время.

— Рита, не позволяй им подойти слишком близко, — предостерег Джеймси. — Наши дробовики бьют мощно, но не слишком кучно.

— Я не собираюсь с ними целоваться, — хмыкнула Рита.

Харгрейв оглядел окрестности.

— Вот эти валуны могут послужить естественным укрытием: оттуда каньон просматривается на сто футов. Прячься за первым, Джеймси, а я за вторым. — Харгрейв вручил Мартинесу повода мулов со словами: — Позаботься о животных.

— Я сам был в молодости soldado[26], сеньор, — попытался возразить погонщик мулов. — Я умею стрелять из pistola.[27]

— Лучше как следует присмотри за вьюками, — проворчал Харгрейв, отказываясь дать ему оружие.

Он достал четвертый «сорок пятый» и протянул Купер.

— Зачем мне две пушки? — не поняла она.

— Если дела пойдут плохо, используешь против себя.

Все они повернулись и посмотрели вдоль каньона.

Как только они появятся из-за того, дальнего, поворота, — сказал Харгрейв, — разверните мулов в стороны. Куп, держись позади Риты, но не за спиной, а правее. Дробовик повесь на седло, зацепи ремнем за луку, но по свою сторону мула, так, чтобы им не было видно. — Он внимательно присмотрелся к двум женщинам.

Джеймси бегом вернулся к ним, и двое мужчин, опять же бегом, припустили по каньону к намеченным в качестве укрытий валунам. Через несколько минут бандиты появились из-за поворота, остановились и стали переговариваться. Две сидевшие верхом женщины и погонщик мулов тоже остановились, спешились и развернули мулов поперек ущелья, между собой и бандитами.

Один из всадников выехал вперед на широкогрудом гнедом. Он был в грязных рабочих брюках, коричневой рубашке без воротника и поношенной, пропотевшей и запыленной фетровой шляпе. Его широкий нос, выступающие скулы и все загорелое лицо не отличались чистотой. Грудь пересекал патронташ, две трети ячеек которого были пусты. На левом бедре висела кобура, из которой торчала потертая, под орех, кобура большого никелированного револьвера.

— Что вам нужно здесь, в каньоне? — спросил он, мешая английские и испанские слова.

Как сразу поняла Куп, ни тот ни другой язык не был для него родным.

— Искали старинный клад, — ответила Рита.

— Нашли?

— Пусто. Мы бросили поиски.

— Плохо, — сказал он. — Зря вы сюда сунулись. В этих каньонах полно бандитов. Но к счастью, мы федералы. Мы выведем вас отсюда в безопасное место.

— Нам с вами не по дороге.

— Еще как по дороге. И уж конечно, — добавил он, обращаясь к Мартинесу, — сперва мы осмотрим ваши вьюки. А вдруг вы пытаетесь незаконно вывести исторические ценности из нашей страны.

— Я же сказала, у нас ничего нет, — заявила Рита.

— О, кое-что есть. Мулы — это уже кое-что. И вьюки тоже кое-что.

«Ну вот, ты себя и выдал», — подумала Куп.

— Но мы не можем отдать вам мулов, — с чарующей улыбкой проговорила Рита. — Иначе нам придется идти пешком.

Словно в ответ на вопрос, бандит отрывисто рассмеялся и, достав из седельной сумы бутылку с коричневой жидкостью, открыл ее и приложился. Текила булькала до тех пор, пока ему не пришлось прерваться, чтобы набрать воздуха.

— Поскольку мы федералы, вы будете делать то, что вам скажут.

— А где ваши жетоны? — поинтересовалась Рита.

Бандит одарил их самой непристойной ухмылкой, какую Куп когда-либо видела.

— Не заставляй меня повторять, — сказал он.

— О, так ты тоже смотрел это кино? — спросила Рита.

Бандит обернулся и крикнул товарищам, что она хочет узнать, смотрели ли они киношку про Сьерра-Мадре.[28] Говорил он на науатль, лишь с вкраплением испанских слов, но Куп его поняла.

— Хреновы жетоны нам без надобности! — крикнули они хором по-английски.

«Боже, — подумала Куп, — неужели этот долбаный фильм смотрели все на свете?»

Но если мы отдадим вам мулов, — снова улыбнувшись, произнесла Рита, — тогда у нас точно ничего не останется.

Нет, кое-что останется. Останутся киски, что у вас между ног. — Последнее предложение он почти прокричал, с нажимом на слове «киски». Его приятели разразились грубым хохотом.

Повернувшись в седле, бандит броском разбил опустевшую бутылку из-под текилы о стену каньона и, прежде чем Куп успела оторвать взгляд от осколков стекла, выхватил револьвер с никелированными накладками и нацелил его прямо в грудь ее подруге. То был «кольт-миротворец»[29] со стволом в семь с половиной дюймов. Под прикрытием стоявшего перед ней мула она рванула из-за спины свой пистолет.

Который зацепился курком за петлю кожаного ремня.

Краем глаза Куп приметила, что восемь бандитов, остававшихся позади, тоже достают оружие. Джеймси и Харгрейв, выскочив из-за валунов, повели огонь из обоих помповых ружей с такой скоростью, что выстрелы слились в один сплошной громовой раскат. Отдаваясь эхом от стен, грохот прокатился вверх и вниз по каньону, как бесконечно повторяющийся адский гром.

Бандит, находившийся впереди, машинально обернулся. И тут Куп увидела окровавленный огрызок его уха. Это был тот самый мерзавец, который на ее глазах насиловал, а потом убил женщину.

Даже при том, что напуганные стрельбой мулы сорвались с места и понеслись прочь, «винчестер» Куп оказался у нее в руках, словно влетел туда сам, по собственной воле. Одним движением она нацелила ствол бандиту в грудь, нажала на спуск и всадила в него весь заряд. Прямое попадание девяти картечин тридцать третьего калибра подбросило бандита на добрый фут над седлом. Удерживая курок, Куп передернула ствол и меньше чем через секунду после первого попадания всадила второй заряд ему в череп.

Его конь, сорвавшись с места, помчался диким галопом по дну каньона, волоча за собой труп, зацепившийся левой шпорой за подпругу. Одновременно два окровавленных бандита пришпорили коней и устремились с оружием наготове на прорыв, прямо на Риту, оказавшуюся у них на пути. Куп выступила вперед, прикрыв подругу собой, и, не отпуская курка, выпустила оставшиеся четыре заряда с такой быстротой, с какой только могла передергивать ствол. Оба всадника вылетели из седел.

Когда два коня с пустыми седлами проскакали мимо, Куп подумалось, что они похожи на лишенных всадников Скакунов Апокалипсиса.

Часть XII

44

Сей мир, 1004 год

Мы покинули Тахин с триумфом, причем настроение и у правителя, и у его сестры было несравненно лучше, чем по прибытии. Когда на обратном пути наш отряд пересекал равнину, Ксолотль, повелитель громов и черных туч, швырялся в нас молниями, в то время как бог дождя Тлалок, отворив небеса, излил на нас воды Тлалокана, теплой и сырой обители, где находят упокоение души утопленников.

Правитель в узком кругу проклинал дожди, обходившие стороной наши истосковавшиеся по ним поля, но зато щедро поливавшие здешние, и без того сырые, жаркие земли.

Меньше чем в дневном переходе от Тахина Ксолотль поразил небесным огнем воина из личной стражи правителя. Стоя над телом воина, я громко, чтобы слышали все, сказал правителю:

— Ксолотль являет нам свой гнев из-за того, что он вновь потерпел поражение от брата-близнеца Кецалькоатля. Молния предназначалась тебе, мой повелитель, но твой небесный покровитель тебя уберег.

Это заявление помогло успокоить тех, кто начинал опасаться, что боги вновь лишили нашего правителя своей милости.

Оставив позади равнину, мы вступили в густые джунгли, путь по которым продолжался до самых предгорий, и лишь когда наполовину поднялись по склону, воздух перестал быть жарким, влажным и насыщенным ароматами.

Тахин я покидал уже в новом качестве, официально утвержденный в должности придворного звездочета, что приравнивало меня по положению к верховному жрецу и виднейшим представителям знати. Мне подобало соответствующее рангу одеяние, и, будь у меня такое желание, я мог бы путешествовать в паланкине, хотя, конечно, и скромном по сравнению с паланкином правителя. Но что осталось прежним, так это не дававшие мне покоя мысли. Я оплакивал Цветок, как муж мог бы оплакивать законную супругу, и скучал по Звездочету, как сын мог бы скучать по отцу. И мне было ясно, что город Толлан стал мне родным, единственным местом, которое я мог назвать своим домом.

Я не знал, кем были мои настоящие родители, но таинственные слова и намеки расспрашивавших меня Стражей не шли у меня из головы. Предполагалось, что мне предначертано стать Хранителем неведомо чего, найденного в месте, именуемом Обителью Волшебника. Хранителем чего? Кровоточащего сердца сего мира?

Ай-йо… Все это имело для меня не больше смысла, чем звездный узор на моем животе или тот факт, что родная мать почему-то отказалась от меня, едва не отправив на корм койотам.

Поневоле задумывался я и о том, что в Толлане меня снова может поджидать убийца. И о том, как может быть связано стремление пролить мою кровь с тайной моего рождения и интересом ко мне со стороны Стражей.

Мы уже перевалили через хребет, когда пришло известие, что находящемуся в дневном переходе от нас Холму Ножей угрожает вражеское нападение.

На самом деле речь шла не просто о холме, а о залежах черного камня, извергнутого огненной горой.[30] Добывавшийся там обсидиан являлся одним из самых важных ископаемых сего мира. Его тонкие, острые как бритва пластины высоко ценились не только и не столько из-за своей красоты, сколько потому, что широко применялись в военном деле. Ремесленники изготовляли из них боевые топоры, ножи, наконечники копий и стрел. Утратить контроль над Холмом Ножей было равносильно военному поражению. Вождь, контролировавший Холм, источник драгоценного материала, имел подавляющее преимущество над всеми, кому приходилось полагаться на менее смертоносное оружие. Пока гора принадлежала Толлану, это преимущество оставалось за городом. Чтобы обеспечить себе контроль над горой, Кецалькоатль держал там под началом военного вождя тысячу воинов. Их лагерь находился меньше чем в двух дневных переходах от города, так что при необходимости туда можно было быстро перебросить подкрепление.

Такая необходимость возникла. Нам предстояло встретиться с войском людей-псов, чей воинственный вождь объединил кланы и теперь угрожал захватом обсидианового холма. И вождем этим был Теноч.

Ай-йо… Я начинал понимать, что в жизни все движется по кругу.

Часть XIII Холм Ножей

45

Мы уже приближались к Холму Ножей, но врага, по донесениям разведчиков, нигде видно не было, что вызвало немалую озабоченность у наших командиров. Ведь мы представляли всего лишь отряд телохранителей, а основные силы должны были подтянуться из города лишь на следующий день. Но мы находились здесь и ничего не знали о противнике. Один лишь правитель не выказывал беспокойства.

Правда, сестру он уже отправил под сильной охраной домой. Она хотела остаться и заявляла, что он не должен подвергать себя риску, отсылая часть личной стражи. Чего-чего, а трусости среди ее недостатков не наблюдалось.

Я был наслышан о Холме Ножей, подлинном чуде сего мира, и воображал себе его в виде священной пирамиды, от которой искусные мастера отщепляют пластины обсидиана. Однако оказалось, что под этим названием объединены склоны нескольких расположенных в сосновом лесу холмов.

Холмы эти вовсе не были утесами из сплошного обсидиана. Черный камень просочился в них, когда боги разгневались и огненные горы извергли потоки раскаленной лавы. Часть ее, застыв на склонах этих холмов, превратилась в обсидиан.

О времени возникновения Холма Ножей не ведал никто. Видимо, это случилось во времена столь давние, что даже Помнящий Историю ничего о них не знал.

По склонам, здесь и там, были разбросаны сотни шахт, по большей части небольших, похожих на колодцы. Обсидиан откалывали от стен такой штольни и вытаскивали на поверхность, где большие осколки подвергали первичному расщеплению, чтобы носильщикам было легче доставить их в Толлан для дальнейшей обработки.

Естественная слоистая структура обсидиана позволяла отщеплять от него тонкие пластины, воздействуя инструментом из твердого камня. Мастеровые вклинивались в щели между слоями, зачастую используя деревянные или костяные клинья, чтобы смягчить воздействие и нерасколоть обрабатываемый материал на кусочки, слишком мелкие для использования. Из небольшой части добытого обсидиана простейшие изделия, например ножи или наконечники стрел, изготавливались на месте, остальное отправлялось в город на спинах носильщиков.

Добыча обсидиана являлась монополией правителя: предполагалось, что доходы от этого должны покрывать расходы на содержание караульного отряда.

Доставленные в город осколки обсидиана продавали ремесленникам, а уж те превращали каменные заготовки в оружие и инструменты: ножи, наконечники копий и стрел, острые вставки для рубящих граней мечей и боевых топоров, а также бритвенные лезвия, зеркала, украшения и прочую домашнюю утварь.

Торговля предметами мирного назначения не ограничивалась, а вот оружие иноземцам продавать запрещалось. Исключение делалось для союзников Толлана, но даже им оружие поставлялось в ограниченном количестве.

На Холме Ножей находились крупнейшие залежи обсидиана сего мира, и вождь, под чьим контролем они оказывались, получал в свои руки грозный арсенал. Когда Холмом владел Теотиуакан, все окрестные племена платили ему дань.

Сейчас эти запасы контролировал правитель Толлана.

Я присматривался к работе добытчиков камня, когда ко мне подошел придворный оружейник. Для тольтека он был очень смуглым, и его белоснежное, с золотым шитьем, хлопковое облачение контрастировало с темной кожей. Как и все воины, он носил сандалии с высокой, до колен, ременной шнуровкой.

— Когда видишь Холм Ножей впервые, это разочаровывает, да? Зная, какое значение он имеет, люди представляют его себе чем-то вроде Церемониального центра города. Трудно поверить, что боги могли сотворить нечто столь значимое, но столь неприглядное. Некоторые считают, будто работники на Холме просто прогуливаются и поднимают со склона обломки, уже имеющие форму кинжалов, наконечников копий и всего прочего, что делают из обсидиана. Но на деле, как ты сам видишь, обсидиан извлекают из-под земли, и добытые пластины нуждаются в обработке. Клинки создаем мы, а вовсе не бог огня.

Еще на пути к Холму я потребовал от придворного оружейника снарядить и вооружить меня как воина, а когда правитель поинтересовался, зачем мне это понадобилось, я солгал ему.

— Повелитель, я хочу быть полезен тебе во время битвы, но не смогу принести пользу, если меня будут окружать стражи. Я не нуждаюсь в телохранителях и сам способен постоять за себя.

Оружейник снабдил меня необходимым боевым снаряжением. Правда, он попытался выдать мне доспехи знатного придворного, но я настоял на обычном воинском облачении, хотя, конечно, понимал, что стеганые хлопковые доспехи с вшитыми в них кусочками раковин, собранных на берегу Восточного моря, защитили бы меня куда надежнее.

Из оружия я выбрал макуауитль, деревянный меч с острыми обсидиановыми лезвиями, и короткий, пригодный для метания боевой топор. Оружие было отменной работы, из лучшего обсидиана, какое доставалось только командирам, знатным вождям и благородным воителям. Но от некоторых моих требований у оружейника отвисла челюсть.

— Я хочу вделать обсидиановые острия в носки моих сандалий. Дымящийся Щит, обучая меня приемам рукопашного боя, научил драться ногами так же, как и руками.

— Но это бесчестно! — пытался возражать оружейник.

Но я настоял на своем. Меня так и подмывало сказать, что его понятие о «чести» годится для подданного богатой державы тольтеков, но малоприменимо, когда речь идет о войне с людьми-псами. Да и Дымящийся Щит учил меня другому.

Знатные военачальники и благородные воители, которые возглавляли воинские отряды, носили в бою особое, специальное снаряжение. Разумеется, оно не было таким пышным, а стало быть, стесняющим движение, как парадные доспехи, которые надевали на торжественные церемонии, однако его обязательным элементом был плюмаж. Чем выше был ранг командира, тем выше ему полагалось украшение из перьев, а венец правителя возносился над головой на пару локтей.

Все эти головные уборы имели индивидуальные отличия, чтобы воин ни с кем не спутал своего командира. Это позволяло бойцам группироваться вокруг своего начальника и следовать за ним, куда бы он ни направился. Еще большее значение в обеспечении ориентации и единства действий подразделений имели знамена, именовавшиеся памитлями. Памитль являлся отличительным знаком воинского подразделения и представлял собой закрепленное на спине воина копье, которое венчало изображение бога-покровителя командира данного отряда. Золотое изображение божества вздымалось довольно высоко и было видно издалека. С одной стороны, этот отовсюду заметный воинский стяг позволял бойцам даже в суматохе боя всегда видеть командира и следовать за ним, а с другой — будучи закреплен на спине, он оставлял руки свободными и не мешал сражаться. Правда, плюмажи и памитли делали командира заметной и желанной мишенью для противника. Противоборствующие стороны всегда стремились захватывать знатных и высокопоставленных пленников, и подобные броские знаки отличия увеличивали для командира риск быть захваченным врагом. А смерть или пленение командира всегда влекли за собой самые тяжкие последствия. Памитли носили все командиры, кроме самого правителя. Его высокий боевой штандарт, увенчанный изображением ягуара, носил знаменосец, обязанный постоянно держаться возле правителя.

У меня не было намерения ни командовать воинами, ни тем более выставлять напоказ свой высокий придворный сан. В отличие от начальников отрядов мне не приходилось заботиться об общем ходе сражения. Я решил одеться как простой боец, потому что собирался, если представится возможность, подобраться к намеченной добыче незаметно, как лесной кот, с тем чтобы ударить наверняка.

Моей целью было найти Теноча на поле боя и убить его.

Ай-йо… Я совершил ужасную ошибку, когда несколько лет назад помог ему спастись. Мне горько было слышать о том, что теперь ему хватало сил — и смелости! — посягать на главное сокровище самой могущественной державы сего мира, ведь я знал, что это по моей вине злодей разоряет землю, ставшую моей родиной и подвластную правителю, которому я служу.

Тогда, передавая ему нож, я совершенно не думал о том, какими последствиями чревато это деяние. Вышло же так, что Теноч не только вернулся домой героем, сумевшим вырваться из сердца вражеских владений, но и, лично побывав в Толлане, поведал сородичам, что все рассказы о собранных там несметных богатствах вовсе не вымысел.

Добавило ему славы и то, что он перебрался через городскую стену. Для тех из племени людей-псов, кому довелось увидеть хотя бы издалека стены Толлана, они казались грозными и неодолимыми, словно горы, но Теноч, исходя из собственного опыта, смотрел на это иначе: если ему удалось перебраться через стену, значит, это возможно и для атакующего войска. Кроме того, он знал, как защищен город изнутри. Я нутром чуял, что нападение Теноча на Холм имело своей целью раздобыть обсидиан для последующей атаки на город.

Другое дело, что, случись сейчас у Холма битва, я знал, как поведут себя в ней ацтеки, и считал, что есть довольно простой способ покончить с исходящей от них угрозой. Как и тольтеки, воины племени людей-псов прекращали сражаться, потеряв вождя, однако гибель Теноча означала бы нечто большее, чем их поражение в одной битве. Ничто, кроме его личности, не объединяло разрозненные кланы, и в случае его гибели они тут же вернулись бы к прежним раздорам, перемежающимся мелкими набегами на владения соседей. О крупном завоевательном походе не будет и речи. Вновь и вновь я корил себя за то, что в свое время выполнил просьбу Цветка Пустыни. Откажи я ей тогда, и она сейчас была бы жива, а Толлану не приходилось бы отстаивать свои сокровища от людей-псов. Оставалось надеяться, что в предстоящей битве я сумею нанести Теночу смертельный удар, и тайна всего произошедшего умрет вместе с ним.

Мои размышления прервал оружейник, передавший мне приказ немедленно явиться с докладом к правителю.

— И моли богов, чтобы тебе не отрубили голову, как только ты пред ним предстанешь. Он сегодня не в духе.

— А известно, где люди-псы?

— Я, знаешь ли, оружейник, а не придворный прорицатель, — буркнул он. — И в отличие от тебя, звездочет, не умею гадать по звездам.

46

Когда я спешил к шатру правителя, из головы у меня не шел Холм. Где же враг?

Сейчас мы уже выяснили, что атаки ацтеков, приведшие нас сюда, были не более чем мелкими налетами. Более того, военачальник, чьему попечению был поручен Холм, отправился на охоту в сопровождении половины охранявшего объект войска. Он оставил обсидиановые разработки практически без защиты и так и не вернулся до прибытия нашего маленького отряда.

Нам докладывали, что ацтеки собрали грозное войско, значительно превосходившее силы защитников Холма. Но если так, почему после отбытия военачальника и уменьшения гарнизона ацтеки не воспользовались благоприятной ситуацией и не захватили столь легкую добычу? Это было не похоже на них: чувствуя свою силу, люди-псы всегда нападали.

Хотя сам правитель и не подавал виду, его командиры, переговариваясь между собой, с трудом скрывали озабоченность.

По правде сказать, захват ацтеками Холма Ножей вряд ли принес бы им много пользы, ибо удержать его они бы все равно не смогли. Холм находился в глубине владений тольтеков, и, не имея возможности получать продовольствие и подкрепление, захватчики вынуждены были бы или покинуть его, или погибнуть.

Толлан имел возможность вывести в поле куда большее по численности, лучше обученное и вооруженное войско, чем люди-псы.

В такой ситуации единственной разумной тактикой было бы стремительное нападение, захват как можно большего количества обсидиана и бегство с добычей. Но никакого грабительского налета до сих пор не произошло.

Я поделился своей озабоченностью с правителем, но он, похоже, не обратил на это внимания.

Мне оставалось лишь гадать о том, что на уме у Теноча. И у нашего правителя.

Я еще не добрался до командного шатра, когда трубы пропели сбор, и войско стало выстраиваться в походную колонну. Мне даже пришло в голову, уж не собираемся ли мы оставить Холм и как можно скорее вернуться в город.

Когда я вошел в шатер, правитель надевал боевое облачение.

— Какие чувства ты испытываешь, зная, что тебе придется встретиться в бою с соплеменниками? — спросил он. — Подумай, возможно, ты сойдешься в смертном бою с воином, с которым вы вместе росли.

Его слова потрясли меня, хотя я постарался ничем этого не выдать. О моем намерении убить Теноча никто не знал, иначе правитель, ценивший меня как знатока звезд, просто не разрешил бы мне участвовать в битве. Но чего мне вовсе не хотелось, так это чтобы он усомнился в моей верности.

— Псы-ацтеки обратили меня в рабство, а потом собирались предложить для принесения в жертву. Я остался в живых лишь благодаря вмешательству Звездочета, ацтеком себя больше не считаю и никаких обязательств по отношению к этому племени не имею.

Наш разговор прервало появление командира воителей-Ягуаров Дымящегося Щита, под стражей доставившего в шатер военачальника, которому было поручено оберегать Холм. Тот потребовал объяснить, за что его арестовали.

— За измену! — воскликнул правитель.

Вельможа упал на колени.

— Изменник! Холм не подвергался серьезной угрозе. Ты специально отбыл на охоту, чтобы люди-псы могли притвориться, будто собираются атаковать, не опасаясь преследования.

— Повелитель, я…

— Предатель! Племя людей-псов подкупило тебя, и ты указал им на караван с обсидианом, направлявшийся в Толлан, который был куда более легкой мишенью, чем гора, и добычи сулил больше. Из-за тебя люди-псы заполучили достаточно обсидиана, чтобы вооружить тысячи воинов.

Стражники выволокли сотрясавшегося от рыданий военачальника из шатра. Я последовал за правителем и придворными. Начальник стражи объявил собравшимся воинам:

— Военачальник, оберегавший Холм, вступил в сговор с врагами Толлана.

Кара за это могла быть одна — смерть.

Когда начальник стражи взмахнул мечом, я отвел глаза.

47

Мы с правителем находились в шатре вдвоем. Воины снаружи ожидали приказа к выступлению. И правитель, и я были в полном боевом облачении, если не считать высокого головного убора из перьев, который он собирался надеть лишь перед самым началом битвы. Если нам вообще удастся навязать врагу битву. Для того чтобы сразиться с ацтеками, их требовалось сначала перехватить, что, по моему разумению, было не так-то просто сделать. Будучи кочевниками, люди-псы могли, если требовалось, не останавливаться дни и ночи напролет, обходясь без еды и отдыха, тогда как тольтеки нуждались в еженощном сне.

Правитель мерил шатер шагами. Я стоял смирно, не смея вымолвить ни слова. Наконец он остановился прямо передо мной.

— Ты знаешь их вождя Теноча. Он когда-то был и твоим вождем, и нашим пленником. Вижу я и твои сомнения: что-то с этой атакой не так. Как по-твоему, что именно?

— Мой повелитель… — глубоко вздохнул я. — Готов поверить всему, что слышал… кроме одного: люди-псы не подкупали военачальника, охранявшего Холм Ножей. Мои соплеменники так не действуют.

— Ваши вожди только берут взятки, но никому их не дают?

— Да. Кроме того, такая стратегия не имеет для ацтеков смысла. Слишком все это для них затейливо, а толку мало. На большом удалении от своих, не имея возможности получать ни припасы, ни подкрепление, им долго не продержаться. Такой риск совсем не в духе Теноча.

Правитель несколько раз кивнул.

— Думаешь, за всем этим стоит Теотиуакан?

— Мне кажется, после твоей победы у Теотиуакана просто не было времени, чтобы составить подобный заговор.

— Тогда кто может за этим стоять?

— Кто-то из Толлана, кто-то из твоей знати или сановников.

На лице правителя промелькнула усмешка.

— Вкупе со жрецами и верховным жрецом в первую очередь.

Он сам знал ответ, но хотел услышать подтверждение своим мыслям.

— Они считают, боги должны отвернуться от меня, — произнес правитель, — ибо я не отдаю в их руки достаточно пленников, чтобы ублажить кровью Тескатлипоку. А некоторые считают, что он обратил свой гнев на весь наш народ, и Тлалок не пошлет дождей… до тех пор, пока я у власти.

— Если Тлалок не посылает дождей, у него на то свои мотивы, — покачал головой я. — А те вельможи, которые строят заговоры, думают не о воле богов, а о богатстве и власти, что достанутся им после твоего свержения.

— Если я лишусь поддержки народа, их мотивы уже не будут иметь значения.

— Народ любит тебя, повелитель. Я могу это засвидетельствовать.

— Но народ любит еще и поесть, и боится голода. Пустые желудки заставляют людей прислушиваться к жрецам…

— Но ты мог бы приобрести маис у других правителей в обмен на обсидиан.

— А они вооружили бы этим обсидианом своих воинов, чтобы угрожать нам… Ладно, расскажи лучше про этого Теноча. Как он мыслит, как он воюет?

— Это дикий зверь. Но не безмозглый, не крокодил, атакующий все, что движется, и не змея, кусающая все, что окажется рядом. Нет, он подобен лесному коту… ягуару, способному затаиться во тьме и терпеливо выжидать в засаде, чтобы внезапно броситься на добычу. Таков Теноч, так он мыслит и действует.

Мне вспомнилось, как он держался в плену, не просил о пощаде и был готов драться до последнего вздоха. Воистину, как дикий зверь, хищник, не размышляющий, но повинующийся инстинкту.

— Он признает только одно: ломить вперед, — сказал я. — Не отступать, не сдаваться. Больше всего ему по душе внезапные атаки.

— Как он атакует? Как располагает свои силы?

— Как атакует…

И тут до меня дошло, что я ведь и вправду знаю, как сражается Теноч. Я не раз видел его нападения на другие племена или на селения тольтеков. Наверняка против нас будет использована та же тактика.

— Он нападает из укрытия. Из засады. Так у него принято. Он не завяжет бой открыто, лицом к лицу.

— Почему?

— Может быть, сейчас под его началом большие силы, но прежде ему доводилось воевать только маленькими отрядами. Он просто не знает, как управляться с многочисленным войском. — Я помедлил и, встретившись с правителем взглядом, уверенно повторил: — Он планирует напасть из засады.

48

Наконец у меня созрел план убийства Теноча. Разумеется, расскажи я об этом правителю, он бы пресек мою губительную самоуверенность категорическим запретом. И был бы прав.

Но я уже тысячу раз проклял себя за то, что передал Теночу нож, и сейчас просто не мог упустить возможность хоть как-то искупить свою вину, умертвив злодея. Не говоря уж о том, что, если он будет захвачен живым — а наши воины стремились захватывать пленников, — этот человек не преминет рассказать о моей роли в его освобождении.

Правитель, со своей стороны, принял решение преследовать врага, но выделил треть своих сил для обороны Холма, на тот случай, если ацтеки вернутся.

— Бойцам казненного военачальника доверия нет, — заявил правитель. — Воины моей стражи останутся здесь, не только чтобы отразить возможное нападение людей-псов, но и защитить драгоценный обсидиан от расхищения предателями.

На марше он выслал вперед разведчиков, дабы обнаружить возможную засаду.

Не принадлежа к командному составу, я во время марша не находился при его особе и, соответственно, имел возможность ускользнуть. Чем довольно скоро и воспользовался, фактически став дезертиром.

Оказавшись вне видимости кого-либо из воинов, я открыл заплечный мешок. Там должен был находиться походный рацион, однако я спрятал туда смену одежды и кое-какое, прикупленное специально для этого, снаряжение. Сняв тольтекское боевое облачение, я, насколько было возможно, постарался придать себе сходство с воином-ацтеком. Помимо одежды этому должны были послужить зеленые полосы, которыми я раскрасил лицо, руки и ноги. Теперь меня было не отличить от бойца племени людей-псов. Открыто разгуливать в таком виде с обсидиановым мечом я не мог, под одеждой его было не спрятать, так что мне пришлось засунуть оружие поглубже в кусты, чтобы не попалось никому на глаза. Боевой топор, не такой длинный, отправился в заплечный мешок, кинжал был упрятан в матерчатый пояс. Но и безоружный ацтек вызвал бы подозрения, поэтому я обломал толстый сук и превратил его в увесистую дубинку.

Вся моя надежда была на то, что я не наткнусь на своих бывших собратьев по племени. Правда, за прошедшие годы я подрос на несколько дюймов, а занимаясь со Щитом боевыми искусствами, изрядно раздался в плечах, так что, наверное, во мне не сразу признали бы бывшего раба Койотля. Впрочем, кто знает?

Зато попадись я людям правителя, они точно сочли бы меня предателем-ацтеком.

Ай-йо… Человек без родины, я не имел другого выхода, кроме как убить Теноча. Только его смерть могла оправдать мою мнимую измену божественному правителю.

49

Я двигался вперед по скалистым гребням, пробираясь сквозь поросль горных сосен, в то время как небольшое войско правителя следовало по дну долины. Для меня было очевидно, что Теноч станет подстерегать тольтеков где-нибудь на возвышении, чтобы издалека заметить их приближение и обрушиться на них сверху. Но не слишком высоко, иначе им потребовалось бы много времени на спуск, что лишило бы их преимущества внезапности. Следовательно, я мог быть уверен, что нахожусь выше места вероятной засады. Опережать войско правителя было совсем нетрудно, хотя в отличие от марширующих воинов мне приходилось карабкаться по горным склонам. Усталые тольтеки двигались даже медленнее, чем когда следовали в Тахин. Правитель не только щадил своих бойцов, не желая, чтобы они выбивались из сил, но и вел их осторожно, высматривая противника. Однако первым, с высоты, его должен был заметить я.

Хотя по изложенным мною выше причинам основные силы Теноча слишком высоко не поднимались, это не относилось к разведчикам, которым удобно было следить за врагом с высоты. Дабы не нарваться на них, мне приходилось таиться, что замедляло продвижение. И это при том, что я стремился добраться до Теноча прежде, чем он успеет напасть из засады.

Три часа я продирался сквозь кусты и огибал утесы, пока не углядел первый наблюдательный пункт. Пятеро ацтеков прятались за цепочкой валунов, чуть ниже вершины высившегося над долиной холма. Я присел за утесом, осторожно, стараясь не попасться на глаза, огляделся и заметил по ту сторону долины еще одну группу наблюдателей. Теперь мне предстояло двигаться с еще большей осторожностью, чтобы меня не засек кто-то из дозорных.

Поднявшись на самую вершину, я медленно, с опаской пробирался вперед до тех пор, пока дозор не остался далеко позади, и только тогда позволил себе чуть ускорить продвижение и спуститься пониже. Моей задачей было обнаружить главный лагерь Теноча.

Обнаружил я его в таком месте, в каком и предполагал. Теноч расположил войско на поросшем густым лесом склоне, не слишком высоко над долиной. Деревья надежно укрывали его бойцов, давая возможность обрушиться на проходящую колонну стремительно и внезапно.

Я затаился в зарослях, выжидая. Попытка углядеть на небе Кецалькоатля успехом не увенчалась: день был слишком ясным, и, хотя я знал, в какой части неба следует искать звездного бога, сегодня он светил не слишком ярко.

Ай-йо… Почему бог не пожелал мне показаться? Быть может, я лишился его милости? Я поклялся, что вся кровь, пролитая мною сегодня, будет пролита в его честь.

Увидев дозорных, бегущих по направлению к лагерю, я выскочил из укрытия и пристроился за ними, держась, однако, достаточно далеко, чтобы они меня не заметили. Мой план заключался в том, чтобы сойти за одного из дозорных и таким образом проникнуть в лагерь.

Но, проламываясь сквозь кусты и огибая деревья, я неожиданно осознал, что кто-то движется позади меня, и движется быстро. Набрав воздуха, я приготовился заговорить с ним, не зря ведь, в конце концов, я вырос среди племени людей-псов.

— Ты из какого племени, друг? — спросил на бегу воин, поравнявшись со мной.

Я повернулся, чтобы ответить, и кровь застыла в моих жилах. То был боец из моего племени, мой ровесник, с которым я играл в детстве.

Ай-йо! Воистину боги прокляли меня. Именно этому человеку удалось бежать, когда воины Дымящегося Щита разгромили отряд Теноча и захватили его в плен, а Звездочет обратил внимание на знаки на моем животе.

Он мгновенно узнал меня, охнул и поднял копье.

Но Дымящийся Щит не зря тратил со мной время: наплевав на боевые церемонии, я ударил его в колено ногой, носком сандалии, куда был вставлен кусок обсидиана. Воин закричал от боли. Следующим ударом я сбил его наземь, однако, даже тяжело ударившись о каменистую почву, он приподнялся и попытался пронзить меня копьем. Отбив его выпад дубиной, я нанес еще один удар ногой, на сей раз угодив обсидиановой вставкой ему в подбородок, так что он захлебнулся собственным криком. Кровь хлестала у него изо рта, но воин и теперь еще пытался продолжить схватку.

Я прыгнул на него обоими коленями, припечатав к земле, взмахнул кинжалом и вонзил клинок ему в грудь.

Хватая ртом воздух, я несколько раз провернул кинжал в ране, расширив ее, а потом запустил в зияющее кровавое отверстие руку и схватил его сердце. Оно билось в моей ладони. Я вырвал его и воздел над головой к небу, где, как я знал, проплывал звездный бог.

— Подношение для тебя, Кецалькоатль! — воскликнул я, обращаясь к своему небесному покровителю, защищавшему меня и правившему мой путь, когда я младенцем плыл по реке в корзинке. — Вкуси крови и одари меня твоей силой!

50

Я размазал кровь убитого воина по лицу, надеясь, что это сделает меня менее узнаваемым, и сменил свою грубую дубинку на его копье.

Мне удалось смешаться с воинами людей-псов, когда они выстраивались за памитлями своих вождей. Даже у ацтеков древки памитлей венчало множество изображений богов и животных. Я высматривал самца радужного колибри, переливающегося всеми оттенками синего, красного и зеленого цветов, и наконец углядел его, то есть узнал, где был Теноч.

Находясь на склоне холма, в окружении воинов, я стал продвигаться по направлению к памитлю с колибри. Никто из собравшихся позади знамени Теноча воинов меня не узнавал. А вот я узнал Теноча сразу, хотя он стоял спиной ко мне и находился на значительном расстоянии. Его голый торс был окрашен в синий цвет, символический цвет Уицилопочтли, Колибри Юга, бога войны нашего племени.

Для других племен колибри в качестве бога войны был неприемлем: для большинства им мог быть только хищник, орел или ястреб, ягуар или оцелот. Но Теноч настаивал на том, что колибри заслуживает почитания, ибо ни одно другое создание не способно летать задом наперед, хоть вверх, хоть вниз, и неподвижно зависать в воздухе.

Племя людей-псов он видел в том же свете, то есть как народ, гонимый ветрами судьбы, коему волей богов предначертано пребывать в вечных скитаниях, никогда не зная, куда им предстоит двинуться завтра.

То, что сейчас боги направили их на юг, казалось знаком благоволения. Юг было принято считать теплым, зеленым, цветущим краем, где людей-псов, предположительно, ждало процветание.

Сам вождь занял место в первом ряду, что увеличивало опасность для жизни, ибо в любой схватке противники стремятся в первую очередь вывести из строя вождей. Падение памитля всегда влекло за собой смятение среди простых воинов.

Он рисковал, но это возвышало его в глазах бойцов, готовых следовать за своим вождем повсюду. И для того чтобы раскроить Теночу череп боевым топором, мне предстояло прорваться к нему сквозь ряды верных приверженцев.

И чем дальше, тем более самоубийственной виделась мне моя затея. Теперь я находился в самой гуще ацтеков, и о том, чтобы скрыться, если мне все же удастся убить Теноча, не приходилось и мечтать: ясно было, что меня изрубят в куски спустя мгновение после нанесения смертельного удара. Да и возможность самого такого удара представлялась все более сомнительной, потому что чем дальше я продвигался, тем теснее становились ряды готовившихся к атаке бойцов. С копьем в одной руке и придерживая другой котомку со спрятанным в ней боевым топором, я находился шагах в пятидесяти от цели, когда вдруг взревели раковины, и вся плотная масса ацтеков устремилась вперед, в атаку.

Колонна тольтеков находилась совсем рядом, так что бой завязался почти мгновенно. Мне пришлось припустить бегом вниз по склону, вместе со всеми, иначе меня просто сбили бы с ног и затоптали. Теперь моя затея с попыткой убийства казалась еще более нелепой, ибо воины, окружавшие Теноча, сплотились теснее. Более того, ацтеки устремились на войско правителя не беспорядочной толпой, а выстроившись клином острием к противнику. Набравшись боевого опыта, Теноч за прошедшее время превратился в превосходного тактика и командира. С моей позиции, выше по склону и позади строя, было хорошо видно, куда нацелено острие клина. В отличие от находившегося впереди Теноча наш правитель — это было видно издалека по памитлю с ягуаром — находился в центре своего войска. И Теноч наметил удар именно по ягуару, то есть по самому правителю.

Этот дикарь, предводитель кочевого племени людей-псов, стал настоящим военачальником.

Другое дело, что его тактика была далека от того, что считалось нормой в цивилизованном мире. Происходящее сейчас вовсе не походило на Цветочные войны[31], какие устраивают ради захвата пленников для жертвоприношений, а не ради земель или добычи. Битва, которую навязывал противнику Теноч, представляла собой не серию благородных поединков между воинами, а массированный удар в одну точку с целью уничтожить правителя. Считалось, что каждый боец в отдельности может попытаться стяжать славу, прорвавшись к вражескому вождю, но предводители никогда не бросали все свои силы против одного человека. Подобная стратегия, сводящая на нет значение личной доблести, совершенно не соответствовала общепринятым представлениям о воинской чести.

Построение войска правителя, состоявшего из благородных воинов и простых бойцов, соответствовало традиции. Ударив по колонне, острие ацтекского клина разорвало ее надвое, и люди-псы хлынули в прорыв, устремляясь к правителю. Судя по поднявшейся вокруг него суматохе, этот маневр оказался неожиданностью и для него, и для его окружения.

Штандарт Теноча возвышался над атакующим клином, увлекая ацтеков вперед. Похоже, он вознамерился убить правителя тольтеков лично.

Если бы не накативший на меня панический страх, я, наверное, восхитился бы дерзостью и бесстрашием Теноча. Сумей он осуществить задуманное и сразить правителя величайшей державы сего мира, его имя было бы прославлено в веках. История пишется победителями, и, окажись таковым Теноч, Помнящие Историю быстро забыли бы о том, что выдающегося успеха он добился, поправ правила чести.

Это определило бы и судьбу Толлана. Вера в то, что с ними пребывает благословение богов, могла превратить орды Теноча в неукротимую силу, сметающую все на своем пути.

В неистовой панике я рванулся вперед.

51

Мощный прорыв Теноча, при всей его фатальной стремительности, оставлял открытыми фланги, что дало оправившимся от первоначального замешательства тольтекам обрушиться на атакующих с двух сторон. Ацтекские воины развернулись, чтобы отразить этот натиск, в ходе быстрого перестроения в рядах образовался разрыв, и я, быстро проскользнув туда, сократил расстояние между собой и Теночем.

Первоначальный натиск замедлился, атакующий клин увяз в плотной массе войск противника. Я заметил, что даже в этой тесной свалке некоторые тольтекские воины стремились не убить противника, а захватить в плен. Возможно, такая тактика и соответствовала их представлениям о чести, однако никак не способствовала достижению победы и с этой точки зрения выглядела просто глупо. Не говоря уже о том, что могла привести к плачевным результатам.

Воины правителя, облаченные в стеганые доспехи из хлопка или волокон агавы, были защищены лучше ацтеков, сражавшихся почти нагими, если не считать набедренных повязок и плащей, служивших отличием для командиров. Однако нелепая тактика сводила это преимущество почти на нет, и для меня было очевидно, что противники постепенно их одолевают.

Когда мне наконец удалось протиснуться достаточно близко к Теночу, чтобы пустить в ход свой боевой топор, на меня неожиданно устремился прорвавшийся сквозь ряды ацтеков тольтекский воин. Копье было у меня в левой руке, правой я придерживал сумку с боевым топором. Перебросить копье в правую руку, чтобы воспользоваться им для защиты, у меня не было времени, и я выхватил топор из торбы.

Воин, устремлявшийся ко мне, замахнулся, чтобы метнуть копье, — я должен был или остановить его немедленно, или умереть. Не дать ему совершить бросок можно было, только опередив его, а опередить его я мог лишь одним способом, которым и воспользовался: метнул с разворота свой топор ему в голову. Воин упал, а я лишился топора.

Но это меня не остановило. Я продолжал рваться вперед, держа копье в левой руке, вытащив правой кинжал и стараясь избегать столкновений с другими тольтекскими воинами. Моей целью был Теноч.

Вокруг него группировались ацтеки, однако в столпотворении боя мне удалось протиснуться к нему еще ближе. Теперь он находился прямо передо мной, спиной ко мне, его штандарт колыхался в такт его движениям. Толпа то напирала вперед, то откатывалась, и мы оба перемещались то туда, то сюда.

Отбросив, чтобы не мешало, копье, я совершил последний рывок, проскользнул вплотную к Теночу и вонзил кинжал ему в бок. Теноч охнул. Я, для верности, повернул кинжал в ране и вырвал его, надеясь, что в общей суматохе мой тайный удар останется незамеченным.

Поверженный противник, уже падая вместе со штандартом, обернулся — и меня охватило отчаяние. То не было лицо Теноча. Я даже знал этого знаменосца, то был боец из нашего племени.

До сих пор мне и в голову не приходило, что Теноч мог поручить нести свой боевой стяг другому. Теперь я понял его замысел: в то время как тольтеки рвались к штандарту, надеясь порешить вражеского вождя, Теноч сам устремлялся вперед, дабы осуществить свой замысел и убить правителя.

Бойцы моего бывшего племени использовали синюю боевую раскраску, ибо то был цвет бога-колибри. Сейчас передо мной находилась плотная группа таких воинов, явно расчищавших для Теноча путь к правителю. Подхватив с земли оброненный кем-то тольтекский меч, я влился в ряды ацтеков, устремляясь вперед вместе с ними.

Совсем неподалеку я увидел колышущиеся перья головного убора и теперь уже точно знал, что это Теноч. Только он мог позволить себе носить символ бога войны. А прямо перед Теночем маячил яркий, переливчатый боевой штандарт нашего правителя.

Теноч уже почти прорвался к нему.

52

Продвигаясь вперед, я вынужден был беспрестанно отбиваться от воинов-тольтеков и проталкиваться сквозь плотную толпу ацтеков. Углядев в рядах сражавшихся брешь, я устремился туда, оказался наконец всего в паре шагов от Теноча и уже делал замах, когда краешком глаза уловил опасное движение и успел нырком уклониться от меча, просвистевшего над моей головой.

На миг я замер, в ужасе и изумлении глядя прямо в глаза придворному оружейнику. Он тоже узнал меня и остановил следующий удар за долю секунды до того, как должен был меня обезглавить. Замешательство длилось недолго, но в следующее мгновение на него налетели два сцепившихся в смертельной схватке бойца, и нас разделили.

Я снова устремился к Теночу, но теперь мне приходилось помнить о том, что сзади меня в любой момент может настигнуть оружейник.

Сошедшиеся в бою толпы колыхались туда-сюда, налетая и откатываясь, словно волны, бьющиеся о каменные стены. Если мне с превеликим трудом и удавалось продвинуться на пару шагов вперед, то меня тут же снова оттесняли назад. В отчаянии я рубил всех подряд, не разбирая, тольтек это или ацтек. Любой, оказавшийся между мной и Теночем, был моим врагом.

Запыхавшийся, почти обессилевший, я обратился внутрь себя, взывая к могущественнейшему из богов Кецалькоатлю, дабы он придал мне сил для спасения правителя.

Мне удалось уклониться от метившего мне в живот копья, но атаковавший меня тольтек тут же нанес удар древком по голове. Я упал, увидев перед глазами звездную вспышку, и на миг провалился во тьму.

Лежа на земле, с гудящей головой, я вслепую шарил вокруг, пытаясь нащупать меч. А когда зрение восстановилось, похолодел от ужаса: мой правитель, меньше чем в локте от меня, тоже был сбит на землю, и Теноч уже замахнулся на него копьем.

Где-то вдалеке запела боевая труба.

Я подскочил как ошпаренный и правой рукой дернул Теноча за левую. Он покачнулся, и острие его копья вонзилось в землю. Мы встретились с вождем клана взглядами, но в отличие от оружейника, который, узнав меня, замешкался, Теноч не растерялся ни на миг. Он бросил застрявшее в земле копье и выхватил кинжал.

Труба прогремела вторично, как раз в тот миг, когда я ударил его ногой в промежность. Теноч охнул, покачнулся. Я бросился к нему, мы схватились вплотную, упали, и я добавил коленом ему в живот, но Теноч, верткий, как змея, сумел засадить свой кинжал мне в спину. В этот миг мне наконец удалось нащупать рукоять меча, и я, схватив его, ударил Теноча в горло с такой силой, что пробил его шею насквозь. Я выпустил рукоять, оставив дрожавший клинок в горле.

Мой враг был мертв.

Яростная атака ацтеков немедленно захлебнулась люди-псы начали отступление.

Я услышал крик «Нет!» прежде, чем получил мощный удар между лопаток, и рухнул на землю так, что удар вышиб из моих легких весь воздух. Извернувшись на земле, я увидел, как правитель отталкивает придворного оружейника, который ударил меня в спину обломком копья.

Боги защитили меня — трижды! Кинжал Теноча, угодивший мне в спину, застрял в надетых под плащом толстых стеганых доспехах, и моя рука нашла потерянный меч, прежде чем вождь ацтеков успел отправить меня в преисподнюю Миктлантекутли. Ну а в руках придворного оружейника, пытавшегося поразить меня в самом конце битвы, оказалось лишь сломанное копье.

— Почему они бежали? — спросил я правителя.

— Не один только ваш вождь знает, что такое военная хитрость. Я приказал отряду, оставленному у Холма, скрытно двинуться следом за нами и атаковать врага, после того как битва начнется. Когда ацтеки услышали звуки боевых труб и увидели, что на них обрушилось прибывшее к нам подкрепление, они решили, что на поле боя явились все силы тольтеков, и пустились в бегство. Ну и конечно, сыграло свою роль то, что ты убил их вождя.

53

Хотя правитель разгромил людей-псов, победа выглядела не столь уж блистательно, с учетом того, что именно выходец из племени людей-псов спас правителя и поразил его смертельного врага.

Но главное, правитель был жив.

Однако оказалось, что не только это омрачало успех. По возвращении во дворец правитель сообщил мне, что на Холме была захвачена большая партия обсидиана.

— Это сделали люди-псы, — сказал правитель. — Говорят, что преемник Теноча принял командование и изготавливает оружие, чтобы повести на войну объединенные племена.

— Племена людей-псов не доверяют друг другу, — заметил я. — Набеги на сородичей они совершают гораздо чаще, чем на нас.

Правитель смерил меня пристальным взглядом.

— Времена меняются, и, увы, не к лучшему. Они вооружены и объединены.

— Ты собираешься атаковать этих варваров? — спросил я, хотя и был уверен, что совершить победоносный поход на север невозможно.

— Ты ведь знаешь, какую жизнь ведут люди-псы, — покачал головой правитель. — Они в постоянном движении. Если мы явимся в их земли, они просто разбегутся.

— Да, изловить их трудно и перебить тоже, — согласился я.

— Я уверен, что Теотиуакан сыграл определенную роль в нападении на Холм Ножей, — заявил правитель. — Этот налет планировался задолго до моей победы над их наследником в Тахине. Думаю, не за один месяц. И военачальник, чьей обязанностью была защита Холма, участвовал в заговоре. — Он взглянул мне в глаза. — Но этот вождь не мог действовать в одиночку. Он не предал бы меня без поддержки со стороны влиятельных сил в Толлане.

— Ты по-прежнему подозреваешь жрецов? — спросил я.

— Я подозреваю лично верховного жреца, но доказательств у меня нет. — Правитель прошелся несколько раз туда-сюда и снова повернулся ко мне. — Ты осознаешь последствия того, что я тебе сказал?

Я действительно все понимал. Знатные вельможи и верхушка жречества вступили в сговор с Теотиуаканом на юге. Теотиуакан, в свою очередь, связался с ацтеками на севере. Стало быть, Толлан подвергался опасности удара с двух направлений.

И это при наличии измены и брожения в самом городе.

Правителю предстояла схватка с врагами сразу на трех фронтах.

— Я собираюсь напасть на Теотиуакан, — произнес он.

Хороший план. Осуществляя его и выступая против внешнего врага, наш правитель вынудил бы знать отправиться в поход с ним, а не прятаться по своим дворцам в городе, строя козни.

— Лучшая защита — это нападение, — добавил правитель.

— Да, таков закон войны, — согласился я. — Хочешь, чтобы я сверился с небесами…

Правитель отрицательно покачал головой.

— Нет, ты можешь сослужить мне более важную службу.

Я пал на колени. Я был готов броситься в жерло огненной горы, лишь бы искупить то, что передал кинжал Теночу.

— Все, что угодно, повелитель. Тебе нужно будет узнать, когда звездный бог Кецалькоатль…

— Ты должен помочь мне с Темным Разломом.

Даже отруби мне правитель руку, я не изумился бы больше.

— Что я должен сделать? Я не знаю о Темном Разломе ничего, кроме того, что он виден на небесах.

— И у тебя на животе, — заметил Кецалькоатль. — Ты отправишься в страну майя. Это там.

— В страну майя? — недоверчиво переспросил я.

Путешествие туда обещало быть долгим и опасным.

— Темный Разлом — это твое предназначение, — сказал правитель, — и мое тоже. Ты, Звездочет и я — от нас троих зависит судьба Толлана. И возможно, судьбы грядущих поколений.

Часть XIV

54

Я отбыл из Толлана в земли майя в паланкине, под охраной двух десятков воинов. Мою голову венчал убор, какие носила высшая знать, и я имел при себе письмо, подтверждавшее мои полномочия посла великого правителя Толлана. Всякий, дерзнувший препятствовать мне, рисковал навлечь на себя гнев могущественнейшего из правителей сего мира.

Правитель вознес меня на небывалую высоту.

И я не знал почему.

В качестве посла величайшего правителя я мог в любом городе по пути следования рассчитывать на радушие и гостеприимство высшей знати и тамошних правителей. Оружейник, собирая меня в дорогу, рассказывал, что еще совсем недавно не только знатный тольтек, но и простолюдин мог невозбранно путешествовать из края в край сего мира, не опасаясь ничьей вражды, поборов или притеснений. Однако все те трудности, которые обрушились в последнее время на страну тольтеков, включая набеги ацтеков, раздоры с Теотиуаканом и затяжную засуху, привели к тому, что вожди, еще недавно трепетавшие перед Толланом, стали поднимать головы. Правда, заверил он меня, большинство и сейчас поостережется чинить препоны сановнику в ранге посла.

Но, увы, «большинство» — это не все…

Принимая во внимание нарастающую по отношению к Толлану враждебность, я принял меры предосторожности. Под плащом посла у меня были надеты воинские доспехи, а в паланкине я имел при себе меч, боевой топор, копье, кинжал и щит. Позаботился я и о выборе маршрута. Кратчайший путь на юг лежал мимо Теотиуакана и через прибрежные горы, но он, учитывая предстоящую в весьма скором времени войну, мог оказаться и самым опасным. Путь через восточные горы, тот, которым мы проследовали в Тахин, был подлиннее, но по ту сторону кряжа я мог выйти к морю, нанять лодки и двинуться вдоль побережья в страну майя.

На этом пути я и остановил свой выбор.

Первую ночь за пределами города я провел на постояломдворе, примыкавшем к лагерной площадке. Там находили пристанище караваны носильщиков, доставлявших товары со всех концов сего мира, бродячие торговцы и ремесленники. Учитывая мой сан, гостевой дом полностью освободили для меня и моей свиты, но оказалось, что кое-кто уже поджидал меня там, будучи осведомлен о моем прибытии. Та самая женщина в сшитом из тончайшего хлопка черном одеянии с капюшоном, что в Тахине свела меня со Стражами, встретила меня, дабы сопроводить в страну майя.

Она подала мне изысканное угощение, держась так, словно в ее появлении не было ничего необычного и мне следовало ожидать этой встречи. А мне и следовало, как она объяснила за трапезой.

— Я здесь, дабы предупредить тебя: ты выбрал опасный путь. Врагам правителя известно, что он поручил тебе миссию чрезвычайной важности, пусть они и не знают точно, что именно ты ищешь. И при первой возможности они поджарят твои пятки на медленном огне с целью это выяснить.

Конечно, она была права, я же был слишком занят и воодушевлен предстоящим путешествием и не смог как следует подготовиться к опасностям, которые могли подстерегать меня в дороге. Никто не прикрывал мне спину.

Мы занялись любовью, после чего я провалился в глубокий сон, убаюканный прекрасным ужином, нектаром богов и плотскими утехами, дарованными богиней.

А пробудившись посреди ночи, задал вопрос, который не давал мне покоя еще с Тахина:

— Как тебя зовут?

Некоторое время она молчала, и я не знал, ответит ли вообще.

— Иксчааль.

Ох… Ну конечно, она ведь из майя, а не из тольтеков. А у майя почти все женские имена начинаются на «Икс».

Иксчааль — такое имя я уже слышал. Как и имя моей матери, Икслум, оно было связано с тайной и волшебством. Богиня Иксчааль имела два лика: один богини любви, а другой свирепого ягуара — и славилась одинаковой страстностью как в постели, так и в убийстве.

Ну что ж, имя ей подходило. Плотскую сторону ее натуры я уже изведал… и подозревал, что когда-нибудь открою в ней и дикого зверя.

Я заснул снова, но через некоторое время уже она меня разбудила.

— За окном какие-то люди, — шепнула Иксчааль. — А у входа другие.

В теплом климате, как обычно, окна не закрывали.

Я стряхнул сон.

— Моя стража…

— Ушла. Тсс… Тише.

— Откуда ты знаешь?

— Видела.

Я схватил свой длинный меч и встал сбоку, у окна. Она двинулась к двери — тоже с мечом в руке.

Человек, державший в руках лук с наложенной стрелой, просунулся в окно.

Я рубанул мечом изо всех сил, издав ацтекский боевой клич — так же, как и он. Острый черный клинок полоснул противника по рукам и груди — левую руку он отсек напрочь. Рука упала в комнату, а человек отскочил назад, налетев на что-то позади себя.

Дверь распахнулась, и в нее ворвался еще один с занесенным для броска копьем.

Иксчааль низким взмахом меча подсекла ему колено, но за ним в дверь ломились другие. Снова издав ацтекский клич, я пролетел мимо Иксчааль и обрушился на них, рубя налево и направо. В пылу атаки я вырвался наружу, проскочив мимо врага, который остался у меня за спиной. Враг замахнулся на меня сзади булавой.

Я развернулся, чтобы отразить нападение, но Иксчааль первой прыгнула ему на спину и полоснула его кинжалом по горлу.

Тело тяжело рухнуло на землю.

— Надо убираться отсюда, — сказала она. — Они вернутся, и их будет больше.

На какой-то момент опасность миновала. Мои крики переполошили весь лагерь: в свете луны я видел десятки вскочивших спросонья путников с оружием в руках. Но нам следовало покинуть постоялый двор, прежде чем дневной свет облегчит убийцам поиски и погоню.

Ну что ж, не зря ведь когда-то я был кочевником и привык путешествовать, неся пожитки на спине, чтобы освободить руки для оружия. На сборы много времени не потребовалось. Самое ценное, что я вез с собой, нефрит и бобы какао для оплаты и оружие, чтобы расчищать путь, а также скромный запас провизии, было уже упаковано.

Мои телохранители исчезли.

— Одних подкупили, чтобы они предали тебя, другие испугались. Нападавшие подосланы врагами правителя. Они не собирались убивать тебя на месте: хотели ранить или оглушить, чтобы потом, под пытками, выведать, в чем заключается твоя миссия.

Еще до зари мы покинули стоянку, причем двинулись не по дороге, а по дикой местности, в направлении, противоположном тому, куда скрылись нападавшие.

Иксчааль была права — я нуждался в ней.

Она была быстра. Сильна. Вынослива. И превосходно владела оружием.

Мне довелось увидеть Иксчааль в образе ягуара.

— Это были ацтеки, — произнес я. — Странно.

— Ничего странного. Поручить нападение на тебя слугам тольтекской знати означает для этой знати подвергнуть себя огромному риску, ведь если что-то пойдет не так, головы полетят не только у слуг. Черепа многих вельмож появятся на цомпантли, где уже выставлены головы тех, кого правитель уличил в измене. В данном же случае тольтекским сановникам бояться нечего: они потому и подрядили ацтеков, чтобы можно было списать все на дикарей.

На ее лице, впервые на моей памяти, появилась улыбка.

Можно было понять, почему враги правителя охотились за мной сейчас, когда я искал нечто, возможно способное помочь правителю справиться с ними. Куда больше меня удивляло, почему они подсылали ко мне убийц и раньше, когда я не представлял для них никакой угрозы.

— Я же ничем им не опасен.

Женщина промолчала, но мне показалось, будто ей что-то известно.

— Что ты от меня скрываешь?

Она оставила мой вопрос без ответа, но, пока мы шли, мне самому кое-что пришло в голову.

Сановники, строящие козни против правителя, не нанимали убийц, нападавших на меня в городе, верно?

Сам не знаю почему, но мне казалось, что те покушения на мою жизнь носили скорее личный, нежели политический характер. Целью политического покушения в ту пору скорее бы стал Звездочет, чем я.

— Ты убила нападавшего.

Иксчааль даже не взглянула на меня.

— Ты собираешься отрицать, что убила его?

— Путь нам предстоит длинный, добраться до цели надо быстро, так что лучше поберечь дыхание.

Я заворчал с непривычки — все-таки непросто иметь дело с богиней.

Иксчааль повернула на юг.

— Эй, Тахин в той стороне! — крикнул я, указывая на восток, куда и направлялся.

— Мы идем в Теотиуакан.

У меня вырвался резкий вздох.

— Ты что, с ума сошла? Они ненавидят нас и наверняка знают, что мы готовимся к войне с ними. И если в их руки попадет придворный звездочет… — Я осекся: она не обращала на мои слова никакого внимания. Просто шла в том направлении, которое сочла нужным, — прямо в логово врага. Я остановил ее: — Ответь мне! Ты что, совсем лишилась рассудка? Почему мы идем в Теотиуакан, прямо в пасть хищника?

— Мы не можем идти в Тахин, враги будут ждать тебя именно на пути туда. Теперь они знают, что мы можем дать отпор, а значит, подготовятся лучше, нападут в большем числе. Нам с ними не справиться. Дорога на Тахин приведет тебя к смерти.

В этом Иксчааль была права. Но дорога, предложенная ею, явно не была безопасной.

— Мы можем повернуть на запад, чтобы миновать Тео…

— Нет, это удлинит наше путешествие не на одну неделю. А нам нужно попасть на юг кратчайшим путем через Теотиуакан в Чолулу, а оттуда к рыбацким селениям на побережье, где можно нанять лодку и двинуться дальше морем. Кроме того, поняв, что мы не пошли в Тахин, враги как раз и решат, что мы пошли на запад. А уж то, что мы двинемся прямиком в Теотиуакан, никому из них точно не придет в голову.

В ее рассуждениях была логика, и я опять не мог с этим не согласиться, однако направляться прямиком в зев Миктлантекутли все равно казалось безумием. То, что сделают тамошние власти с попавшим к ним в руки придворным звездочетом, заставит содрогнуться даже Владык преисподней.

Ай-йо! Это не Иксчааль проявила безумие, отправившись в это путешествие, а я.

«Ладно, — угрюмо подумал я, — по крайней мере, ей известно, почему я избран».

55

Мы двигались неустанно, лишь изредка и ненадолго делая привалы. Спали не больше чем половину ночи, ибо нам было не до отдыха: какой уж тут отдых, когда за нами охотятся убийцы-ацтеки.

Когда впереди показалось большое, с рыночной площадью селение, Иксчааль сказала, что нам нужно купить новую одежду, потому что продолжать путь в облике состоятельных тольтеков нежелательно. Мы сменили все, вплоть до сандалий, переодевшись бедными поселянами.

— Ты должен забыть о том, что являлся высокопоставленным придворным, — заявила она. — Теперь ты бедняк, зарабатывающий тем, что носишь на спине чужие товары.

— Дело привычное, я вырос в нищете.

— Избавься от всего, — сказала она. — От всего! Даже твоя тонкая набедренная повязка запросто может тебя выдать.

Я спрятал подальше ценный нефрит, который мог потребоваться для оплаты лодок. Мой кинжал и боевой топор на короткой рукоятке, так же как и короткий меч Иксчааль, отправились в котомки. Кроме того, часть нефрита Иксчааль припрятала на своем теле.

Старую одежду и пожитки мы зарыли в лесу и в путь вышли уже носильщиками, какие в великом множестве заполняли дороги сего мира, перетаскивая всевозможные товары. Отличить нас от этих странствующих тружеников не представлялось возможным. В качестве «переносимого груза» мы избрали перья индюков, благо они легкие и недорогие, а стало быть, не слишком обременят нас и в отличие, например, от дорогих перьев попугаев не будут привлекать внимание грабителей.

Иксчааль показывала дорогу.

Я тащился за ней.

Через три дня мы подошли к Теотиуакану. Спускаясь с горы, я увидел впереди, в отдалении, город, и у меня перехватило дыхание.

— Первая обитель богов, — сказала Иксчааль.

Впервые увидев Толлан, я был ошеломлен и восхищен его богатством и величием. Но если Толлан можно было сравнить с дивным, сверкающим самоцветом, то Теотиуакан показался мне подобным усыпанному драгоценностями венцу — прекрасному, величавому, внушающему благоговение.

Если вид Толлана пробуждал зависть, то вид Теотиуакана — восхищение.

Над центром города вздымались два колоссальных храма, Пирамида Солнца и чуть уступающая ей в размерах Пирамида Луны, причем каждая выше священных пирамид Толлана.[32]

— Это не сон, а реальность, — словно прочтя мои мысли, сказала Иксчааль.

— Этот город несравнимо больше, чем я себе представлял.

— Здесь живет больше людей, чем в Толлане.

— Сколько же их здесь проживало в период расцвета?

— Как мне говорили, вдвое больше, чем сейчас. Больше двухсот пятидесяти тысяч.

С высоты горного склона простирающийся во всех направлениях прекрасный, поражающий воображение город казался подлинным чудом.

— Кто воздвиг этот великий город? — с придыханием спросил я. — Тольтеки? Майя?

— Этого не знает никто. В Теотиуакане говорят на том же языке науатль, что тольтеки и ацтеки, но это не язык древних строителей города. А те, как считается, жили бок о бок с богами.

— Надо же, — покачал головой я, — никто не знает, что за люди построили величайший из всех городов сего мира. Не знает даже, как они себя называли, на каком языке говорили. Ай-йо, боги задают нам загадки, чтобы позабавиться.[33]

Мы остановились на постоялом дворе у подножия горы, а когда группа носильщиков выступила по направлению к городу, пристроились к ним.

— Дороги здесь далеко не так безопасны для путников, как во владениях тольтеков, — сообщила Иксчааль. — Ты сам убедишься, что в этих краях купцы и их носильщики предпочитают путешествовать в составе больших караванов, способных себя защитить. И чем дальше на юг, тем опаснее дороги.

Точно так же, как Толлан или Тахин, этот город был окружен полями маиса, бобов, перца и агавы. И, лишь приблизившись к городским стенам, мы заметили соседствующие со следами величия признаки упадка.

— Роспись на городских стенах поблекла, — заметил я.

— В Теотиуакане все поблекло, — отозвалась моя спутница.

Стража у ворот вела себя грубо, неприкрыто вымогая у путников взятки, прежде всего у купцов и торговцев. Некоторых останавливали и обшаривали их пожитки, всячески давая понять, что нужно делиться. Однако мы прошли в ворота беспрепятственно, поскольку пристроились к колонне носильщиков, вожак которой сумел поладить с привратниками.

За воротами разница между Толланом и Городом богов сделалась еще очевиднее. Здесь сохранилось множество росписей, когда-то ярких и броских, но теперь потускневших и облупившихся. Штукатурка повсюду осыпалась, улицы были завалены мусором и нечистотами. Вода в бассейнах стояла грязная и вонючая.

Неожиданно раздались крики, и прохожие шарахнулись в стороны, прижимаясь к стенам зданий. Мы последовали их примеру.

Оказалось, по улице несли паланкин знатного вельможи, возможно даже члена правящей семьи, и шедшие впереди воины бесцеремонно разгоняли народ дубинками. При этом уличная толпа была плотной, улица узкой, и увернуться от ударов не представлялось возможным, так что, когда воины поравнялись с нами, мне не оставалось ничего другого, кроме как принять удары на себя и по возможности прикрыть от них Иксчааль. Я обнял ее и повернулся к паланкину спиной, пригнув голову. По спине мне и досталось. Я испустил громкий стон, надеясь таким образом убедить стража в том, что он исполнил свой долг со всем надлежащим рвением… лучше с этим не справились бы и все демоны Миктлантекутли.

После того как паланкин и стража удалились, мы собрались идти дальше.

— Спасибо, — сказала Иксчааль.

— Ты спасла мне жизнь, — улыбнулся я. — И не единожды.

— Это мой долг.

— Кроме того, я обязан тебе многим, что узнал и увидел. Да хоть бы тот же Теотиуакан. Вряд ли я увижу что-либо подобное до конца своих дней.

— Пожалуй, не увидишь — по той простой причине, что второго Теотиуакана не существует под солнцем. И не только потому, что это величайший город сего мира. Даже сегодня его пирамиды, храмы и дворцы служат недосягаемыми образцами совершенства, и большая часть того, что мы видим в других городах, является не более чем жалким подражанием здешним чудесам. Сам Кецалькоатль и другие боги называли этот город своим домом и разгуливали по этим улицам, освящая землю под своими ногами. То, что они бывали здесь, ощущается и по сей день.

— Возможно, в древности явление божества вдохновило художников и ученых Толлана, — предположил я.

— Теотиуакану, разумеется, завидовал весь сей мир, — сказала моя спутница. — Даже майя, и те подражали храмам, зданиям и улицам этого города. Твои люди-псы, мечтающие разграбить Толлан и основать на его развалинах собственную державу, понятия не имеют о том, что Толлан есть лишь бледное отражение того, что ты видишь здесь.

Правда, вела меня Иксчааль отнюдь не по самым впечатляющим городским кварталам, а все больше по темным, узким задним улочкам, чтобы как можно меньше попадаться людям на глаза.

Добравшись никем не замеченными до Церемониального центра, мы остановились перед гороподобными пирамидами, посвященными богам Солнца и Луны.

— Лестницы в небо, — прошептала Иксчааль, ее глаза увлажнились.

Я всей кожей чувствовал исходившую от священных храмов великую силу. Мне трудно было представить, как нечто столь величественное могло быть делом человеческих рук. Нет, только боги могли сотворить этот город, столь гигантский, непостижимый и разный, в котором божественное величие сосуществует с людским небрежением и упадком.

— Как мог Теотиуакан лишиться милости богов? — спросил я.

— Купцы и знать разбогатели, разжирели и расслабились, — ответила Иксчааль. — Они перестали возводить храмы, создавать произведения искусства, даже защищать свою державу. Куда больше их стали интересовать нажива и удовлетворение своих низменных желаний. Этим они обесчестили и себя, и вверивших им великое наследие богов. — Иксчааль взглянула мне прямо в глаза, словно предлагая с ней поспорить. — Они позабыли о том, что боги требуют ревностных трудов и презирают нерешительность и слабость. И Толлан постигнет та же участь, если город не прекратит бездумно расточать внутренние силы.

Она поведала о том, что сейчас в Теотиуакане правит жестокий правитель и клика заносчивых, распутных вельмож, презирающих все, угодно Пернатому Змею: математику и астрономию, учебу и науку, зодчество и искусство, даже сам ветер, море и звезды.

— Как и в Толлане, упадок в Теотиуакане начался с немилости бога дождя, — продолжала она. — Скудели урожаи, дорожала провизия, а жадные купцы и знать, не думавшие ни о чем, кроме наживы, усугубили и без того непростое положение, начав придерживать продовольствие, чтобы поднять цены до небес. Несчастным беднякам приходилось отдавать все, что они имели, за жалкую пригоршню маиса.

Завидев группу оживленно болтавших и смеющихся стражников, собравшихся возле казармы вокруг внушительного чана с октли, мы решили обойти их стороной. К сожалению, они уже напились настолько, что совершенно утратили человеческий облик, превратившись в грязных, грубых скотов, одолеваемых отвратительной похотью. Когда мы проходили мимо, один из них бесцеремонно схватил Иксчааль и потащил в казарму. И вправду, с чего бы ему пришло в голову церемониться с нищими, бесправными носильщиками?

— Пойдем, женщина, мы засеем твое лоно добрым семенем, дабы оно взрастило славных воинов вроде нас.

Я хотел было вмешаться, но она остановила меня предостерегающим взглядом. Стражники, хоть и пьяные, держали в руках мечи и боевые топоры, а мое оружие было спрятано на дне сумки. К тому же их было много, а я один.

Иксчааль вырвала руку, но воины окружили ее и стали со смехом лапать, подталкивая к казарме.

— Беги! — крикнула она мне, видя, что я рванулся к ним.

Я замер.

— Помни о своей миссии! — выкрикнула она, когда ее уже затаскивали в дверь.

Я заставил себя пойти дальше по улице, хотя ноги мне не повиновались.

Иксчааль. Они забрали Иксчааль!

Они могли заиметь ее до смерти и выбросить на улицу или прикончить раньше, чтобы не слышать ее криков.

Я остановился. Рассудок требовал подчиниться ее команде, ведь попытка вмешаться, скорее всего, будет стоить мне жизни. Значит, миссия останется невыполненной.

Мне следовало идти дальше. Она была права. Поэтому ее и послали направлять меня. Как и моя мать, она была Прозревающей.

Неожиданно я развернулся и воззрился на казармы. И тут меня охватила неудержимая ярость. Судьба этой женщины сделалась вдруг для меня стократ важнее судеб держав и будущих, еще не родившихся на свет поколений.

Я бросил свою кипу перьев и, вытаскивая на ходу из сумки меч, помчался к казарме и влетел внутрь, ошарашив беспечно болтавших и смеявшихся часовых. Мною овладел безумный гнев, глаза застила кровавая пелена. Я рубил, колол, кромсал, наносил удары мечом и ногами с неистовством лесного кота, у которого попытались отнять самку.

А потом вдруг замер — поняв, что у меня нет больше противников. Все вокруг — стены, потолок и я сам — было в крови.

В казарме имелись всего три комнаты, и я пробежал по ним всем, ища Иксчааль.

Но ее там не было.

Я вертелся по сторонам, держа меч наготове, и решительно ничего не понимал.

Она исчезла. Пропала. Во имя Кецалькоатля…

Куда она подевалась?

Часть XV

56

В одном из пересекающихся ущелий Харгрейв обнаружил оставшееся после схода камнепада пятно мягкой земли, и они с Джеймси по очереди принялись рыть могилы. Одну большую, общую — для бандитов и отдельно другую, меньше — для изнасилованной и убитой ими женщины. Их похоронили возле стены каньона, а сверху место захоронения завалили камнями так, что со стороны можно было подумать, будто здесь случился очередной обвал. Никому бы и в голову не пришло, что камни эти надгробные.

Могилы копали складной лопатой с рукоятью в три фута длиной, страшно неудобной, до мозолей натиравшей руки. Разумеется, время от времени Мартинес, Куп и Рита подменяли Харгрейва и Джеймси и рыли, сколько могли, но надолго их не хватало. Когда с рытьем было покончено, трупы привязали к мулам и отволокли к большому рву по земле. Жертву разбойников Джеймси отвез туда, положив животом вниз на вьючного мула.

К тому времени, когда могилы закидали землей и завалили камнями, солнце уже стояло в зените.

За все время работы никто не проронил ни слова.

— Что до меня, то я похоронила бы только бедную девушку, а подонков бросила бы гнить, — заявила Рита, когда уже все было кончено.

— Оставить столько трупов — значит устроить здесь целое сборище стервятников, — заметил Харгрейв, взгромоздив над местом общего захоронения последний зазубренный камень. — Просто тучи стервятников.

— Которые привлекут внимание федералов, — поддержал Джеймси, — и те пошлют самолет обследовать каньон.

— И кто-то где-то узнает, что мы были здесь, — заявил Харгрейв.

— Одного только незаконного владения оружием хватит на пожизненный срок, — укладывая последний камень на могилу девушки, сообщил Джеймси.

— Они могут, чего доброго, заново открыть то прошлое дело в Чьяпасе, — предположил Харгрейв.

— Ох, — вздохнул Джеймси, — я никогда не верил, что мы от него отделались.

— Вы забыли про незаконные раскопки, завладение историческими ценностями и попытку контрабандного вывоза, — проворчала Рита.

— Да, тоже серьезная статья, — хмыкнул Харгрейв.

— Да уж, на вас работать себе дороже, — наградил Риту хмурым взглядом Джеймси.

Мартинес отправился вниз по каньону за тремя оставленными там стреноженными мулами. Вернулся он с широкой улыбкой на лице, что вызвало у Куп искреннее удивление. До сих пор никто не видел, чтобы он улыбался.

— Что тебя развеселило? — осведомился Харгрейв.

— Никому не интересно, что я увидел дальше по каньону? — спросил погонщик мулов.

— Призрак Монтесумы? — предположил Джеймси.

— Один мул отскреб копытами креозот.

— Злился, вот и бил копытами, — пожал плечами Харгрейв. — С ними такое бывает.

— Да помолчите вы, — одарив мужчин сердитым взглядом, буркнула Рита.

— Пойдем посмотрим, — глядя вдоль каньона, предложила Куп. — Видишь, ему не терпится показать свой чертов креозот.

Старый погонщик провел их туда, где обнаружил креозот — между стеной каньона и пятью крупными валунами.

И сразу за валуном они увидели проступающие контуры кирпичей, которыми был заложен тайник. По цвету кладка совершенно сливалась со стеной каньона, обнаружить это тщательно заложенное квадратное отверстие, имевшее три фута в поперечнике и находившееся в двух футах над землей, было не так-то просто.

Выходит, указания оказались неточными. Тайник укрыт за пятью, а не за тремя камнями. Впрочем, за прошедшие со времени закладки тайника одиннадцать столетий перед ним вполне могла появиться пара лишних булыжников.

Вытащив свое маленькое кайло, Куп принялась за работу, осторожно расковыривая раствор, скреплявший древние кирпичи. Через два часа она извлекла из проделанного отверстия черный керамический сосуд в два фута высотой, с выпуклыми стенками. Широкая горловина была закрыта большой, почти десять дюймов в поперечнике, затычкой, а на самом сосуде красовалось выполненное красной киноварью и до сих пор не утратившее блеска изображение Пернатого Змея.

57

Весь остаток дня группа шла почти без передышки и остановилась только один раз, чтобы разобраться с девятью оставшимися без всадников лошадьми. Их расседлали, избавили от вьюков и сбруи и отправили вниз по каньону, к воде и траве.

Ночью они продолжали двигаться пешком, при свете луны и звезд, ведя мулов в поводу, и, лишь когда совсем выбились из сил, сделали привал и разогрели на портативной плитке бобы, тортильи, вяленое мясо и кофе. Несмотря на ночную прохладу, развести костер так и не решились.

Задолго до рассвета, когда обе женщины еще крепко спали, Харгрейв и Джеймси растолкали Мартинеса. Луч света разбудил Куп: она проследила сонным взглядом за Джеймси, копавшимся во вьюках и переметных сумах. Какие-то две найденные вещицы он положил на ладонь и некоторое время смотрел на них. Куп отроду не видела таких пустых, ничего не выражающих глаз.

Потом Джеймси обе свои находки растоптал каблуком и бросил на дно каньона. Куп так и не поняла, что он делает. Джеймси подобрал сплющенные штуковины и, прихватив лопату, направился вверх по каньону.

Когда Куп проснулась, над каньоном уже светило солнце. Харгрейв и Джеймси, почему-то они, а не Мартинес, навьючивали мулов.

— Где Мартинес? — спросила Куп.

— Он этого не делал, — заявил Джеймси.

— Что случилось? — не поняла Куп.

Джеймси бросил ей ее навигатор и спутниковый телефон, оба разбитые. Эти средства связи были украдены у нее погонщиком мулов.

— Мартинес работал на «Апачерос», — заявил Харгрейв. — Он рассказал им о кодексах, насколько они ценны, и сообщил, куда мы направлялись.

Куп просто лишилась дара речи.

— Он сам признался, — сообщил Джеймси. — Правда, объяснил это тем, что бандиты будто бы похитили его сына и он служил им, чтобы вызволить мальчишку.

Рита поставила кофейник, подошла и встала рядом с Куп.

— Ты ему не поверил?

— От «Апачерос» никого не вызволишь, — заявил Харгрейв.

— Да и какая разница? — добавил Джеймси. — Он бы рассказал им про Третий кодекс при первой возможности. А сделай он это, нам бы от них не отвязаться.

— Это ты сделал? — спросила Куп.

— Ты видела, что они сотворили с той девчонкой? — спросил Харгрейв. — Уж поверь, у «Апачерос» хватит таких ребят, и покруче найдутся.

— Он сам признал, что подставил нас, — заявил Джеймси.

— Мы проверили эсэмэс на его телефоне, — добавил Харгрейв. — Они не только от «Апачерос».

58

Три дня напролет они ехали от восхода до заката, затрагивая даже часть ночи, не давая передыху ни себе, ни мулам. А на четвертые сутки вышли из края каньонов к сельскому поселению. Харгрейв сообщил об этом кому следовало, сделав условный телефонный звонок.

По прошествии еще двух дней в тополиной роще у Рио-Ночес они повстречались с уполномоченным агентом. То был американец с темными крашеными волнистыми волосами и густыми усами. На нем был легкий желто-коричневый летний костюм, черная рубашка и серый галстук. Никто друг другу не представлялся, имен никаких не называлось, и в дальнейшем он проходил у Риты под кодовым названием Мистер Желтый.

Получив новые документы и обменяв животных на неприметный грязно-серый фургончик «форд», они принялись грузить в машину свои пожитки. А когда закончили, Харгрейв спросил:

— Барахлишко есть?

— В фургоне двойное дно, — последовал ответ.

Куп не было нужды спрашивать, о чем речь: о дополнительном оружии.

— Мы тут еще кое-что добавили: три канистры бензина по пять галлонов, дорожные пайки, аптечку первой помощи, даже флягу бренди. Рассудили, что вы, ребята, заслужили выпивку.

Харгрейв кивнул, затем протянул руку. Как подумала Куп, для пожатия. Но вместо этого Мистер Желтый вручил ему два черных шелковых денежных пояса.

— Песо, доллары — малого, среднего, большого достоинства, наличные, не отслеживаемые. Достаточно, чтобы уйти на покой.

— Спасибо, — поблагодарил Джеймси, — особенно за бренди.

— Моя идея, — сказал агент. — Никому не говори.

59

Куп одолевало любопытство: какие еще образцы вооружения спрятаны под фальшивым полом фургона? Столь ценимые Харгрейвом и Джеймси пушки сорок пятого калибра они пока в ход не пускали, а когда она спросила, почему они не избавились от помповых дробовиков, Джеймси пояснил, что картечь не пуля и по ней баллистическую экспертизу не проведешь.

Да уж, сумасшедший дом и только. Ей нужно отделаться от этих людей и, прихватив Риту, вернуться в Штаты.

Желательно побыстрее.

Надо заставить бедную, позволившую заморочить ей голову подругу понять, что это сущее безумие.

Даже теперь, когда мулов сменил фургон, они гнали без остановки весь день и израсходовали содержимое не только топливного бака, но и двух запасных канистр, прежде чем остановились на уединенной сельской заправке. Их подгоняло стремление оставить между собой и каньонами Чиуауа как можно большее расстояние. Им приходилось опасаться как федералов, так и «Апачерос», которые вполне могли взять их след. Кто знает, сколько всего успел настучать Мартинес?

А еще им предстояло вскрыть керамический сосуд, извлечь, если он вообще там находится, кодекс, сфотографировать его и приняться за перевод.

Малый в желто-коричневом костюме, помимо всего прочего, оставил в машине сумку с карманного формата книжонками. В прежние времена Куп, бывало, с удовольствием почитывала триллеры, но сейчас, по сравнению с их недавними приключениями, находила эти книги нелепыми и скучными. После еще двух дней и ночей, проведенных в дороге, когда приходилось сменять друг друга за рулем и спать в машине, они наконец свернули с главной дороги и гнали по пересеченной местности до тех пор, пока не нашли густую рощу, позволявшую укрыться, развести костер и приготовить горячую пищу. Слишком усталые для каких-либо изысков, они раскатали спальники и, разлегшись на них, подкрепились консервированным перцем на разогретых тортильях. Запивали все это холодным пивом, которое Джеймси прикупил на последней автозаправке заодно с бензином.

И тут напряжение прошедшей недели навалилось на них со всей силой. Харгрейв выудил полученную от Желтого флягу с бренди, приложился к ней и, бросив емкость Джеймси, заявил:

— Думаю, нам всем не помешает выпить.

Потом он уселся у костра, зажав керамический сосуд между колен, и занялся затычкой, стараясь ее ослабить. Разогревал ее, прикладывая тлеющие угольки, осторожно поворачивал из стороны в стороны и старался заполнить тончайшие зазоры между пробкой и горловиной сосуда вазелином.

— Харгрейв — мастер по этой части, — пояснил Джеймси.

— Он что, уже проделывал такое раньше? — спросила Куп.

— Это он извлек из сосуда Первый кодекс, перед тем как я попыталась его перевести, — сообщила ей Рита.

Джеймси приложился к фляге и передал ее Рите, которая приложилась следом, даже не удосужившись обтереть горлышко.

«Это не та Рита, с которой я росла», — подумалось Куп. Куда подевалась та девочка с превосходными манерами, что подружилась с невежественной, невоспитанной, не имевшей подруг деревенщиной, взяла ее под крыло и отшлифовала, постаравшись по возможности сгладить острые углы и притупить колючки? Рита открыла в Куп способность к языкам, поощрила к получению образования, буквально затащила ее изучать письмена майя.

Так что же случилось с Ритой?

И что происходит с тобой, Куп?

Впрочем, Купер Джонс интересовала не одну только Куп. С той самой перестрелки все украдкой бросали на нее озадаченные взгляды.

Наконец Джеймси полюбопытствовал вслух.

— Кто твоя подруга? — кивнув в сторону Куп, спросил он у Риты.

— Это самая лучшая подруга, она моя сестра, — ответила Рита.

— Там в каньоне, — заметил Харгрейв, — твоя сестра и лучшая подруга пристрелила троих меньше чем за восемь секунд.

— Палила по ним, словно по консервным банкам, — добавил Джеймси.

— И, надо признать, уберегла наши задницы, — продолжал Харгрейв. — Если бы той троице удалось удрать, сейчас бы уже нагрянули «Апачерос».

Последовало молчание.

— Ритс, мы задали тебе вопрос, — не отставал Харгрейв.

— Куп? — окликнула подругу Рита.

— Ну? — без всякого выражения отозвалась та.

Рита откинулась на свой спальник и уставилась на звезды.

— В школе ребята дразнили ее рыжей, — не обращаясь ни к кому в отдельности, произнесла Рита. — И не из-за цвета волос, они у нее черные как смоль, потому что мать ее была мексиканкой из Чиуауа.

— А почему тогда рыжая? — не понял Джеймси.

— Ну, в смысле: «эй ты, рыжая». Деревенщина неотесанная.

— А ты тоже ее так называла? — поинтересовался Джеймси.

— Нет. Последним ее так назвал Джимми Камерон. Она выбила ему четыре зуба. Молочных. У сопляка еще молоко на губах не обсохло, — хмыкнула Рита.

— Да уж, Купер Джонс я всегда готов взять в напарницы, — продолжая возиться с запечатанным сосудом, пробормотал Харгрейв.

— А когда нам было по двенадцать, она спасла меня от гризли, — как бы между прочим произнесла Рита.

— Да ну? — удивился Джеймси.

— Вот тебе и «ну»! Отец научил Куп охотиться, и охотились они не для забавы: у них вся добыча шла в дело. К двенадцати годам она уже застрелила и освежевала несчетное количество белок, кроликов, оленей и койотов.

— Мы не ели и не освежевывали койотов, — глядя на звезды, буркнула Куп.

— Нет, мне все-таки охота послушать насчет гризли, — подал голос Харгрейв. — Стало быть, Куп кокнула мишку в Западной Виргинии?

— Можно подумать, будто их там нет, — присев на спальнике, проворчала Куп. — И вообще, он был бурый.

— Когда бурый медведь нападает, он кажется здоровенным, что твой гризли, — сказала Рита.

Куп закрыла глаза и снова легла на спину.

— Так она что, взяла тебя с собой охотиться на медведя? — поинтересовался Джеймси.

— Нет, какая охота. Я просто хотела погулять с ней по лесам, ну и заодно научиться стрелять, — ответила Рита. — У меня был с собой «винчестер» ее отца, с такой пушкой я чувствовала себя Джоном Уэйном.[34] А у Куп было помповое ружье двенадцатого калибра. В лесу она заметила медвежьи следы. Пока присматривалась к ним, я отвалила в сторонку нарвать лесных цветов — и наскочила на медвежонка. Представляете, какой восторг! Я бросила ружье и схватила детеныша. Вот тут-то и нарисовалась его мамаша, да с таким ревом, словно из ада выскочила. Куп подоспела ко мне за миг до медведицы и всадила в нее два заряда подряд, но разве дробью медведицу остановишь? Она атаковала, не встав на дыбы, а на четвереньках, с опущенной головой, и, по-моему, выстрелы ее только пуще взъярили. Медведица была в десятке футов от нас, когда Куп засадила ей третий заряд в плечо. Выстрел, сделанный с такого близкого расстояния, возымел эффект: медведица споткнулась, но не остановилась. Оставалось шесть, самое большее семь, футов, когда Куп выстрелила в другое плечо, раздробив сустав. И в трех футах от нас зверюга наконец свалилась.

— Ничего себе, — искренне удивился Джеймси, — в двенадцать лет совладать с гризли.

— С бурой медведицей, защищающей своего детеныша, — поправила его Куп.

— Которая была больше любого гризли, — заметила Рита, — и которая не собиралась отступать. Когда не смогла опираться на передние лапы, попыталась атаковать на задних.

— А ты чего ожидала? — глядя на подругу, фыркнула Куп. — Детеныша-то ты так и не отпустила.

— Медвежонок дрожал. Я тоже дрожала. Я понятия не имела, что делать.

Харгрейв прервал попытки открыть сосуд и поднял на Риту глаза.

— Ну и что случилось?

— Куп выпустила четвертый заряд ей в сердце, — ответила Рита, — а пятый в разинутую пасть… ревущую пасть.

— Практически в упор, — с нажимом произнес Джеймси.

— И с такой быстротой, что казалось, будто выстрелы прозвучали одновременно, — добавила Рита.

— Совсем как в каньоне, — сказал Джеймси.

— Заметил, значит, — хмыкнула Рита.

— А что потом сказала твоя мамочка? — наморщив лоб, спросил у Куп Харгрейв. — В смысле, насчет стрельбы по медведям в упор?

Куп резко выпрямилась.

— Она умерла при моем рождении. А отец сказал, что в восторге от моего самообладания.

— Ее отца застрелили через месяц после этой истории с медведицей, — сообщила Рита.

— Несчастный случай на охоте? — осведомился Джеймси.

— Мы с Куп выяснили, что это сделали «толкачи», решившие избавиться от конкурента.

— У папаши было по-настоящему хорошее пойло, — сказала Куп.

— А потом? — поинтересовался Джеймси.

— У нас ничего не было, — ответила Куп, — разве что барахлишко, полученное от Армии спасения, так что в итоге меня отправили в приют штата. Ну а Ритс уговорила своих родителей взять меня в семью.

— А что ты чувствуешь по поводу того, что сделала медвежонка сиротой, таким же, как ты? — спросил Джеймси.

— Ничего хорошего, — печально пожав плечами, буркнула Куп.

— И поэтому отказалась от охоты? — не отставал Джеймси.

— На то были и другие причины.

— Готово! — воскликнул, прервав их разговор, Харгрейв.

Разогревание горловины угольями и заполнение зазоров между сосудом и затычкой смазкой оказалось успешным приемом: Харгрейву удалось откупорить сосуд, не повредив ни горлышко, ни пробку. Когда он вытащил ее, все услышали шипение втягивающегося внутрь воздуха.

— Да уж, скажу я вам, этот Койотль был тот еще паршивец, — пробормотал Харгрейв. — Это ж надо, откачал из этой штуковины воздух, устроив вакуумную закупорку. Неудивительно, что его кодексы в такой хорошей сохранности. Кто-нибудь знает, как он это делал?

— С помощью нагревания перед закупоркой, точно так же, как мы консервируем фрукты или овощи, — ответила Куп.

— В жизни ничего не консервировал, — хмыкнул Джеймси.

— О господи! — воскликнула Куп, когда Харгрейв вручил ей кодекс. — Какое превосходное состояние, просто трудно поверить!

Восемнадцать дюймов в поперечнике, обложка из ягуаровой шкуры, страницы, поблекшие от времени, но с четкими, различимыми письменами, словно бросавшими вызов случайностям, природе — и самому времени!

— Придется ждать до завтра, чтобы все это сфотографировать, — сказал Харгрейв. — Займемся этим прямо здесь, при солнечном свете. Сейчас для фотографирования мало света.

— Но его достаточно для чтения, — заметила Куп. — Рита, достань фотокопии Первого и Второго кодексов. Перечитаем все в хронологической последовательности.

— Они все у меня на флешке, — сказал Харгрейв. — Сейчас загружу компьютер.

Включив фонарик, Куп и Рита открыли кодекс и приступили к расшифровке замысловатых иероглифов.

60

Просмотрев на компьютере снимки Первого и Второго кодексов, Куп и Рита перешли к только что добытому, Третьему.

— Ты правда можешь читать эти загогулины? — спросил Джеймси у Купер, когда она сосредоточенно склонилась над страницами кодекса, наведя на них фонарик.

— Это даже труднее, чем кажется, — ответила за нее Рита, — но Куп здесь нет равных.

— А что вы вычитали там до сих пор? — поинтересовался Джеймси.

— Большинство этих текстов иносказательны, аллегоричны, возможно, зашифрованы, — ответила Купер. — Многое из того, что я делаю, это экстраполяция. Однако я думаю, что мне удается понять автора.

— Здорово! — сказала Рита. — А то мне у него многое непонятно.

— Большая часть этих кодексов представляет собой запись рассказов астронома и божественного правителя, сделанную то ли писцом, то ли ученым, который подписывался иероглифом, означающим койота — видимо, на языке науатль его звали Койотль, — продолжала Куп. — Но в Третьем кодексе многое написано Койотлем: он составил летопись упадка и гибели Толлана.

— А разве Кецалькоатль не мог записать свои заметки сам? — полюбопытствовал Джеймси.

— То, что часть текстов надиктована им, сомнений не вызывает, — ответила Куп, — однако я сомневаюсь, что правитель Кецалькоатль умел читать иероглифы, не говоря уж о том, чтобы самому их составлять. Возможно, и астроном не был знатоком этой письменности. Знаки чрезвычайно сложны для усвоения, и, по существу, все знатоки тольтекской письменности являлись жрецами, которые начинали изучать иероглифы с раннего детства.

— Суть в том, что каждый такой знак соответствует понятию или слову, причем имеет как смысловое, так и фонетическое, звуковое наполнение, — пустилась в объяснения Рита. — Необходимость лингвистического совмещения звуков и образов требует от чтеца, а тем более от писца особой одаренности. У большинства из нас для чтения иероглифов языка науатль, не говоря уж об использовании их при письме, просто не хватит способностей.

— А как их усвоил этот Койотль? — спросил Харгрейв.

— Правитель и астроном выяснили, что Койотль обладает необходимыми способностями, а потом где-то разыскали для него подходящего учителя, — предположила Куп.

— Они явно нуждались в человеке, способном выполнить такую работу, — дополнила ее Рита. — А жрецам не доверяли, поэтому подготовили собственного Босуэлла.

— Кого? — не понял Джеймси.

— Это писатель, он жил в восемнадцатом веке и вел дневник, записывая высказывания и беседы своего друга, Сэмюэла Джонсона[35], а впоследствии составил на основе этих записей биографию.

— Никогда о нем не слышал, — признался Джеймси.

— Да ты все равно бы ничего не понял, даже если бы прочел книгу, — заявила Рита.

— Почему? — спросил Джеймси.

— Это литература, — пояснила Куп.

Джеймси скривился так, что больно было смотреть.

— А вы уверены, что Койотль не был жрецом? — поинтересовался Харгрейв.

— Жреческие кодексы, — ответила Куп, — носят религиозный характер, а записи Койотля в основном затрагивают мирские, научные вопросы. Ну и потом, он сам отзывался о жрецах не лучшим образом, презирал их и боялся, что если они найдут великий труд его жизни, то непременно сожгут.

— Кроме того, из его комментариев следует, что сам Кецалькоатль враждовал со жрецами, — вставила Рита.

— Кецалькоатль не верил в благотворность человеческих жертвоприношений, — сказала Куп, — а жрецы считали, что милость богов можно купить только великой кровью. Это породило раскол.

— Что еще говорится в этих кодексах? — спросил Харгрейв.

— Что нам потребуется переправиться еще через одну реку, — ответила Куп, всматриваясь в последнюю страницу. — Это не последний кодекс.

— Можно сказать, здесь так и написано: «Продолжение следует», — добавила Рита.

— Черт, а я так надеялся, что все уже позади, — простонал Джеймси.

— Скажи это Койотлю, — предложила Рита.

— Я хочу сделать заявление, — начала Куп. — Сегодня последний день этой работы, по крайней мере для меня. Я не в состоянии работать в таких условиях. У меня нет исследовательских материалов, необходимыхдля точного перевода, да и вообще, все это слишком опасно. Как только мы доберемся до цивилизованных мест, я первым же самолетом улечу домой. Как хотите, но я не Лара Крофт, Расхитительница Гробниц. Вам, ребята, нужна не я, а батальон коммандос. Ритс, ты летишь со мной.

— Ни за что, — отрезала Рита Кричлоу.

— Батальон тут ничего не решит, — заявил Харгрейв. — Все, что на самом деле необходимо, у нас есть. Маленький поисковый отряд во главе с двумя людьми, знающими языки и представляющими себе, что мы ищем.

— Полномасштабная разведывательная операция привлекала бы слишком много внимания, — поддержал товарища Джеймси. — Здесь нужна маленькая, мобильная группа, способная действовать тайно.

— Кроме того, Куп, — заявила Рита, — если мы не переведем текст сейчас, мы этого вообще не сделаем. Мы не сможем его вывезти. Конечно, я позаимствовала кодексы на то время, пока мы здесь, что уже само по себе незаконно, но я не собираюсь красть их и вывозить контрабандой.

— К черту, — сказала Куп. — Я в этом не участвую.

— Ты не понимаешь, — вздохнул Харгрейв. Дело это большое, скверное, и мы должны довести его до конца. И выбора у нас нет.

— Хочешь побиться об заклад?

— Мы нуждаемся в тебе, Куп, — сказала Рита. — Я не умею читать письмена так, как ты. Этого никто не может.

— Если тебе охота, разбирайся с федералами и «Апачерос» сама, — отрезала Куп. — Убивать бешеных псов — это не для меня.

— А недавно, в каньоне, у тебя это славно получилось, — рассмеялся Джеймси.

— Вали отсюда!

— Только ты можешь сделать все, что требуется, — сказала Рита. — Ты всегда могла.

— У меня нет ни малейшего желания ни подохнуть в этой забытой богом пустыне, ни провести остаток жизни в какой-нибудь мексиканской тюряге.

— Но мне без тебя не справиться.

— Перетолчешься.

— Ты умеешь все, что необходимо, — произнесла Рита после затянувшегося молчания.

— Я изменилась. Ты и твоя семья сделали меня другой.

— Расскажи это тем ребятам, которых ты угрохала, — буркнул Джеймси.

— Куп, ты же их просто повышибала из седел, — с искренним восхищением сказал Харгрейв. Видимо, считая, что сделал комплимент.

— Да пошел ты!

— Пошел ты! — повторил за ней Джеймси, медленно проговорив каждое слово. — Надо же, какие нехорошие слова. А ведь ты вроде как говорила, что изменилась. Нет, Рита, видать, недостаточно ты на нее повлияла.

Рита его сарказм проигнорировала и переместилась ближе к подруге.

— Ты нужна мне, — сказала она. — Так же, как была нужна раньше — там, в каньоне.

— Прошлое мертво.

— Куп, там, в каньоне, ты спасла задницы всем нам, — сказал Харгрейв. — Для меня это кое-что значит.

— Если они свалят, — заметил Джеймси, — мы останемся без дела.

— Ничего, найдется и без нас кому спасать мир и демократию, — проворчала Куп.

— Искать других уже нет времени, — заметил Джеймси.

— Я говорила с Моникой, — сказала Рита. — А ты нет. Нам необходимо найти Четвертый кодекс. От этого зависит все.

— У тебя нет выбора, — подхватил Харгрейв. — И у нас его нет.

— А будь у нас выбор, — сказал Джеймси, — чего ради мы бы здесь оказались?

— К сожалению, Куп, — подхватила Рита, — ты — это все, что у нас есть.

— А мы — это все, что есть у тебя, — заключил Харгрейв.

Куп смотрела на них молча.

— Почему, по-твоему, мы выбросили свои навигаторы и сотовые телефоны? — спросила Рита.

— Ага, а заодно и мои разбили, еще в каньоне, — заметила Куп.

— Мы их расколошматили, потому что они отслеживались через «жучки», — сказал Харгрейв.

— Как думаешь, почему «Апачерос» нашли нас в каньоне? — спросила Рита.

— Нас сдал погонщик мулов, — ответила Куп. — Мартинес прибрал к рукам твой спутниковый телефон и навигатор.

— Которые в этих каньонах уже больше недели не работали, — заметила Рита. — Как и у всех нас.

— Поэтому и понадобился твой секстант, — сказал Харгрейв. — Похоже, кто-то в Вашингтоне на содержании у «Апачерос». Это сообщил его сын.

— Дерьмо!

— Сын сообщил ему это с помощью эсэмэс, — добавил Харгрейв. — Он показал нам текст на своем телефоне.

— Куп, — вмешалась в разговор Рита, — мы не можем доверять никому, кроме себя.

— Эй, ребята, у меня хорошие новости! — воскликнул Джеймси, рывшийся в сумках с припасами. — Я тут нашел вторую флягу с текилой: помните, «медицинская» текила Мартинеса? — Основательно приложившись, он передал флягу Рите. — Не такое уж плохое пойло.

— Бродягам выбирать не приходится, — буркнула Рита.

Она сделала большой глоток и вернула флягу Джеймси. Тот угостился снова и повернулся к Купер.

— Давай, Куп, — сказал он, протягивая ей текилу. — Алкоголь в разумных количествах прочищает кровь и просветляет голову. Давай скрепим договор выпивкой.

Куп одарила Риту сердитым взглядом.

У Риты задрожал подбородок, по щекам беззвучно потекли слезы. Она заморгала, пытаясь остановить их и улыбнуться.

— Ты нужна мне, Рыжая, Одолевшая Медведицу.

— Держись геройски, — успокаивающе приобняв Риту, сказал Джеймси. Затем поднял флягу с текилой и предложил шутливый тост: — Давай, Куп, сделай это ради планеты Земля.

— Сделай это ради нашей страны, — приняв флягу у Джеймси и отпив изрядный глоток, сказал Харгрейв.

— Сделай это ради меня, — прошептала Рита.

— Чтоб вам всем провалиться, — резюмировала Куп.

— Наши мечи остры, наши сердца чисты, — произнес нараспев, пьяным голосом, Джеймси.

— Чтоб вам всем провалиться в ад! — выкрикнула Куп.

— Ладно, — закивал Джеймси. — Буду ворошить там уголья, поддерживать жар да тебя поджидать.

— Ну давай, Куп, — сказал Харгрейв. — Присоединяйся к команде.

Куп одарила его долгим, гневным, заключавшим в себе все, взглядом.

— Завтра и духу моего здесь не будет.

Отвернувшись от всех, она забралась в спальник и закрыла глаза.

61

Поздно ночью ее товарищи более чем ополовинили флягу с текилой. Куп поняла это потому, что ее разбудило их нестройное, пьяное пение. Харгрейв имел гулкий бас-профундо, Джеймси вторил ему хриплым тенором, в то время как Рита Кричлоу дополняла трио пылким, воспаряющим к небесам, на удивление мелодичным сопрано. Совместно у них получалось что-то вроде волчьего воя, что как нельзя лучше соответствовало духу той старинной, варварской солдатской баллады, которую они распевали:

Когда ты прижат к стене спиной,
Твой город пал,
Но остался с тобой.
Черный порох да крепкий ром.
Черный порох да крепкий ром.
«Что случилось? — гадала Куп. — Похоже, моя лучшая подруга тронулась умом. Да что там, нам обеим место в дурдоме. Во что мы вляпались?! Ну и черт с ним, — пришло ей в голову спустя мгновение. — Почему бы и нет? Если уж нырять, так с головой. Давай, Куп, присоединяйся к долбаной команде».

Она подняла руку и крикнула:

— Эй, Джеймси, ну-ка брось мне фляжку!

Часть XVI Страна майя

62

Сей мир, 1004 год

Иксчааль исчезла.

Я перерыл всю казарму, но никого и ничего не нашел. Необходимо было быстро убраться оттуда, что я и сделал, покинув казарму через задний ход и оставив внутри мертвых воинов. Я застал их врасплох, без оружия, иначе в Страну мертвых пришлось бы отправиться не им, а мне. Запахнув поплотнее плащ, чтобы скрыть следы крови, я выскользнул наружу и нырнул в лабиринт узких, извилистых улочек, надеясь, что там буду менее заметен. Но в конечном счете мне все равно пришлось выйти на широкую дорогу, ведущую к южным воротам. Я старался не торопиться, ибо боялся привлечь внимание, хотя, с другой стороны, мне позарез нужно было успеть выйти до того, как барабаны забьют тревогу и ворота закроются.

Этот сигнал, повелевающий привратникам закрыть ворота, раздался, когда до распахнутых створ оставалось совсем недалеко. Тюк с индюшиными перьями я бросил, перед тем как ворвался в казарму, но на подпоясывавшей меня веревке висел мешочек с какао-бобами, служившими платежным средством в сем мире. Запустив туда руку, я выудил пригоршню бобов, бросил их наземь, а потом крикнул стражникам:

— Эй, взгляните! Кто-то рассыпал здесь бобы какао!

Караульные и прохожие принялись ползать по дороге, собирая бобы, что дало мне возможность проскочить за ворота за миг до того, как они захлопнулись.

Только через два часа после выхода из города я позволил себе сбавить шаг. Никаких признаков погони. Надвигалась война, и властям Теотиуакана было не до перебивших друг друга в пьяной драке стражников: их главной заботой стали вражеские войска.

Я не терял надежды догнать Иксчааль, будучи уверен, что она удалилась именно в этом направлении. Несколько раз я описывал ее попадавшимся навстречу путникам, спрашивая, не видел ли кто такую женщину. Увы, никто не видел. Исчезновение Иксчааль беспокоило меня: вдруг я опередил ее в своем стремлении поскорее покинуть город, а она осталась внутри, за закрытыми воротами?

Напоследок она успела крикнуть: «Помни о своей миссии!» По правде сказать, ничего другого мне и не оставалось. Но задача эта виделась все более трудновыполнимой. Мне предстояло преодолеть огромное расстояние, ничего не зная ни о землях, через которые пролегал мой путь, ни о живущих там людях. Хуже того, я уже добрался до земель, жители которых не говорили на науатль и ко мне, как к чужеземцу, относились с подозрением.

Посольский знак, врученный мне Кецалькоатлем, я спрятал под одежду. В обычных обстоятельствах, по словам оружейника, знак гарантировал бы мне безопасный проход по сему миру чуть ли не от края до края, но сейчас, когда Толлан вел войну на двух фронтах, а в самом городе знать плела заговоры против правителя, у соседей прибавилось дерзости и храбрости. А заодно и подозрительности по отношению к посланцам правителя, вдруг объявившимся в их владениях.

Чтобы не бросаться в глаза, я использовал способ маскировки, подсказанный Иксчааль: купил тюк с перьями индюков и уток, взвалил его на спину и под видом носильщика присоединился к каравану, двигавшемуся в нужном мне направлении. Груз мой был, с одной стороны, легким, а с другой — не столь ценным, чтобы привлечь нежелательное внимание со стороны как разбойников, так и корыстолюбивых сборщиков податей.

Продолжая свой путь, я все глаза проглядел, высматривая Иксчааль, и беспрерывно расспрашивал людей, не видел ли кто одинокую женщину. На сердце у меня лежал камень, ибо мне ее не хватало.

Но, несмотря ни на что, в глубине души я чувствовал, что Иксчааль в безопасности. Разве могла эта женщина, воплощение тайны и магии, оставить свою миссию незавершенной? Нет, нам определенно суждено встретиться снова.

Иксчааль научила меня многому и, самое главное, тому, что нельзя простому смертному любить богиню.

63

Чолула

Три неустанных дневных перехода привели меня к границе владений Теотиуакана, а дальше лежала страна ольмеков. Завоевав прибрежную полосу у Восточного моря, они распространили свою власть за горы, вплоть до великого плато Анауак.

Я миновал великую пирамиду Тлачиуальтепетль, увидев ее только с расстояния. С виду больше похожая на гору с плоской вершиной, чем на творение человеческих рук, в основании она была даже больше, чем грандиозная Пирамида Солнца в Теотиуакане, и почти такая же по высоте.[36]

Вечером, сидя у костра среди носильщиков, я пил октли и слушал сказителя, повествовавшего о том, как на равнине возле Чолулы выросла колоссальная пирамида.

— В Эпоху четвертого Солнца, еще до возникновения сего мира небесный свод поддерживали по углам четыре великие горы, — поведал он. — А еще до четвертого Солнца было три других Солнца. В конце каждой эпохи боги разрушали мир, насылая на него тьму, ураганы и пламя. Четвертое Солнце было эпохой Чальчиутликуэ, богини воды, ставшей супругой Тлалока, бога дождя, владыки морей, рек и озер. Когда он упрекнул жену в чрезмерном тщеславии, та разрыдалась и плакала пятьдесят два года, утопив мир в своих слезах.


В Эпоху четвертого Солнца мир населяли не люди, а гиганты. Когда Великий потоп положил конец их владычеству и самому их миру, семеро гигантов спаслись от наводнения, взобравшись на вершину горы и укрывшись в пещере, а к тому времени, когда они выбрались наружу, Кецалькоатль сотворил из собранных в преисподней костей утопленников людей и населил ими новый мир. Таким образом возродилась жизнь.

Позднее один из выживших гигантов, Кселуа, возблагодарил богов, воздвигнув возле Чолулы Великую пирамиду. Собрав десятки тысяч людей и выстроив их в цепочку, Кселуа приказал им передавать кирпичи из рук в руки, пока миллионы кирпичей не сложились в невероятных размеров храм. Пирамида росла и росла, но, когда боги поняли, что она может достичь небес, они послали на строителей небесный огонь, вынудив прекратить работу.

— Если люди пытаются вторгнуться во владения богов, они обречены, — завершил свой рассказ сказитель.

А я двинулся по истертой множеством ног носильщиков и воинов горной дороге, что вела к Восточному морю. Здесь, гораздо южнее Тахина, климат был жарким и влажным, а уж в это время года тем более. Дождь шел не переставая, и все вокруг было пропитано сыростью.

Я слышал, что дальше на юг лежат еще более жаркие края. А боги бурь, налетая на побережье, сметают с него целые города, уничтожают посевы и даже выкорчевывают леса.

Наконец я вышел к побережью, но до владений майя оставалось еще две недели опасного пути. Джунгли, лежавшие между владениями ольмеков и страной майя на юге, кишели воинственными дикими племенами, свирепыми и хищными, словно двуногие пантеры.

Иксчааль рассчитывала сесть на побережье на направлявшееся в земли майя купеческое судно, и я, во исполнение ее замысла, оплатил место на пироге, выдолбленной из цельного древесного ствола. Огромные деревья росли по берегам полноводных лесных рек. Их срубали выше по течению, сплавляли к морю и уже здесь выдалбливали каменными топорами. Никогда раньше мне не доводилось видеть подобных лесных колоссов.

Выйдя в море, пирога с десятью гребцами на борту тут же удалилась от берега на такое расстояние, что он пропал из виду. Это было сделано для того, чтобы избежать рифов и мелей и, если налетит шторм, нас не разбило о прибрежные скалы, но едва береговая линия оказалась за пределами видимости, морские демоны вселились в мое тело, изводя тошнотой и головокружением.

Раньше я не только не бывал на таких водных просторах, но и не видел ничего подобного. Восточное море казалось мне безбрежным, но я-то знал, что оно заканчивается у пещеры бога Солнца. На рассвете, выплывая оттуда, он озарял горизонт, потом, верша дневной путь, заливал светом всю землю, а на закате удалялся в пещеру через западный вход. Мы беседовали обо всем этом с купцом, когда я вообще был в состоянии беседовать, то есть когда меня не выворачивало за борт.

Ай-йо… Я пожертвовал бы Тлалоку первенца, лишь бы он избавил меня от морской болезни.

Хозяин пироги, средних лет мужчина с широким, квадратным лицом и завязанными в хвост черными волосами, был видавшим виды путешественником и прекрасным рассказчиком.

Он вел торговлю резиновыми изделиями, которые ремесленники делали для него из древесного молока Плачущей женщины, добывавшегося на побережье близ Тахина. Жрецы и состоятельные богомольцы сжигали небольшие поделки в храмах, рассчитывая ублажить богов. Я подумывал о том, не попросить ли его принести жертву, выбросив за борт одну из своих кукол, — ради моего исцеления.

Разумеется, простой носильщик не мог бы оплатить проезд на судне, поэтому я сказал купцу, будто мой хозяин послал меня на юг, чтобы выяснить, есть ли там перспектива сбыта обсидиановых зеркал. Купец дал мне множество советов и предупредил о трудностях, с которыми я могу столкнуться в землях майя.

— Язык у них совсем не похож на твой, но с тамошними торговцами ты говорить сможешь. Большинство из них, во всяком случае в городах, знают науатль, поскольку это основной язык торговли сего мира. Странствуя по стране майя, ты повсюду увидишь свидетельства того, что они утратили благоволение богов. Я слышал, правитель Кецалькоатль тоже лишился милости божественных сил и Толлан сейчас переживает голодные времена.

— Неужели боги до сих пор карают майя? — спросил я.

Мне рассказывали о них немало, однако этот человек торговал с майя всю жизнь.

— Да, майя ныне в полном упадке.

— А какие напасти насылают на них боги?

— Бог Солнца иссушил их землю, в то время как бог дождя отвратил от нее свой лик. Хотя с моря налетают бури и гигантские волны, сметающие с лица земли поля, леса и целые города, но потом дожди прекращаются и солнце палит так, что земля начинает трескаться под ногами.

Но если остальные боги разоряют землю, то Владыки Смерти буйствуют среди людей. Болезни, голод и нескончаемые войны опустошают целые города.

— Зачем же эти майя, если все у них так плохо, добавляют себе невзгод, ведя войны?

— Потому и воюют, что все так плохо. Войны позволяют направить ненависть народа на соседей, отвлекая внимание от неспособности правителей справиться с бедствиями.

Купец рассказал мне, что многие дороги держат под контролем разбойники, главы поселений или местные военные вожди, и, с его точки зрения, особой разницы между обычными грабители и представителями законной власти не было.

— Все они взимают с путников незаконные поборы, а дороги между тем приходят в упадок, что затрудняет торговлю между побережьем и большими городами в глубине суши. Когда-то их связывали с морем широкие, ровные дороги, по которым потоком двигались караваны носильщиков, но все это в далеком прошлом. Сейчас торговля захирела, ибо нелегко доставлять товары по бездорожью. — Он покачал передо мной пальцем. — Ты сам все увидишь и во всем убедишься. Боги карают их. И тебя тоже покарают, если свяжешься с этими разбойниками.

64

Городок на побережье страны майя, называвшийся Хайна, был разделен приливным болотом на две части. Во время прилива низина затапливалась, отрезая прибрежную часть поселения от материка. На этом приливном острове находилось множество старых захоронений представителей местной знати.

— Их хоронили здесь, — сказал купец, — потому что верили, будто из-за близости к морю они попадут в пещеру бога Солнца, а не в вечную тьму Шибальба.

Так здесь, на юге, называли потусторонний мир Миктлантекутли.

Благодаря прибрежному положению Хайны отсюда начиналась главная торговая дорога, что вела во внутренние земли.

— В былые времена путь от Хайны до Ушмаля занимал два дня. Но теперь он может оказаться для тебя путем в вечность, если ты нарвешься на жестоких разбойников или кровожадных жрецов, что отлавливают путников для жертвоприношений, — продолжил купец.

Несколько торговцев, говоривших на науатль, предложили мне присоединиться к каравану, достаточно большому, чтобы нанять охрану и заплатить неизбежные взятки. Однако этот еженедельный караван отбывал только через пять дней, а ждать так долго я не мог. Поэтому мне пришлось снова нарядиться носильщиком и взвалить на плечи груз, который не должен был возбудить алчность грабителей.

Ай-йо… Оказалось, что в здешних краях перья индюков и уток ценятся довольно высоко, так что для этого отрезка пути подобный груз не годился.

Стоимость груза определяла и цену, которую приходилось платить за вход в город и проживание. Взятки повсюду требовали исходя из стоимости товара, а тех, кто не мог удовлетворить аппетиты вымогателей, изгоняли прочь, отходив дубинками и кнутами.

Когда рядом со мной неожиданно появился нищий, я испуганно отшатнулся. Большую часть его лица скрывала похожая на череп маска Ax-Пуча, у майя — бога смерти. На открытых частях тела нищего гноились отвратительные язвы, на шее болталась дохлая сова.

Я уже заметил, что караульные шарахаются от пораженных недугами бродяг, опасаясь, что демоны болезней перескочат на их тела, и даже боятся трогать все, к чему прикасались недужные. Беспокоить хворых здесь, как и везде в сем мире, остерегались, ибо считали, что боги, в своем странном видении событий, могут счесть это оскорблением. И то сказать, не будь богам угодно, чтобы эти люди болели, они бы уже были мертвы.

Нищий усмехнулся мне, скривив покрытые болячками губы:

— Я покажу тебе путь.

Он говорил низким, хриплым шепотом.

— Какой еще путь, куда?

— Путь к Волшебнику.

Я последовал за бродягой, который двинулся через рынок, прихватив по пути какой-то фрукт. Торговец заорал, но сделать ничего не посмел.

Нищий ни разу не оглянулся, чтобы проверить, иду ли я за ним. Охваченный нетерпением и не понимая, что за игру он ведет, я ускорил шаг и догнал его.

— Тебя послала Иксчааль? — спросил я.

Не обращая на меня внимания, он цапнул лепешку с лотка торговки, завернул в нее перец, прихваченный с другого прилавка. Продавцов это, конечно, не обрадовало, однако никто не попытался его остановить.

— Тебя послала Иксчааль? — снова спросил я.

Он повернулся ко мне спиной и побрел дальше.

Я последовал за ним с рыночной площади до городской окраины, где мы перешли с главной улицы на торговую дорогу, ведущую из города. Путников на ней было меньше, а дома по сторонам выглядели еще более обшарпанными, многие пустовали.

Заброшенные дома меня удивляли: Теотиуакан тоже считался лишившимся благоволения богов, но здания там еще не превратились в развалины. Боюсь, в Теотиуакане я воочию убедился, что бывает с цивилизацией, теряющей волю к жизни.

Подойдя к заброшенному сараю, нищий нырнул внутрь, оставив дверь за собой открытой. Я замешкался у входа, но потом извлек из сумки короткий боевой топор и, подойдя к двери, осторожно переступил порог. А внутри вскинул оружие, готовый отразить нападение.

Но нападать было некому, там никого не было.

На полу у моих ног лежали рваные лохмотья нищего. Рядом стоял глиняный горшочек с ягодным соком. Тут же, глядя на меня мертвыми глазами, лежала и сова. Я поднял лохмотья и поразился тому, что, несмотря на грязный вид нищего, от них повеяло тем чувственным цветочным запахом, что исходил от Иксчааль.

65

Я вышел из Хайны по дороге, что должна была привести меня в Ушмаль. На мне была одежда нищего и пугающая маска бога смерти, а язвы и нарыв, весьма правдоподобные, удалось изобразить с помощью ягодного сока. На шее на веревке из сизаля болталась мертвая сова.

«Я покажу тебе путь, — прохрипел нищий. — Путь к Волшебнику».

Вспоминая каждое движение «бродяги», сказанные им слова, запах его одежды, я все больше утверждался в той мысли, что это была Иксчааль, и проклинал себя за тупость.

Стражники, собиравшие мзду со всех, входивших в город и покидавших его, при моем приближении расступились, и, хотя я ловил на себе их злобные взгляды, ни у кого не хватило смелости потребовать с меня плату или пустить в ход дубинки, на удары которыми они обычно не скупились. Меня пропустили, освободив широкий проход.

Маскировка оказалась удачной, потому что я сыграл на страхе, присущем каждому, — страхе смерти.

Крик совы предвещал кончину: когда люди, услышав его, оборачивались, они видели перед собой жуткий скелет — Ах-Пуч стоял за ними. Он хватал их своими когтистыми лапами и волок в преисподнюю, где властвовал над славившимся пронизывающим холодом девятым уровнем.

Ай-йо… Я и сам смертельно боялся обидеть это безжалостное божество, но убеждал себя, что угождаю ему, лишний раз внушая людям страх перед ним. И надеялся, что у бога смерти полно других хлопот и ему нет дела до ничтожного щенка из племени людей-псов.

Местность за городскими стенами была столь же унылой, как и настроение в городе. Иссохшие поля почти не давали урожая, сельские поселения пустели, а оставшиеся, убого выглядевшие жители, завидев меня, прятались по домам.

Эта мрачная, угрюмая атмосфера породила во мне нестерпимое желание оказаться в блистательном Толлане. С Иксчааль в объятиях.

66

В дневном переходе от Хайны, опечаленный и разозленный всем тем, что видел по дороге, я отказался от образа Владыки Смерти, зато вытащил боевой топор и открыто повесил его на пояс — в качестве предостережения возможным грабителям. Должно быть, предупреждение оказалось действенным, во всяком случае, разбойники меня пока не трогали, да и честные люди старались держаться подальше.

Страна майя, прародина цивилизации сего мира, ныне не только не являлась цветущим краем, но и, похоже, катилась прямиком в преисподнюю, назови ее хоть Миктлантекутли, хоть Шибальба. И это при том, что большая часть тех сокровищ разума и искусства, которые столь старательно собирал у себя в Толлане правитель Кецалькоатль, призывавший ко двору лучших художников и ремесленников, писцов, ученых, звездочетов, лекарей и зодчих, была позаимствована именно у их создателей, у майя. Увы, разоряемый религиозным нетерпением, тиранией властей и хозяйственным упадком, их мир уничтожал себя прямо у меня на глазах.

Цивилизация, записавшая в изготовленных из прекрасной бумаги книгах не только летопись времени своего величия, но и историю четырех минувших эпох, ныне даже собственную историю сберегала лишь в пересказах сельских сказителей, так называемых Помнящих Историю. Там, где прежде просвещенные лекари пользовали больных на основе канонов врачебной науки, невежественные шаманы выдавали за лечебные снадобья сгнившие крысиные глаза или протухший змеиный яд — то, что гораздо чаще доводило людей до смерти, чем приносило им исцеление. Хвори буквально выкашивали этот некогда здоровый и трудолюбивый народ. Люди покидали города, поскольку окрестные поля уже не могли прокормить их, торговля замирала.

Дороги, а следом за ними и заброшенные поселения поглощали джунгли. Величественные дворцы постепенно разваливались, яркие краски на городских стенах выцветали и шелушились, изваяния, на создание которых порой уходила целая жизнь скульптора, разрушались.

Казалось, будто разрушаются сами люди.

Великая цивилизация пришла в полный упадок.[37]

Но хуже всего было то, что во всем, происходящем с майя, я видел предзнаменование тех невзгод и бедствий, что ждали в будущем Толлан.

Если восторжествует путь, предпочитаемый жрецами и племенем людей-псов.

По странной причуде богов великая цивилизация майя неуклонно хирела в то самое время, когда примитивное племя людей-псов столь же неуклонно набиралось сил.

Разница между тольтеками, майя и ацтеками заключалась в том, что мои собратья-ацтеки смертельно завидовали благополучию соседей, в то время как сами спали на голой земле и доедали то, что оставалось после стервятников. И сейчас их алчные волчьи глаза были устремлены к самой желанной добыче сего мира, к великому городу Толлану.

Ай-йо… Мир вокруг меня становился все более нездоровым и опасным.

А потом я увидел Иксчааль.

67

Ближе к вечеру, за час пути до Ушмаля, среди заброшенных, зараставших лесом полей, некогда обеспечивавших город маисом и бобами, я увидел Иксчааль. Она с безмятежным видом ждала меня под деревом саподилла.[38]

Я усилием воли подавил порыв броситься к ней бегом и даже согнал с лица облегченную улыбку. Я столько времени мучился, не спал ночами, переживая из-за ее судьбы, выспрашивал о ней, пытался искать ее во время своих опасных скитаний, когда стоило бы не высматривать женщину, а оберегать собственную жизнь.

Конечно, я уже понимал, что не могу по-настоящему владеть ею, это было бы то же самое, что обладать ветрами и водами Кецалькоатля. Но рядом с ней мне было уютнее. Она нравилась мне.

Подойдя к ней, под сень тенистого дерева, я поставил наземь котомку с моими припасами и оружием и сел. Иксчааль протянула мне глиняную чашку холодного фруктового сока. Я пил его, глядя на нее поверх обода.

Наконец, не в силах больше сдерживаться, я спросил:

— Это ты была там, в Хайне, в нищенских лохмотьях?

— Когда я увидела, как ты болтаешься с идиотским видом по рынку, мне подумалось, что лучше бы тебе оттуда убраться, да поскорее. Рано или поздно ты привлек бы внимание воинов или стражников правителя Хайны, и они под пытками выведали бы у тебя все твои планы.

— Но почему ты не открылась мне сразу? Почему бы нам было не путешествовать дальше вместе?

— После того как мы разделились в Теотиуакане, я решила, что для тебя будет безопаснее путешествовать в одиночку. Почти все путники на дорогах — это мужчины. А как только среди них появляется пара, мужчина и женщина, это сразу привлекает внимание и вызывает подозрения.

— А что случилось в Теотиуакане?

— Как только я оказалась в казарме, командир заявил, что желает насладиться мною первым, и увел меня в комнату. Едва он закрыл за собой дверь, я вырубила его и бежала через окно.

— И покинула город без меня.

— Я боялась отстать от тебя. Думала, что ты послушался меня и ушел, не задерживаясь.

Иксчааль держалась так, будто ничего особенного не произошло, словно мы не были разлучены ужасными обстоятельствами, а просто встретились на дороге после недолгой, случайной разлуки.

— Мы двинемся, когда стемнеет, — сказала она.

— А что тогда будет, когда стемнеет?

— Тебе все скажут Стражи.

— Знаешь, я уже устал от…

— Это твой долг по праву рождения.

— Расскажи мне о моей матери.

— Ты должен заслужить ответы.

— Заслужить? Я пересек чуть ли не весь сей мир из конца в конец, отбиваясь от убийц, жаждавших вырезать мою печень и скормить собакам. Что еще, спрашивается, мне нужно сделать, чтобы заслужить твое доверие? Может, только моя смерть способна убедить тебя и Стражей, что я его достоин?

Она, как мне показалось, глубоко задумалась, а потом кивнула.

— Пожалуй — для начала.

Когда стемнело, Иксчааль вывела меня на лесную тропинку.

Мне не больно-то нравилось брести в темноте по чащобе. В ночи властвовал ягуар, самое свирепое существо сего мира, убивавшее одним укусом. Весивший больше троих взрослых мужчин, этот зверь наводил смертный ужас своим громовым адским ревом, он мог подкрадываться неслышно, как тень, и нападать внезапно.

— Было бы неплохо, если бы нас защитили твои Ночные Владыки, — обращаясь к ней, проворчал я.

Помимо перспективы быть съеденным ягуаром ночь в джунглях сулила и другие «приятные» возможности: укус ядовитой змеи или смертельные, холодные объятия анаконды.

Куда она меня ведет, Иксчааль говорить отказывалась.

Ай-йо… Вот это-то меня и не удивляло.

Я мог ожидать того, что встреча состоится в каком-нибудь большом святилище, как то было в Тахине, когда Иксчааль привела меня в храм в тамошнем Церемониальном центре. Но на сей раз мы покинули город и направились на восток, в холмы, среди которых в призрачном лунном свете маячила небольшая храмовая пирамида.

Стражи находились там, восседая бок о бок на установленных на вершине тронах. Выглядели они подобно богам.

Или демонам.

Следуя за Иксчааль, я поднялся по ступеням и предстал пред тремя жрецами.

Только уже на вершине я осознал, что держу свой боевой топор в руке, готовый к удару. Во мне клокотал гнев. Они заставили меня пересечь весь сей мир, в то время как по пятам за мной неотступно следовали убийцы, и при этом отказывались сообщить мне, зачем нужны мои поиски и что я вообще ищу.

— Что я ищу? — прозвучал мой вопрос.

— Темный Разлом.

Мой взгляд поднялся к небу.

— Он там, где всегда, на своем месте.

И то сказать, преддверие пути в преисподнюю Миктлантекутли пребывало там, где и предполагалось.

— Ты не туда смотришь, — изрек Страж.

— А куда мне смотреть?

— Оглянись.

Я так и сделал. Позади, вдалеке, находился Ушмаль. Город был погружен во тьму, и лишь большую пирамиду и Церемониальный центр освещали сотни факелов. Даже с такого расстояния, когда люди на пирамиде казались чуть ли не муравьями, мне было совсем нетрудно понять, что там происходит. Храмовые жрецы работали без устали — отрезали головы, вырывали сердца, проливали кровь, дабы насытить богов.

— Это там, — промолвил Страж.

— Что там? — не понял я.

— Темный Разлом.

— Темный Разлом в Обители Волшебника, — сказал я, повторив фразу, засевшую в моем сознании.

Страж кивнул.

— Великая пирамида Ушмаля — это и есть Обитель Волшебника.

— Обитель Волшебника — это пирамида? — вырвалось у меня.

— Я объясню, — шепнула Иксчааль.

— Твоя мать Икслум была Хранительницей Темного Разлома, — произнес Страж. — С ее уходом эта обязанность ложится на тебя.

Я машинально потрогал отметины на своем животе.

— Да, — снова кивнул Страж. — Звездочет запечатлел Темный Разлом на твоем теле, чтобы мы могли узнать тебя, когда она уйдет.

— Что стало с моей матерью?

— Время ответов на такие вопросы наступит позже. Ты здесь для того, чтобы принять на хранение Темный Разлом.

— Да что это такое, Темный Разлом?

— Это кодекс. Для сбережения коего ты и был рожден.

— Книга? Темный Разлом — это книга?

— Книга Судеб.

— Книга Судеб? — покачал головой я.

Книга Судеб представляла собой 260-дневный календарь, использовавшийся для предсказания человеческих судеб. Ни о какой другой Книге Судеб мне известно не было.

Страж поднял руку, предваряя множество вопросов, которые я хотел задать.

— Твой долг — оберегать книгу.

— Это опасно?

— Да. В Ушмале нет более ни власти, способной поддерживать порядок, ни верховного жреца, угодного богам. Город погружен в хаос. На улицах властвуют фанатичные жрецы, банды грабителей и безумные толпы. Ты должен спасти кодекс и сберечь его для будущего. Он помедлил, глядя на меня. — Вот почему ты был рожден, вот почему ты — Хранитель Слова. Сейчас, когда кодекс в опасности, только ты можешь его спасти.

— Много ли воинов вы сможете выделить мне в помощь? — спросил я.

Стражи промолчали.

— А если у меня не получится?

— Ты отправишься в Шибальба.

Ай-йо… Шибальба — так майя называли преисподнюю Миктлантекутли.

68

Ушмаль

В город мы с Иксчааль вступили в обличье нищих, но нельзя сказать, что это так уж нас выделяло. Царившие в городе хаос и насилие побуждали людей одеваться и выглядеть бедно, чтобы не привлекать внимания стяжателей. Однако даже в условиях полного упадка и разложения былое величие майя давало о себе знать. Здесь до сих пор ощущался творческий дух предков нынешних майя и величие их древней, славной истории. Проходя мимо великолепных монументов, громадных дворцов, искусно построенных и украшенных зданий, я не мог не восхищаться изумительным мастерством зодчих, ваятелей и резчиков по камню. Поразительно, но деяния героев майя, их правителей и богов нередко были не нарисованы, а высечены в твердом камне в виде рельефов. Ощущение было такое, будто я оказался рядом с богами… с которыми, наверное, и имели дело древние майя.

— Это самый великолепный из городов майя? — спросил я у Иксчааль.

— Есть и другие, — покачала головой она, — столь же поражающие воображение. Майя создали великую цивилизацию, занимавшую территорию не меньше, чем нынешние великие северные державы. В период расцвета Ушмаль да и иные города страны майя превосходили богатством и блеском нынешний Толлан. Но когда боги отвернулись от них и началось угасание, люди покинули многие города, которые со временем обратились в руины. Ушмаль устоял, но ныне и он движется к разрухе.

— Боюсь, что, глядя на Ушмаль, вижу будущее Толлана, — сказал я.

— Я тоже, — отозвалась она.

Однако слишком большого сходства между двумя городами не наблюдалось, по крайней мере на сегодняшний день. Столица тольтеков пока представляла собой сверкающий, великолепно отполированный и ограненный драгоценный камень, в то время как город майя попросту умирал. Но с другой стороны, здесь все еще веяло величием прошлого и казалось, что этот дух сохранится даже после того, как от Толлана останутся одни развалины.

— Силен тот правитель, который сохраняет контроль над городом в трудные времена, — через некоторое время произнес я.

— Увы, когда в Ушмале настали темные времена, правитель был убит. После его смерти многие покинули город, но бежать могли далеко не все. Беднякам было просто некуда, а кое-кому, буянам, грабителям, да и некоторым военным вождям, все это оказалось только на руку. Теперь не разобрать, где разбойники, а где воины: чем наглее и кровожаднее шайка, тем больший успех ей сопутствует. Некоторые банды захватили те или иные городские кварталы, но в нынешней ситуации важнее держать в руках не территорию, а ресурсы. Зернохранилища, источники воды, городской арсенал, священный храм, обеспечивающий доступ к богам, — вот что дает настоящую силу и власть, а не улицы и дома. Некоторые шайки еще цепляются за кварталы, но их дни сочтены.

Несметное количество изображений бога дождя Чака, с человеческим телом, но клыкастого и покрытого змеиной чешуей, указывало на то, какое значение имела для местных жителей вода. Вооруженный топором из молний, этот бог производил гром и проливал на землю дождь, сотрясая своим оружием тучи.

— Чак был столь же скуп на воду на юге, как ныне Тлалок в Толлане, — сказала Иксчааль. Она пояснила, что, несмотря на обильную тропическую растительность, почва здесь, во владениях майя, в отличие от многих иных земель, отторгает воду. — Испокон веков вода здесь скапливалась в выложенных камнем природных колодцах, называемых сенотами. Почва здешняя воды не удерживает, но обильные ливни наполняли подземные резервуары. Города строились вокруг больших сенотов, селения возникали близ маленьких. Как и многие другие, сеноты Ушмаля почти высохли. Воды едва хватает для того небольшого населения, которое еще осталось в городе.

Я тут подумал о Толлане и тамошней засухе.

— Так что же, державы майя пришли в упадок из-за того, что бог дождя лишил их воды?

— В некоторых землях не хватало воды, в некоторых — пищи, — покачала головой Иксчааль, — на одни обрушивались болезни, другие терзали войны. Общим для всех было одно — упадок.

— Но чем он был вызван?

— Тем, что их оставили боги.

Иксчааль привела меня в самое сердце города, туда, где находились его главные святыни. Стоя перед высокой пирамидой, я ощущал исходящий от нее дух тайны и волшебства — того же рода, что исходил от самой Иксчааль.

— Обитель Волшебника, — сказала моя спутница. — Обойди весь сей мир, другой такой пирамиды нет.

Все священные пирамиды, которые мне до сих пор доводилось видеть, имели широкое четырехугольное основание и постепенно сужались к плоской вершине. Обитель Волшебника в основании была овальной и формой отчасти походила на яйцо. Это, подобное яйцу, строение было уже, чем обычная пирамида, и не ступенчатым, а гладким до самого верха. Иксчааль поведала мне о том, что сей необычной формы храм был задуман и построен карликом.

Однажды бездетная старушка нашла яйцо, которое отнесла домой и бережно хранила до тех пор, пока из него не вылупился младенец. Шли годы, младенец стал взрослым, только вот роста был очень маленького. Правда, силища у карлика была огромная, совсем не по росту. Поощряемый вырастившей его старухой, карлик предложил помериться силой тогдашнему правителю Ушмаля и взял над ним верх. Обиженный правитель приказал карлику, раз он такой сильный, за ночь построить храм, а когда поутру проснулся, над городом высилась эта необычная пирамида.

— Карлик был богом, — догадался я.

— Да, поэтому все и называли его Волшебником. А некоторые говорят, что он был упавшей с неба звездой.

Так все было или иначе, но Обитель Волшебника и впрямь представляла собой выдающееся достижение. Строений подобной формы не встречалось нигде, и мне было понятно, почему люди приписывали ему звездное происхождение.

Однако имелось и нечто, роднившее его со всеми прочими виденными мною пирамидами, — кровь. Кровь пятнала ступени, заполняла угловые бассейны и, переливаясь через края, стекала по гладким склонам.

Ай-йо… Мне сразу же вспомнилось обнаженное тело, истекающее кровью после отсечения головы.

Стражи верховного жреца храма в рваной, заляпанной кровью одежде сидели на корточках у подножия и соревновались в меткости, швыряя в чан человеческие кости. Некоторые пятна крови были совсем свежими.

— Как давно хранится кодекс в Обители Волшебника? — поинтересовался я.

— Обитель построили над другой пирамидой, обычной формы, которая, в свою очередь, была воздвигнута поверх еще одной, сооруженной гораздо раньше. Но кодекс Темного Разлома древнее, чем первая пирамида, древнее самого Ушмаля. Там, внутри, имеется лабиринт тоннелей, уходящих так глубоко под землю, что некоторые верят, будто один из них ведет прямиком в Шибальба. И кодекс хранили именно там, в глубочайшем тоннеле, в такой близости от преисподней, какая только достижима для живого существа.

— Так что же, выходит, кодекс находится в потустороннем мире?

— Он находится у тебя под ногами.

Я посмотрел под ноги и только сейчас понял, что стою на крыше сенота, подземного резервуара, где хранились городские запасы воды. Крыша находилась почти на одном уровне с мостовой и выделялась лишь тем, что была украшена резьбой по камню, повествующей о деяниях бога воды Чака. По моим прикидкам, она имела около сорока шагов в поперечнике, так что сенот имел внушительный размер.

У ведущего вниз отверстия стояли караульные, выглядевшие такими же оборванцами, как и стражники верховного жреца. Правда, одежда караульных у сенота не была испачкана в крови, и, приглядевшись, можно было догадаться, что их лохмотья когда-то были облачением личной стражи правителя.

— Так ты говоришь, что кодекс в сеноте? — уточнил я.

— Да. Я уже рассказывала тебе, что, когда город был покинут всеми, кроме бедняков, проходимцев и грабителей, здесь разразилась настоящая война за оставшиеся жизненные ресурсы. Вожак шайки, захватившей контроль надсенотом, именовал себя Владыка Чак, Властелин Воды.

Я мог бы об этом догадаться.

— До этого Владыка Чак был рабом правителя и исполнял обязанности стражника, а скорее пыточных дел мастера. Когда правителя не стало, бывший раб собрал вокруг себя оставшихся воинов и захватил контроль над водой.

— У него было большое войско? — спросил я, понимая, сколь важна вода, и какой отчаянной, надо думать, была схватка.

— У него есть сильное оружие, не позволяющее другим алчным шайкам попытаться отбить сенот.

— Какое оружие? Он что, объявил, будто обладает тем самым жезлом из молний, которым его небесный тезка сотрясает тучи?

— Нет, все гораздо проще. Он подвесил над водой в сизалевом мешке большой сосуд со смертельным ядом.

Я застонал от негодования. Вот уж действительно сильное и подлое оружие. Никто не решался напасть на него, ибо тогда сенот был бы отравлен и всем этим двуногим крысам и змеям, что оставались в городе, пришлось бы убираться неведомо куда.

С помощью воды он держал весь Ушмаль в заложниках.

— А как к нему попал кодекс?

— После того как город остался без правителя и верховного жреца, Владыка Чак ворвался в храм, думая, что, обладая святилищем, сумеет упросить богов даровать ему верховную власть над всем городом. Этого не случилось, из храма его выбили, однако, отступая к сеноту, он прихватил с собой все, что счел ценным. И кодекс в том числе.

— А вы пытались выкупить у него книгу?

— Нет, потому что сначала попробовали выкупить другие похищенные реликвии, чтобы выяснить, можно ли иметь с ним дело. Но он, получив запрошенную цену, тут же начинал требовать в десять раз больше. Торговаться с ним можно месяцами, так и не добившись результата. Кроме того, ему известно, что это священная книга. А стало быть, даже если бы мы и договорились, он все равно попытался бы или убить, или обмануть нас.

— Ну и как же нам тогда заполучить от него кодекс? — спросил я.

— А вот это уж решать Хранителю, — прозвучал ответ.

69

Как попасть в сенот, ставший хранилищем кодекса, избежав при этом столкновения с Владыкой Чаком и его кровожадными головорезами, служившими когда-то придворными палачами, было задачей, достойной самого Кецалькоатля, божественного покровителя не только наук, но и приключений.

Или щенка койота, выросшего среди диких ацтеков, прирожденных убийц и грабителей.

— Октли, — сказал я.

— Октли? Ты никак задумал выторговать священную реликвию за кувшин пойла? Ты сумасшедший?

— Иксчааль, в храмах, или где там еще, вас, Стражей, готовят, учат, надо думать, многому, но не всему. Уверен, мне известно, как сторговать кодекс у Владыки Чака.

— И как же?

Я взглянул ей в глаза.

— Сейчас ты увидишь, как я творю волшебство.

Купив несколько сосудов октли у торговца на площади, я нанял его охранников, чтобы отнесли сосуды к сеноту. Конечно, торговец попытался подсунуть мне разбавленное пойло, но мигом отказался от этого, когда я дал ему кусок нефрита, стоимость которого в несколько раз превосходила цену всего его товара.

— Мне нужен чистейший октли, один запах которого способен опьянить бога.

Он предложил мне отведать глоток. Ай-йо! Вот это напиток! У меня аж глаза на лоб полезли.

Когда мы с Иксчааль предстали перед караульными у сенота, те мигом сообразили, что напиток предназначен для них в качестве взятки, хоть и не знали пока за что.

— Отнеси это Владыке Чаку, — попросил я начальника стражи, вручив ему отполированный до блеска, усыпанный самоцветами обсидиановый кинжал.

— У Владыки Чака уже есть кинжал, — воззрился на меня злобными, жадными глазами стражник. Он с удовольствием засадил бы кинжал в меня.

— Посмей только не выполнить, что я сказал, и он этим кинжалом отхватит тебе яйца. Этот клинок — дар от правящего дом Толлана. Его посылает Владыке Чаку лично правитель Кецалькоатль.

При упоминании правителя блистательного Толлана стражник выпучил глаза. Но я видел, что еще больше ему захотелось присвоить дорогостоящий нож.

— Немедленно отнеси кинжал Владыке Чаку! — рявкнул я. — Иначе он им же тебя и освежует! — Когда стражник неохотно направился к ведущей вниз лестнице, я вдогонку добавил: — И скажи Владыке Чаку, что у меня есть для него и другой дар, нечто еще более ценное.

Иксчааль воззрилась на меня, и я подавил усмешку. Мне нравилось держать ее в неведении, заставляя строить догадки, что она так часто проделывала со мной. Но хотелось верить, это не доведет нас до погибели.

Стражник удалился вниз по лестнице, а я отвел Иксчааль в сторонку.

— Куда мы идем? — удивилась она.

— Просто отойдем, чтобы не мешать стражникам и здесь, и внизу заливать в глотки октли.

Будучи умелым бойцом, Иксчааль прекрасно знала, что опьянение ухудшает реакцию и мешает верно нацелить удар, и в схватке трезвый противник получает над пьяным неоспоримое преимущество. Не говоря уж о том, что к пьяному часовому легче подобраться и оглушить его неожиданным ударом.

— С чего ты взял, будто кинжал произведет на Чака впечатление? У него наверняка есть кинжалы.

— Не такие, как этот. Его дал мне сам правитель. Как и у моего меча, у него обсидиановое лезвие исключительной работы: оружейники Толлана делают кинжалы только для правящего дома и высшей знати. Чак сразу поймет, что это не простой клинок.

Вернувшийся стражник велел нам следовать за ним вниз. Его помутневшие глаза и раскрасневшееся лицо сказали мне, что он успел приложиться к октли. Поспевая за стражником, мы спустились на четыре уровня по пролетам освещенной факелами каменной лестницы, после чего оказались на узком выступе, что шел вдоль бассейна с водой. Мне сразу бросился в глаза подвешенный над водой сизалевый мешок с ядом, от которого тянулась веревка. Ее конец шел к человеку, который восседал, как на троне, на явно принадлежавшем раньше кому-то из знати кресле, — и этому человеку хватило бы одного взмаха ножа, чтобы перерезать веревку и отравить воду.

Мы прошли по уступу и остановились перед троном. Двое стражников находились позади нас, двое слева, спиной к воде, а перед нами восседал Владыка Чак.

Он оказался ниже ростом, чем я представлял: при виде его первая моя мысль была о карлике, воздвигнувшем Обитель Волшебника. Но нет, карликом он, конечно, не был, хотя почти на голову уступал в росте Иксчааль и, наверное, едва достигал макушкой мне до плеча. Зато он был мускулист и широкоплеч, кожу, наряду с татуировками, покрывали заработанные в боях шрамы.

То был опытный, многое повидавший боец, справиться с которым не так-то просто. Но нога у него была в повязке, видно из-за раны или травмы. Вокруг трона громоздилась добыча, захваченная при налетах на дворец, храм и иные места. Книга среди всего этого богатства была всего одна: кодекс, обернутый в оленью кожу.

Я переглянулся с Иксчааль и по глазам ее понял, что это и есть Откровение Темного Разлома.

— Я собираюсь тебя убить, — произнес, не шевельнувшись на своем кресле, Владыка Чак.

Это заявление ответа не требовало. Я ждал следующего, более обнадеживающего.

— Или, может быть, не убью, если ты меня порадуешь.

— А что может тебя порадовать?

— Твоя кровь. Желательно, вся. Сегодня я еще не приносил жертв богам. Кроме того, кровью майя они уже пресытились, а вот кровь тольтека, думаю, будет им в радость.

— Моя кровь предназначается моим собственным богам, да и то в количествах, которые я проливаю сам.

— Твои тольтекские боги сплошь шлюхи. — Чак бросил на меня злобный взгляд. — Даже те из них, кто мужского рода, продавали свои тела другим богам. — Он поднял перед собой кинжал. — Ну и что еще ты украл у тольтекского правителя?

— У меня есть и другое тольтекское оружие. Прекрасной работы, из лучшего обсидиана.

Чак поджал губы и кивнул, проводя пальцем по режущему краю клинка.

— Даже правитель Ушмаля не имел подобного кинжала. Почему ты принес его мне?

— Желая предложить дружескую сделку, — пожал плечами я. — Даю тебе что-то свое, а получаю что-то твое.

— Ну, от меня ты не получишь ничего, кроме мучений. Правда, если твои подношения мне понравятся, я, пожалуй, подарю тебе взамен быструю смерть. Я люблю оружие из хорошего обсидиана.

— А мне нужен кодекс, что лежит справа от тебя.

Чак уставился на меня и некоторое время молчал.

— Он, должно быть, очень ценный.

— Не очень, — покачал головой я, — ведь с его помощью ты не раздобудешь еды и не убьешь своих врагов. Но это священная реликвия, и боги гневаются из-за того, что она оказалась в неподобающих руках. Я отнесу книгу в храм, чтобы жрецы позаботились о ней.

— Жрецы? — неожиданно расхохотался Чак. — Да мы перебили их всех — я имею в виду настоящих жрецов. Нынешний верховный жрец храма раньше отвечал за чистоту ночного горшка правителя.

— Еще раз говорю, я пришел сюда ради сделки. Дай мне книгу, и я дам тебе то, что для тебя важнее всего в мире.

— Что?

Чак еще произносил это слово, а я уже разворачивался, как и Иксчааль рядом со мной. Боевой топор на коротком древке вылетел из-под моего плаща, ударив ближайшего ко мне стражника по голове. При этом я сознательно нанес удар обухом, так, чтобы топор не застрял в черепе, а сбил противника с ног и заставил упасть в воду. Тем же смертоносным движением я обезглавил воина, стоявшего с ним рядом.

Бок о бок со мной, Иксчааль, крутанувшись, словно ей придали быстроты боги, пронзила кинжалом горло караульному, стоявшему позади ее.

Четвертый стражник успел отступить на шаг, оказавшись за пределами ее досягаемости, и вскинул топор, но Иксчааль метнула кинжал с такой силой, что он вонзился ему в горло по рукоять. Стражник пошатнулся, но еще не успел упасть, когда она подскочила к нему и вытащила кинжал.

Теперь мы были вдвоем против одного Владыки Чака. Он пытался встать, но не мог опираться на поврежденную ногу.

— Было у меня намерение обменять твою жизнь на кодекс, — сказал я, — но теперь вынужден забрать ее, потому что ты оскорбил моих богов.

Чак сделал отчаянный выпад, целя мне в живот, но я, отмахнувшись топором, отрубил ему кисть, а потом, перехватив рукоять топора обеими руками, мощным ударом раскроил пополам его череп.

Мы схватили кодекс и, перепрыгивая через три ступеньки, понеслись наверх.

Все четверо караульных у входа валялись на земле. Двое не дышали, двое других выглядели так, словно дышать им осталось недолго.

Я взглянул на Иксчааль.

— Я кое-что добавила к октли, — пояснила она.

— Что?

— Свою магию.

Часть XVII

70

Эмилио Луис Карризо сидел в плетеном кресле за столиком из стекла и металла, стоявшим в патио его дома в штате Чьяпас, и смотрел на пышные зеленые джунгли. Высокий мужчина с резкими чертами лица, аккуратно подстриженной бородкой, прибранными в хвостик, черными, как обсидиан, волосами, свирепыми черными глазами и кожей цвета кофе латте аккуратно положил сахар в фарфоровую кофейную чашку. На нем были брюки от Зеньи из тончайшего египетского хлопка, полусапожки от Армани и белая, спортивного покроя рубашка из таиландского шелка. Шитая на заказ в Бангкоке, рубашка подчеркивала его рельефные мышцы, которые он так старательно качал, отбывая пятилетнее заключение в Пеликан-Бэй.[39]

— Жарко, патрон, — сказал ему его компаньон Рафаэль Моралес. — Не лучше ли было бы надеть рубашку с короткими рукавами, шорты и сандалеты?

Лысеющий, средних лет мужчина с маленькими невеселыми глазами и коричневой, словно жженой, кожей, Моралес всегда предпочитал гавайские рубашки с короткими рукавами. Мало того что всех мыслимых и немыслимых оттенков желтого, фиолетового, белого и красного цветов, так еще и разрисованная кокосами, досками для серфинга, ананасами, а главное, в изобилии голыми красотками, его рубашка чуть ли не трещала на могучих плечах, едва покрывая внушительный живот и давая возможность увидеть тюремные татуировки, украшавшие его могучие бицепсы и предплечья, и опознавательные знаки мексиканской мафии, охватывавшие полукольцом шею. Сразу было видно, что это человек с огромным специфическим опытом.

— Так-то оно так, но я не хочу выставлять напоказ свои тюремные татуировки, — пояснил Карризо.

— Почему? — удивился его друг.

— Теперь предполагается, — покачал головой Карризо, — что я респектабельный бизнесмен, придурок. А где ты видел разрисованного бизнесмена?

— Все равно, в такую жарищу так одеваться нельзя, — заключил Моралес.

На самом деле многочисленные татуировки служили Карризо постоянным напоминанием о том, что пребывание в тюрьме строгого режима Пеликан-Бэй — это не тот опыт, который ему хотелось бы повторить. С тех пор он носу не совал в Соединенные Штаты и не раз клялся себе, что никогда в жизни не совершит больше такую ошибку. Мексиканских федералов, как и вообще чинуш и политиков любого уровня, было гораздо легче подкупить, а значит, и контролировать, чем их американских коллег. Со временем Карризо ненавидел американцев все больше, и эта ненависть достигала такого накала, что однажды даже Моралес поинтересовался, что уж он так злобится на этих гринго.

— Чертовы америкашки не терпят mordida[40],— напрямик ответил Карризо. — А я могу доверять людям, которые не берут взятки?

— Но почему они не берут твои деньги, босс? — спросил Моралес.

— Им чужда этика.

— Что за этика? — поинтересовался Моралес.

— Золотое Правило.

Моралес молча смотрел на него без проблеска понимания во взгляде.

— Чье золото, тот и правит, понятно? — объяснил Карризо.

— А то, босс, — хмыкнул Моралес, — это и мое главное правило.

— А что, «Апачерос» — это тоже часть твоего «респектабельного бизнеса»? — осведомился Моралес.

— Я инвестирую не только в наркотики и пушки.

— Sí, на тебя еще работают muchas putas, — ухмыльнулся Моралес. — Множество потаскушек.

— Что, чертовски грязный бизнес, да?

— Но чертовски выгодный, — оскалился Моралес.

— Mucho lucrativo[41],— подтвердил Карризо.

— Ну конечно, с таким бизнесом тюремные татуировки не вяжутся, босс.

Карризо пожал плечами и взглянул на усыпанные сапфирами и алмазами часы «Картье» из белого золота. Было 10.59 утра.

— От этого кофе я нервничаю, — буркнул он и жестом подозвал слугу, мужчину в черных брюках карго и белой гофрированной рубашке. — Ведерко со льдом и «Корону»[42], чтобы разбавить кофеин.

Моралес поморщился, находя это утреннее возлияние дурным знаком.

— Ладно, amigo, расскажи-ка мне об этой штуковине, как ее там… кодекс? — попросил Карризо.

— Sí, с виду это вроде как книга, только ей уже одиннадцать веков. Помнишь ту женщину-археолога, которую мы было сцапали в Чьяпасе, но потом ее отбили у нас двое гринго?

— И прикончили восьмерых наших парней.

— Десятерых, кого гранатами подорвали, кого пристрелили.

— Но этих гринго, надеюсь, тоже пришили?

— Они опять здесь, с той же женщиной. Она еще одну телку с собой взяла, тоже археолога. Они добыли Второй кодекс, а может, Третий — тут у меня уверенности нет.

— Ага, помню. У меня есть свой человек на севере, который нам помогает. И в этой их компании тоже свой человек, погонщик мулов. Мы послали людей, чтобы их прикончить, послали хороших ребят. И теперь ты мне говоришь, что все эти гринго живы?

— Погонщик мулов пропал. И ребята, которых мы туда послали, тоже не дают о себе знать. У меня такое чувство, что они все мертвы.

Карризо ошеломленно воззрился на собеседника:

— Хочешь сказать, что они грохнули вторую нашу команду — и погонщика мулов?

— Probablemente, патрон. Весьма вероятно.

Служитель доставил ведерко со льдом и «Корону».

— А вот и текила, — мягко произнес Карризо, но от него исходили волны гнева.

«Текила в одиннадцать утра — это muy malo, — подумал Моралес. — Очень плохо».

— Скольких они убили? Восьмерых?

— Десятерых, считая погонщика.

— Двенадцать человек убиты, а своих кодексов мы так и не получили?

— Выходит, что так. Чертовы гринго, ничего нам не отдали. Убили наших людей, а книжки забрали себе. Убийцы и грабители!

— А что в них, в этих кодексах?

— Погонщик говорил, там записаны слова бога Кецалькоатля о том, как в две тысячи двенадцатом году настанет конец света.

— Слушай, а ведь в тюряге я слыхал про этого Кецаль… Хренотля. — Лицо Карризо просветлело.

— Ну? Ты изучал религию?

— Ага, ацтеков и майя. Там сидело полно индейцев, и все они считали, что было бы неплохо вернуть веселое времечко этих ацтеков да майя. В книжках говорилось, будто этот звездный бог Кец-цаль… короче, что он куда-то свалил, но потом вернется и типа всех нас спасет. Да, читал я про Кецалика этого, а как же? Он еще подрался с muy malo hombre, очень плохим парнем по кличке Тескатлипока, богом смерти, крови, ночи и прочего дерьма, и тот здорово ему вломил. Гонял по всему небу: классное было шоу. Нынешние-то cholos, индейцы, знай твердят одно, что этот Кецаль еще вернется и всем обломится счастье. А я в толк не возьму, что эти сукины дети, это отродье потаскух так за него цепляются и его ждут, ежели матч выиграл этот Тескатлип.

— Так он вроде бог ночи и всякого дерьма?

— Ну и что с того? Можно подумать, днем много хорошего — сплошные заботы да беспокойство. То ли дело ночь — оттягивайся на здоровье, глуши текилу, трахай putas. Нет, старина Тес настоящий мужик, с яйцами.

— Sí, но, между прочим, книжки, за которые отвалят кучу деньжат, придумал этот придурок Кец. Тес Потри Пока твой, он не по книжной части.

— Ага, но книжки-то кто прибрал к рукам, не шлюхи?

— Прибрали ладно, пусть шлюхи, но ведь Теска Ври Пока — он же не автор.

— Слушай, кончай придуриваться. Сам прекрасно знаешь, боги мне по хрену, меня интересуют dinero. Просек? Если этот Кецаль Обормотль стоит muchos dineros[43], мне с ним по пути.

— Выходит, ты перебежчик? Ты ведь поддерживал Треску Три Пока.

— Мы с тобой не о хреновых богах толкуем, а о миллионах. Десятках миллионов, сотнях миллионов.

— А еще мы потеряли двенадцать парней: это нельзя спускать на тормозах.

— Да, придется попотеть, — согласился Карризо.

— Кого ты хочешь послать? — поинтересовался Моралес.

— Сынок погонщика — тот еще выродок, он и Иисуса пришьет не моргнув глазом. Не говоря уж о том, что hombres-putas грохнули его старика. Вот пусть и поработает.

Моралес кивнул.

— А тот твой североамериканец, он продолжает нам помогать?

— Помогать-то помогает, но начал зарываться. Требует двойную плату. Я еще подумаю, чем с ним расплачиваться, серебром или свинцом. В смысле, серебришко в карман или свинец в башку.

— Он высоко сидит, босс.

— Подонок, он и есть подонок, где бы ни сидел.

— Да, так оно и есть.

— Так оно и есть.

Карризо потянулся за принесенной слугой бутылкой выдержанного напитка, каждая емкость с которым нумеровалась и имела наклейку с названием ранчо, где добывался сок агавы, и разлил содержимое по высоким бокалам.

— Salud, — сказал Моралес. — За здоровье…

— Y pesetas[44],— закончил тост Карризо. — И давай вызови этого сына погонщика. Я хочу получить Кецалькоатлевы книжки, кодексы, или как их там. А еще хочу, чтобы эти долбаные гринго оказались в земле, причем pronto. Скоро.

— Mucho pronto. Очень скоро.

— Ну, тогда vaya con Dios.[45]

— Y pesetas.

— Y putas.

— Y Diabola.

Моралес встал. Ему надо было ехать к отпрыску погонщика мулов, а его боссу договариваться о взятке с той крысой в Вашингтоне, а если потребуется, то и пригрозить.

И все это из-за старых книжек?

Нет, все-таки командовать шлюхами во всех смыслах лучше.

Часть XVIII

71

Сей мир, 1004 год. Толлан

Как я установил раньше, в жизни все идет по кругу. Когда я спросил Иксчааль, почему я был избран для того, чтобы вместе с ней выискивать утраченный кодекс Стражей, она ответила просто:

— Темный Разлом избрал тебя, дабы оберегать и хранить слова Кецалькоатля и Великий календарь. Кому еще охотиться за словом, как не его Хранителю?

— Все из-за знаков на моем животе?

Вопросов, оставшихся без ответа, у меня было еще больше, чем раньше. Но получить ответы от Иксчааль было труднее, чем выжать кровь из высушенных солнцем костей.


На сей раз мы наняли лодку, которая, плывя вдоль побережья, доставила нас прямиком в селение неподалеку от Тахина. Затем нам пришлось двинуться через горы. Возвращаться через Теотиуакан было слишком опасно из-за войны с Толланом.

Еще не добравшись до Толлана, мы услышали, что военные действия разворачиваются неудачно. Теотиуакан напал на войско тольтеков первым, и, хотя Кецалькоатль не только отбил атаку, но и вынудил противника отойти под защиту стен, взять город с налету он не смог. Отряды противника перерезали пути снабжения его войска, и, когда к ним подоспело подкрепление из Чолулы, ему пришлось отступить. Весть об этом тут же разнеслась повсюду, и теперь уже войска Теотиуакана, Чолулы и объединенные кланы ацтеков развивали наступление на Толлан.

— Толлан ранен, — точно оценив складывающуюся ситуацию, сказала Иксчааль, — и стервятники слетаются отовсюду, чтобы урвать себе кусок.

Города, недавно трепетавшие перед Толланом, теперь увидели возможность свергнуть его власть, и их чаяния совпали с желаниями жрецов, алчущих крови для богов и власти для себя.

Мы с Иксчааль вернулись в Толлан с кодексом. Я нес его под плащом, привязав ремнями к спине. Но стоило нам приблизиться к восточным воротам, мы обнаружили, что в городе царит хаос. Люди валом валили прочь из города, унося с собой столько имущества, сколько могли. Правда, уходили по преимуществу те, кому было куда: знать, состоятельные купцы и высшее жречество.

На подступах к городу нам довелось услышать уйму всяческих историй, а по пути во дворец я повстречал Дымящегося Щита, с изможденным лицом, в перепачканном, изорванном облачении воителя-Ягуара. Оказалось, он не спал несколько ночей, но все равно был очень рад нашей встрече. Я поспешил расспросить его о том, что же на самом деле происходит.

— Правитель не один год ограничивал число человеческих жертвоприношений, а по возвращении из похода на Теотиуакан запретил их вовсе, точно так же, как и беспрестанные жреческие войны, единственным смыслом которых был захват пленников для жертвенных алтарей.

Жрецы возмутились и стали будоражить народ, утверждая, будто Тескатлипока, их бог смерти, в гневе разорит и опустошит землю. А голодный народ не в том настроении, чтобы испытывать терпение богов, поэтому встал на сторону жрецов.

— Ему следует стоять на своем, а враждебных жрецов просто перевешать.

— Слишком поздно. Жрецы устроили такое брожение, что Кецалькоатль решил отречься от престола. По моему мнению, только если он покинет Толлан, раздоры улягутся, и народ сможет объединиться против иноземцев, стремящихся разграбить город.

— Но удовлетворит ли жрецов отречение правителя? — спросил я.

— Ничуть. Сейчас они обвиняют Кецалькоатля в том, что он, напившись, явился в спальню к сестре и надругался над ней.

Правитель мог обладать хоть сотней жен, но принуждать к сожительству кровную родственницу считалось непростительным преступлением, каравшимся смертью. Жрецы явно хотели заполучить голову Кецалькоатля.

— Люди распускают о правителе разные слухи, особенно его недруги во дворце, — не желая верить наветам, сказал я.

— Конечно, это ложь, — кивнул Дымящийся Щит. — В ночь накануне отречения он был так пьян, что на следующий день ничего не помнил. Думаю, или жрец, или сестрица подмешали что-нибудь ему в октли. Так или иначе, поутру жрецы начали распространять эти слухи, а его сестра, видимо, вступив с ними в сговор, их не опровергает. Она явно вознамерилась занять престол брата.

— Возможно, она и жрецы опасаются, что рано или поздно он захочет вернуться к власти.

— И распускают постыдные слухи, чтобы сделать возвращение невозможным, — согласился Щит.

— В Толлане воцарилось безвластие, — глядя на окружающий хаос, подытожил я. — Кто-то должен объяснить сестре правителя и жрецам, что, если дело пойдет так дальше, скоро здесь не останется престола, который можно было бы занять.

— Они одержимы жаждой власти, — сказал Щит.

— Но как раз власти у них сейчас и нет, — отозвался я.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил меня Щит.

— Наш правитель был слишком учен и дальновиден для своего времени и положения.

— Слишком мудр для своего народа? — спросил Щит.

— И жрецы, и народ жаждали крови, а он пошел против них.

— Иными словами, и жрецы, и народ получили то, что хотели, — вздохнул Щит.

— Можно сказать и так.

Я огляделся и неожиданно обнаружил, что Иксчааль опять исчезла. Но меня это больше не удивляло: возможно, она перелетела через стену и вознеслась к звездам.

Другое дело, что мне тут же стало недоставать ее. Я беспокоился о ней, скучал и ощущал утрату.

Однако кем бы она ни была, нам было суждено встретиться снова.

Непременно встретиться, пусть даже в преисподней Миктлантекутли.

Теперь я верил, что наши с ней судьбы переплелись навеки.

72

Мы отправились прямиком во дворец. Вход охранял сильный отряд мрачного вида воителей-Ягуаров. Они выглядели готовыми не только к отражению нападения, но и к дальнему походу.

— Правитель спрашивал о тебе, и не один раз, — сказал Щит, когда мы уже входили во дворец. — Тебя долго не было.

— Я проделал немалый путь.

— А ты… — он внимательно посмотрел на меня, — нашел утраченный кодекс?

Я кивнул.

— И ты знаешь, в чем твой долг?

— Ты рассказал мне об этом еще на вершине пирамиды, в мою первую ночь в Толлане. Как Хранитель Слова, я должен оберегать и хранить кодексы Кецалькоатля и Великий календарь.

— Хорошо, — мрачно кивая, сказал он и отвел глаза.

— А ты знаешь, куда собирается отбыть правитель? — спросил я.

— Он никому не говорит. Многие из нас последуют за ним хоть в ад. Ты пойдешь с нами к правителю?

— Чуть попозже, — помедлив, ответил я. — После того, как соберу остальные кодексы.

Огромное пространство внутри выглядело непривычно обезлюдевшим. Лишь немногочисленные слуги продолжали сновать туда-сюда. Проходивший мимо придворный с пустым взглядом сделал вид, будто меня не заметил.

Однако я не отправился прямиком в обсерваторию Звездочета. Вместо этого я поспешил по сумрачным, опустевшим коридорам, где выгорели и потухли уже почти все факелы, в личные покои правителя. Пыли и грязи было столько, что в прежние времена дворцовый управитель угодил бы под кнут.

В конце коридора я заметил Цьянью. Сначала в тусклом свете единственного факела я не мог с уверенностью сказать, что то была именно сестра правителя, а когда подошел ближе, увидел, что она как бы не в себе. Словно под воздействием дурмана, причем не просто октли, а более сильного снадобья вроде магических грибов.

При моем приближении Цьянья вдруг узнала меня, и глаза ее расширились. Я замедлил шаг и склонил пред ней голову. Ее движение было столь же стремительным, сколь и внезапным: выхваченный из-под одежды кинжал метил мне в горло. Я рефлекторно вскинул запястье: клинок полоснул по нему, но глотка, по крайней мере, осталась цела. Когда Цьянья попыталась атаковать меня снова, я перехватил ее руку.

— Почему? — вырвалось у меня.

— Почему ты не умер вместе со своей матерью? — прошипела она. — Зачем ты выжил и вернулся к нам? — Она застыла, прожигая меня злобным взглядом.

— Это ты ее убила? — едва слышно прошептал я.

Лицо Цьяньи исказилось ненавистью и злобой. Вырвавшись из моей хватки, она снова замахнулась кинжалом. Я снова отбил удар, но обсидиановое острие задело грудь. Из пореза полилась кровь.

Не принадлежи Цьянья к правящему дому, я убил бы ее, но вместо того лишь снова перехватил ее руку. Неожиданно она дернулась и охнула. Сначала я ничего не понял, потом увидел обхватившую ее сзади и поддерживающую, не давая упасть, руку и лишь после заметил появившееся из ее горла острие кинжала, пробившего шею насквозь.

Цьянья захлебнулась в кашле, из уголка ее рта потекла кровь.

— Так будет лучше, — печально произнес Кецалькоатль. — Изгнания бы ей не вынести.

— Она убила мою мать? — хрипло спросил я.

— Да, — подтвердил он. — Твоя мать зачала от меня ребенка, и, узнав об этом, моя сестра обезумела. Она ударила твою мать кинжалом в живот и, думая, что ты умрешь вместе с ней, бежала. Но тут появился Звездочет. Его мать была повитухой, и он умел принимать младенцев у умирающих матерей. Вырезал тебя и отдал на попечение кормилицы. Однако сестра услышала от кого-то, что твою мать хоронили с разрезанным животом, провела расследование, разыскала кормилицу и пытками вызнала все. К счастью, прежде чем она успела добраться до тебя, Звездочет принял меры. Я в это время находился в походе, поэтому он нанес на твой живот знаки Темного Разлома, уложил тебя в тростниковую корзинку и пустил вниз по течению.

— А что же твоя сестра? — спросил я.

— Она одной крови со мной, к тому же водила дружбу с жрецами. Правитель, наш отец, запретил мне мстить. Твоя мать была простолюдинкой, и это я во всем виновен, ибо принудил ее к близости. Мои руки были связаны.

— Так ты мой отец? — потрясенно спросил я.

— Отец, бросивший свое чадо.

— Но это не твоя вина. Тебя тогда здесь не было. И куда я попал потом, ты не знал.

— Я любил твою мать, но позволил жить ее убийце.

— Ну, теперь покончено со всем.

— Не со всем. Мне снова придется тебя бросить. Мне придется бросить всех.

— Всех?

— Тебя, Толлан, сей мир — всех и всё.

— Из-за царящего в городе безвластия? Из-за жрецов?

— Мы предлагали людям жизнь, а жрецы — смерть, и жрецы взяли верх. Ты сам видишь, что эти служители смерти делают с Толланом. И видел, до чего их владычество довело майя.

— Куда ты направляешься, повелитель?

— Я отправлюсь на восток, навстречу восходящему солнцу. Как когда-то много лет назад ты, отплыву в суденышке из тростника. Дымящийся Щит поможет мне построить его, как помог Звездочету сплести корзину для тебя.

— Но ты вернешься?

— В ладье воскрешения, а не смерти — да. Я вернусь.

Отец обнял меня, впервые в жизни.

На миг я подумал о том, что женщина, обнимавшая меня в снах, та, чья грудь вскормила меня, — несчастная служанка, замученная до смерти. Оказывается, все мои воспоминания относились к ней, ибо мать умерла до моего рождения.

Я печально последовал за отцом к выходу из дворца, где его ждала встреча с Дымящимся Щитом и воителями-Ягуарами, намеренными сопровождать его к морю. Мне же предстояло встретиться со Звездочетом и выяснить, как продвигается работа над Календарем. А потом собрать все кодексы и отправиться в собственное путешествие.

Я был Хранителем Слова.

С кодексом Стражей, прикрепленным к спине, я направлялся к старику в обсерваторию.

73

Я тащился по бесконечным дворцовым коридорам, отрешенно, почти безразлично взирая на буйство и разгром, учиненные здесь жителями Толлана. Озлобленные выпавшими на их долю лишениями, люди теперь тащили все, что попадалось под руку, сгибаясь под тяжестью корзин с маисом, бобами, перцем, какао, сушеным и копченым мясом, мотками веревок, связками сандалий, рулонами тканей, обсидиановыми ножами, связками перьев, самоцветами и изделиями из нефрита.

Среди этой добычи были настоящие произведения искусства: мозаики из бирюзы с золотыми и серебряными вставками, украшенные пиритом, раковинами, жемчугом, с бахромой из перьев, драгоценные маски и щиты.

На удивление, многие из грабителей покидали дворец с охапками человеческих черепов, зачастую тоже выложенных бирюзой, со вставленными в глазницы самоцветами.

Попадались среди мародеров и любители музыки, прижимавшие к груди трубы из раковин, колокола, трескучие тыквы и калебасы, длинные тростниковые флейты, большие, гулкие барабаны. Ну а склонные к щегольству тащили вороха роскошных, отделанных перьями, мехом и драгоценными камнями одеяний. Самые бедные и голодные прежде всего накидывались на снедь: они спешили на улицу, нагруженные маисовыми лепешками, тамале, луком, перцем, бобами, початками, томатами, тушками кроликов и уток, сосудами с охлажденным какао и октли.

Любители животных освободили зверей из дворцового зверинца: изголодавшиеся люди и животные жадно поедали все съедобное, что им подворачивалось, не обращая друг на друга внимания.

Правда, покинув дворец, многие вдруг понимали, что вряд ли смогут унести все награбленное далеко, да и запрятать добычу им некуда, и, осознав этот печальный факт, просто бросали многое на землю, где уже было полно всяческого добра.

Что же до освобожденных ягуаров, пантер, рысей и оленей, то они носились туда-сюда по улицам, распугивая отскакивавших прочь с дороги людей. Попугаи, орлы, соколы и ястребы с криками кружили над головами горожан, тогда как под ногами у них ползали анаконды и аллигаторы.

Я созерцал все это безумное представление, онемев от потрясения. Толлан, давший мне так много, больше не являлся частью моей жизни, а скоро, похоже, перестанет быть и частью чьей бы то ни было. Моя судьба, как и судьбы всех этих охваченных паникой людей вокруг, была определена.

Зато теперь было определено мое происхождение и мое прошлое. Как, несомненно, и мое настоящее. Я должен был найти Звездочета и помочь ему завершить Великий календарь.

Более того, после проделанного путешествия было определено мое будущее. Кодекс Стражей уже был у меня за плечами, мне оставалось забрать кодексы Кецалькоатля и Звездочета, унести их поскорее из Толлана и найти надежный тайник, в котором эти сокровища знания сохранятся для будущих времен и будущих поколений. Нельзя допустить, чтобы они были утрачены.

Звездочет, мой двукратный спаситель и мудрейший человек, какого я когда-либо знал, верил, что от них может зависеть судьба грядущих поколений.

Кецалькоатль говорил то же самое.

Все знали, что Теотиуакан, Чолула и ацтеки рано или поздно начнут штурмовать ворота. На протяжении многих лет наши войска вторгались в их земли и захватывали множество пленников, попадавших в итоге на жертвенные алтари, где им вырывали сердца и отрубали головы.

Этому пришел конец.

Теперь чужие войска стягивались к Толлану, движимые алчностью и жаждой кровавой мести.

А горожане Толлана, поглощенные мародерством и внутренними раздорами, окажутся беззащитными против объединившихся врагов.

Но это не варварам суждено было разграбить имущество богатых, изнасиловать и поработить тысячи женщин и мужчин, предать множество людей мучениям и смерти — основную работу по разорению и низвержению Толлана уже, как ни удивительно, проделывали сами его жители. Некоторые из них поняли, что, когда они обратятся в беженцев, никто из них не сможет взять с собой больше, чем способен унести на спине. Осознав, что груды награбленного добра придется оставить, они пришли в еще большее озлобление и принялись поджигать брошенное имущество факелами.

В то время как я спешил к обсерватории Звездочета, на улицах уже полыхали костры, освещая то, что некогда было блистательным Толланом и великолепным дворцом правителя, жутким, гибельным заревом.

74

Когда Звездочет в первый раз вел меня и Цветок Пустыни через огромный рынок Толлана, мне показалось, что там собрано больше товаров, чем их вообще существует в мире. Что все сокровища Обители Солнца, Южной преисподней и Восточного рая Тлалока собраны вместе и сосредоточены на одной громадной площади.

Сейчас здесь хозяйничали грабители.

Над площадью по-прежнему на головокружительную высоту возносилась Пирамида Солнца, и, словно в насмешку над монументальным строением, мятежники нагромоздили под ней пирамиды награбленного добра: их диаметр у основания вдвое превосходил высоту, а высота порой была в два человеческих роста. В эти громоздящиеся кучи сваливалось все подряд: маис, сладкий картофель, лук, перец, какао, освежеванные и закопченные кролики, пекари, индейки, утки, оленина, собачатина, лягушки и рыба, бумага из коры, сироп из агавы и свежий мед, краски индиго и кошениль, обсидиановые ножи, кремневые наконечники копий, медные топоры, бамбуковые курительные трубки, стулья и спальные тюфяки, жаровни, посуда, соль, ломаная мебель, уголь, пропитанные смолой сосновые факелы, плюмажи из перьев попугаев, орлов и соколов, лекарственные травы, припарки, масла и притирания, барабаны, раковины из труб, флейты, тыквы, наполненные зернами для треска, отрезы ярко окрашенных и расшитых тканей, самоцветы, драгоценные камни, раковины, даже слитки серебра и золота, кольца, браслеты, ожерелья… Все, что только можно себе представить.

И все эти кучи обезумевшая толпа одну за другой поджигала факелами.

На краю рынка стояло с полдюжины клеток для рабов, все еще заполненных пленниками. Прежде их ждали бы каменоломни или жертвенный камень, но сейчас вид этих невольников возбудил в толпе мстительную ярость. Ацтеки из племени людей-псов или представители других враждебных племен и народов, они были родичами тех самых варваров, которые вот-вот должны были объявиться у городских ворот. Взбесившиеся бунтовщики отволокли пленников на площадь, побросали их, связанных, вместе с обломками клеток в кучи награбленного и подожгли эти кучи, превращая в погребальные костры.

Ввергнутую в хаос рыночную площадь я пересек так быстро, как только мог.

Расположенный по соседству квартал еще недавно был заполнен тысячами служителей и почитателей богов. Ныне жрецы в большинстве своем обратились в бегство: остались только старые, хворые да увечные. Они блуждали по улицам с безумными глазами, вознося к небесам визгливые проклятия.

Проходя мимо Храма Солнца, я увидел истерическую толпу людей, стоявших на коленях, с лицами, обращенными к владыке ночного неба Тескатлипоке, у которого они выпрашивали прощение. Другие этим не ограничивались: они хватали ни в чем неповинных горожан и тащили их по ступеням к каменным алтарям, взяв на себя роль жрецов. Неумело, но яростно и рьяно они вскрывали несчастным грудные клетки, вырывали трепещущие сердца, отрубали головы и бросали вниз. Подскакивая на ступенях и оставляя кровавые следы, головы скатывались по склонам, а убийцы, вспарывая трупам животы, обвешивались, как ожерельями, кишками и завывали, словно адские псы Миктлантекутли.

Я спешил к дому Звездочета, держа руку на рукояти кинжала.

75

Наконец я добрался до дома и обсерватории Звездочета и, войдя, обнаружил наши скудные пожитки нетронутыми: видимо, буяны и мародеры не сочли их заслуживающими ни разграбления, ни сожжения. А вот старика в комнатах не оказалось, но мне было известно, где его искать. В неприметном чуланчике находился потайной люк с замаскированной крышкой. Забравшись внутрь, я потянул открывавшую люк веревку, закрыл за собой дверь чулана, зажег факел и, спустившись в секретный тоннель, закрыл за собой люк.

Я быстро прошел узким, низким тоннелем, обратив внимание на то, что поддерживающие потолок балки просели: видно, в мое отсутствие до их замены или ремонта у старика не дошли руки.

Звездочета я нашел в его рабочей комнате: стоя на коленях у рабочего помоста, он наносил знаки и цифры на последнюю страницу Великого календаря.

Услышав мои шаги, он вскинул глаза и без промедления поделился со мной своей радостью: все вычисления для Календаря долгого счета были завершены. Звездочет открыл тайну Последнего дня.

— Вот последний лист Великого календаря, юный писец, — сказал он. — Можешь запечатлеть это в священных письменах.

Заняв его место у помоста, я расстелил чистый лист изготовленной из коры бумаги, приступил к работе и справился с ней за час. Письмена были начертаны, Кодекс Календаря долгого счета завершен.

Старик, обмякнув, сидел в углу. Как и подобает истинному ученому, он не позволял душе покинуть обессилевшее, бренное тело, пока не будет завершено дело его жизни. Но вот этот труд пришел к завершению.

И он умер.

Закончился его долгий, нелегкий путь. Он до конца оставался верен как своему делу, так и своему правителю, ни в чем не поступившись долгом.

Стоит ли выносить его наверх, подумал я. Зачем это делать? Чтобы швырнуть его тело в горнило хаоса? Не лучше ли для него остаться здесь, где он усердно трудился и добился столь блистательных успехов?

Где он был счастлив.

Скоро одна из несущих балок не выдержит, а следом обвалятся остальные. Место его торжества станет его мавзолеем, его вечной обсерваторией, его гробницей.

Я медленно поплелся по тоннелю обратно, к люку и тайному чулану.

Часть XIX

76

Едва выбравшись из потайного чулана, я сразу ощутил что-то ужасное. Стояла нестерпимая жара, за окнами с криками носились по улицам обезумевшие люди. Матери прижимали к груди младенцев, их отцы судорожно запихивали в мешки все, что могли взять с собой при бегстве из Толлана.

Даже на широких улицах было трудно дышать, а узкие и вовсе превратились в пламенеющий ад. Дома, обрамлявшие большие бульвары, обратились в сплошные огненные стены, а в отдалении багровело колоссальное зарево: я сразу понял, что это полыхает дворец Кецалькоатля.

Я снова вернулся в обсерваторию, схватил чистую набедренную повязку, вылил на нее целый кувшин воды, перелил содержимое второго в бурдюк, а в заплечный мешок поверх кодексов насовал лепешек.

Я покидал Толлан, как и прибыл в него, не имея почти ничего, кроме одежды… если, конечно, не считать дополнительной ноши в виде Календаря и кодексов.

Покинув обсерваторию, я припустил по первой широкой улице, какую нашел, закрыв рот и нос мокрой набедренной повязкой и периодически вытирая ею же слезящиеся от дыма глаза.

К моему удивлению, навстречу мне попался Дымящийся Щит, спешивший в обсерваторию в поисках меня. Одежда его пропахла дымом и была перепачкана сажей, отблески пламени играли на угрюмомлице. А глаза у него блестели, как у настоящего, разъяренного ягуара.

— Что случилось?

Чтобы быть услышанным в этом хаосе, мне пришлось кричать.

— Что случилось?

— Жрецы заявляют, будто Тескатлипока, Владыка Ночи, заговорил.

— Как?

— Ты этого не видел?

— Я был под землей, у Звездочета.

Дымящийся Щит воззрился на меня, мрачная гримаса на лице сменилась хмурой усмешкой.

— Взмах огненного кулака Тескатлипоки прочертил небо. Бог смерти обрушил на землю пылающие падающие звезды, чтобы выжечь Толлан дотла. Немногие оставшиеся жрецы, посовещавшись в храмах, истолковали это как знак, возвещающий о возвращении Тескатлипоки. Он убьет нас всех.

— Они все сумасшедшие, эти жрецы, — отрезал я.

— Еще вчера я бы с тобой согласился. А сегодня… не знаю.

— Почему ты не с нашим правителем?

— Наш правитель Кецалькоатль послал меня за тобой. Он хочет, чтобы ты был с ним. Говорит, что не может бросить тебя снова.

— Ну нет, теперь я должен покинуть его. У меня другая задача, ты же знаешь, — похлопав по своему заплечному мешку, сказал я.

— Я ему говорил, что ты так и ответишь, — произнес Дымящийся Щит.

— Ступай к Кецалькоатлю, — сказал я. — Позаботься о нем. А я должен идти своим путем.

Мы молча смотрели друг на друга, и в наших глазах отражалось зарево горящего Толлана.

— И вот еще, Щит, — сказал я, — спасибо тебе… за все.

— Да пребудут с тобой боги.

— И с тобой, воитель-Ягуар.

Я повернулся и припустил по окаймленному огнем бульвару, хотя тяжесть поклажи и духота замедляли мой бег. Едкий дым обжигал легкие, страшный жар с удивительной быстротой высушил мою мокрую одежду, однако, одолев три улицы, я уже подошел к городской стене и присоединился к потоку беженцев, вливавшемуся в проходящий под ней тоннель.

Оставив Толлан позади, с Календарем и кодексами за спиной, я выступил в долгий и трудный путь в страну каньонов, следуя в обратном направлении той самой дорогой, что некогда привела меня в сказочный город. Возможно, в стене одного из тех ущелий мне удастся устроить тайник для первого из моих кодексов.

Я позволил себе в последний раз оглянуться на город, сделавший меня мужчиной, научивший любить и отправивший в опасный поиск. Город, который теперь умирал у меня на глазах.

Старая жизнь пришла к концу. Начиналась новая, и я уже был в пути. Меня вело чувство долга. Я поклялся всем, что для меня свято, пока во мне теплится хоть искорка жизни, сделать все возможное, чтобы оправдать оказанное мне доверие, сберечь для будущего сокровища памяти, а с ним хотя бы намек на надежду, пусть и слабую, но искорку веры в грядущее искупление.

Эпилог

77

Доктор Кардифф снова появилась в совещательной комнате первой. Когда прибыли остальные, президент сказал:

— Просим прощения за опоздание. Совет национальной безопасности никак не мог определиться с решениями относительно сектора Газа.

— Боюсь, вам недолго осталось беспокоиться насчет сектора Газа. Ночью Ритс прислала мне электронное письмо, и я его распечатала. Сразу скажу, буквами X. и Дж. она обозначает Харгрейва и Джеймси. Прошу ознакомиться, а потом отдать мне для уничтожения.

Текст начинался так:

Дорогая Кардс!

Есть плохие новости. Мы нашли Третий кодекс, но на нас насели «Апачерос». X. поймал одного из них, и тот признался, что их информирует кто-то с твоего конца. Думаю, не соврал, врать ему было незачем, да и как иначе объяснить появление бандитов. С чего бы они стали искать нас неведомо где, в заброшенном краю каньонов в Чиуауа? Поверить в то, что это случайное совпадение, невозможно. Тем более что он сам показал им в своем телефоне эсэмэс с предупреждением, поэтому сомнений быть не может.

Короче, Кардс, в твоей команде завелся «звонарь», так что это наш последний сеанс связи.

Но не переживай.

У нас есть пушки, деньги, мескаль[46] — короче говоря, все, что требуется. Мы добудем последний кодекс, мы уже избавились от спутниковых телефонов, навигаторов и теперь заляжем на землю. Как я говорю, на «кровавую землю».

Не пытайся нас найти. Если наше местонахождение выведает предатель, нам конец. Если хочешь помочь, лучше поищи hideputa рядом с собой. Для справки: hideputa — это «сукин сын», так в Мексике говорят.

Черт, до чего я от всего этого устала.

С любовью,

Ритс.
P. S. Ты хотела знать, рассказывается ли в кодексах о гибели Толлана. Третий кодекс, похоже, повествует об этом в подробностях. Куп сейчас без устали трудится над текстом, но он, со всеми бесконечными аллюзиями и аллегориями, очень труден для перевода. Но если кто-то вообще может с этим справиться, так это она.

Но, судя по тому, что удалось прочесть, Толлану досталось по полной программе. Дело не в одной засухе и гражданской войне, тут был задействован весь дьявольский арсенал. И возможно, мы тоже догуливаем последние денечки. Если верить Кецалькоатлю, то же самое ожидает нас совсем скоро, прямо сейчас, в 2012 году.

— Куп перевела часть пророчества Кецалькоатля, — сказала доктор Кардифф. — Уж не знаю, насколько это нам поможет, но божественный правитель утверждает, что в течение две тысячи двенадцатого года с нами произойдет то же, что и с Толланом. Вот его видение, во всяком случае, его часть.

Доктор Кардифф передала собравшимся другой лист бумаги.

Кецалькоатль вещает.

Мне было явлено видение.

Узрел я демона, словно соединившего в себе пять существ: с крыльями орла, клыками гремучей змеи, когтями ягуара, челюстями крокодила, но руками и мыслями человека.

И узрел я, как смертоносные орлиные крылья сокрушили Темный Разлом, и разверзлась бездна, что извергла пламя могучее, пламя жестокое, выжигающее землю, огненные дожди, пепельные бури…

И узрел я, как гремучая змея взвилась в небе, поражая клыками огненными леса и поля, храмы, возносящиеся к солнцу, и башни, вздымающиеся к тучам… обращая их в шары пламени и в ничто иное.

И узрел я ягуаровы когти, рвущие и разящие. Олень и пес, кролик и белка, рысь и заяц, волк, антилопа, индейка, лис, койот, кугуар… бежали все. Но стремительно было пламя божества огненного, и опаленные им желали смерти как избавления.

И узрел я крокодилову улыбку — зубы, как моря ревущего пламени, как волны взлетающие, как воспаряющие к небу пики, его кровавые реки… его озера огненные.

И узрел я нас… оружие неведомое, смерть ужасная, земля терзаемая, солнца рукотворные, погибель несущие.

Города, селения, ремесла, наука, культура, знание, удовольствия, искусство, любовь, память, истина, жизнь — все ушло.

Деяния смелые, торжества венчающие — все ушло.

Жизнь… утрачена с небрежением… ушла.

И узрел я, как умирают звездные боги, истекающую кровью луну, солнце гаснущее, чернеющее в самом сердце своем.

И за триллион лет преисподняя Миктлантекутли не возместит утраты. Внемлите словам моим: не вините богов и звезды, вините… нас. Внемлите словам моим: бегите не от орла и ягуара, не от змеи и крокодила, бегите от… нас.

Орел… прощай…

Ягуар, гремучая змея, крокодил… прощайте.

Кецалькоатль… прощай.

Взимая десятину кровью, сердцами, смертью… с себя мы ее взимаем.

И уплачиваем ее ночи.

Уплачиваем ее Тескатлипоке, богу смерти.

Сим завершается видение.

— Мы хотели узнать, что случилось с Толланом, — произнес президент. — Думаю, Кецалькоатль только что нам об этом поведал.

— Премного благодарны, Кецаль, — пробормотал Брэдфорд.

— Каково ваше толкование, генерал? — спросил президент Рааб.

— Земля извергает огонь, небо извергает огонь и люди тоже, — ответил генерал Гегберг.

— Доктор Кардифф, — спросил президент Рааб, — какова ваша трактовка?

— Толлан был только прологом, а вот в две тысячи двенадцатом все будет по-настоящему!

— Если так, то да помилует Бог наши грешные души, — произнес президент. — Тескатлипока возвращается.

Примечания

1

Октли — традиционный мексиканский алкогольный напиток из сока агавы. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Хотя в современной астрологии используется двенадцать знаков зодиака, в действительности существует и тринадцатое зодиакальное созвездие — Змееносец. (Здесь и далее примечания Купер Джонс, переводившей текст кодексов.)

(обратно)

3

Именем Кецалькоатль, Пернатый Змей, называли планету Венера.

(обратно)

4

Темный Разлом образован межзвездной пылью, сконцентрированной в середине Млечного Пути. Ряд современных астрономов связывают это явление с наличием в центре нашей Галактики черной дыры.

(обратно)

5

Центр Годдарда — Центр космических исследований США. (Прим. ред.)

(обратно)

6

Мескитовые деревья — мескитовый боб, дерево с очень прочной, плотной древесиной; произрастает в Южной Америке. (Прим. ред.)

(обратно)

7

Система водоснабжения Толлана была примерно такой же, как в Риме в ту эпоху, когда Рим владычествовал над Западным миром. Во времена Койотля улицы средневековой Европы утопали в нечистотах. Ацтеки, завидовавшие тольтекам и подражавшие им, воспроизвели схожую систему в своей великолепной столице Теночтитлане.

(обратно)

8

Пекари — млекопитающее семейства парнокопытных; прежде причислялись к семейству свиней. (Прим. ред.)

(обратно)

9

Форт Брэгг — крупнейшая военная база США, расположена в штате Северная Каролина. (Прим. ред.)

(обратно)

10

«Цельнометаллическая оболочка» — фильм 1987 г. режиссера Стэнли Кубрика о войне во Вьетнаме, экранизация романа Густава Хэсфорда. (Прим. ред.)

(обратно)

11

«Офицер и джентльмен» — фильм 1982 г. режиссера Тэйлора Хэкфорда, две премии «Оскар». (Прим. ред.)

(обратно)

12

«Ребекка с фермы Саннибрук» — фильм-трагикомедия (1917 г.) по одноименному роману Кейт Дуглас Уиггин. (Прим. ред.)

(обратно)

13

Арнольд Тойнби (1889–1975) — английский историк, культуролог, социолог; Освальд Шпенглер (1880–1936) — немецкий философ-идеалист, публицист; Эдвард Гиббон (1737–1794) — английский историк. (Прим. ред.)

(обратно)

14

Кальдера — котлообразная впадина с крутыми склонами и ровным дном, образовавшаяся вследствие провала вершины вулкана. (Прим. ред.)

(обратно)

15

Пейотль — североамериканский кактус, а также приготовляемый из него напиток. (Прим. ред.)

(обратно)

16

Кодексы — складные книги древних майя на местной бумаге. (Прим. ред.)

(обратно)

17

Эффект Ярковского — Радзиевского — Пэддэка — явление изменения скорости вращения небольших астероидов неправильной формы под действием солнечного света (ЯОРП-эффект или YORP-эффект); И.О. Ярковский (1844–1902) — русский ученый, инженер-технолог. (Прим. ред.)

(обратно)

18

Башня Дьявола — памятник природы на территории США; представляет собой монолит вулканического происхождения высотой более полутора километров над уровнем моря. (Прим. ред.)

(обратно)

19

Эйдетизм — особый характер памяти, преимущественно на зрительные впечатления. (Прим. ред.)

(обратно)

20

Главными «звездными богами» являлись пять планет Солнечной системы, видимые невооруженным глазом, — Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн. Подобно древним грекам и римлянам, астрономы Мезоамерики выделяли эти небесные объекты, отличая их от остальных звезд.

(обратно)

21

Кецаль — крупная центральноамериканская птица отряда трогонообразных. (Прим. ред.)

(обратно)

22

Вулканическая порода.

(обратно)

23

Ацтеки, майя и другие древние народы ориентировались по Солнцу, Луне, планетам и самым ярким звездам точно так же, как народы Старого Света в Античности, в Средние века и в начале Нового времени. Астрономические объекты позволяли прокладывать курс как по морям, так и по не столь обширным земным просторам.

(обратно)

24

Венера.

(обратно)

25

Метеоры и кометы.

(обратно)

26

Солдат (исп.). (Прим. ред.)

(обратно)

27

Пистолет (исп.). (Прим. ред.)

(обратно)

28

«Сокровища Сьерра-Мадре» — фильм 1948 г. режиссера Джона Хьюстона, приключенческая драма по одноименному роману Б. Травена. (Прим. ред.)

(обратно)

29

«Кольт-миротворец» — легендарный револьвер Дикого Запада; производится по сей день. (Прим. ред.)

(обратно)

30

Огненная гора — вулкан. Обсидиан является породой вулканического происхождения и иногда именуется вулканическим стеклом.

(обратно)

31

Цветочные войны — ритуальные войны, которые велись городами-государствами Мезоамерики с целью захвата пленников для совершения жертвоприношений, причем населению было предписано встречать воинов с цветами в руках. (Прим. ред.)

(обратно)

32

Пирамида Солнца в Толлане является третьей по величине в мире, лишь слегка уступая по объему второй, Великой пирамиде Гизы. Величайшей является пирамида в Чолулу, недалеко от Теотиуакана. Однако по высоте пирамиды Мексики уступают пирамидам Египта, ибо имеют плоские вершины.

(обратно)

33

Современная наука также не имеет устоявшегося мнения относительно строителей Теотиуакана. Известно лишь, что расцвет этого города совпадает по времени с золотым веком Рима, причем по великолепию построек Теотиуакан может считаться его достойным соперником.

(обратно)

34

Джон Уэйн (1907–1979) — американский киноактер, которого называли «королем вестерна». (Прим. ред.)

(обратно)

35

Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский критик, лексикограф и поэт. (Прим. ред.)

(обратно)

36

Великая пирамида Чолулы сохранилась до наших дней, так же как Пирамиды Солнца и Луны в Теотиуакане. Пирамида Чолулы является не только самой крупной пирамидой в мире, но и вообще самым массивным из отдельно стоящих строений.

(обратно)

37

Упадок цивилизации в Европе, начавшийся с падением Римской империи, продолжался с VI по XI век, как раз в период расцвета цивилизации майя. Затем культура Европы начала путь к Возрождению, а мир майя, напротив, стал погружаться во тьму.

(обратно)

38

Саподилла — вечнозеленое плодовое дерево с пирамидальной кроной; родина — Южная Мексика. (Прим. ред.)

(обратно)

39

Пеликан-Бэй — тюрьма строгого режима для самых отъявленных преступников, штат Калифорния.

(обратно)

40

Обман, мошенничество (исп., разг.). (Прим. ред.)

(обратно)

41

Очень прибыльный, доходный (исп.). (Прим. ред.)

(обратно)

42

«Корона» — мексиканское пиво, которым часто разбавляют текилу. (Прим. ред.)

(обратно)

43

Много денег (исп.). (Прим. ред.)

(обратно)

44

И песеты (исп.). (Прим. ред.)

(обратно)

45

С Богом! (исп.)

(обратно)

46

Мескаль — крепкий алкогольный напиток, производящийся из пяти различных видов агавы, в отличие от текилы, которая производится только из одного вида агавы. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

  • Часть I Люди-псы
  •   1
  •   2
  • Часть II
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Часть III
  •   7
  • Часть IV
  •   8
  •   9
  •   10
  • Часть V
  •   11
  •   12
  •   13
  • Часть VI
  •   14
  •   15
  •   16
  • Часть VII
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  • Часть VIII
  •   22
  •   23
  • Часть IX
  •   24
  •   25
  • Часть X Толлан
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  •   40
  •   41
  • Часть XI
  •   42
  •   43
  • Часть XII
  •   44
  • Часть XIII Холм Ножей
  •   45
  •   46
  •   47
  •   48
  •   49
  •   50
  •   51
  •   52
  •   53
  • Часть XIV
  •   54
  •   55
  • Часть XV
  •   56
  •   57
  •   58
  •   59
  •   60
  •   61
  • Часть XVI Страна майя
  •   62
  •   63
  •   64
  •   65
  •   66
  •   67
  •   68
  •   69
  • Часть XVII
  •   70
  • Часть XVIII
  •   71
  •   72
  •   73
  •   74
  •   75
  • Часть XIX
  •   76
  • Эпилог
  •   77
  • *** Примечания ***