Блуждающие огни [Збигнев Домино] (fb2) читать онлайн

Блуждающие огни

1

С болотистой долины реки Нужец, окутанной легкой дымкой тумана, тянуло сыростью и предутренним холодком. Широкие, густо поросшие травой луга, островки липучего ольшаника, одиноко стоящие ивы — все вокруг было покрыто серебристой, как иней, росой. Из подступающего к лугам леса показалась длинная цепь солдат, утопавших по пояс в траве. Держа оружие наготове, они с трудом продирались сквозь густую мокрую траву, еле волоча ноги от недосыпания и усталости. В ботинках хлюпала вода, от сырых обмоток зудели ноги. Солдаты шли в полном молчании.

Из-за Нужеца уже поднялось солнце. Оно робко выглянуло из-за реки и огромным багровым шаром покатилось в направлении цепи, чтобы затем как бы зависнуть в небе.

По мере того как солнце поднималось все выше, сильнее ощущалось тепло его лучей. Солдаты смахивали со лба выступавшие крупные капли пота, терли слезящиеся от яркого света глаза, стараясь хотя бы на минуту прогнать наваливавшуюся сонливость. Некоторые пытались освежить росой пылающие, искусанные комарами лица, смачивали, томимые жаждой, распухшие губы. А бледное безоблачное небо предвещало очередной знойный день.

До дороги было совсем недалеко, когда из-за ольшаника вынырнули первые грузовики. Ускорив шаг, бойцы с облегчением ступали на твердую дорогу, на ходу расстегивая воротнички, отыскивая в уголках конфедераток и карманах недокуренные сигареты, прикуривая друг у друга и жадно затягиваясь табачным дымом. Не дожидаясь приказаний, они быстро расселись по машинам. Молодой, одетый словно на парад подпоручник только теперь убрал в кобуру пистолет, обмел пучком травы промокшие от росы сапоги и, забравшись в кабину, подал знак трогаться. Машины взяли направление на Ляск.

…Колонна выбралась с грунтовой дороги на шоссе, и можно было расслабиться, дать волю мыслям. Подпоручник Боровец опустил боковое стекло и почувствовал на лице дуновение свежего ветерка. Молодой офицер был недоволен собой. Во-первых, потому, что уже в самом начале операции он вел себя как размазня, причем в присутствии подчиненных и начальника отделения госбезопасности из Ляска, а во-вторых, потому, что, хотя он, измотав себя и бойцов, почти трое суток гонялся за бандой по болотам, лесам, деревням и устраивал засады, все оказалось напрасным. Ему не только не удалось войти в боевое соприкосновение с бандой Рейтара, но даже напасть на ее след. Он в который раз анализировал свои решения, размышлял, насколько верно использовал оперативные сводки об обстановке, полученные из штаба Корпуса внутренней безопасности, и информацию управления госбезопасности, не проглядел ли чего-нибудь, не упустил ли. А может, надо было прочесать еще и Рудский лес, как советовал старший сержант Покшива? Тот ведь настаивал, говорил, что нельзя быть уверенным в чем-либо, пока сам, своими глазами, не убедишься. А вообще-то этот Покшива чересчур много себе позволяет: в присутствии солдат пытается давать советы, оспаривать приказы. Надо будет поговорить с ним: пусть не забывает, что он уже не командир отряда. Однако в случае с курением он был вчера безусловно прав.

Устроили ночную засаду. И всех предупредили, что необходимо соблюдать тишину, не разговаривать и не курить. В лесу пахло влажным мхом. Нещадно кусали назойливые комары. Боровец украдкой достал сигарету и с наслаждением затянулся. И вот тогда-то старший сержант Покшива бесцеремонно тронул его за плечо и ехидненько спросил:

— Что, товарищ подпоручник, отменяем запрет на курение?

Боровец почувствовал себя так, будто этот Покшива отхлестал его по щекам, со злостью смял сигарету и воткнул ее в мокрый мох. Ему стало стыдно: он вел себя во время операции как какой-нибудь молокосос, а не командир отряда Корпуса внутренней безопасности. Обозлившись на старшего сержанта, он пренебрег его советом прочесать Рудский лес, а теперь уже жалел об этом.

Задание, с которого они возвращались, было первой самостоятельной операцией подпоручника Боровца. После окончания офицерской школы он несколько месяцев прослужил в бригаде, а неделю назад его перебросили сюда, в Ляск, и назначили командиром отдельного отряда Корпуса внутренней безопасности. Он не успел как следует устроиться, познакомиться с бойцами, как три дня назад ему пришлось поднимать их по тревоге. Дело в том, что в отделение госбезопасности поступило сообщение о том, что в деревне Корце, недалеко от Чешанца, банда учинила расправу над одной крестьянской семьей. Вместе с отрядом подпоручника на поимку банды отправились также несколько сотрудников органов госбезопасности, в том числе начальник повятового отделения госбезопасности в Ляске капитан Элиашевич.

— Товарищ капитан, у вас есть сведения, какая банда там орудовала?

Элиашевич пожал плечами и лишь спустя некоторое время ответил:

— Разные банды здесь бродят. Это мог быть Молот или Рейтар, Заря или Глухарь, Орел или Щегол, Кабан или Акула. Как видишь, у нас здесь целый зверинец… настоящий зверинец.

Вон оно как. Боровец сразу посерьезнел. В бригаде его, правда, предупреждали, что Ляск — опасный район, но он не предполагал, что здесь до сих пор орудует столько банд. Почему, черт побери, с ними так цацкаются?

Стараясь перекричать шум мотора, он спросил Элиашевича:

— Разве на них нельзя найти никакой управы?

Элиашевич только усмехнулся себе под нос. Потом он достал сигарету и начал разминать ее. Боровец дал ему прикурить от своей зажигалки.

Автомашины мчались на полном газу. Мелькали придорожные столбы, островки ольшаника, колышущиеся на ветру полоски ржи, деревни и затерявшиеся среди полей и лесов хутора. Родившийся и выросший в Жешувском воеводстве, Боровец не знал этих мест. Он не мог понять, почему здесь, в этой части страны, все еще свирепствуют банды. В двухстах километрах отсюда в городах и деревнях идет нормальная жизнь, люди спокойно работают, вечерами гуляют по улицам, ходят в кино. А здесь? Боровец был уверен, что это происходит оттого, что местные органы госбезопасности неумело берутся за дело. Виноваты в этом и отдельные командиры действующих здесь отрядов Корпуса внутренней безопасности. Обуреваемый такими мыслями, он скептически разглядывал Элиашевича. Тот дремал, поэтому Боровец не особенно стеснялся. Действительно, представительным его не назовешь: невысокого роста, в сером поношенном плаще, в не глаженных, наверное, с момента покупки или получения со склада хлопчатобумажных брюках и не чищенных бог весть с каких пор, когда-то черных полуботинках. Внешний вид Элиашевича облагораживала лишь белоснежная рубашка. Лицо же его, с резко очерченным подбородком, с выдающимися скулами, было покрыто густой, не видавшей, видимо, несколько дней бритвы щетиной, а на голове торчали непослушные черные как смоль вихры.

Колонна приближалась к какому-то довольно большому поселку. Боровец вынул карту и начал водить по ней пальцем.

— Чешанец, — опередил его поиски вдруг проснувшийся Элиашевич и, обращаясь к водителю, приказал: — К милицейскому участку.

Ехали по улице, по обеим сторонам которой густо росли высокие цветущие акации. Симпатичные домики, ухоженные палисаднички.

— Красиво тут, — не смог сдержать своего восхищения Боровец и добавил: — Только людей мало, улицы почти пусты.

— Четверг, базарный день, так что жители дома, но на улицу выходить боятся. Наверное, уже знают.

— Чего боятся? Ведь Ляск отсюда всего в нескольких километрах, да и милицейский участок здесь имеется.

Элиашевич махнул рукой, и жест этот можно было истолковать по-разному. Миновали белокаменный костел, больницу и въехали на площадь, окруженную старыми деревянными строениями, в которых до войны ютились убогие еврейские лавчонки. Подъехали к милицейскому участку, который размещался в невзрачном на вид кирпичном доме. Милиционер узнал Элиашевича и распахнул перед ним дверь.

— Начальник у себя?

— У себя, товарищ капитан. Допрашивает того парня.

Элиашевич открыл дверь в указанную милиционером комнату. Когда они вошли, из-за письменного стола поднялся старший сержант милиции. Другой милиционер продолжал перевязывать голову бледному, на вид лет четырнадцати, парнишке.

— Пистолетом его ударили, — пояснил начальник участка.

Парнишка шмыгал носом. Он был довольно рослым, но худым, в порванной, испачканной в крови рубашке, в заплатанных на коленках штанах, босой.

— Это его отца и мать… — Начальник участка умышленно не договорил: — Прибежал сюда примерно час назад и рассказал, ну я и позвонил в отделение госбезопасности.

— Далеко отсюда? — нетерпеливо спросил Боровец, доставая свой новенький планшет.

— Да нет, недалеко, — ответил за милиционера Элиашевич и добавил: — Познакомьтесь, это новый командир отряда подпоручник Боровец.

— Боровец.

— Старший сержант Ставиньский.

Элиашевич подсел к мальчугану:

— Больно?

— Не…

Парнишка расплакался. Элиашевич успокаивал его, похлопывая по худенькой спине. Ставиньский протянул Боровцу сигареты.

— Может, узнал кого-нибудь? — с надеждой спросил парнишку Элиашевич.

— Нет… Я все время в подполе сидел, а потом они посветили фонариком и приказали вылезать, а когда я вылез, то один из них посветил мне еще раз прямо в глаза и ударил по голове. Затем схватил за шиворот и бросил в угол. Тогда я маму и батю увидел, они лежали убитые. И столько крови было везде, столько крови…

Парнишка закрыл глаза руками. Элиашевич ласково прижал его к себе.

Ставиньский продолжал:

— Годзялко их фамилия. Его отец был заместителем старосты в Корцах. Жили небогато. Я был у них в доме. Солдаты там тоже однажды были. Вы, наверное, помните, это тот самый, который весной сообщил нам, что какие-то вооруженные люди приходили к нему и велели приготовить ужин…

— Помню! — перебил его Элиашевич и добавил: — Да, понемногу все начинает проясняться. Они отомстили ему. Поехали, товарищи, не будем терять времени. А вы, Ставиньский, отправьте парнишку к врачу и передайте телефонограмму, чтобы сюда прислали прокурора. Да, дайте нам еще одного из своих ребят, лучше всего местного — он может там пригодиться.

— Столбович, собирайтесь.

— Слушаюсь, товарищ старший сержант!

Милиционер, который перевязывал парнишку, взял из пирамиды автомат. Парнишка повалился на колени перед Боровцом, которого, видимо, принял за главного:

— Возьмите меня с собой, я не хочу к доктору. Михась там остался, в подполе, возьмите меня!

Боровец поднял парнишку и вопросительно взглянул на Элиашевича:

— Что за Михась?

— Мой младший братишка, он остался в подполе, когда я побежал сюда, в милицию.

— Ладно, пусть едет! Быстрее, быстрее, товарищи!

Дорогой парнишка рассказывал:

— Когда они были у нас первый раз, я их не видел — мы с Михасем спали, и только утром я слышал, как батя с мамой разговаривали о том, что ночью приходили те, из леса, постучали в окно и сказали, чтобы им приготовили хороший ужин, что они к нам еще придут. Батя никак не мог успокоиться и сказал, что поедет в Чешанец и сообщит о них в милицию, а мама все плакала и просила не ездить, боялась, что убьют его. Но батя уперся: мол, раз он является заместителем старосты, то должен заявить куда следует, потому что от тех, из леса, ждать хорошего нечего — они причиняют людям одно только зло. А мама все плакала, и маленький Михась, он ведь глупый еще, тоже плакал. И все же батя сел на велосипед и уехал, только наказал нам, чтобы мы никому не говорили, что ночью к нам приходили те, из леса, и что он поехал в Чешанец.

— Ну и что, ты рассказал кому-нибудь об этом? Может, приятелю какому? — вмешался Элиашевич.

— Что я, глупый, что ли? Нет, я никому ничего не говорил, Михась маленький совсем, а мама вообще весь день дома просидела.

— А днем никто к вам не заходил? Может, кто-нибудь из соседей?

— Нет, никто к нам тогда не заходил.

— Ну а дальше что?

— Дальше? Ну, вернулся батя из Чешанца и сказал, что сообщил обо всем в милицию. Потом, вечером, к нам заявились солдаты и всю ночь и весь следующий день прятались у нас, но из леса больше никто не пришел. А один военный даже рассердился на батю и сказал, что это ему, наверное, померещилось. Как только солдаты уехали, то мама батю упрекать стала: мол, нужно тебе это было, они ушли, а мы теперь одни у самого леса остались. Потом она начала просить батю уехать отсюда. Батя рассердился, и мама снова плакала. Она всегда, когда была чем-то расстроена, плакала. Сегодня ночью, когда пришли те, из леса, мама тоже сначала заплакала, а потом я слышал, как она умоляла их сжалиться над нами. Те, должно быть, ее ужасно били, потому что я слышал страшные стоны и выстрелы… — Парнишка умолк, сдерживая новый приступ плача.

Элиашевич успокаивающе похлопывал его по плечу. Водитель газика достал большой, в клетку, носовой платок и подозрительно долго и громко сморкался. Боровец, не поворачивая головы, обозленный, смотрел в окошко.

Элиашевич спросил:

— Ты ведь спал, когда они пришли?

— Да. Мы все спали в одной комнате. Я проснулся ночью от того, что кто-то громко стучал в окно и требовал, чтобы батя открыл дверь. Они ругались, колотили чем-то в дверь и кричали, что если батя им сейчас же не откроет, то они ее выломают. Тогда-то мы поняли, что это опять пришли те, из леса, и мама начала потихоньку причитать, что теперь нам не спастись. Она взяла Михася на руки, он ведь еще маленький и глупый, поэтому тоже начал плакать, пока батя не разозлился на маму и не цыкнул, чтобы было тихо. Батя сперва даже схватил топор и встал за дверью, но потом махнул рукой и велел маме спуститься вместе с нами в подпол, но мама не захотела, она сказала, что не оставит батю одного, а те еще пуще начали на батю ругаться. «Больше уже не донесешь, большевик!» — кричали они, но я по голосу никого не узнал, а потом мама меня и Михася втолкнула в подпол. Я оттащил братика в угол, спрятал его за бочкой из-под капусты и прикрыл разным старьем, а он, хоть маленький и глупый, видно, от страха и темноты перестал плакать, только дрожал и крепко сжимал мою руку, пока не уснул. Я стал прислушиваться: что же происходит там, наверху? Голоса бати я совсем не слышал, слышал только, как те, из леса, орали на него, как мама умоляла: «Сжальтесь», как кто-то будто по полу катался. А потом раздались выстрелы, много выстрелов. Когда наступила тишина, я еще больше испугался и мне захотелось забиться в самый дальний угол, но вдруг крышка подпола приподнялась, кто-то навел на меня фонарик и заорал: «Вылезай, щенок!» Ну, я со страха и вылез. А еще больше я боялся, как бы Михась не запищал, ведь он маленький и глупый, но братик вел себя тихо: наверное, спал.

Потом кто-то вытащил меня за шиворот, ударил чем-то по голове и бросил в угол. Все поплыло у меня перед глазами, и что-то теплое потекло по спине. Но я не обратил на это внимания, я искал, где мама с батей. В избе было темно, и сначала я ничего не мог разглядеть. Однако, как только луч фонарика скользнул по комнате, я увидел, что родители лежат на полу. И я подумал, что вот сейчас они и меня убьют. А один из бандитов сидел за столом и что-то писал.

— Что он делал? Писал, говоришь? — не выдержал Элиашевич.

— Да, один писал записку, а другой светил ему фонариком.

— Ну-ну, и куда же они дели эту записку?

— Тот, что писал, оставил ее на столе. Потом он встал, подошел ко мне, посветил в глаза фонариком и сказал: «Завтра утром отнесешь ее старосте и скажешь, что если он будет вести себя так же, как твой отец, то мы и с ним разделаемся». Потом он схватил меня за шиворот и затолкал обратно в подпол. Я сидел там и ждал, что же будет дальше, но вскоре они ушли, а я чуть рассвело побежал в милицию.

— А где же записка?

— Лежит, наверное, на столе, я ее не брал. Как только вылез из подпола, сразу помчался в Чешанец.

— Давай жми, мой дорогой, жми, — поторопил Элиашевич водителя.

Им удалось узнать у парнишки, что старосту, которому он должен был отнести записку, зовут Кевлакис. Боровец обратил внимание, что, услышав эту фамилию, Элиашевич оживился и попросил парнишку повторить ее.

На горизонте среди рощиц и садов показалась Корце. Как было заранее условлено, колонна разделилась на две части. Солдаты спрыгивали с машин и, развернувшись в цепь, начали окружать деревню. Подпоручник Боровец понимал, что делает это скорее для проформы, ибо банда наверняка уже ушла отсюда. А впрочем, как знать… Уточнив еще раз с Покшивой и командирами отделений условные сигналы, а также поручив старшему сержанту доложить по радио командиру батальона, что отряд приступил к операции, Боровец вместе с Элиашевичем и сотрудниками органов госбезопасности в сопровождении машины с отделением бойцов въехали в деревню. Она оказалась довольно бедной. Старые, вросшие в землю, крытые обомшелой соломой хаты, убогие дворы, дырявые овины, полуразвалившиеся, пустующие до нового урожая навесы для снопов. И лишь один дом бросался в глаза. Неподалеку от леса, со стороны которого среди колышущихся хлебов видны были подходившие к деревне фигурки бойцов, кто-то подвел уже почти под самую крышу новый дом, выделявшийся тем, что он был единственным во всей деревне из кирпича.

— Староста Кевлакис строится, — подсказал мальчишка.

Деревня словно вымерла. Если бы не переполошившиеся, разбегавшиеся во все стороны из-под колес машин куры, могло показаться, что ее жители либо спят, либо куда-то выехали. Однако они не спали — об этом свидетельствовали слегка раздвинутые занавески в окошках, выглядывавшие из-за углов хат головы.

Двор Годзялко стоял на другом конце деревни. Среди соседних дворов он ничем не выделялся, может быть, только тем, что окружавший его сад был побольше и более ухожен, чем другие. Видимо, хозяин любил свой сад, заботился о нем. У дома, сбившись в кучу, стояли несколько человек. Увидев спрыгивающих с машины солдат, крестьяне молча сняли мацеювки — характерные для этих мест фуражки с длинными блестящими козырьками. Среди мужчин выделялся молодой парень, одетый в английскую военную форму. Он подошел к капитану как к старому знакомому и протянул руку:

— Привет, Элиашевич.

— Как дела, Кевлакис? Я слышал, ты здесь старостой?

— Да вот выбрали.

— Что скажешь о случившемся?

Кевлакис пожал плечами:

— Что я могу сказать? Сирот жалко, да и хозяйство пропадет.

— И все?

— А что тут еще можно сказать?

— Кто-нибудь видел их?

— Кого?

— Бандитов.

— Я не видел, и никто мне ничего не говорил.

— А что люди говорят?

— Сам их спроси. Боятся, вот ничего и не говорят.

Солдаты попросили посторонних разойтись. Сотрудники органов госбезопасности и милиционер приступили к тщательному осмотру двора и хаты, стараясь найти хоть какие-нибудь следы пребывания банды. Один из них, референт Грабик, подошел к Элиашевичу и отвел его в сторону. Боровец видел, как тот передал ему записку. Наверное, ту, о которой говорил мальчуган. Элиашевич вернулся и спросил Кевлакиса:

— Ты когда обо всем этом узнал?

— Час назад от соседки Годзялко. Она пошла к ним за чем-то, вошла в избу…

— Выстрелов не слышал?

— Я живу далеко отсюда.

— А люди?

— Сам их спроси. Мне никто ничего не говорил.

— Разумеется, спрошу. А почему ты не сообщил сразу об этом в милицию? Обязанностей старосты не знаешь, что ли?

— Знаю, поэтому и сообщил. Послал человека на велосипеде. Разве он не встретился вам по дороге?

— В хату Годзялко заходил?

— Заглядывал мельком.

— Мельком?

— Там уже нечего было делать.

— А мальчуган?

— Мы его вытащили из подпола.

— Значит, все же заходил.

— Лаз в подпол у самого порога.

— В избе никто ничего не трогал?

— При мне никто, а потом не знаю.

— Записки не видел?

— Какой еще записки?

— Обыкновенной, которую оставили бандиты. Вот этой. — Элиашевич вынул из кармана листок и помахал им перед глазами Кевлакиса. — Не видел?

— Нет, не видел.

— И не знаешь, что в ней написано?

— Раз не видел, то откуда же мне знать?

— А вообще-то ты, Кевлакис, что-то уж очень мало знаешь. Считаешь, наверное, что твоя хата с краю, так ведь?

Кевлакис промолчал, а Элиашевич сунул записку обратно в карман и добавил:

— Надо бы нам поговорить наедине. Ты не против?

— Воля твоя, Элиашевич, можем и поговорить.

— Поговорим, Кевлакис, только не здесь и не сейчас. Пойдем, подпоручник.

Боровец вслед за Элиашевичем вошел в хату. Глазам предстала жуткая картина: два трупа — мужчины и женщины — лежали на грязном полу в лужах запекшейся крови. Пятна крови были видны на стенах, на мебели и даже на потолке. Опрокинутые и поломанные стол, кровати, лавки — все наглядно свидетельствовало о том, что либо жильцы дома оказывали сопротивление, либо же в приступе злобы утварь расколотили бандиты. Мужчина лежал, уткнувшись лицом в пол, с вытянутыми вперед руками. На спине — кровавые раны от автоматной очереди. Разодранная одежда на обоих говорила о том, что, прежде чем убить, их нещадно истязали. Чуть подальше от двери лежала навзничь, широко раскинув руки, женщина. Одна нога у нее подвернулась, из-под полотняной ночной сорочки виднелся огромный синяк. В спертом воздухе слышно было жужжание мухи, которая вскоре уселась на открытом глазу женщины. Боровцу стало не по себе — ему показалось, что у трупа дрогнули веки, и в эту минуту он почувствовал, как его желудок выворачивает наизнанку. Он едва успел выбежать за порог. Командир отделения капрал Канюк отвел подпоручника за дом и принес ему ведро воды. Боровец вытер травой сапоги, привел в порядок перепачканный мундир, вымыл руки и ополоснул ледяной водой лицо. Капрал протянул ему фляжку с черным кофе. Боровец отпил несколько глотков и почувствовал себя лучше.

— Спасибо, капрал. Черт побери, ну и скрутило меня, — сказал он, стыдливо оправдываясь.

— Бывает, товарищ подпоручник.

— Что нового? Штаб не выходил на связь?

— Связь со штабом установили. Передали, чтобы, как только закончим операцию, вы, товарищ подпоручник, связались с ними. Какой-то мальчишка сказал Франецкому, что когда он выгонял рано утром корову, то видел человек пять военных, пробиравшихся по ржаному полю в сторону Нужеца.

— Разыщите обязательно этого мальчишку.

Подошел Элиашевич. Боровец выпрямился, смущенно улыбаясь. Элиашевич сделал вид, что ничего не заметил, и сразу же перешел к делу:

— Ну что же, мой дорогой, маловато мы знаем. Но на основании того, что нам удалось собрать из разных источников, нетрудно сделать вывод: это, по-видимому, дело рук Рейтара. Впрочем, вот, пожалуйста, читай.

Боровец бросил взгляд на протянутый ему вырванный из тетради клочок бумаги со словами:

«И тебя, Кевлакис, ждет та же участь, если не перестанешь выслуживаться перед коммуной. Запомни это. Рейтар».

— Если это дело рук Рейтара, то, скорее всего, его самого здесь не было, а был кто-то из его подручных. Его банда орудует в районе от Высокого до Бельска и от Лап до Буга. Вот так-то, мой дорогой, поди ищи ветра в поле.

— Да, такой район блокировать вряд ли удастся.

— То-то и оно, но предпринимать что-то надо, ведь неизвестно, где они затаились и что им взбредет в голову в следующий раз.

— Какой-то парнишка рассказал нашему бойцу, что утром межами в сторону Нужеца пробиралась группа военных.

— Военных? Люди Рейтара носят военную форму, впрочем, как и Молота. В сторону Нужеца? Ну да, там много бандитских схронов^[1], к тому же болота, камыши, леса…

— Тогда, товарищ капитан, нечего ждать. Я сейчас же свяжусь со штабом, согласуем наши действия с соседними отрядами и прочешем окрестности по обоим берегам Нужеца.

— Ну что ж, согласен. Ничего более разумного мы пока все равно не придумаем. Да, для ориентировки вот еще что… Рейтар обычно избегает стычек с армейскими частями, по крайней мере, до сих пор избегал, но если встретится с кем-нибудь один на один, то крышка. Его банда хорошо вооружена и состоит почти из одних головорезов. В случае чего лучше пережди, дай нам знать, вместе скорее что-нибудь придумаем. Ну и старайся брать их живыми, очень бы сейчас пригодился какой-нибудь «разговорчивый» бандит. Я со своими людьми побуду здесь еще немного, осмотрюсь, подожду прокурора, так что увидимся уже в Ляске.

Подпоручник Боровец отправил машины в условленное место, а бойцов повел пешим, порядком вдоль левого берега Нужеца. Командование батальона поставило перед его отрядом задачу — преследуя банду, прочесать левый берег Нужеца в полосе шириной до километра. Если отряд наткнется на банду, немедленно доложить об этом по радио в штаб батальона. На ночь, получив предварительно согласие командования батальона, устроить засады в подходящих для этого местах.

…Двое суток, не зная ни сна ни отдыха, без горячей пищи, а часто даже не имея возможности перекурить, бойцы Корпуса внутренней безопасности из отряда подпоручника Боровца прочесывали болотистую долину Нужеца в поисках следов банды. Встречавшиеся им по пути перепуганные люди обычно отвечали, что ничего не видели и не слышали. Правда, отряд задержал для проверки нескольких подозрительных, но уже заранее было ясно, что это не те люди. Две ночи бойцы устраивали хитроумные, как им казалось, засады на перекрестках дорог, вблизи лесных просек, возле мостов через Нужец, неподалеку от одиноко стоящих, затерявшихся среди полей и лесов хат и небольших хуторов. Все впустую. На третьи сутки, утром, командир батальона приказал прекратить поиски и отозвал отряд подпоручника Боровца в Ляск. Поэтому неудивительно, что молодой офицер, возвращаясь со своей первой самостоятельной операции, был недоволен собой…

Не имел особых поводов для радости и начальник повятового отделения госбезопасности в Ляске капитан Томаш Элиашевич. Очередное злодеяние банды на территории его района снова осталось безнаказанным. Капитан понимал, какое влияние окажет это на запуганное и терроризируемое население повята: возрастет число бандитских схронов и пособников банды, уменьшится возможность ее быстрого обнаружения и полной ликвидации.

Вдобавок командиром отряда Корпуса внутренней безопасности сюда прислали этого неоперившегося подпоручника. Благих намерений у него хоть отбавляй, а вот опыта ни на грош: не знает ни местности, ни тактики борьбы с бандами, да и бойцы у него неопытные — первогодки. Его самоуверенность — это еще полбеды: пройдет после первой же операции. Как он искренне удивился: «Разве на них нельзя найти никакой управы?» Он очень напомнил капитану его шефа Карного из воеводского управления госбезопасности, который звонил по телефону и говорил примерно следующее: «Что вы там, Элиашевич, спите, что ли? Ничего о банде сказать не можете. У вас под носом людей убивают, а вы что? Так, смотришь, они и до вас в Ляске доберутся. Возьмитесь наконец за них как следует, иначе…» «Не так-то это просто, товарищ Карный…» — пытался возразить капитан. «Вы мне глупостей не говорите, а серьезней беритесь за дело», — заявил Карный и бросил трубку.

Элиашевич долго расхаживал из угла в угол, потом достал из сейфа оперативные сводки о банде Рейтара и начал их перелистывать. Однако он никак не мог сосредоточиться, а впрочем, он знал почти наизусть все бумажки, подшитые в этой папке. Поэтому с минуту капитан сидел неподвижно, машинально потирая лоб, вытащил из бумажника найденную на столе в хате Годзялко записку и начал сличать ее с почерком Рейтара, образец которого в виде перехваченного в свое время донесения командиру округа ВИН^[2] под кличкой «Анеля-51» имелся в оперативных материалах управления. Однако уже с первого взгляда было ясно, что это не почерк Рейтара. Неужели кто-то орудовал, прикрываясь его именем? А может, кто-либо из бандитов воспользовался кличкой Рейтара по договоренности с ним? Во всяком случае, надо собрать все образцы почерка Рейтара, которые находятся в делах, и вместе с запиской отправить на экспертизу, чтобы окончательно убедиться, кто же ее автор, и, возможно, установить виновников убийства Годзялко. Да, но это только тонкая ниточка, которая ведет к Рейтару. Надо признаться, что ловкости и наглости этому Миньскому не занимать. Столько лет он орудует в одном районе, совершил столько нападений, убийств, столько раз вступал в стычки с армейскими подразделениями и органами госбезопасности, и все ему сходит с рук! Ну ничего, Рейтар, придет и твой час! Бурый тоже прыгал и допрыгался, а ведь какой у него был отряд. Бывало, человек двести, а то и триста водил за собой, в том числе эскадрон кавалерии во главе с Рейтаром. Ну и что? Не все коту масленица — поймали гада, хотя он и прятался в западных районах. Теперь ждет суда. Молот тоже еле дышит. Конечно, этот бандит еще опасен, как старый, обложенный со всех сторон медведь, но дни его банды уже сочтены. На сегодняшний день самым опасным является Рейтар. А ведь казалось, что они вот-вот его настигнут. Тогда, на рождество, на хуторе под Лапами…

Все началось с нападения банды на кооперативный магазин в Церанах. Элиашевич, в ту пору еще простой референт отделения госбезопасности, получил информацию о том, что банда, награбив водки, сахара и других продуктов, погрузила все это на подводы и двинулась за Буг, в сторону Нура и Богуты. В грабеже участвовал сам Рейтар: некоторые работники магазина узнали его. Рейтар выделялся среди бандитов. Это был красивый, смуглолицый парень, из тех, на кого женщины заглядываются, к кому летят как пчелы на мед. Он носил элегантный габардиновый офицерский мундир — тогда еще с погонами поручника, — по последним данным, теперь он велит величать себя капитаном; изящные офицерские сапоги с высокими задниками и какие-то особые шпоры. Да, новоиспеченный «капитан» был большим знатоком и любителем лошадей: до войны он служил в кавалерии.

После того как стало известно, что Рейтара видели в Церанах, в повяте была объявлена тревога. Туда были стянуты солдаты, и началась облава. Минул день, затем второй — и никаких результатов. Похоже, что и на этот раз след его был потерян, тем более что крестьяне, у которых Рейтар забрал подводы, не могли сказать ничего определенного насчет того, в какую сторону он скрылся, поскольку захваченную добычу он велел им свалить в лесу, а самих отправил обратно. К тому же выпал первый обильный снег и замел все следы. Однако Элиашевич не отступал. Чудес на свете не бывает, размышлял он, лес, где крестьяне свалили награбленный бандитами товар, занимал примерно пять квадратных километров, — значит, прочесать его можно.

Солдаты окружили лесной массив, устроили засады и принялись за дело. В лесной сторожке, прозванной «одинокой», нашли часть награбленного товара. Однако хозяин бандитского логова не захотел сказать, куда направилась банда, а может, и правда не знал об этом. Посовещавшись, сняли облаву и устроили в «одинокой» засаду. В ней участвовал и Элиашевич. Неделю сиднем сидели в лесу, пока не дождались. В одну из ночей к сторожке подъехали сани, в которых сидели возница и двое бандитов. Их схватили без шума. Раз приехали за оставшимся товаром, значит, должны знать, куда везти его. Знали и рассказали, что Рейтар вместе с бандой из тридцати человек скрывается на хуторе у леса неподалеку от Лап, где, кстати, собирается провести рождество и встретить Новый год.

В ту же ночь солдаты окружили хутор. Они были уверены, что выловят бандитов, как рыбу сетью. Элиашевич с несколькими сотрудниками органов госбезопасности подошел к дому, в котором якобы скрывался сам Рейтар. Грохнул выстрел. Случайный или преднамеренный, со стороны солдат или со стороны банды — выяснить позднее так и не удалось. Достаточно того, что он преждевременно всполошил бандитов, и на хуторе вспыхнула беспорядочная стрельба. Ночь и снежная метель были на руку бандитам. Отстреливаясь из автоматов, отбиваясь гранатами, они зачастую в одном нижнем белье выскакивали из дверей и окон, вырываясь из окружения. К удивлению Элиашевича, из дома, к которому они подошли, никто не убегал и не отстреливался. Неужели Рейтар подстроил им какую-то ловушку? Солдаты начали стучать в дверь, пока не отозвался хозяин. Элиашевич велел ему выйти со своей семьей во двор. Тот вывел жену и двоих перепуганных детей. Клялся всеми святыми, что не только в избе, но и во всем дворе никого больше нет. Правда, до вечера у него пробыл какой-то поручник, такой высокий, чернявый, а с ним двое солдат, но вечером он приказал запрячь сани. Уж если не везет, так не везет. Обшарили все постройки, но Рейтара и его сообщников и след простыл.

Стрельба на хуторе начала утихать. Солдаты обошли все дворы, тщательно осмотрели дома и дворовые постройки, подбирая убитых и брошенное бандитами оружие. В результате перестрелки погибло семь бандитов, несколько было ранено, некоторые сдались. Элиашевича интересовало лишь одно: куда подевался Рейтар и что намеревается делать. Взятые в плен бандиты объяснили, что Рейтар не имеет привычки рассказывать кому-либо, куда он собирается или когда вернется. Выяснилось только, что он забрал с собой свою свиту — Угрюмого, Акулу, Фредека, Збышека, Шведа, Рыся и Кракуса.

Держать засаду на хуторе не имело никакого смысла, поскольку вспыхнувшая стрельба и несколько объятых пламенем овинов наверняка подняли на ноги всю округу в радиусе по крайней мере нескольких километров. Оставалось только передать близлежащим постам милиции, органам госбезопасности и воинским частям, что где-то поблизости кружит Рейтар на санях, запряженных парой лошадей, одну из которых легко распознать — в яблоках, черно-белой масти.

Устав от напряжения и волнений, Элиашевич дремал, сидя в кабине ЗИСа, направлявшегося в сторону Ляска. Где-то между Топчевом и Браньском машина застряла в сугробе. Бойцы начали разгребать снег. Вдруг сквозь дремоту до слуха капитана донесся отчетливый звон бубенцов. Он протер глаза, потом подернутое инеем стекло кабины и увидел, что рядом с машиной проезжают сани: одни, другие. В зимней серой предутренней дымке было трудно различить, кто в них. Он приоткрыл дверцу, чтобы получше рассмотреть, как вдруг прямо перед его носом легкой рысью проскакала необычная, вся в яблоках, лошадь. Элиашевич выхватил пистолет и выстрелил. Лошади сразу же перешли на галоп, а из саней желтым снопом пламени огрызнулся автомат. Да, это был Рейтар! Копавшихся в сугробе у машины бойцов ввело в заблуждение количество саней: кто знает, может быть, это крестьяне ехали на базар в Браньск. Не ожидая команды, солдаты бросились было в погоню за бандитами, но вскоре поняли бессмысленность своей затеи: пешком да по сугробам далеко не убежишь.

Оказывается, той же ночью банда Рейтара в деревне Костры убила крестьянина и ограбила нескольких человек. Поэтому Рейтар возвращался не на одних, а на нескольких санях, отобранных у крестьян, чтобы увезти награбленную добычу.

После солидной трепки, которую он в свое время получил, Рейтар на некоторое время притих. Нашлись в отделении госбезопасности и такие, кто считал, что Рейтар, как когда-то Бурый, бросил все и бежал на запад Польши. Элиашевич же был другого мнения. Зная болезненное честолюбие и упрямство Рейтара, он терпеливо ждал, когда тот снова даст о себе знать. Однако это ожидание затянулось почти на целый год. Правда, за это время на территории, находившейся в ведении отделения госбезопасности в Ляске, было совершено несколько ограблений, два убийства, но более крупных акций за бандой Рейтара не было замечено.

В последнее время до Элиашевича дошли слухи, что Рейтар стал действовать совместно с Молотом. Это вызывало удивление. Ведь ни для кого не было секретом, что Молот и Рейтар жили как кошка с собакой. Молот был родом из Люблинского воеводства и в эти края пришел с бандой Малого. И только после ее разгрома примкнул к Лупашко. Тот назначил Молота командиром так называемой шестой партизанской бригады. Рейтар был из этих мест. Он родился недалеко от Ляска; в Вальковой Гурке, в гимназию ходил в Высокое, всю оккупацию провел в этом районе, знал здесь каждый уголок, чуть ли не каждого жителя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он хотел сам верховодить в этих местах.

…Элиашевич очнулся от задумчивости, напился прямо из графина мутной и теплой воды, подошел к окну и распахнул его настежь. Занимался ранний июньский рассвет. У ворот, держа автомат, мерно расхаживал часовой. Ночь пролетела, а новые мысли не приходили. «Возьмитесь наконец за них как следует…» — эти слова его шефа, Карного, не давали ему покоя. Сотрудники и так делали что могли, иногда даже больше. Вербовали агентов (смелые и здравомыслящие люди на местах по доброй воле помогали им), пытались засылать к Рейтару своих людей, но до сих пор ничего из этого не получилось. А может, стоит еще раз попробовать, именно теперь, когда Рейтар набирает в свою банду новых людей? А за кого же Кевлакис? У этого Грабика, наверное, возникло подозрение, раз он предлагал арестовать старосту. Не сотрудничает ли Кевлакис с Рейтаром? С какой целью была разыграна вся эта история с запиской с предостережением в его адрес, которую бандиты оставили после убийства Годзялко и его жены? Ведь если бы они действительно хотели запугать Кевлакиса, разве трудно было это сделать? Живет он на отшибе, да еще в дровяном сарае… Что за всем этим кроется?

Элиашевич отдал Грабику распоряжение арестовать Кевлакиса и провести у него обыск. Однако обыск ничего не дал. Разговор с Кевлакисом он отложил на более позднее время — пусть немного обмякнет, а то чересчур уж задиристый. А может, это Кевлакис донес Рейтару, что Годзялко ездил в милицию? Может, тот поделился с ним, ведь все-таки Кевлакис был старостой, а Годзялко его заместителем. Милицейский участок проинформировал об этом отделение госбезопасности, а отделение — командование Корпуса внутренней безопасности, и к вечеру деревня была окружена плотным кольцом. Тем временем банда в условленное время не появилась. Что же из всего этого вытекает? Опять, как минимум, две возможные версии: либо кто-то вовремя предупредил банду, либо она сама заметила передвижение воинских подразделений. Вторую версию проверить пока невозможно, а первую можно попробовать. Если исходить из того, что кто-то предупредил банду, то подозрение падало прежде всего на милиционеров. Но кто из них мог это сделать? Элиашевич знал всех. Вместе со старшим сержантом Ставиньским их было там пятеро. Трое — совсем молодые ребята, только что демобилизовавшиеся из армии; они отпадают. Четвертый прислан недавно из Белостока; тоже отпадает. Ставиньский? Да нет, этого не может быть.

Элиашевич только сейчас почувствовал, что солнце светит ему прямо в глаза. Он погасил ночник, раздвинул шторы. Нельзя же быть таким подозрительным! Подозрительным? А история с агентом Рейтара в Высоком?..

Работал у них в управлении сотрудник по фамилии Дзядович, не хуже и не лучше других. О том, что он являлся агентом банды, они догадались, когда тот удрал накануне облавы на Рейтара. Разумеется, это он предупредил его, а потом вступил в банду под кличкой Черный. А Ставиньский?

Элиашевич снял рубашку, подошел к умывальнику, открыл кран, поставил на полочку небольшое зеркальце и начал разводить кисточкой мыло для бритья. Да, времени совсем не хватает, уже несколько недель не был у мамы. Может, сегодня удастся выкроить несколько минут. Ставиньский. Давно уже в милиции, наверное, с первых дней. Из этих мест. Во время операций его ни в чем нельзя было упрекнуть. Раза два вместе со своими милиционерами он успешно отражал налеты бандитов, в том числе и банды Рейтара. И все же надо будет к нему приглядеться, поручить Грабику, пусть установит, кто беседовал с Годзялко, кто в это время там находился, и вообще, пусть разузнает все о милиционерах из этого участка, и особенно о Ставиньском.

Элиашевич ополоснул под краном лицо, освежился одеколоном, затем достал из письменного стола белоснежную накрахмаленную рубашку. В это время в дверь постучали.

— Войдите!

Вошел дежурный офицер со срочным донесением:

— Товарищ капитан, только что получено сообщение из милицейского поста в Браньске, что ночью и под утро в Рудском лесу со стороны хутора Чапле-Блото была слышна стрельба.

— Сообщили какие-нибудь подробности?

— Нет, больше им ничего не известно.

— Объявить общую тревогу. Всем по машинам. Солдаты вернулись?

— Да, час назад.

— Хорошо. Соедините меня сейчас же с подпоручником Боровцом.

Дежурный исчез за дверью. Элиашевич перекинул через плечо кобуру с пистолетом и потянулся за висевшим на спинке стула пиджаком.

2

В излучинах Нужеца и Буга до самых восточных границ Польши раскинулись огромные лесные массивы, и среди них могучий Рудский лес, оставшийся от великолепной когда-то старой смешанной пущи с разнообразными хвойными и лиственными деревьями. В мирное время он служил местом паломничества для грибников и любителей ягод. Бедняки из окрестных сел ходили сюда за хворостом. Война уже закончилась, а Рудский лес все еще не знал покоя. Зимой сорок четвертого года на север и на запад через него шли войска, спешившие на фронт. Потом он стал пристанищем для банд. Днем и ночью перекатывалось по нему эхо выстрелов, лес дичал, безжалостно истреблялась в нем дичь, гибли случайно забредшие сюда люди. Окрестные жители боялись Рудского леса. И теперь там гнили на корню грибы, опадали или засыхали на ветках ягоды.

В свое время в Рудском лесу отсиживался бандит Лупашко, сюда забирался Бурый, чтобы переждать облавы, наконец, здесь с недавних пор предпочитали укрываться Молот и Рейтар, не говоря уже о более мелких главарях банд, разных там ос, акул, ласточек, коршунов, кабанов, лесных котов, вояк, медяков. Однако никто из бандитских вожаков не чувствовал себя в этом лесу так свободно, как Рейтар. Даже Молот, который обосновался здесь еще со времен ВИНа и выполнял в этой организации более важные функции, чем Рейтар. Впрочем, Молот до недавних пор считал себя начальником Рейтара. Но в последнее время после нескольких неудачных попыток подчинить себе более молодого и, чего уж тут скрывать, более интеллигентного и образованного сообщника он уже не мог считать себя ни чьим начальником. Особенно с тех пор, когда только благодаря помощи Рейтара ему удалось остаться в живых после стычки с сильным отрядом Корпуса внутренней безопасности на хуторе Задобже.

Это было в июле.

Неожиданная облава застала банду Молота врасплох и загнала ее в болота в развилке рек Черной и Лесной. Погибло более десятка бандитов, и среди нихВихрь, Юрек, Черт, Ветка, Новый и Кукушка. Сам Молот отбивался от наступавших солдат вместе с тремя братьями Добитко, Барсом, Зарей, Коршуном и Моряком. Их положение становилось все более критическим. И вот тогда-то Рейтар и его люди неожиданно ударили по солдатам с тыла, открыв по ним плотный огонь из ручных пулеметов, забросав их гранатами. Молодые, необстрелянные, не освоившиеся еще в лесу бойцы не выдержали напряжения боя и стали отходить. Молот был достаточно опытным и хитрым воякой. Он воспользовался создавшейся возможностью, оторвался от солдат и углубился в болота. Когда спустя некоторое время воинские подразделения вернулись в свои гарнизоны, Молот, подавив в себе честолюбие, при первом же удобном случае установил контакт с Рейтаром, выразил ему свою признательность за оказанную помощь и объявил о присвоении ему звания… капитана. Рейтар повышение принял, даже поблагодарил сердечно, но оставался по-прежнему недоступным и Молоту не подчинился. А у того уже не было сил добиться от него повиновения.

Когда-то сильный и грозный, отряд Молота так и не смог оправиться от поражения под Задобжем. У Молота осталось немногим более десятка человек, в том числе самые преданные ому братья Добитко, Коршун, Моряк и Барс. Был, правда, еще Заря с группой из шести человек, но тот все чаще проявлял стремление к самостоятельным действиям, а в последнее время явно симпатизировал Рейтару. Однако другие, более мелкие, бандитские группы волей-неволей вынуждены были считаться с Рейтаром, который, когда это было ему необходимо, умел заставить их слушаться. Иногда люди Рейтара вылавливали отказавшихся подчиняться ему бандитов и приводили их к своему грозному командиру, который, если был в хорошем настроении, ограничивался наказанием розгами, но чаще приказывал вешать ослушников. У Рейтара здесь был самый большой отряд, и поэтому неудивительно, что он чувствовал себя полноправным хозяином всей округи и Рудского леса.

В лесу сгущались вечерние сумерки. Было тихо, безветренно. Со стороны лесного урочища показались три всадника. Лошади под ними были великолепные, особенно у старшего — капитана: гарцующий вороной жеребец с белой звездочкой на точеном лбу. Всадники были в военной форме и хорошо вооружены. У двоих, которые восседали на гнедых лошадях, на груди — автоматы, у пояса — пистолеты и гранаты. У капитана на красивой черной портупее — «вис»^[3] в мягкой шевровой кобуре. По осанке всадника чувствовалось, что он превосходный наездник.

Остановившись на пригорке, старший подал знак одному из сопровождавших его всадников. Тот, спрыгнув с лошади, скрылся в чаще. Офицер легонько потрепал лошадь по шее, успокаивая ее. Если присмотреться к этим всадникам повнимательнее, то многое показалось бы странным, и прежде всего одежда офицера. На голове представительного темноволосого всадника была не конфедератка, а черный берет, какой обычно носили танкисты или возвращавшиеся в Польшу с Запада солдаты. Одет он был в английскую суконную куртку. На черном берете, виднелся маленький орел с короной, а на левом рукаве куртки — черный бархатный треугольник с буквами «АК» посередине и тремя вышитыми серебром буквами «СВО», обозначавшими «смерть врагам отчизны», у вершины и основания треугольника.

Этот красивый всадник был Рейтар. Вместе со своим адъютантом Здисеком он ожидал возвращения Кракуса, которого отправил в разведку, а также с заданием войти в контакт с посланцем Молота. Сегодня 27 июня — день Владислава, а Молот носил это имя. И вот, одетый во все иностранное, Рейтар в окружении своих самых верных людей и, разумеется, с подарками ехал к Молоту на именины.

— Возвращается, пан командир!

Из-за деревьев показался Кракус в сопровождении вооруженного человека. Это был адъютант Молота по кличке Моряк. В нескольких шагах от Рейтара бандиты остановились, и Кракус обратился к нему как положено по уставу:

— Разрешите доложить — охранение проверено, контакт установлен. От командира Молота на связь явился присутствующий здесь капрал Моряк. Пароль проверен.

Моряк вытянулся по стойке «смирно».

— Капрал Моряк прибыл в ваше распоряжение, пан капитан.

Рейтар улыбнулся:

— Почему не боцман, а капрал? Моряку больше подходит боцман.

— Так точно, пан капитан. Но, видимо, для боцмана здесь маловато воды.

— Из хорошего солдата и без моря можно боцмана сделать. Ведите, Моряк.

— Спасибо… Слушаюсь, пан командир.

Польщенный комплиментом, Моряк чуть ли не бегом бросился, вперед. Следом за ним устремились трое всадников. Моряк не переставал восхищаться: какой капитан Рейтар элегантный, какой под ним конь, а какой мундир! Английский, как пить дать! Новенький! Да, у этого-то, черт возьми, есть связи, не то что у Молота. Кто-кто, а Моряк, находясь неотлучно при Молоте, убедился в его «возможностях». К Рейтару бы попасть — тогда и до приличного чина дослужиться можно и нужды бы не знал.

— Стой! Кто идет? Пароль.

Заросли орешника зашелестели листвой — чувствовалось, что там кто-то прячется. От неожиданности Моряк замер на месте.

— «Полено»!

— Отзыв?

— «Поле»!

— Проезжайте, пан командир!

Рейтар козырнул. Двинулись дальше. С этого момента Моряк пришел в еще большее изумление, на этот раз из-за осмотрительности и хитрости Рейтара. Он обезопасил себя со всех сторон; весь лес, казалось, был наполнен его людьми, ему уже мало личной охраны, и как все хитро придумано: пароль — отзыв. Да, это настоящее войско, а не сброд, в который все они теперь превратились: командир пьет, из-под бабьей юбки не вылезает, братья Добитко нос задирают и по любому поводу лезут в драку. Один только Заря соблюдает дисциплину, но и на него Молот косо поглядывает. «А этот Кракус тоже хитрец, ни словом не обмолвился об их дозорах, а если бы я в кого-нибудь из них выстрелил?» Тут Моряку пришлось прервать свои невеселые размышления, поскольку они уже почти дошли до опушки леса, где на этот раз их задержал сторожевой пост Молота под командованием Барса. Люди Барса производили довольно внушительное впечатление: все вооружены автоматами, а вдобавок у них был еще и ручной пулемет, не говоря уже о пистолетах и гранатах.

Рейтар отметил это с удовлетворением, поскольку после рокового для Молота и его отряда разгрома на хуторе Задобже он был не очень-то высокого мнения об организационных способностях командира и особенно о дисциплинированности его людей. Попади они к Рейтару, он сделал бы из них «партизан» что надо! Честно говоря, именно желание произвести впечатление на Молота, и прежде всего на его людей, явилось основной причиной, почему Рейтар принял его приглашение. Были, правда, и дела, которые необходимо было обсудить, — ну хотя бы раздел сфер влияния и выработка совместной тактики по отношению к местному населению, особенно в связи с растущей активностью войск и органов безопасности. Приняв приглашение Молота, Рейтар продумал поездку до мелочей, начиная с лошади и одежды и кончая мерами по обеспечению своей безопасности и самой встречи с Молотом.

Убийство Годзялко входило в планы Рейтара. Отомстить ему он поклялся еще в прошлом году, когда тот донес в милицию о пребывании банды в его доме. Убить Годзялко Рейтар поручил Угрюмому, а тот прикончил еще и его жену. Рейтар, правда, устроил ему разгон за самоуправство, но в душе был доволен, поскольку эта кровавая расправа, безусловно, вызовет смертельный страх и отобьет охоту доносить на них. Какое-то время Элиашевич будет метаться по окрестностям, стянет туда находящиеся поблизости воинские части, причем на длительное время. Таким образом, Рейтар получит некоторую свободу. Да и Угрюмый отлично справился с порученным ему заданием: успел замести за собой следы, сбил с толку солдат и органы безопасности, к тому же великолепно разыграл спектакль с Кевлакисом, что, впрочем, было уже идеей самого Рейтара, ибо Угрюмый в таких тонкостях не разбирался, для него самыми убедительными аргументами были пуля, кнут и петля.

До сих пор все складывалось так, как задумал и спланировал Рейтар: убийство Годзялко напугало окрестных жителей. Элиашевич со своими сотрудниками и воинскими подразделениями метались как угорелые в поисках банды, а Рейтар и его люди отсиживались как ни в чем не бывало в хорошо замаскированных схронах Рудского леса, причем совсем рядом с местом преступления, так как Рейтар решил действовать по старому, но испытанному и проверенному жизнью методу: человек меньше всего ожидает поймать вора в своем же собственном доме. Подразделения Корпуса внутренней безопасности взяли ошибочное направление и прошли на этот раз мимо Рудского леса.

Для встречи с Рейтаром Молот выбрал прилегавший к Рудскому лесу небольшой хутор Чапле-Блото, а в нем — дом своего доверенного человека — Ляцкого. Это как нельзя лучше устраивало Рейтара. Чапле-Блото — небольшой хутор, расположенный в стороне от главного тракта, своими дворами и буйными садами подходил к самому лесу. Его легко можно было окружить своими людьми, так что даже мышь не проскочит. Подойти к нему со стороны леса было нетрудно и вполне безопасно, а раскинувшиеся по другую сторону деревни луга и поля облегчали наблюдение.

Рейтар был осторожным человеком. Он уже не раз имел возможность удостовериться, что хитрости и смекалки Элиашевичу не занимать. Поэтому, поздоровавшись с Барсом, он остановился, послав Моряка и Здисека на хутор, чтобы окончательно убедиться, что им не грозит никакая опасность. Рейтар не верил в организаторские способности Молота и поэтому выделил для охраны места встречи две свои боевые группы — Угрюмого со стороны леса и Рыся со стороны поля и дороги на Побикры. Моряк и Здисек исчезли во ржи. Ожидая их возвращения, Рейтар небрежным жестом бросил Барсу и его людям пачку американских сигарет, а сам начал внимательно рассматривать в бинокль хутор. Была суббота, сенокос подходил к концу, а до жатвы оставалось всего несколько дней. На хуторе царила сонная тишина, на лужайках паслись коровы. Багровое солнце опускалось все ниже.

Вернулся Здисек:

— Разрешите доложить: дорога свободна. Все ожидают вас, пан командир.

— За мной!

И, не дожидаясь, когда Кракус и Здисек вскочат на лошадей, Рейтар пришпорил коня, резко натянул поводья, так что вороной даже присел на задние ноги, чтобы рвануться с места танцующим галопом. Прекрасный конь, великолепный наездник! Барс и его люди смотрели на скакавшего Рейтара с немым восхищением: вот это офицер, вот это кавалерист! Вскоре Рейтара нагнала его личная охрана, и теперь они уже втроем проселочной дорогой через поле колышущейся на ветру ржи скакали к усадьбе Ляцкого.

Молот шел им навстречу в окружении нескольких своих людей. Шел, заметно прихрамывая, помахивая в знак приветствия рукой. На нем была офицерская форма довоенного покроя, фуражка-конфедератка с майорскими знаками различия. Коренастый, рыжеватый, с веснушчатым лицом, с кривыми, как у кавалериста, ногами. Он был старше Рейтара, на вид ему было за сорок. Перепоясанный ремнями, увешанный гранатами, со своим неразлучным, болтающимся на правом бедре парабеллумом в деревянной кобуре, Молот выглядел грозно и вместе с тем мешковато и смешно. Своим неуклюжим видом он явно уступал статному и элегантному Рейтару. В нескольких шагах от Молота Рейтар резко остановил своего коня и легко и уверенно соскочил с седла. Отдавая на ходу честь, направился к прихрамывавшему Молоту:

— Пан майор, разрешите…

Молот, не дав договорить, заключил его в объятия. Рейтар не без отвращения прикоснулся губами к влажным, плохо выбритым щекам Молота. Его чуть не вырвало от запаха перегара, которым несло от растроганного встречей дружка. Слава богу, подумал Рейтар, что он еще не успел напиться до потери сознания, надо будет, не откладывая, поговорить с ним. То, что Молот давно уже пьет сверх меры, для Рейтара не было секретом. Пьет, губит здоровье, теряет авторитет, отталкивает от себя людей, выкидывает разные глупости, все больше попадая под каблук такой же, кстати, как и он, пьянчужки толстозадой Петронели, или, как ее все называли, Пели. Обмениваясь взаимными любезностями и вопросами, Молот радушно взял Рейтара под руку и повел к дому, где их ждал на крыльце расплывшийся в угодливой улыбке хозяин. Пятясь и спотыкаясь о порог, Ляцкий пригласил их в дом. Оживленно разговаривая, вся компания ввалилась в горницу, заставленную столами, уже накрытыми по случаю именин.

Молот усадил Рейтара справа от себя, а Пелю слева. Рядом с Рейтаром сел Заря, а дальше, один за другим, остальные — всего около тридцати человек. Столы ломились от всевозможных яств. Чего там только не было! Разных сортов вареное мясо, жареная птица, домашняя колбаса, аппетитно пахнущая дымом и чесноком, холодец, соленые огурцы и грибы собственного засола — и это только на закуску, к этому надо добавить свеклу с тертым хреном, не говоря уже о белом хлебе домашней выпечки. Ну и, разумеется, водка, а точнее, самогон, целое море настоянного на меду, разлитого в литровые бутылки семидесятиградусного самогона. Перед каждым из гостей стоял граненый стакан. Участники пиршества, словно приготовившийся к бегу табун диких лошадей, ждали только сигнала, чтобы поднять первый тост за именинника и наброситься на стоявшую на столах еду.

Рейтар, заметив, что его английский мундир привлек всеобщее внимание, чувствовал себя немного скованно и украдкой разглядывал присутствующих. Среди них было несколько местных богачей — мелких шляхтичей и две дородные девицы, которые вспыхивали как красные пионы, кокетливо опуская глаза, когда на них останавливался пронизывающий взгляд Рейтара. Остальные гости — это наиболее известные члены банды и приближенные Молота, а именно — пытающийся сохранять относительную свободу действий, немного диковатый Заря; вызванные из охранения Барс, Коршун и неотступная тень Молота — здоровенный Моряк, дезертировавший из Войска Польского; готовый на все Ястреб и, наконец, трое неразлучных братьев Добитко с редкими кличками — Маркос, Рейтан и Рымша. Последних Рейтар знал лучше других, поскольку они какое-то время состояли в одной из его боевых групп, пока он не выгнал их за систематическое нарушение дисциплины и драки с членами его отряда, в которые они ввязывались по малейшему поводу. Братья держались всегда вместе, и достаточно было одному из них прицепиться к кому-нибудь или, наоборот, кому-то прицепиться к кому-либо из них, как двое других, не разбираясь, кто прав, а кто виноват, кидались на выручку своему. Это были молодые, крепкие парни, увешанные без особой надобности с ног до головы всякого рода оружием и гранатами. Видимо, они затаили на Рейтара обиду, поскольку, поймав его мимолетный взгляд, смотрели в ответ дерзко, с воинственным выражением лица. После ухода от Рейтара они присоединились к Молоту и до сих пор верно служили ему, хотя от своей задиристости так и не избавились.

Из окружения Рейтара в горнице находились только Кракус и Здисек.

Наполнили стаканы. Молот встал, утихомирил собравшихся, постучав ножом по графину, и произнес:

— Вначале мне хотелось бы подчеркнуть, что я очень рад, что вы не пренебрегли приглашением и прибыли на мое скромное торжество…

По горнице прокатился одобрительный гул. Молот кивнул в сторону Рейтара:

— Но самую большую радость и честь доставил мне своим приездом мой старый друг, настоящий поляк капитан Рейтар.

Все уставились на Рейтара, который впервые за этот вечер улыбнулся и кивнул головой в знак благодарности за теплые слова. Надо сказать, что Рейтар, когда того хотел, поражал всех своими безукоризненными манерами: сказывались и гимназия, которую он окончил до войны в Высоком, и пребывание в кавалерийской школе в Грудзёндзе, откуда он в звании подхорунжего отправился на войну в сентябре тридцать девятого года.

— Поэтому разрешите мой первый тост поднять за вас, мои дорогие гости, и прежде всего за вас, мой дорогой капитан Рейтар! Ваше здоровье, друзья!

— Ваше здоровье! Ваше здоровье! Ура!

— За здоровье именинника!

Молот чокнулся с Рейтаром, после чего оба дружно одним залпом осушили стаканы. Самогон, хотя и настоянный на меду, не утратил неприятного специфического запаха, к тому же был чертовски крепким. Рейтар с удовольствием подцепил вилкой маленький маринованный рыжик с тарелки, которую ему услужливо пододвинул Заря. Молот понюхал сначала корку хлеба, а потом закусил соленым огурцом. Какое-то время в битком набитой горнице царила относительная тишина, прерываемая лишь стуком тарелок, ножей и вилок, хрустом огурцов и громким чавканьем. Снова наполнили стаканы. Когда встал Рейтар, ему не понадобилось даже стучать по графину — каждый и так утихомиривал своего соседа. Даже дверь из сеней приоткрылась, и в нее просунули головы несколько любопытных. Только старик, сидевший на лавке у печки, продолжал яростно чавкать и, не обращая внимания на наступившую тишину, рвал беззубым ртом куриную ножку. Но кто-то из сидевших рядом с ним сказал деду что-то на ухо, и тот с явным сожалением отложил ее. Рейтар, сочтя, что все уже готовы слушать его, заговорил:

— Дорогой и уважаемый именинник пан майор Молот!

Молот слегка вздрогнул, уязвленный тем, что Рейтар не назвал его, как у них было принято, командиром, но слушал его с еще большим вниманием.

— Благодарю вас от всей души за теплые слова приветствия. Со своей стороны я хотел бы передать вам, пан майор, самые лучшие пожелания по случаю ваших именин.

Сидевшие за столом нестройно захлопали.

— Хотелось бы пожелать вам прежде всего доброго здоровья и дальнейших больших успехов в борьбе за Польшу. Жители Подлясья, шляхта и крестьяне, никогда не забудут вашего огромного вклада в борьбу за освобождение их от коммунистического гнета.

— Да здравствует наш командир пан майор Молот! — крикнул, вскочив с места, Полещук, бородатый мужик, который служил у Молота с самого начала.

Рейтар поднял стакан и протянул его в сторону Молота. Тот тоже встал. Его примеру последовала вся компания.

— Да здравствует пан командир Молот!

— За здоровье командира!

— «Сто лет! Сто лет!» — запела пронзительным дискантом толстуха Пеля, однако взяла чересчур высоко, поэтому участники пиршества, хотя и подхватили ее тост, пели громко, но фальшиво.

Растроганный Молот раскланивался во все стороны.

Рейтар продолжал:

— Позвольте, дорогой именинник, от себя лично и от имени подчиненного мне отряда передать вам наши искренние солдатские поздравления и пожелания. Прошу также принять от нас скромные подарки.

Рейтар подал знак Здисеку.

Все повернулись в его сторону. Здисек, держа в руках большую кожаную сумку, протискивался к столу. Любопытство присутствовавших, да и самого Молота достигло апогея, когда, поставив сумку перед Рейтаром, Здисек отстегнул пряжки и начал вынимать из нее подарки — богато инкрустированный серебром браунинг, золотые швейцарские часы новейшей марки, две бутылки французского коньяка, две бутылки виски «Белая лошадь» и, наконец, блок американских сигарет «Кэмел».

Подарки вызвали всеобщий интерес, раздавались восхищенные «охи» и «ахи».

— Часы, наверное, золотые?

— А пистолет-то какой!

— И все американское!

— Наверняка оттуда. Говорят, Запад подбрасывает кое-что Рейтару…

— Конечно, оттуда.

Рейтар вручил подарки Молоту. Когда оба сердечно расцеловались, снова грянуло «Сто лет».

Угощая друг друга, Молот и Рейтар договорились немного погодя поговорить наедине. Молот, желая поблагодарить Рейтара за подарки, жестом еще раз утихомирил участников пиршества:

— Уважаемые гости! Скажу коротко! Мой заместитель капитан Рейтар… — На этот раз уже Рейтар слегка побледнел. «Ах ты, старый хромой хрыч, решил-таки взять реванш. Ну подожди, жалкий унтеришка, вот поговорим — и тогда посмотрим, как ты запоешь». Молот, стараясь перекричать гостей, повторил: — …Мой заместитель капитан Рейтар и его люди доставили мне своей памятью и щедростью огромную радость. Я сердечно благодарю вас, капитан, за эти поистине королевские подарки. — Молот взял браунинг, поднял его вверх, показал еще раз собравшимся, демонстративно поцеловал и закончил: — А это великолепное оружие, как когда-то рыцарская сабля, будет напоминать мне, что нам нельзя успокаиваться, что мы должны напрячь все силы и еще теснее сплотить наши ряды, забыв о всяких личных делах, пока наша святая Речь Посполитая не вернется в свои границы от моря до моря, пока мы огнем и мечом не искореним коммуну. Так выпьем же за здоровье моего заместителя и дорогого гостя капитана Рейтара и его подчиненных, героических и верных солдат святой Польской Речи Посполитой!

— Ваше здоровье!

Стаканы с самогоном взметнулись вверх. Все выпили до дна, даже хихикавшие, раскрасневшиеся девицы, даже беззубый дед, который продолжал, хотя и без особого успеха, расправляться с твердой, как лыко, куриной ножкой.

Речь Молота с намеками в адрес Рейтара несколько скрасил тот факт, что «Сто лет» в его честь было пропето более дружно и складно, чем в первый раз. Но особенно он был доволен поведением Зари, который еще раз запел «Сто лет» и вместе со своими людьми пытался качать Рейтара. Молот велел гостям не жалеть еды и напитков, взял Рейтара под руку и повел наверх.

Рейтар и Молот беседовали в мезонине, в спальне дочерей хозяина. Здесь они могли разговаривать откровенно. В комнатушке было душно. Единственное окно было завешено цветастой скатертью. Со шкафа дрожащим желтым пламенем светила керосиновая лампа. Молот подошел к комоду, на котором стояла литровая бутылка, и начал разливать самогон в стаканы.

— Мне совсем немного.

— Что-то в последнее время голова у тебя стала уж очень слабой, Рейтар. Две рюмки выпьешь — и начинаешь нести чепуху.

— Ты что, пригласил меня сюда, чтобы я выслушивал твои оскорбления? Если кто и хлещет здесь без меры и делает глупости, то это уж, конечно, не я.

— Ну знаешь ли!

— Ладно, ладно! Я приехал сюда не за тем, чтобы ссориться с тобой, есть более важные дела, которые нам надо обсудить.

— Как же так! Вот тебе и на, со мной, пьяницей, хамом? Я тебя, Рейтар, давно раскусил. И знаю, чего ты добиваешься.

— Тем лучше. Значит, не придется растолковывать тебе все с самого начала.

— А это мы еще посмотрим! А вообще-то, может, я и хам, и темный мужик по сравнению с тобой, пан шляхтич, но зато я стреляный воробей и меня на мякине не проведешь. И уж тем более не позволю этого какому-то молокососу.

Рейтар вскочил и передвинул кобуру с пистолетом вперед:

— Ну знаешь ли!

Молот, хотя и заметил этот недвусмысленный жест, продолжал наполнять стаканы.

— А ты, миленький, знай. На меня весь этот твой англо-американский маскарад не произвел никакого впечатления. Это только твои глупые шляхтичи рты поразевали. А меня вполне устраивает мой польский мундир, он мне дороже, чем любой другой, даже чем твое английское барахло.

— Я не желаю больше этого слушать, я… — Рейтар побледнел. Еще немного — и он набросился бы на Молота, но тот вовремя примирительно вставил:

— Ну ладно, ладно! Хватит и того, что нас другие бьют, поэтому не будем драться между собой. Давай-ка лучше выпьем, чтобы успокоить потрепанные нервы, да и беседа нас ждет трудная, где, как говорят братья москали, без пол-литра не разберешься.

Вспыльчивый Рейтар с трудом принял миролюбивый тон Молота.

— Можно не пить, а можно и выпить.

— Ну, за твое здоровье, Рейтар!

— За твое, Молот!

Выпили до дна. Рейтар закусил огурцом. Молот по привычке понюхал корку ржаного хлеба. Немного помолчали. Рейтар угостил его американскими сигаретами. Молот, затянувшись пару раз, закашлялся, погасил сигарету о край пепельницы и с отвращением сплюнул.

— Слабые, как трава, дерьмо какое-то, да еще вонючие. — И вытащил махорку. Закурил, демонстративно наслаждаясь крепким дымом.

Рейтар иронически усмехнулся. Молот молча потянулся к бутылке. Но Рейтар решительно остановил его:

— Достаточно пока, Владек! Мы действительно должны серьезно поговорить.

Молот нехотя убрал руку с бутылки.

— Воля гостя — моя воля. Ну давай, Рейтар, вываливай все, не стесняйся.

Рейтар встал и, нервно расхаживая по тесной комнатушке, начал говорить. Молот сидел за столом и, обхватив голову руками, слушал, то закрывая глаза, то бросая вдруг быстрый и поразительно трезвый взгляд на Рейтара. Но ни разу не перебил его, пока тот излагал свои доводы, не сделал ни одного резкого или двусмысленного жеста.

— Мы знакомы не первый день, знаем друг о друге все или почти все. К тому же мы связаны одной веревочкой, и поэтому я считаю, что пора бы нам подвести итог некоторым нашим делам и взглянуть правде в глаза. Первое — это вопрос о взаимном подчинении. Ты упорно твердишь, что мой отряд подчинен тебе, и, не имея на то никаких оснований, при всяком удобном случае напоминаешь мне об этом, ну хотя бы сегодня — «капитан Рейтар мой заместитель». Пойми, старина, речь идет не о каких-то моих личных, чрезмерных или нечрезмерных, амбициях, а о фактическом положении дел, о моем отряде, моих людях. Кто для них Молот, особенно для новобранцев, вступивших в отряд год или два назад? А таких у меня немало! Разумеется, они знают, что Молот — командир соседнего отряда, причем, не сердись, я ведь им ушей и глаз не закрою, отряда небольшого, как мои две средние боевые группы и к тому же отряда, которому в последнее время не очень-то везет. Ведь они знают, что в прошлом году под Задобжем нам пришлось, попросту говоря, вытаскивать тебя из беды, хотя мне это нужно было как заноза в заднице — я потерял трех человек, склад оружия и вынужден был затаиться на несколько месяцев, поскольку органы безопасности и войско гнались за нами по пятам как гончие псы и не дали мне даже носа высунуть из леса. А ты как ни в чем не бывало твердишь о каком-то подчинении, ворошишь старые дела, которые давно уже испарились сами по себе с тех пор, как Лупашко удрал отсюда, как дезертировал этот герой Бурый, который сидит теперь в тюрьме в Белостоке. Поэтому-то мы и должны сегодня же решить и сегодня же объявить… Чтобы пощадить твое самолюбие, я хочу, чтобы ты сделал это сам. Ты должен объявить, что с сегодняшнего дня существуют и тесно взаимодействуют друг с другом два равноправных отряда — твой и мой, отряд Молота и Рейтара. Отряд Молота, который будет по-прежнему носить традиционное название шестая «бригада», и отряд Рейтара, который с сегодняшнего дня будет называться отдельной Подлясской бригадой.

Не обижайся, но если ты не объявишь всем, о чем я прошу, то я сделаю это сам и сейчас объясню тебе почему. Я уже говорил, что меня меньше всего волнуют мои личные амбиции, дело не в каком-то, как ты говоришь, шляхетском гоноре, хотя и с ним мы должны считаться. Я уроженец этих мест, знаю людей — шляхетский дух укоренился здесь с давних пор и не нам с тобой его искоренять. Поэтому мы должны учитывать это. Почему шляхта идет ко мне? Потому что я сам принадлежу к ней. Вся округа знала моего отца, знает меня и доверяет мне. Разве это плохо для нашего дела? К тебе идут крестьяне, ну и, не обижайся, у тебя в отряде есть несколько человек из шляхты, которых я выгнал и им просто некуда было деваться. Чтобы не ходить далеко за примерами, возьмем хотя бы братьев Добитко.

Теперь другой вопрос. Надо было бы разделить районы действий. Мои предложения таковы: мой отряд остался бы в Подлясье и действовал бы в районах, населенных шляхтой, а ты мог бы уйти на север и взял бы под свой контроль территорию, начиная от Хайнувки, включая Супрасль и Сокулку, до Августовской пущи. Понимаешь, что́ мы бы от этого выиграли, как бы выиграло от этого в целом наше дело? Мало того. На юг, за Буг, в Семятыче и Соколув, до самого Люблина, можно было бы направить третий отряд. Хотя бы твоего Зарю, который родом из тех мест, да и опыт у него есть, и он, как дошли до меня слухи, прямо-таки горит желанием действовать самостоятельно и уже сейчас почти никому не подчиняется. Это еще не все.

Такое рассредоточение сил дает нам больше возможностей и преимуществ в вопросах размещения, снабжения, не говоря уже о том, сколько новых сил и средств придется бросить против нас войску и органам безопасности. А чем больше они выставят против нас сил, тем больше шума поднимется за кордоном. Этим они вызовут также ненависть к себе у местного населения, поскольку тот, кто приютил бы нас на ночь, дал напиться воды, снабдил нас информацией, увидел и не донес, привлекался властями к ответственности. Ты понимаешь, что этим они только льют воду на нашу мельницу? А мир, старый мир, смотрит на все это, внимательно за всем наблюдает. Не успеем мы и глазом моргнуть, как он выступит против них. А что выступит, и причем скоро, на это указывают все признаки. И последнее. Слушай меня внимательно. Ты все время отпускаешь колкости в мой адрес. Вот и сегодня прицепился к моей английской форме. Должен сказать, что это меня крепко задело, ты даже не знаешь как. Ведь для меня, старина, тоже нет лучшего мундира, чем наш польский, и более элегантного головного убора, чем наша конфедератка… А впрочем, что там говорить… Ты называешь это маскарадом. Верно, это маскарад, как и верно то, что он предназначен не для тебя, а для тех бедных шляхтичей, которые идут за нами и которые расскажут об этом другим. Неужели ты еще не понимаешь, зачем я это делаю? Ведь люди возлагают все надежды на Запад! Для некоторых из них, старина, это английское барахло, в которое я одет, или американские сигареты значат иногда больше и являются более веским аргументом, чем любая наша боевая операция. Ты знаешь, что для них означает Рейтар, одетый в западную, английскую форму? Знаешь? Тогда зачем прикидываешься дурачком, цепляешься ко мне? Временами нужен и маскарад. А между нами говоря, не такой уж это и маскарад.

Скажу тебе правду: да, я поддерживаю контакты с Западом. Недавно получил радиостанцию, немного долларов, инструкции, через несколько месяцев жду от них связного. Не обижайся, что раньше тебе об этом не говорил: во-первых, не было возможности, а во-вторых, они установили связь только со мной и предупредили, чтобы я не очень-то распространялся об этом. Разумеется, они знают и о тебе. Возможно, когда представится подходящий случай, войдут в контакт и с тобой, но это уже не мое дело, а Центра, и извини, что подробнее пока не могу рассказать. Во всяком случае, они рекомендуют нам охватить своею деятельностью как можно большую территорию.

Итак, теперь ты можешь понять, что мои предложения — плод не только одних размышлений. Собственно, я уже выложил тебе все, что хотел с тобой обсудить. Извини, может быть, чем-то я тебя и задел, возможно, наш разговор получился не совсем дипломатичным, но я высказал тебе все откровенно, по-солдатски. Да, вот еще что. Я хочу, чтобы ты это знал: я считаю тебя храбрым и честным воином. Я помню тебя, когда ты был заместителем у Шумного. Знаю также, кем ты был для Лупашко, ценю твои заслуги, но сегодня дела обстоят иначе и речь идет как раз о том, чтобы мы оба, как подобает старым друзьям, решили их вместе.

Утомленный слишком длинным монологом, Рейтар уселся напротив Молота, а поскольку тот молчал и, закрыв глаза, как будто бы сосредоточенно о чем-то думал, подцепил вилкой кусочек огурца и начал его жевать. Молот медленно открыл глаза, взглянул на Рейтара и, не вставая, потянулся к бутылке, чтобы наполнить стаканы.

— Ты закончил? — словно желая удостовериться, переспросил он Рейтара. Тот, продолжая с наслаждением хрустеть огурцом, утвердительно кивнул головой. — Ну, тогда можно за это и выпить. Ты — поскольку утомился, наверное, от своей болтовни, а я — поскольку всухую говорить не люблю: через мокрое горло слова легче проходят. Выпей, Рейтар. За твое здоровье!

— За твое! Будь здоров!

Чокнулись, выпили.

— Ну, а теперь послушай, что я тебе скажу! Я запомнил, чего ты хочешь от меня, а если и упущу что-то — напомни. Ты правильно подметил, что мы связаны одной веревочкой. Я бы даже сказал, что мы оба в одной упряжке, и сам черт погоняет нас, и заедем мы с тобой прямо в ад…

— Ну это мы еще посмотрим.

— Не перебивай. Разумеется, мы можем заехать и в рай, во всяком случае, власти постараются отправить нас на тот свет, ну хотя бы твой дружок Элиашевич.

— Руки у него коротки. Еще посмотрим, кто кого скорее отправит на тот свет. Кстати, об Элиашевиче. Ты слышал, как он метался после расправы Угрюмого с семьей Годзялко? Облаву при помощи КВБ устроил. Набегались как дикие коты — и все псу под хвост. А этот новый командир группы КВБ из Ляска — какой-то сопляк, зеэмповец^[4], только что после училища, опыта ни на грош…

— Вот видишь! Так-то они нас с тобой боятся, если неоперившегося подпоручника назначают командиром отряда и верят, что он справится и с тобой, и со мной, и со всеми другими разбойниками, которые, как и мы, бродят еще по лесам.

— Не волнуйся! Как только представится подходящий случай, подкараулю этого подпоручника. В штаны он наложит от страха.

— Пожалуйста, я не против… Говоришь, что я делаю глупости. Возможно. Ну, а что ты с этими Годзялко натворил? Ведь это тоже бессмысленно и неразумно. На кой черт было дразнить гусей? Вот хотя бы поэтому, мой миленький, обижайся на меня или не обижайся, ты не дорос еще, чтобы самостоятельно командовать отрядом. Для этого надо поднабраться опыта.

— Когда я командовал самостоятельным отрядом и по сто и даже больше штыков и сабель водил за собой, некоторым в то время это еще и не снилось.

— Допустим. Ну было и прошло, и, как ты сам сказал, пора наконец взглянуть правде в глаза. Мы уже потеряли сотни людей, и их не воскресишь.

— Да стоит мне только захотеть, пальцем шевельнуть — и я подниму всю окрестную шляхту и поставлю ее под ружье.

— В сапоге можешь шевелить пальцами. Эффект один и тот же. Смотри, чтобы тебя не сглазили, Рейтар.

— Лучше о себе подумай!

— Не перебивай, я тебе не мешал, хотя, ясновельможный пан шляхтич, не только мед тек из ваших уст в мой хамский адрес. Шляхта, шляхта! А чем вы, черт возьми, отличаетесь от обычных крестьян? Наверное, только тем, что во многих ваших дворах грязи, вони и нищеты больше, чем у хамов. И больше ничем — ни речью, ни одеждой, ни честью, ни умом. Скажи мне в конце концов, какой смысл был убивать Годзялко, причем накануне нашей встречи, да к тому же еще и его бабу?

— Баба — дело рук Угрюмого! Он за это свое получил!

— Получил. Скотина твой Угрюмый, вот кто он. Ну а я все равно не вижу во всем этом деле никакого смысла. Ты не ответил на мой вопрос.

— Это ведь тоже о чем-то говорит, раз ты не можешь найти в этом смысла.

— Склероз?

— Я этого не сказал. А знаешь ли ты, что год назад Годзялко хотел заманить Угрюмого в засаду, навел на него солдат?

— Знаю.

— Так заслужил он за это пулю в лоб?

— Согласен. Но почему ты решился на это именно теперь? Ведь, того и гляди, эти черти могут свалиться нам на голову. Очень тебе это нужно?

— Ну, например, сейчас я в этом как раз не очень-то заинтересован — хозяин гостеприимный, водка крепкая, закуска приличная.

— Брось шутить!

— А ты, как я вижу, все еще не можешь сообразить, что если бы мы не отвлекли их внимание семьей Годзялко, то я не знаю, смогли бы мы сегодня гулять спокойно вместе. Ты мог бы, например, предугадать, когда этому чертову татарину придет в голову организовать очередное прочесывание, и можешь ли ты быть уверенным, что его маршрут не прошел бы как раз через эти места? А так по крайней мере на какое-то время голова у нас о нем не болит. Если хочешь знать, а впрочем, ты наверняка об этом знаешь, что этот новый подпоручник направил своих солдат по ложному следу и ему придется возвращаться в Ляск несолоно хлебавши. Все идет как надо, старина!

— Однако я предпочел бы на всякий случай не дразнить собак.

— Во-первых, это еще не собака, а щенок, во-вторых, как говорится, волков бояться — в лес не ходить, а ведь лес — это наш дом, старина.

На этот раз стаканы наполнил Рейтар. Выпили. Молот продолжил разговор:

— Добиваешься самостоятельности, не доверяешь мне и хочешь избавиться от меня, хочешь, чтобы я ушел отсюда.

— Да не в этом дело!

— Я же просил тебя, не перебивай. Так знай, я не имею ничего против этого. Если до сих пор, хотя и формально, говорилось о нашем единстве, так это же в интересах нашего общего дела! В этом была какая-то преемственность, какое-то единство, какая-то идея. А ты все это хочешь разрушить ради своих амбиций, ради того, чтобы не подчиняться хаму. Давай. Я возражать не буду. А знаешь почему? Да потому, мой миленький, что мне теперь на все это уже наплевать. Не кидайся на меня, не смотри так грозно, я не из пугливых, а выслушай меня до конца, может, и тебе это когда-нибудь пригодится. Мы оба часто говорим: наше дело, и это верно. Я для Польши готов голову отдать на отсечение. Но подумай, кому нужна такая Польша, о которой мы с тобой мечтали? Годзялко наверняка не нужна, он ведь отправился к ним, а не к тебе. А из таких вот Годзялко и состоит на девяносто процентов вся Польша. Понимаешь, Рейтар! А если не понимаешь, то должен понять. Пожалуйста! Сейчас выйдем отсюда, и я объявлю о том, чего ты добиваешься. Но запомни, не потому, что ты прав или я тебя испугался, а просто — делай что хочешь, играй во что хочешь, а мне эти игрушки уже надоели.

— Мелешь, Молот, спьяну всякую чепуху.

— Я давно уже не был таким трезвым, как сейчас, но сегодня напьюсь, а пока, Рейтар, слушай дальше. Я уже сказал тебе, что ты не доверяешь мне, и могу это повторить еще раз. Думаешь, я слепой, не вижу, какую ты охрану приволок с собой, где Угрюмого, где Рыся спрятал? Только зря, тебе меня бояться нечего, ни на твою власть, ни на твои богатства я не зарюсь, но свою честь я берегу. Все равно нам с тобой до конца быть в одной дьявольской упряжке. Людей своих я тоже не брошу. Будем оба продолжать разбойничать и наслаждаться жизнью, пока есть такая возможность, отправлять к доброму боженьке коммунистов, чтобы он переделывал их красные души на ангелочков. Но, честно говоря, мне уже все это осточертело! Кровь, и только кровь, оставляем мы после себя. Столько уже лет мы не знаем с тобой ни минуты покоя ни днем ни ночью. Того, что мы с тобой за это время натворили, органы госбезопасности нам не простят, а того, к чему стремились, мы никогда не достигнем. Не надо обольщаться, Рейтар. Самым разумным выходом было бы распустить наших темных мужичков по домам, пусть копаются себе в навозе, а самим пустить пулю в лоб… Ладно, Рейтар, я поступлю так, как ты желаешь. Исчезну с глаз твоих и, как ты хочешь, уйду на север. Может, передохнем немного где-нибудь в Августовской пуще, заберемся подальше и еще одну-другую зиму продержимся? Нет! Тут я должен тебя вновь разочаровать. Ни в какую скорую войну между Востоком и Западом не верю. А эти твои западники? Хочется тебе в них верить, ну и верь себе на здоровье. Верь и другим внушай эту веру. А я не верю! Не верю, пусть даже они действительно прислали тебе радиостанцию, инструкции, разное барахло и несколько сот долларов! Не будь наивным, Рейтар, не думай, что они ради нас шевельнут хотя бы пальцем. Конечно, если у тебя есть немного долларов на продажу и ты хочешь уступить их приятелю, то почему бы и нет, я охотно воспользуюсь этим и даже от всей души поблагодарю тебя — все-таки твердая валюта. А все остальное чепуха! Так что все, что ты требовал от меня, получишь без особого моего сожаления. И не очень-то обижайся на хама, пан шляхтич, ведь, несмотря ни на что, я все-таки люблю тебя, паршивец. Давай выпьем еще по одной, спустимся вниз и объявим нашим воякам эту радостную весть.

Рейтар, который во время монолога Молота то бледнел, то краснел, наконец успокоился и, выполняя желание Молота, налил водки. Выпили и пожали друг другу руки в знак примирения.

— Пусть тебе сопутствует здесь удача, Рейтар!

— Ты устал, Молот. Надо меньше пить, баб гони прочь. Береги себя, старина.

Молот усмехнулся, наполнил свой стакан и демонстративно выпил.

— Обо мне, Рейтар, не беспокойся, хуже, чем есть, для меня уже не будет.

— Я тебе от чистого сердца желаю.

— Ладно, ладно! Ну, пошли вниз.

Из горницы на них пахнуло застоявшимся табачным дымом, резким запахом потных, немытых тел, пищи и самогона. В отсутствие Молота и Рейтара пиршество продолжалось вовсю. Некоторые запальчиво спорили, стараясь перекричать друг друга, сладострастно хихикали бабы, когда бандиты их пощипывали и лапали. Пьяный в стельку парень лежал у порога, упираясь лохматой головой в стену. Братья Добитко издевались над пьяным беззубым дедом, поставив ему на лысину миску со свеклой. Рейтар с удовлетворением отметил, что Кракус и Здисек были трезвы и внимательно наблюдали за происходящим. Молот постучал по графину, но никто не обратил на это внимания. Тогда он выхватил свой парабеллум и дважды выстрелил в потолок. Мгновенно наступила тишина. Стрельбу все воспринимали однозначно. Бандиты, трезвея, сразу же по привычке схватились за оружие. Моряк рявкнул во все горло:

— Прошу соблюдать тишину, пан майор Молот хочет говорить!

Молот с грозным выражением лица спрятал пистолет в кобуру. В напряженной, сосредоточенной тишине вдруг послышалась громкая пьяная икота. Это беззубый дед с миской на голове, со стекавшим по его щекам красным месивом громко и ритмично икал. Девицы захихикали. Один из братьев Добитко треснул рукояткой пистолета по миске на голове деда, и тот свалился под стол.

Молот говорил короткими фразами, чеканя каждое слово:

— Я хочу объявить всем, что мы с капитаном Рейтаром, выполняя инструкции наших вышестоящих органов в Польше и на Западе, а также учитывая тот факт, что наши силы постоянно возрастают, решили с сегодняшнего дня образовать отдельную Подлясскую бригаду, которая будет действовать независимо от нашей шестой бригады. Я хотел бы также сообщить вам, что Подлясскую бригаду возглавит мой сердечный друг и заместитель капитан Рейтар, которому я желаю всяческих успехов! А теперь выпьем за его здоровье, за успехи отдельной Подлясской бригады, за погибель коммуны и, всех врагов нашей святой Польской Речи Посполитой!

— Ура!

— Да здравствуют наши командиры!

— Смерть большевикам!

— Выпустим из них кишки!

Под общий шум Молот и Рейтар обменялись сердечным рукопожатием. В горницу вернулось настроение всеобщего веселья, началось пьянство до упаду. Первым, кто всерьез взялся пить, был Молот. После опрокинутых один за другим нескольких стаканов самогона его бледное лицо покраснело, голос сделался хриплым, срывающимся. Рейтар, хотя пил умеренно, спустя какое-то время почувствовал, что тоже крепко захмелел.

Где-то раздобыли старую гармошку, раздвинули столы, и первые пары пустились в пляс. Толстозадая Пеля прижалак себе Молота, который выглядел рядом с ней как карлик возле слона. Рейтар выбрал себе в партнерши старшую дочь хозяина. Молодое упругое тело девушки, белые как жемчуг зубы, зовущие глаза манили и искушали Рейтара. Когда заиграли «Золотистые хризантемы», девушка тесно прижалась к Рейтару. Решившись не поддаваться соблазну, он уступил ее Моряку.

Проходя мимо Кракуса, Рейтар подал ему знак, что пора уходить. Здисек выбежал подтянуть лошадям подпруги и вывести их из сарая. Рейтар протиснулся к Молоту, который, сидя в расстегнутом мундире, клевал носом над стаканом с недопитым самогоном.

— Мне пора ехать.

— Но вначале выпей стремянного! Не упадешь же с лошади, пан шляхтич, пан кавалерист! Ты должен, Рейтар, выпить со мной стремянного.

Расплескивая самогон по столу, Молот наполнил стаканы. Рейтар сделал вид, что выпил, и направился к выходу. Молот решил проводить его. Вместе с ними вышли Пеля, неотлучный Моряк и трое неразлучных братьев Добитко.

…На улице уже царил рассвет. Быстро пролетела короткая июньская ночь. Утро было росистым, бодрящим. Лошади, выведенные за калитку на бегущую во ржи тропинку, фыркали, нетерпеливо перебирая ногами. Около лошадей стояли Здисек и еще кто-то из банды Молота, охранявший ночную попойку своего командира. Молот с пьяным упрямством продолжал уговаривать Рейтара погостить у него еще немного.

— Неизвестно, увидимся ли когда-нибудь еще. Пойдем, Рейтар, выпьем. Куда ты так спешишь?

— Нет, Молот, уже утро, а мне еще порядком ехать.

— Ну и что, что утро? В округе спокойно, сам говорил мне об этом. Не трусь, Рейтар, оставайся.

Молот повернулся к бандиту из ночной охраны:

— Ну как там, Киянка, все спокойно?

— Спокойно, пан командир, только милиция крутится.

— Вот видишь? Я не трушу, только лучше уж выспаться, чем попасть в перестрелку. — Рейтар искал предлог, чтобы скорее уехать.

Молот разозлился.

— Что еще за милиция? — спросил он.

— Да трое каких-то нагрянуло в Оленды.

— Почему мне никто об этом не доложил? А?

— Не знаю, пан командир, я…

Молот с размаху ударил парня парабеллумом в лицо, да так, что тот, обливаясь кровью, свалился ему под ноги и, не дожидаясь новых ударов, быстро отполз в сторону. Молот сразу как бы отрезвел; оскорбленный в своих командирских амбициях, к тому же еще в присутствии своего конкурента, он даже задрожал от злости.

— Добитки!

Трое братьев, хотя и не очень охотно, вытянулись по стойке «смирно».

— Слушаем, пан командир, — ответил за всех Маркос — самый старший и самый уравновешенный из братьев.

— А ну-ка, сбегайте сейчас же прямиком через поле в Оленды и притащите мне сюда этих мильтонов, поразвлечемся с ними. Выполняйте! Только быстро!

— Но, пан командир, прямо сейчас, средь бела дня? — отозвался Рымша Добитко — младший из братьев, наиболее вспыльчивый.

— Что, наложил в штаны от страха? Приказ не хочешь выполнять, гнида?

— Я не гнида, я не… — Рымша не успел договорить. Сраженный выстрелом Молота, он скорчился от боли и со стоном дважды перевернулся.

С этого момента события развивались молниеносно. Выстрел Молота почти слился с прозвучавшими одновременно выстрелами Рейтана — среднего из братьев, который в отместку за своего брата короткой очередью из автомата прошил Молота. Смертельно раненный, тот зашатался, выпустил из рук парабеллум и рухнул в траву. Пеля с воплем бросилась к нему.

— Бросайте оружие, руки вверх и не шевелиться, иначе стреляю без предупреждения! — Маркос держал всех под прицелом своего автомата.

Рядом с ним с автоматом наготове стоял Рейтан, и даже стонавший от боли, раненный в живот Рымша, лежа на земле, передернул затвор своего автомата. Видя решимость разъяренных братьев, никто не сомневался, что всякое сопротивление им бесполезно. Рейтар первым отстегнул ремень с пистолетом и положил его на землю. Его примеру последовали остальные. Пока Маркос продолжал держать всех на мушке, Рейтан подвел лошадей. На одну из них он уложил стонавшего Рымшу, на другую сел сам. После этого направил автомат на Рейтара и бандитов, стоявших рядом с ним, чтобы Маркос смог, не опасаясь нападения бывших друзей, сесть на лошадь. Спустя минуту Рейтан вместе с Рымшей скрылся в одном из ближайших выступов Рудского леса. Только после этого Маркос длинной очередью из автомата заставил всех находившихся на дворе залечь и, пришпорив коня, с места рванул галопом. Первые пули засвистели над его головой, когда он уже достиг Рудского леса.

3

И все же ливень разразился. По-летнему сильный, мешающий видеть все вокруг, с пузырями на все шире разливающихся лужах, приминая своей тяжестью высокую траву и налившиеся зерном колосья ржи, мчась потоками грязной воды по придорожным канавам, превращая низкие луга в мелкие, непроходимые озера.

Бойцы Корпуса внутренней безопасности из отряда подпоручника Боровца, съежившись, закутавшись в брезентовые накидки, прижимались к скользким скамейкам и бортам грузовиков. Прикрыв от дождя оружие и боеприпасы и проклиная все на свете, они мчались на очередную операцию. Одни из них до того устали и не выспались, что, не обращая внимания на обрушившуюся на них лавину воды, пытались вздремнуть. Другие, словно наперекор разбушевавшейся стихии, подставляли под струи дождя давно не бритые, уставшие лица, чтобы хоть на мгновение отогнать отупляющее чувство сонливости. Колонна двигалась в том же направлении, откуда только сегодня на рассвете она вернулась в гарнизон. Утро было солнечным, бодрящим, и ничто не предвещало внезапно нагрянувшего ливня. Как, впрочем, ничто не предвещало и того, что, не дав им и минуты передышки, их снова подняли по тревоге. Едва они успели вернуться в Ляск после длившейся целых три дня операции, осмотреть оружие, почистить его, отдавая по солдатской привычке предпочтение этой процедуре перед всякими другими делами, пополнить запасы гранат и патронов, хлебнуть перед долгожданным сном несколько ложек горячего супа, как вдруг прозвучала боевая тревога.

И ребята торопливо хватали автоматы, винтовки, сумки с дисками и патронами. Еще не все успели добежать до автомашин, как неожиданно хлынул ливень.

— Накидки! Надеть накидки! — крикнул старший сержант Покшива уставшим, злым бойцам, как будто бы те сами не знали, что им делать.

Но бывалый солдат знал цену вовремя сказанному заботливому слову. А тут льет как из ведра, в десяти шагах света белого не видно!

— Черт побери! Этого нам только еще и не хватало!

— Если загонят в лес, то нам крышка!

— Что там опять случилось, не знаешь?

— Не волнуйся, скоро узнаешь. Наверное, снова какой-нибудь Рейтар, Лесной Кот или другой бандюга.

— Что?

— А где твой диск, растяпа?

— Боже мой!

— Хорош же из тебя второй номер!

— Товарищ капрал, я мигом!

— Дуй, только побыстрее!

— О котелке-то не забыл, уже на ходу кашу доедал.

— Может, он о добавке думал!

— Ха-ха-ха!

— А я еще собирался сегодня забежать к Марысе, поворковать немного.

— Глядите-ка, какой воркун нашелся, подвинься, что развалился, как граф!

Подпоручник Боровец выбежал из здания последним, застегивая на ходу планшет и набрасывая на голову капюшон длинной офицерской накидки. Вскочив на высокую подножку автомашины, рванул на себя дверцу, ударившись о нее локтем, сел, смачно выругался про себя и велел шоферу ехать к повятовому отделению госбезопасности. Остальные автомашины двинулись за ним. Последнюю машину едва догнал, задыхаясь от бега, малыш Копец, нагруженный двумя тяжелыми сумками с дисками к ручному пулемету. Бойцы втащили его через задний борт в кузов, шлепнули пару раз по мокрому заду, чтобы помнил на будущее, что служба — не рай.

— Тоже мне, Затопек^[5] нашелся!

Не реагируя на колкости, устраиваясь между товарищами, тяжело дыша, Копец скалил в улыбке зубы:

— Но я же успел!

— Фредецкий, привяжи-ка лучше его к себе веревкой, а то вдруг во время операции вспомнит о каше, убежит, и останешься ты без боеприпасов.

— Я ему не каши, а перцу задам.

…У здания повятового отделения госбезопасности к колонне присоединились грузовая машина с сотрудниками отделения и газик Элиашевича, в который пересел подпоручник Боровец. Колонна взяла направление на Браньск. Бойцы посерьезнели. Фредецкий с ручным пулеметом переместился вперед, за ним — его второй номер рядовой Копец, паренек с варшавского Таргувка^[6]. Когда газик Элиашевича свернул на проселочную дорогу, ведущую в деревню Любеще, солдаты, знавшие эту местность, поняли, что на этот раз, несмотря на непрекращавшийся ливень, им не миновать Рудского леса.

А лес, особенно в такой ливень, не обещал ничего хорошего. Словно чувствуя атмосферу неизбежного боя, бойцы крепче сжимали приклады своего оружия. Многие из них, как, впрочем, и их командир подпоручник Боровец, впервые в жизни должны были лицом к лицу столкнуться с врагом…

Ехать становилось все труднее, вокруг — ни домика, только поля ржи да перелески. Через несколько километров впереди показался подернутый дымкой зелено-серый массив Рудского леса. Они были почти на месте.

…Ехавшие в газике Элиашевич и подпоручник Боровец обсуждали различные варианты предстоящей операции, поскольку раньше на это не было времени. Элиашевич давно уже научился в таких случаях ценить каждую минуту. Поэтому, получив донесение о подозрительной стрельбе на примыкавшем к Рудскому лесу хуторе Чапле-Блото и приняв решение о проведении операции, он действовал быстро и энергично. Сразу же поднял по тревоге отряд Корпуса внутренней безопасности, дал указание поставить в известность о начатой операции повятовый комитет ППР^[7] и воеводское управление госбезопасности.

Промокшего до последней нитки, бледного от усталости подпоручника Боровца он встретил без всяких объяснений. На службе Элиашевич не признавал сентиментальностей. Другое дело, если бы он догадался, в чем его в эту минуту подозревает Боровец, то, возможно, коротко и ввел бы в курс дела. Глядя на безукоризненно выглаженную, белоснежную рубашку Элиашевича, которую тот надел перед операцией, злой, невыспавшийся в Боровец решил, что капитан, без сомнения, хорошо отдохнул. А он даже побриться не успел. Подпоручник машинально провел рукой по подбородку — он болезненно реагировал на свой едва проступающий светлый юношеский пушок. Однако Элиашевич ни о чем не догадывался. Только покашлял многозначительно и слегка улыбнулся, когда Боровец, поглощенный раздумьями о человеческой несправедливости и своей бороде, во второй раз не ответил на заданный ему вопрос. Почувствовав наконец взгляд Элиашевича, подпоручник покраснел и смущенно улыбнулся.

— Чем вы, подпоручник, бреетесь?

— Лезвием безопасной бритвы, но оно ужасно дерет.

— Настоящей, опасной бритвой надо, только опасной. Если как-нибудь заглянете ко мне, я подарю вам отличную бритву — у меня их целая коллекция, еще трофейные, марки «Золинген».

— Не знаю, сумею ли. Отец-то мой только безопасной бритвой брился.

— Ничего страшного, научитесь.

Вода сплошным потоком стекала по ветровому стеклу газика, и щетки с трудом справлялись с ней. При такой плохой видимости водитель ехал осторожно, а значит, и медленно.

— Так куда же мы, собственно говоря, держим путь, товарищ капитан? После вашего звонка я объявил тревогу и так забегался, что не успел даже поставить в известность командование батальона. Наверняка получу за это по шее.

— Ну, скорее всего, до этого дело не дойдет. Рация у нас есть, еще успеем известить их. А направляемся мы, мой дорогой, вот сюда…

Элиашевич воспользовался своей картой, а точнее, ее клочками, настолько она была истерта и обтрепана на изгибах.

— Чапле-Блото, — громко прочитал Боровец, не скрывая своего удивления. — Ведь это почти в том же самом месте, откуда мы только что вернулись.

— Верно. Но у нас, мой дорогой, бывает и так, что мы иногда и по пять раз выезжаем а одно и то же место.

— Это недалеко от известного Рудского леса?

— Тоже верно. Рудский лес! В его окрестностях нам чаще всего и приходится крутиться. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: лучшего места для банд не найдешь.

— А что произошло в Чаплях? Это большая деревня?

— Что там произошло, мы точно не знаем. Я получил лишь общую информацию о том, что милиционеры, патрулировавшие в этом районе, слышали ранним утром в Чаплях сильную и довольно-таки продолжительную стрельбу. Узнав, что никого из наших там нет, я решил действовать. А Чапле-Блото — это скорее хутор, чем деревня, располагается рядом с лесом; одним словом, бандитское логово.

— Едем, значит, почти вслепую.

— И в переносном, и в прямом смысле… Что поделаешь, мой дорогой, не рискует тот, кто ничего не делает.

Помня еще недавнее бесцельное прочесывание окрестностей, Боровец в душе не одобрил усердия Элиашевича. Стрельба! Кто знает, может, это дети баловались с найденными патронами, может, браконьеры, а может, милиционерам просто показалось? Из-за нескольких выстрелов гнать падающих с ног от усталости бойцов столько километров, да еще в такой ливень?

— А где сейчас эти милиционеры? Они бы нам помогли.

— Я распорядился, чтобы они ждали нас у въезда в деревню Оленды. Надо поглядывать за дорогой, похоже, уже подъезжаем.

— Смотрим, смотрим, товарищ начальник, — отозвался молчавший до сих пор водитель — пожилой уже человек, в штатском, с неразлучной сигаретой в зубах.

Боровец обратился к Элиашевичу:

— А есть ли у вас, товарищ капитан, в Чаплях свои люди?

Элиашевич слегка улыбнулся:

— Как бы вам сказать, мой дорогой… Может, кого-нибудь и найдем, ведь мир не без добрых людей. Чапле — бандитское логово, это верно, но и там, я уверен, есть люди, которые сыты по горло этими бандитами.

— Тогда окружим хутор плотным кольцом, прочешем дом за домом, а там видно будет.

— Вряд ли мы придумаем что-то более разумное. У меня к вам, товарищ подпоручник, две просьбы.

Боровец внимательно слушал.

— Первая — отобрать для прочесывания хутора самых опытных ребят. Я знаю, у вас много новобранцев.

— Верно. А вторая?

— Прикажите, чтобы на хутор пропускали всех. А с хутора даже мышь не должна прошмыгнуть.

Газик резко затормозил.

— Это, наверное, они, товарищ начальник. Ну и темнотища. Чуть было не наехал на одного из них. — Водитель приоткрыл дверцу.

В кабину газика просунулась голова милиционера. К своему удивлению, Боровец узнал в нем начальника милицейского участка в Чешанце старшего сержанта Ставиньского. Не меньше удивился и Элиашевич:

— Ставиньский? Как вы здесь очутились? Ведь это не ваш район?

— Не мой, товарищ капитан, заблудился в этих краях, вот и оказался здесь.

— Это вы звонили в управление?

— Так точно. Я уже начал было нервничать, думал, что вы вообще не приедете.

— Видите, какая погода. Садитесь в машину и докладывайте, дорога́ каждая минута.

Вот о чем рассказал сержант Ставиньский. Минувшим днем, когда уже вечерело, он с двумя милиционерами отправился на велосипедах в патрульный объезд нескольких деревень, прилегающих к Олендам, но находящихся в ведении чешанецкого милицейского участка. Ничего подозрительного они не заметили, поэтому решили заглянуть к шурину начальника участка некоему Бараньскому — крестьянину, живущему на отдаленном хуторе рядом с Олендами. Что уж греха таить, выпили немного самогону, повод для этого был подходящий — у шурина родился сын. Не желая трястись ночью по бездорожью, они проговорили до первых петухов, а как только начало светать, отправились в обратный путь.

Ехали не спеша, проселочными дорогами, чтобы сократить путь в Чешанец. Сзади и справа тянулась опушка Рудского леса, а слева смутно проступали вдалеке хаты хутора Чапле-Блото. Поля и лес еще не проснулись, и только жаворонки, поразительно трудолюбивые птицы, щебетали не умолкая. Вдруг со стороны Чапле прогремел одиночный выстрел, и сразу же вслед за ним — короткая автоматная очередь. Ставиньский и оба милиционера затаились во ржи. На какое-то мгновение даже жаворонок перестал петь. Больше выстрелов они не услышали.

— Подождали мы, значит, еще немного, прислушались, товарищ капитан, — тишина, а когда над нами снова запел жаворонок, я про себя подумал: видно, нам все почудилось. «Едем», — говорю ребятам, а тут вдруг как шарахнут в Чапле длинной очередью. Мы опять притаились и слушаем. Некоторое время было тихо, а потом снова как начали шпарить, наверное минут пять, аж все вокруг загудело.

— Из чего стреляли?

— Да из всего! И автоматные очереди были слышны, и одиночные выстрелы.

— Ну а дальше что?

— А дальше все и началось! Решили отходить в Оленды: туда ближе всего, да и надо было выяснить наконец, что там творится. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Подходим к Олендам — и вдруг из Рудского леса галопом выскакивает всадник в военной форме на вороном взмыленном коне. Не успели мы ничего сообразить, он пронесся мимо нас на расстоянии каких-то пятидесяти метров, а потом развернул лошадь и дал по нас очередь из автомата. Мы прижались к земле. Прежде чем кто-либо из нас успел выстрелить, всадник уже скрылся в лесу, только мы его и видели.

— Кто же это мог быть?

— Понятия не имею.

— Ну а что потом?

— Да ничего особенного. Из Оленд мы сообщили обо всем в отделение милиции, и нам велели ждать здесь, пока не приедет кто-нибудь из госбезопасности или КВБ. А потом хлынул этот чертов дождь, но, если бы мы даже решили преследовать всадника, из этого все равно бы ничего не вышло. Дождь смыл все следы. К счастью, теперь он как будто бы немного стихает.

И действительно, ливень перешел в редкий моросящий дождь. Решили разделить колонну: две автомашины отправятся проселочными дорогами, чтобы окружить Чапле со стороны Лемпиц и Радзишева, две другие обойдут хутор с востока, со стороны Шмурл и Спешина. Поскольку людей, принимавших участие в операции, было недостаточно, плотное кольцо окружения создать не удалось. Пятая машина с сотрудниками органов госбезопасности и отделением капрала Канюка и газик должны были въехать в деревню.

Элиашевич попросил:

— Старайтесь любой ценой взять бандитов живыми — вы же знаете, товарищи, как для нас важно получить о них подробную информацию.

Сигналом к началу операции по окружению хутора должны быть три красные ракеты. Еще раз сверили часы, уточнили время и двинулись в путь. Старший сержант Покшива вел группу, которая направлялась на Лемпице, командиром другой группы подпоручник назначил капрала Боленя.

Дождь почти прекратился. Поля ржи и рощицы окутались легкой дымкой. Проселочные дороги утопали в грязи. Вот и первые хаты. Хутор выглядел вымершим. Было шесть часов утра, когда подпоручник Боровец, взглянув на часы, выпустил три красные ракеты.

Сотрудники органов госбезопасности с ударной группой капрала Канюка вошли в деревню. Радист установил связь со штабом батальона. Для охраны радиостанции и дополнительного блокирования деревни у машин остались водители. Здесь же расположили свой командный пункт Элиашевич и подпоручник Боровец.

Первый осторожный стук в окно, первый бешеный лай дворняжки.

— Откройте! Войско Польское!

Тяжелый, спертый запах не проветриваемой всю ночь избы. Заспанный, заросший щетиной мужик нервно поддергивает спадающие кальсоны. Перепуганная женщина в кровати натягивает одеяло под самый подбородок. В люльке сладким безмятежным сном спит грудной ребенок.

— Есть в доме посторонние?

— Никого.

— Где вход в подпол?

Мужик показывает рукой в сторону печи.

— Поднимите крышку. Лезьте первым.

Мужик молча выполняет приказ. За ним с пистолетом наготове в подпол спрыгивает один из бойцов. Шарит фонариком по углам — никого, кроме остатков проросшей картошки, пустой бочки из-под капусты, старой рухляди. Ожидавшие наверху облегченно вздыхают. Еще раз окидывают взглядом большую печь, светя фонариком, заглядывают в нее, в сундук, под кровать.

— Вставайте, хозяйка.

Женщина послушно, преодолевая чувство стыда, сбрасывает одеяло, опускает босые ноги на пол и, торопливо схватив со стула юбку, прикрывает ею полные белые бедра.

— У вас не было посторонних?

— Не было. Правда, не было.

Разбуженный ребенок начинает плакать. Женщина, опустившись на колени, наклоняется над люлькой и, не стесняясь присутствующих, сует ребенку в рот коричневый сосок набухшей от молока груди. Солдаты, отвернувшись, обращаются к мужику:

— А кто здесь стрелял? Тоже не знаете?

— Не знаем, не слышали, мы спали. А где стреляли?

Солдаты не отвечают. Они просят мужика проводить их во двор. Ни в овине, ни в сарайчике, ни на скотном дворе, ни на чердаке никого нет.

Обошли все хаты, и везде один и тот же ответ:

— Не видели. Не слышали. Спали.

Солдаты переходят от одного двора к другому. Накопившаяся за несколько дней усталость все больше дает о себе знать. Сдают нервы. Капрал Канюк с тремя солдатами, со старшим сержантом Ставиньским и с референтом Грабиком подходят к внушительному дому Ляцкого. Фредецкий с ручным пулеметом прикрывает двор со стороны леса, а его второй номер, Копец, занимает позицию на углу дома, не теряя из виду пулеметчика. Остальные поднимаются на крыльцо. Ставиньский громко стучит в дверь. Никто не отзывается, хотя в доме отчетливо слышна какая-то возня. Грабик не выдерживает, хватается за ручку и дергает дверь:

— Откройте! Войско Польское!

Некоторое время за дверью тишина. Затем дверь открывается, на пороге появляется пожилая женщина.

— Где хозяин?

— Лежит в постели, прихворнул.

— Есть посторонние в доме?

— Нет, только свои.

Солдаты отстраняют женщину и входят в просторные сени. Канюк оставляет в сенях одного из бойцов следить за выходом, лазом в подпол и ведущей наверх лестницей. Затем они оказываются в горнице, где несколько часов назад шумно праздновал свои именины Молот. Резко пахнет самогонным перегаром и застоявшимся табачным дымом. Ставни закрыты, и поэтому трудно что-либо рассмотреть. Солдаты велят открыть их. В горнице становится светлее, и сразу же бросаются в глаза следы недавней попойки.

— У вас свадьба, что ли, здесь была?

— Да нет. Просто так, собрались соседи, немного выпили.

В соседней комнате послышался шепот. Канюк с автоматом наготове слегка нажал на ручку, толкнул дверь ногой, а сам отскочил к стене.

— Выходите все. Быстрее!

— Там только мои дочери, — испуганно говорит хозяйка.

Не слушая ее, Канюк врывается в комнату.

В углу стоят, сбившись в кучу, несколько девиц и трое пожилых мужиков. Все в нарядных, но изрядно помятых одеждах, со следами известки на локтях и спине. Двое из них тотчас поднимают руки, третий, увидев капрала с пистолетом, следует их примеру. Канюк, указывая пистолетом, приказывает:

— Всем перейти в соседнюю комнату.

Проталкиваясь через узкую дверь, «гости» торопливо выполняют его приказание. Канюк наметанным глазом осматривает комнату, откидывает постель, приподнимает матрац, бросает взгляд на шкаф, заглядывает за икону какого-то угрюмого святого и… вынимает оттуда богато инкрустированный браунинг. Вбегает в горницу, где Грабик пытается припереть задержанных к стенке.

— Это чье? — Канюк торжествующе показывает найденный пистолет.

Грабик обращается к стоящему ближе всех мужику:

— Ну, так чье же?

Мужик испуганно заморгал. Он выдавливает жалостным, плаксивым голосом:

— Не знаю, не знаю, я здесь только гость.

— Где хозяин?

Молчат. Молчит и хозяйка, которая до того настойчиво уверяла их, что хозяин плохо себя чувствует и лежит в постели.

— Я, кажется, по-польски спрашиваю?! — кричит Грабик.

В это время за перевернутым столом в углу что-то зашевелилось, и оттуда донесся стон. Один из бойцов отодвинул стол, и взорам присутствующих предстал пьяный вдрызг беззубый дед Пилицкий, тот самый, которого братья Добитко измазали свеклой. Дед охал, поскольку его многократные попытки подняться на ноги оказывались всякий раз безуспешными. Грязный, с красными подтеками на лысине и по всему лицу, с недопитой бутылкой самогона в руке, пытавшийся встать на четвереньки и снова валившийся, дед представлял собой настолько комичное зрелище, что все находившиеся в горнице, невзирая на ситуацию, в которой они оказались, разразились хохотом. Даже Грабик не выдержал и тихонько, беззвучно смеялся. Однако он первым опомнился и крикнул мужикам:

— Что ржете как лошади? Поднимите его!

Хохот сразу же оборвался. Двое мужиков подхватили деда под руки и усадили на лавку у стены. Обрадованный, он бормотал что-то себе под нос и вдруг рявкнул:

— Да здравствует пан командир Молот! Ура!

При этом он сделал рукой слишком резкий жест и с грохотом повалился на пол. Грабик бросился к нему, пытаясь поднять и выудить у него хотя бы еще пару разумных фраз. Однако старик так и не пришел больше в себя, только пускал слюни и бормотал себе под нос что-то невразумительное. Грабик отпустил его, тот улегся на полу и заснул пьяным мертвецким сном. Грабик не отступал:

— Вы слышали, что сказал старик? Ну?

— Мы ничего не знаем, мы здесь только гости.

— Так кто же все-таки здесь стрелял?

Грабик имел в виду перестрелку вблизи хутора. Домочадцы и их гости в ответ на этот вопрос машинально взглянули на потолок, где остались два отчетливых следа от пуль.

— Кто здесь стрелял?

Один из мужиков не выдержал, упал перед Грабиком на колени:

— Мы не виноваты. Это он стрелял, он.

— Кто?

— Молот.

При упоминаний этой фамилии у Ставиньского, Канюка и Грабика перехватило дыхание.

— Где он сейчас?

— Не знаем. Пошел Рейтара проводить, и там, у леса, началась стрельба. Убили, говорят, его. Мы ничего не знаем, мы пришли сюда по принуждению, чтоб провалиться мне на этом месте, клянусь своими детьми!

— Успокойтесь, черт побери! Кого убили?

— Кажется, Молота.

— А где Рейтар?

— Больше я его не видел.

Из сбивчивых рассказов задержанных выяснилось, что после перестрелки у леса в дом Ляцкого прибежали несколько человек из банды Молота и велели хозяину немедленно закладывать лошадей. Потом все собрались и еще до того, как начался ливень, уехали на подводе в сторону Рудского леса. Хозяин поехал вместе с ними, но пока еще не вернулся. Ситуация становилась все более интригующей. Канюк, переговорив в сторонке с Грабиком, позвал Копеца и отправил его с донесением к Элиашевичу и Боровцу. В доме Ляцкого был проведен тщательный обыск, который, однако, не дал никаких результатов. Нашли лишь несколько патронов и одну потерянную, наверное, кем-то из бандитов ручную гранату.

Тем временем малыш Копец, которого отправили с донесением к подпоручнику, пулей вылетел с крыльца и, пробегая мимо Фредецкого, успел крикнуть, куда и зачем послал его Канюк. Стремясь как можно скорее добежать до командного пункта отряда, Копец устремился напрямик через двор, между кирпичным овином и конюшней.

Дождь прекратился, и только кое-где виднелись лужи. Хотя Копец бежал довольно быстро, все же он сумел разглядеть свежие следы, протоптанные от овина в направлении конюшни. Копец был опытным солдатом, осенью должен был демобилизоваться, износил не одну пару подметок, преследуя банды. Держа винтовку наготове, он пошел по следам. Они вели за конюшню и там исчезали на мокрой, истоптанной коровами лужайке. Внимательно осмотрелся. Лужайка оказалась небольшой, какие бывают обычно рядом с крестьянским двором и служат для выгона коров на время, когда их некому пасти; с одной стороны она была ограждена жердями, с другой — подходила к широкому ржаному полю.

Упрямый Копец вернулся и внимательно осмотрел следы. Да, не было никакого сомнения, следы были совсем свежие, а ни один из солдат с этой стороны не проходил. Неужели шел кто-то из бандитов? Пять породистых буренок паслись на лужайке, не обращая внимания на Копеца. Коровы — не газели, их просто так из равновесия не выведешь. Они мешали ему наблюдать. Подбежав к коровам и обойдя одну из них, которая, задрав хвост, отбежала чуть в сторону, Копец увидел, как из небольшой ложбинки выскочил вооруженный человек и, петляя, устремился в сторону ржаного поля.

Копец крикнул «Стой!» и, придерживая бившие его по бокам сумки с дисками, бросился за убегавшим в погоню. Но тот даже не обернулся. Пытаясь перепрыгнуть через изгородь, бандит зацепился ногой за жердь и свалился по ту сторону ограды. Падая, он выпустил из рук автомат. Малыш Копец не растерялся. Отбросив ногой оружие, он приставил ствол винтовки к спине распластавшегося на траве бандита.

— Только попробуй пошевелиться! — предупредил он его.

Бандит, тяжело дыша, заскрежетал зубами. Копец вложил два пальца в рот и резко, как это делают голубятники, свистнул. На заранее условленный сигнал из-за овина выбежал Фредецкий.

Ударная группа подпоручника Боровца заканчивала прочесывание хутора. Ознакомившись в общих чертах с тем, что здесь произошло минувшей ночью, бойцы и сотрудники органов госбезопасности получили приказ задерживать всех посторонних и подвыпивших мужчин. Вскоре просторная горница в доме Ляцкого заполнилась, как и в прошлую ночь. Задержанный Копецом бандит, хотя и оказался довольно болтливым, назвал только свою кличку — Чугун. Он сказал, откуда родом и откуда пришел вчера с Зарей, перечислил всех бандитов, кого знал, но не смог ответить на вопрос, что же случилось с Молотом и с Рейтаром. Поэтому не было полной уверенности в том, что мужики сказали правду о смерти Молота. Чугун же свою неосведомленность по поводу того, чем закончилась вспыхнувшая здесь под утро перестрелка, а также свой провал объяснил тем, что, будучи вдрызг пьяным, уснул в овине и протрезвел лишь тогда, когда сквозь щель на сеновале увидел стоявшего неподалеку бойца КВБ. Да, из этого пьяного мародера ничего больше, по крайней мере для нынешней операции, выудить не удалось.

Что же делать дальше? Жаль, что хозяин не возвратился, а он как раз и мог бы навести на след банды. А бандитам явно повезло: давно уже прекратившийся ливень сровнял с землей всю колею, покрыв грязью луга, канавы и борозды. Боровец передал по радио донесение командиру батальона. Элиашевич тоже переговорил со своим начальством. Приказы оттуда были однозначными: оцепление не снимать, держать его как можно плотнее и ждать возвращения хозяина. А тем временем соседние подразделения батальона, милиция и органы госбезопасности перекроют все дороги, ведущие из Рудского леса. Если возвратится хозяин бандитского схрона, вытрясти из него что можно и заставить показать, откуда он приехал. Только после этого, в зависимости от обстановки, снять оцепление и двинуться в указанном Ляцким направлении. Всех подозрительных доставлять в Ляск, где их уже будут ждать следователи из воеводского управления госбезопасности и офицер военной прокуратуры из Белостока. По цепи залегших вокруг хутора бойцов пронеслось одно только слово: ждать.

Уже ближе к вечеру один из бойцов первого отделения, лежавший в засаде у самого леса, заметил в молодом дубняке запряженную парой гнедых подводу. Именно таких лошадей им было велено разыскивать. Паренек передал по цепи, чтобы немедленно позвали капрала Боленя. Прибывший капрал и двое бойцов бесшумно подкрались к подводе. Наблюдая за ней, они обратили внимание на то, что просторная повозка стоит, зацепившись осью заднего колеса за молодой крепкий дубок. Это, видимо, и мешало лошадям двигаться по знакомой им дороге домой. Но где же возница, который в этот момент интересовал их больше всего? Болень приказал подстраховать его, а сам, крадучись, подобрался к подводе и заглянул в нее. Свернувшись в клубок, в ней сном праведника спал пожилой усатый мужчина, от которого за версту несло самогоном. Капрал, жестом подозвав одного из бойцов, отправил его с донесением к подпоручнику, а сам остался возле подводы, не спуская глаз со сладко похрапывающего хозяина. Подошли Элиашевич и Ставиньский. Последний знал Ляцкого в лицо и мог опознать его. Да, это был он.

Послав связного к Боровцу, чтобы тот сообщил командованию о поимке хозяина бандитского схрона, Элиашевич резко тряхнул Ляцкого. Тот открыл глаза. Даже при виде черта он испугался бы, наверное, не больше, чем теперь при виде разъяренного Элиашевича и стоявших позади него двух бойцов КВБ. Ляцкий с обезумевшими от страха глазами упал на колени и, сложив руки словно для молитвы, не мог выдавить из себя ни единого слова, даже мольбы о пощаде. Элиашевич, не давая опомниться ошеломленному пособнику бандитов, обрушил на него град вопросов:

— Куда вы отвезли бандитов? Где Рейтар? Что с Молотом?

— Я не виноват. Они мне угрожали, что пристрелят, они заставили меня, хотели дом спалить…

— Хватит скулить. Отвечайте на вопросы. До какого места вы их довезли?

— До леса, пан начальник, до леса…

— До какого леса?

— До Рудского.

— Рудский лес большой. Точнее — куда? Ну?

— Да с десяток километров отсюда. Чертово урочище называется.

— Покажешь.

— Боюсь.

— Покажешь. Заворачивай лошадей. Ну, быстро!

Ляцкий легко спрыгнул с подводы и начал подталкивать ее, пытаясь освободить зацепившееся колесо. По знаку капрала один из бойцов поспешил ему на помощь. Через минуту лошадей вместе с повозкой повернули в ту сторону, откуда они привезли недавно своего неудачника, возницу.

Белый шлейф ракеты прорезал небо: это был сигнал к прекращению облавы. Бойцы поднимались, с наслаждением потягиваясь и растирая затекшие от многочасового лежания мышцы. Что уж тут скрывать, многие были довольны тем, что на этот раз обошлось без стрельбы. Все радовались предстоящему возвращению в Ляск.

Но вместо ожидаемого распоряжения направиться к замаскированным поблизости машинам раздалась команда:

— По отделениям, становись!

— Быстрее, быстрее!

— Направление — прямо в лес. Отделение, шагом — марш!

У наиболее горячих и языкастых невольно вырвалось:

— Что за черт? Куда это мы опять шпарим?

— Нет, ей-богу, я больше не выдержу.

— Говорю вам, ребята, если бы я знал, что придется так в жизни мучиться, то…

— Ну тише вы там, тише!

— Но, товарищ капрал, что же это такое? Сколько можно еще так, без отдыха?

— А я что, на мотоцикле, что ли, еду?

— Да нет, но капрал — это все-таки капрал!

— Ты, Казик, не подлизывайся.

— Подожди, тоже когда-нибудь будешь капралом.

— Или покойником.

— Эй ты, возьми сейчас же свои слова обратно, не люблю, когда так говорят!

— Я тоже не люблю, но приходится.

— Я сказал, тихо! Прекратить разговоры!

Бойцы тащатся в жару по меже среди ржаного поля. Лес уже недалеко: каких-нибудь сто — двести метров. Их отделяют от него только заросли низкорослого ольшаника и боярышника.

Капрал Кравец скорее по привычке, чем по необходимости подает команду:

— Налево, по одному — в цепь! Прочесать заросли!

Команда творит чудеса, приказ есть приказ — с оружием наготове бойцы, послушные и дисциплинированные, безропотно рассыпаются в цепь. Переплетенные ветви боярышника, мешают идти, царапают руки, лицо. Грохнул выстрел. Затем сразу же полоснула очередь — одна, другая… С правого фланга застучал ручной пулемет. В сторону Рудского леса, отстреливаясь, бегут двое. Вдруг один из них подскакивает, делает пол-оборота назад и падает лицом в сторону бегущих за ним солдат, другой пробегает еще несколько шагов и тоже валится, сраженный короткой очередью ручного пулемета. Ошеломленное, состоящее в большинстве своем из молодых, необстрелянных бойцов отделение, как стадо перепуганных овец, окружило капрала. Кто-то кричит:

— Товарищ капрал, товарищ капрал! Юзвицкий убит!

Двое бойцов выносят из зарослей истекающего кровью Казика Юзвицкого. Капрал и санитар подбежали к нему. К сожалению, уже поздно. По изуродованному лицу видно, что в него стреляли почти в упор.

Один из бойцов истерически зарыдал:

— Зачем я это сказал, зачем? Боже мой, что же мне теперь делать?

Это тот, который минуту назад в шутку назвал Казика покойником.

— Накаркал, черт бы тебя побрал.

— Тихо! Прекратите дурацкую болтовню! — Капрал Кравец не забывает, что он здесь командир.

Со стороны леса мчится газик с подпоручником Боровцом. Подпоручник на ходу спрыгивает с машины и, спотыкаясь, бежит по густой траве к лежащему на плащ-палатке солдату. Опускается на колени, склоняется над ним, встает и снимает пилотку. Стоящие рядом бойцы следуют его примеру. Элиашевич накрывает убитого плащ-палаткой. Боровец с трудом сдерживает рыдания. Это первый его подчиненный, погибший в бою. Резко отворачивается, чтобы солдаты не заметили его волнения, и хриплым, неестественным голосом подает команду:

— Второе отделение! К группе у леса! Бегом — марш!

Бойцы выполняют приказ. Элиашевич подходит к Боровцу. Тот весь кипит от обиды и злости:

— Дерьмо я, а не командир, раз допустил, чтобы погиб такой парень.

Элиашевич даже не пытается убеждать его, что он ни в чем не виноват, что идет борьба и без жертв не обойтись, что ведь и те двое лежат, обнажив в мертвом оскале зубы. Бросает коротко:

— Идем, товарищ Боровец. Надо попытаться установить личность тех двоих — и в путь. У нас еще полно работы.

Под охраной выдвинутых вперед дозоров бойцы плотной цепью шли вдоль лесной просеки в сторону урочища. Находясь под впечатлением недавней стычки с бандитами и тяжело переживая гибель товарища, они были предельно бдительны. Собрав в кулак всю свою волю, подгоняемые жаждой мести, они забыли про сон и усталость. До боли сжимая в руках оружие, внимательно всматривались в каждый куст, дерево или бурелом. В нескольких метрах позади них по размытой ливнем колее двигалась подвода, а за ней шли Элиашевич и Боровец. Они тоже зверски устали и с нетерпением ждали момента, когда наконец Ляцкий приведет их в урочище. Тот рассказал им, что между Молотом и братьями Добитко возникла перестрелка. После бегства братьев Рейтар решил похоронить Молота в Рудском лесу. Поэтому он велел отвезти его в Чертово урочище. Кто там был еще, кроме Рейтара? Ляцкий клялся, что не знает их кличек, что все они нездешние. Во всяком случае, человек пять — люди Рейтара, а остальные, человек десять наверное, — Молота. В Чертовом урочище они сняли тело главаря с подводы, а Ляцкого отправили назад, приказав ему ехать другой дорогой, хотя ливень и так бы уничтожил следы, и раньше полудня не показываться в деревне. Ляцкий так и поступил. Он кружил, пока шел дождь, по лесным просекам, а когда выглянуло солнце, его сморило и он заснул. Да, в Чертовом урочище с ними была сожительница Молота, толстуха Пеля.

Если он не врал, то можно было предположить, что, как только Молота похоронили в Чертовом урочище, бандиты попрятались в схронах, дальше от этого места, тем более что ливень давал им редкую возможность скрыть следы. Возможно, тело Молота увезли еще куда-то и похоронили в неизвестном месте. Во всяком случае, надо было добраться до урочища и проверить все на месте.

Пойманный ранее Чугун опознал в убитых неподалеку от леса бандитах, своих товарищей из шайки Молота — Маргаритку и Полещука. Последний-то и убил из своего «бергмана»^[8] рядового Юзвицкого, который напоролся на сидевших в укрытии бандитов, как на клубок ядовитых змей.

Название урочища полностью соответствовало окружавшему ландшафту. Оно находилось в болотистой низине, откуда из-под бурелома жалким бурым ручейком вытекала речка Черная. Окруженная с трех сторон пригорками, поросшими густым ельником, она была сплошь покрыта кустарником и зарослями камыша вперемежку с трясиной и топями. Солдаты Боровца добрались до нее к полудню. Несмотря на то что солнце стояло еще высоко, сюда его лучи пробивались с трудом. Здесь было сумрачно и душно от поднимавшихся с болот испарений.

Ляцкий показал место, до которого он доехал и где с подводы сняли тело Молота. Бойцы залегли. Вокруг царила тишина. Усиленные дозоры вели разведку местности. Но никаких следов банды обнаружено не было. Тогда Боровец приказал тщательно прочесать долину и прилегающие к ней холмы. Через некоторое время на раскидистом дубе обнаружили повесившуюся Пелю, а в нескольких метрах от нее, под другим дубом, — присыпанную свежей землей, но уже размытую ливнем могилу. Когда из нее вытащили завернутый в брезентовую накидку труп одетого в военную форму мужчины, Ляцкий опознал в нем Молота. Впрочем, Элиашевич тоже не сомневался в этом, поскольку видел Молота на фотографии.

Солнце уже клонилось к закату, когда бойцы подпоручника Боровца вышли из Рудского леса на дорогу. Но их не покидало чувство неудовлетворенности из-за того, что не удалось настичь Рейтара, не удалось узнать, куда девались остальные бандиты из отряда Молота и братья Добитко. Однако ночь вступила в свои права, и операцию пришлось прекратить.

4

Благополучно уйдя от посланных ему вдогонку пуль, Маркос Добитко недолго петлял по Рудскому лесу. Он знал, что здесь рано или поздно он неминуемо встретится с людьми Рейтара. А это было бы нежелательно: в свое время Рейтар выгнал братьев из банды, к тому же он мог узнать под ним свою лошадь. Хотя у Маркоса не было времени договориться с братьями о месте встречи, он был более чем уверен, что Рейтан повезет раненого Рымшу в небольшую рощицу под Побикрами, где братья еще в начале своих одиноких скитаний по лесу соорудили себе уютный бункер. Это место они до сих пор держали в секрете.

Стараясь сбить со следа возможную погоню, Маркос, покружив некоторое время по лесу, выскочил на опушку, чтобы напрямик поскорее добраться через ржаное поле до Побикр. Там-то он и наткнулся на трех милиционеров, с которыми скорее сгоряча, чем по необходимости ввязался в перестрелку. Поэтому он и вынужден был повернуть назад, в лес. Это было ему совсем некстати: со стороны поля — милиция, а в лесу ему в любую минуту грозила встреча с людьми Рейтара. Пешему легче спрятаться, решил Маркос. Он слез с лошади, снял седло, уздечку и стал отгонять ее в лес. Поначалу та не хотела отходить от человека, но Маркос метко бросил в нее большую еловую шишку, и лошадь понеслась вдоль опушки. Зашвырнув седло в густые заросли папоротника и сменив магазин в автомате, Маркос направился к полю. Он решил сделать большой крюк и обойти стороной Чапле-Блото, полагая, что люди Молота или Рейтара, если кинутся преследовать их, будут искать прежде всего в лесу.

Пробираясь межами по ржаному полю, Маркос хотел как можнобыстрее добраться до бункера, где рассчитывал застать братьев. Его подгоняло также чувство тревоги за судьбу младшего, тяжело раненного Рымши. Маркос, как самый старший, считал себя в ответе за остальных и, по-видимому, лучше всех из них понимал старушку мать, жившую в одиночестве в расположенном неподалеку отсюда Чешанце.

Братья Добитко не относились к числу богатых. Однако, пока был жив отец, они не испытывали нужды. Старый Добитко — обычный кузнец — имел золотые руки. Своих троих сыновей он тоже хотел научить кузнечному делу — это было традицией в их роду, да и профессия нужная. А если к тому же еще и работать как следует, то можно получать немалые деньги. Но его сыновей, непосед и проказников, отнюдь не прельщало всю зиму и лето с утра до вечера стоять у горна и качать тяжелые кузнечные мехи или махать тяжеленным молотом. Они целыми днями слонялись без дела. Старик сокрушался, ведь его руки слабели с каждым днем, но поскольку он души не чаял в детях, то молча переживал их проказы и работал в кузнице как вол один, до поздней ночи. Смерть подкралась к нему неожиданно. И остались после трудолюбивого старика кузнеца заброшенная кузница, заплаканная вдова, и трое сыновей, один другого непослушнее. Однако после смерти отца братья будто повзрослели и, к удивлению матери, взялись за работу. А поскольку они, видимо, унаследовали от него смекалку и сноровку в кузнечном деле, слава о молодых кузнецах быстро распространилась по округе. Старая кузница ожила, и снова в черном от копоти сарайчике с утра до вечера горел в горне кокс, хрипел, поддерживая огонь, старенький астматический мех, стучали молоты. В кузнице как в кузнице: весь день суматоха! Один привезет приклепать лемех, другой бороны к весне готовит, третьему понадобился новый шкворень. Однако больше всего приходилось подковывать лошадей. Довольно часто мастерство братьев использовали для починки оружия. Видимо, тогда-то и пробудился у них, а особенно у младшего, интерес ко всему, из чего можно стрелять. Поэтому, поскольку они уже давно занимались конспиративной деятельностью, можно было понять, почему наиболее вспыльчивый из них так резко реагировал на пустую мужицкую болтовню. Братья состояли в Армии Крайовой. Их начальником был не кто иной, как Рейтар, тогда еще подхорунжий, исполнявший обязанности командира отряда самообороны в Ляске. Впрочем, братья Добитко, как и почти все взрослое население повята, знали его лично. Молодым, горячим по натуре парням не очень-то нравилось постоянно торчать в кузнице, занимаясь лишь починкой оружия и выполняя обязанности связных. Они рвались к настоящему делу, не раз заявляли о своем желании вступить в лесной отряд. Однако Рейтар не соглашался, несмотря на их настойчивые просьбы. Тогда прославившиеся своей горячностью и упрямством братья решили действовать самостоятельно. Начали с того, что при каждом удобном случае добывали, а точнее говоря, крали у немцев оружие. Это было не так уж трудно, поскольку днем и ночью через деревню шли немецкие обозы. Немцы останавливались у кузницы, подковывали лошадей, а часто располагались и на ночлег. Вскоре братья собрали и спрятали в тайнике за овином довольно приличный арсенал разнообразного оружия.

Шел июль сорок четвертого года.

Как только рассветало, в кузницу со всей округи съезжались люди, а поскольку приходилось ждать подолгу, то они, сидя на завалинке, покуривали, а то и распивали самогон. А раз уж встретились, закурили, да еще и выпили, то и поговорить можно. Рассказывали о том, что русские вовсю лупят немцев, глядишь, скоро и к ним свобода придет. Братья же помалкивают, весело насвистывают да куют, будто эти мужские разговоры их не касаются. Когда кто-то начинал приставать к ним с разговорами о политике, то самый младший из братьев, тогда еще совсем мальчишка, не выдерживал и отвечал:

— Толку-то от вашей болтовни, лучше бы делом занялись.

Что он имел в виду, было непонятно. Но многие догадывались. Бывало, какой-нибудь задиристый, с гонором шляхтич попытается отреагировать на его недвусмысленные колкости, как тут же за младшего заступались двое старших братьев. Это были парни что надо — достаточно им было переложить, как перышко, из одной руки в другую тяжелый молот, с горлопана моментально слетала вся спесь и он, прикусив язык, спешил ретироваться. Братья же, насвистывая, принимались как ни в чем не бывало за прерванную работу.

Они держались всегда вместе, и об их взаимовыручке знали все в округе. Кузница была удобным и безопасным пунктом связи. Поэтому, несмотря на свой молодой возраст, все трое братьев были вскоре привлечены к конспиративной работе. Кстати, польза от них была немалая, и не только как от связных. Если бы даже не было других признаков, предвещавших скорое освобождение, то уже по одному поведению и внешнему облику немцев было нетрудно догадаться, что оно не за горами. Немецкий солдат, до недавнего времени прекрасно обмундированный, сытый и надменный, сейчас драпал с Востока обтрепанным, исхудавшим, голодным. «Сверхчеловеки», как бездомные собаки, еще рычали, временами даже кусались, но тащились в основном уже с поджатыми хвостами, крали по дороге в деревнях яйца и кур.

В один из теплых летних вечеров обоз из десяти подвод остановился у кузницы. Через некоторое время туда явились несколько немцев и потребовали, чтобы братья за ночь подковали им всех лошадей.

— Если не подкуете за ночь тридцать наших лошадей, — сказал офицер, прилично говоривший по-польски, — то завтра утром, в восемь ноль-ноль, — при этом педантичный немец взглянул на часы, — я наверняка смогу пристрелить три польские свиньи. Думаю, вы меня отлично поняли. Желаю успеха!

Он поправил на поясе изящный пистолет, козырнул и, улыбнувшись, вышел. Братья переглянулись. У входа в кузницу стоял немецкий часовой. Тут же привели первую лошадь — бельгийского тяжеловоза.

Приготовив что нужно, братья молча принялись за работу. Ковали яростно, срывали старые и прибивали лошадям новые подковы. Работали без передышки всю ночь, а если и прерывались на какое-то время, то только для того, чтобы смахнуть со лба пот или выпить кружку воды. За полчаса до назначенного срока тридцать лошадей были подкованы на все четыре ноги.

Поливая друг другу из ведра, братья умывались у колодца, когда к ним подошел знакомый по прошлому вечеру офицер. Взглянул на часы, приветливо улыбнулся и похвалил.

— Очень хорошо. Немецкая армия любят порядок, Франц! — крикнул он стоявшему неподалеку солдату.

Тот подбежал и щелкнул каблуками. Офицер что-то сказал ему по-немецки, солдат козырнул и, открыв папку, которую держал под мышкой, отсчитал братьям за работу тридцать новеньких бумажных марок. Офицер, улыбаясь, вынул золотой портсигар и угостил их сигаретами. Затем ушел.

Братья курили, сидя на завалинке, с наслаждением затягиваясь, — табак был высшей марки. Сидели до тех пор, пока немецкий обоз не двинулся в путь и не скрылся за поворотом. Тогда они ворвались, как буря, в дом, быстренько помогли собраться матери и отправили ее к родственникам на дальний хутор. Сами же, переодевшись во все лучшее и вооружившись в своем домашнем арсенале, ушли в окрестные леса. Они не сомневались, что подкованные ими ночью лошади пройдут не больше десяти — пятнадцати километров, потом начнут хромать, а затем и вовсе перестанут двигаться. Нетрудно было предвидеть, как отреагируют на это немцы. И братья не ошиблись в своих предположениях. В полдень в кузницу нагрянуло гестапо вместе с щеголеватым офицером. Они перевернули вверх дном весь дом, кузницу, двор, но никого не нашли. Уезжая, облили все, что могло гореть, бензином и подожгли.

И вот пришла наконец долгожданная свобода. Люди возвращались из леса, выходили из подполья. На плакатах новой, народной власти все читали:

«Вся власть — трудящимся, земля — крестьянам, заводы — рабочим», «Да здравствует суверенная, демократическая, народная Польша!».

Но братья Добитко по-прежнему отсиживались в лесу. Это не та Польша, за которую сражалась АК, говорили им командиры подпольных отрядов.

Польские офицеры с пястовскими орлами на фуражках выступали на митингах:

— Советский Союз хочет независимой и сильной Польши. Сталин ясно сказал об этом генералу Сикорскому. Новая Польша является суверенной, демократической и народной.

Раздавались недоверчивые реплики:

— Вы не настоящее Войско Польское, вы часть Советской Армии — у вас полно русских офицеров, а многие из вас даже не умеют как следует говорить по-польски.

Им отвечали:

— Мы не являемся частью Советской Армии. Мы — самостоятельная армия и сражаемся под своим командованием, под своими национальными знаменами. Мы представляем собой польскую армию. Верно, среди нас есть и русские — это специалисты, инструкторы, командиры новых родов войск. А откуда нам было их брать, особенно офицеров, если Андерс увел всех на Запад? Среди нас много поляков, родившихся и выросших в России. Есть даже внуки польских повстанцев, сосланных когда-то в Сибирь. И только лишь потому, что из-за длительного пребывания на чужбине они коверкают иногда свой родной язык, вы отказываете им в праве называться поляками? А живущие на Западе польские эмигранты — шахтеры из Франции, добровольцы из США или Бразилии? Ведь некоторые из них также забыли свой язык, что же, по-вашему, они не поляки? Соотечественники, вернувшиеся с чужбины на родину, заслуживают почета и уважения, а не упреков.

— Но вы хотите, чтобы в Польше были колхозы! — кричит наиболее смелый из заполнившей накуренное помещение толпы.

Кто-то поддерживает его.

Ему терпеливо объясняют:

— Это происки реакции. Польский крестьянин будет хозяйствовать так, как пожелает. Если он захочет работать сообща, пожалуйста, но мы придерживаемся того, чтобы в этих делах соблюдалась полная добровольность. Самое главное заключается в том, чтобы крестьянин не бедствовал, чтобы он имел собственную землю. Поэтому народная власть не будет церемониться с помещиками, а разделит их имения и раздаст землю тем крестьянам, которые больше всего в ней нуждаются. И мы, народное Войско Польское, поддерживаем такую власть, потому что она стоит за народ, за демократию.

— А как насчет религии? Говорят, что вы хотите закрыть костелы и устроить в них кинотеатры? Все напряженно ждут ответа.

— Кинотеатры, конечно, нужны, и наступит время, когда их в Польше будет достаточно. Но никто не собирается занимать костелы под кинотеатры. Разве кто-то закрыл у вас хоть один костел?

— Да нет. Как будто бы нет!

— В зале сидит ксендз. Можно спросить у него.

— Если он здесь, то нечего и спрашивать.

— Ха-ха-ха!

— В Польше будет сохранена полная свобода вероисповедания и совести!

— А что будет с теми, кто был в АК? Будете их разоружать и ссылать?

— Война еще не закончилась. Мы — солдаты, а нам дорог вклад каждого польского воина в разгром врага, независимо от того, где он до этого сражался с немецкими захватчиками — под Монте-Касино, Тобруком или здесь, в Польше. Мы не имеем никаких претензий к тем бойцам АК, которые признают законную власть народной Польши и как истинные патриоты идут вместе с нами на фронт добивать фрицев в их собственном логове. Мы никого никуда не ссылаем. Но пусть реакционная верхушка знает, что, если она будет подстрекать поляков к нападению на наших освободителей — советских солдат, ее никто за это по головке не погладит. С реакцией мы будем бороться. Мы заявляем вам со всей решимостью, что не имеем и не будем иметь ничего общего с такими господами, как Соснковский, Бур-Коморовский или Андерс! Многие патриоты-аковцы уже служат в нашей армии, и мы надеемся, что их будет все больше. Польша одна, а мы — поляки. Каждый поляк имеет право сражаться за ее свободу, и тот, кто это делает, наш брат!

— Правильно!

— Браво!

— Да здравствует Войско Польское!

Люди расходились по домам, а там снова обсуждали, спорили, сами решая свою судьбу либо отдавая ее в руки других. Братья Добитко относились к числу последних.

В Ляске, Браньске, Чешанце появились люди с бело-красными, сшитыми из кусков материи повязками, на которых чернилами было написано: «МО»^[9].

Местные парни, преимущественно из бедняков, следили за порядком, вылавливали воров и мародеров, служили новой Польше верой и правдой. Создавалась новая власть — своя, близкая. Каждый хорошо знал этих парней — представителей рабоче-крестьянской власти, мог, не ломая шапки, подойти к ним и уладить свои дела. «Посмотрим, как эта рвань будет хозяйничать», — скептически замечали богачи. «Хамство к добру не приведет», — пророчила шляхта. А новая власть, как и положено власти, хозяйничала. Начали делить руднянское имение графа Потоцкого. Брать или не брать, раздумывали люди. Земля для крестьянина — как нектар для пчелы, и нет такой силы, которая отвадила бы его от земли. И ее разбирали. Только часть шляхты, голой, но гордой, демонстрировала солидарность с богатыми, по принципу: мы — шляхта и они — шляхта, зачем же обижать друг друга. Хамы на то они и хамы — пусть берут, еще подавятся чужой землей, а некоторых даже похоронят в ней.

И хоронили…

В Чехановце за короткое время были убиты три секретаря гминного комитета ППР: старый рабочий, коммунист еще с довоенным стажем, Томаш Грабаж, Михал Каплан и Тадеуш Треблиньский.

Открывались призывные пункты Войска Польского. На стенах домов и заборах были вывешены плакаты:

«Помни, что только демократическая Польша даст тебе право на работу, землю, хлеб и свободу. Во имя этой Польши — вперед, к окончательному разгрому врага поляков — немецко-фашистских захватчиков!»

«Ты поляк? Значит, твое место в рядах народного Войска Польского!»

«Если ты верный сын Польши — докажи это службой в Войске Польском!»

«Реакция погубила Польшу, демократия ее воскресила».

«Да здравствует единство народа и Войска Польского! Да здравствует свободная демократическая Польша!»

«Товарищ! Помоги нам добить Гитлера в Берлине!»

Читали. Раздумывали. Плевались. Срывали. Но подавляющее большинство говорили: «Правильно». И становились солдатами народного войска: надевали польскую военную форму, подбирали на свой размер пилотки с пястовскими орлами, вооружались первоклассным советским оружием и готовились принять участие в окончательном разгроме врага.

У братьев Добитко голова от всего этого тоже шла кругом. Польша это или не Польша?

— Смирно! — Рейтар останавливается перед построившимся в две шеренги на лесной поляне отрядом и повторяет: — Смирно!

Слушают бойцы АК, которых не распустили по домам, слушают братья Добитко. Рейтар громко, с выражением зачитывает адресованный им приказ командующего АК:

— «…Каждый поляк должен подчиняться только законному польскому правительству в Лондоне и его делегатуре в Варшаве. Запрещаю всем бойцам АК и гражданским лицам являться на призывные пункты и становиться на воинский учет. Явка будет рассматриваться как преступление против государства и караться смертной казнью!..» Вольно! Разойтись!

Разошлись. Братья Добитко уселись под деревьями, курят, размышляют. Мать осталась одна. Дома нет. Решили отправить к ней младшего. Он без особой охоты, но все же как-то вечером пошел. Всплакнула от радости мать — наконец-то хоть один из сыновей будет дома. Но ненадолго. На следующую ночь за ним пришли жандармы АК: хотели расстрелять его за дезертирство, но учли молодой возраст и ограничились поркой. А других не щадили — вешали. Поэтому-то и остались братья в лесу — хотелось им того или не хотелось. Ходили с Лупашко, с Бурым, с Рейтаром, но только недалеко от дома, чтобы быть поближе к матери, которую, как волчата, не хотели оставлять одну.

Когда объявили вторую амнистию, братья Добитко, как и подавляющее большинство обманутых людей, вышли из леса, явились с повинной и вернулись к матери. Год прожили спокойно, мать не могла нарадоваться, но потом снова ушли в лес. Из-за младшего ушли, хотя двое старших могли и остаться, но, как это было у них заведено, ушли все вместе, из солидарности. Случилось так, что младший влюбился. А за девушкой приударял местный милиционер. И вот в одно из воскресений соперники встретились на гулянье и полезли друг на друга с кулаками. Младший Добитко выхватил вальтер, который всегда носил с собой. Однако до стрельбы дело не дошло — люди разняли их. Но на следующий день за младшим братом пришли люди из органов госбезопасности и увезли его в Ляск, где учинили допрос.

— Ну что, опять к бандитам потянуло? Мало тебе того, что до амнистии натворил? Знаешь, что грозит тебе за нелегальное хранение оружия? А за нападение на представителя власти?

— Да при чем тут представитель власти? Из-за девушки все началось. Он первым полез.

— Не ерепенься. Расскажи лучше, с кем поддерживаешь связь?

— Ни с кем.

— А с Рейтаром?

— Он уже давно перестал меня интересовать.

— Откуда у тебя пистолет и зачем он тебе?

— Старая вещь. Люблю оружие.

— Что знаешь о Рейтаре?

— Ничего.

— Это мы еще проверим. Впрочем, с твоей биографией и за этот вальтер можно получить солидный срок.

Младший не стал ждать, чем закончится эта история, и при первом же представившемся случае сбежал. Братья вышли за огороды, поговорили, подумали, выкопали оружие из оставшегося после немцев домашнего арсенала и ушли в лес. Некоторое время ходили в одиночку. Соорудили бункер недалеко от Корысин. Предпочитали красть кур, при случае могли и кооперативный магазин обчистить, лишь бы только продержаться, лишь бы переждать. Присоединяться ни к кому не хотели. Однако чего ждать-то? Этого братья не могли себе объяснить. Поздней осенью наткнулись в Рудском лесу на Рейтара.

— Ну что, разбойнички? Разве я был не прав, когда говорил, что коммуна не даст вам спокойно жить? Ну ладно, не расстраивайтесь, мы еще возьмем над ними верх. По старой памяти приму вас обратно в ряды настоящего войска польского. У вас чертовский нюх — вовремя успели вернуться. Слышали, что происходит на Западе? Да и наше эмигрантское правительство не теряет времени зря. Только бы пережить зиму.

Тогда-то Рейтар и дал им новые клички. Старший стал Маркосом, средний — Рейтаном, а младший — Рымшей. Зимовали на занесенных метровой толщины снегом, забытых богом и людьми хуторах, в стоявших на отшибе хатах и лесных сторожках. Пили самогон, ели ворованные консервы и сало, кутили с бабами, играли в карты. В соответствии с приказом и тактикой Рейтара в зимний период на операции выбирались лишь иногда, преимущественно в метель, и к тому же темной ночью. В такую дьявольскую пору, пользуясь тем, что снег сразу же заметал следы, меняли бандитские логова, устраивали налеты на сельские магазины, наказывали крестьян розгами, били ремнями, приводили в исполнение приговоры членам ППР и крестьянам, не желавшим повиноваться их воле.

Пришла весна. Повсюду зазеленела трава, ярким ковром высыпали цветы, засветило солнышко. Однако предсказания Рейтара не сбывались. К тому же братьям не нравилась строгая дисциплина, которую Рейтар начал вводить в своем отряде, садистские замашки его заместителя Угрюмого, для которого ничего не составляло убить человека. Несколько раз доходило до драк, в которых братья вставали стеной друг за друга, а поскольку силенок им было не занимать, многие стали побаиваться связываться с ними.

Разгневанный Рейтар разоружил братьев, велел всыпать им за неподчинение по двадцати пяти ударов кнутом и выгнал из отряда, запретив появляться в Рудском лесу. Рисковал он немногим, поскольку знал, что показаться на свободе они не могли.

Тогда-то и приютил их Молот. На это у него были две причины: после последней стычки с войском от его банды сохранились жалкие остатки, кроме того, он хотел утереть нос заносчивому Рейтару и показать ему, что он здесь командир и может решать судьбу людей, как ему заблагорассудится.

Хлынувший из темной, затянувшей все небо тучи ливень затруднял видимость на расстоянии нескольких шагов, но был Маркосу на руку, поскольку не позволял людям высунуть носа из избы, смывал следы, давал возможность незамеченным подойти к бункеру. Он даже пожалел, что отпустил коня: на лошади он был бы на месте скорее.

Подгоняемый растущим беспокойством за судьбу раненого брата, Маркос пробирался полями в сторону Корысин. Он был уже почти у Побикр, когда ливень начал стихать. На некоторое время ему пришлось затаиться во ржи, так как по проселочной дороге в направлении Радзишева медленно двигались три военных грузовика. Когда опасность миновала, он продолжил путь и через час добрался до рощи, в которой находился их бункер. Схрон был устроен хитроумно и отлично замаскирован. Вход в него располагался под раскидистым кустом терновника, на склоне глубокого оврага, по дну которого протекал маленький ручеек. Братья почти целый месяц выдалбливали бункер в обрывистом склоне оврага и уносили глину в мешках как можно дальше от этого места. Стены, потолок и пол своеобразной пещеры они укрепили кругляком, а вентиляционное отверстие, служившее одновременно запасным выходом, вывели наверх, в густые заросли папоротника. Спали на соломе, а для освещения подземелья использовали свечи и карманный фонарик. Роща представляла собой жалкое зрелище — немного ольшаника, несколько березок и старых уродливых сосен. Не было в ней ни грибов, ни ягод, поэтому сюда почти никто не заглядывал. Солдатам и в голову не могло прийти, что в таком невзрачном месте кто-то мог надолго укрыться.

Маркос подошел к бункеру. Как он и ожидал, братья уже были на месте. Он понял это, увидев привязанных к березкам лошадей. У братьев был отработан сигнал. Достаточно было постучать условное число раз по стволу растущей над самым бункером высокой сосны, как глухое эхо давало знать привыкшим к постоянной бдительности его обитателям, что пришли свои. И на этот раз Маркос воспользовался таким сигналом.

Встретить его вышел Рейтан.

— Что с Рымшей? — спросил Маркос.

В целях конспирации они даже в разговорах между собой вместо имен употребляли клички. В ответ Рейтан только махнул рукой и спустился к ручейку, чтобы отмыть руки от запекшейся крови.

— Куда его ранило?

— В живот. Вряд ли выживет. Мечется все время, стонет.

— А сейчас?

— Кажется, уснул. Дал ему немного спирта, укутал чем только мог.

— Что будем делать?

Рейтан пожал плечами:

— Закурить найдется?

Маркос порылся в карманах:

— Все намокло.

— А спички?

— Тоже.

— Черт возьми! Ну так что же будем делать? — на этот раз уже Рейтан беспомощно спросил Маркоса.

— С ним?

— С ним, с нами… Надо же что-то делать, черт побери.

Маркос ничего не ответил. Тем временем солнце, пробившись сквозь тучи, теплым пятном легло на обросшие лица братьев. Рейтан зажмурил глаза. Маркос, раздвинув руками колючий терновник, пролез в бункер. После солнечного тепла в лицо пахнуло сыростью и холодом. Слышно было учащенное, хриплое дыхание раненого. Освоившись с темнотой, Маркос подошел к брату, приложил ладонь ко лбу — тот весь горел, кровь резкими толчками пульсировала в висках, глаза были закрыты. Он спал беспокойным сном тяжело раненного человека. Живот был перевязан разорванной на полосы нижней рубашкой. Намочив в стоявшей рядом кружке с водой тряпку, Маркос положил ее брату на лоб. Это, видимо, принесло ему облегчение: он перестал хрипеть.

В бункер протиснулся Рейтан:

— Спит?

— Спит.

— Послушай, Маркос, а может, попытаться найти доктора?

— Тише, он спит. Давай вылезем наверх.

Братья выбрались из бункера. После грозы солнце палило с удвоенной силой. На сосне трудолюбиво постукивал дятел.

— Доктора, говоришь? А где ты его возьмешь? И вообще-то, чем он сможет ему помочь? Уж если пуля попала в живот, надеяться не на что.

— Это верно, но все же… Только вот где найти доктора?

— Возле Побикр я видел три грузовика с солдатами. Там, наверное, сейчас облава. И милиция всюду шныряет.

— А Молот не успел даже шелохнуться. Сукин сын, так уделать парня! Что теперь мать скажет?

— А может, отвезти его домой?

— Но как?

— Да, ничего не поделаешь. Он говорил тебе что-нибудь?

— Кто, Рымша?

Маркос кивнул головой.

— Вначале держался, а потом… Должно быть, у него начались сильные боли. Ксендза просил позвать. Умолял спасти.

— Черт побери, а тут, как назло, такая погода! Дождь кончился… Приход отсюда недалеко, если до вечера продержится, то приведем ему ксендза.

— И мать надо было бы привести, обязательно. Вот уж будет убиваться.

— Что поделаешь. Такая наша доля.

Из бункера донеслись тихие стоны. Братья влезли в темную нору.

…Вечером, невзирая на опасность, Рейтан привел в бункер ксендза Патера. Рымша лежал без сознания. Пошептав молитву и совершив соборование, ксендз хотел поскорее уйти, но они не отпустили его. Может быть, Рымша еще придет в сознание. Пусть убедится, что братья выполнили его просьбу. Добитко хорошо знали, что ксендз Патер был знаком и с Рейтаром, и с Молотом. Через надежного связного он несколько раз присылал Молоту сигареты и даже габардин на брюки. Волей-неволей перепуганному ксендзу пришлось сидеть в затхлом бункере, бормотать молитву и ждать. Рейтан же постоянно менял раненому компрессы. Он остался один, так как Маркос, после того как Рейтан привел ксендза, отправился в Чешанец за матерью.

Костел опустел. Церковный сторож давно погасил последние свечи. Только старая женщина продолжала стоять на коленях на каменном полу. Каждый день, ранним утром и поздним вечером, она проводила здесь долгие часы. Спешить ей было некуда, да и не к кому — в доме никого, целые сутки в полном одиночестве, в окружении лишь глухих стен, не с кем даже словом обмолвиться.

Ноги женщины от долгого стояния на коленях на холодном полу онемели. Опираясь на палку, она с трудом встает и в последний раз крестится. Идет по уснувшему городку; даже бродячие собаки, привыкшие к ее ночным и предутренним хождениям, уже не лают на нее. Входит в дом. Жадно выпивает кружку тепловатой воды, крестится перед образами и тяжело опускается на лавку. Лампу не зажигает, довольствуясь только лунным светом, проникающим через маленькое окошко. Вдруг она вздрогнула. Кто-то тихонько постучал, но так, чтобы можно было услышать, потом еще и еще раз. Так стучали только ее сыновья, когда изредка кто-то из них отваживался прокрасться к дому. Чаще всего приходил младший, самый несносный, но и самый любимый, самый ловкий. Она приоткрыла окошко, но на этот раз узнала голос старшего сына:

— Мама, выйдите огородами в поле. Я буду ждать вас у ивы.

— Хорошо, сынок, хорошо. Бегу.

Она еще слышала шелест растущей под окном смородины, а потом как можно тише затворила окно. Быстренько вынула из шкафчика заранее приготовленные кусок соленого сала, круг сухой колбасы, несколько кусков сахара, завернула все это в тряпицу и вышла из дома. Постояла немного в тени стены, огляделась, прислушалась и, не заметив никого поблизости, крадучись направилась через огород к указанному сыном месту встречи. Этой осторожности она научилась давно: сыновья ее учили, да и сама она знала, что так надо, чтобы люди Элиашевича не выследили их.

К старой Добитко заходили иногда милиционеры и даже люди из органов безопасности. Придут, поговорят о том о сем, но обязательно в начале или в конце разговора поинтересуются: где сыновья, почему она не уговорит их явиться с повинной.

Раза два заявлялись к ней неожиданно солдаты, устраивали обыск, перетряхивали все вокруг, искали сыновей, оружие. Однажды даже сам Элиашевич нагрянул к ней.

Она что-то делала в палисаднике. Помнится, пионы тогда еще цвели. Вдруг перед домом останавливается машина, из нее вылезает Элиашевич, открывает калитку и входит в палисадник. Она оторвалась от грядки, выпрямилась, вытерла руки о подол, смахнула пот со лба, смотрит и ждет. Она ведь знает Элиашевича еще с детства. Его отец кузнецу Добитко доводился кумом. Элиашевич подходит, здоровается:

— Добрый день, мать!

— Да какой там добрый. Ну, здравствуй, коли не шутишь.

— Поговорить приехал, мать. Есть немного времени?

— Говори, я привыкла слушать, но о сыновьях можешь не расспрашивать — знать ничего не знаю.

Элиашевич уселся на завалинке и не спеша закурил.

— Говорите, ничего не знаете. Ну что ж, может быть, и так. Тогда я вам кое-что расскажу о них. Притом не очень-то приятное.

На лице женщины отразилась тревога. Элиашевич продолжал:

— Так вот, мы располагаем сведениями, что ваши сыновья снова спутались с Рейтаром, а это не сулит им ничего хорошего. Вы ведь ходите в костел, на похороны и поэтому сами знаете, что этот Рейтар вокруг вытворяет. Сколько из-за него слез пролито, сколько он горя людям причинил, сколько человек погибло от его рук…

— А моего горя никто не видит? Не обманывай меня, Элиашевич, я слишком стара для этого. Не знаю, где мои сыновья и с кем они там спутались, только в одном я уверена — на их руках нет человеческой крови, нет! Я воспитала их по-христиански.

— Может, пока еще и нет, я ведь тоже на сто процентов не уверен, но то, что их поведение не доведет до добра, так это вы и без меня знаете.

— Так что же мне делать? Чего ты хочешь от меня?

— Я хочу, чтобы, пока не поздно, вы убедили их явиться с повинной, отнестись с доверием к новой власти.

— А ты посадишь их в тюрьму или отправишь на виселицу.

— Не я им судья. Как суд решит, так и будет. Но думаю, что, если они явятся добровольно, суд это учтет.

— Не знаю, Элиашевич, где они… Ничего не знаю.

Она начала вытирать передником набежавшие на глаза слезы.

— Ну что ж, мать, тогда я пойду. Я вам все сказал, и дело ваше, как вы решите. Я желаю вам только добра. Пока, может быть, есть еще время, но когда польется кровь, тогда будет поздно.

Старая Добитко, опустив голову, молчала. Элиашевич сел в машину, хлопнул дверцей и уехал, поднимая за собой облако пыли.

Июньская ночь как гость, который спешит: не успел прийти, как уже убегает. Сегодняшняя ночь была к тому же лунной и теплой. Ксендз Патер очнулся от сна, когда в бункер начал проникать слабый свет утренней зари. Маркоса все еще не было, и Рейтан уже забеспокоился, не попал ли тот в засаду. Утро как будто бы придало раненому сил. Он пришел в сознание.

— Пить. Это ты, Лешек?

Обрадованный Рейтан склонился над братом:

— Тебе получше? Ну вот видишь, сейчас дам тебе воды, но только немножко, чтобы не стало хуже.

Он выжал из влажной тряпки на спекшиеся губы брата несколько капель воды. Тот жадно облизал их.

— Дай еще, не жалей.

— Нельзя, Эдек, тебе будет хуже.

— Хуже мне уже не будет. Воды! Еще немного… — Рымша успокоился. Ксендз Патер придвинулся к нему. — Кто это?

— Ты просил позвать ксендза, вот он и пришел. Это ксендз Патер, узнаешь его?

Рымша показал глазами, что узнал, а через минуту попросил:

— Воды! Дайте мне воды, не жалейте.

— Нельзя, сынок. Хуже будет.

— Я и так умру. Мне уже ничто не поможет. Иначе зачем вы привели сюда ксендза? Воды! Хоть каплю воды!

Рейтан уступил его просьбе и поднес к его губам фляжку с водой. Сделав несколько глотков, Рымша как будто бы успокоился и спросил:

— А где Маркос?

— Пошел за мамой. Они вот-вот должны прийти.

Рымша закрыл глаза и отвернулся к стене. Глухо промолвил:

— Одни только слезы будут… Лучше бы не приходила. Ксендза тоже не надо было звать. Зачем мне ксендз?

— Вчера ты хотел, вот я и подумал…

— Исповедайся, сынок, перед богом, чем ты нагрешил на земной юдоли. И когда предстанешь перед ликом всевышнего, тебе будет легче, если избавишься сейчас от этого бремени. Поэтому поведай мне, сынок, о своих грехах, а я данным мне, капеллану, правом отпущу их тебе.

— Грехи, грехи! Вы же отлично знаете, какие у меня грехи. Ну, стрелял в людей… Приказывали, вот и стрелял… В меня ведь тоже стреляли… Боже мой! Скажите мне, неужели я действительно должен умереть? Я не хочу умирать! Прошу вас, я не хочу умирать. Не дайте мне умереть! Нет, нет, нет!

Раненый обессиленной рукой пытался схватить ксендза за сутану, но это ему не удавалось. Ксендз бормотал себе под нос молитвы и, осенив умирающего крестом, благословил его. В темном сыром бункере повеяло приближающейся смертью. Отчетливо слышны были произносимые духовником слова:

— Я отпускаю твои прегрешения во имя отца и сына и святого духа…

Раненый, смирившись, умолк. Из приоткрытых глаз его текли слезы. Спустя какое-то время он спросил:

— Наверное, уже рассвело?

— Да, — ответил брат.

— А дождь идет?

— Нет. День обещает быть хорошим, солнце светит.

— Вынеси меня на воздух. Здесь темно как в могиле. Мне страшно. Вынеси меня отсюда, Рейтан!

— Тебе будет больно.

— Вынеси. Я не хочу умирать в этой норе.

Рейтан с ксендзом положили раненого на валявшуюся в бункере лошадиную попону и вытащили его наружу. Положили на пригорке под молодой березкой. Широко открытыми глазами Рымша смотрел на крону дерева, в которой свежий утренний ветерок шелестел сочными листьями.

Ксендз отозвал Рейтана в сторону:

— Ну, я пойду. А то скоро станет светло как днем, люди в поле на работу выйдут, могут меня увидеть. Ему я уже ничем помочь не смогу.

— Значит, он умрет?

— Ни один врач ему уже не поможет. Так пусть господь примет его дух с миром.

— Тогда убирайтесь отсюда! Какой от вас прок? — разозлился Рейтан. — Только не вздумайте пикнуть о нас хотя бы словечко Рейтару — убьем и все ваше подворье спалим. Нам теперь уже все равно, если малыш умрет…

У Рейтана навернулись на глаза слезы. Ксендз привычным жестом торопливо осенил его крестом:

— Что ты, сын мой! Не богохульствуй. Какое мне дело до вас и до Рейтара? Меня волнуют ваши души, а не ваша плоть.

Не задумываясь над тем, что произнесенные им слова прозвучали зловеще и двусмысленно, ксендз Патер поспешно удалился.

Рейтан стоял в нескольких шагах от лежавшего под деревом умирающего брата, смотрел на него и не узнавал — настолько тот изменился за одну ночь. Рымша лежал спокойно, по-прежнему уставившись на зеленые, умытые вчерашним ливнем, трепещущие на ветру березовые листья. Лицо его осунулось, щеки подернулись синевой, глаза ввалились, искусанные от боли губы потрескались, живот распух, вытянутые по бокам руки мягко поглаживали хвою.

Рейтан подошел и присел на корточки возле умирающего. Тот сказал тихо, но вполне осознанно:

— Листья трепещут… Смотри, как живые.

Рейтан посмотрел вверх. От дрожавшей зелени заслезились глаза.

— А помнишь, Лешек, как мы на березе у берега Нужеца сорок ловили?

— Помню, Эдек, конечно, помню.

— Та была выше. Ветка обломилась…

— Тебе нельзя много говорить. Сейчас мать придет.

— Лешек, а ты… на меня не сердишься?

— Что ты, Эдек? За что?

— Ведь это… все из-за меня — и лес, и перестрелка с Молотом… Попроси за меня прощения у Маркоса, у мамы…

— Они вот-вот появятся.

Раненый умолк. Тем временем лучи восходящего солнца золотыми нитями прошили зеленые листья, тепло и нежно коснулись лица умирающего. Тот как будто бы улыбнулся.

— Солнце… Когда смотришь вверх, то кажется, что деревья… падают на тебя. Весь лес кружится… И солнце как будто бы падает… на меня…

Последнюю фразу он произнес едва слышно. Рейтан склонился над ним.

Рымша уже не дышал.

Охваченный страхом, Рейтан беспомощно огляделся вокруг. И увидел спешившую мать. Старая женщина бежала босиком, растрепанная, со сползшей на плечи косынкой, в переднике, одетая так, как привыкла выходить каждое утро во двор по хозяйству. Бежала, прихрамывая, спотыкаясь о корни и путаясь в зарослях вереска, бежала молча, с усталым, искаженным гримасой отчаяния лицом. И лишь когда она бросилась на тело сына, разразилась горестным, неудержимым плачем.

5

После возвращения с операции в окрестностях Рудского леса прошло уже несколько дней, а отряд Корпуса внутренней безопасности во главе с подпоручником Боровцом по-прежнему сидел без дела в Ляске. Бойцы отдыхали, занимались своими обычными повседневными делами — писали письма, ждали известий из дома, тосковали по девушкам.

Из Острова Велькопольского, расположенного где-то далеко в Познанском воеводстве, вернулась делегация во главе с капралом Канюком. Она участвовала в похоронах погибшего под Чапле-Блото рядового Юзвицкого. Парень был родом с этого хутора. Кроме стариков родителей у него были младшие брат и сестра. Его похоронили, поставили на могиле крест, поплакали.

Вскоре из батальона пришло пополнение. Койку Юзвицкого занял старший рядовой Фельчак — проводник служебной собаки.

…Подпоручник Боровец глубоко переживал происшедшее у Рудского леса. Правда, он храбрился, не хотел, чтобы все видели его подавленное состояние, и особенно бойцы отряда. Однако это ему не очень-то удавалось. Гибель Юзвицкого его угнетала. Мысленно он то и дело возвращался к этому случаю. Если бы солдаты не были тогда такими измотанными, возможно, у Юзвицкого была бы более быстрая реакция. К тому же, если бы была собака, она взяла бы след бандитов, предостерегла бы бойцов… Но собаку им выделили только теперь, к сожалению, уже после смерти Юзвицкого. Поскольку отряд Боровца оказался вдруг в центре внимания и командование батальона намеревалось еще не раз использовать его в операциях против бандитов, было решено взять собаку из другого отряда. Пепельного цвета немецкая овчарка по кличке Быстрый неотступно держалась левой ноги своего проводника старшего рядового Фельчака. Этот неприметный на вид, худощавый паренек, пользовался репутацией отличного солдата и неутомимого, физически крепкого следопыта. Впрочем, случай испытать проводника и его собаку в деле вскоре представился.

В округе наступило затишье. Бандиты затаились и не давали о себе знать. Поэтому отдельные отряды Корпуса внутренней безопасности осуществляли обычное патрулирование выделенных им районов. При получении тревожных сигналов от своей разведки устраивали на всякий случай засады, прочесывали места, где могли находиться бандитские логова, но безуспешно. Из отряда подпоручника Боровца выделили для этих целей усиленное отделение. Особое внимание уделялось патрулированию Буга, поскольку остатки банды Молота могли перейти реку и вступить на территорию Варшавского воеводства, где у него с давних пор имелось немало схронов и пособников.

Боровцу был выделен для охраны участок, простирающийся от Дрогичина до местечка Гранне. После операции под Чапле-Блото прошла, уже почти неделя, и Боровец считал маловероятным, чтобы банда не добралась к этому времени до своих схронов, но приказ есть приказ. Поэтому отчасти, чтобы избавиться от терзавших его мыслей о смерти Юзвицкого, а отчасти, чтобы убедиться в достоинствах собаки и натаскать ее перед предстоящими операциями, подпоручник Боровец решил сам принять участие в очередном патрулировании.

Получив согласие командира батальона и передав командование отрядом старшему сержанту Покшиве, Боровец вместе с отделением капрала Канюка и собакой двинулся по указанному маршруту. Ехали на автомашине, чтобы успеть засветло пройти весь маршрут, ввести в заблуждение возможных пособников банды, спешиться и, скрытно подойдя к намеченному месту, устроить там ночную засаду. По пути Боровец решил заехать в Чешанец в милицейский участок и узнать, есть ли у них какие-нибудь новости.

Был жаркий, безветренный день. Начальник милицейского участка Ставиньский, беспрестанно вытирая пот с лица, усердно выстукивал одним пальцем на пишущей машинке какое-то донесение. Обрадовавшись появлению Боровца, что давало ему повод хотя бы на минуту оторваться от своей нудной работы, он достал из ведра с водой две бутылки пива и протянул одну Боровцу. Подпоручник с удовольствием пил холодный, горьковато-хмельной напиток.

— Ну что слышно, начальник?

— Да с тех пор пока тихо. На удивление тихо. Боюсь, как бы это не было, как говорится, затишьем перед бурей.

— А что люди говорят?

— Люди? Хо-хо! Чего только не говорят! Вокруг аж гудит от разных слухов, домыслов, комментариев и сплетен. Последних, как всегда, больше всего. Одни говорят, что Рейтара убили, другие — что погибло по меньшей мере тридцать бандитов и Рейтар готовится отомстить. Ходят слухи, что убитый, которого показывали в Ляске, вовсе не Молот, а какой-то другой человек, труп которого подложили вместо Молота. — Ставиньский отхлебнул пива. — Но, несмотря ни на что, люди все еще боятся. Народ здесь, подпоручник, крайне запуган, причем с давних пор. Боится и часто от страха помогает бандам.

— Только ли от страха? В бандах в основном шляхта, в хуторах тоже, вот и помогают друг другу. Классовая солидарность. Что им народная власть? — бросил Боровец.

Ставиньский встал, надел мундир, как будто бы ему вдруг стало холодно.

— Все это не так-то просто, подпоручник. Я, например, тоже из шляхты. Если понадобится, то и родовой герб могу отыскать, но это еще ни о чем не говорит. Элиашевич, кстати, тоже выходец из шляхты — татарской, времен Ягелло, старой шляхты со своим гербом. В Элиашках одни Элиашевичи, в Ставище — Ставиньские, в Корабях — Корабяки. Нет, это еще ни о чем не говорит.

— Я же не вас имел в виду. Что слышал, то и говорю, а если честно, то я у вас здесь со всеми этими крестьянами и шляхтичами никак не могу разобраться. Внешне вроде бы никакой разницы: мужик как мужик, здесь нищета и там нищета, но этот шляхтич, а тот почему-то крестьянин.

Ставиньский рассмеялся:

— Так оно и есть. Внешне никакой разницы не заметишь. Более того, часто крестьяне живут даже богаче и хозяйствуют получше, чем шляхтичи, но те шляхтичи, и все тут! Традиция, подпоручник, традиция!

— Да бросьте вы наконец свои традиции, ведь сейчас уже середина двадцатого века! В школе о шляхте на уроках истории рассказывали, но мне и в голову не могло прийти, что увижу живого шляхтича, к тому же еще начальника отделения госбезопасности. А где, ясновельможный пан шляхтич, ваша сабля?

— Если понадобится — найдем. Да, мы живем в двадцатом веке, но традиции остаются традициями, товарищ подпоручник, и ничего уж тут не поделаешь… Хотя действительно шляхетские традиции — сеять в народе смуту и раздор — играют на руку реакции. Взять, к примеру, Рейтара. Он ведь тоже шляхтич. И они считают его своим, поэтому укрывают его, снабжают продуктами, помогают.

— Рейтар шляхтич?

— Да, из местных, родом из Вальковой Гурки. Его отец до войны был старостой. Хозяин на всю округу, к графу Потоцкому на обеды ездил. Умер уже.

— А родственникиу него есть?

— Из дальних — много, из близких — только мать да младшая сестра.

— Здесь живут?

— Здесь.

— А почему же не установят за ними наблюдение? Неужели он не навещает родную мать?

Ставиньский допил пиво, пожал плечами:

— Это дело не милиции — мы только иногда, во время обысков, помогаем, а вообще этим занимаются органы госбезопасности… Но, видимо, хитрая бестия этот Рейтар…

— До поры до времени…

— Конечно. Только неизвестно, сколько еще за это время крови прольется. Рейтар добровольно не сдастся.

— Это точно. А что с малышами Годзялко, вы не знаете, старший сержант?

— Родственники их к себе забрали. А хозяйство так и стоит, пока кто-нибудь из них не подрастет.

— Да. Сиротам всегда больше всех достается… Ну что же, начальник, спасибо за пиво, надо собираться.

— Не завидую вам, товарищ подпоручник, уж больно жарко сегодня.

Ставиньский выглянул в окно. В тени акации курили бойцы, беседуя с двумя милиционерами. Быстрый жадно лакал воду из миски, затем, высунув длинный розовый язык, уселся на задние лапы.

— Собакой, вижу, обзавелись?

— Да, хочу проверить ее в деле. Никто у вас здесь кур не крал случайно, а то бы пустили ее? — пошутил Боровец.

— Красивый пес. Шаль, что в Рудском лесу у нас такого не было. А курами сейчас заниматься некогда. В какую сторону направляетесь, если не секрет?

— Начну с Дрогичина, похожу вдоль Буга, поищу.

— Ну, если будет по пути, загляните в Следзянице, а там под каким-нибудь предлогом, ну, скажем, заехали воды напиться, поговорите с Полецким. Это мой шурин. Легче всего его застать дома после обеда. Он работает почтальоном, все время на колесах, везде бывает, поэтому может где-то что-то увидеть или услышать. Сошлитесь на меня.

— Тоже шляхтич? — с улыбкой спросил Боровец.

— Нет, потомственный крестьянин.

— А как же объяснить, товарищ шляхтич, что вы женились на крестьянке? Это же мезальянс!

— А вот и нет! Кровь шляхтича всегда возьмет верх. Наши обычаи позволяют шляхтичу брать в жены крестьянку, но упаси бог наоборот.

— Э, да у вас сам черт в этом не разберется. Во всяком случае, я, мужик из мужиков, должен остерегаться, чтобы не влюбиться в какую-нибудь шляхтянку, а то ведь, по вашим правилам, получу отказ.

— И получите.

— Ну пока, и еще раз спасибо, товарищ начальник.

— Успеха вам, товарищ подпоручник. Не забывайте нас, заглядывайте, когда будете в наших местах.

— Благодарю…

Отряд во главе с Боровцом двинулся в направлении Ящолт, потом свернул направо, на Острожаны, и через Сеневице въехал в сонные, опустевшие в жару улочки Дрогичина. Разыскали милицейский участок и остановились возле него. Начальник местной милиции и гминный референт госбезопасности тоже мало что могли рассказать Боровцу. Говорили, что действительно, крутятся разные подозрительные типы по окрестностям, да и в самом Дрогичине появилось несколько посторонних лиц, но при проверке оказалось, что это обыкновенные туристы. Летом, во время отпусков, их здесь бывает довольно много, как и во всей Польше. Выяснить, не переправлялся ли кто-нибудь через Буг? Мост и паромы днем и ночью надежно охраняются. Но на плоскодонках или вброд вполне возможно: река здесь мелкая, местами по шею. Но нельзя же по всему берегу расставить посты. Да, банда Молота, а если в ней был Заря, вполне могла попытаться таким способом уйти за Буг. Там у них полно схронов, да и с местными бандитами, такими, например, как Глухарь, Ласточка или Акула, они в хороших отношениях, а Заря считается даже их приятелем. Переходит ли кто-нибудь из них на эту сторону Буга? Вроде бы таких случаев не было. Ведь это район Рейтара, а его они боятся больше, чем солдат. Говорили, что он выносил смертные приговоры людям из других банд и даже расстреливал их по собственному усмотрению. Поэтому бандиты из-за Буга, как правило, сюда не суются. Только иногда зимой, когда река замерзает, а вьюга тут же заметает следы, врываются сюда, словно волчья стая, чтобы пограбить. В самом Дрогичине? Сейчас вроде бы спокойно, но и здесь бывало по-всякому. Впрочем, несколько местных до сих пор еще скрываются в лесу.

— Красивый городишко.

— А вы здесь впервые?

— Да как-то не доводилось бывать раньше.

— Тогда надо его осмотреть.

— Сейчас не время для экскурсий.

— Полчаса всегда можно выкроить, а с замка на Буг стоит взглянуть. Открывается великолепный вид.

— На Буг можно. Сколько сейчас времени? Три часа? Ну, до вечера еще действительно уйма времени. Далеко это отсюда?

— Да несколько сот шагов.

Референт госбезопасности, симпатичный, невысокого роста чернявый паренек, выразил готовность сопровождать Боровца. Отдав соответствующие распоряжения Канюку, подпоручник вместе с референтом направились в сторону Буга. По дороге они заглянули в трактирчик, расположенный неподалеку от огромного старинного собора. Трактирщик угодливо поклонился референту и принес две кружки пива. Боровец сдул высокую шапку белой пены и, томимый жаждой, залпом выпил всю кружку. В трактире почти никого не было, только за двумя столиками сидели несколько мужчин в фуражках-мацеювках и, невзирая на жару, хлестали водку. Похоже, местные, поскольку они не привлекли внимания референта, хотя некоторые из них и бросали на пришедших неприязненные взгляды.

Выйдя из трактира, подпоручник с референтом по узкой, едва протоптанной тропинке начали взбираться на высокую гору. Пот лил с них ручьем.

Боровец пожаловался:

— Ну и ну, если бы знал, что предстоит такой тяжелый подъем, никогда бы не согласился.

— Не отчаивайтесь. Еще несколько шагов — и увидите такую красоту!

— Красоту, красоту… Я уже еле дышу.

Наконец они у цели! Боровец, окинув взглядом окрестности, поразился красоте, открывшейся перед ним. Они стояли на крутом берегу Буга. Река голубовато-зеленоватой лентой извивалась у их ног. На другом берегу раскинулась бескрайняя равнина с лугами, на которых возвышались стога сена, с полями ржи, небольшими деревушками и рощицами. Буг медленно нес свои воды, зажатый поросшими ракитником берегами, теряясь из виду в широкой излучине.

— Нравится? — спросил референт.

— Прямо-таки Неаполь!

— Ну так любуйтесь, только не умирайте от восторга. И приезжайте сюда еще.

— Постараюсь.

Оба рассмеялись. Очень симпатичным был этот референт. Боровец чувствовал себя с ним как со старым приятелем. Они уселись. Боровец снял портупею и ремень с пистолетом, референт — пиджак и висевший через плечо в специальной кобуре пистолет. Здесь, на горе, гулял ветерок и, несмотря на то что солнце по-прежнему припекало, было немного прохладнее.

— А знаете, я чувствую себя сейчас как школьник на экскурсии, — признался Боровец.

— Были времена. А вы откуда родом?

— Из Жешувского воеводства.

— Да, далековато. Красиво там у вас?

— Холмов побольше. Бещады.

— А как там теперь, спокойно?

— Бывают отдельные случаи, но в целом спокойно. Не могу понять, что у вас здесь происходит.

— Побудете здесь еще немного, тогда поймете.

— А вы откуда?

— Я здешний, из Ляска.

— Тяжело приходится?

— По-разному.

— Бывали уже в перестрелках с бандитами?

— Скорее, они в меня стреляли. Еду однажды по лесу — и вдруг как жахнет бандюга из винтовки. Пуля рядом со мной пролетела… А в другой раз во время операции. На раненого наткнулся, а тот в меня очередью из автомата, к счастью мимо. А я не могу добить гада, у меня аж руки затряслись.

— От страха?

— Да нет, от злости!

Какое-то время они стояли молча, подставив лицо солнцу. Вдруг Боровец что-то вспомнил.

— Не знаете, Следзянице — большая деревня? — спросил он.

— Да так себе. А почему это вас интересует?

— Может, знаете там некоего Полецкого?

— Почтальона, шурина начальника милицейского участка в Чешанце? Знаю, наш человек.

— Ставиньский советовал мне поговорить с ним. Не знаете, где он живет?

— Найти его очень легко. Как въедете со стороны Дрогичина — первый дом слева, с крышей из красной черепицы. Там и живет Полецкий.

— Может, он что-нибудь знает?

— Сомневаюсь. Послушайте, старина, как вас все-таки зовут?

— Анджей, Боровец.

— Тадек, Влодарский. А то мы болтаем, болтаем, а еще не познакомились. Слушайте, Анджей, я вот тут все прикидываю, как бы вам помочь. Собака у вас есть, и надо воспользоваться этим. Подождите-ка… Говорите, что сначала едете в Следзянице, а потом до самого Гранне, да?

— Да. Маршрут у меня такой.

— Ну тогда договоримся так. Проедете, весь маршрут, а потом встретимся здесь еще раз. А я к тому времени постараюсь кое-что разузнать. Вечером я должен увидеться с одним человеком.

— Так во сколько встретимся?

— Теперь дни длинные. Ну, предположим, в восемь часов вечера. Устраивает?

— Вполне. Боже мой, а сейчас который час? Мне уже пора.

— Делать нечего, пойдем. А неплохо было бы полежать, позагорать. Вид у вас как у мельника.

— А у вас как у пекаря.

Обмениваясь шутками, они привели себя в порядок и начали спускаться вниз, но уже не по круче, а по окольной, более пологой тропинке. Почти у самого подножия горы они встретили двух поднимавшихся наверх девушек. Они выглядели как сестры-близнецы. Обе в одинаковых легких голубых платьях. Шли, по-видимому, загорать, поскольку одна из них, повыше ростом, стройная блондинка, несла под мышкой шерстяной клетчатый плед. Боровец толкнул в бок шедшего впереди Влодарского:

— Ничего себе газели, а?

Влодарский не успел ответить: девушки были уже совсем рядом. Чтобы разойтись на узкой тропинке, кто-то должен был уступить дорогу. Девушки было посторонились, однако Тадек опередил их, галантно предложив:

— Проходите, пожалуйста.

— Спасибо, — поблагодарила блондинка.

Голос у нее был мягкий, мелодичный. Ее подружка, брюнетка, прошла первой. Блондинка двинулась за ней, но плед, зацепившись за куст боярышника, выскользнул у нее из-под руки.

— Небольшая авария, — рассмеялся Тадек и хотел было помочь, но Боровец опередил его. Подняв плед, подпоручник посмотрел на девушку. Загорелая шея, волевой, чуть выдающийся вперед подбородок, розовые некрашеные губы, большие голубые глаза…

Смущенная девушка стала торопливо подниматься в гору, обогнав свою подружку, которая разговаривала с Влодарский. Остановилась только тогда, когда та ее окликнула:

— Бася, подожди, куда ты так мчишься?

Блондинка обернулась и посмотрела вниз, прикрыв ладонью глаза, но подпоручник не был уверен, на кого она посмотрела, поскольку их разделяло несколько десятков шагов. Девушки о чем-то пошептались и, громко рассмеявшись, двинулись по тропинке, быстро исчезнув за поворотом. Боровец снял пилотку, расстегнул ворот мундира.

— Ну что? Высший класс! — Влодарский хлопнул его по плечу.

Боровец молча начал спускаться вниз. Тадек поделился имевшейся у него информацией:

— Обе нездешние. Черненькая такая болтушка, будь здоров. Рассказала, что приехала сюда из Ляска к родственникам на субботу и воскресенье. Придется проверить… А она ничего, а?

Боровец не ответил. Он все еще видел перед собой голубые глаза девушки, слышал ее голос, смех… Бася! Он даже не мог поверить, что девушка, которую он видел всего несколько минут, стала вдруг такой близкой, как будто бы они давно знали друг друга.

Быстрый привел бойцов к ручью, покрутился вокруг старой ивы, спустился несколько раз к воде, заскулил от волнения и собачьей ярости, но никак не мог найти оборвавшийся вдруг след. Старший рядовой Фельчак в оправдание своего подопечного заметил:

— Либо они перебрались на тот берег, либо пошли по воде.

— Так чего же мы ждем, надо переходить на ту сторону!

Фельчак не раздумывая первым вошел с собакой в воду, за ним капрал Канюк и еще двое солдат. Боровец с Влодарским и остальными бойцами остались на этой стороне. На другом берегу повторилось то же самое: собака металась как бешеная, но взять след так и не смогла. Пройдя метров двести в одну и другую сторону, бойцы вернулись.

— Видно, пошли по воде, — сделал вывод Фельчак.

Капрал Канюк, выливая воду из сапога, добавил:

— Дно не илистое, вода по пояс. Могли пойти и по воде.

— Могли. Только черт их знает — в какую сторону?

— А если подумать логически?

— По логике, они должны пойти в сторону Буга, иначе зачем им было запутывать след и возвращаться обратно в лес?

Боровец явно нервничал. Этот ручей не был обозначен на карте, и, исколесив не один десяток километров, подпоручник точно не знал, где они теперь находятся. Поэтому он обратился к Влодарскому:

— Ты, случайно, не знаешь, где мы застряли?

— По-моему, где-то между Арбасами и Следзянице.

— Опять эта Следзянице, черт ее побери! Кружим, как Швейк по дороге в Будеёвице.

Расставшись с Влодарским, Боровец проехал намеченный маршрут без происшествий и в Следзянице легко разыскал почтальона. Под предлогом того, что водителю нужно долить в радиатор воды, он остановился у его дома и поговорил с Полецким. Нет, ничего особенного в округе тот не заметил. Может, только… Когда он проезжал сегодня утром проселочной дорогой мимо хутора под Острожанами, ему показалось, что в роще промелькнули какие-то военные. Полецкий не мог сказать, сколько их там было, и даже засомневался, не померещилось ли ему это. Как туда добраться? Так вот, за Острожанами, если ехать по шоссе из Дрогичина, надо сразу же за крестом свернуть налево, а там и тот лесочек, небольшой такой, немного березок, немного ольшаника и боярышника. Боровец громко поблагодарил Полецкого за одолженное ведро и дал сигнал трогаться.

К вечеру, как договорились с Влодарским, он вернулся в Дрогичин. Референта еще не было, пришлось немного подождать. Наконец тот приехал на велосипеде. К удивлению Боровца, информация, которую раздобыл Влодарский, подтверждала, что в окрестностях Острожан действительно видели людей, одетых в военную форму. Мало того, один крестьянин из Острожан, которого давно уже подозревали в связях с бандой, выехал на подводе рано утром в поле, нагруженный провиантом так, как будто бы собирался там зимовать, но к обеду неожиданно вернулся домой. Это было уже кое-что. Поэтому решили ехать в Острожаны, найти рощу, о которой говорил Полецкий, и пустить по следу собаку.

Уже стемнело, когда они прибыли на место. Тут же, прямо на опушке рощи, они наткнулись на следы стоянки людей: в траве валялись окурки. Фельчак взял на длинный поводок Быстрого. Тот рванулся вперед. Собака вела быстро и уверенно, долго петляя но межам и лугам, небольшим рощицам и кустам. Бойцы бежали за ней с оружием наготове до тех пор, пока она не остановилась у ручья.

— Думай не думай, а ничего нового не придумаешь. Прочешем оба берега ручья до самого устья, а там будет видно. Мы останемся на этой стороне, а вы, Канюк, с пятью бойцами и собакой отправляйтесь опять на ту сторону. Вам все равно, вы и так уже промокли, — отдал распоряжение Боровец.

— Слушаюсь, товарищ подпоручник! Фельчак, Валюк, Липиньский, Долиняк и Зимецкий — за мной!

— Минуточку! Условный сигнал: три короткие вспышки фонарика, чтобы не перестрелять друг друга. И будьте начеку, поскольку поросшие ракитником берега — удобное место для засады. Не курить, не шуметь, а впрочем, сами знаете.

— Так точно, товарищ подпоручник!

— Ну, идите!

Захлюпала в темноте вода, и вскоре группа капрала Канюка перешла на другой берег. К прочесыванию прибрежного ракитника приступили одновременно. Шли узкой цепью. Ночь была не особенно темной. Хотя молодой месяц только начал приобретать свою форму и блеск, его зеленоватый свет давал возможность видеть впереди себя на несколько шагов. Выпала роса, что предвещало на завтрашний день хорошую погоду, но собаке это, бесспорно, затрудняло поиски следа. Несмотря на то что они старались соблюдать максимальную осторожность, идти бесшумно им не удавалось — то вдруг раздастся треск сухой ветки под ногами, то кто-то запутается во вьюнке. Собака, видимо, рвалась вперед, поскольку, пройдя несколько сот метров, они уже не слышали группы Канюка.

Боровец ускорил шаги. Слева от него, с пистолетом наготове, шел Влодарский. Неподалеку справа промелькнули огоньки деревни, слышен был скрип колодезных журавлей, мычание коров, где-то лаяли собаки.

Влодарский, приблизившись к Боровцу, тихо сказал:

— Знаешь, где мы? Справа от нас — Арбасы, а слева мы миновали Следзянице. До Буга уже рукой подать.

— Тогда нужно поторопиться, а то те уже ушли далеко вперед.

— Сигнала-то не подают.

Боровец перешел на легкий бег. Влодарский и бойцы последовали за ним. Ракитник становился все гуще и тянулся теперь сплошной полосой, речка стала шире, все дальше раздвигая берега. Появились песчаные отмели, небольшие лужи, мокрая болотистая трава. Бежать становилось все труднее. Вдруг где-то впереди, со стороны Буга, раздались одиночные выстрелы. И сразу же — длинная очередь из автомата, за ней вторая, третья. Не было никакого сомнения, что завязался бой. Боровец бежал изо всех сил, на ходу обдумывая, что предпринять: либо немедленно перебираться на другой берег, либо поравняться с группой Канюка на этой стороне, а потом уже действовать в зависимости от обстановки. Он выбрал последнее. С другого берега засигналили. Он ответил миганием фонарика. Кто-то крикнул:

— Товарищ подпоручник!

Бойцы, сопровождавшие Боровца, узнали голос Зимецкого.

— Ну что там? Быстрее.

— Засада. Капрал Канюк велел доложить, чтобы вы, товарищ подпоручник, обошли бандитов со своей стороны. Они, наверное, готовятся переправиться через Буг. Собака навела на след.

— Раненые есть?

— Кажется, нет.

— Ну, беги обратно, а мы с этой стороны ударим. Много их?

— Темно, не видно. Но палят вовсю.

Этого Зимецкий мог бы и не говорить, поскольку стрельба усилилась, переходя временами в затяжной монотонный треск.

Боровец спросил Влодарского:

— Буг здесь широкий?

— Несколько десятков метров.

— Попытаются, наверное, уйти на другую сторону.

— Для этого они сюда и прорвались.

— Может, встретить их у реки?

— Пожалуй. Отрезать им пути отхода.

— Ребята, всем ясно, что нужно делать?

— Ясно! — за всех ответил малыш Копец.

— Вы, Фредецкий, открывайте огонь только по моему приказу. Впрочем, это относится ко всем. Но пусть каждый и сам шевелит мозгами и действует по своему усмотрению, лишь бы выполнить задачу, и главное, своих не перестреляйте.

Они побежали вперед. Стрельба то затихала, то будто бы приближалась: создавалось впечатление, что стрелявшие все время меняли позиции. Но вот внизу заблестела широкая серебристая лента Буга. На противоположном высоком берегу мерцала окнами домов какая-то деревушка. Устье ручья. На той стороне шел бой. Боровец в бессильной ярости кусал губы. Ничего не видно, поэтому он не мог помочь своим бойцам. Решил было переправиться через ручей, но вдруг неожиданно упал на песок и выразительными жестами заставил солдат последовать его примеру.

Из-за кустов ракитника на противоположном берегу, спускающихся к самой воде, показалась вначале одна, затем другая лодка. На каждой — по нескольку согнувшихся фигур. Их хорошо видно по отражению в воде. Лежащий рядом с подпоручником Фредецкий поставил ручной пулемет на боевой взвод. Хотя плывущие в лодках не стреляют, огонь на берегу не утихает. Слышно приглушенное тарахтение бандитского ручного пулемета. Ага, значит, так! Одни сдерживают солдат, а другие пытаются удрать на ту сторону Буга. Перегруженные плоскодонки направляются к берегу. Луна, как по заказу, стала светить ярче, а может быть, просто напряжение до такой степени обострило зрение, что Боровец уже отчетливо различал отдельные фигурки людей, черные пятна беретов на головах. Нет никакого сомнения, что это банда. Боровца и его бойцов отделяет по прямой от плывущих на лодках не более двадцати — тридцати метров. Все пять стволов, включая ручной пулемет Фредецкого и пистолет Влодарского, медленно перемещаются следом за лодками. Все ждут приказа Боровца. Но подпоручник молчит. Влодарский нервничает и толкает Боровца в плечо. И в этот момент раздается громкий, отчетливый, дрожащий от волнения голос подпоручника:

— Стойте! Здесь Войско Польское! Бросайте оружие! Плывите к берегу!

На какое-то время воцарилась тишина. Один из стоявших на корме бандитов, пошатнувшись, упал в воду. И тогда из лодки, которая находилась ближе к берегу, где притаилась группа Боровца, полоснула очередь из «бергмана», обсыпав бойцов песком и срезав ракитник над их головой.

Малыш Копец глухо застонал:

— Ой-ой… попали в меня.

— Огонь! — крикнул Боровец.

С того берега, от Канюка, кто-то подал условный сигнал фонариком. Они, не прекращая огня, ответили. Два-три раза громыхнули гранаты. Бандиты выскакивали из лодок и метались в воде, которая была им здесь лишь по шею. Одни пытались отвечать огнем, другие устремились назад, на тот берег, но и там для них не было спасения. Канюк и его солдаты загоняли их огнем обратно в воду. Когда выстрелы со стороны бандитов утихли, Боровец зеленой ракетой приказал прекратить огонь. Одна из лодок затонула, другую, перевернутую вверх дном, ленивое течение медленно относило к фарватеру Буга. Из воды доносились стоны, тихие проклятия и просьбы о пощаде.

— Не стреляйте! Сдаемся!..

— Бросайте оружие! Вылезайте на берег! Только без фокусов, иначе снова откроем огонь.

Слышен был плеск воды — бандиты бросали оружие, брали под руки раненых, тащили убитых.

— Канюк, ты меня слышишь?

— Слышу, товарищ подпоручник.

— Ну, как там у вас?

— Порядок, товарищ подпоручник. Все целы.

— Хорошо.

На берег вышли десять бандитов, среди них четверо тяжелораненых. Приволокли с собой шесть трупов. Главарь Заря исчез. Ночью в прибрежных камышах трудно было установить, что с ним случилось. Может, погиб или утонул в реке, а может, ему удалось бежать. Рана Копеца хотя и была тяжелой, но не опасной для жизни. Приняв по радио донесение от Боровца, командир батальона приказал ждать санитарный автомобиль и крытую машину, чтобы увезти пойманных бандитов.

Разожгли костер. Перевязали всех без исключения раненых. Выставили сторожевые посты. Боровец с Влодарским отошли в сторону, к самому берегу Буга. Влодарский достал пачку сигарет, угостил Боровца. Тот закурил, присел на корточки и окунул руку в воду. Вода была теплой. Влодарский, попыхивая сигаретой, присел рядом.

— Анджей?

— Что?

— Не сердись, мы еще мало знакомы, но знаешь, когда эти лодки проходили у нас под носом, а ты не давал приказа стрелять… я подумал, что ты струсил.

— И ты говоришь мне об этом?

— Я так думал.

— А теперь что думаешь?

— Думаю, что ты был прав. Столько их уложили… Однако ты чертовски рисковал: они же могли изрешетить нас, могли удрать.

— Был момент, когда и у меня возникло желание открыть огонь без предупреждения, как это делают бандиты. Послушай… Видимо, мы в самом деле отличаемся от них. Я хотел дать им возможность остаться в живых, ведь это тоже люди, поляки… Сегодня я впервые в своей жизни приказал стрелять и сам стрелял в людей. — Боровец приложил мокрые ладони к вискам.

Влодарский молча похлопал его по плечу. На другом берегу Буга снова загорались погасшие было во время стрельбы огоньки. Со стороны деревни послышался шум моторов, и спустя минуту снопы света от автомобильных фар начали шарить по воде.

Вернувшись в Ляск, Боровец на другой день после обеда отправился в госпиталь навестить раненого Копеца. У парня было прострелено плечо. Он лежал забинтованный как кукла, но живой веселый нрав не давал ему унывать. Поэтому, несмотря на боль и неудобства, Копец встретил своего командира улыбкой, подшучивая над тем, что с ним произошло.

— Если бы я не приподнял тогда плечо, то пуля прошла бы мимо. Но лежать было неудобно, дай-ка, думаю, устроюсь получше, поднял плечо, а тут — бац, как будто бы кто-то ударил меня сапогом.

— Тебе еще повезло, что не поднял голову, могло бы быть хуже…

Боровец посидел еще немного, поговорил, оставил парню плитку шоколада, которую ему удалось достать в буфете офицерской столовой, и, пожелав ему скорейшего выздоровления, собрался было уже уходить, как вдруг в дверях палаты увидел медсестру. Боровец остолбенел. Медсестра в свою очередь взглянула на подпоручника, и поднос с лекарствами, который она держала, слегка задрожал. Оба смущенно смотрели друг на друга и не могли вымолвить ни слова. Молчал и удивленный столь неожиданной сценой Копец. Он опомнился первым и как бы на правах хозяина решил представить их друг другу.

— Сестра, это мой командир, подпоручник Боровец. Ну и напугали же вы его!

Девушка и подпоручник почти одновременно улыбнулись. Подпоручник слегка поклонился. Барбара — Бася, а это была она, чуть покраснела. С вызовом в голосе сестра спросила раненого:

— Неужели я такая страшная, что могла напугать? — Она поставила лекарства на тумбочку возле койки и начала поправлять постель больного. Боровец стоял по-прежнему молча, как завороженный. Необыкновенное чувство вызывала у него эта девушка. Белый халат и кокетливо приколотый к светлым пышным волосам белый чепчик удивительно шли ей. Офицер был настолько поражен ее неожиданным появлением в палате, что из всех возможных решений выбрал, пожалуй, самое глупое:

— Ну, так я… Ну, так я, пожалуй, пойду… Держитесь, Копец…

— Спасибо за гостинец и посещение, товарищ подпоручник. Передайте от меня привет всем ребятам!

Боровец выбежал из палаты, как будто бы кто-то гнался за ним. Сердце у него громко колотилось, в голове шумело. Он опомнился, когда уже стоял на ступеньках госпиталя и вместо пилотки теребил в руках бумажный пакет, в котором принес Копецу шоколад. Не возвращаться же в казарму без головного убора? Повернул назад и встретил в коридоре улыбающуюся Басю.

— Хорошо, что вы вернулись. А то я не знала, как передать вам пилотку. Возьмите, пожалуйста. — Она посмотрела ему в глаза.

— Большое спасибо.

— Пожалуйста.

Они стояли в длинном пустом коридоре и молча смотрели друг на друга. Девушка поправляла непослушный локон, который время от времени выбивался из-под чепчика.

— Ну, так я пойду, — сказала она.

Боровец вздрогнул:

— Да, конечно, я тоже уже ухожу. Но я еще не представился вам. Боровец, Анджей.

— Барбара Клодковская.

— Что Барбара, знаю.

— Откуда?

— Запомнил… В Дрогичине, помните, подружка окликнула вас по имени. Вот я и запомнил: Бася!

— А я и не подозревала, что вы из Ляска, не ожидала вас встретить здесь.

— Я тоже…

— Я здесь работаю.

— А что с Копецом? С моим бойцом?

— А, с этим весельчаком? У него все хорошо.

— Значит… можно навещать его почаще?

— Можно…

— А когда у вас следующее дежурство?

— Вижу, подпоручник, что вы перестаете уже меня бояться.

— Вы шутите, а я вполне серьезно.

— Я тоже серьезно.

— Так когда же?

— Послезавтра.

— Так долго? А что вы делаете завтра?

— Завтра? Буду отсыпаться после ночного дежурства.

— А когда отоспитесь, чем будете заниматься?

— Может, схожу в кино, может, к подружке.

— А если я достану на завтра два билета?

— Мы бы с Моникой охотно воспользовались ими.

— С Моникой?

— Вы же ее знаете. Ну та черненькая, которая была со мной в Дрогичине.

— Ну хорошо, а что мне делать?

— В таком случае вам надо доставать три билета.

— Так, значит, завтра, в шесть вечера, у кинотеатра. Договорились?

— Договорились. Но мне уже пора идти, Анджей. До свидания. — Бася протянула ему руку. Вопреки ее внешнему виду пожатие у нее было твердым, решительным.

— До свидания.

Он подождал, пока девушка скрылась в одном из помещений, и направился к выходу.

6

Рейтар накопил немалый опыт в стычках с армейскими подразделениями и органами госбезопасности и поэтому, отдавая свои распоряжения на ближайший период командирам подчиненных ему групп, в значительной мере исходил из возможных ответных действий противника. Полагая, что после инцидента в Рудском лесу последует, как всегда, массовое прочесывание лесов, Рейтар приказал своим людям немедленно рассредоточиться, но всей округе подальше от Рудского леса и укрыться у наиболее надежных сообщников, хотя в летнюю пору он обычно никогда этого не позволял. Предвидя, что на перекрестках дорог, мостах, в больших деревнях и селениях будут устроены засады и контрольно-пропускные пункты, Рейтар строго предупредил об этом своих людей и велел добираться им до схронов главным образом ночью и лесными тропами.

Он также запретил им вплоть до особого распоряжения вербовать новых людей, а также совершать без его ведома какие-либо налеты, карательные операции или убийства. Иными словами, Рейтар решил переждать.

Договорившись о системе связи с помощью заранее определенных явок и тайников, например дупло в одиноко стоящем дереве или придорожный крест, где оставлялись письменные донесения или условные сигналы, Рейтар в сопровождении одного лишь своего телохранителя Здисека покинул отряд и укрылся в схроне.

Первую неделю он прятался у надежного хозяина на хуторе недалеко от Шепетова. Этот довольно дальний район гарантировал ему абсолютную безопасность и возможность спокойно обдумать тактику действий на ближайший период.

В округе полным ходом заканчивался запоздалый сенокос, готовились к жатве. Здесь не устраивалось никаких облав, обысков или прочесываний. Солдат и в помине не было. Их можно было увидеть только во время передвижения войск по главной дороге, но и эти их немногочисленные переброски были похожи скорее на обычные, учебные, а не на боевые.

Местная милиция и органы госбезопасности тоже не проявляли в этом районе особой активности. Отсюда Рейтар следил за реакцией местного населения на известие о смерти Молота. Сюда до него дошла и весть о том, что Заря во главе сильной группы, сколоченной из людей Молота, при переправе на другую сторону Буга был застигнут врасплох и что в завязавшейся схватке с бойцами Корпуса внутренней безопасности потерял несколько человек, а сам едва унес ноги. Рейтар сильно переживал эту утрату, поскольку после смерти Молота у него созрело твердое намерение подчинить себе всех его людей… Поэтому потеря Зарей такого количества людей была потерей и для Рейтара. Но он утешал себя тем, что сигналов о провале его людей пока не поступало. Следовательно, избранная им тактика действий, основанная на строгой дисциплине, полностью себя оправдала, и ее нужно придерживаться и впредь. Лежа на свежем сене, которое только что привезли с солнечной лужайки и уложили на сеновале, Рейтар делился своими мыслями со Здисеком:

— Покойный Молот совсем распустил их. Это было уже не войско, а шайка воров и пьяниц. Даже Заря — человек, казалось бы, с головой и то позволил, чтобы на него напали, как на барана, и чуть было не прикончили. А ведь я же втолковывал этому идиоту, чтобы обходил мосты, не лез к переправам: там всегда можно напороться на засаду, но он меня не послушал. Кретин! Столько людей погубил!

— Не подчинился приказу, пан командир! Как же это так?

— То-то и оно. Взыграли у него старые привычки. Он думает, что у меня в отряде будет так же, как у Молота, что он будет вытворять все, что ему захочется. О нет, золотко мое, у меня ты не попрыгаешь. А за невыполнение приказа мы еще с ним рассчитаемся.

— Конечно. Пулю в лоб — и дело с концом.

Рейтар улыбнулся в усы. Иногда его потешали наивное, слепое рвение Здисека, его собачья преданность.

— Не надо горячиться.

— Но ведь за неподчинение приказу?..

— Настоящее войско держится на слепом исполнении приказов, это верно. Но, к твоему сведению, из Центра еще не поступало распоряжений о подчинении людей Молота мне. Поэтому мой приказ не имел для Зари такой силы, какую он обычно должен иметь. Понимаешь?

Здисек, по правде говоря, не очень-то понимал, но раз его командир так говорит, то, по-видимому, так и должно быть.

— Так точно, пан командир! — Помолчал минуту и, воспользовавшись тем, что сегодня Рейтар был склонен к беседе — в последнее время это случалось не часто, — Здисек подсунул ему новую тему для разговора: — А эти братья Добитко тоже порядочные сволочи. Верно, пан командир?

— Из-под земли стервецов достану, — проворчал разозлившийся при одном их упоминании Рейтар.

— Говорят, они наших лошадей продавали на ярмарке, кажется в Браньске.

— Братья Добитко? — переспросил Рейтар.

— Одни говорят, что они, другие, что ксендз Патер.

— А при чем здесь ксендз?

— Якобы он причащал Рымшу перед смертью.

— Кто тебе это сказал? Почему мне сразу не доложил?

— Да я не был уверен, пан командир. А сказал мне об этом наш хозяин, когда я к нему за обедом спускался. Но он тоже не уверен.

— Не уверен, не уверен! Должен докладывать мне немедленно обо всем. Сколько раз повторять тебе об этом? Твое дело докладывать, а думать буду я.

— Слушаюсь, пан командир.

— Я этих скотов из-под земли достану. Из-за них вся эта драчка началась. Какого черта их взял к себе Молот? Хотел, наверное, тем самым насолить мне, а получилось, что сам у себя на груди змей пригрел.

— Люди рассказывают, что власти тело Молота в Ляске на площади показывали, а потом увезли в Белосток.

— Хвастались. Хотели убедить всех, что подполье разбито. Наших помощников напугать. Но подождите, товарищи, я вам еще докажу, кто здесь хозяин! А теперь давай спать, Здисек, хватит болтать, завтра нам предстоит дальний путь.

— Слушаюсь! Спокойной ночи, пан командир.

— Спокойной ночи.

Здисек намотал на руку ремень «бергмана», проверил, где лежат гранаты, поправил сено под головой и свернулся в клубок.

Рейтар не спал. Лежа на спине, заложив руки за голову, он смотрел вверх на соломенную крышу. Сон не приходил, а избавиться от навязчивых мыслей ему никак не удавалось.

…Собственно говоря, теперь из старых вояк, с которыми считались в округе, остался он один. Молот погиб. Бурый сидит в тюрьме. Лупашко схватили. Прежде чем попасться, тот боролся до конца, не капитулировал, не вышел из игры. Нет слов, твердым орешком был майор Лупашко.

Лупашко появился на белостокской земле в июле сорок четвертого. Отступая на коренные польские земли, туда, где теперь утверждалась новая, народная власть, он был полон решимости сражаться против этой власти до конца.

Обходя стороной основные магистрали, пробираясь болотами и лесами следом за наступающей Советской Армией, он дошел до Беловежской пущи и в районе Хайнувки основал свою базу. Пуща и близлежащие леса служили надежным укрытием и давали банде возможность совершать неожиданные налеты, а окрестные шляхетские хутора гарантировали постоянный приток людей из числа одурманенных вражеской пропагандой противников новой власти.

Обосновавшись в пуще, главарь банды установил необходимые контакты с местными командирами АК, в том числе и с Рейтаром, исполнявшим в то время обязанности командира группы самообороны в округе «Анеля-51». Рейтар, имевший в своем распоряжении в этом районе еще со времен оккупации надежную сеть связных и схронов, значительные людские резервы, не говоря уже о прекрасном знании им местности, был для Лупашко весьма нужным человеком и оказал ему неоценимые услуги. Независимо от оперативно-тактического взаимодействия с местными командирами Лупашко в первые же дни пребывания на белостокской земле явился к Мстиславу и заявил о своей готовности подчиняться его приказам. Быстро сориентировавшись, с кем имеет дело, Мстислав назначил майора Лупашко командиром всех вооруженных групп польского реакционного подполья на белостокской земле.

Получив высокое назначение и широкие полномочия, Лупашко энергично взялся за дело. Используя податливость значительной части местной мелкопоместной шляхты, а особенно репатриантов с Востока, на враждебную пропаганду, Лупашко за короткое время создал сплоченную, хорошо обученную банду численностью более пятисот штыков и сабель. Полтысячи готовых на все людей — это была уже сила, с которой в этом регионе страны следовало серьезно считаться, тем более что приближалось январское наступление сорок пятого года и все силы, как находившиеся в освобожденных районах советские части, так и формировавшиеся части народного Войска Польского, предназначались не для борьбы с внутренним врагом, а для фронта. Создавшаяся ситуация давала реакционным силам превосходную возможность для нападения, а иногда и для ликвидации в буквальном смысле этого слова на значительной территории страны только что созданных или создающихся органов народной власти. Поэтому весной сорок пятого года, когда советские войска штурмовали Берлин, Лупашко во главе своей банды свирепствовал на белостокской земле, сея смерть и разрушения. Подчиненная ему банда делилась на четыре эскадрона. Одним из них командовал Бурый. Последнего Лупашко знал еще раньше. А то, что они снова встретились в Подлясье, предрешил самый обыкновенный случай, чреватый, впрочем, трагическими последствиями как для самого Бурого, так и для местного населения.

Бурый был родом не из Белостокского воеводства, да и в 19-й пехотной дивизии в звании плутонового оказался перед самым началом второй мировой войны. В сентябрьской кампании по разным причинам участия не принимал, позднее вступил в АК. Там он и получил кличку Бурый. Вначале занимался подпольной деятельностью в городе, добывая оружие у немцев, а в сорок третьем году его перевели в «бригаду» Меча, орудовавшую в лесу.

Вскоре Бурого назначили командиром «бригады». Однако в этой должности он пробыл недолго. Его людям уже надоело воевать. Сознавая безнадежность борьбы, которую они вели, к тому же не имея поддержки со стороны польского и белорусского населения, из «бригады» стали дезертировать солдаты и даже офицеры. Предвидя ее неминуемый развал, Бурый решил уйти из этого региона. Он прячет оружие в тайниках, распускает остатки «бригады» и с фальшивыми документами на имя Ежи Гураля выходит из подполья.

Ноябрь сорок четвертого года. Часть Польши уже очищена от фашистов. В Люблине действует ПКНО^[10]. Возрожденное Войско Польское призывает население вступать в свои ряды, чтобы поскорее освободить всю территорию страны. В районе Вильно, на Волыни и Подолье действуют призывные пункты народного Войска Польского.

На один из таких пунктов является подпоручник запаса Ежи Гураль, заявляя о своем желании сражаться в рядах народного войска. Никто внимательно не изучил его документы, не проверил его биографию. Так в жизни Бурого появилась реальная возможность покончить с преступным прошлым и, приняв участие в боях на фронте, включиться в строительство новой жизни. Но он не воспользовался ею. По простой случайности включенный в 4-й запасной полк, временно дислоцированный в Белостоке, подпоручник Гураль оказался в отдельном батальоне по охране государственных лесов.

В декабре сорок четвертого года для охраны Беловежской пущи из состава этого батальона выделяют взвод и направляют его в Хайнувку. Командиром взвода назначается подпоручник Ежи Гураль, он же Бурый. Под началом Гураля оказалось около пятидесяти бойцов.

Расквартировался взвод в Хайнувке. Патрулировали леса от Наревки через Масево до Беловежи и обратно через Топило, Ожешково до Хайнувки. Изредка устраивали более дальние обходы, углубляясь в лесные массивы, простирающиеся от Радзивиллувки через Жерчице до Рудского леса.

Подпоручник Гураль не очень-то утруждал себя службой. Он свил себе в Хайнувке теплое гнездышко, попивал самогон, похаживал в гости к молодым вдовам и солдаткам.

Появление в районе Беловежской пущи регулярного подразделения Войска Польского заинтересовало Лупашко. Он поручил разведать его численность и разузнать подробнее о подпоручнике Гурале. Уже первые донесения о нем оказались весьма интересными. В них говорилось, что во время своих нередких попоек Гураль частенько хвастался, что он командовал не такой горсточкой людей, как этот взвод оборванцев, что якобы служил в АК и носил там кличку Бурый. «Неужели тот самый Бурый?..» — подумал Лупашко. По его распоряжению раздобыли фотографию загадочного подпоручника Гураля. Едва Лупашко взглянул на глянцевую пятиминутку-фото, как среди участников пиршества обоего пола безошибочно узнал Бурого. Сделав это важное открытие, Лупашко облегченно вздохнул. Вскоре ему удалось встретиться с Бурым один на один в безопасном схроне на окраине Хайнувки. Результаты встречи не заставили себя ждать.

8 мая сорок пятого года, когда капитулировал третий рейх и закончилась война, подпоручник Ежи Гураль, боясь расплаты за совершенные ранее преступления, дезертировал из Войска Польского и вновь превратился в Бурого.

Бурый стал командовать в «бригаде» Лупашко вторым эскадроном. Хотя отдельные эскадроны входили в состав «бригады» и подчинялись Лупашко, тем не менее в организационном плане, в выборе районов действий, а также в возможности участия в операциях они сохраняли значительную самостоятельность. Со временем эскадрон Бурого незаконно присвоил себе наименование — третья «бригада» АК.

Помимо группировки Лупашко в этом регионе действовали и другие, более мелкие отряды, в том числе НСЗ и НЗВ^[11]. Лупашко подчинялся также сильный самостоятельный отряд под командованием Шумного, заместителем у которого был Молот. Шумный действовал в основном в районе Дрогичина, но иногда переправлялся и за Буг, на территорию Люблинского воеводства. Однако, когда в июле сорок пятого года в бою с подразделениями Войска Польского Шумный погиб, а его отряд потерял несколько десятков человек, Молот с оставшимися бандитами был включен в группу Лупашко. Вскоре Молота назначили командиром эскадрона. Он, как и Бурый, присвоил своему эскадрону наименование «бригада».

По ночам заметно холодало. Рейтар зарылся поглубже в сено, но уснуть так и не смог… Он помнил, прекрасно помнил сцену принятия Лупашко присяги от Бурого под Олексино. Рейтара пригласили на это торжество как хозяина района: ведь дело происходило в Рудском лесу. Бурый собрал свой взвод на поляне. Напротив, выстроившись в шеренги и демонстрируя отличную выправку, стояли прекрасно вооруженные и обмундированные отряды Лупашко. Бурый вышел вперед и отдал Лупашко рапорт о готовности отряда к принятию присяги. Тот трижды расцеловал его, а затем произнес речь. Голос у него был зычный, твердый.

— Я приветствую здесь геройского подпоручника Бурого и его солдат, которые как честные поляки покинули большевистскоевойско и присоединились к настоящему Войску Польскому, сохранившему верность и подчиняющемуся приказам единственного законного польского правительства в Лондоне. Я поздравляю вас со вступлением в ряды легендарной пятой «бригады», важнейшая задача которой состоит в том, чтобы вести постоянную, открытую борьбу с Советами и так называемым демократическим правительством. Помните, что война еще не закончилась, что у нас есть на Западе и польское правительство, и сильная польская армия, у нас есть генералы Андерс и Бур-Коморовский, есть могущественные американские и английские союзники, которые скоро покажут большевикам где раки зимуют…

Бурому выделили определенный район действий, относящийся к округу «Анеля-51», поэтому он довольно часто взаимодействовал с Рейтаром. Бурый был горячим, рискованным человеком. За короткое время он погубил почти всю банду (а под его командованием было более сотни человек!), в том числе взвод уланов численностью в тридцать сабель. С ними Рейтар участвовал в нескольких операциях, во главе их двинулся на выручку Бурому и спас его от неминуемого разгрома у дороги Старе Бжозово — Бжозово-Антоне.

В полном составе «бригада» Лупашко так и не успела провести ни одной серьезной операции, хотя она и была создана именно для этих целей. Сформированная окончательно в мае сорок пятого года, она уже в конце августа того же года по приказу командующего округом ВИН Чертополоха была формально распущена. Однако к этому времени на счету ее отдельных эскадронов было несколько кровопролитных схваток с отрядами Войска Польского и бойцами Советской Армии. Так, например, Бурый со своим эскадроном уже через два дня после присоединения к «бригаде» Лупашко, продвигаясь вдоль шоссе в направлении Нужеца, остановил машину и расстрелял находившихся в ней трех советских солдат, возвращавшихся с фронта. Под Браньском при столкновении с отрядами Войска Польского в июне была разгромлена группа Пашека, в июле — группа Богуна, а несколько дней спустя — группа Ежи. В целом потери составили несколько десятков человек.

Взбешенный неудачами, Лупашко сосредоточил значительные силы для ответного удара. В начале августа он нанес внезапный удар по одному из подразделений девятого отдельного Корпуса внутренней безопасности и убил четырех солдат. Спустя несколько дней в организованную бандитами засаду попал взвод первого Пражского пехотного полка, в результате чего погибло десять солдат. Лупашко готовится к новым операциям. Он собирает свои эскадроны в Рудском лесу, где намеревается отработать тактику нападения на местные гарнизоны и повятовые центры. Полной неожиданностью для него явился поступивший от командования округа ВИН приказ. В начале сентября в лесу под Петковом с Лупашко и командирами его эскадронов, а также с командирами отдельных регионов намечалась встреча заменившего арестованного Мстислава нового командующего Белостокским округом ВИН майором Чертополохом.

В небольшой комнатушке было тесно, жарко, накурено. Выступал майор Чертополох. Энергичный, средних лет мужчина отличался от остальных собравшихся тем, что был в штатском. Говорил он медленно, подчеркивая жестами сжатой в кулак руки весомость своих аргументов. Лицо усталое, с обозначившимися под глазами мешками. Он часто прерывал свою речь, чтобы выпить глоток воды или покурить. Рядом с ним сидел Лупашко, дальше — Молот, Бурый и другие командиры.

— Майор Лупашко напомнил мне, — продолжал свою речь Чертополох, — что совсем недавно я разделял его мнение о том, что не следует прекращать вооруженную борьбу и выходить из подполья. Кстати, мы убеждали в этом и Мстислава, который уже тогда считал, что вооруженную борьбу, по крайней мере на данном этапе, необходимо свернуть. Все это верно. Да, у нас с майором Лупашко была единая точка зрения, но в данный момент, к моему большому сожалению, пан майор, я придерживаюсь иного мнения. И прежде чем зачитать соответствующий приказ главного командования, а также свой приказ как исполняющего обязанности командующего Белостокским округом ВИН, мне хотелось бы как офицеру, как вашему товарищу по оружию попытаться убедить вас. Так вот, еще несколько недель назад общая обстановка в мире была совсем иной.

Мы — солдаты. Боремся не щадя своей жизни. Однако важные политические решения, с которыми мы должны считаться и которыми должны руководствоваться, принимаются не нами. Так что же изменилось в последнее время?

Во второй половине июня было принято решение о создании в Польше правительства, в которое вошли бы и представители лондонского правительства. Как вам известно, в конце июня такое правительство было сформировано и уже действует как Временное правительство национального единства. В состав его в качестве вице-премьера и министра сельского хозяйства вошел Станислав Миколайчик, бывший в свое время премьером правительства в Лондоне. Одновременно он возглавляет самую крупную в стране политическую партию — Польске Стронництво Людове^[12]. Под его руководством и при поддержке всех патриотических сил она полным ходом готовится к выборам и имеет все шансы победить на них. Я думаю, что выражаюсь достаточно ясно: мы выступим единым фронтом с ПСЛ на выборах, на них мы выиграем и они все решат.

Но это еще не все аргументы, которые я собирался изложить вам и которые, как я считаю, окончательно рассеют ваши сомнения. Так вот, Временное правительство признано тремя западными державами — США, Англией и Францией, не говоря уже о других западных государствах. Это свидетельствует о стабильности обстановки в стране, то есть о том, что Запад не начнет сейчас войну против России, что мы, поляки, должны сами установить между собой «модус вивенди»^[13]. О том, что нечего рассчитывать, по крайней мере в ближайшее время, на вооруженный конфликт между Западом и Россией, который, признаюсь, еще совсем недавно казался вполне реальным, свидетельствует также совещание большой четверки в Потсдаме, где велись, в частности, переговоры и с делегацией нового польского Временного правительства.

Таковы факты, и с ними, панове, необходимо считаться. К такому выводу пришло главное командование ВИН, отсюда и его соответствующие приказы, которым Белостокский округ обязан подчиняться.

Эти факты заставили и меня пересмотреть свою точку зрения, и теперь я считаю, что наступило время изменить нашу тактику и вести борьбу за демократическую Польшу другими, я бы сказал, полулегальными методами. Что бы ни говорилось, не меньшее значение имеет и тот факт, что объявленная Временным правительством амнистия способствует выходу на законном основании наших людей из леса и их легализации, рассредоточению наших сил по всей стране. Хочу заверить вас, что мы располагаем как необходимыми материальными средствами, так и соответствующими документами, чтобы уберечь наших людей от попыток мести со стороны органов госбезопасности.

Дополнительными доводами в нашу пользу пусть послужит и то, что, во-первых, даже самые верные наши люди все чаще говорят о желании вернуться наконец к своим семьям и домам; во-вторых, после того как коммунистические войска вернулись с фронта, находящихся у нас под ружьем сил, честно говоря, явно недостаточно, чтобы одолеть их. А западные союзники выступать против Советов в ближайшее время не собираются.

Настаивая на вооруженной борьбе, мы привели бы только к дальнейшему пролитию братской польской крови. Ну и, наконец, в-третьих: выйдя из леса, мы сможем сохранить для будущей Польши цвет ее армии. Поймите меня правильно — это не капитуляция, это лишь изменение нашей тактики. Это — смена автомата на политическую агитацию — политическое оружие предвыборной борьбы, из которой под руководством ПСЛ только мы сможем выйти победителями. Это все, что я хотел вам сказать.

Чертополох вытер платком пот со лба и залпом выпил стакан воды. Закуривая, взглянул краешком глаза на собравшихся и спросил:

— Пожалуйста. Может, у кого есть вопросы или кто-то хочет высказаться?

Воцарилось тревожное молчание.

Чертополох поторопил:

— Должен ли я считать это молчание за одобрение моих доводов?

Собравшиеся посмотрели на Лупашко, поскольку именно с ним вел полемику Чертополох. Лупашко почувствовал обращенные на него взгляды и попросил слова:

— Пан майор! Я нахожусь в довольно сложной ситуации. Как командир вооруженных отрядов этого округа, я подчиняюсь вам как командующему округом и обязан выполнять все ваши приказы. Дело осложняется еще и тем, что как старый солдат я не привык обсуждать приказы своих начальников, да и сам как командир не допускал обсуждения моих приказов. Но из того, что вы, пан майор, нам здесь изложили, ясно, что мы постепенно перестаем быть войском, а начинаем играть в политику…

Лицо Чертополоха передернулось от этой явной дерзости, но он не перебивал Лупашко. В комнате послышался одобрительный гул.

— …А раз так, то, прежде чем я выскажусь как солдат, находящийся у вас в подчинении, скажу несколько слов не как политик, поскольку я в политике не разбираюсь, а как поляк, которому благо нашей святой Речи Посполитой дорого с давних пор. Так вот, я считаю, что политика политикой, а вооруженная борьба должна идти своим чередом. АК не должна выходить из подполья! Пусть политики занимаются своими делами, пусть Миколайчик проводит свою линию, мы его можем поддержать, но поддержать не только голосами, но и силой — винтовкой, саблей, пулей!

— Правильно говорит майор! — не выдержал вспыльчивый Бурый.

— Правильно! Святые слова! — поддержали Лупашко Молот и Рейтар.

Остальные молчали. Молчал и Чертополох. Только лицо его стало бледным как стена.

Вдохновленный явной поддержкой, Лупашко продолжал:

— Только тогда весь мир скажет, что Польша борется, только тогда Запад поможет нам против России. Если бы все было так ясно, то генерал Андерс был бы уже давно в Польше, да и другие тоже, ну хотя бы генерал Бур-Коморовский или генерал Соснковский. Поэтому я считаю, что вопрос надо решить так: кто боится большевиков и хамов — пусть выходит из леса; кто хочет служить Польше с оружием в руках — пусть служит!

— Правильно!

— Вот именно!

— А доводы майора Чертополоха, что мы избежим тем самым пролития братской крови, для меня не очень-то убедительны. Мы ведь не братскую кровь проливаем, мы проливаем большевистскую кровь! Для меня поляк-коммунист не брат, он враг, который заслуживает только пули или виселицы!

Не успел Лупашко сесть на место, как вскочил Бурый. Он не только поддержал Лупашко, но и чуть ли не обвинил Чертополоха в измене. Лупашко поддержали также Молот и Рейтар. Остальные командиры отрядов молчали. Атмосфера накалилась до предела. Однако Чертополох последовательно проводил линию на выполнение приказа главного командования ВИН. Процитировав собравшимся отрывок из заявления Радослава, сделанного им несколько дней назад в Варшаве и призывающего аковцев к выходу из подполья, он наконец зачитал приказ командования Белостокского округа АК от 15 августа 1945 года. В нем говорилось о том, чтобы командиры Армии Крайовой распустили свои отряды и явились в ликвидационную комиссию в Белостоке, которая под руководством представителя командования АК в этом регионе полковника Равича приступила уже к своим обязанностям.

Зачитав приказ, Чертополох обязал Лупашко безоговорочно выполнять его и без лишних сантиментов, попрощавшись с присутствовавшими, вместе со своей охраной отбыл на станцию в Лапах, а оттуда — в Белосток.

…После отъезда Чертополоха в лесной сторожке остались Лупашко и самые преданные ему люди: Молот, Бурый и Рейтар. К последнему Лупашко относился с особым уважением, поскольку тот был фактически единственным из местных командиров АК, который не собирался подчиняться приказу командования округа о выходе из подполья. До глубокой ночи они обсуждали вопросы тактики и взаимодействия на будущее, а затем до самого утра пили за погибель изменников, за погибель коммунистов. Тогда-то и было решено, что Молот как командир первого эскадрона будет выполнять одновременно обязанности заместителя Лупашко, а Рейтар станет заместителем Бурого, хотя и сохранит значительную самостоятельность, и прежде всего свой традиционный район действий, включающий, в частности, Высоко-Мазовецкий и Бельско-Подлясский повяты.

И все же Лупашко не решился открыто выступать против приказа. Он зачитал его в своей «бригаде», но, приняв соответствующие пропагандистские и организационные меры, фактически бойкотировал его. В результате из его «бригады» в ликвидационную комиссию явились лишь несколько человек. Остальные либо остались в лесных отрядах, либо, снабженные фальшивыми документами, разбрелись по стране. Таким образом, формально «бригада» Лупашко перестала существовать, а на самом деле Молот, Бурый и Рейтар только теперь развернули вооруженную борьбу в широких масштабах. Однако вскоре после роспуска «бригады» Лупашко перебрался на побережье. Уходя с территории Белостокского воеводства, он назначил своим преемником Молота.

Сквозь щели в стенах и потолке в овин проникает серый рассвет, а Рейтар все еще не спит. Размышляет… Да, большую ошибку совершил тогда Лупашко, назначив своим преемником Молота. Чем ему пришелся по душе этот хромой черт? Может, тем, что был таким же хамом, как Лупашко?

…Бурый почувствовал себя уязвленным, когда Лупашко назначил своим преемником не его, а Молота. Как же это так? Значит, он, Бурый, фактически командир «бригады», должен подчиняться теперь этому недоучке Молоту, который разбирается в вопросах командования группами как свинья в апельсинах? Да никогда в жизни! Ярость Бурого объяснялась еще и тем, что он не желал мириться с новой тактикой, которую в борьбе с народной Польшей пропагандировал ВИН.

Командование ВИН, делая ставку на ПСЛ, решило законспирировать свои кадры, спрятать в тайниках оружие, а боевые соединения свести к так называемым частям самообороны, задачей которых, по крайней мере в теоретическом плане, было проведение ответных операций на возможные репрессивные меры со стороны милиции и органов госбезопасности. Бурый потерял доверие к своей организации, опасаясь, что рано или поздно он вынужден будет подчиниться приказу и распустить свой отряд. А это Бурый, по крайней мере сейчас, делать не собирался. Он отлично помнил, что дезертировал из народного Войска Польского, и причем тогда, когда еще шла война. Уже за одно это ему грозил расстрел, не говоря о том, что его руки были обагрены кровью своих товарищей — солдат. В амнистию он не верил. Поэтому ходил в те дни раздраженный и злой. Он еще не очень отчетливо представлял себе, как ему в конечном счете распорядиться своей судьбой и судьбой отряда, когда к нему прибыл посланец НЗВ — организации, отнюдь не чуждой Бурому, поскольку она входила когда-то в НСЗ. НЗВ предлагала Бурому перейти вместе с отрядом к ним, высокую должность, повышение в звании, деньги. Бурый хорошо знал, что командующий Белостокским округом НЗВ Котвич назвал тактику АК и ВИН позорным актом и категорически выступил против выхода своих вооруженных отрядов из подполья.

В сентябре сорок пятого года он отдал приказ разоружать те части АК, которые намеревались выйти из подполья, а явных активистов, агитировавших за это, ликвидировать. При этом Котвич ссылался на то, что НЗВ по праву взяла на себя поддержание контактов с польскими вооруженными силами на Западе во главе с Андерсом и на этом основании требовал подчинения себе отрядов АК, которые еще действовали на местах. Прибывший к Бурому посланец Котвича был встречен с распростертыми объятиями. Бурый без колебаний принял предложение и со всем своим отрядом, насчитывавшим в то время около ста человек, влился в ряды НЗВ.

Бурого тотчас же, минуя звание поручника, произвели в капитаны и назначили командиром специального подразделения округа НЗВ. Это подразделение было наделено исключительно широкими полномочиями, которые сводились в основном к беспощадной расправе с преданными новому строю людьми — от активистов до служащих всех уровней, сотрудников органов госбезопасности, коммунистов или подозреваемых в симпатиях к ним. В инструкции для специального подразделения НЗВ говорилось:

«Ликвидация изменников может осуществляться как путем их скрытого устранения, так и путем открытого убийства. Выбор конкретного метода предоставляю на усмотрение командующего округом. Каждому лицу, подлежащему ликвидации, должен быть вынесен приговор. Если этого не позволяют обстоятельства, то приговор может быть объявлен после приведения его в исполнение».

Наконец-то Бурый чувствовал себя полностью удовлетворенным, наконец-то его поняли и оценили по достоинству. Перейдя в другое подчинение и получив новые задания, Бурый энергично принимается за дело, увеличивает численность своей банды за счет новых людей, довооружает и обучает их. Из НЗВ к нему переходит ряд младших командиров, и среди них Вояка, Ястреб, Темный, Лешек, Прайда, Голубь, Туча, Тур, которые привели с собой своих людей. Своим заместителем Бурый назначает Акулу. К концу сорок пятого года банда Бурого насчитывает уже около двухсот готовых на все головорезов. Бурый решает, что настало время показать, на что способны он и его люди.

Первую свою операцию в составе НЗВ он проводит в новогоднюю ночь. Поначалу все идет как по маслу. Точно в назначенное время часть банды Бурого, разделившись на группы, нападает на милицейские участки, разоружает и убивает милиционеров, а три специально выделенные группы, переодетые в форму народного Войска Польского, наносят удар по малочисленным местным воинским гарнизонам. Тот факт, что бандиты пошли на хитрость и действовали под покровом ночи, вводит в заблуждение солдат Войска Польского и облегчает Бурому достижение успеха. В ходе проведенных операций он захватывает большое количество оружия, боеприпасов, обмундирования и провианта. Нагруженный «трофеями», он уходит в лес, готовясь к новым акциям. По своей инициативе он подсовывает Котвичу идею о проведении карательной операции против жителей Бельского повята и Хайнувки. Тот одобряет предложение, придав Бурому еще и банду Храброго численностью около пятидесяти человек.

НЗВ с давних пор готовился расправиться с населением этого повята, и прежде всего с населением Хайнувки. Здесь еще с довоенных времен среди местного рабочего класса, лесных работников, сельской бедноты особенно сильно и глубоко было влияние коммунистов. Отсюда с образованием новой Польши регулярно поступало продовольствие, отсюда вышли многие демократические деятели, милиционеры и сотрудники органов госбезопасности. Что же касается самого города, то Бурый имел к нему и личный интерес. Ведь здесь его знали как скромного подпоручника Гураля, командовавшего горсткой в основном уже старшего призывного возраста бойцов из взвода по охране лесов. Так пусть же теперь увидят капитана Бурого — командира «бригады», руководителя единственного на весь округ специального подразделения НЗВ, пусть увидят его многочисленный, прекрасно обмундированный и вооруженный отряд. В Хайнувке Бурый жил, в Хайнувке пил, в Хайнувке знал многих из тех, которые верой и правдой служили новой Польше. Вот с ними-то и горел желанием встретиться Бурый и устроить им «качели» на телеграфных столбах. Наконец, в Хайнувке Бурый имел даму своего сердца — красивую смуглолицую Тамару, перед очами которой он также хотел предстать в ореоле победоносного рыцаря.

Январским морозным вечером Бурый отдал приказ нанести удар по Хайнувке. Заранее стянутые и замаскированные на опушке леса бандиты Бурого с ходу захватили город. В это время здесь находились только милицейский участок да взвод по охране лесов. Застигнутые врасплох милиционеры не успели оказать решительного сопротивления, точно так же как и бойцы взвода, хотя некоторые из них, поняв, с кем имеют дело, невзирая на численное превосходство банды, вступили с ней в ожесточенный бой.

Бурый стал полновластным хозяином Хайнувки. На перекрестке дорог недалеко от пожарного депо он разместил два станковых пулемета, установленных на тачанке, перекрыв тем самым основные магистрали. Его шайка уже принялась было вылавливать пепеэровцев, грабить и убивать, как вдруг в районе железнодорожной станции вспыхнула сильная перестрелка. К Бурому, который уже успел устроиться у прекрасной Тамары, прибежал связной от Акулы и доложил, что на железнодорожном вокзале они неожиданно напоролись на эшелон возвращавшихся с фронта советских солдат и вот с ними-то и завязался бой. Этого Бурый не предусмотрел. Вскочив на коня, собрав на подмогу подвернувшихся под руку бандитов, он через минуту был уже на станции.

Сильный огонь и предпринятая советскими бойцами неожиданная атака поставили банду Бурого в тяжелое положение. Он уже потерял свыше десяти человек убитыми, не говоря о раненых. Обозленный на Акулу за то, что тот ввязался в бой с эшелоном, Бурый мгновенно оценил обстановку и понял, что взять станцию ему не удастся. Он видел, что имеет дело с обстрелянными бойцами-фронтовиками. Огонь со стороны эшелона усиливался. Банда не выдержала натиска, тем более что советские солдаты при поддержке бойцов взвода по охране лесов начали обходить ее с флангов. Тогда, не теряя времени, Бурый отдал приказ немедленно отходить в Беловежскую пущу, надеясь, что советские солдаты вряд ли решатся уходить далеко от эшелона и поэтому не станут его преследовать. Со стороны же пущи ему ничто не угрожало, поскольку в этом районе не было ни советских войск, ни частей Войска Польского. Забрав с собой красавицу Тамару, которая взяла себе кличку Казачок, Бурый ушел из города. Хайнувка была спасена.

Собрав разбежавшихся по всему Липиньскому заповеднику бандитов, взбешенный неудачей Бурый отдал приказ о немедленном проведении карательных акций. С этой целью он разделил банду на две части. Одну возглавил сам, другую — Акула. Цель операции — «усмирение» расположенных у самой пущи деревень, известных своей лояльностью по отношению к народной Польше. Акула двинулся на юг, на Клещеле, а Бурый — на север, в направлении Наревки. Шайки ограбили по дороге несколько десятков крестьянских подвод, которые утром приехали в пущу за дровами.

Притулившаяся у вековой пущи, занесенная снегом по самые крыши небольшая деревушка Залешаны только что пробуждалась, о чем можно было судить по ленивому дымку, поднимавшемуся из труб над некоторыми домами. Из пущи показались вооруженные люди в форме солдат Войска Польского. Часть из них окружила деревню, остальные вошли в нее. Ничто не предвещало несчастья. Девушки, беря воду из колодцев, приветливо улыбались солдатам. Бурый с Казачком в окружении своего штаба подъехали к самой богатой избе. Вызвав хозяев на откровенный разговор, еще раз убедились, впрочем только для проформы, в лояльности жителей села по отношению к народной власти. Затем Бурый подал условный сигнал.

В тот момент, как прогремел первый выстрел и вспыхнула ярким огнем первая соломенная крыша, для деревни и ее жителей пробил смертный час. Бандиты грабили, насиловали, жгли и убивали. Те, кто пытался бежать в лес, погибали от пуль бандитов, находившихся в оцеплении. По приказу Бурого большинство крестьян согнали в одну из хат и, зачитав им приговор, сожгли заживо. Не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Безумная ярость охватила бандитов. Залешаны умирали, не надеясь на спасение. Да и откуда оно могло прийти? Когда наконец, погрузив на подводы награбленное добро, банда Бурого покинула деревню, от нее остались догоравшие пепелища, обуглившиеся трупы да слышался плач немногих чудом уцелевших жителей. На почерневшем, потрескавшемся от дождя и жары ветхом кресте за деревней Бурый приказал приколоть хорошо видимую издалека записку:

«Поскольку вы выполнили продовольственные поставки и тем самым выступили против нас, я в наказание сжег вас.

Бурый».

В тот же день на другом конце Беловежской пущи такая же судьба постигла деревню Вульку Выгановскую и ее жителей.

Но Бурому и Акуле этого было недостаточно. Через несколько дней вновь объединившиеся шайки Бурого, направляясь в сторону Рудского леса, провели карательные операции в деревнях Зане, Шпаки и Малеше. Людей зверски истязали: выкалывали глаза, отрубали руки и ноги, вырезали на теле звезды…

В ходе этого рейда банда Бурого сожгла дотла пять деревень; пятьдесят жителей были зверски убиты.

Повсюду следом за Бурым шла смерть.

После зимних кровавых оргий Бурый на время затих, а затем по распоряжению Котвича, который предвидел в ближайшее время активизацию действий армейских подразделений и органов госбезопасности, получив в подкрепление банды Стального и Храброго, начал переход на территорию Ольштынского воеводства. Его банда, насчитывавшая к тому времени около двухсот пятидесяти человек, вооруженная десятью станковыми и еще большим числом ручных пулеметов, множеством гранат, автоматов, имевшая в своем составе эскадрон кавалерии, была серьезной силой, с которой следовало считаться. Шайка Бурого направлялась в район города Орлова Ольштынского воеводства, где находились большие лесные массивы. На этот раз он старался избежать стычек с армейскими подразделениями, однако это ему не удалось.

Первая серьезная схватка между солдатами и основными силами банды Бурого произошла в середине февраля сорок шестого года в деревне Юрково. Банда пропустила в деревню находившийся в головном дозоре армейского отряда бронетранспортер и забросала его гранатами. Лобовая атака на деревню не дала результатов из-за сильного заградительного огня бандитов. Только после того как было принято решение обойти банду с флангов, она начала отходить в лес.

В бою у деревни Юрково Бурый понес ощутимые потери. Было убито около тридцати бандитов, в том числе командиры взводов Вояка, Храбрый и Лиственница. Десять человек были захвачены в плен. Большинство бандитов разбрелись по лесу. План Бурого провалился. Не пробившись в глубь Ольштынского воеводства, он вернулся в Белостокское, в Рудский лес. По приказу нового командующего округом НЗВ Голубого Бурый разделил остатки своей банды на небольшие группы, одну из которых возглавил Акула, и затаился до весны. Акула же переправился за Буг, где по приказу Голубого вступил в переговоры с рыскавшим в тех местах Молотом, пытаясь завербовать его в ряды НЗВ. Бурый же в свою очередь пытался, хотя пока и безуспешно, завербовать Рейтара. В своем районе Рейтар уже тогда чувствовал себя уверенно и, несмотря на то что Лупашко назначил его заместителем Бурого, никогда этих обязанностей не выполнял. А с тех пор как Бурый стал подчиняться НЗВ, он и вовсе не считал себя в организационном плане связанным с ним.

К тому времени под командованием Рейтара находилась довольно большая банда и эскадрон кавалерии, частично состоявший из людей Бурого. Рейтар не чинил им препятствий для обратного перехода. У Бурого было около сорока человек и больше десяти кавалеристов, составлявших его личную охрану.

В конце апреля недалеко от деревни Оссе-Багно банда Бурого напала на группу милиционеров и разоружила их. В погоню за бандой из города Высоке-Мазовецкого был направлен оперативный отряд Корпуса внутренней безопасности, усиленный местными милиционерами и несколькими сотрудниками органов госбезопасности. Неподалеку от деревни Бжозово-Антоне он попал в засаду, устроенную собравшимися здесь бандами Акулы, Бурого и Молота. Последний, правда, служил еще под знаменем ВИН, но уже собирался перейти в подчинение НЗВ и с этой целью, поддавшись на уговоры Акулы, вместе со своей бандой направлялся в район Чохание Гура, Сливово.

Бойцы отряда Корпуса внутренней безопасности шли без соблюдения необходимых мер предосторожности. Бандиты подпустили их на расстояние нескольких десятков метров и открыли по ним ураганный огонь. Бой у села Антоне продолжался несколько часов, прежде чем банде удалось взять верх. Часть бойцов отступили, однако некоторые из них, в том числе несколько милиционеров и сотрудников органов госбезопасности, попали в руки разъяренных бандитов.

По приказу Бурого в одной из захваченных машин заживо сожгли сотрудника милиции Казимежа Напералу. Остальных взятых в плен милиционеров и работников органов госбезопасности увели в село Бжозово-Корабе. Там на глазах согнанных на площадь селян их жестоко истязали, а потом расстреляли.

Из Бжозово-Корабе отряд Бурого двинулся к месту намеченной сходки, на которой предусматривалось обсудить вопрос об объединении белостокских организаций ВИН и НЗВ. Проведенный объединенными отрядами НЗВ и ВИН бой с воинским подразделением, убийство пленных должны были создать благоприятный климат для переговоров. На сходку кроме Бурого, Молота, Темного, Акулы и Рейтара ожидалось прибытие командующего округом НЗВ Голубого и представителя ВИН.

Тем временем армейские подразделения получили подкрепление. Преследуя форсированным маршем банду, они настигли ее у села Вноры-Ванды, в развилке маленькой болотистой речушки Сливы, и прижали к селу Сливово и окрестному лесу. Разгорелся ожесточенный бой. Когда стало ясно, что победу в нем одержат солдаты, среди бандитов началась паника. Застигнутые на рассвете врасплох, они удирали в одном белье, гибли под перекрестным огнем автоматов и пулеметов, попадали в плен. Если бы не атака кавалеристов Рейтара, который не потерял хладнокровия и вместе с Молотом пришел на помощь оказавшимся в тяжелом положении Бурому, Виктору, Темному и Дунаевскому, кто знает, как сложилась бы их дальнейшая судьба. Только наступившая ночь спасла банду от полного уничтожения. Тридцать бандитов Бурого были убиты, десять попали в плен.

…В последний раз Рейтар встретил Бурого в Рудском лесу осенью сорок шестого года. У него уже не было лошадей. Он бродил по лесу с группой из шести самых верных ему людей. Это все, что у него осталось. С ним не было Тамары, которая бросила его и выехала в западные районы Польши. Бурый выглядел уставшим, подавленным, хотя перед находившимся в отличной форме дружком явно держал фасон. Старался произвести впечатление на Рейтара своими связями с Голубым, вспоминал о сильной конспиративной сети среди гражданского населения, которую он якобы мог в любой момент поднять и увести в лес, но Рейтар хорошо понимал, что это блеф. И разошлись они каждый в свою сторону. Спустя несколько недель до Рейтара дошел слух, что Бурый, бросив преданных ему людей, удрал в воссоединенные с Польшей западные земли, наверное вслед за Тамарой.

7

Грабик закончил доклад по делу Кевлакиса. В кабинете кроме Элиашевича находился заместитель прокурора поручник Зимняк из окружной военной прокуратуры в Белостоке, который в связи с последними событиями приехал в Ляск вместе с товарищами из воеводского управления госбезопасности.

— И все же мне кажется, что с этим Кевлакисом не все в порядке и его следует арестовать, — внес свое предложение Грабик.

Поручник из прокуратуры листал папку с протоколами допросов, как будто бы надеялся найти еще что-то. Когда он закончил, Элиашевич спросил:

— Ну так что скажете, прокурор?

Тот развел руками:

— Нет доказательств, товарищ капитан. К сожалению, нет. Я просмотрел еще раз протоколы, но о Кевлакисе никто не сказал худого слова, хотя о нем мы спрашивали всех. Никто его ни в чем не обвиняет, даже не подозревает. Одни говорят, что не знают такого, другие, что не имели с ним ничего общего.

— Товарищ Зимняк, эти пройдохи могут просто выгораживать его. Они никогда ничего не знают и всегда покрывают своих, — отстаивал предложение об аресте Кевлакиса Грабик.

— Не знаю, товарищ Грабик, не знаю, может, оно так и есть, но на догадки мы не можем полагаться, потому что в таком случае можно весь повят пересажать. Если бы было хотя одно доказательство, какие-нибудь конкретные улики, можно было бы рискнуть и дать санкцию на превентивный арест. А так — нет оснований. — Зимняк снова развел руками.

— Ну хорошо, но разве того, что мы собрали против него уже сейчас, недостаточно? Ведь он не сообщил в милицию об убийстве семьи Годзялко сразу же, как узнал об этом, а сделал это только через час, а то и больше. А ведь статья восемнадцатая уголовного кодекса гласит, что сообщать надо немедленно. Это во-первых. А во-вторых, товарищ прокурор, это же андерсовец, он же только в сорок седьмом году вернулся в Польшу! Это, я думаю, тоже кое о чем говорит?

Вмешался Элиашевич, до этого только прислушивавшийся к их спору:

— Подождите, товарищ Грабик. Не горячитесь. Верно, Кевлакис был на Западе. Верно и то, что он вернулся в Польшу только в сорок седьмом году. Но подумайте, товарищи, разве он один вернулся в то время? Ведь таких, как он, в Польше предостаточно. Следовательно, это обстоятельство за отсутствием других конкретных доказательств мы не можем принимать во внимание.

Грабик не уступал:

— А разве не является доказательством то, что на последней встрече с Молотом Рейтар был одет в андерсовскую форму? Это подтверждается протоколами свидетельских показаний. А откуда у него эта форма? Во всей округе только один Кевлакис носит такое тряпье.

— У нас нет доказательств, что ему дал ее Кевлакис. А впрочем, андерсовскую форму можно свободно купить на базаре в Белостоке, не говоря уже о Варшаве, — парировал Зимняк.

— Ну ладно, а по статье восемнадцатой за то, что он не заявил сразу же, что ему полагается?

— Товарищ Грабик, поймите, это пустой номер. «Немедленно»! То, что он сделал в тех условиях, и было как раз «немедленно». На суде мы окажемся в дурацком положении, ведь его оправдают.

Зимняк занервничал.

— Ничего не поделаешь, — подключился Элиашевич. — Закон есть закон. Прокуратура разбирается в этих делах лучше, чем мы с вами, товарищ Грабик. Поэтому придется освободить Кевлакиса, и причем сегодня же.

— Да вы что, товарищ капитан, выпустить этого реакционера? Вот увидите, пройдет немного времени — и мы вынуждены будем его опять сажать.

— Если у нас будут веские улики, посадим.

— Я свободен, товарищ капитан? — спросил Грабик.

— Да, можете идти.

Грабик собрал дела и, поглядывая исподлобья на заместителя прокурора, вышел.

— Хороший товарищ, но немного горячий. Для него всегда все очень просто.

— Я знаю его, товарищ капитан, он уже не первый раз на меня косо смотрит. Но вы ведь понимаете, что на основании одной только убежденности ничего не сделаешь. Нужны еще и улики. Но, возвращаясь к нашему разговору, как, по-вашему, остальные дела в порядке?

— Особых возражений нет.

— А не особых?

— Как всегда, товарищ капитан. Имеются сомнения в отношении пособников бандитов. Ведь вы же знаете, как с этим обстоит дело. Оправдывается перед тобой, скажем, мужик: «А что мне было делать? Живу у леса, один как перст, они пришли, несколько человек, вооруженные, приказали накормить, переночевали, а перед уходом угрожали, что если я заявлю, то они убьют меня. Я же знаю, что они убивают тех, кто на них доносит, и что же я должен был делать? У меня жена, трое маленьких детишек, убьют, хату сожгут, разорят все, хозяйство». Ну и что ему на это возразишь, товарищ капитан?

— Да, такие дела легкими не бывают. Вот самый свежий пример: дело об убийстве семьи Годзялко. Отважился мужик, сообщил в милицию — его убили. Но, согласитесь, товарищ Зимняк, ведь не можем мы позволить себе оставлять безнаказанными тех, кто помогает бандам. К чему бы это привело? Боятся рисковать? Да, это верно. Но верно также и то, что все же есть и такие, которые находят возможность сообщить нам о бандитских налетах. Этим они нам здорово помогают. Вы знаете, как это бывает в нашей работе: иногда мельчайший камешек приводит в движение целую лавину, а самая, казалось бы, скромная информация может навести на след банды.

— Конечно, но, несмотря ни на что, человека иногда обуревают сомнения.

— «Кто сомневается — тот мыслит» — это хорошо, товарищ прокурор.

— А в целом поздравляю вас с успешной операцией, товарищ капитан. С Молотом уже покончено, надеюсь, так будет и с Рейтаром. Вы обратили внимание, что никто из его людей, даже из тех, кто укрывает бандитов, еще не попался?

— Да, с этим Рейтаром нам придется еще повозиться.

— Есть ли какие-нибудь новые данные?

— Как вам сказать?.. Мы знаем, что он скрывается здесь, в этих местах. Знаем, что залег в логово, чтобы переждать. Но, к сожалению, мой дорогой, только этим мы пока и располагаем. А как с Бурым?

— Следствие подходит к концу. Где-то в сентябре над ним должен состояться суд.

— Наверное, вынесут смертный приговор?

— А что ему еще ожидать, после того что он натворил, — столько крови пролил.

Затрещал телефон. Элиашевич снял трубку.

— Хорошо. Пропустите. Без пропуска. Лабудский, я же вам по-польски говорю, не надо выписывать пропуск. Проводите ее наверх ко мне. Ясно? Ну и упрямый осел, — произнес он, положив трубку. — Явилась какая-то женщина, не называет своей фамилии, не предъявляет удостоверения личности и хочет говорить только со мной, а дежурный уперся, что должен, мол, выписать ей пропуск.

— Ну тогда я пойду, товарищ капитан, не буду вам мешать.

— Да сидите, поручник, у меня нет от вас секретов. Посмотрим, что это за посетительница, а потом закончим разговор о делах. Может, снова какая-нибудь психопатка? Знаете, сюда ведь всякие обращаются. Но у меня такой принцип — я беседую со всеми. Как-то, не так давно, докладывают, что на прием ко мне просится княгиня…

В дверь постучали. Вошел дежурный.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, доставил гражданку без удостоверения личности и пропуска. Фамилию тоже отказалась…

— Хорошо, хорошо, спасибо. Введите ее и можете идти.

Капрал Лабудский распахнул дверь, произнес «Пожалуйста», и в кабинет вошла старая Добитко. Такого визита Элиашевич не ожидал.

Несмотря на то что сразу же были прочесаны все окрестности, след братьев простыл, хотя и было известно, что младший, Рымша, был ранен Молотом, и, по всей вероятности, тяжело. А тут вдруг в повятовое отделение госбезопасности является старая Добитко. Остановилась молча у двери. Сильно постарела с того времени женщина, когда Элиашевич беседовал с ней в ее палисаднике. Из-под большого клетчатого платка выглядывали пряди седых волос. Вокруг покрасневших от слез и бессонных ночей глаз залегли глубокие морщины. Она хотела было что-то сказать, но, видимо, от внезапно нахлынувшего на нее горя не могла вымолвить ни слова, а только тихо и беспомощно заплакала.

Элиашевич поднялся из-за стола, подошел к ней и, взяв ее под локоть, усадил на стул. Налил в стакан воды и молча протянул ей. Она отодвинула рукой стакан и, сдерживая плач, вытерла кончиком платка слезы.

— Вот я и пришла к тебе, Элиашевич. О сынках моих непутевых поговорить с тобой пришла.

Элиашевич сел напротив женщины:

— Говорите, я внимательно вас слушаю.

— Но я хочу говорить только с тобой… — И посмотрела на Зимняка.

Тот, смутившись, встал и молча вышел из кабинета. Добитко подождала, пока за ним закрылась дверь.

— Я привела их к тебе, Элиашевич. Поверила твоим словам и привела… Будь что будет.

— А младшего? Мы знаем, что его ранил Молот. Может быть, нужен доктор?

— Ему уже ничего не нужно, Элиашевич, ничего…

Добитко, забыв, где она находится, при воспоминании о младшем, видимо самом любимом, сыне громко заголосила. Дверь кабинета приоткрылась. Элиашевич жестом отправил назад встревоженную секретаршу.

Долго не могла успокоиться несчастная мать. Наконец она рассказала Элиашевичу о смерти младшего сына и о том, что, желая спасти оставшихся сыновей, использовала все свое материнское влияние, чтобы убедить их отдаться в руки правосудия.

— Боятся они тебя, Элиашевич. Не верят вам. Разное о вас люди болтают. Избиваете, говорят, в тюрьмах держите, к смерти приговариваете. — Старая Добитко внимательно вглядывалась в лицо Элиашевича.

Но у того ни один мускул не дрогнул.

— Люди болтают? А что это за люди? Вы подумали о том, кто они? Сколько уж раз мы давали возможность тем, из леса, выйти и сдаться, сколько раз? Две амнистии были. Те из них, кто поверил властям, сейчас живут спокойно, детей растят. Избиваем, говорят, в тюрьмах держим? Я могу сказать за себя — ни на кого я руки не поднял, это омерзительно мне. Но люди остаются людьми. Может, и было, что кто-то из наших не сдержался, когда ему плевали в лицо, обзывали холуем, поливали грязью его мать. Но мы никому глаз не выкалываем, каленым железом звезд на груди не выжигаем, топорами не рубим и в прорубь не бросаем, как это они делают с коммунистами. Мы стреляем в них в бою — это верно, отдаем под суд — тоже верно. Но это относится к тем, кто стреляет в нас, убивает мирных жителей, оставляет детей сиротами, так, как это случилось недавно с семьей Годзялко. А впрочем… Что тут много говорить?

Возбужденный Элиашевич встал и начал расхаживать по комнате. Добитко опустила глаза, немного помолчала, а потом с надеждой в голосе спросила:

— А что будет с моими сынками, Элиашевич? Оставите их старой матери живыми?

Элиашевич остановился:

— Офицер, который только что вышел отсюда, — военный прокурор. Он знает законы и лучше, чем я, разъяснил бы это вам. Могу сказать только одно, что, впрочем, я вам уже говорил, помните, тогда в палисаднике: они должны ответить перед судом за то, что совершили, должны, но их чистосердечное раскаяние наверняка будет принято во внимание. Какова вина — таково и наказание, каково раскаяние — таково и снисхождение. Оставят их вам, пожалуй, наверняка оставят, хотя бы за эти ваши старания, за ваше доверие к нашей власти.

Не успел он и глазом моргнуть, как Добитко рухнула на колени, пытаясь поцеловать ему руку. Растерявшись, он поднял ее и снова усадил на стул:

— Что вы, что вы! Здесь не костел, а я не ксендз.

Добитко вытирала кончиком платка заплаканные глаза.

Через час она снова появилась в кабинете начальника повятового отделения госбезопасности, но теперь уже вместе с сыновьями, которые, не говоря ни слова, достали из-под плащей автоматы, а из карманов — пистолеты, гранаты, патроны, сложив все это на покрытый зеленым сукном стол Элиашевича.

После обеда Элиашевича вызвали в повятовый комитет ППР. Перед этим он зашел в столовую и подсел к Боровцу. Глотая без аппетита кулеш, Элиашевич рассказал ему о визите Добитко, о последних данных, полученных в ходе допросов задержанных братьев, о том, чтопока неизвестно, что стало с Зарей, которому удалось избежать разгрома у Буга, а также о том, что Рейтар где-то затаился.

— Поэтому подождем, — сказал подпоручник, допивая второй стакан компота и поглядывая на часы. — О, уже без пятнадцати четыре, а к четырем меня вызвали в партийный комитет.

— Успеем, я тоже туда иду.

— Вы случайно не знаете, товарищ капитан, зачем я им понадобился? Я еще там никогда не был.

— Трудно сказать, мой дорогой. Может, будут хвалить? — пошутил Элиашевич.

— А может, отругают? А как вы думаете, это надолго?

— Куда это ты сегодня так торопишься? Есть какие-нибудь интересные планы?

— Да нет, просто у меня билеты в кино.

— На какой сеанс?

— На шесть часов.

— Должны успеть. Ну так что, пошли?

— Пошли.

Повятовый комитет ППР в Ляске размещался в небольшом двухэтажном здании, окруженном ухоженным газоном, кустами сирени и смородины. Элиашевич с Боровцом вошли в сад. Из боковой аллейки навстречу им показался пожилой мужчина:

— Здравствуйте, товарищи. Нас, наверное, уже ждут, но, думаю, минут пять у нас еще имеется в запасе.

— Ровно четыре, товарищ секретарь. Позвольте вам представить нашего нового командира отряда Корпуса внутренней безопасности подпоручника Боровца.

— Наслышан, наслышан о вас, товарищ Боровец. Все о вас говорят, а вы к секретарю повятового комитета зайти так и не удосужились. Как же это так?

У секретаря, несмотря на его усталое, изрезанное морщинами лицо, была добрая, располагающая улыбка, а его слегка прищуренные глаза доброжелательно посматривали на подпоручника. Крепко пожав ему руку, Боровец, улыбаясь, оправдывался:

— Да все как-то не получалось, товарищ секретарь, да и мешать вам не хотел.

— Секретарь для того и существует, чтобы ему члены партии «мешали», чтобы приходили к нему почаще. Давно в партии?

— Всего год. Вступил в офицерском училище.

— А откуда родом?

— Из Жешувского воеводства.

— Да, далековато вас от дома занесло. Холостой?

— Холостой, холостой, товарищ секретарь, — вмешался Элиашевич, — но чует мое сердце, что подберем мы здесь нашему подпоручнику какую-нибудь шляхтянку.

Боровец хотел что-то сказать, но не успел, секретарь шутливо закончил:

— Ну что ж, красивых шляхтянок у нас здесь хоть отбавляй. Ну а если на свадьбу пригласите, с удовольствием буду кричать «горько»… Только бы поскорее мир и спокойствие воцарились в наших краях, только бы поскорее перестала литься кровь. Именно об этом мы и хотим сегодня вместе с вами, товарищи, поговорить, посоветоваться. Идемте наверх, пора, нас уже ждут члены партийного комитета.

…Небольшой кабинет секретаря парткома ППР, несмотря на открытые окна, был заполнен сизым табачным дымом. Уже несколько часов без перерыва шло обсуждение. Никто не смотрел на часы, даже подпоручник Боровец забыл, что ему нужно спешить. Заседание повятового комитета ППР в Ляске проходило бурно. Оно было посвящено одной теме — мерам безопасности на территории повята, проблеме борьбы с бандами, которые особенно ополчились на этот уголок народной Польши. Заседание началось с доклада о политическом положении, состоянии партийных организаций на местах, который сделал секретарь повятового комитета. Затем с сообщением о проведенных в последнее время операциях органов госбезопасности и армейских подразделений выступил Элиашевич.

— Прошу, кто из вас хочет высказаться? — открыл прения Колиньский.

— Можно мне? — Боровец встал, подняв, как школьник, вверх два пальца.

Все повернулись в его сторону. Колиньский посмотрел на него доброжелательным, ободряющим взглядом.

— Слово имеет подпоручник Боровец, командир отряда Корпуса внутренней безопасности, который так умело проявил себя в бою с Зарей у Дрогичина. Пожалуйста, товарищ Боровец, смелее.

— Товарищи! Я здесь недавно, многого еще не знаю, многое меня удивляет. Ну хотя бы, к примеру, проблема шляхты, я ведь родом из Жешувского воеводства, и у нас об этом знают только по урокам истории в школе. Хочу сказать лишь об одном, что нам, военным, кажется самым важным. Необходимо начать действовать так, чтобы все больше людей относилось к нам с доверием. А что я здесь увидел и что меня особенно обеспокоило, так это поведение крестьян. Когда наши солдаты подъезжают к деревне, жители прячутся по домам, средь бела дня закрывают ставни, не очень-то охотно разговаривают с нами. Не знаю, что нужно сделать, но мне кажется, что одна армия мало чего добьется, если ей не поможет все население. Может быть, надо попросту больше ездить по селам, разъяснять людям, что к чему? Может быть, где это удастся, создать добровольные бригады содействия милиции? Во всяком случае, необходимо сделать все, что в наших силах, чтобы население относилось к нам с бо́льшим доверием, чтобы люди при виде нас не закрывали окна и, несмотря на угрозы со стороны бандитов, помогали нам, а не им.

Взволнованный Боровец сел. Поднялся Элиашевич:

— Позвольте и мне сказать несколько слов?

— Пожалуйста, товарищ Элиашевич.

— Так вот, товарищи. Как я уже упоминал в своем докладе, один только наш аппарат да армия дело с места не сдвинут. Необходима поддержка населения, а этого нам пока как раз и не хватает. Хотя есть и отрадные факты. Возьмем, к примеру, трагическую историю с семьей Годзялко или сегодняшний случай со старой Добитко. Но этого явно недостаточно. Мы должны мобилизовать массы. Да, именно массы. И в этом мой молодой коллега, подпоручник Боровец, абсолютно прав.

Бюро повятового комитета ППР приняло соответствующее решение, требующее от членов ППР усиления борьбы с контрреволюционным подпольем.

Боровец вышел из здания комитета партии вместе с Элиашевичем. Они шли молча, погруженные каждый в свои мысли. Был уже поздний вечер. Боровец вспомнил о билетах в кино, достал их из нагрудного кармана и спрятал обратно. Барбара. Он совсем забыл о ней и назначенном свидании. Все, конец. Она ему этого никогда не простит. Наверняка примет его за самоуверенного ловеласа.

У единственного в городишке кинотеатра, а точнее, барака, где показывали кинофильмы, стояло, попыхивая сигаретами, несколько подростков. Ясно, Барбары и след простыл, Он достал билеты, со злостью порвал их и выбросил. Лицо Элиашевича впервые после того, как они вышли из здания партийного комитета, прояснилось.

— В случае чего сошлитесь на меня, может, она поверит.

— А, ерунда. Неудобно только, еще подумает, что я ее обманул.

— Да, заседание сегодня затянулось.

Они подошли к зданию отделения госбезопасности. Отсюда до дома, где жил Боровец, было метров двести. Попрощались. Боровец пошел домой, а Элиашевич свернул к зданию повятового отделения госбезопасности.

Элиашевич предупредил Грабика, что перед освобождением из-под ареста Кевлакиса он должен лично поговорить с ним. О чем? Собственно говоря, он и сам не очень-то представлял себе. Узнать больше, чем удалось выудить у него Грабику, похоже, не удастся. Значит?.. Да просто так. Ведь Элиашевич предупредил Кевлакиса тогда, у дома Годзялко, что еще поговорит с ним, правда, сказано это было с угрозой, но ведь капитан предупреждал, поэтому неудобно было отступать. А может быть, имелся еще и иной повод для разговора? Наверное, так и есть, хотя эти мысли Элиашевич всячески гнал от себя. Он был убежден, что этот сугубо личный мотив не должен присутствовать в их беседе — не время сейчас давать волю чувствам.

До войны Кевлакис, Элиашевич и Миньский жили неподалеку друг от друга и даже учились в одной гимназии. Во время войны их пути разошлись. Один только Рейтар остался в Польше. Кевлакис же в тридцать девятом году попал через Румынию на Запад, а Элиашевич — на Восток, откуда вернулся с 1-й дивизией имени Т. Костюшко. А поскольку они посещали одну и ту же школу и одних и тех же девчонок дергали за косички, то не было ничего удивительного, что у них остались какие-то общие воспоминания. После войны все вместе ни разу не встретились. С Кевлакисом Элиашевич виделся несколько раз, но всегда случайно. Только однажды их беседа продолжалась более или менее долго. Это случилось в первый день после возвращения Кевлакиса в Ляск. В ту пору капитан выехал на машине из села Высокое и, проезжая через Шепетово, встретил на станции Кевлакиса. Тот, обвешанный узлами и чемоданами, только что сошел с поезда и оглядывался вокруг, ища попутный транспорт в Ляск.

— Кейстут!

— Томек!

Они бросились друг к другу, обнялись, расцеловались, разглядывали друг друга. Кевлакис щеголял в андерсовском мундире, Элиашевич был в штатском.

— Садись, мой дорогой, подвезу.

— Спасибо, а то я уж собирался искать попутный транспорт. Сестру не предупредил, хотел, понимаешь, сделать ей сюрприз!

— Понятно.

Сели в «виллис» и поехали в Ляск. По пути говорили мало: машину трясло на разбитой дороге. Въехали в Рудский лес. Водитель достал из-под сиденья автомат и протянул его Элиашевичу. Другой положил рядом с собой, чтобы был под рукой. Кевлакис удивленно смотрел на них. Он, наверное, не догадывался, к чему все это — ведь Элиашевич и водитель были в штатском.

— А это что? — показал он рукой на автоматы.

Элиашевич приподнял лежавший на коленях автомат и улыбнулся:

— Автомат!

— Вижу, но зачем?

— А вдруг какой-нибудь заяц выскочит?

Оба рассмеялись, но, пожалуй, впервые почувствовался холодок в отношениях между ними. Каждый думал о своем. Элиашевич украдкой наблюдал за Кевлакисом. Тот во все глаза смотрел по сторонам. С жадностью всматривался в каждую встречавшуюся на пути деревню, каждое дерево, каждый придорожный крест, каждый мостик и пригорок, возвещавший о приближении к родным местам.

Элиашевич сразу как-то подобрел. Он прекрасно понимал его в данную минуту. Он помнил себя самого, когда той же дорогой шел пешком домой, в Ляск, помнил, как приветствовал каждое дерево, каждого жаворонка, какое волнение испытывал при мысли о встрече с матерью.

Машина взлетела на небольшой пригорок, откуда уже отчетливо можно было разглядеть лежащий внизу Ляск, остроконечный шпиль костела, высокую трубу кирпичного завода. Кевлакис даже встал и едва не вылетел, когда машину качнуло на колдобине. Элиашевич велел остановиться. Кевлакис выскочил из машины и побежал на пригорок. Элиашевич неторопливо последовал за ним. Тот все смотрел вокруг и не мог наглядеться. Наклонился, схватил горсть земли, растер ее в ладонях, сдул и вытер руки полою пиджака.

— А все же я прирожденный крестьянин. Люблю землю.

— Так что, займешься хозяйством?

— Думаю, что да. А ты чем занимаешься?

— Как видишь.

Элиашевич помахал автоматом. Кевлакис с удивлением посмотрел на него, видно, он не очень-то понял жест Элиашевича.

— Работаю в отделении госбезопасности, — пояснил тот.

— А… — произнес Кевлакис и тотчас же, ссутулившись, медленно побрел к машине.

Элиашевич задумался. Так, значит, знают, и там знают, что такое органы госбезопасности, но понимают это по-своему.

Кевлакис остановился и, обернувшись, спросил:

— Не знаешь, что с Влодеком?

— Знаю. Наши дороги разошлись. Стреляем друг в друга.

— А что, по-другому нельзя?

— Долго рассказывать. Поживешь здесь — поймешь.

— Ты разговаривал с ним?

— Как и с тобой.

— Ну и что?

— Как видишь… Каждый выбрал свой путь. А ты почему так долго не возвращался? Боялся?

— А если я скажу тебе, что нас не очень-то оттуда выпускали, ты поверишь?

— Как я могу тебе верить или не верить? Я там не был.

Кевлакис подошел к машине, вытащил из сумки плоскую зеленую бутылку, отвернул пробку, отхлебнул немного и протянул ее Элиашевичу. Тот сделал большой глоток, закашлялся, вытер рукавом губы.

По прибытии в Ляск он отвез его к сестре, но от приглашения войти в дом отказался под предлогом, что не хочет мешать их встрече. Понимал, что с Кевлакисом говорить ему уже не о чем. Потом он видел его еще несколько раз. Кевлакис вскоре женился на крестьянской девушке и целиком занялся хозяйством. Он пользовался авторитетом у людей, и поэтому они выбрали его старостой. Связывало ли его что-нибудь с Рейтаром и если да, то что именно?

Элиашевич еще раз достал зеленую папку, в которую Грабик скрупулезно подшил все имевшиеся на Кевлакиса данные. Еще раз прочел подписанную Рейтаром записку с угрозами в адрес Кевлакиса. Но она была написана явно не его рукой. Кто-то и подписался за Рейтара, только почему адресовали ее Кевлакису и от кого исходят угрозы? В материалах не было ни одного конкретного факта. Встречался ли он с Рейтаром или нет? Элиашевич отложил протокол последнего допроса Кевлакиса. Почерк у Грабика был чуть ли не каллиграфический. От света лампы блестели засохшие чернила, приготовленные из химического карандаша. Ничего особенного: биография, прохождение службы на Западе, возвращение на родину. Элиашевич начал читать протокол допроса, написанный ровным, красивым почерком Грабика.

«Вопрос: Почему вы так поздно, только летом сорок седьмого года, вернулись на родину?

Ответ: Я долго не возвращался, потому что нас насильно держали в лагерях и не желали демобилизовывать.

Вопрос: Назовите лагерь, в котором вы находились и в чем заключалось это насилие?

Ответ: Я был в Шотландии, в лагере Кипгарден, куда бросили меня и многих других польских военнослужащих, когда я выразил желание вернуться на родину. Польская и английская жандармерия держала нас под стражей, не выпускала в город, не передавала нам ни вестей, ни писем с родины. Несколько солдат пытались бежать оттуда, но жандармы поймали их, и военно-полевой суд приговорил их как дезертиров к нескольким годам тюремного заключения. Одного рядового, который выразил желание вернуться в Польшу, лагерные жандармы избили до полусмерти. Только за то, что слушали радиопередачи из Польши, отправляли в штрафные роты и понижали в звании. Лишь в сорок седьмом, году, после голодовки большой группы солдат, работникам нашего посольства удалось пробиться к нам и появилась возможность возвратиться на родину. Я добрался до Гдыни на пароходе «Медина Виктория».

Вопрос: Поддерживаете ли вы контакты с заграницей?

Ответ: Никаких контактов с заграницей я не поддерживаю.

Вопрос: Какие задания, связанные с враждебной деятельностью против народной Польши, вы получили перед отъездом и от кого?

Ответ: Никто мне таких заданий не давал.

Вопрос: Расскажите о вашей враждебной деятельности против народной Польши.

Ответ: Никакой враждебной деятельностью, направленной против народной Польши, я не занимался.

Вопрос: Знаете ли вы Влодзимежа Миньского по кличке Рейтар?

Ответ: Да, знаю.

Вопрос: Расскажите о своих контактах с ним.

Ответ: Я знал его еще до войны, мы учились с ним в одной школе. После того как началась война, я ни разу с ним не встречался. Слышал только, что Миньский стал бандитом и носит кличку Рейтар.

Вопрос: Вы говорите неправду. Я требую, чтобы вы честно признались в своих враждебных связях с Рейтаром…»

Невольно Элиашевич подумал: «Ну и зануда же этот Грабик. «Я требую, чтобы вы…» Если нет доказательств, то можно так требовать до самой смерти. Он не знает Кевлакиса. Если бы знал, что это за орешек, не валял бы дурака. А все же, видно, Грабик прав, утверждая, что Кевлакис после войны встречался с Рейтаром». Элиашевич позвонил дежурному:

— Фельштыньский? Приведите ко мне Кевлакиса. Да, в мой кабинет, прямо сейчас.

Он достал сигарету. Вошел старший конвоир:

— Товарищ капитан, разрешите доложить, арестованный Кевлакис доставлен.

— Введите.

Вошел Кевлакис, в своем андерсовском мундире, заросший щетиной, хмурый. Начал докладывать, как положено арестованным:

— Арестованный Кевлакис…

— Хватит, перестань.

Кевлакис смотрел куда-то поверх Элиашевича. Руки согласно тюремным предписаниям — за спиной. При виде этого Элиашевичу стало неловко.

— Садись. — Он показал на стул.

Кевлакис сел. Элиашевич протянул ему пачку сигарет:

— Закуришь?

Тот посмотрел на него. Глаза у него были усталые, мутные, под глазами фиолетовые круги.

— Спасибо. Отвык на войне.

Элиашевич закурил. Затянулся, выпустил несколько колец дыма. Краешком глаза заметил, как дрожали лежавшие на коленях руки Кевлакиса. «Нервничает», — подумал капитан, а вслух сказал:

— Отпускаю тебя домой, Кейстут.

Правая рука Кевлакиса соскользнула с ноги, левая судорожно вцепилась в колено.

— Сейчас тебя освободят. К вечеру уже будешь дома.

Кевлакис тер глаза, как это делают обычно, когда хотят скрыть навернувшиеся слезы или снять хотя бы на минуту сильную усталость. Когда он отнял ладонь от глаз, лицо его было уже спокойным.

— Так что, могу идти?

— Да, конечно. Только у меня к тебе один вопрос. Скажи-ка, Кейстут, только честно, виделся ли ты с Миньским после своего возвращения?

Какое-то мгновение они ощупывали друг друга взглядом. Кевлакис опустил голову, но тут же поднял ее и решительно проговорил:

— Бьешь на наши с тобой приятельские отношения? Была не была! Да, виделся. Теперь можешь меня не выпускать.

Больше Элиашевич не задавал ему вопросов. Курил и молча ждал.

Кевлакис продолжал:

— Хочешь верь, хочешь не верь, но я виделся с ним один-единственный раз, на другой день после моего возвращения в Ляск. Помнишь, когда ты подвез меня на «виллисе». Мы всю ночь проговорили с сестрой и ее мужем. Я немного выпил, а потом целый день отсыпался. На следующий день пошел на кладбище, на могилу родителей. Хотелось побыть там одному, без людей, поэтому я отправился вечером. Долго сидел там. Тишина вокруг. Светила луна. И тогда, словно привидение, ко мне подошел Миньский. Как я потом сообразил, он был не один, двое или трое его людей ждали у ворот. Разговор начался с того же, что и с тобой. Потом он спросил, что я знаю о нем. Я ответил ему, что слышал, будто он ушел в лес. «Посмотришь, наша возьмет, — сказал он. — У Америки есть атомная бомба, а у этих лапотников что? Дождаться бы только войны, и тогда всю коммуну разобьем в пух и прах». Я молчал. «А как там на Западе? Зачем ты вернулся? Плохо, что ли, тебе там было?» «А знаешь ли ты, — говорю, — что такое тоска?» «Знаю, — отвечает. Задумался. — Я тоже, — говорит, — хожу в нескольких километрах от родного дома, а не могу к матери заглянуть, потому что этот (и тут, выругавшись, он назвал твою фамилию) преследует меня по пятам. Ты слышал, что он заделался большевиком и возглавляет здесь органы безопасности? Слышал, подвез он тебя по пути со станции. Сукин сын!» Не обижайся, он сказал именно так и сплюнул. Посоветовал мне держаться от тебя подальше. Спрашиваю его: «А ты пробовал с Томеком поговорить?» Он на это только махнул рукой: «А чего мне с коммуной лясы точить. Пусть пуля нас рассудит. — И спрашивает меня: — А ты чем собираешься заняться?» «На земле осяду, займусь хозяйством». — «Ничего у тебя из этого не выйдет. Загонят в колхоз, а как бывшему андерсовцу, не дадут житья». «Посмотрим, — говорю. — Во время войны я вдоволь наскитался, намаялся, так что хочу наконец-то хоть немного пожить для себя. Сколько раз я смотрел смерти в глаза. Тогда и решил — если доживу до конца войны, уеду в деревню, займусь хозяйством, и никто меня с места не стронет. Люблю землю». «У меня к тебе, — продолжал он, — есть конкретное предложение: иди ко мне в отряд, сделаю тебя своим заместителем, офицерское звание получишь. Ну так как?» «Не серчай, Влодек, но это мне не по душе. Война меня измучила, хочу жениться, хочу пожить в свое удовольствие». Тут он разозлился. Ты ведь знаешь, какой он вспыльчивый. «Что, — говорит, — хочешь остаться в стороне?» «Я хочу немного пожить спокойно». — «Подожди, когда-нибудь я тебе это припомню. И еще одно. Не дай бог, если перейдешь к коммунистам. Тогда на снисхождение не рассчитывай. А в общем, Кейстут, разочаровал ты меня». «Что делать, — говорю, — но я уже сыт по горло этой проклятой войной». «Значит, на Польшу тебе наплевать? Ну, как знаешь. Но заруби себе на носу: кто не с нами — тот против нас…»

— Как, как он сказал? — переспросил Элиашевич.

— «Кто не с нами — тот против нас», и на прощание добавил: «Когда-нибудь Польша припомнит тебе этот твой нейтралитет». И ушел. Я посидел еще немного у могилы матери, подумал и пошел домой. С тех пор мы не встречались с ним ни разу. Это все. Хочешь верь, хочешь не верь.

— А записка?

— Какая? А, та, что ты мне в доме Годзялко показывал? Не имею понятия. Сам все время над этим голову ломаю. Может, в самом деле хотел предостеречь, а может, попугать задумал: ведь меня старостой выбрали. А может, подозревает меня в чем-то?

— Много у тебя земли?

— Четыре гектара. Еще бы купил, но ведь строюсь. А на это нужны деньги.

— Дети у тебя есть?

— Жена на сносях ходит. Месяца через два-три, понимаешь, как раз…

— Понимаю. Ну так ты свободен, Кейстут.

— А за Рейтара?

— Что за Рейтара?

— Ну за встречу с ним тогда, на кладбище, мне ничего не будет?

— Если ты сказал правду — ничего.

— Господь свидетель.

— А все же ты должен был тогда заявить нам об этом. Таков закон.

— А ты бы на моем месте заявил?

— Ну ладно. Но помни, если опять сюда попадешь, дело может принять более серьезный оборот.

— Я не хочу ни во что впутываться. Жена у меня вот-вот родит, дом строю, хлеба поднимаются. Только бы сил хватило, найдется чем заняться.

Элиашевич нажал кнопку звонка. Вошел охранник. Капитан передал ему распоряжение об освобождении Кевлакиса и приказал немедленно выпустить его. Присутствие охранника облегчило его положение — он не хотел, чтобы Кевлакис благодарил его; собственно говоря, он не знал, как с ним распрощаться, как в конечном счете относиться к нему. «Кто не с нами — тот против нас». Дважды он слышал эту фразу, которая могла бы устроить каждого. А может, вернее было бы сказать: «Кто не против нас — тот с нами?» Можно и так. Но это тоже устраивает и тех, и других. «Хочу покоя… люблю землю… мне с вами не по пути…» — вспоминая эти слова Кевлакиса, Элиашевич закурил, поглядел в окно. Было уже темно. Сегодня он опять не попадет к маме.

8

Воскресный рассвет предвещал день как по заказу. Светило яркое солнце, дул легкий, освежающий ветерок. Одетый с иголочки подпоручник Боровец вместе с несколькими бойцами подъехал на грузовике к зданию повятового правления Союза польской молодежи. Там их уже ждали. Рядом с санитарной машиной и украшенным зелеными ветками грузовиком стояли отдельными группами ребята и девчата в форменных зеленых рубашках. Увидев бойцов, они оживились и, перебрасываясь шутками, начали грузиться в машины. Боровец протянул Барбаре руку и помог ей забраться в кузов.

— Нехорошо опаздывать, тем более военным, — резко сказала она вместо приветствия.

— Когда человек очень спешит, всегда с ним что-нибудь приключается. Представь себе, в последний момент барабанщик обнаружил, что он что-то там забыл. Ведь мы с собой и оркестр везем.

— Вот здорово, потанцуем.

Из кабины другого грузовика высунулся Томецкий:

— Готовы? Едем?

— Поехали!

Машины тронулись. Грянул гимн Союза польской молодежи.

Группа активистов повятового правления СПМ в Ляске выезжала в то воскресенье в повят, в деревню Мокрая, на встречу с местным населением. Вместе с ними ехали медицинские работники для оказания нуждающимся помощи, проведения медицинского осмотра детей, а также артисты самодеятельности и военный оркестр.

…Вскоре после памятного для Боровца заседания в повятовом комитете партии, на котором он, в частности, выступил с предложением установить более тесные контакты с населением всего повята, ему позвонили из повятового правления СПМ.

— Товарищ подпоручник! Не могли бы вы зайти к нам? Надо поговорить.

— Когда?

— Послезавтра. Мы собираем в этот день наш повятовый актив. Хорошо, если бы вы смогли прийти, ну, скажем, часам к двенадцати.

— Хорошо, я буду.

Боровец чувствовал себя немного скованно, потому что он никого из правления не знал. Вошел в зал, кивнул всем присутствующим и начал искать свободное место. Оглядывая зал, он от неожиданности вздрогнул. У самого окна, на другом конце зала, сидела Барбара. Занятая оживленной беседой со своими друзьями, девушка не заметила, как вошел подпоручник. А тот, не ожидая встретить ее здесь и чувствуя свою вину за несостоявшийся поход в кино, смутился и хотел было уже повернуть назад и уйти. Но чувство долга пересилило, да, впрочем, отступать было уже поздно, поскольку к нему подошел председатель повятового правления СПМ.

— Приветствую вас. Моя фамилия Томецкий, председателем избран недавно.

— Боровец, в подпоручники произведен недавно.

Улыбаясь, они обменялась рукопожатием и без лишних церемоний перешли на «ты».

— Я рад, что ты пришел. Знаешь, мы хотим сегодня вынести на обсуждение несколько вопросов, в том числе и вопрос о связи армии с народом на примере нашего повята. Понимаешь, о чем идет речь? Мне говорил товарищ Колиньский, что ты поднимал эту проблему на заседании бюро повятового комитета партии. Действительно, это важный вопрос, а мы, закрутившись, проморгали его, вот самое время и поправить это дело. Ну так что, выступишь, скажешь пару слов на эту тему?

— Надо сказать, ведь вопрос заслуживает того.

— Я рад, старина. Ну что, будем начинать?

Томецкий, здороваясь со всеми на ходу, направился к столу президиума. Боровец сел с краю на первое попавшееся место, откуда, как он ни вытягивал шею, не мог увидеть Барбару. Томецкий произнес краткую вступительную речь, предложил состав президиума, и тут Боровец среди приглашенных услышал фамилию Барбары. Каждую называемую фамилию зал приветствовал аплодисментами. Чувствовалось, что все присутствующие здесь хорошо знают друг друга.

— Товарищи! Сегодня среди нас находится представитель Войска Польского подпоручник Боровец, которого я хочу сердечно приветствовать от вашего имени и пригласить в президиум. Прошу вас, товарищ Боровец!

Раздались аплодисменты, и все повернулись в его сторону. Боровец встал, слегка поклонился в ответ на приглашающий жест Томецкого и направился к столу президиума. «Что делать? — думал он. — Надо идти. Но что я ей скажу? Как она отреагирует?» Он глазами поискал девушку. Она уже сидела за столом и приветливо улыбалась ему. Боровец облегченно вздохнул. Он был рад и этой ее улыбке, и тому, что как-никак его пригласили в президиум. Более того, он настолько осмелел, что сел рядом с ней, успев шепнуть:

— Потом объясню.

— Надеюсь…

Томецкий поднялся на трибуну и начал говорить. Боровец слегка отодвинулся назад и сбоку смотрел на сидевшую рядом Барбару, которая сосредоточенно слушала доклад, положив руки на красное сукно стола. Вдруг ладони девушки соединились и начали ударять одна о другую. Только тогда, словно пробудившись ото сна, Боровец услышал аплодисменты и присоединился к ним.

Томецкий говорил с жаром:

— …Мы остались последним уголком в стране, где до сих пор классовые схватки носят форму вооруженной борьбы. Давно пора, товарищи, покончить с этим. Деревни и города белостокской земли должны наконец вздохнуть спокойно. Мы должны задуматься над тем, почему банды находят поддержку именно в нашем регионе. Мы должны все вместе подумать, каким образом мы, члены Союза польской молодежи, можем способствовать окончательному искоренению остервеневшей реакции. Повятовый комитет партии ставит перед нашей организацией задачу широкого, активного участия в этой борьбе. Поэтому возникает вопрос: что мы должны делать, с чего начать? Наверное, с того, чтобы смело вести политическую, разъяснительную работу среди населения, с проведения митингов, организации культурных мероприятий, направления групп СПМ для смычки города и деревни. Мы можем помочь сельским жителям ремонтными и медицинскими бригадами. Но это еще не все. Мы должны принять решение, чтобы в каждой гмине, в каждом селе, где есть ячейки нашей организации, создать посты добровольных бригад содействия гражданской милиции и твердо проводить это решение в жизнь. Будет нелегко, товарищи, но, если враг вынуждает нас к тому, чтобы мы взялись за оружие, мы сделаем это без колебаний, чтобы защитить социализм, защитить народную Польшу.

Под аплодисменты присутствующих Томецкий вернулся за стол президиума. Началось обсуждение доклада. Девчата и парни один за другим вставали, высказывались, заявляли о своей готовности действовать. Боровец жалел, что он здесь один, что его парни не слышат своих сверстников. Он растерялся, когда Томецкий неожиданно предоставил ему слово. Но атмосфера в зале была настолько доброжелательной, что, стоя на трибуне, Боровец почти не чувствовал свойственного ему в такие минуты волнения.

— Товарищи! Что тут много говорить. Я рад, очень рад, что я боец народного Войска Польского, нахожусь среди вас и могу передать вам горячий привет от моих товарищей, которые здесь, в вашем повяте, несут в данный момент нелегкую, но почетную службу по защите завоеваний нашей власти. — Воспользовавшись бурей аплодисментов, он перевел дыхание и краешком глаза взглянул на Барбару. Девушка горячо аплодировала ему. — А служат здесь парни из разных концов Польши. Варшавяне и жители Познани, горцы и ребята из Силезии, Жешува, Люблина, есть и ваши местные. Как видите, и городские, и деревенские парни, ваши ровесники. Еще полгода назад почти все они учились или работали, о вооруженной борьбе читали только в книгах либо видели ее в кино. И вдруг неожиданно оказались в обстановке, когда, получив в руки оружие, они должны были заряжать его боевыми патронами и стрелять. Стрелять, потому что в них тоже стреляют, потому что бандиты безжалостно расправляются с мирным населением. Впрочем, вы местные и лучше меня знаете, как обстоят дела, что мне вам об этом рассказывать. Скажу только, что я сам, собственными глазами, успел увидеть. Я видел изуродованные трупы супругов Годзялко, двоих их детей, оставшихся сиротами. На моих глазах убили моего бойца Казика Юзвицкого, двадцатилетнего парня из Познанского воеводства, члена СПМ, как и мы с вами. После его смерти я не смог написать как надо письмо его старикам родителям, потому что каждое слово, как мне казалось, не могло в полной мере выразить на бумаге нашу боль и скорбь… Другой мой боец лежит сейчас в госпитале. Бандиты тоже несут потери. Но, одурманенные вражеской пропагандой, обреченные, они еще бродят по лесам, сея смерть, ужас в страх. Да, да, именно страх! Знаете, чему мы, военные, несущие здесь службу, удивляемся больше всего? Именно этому, парализующему волю человека страху, который охватил целые села. А знаете, что для нас самое неприятное? То, что люди, многие из здешних жителей, нас, видимо, не понимают, боятся. Когда мы входим в село, люди прячутся по дворам, закрывают ставни. А если спросишь кого-нибудь о чем-либо, переминаются с ноги на ногу, оглядываются по сторонам, отмалчиваются. «Не знаем» — вот самый распространенный ответ. О чем это говорит?

— Боятся! — крикнул из зала паренек, сидевший у выхода.

Боровец громко ответил ему:

— Нас бояться не надо.

— Не вас, а бандитов. Вы уедете, а они останутся. Кто-нибудь из их людей в деревне донесет, те придут ночью, убьют или сожгут хату. Надо что-то делать, чтобы этого больше не было.

Зал забурлил. Томецкий вынужден был угомонить собравшихся.

В заключение своего выступления Боровец сказал:

— Вот об этом-то я и хотел сказать. Впрочем, думаю, что и мы, военные, тоже можем кое-что сделать для этого. Мы тоже должны время от времени появляться в селах, и не только с оружием, но и с художественным коллективом, с песней, декламацией. Или просто так, чтобы поговорить с людьми. Приглашайте нас, мы обязательно приедем.

— Пригласим! Пригласим!..

Он сходил с трибуны под гром аплодисментов. Собрание приняло решение об активизации деятельности повятовой организации Союза польской молодежи в Ляске по скорейшей ликвидации угрозы со стороны банд, орудующих в повяте. Боровец хотел поскорее выйти из зала, чтобы подождать Барбару на улице, но не смог этого сделать, Его обступила большая группа молодежи, подошел и Томецкий. Среди молодежи оказалось несколько резервистов. Пока поговорили о том о сем, Барбара уже исчезла в дверях. Боровцу показалось, что она посмотрела в его сторону. Но уйти было неудобно. В конце концов, условившись провести несколько встреч с гминными правлениями СПМ и договорившись еще раз встретиться с Томецким, подпоручник сослался на неотложные дела по службе и пулей вылетел из здания. Огляделся по сторонам — Барбары нигде не было. От волнения он закурил и, мрачнее тучи, быстро зашагал в расположение части. Обидно, что Бася не дождалась его. «Видимо, я ее не интересую, — думал он, — совсем не интересую. Здорово обиделась, наверное, за кино. Но ведь задержался я не по своей воле. А она что, должна была торчать, как пень, у выхода и ждать меня, пока я соизволю выйти и обращу на нее внимание? Ерунда какая-то. Так мне и надо, дураку..»

— Красиво, да? Снова убегаете?

Девушка сидела на скамейке в сквере и, улыбаясь, вертела в руке желтый листок каштана. Боровец подошел к ней:

— Бася! Извини, пожалуйста, Бася. А впрочем, мне уже все равно. Я и так кругом виноват, хуже и быть не может. Можно присесть?

— Да, пожалуй, нет.

— Занято?

— Пожалуй, да.

— А я все-таки сяду.

— Конечно, ведь армия — это сила. Уступаю насилию.

— Мне все равно, но терять я тебя больше не собираюсь.

— Меня не так-то легко потерять. Видишь, я ждала тебя.

— Спасибо. Ты очень обиделась на меня за то, что я не пришел тогда в кино?

— Да нет, не очень. Я даже предполагала, что так и получится. Мне еще бабушка говорила: «Дитя мое, никогда не связывайся с военными: врут как сапожники, липнут как мухи на мед». В общем, все началось, как нагадала бабушка, с той лишь разницей, что я не мед.

— Да и я не муха. Бася, а знаешь, что тогда произошло? Меня неожиданно вызвали в повятовый комитет партии.

— А мы с Моникой очень долго ждали у кинотеатра.

— Извини меня.

— Анджей, ты не рассердишься, если я тебя кое о чем спрошу?

— Пожалуйста.

— У тебя есть девушка?

— Как бы тебе это лучше сказать. Вопрос для меня несколько неожиданный. Я, видишь ли…

— Не виляй, а говори прямо, иначе наш разговор не будет иметь смысла.

— Тогда есть.

— Где?

— Здесь.

— Что же тебе тогда нужно от меня?

— Ты мне нравишься.

— А та?

— Еще больше.

— Все-таки бабушка была права. — Девушка резко поднялась.

Боровец вскочил со скамейки и схватил ее за руку:

— Бася, сядь на минутку, послушай.

— Пусти. У тебя не руки, а клещи.

— Извини. Ну, сядь же, пожалуйста.

Она села и, надувшись, не глядя на него, продолжала вертеть в руке листок каштана.

По аллее время от времени проходили люди, с любопытством поглядывая на юную пару. Несмотря на охватившее в эту минуту Боровца волнение, эти взгляды смущали его. Видимо, непроизвольно у него вырвалось:

— Бася! А знаешь, какое у меня сейчас появилось желание? Просто непреодолимое желание!

— Какое?

— Поцеловать тебя.

— Перестань. — Девушка отвернулась.

Он заметил скатившуюся по ее щеке слезу. Легким движением она смахнула ее листком каштана, который по-прежнему держала у лица, загораживаясь то ли от последних лучей заходящего солнца, то ли от него.

— Я эту слезу сто раз бы целовал.

— Перестань. Влюбилась в него, а он дурака валяет, в глаза смеется надо мной. Боже мой! Что же это со мной произошло: белены, что ли, объелась?

— Бася! Бася! Ты даже не знаешь, как это прекрасно! — Он обхватил ладонями ее лицо и, уже не обращая внимания на проходивших мимо людей, крепко целовал ее соленые от слез губы, пышные светлые волосы.

Ошеломленная, она почти не сопротивлялась.

— Задушишь, сумасшедший!

Он отпустил ее, вскочил со скамейки и сделал два прыжка. У него слетела фуражка.

Перепуганный приблудный пес удирал, поджав хвост, вдоль дорожки. Проходившая по соседней аллейке старушка на миг остановилась и испуганно перекрестилась. Но Боровец уже обуздал свою дикую радость, поправил портупею, одернул мундир, поднял фуражку и вернулся к девушке. Она поправила волосы, не отваживаясь смотреть ему в глаза. Он сел и нежно взял ее за руку.

— Извини за необычное объяснение, но я не понимаю, что со мной происходит, — сказала Бася тихим, дрожащим голосом.

— Это ты меня прости. Я круглый болван. Чуть было все не испортил. Ты знаешь, что я сегодня там, в правлении, глаз с тебя не спускал? Знаешь, что с той минуты, когда встретил тебя в Дрогичине, я готов выполнить все, что ты пожелаешь? Что бы я ни делал, я думал только о тебе. Ты для меня — единственная, о которой я мечтал! Если существует любовь с первого взгляда, то, похоже, она как раз и явилась ко мне. Баська, теперь ты поняла?

Она подняла на него свои большие глаза и не моргая смотрела, словно хотела убедиться, правду ли он говорит.

— А та девушка? Я не хочу никому переходить дорогу.

— Да нет у меня никакой девушки, глупышка! Нет.

— Но ты же говорил…

— Я все время думал и говорил только о тебе, дорогая моя. Шутил.

— Нехорошо так шутить. И что с нами теперь будет? Что нам делать с нашей странной любовью? Боже мой, ведь это хуже отравы. Послушай, я этого тоже никак не могу себе объяснить. Если рассказать кому-нибудь об этом, никто не поверит. Моника говорит, что я сошла с ума.

— Ты ей рассказала?

— Конечно. Мне нечего стыдиться. Люблю тебя, и все. И могу об этом всем рассказывать.

— И я люблю тебя. Вижу тебя всего третий раз, а кажется, что знаю тебя всю жизнь, что ты всегда была рядом со мной.

— Я боюсь такой любви.

— Почему, милая?

— Она какая-то необычная, нежданная…

— Увидишь, все будет хорошо. — Он нежно обнял ее.

Вдруг она посмотрела на часы и вырвалась из его объятий:

— Анджей, мне надо бежать! Вот уже полчаса, как я должна быть на дежурстве. Ну и влетит же мне!

— Беги. Я зайду к тебе попозже. Заскочу в часть и приду в госпиталь проведать Копеца. Можно? Я должен тебе еще многое сказать.

— Хорошо, я буду ждать.

Она быстрым шагом направилась в сторону госпиталя. Он стоял и смотрел ей вслед до тех пор, пока девушка не скрылась за деревьями. Тогда Боровец взял со скамейки оставленный ею каштановый листок и пошел в часть.

В ту ночь они о многом поведали друг другу. Спали в палатах больные. Дремал в своем кабинете дежурный врач, а они все сидели и разговаривали. Только иногда Барбара ненадолго уходила на обход больных. Возвращаясь, заваривала крепкий чай, и они снова говорили.

— Нас в семье шестеро, — рассказывала она. — Четверо — три брата и сестра — моложе меня. Старше меня брат Юзек, который, как и ты, служит в армии, только он не кадровый военный, а призывник. Служит на флоте. Отец — железнодорожник, мама — домохозяйка. Все мы очень любим свою маму. Она вечно в делах, всегда чем-то занята — шьет, готовит, заботится обо всех и обо всем. Живем мы дружно. Только однажды родители всерьез рассердились на меня, когда я заявила им, что хочу быть медицинской сестрой: они мечтали, чтобы я стала учительницей. Почему у меня вдруг появилось такое желание? Наверное, с войны. Живем мы в одноэтажном домике на самой окраине Ляска. Есть небольшой садик.

Однажды, это было уже в конце войны, в нашем саду остановились советские солдаты. В полдень раздался страшный взрыв, за ним второй, третий. Это рвались бомбы. Бойцы в это время отдыхали под нашими яблоньками. Вот тогда я впервые увидела, как страдают и умирают люди. Многие из бойцов были тяжело и даже смертельно ранены. Щупленькая, обаятельная русская девушка-санитарка ловко перевязывала раненых, поила водой, как могла утешала их. Она ни на минуту не теряла самообладания. Я помогала ей. С тех пор и решила — буду медсестрой. И стала. Тяжело? По-всякому бывает. Но я чувствую, что необходима людям. Мечтаю стать врачом. Говорят, в Белостоке должен открыться медицинский институт, попробую поступить туда. Моника тоже хочет стать врачом. Сейчас она живет у нас. А вообще-то она из Браньска. Тогда, в Дрогичине, мы гостили у ее тетки. Я очень обиделась, что ты не пришел в кино. Не подумай, что я всегда такая плакса, но, когда пробило семь часов, а тебя не было, я расплакалась: и от обиды, и от стыда, но больше от страха, что я никогда тебя не увижу. Не знаю, почему я тогда так подумала, может, это ассоциировалось с тем раненым бойцом. Ведь этого было достаточно, чтобы понять, какая у тебя опасная служба. Всю ночь я не сомкнула глаз, была как в бреду. Видела тебя убитым… Перед моими глазами вставали сцены бомбежки нашего сада. Это была ужасная ночь. Утром я помчалась в госпиталь. Там уж наверняка знали бы, если бы кто-то из ваших был ранен или убит. К счастью, все оказалось кошмарным сном. От радости я бросилась на шею Монике и только, тогда поняла, что люблю тебя. Боюсь за тебя, очень боюсь. Ты уже, наверное, стрелял в кого-нибудь, может, даже убил? Это, должно быть, ужасно, Анджей, любимый мой? Если бы тебя… — Голос ее задрожал.

Он приник губами к ее руке. Девушка нежно гладила его по волосам. Потом он встал, допил оставшийся в стакане чай и, заложив руки за ремень, расхаживая по комнатке, начал рассказывать. Барбара слушала его не перебивая.

— Ты сказала, что это, должно быть, ужасно. Конечно, ужасно. Более того, это жестоко. Да, я стрелял в них. И стрелял для того, чтобы ранить или убить. Когда-то мне и в голову не приходило, что можно с такой легкостью выстрелить в человека… Стреляют со страха или из ненависти. Со страха стреляют вслепую, не целясь. Когда же человек ненавидит, он стреляет по цели. После того как я увидел вылезшие из орбит мертвые глаза родителей, сын которых обезумел от горя и страха, я стреляю в них только из ненависти. Не знаю, хорошо это или плохо, этично или неэтично, но я ненавижу их. У них была возможность искупить свою вину. Но они не воспользовались ею. Я им не судья в этом. И хотя меня тошнит при виде крови, трупов, но я стискиваю зубы и дерусь… Вот какой я у тебя… А родителей и родственников у меня нет. Когда-нибудь я подробно расскажу тебе о них. Кроме старого деда, который меня воспитал и который по сей день живет в деревне под Жешувом, и тебя, из близких у меня никого не осталось…

Бойцы были без оружия. У одного только Боровца висела на поясе кобура с пистолетом ТТ. Выехали они засветло, чтобы вернуться до наступления сумерек. А днем банда вряд ли отважится напасть на них. Село Мокрое было выбрано по двум причинам: во-первых, большое, во-вторых, со смешанным шляхетско-крестьянским населением. Кроме того, отсюда был родом один из бойцов Боровца — капрал Канюк. Решили, что его присутствие облегчит агитбригаде задачу —растопит первый ледок недоверия.

Украшенные зелеными ветками машины подъехали к школе как раз в тот момент, когда из костела повалил народ. Бойцы достали музыкальные инструменты и заиграли польку. Тут же на школьной спортплощадке закружились, поднимая пыль, первые пары зеэмповцев. Празднично разодетая толпа плотным кольцом окружила танцующих. Пожилые, степенные крестьяне и их жены глядели на них со снисходительно-благожелательной улыбкой, а у принарядившихся местных парней и девчат ноги сами шли в пляс. Люди не очень-то понимали, откуда пришло в их село нежданное веселье, но все это им было явно по душе.

Капрал Канюк подал знак музыкантам и, когда те прекратили играть, легко вскочил в кузов грузовика, так, чтобы его все видели. Его, конечно, все узнали. То тут, то там слышались радостные удивленные возгласы:

— Антек!

— Канюк-младший!

— Капрала ему дали!

— Привет, Тосек!

— За родителями надо бы послать. Они домой пошли, не знают, что сын здесь.

— Вот уж обрадуются!

— Миколай, глянь-ка, твой брательник!

— А мундир-то ему идет!

Капрал жестом утихомирил собравшихся.

— Позвольте мне сказать несколько слов, потому как догадываюсь, что вас удивляет, с чего это мы вдруг явились здесь с агитбригадой.

— Валяй, Тосек, только покороче.

— А я длинно и не умею.

Послышались одобрительные возгласы, кто-то даже робко зааплодировал.

— Ну так вот, чтобы было покороче. Как вы видите, здесь со мной мои товарищи — бойцы, а также девчата и парни в форме Союза польской молодежи. Мы все — члены СПМ и приехали к вам по инициативе повятового правления этой организации, приехали просто так, в гости, проведать вас…

— Но гостей-то обычно приглашают, а вы-то ведь без приглашения? — выкрикнул кто-то из задних рядов.

Канюк не смутился, быстро нашелся что ответить:

— Не знаю, кто это крикнул, но, наверное, кто-то не из нашего села. Мне всегда казалось, что в моем родном селе гость в доме — бог в доме. Кажется, так гласит наша старопольская пословица?

— Правильно, Тосек!

— Валяй дальше!

— Тихо там, не мешайте, пусть говорит!

Толпа, окружившая машины, была явно на стороне капрала.

— С нами приехала и санитарная машина. Так что, если кому-то нужна медицинская консультация, пожалуйста, не упускайте случая. И как вы уже сами слышали, и оркестр у нас неплохой, вот мы и хотим дать концерт, если девчата не возражают.

— ..Особенно Хеля!

— Именно Хеля. — Сказав это, Канюк спрыгнул с кузова и, нырнув в толпу, вскоре оказался рядом с красивой, покрасневшей до корней волос девушкой. Нетрудно было догадаться, что это и была Хеля — его симпатия.

Когда оркестр заиграл вновь, в кругу танцующих было уже много пар, и среди них счастливый Канюк с красавицей Хелей. Боровец танцевал с сестрой капрала — светловолосой Ядзей. Лед тронулся.

В то время как на школьной спортивной площадке играл оркестр, медицинская бригада разместилась в классной комнате и при, помощи учителя и старосты начала принимать первых пациентов.

…Мать Канюка по случаю приезда сына устроила торжественный обед в саду. На покрытом белой скатертью столе появились тарелки с бульоном, вареная курица с картошкой и капустой. Глава семейства, разливая в стаканы водку, обратился к Боровцу:

— Так что, подпоручник, разрешите по случаю такого праздника?

— Раз хозяин угощает, грех отказываться.

— Ну, тогда за вас, сынки, за вашу нелегкую службу.

— Спасибо. За здоровье хозяйки, за ваше здоровье, и низкий вам поклон за то, что воспитали такого хорошего бойца.

Капрал пытался робко возразить, но было видно, как глубоко запала ему в сердце похвала подпоручника, высказанная в присутствии родителей. Его мать, как каждая мать в такую минуту, не могла сдержать волнения, провела краешком передника по подозрительно покрасневшим глазам, а отец, гордясь сыном, с удовлетворением подкручивал пышные усы.

После обеда все гуляли в саду, лакомились фруктами, беседовали. Зашли в гости соседи. Многое Боровец понял в тот день. Прежде всего он убедился, что белостокское село, так же как и его родное — жешувское, как и любое польское село, больше всего хочет мира, что оно за народную Польшу, что банды — это страх, террор, временами еще и людская темнота и наверняка огромное несчастье.

На площадке перед школой все еще было многолюдно. Начался концерт. Боровец разыскал Барбару. Она сидела на школьном крыльце — усталая, но довольная. Он присел рядом, взял ее за руку и нежно погладил. Девушка улыбнулась, поправила непослушный, спадавший на глаза локон. На грузовике, который заменял эстраду, стоял один из бойцов, рядовой Юрчак, и с воодушевлением декламировал стихотворение Броневского.

Над площадью — гробовая тишина.

Уже клонилось к закату солнце, пора было возвращаться. Боровец с Барбарой подошли поближе к машине. Голос Юрчака звучал чисто, напевно, подкупал своей искренностью. Люди с вниманием слушали.

Когда он закончил, грянули аплодисменты. Кто-то крикнул:

— Да здравствует Войско Польское!

Собравшиеся подхватили:

— Слава! Слава! Слава!

Боровец вскочил в кузов и занял место Юрчака. Шум утих.

— Уважаемые жители села Мокрое! Я хочу сердечно поблагодарить вас за радушие и заверить, что мы, бойцы народного Войска Польского, всегда будем вместе с вами. Еще раз спасибо вам и до свидания.

Ему зааплодировали. Раздались возгласы:

— Спасибо!

— Приезжайте почаще!

— Канюк, возвращайся к нам поручником!

— И скорее, а то Хеля ждет не дождется!

Когда наконец, пожимая на прощание множество тянувшихся со всех сторон рук, под звуки выводимой гармонистом бравурной мелодии они тронулись в обратный путь, солнце было уже у самого горизонта.

В Ляске Боровец застал только дежурное отделение. Остальные три покинули город. Одно из них находилось в дозоре, а два, под командованием старшего сержанта Покшивы, сразу же после обеда выехали на операцию. Дежурный доложил:

— Старший сержант Покшива приказал передать вам, товарищ подпоручник, что в селе Згожеле бандиты убили милиционера. Старший сержант с первым и третьим отделениями выехал на задание.

— Собаку взяли?

— Так точно.

— Связь?

— Есть.

Боровец побежал на радиостанцию. Однако помехи не позволили ему поговорить как следует. Из сообщения Покшивы он узнал только, что тот продолжает прочесывать местность в направлении села Вышонки Костельне, потому что собака вначале повела их туда, но вскоре потеряла след, и похоже, что окончательно. Нет, помощь им не требуется, потерь тоже нет. В этот момент связь прервалась. Обругав на чем свет стоит побледневшего радиста, Боровец позвонил Элиашевичу. Тот был на месте и попросил, чтобы подпоручник явился в отделение.

В кабинете кроме Элиашевича находились поручник Зимняк и один из сотрудников воеводского управления госбезопасности.

— Вы в курсе дела? — спросил Элиашевич.

— Знаю только, что Покшива движется в направлении села Вышонки и что он потерял след. Шансов на успешное преследование у него практически нет.

— Как всегда, — с язвительной ноткой в голосе отозвался товарищ из воеводского управления — огненно-рыжий, с большой бородавкой на носу.

Боровец промолчал, затянулся сигаретой. Элиашевич тоже не прореагировал на этот выпад и начал рассказывать Боровцу о том, что произошло в селе Згожеле.

Старший сержант Ставиньский и с ним еще один милиционер совершали обход местности. В Згожеле они заглянули в один из домов на краю села и там наткнулись на банду. Милиционер был убит на месте, а легкораненому Ставиньскому удалось добраться до Браньска, откуда он и сообщил о случившемся в повятовое отделение госбезопасности. Сразу же на место происшествия была направлена оперативная группа, об этом были поставлены в известность близлежащие посты милиции. И они тоже подключились к преследованию банды. Сюда уже везут хозяина схрона вместе с его семьей; с минуты на минуту должен появиться Ставиньский, может быть, тогда удастся узнать какие-то подробности.

Ждали Ставиньского, перебрасываясь время от времени ничего не значащими фразами и строя догадки. Рыжий молчал, и только ироническая улыбка не сходила с его мясистого, опухшего от недосыпания лица. Боровец догадывался, что тот в душе наверняка обвиняет их в неспособности добиться конкретных результатов в ликвидации банд.

За окном затарахтела и остановилась машина. Хлопнула дверца. Вошел Грабик и положил на стол Элиашевича газетный сверток. Тот развернул его и увидел суконную конфедератку с орлом в короне. Из конфедератки высыпалось с десяток гильз, большинство из которых были обычные, калибром 7,62 мм, а остальные от «бергмана». Они молча рассматривали их.

— И это все? — спросил сотрудник воеводского управления госбезопасности.

— Все, — ответил Грабик.

— Кого привезли?

— Хозяина схрона, некоего Курецкого, его жену и двух их дочерей.

— Забрали всю семью?

— Не хватало еще жалеть бандитов. — Грабик явно нервничал, говорил быстро. — Поймите, товарищи, они же могли сообщить нам! Бандиты пришли к ним утром, а все это случилось лишь в полдень. Дочурки резвились с бандитами на чердаке, а мамаша готовила им обед. Неужто я должен их жалеть? Связал всю сволочь и посадил в подпол, может, посидят и поумнеют.

— А Ставиньский?

— А этот Ставиньский тоже фрукт. Драпал так, что чуть штаны не потерял. Вспомните, товарищ Элиашевич, ему всегда почему-то подозрительно везет. Может, даже чересчур.

Элиашевич прервал монолог Грабика:

— Он ранен?

— Да какая это рана. Царапнуло слегка левое плечо.

— Сколько их там было?

— Говорят, трое.

— Кто такие?

— Не знают. Как всегда, видят их в первый раз. Но здесь что-то не так.

Грабик взял конфедератку, отвернул ободок с внутренней стороны околышка и показал рыжему. Тот прочел:

— «Рысь». И о чем: же это говорит, товарищи?

Элиашевич начал рассуждать вслух:

— Рысь… Рысь. В оперативных материалах по банде Рейтара упоминается некто по кличке Рысь. Известно, что у Рейтара он уже давно. У нас даже, кажется, есть его фотография. Товарищ Грабик, надо бы ее разыскать. Может, хозяева схрона опознают его. Их было трое… В округе тоже бродит самостоятельно некто Рысь, но тот ходит в одиночку, если не подобрал себе кого-нибудь в последнее время. Так что, товарищ Карный, если не возражаете, то давайте сначала поговорим со Ставиньским, а потом уже с хозяином схрона.

Боровец отметил про себя, что фамилия рыжего — Карный и он, должно быть, какая-то шишка, если Элиашевич считается с его мнением. Карный кивнул в знак согласия. Элиашевич велел Грабику позвать Ставиньского и срочно разыскать фотографию бандита по кличке Рысь. Тот вышел из кабинета.

…Вид старшего сержанта Ставиньского произвел на Боровца гнетущее впечатление. Бледный, с ввалившимися глазами, левая рука на перевязи. Увидев знакомые лица, он попытался выдавить из себя улыбку. Сел на указанный ему рядом с Боровцом стул. Подпоручник заметил, что Ставиньский весь дрожит.

— Как рана? — поинтересовался Элиашевич.

— Да ничего серьезного. В Браньске сделали перевязку.

Ставиньский говорил медленно, слегка запинаясь, при этом охватившая все его тело дрожь становилась все более заметной. Боровец достал сигарету, прикурил от своей и сунул Ставиньскому в руку. Тот благодарно улыбнулся и сделал подряд несколько глубоких затяжек. Элиашевич обратился к нему:

— Так вот, товарищ Ставиньский, мы хотим разобраться в том, как все это случилось. Здесь присутствуют представители от воеводства: товарищ Карный из управления госбезопасности и товарищ Зимняк из военной прокуратуры. Так что, мой дорогой, расскажите-ка нам обо всем по порядку.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Ставиньский сделал еще несколько затяжек, смял окурок в пепельнице, глубоко вздохнул, как будто бы вынырнул только что из воды, и начал рассказывать.

— Это был обычный обход местности. Мы ехали на велосипедах вдвоем с милиционером Сталбовичем по маршруту Ключин — Клюбово — Згожеле, а оттуда должны были возвращаться домой. Но Сталбович настаивал заехать в Згожеле. Видимо, у него было там какое-то дело. Теперь-то я, кажется, начинаю догадываться, его интересовала там девушка, но тогда… Ну что же, говорю, едем.

Дом Курецкого стоит у самого леса. «Заскочим, — говорит Сталбович. — Знакомые там живут, простоквашки попьем. Жарища-то какая!» Жарища действительно была страшная, хоть все с себя снимай. Подъезжаем. Во дворе никого нет, только куры кудахчут. Вышел хозяин. Поздоровались, сели на завалинке, закурили. «Ну, что нового?» — спрашиваем. «Да ничего, живем помаленьку», — ответствовал хозяин.

Сталбович встал, оглянулся по сторонам. «А почему никого из домашних не видно?» «Дочери, — говорит Курецкий, — в костел пошли, а жена обед готовит». «Ну тогда надо бы зайти поздороваться с тещей», — шутит Сталбович. Услышав эти слова, хозяин вскочил, как я теперь вспоминаю, очень уж резво: «Тогда я ее сейчас позову». «Не надо, сами проведаем тещу», — смеется Сталбович и направляется в сени, а мы с хозяином остались на завалинке.

Вдруг открывается окно, и из него высовывается Сталбович. «Входите, — говорит, — товарищ старший сержант, теща приглашает отведать простоквашки».

Захожу в сени. Сени как сени: лестница на чердак, полно всякого барахла. Прохожу дальше, в горницу, пахнет бульоном, жарко, печь раскалилась. Хозяйка, вроде бы смущенная, заплаканная, подает крынку простокваши, немного теплой, но жажду утоляет, а Сталбович все крутится, расспрашивает про девушек, видно расстроился, не застав их дома. «Ушли в костел, — повторяет хозяин. — И неизвестно, когда вернутся». Хозяйка поддакивает. «Тогда пошли», — говорю Сталбовичу. В этот момент на чердаке раздался стук, как будто кто-то ногой топнул. Все взглянули наверх. У меня это не вызвало никаких подозрений, мало ли что: может, кот прыгнул за воробьем, может, еще что. Говорю им: «Там, наверное, кот». Хозяин подтверждает, хозяйка тоже начинает греметь на кухне кастрюлями.

Выходим в сени и видим, что лестница будто бы дрожит. Сталбович рассуждает как бы сам с собой: «Давай-ка глянем, что это за кот». Думал, наверное, что там девушка от него спряталась…

Хозяева в ответ ни слова, как сейчас, вижу их перепуганные лица, но тогда… Смотрю, как Сталбович взбирается по перекладинам, одной рукой держится за лестницу, а в другой у него автомат. Я уже хотел было выйти. Ну что там такое может быть? Вдруг как грохнет очередь… Сталбович мешком сползает по перекладинам вниз. Я рванул затвор, и в этот момент ударила вторая очередь. Меня зацепило в плечо. Выскочил я за порог и побежал по стерне в сторону мазовецкой дороги… Вдогонку мне прозвучало еще несколько выстрелов. Потом все стихло.

В кабинете на какое-то время воцарилась тишина. Боровец протянул Ставиньскому еще одну сигарету. Молчание нарушил Карный:

— Так, значит, старший сержант, вы считаете, что поступили правильно?

— Не понимаю.

— А жаль. Тогда, может, ответите мне на такой вопрос: для чего народная власть дала вам в руки оружие?

Ставиньский опустил голову. Мял в руках сигарету, табачные крошки сыпались на ковер, его все больше охватывала нервная дрожь.

— Не знаете, что и ответить на это? Жаль, очень жаль. Тогда я вам скажу. Оружие вам дано для того, чтобы из него стрелять по врагам, а не убегать, как заяц по стерне. Вы хоть раз выстрелили?

Ставиньский стоял, по-прежнему опустив голову. Карный басил, все более распаляясь:

— Из-за вашей трусости мы упустили банду. Из-за вашей трусости убийцы вашего товарища ушли безнаказанными.

Уткнувшись головой в перевязанное плечо, Ставиньский заплакал.

Не в состоянии спокойно смотреть на это, Боровец встал и налил в стакан воды. Поручник Зимняк быстро что-то записывал в блокнот. Элиашевич подошел к Карному и шепнул ему что-то на ухо, затем потряс легонько Ставиньского за плечо и сказал:

— Ну хорошо, товарищ Ставиньский, мы все детально выясним, а сейчас идите в общежитие, устраивайтесь на ночлег, отдыхайте. Завтра поговорим.

Ставиньский потер глаза, как бы отгоняя от себя усталость, и нетвердой походкой вышел из кабинета. Элиашевич вызвал дежурного, отдал ему распоряжение разместить Ставиньского и привести на допрос задержанного Курецкого. Пока того не привели, разговор шел о Ставиньском.

— Трус, что и говорить. Имея в руках автомат, бросить все и убежать, ни разу не выстрелив? Как вы считаете, товарищ прокурор, может быть, арестовать его? — предложил Карный.

Зимняк положил на стол конфедератку, которую держал в руках:

— У меня еще не сложилось окончательного мнения. Может, послушаем, что скажут другие?

— У него жена, двое детей, — вмешался Элиашевич. — Я знаю его давно. Он не производит впечатления труса. Просто нашло что-то на человека, ведь они застали его врасплох. А впрочем, если тех было трое, он все равно бы один с ними не справился.

Карный возразил:

— Что вы говорите, товарищ Элиашевич! Неважно, справился или нет. Важно, что он выполнил бы свой долг. Понимаете, товарищи, долг! А долг велит солдату, сотруднику органов госбезопасности или милиционеру при необходимости подвергать себя опасности, и здесь не может быть никаких оправданий. Так ведь, насколько я помню, записано в нашем уставе.

— Верно, — сказал Зимняк. — Формально все верно, только…

— Что «только», какое тут может быть «только», товарищи? Мы не можем допустить, чтобы наши люди были трусами. Я считаю, что Ставиньского следует отдать под суд, хотя бы в назидание другим. Если не за трусость, то за самовольное изменение маршрута патрулирования, в результате чего погиб человек.

— Случайно, — вмешался Элиашевич.

— Не случайно, товарищ Элиашевич, а из-за отсутствия дисциплины, из-за злоупотребления властью. А за это ведь тоже наказывают. Верно, товарищ прокурор?

— Верно, только…

Прокурор не успел договорить, вошел дежурный и доложил, что задержанный доставлен. Все расселись на свои места, и только разволновавшийся Карный расхаживал по комнате из угла в угол.

Человек, вошедший в кабинет, был еще не стар. Высокий, слегка сгорбленный, он был одет в белую праздничную рубаху, бриджи и смазанные дегтем сапоги. Лицо суровое, смуглое, опаленное солнцем и сморщенное, как груша; глубоко посаженные глаза смотрят прямо; огрубевшие, привыкшие к физическому труду руки опущены вниз. Крестьянин сел, где ему было указано, и с безразличным видом ждал, о чем его будут спрашивать.

Вопросы начал задавать Карный, невольно принимая на себя роль допрашивающего:

— С каких пор сотрудничаете с бандой?

Мужик поднял на него глаза:

— Меня об этом уже спрашивали.

— Ничего. Мы еще не раз будем задавать вам одни и те же вопросы, а вы, если хотите облегчить свою участь, должны говорить правду, и только правду.

— Правда всегда одна, — философски заметил мужик и твердо добавил: — А о банде меня уже спрашивали, даже угрожали мне. А когда я говорил правду, не верили. Утверждали, что это ложь. Однако правда всегда остается правдой…

Карный начал нервничать. Перебив мужика, он сказал:

— Вы здесь не философствуйте, а отвечайте конкретно на вопрос: с каких пор сотрудничаете с бандой, с каких пор знаете человека по кличке Рысь? Отвечайте!

— Так я же говорю, что меня уже об этом спрашивали. Но если вас это очень интересует, повторю то, что я уже говорил сегодня. Ни о какой банде я ничего не знаю, ни с кем не сотрудничал, никакого Рыся не знаю.

— Так ли? Вы лучше не изворачивайтесь, а говорите правду, пока не поздно.

— Я сказал все. Как на исповеди.

— И можете поклясться?

— Могу.

Вмешался Элиашевич:

— Гражданин Курецкий, расскажите подробнее о том, что сегодня у вас произошло.

Карный наконец-то сел и закурил. Курецкий взглянул на сидевшего за столом Элиашевича, переспросил:

— Что сегодня произошло? Несчастье, большое несчастье. Человека убили. Но я в этом не виноват.

— Расскажите все по порядку, с самого начала.

— Как те из леса пришли или про милицию?

— Как те.

— Ну, значит, дело было так. Встал я сегодня по случаю воскресенья чуть позже обычного, убрал за скотиной. Жена пошла корову доить, а я побрился, надел новую рубаху, намазал дегтем сапоги, на заутреню собирался, дети еще спали. Пусть, думаю, поспят, жалко ведь будить. Вдруг пес залаял. Выглянул за порог с сапожной щеткой в руках и увидел: из-за одного угла вышли двое с автоматами, а из-за другого — еще один, тоже с оружием. В это время жена вышла из коровника да так перепугалась, что чуть не уронила подойник с молоком. Я подумал, что это солдаты, потому что все они были в мундирах, но успел заметить, что кокарды у них какие-то не такие, как сейчас. Стоят, направив на меня автоматы. Раздумываю, поднимать мне руки или нет. Тогда один из них, наверное старший, с лычками сержанта, спрашивает: «Так что, Курецкий, примете солдат на постой?» Я ему отвечаю, что солдаты приходят, когда захотят, ведь армия — это сила, и мужик должен ей подчиняться, что еще я мог сказать в такой ситуации? «А мы и есть солдаты настоящего Войска Польского и хотим, чтобы вы нас приняли не по принуждению, а по доброй воле». Говорят и все время держат меня на мушке. Ну я и пригласил их в дом.

Двое вошли, а один подошел к жене, взял подойник и начал пить молоко. Он-то и остался во дворе, а те двое уселись за стол и попросили перекусить с дороги. Жена налила им молока, хлеб был на столе, а они попросили еще и масла. Принесла она им и масло.

Дочери уже проснулись, но лежали в постели. Старшая, Янка, уставилась на чернявого, что был их командиром, а он смотрит на нее как кот на валерьянку. И ни отхлестать ее, ни прикрикнуть на нее я не могу.

Вылезает Янка из-под перины в одной ночной сорочке, ляжками сверкает. Срам. Бросила ей мать юбку. Не прошло и часа, как эта потаскуха была уже с ним на чердаке…

Поначалу они были вежливыми, а потом повели себя по-хамски. Потребовали водки. Запретили выходить из дому. «Мы, — говорят, — настоящее Войско Польское, и скоро от этой коммуны ничего не останется, не нужно будет тебе, пан Курецкий, идти в колхоз. Война вот-вот начнется. Слышал, что в мире творится?» У меня нет радио, потому я и не слышал. Я сказал, что нет у меня водки. А Янка вспомнила, что оставалось еще в бутыли, и принесла, потаскуха. Они выпили. Закусили салом. Тот, чернявый, с Янкой вновь забрались на чердак, а второй Стефу тащит. А она ведь еще совсем ребенок: ей весной всего четырнадцать лет исполнилось. «Побойся бога, пан солдат», — запричитала жена. Отпустил тот девку. Бог его надоумил. Третий говорил меньше всех, только стопку водки выпил и все время вокруг дома ходил, караулил. Я сидел в избе, жена готовила тесто на лапшу, а Стефа была на кухне, присматривала за бульоном. Пока я раздумывал, как отхлещу вожжами бесстыжую Янку, когда они уберутся из моего дома ко всем чертям, ввалился тот, что стоял в карауле, весь перепуганный. Говорит мне, что сюда едут два милиционера, и пригрозил, если я только пикну или дам как-то знать о их присутствии, они всех убьют и хату спалят, потому что за ними сила, они — люди Рейтара.

— Люди Рейтара? Он именно так сказал, вы не ошибаетесь?

— Каждое их словечко до конца дней своих помнить буду… Сказал, что они люди Рейтара, схватил за руку Стефу и потащил на чердак. У дочурки слезы из глаз, как горошины, катятся, мать фартуком вытирает глаза, а я стою как столб. Что я мог сделать? А тот с лестницы мне грозит: «Если хоть слово пикнешь, первую же пулю в эту соплячку влеплю». Я прошу жену, чтобы она молчала. Выхожу на порог: собака-то лает.

Подъезжают два милиционера. Обоих знаю в лицо, а тот, младший, которого убили, как-то на ярмарке в Чешанце подошел к нашей телеге и о чем-то с Янкой зубоскалил. Начальника я тоже знал. Здороваюсь с ними за руку и молю бога, чтобы они в дом не зашли. Спросили, как дела, дома ли жена, дети. Ответил, что жена дома, а девочки пошли в костел, к обедне. Говорю с умыслом громко, чтобы было слышно там, на чердаке, и жене, потому что мы с ней даже сговориться не успели. Начальник сел со мной на завалинке, сигаретой угостил, курим, а молодой все вертится, похоже, девчат высматривает. Эту потаскуху, Янку, на свое несчастье, наверное, запомнил, смеется только и говорит, что пойдет проведать тещу. Тут я вскакиваю и громко говорю, что лучше я ее сюда позову, в хате-то душно. А он сам пошел. Меня аж в жар бросило. Через некоторое время открывается окно и тот, молодой, кричит, будто моя жена приглашает начальника отведать простоквашки. Я подумал про себя: может, это и к лучшему, утолят жажду, молодой убедится, что девчат нет дома, и уедут себе восвояси.

Заходим в сени. Лестница стоит, на чердаке тихо. Милиционеры пьют себе простоквашу, и в этот момент на крыше раздается вдруг стук, как будто бы кто-то во время танца ногой притопнул. У меня аж сердце замерло. Жена для отвода глаз начала греметь кастрюлями, но они-то все равно слышали. Так вот, начальник допивает спокойно простоквашу и говорит: «Наверное, кот спрыгнул». Я обрадовался и поддакиваю: конечно, кот. Жена тоже подтверждает. А молодой свое: «Ну это мы сейчас проверим». И идет к лестнице. Я в зеркало не смотрелся, не знаю, но если я и поседел, то как раз тогда, когда тот милиционер шел к лестнице. Лезет по ней, улыбается, и как только поднимется еще на одну перекладину, у меня от страха замирает сердце и я вижу перед собой мою дочурку, убитую, в гробу… Что-то трахнуло, и тот, молодой, сполз тихонько по лестнице вниз, без стона. Долго еще из него кровь булькала, а чернявый сержант потом его ногой пнул, уже мертвого…

— А когда раздались выстрелы, что сделал старший сержант, ну тот, начальник милицейского участка? Как он себя повел? — вмешался Карный.

— Я видел только, что он рванул затвор автомата, вроде бы приготовился стрелять, а потом его ранило, и он выбежал из дому.

— А стрелял он или нет?

— Не знаю. Я от всего этого чуть было с ума не сошел, представлял все время свою дочурку мертвой, но бог смилостивился…

— Ну а те, на чердаке, что они делали дальше?

— Бросились вдогонку за начальником, стреляли. В дом вернулся потом только тот сержант и под страхом смерти пригрозил, чтобы мы полдня из избы носа не высовывали. «Мы сюда еще раз наведаемся, — сказал. — А за этим холуем, — и он пнул ногой убитого, — придут органы безопасности и заберут его. Тогда скажете им, что настоящее Войско Польское поступит так с каждым большевиком».

Пока не приехали солдаты и милиция, я из дому не выходил. Боялся. Велел жене того молодого милиционера накрыть простыней, а сам привязал Янку к спинке кровати, взял в руки вожжи… Вот и все. Вы спрашивали, что произошло? Большое несчастье: погиб человек, я потерял дочь, а меня самого ждет тюрьма; хозяйство пойдет прахом, а семья — с котомкой по миру… Беда надо мною стряслась.

9

Рейтар всегда был осторожен, но этот схрон он оберегал как зеницу ока. Кроме него о нем знали лишь Здисек и Угрюмый. Их он строго-настрого предупредил, что, если хоть кому-нибудь из отряда пикнут об этом, им несдобровать. Рейтар заглядывал сюда только по особым случаям: два, самое большое три раза в году. Но уж если приходил, то все знали, что пробудет там по меньшей мере несколько недель. Он никогда не добирался сюда прямиком, а кружил по запасным схронам в окрестностях, заметая за собой следы.

О выбранном им месте для схрона можно было только мечтать. Кто бы мог догадаться, что Рейтар скрывался в Лапах, в самом центре города, да еще по соседству с отделением госбезопасности и милицией?!

Ольга жила в небольшом одноэтажном доме. От любопытных взоров его закрывал со стороны улицы глухой, выкрашенный в коричневый цвет сплошной забор из досок. Вокруг дома — одичавший, заброшенный сад, заросший лебедой, покрытыми пылью крапивой и лопухами, с разросшимися кустами сирени, крыжовника и смородины. По обшитым досками стенам дома вился дикий виноград, сквозь который едва виднелись маленькие окошки. Картину дополняли старые раскидистые яблони, груши и одичавшие сливы.

Сзади к дому примыкала маленькая пристройка, служившая хозяевам кладовкой. Из кладовки вел скрытый ход в погреб, в котором имелся заставленный бочками потайной выход в сад. Отсюда в случае опасности можно было пробраться через бурьян на картофельные грядки, а далее — на поля, затеряться среди похожих друг на друга домиков железнодорожного поселка или уйти по болотам в лес.

Имелось и еще одно достоинство у этого дома — его хозяйка была портнихой. К ней часто приходили люди со всего городка, а это в определенной степени гарантировало безопасность убежища.

Рейтар любил контрасты и придерживался принципа, что там, где бывает много людей, легче надежнее укрыться. Кто бы мог предположить, что в доме, который часто посещают различные люди, может скрываться посторонний. Хозяйка и ее редкий, но оттого еще более желанный гость воспользовались этим обстоятельством, продумали все до мельчайших деталей, и до сих пор схрон действовал безотказно.

Рейтар наткнулся на эту квартиру, а вернее, на Ольгу случайно. Летом сорок шестого года он пришел сюда к портному. Кто-то порекомендовал ему его как единственного на всю округу мастера, который шьет бриджи. Однажды вечером он со Здисеком явился к портному.

Дверь отворила женщина. В сенях было темно. Узнав, по какому делу они пришли, сказала, что муж болен, но все же пригласила в комнату. Зажгла керосиновую лампу. Желтый свет осветил сначала лицо, а затем и всю фигуру хозяйки. У Рейтара перехватило дыхание, и на миг он лишился дара речи: такую красавицу он видел впервые. Особенно хороши были волосы: густые, цвета потемневшей меди, они были заплетены в длинную косу. Женщина была выше среднего роста. Атласный темно-голубой халат плотно облегал ее стройную фигуру, высокую пышную грудь, а поясок перехватывал тонкую талию. На ногах были шелковые тапочки, отделанные белым кроличьим мехом. Красавица держалась естественно и непринужденно. Она поставила лампу на стол и прошла в другую комнату.

Находясь под впечатлением необыкновенной красоты хозяйки, Рейтар, ожидая ее возвращения, даже фуражку снял, хотя он отвык от этих условностей за время своих скитаний по лесам, и пригладил рукой кудрявые непослушные волосы. Удивленный необычным поведением своего командира, Здисек, правда с большой неохотой, проделал то же самое.

Между тем время шло, а хозяйка не возвращалась. Ждали молча, невольно вслушиваясь в монотоннее тиканье больших настенных часов и назойливое жужжание огромной мухи, бьющейся о стекло лампы. Вдруг скрипнула дверь. Вместо хозяйки вышел портной. Ссутулившийся, с воспаленными, видимо от высокой температуры, глазами, очень худой, на первый взгляд он казался старцем. Однако, присмотревшись внимательнее, можно было заметить в этом больном человеке следы былой силы. Разница между мужем и женой была настолько очевидной, что Рейтар невольно привстал с табуретки. Хозяин, которого душил сухой кашель, извинился, что заставил себя ждать. Не проявляя интереса к тому, с кем имеет дело, мастер снял мерку с Рейтара, провел пальцами по габардину, похвалил материал и назначил примерку через неделю.

Хозяйка так и не появилась. Портной подошел к двери, ведущей в сени, как бы говоря, что все дела на сегодня закончены, и Рейтару ничего не оставалось, как попрощаться и уйти.

С того момента Рейтар думал, что сойдет с ума от нахлынувшей на него страсти. Его неудержимо тянуло к этой женщине. При малейшей возможности он умчался в Лапы. Оставлял коня в роще, привязав его к дереву, и незаметно подкрадывался к дому портного. Вначале он приходил, чтобы узнать, когда будут готовы бриджи. Потом уже не о чем не спрашивал. Приходил, тихонько стучал в окошко, и Ольга впускала его в дом. Он садился всегда на одно и то же место за столом, подпирал подбородок руками и молча наблюдал, как она хлопочет по хозяйству. Ольга почти не разговаривала с ним. В доме кроме больного мужа, ее маленькой дочки, жила еще какая-то старушка. Ольга почти не спала по ночам. Возвращаясь от метавшегося в бреду мужа, который все время звал ее, кормила грудью плачущую двухмесячную дочурку. И когда бледный, едва проступавший рассвет извещал о том, что ночь уже прошла, Рейтар вставал, поправлял ремень, брал в руки фуражку и говорил:

— Ну, мне пора…

Ольга обычно ничего не отвечала, выводила его в сени и стояла у порога до тех пор, пока он не уйдет. Рейтар на прощание целовал ей руку и не оглядываясь быстро скрывался за углом.

В ту ночь все было как обычно. К рассвету в доме все стихло. Уснула старушка, сморил сон и больного мужа, спала, насытившись материнским молоком, крохотная дочурка. В этот раз Рейтар засиделся дольше обычного.

— Ну, мне пора…

Ольга поправила волосы и пошла открывать дверь. Выпала обильная роса, было сыро и тепло. Пряный запах цветков левкоя одурманивал. Ольга, открыв дверь, встала на пороге, опершись спиной о дверной косяк. Рейтар взял ее руку и прикоснулся к ней губами. Нежная, белая кожа пахла детскими пеленками и молоком. У него закружилась голова. Он продолжал целовать ее руку, отодвигая все выше широкий мягкий рукав атласного халата. Почувствовал вдруг, как ее ногти вонзились ему в ладонь. Поднял глаза. Ольга стояла выпрямившись, с закрытыми глазами, слегка приоткрытые алые губы дрожали, словно жаждали поцелуя. Рейтар притянул Ольгу к себе, обнял и страстно поцеловал.

Спустя неделю портной умер. Ольга осталась с дочуркой и старушкой, дальней родственницей, которая помогала ей ухаживать за ребенком. Вдова занялась шитьем. Ока сторонилась людей, ни с кем не поддерживала близких отношений, не ходила к соседям. Ее считали чудачкой и перестали ею интересоваться. Шила она немного, но хорошо, в срок, поэтому клиенток у нее было достаточно. Заработанных денег вполне хватало, чтобы содержать дом. К тому же Рейтар завалил ее всем. О том, что Рейтар находится в банде, Ольга узнала уже в первую ночь их любви. Осуждала ли она его? Ровно на столько, на сколько боялась за его жизнь. Любила его страстно и искренне, поэтому все, что он ей ни говорил, принимала целиком и полностью на веру. Ольга принадлежала к тем женщинам, для которых ничего, кроме их любви, не существует. Никогда и ни о чем не расспрашивала и не просила она Рейтара — просто была счастлива, что он рядом. Когда он появлялся у нее дома, а в последнее время это случалось все реже, Ольга грела воду в большом чане, чтобы возлюбленный мог помыться. Устав от постоянного напряжения, Рейтар засыпал мертвецким сном и спал порой по двое суток подряд. Ольга прятала его в кладовке, где за побеленной дощатой перегородкой стояли кровать, небольшой стол, несколько стульев. Здесь Рейтар и проводил все время, когда бывал у Ольги. Старая тетка была настолько предана Ольге, что от нее ничего не скрывали.

Вот уже три года продолжалась их любовная связь.

После смерти Молота, отсидев некоторое время в различных схронах, Рейтар решил переждать месяц у Ольги. Условившись, как поддерживать связь, главарь отправил Здисека в схрон, а сам ночью пробрался к Ольге. Тихонько поскреб по стеклу окна. Через минуту дверь бесшумно отворилась, и Ольга бросилась ему на шею.

Сквозь сон Рейтар почувствовал на себе пристальный взгляд. Открыл глаза. Ольга смотрела на него широко открытыми глазами. В ярком свете луны, проникающем в чердачное окно, он увидел на ее щеках слезы. Время от времени она осторожно смахивала их пальцами, одновременно откидывая назад непослушные волосы. Некоторое время лежали молча.

— Не люблю, когда ты плачешь. Никогда больше не делай этого при мне.

— А знаешь, почему я плакала?

— Я не переношу плача, потому что не умею утешать.

— И меня тоже?

— К сожалению.

— Значит, догадываешься?

— Думаю, что да.

— Ну и что ты на это скажешь, Влодек? Глядела на тебя спящего, и так мне стало жалко тебя. Исхудал за последнее время, почернел.

— Я всегда был смуглый.

— Перестань шутить. Как долго это может еще продолжаться? Ведь, по правде говоря, я о тебе почти ничего не знаю. Не знаю, где ты находишься, что делаешь, как тебе там живется. Одна только тоска, бессонные ночи и всепоглощающий страх. В последнее время писали в газетах и передавали по радио о каком-то Молоте, которого где-то там убили. Боже милостивый, сколько страху я натерпелась, пока ты не постучал в окно!

— За меня не бойся. Со мной у них это так легко не пройдет.

— Пуля не выбирает. И что я без тебя буду делать? Ты об этом-то хоть задумывался?

— Я люблю тебя, Оля.

— Влодек, когда же мы наконец заживем по-человечески? Когда перестанем прятать от людских глаз нашу любовь? О боже, как бы я хотела, чтобы ты в воскресенье, надев черный праздничный костюм, взял меня под руку и повел в костел, чтобы все люди смотрели на нас. Ответь, когда же так будет?

Рейтар молчал.

Она продолжала:

— Малышка подрастает. Ей уже три с половиной года. Умненькая такая. Самое время, чтобы она увидела тебя, привыкла к тебе, признала бы своим отцом… Время летит, а мы живем как грешники. Может, это расплата за ту нашу первую ночь, когда он был жив, помнишь?

— Какая чепуха.

— Я порой очень боюсь. Лежу ночью одна. Малышка и тетка спят, а мне мерещатся разные призраки, Муж-покойник ходит, кашляет, швейная машинка стрекочет…

— Глупышка моя.

— Сделай же наконец что-нибудь, иначе я с ума здесь сойду без тебя. Забери меня с собой, что ли. У меня уже нет сил, нервы не выдерживают. Когда же все это кончится?

Рейтар потянулся за сигаретами, закурил.

— Ты прекрасно знаешь, что я делаю для тебя все, что в моих силах. Спрашиваешь, когда все это кончится? Может быть, даже скорее, чем мы это себе представляем. Я знаю, политика тебя не интересует, но скажу: когда победит Запад — победим и мы. Вот тогда я выйду из леса и мы пойдем с тобой под руку в костел как муж и жена. Оленька, хочешь стать моей женой?

— Влодек, любимый!

— Ну, тогда готовься к свадьбе.

— О чем ты говоришь? В нашем-то положении?

— Самое позднее — осенью и поженимся. Готовь фату.

— Вдове в фате венчаться не положено.

— Тогда обойдешься без нее. И больше, прошу, не плачь при мне. Увидишь, все будет хорошо. В крайнем случае уедем за границу. Не волнуйся, любимая, я никогда тебя не брошу, никогда…

Заканчивалась пора уборки урожая, а Рейтар все еще не давал банде сигнала к возобновлению действий. В соответствии со своим первоначальным планом он решил выждать до тех пор, пока не только усыпит бдительность Элиашевича, но и даст отоспаться, набраться сил своим людям. Сам тоже отдыхал. В коротких донесениях, которые он время от времени находил в тайниках, не содержалось особых новостей. Его люди спокойно отсиживались в схронах, не было ни одного случая провала. Элиашевич и воинские подразделения тоже как бы притихли. Воспользовавшись затишьем, Рейтар отправился на встречу с ксендзом Патером.

У него было два повода для встречи с ним. Первый — организационного порядка: речь шла о Молоте и братьях Добитко, второй — сугубо личный: Рейтар намеревался договориться с ксендзом, где и как он обвенчает его с Ольгой, так как хотел сдернуть данное ей слово и, самое позднее, осенью сыграть свадьбу. В свою очередь ксендз тоже искал встречи с главарем. Об этом Рейтар узнал через связных Угрюмого.

Опасаясь, что село Побеле могло находиться под пристальным наблюдением органов госбезопасности, Рейтар ждал подходящего момента. Наконец такая возможность представилась.

По случаю поста в Ходышевский костел съехались со всех окрестностей ксендзы, и ксендз. Патер тоже. В Ходышев валили толпы людей. Среди них легко мог затеряться изменивший свой внешний облик Рейтар. Пост начался в пятницу и должен был закончиться в воскресенье.

И вот в пятницу вечером Рейтар, переодетый в форму железнодорожника, в темных, в железной оправе, очках, опустился на колено у исповедальни ксендза Патера. В таком виде его даже вблизи было трудно узнать. Поэтому ничего удивительного, что ксендз, осенив крестом сквозь решетку припавшего на колено железнодорожника, приготовился выслушать его грехи.

— Говори, сын мой, доверь богу, что у тебя на душе.

— Об этом позже. Есть более важные дела. Посмотрите на меня внимательно. Может, узнаете?

— А, это ты.

— Собственной персоной. Мне передали, что вы хотели встретиться со мной.

Ксендз, сидя в своей черной клетушке, с тревогой оглядывался вокруг, но поблизости никого не было.

— Хотел, но теперь это бесполезно. Слишком поздно, сын мой, слишком поздно. В любой момент можно ожидать самого худшего.

— Что слишком поздно? О чем вы говорите?

— О семье Добитко. Я хотел, чтобы ты повлиял на них, охладил своим авторитетом их отроческую запальчивость, предостерег от необдуманных поступков. Но теперь уже поздно.

— Почему поздно? Не можете подробнее объяснить?

— Ты знаешь, что я в основном исполняю свой долг священнослужителя, а остальной мир интересует меня постольку, поскольку он служит богу и его деяниям…

— Поконкретнее, у меня мало времени.

— Если конкретно, то я боюсь, сын мой, что в своем неблагоразумии эти отроки наговорят на меня несусветные вещи. А ты прекрасно знаешь, что с Молотом меня, кроме долга священника, ничего не связывало. То, что доставал ему пару раз несколько метров габардина, немного провианта или сигарет, не говоря уже о лекарствах, я делал из чисто гуманных побуждений… Горячие же эти отроки…

— Вы о братьях Добитко?

— О них, о них! Я же говорю тебе, что боюсь: в любой момент меня могут арестовать.

— За что?

— Разве ты не знаешь, что они явились с повинной в отделение госбезопасности?

Это известие настолько ошеломило Рейтара, что он рухнул на второе колено, да так сильно, что скривился от боли и злости.

— После смерти Рымши они явились в отделение госбезопасности в Ляске, вернее, их привела к Элиашевичу мать.

— Вот сука!

— Не сквернословь, сын мой. Ты в храме божьем.

— Где же они теперь сидят — в Ляске или Белостоке? Небось развязали языки?

— А вот этого-то я, сын мой, не знаю. Звал тебя давно, хотел, чтобы ты повлиял на них. Теперь в любой момент за мной могут прийти.

— Не беспокойтесь. Если бы им было известно, давно бы уже пришли. Видать, братья молчат. Но все равно дело это серьезное.

— Советую тебе, сын мой, затаиться на какое-то время, уехать отсюда, переждать. Не грешно и уступить превосходящей тебя силе.

— Не так-то это просто. А что нового в мире? На Западе?

— На Западе, можно сказать, без перемен…

— Какие новости из Берлина, есть ли там какие-либо изменения?

— К сожалению, я не пророк. Но, судя по тому, что передают по радио, обстановка там напряженная. Побереги себя, сын мой, ты еще нужен Польше. Уезжай куда-нибудь на время, не подвергай опасности себя и других.

— За меня не беспокойтесь, я сам знаю, что делать. Я не из тех, кто при первой же опасности удирает, безвыходных ситуаций у меня не бывает. К вам есть еще личная просьба — хочу жениться, создать семью. Вот поэтому-то и прошу вас как старого знакомого оказать мне услугу — обвенчать нас. Можно это будет организовать?

— А хорошо ли ты все обдумал? Нужно ли в твоем положении создавать семью? Времена и обстановка тревожные.

— Так что, советуете продолжать просто сожительствовать с ней?

— Не вкладывай в мои уста слов, которых я не произносил, не приписывай мне мысли, которой у меня и в помине нет.

— Ну так, обвенчаете нас или нет?

— Не в моих силах отказаться исполнить долг священника.

— Я рад, что и на этот раз мы пришли к согласию. А венчаться надо обязательно в костеле?

— Господь повсюду с нами, сын мой.

— Понимаю. Поэтому, когда потребуется, я дам вам знать.

— Только, ради бога, будь осторожен, сын мой.

— Не волнуйтесь. У меня к вам еще одна просьба. Нет ли у вас возможности установить связь с Западом? Может, через какого-нибудь ксендза или через посольство? Вы ведь бываете в Варшаве.

— Да откуда же, сын мой! Прошу тебя, не втягивай меня в эти дела! Во-первых, я в них совсем не разбираюсь, а во-вторых, сейчас, в моем положении, когда в любой момент меня могут арестовать?

— Ну хорошо, хорошо. Что-то в последнее время вы стали чересчур трусливы.

— Человек несовершенен, сын мой, и ему свойственны недостатки.

Обходя стороной оживленные дороги и держась поближе к берегу реки, Рейтар направился в сторону Лап. Он делал лишний крюк, чтобы обезопасить себя. Небольшая болотистая речушка вела через село Петково прямо к реке Нарев, где и заканчивала свой короткий бег. Рейтар остался не удовлетворенным от встречи с ксендзом. Он почувствовал, что либо Патер перепуган, либо по каким-то другим причинам не проявлял особого желания к дальнейшему сотрудничеству. А ведь Рейтар хорошо помнил, как в прошлом этот ксендз посещал их лесные отряды, отправлял полевые богослужения, произносил проповеди, призывающие к борьбе с большевизмом. В его приходе всегда можно было укрыться, пополнить отряд провиантом и людьми, да и сам костел в Побеле неоднократно служил конспиративным пунктом связи. По сей день у стоящего рядом с костелом огромного креста у Рейтара был один из тайников. Перепугался ксендз, это уж точно. Если Элиашевич доберется до него, то ему несдобровать. Проклятые братья Добитко! Неужели выдадут всех? Раз явились добровольно, то выдадут, можно не сомневаться. Да, но что они знают конкретно? В данный момент немногое. Знают несколько старых, уже заброшенных схронов, могут рассказать о них, невелика потеря. Что еще? Людей знают. Да, это уже похуже, ведь органы могут устроить засады. Надо немедленно оповестить людей и категорически запретить им посещать родные места. Слава богу, что конспиративной сети они не знают. Поэтому органы не доберутся до нее, не внедрят своих агентов. А Кракусу надо врезать. Такая важная новость и доходит с таким опозданием. Чем занимаются его связные? Разложились небось, сидя в схронах, животы под перинами греют, а о своих обязанностях забыли. Самое время начать действовать — лето кончается, урожай собран.

Крестцы ржи, которые навели Рейтара на эту мысль, стройными рядами стояли вдоль всего его пути. Он шагал, засунув руки в карманы, внимательно оглядываясь по сторонам, далеко обходя густые заросли и овраги. Осторожно перейдя большак, миновал справа мерцающее огнями село Петково. В ночной тиши не было слышно никаких звуков, кроме доносящегося издалека спокойного побрехивания собак.

За Петково начались заболоченные луга и глубокие, поросшие камышом топи. Вспаханные поля остались по ту сторону большака. От болот потянуло холодом и гнилью. Под ногами хлюпала вода… Да, лето кончается. А как там мои управились с жатвой? Помог им кто, а может, наняли кого? Мать, наверное, горюет, что хозяйство приходит в упадок, Лидка надрывается от работы. Если бы был жив отец…

Старик Миньский, отец Рейтара, умер во время гитлеровской оккупации, и похоронили его не так, как подобало богатому шляхтичу. Поминки тоже справили не ахти какие, хотя сын и не пожалел кабана и выставил несколько бутылей самогону. Люди вспоминали старика Миньского по-всякому. До войны он долгое время служил старостой в гмине. Поэтому был известен на всю округу. С ним считались и ксендз, и помещик, и полицейский. У старосты была широкая натура, любил выпить, имел слабость к лошадям. Сына воспитывал в строгости, готовил к работе в хозяйстве, но тот заупрямился и после окончания гимназии поступил в военное училище. Если и простил ему старик своеволие, то только потому, что тот избрал кавалерию. Однако, когда сын вернулся домой после сентябрьской кампании^[14] и отцу удалось спасти его от лагеря для военнопленных, старик, который заметно сдал за это время, решил приучить его к хозяйству. Но и на сей раз у него ничего не вышло из этой затеи.

Молодой Миньский с головой ушел в подпольную деятельность. Вскоре он стал командиром отряда самообороны всего повята. Все чаще в просторной, заросшей лиственницами усадьбе Миньских в Вальковой Гурке начали появляться одетые по-городскому молодые парни. Уединялись, спорили, выезжали на боевые операции, проводили учения. Старик Миньский не попрекал сына. Он думал, что тот борется за Польшу. По правде говоря, его удивляло, что эта борьба часто выливалась в пустую болтовню, в пьянку до упаду и стрельбу в воздух, но он ведь знал жизнь и мог понять грехи молодости. Валькова Гурка, расположенная вдали от основных дорог, скрывала подпольную деятельность сына от глаз немцев, которые редко наведывались в эти края. Не послушал Рейтар отцовского предсмертного наказа заняться хозяйством — голова у него была забита тогда совсем другим. Поэтому после смерти отца, хотя он и остался единственным наследником самого крупного в округе хозяйства (несовершеннолетняя сестра была не в счет), занимался им еще меньше, чем раньше.

Война заканчивалась. Армия Крайова готовилась к осуществлению плана «Буря». Перед подпоручником Рейтаром была поставлена задача захватить Ляск и провозгласить там власть, которая должна подчиняться Лондону. Заботы по хозяйству легли на плечи матери.

За короткий период между отступлением немцев и приходом Советской Армии в Ляске установилась власть, которая признавала лондонское эмигрантское правительство. Подпоручник Рейтар, возглавлявший отряд самообороны, успел даже создать повятовый полицейский участок. Но эта власть продержалась всего несколько дней. Первый советский военный комендант Ляска, не очень-то разбиравшийся в местных делах, относился к ней даже терпимо. Но, когда из Белостока приехали представители Польского комитета национального освобождения и привезли с собой воззвания и полномочия, все встало на свои места.

Под покровом ночи Рейтар увел верных ему людей в лес и оказался по другую сторону баррикад с новой, народной властью. Не прошло и нескольких месяцев, как сверкающий клинок сабли подпоручника Рейтара обагрился кровью. Первого секретаря повятового комитета ППР в Ляске местного каменщика Грабского Рейтар зарубил собственноручно натренированным, косым ударом сабли. С тех пор его домом стал лес. А тот, родной, окруженный лиственницами, с каждым днем приходил в упадок. Зарастали сорной травой поля, ушли от Миньских батраки, не получавшие оплаты за труд, а скот и лошадей пришлось продать, чтобы заплатить налоги и сдать обязательные поставки. На огромной, богатой в прошлом усадьбе в одиночку хлопотала старая, немощная мать. Сестра Лидка бросила все и уехала к родне в Варшаву.

Рейтар время от времени наведывался домой. Но эти визиты становились все более опасными, а потому редкими. Если в первые годы после освобождения, когда окрестности Вальковой Гурки почти полностью контролировались подпольем, Рейтар мог спокойно, даже всем отрядом, нагрянуть домой, то теперь едва он появлялся в этих местах, как Валькова Гурка сразу же блокировалась органами госбезопасности. Один раз он едва не попал в засаду, хитроумно устроенную Элиашевичем. В другой раз ему пришлось вступить в перестрелку с армейскими подразделениями и органами госбезопасности неподалеку от собственного дома. Из-за него у матери не было ни минуты покоя. Часто, причем в любое время суток, в дом Миньских могли нагрянуть с обыском. Взбешенный этим, Рейтар предпринимал попытки защитить свое родное гнездо. Дикими налетами жег, разорял дотла окрестные милицейские посты, устраивал в отместку засады на Элиашевича и его людей, но со временем вынужден был от этого отказаться — у тех было больше сил. Он пришел к выводу, что, чем дальше будет держаться от дома, тем скорее мать оставят в покое. Эта тактика оказалась верной, поскольку в последнее время, как ему доносили, Элиашевич и его люди все реже заглядывали в Валькову Гурку.

Впервые после войны Рейтар и Элиашевич встретились в июне сорок пятого года в Чешанце. Рейтар, переодетый в штатское, вместе со своей охраной приехал в городок, чтобы побродить по ярмарке, поговорить с людьми, а при случае и приглядеть для своего эскадрона несколько хороших лошадей. Элиашевич же возвращался через Чешанец домой.

Его далекий боевой путь шел от поселка Ленино до самого Берлина. Часто писал матери письма, но еще не видел ее. Случилось так, что прослужил всю войну в первом пехотном полку, и вместе с полком сразу же по возвращении с фронта был переброшен в район Белостока, почти что в родные края — в Бельский повят. Вскоре их должны были демобилизовать: ведь война-то закончилась. А пока поручник Элиашевич командовал ротой автоматчиков. Получив несколько дней отпуска, он решил наконец навестить мать. На чем был мундир из плотной хлопчатобумажной ткани, кирзовые сапоги, в руках — холщовый вещевой мешок, а в нем — всякая трофейная мелочь, матери в подарок. Крутился около крестьянских подвод, высматривая знакомых. Задержался, чтобы посмотреть живописную сценку покупки коня. Торг породистого, в яблоках, красавца жеребца, как видно, подходил к успешному завершению, так как продавец и покупатель ударили уже по рукам. Покупателем был не кто иной, как Влодек Миньский, которого Элиашевич видел последний раз в тридцать восьмом году, когда тот уезжал в военное училище. Подождав, пока Миньский рассчитался с мужиком, поручник подошел к нему сзади и хлопнул по плечу. Тот отскочил в сторону, но, сразу же узнав Элиашевича, рассмеялся и ударил картузом о землю.

— Ах, чтоб тебя черти взяли, Татарин. Откуда ты здесь взялся, басурман?

— Пора, мой дорогой, возвращаться домой.

— Да, самое время.

Они тепло обнялись. Купленного коня Миньский передал одному из своих сопровождающих, которого Элиашевич принял за батрака. Не успел и глазом моргнуть, как Миньский затащил его в частный кабак. Уселись за стол. Тут же появилась литровая бутыль самогону, круг домашней колбасы и миска соленых огурцов. Миньский наполнил стаканы.

— За твое здоровье, Томек!

— За твое, Влодек!

— За встречу.

Выпили. Элиашевич закусил огурцом. Миньский понюхал хлебную корку. От крепкого зелья на мгновение перехватило дыхание, мысли путались. Они молча глядели друг на друга. Миньский снова наполнил стаканы.

— Ну, будь здоров!

— Будь!

— За то, что мы остались живы.

— За это стоит выпить.

Затем Миньский спросил:

— Ты что, у Берлинга служишь?

— Как видишь. А ты как живешь?

— По-разному.

— Хозяйством занимаешься? Я видел, хорошего коня купил.

— Да, ничего. А с хозяйством по-всякому бывает. А ты чем думаешь заняться?

— Не знаю. Пока еще служу, а когда демобилизуют, посмотрим.

— Вернешься сюда?

— Скорее всего, да. Мать зовет. А как твои домочадцы?

— Отец умер два года назад… А мать пока держится.

— О Кейстуте что-нибудь слышал?

— Он на Западе, у Андерса. Вот уж кому повезло! Забот не знает, живет себе припеваючи.

— Ты так думаешь? Разные ведь слухи ходят.

— Большевистская пропаганда! Послушай, Татарин, а ты ведь, кажется, был на Востоке, да?

— Был. А что?

— Да просто я немного удивлен,, что тебя там уму-разуму не научили. На твоем месте я бы давно на них рукой махнул.

Лицо Миньского вдруг стало неприятным и злым. Дрожащей рукой он наполнил стаканы. Элиашевич чувствовал, как самогон ударяет ему в голову. Миньский с мрачным выражением лица поднял стакан. Элиашевич попытался возразить:

— Может, хватит? Чертовски жарко.

— Ты что, после стольких лет разлуки не выпьешь со школьным товарищем? Кто знает, может, такой случай нам больше уже и не представится. Будь здоров!

— Будь! Послушай, Влодек, я не люблю, когда несут всякую чепуху, вроде той, которую ты только что сказал. Не люблю, понимаешь? Что ты можешь знать об этом?

— Да ладно. Задурили тебе голову, вот и все. — Миньский на какое-то время замолчал, снова наполняя стаканы. — Послушай, Томек. Ведь, в конце концов, мы с тобой приятели, если не сказать больше. Поговорим серьезно. Будь здоров!

— Будь здоров! Что же, можем и поговорить.

— Тогда слушай внимательно. У меня есть к тебе предложение: вступай в наши ряды.

— Что значит «в наши ряды»? Что ты имеешь в виду?

— А что слышал. Вступай в наши ряды, в настоящее Войско Польское. Ты знаешь, какая у нас сила? Наши люди везде, даже здесь, в этом кабаке. В лесах находятся целые бригады, с орудиями, пулеметами. Многие из ваших служат нам верой и правдой. Не будь наивным. Вот увидишь, как только Запад выступит, от большевиков только пух и перья полетят. Подумай, старина, что у тебя с ними общего? Махни на все рукой и уходи с нами в лес. Я за тебя поручусь, тебе все простят, получишь приличную должность. Ну, за твое здоровье!

Элиашевич вмиг протрезвел. Только теперь он понял, с кем имеет дело. Но не подал виду. Ни один мускул не дрогнул на его смуглом лице. Осмотрелся вокруг. Где до этого были его глаза?! За каждым столиком сидело по четыре парня в полувоенной форме, которые внимательно следили за Миньским и ждали только его сигнала. Ну и попал же он в переплет! Элиашевич поднял стакан и чокнулся с Миньским. Несколько капель зеленоватой жидкости пролилось на скатерть.

— За твое здоровье!

Миньский не отступал:

— Ну так что, старина, договорились?

— Подожди немного, ты всегда порешь горячку, а тут без пол-литра не разберешься.

— Таким уж уродился. Пойми, Томек, я к тебе со всей душой, потому что не желаю тебе зла.

— А думаешь, я тебе желаю? Эй, хозяин! Принеси-ка еще поллитровку. Пить так пить. Верно?

— Ей-богу, Татарин, ты мне нравишься. Был отличный парень. Таким и остался. Эй, гармонист, сыграй-ка что-нибудь наше!

Гармонист растянул мехи, и понеслись звуки популярной мелодии. На столе появилась еще поллитровка. Элиашевич расплатился. Разморенный алкоголем, осоловевший Миньский подпевал гармонисту. Элиашевич в это время лихорадочно думал, как бы отсюда поскорее уйти. Он наполнил стаканы, молча поднял свой. Миньский выпил. Зазвучала новая мелодия. Элиашевич не забывал наполнять стаканы, надеясь, что Миньский опьянеет и он сможет наконец-то уйти.

Миньский не отказывался от выпивки. Раскачиваясь на стуле, барабанил пальцами в такт музыке по столу и подпевал.

Элиашевич чувствовал, как пристально следят за ними дружки Миньского, поэтому старался по возможности изображать, что вдрызг пьян. Пододвинув полный стакан Миньскому, потормошил его за плечо, но тот, засыпая от сморившего его алкоголя, отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

Демонстративно покачиваясь из стороны в сторону, Элиашевич встал, последним усилием воли выпил целый стакан, а затем, оставив на стуле свой вещевой мешок и фуражку, пошатываясь, медленно направился к выходу. Он шел не оглядываясь. Никто его не задерживал. В дверях путь ему преградил детина двухметрового роста. Умышленно споткнувшись, Элиашевич закачался и уперся руками в великана. Нащупал, что под пиджаком у того автомат. Великан снисходительно, как перышко, отстранил его. Элиашевич икнул и, сделав вид, что его тошнит, прикрыл рот рукой. Великан не только освободил проход, но еще и посоветовал:

— Идите во двор, пан поручник, и суньте два пальца в рот.

Как только Элиашевич оказался за порогом, у него и впрямь начался приступ рвоты, после чего ему стало легче. Он постоял, прислушался. Через открытые двери кабака доносились пьяные голоса. Тень стоявшего, широко расставив ноги, богатыря маячила в освещенном дверном проеме. Рядом никого не было. Вытащив пистолет, осторожно проскользнул вдоль стены. За углом тоже никого не было, а перед ним — сад, дорожка между двумя заборами и спасительная темнота.

В который уже раз восстанавливая в памяти свою встречу с Элиашевичем, Рейтар пересек шоссе, а это говорило о том, что река рядом. Близился рассвет. Летняя ночь окрасилась в серые тона, на востоке занималась бледная заря. Рейтар вышел на берег и остановился в условленном месте, окруженном тремя старыми ивами. Здисек, который скрывался по ту сторону реки в селе Ковале, должен был приплыть к нему на лодке. Рейтар прислушался. Было тихо. Противоположный берег, окутанный предрассветным туманом, утопал во мраке. Рейтар приложил руки к губам и, умело подражая сове, прокричал три раза. Через некоторое время он повторил условный сигнал. Потом вытащил пистолет и спрятался за ивой, внимательно наблюдая вокруг и чутко прислушиваясь к тишине. Зашелестел камыш, затем послышался всплеск воды.

Из тумана показалась лодка, которой управлял человек с шестом. Лодка пристала к берегу. Из нее выпрыгнул Здисек. Укрыв лодку в камышах, он стал беспокойно озираться вокруг. Рейтар появился неожиданно со стороны реки.

— Вы, командир, всегда застаете меня врасплох! У меня аж душа в пятки ушла.

— Лучше дважды проверить, чем один раз ошибиться. Ну, как дела?

— Разрешите доложить: Рысь в прошлое воскресенье угодил в перестрелку с милиционерами. Одного из них убил, другой удрал.

— Я ведь говорил, чтобы сидели тихо — никаких авантюр, никакой стрельбы без моего приказа. Ну и врежу я этому Рысю. Потери были?

— Сработал чисто, вовремя отошел.

— Где и как это произошло?

— Случайно, пан командир. Рысь, Зубр и Акула скрывались в окрестностях Згожеле. В воскресенье решили зайти в один дом. Сидят себе на чердаке и вдруг слышат, что к усадьбе подходят мильтоны. Их было двое. Этот Ставиньский, а с ним еще какой-то, молодой. Прошли в дом. Ставиньский что-то сказал хозяину, а молодой в это время полез по лестнице на чердак. Неизвестно, за каким дьяволом. И когда показалась его голова, Рысю не оставалось ничего другого, как размозжить ее.

— А что со Ставиньским?

— Удрал.

— Жаль. Раз уж подвернулся, надо было уложить и его. Солдаты были?

— Были. С собакой двинулись по следу. Но у них ничего из этого не вышло. Рысь, старая лиса, покропил следы керосином.

— Хозяина забрали?

— Всю семью.

— А где Рысь?

— Ушел за железную дорогу, к селу Росохате.

— Что это их так далеко занесло? Ну да ладно. А как дела у других? Слышал что-нибудь?

— У остальных все спокойно. В округе — тоже.

— Спокойно? Солдаты местность не прочесывали?

— Да нет, пан командир.

— А за эти твои дурацкие донесения придется кому-то крепко надавать по шее. О братьях Добитко слышал?

— Так точно, пан командир.

— А что?

— Да то, что они сами явились в органы.

— Почему же ты мне об этом не докладываешь?

— Я не думал, что это так важно, пан командир.

— Сколько раз я тебе говорил, что ты должен докладывать мне обо всем, а я уж как-нибудь разберусь, что важно, а что нет!

— Слушаюсь!

— Что еще?

— Органы выпустили Кевлакиса.

— Это уже интересно. Когда?

— Давно, недели две назад, пан командир.

— И об этом ты тоже не докладываешь? Конспираторы, ядрена вошь! Ну ладно. Теперь слушай внимательно, а то рассветает, пора сматываться.

— Так точно, пан командир.

— С сегодняшнего дня прекратить тискать баб под периной. Завтра ночью по моему приказу введешь в действие нашу конспиративную сеть и передашь всем, что я объявляю сходку в Рудском лесу.

— Заре тоже?

— Я ведь ясно сказал: всем.

— Слушаюсь!

— Должны явиться все без исключения. И чтобы никто не увиливал. За это командиры групп несут персональную ответственность. К вечеру в субботу все группы должны быть на месте сходки в полной боевой готовности. По пути избегать всяких стычек. В воскресенье к четырем часам утра командирам групп явиться к старой смолокурне на совещание. Все. Понял?

— Так точно, пан командир.

— Да, вот еще что! Ты и Угрюмый со своими людьми встретитесь со мной в пятницу вечером, в десять часов, на перекрестке дорог у села Долубово, у придорожного креста. Знаешь это место?

— Так точно.

— Вопросы есть?

— Никак нет, пан командир.

— Не дай бог, если что-нибудь перепутаешь. А теперь вали отсюда.

Рейтар хлопнул Здисека по плечу и, несколько смягчая суровый тон, каким все время с ним разговаривал, улыбнулся на прощание. Польщенный этим, Здисек козырнул и побежал к лодке. Рейтар постоял еще немного, закурил, а потом берегом Нарева направился в сторону Лап.

10

В пятницу, как и было условлено, Рейтар встретился со Здисеком, а чуть позже — с Угрюмым и его людьми у села Долубово. Оттуда, выставив походное охранение, они двинулись в сторону Рудского леса, где неподалеку от старой смолокурни был назначен сбор всех участников сходки.

Рейтар шагал во главе группы. Ни с кем в разговоры не вступал. Думал об Ольге. Расставаясь опять неизвестно на сколько, он вновь напомнил ей об обещании до рождества обвенчаться с ней. Все время, пока они были вместе, он помогал ей добрым советом, заботился о ней, не жалел для нее денег. Однако он постоянно чувствовал, и это было приятно ему, что Ольге ничего на свете не надо, лишь бы быть вместе. Затем мысли его возвращались к настоящему: «Все-таки хорошо, что я поднял людей. Угрюмый привел всех. Сразу было видно, что жилось им неплохо — отъелись, хорошо обмундированы и вооружены. Угрюмый — кремень, у него никто не пикнет. Пожалуй, его я и назначу своим заместителем. Он будет держать всех в ежовых рукавицах. К тому же по возрасту он самый старший в отряде. Присвою ему звание хорунжего, и вообще надо будет отметить людей: кого наградить, кого повысить в чине.

Интересно, явятся ли люди Молота? Только чтобы этот Заря не задирал нос. Неизвестно, что с Ласточкой. Да, хорошо все-таки, что я поднял людей. С июня по август мы не провели ни одной серьезной операции, засиделись без дела. Ну, Татарин, готовься, опять схлестнемся. Интересно, чего Элиашевич хотел от Кевлакиса? Почему отпустил его так быстро? Может, завербовал? Ну теперь-то уж мы всерьез разгуляемся. Поделю людей на небольшие группы — так будет безопаснее, да и шуму можно будет больше наделать. Удобное жилье на зиму подготовлю, а может, и бункеры отроем? Рассредоточимся в округе; раз здесь ударим, раз там, пусть ищут.

Людей надо подбодрить, рассказать об Америке, о Западе, пополнить вооружение. И главное, не забывать об осторожности. Во что бы то ни стало убрать Элиашевича — он слишком много знает. Поручу это Угрюмому. Татарин — не дурак, наверняка захочет внедрить к нам агента. Надо предупредить людей, усилить их бдительность. — Посмотрел на часы. Уже половина одиннадцатого. Оставался один час до цели. Опять вспомнил об Ольге. В последнее время она еще больше расцвела. — Сыграем свадьбу — доставлю ей удовольствие. А может, рвануть на Запад, за границу, — золотишка немного есть, можно еще раздобыть… — Мысли перескакивали с одного на другое. — Братья Добитко сидят, а думали, наверное, что органы госбезопасности им спасибо скажут и отпустят. И с хозяевами схронов полный порядок — кто по доброй воле помогает, кто от страха. А если донесет кто из них — тому пулю в лоб, как дураку Годзялко. Вот только зачем Угрюмый убил его бабу? Это вызвало недовольство у шляхты. Надо продолжать настраивать братьев-панов против власти, особенно против колхозов — мужики темные, значит, податливые на слухи, ворчливые, гордые, а сами голые, как церковные крысы».

Прошли ручей. Еще метров двести — и они у цели. Рейтар приказал Угрюмому выставить охрану.

Старой смолокурней называли обгоревшие остатки затерянной среди дремучего леса избушки. Когда-то это была лесная сторожка или хата смолокура-отшельника; вокруг росла сосна высокоствольная, смолистая. Избушка стояла на небольшом пригорке, опоясанном сосновой рощей, густым ельником и можжевельником. Отсюда можно было легко пробраться в непроходимые болота, тянувшиеся вдоль Нужеца. Это созданное самой природой место облегчало как скрытный подход к нему, так и отход. Было оно удобным и для обороны.

Добравшись до смолокурни, куда к четырем часам утра должны были подойти командиры всех групп, Рейтар обговорил отдельные детали с Угрюмым и Здисеком и, завернувшись в защитного цвета брезентовую накидку, завалился спать под деревом: после длительной разлуки он хотел предстать перед своими людьми бодрым и отдохнувшим.

В то время как Рейтар, охраняемый преданным Здисеком, спал, Угрюмый со своими людьми, расставив караулы, приступил, воспользовавшись лунной ночью, к откапыванию двух тайников. В одном из них находились запасы еды и водки, в другом — оружие и обмундирование. Оба тайника оказались нетронутыми, а продукты отлично сохранились.

Уже начало светать. После того как территория вокруг тайников была приведена в порядок, Угрюмый открыл финкой большую консервную банку с мясом, откупорил литровую бутылку чистого как слеза самогона и начал разливать его дружкам в торопливо подставленные котелки.

Количество людей, прибывших на сходку, привело Рейтара в состояние радостного возбуждения. Всего у старой смолокурни собралось человек пятьдесят. Среди них — пятнадцать человек из бывшего отряда Молота, Заря с остатками своей группы, Коршун, Барс и Моряк. Не было только Ласточки. Это огорчило Рейтара, но он быстро успокоился, вспомнив, что Ласточка и у Молота позволял себе вольности и поступал так, как считал нужным. Возможно, его просто не успели предупредить, поскольку он бродил в окрестностях Семятыч и Хайнувки.

Под высокими соснами на мягком мху вокруг старой смолокурни расселись группки вооруженных людей в военной форме. Если одеты бандиты были более или менее одинаково (в основном в габардиновые или суконные мундиры, полевые фуражки-конфедератки или пилотки с орлом в короне, бриджи и сапоги), то вооружение у них было самым разнообразным. У большинства можно было увидеть и ручные пулеметы системы Дегтярева, и автоматы ППШ, и «бергманы», и «стены», и немецкие «шмайсеры», и винтовки различных образцов. Многие бандиты носили у пояса короткоствольное оружие — от пистолетов браунинг, ТТ и «вис» до револьверов типа «наган». Было даже несколько парабеллумов.

Несмотря на недосыпание и усталость от долгой дороги (некоторым до места сходки пришлось пройти десятки километров), настроение у всех было бодрое. Еще больше оно поднялось после того, как люди Угрюмого, исполнявшие в тот день интендантские обязанности, выдали провиант — консервы, сигареты и по сто граммов водки.

Среди бандитов были в основном люди среднего возраста — от тридцати до сорока лет, были и совсем еще зеленые юнцы и даже несколько бородатых старцев. После длительного бездействия они строили догадки по поводу того, что их ожидает, какие задачи поставит перед ними Рейтар, какие районы выделит для реквизиции. (Под «реквизицией» понимался грабеж магазинов, складов и имущества частных лиц. Желал ли того Рейтар или нет, но большинство подобных операций готовилось его людьми с целью набить себе как можно полнее карманы, Впрочем, достаточно было взглянуть на некоторых из них: большие золотые перстни на пальцах, по двое-трое часов, предназначенных для продажи.) Судачили и о гибели Молота, интересовались судьбой братьев Добитко, обсуждали действия оперативных отрядов армейских частей, органов госбезопасности и милиции в последнее время. Расспрашивали людей Зари о роковой июньской переправе через Буг. Этим интересовался у самого Зари и Угрюмый, который должен был доложить Рейтару подробности происшедшего.

Заря, уязвленный тем, что Рейтар прибег к помощи посредника, объяснял скупо, высказал предположение, что его кто-то выдал, поскольку подготовка к переправе проходила скрытно, в соответствии с инструкцией Рейтара обходить стороной оживленные дороги, паромы и мосты.

Угрюмый и Заря были знакомы давно. Симпатизировали друг другу. За ними укрепилась мрачная глаза самых кровожадных атаманов. Угрюмый доложил Рейтару, что Заря, переправляясь через Буг, не нарушил его приказа, что его, видимо, кто-то выдал либо он случайно наткнулся на армейские подразделения. Учитывая все это, Рейтар решил оставить Зарю командиром группы и даже наградить за проявленный героизм.

Большая группа бандитов собралась вокруг Акулы, который весело рассказывал им, как они едва не влипли из-за любовных похождений Зубра:

— …Так вот, лежим мы с Рысем на сене и попеременно забавляемся с кроткой, готовой на все, приятной девушкой, старшей дочкой хозяина. С кухни доносится аппетитный запах куриного бульона, которым хозяева обещали нас накормить. И тут вдруг взбирается к нам по лестнице младшая дочурка, цветочек такой, скажу я вам, что даже Рысь облизнулся, а за ней лезет перепуганный Зубр и говорит: «Тихо вы там, мильтоны едут». «Черт побери, откуда они взялись?» — «А кто их знает. Едут со стороны леса. Чтобы хозяин случаем не продал нас, я пригрозил ему и забрал с собой его маленькую козочку». Приготовили автоматы. Рысь спрятался за трубой у лестницы, а я забрался под самую крышу, к окошку. А Зубр-то, ни за что не догадаетесь, что придумал. Он держал эту голубку при себе, изголодался, видать, и такая его разобрала охота, что он, сукин сын, начал подбираться к ней по-настоящему… Но подождите, прежде о мильтонах.

Так вот, подъехали они, и уже с первых слов стало ясно, что появились тут случайно. Хозяин трясется от страха за своих девок, поэтому держится твердо. И наверное, они так бы и ушли… Но этот Зубр… Видно, он уже всерьез взялся за дело, но тут она ему как двинет, а он как топнет ногой по перекрытию, да так, что дом едва не развалился… Черт возьми! И снова тишина. А через минуту лестница заскрипела. Кому-то из мильтонов захотелось сыграть в ящик. Я стоял в темноте, меня-то он наверняка не заметил, когда просунул голову на чердак, а с Рысем столкнулся лоб в лоб. И тому ничего не оставалось, как пальнуть в него из автомата. А другой удрал. Его, кажется, мы ранили. Это тот самый Ставиньский, из-за которого после гибели Молота разгорелся весь сыр-бор. Жаль, конечно, что не удалось его кокнуть, но еще успеется… А с Зубром что? Надо было видеть его физиономию, когда грохнула очередь…

Взрыв смеха прервал появившийся Здисек, который пригласил некоторых, в том числе и Рыся, на совещание к Рейтару.

Удостоверившись, каким численным составом он располагает, Рейтар разделил банду на боевые группы. Вместе с Угрюмым наметил командиров новых групп и велел Здисеку собрать их. Через некоторое время на небольшую, залитую солнцем поляну явились Барс, Зигмунт, Кракус, Рысь, Заря, Акула, Пантера, Мурат и Коршун. Каждого подходившего к нему Рейтар, при всех регалиях и знаках различия, тепло приветствовал, стараясь никого не обидеть. Предложив всем сесть, он открыл совещание. Говорил, как обычно, по-военному коротко, деловым, не терпящим возражений тоном. Вначале Рейтар упомянул о гибели Молота, а поскольку это теперь ему ничего не стоило, расхваливал его вовсю.

— …Как вы наверняка знаете, — говорил он, — мы с Молотом наметили широкие планы, согласованные с Центром на Западе. Но на войне как на войне. Изменились обстоятельства, — значит, надо менять и планы, выработать в зависимости от этих обстоятельств новую тактику. Такая тактика уже разработана мною и одобрена Центром. Прежде чем изложить ее вам, я хотел бы сообщить следующее. Во-первых, по согласованию с Центром старший сержант, а точнее, хорунжий (он давно уже хотел повысить его в звании) Угрюмый будет и впредь исполнять обязанности моего заместителя…

Угрюмый пробормотал что-то себе под нос, вроде «благодарю» или даже «служу родине». Среди собравшихся послышались возгласы одобрения.

Рейтар продолжал:

— …Во-вторых, тоже по согласованию с Центром, вы все назначаетесь командирами боевых групп.

И вновь раздались одобрительные возгласы. Все поздравляли друг друга. Заря облегченно вздохнул, а выделявшийся среди всех своей красотой Рысь аж зарумянился от волнения, ибо еще не знал, как же в конце концов отнесся Рейтар к его стычке с милиционерами, а особенно к тому, что он упустил Ставиньского.

От внимательного взгляда Рейтара не ускользнуло, кто из собравшихся и как отреагировал на его слова. После короткой, отрепетированной паузы он добавил, подлив тем самым масла в огонь:

— А о продвижениях по службе и наградах позвольте мне сообщить вам на общей сходке, в присутствии всего отряда.

И вновь оживление, которое Рейтар погасил властным жестом, потребовав, чтобы каждый из присутствующих охарактеризовал моральное состояние людей, с которыми пробыл немало времени, обстановку в отведенном ему районе и представил свои предложения относительно дальнейших действий на ближайший период.

Целый час Рейтар выслушивал доклады вновь назначенных командиров боевых групп и, не перебивая, записывал что-то себе в блокнот. Постепенно перед ним вырисовывалась картина, которая соответствовала его собственным наблюдениям и размышлениям и полностью подтверждала разработанную им тактику.

Что касается морального состояния людей, то почти все оценивали его одинаково. Те, кто принял решение продолжать борьбу, кто участвовал в конкретных боевых операциях, держались более стойко. Ярким доказательством тому явилась сама сходка, на которую пришли почти все, без отговорок и даже с охотой. Рейтар подчеркнул «почти все», а ниже написал: «За отказ прибыть на сходку расстрелять Камушка и Ворона». Затем зачеркнул слово «расстрелять» и написал — «повесить».

— За дезертирство и невыполнение приказов мы будем безжалостно карать. Солдаты должны это знать. Сержант Мурат!

— Слушаюсь! — Мурат резко выпрямился и встал по стойке «смирно».

— Откуда родом этот Ворон?

— Из села Ляхувка, недалеко отсюда.

— Хорунжий Угрюмый, выделите трех человек. Сегодня же с наступлением сумерек вместе с сержантом Муратом они отправятся за Вороном и доставят его сюда живым или мертвым. Будем судить его.

— Слушаюсь, пан командир! — в один голос гаркнули Мурат и Угрюмый.

— Боевая группа, которая займется Камушком, может записать свое первое задание: поймать и ликвидировать дезертира Камушка. Сержант Мурат, продолжайте. Меня особенно интересует, как мы проводим агитацию среди населения.

В этом деле, как вытекало из высказываний Мурата и других, ситуация была более неблагоприятной и сложной. «И снова подтверждается мой вывод, — думал Рейтар, — мужик боится, это хорошо. В сущности, его мало волнует, за что мы боремся. Некоторым при коммунистах жить стало даже лучше — дороги, электричество, школы. Слава богу, что в колхозы они собираются загонять людей насильно, мужик этого боится и будет держаться за нас. Надо бы усилить пропаганду, чтобы нагнать на людей побольше страху. (Записал: «Задание группам — ликвидация активных агитаторов за колхозы».) Мужик хитер, жалуется, что мы забираем у него все, а взамен ничего не даем, что войны пока не видать…»

Из дальнейших сообщений следовало, что конспиративная сеть связных действует в целом неплохо, схроны надежные. (Пометил: «Схроны использовать только в крайних случаях! При проведении боевых операций пользоваться только бункерами».) «Обленятся в тепле, пригреются под боком у баб, а потом и появляются такие вот камушки и вороны».

— А как обстоит дело с армейскими подразделениями, с органами безопасности? — прервал Рейтар на полуслове Акулу.

— Воинские части лучше обучены, вооружены, оснащены, более мобильны. Новобранцы быстро входят в курс дела. Оперативные армейские отряды созданы почти в каждом повяте. Завели розыскных собак. Тесно взаимодействуют с органами госбезопасности. В последнее время к проведению операций все чаще подключается милиция. Связь осуществляется с помощью радиостанций. Особенно мобильной является группа КВБ в Ляске. Предпринимают попытки сблизиться с населением. В селе Мокрое им это удалось, приехали туда с санитарной машиной, с оркестром, артистами художественной самодеятельности. Привезли с собой местного парня, некоего Канюка, который вместе с семьей перетянул на сторону армии всех жителей села.

Рейтар сделал пометку: «Мокрое — семья Канюк, коммунистические агитаторы» и поставил рядом с фамилией крестик, который означал всегда одно — смерть. Итак, налицо новая тактика властей. Он чувствовал, что местное население будет все больше ускользать из-под его влияния. «Мы им школу не построим, дорогу не проложим, врача не привезем, а мужик любит конкретные дела. Ляск. Ляск особенно активен. Ясное дело — Татарин. Надо бы поручить Угрюмому убрать его, а может, самому этим заняться? А воинские подразделения не мешало бы пощипать. Им давно уже от меня не доставалось — и им пойдет на пользу, и своих людей подбодрит, да и местных немного успокоит. Надо бы поближе приглядеться к этому подпоручнику из Ляска. Ведь это он расколошматил Зарю. Пусть-ка теперь тот возьмет реванш. Это хорошая мысль. (Пометил: «Заря — засада на армейского подпоручника».) А население все чаще сотрудничает с ними. Об этом свидетельствуют действия воинских подразделений и органов безопасности».

— А что, по-вашему, мы как организация должны предпринять в ближайшее время? Я сказал, что наша тактика уже одобрена Центром, но ведь это не исключает внесения в нее в экстренных случаях отдельных коррективов, на что мне даны полномочия.

Как Рейтар и ожидал, его подчиненные не отличались богатством фантазии и свежими идеями. Почти все они оказались, ограниченными практиками. Поэтому на первое место они ставили необходимость проведения «реквизиций», обосновывая их перебоями в снабжении и желанием лучше подготовиться к зиме, а также отсутствием денежных средств для закупки продуктов у населения. Что ж, он согласен. Пометил: «Налеты». Однако зачеркнул и написал сверху: «Реквизиции».

Почти все предлагали ликвидировать отдельных людей, называли населенные пункты и фамилии членов партии, сельских активистов, ормовцев. Один предлагал совершить нападение на какое-нибудь подразделение Войска Польского, другой — разгромить один-два милицейских поста. Но никто из командиров групп не упомянул о других формах борьбы, кроме вооруженных нападений и убийств, никто даже не заикнулся о политической борьбе, агитационной работе, листовках, саботаже, диверсиях. «Жалкие, мелкие бандитишки! Ну ничего, они у меня еще попляшут, вспомнят, что служат в армии».

— Ну что, все высказались? Может, у кого есть вопросы?

Наступило молчание. Под взглядом Рейтара собравшиеся опускали глаза. Наконец самый недалекий из них — Пантера — отважился:

— Разрешите обратиться, пан капитан? Я хотел бы спросить, скоро ли начнется война, а то зима на носу?

Все рассмеялись. Хохотал неизвестно с чего и сам спросивший. Невесело усмехнулся и Рейтар. Он прекрасно понимал, что этот глуповатый, простодушный бугай Пантера своим вопросом выразил волнующую, наверное, их всех мысль, что эта игра в войну слишком уж затянулась, что кольцо вокруг них все больше сжимается, им приходится все труднее, а конца не видно.

Когда смех затих, Рейтар ухватился за этот вопрос и развил в своем ответе чуть ли не целую теорию. Незатейливую, даже примитивную, но такую, которая бы открыла этим людям, связанным с ним не на жизнь, а на смерть, не только ближайшую, но и более отдаленную перспективу. Он нарисовал им такую картину, в которую и сам не прочь был бы поверить. Он не пророк, но третья мировая война приближается. Об этом трубят чуть ли не ежедневно западные радиостанции. Это подтверждает и Центр. Поэтому они должны знать, что там, на Западе, в эмиграции, недавно создан специальный политический совет, объединяющий все польские политические партии, главной задачей которого является сотрудничество с Англией и США в целях свержения коммунистического строя в Польше. Вскоре этот совет начнет направлять в страну не только инструкции, но и оружие, снаряжение, деньги. Кроме того, в Лондоне находится и ведет активную деятельность центральная организация ВИН, которая теперь нацелена на проведение вооруженной борьбы в стране и чьей делегатуре как раз и подчинен их партизанский отряд. Делегатура тесно взаимодействует с американской и английской разведками, с помощью которых она, когда начнется война, готовится поднять восстание в Польше. Именно этой цели служит план организации такого восстания под условным названием «Вулкан».

Складно все получалось у Рейтара, а рассказывал он им то, что ему удалось услышать из передач западных радиостанций, когда жил у Ольги, и что прочитал в польских газетах. Они слушали его затаив дыхание. В заключение он сказал, что от «холодной войны» всего один шаг к войне настоящей. Вот тогда-то они и понадобятся и окажутся в первых рядах.

— А теперь послушайте мое решение относительно персонального состава каждой боевой группы, районов действия и задач. Хорунжий Угрюмый, прощу зачитать списки групп. Решения, касающиеся личного состава групп, являются, как и в армии, окончательными.

Угрюмый вытащил из кармана измятый листок бумаги и зачитал клички командиров групп и находящихся под их командованием людей. Руководствуясь изощренной тактикой разобщения тех, кто находился в приятельских отношениях друг с другом, Рейтар так перемешал людей и районы действий, чтобы никто долго не засиживался на одном месте. Людей Молота он тоже поделил, причем в свою группу, во главе которой поставил Зигмунта, взялМоряка, запомнившегося ему еще со времени встречи с Молотом у Ляцкого. Всего он сформировал десять боевых групп, которые должны были орудовать на территории пяти прилегающих к Ляску повятов.

— Так вот, отныне мы будем действовать более самостоятельно, небольшими группами. Связь со мной будете поддерживать с помощью тайников и связных конспиративной сети. Мы же будем находиться все время в лесу. В схронах разрешаю укрываться только раненым. Задания будете выполнять лишь по моим приказам. Действовать самостоятельно можно только в случае крайней необходимости. Ответственность за невыполнение несут командиры групп. Каждая задуманная боевая операция должна быть успешной и получать поддержку среди местного населения. Разбой не учинять. За продовольствие и постой платить, при отсутствии денег давать расписки, которые будут оплачиваться после того, как Польша вновь станет независимой. Кстати, о реквизициях. Их проводить лишь с моего разрешения. Это относится прежде всего к магазинам, кассам кооперативов, кассирам предприятий и т. д. Непортящиеся продукты сохранять на зиму. Пятьдесят процентов наличных денег ежемесячно переправлять в штаб отряда.

И еще два очень важных вопроса. Первый: при каждом удобном случае вести пропагандистскую работу среди населения, делая упор на то, что дни коммунистов сочтены. Приговоры подписывать от моего имени и оглашать перед приведением их в исполнение. И второй вопрос: командирам разрешаю вербовать в свои группы достойных людей. За каждого новичка командиры несут персональную ответственность.

После зачисления в группы новых людей при первой же возможности проверить их на деле. Конкретно: каждый завербованный должен лично привести в исполнение приговор. Таким образом удастся не только оценить его боевые качества, но и убедиться, насколько прочно его судьба связана с судьбой партизанского движения. Думаю, что вы меня поняли. Выполнение заданий отдельными группами буду проверять лично либо хорунжий Угрюмый.

В случае необходимости будут проводиться сходки или же совместные операции силами нескольких боевых групп, а может, и всего отряда. Конкретные задания на ближайшее время получите от меня завтра, каждый в отдельности. Да, вот еще что. На армейские подразделения без надобности не нападать. В нужный момент по особому моему приказу будет проведена всеобщая операция возмездия. Вы обязаны действовать по принципу — в отведенном вам районе вы должны все видеть и слышать, а сами оставаться невидимыми и неуловимыми.

Дальнейший распорядок проведения сбора таков: оставшаяся часть сегодняшнего дня отводится на знакомство с выделенными вам людьми, на пополнение боеприпасами, оружием, снаряжением. На завтра намечен смотр боевых групп, совещание, на котором будут оглашены новые назначения, список награжденных лиц, приказы для каждой боевой группы, а также объявлено о рассредоточении по своим районам действий. А пока можете быть свободны. Угрюмого и Мурата попрошу задержаться.

Ночью пошел дождь и, хотя он продолжался недолго, тем не менее внес определенное замешательство в ряды бандитов. Чертыхаясь, они забирались под густые кроны деревьев, дрожали от холода, натягивали на себя все, что попадалось под руку.

Разбуженный ливнем Рейтар спросил, не прибыл ли Мурат. Того еще не было. Закурив и поеживаясь от попадавших за воротник холодных капель дождя, Рейтар мрачно смотрел на низко проплывавшие тучи. На душе у него было неспокойно. Он еще раз перебрал в уме все свои распоряжения, отданные вчера. Решил, что пора переходить к делу. Всеми группами в одну из ночей одновременно совершить налеты на кооперативы и кассы, а потом в течение сентября — октября организовать ликвидацию каждой группой в своем районе хотя бы одного наиболее известного члена партии или сельского активиста. Тогда коммунисты закопошатся, как муравьи, голову потеряют от страха. «Я им еще покажу, на что способен. Вместе со Здисеком останусь в группе Зигмунта и при первой возможности тоже кое с кем рассчитаюсь. Навещу Кевлакиса. Спрошу, что ему там Татарин наобещал. А может, образумится и присоединится ко мне. Очень пригодился бы, опыта ему не занимать. От Ольги надо бы держаться подальше, а то притягивает как магнит, того и гляди, совсем голову потеряешь. Заскочить бы домой, мать повидать. Нет, не стоит рисковать, она наверняка под особым наблюдением. Может, в какое-нибудь из воскресений, когда старуха отправится в костел или когда выйдет в поле…»

— Пан капитан, вернулся Мурат со своими людьми, — доложил Здисек.

Рейтар встал. Дождь почти утих. Легкий ветерок гулял в кронах деревьев, стряхивая с них крупные капли.

— Ворона взяли?

— Так точно, пан командир.

— Передай им мой приказ. Пусть подержат его где-нибудь до утра. А Мурата немедленно ко мне.

— Слушаюсь, пан командир.

Здисек бесшумно исчез. Рейтар одернул мундир, освежил росой лицо. Вскоре явился Мурат.

— Ну как прошло?

— Дурной телок. Из-под перины вытащили. Оказалось, у него там баба — брюхо ей надул, документами обзавелся и хотел дерануть с ней на Запад. Завтра могли бы его уже не застать.

— Не сопротивлялся?

— Трус вонючий. Впрочем, он понял, что у него нет выхода. Слюни пускал всю дорогу, скулил, умолял о пощаде.

— Ваше мнение?

— Расстрелять, чтобы другим было неповадно.

— Я с вами не согласен. Не расстрелять, а повесить! На такую дрянь и пули жалко. Спасибо, сержант, а вернее — старший сержант Мурат. Отдыхайте.

— Служу родине, пан капитан!

— Вокруг все спокойно?

— Ничего подозрительного не заметили, правда, мы шли полями.

Днем установилась прекрасная погода. Под лучами солнца лес просыхал, благоухая ароматами. Рейтар в сопровождении Угрюмого и Здисека обходил лагерь. С каждым бандитом здоровался, интересовался довольствием, снаряжением, оружием. Но его хорошее настроение испортил непредвиденный случай. Во время смотра группы Кракуса из строя неожиданно вышел пожилой мужчина по кличке Большой, которого он помнил еще с тех пор, когда тот был в отряде Бурого, и попросил, чтобы Рейтар отпустил его домой.

— Хвораю я, пан командир. Как только дождь, сразу начинает в костях ломить. Видите, какие у меня сегодня руки? Винтовку не могу держать. — Большой показал Рейтару свои почерневшие, узловатые, опухшие руки.

— А если тебя органы заберут?

— Не заберут, пан командир. Я родом из Люблинского воеводства, скажу, что вернулся с Запада, постараюсь раздобыть нужные документы.

— Хорошо. Сегодня после совещания обратитесь к хорунжему Угрюмому. Он освободит вас от службы в проинструктирует, как вы должны вести себя дальше.

— Спасибо, пан командир. Всегда можете на меня рассчитывать.

— Не я, а Польша. Старший сержант, — обратился Рейтар к Кракусу, — прошу вычеркнуть Большого из личного состава вашей группы. На его место передаю вам из моего резерва капрала Чуму.

— Слушаюсь, пан командир.

Рейтар небрежно козырнул и, уходя, краем глаза заметил, как не веривший собственному счастью Большой разглядывает свои огромные, узловатые от ревматизма руки. Когда рядом никого не было, к Рейтару подошел Угрюмый:

— Что, в самом деле решил его отпустить?

— Ты ведь слышал.

— И куда же я должен его отправить?

— А это уже твоя забота.

— Тогда другое дело. А я-то уже было подумал, что ты расчувствовался.

Рейтар вспомнил слезящиеся глаза Большого и его почерневшие, скрюченные руки.

— А может, отпустить старика на все четыре стороны? Руки-то у него действительно больные.

— Но голова-то здоровая. Хочешь поставить под удар весь отряд?

— А ну тебя к черту, поступай как хочешь.

— Слушаюсь, начальник.

— Но только так, чтобы об этом никто не пронюхал.

— Можешь положиться на меня.

— А что будем делать с этим дезертиром?

— Ты ведь решил.

— Что он говорит?

— Скулит, молит о пощаде, обещает сделать все, о чем бы мы его ни попросили.

— Слово — не воробей. Если одному дать поблажку, завтра появятся еще два, послезавтра — три… Впрочем, не мне тебя учить. Думаю, что у тебя на сей счет нет никаких иллюзий… — Рейтар взглянул на часы: — Сейчас два, в три общий сбор. Повесишь эту дрянь в присутствии всех.

— Будет сделано, начальник.

— Иди распорядись, поставщик ангелочков.

— Скорее, чертенят, начальник.

Угрюмый громко захохотал. Рейтар отошел в сторону, сел на поваленную сосну и вместе со Здисеком начал уточнять список лиц, представленных к наградам и очередным званиям, которые он щедрой рукой намеревался раздать во время общего сбора.

…Рейтар имел слабость к воинским ритуалам. Привычку к ним он вынес еще из офицерской школы и внедрял их при любой возможности. Угрюмый выстроил личный состав отряда, за исключением тех, кто нес караульную службу, на поляне в две шеренги, командиры заняли место на правом фланге своих групп. Заметив приближавшегося энергичной походкой Рейтара, Угрюмый подал команду «Смирно!», затем «Равнение направо!» и направился к капитану. Церемония отдания рапорта получилась у него неплохо. Рейтар, взяв под козырек, обошел строй, остановился по центру шеренги и резким, срывающимся голосом крикнул:

— Здравствуйте, бойцы!

— Здравия желаем, пан командир!

Рейтар повернулся к Угрюмому и приказал скомандовать «Вольно!». Отойдя на несколько шагов назад, поднялся на небольшой пригорок и начал говорить. Говорил рублеными фразами, но не упустил ничего, что могло бы доставить этим людям удовлетворение. Приветствовал в их лице ветеранов освободительной борьбы, говорил о скорой победе, о том, что их ждет после нее.

— На этой поляне собрались лучшие из лучших, цвет нашего войска. Вы, как и я, хорошо знаете, что мы в любой момент можем увеличить свои ряды в десять, что там, в сто раз. Не забывайте о нашей мощной конспиративной сети среди гражданского населения, интересы которого вы защищаете, о поддержке им нашего дела. Спасибо вам, друзья, что вы все и без колебаний прибыли на эту сходку. Польша не забудет ваших ратных дел. Поэтому особое омерзение должен вызывать тот факт, что в нашей среде нашелся трус и предатель, дезертир, решивший сбежать. Им оказался Ворон. К предателям у нас нет и не будет никакой пощады. Подпольная Речь Посполитая, проведя обстоятельное расследование, вынесла бывшему бойцу нашего отряда, а ныне предателю, трусу и дезертиру Ворону смертный приговор. Будучи вашим командиром, я утверждаю его и приказываю привести в исполнение немедленно. Хорунжий Угрюмый, прошу распорядиться. Пусть честные бойцы видят, какая участь ждет предателей и трусов. На них даже пули жалко. Приказываю привести приговор в исполнение через повешение.

Рейтар умолк. Вдоль шеренги прокатился шумок. По сигналу Угрюмого двое бандитов выволокли из молодого сосняка бледного, всего избитого, едва передвигающего ноги Ворона. Это был блондин в возрасте девятнадцати-двадцати лет, лицо его от зверских побоев превратилось в сплошной огромный синяк. Он был настолько слаб и ошеломлен происшедшим с ним после вчерашней ночи, что не имел уже больше сил ни сопротивляться, ни что-либо сказать. Как манекен, подчинялся он воле палачей. Его подтащили к кряжистому грабу, через сук которого была переброшена веревка с петлей. Подошел Угрюмый и со сноровкой профессионального палача набросил на шею парня петлю. Только стоявшие совсем рядом слышали, как тот, словно обращаясь к самому себе, тихо сказал:

— Люди, что я такого сделал, за что меня так, люди?..

Но не успел докончить. Угрюмый махнул рукой, и двое его подручных дружно рванули вниз конец веревки. По мере того как она натягивалась, парень приподнимался на цыпочки, но вдруг захрипел и свесил голову с вывалившимся языком. Палачи еще какое-то время держали его в таком положении, пока Угрюмый не подал знак. Тогда его отпустили. Труп рухнул на землю. Угрюмый подошел к нему, медленно вытащил из кобуры парабеллум, который носил по немецкому образцу на животе, и, наклонившись, выстрелил парню в затылок.

— Бойцы! — Голос Рейтара слегка дрожал от волнения, хотя он старался скрыть это. — Польша карает предателей и награждает героев. Мне доставляет удовольствие огласить по поручению Центра список тех, кому присвоены очередные воинские звания, и выдать награды. Капрал Здисек, зачитайте список.

Тот вышел вперед и начал читать. Это продолжалось довольно долго, поскольку Рейтар практически никого не обошел. Все командиры групп получили звания старших сержантов и были награждены Крестом Храбрых. Щедрой была рука у Рейтара в тот день. После окончания церемонии бандиты во главе с Угрюмым прошли парадным строем. Рейтар с улыбкой на лице отдавал честь, стоя всего в нескольких шагах от трупа Ворона, над которым уже летали синие мухи.

Потом состоялись отдельные совещания с командирами групп и наконец общее шумное застолье, на котором самогон лился рекой.

К вечеру небо снова заволокло плотными дождевыми тучами и хлынул дождь, приблизив наступление сумерек. На этот раз он был на руку Рейтару: освежил разгоряченные алкоголем головы и облегчил группам скрытный переход в намеченные районы действий. Не теряя времени, Рейтар распорядился свернуть лагерь. Одна за другой группы исчезали в залитом дождем, темном лесу. Последней уходила группа Угрюмого. Среди ежившихся под хлещущими струями дождя бандитов Рейтар заметил Большого и вспомнил его огромные, скрюченные ревматизмом руки. Должно быть, они болели в такую погоду. Он уже хотел было что-то сказать Угрюмому, даже сделал несколько шагов в его сторону, но махнул рукой и остановился. Бандиты исчезли в темноте, а Рейтар все еще видел перед собой узловатые, опухшие руки Большого.

— Куда направимся, пан капитан?

Выведенный из состояния задумчивости, он вздрогнул. Спрашивал Зигмунт, с группой которого на этот раз остался Рейтар. Кроме Зигмунта в ее состав входили: Здисек, на правах адъютанта Рейтара, Ракита, Палач и Моряк.

— Куда? — повторил вопрос Рейтар. — Да прямо… А если серьезно, далеко не пойдем. Расположимся на берегу Нужеца, рядом с Потоцкими болотами. В такую погоду нас никто там искать не будет.

— Можно идти?

— Да, пошли!

11

Элиашевич отдыхал. Впервые за много дней в этот субботний вечер, выкупавшись и надев чистое белье, он улегся на тахту, заложил руки за голову и прикрыл глаза, ощущая всем телом приятную расслабленность. Мысли лениво блуждали, возвращались в далекое прошлое, стараясь уйти от неприятных воспоминаний. Элиашевич слышал, как в комнату вошла мать и, шлепая тапочками, засеменила к нему. Он медленно открыл глаза, и его взгляд встретился с нежным материнским взглядом. Взял ее руку и поцеловал. Мать погладила сына по голове.

— Что, разбудила, сынок? А я так хотела, чтобы ты еще поспал, отдохнул.

— Да что ты, мама. Признаюсь честно, я и не спал. Только делал вид.

— Ах ты проказник! Седина уже на висках, а он все еще шутит. Нехорошо подтрунивать над матерью. А я чайку с тобой хотела попить, рогалики с малиновым вареньем испекла. Но раз так, забираю все и ухожу.

— Ну уж нет!

Шутливо препираясь, они уселись за стол.

Элиашевичи поселились в Ляске с тех пор, как старый вахмистр Мустафа Элиашевич ушел на пенсию. Татарин по происхождению, он вел свой род от мусульман, осевших на территории тогдашней Речи Посполитой еще во времена короля Ягелло. Вахмистр Элиашевич служил в двадцатые годы сначала в тринадцатом уланском полку, а когда в тридцать шестом году был сформирован отдельный эскадрон татарских уланов, перешел туда. Однако прослужил там недолго. Однажды, во время учений, лошадь понесла, лопнула подпруга, и вахмистр получил повреждение позвоночника. Демобилизовавшись, он ушел на пенсию по инвалидности и в том же году навсегда осел с женой и сыном в Ляске.

Его жена, учительница по профессии, была родом из этих мест, шляхтянкой из древнего и известного на всю округу рода Высоцких. Война тридцать девятого года не обошла и семью Элиашевичей. Сын, окончивший только что гимназию, был призван в действующую армию и вскоре пропал. Отец до последних своих дней ничего не знал о его судьбе. Однако, утешая себя и жену, часто повторял:

— Если он погиб, то такая уж, мать, судьба солдата. Но в одном я уверен, что погиб геройски, как подобает Элиашевичу. Еще никто из нашего рода не покрыл себя позором, служа родине, святой Речи Посполитой.

Старый вахмистр любил употреблять в своем лексиконе архаизмы, увлекался историей и гордился своим польско-татарским происхождением. Он исповедовал веру своих восточных предков, приверженцев ислама, но ему вовсе не мешало, что его жена была католичкой.

В первые месяцы гитлеровской оккупации Ляска старик Элиашевич вместе с еще несколькими жителями городка был расстрелян гитлеровцами у кладбищенской стены. Расстрелян за то, что, несмотря на приказ оккупационных властей, не сдал дорогой ему как память старинный кремневый пистолет, издавна хранившийся в семье, и свою уланскую саблю. Жена его осталась в Ляске одна как перст, убитая горем и уверенная в том, что война отняла у нее двух самых близких ей на свете людей — мужа и сына. И трудно описать ее счастье, когда в памятном сорок четвертом году дал о себе знать считавшийся без вести пропавшим сын. Но увидеть его она смогла лишь после окончания войны, летом сорок пятого года.

Томек вернулся в Ляск. Однако он не снял офицерский мундир и не сдал оружие: получил направление в органы госбезопасности. Служба в Ляске отнюдь не облегчала его положения. Дома он появлялся редко, дневал и ночевал на службе — либо выезжал на боевые операции, либо торчал в отделении. Заботливая мать следила, чтобы у сына всегда было в запасе чистое белье, приносила в дежурку приготовленную дома для него еду. Что она знала о его работе? Почти ничего. Могла лишь догадываться. Сам он об этом почти ничего не рассказывал. Сын унаследовал твердый отцовский характер: не любил откровенничать. Мать не была назойливой, лишь печалилась, глядя на слишком ранние сыновьи морщины и серебро, все больше проступавшее в его черной буйной шевелюре. И еще один вопрос тревожил ее: сын не женился. Несколько раз она пробовала заговорить с ним на эту тему, но он отделывался шуткой или молчал. Со временем она настолько привыкла ко всему тому, что было связано с ее сыном, так редко видела его, что, когда он наконец появлялся на несколько минут дома, обычно тему его службы и женитьбы не затрагивала. Так было и в тот вечер. Она сидела напротив и смотрела на него, подкладывала ему рогалики, подливала чай. В последнее время он сильно осунулся. Под черными, лихорадочно блестевшими глазами появились темные круги. Впалые щеки приобрели сероватый оттенок, нос заострился, голос стал хриплым, руки, державшие стакан с чаем, нервно дрожали. Мать не выдержала:

— И долго все это будет продолжаться, сынок?

Он поднял глаза, посмотрел на мать, но ничего не ответил. Она знала Рейтара еще с довоенных лет.

— Занимаешься все время Миньским?

— В основном им, мама. Хотя и других немало.

— А был такой вежливый молодой человек. Помню, как в оккупацию, когда расстреляли нашего отца, мы случайно встретились с ним на базаре, так он выразил соболезнование, руку поцеловал, все о тебе расспрашивал… А сейчас посмотри что вытворяет. Да, нелегко, должно быть, его матери, ох нелегко… А если попытаться поговорить с ним, сынок?

Элиашевич грустно улыбнулся, отодвинул стакан с недопитым чаем:

— Поздно, мама. Слишком поздно. Было время, когда пробовали с ним говорить, давали ему возможность стать на честный путь — две амнистии были, и он ими не воспользовался, все напрасно.

— Затаил обиду?

— Поначалу, видимо, да. А сейчас, наверное, понял, что у него нет выхода, поэтому и боится. К сожалению, мама, руки у него в крови многих людей, и пощады ему не будет.

— То, о чем ты говоришь, сынок, ужасно. И как же вы с ним поступите?

— Сначала надо поймать его.

— А если поймаете?

— Отдадим под суд.

— Несчастная его мать! А он женат, дети у него есть?

— Холост.

— Ну и слава богу. Страшно подумать, что испытала бы его семья.

Стараясь увести разговор в сторону, Элиашевич, сам того не желая, затронул другую тему, тоже наболевшую.

— Вот видишь, мама, не стоит жениться — не знаешь ведь, что может приключиться в жизни, потом еще думай о жене, о детях. Слава богу, что я холостяк, — сказал он, стремясь обратить все в шутку.

Мать не приняла ее и ответила с возмущением:

— Ну знаешь ли! Во-первых, ты же не Миньский, а во-вторых, трудно сказать, что бы было, будь он женат, может, и облагоразумился бы давно. А я хотела бы, сынок, успеть понянчить и маленького внучонка и услышать, как он зовет меня бабушкой! Что ты на это скажешь, а?

— Молода ты еще, мамочка, для бабушки, слишком уж молода.

— Да оставь свои шутки. Ты что, хромой или горбатый? Столько красивых девушек вокруг.

На этот раз сын не выдержал:

— Ну и что? А если мне ни одна из них не нравится? А может, я просто не хочу жениться?

— Ну да, рассказывай! А Ханя? Мне кажется, что…

— Мама, перестань, прошу тебя, а то мы опять поссоримся, а мне так нравятся твои рогалики.

На сей раз мать уступила:

— Ну ладно, ладно. Сейчас принесу тебе их целую тарелку. Еще чайку?

— Полстаканчика.

Мать встала, взяла тарелку, стакан и вышла на кухню. У порога обернулась:

— А если серьезно, то Ханя была у меня — с неделю назад. Посидели, поболтали немного, а перед уходом просила передать тебе привет.

— Спасибо. Она очень милая девушка.

— Даже очень и очень.

Ласково улыбаясь, мать ушла на кухню. Элиашевич прошелся по комнате. Ханя просила передать привет. Милая мама, если бы ты только знала. К сожалению, это не любовь, а без нее нет и надежды. Элиашевич вынул из заднего кармана брюк бумажник, достал из него слегка пожелтевшую, с помятыми углами фотографию. С нее смотрели смеющиеся глаза Юльки. Ей явно шла форма, особенно сдвинутый набекрень берет.

Как-то в их полк прибыло несколько девушек-офицеров. Их направили в основном в штаб на различные должности, в интендантскую и медицинскую службы. Однако три девушки, и среди них подпоручник Юлия Листек, по-бабьи заупрямились и чуть не с плачем выпросили назначение на строевые должности. Юлька стала командиром пехотного взвода в том же батальоне, в котором Элиашевич командовал ротой. Девушки попали в армию в трудный период — зимой сорок пятого года, когда наши войска вели кровопролитные бои за Колобжег и Поморский вал. Подтрунивать над ними перестали уже после первого боя. Девушки знали свое дело не хуже мужчин-офицеров: были выносливыми, смелыми и заботливыми по отношению к своим солдатам. Они быстро сумели завоевать авторитет, подчиненные обращались к ним официально «товарищ подпоручник», а коллеги-офицеры называли их просто по имени, как это принято в своей части. И для Элиашевича Юлька была просто Юлькой. Да, она нравилась ему. Форма хорошо сидела на ее стройной фигурке. Улыбка не сходила с лица, взгляд был открытым и искренним.

Это было во время боев за Колобжег. Среди разрывов снарядов впереди мелькала ее фигурка с пистолетом в руке. Она вела свой взвод в атаку. Когда бой затих и Колобжег снова сталь польским, Элиашевич как-то после обеда встретил Юльку на берегу моря. Как все люди, впервые увидевшие море, он не устоял перед соблазном, присел, зачерпнул из набежавшей на берег волны горсть морской воды и быстро поднес ее ко рту: попробовал на вкус. Вдруг послышался смех, он обернулся и увидел Юльку. Она сидела на корточках в нескольких шагах от него и, так же как и он, пробовала на вкус морскую воду. Они поднялись почти одновременно, вытерли руки о мундиры и громко рассмеялись. Оказалось, что, как и Элиашевич, Юлька была родом откуда-то из Подолии и впервые в жизни увидела море.

Направились вдвоем вдоль берега в сторону заходящего солнца, обходя следы недавних боев — искореженные орудия, рогатки, остатки проволочных заграждений и даже машины, как будто бы гитлеровцы собрались бежать на них морем. Девушка нагнулась и что-то подняла. Элиашевич в задумчивости прошел дальше и, только когда она окликнула его, остановился. Взглянул на нее и… замер от восхищения. Это была та неуловимая минута, которую помнить потом всю жизнь. Элиашевич стоял как загипнотизированный и смотрел на приближающуюся к нему Юльку. Она шла медленно, освещенная розовыми лучами солнца, с распущенными светлыми волосами, держа в одной руке свой темно синий берет, а другую протянув к нему. Такой Юлька и осталась у него в памяти. Видимо, в его взгляде было столько чувств, притягательной силы, что девушка остановилась. Улыбка ее погасла, а глаза от удивления расширились. Оба молчали, но глаза их говорили больше всяких слов.

— Посмотри, какая прелесть, — сказала она. В руке она держала плоскую ракушку, причудливо отшлифованную морскими волнами. — Для нее как будто бы нет войны. Лежит себе на песке и греется на солнышке.

Томек осторожно взял ракушку и, как мальчишка, приложил ее к уху. Юлька улыбнулась:

— Шумит?

— Послушай.

Он приблизился к девушке, откинул густую прядь волос и приложил ракушку к ее уху.

— Шумит, правда шумит, — прошептала она.

Другой рукой он нежно обнял ее за шею, ощутив шелковистую мягкость ее волос, исходившее от нее тепло. Видел только ее губы, наклонился и поцеловал.

Первая дивизия имени Т. Костюшко была переброшена на берлинское направление. Третий полк, где служила Юлька, первым вступил в Берлин и дрался там до последнего дня войны. Главные силы полка наступали в районе Тиргартена. Там в ожесточенном бою за одну из станций берлинского метро была смертельно ранена подпоручник Юлия Листек. Рота Элиашевича сражалась рядом, подавляя последние очаги сопротивления эсэсовцев. То тут, то там вспыхивали рукопашные схватки, рвались гранаты. Под прикрытием огня роты Элиашевича улицу перебежали санитары с носилками. За соседним домом размещался перевязочный пункт. Кто-то крикнул, что несут Юльку. Когда он подбежал к ней, она была еще жива. Даже пыталась улыбнуться. Грохот боя не прекращался ни на минуту. Со стороны, где укрылась в развалинах домов рота Элиашевича, донеслось громкое «ура!». Стиснув зубы, поручник побежал к своим бойцам. К вечеру, когда бой утих, Элиашевича разыскал один из санитаров и передал ему плоскую ракушку…

В дверь постучали. Элиашевич очнулся от воспоминаний и, положив по привычке руку на засунутый за пояс пистолет, подошел к двери:

— Кто там?

— Это я, товарищ капитан, Олиевич.

Элиашевич узнал голос своего шофера, отодвинул засов и открыл дверь.

— Входите, товарищ Олиевич. Что-нибудь случилось?

— К сожалению, да, товарищ капитан. Поступило уже три донесения о налете на кооперативы.

— Где?

— Дежурный велел передать вам: в Рачинах, Ходышеве и на почту в Посьвентном.

— Черт возьми, ведь это же в разных концах!

— Вот именно, товарищ капитан!

— Ладно, едем.

Мать, которая вошла как раз в комнату, услышала только последнюю фразу.

— Вот тебе и на́, опять чайку не успеешь выпить?

— Я должен ехать, мама. Извини, дорогая.

— Так точно, надо ехать, ничего не поделаешь, — подтвердил Олиевич.

Встревоженная мать поспешила на кухню, и по шелесту бумаги, доносившемуся оттуда, нетрудно было догадаться, что она не хочет, чтобы только что испеченные для сына рогалики зачерствели. Вскоре Элиашевич и его шофер с бумажными свертками в руках торопливо сбежали вниз к поджидавшей их у крыльца машине. Отодвинув занавеску, мать успела увидеть, как сын помахал ей рукой. Она перекрестилась, погасила свет в комнате и долго всматривалась в темноту.

В последнее время Элиашевичу было нелегко. Все началось с известия об убийстве милиционера Сталбовича. Преследование оперативным отрядом Корпуса внутренней безопасности банды было безуспешным, не удалось узнать ничего конкретного о ее месторасположении и из других источников. Несомненно, стычка бандитов с милиционерами была случайной; но это не меняло сути дела — бандиты не побоялись напасть на милицейский патруль средь бела дня. С помощью Курецкого и членов его семьи по хранившейся в оперативных документах фотографии был опознан Рысь из банды Рейтара. Эти же свидетели в один голос подтвердили, что кто-то из бандитов, угрожая им, упомянул имя Рейтара. Это был первый за долгое время сигнал о действиях его банды. Пришла пора реализовать разработанный вместе с Карным план. Он был прост и поэтому выполним. Было решено выпустить в районе Рудского леса «дезертира». Снабдив его надежной легендой и широко распространив слухи о том, что органы госбезопасности разыскивают его, Карный и Элиашевич рассчитывали, что рано или поздно либо банда наткнется на него, либо он сам нападет на ее след.

Элиашевич сидел у Карного, когда в дверь постучали и в кабинет вошел атлетического сложения мужчина в возрасте немногим более двадцати лет.

— Познакомьтесь, товарищи, — предложил Карный.

— Элиашевич.

— Жачковский.

Элиашевич не знал, это его настоящая фамилия или же кличка.

— Вот и ваш «дезертир», товарищ Элиашевич.

Жачковский взглянул на Элиашевича и улыбнулся. Тот сказал шутливым тоном:

— Ну что ж, тогда будем вас ловить.

Жачковский долго изучал свою легенду, потом они втроем тщательно анализировали ее, выискивая слабые стороны и внося соответствующие коррективы. Затем еще в течение трех дней Элиашевич рассказывал Жачковскому о местности, людях, Рейтаре и его банде. О плане внедрения Жачковского в банду знали только трое — начальник воеводского управления госбезопасности, Карный и Элиашевич. Оставалось решить вопрос о надежной связи. А это было самым трудным, самым опасным для обеих сторон, особенно для Жачковского. В конце концов остановились на тайниках. Решено было на всякий случай устроить несколько тайников в разных местах, чтобы Жачковский мог при возможности оставить весточку. В условленное время их должны были проверять. По соображениям безопасности решили отказаться от непосредственных контактов. Жачковскому была предоставлена полная свобода действий, вплоть до прекращения операции. Воинским подразделениям и службе безопасности даны указания, чтобы каждого, кто сошлется на Карного или Элиашевича, немедленно доставляли в штаб. В случае непредвиденных обстоятельств Жачковский должен был действовать по своему усмотрению.

— Ну что, дружище, с богом? — сказал, прощаясь, Элиашевич.

— Спасибо. Готовь пол-литра, когда вернусь в Ляск.

— И бигос.

— Можно и бигос, это мое любимое блюдо.

Они пожали друг другу руки, и Жачковский скрылся за дверью.

Проезжая по темным улицам городка, Элиашевич перебирал в памяти последние важнейшие события. Какой сегодня день? Суббота. Прошла уже неделя, как Жачковский скитается по окрестностям Рудского леса. Где он может быть сейчас? Очевидно, бродит где-то в одиночку по лесам и полям. А погода отвратительная. Ночь темная, моросит мелкий, уже осенний дождик. Свет от фар газика с трудом пробивает кромешную тьму. Несмотря на то что Элиашевич сидел в закрытой машине, его била дрожь, и он поднял воротник плаща.

В отделении госбезопасности Элиашевича уже ждали с пачкой донесений, от которых даже при беглом просмотре он пришел в изумление. В них сообщалось, что сегодня вечером, а было двадцать три часа, ограблены сельские кооперативные магазины в Рачинах, Ходышеве, почта в Посьвентном, о чем он уже знал, а также в Савицах и Рудке. К ночи поступили новые донесения о налетах на лесную сторожку в Русове, кооперативную кассу в Лисове и госхоз в Каменном Дворе. Переговорив по телефону с начальниками повятовых отделений госбезопасности в Высоком, Бельске и Соколове, Элиашевич получил полную картину того, что произошло в эту субботнюю дождливую ночь в районе от Лап и Высокого до Соколова и Хайнувки. Самому крупному ограблению подвергся кооператив в Ляске. По полученным данным, налеты были совершены везде с одно время — с восемнадцати до девятнадцати часов — хорошо сооруженными, одетыми в военную форму людьми. На месте ограбления оставлены расписки одинакового содержания:

«Реквизировано для нужд подлинного Войска Польского — командир Подлясского отряда Рейтар».

Всюду бандиты призывали местных жителей к сопротивлению властям, предсказывали скорую войну и расправу с коммунистами, В ряде мест, в том числе и в Савицах, принуждали кооперативных работников пить с ними водку, а отказывавшихся избивали и насильно вливали им водку в рот. Забирали прежде всего деньги, хотя не гнушались и консервами, сигаретами, водкой, шоколадом и даже крупами, топленым салом и сахаром. Награбленное добро грузили на заранее подготовленные подводы и увозили. К счастью, обошлось без жертв, если не считать нескольких служащих, приговоренных бандитами к телесным наказаниям. В одном месте произошла небольшая перестрелка с милицией, впрочем, без жертв с обеих сторон. Банда Рейтара явно избегала стычек, что несколько удивило Элиашевича.

Но одно донесение порадовало капитана. В нем говорилось, что в населенном пункте Заенче налет бандитов, которые нагрянули туда, по всей вероятности, с намерением ограбить кооперативный магазин, был отбит благодаря четким действиям местного поста ормовцев^[15].

Элиашевич настолько заинтересовался этим сообщением, что сразу же позвонил в Дрогичин, чтобы выяснить детали у гминного референта госбезопасности.

— Как все это произошло, товарищ Влодарский?

— Да есть там у них один боевой товарищ, некто Ледерович, который разбирается в военном деле. Он-то и организовал там недавно пост ормовцев. Их всего несколько человек, да шесть винтовок и немного патронов, а вот смекалки, товарищ капитан, им не занимать. Ледерович каждую ночь назначал двоих дежурных. В тот вечер он дежурил сам с одним парнем, не помню, как его фамилия. Мы были там потом с милицией, и он рассказал, как было дело. Сидели, говорит, у часовенки, и вдруг со стороны Буга на фоне светлеющего неба показалось несколько человеческих фигур, крадущихся к деревне. Ледерович подал знак, выждали, подпустили тех пятерых, к себе поближе. Поняли, что это банда. Кругом темнота, в случае чего тыл обеспечен, вот Ледерович и решился. Крикнул: «Стой! Войско Польское!» — и открыл огонь, напарник последовал его примеру. Те залегли в кюветы и начали поливать их из автоматов. А Ледерович и его напарник стреляли то отсюда, то оттуда, чтобы было побольше шума. Тем временем ормовцы, находившиеся в деревне, услышали выстрелы, бросились на помощь и тоже открыли огонь. И представьте себе, товарищ капитан, сбитые с толку бандиты дали деру. Решили, наверное, что напоролись на воинское подразделение.

— Хорошо, товарищ Влодарский! Думаю, что впереди их ждет еще много таких сюрпризов. А Ледерович молодец. Возьмите под свою опеку этих ормовцев. Что у вас еще?

— Да ничего, товарищ капитан. Но, мне кажется, бандиты на этом не успокоятся. Это, без сомнения, дело рук Рейтара.

— Да, конечно, товарищ Влодарский. У нас в повяте совершено несколько налетов, и все они организованы Рейтаром. Нетрудно догадаться, что из этого вытекает.

— Известно.

Элиашевич положил трубку. Однако вскоре попросил соединить его с Белостоком, и через несколько минут у него состоялся разговор с начальником воеводского управления госбезопасности. Он коротко доложил обо всем, что произошло, в том числе и в Заенче. Начальник спокойно выслушал его, ормовцев похвалил.

— Это хорошо, товарищ Элиашевич, когда население само берется за оружие. Судя по донесениям и из других, соседних с вами повятов, это была хорошо организованная и подготовленная в широком масштабе операция.

— Верно, но думаю, что это только начало.

— И я так думаю. Скорее всего, эти массовые грабежи не только демонстрация силы — слухи о них конечно же распространятся среди населения, — но и своего рода подготовка к зиме.

— Несомненно, товарищ полковник.

— Насколько я знаю Рейтара, уверен, что и сейчас не обойдется без крови. Боюсь, что так и будет. Но даже если мы из кожи вылезем, то не сможем защитить людей, так как не в состоянии предвидеть, кого он собирается ликвидировать.

— Если Рейтар зашевелился, жди несчастья.

— Да… А как дела с «дезертиром»?

— Тайники пусты, товарищ полковник, никаких сигналов. Но мы получили несколько донесений: его видели в районе Рудского леса.

— Ваши люди, разумеется, шли за ним?

— Конечно.

— Ну что же, раз молчит, значит, сообщить пока нечего… Может, сейчас, когда они зашевелились, ему удастся выйти на них.

— Да, теперь это, пожалуй, не исключено.

— Значит, действуем так, товарищ Элиашевич. Во-первых, немедленно договоритесь с повятовым комитетом ППР, чтобы предупредили всех членов партии, всех активистов о том, что Рейтар зашевелился и поэтому надо быть начеку. Запугивать не надо, но призвать к бдительности стоит, кого удастся — вооружите. Во-вторых, мобилизуйте всех, кто находится в вашем распоряжении, и блокируйте повят в тех местах, которые считаете наиболее опасными. В-третьих, шаг за шагом прочесывайте местность, старайтесь потуже затянуть петлю. Ненастная осень, дожди и холод заставят его залечь в схроны, а это нам на руку. Радует, что население наконец-то немного оправилось от страха. В-четвертых, берегите как зеницу ока тайники, постарайтесь установить связь с «дезертиром». Может быть, ему все-таки удастся выйти на них.

— Будет сделано.

— Я рассчитываю на вас. О каждом его сигнале докладывайте мне. И самое главное, с завтрашнего дня, наряду с постоянными отрядами, задействуем также мобильные подразделения Корпуса внутренней безопасности, на машинах, с рациями, и перебросим их в первую очередь в ваш район. Подробности получите спецпочтой. Кстати, направляем к вам Карного. Свяжитесь с командиром подразделений Корпуса внутренней безопасности в Ляске. Вы должны быть начеку, Элиашевич, днем и ночью.

— Ясно.

— Ну что ж, если Рейтар вылез из берлоги, то нам уже нельзя давать ему спуску. Но своих людей берегите.

— Ясно.

Раздался глухой щелчок в трубке. Элиашевич осторожно положил ее на рычаг. Подошел к окну, отдернул занавеску. По-прежнему шел дождь, к которому примешивалось завывание ветра. Висевший над воротами фонарь ритмично раскачивался.

12

Рейтар вместе с сопровождавшей его группой Зигмунта скрывался в Нужецких болотах, у самого устья впадающей в Нужец небольшой, текущей с севера речки Мень. Болотистая безлюдная местность создавала все условия для разбивки лагеря, тем более что заранее подготовленные на сухом пригорке полубункеры, полушалаши были уютными и защищали в какой-то степени от ночных холодов, дождей и сырости. По распоряжению Рейтара группа Зигмунта пока бездействовала. В ее задачу входила лишь охрана штаба, изъятие содержимого тайников, сбор информации о деятельности других групп, сведений от надежных пособников и подготовка к зимовке. Рейтар даже исключил группу Зигмунта из запланированной операции по реквизиции, то есть налетов на кооперативные магазины, почты, лесничества и госхозы.

…Отдав приказ о проведении операции в ночь с субботы на воскресенье. Рейтар беспокоился — как она пройдет? Ведь он отправлял на нее людей после нескольких месяцев бездействия, обленившихся за лето, отвыкших от длительных переходов и внезапных атак. Поэтому все воскресенье, отрезанный в своем болотном царстве от всего мира, он не находил себе, места. До самых сумерек беспокойно метался из угла в угол, ворчал на своих сообщников. Едва начало темнеть, Здисек, Зигмунт и Палач отправились в разведку. Им предстоял дальний путь, и их возвращения ждали только к утру. На болоте остался один Рейтар да Моряк с Ракитой. Эти двое по очереди охраняли единственный проход, по которому можно было добраться до бункеров, не опасаясь быть затянутым в трясину. Моросил мелкий дождик, пришедший на смену вчерашнему ливню. Ракита стоял в карауле. Рейтар сидел неподалеку от входа в шалаш, слушал шум дождя в листьях крыши и рассеянно рассматривал стоявший невдалеке куст калины, весь увешанный кистями ярко-красных ягод. Закурил. Из соседнего бункера до него долетала тихо исполняемая на рожке мелодия. Моряк. Прекрасно играет. Рейтар прислушался.

звучала популярная песенка.

«Часто поют эту песню на ярмарках и на свадьбах. «Попроси, дивчина, бога». Надо справить обещанную свадьбу, ведь неизвестно, что может случиться. А это еще что за песня?»

Где он научился так здорово играть? Наверное, на танцах, вечеринках и свадьбах. Рожок умолк. Рейтар с нетерпением ждал следующей песни. «Сыграл бы он «Эй, хлопцы, разом, над нами Орел Белый». На рожке это особенно красиво получается».

Из бункера вылез Моряк. Крепкий, заросший щетиной парень. Лениво потянулся, зевнул, отошел на пару шагов по нужде. Погода ни к черту. Рейтара охватил озноб. Моряк поднял воротник куртки, поправил висевший на плече автомат и направился к тропинке. Идет сменить Ракиту. «Надо бы спросить у него, где он научился так здорово играть. Холостой, молодой, только и забот, что поесть да выпить. Хорошо играет, каналья».

Уже совсем стемнело, когда к бункеру подошел Ракита. Его-то Рейтар знал хорошо — из крестьян, уроженец тех же мест, что и Рейтар, а отсюда до родной деревни Ракиты рукой подать. Рейтар подозвал его, угостил сигаретой, тот долго и сухо кашлял. Его глаза лихорадочно блестели. Он выглядел совсем больным.

— Простыл я, пан командир. Ночи холодные и сырые.

— Не беспокойся, к зиме найду тебе хорошую квартиру, у какой-нибудь жаркой вдовушки.

Ракита хотел было сказать что-то в ответ, но ему помешал новый приступ кашля. Рейтар потянулся к фляжке и налил полстакана водки.

— Выпей, станет легче.

Ракита выпил одним залпом, поморщился и вытер рукавом губы.

— Дом твой, Ракита, рядом. Не тянет?

Ракита посмотрел на Рейтара, опустил глаза, потом снова взглянул и ответил:

— Честно говоря, тянет.

— Еще бы… Меня ведь тоже тянет. Мать уже больше полгода не видел.

Рейтар налил себе водки и выпил. Его знобило и одолевали мрачные мысли. Но он быстро взял себя в руки.

— Как там на посту?

— Тихо, пан командир. Только сова кричит.

— Она всегда осенью кричит.

— А вчера ночью я чуть было не поднял всех по тревоге. Испугался как не знаю кто.

— Почему?

— Стыдно признаться, пан командир. Показалось, чтокто-то с огнем к нам подходит — то как будто бы посветит свечкой, то погасит ее, а потом снова, но уже в другом месте. Меня аж в дрожь бросило. Привидения или духи? А потом зашумел ветер, и они исчезли.

— Дурачок! Это же были блуждающие огни.

— Я тоже так подумал.

— Моряк пароль помнит?

— Я повторил ему.

— Ладно, Ракита, иди спать.

— Спокойной ночи, пан командир.

— Спокойной ночи. А о доме пока нужно забыть, ты меня понял, Ракита?

— Так точно, пан командир.

— Ну иди.

Ракита залез в соседний бункер, и спустя какое-то время оттуда послышалось его покашливание. Который час? Ого, уже около десяти. Вот-вот должен появиться Угрюмый. Дождик перестал. По небу плыли низкие кучевые облака, в просветах между ними виднелись яркие точки звезд и неясный, точно в тумане, серп месяца. Рейтар не выдержал. Он поправил висевшую у пояса кобуру с пистолетом и вылез из бункера. Обходя березки и маленькие сосенки, направился к Моряку. Чтобы не подвергать себя ненужному риску, дважды слегка щелкнул пальцами. Моряк в ответ сделал то же самое и высунулся из укрытия. Рейтар, приложив палец к губам, подошел к нему. Оба опустились на корточки и стали напряженно всматриваться вдоль тропинки, откуда должен был появиться Угрюмый. Ожидание затянулось. У Рейтара уже стали затекать ноги, когда со стороны леса трижды с короткими интервалами, а затем еще два раза прокричала сова. Моряк ответил тем же сигналом. Рейтар вытащил пистолет. В напряженной тишине было слышно, как под чьими-то тяжелыми шагами хлюпала вода, иногда доносился хруст ветки, шелест травы. На открытом пространстве, в нескольких шагах от них, мелькнул силуэт человека. Он сделал еще несколько шагов по направлению к ним, и Рейтар узнал Угрюмого. Тот поздоровался, весь перемазанный в грязи, кляня на чем свет стоит дорогу.

Моряк остался на посту, а Угрюмый с Рейтаром вернулись в бункер. Услышав первые слова Угрюмого, Рейтар повеселел. Тот доложил, что все группы — его, Коршуна, Мурата и Зари — выполнили задания и спокойно, без потерь, отошли в свои районы. Это уже кое-что! Рейтар потянулся к бутылке и налил Угрюмому полный стакан водки. Награбленное добро, как и договорились, спрятали в схронах, а деньги поделили. Угрюмый достал полевую сумку и высыпал на постель Рейтара деньги. Рейтар посветил фонариком, не удержался и взял в руки несколько банкнот:

— Сколько здесь?

— Пожалуй, тысяч сто.

— Не очень-то много. Тебя, случайно, не надули? А ну-ка, что там у тебя за пазухой?

Рейтар протянул руку к Угрюмому.

— Да вроде бы не надули. А вообще-то у меня нет привычки заглядывать в чужой карман.

— Ну ладно, ладно. Я пошутил. От четырех групп это неплохо. На жалованье хватит, на еду, на агентуру. Чья группа сработала лучше всех?

— Да все, кажется, сделали всё как надо. Больше всех повезло Мурату. На почте в Посьвентном урвал сорок тысяч.

— Реквизировал, хочешь сказать.

— Да перестань ты валять дурака, по крайней мере, когда мы с тобой одни.

— Послушай, Угрюмый, — в голосе Рейтара зазвенел металл, — я уже давно хотел тебе сказать, чтобы ты у меня на грабежи не настраивался. До тех пор пока здесь командую я, мы будем вести себя как войско. Хочешь грабить, катись из отряда и действуй самостоятельно. У меня не грабежи, а реквизиции…

— Не убийства, а исполнение приговоров, — раздраженно ответил ему в тон Угрюмый.

— Да, именно так, а не иначе. Я требую от тебя как от своего заместителя, чтобы ты поддерживал дисциплину в отряде, не баламутил людей. Пойми же, что большинство из них пошло в лес, чтобы за что-то бороться, защищать какие-то идеалы, а не для того, чтобы грабить.

— Ты так думаешь?

— Да. И не суди обо всех по себе.

— Ты тоже! — разозлился Угрюмый. — Черт возьми, стараешься, бегаешь, как пес вокруг разбежавшегося стада, и вот тебе — получай вместо благодарности: гонят из отряда, а то и чего похуже могут придумать. Я в чудеса не верю и предпочитаю не витать в облаках. Ты великий командир и делаешь политику, а я этих бандюг знаю, мне известно, чем они дышат. Налей-ка лучше, а то что-то трясет от холода после купания в болоте.

Рейтар налил ему, а затем себе. Помолчали какое-то время, к этим вопросам больше уже не возвращались. Ожидая прибытия Зигмунта, обсудили план действий на ближайшее время. Однако, когда он вернулся на рассвете, в составленный ночью план пришлось внести некоторые коррективы. Согласно собранным Зигмунтом и его людьми сведениям, остальные группы, то есть Барса, Кракуса и Рыся, также выполнили свои задания.

— А Пантера?

— Вот с Пантерой, пан командир, произошла неприятная история.

— Конкретней, Зигмунт.

— Он должен был произвести реквизицию в Заенче. Подошли к деревне, все шло как по маслу, и вдруг по ним открывают огонь.

— Военные, милиция?

— Вот-вот, они тоже так подумали. Тем более что со стороны деревни также началась стрельба. И тогда Пантера отдал приказ отходить.

— И что, удрали? Есть раненые, убитые?

— Да где там, пан командир. Разрешите доложить? — Зигмунт с трудом сдерживал смех, но тут же оборвал его, увидев, что Рейтар смотрит на него грозно и нетерпеливо ждет, что он скажет дальше. — Это были не военные и не из органов безопасности, даже не милиционеры, а ормовцы! Ормовцы, пан командир!

— Что?!

— Да, пан командир, ормовцы. Пантеру едва не хватил удар от злости и стыда, когда он утром узнал об этом. И сейчас не может найти себе места. Хотел сразу же, на следующий день, повторить налет на Заенче, но я категорически запретил ему. Приказал ждать указаний от вас, пан командир.

Рейтар побледнел. В первый момент, услышав, что какие-то ормовцы обратили в бегство его группу, он пришел в ярость. И, хотя злость на Пантеру не проходила, до него стало постепенно доходить, что этот случай внес существенные изменения в деятельность банды: ей стали оказывать сопротивление.

После массовых грабежей органы госбезопасности и воинские подразделения начали усиленно прочесывать местность. Поэтому Рейтар вновь призвал своих людей к бдительности, группам приказал часто менять места пребывания, а связь осуществлять только через тайники. Сам же вместе с группой Зигмунта остался на прежнем месте, которое казалось ему наиболее безопасным. И действительно, солдаты нередко появлялись неподалеку от них, но в болота не углублялись. К концу второй недели вынужденного бездействия до Рейтара дошли слухи о том, что группа Мурата была полностью уничтожена в бою с оперативным отрядом Корпуса внутренней безопасности. Мурат был одним из самых толковых командиров, имел немалый опыт подпольной деятельности. В отряде был почти с самого начала.

Рейтар выделил ему отдаленный район действий, за Бугом, в Соколовском повяте. С первым заданием Мурат справился великолепно. Он не только ограбил вчистую кооператив в Савицах, но и квартиру местного секретаря гминного комитета партии. Правда, он не имел на это согласия Рейтара; но, как объяснил потом в своем письменном донесении, сделал это по настоянию местных сообщников. Вернее, он хотел убрать этого секретаря, но не застал его дома. Спрятав награбленное в схроне на правом берегу Буга, Мурат вернулся и стал снова кружить по Соколовскому повяту. Там-то, у деревни Вырозембы, он и напоролся на отряд Корпуса внутренней безопасности, прочесывающий окрестности. Вопреки указаниям Рейтара держаться ближе к лесам, обходить открытые участки местности и населенные пункты, Мурат, вероятно, из-за начавшихся ливневых дождей и холодов ушел с группой ночью из леса и спрятался в большом стоге сена. На рассвете из леса вышла плотная цепь бойцов Корпуса внутренней безопасности. Это было первое крупное поражение отряда Рейтара после сходки.

Рейтара охватила неукротимая жажда мести. Он понимал, что разгром Мурата отрицательно скажется на настроении его пособников из числа местных жителей. Посоветовавшись с Угрюмым, он решил нанести в ближайшее время сокрушительный, кровавый удар силами всех групп. Их командирам заранее были розданы маршруты следования и списки подлежащих ликвидации членов партии, сельских активистов и ормовцев.

На этот раз Рейтар вместе с группой Зигмунта также покинул болота. Обойдя ночью Браньск и основные дороги, двигаясь берегом Нужеца, они добрались к утру до густых зарослей Собятыньских болот у Нурчика и решили до наступления сумерек переждать недалеко от Хорнова. Здесь к ним присоединилась группа Пантеры, действовавшая в этом районе и скомпрометировавшая себя бегством от ормовцев в деревне Заенче.

С Пантерой Рейтар обошелся очень строго: во-первых, отведя его в сторону, дал в морду, во-вторых, понизил в звании до капрала и направил в группу Зигмунта. На место Пантеры он назначил Литвина, к которому относился с большим доверием. Отдав некоторые организационные распоряжения, Рейтар поздним вечером поднял свою усиленную группу и повел ее на Заенче. Он решил наказать жителей этой деревни не столько из-за провала Пантеры, сколько из-за оказанного ему сопротивления ормовцев.

…К Заенче Рейтар подходил, уверенный в полном успехе операции. Наблюдение за деревней, а также полученные от конспиративной сети сведения свидетельствовали о том, что воинские части вот уже неделю не появлялись в этом районе. Для полной внезапности нападения Рейтар изменил свою тактику — банда вышла из леса вечером, а к деревне подошла поздно ночью. Рейтар намеревался ликвидировать командира ормовцев в Заенче Ледеровича, а также проживавшего в этой деревне председателя гминного народного совета Борыньского.

Шли берегом ручья. Подкрадывались к деревне по-волчьи, осторожно, выставив вперед дозор из двух человек — Зигмунта и Моряка. В кустах ольшаника, перед тем как пересечь шоссе, их ждал местный связной. Зигмунт отправил его к Рейтару. Все шло как по маслу. В деревне не было ни военных, ни милиции. Ледерович находился дома, а Борыньского, по всей вероятности, не было: еще днем он ушел в Дрогичин на какое-то собрание. Рейтар решил не менять план. Он направил к усадьбе Борыньского, которую показал им связной, двух человек, чтобы они вели наблюдение за ней. С остальными проскользнул на другую сторону шоссе и вскоре оказался на задворках деревни.

Ночь была тихая, безоблачная, со стороны Буга дул легкий ветерок. Воскресенье. На улице почти никого не было, и только время от времени проходила какая-нибудь веселая парочка да спешил домой или к знакомым запоздалый прохожий. Во многих избах горел свет. Банда окружила плотным кольцом стоявшую на отшибе усадьбу Ледеровича. Одно из окон светилось. Было тихо. Рейтар подал знак Зигмунту, и тот вместе с Пантерой и Литвином открыл калитку. И вдруг хрипло залаяла и начала рваться с цепи собака, бандиты вошли на крыльцо, собака затихла, будто ожидая, примет хозяин гостей или нет. Зигмунт пошел на обычную в таких случаях хитрость. Он постучал в дверь и стал ждать. Литвин с Пантерой стояли рядом с автоматами наготове. В окне мелькнула тень, кто-то отодвинул занавеску. Собака вновь зашлась лаем, но, когда за дверью послышался голос хозяйки, замолчала.

— Кто там?

— Свои, свои. Милиция из Дрогичина к мужу.

Раздался щелчок засова, дверь открылась, на пороге стояла женщина с фонарем в руке. Увидев направленные на нее автоматы, она от страха застыла на месте. Когда бандиты ворвались в кухню, втолкнув вперед хозяйку, Ледерович поднялся из-за стола, держа в руке ложку. Он как раз ужинал.

— Руки вверх!

С ложки, которую он так и держал в руке, медленно стекали по запястью внутрь рукава рубашки остатки каши с молоком.

— Где у тебя оружие?

Ледерович кивком головы показал на шкаф. Пантера рванул дверцу и достал оттуда винтовку.

— Ах ты, собака, для кого припрятал ее? Ну, отвечай!

Ледерович молчал. Пантера, взяв винтовку за ствол, наотмашь ударил ею Ледеровича. Поднятые вверх руки ослабили в какой-то степени смертельной силы удар, изо рта у него хлынула кровь, и он рухнул на пол. Хозяйка с криком бросилась к мужу, но Литвин ударил ее ногой, и она отлетела в сторону, скорчившись от боли.

— Пошла вон! Раньше надо было следить, чтобы он не якшался с органами безопасности.

Разъяренный Пантера навел автомат на лежавшего на полу Ледеровича.

— Подожди, еще успеется, — остановил его Зигмунт. — Ты что, забыл, что нужно зачитать приговор? Подождите-ка, приведу свидетелей.

Пантера еще раз пнул ногой жену Ледеровича, которая тянула руки к мужу.

— Куда, сука!

Голова женщины откинулась и неподвижно застыла на полу.

— Только без шуток! Командир приказал зачитать приговор. Успокойся, Пантера. Литвин, проследи-ка за порядком, иначе достанется всем от Рейтара.

Зигмунт вышел. Жена Ледеровича не приходила в себя. У стены в луже крови лежал ее муж и тихо стонал. Из соседней комнаты доносился тихий детский плач.

Тем временем Литвин и Пантера рылись в шкафу, искали ценности, деньги. Поживились немногим. Нашли два обручальных кольца и несколько тысяч злотых.

Вскоре вернулся Зигмунт. Он привел с собой двух перепуганных соседей Ледеровича. Мужики остановились у порога, увидев, что произошло в горнице, не сговариваясь, сняли фуражки. Пантера пнул Ледеровича:

— Вставай, доносчик! Зачитаем тебе приговор. Давай, давай! Может, помочь?

Огромным усилием воли, опираясь одной рукой о белую стену и оставляя на ней кровавые пятна, Ледерович поднялся. Часть лица у него была размозжена ударом приклада, из разбитых надбровий текла густая кровь.

— Лапы, лапы кверху! — заорал Пантера.

Раненый поднял вверх левую руку, правая оставалась неподвижной — она была перебита. Зигмунт достал из кармана клочок бумаги и, запинаясь, начал громко зачитывать приговор. Из всего этого свидетели поняли, что кто-то приговаривает их соседа к смерти. Парализованные страхом, они застыли как изваяния. Ледерович не мог держаться на ногах и стоял, прислонившись к стене, с поднятой вверх левой рукой. Кровь струилась по его разбитому лицу; он молча глядел на дверь, из-за которой доносился детский плач. Зигмунт кончил читать и подал знак рукой. Пантера и Литвин почти одновременно нажали на спусковые крючки. Ледерович вначале откинулся к стене, а затем сполз по ней на пол. Зигмунт вытащил из-за пояса парабеллум и для верности выстрелил лежавшему в затылок. Затем положил на стол приговор и придавил его миской с недоеденной кашей. Свидетелям он под страхом смерти приказал оставаться в избе до утра, а потом пойти в Дрогичин и заявить в милицию.

— Передайте всем в округе, что вот так настоящее Войско Польское будет и впредь поступать с коммунистами, доносчиками и ормовцами. Рано или поздно всех их ждет та же участь.

Охваченные ужасом крестьяне, покорно согнувшись, кивали головой. Зигмунт направился к двери, за ним Литвин. Пантера задержался еще на минутку, зачерпнул ковшом воды из стоявшего у двери ведра, жадно выпил и бросил его на пол, пнул мешавшее ему пройти тело Ледеровича и, пригрозив еще раз мужикам автоматом, вышел, хлопнув дверью.

…Рейтар оставил для наблюдения за усадьбой. Ледеровича двух человек, чтобы крестьяне не смогли сразу же заявить в милицию, и вместе с остальными направился к дому Борыньского. Они шли вдоль заборов, через лужайки, картофельные грядки и палисадники. Не ведая ни о чем, деревня безмятежно спала. Моряк и Тигр, наблюдавшие за домом Борыньского, доложили, что вокруг все спокойно. Рейтар посмотрел на часы. С момента их появления в деревне прошло немногим более получаса. Видимо, Борыньского все еще нет дома. Стоит рисковать или нет? Решил рискнуть. Пригрозить домашним, оставить приговор и предупредить, что если он тотчас же не прекратит активной деятельности, то будет ликвидирован. Если же полученные сведения окажутся неверными и они застанут его дома, зачитают ему приговор и ликвидируют. В дом пошла та же тройка — Зигмунт, Литвин и Пантера. Собака во дворе не лаяла. В доме горел свет. Дверь на крыльцо была открыта, и трое бандитов беспрепятственно ворвались в избу. Однако хозяина дома не было. Жена сообщила, что Борыньский ушел после обеда в Дрогичин. Когда вернется — неизвестно; иногда остается там ночевать. Потребовали оружие. Жена, заплакав, объяснила, что никогда не видела его у мужа. Ее ударили несколько раз прикладом, потом били ногами. Под предлогом поиска оружия перевернули весь шкаф и ящики комода. Забрали немного денег, какие-то старинные часы с цепочкой, золотой крестик, кольцо и новые офицерские, сапоги. Зигмунт бросил бумажку с приговором на стол. Словно для подтверждения угрозы Пантера всадил пулю в свадебную фотографию хозяев. Запретив домашним выходить из дому и заявлять в милицию до утра, они вышли во двор. Из-за овина выглянул Рейтар:

— Все в порядке?

— Нет его, пан командир.

— А что это был за выстрел?

— Пантера, чтобы попугать, в фотографию.

— Идиот, дубина стоеросовая. Когда же ты наконец поумнеешь? Врежу тебе как-нибудь, да так, что костей не соберешь.

— Извините, пан командир, я думал…

— Нужно не думать, а делать, что тебе велят.

— Так точно, пан командир.

— Ну собирайтесь, ребята, уходим. Не попался сегодня, попадется завтра.

— Пан капитан, — Пантера хотел загладить свою вину перед Рейтаром, — а может, поджечь их? Овин забит битком, сгорит дотла.

— Пантера, я тебе, кажется, ясно сказал, что здесь думаю я. Хочешь навлечь на нас КВБ?

К Рейтару подбежал Тигр, наблюдавший за тропинкой, бегущей между садами от шоссе.

— Пан командир, смотрите! Кто-то едет сюда на мотоцикле. Я заметил, он ехал со стороны Дрогичина, а потом свернул на тропинку.

Рейтар, выглянув из-за угла и увидев медленно приближавшуюся к ним полоску света, мгновенно оценил обстановку. Мотор натужно ревел на разбитой, мокрой от дождя тропинке. Молочный свет фары, подпрыгивая на ухабах, выхватывал из темноты придорожные ивы. Кто бы это мог быть? На мотоцикле, возможно, двое, а если с коляской, то и трое. У Борыньского мотоцикла нет. А может, это милиция? Все равно кто — в любом случае у него над ними перевес. Рейтар подозвал стоявших поблизости Зигмунта с Литвином и приказал расставить людей так, чтобы перекрыть пути отхода тем, кто на мотоцикле, стрелять только по его команде или в зависимости от обстановки, наблюдать за крыльцом, чтобы никто из дома не успел предупредить приехавших.

Бандиты заняли свои места. Рейтар, рядом с которым находился Ураган, присел на корточки за стоявшим посреди двора бетонным колодцем, и как раз вовремя: между конюшней и овином сверкнул луч света от мотоцикла, осветив колодец, овин, и застыл напротив крыльца. Мотоцикл остановился недалеко от колодца. На нем приехали двое. Первым слез тот, кто сидел на заднем сиденье. Мотор продолжал работать на малых оборотах.

— Ну и дорога, черт побери! Наконец-то дотряслись. Спасибо вам, а то пешком я бы добрался только к утру.

— Пустяки, товарищ Борыньский.

— Глушите мотор. Зайдите на минутку, горячего чаю выпьете, отдохнете немного.

— Большое спасибо, может, как-нибудь в другой раз. Поздно уже, а мне нужно еще заглянуть к Ледеровичу.

— Успеете, товарищ…

Вдруг с треском распахнулось окно и раздался отчаянный женский крик:

— Спасайтесь, банда!

По окну ударила очередь из автомата. Послышался звон разбитого стекла. Рейтар направил луч фонарика в сторону мотоцикла.

— Руки вверх!

Сидевший на мотоцикле мужчина стремительно выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил на свет фонарика. Пуля попала в Урагана, и тот рухнул к ногам Рейтара. Прежде чем погасить фонарик, тот успел заметить, как Борыньский бросился бежать. Один из бандитов устремился за ним. Мотоциклист выстрелил, и догонявший Борыньского бандит полетел кувырком. Попытка спасти жизнь Борыньскому оказалась роковой для мотоциклиста. Когда он на какое-то мгновение отвернулся, Рейтар выпустил в него в упор всю обойму «бергмана». Загорелся бензин. Борыньского, успевшего каким-то чудом вбежать в избу, на глазах у его семьи застрелили Зигмунт и Пантера. Рейтар подошел к горящему мотоциклу. Тигр оттащил убитого, обыскал его, нашел какое-то удостоверение и молча передал Рейтару. Тот посветил фонариком, усмехнулся и прочитал вслух:

— «Влодарский Тадеуш, сотрудник повятового отделения госбезопасности в Ляске». Ну и отчаянный, сукин сын. Что с Ураганом?

— Убит, пан командир, а Голый ранен. Ногу ему прошил.

— Этот, из органов, оказался не из пугливых, да и стрелял по-снайперски. Голый, сможешь идти?

— Так точно, пан командир.

— Хорошо. Ураган, кажется, родом не из этих мест?

— Так точно, пан командир, дезертир, уроженец Варшавского воеводства.

— Заберите у него оружие, а труп оставьте.

— Кого, Урагана?

— У нас нет времени хоронить его. Надо поскорее сматываться!

…Сразу же за деревней, чтобы запутать возможную погоню, Рейтар разделил свою группу. К тому же, учитывая предстоящий длительный переход, он не хотел обременять себя раненым Голым, который, правда, кое-как ковылял с помощью других, но значительно задерживал темп движения. Группу Литвина, более многочисленную, Рейтар направил вдоль берега Буга на восток, где она должна была укрыться в лесах у реки Ментна, между Островом и Мельником. Если рана у Голого не заживет, они должны переправить его в Забужье и оставить у надежного человека. Чтобы не создавать лишних трудностей Литвину, Рейтар забрал у него Пантеру и включил его в группу Зигмунта, в которой кроме Рейтара находились еще Здисек и Моряк. Эту четверку Рейтар, не давая им передышки, повел в логово в Нужецких болотах, которое они покинули два дня назад.

На первых километрах пути, пройденных форсированным маршем, они время от времени обрызгивали следы керосином, чтобы собака не могла их взять. На рассвете группа Рейтара была уже далеко от Заенче и расположилась в зарослях у Черной реки, недалеко от деревни Корочины, чтобы переждать там до вечера. Погони не было.

С наступлением сумерек бандиты, просидев весь день и не имея маковой росинки во рту, вновь тронулись в путь. Ночь была теплая, с неба, затянутого плотными облаками, пробивался иногда бледный свет луны. Шли молча, голодные, усталые и злые. Шагавший впереди Рейтар не снижал темпа, а временами даже прибавлял шаг. Двигались вдоль берега реки, обходя близлежащие деревни и одинокие хутора. Миновали Чае, Радзишево и Лемпице, где располагалась их конспиративная сеть и где можно было подкрепиться, напиться молока. Но никто даже не осмелился и заикнуться об этом — все прекрасно знали, что такого рода подсказки их главарь не выносит. В душе они проклинали напрасную, по их мнению, спешку, но шли покорно, как стадо баранов за пастухом, не пытаясь возражать. Они не догадывались, куда так торопится Рейтар. Все прояснилось, когда, миновав село Корце, в котором, как они знали, Угрюмый в июне ликвидировал семью Годзялко, Рейтар резко свернул направо, где на пригорке у самого леса стоял на отшибе единственный во всей деревне, недавно построенный, кирпичный дом.

…Дом казался двухэтажным, под высоким первым этажом размещались конюшня и кладовая, с крутой лестницей и застекленным крыльцом. Стройка еще не закончилась — были вставлены только два окна, в одном из которых, находившемся ближе к крыльцу, тускло горел свет. Рейтар взглянул на часы — было около двадцати трех. Для гостей поздновато, а к другу можно… Он ухмыльнулся и жестом подозвал остальных.

— Заглянем. Если все будет нормально, то подкрепимся и немного отдохнем. Когда подам знак, выйдете из дома, мне надо поговорить с хозяином с глазу на глаз. Язык не распускайте и ведите себя прилично, как подобает настоящим бойцам. Это касается особенно тебя, Пантера, смотри не выкинь опять чего-нибудь. Первым, пожалуй, войду в дом я с Зигмунтом и Моряком, а вы, Здисек и Пантера, останетесь во дворе для охраны. Потом вас кто-нибудь сменит или вынесет чего-нибудь поесть. Все ясно?

— Так точно, пан командир.

Рейтар с Зигмунтом и Моряком направились к крыльцу. В этот момент из-под лестницы выскочила привязанная собака и начала лаять. Рейтар ослепил ее лучом фонарика, и непривыкшая к такому обращению дворняга испуганно заскулила. Окно засветилось ярче — кто-то, наверное, подкрутил лампу, затем открылась дверь и на освещенном крыльце появился Кевлакис. Минуту он всматривался в темноту, потом спросил:

— Кто там?

— Свои.

По голосу опешивший Кевлакис узнал Рейтара. Прежде чем он успел что-то сказать, Рейтар, освещая ступеньки фонариком, быстро взбежал на крыльцо, а вслед за ним остальные двое. Он протянул Кевлакису руку, чтобы поздороваться, и, словно они расстались только вчера, сказал:

— Прости за столь поздний визит без предупреждения, но время сейчас выбирать не приходится. Ты ведь сам служил в армии, знаешь не хуже меня, как бывает. Познакомьтесь: пан Кевлакис, а это из моей бригады — старший сержант Зигмунт и сержант Моряк.

Кевлакис лихорадочно обдумывал, что могло привести сюда Рейтара и чем все это закончится. Был даже момент, когда он хотел бежать и чуть было не бросился с крыльца вниз, но передумал — не столько из-за того, что побег может не удаться, сколько из-за жены. Положение было безвыходным. Поэтому, взяв себя в руки, он спросил:

— Тебе что-нибудь от меня нужно?

— А может, я поговорить зашел? Так что, не пригласишь в дом?

В голосе Рейтара чувствовалось скрытое нетерпение. Он стал обметать березовым веником грязные сапоги. Кевлакис попытался оправдаться:

— Видите ли, у меня жена в положении, должна вот-вот родить, боюсь, как бы она не перепугалась.

Рейтар принял его слова за обычную отговорку и, стараясь сохранить спокойный тон, возразил:

— Что же мы — пугала? Войска Польского боишься? Ребята, вам не кажется, что нас тут начинают оскорблять?

Зигмунт и Моряк ничего не ответили, но начали недвусмысленно поправлять на плече автоматы. Кевлакис распахнул дверь:

— Входите.

— Я пошутил. И в самом деле, входи-ка лучше ты первым, чтобы жена у тебя не разродилась от страха.

Вошли на кухню. На печном приступке стояла лампа. По тому, как была расставлена небогатая утварь, нагромождены на остывшей печи горшки, нетрудно было догадаться, что в дом вселились недавно и что не все еще стояло здесь на своих местах.

— Присаживайтесь.

Кевлакис показал рукой на лавку у стола, на котором, накрытый чистым полотенцем, лежал большой, домашней выпечки каравай хлеба и стояла масленка со сливочным маслом. Зигмунт и Моряк сняли с плеч оружие и сели. Сильно изголодавшиеся, они украдкой бросали жадные взгляды на хлеб. Рейтар ходил взад-вперед по кухне, рассматривая утварь, стены. Кевлакис стоял у стола и ждал, что будет дальше. Вдруг из-за двери, ведущей в другую комнату, донесся женский голос:

— Кейстут, кто пришел?

— Спи спокойно. Знакомые — поговорить надо.

— А может, что-нибудь случилось?

— Спи, спи! Ничего не случилось. Просто надо поговорить. — Кевлакис подошел к двери спальни и плотно прикрыл ее.

Рейтар перестал ходить и сел за стол. Он тоже не мог удержаться, чтобы время от времени не бросить жадный взгляд на хлеб. Кевлакис заметил это и, рассчитывая на то, что, насытившись, они покинут его дом, предложил:

— Может, перекусите? Молока дать?

— А почему бы и нет. Коль хозяин предлагает, то грех отказываться.

Кевлакис снял с хлеба полотенце, подвинул масло, положил перед Рейтаром нож. Из стоявшего у двери шкафчика достал глиняный кувшин с молоком. Поставил перед каждым по белой эмалированной кружке. Рейтар передал нож Зигмунту, а сам, подавляя чувство голода и не желая показывать его перед Кевлакисом, медленно цедил холодное сладковатое молоко. Зигмунт и Моряк наворачивали за обе щеки. Кевлакис тоже подсел к столу. Однако разговор явно не клеился. Рейтар, правда, расспрашивал хозяина, давно ли они переехали, во что ему обошлось строительство дома и тому подобное, но Кевлакис чувствовал, что это только предлог, чтобы затянуть время, пока те двое не наедятся. Когда Зигмунт и Моряк ушли, их место за столом заняли Здисек и Пантера. Только после их ухода Рейтар поудобнее уселся за стол, отрезал большой ломоть хлеба, намазал его маслом, долил в кружку молока и начал молча, спокойно есть. Молчал и сидевший напротив него Кевлакис. Иногда их взгляды встречались, но оба не выдерживали и отворачивались, рассматривая стены, стол, хлеб, кружку, коптящую лампу. Допив последний глоток молока, Рейтар отставил кружку, вытер губы не первой свежести платком и сказал:

— Вкусно было, спасибо.

— Не за что.

— Ну, как живешь?

— Не жалуюсь.

— Колхоз организовал?

— А мне не к спеху. Дом только что поставил, хотелось бы на своем хозяйстве поработать.

— Не беспокойся. Служишь им хорошо. Они тебя за это председателем сделают, кнут дадут и прикажут людей загонять в колхоз.

— Я никому не служу, у меня своих дел хватает.

— Да уж… Чего от тебя нужно было Элиашевичу?

— Подозревал меня в сотрудничестве с тобой.

— И что же ты ему сказал?

— Рассказал ему все, как было.

— И после этого он отпустил тебя?

— Как видишь.

— Подписал обязательство?

— Какое?

— Не валяй дурака, я все знаю… О сотрудничестве с властями.

— Ничего я не подписывал.

— И ты думаешь, что я тебе поверю?

— Думай как хочешь.

— В чем конкретно он тебя обвинял?

— В том, что, как староста, слишком поздно заявил, что произошло у Годзялко, и о той записке, которую нашли в его доме и которой ты, кажется, предупреждал меня. По правде говоря, я и сейчас не знаю, зачем ты ее написал.

Рейтар рассмеялся:

— Черт возьми, ну и дела! У тебя, наверное, и сейчас поджилки трясутся. Думаешь, что я пришел рассчитаться с тобой? — Он внезапно посерьезнел. Его лицо стало жестоким и злым. — А вообще-то, за твое холуйство перед властями надо было бы дать тебе возможность исповедаться перед Святым Петром. В записке я предупреждал тебя относительно сотрудничества с коммуной, но, видно, на тебя не очень-то подействовало это. Знаешь, за что Годзялко был приговорен и ликвидирован от имени Речи Посполитой? За холуйство. И ты недалеко от него ушел. Ты ведь по-прежнему староста?

— Уже нет. Отказался. Жена на сносях… Слушай, Влодек, неужели я в самом деле не заслужил спокойной жизни? У Элиашевича претензии, что я сотрудничаю с тобой, у тебя — что сотрудничаю с ним. А мне в самом деле хочется пожить спокойно. Сижу в глуши, копаюсь в земле, женился. — Кевлакис понизил голос, поглядывая на дверь, ведущую в комнату: — Жду ребенка, построился наконец. И, кроме этого, меня сейчас ничто на свете не интересует. Ты лучше других знаешь, что, вернувшись с Запада, я отказался от работы в городе, а все потому, что люблю землю, а тут…

— А тут ты попался на удочку коммуны. Ты на сантименты не дави. Много вас таких развелось, любителей спокойной жизни. Посмотри на меня, посмотри на ребят, которые пришли к тебе голодные, как гончие псы. Но мы боремся! Порою голодные и холодные, но у нас есть свои идеалы. А знаешь, почему голодные? Потому что мы уже второй день бродим по лесам, сводим счеты с коммуной. Впрочем, еще услышишь об этом. Дружище, скоро начнется война, Запад вот-вот выступит, а ты с кем связался?

— Ты мне уже говорил об этом.

— И что бы тебе там ни казалось, война не за горами. Не буду скрывать от тебя: я поддерживаю связь с Западом.

Из комнаты раздался голос жены Кевлакиса:

— Кейстут!

Рейтар умолк. Кевлакис встал из-за стола и приоткрыл дверь:

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет, я только хотела спросить, ты скоро пойдешь спать?

— Сейчас, дорогая, закончим разговор, и приду.

— Кто-нибудь из знакомых пришел?

— Да, знакомый. А ты спи. Может, тебе принести чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Ну, тогда спи.

Он снова прикрыл дверь, но уже за стол не сел, а продолжал стоять, давая тем самым Рейтару понять, что пора заканчивать затянувшийся визит.

Тот улыбнулся и встал:

— Так говоришь, что мне пора убираться? В строгости, как я погляжу, держит тебя твоя благоверная. Нет ничего хуже, как обабиться.

Кевлакис ответил, словно оправдываясь:

— Вот-вот должна родить, поэтому и нервничает. Со вчерашнего дня ей стало плохо. А тебя я не гоню.

— Ну ладно, ладно. Мне и в самом деле уже пора. Послушай, Кейстут. Откровенно говоря, я ведь пришел к тебе не в гости, а с конкретным предложением. Еще раз хотел убедить тебя присоединиться к нам.

Рейтар умолк на минутку, внимательно наблюдая, какое впечатление произведут на Кевлакиса его слова. Однако у того ни один мускул на лице не дрогнул. Рейтар продолжал:

— Хотел предложить тебе, чтобы ты вступил в мой отряд. Сделал бы тебя своим заместителем, выделил бы людей, оружие, и позабавились бы мы немного с коммуной. Видел, какие у меня мировые ребята? А сейчас сам понимаю, что это предложение не вызвало бы у тебя восторга, раз уж твоя жена вот-вот должна разродиться и это для тебя главное. Поэтому такого предложения я пока тебе не делаю, но у меня есть другое. Вступай в мою конспиративную сеть. После войны это тебе зачтется, а задания твои не потребуют, чтобы ты отлучался из дома. Будешь сидеть в деревне, жену голубить, детей нянчить, только держи ушки на макушке и примечай все, что вокруг тебя делается. Время от времени буду посылать к тебе связного, а иногда и сам встречусь с тобой. Никаких подозрений на тебя не падет, потому что Татарин относится к тебе с доверием, раз уж он выпустил тебя. Ну, что ты на это скажешь?

Кевлакис, сохраняя по-прежнему молчание, подошел к ведру с водой, напился. Рейтар терпеливо ждал ответа. Кевлакис повесил ковшик на гвоздь, вытер рукой губы и посмотрел Рейтару в глаза:

— Нет, Влодек, я не согласен.

Рейтар побледнел и недвусмысленно передвинул вперед кобуру с пистолетом. Кевлакис продолжал:

— Чтобы тебе было ясно: не по пути нам с тобой. Пойми, ни в какую политику я не хочу ввязываться. Говорил уже тебе: землю люблю, хочу работать на ней, иметь семью, жить, как сам хочу.

— А с Элиашевичем по пути?

— Нет, ни с ним, ни с тобой. Я иду своей дорогой, ни с кем мне не по пути, и ни во Что я не вмешиваюсь. Элиашевич это понял и отстал. Отстань и ты, будь человеком.

— К стенке таких, как ты, надо ставить. Сам удивляюсь, что еще с тобой разговариваю. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Запомни, я давал тебе возможность, которой ты не воспользовался. Дело твое. Нет, я по-свински поступать не стану. Если уж Элиашевич отстал от тебя, отстану и я. Живи себе, свиней выращивай, копайся в навозе. Будь, Кейстут, хозяином своей судьбы, но предупреждаю, и заруби это себе на носу: если до меня дойдет, что ты по-прежнему служишь коммуне и что ты не такой уж и нейтрал, за какого себя выдаешь, — прикончу. Повешу на суку. Запомни это, мой… приятель.

Рейтар хлопнул дверью и сбежал по лестнице к поджидавшим его у дома бандитам. Они быстро зашагали в сторону леса. Когда отошли от дома Кевлакиса метров на двести, Рейтар подозвал к себе Пантеру и Здисека, приказал им вернуться и пару часов понаблюдать за домом на случай, если его хозяин решит заявить о них в милицию. Здисек спросил:

— А если он пойдет?

— Тогда, поступай, как с каждым осведомителем органов безопасности.

— Слушаюсь, пан командир.

…Не очень довольные полученным заданием — ведь так хотелось возвратиться побыстрей в уютный схрон, хорошенько пожрать, так как молоко с хлебом только на минутку приглушило сильное чувство голода, — Здисек и Пантера притаились у ведущей в деревню тропинки, спрятавшись за придорожной разлапистой сосной. Они заметили, что лампу из кухни перенесли в комнату и, видно, убавили свет. Вокруг дома ни души. Тихо. Только со стороны деревни доносился иногда лай собак. Пантера даже слегка вздремнул, когда весь обратившийся в слух Здисек дернул его за рукав:

— Смотри!

Свет в окне загорелся ярче. Спустя какое-то время дверь на крыльцо открылась: мелькнула полоска света. Кто-то спускался по лестнице. Звякнула цепью собака. Вспыхнула спичка, загремел засов, и… кто-то направился в их сторону. Было отчетливо слышно, как в такт шагам раздавалось характерное позвякивание. Здисек догадался:

— Велосипед. Ну и нюх у командира. Конечно, это осведомитель органов.

— Вот сволочь, собрался, наверное, в милицию в Чешанец. Сейчас врежем по нему очередь из автомата.

— Не будь идиотом, ликвидируем без шума.

— Ладно.

Пантера поставил автомат на предохранитель и взял его за ствол. Здисек вытащил из-за голенища длинную финку. На узкой тропинке и в темноте идущий не мог сесть на велосипед, поэтому и вел его до дороги. Он явно спешил. Когда он подошел на расстояние нескольких шагов, Здисек и Пантера узнали хозяина дома, который час назад накормил их. Ничего не подозревая, тот приближался к кустам. Когда он миновал их, Пантера, как бы оправдывая свою кличку, вихрем выскочил из кустов и ударом приклада свалил того с ног. Кевлакис перелетел через раму велосипеда и распластался на земле. В этот момент подбежал Здисек и натренированным ударом всадил ему нож под левую лопатку. Кевлакис захрипел. Здисек вытащил нож только тогда, когда предсмертная судорога пробежала по телу Кевлакиса и он затих. Воткнул несколько раз финку в землю, чтобы очистить от крови, потом спокойно сунул ее за голенище. Пантера перевернул убитого кверху лицом.

— Готов?

— Наповал. А говорили, что он дружок командира.

— Да, теперь никому нельзя верить.

Они обыскали труп, забрали бумажник с документами. Пантера снял было часы с руки убитого, но Здисек отобрал их у него и спрятал в бумажник, чтобы передать все вместе Рейтару.

— Черт возьми, отличный велосипед, жалко бросать, — сокрушался жадный Пантера, но Здисек торопил его, и они двинулись к схрону.

Возвращались намного раньше времени, так как на все у них ушло не более часа. Шли быстро, чтобы рассвет не застал их в пути. Было еще темно, когда, подойдя к схрону, они условным сигналом предупредили часового о своем приближении. На посту стоял Моряк. Рейтар с Зигмунтом сидели в бункере и пили водку. Здисек доложил обо всем по порядку, передал Рейтару бумажник и часы. Зигмунт посветил фонариком. Рейтар брезгливо выбросил часы из бункера, вынул из бумажника какие-то документы, справки, свадебную фотографию. Улыбающийся Кевлакис держал под руку красивую, тоже улыбающуюся молодую девушку в фате. Рейтар попытался представить, как она выглядит сейчас: раз беременна, то фигура у нее наверняка испортилась. Теперь Кевлакис лежит на тропинке, уткнувшись мордой в песок. А помчался ведь к Татарину. Значит, боялся того больше, чем Рейтара. Может, и верил ему больше? А ведь пытался убедить, что ему ни с кем не по пути, что он хочет остаться в стороне.

Едва обозленный неудачей Рейтар выбежал в ярости на крыльцо, как Кевлакис услышал в комнате грохот. Открыл дверь и увидел лежавшую без сознания у порога жену. Охваченный ужасом, он забыл обо всем на свете и бросился к ней на помощь. Наконец она открыла глаза. Он облегченно вздохнул. Жена посмотрела на него и сказала:

— Кейстут, я все слышала. Я так боялась за тебя…

Он не дал ей договорить, уложил в постель, нежно обнял и подождал, пока она заснула. Убавил свет лампы и тоже задремал. Вдруг жена вскрикнула во сне и проснулась. Боли все усиливались. Начинались роды. Кевлакис поспешно оделся, схватил велосипед и решил ехать в деревню, чтобы позвать кого-нибудь из женщин, а потом в Чешанец за акушеркой. Но успел добежать только до одинокой сосны с развесистой кроной…

— Так ему и надо, если он дурак, да еще и свинья. Зигмунт, плесни-ка ребятам водки, они этого заслужили. Налей еще мне и себе. В конце концов, живем один раз на свете.

В ту ночь, впервые за долгое время, Рейтар нарушил свое правило никогда не напиваться. Вскоре его, нахлеставшегося до чертиков, Зигмунт вынужден был удерживать силой в бункере, поскольку тот спьяну хотел куда-то бежать, вырывался и то бормотал угрозы в адрес Элиашевича и Кевлакиса, то, вспоминая молодые годы, плакал как ребенок.

13

Вот уже почти неделю, каждый день с рассвета до наступления темноты, бойцы подпоручника Боровца прочесывали выделенный им сектор. Его охватывала бессильная ярость, когда, направляя дважды в день в штаб оперативное донесение, он неизменно вынужден был заканчивать его одной и той же фразой: «Войти в боевое соприкосновение с бандой не удалось». Штаб отвечал: «Задачи те же, выполняйте». «Задачи те же» означало: прочесывать, прочесывать, прочесывать! К каким только хитростям они ни прибегали, но все безрезультатно. И вот однажды срочная радиограмма от командования внесла в их действия определенность. В ней говорилось, что прошлой ночью вооруженная группа бандитов в составе около десяти человек переправилась через Буг и, по всей вероятности, находится в их секторе действия. Было приказано на рассвете приступить к прочесыванию района в развилке рек Мысли и Точни, продвигаясь в направлении Папротни и Вырозембы.

Ранним утром под моросящим дождем подпоручник Боровец поднял бойцов и повел их густой цепью, охватывая полукольцом стоявший неподалеку от леса хутор. Вокруг ни души. Ефрейтор Фельчак шел в цепи, слегка ослабив поводок продрогшей собаки. Они подходили к большому стогу свежескошенного сена, как вдруг Быстрый натянул поводок и рванулся в сторону скирды. Проводник знал, что это означает.

— Ищи, Быстрый, ищи!

Он отпустил поводок и побежал за мчавшейся во весь опор собакой, вытаскивая на ходу пистолет из кобуры. Солдаты рванулись вслед за собакой. Из стога прогремела очередь, за ней другая, третья. Фельчак упал. Собака бросилась на бандита, но тот выстрелил в нее в упор, и она разделила судьбу своего хозяина. Бандитские пули сразили еще одного бойца, любимца группы, всегда улыбающегося балагура Копеца. Бойцы залегли и открыли ответный огонь. Четыре бандита, которые пытались прорваться к лесу, были убиты. Пятый, тяжело раненный, по кличке Прыщ, вылез из стога и на коленях просил пощады. По его показаниям были установлены клички убитых — Мурат, Орел, Влодек и Помидор. Это была группа Мурата.

Тело ефрейтора Фельчака перевезли в Белосток, откуда он был родом. Коренного варшавянина Копеца похоронили в Ляске. Парень был сиротой, вся его семья погибла во время Варшавского восстания, и поэтому некому, было сообщить о его смерти. Боровец стоял над могилой поникший, бессмысленно глядя на черный гроб, резко выделявшийся на фоне желтой глины. Он понимал, что должен что-то сказать, но комок стоял в горле, и он не мог выдавить из себя ни единого слова. Томецкий закончил речь и посмотрел на Боровца.

— Дорогой наш товарищ… мы собрались здесь… — голос у него дрожал. Наконец Боровец справился с собой: — Дорогой наш боевой товарищ! В последний раз мы пришли сюда вместе с тобой. Ты остаешься здесь.Остаешься, потому что бандитская пуля оборвала твою жизнь. А мы уйдем. Уйдем прямо отсюда в бой, чтобы отомстить за тебя, за себя, за смерть многих невинных людей, которые погибли от руки бандитов. Клянемся тебе, наш боевой друг, что мы будем сражаться так же неустрашимо, как ты, и, если понадобится, как и ты, не колеблясь, отдадим за Родину самое ценное для каждого из нас — собственную жизнь. Мы никогда не забудем тебя. Вечная тебе память!

Покшива подал команду. Трехкратный залп эхом прокатился по верхушкам кладбищенских деревьев.

…С кладбища Боровец возвращался вместе с Барбарой. Шли молча. Барбара опасалась за жизнь своего любимого и не знала, как отвести от него беду. Боровец же никак не мог найти слов, чтобы выразить, как крепко он ее любит, как искренне желает, чтобы их чистая любовь прошла через все испытания, которые могут быть уготованы судьбой. Они шли по тому парку, где несколько месяцев назад состоялось их признание в любви. Девушка нежно прикоснулась рукой к его лбу.

— Устал, Анджейка, — скорее констатировала, чем спросила она.

Он взял ее ладонь и поцеловал.

— Мне уже пора, Бася. Передай привет родителям. Извинись от моего имени, что не мог сегодня зайти. Ты ведь понимаешь…

…В расположении части его уже ждал поручник Зимняк из прокуратуры.

— Что, явился арестовать меня? — пошутил Боровец.

Зимняк кисло улыбнулся:

— Извини, старина, дурацкая история, но у меня есть указание сверху подробно выяснить обстоятельства, приведшие к гибели двух твоих бойцов. Нас интересуют все подробности того боя, ведь столько жертв. Погибли не только наши бойцы, но и четверо бандитов.

— Ты удивляешься, что столько жертв! Да ведь это же была боевая операция, а не детская игра в казаки-разбойники. Ты думаешь, я хотел гибели своих ребят? К черту такую работу, как мне все это осточертело! — Боровец сорвал с себя ремень и со злостью швырнул его на кровать.

— Успокойся, старина. Нечего злиться. Пойми, погибло столько людей. В одном бою шесть человек! Ведь это же люди, а не спички; нужно разобраться, как все это произошло.

— И бандюги тебя тоже интересуют?

— Закон один для всех.

— Да пошли вы к черту с таким законом. Мне больше жаль пса Быстрого, чем тех… Бандюги хладнокровно, как палачи, убивают безоружных людей, а когда всадишь в них пулю, то потом еще и объясняйся.

— Плохи твои дела, старина, нервы начинают сдавать. Закуришь?

Боровец взял сигарету.

— Нервы, говоришь? Может, и нервы. А вообще-то, проводи свое расследование. Может, и впрямь из меня плохой командир? Не прошло и полгода, а я уже потерял трех бойцов, трех замечательных ребят.

— Никакого расследования я не веду. Я же тебе ясно сказал, что мне приказано в предварительном порядке разобраться в этом. Можешь показать мне донесение об этой операции? Хотелось бы также поговорить с некоторыми бойцами, которые принимали в ней участие. И с Прыщом надо бы поговорить, но врачи пока не разрешают.

— С бандюгой тоже хочешь поговорить?

— Нужно выслушать обе стороны.

Все это не убедило Боровца, но он все же достал из сейфа копии донесений и вызвал старшего сержанта Покшиву.

Из штаба был получен приказ держать батальон в постоянной готовности. Ночь прошла спокойно. Выспавшийся, отдохнувший Боровец уже по-другому смотрел на всю эту историю. Разум взял верх над эмоциями — у него уже не было претензий к прокуратуре за то, что она заинтересовалась тем боем. «Люди не спички, а закон должен быть один для всех». В нормальном государстве так и должно быть, он ведь сам не раз объяснял это своим бойцам, а вчера вдруг вспылил. Нужно будет извиниться перед Зимняком. Что у них сегодня по плану? Принятие пополнения и увольнение в запас нескольких бойцов, в том числе командира третьего отделения капрала Канюка. Боровец снова расстроился. Вспомнил, что вместе с Канюком должны были демобилизоваться сегодня Фельчак и Копец. Буквально нескольких дней не хватило этим ребятам, чтобы распрощаться с армейской службой. Да и Канюка жаль — хороший, спокойный, смелый солдат. Демобилизуется в такой неподходящий момент. Как эта молодежь из пополнения проявит себя в бою? Нужно будет попросить ребят, чтобы окружили новичков особой заботой, не подтрунивали над ними. Канюк, бесспорно, заслужил награду. Боровец интересовался этим вчера в штабе. Сказали, что представили его вроде бы к Кресту Храбрых, но точно неизвестно. Эти штабные крысы всегда опаздывают.

Вошел Покшива и доложил, что бойцы собрались.

— Новички тоже?

— Так точно.

— Ну и как?

— Совсем зеленые, только что призванные в армию — у них даже щетина и то еще не растет как следует.

— Запомни, что мы должны сделать из них настоящих бойцов. Ты же знаешь, что они в любую минуту могут вступить в бой.

— Знаю. Ничего не поделаешь. Когда над их ухом просвистит пуля раз-другой, сами всему научатся.

— А кого назначим вместо Канюка?

— Думаю, что Фредецкий подойдет. Его любят, он спокойный, рассудительный. А новичков надо бы раскидать по всем отделениям.

— Делай, как считаешь нужным, только помни, чтобы ребята не отдувались за них. Пришли в себя после похорон?

— Очень любили Копеца… Весельчак. Фельчака им тоже не хватает, да и к Быстрому привыкли. Они жаждут отомстить за них…

— Я сам… А впрочем, мы должны объяснить им, что месть — это не тот путь. Одно дело — злость, и совсем другое — месть. Ну что, пошли?

— Подожди минутку, я пойду первым и отдам тебе рапорт.

— К чему эти церемонии?

— Это не церемонии, а требование воинского устава, товарищ подпоручник.

Покшива вышел из кабинета. Хотя они были с подпоручником на «ты», но в вопросах соблюдения уставных норм старший сержант был педантом. Едва Боровец появился в дверях, как Покшива поднял солдат, скомандовал «Смирно!» и энергичным голосом отрапортовал. Боровец отдал честь, приказал подать команду «Вольно!» и разрешил сесть.

Выступали Боровец, Канюк, а из новичков — рядовой, фамилию которого Боровец еще не успел узнать. Почтили минутой молчания память павших товарищей.

Наступил момент торжественного вручения оружия. Демобилизованные бойцы передавали свои автоматы молодым товарищам. Винтовка Копеца одиноко лежала на столе. К столу подошел высокий худой парень. Старший сержант Покшива взял винтовку за ствол, поднял ее вверх, как бы показывая всем, и вручил ее солдату.

— Ты, сынок, получаешь оружие героя. Копец был хорошим бойцом.

У принимавшего винтовку парня от волнения дрожали губы, он хотел что-то сказать, вопросительно поглядывал на подпоручника. Боровец кивком головы разрешил.

— Я и все мои товарищи, которые только что получили оружие из рук увольняющихся в запас бойцов и оставшееся от тех, кто погиб, клянемся, что мы оправдаем доверие. Мы клянемся отомстить за наших товарищей, клянемся не сложить оружия до тех пор, пока хоть один бандюга будет ходить по нашей земле.

Боровец пожал парню руку. Потом по очереди крепко обнял всех, кто увольнялся в запас. Попросил Канюка после окончания сбора зайти к нему наверх. Хотел поговорить с ним. Он хорошо знал его семью.

— Ну что, Антось, на свадьбу не забудешь пригласить? — спросил Боровец, когда Канюк зашел к нему.

— Ловлю на слове, товарищ подпоручник. Конечно же приглашу.

— Ну, а если серьезно, какие у тебя планы, займешься хозяйством?

— Наверное, товарищ подпоручник. Люблю деревню, землю, а работы там всегда хватит.

— Конечно, хватит. Порядочных людей…

В этот момент глухо затрещал полевой телефон. Боровец снял трубку и, по мере того как слушал, все больше и больше бледнел, даже расстегнул крючки на воротнике мундира. Капрал Канюк догадался: что-то произошло, но из коротких ответов подпоручника не мог ничего понять.

— Так точно. Проводили. Да. Только что получили оружие… Самое позднее через час могу выступить. Так точно. Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите действовать?

Боровец повесил трубку. Вскочил со стула, открыл дверь в коридор и позвал дежурного:

— Объявите тревогу, выступаем немедленно. Старшего сержанта Покшиву ко мне!

Канюк, хотя и переоделся уже в штатское, стоял по стойке «смирно», готовый выполнить любой приказ командира. Явился Покшива.

— Только что звонил командир батальона. Сегодня ночью в деревне Заенче банда Рейтара убила трех человек — двух крестьян и сотрудника отделения госбезопасности. На место преступления уже выехал отряд Корпуса внутренней безопасности из Семятыч. Мы тоже должны быть готовы выступить в любую минуту. Подготовь ребят, особенно новичков, и обеспечь полную боевую готовность.

— Слушаюсь.

В разговор вмешался Канюк:

— А что нам делать, товарищ подпоручник?

— Демобилизованным? Что и положено, отправляться на гражданку.

— Как так на гражданку? Отряд выезжает на операцию, а мы? Нам только переодеться, и все. Ведь в отряде столько новичков!

Боровец подошел к капралу и похлопал его по плечу:

— Спасибо, Канюк, но вы уже демобилизованы. Езжай-ка домой, там ты тоже нужен.

— Но, товарищ подпоручник!

— Ничего не поделаешь. Да и у меня нет такого права. Спасибо, тебе, браток, еще раз благодарю за службу и желаю тебе успеха. Извини, Канюк, что приходится прощаться так скромно, но, сам видишь, какая обстановка.

Они крепко обнялись, расцеловались. Когда Канюк был уже в дверях, снова затрещал телефон. Подходя к аппарату, Боровец успел крикнуть:

— Не забудь о свадьбе и передай привет семье!

— Спасибо, товарищ подпоручник.

Опять звонил командир батальона. Он приказал Боровцу немедленно связаться с начальником повятового отделения госбезопасности и поступить в его распоряжение.

— Что там у вас творится в этом Ляске? Кажется, снова кого-то убили. Начинайте преследование, держите со мной связь и, если что нужно, докладывайте.

— Слушаюсь.

— Да, и вот еще что, подпоручник.

— Слушаю, товарищ майор.

— Помните, что у вас много новых, необстрелянных бойцов. Сделайте все, чтобы не подвергать их ненужному риску.

— Понимаю, товарищ майор.

— Надеюсь на вас, Боровец.

Боровец немного подождал и попросил соединить его с повятовым отделением госбезопасности.

— Элиашевич слушает.

— Докладывает Боровец. Только что мне звонил майор Борек, кажется, что-то снова произошло, в нашем повяте.

— Сажай бойцов в машины, а я выезжаю к тебе, тогда и поговорим.

— Жду, товарищ капитан.

…Мчась на машине в деревню Корцы, Боровец узнал от Элиашевича, что в Заенче погиб сотрудник госбезопасности Влодарский.. Тадек Влодарский убит. Дрогичин, Барбара, солнце, замок, засада на Буге…

— Как там оказался Влодарский?

— Это же его район. Отвозил вечером домой председателя гминного народного совета, того тоже убили. Влодарский защищался, уложил одного бандита, однако один в поле не воин.

После минутного молчания Боровец спросил:

— А здесь что произошло?

— Помните, в Корцах был староста по фамилии Кевлакис, что в андерсовском мундире ходил?

— Помню, он даже, кажется, сидел какое-то время.

— Да, сидел. Я отпустил его за отсутствием доказательств. Убили его.

— Банда?

— Наверное, да… Такое, по крайней мере, складывается впечатление из того, что мне удалось узнать у его жены. Я только что был у нее в больнице.

— Что, ее тоже ранили?

— Нет. В ту ночь она родила ребенка, мальчугана. Твердит одно и то же, что они пришли к мужу ночью, угрожали ему, хотели, чтобы он вступил в банду. Когда те ушли, она потеряла сознание. Потом начались родовые схватки, и Кейстут, то есть Кевлакис, отправился в деревню и не вернулся.

— Неужели опять Рейтар?

— Наверняка он! Кевлакиса мог убить только Рейтар. Не знаю, известно ли вам, что Кевлакис, Миньский и я были друзьями по школе. Всякое между нами бывало…

— Да, вы говорили когда-то об этом.

— Вот так-то, мой дорогой, такова жизнь. Может, это и звучит громко, но это правда.

Элиашевич задумался.

Они ехали по той же самой дороге, по которой Боровец когда-то направлялся на свою первую операцию в те же Корцы. Тогда был июнь, колосилась рожь, стояла жара. Сейчас — поздняя осень, холод, ненастье, ничего хорошего. Элиашевич спросил:

— Собака у вас хорошая?

— Молодая, как и ее проводник. А тот погиб под Вырозембами. Собака бросилась его спасать, и ее тоже убили.

…Рядом с сосняком они увидели труп Кевлакиса, накрытый простыней, на концы которой кто-то положил камни, чтобы ее не поднимало ветром. Все вокруг было затоптано, и вряд ли собака могла взять след. Проводник, рядовой Петшик, чуть ли не умолял своего подопечного:

— Ищи, Тарс, ищи!

Собака ходила вокруг, принюхивалась, фыркала. Все время кружилась вокруг кустов, где на примятой траве остались следы людей, которые прятались там, подстерегая Кевлакиса. Затем рванулась вперед и повела, не отрывая носа от земли. Повела в сторону заболоченной, поросшей зарослями долины Нужеца.

Доложив обстановку командиру батальона, Боровец приказал остальным двум отделениям образовать цепь и следовать за проводником. Элиашевич с Боровцом тоже влились в нее. Через несколько километров начались перелески, заросли камыша, топь. Собака уверенно бежала вперед и не давала бойцам ни минуты передышки. Гордясь своим питомцем, вспотевший, взволнованный Петшик ласково подбадривал собаку:

— Молодец, Тарс, веди, веди.

Бойцы бежали уже из последних сил. Больше всех доставалось пулеметчикам и их вторым номерам, обвешанным тяжелыми дисками. Разгоряченный бегом, Элиашевич даже снял свой плащ, с которым никогда не расставался.

Вот и Нужец. Собака ведет дальше. Она перебежала через шаткий мостик на другой берег реки и повела преследователей к болотам, где речка Меня впадает в Нужец. Начались топи, заросшие густыми кустами, камышом, осокой. Ноги проваливались в трясину, иногда приходилось перескакивать с кочки на кочку. Бойцы уже едва держались на ногах. Даже неутомимая до сих пор собака тяжело дышала, высунув язык.

Боровец выслал вперед дозор, приказал свернуть цепь, чтобы идти след в след, так как малейшее отклонение от тропинки грозило опасностью увязнуть в трясине. Теперь они шли осторожно, не спеша, все дальше углубляясь в недоступные болота. Поскольку это был, как видно, единственный проход, Боровец решил отправить два отделения назад, приказав им оцепить болота.

Над землей нависли тучи; дождя, правда, не было, но он мог хлынуть в любую минуту. Несмотря на то что день был в разгаре, стало очень сумрачно. Вдруг впереди показался небольшой, поросший густыми кустами островок посреди болота. Собака нетерпеливо рвала поводок. Боровец жестом приказал отвести ее назад и дал знак бойцам залечь. К нему подполз Элиашевич:

— Похоже, что они где-то здесь.

— Да, собака вела уверенно.

— Но почему же они не стреляют? Если они еще там, то могут перестрелять нас как куропаток. А может, уже удрали через какой-нибудь другой проход?

— Товарищ капитан, у меня есть предложение: оставим здесь пулеметчиков, в случае чего они поддержат нас огнем, а я с несколькими бойцами преодолею ползком эти несколько десятков метров и осмотрю остров. Зачем же подвергать всех риску? И вы останетесь здесь.

— План хороший, только я пойду с вами.

— Как хотите. Ну что, решено?

— Давай.

Боровец передал по цепи приказ, позвал бойцов, которые должны были его сопровождать, и энергично пополз вперед. Окутанный туманом островок молчал. Низко пролетела какая-то крупная птица, захлопала крыльями, заверещала, и вновь наступила зловещая тишина. Боровец первым коснулся твердого грунта, резко поднялся, бросился к ближайшему кусту. И вдруг лицом к лицу столкнулся с прислонившимся к стволу ивы бандитом. Тот, еще не совсем придя в себя от неожиданности, направил на него «шмайсер». Боровец опередил его. Короткая очередь из автомата отбросила бандита назад, оружие выпало у него из рук. Следом за Боровцом на островок ворвались Элиашевич с бойцами и короткими перебежками устремились вперед. Очередь из автомата и взрыв гранаты заставили их прижаться к земле. Стреляли с двух сторон: из-за огромной, вырванной с корнем сосны и с небольшого, поросшего можжевельником холма. Пулеметчики, не дожидаясь команды, открыли ответный огонь. Бежавшие с Элиашевичем бойцы забросали кусты можжевельника гранатами. Стрельба оттуда прекратилась. Дольше всех отстреливался бандит, который укрылся за буреломом, но, забросанный гранатами, сдался. Это был командир группы Зигмунт. Моряк был ранен, а в рукопашной схватке с Боровцом погиб Пантера.

Бойцы тщательно осмотрели островок, бункеры, каждый клочок земли, каждый кустик. Обнаружили склад боеприпасов и оружия, большое количество награбленного в кооперативных магазинах и у частных лиц добра, более десяти тысяч злотых. Но, кроме тех троих, никого больше не нашли. А ведь где-то здесь должен быть Рейтар! Об этом свидетельствовала найденная в одном из бункеров его записная книжка.

Не теряя времени, Элиашевич и Боровец приступили к допросу Зигмунта. Тот сначала отказывался отвечать на вопросы. Но, когда ему показали записную книжку Рейтара, а Элиашевич обвинил его в убийстве Кевлакиса, раскололся. Рассказал со всеми подробностями о налете на Заенче и убийстве Кевлакиса. Подтвердил, что Рейтар был здесь еще утром. Долго спал после пьянки. Когда проснулся (это было, кажется, часов в восемь — половине девятого), забрал с собой неразлучного Здисека и переправился с ним на другую сторону Нужеца. Куда направился? Об этом Рейтар не имеет привычки кому-либо говорить, а спрашивать его никто не смеет, даже командир боевой группы. По всей вероятности, в какую-нибудь группу, а в какую именно — трудно сказать. Связь с ним? Только пассивная, через тайник, который Зигмунт может показать. Запасной? Его он тоже покажет. На допросе Моряк полностью подтвердил показания Зигмунта. Договориться они не успели и поэтому, скорее всего, не лгали. Как случилось, что их захватили врасплох? Видно, стоявший в карауле Пантера задремал, а двое других спали, собираясь уйти отсюда вечером. С каким заданием? Известно с каким — Зигмунт опустил голову и немного погодя спросил:

— Расстреляете меня?

— Суд решит.

Бандит вздохнул. Хорошо еще, что его судьба не решилась здесь, на месте. Ему связали руки. Раненого Моряка уложили на плащ-палатку. Боровец отдал приказ уходить с островка.

Выйдя из болот, бойцы подпоручника Боровца по приказу командира батальона вернулись в прежний район для прочесывания местности в секторе Шепетово, Пекуты, Вышонки, Костельне, от железной дороги Варшава — Белосток вдоль речки Тлочевки.

Надвигалась ночь, и Боровец распорядился устроиться на ночлег в Клюкове, лежащем на пересечении дорог, чтобы ввести в заблуждение возможных пособников банды относительно дальнейшего маршрута отряда. Утром, когда Боровец докладывал командиру батальона о начале операции по прочесыванию местности, тот сообщил, что отряд Корпуса внутренней безопасности из Семятыч наткнулся в Заенче на банду, которая уходила в сторону Мельника. Три бандита — Голый, Палач и Тигр — были убиты, а двоим — Литвину и Раките — удалось бежать. Командир батальона спросил:

— Вам что-нибудь говорят эти клички?

— Так точно, товарищ майор. Это люди Рейтара, из группы Литвина. Подробности может сообщить начальник повятового отделения госбезопасности в Ляске Элиашевич. Захваченные вчера двое бандитов дали подробную информацию о банде.

— На вашем направлении будут действовать еще два отряда Корпуса внутренней безопасности — подпоручника Петшицкого со стороны Лап и хорунжего Чарноты со стороны Высокого. Установите с ними связь и договоритесь о взаимодействии.

От этого сообщения Боровец повеселел. Обоих офицеров он знал лично, а с Юреком Петшицким учился в офицерском училище. Поэтому, не откладывая, он установил, как приказал майор, связь с указанными отрядами. Они определили конкретные районы действий, средства связи и сигналы, поделились имевшейся информацией и, взяв в клещи намеченный район, приступили к операции. Прочесывание местности проводили особенно тщательно, поскольку в этом районе мог находиться сам Рейтар. Не пропустили ни одного клочка земли, ни одной скирды, ни одного подозрительного строения.

На третий день, на рассвете, Боровца вызвал по рации подпоручник Петшицкий.

— Анджей, я, кажется, кое-что разнюхал. Только что у меня был один крестьянин и сообщил, что вчера ночью к его соседу нагрянула банда, которая, по всей видимости, скрывается там до сих пор. Деревня называется Зохи Нове, а пособника бандитов зовут Павел или что-то в этом роде. Поэтому я направляюсь к Тлочевке, а ты прикрой на всякий случай берег реки с твоей стороны.

— Хорошо. Но если окажется, что ты зря загнал ребят в болото, это тебе даром не пройдет.

— Тебе тоже. Ну что, двинулись?

— Двинулись. Успеха тебе, Юрек.

— Спасибо. Тебе тоже.

…Занимался рассвет, когда бойцы Боровца залегли в ложбине на берегу Тлочевки напротив деревни Зохи, в которую вот-вот должна была войти рота подпоручника Петшицкого. Стоявший над рекой легкий туман быстро рассеивался. День обещал быть ясным. Осенний звенящий воздух доносил издалека даже самые тихие звуки. Над некоторыми домами в Зохах показался первый дымок, то тут, то там скрипели ворота конюшен, горланили поздние петухи. Боровец лежал на мокрой траве и, хотя закутался в широкий плащ, лязгал от холода зубами. Рядом расположились его бойцы. Ребята похудели, покрасневшими от постоянного недосыпания глазами с темными кругами под ними настороженно всматривались в сторону деревни, откуда в любой момент могла возникнуть опасность. Боровец очень внимательно присматривался к новичкам, которые совсем недавно появились в отряде, но уже принимали участие в операции. У него не было к ним никаких претензий — молодые солдаты были хорошо обучены, отличались смекалкой, выдержкой, смелостью.

Загремели выстрелы. Стреляли на той стороне реки, возле одинокого строения у леса, напротив левого фланга цепи. Боровец взял бинокль, однако мешали кусты, и поэтому почти ничего не было видно. Стрельба сначала как будто бы приблизилась к речке, но затем начала постепенно утихать. Боровец уже хотел было связаться по рации с Петшицким, как вдруг из ивняка на противоположном берегу Тлочевки выбежали двое вооруженных людей и, подняв вверх автоматы, бросились в ледяную воду. Он жестом приказал не стрелять, дожидаясь, когда эти двое выберутся на его берег. Но бандиты и не думали вылезать из воды. На глазах у спрятавшихся на берегу бойцов они по пояс в воде устремились по течению реки, желая, видимо, старым, испытанным способом направить на ложный след собаку, если начнется погоня. Бандиты приближались к Покшиве, и Боровец подал ему знак задержать их. Старший сержант крикнул:

— Стой! Войско Польское. Бросайте оружие на берег и вылезайте.

Застигнутые врасплох, бандиты подчинились приказу. Вид у них был жалкий — мокрые, вымазанные в грязи, они дрожали от холода и страха. Боровец выяснил, что перед ним Дубок и Пилот, оба из группы Рыся, их накрыли в овине. А что стало с остальными, то есть с Рысем, Мареком, Акулой и Матросом, они не знали.

На той стороне Тлочевки показалась цепь солдат отряда Корпуса внутренней безопасности во главе с подпоручником Петшицким. Боровец крикнул:

— Ну как дела?

— На войне как на войне, у меня один парень ранен. А тех погибло четверо. Не хотели, сволочи, сдаваться, отстреливались до конца. У тебя было тихо, и я решил, что остальные сбежали, а теперь вижу, что ты их поймал.

— Знаешь, на кого ты напоролся?

— Нет, не у кого было спросить, все отправились на тот свет.

— На Рыся и его группу.

— Вот гады. Это они того милиционера на чердаке прихлопнули?

— Они.

Бандиты, прислушиваясь к громкому разговору офицеров, явно нервничали. Один из них не выдержал:

— Пан подпоручник, это не мы, ей-богу, это все Рысь и Акула. Они заставили нас. Грушеньского из Ходышева тоже Рысь застрелил. Мы не виноваты, пан подпоручник, нас принуждали.

— Ладно, ладно. Перед судом будете оправдываться.

Элиашевич, который неделю назад вернулся в Ляск, захватив с собой Зигмунта и Моряка, тоже не терял времени даром. Прежде всего он приказал немедленно отыскать тайники банды и установить за ними наблюдение. По полученным от Зигмунта и Моряка сведениям, их было три: под большим крестом у костела в Побикрах, у ветряной мельницы в Ходышеве и в развалинах старого замка в Бочках. Каждая группа могла пользоваться ими для связи только с Рейтаром. Командиры не знали, кто и когда забирает содержимое тайников. Все тайники Рейтар держал в строгом секрете, и командир одной группы не знал тайник другой группы. Связь между группами могла осуществляться только через Рейтара. В то же время командиры групп обязаны были регулярно проверять свои тайники, чтобы получать распоряжения от Рейтара.

Все обнаруженные тайники оказались пустыми.

Вряд ли можно было предположить, что Рейтару не известен факт ликвидации группы Зигмунта. А если это так, то бесполезно рассчитывать, что он вышлет своего связника к тайникам, тем более что он расстался с Зигмунтом всего за несколько часов до облавы. Через неделю Элиашевич снял наблюдение за тайниками, придя к заключению, что они «засвечены».

…Попытки установить связь с Жачковским были не менее важным делом, которому Элиашевич уделял много внимания. До сих пор о нем ничего не было известно. Поэтому, как только представился случай, Элиашевич отправился с шофером проверять тайники, о которых они договорились с Жачковским. Поскольку, по последним данным, «дезертира» видели в районе Рудского леса, Элиашевич выехал именно в тот район, где в Рудке и на хуторе Радзишево-Круле находились тайники. В Рудке, в дупле старой обгоревшей ивы, ничего не оказалось. Тайник в Радзишево был устроен у самого леса, под приметным железным крестом, укрытым со всех сторон молодыми побегами березы. Проехав несколько сот метров, Элиашевич приказал остановиться, вышел и лесом вернулся к кресту. Нащупал, к своей радости, в темноте в условном месте свернутую бумажку и уже в машине расшифровал коротенькую записку:

«Налаживаю связь. В Выкно их логово. Легенда надежная. Я в курсе всех дел в банде. Держитесь от Выкно подальше».

Выкно. Да, сведений маловато, но это лучше, чем ничего. Легенда надежная. И слава богу. Держись, парень. Элиашевича пробрала непроизвольная дрожь, когда, глядя на холодную, дождливую темноту за стеклом машины, он представил себе, как трудно сейчас Жачковскому.

Едва войдя в кабинет, сразу же связался по ВЧ с начальником воеводского управления госбезопасности и прочитал ему записку.

— Ну что ж, подождем еще немного. А что нового показали задержанные?

— Назвали еще несколько пособников банды. Но, я считаю, товарищ полковник, что их пока не надо трогать, следует установить за ними наблюдение. Может, залетит к ним какая-нибудь важная птица, тем более что приближается зима и бандитам понадобятся схроны. Не знаю, докладывали ли уже вам, товарищ полковник, что Рейтар категорически запретил пользоваться схронами до особого распоряжения.

— Теперь ясно, почему за последнее время не было ни одного сигнала, что кто-то из них укрывается в какой-нибудь деревне.

— Вот именно. Но зима заставит их выйти из леса.

— Элиашевич! Ты мне о зиме и не говори. Надо покончить с этой падалью как можно скорее, любыми средствами. Сколько из-за них пролилось крови. Матери Влодарского помогли?

— Сделали все, что только можно было, но ведь она потеряла самого дорогого для нее на свете человека — сына.

— Да… Что же касается пособников банды, то идея твоя хорошая. Я ее полностью одобряю. А сумеешь ли собственными силами перекрыть весь район?

— Трудно будет, но попытаюсь.

В пятницу в Ляске был базарный день. Со всей округи стекались на ярмарку люди. В Ляске испокон веков торговали скотом и ремесленными товарами, в особенности сапожными и гончарными изделиями. Вся округа покупала в Ляске обувь, двойные, соединенные ручкой, глиняные горшки — носить обед в поле, маслобойки, молочники.

В пятницу утром в отделение госбезопасности явился какой-то крестьянин и настойчиво добивался встречи с Элиашевичем. Тот по привычке приказал впустить его. Мужику было лет под сорок, крепкого телосложения, в куртке с барашковым воротником, в бриджах и сапогах. Он остановился у порога, снял фуражку и, переминаясь с ноги на ногу, теребил ее в руках. Элиашевич заканчивал что-то писать и, не вставая из-за стола, жестом указал крестьянину на стул:

— Одну минутку, я сейчас закончу.

— Ничего, подожду, — ответил крестьянин, подошел к столу, положил перед самым носом Элиашевича пистолет и только после этого сел.

Элиашевич побледнел от неожиданности. Однако быстро взял себя в руки и, словно ради любопытства, протянул руку к пистолету. Оружие было в хорошем состоянии, очевидно за ним ухаживали.

— А другого оружия у вас нет?

— Нет, пан товарищ.

— Ну, так что вы мне хотите сказать?

— Моя кличка Бартош. Я от Рейтара и пришел сюда к вам, чтобы сдаться в плен.

Элиашевич, не веря своим ушам, заерзал на стуле.

— От Рейтара? А из какой группы?

— В последнее время я был у Коршуна, но несколько дней назад мне приказали перейти к Угрюмому. С ним и ходил.

— Где сейчас эти группы?

— Угрюмый то тут, то там, но в основном держится Рудского леса, а Коршун, значит, и в Соколовском повяте и в Оструве бывает. А если точно, то не знаю.

— Вы что же, убежали? Когда, как?

— Убегать-то не убегал — от них никто убежать не может, они бы сразу расстреляли или повесили, как Ворона. Но коль уж я очутился в городе, вот и пришел, раз уж такой случай представился.

Мужик говорил медленно, растягивая слова, что выдавало жителя Восточной Польши.

— Что за случай привел вас в Ляск? На базар приехали?

— Ну, вроде бы на базар, а на самом деле, честно говоря, приехал, чтобы застрелить вас, пан товарищ. Такой я получил приказ. Вы ведь Элиашевичем зоветесь?

— А откуда вы меня знаете?

— Я вас совсем не знаю, но сразу же узнал по тому, как мне вас описали. У них есть ваша фотография.

— У кого это у них?

— Ну, значит, у капрала Зубра и Ястреба.

— А где они сейчас?

— На базаре, должно быть, или по городу бродят.

Из рассказа Бартоша следовало, что указанная троица во главе с Зубром получила от Угрюмого приказ отправиться в Ляск, чтобы, воспользовавшись базарным днем и большим наплывом людей, разузнать, где находится отделение госбезопасности и где живет Элиашевич, а вечером подкараулить его и убить. Никто из них не был уроженцем этих мест, и их вряд ли кто мог опознать. Помочь им в этом должен был член местной конспиративной сети — сапожник, с которым им надо было связаться на базаре. После покушения, в случае необходимости, он должен был также обеспечить им безопасное укрытие. У них были надежные документы. До города добрались без приключений. Как и было условлено, им удалось выйти на связь с сапожником. Затем тот показал им здание отделения госбезопасности, проводил до квартиры, где жила мать Элиашевича. Они вернулись на базар, там было многолюдно, а потому безопаснее. Зубр приказал Бартошу еще раз пройтись к зданию отделения и запомнить оттуда дорогу до дома Элиашевича, а Ястребу изучить подходы к его дому. Они договорились встретиться на базарной площади, у весов, где взвешивали скот перед продажей. Там всегда толпился народ.

— Ну так вот, шел я и думал: нет, Бартош, или сейчас, или никогда. Сам я, значит, не здешний. Семья выехала на Запад, под Вроцлав. Дай, думаю, попробую, может, и выйду живым из этой кабалы, ну вот я и пришел, значит, чтобы добровольно сдаться.

Мужик явно опасался за свою судьбу, но внимательный взгляд и хитрый блеск его глаз выдавали его — он понимал все выгоды для себя данной ситуации. Элиашевич тем временем взвешивал, каким образом лучше взять бандитов, если этот Бартош говорит правду, а не заманивает в какую-нибудь западню. Решение надо принимать немедленно. Но во всем здании кроме Элиашевича и еще двух-трех сотрудников в данный момент находилось только отделение охраны, которое нельзя было привлекать к этой операции. Выпустить Бартоша и приказать ему заманить их вечером в ловушку? Это было бы самое правильное решение, но можно ли ему верить? Нет. А вдруг они заметили, как он сюда входил, заподозрят, что он их выдал? Впрочем, всего не предусмотришь. Нет, рисковать нельзя. Надо попытаться взять их сейчас же.

Бартоша охватил неподдельный страх, когда Элиашевич потребовал от него, чтобы тот показал ему тех бандитов, с кем пришел. В конце концов удалось его уговорить. Они решили, что Бартош подойдет к поджидавшим его в условленном месте бандитам и заговорит с ними. Если они там, то Бартош должен вынуть носовой платок и высморкаться. Если их не окажется на месте, то ему велено было ждать, пока они не явятся.

Оставив Бартоша в приемной, Элиашевич вызвал двух сотрудников отделения, вкратце объяснил им суть дела и их задачу. Они должны были, не спуская с Бартоша глаз, незаметно следовать за ним. Появление поблизости шофера Олиевича будет сигналом к началу действий. Элиашевич остановится неподалеку и в случае чего подстрахует их. Газик с несколькими одетыми в форму сотрудниками будет ждать в укромном месте поблизости, и, если начнется стрельба, они подключатся к операции.

Бартоша отвезли на машине и высадили на одной из улочек. Как и договорились, за ним наблюдали двое сотрудников органов госбезопасности. Элиашевич, распорядившись, где укрыться и как действовать остальным, быстро вскочил в машину и приказал Олиевичу кружным путем подъехать к базару. Здесь он вышел и смешался с бурлившей, шумной ярмарочной толпой. Одного взгляда в сторону весов было достаточно, чтобы убедиться, что Бартош не лгал. Он стоял у каменной пристройки для весов и разговаривал с двумя мужчинами. Как было условлено, Бартош несколько раз громко высморкался в платок. По нарисованному Бартошем словесному портрету Элиашевич понял, что коренастый блондин — это Зубр, а тот, что повыше, чернявый, — Ястреб. Около весов толпились продавцы и покупатели, многочисленные зеваки. Элиашевич подал знак Олиевичу, и тот начал проталкиваться через толпу в сторону находившихся в условленном месте сотрудников госбезопасности. Капитан подвинулся поближе к весам, и таким образом сотрудники отделения взяли бандитов в кольцо. Элиашевич видел, как те подняли руки. Подошел Олиевич, чтобы изъять у бандитов оружие. В этот момент Зубр внезапно ударил его головой в живот, сбил с ног одного из сотрудников и нырнул в толпу. Ястреб тоже хотел было броситься наутек, но Олиевич уже держал его железной хваткой. Только Бартош стоял спокойно с поднятыми вверх руками. Элиашевич бросился за мелькавшим в толпе Зубром. На базаре началась паника. Люди давили друг друга, переворачивали лотки. Это было на руку Зубру, тем более что Элиашевич не мог стрелять. Убегавший выскользнул из толпы и не оглядываясь бросился в сторону реки к старой мельнице. Элиашевич гнался за ним по пятам.

— Стой!

Тот на миг обернулся и выстрелил. Пуля ударила в брусчатку. Элиашевич тоже выстрелил, но промахнулся. Зубр успел нырнуть за угол мельницы. Элиашевич, мгновенно оценив обстановку, бросился в сторону и спрятался за деревом. Он рассчитал верно. Тут же из-за угла вдоль стены пролетели одна за другой две пули. Элиашевич видел только высунувшееся плечо и часть головы Зубра. Он тщательно прицелился и выстрелил. Тот снова скрылся. Послышались гулкие шаги. Бандит убегал. Элиашевич подбежал к углу мельницы и выстрелил наугад. Зубр бежал по деревянному настилу, на который выгружают обычно мешки с зерном.

— Стой!

Тот, полуобернувшись, снова выстрелил. На этот раз попал. Элиашевич почувствовал удар в левое плечо, и пальцы его руки онемели. Он опустился на колено и выстрелил. Зубр замер, словно наткнувшись на невидимую преграду, а затем покатился кувырком с настила, и Элиашевич потерял его из виду. Вероятно, бандит спрятался под лестницей. Подбежали Олиевич с двумя сотрудниками. Элиашевич велел им укрыться за стеной. Зубр, как дикий зверь, оказался в ловушке. Элиашевич крикнул:

— Вылезай, Зубр! Ты окружен, у тебя нет никаких шансов!

Раздался выстрел, а затем тот в бессильной злобе прорычал:

— Не возьмешь.

— Вылезай, иначе тебе крышка.

— Прежде чем подохну, я изрешечу тебя.

Снова выстрел. Укрывшийся за камнем сотрудник госбезопасности ответил длинной очередью из автомата. Элиашевич приказал прекратить огонь.

— Зубр, говорю тебе, вылезай.

В ответ снова раздался выстрел. Пуля ударилась в стену, осыпалась штукатурка. Спустя какое-то время последовал еще один выстрел.

— Зубр, у тебя нет никаких шансов. Даю тебе три минуты на размышление. Слышишь?

В ответ — напряженная тишина. Ожидание затянулось. Элиашевич, щуря от солнца глаза, внимательно всматривался в сторону лестницы, откуда по покрытой серой пылью земле текла тонкая струйка крови. Участники облавы переглянулись. Подождали еще немного. Затем Олиевич подполз к лестнице.

— Товарищ капитан, он мертв.

Подошли. Под лестницей навзничь лежал Зубр. На виске у него зияла рана, в скрюченных пальцах правой руки был зажат пистолет.

— Застрелился.

— У него не было иного выхода.

Только теперь они заметили, что Элиашевич ранен.

— Дьявольски болит, но кость, кажется, не задета. Бери машину, Олиевич, и подъезжай сюда, а то кровь хлещет из меня, как из зарезанного быка. А что о остальными?

— Все в порядке, отвели в отделение.

— А сапожник?

— Этой каналье удалось скрыться.

…Эти неожиданные события стали причиной того, что подпоручнику Боровцу и его бойцам, едва они прибыли с одной операции, пришлось сразу же выезжать на другую, чтобы вместе с отрядами Корпуса внутренней безопасности прочесать район, где могли находиться группы Коршуна и Угрюмого. Бартош и Ястреб, желая добиться хотя бы малейшего к себе снисхождения, во время допросов подробно рассказали обо всем, что им было известно. Из их показаний, а также, судя по старым объявлениям о розыске, стало ясно, почему Зубр покончил с собой. Он был уроженцем Белостока, во время гитлеровской оккупации сотрудничал с гестапо, за что после войны разыскивался органами правосудия. На его след наткнулись в Лапах, где он скрывался. При попытке задержать его Зубр застрелил двух милиционеров и бежал в окрестные леса. Какое-то время он скитался в одиночку, а затем примкнул к Рейтару. Зубр входил в группу Угрюмого и принимал активное участие во всех темных делах этого самого кровожадного из помощников Рейтара.

14

Угрюмый же в это время бродил по крупному лесному массиву, простиравшемуся от Стрыкова до самого Малинува, где с ним и встретился Рейтар. Но до этого с Рейтаром приключилась история, из-за которой он едва не поплатился жизнью.

…Узнав, что Кевлакис ликвидирован, Рейтар напился до бесчувствия. Возможно, как бы там ни было, ему было жаль своего бывшего товарища и его мучила совесть. Но скорее всего, он пил от бессильной злобы: не мог простить себе, что не сумел привлечь Кевлакиса на свою сторону и тот потянулся к Элиашевичу. Рейтар был твердо убежден, что Кевлакис вышел из дому для того, чтобы сообщить о нем в милицию.

Проснулся он с тяжелой от похмелья головой. Хорошо понимая, в какую попал передрягу, решил тотчас же покинуть группу Зигмунта, пройти за день болото, чтобы ночью оказаться в расположении банды Угрюмого. Он похвалил Зигмунта за верную службу, сказал ему, что отправляется инспектировать другие группы, и, указав ему новый район действий и пообещав пополнить его группу людьми, забрал с собой Здисека и двинулся в путь. Вначале он шел всем им известной тропинкой, чтобы оставшиеся члены группы видели, в каком направлении он отправился, но потом, скрывшись у них из виду, резко взял влево, в сторону Потоков, где простирались самые недоступные и коварные топи. Только тогда он сообщил Здисеку, что направляется к Угрюмому. Болото становилось все более опасным и непроходимым. Рейтар и Здисек с длинными шестами в руках перескакивали с кочки на кочку, от одного чахлого куста к другому, осторожно ступая по переплетенным коврам корней, прогибавшихся под их тяжестью и шлепающих по черной, холодной воде. Соблюдая максимальную осторожность, они продвигались очень медленно. К полудню удалились от логова Зигмунта не более чем на два километра.

Вдруг до них донеслось глухое эхо перестрелки вперемежку с разрывами гранат. Рейтар сразу догадался, в чем дело, и похвалил себя за решение уйти с островка сразу же утром. Пока шла перестрелка, Рейтар и Здисек сидели, затаившись в густом ольшанике.

Низкие кучевые облака заволакивали небо. На болоте стало сумрачно, а потом и совсем темно; мокрая одежда холодила тело, бурно проведенная ночь давала о себе знать тупой, вытягивающей остатки сил усталостью. Тем не менее Рейтар решил пройти болото и под покровом сумерек еще сегодня добраться до Стрыковского леса. Он опасался, и не без оснований, что армейские подразделения оцепят болото. Приказав Здисеку идти за ним след в след, Рейтар двинулся дальше. Переход через болото даже днем был очень трудным, а тем более в сумерках. Шаг, два — и они проваливались по самую шею. Вытаскивали друг друга, держась за шест. Силы их таяли с каждым шагом. Рейтар, который брел впереди, почувствовал вдруг резкий рывок шеста, выпустил его из рук, и его потянуло в трясину.

— На помощь, командир, на по…

Какая-то возня, бульканье воды, отчаянное хлопанье руками по грязи. Темно — хоть глаз выколи. Рейтар лег, чтобы площадью распростертого тела замедлить погружение в болото, и, щупая вокруг себя, старался схватить вырвавшийся у него шест. Наконец ему под руку попалась поросшая осокой кочка. Он вцепился в нее из последних сил.

— Здисек, Здисек! — Хотя Рейтар кричал и негромко, его голос казался ему громом орудийного залпа. Болотное, глухое эхо злорадно зашепелявило: «Сек, сек, сек, се-ек!»

Неподалеку что-то еще раз булькнуло, словно кто-то громко и аппетитно чавкнул огромным ртом, а потом наступила тишина. Утонул. Рейтар долго лежал неподвижно, вслушиваясь в каждый шорох, каждый звук. По болоту начал гулять ночной ветер, шелестя травой. Над самой головой пролетела какая-то крупная птица. Внезапно его охватил парализующий страх. Лязгая зубами, весь в холодном поту, где на четвереньках, а где ползком он начал торопливо удаляться от рокового места. Но страх не отступал. Ему казалось, что по пятам за ним ползет Здисек, тянет к нему руку, еще немного — и схватит его за ноги, затянет с головой вболотную бездну. Рейтар прибавил темп, хотя чувствовал, что жилы на висках вот-вот лопнут от напряжения. Перед глазами мелькали красные круги. И вдруг он увидел вокруг себя скачущие по болоту блуждающие огни, от которых исходил мертвенно-голубой свет! «Боже мой, сколько же их! Ужас как много! Чего я боюсь, ведь это нормальное природное явление. Я же знаю об этом. А может, это мне только кажется? Просто я устал, сейчас закрою глаза, открою — и они исчезнут. Но нет, не исчезли, все скачут вокруг, распространяя жуткое сияние. Сколько же этих блуждающих огней — грешных душ: Здисек, Кевлакис, тот парень из органов безопасности, семья Годзялко, Ледерович, всех не сосчитать. Кажется, кто-то хватает за ногу… Черт побери, как бы не так, не дождетесь, не доберетесь до меня, я, не стану одним из вас, нет, нет, нет!» Рейтар разбил в кровь лицо и руки, разорвал мундир, потерял где-то автомат, но, собрав всю силу воли, упорно продвигался вперед. И на этот раз счастье не покинуло его — через несколько сот метров кошмарной переправы он выбрался наконец на твердый грунт.

…Добравшись до группы Угрюмого, Рейтар быстро пришел в себя. Его не сломили даже неутешительные вести о судьбе отдельных боевых групп, прежде всего Зигмунта, Рыся и Литвина. Ведь у Рейтара оставалось еще шесть групп, и среди них такие сильные, как Угрюмого, Кракуса, Барса, Зари. Чтобы избежать новых неудач и принимая в расчет, что захваченные в плен бандиты могут многое рассказать, Рейтар тут же отдал распоряжение сменить районы действий и тайники для связи. Угрюмый тоже вынужден был покинуть насиженные места и перебраться в район Дубно, Андриянки и Собятин.

В последнее время Рейтар был недоволен действиями Угрюмого. В частности, он не выполнил приказ разгромить милицейский участок в Чешанце, объясняя это малочисленностью своих сил и повышенной активностью армейских подразделений. Однако это не мешало ему грабить направо и налево, а положенные пятьдесят процентов добычи он уже давно не отдавал Рейтару. Пил, гулял. Неподалеку от Выкно нашел себе уютное местечко у одиноко живущих сестер, младшая из которых стала его любовницей. Так же развлекались и его подчиненные: пили, насиловали, грабили. За это время Угрюмый лично убил четверых человек. Встретив на лугу, недалеко от Буденек, мужа и жену, пьяный, он сначала на глазах у мужа изнасиловал и задушил жену, а потом повесил его самого на ближайшем дереве. Таким же образом он расправился с супружеской парой, повстречавшейся ему у железной дороги.

— Зачем ты это сделал? — не мог сдержать ярости Рейтар. — Ты хоть знаешь, кто они?

— А зачем мне знать? Эх, Рейтар, Рейтар, ты со своей сентиментальностью далеко не уедешь. Встретил, ликвидировал, и все. А ты хотел, чтобы они на меня солдат навели? Мне рисковать ни к чему. А мертвые молчат. Сам говорил, что это война.

— Если еще раз кого-нибудь ликвидируешь или изнасилуешь, пристрелю как собаку. Бойцов деморализуешь, какой пример им показываешь!..

— Брось ты, я тебе уже давно говорил — благовоспитанный мальчик из меня не получится. Изнасиловал, ну и что? Ты можешь без бабы обойтись, а я нет!

— Заткнись, кретин, а то я за себя не ручаюсь! Кур красть, баб щупать, безоружных убивать — в этих делах ты мастак.

— А ты в чем?

— Замолчи, пока не пожалел.

— Сам не пожалей. Тоже мне, великий вождь нашелся! Куда делся Зигмунт, а Здисек? Сам еле из болота выкарабкался.

— Хватит! Ах ты, бандюга!

Рейтар выхватил из кобуры «вис», Угрюмый — свой неразлучный парабеллум. Минуту оба сопели от злости. Первым уступил Угрюмый. Спрятал оружие. Рейтар тоже засунул пистолет в кобуру. Закурили. Выпили.

В тот же вечер, восстановив свои приятельские отношения, они обговаривали план покушения на Элиашевича. Пришли к единому мнению, что неудачи, которые в последнее время преследовали их, являются в значительной мере делом рук Элиашевича, что покушение на него имело бы большое пропагандистское значение, особенно на территории Лясского повята, где фамилия начальника повятового отделения госбезопасности была хорошо известна. После детального рассмотрения плана его реализация была поручена Зубру, Ястребу и Бартошу, а из местной конспиративной сети в Ляске — сапожнику Гицкому.

…Через неделю Гицкий явился к Рейтару с известием, что план не удался, что Элиашевич схватил всех участников покушения, а он, Гицкий, не дожидаясь, пока его арестуют, сбежал. И снова группа Угрюмого вынуждена была покинуть насиженное логово. На этот раз по распоряжению Рейтара выбрали опушку Рудского леса в районе Спешина. Рейтар приказал Угрюмому провести подробное расследование, чтобы установить, каким образом могла провалиться группа Зубра. Несколько раз допрашивали сапожника, но, кроме общих фраз, услышать от него ничего не удалось. Гицкий повторял одну и ту же версию: Зубр и двое его людей встретились с ним на базаре, обменялись условным знаком — разорванной карточкой. Он не заметил, чтобы кто-нибудь за ними следил. Народу было полно, как всегда на базаре. Он показал им отделение госбезопасности, дом Элиашевича, дорогу к своему дому, где они могли после покушения укрыться, если бы им не удалось уйти из города. Стоя за своим лотком с обувью — должен же он на что-то жить, — услышал вдруг перестрелку и увидел, как, петляя в толпе, убегает Зубр, а за ним гонится Элиашевич. Заметил еще, как тех двоих, которые были с Зубром, сотрудники органов сажали в наручниках в машину. Значит, влипли. Поэтому, не желая испытывать судьбу, он тут же скрылся из города, бросив все свое разложенное добро. Страшно подумать, какие он понес убытки.

Из других источников стало известно, что один из участников покушения убит, а двое сидят под арестом в отделении госбезопасности. По описанию установили, что погиб Зубр. Рейтар, ломая себе голову над неожиданным провалом столь опытных людей, не исключал предательства. Вот только кто это мог сделать?

— Как ты думаешь, кто? — спросил он Угрюмого, который доложил ему результаты своего расследования.

Тот пожал плечами:

— На сто процентов не уверен, но, наверное, это чертов сапожник. Ну посмотри. Те трое пришли в чужой город, связались с сапожником и были потом все время вместе. Поэтому никто из них не мог этого сделать. А сапожник, показав им, что требовалось, остался один, и у него была уйма времени и возможностей снюхаться с органами госбезопасности.

— А может, все-таки кто-нибудь из тех троих?

— Когда, каким образом? Нет, не похоже. Говорю тебе, что это та гнида.

— Да брось ты, не может быть. Гицкий наш старый помощник. Я сам раза два ночевал у него, он ведь мог продать меня как кота в мешке. Нет, похоже, что не он… а кроме того, на кой черт ему надо было идти к нам, ведь он мог там остаться под защитой властей.

— Ни то ни другое для меня не убедительно. Ну, был когда-то наш, а теперь его могли перевербовать. А что к нам пришел, еще ни о чем не говорит; может, подсунули ему какое-нибудь задание.

— Ну, так что будем делать?

Угрюмый недвусмысленным жестом провел большим пальцем правой руки по горлу и скривил рожу в сальной улыбке. Рейтар пренебрежительно махнул рукой:

— У тебя на все только один рецепт.

— Ну, а что ты, вождь, предложишь? Придумай что-нибудь получше. Только не пеняй потом на себя.

— Понаблюдай-ка за ним, допроси еще пару раз.

— Тебе приказывать — мне повиноваться.

Угрюмый повесил сапожника на следующую ночь. Перед этим, зверски избив его, прижигая ему лицо сигаретами, он вынудил его признаться, что тот был связан с Элиашевичем и в банду пробрался с намерением навести армейские подразделения на ее след. Получив разрешение Рейтара, Угрюмый накинул Гицкому петлю на шею, перебросил веревку через сук, поплевал на ладони и несколько раз подтянул тщедушного сапожника вверх.

Рейтар направил в группу Угрюмого Литвина и Ракиту, уцелевших после разгрома под Мельником, а сам перебрался к Заре, который на этот раз удачно действовал на речке Пелхувке, в окрестностях Гродиска и Чаркувки. Не без подсказки Зари у Рейтара зародилась идея напасть на конвой и отбить арестованных бандитов. В Чешанце начался над ними показательный судебный процесс. На заседания суда подсудимых каждый день привозили из близлежащего Ляска, где их держали под охраной в камере предварительного заключения повятового отделения госбезопасности. Рейтар принял решение отбить арестованных по дороге из Ляска в Чешанец. Недолго раздумывая, Рейтар стянул к Пелхувке дополнительно группы Кракуса и Коршуна. Располагая довольно значительной силой — человек в тридцать, — он разработал детальный план засады и почти не сомневался в успехе. Не исключал возможности, что ему в руки мог попасть Элиашевич, который, как ему доносили, проявлял большой интерес к процессу — его видели в зале в первый день слушания дела. Старшим группы он назначил Зарю, горевшего желанием взять реванш за разгром, который ему учинили в свое время солдаты на Буге.

…Суд над группой Зигмунта был первым показательным процессом над людьми из банды Рейтара. Он широко освещался в печати. Процесс нашел широкий отклик в Лясском и других окрестных повятах, особенно страдавших от налетов банды. Местные жители рассматривали его как начало конца кровожадной и неуловимой до сих пор банды. Все время, пока шел процесс, клуб в Чешанце был забит до отказа. Кто не смог попасть в зал, терпеливо стоял у входа, несмотря на осенний холод и моросящий дождик, слушая трансляцию о судебном процессе по громкоговорителям.

Перед военным судом из Белостока предстали четверо подсудимых: Зигмунт, Прыщ, Дубок и Пилот. Среди них должен был находиться и Моряк, но он еще не оправился от ран, и слушание его дела было отложено на более поздний срок. Обвинителем от военной прокуратуры выступал заместитель прокурора поручник Зимняк. Охрана здания, где проходил процесс, и конвоирование арестованных были возложены на подпоручника Боровца, в распоряжение которого дополнительно были выделены сотрудники милиции и органов госбезопасности.

…Члены суда разместились на сцене за накрытым зеленым плюшем столом. Председательствовал худой лысоватый подполковник в очках. Заседателями были два офицера, один из которых по профессии — судья. Справа от стола, в самом углу, сидел прокурор. Ниже, у сцены, — подсудимые, разделенные приставленными к ним милиционерами. Недалеко от них за отдельным столиком восседали четыре адвоката в черных широких мантиях. В битком набитом зале стоял резкий запах полушубков и человеческого пота. Присутствовавшие внимательно слушали каждое произнесенное слово, и если кто-нибудь закашляется или громко вздохнет, то тут же под укоризненным взглядом соседей виновато замолкает. Только одному люди не могли до конца надивиться: до чего же эти бандиты стали вдруг тихими и покорными! Да и выглядели вполне обыкновенно, как простые сельские жители. Трудно было даже поверить, что они способны были хладнокровно жечь, грабить, убивать, насиловать. Готовы ценой своих признаний и притворной или трусливой покорности вымолить у суда хотя бы какое-нибудь снисхождение. Признаются, что находились в банде. Признаются в предъявленных им обвинениях. Да, убивали, но убивали по приказу Рейтара; сами, если бы это зависело только от них, никогда бы в жизни этого не делали. Рейтар был беспощаден. Принуждал идти на преступления не только своих пособников, но и их, членов банды. На вопрос, почему не явились к властям сами, ведь им не раз предоставлялась такая возможность, отвечали, что боялись, были одурманены, или просто отмалчивались. Понуро опускали голову, прятали испуганные взгляды, когда выступали свидетели — члены семей убитых: жены Ледеровича, Борыньского, Кевлакиса, мать Влодарского.

Толпа в зале бурлила, не выдерживала психологического напряжения. Женщины плакали, одна из них даже потеряла сознание. Мужики нервно вертелись на своих местах, покашливали. Председательствующий все время призывал присутствующих соблюдать порядок. После таких леденящих кровь показаний возбужденная толпа, решительная в своей сплоченности, способна на все, даже на самосуд. Бойцы Боровца, образовав плотный заслон, через боковой выход выводили подсудимых прямо к тюремной машине, и только за решеткой те облегченно вздыхали и вытирали со лба холодный пот.

…Новобранец Тылецкий, взволнованный увиденным, обратился к Боровцу:

— Не могу понять, товарищ подпоручник, почему с ними так церемонятся? Столько крови на их руках. Ведь заранее известно, какое они заслужили наказание, к чему же тогда весь этот процесс?

Боровец спокойно объяснил ему. А сам не далее как вчера, встретив за ужином Зимняка, задал ему тот же вопрос. Тот в ответ улыбнулся:

— А ты считаешь, что я умнее тебя?

— Ты же прокурор, должен знать.

— Я знаю только то, что порядочное государство должно уважать свои собственные законы. В этом я убежден. Кроме того, каждый из них имеет право на защиту.

— Но ведь после того, что они натворили, у них нет никаких шансов, так или иначе им грозит расстрел.

— Возможно… Но послушай, Анджей! А если бы я отдал их тебе без приговора и приказал расстрелять, ты бы сделал это?

— Ну что ты. Я того же Зигмунта или Пилота в плен брал.

— То-то же. Закон есть закон, и его нужно уважать, а по-иному нельзя. Не говоря уже о том, что такой процесс — это полное разоблачение Рейтара. Ты же видел лица сидящих в зале людей, наблюдал за их реакцией? Я уверен, что, если бы кто-то в тот момент, когда показания давала жена Ледеровича или жена Кевлакиса, вдруг крикнул, что здесь находится Рейтар, люди разорвали бы его на куски. А ведь многие из них поддерживали бандитов, были их опорой.

…На четвертый, последний день процесса выступал заместитель прокурора. Боровец не ожидал, что Зимняк обладает таким красноречием. Зал замер. В приводимых им аргументах, в интонации речи, взывающей к человеческой совести, требующей вынесения сурового наказания для подсудимых, было столько убежденности и страсти, что мало кто из находившихся в зале остался равнодушным.

— Таков, высокий суд, закономерный исход действий, направленных против мирного населения, против народного государства. Некоторые из подсудимых говорили здесь о политических мотивах. Что у этих людей, у Рейтара осталось политического? Ничего. Жалкие фразы, которыми они в главах общественности пытаются прикрыть зверские убийства, грабежи, насилия над мирными, беззащитными жителями наших деревень. Так закончил свой бандитский путь Лупашко, так закончил его Бурый. Оба они предстали перед судом народной Польши, тем же закончится и преступная деятельность банды Рейтара. Пока здесь, на скамье подсудимых, нет ее главаря. И может быть, от его руки, от рук его извергов погибнут еще люди, наши соратники по труду и борьбе за новую Польшу, но в одном мы уверены — приходит конец бандитскому террору. И конечно же Рейтара ждет то же, что и его предшественников — Бурого и Лупашко, как и сидящих здесь в зале подсудимых.

Высокий суд!

Мерой человеческой справедливости является наказание, соответствующее совершенному преступлению. Однако бывают преступления, не поддающиеся оценке из-за своей трагичности. Их-то и совершили подсудимые. Какую меру наказания они заслужили за это? Высокий суд, это закоренелые убийцы, абсолютно лишенные даже капли жалости. Они не щадили ни сирот, ни стариков, ни одиноких матерей! Какую кару заслужили те, кто поднял оружие против народной Польши?

От имени прокуратуры я предлагаю вынести всем подсудимым высшую меру наказания — смертную казнь.

Когда прокурор произнес последние слова, по залу пронесся одобрительный шум. Один из подсудимых, Прыщ, потерял сознание и сполз на пол.

Приговор был объявлен к вечеру. Суд признал подсудимых виновными в предъявленных им обвинениях и приговорил всех к смертной казни. Приговор являлся окончательным и обжалованию не подлежал. Однако перед приведением его в исполнение подсудимым предоставлялась последняя возможность обратиться с ходатайством о помиловании к президенту Польской республики.

Уже совсем стемнело, когда Боровец во главе конвоя двинулся обратно в Ляск.

…Воспользовавшись тем, что заседание суда было открытым и доступ в зал свободным, Рейтар через свою конспиративную сеть своевременно получал информацию о ходе процесса. Ему донесли и об отнюдь не героическом поведении его подручных. Это привело его в бешенство. Некоторое время Рейтар даже колебался, не махнуть ли на все рукой и не бросить ли их на произвол судьбы. Если в конце концов он и решился отбить их, то в основном из «воспитательных», пропагандистских соображений. Он хотел еще раз доказать всей округе, что с ним шутки плохи, что за ним сила, коль уж он пошел на открытое нападение на конвой.

Заря тщательно изучил маршрут, численность и вооружение конвоя. Он знал, что им командовал подпоручник Боровец, тот самый, который разгромил его группу у Буга. Конвой имел постоянный состав и порядок следования: впереди газик, за ним тюремный фургон, а за фургоном — грузовик с солдатами. Решено было образовать на дороге завал, обстрелять конвой перекрестным огнем и забросать гранатами. Когда начнется бой, специально выделенная группа прорвется к фургону и освободит узников. Для засады был выбран мостик через небольшой ручеек, впадающий в Пелхувку, — место низкое, окруженное со всех сторон лесом, который тянулся с одной стороны до Чешанца, а с другой — до Гродиска. Для нападения на конвой Рейтар выделил группы Зари и Коршуна, а сам с группой Кракуса решил залечь на пригорке, чтобы подстраховать нападавших и прикрыть возможные пути их отхода. Банда заняла свои позиции, когда уже вечерело.

Ожидание затянулось. Наконец бандиты получили со своего передового поста сигнал о приближении конвоя. Они заблокировали мостик и приготовились к бою. По поляне запрыгали длинные лучи света от фар приближающихся машин.

В идущем впереди газике кроме шофера, Боровца и спешившего в Ляск Зимняка находился радист с рацией и ручным пулеметом. В кабине фургона рядом с шофером сидел сотрудник отделения госбезопасности, а в крытом кузове, в отгороженном решеткой от конвоируемых отсеке, — четыре милиционера. Два отделения солдат на грузовой машине замыкали колонну. Шофер газика успел в последнюю минуту заметить завал. Он резко затормозил, но остановить машину не смог и, вывернув руль, направил газик в кювет. И тотчас же на колонну обрушился ураганный огонь бандитов.

— Всем в кювет! — скомандовал Боровец.

Пулеметчик нырнул под мостик и из-за укрытия открыл огонь. Благодаря тому что водитель не растерялся и направил газик в кювет, нападение банды лишилось внезапности. Поэтому Боровец не потерял нитей управления боем. Радист успел сообщить в часть о нападении на конвой. Бойцы, с которыми Боровец заранее отработал всевозможные варианты защиты колонны от нападения, знали свой маневр. Они плотным кольцом залегли вокруг машины, отбиваясь от наседавших бандитов. К счастью, в темноте банда не могла вести прицельный огонь.

Вдруг грязно-желтым пламенем рванул сноп огня. Вспыхнул фургон с арестованными. Зимняк с Боровцом бросились к нему. На мгновение возникло замешательство. Несколько бандитов, используя гранаты, предприняли яростную атаку на охваченную огнем машину, пытаясь отбить заключенных. Боровец, стреляя по ним из автомата, крикнул бойцам:

— Гранатами им, ребята, гранатами!

Разрывы гранат вынудили бандитов отступить.

— Как бы не зажарились в машине! — Зимняк бросился к пылавшему фургону.

Бандиты усилили огонь и предприняли еще одну атаку. Отстреливаясь, Боровец увидел, что Зимняк открыл дверь фургона. В этот момент вблизи от него взорвалась граната. Зимняк, неестественно выпрямившись, упал. Боровец срезал очередью подбежавшего к машине бандита. Из фургона выскочили милиционеры, а вслед за ними заключенные. Смертельно перепуганные, они и не думали о побеге. Кубарем скатившись в канаву, уткнулись головой в грязь и лежали, вытянув вперед руки. Пламя охватило всю машину.

Со стороны Ляска уже были видны приближающиеся огни спешащих на помощь машин с подкреплением. Стрельба со стороны леса постепенно ослабела, а затем и совсем утихла. Банда под натиском бойцов отошла в лес. В темноте преследование было бессмысленным.

Боровец озабоченно склонился над Зимняком. Осколок гранаты разорвал ему бок. Его осторожно уложили на носилки и погрузили в санитарную машину.

— Все будет хорошо. Ну и ну, я и не предполагал, что ты такой лихой казак, — утешал Боровец друга.

Зимняк, пересиливая резкую боль, выдавил из себя улыбку:

— Видно, я выбрал не ту профессию, мне бы надо было стать конвоиром.

— Лежи, лежи, не разговаривай. — Боровец поправил ему одеяло под головой, закрыл дверь, и санитарная машина тронулась.

Солдаты обходили поле боя, подбирая убитых, раненых и оружие.

В последнее время удача явно отвернулась от Рейтара. Нападение на конвой не удалось, бандиты понесли ощутимые потери. Не хватало шести человек. Неизвестно было, кто из них убит, кто ранен, а кто попал в плен. Во всяком случае, не было Зари, Ендруся, Вильнюка, Коршуна, Дяди и Хромого. Среди тех, кому удалось уйти, несколько раненых. Однако не было времени подсчитывать потери.

Рейтар понимал, что, как только рассветет, за ним начнется погоня. Значит, за ночь надо было не только уйти как можно дальше, но и замести следы. Поэтому он разделил группу на две части. Одну возглавил Кракус, а вторую — он сам. Кракус направился в сторону Скужеце, а Рейтар скрылся в необъятном Рудском лесу. Кракус не успел далеко уйти. На следующий день на хуторе Скужеце армейские подразделения настигли его, и завязался неравный бой. Спасся только он и Ракита. Остальные же из его группы либо погибли, либо попали в плен. След Рейтара был потерян, и через несколько дней облаву прекратили.

…Тем временем Рейтар, ничего не зная об обстановке в округе и судьбе остальных своих групп, расположился недалеко от Чертова Яра. Несмотря на позднюю осень, непогоду и усилившиеся холода, он, опасаясь неожиданного нападения, отказался от старых бункеров и приказал своим людям выкопать новые. С продуктами не было проблем, поскольку недалеко от Чертова Яра заранее было устроено несколько тайников, в которых хранилось достаточно провианта, особенно консервов. У Рейтара осталось пять человек из группы Зари и Коршуна. Из них он знал лично Корабяка и Чуму. Остальные трое были из группы Молота. Рейтар им полностью не доверял. Те всегда держались особняком, шептались о чем-то между собой и не проявляли особого энтузиазма в выполнении его приказов. Но Рейтар относился к тем людям, которые не терпели нарушений субординации. Как-то вечером, когда один из этой тройки, Маргаритка, без ведома Рейтара напился и начал ему дерзить, тот не моргнув глазом застрелил его. Тем самым он добился не только слепого повиновения, но и численного превосходства над ними, так как в Чуме и Корабяке, уроженцах тех же, что и он, мест, он был полностью уверен. Убитого Маргаритку похоронили чуть ли не под тем же дубом, что и Молота.

Недели две Рейтар отсиживался, изолированный от людей и всего мира, подводя неутешительные итоги последних недель. За короткое время он потерял более половины своего отряда. Правда, в округе о нем снова заговорили, вновь имя Рейтара, как и прежде, наводило ужас, но вместе с тем вызывало и все большую ненависть. Рейтар был не настолько глуп, чтобы не понять, что даже шляхта, раньше поддерживавшая во всем, теперь отворачивалась от него. Что же предпринять?

Рейтар вышел из бункера, прислонился к приятно пахнущей смолой сосне. Был уже полдень. Чума стоял на посту, остальные, как и Рейтар, вылезли, чтобы погреться на солнышке, которое в тот день было на редкость приветливым и ласковым. Рейтар с презрением смотрел на своих подчиненных — заросшие, грязные, оборванные. Корабяк чесал слипшуюся шевелюру. Топор снял серую, землистого цвета, рубаху, искал в ней вшей и давил их грязным ногтем на прикладе автомата, смачно и грязно ругаясь. Рейтар с отвращением отвернулся и, зажмурив глаза, подставил осунувшееся лицо солнцу. Ощутил его приятное тепло. «Что же делать? Пустить себе пулю в лоб? Быстрый и почетный выход из положения. Нет, это не для меня. Ольга. Осенью обвенчаюсь с ней.. Красивая рыжая коса, удивительный запах волос. Разлагаешься, Рейтар, живым разлагаешься. Ну что ты сейчас можешь сделать? Разве не прав был Молот, когда уговаривал тебя отказаться от этой романтической, несбыточной мечты и подумать о себе? Молот — это не я. Сгнил уже, наверное, хромой черт. Гниют и Лупашко, и Бурый. Но они, а не я! Не падай духом, Рейтар, не падай! Просто ты устал, измотался. Хватит, рано еще ставить на себе крест, мы еще поживем. А коль буду жив, то еще докажу всем, кто такой Рейтар! А что делать, я знаю! Прежде всего отдохну недельку. Потом проведу сходку, изберу новую тактику. Нужно подчинить себе всех, кто действует до сих пор поодиночке, — Глухаря, Ласточку, Щегла и Кабана. Это даст мне еще около ста человек. Сто человек — это уже сила. Ведь в конце концов война должна когда-то начаться и Запад должен выступить! Эх, если бы удалось установить с ним связь! Сто человек. Можно, правда, задействовать еще и конспиративную сеть. Будь спокоен, Рейтар, мы еще погуляем. А что творится в мире? Надо раздобыть радиоприемник, заглянуть к ксендзу, проведать мать, Ольгу».

Солнце село, повеяло холодом, от внезапного порыва ветра зашумели голые ветки. Рейтар решил действовать немедленно.

— Чума!

— Слушаюсь, пан командир.

— Побрейся, оденься получше, пойдешь со мной. Ты, Корабяк, останешься за старшего. Без моего приказа отсюда ни на шаг.

— Слушаюсь.

Рейтар начал готовиться в дорогу. Глянув в зеркало, он даже отшатнулся — зарос щетиной, щеки ввалились. «Ну ничего, сейчас приведу себя в порядок», — подумал он и, намазав лицо мылом, решительным жестом провел бритвой по отросшей за несколько дней черной щетине.

…Отправляясь на встречу с Угрюмым, с которым он намеревался обсудить детали дальнейших действий, Рейтар заглянул по пути к ксендзу Патеру. Тот был напуган его приходом и не проявлял большого желания к дальнейшему сотрудничеству. Тем не менее, как он ни сетовал на судьбу, вручил все-таки Рейтару сто долларов на нужды организации и пообещал обвенчать его. Рейтар покинул дом священника в хорошем настроении и вместе с поджидавшим его Чумой направился в сторону Спешина.

Угрюмый отсиживался там после неудавшегося нападения на конвой. Однако до этого он успел ликвидировать трех членов ППР и ормовцев в деревне Пулазе, неподалеку от Шепетова. Люди Угрюмого по сравнению с другими выглядели сытыми, отдохнувшими, прилично обмундированными. Это приободрило Рейтара. Из сведений, которыми располагал Угрюмый, следовало, что Кракус с Ракитой соединились с Барсом, не имевшим до сих пор, несмотря на активные действия, потерь. Неплохо обстояли дела и у Акулы.

— Ну так что, еще повоюем, старина?

Угрюмый на какое-то мгновение повеселел.

— А ты что думал, атаман, что я им сдамся? На меня ты можешь положиться до конца. Мы с тобой как два неразлучных голубка.

Они договорились провести сходку через неделю в Петковском лесу, у реки Лизы, в лесной сторожке. Этот лес был выбран не случайно. У Рейтара на этот счет были свои соображения, которые он не считал нужным раскрывать заранее даже Угрюмому. В сходке должны были участвовать только командиры групп и несколько наиболее доверенных лиц, то есть Угрюмый, Барс, Кракус, Литвин, Акула и Палач, которого Рейтар собирался назначить командиром группы. Охрана места сходки была поручена группам Угрюмого и Кракуса, в их распоряжение перешли Чума, Корабяка и остальные подручные Рейтара по Рудскому лесу. Возложив на Угрюмого все вопросы, связанные с организацией сходки, Рейтар той же ночью под предлогом необходимости связаться с Центром, не сказав никому, куда он направляется, покинул лесной лагерь.

Нетрудно было догадаться, что целью этого рейда Рейтара была Ольга. Путь лежал мимо Вальковой Гурки, поэтому он решил рискнуть и навестить мать, которую не видел уже несколько месяцев и от которой не получал никакой весточки. Переодевшись в штатское, Рейтар как на крыльях, мчался в родные края. Благополучно миновав Браньск и Свириды, поздно вечером он добрался до Мянки и по ее берегу осторожно пробирался в свою деревню. Каждое дерево, каждый кустик, каждая полоска земли были ему здесь хорошо знакомы. Он вдыхал запахи родимых мест и не мог сдержать волнения. Чувствовал даже угрызения сыновьей совести, что совсем забросил мать, не сдержал слова, данного отцу.

Петляя по ольшанику, Рейтар подкрался к своему дому на расстояние нескольких десятков шагов, затем ползком приблизился к густой, одичавшей, неухоженной живой изгороди. Дом и вся усадьба, погрузившись в темноту, хранили угрюмое молчание. В свете выглянувшей из-за плывущих облаков луны блеснули неосвещенные окна. Мать, наверное, уже спит. У него появилось острое желание подобраться к окну комнаты, в которой обычно спала мать, и, осторожно постучав, позвать ее, а потом войти в дом, поздороваться, сесть на свое привычное место, вдохнуть знакомый с детства запах дома. Однако Рейтар не позволил разыграться своим чувствам. Он не был уверен, одна сейчас мать или нет, не установлено ли за его домом наблюдение — каждый неосторожный шаг мог выдать его. Обойдя вдоль заборов дома соседей, подошел к усадьбе своего родственника, тоже Миньского, который иногда помогал ему поддерживать связь с семьей. На условный сигнал тот открыл окно, и Рейтар проскользнул в темную душную избу.

— Как в деревне?

— Спокойно.

— Посторонних нет?

— Да крутятся какие-то монтеры, электричество, говорят, должны провести к нам.

— У кого они остановились?

— Двое ночуют у старосты, а двое у Людвика. Это в разных концах деревни.

— Наверняка из органов безопасности, переодетые.

— Да не похоже, они на самом деле что-то делают у этих столбов. К соседним деревням уже подвели линию. Представляешь, как будет здорово! Да и к тому же обойдется недорого. С хаты…

— Хватит. Меня это не интересует. «Электричество, электричество»! Чему, дурак, радуешься? Вот как засветит тебе коммуна, зенки на лоб вылезут. Эти агенты только прикрываются своим электричеством, будь осторожным.

— А я около них и не верчусь, делают, ну и пусть себе делают.

— Как мать?

— С тех пор как они отсюда уехали, не знаю.

— Как это уехали, куда, когда?

— А ты что же, ничего не знаешь? Прошло уже месяца полтора, а может, и два. Лидка приезжала из Варшавы копать картошку. С каким-то парнем, одетым по-городскому, наверное с мужем. Побыли здесь несколько дней, а потом забрали мать и уехали, видимо обратно в Варшаву. Антоний их на станцию в Шепетово на телеге отвозил.

— Не знаешь, насовсем или нет?

— Должно быть, насовсем, потому что скотину продали, дом заколотили, а что смогли — взяли с собой.

— А как мать отнеслась к этому?

— Видать, довольна, раз поехала. А вообще-то это, может, и к лучшему, потому что одна как перст, она бы совсем извелась. Все время плакала. Сил не было смотреть.

— А этот Лидкин мужик что за тип?

— Городской, может, рабочий, а может, служащий. Вежливый такой.

— Шляхтич?

— Не разговаривал с ним, а так не поймешь.

— А Лидка?

— Барыня. По-городскому одета и даже говорит уже по-городскому.

— Обо мне спрашивала?

— Да как тебе сказать?..

— Да ты не крути, а говори как есть.

— Кляла тебя на чем свет стоит. Баба — она и есть баба.

— За что?

— За то, что хозяйство развалил, мать из-за тебя страдает, семью осрамил.

— Сука! За хама вышла, род загубила, а еще умничает.

— Я тоже так говорю.

— Что еще в деревне слышно?

— Да все по-старому, как и было.

— А обо мне что болтают?

— Разное. Боятся.

— Чего?

— Крови, говорят, из-за тебя слишком много пролилось. Столько уже лет прошло, как война закончилась, и люди хотят покоя. А с домом что думаешь делать?

— А тебе-то что?

— Да ходят тут слухи, вроде бы под школу хотят его взять. Пустой стоит, самый большой в деревне.

— Не выйдет. Кто тебе об этом говорил?

— Да приезжал тут один из повята и болтал об этом на собрании в гмине.

— Электричества, школы вам захотелось. Не бывать этому. Мордой не вышли. Как будто бы шляхта, а превратились в простых хамов. Кто тут у вас главный заводила?

— Откуда я знаю… Нет таких. Каждый сам по себе.

— Что, покрываешь их?

— Да я никуда не хожу, работы много. Осень была тяжелая, все время непогода и непогода. Не знаю, как с урожаем будет. Весна покажет.

— До весны мир еще сто раз может вверх ногами перевернуться, дурень, а у тебя в голове урожай, электричество, школа. До весны война начнется, как пить дать, понимаешь?

— Боже ты мой!

— Что, боишься?

— Как любой человек. Одна война еще не закончилась, а тут уже новая надвигается. Что же на этом свете творится?

— Да, творится. И слава богу, что творится. Того и гляди, Запад двинется и вся эта коммуна полетит к чертовой матери. Ну, я пошел, а ты запомни хорошенько мои слова: я еще вернусь сюда, в Валькову Гурку, и каждому воздам по заслугам, а особенно тем, кто с большевиками снюхался — живьем с них шкуру спущу. А на мой дом пусть не зарятся. Школы им, хамам, захотелось! А кто будет коров пасти, за свиньями ухаживать? Да, мир начал вверх тормашками переворачиваться.

И Рейтар исчез в темноте, оставив в избе перепуганного мужика.

15

Почти в середине Петковского лесного массива с давних пор стояла небольшая лесная сторожка. Рейтару она запомнилась тем, что в августе сорок пятого года он был здесь на совещании у Лупашко вместе с Молотом, Бурым и майором Чертополохом. Именно ее он и выбрал местом второй сходки, на которую собрались самые верные ему люди: Угрюмый, Кракус, Барс, Акула, Палач и Литвин. Место было вполне безопасным, потому что по категорическому приказу Рейтара входившие в состав его банды группы обходили Петковский лес стороной. Лесничий был человеком надежным и преданным Рейтару. Кроме того, это место было удобным и для обороны, а в случае необходимости отсюда можно было уйти в Наревские болота, непроходимые для тех, кто не знал в них троп. Место сходки охранялось плотным двойным кольцом сторожевых постов трех групп — Угрюмого, Кракуса и Акулы. Бандиты контролировали каждую, даже самую неприметную тропинку, ведущую к сторожке.

Ночь. Если бы не характерный запах дыма, разносимый гулявшим по лесу сильным ветром, можно было бы подумать, что в сторожке никого нет. Через плотно завешенные толстыми одеялами окна наружу не пробивалось ни одной полоски света. К полночи буря усилилась, ветер с остервенением гнул кроны пышных елей, низкорослых сосенок и голые уже ветки берез, грабов и дубов.

…В избе было тепло и уютно, хотя и накурено. Свет от лампы с закопченным стеклом испуганно дрожал, задыхаясь от нехватки кислорода. Сходка подходила к концу. Рейтар подводил окончательные итоги, уточняя задачи и тактику действий банды как на ближайшие дни, так и на долгие месяцы наступающей зимы. В отличие от предыдущих совещаний и встреч, которые проходили у Рейтара обычно сухо, в строгом соответствии с воинским уставом, сегодняшняя сходка носила совсем иной характер. С самого начала Рейтара было не узнать. Со всеми прибывшими он тепло поздоровался за руку, для каждого у него нашлось доброе слово, не корил никого за ошибки и промахи, все время старался поддерживать почти семейную атмосферу. Но имелось и еще одно обстоятельство, которое подняло бандитам настроение. Дело в том, что наряду с привычным в таких случаях повышением в чинах и награждением, которые, впрочем, уже перестали вызывать у его подчиненных особый энтузиазм, Рейтар сразу же раздал собравшимся по нескольку десятков долларов и нескольку тысяч злотых и велел разделить их между всеми членами боевых групп.

Рейтар не скрывал, что в последнее время отряд потерпел ряд ощутимых поражений. Он объяснил их не столько численным превосходством армейских подразделений и органов безопасности, сколько стечением обстоятельств, неумелым руководством или же неоправданным риском со стороны командиров отдельных групп. Не исключал и возможности предательства. Именно этим, как он считал, объяснялась неудача покушения на Элиашевича. С той памятной встречи с Молотом он при каждом удобном случае старался убедить собравшихся в том, что поддерживает постоянную связь с эмигрантским руководящим Центром в одной из западных стран, хотя это было явной ложью.

— Подводя итоги, давайте-ка посмотрим, что же нам удалось сделать за последние месяцы? Мы подняли на ноги половину Белостокского и часть Варшавского воеводств. Провели в широком масштабе реквизицию коммунистического имущества, ликвидировали нескольких изменников и предателей. Нами восхищается вся Польша, а благодаря получаемой руководящим Центром на Западе от нас информации — вся Европа, чуть ли не весь мир! По имеющимся у меня последним сведениям из Центра, за вашими героическими подвигами следят там с большим вниманием. Скажу вам доверительно, что мне обещали, если мы продержимся зиму, установить с нами прямую радиосвязь, перебросить самолетами оружие, боеприпасы, инструкторов, деньги, снаряжение. Сообщают также, что Запад усиленно готовится к войне, и не исключено, что он выступит весной. А коммуна боится войны. Посему надо набраться терпения, продержаться еще какое-то время — и тогда ваш героизм будет вознагражден сполна. А чтобы продержаться, мало ждать, нужно бороться! Что мы и делаем и будем делать. Я рад, что со мной остались именно вы, самые преданные из преданных и самые храбрые из храбрых, мои верные боевые товарищи, с которыми, как говорится, все нипочем.

Рейтар был явно взволнован. Это состояние передалось и не спускавшим с него глаз его подручным. Даже Угрюмый и тот внимательно слушал, уставившись своими стеклянными глазами навыкате в одну точку. В заключение Рейтар сказал:

— В качестве ближайшей задачи по подготовке к зиме, пока еще не лег снег, приказываю отрыть в лесах запасные бункеры, в которых можно было бы в случае необходимости отсидеться, а после проверки надежности хозяев будет дана команда разойтись по зимним квартирам. Зимой никаких операций проводить не будем, за исключением случаев вынужденной защиты или когда получите мой приказ. По квартирам размещаться по трое. Никакого пьянства, никаких насилий и всего того, что могло бы восстановить против нас население. При отсутствии связи со мной командиры групп имеют право принимать любое необходимое решение. Трусов и дезертиров расстреливать на месте. Связь зимой односторонняя, то есть только со мной. Это необходимо из соображений безопасности. Во всех остальных случаях я полагаюсь на ваш опыт и полностью доверяю вам. Итак, задача одна — продержаться до весны. А тогда, бог даст, начнется война и мы рассчитаемся наконец с большевиками. Благодарю вас за верную службу!

Наиболее дисциплинированный Барс вскочил первым, за ним остальные. Нестройным хором гаркнули:

— Служим родине, пан командир!

— А теперь, друзья мои, у меня к вам большая просьба, — обратился Рейтар. — Я хочу пригласить всех присутствующих здесь на свадьбу. Да, да, вы не ослышались, приглашаю вас на свадьбу, на мою свадьбу, прошу оказать мне такую честь.

…В соседней комнате участников пиршества уже ждали богато накрытые столы. Вокруг них суетилась жена лесничего с дочерьми. Гости под возбужденный гул голосов с удовольствием усаживались, где кому было удобнее, — свадебный стол манил их обилием еды, особенно дичи. Столы ломились от мясных блюд, мисок с солеными огурцами, квашеной капустой, белыми грибами и маринованными рыжиками, не говоря уже о литровых бутылках с золотисто-зеленой, настоянной на крепком самогоне медовухой.

Шум утих, когда ведущая в сени дверь отворилась и вошел ксендз Патер с переброшенной через шею епитрахилью, а следом за ним — Рейтар под руку со своей избранницей. Изумление бандитов при появлении ксендза, которого они уже давно не видели, перешло в неподдельный восторг от красоты невесты. На ней была белая шелковая блузка с длинными манжетами, богато отделанная кружевным жабо, темная юбка и легкие хромовые сапожки. Ее огненно-рыжие волосы были уложены в толстый пучок, сколотый нарядной заколкой с драгоценными камнями. Сиявшие на бледном лице большие глаза, полные алые губы, обаятельная улыбка придавали ей настолько неотразимый вид, что собравшиеся уставились на нее, словно на волшебное видение. Ольга не была бы женщиной, если бы не заметила произведенного ею впечатления. И это ей явно льстило. Однако она смотрела влюбленными глазами только на Рейтара, к которому, как она заметила, даже ксендз относился с должным почтением.

Ксендз тут же совершил под образами короткую церемонию венчания, и пир начался.

Лесничий с женой взяли на себя роль хозяев, а поскольку они не жалели наливки, вскоре все крепко захмелели. Даже ксендз Патер, который поначалу сидел как пришибленный, со страдальческим выражением лица, осушив пару стаканов крепкого самогона и закусив нежным копченым мясом косули, заметно оживился. Сидя на почетном месте рядом с Ольгой, он не умолкая что-то ей объяснял и время от времени галантно наклонялся и чмокал слюнявым ртом ее красивую, ухоженную руку.

Сидевшие за столом ели, пили, перебрасывались шутками с дочками лесничего, пощипывали его жену, глазели на Ольгу, делясь шепотом своими впечатлениями о ее красоте и догадками, где же командир разыскал такое чудо.

Рейтар на этот раз пил мало и зорко, как ястреб, следил за всем, что делалось вокруг. Если он и был чем-то доволен, так это, пожалуй, тем, что сдержал данное Ольге слово и обвенчался с ней. В остальном же его дела не выглядели столь уж радужными. Он был единственным, да еще, может быть, Угрюмый, кто понимал, каким трудным, почти безнадежным становится с каждым днем положение его самого и его подчиненных. Он лишь один знал, что во всем том, о чем он говорил сегодня на совещании, было больше игры, чем реальных фактов, что он обманывал и их, и самого себя. Ведь и вся эта ложь о постоянной связи с Центром, и раздача одолженных у ксендза долларов, и привод его в сторожку, и даже сама свадьба — все это было рассчитано на внешний эффект, на поддержание в его людях веры и надежды. Или то, что он говорил им о приближающейся войне? Рейтар вспомнил, как несколько лет назад, в сорок пятом, в-этой же комнате выступал майор Чертополох, уговаривая их выйти из подполья. Вон там, у той стены, сидел Лупашко, а рядом с ним Молот, Бурый и многие, многие другие. Вто время в лесах находилась немалая сила. Ну и что же? Да ничего из этого не вышло. Но почему, в чем же дело? Чертополох предупреждал: бесконтрольная сила рано или поздно встанет на путь бандитизма. «Почему победили они, а не мы? Какая такая у них правда, что мужик идет за ними, а не за нами? Землю им дали, образование, возможность их детям выйти в люди, город для деревни открыли, электричество в деревню тянут. А что мы даем им взамен? Шляхта, хамы, средневековье, ксендзы, пивная, кнут и соха. Да что уж тут говорить, люди на самом деле хотят покоя. Прошло уже столько лет, как кончилась война. А мне разве покой не нужен? И что этот ксендз ее так слюнявит? Вместо того чтобы лизать Ольгу, лучше бы сказал что-нибудь ребятам, подбодрил их. Эти церковники тоже хороши: сколько людей с их благословения ушло в лес, а они сейчас задницей к нам повернулись и открещиваются от нас, предчувствуя неминуемый крах». Внезапно помрачневший Рейтар ударил кулаком по столу, да так, что даже посуда зазвенела. Шум утих. Ольга испуганно взглянула на него.

— Друзья! Вот уже столько лет мы сражаемся с коммуной, и все это время в одном ряду с нами находится ксендз Патер. Я хотел бы выпить за его здоровье. Ура!

— Ура! Ура! Ваше здоровье!

Все встали. Рейтар чокнулся с каждым, выпили. Рейтар залпом, а ксендз по привычке маленькими глотками, но тоже до дна.

— Слово предоставляется ксендзу-капеллану.

Ксендз сложил на животе полные руки, покрутил большими пальцами, уставился в бревенчатый потолок маслеными от выпитого спиртного глазами, словно ища там вдохновения, и начал:

— Братья, солдаты! Вера, надежда и любовь — вот добродетели, о которых вы печетесь и которые я, скромный слуга божий, хотел бы в вас еще больше укрепить. Веру во всемогущего, веру в идеалы, за которые вы боретесь. Надежду на то, что всемогущий выслушает наконец наши просьбы и развеет, как архангел Гавриил сонмы ада, темные тучи над нашей страной. Любовь и веру в Христа, любовь к святой Речи Посполитой, которой вы доблестно служите. За это я буду постоянно молиться. За нашу, дай бог, скорую победу!

— Браво!

— Верно говорит!

Патер улыбнулся, польщенный аплодисментами, и жестом попросил тишины.

— Позвольте мне сказать еще пару слов, коль уж я начал говорить. Мне бы хотелось еще раз благословить эту чету, которую бог соединил сегодня, и пожелать ей всяческого счастья. — Ксендз поклонился вначале Ольге, а затем Рейтару. — Пан командир Рейтар служит прекрасным примером того, что даже в столь жестокие и грозные времена нельзя забывать о том, что составляет основу нашего счастья, — о семье. Эта свадьба вселяет в нас оптимизм и свидетельствует о том, что за нами будущее. С вашего разрешения и божьего благословения я поднимаю этот бокал за здоровье молодой четы!

— Ура! За здоровье молодых!

С этой минуты в комнате воцарилось веселье. Медовуха сделала свое дело. Даже у Рейтара, который усмехаясь про себя, слушал искусную речь ксендза, исчезли мрачные мысли. Рядом с Ольгой, светившейся от счастья, он также почувствовал себя на минуту счастливым. Он ощущал рядом с собой тепло ее тела, пьянящий запах волос.

— Горько! Горько!

Хмельная от самогона и мужских ухаживаний, жена лесничего заорала во весь голос:

— Горько, пан командир, горько!

Рейтар снисходительно улыбаясь, взглянул на Ольгу. Та, вспыхнув, опустила глаза. Он обнял ее и поцеловал. Она ответила с такой страстью, что у него мурашки побежали по спине.

— Браво!

— Счастья вам!

— Кучу детей!

Встал Барс и затянул «Сто лет». Голос у него был красивый, чистый. Все подхватили.

— За здоровье жены командира!

— За здоровье всех присутствующих!

Ольга с улыбкой раскланивалась, благодаря всех. Рейтар сиял. Комната гудела от свадебного шума. Жена лесничего запела тонким, пьяным фальцетом:

— Старый, доставай гармонь, — распорядилась она.

Тот вылез из-за стола, снял со шкафа старенькую с потертыми мехами гармошку и подхватил мелодию. Рейтар вспомнил Моряка, его рожок и запел:

Он пел, обращаясь к Ольге. Та, зная обычаи, продолжила песню:

— Браво! За здоровье присутствующих!

И снова «горько», и снова самогон, и снова песни.

Хриплый бас Угрюмого заглушал всех. Наливали в стаканы и пили, пили до бесчувствия. Под утро пьяный угар охватил всех пировавших. Рейтар взял Ольгу за руку и в общей суматохе незаметно увел из комнаты. Он не хотел, чтобы она видела начинавшейся оргии.

Ольга поднялась наверх, а Рейтар немного задержался внизу, чтобы проверить охрану. За порогом он наткнулся на Ракиту, который после гибели Здисека стал его адъютантом.

— Ну как?

— Все в порядке, пан командир.

— Проверяй почаще, ветер по лесу гуляет. Подтяни людей поближе к дому.

— Слушаюсь.

Когда он поднялся наверх, Ольга ждала его в кровати. Быстро разделся и забрался в прохладную, хрустевшую накрахмаленным бельем постель.

Рейтар не мог заснуть. Отрешенно уставившись в потолок, думал о том, что сказала Ольга. Когда, насытившись друг другом, они лежали рядом, Ольга ласково прижалась губами к его уху и шепотом спросила:

— Не рассердишься, если я тебе кое в чем признаюсь?

Рейтар сник в предчувствии чего-то неприятного. В нем заговорила ревность.

— Говори, не бойся.

— У нас будет ребенок…

Он резко приподнялся и, подперев подбородок рукой, привыкшими к темноте глазами молча смотрел на жену. Видел ее широко раскрытые глаза, немного испуганное лицо. «Ребенок, у нас будет ребенок, ребенок, ребе…»

— И ты мне говоришь об этом только сейчас?

— Я не хотела, чтобы ты подумал, что я напрашиваюсь на замужество. Ты рад?

— Ах ты, женушка моя!

Он целовал ее губы, заплаканные глаза, уткнулся в ее волосы. Нет! Такого чувства Рейтар еще никогда не испытывал, и, чтобы скрыть охватившее его волнение, он зарылся лицом в подушку. Нервы…

Ольга доверчиво спала рядом с ним, дышала ровно и спокойно. Рейтар не мог заснуть. Жена. Ребенок. Кевлакис. Кровь. Элиашевич. Отец. Мать. Сестра. Запад. Лупашко. Молот. Бурый. Тюрьма. Смерть. Предательство. Доллары. Сыночка на коня посажу, держись за гриву. Дочка, голубая ленточка, кукла с оторванной ногой. Не стреляй, Элиашевич. Смерть. Кровь. Кровь. Кровь.

Рейтар со стоном переворачивается на другой бок. В сторожке тишина. За окнами светает. Буря по-прежнему не утихает, ветер, гуляет, шумит в ветвях деревьев, завывает за стеклами небольшого окошка.

Четыре сформированные заново боевые группы Рейтара разошлись по указанным районам и углубились в лес, от Рудского, через Верчень Дужы, до самой Радзивиллувки, что недалеко от государственной границы. Угрюмому достался самый многолюдный и опасный район — окрестности Рудского леса. В его группу входило пять человек, которых он должен был в соответствии с решением Рейтара разместить по зимним квартирам.

И вот тогда-то он решил завербовать «дезертира», который вот уже несколько недель бродил по Рудскому лесу, как бирюк-одиночка, сторонясь людей и умело заметая за собой следы. О нем Угрюмый узнал от своего надежного человека Дорника, с которым «дезертир» пытался познакомиться поближе. Угрюмый велел Дорнику, как только «дезертир» снова появится у него, под любым предлогом задержать его и дать знать. И вот от Дорника поступило известие, что у него в доме находится тот «дезертир». В таких делах Угрюмый не медлил и относился к ним серьезно. Он тотчас же собрал группу, и через полчаса они уже были на месте. Чуть было не дошло до стрельбы, потому что чуткий, как олень, «дезертир», услышав стук в окно, схватил автомат, юркнул на чердак и затаился там. Однако Дорник, выйдя в сени и увидев в дверях мощную фигуру Угрюмого, нарочно заговорил с ним как можно громче, чтобы сидевший на чердаке не наделал глупостей и понял, что это не солдаты и не милиция, а свои. Вскоре «дезертир», держа оружие наготове, спустился в сени и осторожно вошел в комнату. Угрюмый сидел за столом рядом с хозяином и курил, а у самых дверей затаился Сокол, которого тот не видел. Дорник произнес:

— Да входите же смелей. Не бойтесь, это настоящее Войско Польское, от Рейтара.

«Дезертир», не оправившись еще от испуга, попытался улыбнуться, но по-прежнему не отходил от стены.

— Не бойтесь.

Угрюмый встал и протянул «дезертиру» руку:

— Хорунжий Угрюмый.

— Янковяк, — ответил «дезертир» и, переложив автомат в левую руку, правую подал Угрюмому.

Тот резким движением рванул его на себя, а левой рукой ударил изо всех сил в подбородок. Хотя «дезертир» и был здоровым парнем, но, получив классический нокаутирующий удар, отшатнулся назад и растянулся на полу. Угрюмый поднял выпавший у него из рук автомат.

— Обыщи его, — коротко бросил он Соколу.

Тот начал ловко выворачивать карманы, ощупывать рукава, воротник и подкладку пиджака. На «дезертире» был старый пиджак, бриджи и ботинки. Кроме грязного носового платка, ножниц, нескольких сигарет «Спорт», коробки спичек и военного билета на имя Янковяка, ничего не было обнаружено.

— Обувь, — рявкнул Угрюмый.

Сокол снял с лежавшего без сознания «дезертира» ботинки. Угрюмый осмотрел их профессиональным взглядом — ведь не зря до войны он был жандармом, — но никакого тайника в них не обнаружил.

— На шее у него висит какой-то кулон, — сказал Сокол.

— Покажи-ка. Да ладанка, обыкновенная ладанка.

— Ну и врезал, же ты ему! — удивился Сокол.

— Плесни-ка на него воды, — распорядился Угрюмый.

Хозяин зачерпнул ковшиком воды из ведра и плеснул «дезертиру» в лицо. Тот вздрогнул, спустя минуту сел и, полностью еще не придя в себя, осмотрелся вокруг. Угрюмый придвинулся к нему вместе со стулом и, помахивая у него перед носом пистолетом, спросил:

— Ну как себя чувствуешь, сопляк из органов?

— Вы о чем?

— Ладно, ладно. Не прикидывайся дурачком, видели мы таких. Говори, кто тебя к нам подослал, Элиашевич?

— Не понимаю, о ком это вы? Не знаю я никакого Элиашевича.

— Не хочешь говорить?

— А что я должен сказать? Хотите — спрашивайте. Что знаю, то и скажу.

— Кто тебя сюда подослал?

— Никто.

— А как ты сюда попал?

— Дезертировал, а куда мне было идти?

— Почему сбежал из армии?

— Кокнул одного политрука. Нервы не выдержали.

— Как твоя фамилия?

— Янковяк.

— Имя?

— Тадеуш.

— Год рождения?

— Двенадцатого декабря Двадцать девятого года.

Угрюмый сверил ответ с данными в военном билете.

— Кто тебя подослал? Последний раз спрашиваю.

— Никто.

— Не хочешь говорить?

— А о чем? Отстаньте от меня, Отпустите меня, я уйду туда, откуда пришел.

Угрюмый толкнул «дезертира» в грудь и крикнул Соколу:

— Уведи этого ублюдка и — в расход. Знаем мы таких. Если бы чистосердечно признался, я, может, и пожалел бы тебя.

— Да что вы…

— Взять его!

Бандиты выволокли «дезертира» в сени. Трясущийся от страха Дорник светил им фонарем. «Дезертир» с поднятыми вверх руками повернулся лицом к стене. По спине у него пробежала дрожь. Попытался еще раз заговорить с бандитами:

— Это трагическая ошибка.

— Заткнись, шпик. Кончай с ним, Сокол.

Сухо щелкнул взведенный курок пистолета. «Дезертир» даже не вздрогнул. Выстрела не последовало.

— Ну, хватит ломать комедию. Повернись. Грубо, да, грубо, но нужно было проверить.

«Дезертир» повернулся, улыбнулся дрожащими губами и вытер рукавом лоб, весь мокрый то ли от пота, то ли от воды, которой мужик облил его, когда он лежал без сознания. Недоверчиво пожал протянутую руку Угрюмого.

Вот так сотрудник отделения госбезопасности Жачковский оказался в банде Рейтара. Правда, он очень сожалел, что не попал прямо к Рейтару, но с оперативной точки зрения и обществом его заместителя Угрюмого не стоило пренебрегать.

Углубившись в Рудский лес, Угрюмый несколько дней занимался подготовкой бункеров. Дезертира, а эта кличка и осталась за ним, Угрюмый включил в тройку Литвина. Бандиты относились к нему с недоверием, больше помалкивали, но в редкие минуты их откровений Жачковский узнал много интересных сведений, которые, попади они к своим, сыграли бы неоценимую роль. К сожалению, такой возможности у него не было: он чувствовал, что бандиты не спускают с него глаз.

Так, Жачковскому стало известно о последней сходке, о том, что банда состоит из четырех групп, что Рейтар женился на некой рыжеволосой Ольге, что свадьба состоялась в Петковском лесу, а венчал их ксендз Патер из прихода в Побелях, что Рейтар посещает иногда отдельные группы, но неизвестно, где он находится в настоящее время.

Выкопав бункеры, бандиты слонялись без дела, играли от скуки в карты, пили самогон и ловили вшей.

Как-то вечером Угрюмый, никого не предупредив, поднял свою группу по тревоге и повел ее окольными путями в сторону Чешанца. Жачковский попытался было заговорить с Соколом о том, куда они направляются, но тот что-то неохотно буркнул в ответ, и все. Другие тоже ничего не знали или же не хотели говорить. О том, чтобы задать этот вопрос Угрюмому, не могло быть и речи.

Отправляясь впервые на операцию в составе бандитской группы, Жачковский испытывал серьезную тревогу по поводу того, чем закончится эта вылазка, как ему вести себя, успеет ли он сделать то, что требуется от него, и уйти живым и невредимым, не придется ли ему подставлять голову под пули своих товарищей.

Становилось все темнее. Группа вышла из леса и, держась на некотором расстоянии от шоссе, подходила к Чешанцу. В темноте все ближе мерцал манящий свет в окнах чешанских домов. Идущий вслед за Жачковским Сокол не выдержал:

— Живут же люди, ужинают, горячий чай пьют.

— А ты давно в банде? — спросил, поравнявшись с ним, Жачковский.

— Да, почти с самого начала.

— А дома давно не был?

— Да уж и не помню, когда был. У нас с этим дело обстоит неважно.

Шагавший впереди Угрюмый подал рукой знак остановиться. От первых заборов Чешанца их отделяло метров двести. Ближе всего отсюда было до одноэтажного, одиноко стоявшего домика, выделявшегося на темном фоне пятном побеленных стен. Бандиты обступили Угрюмого.

— Итак, видите вон ту хату? — показал Угрюмый на побеленный дом. — Там живет с тещей некто Ставиньский.

— Бывший начальник милиции из Чешанца?

— Не перебивай, Сокол. Да, тот самый. Выгнали блюстителя порядка из милиции после того, как Рысь чуть было не прихлопнул его в Згожеле. А он, вместо того чтобы ковыряться в огороде, решил поиграть на свой страх и риск в детектива, грозит всем направо и налево. Есть данные, что в Радзишево выследил нескольких членов нашей конспиративной сети, рыщет в поисках наших зимних квартир. Одним словом — свинья.

— Прикончить хама.

— Я же сказал, Сокол, не перебивай. Именно для этого-то мы сюда и пришли. Это последняя наша операция до наступления зимы. Я придаю ей большое значение — ведь Чешанец не какая-то деревня, а городок, гминный центр с милицейским участком. Разнесется по всей округе, за что мы его кокнули, приговорчик оставим и повят на всю зиму утихомирим. Все должно пройти гладко, раз-два и уходить.

— А если его не будет дома?

— Будет. Мне сообщили, что лежит в постели, грипп вроде бы у него. А теперь так. Ты, Литвин, останешься в карауле, возьмешь с собой Сокола, Американца и Павла. А Дезертир войдет со мной в дом. Вот и представится ему случай лишиться девственности. — Угрюмый хрипло рассмеялся и хлопнул Жачковского по плечу.

Остальные бандиты тоже засмеялись. У Жачковского же по спине забегали мурашки. Угрюмый спросил:

— Ну что, Дезертир, сумеешь прикончить этого типа?

— Ну что ж, раз нужно, то постараюсь.

— Ничего себе, а? «Раз нужно»! Конечно, нужно. Если не мы их, то они нас. Пошли, шутки в сторону, пусть каждый делает, что ему положено, иначе всем нам крышка.

«А может, попробовать удрать, скрыться в темноте? — лихорадочно работает мысль. — Того все равно убьют, а я потеряю контакт с бандой. Неужели, черт возьми, они догадываются, кто я, и поэтому связали меня по рукам и ногам?» Дом уже рядом. В низком окошке горит свет. Занавески задернуты, и не видно, что внутри. Собаки, похоже, нет. Бандиты привычно прячутся за углами дома. Рядом с Жачковским крадутся Литвин и Угрюмый. Дверь в темные сени приоткрыта. Литвин остается у порога. Угрюмый шипит в ухо Жачковскому:

— Стреляй только по моей команде.

Тот не успел ответить. Угрюмый, упершись стволом парабеллума ему в спину, подталкивает:

— Давай!

Угрюмый распахнул дверь. Жачковский ворвался в дом, держа автомат наготове, и крикнул:

— Руки вверх!

Стоявшая у двери, ведущей на кухню, женщина выпустила из рук тарелку и упала в обморок, двое детей с плачем подбежали к матери. С кровати, сбросив перину, встал мужчина в нижнем белье и поднял вверх дрожащие руки. Глаза у него лихорадочно блестели. Мозг Жачковского работал на предельных оборотах. К Ставиньскому подошел Угрюмый и, не произнося ни слова, ударил его наотмашь по лицу. Хлесткий удар — и кровь из разбитых губ Ставиньского стекает медленно по его бороде, а потом ручейком на белую рубашку.

— Разговор у нас будет короткий, товарищ Ставиньский, — с ненавистью говорит Угрюмый. — Ты знаешь, кто мы, а мы знаем, кто ты. Вот тебе, коммунистический ублюдок, приговор настоящей Польши, и становись к стенке. — Угрюмый бросил клочок бумаги на стол.

Ставиньский плюнул ему кровавой слюной прямо в лицо.

— Ты, бандюга! Все равно правда не на твоей стороне!

Угрюмый, громко скрипнув зубами, вытер локтем лицо и… опустил наведенный на Ставиньского парабеллум.

— Прикончи сукиного сына, — приказал он Жачковскому.

Тот стоит в трех-четырех шагах от Угрюмого и вдруг резко направляет автомат в его сторону:

— Бросай-ка оружие, Угрюмый! Хватит ломать комедию. — В его голосе твердость и непреклонность.

— Ах так! — И Угрюмый выстрелил из парабеллума с бедра.

Жачковский опередил его. Угрюмый согнулся пополам и упал ничком у кровати. Жачковский наклонился над ним, вырвал из рук парабеллум и бросил его Ставиньскому. Тот с полуслова понял, в чем дело. В мгновение ока затолкал детей за печь. Жена по-прежнему лежала без сознания. Вместе с Жачковским они подбежали к двери, чтобы их не было видно из окна. Прислушались. Тишина.

— Выйду-ка и попробую заманить их в избу, надо их разоружить.

— Хорошо, а я их тут встречу.

Жачковский открыл дверь в сени. Любопытный Литвин стоял у порога.

— Ну как там?

— Да все в порядке. Зайди-ка на минутку, Угрюмый зовет.

Литвин не раздумывая вошел в сени, затем в комнату и увидел направленный прямо на него пистолет Ставиньского.

— Бросай оружие!

Он хотел отступить назад, но наткнулся на автомат Жачковского, повторявшего:

— Бросай оружие, Литвин. Ложись на пол.

Литвин послушно подчинился приказу. Точно так же они разоружили Павла и Американца. Только с Соколом вышла осечка. Жачковский обежал весь двор, но Сокола нигде не было, как будто сквозь землю провалился.

Оставив Ольгу на попечение жены лесничего, Рейтар вместе с Ракитой и Барсом отправился в заповедник Ушесьче, где обосновался Барс, у которого Рейтар решил задержаться. Он умышленно отправился в такую даль: хотел быть подальше от соблазна, который представляла бы для него находившаяся поблизости Ольга, особенно теперь, когда его взволновало известие о ее беременности. Мысли об Ольге, о ребенке, который должен появиться на свет, о неподдающемся предсказаниям будущем ни на минуту не покидали Рейтара. Он стал от этого еще более замкнутым и угрюмым, чем обычно.

Добравшись без приключений до намеченного района, Рейтар не вмешивался в вопросы командования группой, предоставив Барсу полную свободу действий. Обуреваемый тоской, он целыми днями не выходил из бункера и ни на что не реагировал. Верному Раките стоило большого труда уговорить его даже поесть. Барс не раз пытался намекнуть ему, что пора пополнить запасы на зиму, имея в виду совершить налет на какой-нибудь кооперативный магазин, но Рейтар отмалчивался, а Барс в его присутствии не осмеливался принимать решения.

Однажды под утро Краковяк и Чеслав, возвратившиеся с провиантом от хозяина схрона, неожиданно привели с собой Сокола. От него-то Рейтар и узнал о ликвидации группы Угрюмого.

Шмыгая носом, исхудавший и перепуганный, Сокол докладывал:

— А тот Дезертир здорово нас надул, пан командир. Я был в карауле, на углу хаты, рядом с окном. Смотрю, выходит из избы Дезертир и говорит что-то Литвину, потом оба заходят в дом. Через минуту следом за ними — Павел. В чем дело, черт возьми? Опять выходит Дезертир и зовет на этот раз Американца. Тот тоже заходит в дом. Значит, на посту остаюсь один я. Это меня встревожило. Я подкрался к окну и понял, пан командир, что этот чертов Дезертир надул нас. Смотрю, все наши лежат на полу, а этот Ставиньский, которого мы должны были ликвидировать, и еще двое, чтобы не соврать, пан командир, кажется милиционеры, держат их на мушке, а этот чертов Дезертир расхаживает среди них, как свой. Я сгоряча хотел было дать по ним очередь через окно, но подумал, что одному мне с ними не справиться, да и, наверное, они весь дом окружили, а так, по крайней мере, хоть я спасусь и дам вам, пан командир, вовремя знать, чтобы вас не застигли врасплох. Отпрянул от окна, спрятался за бурт, а оттуда, крадучись, через поле — и к вам. Похоже, за мной гнались, не я успел уже добежать до леса, и они оставили меня в покое. Он чертовски надул нас, этот Дезертир, пан командир, прямо-таки околпачил.

Сокол замолчал, нервно пошарил в карманах и, не найдя носового платка, вытер нос рукавом. Рейтар, обхватив обеими руками подтянутое к подбородку колено, сидел и раскачивался, как китайский болванчик, глядя перед собой невидящим взглядом и не проронив ни слова. Затянувшуюся тишину прервал Барс:

— Можно задать ему вопрос, пан командир?

— Что? — Рейтар очнулся от забытья. — А, спрашивай, спрашивай.

— А что с хорунжим Угрюмым?

— Была стрельба, наверное, убили. И все этот проклятый Дезертир. А казался таким надежным человеком.

— Ну ладно, Сокол. А как ты к нам попал? Откуда узнал, что мы здесь?

— Я шел наугад. Хозяина схрона я знал, мы ведь года три назад квартировали у него, ну и направился к нему, спрошу, думаю, может, он что-нибудь знает. Но ничего конкретного он мне не сказал: я ничего не знаю, говорит, но, если хочешь у меня немного побыть, — побудь. Прошло два дня, а сегодня явились Краковяк с Чеславом и забрали меня с собой.

— Ну что, Барс, есть у тебя к Соколу еще вопросы?

— Нет, пан командир.

— У меня тоже нет. Спасибо, Сокол, ты правильно поступил. А сейчас иди, перекуси чего-нибудь и отдохни.

— Слушаюсь. Благодарю, пан командир.

После ухода Сокола Рейтар энергично встал, обмотал ноги портянками и, слегка притопнув, натянул сапоги.

— Слушай внимательно, Барс. Сокола надо убрать. Немедленно, но без шума. Нас мог продать Дезертир, а мог и Сокол. Что-то ему чересчур уж повезло, как ты считаешь? Влип Угрюмый, влип Литвин (а их опыта подпольной работы хватило бы на десятерых), и вдруг какой-то молокосос Сокол оказывается умнее их. Могли его перевербовать, во всяком случае, нам нельзя рисковать. Неважно, предатель Сокол или нет, но он заслужил расстрел хотя бы за свою трусость. Не окажись он трусливым как заяц, мог бы всех их перестрелять там как куропаток. Убрать его немедленно.

— Слушаюсь, пан командир.

— Это во-первых. Во-вторых, еще сегодня ты должен провести со своими людьми операцию, чтобы затрепетала вся округа. После этого уйдешь отсюда в район Бочек и там переждешь. Есть ли у тебя здесь кто-нибудь на примете, кого надо убрать?

— Есть, пан командир.

— Кто же? Где он живет?

— Да тут недалеко, в Мокрой. Давно я хотел заняться одной семейкой — Канюки, и все в коммуну записались, ормовцы. Отец и двое сыновей. Один из них недавно из армии вернулся, в Корпусе внутренней безопасности служил.

— Действуй. Око за око, зуб за зуб, за одного нашего надо пятерых их убрать.

— Правильно.

— И вот еще что, Барс. Назначаю тебя своим заместителем вместо Угрюмого.

— Благодарю за доверие, пан командир.

— И думаю, что в ближайшее время мне удастся договориться с Центром о присвоении тебе офицерского звания.

— Служу родине, пан капитан!

— Теперь во время моего отсутствия каждое твое слово является приказом для всех групп. Ясно, что Угрюмый уже не вернется — то ли убит, то ли арестован. Впрочем, это не имеет уже никакого значения… По-глупому позволил обвести себя вокруг пальца, запил, потерял бдительность, озверел. Операцию надо провести не откладывая. Раз уж им удалось подослать к нам Сокола, то неизвестно, что они могут еще предпринять. Сегодня после обеда я уйду. Ракита останется с тобой. Мне надо связаться с Центром, проинструктировать Акулу и попытаться сформировать из сочувствующих сети несколько новых боевых групп. Связь со мной будешь поддерживать с помощью тайников. Я рассчитываю на тебя, Барс. Думаю, что мы еще повоюем.

— Я вас не подведу, пан командир.

Сокола ликвидировали во время короткого послеобеденного сна — Матрос убил его выстрелом в затылок. Вечером, переодевшись в штатское, Рейтар покинул лагерь. Вскоре после этого Барс повел своих людей к лежащей у самой железной дороги Седльце — Хайнувка деревне Мокрой.

В последнее время Элиашевич чувствовал себя далеко не самым лучшим образом. Его мучил сухой, резкий кашель, от острой боли раскалывалась голова, а по вечерам поднималась температура. Он глотал одну за другой таблетки аспирина, то и дело пил крепкий чай — одним словом, держался из последних сил, лишь бы не выбиться из рабочего ритма. Но это помогало ненадолго — порой он впадал даже в полузабытье. К тому же с наступлением осеннего ненастья у него расхворалась мать и вот уже месяц как не поднималась с постели. А Элиашевич, в руках которого сосредоточились главные нити по делу Рейтара, не мог позволить себе даже на короткое время отлучиться из отделения. События, связанные с этим делом, следовали одно за другим.

Всего несколько дней назад Жачковский с помощью Ставиньского ликвидировал группу Угрюмого, и тут же, как бы в отместку, банда совершила налет на деревню Мокрую. Элиашевич отправил на место происшествия своего заместителя. Вместе с ним поехали Грабик и два отделения солдат Корпуса внутренней безопасности под командованием старшего сержанта Покшивы.

В ожидании донесений о результатах операции в кабинете Элиашевича сидели Жачковский и Боровец, готовые в случае необходимости оказать немедленную помощь высланному отряду.

Элиашевич с трудом сдерживал приступы кашля.

В кабинет вошел только что вернувшийся из Мокрой Грабик.

— Ну наконец-то! Докладывайте, товарищ Грабик.

Тот, расстроенный, махнул рукой и тяжело опустился на стул.

— Что тут докладывать, товарищ Элиашевич! Да пропади все пропадом! Опять трое убитых. Представьте себе, почти всю семью вырезали.

— Кого же?

— Канюков, отца и двух сыновей. Члены партии, ормовцы. Младший только что вернулся из армии. У тебя служил, Боровец. Я его хорошо помню. Вы тоже, товарищ капитан, его, наверное, помните, чернявый такой, высокий, красивый парень. Участвовал в операции по делу Годзялко да и в других операциях.

— Как же это произошло?

— Банда вошла в деревню вечером: видимо, она была хорошо проинформирована, потому что несколько бандитов сразу же направились к дому, а остальные к кооперативному магазину, где работал продавцом старший из братьев. В магазине они застали обоих братьев и прикончили их. Над капралом, похоже, еще и глумились: на парне не осталось живого места от побоев и он весь был изрешечен пулями. Те, что направились в дом, убили старика отца. Оставили, как всегда, приговор и — только их и видели. Страшно смотреть на все это — трое убитых в одной семье, мать и сестра Канюка обезумели от горя, народ бурлит.

Боровец не мог прийти в себя от всего услышанного. Теперь, когда не оставалось никаких сомнений, что убит его бывший капрал, его охватила бессильная ярость. До каких же пор?!

— А ведь он меня на свадьбу приглашал. Ну и жизнь! — вздохнул он.

— Изверги, человеческая жизнь для них ничто, — возмущался Жачковский. — Мне показалось, товарищи, что вы назвали фамилию Годзялко, или я ослышался?

— Нет, не ослышался. Эту супружескую пару убили в июне бандиты. Знаем, что это дело рук банды Рейтара, но, кто конкретно убил их, не знаем.

— Угрюмый. Я слышал это собственными ушами. Рейтар приказал убрать Годзялко, а тот уже сам решил прикончить заодно и его жену.

— А за что их убили?

— Годзялко заявил о них в милицию.

— А откуда они узнали, что сделал именно он?

— Кто-то из деревенских видел, как Годзялко ездил в Чешанец, а к вечеру в деревню явились солдаты. Этого было достаточно для них.

Затрещал телефон.

— Элиашевич слушает. Да, да. Потери есть? Слава богу. Ну что же, раз так, то давайте хотя бы этих двоих. Только побыстрее, товарищи, ведь дорога́ каждая минута. Ждем.

Он повесил трубку, записал что-то в блокноте.

— Звонил мой заместитель. Они наткнулись на банду около Журобиц. Оказалось, что это группа Барса. В перестрелке убиты три бандита: Барс, Ришард и Тигр, а Кракус покончил с собой. Взяли живыми Матроса и Ракиту. Я попросил, чтобы их как можно быстрее доставили сюда.

— А Рейтар? Где же Рейтар? — спросил Жачковский.

Элиашевич только развел руками.

Известие о ликвидации группы Угрюмого произвело на Рейтара ошеломляющее впечатление, но в присутствии Барса он старался не выдавать своих чувств. К мысли об Ольге, о будущем ребенке и их судьбе прибавилось еще сознание близкого конца. Его отряд, столь многочисленный еще несколько месяцев назад, с ликвидацией группы Угрюмого практически перестал существовать и был на грани полного уничтожения. Мираж, в который он пытался подсознательно верить, исчез при столкновении с суровой действительностью. Связи с заграницей у него не было; он потерял поддержку местного населения; не хватало оружия, провианта, боеприпасов, людей. От идеи, которой он хотел служить, либо, по крайней мере, внушал это себе, остались одни воспоминания, избитые фразы, лицемерие. Политика, которую он хотел проводить, на деле превратилась в сплошную цепь жестоких преступлений. От людей, которые когда-то шли за ним, остались лишь жалкие горстки заросших грязью, вшами, окончательно опустившихся, потерявших человеческий облик подонков.

Что делать? Что же делать? На этот вопрос он не находил ответа. Опустошенность. Безволие. Страх. Подавленность. Моральное убожество. Дно.

Сознание того, что даже Сокол мог их предать, заставило Рейтара по старой привычке предпринять какие-то действия. И видимо, распоряжение убрать Сокола, а также операция в деревне Мокрой были его последними обдуманными приказами. Последующие его решения, включая назначение Барса своим заместителем, принимались уже механически и были своего рода камуфляжем, дающим ему возможность полностью выйти из игры, хотя Рейтар до конца не хотел в этом признаваться даже самому себе. Пустить себе пулю в лоб? Бежать? А Ольга? Ребенок? Попытаться увести в лес пособников из конспиративной сети? Рейтар не мог найти ответа на возникавшие вопросы, у него было одно желание — бежать.

Он быстро шел по лесным просекам, пересекал кратчайшим путем опустевшие осенние поля. Но от навязчиво преследующих мыслей не убежать… «Хамы, проклятые хамы! Куда же девалась их шляхетская гордость и честь, приверженность традициям? Я же ради них поломал свою молодую жизнь, ради них брожу, как волк, по лесам, и вот чем они мне за это платят! Хамы, проклятые хамы! Их с потрохами купила коммуна; только и думают об электричестве, своих хозяйствах, школе, дороге, лошадях, коровах. Где уж им бороться! Хромой Молот был не таким уж дураком, каким казался. Он их хорошо раскусил». Рейтар поднял воротник, закрываясь от хлеставшего в лицо ветра. В голове у него звучали слова Молота. После нас остается только одна кровь, говорил он. Вот уже который год мы не знаем ни минуты покоя ни днем ни ночью. То-то, что мы с тобой натворили за эти годы, власти нам не простят, а того, к чему мы стремились, никогда не достичь. Хватит себя обманывать. Самым разумным выходом было бы распустить ребят по домам, пусть роются себе в навозе, а самому пустить пулю в лоб. Пулю в лоб, пулю в лоб, в лоб, в лоб. Ветер воет, свистит, уговаривает. Пусти себе пулю в лоб, Рейтар. Повесься, Рейтар. Повесься, повесься. Холодный пот. Страх. Рейтар бежит, бежит, изо всех сил, бежит до полного изнеможения, спотыкается, падает ничком в картофельную борозду. Лежит неподвижно, тяжело дыша. Прижимается разгоряченным лицом к холодной, пахнущей осенним дымком земле. «Остаться здесь, остаться. Нет, нет! Ни в коем случае. А Ольга, ребенок? Да, да. Увезу их отсюда в безопасное место, устрою как положено, а сам вернусь обратно. Тогда вы еще обо мне вспомните». Встает. Идет навстречу ветру. Ноги сами тащат его в знакомую сторону. Валькова Гурка. Родной дом. «Школы вам захотелось. Как бы не так, взбунтовавшиеся хамы. Я вам покажу школу!»

Ветер крепчает. Пронзительно скрипит раскачивающаяся на оторванной петле калитка. Рейтар рывком подбегает к стене. Осторожно обходит дом. Поблизости никого нет. Локтем выдавливает стекло в окне, просовывает руку и откидывает крючок. Порыв ветра распахивает окно, и Рейтар проскальзывает в дом. Садится в углу на старый табурет. Вокруг тишина, только иногда прошмыгнет по комнате напуганная пришельцем мышь. Шум ветра за окном усиливается, через выбитое стекло тянет сквозняком. Сердце стучит как колокол. Воспоминания. Знакомые запахи. Он выходит в сени. Бредет как лунатик во сне. Из сеней забирается по деревянной лестнице на чердак. Повсюду валяется сено, мякина, сломанная мебель, всякое тряпье. С яростью хватает одну, другую, третью охапку сена и бросает вниз. Спускается, разбрасывает сено по всем комнатам, по всем углам. Открывает дверь в кладовку. Нащупывает в темноте жестяной бидон. От него пахнет керосином, что-то еще плещется на дне. Обрызгивает сено керосином. Распахивает настежь окна, чтобы лучше тянуло. Наклоняется, чиркает спичкой. Пламя вспыхивает и, подхваченное ветром, жадно лижет пятна керосина.

Смеется ветер, смеется Рейтар, огонь разгорается и отбрасывает на побеленные стены причудливые, веселые тени. Пламя как бы в знак благодарности льнет к его ногам, пытается обхватить его колени. Рейтар, очнувшись от летаргии, вылезает через окно, перепрыгивает через забор, обходит полями деревню и останавливается, лишь отойдя от нее на целый километр, на пригорке у леса. Его родной дом горит на фоне клубящихся от ветра туч. Рейтар еще некоторое время стоит и смотрит как загипнотизированный на пожар. Огонь бушует, в небо поднимается огромный столб пламени, гневно разбрасывая снопы искр. Рейтар грязно выругался, проклиная взбунтовавшихся хамов: «Я вам покажу школу! Я еще вернусь сюда и тогда не такой дом построю! Погодите, только бы Запад выступил, я вам еще покажу! Я столько из-за вас пережил! Своя рубашка ближе к телу. Поеду во Вроцлав, в Щецин, все равно куда. Денег немного есть, золота тоже хватит, хватит и на Ольгу, и на ребенка. Ну погодите, хамы, я еще вернусь сюда, и тогда держитесь, деревьев на всех не хватит, когда начну вешать вас!» И, больше уже не оглядываясь, Рейтар скрылся в ночной мгле.

В тот же вечер допросили взятых в плен Ракиту и Матроса. Оба в один голос показали, что да, Рейтар был до вчерашнего дня в их группе, но потом, переодевшись в штатское, ушел. Куда — они, к сожалению, не знали. Барс им сказал, что он отправился инспектировать другие группы.

До поздней ночи Элиашевич анализировал различные факты и события последних дней. Их накопилось немало, и они давали основание сделать более или менее правильный вывод относительно местонахождения Рейтара. Элиашевич располагал сильными козырями. Был Жачковский, который, побывав в банде, о многом разузнал. Были люди из группы Угрюмого, были Матрос и Ракита, была вся семья лесничего из Петковского леса, был арестованный за долголетнее сотрудничество с бандой ксендз Патер, был загадочный, но одновременно говорящий о многом поджог дома Рейтара.

Итак, не оставалось никаких сомнений, что ключом, причем самым надежным, к разгадке местонахождения Рейтара является рыжеволосая красавица Ольга, ставшая неделю назад его женой. Откуда она родом и кто она? Ответ на этот вопрос даст возможность размотать весь клубок.

Ксендз показал, что впервые увидел ее в лесной сторожке. Родословной ее не знает, не знает ни фамилии, ни местожительства.

— Поверил им на слово, в метрики не заглядывал, были не те условия.

— А грех на себя брать не боялись, а может, кто-то из них двоеженец или двоемужница?

— Бог свидетель, я уступил насилию. За их грехи им и отвечать перед богом. Ведь Рейтар очень вспыльчив, просто психопат, не терпящий возражений! Как же я, беззащитное духовное лицо, мог воспротивиться его грубой силе?

Семья лесничего тоже смогла сообщить не очень-то многое. Жена его встретилась с Ольгой на базаре в Лапах и в Лапы, тоже в базарный день, отвезла ее после свадьбы обратно. Ольга сошла на рыночной площади и смешалась с толпой.

— Она о себе за всю дорогу ни единым словечком не обмолвилась, да и я спрашивать особенно не осмеливалась, поскольку Рейтар мне это строго-настрого запретил, Я вся тряслась от страха, когда везла ее к нам, а еще больше, когда отвозила ее обратно. С меня достаточно и того, что из-за нее мне не миновать тюрьмы.

— Не хнычьте, не хнычьте. Сами виноваты. Разве нельзя было, вместо того чтобы ехать за ней, заглянуть в Лапах в милицейский участок?

— Боялась.

— А может, заметили у нее что особенное? Городская или из деревни? Чем занимается? Ну, может, что-то бросилось вам в глаза?

— Городская она, городская, это точно. Ухоженная вся такая, руки, не привыкшие к работе, холеные… Ой, постойте-ка. Мне почему-то кажется, что она портниха. Ловко работает иголкой. А как она шила! Блузку на свадьбу у меня подгоняла. Где-то, знаете, надо было немного отпустить, где-то прибавить. «У вас дома есть, наверное, швейная машинка?» — спрашиваю. «Есть», — отвечает. А как села шить, то я сразу поняла, что она в этих делах мастерица.

— Значит, вы говорите, что она, по-видимому, портниха?

— Наверняка, головой ручаюсь, что портниха.

«Итак, нужно начать с Лап и там или в округе искать рыжеволосую женщину по имени Ольга, скорее всего портниху. А тот пожар? Если предположить, что Рейтар, уйдя от Барса, направился в Лапы, то его родная Валькова Гурка лежит как раз по пути. Дом подожгли, это факт. Неужели сам Рейтар? Ну что же, позвоню-ка завтра в Лапы, пусть поищут там Ольгу».

В кабинет вошел Грабик и молча положил перед Элиашевичем протокол допроса Матроса. По выражению его лица Элиашевич понял, что там есть что-то важное для них. Так оно и оказалось. Из показаний Матроса вытекало, что на свадьбе в сторожке он видел жену Рейтара и признал в ней вдову портного из Лап, которого знал лично. Знает даже, где эта Ольга живет, потому что в сорок пятом шил себе у этого портного мундир. Никому об этом до сих пор не говорил, потому что никто его не спрашивал, а сам не знал, что это может быть важным.

Элиашевич встал. Еще какое-то время взвешивал все «за» и «против», прежде чем принял решение тотчас же выехать в Лапы. По всей вероятности, там и находился сейчас Рейтар.

…В Лапах рыжеволосую Ольгу знали. Да, верно, эта женщина после смерти мужа занимается шитьем, но чтобы имела что-то общее с бандой — нет, это, пожалуй, какое-то недоразумение. Это святоша, домоседка, чудачка. «Ну, если вы, товарищи, настаиваете, пожалуйста, утром покажем, где она живет, поможем». Элиашевич, боясь потерять время, требовал: не завтра, а сейчас же, немедленно.

Сотрудники госбезопасности привели их к дому, каких здесь было немало, с одичавшим и по-осеннему голым садом, отгороженным от улицы высоким дощатым забором. Бойцы плотным кольцом окружили усадьбу. Улица еще спала, хотя сквозь клубившиеся тучи уже проглядывало местами бледное, словно невыспавшееся предрассветное небо.

Элиашевича обступили Боровец, Жачковский и Грабик. Разговаривали шепотом.

— Итак, товарищи, один из вас пойдет со мной, а остальные двое останутся во дворе.

— Я пойду с вами, товарищ капитан, — выступил вперед Боровец и вытащил из кобуры ТТ.

Элиашевич тепло взглянул на него.

— А может, возьмете еще одного, товарищ капитан? — спросил Грабик.

— Достаточно двоих. Если Рейтар действительно там, то без стрельбы не обойтись, а чем больше людей, тем больше риск.

— Вообще-то входить в дом чертовски рискованно. Может, каким-нибудь другим образом его оттуда выкурим? — сказал Жачковский.

Элиашевич повернулся к нему:

— А как? Ведь дом-то не подожжешь. Черт его знает, а может, у него там потайной бункер или запасный выход, возьмет и улизнет. Не можем же мы стоять во дворе и ждать, пока он соизволит выйти. Скоро на улице появятся люди, и нельзя подвергать их опасности.

— Рискованно, товарищ капитан, — повторил Жачковский.

— А ты что, никогда не рисковал? Бывают, мой дорогой, такие моменты в жизни, когда без риска не обойтись. Кто-то должен рисковать. Ведь новобранцев туда не пошлешь. Ну, не будем терять зря время. Идем, товарищ Боровец. Я пойду первым, а ты будешь меня подстраховывать.

— Хорошо, товарищ капитан.

Элиашевич вытащил из кобуры пистолет. Когда они подходили к крыльцу, Боровец вдруг заметил, словно в ту минуту это было самым главным, что землю сковал первый мороз — под ногами хрустнул лед в замерзшей луже. Элиашевич подошел к двери, Боровец подстраховывал его, спрятавшись в нише крыльца. Дверь оказалась закрытой. В напряженной тишине Боровец слышал биение собственного сердца. Элиашевич энергично постучал. Тишина. Постучал еще и еще раз. Опять тишина, а затем за дверью послышались чьи-то шаги, скрип лестницы или деревянного пола.

— Откройте, милиция.

За дверью молчание.

— Откройте, милиция.

Никто не ответил, хотя они снова услышали скрип и шаги. Элиашевич подал знак. Боровец поправил шапку и с размаху навалился плечом на двустворчатую дверь. Она распахнулась настежь. Элиашевич оттолкнул его в сторону и ворвался в темные сени, Боровец следом за ним. На лестнице, ведущей наверх, мелькнула женская фигура. Элиашевич не заметил ее и побежал к комнате на первом этаже. Боровец метнулся к женщине. Рыжие роскошные волосы ниспадали на ее плечи. Она стояла в одной ночной рубашке,босая, красивая, как статуя мадонны. Ольга. Она молчала и не уступала подпоручнику дорогу. Боровец энергично отстранил ее и влетел в комнату. Он увидел разбросанные на кровати перины, забрызганные грязью сапоги, бриджи, пиджак. Нет, здесь его уже нет.

Внизу, где-то в глубине дома, грохнул выстрел, затем второй, третий. «Черт возьми, я ведь должен подстраховывать Элиашевича», — спохватился подпоручник. Спрыгнув с двухметровой высоты вниз в сени, Боровец влетел в комнату. Никого нет. Отодвинутый шкаф, за ним — хорошо замаскированная в стене открытая дверь. Где же Элиашевич? Где Рейтар? Откуда раздались выстрелы? И вновь грохнули где-то два слившиеся воедино выстрела. Какой-то захламленный чулан. Полоска света от начинающегося дня. Дверь, ведущая в сад. Боровец бросился к ней, но у самого порога увидел лежащего на спине с раскинутыми руками Элиашевича. Он наклонился над ним. Там, где находится сердце, — кровоточащая рана. От ярости на себя Боровец чуть было не разрыдался. Не уследил, не уберег! Где Рейтар, почему он не стреляет? Огляделся вокруг. В двух-трех метрах от него, свернувшись калачиком, лежал мужчина. Он был в одном нижнем белье. В судорожно сжатой руке пистолет. По рубашке на груди расплывалось красное пятно. Подбежали Жачковский, Грабик, бойцы. Вдруг через их цепочку прорвалась женщина и, беззвучно рыдая, бросилась на тело Рейтара. Ее огненно-рыжие волосы слились с цветом крови.

Грабик прикрыл платком лицо Элиашевича. К стоявшему неподвижно Боровцу подошел Жачковский и по-дружески прижал его к себе. Тот вздрогнул и как лунатик побрел, не разбирая дороги. В глазах у него потемнело, он был в полуобморочном состоянии. Очнулся, наткнувшись на ствол молодой яблони. Прислонился к нему. Снег. Заметил, что он падает все гуще, кружась крупными мокрыми хлопьями. Первый в этом году снег. Нагнулся, схватил горсть холодной, таявшей в ладони влаги, провел мокрой рукой по глазам и вискам. Невдалеке промчался поезд, стуча на стыках рельсов. За забором на булыжной мостовой тарахтели первые въезжавшие в город телеги. Подпоручник Боровец поставил пистолет на предохранитель, сунул его в кобуру и, застегнув ее, передвинул назад. Снег падал все гуще, заволакивая все вокруг белой пеленой.

Примечания

1

Схрон — убежище, конспиративная квартира для укрытия людей и оружия. — Прим. пер.

(обратно)

2

«Вольность и неподлеглость» («Свобода и независимость») — крайне правая подпольная националистическая организация, действовавшая против народной власти и Советской Армии в Польше в 1945—1947 годах. — Прим. пер.

(обратно)

3

Тип армейского пистолета в довоенной польской армии. — Прим. пер.

(обратно)

4

Член ЗМП — Союза польской молодежи. — Прим. пер.

(обратно)

5

Рекордсмен по бегу. — Прим. пер.

(обратно)

6

Район, славившийся своими рынками. — Прим. пер.

(обратно)

7

Польская рабочая партия. — Прим. пер.

(обратно)

8

Тип немецкого автомата. — Прим. пер.

(обратно)

9

Милиция обывательска — гражданская милиция. — Прим. пер.

(обратно)

10

Польский комитет национального освобождения. — Прим. пер.

(обратно)

11

Народове силы збройне (Национальные вооруженные силы) и Народовы звензек вызволеньчи (Национальный освободительный союз) — подпольные правонационалистические организации, действовавшие в Польше в конце войны и боровшиеся с народной властью и Советской Армией. — Прим. пер.

(обратно)

12

Польская крестьянская партия, правое крыло руководства которой выступало за восстановление в Польше буржуазных порядков. — Прим. пер.

(обратно)

13

Образ жизни, мирные отношения между двумя сторонами. — Лат.

(обратно)

14

1 сентября 1939 г. гитлеровская Германия напала на Польшу. Началась вторая мировая война. — Прим. ред.

(обратно)

15

ОРМО — Добровольный резерв гражданской милиции. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

*** Примечания ***