Спросите у берез… [Владимир Яковлевич Хазанский] (fb2) читать онлайн

Владимир Хазанский Спросите у берез…

От автора

Напротив моего дома — скамейка. Сидят двое: светловолосая девушка в ярком платье и парень в белой рубашке и зеленых брюках. Кто они? Догадаться нетрудно.

Но у кого же столько тетрадей, как не у студентов! Видимо, очередной штурм перед экзаменами…

Такая же тетрадь, как у тех двоих, на моем письменном столе. Может быть, только более потертая, потемневшая от времени.

Это не студенческий конспект, а дневник. Человеку, который делал в нем записи, было, очевидно, столько, сколько каждому из сидящих напротив. Порохом веет от этих страниц. Бережно переношу я из старой тетради в эпиграфы глав дыхание сурового времени, преданность юных своему народу, партии, делу коммунизма. Я листаю тетрадь и думаю о парне из белорусской деревушки Прошки, о его друзьях.

Думаю и волнуюсь.

Прошки — маленькая, еле заметная точка на земле. Затерялась она среди густых лесов и озер на севере Белоруссии. Мало кто знал эту деревню до войны. А хотелось бы, чтобы знали. И те двое, что на скамейке, и их сверстники.

Хочется мне, чтобы узнали они о белорусском комсомольце Василии Лукашонке, собравшем вокруг себя преданных Родине и отважных. Прожив короткую, но яркую жизнь, он оставил нам эти записки как завещание.

Хотелось бы, чтобы услышали люди и о других прошковских парнях и девушках — товарищах Василия. И об их соседях — латышах, что жили по другую сторону небольшой речушки. О русских комсомольцах из близлежащих деревень и о еврейских парнях, которых спасли их белорусские друзья.

А еще об учителе-немце и офицере-казахе, о других подпольщиках и партизанах.

Пусть узнают люди, как они сдружились в войну, нашли дорогу друг к другу и объединились в борьбе. Как пронесли сквозь бури испытаний непокоренную гордость, веру в интернациональное братство, любовь к Родине.

Тайна под елью

Была увлеченность… Ее озаряла юность наша потревоженная, но по-прежнему искристая и неудержимая

Вечереет. Усталое солнце закатывается за верхушки высоких сосен. Яркая оранжевая лента пламенеет над лесом. Кажется, вот-вот загорится все вокруг. Тогда между деревьев замечутся, забегают длинные тени. Деревня погружается в темноту. И что-то страшное надвигается на людей, готовясь поглотить их вместе с домами.

Но Аниське не страшно. Может потому, что она пришла к своим березкам. Возле них, белоствольных, вроде и ночь отступает.

Пусть это и смешно, но Аниська любит разговаривать с березками. Усядется где-нибудь вблизи от аллеек, что вытянулись двумя рядами вдоль деревни, задумчиво посмотрит, спросит:

— Милые мои. Скажите, что видите?

Девочка, конечно, знает, что березки всего лишь деревья. Но порой ей кажется, что они, как и все, что ее окружает — валун за огородом, старая заброшенная мельница с поломанными крыльями, звезды на небе, — все это живые существа.

По правде сказать, на душе у Аниськи сегодня не очень весело. Гнетет ее непонятная, тревожная тишина.

Сегодня намного раньше обычного замерла деревня. Ни голоса, ни скрипа, ни огней в окнах. Только громкий лошадиный хруст. Это на перекрестке улиц припал к ведру овса — щедрому угощению старосты — красивый жеребец. Стоит только увидеть его, и все, от мала до велика, прячутся по избам. Никому не хочется встречаться с его хозяином, бургомистром волости Гудковским. Цепкая память у этого бывшего учителя из Церковно. Помнит все о каждом до мелочей.

К старосте Герасиму Фроленку бургомистр наезжает часто, и всегда не один. В охране двое — с белыми повязками. Это полицейские. Возит их с собой фашистский прихлебатель для солидности, а больше — от страха.

С шумом распахнулась дверь. Из-за плетня Аниське хорошо видно, как на пороге Герасимова дома появляется тощая фигура «пана» Гудковского. Бургомистр, заметно пошатываясь, опирается на плечо старосты — коренастого старика. Следом плетутся полицейские.

Пан… Попробуй кто-нибудь обратись к нему без этого почтительного слова. Раскричится, оскорбит, пригрозит!

Приезжие не спеша направляются к бричке, а хозяин, поводя рукой, что-то рассказывает важному гостю.

Непонятный человек, этот Герасим Фроленок, бывший заместитель председателя колхоза. Говорит всегда кручено, медлительно, прищуривая правый глаз. Местные жители относятся к нему с уважением. А ведь служит немцам, случается, и выпивает с бургомистром.

— Этого тебе не понять, — сказал однажды Аниське брат Григорий. Сказал и улыбнулся загадочно, снисходительно.

Слова брата обидели. Григорий заметил, как сестра нахмурилась. Спросил ее с наигранной веселостью:

— Кто, по-твоему, твой брат?

— Задавака — вот кто, — ответила она, глядя исподлобья.

— Ну, ну! — погрозил он пальцем, — я спрашиваю серьезно.

— Министр без портфеля!..

Григорий громко, не сдерживая себя, рассмеялся. В душе ему нравились колкая самостоятельность младшей сестры, ее находчивость. Мишка — тот совсем другой. Прямой и бесхитростный.

— Насчет портфеля ты все-таки зря, — немного погодя сказал Григорий. Сделавшись серьезным, добавил: — Знаешь ведь, что твой брат коммунист, председатель сельсовета — представитель власти, которую фашисты хотят уничтожить. И будь Герасим Яковлевич их верным слугой, он бы сразу донес на меня. Разве не так?

Аниська и без пояснений понимает это. Она видела, как Григорий несколько раз встречался со старостой. Приходил и сосед Василий Лукашонок. Они о чем-то долго шептались на кухне.

Но всякий раз, когда Аниська видела Герасима Яковлевича в компании бургомистра, ей было трудно отделаться от неприятных ощущений.

Вот и теперь они тоже стоят рядом и, кажется, никак не могут наговориться. Полицаи нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Им, сытым и пьяным, хочется засветло выбраться из этой глухой лесной деревушки. Мало ли что может случиться ночью в лесу.

Когда бричка пронеслась мимо дома, Аниська приподнялась над плетнем и высунула язык. Так она раньше дразнила своих обидчиков.

Вдруг кто-то легонько щелкнул ее по затылку. Оглянулась: Василий!

— Так ты уважаешь начальство?

Скажи такое Григорий, она бы сразу нашлась как ответить. Но перед Василием… Несмотря на то, что он был чуть ли не в два раза моложе ее старшего брата, она робела и терялась.

Перед этим черноволосым парнем она чувствовала себя еще маленькой. Хотя разница в их возрасте была не очень большой, всего каких-нибудь 5–6 лет — Аниське уже исполнилось четырнадцать! — Василий казался ей недосягаемо взрослым. Она была шестиклассницей, а он до войны работал бухгалтером колхоза и был вожаком местных комсомольцев.

Иногда наедине, когда первые девичьи фантазии начали тревожить Аниську, она думала о Василии, представляла его в своем воображении. И каждый раз видела другим. То неторопливым, задумчивым, чем-то озабоченным, немного замкнутым. То неудержимо веселым. Таким видела она его на вечерах, когда он брал в руки мандолину или скрипку, склонялся: над цимбалами. Все эти музыкальные инструменты были ему послушны.

Но ни веселым нравом, ни солидностью своей, ни особой ролью среди молодежи, а чем-то другим, — что Аниська вряд ли могла объяснить, — притягивал он ее к себе.

— Ласточка, позови-ка Мишку, — попросил Василий.

— Я мигом, — с готовностью ответила Аниська и исчезла в сенях. Через открытую дверь к ней донеслось несколько слов из разговора, который вели парни в доме. Не все в нем разобрала. Но последнюю фразу уловила полностью.

— Значит, на кладбище. Когда взойдет луна…

На кладбище?.. Что им там нужно? Как-то непонятно в последнее время ведут себя ребята. Вчера вечером собрались в доме Василия, закрылись и долго о чем-то совещались. Хотела зайти, но в Дверях появилась Мария Петровна — мать Василия. Она позвала в палисадник, стала показывать, как расцвели ее всегда очень красивые астры. Неужели и она заодно с ребятами? Вместе с ними скрывает от всех какую-то тайну?

Не простое любопытство заставляет Аниську подсматривать за ребятами, прислушиваться к тому, о чем они говорят. Многими из них она давно уже восхищается. Восхищается и гордится еще с того памятного вечера, когда в колхозном клубе выступал начальник погранзаставы из Домонова. В присутствии многих прошковцев он объявил благодарность Василию и Петру Лукашонкам, ее младшему брату Михаилу и еще некоторым комсомольцам за то, что они помогли задержать нарушителя границы.

Тогда за рекой Синюхой лежала чужая земля — земля буржуазной Латвии. Не раз, бывало, доверяли пограничники местным комсомольцам — парням и девушкам — нести вахту на отдельных участках пограничной полосы. Доверяли, разумеется, не случайно. Знали кому.

Как завидовала Аниська им, старшим! Эти парни казались ей совсем уже взрослыми.

Завидовала и позже, в первые дни войны, когда под обстрелом и бомбежкой комсомольцы вместе со всем населением создавали на перекрестках дорог вдоль бывшей границы оборонительные сооружения, рыли противотанковые рвы. Парни ушли в истребительный отряд. Его возглавил брат Аниськи — Григорий. Отряд не знал покоя ни днем ни ночью. Стояли в дозоре на дорогах, проверяли документы, выезжали на поиски вражеских парашютистов…

Далеко за деревню перешагнул фронт, и внешне казалось — присмирели, притихли комсомольцы. На самом деле это было не так.

Может быть, это и некрасиво подсматривать, но Аниське очень хочется узнать — для чего соберутся сегодня ребята на кладбище.

Конечно, туда она не пойдет. Могут заметить. А вот спрятаться в Юлькином огороде — в самый раз. Ее картошка подходит к самому кладбищу. Оттуда все видно.

Аниська открывает дверь и, выждав немного, быстро перебегает двор. У калитки прижимается к тополю и внимательно вглядывается в конец улицы, туда, где за Юлькиным домом чернеют деревья и кусты кладбища. Девочка осторожно идет вдоль забора и вдруг замирает. Кто-то цепко хватает ее за руку.

«Вася? Гриша? Петя?..» — шепотом гадает Аниська, немного оправившись от неожиданности. Страх сменяется неловкостью, стыдом. Девочка пытается вырваться, но холодная, неприятно скользкая рука, что сжимает ее пальцы, не отпускает. Незнакомо и сиплое дыхание, от которого бросает в дрожь.

— Гы-гы-гы! Попалась, коза-стрекоза, в лапы пешего лешего, — гудит над самым ухом.

— А! Ленька Ярыга… Пусти, черт! Пусти, а то скажу ребятам — поколотят тебя, — грозит Аниська.

— Пеший леший не боится ребят-котят, — в рифму отвечает Ленька.

— Пусти, черт юродивый! — пробует вырвать руку Аниська.

— Всего один поцелуй и беги в три ноги, коза-стрекоза, — пытается обнять Аниську Ленька.

Скрипнула калитка напротив. От неожиданности вздрогнул, расслабил пальцы Ленька. Этим и воспользовалась Аниська — рванулась всем телом, высвободила руку и побежала во весь дух. Бежала не только от Леньки, а от каждого, кто мог увидеть ее с этим шалопаем.

Сердечко у Аниськи тук-тук, тук-тук. Запыхавшись, забежала за Юлькин дом и шмыгнула в огород. Притаилась там.

Странный парень этот домоновский Ленька. Расхристанный, зарос, как обезьяна, говорит-рифмует, норовит каждую встречную девушку поцеловать.

Думая о Леньке, Аниська совсем забыла о том, что привело ее в Юлькин огород. Оказалась здесь будто случайно. Но ведь именно сюда она и спешила. Сейчас, после всего случившегося, решила уйти, но чьи-то близкие шаги заставили ее снова затаиться.

Невдалеке, за березками, мелькнула тень. Остановилась, осмотрелась и двинулась дальше. На минуту все утихло. Затем прошмыгнули новые тени — одна, вторая, третья…

Через несколько минут, когда они подошли к освещенному луной кладбищу, Аниська хорошо разглядела Мишку и Васю с каким-то свертком в руках. Среди трех девушек она сразу узнала Марию Прошко и Женю Фроленок. И только потом уже — Тоню Фролову, что приехала недавно к родственникам из Себежа.

Чуть в стороне от всех стоит Петр Лукашонок. Он куда-то пристально всматривается. Вдруг из-за дерева к нему быстро подходит еще кто-то. Владимир Иосифович? Неужто и директор школы с ними? Точно — он! Удивительно…

Собравшись и о чем-то поговорив, все повернули к лесу, гуськом пошли узкой лесной тропинкой.

Любопытство снова вернулось к Аниське. Осторожно ступая, она стала пробираться следом. Больно бьют по лицу ветки, царапают колючие иглы, но Аниська не сбавляет шага, чтобы не потерять из виду тех, кто впереди.

А они вышли на небольшую поляну, присели. Мишка положил на колени сверток, развернул. Лунный свет осветил темный предмет, заиграл на нем голубыми бликами. Бутылка! Обыкновенная бутылка из-под вина. Так вот для чего они украдкой собрались здесь. Чтобы выпить…

Нет, не может быть. Они не такие, как Мишка Сорокин. Да и зачем таиться? Тут что-то другое.

Аниська подымает голову, и ее взгляд скользит по лицам, склонившимся над бутылкой, которую держит Василий. Его окружили товарищи. Каждый достает из кармана какую-то бумажку, скручивает ее в трубочку и запихивает в бутылку. Василий загоняет в горлышко пробку и заворачивает бутылку в тряпку. Несколько секунд стоит неподвижно. Застывают в молчании и остальные.

Наконец Василий подходит к высокой ели и опускается на колени. То же самое повторяют и другие. Некоторое время возятся, словно выполняют какой-то таинственный обряд. Потом все разом встают и тихо, как и пришли, идут назад в деревню. Идут без бутылки. Значит, оставили ее в лесу.

Вот так пьянка!

Первым желанием было броситься к тому месту, где они только что стояли, и отыскать загадочную бутылку. Заглянуть, что в ней. Но стоило всем уйти, как Аниська забыла и то место, где это происходило, и то дерево, под которым колдовал Василий. Одна на другую похожие, словно сестры, вытянулись молодые ели вокруг небольшой поляны. Попробуй узнай, под какой из них спрятана бутылка?

Вызов в управу

Все перепуталось в жизни, словно в метель в поле. Дорог много, а какая из них главная, единственная? Хорошо, когда рядом такие проводники, как Григорий, его друзья из Освеи.

Серый жеребец снова появился в Прошках. Но сегодня пан Гудковский даже не зашел в дом к старосте. Вызвав Герасима Фроленка на улицу, он, не слезая с брички и не здороваясь, спросил:

— Где ваш бухгалтер? Этот самый, как его, Лукашонок…

— Бухгалтер? — староста задумался. — Вы бы, господин бургомистр, отдохнули с дороги, чайком побаловались.

— Некогда, не тяни резину. Отвечай быстрей, когда спрашивают.

Лицо старосты стало сосредоточенным. Помедлив секунду, он ответил вопросом на вопрос:

— А зачем вам, господин бургомистр, понадобился специалист бухгалтерского дела? Не для работы ли в волости?

— Бери повыше, — буркнул Гудковский. — А вообще, бес его знает, зачем этого Лукашонка требуют в управу.

Весть о том, что Василия вызывают в управу, быстро распространилась во все концы деревни. Вездесущие мальчишки сообщили о ней и Аниське. Она бросилась через дорогу, к дому напротив. Пробежала мимо растерянной Марии Петровны и, запыхавшись, остановилась возле Василия. Он сидел за столом и ел яблоко…

— За тобой… Полицейский… И бургомистр…

— Ну… — Василий нехотя улыбнулся. Его улыбка тут же погасла. Он бросил через окно недоеденное яблоко и стал застегивать ворот рубашки-косоворотки, словно хотел предстать перед теми, кто за ним приехал, в наилучшем виде.

— Говорят, в самую управу повезут, в Освею, — немного отдышавшись, уточнила Аниська.

— В самую, говоришь? — Василий улыбнулся опять, но теперь улыбка была другой — хитроватой, дерзкой.

Аниська удивилась. Ему бы прятаться, бежать — кто может знать, зачем вызывают новые власти. А он спокоен, даже весел и, по всему видно, готов повиноваться.

Бургомистр встретил его с начальственной ворчливостью:

— Везет же всяким шельмам! Поедешь, как барин, на бричке. Потому как и самому тоже надо в управу.

Но, подъезжая к Освее, пан Гудковский высадил своего случайного попутчика. Негоже бургомистру быть в одной компании с человеком неясной репутации, которого бог весть зачем требует начальство.

— Должен явиться к заместителю бургомистра Владимиру Владимировичу Симацкому, — сказал он, не оборачиваясь. — Да не мешкай, а то — смотри!

Мешкать Василий не стал. Сразу же направился к большому деревянному дому на пересечении двух улиц. Хотел войти, но, заметив возле двери группу людей, которые внимательно что-то разглядывали на стене, остановился. Лица у всех были молчаливы и сосредоточены. За их спинами Василий увидел белый листок, приклеенный к стене. Рядом были развешаны другие листки, порядочно пожелтевшие. Василий с интересом стал читать их.

В одном из приказов комендатура требовала от домовладельцев в двухдневный срок сообщить о всех квартирантах, которые приехали к ним после начала войны из других мест. В другом — семьи командиров Краской Армии и коммунистов обязывались пройти перерегистрацию. Причем должны были это сделать в течение суток. За такой же срок все евреи поселка обязаны были изготовить желтые шестиугольные звезды и пришить их к одежде. В четвертом содержался запрет передвижения от сумерек до рассвета.

Содержание приказов разное, а концовка одна: за неисполнение — расстрел!

Интересно, о чем же новый приказ? Протиснувшись ближе к стене, Василий прочел:

«К сведению граждан Освеи!

С завтрашнего дня все мужское трудоспособное население поселка в возрасте от шестнадцати и до шестидесяти лет обязано проходить раз в пять дней перерегистрацию в комендатуре.

Лица, которые нарушат это правило, будут расстреляны.

Немецкая комендатура».

Разговор короткий и предельно откровенный, словно и не приказ даже, а просто сообщение о чем-то незначительном, пустячном.

До Прошек это распоряжение еще не дошло. Жителями деревень оккупанты командуют при помощи старост, а те, видимо, смягчают их прямолинейный тон.

— Сурьезный разговор, — заметил невысокий старик, прочитав приказ.

— Время серьезное, — ответил пожилой мужчина в кепке, — теперь с каждым разговор крутой…

— Даже с собаками, — сказал кто-то сзади.

Мужчина посмотрел назад, пожал плечами.

— Это так, — старик улыбнулся. — Недавно мне попалась витебская газетка «Новый путь». Там напечатано объявление о налогах на собак. Сто рублей с головы…

В это время из управы вышел полицейский, и Василий направился к входу. В длинном коридоре отыскал дверь с табличкой «Заместитель бургомистра» и тихо постучал. В кабинете промолчали. Тогда Василий приоткрыл дверь. Хотел уже было войти, но откуда-то из глубины послышалось:

«— Занят! Занят!

Василий прикрыл дверь, отошел. Он успел заметить в комнате немецкого офицера. Сидя в углу, немец курил и разговаривал с кем-то, отсюда невидимым.

Что делать? Уйти?.. Нет, лучше подождать в коридоре. Проследить, когда выйдет этот офицер.

Ждать пришлось недолго. Немец вскоре вышел, что-то напевая себе под нос. «Какая-нибудь крыса из комендатуры», — подумал Василий. Он подождал, пока офицер скрылся из виду и решительно направился к обитой дерматином двери.

Первое, что он увидел, — пытливые, чуть раскосые глаза. В уголках губ пряталась еле заметная улыбка.

— Лукашонок?.. Рад знакомству. Мы вроде коллеги. Да, брат, и я до войны тоже имел дело с финансами. Может, слыхал?

— Слыхал, — ответил Василий. Он знал, что Симацкий раньше работал в райфо. Несколько раз видел его там, когда приезжал в район по колхозным делам.

У этого человека простые манеры, располагающее к себе лицо. А может, ему это только кажется — заранее себя настроил? Интересно, что думают о нем немцы? Например, тот офицер, который только что вышел?..

— Такие дела, друг Василий. Надо бы поговорить с тобой обстоятельно, но времени у меня мало, — сказал Симацкий, подойдя к окну и вглядываясь куда-то поверх крыш. — Видел офицера? Сейчас мы с ним поедем осматривать склады под зерно, поэтому буду краток. Ты, может быть, удивлен моему официальному вызову через бургомистра?

— Да, — признался Василий.

— Так надо. Сообщение через озеро — ненадежное. Рано или поздно немцы установят проверку и здесь. Наши связи надо сделать легальными. К тому же нужно беречь и Григория. Часто появляться в Освее ему не стоит. Могут найтись люди, которые выдадут его. Запомни: он представитель партийного подполья на месте, ваш руководитель и советчик во всем. А связь будешь держать с нами сам или через Людвига Геродника. Это наш комсомолец. Парень крепкий, надежный.

Симацкий потянулся к лежавшим на столе сигаретам. Закурив, уже менее торопливо сказал:

— Ну, а теперь рассказывай, как обстоит дело с подбором людей? С созданием комсомольской организации, теперь уже подпольной?

— Организацию мы вновь не создавали, — с нажимом на слово «вновь» ответил Василий.

— Это почему? — спросил Симацкий.

— Не создавали потому, — спокойно продолжал Василий, — что не распускали прежнюю. Только состав немного поменялся. Кое-кто выбыл — уехали. Зато есть и новички.

Симацкий смял недокуренную сигарету, улыбнулся.

— Так вот ты какой — блюститель денежного учета. Дипломат! В особых инструкциях, вижу, не нуждаешься. И все-таки кое-что я тебе должен посоветовать.

Он достал новую сигарету, быстро прикурил, плотней прикрыл дверь.

— Ты и твои друзья — все вы должны уяснить, что для нас сейчас самое важное. Главное, пока, собирать оружие, готовить людей к открытой партизанской борьбе. Поэтому не разменивайтесь на мелочи, чтобы нечаянно не повредить большому делу. Особое внимание обратите на бежавших из плена и тех, что вырвались из окружения. Обеспечьте их крышей над головой, продуктами. Необходимые документы мы им раздобудем.

Ускоряя разговор, Симацкий напомнил гостю и о задачах по работе среди населения. О том, что надо подымать у людей настроение, рассказывать народу правду о войне.

— В этом мы будем вам помогать. Прямо от меня пойдешь на квартиру к Антону Игнатьевичу Литвинову. Получишь последние сводки Совинформбюро, немного листовок, — сказал Владимир Владимирович. — И еще. Надо всячески срывать немецкие заготовки продуктов. Делать эта нужно осторожно, продуманно. Большой мастак в этом деле Герасим Фроленок. Работайте с ним в тесном контакте. Вот, пожалуй, и все.

— Как все?.. — разочарованно переспросил Василий. — А бить немчуру?

— Еще раз повторяю, — медленно, полушепотом сказал Симацкий, — на первых порах от открытых действий воздержитесь. Я знаю, что твоим хлопцам не терпится. Подождите, придет время — и мы тоже будем бить оккупантов. Еще как будем бить!

Чуть помолчали. Еще больше понизив голос, Владимир Владимирович заключил:

— Наконец, о форме связи. Я уже говорил, что есть возможность сделать ее легальной. Дело в том, что…

Симацкий не успел договорить. Дверь открылась, и, как прежде, напевая, вошел тот же офицер из комендатуры. Но хозяин кабинета не растерялся. Будто ничего не случилось, повел разговор о другом:

— Так вот, господин Лукашонок, — взглянул он на Василия, — мы обязаны не допустить развала в сельском хозяйстве. Вы как бухгалтер — человек грамотный и хорошо знакомый с сельскохозяйственным производством — должны помочь нам в наведении учета скота, хлеба и других продуктов в деревне Прошки. По всем неясным вопросам обращайтесь прямо к нам, в управу. Пропуск для проезда мы вам выдадим. Зайдите к секретарю, — возможно, он уже заготовлен. А теперь до свидания, желаю вам всяческих успехов.

Окрыленный и взволнованный, вышел Василий из управы. Думал о Владимире Симацком.

Много удивительного рассказывал ему Григорий об этом энергичном и мужественном человеке, ловко вошедшем в доверие к врагам. Пользуясь своим служебным положением, широкой возможностью общаться с людьми, Симацкий развернул в районном центре большую работу. Здесь у него были хорошие и верные помощники. Был среди них и Антон Игнатьевич Литвинов, на квартиру к которому Василий сейчас шел.

В этом небольшом домике с резными ставнями раньше, еще до войны, он бывал часто. Его хозяйка, Нина Михайловна, приходилась Василию двоюродной сестрой. Симацкому это было известно. От Литвинова он и узнал о деятельности прошковских комсомольцев и потому вел с Лукашонком откровенный разговор.

Теперь у Литвинова собирались коммунисты — вожаки партийного подполья. Под предлогом застольных бесед и игры в карты они обдумывали планы создания новых подпольных групп в близлежащих деревнях, способы срыва вывозок хлеба, намечали пути собирания партизанских сил.

Василий шел к Литвинову с каким-то новым, неизъяснимым чувством. Переступив порог домика, увидел: как и прежде, тишиной и покоем дышит здесь каждый уголок. По-прежнему приветлива хозяйка. И совсем не вяжется ее внешне беззаботный вид с тем, что слышит от нее родственник:

— Покушаешь, и сразу выбирайся из города. Пока еще можно, озером.

Как удачно все получилось! Хорошо, что на свете есть такие замечательные люди, как Симацкий. И что с такой доброй женской участливостью можно говорить об опасном деле. Что пришла к ним наконец желанная весточка с фронта.

Сев в лодку и отъехав на середину озера, Василий неожиданно для самого себя стал насвистывать что-то веселое.

— Не влюбился ли часом? — спросил старый лодочник у своего пассажира.

— Ага, дед, влюбился, — улыбаясь, ответил Василий.

— И в кого же это? В красну девушку, аль в теплую вдовушку?

— Ага… — неопределенно кивнул Василий.

— А-а-а! — словно что-то понимая, сказал старик и сильней стал грести.

Начальник склада

С трудом добывали мы их и бережно хранили. Как немые свидетели событий лежали они на нашем складе. Но мы знали, что скоро они заговорят…

То, что Аниська узнала, очень ее удивило. Мишка — начальник! Скажи ей об этом кто-нибудь — ни за что бы не поверила. Но все так. Сама случайно раскрыла. Поутру выводила из хлева корову и слыхала, как во дворе старший брат говорил младшему:

— Сам смотри. Ты же начальник и должен думать. А если потребуется помощь — дадим.

Мишка — начальник! Это никак не укладывалось в сознании Аниськи. Правда, внешне он вполне солидный. По росту даже Григория перемахал. Только больно худой.

Но ему ведь нет еще и семнадцати. Как он может быть начальником над Владимиром Иосифовичем Вестенбергом? Тому уже больше двадцати лет, может даже двадцать два или все двадцать три. Он — умный, окончил педтехникум, был директором школы, а Мишка только его ученик.

Неужели он начальник и над Васей? Нет, этого не может быть! А как же понимать тогда слова Григория? Надо обязательно выяснить.

С этого дня Аниська совсем по-другому стала смотреть на брата. В сказанных им словах пыталась уловить иной, скрытый смысл.

Мишка часто исчезал из дому. Иногда приходил на рассвете, когда все спали, и, чтобы не будить домашних, забирался в сарай на свежее сено, которое сам же накосил. Часто за ним заходили товарищи. Они шли в сторону леса по одному, нередко с корзинками или ведрами, вроде отправлялись собирать грибы или ягоды. Но Аниська не видела, чтобы Мишка что-либо приносил домой.

Сейчас он опять готовится в дорогу. Во дворе его ждет Петр — замкнутый, неразговорчивый парень. Этот какой-то робкий. На вечеринках садится где-нибудь в уголке, не решаясь выйти в круг, пригласить девушку на танец. Хотя танцует, кажется, не хуже других. Чаще всего его вытаскивает Фрося Прошко — бойкая девушка. Она не отпускает от себя Петра ни на шаг. Говорят, что у них любовь.

Петр сидит на бревне, положив на колени большие руки. Они темны от загара, шелушатся от ветра. С самой весны Петр в поле, прицепщиком на тракторе. А когда началась война, угонял колхозный скот в тыл, много дней провел под открытым небом.

Пока Мишка переодевается, Григорий говорит Петру:

— Мишка еще зелен. Ты его придерживай, вперед не пускай. Вначале хорошенько присмотрись к полю.

Петр согласно кивает.

— Будет удача — все сами не несите. Спрячьте в безопасном месте, потом ребята подсобят. И до темна не возвращайтесь.

Петр опять кивает, не говоря ни слова.

А что ему отвечать? Разве и так непонятно, на какое рискованное дело они идут?

Да, это не шутки — собирать оружие и боеприпасы на заминированном поле. Но другого выхода нет. Из Освеи торопят: необходимо оружие, как можно больше оружия! А где его взять, если не в тех местах, где был фронт?..

Возле самих Прошек боев не было. Они шли юго-западнее, вдоль бывшей латвийской границы, и на северо-востоке — в районе Себежа. Но уже прошло немало времени с тех пор, как здесь проходил фронт. Все, что могли, подобрали и вывезли немцы. Остались только опасные, заминированные, участки.

— Ничего, — сказал Петр, когда они вышли из деревни и углубились в молодую березовую рощицу, — бояться не надо. В Рыльках у меня живет родственник — Егорка. Он эти места, закрыв глаза, знает.

Мишка с удивлением смотрит на Петра. Что это он сегодня такой разговорчивый? Неужели сам дрейфит и хочет этими разговорами разогнать страх?

Но нет, Петр вроде бы не из трусливых. Мишка хорошо помнит недавний поход на Туровщину, в густую заболоченную дубраву. Там хранилось оружие истребительного отряда. Его надо было перенести на новую базу, ближе к деревне. Туда дошли быстро, а на обратном пути заблудились. Домой пришли только к утру. Но никто — ни Вася, ни Вестенберг, ни Петр ничем не выказали недовольства, не проявили растерянности в незнакомой местности. А Петру досталось даже больше других. Он нес две винтовки и большую сумку с патронами.

— А вот уже и Рыльки, — прервал Мишкины мысли Петр. — Видишь на горе домики?

— Ага.

— Ты подожди здесь, на краю леса, а я сбегаю за Егоркой.

Вскоре Петр вернулся. С ним был невысокий, щуплый на вид паренек.

— Фронт, оказывается, проходил за Скробовом, — сообщил Петр, — это не больше километра отсюда. Так, Егорка?

— Так, — ответил тот.

— Тогда пошли.

Вначале пробирались лесом. Потом, обогнув небольшое болото, вышли к кустарнику. За ним расстилалось перерезанное траншеями, перепаханное разрывами снарядов и бомб поле. На нем валялись искореженные куски металла, колючей проволоки, гильзы от снарядов. Кое-где виднелись полузасыпанные трупы, наполнявшие воздух тяжелым запахом.

— Дальше идти нельзя, — предупредил Егорка. — Недавно тут один старик подорвался на мине.

— А мы и не собираемся идти, — ответил Мишка. — Мы пришли просто посмотреть. Интересно же. У нас такого нет. Посидим тут часок, посмотрим. И обратно. Спасибо, Егорка. Можешь идти домой.

Егорка ушел, а они долго сидели на краю поля. Молча курили.

— Ну, так как? — не выдержал наконец Мишка.

— Вот только мины… — начал Петр.

— Ежели все делать с умом, минные поля можно обойти. — Не дослушав товарища, высказал Мишка то, что его занимало.

— Это как?

— А вот так. Возле траншей мин наверняка нет. Там же может найтись и оружие. Другое дело на подходах и по краям дороги. Я заметил вон у той березки, что возле холма, большую яму. Это воронка от бомбы или снаряда. Там если и были мины, то взлетели на воздух. А дальше, видишь, ручей. И туда, в воду, никто мин не положит. Ручьем можно дойти чуть ли не до самых траншей.

И, не договорив, Мишка сорвался с места. Петр, вспомнив предостережения Григория, хотел его остановить. Но тут же, словно забыв об этом, сам пошел за Мишкой.

План оказался удачным. Воронку от бомбы и ручей прошли благополучно. Теперь до траншей оставалось не более ста метров. Но это уже в стороне от дороги, риска было меньше. И все-таки шли осторожно. Внимательно вглядываясь в землю, обходили каждую подозрительную кочку.

Наконец траншея. Чего тут только нет! Каски, солдатские котелки, банки из-под консервов. Есть и винтовки. Правда, не все исправные. Одни без затворов, другие с расщепленными прикладами, третьи — с погнутыми стволами. Но есть и хорошие.

— Понесем, сколько сдюжим, — заключает Мишка.

Петр кивает, хотя получил указание Григория только разведать и ждать помощи ребят. Но как тут удержишься, когда столько оружия! Ребятам тоже будет что унести отсюда. Выбрали десять винтовок, каждому — по пяти. Осторожно вынесли к дороге. Груз не тяжелый, но неудобный. А до склада километров восемь, не меньше.

— Понесем, — упрямо говорит Мишка.

Петр молчит, но по всему видно, что согласен и он.

Неудобно идти по лесу с такой громоздкой ношей. Стволы винтовок цепляются за сучья, и те больно бьют по лицу. Что ни шаг, друзья спотыкаются. Однако упорно идут. Отдохнут немного — и снова в путь.

К ночи пришли. Несмотря на темень, здесь, в гуще молодого сосняка, Мишка чувствует себя, как в собственном доме. Он легко находит замаскированный лаз и через него спускается в траншею. Петр подает винтовки.

Наконец Мишка вылезает и маскирует лаз. Ну кто скажет, что здесь, под накатом бревен, большой склад оружия? Сверху виден только небольшой бугор. Поверх наката насыпан слой земли, прикрыт мхом и обсажен молодыми деревцами.

Хорошо потрудились здесь Вася и Вестенберг. Немало сил отдал этому хранилищу и он, Мишка. Не зря же Григорий назначил его начальником склада. Он здесь почти что днюет и ночует. Чистит, перекладывает оружие, ведет строгий учет каждому патрону.

Но сейчас, оглядев склад хозяйским глазом, он остался недоволен. Бросилась в глаза примитивная маскировка входа. Отверстие придется заделать наглухо и посадить на его место еще одно деревце. Теперь это уже можно сделать. Все равно хранилище заполнено и надо строить другое. Гриша уже обещал выделить для этого ребят.

Было уже за полночь, когда они вернулись в Прошки. Мишка тихо прошмыгнул в сарай, взобрался на сеновал. Только улегся, как рядом что-то зашуршало.

— Миш, ты?

— Аниська? Чего ты здесь?

— На! — протянула сестра что-то аппетитно пахнущее. — Небось проголодался? Подкрепись…

Мишка ест жадно, быстро съедает большой ломоть хлеба с салом. А Аниська лежит рядом и с участливой нежностью следит за поздним ужином брата. С невольным уважением думает о нем — начальник!..

Зарево над лесом

Вот они — первые искры, принесшие радость. Первое пламя, озарившее лица. И первый большой риск, горький урок.

«О чем вы шепчетесь, милые? Скажите!» — мысленно спрашивает у березок Аниська. «О нем, о твоем Васе. Он скоро вернется, — чудится ей доверительный ответ листвы. — Не волнуйся».

Все же Аниська волнуется. И не за Васю, который еще засветло ушел в Освею. Знает, с ним ничего не случится. Обидно, что не сможет встретить его, вот-вот мать позовет в дом.

Ага! Не он ли показался со стороны кладбища? Осмотрелся и скрылся за плетнем. Нет, это не Вася. Ему прятаться незачем. Что за наваждение! Этот человек уже во дворе Васиного дома. Подошел к затемненному окну, постучал. Да это же Владимир Иосифович Вестенберг! Теперь он только ночью появляется в Прошках. Идет всегда осторожно, словно боится кого встретить. Почему?

— Аниська! Где же ты? Пора спать, — позвала мать. И Аниська заспешила домой.

А Вестенберг направился к двери. Она открылась не сразу. Вначале к стеклу прильнуло немолодое женское лицо, внимательно вгляделось в темноту.

— А Василька нет дома, — сказала женщина, выйдя на крыльцо.

Вестенберг не знал, что делать. Мария Петровна — Васина мать — не уточняла, где сын, когда он будет, и в дом не приглашала. А уходить ему никак нельзя было.

— Разрешите подождать у вас, — набравшись смелости, попросил он.

— Ждите, если хотите, — пожала плечами хозяйка. — Только кто же его знает, когда он вернется. С утра ушел. Не знаю, что и подумать.

— Может, где заночевал, — высказал предположение Вестенберг, желая успокоить женщину.

Он понимал ее волнение. По нынешним временам поздняя задержка не к добру. Но Владимир Иосифович чувствовал и другую причину беспокойства: его здесь появление.

И все-таки об этом, касающемся лично его, думать не хотелось. Очень уж он был взбудоражен той неожиданной новостью, с которой поспешил в Прошки.

Тревога за сына заглушила все другие чувства и у Марии Петровны. Так бывало всякий раз, когда Василий уходил в Освею. В последнее время такие отлучки повторялись довольно часто, можно было уже и привыкнуть.

Но сегодня она тревожилась почему-то больше обычного. Может быть, потому, что в этой тревоге слились все события минувшего дня — очередной приезд бургомистра, его крутой разговор со старостой, а затем долгое обсуждение случившегося с Герасимом Яковлевичем и Василием.

Фроленок пришел ночью, когда деревня уже спала. Был он крайне возбужден и расстроен. Многое из того, о чем говорил с ее сыном, она слышала отчетливо.

— Ну и гадюка! Ну и супостат! Ну и бестия! — сыпал ругательства старик в адрес своего обидчика. Василий не узнавал его. Всегда выдержанный и неторопливый, он был предельно обозлен.

— Вы же, Герасим Яковлевич, с ним как-то ладили, — улыбнулся Василий, — даже по чарочке иной раз пропускали…

— Бывало и такое, — согласился Фроленок. — Для людей старался. А теперь, вижу, стараниям моим ноль цена. Прямо к горлу пристал. Требует сдачи скота и хлеба, ругается, грозит!

— Ничего, вы у нас мастер выпутываться. Так и в Освее считают.

— В первые дни получалось. Тогда, видно, и на бургомистра не очень давили. А теперь сказал ему, что скот угнали в советский тыл, а он мне в ответ: «Овец, свиней, подтелок не угнали. Где они?» Знает, собака, старается для немцев. Я объяснил: «Порезали…» Не верит! Грозит прислать полицейских, пошарить по дворам. А как мне допустить такое?..

— Словам не верит, так мы его фактами убедим, — сказал Василий, — наведем учет скоту, хлебу, всем продуктам. Меня об этом и в управе просили.

— Какой учет? — испугался староста. — Этак же раскроем все карты.

— Да учет липовый! Подробно укажем все «потери», «отходы», «неурожай». Так по каждому хозяйству и распишем.

— А Гудковский?

— Когда в управе будут доказательства, с ним будет легче воевать. А задумает проверить — спрячем скот и хлеб в лесу. Нам бы только до весны продержаться. Потом будут другие средства защиты. А учет составим сейчас же. Мне как раз завтра в Освею.

Фроленок немного помолчал, обдумывая предложение Василия. Потом, растягивая слова, сказал:

— Да, другого выхода нет. Возможно, что оно и поможет…

— Должно помочь! Вот увидите, — заверил Василий и, найдя на этажерке чистую тетрадь, взялся за составление «учета».

В Освею Василий пришел только в полдень. Имея пропуск, отказался от более короткого, но запрещенного оккупационными властями пути через озеро. Надо было получить очередные сводки Совинформбюро. Они ждали его на квартире Литвинова. Но очень хотелось встретиться еще и с Симацким. Тем более что надо было официально передать ему, зарегистрировав у секретаря, «отчетный» документ.

Симацкий был не в настроении, недовольно буркнул:

— Почему без вызова?

— А я принес вот это. — Василий показал на тетрадь.

Симацкий полистал, бегло пробежал глазами заполненные цифрами листки. Отложил.

— За старание спасибо, а вообще… — Он замялся, продолжая хмуриться. — Неужели ты думаешь, что Гудковский такой простачок. Да и немцы не лыком шиты.

— Я понимаю, Владимир Владимирович, но ведь надо же как-то выкручиваться, — сказал Василий, — у нас вся надежда на вас, на вашу поддержку.

— Моя поддержка… Ох, брат, не очень она крепка и надежна. — Симацкий задумался. — Теперь вот и самому надо, как ты говоришь, выкручиваться. А как?..

Василий понимал, что пришел некстати, Симацкий был чем-то озабочен. Видно, самое лучшее уйти. Но в то же время хотелось узнать, что тревожит Владимира Владимировича. И тот, не ожидая расспросов, рассказал сам.

— Понимаешь, надо срочно гнать скот в Дриссу. Большое стадо — 76 колхозных коров, которых не успели отправить в тыл. Все, как на подбор, красавицы, упитанные. Душа болит, как подумаешь, что такое богатство достанется немцам.

— А если в пути сообразить что?.. Скажем, падеж от хвори какой, — посоветовал Василий.

— Сообразишь! Немцы каждую голову пересчитают. Хотя, кажется, ты говоришь дело. — Симацкий оживился, на его лице появилась хитрая улыбка. — Дуля им будет, а не коровы!

— Это как же?.. — спросил Василий.

— Пока секрет фирмы.

Василий даже обиделся. Если решил скрытничать, лучше бы уж не начинал разговор. Однако попросил еще раз:

— Расскажите, не скрывайте. Может, и для нас будет пример какой — у кого же нам учиться, если не у вас?

Парень говорил правду, и Симацкий задумался.

— Ладно, слушай. Подберем надежных пастухов, которые и доставят все 76 голов, а точнее хвостов, в Дриссу. Ни на один хвост меньше! Хвосты будут, а коровы… Их по пути поменяем на худых и дохлых. Такие найдутся в каждой деревне. Понял?

— Конечно! Что ж тут непонятного.

— Только делать это придется осторожно, с умом. Знать об этом будет ограниченное число лиц. Помните и вы: минимум риска, максимум пользы делу.

Выйдя из управы, Василий взвешивал каждое слово, сказанное Симацким. Будто никаких наставлений он и не давал, открыто не поучал, не подбадривал даже, а наступало какое-то просветление, успокоение от тревог. Даже несмотря на то, что улица сразу оглушила военными командами на немецком языке.

По мостовой шли гитлеровцы. Широкий, уверенный шаг, спесивые лица. На базарной площади увидел двоих повешенных — мужчину средних лет и молодую девушку. На заборах, на столбах, на стенах домов — приказы.

Словно перевернулось все вокруг, ударило в сердце, навалилось огромной тяжестью. Но Василий не чувствует себя раздавленным, пленником нахлынувших событий. Где-то внутри зреют, набирают силу иные чувства, чувства морального превосходства над фашистами.

Но все ли себя так чувствуют? Вот, например, этот высокий парень. Идет, прижимаясь к стене дома. Под мышкой зажат какой-то узелок. На спине пришит желтый шестиконечный лоскут.

— Женя?..

Парень останавливается, быстро озираясь.

— Вася!

Они стоят друг против друга — два старых знакомых — и не знают, что сказать.

До войны, когда Василий по колхозным делам приезжал в райцентр, он не раз оставлял свою лошадь во дворе дома, где жил Евгений Бордович — местный фотограф. Почти сверстники, они находили о чем поговорить, сдружились.

— Слушай, Женя! — нарушил молчание Василий, — будет плохо — приходи в Прошки. Обязательно приходи! Слышишь?

Женя кивнул головой.

— И ребят приводи, конечно, надежных. Подбери группу, подготовь. Только пока — молчок. Хорошо?..

Женя опять кивает ему и идет дальше, не спеша и не подымая головы.

Только глубокой ночью вернулся Василий в Прошки.Попутного транспорта не оказалось. А прошагать сразу двадцать пять километров нелегко.

День был полон событий, а дома Василия ждала еще одна новость, которую принес Владимир Вестенберг. От деревенских мальчишек он узнал, что примерно в пяти километрах от Прошек упал в лес немецкий бомбардировщик. Экипаж его погиб. В воздушном бою или при посадке — неизвестно. Сегодня Владимир побывал на месте происшествия и убедился в этом лично.

Василий еще не знал, к чему клонит Вестенберг, но сказал:

— Ладно. Завтра соберем ребят и решим, что делать.

— Почему завтра? — запротестовал Владимир.

— Так сейчас все уже спят.

— Ну и что? Разбудим! Подпольщики должны собираться по первому сигналу. Ночью даже еще лучше. — Таким возбужденным, как сегодня, Вестенберг еще не был. — Завтра может быть уже поздно, немцы нас опередят!

Василий: понимал состояние товарища. Ему, как никому другому, хотелось показать себя в деле. Но то ли это дело, за которое им следует браться? Симацкий не раз предупреждал: главное для них — копить силы для перехода к партизанской борьбе, ничем не выдавать себя. Но тот же Симацкий сегодня заметил, что нужно проявлять и свою инициативу, учитывать обстановку.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — согласился Василий, — позовем и Григория. Послушаем, что скажет он.

Через полчаса все были в сборе. Василий убедился в Володиной правоте: комсомольцы поднялись как по команде и при этом совершенно бесшумно.

Новость ошеломила. Григорий сразу заинтересовался:

— А как он, самолет, очень разбит?

— Почти что цел, — ответил Вестенберг, — только чуть погнуто правое крыло.

— Что там еще думать! — не удержался Мишка. — Уничтожить! Сжечь!

— Подожди, не горячись. Думать надо, — успокаивает Василий, — заниматься диверсиями нам категорически запрещено. Тем более вблизи деревни.

— Но ведь о самолете никто ничего не знает, — не унимается Мишка. — Странно даже, что мы его сами не заметили.

— Мишка прав, — поддакивает Петр, — немцам о самолете еще никто не сообщил. Так что надо спешить.

Спор разгорается. Хранят молчание только девушки. Не спешит высказываться и Григорий. Он сидит опустив глаза, чертит пальцем на скатерти завитушки.

— А на самолете есть оружие? — вдруг подымает он глаза на Вестенберга.

— Да, есть, — отвечает Владимир, — два крупнокалиберных пулемета.

— Так, так, — продолжает Григорий вычерчивать замысловатые фигуры. Чувствуется, что у него зреет какой-то план.

Наконец он говорит:

— Во-первых, надо снять пулеметы и все, что есть в самолете ценного. Во-вторых, закопать летчиков. На всякий случай, чтобы не было следов. В-третьих, проверить, нет ли в люках бомб.

Наступила тишина. Все поняли, что это окончательное решение. Вряд ли его будет оспаривать Василий, даже если у него и другое мнение.

Выждав немного и оглядев товарищей, Василий заключил:

— На задание пойдут только парни. Для девушек есть другое дело. Только что я принес из Освеи новые сводки Совинформбюро. Надо будет разнести по ближайшим деревням. Займутся этим Женя и Маня.

— А я? — обиженно спросила Тоня Фролова.

— Тебе нельзя. Людей не знаешь, можешь постучаться не в те двери. Для тебя у нас есть другая работа. Надо будет вернуться в Себеж и оттуда, со станции, сообщать нам все, что увидишь… Но об этом мы договоримся позже.

Остаток ночи ребята провели в томительном ожидании, никто не сомкнул глаз. А едва рассвело, Василий, Петр, Мишка и Владимир Вестенберг, захватив лопату, топор и кое-какие слесарные инструменты, вышли из деревни. Зная точное место посадки самолета, Владимир довольно быстро привел к нему товарищей. Самолет стоял у края небольшой полянки, в редком сосняке.

Мишка не вытерпел и полез в кабину.

— Ну и красотища какая! — ахнул он, разглядывая многочисленные приборы. — Эх, упрятать бы эту машину до времени, найти летчика да бабахнуть по фашистам!

— Что ж, тащи машину в свой склад, — пошутил Владимир, — потом где-нибудь и танк раздобудешь…

— Хозяйская в Мишке жилка, — отозвался Петр, — сразу виден кладовщик, интендант.

— Н-да… Такой самолетик мог бы пригодиться, — не то защищая Мишку, не то высказывая вслух свои мысли, сказал Василий, — но ладно. Пора за дело.

Демонтаж, против ожидания, подвигался медленно. Пока разобрались с принципом установки вооружения, крепления бензобаков и другого оборудования, прошла почти половина дня. Работали без отдыха. Маленькую передышку позволили себе только после того, как захоронили летчиков.

Оставалось главное — уничтожить самолет. Ребята стояли вокруг большой крылатой машины и думали: как же это лучше сделать?

Все решила случайность. Закурив, Мишка бросил на землю непотушенную спичку. И завихрилось, поползло к самолету неудержимое пламя. В одно мгновение оно охватило бомбардировщик, ручьями потекло по кустам, лизнуло ближайшие деревья. Пролитый при снятии баков бензин дал простор огню. Самолет горел большим ярким костром. Быстро теряя очертания и уменьшаясь, он стал сползать к земле.

И тут пламя перекинулось на деревья. Затрещали, преодолевая сопротивление сырых ветвей, березы и сосны.

Создалась угроза лесного пожара.

— Ребята, за мной! — выскочив из зоны огня, скомандовал Вестенберг. — Надо образовать защитный барьер!

Растерявшись от неожиданности и едкого дыма, они сначала не сообразили, что нужно делать.

— Надо уничтожать деревья, создать вокруг самолета пустую зону! — крикнул Владимир. Он схватил топор и стал рубить молодые сосны.

Парни словно пробудились. Но оказалось, что топор-то всего один. Правда, была еще лопата, которой орудовал Мишка. Широко размахивая ею, он подрубал стволы — их гнули и ломали руками Петр и Василий.

Это была тяжелая работа. Руки ныли от мозолей и ссадин. Несмотря на все, небольшую чистую площадку на пути к соседнему лесному массиву все же удалось создать. Но огонь пришел и сюда. Вот загорелся небольшими островками сухой кустарник. Ребята сняли с себя пиджаки, навалились на горящие кусты. С другой стороны было болото, и пламя, дойдя до него, захлебнулось.

Зарево над лесом хорошо было видно в ближайших деревнях. Заметили его и в Заборье за рекой Синюхой, в трех километрах от Прошек, где стоял фашистский гарнизон. Пожар встревожил оккупантов.

Утром следующего дня в Прошки прикатил весь заборский гарнизон.

Фашисты не стали задерживаться в деревне — заспешили к месту пожара. Над комсомольцами нависла угроза. В самом деле: пойдут расспросы, выяснения… Не исключена возможность, что немцы набредут и на следы участников диверсии.

Григорий срочно вызвал к себе Герасима Фроленка и Василия.

— Что будем делать? — спросил он, обращаясь к старосте и давая этим понять, что без его выручки не обойтись.

— Шли на дело — со мной не советовались. А туго пришлось — и старый комсомолец понадобился. — В словах Герасима Яковлевича была не только тревога, но и обида.

— Так уж получилось, — развел руками Григорий. — Не обижайтесь.

— Получилось… Не должно было получиться, если б делали с умом, — проворчал старик.

Он засопел, стал громко сморкаться, словно ему не хватало воздуха. Но в серых его глазах ничего нельзя было прочесть.

— Так что же, Герасим Яковлевич, будем делать? — тихо повторил свой вопрос Григорий.

— Вам-то ничего, а мне придется как-то выпутываться. — Фроленок зажег потухшую трубку, помедлил немного и, обращаясь к Василию, сказал:

— Перво-наперво надо этим поджигателям скрыться из деревни. На всякий случай. А там будет видно.

Своего плана действия он не объяснил. И его не стали об этом расспрашивать. Ясно было и так, что весь разговор с немецкими властями и связанную с этим опасность он берет на себя.

Когда оккупанты вернулись в Прошки, участников уничтожения самолета здесь уже не было. Они ушли в сторону склада, намереваясь в случае погони оказать вооруженное сопротивление.

Не ожидая вызова, Фроленок сам пошел навстречу немцам.

— Я — местный староста. Не будет ли, пан начальник, каких-либо указаний, — обратился он к хмурому майору, коменданту заборского гарнизона.

Эти слова перевел узкоплечий парень в пиджаке, надетом поверх крестьянской косоворотки. Стоял он как-то боком, время от времени двигая длинными руками и уставив взгляд на отвороты своих охотничьих сапог. По всему было видно, что роль переводчика ему непривычна.

— Про пожар знал? — нечетко выговаривая русские слова, перевел узкоплечий первый вопрос коменданта.

— А как же, — ответил старик, — ведь рядом.

— А про самолет?

— И про самолет. Я, как представитель власти, все обязан знать, — поспешно сказал староста.

Теперь, когда фашисты выявили свою осведомленность, он почувствовал облегчение. Стало яснее, как поступить. Вместе с тем в сердце поселилась и тревога — далекая, не до конца осознанная. Не догадываются, а хорошо знают про самолет — значит, кто-то донес. Но сейчас не время об этом думать. Сейчас важно не запутаться, умело держаться намеченной версии.

Офицер не ожидал такого откровения. Очевидно, он предполагал, что староста будет отпираться, а тут ему охотно рассказывают.

— Ну, так что же ты знаешь? — спросил он, оглядывая с ног до головы невысокого, словоохотливого старика.

— Происшествие-то оно от падения самолета. Даже лес загорелся. Я выезжал с мужиками на место пожара, с трудом уняли огонь. От дыма глаза…

Узкоплечий переводил быстро, короткими периодами, не давая высказаться до конца. Видно, боялся, что может что-нибудь упустить.

— Почему же ты думаешь, что от падения? — перебил старосту офицер.

— Как же еще? — с наивной непосредственностью спросил Герасим Яковлевич.

— А может подожгли?

— Подожгли? Зачем? И… и кто?

— А твои мужики, — криво усмехнулся офицер.

— Что вы, пан начальник! Как можно так? Мужики, они народ бережливый, зря бы не дали пропасть добру. Коли б уж и подожгли машину, то лес уберегли бы. А то сколько его там погорело! Вы же сами видели.

— А где же тогда летчики? И почему ты не сообщил нам об этом происшествии? — не давая опомниться, продолжал сыпать вопросами комендант.

— Думаю, что спрыгнули на своих этих… зонтах… — высказал предположение староста.

— На парашютах, — поправил переводчик и улыбнулся. Он впервые поднял глаза на Фроленка. Взгляд его был открыто-добродушным.

— Шут их знает, какая фамилия у этих штуковин, — пожал плечами староста. — А насчет уведомления о пожаре… Так я как раз собирался в волость к бургомистру, чтобы доложить непосредственно…

— Почему бургомистру, когда мы под боком? — недовольно спросил офицер.

— А как же? Через кордон мы не можем.

Действительно, к этому времени создалась довольно странная обстановка: вражеский гарнизон от Прошек был в трех километрах, а подчиняться староста должен был властям, что находились за одиннадцать километров. Дело было не только в строгом административном делении, установленном оккупантами. Путь в Латвию закрывала граница.

— Смотри, староста, поплатишься, если что соврал! — по-прежнему недоверчиво сказал офицер. Но тон его заметно смягчился.

И все-таки следствие не прекратилось. На допрос были вызваны некоторые жители деревни. Все они подтвердили доводы старосты о лесном пожаре. Герасим Яковлевич заранее предупредил их, что и как следует говорить.

Введенные в заблуждение, оккупанты вскоре уехали, а следом вернулись и виновники происшествия.

Они чувствовали себя виноватыми: могли быть серьезные неприятности. К счастью, все обошлось. Пусть и не очень гладко, но первая вылазка осуществлена. Вражеский самолет, который вполне еще мог вернуться в строй, уничтожен!

А Мишкин склад оружия и боеприпасов пополнился двумя новенькими пулеметами.

Будни

Пустых дней не было. Каждый день мы чувствовали свою причастность к тому главному, что происходит на нашей земле. Что ни день возникали испытания…

Зима выкрасила все вокруг в один белый цвет. И поля, и крыши домов, и деревья. Стройные березки почти растворились в снегу. Вьется вокруг них легким облаком белая пыль. Липнет, оседает на коре и кронах. И березки почти невидимы.

Кружится, вихрится белая пыль, заметает дороги. Осела она и на одежду одинокого путника, что идет узкой стежкой у опушки леса.

На фоне деревьев человек едва приметен. Но Аниська, хотя это и не близко, хорошо узнает любого. Так по особому скользить, едва касаясь земли, может один Василий. Кажется, что он не идет, а будто бежит, быстро и в то же время не спеша. Его походку Аниська сразу узнает.

Ах, как хочется броситься ему навстречу! Но она этого не сделает, потому что стесняется. Она будет стоять у дома, прижавшись к стене, и ждать, надеясь, что он заметит, позовет.

Желая остаться незамеченным, он идет к своему дому. И только около него оборачивается.

— Аниська?

— Я…

— Иди сюда.

В одно мгновение она рядом, с замиранием сердца ждет, что он скажет.

— Ты еще с тех пор на улице?

— Ага, — призналась девочка.

Наверное, Василий видел, как она играла с ребятами. Потому и спросил. С тех пор прошло уже около трех часов. Конечно, она только притворялась, что играла. На самом деле следила за ним все время, пока он не скрылся в лесу.

— Не озябла?

— Нисколечко.

— Мишка дома?

— Позвать?..

— Нет, сбегай-ка лучше за Женей и Маней. Потом пришлешь Мишку. Только без шума.

— Ага!

Аниська быстро повернула во двор — оттуда огородами до Жени рукой подать. С нежностью смотрит ей вслед Василий. Ловит себя на том, что нежность к этой не по годам рослой девочке у него не такая, как у старших к младшим. В той чаще всего покровительство сильного над слабым.

А Аниська не слабая. Есть в ее характере что-то уже зрелое, гордое. И не только потому, что она со всеми как равная. Есть, пожалуй, и что-то другое. Приход зрелости, превращение девочки в девушку трудно и заметить, и объяснить. Вот только перед ним она теряется…

Обо всем этом думал Василий. Вспомнился ему недавний разговор в кругу двух семей. Старшие заговорили о том, что молодежь нынче быстро взрослеет, проявляет не только свой характер, но и чувства.

Хотя и война.

— Вот только Вася ваш непробивной, — сказала Пелагея Антоновна, мать Григория. — Кажется, не выбрал еще.

— А чего ж ему выбирать? — улыбнулась Мария Петровна, — он вроде уже приметил…

Зарделась, залилась краской Аниська. Смешался и он, Василий. Выручил обоих Григорий. Обратил все в шутку:

— Коли так, то можно и заручины справлять…

Женя, Мария, а затем и Мишка появились почти одновременно. Они принесли с собой морозную свежесть, холодное дыхание улицы. Не раздеваясь, хотя в доме было тепло, прошли через кухню в зал, выжидательно посмотрели на Василия.

— Ну что там, Вася, в Суколях? — первой спросила Мария.

В этой небольшой деревушке у озера, на полпути между Прошками и Освеей, у нее жила бабушка.

— Хорошо, группа сколачивается, — ответил Василий. — Там будет наша перевалочная база. Сегодня Людвиг Геродник доставил туда сводки и даже одну газету.

— Газету?.. Откуда? — чуть понизив голос, спросил Мишка.

— Оттуда, — многозначительно ответил Василий. — Кто-то переправил Симацкому с Большой земли, а он передал нам.

Молодые люди умолкли и насторожились, ожидая новостей. Каждому хотелось услышать что-то необыкновенное, утешающее.

— Немцы по-прежнему рвутся к Москве, — продолжал Василий, — хотя потери несут огромные. Но… — Он вышел в соседнюю комнату и сразу же возвратился. — Но теперь уже всякому ясно, что не бывать этому. Вот!..

Он развернул немного помятые листы. Бросилась в глаза большая фотография. По Красной площади движутся танки, орудия, идет пехота. «Что это за газета? — подумал каждый. — За какой год?»

— «Правда», парад 7 ноября 1941 года, — шепотом прочли все.

Параду войск никто не удивился. Об этом, когда немцы были еще у стен столицы, они узнали из сводок. Конечно, совсем другое дело увидеть это в газете своими глазами! Увидеть родную Москву, собирающую силы и уверенную, что она сумеет постоять за себя.

— Надо немедленно размножить сводки, — говорит Василий. — Разнести их по деревням. А газета пусть идет от дома к дому, чтобы люди собственными глазами увидели, как живет и сражается наша Москва.

Размножить и разнести агитационный материал — это уже дело девушек. Вначале их обижало такое распределение обязанностей. Многим казалось, что к наиболее трудному и рискованному делу их просто… не допускают. Но после разговора с Григорием и Василием они присмирели.

Действительно, распространение листовок — тоже не пустяковое занятие. На каждом шагу немцы, полиция. Слишком часто будешь попадаться на глаза — возьмут на заметку. Да и ненадежные люди встречаются.

Скоро девушки полюбили эти рискованные хождения по деревням. И дело сделаешь, и узнаешь много нового. Почти везде, где приходилось бывать, устроители «нового порядка» показывали свое настоящее лицо. Убивали и насильничали, отбирали продукты, скот, одежду. Пока что только затерявшиеся в лесу Прошки щадила судьба.

Разносить листовки еще куда ни шло. А вот сидеть, склонившись над столом и строчка за строчкой переписывать сводки, не очень-то интересно. Жене Фроленок — подвижной и непоседливой по натуре девушке — такая работа не по душе. Вот и теперь с завистью смотрит она, как хорошо это выходит у Марии. Пишет, как печатает. Прямо художница! У нее вообще все получается красиво. Танцует — залюбуешься, поет — заслушаешься. И сама она какая-то завидно симпатичная, не такая, как все. Женя часто видит, как ребята бросают на нее долгие взгляды.

— Выделила бы ты мне пару кавалеров из своих поклонников, — шутливо сказала она однажды подруге.

— До кавалеров ли теперь, — отмахнулась Мария, — об этом я сейчас и знать не хочу.

Интересно, о чем она думает в эту минуту, быстро водя пером по серой бумаге?

Жене не терпится сделать перерыв и поговорить с подругой. Раньше такого желания не было. До войны они почему-то не очень дружили, хотя учились в Освее в одной школе. Правда, Мария была на два класса впереди. Считалась лучшей ученицей. И школу окончила с отличием. Это было в 1940 году, всего лишь за год до войны. В новой Прошковской школе понадобился математик, и Марию взяли вести этот предмет.

В то время дистанция между ними выросла еще больше. Одна уже учительница. Вторая — еще ученица.

Сблизились они в самом начале войны. Не только потому, что их объединило общее для всех горе, сдружило подполье. Постепенно они стали замечать, что на многие вещи смотрят одинаково. Одинаково любят Родину, школу, свой озерный край. И еще — книги. Большую школьную библиотеку они перенесли к Жене в сарай и спрятали.

Последней книгой, которую прочитали подруги и которая произвела на них неизгладимое впечатление, была книга С. Вольфсона «В матрацной могиле». С какой силой рассказывалось в ней о мужестве и твердости духа великого немецкого поэта — изгнанника родины! Книга познакомила девушек с творчеством Генриха Гейне, беспощадно высмеивавшем мещанскую спесь прусской военщины.

Она помогла увидеть прообраз фашизма, лучше понять его звериную природу.

— Слушай, Женя, а сегодня опять приходил этот казах, — отложив в сторону ручку, сказала Мария, когда Вася с Мишкой вышли на кухню.

— Галим?

— Да, Ахмедьяров.

— А что он хотел?

— Скучно, наверно, ему в Василевщине. У нас хоть словом есть с кем перекинуться. А там одни женщины да старики. Человек не находит себе места. Готов в одиночку идти через линию фронта.

— Что ж, томится не он один, — ответила Женя. — А Михаил Кошелев, Николай Муранов, Алексей Трофимов?.. Все они живут мечтами о весне, когда можно будет уйти в лес.

— Это правильно, — согласилась Мария, — только нетерпение Ахмедьярова особое.

— Южный человек, горячая кровь…

Все попавшие в окружение и бежавшие из плена военные давно уже были взяты на учет. Каждому из них намекнули, что скоро в этих местах будет создан партизанский отряд. Местные подпольщики помогли людям укрыться от полицаев и всевидящих глаз пана Гудковского.

Только подумали о нем, а этот фашистский холуй — тут как тут. Знакомая бричка гулко протарахтела по мерзлой, еще не укатанной дороге.

Все поспешили к окну. Посмотрели в ту сторону, куда умчалась бричка. Недоуменно переглянулись.

— Да куда же вы смотрите! Прямо надо глядеть, — показала рукой Женя Фроленок.

На противоположной стороне улицы, против окна Васиного дома, стоял Ленька Ярыга. Изощряясь в гримасах, он дразнил удаляющегося бургомистра.

— Не люблю я что-то юродивых, — сказал Василий. — Интересно, почему это он зачастил в Прошки?

«— Тетка у него тут, Домна, — пояснила Женя.

— Знаю, — ответил Василий, — да раньше он не больно гостевал у нее.

— Раньше — другое дело, — сочувственно сказала Женя, — раньше о нем колхоз думал. А теперь — одна тетка. Накормит, да и с собой взять чего-нибудь даст.

— Ну, а этому, видно, совсем хорошо, — с заметной неприязнью вставил Мишка. — Ух, бес проклятый!

Вначале никто не понял, о ком он говорит. Но вот прямо перед окном замельтешила шатающаяся фигура Михаила Сорокина. Он падал, с трудом поднимался и снова летел на землю. Наконец ухватился за дерево и повис на нем.

— Тоже личность, — сердито произнес Василий.

— Его бы чем-нибудь занять. Дело бы какое дать… — начала Женя.

— Нет, ему доверять нельзя! — решительно возразил Василий. — На пьяницу никогда не надейся.

Когда Мария с Женей ушли, к Василию пришел староста.

Руки у Герасима Яковлевича дрожали. Не поздоровавшись, он молчаливо сел у порога и, просыпая на пол табак, стал набивать трубку. Даже закурив, продолжал молчать.

Василий догадывался: опять что-то стряслось у бедного старика. Какую-то новую заботу, а может и неприятность, принес старосте, вероятно, бургомистр, только что уехавший из деревни. Но лицо Герасима Яковлевича было непроницаемым.

— Положеньице… — выдавил он наконец из себя.

Василий терпеливо ждал. Он понимал: чтобы быстрей все узнать, лучше не перебивать старика лишними расспросами.

— Экая гнида, прости господи. Повесить меня обещал, — сердито сказал Фроленок. — Оказал честь!.. — Герасим Яковлевич улыбнулся, словно поведал о чем-то приятном. В глазах же был гнев.

— Это за что же? — решился спросить Василий.

— За то, что плохой я староста. Что слишком надеюсь на других.

«Не натворили ли чего хлопцы?» — подумалось Василию.

— Окруженцев по домам расселили и думаете от всех бед упрятали?.. — продолжал Герасим Яковлевич. — Бургомистр, гадюка этакая, уже кое-что пронюхал. Обещает все вокруг перетрясти. Может, и немцам еще доложит.

— Документы на окруженцев мне в Освее обещали, — ответил Василий, оправдываясь. — Но, видно, не просто их достать.

— Документы нужны не позже чем завтра или послезавтра, — твердо сказал Фроленок, — понимаешь, срочно. Иначе…

Он не договорил, но Василий понял, что зря бы Герасим Яковлевич не стал тревожиться.

Надо было что-то делать.

— Хорошо. Завтра же пойду в Освею. Потороплю, — подумав немного, решил Василий. — Если не получится, придется уводить людей в лес. Так что не беспокойтесь, Герасим Яковлевич. Как-нибудь выкрутимся.

— А мне беспокоиться нечего, — угрюмо заметил староста, — коли не повесят, то расстреляют. Стар, ребята, я уже, пора на пенсию.

— Все уладится, Герасим Яковлевич. Да и как мы без вашей подмоги?.. — сказал Василий, а сам подумал: «Тяжело ему, хотя мудрости у него хватит на десятерых. Видимо, и в самом деле пора старику дать покой. Пускай поработает более молодой. А Фроленок по-прежнему останется с нами, только в тени. Как мудрый советчик».

«Призраки»

Мы жили пак братья и никогда не думали, что можем чем-то отличаться, что судьба у нас разная. Нет! Ничто нас не разлучит — ни проволока, ни стены гетто. Мы останемся братьями.

Любому человеку, даже тому, кто не верит ни в какие приметы — не признает ни чертей, ни домовых, — ночью на кладбище может всякое померещиться. Это не вера, а какое-то особое тревожное чувство, которое рождает воображение. Нечто похожее пробуждает впечатляющая музыка, первое видение моря, звездная ночь при луне.

Но ведь самое большое воображение быстро исчезает. На следующий день человек может посмеяться над тем, что ему почудилось.

А если оно не проходит? Если даже очень смелые люди утверждают, что увиденное в полночь на кладбище не мираж, не игра фантазии, а реальность?..

— Снарядился я тихонько в лес дров нарубить, — рассказывает Григорию его дядя Аркадий. — Только дохожу до кладбища, а оттуда белые чудища. Так, один за одним двигаясь, в полный рост и идут. А потом ползком. Я очумел. Не то что от страху, больше от удивительности. А они — прямиком к Юльке в баню. И спрятались там.

— Так ведь морозы сильные, — рассмеялся Григорий, — надо и «чудищам» малость согреться.

— Зря ты, Гриша, насмехаешься, — обижается Аркадий, — все в полном объеме правда, что говорю. Как наяву, видел.

О том, что в деревне появились ночные призраки, стали говорить и другие. О новости рассказывали с разными подробностями. Некоторые в появлении непонятных существ увидели даже некое высшее предзнаменование.

Аниська слухам не верит. Но даже и она заколебалась после того, что рассказал дядя Аркадий. А что, если проверить это? Привыкла играть вблизи кладбища, дело обычное.

Если уж она что задумала — не отступится. Ночью, когда все смотрели уже третьи сны, Аниська тихонько встала с кровати и оделась. Поверх пальто накинула на себя еще и Гришину шубу — на тот случай, если долго придется лежать в снегу.

Но долго ждать не пришлось. Только она притаилась за Юлькиным сараем, как с кладбища, поочередно перелезая через ограду, поплыли белые тени.

— Осторожнее, — человеческим голосом сказала одна из них, — здесь проволока, держись правее.

— Хорошо, — ответила вторая и, обернувшись, что-то тихо передала дальше.

Призраки шагали длинной и ровной цепочкой, через равные интервалы, не спеша, как люди на похоронах. Только те бывают в черном, а эти, как и положено быть бесплотным существам, в светлом. От напряжения и, конечно, от страха у Аниськи выступил пот на лбу и холодная дрожь прошла по всему телу.

Когда последняя тень скрылась в Юлькиной бане, Аниська приподнялась, собираясь уйти. И вдруг… Следом за призраками из-за кладбищенских деревьев вынырнула совсем иная, темная тень. Метнулась влево, потом вправо. Оглянулась и поползла, крадучись, за теми, что скрылись в бане. Ни дать ни взять — настоящий черт. Ходит вприпрыжку, вертит головой, будто что-то замышляет.

Правда, у «черта» нет хвоста и рожек. И очень уж он похож на человека. Явно чем-то напоминает Леньку Ярыгу. Он! Теперь уже нет никакого сомнения. Ну и чудеса! Ленька вместе с призраками. Говорят же все, что он ведет двойной образ жизни.

Аниська была так потрясена увиденным, что, когда вернулась домой и снова легла в кровать под теплое мамино одеяло, неприятная дрожь где-то внутри все еще продолжалась. В углах комнаты ей стали мерещиться какие-то фигуры. Они двигались, тихо о чем-то шептались, делали друг другу таинственные знаки. И среди них был Ленька-дурачок. Аниська почти не спала всю ночь, а утром не выдержала и сказала братьям:

— Все это правда. Призраки существуют. С кладбища они ходят по ночам к нам, в деревню…

— Не болтай, — рассердился Григорий.

— Сама видела. Сегодня ночью…

Григорий опешил. Вот егоза! Смелая! Даже этот слух проверила.

— Слушай, Аниська, запомни крепко, — сказал он, не приказывая, а прося, — ты ничего не видела и не слышала.

— Почему? — Густые брови девочки поднялись вверх.

— Потому, — пояснил Григорий, — что это никакие не призраки, а люди. Наши люди, которые прячутся от немцев. Понятно?

— Понятно, — произнесла Аниська механически.

Теперь она была окончательно ошеломлена. После фантастического — в реальное, человеческое, как-то не верилось. Она уже привыкла к тому, призрачному миру. Ленька-дурачок в нем тоже был больше к месту. Зачем ему только прятаться? Днем ведь ходит на виду у всех. Хотела спросить об этом Григория, но не решилась. И так он на нее сердится. Видно, происходит что-то такое, чего она до конца не может понять. А может и не должна…

Если бы жители Прошек были чуть наблюдательнее, они бы давно уже заметили, что над крышей бани колхозницы Юлии Павловны Лукашонок вьется дымок не только по субботам, а каждый день. Может быть, тогда бы они догадались, что баня топится не для того, чтобы в ней мылись.

Но у каждой семьи было свое горе, свои заботы.

В действительности баня была своеобразным пунктом обогрева людей. Холодными зимними ночами здесь согревались жители лесных, наспех построенных землянок. Их готовили не для зимы, а как временное летнее прибежище. Делалось это в первые дни войны для того, чтобы переждать бомбежку деревни. А тут случилось такое…

В Освее с давних времен рядом с белорусами и русскими жили люди, у которых глаза и волосы были немного темнее, чем у всех. Правда, теперь среди них были и светловолосые. Время стерло разницу, перемешало людей, сроднило судьбы. Они говорили на исторически сложившемся языке жителей этого края, хотя многие не забывали и свой.

И вот пришли гитлеровцы. Они стали трубить о несхожести крови у людей разных народов, об особой миссии немцев, как представителей высшей расы. Печальные, полные тревог вести приходили в Освею из Витебска, Полоцка и других мест. Рассказывали об особом режиме за колючей проволокой, о массовых расстрелах, о страшных еврейских гетто.

По-разному воспринимали люди эти слухи. Одни — с тревогой и страхом, другие — с недоверием.

Худощавый фотограф Евгений Бордович бежал из Польши, когда туда пришли фашисты, знает многое. Немало повидал и сам. Уже тогда, в 1939 году, гитлеровцы придумали варшавское гетто, начали сооружать в лагерях крематории, изобрели проклятые душегубки. Евгений видел, как гитлеровцы гнали через мост большой реки беззащитных людей и, забавляясь, сбрасывали их вниз.

В Советском Союзе фотограф почувствовал себя словно в другом мире. Не было больше постоянного страха за жизнь, вопроса, как свести концы с концами. Была работа по специальности, ощущение равенства со всеми. Жизнь еврейской бедноты — часовщиков и фотографов, портных, сапожников и мелких лавочников — можно было увидеть здесь только на старых полотнах художника Ю. Пэна, картины которого Бордович видел в Витебске.

Молодой фотограф быстро подружился с парнями из Освеи, научился даже играть в футбол. Последняя игра была назначена на воскресенье 22 июня 1941 года.

Она не состоялась…

Вначале казалось, что немцев задержат у границы, отбросят. А потом он, Евгений Бордович, вместе с другими пойдет освобождать Польшу, те дорогие места, где вырос и где остались его родители и братья. Но немцы быстро продвигались и вскоре заняли Освею. Начались долгие, невыносимо тоскливые дни оккупации, полные страха за жизнь и всевозможных унижений.

Отчаявшись, Евгений задумал бежать. Уговорил на это еще одного знакомого парня.

— Уйти бы не плохо, но куда же мы побежим? — спросил тот.

Женя и сам толком не знал куда — лишь бы подальше от гитлеровцев, от их насилия и издевательств.

Перебрались пока в деревню Остров, что прижалась к самой воде на вдававшейся в Освейское озеро косе. Днем жили в лодке, которую загнали в густые камыши, а по ночам ходили в деревню за продуктами. Так продолжалось две недели. А что делать дальше?

Решили сходить в Освею, разузнать обстановку.

И вот эта неожиданная встреча с Василием. Евгений словно пробудился, превозмог прежнее оцепенение. Нельзя сказать, чтобы он сразу понял все, о чем думал и к чему стремился Василий. Но куда увереннее и бодрее почувствовал себя. Всегда легче человеку, когда рядом есть друг, когда ты не одинок, а вместе с другими, близкими тебе по духу людьми.

Через три дома от прежней квартиры Бордовича жил выпускник школы Исаак Смирин, заядлый футболист, комсомолец. Парень думающий, серьезный. Чуть подальше — Лева Гельфанд. Тоже школьник и тоже комсомолец. Но полная противоположность Смирину — с ветерком в голове, бесшабашный, отчаянный спорщик. Женя присмотрелся к ребятам, намекнул о разговоре с Василием. С удивлением узнал: ребята раздобыли кое-какое оружие, твердо решили не сдаваться без борьбы.

Это был обычный день. Жизнь в поселке шла своим чередом. Казалась, как и прежде, неторопливой, размеренной. Только все вроде ждали чего-то. Толпились у здания управы старики и подростки, читая новые приказы. Куда-то спешили немцы. На улицах дежурили полицейские.

Но обычность эта была обманчивой.

Часов около двенадцати к Евгению прибежала взволнованная Нина Михайловна Литвинова.

— Началось… — сказала она тихо и тревожно. Чуть переждав, пояснила: — В Кохановичах евреев уже забирают. Ведут сюда. Значит… — не закончив фразы, она стала торопить, — скорей собирай ребят и уводи.

Вместе с подругой Марусей Цалпан она пошла по домам сообщить об опасности. И многие послушались ее совета — ушли в лес.

Евгений побежал к друзьям. Смирина нашел быстро, но Гельфанда дома не оказалось. Этот парень вечно где-то пропадает. А ждать нельзя ни минуты. Они пробрались к озеру, удачно преодолели снежные сугробы. Теперь, чтобы окончательно скрыться в лесу, осталось 3–4 километра пути, частично по льду. Но у деревни Наволоки парни столкнулись лицом к лицу с немцами. На подводе два солдата, оба вооружены автоматами. Третий — знакомый полицейский Батёхо.

Женя сунул правую руку в карман. Сделал это машинально. Только теперь сообразил, что в спешке не успел прихватить с собой гранату. Но непроизвольный жест заставил полицейского вздрогнуть.

— Юден? — спросил немец, тот, что был в валенках, видно старший.

— Нихт. Никак нет! — поспешил ответить Батёхо. — Этих парней я знаю. Можно ехать.

Они быстро скрылись за поворотом дороги. Это было похоже на чудо.

Ребята спрятались в лесу, переждали там до глубокой ночи, а потом пришли в Прошки. Деревня давно спала. Осторожно подошли к крайнему дому, в котором — они это хорошо знали — живет Мария Прошко. Смирин здесь бывал, так как учился с Марией в одной школе.

Тихо постучали.

Негромкий девичий голос боязливо спросил:

— Кто там?..

— Свои. Открой, Маня, — попросил Смирин.

Щелкнул крючок, дверь приоткрылась. На парней дохнуло теплом, чем-то вкусно пахнущим. Мария словно ожидала прихода гостей, ничего не спрашивая, пригласила в дом. Она и так догадалась о случившемся.

— Ребята, я вас накормлю, — сказала Мария шепотом, — однако оставаться у нас нельзя. Отец избран старостой, и к нему то и дело заглядывают немцы и полицаи.

— Ну и ну! — вырвалось у обоих.

— Да не волнуйтесь, — успокоила Мария ночных гостей. — Отца моего можете не бояться. Но… подождите немного. Сейчас все уладим. — Накинув пальто, она выбежала из дому.

Вернулась Мария вместе с Женей Фроленок, Васей и Мишкой.

— Очень хорошо, что пришли, — сказал Василий, обращаясь к пришедшим.

Они стояли молчаливые, грустные.

— Не горюйте! Худшее позади. Теперь уже будем вместе. — Василий старался успокоить друзей.

— Переночуете сегодня у нас, погреетесь, — предложила ребятам Женя Фроленок.

— Нет, нет! — запротестовал Василий. — В деревне оставаться рискованно. Могут быть поиски, и тогда…

Что будет «тогда», Василий объяснять не стал. Он вспомнил, сколько было тревог и волнений, пока они обезопасили оказавшихся в окружении военнослужащих, достали им необходимые документы.

Нынешняя задача была сложней.

Подумав, Василий сказал:

— Надо поселиться в землянке. Во всяком случае — пока… Пусть это будет наше первое лесное поселенье, начало освоения нового неустроенного быта. Следом за вами и мы тоже перейдем на жилье в лес. Это будет скоро — долго ждать не придется.

После таких, вселявших надежду слов, таинственно-суровый, засыпанный снегом лес показался не очень уж и страшным. Вроде и мороз смягчился. Даже худая одежонка стала греть лучше.

Однако, пока они блуждали следом за Василием и Мишкой по едва заметным лесным тропкам, пока наконец добрели до землянок, здорово продрогли. С трудом наломали сучьев и разожгли костер. Когда немного согрелись и при свете огня приспособили одну землянку под жилье, Вася и Мишка стали прощаться.

— Итак, до завтра, — сказал Василий. — С завтрашнего дня зачисляем вас на полное довольствие.

Но на следующий день они не пришли.

Как и предвидел Василий, оккупанты организовали поиски бежавших во время облавы освейцев. Немцы рыскали по деревням, обшаривали каждый дом.

Надо было принимать новое решение. Какое?.. Возникла необходимость посоветоваться с коммунистами Освеи. Ведь теперь во многом усложняется работа подпольщиков. Поэтому Василий опять пошел в райцентр.

— Пока, насколько мне известно, немцы о вас ничего не подозревают, — сказал Симацкий. — Но помозговать не вредно. Теперь нам всем нужна особая осторожность.

Несмотря на молодость, Василию казалось, что правилами конспирации он владеет основательно. Но Владимир Владимирович быстро разубедил его в этом.

— Вот тебе самая что ни на есть простая задача. В Прошки послан связной, а у вас в это время ночуют немцы. Как наш человек узнает об опасности?..

— Ну, мы-то не проспим. Встретим его на дороге и предупредим, — ответил Василий.

— Но о приходе связного вы ничего не знаете. Что же вы — круглые сутки будете дежурить на дороге? Целыми неделями и месяцами подряд?..

Василий и сам понимал, что это нелепо.

К тому же, разве можно предвидеть, с какой стороны пойдет связной, по какой дороге. Ведь подходов к деревне много.

— Нужен какой-то условный знак на случай беды, — сказал Симацкий. — Скажем, лежит или висит какой-нибудь предмет на определенном месте. Но предмет хорошо видный издалека.

— Простыня на плетне! — воскликнул Василий, найдя наконец окончательное решение поставленной задачи. — На первом же плетне в конце деревни, со стороны кладбища. Там живет Юлия Лукашонок. Верный нам человек.

— Ну вот и хорошо, — согласился Симацкий, — договорились. Наши связные будут теперь подходить к Прошкам со стороны кладбища. Между прочим, сигнал об опасности нужен также и освейским парням. Не будете же вы их все время морозить в землянках? По возможности людей надо на ночь приводить для обогрева в деревню. Но об этом никто не должен знать. Понял меня?

— Понял, спасибо.

— Тогда действуй, как условились.

Через несколько дней лесные новоселы удивились неожиданному визиту. По твердому насту слежавшегося снега ловко скользили на лыжах две старушки. Они были закутаны в большие платки. Длинные юбки и торбы за плечами дополняли их наряд. Только тогда, когда они подъехали вплотную, ребята узнали Женю Фроленок и Марию Прошко.

— Не удивляйтесь маскараду, нарядились, чтобы не бросаться немцам в глаза, — улыбнулась Женя. — Мало ли какие странницы идут в сторону леса.

— Неужели и по деревне на лыжах? — спросил Бордович.

— Из деревни вышли пешком. Лыжи у нас припрятаны в лесу, — пояснила Мария.

Девушки развязали объемистые мешки и стали выкладывать содержимое. Появились хлеб и сало, посуда, две кастрюли и сковородка, лук, немного картофеля…

— А соль?.. Соли забыли прихватить, — расстроилась Мария, — как же это мы так?

— Ладно уж, до завтра потерпят, — сказала Женя, — главное, ребята, нажимайте на лук и чеснок, чтобы не было цинги. И вот… — Она вдруг смутилась и стала что-то доставать из-под пальто. — Пара теплого мужского белья. Это на первый случай. Потом принесу еще.

Милые, славные девушки. От благодарности к ним, от внезапно нахлынувших чувств ребята не могли выговорить ни слова.

Замолчали и пришедшие.

Потом Мария подошла к растерявшемуся от неожиданности Смирину, измерила ширину плеч, прикинула длину.

— Да нам, как видно, собираются пошить фрачные пары, — преодолев удивление, стал шутить Смирин, — для вечерних приемов.

— Угадал, — ответила повеселевшая Женя. — Только не черные, а белые. И не вечерние, а ночные. Маскхалаты из старых простыней для выхода из лесу.

Пообещав завтра прийти снова, девушки двинулись в обратный путь. А вечером в лагерь заявились Василий, Мишка и Владимир Вестенберг. Они привели с собой еще несколько парней.

— Левка! — узнал Бордович в одном из них Гельфанда. — Куда ты запропастился?

— Был в одной деревне. Потом бродил по лесу. Искал вас… — растерянно бормотал Лева.

— В общем, принимайте пополнение, — сказал Василий, — прошу потесниться и не обижать новеньких.

Мишка торжественно вручил старшему группы лесных поселенцев Евгению Бордовичу винтовку, а каждому из его товарищей по гранате.

— Одну винтовку на всех? — разочаровался Смирин.

— Это только пока, — пояснил Мишка, — для самообороны.

Перед уходом ребята закурили. Смирин отозвал в сторону Василия.

— Кто это? — спросил он, указывая на Вестенберга.

— Учитель, бывший директор школы, — пояснил Василий.

— А почему у него такая фамилия? Ну, нерусская.

— Он немец. А что?

— Немец?.. — удивился Смирин.

— Не бойся, — успокоил его Василий, — он совсем другой немец.

— Других немцев не бывает. Я не видел, — мрачно ответил Смирин.

Ребята ушли, растаяв среди елей и сосен, а Смирин смотрел им вслед долгим печальным взглядом. В сердце поселилась тревога.

Именем закона

Иногда можно было слышать такие разговоры: война простит, война спишет. Неправда это! Перед собой, своей совестью, перед народом каждый должен держать ответ — как жил, что делал в суровую годину?

Деревня проснулась от шума, топота, громкого крика. «Немцы!» — подумала Аниська.

Взглянув в окно, поняла: что-то другое. При появлении солдат-чужаков люди прятались по своим углам, будто стены родного дома могли укрыть их от всех бед. Теперь все бежали в одну сторону.

Что же случилось?..

Аниська, несмотря на строгий запрет матери, выбегает из дому и стремглав мчится туда, где образовалась толпа. Так это же дом Мишки Сорокина! Опять этот непутевый парень что-то натворил.

Сквозь грозно гудящую стену людей Аниська увидела у ворот запряженную лошадь. Незнакомые мужчины выносили из дому и бросали в сани большие куски залежалого сала, мешки с зерном, какие-то вещи. Откуда у лоботряса Мишки столько добра?

— Вот же сукин сын, нагадил и сбежал! — негодовал невысокий старик в потертом кожушке.

— Да он всю жизнь лицо от людей прячет, — сказалаполная женщина в шерстяном платке.

— Негодник, и только.

— Настоящий гад!

— Проучить мерзавца! — слышалось из толпы.

— Люди трудятся, спину гнут, а он одним махом все забирахом. Чем он лучше немца? — сказал старик.

— Говорят, что его подбил на это какой-то парень из города, — пояснила полная.

— Честного не подобьешь, — возразил кто-то из толпы.

Люди шумели, возмущались. И вскоре Аниська узнала все подробности случившегося. Заехав ночью в соседние деревни Красово и Игналино, Сорокин основательно почистил кладовые крестьян. Объединившись, потерпевшие приехали в Прошки и нашли свое. Рассказывали, что просыпанное на дорогу зерно — один мешок с пшеницей был дырявый — и привело их к дому вора.

Осыпая Мишку Сорокина бранью, прошковцы теперь вспоминали все его «художества». И то что беспробудно пьянствовал, не раз хулиганил в клубе. И что бросал колхоз и искал легкие заработки на стороне. Все осуждали его.

Но главный суд был впереди.

После того как игналинцы и красовцы забрали уворованное и отправились домой, в стороне от деревни прогремели выстрелы. Их услышали в Прошках. А вскоре стало известно, что у опушки леса Сорокин устроил засаду. Он обстрелял красовцев и игналинцев, убил одного и двоих тяжело ранил.

Вскоре в Прошки нагрянули немцы. Они прибыли из ближайшего отсюда заборского гарнизона. Из Игналино с группой полицейских приехал бургомистр. Прибывшие заняли помещение клуба и сразу же вызвали старосту Бориса Борисовича Прошко, сменившего на этом посту Герасима Фроленка.

— Кто стрелял на дороге? — спросил офицер в форме эсэсовца, как только староста переступил порог клуба.

Спросил и застыл, уставясь на вошедшего, пока узкоплечий парень, уже вторично сопровождавший немцев в Прошки, не перевел его вопроса.

— Понятия не имею, — развел руками Борис Борисович.

— Может скажешь, что Сорокин живет не в твоей деревне? — ехидно вставил Гудковский.

«Игналинские или красовские мужики донесли, — определил староста. — Но кто это сумел так быстро передать через кордон немцам?..»

— А где он, этот Сорокин? Откуда он мог взять оружие? Кто разрешил крестьянам иметь его? Есть ли еще у кого оружие? — быстро спрашивал эсэсовец. Узкоплечий едва успевал переводить.

— Не знаю, господин офицер. Может у кого из полицейских украл. У наших крестьян нет оружия. Могу поручиться.

Немец испытующе посмотрел на старосту, прошелся по комнате. Подойдя к окну, сказал, глядя вверх:

— Сорокина — найти. Скажите, что ему ничего не угрожает. Пускай только скажет, где взял оружие.

Он немного постоял у окна, не торопясь натянул черные кожаные перчатки и повернулся к старосте, очевидно, намереваясь что-то ему еще сказать, но тут же резко отвернулся и пошел к выходу.

Следом за ним вышли остальные. Задержался только переводчик.

— Ваше положение незавидное, — сказал он тихо, не совсем четко выговаривая русские слова. — Сейчас пронесло, но…

«Чего он пугает?» — насторожился Прошко.

— Конечно, всякие могут быть случаи, — продолжал узкоплечий, — но нельзя же раздражать немцев без конца.

— Я вас н-не понимаю… — вопросительно глянул на переводчика Борис Борисович.

— Надо быть осторожным. Есть любители доносить всякую ерунду. Имеются такие и у вас, в Прошках.

Он глянул в окно. Увидел, что немцы рассаживаются по саням, и поспешил на улицу. Вышел за ним и староста.

«Что он за человек? — думал Борис Борисович о переводчике. — Хотел предупредить?.. Неужели есть доносчик и в Прошках? А не сам ли это Сорокин сообщил? Может быть, поэтому он и не боится грабить людей и убивать?.. Знает же он, что за хранение оружия — расстрел».

Но Сорокин в деревне не появлялся. Несмотря на переданное ему обещание немецкого офицера не наказывать его, продолжал скитаться по лесам, прятался от всех — своих и чужих. За много дней бездомной, беспорядочной жизни он оброс, одичал, сторонился жилья и больших дорог.

Некоторые его жалели. Зря погибает парень. Но многие не могли простить: грабить и убивать своих? Как он смог?

Несколько раз в Прошки приезжал бургомистр. Подробно расспрашивал о Сорокине, требовал его разыскать. И вот как-то вечером, после очередного вояжа пана Гудковского, Мишка сказал Аниське:

— Подежурь, коза, возле Васиного дома. Очень нужно.

— Угу, — согласилась Аниська.

Она видела, что Мишка чем-то расстроен. Это заметили и товарищи, которые собрались по вызову Василия. Он сел в стороне от остальных, опустил голову.

— Сегодня у нас не собрание, — сказал Василий, когда все расселись. — Думаю, что Михаил вас об этом известил. Сегодня у нас суд над человеком, который нарушил законы нашего государства — поднял руку на жизнь своего соотечественника.

— А имеем ли мы право судить? — спросил Петр.

— А как же? — Василий посмотрел на Григория.

Тот молча кивнул ему.

Этот кивок придал Василию смелости, помог ему найти нужные слова.

— Да, право судить имеют специальные органы. Но у нас тут по причине войны нет ни прокуратуры, ни суда, ни милиции. Однако Советская власть существует, и мы, как ее представители, должны взять это на себя.

Григорий улыбнулся. Ему понравилось объяснение председательствующего. Выждав секунду, Василий спросил:

— Понятно?

— Понятно, — ответил Петр, — только надо было, чтобы на суде присутствовал и обвиняемый.

— А ты иди и пригласи его! — задорно предложил Василий. — Могу, товарищи, пояснить: мы хотели привести сюда Сорокина. Мишка пробовал даже вступить с ним в переговоры. Но тот грозил убить всякого, кто только тронет его. Так что будем судить заочно.

Многие задумались, тяжело вздохнули. Воцарилась напряженная тишина. Впервые в жизни они выступали в такой непривычной роли. И та мера ответственности, которая ложилась на каждого из них, не позволяла ошибаться, поступать необдуманно.

— Как же это получается? — нарушив молчание, несмело спросил Мишка. — Фашисты гоняются за Сорокиным, и мы гоняемся. Они собираются его наказать, и мы собираемся. Выходит, что мы с врагами заодно? Может быть, лучше подождем прихода Красной Армии, и тогда Сорокина привлекут к ответу судебные органы?

— Кто еще так думает? — спросил Василий.

Никто не отозвался. Только шевельнулся на стуле.

Владимир Вестенберг.

— Можно мне ответить? — попросил он.

Василий кивнул.

— Но вначале вопрос к Михаилу. Почему ты так уверен, что фашисты собираются наказать Сорокина? Немецкий офицер сказал, что простит его.

— А ты уже и поверил этой сволочи, — огрызнулся Мишка.

— Представь, поверил. В данном случае, он может сдержать слово. Пойми ты, голова горячая, больше всего фашистов встревожило то, что у кого-то имеется оружие. Ведь оно может быть завтра направлено против них. А то, что Сорокин убил кого-то — на это им наплевать! Человек, который может убивать, им нравится. Не исключена возможность, что они его даже возьмут к себе на работу. Скажем, в полицию. А может, он уже и сотрудничает с ними. Кто знает?

Доводы Вестенберга были убедительными.

И все-таки Мишка не хотел сдаваться. В этом озорном, подчас бесшабашном парне сидела добрая, отзывчивая душа. Мишке по-человечески было жаль Сорокина, с которым он когда-то учился в школе.

— Но ведь он не вражина какая, — запальчиво сказал Мишка. — Пусть кровью искупит свою вину!

— Да он хуже врага! — решительно возразил Василий. — Хуже потому, что стрелял в спину, в своих. Я предлагаю приговорить его… — Он обвел внимательным взглядом лица товарищей, словно пытаясь прочесть их мысли. — Приговорить к расстрелу. Есть другие предложения?

— Кет, — сказал Петр.

— Кет, — произнес Владимир Вестенберг.

— Нет, — в один голос повторили все.

— Справедливый приговор, — заметил Григорий. Лицо его стало суровым.

Только Мишка молчал. Возражения против доводов Василия перестали убеждать даже его самого.

— И вот еще что, — добавил Григорий. — Надо, чтобы все было как следует, по закону. Приговор составить по всей форме. И прочитать его осужденному. Он должен начинаться словами: «Именем Советской власти, которая есть и всегда будет. За мародерство и убийство, за нарушение законов Родины…»

Он говорил, а Василий записывал его слова — короткие и точные. Они словно током прожгли каждого, еще раз заставили почувствовать высокую справедливость совершаемого.

А через несколько дней приговор был приведен в исполнение.

Сорокина по просьбе комсомольцев убрали жившие в деревне окруженцы. Перед казнью подсудимому был зачитан приговор. Он начинался словами: «Именем Советской, власти…»

Друг или враг?

Трудно судить о человеке по словам. Но не всегда все рассказывают и поступки. Жизнь, где люди все время над пропастью, заставляет быть осторожным. Но как отличить осторожность от обмана, маскировки?

Мишка франтовато одет: белая сорочка, галстук. Внимательно всматривается в зеркало. Заходит Василий. Он тоже необычно нарядный. В глазах Аниськи нескрываемое любопытство. Но спросить не решается.

— Пойдешь с нами? — неожиданно спрашивает Василий.

— Куда?

— К Зосе на вечеринку.

Аниська зарделась. Такое предложение ей делают впервые. Она не заставляет себя упрашивать. Быстро собирается.

Вечеринка у Зоей в самом разгаре. В широкой горнице под гармошку кружатся пары. Василий прямо с ходу потянул Аниську в круг. Танцует, а сам посматривает по сторонам.

Вначале Аниська даже обиделась. Значит, он пригласил ее только для вида? Но вскоре определила: совсем не за девушками «стреляет» Василий. Косит глазами на узкоплечего парня, что танцует с Зосей.

Так вот кто, оказывается, Зосин ухажер!

Этого парня из латышской деревни Заборье, что лежит за кордоном, хорошо знают в Прошках. Узкоплечий часто приезжает с немцами, помогая им вести допросы или просто разговаривать с населением. Но переводчик он неофициальный. Учитель начальной школы — он единственный из заборцев человек, знающий немного немецкий язык. Служит немцам с заметной для всех неохотой.

Аниська удивлена выбору молодого учителя. Разве в Прошках мало других девушек? Не знает она, что некоторые местные парни и девушки давно уже не удивляются, а посмеиваются. Приглянулась учителю не столько Зося, сколько ее хозяйство, оставленное умершим перед войной отцом. Конечно, злым языкам не всегда можно верить. Но молодой учитель не скрывал своих симпатий — был внимателен к сироте, редко приезжал без подарка.

Интерес к Иосифу Моргесу проявляет в Прошках не одна Зося. Ведь это первый человек из Латвии, которому разрешено проходить через кордон. Из местных жителей пока только ему одному немцы выдали пропуск. А узнать о жизни по ту сторону реки Синюхи каждому интересно.

Не знает Аниська, что интерес у Василия и его друзей к Иосифу Моргесу особый. Давно уже ищут они возможность для организации связи с соседними населенными пунктами Латвии, с молодежью этих деревень. И вот появился человек, который может оказаться для этой цели полезным. У подпольщиков он вызывает даже некоторую симпатию. Особенно с тех пор, как намекнул старосте о возможном доносчике.

И все-таки ребята не спешат. Прежде чем идти на риск, надо еще раз присмотреться к человеку, с которым они познакомились совсем недавно. Кто он? Этого никто не знает.

Аниська и не догадывается о тех мыслях, что волнуют сейчас Василия. Внешне беззаботный, он не перестает улыбаться. Кажется, что парень ни о чем не думает, весь отдается танцу. Никогда она еще не чувствовала себя так хорошо, не была так счастлива, как сегодня. Радостными, счастливыми глазами смотрит девочка вокруг, не задерживая взгляда ни на ком. И ни во что не всматриваясь…

И вдруг… Вдруг словно что-то оборвалось внутри. К косяку двери прислонился, будто прирос к нему, растрепанный Ленька Ярыга. Из-за шума танцующих и музыки вначале его никто и не заметил.

— А, кум! Давно не виделись, — вместо приветствия сказал Моргес, увидев Леньку.

Умолкла гармонь, сами собой прекратились танцы.

— Или не признаешь меня? — спросил Ярыгу Моргес.

Болтливый, всегда быстрый на слова Ленька неожиданно смутился и застыл у дверей, не решаясь зайти или заговорить. Постоял немного и незаметно скрылся.

— Странный сегодня Ленька, пугливый какой-то, — сказала Женя.

— Не вас ли уж он испугался? — спросил Василий, обращаясь к Моргесу.

— Меня? Нет, меня он не боится, — ответил учитель.

Иосиф Моргес, казалось, ничего не сказал определенного — ни вначале Леньке, ни теперь Василию. Но можно было догадаться, что Леньку Ярыгу он видит не впервые, что-то о кем знает. Василий стал вспоминать все случаи появления Моргеса в Прошках и не помнил, чтобы Ленька с ним когда-либо разговаривал.

Значит, встречи были не здесь, а где-то в другом месте. Возможно, в Заборье. Не специально ли намекнул об этом Моргес? Может быть, он дал понять, что Ленька и есть тот доносчик, о котором сам тогда осторожно сказал старосте? Трудно поверить, что этот никчемный, придуривающийся пустозвон может быть осведомителем врага. Но как тогда понимать слова учителя?

И чем объяснить необычную растерянность Леньки?

Логический ход рассуждений перебила неожиданная мысль: «Если Моргес выдал Леньку сознательно, то почему он это не побоялся сделать? Или надеется, что простоватый парень ничего не поймет?..»

Обо всем этом и Василий, и его друзья немало думали после вечеринки. Последующие события, казалось, подтверждали их предположения. После того вечера Ленька перестал появляться в Прошках. А Иосиф Моргес, как и раньше, даже чаще прежнего, бывал здесь.

Однажды молодежь затеяла в клубе танцы. Первый раз после начала войны. Клуб теперь больше пустовал. Иногда здесь размещались приезжие немцы или полицаи, да время от времени собиралось «для проработки» население. Никто теперь и думать не мог, что можно использовать клуб по его прямому назначению.

Да и зачем? Не до танцев, не до веселья теперь.

Не отважились бы прийти в клуб и на этот раз, если бы не Иосиф Моргес. Недавно он сказал:

— А зачем нам прятаться? Разве мы совершаем преступление?.. Кажется, никто на клуб запрета не накладывал.

С Моргесом, пользовавшимся особым доверием у немцев, все были словно под защитой от возможных неприятностей.

О танцах в клубе узнала молодежь соседних деревень. Многие пришли издалека. Не только потанцевать, а чтобы просто встретиться, поговорить. Сидя в домах, люди страдали от разобщенности, соскучились по живому слову.

Это видно и теперь. Собравшись вместе, парни и девушки больше разговаривают, нежели танцуют. Усердствует только один гармонист. Но через некоторое время выдыхается и он. Складывает гармонь и идет к выходу. Следом за ним потянулись на улицу другие.

— Культурные у вас парни, — глядя им вслед, говорит Моргес. Воспользовавшись перерывом, вместе с группой знакомых прошковцев он садится на скамейку.

— А девушки! Разве они хуже?.. — спрашивает с необычной для нее игривостью Зося.

— О, да! О девушках и говорить нечего. Вообще, замечательные у вас люди. Дружные, словно братья. Очень я привык к вам, нравится мне здесь.

Он на некоторое время умолкает, а затем продолжает с прежним жаром:

— У вас, в Советах, все не так, как у нас…

— Почему говорите у «вас», а вы где? — перебивает его Василий.

— Мы при Советах пожили всего год, — с видимым сожалением отвечает Моргес, — так что в глубинку жизни вашей как следует не вошли. Пришли немцы, и все по-другому пошло.

— А прежде-то как было — хуже или лучше, чем у нас? — спрашивает Мишка.

— При Ульманисе?

— Ага.

— В основном хуже, — отвечает Моргес.

— Как это понять в «основном»? — вмешивается в разговор Вестенберг. Он сидит чуть в стороне, рядом с каким-то светловолосым парнем. — Выходит, что кое в чем перемены вас не очень обрадовали?

— Ну и придирчивые же вы, ребята, — улыбается Моргес, — я ведь искренне, любя говорю. У вас много хорошего. Прав для народа больше, чем было у нас, в буржуазной Латвии. И человеку у вас, если он не дурак, все доступно. Но и у нас, при Ульманисе, не все было плохо.

Гость огляделся, выжидательно посмотрел на сидящих рядом и стоявших недалеко парней и девушек. Слушали его все внимательно. Вернулся с улицы уже и гармонист. Тихо присел на краешек скамейки, переложил гармонь на подоконник, прислушался.

Заметив интерес к разговору, Моргес не стал томить молодежь неудовлетворенным любопытством. Несколько приукрашивая обстановку, он стал увлеченно говорить о жизни в буржуазной Латвии. Рассказал о якобы благополучном положении крестьян, рабочих и ремесленников в городах. Получалось нечто похожее на правду.

— У Ульманиса, хотя он был и диктатором, кое-чему можно поучиться, — уверенно закончил свой рассказ Моргес.

Чувствовал он себя совсем уже победителем — этот неуклюжий узкоплечий человек. Никто не решался ему возразить. Молчали даже те, которые в начале разговора бросали реплики. Да и как возражать, если о жизни в прежней Латвии толком никто ничего не знал. Тишина становилась тягостной. Чтобы вывести людей из неловкого положения, гармонист потянулся к инструменту.

И в это время тишину разорвали негромко, но с сердцем произнесенные слова:

— Брехня! Бабушкины сказки.

На говорившего оглянулись. Это был тот светловолосый парень, что сидел рядом с Вестенбергом. Высказав свое мнение, он умолк. Видно, что вступил в спор под напором чувств, не в силах больше сдерживать их.

— Брехня? Оскорбить легче всего, — надулся Моргес.

— Повторяю, что это брехня! — снова сказал светловолосый парень. Он выпрямился, лицо его приняло решительное выражение. — Законы Ульманиса вроде и гладкие, а люди по миру шли.

— Ты разве из Латвии? — удивился Моргес.

— А то как же…

— Не может этого быть! Не верю. Как же ты смог пройти через кордон? Где ты живешь?

— Как прошел — одна ночь знает, — улыбнулся парень, — где живу — там и прописан.

— Ага, не можешь сказать! Значит, ничего ты не знаешь, — стараясь убедить слушавших, торопливо заключил Моргес.

Но парни и девушки, несмотря на нежелание незнакомого рассказать о себе, почему-то больше поверили ему, чем Моргесу. О танцах забыли. Было уже не до них.

Словно сговорившись, стали расходиться.

Умолкли голоса, замерли шаги на деревенских улицах. И сразу затихла, притаилась деревня. Но люди не спят: за занавесками тускло мерцают огоньки коптилок.

Светится огонек и в окне дома Василия. Снаружи посмотреть — горит он в пустой, уснувшей избе. Но здесь полно парней и девушек. Нарядных, торжественных. Пришли все сюда прямо с танцев, хотя и разными дорогами. Специально за Григорием забежал Мишка.

— Да, непонятный человек этот Моргес, — сказал Григорий после того, как ему рассказали о споре в клубе, — во всяком случае надо быть с ним осторожнее.

— Какой там непонятный, — не выдержал Мишка, — вражина он! Самая настоящая вражина. Вот кто.

— А почему предупредил нас о Леньке? — спросил Василий.

Никто не ответил. Не нашел, что сказать и Мишка. Григорий же, как часто бывало с ним в минуты раздумья, чертил пальцем завитушки на столе. Будто записывал на нем то, о чем думал, а потом читал это. Вот его палец остановился, поставил точку, и Григорий сказал:

— Нельзя, друзья мои, бросаться словами. Пройдет время, и мы узнаем, кто он. Кстати, кто этот второй? — обернулся Григорий к Вестенбергу. — Откуда ты его знаешь?

— Он из латышской деревни Галицы, — сказал Владимир, — уже второй раз вместе с товарищем приходит к моей хозяйке. Она тетка товарища. Узнали про танцы и напросились вместе пойти.

— И товарищ его был на танцах? — спросил Василий. — Что-то я его не приметил.

— Был. С двоюродной сестрой танцевал. Между прочим, интересные вещи рассказывает. Про какого-то человека с бородой. Будто из советского тыла прислан и в лесу прячется.

— Интересно. А что, они сами видели этого человека? — спросил Григорий.

— Не видели. Но слух такой ходит.

— А какие они парни, надежные?

— Вроде подходящие. Говорят, батрачили, в город на заработки ходили.

— Этих парней надо взять на примету. Могут оказаться полезными. Да и от Моргеса не стоит отворачиваться. Еще не ясно, что он за человек. Он тоже может пригодиться. Парень имеет доступ к немцам. А это важно, — пояснил Григорий.

Казалось, что он все растолковал, а ребят — в первую очередь бескомпромиссного Мишку — продолжал мучить вопрос: «А все-таки, кто он, этот Иосиф Моргес, — друг или враг?»

Думали и о парне, что спорил с учителем. И, конечно же, о той новости, что он принес. Человек с бородой — неужели это на самом деле посланец с той, советской стороны? Но как найти его? Как связаться? Кому-то же выпадет счастье первому пожать ему руку.

Мишке хочется этого больше всех.

Человек с бородой

Там, за рекой, когда-то была граница. С повышенной строгостью относились мы к людям, что на другом берегу. Ведь с той стороны пробирались в нашу страну шпионы. Теперь там у нас друзья…

Печально-тоскливые голоса появляются откуда-то из-за Синюхи, с визгом проносятся над Прошками, теряются в густом лесу. За ними спешат другие, новых оттенков — целый хор голосов. Кажется, что плачут где-то малые дети, всхлипывают, громко причитая, женские голоса. Но сколько ни вслушивайся, слов не разобрать. Кто же это тогда кричит? Это разыгралась вьюга. Злая, безжалостная. Она поднимает ввысь тучи снега, гнет деревья, стучит в окна и двери. И в ответ ей, словно эхо, раздается в лесу долгий, протяжный вой.

Это вторят вьюге голодные волки. Как говорят в народе, в такую погоду хороший хозяин не осмелится выгнать из дому даже собаку.

А эти двое вышли. Из тепла и уюта дома шагнули в эту кутерьму из холодного ветра и бьющего по лицу ледяного снега. Внимательно вглядываясь в темноту, они подошли к большому каменному зданию. В окнах — свет. Приглушенно звучит, вырываясь наружу, веселая музыка. Путники постояли за старыми липами, осмотрелись по сторонам. Потом быстро надели лыжи и нырнули в темноту. Мчались, не останавливаясь, до самого берега Зилупе. А когда перебрались на другую сторону, туда, где реку называют Синюхой, немного отдышались.

Было около двух часов ночи, когда они подъехали к маленькому домику, что на окраине деревни. Постучали. Никто не отозвался. Попробовали еще раз. Снова молчание. Тогда заколотили сразу в два окна, с обеих сторон дома.

— И кого это в такую погоду нелегкая носит? — проворчал себе под нос старик, приоткрыв дверь.

— Пусти нас, отец, замерзли, — попросил один из незнакомцев с явно нерусским акцентом, — в доме все объясним.

Хозяин зажег коптилку и внимательно осмотрел незнакомых. Один был высокий и худой, темноволосый, еще молодой. Второй — пониже, широкоплечий, явно крестьянского вида. Ему, пожалуй, уже больше тридцати. Откуда они и что за люди? Зачем пришли? Так выразителен был устремленный на них взгляд старика, что они не стали ждать вопросов. Тот, что помоложе, сразу выложил:

— Мы пришли от человека с бородой. По его заданию.

— Я сам с бородой, — отпарировал старик, — а другого бородатого, который шлет послов, не знаю.

Сказал неправду. О слухе про человека с бородой, который принес из-за кордона знакомый Вестенберга, Фроленку рассказали комсомольцы. Из Освеи предупреждали: готовьтесь к вступлению в партизанский отряд. Вот-вот должен прибыть человек, который возглавит его и выведет в лес.

Не тот ли это долгожданный человек? Хотели было сами искать пути для связи с ним. Но как его найти там, за рекой, на латвийской земле, где нет ни друзей, ни надежных знакомых? Слишком долго, более двадцати лет, разделяла их граница. И недавно пролегла опять. На крепком замке держат ее оккупанты для того, чтобы не общались люди, не влияли друг на друга, не объединялись в борьбе.

Теперь из-за огненного рубежа таинственный незнакомец сам дает о себе знать. Разве это не подтверждает их догадку? Ведь он, посланец Родины, будет настойчиво искать тех, на кого мог бы опереться.

Но может быть и другое. Возможно, что это обман, хитрая уловка врага, чтобы, проникнуть в самое сердце подполья? Тогда неминуем провал организации, потеря дорогих людей.

Нет, Герасима Фроленка легко не купишь. Он не простачок какой-нибудь, не доверчивый юнец, чтобы сразу раскрыть свои карты.

— А каким это нюхом вас потянуло в мою избу? — спросил Фроленок, намереваясь внезапным вопросом озадачить пришельцев.

— А к кому же ещё? — пожал плечами старший. — Вы же здесь у меня единственный родственник.

— Я? Родственник?.. — Герасим Яковлевич даже растерялся.

— Ну да, самый настоящий. Я ведь Михаил Дубро. Сын Тита…

Тита он помнил. Верно, хотя и далекий, но родственник. А вот Михаила, как и других его детей, не знал. Стал расспрашивать подробнее. И вдруг снова насторожился.

— А как же это вы, добрые молодцы, вот так прямо без всяких помех перемахнули через границу? Да еще на лыжах, как на прогулочке?

— Вот так прямо, дед, и перемахнули. Почти что у самого кордона, — смеется молодой. — Немцы сегодня рождественский сочельник справляют, шнапс пьют. Разве не знаете? Да и кто сегодня, в такую погоду, выстоит на посту. Вьюга, не видно ни зги. Следы заметает сразу же.

В словах парня неподдельная искренность. Доводы его правдоподобны. Но твердого доверия у Фроленка все еще нет.

— А что надо человеку с бородой? Кому и что он хочет передать?

— Он просил нас связаться с вашими коммунистами и комсомольцами, — напрямик сказал высокий. — Не можете помочь — будем обращаться к другим.

Герасим Яковлевич думает. Видно, что он озадачен, не знает, как поступить: и раскрываться рискованно, и ниточку, которая может оказаться полезной, боится потерять. Наконец решается.

— Хорошо, попытаюсь кое с кем поговорить. Приходите деньков через пять-шесть.

— Это уже, батя, другой разговор, — выразил одобрение темноволосый, — подождать мы согласны. В солидном деле спешить не полагается. Тогда, как говорят белорусы, бывайте здоровы!

— Бывайте здоровы! — стал прощаться и второй, что постарше.

Фроленок проводил ночных гостей за порог дома. Постоял на ветру, пока они не растаяли в темноте метельной ночи.

Герасиму Яковлевичу казалось, что он провел переговоры дипломатично, со всеми предосторожностями. Оставил время для проверки, совета с Григорием и Василием, ничего не раскрыл — весь риск взял на себя.

— А моя жизнь ценится по самой низшей ставке. Отпущенная богом мерка почти использована, — пошутил он, рассказывая на следующий день товарищам о ночных гостях.

Григорий и Василий похвалили его за осторожность. Они поступили бы примерно так же, будучи на его месте. Ну, а дальше? Как вести себя при второй встрече?

Это надо хорошенько продумать.

— Прежде всего нужно разыскать того парня из Галицы, что спорил с Моргесом, — сказал Григорий. — Ему, пожалуй, можно поверить. Осторожно спросите у него, знает ли он что-нибудь об этих заборцах. Потом посмотрим… Контакт с латышами надо установить. И не только потому, что там действует человек с бородой. Пора уже искать пути для сближения с латышской молодежью.

Когда через несколько дней парень из Галицы снова появился в Гаврилине, Вестенберг, попросив его подождать, пошел за вожаками подполья. Решили пока что встречаться за пределами Прошек. На всякий случай.

Парень, назвавший себя Александром Козловским, сразу понравился Григорию и Василию. Простодушный, прямой и бесхитростный. Но оказалось, что Михаила Дубро и его товарища из Заборья он не знает.

— Что ж, постараемся сами их прощупать, — сказал Григорий. — Действовать будем напрямик. Себя пока раскрывать не станем. Есть у меня на этот счет одна задумка…

Принятый план действий Григорий осуществил так, что вызвал у гостей поначалу даже некоторое замешательство.

Принимая посланцев человека с бородой, Герасим Фроленок незаметно для них послал дочь Пашу за Григорием и Василием. Поздоровавшись, но не называя себя, Григорий сразу же заявил:

— Вот что, милейшие. Мы вас не знаем, мандатов у вас для переговоров нет никаких. Поэтому требуем встречи на самом высоком уровне — с человеком с бородой. В любом удобном для него месте. И еще одно условие. У этого человека, который придет к нам на переговоры, кроме бороды должны быть еще доказательства своих полномочий. Вот так, любезные.

Гости как-то сразу сникли. Особенно растерянным выглядел тот, что помоложе, — высокий, темноволосый.

— Но это невозможно! — вырвалось у него после некоторого молчания.

— Почему? — не отступал Григорий.

— Невозможно… — как-то сокрушенно повторил он и снова умолк.

Но ненадолго. В глазах этого человека внезапно вспыхнул озорной огонек. Он словно просветил его душу, скрытую до поры условностями конспирации.

— Невозможно потому, — не скрывая улыбки, еще раз сказал он, — что у человека с бородой… нет бороды. Нет у него и никаких полномочий.

— Как? — теперь уже удивился Михаил Дубро.

— А вот так. Потому… потому, что человек с бородой — это я.

— Совсем ничего не понимаю, — пожал плечами Григорий. — Ты, братец, все запутал.

— Можно и распутать, — глаза высокого продолжали светиться озорными огоньками, — все, как есть, по порядку.

Александр Гром родился и вырос в бедной крестьянской семье. У отца было девять детей, их с трудом удавалось прокормить. Рядом с его родной деревней Заборье цепочкой растянулись вдоль Зилупе другие — Шешки, Суржи, Пынты, Мейкшаны. Здесь жили латыши, русские, белорусы. Жили дружно. Почти все свободно говорили по-латышски, но не забывали и русский. Их называли латгальцами. Латгалия — интернациональная, самая пестрая часть Латвии.

Кто же он по национальности? Никогда Саша не думал об этом. Учился в латышской школе. Латыши считали его своим. Русские — тоже.

Часто, спустившись к реке, с завистью и невыразимой тоской смотрел он на другой берег. Там все не так, все иначе. Нет мелких полосок на полях, здешней раздробленности. Работают сообща, используют машины. Нет дня, чтобы оттуда не слышались песни. Поют женщины, что стогуют сено. Поют парни и девушки вечером у костра. Поют мальчишки и девчонки в красных галстуках, отправляющиеся за ягодами в ближайший лес.

Некоторые песни с того берега перекочевали и сюда, в Латгалию. Их приняли и полюбили.

Саше было шестнадцать, когда он переехал в Ригу, где жили старшие братья. Надо было помогать отцу кормить большую семью. Мальчик работал подручным каменщика, а вечерами учился в ремесленном училище. Революция, борьба, свобода, коммунист — эти новые для него слова он услышал от братьев. Они были подпольщиками, боролись за то, чтобы жизнь в Латвии стала такой, какая была на той земле, что манила его давно.

И она пришла, эта новая жизнь, пришла с той манящей его песенной стороны. Словно другим стал сам воздух! Другими стали отношения между людьми. Александр, девятнадцатилетний рабочий парень, уже комсомолец, стал чекистом. Кое-где еще затаились враги, которые мечтали о возврате к прошлому. Нужно было их обезвредить. Ни днем ни ночью не знал покоя молодой чекист.

Началась война — дел и забот стало во много раз больше. Александр Гром вместе с товарищами по работе в органах безопасности задерживал переодетых вражеских лазутчиков, ловил диверсантов, отыскивал местонахождение скрытых радиостанций. С трудом выбрался он из осажденной врагом Риги. Видел все ужасы войны — как вражеские самолеты обстреливали идущих по дорогам женщин и детей, как горели города и деревни, умирали люди.

Случалось и самому попадать в сложнейшие переплеты: арестовывали вылезшие из щелей буржуазные националисты, задерживали свои, подозрительно смотревшие на парня в кепке необычного фасона. В Новгороде, в разведотделе одной из армий, Александру сказали:

— Возвращайся назад. Там, в Латвии, ты нужнее. Как чекист, разведчик многое можешь сделать.

Грому пообещали, что для связи с ним придут специальные люди. Он же должен ежемесячно каждого первого и пятнадцатого числа выходить к озеру, что недалеко от хутора отца, и ждать прилета специального самолета. В назначенные дни он с утра до ночи просиживал у озера, но ожидаемого самолета не было. Так проходило время — день за днем, месяц за месяцем. Может быть, там, в штабе, уже и забыли о нем, а может, переменились планы? Ведь был совсем другой расчет на начало войны, на ее сроки.

Что же делать дальше? Как стать полезным Родине здесь, в глубоком тылу врага?

Первое время Александр жил полулегально, прячась в доме отца. Потом, осмелев, стал появляться среди молодежи. Но в ответ на все его попытки поговорить с парнями и девушками по душам они отмалчивались, сторонились его. Сказались неопределенность первых дней войны и общая тревожная обстановка.

Оккупанты, науськанные местными националистами, стали выявлять не только коммунистов, но и тех, кто им сочувствовал. В один из августовских дней 1941 года они арестовали простых крестьянских парней братьев Василия и Павла Равинских и расстреляли.

Убили только за то, что они были комсомольцами.

Кто-то из немецких прихлебателей вспомнил, что Михаил Дубро в день Первого мая шел в праздничной колонне с красным флагом. Не были забыты и антифашистские высказывания Филиппа Равинского. Оба они, как и другие неблагонадежные, не имели права никуда выезжать и должны были каждую неделю отмечаться в волостной комендатуре в Шкяуне.

Сторонились все Александра еще и по другим причинам. Парень долго отсутствовал. Каков он теперь? Как попал сюда?.. У осторожных сельчан вызывала недоверие и его молодость. «Что это за организатор в двадцать лет?» — думали старшие.

И тут находчивый комсомолец сочиняет легенду о человеке с бородой. Отправляясь на озеро для встречи самолета, он намекает, что идет на связь с этим таинственным для всех лицом, присланным из-за линии фронта. Отношение к нему постепенно начало меняться. Люди стали доверчивее. Выяснилось, что многие из них уже объединились в группы, некоторые прячут оружие. Энергичный, деятельный Александр установил связь с этими патриотическими группами в Заборье, Суржах, Башках, Шешках, Ракове, Пынтах и ряде других мест. Выявил в этих деревнях наиболее стойких, надежных людей.

— Да ты, как я погляжу, парень башковитый, — выслушав рассказ Александра Грома, сказал Григорий и улыбнулся, — хотя и без бороды.

Все рассмеялись. Как-то по-особому хорошо и радостно было на сердце у каждого. Очевидно, от того, что они сумели найти друг друга и объединились. Каждый верил, что от этого будет большая польза.

Парни из деревни Рыльки

Еще одно знакомство, еще одна связь. Теперь на много верст у нас свои люди. Теперь мы — полный интернационал.

Такое было впервые. Среди бела дня, когда в деревне еще находился приехавший по делам бургомистр, в дом к Григорию заявился Василий.

— Гриша, есть дело, — сказал он полушепотом, чтобы остальные в доме не слышали, — надо собирать ребят.

— Сейчас?.. Неужто нельзя подождать до вечера?

— Понимаешь, нельзя. Вернулась Тоня Фролова. Она такое рассказывает.

Они пошептались вдвоем. Потом, когда пришел Мишка, к разговору присоединился и он.

Вскоре Василий с Григорием вышли, а Мишка подозвал к себе Аниську.

— Слушай, коза, загляни-ка в дом к старосте. Посмотри, как там и что, и незаметно вызови Марию. А чтобы не было подозрений, отнеси стакан соли. Скажи: «Вот мать посылает должок». И не забудь поблагодарить.

— Ладно, — степенно отвечает Аниська, с трудом скрывая охватившую ее радость.

Как же! Она польщена доверием брата. Теперь между ними устанавливается что-то вроде негласного союза.

— Если тебе что-нибудь покажется подозрительным или Мария что подскажет — вмиг назад. Я буду тут, возле дома. А если торопливость проявлять будет нельзя, сними платок и не спеша повязывай себе его. Я примечу.

Аниська понимающе кивнула.

На появление Аниськи в доме старосты никто из гостей не обратил внимания. А за столом, уставленным закусками и самогонкой, кроме хозяина сидело четверо — бургомистр, двое полицейских и какой-то немец. Он молчал, время от времени вставляя отдельные, порой до неузнаваемости исковерканные русские слова.

Говорил в основном бургомистр. Захлебываясь от восторга, он усердно расхваливал местные леса.

— Вот, например, господа, сразу за Прошками, — разглагольствовал Гудковский, — урочище Слипятное. Там сосны, как струны! Цены им нет. Может быть, господин Штумпф пожелает осмотреть этот участок сегодня же?

— Ошен карашо, — ответил немец, — после этот еда.

— Тогда надо послать за лесником, — сказал старосте бургомистр.

— Эй, кто там? Аниська! — неожиданно позвал Борис Борисович. Сделав знак Марии, девочка уже собиралась незаметно уйти, но окрик остановил ее. — Позови Петра Фроленка. Да не мешкай. Скажи, что немецкий специалист по лесным делам требует.

Аниська кивнула и поспешила к выходу. Пока она сбегала за лесником — братом Жени Фроленок — Мишка, ожидавший ее на улице, немало поволновался. Пришлось ему рассказать все, как было.

— Молодец! — похвалил Мишка, — а теперь вместо меня покараулишь здесь. Да смотри, не выставляй себя напоказ. Спрячься где-нибудь в сторонке. В случае чего — покличешь маму. Только громко, чтобы мы услышали. Поняла?

Что ж, она с удовольствием выполнит и это задание. Нужно только выбрать удобное место для наблюдения. Спряталась в своем дворе за штабелем дров. Отсюда вся улица как на ладони. Кругом тихо, ни души.

«Неужели уже все успели собраться?» — думает Аниська о друзьях Василия, вглядываясь в разукрашенные узорчатой морозной росписью окна его дома.

Но за ними темно. И кажется, что замерла там жизнь.

Так, однако, только кажется. За холодом заиндевевших окон бушуют горячие споры.

Пока Тоня рассказывала о лагере военнопленных, который оккупанты создали в бывшем здании зоотехникума, ее слушали внимательно и спокойно. Дело ясное. А вот когда поведала о второй новости — о том, что в Себежском районе началась отправка молодежи в Германию, — все заговорили. Волноваться было из-за чего: Себежский район — рядом, и то, что оккупанты сегодня делают там, завтра будут делать здесь. А ведь это грозит срыву всех планов по созданию партизанского отряда. И не только потому, что вывезенными могут быть и они, подпольщики, основной костяк будущего отряда. Угонят на принудительную работу в Германию всех совершеннолетних юношей и девушек, заставят их ковать оружие против своих братьев и сестер.

— Пойду в Освею разузнаю, что и как. Посоветуюсь, как поступать в случае какой-либо беды, — успокаивает друзей Василий. — Поэтому я и собрал вас.

— А мне кажется, что этого мало, — сказал Григорий. — Надо подумать и о молодежи, что живет в ближайших от нас деревнях. Подумать, как помочь также и им.

— Это правильно, — поддержал Григория Вестенберг. — Нужно не только помочь ребятам избавиться от угона в Германию, ко и установить прочную связь с комсомольцами русских деревень. Не ждать, пока они сами придут к нам, как пришли латыши.

Мысль, высказанная Григорием и развитая Вестенбергом, понравилась всем. Только как и с чего начать разведку в другие деревни?

И тут вспомнили об удачном походе Петра и Мишки в Рыльки за оружием. О том, что у Петра есть там даже родственники.

— Вот и сходишь навестить родичей, — обрадовался Василий, — если потребуется, погостишь там денек-другой.

— Это можно, — улыбается Петр.

Новость Мишки о приезде немецкого специалиста по лесным делам, в сравнении с остальными неотложными вопросами, показалась слишком мелкой.

Но Василий сказал:

— Об этом тоже надо узнать поподробнее. Может, нужно будет что-либо и предпринять. В общем, расходимся. Нам с Петром — в путь.

Вернулись они только на следующий день к вечеру, почти одновременно. Настроение у Василия было веселое, приподнятое. Он принес свежие сводки Совинформбюро, а главное — новости, которыми снабдил его Симацкий. Они вселяли уверенность в добрый исход начатого комсомольцами дела.

На Освейщине оккупационные власти пока что еще хранят молчание о предстоящей отправке молодежи в Германию. Им нужна древесина, заготовку которой они затевают в местных лесах. Для этого необходимы люди, много людей. Поэтому немцам пока что не до мобилизации рабочей силы. Это хорошо — есть время, чтобы предпринять контрмеры. К тому же Василий получил важные полномочия, которые могут оказаться весьма полезными. Ему поручено содействовать новым властям в организации, а точнее, в превращении бывшего колхоза в Прошках в сельскохозяйственную общину. Так что под видом нужд общины он сможет, в случае чего, стать на защиту местных парней и девушек.

Совсем иные вести у Петра. Вся молодежь Рыльков и соседних деревень переписана, прошла медицинскую комиссию и вот-вот будет отправлена в Германию.

Петр привел с собой невысокого бледнолицего парня. Оставив его у себя дома, направился к Василию.

— Помнишь, я тебе рассказывал про Егорку, который водил нас к заминированному полю? Так это его родной брат Петр. До войны он работал трактористом в колхозе «Пограничник». Воевал под Халхин-Голом. Награжден орденом Красной Звезды. В начале войны снова ушел в армию.

— Почему же он оказался здесь? — насторожился Василий.

— Попал в окружение где-то под Великими Луками. Вместе с председателем Ляховичского сельсовета Егором Кузьмичом Шакуровым. Того я знаю. Толковый мужик. Вдвоем они и вырвались, пробрались домой. А теперь прячутся. Ночуют где придется.

— Почему?

— Кто-то доложил немцам. И про орден, которым награжден Петр, и про то, что он комсомолец. О Шакурове — что он коммунист — доложено тоже.

— Зови его, — решительно сказал Василий.

И вот этот парень стоит перед ним. Не спеша раскуривая самокрутку, первым в разговор не вступает.

— Что ж, будем знакомиться, — протягивает ему руку Василий.

— Будем, — отвечает бледнолицый. — Петр Смычков. Ну, а про все остальное, видно, уже тезка рассказал.

— Да, уже знаю, — сказал Василий.

— И я о вас тоже…

— О нас? Что же такое, если не секрет?..

— А то, что оружием запасаетесь. — Гость хитровато улыбнулся. — Думаете, Егорка не понял, зачем на минное поле ходили?

Теперь неловко стало и Петру Лукашонку. Он думал, что никто не догадался, зачем они с Мишкой ходили в Рыльки. Оказывается…

— Больно много ты знаешь, — заметил озадаченно Василий.

— Да вы не бойтесь, — успокоил Смычков. — Егорка парень что надо. К тому же этим делом занимаемся и мы сами. Ребята подобрались дельные. Некоторые со своим оружием. К весне думаем уходить в лес. Хотели только разыскать отрядСергея.

— А что это за отряд? — спросил Василий.

— Неужели не слыхали? — В глазах Петра искреннее удивление. — Это же первые партизаны в наших местах. Говорят, будто бывшие окруженцы. Парни лихие, смелые. И отчаяннее всех их командир — Сергей. Действуют они больше в соседних Идрицком и Россонском районах. Иногда и к нам заглядывают. Немцев бьют и предателей тоже не забывают. Устраивают засады на колонны автомашин, уничтожают мосты, склады, взрывают железнодорожное полотно.

— А связаться с ними можно?

— Пытались. Да найти их не очень-то легко. Даже на день нигде не останавливаются. А теперь… Теперь вот что получилось…

— Вот это да! — не выдержал Василий и, возвращаясь к началу разговора, сказал: — Ребят надо уводить всех, и девушек тоже.

— Куда? — с иронической улыбкой спросил Смычков. — Хватит и того, что мы с Шакуровым мыкаемся. Где сейчас сразу столько спрячешь? Летом, конечно, другое дело.

— Пусть они хоть на день-два куда-нибудь разбегутся, — настаивает на своем Василий, — а потом что-нибудь придумаем. Нельзя же так вот запросто отдавать ребят в руки фашистам.

Говоря «что-нибудь придумаем», в первую очередь он, конечно, имеет в виду лагерь, в котором прячутся освейские парни. Но о нем пока сказать не решается. Надо вначале посоветоваться с Григорием. При массовом уходе молодежи оккупанты обязательно организуют поиски. Имеет ли он, Василий, право подвергать опасности лагерь под Прошками?..

— Хорошо, поговорю с ребятами, — соглашается Петр, — послушаю, что скажут они.

Через некоторое время Смычков опять пришел в Прошки. Теперь уже, не прибегая к посредничеству Петра Лукашонка, сразу же направился к Василию. Заметно было, что он чем-то расстроен.

— Все рухнуло! — с отчаянием проговорил Смычков, войдя в дом, и умолк. Повернулся к ведру, стоявшему у порога на небольшой скамейке, снял с деревянной крышки большую кружку, зачерпнул ею до краев и выпил.

Холодная вода словно притушила то, что жгло его в груди. Петр почувствовал облегчение и стал рассказывать.

Совету Василия последовала вся молодежь Рыльков. В течение одной ночи из деревни исчезли все парни и девушки. Каждый прятался где мог. Некоторые у родственников, в соседних деревнях. Другие в сараях, в специально для этого оборудованных тайниках. А наиболее смелые убежали в лес.

Но не дремали и оккупанты — немедленно предприняли ответные меры. Они арестовали родителей беглецов и объявили, что если в течение двух суток все убежавшие не вернутся домой, их родители будут расстреляны.

Чтобы предотвратить бессмысленную гибель своих матерей и отцов, рыльковские парни и девушки вернулись в деревню. Фашисты сразу же оцепили дома, арестовали молодежь, усадили ее на машины и увезли в Себеж. Только несколько человек, которых признали негодными к тяжелой физической работе, вернулись потом домой.

Остальные, словно невольники, были отправлены в Германию.

— Тебе надо перебираться к нам. И твоему другу Шакурову тоже, — сказал Василий, — вас мы спрячем так, что ни один черт не найдет.

— Спрячем? Мы не трусы, чтобы прятаться! — обиженно возразил Смычков.

— Да я хотел сказать пока, до создания отряда. В Рыльках ведь уже делать нечего.

— Как нечего? А кто сведет счеты с фашистскими холуями? Теперь-то мы знаем, кто помогал немцам в вывозке молодежи, кто доносил. Да и оружие еще надо подсобрать… Его еще немало есть на полях.

— С кем же ты это будешь делать? — спросил Василий.

— Как с кем? А Егорка? А Павел Жилко? Их немцы не взяли, потому что еще года не вышли. И таких есть в деревне — о-го-го! — немало. А взрослые, которых немцы забраковали? Мы еще повоюем!

— Ты прав. — согласился Василий, — если так, работу надо продолжать. Очень прошу держать в курсе всего, что у вас происходит, и нас.

После этого разговора Петр Смычков бывал в Прошках часто. Как-то сообщил, что подпольщики его группы создали склад оружия. В другой раз — что разоблачили, а затем убрали фашистского доносчика Василия Наумова и тайного агента полиции Максима Рачковского.

— Теперь полицаи ведут себя как пугливые зайцы, — сказал он с гордостью за своих ребят. — А бургомистр — Сашка Крюков, тот даже стал заигрывать с населением. Доберемся и до него!

Но однажды Смычкова было прямо не узнать. Пришел грустный, подавленный.

— Опять что-нибудь стряслось? — тревожно спросил Василий.

— С нами-то ничего, — ответил Петр, — а вот с теми, кого вывезли… Он протянул Василию помятый лоскуток серой бумаги. На нем расплылись неровные строчки.

— Письмо из Германии? — пробежав глазами начало, догадался Василий. — Как же оно дошло? И почему оказалось у тебя?

— Потому что девушка, которая его послала, сумела перехитрить немецкую цензуру, — объяснил Смычков. — Она заранее договорилась с матерью, что, если ей будет плохо, напишет «хорошо», а если будет терпимо, напишет — «отлично».

И вот жители Рыльков читают это страшное письмо, в котором дочь пишет матери о том, что живется ей в Германии хорошо. Что она ест один белый хлеб, но ей очень хочется черного. Она там настолько сыта, что семь картофелин ей хватает на целых два дня. Письмо пошло по деревне, из дома в дом. А теперь Смычков принес его в Прошки, чтобы показать своим друзьям.

Комсомольцы были потрясены. За короткими строчками внешне безобидного текста они увидели большое человеческое горе, невысказанную тоску. Стало мучительно жаль незнакомую девушку, которой выпала такая тяжелая участь. Вместе с этим в сердцах молодежи усилились гнев и ненависть к поработителям, искалечившим жизнь многих сотен тысяч людей.

Когда Василий показал письмо из Германии Григорию, тот, не задумываясь, заключил:

— Надо разоблачить фашистскую ложь. Рассказать молодежи настоящую правду о жизни на чужбине. Не сегодня-завтра вывозка на работу в Германию начнется и у нас. Срочно нужна листовка.

— А кто напишет?

— Попробую сам, — сказал Григорий.

Но мысль о листовке пришла в голову не ему одному. Всю ночь не могла уснуть под впечатлением прочитанного письма Женя Фроленок. Перед глазами стояла девушка с грустным исстрадавшимся лицом, девушка-былинка, затерянная в чужом краю. Женя не выдержала, зажгла коптилку. Взяла с полки школьную тетрадку. И как-то сами собой потекли, полились строчки.

Она любила сочинять. С детских лет пробовала писать стихи. Посвящала их школьным подругам, большим событиям. Таким, например, как день приема в комсомол. Однажды даже написала в стихах большое сочинение. Но еще никогда эта девушка не вкладывала в свои стихи столько чувств, никогда не отдавала им столько сердечного тепла.

Женя писала и писала. Легко находились нужные слова, подбирались рифмы. Утром понесла показать написанное Марии.

— Здорово! — похвалила подруга. — Целая поэма получилась.

Она посоветовала показать стихи Василию. Их, по ее мнению, можно использовать как листовку-прокламацию.

— Ты так думаешь? — Лицо Жени зарделось.

— Уверена в этом.

Мария не стала ждать очередного собрания, созвала к себе комсомольцев в тот же день. Когда заинтересованные неожиданным вызовом парни и девушки расселись по местам, Женя начала читать:

Стихи лились размеренно и плавно. И может, не было в них необходимого поэтического мастерства, но зато была большая задушевность. Она подкупала, призывала к борьбе.

Слушали все молча, не двигаясь. Несколько секунд тянулось молчание и тогда, когда Женя окончила чтение.

— Хорошо. Очень хорошо, — первым высказался Василий, — но длинно. Для листовки великовато. Сколько у тебя, Женя, страничек?

— Восемь.

— А нужно, чтобы поместилось на одной.

— Но ведь это странички ученической тетради, — вмешалась Мария, — они маленькие. Да и подсократить можно.

— А что я говорю? Разве я бракую? Немного сократишь — и будет как раз, — сказал Василий.

Переписанное во многих экземплярах стихотворение пошло по деревням на следующий же день. Его наклеили на видных местах в Рыльках и Скробове, в Игналине и Гаврилине, даже в заборском гарнизоне. Распространили его и среди мобилизованных на вырубку леса крестьян в урочище Слипятное. Там начался саботаж, некоторые насильно согнанные лесорубы сбежали.

Стихотворение ходило по рукам, и каждое слово острой иглой пронизывало сердце, рождало гнев, звало к оружию.

Женская «секта»

У них не было ни мужской подмоги, ни защиты. Но сколько внутренней силы таилось в этих тихих на вид, наших ляховских подругах!

Они сидят кружком за небольшим грубо оструганным столом, застыли в напряженных позах. У троих на руках пяти-шестимесячные мальчуганы. Малыши жадно припали к материнским грудям. Все женщины и девушки, кроме одной — прямой, худощавой, — бывшие школьные подруги. У всех грустные, заплаканные глаза. Причина — небольшой листок бумаги, который держит в руках самая юная из них.

— Почитала бы ты, Настя, — прерывает чтение хозяйка дома, кареглазая Маша, — да немного бодрее. А то Зина только расстроила нас.

Настя читает совсем по-другому. Тот же текст, а в сердце кроме грусти зреет что-то твердое, злое. Она — умелый декламатор. В избе-читальне, которой заведовал ее муж, Настя была активной участницей всех концертов. Теперь он на фронте. Где-то также воюют мужья Маши и маленькой русоволосой Стеши. Их грусть глубже, больнее. Она не только от прочитанных стихов. Но и от дум, что уносят на фронт, ведут по трудным дорогам войны, которыми идут солдаты.

Они так ушли в свои думы, что никто и не услышал, как отворилась дверь и на пороге появился мужчина в черном полушубке. Глаза его быстро забегали, обшаривая каждый уголок комнаты.

— Чем заняты, молодушки? Сплетни разводите али распоряжения властей обсуждаете? — спросил он, стараясь выглядеть грозным.

— Не до сплетен теперь, — ответила Настя, пряча листок. Сектантки мы. Богу молимся.

— Так вам и поверил, — рассмеялся мужчина, — кажись, комсомолки были — и вдруг сектантки.

— А как же вы, Александр Федорович, бывший колхозный бригадир — и вдруг бургомистр, — отрезала Маша.

— Ты, дуреха, помалкивай, — пригрозил вошедший, — больно распустила язык. Не верю я вам. Больно часто собираться стали. Да и госпожа Смычкова из Рыльков что-то сюда зачастила. Фью! — увидел он вдруг худощавую… — И дохторка тут. Все лучшее женское вобщество.

— Говорю же я вам — секта у нас, — повторила Настя, — есть о чем бога просить. А если и нет его, вера подкрепляет, дает силу. Мы и вас, Александр Федорович, охотно примем в свою общину. Может и вам подмога нужна.

Неожиданное предложение озадачило бургомистра. Не знал — то ли разыгрывают его, то ли говорят всерьез. Поначалу даже растерялся: «Как среагировать?..»

— А ну вас, — сказал он после некоторого замешательства, — обойдусь и без вашего бога.

Он еще раз оглядел избу, присмотрелся к сидящим за столом и сказал уже больше для порядка:

— Только зря языком не чесать. А то Манька очень много себе позволяет.

Когда Крюков вышел за дверь, они, не сдерживая себя, расхохотались.

— Да тише вы, тише! Может услыхать, — зашикала на подружек Настя.

— Однако и ловко же ты сочинила, — сказала худощавая Валя. Познакомившись недавно с большинством сидящих здесь женщин, она чувствовала себя несколько отчужденно.

— Маша однажды говорила о сектантах, — подмигнула хозяйке Настя, — вот я и ухватилась.

— А что, пожалуй, резон, — оживилась Маша, — ведь он, Крюков этот, за каждым шагом следит. Пускай думает, что у нас секта.

— А если он захочет поприсутствовать на молебне? Как тогда? Ведь мы ничего не знаем, — неуверенно спросила Зина.

— Под нос себе чего-нибудь напоем. Настя на ходу придумает, — улыбнулась Маша. — А теперь, Настя, давай свои «псалмы». Будем переписывать. Каждой надо написать не менее пяти штук. Разнесем по Ляхову и Пирогову, доставим и в Бирулино, как велено.

— Да, это просили сделать обязательно, — подтвердила Зина.

Приход в Ляхово Зины, двоюродной сестры Петра Смычкова, явился для молодых женщин, которые собирались вокруг Марии Сосновской, той воспламеняющей искрой, что разожгла и направила к действию искавшую выход энергию. Не только потому, что она принесла первую листовку — написанные от руки стихи, растрогавшие всех до глубины души. Зина пришла к ним по заданию подполья, которое действовало где-то совсем рядом. Они не вдавались в подробности и не расспрашивали, хоть это и было интересно, почему обратились именно к ним. Одинокие солдатки были горды доверием и, не колеблясь, взялись за выполнение первого поручения.

Внутренне они уже давно были подготовлены к этому. Еще с того памятного августовского дня, когда вернулись домой после неудачной эвакуации в сторону Ленинграда. Уходили всей деревней, увозя с собой на немногих подводах детей и престарелых, угоняя колхозный скот. Спешили уйти подальше от линии фронта, от опасности оказаться на территории, занятой врагом. Но он их настиг.

Пришлось повернуть назад.

Деревня напоминала большое запущенное кладбище. Обгоревшие с пустыми глазницами окон дома. На улицах и в огородах воронки от мин и снарядов. Вокруг разбросаны гильзы и патроны. У наспех вырытых окопов валяется оружие. Все говорило о том, что здесь был жаркий бой. Позже им рассказали, что в деревне держали оборону две заставы — Осеткинская и Плейковская. Стояли насмерть, до последнего человека.

На своем огороде, рядом с полузасыпанным станковым пулеметом, Маша обнаружила убитого пограничника. Вместе с отцом и четырнадцатилетним братишкой его захоронили на деревенском кладбище, а пулемет спрятали в сарае за остатками прошлогоднего сена. Затем Ванюшка натаскал туда патронов и пулеметных лент.

Вскоре в деревне появился бургомистр. Это был бригадир из Пирогово Александр Крюков. Первое, что он сделал, — вывесил приказ новых властей о немедленной сдаче найденного на поле боя оружия. За неисполнение — смерть.

Тень тревоги легла на лицо отца Маши. Но он молчал, бросая вопросительные взгляды на старшую дочь. Хотя ей было всего двадцать лет, к ее голосу в доме прислушивались.

Раньше Маша работала инспектором по библиотекам в Себежском районе. В 1940 году вышла замуж за командира Красной Армии, переехала с ним в Ригу. Война опять вернула ее в деревню, в отчий дом. Маша ожидала ребенка, но, несмотря на это, вместе со всеми помогала бойцам готовить оборонительный рубеж в районе Ляхова. Рыла окопы, траншеи. Ей говорили: «Иди домой, тебе нельзя заниматься тяжелой физической работой». Она только, сердилась: «Разве можно сейчас быть одной, без дела?»

Охваченная той же тревогой, что и отец, Маша быстро сообразила, что делать.

— Надо, батя, пулемет куда-нибудь перепрятать, — сказала она решительно. — И побыстрее. Только так, чтобы от дома подальше.

В ту же ночь все собранное оружие они перенесли на кладбище и закопали в яме.

Маленький арсенал стал пополняться. Вскоре подружка Стеша Шаевко сообщила по секрету, что прячет на огороде корзинку с гранатами.

— Глупо, — сказала ей Маша, — разве здесь место. Всякие люди шляются. Да и немцев полно.

— А где? — спросила Стеша.

— Принеси ночью ко мне, — ответила Маша.

Вместе с отцом она перенесла на кладбище и Стешины гранаты.

Однажды — это было в осенний дождливый день — Стеша пришла возбужденная, по-особому радостная. Она бросила у порога плетеную корзинку, на дне которой была горсть темно-бурой клюквы.

— Столько-то собрала? — удивилась Маша.

— Я такое нашла! — таинственно сказала Стеша, так и не ответив на Машин вопрос, и тут же не удержалась: — Пойдем покажу.

Еще со вчерашнего вечера решила Стеша сходить к Гнилым мостам. Так называют здесь глухую заболоченную местность, где, сколько ни строй мостов и кладок, все разно сгниют. Говорят, что когда-то в этих местах было сто озер и сто болот. Не всякий мог здесь пройти.

Зато сколько тут грибов и ягод!

Пошла Стеша рано утром и вдруг… На небольшом холмике, в кустах, увидела ствол небольшого орудия.

Находка озадачила Стешу. Что делать с пушкой? Ведь не потянешь же ее в яму на кладбище. А здесь оставить — может кто-нибудь и немцам донести.

— Пока суть да дело, давай замаскируем ее, — предложила Маша, когда подруга показала ей свою находку. — А потом, может, что и придумаем.

Пушка оказалась не очень тяжелой. Дружно взявшись, они скатили ее вниз, в небольшую канаву. Тщательно замаскировали сучьями.

Полезным было для Маши знакомство, а затем и дружба с фельдшерицей из соседней деревни Бирулино Валентиной Смирновой. И не только ей, но и Стеше Шаевко, и Насте Шудневой. Всем им в осенние дни 1941 года нужна была ее помощь… Однажды, разоткровенничавшись, Маша рассказала фельдшерице о своем муже — офицере Красной Армии. Поведала о том, что он на фронте.

Потом доверилась Маше и Валентина. Она рассказала о спрятанном приемнике, о том, что часто слушает Москву. Раскрыла ей еще одну тайну — рассказала о тяжелораненом советском летчике, оставившем подбитый самолет. Его нашли в лесу девушки из деревни Козлы и обратились к ней за медицинской помощью.

Маша познакомила Валентину с Настей и Стешей. У них были свои маленькие тайны — об оружии и приемнике, о летчике Федоре. Раньше они об этом никому из посторонних не рассказывали. Когда к ним пришла Зина Смычкова и их стало пятеро, все это приобрело новый смысл, стало весомее, значительнее. Их готовность к борьбе раскрывалась в конкретных делах. Они стали подпольщицами.

И вот начали приходить в Ляхово незнакомые парни и девушки. Шли они лесными тропами из Прошек, а иной раз и из латышской стороны, тайно пробираясь через неширокую речушку. На противоположном ее берегу, в километре от Ляхова, — деревня Суржи.

Более двадцати лет разделяла эти деревни граница.

Сегодня над рекой густой туман. Поэтому два человека, что шли из Суржей, перемахнули через скованную льдом Синюху незамеченными. Встретиться с кем-нибудь вряд ли можно было. В Ляхове давно уже спали. Путники тихо постучали в окно небольшого домика в середине деревни и проскользнули во двор, где скрипнула едва приоткрывшаяся дверь. Маша сразу узнала Александра Грома и Филиппа Равинского.

— Ну, как живет-процветает наша секта? — вместо приветствия спросил Александр.

— Растит младших братьев, — в тон ему ответила Маша.

Она рассказала о событии, которое недавно развеселило всю деревню. Бургомистр Крюков, по указанию немецких властей, обложил каждый двор молокопоставками. Молоко собирал по утрам специально выделенный сборщик, старик. Он объезжал дом за домом, сливал молоко в бидоны и отвозил в Себеж.

Несколько дней тому назад телегу с молоком, когда она выехала за деревню, окружила группа подростков. Они связали старика, завязали ему глаза, чтобы он не смог узнать нападающих, и вылили из бидонов все молоко.

Бургомистр рассвирепел, обратился за помощью в полицию, и оттуда выделили охранника. Но неугомонные мальчишки не сдались. Не решаясь связываться с вооруженным полицаем, они проникли ночью в сарай и просверлили в бидонах незаметные дырочки.

На следующее утро, когда молоковоз стал объезжать деревню, крестьяне еле сдерживались, чтобы не рассмеяться. Бидоны текли, словно решета, оставляя на земле белый след. Возчик и полицейский растерялись, не зная, что предпринять: переливать молоко было некуда.

Бургомистр в бешенстве метался по дворам, грозил расправой. Но что он мог сделать? В деревне 57 домов, и пойди узнай, в каком из них затаился виновник саботажа молокопоставок. Немцы, конечно, поведут следствие. Но пока что молокопоставки были прекращены. Не во что собирать! Да и старик сборщик категорически отказался от поручения: боится нового нападения «неизвестных хулиганов»…

А «неизвестные» чувствовали себя победителями. Ходили гордые и посмеивались, никому, конечно, не рассказывая о своем дерзком поступке.

— Не выболтают, случайно, пацаны? — встревожился Филипп.

— Не должны, — сказала Маша, — ребята башковитые, понимают, что за это может быть. А что мы их подбили — не догадаются. Ванюшка им подсказал, да так осторожно, что теперь и не узнаешь, чья это выдумка. А Ваня, в случае чего, парень железный.

— Им бы еще Аниську, — вслух подумал Александр Гром, — с этими пацанами она бы и не такое провернула.

— Кто это? — спросила Маша.

— Есть такая… — Александр умолкает, задумывается. Молчит и Филипп. Он не спеша сворачивает цигарку, приглядывается к молодой женщине, словно хочет заглянуть в ее душу.

— Вот что, Маша, — прервал наконец молчание Александр, — все, что вы делаете, — это хорошо, нужно. Но главное впереди. И для твоей группы, и для всех нас. Идет подготовка к созданию партизанского отряда. Хотя до весны еще далеко, мы должны уже сейчас думать о том, кто с нами пойдет в лес. Вот послушай. В Себеже, в бывшем здании зоотехникума, немцы создали лагерь военнопленных. Надо точно установить, как охраняется лагерь, где расставлены часовые, разведать подходы к нему и выходы из помещения, в какие часы пленных выводят на работу. Это пока. В следующий раз придется завязать знакомство с пленными. Понятно?

— Понятно, — ответила Маша.

— Подойти близко к лагерю, — продолжил Гром, — не так уж сложно. Можно подкупить охранника, упросить его свидеться с родственником, который попал в лагерь. Сложнее пройти посты перед городом. Нужны пропуска.

— А где их взять? — спросила Маша.

— Попробуй попросить у бургомистра, а? Мол, на рынок надо сходить, раздобыть мыла или спичек, — посоветовал Филипп.

— Не даст. Крюков ни за что не даст, — сказала Маша.

— Тогда придется обойти посты, — решает Гром. — Лучше всего пойти не одной, а с кем-нибудь вдвоем. Одна приметит одно, вторая — другое. Да и помощь какая может понадобиться.

Александр словно заранее знал, как будет. Пошли в Себеж через несколько дней не вдвоем, а даже втроем: Маша, Настя и Стеша. А вернулись на рассвете только вдвоем, без Маши. Все сделали, как условились. И посты обошли, и возле лагеря потерлись, и все, что было можно, разузнали. А потом свалилась неожиданная беда: Машу задержали жандармы.

Случилось это на обратном пути. Только вышли маленькой улочкой на окраину, чтобы огородами пробраться к шоссе, как перед идущей впереди Машей выросло двое с бляхами на груди. Настя и Стеша быстро свернули в переулок, спрятались в одном из дворов, а она не успела. Подруги видели, как жандармы остановили Машу и куда-то повели. Подождав до сумерек, они благополучно выбрались из города.

Стали размышлять о том, что делать, как помочь подруге.

— Надо просить Крюкова, — сказала Настя.

— Нашла кого! — В глазах Стеши презрение.

Решили все же попытаться уговорить бургомистра.

Не хотел и слушать, пришлось дать взятку.

Утром следующего дня в Ляхове видели, как Крюков куда-то выехал на бричке. Вернулся вечером, с первыми сумерками, и привез с собой Машу.

Высадил ее у околицы, пригрозил:

— Еще раз такое случится, — головы не сносить. — И погнал лошадь.

Через час к Маше прибежали Настя со Стешей. Бросились к подруге, ничего не говоря и ни о чем не расспрашивая. Молча посидели. Затем Маша начала рассказывать:

— Была в жандармерии. Почти двое суток. Добивались, с кем встречалась, кого знаю в Себеже. Про каких-то пограничников допытывались. Видно, из них кое-кто уцелел, прячутся.

— А не били? — спросила Стеша.

— Нет, не били. В какой-то темный погреб сажали. Грозили. У них против меня ничего не было. Одно только — что шла без пропуска. Сказала: не думала, что нельзя. Да они на это не обращают никакого внимания. Просто хватают всех подозрительных. Будет нам хорошим уроком на будущее, ведь в Себеж придется ходить еще не раз.

— В лагерь? — спросила Стеша.

— Не только, — ответила Маша, — не будем загадывать. А пока надо составить план лагеря.

— А мы уже составили, — сказала Настя. Она достала из отворота платья сложенный вчетверо листок бумаги, распрямила его: — Вот, смотри, кажется, так.

— Умницы! — похвалила подружек Маша, вглядываясь в чертеж. — Все правильно. Только вот четвертую вышку не обозначили. Она со стороны сквера. Да и овраг не пометили. А именно оттуда можно незаметно подойти к лагерю.

Маша словно уже планировала будущую расстановку сил по организации побега военнопленных из этого страшного места.

Учитель Вестенберг и его ученики

Враги бы его встретили с готовностью. А среди своих были и такие, которые плохо его знали и относились к нему с осторожностью. Но он был наш — и разумом, и сердцем, и духом.

На столе, окутанный паром, чугунок с горячей картошкой. Нетерпеливо ерзают на стульях хозяйкины дочки. Но Федосья Степановна не разрешает начинать завтрак. Она ждет, когда появится из своей комнатушки их квартирант.

Десятилетняя Рая не выдерживает и кричит:

— Владимир Иосифов-и-ч! Быстре-е-ей!

— Тише, проказница, — говорит ей мать.

В это время на пороге комнаты появляется молодой человек. Высокий, черноволосый, подтянутый. Под мышкой у него книжка в темно-бордовом переплете. Сев за стол, кладет ее рядом, продолжает читать.

«Как переменился он, — думает хозяйка дома, — трудно узнать. Внешне тот же дуб, а внутри словно что-то надломилось».

Дуб — не случайное слово. Так зовет она его за силу и характер. Ловчее парня во всей деревне не сыщешь. По утрам занимается гимнастикой и гирями, а в свободное время дров напилит и наколет, поможет раскидать навоз. Становился даже за плуг, когда хозяйке надо было и на колхозное поле поспеть, и управиться с работой на своем огороде. Никакой крестьянской работы не гнушается, хотя и учитель.

Более того — директор школы.

Живет учитель как-то легко, весело. Шутит без удержу. Даже деньги за постой отдает не просто, а с прибауткой:

— Вот вам, Федосья Степановна, очередной штраф за обжорство, незаконное вторжение в дом и эксплуатацию чужого труда.

А недавно застенчиво признался:

— Мои денежные сбережения кончились. Теперь я полный иждивенец, и можете меня отныне не кормить.

— Ну зачем вы так, Владимир Иосифович. Намного ведь вперед уплатили. Да и не чужой вы нам, — возразила хозяйка.

Но он думал о чем-то своем.

«Неужели мучается только от того, что не хочет быть в тягость? Конечно, нет. Что-то его одолевает тяжелое и непонятное», — строила предположения Федосья Степановна.

Что и говорить, война никому не принесла радости. Люди в горе стали как-то ближе друг к другу, охотнее раскрывают душу, и от этого словно легче становится. А бывший директор школы, наоборот, вроде затаился, ушел в себя. Правда, иногда придет откуда-то (а уходит он теперь часто и надолго) и весело напевает в своей комнатушке. Конечно, веселье это мимолетное, ненастоящее. Чаще всего учитель строг и задумчив, уткнется в свои книги и читает не только в дневное время, а и по ночам, закрыв одеялом окно. Целую гору книг откуда-то принес.

— А ты знаешь, кто твой постоялец? — с каким-то недобрым вызовом спросила как-то Федосью Степановну одна болтливая гаврилинская баба. — Немец он. Вот кто.

Вначале она никак не могла вникнуть в смысл этих слов. «Что она мелет, эта сплетница? Немец! Немцы — это те, что непрошеными гостями пришли из далекой неметчины. Пришли с винтовками и пушками, чтобы жечь и убивать, — думала женщина. — А он? Он жил с нами одной жизнью. И теперь разве она у него иная? Страдает даже больше других. Какой же он немец? Самый настоящий наш человек».

— Кушайте, Владимир Иосифович, не стесняйтесь. Что же вы сальца не берете? — ласково, как мать, угощает она квартиранта.

— Сколько можно! Я уже сыт. Спасибо. — Он быстро встает и направляется в свою комнатушку.

Там садится на табуретку у окна, раскрывает книгу, еще и еще раз пробегает глазами знакомые строчки. Сколько за последнее время книг из библиотеки Жени он перечитал! Все советовался с теми, в авторитет кого свято верил. Долго и упорно искал ответа на вопросы, что его все время мучили.

И вот, кажется, кое-что прояснилось…

Да, родина Вестенберга — Россия, куда много лет назад приехали его предки. Отец еще до революции уезжал в Америку, но счастья там не нашел и вернулся домой, на родную Витебщину. В числе первых вступил в колхоз, был активным строителем новой жизни.

Теперь Владимир снова стал думать о том, что его отец, а значит, и он тоже — немцы. Было горько и обидно, даже как-то стыдно…

И вспомнился ему эпизод, случившийся в первый день оккупации. Он, Вестенберг, вместе с Григорием и Василием уничтожали в сельсовете последние документы. И тут он, первым заметивший через окно вражеских мотоциклистов, крикнул: «Немцы!»

Не фашисты, не гитлеровцы, а именно немцы. Слово это как-то само вырвалось у него из груди.

И вот теперь…

Какое это счастье, что рядом с тобой такие ребята! Что с ними все ясно, сами собой исчезают все душевные тревоги. Конечно, Владимиру труднее всех. Ему больше, чем другим, надо сторониться фашистов. Если они его приметят, обязательно спросят: почему не пошел к нам служить? Ведь ты немец?..

Быстро, незаметно прошла ночь. Вестенберг проснулся бодрым, почти веселым. Вспомнились Стрелки, школа на холме, где он начинал самостоятельную жизнь учителем младших классов и откуда год назад был переведен в Прошки. «А что, если побывать там? — подумалось ему. — В Стрелках, кажется, можно подобрать из ребят неплохую группу. Многих бывших школьников-комсомольцев из этой деревни я ведь знаю».

Эта мысль Владимиру так понравилась, что он решил не терять времени. Быстро позавтракав, пошел советоваться к Василию.

— Что ж, действуй, — одобрил тот, — там, около Дриссы, мы еще ни с кем не установили связи. А Стрелки в очень важном месте, на пересечении дорог.

Попросив у Федосьи Степановны лошадь, якобы для поездки к другу, Вестенберг на следующий же день отправился в Стрелки. Ехал не спеша и к обеду добрался до знакомого пригорка, с которого были видны первые домики.

В какой из них заехать?..

С самого края, несколько в стороне от других, словно на отдельном хуторе, стоит домик кузнеца Александра Максимовича Зубаря. Хозяин, насколько известно, неплохой, работящий человек. Старший сынишка его — Димка у Владимира Иосифовича учился. Вихрастый такой, светловолосый. Занимался неплохо, только на проказы всякие был мастер. Сюда, пожалуй, и следует заглянуть. Дом не очень на виду.

— Владимир Иосифович, добрый день! — послышалось откуда-то сбоку.

— Здравствуй, Димка!

Паренек был на лыжах, за спиной какой-то узел.

— Владимир Иосифович, в деревню лучше не едьте. Там немцы!

— А ты откуда знаешь, что я боюсь немцев? — спросил Вестенберг.

— А то как же! Их все люди сторонятся.

«Интересно, сколько ему лет? Видно, Аниськин ровесник. Нет, Аниська, пожалуй, моложе, хотя ростом и обогнала Димку», — думает Владимир.

— Как живешь, Дима, скучно без школы?

— Всяко приходится, — по-взрослому отвечает подросток. Секунду молчит и неожиданно спрашивает: — Владимир Иосифович, в вашей стороне партизаны не появлялись?

— А тебе это зачем? Рано тебе еще воевать.

— Нет, не рано. Все равно мы уйдем в партизаны.

— Кто это — «мы»?

— Я, и Ванька Казачонок, и Володя Поцелуенок, и Ванька Пудов, и другие ребята. Мы даже себе по винтовке достали, — разоткровенничался Димка, но вдруг осекся. Понял, что наговорил лишнего, хотя и надеялся, что Владимир Иосифович не продаст.

Неожиданное Димкино признание изменило прежние планы Вестенберга. Ехал он пока лишь в разведку, для того чтобы узнать настроение комсомольцев-старшеклассников и установить с ними личный контакт. А они уже, оказывается, действуют.

— Слушай, Димка! — Вестенберг круто меняет характер разговора. — А мне бы ты не мог достать винтовку?

— Запросто! — загорелся Димка. — За урочищем Углы шли бои. И там, если раскопать снег…

— А ты с друзьями раскопай. У меня многие просили, да негде взять. Соберите и спрячьте в надежном месте. Пусть это будет ваш тайник. А когда будет создан отряд, самых смелых мы возьмем к себе в партизаны. Например, в разведку. Хочешь быть разведчиком?

— Хочу, — горячо отозвался Димка.

— Значит, договорились?

Димка согласно кивает.

Теперь Вестенберг часто приезжает в Стрелки. У него здесь целое пионерское звено: мальчишки из его бывшего класса. Все горячие, порывистые, готовые выполнить любое его задание. Собрали два пулемета, четыре автомата, пятнадцать винтовок. Густо смазали их солидолом, завернули в тряпки и спрятали в тайнике. Оборудовать его и правильно хранить оружие, уберечь от ржавчины, помог Александр Максимович — отец Димки.

Через некоторое время Вестенберг решил перевезти оружие, собранное в районе Углов, в Прошки. Мишка подготовил место на своем складе и пришел за Владимиром Иосифовичем, чтобы поехать вместе. Вдвоем удобнее. И грузить, и уложить его будет легче. Да и в дороге всякое может случиться.

— Возьмите и меня с собой, — стал проситься Людвиг Геродник, — авось и пригожусь.

Людвиг прибыл из Освеи к Вестенбергу с особым поручением. Надо было составить на немецком языке листовку для распространения среди солдат гарнизона. Ему над окучил а однообразная работа «почтальона и курьера», как он в шутку называл обязанности связного. Парню хотелось делать что-то большее.

— Хорошо, поедешь с нами. Только имей в виду, что твое возвращение в Освею задержится на сутки, — согласился Владимир. А про себя подумал: «Еще один человек — даже лучше».

— Не беда, — сказал Людвиг, — зато командировочных получу больше.

Веселый парень, этот Геродник. С ним в пути скучать не будешь.

Выехали в середине дня, и в Стрелки добрались только к вечеру. Дорога плохо наезжена, а путь длинный. Сразу повернули к домику на отшибе, где живет кузнец. В отличие от первого раза, Александр Максимович встретил сдержанно. Даже как-то холодно. Только Димка заметно обрадовался, быстро прибежал из другой комнаты. Но и он не предлагает раздеваться, а стоит у порога и неловко топчется на месте.

— Немцы, — тихо сказал Димка, — ночуют сегодня в деревне.

— Можно подумать, что целая дивизия! — неожиданно вспыхнул кузнец. — Всего-то три немецких солдата, если не считать шоферов, да два жалких полицая и уже вся деревня в страхе. А вы, значит, только с мальчишками секреты разводите?..

Никогда еще Александр Максимович не был таким разгневанным. Обычно спокойный, уравновешенный, он был неузнаваем. Оккупационные власти ввели налог, заставили сдавать теплую одежду, обувь. Кому хочется расставаться с годами нажитым добром? Тем более сдавать это врагу?

А сегодня случилось такое, что было похоже на открытый грабеж. В деревне остановились три вражеские автомашины. Они везли обмундирование и продукты. И вот старший этой группы — пожилой фельдфебель — решил проявить инициативу. Оставив машины под охраной шоферов, он с солдатами и полицаями стал обходить двор за двором и хватать все, что попадалось под руку, — свинью или курицу, лежащее на виду сало, кринку молока или каравай хлеба.

В дом к кузнецу оккупанты почему-то не зашли. К вечеру они порядочно устали от «работы» и прекратили сбор продовольствия. Но Александр Максимович клокотал от негодования, словно обобрали не других, а его самого.

— Уничтожить этих разбойников! — выслушав рассказ кузнеца, не выдержал Людвиг.

— Только без горячки, — успокоительно сказал Вестенберг, — у нас другая задача. К тому же не забывай: мы еще не партизаны, живем в деревне.

— Наша деревня далеко, — поддержал предложение и Мишка, — а тут… Пусть ищут ветра в поле.

— Владимир Иосифович, давайте ударим по этим гадам! — робко просит Димка.

Александр Максимович строго посмотрел на сына.

— Не твоего ума дело, — сказал он ворчливо, но тут же добавил: — А вообще, не мешало бы их проучить. Только тихо.

Окончательное решение зависит от Владимира Вестенберга. Он хорошо знает, с каким риском сопряжена эта диверсия, если даже и пройдет успешно. Под боком, в Кохановичах и Освее, фашистские гарнизоны. Услышат первые выстрелы — сразу будут здесь. А что они сумеют сделать втроем, ну пусть вчетвером? Пускай даже вооружат пять — десять мальчишек — устоят ли они против десятков гитлеровцев?

— Гарнизоны близко… — начал Вестенберг.

— А мы немцам из Коханович и Освеи дорогу отрежем, — перебил Димка, словно наперед зная, что скажет его бывший учитель, — сожгем мосты, и они не проедут. Бензин у нас есть. В Лабутовке, в лесу.

Димкино предложение довольно-таки убедительное. Но им категорически запретили заниматься диверсиями. Вестенберг молчит, думает: «Вот и с самолетом едва не засыпались. Но, может быть, все-таки правильно говорит Мишка?..»

— А что, Иосифович, — поддерживает теперь уже сына Александр Максимович. — Димка, пожалуй, прав. Без мостов, по глубокому снегу немцы к нам не скоро доберутся. Ну, а если и пожалуют — припишем все незнакомым партизанам.

— Да что тут думать! Ликвидировать этих мародеров — и весь разговор, — заключил Геродник. — А машины сжечь!

— Не надо горячиться, друзья, — спокойно сказал Вестенберг. — Не так все это просто, как вы думаете. Если мы убьем этих «заготовителей», фашисты сожгут деревню, расстреляют из-за нас ни в чем не повинных людей.

Доводы Владимира Вестенберга охладили пыл ребят, озадачили и Александра Максимовича. Все задумались.

— Ну, тогда надо отнять хоть награбленное, — предложил хозяин дома. — Нельзя же позволять этим негодяям делать все, что им вздумается.

— Что ж, рискнем, — соглашается наконец Вестенберг, — только сначала два условия. Во-первых, вы, Александр Максимович, в этом деле не участвуете. Заметит кто-нибудь — не миновать беды. Во-вторых, Димка и его друзья обеспечивают нас только оружием, которое мы берем с собой.

— Можно и так, — тихо говорит кузнец.

— А кто укажет вам дома, где ночуют немцы? — с надеждой спрашивает Димка.

— Хорошо, ты пойдешь с нами, — подумав, сказал Владимир Иосифович.

Начали действовать сразу, как стемнело. Мальчишки из Димкиной группы с помощью Вестенберга, Людвига, Мишки и Александра Максимовича перенесли оружие из тайника и уложили в сани, хорошо замаскировав его сеном. Себе оставили только то, что было нужно для самообороны.

И вот, крадучись огородами, от дома к дому перебегают трое парней. Впереди — пятнадцатилетний мальчуган. Это Димка. Он ведет их к тем домам, где заночевали фашисты. У дороги, напротив них, силуэты автомашин. Часового там не видно. Неужели отправился спать?.. Вдруг на крыльце одного из домов что-то шевельнулось и снова замерло. Часовой! Пристроился в тихом месте, где нет ветра.

Понаблюдали…

— Обойдем дом сзади, с двух сторон, — шепотом объяснил Вестенберг, — часовой смотрит вперед, на машины, по сторонам почти не оглядывается. Главное — действовать без шума.

План оказался удачным. Часовой был быстро обезоружен. Тронули входную дверь, она легко поддалась. Видимо, чтобы не будить всех при смене часовых, немцы изнутри не закрылись.

— Теперь, Дима, домой! — приказал Вестенберг.

Димка шмыгнул в соседний двор, спрятался за углом и стал наблюдать. Он видел, как Вестенберг, Людвиг и Мишка тихо вошли в ту дверь, возле которой был часовой, а через несколько минут вышли, ведя перед собой пять полураздетых немцев. На улице к этой компании присоединились еще двое. Это были полицейские, ночевавшие в доме напротив. Их ошеломил Вестенберг, осыпав немецкими ругательствами. Сонные, они приняли его за немецкого офицера и не оказали никакого сопротивления. Впрочем, почти не сопротивлялись и немцы.

Группу арестованных комсомольцы повели в конец деревни. Все они дрожали от холода и страха, с опаской посматривали на своих конвоиров. Возле небольшой речушки, за которой начинался овраг, остановились.

— Мишка, обрежь у них пуговицы на брюках, — приказал Вестенберг.

Когда это было сделано, Владимир Иосифович сказал по-немецки:

— Запомните и передайте своим. Грабить мирное население мы не позволим никому! Повторится такое еще раз — пеняйте на себя.

Потом повторил сказанное по-русски.

— А теперь — марш отсюда! — скомандовал Вестенберг трясущимся от страха немцам и полицейским.

Поддерживая руками спадавшие брюки, они бросились кто куда.

— Как же с награбленным продовольствием? — спросил Мишка, когда комсомольцы стали выезжать из деревни. — Надо было его раздать крестьянам.

— Некогда. Каждый сам возьмет свое, — ответил Владимир Иосифович, и стал погонять лошадь.

Отдохнувшая, хорошо накормленная, она резво бежала по дороге. И долго еще смотрел вслед удаляющимся саням, желая благополучного пути седокам, паренек в шапке-ушанке, что спрятался за большим кленом возле дома кузнеца.

Простыня на плетне

Ни лисья хитрость, ни изворотливость — ничто не спасет предателя от расплаты. Жизнь изменника не ставит ни в грош даже враг.

Неутомимый труженик-март размесил дороги, развесил сосульки по застрехам крыш, подарил людям первое тепло. Дохнуло ароматом хвои, запахами настоенных в талой воде прошлогодних трав, особым пьянящим воздухом, который бывает в пору первого поединка весны с зимой.

И как-то сразу повеселели люди. Первые весенние дни всегда встречают с особым трепетом. А этих ждали еще и с надеждой. Скоро осуществится то, к чему так долго и упорно готовилось объединенное комсомольское подполье. Особенно радовались солнцу в лесном лагере. Его обитателям надоела холодная зима, и они по-детски улыбались ласковым лучам солнца.

Радость, однако, была непродолжительной. Через несколько дней снова сковало проталины, загулял холодный, пронизывающий ветер. Дав почувствовать смену поры года, март словно сказал: «Это было приятное, но короткое свидание…»

Теперь, когда снега вокруг землянок поубавилось, в лесу стало как-то еще холоднее. Мало спасали и ночные «грелки» в Юлиной бане. И тут кто-то из прошковских ребят вспомнил про заброшенный лесной хутор Кургановатку. Хозяин его перед самой войной перевез дом в Домоново, а вот баню разобрать не успел. Переведенные в нее лесные поселенцы сразу ощутили уют настоящего жилья. Не переставая топили они большую, занимавшую половину крохотного помещения, печь, грелись возле нее, варили себе еду.

В свободное время дня парни изучали оружие, знакомились с минноподрывным делом. Первый инструктаж провел Григорий Лукашонок. Теперь они закрепляли полученные знания. Как они завидовали тем ребятам, которые под руководством Александра Грома провели первые тренировочные стрельбы в далекой Туровщине!

Здесь, в двух-трехкилометрах от Прошек стрелять нельзя — сразу же обнаружишь себя.

В субботу вечером в баню пришел Василий.

— Завтра мы с Григорием Сергеевичем едем в Освею, — сообщил он товарищам.

— В Освею? — Евгений Бордович встрепенулся. — Будь другом, Вася, заедь по одному адресу.

Он рассказал о своей просьбе. По соседству с его домом жила кассирша фотоателье, к которой, готовясь уходить в Прошки, он перенес часть своих вещей и мешок муки. Как бы теперь пригодилось все это, особенно мука! Было как-то неловко, что их, шестеро нахлебников, приходилось кормить крестьянам.

— А как она, ничего женщина? — спросил Василий.

— Ничего, даже красивая… — ответил Евгений, думая о своем.

— Чудак! Наружность ее меня не интересует, — улыбнулся Василий и почему-то вспомнил Аниську.

— Извиняюсь, — поправился Бордович, — я хотел сказать вполне приличная, честная.

Времени у них было мало. Надо было побывать у Литвинова, получить очередные инструкции, новые сводки. Но очень соблазнял мешок муки. Поэтому решили рискнуть — заехать по указанному адресу.

Женщина лет сорока встретила их внешне приветливо, чуть настороженно. Когда узнала, что ее сосед, избежав расстрела, остался жив — растерялась. Однако быстро пришла в себя и стала расспрашивать, где он сейчас, как себя чувствует. Вела себя, как беспокоящийся за его судьбу человек.

Первую растерянность можно было понять так: давно съедена мука, проданы или обменены на продукты вещи и как теперь быть?..

Но женщина вдруг засуетилась, захлопотала. Она отыскала вещи, показала на стоявший в углу мешок муки, предложила пообедать.

— Подождите немного. Свежего супочка сварю. Согреетесь с дороги.

— Спасибо, некогда, — решительно отказался Григорий, которому чем-то не понравилась резкая перемена в поведении хозяйки.

Они уложили муку и вещи в сани, накрыли их сверху сеном и, попрощавшись с хозяйкой, погнали коня.

Заехав к Литвиновым, рассказали о случившемся.

— С ума сошли! — забеспокоился Антон Игнатьевич. — Знаете, куда вы попали? В дом к одному из самых ярых полицаев. Хорошо еще, что его не было дома. Очевидно, дежурит. Ну, а мать, кто ж ее знает, может и не поспешит сообщать в полицию. Конечно, сыну про ваш визит расскажет. На обед он должен прийти. Так что немедленно уезжайте. Вообще, вам надо как можно скорее ехать домой. Немцы дознались, что евреи скрываются на хуторе Кургановатка. Мне по секрету рассказал начальник полиции. Я уже послал к вам Геродника, предупредить. Хотя сегодня и воскресенье, но облаву немцы могут сделать. Парней надо срочно переводить в другое, более надежное место.

— Дознались-таки! От кого? — встревожился Григорий.

О лесных поселенцах знали немногие. Теперь, живя на хуторе, они перестали приходить в Юлину баню, и никто из прошковцев их не мог увидеть.

— Начальник полиции говорит, что какой-то ненормальный чудак донес, — ответил Литвинов, — вроде он это еще зимой сообщал. Доносил о каких-то «призраках» на кладбище. Немцы высмеяли его. Думали, что от страха показалось. Теперь же, когда он рассказал про евреев, поверили.

— Ленька! Ярыга! — в один голос сказали Григорий и Василий. — Ах, негодяй! Выследил.

Выходит, что Моргес не зря намекал о Леньке. О том, что он связан с немцами.

— Но почему? Как он отважился на такое?.. — не мог понять Василий.

— Чтобы стать предателем, отвага не нужна, — зло заметил Григорий.

— Да я не о том. Что толкнуло его на это? — хотелось разобраться Василию. — Ну, лоботряс, бездельник. Умом не выдался. Но чтобы пойти к немцам сознательно? Чтобы признать их, согласиться с ними?

— А ты думаешь, что к ним идут только по убеждению? — вмешался в разговор Антон Игнатьевич. — Ошибаешься. Думаю я, что мало кто из предателей разделяет их идеи. Да и вряд ли из этого дерьма, кого они вербуют себе в пособники, кто-нибудь по-настоящему разобрался в сути этих идей. Просто разный сброд спешит сейчас погреть на этом руки. Как и сын той женщины, куда вы только что заезжали. Уголовник. Из тюрьмы бежал. Теперь представилась возможность, не прячась, поживиться за чужой счет. Что ж, пользуется!

— А Ленька Ярыга? — спросил Василий.

— Ленька твой, видно, из той же породы, только трусливее. Делает то же самое, но втихомолку. Немцы за поимку беглецов премию обещали. Вот, наверно, и хочет получить ее.

— Может оно и так, — сказал задумчиво Григорий, — а может… Объяснение вроде простое, ясное. А Ленька не такой уж простачок, как кажется на первый взгляд. Больше придуривается.

— Это точно, — согласился Василий.

— А как ты думаешь — зачем?

— Чтобы легче было в бездельниках ходить. Как и Сорокин.

— И такое возможно. А скорее, чтобы как-то выделиться, чтобы все обратили внимание. Раньше только смешил, и это его раздражало. А теперь подвернулся случай доказать всем, в том числе и самому себе, что не козявка он, тоже что-то значит. Ну, и «самоутвердился», доказал, что и он личность, и он может распоряжаться судьбами людей.

— Психолог! Ишь как толкует!.. — улыбнулся Литвинов. — А вообще… Ты его лучше знаешь. Как бы там ни было — торопитесь. А то и впрямь этот придурок заработает премию.

Гости, не прощаясь, пошли к выходу.

— Да, минутку! — остановил их Антон Игнатьевич, — дам вам последние сводки. Подождите.

Он ушел в соседнюю комнату, а Григорий с Василием остановились у дверей.

— Нечего сказать, гостеприимные хозяева, — грустно улыбнулась Нина Михайловна, — только на порог — и до свидания.

— Не беспокойся, мать, они не обидятся. В другой раз примем как полагается, — сказал, появляясь из другой комнаты, Антон Игнатьевич. — И чарку поставим. А сейчас, друзья, в дорогу. Вот вам пакет. Спрячьте его получше.

Они быстро уходят, садятся в сани и мчатся во весь дух. Только отъехав немного от городского поселка, облегченно вздыхают. Столько неприятностей сразу!

— Кажется, пронесло, — говорит Василий.

— Пока только в одном, — соглашается Григорий. — Главное — как там, на хуторе?

Василий погоняет усталого коня: надо быстрее уйти отсюда, где они только что были на волоске от беды. Скорей туда, к товарищам, над которыми нависла серьезная опасность.

А она уже шла по пятам. Подстерегала их тихо, крадучись. На рассвете в лесу появился большой отряд карателей. Не заходя в Прошки, обойдя их стороной, направился прямо к хутору Кургановатка.

— Осторожнее, как можно осторожнее, — полушепотом говорит белобрысый немец идущему рядом с ним парню.

— Б-будет самый ак-курат. И п-пикнуть не успеют.

Ленька Ярыга, чтобы доказать немцам свое усердие, ведет их к одинокой лесной баньке. Не только зависть к сильным и смелым руководит им. Предатель надеется, что оккупанты по достоинству оценят его старание. Раньше все усилия Леньки кончались ничем. И вот теперь…

Большие надежды возлагает на эту операцию и обер-лейтенант Вилли Фишке. Он, бывший преподаватель университета, всего один месяц в армии. И вдруг такая удача! Правда, поймать десяток безоружных парней — не бог весть какой успех. И все-таки для начала — неплохо. В его послужном списке будет сделана первая поощрительная запись. В донесении, которое пойдет в высшие инстанции, будет названо его имя.

Подойдя к хутору, Вилли Фишке приказывает оцепить его со всех сторон. Солдатам отдано распоряжение затаиться и терпеливо ждать.

Он не глупец какой-нибудь, чтобы излишней торопливостью преждевременно вспугнуть беглецов. Они у него уже к руках! Важно схватить и тех, кто помогает им, приносит пищу. У него хватит выдержки, если потребуется, и подождать.

Но проходит час, другой, а никто не появляется в лесу.

У обер-лейтенанта мерзнут руки, стынет на сыром ветру тело, приходится растирать коченеющий нос. «Нет, ждать дальше глупо, — решает Фишке, — возьмем этих моющихся покойничков, и они сами расскажут, кто их тут укрывал и поддерживал».

«Моющиеся покойнички»… Неожиданная острота ему понравилась. Она даже отогнала досаду на то, что пришлось так долго топтаться здесь.

— Внимание! — тихо отдает по цепи приказ Вилли Фишке. — Сжимаем кольцо. Стрелять только по моей команде.

Проваливаясь по пояс в сугробы рыхлого снега, солдаты осторожно приближаются к бане. Боязливо выглядывая из-за дерева, обер-лейтенант кричит:

— Юден, сдавайсь! Хенде хох!

Но баня молчит.

— Сдавайсь, юден! Лучше будет! — повторяет свое требование Вилли Фишке.

И снова молчание.

Обер-лейтенант ждет еще некоторое время, а затем посылает солдат осмотреть баню.

Зревшее в сознании ликование рушится, как карточный домик: в бане пусто. Валяются старая поломанная шайка да сухой веник. Признаков, что здесь жили люди, нет и в помине.

Обер-лейтенант в недоумении застывает на пороге. Рот его раскрыт, руки дрожат. Только за белесыми ресницами бегают туда-сюда суженные глазки.

— Где твои евреи? — придя в себя, набрасывается он на проводника. — Где их следы?.. На снегу ничего нет.

— Н-никак не пойму. Не з-знаю, — заколотился в страхе Ленька Ярыга.

— А я понимаю! — с кривой улыбкой говорит офицер. — Их здесь и не было. Ты нас обманул, собака! Чтобы посмеяться над нами. Получай!

Дальнейшее произошло настолько неожиданно и быстро, что даже сам Вилли Фишке не успел осмыслить, что он делает. Выхваченный им пистолет выстрелил.

И Ленька Ярыга упал, даже не вскрикнув.

Может быть, этот глупец и не виноват. Возможно, что он сознательно и не обманывал. Но надо же было на ком-то выместить неудачу. Доннер ветер! Мог ли он полчаса назад представить себе, что так комично закончится эта затея?..

А Ярыга и в самом деле не обманывал обер-лейтенанта. Не собирался над ним смеяться. Разрушила планы Вилли Фишке простыня. Обыкновенная простыня, что появилась ночью на плетне возле дома Юлии Лукашонок. Ее заметили жители лесного лагеря, когда шли в очередной рейс за продуктами.

В последнее время комсомольцы старались как можно реже посещать лесной лагерь. Без острой необходимости туда никто не ходил. Чаще других продукты ребятам носили старшие сыновья Юлии Павловны — двенадцати летний Витя и десятилетний Вася. Иной раз лесные поселенцы приходили за ними сами. Здесь, в хорошо знакомой всем Юлиной бане, они могли поесть горячего супу, что специально варила для них заботливая женщина, узнать свежую новость. Последнее обеспечивал окруженец старший лейтенант Алексей Трофимов. Поселившись у Юлии в доме, он помогал комсомольцам поддерживать связь с лесными жителями.

Сигнал тревоги заставил парней в белых маскировочных халатах повернуть назад. В лагерь они не пошли — опасность могла подстерегать и там. Обогнув кладбище, направились в глухую лесную засеку. Это было место встречи с комсомольцами деревни на случай появления вблизи немцев.

Ждать пришлось недолго. Через полчаса сюда пришли Василий, Мишка и Алексей Трофимов. Они несли какой-то мешок, пилу и топор. Объяснений не требовалось. И так было ясно, что с теплой, уже обжитой баней покончено.

— Вместе с Мишкой двое вернутся в лагерь за вещами. В бане все убрать, чтобы не было никаких следов, — скомандовал Василий.

В тревожном ожидании прошло не меньше часа. А может прошел не час, а целая вечность? Время тянулось томительно долго. Каждая секунда промедления могла оказаться роковой. Когда нагрянут каратели, никто ведь точно не знает. Но все обошлось благополучно, и теперь, когда тревога миновала, ребята идут в лесу по глубокому снегу. А он все валит и валит. Впереди — Василий и Мишка. И как это они ориентируются в густом лесном бору, где нет ни дорог, ни каких-либо примет, а только бесконечные ели да сосны?

А они идут с разбором, не куда глаза глядят. Держат путь к границе Себежского района, подальше от Прошек. Через несколько часов останавливаются.

— Пожалуй, что хватит, — говорит Василий, — здесь можно и прописаться.

— Если только не возражают местные волки, — с оттенком грусти шутит Смирин.

Но грусть его тут же исчезает под неунывающими взглядами товарищей.

Серьезных причин для уныния и правда нет. Они не беспомощные робинзоны. У них есть топор и пила, и они построят себе новые землянки. На первое время есть мешок с продуктами, и они не будут голодать. У них есть замечательные друзья, которые не оставят в беде, — придут, помогут, согреют сердца.

— Да, чуть не забыл, — спохватился Мишка, когда все уже стали прощаться, — вот, держите! — Он вынул из кармана небольшой сверток. — Носки. Три пары. Аниська связала. Она у нас на все умелая. Только все боялась, угадает ли размеры. Сказала: «Не разглядела, какие у призраков ноги…»

— Большое спасибо твоей Аниське. — Бордович взял сверток, развернул его. — Ух, шерстяные! И размер в самый раз. Даже на Левкины ножищи влезут. Передай Аниське, что призраки не забудут ее доброты.

Нет, они совсем не робинзоны. О них думают, им помогают. Их охраняют.

Когда через несколько дней Василий пришел сюда вновь, над землей в нескольких местах выросли небольшие холмики. Они искусно замаскированы снегом и ветками. Не сразу догадаешься, что здесь живут люди. Кругом тихо. Обитатели лесного лагеря спят. Не отдыхает один Лева Гельфанд. Он в дозоре.

— Буди, Лева, ребят, — говорит Василий, — видишь, я привел к вам пополнение. Придется потесниться.

С Василием шестеро пестро одетых молодых парней. Это бывшие солдаты и сержанты Красной Армии. Они попали в окружение и прятались в латвийской деревне Башки. Кто-то донес об этом оккупантам. Чтобы спасти окруженцев от ареста, Александр Гром и Михаил Дубро переправили их к своим белорусским товарищам.

А Василий сразу привел сюда.

Отогнав сон, старожилы лагеря дружно знакомятся с новичками. Они рады пополнению: их стало больше, значит, можно чувствовать себя смелее — силы удвоились!

— Нам бы только на одну ночь, — словно извиняясь за беспокойство, говорит высокий скуластый парень. Это старший сержант Николай Волков. — Завтра мы построим новые землянки.

— Строить?.. Зачем строить, когда к вашим услугам готовая гостиница люкс, — улыбается Смирин и добавляет уже серьезно: — Новые землянки не нужны. Мы построили с запасом.

В справедливости его слов новички вскоре убедились сами.

Правда, особого простора в наспех построенных землянках нет. Но устроились все удовлетворительно, место нашлось всем. Лагерь заметно вырос, становясь чем-то похожим на бивуак — разместившееся во времянках небольшое боевое подразделение.

Гулянка в Суколях

Это был настоящий смотр будущих бойцов. Пели, танцевали, а сами внимательно присматривались к каждому.

Вечером еще дул порывистый ветер. А сегодня даже не шелохнутся листья на тополе, что стоит против Аниськиного дома. Небо чистое, словно подсиненная простыня после стирки. Щедро шлет на озябшую влажную землю свои лучи солнце. То, что не успел сделать ветер, довершают они. Греют, сушат, очищают от снега и луж. По еще недавно раскисшим проселочным и лесным дорогам можно уже свободно проехать. Григорий и Василий выкатили во двор свои велосипеды, готовят их к поездке.

Аниська не спрашивает, куда они собираются. Знает — в Суколи. Там сегодня гулянка по случаю пасхи. Отмечать религиозные праздники немцы разрешают. Это, как сказал Григорий, чтобы отвлечь от советских праздников.

У девочки двойное чувство: с одной стороны, она понимает, что не пробудившийся интерес к пасхе тянет прошковскую молодежь на находящуюся в восьми километрах горку. Влечет нечто иное, чего она не знает. С другой стороны, все-таки обидно, что молодые втянуты в то, чего они раньше сторонились, что уже отжило.

— Надо же когда-нибудь и погулять! — прищурив глаза, сказал Мишка, не то оправдываясь перед ней, не то желая что-то утаить.

Мишка поднялся очень рано, на рассвете. За ним зашли какие-то ребята. Аниська была еще в постели, поэтому не видела кто. Теперь же уже полдень. Гулянка скоро может кончиться. А Григорий и Василий только задумали ехать в Суколи.

— Смотрите, куличи прозеваете! — с подковыркой предупреждает Аниська.

— Обойдемся, — коротко бросает Григорий.

— Да мы просто так, посмотреть, — улыбается Василий, — если бы на гулянку, разве бы я поехал без тебя?

Они сели на велосипеды и, оставляя на дороге извилистый след, поехали к лесу. Едут не быстро, хотя и усиленно жмут на педали. Быстрей можно идти пешком. Но они не спешат. Потому что спешить, действительно, незачем. Сегодня они только наблюдатели.

Молодежь в Суколях соберется разная. Многие и не догадываются о целях встречи, думают — просто пасхальная гулянка. Не исключена возможность, что могут пробраться и осведомители немцев. Поэтому стоит ли им, руководителям подполья, так неосмотрительно выставлять себя?

Деревня Суколи для такой встречи выбрана не случайно. Затерялась она в глуши, на берегу Освейского озера. С востока и юга ее зажали озерные воды и топкие болота, с запада и севера — массивы густого леса. К деревне ведет единственная сухая дорога, по обе стороны которой тянутся небольшие поля. У околицы дорога идет мимо кладбища. Еще издали, метрах в ста от него, Григорий и Василий услышали звуки гармони. Подъехали ближе и увидели на полянке группу веселящейся молодежи.

Встретил велосипедистов невысокий коренастый парень. Суколевский комсомолец Виктор Шипило был одним из организаторов гулянки.

— Давайте, друзья, к лубку. Покажите свою сноровку, — предложил он.

— А мы крашеных яиц с собой не прихватили, — ответил Григорий.

— Тогда, может быть, запечатлеете себя с нами на память? — предложил кто-то рядом. Людвиг Геродник! Сумел-таки выбраться из Освеи. Даже фотоаппарат прихватил.

— Нет, у меня нефотогеничное лицо, — возразил Григорий.

— И меня фото уродует, — в тон ему сказал Василий. — Так что, пожалуйста, без нас.

То, что они уклонялись от фотографирования, некоторых насторожило. И в самом деле, зачем оставлять вещественное доказательство об этой встрече? Тут что-то Геродник недодумал.

Но когда кое-кто решил последовать примеру Григория и Василия, Людвиг сделал упреждающий жест. Он красноречиво говорил: фото из моих рук не уйдет никуда, не беспокойтесь.

Когда фотографирование окончилось, и молодежь снова затеяла танцы, Григорий незаметно отвел Людвига в сторону.

— В Освее не заметили твоего ухода?

— Еще как заметили! — улыбнулся Людвиг. — Я ведь пришел не один. Да и шли мы открыто, не таясь. А чего нам?..

— Сдурел, что ли? — рассердился Григорий.

— И, между прочим, впереди с белой повязкой шел полицейский. Кто станет задерживать компанию, с такой «охраной», да еще на пасхальную гулянку? Между прочим, полицейский у нас не опереточный, а настоящий — Антон Прошко. Смотри, вон он танцует с девушкой с косичками.

Григорий выглядел озадаченным. Осмысливая только что сказанное, он еще не решил, что делать — ругать или хвалить замысел Геродника. А тот, словно не замечая его раздумий, продолжал:

— У него есть сестра. Та — подружка одной нашей девушки. Антону она нравится. Вот и приманила его сюда, на гулянку.

Не успел Григорий ответить, как подошел Александр Гром. Лукаво посмеиваясь, тихо сказал:

— Сейчас будет цирк.

— Что, что? — не понял Григорий.

— А вот увидишь. Следи только внимательно за полицейской шкурой.

Гром вскочил на пень на краю поляны и, словно с трибуны, заговорил:

— Эй, гармонист, выключи на минутку свою шарманку.

Музыка оборвалась.

Танцующие застыли на месте, с любопытством смотрели на говорившего.

— У меня есть новость. Галка на хвосте принесла, — Александр говорит неторопливо и задорно, чуть повысив голос, — в местных лесах появились партизаны.

Он остановился, чтобы посмотреть, какую реакцию вызывает его сообщение. Увидел перед собой возбужденные лица, неподдельное любопытство в глазах.

Застыла улыбка и на лице Антона Прошко.

«Чему же улыбается этот полицейский?» — не без тревоги подумал Григорий. Но мысли его рассеял Сашин голос:

— Не на деревьях же они выросли, эти партизаны, как вы думаете?

Гром снова сделал паузу, обвел всех взглядом и продолжал:

— Кто на что горазд. У каждого свое понятие о жизни. Одни считают, что самое главное сегодня вот эти притопы, другие за оружие взялись…

Парни и девушки молчат, переглядываются, не зная, что и подумать. Сашины слова одновременно и что-то прояснили, в чем-то обрадовали и кольнули. Но высказать свои чувства никто не решается. Видимо, из-за Антона Прошко. На него поглядывают настороженно, опасливо. А полицейский поворачивает голову в сторону говорящего и, поймав его взгляд, многозначительно подмигивает.

Красноречивый обмен взглядами не ускользнул от внимания Григория. «Неужели этот полицейский тоже наш и надел белую повязку для маскировки?» — подумалось ему.

Гулянка прекратилась сама собой.

Когда все освейские ребята вместе с Антоном Прошко ушли, к Григорию подошел улыбающийся Александр.

— Ну, что скажешь? Ловко обвели эту полицейскую сволочь?

— Обвели?.. — Теперь Григорий окончательно запутался в происходящем.

— Ведь я — провокатор, будто с ними заодно, — пояснил Гром, — об этом по секрету сообщил твой братан полицаю. А провокатору и не такие фокусы дозволены.

Григорий рассмеялся. А Александр согнал с лица улыбку, стал серьезным.

— Думаю, что цель достигнута, — сказал он, докладывая. — Почти со всеми, кого знаем, переговорили. Много есть хороших ребят. Только позови — сразу возьмутся за оружие. У одного парня с Острова целое отделение подобрано, человек десять. Готовые группы для ухода в лес есть и в других деревнях.

— Только насчет партизан ты малость поспешил, — улыбнулся Григорий.

— Ну и что? Ведь будут! Теперь уже скоро, — возразил Гром. — Так что пусть свое отношение к ним каждый определит уже сейчас.

— Это так, — согласился Григорий. — Они уже есть. То, что рассказывал Петр Смычков про отряд Сергея, оказалось правдой. Сергеевцы все громче и весомее заявляют о себе. Даже в нашем районе показываются. А вот недавно появился еще один отряд — Дубняка.

— Да, я тоже слышал, на Россонщине, — подтвердил Василий. — Дубняк, говорят, учитель. Еще в прошлом году создал подпольную комсомольскую организацию. Из учителей и учеников. А теперь вывел их в лес.

— Вот бы нам к нему и присоединиться, — предложил Александр.

— Нет, мы еще не готовы, — уклончиво ответил Григорий. Было видно, что он знает нечто такое, во что пока не посвящает даже самых близких друзей.

Подошел Виктор Шипило. Он улыбнулся, как добрый хозяин, довольный тем, что доставил радость гостям.

— А у меня, Григорий Сергеевич, для вас подарочек, — сказал он.

— Собрал что-нибудь? — спросил Василий.

— Ага! Две новенькие винтовочки. Видели за оградой, в конце кладбища, кювет? Там они, миленькие, в брезенте и лежат. Сверху, конечно, замаскированы.

— Вот мы их сейчас и заберем, — предложил Василий.

— Пусть вначале все разойдутся, — сказал Григорий. — Саша, уводи быстрей прошковцев.

Когда рощица опустела, Виктор привел Григория с Василием к тайнику.

— Завернем хорошенько в брезент, привяжем к рамам, — решил Григорий, — пожалуй, никто и не догадается, что там.

— А у нас здесь немцев и не бывает, — заметил Виктор, — можете ехать даже большаком.

Григорий немного постоял, подумал.

— Езжайте, езжайте! В нашу глухомань немцы свои носы не суют, — еще раз заверил Виктор.

— Что ж, если так, поехали! — сказал Григорий.

Лесная тропа скоро привела к большаку. Легко и пружинисто шли по нему машины. До поворота, где кончается полоса соснового бора, потребовалось всего несколько минут. Не сбавляя скорости, в крутом вираже выскочили на прямой участок дороги и опешили. — Навстречу двигалась колонна немцев. Впереди ехали велосипедисты, за ними с десяток подвод. Сбоку бежали овчарки.

Повернуть? Бежать?.. Поздно! Собаки догонят и изорвут.

И тут Григорий вспомнил, как они перевозили оружие через железнодорожный переезд. Неожиданно их задержали часовые, которых раньше — когда они еще ехали порожняком — не было. Нащупав в карманах пистолеты, они уже готовились вступить в бой. Выручил тогда приближающийся поезд. Забыв о проверке, немцы ограничились тем, что согнали их с пути.

Теперь в бой не вступишь: гитлеровцев слишком много.

Передние велосипедисты уже притормаживают свои машины. О чем-то переговариваются. Кажется, собираются остановиться.

— Спокойно, делай, как я, — тихо говорит Григорий.

Он слезает с велосипеда и ставит его у обочины. Уступая дорогу колонне, громко и очень усердно здоровается с едущим впереди офицером. То же самое повторяет чуть ли не с каждым солдатом. Примеру друга следует и Василий. Его охватывает внутренняя дрожь. «А вдруг немцы вздумают отобрать велосипеды? Они их уже почти везде реквизировали для нужд своей армии. А если развернулись брезенты и видны винтовки? Посмотреть нельзя — можно привлечь к ним внимание», — проносится в голове Василия.

Но немцы, кажется, ни о чем не догадываются. Уже передумали останавливаться. Ускоряя движение, проезжают мимо. Вот и последний солдат скрылся за поворотом.

— Фу! Едва не погорели. Глупо получилось, — тихо говорит Григорий, досадуя на себя за оплошность.

— Это был он, он! — не слушая товарища, шепчет Василий.

— Кто — он?.. — недоумевает Григорий.

— Моргес! Я заметил его, когда они поворачивали.

— Где? Там же были одни немцы.

— Впереди, рядом с офицером. Когда голова колонны поравнялась с нами, он отвернулся.

— А ты уверен, что это был он?

— Никак не могло показаться…

— Н-да, — задумался Григорий. — Выходит, что он нас выручил. Спас наши велосипеды и вместе с ними наши головы. Или просто не хотел, чтобы его увидели?..

— А может, они торопились куда-нибудь, — высказал предположение Василий.

— Да, загадочный человек этот Моргес, — задумчиво сказал Григорий, — ну да ладно, черт с ним. Давай быстрей к лесу. А то опять на кого-либо нарвемся.

В лесу они решили: до наступления темноты винтовки полежат здесь, под сухим валежником.

Поздним вечером, когда густые сумерки окутали землю, Василий и Мишка перенесли спрятанное оружие в лесной склад. Кажется, что не было никакой опасности, никакого риска. А были вот эти две винтовки, которыми можно будет вооружить еще двух будущих партизан. Возможно даже, что кого-нибудь из тех, кто был сегодня на гулянке в лесной деревушке Суколи.

«Сваты»

Наступает наконец время, к которому мы так долго готовились. Довольно прятаться по углам! Пора выходить на открытую дорогу борьбы.

Любит Аниська смотреть в ночное окно. Таинственной темнотой окутаны дома, деревья, палисадники. Сквозь тучи пробивается скупой лунный свет. Очертания предметов, расплылись, едва различимы.

Интересно, почему свет луны такой неровный? Все время дрожит, вроде шевелится. Ага! — понятно. Это шевелится от ветра тополь. Он-то и закрывает луну. Кажется поэтому, что бегают туда-сюда какие-то тени. А вот мелькнула другая, непохожая на эту, тень. Это уже не кажется, а так оно и есть. Перебежала дорогу и спряталась за домом.

Спустя некоторое время скрипнула дверь в сенях. Оттуда, из темноты, кто-то сказал:

— Приехали сваты. Кличут вас, Григорий Сергеевич.

Да это же Женька! Почему ока такая таинственная? И так тихо говорит?..

— Иди, я сейчас, — ответил Григорий.

Снова скрипнула дверь. Опять метнулась в сторону тень. Потом, объяснив что-то шепотом Вале, вышел из дому Григорий. Его она тоже с трудом узнала за окном.

Говорят о каких-то сватах. Кому теперь может прийти в голову свататься? Наверное, это какие-нибудь нужные Грише люди.

Так думала Аниська. А в это время Женя Фроленок разливала чай двум ночным гостям. Надо же было им, уставшим и продрогшим, согреться с дороги. Поэтому и ее, Женина, комната натоплена жарче обычного. Это уже постаралась мама, пока она бегала искать Владимира Вестенберга и Василия Лукашонка.

Ребята сидели у края стола тихие, сосредоточенные. Ждали, пока уставшие незнакомцы окончат чаепитие. С интересом разглядывали их. Смотрели не прямо, в упор, а осторожно, чтобы не показаться назойливыми. Внимательные взгляды бросала на пришедших и Женя. Вернее, на одного из них. На того, к кому все время обращался ее брат Петр, называя его Иваном Кузьмичом.

И вспомнился Жене давний, еще довоенный случай. Как обычно, ранним утром шла она из деревни в Освею, спешила на занятия в школу. Вдруг слышит сзади гудок. Не оборачиваясь, школьница быстро сошла с дороги, надеясь, что машина проедет мимо. Но легковушка догнала ее и остановилась. В машине — Женя сразу узнала его — сидел директор Чапаевской МТС Иван Кузьмич Захаров. Она часто видела его, приходя в МТС к брату Петру, где тот работал бригадиром тракторной бригады.

И вот неожиданная встреча на дороге-.

— Пожалуйста, принцесса, экипаж подан! — шутливо пригласил ее Захаров в машину.

Женя, действительно, почувствовала себя принцессой: впервые в жизни ехала в легковой машине! Она быстро мчалась по неровной лесной дороге. Мелькали по сторонам деревья, замирало на поворотах от быстрой езды сердце, и Женя испытывала необыкновенное удовольствие. Тот день она запомнила навсегда.

Запомнила и добрую улыбку директора МТС.

А вот запомнил ли ее он? Жене сначала хотелось спросить — помнит ли Иван Кузьмич ту памятную для нее поездку, но она не решалась. У Захарова усталое, озабоченное лицо. Ему теперь не до пустячных воспоминаний.

«Уж не те ли это люди, с Большой земли, которых давно ждут подпольщики?» Об этом все время думают и Вася, и Володя. Наконец приходит Григорий, и сразу завязывается оживленный разговор. Но Женя не успевает принять в нем участия.

— Милая Женечка, может походила бы возле дома, покараулила, — просит Иван Кузьмич, — ну, хотя бы в честь нашего давнего знакомства. — И тут же быстро добавляет: — Только не подумай, что у нас от тебя какие-то секреты. Ребята тебе все расскажут.

Нет, она не обижается. Ей приятно, что бывший директор МТС ее узнал. Ведь и по имени назвал, и намекнул про ту лесную поездку, когда подвез ее в школу.

Женя вышла во двор, а в избе продолжалась начатая беседа. Вернее, говорил один человек — Иван Кузьмич. Он представил ребятам своего друга и помощника Ивана Петриенко.

Да, они прибыли в тыл врага по заданию Витебского обкома партии. Им доверено возглавить борьбу коммунистов, комсомольцев и всех патриотов, создать партизанский отряд. Они же, в свою очередь, хотят узнать, что уже сделали прошковские подпольщики, как подготовились к борьбе.

Внимательно слушая Захарова, Григорий наблюдает за раскрасневшимися лицами Василия и Владимира. И удовлетворенно улыбается. Во-первых, он очень рад этой встрече. А во-вторых, почти все, о чем говорит Иван Кузьмич, он знает. С этим человеком, который живет в районе уже много месяцев, у него не первая встреча. Ему известно, что и ту газету — со снимком парада на Красной площади — передал он, Захаров.

А Василий и Владимир, уточняя и дополняя друг друга в деталях, подробно рассказывают о себе и товарищах, о своих делах и первых маленьких победах. Рассказывают о складе оружия и о лесном лагере, об окруженцах, с которыми держат постоянную связь. Говорят также о дружбе и взаимодействии с русскими и латышскими комсомольцами-подпольщиками.

— Был бы я вашим учителем, а вы моими учениками, — говорит Захаров, — всем бы поставил по пятерке. Ваша работа очень нужна Родине.

— Значит, выступаем! — не выдерживает Василий.

— Нет, пока еще придется повременить, — разочаровывает его Иван Кузьмич. — Во-первых, нам надо выбрать базу для отряда, хорошенько подготовить ее. Потом переправить туда ваших лесных жителей и окруженцев. Всех, кто не связан с семьями. Вы, местные подпольщики, пойдете в последнюю очередь, когда сделаете все, что потребуется.

Прошло несколько дней, и в Прошках появился еще один «сват». Аниська слышала разговор Григория и Мишки. Братья об этом говорили, ни от кого не таясь.

— Опоздал немного этот товарищ. Невеста уже просватана, — шутил Григорий. — И сказать по правде, уже давно.

Теперь он не скрывал от Мишки свою давнюю договоренность с Захаровым.

— А к нам он зайдет? — спросил Мишка.

— Обязательно. К обеду должен прийти вместе с Васей и Володей.

Аниська с нетерпением ждет обеда. Она понимает, что сват — это только для маскировки. И все-таки хочется увидеть этого человека.

Он пришел, как и ожидали, в обед, вместе с Василием и Владимиром Иосифовичем. Невысокий, худощавый… Да это же учитель Виктор Савельевич Езутов! Ее учитель, который уезжал на летние каникулы к родителям в Россонский район. Когда началась война, он не раз приходил в Прошки. Появится на день-другой и снова исчезнет. Теперь вот опять… Что ему здесь надо? С Вестенбергом, с которым вместе работал в школе, у него, конечно, старая дружба. А какие у него дела с Гришей, Васей и Мишкой?

Откуда ей, не посвященной в дела подполья девочке, было знать, что Виктор Езутов приходит в Прошки совсем не в гости. Его, бывшего прошковского комсомольца, посылали сюда руководители россонского подполья для связи с местными комсомольцами.

А теперь он пришел уже как представитель отряда Дубняка. Дубняк — учитель из Россон Петр Миронович Машеров — послал Езутова с новым поручением: подобрать в Прошках надежных ребят, тех, кого он знает, в свой отряд.

Парни немного растерялись — они ведь уже договорились с Захаровым. Да и в родных прошковских лесах, где им знакома каждая тропинка, будет лучше партизанить.

Россонский представитель не обиделся. Он понял, что ребята поступили правильно. Тем не менее бесцельным свой приход в этот район Виктор Савельевич не считает. Связь с соседями нужно иметь обязательно. Врага ведь им придется бить вместе.

— Это верно, — соглашается Григорий. — И встречаться будем чаще, и дружить крепче.

Прощаясь, гость советует, как лучше организовать уход людей в отряд.

— Отдавать семьи на съедение фашистам нельзя, — говорит он.

Они, россонские подпольщики, сделали так: организовали налет «неизвестных партизан» на группу молодежи во время деревенской гулянки.

— Ловко! — восхищенно сказал Василий. — Надо будет и нам что-нибудь такое придумать.

Езутов с Григорием вышли из дому. Во дворе гость остановился.

— А все-таки я хотел бы встретиться еще и с Захаровым, — сказал он.

— Можно устроить, — согласился Григорий. — Пойдешь в Лисну, на берег озера. По левой стороне крайний дом. Возле него растет высокая ель. Зайдешь к хозяину и скажешь ему: «Бэз»^[1] Получишь ответ — «рамонки»^[2]…

— Намек на то, что пока цветочки, а ягодки еще будут, — заметил Езутов.

— Думай как хочешь, — улыбнулся Григорий. — Да, так вот тот человек и поможет тебе встретиться с Захаровым.

— Спасибо!

Езутов быстро идет к кладбищу, сворачивает на лесную стежку и вскоре скрывается из виду.

Через неделю в лагерь пришли Василий и Михаил Лукашонки. Подойдя к землянкам на небольшое расстояние, еще издали ощутили запах дыма. Потом увидели огонь. Лесные поселенцы сидели вокруг небольшого костра. От него шел дразнящий запах печеной картошки.

— Милости просим к нашему столу, — предложил Бордович, — на первое — картошка, на второе — картошка и на третье — тоже картошка.

— Выходит, что без Юлии ваши повара слабоваты, — сказал Василий.

— О, нет! Наши повара научились даже из ничего готовить вкусные блюда, — весело отозвался Николай Волков. — А это у нас не завтрак и не обед, а просто маленький перекус. Так что присаживайтесь.

— Спасибо, ребята, некогда, — ответил Василий. — Да и вам тоже, наверное, придется это дело отложить. Срочно собирайтесь.

— Что, снова переселяемся?.. Очевидно, нашли квартиры с паровым отоплением, — с иронией заметил Смирин.

— Переселяемся, и, кажется, уже в последний раз, — улыбнулся Василий, — идем в партизанский отряд.

— Ура! Ур-рра! — прогремело над лесом. То, что у каждого долго вынашивалось в сердце, прорвалось наружу. Парни стали обниматься, бросать вверх шапки, пританцовывать. Радости не было границ. Сколько тревог, сколько пустых, бесцельных дней они прожили, пока дождались этого часа!

Собрались быстро. Забрали все, что может пригодиться на новом, необжитом месте. В том числе и только что испеченную картошку. В последний раз взглянули на свое лесное убежище и пошли. Недалеко от склада оружия, на небольшой полянке, их встретили Иван Кузьмич Захаров, Иван Петриенко и Григорий.

Подпольщиков построили в одну шеренгу. Мишка раскрыл перед ними свой склад, и Григорий вручил всем оружие — кому винтовку, кому автомат, а Николаю Волкову пулемет Дегтярева.

Осторожно, с любовью взяли они его — настоящее, боевое оружие — в руки. Недаром с таким трудом добывали его комсомольцы-подпольщики, бережно хранили. Теперь оно в крепких, надежных руках.

С большим волнением слушали скрывавшиеся от немцев лесные поселенцы добрые напутствия Григория и ответное слово Николая Волкова. Пришла пора уходить.

Тепло, по-братски прощаются молодые партизаны с Григорием, Василием и Мишкой. Многое, очень многое хочется сказать им. Высказать этим людям, которые протянули им руку помощи в трудную минуту, все. Но нужные слова не находятся. Только щемит сердце, да предательские слезы набегают на глаза…

И надо спешить. До Лисно, небольшой белорусской деревушки, недалеко от которой создает свой партизанский лагерь Захаров, больше тридцати километров.

Корчекопы

Тот и везуч, кто настойчив. Тому и помогает случай, кто по-настоящему смел, находчив. Такими и были наши друзья-латыши.

Ночью на берегу окутанной туманом реки Зилупе, в районе одинокого хутора Стальмакрх, кто-то дважды просвистел. Следом раздался ответный свист.

— Лодка, — сказал кто-то на том берегу.

— Банка, — ответили на этом.

Через минуту Василий, Мишка и Петя Лукашонки, перекинув бревно через взбухшую от талых вод реку, переправились на противоположную сторону. Там их ждали Александр Гром и Михаил Дубро. Они помогли товарищам перенести два ручных пулемета, несколько ящиков с гранатами и патронами.

— Записывай, тезка, — говорит Дубро Мишке, — и не забудь приплюсовать к тому, что переправили раньше.

— Не бойся. На нашем складе ничего не затеряется, — степенно отвечает Мишка.

— Это верно. Но ты записывай. Для порядка.

Порядок, о котором беспокоится Михаил Дубро, не так уж лично ему нужен. Делается это не столько для него, сколько для других. Пусть знают латышские подпольщики, что все оружие, которое они передают белорусским друзьям на общий склад, строго учитывается. Чего греха таить — не сразу согласились они расстаться с этим бесценным грузом, на сбор которого затратили столько усилий и времени. Сказалась тут не только деревенская психология, мужицкая жилка. Оружие — ценность особая. Оно придает силу. Без оружия трудно бороться, нельзя стать партизанами. Появилась боязнь: уцелеет ли оно там, на другом берегу Зилупе, не пронюхают ли о складе оккупанты?..

И хотя они с белорусскими ребятами в одной организации, хотя Александр Гром и Михаил Дубро, которые теперь часто бывают в Прошках, хвалят этих ребят, ручаются за них, червь сомнения продолжает точить души латышских парней. Может быть, эти сомнения оттого, что сами они еще не были на другом берегу Зилупе? Не видели тех, с кем побратались в борьбе?

Сейчас, перед расставанием, друзья с сожалением думают о том вынужденном разделении, в котором они оказались с началом войны.

— Хоть бы заочно как познакомить ребят, через фотографии, — предлагает Дубро.

— Эх ты, конспиратор! — упрекает его Гром. — Через фотографии можно только сватов засылать.

— А ему, видно, не терпится скорее показать наших девушек вашим парням, — шутит Василий.

— Это не мне, ребятам нашим не терпится, — улыбается Михаил Дубро. — Чужие девушки всегда кажутся лучше.

— А ты постарайся описать. Да так, чтобы представили как живых и влюбились заочно, — смеется Василий.

Он смотрит на них, и его воображение рисует людей, которых он тоже никогда не видел. Странно, но он представляет их себе хорошо, почти зримо.

Вот словно встал перед глазами высокий, худощавый, с неизменной цигаркой во рту, Филипп Равинский.

Тот самый Равинский, который еще задолго до объединения с прошковцами пробрался в Освею, устроился там под видом окруженца плотником и пытался установить связь с кем-нибудь из руководителей партийного подполья. Но никто тогда не рискнул довериться незнакомому человеку.

Зримо представляет Василий и синеокую красавицу — жену Филиппа Катю, которая вместе с мужем организовала подпольную группу в деревне Суржи. Представляет и озорного, острого на слово «черного Сашу» — рижского друга Александра Грома, рабочего паренька. Не желая работать на врага, он оставил город и вернулся в родную деревню. Черным его прозвали, чтобы как-то отличить от Саши Грома — «Саши белого». По правде же говоря, оба они черноволосые, но, как рассказывают, Саша Дубро чуточку темнее. Здесь, в подполье, еще больше окрепла прежняя личная дружба рижских друзей. Они «сроднились» даже в том, что одновременно начали «ухаживать» за двумя сестрами — переводчицами комендатуры — Валей и Гелей, чтобы получать от них необходимые им сведения. От сестер узнали и про ту рождественскую попойку немцев, которая помогла друзьям в первый раз перебраться через границу.

Хорошо представляет себе Василий и других латышских подпольщиков: весельчака Георгия Дубро и его младшего брата Евгения, шустрого подростка; тихого, медлительного в движениях Егора Равинского и его однофамильца Василия — застенчивого, но по-крестьянски упрямого парня. Знает и некоторых других парней.

Нет, не особым талантом и не особым умением видеть на расстоянии людей наделен он, Василий. Просто, как руководитель подполья, он обязан знать каждого больше, чем другие…

Но лучше знать своих единомышленников, ближе стать друг к другу хочется всем.

Это хорошо понимает Василий и поэтому говорит:

— Конечно, нам бы рядом быть, вместе. И для дела было бы лучше.

— Верно, — соглашается Александр, — но что придумаешь? Будем все переходить кордон — можем засыпаться.

— Надо что-то сообразить. Надо! — продолжает Василий.

Гром молчит. Молчат и остальные ребята. Они понимают, что то, о чем говорит Вася, почти фантазия. Во всяком случае, пока. До того времени, когда они все вместе уйдут в партизанский отряд.

Однако прошло всего лишь несколько дней, и случилось невероятное.

Утром, едва только проснулась деревня, с противоположной стороны Синюхи показалась группакаких-то людей. Впереди шли велосипедисты и везли уложенный вдоль рам какой-то груз. Пешие несли в руках какие-то предметы, похожие на винтовки.

Группа перешла реку по пешеходному мостику у самой погранзаставы и направилась к Прошкам.

«Немцы! Шуцманы! — подумал каждый, кто увидел их приближение. — Опять будут ходить по домам и что-то искать, кого-то допрашивать, а возможно, и грабить».

Подобные налеты с погранзаставы в последнее время были не редкими.

Игравшая на улице с девочками-ровесницами Аниська, увидев переправляющихся через реку людей, стремглав, бросилась домой.

— Заборские шуцманы! — крикнула она, встретив во дворе старшего брата.

Григорий насторожился. В последнее время он жил дома. Старался меньше показываться на глаза людям, а предупрежденный о наездах оккупантов — исчезал. Фашисты все чаще стали проводить облавы, тщательно проверяли документы. Григорий быстро перемахнул через плетень, добежал Юлиным огородом до кладбища, а оттуда — в лес.

Но тревога на этот раз оказалась ложной. Когда неожиданные гости вошли в деревню, все увидели их «оружие» — топоры, ломы, кирки. А Василий и Мишка, разглядывая пришельцев из-за угла, в одном из идущих узнали Александра Грома. Рядом с ним шли рослые парни, которых прошковцы видели впервые. Среди них были, как потом выяснилось, наиболее активные подпольщики — Филипп Равинский, братья Евгений и Георгий Дубро, Александр Дубро, Егор Равинский, Василий Равинский…

— Веду своих богатырей знакомить с вашими красавицами, — весело сказал Александр, поравнявшись с Василием.

Василий вопросительно глянул в лицо друга. А тот в том же весело-загадочном тоне продолжал:

— Мы целмлаужи! Мы ценнейшие на свете и необходимейшие немцам специалисты! Поэтому нас освобождают от предстоящей отправки в Германию. У нас есть даже пропуска для свободного прохода через границу. Вот как!

— Брось ты нас разыгрывать! — серьезно сказал Василий.

— А я не разыгрываю, — ответил Александр, — все правда.

Гром не стал больше томить друзей загадками и рассказал все по порядку. Долго бездействовавший из-за отсутствия сырья Шешковский скипидарно-смолокуренный завод возобновил свою работу: оккупантам понадобился скипидар. Все смолистые корчи на территории Латвии оказались израсходованными. Однако их много в белорусских лесах. Чтобы корчевать пни, нужны целмлаужи, то есть корчекопы. Труд этот очень нелегкий. Зато им выдается бронь, освобождение от мобилизации на всякие другие работы, в том числе и от предстоящей отправки в Германию. В волостном центре Шкяуне уже начала работать так называемая «вербовочная комиссия» и скоро предстоит угон в фашистское рабство большой группы латвийской молодежи.

Как же спасти активных подпольщиков от грозящей беды? Может быть, устроить их на завод рабочими-корчекопами?

Помог случай. Нынешний директор завода оказался неравнодушным к сестре подпольщика Филиппа Равинского. Используя на него свое влияние, Филипп попросил поставить бригадиром корчекопов «надежного парня» — Александра Грома.

Бригадир получил большие полномочия: ему было дано право производить по своему усмотрению набор людей. Вот он и выбрал восемнадцать лучших подпольщиков из Шкяуненской и Пасинской волостей.

Обещал впоследствии позаботиться и об остальных.

— Теперь я как бригадир могу в любое время собирать корчекопов вместе. Кто к нам придерется?.. Нам ведь надо обсуждать свои производственные дела. Начинаем работать почти легально. Ну, а продукции нашей немцы не дождутся! — заканчивает свой рассказ Александр Гром.

Молодцы латыши, ловко обработали фашистов! Теперь они уже по-настоящему будут рядом. Силы у подпольщиков растут!

Но прежде всего надо разместить дорогих гостей. Конечно, это забота старосты. И все-таки комсомольцы тоже должны подумать, где ребята будут жить. Удобнее, конечно, если будут находиться близко друг от друга. Наиболее надежное, не вызывающее никаких подозрений место, просторный дом старосты Бориса Прошко. Никто ведь не знает, что его дочь Мария — комсомолка-подпольщица. Здесь поселяются Александр Гром и Филипп Равинский. Саша Дубро устраивается у Василия.

В надежных домах разместились и остальные корчекопы.

Поработать немного в лесу ребятам все-таки пришлось. Могло приехать начальство и поинтересоваться, как идет заготовка сырья. Из непротаявшей еще земли корчи добывались с трудом. Да и нужных навыков и приспособлений не было.

Вскоре корчекопы собрались на свое первое «производственное» совещание. Незаметно в дом старосты пришли и прошковские комсомольцы.

— Сегодня у нас, товарищи, на повестке дня, как всегда говорят на праздничных собраниях, один вопрос, — сказал Александр Гром торжественно и немного официально. — Сегодня у нас особый день. Знаете ли вы, что это за день?..

— Первое мая! — крикнула Аниська.

— Правильно, молодец! — похвалил Александр.

— А я составила свой календарь, — призналась Аниська, — и считаю дни…

— Ишь ты! — удивился Мишка. — Даже мне не сказала.

Неожиданное к ней внимание смущает Аниську. Сегодня она впервые не дежурит на улице, а вместе со всеми комсомольцами участвует в очередном сборе.

— Да, сегодня Первое мая. Первое мая 1942 года, — продолжил Гром с прежней торжественностью. — И здесь, на оккупированной земле, мы не имеем права не отметить этот большой праздник. Предлагаю спеть нашу песню…

Не успел он закончить, как звонкий голос Саши Дубро тихо затянул знакомую мелодию. Его поддержали Мария Прошко и Женя Фроленок. Запела и Аниська. Еще мгновение — и многие мужские голоса подхватили песню, придали ей широту. Это была песня о Катюше. Она напоминала им счастливые довоенные дни, все без исключения казавшиеся теперь праздничными.

Песня отчетливо звучала в горнице. А всем им казалось, что она вырвалась наружу, шагает из дома в дом, шумит над лесом. Пропетая вполголоса, она казалась сильной, никем неодолимой.

Человек-легенда

Мы говорили на разных языках, но друг друга понимали хорошо. Для общения братьев не всегда нужны слова.

Аниська вскрикнула и тут же проснулась.

— Что с тобой, доченька? — встревожилась Пелагея Антоновна.

— Ничего, мама, — девочка протерла глаза, сама не понимая, что произошло.

Приснился Аниське непонятный сон. Будто идет она кладбищем, и вдруг из-за кустов появляется призрак. Он прикладывает палец к губам и тихо что-то говорит. Слов не разобрать, но смысл их пугающий, страшный. Что за наваждение?.. Она уже проснулась, а разговор в соседней комнате продолжается. Кажется, тот же голос? Да, он! Точно так говорил один из тех людей, которые шли через кладбище в Юлькину баню.

В разговор вплетаются голоса Григория и Мишки. И еще один. Это говорит Василий. Его голос она узнает среди тысячи других.

Вдруг что-то задвигалось, скрипнула дверь и все стихло.

Аниська поворачивается к окну. В правом его уголке заиграл золотистым светом косой солнечный луч. Еще очень рано. Но ей уже больше не спится. Она быстро встает и одевается.

Часа два спустя Аниська выдумала предлог, чтобы забежать к Юлии. В этом доме, как ей казалось, должка быть разгадка некоей тайны. Только она открыла дверь, как снова услышала тот же голос. Говорил незнакомый парень. Он ел из большой миски и одновременно разговаривал с Васильком и Витей — старшими сыновьями Юлии. Когда она вошла, они умолкли.

Подумаешь, секретничают!..

Аниське вспомнился один случай. Как-то зимой она каталась у самого леса на лыжах и неожиданно встретила Витю и Василька. Они что-то везли на саночках и явно спешили быстрей проехать.

— Что везете, мужички? — спросила она озорно.

Оки промолчали.

Тогда Аниська нагнала их и перегородила дорогу.

— А ну показывайте, а то опрокину.

Витя неожиданно толкнул ее, повалил в снег, а Василек во весь дух помчался с санками по лесной дорожке.

Об этом маленьком происшествии она потом со смехом рассказала Мишке. Но тот стал серьезным и начал браниться:

— Дуреха ты, и только. Пацаны нужное дело делают, в лесной лагерь продукты возят, а тебе бы только зубоскалить.

С того времени соседские мальчуганы в ее глазах как-то сразу выросли.

Нынешнее неожиданное молчание обидело Аниську. Подождав с минуту, она вышла. А в доме возобновился прежний разговор.

— Дядя Женя, а нас возьмут в отряд? — спросил Витя, когда дверь закрылась.

— Возьмут, а почему не взять, — сказал гость, продолжая есть, — только немного придется подождать. Через годик. Подрастете, окрепнете…

— Ого, год! — не выдерживает Василек. — К этому времени и война кончится.

— Не окончится, ой далеко еще не окончится, — с грустью говорит Евгений Бордович, благодарно поглядывая на хозяйку.

Юлия — женщина, можно сказать, необыкновенная. Косит наравне с мужчинами. Любую мужскую работу выполняет шутя. А привлекательности между тем не потеряла. Потому, что следит за собой. Волосы у нее всегда аккуратно причесаны. На смуглом, бронзовом от загара лице ни одной морщинки. Карие глаза смотрят искренне, доверчиво. Так и хочется сказать этой белорусской красавице что-то ласковое, доброе.

А слова у Бордовича получаются какие-то избитые, пресные.

— Все ребята просили привет передать. Говорят: вот бы Юлию в наш отряд поваром.

— Куда уж мне в отряд, — отвечает она, — мне бы с тремя богатырями управиться. Поклон всем там от меня. Спасибо, что не забыли.

Она поправляет ладонью выбившуюся непослушную прядь. Приглядываясь к ее волосам, гость замечает в них серебристые нити. Но они не портят прически. Скорее, наоборот, делают ее еще более красивой.

— Надолго к нам? — спрашивает Юлия после короткого молчания.

— Должен был уже уходить, — отвечает Бордович, — пришел для связи. А вот велят подождать. Надо увести какого-то человека.

— В очках?

— Не видел еще, какой он.

— Видно, его, — говорит Юлия, — он сейчас в нашей бане. Отсыпается с дороги. Не спал несколько ночей.

Этого худощавого человека в очках вчера в лесу, возле болота, случайно встретил местный староста. При виде идущего с косой крестьянина незнакомец насторожился, что-то торопливо зажал в руке. Борис Борисович успел заметить: компас. Разговора почти не получилось. Не потому, что незнакомец уклонялся. Он силился что-то рассказать, а еще больше — расспросить, но Прошко не понимал его. Этот человек говорил на латышском языке. Только одно слово не требовало никакого перевода — «партизанес…».

Староста утвердительно кивнул, давая понять, что уловил смысл задаваемого вопроса. Показав знаком подождать-до захода солнца, он вернулся в деревню, чтобы рассказать о встрече в лесу своему квартиранту Александру Грому.

— Возможно, что действительно ищет партизан, — сказал Александр, — но это парень не из здешних краев. У нас, в Восточной Латгалии, все немного говорят по-русски.

Встретиться с незнакомцем договорились ночью, на кладбище. Заранее пришли сюда, на всякий случай прихватив оружие, Василий Лукашонок, Александр Гром, Саша Дубро, Василий Равинский и Филипп Равинский. Вскоре вместе с человеком в очках подошел и Борис Борисович Прошко. Услышав чистую латышскую речь, незнакомец опешил. Откуда здесь, в белорусской деревне, латыши?..

Гром объяснил: это живущие рядом латгальцы. Лучше вот пусть расскажет, кто он такой, что ему здесь надо?

— А почему я должен вам довериться? — после недолгого раздумья спросил незнакомец. — Может мне нужны совсем другие духовники.

Его осторожность объяснима. Он и так проявил большой риск — спросил у первого встречного крестьянина, как найти партизан. У кого-то же надо было спросить. Иначе он мог блуждать в лесу до бесконечности.

Все понимают его колебания. Сделать первый шаг к откровенности не просто. Можно неожиданно попасть в западню. Но если они будут без конца приглядываться друг к другу, то переговоры не продвинутся ни на шаг. И Александр решает помочь незнакомцу.

— Кто мы такие, — говорит он, — можно догадаться по тому, что назначили встречу на такое время. Крестьянину, с которым вы встретились в лесу, ничего не стоило выдать вас полиции еще днем.

Человек в очках насторожился.

— Но он не выдал вас, а обратился к нам. Так что судите сами — кто мы, — заканчивает Гром.

Незнакомец молчит. Конечно, в только что сказанных словах есть логика. Но, может быть, заключена и ловкая провокация. Нет, ему положительно нравится лицо этого парня. Да и остальные, что молчаливо стоят вокруг, совсем не похожи на провокаторов. В их напряженных лицах, едва освещенных лунным светом, есть что-то человечески простое и искреннее.

— Мне, товарищи, очень нужно попасть к партизанам, — говорит человек в очках, — если можете, помогите. Если же не можете…

— А зачем вам партизаны? — перебивает его Александр.

— Как зачем? — переспрашивает он с колючей иронией. — Совсем, разумеется, не для того, чтобы вместе с ними собирать грибы в здешних лесах.

Ребята улыбаются. Что же еще можно ответить на такой вопрос?

Только на душе у незнакомца по-прежнему неспокойно. Ему хочется, чтобы сказанному поверили. Но как? Самый простой и верный путь к сердцам этих симпатичных парней — рассказать о себе.

И он рассказывает. О своем детстве и юношеских годах, которые прошли в революционной борьбе. О нелегальных молодежных кружках и о Лиепайском союзе латвийской коммунистической молодежи, членом которого он стал в шестнадцать лет. О трехлетнем заключении за революционную пропаганду.

Потом была работа в подполье, в редакции газеты «Коммунист». И снова тюрьма, пока восставший против фашистской диктатуры Ульманиса народ не освободил его в июне 1940 года. С этого времени он возглавляет Лиепайский уездный комитет комсомола, создает молодежные организации в волостях, принимает участие в пленумах ЦК ЛКСМ Латвии и в IX съезде Компартии республики.

— Хорошо. Скажите, какое маленькое происшествие с одним человеком произошло во время работы съезда? — спросил вдруг Гром.

Незнакомец удивленно смотрит, стараясь уяснить суть вопроса, о чем-то думает. Затем говорит:

— Вы, наверное, имеете в виду сердечный приступ у командующего Прибалтийским военным округом генерала Локтионова?

— Продолжай! — говорит Александр, сразу переходя на «ты».

— Что продолжать? — спрашивает незнакомец с нескрываемой горечью. — Дальше война. Немцы подошли к Лиепае. В городе были части Красной Армии. Им на помощь пришли жители. Удалось организовать своих комсомольцев и мне. Дрались ребята самоотверженно. Отбили четыре атаки на Гробиньском шоссе, защищали сколько могли железнодорожный мост, до последних сил держали позиции у городского торгового склада, у насыпи Триекульского железнодорожного пути. Так продолжалось пять дней. Но… — Он тяжело вздохнул, зачем-то снял очки и стал их протирать. — Но слишком неравными были силы. Оставшиеся в живых еле вырвались из окружения. Небольшими группами и в одиночку стали пробираться через линию фронта.

— Что же делал после этого ты? — спросил Гром.

— Что делал?.. Стал искать связь с комсомольцами, которые остались на оккупированной территории. Кто-то ведь их должен поднимать на борьбу? Уже есть небольшие группы на хуторах, надежные ребята нашлись и в Риге. Но временно мне пришлось уйти. Нет ни документов, ни связи с ЦК Компартии Латвии.

Он умолк. Никто не шевельнулся, никто не сказал ни слова. Однако в этом молчании уже не было прежней настороженности. Все находились под впечатлением услышанного.

— Что ж, пора знакомиться, — первым нарушил паузу Александр Гром и протянул незнакомцу руку.

— Имант Судмалис, — представился человек в очках.

— Имант Судмалис, — повторял он каждый раз, когда следом за Громом протягивали ему руки остальные.

Теперь он отсыпается. Бордович нетерпеливо поглядывает в окно, туда, где в конце двора приткнулась к огороду маленькая банька. Вскоре ее двери открылись, и оттуда вышел человек в темном демисезонном пальто и очках. Евгений поднялся. Но Юлия его остановила.

— Подожди немного. Надо же ему тоже подкрепиться на дорогу. — Она выбегает во двор и зовет гостя в избу.

Пробираясь глухими лесными тропами, Имант Судмалис почти сутки ничего не ел. Но он спешит. Вожаку лиепайских комсомольцев не терпится побыстрее уйти из деревни, добраться до партизанского лагеря.

Не проходит и полчаса, как они вместе с Бордовичем, осторожно пробираясь огородами, быстро идут в сторону кладбища. Затем сворачивают на полевую стежку и входят в лес.

Аниську распирает любопытство. Она не может не подсмотреть за идущими. Одного из них, правда, немного знает. А вот кто второй — в очках и пальто? Как он попал сюда? Куда идет и зачем? Девочка теряется в догадках.

Было бы такое волшебное зеркальце, через которое можно было заглядывать в будущее, она бы увидела, как этот очкастый парень станет вскоре лучшим пулеметчиком партизанского отряда. С какой необыкновенной выдержкой будет переносить он долгие изнурительные переходы, подбадривать товарищей, смело вступать в бой с врагами!

Юная подпольщица увидела бы, как однажды, остановив на лесной дороге легковую автомашину с ехавшим в ней немецким генералом, который возглавлял карательную экспедицию, и перехватив на лету брошенную адъютантом гранату, он уничтожит ею фашистских главарей. Увидела бы и тот жаркий бой под Лисно, когда он один с ручным пулеметом прикроет отступление партизан, задержит у моста большую группу карателей.

Волшебное зеркальце рассказало бы и о более позднем времени, когда он проберется в оккупированную врагом Ригу, создаст там молодежное патриотическое подполье, объединит разрозненные группы комсомольцев и всех патриотов в одну большую организацию.

Аниська увидела бы один из ноябрьских дней 1943 года, страшный переполох фашистов и их пособников на Домской площади Риги. Здесь, насильно согнав население города, гитлеровцы будут готовить «митинг» протеста против решения правительств Советского Союза, Англии и Соединенных Штатов Америки о послевоенных границах, в котором Латвия была признана неотъемлемой частью Советского Союза. Перед началом этого «митинга» взлетит на воздух трибуна. Разбежится население. В панике будут метаться гитлеровцы и их прихлебатели. Этот взрыв, о котором вынуждена будет сообщить даже фашистская газетенка «Тевия» и о котором вскоре узнает весь мир (потому что уверенные в успешном исходе «митинга» фашисты пригласят на него группу иностранных корреспондентов), осуществят комсомольцы-подпольщики Малде Скрейя и Джем Банкович под руководством Иманта Судмалиса. Какую отвагу, какую преданность своему делу они продемонстрируют!

Было бы у Аниськи волшебное зеркальце, она бы, возможно, предупредила ту беду, которая свалится вскоре на этого необыкновенного человека. Она придет в начале 1944 года, когда комсомольское подполье Риги будет действовать уже как хорошо слаженный механизм.

Мужественный, бесстрашный Имант попадет в руки гестапо. Но и здесь, перед лицом врага, он проявит необыкновенную силу духа.

Отсюда, из тюрьмы, проникнет на волю последнее его предсмертное письмо к жене и детям, которое подтвердит то, что до последнего дыхания он остался верен Родине, партии, комсомолу. Оно звучит сейчас как завещание потомкам:

«Дорогие Марусит, Айюк, Сарминь! Не знаю, прочтете ли вы когда-нибудь эти мои последние слова, но все же напишу. Через несколько минут приведут в исполнение мой смертный приговор. Суд был еще 13 апреля, так что у меня было достаточно времени подумать о своей жизни.

Я оглянулся на прожитое, и не в чем себя упрекнуть, — я был человеком и борцом в эти столь решающие для человечества дни. Хочется, чтобы будущее было лучшим и более счастливым — таким оно должно быть! Столько крови не могло быть пролито даром.

Не горюй, Марусит, никто еще не жил вечно!

Воспитай Айюка и Сарминь так, чтобы они когда-нибудь вспоминали меня, чтобы их жизнь была радостнее, лучше…

Будь здорова, Марусит! Благодарю тебя за все хорошее, что ты мне дала. Приласкай Айюка и Сарминь за меня. Имис. 25 мая 1944 г.».

После войны имя этого человека, ставшее легендарным, будет широко известно. Его подвиг получит самую высокую оценку народа — ему присвоят звание Героя Советского Союза.

Такие люди не умирают.

Маскарад

Все было, как на маскараде. Только все, кто смотрел за нами со стороны, даже не подозревали об игре.

На траве, ка листьях, придорожного кустарника — крупные бусинки росы. Стынут мокрые ноги, но Аниська не переходит на дорогу, а продолжает идти узкой полевой стежкой. Как хорошо здесь! Словно волшебной кистью кто-то разрисовал землю. Рядом с отцветающими лютиками, калужницей, ветреницей зажглись множеством красок другие цветы — первые вестники лета. Здесь и ярко-розовый золототысячник, и бело-войлочный с лимонными корзиночками бессмертник, и желто-белая пахучая ромашка, и множество других цветов, названия которых Аниська не знает. Все они появились в последние несколько дней, когда она сидела дома.

А как расцвела по краям огородов сирень! Как наполнила она своим ароматом воздух! Сирень расцвела — значит хорошо прогрелась земля и пора отсеиваться. Так считают крестьяне. А сегодня, куда ни глянешь, люди еще копаются в своих огородах, пашут, удобряют землю навозом, обкапывают грядки.

В колхозе народ привык к технике. А теперь единственная опора — выбракованные кони. Да и какие теперь работники. Одни женщины да старики.

Аниська тоже спешит в поле: с самого рассвета там пашет Василий. Девочка с радостью согласилась отнести ему завтрак — ей в последнее время так редко приходится его видеть. Василий постоянно куда-то исчезает. А теперь у него появились еще эти заботы по организации общины.

Напрасные старания! Каждому ясно, что из этой затеи ничего не выйдет. Как в свое время ничего не получилось с заготовкой леса. Вырубили одну делянку и прекратили работы. Вначале не хватало людей. Потом лесник указал не то место — древесина оказалась непригодной. А после кто-то испортил пилы.

Так и теперь. Народ саботирует, ссылается на отсутствие техники, нехватку семян и другие причины.

А Василий проявляет заметное старание. Вот и сегодня не огород пахать пошел, а обрабатывать общественное поле. Чтобы все видели его отношение к этому делу.

Зачем ему это нужно? Неужели так уж важно выставляться перед управой и комендатурой? А может и в самом деле нужно. Для отвода глаз, для маскировки…

Рассуждая так, Аниська не заметила, как подошла к пахоте. В другом ее конце, удерживая плуг, погоняет старого коня Василий. Заметив ее, машет рукой и, прекратив работу, выводит лошадь на зеленую лужайку. Девочка спешит туда.

— Прибыла кухня, — улыбается Василий. Он разворачивает узелок, садится на вросший в землю камень и кивком головы приглашает Аниську.

— А я уже завтракала, — соврала ока.

Он не стал настаивать и молча занялся едой. Чтобы не выдать голода, Аниська принялась смотреть по сторонам, словно впервые разглядывая расстилающийся перед нею пейзаж. Слева звенит птичьими голосами укутанный утренним туманом лес. Широкой полосой тянется он и дальше, отступая перед густо усеянным яркими желтыми цветами лугом. И правее — тоже лес. Только перед ним — на его темно-зеленом зубчатом фоне — разбросаны двумя цепочками, крест-накрест, небольшие деревянные домики.

Это Прошки.

Деревня хорошо видна отсюда. Она кажется пустой, вымершей, потому что большинство людей работает в поле. Некоторые хозяйки, видно, еще не управились со своими утренними хлопотами — из печных труб кое-где идет дым.

Аниська смотрит рассеянно, думая о чем-то своем. И вдруг… Вдруг видит, как что-то зашевелилось, задвигалось на улице.

Это идут люди, много людей.

«Откуда бы им взяться? Может, немцы?..»

— Смотри, смотри! — почти кричит Аниська, показывая в сторону деревни.

Василий, не вставая, поворачивает голову, глядит туда же и… продолжает завтракать.

Аниська видит, как от группы людей отделился человек. Он идет сюда, к ним. Подходит ближе. Хорошо видно, что в руках у него винтовка. Широкая повязка белеет на рукаве.

— Вася, полицай, беги! — кричит Аниська.

Но Василий, закончив завтрак, спокойно связывает в узелок посуду и вручает его Аниське.

— Куда бежать?

— В лес!

— Э, от своей судьбы не убежишь.

Аниська растеряна. Что же это происходит такое? Чтобы Василий — умный, находчивый Василий — вдруг оказался таким беспечным?..

А он даже не смотрит в сторону приближающегося полицейского, наблюдает за Аниськой. Бледным стало ее лицо, в глазах — ужас. Переживания девочки мучают Василия, и, чтобы успокоить ее, он говорит:

— Ты ведь умница, Аниська. Сама должна понять, что к чему. Ни я, ни кто другой из наших ребят не будет зря подставлять себя под пулю…

От этих слов Аниське становится легче. Но ее опять охватывает страх, когда с винтовкой наперевес к ним подходит полицейский.

— А ну, пошли! — приказывает он Василию.

— Куда? — спрашивает Лукашонок.

— Потом узнаешь куда. В комендатуру.

— За что?

— Там разберемся. Пошли, и не разговаривать.

Ведя Василия к деревне, а потом и по улице, полицейский все время выкрикивал ругательства. Он называл арестованного бандитом, партизанским связным, грубо подталкивал его в спину прикладом.

Шум, ругательства, громкие крики неслись со всех концов деревни. К группе арестованных, которых под охраной держали возле школы, приводили новых людей. Вот пришел с опущенной головой Григорий. Следом за ним привели Владимира Вестенберга. У него порвана рубашка, синяк на лбу. У Мишки и Петра связаны руки. Видно, сопротивлялись.

В домах идут обыски. Забирают чуть ли не все личные вещи арестованных. Так обычно поступают с теми, кого ведут на расстрел. Неужели и у них та же участь?..

Многие жители откровенно выражают свое сочувствие арестованным. Ведь забрали лучшую молодежь.

А Григорий Лукашонок? Такого человека редко встретишь. Как же не уберегли его и всех этих парней? В главах людей слезы. Громко плачут, причитая, родные арестованных.

Смешанное чувство тревоги и спокойствия переживает Аниська. Она притаилась возле дома и с любопытством наблюдает за всем происходящим. Что-то неестественное показалось ей в этом массовом аресте. И не только потому, что в словах Василия она уловила какой-то намек. Нет, не такие Василий, Петр, Вестенберг и Мишка, чтобы добровольно сдать себя в руки полиции.

Что-то здесь не так.

Хотя Аниська и догадывалась, что здесь что-то не то — истинная причина происходящего была ей неизвестна. Не знала она, что в Прошки пришли не полицаи, а партизаны отряда Ивана Кузьмича Захарова. Маскарад ареста нужен был им для того, чтобы уберечь семьи будущих партизан от преследований. А дознаться, кто произвел аресты, не просто. Сюда, в Прошки, заглядывают немцы и полицаи из оккупированных районов Белоруссии, Латвии и РСФСР. В каждом районе свои власти, своя комендатура. Связаны они между собой слабо.

Не могла знать Аниська и о том, что произошло вчера в доме Василия, хотя по просьбе комсомольцев дежурила у этого дома. Там-то и решался вопрос: кому уходить, а кому остаться на месте. На комсомольском собрании, накануне ухода парней, вожаком прошковского подполья единодушно была избрана Женя Фроленок.

А через некоторое время случилось еще одно событие, которое снова всполошило Прошки. Первым поведал о нем Герасим Яковлевич Фроленок. Вернувшись из леса, куда он ходил нарубить хворосту, Герасим Яковлевич рассказал:

— …Они уже к самому большаку вышли. Да тут откуда ни возьмись — партизаны. Целый батальон, а может и больше там было. С винтовками все и автоматами. Я затаился в кустах и смотрю.

— Кто вы и куда идете? — спрашивает ихний командир.

А они отвечают:

— Мы корчекопы. Работаем на скипидарно-смолокуренном заводе. Корчи тут заготавливаем.

— Ага! На немцев работаете, такие-растакие, — говорит командир. — А в торбах небось мины несете?..

— Да нет, это продукты, — поясняют ребята, — мы на выходной день вернулись домой, чтобы запастись продовольствием. Можете посмотреть.

— Нечего нам смотреть. Пойдете с нами! — приказывает командир. — Раз работаете на немцев — вы наши враги. Шагом марш!

И увели их.

Люди в деревне подавлены, молчат. Только пережили одно горе и вот опять.

В тот раз понятно. На полицаев что удивляться — делают, что хотят. Но чтобы не разобрались партизаны? Ведь то, что делают корчекопы, — одна видимость работы. Прошло сколько времени, а завод все еще не наладил выпуска продукции.

— Как же это вы, Герасим Яковлевич, не вмешались? Не объяснили партизанам, что эти латыши ничего худого не сделали, — упрекнул кто-то старика.

— А что я мог? Слаб я в политике, — оправдывается Фроленок. — Теперича все перепуталось. Не поймешь, кто за кого, кто кого и за что арестовывает.

Не успели люди разойтись по домам, а волнующая новость обсуждается уже и на другом конце деревни. Там поведал о ней еще один очевидец «ареста» корчекопов — Женя Фроленок.

У слуха есть удивительное свойство. Он не только быстро распространяется. Разрастаясь, он обрастает большим количеством разных деталей. Когда оккупационные власти начали следствие, а начали они его буквально на следующий день после происшествия — такого еще не случалось, чтобы исчезла сразу вся рабочая бригада — появилось много очевидцев ареста корчекопов. Такие люди были и в Прошках, и в Заборье, и в других деревнях. Все они единодушно подтвердили то, что говорил Герасим Фроленок.

Оккупантам ничего не оставалось, как смириться с создавшимся положением.

На самом же деле, это была тщательно обдуманная и подготовленная операция.

В воскресенье в доме Михаила Филимоновича Грома — отца Александра — была организована вечеринка. Пригласили даже помощника коменданта из заборского гарнизона австрийца Макса Либенга. По такому случаю гостеприимный хозяин выделил из своих запасов бутылку самогонки. За столом шумно чокались, пели. Каждый поднимал бокал «за здоровье господина коменданта…».

Почему не сделать человеку приятное, повысив его в должности?

— Мы имеем право и выпить, и погулять, — сказал Александр Гром, обращаясь к австрийцу, — ведь мы честно работаем, преданно служим немецкой власти.

— Яволь, — согласился Либенг, — вы хорошие ребята.

Потом они всей компанией пошли к латвийско-белорусской границе. Были с ними и девушки. Вызвался провожать их тот же добродушный австриец.

— До скорой встречи! — машет провожающим рукой Александр. Прощаются и его товарищи.

Они переходят границу и исчезают в густом лесу. Проходят несколько сот метров и тут, на небольшой поляне, идущий впереди Гром неожиданно останавливается.

— Привал, — объявляет он.

Привал? Не шутит ли он? Ведь они совсем еще не устали. Да и нужно ли, глядя на ночь, рассиживаться в лесу, когда до Прошек рукой подать?

— Есть маленькое сообщение, — говорит Александр чуть таинственно и, выждав несколько секунд, продолжает — Все! Кончаем работу. Подполью — конец. Начинается новая, партизанская жизнь.

Корчекопы обрадованы, засыпают своего бывшего бригадира вопросами.

— А где же мы возьмем оружие? — спрашивает один.

— Сейчас пойдем на склад и получим, — отвечает Гром. — Он здесь недалеко.

— А что там есть? — спрашивает второй.

— Винтовки, автоматы и даже пулеметы. То, что удалось собрать на местах боев.

— Вот это да! Здорово! — Приятно удивлены и улыбаются все, кто ничего не знал о сборе и хранении оружия. Только наиболее верные Сашины друзья были посвящены в это дело.

И вдруг в хоре радостных голосов тревожный вопрос:

— А как же наши семьи? Немцы и полицаи им ничего не сделают?

— Думаю, что нет, — говорит Александр, — об этом побеспокоятся наши прошковские друзья.

И он рассказывает всем об организации их ухода в партизанский отряд.

Тревоги, мучившие многих, после этого окончились. Бывшие корчекопы шутят, смеются. Им не терпится быстрее получить вместо кирок и лопат то, о чем каждый мечтал давно — боевое оружие, которым можно будет разить врага.

Потом все встают и двигаются в путь.

— А потом куда? — не выдерживает кто-то. — Когда вооружимся?..

— Пойдем на соединение с партизанской группой, которая уже действует, — ответил Гром. — Готовится большая боевая операция.

Восемнадцать молодых парней — будущих бойцов — идут один за другим едва различимой в лесной темноте стежкой.

Каратели повернули назад

Парни покинули Прошки. Но начатое продолжают девушки. Подполье живет, действует! Оно поддерживает, выручает нас, партизан.

В Прошках праздник. Праздник в каждом доме, в каждой семье. Люди словно во хмелю, хотя о чарке нет и речи. Это особое опьянение. От большой радости, которая заставила чаще биться сердца. От чувства ликования, которое так и рвется наружу.

Праздник пришел с рассветом, когда в деревне появился большой отряд вооруженных людей. Человек около ста пятидесяти, если не больше. Некоторые приехали на лошадях, другие пришли пешком. На подводах, рядом с пулеметами, — мешки с солью, пачки туалетного мыла, сигареты. Это трофеи.

Люди хотя и устали, но держатся бодро. У всех веселое, приподнятое настроение. Еще бы! Разгромлен фашистский гарнизон в волостном центре Шкяуне, и сделано это без потерь со стороны партизан. Победа особенно радует еще и потому, что это итог совместных усилий русских, белорусских и латышских партизан. В операции приняли участие отряд Захарова и объединенные силы сергеевцев и дубняковцев. Легендарный командир идрицких партизан Сергей Моисеенко недавно погиб. Теперь его бойцы действуют единым отрядом с россонскими партизанами. Боевое содружество словно удесятерило силы, помогло людям обрести веру в неодолимую мощь народных форм вооруженной борьбы.

В каждом дворе, где на короткий отдых остановились партизаны, идет обсуждение ночного боя. Одни рассказывают, как разгромили, а потом подожгли полицейский участок. Другие — как уничтожили все архивы в волостном правлении и на почте. Третьи — как расправились с вербовочной комиссией во главе с фашистским ставленником Груделисом, сожгли списки людей, которых собирались вывезти в Германию.

В этом — в спасении от угона в фашистское рабство свыше семисот жителей Шкяуненской волости — был главный успех боя.

Пока оккупанты создадут новую комиссию, вновь проведут перерегистрацию населения, большинство спасенных пополнят ряды партизан.

Настоящими именинниками чувствуют себя русский парень Николай Волков, латыш Имант Судмалис и казах Галим Ахмедьяров. Здорово поработали их пулеметы, когда группа пограничников с ближайшего кордона пришла на выручку фашистскому гарнизону. Не одного оккупанта скосила меткая пулеметная очередь. Оставшиеся в живых гитлеровцы еле унесли ноги.

— Немалую роль сыграла и Сенькина крепкоградусная, — улыбается Александр Гром.

— Это верно, — соглашается Ахмедьяров, — крепко набрались и полицаи, и немцы с кордона.

О чем они говорят? Кто такой Сенька и что это за крепкоградусная?

Об этом Гром не распространяется. Лишь немногие знают, что Сенька — это родной брат комсомольцев-подпольщиков Георгия и Евгения Дубро. Он тоже подпольщик. Живя на небольшом хуторе в деревне Речи, близ Шкяуне, Сенька часто выполняет задания прошковских комсомольцев.

Накануне выступления партизан ему было дано особое поручение: организовать вечер поголовной пьянки полицаев и пограничников. И он без труда это сделал, так как его крепкоградусный напиток успели к этому времени узнать и полюбить многие представители местной власти…

Гром ничего не рассказывает о себе, хотя в подготовке этого налета сыграл далеко не последнюю роль. Неделю назад он вместе со своим другом Сашей Дубро, в сопровождении знакомых переводчиц из Заборской заставы сестер Вали и Гели, выехал в Шкяуне. Внешне это была безобидная воскресная прогулка на велосипедах в гости к родителям переводчиц. Но незаметно для сестер и окружающих, комсомольцы передали Сеньке необычное поручение партизан. Они установили местонахождение полицейского участка, волостного правления и других объектов.

Все это помогло потом ориентироваться в ночном бою.

А о нем есть что рассказать. И Григорию, и Василию, и Петру Лукашонкам, и многим другим. В эту ночь они почувствовали себя настоящими партизанами. Правда, о себе говорят мало и сдержанно.

Больше рассказывают о товарищах, о бое в целом, шутят. О некоторых эпизодах вспоминают с юмором.

— Вася-то наш каков! Нашел новый способ покраски брюк, — подмигивает Равинскому Саша Козловский, — поделился хотя бы с друзьями своим секретом.

— Да брось ты, — сердится Вася и незаметно бросает взгляд на свои задубевшие домотканые штаны. Это замечают стоящие рядом женщины. Они с интересом вглядываются в большие ржавые пятна на брюках Васи. Некоторые, предчувствуя что-то забавное, смеются.

Смешного в этом вообще-то мало. И чем подробнее рассказывает Козловский историю с Васиными брюками, тем большую симпатию завоевывает их обладатель.

Во время подготовки, задолго до штурма гарнизона, каждый партизан получил определенное задание.

Было оно и у Васи Равинского. Если уж говорить точно, он напросился на него сам.

Предполагая, что бой может затянуться и оккупанты попытаются вызвать подкрепление, командование решило перерезать телефонную линию, что связывает Шкяуне с другими гарнизонами. Это надо было сделать быстро, перед самым штурмом, чтобы враги ничего не заподозрили. Но для лазания на столбы не было ни специальных крюков, ни когтей.

Стали искать добровольцев.

— Ну, так кто возьмется за это? — спросил Захаров после того, как объяснил задачу.

Партизаны молчали. Если бы в разведку или на любое другое дело, где требуется хитрость и отвага, — добровольцы сразу нашлись бы. А тут — лезть на столбы…

К вот, когда молчание слишком затянулось, с задних рядов кто-то несмело сказал:

— Я бы, наверное, смог. Если так нужно — полезу…

Все обернулись в сторону говорившего. Стеснительный, щуплый, он выглядел совсем маленьким рядом с рослыми парнями. К его словам отнеслись с некоторым недоверием.

Заколебался и командир.

— Не сомневайтесь, Иван Кузьмич, — поспешил на выручку Александр Гром, — Вася первейший верхолаз. В своей деревне он все вороньи гнезда разрушил, а бельчат снимает с любой елочной макушки.

После такой аттестации Васи командир согласился.

Равинскому выдали старые ножницы, выделили несколько помощников, которые должны были обеспечить безопасность его работы, и приказали действовать.

Была глубокая ночь, когда Вася с тремя товарищами, среди которых был и его друг Георгий Дубро, вышел к пересечению двух дорог. Одна вела на Истру, вторая — на Зилупе. Вначале все обрадовались тому, что столб ушел в сторону от большака, срезая на перекрестке острый угол. Стоял он в низине, заросшей густым ивняком. Все-таки не на виду, в случае чего можно было незаметно скрыться.

Но Васе от этого было не легче. Столб был высокий и тонкий, снизу немного подгнивший. Когда верхолаз-доброволец стал взбираться на него, он угрожающе закачался. К тому же нелегко было и лезть. За плечами карабин, а на поясе гранаты, патроны. Оставить это на земле юный партизан не решился.

И все-таки он довольно быстро добрался до проводов.

Когда Вася был уже наверху и стал устраиваться для работы, партизаны, что спрятались в ивняке на противоположной стороне дороги, ужаснулись. Ночь была светлая, звездная, и на фоне леса, словно на темной стене, отчетливо светились белые брюки Равинского. Они хотели уже дать товарищу сигнал слезать, но неожиданно из-за поворота показались два велосипедиста. Это возвращались с гулянки подвыпившие шуцманы. Увидел их и Вася. Он плотнее прижался к столбу и замер, стараясь быть незамеченным.

Расправиться с полицаями не составляло особого труда. Но теперь, накануне атаки на гарнизон, этого нельзя было делать.

— Me! Me! М-м-ме! — протяжно и жалобно раздалось из ивняка. Это, чтобы отвлечь полицаев от противоположной стороны дороги, мекал Георгий.

— Гы! Коза! Заблудилась, наверное, — встрепенулся один из шуцманов, — поймаем, а?

— Будет тебе, — возразил второй, — около часа до петухов. Надо малость поспать.

Проезжая мимо, они неотрывно всматривались туда, где только что подавала свой голос «коза».

— Быстрей слезай! — поторапливал товарища Георгий, когда полицейские уехали.

— Да я… Да я же еще ничего… — не понял Вася, что от него хотят.

— Слезай, скажем потом! — требовал Георгий.

Внизу ему объяснили: что надо срочно переодевать брюки. Мог появиться еще кто-нибудь. Но где взять другие? У остальных они были темные, однако в каждые из них молено было поместить по два Васи.

— Дело исправимое, — подумав, сказал паренек и бросился куда-то в сторону. А через минуту появился в темных, словно покрашенных брюках, с которых стекала вода. Георгий притронулся к ним и ощутил что-то липкое.

Оказывается, Вася окунулся в болото…

Теперь брюки не светились. Но тяжелые, скользкие, они не давали возможности удержаться на столбе. Равинский взобрался немного вверх и вдруг съехал наполовину вниз. Еще одно усилие — и снова вверх, вниз. Он передохнул немного и полез опять, с муками преодолевая каждый сантиметр. Осталось всего каких-нибудь полметра, а его покидали последние силы. Но вот он сделал еще один отчаянный рывок и схватился за изоляторы.

Зазвенели провода. Однако перерезать их было не так просто. Ножницы были тупые, а провода толстые, крепкие. Вася передохнул, а затем с неистовой отчаянностью начал резать туго натянутую проволоку. Острая боль обожгла руки — это стерлась на ладонях кожа. Но вот, глухо свистнув, лопнул первый провод, за ним второй, третий…

Вася дрожал, устал до изнеможения, но задание выполнил. Потом вместе со всеми участвовал в штурме вражеского гарнизона. А о брюках забыл. Да и некогда было ими заниматься. Теперь же нужно особое усердие, чтобы отмыть их от болотной ржавчины.

Удача так окрылила людей, что нелегкий ночной бой кажется им сейчас веселой прогулкой. Но едва кто-то упомянул имя Моргеса — сразу исчезли шутки, хмурыми стали лица.

— Сватание закончилось. Придется искать Зосе другого жениха, — говорит прошковским девчатам Саша Дубро.

— Как? Убили?.. — послышалось со всех сторон.

— К сожалению, нет. Ушел, слизняк!

Девушки растеряны, не понимают, в чем дело.

— Скинул наконец маску, гад! — поясняет Саша Дубро, — укрылся в одном из домов и смалил по нашим.Делал это еще усерднее немцев.

— Не может быть? Столько раз выручал… — начал кто-то.

— Не выручал, а туман напускал, — махнул рукой Саша, — втереться в души наши хотел. Гадина.

Новость вызвала гнев. Но лица у всех светлеют, когда разговор заходит о партизанах, об отличившихся в этом ночном бою.

Не может сдержать своих чувств и Аниська. Раскрасневшаяся, словно на крыльях, бегает она от двора к двору. Но в разговоры не вступает, а только смотрит.

Влюбленно глядит на братьев, на Василия и Петра, на своих бывших учителей Вестенберга и Езутова. Что-то новое появилось в их поведении и даже внешнем облике. Как-то по-особому, независимо и гордо, смотрят они вокруг. Плохо только, что скоро с ними придется расстаться.

Об этом жалеют все. Когда здесь свои, дорогие всем люди, каждый словно забыл о том, что в этих местах хозяйничают оккупанты. Но вот отдан приказ о выступлении. Не исключена возможность фашистской погони.

Чтобы спутать следы, партизаны уходят в лес.

А погоня не заставила себя долго ждать. Во второй половине дня по следам партизан пришли немцы. Это были их поспешно стянутые из соседних гарнизонов тыловые подразделения.

Определить направление движения партизанского отряда не трудно. На песчаной дороге — следы сапог, конских копыт, окурки. Такие же следы в каждом дворе. Разве скажешь, что здесь никого не было?.. Этого и не делает староста Борис Прошко, стоящий сейчас перед немецким офицером, возглавляющим группу карателей. Но о партизанах, о их численности и вооружении староста говорит путано. Как представитель местной власти, он старался не попадаться им на глаза…

С тревогой наблюдают прошковцы за этим допросом. Окончания его ожидают и заполнившие деревню каратели. Потом староста куда-то исчезает, и на улице появляется Женя Фроленок.

Аниська, как и многие другие, не верит своим глазам. Такой Жени она еще никогда не видела. На ней длинный в клетку сарафан. Видно, взяла у матери. Подпоясана каким-то старым полотенцем. На плечах большой, свисающий до земли платок. В руках — уздечка.

С любопытством рассматривают Женю враги. Но не задерживают, потому что идет эта девушка к перекрестку. Туда, где стоит офицер. Однако и здесь она вроде не собирается останавливаться, хочет пройти мимо. Ее окружают каратели. О чем-то спрашивают. И Женя им охотно отвечает.

Если удивлена Аниська, удивлены многие сельчане, то Борис Борисович просто ошеломлен. Каратели потребовали от старосты лошадь, чтобы подвезти станковые пулеметы, и он решил дать им самого плохого коня.

— На вашем «пинтюле» они далеко не уедут, — шепнул, заходя в дом к Фроленкам, Борис Борисович. — А ты, Женя, постарайся покопаться с упряжью, запряги так, чтобы в дороге все завязки поехали…

— Иди огородами, чтобы меньше мозолить глаза немцам, — предупредил ее брат Петр.

Но, выйдя на улицу, Женя словно забыла и о совете брата, и о том, что говорил ей Прошко.

Староста предпринял все, чтобы задержать карателей, дать партизанам возможность уйти. Но в голове Жени стал созревать другой, как ей казалось, еще более надежный план.

Теперь она бойко и непринужденно, хотя временами и пугливо, разговаривает с карателями.

— Куда же, девушка, исчезли ваши мужчины? — спросил с подчеркнутым добродушием пожилой шуцман, очевидно, выполнявший обязанности переводчика и хорошо говоривший по-русски. — Ушли с партизанами?

— Нет, что вы! От партизан-то они и попрятались. Как только те появились, кто успел — сбежал.

Ответ Жени шуцман перевел стоявшему рядом офицеру, видимо старшему в отряде карателей, и начал задавать новые вопросы.

— А ты сама видела партизан?

— Да, видела. Когда шли туда. А когда возвращались, не видела. Еще спала.

— А как они одеты?

— Ну, просто. По-всякому. Когда шли назад, были одеты лучше. Во все новенькое, как ваши люди… — сказала она и спохватилась. Только что ведь утверждала, что не видела партизан после операции.

Женя почувствовала себя маленькой, беспомощной перед этими вооруженными людьми. Что они теперь с нею сделают? Какую придумают казнь? И что грозит всей деревне?..

— А какое у них было оружие? — выплыл, словно из тумана, новый вопрос.

— Оружия не было, — растерявшись, ответила Женя.

Шуцман удивленно посмотрел на нее.

Пока он разговаривал с офицером, Женя овладела собой. Она поняла, что оговорка насчет одежды осталась незамеченной. Зато вторая ее оплошность, в отношении оружия, озадачила карателей.

— Так ты утверждаешь, что партизаны шли на нас с палками? — с иронией спросил шуцман.

— Нет, оружия у них я не видела, — продолжала настаивать Женя, входя в роль простушки, — не было оружия… н-на колесах. А вот такие, как у вас штуки, — показала она на винтовку, — были у каждого. И еще разные, что можно носить.

Шуцман с офицером улыбнулись.

— А какие же у них еще были, как ты говоришь, штуки?

— Ну, такие еще с большой сковородкой на ножках.

— А еще?

— И еще… — Женя задумалась, будто силясь припомнить. — Еще были сковороды круглые, тяжелые. И низенькие, маленькие на двух колесиках. Было что-то с дырками на железяках и круглыми баночками внизу. На поясе и в карманах у всех у них какие-то штуковины размером с кулак.

Шуцман едва успевал переводить офицеру, который почему-то задумался, помрачнел.

— А много людей у партизан?

— Очень много.

— Столько, сколько у нас?

— Куда там! Раза в три больше.

Шуцман о чем-то стал совещаться с офицером. Подошло еще несколько карателей. Они тоже включились в разговор, горячо что-то обсуждая.

— А ты, девушка, куда идешь? — спросил вдруг шуцман, указывая на уздечку.

— За лошадью, — показала Женя в сторону поля, — мой брат будет ваших подвозить. Староста приказал.

Шуцман перевел офицеру ее ответ и тут же передал то, что сказал командир отряда карателей.

— Молодец, девушка, что хочешь помочь нашим. Только на этот раз нам лошадь не нужна. Возвращайся домой.

Все стали быстро строиться и вскоре ушли из деревни. Поверив рассказу Жени, из которого можно было заключить, что силы у партизан большие, каратели не рискнули догонять отряд, а решили устроить засаду.

Но партизаны, хорошо знавшие местность, избежали ловушки и благополучно вернулись на свою базу.

К берегу

Когда наступает зрелость?.. Нет, не годами ее определяют. Зрелость приходит тогда, когда человек способен спросить себя: зачем я живу и что могу, что меня ждет завтра?..

На дорогах, в кюветах, кое-где по полям блестят на утреннем солнце маленькие озерца. Ночью прошел большой грозовой дождь. Он разогнал духоту, промыл зелень, очистил от пыли воздух.

Солнце уже отшагало около трети своего дневного пути, а старая скамейка во дворе Жени все еще не успела просохнуть. Темная, местами прогнившая., она впитывает влагу, как губка. Поэтому Аниська, чтобы не промочить платье, сидит на самом краешке скамейки. На колени положила завернутые в старый мамин платок две книжки. Одну — толстую, в коленкоровом переплете. Об удивительных путешествиях и странах, о которых раньше мало что знала. Вторую — тоненькую, подобную брошюрке. Текста в ней мало, строчки короткие, занимают только середину страниц. Однако вторая книжка запомнилась больше.

Конечно, интересно читать и про путешествия. Очень переживала она за людей, которым грозила опасность в далеких странах. Однако судьба тяжелобольной, умирающей девочки, о которой рассказано в тоненькой книжечке, взволновала больше.

Может быть, потому, что это стихи?..

Вот только не надо, чтобы она умирала. Поэт, если бы он захотел, мог оставить ее жить. И зачем это они так часто заставляют умирать тех, о ком пишут? Неужели так уж трудно придумать хороший конец?

А может, писатели пишут так, как было на самом деле?.. Может на самом деле была такая пионерка, о смерти которой написано так проникновенно, что простыми словами и не перескажешь? Каждую строчку хочется читать громко, думая над ней и вслушиваясь в ее звучание, как в мелодию. Будто кто-то невидимый высоко ведет ее за стеной на скрипке»

Раньше Аниська была равнодушна к поэзии. Изучала и разбирала в классе только те стихотворения, что были предусмотрены школьной программой и напечатаны в хрестоматии. Тогда все было вроде понятно и к другим «непрограммным» стихам не влекло.

А теперь потянуло.

Кто его знает, может быть, это стихотворение Эдуарда Багрицкого в программе и было, но Аниська этого не помнит. Не в этом суть. Разве может не тянуть к таким, задевающим за живое, строкам:

«На широкой площади убивали нас»… Страшные слова.

Аниська не думает об опасности, о смерти. Она не может себе даже и представить, как это можно умереть. Если это случится, что же тогда будет с мамой? И как можно оставить друзей, школу?.. Наверное, и для Василия это будет большим ударом. «Ласточка, позови Мишку…» — вспомнилось ей ласковое его обращение.

Нет, невозможно даже и думать о том, что вот так жил человек и — нет его. А что будет с его делами на земле? Кто расскажет о нем другим людям?.. Разве только вот эти белоствольные березки…

До этого Аниська была будто незрячая. Словно шла, не подымая головы, не вглядываясь в красоту неба, не видя солнца и звезд. Стихи — это необозримый простор мыслей и чувств о великом и вечном, о добре и зле, о неистребимой красоте жизни.

Жизнь!.. Как хороша она и многообразна, сколько в ней неизведанных тайн! И как хочется жить и быть нужной людям. Нужной этому удивительному миру, сотканному из солнечных лучей и ветра, из непередаваемого ощущения молодости.

С чего все это началось?..

Начало приобщению к поэзии положил давний, еще зимний разговор Григория с Женей.

— Кто его знает, сколько времени протянется война, — сказал тогда Григорий, — а Аниська не учится — забудет все, что знала. Ты бы ей, Женя, каких-нибудь книжек дала.

— Что ж, пусть приходит, — ответила она.

Теперь Женя постоянно ищет для Аниськи в спрятанной школьной библиотеке интересные книжки. Она-то и пробудила ее интерес к стихам.

Сейчас девушка занята по хозяйству и просит Аниську подождать. У Жени очень старенькие родители, и ей почти все приходится делать самой. Что ж, Жене уже восемнадцать лет. Можно считать — взрослая. А Аниське только еще пятнадцать.

Она садится на скамеечку и ждет.

В это время во двор входит Мария Прошко. У нее в руках пустая плетеная корзинка. Она опасливо оглядывается.

— Долго еще будешь копаться? — спрашивает Мария, не отходя от калитки.

— Сейчас, — отвечает из дому Женя.

Через минуту она выходит. У нее такая же плетенка, а на голове легкая косынка. Обута хотя и в старенькие, но тщательно вычищенные туфли. Видно, далеко собралась.

— Аниська, милая, извини, что так получилось, — говорит Женя виновато, — очень торопимся. Приди в конце дня. Тогда вместе с тобой и покопаемся в книгах. Подберем что-нибудь интересное.

Что поделаешь, приходится возвращаться домой. Только очень хочется узнать — куда это вдруг они собрались?

Аниська незаметно подглядывает за девушками.

Они идут огородами, в сторону синеющего вдали себежского леса. Если за грибами, то можно выбрать место и поближе. А может быть, направились в какую-нибудь русскую деревню, которых в той стороне немало?

Подкараулила, когда они возвращались. Уже темнело. В корзинах у девушек до самого верха — капустная рассада. Разве нельзя ее достать в Прошках?..

Мария свою корзинку домой не берет. Следом за Женей заносит в сарай. Потом прощается и уходит. А Аниська, как и утром, садится на скамеечку и ждет, пока выйдет Женя.

Наконец она появляется.

— Заждалась?

— Ага.

— А мы немного утомились.

Что-то есть непонятное в этом хождении Марии и Жени за повялой рассадой. Обидно, что с нею, Аниськой, девушки не до конца откровенны. А ведь только вчера, когда они собирались возле старой березы, ей было поручено дежурство у дороги. Дежурить доверяют, а вот дать послушать, о чем говорят, разрешают не всегда. Фросю Прошко, невесту Петра, пригласили. Правда, первый раз, но пригласили. Говорили о чем-то важном. Из отряда прибыли Александр Гром и Филипп Равинский. Пришел даже старик Герасим.

Конечно, кому-то ведь надо было оберегать эту встречу. Но поручили именно ей. Видно, знают, что Аниська очень уж глазастая, ничего не пропустит. Понял это и Мишка. Еще до своего ухода в отряд вызвал ее как-то из дому и показал в конец деревни, где у плетня любезничали двое.

— Как ты думаешь, кто это? — спросил брат.

— Разве не видишь?.. Зося и этот… Мудрее, — сразу же узнала Аниська.

— Моргес, — улыбаясь, поправил Мишка, — гляделки у тебя что надо. Вот и поглядывай за этим Моргесом-Мудресом. И сегодня, и всякий раз, когда пожалует в деревню. Это тебе наше секретное задание.

— А он что — вражина? — спросила тогда Аниська.

— Вот это уже нам неизвестно, — чистосердечно признался Мишка, — хотим раскусить. Так что помоги нам. Глаз с него не спускай. О каждом его шаге, о каждом слове докладывай.

После ухода парней в партизанский отряд Аниська докладывает о визитах Моргеса Жене. Теперь у нее тоже есть забота. Видно, так всем комсомольцам: дается одно, определенное поручение. Выходит, что и обижаться не стоит.

Так размышляет Аниська. А Женя думает совсем о другом. Думает о Марии Сосновской, с которой познакомилась сегодня, о том, что несколько часов назад произошло в деревне Ляхово.

Деревня выглядела пустынно, когда они пришли туда с Марией. Только несколько ребятишек увидели они на улице. Те и указали им на дом Сосновских.

Высокая молодая женщина смотрела на них настороженно. Молча повертела в руках записку Филиппа, задумалась. Возможно, она в чем-то усомнилась, а может быть, раздумывала над тем, где достать рассаду.

О Сосновской Женя слышала давно и восхищалась ею. Особенно с тех пор как был организован и осуществлен побег из себежского лагеря военнопленных. Бежало тогда сразу семьдесят человек. Побег этот подготовили ляховские подпольщики во главе с Марией Сосновской.

Почему же она теперь так холодно встретила их? Только Женя подумала об этом, как деревня наполнилась шумом моторов. Послышались команды на немецком языке.

— Сидите здесь и ждите, а я узнаю, чего это их принесло, — сказала Сосновская и выбежала из дому.

Вскоре она вернулась. Сказала озабоченно:

— Надо же… Говорят, что собираются здесь ночевать. Теперь, когда убили Крюкова, немцы заезжают почти ежедневно.

— А кто такой Крюков? — спросила Мария Прошко.

— Неужели не слыхали? — удивилась женщина. — Был у нас бургомистром. Собака собакой. Вот ребята Петра Смычкова его и порешили.

— Значит, нам надо выбираться, — думая о своем, сказала Женя, — придем лучше еще раз.

— Это почему? — спросила Сосновская и улыбнулась. — Немцев бояться — в лес не ходить. — И вдруг опять стала серьезной. — Насчет рассады я уже договорилась. У одной старушки есть немного. Главное — незаметно пробраться к кладбищу. Это недалеко, в конце деревни. Пусть только немцы разойдутся по домам, немного пообвыкнутся.

И вот они идут по улице. Впереди Сосновская с годовалым сыном, а за ней Женя и Мария с корзинами перезрелой рассады.

Занятые своим, немцы не обращают на идущих внимания. Только в конце улицы их остановил часовой. Он схватил одну из корзин, запустил в рассаду руку.

— Вас ист дас? — спросил он, приподняв куст зелени. — Салат?..

— Нихт! Нихт кушать, — начала объяснять Сосновская. — Это трава такая. В огороде сажают. Форштейн?..

Часовой ничего не ответил. Но руку из корзины убрал и отошел.

К кладбищу они добрались без помех. Огляделись. Здесь никого не было. Выждав немного, Сосновская подошла к раздвоенной липе, сделала шаг в сторону кустарника. Приподняла дерн, а за ним доску. Позвала девушек:

— Получайте свой товар.

Они положили на дно корзин десятка по полтора гранат, сверху прикрыли их рассадой.

— Гранаты — это пустяк, — сказала Сосновская, — кто догадается, что у вас там под рассадой? Да и до леса рукой подать. Вряд ли кого встретите. А вот мы недавно пушку укатили.

— У немцев? — удивилась Женя.

— Нет. Но они были в деревне. Пушку мы прятали в лесу еще с начала войны. Теперь передали ее партизанам.

Мария Сосновская задумалась.

— В деревню вам больше показываться, пожалуй, не следует, — сказала она, — приходите прямо сюда. Все, что добуду еще, будет находиться в тайнике.

На кладбище долго задерживаться не стали. Сосновская вернулась в деревню, а они поспешили к лесу, войдя в который, почувствовали себя в безопасности.

— А почему вчера с вами была Фрося? — не выдержала Аниська, перебив своим неожиданным вопросом Женины мысли.

— Почему?.. Потому, что она теперь с нами.

— А я? — вздрогнув, спросила Аниська. — Разве я не с вами?..

— И ты, конечно, тоже, — сказала Женя, — уже давно. Только надо узаконить. Вот на днях соберемся и утвердим. Хорошо?

От волнения лицо Аниськи заливает краска. Ей хочется многое сказать, заверить, что она не подведет. Но с губ срывается то, о чем она сейчас совсем не думает, но что занимает ее все время:

— Скажи, а что у вас в бутылке?

— В какой бутылке? — не поняла Женя.

— Ну, в той… Что прячете в лесу.

— А… Там мы храним свои клятвы. Каждый, кто вступает в нашу организацию, дает клятву.

— И я тоже дам клятву? — спрашивает Аниська.

— И ты тоже. Как все.

Они умолкают. Аниська — от охватившего ее счастья. А Женя задумалась над судьбами людей. «Жизнь — как большая широкая река, — думала она, — человек плывет в ней не как щепка, а строго держась определенного направления. Вот и эта девочка — тоже ищет свой путь».

Женя знает: поиски сложны. Некоторые не выдерживают направления, и их закосит течением. Потому что плывут на авось. И кое-кого из них прибивает не к нашему, чужому берегу. Пусть таких не много. Но они есть.

Только ли безвольные попадают в лагерь врага? Не только. Это видно всякому.

«В чем же тогда причина? — думает Женя. — Очевидно, дело в червоточине, в незаметной для окружающих гнида, которая уже давно поразила сердца этих людей, затмила разум. Вот, например, Гудковский. Внешне был такой же, как все. Никогда ни на кого голоса не повышал. И вдруг…

Значит, гнильцо подточило этого человека уже давно. И нужен был только повод, чтобы он не устоял».

Женя улыбнулась, вспоминая, как ее товарищи за несколько дней до ухода в отряд до смерти перепугали этого новоявленного «пана». Ночью группа партизан подошла к школе, в которой жил бургомистр. Но фашистскому холую удалось выпрыгнуть в окно и удрать.

Домой Аниська возвращалась поздно, когда деревню окутала густая темь. Возвращалась с книгой, которую дала ей Женя. Названия разглядеть не удалось. Оно расплылось в темноте. Так же, как и дома, и все окружающие предметы. Только не березки. Они и теперь светились, четко указывали дорогу.

Девочка идет и смотрит вперед, туда, где аллейки березок сходятся вместе. Вдруг на их фоне появляется какое-то темное пятно. Оно движется навстречу, принимает очертания человеческой фигуры, сворачивает с дороги. Кто же это? Моргес! Точно — он! Вот и к дому Зоей направился. Под мышкой что-то несет. Видно, опять с подарком к невесте.

Аниська, не раздумывая, крадется следом. Она помнит о поручении Мишки.

Окна Зосиного дома плотно прикрыты занавесками, до Аниська находит просвет между ними, и ей все хорошо видно. Молодые сидят и о чем-то разговаривают. У печи суетится Зосина мать.

А где же подарок? Ага! На стуле, возле двери. Завернут в какую-то темную материю. Вот и Зося тоже смотрит на пакет. Но Моргес подымает руку. Его жест словно говорит: потерпи, сейчас увидишь, сам покажу.

Он берет пакет и идет с ним в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Очевидно, собирается удивить невесту своим подарком. Аниська внимательно наблюдает за Зосей. На ее раскрасневшемся лице — ожидание. На губах замерла улыбка. И вдруг улыбка гаснет. Зося в страхе отшатывается к стене.

Из комнаты, где несколько минут назад закрылся Моргес, вышел щеголеватый немецкий офицер. Четкими шагами прошелся по узорчатой дорожке и, щелкнув каблуками, остановился перед девушкой.

«Да это ведь он, тот же Моргес!» — узнала Аниська.

Оправилась уже от испуга и Зося. Даже улыбнулась. Но тут же опять стала хмурой, настороженной. Взгляд ее, казалось, говорил: «Зачем этот мундир, зачем все это?..»

А Моргес, не замечая ее удивления, выпятив грудь, расхаживал по комнате. Вот остановился у зеркала, поправил погоны, разгладил рукой полы френча. Он явно любовался собой. Было видно, что офицерский мундир доставляет ему истинное удовольствие.

«Сделали штатным переводчиком, потому и мундир дали, — думает Аниська. — А может, потому радуется, что немцев дурачит? Хотя и в их мундире, но не с ними. Верно говорит Мишка, что очень уж непонятный он, этот Моргес. И с немцами, и с нашими. А про мундир надо будет рассказать Жене обязательно…»

Трагедия деревни Прошки

Где борьба, там и риск. Там может подстеречь и беда. Но чтобы смерть подкралась так нелепо? А бывает ли разумная смерть?..

Страшно, невозможно смириться с гибелью таких людей, которые умели жить за десятерых.

Перед рассветом, еще до восхода солнца, в самом центре Прошек прогремела короткая автоматная очередь. По-особому тревожно отозвалась она в сердцах людей.

В войну прошковцы ко всему привыкли. И к выстрелам, и к взрывам бомб, и к грому орудий. Но еще не было случая, чтобы стреляли под самыми окнами. Да и ночь сегодня была непохожая на другие — тягостная, неспокойная. Накануне вечером из Себежа в деревню прибыл большой отряд эсэсовцев. Они произвели обыски в домах, допросили некоторых жителей.

Выспрашивали все о партизанах, о месте их расположения, о связях с ними. Ничего не обнаружив и ничего путного не узнав, расположились на ночлег.

Это было впервые. Первый раз за время оккупации немцы рискнули заночевать в этой глухой лесной деревне.

Аниська услышала выстрелы сквозь сон. Проснулась в испуге. Вопросительно посмотрела в глаза матери. Бросилась к окну.

— Ничего, Аниська, не бойся. Видно, немцы перед уходом решили попугать нас, — сказала Пелагея Антоновна, желая успокоить дочь. Но она не могла скрыть от нее собственного волнения.

В центре деревни, на пересечении двух улиц, где, сбившись в кучу, стояли эсэсовцы, появилась группа сельчан из ближайших домов. Некоторых подняли прямо с постелей. Возвращаясь после допроса, многие из них испуганно поглядывали в сторону Аниськиного дома.

Вначале Аниська подумала, что это ей просто показалось. Но, уловив еще несколько пугливо-печальных взглядов, насторожилась. В сердце проникла непонятная, ничем не объяснимая тревога.

Неужели случилось что-то такое, что прямо касается их семьи? Возможно, донос. Или немцы дознались об их подпольной комсомольской организации? Нет, не может этого быть! Она отошла от окна, чтобы не привлекать к этому внимание матери и Вали, жены Григория. Взяла на руки маленького Володю, который уже не спал и беззаботно играл в своей кроватке.

Вдруг кто-то грубо заколотил в дверь. Едва Пелагея Антоновна сняла засов, как в дом ворвалось несколько эсэсовцев.

— Лукашонок? Это живут Лукашонок? — на ломаном русском языке громко спросил немецкий офицер со шрамом над бровью.

— Да, здесь, — тихо ответила Пелагея Антоновна.

— Бандит! Бандит все! Выходит на улицу! — крикнул немец. — Шнель!

— Куда нас? За что?.. — с тревогой за ребенка спросила Валя.

— Шнель! Шнель! — набросился на нее офицер.

Солдаты стали подталкивать к выходу остальных.

Аниська как держала на руках маленького Володю, так и вышла с ним. Следом за ней идет Валя. Она в легком сарафане, без туфель. Эсэсовцы не разрешили ей даже одеться. Последней выходит Пелагея Антоновна. На ней старый передник, который она не успела оставить в доме.

Их ведут к перекрестку, в самую гущу карателей, туда, где недавно прогремели выстрелы.

Что же там такое случилось? Почему так замирает у Аниськи сердце, так бледна Валя?..

Случилось трагическое, непоправимое, то, о чем никто не мог и подумать.

Ах, Григорий, Григорий, куда девалась твоя предосторожность?..

Куда?..

Вот как это случилось.

Накануне вечером Григорий во главе группы партизан отправился в разведку на территорию Латвии. В деревню Красово, что в девяти километрах от Прошек, пришли поздно. Решили здесь передохнуть.

Прошки были как раз на пути следования группы. Но Григорию хотелось попасть сюда раньше, чтобы хоть немного побыть среди своих, передать письма и приветы партизанским семьям. Раздобыв велосипед, он выехал вперед, надеясь подождать в Прошках подхода товарищей.

Как ни нажимал Григорий на педали, узкие шины велосипеда с трудом преодолевали песок, ухабистую лесную дорогу. Часто приходилось слезать и тащить машину в гору. Но усталости словно не было. Бодрил, придавал энергии свежий предутренний воздух соснового бора, а еще больше предстоящая встреча с родными. Как он соскучился по ним!

Скоро, теперь уже очень скоро приласкает Григорий маленького сынишку, которого не видел уже больше месяца, обнимет жену, мать, сестренку. Расскажет о комсомольцах, которые вместе с ним ушли в отряд. Бывшие подпольщики стали неплохими партизанами. Принимали уже участие в разведке, засадах и других боевых операциях.

Хорошо показали себя ребята и в тяжелом бою под Лисно, когда пришлось выдержать наступление превосходящих сил карателей. Жаль только, что хлопцы ничего не успели написать домой. Выезд был неожиданным, и только несколько слов написал Юлии Павловне Алексей Трофимов — начальник штаба отряда. Да еще партизан Алексей Блинов, из соседней деревни Гаврилино, передал маленькую записку своей жене.

На развилке дорог Григорий остановился. Прямо лежал большак. Вправо дорога в деревню шла мимо лесной сторожки. Второй путь — лесом был безопаснее, но длиннее. Еще с опушки он увидел крайний дом Юлии. Если на плетне возле дома не висит простыня, значит ему ничто не угрожает.

Ее вроде не было.

А может, простыню скрыл туман?..

Уже много раз она выручала партизанских связных и разведчиков так же, как помогала раньше лесным поселенцам. Но сколько ни вспоминает Григорий, немцы еще ни разу не ночевали в Прошках.

И все-таки, подъезжая к развилке, он слез с велосипеда и, прежде чем решить, по какой ехать дороге, вгляделся вперед, призадумался. Все было как всегда в этом лесном краю. Щебетанием птиц пробуждался лес. Квакали лягушки в болоте. Утренний туман стлался над землей. Все дышало покоем, было таким знакомым, привычным. Ничто не предвещало опасности.

Григорий решительно сел на велосипед и поехал прямо, по большаку. Послушно и быстро катились колеса по ровной, хорошо укатанной дороге, мелькали по сторонам придорожные кусты.

Странно устроен человек. Час назад он проезжал схожими полями. И лес по краям был похожий, сосновый. Но такого волнения, такой жгучей радости он не испытывал. То было общее, как бы чужое. Здесь же он впервые познал чарующую красоту природы, нелегкий труд земледельца, полюбил. Здесь был его дом, от одного воспоминания о котором сладко щемило сердце.

Из тумана стали вырисовываться первые строения. Григорий сильнее нажал на педали и, быстро доехав до перекрестка, резко свернул вправо.

И тут случилось непредвиденное.

Велосипедист на полном ходу въехал в самую гущу эсэсовцев. Они только что собрались, чтобы покинуть деревню. Сняли посты и строились на перекрестке.

Григорий спрыгнул с велосипеда, схватил висевшую на поясе гранату, размахнулся…

Прогремела короткая автоматная очередь, и все было кончено.

Все…

Неожиданное вторжение партизана вызвало переполох среди карателей. Они заняли оборону, устроили засады на дорогах, которые вели в деревню.

К месту происшествия вызвали старосту.

— Кто этот бандит? Он из вашей деревни? — сердито глядя в упор, спросил офицер.

— Н-нет, первый раз вижу, — еле сдерживая волнение, ответил Борис Борисович.

— А ты присмотрись. Может все же признаешь?

— Нет, не знаю. Не встречался.

Офицер приказал привести жителей некоторых домов.

— Кто что знает про этот бандит? — снова спросил он.

— Не знаем. Не здешний он. Незнакомый, — отвечают люди.

Каратели обыскивают убитого. Из заднего кармана брюк вываливается справка, заменяющая паспорт. Та самая, которую удалось раздобыть в управе, когда он проживал в деревне.

Предательски выпали из сапога и две короткие записки.

— Тоже партизан, тоже бандит! — набрасывается офицер на старосту. — Взять!

И вот ведут сюда семью Григория, Юлию Павловну. Только жене и детям Бориса Борисовича Прошко да сыновьям Юлии удается незаметно скрыться.

Аниська глянула на неживого Григория, и в уме ее промелькнуло: «На широкой площади убивали нас…»

Внешне спокойны эти люди, которых ждет самое страшное. Все они хорошо знали, что им будет в случае провала, но никогда ни словом не упрекнули тех, кто заставил их рисковать. Только Пелагея Антоновна и Валя не выдержали — разрыдались. Но не от страха за себя, а от боли, которую им причинила смерть сына и мужа.

Душат слезы и Аниську, но она сдерживает себя, не хочет показать своей слабости перед врагами.

— Пожалейте хоть маленьких! — стала просить эсэсовцев Пелагея Антоновна. — Отпустите доченьку мою и внучка. Чем же они виноваты…

— Молчать! — крикнул офицер.

— Мама, не надо, — мягко попросила Аниська. Ей было жаль матери.

В глазах у силой приведенных сюда людей не страх, а ненависть. Они открыто сочувствуют арестованным. Аниська ловит ободряющий взгляд Жени. Девочка выдерживает его, не опуская головы.

Многое Аниське хочется сказать этой девушке. Сказать, что она благодарит ее за доверие и горда сознанием того, что была вместе с ними. И пусть не сомневается. Она выдержит, сохранит комсомольскую тайну. Жаль только, что не успела написать клятву. Но разве она не может дать ее теперь, в свой последний час? Разве ее выдержка — не клятва перед комсомольцами?

Из деревни Гаврилино привели жену партизана Блинова и ее отца. Но каратели еще чего-то ждут, медлят с отъездом.

И вдруг ярко вспыхивает на краю деревни дом. Тот, что у самого кладбища. Почти одновременно загорается второй — соседний с ним. Еще через некоторое время пылает третий, уже в другом конце Прошек. Это горят подожженные эсэсовцами дома Григория, Юлии Лукашонок и Бориса Прошко.

Печально и долго смотрит Аниська на огонь, быстро поглотивший их дом. Бросает прощальный взгляд на опаленный тополь, что растет рядом, на свои березки.

И идет вместе с арестованными, подгоняемая криками эсэсовцев, по улице. В последний раз.

На следующий день в Прошки пришли Александр Гром и Саша Дубро. Бережно подняли они тело товарища и отнесли на кладбище. Могила была уже вырыта. Партизаны отдали Григорию последние почести. Сухо хлопнули выстрелы нескольких пистолетов — единственного оружия, что было с собой у разведчиков.

Партизаны спешили. У них было срочное задание. А жители лесной деревушки еще долго стояли у свежего холмика на краю кладбища. И среди них Женя, Фрося, Герасим Яковлевич, его дочь Паша, Мария Петровна, мать Василия, — все, кому Григорий был дорог и близок.

Женя удивилась: в сердце — острая, невыносимая боль, но слез нет. Только что-то давит в висках, да горький комок застрял в горле.

Она должна взять себя в руки, обязана держаться. Ведь на нее теперь возложены большие обязанности. Ушла в отряд после гибели отца Мария, нет Аниськи. На смену им надо подготовить других. Подпольная организация должна жить и бороться!

Кто-то касается Жениного плеча, привлекает к себе. Если бы и не глянула — догадалась. Герасим Яковлевич. Это его рука. Старый комсомолец, как они все его называют, хочет подбодрить, сказать, что он по-прежнему будет с ними — с нынешними комсомольцами — как равный. Впереди еще немало суровых дней. Будут и тревоги, и опасности, не исключен и риск, в котором еще не раз будут испытаны их характеры.

И чтобы выстоять — нельзя раскисать. Надо суметь пережить горе. Надо быть твердой.

Проба огнем

Прошковская закалка… Она проходит испытание в отряде, выверяется в боях. Она выдерживает строгий экзамен мужества.

Вначале они видели, как клубились над верхушками сосен косматые тучи. Неслись, словно хотели обогнать друг друга. Были они темные, будто осенние предвестники близкого дождя. Но его так и не было, хотя небо сплошь затянуло густой пеленой. Она висела серым пологом над поляной. А там, чуть подальше, пробивались, как из тумана, бледные огни. Это костры, которые в разных концах разожгли партизаны.

Но они, все эти парни, что сидят в разных позах на траве, не смотрят по сторонам. Все больше вверх. Будто там, в поднебесье, кроется какая-то тайна.

— А может быть, сходить к командиру? — прерывает молчание Петр. — Пусть пошлет кого-либо на поиски.

— Пожалуй, — поддерживает его Смирин.

— Не надо. Подождем еще немного, — говорит Василий.

Ему никто не возражает.

Василий, как и в подполье, для них старший. Он и в самом деле старший — комсорг отряда. Но не только эта причина заставляет молодежь тянуться к нему, прислушиваться к его слову. Выработалась уже своеобразная привычка. Как и раньше, они постоянно вместе, хотя у каждого в отряде много новых друзей. А случится что-нибудь с кем-либо из них;— переживают и спешат на выручку все.

На этот раз что-то непонятное произошло с Людвигом Геродником. Прошло вот уже четыре дня, как он ушел с группой подрывников в Себеж. Прошлой ночью должен был вернуться. Но прошли еще сутки, а ребят все нет. Друзья ушедших заскучали.

Вдруг недалеко хрустнула ветка и кто-то громко сказал:

— Так вот вы где! А я весь лагерь обшарил. Лукашонка — к командиру.

— Какого? — спросил Василий. — У нас их целых три.

— Нужен Петр, — повторил из кустов посыльный штаба.

— Тогда это я. — Петр встает и, уходя, задорно подмигивает Василию. Его взгляд словно говорит: «Ну, что я говорил?..»

Ребята повеселели. Неожиданный вызов к командиру ободрил всех.

Мишка сидит на гладко срезанном пне, по-восточному подогнув ноги. Он уже решил: если разведка пойдет в Прошки — обязательно будет просить Петра, чтобы тот взял его с собой. Не возьмет — пойдет к командиру. Должны же его понять. Побывать в Прошках и постоять у того места, где был их дом, ему надо обязательно.

Без этого невозможно успокоиться.

Совсем о другом думает Владимир Вестенберг. «Вот послали бы в разведку в Стрелки — обязательно отыскал бы Димку. Взять мальчуганов в отряд стоит. Обещал даже, кажется. Да и пригодились бы они тут, в разведке».

Недалеко от Вестенберга сидит Смирин. Встречаясь лицом к лицу с бывшим директором школы, он опускает глаза. Неловко за прежние мысли, которые, вероятно, прочитал в его взгляде этот человек. Сколько раз собирался проситься к нему вторым номером, но все не решается. А так хочется научиться стрелять из пулемета. Вася, Бордович и Вестенберг уже стали хорошими пулеметчиками.

«А может попроситься в разведку? — думает Смирин. — Она всегда в деле. Петр пришел только вчера, а его уже куда-то снова посылают».

Частые уходы разведчиков в последние дни приметил и Василий. Догадывается: «Что-то замышляют в штабе…» Раздумья комсорга прерывают чьи-то торопливые шаги. Веселый голос раздается у самого уха:

— А почему это в вашей гостиной до сих пор не включена люстра?

Геродник! Такой же, как всегда — шумный, неугомонный. Едва доложил в штабе о выполнении задания, сразу же пошел разыскивать друзей. Надо же рассказать им о своих приключениях!

А они были. Об этом можно догадаться по наигранному озорству, за которым он хочет спрятать случившееся. Задержка на целые сутки не может быть без причины.

Они молчаливо смотрят на разведчика, ни о чем его не спрашивая. Знают, что он ничего от них не утаит.

— Да, было дельце. Едва не попали в объятия к заборским шуцманам, — начал Людвиг, садясь рядом с ребятами. — Возле Прошек устроили засаду, когда мы возвращались из Себежа. Выручила Женя. Успела предупредить. Почти сутки пришлось отсиживаться в малиннике. Смотреть теперь на малину не хочется…

Людвиг смеется заразительно, от души. Улыбаются и ребята.

— А с заданием как? — спрашивает Василий.

— Задание перевыполнил в два с половиной раза, — весело отвечает Геродник.

Ребята переглядываются: никогда он не скажет так, чтобы сразу было понятно, обязательно что-нибудь закрутит. Было известно — Геродник шел взрывать эшелон. Могло, конечно, повезти — на станции было два эшелона. А откуда же еще половина?

— Один эшелон везли два паровоза. Видно, тянули что-то тяжелое. Так что из уважения ко второму паровозу можно добавить еще пятьдесят процентов. Скажи, комсорг, имеем мы на это право? — обращается он к Василию.

— Смотря что везли, — отвечает тот. — А вдруг там были гробы для доблестных солдат фюрера.

— Э нет, гробы из Германии не повезут… На вагонах стояла надпись «Берлин». Из самого Берлина был, значит, груз.

Разговаривали и не заметили, как подошел Петр. Он переодет. Вместо солдатской гимнастерки на нем крестьянская одежда. Значит, уже собирается в дорогу.

— Возьми меня, — просит Мишка.

— Нельзя, — отвечает Петр, — сказано идти одному. Опасное дело. Надо проникнуть в гарнизон. Одному удобнее.

Некоторое время он молчит, затем прощается.

— Ну, так я пошел. Бывайте, ребята.

— Счастливо! — говорит за всех Василий.

— В случае чего — заглядывай в малину, — улыбается Людвиг, — только очень не увлекайся…

Петр машет рукой и исчезает в лесной темени.

А через несколько дней партизаны шли по пути, проверенному разведкой. Двигались глухими лесными стежками, в обход деревень. Здесь были: Петр, Василий, Мишка, Вестенберг, Бордович, Смирин. Когда густые сумерки окутали землю, вышли на опушку.

Слева и справа, от взвода Петра, заняли исходные позиции другие подразделения. Где-то здесь недалеко и взвод Смычкова. Он собран, подтянут, хотя на него свалилось большое горе. Недавно за связь с партизанами оккупанты расстреляли его мать. С нетерпением поглядывает Смычков на небольшую высотку, где поставлены орудия. Они должны возвестить о начале атаки. В темноте трудно что-либо разглядеть, однако все знают, что впереди — поселок Кохановичи. В нем большой немецкий гарнизон, разгром которого назначен на рассвете.

А до рассвета еще несколько часов. Можно было бы немного и отдохнуть. Но спать никому не хочется, перед предстоящим боем все возбуждены.

Где-то за лесом блеснула молния, раздались приглушенные раскаты грома.

— Люблю такую ночь, — говорит Вестенберг, — чтобы темно было, как в погребе. И вдруг молния на какой-то миг просветит все вокруг, до каждой отдельной травинки. — Он приподнимается на локте и смотрит в ту сторону, где только что прочертила небо молния. — И вообще люблю грозу. В некоторых сказках говорится, что гроза — гнев природы. Неправда! Это ее торжество. Праздник, когда она показывает свою силу.

— А ведь это обыкновенное электричество, — вмешивается в разговор Смирин, — особенно много энергии в шаровых молниях. Вот я читал…

— Да, шаровые молнии — это что-то удивительное, — перебивает его Вестенберг, — чаще всего они бывают в горах. Окончится война, обязательно съезжу на Кавказ. Поставлю где-нибудь в горах палатку и буду наблюдать. Давно мечтаю побывать там. И еще на севере, в Карелии.

За разговором не заметили, как на востоке посветлело. Небо стало более высоким, прозрачно-серым.

Вдруг над лесом взвилась зеленая ракета. И сразу же началось. Предрассветную тишину раскололи выстрелы пушек. Потом многоголосым хором заговорили винтовки, автоматы, пулеметы. Это открыли огонь ринувшиеся на штурм гарнизона партизаны.

Они бежали со всех сторон к большому кирпичному зданию бывшей школы, рядом с которым приютилось еще несколько домов. В них, в этих домах и в школе, за надежным укрытием из колючей проволоки засел вражеский гарнизон.

Снаряды разбросали проволоку, пробили стену школы, выбили рамы в окнах.

Неожиданный шквал огня вызвал переполох в стане противника. Гитлеровцы выбегали из помещений, прятались в огородах, небольшими группами пробирались к окраине поселка. Но когда партизаны вплотную подошли к кирпичным строениям, фашисты открыли ответный огонь.

Они яростно отстреливались с чердаков зданий, из траншей, из-за деревьев.

— Бросай гранаты! — скомандовал командир взвода Николай Иванов.

Огневые точки врага были подавлены. Партизаны поднялись и короткими перебежками бросились к кирпичному зданию. В первой цепи — Мишка, Петр, Смирин. Мишка стреляет на ходу по окнам и чердакам. Петр ведет огонь с места короткими очередями. Смирин что-то кричит, размахивая винтовкой. С двух сторон, помогая огнем наступающим, бьют пулеметы Василия и Бордовича.

Около школы, сделав несколько выстрелов по окнам, Смирин взбирается на пустую бочку и кричит:

— Сдавайтесь, гады! Не уйдете…

Последние его слова обрывает автоматная очередь. На мгновение он застывает на месте, выпускает из рук винтовку и падает вниз.

— Он ранен? Надо перевязать! — говорит откуда-то появившийся Мишка.

— Уже не надо… — тихо отвечает Василий.

Снова строчит автомат. Ребята прячутся за угол дома, залегли рядом. Но вскоре вскакивают и врываются в здание бывшей школы. Бегут, уже не сгибаясь, потому что немецкий автомат умолк. Он валяется на земле, упав с чердака, где лежит мертвым его владелец. Тот, что убил Смирина.

Обнаружил автоматчика командир взвода Николай Иванов.

Перестрелка идет уже в домах. Но недолго. Вскоре подавляются последние очаги сопротивления, и поселок переходит в руки партизан.

Только на его окраине, куда бежали, чтобы вырваться из окружения гитлеровцы, небольшая группа партизан ведет огонь из засады. Несмотря на потери, немцы идут напролом. Фашистов свыше сотни, а тех, кто в засаде, — всего десять.

Вся надежда у ребят на миномет и ручной пулемет. Но минометчик Федор Набело погиб, а пулеметчик Вестенберг ранен. Кровь промочила одежду Владимира. Некогда перевязать раны: ни на секунду не должен умолкать пулемет.

— Будем отходить, — подползая к пулеметчику, сказал командир отделенияАлексей Блинов.

— Уводи ребят, — не отрываясь от пулемета, ответил Вестенберг, — а я буду прикрывать отход.

— Нет, мы тебя не оставим. Давай помогу. — Блинов хочет приподнять товарища.

— Не трать время. Быстрей уходи. Спасай ребят, — не соглашается Вестенберг и продолжает стрелять.

Несколько сильных взрывов раздается впереди бегущих немцев. Это рвутся последние гранаты партизан. Затем они скрываются во ржи.

Взрывы лишь на минуту останавливают фашистов. Они ненадолго залегают и снова бегут. Вестенберг видит, как они заходят с флангов, окружают его. Как ни тяжело ему, он разворачивает пулемет вправо и влево, быстро меняет диски.

Вдруг словно обрывается какая-то струна и умолкает начатая мелодия: кончились патроны.

Но рано Торжествуют враги. Несколько мощных взрывов охлаждают их пыл. Это, приподнявшись из последних сил, бросает гранаты тяжелораненый пулеметчик. К двум первым ранам прибавилась еще одна. Пуля засела в левом плече. На какое-то время становится тихо. Прекратился и ответный огонь: не стреляют и фашисты.

— Эй, сдавайся! — раздается вблизи знакомый глуховатый голос.

Вестенберг удивленно оглядывается.

— Не бойся, тебе ничего не будет. Ты еще можешь искупить свою вину, — продолжает тот же голос.

Где Владимир слышал его?.. И тут в его сознании вырисовалась неуклюжая, узкоплечая фигура переводчика. «Моргес?..»

Вот он показывается из-за кустов. Вначале согнувшись, затем выпрямляется в полный рост. Постоял немного, вгляделся. Еще раз повторил предложение о сдаче, потом махнул рукой. Вокруг вырос частокол зеленых фигур. Их так много, что можно стрелять не целясь: пуля все равно не пролетит мимо.

Напрягая всю свою волю, Владимир ловит на мушку знакомую узкоплечую фигуру. Выстрела не слышит, видно, оглох в бою. Но узкоплечий дрогнул, раскрыл рот и свалился к ногам бегущих. В цепи падает второй, третий…

Однако зеленых фигур слишком много, чтобы остановить их. Они бегут со всех сторон. Да и в нагане уже последние патроны. Нет, они не возьмут его живым!

Он снова приподымается, чтобы в последний раз посмотреть на землю. Перед глазами волны зреющей ржи. За ней зеленый ковер луга. А чуть подальше непроницаемо черный лес и темное небо. Такие, как бывают в грозу. Владимир подымает к виску наган и падает перед носом подбежавшего фашистского солдата.

Ночью, когда партизаны ушли, нанеся серьезный урон немецкому гарнизону, жители Коханович тайком схоронили погибших героев. В одну могилу они положили стрелка Смирина и пулеметчика Вестенберга. Братьями они были в борьбе, братьями остались после смерти.

На свежей могиле сразу же появились цветы. Много цветов. Словно они выросли за одну ночь, после прошумевшего листвой дождя.

Потом, как и тогда на рассвете, прогремела гроза, налетел ветер. Он развеял, разбросал темные тучи, очистил небо. И солнце снова обласкало землю. Вспыхнули множеством красок цветы на свежей могиле, на лугах, в поле.

Солнце еще раз напомнило людям: может быть непогода, могут быть тучи. Но солнце сильней. Ничто не может закрыть его лучезарный, рождающий счастье жизни свет.

Курган Дружбы

Он стоит как память о нашей тревожной молодости, как знак нашей дружбы огненных военных лет.

За окном густой мрак. Темно и в этой комнате, где за небольшим столиком, тесно прижавшись друг к другу, молчаливо сидят люди. Кто-то закурил. Тогда Мария Прошко, она ближе всех к окну, плотней задвинула занавеску. По выработавшейся уже привычке. Чтобы не было видно на улице.

— Может быть, начнем? — нарушает молчание Мария Сосновская.

— Да, пора, — соглашается Александр Гром.

— А как же я буду без света записывать? — спрашивает Женя Фроленок.

— Как всегда делали, — говорит Петр Лукашонок, — запоминай, а запишешь потом.

— Тогда внимание, — пользуется правом председателя Александр, — собрание Прошковской подпольной комсомольской организации объявляю открытым…

Интересно, какое оно по счету, это собрание?

Накануне решили уточнить. Знакомой стежкой отправились в глухую лесную чащу. Быстро отыскали небольшую поляну.

Вокруг поляны, укрывая ее от ветров, плотным кольцом выстроились стройные ели. Какая же из них та, под которой спрятана бутылка?

— Ищите зарубку, — посоветовала Ефросинья Прошко, — она где-то внизу под большой веткой.

Обошли каждую ель, искали внизу и вверху, но отметку не нашли.

— Деревья — как люди, — сказала Женя, — и на них затягиваются раны.

Сказала и припомнила то лето, когда она вернулась в родные Прошки. Как ни всматривалась вокруг, никак не могла представить себе контуры бывшей деревни. После пожара остаются хоть печные трубы. Но тут и их не было. Даже бывшие улицы заросли бурьяном. Ничто не напоминало о том, что здесь когда-то жили люди. Оккупанты сровняли с землей все. Случайно сохранившуюся грушу в одном из садов — и ту спилили.

Чтобы убить, уничтожить все живое.

О деревне, о ее улицах напоминали лишь чудом уцелевшие березы у края дороги. Они единственные свидетели того, что здесь было. Березы видели, как ночью комсомольцы-подпольщики проносили на свой склад оружие. Видели, как уходили непокоренные люди в партизанский отряд. И видели горе деревни, ее трагедию и тот незабываемый день, когда многих прошковцев, в числе которых была и Аниська, уводили на муки и смерть гитлеровцы.

От картины, которая больно пронзила сердце, сами собой стали слагаться стихи:

Страшно, невыносимо больно было смотреть на родную истерзанную землю. Но жизнь начала пробуждаться и здесь. Спасшиеся от уничтожения во время карательной экспедиции, жители Прошек понемногу стали налаживать свой быт.

Вначале соорудили небольшую будку из еловой коры. А Герасим Яковлевич Фроленок построил даже землянку. И первые жители, не спрашивая разрешения, ютились у него. Здесь нашла кров и Женя, прошедшая путь от рядовой подпольщицы до помощника комиссара партизанского отряда по комсомолу.

— Что думаешь делать? — спросил ее тогда старик.

— Учить ребятишек.

— Учить?.. — Фроленок раскрыл рот от удивления. — Где? Да и почти некого…

— Все будет.

А через несколько дней состоялось первое занятие в школе, которую организовала она же, Женя. Уроки проходили в саду, у спиленной немцами груши. Пригодилась и она. Служила и партой, и столом. На стволе разместилось девять первоклассников. На пне, как на стуле, сидела учительница. С интересом заучивали буквы семилетние и более взрослые ребятишки, которые из-за войны пришли в школу с опозданием.

Не было часов. Время занятий определяли по солнцу. Подымется оно на востоке на три метра над лесом, значит пора в школу. Сделает пол-оборота — уроки окончены.

Когда загуляли над Прошками осенние ветры, в школе стало неуютно. Она переместилась в ту же землянку Герасима Яковлевича.

Прошел всего один год, и уже появились первые срубы. Прозвенел звонок в небольшой деревянной школе. Постепенно стала налаживаться жизнь.

Теперь Прошек не узнать. Новые дома, сады. Но стежки-дорожки в поля и окрестные леса все те же, что проложили люди давным-давно.

Одна из них огибает деревню, идет берегом реки и, углубляясь в лес, выходит к широкой поляне. Здесь она соединяется с двумя другими дорогами. В центре их сплетения, в некогда глухом уголке, вырос курган. Небольшой с виду. Но есть в нем что-то такое, что волнует всех, кто сюда приходит.

Земля, где воздвигнут курган, — особая. Это стык трех братских республик. Дуб на его вершине, как символ единения и братства. От кургана расходятся три аллеи — молодые клены в сторону России, березки — к землям Белоруссии, липы — к Латвии. Как три судьбы, соединенные в одну, большую и неразрывную.

— Вот эту, — показывает на одну из березок Михаил Дубро, — посадил Василий. Присматривал за ней, пока она не прижилась.

Михаил Дубро вроде хранитель кургана. Он живет здесь неподалеку, в той же деревне Заборье, откуда когда-то вместе с Александром Громом пришел на связь с белорусскими подпольщиками. Он, дорожный мастер, был в числе тех, кто закладывал курган дружбы. Следом за ним по горсточке земли принесли к его подножию и другие прошковские подпольщики.

Теперь об этом кургане знают многие. Ежегодно в первое воскресенье июля здесь проводится традиционная встреча партизан трех братских республик, которые вместе сражались против общего врага. Приезжают и создатели кургана.

Есть в Прошках еще одна дорожка. Она ведет в конец деревни, к густым кустам роз. Сюда идут с большим душевным трепетом. Тихо стоят у строгого мраморного монумента. Молчат и думают о суровых годах войны, об отважном коммунисте Григории Лукашонке, который создал здесь комсомольское подполье и умело руководил им.

Этот монумент воздвигли ребята из 2-й Верхнедвинской школы. Беспокойные следопыты разыскали бывших подпольщиков и партизан, они же помогли им встретиться.

Многие помнят, как гудела, волновалась в тот день школа. Она принимала дорогих гостей, которые приехали со всех концов страны. Из далекого Казахстана прибыл Галим Ахмедьяров. Друзья встретили его как родного, не могли наговориться. И грустно умолкли, когда кто-то произнес имя Василия Лукашонка. Не было больше в живых их бывшего вожака. Он умер от ран, полученных в войну, едва успев написать свои записки.

— Жаль, что Ивана Кузьмича Захарова не пригласили, — говорит Мария Сосновская, — он ведь тоже наш.

Его, бесстрашного коммуниста, который вывел молодежь района на дорогу открытой партизанской борьбы, бывшего комбрига и секретаря подпольного райкома партии, Героя Советского Союза, они считают своим — прошковцем. Как считают своими Симацкого и Литвинова, — тех коммунистов, что руководили комсомольским подпольем, всячески помогали ему.

Теперь бывшие подпольщики собрались снова. И не где-нибудь, а в той деревне, где когда-то поклялись друг другу держаться до конца. В доме, что стоит на том же месте, где некогда была их явка.

Идет послевоенное собрание подпольной комсомольской организации. Конечно, собрание символическое. Ведь никакого подполья теперь уже нет. Но все бывшие подпольщики, как и в прежние годы, поддерживают один одного, волнуются, спорят. Они говорят о себе, о своей жизни, поверяют друг другу сокровенные думы, рассказывают о теперешних заботах. И словно каждый перед лицом своих боевых товарищей отчитывается за годы, что прошли после войны.

Вот сидят рядом Михаил Дубро и Евгений Бордович. Положили друг другу руки на плечи, как братья. Неудивительно — не виделись более двадцати лет.

Атмосфера дружбы и товарищества парит здесь. Никто из присутствующих не хочет выделяться. Никто не мыслит себя отдельно от других членов организации.

Такие все они, бывшие подпольщики. У каждого за плечами героические дела, а живут просто и внешне неприметно, отдавая все свои силы мирному труду.

Любовь к литературе сроднила с журналистикой Евгению Устиновну Фроленок (Громову). Она сотрудник редакции районной газеты в небольшом городке Дубровно, что над Днепром. Сохранила верность прежнему выбору жизненного пути Мария Борисовна Прошко (Помялова). После окончания педагогического института Мария заведует детским садом в Нижнем Тагиле. К бывшей довоенной профессии вернулся Евгений Семенович Бордович. Он один из лучших фотографов Витебска. Как и прежде, трудятся у машин Петр Семенович Смычков и Петр Аркадьевич Лукашонок. Они механики. Первый — в близкой его сердцу Освее, второй — в Браславе. Здесь же живет и Ефросинья Андреевна Прошко, жена Петра Лукашонка. Работает медсестрой в местной больнице. На текстильной фабрике в Витебске работает Мария Ивановна Сосновская (Соловьева).

Разные профессии у этих людей, что некогда держали в руках оружие. Бывший руководитель пионерского подпольного звена Дмитрий Александрович Зубарь — бригадир колхоза «Заря». К его боевым наградам прибавилась еще одна — орден «Знак Почета» за мирный труд на полях.

Правительственными наградами отмечены: слесарь санатория «Майори», что на Рижском взморье, Василий Дмитриевич Равинский и старший мастер турбинного участка Кегумской ГЭС, находящейся недалеко от Риги, Александр Федорович Козловский. А Михаил Титович Дубро носит звание, которым отмечают людей, умеющих заглянуть за горизонт завтрашнего дня, — ударника коммунистического труда.

Работа обычно соответствует характеру человека, его наклонностям. Разве для референта правления латвийского республиканского общества «Знание» Александра Михайловича Грома могло быть больше по душе какое-либо иное дело, чем то, что ему поручили? Он всегда в пути: разъезжает со школьниками-краеведами по местам, овеянным славой, собирает материал о героическом прошлом, выступает с воспоминаниями.

Прошло столько времени, а будто и не разбросала их судьба. Будто и теперь у них одно общее дело, которое требует коллективного ума, общих усилий. Вот и сейчас они что-то горячо обсуждают, по-комсомольски волнуются, о чем-то спрашивают друг друга.

И вдруг все умолкли, каждый поднял руку.

Голосуют? За что же?..

За то, чтобы считать членами своей бывшей организации всех, кто был с ними в одной шеренге, но кто не успел принять клятву подпольщика.

И первым они называют имя Аниськи Лукашонок.

Аниська… Милая, смелая девочка. Как живая стоит она перед глазами у всех — худенькая, стройная, словно молодая березка, с озорной смешинкой-искоркой в глазах.

Только что Женя шла по деревне, и в каждой девчонке на улице чудилась ей она, Аниська. Несколько раз порывалась броситься навстречу, чтобы обнять, прижать к груди, но сдерживалась.

Один раз не выдержала и спросила;

— Как зовут тебя, пионерочка?

— Аниськой, тетя.

Незнакомая девочка-подросток смотрела вопросительно, чуть удивленно, с еле заметной улыбкой, затаившейся в уголках губ. «Ах, как похожи дети! Как удивительно повторяются многие забытые черты! И даже имена… — думала Женя, гладя по головке юную незнакомку. — Очевидно, в этой схожести, повторимости, преемственности поколений и заключены неистребимость жизни, несгибаемый дух и бессмертие народа».

И все-таки прежняя, их Аниська была другой. Невозможно забыть ее деловитую непоседливость, порывистость, готовность к подвигу, ее аккуратность при выполнении небольших поручений и просьб старших. Неважно, что задания были простыми и, на первый взгляд, мелкими — в них было дорогое каждому подростку доверие взрослых.

Жене сегодня вспомнилось, как однажды прошковская молодежь затеяла постановку небольшой пьесы. Было это еще до войны. В деревне тогда не было клуба, и одноактную пьеску ставили в просторном доме Юлии Лукашонок. Женя исполняла в ней роль волостного судьи, а Аниська играла деревенскую девочку, по сути дела, себя. Да как играла! От ее манеры держаться на сцене веяло такой непосредственностью, такой жизненной правдой, что после спектакля Женя обняла юную дебютантку и сказала:

— Быть тебе, Анисьюшка, артисткой!

Тогда она не знала, что польстила самолюбию девочки, ее еще не совсем ясной, но такой заманчивой мечте. Втайне от других Аниська собирала фотографии знаменитых актеров, подумывала даже о поступлении после школы в театральную студию.

Можно себе представить огорчение юной поклонницы сцены, когда она однажды узнала, что ее и в самом деле не берут на пограничную заставу, где их драмкружок должен был показывать купаловскую «Павлинку». Причина, разумеется, заключалась не в том, что Аниська была занята только в массовых сценах. В конце концов, какая разница — кому какая поручена роль. Просто играли поздно вечером, и ее, как и других младших школьников, оставили дома.

Так Аниська объяснила свое неучастие в спектакле Мишке. Сама же была этим настолько огорчена и обижена, что убежала за сарай и расплакалась. По ее щекам светлыми горошинками, одна за другой, катились и падали на грудь частые слезинки. Они оставляли на одетом по этому случаю выходном платьице и пионерском галстуке девочки темные расплывающиеся кружочки…

Чувствительная, жалостливая, готовая в любую минуту прийти на помощь всем обиженным и слабым, Аниська была наделена мягким, отзывчивым характером, чутким, легко ранимым сердцем.

И вот пришла война. Незаметная среди других, девочка из Прошек, как-то сразу преобразилась, повзрослела. Не только возмужала, стала более собранной, строгой, но и дальновидной, не по годам мудрой. Аниська научилась переносить невзгоды и душевную боль, вспоминала и оценивала прошедшее, пыталась заглянуть в будущее. Иногда ее волновали такие вопросы, над которыми задумываются только взрослые, достаточно пожившие на свете люди.

— Женя, скажи, а как у нас все будет потом? — спросила однажды Аниська.

— Потом?.. — Женя сразу догадалась, что она имеет в виду. — Потом будет так, как было прежде. Даже еще лучше. Ты опять пойдешь в школу, и брат твой вернется в сельсовет. И чай мы будем, как и до войны, пить с сахаром. Снова будем репетировать и давать в клубе спектакли, петь наши, советские, песни и танцевать.

— Ну, а люди? Какими они будут после войны?

— Такими же хорошими, как и были, — ответила Женя.

— Нет, они будут еще лучше! — твердо сказала Аниська. — Не будет ни Сорокиных, ни гудковских, ни таких, как Ленька Ярыга. Война подскажет людям, какими им надо быть. Ух, и жизнь будет!

Это «потом» наступило. Но никогда уже не увидит его Аниська.

После ареста прошковцев Женя и ее друзья никак не хотели верить в трагическое, невозвратимое. Надеясь на чудо, писали в Себеж, искали следы хоть кого-нибудь из большой семьи Лукашонков.

Но чуда не произошло. Никаких следов…

Война унесла с собой столько юных, еще не раскрывшихся жизней, что порой становится страшно. Списки, списки… В конце многих книг о Великой Отечественной войне, на обелисках у дорог, на памятниках и братских могилах — длинные списки имен.

Заканчивая повесть, я тоже не могу умолчать о тех, кто, подобно Аниське, отдал свою короткую, как вспышка молнии, жизнь за то, чтобы прошковские подпольщики могли сегодня собраться снова. Вечно молодыми останутся в их памяти Егор Равинский, братья Георгий и Евгений Дубро, Александр Дубро, Леонид Гельфанд, Павел Жилко…

Нет, они не исчезли бесследно. Они всегда в сердцах людей. И мужественный руководитель подполья Григорий Лукашонок, и Мишка, и Аниська…

Аниська, Аниська, юная прошковская подпольщица. Ты не оставила нам даже своей фотографии — ее нет в этой книге о тебе. Но ты отдала людям теплоту чистой, непорочной души, не пожалела и самой жизни. Прекрасной, как песня. И ты по-прежнему среди нас. Ты продолжаешь жить в той прошковской девочке, что названа твоим именем. Живешь в ее сверстниках, что наверняка осуществят все твои мечты и мечты тех, кто не пришел с войны в наше замечательное сегодня.

Это необычное собрание продолжается, а я мысленно вновь переношусь в то суровое время, в Прошки теперь уже далеких лет, в овеянный легендами озерный партизанский край.

Хочется мне, чтобы узнали люди и эту быль. Узнали правду о простых сельских парнях и девушках из маленькой лесной деревушки и их друзьях-побратимах. О таких земных и таких необыкновенных.

Это они, прошковские подпольщики, одними из первых смело включились в борьбу против фашистских захватчиков. Это из оружия, которое они собрали, прозвучали здесь первые выстрелы.

Прошковские подпольщики показали замечательный образец интернационального единства.

И они достойны благодарной памяти потомков.

Примечания

1

Сирень (бел.).

(обратно)

2

Ромашки (бел.).

(обратно)

Оглавление

От автора

Тайна под елью

Вызов в управу

Начальник склада

Зарево над лесом

Будни

«Призраки»

Именем закона

Друг или враг?

Человек с бородой

Парни из деревни Рыльки

Женская «секта»

Учитель Вестенберг и его ученики

Простыня на плетне

Гулянка в Суколях

«Сваты»

Корчекопы

Человек-легенда

Маскарад

Каратели повернули назад

К берегу

Трагедия деревни Прошки

Проба огнем

Курган Дружбы

*** Примечания ***