Схватка с чудовищами [В Карчевский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юрий Владимирович Карчевский Схватка с чудовищами

Жизнь отдай за Отечество.

Душу отдай Богу.

Сердце — любимой женщине.

Совесть и Честь оставь себе!

Народная мудрость

ОТ АВТОРА

Я поставил перед собою цель постараться «вылепить» художественный портрет российского разведчика, решающего сложные и ответственные задачи государственной важности как дома, так и «в поле», за рубежом. Для этого невозможно ограничиться небольшим отрезком времени. Пришлось создать целое временное полотно, охватывающее большую часть его жизни.

У главного персонажа Антона Буслаева, как, впрочем, и других персонажей, в том числе отрицательных, имеются реальные прототипы, взятые из жизни. События, описанные в романе, также имели место, во многих из них мне лично, как профессиональному разведчику, довелось участвовать, так что знаю о них изнутри, не понаслышке. В какой-то мере пережитые мной события цепко держали меня в рамках земного, не давая от них далеко отходить. В отдельных местах вдумчивый читатель увидит историческую хронику прошлого.

Мне могут сказать, что большинство фактов — вчерашний день. Но день вчерашний и день сегодняшний в разведке — понятия относительные. Во все времена истории в ней действуют одни и те же главные факторы и персонажи: разведчик плюс агент, непримиримая борьба спецслужб государств друг против друга. Могут претерпевать изменения методы, усложняться техника, но суть остается.

Буслаев, это — разведчик-нелегал не только времен войны «горячей», но и «холодной», «психологической». Отсюда и многоплановость задач, которые он решает. Роман «Схватка с чудовищами» — не детектив. Как мне кажется, он остросюжетный, авантюрный, поскольку главная черт характера разведчика — авантюризм. Он вечно в поисках приключений, иногда связанных с риском для жизни, его задача — раскрывать чужие тайны, добывать секреты. Такая уж у него профессия.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В тот ночной час осени 1944 года, когда Антон Буслаев собирался домой и убирал в сейф служебные бумаги, его вызвал «на ковер» генерал Петров. Обычно это не сулило ничего приятного. «А что на этот раз?» — подумал он, спускаясь по лестнице на второй этаж здания на Лубянке.

Антон вошел в кабинет, когда Петров, сидя за огромным письменным столом, покрытым зеленым сукном и уставленным телефонными аппаратами, набивал трубку табаком. Перед ним, разложив на приставном столике «Следственное дело», сидел круглолицый, красный как рак следователь Телегин. Генерал его наставлял:

— Ну и что из того, что этот тип не подпадает ни под одну статью? Даже удивительно слышать от тебя такое. Статей Уголовного кодекса на каждого преступника не создашь. Руководствуйся революционной совестью. Не промахнешься. Она выведет тебя куда надо. Не даровать же ему свободу только потому, что он, видите ли, не признает себя виновным, а мы не в состоянии его разоблачить. Помни, Телегин: народ должен знать, что органы безопасности не ошибаются. Если арестовали кого, значит, за дело, значит — враг.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — вскочил Телегин.

— Так и действуй во всех случаях жизни. Ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! — как говорят попы.

Заимствование это в его устах звучало плоско и кощунственно.

Выждав, когда Петров закончит «мысль», Антон доложил:

— Товарищ генерал, лейтенант Буслаев явился!

— Являются черти в рождественскую ночь, — одернул его Петров.

— Товарищ генерал, лейтенант Буслаев по вашему вызову прибыл!

— Вот так-то лучше. По-военному!

Генерал даже голову не поднял, не предложил сесть. И лишь раскурив трубку, взглянул на него мельком, и тогда Антон увидел широкие черные брови на фоне седеющей шевелюры. Попыхивая трубкой, испускавшей пряный аромат «Золотого руна», он изрек:

— Тебе, Буслаев, необходимо срочно выехать в Молодечненскую область с заданием особой государственной важности. Предстоит «встреча» с изменником Родины и военным преступником Краковским. Получена шифротелеграмма. Ныне он возглавляет там банду таких же отпетых головорезов, как и сам.

Генерал затянулся, вышел из-за стола, приблизился к Антону. Обкуривая его, продолжал:

— Оперативная обстановка в тех краях такова, что существует реальная опасность для жизни. Но нам, коммунистам, никогда не было легко, и мы никогда не проявляли трусости. И всегда с честью выходили из любых боев с классовыми врагами. Руководство, партком верят и надеются на тебя. Позже тебе подбросят роту войск НКВД в помощь. Ребята обстрелянные, надежные. А пока определись. И знай: цацкаться с бандитами — недостойно чекиста. Их следует нещадно уничтожать! Ты слышал мой разговор с Телегиным? Так вот и здесь. Руководствуйся революционной совестью.

— Да, конечно, — согласился Буслаев. — Только вот чем ее измеришь?.. Она у каждого своя…

— Интересы партии, ее защита от врагов — вот мера измерения!

Буслаев принял боевое задание как должное, как человек, чья профессия — защита Отечества. Он не удивился, что выбор пал на него, поскольку Краковский находился во всесоюзном розыске, а он вел «Розыскное дело» на этого уголовника.

Предстояла схватка с опытным и коварным врагом.

Когда Антон покинул кабинет, генерал спросил Телегина:

— Так на чем мы остановились?

— На революционной совести, товарищ генерал! — вскочил и снова сел на место следователь.

Из «Розыскного дела» № 1364:

«…Краковский Йозеф (Юзеф), 1914 года рождения, поляк русского происхождения. Закончил Краснодарское военное училище в звании лейтенанта Красной Армии. На фронте был командиром взвода разведки. Во время одной из боевых вылазок во вражеский тыл изменил Родине и присяге и с оружием в руках переметнулся к врагу. На допросе в абвере выдал известные ему секреты воинской части и все, что знал о своих командирах и политработниках. На территории Белоруссии и Смоленщины, находившейся в оккупации, население знает его как карателя и вешателя. Им проведен ряд карательных операций против советских мстителей — партизан и подпольщиков.

После изгнания гитлеровской армии из нашей страны, Краковский оставлен гестапо на территории СССР с целью формирования банд для осуществления диверсий и террора против гражданского населения. Имеет задание также просачиваться в глубинные районы и вербовать там агентов для последующей связи с ними.

По данным, полученным от перебежчиков, Краковский — убежденный сторонник идей Адольфа Гитлера, изложенных в его книге „Майн кампф“. Самонадеян, хитер, жесток. В экстремальных обстоятельствах беспощаден…»

Антон заскочил домой, чтобы попрощаться с женой, но Лиду не застал. На кухонном столе лежала записка: «Поехала к матери за город. Она больна и надо помочь». Времени оставалось в обрез. На том же листе бумаги он приписал несколько строчек: «Любимая! Отправляюсь в боевую командировку и, видимо, длительную. Постараюсь давать знать о себе. Сейчас же спешу на поезд. Родится сын, назови его Михаилом. Дочь — Вероникой. Это мои любимые имена. Горячо целую». Подумал и приписал слова поэта: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди… Всегда твой Антон». Дойдя до двери, вернулся к столу и еще дописал: «Как говорит мифология, Михаил — равный Богу, а Вероника означает „нести Победу“. Как видишь, родная, — светлые имена!»


На Белорусский вокзал Антон прибыл на служебной «эмке» в четыре утра. Тускло светились одиночные фонари. Под ногами было скользко. Лицо обдувал легкий морозный ветерок. У крайней платформы стоял состав из нескольких пассажирских вагонов — «Спецпоезд Литера А». У вагонов маячили офицеры в синих фуражках с автоматами Калашникова наперевес. Проверив при свете карманного фонаря командировочные документы и удостоверение личности, ему указали на передний вагон.

В вагоне Буслаев встретил оперативников из других областных управлений НКГБ, в том числе полковника Драгомилова из Алма-Аты и капитана Горяева из Рязани. Из разговоров с ними выяснилось, что часть людей направляется, как и он, в Белоруссию, в Молодечно, остальные — в Прибалтику. Что руководство «широкомасштабной операцией» по ликвидации бандформирований и националистического подполья на землях, побывавших в гитлеровской оккупации, поручено замнаркома Меркулову. Он тоже следует в этом поезде. Расположился со своим штабом в одном из вагонов. В другом — его охрана. В хвосте поезда — вагон-гараж с бронированными автомашинами. Проход по вагонам разрешен только охране.

— Вы видели товарища Меркулова? — спросил Антон полковника.

— Не пришлось, — ответил тот. — Да и в поезд он, видимо, проследовал, когда состав находился в «отстойнике». Там и машины в него погрузили.

Должно быть, встреча с ним у нас впереди, подумал Буслаев и занял место у окна. Разные мысли лезли в голову, не давая заснуть. И хорошие, и тревожные. Переживал, что не повидался с Лидой, не сказал ей того, другого, третьего, что надо было сказать. Одолевал калейдоскоп красочных воспоминаний с быстрой сменой лиц и событий.


В школе давно существовала драматическая студия. Вдохновительницей ее была Августа Евлампиевна, преподавательница русского языка и литературы. Требовательная и обаятельная, она любила свой предмет и любовь эту передавала старшеклассникам.

Одним из спектаклей, который она задумала поставить, была инсценировка трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта». Выбор свой на главные роли остановила на Антоне Буслаеве и Валентине Волковой. Узнав, что Джульетту будет играть Валя, Антон согласился. Она была ему симпатична. Во всяком случае, из всех своих соучениц он выделял лишь ее — недоступна и умна, разносторонняя в познаниях и увлечениях, бегло говорила по-немецки, без словаря переводила с английского. Одним словом, не «как все». Валя была обрадована тем, что Ромео поручено играть Антону, и тоже охотно взялась за дело.

Августа Евлампиевна была удовлетворена выбором: оба они играли так, будто и в самом деле влюблены.

А как-то, прослышав о репетициях, на одной из них побывал Виктор Зворыкин, учившийся в параллельном классе. Объяснение Ромео и Джульетты в любви, которое происходило в лунную ночь в саду, вызвало у него негодование. В конце же спектакля он и вовсе разочаровался в Джульетте, поскольку, увидев мертвого Ромео, она убивает себя. «Вот дура!» — плюнул он и, хлопнув дверью, покинул зал. И тем не менее им овладела юношеская ревность. Во дворе школы он подошел к Антону, въедливо посмотрел в лицо, потребовал:

— Откажись от роли!

— Это почему же? — не мог взять в толк Антон.

— Мое дело предупредить, а там как знаешь.

— Может быть, ты сыграешь вместо меня? Тогда пожалуйста.

— Оставь Вальку или будешь иметь дело со мной!

Это прозвучало угрожающе.

— Ревнивец ты. Так бы сразу и сказал: вызываешь на дуэль. Но все дело в том, что в спектакле я — не Антон, а она — не Валя. Мы с ней — Ромео и Джульетта. Так назвал Вильям Шекспир, к нему и обратись со своими дурацкими претензиями! А насчет драки… Ты же знаешь, я не из заячьей породы.

К теме этой Виктор в последующем не возвращался. Но и Антон, зная, что они встречаются, дальше общения с Валей в классе и на сцене не шел. Быть третьим лишним он не желал, как и не имел намерения разбивать их дружбу.

А как-то вечером, когда Антон после репетиции возвращался домой, в переулке к нему подошли трое незнакомых парней. Один из них, что пониже ростом, обратился к нему, сплевывая шелуху от семечек и держа себя развязно:

— А, Ромео, здорово! Дай закурить.

— Я не курю, — ответил Антон и пошел своей дорогой.

Тогда парни стали хором улюлюкать ему вслед. А потом нагнали, окружили, задираясь и не давая прохода. Антон остановился.

— Вас что, Виктор Зворыкин ко мне подослал? — спросил он.

— Мы такого не знаем, — ответил конопатый.

— Решили пострадать за дружка? Вон он трусливо выглядывает из-за угла, — указал Антон.

— А хоть бы и так! — заикаясь, произнес толстун. — Стыкнемся? Слабо? Нет, ты скажи, слабо?

— Я вижу, вы серьезно решили взяться за меня, — оглядел парней Буслаев и прижался спиной к стене дома. — Тогда подходи по одному! Ну, кто смелый? — И засучил рукава.

Толстун, извернувшись, направил удар в лицо. Антон увернулся и нанес ответный удар такой силы, что тот упал, но тут же вскочил, разгоряченный, снова двинулся на него. Поддержали его и дружки. Получив в потасовке удар под дых, Антон отскочил в сторону.

— А мы думали, струсишь, — сказал один из них и, свистнув, повелел остальным: — Айда, пошли Витьку колошматить!

Когда Валя увидела Антона в день премьерного спектакля с синяком под глазом, ужаснулась:

— Что с тобой, Ромео, милый?

— Да так. Ничего страшного. В темноте на столб налетел.

— Ой ли… — не поверила Валя. — Давай запудрю, чтобы публика не шарахалась.

Антон покорно согласился. То были для него приятные мгновения. Нежное прикосновение тонких девичьих пальчиков, ласковый взгляд карих глаз. В ответ — сладостное биение сердца в груди.

— Говорят, ты бился сразу с тремя парнями.

— Ну, было дело, — неохотно признал Антон.

— Джульетта восхищена мужеством Ромео! Кто же был зачинщиком? Чью честь отстаивал Ромео? — допытывалась Валя.

— То был мужской разговор.

— Значит, тайна.

— Ромео мог отстаивать только честь Джульетты!


За окном стояла кромешная тьма. В вагоне — мрак. Буслаев пытался заснуть, но Валя не выходила из головы.


Антон полюбил Воробьевы горы за их красоту с той поры, как в начале тридцатых годов учащиеся школы № 12 вместе с учителем обществоведения создавали здесь колхоз. Учитель проводил крестьянские сходы, пионеры приглашали на них селян, обучали взрослых грамоте, организовывали походы в музеи с участием сельской детворы.

Уже будучи старшеклассником, он приезжал сюда с товарищами покататься на лыжах, а летом — поплавать в реке Москве. Вот и сейчас, искупавшись, он возвращался домой через Нескучный сад. Когда шел мимо пруда, его окликнули:

— Антоша, иди к нам. Прыгай в лодку!

Всмотрелся. То была Валя Волкова. Антон любил греблю и уже хотел спуститься к воде, но увидел с нею Виктора Зворыкина.

— Не могу… Приехал дядя Семен из Ростова. Он ждет меня, — приложив ладони рупором ко рту, прокричал Антон.

Он быстрым шагом направился к трамваю. «Значит, у них все серьезно, — соображал он на ходу. — Что Валя нашла в этом парне? Живет в одном доме? Но с ним же можно умереть со скуки!»

Катались Валя и Виктор на лодке недолго. У Вали почему-то упало настроение, и она заспешила домой. Только Виктор этого не замечал. В душе он торжествовал победу — отвадил Антона от Вали, теперь она его навсегда!

Окончив школу, они разбрелись кто куда. Во время подготовки к экзаменам в институт иногда виделись в филиале читального зала Ленинки. Это было всегда желанно, приятно, но мимолетно. Антон все чаще ловил себя на том, что ему недостает общения с Валей Волковой, разговора с ней о прочитанных книгах, о спектаклях московских театров и кинофильмах, о вернисажах и научных открытиях.

И вдруг Валя сама к нему пришла, будто сработала телепатия. Влетела нарядная, сияющая, глаза блестят. С ходу поделилась радостью: зачислена на филологический факультет Московского университета! Видно было, она чувствовала себя на верху блаженства. Было чем порадовать и ее: он стал студентом Института истории, философии и литературы — ИФЛИ.

В тот августовский день они пили ситро, закусывали его соевыми батончиками, много смеялись, вспоминая школьные годы, мечтали о завтрашнем дне. Каким-то он будет для сыновей и дочерей Павки Корчагина? Солнечным или пасмурным? Счастливым или безрадостным? Только бы не с мечом и не с наганом в руках, без танков и бронепоездов, без ядовитых облаков иприта.

— А помнишь, к чему призывала нас Августа Евлампиевна? — вспомнила Валя любимую учительницу.

— Ну как же: «Девочки, любите наших юношей. Они — самые лучшие на свете!» — дурашливо изобразил Антон.

— А мне вспоминается, как она наставляла мальчиков: «Лучше наших девочек все равно не встретите. Любите и берегите их, как самое драгоценное в своей жизни». — Валя ждала, что скажет на это Антон.

— Помню, — задумчиво произнес он. — Пронесем ли мы это чувство любви и заботы через нашу жизнь…

— Важно, чтобы сохранилось то, что она тем самым прививала нам: уважение к человеку, любовь к ближнему, даже к врагу.

— К врагу? — Антон посмотрел на Валю большими удивленными глазами. — А как же тогда быть с горьковским афоризмом: «Если враг не сдается, его уничтожают»?

— «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам!» — продекламировала в ответ Валя из Шекспира, улыбнулась, потянулась, встала, подошла к нему и поцеловала в губы.

То был девичий душевный порыв, предчувствие близости, горячего ответного поцелуя. Антон растерялся: он для этого еще не созрел. Девушка постояла немного в ожидании ответа. Всем существом своим она ощущала, и уже давно, еще в девятом классе, что Антону нравится. И даже была уверена в том, иначе не поцеловала бы первая. Он же стоял растерянный и смущенный. Прошла минута, другая, целая вечность. Слышно было, как тикают в такт биению их сердец ходики на стене.

— Так я пойду? — подавляя вспыхнувшее было девичье робкое чувство, покраснев, робко произнесла Валя дрожащими губами.

Антон не удерживал ее.

А когда Валя выбежала из квартиры, он спохватился, почувствовал неловкость перед нею и даже отругал себя за нерешительность, рванул с места, чтобы догнать, но она была уже далеко. Вечером он позвонил ей домой.

— Прости меня, Валюша.

— Я хорошо понимаю тебя, Антоша. Не переживай, — тепло сказала она, и это его успокоило, еще больше расположило к ней. Подумал: значит, Валя остановила свой выбор на мне. Ну, а Виктор… Кто-то сказал, что он поступил в техникум общепита. Отец его важная персона в той сфере…


Вагон раскачивало, будто корабль в штормовую погоду. Антон прилагал усилия, чтобы заснуть. И уже свинцом наливались веки, как вдруг что-то тяжелое коснулось его колен. Это пассажир решил спуститься с верхней полки, чтобы поразмяться. И снова прервался сон. И те же мысли будоражили его мозг. Да еще думы о том, что ждет его впереди, где и при каких обстоятельствах произойдет его встреча с эсэсовским карателем Краковским.

Вспомнились напутственные слова генерала Петрова о «революционной совести». Антон ухмыльнулся. Как утверждают, и совершенно справедливо, классики, совесть — субъективное осознание личностью долга и ответственности перед обществом. Субъ-ек-тив-ное! Это значит, один, наделенный правом судить других, убьет, другой же за аналогичное преступление помилует. А где же в таком случае справедливость? Как соотносятся деяние и воздаяние?.. Что значит неотвратимость наказания?.. Презумпция невиновности?..

Антипод «совести революционной» — «совесть контрреволюционная». Но тогда это вообще — бессмыслица, чушь собачья!


Став второкурсником в год смерти отца, Антон, чтобы помогать семье, подрабатывал чтением публичных лекций на историко-философские темы. Двойная нагрузка привела к переутомлению, и дядя Семен выхлопотал ему путевку в дом отдыха «Хоста» под Сочи. Расположен он был на горе. Чтобы добраться до моря, надо было пробежать до трехсот ступенек, и он это делал с удовольствием. Но особенно радовало море. Недоставало лишь друзей.

Вскоре пришла телеграмма от Валиной мамы Василисы Дементьевны. Она сообщала, что для Валюши приобрела путевку на турбазу, расположенную поблизости от его дома отдыха, и просила опекать и развлекать ее дочь, чтобы обоим не было скучно. Антон высоко оценил заботливость ее родительницы и был рад такому соседству. В ту же ночь встретил Валю на платформе «Хоста».

Все дни пребывания в Хосте они проводили на пляже либо ездили на экскурсии на озеро Рица, в Новый Афон, в Сухумский обезьяний питомник, побывали в Самшитовой роще. Расставаясь накануне поздним вечером, условились утром следующего дня покататься на катере. Когда же Антон пришел на пристань, оказалось, что катера в море не выходят из-за шторма. До появления Вали оставалось с полчаса, и он решил искупаться. Однако не так-то просто было нырнуть в набегавшую волну, она валила с ног, накрывала с головой, стараясь увлечь за собой либо отбросить на берег.

Но вот море несколько поутихло. Антону взбрело в голову поплавать на огромной автобусной камере, кем-то брошенной на берегу. Войти с нею в воду оказалось еще сложнее, но ему захотелось во что бы то ни стало вступить в схватку с морем. Волны отбрасывали назад. Тогда он попытался перехитрить стихию: сбросил камеру с пирса в отступавшую волну и тут же прыгнул в нее сам. Быстро заработал руками и ногами.

Антон то взлетал на волну, то оказывался под ней. Его уносило от пирса, от берега, на морской простор. Он выбивался из сил, но тщетно. Скоро Валюша придет к заветному камню, будет ждать его, волноваться. Он же…

Наконец удалось преодолеть волны, и «корабль» его поплыл вдоль берега. Отдохнув, Антон снова приналег, чтобы добраться до пляжа. Но не тут-то было. Он выбивался из сил, но ничего не получалось. Главное, не растеряться, не потерять самообладания, сказал он себе.

«Суденышко» его в любой момент волна могла не только накрыть, но и перевернуть. И тогда — конец. Тем более что плавал Антон не так уж хорошо.

В тридцатые годы был призыв комсомола к молодежи — овладеть техникой: автомобилем, трактором, самолетом. И тогда миллионы юношей и девушек шли в аэроклубы, в «Осоавиахим», «Автодор». Антон в своей школе организовал секцию «Юный автодоровец», автозавод имени Сталина, шефствовавший над школой, подарил ей новенький грузовик АМО Ф-15, двигатель внутреннего сгорания, шасси и массу автодеталей. Ребята с рвением изучали автомобиль и даже учились его водить.

Как активиста решением Президиума общества «Автодор» РСФСР Антона Буслаева включили в состав юношеской команды, направлявшейся на катере «Юный автодоровец» (типа речного трамвая) по рекам Москва, Ока и Волга до Сталинграда с задачей пропагандировать автодело, агитировать молодежь изучать его. В команде были только пятнадцатилетние мальчишки, командор из бывших моряков и корреспондент «Пионерской правды», семнадцатилетний Евгений Долматовский (ставший потом известным поэтом), периодически направлявший в газету свои путевые заметки.

В Горьком на долю Антона выпала вахта у штурвала и причаливание на ночную стоянку к барже со строительным песком. Было это в ту самую ночь, когда рядом со страшным грохотом рухнул в реку пролет строившегося через Оку моста. Утром следующего дня у него было очередное дежурство на камбузе. Почистив рыбу, пойманную ребятами в Оке, Антон решил перепрыгнуть на баржу за песком, чтобы надраить до блеска кастрюли и сковородки. Идея сама по себе опасная, ибо, заметив «вора», боцман баржи мог надраить ему уши.

Между катером и баржей — не больше метра. Антон не рассчитал и, промахнувшись, оказался в воде между катером и баржей. Глубина была в три человеческих роста. Но все произошло так неожиданно, что невозможно было сориентироваться. Короче, с высоты двух метров он вошел в воду «кувырком». Достигнув дна, оттолкнулся и быстро стал подниматься на поверхность. Он ударился головой о днище катера, нахлебавшись воды, растерявшись и барахтаясь, едва выплыл у противоположного борта.

Заметивший его командор сразу же бросил ему спасательный круг, а Женя Долматовский, в чем был, в том и бросился спасать Антона. Помог ему выплыть и подняться по трапу на палубу.

Вспомнив сейчас об этом, Антон снова подумал: только бы не растеряться… Здесь некому тебя спасать. Вся надежда на себя.


Валя на пляж пробиралась по горному склону, сквозь заросли спелой ежевики. И сама ела черную сладкую ягоду, и для Антона собрала целую кружку. Порхали бабочки, стрекотали кузнечики. Неожиданно тропинку переполз полутораметровый желтобрюх. Встреча со змеей была не из приятных. Валя шарахнулась в сторону от испуга, закричала: «Антоша!» Но он не слышал и поэтому не мог прийти ей на выручку. Она ускорила шаг. Чем ниже Валя спускалась, тем отчетливее слышала грохочущий шум морского прибоя. Взглянула на небо, но там не было видно даже проблеска голубизны. Значит, день обещает быть не столь жарким. Сумеют ли они с Антоном покататься на катере?

Но что это? Спустившись на пляж, Валя заметила, что, вместо того чтобы жариться, распластавшись на горячем песке, люди стояли и смотрели в морскую даль, иные что-то кричали, махали кому-то руками, платками. Но где же Антоша? По времени он должен был бы уже быть здесь. Уж не случилось ли чего с ним? Спросила стоявшую рядом женщину:

— Кого это люди высматривают в море? Уж не кит ли заплыл в эти края?

— Человек тонет, а тебе смешно, — с беспокойством и удивлением ответила она.

Валя почувствовала себя неловко. Приложила руку козырьком ко лбу. И тоже увидела странное «суденышко». Оно то взберется на гребень четырехбалльной волны, то вдруг исчезнет из вида. Человек, выбиваясь из сил, старался выбраться на берег, но разбушевавшаяся стихия будто заигрывала с ним. То швырнет его к берегу, то снова утащит в морскую пучину. Забеспокоилась и она: не Антон ли это? И тоже начала кричать, размахивать косынкой, указывая ему, как лучше прибиться к берегу. И уже хотела побежать на пристань за спасателями, как вдруг разгневанное море вынесло «суденышко» на гребень волны и швырнуло, как перышко, на берег. Конечно же, это Антоша!

Валя еще пуще закричала, побежала навстречу, чтобы помочь выбраться. Но в этот момент его снова накрыла огромная волна и унесла в море.

— Держись, Антоша! — что есть силы закричала Валя. Засуетилась, ища глазами кого-нибудь из мужчин, чтобы помогли ее другу. Кругом же находились только бабушки с внучатами да инвалиды.

Антона тем временем швырнуло на берег и вновь утащило в море. И тогда Валя, зарыв в песок кружку с ежевикой, скинула платье и бросилась в море. Теперь и с ней волны стали играть, как с игрушкой.

В какой-то момент Антон заметил Валю. Но море продолжало свои игры, не давая им соединиться. Воспользовавшись тем, что сила волн вдруг ослабла, им удалось ухватиться друг за друга. Вдвоем они выбрались на берег, измотанные, усталые, но довольные тем, что выстояли, победили стихию и снова вместе.

— Как ты там оказался, милый? — спросила Валя, обнимая Антона, обрадованная тем, что все благополучно кончилось. — Да еще на каком-то баллоне. Ты что, его в море выловил?

— Прости, Валюша, что доставил тебе беспокойство, что заставил ждать, — виновато улыбнулся Антон. — Думал, успею к твоему приходу искупаться, да так случилось…

Он попытался поцеловать Валю, но его колотил нервный озноб.

Они отбежали от моря и, изнемогая, бросились на горячий песок. И долго лежали обнявшись, пока не пришли в себя. Потом Валя кормила Антона ежевикой.

В Москву возвращались поездом, следовавшим из Цхалтубо. Ночь накануне отъезда из Хосты просидели на берегу, любуясь фосфоресцированием воды, лунной дорожкой, бегущей по морю. Без умолку стрекотали на все голоса цикады, ласкал слух тихий всплеск воды. Тепло, накопленное за день землей, и прохлада, шедшая с моря, ощущение близости, возбуждали чувства. Услышав шарканье сапог по пляжной гальке, поняли: идет своим обычным маршрутом наряд пограничников. Они прижались друг к другу еще плотнее, затаились. Потом скользнул луч прожектора береговой охраны по водной глади, по берегу. И тоже обошел их стороной.

Антон поцеловал Валю.

— Как думаешь, что бы ответила Валюша, если бы Антоша предложил ей пройти по дороге жизни вместе? — спросил он.

— Наверно… Возможно, согласилась бы стать его женой, но только когда закончит университет.

— И они оба прочно встанут на ноги! — продолжил ее мысль Антон.

Они тихо рассмеялись.

— Допускаю, что Валюша ответила бы и так: хотя я и люблю тебя, милый Антончик, но давай не будем спешить. Вернемся к этому разговору, когда получим дипломы.

— А пока, что же, она ему отказывает? — Антон поймал светлячка и посадил Вале на кофточку. Он горел мягким голубым светом, освещая ее подбородок, губы, длинные ресницы, отсвечивал в глазах.

— Ну что ты, милый. — Валя обняла Антона. После паузы произнесла: — Как вспомню, даже страшно становится. Как жива-то осталась.

— О чем ты, Валюша? Кто тебя напугал?

— Меня чуть змея не проглотила. А тебя и вовсе из моря Черного могло вынести в Средиземное, а там — и в океан. Как бы мы потом нашли друг друга?..

— Зайчишка ты, — ласково сказал Антон. — Оттого желтобрюх и хотел тебя проглотить.

Им было хорошо вдвоем. А будет ли так всегда?


Возвратившись из Хосты, Антону пришлось по семейным обстоятельствам перейти на учебу экстерном, совмещая ее с работой. Он тяготел к литературе и устроился работать в издательство «Academia» литературно-техническим редактором. Неожиданно для себя встретил там Илью Потапова. Бывая у дяди Семена, тот читал стихи, артистически рассказывал анекдоты. С ним было весело в компании. В издательстве он помог ему освоиться.

Антону было интересно среди образованных людей. Восхищался энциклопедичностью их познаний, интеллигентностью. Особенно тянулся к Вадиму Павловичу Честнейшему, знатоку творчества Л. Н. Толстого. Он наизусть цитировал страницы из «Анны Карениной», «Войны и мира». Руководители издательства, крупные партийные деятели Янсон и Полонская помимо основной работы выполняли поручения по линии ЦК. Так что на Честнейшем лежала еще и функция администратора. Словом, он был и швец, и жнец, и на дуде игрец.

Это было время, когда в стране происходили один за другим громкие политические процессы над «врагами народа» из «троцкистско-зиновьевского центра», «антисоветского троцкистского центра» и т. д. Стараясь разобраться во всем, Антон зачитывал до дыр газеты, в которых публиковались стенограммы судебных заседаний, но никак не мог понять: почему враги эти пошли против того, за что сами же боролись, против тех, с кем были на баррикадах в октябре 1917 и в годы гражданской войны?

Стоял июль 1937 года. Честнейший вызвал Буслаева к себе в кабинет, окна которого выходили на улицу Горького.

— Тебе боевое задание, Антон, — сказал он. — Надо почистить архив. Вот список осужденных врагов народа. Многие из них оставили свой грязный след и в литературе. Так вот, просмотри все до единой верстки выпущенных издательством за эти годы книг. В отдельных из них увидишь предисловия и послесловия, под которыми стоят фамилии того же Зиновьева, Радека, Каменева, Рыкова, Крестинского, Сокольникова, Пятакова и других. Вырывай их безжалостно. Позже составим опись на их сожжение. Неурочный твой труд оплачу аккордно. Надеюсь, деньги тебе не помешают?

— Но ведь все это уже — история, Вадим Павлович. Да и книги давно распроданы и находятся в домашних библиотеках.

— Логично, но об этом позаботятся те, кому положено.

— А как же Вера Петровна? — недоумевал Антон. — Ведь она — архивариус. Неудобно мне отбивать у нее хлеб.

— Пусть это тебя не тревожит. Я с ней договорюсь.

Издательский архив занимал небольшой зал, уставленный стеллажами со стандартными коробками. В конце зала проход в кабинет Веры Петровны. То была симпатичная молодящаяся особа, обиженная жизнью. Не имея детей, она относилась к Антону тепло и даже по-матерински ласково, всегда улыбалась ему.

Работы в архиве было много. Просиживал все вечера. Изымая страницы, написанные соратниками Ленина и Сталина, из любопытства Антон пробегал их глазами, но ничего антисоветского, враждебного не находил.

В один из дней он появился в издательстве до начала рабочего времени. Прошел в свою редакцию русской классики и поразился: ящики из письменных столов вынуты, на столах, на полу и подоконнике разбросаны ценные рукописи и деловые бумаги. Будто Мамай прошел. Не полотеры же такое натворили! Заглянул в соседние редакции — французской, немецкой, испанской, итальянской литературы. Такой же бедлам и там стоит. Тогда поспешил к Вере Петровне. И — о ужас! Лучше бы не заходил! У окна, спиной к нему, стояла женщина с голой лоснящейся коленкой вместо головы. Услышав, что кто-то вошел, она резко обернулась и застыла в оцепенении, держа в руках, как показалось Антону, свои волосы. Она явно не ожидала этого.

— Я только хотел спросить вас, Вера Петровна… — смутился Антон и чуть было не ушел.

— Подойди ко мне. Ближе. Еще ближе, — ласково пригласила его женщина. Когда он оказался рядом, тихо произнесла: — Ты первый мужчина в издательстве, да и во всем моем окружении, который застал меня в таком виде. И теперь являешься обладателем моей тайны.

— Извините, я не предполагал…

— Я понимаю тебя: довольно неприятное зрелище — лысая женщина. Волосы придают ей очарование. Но дай мне слово, что будешь молчать, что никто от тебя не узнает о том, что видел.

— Я не болтлив по натуре. Можете не сомневаться.

— Спасибо. Признаюсь: у меня были роскошные каштановые волосы, но в результате перенесенного заболевания я их лишилась. Это для меня трагедия, несчастье. — Из глаз выкатилась слеза, она ее смахнула пальцем. — А то, что ты видишь меня всегда идеально причесанной, так то — парик. Вот он. Его для меня изготовили в мастерской Большого театра, за что я им очень благодарна. — Она принялась расчесывать парик.

— Еще раз извините, Вера Петровна.

— Откроюсь тебе: женщина во всех случаях хочет оставаться красивой. Я — не исключение.

— Будьте спокойны, я вас не предам.

— Я верю тебе, милый. Ты настоящий джентльмен, хотя и рыцарь печального образа. — Она улыбнулась ему.

Расчесав парик и надев его на голову, Вера Петровна сразу похорошела, стала, как всегда, симпатичной. Легче стало и на душе у Антона.

— Ты зашел ко мне спозаранку. Значит, тебе что-то надо?

— Сегодня у меня разговор с автором, предстоит поездка в типографию, и мне необходимо подготовиться. Но сейчас все это придется отложить. Я прошел по редакциям и всюду такое творится… Что все это значит, вы, случайно, не в курсе?

— Знаю. Наше издательство, Антон, оказалось заложником темных сил, если не сказать — злых, — с огорчением и раздражением сказала Вера Петровна.

Антон напряг внимание, чтобы лучше понять ее.

Вера Петровна закрыла дверь поплотнее.

— Зная, что ключи от здания у меня, ночью ко мне домой приехали с Лубянки, посадили в машину, привезли сюда и потребовали открыть парадный вход. Я не помню, сколько их было, пять человек, может быть, десять. Машин было две. Это точно, и обе — «эмки». То, что ты видел в кабинетах, — их работа. Они рылись в столах и шкафах, что-то искали и, представь, находили. Какие-то бумаги, что же еще может быть у редакторов?.. От них я узнала, что директор издательства Янсон и главный редактор Лидия Полонская, все заведующие редакциями арестованы.

— А Илья? Он-то как? — с особым беспокойством спросил он.

— Тоже арестован, мой мальчик.

— Он же человек кристальной чистоты… — недоумевал Антон.

— Страшно даже подумать, что с ними всеми будет, — сказала Вера Петровна.

Антон проследовал в кабинет Честнейшего. Тот сидел за письменным столом и что-то быстро писал. Увидев его, бумаги убрал в тумбочку стола, откинулся в кресле.

— Прямо не знаешь, кому и верить! — развел он руками. — Не только там, в высоких сферах, но и у нас, в нашем заведении, издающем произведения русской и мировой классики, окопались негодяи! Спасибо органам, что избавили, наконец, нас от этих заговорщиков. И кому продались-то? Международному империализму! Нет у них за душой ничего святого! Прямо-таки зла на них не хватает. И чего людям надо было?

— Вы полагаете, что Илья Потапов…

— А ты сомневаешься? — Честнейший усмехнулся. — Да он у них — главный закоперщик!

В голове Антона все это не укладывалось. Он знал Илью с детства, помнил его полные революционного пафоса стихи. Вдохновенные, написанные на одном дыхании статьи о литературе, о классиках наших — Пушкине, Чехове, Белинском. Да и дядя Семен был о нем высокого мнения. С ним они прошли гражданскую войну, делили на двоих сухарь и воблу, укрывались одной шинелью. Всех арестовали, кроме Честнейшего. Впрочем, Вера Петровна и я — тоже на свободе… Но возможно, это ошибка, и они будут освобождены, перед ними власти извинятся. А вдруг все же враги?.. Как же органы узнали обо всем этом?..

Эти и другие вопросы мучили Антона.

И очень боялся он за судьбу маминого брата — дяди Семена.


Близились к концу госэкзамены. Перед сдачей курса философии Антон долго бродил по улицам Москвы, пытаясь сбросить с себя усталость, набраться сил для предстоящего трудного дня. «Как-то там дела у Валюши?» — подумал он. Неделю не созванивались, а кажется, прошла вечность. У нее тоже жаркая пора экзаменов. А затем и дипломы вручат. И тогда он услышит ее последнее слово о замужестве. Надеялся, был уверен в положительном ответе на его предложение и все же волновался: а вдруг — нет?..

Проходя по Воронцовской улице, увидел валом валившую толпу людей, покидавших кинотеатр «Таганский» после очередного сеанса. Но что это? Среди разноликой публики были Валя и Виктор. Даже сердце екнуло. Они, видимо, находились под впечатлением увиденного фильма и шли молча. Виктор бережно вел Валю под руку. Свернули на Большую Коммунистическую улицу. Антон за ними не пошел, не в его натуре было это унизительное занятие — следить за другими. Только подумал: куда же они направились? Впрочем, какая теперь разница…

Валя вошла в его душу и сердце так глубоко, что стала предметом постоянных раздумий. Все мечты свои он связывал теперь с ней. И тем обиднее было увидеть ее с другим.

Утром следующего дня позвонила Валя, хотела поделиться своими успехами. Антон был рад звонку, но говорил с ней сухо, односложно, безучастно. Это не могло остаться незамеченным.

— Объясни, Антоша, что произошло? Почему ты холоден со мной? — взволнованно спросила Валя. — Уж не заболел ли?

— Холоден? — удивился он тому, как точно она уловила его настроение. — Мне кто-то перешел дорогу.

— Что ты сказал? — удивилась услышанному Валя.

— Я не хочу быть помехой в твоей жизни и тем более быть навязчивым. — Объяснил и положил трубку.

Вслед за этим допоздна раздавались звонки, и все они были продолжительными, требовательными. Антон не подходил к телефону, выдерживал, что называется, характер. Но и в дурное верить не хотелось. Убеждал себя: подумаешь, фильм посмотрели, а потом Виктор домой ее проводил. Не мог объяснить себе другое: Валя знает о серьезности его намерения жениться на ней, и вдруг такое легкомыслие! Неверность — всегда неверность, и начинается она с безобидных пустячков…

В субботу рано утром Валя прибежала к нему домой, чтобы понять его и объясниться. Антон же сказал, что спешит на кафедру. И вообще, разговаривать им не о чем.

— Ты видел меня с Виктором в кино? — догадалась Валя. — Господи! Так то же — чистая случайность! Он нагнал меня уже тогда, когда я покидала кинозал.

Антон не желал вникать и слушать ее оправдания. Ушел, оставив Валю наедине со своими вопросами. Неужели все рухнуло между нами? Что могло послужить поводом? Слухи, сплетни, наговор? Было же все хорошо. Мы любим друг друга. Она старалась понять и уяснить себе азбуку жизни.


Удивительный уголок Москвы этот Дворец культуры ЗИС! Просторное, современной архитектуры здание. В нем чудесный Зимний сад, великолепная сцена, превосходный зал для танцев. Но самое дорогое для Антона Буслаева — разместившийся здесь филиал Государственной библиотеки имени В. И. Ленина.

Вместе с Валей Волковой он бывал во Дворце на спектаклях, молодежных балах. Но чаще всего — в читалке. Вот и сегодня, 22 июня 1941 года, удобно расположился за отдельным столиком с лампой под зеленым стеклянным абажуром, обложился книгами известных этнографов — Миклухо-Маклая, Ковалевского, Анучина. Как вдруг объявили: «Товарищи, в 12.00 по радио будет передано важное правительственное сообщение».

Посетителей будто ветром сдуло. Оставили занятия, последовали в вестибюль. Из черной тарелки-динамика, висевшей на одной из колонн, вскоре прозвучал голос Молотова. Нарком иностранных дел извещал о страшном: о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Высказал уверенность, что враг будет разбит, победа будет за советским народом.

Люди разошлись не сразу. Оцепенение охватило всех. Никто не представлял себе войну, но всем хотелось верить, что до Москвы она не дойдет, воевать будем на чужой земле. Было уже не до чтения. Требовалось время, чтобы все переварить, осознать.

Дипломированные историки оказались ненужными, и Антон устроился на 1-й шарикоподшипниковый завод учеником фрезеровщика. Вскоре уже самостоятельно работал одновременно на семи зуборезных и зубодолбежных станках в цехе, который переходил на производство стальных стаканов для реактивной установки «Катюша». Было нелегко, но жить на что-то надо.

В стране становилось все тревожнее. Не успокоило народ и обращение к нему по радио Иосифа Сталина, призвавшего соотечественников производить больше продукции для фронта, а на временно оккупированной земле создавать невыносимые условия для врага. Гитлеровская армия до обидного быстро продвигалась по нашей земле, оккупируя все новые территории.

С каждым днем война все больше захватывала и его. 22 июля, в часы, когда солнце уходило за горизонт, по радио впервые взревела сирена, возвещавшая о воздушной тревоге.

В тот же час над столицей появились первые вражеские самолеты. Взметнулись в небо лучи прожекторов. Антон вместе с соседскими юношами помчался на чердак, оттуда, через слуховое окно, — на крышу, чтобы гасить «зажигалки». Но все обошлось. А вот бомбежку других мест города он ясно видел. Пылевые и огненные столбы, пожары возникали и разгорались почти одновременно в районе Ленинской слободы, заставы Ильича, Красной Пресни и Лефортово, даже в центре Москвы. Ведя заградительный огонь, без устали, надрываясь, ухали укрытые во дворах и скверах зенитные орудия. Сыпались осколки от разорвавшихся в небе зенитных снарядов. Один из них, будто метеорит, прошил крышу в двух шагах от Антона. Он даже не успел испугаться.

Утром было передано сообщение Совинформбюро. Оказывается, на Москву летело двести фашистских бомбардировщиков. Уже на подступах к ней армаду встретили наши истребители и разметали их. Прорваться удалось лишь единицам. Смертоносный груз сбрасывали беспорядочно, а значит, бесприцельно.

«Как же так? — задумался Антон. — Пожары полыхали, и на воздух взлетали одновременно строения в десятках мест. Не по рассказам„очевидцев“, я сам видел. Значит, и самолетов были десятки. Ну и верь после этого Совинформбюро! Конечно, его задача была дезориентировать противника. Но нам-то, советским гражданам, надлежало бы знать правду…»

Было еще несколько налетов на Москву. Судя по специфическому гулу «юнкерсов», который каждый раз в одно и то же время возникал над городом, и той активности, с которой трудились зенитки, пытаясь не допустить их к важным объектам, их было не так уж и мало. И тогда Антон, вместе с другими рабочими, в ночное время занимал свой пост на крыше цеха Отдела главного механика завода, хватал огромными щипцами сброшенные фашистскими бомбардировщиками и краснеющие на глазах «зажигалки» и гасил их, опуская в бочку с водой, либо засыпая песком.

В одну из ночей над заводом раздался пугающий вой падающих фугасок. Чтобы не сдуло с крыши взрывной волной, Антон решил броситься плашмя на цементную плиту, но не успел. Взрывной волной упавшей на соседний цех бомбы его сбило с ног и прижало к трубе. Он отделался ушибом плеча. С этого места ему хорошо было видно, как на воздух взлетали ящики с продукцией, предназначенной к отправке на фронт, и тут же падали, разбиваясь об асфальт. Были слышны крики раненых и обгоревших людей.

Говорят, в столице действует «пятая колонна» противника, подобная той, что была когда-то в Испании. Ее агенты не только шпионят и производят диверсии, но и подают световые сигналы вражеским летчикам, ориентируясь на которые те сбрасывают свой смертоносный груз.

Спустя месяца полтора после нападения фашистской Германии на нашу страну в квартире Буслаевых раздался телефонный звонок. Валя взволнованно сообщила, что ее мобилизовали в Красную Армию. Сказала, что по-прежнему полна чувств к нему. Просила помнить о ней и выбросить из головы все наносное, вредящее их отношениям.

Это всколыхнуло Антона, заставило его пересмотреть все, что произошло между ними. Мелкое и непростительное. Ругал себя за то, что не сделал этого раньше.

— Ты где находишься, Валюша? — забеспокоился он. — Я сейчас приеду к тебе, и мы обо всем поговорим.

— Звоню с Белорусского вокзала. Вот-вот объявят отправление эшелона…

Антон встревожился. На войне всякое может произойти. Надо было бы найти слова примирения, простить друг другу недомолвки, невольные обиды и подозрения, но в трубке послышались частые гудки. Он не находил себе места, переживал неожиданную разлуку. Будто потерял что-то самое дорогое в жизни.

А как-то августовской ночью вдруг раздался мощный взрыв вблизи его дома, поднявший в воздух двухэтажный бревенчатый особняк напротив. Даже стекла вылетели из рам в его комнате на пятом этаже. Стало невыносимо больно за державу, которую топчут кованым сапогом и поливают свинцом чужестранцы, сея смерть и превращая ее в руины. Наутро он и брат Александр подали райвоенкому рапорта с требованием отправить их на передовую защищать Родину. Ответ был лаконичен: «Ждите вызова».

Тем временем враг приблизился к столице на расстояние пушечного выстрела. На одном из участков немецко-фашистские войска прорвали нашу оборону. Положение столицы оценивалось как безнадежное. Чтобы не достались врагу, заводы и фабрики эвакуировались, либо минировались. Рабочим и служащим выдавались справки об увольнении, деньги и продукты. Началась массовая эвакуация населения. Всюду на стенах зданий и заборах был вывешен приказ о введении в Москве осадного положения. Войска НКВД получили право «расстреливать на месте шпионов и разведчиков». Солнце застилал черный пепел. То учреждения сжигали документы. Кульминацией стал день 16 октября. Среди горожан началась паника. Многие тащили со своих рабочих мест все, что можно было унести, — муку, колбасы, папиросы, спирт, тряпки. Иные директора и главбухи производств похищали крупные суммы денег, предназначенные для выплат зарплаты коллективам, и вместе с семьями на государственных «эмках» и «полуторках» устремлялись в восточном направлении из города. Однако не многим удалось бежать из Москвы с награбленным. Большинство из них было задержано на заставах.


В те же дни властями было принято решение о выводе из столицы мужского населения, способного носить оружие и стрелять. 19 октября Антона Буслаева наконец вызвали в Пролетарский райвоенкомат, вручили приказ сформировать роту из уголовников, отбывающих наказание в Таганской тюрьме.

Начальник тюрьмы скептически отнесся к этой затее, полагая, что заключенные разбегутся по домам и станут продолжать преступное ремесло. Но все же подчинился приказу, открыл камеры, построил на тюремном плацу свыше четырехсот зэков, осужденных за грабежи, разбой, изнасилование, дерзкое хулиганство, спекуляцию, растрату.

Буслаев обошел строй, заглядывая каждому в глаза, потом встал на ящик, объявил, что Родина в опасности и все они освобождаются из-под стражи и направляются на передовую, где должны будут искупить свою вину кровью. В этом случае с них будет снята судимость, и они вновь обретут честь и достоинство гражданина. Предупредил: отношения будут строиться на приказе и дисциплине; в общении — никаких кличек, друг друга называть уважительно, по имени и фамилии, каждый должен ощутить себя воином Красной Армии.

Была снята охрана. Бывшие зеки готовились к длительному переходу к месту военного обучения. Когда Буслаев знакомился со списочным составом заключенных, начальник тюрьмы сказал: «И как это тебя, не имеющего опыта работы с уголовниками, назначили на такое дело? Среди них есть и такие, которые, чуть что, могут и ножом пырнуть». Это Антона насторожило. И тогда он поступил просто: Голикова назначил начальником штаба роты. Власова — своим заместителем по питанию и фуражу. Галиулина — заместителем по ночлегу и банным дням. Ну, а если человеку доверяешь, вряд ли он схватится за нож. К тому же они слыли непререкаемыми авторитетами. Себе оставил связь с райвоенкоматами по пути следования «войска». Роту разбил на взводы, командирами которых назначил также авторитетных зеков, способных держать дисциплину.

Ранним утром 20 октября перед строем назвал конечный пункт похода — город Йошкар-Ола. Командирам взводов приказал своевременно докладывать о случаях натертостей ног и обморожения. Покинули зеки тюремное пристанище без сожаления. Перед ними открывалась заманчивая перспектива свободы. Да и каждый чувствовал беду, нависшую над Родиной. Это сплачивало, мобилизовывало.

Снег выпал 4 октября и таять, видно, не собирался. Напротив, набирали силу русские морозы. «Пока мы собираем под Москвой железный кулак для контрнаступления, зима уже начала полномасштабное контрнаступление своими средствами», — размышлял Буслаев, шагая во главе роты с котомкой за спиной, еще отцовской, времен первой империалистической войны, в сильно поношенном демисезонном пальто и кепке, в модных парусиновых туфлях с утиным носом.

Из писем Антона Буслаева, так и не отправленных Валентине Волковой:
«Милая Валюша, как недостает мне тебя! Хочется любоваться твоим красивым лицом, чарующей белозубой улыбкой, слышать журчащий, как весенний ручеек, голос. К сожалению, это невозможно. Я даже не знаю, где ты находишься. Остается одно: представлять тебя в своем воображении, говорить с тобой, прибегая к эпистолярному искусству предков, через письма. Надеюсь, когда-нибудь ты их прочитаешь и познаешь всю глубину моих чувств к тебе, а заодно узнаешь, с чего для меня началась война.

И как же глупо между нами все получилось. Я до сих пор не могу простить себе этого.

Письма мои будут общей длиною в тысячу километров. Таково расстояние от Москвы до Йошкар-Олы, которое я по морозу вышагиваю со скоростью 30–40 километров в сутки по проселкам и лесным дорогам, от деревни к деревне, от поселка к поселку. Справа параллельным курсом спешат на восток поезда, везущие раненых фронтовиков, оборудование эвакуируемых заводов. На запад же мчатся танки, орудия, минометы. Слева вдоль дорог покорно бредут стада коров и овец, перегоняемых из западных областей страны в области восточные.

Удивляешься? Я тоже диву даюсь. Мечтал о карьере ученого. Война же все планы нарушила. Тебя забросила куда-то на запад, меня же гонит на восток. Как в той песне поется. И вот я — предводитель „войска“, да не простого, а состоящего из уголовников и поэтому необычного. Мне их вверили, чтобы доставил в глубокий тыл страны. Там зеки пройдут военную подготовку, и — на фронт. Я тоже попрошусь на передовую. Быть может, тогда и увидимся с тобой.

До сих пор не могу избавиться от мысли: как мог фашистский „юнкерс-52“, пролетев незамеченным две тысячи километров над нашей территорией, остаться не обнаруженным войсками ПВО? И это за месяц до начала войны! Гитлеровцы, таким образом, лишний раз убедились в „прочности“ нашей воздушной обороны. Слышал, это вызвало переполох в Кремле. Но сделан ли из преподанного урока надлежащий вывод? Если да, то почему на фронте мы терпим поражение за поражением?..

Смотрю на своих заместителей: славные ребята. Но ведь это заключенные, которые освобождены из тюрьмы под залог собственных жизней. Один из них — вор-домушник. Другой и вовсе грабитель с большой дороги. Начальник штаба „медвежатник“, запросто вскрывавший сейфы любой сложности. Есть в роте и аферисты, лица, совершавшие дерзкие налеты на поезда, хулиганские действия. Одним словом, клетка со львами, пантерами и тиграми, а я среди них — дрессировщик. И мне почему-то вовсе не страшно среди них.

Я присматриваюсь к этим людям и думаю: не родились же они такими? Тогда как ими стали? Пока ясно одно: каждый из них — следствие чего-то. Но где причина?

Ты, Валюша, сразу нашла бы ответ на этот вопрос. Мне же приходится ломать голову. В самом деле. Человечество, как биологическое сообщество, едино. Но почему тогда одни люди живут собственным трудом, другие же предпочитают паразитировать на их шее и в корысти своей способны лишить жизни всякого, кто стоит на их пути?

Кто виноват в этом? Наследственность? Социальные условия? Вероятно, и то, и другое.

В самом деле.

Ребенок наследует от родителей нервный тип — темперамент, предрасположенность к отдельным болезням, наклонности к точным или гуманитарным наукам. Но в таком случае, может быть, существует и наклонность к паразитическому образу жизни, которая передается с генами? Этакий ген-паразициум!

Помнишь, в курсе психологии — характер индивида складывается на базе темперамента, воспитывается семьей, средой, обществом. Вот здесь-то, Валюша, вероятнее всего и кроется ответ на мой вопрос. Многое, конечно, зависит от самой личности, от заложенного в генах, от наследственности, но еще больше — от того, кто ее воспитывает. Убийца, скорее всего, воспитает убийцу. Честный труженик — работягу, творца.

Почему зеки мои предпочли преступный путь честной жизни? Насколько я их понимаю, этому способствовали условия жизни: бедность непролазная, бездуховность, безнравственность, двойная мораль, психологическая раздвоенность личности и так далее.

Конечно, все это не бесспорно, мой дорогой друг. Но мне кажется, что эти мои выводы все же имеют право на существование.

Можешь спросить меня, Валюша: к чему эти философские рассуждения? Одну часть ответа ты знаешь: докопаться до причин, порождающих это зло — преступность. А вот и вторая часть: хочу понять, кто передо мной. Возможно, с кем-то из них в битву с врагом придется вступить, и даже в разведку пойти, пройтись по тылам противника. Надо быть уверенным в каждом, как в самом себе.

Помнишь довоенную песню: „…Если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой…“ Я не желаю тебе ни смерти, ни ранений. И вообще, не женская это работа — ходить в штыковую атаку, грудью бросаться на пулемет или с гранатой под танк. Скорее возвращайся домой и жди меня.

Прошли Московскую область, Горьковскую. Впереди республики — Чувашская, Татарская, Марийская. Как же опустели и обеднели и без того небогатые наши деревни! И людьми, и техникой, и скотом. Скоро весна, а сеять, видимо, придется так, как это делали наши пращуры — разбрасывать семена из лукошка.

Хозяйки нам не рады: хлопотно с нами, да и накладно. Но и не противятся тому, чтобы поставить у себя на ночлег, а в субботу еще и натопить баньку, у кого она есть. Благодарны, если мои „львы“ и „тигры“ помогут напилить и наколоть дров, крыльцо поправят, колодец, сараюшку, печь.

Ну и очень много задают вопросов: „Жива ли столица?“, „Когда начнем гнать супостата с нашей земли?“, „Где находится товарищ Сталин?“, „Как же так: Гитлера не углядели и в дом свой пустили?!“ А я и сам не знаю. Информации по пути следования не получаем. Скудный сухой паек — хлеб, сахар, консервы да суточные. Вот и все! А детекторный приемник с наушником, который я смастерил в юности и прихватил с собой, ограничен в возможностях.

Все бы ничего, но нас ждет беда: люди донашивают обувь, в которой вышли из Москвы. Да и у меня пальцы просятся наружу. Нас ждет опасность обморожения ног. Связывался с военкоматами, обувью обеспечить не могут. Где же выход? Может быть, лапти плести? А что, надо подумать…

Уже на другой день в роте нашлись умельцы. Сформировал из них отделение „лапотников“. У населения они ведут заготовку лыка, вымачивают его. В местах, где останавливаемся, плетут. В первую голову этой „модельной“ обувью необходимо обеспечить тех, кто уже привязывает к ступне старую калошу, подобранную на свалке, либо и вовсе кусок деревяшки, вырубленный из полена под подошву. Жалкий вид у этих людей. Есть случаи натертости ног и даже обморожения. Но зеки молчаливо переносят все тяготы походной жизни. Впереди — свобода, которую многие понимают как волю.

Думаю, Валюша, и ты пожалела бы их, хотя они и преступники, не отбывшие наказание до конца.

Больше недели, как из родного дома, и у меня полно забот, но не выходит из головы вопрос: почему решили вывести из столицы мужчин?.. Только сегодня сложилась окончательная версия. Инструктируя меня, московский райвоенком как бы мимоходом обмолвился, что перехвачена секретная директива командования противника своим войскам — открыть все шлюзы подмосковных рек и каналов и Москву затопить водой. Немощные ее жители сами утонут, здоровых же упрятать за колючую проволоку!

Так вот где собака зарыта! Спасти хотя бы тех, кто способен стрелять! Что это: от неуверенности в том, что Москва устоит? Неужели допустят, позволят врагу затопить наш с тобой родной город, сердце нашей Родины, столицу России? Все, что угодно, только не это, черт возьми! Не для того создавалось государство российское, чтобы так легко и просто его потерять! Не станет его, лишатся родной земли и потомки наши, если суждено им будет родиться.

После бани непременно обхожу избы, чтобы лично убедиться, как расквартировались и отдыхают будущие воины. Пощипывал уши, хватал за нос мороз. Подходя к одной из изб, услышал разговор, происходивший на высоких тонах.

— Тебя за тем выпустили из тюрьмы на волю, чтобы ты молодок совращал? — кричал на кого-то командир отделения, судимый за групповое изнасилование малолетних. — У нее муж на фронте врага бьет, дите малое на руках, а ты, подлая твоя душа…

— Да что я, насильно, что ли. Сама подкатилась. А тут мать вошла и давай меня стыдить на чем свет стоит. На грош дела, на рубль страха. Только и всего.

— Не мужик ты, ежели прелюбодействуешь. Буслаев узнает, в ближайшую же военную комендатуру сдаст тебя. А там разговаривать долго не станут…

— Баба не донесет, он не узнает.

— Я вижу, ты туп как пробка, кореш. — Командир схватил табуретку. — Сломать о твою башку, или как?

— За что, командир? За бабу?! Сам не мужик, что ли?

Что мне оставалось делать? Надо было погасить скандал, иначе он мог разгореться и перейти в побоище.

— Что за шум, а драки нет?! — сказал я, войдя в избу.

— Да так. Приемы самообороны отрабатываем. Может, пригодятся когда в бою с врагом, — объяснил командир отделения.

Это было по-мужски. Я понял его уловку и не стал влезать в методику „воспитания“ подчиненного. Сами разберутся. Думаю, что так бы поступил на моем месте и Макаренко, знавший эту категорию людей. Его принцип — „не фискалить“, „не пищать“. В сложных обстоятельствах они сами должны определиться.

Однажды ночью услышал пьяные голоса. На всю ивановскую парни горланили блатные песни. Но кто же это? В деревне нет молодых мужчин. Они разбудят селян. Пришлось выйти на улицу. Оказалось, меня опередил командир взвода, озабоченный тем же.

— Прекратить безобразие! — приказал он.

— А ты кто такой, что петь запрещаешь? — куражился один.

— Вот именно! Сам такой, а приказываешь! Нам никто не указ! — подхватил другой. — И Буслаев — не указ!

— Опомнитесь, хлопцы, мы же без пяти минут в законе, — стал уговаривать их взводный. — Да и где надраться успели?

— Хозяйка самогону поднесла. А что, нельзя выпить, что ли? — заговорил третий из выпивох.

— Поговорим утром. А сейчас — шагом марш туда, где поставлены! И чтобы тихо!

— Угрожаешь, сволочь?! — один из зеков замахнулся на взводного, но тот сильным ударом в челюсть сбил его с ног. Подлетели остальные двое, но и их он разметал по снегу.

Тот, что был повыше других, заметил меня.

— Ха! Глянь, и начальник объявился. — Он состроил рожу. — А нам, начальник, что Таганка, что фронт. В тюрьме наши гноили, на передовой фрицы укокошат. Вот и решили повеселиться напоследок. В первый и последний раз. Честное зековское!

Разве с пьяными можно договориться…

— А командира взвода надо уважать, — сказал я строго и ушел.

Долго не спал, прислушивался. Стало тихо. Деревня продолжала смотреть сны. Не нравилось мне, как настроены будущие бойцы Красной Армии. Вой собаки на другом конце деревни вселял ужас. Так воют обычно, когда умирает хозяин.

Утром собрал командиров на „летучку“. Рассказал о ночных „происшествиях“, об упаднических настроениях. Потребовал крепче держать дисциплину, поднимать дух, вселять уверенность в победе. А сам подумал: командир, как и педагог, — призвание. Прежде всего, он воспитатель. А какой из меня педагог, да и стратег, тактик…

Штаб роты на этот раз согласилась разместить у себя сельская учительница Акулина Евстигнеевна Игнатьева. У нас был хлеб, сахар. Она выставила на стол чугунок с картофелем, сало, квашеную капусту, четверть самогонки.

— Спасибо, но зелье нам не положено, — сказал я за всех.

— Сегодня сорок дней, как погиб на фронте мой муж… Хотелось бы его помянуть по православному обычаю.

Отказать — значит, проявить неуважение к памяти воина.

Когда подняли лафитники, вдова сказала:

— Дорогие мои! Бейте фашистских гадов так, чтобы и внукам, и правнукам их неповадно было ходить на Русь-матушку!

— Отомстим, Акулина Евстигнеевна. И за вашего мужа, и за тысячи других наших отцов, братьев, сыновей. Клянемся вам.

Заместители мои и начальник штаба повторили: „Клянемся!“

— А сами-то как живете? — спросил я.

— Как живем?.. — задумалась учительница. — Мужчин забрали на войну. Остались в деревне старые да малые. И все есть хотят. Фронт тоже требует и хлеба, и мяса. Вот мы, женщины, и крутимся, как в частушке поется: „Я и лошадь, я и бык. Я и баба, и мужик…“

С улицы пришел паренек лет восьми.

— Петя. Внучок мой, — с гордостью представила его бабушка.

Мальчик сел напротив меня. Бабушка налила ему морковного чаю, дала бутерброд с салом. Малыш пил чай, не отрывая глаз от куска сахара, который лежал передо мной. Я взял нож и тыльной стороной разрубил его на несколько кусочков поменьше.

— Угощайся, Петя.

— Это ваш, — ответил паренек, не решаясь взять.

— А теперь будет твой. Бери. Бери… Не стесняйся.

Остальные командиры последовали моему примеру и свой сахар также отдали мальчику.

— Балуете вы моего внучка. — Бабушка приласкала его. — Мы как-то не привычны к сладостям, — сказала она, видно, довольная нашим вниманием к нему.

Петя смотрел на сладкие кусочки и не мог решиться взять, а мне вспомнилось, Валюша, мое детство. Тоже нерадостное. Гражданская война, голод, разруха, эпидемии. О сахаре и не мечталось, был бы кусок „черняшки“ да картофелина! Иногда — сахарин!

— Расти, Петя, достойным дедушки своего, — сказал я, вкладывая ему в руку сахар.

— Я не верю, что дедушки нет, — вдруг произнес он. — Его не могли убить. Он сильный! Пятитонку мог поддеть плечом, и она вылезала из канавы. С гирями пудовыми играл, будто в мячик. Подбросит и поймает. У нас на селе его никто побороть не мог.

Женщина расстелила на полу половики, дала простыни, подушки, одеяла. Мы начали было укладываться спать, как вдруг — стук в дверь. Видно, знакомый стук, потому что она засуетилась, выбежала в сени. И тут же послышался радостный бабий вопль.

— Не ждала? — пробасил мужчина.

— Родненький ты мой! Сколько слез пролила по тебе. Дай я тебя раздену. Вот так. А теперь ступай в избу. Гости дорогие у нас. Они поклялись отомстить за твою смерть.

— Рано ты меня похоронила, Акулина, — недовольно пробурчал мужчина, проходя в избу.

— Да разве я?! Бог с тобой! Вот похоронка.

Она взяла ее с комода, подала. Муж прочитал.

— Чего только не напишут писарчуки. Так то же однофамильца моего снарядом разнесло. Хороший был сержант, царство ему небесное. А меня лишь контузило. В госпитале отлежал свое. Комиссовали. Выдали белый билет, как негодному воевать… С войны отпустили.

— Живой… — Акулина снова бросилась ему на шею. — А белый билет… Не переживай, родной. В колхозе поработаешь. А то одни бабы остались. Будем фронту помогать продовольствием, чтобы Гитлера быстрее гнать начали с нашей земли. Голодный солдат — не воин.

Вбежал Петька.

— Я же говорил, пули моего дедушку боятся!

Радостный, он запрыгнул к нему на колени. Дед поцеловал внука. Обратился к нам.

— Здоровья вам, люди добрые! Кто же вы будете? Из каких мест? В какие края путь держите?

— Из Москвы в Йошкар-Олу идем. Целая рота нас. Там пройдем обучение — и на передовую, — объяснил я.

— Ну, ну. Люди на фронте устали. Нужны свежие силы, чтобы подменить, — одобрительно отозвался воин.

Теперь я предложил тост за счастливое возвращение хозяина домой. Когда выпили, спросил его:

— Какие новости привезли? Как дела под Москвой?

— Трудно дело идет. Спасибо морозам, помогают нам лучше любого оружия. Сибиряки прибывают. И обмундированы по нынешней лютой зиме. И техника у них солидная. Так что дадут жару немцам.

Хорошо бы, подумал я. А к тому времени и мы подоспеем. И тогда погоним гитлеровские армии до самого их логова, до Берлина!

Но где же ты, Валюша? Тебе не зря дали это имя. Как помнится, оно означает силу духа. А пока живу надеждой на нашу встречу. И тогда никогда от себя не отпущу!

Наконец мы на марийской земле. До Йошкар-Олы рукой подать. Остановились в деревне недалеко от поселка Сурки. Я объявил трехдневный отдых. Теперь можно было сбросить напряжение и расслабиться. Кто-то приводил в порядок свою „амуницию“. С десяток „бойцов“ отправились на озеро, на подледный лов, и не безуспешно. Караси и окуньки будто ждали, когда их выловят и бросят на сковородку. А какая была уха! Секрет, оказывается, в том, что рыбы должно быть столько, чтобы ложка стояла!

Я со своим штабом разместился в доме марийской семьи. Приветливая хозяйка и ее сноха запекли для нас оранжевую тыкву. Ты не представляешь, Валюша, какое это вкусное блюдо! Война завершится, непременно сделаю его и посвящу тебе.

На второй день пребывания в деревне произошло ЧП, которое потрясло меня. Зек по имени Галимджан, осужденный за ограбление сберкассы, задержал и привел ко мне дезертира, тоже из отбывавших наказание в Таганской тюрьме. Какое же это ничтожество! Мужчина лет сорока стоял с поникшей головой, дрожа от страха. Так уж лучше погибнуть в честном бою, чем жить на коленях!

— Только не выдавай меня властям, — трусливо умолял он.

— Вы знали, что совершаете преступление? — спросил я.

— Бес попутал. Прости, командир.

— На что же вы рассчитывали вместе со своим бесом?

— Да страшно…

— Убить могут. Понимаю. Но можно и выжить. Вы же уклонились от службы в армии. Теперь вам грозит предстать перед трибуналом. А он действует по законам военного времени. Вас расстреляют.

— Я жить хочу… — Из глаз потекли слезы. Ему было жалко себя.

— Придется отправить вас в райвоенкомат. Там разберутся и решат вашу дальнейшую судьбу.

— Только не это…

— Тогда пойдите и сдайтесь властям сами. Вас, возможно, направят на передовую, не предавая суду военного трибунала.

— Есть такой закон? — ухватился дезертир за это, как за спасительную соломинку.

— Имеется.

— Мне сейчас пойти или как? — В голосе его чувствовалась неуверенность.

— Только сейчас! Мои ребята проследят, чтобы вы не передумали. Это ваш последний шанс. Знайте!

В качестве сопровождающих отправил я с ним командира отделения и двух зеков. К вечеру они возвратились, принесли расписку райвоенкома, доложили, что дезертира зачислили в маршевую роту, направляющуюся на фронт.

Утром следующего дня почтальон вручил нашей хозяйке похоронку на сына, погибшего в бою под Наро-Фоминском. И с нею, и с невесткой было плохо. Мне пришлось приводить их в чувство.

Милая Валюша! Я никогда не представлял себе, что такое горе. А здесь увидел его в полный рост. Горе убивает человека, и надо быть очень волевым, чтобы справиться с ним, преодолеть его. Но больше всех, пожалуй, переживал осиротевший юноша. Он перенес известие стойко, сдерживая слезы, с сознанием того, что отца не вернешь к жизни. И лишь сказал скупо:

— Я должен отомстить за папу!

— Но тебе только шестнадцать лет, сынок, — убеждали его и мать, и бабушка. — Подрасти надо.

— Не пустите, убегу на войну сам! — решительно произнес тот. Подошел ко мне. — Возьмите меня с собой. Я умею стрелять из винтовки. Могу быть снайпером. Имею значок „Ворошиловский стрелок“.

— Мужественный порыв, — сказал я на это. — Но все дело в том, что в армию берут лишь с восемнадцати лет. Таков закон.

— Тогда уйду в партизаны! Там даже пацаны воюют. Не примут, сниму немецкого часового, добуду винтовку или автомат и один стану убивать захватчиков!»


«Длительное безделье разлагает человека, и я этого боялся больше всего. Среди же моего „войска“ встречались и люди неуравновешенные, безвольные, податливые на плохое. Кто-то из них к картам пристрастился, а кто-то и к самогонке прикладывался, участились случаи приставания к молодухам.

На рассвете вчерашнего дня я проснулся от визгливого бабьего крика. Выскочил на крыльцо и услышал, как в соседнем дворе старуха на своем татаро-марийско-русском языке выговаривает на всю деревню кому-то.

Вбежал во двор и увидел такую картину: старая женщина лупит мешком по голове Павла, парня из тех, что был на постое в ее избе.

— Да чего ты, бабушка Марьям! Разве я сделал чего? — оправдывался тот. — Он сам мне на голову сиганул и давай клювом долбать макушку. По нужде не дает сходить. Ну, я его и сбросил на землю. А он и лапы кверху. Какой нежненький…

Но старуха не желала слышать оправданий, лупила парня, приговаривая:

— В деревне нашей слыхом не слыхивали о воровстве, сараи и избы замков не знают. А тут петуха мово вдруг решил украсть! Да он у меня один на все куриное стадо. Ты что же, решил меня без цыплят оставить?! Муженька моего дорогого на войне убили. Вдовой осталась прежде времени. Теперь вот петуха задушили. И как только земля таких, как ты, носит! Мать твоя, хоть, видать, и женщина, а родила урода! Чтоб тебя шайтан покарал!

Красивый, в пестром одеянии перьев петух лежал на снегу с открученной головой, тело его взрагивало.

Я все понял. Прошел в избу, разбудил командира отделения, без долгих слов и отчитываний приказал:

— Пройдите по домам, соберите командиров взводов и отделений. Пусть явятся сюда немедленно. Мои заместители — тоже.

Когда все собрались, пришлось учинить над парнем „самосуд“. Не знаю, правильно ли это, но иначе поступить не мог. Ах, как здесь нужны были бы юридические знания, но их у меня, к сожалению, нет!

— Павел, объясните, что произошло, за что вас наказала бабушка Марьям? — спросил я, когда все собрались во дворе.

— А так, ни за что! — начал Павел.

— Но что-то же было!

— То петуха надо было лупить, а не меня. Это он мне прохода все дни не давал. Как ни иду по двору, так и норовит запрыгнуть мне на плечи и тогда голову начинает долбить. А когтями вцепится так, что не оторвешь, разве только с моим мясом. И чего я ему сделал такого, за что меня невзлюбил?! Не петух, а коршун!

— Знать, к курам моим подбирался, в курятник нос совал, — объяснила старуха. — Он же трудится, пасет и охраняет моих курочек. Ты же, ты же… — И она всплакнула, глядя на петуха, тело которого перестало биться. — Петушок мой единственный. Куры осиротели без него, а я без цыпляток осталась на старости лет. Ни козы, ни кроликов у меня нет. Откуда мясо возьму, яйца?

Командиры стояли, опустив головы, видно, стыдно им было за „бойца“. У меня же в голове стоял полный сумбур — как поступить с парнем?

— Что будем делать? — спросил я.

Первым взял слово начальник штаба роты.

— Как же так, Павел, получилось? Тебя для того выпустили досрочно из тюрьмы, чтобы вновь за свое взялся? Сказано — кровью на фронте искупить вину свою перед Родиной-матушкой, а не воровством. Ты же опозорил всю нашу роту!

— Так если б я знал, что так получится… — пробурчал Павел.

— Курятинки захотелось отведать? — вступил в разговор взводный. — Так и скажи честно всем нам, как подобает вору.

— Ну, захотелось, — признался Павел. — И что здесь такого? В тюрьме — баланда селедочная. Идем на войну, а харч сами знаете какой — хлеб да вода, вот и вся еда.

— Тогда зачем петуха обвинять? Так сразу и признался бы. А насчет курятинки или крольчатинки, думаешь, нам не хочется отведать? И молочка попить, и яичек откушать? Одна надежда: войну завершим, своим трудом все заработаем, — сказал командир отделения.

— Есть желающие выступить? — спросил я.

— Все и без того ясно, командир, — сказал кто-то за всех.

Но если это суд чести, тогда и приговор необходимо вынести, подумалось мне. Но какой? Обратился к собравшимся:

— Зло должно быть наказуемо. Как поступим с Павлом? — И, не услышав ответа, добавил: — Может, погладим мальчика по головке?

— Да отпустите вы малого! — сказала бабушка Марьям. — Он больше не будет. А петуха, чтобы кур топтал, у соседки займу. Вроде бы в аренду возьму. Летом молодняком возвращу долг.

— Высечь его публично. Вывести на базарную площадь и перед всем честным народом розгами из ивняка. Как у казаков принято. Чтобы не позорил звания воина Красной Армии! — сказал один из моих заместителей, из кубанских казаков.

— А по-моему, сдать его в милицию. Пусть заведут уголовное дело. Проведут расследование. А там народный суд решит, кто виноват: человек или птица. К старому сроку пришьют новый и в штрафной батальон! — предложил главный лапотник.

Это вызвало смех остальных, развеселило публику.

— Не надо его в тюрьму, не надо! — запротестовала бабушка Марьям.

При таком раскладе мнений формулировку приговора пришлось взять на себя.

— Все эти предложения заслуживают внимания, — дипломатично сказал я. — Ты, Павел, действительно опозорил всех нас. Но скажу и другое. Павел — не сам по себе. Он — рядовой отделения, и оно, безусловно, несет за него ответственность. Там знали о неуравновешенности Павла. Не могли не знать. Он у всех на виду. Вот я и предлагаю. Первое: Павлу и всем бойцам отделения возместить бабушке Марьям ущерб, отдав ей суточное денежное содержание, которое каждому из нас выплачивает военкомат в сумме семи рублей. Это около ста рублей будет. Второе: Павлу предложить публично извиниться перед хозяйкой дома.

Те, кому вверена судьба остальных, молча обдумывали такое решение каждый про себя. И вдруг разом заговорили: „Справедливо“, „Так и надо поступить“, „И мы все просим у бабушки Марьям прощения“.

— Кто за предложения, которые здесь прозвучали? — спросил я.

Проголосовали все дружно.

Дальше произошла сцена, растрогавшая меня до слез. Павел подошел к старухе, обнял ее.

— Прости, бабуля, ради Бога! — Смахнул рукавом слезу, выкатившуюся из глаз. Поклонился всем остальным. Сказал: — Эта наука жить, которую вы и бабушка Марьям мне преподали, почище народного суда. Век буду помнить, не забуду. Спасибо вам, братки.

Когда рота готовилась к отходу, бабушка Марьям принесла Павлу десяток вареных яиц.

— Помни заповеди Господни, сынок. И в жизни, и на войне, и не забывай их никогда. И гони с нашей земли фашистского змея, не жалеючи жизни своей. Земля-то народу на века дана, и нам, и потомкам нашим жить на ней. А вылупится из яйца молодой петушок, назову его твоим именем — Павлик. Благослови тебя Аллах!

Павел передал яйца в „общий котел“ отделения.

И смех, и слезы с зеками. Но как я буду без них, если в Сурках их от меня заберут?..

Прощай гостеприимный дом, раньше времени лишившийся хозяина. Впереди — поселок Сурки. Я построил роту по четыре человека в шеренге. Впервые ощутил, как за время похода изменились люди. Стали дисциплинированными, подтянутыми. Те самые, в которых не поверил начальник Таганской тюрьмы, полагая, что они разбегутся и снова примутся за свои прежние дела. Они стояли в истоптанных лаптях, в изодранных куртках, с тощими котомками за плечами, готовые к последнему броску в неизвестность. И петь могли не только блатные песни, но и патриотические.

Но что нас всех ждет в Сурках? Будут ли марийские женщины столь же гостеприимными, как и русские, предоставлявшие нам ночлег и баню, делившиеся с нами своим скудным пропитанием?

Как сложится моя судьба?

Обо всем этом напишу тебе, Валюша, когда осмотрюсь там.»


«Милая Валюша, я в такой глуши, что по-прежнему неоткуда даже позвонить в Москву, узнать, нет ли от тебя писем. И очень волнуюсь за тебя. И за наше с тобой будущее. А вдруг твою любовь ко мне кто-либо перебьет? Но, может быть, я слишком самонадеян? Ревнив? Но что же за любовь без веры друг другу, без ревности?..

Теперь все по порядку.

8 декабря 1941 года привел свое „войско“ в Сурки и передал военному командованию по списку из рук в руки. Ребят тут же определили в учебные роты и батареи 133-го полка 46-й запасной стрелковой бригады, разместившейся в землянках и ветхих бараках. Мне было жаль расставаться с каждым из них, будто чего-то лишили меня навсегда.

Со мной поступили иначе: определили в резерв командования бригады и направили на „отстой“ в поселковый клуб. Таких, как я, там собралось несколько сот человек. Кто раньше прибыл, захватили места на лавках, стоящих вдоль стен. Мне же лишь иногда удавалось посидеть. Даже спал порой, находясь в вертикальном положении, опершись о стену или уткнувшись в плечо соседа.

Все как-то непривычно, дико было. Будучи на марше, мы соблюдали хотя бы элементарную санитарию и гигиену тела. Здесь же не было даже воды, чтобы вымыть руки. Мыл снегом. Не для эпистолярного это жанра, Валюша, но с горечью признаюсь тебе: зарос я, завшивел. Все мы только и знали, что почесывались. Это была напасть, от которой, казалось, невозможно избавиться.

Питание тоже было на „высоте недосягаемой“. На сутки — кусок сахара и буханка черного хлеба на двоих. Он был настолько промерзшим, что приходилось распиливать двуручной пилой. Ночью, когда мы все находились в дреме, раздавался голос дежурного: „Пробуждайся, честной народ, тебя баланда ждет!“ И тогда „интеллектуалы“ и „стратеги“ разбредались по „столам“. На каждом стояла натуральная оцинкованная банная шайка с супом. Вокруг собиралось человек по шесть. Предприимчивые мужики изготовили себе черпаки из полена емкостью с хорошую чашку. У меня же была с собой алюминиевая столовая ложка, которой много не зачерпнешь. Да и суп, что называется, „крупинка за крупинкой гонится с дубинкой“.

Пожилой новобранец не стал есть баланду. Тогда к нему подлетел молодой лейтенант:

— Будем голодать? — спросил он резко.

— Я бы съел, да разве эта пища для человека? Свинье дай, отвернется.

— Бери свое черпало и принимайся за жратву! — приказал лейтенант.

— У меня желудок больной. Поймите, это не каприз.

— Что тебе приказано?! — разъярился тот, выхватив из кобуры пистолет и приставив к его груди. — Знаешь, что бывает за отказ от пищи? Пристрелю!

Представь, Валюша, подействовало. Только потом этому воину было худо. Едва выходили.

К счастью, лейтенанта этого куда-то перевели от нас. А меня в те же дни поместили в „шикарные“ условия. Теперь это был огромный цех кирпичного завода, где можно было поспать. Представь себе: высота цеха с двухэтажный дом. Посередине, плита неимоверных размеров, пожиравшая метровые поленья. Стены из суковатого горбыля со щелями и дырами, в которые запросто пролезала кошка, чтобы поохотиться на крыс. Сколько ни топи печь, один дым стоит, и никакого тепла. Спали на деревянных стеллажах, предназначенных для сушки кирпича. Мне выпал аж пятый „этаж“. Лежать можно было либо на животе, либо на спине. Спать на боку расстояние между полками не позволяло. Голове тепло от плиты, хотя и ест дым глаза. Ноги же стынут. И оттого ты все время находишься в состоянии озноба. Чтобы согреться, несколько раз за ночь приходилось вставать и ходить вокруг дышащей жаром и дымом плиты. Однажды удалось завладеть увесистой трехметровой кочергой. Пошуровал ею в огромной топке и, знаешь, согрелся. Теперь когда еще выпадет эта счастливая возможность… Желающих погреться немало.

И хлеб ржаной на треть с картошкой здесь такой же мерзлый, и баланда такая же противная и безкалорийная, что в клубе была. Только „обедали“ не ночью, а в вечерние часы, и тоже на морозе, под открытым небом. Но не все так черно, как пишу тебе. Случалось и любопытное. Ну вот, например, разве не интересное зрелище, когда на поверхность баланды мягко опускаются крупные пушистые снежинки? Или когда ветерок наводит на нее мелкую зыбь, застывающую на морозе… А если серьезно, главная радость — наконец погнали гитлеровские армии от Москвы на Запад! Значит, миновала опасность для столицы оказаться на дне московских рек вместе с ее историческими памятниками и материальными ценностями, с ее веками сложившейся культурой. Свершилось Чудо, Валюша! Немцы стояли у самых ворот Москвы и вдруг их обратили в паническое бегство! Даже дух захватывает от счастья!

Теперь нам с тобой будет куда возвращаться. Только бы война быстрее завершилась. И тогда мы будем вместе до конца жизни. И будут у нас с тобой дети, а там и внуки пойдут… Скажешь — мечтатель. Так ведь человек без мечты, что птица без крыльев! Боюсь только, закончится война, а я не побывал ни в одном сражении, на моем личном счету нет ни одного убитого немца.»


«Итак, началось!..

Вскоре я почувствовал слабость и головную боль. Понял, что от систематического недоедания. И тогда, чтобы поддержать себя, совершил самоволку: обманным путем опушкой леса ушел в ближайшую марийскую деревню, прихватив с собой единственное, что сохранилось из дома, — полотенце и кусок туалетного мыла.

Заскочив в первую же избу, предложил все это добро хозяйке. Обрадованная случаю, она дала мне за него большой кусок свинины. Сало я тут же засолил и уложил ломтиками в металлическую коробочку из-под монпансье. Мясо же попросил сварить, добавив лука и картофеля, и три дня прибегал пообедать. Только потом понял, что „побег“ в деревню, узнай о нем лейтенант Кракович, мог плохо кончиться для меня. Зато жив остался!

Заветную коробочку положил на свои нары в изголовье и каждый день съедал по кусочку сала. Надеялся, хватит надолго. Однажды лезу под „подушку“, а коробки нет. Видимо, кто-то подсмотрел и тоже решил поправить свое здоровье. В другое время посмеялся бы над этим, сейчас же меня охватило чувство досады и обиды.

В один из ненастных дней, когда снег валом валил, старшина построил нас и повел в Йошкар-Олу в городскую баню. Одежду с себя там отдали в жарилку. Выдали нам по крохотуленькому кусочку хозяйственного мыла, по две деревянных шайки воды на брата.

Какое же это блаженство — быть чистым и когда тебя не сосут паразиты! После бани будто на свет вновь народился. Старшина разрешил побродить по городу, познакомиться с достопримечательностями. Снег прекратился, и взору моему открылись уютные невысокие домики, обсаженные деревьями улицы. Но больше всего запомнилась закусочная в центре марийской столицы. Что-то оставалось на тарелках посетителей. Все объедки и огрызки шли в наше чрево. Это страшно, Валюша! Говорят, голод не тетка. Тут уж не до брезгливости, не до стыда. Завтрашние командиры и политработники вынужденно опускались на дно жизни.

Слышал, что на фронте и снабжение лучше, и активнее борются с нательными паразитами. И как это у нас до сих пор нет сыпного тифа?..»


«Сегодня, 25 декабря, радостный день. И не только потому, что ярко светит солнце. Меня вызвали в штаб полка, где решилась, наконец, моя судьба, и я теперь ближе к цели.

Комиссар полка, человек с сединой на висках, долго разглядывал мои „доспехи“ — изодранное в клочья, перепачканное сажей серое демисезонное пальто, основательно истоптанные лапти. Взгляд его был печальным, он стыдливо опустил глаза. Узнав, что я заканчивал исторический факультет, предложил:

— Может быть, определить вас на должность политрука в минометную батарею?

— Так ведь я — рядовой и необученный.

— Вы наверняка изучали военное дело в школе, в Осоавиахиме. Недостающие знания приобретете здесь. Меня прельщают два ваших качества: гуманитарное образование и опыт управления трудным контингентом, приобретенный во время тысячекилометрового пешего пути с уголовниками. К офицерскому званию представим, не проблема. А пока походите в звании замполита.

— Должность офицерская, а звание сержантское. Не представляю, как воспримут это в роте рядовые, да и командиры тоже.

— Силу придает должность, — развеял мои сомнения комиссар.

— Откровенно, я хотел бы побыстрее попасть на передовую.

— То, что я предлагаю вам, — прямая дорожка на фронт, — улыбнулся политработник.

Не уверен, Валюша, правильно ли я поступил, дав согласие. Не было у меня никогда стремления стать военным, а тут вдруг — политрук 1-й минометной батареи 1-го батальона 133-го запасного стрелкового полка! Задача? Готовить пополнение для фронта. Придется тянуть эту бурлацкую лямку до конца войны. А изгоним фашистов с нашей священной земли, займусь любимым делом — этнографией. И обязательно побываю у эскимосов на нашем Севере, у африканских зулусов, в племени ирокезов в Америке.

Наутро следующего дня, после приказа о моем назначении, я прошел санпропускник и баню, которые закончилистроить в Сурках. Мне выдали бывшую в употреблении хлопчатобумажную армейскую форму, ботинки с обмотками. На гимнастерке и верхней куртке у меня красуются друг перед другом три зеленых треугольничка.

В землянке мне отвели спальное место в командирском отсеке.

Чтобы ты представляла себе мой новый „дом“, опишу его. Землянка на двести человек. От входа и почти до конца ее — „спальные места“ в два яруса. Матрацами служат маты, умело сплетенные из березовых прутьев. Подушка — котомка, с которой пришел. Одеяло — ватная куртка. При входе в землянку, слева, — каптерка старшины. Справа — чугунная печка, которую топит дневальный. На противоположном конце землянки — командирский отсек и огромный стол для занятий.

В первый же день пребывания я позволил себе убрать с дороги кем-то оставленное пустое ведро и тут же услышал окрик дневального:

— Товарищ политрук, не трогайте ведро! Старшина ругаться будет!

Пришлось подчиниться, поставить ведро на место, где стояло. Хотя оно и другим людям мешало. А что делать?..

Старшина Борис Куделин, это — всегда порядок и дисциплина в роте. Он давно мог бы стать офицером, но сколько ни предлагали ему, отказывался. За плечами двадцать лет сверхсрочной службы в армии. Тяготы военной службы его никогда не смущали. Да и другой жизни он просто не знал, не желал знать. Статный, красивый усач всегда чисто выбрит, подтянут. От пистолета „ТТ“ отказался. В качестве личного табельного оружия предпочитает наган. Рабочий день у него — круглые сутки.

В пять утра старшина объявляет подъем и, каким бы ни был мороз, выстраивает роту на площадке перед входом в землянку. Командует снять нижние рубашки и вывернуть их наизнанку. Подходит к каждому из двухсот бойцов и при свете фонаря лично осматривает их. Не дай Бог, если у кого обнаружится хотя бы гнида! Тут же в жарилку, в баню. И не смей прекословить! Потом зарядка, которую проводят взводные командиры, обтирание снегом, бритье. И тоже под его контролем.

Однако пятна встречаются и на солнце.

Одной из многочисленных моих обязанностей как политрука было еженедельное дежурство на пищеблоке полка. Это значит: присутствовать при закладке продуктов в Котлы, снимать пробу готовой пищи, выслушивать жалобы солдат, принимать меры к устранению безобразий. В иные дни, порой поесть было некогда. И тогда старшина приносил с кухни для себя и меня чай и котелок с перловой или гороховой кашей. Однажды я отказался от его услуг.

— Так ведь я из уважения к тебе, политрук, — удивился он.

— Спасибо, старшина, я так и понимаю. Но в котелке вместо положенных 27-ми аж добрых 100 граммов мяса!

— Ну так что? Или ты не стоишь того?

— Давайте договоримся. Нас всех постигла одна беда и лишения должны делиться поровну. Политрук будет есть в три горла, а два солдата зубами щелкать! Так не пойдет, товарищ старшина.

В последующем он приносил уже нормальную порцию. Показывал мне и свой котелок, хотя я не требовал этого:

— Видишь, и у меня столько же…

Другая „достопримечательность“, которую я хочу представить тебе, Валюша, — командир батареи Кракович. Да, да, тот самый лейтенант, который угрозой оружия понуждал больного и уже немолодого человека есть баланду. Вспомнила?

Молодой, симпатичный, он был взрывной по характеру и редко когда говорил спокойно. С подчиненными вел себя зазнайски и даже надменно. Словом ли, жестом, сам того не понимая, обижал людей. С начальством же вел себя заискивающе. А как-то после учебных стрельб из миномета сержант обратился к нему — „товарищ лейтенант…“. Не успел сказать, что хотел, как тот набросился на него:

— Какой я тебе лейтенант! Обращайся ко мне — товарищ старший лейтенант!

— Я вижу, у вас в петлицах два кубаря, — смутился сержант.

— Возвращайся в строй и обратись, как я требую! — приказал Кракович.

Сержант подчинился. Но потом между собой люди его называли — „страшный лейтенант“. Мимо такого поведения командира батареи, как политрук, я не мог пройти. Улучив момент, когда остались вдвоем, поинтересовался:

— Чем вызвано требование называть вас „старшим лейтенантом“, когда всем известно, что вы — лейтенант?

— На меня послали представление в Москву. Это тебе что, не основание? — Кракович уже закипал.

— Основание может быть одно — приказ Наркома обороны.

— Понятно. Ты хочешь сказать, что я — самозванец?

— Безусловно. И не только это. Так повести себя в отношении подчиненного, когда тот обратился к командиру своему по уставу, мог только самодур. Вы превратили себя в посмешище.

— Знаешь, что! — Он готов был растерзать и стереть меня в порошок. — Ты много на себя берешь. Яйца курицу не учат! Ты гражданский институт кончал, а я — военное училище. Политрук… А то поставлю тебя по стойке „смирно“ и — кругом, шагом марш! Можешь и на губу у меня загреметь!

Я понял: так он разговаривает со мной потому, что я сдачи дать не могу. Треугольники у меня в петлицах, а не кубики, не шпалы, не ромбы. Но ведь я прав.

— Ну вот что, товарищ лейтенант Кракович, — обратился я к нему. — Я помню вас и тремя неделями раньше. Тогда вы и вовсе приставили пистолет к груди больного человека, чтобы заставить его есть то, что ему во вред.

— Он отказывался от еды!

— Если что-либо подобное повторится, придется поставить вопрос перед командованием об отзыве из Москвы представления о присвоении вам очередного воинского звания старший лейтенант, а возможно, и вовсе о разжаловании в рядовые…

— Руки коротки! — прокричал опешивший Кракович и выскочил из землянки.

Милая Валюша! Ты не представляешь, чего стоил мне этот разговор. Выносить на начальство я его не стал. Не в моем характере. Сперва надо самому воздействовать на зарвавшегося командира батареи. Я думаю, ты не осудишь меня за это? Нет? Вот так-то лучше!

И все же, надо отдать должное Краковичу: он изменился к лучшему. Но, знаешь, почему-то не верю я ему. И в разведку с ним не пошел бы. Да и в атаку тоже.

Политподготовка в роте сводилась главным образом к разъяснению приказов Верховного Главнокомандующего и информации о положении на фронте, как это освещалось в сводках Совинформбюро.

Основное время было посвящено изучению уставов Красной Армии, строевой и боевой подготовке. Представляешь, Валюша, всего десять винтовок на батарею! Из них только стрельбы ведем. Штыковой же бой отрабатываем, вооружившись березовыми палками. Совсем как в доисторические времена, когда с дубинкой шли на мамонта.

Одеты бойцы в то, в чем прибыли в Сурки. Хуже обстояло с обувью. Одному солдату не было в чем выйти на улицу, и я приказал ему оставаться в землянке, изучать материальную часть винтовки и гранаты. Каково же было мое удивление, когда вдруг увидел его на полигоне! Обмотав ноги тряпками, он пробежал три километра по мерзлому снегу почти босиком.

— Как же ты мог ослушаться, Галимджан?

— А ничего. Моя нога не мерзнет, политрук. Видишь, как упаковал! — с восточным акцентом объяснил он. — Винтовка научился разбирать и собирать закрытыми глазами. Теперь нужен практика. На фронт прибуду, фашист по мне стрелять станет, а я что буду делать? Смотреть, да, по-твоему? Я его убить должен!

У меня не нашлось слов, чтобы вразумить Галимджана. Ну и сила же духа, упорство у этого парня из Казани!

Вдруг подъехали машины. Из первой вышел маршал Ворошилов. Стройный. Симпатичный. Волевой. Еще накануне он прибыл в бригаду с инспекционными целями. Я об этом знал от полкового комиссара, но никак не мог представить себе, что он может вот так просто посетить стрельбище, да еще в момент, когда там моя батарея. С ним лишь адъютант да командир моего полка. Ну, охрана, само собой. Кракович, увидев Ворошилова, подлетел к нему, доложил:

— Товарищ маршал Советского Союза! Первая минометная батарея производит учебные стрельбы из СВТ! Командир батареи старший лейтенант Кракович!

Ворошилов оглядел его с ног до головы.

— Почему третьего кубаря не вижу в петлицах? — спросил он строго.

— Да я, товарищ маршал… — начал было Кракович.

— Непорядок! — смягчился Ворошилов. — Прикажи старшине раздобыть. Он из-под земли достанет пару кубиков для своего командира!

— Слушаюсь, товарищ маршал Советского Союза!

Ворошилов внимательно наблюдал, как стреляли бойцы.

Первый же стрелявший на его глазах солдат послал все пули в „молоко“. Ворошилов взял у него винтовку, лег на снег на его место.

— Проверим твое оружие, — сказал он и пятью выстрелами поразил мишень в „яблочко“. — Винтовка отлично пристреляна! Потренироваться малость требуется. Но ты не огорчайся, солдат. Так обычно случается, когда человек непривычен к выстрелу. Палец на спусковой крючок, глаза зажмурит и ждет, когда выстрел произойдет. Ну и получается рывок курка. В этом случае пуля никогда мишень не найдет.

Маршал возвратил винтовку солдату.

— Попробуй еще разок. Непременно получится.

Незлобивый тон старого воина воодушевил парня. На этот раз, хотя и врассыпную, из пяти в мишени оказались три пули…

Подошла очередь Галимджана. Из положения с колена он поразил мишень все пять раз из пяти возможных. Не в „яблочко“, но поразил.

Ворошилов пожал ему руку, вручил сторублевку.

— Если так же метко будешь бить по врагу, солдат, мы обязательно победим в войне и уничтожим фашистскую армию!

Галимджан стоял растерянный. Тряпки на ногах размотались.

— Как же вы могли допустить такое? — обратился Ворошилов к командиру полка.

— Согласно приказу Генштаба, товарищ маршал, обмундированием солдат обеспечивается только перед принятием присяги и отправкой на фронт! — отчеканил тот.

— Ну зачем же так буквоедски понимать приказы, полковник. Сегодня же найдите, как и чем помочь воину.

— Будет исполнено, товарищ маршал!

Галимджану Ворошилов сказал:

— Пойди посиди в моей машине, солдат. Поеду в штаб бригады, подвезу до твоей землянки.

В тот же день Галимджану выдали кирзовые сапоги б/у.

— Откуда родом, замполит? — садясь в машину, поинтересовался вдруг Ворошилов.

— В Луганске родился, товарищ маршал, — ответил я.

— Родные места…

— Отец работал на одном с вами патронном заводе.

— Как фамилия? — живо поинтересовался Ворошилов.

— Буслаев Владимир Георгиевич.

— Буслаев… — старался он вспомнить, но не мог. — Столько воды утекло с тех пор. Много там было хороших людей. Сейчас как живет отец, чем занимается, может быть, в чем нуждается?

— Три года назад он умер от туберкулеза легких.

— В гражданскую войну, должно быть, заработал эту болезнь. Сочувствую тебе, политрук. Отец, видно, немало хорошего в тебя заложил. Чти и продолжай его дело. Ну, будь здоров!

Машина рванула с места и понеслась по снежному насту, сопровождаемая охраной. Я долго смотрел вслед, стараясь представить себе этого человека в молодости. Чем-то он напоминал мне отца. Но почему в среде офицеров о нем ходят злые кривотолки? Храбр, но некомпетентен в военном деле; перед войной репрессировал тысячи способных военачальников, ослабив тем самым армию; будучи главкомом Северо-Западного направления (Прибалтика, Ленинград), оказался неспособным руководить современным боем…»


«На днях, Валюша, в моей батарее произошло ЧП. Встречаю двух омичей из новобранцев. Физиономии опухшие, обильно лезет щетина, будто неделю не брились, хотя по возрасту молодые совсем.

— Что с вами?

— Сами не знаем, товарищ политрук, — ответил один из них.

— Все время есть хочется, — сказал другой. — А есть нечего.

Подобное в жизни мне встречать не приходилось. Не инфекция ли какая напала на них? Сопроводил в санчасть полка. Военврач с ходу спросил:

— Что-нибудь съели, что вас так разнесло?

Парни путались с ответом, переминались с ноги на ногу.

— Тогда я вам скажу, друзья мои, — продолжил медик. — Так бывает только в одном случае: от чрезмерного употребления соли. Соль и вода. Концентрированный раствор поваренной соли — вот и вызвал, должно быть, искусственное голодание. А от голода и мухи дохнут.

— А если хочется солененького… Нам ведь пресную пищу дают.

— Мой диагноз вам обоим — членовредительство с целью уклонения от службы в армии. А этим занимается военный трибунал. Он и военно-медицинскую экспертизу осуществляет. Так что, политрук, привели вы этих членовредителей ко мне не по адресу.

Парни пали к ногам военврача. Умоляли не отправлять их в трибунал. Но тот был тверд в своем решении.

Осуждены они были к расстрелу. Приговор был оглашен во всех подразделениях бригады.

Но до чего же мерзкая эта история. Отечество в опасности, чужестранцы топчут коваными сапогами наши земли, а они о себе пекутся. Лишь бы на фронт не отправили. Пусть другие воюют… Ничего патриотического! Зла на них не хватает, Валюша. Но, с другой стороны, мне жаль этих парней. Откровенно, я думал, их на гауптвахту посадят, а их к стенке поставили. Преступления всегда были и будут и в обществе, и в армии. Казнить же надо убийц, изменников, предателей. Остальные воины должны искупать свою вину в честном бою.

Завершающим в боевой подготовке батареи был марш-бросок. За сутки с полной выкладкой прошли аж семьдесят шесть километров! Это не те тридцать, которые отмахивал с зеками. Напряжение физических сил колоссальное. Усталость неимоверная. Ночью заночевали в лесу. Лейтенант Кракович объявил трехчасовой сон. Представляешь, Валюша: кто где остановился, там и заснул на снегу. Наверное, было холодно, но я этого не почувствовал. Спал как убитый, свалившись в сугроб.

Поход на выносливость. Говорят, можно пройти за сутки и сто километров. Я бы не хотел этого испытать на себе.

После возвращения в часть была объявлена суточная готовность. Теперь мы — маршевая рота. Получили обмундирование, сухой паек на дорогу. Во всем новеньком присягнули на верность Отечеству. Отвели нам три вагона в воинском эшелоне. Конечная цель — Подмосковье, калужское направление.

Настроение приподнятое. Всю дорогу пели. Никто не представлял, что ждет его впереди. Да и думать об этом не хотелось. Знали одно: едем на ратное дело, а там — как повезет. Еще отец мне говорил: пуля обходит стороной смелого. Я этому верю. Хотелось одного: на пару часов заскочить в Москву, узнать, нет ли весточки от тебя, Валюша, от братишки моего Шурика.

В пункт назначения прибыли в предрассветные часы. Построение. И лесными дорогами — во второй фронтовой эшелон. Там переформирование. Вооружение. И в нужный момент — на смену передовым частям.

Мне же до обидного не повезло. Приказано возвращаться в Сурки. Просил оставить на фронте, но мне говорили: „Служите, политрук, там, куда Родина и партия посылают!“

В полдень следующего дня над нами совершили облет вражеские разведчики. Их было трое. Я четко видел свастику на крыльях. Очевидно, где-то была нарушена маскировка, и это не осталось ими незамеченным. Вскоре налетели бомбардировщики и сбросили фугаски. Разрушения были, но обошлось без жертв.

Под вечер на нашем участке прорвались несколько фашистских танков. Они были встречены артиллерийским огнем. Одно из орудий громыхало совсем рядом. Два танка подбили на моих глазах. Остальные ушли лощиной восвояси не солоно хлебавши. Что все это для меня? Боевое крещение? Наверное, нет. Просто понюхал запах пороха.

Краковича оставили на фронте, зачислив в войсковую разведку. Он и в этих обстоятельствах проявил беспокойство о себе. Утихомирился, когда сказали, что приказ о повышении в воинском звании его найдет, куда бы судьба его ни забросила.

Прощаясь, Кракович выглядел молодцевато, был увешан портупеями, из-под залихватски надетой пилотки смешливо выглядывал рыжий чуб. Он пожал мне руку.

— Может, когда и свидимся.

— Желаю удачи, лейтенант, — пожелал я ему. — Я тоже долго не задержусь в тылу.»


«Итак, Валюша, как ни прискорбно для меня, вместо передовой, снова — тыл. Так можно и в „тыловую крысу“ превратиться. А как хотелось испытать себя в бою, подбить вражеский танк, захватить „языка“, защитить тем самым наших матерей, отстоять наше с тобой будущее! Единственно чего боюсь… Нет, не ранения, не смерти. Страшусь попасть к фашистам в лапы, зверств боюсь, унижения человеческого достоинства. Хорошо, если представится случай бежать из плена. Но ведь и фрицы не дураки, у них оружие, натренированные овчарки. Мое же оружие — ненависть к поработителям. И я твердо решил: последнюю пулю, гранату оставлять для себя. Чего бы это ни стоило! Наивно звучит? А по-моему, нормально. Я буду сражаться до последнего патрона. Но и к неожиданностям следует быть готовым тоже.

В 133-й полк из разных областей страны прибыли новые рекруты. Я снова назначен политруком минометной батареи, но уже в офицерском звании „политрук“.

И снова меня вызвал к себе полковой комиссар.

— Я хотел бы видеть вас, Буслаев, также в роли внештатного лектора политотдела. Как вы на это смотрите?

— Я не представляю себя в этой роли.

— Аудитория квалифицированная — семинары командиров и политработников полка. Придется выступать и в батальонах. Тематика — военно-историческая, патриотическая.

— Мне было бы это интересно, — дал я все же согласие. — Но тем самым я не застряну здесь на долгие времена?

— Вы все о фронте думаете. Война будет долгой. Успеете побывать и там, политрук.

Работа с личным составом роты плюс лекции, семинары. Иногда комиссар „продавал“ меня в другие воинские части бригады.

После одного из выступлений на тему „Войны в истории народов“ ко мне подошел капитан из соседнего полка.

— Скажите, политрук, у вас есть брат?

— Да, конечно. Зовут Александром.

— Вы давно с ним виделись?

— Расстались в октябре прошлого года. А почему, собственно, вас это интересует? Вам известно его местонахождение?

— Мы дружили. Он переживал, что не имеет о вас никаких сведений. А два дня тому назад Александр отбыл во главе маршевой роты в распоряжение командования одного из фронтов.

Значит, Шурик был мобилизован в армию в те же дни, что и я, пронеслось у меня в голове.

— Он что же, командир роты?

— Политрук, — ответил капитан.

— Выходит, были рядом и ничего не знали друг о друге. Спасибо за известие, хотя и запоздалое. Для меня важно знать все, что связано с братом. Шурик — боль моя.

— Александр — хороший товарищ и умный человек. Мы с ним обменялись адресами и после войны договорились встретиться.

— Вы могли бы дать и мне свой адрес?

— Да, пожалуйста. — Капитан написал его на клочке бумаги.

Было поздно. Я спешил в роту. Пройти предстояло километра два лесом. Весь путь я думал о братишке. В детстве он мечтал стать иллюзионистом и, как Кио, выступать в цирке. Поступил же в педагогическое училище, стал, как и мама, учителем. И вдруг — тоже политрук. Война прервала не только мечты и стремление каждого, но и разметала нашу семью по стране в разные стороны. Только был бы он жив… Надо срочно сообщить о нем маме, сестре Оле. Но где они — в эвакуации в Казахстане, куда от наступавших на пятки гитлеровцев вывозили московских малолеток, или уже возвратились в Москву?..»


«Вскоре после возвращения из Калужской области я был вызван в особый отдел 46-й запасной бригады. Состоявшийся там разговор меня потряс до глубины души, поэтому, Валюша, воспроизведу его полностью.

— Что вы знаете о Краковиче? — спросил меня майор.

— О Краковиче? — удивился я. — Ровным счетом ничего. Что можно узнать о человеке за полтора месяца общения с ним?

— Так уж и ничего, — усомнился особист.

— Разве что личные качества, которые лежали на поверхности. Груб с подчиненными. Начальству старался угождать.

— Только и всего?

— Надменен. Болезненно самолюбив и тщеславен. Большой самолюб.

— Это уже кое-что.

— Иногда проскальзывало в нем этакое человеконенавистничество. Так бы и втоптал подчиненного в землю, если тот ослушается. Я понимаю: командир обязан требовать выполнения уставов. Он же истерически добивался исполнения своей прихоти.

— Спасибо, — произнес особист и как-то изучающе посмотрел в глаза, будто присматривался ко мне.

— Может быть, война его сделает другим человеком, — продолжал я. — Возможно, в нем сидит военный гений. Здесь же, в Сурках, он проявить себя не мог. Не та обстановка, не тот размах. Да и положение — всего-то командир минометной батареи! Замах же у него — быть генералом, командармом как минимум.

— Кракович не выдержал испытания войной.

— Произошло что-нибудь непоправимое? — предположил я.

— Он изменил Родине и переметнулся к врагу. Предал не только армию и своих командиров, но и отца с матерью.

Я не сразу нашелся, что сказать. И лишь, собравшись с мыслями, поинтересовался:

— Что же побудило его совершить преступление?

— Вот я и хотел в этом разобраться с вашей помощью. Припомните, как он относился к партии и товарищу Сталину, к Советской власти, наконец.

— Клялся, что голову сложит за них на фронте. И перед строем солдат так говорил, и на комсомольском активе батальона.

Но может быть, мы с вами не были достаточно бдительными?

— Как говорится, чужая душа — потемки.

— Душа, дух, духовность — область суеверия, политрук. А вот грубость, чрезмерное тщеславие, болезненное самолюбие, человеконенавистничество… Не это ли взывало к бдительности? От такого типа всего можно было ждать!

Я старался влиять на него лично. Однако неравными были силы: у него два кубаря на погонах. Я же с тремя треугольниками находился у него в подчинении.

— Как расстались с ним там, во фронтовой зоне? Он не высказывал намерения бежать?

Да нет. Даже намека на это не было. Кракович был полон веры в то, что звание старшего лейтенанта все же получит. И ждал этого со дня на день.

— Отсюда у него могло быть недовольство начальством, затягивавшим решение. О родителях, о том, как воспитывался в семье не рассказывал?

— Мы с ним не были в близких отношениях…

— Все закладывается в детстве, в отрочестве, в юности. Хорошо, можете быть свободны.

Тяжелый осадок на сердце, Валюша, остался у меня от этого разговора. У майора же в отношении моей персоны, по-видимому, были какие-то планы, кроме расспроса о Краковиче. Но, возможно, я ошибаюсь… А вообще-то, особист прав: от Краковича всего можно было ждать. И как я не разглядел его до конца?.. А сейчас чувствую и свою моральную вину за то, что он повернул оружие против своих. Но поверил ли мне майор? А вдруг предъявит обвинение в недоносительстве или даже в соучастии? Но я действительно ничего не знал о его намерении изменить Родине.

Я все чаще задумываюсь, Валюша: товарищ Сталин учит, что в неудачах наших виноват фактор внезапности нападения на страну гитлеровских захватчиков. А может быть, виной тому и наша национальная черта, как случилось в той же русско-японской войне, — беспечность, шапкозакидательство, переоценка себя и недооценка сил противника?

В самом деле: можно ли застать врасплох государство при современных средствах обнаружения? Если постоянно держать порох сухим? Должна же быть у него агентурная разведка. Александр Македонский еще в античные времена использовал это надежное оружие. А мы… Даже обидно становится за наше ротозейство.

Ну да ладно об этом.

Чем дальше, тем больше скучаю по тебе, милая. Это самое важное, и оно о многом говорит. А ты скучаешь?..

Комиссара моего батальона положили в госпиталь с язвой желудка и, видно, надолго. Меня же приказом по полку назначили исполняющим обязанности комиссара батальона. Теперь чаще приходится бывать в штабе полка. По вызову начальства. На совещаниях. На штабных учениях и разбирательствах ЧП. Поднялся всего-то на ступеньку по лестнице военной иерархии, да и то временно, а окунулся в мир людей, совсем по-другому живущих.

Жена комиссара полка — фельдшер полковой санчасти. Туг все в порядке. Они уже не один год вдвоем кочуют по военным городкам. Но что за женщины у командира полка, у начальника штаба, у секретаря партийного и даже комсомольского бюро? Не знаю, имеются ли у них мужья. Только здесь их называют ППЖ — полевая походная жена! Одних я встречаю в санчасти, других на узле полковой связи. Одни отбывают на фронт, другие приходят с новым пополнением.

Как-то неприятно мне от всего этого. Наверное, оттого, что не приемлет моя душа всего, что противоестественно. А между тем командиры эти публично рассуждают о высокой нравственности. У каждого дома осталась семья. Неужели и на фронте встречается такое?.. Но, возможно, я не прав? И это — тоже жизнь. Только втайне от жены и детей. Завтра могут убить, и воин берет от жизни последнее: кусочек женского тепла. Это его поддерживает и вдохновляет на ратные дела. Да и можно ли осуждать женщину, дающую ему ласку, заботящуюся о нем?..

Избавил меня от этих мыслей неожиданный вызов в особый отдел бригады. Явиться предписывалось с вещами. Неужели опять в связи с Краковичем? Но я рассказал обо всем, что знал о нем. И почему с вещами? Неужели придется иметь дело с военным трибуналом?..

С особым отделом шутки плохи. Я же не чувствую за собой вины.

В отделе этом я застал еще четырех человек, но из других полков бригады. Не знали и они, зачем вызваны. Наконец нас всех принял начальник особого отдела. Молодой, с ромбом в петлице. Разговор был коротким.

— Вы направляетесь в Москву, — сухо сказал он.

— Мы сюда вернемся? — поинтересовался я.

— Там вы все узнаете, — уклончиво ответил особист. — Старшим группы назначаю Буслаева. Прибудете на Большой Кисельный, 5, передадите этот пакет командиру части и поступите в его распоряжение. Вот вам проездные документы на всех, железнодорожный литер, финансовые аттестаты, командировочные удостоверения. Суточные. Сухой паек получите на продовольственном складе. Счастливого плавания! — улыбнулся он наконец.

И здесь я увидел, что не такой уж и сухарь этот особист, каким кажется с первого взгляда. Загадочность, с которой вызов наш в особый отдел был обставлен, пакет с грифом „совершенно секретно“ и пятью сургучными печатями наводили на разные мысли. Я же зажегся другим. Почему-то был уверен, что ты дома, Валюша, и думал о встрече с тобой в Москве. И тогда отступят страхи, моей радости не будет конца. Надеюсь, и твоей — тоже.

Еще вспоминал зеков из Таганской тюрьмы, Галимджана, бегущего босиком по снегу. Где-то они воюют сейчас? Счастливой им судьбы! Промелькнул в сознании и тут же исчез „страшный лейтенант“ Кракович. Омичи-членовредители. Как же глупо и с каким позором они ушли из жизни!..

Командир части в Москве, которому я вручил пакет, тут же вскрыл его, ознакомился с имевшимися в нем документами на нас, оглядел каждого.

Ну что же, товарищи. Поздравляю вас с зачислением в спецшколу НКВД, — сказал он. Начальнику курса поручил устроить нас с жильем, поставить на довольствие, зачислить в учебную группу.

Только сейчас я понял, что означал пристальный взгляд особиста, когда тот расспрашивал о Краковиче. Он изучал меня, насколько я правдив, откровенен. И убедился, что не подведу, что можно рекомендовать в спецшколу. Только в Москве я мог по-настоящему оценить его поведение как бесцеремонное действо. Почему бы не спросить — хочу ли я стать чекистом?.. Но отступать уже нельзя, да и некуда.

В первые же дни пребывания в Москве из дежурной части удалось созвониться с моими соседями по квартире, Валюша. Но это лишь прибавило мне печали и беспокойства. Ни от тебя, ни от Шурика никаких известий. Не знаю, что и думать. Человек до последнего дня своего живет надеждой. Ею живу и я — надеждой на встречу с тобой, милая, любимая. Мне почему-то представляется, что мы с тобой — две пылинки, болтающиеся в безбрежном Космосе. Но когда-то же должны соединиться!»

19 октября 1941–19 июня 1942 года
Москва — Сурки — Москва
Занятия в спецшколе проходили по уплотненной программе. Уголовное право, спецдисциплины, овладение оружием. Шесть часов — лекции. Четыре — семинарские занятия. Два часа — самоподготовка к ним. А там — физкультура, стрельбы. Словом, время расписано от подъема и до отбоя.

Город находился на осадном положении, в нем действовали комендантский час и карточная система на продовольствие. Но как же хотелось увидеть родную Москву! Однажды начальник курса организовал для слушателей двухчасовую автобусную экскурсию за счет часов самоподготовки.


Всего-то Буслаев отсутствовал в Москве восемь месяцев, а как она изменилась! Он сидел справа от водителя и с жадностью всматривался во все, что встречалось на пути. Город выглядел обезлюдевшим. Детей на улицах не встречалось. Иногда попадались старички с клюкой да ветхие старушки, мужчины, чаще вооруженные, и женщины в военных гимнастерках и пилотках. На исхудавших лицах — озабоченность, беспокойство, печаль, но и уверенность тоже. Чувствуется, что живут москвичи напряженной, трудной, голодной жизнью.

Особо бросался в глаза камуфляж на случай дневных налетов вражеской авиации. Маскировкой были обезображены Красная площадь, Большой театр, правительственные здания и вокзалы. С наступлением сумерек, казалось, город вымирает. В окнах домов темно от светомаскировочных штор. Стекла их заклеены полосками бумаги крест-накрест. На уличных столбах кое-где раскачиваются ветром тускло горящие синие лампы. Освещенные ими люди выглядели мертвецами.

Проезжая по знакомым с детства местам, Антон замечал и дымящие железные трубы чугунных печурок, выведенные через форточки. И следы от налетов бомбардировщиков. На этом месте стоял жилой дом. Теперь — груда щебня и металлолома. В развалинах — поликлиника и спиртозавод, бани. Заведения-то все мирные! И, видимо, не обошлось без жертв. В здании школы, которую он заканчивал, расположился военный госпиталь. Сквозь металлические прутья забора видно прогуливающихся по двору солдат и офицеров. У одних — забинтована голова, у других — рука подвязана, третьи и вовсе учатся ходить на костылях.

А ведь здесь, в районе Абельмановской и Крестьянской застав проходила его юность. В уютном скверике на Рабочей улице, в тени деревьев, он читал любимые книги. В бане на Крестьянской заставе любил с братом Шуриком попариться. В Москве получил институтское образование и путевку в жизнь, из нее уходил в армию. На Калитниковском кладбище покоится прах отца.

Сейчас это никому не нужно, подумал Антон. Только мне, пока жив и помню. Так, видно, устроено на земле.

Мимо проследовали несколько грузовиков с вертикально установленными рядом с кабиной водителя объемными колонками.

— А это что за чудо двадцатого века? — поинтересовался Антон.

— Чудо, говоришь… — усмехнулся водитель. — Эти грузовики работают на древесном угле и даже дровах. Зато бензин экономится. Работяги они. Все внутригородские грузы перевозят.

На обратном пути у автобуса спустил баллон, и слушатели решили пойти пешком. Наконец-то увидел детей! У булочной, что на Сретенке, стояли девочка и мальчик лет семи-восьми! Выглядели же они маленькими старичками. Одежда изодрана, руки и лица давно не мыты. Говорили они, будто взрослые, повидавшие жизнь люди.

Так-таки никого у тебя и не осталось? — спросила девочка.

— Папка на фронте. Мамку в Германию фрицы угнали. Сестренку старшую фашисты застрелили за связь с партизанами, — ответил паренек и потупил глаза.

— А к нам в деревню когда пришли немцы, мы все в лес побежали. Тогда солдаты взяли и сожгли наши дома. Братик у меня — подпольщик. Может, и живой еще. А маманьку на моих глазах пулей полицай сразил. Положили мы с соседкой ее в канавку, прикрыли ветками. Мертвая, конечно, — с горечью сказала девочка.

— И что будет с нами?.. — задумался мальчик. — А сейчас-то где живешь? — спросил он.

— До Москвы добиралась товарняками… А здесь… Днем побираюсь, а ночь на вокзалах провожу. Иногда удается поспать.

— А я из Смоленщины пехом добирался. И тоже на вокзалах ночую. Нет, я сплю хорошо, — сказал паренек.

— Тебе какой вокзал больше нравится?

— Курский. Там закутков много, не гоняют. И буфетов хватает. Люди иногда чего-нибудь подают, кто хлебушка кусок, а кто — копейку.

— А для меня Казанский вокзал — дом родной. У солдат всегда хлеба попросить можно. Даже сахаром делятся.

Паренек положил девчушке руки на плечи, заглянул в глаза.

— Знаешь что?..

— Чего? — с любопытством посмотрела на него девчушка.

— Давай жить вместе.

— Давай. А где? У нас же нет жилья.

— Перебирайся ко мне на Курский вокзал.

— Ладно. А там мыться можно?

— Есть, как его, туалет. Там всегда вода имеется. Бывает и горячая. И санпропускник имеется.

— А как будем жить?

— Ну, побираться придется. Где тебе подадут, а где — мне. Поделимся. А там, может, и работенка какая подвернется. Мусор убирать в буфете или в магазине каком продовольственном.

— Ладно, — вздохнула девочка. — Вдвоем легче выжить. Ведь впереди осень, а там, глядишь, и зима придет.

— Ребята постарше воровством промышляют. Нам это негоже. Поймают, в приют определят. Там жизнь сама знаешь какая.

Антон тяжело воспринял этот разговор детей, в одночасье лишившихся детства, родителей, крова над головой, одежды, еды. При нем была продовольственная карточка, немного денег.

— Возьмите, ребята. Купите себе поесть и сходите в баню. Веселее жить станет!

— А ты как же, дядя? — спросила девочка.

— Я обойдусь, — ответил Антон.

— Спасибо, — сказал мальчик, аккуратно сложил и убрал деньги и карточку в карман оборванных штанов. — И в этой булочной нам дадут хлеба? — спросил он.

— Дадут, — утвердительно ответил Буслаев.

— Тогда пойдем! — Мальчик пропустил девочку вперед и шагнул в булочную сам.

Антон испытал чувство удовлетворения, поддержав хоть немного осиротевших, обездоленных детей. Вспоминал их и потом. Беспризорных нынче немало на нашей израненной, изрешеченной снарядами и бомбами земле, думал он.


Окончив спецшколу на «отлично», Буслаев получил распределение в СПО — Секретно-политический отдел Московского управления госбезопасности. В дополнение к воинской присяге, которую он давал в армии, от него взяли подписку о неразглашении государственных тайн. Странное чувство охватило его, когда, не представляя себе, что такое «тайна», вдруг столкнулся с секретными бумагами. Не ведая, что это такое, увидел дела на «троцкистов» и «правых», «мясниковцев» и «шляпниковцев», многие из которых, отбросив политические амбиции, добровольно ушли в ополчение и воевали против общего с коммунистами врага.

Предстал перед необходимостью вербовать осведомителей и агентов для розыска изменников, предавших Родину и повернувших оружие против своего народа, а то и готовящихся в спецшколах Германии для заброски в Советский Союз в качестве шпионов, диверсантов и террористов. Встречаться с агентурой на явочной квартире. Соблюдать строжайшую конспирацию даже в отношениях с сослуживцами.

Привыкший распоряжаться собой, теперь он круглые сутки находился при исполнении служебных обязанностей, всегда имея при себе оружие.

Как бы Валя отнеслась к такому повороту в его жизни?

Но почему от нее нет известий?..

Антон позвонил Волковым на квартиру. Бабушка ответила, что внучка еще в августе сорок первого года прислала единственную весточку, в которой сообщала, что некоторое время писать не сможет. Велела не волноваться за нее. Даже не знает, чем объяснить ее молчание. Только бы не попала в руки фашистов. Звери они, а не люди.

Засосало под ложечкой и у Антона. Значит, не безразлична она ему. Но ведь Виктор… Или я себе его вообразил злодеем? — подумал неожиданно он. Впрочем, время все расставит по своим местам, кого сведет вместе, а кого разлучит. В Управлении ходят упорные разговоры, что гитлеровский «блицкриг нах Москау» обречен на провал, и война обещает быть затяжной и тяжелой. Клялись и мы не отдать и пяди своей земли врагу, а немецкие полчища уже полстраны нашей захватили.

У Антона была своя линия фронта. Она проходила через душу и сердце. Особенно его раздражало затягивание союзниками открытия второго фронта.

А вскоре пришло извещение о гибели брата Александра. Погиб он в битве за Чернигов. Это был удар для Антона, для всей семьи. Перед октябрьскими днями сорок третьего года позвонила Василиса Дементьевна. Сообщила: пришла похоронка на Валюту: «Пала смертью храбрых под Минском в бою за Отечество».

Антон как сидел в кресле с телефонной трубкой в руке, так и остался с нею. Не слышал ни голоса женского, ни плача. Очнувшись наконец, услышал прерывистые гудки, жалостливые и такие же сострадающие, как и его душа. Это был еще один удар. Война похитила теперь и его Джульетту. Не верилось даже. О, что бы он отдал за то, чтобы увидеть и ее и братишку…

Принялся перебирать ученические фотокарточки. Большинство сделано им самим с помощью самодельного фотоаппарата, где объективом служило стекло от бабушкиных очков. Запечатлен на них Шурик. А это — Валя Волкова. Вот она в пионерском лагере забрасывает мяч в баскетбольное кольцо. Радостная выходит на берег, совершив заплыв по нормам «Готов к труду и обороне». Актовый зал школы. Ей вручается аттестат зрелости. Он вглядывается в их лица, произнося: «Простите, Валюша и Шурик, за то, что вас убили фашисты, а я остался жив. Но может быть, еще встретимся там, на седьмом небе, если оно существует…»

Пришла мама с работы и тоже расстроенная, зареванная. Прилегла на кровать.

— Что с тобой? — подсел к ней Антон.

— Что-то от Семена давно нет известий. — Смахнув набежавшую слезу, вполголоса добавила: — Уж не посадили ли и его за решетку. Вот и печалюсь.

— За что, мама? Дядя Семен — преданный коммунист, — так же негромко сказал он и подумал: «Шурик и Валюша погибли за Родину, защищая ее от захватчиков. А дядя Семен если погиб, то за что? В тылу, не на фронте, не в схватке с врагом».

— Не такие головы летят. В моем ведомстве — Наркомпросе — все руководство арестовали в тридцать седьмом году. А какие были люди: каторгу царскую отбыли, революцию с Лениным и Луначарским делали! С тем же Бубновым Семен был близок. Вашего брата чекиста тоже не щадят. И за тебя, с твоим характером, боюсь я, сынок. Будь во всем благоразумен.

Последние слова матери четко врезались в память Антона. И сейчас они звучат для него, как зловещее предупреждение, вызывая в нем предчувствие чего-то недоброго.


Светало. За окном вагона хлопьями валил снег. У него же сна ни в одном глазу. И снова думы одолевали. Теперь уже о Лиде.


Находился Антон первые годы войны на полуказарменном положении. Нередко ночевал на письменном столе в служебном кабинете, подложив под голову книги. Себе не принадлежал. Так было не им заведено. Генерал Петров, выступая на офицерском собрании, говорил: «Я работаю, как товарищ Сталин. Пока он не спит, бодрствую и я. Того и от вас требую: работать, пока не погаснет свет в окнах кремлевского кабинета вождя народов!» И еще запомнилось из того же выступления: «Тут как-то просили меня высказаться по поводу критики и самокритики в наших рядах. Так вот. Меня критикуйте сколько влезет. Но вот критиковать вышестоящее руководство не позволю! Сперва себя раскритикуй в пух и прах, а потом и за других берись. Может, охота отпадет. И запомните: самая ценная критика всегда идет сверху! Оттуда все виднее. Ее надо воспринимать как должное. Ею руководствоваться!»

Однако, чтобы работать ночью, сам генерал в вечерние часы давил подушку на кожаном диване в комнате отдыха рядом со своим кабинетом. Оперативники такой возможности не имели. Им приходилось в поте лица своего встречаться с агентурой, добывать информацию, обеспечивать безопасность столицы.

Но вот словно солнечный лучик в непогоду блеснул: в отдел пришла Лида, новая машинистка машбюро. Она внешне напоминала Валю Волкову, была мила, стройна, приветлива, хотя и говорлива. Именно ей отныне он поручал печатать свои служебные бумаги с грифом «секретно». И каждый раз старался хоть на минуту задержаться в машинописном бюро, переброситься словцом, лишний раз взглянуть на нее.

По субботам, в ночь на воскресенье, в клубе Управления обычно демонстрировались трофейные немецкие кинофильмы — военная хроника вермахта, захваченная советскими войсками в сражениях. Во время одного из просмотров в темноте небольшого зала скользнула по стене тень, и тут же он ощутил, как кто-то мягко опустился на соседний стул. Почувствовал присутствие Лиды. Молча она вложила ему в руку душистую барбариску, полученную по продуктовой карточке вместо сахара, и сосредоточилась на том, что происходило на экране.

Закончив свой монотонный, утомительный труд, Лида, видимо, решила отдохнуть, а тут страшные вещи показывают, от которых кровь стынет. За хроникой фронтовых событий последовал видовой фильм о Берлине. Он смотрелся легко, с интересом.

С появлением в зале Лиды Антону стало не до кино. Временами чувствовал, как в унисон с его билось и ее сердце. Но в какой-то момент послышалось вдруг зычное: «Лейтенант Буслаев, на выход!» Было два часа ночи. Через дежурного по Управлению его вызывало начальство. Пожав молча теплую ладонь Лиды, он направился в подразделение.

Встречались Антон и Лида без затей — в машбюро, в буфете. Однажды за ужином Лида спросила как бы между прочим:

— Ты — чекист по призванию или по принуждению?

— И то, и другое, — ответил он, не зная, чем вызван вопрос.

— Я что-то не представляю тебя в боевом деле. С пистолетом в руках, с гранатой за поясом! — Лида раскатисто рассмеялась.

— Полагаешь, я способен лишь к кабинетной работе?

— Ты слишком интеллигентен для этого.

— Интеллигентные люди во все времена были самыми мужественными, к тому же великими патриотами…

Валя и Лида…

Два художника. Можно ли сказать, кто из них лучше, а кто — хуже? Важно, чьи произведения вызывают большие чувства, больший интерес зрителя, а чьи — меньше. Все индивидуально. Валю он знал с детства. Лиду — лишь считанные месяцы.

Тяжело смириться с тем, что Валюши не стало. Даже время не смягчает боль утраты. Иначе… Впрочем, кто знает, что было бы иначе?.. Жизнь непредсказуема. Жизнь продолжается. Своим решением он не омрачает светлую память о Вале. Она навсегда останется в его сердце. Лида проще и расчетливее. Возможно, примитивнее. А всякая ли простота святая? — вдруг подумалось ему, но он тут же отбросил эту мысль, как не заслуживающую внимания.

В серьезности своих намерений Антон не сомневался. Согласится ли Лида стать его женой, когда он весь в работе и не принадлежит себе? Когда выдалось свободное от дел воскресенье, пригласил ее покататься на лодке. Потом гуляли по Измайловскому парку. Все цвело, благоухало, и он сделал ей предложение.

Опасения его оказались напрасными. Лида, чувствовалось, ждалаэтого разговора. Тут же согласилась стать его женой. И главное, так просто, будто он предлагал отведать мороженого или сходить вдвоем в кино. Хорошо это или плохо? Ведь семья на всю жизнь создается…

Мимо прошла нарядно одетая женщина с мужчиной. Проводив ее взглядом, Лида спросила:

— А почему бы тебе не стать разведчиком?

— Подрасти надо, — ответил Антон и задумался. Вопрос шокировал. Но стоит ли придираться к словам?..

— И тогда поедем за границу? — обрадовалась Лида.

— Если пошлют…

Она прижалась к Антону.

— Так хочется поездить по другим странам, посмотреть, как там люди живут, какая у них мода…

Зарегистрировали брак в ЗАГСе.

Спустя какое-то время Лида поделилась тем, что у них будет ребенок. И оба были рады этому. В московском небе давно наступило спокойствие. Все чаще оно озарялось россыпями цветных огней фейерверков, возвещавших об освобождении от врага все новых городов. Война катилась все дальше к границам Германии. И это обнадеживало, воодушевляло. Итак, скоро стану отцом, папой, папулечкой, улыбнулся он про себя.


Антон не заметил, как к нему пришел сон. И ничто не могло помешать этому — ни болтанка вагона на неровных путях, ни сотрясающий воздух храп соседа.

Под вечер поезд прибыл в Молодечно. За ним, Горяевым и другими оперативниками прислали автобус, который отвез их в управление НКГБ. Остальные, во главе с Меркуловым, проследовали дальше, в Прибалтику.

МЕРТВОЕ БОЛОТО

Потрепанные и истерзанные в непрерывных боях полки, дивизии и целые армии вермахта, отчаянно сопротивляясь, отступали в западном направлении, оставляя на нашей земле разруху и людское горе.

Не успевшие удрать с ними, а то и специально оставленные гестаповские прихвостни укрылись в лесных чащобах, где группировались в разбойные шайки и своры. Порою втягивали в них и обманутых посулами жителей близлежащих селений. Совершали налеты на поселки и деревни, наводили ужас, зверски расправляясь с теми, кто включился в восстановление разрушенного войной народного хозяйства на освобожденной от врага территории.

Будь то на Украине или в Белоруссии, на Смоленщине, Брянщине или в Прибалтике, с каждым днем все возрастал и усиливался народный гнев против этих террористических бандформирований. Им противостояли народные мстители — осодмильцы, «истребки» — из бывших партизан и подпольщиков, входившие в добровольные истребительные отряды при отделениях милиции.

Особая роль отводилась оперативникам из НКГБ. Поскольку местные подразделения находились в стадии организации, а время требовало срочных действий, в помощь им направлялись оперативные работники из других областных управлений и даже из центрального аппарата Наркомата государственной безопасности, из Москвы.

Ознакомившись в Молодечненском управлении НКГБ с оперативной обстановкой в области и районе вероятных своих действий, Буслаев добирался до города Поставы на попутках. Вначале это был обкомовский «виллис», следовавший в том же направлении. Большак местами был изрядно разбит. Продвигались медленно, чтобы не оказаться в воронке от снаряда или бомбы либо в кювете. Ехал Антон в напряжении. Но еще больше ему доставляло переживаний то, что он видел по обе стороны дороги: будто пронесся смерч невероятной силы, превратив обезлюдевшие строения в руины. Справа показался чудом уцелевший лесной массив. Шофер остановил машину.

— Отсюда до Постав рукой подать, — сказал он. — Километров этак восемь. Не более двенадцати. Молодой, добежишь дотемна. А мне — прямо!

— Всего-то десять минут езды. Подбросил бы, парень. Время ценное теряю, понимаешь, — попросил его Буслаев.

— Э, нет… — замотал головой водитель. — Не уговаривай меня. Во-первых, хозяин будет ругаться, если запоздаю за ним приехать. А во-вторых, там из-за каждого дерева и куста машины обстреливают. Бывай здоров! — И сорвался с места.

Солнце садилось за лесом. Похрустывал под ногами снег. Буслаев шагал по обочине лесной дороги в длинной шинели без погон, в гражданском картузе на манер «тельмановки», считая поваленные телеграфные столбы. Тревожно крича, пронеслась стая галок. А дальше — зловещая тишина. Впереди замаячили деревенские дровни. Антон замедлил шаг, распахнул шинель, переложил пистолет «ТТ» из заднего кармана брюк за ремень гимнастерки.

На дороге показался старик, ехавший на санях за бревном, лежавшем на обочине дороги. Антон помог взвалить бревно на сани.

— Далече, парень, топаешь?

— В Поставы, дедушка.

— По делу аль в гости к кому? — любопытствовал тот.

— Бабушку иду проведать, — сочинил Антон, чтобы не раскрывать себя.

— Садись, подвезу. Все равно мимо Постав еду.

Старик оказался словоохотливым. Рассказал, как лютовал в этих краях немец. А сейчас бандиты, особенно из банды Краковского, зверствуют, не щадя ни старых, ни малых, ни калек. И никакой на них управы! Да и милиция-то — одни осодмильцы…

— Так что, смотри в оба, парень. То, что ты не из здешних, их не остановит.

— Как вас зовут, дедушка? — спросил Антон. — Может, когда и встретимся.

— Заринь, — ответил старик. — Любого спроси, покажет мою деревню и дом на берегу озера.

Невдалеке показался город. Заринь остановился на развилке дорог.

— Мне прямо, а тебе налево, сынок. Отсюда до Постав не более версты. Видишь, впереди костел. Вот и держись его.

— Спасибо, дедушка Заринь, — поблагодарил Антон, выбираясь из саней.

— Ступай через болото. Оно короче будет, — посоветовал Заринь. — Это летом здесь топко. А нынче не опасно, не провалишься.

Буслаев шел по заледенелому и заснеженному болоту уже в сумерках, обходя то ушедший в трясину подбитый сгоревший танк, то затонувшее по самый лафет искореженное артиллерийское орудие. Танков было не счесть. И со свастикой, и со звездой на орудийных башнях.

Полыхнуло пламя пожара на городской окраине. Низко стелился и плыл над строениями черный дым. На фоне огненного зарева видно было, как над болотом перелетали с места на место отдельные птицы. Заглядевшись на них, Антон споткнулся и упал ничком. И, о ужас! Вскочив, он увидел, что лежал на мертвеце. Совсем рядом из-под снега высовывались руки и ноги других трупов. Это навевало неприятное чувство, какое бывает, когда идешь один ночью через кладбище. Кажется, что мертвецы поднялись из могил и охотятся за живыми, вот-вот схватят.

Пытаясь поскорее выбраться из этих мест, Буслаев ускорил шаг. Ноги же его ощущали под собой то человеческую голову, то руки, а то и вовсе — туловище. Оледеневшие, они были незаметны глазом, так как находились под слоем снега и внешне казались болотными кочками. Почувствовав, что наступил на труп, и соскользнув с него, он вздрогнул. Казалось, тот ожил и сбросил его с себя. Но трупов было так много, что миновать их было невозможно. Чтобы не наступать на них, вышагивал от одного снежного бугорка, будто нарытого кротами, к другому.

И вдруг, словно напуганная кем-то, стая воронов вспорхнула с насиженного места и, противно каркая, закружила над ним, стараясь, видимо, прогнать. Вглядевшись, Антон увидел целое поле, казалось, вылезавших ему навстречу ног и рук, скрюченных тел гитлеровских и советских воинов. И все без сапог и шапок, без шинелей. То, видно, совсем обедневшие жители округи недавно раздели убитых солдат войны, чтобы хоть как-то пережить холода. Оголенные, они лежали поверх снега и становились добычей питавшихся мертвечиной воронья. Глаза были ими выклеваны, тело и лицо обезображены.

Антон и в мирное-то время избегал покойников. При одном лишь виде их ему становилось не по себе. Не в состоянии был даже надеть крестик на шею умершего отца, о чем просила бабушка. Сейчас же перед ним предстала картина преисподней, где вершит всем Сатана. В глазах потемнело. Усилием воли он взял себя в руки. Еще торопливее стал его шаг. Рвался покинуть кладбище мертвецов, но от этого не переставал спотыкаться о них. Падал, спотыкался и снова шел.

Оставив позади кладбище людей и металла, Антон остановился, чтобы передохнуть, прийти в себя. Долго всматривался в густую мглу над болотом, вслушивался в завывание метели, напоминавшее траурную музыку, реквием по погибшим. В воображении оживали воины, идущие в атаку с криками «ур-ра!». Слышался и стрекот автоматных очередей, лязг танковых гусениц, раскаты артиллерийских залпов. Чувствовал, как сотрясается земля под ногами. Ветер доносил чад подбитой горящей бронетехники. И среди всего этого — жесткие команды: «Vorwarts! Вперед! Feuer! Огонь!..» Падали люди, сраженные насмерть, стонали тяжело раненные. И фашисты, и коммунисты, и беспартийные. Русские, немцы, белорусы. Кого-то тут же поглощала трясина. Не ушедшие в нее становились добычей пернатых и четвероногих хищников и мародеров. Одумаются ли когда-нибудь люди или снова, чуть что, станут хвататься за оружие, с годами все более смертоносное.

Вдали показался «виллис», освещавший путь фарами. Именно здесь, на развилке дорог, Антон расстался с Заринем. Всего-то метров триста по болоту, а казалось, прошел, прополз всю войну и даже был участником сражения с иноземными захватчиками.

И вдруг со стороны леса — автоматная очередь и тотчас разрыв фанаты. То, видно, били по «виллису», но тому удалось проскочить. Но кто же стрелял? Бандиты?..

Антон направился в Поставы. Единственный фонарь на уличном столбе светил довольно ярко. Увидел стаю мчавшихся на него собак. И вот они уже совсем близко, рядом. Обыкновенные дворняги и лишь вожак — немецкая овчарка. Брошенные людьми, одичавшие, изголодавшиеся, как вкопанные они остановились перед Антоном, взяли его в полукольцо. Уставились своими умными глазами на него.

— Ну что, лохматые друзья человека! Хотите есть? Понимаю. Нет у меня ничего для вас. Было бы, конечно же, поделился бы с вами последним куском своим.

Мохнатые поняли его. Вожак грозно зарычал на Антона, пролаял что-то не лестное для него, возможно, угрожал. Разнопородные сородичи поддержали его требовательным грозным лаем. Перестроились, стали окружать его. У вожака вздыбилась шерсть. Почувствовав угрозу нападения, Буслаев выхватил пистолет и трижды выстрелил в воздух. Это отпугнуло собак. Стая сорвалась с места. Перелаиваясь о чем-то между собой, обгоняя одна другую, мохнатые устремились в сторону болота.

Едва Антон заткнул пистолет за пояс, как услышал окрик:

— Стоять! Ни с места!

— Кто такие, что приказываете? — спросил он.

— Зиновий, отбери у него пистолет, — приказал тот, что ростом повыше, и направил на него винтовку.

Антон выхватил «ТТ», дернулся в сторону, но Зиновий сбил его с ног, навалился на него, прижал к земле, крикнул: «Сергей, помоги!» Подскочил Сергей, но Антону удалось нажать на спуск, раздался выстрел. Пуля, никого не задев, ушла в небо. Сергей выхватил у него пистолет, скомандовал:

— Встать!

Сопротивляться было бессмысленно.

— Вперед! — раздалась новая команда.

— Куда вы меня ведете?

— Там узнаешь.

Впереди шел Зиновий, коренастый детина со штыком от СВТ на ремне поверх куртки и с его пистолетом в руке. Позади — Сергей, парень ростом с коломенскую версту, с бельгийской винтовкой наперевес. Иногда Антон ощущал, как ствол винтовки упирается ему в спину. Малейшее движение — и грянет выстрел в затылок. Страшно было даже подумать — прощай, Лида, прощай, дочурка или сынишка…

«Неужели влип? — с тревогой подумал Буслаев. — Командирован для борьбы с бандами и вдруг угодил в лапы бандитов. Хорош же оперативник, коли допустил такую оплошность. Пистолета лишился. Как же ловко этот бандит выхватил его у меня! За голенищем — охотничий нож. Но как им воспользуешься? Да и что он стоит против двух стволов, нацеленных на него и готовых в любую минуту заговорить? Впрочем, не все же время они будут бдительны, где-то и расслабятся на мгновение, и тогда… А может быть, это — не бандиты?..»

Шли молча. Антон решил, что в критический момент, воспользовавшись темнотой, извернувшись неожиданно, схватится с ними и завладеет оружием. А пока… надо отвлечь их внимание, ослабить бдительность, да и попытаться все-таки выяснить, кто они. Что-то похожее было с матросом Швандей из «Любови Яровой» драматурга Тренева. И он достойно вышел из положения…

— Может быть, скажете, в чем я провинился и перед кем?

— Поговори еще! — цыкнул на пленника длинноногий Сергей.

— А что, если нам разойтись мирно? — продолжал Антон. — Могли же не схватить меня? Ну, убежал я от вас в темноте!

— Знаешь, что! Закрой свое тявкало или… пеняй на себя! — приказал Зиновий. — Мы службу несем и знаем, что делаем.

Подошли к двухэтажному зданию, освещенному уличным фонарем. На входной двери Антон прочитал: «Поставское отделение милиции». Даже на сердце отлегло. Ему все равно сюда надо было. Подумал: значит, с этими боевыми ребятами мне работать… Его ввели в дежурную часть. Вызвали начальника. Доложили ему:

— Бандита задержали, товарищ младший лейтенант! Выстрелами в воздух он подавал сигналы своим дружкам на ту сторону Мертвого болота. — Тот, что с винтовкой, взял у Зиновия пистолет и передал его начальнику. — Вот его «ТТ» и обойма к нему.

— Сергей, проводи задержанного в мой кабинет.

Кабинет был просторный. Стол, стулья, диван, голландская печь. Тускло горела электролампочка. Дождавшись, когда Сергей ушел, Антон попытался сесть на кожаный диван, но начальник приказал:

— Посидишь и на табуретке! Да и почему же без бороды? Документы имеются? — грозно спросил он.

Антон предъявил удостоверение личности сотрудника НКГБ.

— Неувязочка, значит, произошла, — виновато произнес начальник, возвращая документ. — И вот вам ваш пистолет, товарищ Буслаев. Извините, ребята перестарались. И на старуху бывает проруха. А так они преданные комсомольцы. Сергей в подполье был. Зиновий — в партизанском отряде. А все началось с того, что ко мне приехал старик Заринь и донес, что подвез «подозрительного мужчину», у которого за ремнем пистолет виден. Да и причина приезда его в Поставы странная: «проведать бабушку». Бандиты кругом шастают, а ему хоть бы хны!

Антон рассмеялся так, как давно не смеялся.

— Смекалистый старик этот Заринь. Но в моем задержании ребят не вини. Они несли службу. А ты, должно быть, Иван Лиханов?

— Так точно! Младший лейтенант милиции. Начальник Поставского отделения.

— Вот и познакомились. Мне в Молодечном рекомендовали и остановиться у тебя в отделении, и в работе своей использовать твои возможности. Так что будем трудиться вместе.

— Ну что же, коли так. Вдвоем веселее дело будет спориться. Правда, не знаю о чем, собственно, речь идет.

Буслаев взглянул ему в лицо. Оно было открытым и волевым. Глаза горели любопытством.

— Поручено покончить с террористическими бандформированиями в Поставских лесах, — сформулировал он кратко задание.

Понятно. Этого добра на моей территории хватает. Здесь войско обученное требуется, оружие, боеприпасов побольше.

— Это все будет, — заверил его Антон.

— Может, поужинаем сперва? — предложил Иван.

— Не возражаю. С утра во рту не было и маковой росинки.

За ужином Антон начал с вопросов, которые его беспокоили.

— На развилке дорог, где старик Заринь меня высадил, из леса был открыт огонь по «виллису». Как думаешь, чья это работа?

— Бандитов, конечно. Чья же еще. Засады на дорогах — их «забота». «Виллисов» в этих краях не так много. И все они принадлежат либо обкому партии, либо облисполкому. Вот и обстреливают их.

— О Краковском не слышал?

— Как же! Первый головорез в наших лесах! Население от его банды страдает больше, нежели от других.

Буслаев внимательно оглядел кабинет.

— А это что за мешки стоят? — спросил он.

— Да так. Гестаповские бумаги в них.

— Гестаповские? — удивился Антон.

— В этом доме в годы оккупации находился горотдел Службы безопасности и СД. Возглавлял его некий Хейфиц. А тут войска наши сделали стремительный бросок. Видимо, собрали эти бумаги, чтобы увезти, да не успели, пришлось срочно драпать. Так мы этой макулатурой будем печки топить, когда дров не станет. Оттого и не освобождаюсь от них. Просто так сжечь не по-хозяйски будет.

— Не будем спешить, Иван. Я разберусь с бумагами этими, тогда и решим, что с ними делать.

Лиханов отвел Буслаеву комнату под кабинет.

Всю ночь тот разбирал гестаповские документы. Чего только среди них не было! Поистине — бесценный клад для оперработника! Сведения об агентах, работавших на Службу безопасности и СД и карателях, совершавших облавы на партизан. Списки «лесных братьев», оставленных в поставских лесах для подрывной работы и совершения террористических актов. Директивы Гиммлера и Розенберга по этим вопросам. Копии докладов Хейфица берлинскому начальству о ходе установления «нового порядка» в Поставах и его окрестностях, о добытых разведывательных данных. Протоколы допросов подпольщиков и партизан. Помимо Хейфица, часто мелькала на документах фамилия его переводчицы Альбины Тишауэр.

Первое, что приходило на ум Буслаеву, — с чего начинать? Борьбе с бандформированиями не учили ни в спецшколе, ни в Управлении. И полагаться поэтому следует только на себя. Сознавал всю ответственность. Понимал: брошен в пучину стихии. Оступись, сделай неверное движение, и она поглотит. Один оперативник против неизвестности, и уже поэтому — смертник. Лиханов и вовсе не имеет ни опыта, ни знаний, но он прав в одном: здесь необходимо еще и войско.

Волновало и другое: как там Лида будет одна с ребенком, если он задержится здесь надолго или, чего доброго, не вернется вовсе? На войне как на войне: либо грудь в крестах, либо голова в кустах.

Начал с выявления личностей бандитов, с установления их пособников. Вышел на людей, которые дали согласие на конспиративной основе информировать его о намерениях главарей банд, об их связях с внешним миром.


Свет луны выхватил домишко на окраине Постав, неказистые, из горбыля, его дворовые постройки, заснеженные соломенные крыши других домов. Высветил силуэты печных труб, возвышавшихся на пепелищах сожженных гитлеровцами изб. Далеко отбросил тень костел с покосившимся крестом на шпиле и разбитым куполом православной церкви.

Тишину позднего зимнего вечера нарушили выстрелы, а за ними и истошный женский крик: «Убили… Убили…» Жутким эхом он пронесся по ближайшей округе, подняв на ноги всех, кто уже засыпал.

В небольшой, бедно обставленной комнате опиравшегося на подпорки одноэтажного домика, на скрипучем дощатом полу, в луже собственной крови лежал мужчина лет пятидесяти, с медленно синеющим лицом. Опустившись на колени, прислушиваясь к биению сердца, к дыханию умирающего, страдальчески смотрела на него женщина. Вздрогнув, его тело застыло навсегда. Не обнаружив у мужа признаков жизни, женщина обессилела. По мере того как к ней приходило понимание беды, заголосила.

— А говорят, они за народ! Господи, избавь нас от таких радетелей! Что теперь будет с нами, сиротами?..

К женщине прижалась девочка. В ее глазах, отражавших тусклый свет керосиновой лампы, был испуг. Склонив голову, над убитым отцом стоял Григорий. Готовый разреветься, юноша кусал губы, по-мужски старался крепиться, сжимал кулаки.

— Не плачь, мама, папу этим не воскресишь. Лейтенант Буслаев говорил, что им недолго осталось зверствовать. Но и я так сидеть не стану. Я отомщу за отца!

Во дворе вдруг возник переполох. Буйным пламенем вспыхнул птичник. Носились, кудахча, перепуганные куры. Неистово визжал поросенок. Упершись лапами в калитку, вслед убегающим бандитам, надрываясь, лаяла лохматая дворняжка.

Увидев бушующее пламя, из дома с ведром воды выскочил Григорий. Сбежались встревоженные жители ближайших лачуг и землянок, бросились тушить пожар. Но еще долго на весь провинциальный городок Поставы стояло переворачивающее душу рыдание внезапно овдовевшей молодой женщины.


Небольшое двухэтажное с деревянным верхом здание отделения милиции носило на себе множество следов недавних боев. В кабинете Буслаева зияла дыра в стене, заколочена была половина окна, выходящего на городскую улицу.

Невредим был лишь кабинет Ивана Лиханова, расположенный на втором этаже. Сейчас здесь происходил допрос задержанного. На подоконнике сидел Буслаев. На табуретке — заросший щетиной мужчина, называвший себя Архаровым. Буслаеву не было и двадцати пяти. Архарову — чуть больше тридцати лет. Делая вид, что его ничто не тревожит, он уставился в потолок. На самом деле, человек этот узнал Буслаева и был обеспокоен тем, как бы тот не опознал его. Но еще больше хотел знать, какими материалами на него располагает лейтенант, известна ли его настоящая фамилия, какая участь ждет его впереди. И уже, в зависимости от этого, он мог бы строить свое поведение на допросе.

Буслаев пристально вглядывался в лицо задержанного осодмильцами, стремясь понять психологию этого человека, проникнуть в его мысли, для чего и вопросы ставил соответственно, и внимательно выслушивал ответы на них. В какой-то момент ему показалось, что где-то его встречал. Но где? Когда?

— Архаров… Предположим, я вам поверил на слово, произнес он. — Но в таком случае…

— На любые другие вопросы я отвечать отказываюсь! — решительно заявил допрашиваемый.

— Ну, что же… Нетрудно ведь и проверить.

— Будете пытать? — перекосилось лицо Архарова.

— Отвечать не желаете, а вопросы задавать можете. Нелогично как-то получается… Да нет, пытать не стану. Пытки не мой метод. И знаете почему?

— Боитесь, что за меня могут отомстить те, кто на свободе?

— Да нет. Риск — моя профессия… Просто рукоприкладство было бы унизительно для нас обоих… Лучше скажите честно: за какую идею вы решили положить свою голову, сражаясь на стороне бандитов?

— Идею… Я подался в лес, чтобы избежать мобилизации в Красную Армию. Клянусь, это правда! — Архаров перекрестился. — А к Краковскому примкнул… Так там все такие, как я. Дезертиры. Ну и, если хотите, мне близки его идеи и то, к чему он стремится.

— Чтобы устрашать население и грабить его, Краковский прибегает к террору, а он всегда безыдеен.

— Террор… Это Сталин, а не Гитлер и не Краковский принес российскому народу страдания, а стране — опустошение.

Буслаева такое сравнение обожгло. Он помнил предвоенные годы, помнил судебные процессы, происходившие над видными деятелями партии и государства. Ходили разговоры и о массовых арестах рядовых граждан. Но причем здесь Сталин? Берия уверял, что все это — враги народа. Они были и в органах НКВД, но тогда же от них и избавились.

— Вы неплохой пропагандист, Архаров. Чувствуется школа Геббельса.

— Чего вы от меня добиваетесь? Чтобы я взял вину других на себя? Не добьетесь этого. Каждый сам за себя в ответе перед собой, перед Господом нашим.

— Идеалист…

«Но где же я мог встречаться с этим человеком? Или он кого-то мне напоминает? И голос знаком, и глаза…» — не выходило из головы Буслаева.

— Я могу просить о пощаде и надеяться на нее? — неожиданно спросил бандит.

— Сколько на вашей совести загубленных человеческих жизней? — повысил голос лейтенант. — Только правду скажите. От этого будет зависеть ваша судьба. От правды!

— Я — честный человек. Мой идеал — гуманизм.

— Председателя городского совета Красавина вы убили тоже из гуманных соображений?

— Да не убивал я его. Не убивал, понимаете?!

— Убить человека могли, а как отвечать за совершенное преступление, так в кусты!

— Можете мне поверить, гражданин лейтенант.

Буслаев почувствовал, как от этих слов бандита в нем пробудился еще больший гнев к нему. Что это, заговорила «революционная совесть»?.. Но надо быть сдержанным. Он приоткрыл дверь. В комнату вошел Гриша Красавин.

— Знакомы?

— Очная ставка… — Бандит побледнел. — Впервые вижу!

— Гриша, узнаешь этого человека?

— Как же, узнаю. Это он застрелил моего батю.

— Что ты еще знаешь о нем?

— Мальчишка бредит, — постарался опередить его Архаров.

— Нет, узнаю! — решительно заявил Григорий. — С ним было еще двое: один с рыжей бородой, другой с усиками под фюрера. Он ругал папу за то, что тот взял на себя руководство городской властью. А этот выстрелил в него трижды из пистолета. — По лицу Гриши пробежали слезинки. — А когда отец рухнул на пол, они все трое бежали. Забрали поросенка, которого мы всей семьей откармливали к Пасхе. Подожгли курятник.

— Что скажете на это, Архаров?

— У мальчишки больное воображение, — заерзал тот на табурете.

— Я в здравом уме, товарищ лейтенант! И никакой он не Архаров, а сам Краковский. Роттенфюрер СС. У гитлеровцев командовал карательным отрядом. Я помню его в форме и без бороды. Я был тогда связным между партизанами и подпольем.

— Спасибо, Гриша. Можешь быть свободен, — сказал Буслаев.

Гриша взглянул на него.

— Товарищ лейтенант, я хочу стать осодмильцем, чтобы отомстить за отца, — произнес он по-мальчишески робко, боясь, видимо, что ему откажут в просьбе. — Не смотрите, что я ростом не вышел. Мне уже шестнадцать лет.

Буслаев провел ладонью по волосам Гриши.

— Иди, паренек. Потом подойдешь к младшему лейтенанту Лиханову. Осодмилом, как и милицией, он командует. А я замолвлю словцо за тебя.

Окрыленный Красавин-младший боевито зашагал к двери.

Так вот он какой, разглядывая Краковского, подумал Буслаев. Говорят, на ловца и зверь бежит. В памяти всплыли материалы розыскного дела. Поверив в непобедимость вермахта, возвращаясь с очередного разведзадания, младший лейтенант Красной Армии Йозеф Краковский, по другим данным — Кракович Яцек, убил командира группы, освободив тем самым захваченного в качестве «языка» майора немецкой армии, добровольно сдался врагу на милость. До войны, судя по материалам того же дела, он состоял в нелегальной антипатриотической группе, ставившей своей целью восстановление в России монархического строя. Надеялся, что это будет гитлеровцами зачтено ему в актив и они примут его с распростертыми объятиями. А дальше… Дальше, пересидит войну в плену. А завершится она, останется на Западе, заведет выгодное дело, станет миллионером. Но гитлеровцы с его планами не посчитались. Потребовали подтверждения своей лояльности и даже преданности Великой Германии и ее фюреру делом. Служба абвера сделала его своим агентом, и он доносил на советских военнопленных — своих соплеменников, — об их настроениях и намерениях, о тех, кто замышляет совершить побег. Создав из таких же, как он, изменников и предателей карательную роту, Краковского включили в нее и бросили на борьбу с партизанами. Как отличившемуся особой жестокостью, ему присвоили звание роттенфюрера СС, наградили «Железным крестом». А когда командир был сражен партизанской пулей, поставили во главе той же роты. Расстреливал патриотов, сжигал деревни, жители которых поддерживали партизан.

— Итак, гуманист Краковский, — строго взглянул на него лейтенант. — А разве не ваш девиз — «Выживет в войне только жестокий»?

— Девиз? — Краковский вспомнил эти свои слова, произносимые им обычно перед строем карателей, но решил не признавать этого. — Мало ли что вам могли наговорить на меня.

— К вашей службе у немцев мы еще вернемся, Краковский.

Если минутой раньше Краковский лишь догадывался, то теперь окончательно понял, что Буслаеву известно о нем немало, если он знает даже отдельные его изречения. Решил: тактика поведения на следствии должна быть четкой: увести следователя в сторону, запутать, а при первой же возможности бежать.

— Назовите, кто, как и вы, сотрудничал с немецкой Службой безопасности, а теперь находится в вашей банде? — не отступал Буслаев.

— Все-таки решили, что «лесными братьями» командую я…

— Я располагаю экземпляром приказа Хейфица на этот счет.

— Странно… Решили взять на выдумку?

— Вы не ответили на мой вопрос, Краковский.

— Я могу ошибиться и оговорить людей.

— Допустим. Мы еще вернемся и к этим вопросам. Но хотел бы предупредить: ложь, сокрытие фактов лишь усугубляют ваше положение и усиливают ответственность перед законом.

Буслаев хорошо помнил приказ генерала Петрова — быть беспощадным к бандитам и никому не доверять, не верить.


Вызвав Сергея, рослого и сильного осодмильца, Буслаев поручил ему охранять задержанного.

— Малейшая попытка к бегству — стреляй по ногам, — предупредил его.

— У меня не забалует, — ответил Сергей и скомандовал: — А ну, сядь, как положено арестованному! Ишь, развалился.

Первые минуты они сидели друг против друга, приглядываясь и оценивая один другого.

— За сколько продался? — нарушил тишину Краковский.

— Продаются врагу, — ответил Сергей. Всмотревшись, удивился: — Никак сам господин Йозеф Краковский?!

— Что, чернявый и ухо рваное?

— Наконец-то мы встретились…

— Так если бы за чаркой водки или кружкой пива…

— Выпить ты мастак. Я помню и другое: как ты расстреливал за водокачкой рабочих железнодорожных мастерских. И только за то, что люди отказывались работать на оккупантов.

— Люди… — зло усмехнулся Краковский.

— А брата моего повесил за то, что он боролся против оккупантов на своей земле.

— Жаль, что и тебя, щенка, не прикончил…

Попробовав рукой печь и обнаружив, что она горячая, Сергей придвинулся к ней, чтобы согреться. Краковский внимательно разглядывал интерьер комнаты. Изучающе поглядывал на окно. Извлек из кармана кисет с табаком и курительную бумагу, повертел в руках и убрал.

— Кто же тебе, палачу, ухо рассек? — поинтересовался Сергей. — Не иначе, как партизаны, когда ты устраивал на них засады.

— Лейтенант приказал охранять меня, вот и неси службу! А право допрашивать оставь за ним, — ушел от ответа Краковский.

— Знаешь что. Садись-ка лучше спиной к окну! Мне так удобнее тебя караулить.

— А не боишься, что выпрыгну? — хитро взглянул на Сергея бандит.

— Пуля настигнет, так что не пытайся. Не промахнусь. — Сергей указал на винтовку. — «Динозавр двадцатого столетия»!

Краковский сел на подоконник и ослабил шпингалет. Сергей щелкнул затвором винтовки, дослав патрон в канал ствола.

— Не балуй!

— Послушай-ка, уж не племянник ли ты моему адъютанту Федору Рябинину будешь? — спросил Краковский, принимая прежнее положение. — Помнится, еще при немцах встречал тебя с ним и Мартой.

— Федор погиб на фронте. Марта говорила, что у нее похоронка имеется.

— Не стану же я тебе врать. — И перекрестился. — Крест святой — жив и служит у меня!

Сергей сосредоточился. «Кому же верить? — размышлял он. — Но если Федор жив и находится в банде, это может плохо отразиться на мне. Подумают, утаил, что родственник мой у Краковского, а еще хуже, что я лично связан с ним. Не поможет и то, что я был подпольщиком и даже имею правительственную награду».

Волнение Сергея не прошло мимо Краковского.

— Интересно получается: один родственник господу Богу служит, другой — дьяволу, — травил он душу осодмильца. — Буслаеву и Лиханову сам не признаешься, я тебя не продам. Не в моих правилах это. Так что будь спокоен на этот счет. Краковский умеет держать слово. Сам не продается и других не закладывает.

— А сапоги у тебя добротные, — разглядывая их, сказал Сергей. — Из кожи. На каблуках подковы. На подошве 33 гвоздя для прочности.

— Завидуешь?

— Иуда продался Понтию Пилату за 30 сребреников. Ты же Адольфу Гитлеру — за 33 железных гвоздя. Эх ты, дешевка!

Антон Буслаев в это время разговаривал с Москвой по полевому военному телефону. Едва доложил генералу Петрову о задержании Краковского, как вдруг прозвучали выстрелы. Он прервал разговор, выбежал из кабинета. Одолевало предчувствие беды. На лестнице к нему присоединился Лиханов, и они побежали вдвоем.

Поднявшись на второй этаж, Буслаев увидел картину, которая потрясла и его, и Лиханова: растерявшийся Сергей стоял у распахнутого окна и стрелял в темноту, что называется, наобум. В левой руке он держал лоскут материи.

— Прекратить огонь! — приказал он Сергею. Схватился за кобуру пистолета, но туг же опомнился. Пришло осознание того, что застрелить подчиненного на месте совершенного им преступления — не такая уж доблесть и означает лишь одно: слепо последовать разыгравшимся эмоциям.

— Это тебе не звезды с неба хватать, мечтатель! — строго выговорил Лиханов Сергею. — Тут, брат, котелком варить надо! Ух, так бы и двинул…

— Младший лейтенант Лиханов, организуйте поиск, преследование и задержание бандита! — приказал Буслаев теперь уже Ивану.

— Есть организовать поиск, преследование и задержание! — повторил тот и громко подал команду, которая разнеслась по всему небольшому зданию: «В ружье! За мной!»

Из дежурного помещения хлынули на улицу за Лихановым и растворились в темноте ночи с десяток осодмильцев. В считанные минуты они оцепили прилегающую к милиции территорию и начали ее прочесывать, просвечивать огнями фонарей, вплоть до костела.

Но, видно, проворонили…

— Как произошло, что ты упустил государственного преступника? — обратился Буслаев к Сергею, едва сдерживая себя, чтобы не опуститься до брани.

— Сам не знаю, товарищ лейтенант, — стушевался Сергей. — Все произошло в какие-то мгновения. Лишь чуть окно скрипнуло, я к нему. Он — от меня. Как сиганет на крышу сарая. Ну и силища у этого бандюги! Я ухватил его за порточину, но он вырвался и… вот, у меня остался лишь лоскут его штанины…

— Жаль, что не целиком штаны, — сдерживая возмущение, сказал Буслаев. — Доложи младшему лейтенанту Лиханову, что ты арестован на десять суток строгой гауптвахты за сон на посту. Условно. Отсидишь потом, когда позволит обстановка.

Сергей застыл в недоумении: за такое ЧП строевой командир отдал бы солдата под трибунал.

— Есть доложить начальнику отделения милиции! — повторил он приказ.

— Я слышал, ты рисуешь. Сделай несколько экземпляров портрета Краковского, чтобы можно было вывесить на видных местах в городе, в поселках. Напиши под ним крупными буквами: «За выдачу особо опасного преступника вознаграждение». Какое именно, укажем потом. Надо обдумать.

— Будет сделано, товарищ лейтенант! — с готовностью искупить свою вину произнес Сергей. — Краковский повесил моего старшего брата-подпольщика.

— В таком случае, выступишь в трибунале свидетелем по его делу.

Когда Буслаев ушел, Сергей подумал: надо было бы сказать ему о Федоре Рябинине. Но ведь под горячую руку решит еще, что скрывал это. И тогда — прощай отряд осодмильцев…

В побеге Краковского Буслаев винил и себя: следовало установить охрану и снаружи здания, под окном, но он этого не сделал.


Освещенный луной вдоль металлической ограды костела крадучись передвигался человек, сопровождаемый собственной тенью. В какой-то момент он ловко подтянулся и мгновенно перелез через нее. Осмотревшись, пополз к обители ксендза. Сердце готово было вырваться из груди. Прислушавшись и убедившись, что кругом спокойно и опасности для него нет, приподнялся и постучал в окно.

Через некоторое время отворилась дверь. Тусклое пламя свечи в руках ксендза осветило лицо мужчины, которого он сразу узнал. Появление ночного гостя встревожило его. На моложавом лице появилось недовольство.

— Святой отец… — начал было Краковский, тяжело дыша, скороговоркой, вполголоса.

— Тихо, — предостерегающе, и в то же время раздраженно произнес ксендз. — Ты можешь поставить под удар меня, а что еще ужаснее — скомпрометировать святую церковь. Сам знаешь, в какое время живем.

— Но, святой отец… Я был схвачен людьми Буслаева. Вы не представляете, что было со мной! Укройте меня, или я… — В руке бандита блеснул вороненый ствол «парабеллума».

— Проходи, сын мой, — примирительно сказал патер и закрыл за ним дверь.

— Мне удалось ввести Буслаева в заблуждение, усыпить бдительность осодмильцев. По мне стреляли…

С улицы послышались голоса. Ксендз и Краковский насторожились, вслушиваясь и стараясь понять, что происходит там. Донеслись же до них две фразы:

— Вот отпечатки его сапог. Он где-то здесь.

— Ему некуда деваться…

Прикрывая рукой пламя свечки, ксендз повел нежданного и нежеланного гостя по темному помещению. Провел в Сакристия[1] — святая святых костела.

— Придется пересидеть здесь, сын мой. Любвеобильно сердце Господне. — Налив вина, провозгласил: — Да хранит Господь нас обоих.

— Да хранит Господь, — повторил его слова Краковский.

— Пытали? — поинтересовался ксендз, все еще вслушиваясь в то, что происходит за стенами храма. Зная недавнее прошлое Краковского, то, чем он занимался при немцах, ксендз не симпатизировал ему и даже мог бы пожертвовать им ради того, чтобы не оказаться заподозренным в нечистых делах. Но это в случае, если войдут в костел и застигнут его здесь.

— Все было, — глубоко вобрав в себя и выпустив воздух, произнес атаман. — Натерпелся такого, что врагу не пожелаю. Приговорили к публичному повешению. Казнь назначена на утро — он врал, как мог. В сознании его навязчиво возникал то Красавин-старший, лежащий на полу с простреленной головой, то укоризненно смотревший на него Красавин-младший. Испуганные глаза дочурки и крик жены.

Ксендз перекрестился.

— Майн готт! — Требовательно спросил: — А перед нашим Господом Иисусом Христом ты не согрешил, сын мой? В Библии сказано: перед Богом все наши грехи открыты. Отвечай.

— Никак нет, святой отец. — Бандит перекрестился.

— Перед церковью? Сказано: если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи и очистит нас от всякой неправды. Отвечай.

Чист, святой отец. — Снова совершил крестное знамение.

— Передо мной, как патером твоим? Если видишь себя грешником, то воззови к Богу, и Он спасет тебя. Отвечай.

— Чист, святой отец. — Краковский поцеловал крест на его груди.

— Майн готт! За что же тогда тебя преследуют? — удивился ксендз.

— За что? Наверное, за то, что вместе со святой церковью, завещанные нам отцами и освященные Господом Богом порядки пытаюсь утверждать на своей земле. Свято чту учение Христово и честно, по-христиански выполняю его заповеди.

— Все дело в том, что у большевиков привлекательная для простого люда программа. Вам, Краковский, ему нечего предложить. А в результате голытьба снова становится хозяйкой в стране.

— Полагаете, надолго? — решил узнать его мнение Краковский.

— Все зависит от благословения Господнего.

— Ваши молитвы, патер, видимо, до Господа не доходят. Вот в чем беда наша общая! А тем временем в лесу мы блокированы. Доставка в лагерь боеприпасов и продовольствия требует от нас все большего риска и изощренности ума. Этот лейтенант Буслаев…

— Господь знает. Но в гневе своем, сын мой, ты хватаешься за оружие, убиваешь тех, кто рожден по его милости. Ты предал отца с матерью, изменил Отечеству. Этим всем ты взял на себя смертный грех. Его невозможно искупить ни молитвой, ни покаянием. Ты сам обрек себя на вечные муки в загробной жизни.

Краковский не выдержал обличительных слов патера, упал на колени.

— Но ведь я боролся против большевиков! — взмолился он. — Неужели и за это господняя кара? Тогда зачем нужен такой Бог?

— Твои сомнения в Господе нашем, сын мой, ересь! Впрочем, «несть человека яко без греха».

Донесся сильный стук в наружную дверь.

— Оставайтесь здесь, господин Краковский! — приказал ксендз. — Я пойду встречу эту нечистую силу и постараюсь ее от вас отвести.

— Может быть, найдется более безопасное укрытие?

— Да не робей же ты, сын мой! Подумай прежде о Святой Церкви, а потом уж о себе! Обнаружат тебя, потянут и меня. Не прикроет никакой священный сан.

Краковский вскочил с колен, нервно перекрестился.

— Теперь зависит все только от вас, от вашей дипломатии и преданности не только Богу, но и нашей идее уничтожения этого режима и утверждения господства на этой земле Сверхчеловека над Недочеловеками! — угрожающе произнес он вслед.

ВНЕДРЕНИЕ В БАНДУ АГЕНТА

Анна сняла со стола шитье и сложила его на табуретку. Накрыла все для ужина. Положила в миску мятую картошку, вместо масла полила ее соусом.

Егор прошелся вдоль занавешанных окон избы. Вид у него был загнанный, он постоянно прислушивался, не идут ли по его душу. Сев за стол, он нахмурился, сморщился.

— Опять эта грибная подлива! Неужели нет ничего другого?

Женщина посмотрела на мужа с обидой, приложила уголок косынки к увлажнившимся глазам. Когда-то миловидная, она выглядела преждевременно состарившейся, лицо ее, давно не излучавшее улыбки, было печальным.

— Навязался ты на мою голову! То не буду, другое не нравится, третье надоело. Ну ладно, был бы больной какой. Желудок там али печенка не принимала пищу. Жрать горазд, хотя и не заработал. Даже на двор высунуться боишься. Чтоб тебя черти унесли, дьявола!

— Унесут, подожди… Аль забыла, как жила при немцах? Отберу бывало у кого из селян поросенка ли, курицу — все в дом тащу! Как же женушка небось сидит голодная.

— Да мне твои поросяты-цыпляты поперек горла стояли, если хочешь знать! Ворованное и есть ворованное. Чего глаза-то вылупил? Разве не так? Вот Витька Звонарев, сам пошел в милицию и сдался. А у него вина поболе твоей будет. Эсэсовцев возил на машине, когда они во главе с Краковским на партизан облавы устраивали. Да и в полицаях состоял опять же.

— Не дождешься ты от меня, Анна, чтобы я сам себе петлю на шею набросил, — резким движением Егор отодвинул от себя миску. — Может быть, я тебе не люб стал, и ты и в самом деле решила избавиться от меня? Так и скажи: убирайся, мол, Егор, к чертям собачьим! А я туг незапачканного мужичка себе найду, да сильного. И чтобы брился каженный день.

— Поехали с орехами… Да я тебе, идолу, лучшего хочу. Не молодой ведь уж. Высохнешь на чердаке сидючи между печными трубами. В мощи превратишься, а святого из тебя все одно не сделают. Да и без солнышка сколько времени. Прежде был любо посмотреть — кровь с молоком. А нынче? Ишь, весь белый как лунь стал. Жить-то по-людски когда станем? Виноват, иди и поклонись власти советской в ножки. Искупи вину и живи, радуйся. А заодно и мне облегчение будет. — Анна посмотрела на мужа с печалью в глазах. — Иди, Егор, в милицию. Иди! Хочешь, я провожу тебя? Крови людской на твоих руках нет, а остальное… Ну, даже если какой срок присудят. Выйдешь из заключения, Егорушка, человеком станешь. А я подожду твоего возвращения. Буду слать посылки тебе с гостинцами.

— Хватит! — ударил Егор кулаком по столу. — Сегодня же уйду из дома, чтобы не связывать тебя собой. Дай только стемнеет на дворе. Но не сдаваться пойду, не радуйся. Проберусь в Сибирь к сестре. Она не обидит братца. Да и концы в воду.

— А кормить сестрица тебя на какие шиши станет, ты подумал? Да и жива ли она? Столько лет ни слуху ни духу.

Под крыльцом вдруг зарычала собака. Егор выскочил из-за стола, панически засуетился, забегал по комнате.

— Уж не по мою ли душу, а?

— Да мало ли чего кобель рычит. Такое собачье дело: рычать да брехать, — успокаивала мужа Анна.

— Еще пуще рычит. Не иначе, как чужой кто идет. К своим в округе собачина давно принюхалась.

Не рискуя быть замеченной с улицы, Анна подошла к окну и поверх занавески разглядела входящих в калитку двух мужчин. Одного из них она узнала.

— Так это же убиенного Митрича Красавина сын — Григорий… А вот другой, что с ним идет… Что-то не встречала такого в наших краях.

— Я и говорю, чужие, — еще больше забеспокоился Егор.

— Нужон ты им как козе третий рог, — успокаивающе произнесла Анна.

В момент, когда мужчины подходили к дому, Егора будто сдуло и подняло сильной струей воздуха. В мгновение он оказался на чердаке и тут же залег в норе, вырытой в сене. Сердце его билось так часто и, как ему казалось, громко, что его могли услышать даже на улице. И как ни пытался он усмирить его, ничего из этого не получалось.


Лейтенант Буслаев все еще не мог простить себе, что доверил тогда охрану Краковского Сергею. Следовало бы приставить к нему для надежности двух осодмильцев. Теперь в голову лезли мысли о возможном сговоре между ними. Но, с другой стороны, подумал он, Сергей сам из подпольщиков, Краковский его родного брата казнил, и это не может не вызывать чувства неприязни и ненависти к нему.

Не сработало что-то и у Лиханова, когда Краковский укрылся от преследования в костеле. Конечно, надо было бы организовать засаду, заблокировать входы и выходы из него, и ему тогда некуда деваться. Но Иван до этого не додумался.

Словом, один промах за другим. Однако не подозревать же всех в неверности! Человек имеет право на ошибку, в конце концов. Впрочем, ошибка ошибке — рознь. Ему, Буслаеву, как оперативному работнику ошибаться нельзя, как и хирургу, совершающему операцию. И в том, и в другом случае страдают люди. Теперь вот надо срочно исправлять положение. И чем скорее Краковский будет обнаружен и изолирован, а банда его обезврежена, тем меньше прольется крови жителей. Но как напасть на след этого матерого волка? Нужен надежный, преданный человек из его окружения. Надежный для нас, которому можно было бы верить, но сам такой же, как и он, в котором Краковский не сомневался бы и мог ему доверять. Но где взять такого?

Изучая ближайшее окружение Краковского в период его сотрудничества с немцами, Буслаев убедился, что большинство бежало с гитлеровцами на Запад. Из числа оставшихся его привлекла кандидатура Егора Богачева. Но как к нему подобраться, если он прячется?

Подходя к дому Богачевых, Буслаев и Гриша замедлили шаг, чтобы через штакетник лучше разглядеть его. Окна дома с обратной стороны, как оказалось, смотрели в лес. Двор как двор — покосившиеся сараюшки из горбыля, поленница березовых дров, одиноко бродит коза, квочка вывела цыплят на прогулку.

Но как бы не напороться на бандитов в этом доме. У Гриши автомат спрятан под пальто. Буслаев пистолет «вальтер» держал наготове в рукавице. Лишь подошли к калитке, из-под крыльца с лаем выскочила мохнатая черная дворняжка. На ее лай из дома вышла хозяйка.

— Разрешите к вам? — спросил Буслаев, поздоровавшись.

— А вы не землемеры, случаем, будете? — ответила вопросом на вопрос женщина. — Говорят, они по домам шастают, землицу переделяют.

— Да вы не опасайтесь нас. Плохого не сделаем.

— А я и не боюсь. Чего бояться?.. — Волнуясь, Анна пропустила мужчин вперед себя, закрыла калитку, отогнала собаку.

— Как вас зовут? — спросил Буслаев, когда вошли в дом.

— Анна Богачева. А что такое?

— А моя фамилия Буслаев, — представился он и предъявил удостоверение личности. — Я из НКГБ. У меня важное дело.

Услышав эти слова, Анна представила, что пришли к ней с обыском и непременно найдут мужа, отнимут его у нее навсегда. Перед глазами залетали черные мушки. Замутилось в голове. Чтобы не упасть, села на табуретку.

— Какое же такое дело у вас ко мне? — дрогнувшим голосом спросила она. — У меня все исправно. Власть на меня тоже вроде бы не в обиде. И налоги плачу, и трудовую повинность справляю.

— Мне необходимо поговорить с вашим мужем.

— С мужем? А где же я его возьму, родимый? — еще пуще заволновалась Анна. — Он с войны не вернулся, чтоб она была проклята! — И пустила для убедительности слезу. — Вдовая я. Одинокая беззащитная женщина, которую можно и обидеть, и унизить, и обмануть.

— А если по правде? — раскусил ее тактику лейтенант.

— Я и говорю, как есть. Какой расчет мне хитрить с вами?

Буслаев снял с плеча и положил на стол полевую армейскую сумку. Заглянул в нее зачем-то и снова закрыл.

— Нехорошо отказываться от живого супруга.

— О Господи! Как же можно не верить женщине? В мои-то годы остаться без мужика, — артистически произнесла Анна.

Буслаев приказал Григорию:

— Стащи-ка Егора с чердака!

Анне стало плохо. Буслаев дал ей воды. Она пришла в себя. Григорий извлек из-за сундука лестницу, приставил к люку в потолке. И уже хотел подняться по ней, как баба подскочила к нему, оттолкнула.

— Только через мой труп!

— От вас сейчас зависит, быть вашему семейному счастью или не быть, — охладил ее Буслаев.

— Счастливы мы с ним будем только на том свете.

— Но вы же видите, мы все знаем. И без вас можем извлечь его из схрона. Но тогда может произойти ненужное кровопролитие. Зачем вам это? У вас дочурка растет… Да и муж ведь он вам.

Анна подбоченилась.

— Знаете… Донесли… Можете… Конечно, у вас — сила. Сладили со слабой женщиной! Ну, хорошо. Допустим, он здесь. Вы что же, бумажку какую дадите с печатью, что вам можно верить?

— Гарантия — слово чекиста.

— Слово без печати — пустой звук!

— Вот лестница. Полезайте на чердак сами и уговорите мужа спуститься.

— Вы что? Али я не жена ему? Да чтобы своими руками подставить родного мужика под вашу пулю, ни за что! Хоть убейте!

— Да возьмите, наконец, в толк! Ему будет сохранена жизнь. Поговорим с ним в вашем присутствии и отдадим его вам под личный надзор.

— Это как же понимать: под личный мой надзор? — удивилась услышанному Анна. — Мужа буду охранять, чтобы не сбежал? Вроде полицая?

— Решайтесь, Анна Митрофановна!

— Он предательницей меня сочтет и, чего доброго, пристрелит. — Анна подошла к лестнице. — Значит, лезть…

— Полезайте и скажите супругу: пришел-де лейтенант Буслаев и желает говорить с ним по делу государственной важности. От того, как он поведет себя, будет зависеть дальнейшая его судьба. А значит, и ваша совместная — тоже.

Анна повернулась к иконе Богоматери, висевшей в углу комнаты. Пошептала молитву. Перекрестилась. Поднялась по лестнице, откинула крышку потолочного люка и скрылась на чердаке.

Егор слышал разговор, происходивший у него в доме, только не мог разобрать слова и понять, кто пришел и о чем идет речь. Жену встретил с опаской. Выслушав ее, расспросил подробно обо всем. Потом схватил Анну за руку, притянул к себе, зло зашипел:

— Предала меня, ангидрит твою в доску! Это ты дьявола накликала, вот и явился, только в облике Буслаева.

— Да что ты, Егорушка. Разве я могла… — запричитала она. — Лейтенант сам указал, где ты скрываешься. Должно, донес кто-нибудь. Молва, она такая — и сохранит, и предаст.

Оттолкнув жену, Егор вынырнул из норы. Дополз до люка, но тут же отпрянул от него. По лицу его поползли капельки холодного пота. Забился весь, будто в лихорадке.

— Не могу, Анна. Что хочешь, не могу. Я ведь виноват, виноват! Так что не обессудь. Лучше пулю себе в лоб пущу, либо через слуховое окно сигану и в лес подамся. Залягу в берлогу, чтобы ни одна душа не нашла меня. А там время покажет…

— Успокойся, Егорушка, возьми себя в руки. Лейтенант, хоть и чекист, а человек, видать, порядочный, и обманывать не станет. Я верю ему. У него сурьезный разговор к тебе. Государственной важности! Так и велел тебе передать.

Егор снова приблизился к люку.

— Будь что будет. Только смотри: забирать станет, и себя, и тебя порешу! А заодно и его прикончу! Ты Егора знаешь.

В комнату Егор спускался, будто в котел с кипящим маслом. Дрожь по всему телу пошла. Зуб на зуб не попадал. Стряхнул с себя сено. Исподлобья взглянул на чекиста и вроде бы на душе отлегло. Никакой лейтенант не страшный. Но испуг на его немолодом бледном лице, заросшем щетиной, не исчезал. Как спустился, так и остался стоять у лестницы, готовый снова взметнуться наверх, в свою конуру. В какой-то момент лейтенант заметил заткнутый за пояс немецкий «парабеллум». Из голенищ яловых сапог выглядывала рукоятка финского ножа, воткнутого в ножны.

— Вам не обидно будет, Егор Степанович, если народ восстановит разрушенное войной хозяйство без вашего участия? — спросил Буслаев. — Тогда чем и как будете оправдываться? Отсиживался в лесу, в домашнем схроне?

— По живым струнам решили вдарить. Бейте!

— Но тогда не лучше ли уже сейчас включиться в дело?

— Искупить вину? Легко сказать. Вы в шкуре моей побыли бы. Ну, сажайте в тюрьму. Я готов. А то вот и бабе своей уже стал в тягость. Только если б не война… — Егор махнул рукой.

— Зачем же так?

— Хитрите чего-то, лейтенант, — криво усмехнулся Егор. — Давайте ближе к делу. Зачем пожаловали?

— Вы знаете Краковского?

— Ну, знавал. Кто же его не знает. При немцах он отрядом карателей командовал. Облавы на партизан устраивал. Чуть что, расстреливал на месте, и мирных граждан не щадил, ни здоровых, ни калек. Только я с ним из одной миски щи не хлебал, гражданин начальник. Мы с ним на этот счет — не ровня.

— Если хотите, это Егор мой предупредил «Батю», что Краковский облаву готовит на его отряд, — сказала Анна.

— Тогда чего же вы опасаетесь? — обратился Буслаев к Егору.

— Так кто же сейчас это подтвердит…

— А слову вашему я могу поверить? Такое дело сделали!

— Я поверил бы, лейтенант. Врать мне тебе ни к чему.

— Я тоже так думаю. Сейчас где Краковский находится, чем занимается, вам известно?

— Люди сказывают, в лес подался. Шайку-лейку организовал. Атаманом ее стал, — теперь уже спокойно ответил Егор. — Но места его нахождения я не знаю.

— А узнать могли бы? Подумайте. Это очень важно.

— Понимаю: поймать хотите. — Егор почесал за ухом. — Разве что по старым связям своим пройтись. Авось наведут на банду.

— Вам виднее, как поступить, что предпринять. Надо найти Краковского, Егор Степанович.

— Это и есть дело, за которым вы ко мне пожаловали?

— Да. И не такое уж и маленькое оно. Ответственное дело! Мы дадим населению спокойно зажить.

— И тогда с меня снимут вину, которую я имею перед властью? Али все равно будут судить?

— Это будет принято во внимание. Можете не сомневаться.

— Соглашайся, Егорушка. Все в зачет пойдет, — вставила Анна.

Егор задумался. Свернул козелок из газеты, наполнил его махоркой, закурил с помощью кресала и фитиля.

— Ну, а встретится Краковский… Примет ли он меня к себе? А может быть, заподозрит, как подосланного. Вы все просчитали?

— Убедите его в том, что желаете мстить Советам под началом опытного предводителя. Человек он тщеславный и самолюбивый. Думаю, не откажется от вас. Люди ему нужны. Возможны и другие варианты, конечно.

— А ежели потребует доказательств моей преданности ему и ненависти к Советской власти? Мне что, снова идти на преступные дела?

— Н-не думаю, что потребует, Егор Степанович. Вы ведь не новичок для него. Краковский знает вас по службе у немцев. Известны ему, безусловно, и ваши тогдашние настроения далеко не в пользу большевиков.

Егора осенило, он оживился, появился блеск в глазах.

— Знаете что?! Постреляйте ночью вокруг моего дома. До банды это наверняка дойдет, людская молва разнесет. И тогда я объясню, что за мной приходили из милиции забирать и я дал деру. Аж до самого леса преследовали ищейки лихановские. Как только жив остался, не знаю! Пули так и свистели вокруг. Чуть не подстрелили.

— Это уже другой разговор, — по достоинству оценил Буслаев сметливость Егора и подсказал: — И жену свою приспособьте. Она будет носить вам еду. А вы с ней — информацию для меня передавать.

— Донесения, стало быть… — перевел на свой язык Егор.

— Я надеюсь на вас, Егор Степанович, — пожал его руку лейтенант.

— Что вас будет интересовать перво-наперво?

— Решительно все: расположение банды, вооружение и наличие боеприпасов к нему; взаимоотношения главарей, настроение рядовых, особенно тех, на ком лежит малая вина перед Родиной или вовсе никакой. Ну и, естественно, ближайшие планы и намерения Краковского. — Антон обратился к супруге: — Как, Анна Митрофановна, согласны послужить Советской власти?

— Да мне все потребно, от чего мужу будет лучше.


На обратном пути Буслаев объяснил Грише:

— Без таких помощников, как Егор, нам не справиться с бандой. Это еще одна наша с тобой тайна.

— Могила! — поклялся Гриша и все же недоумевал: — Но он же каратель, товарищ лейтенант…

— Ты прав. И последнее слово за правосудием. Но сейчас нам необходимо покончить с террором в районе.


В бункере главарей дощатые нары были расположены вдоль стен в два яруса. На земляном полу стояла самодельная чугунная «буржуйка». В потолке прорублено отверстие для печной трубы и крохотное оконце, едва пропускающее дневной свет. В боковой амбразуре установлен ручной пулемет. В правом углу бункера лежала груда ручных гранат немецкого производства. Тут же находился люк, ведущий в подземелье. Из-под нар выглядывали ящики с патронами. Автомат, как и винтовку, каждый обитатель цитадели держал при себе либо на своем лежбище — на нарах. На опорном бревне, стоявшем в центре, держалась бревенчатая насыпная крыша землянки и красовался портрет Адольфа Гитлера, а над ним свисала керосиновая лампа-семилинейка.

Адъютант атамана — угрюмый и малоразговорчивый Федор Рябинин по кличке Профессор — топил «буржуйку». Напротив него, на нижних нарах, свесив ноги, сидела бледнолицая шатенка Баронесса, сушившая свои портянки у печки. На чурбаках понуро сидели ближайшие сподвижники Краковского. На одном из таких чурбачков восседал Сердцеед. Прозвища эти, как и другие, не случайны: носители их боялись быть разоблаченными.

В бункере было не только жарко натоплено, но и душно от скопления людей, от пропитавшейся влагой одежды. Люди, казалось, ушли в себя. Перед каждым всплывало пережитое, кто-то переоценивал его и искал выход, а кто-то пугался либо думал о мщении.

— Глянь в амбразуру, не возвратились ли наши с добычей, — приказал Философ. — Давно кабанятинки не пробовал.

— Не видать что-то, — ответил Адвокат.

— Кабанятинки не мешало бы, — прозвучал голос Скептика. — Да и стерлядку неплохо было бы откушать. Бывало в эту пору сидишь над лункой на озере… На одной удочке мормышка подвешена. На другой — мотыль трепыхается. Тюк-тюк, карасик. Тюк-тюк, плотвичка. Тюк-тюк, окунек. Принесешь домой целый садок живности. Уху жена такую наварит, пальчики оближешь! Да еще чекушку мы с ней раздавим.

— А свобода у тебя была? — спросил Кривоносый.

— Я и был на свободе, не по тюрьмам скитался, как некоторые, — ответил Скептик с намеком.

— Да что с тобой говорить, — плюнул Кривоносый, отсидевший срок за растление малолетних.

— Однажды вырубил я во льду лунку пешней, — продолжал Скептик. — Просторную лунку такую. Капюшон на голову натянул от ветра. Тюк-тюк, карасик. Тюк-тюк, плотвичка. Я — дерг! А щука ее — хвать! И потащила мою удочку за собой. Да!

Все дружно загоготали. Кто-то из бандитов спросил:

— Как же ты щуку подо льдом мог разглядеть? Может, то был судак или налим?

— А я и не разглядывал. Настоящий рыбак чувствует, какая рыбина насадку заглотнула! А иначе…

— Брось тоску наводить, старик! — в сердцах одернул его Прокурор. — У тебя одни воспоминания о доме. У других — другие, потому как все мы тут разные. Вот и будем наши души друг другу выворачивать наизнанку.

— Довоевались… — снова прозвучал голос с верхних нар. — Россию задумали поставить на колени перед германцем, а она твердым орешком оказалась. Какой же я дурак, что верил всему и пошел за ними!

— Не распускай нюни, Скептик. Мы все здесь на перепутье и все еще на что-то надеемся, — одернул его смуглый, с продолговатым лицом Сердцеед, единственный, кто не имел бороды, но носил усики под Гитлера.

Сов. секретно       Из архива УКГБ по Орловской области:[2]

Скептик — Лапонов Евлампий Онуфриевич, 1917 года рождения. Русский. Из семьи кулака. Беспартийный. По профессии — печник, трубочист. Оставшись на территории, временно оккупированной фашистскими войсками, добровольно пошел к ним в услужение. Являлся начальником сельского полицейского участка. Служил в дивизии СС, дослужился до звания штурмман. Участвовал в карательных операциях против советских патриотов.

Из показаний Каверина 3. В.:

Вопрос: Что вам известно о деятельности Лапонова в годы войны?

Ответ: Лапонов Е. О., будучи карателем, жестоко относился к жителям партизанской зоны. Во время налетов на селения мародерничал, участвовал в сожжении сел и деревень Орловской области. На моих глазах в селе Грачевка застрелил вдову погибшего в боях с немецкими захватчиками советского офицера и ее малолетнего сына.

— Какой я тебе хам? Себя человеком голубой крови и белой кости считаешь? Все остальные для тебя — хамы, быдло?

— Позвольте, ничего подобного я не говорил. Господа, подтвердите же…

— Не сказал, так подумал. Я тебя, Сердцеед, насквозь вижу, лысого дьявола! Тебе только за бабами волочиться! На уме одно: селедка, водка да молодка.

— Мелете черт знает что! — возмутился бандит. — Как бы тяжко на душе ни было, человек должен жить надеждой. Даже в нашем с вами положении. — Он по привычке потрогал усики, будто проверяя, на месте ли они.

— Понадеялся… А теперь разуверился я и в Сталине, и в Гитлере. Не верю и Краковскому.

— Тогда позвольте узнать: во что же вы верите, господин Скептик?

— Во что? — Тот привстал на локтях, и теперь можно было увидеть его заросшее рыжей щетиной лицо, бесцветные глаза, мясистый нос. — Во всеобщее грехопадение верю. В то, что на каждого из нас непременно обрушится Божья кара. Вот увидишь, это произойдет! Хоть ты и Сердцеед, а Господь тебя тоже накажет. И поделом!

Из архива Берлинского гестапо на «Сердцееда»:

«…Попандопуло Дионис, 1896 года рождения. Грек. В царской России закончил Кадетское училище. Подполковник Белой Армии. После бегства из России в двадцатых годах — один из руководителей Берлинской секции Союза Российских офицеров — РОВС. Во время войны Германии с Советским Союзом командовал одной из бригад дивизии СС „Мертвая голова“, имел звание унтершарфюрера СС. Был комендантом лагеря для русских военнопленных. По линии Восточного министерства осуществлял вербовку и заброску агентуры в тыл Советских войск на территории Прибалтики и Белоруссии. Служил в личной канцелярии генерала Власова. За особые заслуги удостоен многих наград Германского государства».

Из показаний свидетеля Глаголева А. Б.:

Вопрос: Вы знали Попандопуло Диониса?

Ответ: Лично знаком не был с ним, но знал. Попандопуло являлся комендантом лагеря для советских военнопленных, когда я там находился.

Вопрос: Что вам известно о нем, как о коменданте лагеря?

Ответ: Что известно… Мне тяжело вспоминать об этом. Скажу только: из двух сотен человек, находившихся в нашем блоке, хорошо, если двадцать уцелело. Остальные были либо замордованы охраной и затравлены собаками до смерти, либо заморены голодом и рабским трудом на лесоповале и торфоразработках. Да и расстрел на месте был в лагере обычным явлением. За неповиновение по недомоганию, за отказ от работы, за попытку к бегству. Комендант лично расстреливал тоже. Погибших по приказу Попандопуло грузили навалом в грузовики, отвозили и сбрасывали в ров, вырытый за территорией лагеря. А таких блоков, как мой, в лагере были десятки. Многих тысяч наших людей там сгноили, убили…

— Зря затеваете перепалку, господа, — одернул спорщиков Адвокат, скривив рот на одутловатом лице и по привычке сильно чмокнув. — Все под одним небом ходим. А коли так, не самоедством следует заниматься, а молить Господа Бога смилостивиться над нами. Ибо сказано: «Никто не может поклоняться двум Богам!»

— Вот и я говорю о том же, — продолжал стоять на своем Скептик.

Из документов Службы безопасности и СД на «Адвоката»:


Начальнику полиции безопасности и СД в Киеве

Касается: Львова Льва Львовича, 1915 г. р., ур. Львова, проживающего в Киеве, ул. Короленко, 8–12.


…Львов — журналист-правовед, отделом пропаганды использовался в качестве цензора украинской прессы. Выступает за безоговорочное признание германского господства на Украине, т. к. придерживается мнения, что Украина не способна к самостоятельной политической жизни. Свои убеждения подтвердил не раз, за что здешние шовинисты грозят ему местью и смертью.

Львов оказал в разных случаях СД важные услуги. В частности, доносил о политических интригах в среде западноукраинских эмигрантов и помог тем самым ликвидации нами враждебной немцам украинской националистической группы.

Родители его репрессированы большевиками. Сам он человек набожный, надежный, умный и прилежный в делах. Любит деньги. По мнению одного из агентов, из-за личных выгод способен служить каждому, кто заплатит больше.

Львов высказывает желание уехать от возмездия в Германию. Полагаю, что ему следует помочь в этом. Там его можно было бы использовать по линии Министерства пропаганды, в частности, на радиостанции «Антикоминтерн», а также среди остарбайтер по линии Главного управления безопасности.

30.4.42. ШНАЙДЕР — оберштурмфюрер СС
В разговор вступил вечно чем-то недовольный Прокурор.

— Грехопадение, милосердие… Бросьте вы эти высокие материи! Жить-то осталось, быть может, час-другой. Ровно столько, сколько отпустит нам этот большевик Буслаев, заложниками которого мы оказались. Тут и Господь бессилен, — произнес он голосом недоноска и добавил: — Прорываться на Запад надо, господа, уходить из этих мест, пока не поздно.

Из протокола допроса Лисицина С. Я. в отношении Прокурора:

Вопрос: Вы служили в РОА?

Ответ: Да. Я был там писарем в канцелярии генерала Власова.

Вопрос: В таком случае, должны были знать и Грачева. Что вам известно о нем?

Ответ: Признаю, я был знаком с ним. Грачев Федот Васильевич. С его слов, родился в Калуге в 1920 году. Окончил Военно-юридическую академию. В плен к немцам попал под Смоленском, будучи контуженым. В Русской Освободительной Армии генерала Власова служил в Юридическом отделе. Имел чин майора. Лично я был свидетелем, когда он расстреливал перед строем солдат трех рядовых власовцев. И только за то, что они проявляли антигитлеровские настроения. В разговоре со мной Грачев уверял, что подобная расправа с неверными, подобное зрелище лишь закаляют молодежь, а не только устрашают. Власов — наш боевой командир. Гитлер — наше знамя.

— Может быть, сменим пластинку, друзья? — сказал Сердцеед. — Поговорим лучше о любви. Тогда и Буслаев не будет страшен.

Это вызвало оживление присутствующих, переходящее в ржание.

— Нашли тоже время вести праздный разговор. Лучше прислушаемся к тому, что сказал господин Прокурор, — возразил Адвокат.


«Боже, как же надоела мне эта болтовня!» — подумала Баронесса и углубилась в чтение дневника, который все эти годы являлся единственным ее собеседником и другом, которому она могла доверить сокровенное. То, что не могла сказать прямой речью, писала иносказательно.

«22.3.42. Как же мне недостает здесь тебя, любимый. Мне не только не с кем поделиться тем, что на сердце, в голове моей, но и проявить свои чувства. Однако больше всего тревожусь за тебя, родной. О, что бы я ни отдала только за то, чтобы взглянуть на тебя одним глазком!

15.8.43. Мы давно не виделись, но твой образ, милый, всегда со мной, в любых обстоятельствах. Я помню твою лучезарную улыбку, смеющиеся глаза и даже бархатный тембр голоса. В трудную минуту, когда жизнь на волоске, обращаюсь к тебе, как к Богу. И знаешь, очень и очень помогает.

13.6.44. Я знаю: ты в неведении, теряешься в догадках и тревожишься за меня. Но что поделать. Скоро кончится война, и, как учит фюрер, исповедуя его идеи, мы победим. И тогда непременно встретимся, родной! И дам я тебе почитать эти свои заметки — порывы моей души и вечной любви и преданности тебе!»


Витиевато, да и фюрера приплела для маскировки, на случай, если обнаружат дневник, — задумалась Баронесса. — Ну да разберется, что к чему и зачем…


«11.9.44. Милый мой, самый дорогой человек на свете! Осталось чуть-чуть. Фюрер уверяет, что, несмотря ни на что, победа будет за нами, низшая раса будет работать на нас. И тогда будем вместе, неразлучно всю оставшуюся жизнь. Создадим свой очаг. Обзаведемся слугами… У нас будет мальчик. И назовем мы его твоим именем. А девочку — моим. Согласен? Вот и сейчас разговариваю с тобой, будто ты рядом. Это потому, что ты всегда в моем сердце… Сколько же жизней унесла война! Горе народное будет жить и в нас, как память, как назидание потомкам».


— А вы как смотрите на любовь, госпожа Баронесса?

— Jeder hat seinen Splitter, у каждого барона своя фантазия.

— И все-таки?

— Так уж лучше о любви мечтать, чем думать о смерти, — улыбнулась немка, сверкнув ясными глазами и показав белые зубы.

— Должен вам сказать, моя жена в молодости была совершеннейшей вашей копией. И такая же обаятельная.

— Danke schon, спасибо за комплимент, — просияла Баронесса. — Вы, видимо, имели успех у женщин.

— Имел… — вздохнул Сердцеед. — И немалый. Хе-хе-хе! Теперь это — область приятных воспоминаний.

— Почему же? Ты мог бы поухаживать за Баронессой. Атаман с Варькой крутит, а ты Баронессе будешь петь серенады, — с ехидством произнес Прокурор. — Любви все возрасты покорны, сказал классик! Ну, будь джентльменом! — И он рассмеялся.

Все дружно подхватили его смех.

— Ради такого дела, эфенди Сердцеед, и бункер освободим. Только намекни! — хихикнул Неугомонный, отчего рот его на круглом лице растянулся до самых ушей.

Снова все заржали.

— А может быть, господин Сердцеед не в моем вкусе, — заметила немка. И серьезно: — Я не полагала, что в России столь простые нравы. Здесь не уважают женщину!

Сов. секретно       Из донесения закордонного агента «Мария» от 8 августа 1943 года:

Баронесса — Альбина Тишауэр. Ведомством Мюллера в город Поставы на должность переводчика в гестапо с русского языка прислана в июле месяце. В разговоре с источником она сказала, что является дочерью (возможно, внучкой) немецкого барона. Воспитывалась гувернанткой из русских эмигрантов. До войны жила с родителями в Швейцарии. Училась в Лондоне. Не замужем. Был жених, но погиб на Восточном фронте. Нередко ее можно видеть в кругу гестаповцев. Бывает по адресу — Цветочная улица, дом номер семь. Туда же подъезжает и начальник Службы безопасности Хейфиц. Предположительно, в доме этом находится явочная квартира.

Сов. секретно       По материалам розыска:

Неугомонный — Нигмати Гарип, 1919 года рождения. Татарин. По образованию зоотехник. Попав осенью 1941 года в окружение, бросил взвод, которым командовал, и перебежал на сторону немцев, сдался в плен «по политическим мотивам» — не согласен с политикой большевиков, желает воевать против них на стороне германской армии. Выдал противнику все, что знал о своей дивизии и ее командирах. Окончил курсы пропагандистов «Зондерлагерь» (м. Вустрау, под Берлином). Был оставлен в качестве шулюнгсляйтера. Готовил шпионов для заброски на территорию СССР. Являлся одним из руководителей созданного Розенбергом националистического центра — «Посредничество Идель — Урал», помощником командира Татаро-башкирского легиона вермахта. Призывал легионеров «бороться против Советов, за Германию фюрера». Имел звание оберштурмфюрера СС. Человек «себе на уме». В жизни всегда играл, так и не став самим собой.

Никому, разумеется, не хотелось говорить о том, к чему каждый пришел в результате войны — измена присяге и Родине, предательство. Не вязался разговор и о всеобщем грехе. Слова Баронессы прикрыли и тему любви. Снова все погрузились в гнетущее молчание, полное тревоги каждого за свою судьбу.

И вновь вдруг прозвучало будоражащее слово Скептика:

— Атаман дал себя захватить чекистам. Тем самым он всех нас поставил под удар. Вот что я вам скажу, братья мои.

Цепная реакция не заставила себя долго ждать.

— Да что тут размусоливать! — заговорил Служивый, прищурив по привычке левый глаз на парализованном лице. — Начнем с того времени, когда можно было неплохо жить, когда фортуна нам вроде бы улыбалась. Со времен Гитлера, стало быть. Еще тогда, когда наш атаман командовал ротой СС, он перестал считать нас за людей. Как же, правая рука начальника Службы безопасности Хейфица! Знакомство с фрейлейн Баронессой! А добудешь чего у населения: вещицу какую — непременно ему отдай, чтоб ему черти снились! А изволит он заплатить тебе или нет — еще вопрос. Обидно. Унизительно. Ведь все мы — тоже человеки и жить хотим, как и он, достойно.

— Заткни свой фонтан! — одернул его Профессор. — Про сейчас, любезный, речь идет. Вот и говори дело. А то завел шарманку. Атаман — такой, сякой, разэтакий. Встань на его место в тот момент: он один, а людей Буслаева — десятка полтора. И то молодец — бежал, чтобы нас обо всем предупредить, а значит, уберечь от страшной участи.

Сов. секретно       Из проверочно-фильтрационного дела № 71 569:

Служивый — Байтуганов Баросби, 1902 года рождения. Осетин. Садовник. Служил в Царской и Белой Армиях в чине хорунжего. Участвовал в контрреволюционном восстании в гор. Моздоке. В эмиграции принимал участие в издании журнала «Горец Кавказа». Являлся агентом 2-го отдела Генштаба панской Польши. В период оккупации гитлеровскими войсками Ставрополя служил в разведшколе «Цет-Зюд». Националист. Мечтает о Великой Осетии от Каспийского моря до Черного.

Сов. секретно       По материалам абвера:

Профессор — Рябинин Федор Степанович. Родился 3 мая 1918 года в городе Пскове. На допросе в отделе 1-Ц абвера показал, что отец его будто был приговорен НКВД к расстрелу, как священнослужитель. Сам он окончил семь классов и ФЗУ, работал на мясокомбинате, где забивал скот. В июле 1941 года был мобилизован в Красную Армию. В первом же бою, застрелив своего командира, перебежал в расположение немецких войск.

Легко пошел на сотрудничество с отделом 1-Ц и был использован для опознания и разработки русских военнопленных. Дал ряд важных донесений, в результате чего удалось предотвратить угон бронемашины и побег из лагеря группы русских пленных. В дальнейшем принимал участие в очистке лесов и деревень от партизан и подпольщиков, проявил себя беспощадным в отношении патриотов. Предан Германии фюрера.

— Разжаловать его из атаманов, и все тут! — скороговоркой вставил Неугомонный. — У нас здесь лесной закон, а не игра в бирюльки. Мы в батальонах Татаро-башкирского легиона так и поступали с теми, кто побывал в лапах большевиков, а тем более чекистов. Таким нет веры вдвойне! Сам Аллах не простил бы им этого. Застрелись, а в плен не сдавайся!

Баронесса чувствовала, что дело идет к финалу и надо было бы занять безошибочную для себя позицию.

— Разжаловать! А может быть, расстрелять? — спросила она «аудиторию». Но ответа не последовало, и она продолжала: — Одумайтесь, господа! Господин Краковский немало сделал в борьбе с партизанами. Ему доверял сам начальник Службы безопасности Постав! Уж я-то об этом знаю как-нибудь. Наконец, он награжден «Железным крестом» и медалью «За верность Германии». Да и вы-то, вы сами, что из себя представляете? С ним же были заодно! И, как и он, верой и правдой Гитлеру служили, помогали ему новый порядок устанавливать на оккупированной нами русской земле!

В дверях появился Краковский, за ним — Варька, по прозвищу Шалашовка. По всему видно было, он слышал разговор, происходивший в бункере, через неплотно прикрытую дверь. Встал, расставив ноги. Оглядел всех внимательно. Встретив хмурые лица, сказал:

— Атаман стал не нужен, значит. Сами с усами! Так и говорили бы, «господа присяжные», глядя мне в глаза. Решили устроить суд Линча над своим фюрером? Всех вижу насквозь: и кто о чем думает, и что замышляет. Правильно говорит фрейлейн Баронесса: да кто вы такие, чтобы меня судить? Буслаев называет вас изменниками Родины, гестаповскими холуями. Будьте уверены: на каждого из нас у него заготовлена петля либо отлита пуля! Сердцеед, к примеру, наверняка известен ему как командир лагеря для советских военнопленных, каратель. Скептик, как энтеэсовец, которого Хейфиц подсаживал в камеры к арестованным подпольщикам.

Раздался чей-то ехидный смешок. Краковский продолжал:

— О моем адъютанте, Профессоре заплечных дел, ему, безусловно, известно даже то, что он служил в Русской Освободительной Армии генерала Власова — РОА. А о тебе, Неугомонный, — кличка-то какая! — и говорить нечего. От Буслаева не утаишь, что ты воевал против большевиков в составе Татаро-башкирского легиона вермахта и даже приложил руку к раскрытию абвером антифашистской группы Мусы Джалиля. Ему голову отрубили, а ты — награду от Гиммлера схватил! Знает лейтенант, конечно, и о тех из нас, кто принадлежал к латышским айзсоргам, к Украинской повстанческой армии — УПА, к созданному абвером эстонскому формированию ЭРНА. Словом, господа, наслушался я от него всякого, — сочинял он. — И знаете, с большой пользой для себя: я увидел в вас настоящих своих единомышленников, связанных со мной одной веревочкой и одинаково ненавидящих советскую власть, преданных идеалам великого фюрера!

Слышно было потрескивание сырых дровишек в печурке. На лицах слушавших Краковского бандитов все больше и больше проступало беспокойство за свою судьбу, за свою жизнь.

— Откуда чекисту может быть обо всем этом известно, роттенфюрер? — поинтересовался Неугомонный.

Видно было, что это беспокоит и других.

— А ты сбегай к Буслаеву и узнай. Я лишь могу догадываться: в его руки мог попасть гестаповский архив. А там, кто его знает. Сбегай, может быть, он лично доложит тебе, кто тут, среди нашего лесного брата, стукачом у него работает, — сказал Краковский, и это его самого рассмешило.

Слушавшим его было не до смеха. Каждый думал, как бы самому выжить в этой обстановке, избежать надвигающегося возмездия.

— Если архивы службы Хейфица оказались у Буслаева, ими надо завладеть и уничтожить, чтобы концы в воду! — предложил Кривоносый.

— Может быть, тебе эту почетную акцию и поручить? — раздался чей-то голос с верхних нар.

— Один, как же… Это тебе не хухры-мухры. Потребуются люди, оружие, — струсил, а может, и набивал себе цену, Кривоносый.

— Я предоставлю тебе и то, и другое, — пообещал Краковский.

— Тогда почему бы не попробовать? Согласен, атаман! Но сперва разведку следует провести непосредственно в здании милиции. Чтобы наверняка и со знанием внутренней обстановки действовать.

— И разведкой помогу. У меня имеется такая возможность. Человек тот из осодмильцев. Он крепко завязан с нами. Разобьется, а дело сделает. Только действуй, Кривоносый!

Из протокола опознания Кривоносого от 8.8.1945 г.:

Я, Семагин К. В., лично знал мужчину, изображенного на фотографии слева, но фамилию его, за давностью времени, не помню. Кажется, Капустин, не то — Репкин. Зовут его вроде бы Игорем, не то — Егором. Судим за изнасилование малолетних, но сидеть в тюрьме ему долго не пришлось. Захватив город Запорожье, его освободили германские фашисты. Поначалу при немцах мы вместе работали в железнодорожном депо Киева. Он — сцепщиком вагонов, я же — слесарем в мастерских. Встречались в общежитии. Незадолго до битвы на Курской дуге он вдруг исчез. Слышал, будто гитлеровцы увезли его в Германию.

— Как полагаете, господин Краковский, обо мне известно Буслаеву, что я работала в Службе безопасности и СД Постав? — беспокоилась Баронесса.

— О вас, фрейлейн, речи не было, — учтиво ответил роттенфюрер.

— Слава Богу, хоть обо мне ничего не знает.

— Да чего ты привязалась к Йозефчику?! — зло цыкнула Варька-Шалашовка на Баронессу, видя в ней свою соперницу.

— Нельзя ли поделикатнее, фрейлейн? Я не привыкла к хамскому обращению! — спокойно, с достоинством одернула ее немка.

— А я, между прочим, дама приличная и культурная. Да! Педучилище без троек окончила! И тоже не позволю, чтобы всякая рыжая сволочь, да еще чужестранка…

Варька хотела назвать немку еще и бранным матерным словом, и даже наброситься на нее с кулаками, выцарапать глаза, но Краковский вовремя съездил ей по губам, и та прикусила язык.

Окружающие молча наблюдали за этой «семейной» сценой, ожидая, что женщины все же сцепятся в драке, чтобы посмеяться над этим зрелищем, но его так и не произошло. И тогда Служивый обратился к Краковскому:

— Спросил бы ты лучше, атаман, госпожу Баронессу, чего это Хейфиц с овчарками гонялся за ней по Поставам. — В словах этих чувствовался подвох.

— За мной? — удивилась Баронесса. В голове же ее проскочило: неужели узнали правду?.. Но тут же она взяла себя в руки. — Впервые слышу. Вы просто слышали звон, да не знаете, откуда он.

— Так говорит народ. Наши бабы приходят, сказывают.

— Так вот, знайте! Речь идет об официантке из офицерской столовой. Она бежала к партизанам. Была их радисткой. В какой-то момент ее рацию наши запеленговали, и ей каким-то образом об этом стало известно.

— Официантка? — переспросил Служивый.

— Ее все звали русише Раечкой. Припомните. Я потом выговаривала Хейфицу по этому поводу. Бежала и бежала. Бог с ней! Зачем же в городе переполох устраивать с собаками, с водолазами!

Служивый не унимался.

— Все равно нет у меня к вам доверия, фрейлейн.

В разговор вмешался Краковский.

— Госпожа Баронесса — человек, проверенный германской Службой безопасности и СД, и ни у кого сомнения вызывать не должна!

Среди бандитов Баронесса выглядела «белой вороной», женщиной не от мира сего. Временами даже казалось им, что она погружена в далекие от жизни мечтания. В душе же ее боролись между собой любовь и ненависть, чувство исполненного долга и страх перед грядущим. «До чего же омерзительна вся эта компания! И зачем мне все это надо? — размышляла она. — Заманчивая перспектива оказаться в Европе или Америке и оттуда вести разведку? Долг долгом, но и для себя надо бы пожить, пока молодая! Уйти и сдаться Буслаеву на милость? Но как это сделать? Днем бежать невозможно: могут заметить, задержать. И тогда — страшная мучительная смерть… Прорваться ночью?.. Но ведь мины кругом установлены, часовые с собаками не дремлют на вышках… Если бы знать свободные от мин тропы — другое дело. Но о них известно только коменданту лагеря, а он — человек для меня неясный… Остается ждать подходящего случая. Только бы не упустить его!»

— Нет тебе веры, атаман, хоть ты и роттенфюрер СС! — бросил Краковскому Служивый, набивая трубку махоркой и раскуривая ее.

— Ну что же, — зло стрельнул в него глазами атаман. — Как говорится, Буслаевым я взят на мушку. Но неужели кто-то из вас думает, что я предатель? Предал и вас, и идею нашу? Но тогда вопрос: по какому такому праву я смею и дальше вами командовать? Интересный вопрос, правда? Но и я вас спрошу в таком случае: у кого имеется опыт, подобный тому, какой я приобрел в войсках СС? А у кого из вас за плечами дела, подобные тем, которые осуществил я в годы совместной с немцами войны против Советов?

Бандиты снова будто воды в рот набрали. Баронесса пыталась что-то сказать, но тут вдруг начался галдеж. Спорили, выгораживали, осуждали. Краковский принял петушиную позу.

— Все-таки сомневаетесь в моих качествах? Но разве не я спас тебя, Сердцеед, от возмездия партизан, когда им стало известно о твоих доносах в Службу безопасности и они охотились за тобой?

— Ну да что там языки чесать, — нашелся примиритель.

— Только за то, что тебе, Адвокат, грозила расправа, как с оуновским и гестаповским провокатором, я вздернул на деревьях в городском саду пятерых девок-подпольщиц! Гнить бы тебе иначе в земле-матушке! Словом, все мы одним делом замазаны, господа. Одни больше, другие в меньшей степени, но все равно, по понятиям большевиков, в ответе за все. И меру виновности каждого из нас на весах они взвешивать не станут. И сантиметром измерять тоже не будут. Разве только размер петли при повешении попытаются подобрать в соответствии с содеянным. А ежели станет судить Господь — христианский или там мусульманский, — значения не имеет. Бог един, но у него мерка совсем другая: кого — в Рай, а кого — в Ад, в Чистилище! Лично я надеюсь попасть в Рай. Того и вам всем желаю. — Помолчав глубокомысленно, Краковский продолжал: — Война с Советами Гитлером проиграна. Это ясно, как божий день. Однако большевикам выиграть ее тоже не удастся. Она будет продолжаться в лесах, в подполье городов, в открытой и скрытой борьбе за умы и сердца людей до тех пор, пока на этой многоязычной земле не установится господство Сверхчеловека над Недочеловеком!

— Об этом долдонил все годы и Геббельс… Слышал я, что где-то там, когда-то существовал синантроп, гейдельбергский человек водился. Но чтобы Сверхчеловек… Это где же он обитает и нельзя ли на него взглянуть? — спросил Служивый с ехидцей и даже глаз прищурил.

— Можно и поглядеть, и пощупать, — осклабился атаман. — А ежели серьезно, Сверхчеловек, Сверхличность, это ты, Служивый, я, все мы, здесь сидящие. Те, кто сделал ставку на силу, на реванш, кем движет жажда власти, стремление подчинить себе других и упиваться своим господством над ними, возможностью безмерно обогащаться, жить за счет их подневольного труда. Труда Недочеловеков! А почему бы и нет, а? Ну, есть хоть один идиот, не мечтающий об этом? Пусть встанет, я на него погляжу!

Послышались возгласы одобрения.

— Как видите, для Сверхчеловека нет ничего невозможного. Это — высший тип христианина!

Но позвольте, атаман, уточнить вашуинтерпретацию этого слова, — вступил в разговор Адвокат. — Понятие «Сверхчеловек» идет аж из прошлых веков, от средневековых немецких богословов. У них заимствовал его Фридрих Ницше. А затем воскресили наци. Для Сверхчеловека превыше всего собственное «я», презрение к подчинению общественным целям, как бы заманчивы они ни были.

— Я преклоняюсь перед твоей ученостью, Адвокат, — произнес Краковский иронически и продолжал: — На нашем пути, господа, возник этот лейтенантишко Буслаев. Вопрос стоит так: кто кого? Мы должны уничтожить его. Но сначала захватить и живехонького повозить по селениям, как когда-то в клетке возили бунтаря Емельку Пугачева. Это будет отвечать тому, зачем мы здесь оставлены: держать в страхе население, срывать старания большевиков восстановить разрушенное войной хозяйство, нормализовать жизнь. И хватит разглагольствовать! Не так страшен черт, как его малюют! Болтунов я не терплю. Я их презираю!

— Буслаев, конечно, лейтенантишко. Но за ним — войско, осодмил, власти стоят, — пробурчал Служивый, но Краковским он услышан не был.

Неугомонный вдруг вскочил с чурбака, стал в карманах своих рыться, заглянул за ящик с гранатами, за нары. Ничего не обнаружив, подлетел к адъютанту, схватил за грудки.

— Сволочь! — закричал он.

— Рехнулся, что ли? — опешил Философ.

— Отдай часы, мародер проклятый!

— Какие часы? Бог с тобой, опомнись! Аллаха своего побойся!

— Аллаха не трогай! Ты украл их у меня! Или часы, или пристрелю как собаку шелудивую!

Адъютант вырвался и ударил его так, что тот отлетел к двери, чуть не вылетев наружу.

— Кончай базар! — гаркнул Краковский.

— Пристрелю! — Неугомонный схватился за «парабеллум».

— Отставить! — Краковский выстрелил в потолок. — Нашли из-за чего стреляться! Если Философ положил в свой карман бесхозно лежавшие часы, пусть возвратит их хозяину. Тем более что он «заработал» их в поте лица и тела своего. Вдова из поселка накормила его, напоила, спать с собой уложила, а он в благодарность часики ее, уходя, прихватил — в память о погибшем на войне муже.

Ироническая реплика атамана разрядила накалившуюся было обстановку. Все дружно загоготали. Даже Баронесса смеялась.

— С тобой, атаман, как с мужиком, пооткровенничал по простоте своей души, а ты, что баба языкастая, на всеобщий позор меня выставляешь, посмешищем делаешь, — обиделся Неугомонный. — Вот и доверяй, и верь тебе, сверхчеловеку..

Привели мужчину.

— Задержан при попытке проникнуть в зону лагеря! — доложил Краковскому конвоир.

— Егор? — узнал его атаман. — Ты зачем здесь ошиваешься?

— К тебе шел, а меня окликнули и цап-царап, сгребчили! — спокойно ответил тот.

— Я тебя не звал.

— Не гони и не подозревай меня в том, на что я не способен. Сперва выслушай, что было со мной и что привело меня к тебе. Тогда и решай, и приговор выноси.

— Что же такое с тобой приключилось?

— Едва ноги унес, спасаясь от ихней милиции.

— А если врешь?

— Видит Бог, правда. Стрельбу даже по мне открыли.

— А если Бог другим делом был занят и проглядел? И тебя подослал ко мне этот лейтенант из Москвы.

— Ты что же, не веришь тому, кто, рискуя жизнью, спас тебя от партизанской мины, ангидрит твою в доску? Я не отсиживаться в лес пришел, а вместе с тобой бить большевиков. Ты же знаешь, как я их ненавижу.

Это, видно, убедило Краковского.

— Ну так что с тобой делать? — Он задумался. — Вот что! Назначаю тебя смотрителем нашего лесного «храма».

— Не боевое дело ты мне предлагаешь, — возразил Егор.

— Не смотрителем, так комендантом лагеря будешь называться. Тем более что нынешний комендант меня не устраивает. Твоя обязанность — поддерживать порядок и систему обороны на должном уровне.

— Опять двадцать пять!

— У нас все должности бойцовские. Что рядовой, что атаман, что комендант. Команда — к бою! И пошел молотить!

— Тогда согласен. Только вот из оружия у меня — «парабеллум» да штык от русской «трехлинейки».

— Приступай к своим обязанностям, Егор. Но смотри, ежели скурвишься. У меня разговор короткий: малейшее подозрение, и пеняй на себя!

— Это мне не грозит, атаман. Можешь не стращать.

Обратившись ко всем, Краковский сказал:

— Буслаева я взял на пушку. Наговорил ему такое, что у нас разве что самолетов и танков нет. И вояк не десятки, а сотни. Так что о его наступлении в ближайшие дни не может быть и речи. Если он не безумец, конечно. Но это вовсе не означает, что мы можем самоуспокоиться и благодушествовать. Приказываю: Кривоносому проникнуть в здание поставской милиции, в кабинет Буслаева! Цель — захват документов Службы безопасности и СД Постав, которые там, видимо, осели и могут быть использованы против каждого из нас. Сердцееду — атаковать городской Дом культуры, когда там будут заседать активисты — доярки да сапожники! Получится что-то вроде разгона Государственной Думы. Остальным — произвести боевые вылазки в села для очередной реквизиции продовольствия! Торопитесь, господа, пока не вскрылись реки и болота. Коменданту приготовиться, к перебазированию лагеря на запасные позиции! Такова моя воля, и я требую беспрекословного ее выполнения! Мы должны устроить им Варфоломеевскую ночь, а в могилу Советов вбить осиновый кол!


Рота войск НКВД, обещанная генералом Петровым, прибыла как нельзя кстати. И хотя она была не в полном составе, поскольку после операций, проводившихся против Украинской повстанческой армии, не успела пополниться, все же представляла грозную силу. Буслаев решил использовать ее для разгрома банд в лесах, прилегающих к Поставам.

Командир роты капитан Гайоз Джапаридзе ростом и внешним видом походил на Петра Великого. И голос у него был такой же зычный. И шевелюра. И лицо крупное. Буслаеву рассказал, что по образованию он техник-строитель. Закончил также войсковое училище НКВД. Вот уже четыре года, как воюет. Был в конвойных подразделениях, нес службу в заградительных отрядах СМЕРШа, участвовал в боевых операциях по ликвидации националистических формирований на Украине.


Кабинет Буслаева, расположенный на первом этаже, был полон людей. Среди них — Лиханов и Джапаридзе. Расправив плечи и оглядев сидящих перед ним командиров, Антон продолжал начатый незадолго до этого разговор.

— Нельзя допустить, товарищи, чтобы горстка недобитых военных преступников, избравших лес своим пристанищем, продолжала и дальше терроризировать жителей города, окрестных сел. Народ не простит нам этого! Силенок у осодмильцев маловато, это правда. Порой не достает собранности и дисциплины. Партизанщина нередко одерживает верх. Но нас активно поддерживает население, и оно полно решимости покончить с преступностью. Правда и то, что враг подготовлен неплохо. Люди из банды прошли выучку в немецкой Службе безопасности, СД и карательных подразделениях СС. Вот я и решил обратиться за помощью к вам, воинам внутренних войск НКВД, за чьими плечами опыт боев с националистами, практика очищения прифронтовых районов от вражеских лазутчиков… Слово предоставляю командиру роты капитану Джапаридзе.

Ротный встал, поправил гимнастерку, собрался с мыслями.

— Товарищи командиры взводов и отделений, — начал он. — План операции я подготовил совместно с лейтенантом госбезопасности Буслаевым после тщательного изучения оперативной обстановки и взвешивания всех «за» и «против». Главное в нем — взаимодействие роты с отрядом содействия милиции, а отряда осодмил с нами. А то ведь как случается, генацвале? Вместо того чтобы бить врага кулаком, действуем растопыренными пальцами. Бывает и другое: приказано заходить с тыла, мы же действуем с фронта. Я понимаю: чем ползти на брюхе километр в обход вражеских позиций, лучше постреливать из-за камня, из-за пня. Да и голова целей. Бой затянется, повар тут как тут с котелком каши с мясом. Замполит свежие газетки вручит, будто букет роз девушке: нате, нюхайте аромат новостей, милые! Смеетесь. Значит, дошло. И зарубите себе на носу: мы должны уничтожить банду во что бы то ни стало! И при этом с наименьшими потерями для себя. Только так! Брать эту бандитскую цитадель с ходу я не собираюсь. Нужна тактика мелких шажков. От траншеи к бункеру, от бункера к траншее. Маловато нас, конечно. Как учил генералиссимус Суворов, будем бить врага не числом, а умением. Он учил нас и тому, что каждый воин должен понимать свой маневр, то есть свою задачу. Ну, а кто проявит военную сметливость — честь, хвала и награда! Главное, не зевай, смотри в оба, чувствуй локоть товарища, четко выполняй приказ! Не забывай, как зверски обращались с нашими ребятами те же бандеровцы, айзсорги и прочие гитлеровские холуи, если мы маху давали! Не будь зверем, но и спуска не давай тоже. Враг есть враг. Помни, сколько горя принес он нашим людям и сколько может принести еще, если его не обезвредить. И заруби каждый себе на носу, это опять-таки из Суворова: пуля — дура, штык — молодец! Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко!

Джапаридзе говорил с грузинским акцентом. Обращение его было понятно каждому. Иногда слова его вызывали улыбку, добродушный смех. В заключение он повесил на стену карту местности и, четко поставив задачу, объяснил, как следует действовать на марше и в бою, ответил на вопросы. Потом поднял каждого из командиров и потребовал повторить задачу и рассказать, каким образом намерены исполнять его приказ в боевых условиях, командуя своим подразделением — взводом, отделением.


Рота Джапаридзе и отряд Лиханова в предрассветный час совершали марш-бросок. Двигались скрытно. Слышны были тихие команды старшины: «Подтяни котелок, чтобы не гремел!», «Что за смех, товарищи, прекратить!», «Никак, закурил? Затушить цигарку!», «Подтянись, братцы!».

Буслаева и Джапаридзе, шедших за ними, сопровождали связные от взводов и осодмила, среди последних — Сергей. Чуть дальше были санитарные сани, в которых следовали медсестра Людмила и Гриша. Между ними лежали носилки, сумка с красным крестом, пакет с дополнительными медикаментами.

— Мне рассказывали о побеге Краковского из здания милиции. Но, генацвале, ты уверен, что в костеле скрывался именно он, а не кто-нибудь другой? — поинтересовался Джапаридзе.

— Абсолютно уверен, — ответил Буслаев.

— Означает ли это, что и ксендз с бандитами заодно?

— Дальнейшее покажет…

Буслаев был неразговорчив, и к тому имелись причины: от Егора Богачева каких-либо сведений о банде до сих пор не поступало. Однако бандиты с каждым днем все больше наглели, нагнетали среди населения атмосферу страха. Обстановка, таким образом, вынуждала активизировать борьбу с этим злом. Торопило и приближение распутицы, которая в условиях заболоченной местности может осложнить дело. Из показаний задержанных ночными патрулями отдельных бандпособников стало ясно, что Краковский значительно преувеличил огневую мощь и количество своих людей. Так что ничто не предвещало осложнений. С прибытием роты Джапаридзе решили начать боевые действия.

Подъехал верховой. Едва придержав коня, соскочил и повел лошадь на поводке.

— Товарищ капитан…

— Докладывай, разведчик! — разрешил Джапаридзе. — И не только мне, но и лейтенанту.

— На опушке леса замечено мелькание огоньков. Слышны голоса людей, лай собак. Похоже, что банда покидает насиженное место.

— То, чего и следовало ожидать… — задумался Буслаев.

— Что будем делать, оперативник? Может, махнем навесным из батальонного миномета?

— Чтобы спугнуть банду, а что дальше?

— Продолжайте наблюдение! — приказал Джапаридзе.

— Есть продолжать наблюдение!

Разведчик на рысях поскакал в направлении леса.

— Вывод напрашивается такой: из костела Краковский возвратился в банду. Только он способен отдать приказ передислоцироваться, — сказал Буслаев.

— Но, возможно, они создают видимость перемены места, чтобы нас дезориентировать? Не исключено и другое: совершают фортификационные работы, укрепляются. Должен же срабатывать инстинкт самосохранения, — предложил Джапаридзе.

— Н-не думаю… Н-не уверен… Банда скорее уйдет на запасную базу. Если, конечно, имеется таковая. А их здесь немало партизаны оставили.

— А может, рванем? У нас сила! На нашей стороне внезапность атаки! Сто шансов из ста, что им деваться будет некуда, — продолжал настаивать Джапаридзе и уже отдал приказ: — Связные, ко мне!

— Да не горячись ты, капитан! Действовать надо наверняка. Лучше отступить от первоначального нашего замысла, нежели провалить все дело.

— Отставить! — скомандовал комроты.

Сбившиеся в кучу связные мгновенно рассредоточились.

Лощиной, огибая едва различимые в темноте кустарники, во весь опор скакал Иван Лиханов. Выехав на обочину дороги, он перевел взмыленного коня на шаг. Подъехал к Буслаеву.

— Товарищ лейтенант! Банда снялась, оставив заминированными бункера и траншеи.

— Это откуда же такие данные у тебя?

— Мне и Зиновию удалось приблизиться к бункерам. В лагере ни души. Амбразуры без пулеметов. Траншеи завалены хламом. В ряде мест встречались плохо заделанные немецкие противотанковые мины.

— Опоздали… — с сожалением сказал Буслаев. И не выдержал: — Мало того что упустили главаря банды Краковского, так еще и проканителились со сборами.

— Осодмильцы ждут приказаний, лейтенант, — сказал Лиханов.

— Приказаний… Что скажет комроты капитан Джапаридзе?

— У меня план операции. И разрабатывали мы его с тобой вместе, генацвале. Согласно плану, мы должны были окружить банду и с ходу уничтожить.

— А если обстановка изменилась? — спросил Буслаев, но ответа не услышал. Он сожалел, что операция сорвалась, но еще больше о том, что решился на нее без достаточной агентурной подготовки. Как говорится, век живи, век учись!

НОВОЕ ПРИСТАНИЩЕ

Заснеженный лес, кругом сугробы, редко встречающиеся заячьи, еще реже — лисьи следы. Вороньи гнезда на вершинах деревьев. И над всем этим — хмурое серое небо.

Банда обживала новое место, отстоящее от прежнего в десятке километров, вгрызалась в мерзлую землю. Бандиты жгли костры, отогревая мерзлый грунт, рыли траншеи, соединяя ими землянки-бункера, построенные еще партизанами в годы оккупации. Выкапывались и отдельные стрелковые ячейки. Местами сооружался земляной бруствер. Возводилась дозорная вышка. Минировались ближайшие подходы к территории базы.

Фортификационными работами руководил Егор Богачев, принявший кличку Скиталец. Он имел четко разработанный на бумаге план всех сооружений и даже минного поля, который в любой момент был готов передать Буслаеву, как только появится Анна. Его покрикивания и брань слышны были то в одном, то в другом конце лагеря. В траншее он сцепился с бородачом лет сорока на вид, крепкого сложения, которого при немцах знал как полицая.

— Я давно наблюдаю за тобой. Увалень ты, а не человек! Ни работник, ни вояка! Одно слово — тюлень! Жить бы тебе в Ледовитом океане, плескаться в его водах, рыбкой пробавляться. А здесь, брат, надо трудиться! Хочешь жить, умей вертеться!

— Куда спешить-то?

— Как же, лейтенант Буслаев подождет…

— Все там будем. И не цепляйся ко мне, Скиталец, пока не двинул вот этой лопатой! — Он занес ее над головой коменданта.

— Пререкаться, ангидрит твою в доску мать?!.. — Егор выхватил пистолет.

— Стреляй, сволочь! — крикнул бандит, опустив лопату и воткнув ее в снег. — А сражаться кто за тебя будет? Ты подумал об этом? И ты, и атаман только и горазды, что понукать: быстрее, быстрее, быстрее, еще быстрее!


В еще необжитом бункере шла обычная жизнь. Федор Рябинин разжигал «буржуйку». На нарах отлеживала бока Варька-Шалашовка. Несмотря на утренний час, она была навеселе, маялась от безделья и одиночества. Углубившись в бумагу, Краковский изучал списочный состав отряда осодмила.

— Зиновий, Сергей, Григорий…

На ящике с патронами, заменявшем стол, лежали недоеденный кабаний окорок, разломанная буханка деревенского круглого хлеба, стояла трехлитровая бутыль с недопитым самогоном. Варька вскочила с нар, присела перед ней и Краковским на корточки. Лаская бутыль, спросила его:

— А когда мы с тобой поженимся, милый?

— Через полчаса после того, как будет повешен Буслаев.

— Ждала больше. Осталось совсем немного, — ухмыльнулась Варька. Подошла к Профессору. — Хоть бы ты полюбил меня, Федор.

— При живом-то атамане? — осклабился адъютант.

— Ну, приласкал бы. Как видишь, я недурна собой. Могу петь, плясать цыганочку.

— Ты что-то, любезная… Мозга за мозгу у тебя, что ли, заходит? У самого краля дома скучает по ласке.

— Твою Марту кто-нибудь другой приласкает… Господи, мне-то что до того! Не пропадать же, ежели мужиков свободных война унесла, а атаману не до любви! Ему бы Буслаева поймать да приставить к стенке. А чувства… — Она глотнула самогона, закурила.

Федору был неприятен этот разговор, да еще в присутствии Краковского. Он покинул бункер.

— Но Сергей… Сергей… И как я упустил это из вида?.. — задумался Краковский. Увидев вошедшего в бункер Егора Богачева, скомандовал: — Скиталец, чертов сын, быстро догони и верни Профессора! Одна нога здесь, другая там!

— Сейчас, атаман… — по цивильному ответил Егор и выскочил из блиндажа.

Краковский отбросил список. Встал, потирая руки.

— Он у меня попляшет…

— Врешь ты все, милый! — заговорила Варька пьяно. — И я вру. Мы оба врем, что любим друг друга… Врем! Понимаешь? А ведь чувства не обманешь. И я тебе, и ты мне нужны постольку поскольку… Но давай хоть ради приличия… Поцелуй меня. Йозефчик…

— Заводи патефон, Варька! Станцуем на радостях! — не слушал ее бред возлюбленный.

— Я пошутила. Нужен мне этот Федор, как попу гармонь! — Варька обвила руками шею Краковского. — Не оставляй меня, Йозефчик, милый…

— Жалко мне тебя, крошка, — приласкал ее Краковский.

Вошел Рябинин. Атаман грубо отстранил Варьку от себя.

Оттолкнул так, что она оказалась на дальних нарах. Уставился на Федора, резко спросил:

— Сергей, что, твой родственник?

— Н-нет у меня в родне никакого Сергея, атаман.

— А тот, что в осодмильцах ходит, разве не твой племянник?

— Так то — двоюродный племяш моей Марты, а не мой… Да и ей, как видишь, — седьмая вода на десятом киселе.

— А почему мне не докладываешь? И я должен узнавать об этом из доносов других? И на десятом киселе сгодился бы. Лучше что-то, чем ничего не иметь.

— Так ведь связи у меня с ним нет. Да и видались с ним последний раз Бог весть когда. Я еще с его покойным отцом в ссоре находился. Скряга мужик был, хотя и мастер на все руки. Что печь сложить, что пол настелить или крышу железом покрыть.

— Племянник жены в осодмильцах, а ты… Это далеко не личное дело! Или про запас держишь: авось, когда придется спасать собственную шкуру? Душу спасать надо! Душу! А не шкуру!

— Ты что говоришь, атаман? Все дела делаем вместе. Кто же мне поверит, как не ты?

— Иметь родственника в окружении Буслаева и скрывать об этом! Держать его про запас! — окончательно рассвирепел Краковский.

— Вспомни, я не раз доказывал приверженность нашему делу. Клянусь, на уме не было ничего дурного, атаман!

— Ну что же, проверю тебя на личную преданность.

— Моя судьба в твоей власти.

— Как полагаешь, Сергея можно заставить работать на нас? — теперь уже спокойно спросил Краковский.

— Трудный вопрос, любезный. Парень он с норовом.

— В случае отказа убить Буслаева его следует скомпрометировать как нашего агента. Подбросим будто им написанные донесения. В их содержание вложим все, что выдал нам за последнее время Зиновий. Важно, чтобы донесения эти дошли до Лиханова.

— Тонкий ты человек, атаман, — сказал Федор.

— Будем уничтожать врага его же руками!

ГУСЬ, ИСТЕКАЮЩИЙ КРОВЬЮ

Хитрость Краковского с передислокацией банды на другую базу была по достоинству оценена Буслаевым. Теперь он не мыслил себе действовать без тщательной предварительной подготовки, на «авось» — без агентурной и визуальной разведки. Исследование «досье» Службы безопасности и СД, которые Хейфиц не успел уничтожить, встречи с отдельными бандпособниками, дальнейшие размышления над списочным составом привели его к неожиданному открытию: банда неоднородна. По составу, по настроениям. Отсюда действия, направленные против нее, должны быть иными, необычными, что ли. Первоначально важно было оторвать от главарей тех, кто был втянут ими в борьбу против Советской власти обманным путем, посредством заманчивых посулов, а то и вовсе запугивания. Это шло вразрез с указанием генерала Петрова о «жесткой руке», но, по его убеждению, должно было усилить в банде атмосферу взаимной подозрительности и недоверия к главарям, в конце концов, вызвать раскол. Подобная тактика могла бы привести к выходу из леса какой-то части людей добровольно, сократив тем самым излишние жертвы в то время, когда в ход пойдут пулеметы и минометы, фанаты войска Джапаридзе.

И днем, и ночью мозг Буслаева упорно работал: каким образом достичь этого? Единственный путь, как он полагал, — проникновение в бандформирование не только агента, но и правдивого слова: разъяснений, аргументов, опрокидывающих «идеи» главарей, фактов, разоблачающих их как агентов немецкой Службы безопасности, СД и абвера, на чьих руках кровь соотечественников, огласка преступных целей, которые они перед собой ставят. Но и не только это. Важно было также сказать, что ждет тех, кто пошел на поводу у них. И тогда рядовые сами решат — за кем идти дальше, кому служить, оставаться в лесу и жить грабежами и насилием или возвратиться в родную семью, к матерям, женам и детям и зажить по-человечески. Но какими путями эти «зерна раздора» туда запустить?.. У Буслаева был армейский радиопередатчик, у бандитов же отсутствовали радиоприемные устройства. Буслаев верил: не только пуля, но и слово может быть оружием. Бандиты же признавали лишь силу.


Спальня в квартире ксендза при костеле напоминала монашескую келью. Размеренно тикали напольные часы. Под распятием Иисуса Христа горела лампада. На аналое лежало раскрытое евангелие, рядом с ним — большой серебряный крест. Пахло лампадным маслом.

Обнявшись, на узком ложе спали ксендз и его молодая служанка. Но вот служанка убрала руку. Проснулся и патер.

— Куда ты, куда, милая? Еще петухи не пели.

— Рука затекла, святой отец. Будто иголками закололо.

Ксендз принялся ласкать служанку.

— А ты меня приласкай, дочь моя. Мне будет приятно.

— Ладони мои больно шершавые, а тело твое нежненькое. Наше дело — вода да половая тряпка, оттого и грубая кожа.

— Лампадным маслом помажь. Мягче станет.

Раздался негромкий звонок.

Ксендз не сразу сообразил, что донесся он из прихожей.

— Кто бы это мог быть спозаранок?.. Уж не Краковский ли опять заявился? Но тогда разговор у меня с ним будет коротким…

— А ну как ваше священное начальство?! — испугалась служанка.

Причитая, служанка выпорхнула из-под одеяла. Схватив белье и обронив на евангелие лифчик, она выбежала из комнаты.

Снова послышался звонок, но уже более настойчивый.

Накинув халат и переложив в карман из-под подушки немецкий полицейский «вальтер», которым его наградил Хейфиц, ксендз открыл дверь.

— Извините за ранний час, господин патер.

— С кем имею честь?

— Моя фамилия Буслаев. Не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь. Лейтенант Буслаев.

— Как же, говорит… Милости прошу, — стараясь быть любезным, ксендз нехотя впустил его к себе.

— Благодарю. Вас, кажется, что-то смущает?

— Вы первый коммунист, переступивший порог моей священной обители. Тем более чекист. Я чем-нибудь обязан? Догадываюсь: вас привело ко мне что-то чрезвычайно важное. Но что именно?

— Я хотел бы побудить вас к добрым делам…

— Я только этим и занимаюсь, — почувствовал себя уязвленным ксендз. — Это мой церковный долг перед Господом, перед чадами моими.

— В таком случае, я надеюсь встретить понимание с вашей стороны. Вы, конечно, в курсе того, какие беды приносят населению люди, укрывающиеся в лесу? Они вооружены и пользуются поддержкой пособников.

— Слышал. Это они подожгли здание поселкового Совета в Кривичах. Достойно величайшего сожаления. Церковь скорбит о горе народном и осуждает насилие.

— Вы могли бы помочь вызволить из леса тех, кто заблуждается, запуган главарями и не находит в себе сил, либо боится покинуть его? Согласитесь, там ведь не только гитлеровские приспешники, но и те, кого сумели затащить с помощью шантажа и обмана.

— Как вы это себе мыслите? — спросил ксендз, пытаясь понять, что от него требуется.

— Мне представляется, что вы могли бы обратиться к прихожанам с проповедью, призывающей покинуть леса и заняться мирным трудом в своих хозяйствах. В числе молящихся, конечно же, имеются родственники заблудших. Слово святого отца они понесут своим близким. Как видите, замысел прост. И вас его осуществление лишь еще больше возвысит в глазах прихожан.

— Ну что же… Но тогда, может быть, вы и составите для меня текст проповеди? Мне останется лишь прочитать его.

Буслаев понял иронию.

— Но в этом случае мне пришлось бы выступить с нею с амвона вашего храма… — улыбнулся он. И серьезно: — Все дело в том, что у меня иные средства борьбы со злом.

— Да, конечно… Я все превосходно понимаю: и ваше положение, и свое… Вы меня что же, обязываете?

— Ни в коем случае! Прошу. Взываю к вашему разуму и милосердию.

— Я, конечно, польщен… Но вам не кажется, что это — область политики? Я же верен не власти, а Господу, несу прихожанам слово Божие. И рад был бы помочь вам, но мне не пристало вмешиваться в дела мирские, в данном случае в отношения советской власти с ее гражданами. Как говорит немецкая пословица, две мессы за одну плату священник не служит.

— Насколько мне известно из истории религии и церкви, только вам, священнослужителю, присуще такое качество, как Божья благодать. В противном случае мне не понятно, зачем католическая церковь, приписывая своим проповедникам нечеловеческую способность спасать души людей, утверждает, что является хранительницей истинной морали.

— Я прощаю вам эту вульгаризацию, сын мой. — Лукаво взглянув, ксендз спросил: — Вы очень хотите, чтобы папа римский лишил меня священного сана, а затем и прихода? Как викарий, наместник Христа на земле и преемник апостола Петра, он вправе отлучить меня от церкви, предать анафеме, остракизму…

— Зачем же усложнять, господин патер. У нас с вами — общая забота, которая не противоречит ни светской, ни религиозной морали.

— Проповедь, которую вы просите меня произнести с амвона храма Божьего, по своему содержанию и направленности несовместима с духом церкви, а значит, неугодна Господу.

— А то, что в вашем храме скрывался гитлеровский каратель и бандит Краковский, совместимо?

— Виноват. Но за это я в ответе не перед ОГПУ, а перед Богом. И Краковскому Всевышний будет судьей, как и всем нам.

Буслаев собрался уходить, но заметил на аналое бюстгальтер и был сбит с толку. Перевел взгляд на постель и увидел там две рядом лежащие подушки. Теперь у него не оставалось сомнений в прелюбодеянии святого отца. Но может быть…

Ксендз с тревогой следил за взглядом этого молодого человека, так некстати ворвавшегося в его обитель. Мысленно костил себя за то, что, прежде чем впустить мужчину, не проверил, не забыла ли чего служанка. И вообще, можно было бы принять в другом помещении. Какой скандал! Это может дойти и до церковного начальства, и тогда…

— Разве целибат отменен? — спросил Буслаев. — Если так, то поздравляю вас: отныне и вы, патер, не лишены земных человеческих радостей от близости с женщиной.

Ксендз оказался в замешательстве от этих слов. Голос его от волнения сел. В оправдание свое он принялся лопотать что-то невнятное, молол какую-то несусветицу.

— Это — реликвия. Лифчик Девы Марии, Божьей матери нашей. Она ведь тоже была женщиной… Это и есть мое общение с Богородицей. — Наконец запричитал: — Господи, услышь глас раба своего! — Заискивающе спросил Буслаева: — Вы что же, намерены посрамить меня, мое священное имя, перед паствой моей и тем самым вызвать недовольство мною прихожан?

— Да нет. Пусть это останется на вашей совести.


Буслаев не ограничился встречей с ксендзом. Обратился он и к старообрядческому священнику, и к православному и встретил у них понимание и отзывчивость. Позиция же ксендза… Но если священнослужитель потакает бандитам, то и сам с ними в одной лодке сидит, размышлял он. Многие его католические собратья, как и православные священники, прошли через гитлеровские концлагеря, погибли в застенках гестапо за свои гуманистические убеждения, за патриотические поступки, за связь с партизанами. Он же остался цел и невредим.

Было четыре часа утра. Сон пришел не сразу. Перед глазами, как в фильме, сменялись один за другим кадры из комсомольской жизни в институте. Снился брат Александр, с которым война разлучила его странным образом. Снилась Лида. Вдвоем они плыли в лазурном небе на красном воздушном шаре. И вдруг пушистое белоснежное облако окутало ее. Выхватило из гондолы и куда-то понесло. Облегченный шар взмыл еще выше и попал в поток сильного ветра, его болтало из стороны в сторону, потом начало прижимать к земле…

Проснулся Антон от доносившихся с первого этажа шагов, скрипа и хлопания дверей. То, видно, осодмильцы расходились в дежурном помещении. Он встал с кожаного дивана, потянулся и подошел к окну взглянуть на погоду. Светало. Но что это? На телеграфном столбе вниз головой висел огромный жирный гусь. Капельки крови, вытекавшие из него, превратились в розовые сосульки. Чуть ниже свисала дощечка с текстом: «Лейтенант Буслаев! Убирайся подобру-поздорову! Иначе тебя ждет та же участь, что и этого серого гусака! С презрением и ненавистью к тебе — Краковский».

Стало как-то не по себе. И даже жутковато. Быть может, именно в эту минуту лейтенант впервые по-настоящему осознал: предстоит борьба не на жизнь, а на смерть. Ситуация…

— Ну что же, поборемся, господа недобитые! — сказал он вслух, придя в себя, хотя рядом никого не было, кто мог бы его слышать. Придвинул к себе аппарат полевого телефона и стал звонить в Молодечненское управление НКГБ, чтобы немедленно прислали не оружие, не боеприпасы, а гектограф и восковку к нему, писчей бумаги побольше. Предполагал тиражировать на нем листовки, обращенные к тем, кто оказался в банде Краковского, да и в других бандах не по своей воле.

По тому же поводу позвонил и начальнику оперативного сектора, которому был подчинен. Однако разговор не состоялся. Его помощник, капитан Горяев, сообщил, что полковник Драгомилов погиб, подорвавшись с машиной на мине, установленной бандитами на пути его следования. Весть эта поразила Антона. Он уважал этого человека за самостоятельность суждений и смелость оперативных решений, за порядочность, за редкое умение понимать подчиненного, находить с ним общий язык, входить в его положение. Он чем-то напоминал ему полковника Новикова. Кого-то пришлют на эту беспокойную должность?


Генералу Петрову позвонил Меркулов.[3]

— Слушай, Пантелеймон, ты не думаешь, что слишком засиделся в своем начальственном кресле? — спросил он.

Звонок этот прервал жизнерадостное настроение генерала, вызванное тем, что он только что возвратился от женщины, с которой провел несколько приятных вечерних часов. Даже в жар бросило от того, что Меркулов мог дознаться о его аморальном поведении; тогда хорошего не жди. Дипломатично ответил:

— По правде говоря, так много работы, что не задумывался как-то над этим.

— Так вот. Придется тебе проветриться.

— Как прикажете, Всеволод Николаевич. — В эту минуту генерал почему-то подумал, что Меркулов намерен перевести его в другое управление с повышением в должности и звании, что было бы весьма заманчиво, и даже стал успокаиваться.

— Все дела в сторону, Пантелеймон! Немедленно вылетай на военном самолете в город Молодечно и прими на себя руководство оперативным сектором. Прежний его начальник Драгомилов сдуру подорвался на бандитской мине.

— Слушаюсь, — ответил генерал, хотя предложение это вовсе не означало повышения. Напротив, оно было для него чем-то вроде гильотины. Он тут же представил, что и для него в тех краях уже изготовлена мина. А нет, так падет от руки снайпера.

— Желаю успехов, генерал!

— Благодарю, Всеволод Николаевич, за доверие.

Положив трубку, подумал: картины коллекционирует, пьесы пишет, а занимается теми же делами, что и я…


Прибыв в Молодечно, не приступая к делам, генерал Петров поспешил отдать долг вежливости (не больше!) Первому секретарю обкома партии. Разговор был недолгим. Инициативу захватил партийный руководитель. Он указал на инертность его предшественника в оперативном секторе и потребовал в ближайшее же время ликвидировать все бандформирования на территории области, иначе может сорваться весенняя посевная кампания, ибо население запугано бандитами и может не выйти на поля.

Тон разговора генералу Петрову не понравился, и тем не менее он взялся за дело, не теряя времени. Выслушав доклад своего помощника капитана Горяева об оперативной криминогенной обстановке на территории области, расставил на карте, висевшей на стене, синие флажки и увидел, что наибольшее скопление банд образовалось в зеленых массивах на участке лейтенанта Буслаева. Банды эти отличались, по словам Горяева, наибольшей дерзостью и бесчеловечностью. Подумав, поинтересовался соображениями капитана о действиях, которые следует предпринять, чтобы их уничтожить.

Горяев предложил разделаться сначала с бандами малочисленными, чтобы потом освободившиеся войска НКВД бросить на поддержку Буслаева. Генерал согласился с этим при условии, если банды будут ликвидированы в недельный срок. Он и слушать не хотел, что это нереально, что поспешность может лишь навредить, привести к печальным последствиям, к изменению тактики бандитов.

Пытался Петров созвониться с Буслаевым, чтобы выслушать его мнение, но так и не удалось. Ответ дежурного был лаконичным: «Лейтенант отсутствует по оперативным делам. Когда будет на месте, неизвестно».

По указанию генерала Горяев созвонился с оперативниками, находившимися в других районах области. Информировал каждого о смене начальника оперсектора, а заодно и передал его приказ: «С бандами разделаться в десятидневный срок!»

Время тянулось медленно. Вместо того чтобы побывать в горячих точках, лично почувствовать и ощутить всю остроту положения, генерал предпочитал руководить из кабинета, отведенного ему в помещении формируемого горотдела НКГБ. Отсюда он отдавал приказы, здесь принимал доклады оперативников об их исполнении.

Капитан Горяев, оперативник, лет тридцати на вид, с продолговатым лицом недоумевал, что же это за руководитель, но делал это, разумеется, про себя. В свободные часы генерал приглашал его то поиграть с ним в шашки, то переброситься в картишки. А однажды попросил добыть алкоголь, чтобы взбодриться. Водки в магазине не оказалось. Разжился спиртом на спиртоводочном заводе. Горяев приготовил глазунью из десятка яиц, выставил на стол сало, хлеб, горчицу, лук, соленые грибы.

Тот вечер послужил началом дальнейших увеселений. Генерал и дома любил после работы «пропустить полтораста граммов беленького». Сейчас же, уйдя из-под контроля семьи и парткома, он не сдерживал себя, пил, пока пилось. А дела, бандиты, подчиненные… В эти часы дурманящих запоев он хвастал своими связями в высокопоставленных кругах, безоглядно лгал о своих невероятных способностях и заслугах перед Отечеством, перед товарищем Сталиным. А в общем выказывал свою пустоголовость и пустозвонство. Напившись, и вовсе пускал слезу, вспоминая, какие хорошие у него внучата. Лез лобызаться, при этом уверял Горяева: «Ты, капитан, первый, кого я так горячо и навсегда полюбил. Нет, жену я тоже люблю, но тебя — больше! Честное коммунистическое слово! Давай выпьем на брудершафт!..» После этого он засыпал, упершись лбом в стол. И тогда помощник, брезгливо морщась, подхватывал мертвецки пьяного начальника под мышки и укладывал на диван, укрывал шинелью.

Прошли десять дней, но о ликвидации банд — будто сговорились! — так никто из оперсостава ему и не доложил. Напротив, все чаще с мест поступали донесения о том, что бандиты все больше распоясываются, совершая зверские налеты на дома активистов. Петрова вызвали в обком партии. Первый секретарь выказал недовольство положением дел. Это послужило чувствительным предупреждением. И тогда оперативникам полетели новые приказы. Теперь уже «о персональной ответственности перед товарищем Сталиным и Берия, перед партией и Советской властью». Петров грозил исключением из партии, военным трибуналом за невыполнение боевого приказа…

Генерал Петров был не в состоянии понять, что приказ — еще не все. Он должен подкрепляться точным знанием оперативной обстановки, обеспечиваться маневренностью чекистских средств. Важно обнаружить логово зверя. Но это лишь малая толика. Необходимо найти подходы к банде, выявить главарей, собрать информацию о настроениях в ней, об оружии и боеприпасах, о запасах продовольствия. И еще: выявить связи с внешним миром, с другими формированиями, замыслы тех, кто стоит во главе их. Но для этого требуется время, профессионализм, оперативность.

В один из дней Буслаева разыскали, и он позвонил в оперативный сектор. Генерал встретил его грозным окриком.

— Почему так медленно разворачиваешься, Буслаев?

— Можно, конечно, и быстрее. Но тогда, товарищ генерал, бандиты перебьют нас, а не мы их разгромим.

— Бережешь шкуру свою. Ну, вот что! Слушай мой приказ, — перешел Петров на еще более резкий тон. — Через две недели чтобы в лесах вверенного тебе района не осталось ни одного бандита, а в селениях ни одного бандпособника! Патронов и гранат не жалеть на этих сволочей!

— Две недели… — сорвалось у Буслаева с языка.

— Выполняй, лейтенант! О начале первой операции доложишь. Приеду, чтобы лично ею руководить. А возвратишься в Москву, спрошу с тебя по всей строгости.

Положив трубку на телефонный аппарат, генерал Петров задумался: предшественник его погиб, подорвавшись на вражеской мине. Вчера была обстреляна машина председателя облисполкома. Сам он получил легкое ранение, а могло и в куски разнести от гранаты, разорвавшейся под колесами. Неужели и ему уготована та же участь? Но кто же тогда будет давать ЦРУ — ценные руководящие указания подчиненным? И что они могут без него? Мысли эти преследовали Петрова все последующие дни.

СХВАТКА НА ДОРОГЕ

По залитому зимним солнцем двору важно прохаживался крупный серо-черный индюк с красной бородкой. Ему было все равно, что делается вокруг, чем обеспокоены люди, его кормившие. В дальнем углу двора Григорий запрягал пегую лошадь в сани. Зиновий под навесом наполнял мешок овсом для лошади. По тому, что в путь собирался Буслаев, он сознавал важность предстоящей поездки, и ему очень не терпелось знать, куда именно тот едет. Но ведь так, прямо не спросишь. Сочтет еще за нездоровое любопытство, подумал он. Разве что Гришку поспрашивать? Вроде как по простоте душевной, ради невинного любопытства. А чем черт не шутит? Не скажешь прямо, мальчишка-несмышленыш не догадается.

— Далече поедут, не знаешь? — спросил он.

— А тебе, Зиновий, зачем знать? — скосил на него глаз Григорий.

— А чтобы коня голодным не оставить. Понятно?

— Любая поездка лейтенанта — военная тайна.

— От осодмильцев тайн быть не должно. Тем более от конюха, который за состояние и сытость лошади отвечает. Люди они, преданные Советам. Не в курсе дела, так и скажи. Подумаешь, секрет какой — пятьдесят или сто верст скакать изволят. Не хватит овса, отвечать мне придется, а не тебе. Уж больно зазнаваться ты стал, я смотрю. Да и вовсе не обязательно с тобой, малявкой, лейтенант поедет. Напротив, и скорее всего, он меня с собой возьмет.

— Это почему же? — удивился Гриша.

— Почему, почему… Да потому, что я старше тебя, а значит, опытнее, мудрее.

— А может быть, хитрее? — хихикнул юноша.

— Ну и хитрости, и смекалки мне тоже не занимать. Да и у кого, у тебя, что ли? Так скажешь или нет, куда ехать изволит лейтенант?

— Что ты ко мне пристал, Зиновий, как банный лист? Отвяжись! А коли так уж хочется знать, спроси индюка! Он все знает! — съехидничал Григорий. — И нечего арапа заправлять!

Из здания милиции бодро, чему-то смеясь, вышли Буслаев и Лиханов. В шинелях без погон, они были увешаны гранатами, автоматами. У Лиханова полевая сумка с документами свисала с плеча. Он бросил ее в сани. Григорий еще раз проверил упряжку. Крутился рядом и Зиновий. Он то сена подбросит, то овса подсыпет лошади. Раздобыл где-то и дал в дорогу старую овчину, чтобы начальники могли укрыть ноги.

— Не вините меня, товарищ лейтенант, если вашей лошадке не хватит овса, — сказал он как бы мимоходом.

— Дай так, чтобы хватило на всю поездку, — сказал Буслаев.

— Так ведь для этого мне надо знать хотя бы расстояние и время.

— Снаряжай километров… на сто. Не ошибешься.

— А по времени как долго будете ездить?

— Суток… двое.

— Это другое дело. Тогда мешок овса многовато будет. Ну да привезете обратно. Там не оставляйте и никому не давайте. Самим мало. Хожу, выпрашиваю то в горсовете, то на хоздворе совхоза.

— Будь по-твоему. Только не брюзжи, как старик. Да! У меня к тебе просьба, Зиновий.

— Сенца, что ли, добавить?

— Сена достаточно. Вот что. Когда отъедем, позвони, пожалуйста, в Кривичи. Передай, что я выехал.

— Будет сделано, товарищ лейтенант!

К Лиханову подошла Вера. Она была встревожена. Отвела Ивана в сторону. Положила руку ему на грудь. Заглянула в глаза, будто видела его в последний раз.

— Не лезь в пекло, родной. Очень прошу тебя. Даешь слово? — ласково спросила она.

— Чего не сделаешь ради любимой женщины! — поцеловал ее Иван.

— Ты немало сделал людям доброго… Пощади себя. И меня тоже. Ради нашего будущего пощади…

Это уже раздражало, но Лиханов тепло взглянул на Веру, смеясь, произнес:

— Если тебе не будет стыдно за жениха, я буду прятаться за спину Гриши. Благо, она у него широкая.

— Ты не любишь меня!

Надувшись, Вера попыталась уйти. Лиханов остановил ее, прижал к себе.

— Будь спокойна за меня, дорогая.

Буслаев и Лиханов сели в сани.

Последним нырнул в них Гриша. Сунув в сено бельгийскую винтовку и ухватив вожжи, он помахал рукой Зиновию, «вырулил» из ворот и «лег на курс», прикрикнув, пустил лошадей рысцой.

Зиновий от неожиданности застыл наместе. Ему и в голову не приходило, что возницей Буслаева окажется Гришка, этот юркий паренек с печальным лицом и задумчивыми глазами, во всем старавшийся походить на отца. Увидев Веру, он выместил зло на ней.

— Мало того что баба, так еще и глупая, — сказал он. — Сама лезешь к мужику, когда он вовсе не тебя любит, а другую.

Вера развернулась и плюнула ему в лицо.


Пройдя околицей, Зиновий приостановился. Осмотревшись и убедившись, что поблизости никого нет, постучал в окно небольшого домика. За окном показалась и тут же исчезла голова Варьки-Шалашовки, как всегда со взъерошенными волосами, окрашенными под блондинку.

Переступив порог и оказавшись в комнате, Зиновий сел на табуретку, утер шапкой раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо.

— С чем пожаловал? — строго спросила женщина.

— Начальство выехало в Кривичи.

— У тебя и Буслаев начальство, и Лиханов. Кто же из них?

— Оба уехали. И с ними Гришка Красавин. Пацан, а поди ж ты, расположением у лейтенанта пользуется.

— За каким же дьяволом они туда направились? — Чувствовалось, что это заинтересовало Варьку.

— Не доложились, мадам, — Зиновий развел руками.

— Не смешно! Откуда знаешь, что именно в Кривичи они поехали, а не в другое место? Я должна точно знать!

— Буслаев приказал мне о его выезде позвонить в Кривичи. Брехать ему не было смысла.

— И ты, конечно, постарался выслужиться?

— Решил сначала с тобой посоветоваться.

Варька быстро оделась и направилась к выходу.

— Не вздумай звонить. Я мигом к Краковскому смотаюсь. Не уйти им живыми!


Сани мчались большаком, проложенным через лес и поле еще до войны. Мелькали телеграфные столбы с оборванными проводами. Григорий покрикивал, подбадривая лошадь, чтобы шла резвее. Буслаев думал о доме, о Лиде, гадал, кто у него родится — сын или дочь. Встречал и провожал взглядом каждое дерево, каждое пепелище по обе стороны дороги. Попадались и землянки. Сколько же лиха хватили люди? — подумал он. Ничто не предвещало опасности. Однако он знал, что проезжают они места, где не раз подвергались обстрелам автомашины районных партийных и советских работников. Но они едут на обычных крестьянских розвальнях. И вместе с тем что-то заставляло его держаться настороже.

— Впереди должен быть поворот. За ним — опушка. А там недалеко и до поселка Кривичи, — сказал он.

— Бывал здесь? — спросил Лиханов.

— По карте изучил местность.

— А вон там — деревня, откуда происходит Вера, — указал Григорий кнутовищем. — Там и сейчас у нее мать живет. Во время гитлеровской оккупации они вдвоем десятерых раненых советских солдат и офицеров укрыли и выходили.

Буслаев повернулся к Лиханову.

— Это что же, в обозримом будущем — твоя теща?

— Не загадываю, лейтенант. Закончим войну, видно будет, — ответил Лиханов и уставился в одну точку.

— А ведь когда-то придется решать семейный вопрос.

— Не знаю… Вера предана мне как собака. В себе вот не разберусь. Иногда кажется — люблю. Иногда — нет. Может быть, мир наших чувств так устроен? Говорят же: от любви до ненависти и от ненависти до любви — один шаг.

— Кто-то из древних заметил более определенно: «Тайна сия великая есть!» — рассмеялся Буслаев.

Лиханов еще больше задумался.

— Товарищ лейтенант, а вдруг мы встретим Краковского. Не сейчас. Вообще, — спросил Григорий, видимо, вспомнив трагедию с отцом.

— Тогда это было бы уже не вдруг, — ответил Буслаев.

— Я крикнул бы ему: «Бросай оружие, гад! Давай стыкнемся!»

— Прибьет он тебя, — глухо сказал Лиханов.

— А он не вывернется!

Выстрел… Другой выстрел… Автоматная очередь…

Григорий вскрикнул и схватился за винтовку, но выпустил ее из рук. Лиханов что-то прокричал Буслаеву, столкнул Григория с саней, прихватил полевую сумку, скатился за ним в кювет. Заметив приближающихся бандитов, Буслаев швырнул в них гранату и тоже вывалился на большак.

Лошадь одна опрометью неслась в Кривичи, волоча за собой вмиг осиротевшие сани.

В кювете Буслаев наложил Грише повязку.

— Обойдется… — старался он поднять дух побледневшему пареньку.

— А я и не переживаю, товарищ лейтенант. Подумаешь, царапнуло! Не разрывной же пулей, — бодрился юноша.

— Ты смел, но надо еще и уметь бояться. Тогда никакая пуля не возьмет.

Утопая в снегу, все трое ползли по дну кювета. В моменты затишья делали короткие перебежки. И тогда бандиты снова открывали стрельбу, вынуждая их вести бесприцельный огонь на ходу. Но вот озверелые бородачи двинулись им наперехват. Когда приблизились шагов на двадцать, Буслаев, чуть привстав, с силой бросил в них фанату. Кого-то осколки ее сразили. Бандиты замешкались, но, оправившись от испуга, снова подступили к большаку.

Буслаев видел осатанелые лица тех, кто бил по ним короткими очередями из немецких автоматов. Казалось бы, страх должен был подавлять и рассудок, и чувство самосохранения, но в нем, напротив, закипала ярость. Это придавало силы и смелость. Он рисковал, но риск был оправдан.

Григорий узнал убийцу своего отца.

— Это же Краковский! Ух, гад… Бросай оружие! — крикнул он неустоявшимся фальцетом.

Юноша готов был выскочить из кювета, чтобы схватиться с ним. Лиханов удержал его. Подпустив на короткое расстояние, выстрелил в Краковского. Видно было, как атаман выронил короткоствольный автомат, схватился за плечо.

Гриша укоризненно посмотрел Лиханову в лицо.

В другой раз рассчитаешься с ним, — с чувством вины перед мальчишкой сказал Иван. — Но и эта рана, быть может, окажется для него смертельной.

«Откуда в этих местах, именно на той дороге, по которой еду я, взялся Краковский? — спрашивал себя Буслаев. В нем зрело убеждение, что не обошлось без предательства. — Но кто этот Иуда, продавшийся за тридцать сребреников?.. А Краковский… Похоже, от угрозы в мой адрес он решил перейти к ее осуществлению».

— Иван, забирай Гришу и ползи с ним в поселок! — приказал он.

— А как же ты, лейтенант?

Почувствовав, видимо, ослабление огня, бандиты осмелели, где перебежками, а где по-пластунски они перебирались через большак. Раздалась чья-то команда: «Заходи с тыла! Окружай эту сволочь!»

Буслаев заметил, как все ближе и ближе, теперь уже со всех сторон к нему подступали бородачи. Они кричали, не зная, что он здесь один: «Сдавайтесь! Вы окружены, бросайте оружие и выходите на дорогу с поднятыми руками!»

Антону померещился истекавший кровью гусак на столбе.

Как бы не так! Подпустив бандитов на более близкое расстояние, экономя патроны, он стрелял одиночными, выборочно, прицельно. Каждое падение скошенного пулей вызывало панику среди остальных. Граната же у него оставалась одна, и он берег ее на случай, если придется совсем плохо. Тогда он простится с жизнью сам, но немало уложит и их, врагов Отечества.

Придя в себя, бандиты, уже меньшим числом, брали его в «клещи»…

Из Кривичей на выручку Буслаеву бежали местные осодмильцы, услышавшие жаркую перепалку вблизи поселка. Бежали изо всех сил, в полный рост, кто по дороге, а кто по заснеженному полю. Но успеют ли они?.. Продержится ли до их прихода лейтенант из столицы со своим скудным запасом патронов? Один против полутора десятков озверелых, жаждущих его крови бандитов, обладающих физической силой и неплохо обученных еще гитлеровцами приемам ближнего боя в условиях открытой местности.

ВАРЬКА ПО ПРОЗВИЩУ ШАЛАШОВКА

В тот день Буслаев то и дело поглядывал в окно в надежде увидеть условный знак на столбе, где какое-то время назад был подвешен людьми Краковского истекающий кровью гусь. Но знака все не было. Он стал беспокоиться, не случилось ли чего со связной. И вдруг заметил очерченный углем кружок. Сомнений не было: почерк Анны. Означал этот знак, что, как только начнет смеркаться, она будет ждать его в условленном месте — в овраге за районным центром.

Солнце, казалось, не хотело покидать землю, оттого сумерки наступили лишь часам к шести вечера. Немало поплутав по улицам и переулкам, чтобы сбить с толку желающих понаблюдать за ним, лейтенант приблизился к оврагу. Анны не было, и он прошелся вдоль него в направлении мельницы. Вскоре показалась и она. На голове был повязан платок, за спиной свисала вязанка сучьев для растопки печки, прихваченных специально, чтобы оправдать перед случайными встречными свое появление среди зарослей.

— Рад видеть вас, Анна Митрофановна. Как наши дела? — улыбнулся ей Буслаев и отвел ее в сторону от тропы.

— Это уж вы оцените — хорошие дела или неважные.

— Егору удалось что-нибудь разведать, или Краковский по-прежнему не откровенен с ним?

— Да нет, временами подпускает к себе. Во всяком случае, среди ихних начальников он у него, можно считать, свой человек. Расположен к нему и адъютант Краковского, Федор.

— И что же Егор передал для меня?

Анна достала из чулка и подала ему бумагу.

— Это план лагеря на новом месте. И вот записная книжка Краковского. Из штанов евонных выпала, а Егор и подобрал.

Буслаев взял драгоценный набросок, всмотрелся в него. На плане четко просматривались бункера, система сообщений между ними, расположение огневых средств. Перелистал записную книжку с фамилиями и адресами, видно, близких Краковскому людей.

— Спасибо и Егору, и вам, Анна. Это очень ценно для меня.

— А еще Егор велел сказать вам, что познакомился с Варькой, по прозвищу — Шалашовка.

— Это кто же такая?

— Говорят, любовница Краковского. Приходящая, так сказать. Фамилия ее — Веселовская. Полячка. Я припоминаю ее. Она живет в нашем райцентре. Второй дом справа, если ехать со стороны мельницы. У всех плетнем двор обнесен, а у нее штакетником.

— Толковая женщина?

— Молоденькая. Язык хорошо подвешен. А насчет толковости… Так, шелопутная бабенка. В оккупацию с немецким офицером болталась. Теперь вот Краковский ее подобрал. Возможно, она его окрутила.

— У нее есть семья, дети?

— Да нет, — усмехнулась Анна. — У таких женщин ни мужей, ни детей не бывает. Уж больно любит она всласть попить да поесть.

Лейтенант задумался: быть может, здесь находится ключик к Краковскому как человеку.

— А еще там у них немка из гестаповок укрывается, — продолжала Анна свой доклад. — Баронессой ее величают. Видать, знатного немецкого рода будет.

— Интересно. Что же она там делает?

— Егор пока что о ней ничего толком не знает. Но только Баронессу эту терпеть не может Варька-Шалашовка. Аж глаза готова ей выцарапать за своего Краковского.

— Ну что же, еще раз спасибо вам, Анна. И поблагодарите от моего имени Егора. Пусть продолжает действовать в том же духе. Для нас каждая деталь важна. Особое внимание пусть обратит на настроения людей в банде, на взаимоотношения главарей друг с другом и с рядовыми. Доходят ли до них наши листовки, как на них реагируют рядовые и главари. Что же касается Баронессы… — продолжал Буслаев, — пусть поближе узнает ее, как и эту Варвару-Шалашовку. Надеюсь, вы не станете ревновать мужа к этой распутнице?

— Егор у меня — стойкий мужчина, — с гордостью сказала Анна и замолчала. Лицо ее вдруг вспыхнуло багрянцем. — Я понимаю так: рано ли, поздно ли, вы все равно банду эту уничтожите, — заговорила она. — На вашей стороне и сила, и правда.

— Скрывать от вас не стану. Все к этому идет.

— А как же Егор мой? Его-то за что убивать станете? — волнуясь за судьбу мужа, спросила женщина, и глаза ее наполнились слезами.

— Ах, вот вы о чем, Анна… Скажите, вы мне верите?

— Да пока вроде бы не обманывали.

Вот и положитесь на меня до конца. При всех случаях безопасность вашего мужа я вам гарантирую. Так и передайте Егору Степановичу.

То, что Егор удачно вошел в доверие главарей банды, радовало Буслаева. Но он понимал и другое: Краковский вряд ли станет с ним откровенничать. Нужен был человек из числа его близких связей. Баронессу надо еще изучать, а вот Веселовская… Необходим разговор с нею. Но как это сделать?


Утром следующего дня Буслаев позвонил в райисполком и поинтересовался, какие массовые кампании в эти дни проводятся в деревнях, поселках, в районном центре. Оказалось, что среди прочих важных дел осуществляется подписка на Внутренний государственный заем, идет подготовка к весеннему севу. А еще — перекраивание земельных приусадебных участков. Последнее и привлекло его внимание как оперативного работника.

Вызвал к себе Григория Красавина.

— Вот что, Гриша, — начал он. — Хочу дать тебе важное поручение. Знать о нем будем только ты и я, стало быть, вдвоем.

— Это уж как водится, — переступил с ноги на ногу Григорий. — Автомат, гранаты у меня всегда наготове.

— На этот раз они тебе не понадобятся.

— Тогда что же?

— Пройди по окраинным усадьбам. Узнай, всем ли вручены акты на право владения приусадебной землей после ее перекроя. Задание тебе понятно или повторить?

— Чудное какое-то.

— Отставить разговорчики! — сказал, чуть улыбнувшись, Буслаев.

— Есть отставить!

— Так вот. В числе других ты посетишь Варвару Веселовскую. Когда она покажет тебе акт землеустроителей, посмотри его и скажи ей, что оформлен он-де не по правилам, а значит, может быть признан недействительным. Посоветуй поехать в райземотдел для переоформления документа. Уговори ехать тотчас же, иначе она может лишиться земли. Да пусть не забудет взять с собой акт и паспорт.

— Сказать, что вы прислали меня к ней?

— Ни в коем случае! Это — наша с тобой тайна. Одна на двоих. Сошлись на указание… райземотдела. А я с ним договорюсь.

— Понятно.

Григорий так и сделал, как приказал Буслаев. И избы обошел, и у Варвары Веселовской побывал в доме. Узнав о неисправностях в бумагах, та подхватилась и помчалась в земотдел, временно размещавшийся в соседнем поселке, чтобы засветло вернуться домой.

Буслаев встретил Веселовскую на лесной просеке. Она нахлестывала и без того ретивого жеребца, чтобы тот мчал еще быстрее. Остановив, представился и предложил пройти с ним в дом лесничего. Грубо обругав лейтенанта за то, что ухватил лошадь под уздцы и не позволяет ехать, Варвара все же подчинилась его требованию, оговорив условие:

— Только ненадолго, пожалуйста. У меня дел невпроворот.

В пустовавшем заброшенном домике лесничего Буслаев предъявил ей несколько фотокарточек с изображением мужчин разных возрастов. Поинтересовался, не знает ли она кого-либо из них. Варвара вздрогнула, увидев на фотографии своего возлюбленного, но тут же взяла себя в руки.

— Никого из этих мужчиков не знаю! — отрицала она.

— А если присмотреться?

— Да и присматриваться нечего. Не знаю и не встречала никогда!

— Это — Краковский Йозеф, — указал Буслаев на фотографию в центре.

Варвара, чувствовалось, перетрусила, но продолжала стоять на своем.

— Да что вы мне подсовываете? Никого, значит, и этого бородатого хрыча тоже не знаю! — ответила она резко, грубо и отбросила протокол опознания с наклеенными на него фотокарточками.

— Нехорошо, Варя, не признавать, а тем более отказываться от любимого человека, — пожурил ее Буслаев.

— Откуда вы можете знать, кого я люблю, кого ненавижу? А гадать на кофейной гуще и я умею.

— Краковский — ваш любовник.

— Вы что же, следите за тем, с кем я сплю? — фыркнула Веселовская. — Может быть, у моей постели и фотоаппарат установили? И вообще, я женщина и вправе не отвечать на подобные вопросы.

Буслаев убежден был, что Варвара лгала, отрицая свою связь с главарем банды. По материалам розыскного дела он знал, что в годы оккупации гитлеровской армией территории района Краковский встречался с ее подругой Агафьей, учившейся с ней до войны в педучилище, а в дни оккупации служившей поваром в городской столовой. Агафья работала на партизан. Варвара догадывалась об этом, и своими подозрениями поделилась тогда с Краковским. Когда по приказу Службы безопасности над подругой учинили расправу, она находилась на площади, где была установлена виселица. Спокойно взирала на то, как набрасывали ей на шею петлю. Внутренне была даже горда тем, что казнь совершена по ее доносу. Позже она встретила Краковского. Когда гитлеровцы бежали из города, укрыла его у себя в сарае. Вскоре он ушел в лес, где было заблаговременно припрятано немецкое оружие и продовольствие, вырыт колодец.

Антон понимал, что Веселовской трудно сразу признаться во всем, рассказать правду. Не настаивал. Только спросил:

— Но если вы с этим человеком спите, значит, между вами любовь?

— В том-то и трагедия, что без любви, — вырвалось у Варвары помимо ее воли и желания. Но теперь она стала откровеннее. — Он божится, что любит меня. Но я ему ни на грош не верю. Понимаете, не верю! Он — обманщик! Словом, иллюзия любви, а не любовь.

— Достаточно, что вы его любите.

— Я привязалась к этому человеку, как кошка. Это верно. Но и ненавижу его! Вам невозможно понять меня, мою душу, мое состояние. Для этого надо быть женщиной. И женщине той оказаться на моем месте.

— Да нет, понимаю. Связались с мужчиной, который не способен любить. Вот и терзаетесь.

— Да, да. Вы правы, — задумалась Варвара. — Я хочу иметь семью, детей. Как всякая нормальная женщина. Он же для меня — картина без перспективы. — В сердцах добавила: — Брошу я его!

— В этом я вам не советчик… Не повезло в любви, сделайте добро людям и очистите этим свою душу.

— Каким образом? Полюбить вас? Я согласна, — произнесла она кокетливо. — Вы соблазнительный мужчина.

— Поставьте меня в известность, когда Краковский вознамерится посетить вас дома. Я хочу поговорить с ним лично.

— Ничего я не скажу! — зло бросила Варька. Куда девалась ее «образованность», рассудительность, даже кокетство. Сейчас она напоминала разъяренную рысь.

— Это ваше последнее слово? — спросил Буслаев.

— Да, последнее! Все! Я должна ехать! Меня вызывают в земотдел!

— Ну что же… Я буду вынужден задержать вас и возбудить уголовное дело как на бандпособницу. — Слова звучали убедительно.

— Ну зачем же так сразу и судить, — растерялась Варя. С ужасом представила себе, что на следствии может всплыть то, что она предала подругу юности, выдав ее полиции, как и многое другое. Подумала: да и кто он для меня, в самом деле, этот Краковский, чтобы голову за него класть на плаху?..

— Отказываетесь сотрудничать? — строго спросил Буслаев.

— Не могу! — все еще не решалась Варька.

— А с гитлеровской Службой безопасности могли?..

— С гестапо? — В голосе ее был испуг. — Злые языки еще и не такое наговорят вам на меня! Только слушайте.

— Но ведь существует подписка, которую вы давали начальнику Службы безопасности и СД Хейфицу о сотрудничестве. Известна и характеристика Хейфица на вас: «Варвара Весловская — человек надежный, преданный, инициативный, отзывчивый на нужды Великой Германии». Оказывается, он вас засылал в отряд Бати со шпионским заданием.

— Этого не было, не было! — закричала Варька истерически.

— Вот ваша подписка. А это — характеристика Хейфица на вас. Ваше донесение о выполнении шпионского задания, — предъявил Антон.

Варька упала на колени перед Буслаевым, перекрестилась несколько раз, запричитала:

— Господи, прости меня, грешную, спаси и помоги!

— Встаньте! — приказал Буслаев.

— Но поверьте, лейтенант: никого из партизан я не предала, не убила, не отравила. Поверьте, миленький! — клялась она, поднимаясь с колен и садясь на табуретку. — Честное слово!

Видимо, я в вас ошибся, Варвара. Надеялся, что хоть частично искупите свою вину. Вы же, оказывается, — враг себе.

— Если придет ко мне домой Йозеф, дам ему снотворное, чтобы заснул, и непременно свяжусь с вами и сообщу об этом, — скороговоркой произнесла Варька.

— Как же вы это сделаете?

— А через Гришу Красавина. Я знаю, где он живет.

— Я могу на вас положиться?

— Вот те крест! — перекрестилась Варвара.

Антон подумал: «Слишком темная, грязная и скользкая личность эта женщина. И тем не менее любую возможность следует использовать. А обман? Краковский меня поджидает всюду…»

ДЕРЗКАЯ ВЫЛАЗКА КРИВОНОСОГО

Ночь выдалась морозной. Свет, идущий от звезд, мягко ложился на зимнее покрывало земли. Снег похрустывал, поскрипывал под ногами, внося покой в души людей, уверенность в успехе дела, на которое шли. Дойдя лесной дорогой до оврага, за которым начинался районный центр Поставы, Кривоносый приказал группе заросших вооруженных мужиков остановиться. Раздвинув кусты, показал им одиноко стоящее, погруженное в спячку здание отделения милиции, до которого было рукой подать. Заговорщицки объяснил план нападения на него.

— Обе наши группы должны начать действовать одновременно, — говорил он тихим прокуренным голосом. — Группа Неугомонного завяжет бой с осодмильцами, отвлекая их на себя. Группа под моим началом, используя замешательство противника и панику в его рядах, пробирается в особняк и сразу, не мешкая, прорывается в кабинет Буслаева, что на первом этаже! Захватив компрометирующие нас гестаповские документы, находящиеся у него, она немедленно удаляется и под прикрытием огня Неугомонного скрывается в лесу. Всем понятно, чего я хочу от вас?

— Чего же тут понимать: одни отвлекают, другие тягают, — сказал Скептик и взял винтовку на изготовку.

Его дружно поддержали другие. Кое-кто закурил.

— Ну, раз ясно, приступаем к делу. Неугомонный, выдвигай своих людей на огневой рубеж, и с Богом! Остальные — за мной! — скомандовал Кривоносый. — Айда!


Грише было одиноко на чердаке здания милиции, куда его поставил Иван Лиханов нести очередное ночное дежурство. В опорках и пальто с отцовского плеча, он ходил от одного слухового окна с выбитыми стеклами к другому, просматривая прилегающее к дому пространство, поеживаясь и пританцовывая от пронизывающего холода.

Ничто не предвещало опасности, и он вспоминал дом. Как-то там мама, сестренка сейчас? Должно быть, спят. С гордостью подумал: «А я охраняю их покой!» Чтобы согреться, вынул из кармана сунутую туда матерью печеную картофелину и жадно съел ее, без соли, без хлеба.

Но что это? За оврагом что-то вспыхнуло розовым отблеском и тут же потухло. Заиграло сразу несколько светлячков. Гриша напряг зрение. Огоньки приближались. Он понял: это движутся люди, некоторые из них, видимо, курят. Много людей. Теперь вся ответственность лежит на нем. Но что же делать? Что делать?..

Гриша быстро спустился в кабинет Ивана Лиханова. Растолкал его, спящего на дырявом кожаном диване. Доложил о своих наблюдениях. Тот, не медля ни минуты, отдал команду «в ружье!» и выскочил на улицу. Вскоре за ним уже бежали пробудившиеся и поднявшиеся по тревоге осодмильцы. Залегли в снегу, заняв оборону на подходах к зданию.

Заметивший сновавшие на фоне здания милиции тени, Неугомонный открыл автоматно-ружейный огонь по ним. Осодмильцы ответили тем же. Разгорелся бой, который с каждым мгновением становился все жарче и жарче. Но интересное дело: бандиты даже не пытаются наступать. «Что бы это значило?» — подумал Лиханов и усилил стрельбу.

Скрипнула дверь. Это Кривоносый, пользуясь тем, что здание опустело, ворвался в кабинет Буслаева. Озираясь по сторонам, при свете фонаря «летучая мышь», он выгребал из шкафа различные бумаги. Наполнял ими мешок, утрамбовывая его, приговаривал:

— Вот они, бумаженции, неоспоримо свидетельствующие обо всем, что делали и я, и Баронесса, и Краковский… И все в них отражено с немецкой педантичностью. Теперь документы эти будут молчать!

Лейтенант Буслаев в это время находился в горисполкоме, в тщетной надежде хоть оттуда дозвониться, наконец, до Москвы и поговорить с Лидой, узнать, кто родился у него — сын или дочь. Выяснить, как она чувствует себя. Но этому не суждено было свершиться. Вскоре он услышал стрельбу в городе и поспешил в «резиденцию». Вбежав в свой кабинет, мгновенно оценил обстановку.

— Стой, руки вверх! — скомандовал он, перехватив в свете фонаря испуганный от неожиданного окрика взгляд и выражение лица Кривоносого. Но тот сделал ловкое движение и сразу же оказался за окном, лишь стекла зазвенели, усыпая осколками пол. Его поглотила чернота ночи. Бежали и два его помощника.

Буслаев растерянно зажег свет, принялся собирать разбросанные документы. Надо было бы объявить тревогу, поднять всех на ноги и начать погоню, но в здании не было ни души.

Вскоре утихла и перестрелка в поле.

Неугомонный со своей группой, прихватив раненого Адвоката, отступал в глубь леса. Лиханов попытался было начать преследование, но, заметив пожар в здании милиции, остановился. Это бандиты открыли беглый огонь зажигательными пулями. Видя, как из здания вырываются раздуваемые ветром языки пламени и клубы дыма, Кривоносый ликовал:

— Теперь попляшут они там! Ха-ха-ха! Ни одного документа не останется. Огонь прожорлив!

Осодмильцы во главе с Лихановым бросились тушить пожар подручными средствами. Прикатили бочку с водой, двуручный пожарный насос и им подавали воду на второй этаж, на крышу. Оттащив мешки с деловыми бумагами, на которых стояла гестаповская печать со свастикой, подальше от здания, Буслаев приставил к ним часовыми Гришу и Сергея.

Утром он сказал Ивану Лиханову:

— Из того, что произошло, следует, по крайней мере, три важнейших для нас с тобой вывода. Первое, бандиты еще способны на дерзкие вылазки. Второе, мы оба плохо работаем, если они позволяют себе вольности, подобные той, что совершили вчера. Третье: необходимо усилить борьбу против них.

— Ну, положим, разбойный налет был бездарным, — сказал Лиханов. — Ты разгадал хоть их замысел?

— Думаю, что — да. Целью его было завладеть материалами гитлеровской Службы безопасности и СД, в спешке брошенными Хейфицем. В банде знают, чем это может обернуться против каждого, и хотели бы уничтожить следы своих преступлений. Часть документов обгорела. Большинство же из них удалось спасти. Во всяком случае, бандитам не достались.

— Они могли бы поступить проще: не нападая, все спалить зажигательными пулями.

— Но где гарантия, что в этом случае все компрометирующие их документы тоже сгорели бы?

ПЛЕНЕНИЕ ИВАНА ЛИХАНОВА

Буслаев вошел в кабинет вместе с Сергеем, которого встретил невзначай в коридоре. Положив на стол деловые бумаги, сказал:

— Найди Гришу. Тебе с ним придется выполнить важное поручение. — Увидев, что тот стоит в нерешительности, спросил: — Что с тобой? Случилось что-нибудь неприятное дома? Почему молчишь, Сергей?

— Вы не должны больше мне доверять, товарищ лейтенант. И даже осодмильцем мне быть нельзя.

— Постой, постой… — Буслаев сел на скамейку, увлекая за собой Сергея. — Рассказывай, что произошло.

— Вам известно, что в банде Краковского находится Федор Рябинин? В адъютантах его ходит. Первый холуй.

— Знаю. Он еще имеет прозвище Профессор. И что же из этого следует? Ликвидируем банду, изловим и его тоже. Каждый получит по заслугам.

— Рябинин — муж моей тетки Марты. Сам Краковский в ту роковую ночь сказал мне об этом. Я все сомневался, действительно ли он там? Теперь знаю точно.

Буслаев пересел к себе за стол.

— Меня выгонят из осодмила, да? — встревожился Сергей.

— Я верю в тебя, Сережа.

— Но я же, я… Моральное право и прочее…

— Выполняйте приказание, товарищ осодмилец!

— Есть выполнять приказание! — козырнул Сергей и, воодушевленный, направился к выходу.

— Постой! — остановил его Буслаев. — Тебе не кажется, что в твоем «родстве» с этим бандитом есть что-то привлекательное для нас?

— Да? — удивился Сергей неожиданному повороту мысли человека, которого он уважал.

— Но об этом мы с тобой еще поговорим.


День клонился к закату. На западе розовело небо. Крича и кружась, птицы собирались в стаи, летели к местам своего ночлега. По проселочной дороге понуро плелась клячонка, тащившая крестьянские дровни, на которых, прикрытый сеном, был установлен гроб. Вознице надоело сидеть на нем, и он спрыгнул на землю. Шел рядом, кнутом и словом погоняя лошадь. Преодолев крутой подъем дороги, он достал из кармана клочок газеты, кисет с махоркой, скрутил «козью ножку». Не спеша, на ветру, с трудом раскурил ее с помощью самодельной зажигалки. До места назначения оставалось километра два, и он уже начал подумывать над тем, как станет переваливать «покойника» со своих дровней на другие, на те, с которыми его будут встречать в назначенном месте — на развилке лесных дорог.

В стороне от дороги, в стоге сена Сергей и Григорий оборудовали «секрет». Их задача — захватить «языка» из тех, кто направляется в банду или выходит из леса. Пританцовывая, чтобы не замерзнуть, они вели наблюдение за местностью. Сергей делал карандашную зарисовку в блокноте понравившегося ему пейзажа. Гриша с завистью поглядывал на него.

Вдали показались сани. Лошадь едва тянула их за собой. Видно, нелегок груз, коли старик идет пешком. Его голова втянулась в плечи. По мере приближения к лесу, казалось, все тревожнее смотрел он по сторонам.

Сергей убрал блокнот в карман.

— Так это же Данила из соседнего села! — воскликнул он.

— Точно! — подтвердил Григорий. — Он всегда всем что-нибудь подвозит. Подвозил бургомистру немецкому продукты питания, изъятые у населения. Подвозил карателям боеприпасы, когда они на партизан всей волчьей стаей собирались. Я сам видел это. Интересно: куда он едет и что везет на этот раз? Дорога эта ведь в банду Краковского ведет. А еще на кладбище.

— Проверить надо бы, а? — загорелся Сергей.

Гриша и Сергей появились перед стариком внезапно. Внешне же это выглядело так, будто он сам на них напоролся.

— Дедушка Данила, подвези, — попросил Григорий.

Старик вздрогнул, обернулся.

Григорий ухватил лошадь под уздцы и остановил ее.

— Эй, малый! — зло заговорил дед. — Шутки шутковать ступай к девчатам! А коня не трожь! Да еще за морду! — Замахнулся кнутом. — Я тебе ужо сейчас!

— Спокойно… Небольшая проверочка, — охладил старика Сергей. — Что везешь, дедуля? — спросил он и поправил винтовку, свисавшую с плеча.

— Свояк помер. Везу вот на погост. Одинокий был человек, — жалостливо произнес Данила.

— Что же на ночь-то глядя?

— Да проканителился я по-стариковски. Сбрую проискал. Хомут пришлось почистить малость. Солнце зайдет, оставлю покойника у сторожки, переночую у сторожа, благо, он приятель мой. А утром и предам земле-матушке раба Божьего. Попа приглашу его отпеть.

— Ну, ну… — задумчиво произнес Сергей.

Данила хотел было трогаться в дальнейший путь, но черт дернул его обратиться к Григорию.

— Это что же за игрушка у тебя на руке, малый? Если часы, скажи сколько сейчас времени. А то своих не нажил.

— Это отцовский компас, — с гордостью ответил тот. — Хочешь поглядеть на него?

— Интересно, конечно, знать, что за чертовщинка такая. Не часы, а вроде бы стрелки имеются.

Гриша приблизился к Даниле, поднес к его глазам компас и сам удивился увиденному: стрелка компаса заметалась, забегала, указывая на гроб.

— Да, ты, ты… Покойник-то никак железный… — не веря своему открытию, пытливо заглядывая в глаза Данилы, произнес юноша.

— Помилуй Бог! — суетливо перекрестился старик.

— Помоги-ка, Гриша… — сообразив в чем дело, попросил Сергей. — Посмотрим, что за покойничек в гробу припрятан.

Осодмильцы приподняли крышку гроба. Григорий засунул руку под нее.

Данила взмолился.

— Да вы, ребята, никак сурьезно? Но тогда грех на себя берете. А ведь парни вы, видать, настоящие. Нашли только к кому прицепиться — к старику, который одной ногой стоит в могиле.

— Рука… — подмигнул Гриша Сергею.

— Врать буду, что ли… Не по годам мне это!

— Другая рука!

— Я же говорю — покойник. От заразной болезни помер. Прилипнет, чего доброго, его болезнь к тебе, и тоже дуба дашь. Слазь, говорю, неразумное ты дитя! Что мать мне за тебя сделает, если концы отдашь? Кормильца убили бандиты, так и сын прикажет долго жить, — увещевал старик.

— Покойник этот — оружие, — заключил, наконец, Григорий.

— Ты сам — трехлинейка! — струсил Данила.

— Да не дрожи, старина!

Сергей стянул крышку гроба на землю. Снял покрывало. Теперь на него смотрели автоматы, пистолеты, штыки — все немецкого образца. Данила побледнел от страха за свою участь.

— Садись, дедуля, в сани. Поедем справлять панихиду. Нам как раз «язык» нужен.

— Гроб берите. А я-то зачем вам? Свое, что ли, добро везу?

— Садись, говорю! — прикрикнул Сергей.

— О, Господи! Добром прошу. Ради внуков моих. Отпустите, Христа ради.

— Гриша, заворачивай кобылу! Поехали!

Обратный путь лежал под гору, до Постав доехали быстро.

Сани Григорий и Сергей загнали во двор отделения милиции. Данилу сопроводили к Буслаеву в кабинет. Он и здесь, когда всем было уже все ясно как день, продолжал прикидываться этаким простачком и изворачиваться.

— Как откуда оружие? А подобрал в овраге, — утверждал он, отвечая на вопрос Буслаева. — У нас, ежели хорошенечко пошуковать, в округе его много валяется. Еще со времени, когда шли бои с немчурой. Подобрал, а куда девать? Не пропадать же добру такому? Ну и решил отвезти в милицию, чтобы враг не воспользовался им. К вам, стало быть, вез его. А тут эти хлопцы на пути встали. Поворачивай кобылу, говорят, и следуй за нами, дед! Прямо, как в кино. А гроб? Так я его для себя смастерил на случай смерти.

— Может быть, начнем говорить правду, Данила Игнатьевич? — твердо спросил Буслаев.

— Истинный крест! — несколько раз перекрестился старик.

— Побойтесь Бога.

На лице Данилы все явственнее проступала безысходность. Буслаев терпеливо ждал, когда он начнет говорить правду.

— Теперь как было на самом деле скажу, — Данила нервно провел рукой по бороде. — Только вы меня не продавайте этим… Как их там… Одним словом, вы догадываетесь, о ком я речь веду. Оружие я взял в тайнике. А заложено оно было для Краковского еще, как ее?.. Службой безопасности, попросту гестапо. Соображаете, что к чему?

— Догадываюсь, — ответил лейтенант.

— Люди Краковского ожидают меня в лесу. Вот так и запишите в протоколе. Сам сказал, без нажиму следователя.

— Место и время встречи?

— А на развилке дорог. В сосновнике. Как начнет темнеть, так они и появятся там. Но нынче уже поздно. Имеется и запасная встреча, ежели не управлюсь по времени.

— Когда? Где?

— А завтра, в тот же час и на том же месте.

Пока шел допрос Данилы, осодмильцы по указанию Буслаева выпотрошили гроб. Оружие перенести в дежурное помещение. Пустоты же его заполнили балластом из песка и камней, листовками с самодельным разбрасывающим устройством.

На следующий день Антон Буслаев решил использовать запасную встречу Данилы с бандитами. Привлек к этому Лиха-нова. Давая ему последние наставления, он сказал:

— Помни, Иван: Краковский может выставить контрнаблюдение. Будь осторожен сам и береги Гришу, Сергея.

— Все будет в пределах разумного, лейтенант! — ответил Лиханов.

— Главное, выяснить подходы к банде. А приведешь к тому же еще и «языка» из числа бандитских контрнаблюдателей, никто тебя за это не осудит. — Обняв друга, добавил: — Желаю удачи!

Расставшись с Буслаевым, Лиханов подошел к Людмиле. Ее теплая, чуть с грустинкой улыбка заставила улыбнуться и его.

— Не скучай, сестричка!

— Вас — много. Я — одна. Скучать некогда. И потом, откуда ты взял, что я буду скучать по тебе, Ваня? — весело спросила она. — Уж не заговорило ли в тебе мужское сверхсамомнение, а?

К саням подвели Данилу. Он нерешительно взял в руки вожжи, хлестнул ими лошаденку.

— Но-о, поехали, родная!


Мелкорослый пушистый сосновник на опушке леса утонул в снегу. Замаскировавшись среди ветвей. Неугомонный и Сердцеед наблюдали за дорогой. В полусотне метров от них, за сугробом, покуривали их вооруженные до зубов собратья из «группы действия».

— Должен бы уже объявиться, — произнес Сердцеед.

— Как донес Зиновий через Варьку-Шалашовку, Лиханов может подойти скрытно и неожиданно для нас. Там, откуда его вовсе не ждешь, — сказал Неугомонный.

По дороге медленно брела клячонка. Ее вел под уздцы мужик.

— Появился, наконец, старик Данила, — глядя в бинокль, тихо объявил Неугомонный. — Значит, и Лиханов где-то на подходе к этому месту. Как бы не проворонить его. Атаман не простит нам ротозейства. Головы полетят, как пить дать.

— Мерзавец этот Данила! Запоздать на сутки может только безответственный человек. Впрочем, разве ему понять, что от оружия, которое он везет, зависит дальнейшее наше существование и выживание, судьба России.

— Передай, чтобы приготовились! — приказал Неугомонный. Сердцеед мгновенно отполз в сторону, туда, где расположились боевики, и вскоре возвратился на свой наблюдательный пункт.

— Смотри, смотри: ветки кустов шевелятся, — тихо проговорил Неугомонный. — Наблюдай во все свои зырки!

— Там кто-то есть… Даже снег осыпался, — подтвердил Сердцеед. — Из четвероногих здесь только дикие козы водятся.

— Передай по цепи: приготовиться к бою! Действовать мгновенно и решительно! Брать живьем! — скомандовал Неугомонный.

Предчувствие Неугомонному, прирожденному охотнику, не изменило. Лиханов с осодмильцами действительно засел в кустарнике, что был напротив. Отсюда хорошо просматривались и дорога, и лес. Видно было, как подъехал к месту встречи с бандитами Данила, как поспешно бородачи, прибывшие на двух розвальнях, перекладывали гроб в свои сани.

И вдруг послышалось шуршание мерзлого снега, чье-то прерывистое дыхание. Такое ощущение, будто кто-то греб, перемещаясь по снежному насту по-пластунски. Но вот среди зарослей и сугробов промелькнуло несколько бородатых мужчин. Стараясь быть незамеченными, они ползли по-пластунски в направлении осодмильцев.

— Т-с-с, — приставил палец ко рту Лиханов и вдруг вскочил. — Нас предали! Отходим…

Поздно! На Лиханова навалились двое бандитов. Он пытался выхватить из-за пояса фанату, но его мгновенно обезоружили, скрутили веревкой и накинули на голову мешок.

Успевшие отбежать Сергей и другие осодмильцы залегли за сугробом напротив и повели оттуда прицельный огонь по захватчикам, стараясь отбить у них своего командира, но безуспешно. Бандиты стремительно исчезли, забрав его в глубь леса.

Одиноко остался стоять на развилке дорог дед Данила со своей клячонкой. Он видел, что бандиты кого-то поволокли по снегу, бросили во вторые свои сани, на которые перетащили гроб. Но ему было невдомек, что так они расправились с начальником районной милиции. Покачав головой, он отправился в обратный путь.


Краковский резался в карты, когда распахнулась дверь и в жарко натопленную Философом землянку ворвался поток холодного воздуха, а вместе с ним вбежал бородач, прокричав:

— Атаман, там Буслаева привезли!

— Буслаева? Как Буслаева? — опешил Краковский.

— На подступах к нашему лагерю захватили. Он вел разведку.

Все, кто находился в бункере, выскочили на поляну.

У костра, на котором обжаривалась баранья туша, стояли крестьянские дровни с запряженной в них кобылой. На дровнях возвышался гроб, на котором сидел мужчина, на голову его был наброшен рогожный мешок, ноги и руки связаны.

— Развязать! — скомандовал Краковский.

Бандиты сдернули с головы мужчины мешок, обрезали веревки, которыми тот был привязан к гробу. Перед всеми предстал молодой человек, светлые его волосы были взлохмачены, лицо выглядело хмурым. Поняв, что он находится в банде, он произнес:

— Что уставились-то? И еще ржете, ненавистники рода человеческого! Это вам не пройдет. Не отпустите подобру-поздорову, сами же и пострадаете. За меня есть кому отомстить!

— Какой же это Буслаев! — матерно выругался атаман. — Это — Иван Лиханов! Главный милиционер района! Но и он — неплохой «язык»! Вскрывай гроб, братва! Там должно находиться оружие для нас.

Когда подняли крышку гроба, автоматически сработала мощная пружина и из него выпорхнули и разлетелись по снежной поляне сотни цветных бумажек. То были листовки. Лейтенант Буслаев призывал в них бандитов к прекращению кровопролития и выходу из леса. Вместо оружия все увидели в гробу булыжники, пересыпанные щебенкой, строительным мусором.

— Листовки сжечь! Лиханова ко мне на допрос! — приказал Краковский и, широко шагая, направился к своему бункеру. На ходу крикнул: — Федор, приготовь хлыст! Шкуру будем снимать с этого большевика!

Но кто-то успел припрятать и прочесть листовку и безусловно задумался над ее содержанием, а возможно, сделал для себя выводы. Краковский это, видимо, понимал. У входа в бункер остановился, оглядел всех.

— Кто дрогнул от буслаевских призывов, подними руку!

Желающих получить пулю в лоб не оказалось.

— Я знал, что вы все преданы мне. Господь с вами! А тех, кто вздумает изменить, лично вздерну на любом из этих деревьев! — Он сделал выразительный жест руками и головой.


С тех пор, как поступило сообщение о пленении Ивана Лиханова бандитами, Буслаев не находил себе места. Потерял аппетит, пил лишь чай и курил самосад.

— Завелся среди нас Иуда, — сказал он Джапаридзе. — Тогда, по дороге в Кривичи, мы с Иваном были обстреляны. Теперь вот засада в лесу и захват Ивана. Во всем этом чувствуется опытная рука и тщательная подготовка. Случайность здесь исключена. Иначе каким образом в банде Краковского заранее знают о наших намерениях и замыслах?

— Глупо было бы думать, что Краковский не попытается проникнуть своей агентурой в ряды осодмильцев, — сказал капитан.

— Краковский — не дурак. Он прошел школу гестапо и абвера, а до того закончил советское военное училище. Но кто этот осодмилец, который доносит ему о каждом нашем шаге? Вот в чем вопрос.

Вбежал Григорий. Шапка в руках. Волосы взъерошены.

— Видел! Самолично видел! Он идет, а я за ним…

— Успокойся, Гриша. Приди в себя и расскажи обо всем толком. Что случилось, кого ты преследовал, что так волнуешься? — пытался успокоить его Буслаев.

— Я не волнуюсь, товарищ лейтенант. Это так со стороны кажется.

— О чем ты говоришь?

— Зиновий Аверкин — предатель! Провалиться мне сквозь землю, если я ошибаюсь!

— Аверкин? — переспросил лейтенант. Это совпадало с выводами, к которым он и сам пришел. Но ведь не пойман — не вор. — Давай все по порядку, малыш!

— Хорошо, только не перебивайте вопросами, а то собьюсь.

— Не буду, даю слово.

— Так вот, — начал Григорий. — Он идет, и я иду. Он по этой стороне переулка, я — по той стороне. Идет и все глаза косит по сторонам, нет ли кого, чтобы следил за ним. А я парень хитрый: думаю, с чего бы ему так себя вести? Смотрю, он зырк! Я за трубу. Он еще! Я за дом. Гляжу, в подъезд шмыгнул. А я парень хитрый:думаю, что дальше будет? Вдруг выходит этак через минуту, как ни в чем не бывало. Осмотрелся и дальше зашагал. А я парень хитрый: пригнулся, и дворами, дворами за ним. Гляжу, дошел он до особняка, зырк, зырк вокруг себя и исчез в нем. И пропал на долгое время. Я же к вам побежал, чтобы доложить.

— Ну и Шерлок Холмс ты! — улыбнулся Буслаев. — Но может быть, у Зиновия привычка ходить зигзагами и оглядываться?

— Он, товарищ лейтенант, и раньше мне подозрительным казался. Все норовил дознаться, куда вы едете, куда младший лейтенант Лиханов пошел. Что говорили, с кем виделись?

— Странный, но и настораживающий случай, — заключил Буслаев. — А что за дом, куда он заскочил, не знаешь? Кому он принадлежит, кто в нем живет?

— Как же, знаю. В том доме Варвара Веселовская живет. Вы однажды посылали меня к ней. Может, помните?

Буслаев резко встал, поправил портупею, подтянул ремень с висевшей на нем кобурой.

— А ну, Гриша, запрягай лошадь, поехали! Надо разобраться с Варварой, а заодно и с Зиновием. Нет ли здесь цепочки: осодмил — Варька — Краковский? Джапаридзе, остаешься за меня! Поступят сведения об Иване Лиханове, действуй продуманно, чтобы не навредить ему. Если терпит время, дождись меня, я скоро возвращусь.

Но успеет ли лейтенант туда, куда так спешит? Слишком много прошло времени с того момента, как Зиновий Аверкин посетил Веселовскую, и он вряд ли застанет их вместе. А может быть, Варвара сама догадается задержать Зиновия и привести его к Буслаеву?..


В бункере главарей едва теплится свет керосиновой лампы. В центре его стоял без рубахи Иван Лиханов. Руки его были закованы в немецкие полицейские наручники. Лицо заросло щетиной. Волосы взлохмачены. Под левым глазом виднелся синяк — след допроса с пристрастием. На теле — следы побоев.

На чурбаке восседал сам главарь банды — Краковский.

У двери, держа в руке кнут, дневалил Федор Рябинин.

— Хорошо. О себе рассказывать не желаешь. А между тем я знаю, что ты — Иван Лиханов. Тебе двадцать шесть лет. Командуешь городской милицией. Невесту твою зовут Верой… — перечислил Краковский.

— Веру не затрагивай, понимаешь! — сорвался Лиханов.

— Заговорил… — Краковский встал. — Теперь потолкуем о лейтенанте Буслаеве.

— Говори, я послушаю.

— Слушать буду я! Что ты знаешь о прошлом Буслаева? Быстро, ну!

— Ничего не знаю.

— Федор!

Рябинин занес над Лихановым кнут со всего плеча, мощным и резким движением всей руки полоснул его кнутом по спине. Лиханов от боли только сжался, не издав ни звука, но тут же распрямился.

— А что тебе известно о его настоящем? Откуда родом. Женат или холост. Имеются ли дети. Какое получил образование. Служебное положение в Москве.

— Прямо как в гестапо допрашиваешь, — с накипающей ненавистью ответил Лиханов.

— А может быть, развяжешь язык?

— Ничего мне не известно.

— Федор!

Рябинин с тем же тупым выражением на лице, хладнокровно нанес Лиханову удар кнутом. Плечи Лиханова снова вздрогнули, щеки налились багрянцем. Он молча закусил губы.

— Что замышляет Буслаев против меня? — продолжал атаман.

— Ничего не скажу! — заорал Лиханов так, чтобы его услышали вне бункера.

— Федор! — брызнув слюной, снова приказал Краковский.

Рябинин приблизился к Лиханову. Поплевал на ладони. Сильнейший удар кнутом пришелся мимо цели, так что сам едва устоял на ногах. Головой и корпусом Лиханов парировал его. Выпрямился и во весь свой рост двинулся на Краковского.

— Я, кажется, ясно сказал: ни на какие твои гнусные вопросы отвечать не собираюсь и не стану!

Рука Краковского легла на рукоятку пистолета.

— На место! — скомандовал он.

— Я требую человеческого обращения и хорошей кормежки! — сказал Лиханов. — Какой же может быть разговор на голодный желудок и когда с тобой обращаются как со скотиной!

Лиханов сел на чурбак. Краковский подошел к двери.

— Федор, накорми этого голодающего! — Лиханову пригрозил: — Ты у меня заговоришь!

Хлопнув дверью, он покинул бункер. Рябинин вылил из чугунка в миску остатки кислых щей. Дал хлеба. Лиханов принялся за еду. Бросив взгляд на адъютанта, спросил:

— Думаешь, удобно есть в наручниках?

— И на ноги кандалы заработаешь.

Лиханов отломил хлеба. Положил кусок в рот. Прожевал.

— Встретил твою Марту, — заговорил он. — С мальчиком шла. На лице ни кровинки. Глаза выплаканы. Людей сторонится.

Рябинин задумался.

— По мне, должно, скучает.

— Стыдно ей за тебя!

— А чего за меня совеститься? Преступник, что ли?

— Ну, а кто же? Прислужник ты, Федор. Вот что я тебе скажу. При немцах в холуях ходил. Сейчас помогаешь тем, кто против народа идет.

— Это ты брось… Агитатор нашелся! Я — за народ, оттого и с Краковским.

— Народ хозяйство восстанавливает. А ты в лесу прозябаешь. Ужас на людей наводишь. Хоть бы было во имя чего себя губить. Жена подождет-подождет, да и плюнет на тебя. Сойдется с другим.

— Пусть попробует. Она меня помнит…

— Сына отчим вырастит.

— При живом-то отце!

— Хочешь, скажу по секрету?

— Ну.

— Вам всем осталось жить считанные дни. Как займется лейтенант Буслаев бандой, так, считай, никому из вас ни головы не сносить, ни ног не унести. Тогда поздно будет молить о пощаде. Вас здесь кучка недобитков, а за ним народ стоит!

Рябинин сидел молча, видимо, раздумывая над словами пленника. Потом подошел к печке, подбросил поленьев.

— Садись к огню ближе, любезный. Все теплее будет, — смягчился он. — Может, ветчинки отведаешь?

— Оставь на потом. Жив буду, подкреплюсь.

— Холуй… Может, ты и прав. Но думаешь, легко быть холуем? Страх за тобой так и ходит.

— Убей Краковского и беги.

— Тогда и вовсе собственная тень станет преследовать.

— Другой вариант: освободи меня и давай бежать вместе.

Федор почесал затылок.

— Загадку ты мне задал, Иван.

— Способен на подлость, наберись мужества и искупить свою вину перед людьми.

— Так-то оно так, любезный… Говорят, ксендз проповедь читал по приказанию Буслаева. Во, куда добрался! А еще листовками забросал все селения. Призывает выходить из леса.

Распахнулась дверь. Впустив в бункер струю свежего воздуха, возвратился Краковский. Бросил взгляд на Ивана.

— Будем и дальше молчать? Или подобрел?

Лиханов уселся поудобнее.

— Будем говорить! — решил захватить инициативу пленник.

Краковский хотел было что-то сказать, но Лиханов опередил его.

— Вопрос первый.

— Ну, ты даешь! — Краковскому стало смешно. — Нет, ты только посмотри, Федор, на этого Недочеловека!

— Ты помнишь, конечно, моего отца Алексея Игнатьевича Лиханова?

— Ну, — передернулся атаман.

— Это ты ранил его во время облавы на партизан, а потом раненого добил?

— Не надо было ему с большевиками якшаться.

— Вопрос второй. Возможно, мне не придется покинуть твоих хором, и жизнь моя исчисляется минутами. Я должен знать, как умирал мой отец. Ты — убийца и ты — единственный свидетель.

— Это была гадина, поднявшая руку на Новый порядок, суливший мне власть и безбедное существование, — желчно произнес Краковский. — Это он, этот Недочеловек, откусил ухо в схватке со мной, и я его пристрелил. — И вдруг как бы опомнился. — Кто кого допрашивает — я тебя или ты меня, Лиханов? Ты забываешь, что находишься у меня в заложниках!

— Допрашиваю я! Обвиняю тоже я! — решительно ответил Иван.

— Я мог бы пристрелить тебя как бешеную собаку…

— Так ведь для этого ума не надо, — спокойно реагировал Лиханов.

— Хорошо, отпущу тебя. Но с одним условием! Чтобы ты передал своему Берии бумагу. В ней будут перечислены требования, лишь по выполнении которых мы готовы покинуть лесное прибежище.

— Я могу знать, о чем идет речь?

— Мы требуем восстановить в стране дореволюционные порядки. Но так, чтобы отобранные земли, заводы, фабрики, банки были возвращены их владельцам. Чтобы жандармерия в стране порядок держала, а не гепеушники. Чтобы нам предоставили свободу выезда в любую из стран.

— Ультиматум, значит…

— Даю тебе сутки на размышление, Иван!


Все время, пока шел допрос Ивана Лиханова, Баронесса пролежала на верхних нарах ничком, уткнувшись лицом в рюкзак. От каждого удара плетью, наносимого Федором этому молодому мужчине, вздрагивало и ее тело. «Господи, куда я попала!» — думала она, но была бессильна прекратить пытку. Не могла и покинуть логово «лесных братьев». Все эти недели изучала окружение, обстановку, строила планы побега, но все они были несбыточными. Главное препятствие — приказ Краковского «охранять ее как зеницу ока». Телохранители не оставляли Баронессу ни днем ни ночью.

Ей были противны и ненавистны все эти люди, их прошлое и настоящее. Некоторых встречала в Поставах, знала их, как изменников и предателей. Перебежчики во все времена были презираемы даже врагом. Ненавидели и вместе с тем использовали их продажность и гитлеровцы.

Зиновий Аверкин доложил Краковскому свои наблюдения за Буслаевым — режим дня, где бывает, с кем встречается. Скептик донес, что ксендз поставского костела в третий раз выступил с проповедью, обращенной к «лесным братьям», в которой призвал их покинуть чащобы, сдать оружие и вернуться к мирным делам. Заявил, что лейтенант Буслаев гарантирует им в этом случае свободу и неприкосновенность.

Выслушав обоих, Краковский загорелся идеей захвата Буслаева. Для этого решил использовать представившийся случай — его призывы к бандитам выходить из леса. «Важно подобрать людей, которые в критическую минуту не дрогнули бы», — заключил он.

ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ

Ночь стояла звездная, морозная. По заснеженной лесной дороге мчали крестьянские сани. Возница то и дело подгонял лошадь, чтобы прибыть к месту до рассвета. Трое бородатых мужчин, ехавших в них, были добротно одеты и вооружены далеко не охотничьим оружием. Да и называли друг друга почему-то не по имени, а по кличкам.

Тот, кто развалился посреди саней, сказал:

— Чтобы не ошибиться, нам предстоит сперва узнать, с ним ли имеем дело, а уже потом действовать.

— Важно, Цыган, чтобы без пальбы обошлось. Иначе переполошим спящий город, и тогда все сорвется. Да и самих поминай как звали. Народ злой, нас ненавидит, — вставил Мелахольный.

— Как сказал поэт, нелегкая эта работа тащить бегемота из болота, — сказал третий и громко рассмеялся.

— Тихо ты, Борода козлиная, ядрена вошь! — прикрикнул на него Цыган.

Закурили, помолчали. И снова заговорили.

— Атаман обещал четверть водки выставить в случае удачи. Вот пир будет! — ударил в ладоши Мелахольный. — Только где он водку возьмет? Ну, если обманет, сучий сын…

— Как где? Вчерашней ночью содержимое пивной лавки Постав Скептик и Служивый хапанули и в лес перевезли, — объяснил Борода. — Но я больше самогонку уважаю. Хмель прошел, стакан воды выпьешь и снова бухой. Ха-ха-ха!

Лишь выехали из леса, попали в снежную круговерть, не предвещавшую ничего хорошего. С каждым мгновением вьюга усиливалась, завывала, будто стая голодных волков. Едва заметной стала дорога через поле. Чем ближе к цели, тем нервознее чувствовал себя Борода, а Мелахольного и вовсе бил внутренний озноб.

Цыган же перед предстоящей встречей собирал все свои силы.

— Будет сопротивляться, ножом под левое ребро, и баста! — сказал он.

— Атаману доказательства нужны, — произнес Мелахольный.

— А мы голову евонную к атамановым ногам положим: на вот, полюбуйся на работу своих верных «псов» и не взыщи! Ха-ха-ха!

— Атаману он нужен живой, чтобы счеты свести, — сказал Борода и добавил: — Мешок на голову и в сани!

— Это было бы то, что надо! — согласился Цыган. — Слегка пришибленный и очумелый, чтобы не брыкался, но целехонький! А голова, это — на крайний случай. Все будет зависеть от нашей расторопности и обстановки на месте.

— Тогда другое дело, — ничего не имел против Мелахольный.

Судя по редким огням в домах, впереди показался город Поставы. Бандиты направлялись на мокрое дело. У них был план действий, и между ними были распределены роли.

— Только что б по моей команде все делать! — приказал Цыган. — Через час этой же дорогой будем ехать обратно, но уже с ним!


С тех пор как произошла трагедия с Иваном Лихановым, Буслаев не находил себе покоя ни днем ни ночью. Стал чернее тучи, осунулся. Все мысли его были направлены на вызволение его из банды. Но как это сделать? А тут, будто назло, связь с Егором оборвалась по причине болезни Анны. Чтобы Краковский не выместил зло на Иване и не расправился с ним, сочинил листовку, в которой призывал главаря банды к благоразумию, потребовал немедленно освободить Лиханова. Осодмильцы вручили листовки родственникам бандитов в надежде на то, что они донесут до Краковского. Сергей и Гриша с той же целью изобрели способ массового разбрасывания листовок. Для этого они загружали ими чрево печи разрушенного оккупантами кирпичного завода. Сильным потоком воздуха листовки выносились через возвышавшуюся над местностью печную трубу. Ветер разносил их по окрестности, легкокрылыми бабочками они опускались в ближайших деревнях и поселках, в лесу.

Ранним утром, в трусах и с полотенцем на плече, Буслаев спускался по лестнице во двор, чтобы по обыкновению сделать зарядку и обтереться снегом. Это придавало бодрости ему на целый день.

Проследовав через двор, в дежурную часть отделения милиции нерешительно направлялись трое давно не бритых вооруженных людей. В свете тускло горевшего на воротах фонаря Буслаеву трудно было определить возраст мужчин. Заметив безоружного человека в трусах, они остановились как вкопанные.

Бандиты — промелькнуло в голове Антона. При нем же не было даже пистолета. По телу невольно пробежали мурашки. Какое-то время и он постоял, изучая бородачей, думая, что предпринять в случае нападения на него.

— Лейтенанта нам надобно повидать, — обратился один из пришельцев, вглядываясь в его лицо.

— У вас что-нибудь важное к нему? — поинтересовался Буслаев, не раскрывая себя.

— Да как вам сказать… — произнес другой. — По пустякам не стали бы его беспокоить, отвлекать от государственных дел.

— Пройдите в приемную на первом этаже. Посидите. Почитайте свежие газеты. На столе найдете папиросы. Лейтенант скоро придет к вам.

Что-то настораживало в этих людях. Впрочем, возможно, пришли под влиянием проповедей ксендза и листовок… Зарядку Буслаев делать не стал, лишь умылся снегом.

Бородачи переглянулись между собой, потоптались на месте в нерешительности. Наконец, прошли в помещение, а там и в кабинет. Осмотревшись, Василий подошел к столу, взял пачку «Беломора». Покрутив перед глазами и вдохнув аромат папиросы, закурил сам и угостил остальных.

— Это вам не самосад или дубовые листья, — смаковал Ерема по кличке Мелахольный.

— Живут же люди! — в тон ему произнес Борода — бандит по имени Аркадий — и сделал затяжку дымом. Выпустил его сизыми колечками.

— Одичали мы, что и говорить, — сказал Василий за свою смуглость, прозванный Цыганом.

Не расставаясь с оружием, бородачи долго искали, где бы пристроиться — то ли на диване, то ли на стульях.

— Куда садишься в своих портках-то? Замараешь! — поддел Аркадия Ерема, когда тот попытался сесть на диван.

— А твои чище, что ли? — огрызнулся тот.

— Да уж не грязнее. Я только в бункере на нарах, да у костра на углях сиживал. Ты же еще и по бабам шастал, молодых вдов соблазнял.

— Будет вам препираться, дикари! Привыкли к чурбакам. Здесь — цивилизация, культура! — прервал баталию Василий. Понятно? А то, как дам! — И он сделал угрожающий замах рукой.

И все же люди из леса облюбовали себе место у окна, усевшись прямо на пол, поджав по-турецки ноги. Выложили перед собой немецкие автоматы, гранаты на длинных ручках, чтобы удобнее было швырять и чтобы они дальше летели.

— Что будет с нами? — произнес вдруг Ерема.

— Что… Что… На первое время разоружит нас лейтенант. А потом… Потом возьмет под стражу, посадит в КПЗ. А там посмотрит: понравишься ему, дарует жизнь, не понравишься, упрячет в каталажку на всю оставшуюся жизнь, — «успокоил» его Аркадий. — В тридцать седьмом году ЧК-ОГПУ так и расправлялось с врагами народа. А мы кто в его представлении? Такие же врат народа.

— А, что будет, то будет! — ударил шапкой о коленку Василий. — Чем в лесу прозябать, так уж лучше срок отбыть. Да кто он такой, Краковский, чтобы за него жизнь отдавать свою?! Изменник. Продажная шкура. Атаман-самозванец!

— Осуждаешь атамана, а сам, должно быть, жалеешь, что покинул его. Как же, он там переживает за все, бедненький! — иронизировал Аркадий.

— Язык у тебя без костей, Борода, — приставив палец к губам и указав глазами на стену, сказал Василий.

— А я вот думаю, правильно ли мы поступили, решив доверить свои жизни лейтенанту? Надо было бы сперва через посредника почву прозондировать, условия свои выставить, — произнес Ерема.

— Эх-хе-хе! — зевнул Аркадий. — Как говорится, потерявши голову, по волосам не плачут.

Понимая, что их могут подслушивать, бандиты говорили нарочито громко, осуждали Краковского, высказывали желание сменить образ жизни и даже раскаяться в своих заблуждениях и поступках.

Вошел Буслаев. На его цвета хаки гимнастерке и полевых погонах с синей полосой посередине виднелись лейтенантские звездочки. Портупея поддерживала широкий кожаный ремень, отягченный кобурой с пистолетом «ТТ». Он и в самом деле слышал «беседу» бандитов, понял ее нарочитость и психологически был готов ко всему.

Бандиты повскакивали.

Лейтенант поздоровался со всеми кивком головы. Боковым зрением наблюдая за каждым из них, открыл форточку, чтобы проветрить помещение. Встал у стола. Провел рукой по копне волос на голове. Поправил очки на носу. Движения его были четкими, уверенными. Ничто не выдавало внутренней тревоги.

— Автоматы и гранаты сложите в угол комнаты, — тоном, не терпящим возражений, приказал он. — Холодное оружие можете оставить себе. — Шутливо добавил: — На случай, если стану нападать на вас.

Хотя лейтенант не показался им таким грозным, каким представляли себе до встречи с ним, бандиты суетливо, будто дошколята, выполнили его приказание. Шутка чекиста сняла напряжение, в котором они пребывали.

— Давайте знакомиться. Я — лейтенант Буслаев. А вы кто такие?

— Василий. До войны работал счетоводом в совхозе. Попав в окружение вместе с подразделением, был захвачен немцами в плен. Использовался ими на железнодорожных работах.

— Аркадий. По профессии — печник, жестянщик, плотник. У немцев работал в мастерских железнодорожного депо. В Красную Армию не призвали и в Германию не вывезли по причине слабого зрения.

— Еремей. Механик я. Могу автомобили ремонтировать, трактора. От призыва в Красную Армию был освобожден ввиду болезни почек. Во время оккупации Постав трудился в хозяйстве бургомистра.

— Работяги, значит, — заключил Буслаев. — А как в банду попали?

— Затянули, — с горечью ответил Ерема. — И не только меня. Кому сулили райскую жизнь на земле, а кого запугивали небесными карами. Грозились убить жену и детишек, ежели не соглашусь пойти к ним.

— А ко мне чего пожаловали?

— Сдаться с повинной решили. Ты же — власть. Принимай!

— Сами дошли до этого?

— Неужто Краковский прислал, — ответил за всех Василий.

— Это ты надоумил патера и православного священника проповеди прочитать в костеле и церкви, чтобы мы выходили на свет Божий? — полюбопытствовал Ерема.

— Каюсь, было, — слегка улыбнулся Буслаев вопросу.

— И листовки сочинял ты?

— Сочинял.

— Скажи, лейтенант, это правда, тому, кто явится с повинной и сдаст оружие, будет дана полная свобода?

— Я же обещал. Значит, так и будет. На ветер слов не бросаю.

— Ну, что я говорил! — обратился к друзьям Аркадий.

— Правда. Если, конечно, не убивали, не истязали невинных людей. У кого руки испачканы кровью партизан, подпольщиков, активистов, будут иметь дело с правосудием. Тут власти моей мало. Но это же лучше, нежели быть убитым при разгроме банды! А она все равно будет уничтожена, и в самое ближайшее время.

— Если закон велит, арестуйте нас, — сказал Василий. — Согласны отсидеть срок, чтобы потом жить, как люди.

— На ваши вопросы я ответил. Теперь вы скажите, — обратился Буслаев к бандитам. — Что с Иваном Лихановым?

— Профессор сказал, он во всем признался и теперь с атаманом друг, товарищ и брат. Самогон вместе пьют и кабанятиной закусывают. А вот где упрятан он, так я и не дознался, — объяснил Василий.

Однако Антон не поверил ни одному его слову.

— Профессор, говорите?..

— Это — адъютант атамана, — пояснил Василий.

— Атаман… Атаман… Звучные звания… В банде много таких, кто против Краковского настроен? Или там все его единомышленники?

— Кто карателем служил у немцев, тот с ним. Таких там большинство, — сказал Ерема. — Вот только Баронессу не пойму: что у нее на уме, к чему склонна?

— Баронесса? Это вы о ком говорите?

— Так, бабенка одна. Такая занудистая немка! Переводчицей работала в Службе безопасности. Говорят, ее отец, не то дядя — немецкий барон, а жених — аж принц Люксембургский! Краковский дышит на нее. Пылинки сдувает. Лучший кусок отдает.

— Понятно… А как обстоит в банде с оружием и боеприпасами?

— Хватает, лейтенант, — сказал Василий.

Однако Буслаев не поверил и этому. И вообще Василий показался ему человеком неискренним.

— Ну что же, спасибо за информацию, — поблагодарил он. — Хотя она кое в чем и расходится с моими данными. Ну да пусть это будет на вашей совести. — Бандиты неловко перетаптывались на месте. — А теперь возвращайтесь в семьи. Помогайте женам по хозяйству, воспитывайте детей…

Бандиты продолжали стоять.

— Поверят ли дома? Да и твои люди могут схватить… — высказал опасение Ерема.

— Может быть, справку нам дашь, лейтенант? Укажи в ней, что мы были у тебя и ты отпустил нам грехи, — попросил Аркадий.

— Свободы боитесь! — рассмеялся Буслаев. — Отпускаю, разумеется, не просто так, а с условием, что с бандой Краковского рвете навсегда, — предупредил он.

— Будь уверен, лейтенант, — заверил его Ерема.

— Можешь не сомневаться, — подтвердил Аркадий.

— Ладно, время у человека отнимать зазря! — одернул приятелей Василий и обратился к лейтенанту: — На тебе и холодное оружие. — Друзьям бросил: — Пошли в парикмахерскую! — Выразительно провел ладонью по волосам, по бороде.

Полетел в угол финский нож и Аркадия.

— А я свой оставлю себе, — сказал Ерема. — На случай, если от Краковского кто прибудет по мою душу.

Буслаев подумал: первые ласточки… Для Краковского один покинувший его соучастник стоит десятерых, ибо это может послужить заразительным примером для остальных. Но не будем слишком полагаться на разложение банды, на дезертирство из нее. И вывод этот — далеко не случайный. Настороженность не только не покидала его, но даже усиливалась.

— Ну, хватит лясы точить, не за тем приехали! — сказав это, Василий вдруг рванулся к оружию, схватил автомат.

Интуитивно почувствовав опасность, Буслаев опередил намерение бандита, направив на него пистолет:

— Бросай оружие! Руки за голову! Все! Все! — приказал он.

— Попрощаться нельзя, что ли? — Василий поцеловал ствол автомата и положил его на прежнее место. Встал у стены, заложив руки за голову. — Не понял ты наших чистых намерений, лейтенант…

— Вы забыли, зачем пришли, — сказал Буслаев, держа «ТТ» со взведенным курком наготове.

— Ладно пугать своей пушкой. Мы люди стреляные. И при Сталине, и при Гитлере. Собирайся, пойдем с нами, лейтенант! — потребовал Василий.

— Это куда же? В парикмахерскую? — спросил Антон иронически.

— Развезешь нас по семьям. Мы будем уверены и жить спокойно, зная, что лихановские осодмильцы не перебьют нас поодиночке, как куропаток. А заодно и женам нашим подтвердишь нашу безгрешность. Сани за углом. Лошадка резвая. К вечеру возвратишься.

— А я подумал, в банду повезете, чтобы убедить Краковского тоже сложить оружие… — Буслаев оглядел каждого. — Но со мной не надо хитрить и играть в прятки! Сдача с повинной — лишь предлог. На уме же вы имели совсем другое… Смелые, смотрю, вы мужики. Хотя и бездумные. Дураки, я же защищаться стану! На выстрелы подмога придет. А значит, и вам отсюда живыми не уйти. — Он говорил, а перед глазами маячил телеграфный столб и на нем — серый гусак, истекающий кровью.

— Борода, Мелахольный, хватай его! — скомандовал Василий в надежде, что Аркадий и Ерема бросятся на Буслаева. Но они продолжали недвижно стоять. — Сдрейфили, сволочи?! — Тогда он сам решил действовать. И уже ринулся на Антона.

Лейтенант отскочил в сторону и дал предупредительный выстрел. Это бандита отрезвило. Ерема же неожиданно рванулся и ударил Василия ногой в брюшную полость. Тот упал, но тут же попытался подняться. И тогда Аркадий нанес ему удар за ударом в голову, в шею. Удары эти оказались смертельными. Хрипя, Василий выругался матом, дернулся, тяжело вздохнул и затих. Все произошло так неожиданно и мгновенно, что Буслаев даже подумать не успел предотвратить убийство. Да и стоило ли его предотвращать?

На выстрел вбежал Сергей, за ним Гриша.

— Что случилось, товарищ лейтенант? — спросил Сергей.

— Так, бородачи разборку устроили между собой, — ответил тот и обратился к Аркадию и Ереме: — Что будете делать с мертвецом?

— Не хоронить же с почестями! В сани, и пусть возница отвезет его к Краковскому, — сказал Аркадий.

— А заодно передаст, что мы проклинаем тот день и час, когда связались с ним, — добавил Ерема.

— А для себя что решите делать? — спросил Антон, опуская «ТТ» в кобуру, и окончательно поняв роль каждого из них.

— Как ты и благословил нас, лейтенант, подадимся к своим бабам, к ребятишкам. Земля прогреется, сеять будем, растить урожай.

— Это — дело… Теперь, уже не боясь Василия, скажите правду: какова же была цель вашего визита ко мне?

— Краковский приказал похитить тебя и доставить к нему живьем. Возглавить «мокрое дело» поручил своему надежному другу Василию, — признался Аркадий. — Мы же с Еремой с самого начала договорились воспользоваться представившимся случаем, сдаться тебе на милость, а заодно не допустить этого злодейства, чем искупить свою вину.

— Я не поверил Василию, что Иван Лиханов предал меня…

— И правильно сделал. Иван — стойкий, мужественный человек, — сказал Ерема. — Так и не добившись от него ничего, Краковский бросил его в подземелье своего бункера.

— Вот как… — Антон сел за письменный стол. Подумал, что намеревался ребят в разведку послать, чтобы «языка» захватили, а «языки» сами явились… А вслух сказал: — Мне придется вас обстоятельно обо всем допросить.

— Надо так надо, — ответил Ерема.

— Мы в твоей власти, — сказал Аркадий.

Буслаев подумал: «Но можно ли им верить?» Впрочем, расправившись с Василием, они лишились возможности вернуться в банду. А знать о ней могут немало.

Аркадий и Ерема волоком дотащили тело Василия до саней. Передали его вознице вместе с проклятиями Краковскому. Потом был многочасовой допрос каждого в отдельности. В результате Антон получил полную информацию о состоянии банды, о ее главарях, об огневых точках и расположении бункеров, даже о режиме дня бандитов, о подходах к самому лагерю. О том, что еще несколько человек готовятся покинуть банду и ждут подходящего момента. Многое подтверждало то, о чем сообщал Егор.

Стало вечереть. Ерема и Аркадий зашагали каждый своей дорогой. Ерема вскоре вернулся и только для того, чтобы сказать лейтенанту, что он может рассчитывать на него, когда решит разгромить и уничтожить банду.

Вошла Вера. Веки у нее были красными от бессонных ночей, глаза сутками не просыхали от слез. Антон предложил ей сесть. Он догадывался, о чем пойдет разговор, но ждал, когда она сама его начнет. Вера долго не в состоянии была сосредоточиться. Не приходили на ум нужные мысли. Разбежались слова, которые заготовила, чтобы высказать все, что она думала. Слова острые и колючие, не присущие ей.

Буслаев налил воды из графина, поставил перед ней.

— Думаете, мне не тяжело? — все же начал он первым.

— Я не предполагала, что вы окажетесь безразличным к судьбе Ивана, — сквозь плач заговорила, наконец, Вера. — Когда он находился в подполье, ищейки Хейфица за ним охотились. По счастью, так и не изловили. А сейчас, когда оккупанты изгнаны с территории нашей области, вдруг в руки Краковского угодил! Не уберегли вы его.

— Поймите, Вера…

— Вы прекрасно знали, что посылаете его на смерть.

— И вы верите подобной чепухе?

— Чем он вам не угодил, что вы решили от него таким образом избавиться? — теперь уже рыдая, проговорила отчаявшаяся Вера.

Буслаева удивили и обожгли ее слова.

— Я считал вас серьезной женщиной, Вера. А вы, извините, с предрассудками, с предвзятостями! — сдержанно сказал он.

— Тогда почему вы бездействуете?

— Ну что же вы можете знать об этом? Действую. Бездействую. Надо же все с головой делать, разумно, с меньшими жертвами и наверняка. И чтобы с Иваном не могли там расправиться.

Вбежала Людмила. Озабоченная. Что-то хотела сказать, но, увидев постороннего человека, осеклась.

— Простите, вы очень заняты, товарищ лейтенант?

— Что вы хотели, Людмила?

— У меня есть план, и я хотела бы поделиться им с вами. Только вы не подумайте… Возможно, план этот в какой-то мере наивный, не совершенен с военной и оперативной точек зрения. Но иначе я себе не мыслю…

— О каком плане вы говорите? Откуда он у вас?

— Я сама его придумала и разработала.

— Тогда не стесняйтесь, поделитесь своими мыслями.

— Я предлагаю план вызволения товарища Лиханова из плена.

— Это интересно. — И указал на Веру. — Познакомьтесь, его друг.

Девушки глянули друг на друга полными любопытства глазами. Можно было прочитать в них и взаимную настороженность.

— Очень приятно, Людмила.

— Вера.

— Вы — жена товарища Лиханова?

— Я его невеста.

— Я слушаю вас, Людмила, — пригласил ее к разговору Буслаев.

— Пока в двух словах. Значит, так. Ночью я проберусь к бункеру, в котором томится товарищ Лиханов. Закидаю подходы к нему гранатами. Среди бандитов возникнет паника, переполох. Я воспользуюсь этим, проникну внутрь, развяжу его, если он связан, и мы с ним убежим. Да, вот еще что. На случай ранения возьму с собой больше йода и бинта. Противостолбнячную сыворотку и шприц, — завершила скороговоркой медсестра.

Вера с надеждой смотрела на нее, как на спасительницу.

— Наивно, да? — смущенно взглянула Людмила на Буслаева.

— Отчаянный план! — ответил тот с серьезным выражением лица, раздумывая, как поступить, чтобы не обидеть человека.

— Какая вы хорошая, Людмилочка! — Вера поцеловала ее. — И смело, и бескорыстно. Все мои надежды на вас, милая.

— Несовершенный, да? — не слушала ее Людмила.

— Вы не предусмотрели одного: прикрытия, — ответил Антон.

— Я же сказала — в двух словах! А прикрытие… Дайте мне трех мужчин, которые порасторопнее. Чтобы за мной поспевали. Нет, двух, пожалуй, достаточно. Один будет прикрывать меня с левого фланга, другой — с правого.

— Какая же вы отважная, рисковая! — продолжала восхищаться Вера медсестрой. — И вы готовы пожертвовать собой ради нашей с Ванечкой совместной жизни, ради будущих наших детей?

— Вы не представляете, какой замечательный человек товарищ Лиханов! — Глаза Людмилы увлажнились.

— Не жалел он меня… — сквозь слезы произнесла Вера.

Теперь ревели обе.

— Он будет с вами. Вот увидите, — успокаивала ее Людмила.

— Признаюсь вам: я рождена для любви. И на подвиг, к сожалению, не способна. Малодушна. Не тренирована физически. А главное, наверное, даже не в этом. Главное, планы военных операций разрабатывать не умею.

— Поверьте, я делаю это ради товарища Лиханова.

— Должен вас огорчить, Людмила, но ваш план, при всех его достоинствах, принят быть не может, — сказал Буслаев после долгого раздумья.

— Вы хотите погубить Ванечку?! — почти крикнула Вера.

— Я допускаю, что план несовершенен. Помогите мне доработать его. Вы — профессионал.

— Нам пока мало известен бункер, в котором содержится Иван.

Вошел Сергей. Он был возбужден. За плечом висел немецкий автомат, за пояс заткнуты пистолет и две гранаты. Протянул Буслаеву клочок бумаги.

— Получено несколько минут тому назад, товарищ лейтенант. Связная Егора доставила.

Пока Буслаев просматривал записку, Сергей успел подмигнуть Людмиле, шепнул что-то на ухо Вере. Прочитав, лейтенант оживился, и это оживление передалось девушкам.

— Донесение, написанное рукой Ивана. Он докладывает, что находится в постоянно охраняемом бункере Краковского. То же самое, правда, мне сообщили и покинувшие банду люди. Так что мы сможем действовать увереннее. Но об этом знаем только я, Сергей и вы обе. Оперативное обеспечение «операции» беру на себя. План свой, Людмила, продолжайте обдумывать и дальше. Возможно, мы и воспользуемся им.

ПО СЛЕДУ ВРАГА

Замаскировавшись под старика, Буслаев ехал в крестьянских розвальнях, как заправский мужик. В руках у него были вожжи и кнут. Он то и дело покрикивал на лошадь. Впереди маячивший лес был грозен и молчалив. Надо было разглядеть, запечатлеть в памяти подходы к бандитскому лагерю Краковского до мелочей — до тропинки, до лужайки, до ухаба. Без визуальной рекогносцировки, решил Антон, вряд ли можно обойтись при проведении серьезной боевой операции, даже если она хорошо агентурно разработана.

Среди сена и мешков лишь с близкого расстояния можно было разглядеть Сергея, нахлобучившего овчинную шапку, чтобы не узнали встречные. Рядом с ним сидел переодетый в гражданское платье Джапаридзе.

— И все-таки, лейтенант, как войсковой командир, я всему предпочитаю разведку боем, — сказал Джапаридзе. — Сразу все становится ясным: где у противника огневые позиции, а где — боевое охранение…

— Не уговаривай, капитан, — возразил Буслаев. — Одно дело на фронте и совсем другое — здесь. В условиях, когда всюду стреляют, когда не знаешь, то ли ты окружаешь противника, то ли он окружает тебя.

— Но скажи, оперативник, что этими бандюгами руководит? Идейная деградация и злоба на советскую власть? Боязнь ответственности за содеянное при гитлеровцах?

— И то, и другое, товарищ командир, — вступил в разговор Сергей. — Я их здесь, будучи партизанским разведчиком и подпольщиком за время оккупации, как облупленных изучил. Только идеи у них никакой не было и нет. Они просто пресмыкались перед фашистами. Для чего? А чтобы и им что-то отвалилось во время дележки награбленного, а в случае победы в войне против Советов — возможность властвовать над соотечественниками.

— Сергей прав, — поддержал его Буслаев. — И жертвы их остаются все еще не оплаченными. Поэтому, мы больше не смеем злоупотреблять терпением народа, как и не имеем права действовать безрассудно. Кроссворд? Но решать его поручено нам с тобой.

— Почему Краковский изменил Родине? — спросил Джапаридзе.

— Отца в 1937 году расстреляли, — буркнул Антон, потупив глаза.

— Могу представить себе… Даже если он и враг народа…

— Вот и получается: Гитлер за счет СССР пытался решать свою задачу: завоевание для Германии жизненного пространства. Краковский же — свою: отомстить нашей стране за отца.

— Совпадение интересов.

— Ты правильно понял, капитан.

Выехав на опушку леса, разведчики стали продвигаться еще осмотрительнее. Вглядывались в каждый куст, каждый бугор не сидит ли кто за ним. Отмечали для себя и заячьи следы, и лисьи, и вороньи гнезда на вершинах деревьев. Старались запоминать тропки, ведущие в глубь леса, утоптанный снег. Но вдруг в лесу залаяли собаки, и тут же раздались один за другим четыре выстрела. Желая отпугнуть путников, сами того не ведая, бандиты ясно обозначили периметр территории, на которой расположился лагерь банды.

Буслаев и Джапаридзе насторожились. Сергей всматривался вдаль.

— Как видишь, они себя и выдали с головой этими выстрелами. Теперь можно основательно подготовиться к их разгрому.


Люди в банде, видно, недавно проснулись. Десятки бородатых мужчин без рубах, а кто только в подштанниках, совершали утренний туалет — поливая друг друга талой водой, смельчаки умывались снегом.

Скиталец упорно раздувал костер. Какой-то бородач приспосабливал над ним котел с варевом. Лай собак, а затем и выстрелы часовых встревожили бандитов.

— Кого-то почуяли псы, — сказал Адвокат.

— Должно, за дровами кто в лес заехал, а они давай паниковать на всю округу. Сперва собаки, потом дозорные, — вслушиваясь в тишину леса, произнес Служивый.

Из бункера на выстрелы едва ли ни в чем мать родила выскочил Краковский. Вид у него был заспанный. Он был разъярен. В правой руке держал «парабеллум», в левой — гранату.

— Что за стрельба? Почему не докладывают? — потрясал он воздух, обращаясь ко всем и в то же время ни к кому конкретно.

По траншее проследовал быстрым шагом и приблизился к Краковскому Скиталец. Простуженным голосом он произнес: Чего же докладывать, если мимо проехали? Всего-то было — одна кобыла, три мужика в санях да несколько мешков, видать, с картошкой.

— И это говорит комендант лагеря! — возмутился атаман. — Ты уверен, что это была не разведка Буслаева?

— Так ведь сам приказывал по мелочам не беспокоить…

— Сам… сам… — передразнил его Краковский. — А мое сердце чует беду. — И скомандовал: — Передать по цепи: всем по местам! Усилить наблюдение за подходами! Занять боевые позиции!


Преодолевая нервное напряжение, Буслаев решил не сворачивать с пути, все дальше углублялся в лес. Пусть думают в банде, что мужики едут на базар продавать свой товар.

— Потянуло дымком, — тихо сказал он, когда проезжали поляну. — Видно, на поляне этой и находится их табор. Удобное выбрали место.

— Кабанятиной запахло, — произнес Сергей. — Видать, шашлык жарят, черти. Вкусная штука!

— «Языка» не мешало бы захватить, — проговорил Джапаридзе.

— «Язык» — это дело, — подтвердил Буслаев. — Однако пора возвращаться. Иначе можно навлечь на себя подозрения.

— В общем-то мне обстановка ясна. Считай, что рекогносцировка состоялась.

— Что скажет Осодмил?

— Я согласен с товарищем капитаном, — ответил Сергей, временно замещавший Лиханова.

— Тогда держим путь к дому. Но только другой дорогой, чтобы сбить с толку бандитов. Минуем деревню, а там свернем направо.

— Зачем давать кругаля, когда можно свернуть ближе?

— Хорошо, Сергей, пусть будет по-твоему, — согласился Буслаев, продолжая наблюдать за местностью.

Где-то впереди и по сторонам послышались автоматные очереди.

— Слушай, генацвале, куда ты меня привез? — обратился Джапаридзе к Буслаеву. — Здесь пули свистят с разных сторон и каждая норовит ужалить!

— Настанет и тишина. Приблизить это время — наша с тобой задача, — успокоил его Антон. — А стреляют… Так ведь здесь не только банда Краковского. Есть и другие. Покончим с ней, примемся и за них.

Перебежали дорогу два заросших парня, одетых в темно-серые телогрейки. Заходили инстинктивно стволы автоматов Джапаридзе и Сергея. Потянулась за пистолетом рука лейтенанта.

— Не разведка ли это, высланная Краковским для наблюдения за нами?.. — едва слышно произнес Джапаридзе, усилив тем самым всеобщее напряжение. — Как бы не напороться на засаду.

Скрывшись за деревьями, парни залегли.

— На разведку не похоже. Скорее — засада, — стараясь быть спокойным, сказал Сергей.

— Без паники, товарищи! — вполголоса приказал Буслаев. — Что бы там ни было, открывать огонь, значит, выдать себя с головой. У нас другая задача.

Но все обошлось. Парней спокойно миновали.

По тропке, идущей параллельно лесной дороге, шла женщина. Заслышав скрип полозьев, она остановилась, притулилась к сосне, пряча лицо за ее стволом.

— Марта Рябинина… — приглушенно сказал Сергей.

— Жена Федора? — спросил Буслаев.

— Она самая. Не иначе, как муженька навещала. Я говорил вам, товарищ лейтенант, что тетка приглашала меня на масленицу. Может быть, вместе сходим? Посмотрите, как отмечают у нас народные праздники. Не так богато, как до войны, но все же…

— Подумаем, — ответил Буслаев. В голове его складывался план предстоящей боевой операции по ликвидации банды. Неожиданно он спросил: — Так ты знал Краковского?

— Встречал в Поставах, — ответил Сергей. — На улицах, на базаре. Ходил он всегда с телохранителями. А как-то видел с Хейфицем и гестаповской переводчицей. Он ехал с ним куда-то в машине. Вот с Хейфицем я был на «короткой ноге».

Уж не сотрудничал ли с ним? — заинтересовался лейтенант.

— Да вы что! — оскорбился Сергей.

— Тогда что же было у тебя общего с начальником Службы безопасности и СД?

Общее было… К нам в подполье заслали провокатора. Некто Кривоносый, мужик чуть постарше меня. По его доносу меня схватили и приволокли в гестапо. Хейфиц лично допрашивал. До сих пор тело в кровоподтеках. Два зуба выбито.

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Скажи: а ты мог бы узнать Краковского?

— И в лицо, и по походке узнаю. В этом можете не сомневаться. И при свете, и в темноте.

— Надо не упустить его на этот раз.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

За бочонком домашнего пива собрались соседи — сошлись, съехались из ближайших сел и поселков. Те, кто пережил в этих местах войну, гитлеровскую оккупацию, отход, а потом и наступление Советской армии. Все больше — пожилые люди. В доме Рябининых масленица — первая после освобождения этих мест от тех, кто принес разруху и смерть. И блины были из муки пополам с картофелем. Стол не ломился от яств, зато можно было поглядеть друг на друга, помянуть добрым словом тех, кто сложил голову за праведное дело, потолковать о жизни, с чего начать ее восстановление. А еще — узнать последние новости из местных, да и областных тоже. Обменяться новенькими анекдотами, чтобы вернуть людям радость, пробудить в них прежнюю способность смеяться, сопереживать.

Среди гостей были Сергей и Буслаев.

Старик Заринь, убеленный сединой, с запавшими глазами, под дружный смех остальных присутствующих рассказывал очередную байку.

— Послал помещик работника камни дробить. А работник — не дурак. Лег поблизости в канаву, молот под голову и спит. Мимо едет помещик, увидел спящего холопа и как закричит: «Что ты делаешь?» А работник, не открывая глаз, говорит: «Тише, барин! Я незаметно подползаю к камню, чтобы он не догадался, что я хочу его расколоть. Он испугается молота и самразлетится на части».

Снова смех. Заринь тоже смеялся — добродушно и заразительно. Семеновна, женщина в черной косынке, спросила:

— А того помещика, случаем, не Михеем звали?

— Работник-то не иначе, как сам Заринь был, — весело прошамкала беззубая Анастасия.

Михей Брагин хотел было огрызнуться, но не решился. Знал: открой он рот, как бабы тут же загалдят, и тогда ему хоть уходи из этого гостеприимного дома.

Гости как ни в чем не бывало продолжали трапезничать. Рачительная хозяйка Марта старалась сделать каждому приятное: то пива домашнего подольет, то блинов подложит, а кому и глазки состроит, улыбнется, слово доброе скажет.

— Ешьте, пейте, соседи мои дорогие.

— Пивко что надо! — смаковал Степан, шевеля усами.

— Да и блины — я те дам! — отметил вислоухий дед Сашко.

— Жаль, что нет с нами моего муженька Федора, — сказала Марта. — Все знают, каким он был хлебосольным хозяином. Да если бы не война… Это она, проклятая, отняла у меня мужа, у детей — отца.

Марта деланно всплакнула, утерлась передником.

— Скорее бы кончилась, ненавистная! — посочувствовал ей Степан. — Сколько человеческих жизней она унесла, скольких калеками сделала. Чтоб ему, Гитлеру, черти в аду глаза выкололи!

Михей Брагин, которого за глаза называли «пивная бочка» за его огромный живот, продолжал, видно, начатый ранее разговор на тему, как жить дальше.

— Советы — штука хорошая, да только много требуют от нас. Мельницу отдай обществу. Батраков не имей. Женщине подавай равенство, — загибал он один за другим пальцы. — Я за Советскую власть, но только за вычетом всего этого. Оно пусть будет и власть, и я со своей идеей, со своей кобылой, со своей бабой.

— Трудового человека это не волнует, Михей, — возразил Степан. — Ему все подавай наоборот: землицу в свое пользование, равные для всех права, свободу, так, чтобы без погонял, братство себе подобных.

Заринь почему-то обратил внимание на молодого человека, сидевшего рядом с Сергеем. Долго всматривался в его лицо. Хотел заговорить с ним, но передумал, ждал, когда тот сам начнет разговор. А пока, отпив пива, постарался перевести беседу в другое русло.

— У нас, как в той присказке получается, — начал он. — Куда тащиться? Куда лошадь тащит! Что у тебя на возу? Сам на мешке сижу. У тебя что на уме было? Да нет, это — кобыла! Тебя, видно, обидел Бог? Это уши кобыльи — не бог. Дать бы тебе пару тумаков! Сейчас одет. В бане был без портков.

И вновь смех, но уже не такой густой.

— Я тут среди своих и могу говорить, как думаю, — подвыпив, сказал Михей. — За Советы, да! Но, пожалуйста, без большевиков! Большевики, значит, как до войны, снова пояс затягивай потуже. Большевики — каменный век человечества, варварство. Скажу больше: растление нравов! Я — против этого. Я за либерализм и свободу хозяйствования! За частную собственность!

За столом создалось напряжение.

— Я в гражданскую войну в Красной Армии служил, — начал дед Сашко. — Сражался под Перекопом. Выступление Ленина слыхал самолично. Не сойти с этого места. Ленин о трудовом люде беспокойство имел. Большевики, это, значит, за большинство, за народ! Понятно?

— Как было до войны — это здорово! — сказал Степан. — Да разве дадут восстановить прежнюю жизнь те, кто норовит всякому, кто встает за нее, ножом в бок пырнуть? Я о тех, кто в лесах засел и оттуда набеги грабительские устраивает на селения.

— Живем каждый сам по себе, — снова вставил Сашко. — А надобно кучей. Поприжали бы хвосты и бандюгам, и тем, кто им пособляет. Ишь, какую войну против Германии выиграли! И неужто с этой поганью не совладаем? Взвалили все на плечи милиции да осодмильцев. Спасибо, толковый человек — лейтенант Буслаев объявился. Да и Лиханов — парень бравый. А главное, нашей душе близкие люди. И еще — отважные ребята. А что Буслаев, так того и пули, говорят, не берут! Точно!

— Ты говоришь, будто сам наблюдал! — рассмеялся Михей Брагин. — Уж не кольчуга ли на нем надета или магнит, который отталкивает. Говорят, бывает и такой.

Разговор заинтересовал Буслаева.

— Сосед верно говорит насчет кучи, — сказал он.

Все замолкли и повернулись в его сторону.

— Бойкий приятель у тебя, племянничек, — не преминула заметить Марта и пьяно стрельнула в него сладострастным взглядом.

— Ты кто же будешь? — спросил Заринь Буслаева. — Что делаешь здесь, у нас?

Буслаев на мгновение задумался: ни к чему, чтобы в эту минуту и в этой компании узнали правду о нем.

— Вы можете предложить мне работу? — задал он встречный вопрос.

— Что умеешь делать? Мне нужен работник, — сказал Михей Брагин.

— Э, нет! Я обожаю свободу.

Кто-то хихикнул. Михей — «пивная бочка» — пытался сказать что-то, но бабы подняли гвалт, не дали ему и слова произнести.

— Батраков захотел! — воскликнула Семеновна. — Хватит того, что при Гитлере над нами измывался. Помещиком заделался. Из грязи да в князи! На него и пахали, и урожай евойный собирали. А он его в Германию отправлял, фашистов кормил. Народ же впроголодь жил.

— Да что, разве только это? — влезла в разговор Анастасия. — А сыны евойные? Что ни сын, то каратель гестаповский. Одного мстители наши народные повесили за это. А другие с фашистами на Запад удрать успели! Нет тебе слова, Михей, коли ты извергов вырастил и воспитал. Только у одной меня дочку и брата застрелили твои сыновья. А сколько еще они поубивали честного люду?!

— Драть три шкуры с батрака! Так ты, Михей, понимаешь свободу? — заговорил Заринь. — Не за то воюем! Благодаря таким, как ты, Краковский и существует.

Марта подлила Буслаеву пива.

— Не обращайте на них внимания! Поспорят, поспорят спьяну и разойдутся. И все забудется. Будет, как прежде. Вам нравится мое пиво? Старалась. По собственному рецепту готовила.

— Нравится. Чувствуется, на солоде сделано. Слегка медом отдает. Да и цвет — черного бархата…

— У вас тонкий вкус. Кто же вы по призванию будете, ежели не секрет, конечно?

— Когда-то любил радиотехнику. Закончил же исторический факультет.

— Ах, вот как. Мой муж, Федор Рябинин, тоже был изобретателем: и кадушки, бывало, сам мастерил, и наличники на окна. А уж дугу для лошади или корыто для поросят, так одно загляденье! Во всей округе славился, царствие ему небесное.

— Вот брешет тетка, — чуть не подавился Заринь. — Креста на тебе нет!

— А ты уж и срамить! — развернулась Марта.

Заринь поймал ее ненавистный взгляд.

— Про между прочим, ходит упорный слух, будто твоего муженька встречали… в лесу. Да-с!

Из рук Марты едва не выпал кувшин с пивом, но она успела поставить его на стол.

— Ты что же считаешь меня укрывательницей? Бандпособницей? Тогда я тебе разрешаю донести на меня Лиханову, а то и самому лейтенанту Буслаеву.

— А ты все-таки скажи людям правду: в лесу твой Федор, а может быть, в схроне под сараем прячется?

— Да окажись он там или в дезертирах, вот этими руками задушила бы! Не поглядела бы, что муж! Господи, чего люди только не наплетут на честного человека! Тут горе, а они… Побыл бы в моей шкуре, не так бы запел!

Рыдая, Марта покинула компанию.

— Баб не знаешь! — упрекнул Степан Зариня.

— Успокой ее, Сергей, — кивнул ему дед Сашко. — Нынче воскресенье прощеное. Да и подозрение — еще не факт.

Встретив одобрительный взгляд Буслаева, Сергей ушел.

Сидевшие рядом старухи вели негромкий разговор.

— Артем-то помер, — сказала Семеновна. — 80 лет жил. Отпущено судьбой 80, так и отжил свои восемьдесят.

— Авраам-то 870 годов жил, — заметила Анастасия. — Адам и вовсе — 930! И тоже — судьба.

— Век человека коротким стал! — заключила Семеновна. — Куда катимся?

Заринь приблизился к Буслаеву с кружкой пива.

— Хочу выпить с тобой, товарищ.

Внимательно вглядываясь в лица друг друга, они отпили по глотку пива. И тот, и другой вспомнили свою встречу на лесной дороге, когда Антон направлялся к «бабушке», но не признались в этом.

— Здесь гимназисток нет. Расскажи, Заринь, что-нибудь этакое, с перчиком, — озорно пробасил дед Сашко.

— А с горчичкой не желаешь? — спросил Заринь, подмигнув.

— Сойдет и с горчичкой!

— Так вот. Черчилль, Рузвельт и… сами знаете кто решили откушать вместе. А был этот деловой завтрак на Конференции в Тегеране. Тут и тосты произносят, и важные государственные бумаги подмахивают. Подали им сардельки с горчицей.

— Чего так бедно? — спросил Степан.

— Не перебивай! — одернула его Семеновна.

— Так вот, — продолжал Заринь. — Черчилль, Рузвельт и… сами знаете кто сели по-деловому позавтракать. А тут возьми да и окажись кот под столом. Ласкается об ноги каждого и этак по-персидски произносит: урлы, мурлы, мяу.

Все рассмеялись.

— Рузвельт перевел: есть просит. Взял кота на руки, раскрыл ему пасть и насильно сунул в рот ложку горчицы.

— Вот живодер! — прошамкала бабка Анастасия.

— Коту, конечно, не особо приятно. Но человек — царь всего живого… Пришлось проглотить. Вскоре снова по-арабски: урлы, мурлы, мяу. Тогда Черчилль смешал горчицу с сарделькой, положил на тарелку. Кот с удовольствием уплел это блюдо. И снова: урлы, мурлы, мяу. Дошла очередь до… сами знаете кого.

— Товарищ Сталин, что ли? — спросила Семеновна.

— Я этого не говорил, — обведя всех взглядом, ушел Заринь от ответа и продолжал: — Поставил он кота себе на колени. Приласкал, конечное дело. Потом задрал ему пушистый хвост. Намазал обильно то место, откуда он растет, горчицей. Кот принялся горчицу слизывать. Лизал, лизал, да как припустится, и помчался опрометью куда глаза глядят.

— Знать прижгло, — хихикнул кто-то.

— Зачем же так жестоко, — возмутился Степан.

— Надо же, находчивость какая у нашего грузина! — восхитилась, не то осудила Анастасия.

— Так и избавились от назойливого кота, — рассмеялся Заринь.

— Ты сам-то был там, в Тегеране? — поинтересовался мужчина с ввалившимися глазами, до этого молчавший.

— Нет, конечно.

— Откуда же знаешь?

— Просто тот кот, опомнившись, прибежал к моей теще и обо всем поведал. А я за что купил, за то и продаю. Не врать же, правда? — ответил серьезно рассказчик.

И снова всеобщий смех.

— Проявил бы «сами знаете кто» находчивость, как завещал Ленин, не дал бы нэпу угаснуть. Куда веселее пошло бы дело в стране. И хозяин остался бы на месте, и мужик обрел бы крепость, народ вдосталь накормил. Глядишь, и Гитлер побоялся бы с нами связываться, — произнес Михей Брагин.


Завидев Сергея, пришедшего к ней в спальню, Марта несколько успокоилась, привела в порядок волосы.

— А ты возмужал, племянничек. Что не зайдешь никогда? Или тоже веришь болтовне о Федоре, которую распускают злые языки? — спросила она, любуясь его красивым мужественным лицом.

— Да как-то все времени нет заглянуть, тетушка.

Марта прикрыла плотнее дверь, подошла к нему.

— Дай слово, что не проболтаешься.

— Как можно, тетушка! Мы же родня.

— Федор просил передать тебе привет и добрые пожелания.

— Спасибо. Но разве он жив? Тогда где же он? Чем занимается? — прикинулся Сергей незнайкой.

— Не забегай вперед, дорогой. Сама все скажу. Но сперва самое главное.

— Темнишь что-то, тетя, — сощурил левый глаз Сергей.

— Федор предлагает тебе убить Буслаева. Он ведь кто для нашего рода? Враг! Вот с ним и надо покончить! — сказала Марта решительно.

— Убить лейтенанта? — не мог взять в толк Сергей.

— Да. И это будет поставлено тебе в заслугу, хотя ты и продался, видать, коммунистам.

— Повтори, что ты сказала, тетушка, — потребовал Сергей.

— Ты близок с Буслаевым, и тебе он доверяет.

— В таком случае, вы оба ошиблись во мне. И Федор, и ты. И я не стану молчать!

Сергей направился к двери. Марта преградила ему путь.

— Обожди. Я не все сказала тебе.

— Говори. Какую еще подлянку ты задумала сыграть со мной?

— А еще тебе нижайший поклон от самого Краковского. Он признателен тебе за то, что ты дал ему возможность бежать. Когда ему удастся осуществить свою мечту и захватить власть, он отблагодарит тебя.

— Краковский бежал, воспользовавшись моей оплошностью.

— Так ты и Буслаеву объяснил? Молодец! Но узнай Буслаев, как было на самом деле, тебе несдобровать, племянничек.

— Шантаж!..

Вошел Буслаев. Марта приняла вид скорбящей вдовы.

— Война закончится, отыщется и ваш супруг, — успокоил он ее.

— Нелегко нам, солдаткам…

— Федор Рябинин жив! — заявил Сергей. — Он среди тех, кто днем в лесу, а ночью красного петуха пускает по деревням и поселкам. Активистов вырезает. Грабит дома.

— Сергей выдумывает? — попросил уточнить Буслаев, поняв, что между тетушкой и племянником произошла размолвка.

Марта встревожилась. Чтобы ослабить впечатление от сказанного племянником, заулыбалась ему, бросила взгляд на Сергея.

— Да ты глупыш, дорогой племянничек! — Доверительно обратилась к Буслаеву: — Решила проверить преданность племянника Советам, так он все принял за чистую монету! И то, что муженек мой жив, и то, что от Краковского ему благодарность. Надо же, а?

— А ты с юмором. Разреши и мне пошутить, тетушка?

— Я обожаю юмор, племянничек.

— Извини, я забыл представить тебе своего друга.

— Буслаев, — кивнул головой гость.

— Очень при… Простите, вы и есть тот самый лейтенант, о котором в народе ходит добрая молва?

— Я действительно — лейтенант Буслаев.

Марта бросила на Сергея ненавистный взгляд.

— Так это и есть твоя шутка?

— Как видишь…

— Я думала, ты надежный человек и тебе можно довериться.

— Но, тетушка, речь идет о безопасности нашего народа, государства. Я не могу поступить иначе.

Марта упала в обморок. Придя в себя, рванулась к открытому окну, пыталась кричать, но Буслаев остановил ее. Вырвавшись из его рук, она с размаху ударилась головой об стену, стремясь покончить с собой. Сергей усадил ее на диван.

— Вы хотели бы, чтобы ваш муж остался жив? — спросил Буслаев, когда она утихомирилась.

— А еще молва говорит, что лейтенант Буслаев — хитрый человек. — Она ударила себя в лоб. — Какая же я дура!

— Прекратите истерику! — потребовал Буслаев.

— Я все отдала бы, чтобы Федор был со мной. Мой родной Федор! Он редкой души человек. Его черти попутали. Нужна ему эта медвежья берлога! На кой черт она ему сдалась! Ему бы с семьей жить, детей растить, с хозяйством управляться.

— Сосредоточтесь, Марта, и слушайте меня внимательно.

— Ну, слушаю. — Она вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— Ступайте в банду и передайте мужу, что он не должен допустить расправы с Иваном Лихановым, если даже Краковский решится на это. О том, что Лиханова захватили бандиты, вы, конечно, знаете.

— А если Краковский все же решит уничтожить его?

— Тогда Федору следует порешить атамана. И пусть не дрогнет его рука. В любом случае это будет принято во внимание правосудием, и жизнь ему будет гарантирована. Краковский — убийца, уничтоживший сотни советских людей. И это доказано.

Марта пристально посмотрела в глаза Буслаеву. Задумалась. Но племянничку-то она доверяла! И вдруг, повернувшись к Сергею, плюнула ему в лицо.

РАЗГРОМ ВОЛЧЬЕЙ СТАИ

«Газетчики называют их недобитками. Генерал Петров — военными преступниками. Но кто все же они, вольно или невольно оказавшиеся по другую сторону фронта и повернувшие оружие против своих? — размышлял Буслаев, все больше и больше узнавая о тех, кто укрывался в лесах и терроризировал население. — Идейные противники Советской власти и большевиков, — как они себя называют. Но правители, власти, партии приходят и уходят, а Отечество остается. Гражданин принадлежит Родине по праву своего рождения. Здесь он познал язык матери, научился делать первые шаги, получил представление об окружающем мире. Как же можно низвергать то, что принадлежит истории, создано либо завоевано поколениями людей, унаследовано с молоком матери? Но это вовсе не означает, что надо мириться с тем, что стоит на пути прогресса. Далеко нет! Важно осознавать себя частичкой своего народа, патриотом страны, какой бы она ни была. Здесь все наше. Плохое — тоже наше, нами плохо и не так сработанное. И искоренять его — тоже нам. Другими словами, необходимо иметь собственное достоинство. У тех же, кто в лесах, наверняка отсутствует это высокое чувство. В этом виновато и общество наше. Но отвечать-то они должны за свои поступки! Отсюда никакие они не идейные борцы за свободу. Просто, изменив присяге и став на преступный путь борьбы со своим народом на стороне захватчиков, мстят за провал своего выбора. Генерал прав: они — военные преступники. Правы и журналисты.

Но в бандах встречаются и люди, чьи руки не запачканы кровью соотечественников. Это — заблудшие овцы, жертвы шантажа и угроз главарей. Если с первыми — дело ясное (пусть пеняют на себя!), то вторым — совет: покинуть банду, вернуться в семьи и заняться хозяйством. Кое-кто уже последовал этому и не жалеет. Теперь все зависит от них самих».

На полу в кабинете Буслаева была расстелена трофейная немецкая карта местности, какими располагал вермахт, но не всегда имели наши военные. Лейтенант стоял с указкой. Джапаридзе ползал на коленях, расставляя на зеленом поле красные флажки.

— Значит, так, — говорил он. — Здесь — банда. Вот ее оборонительные точки. Моя рота и отряд содействия милиции затемно проникают в лес, рассредотачиваются так, чтобы ни зверю проскочить, ни птице пролететь. С рассветом начинаем сжимать кольцо до соприкосновения с противником… Как, согласен, оперативник? Или будут какие замечания?

— Надо бы добавить немного хитрости, командир.

— Я тебе докладываю стратегический замысел, — упавшим голосом сказал Джапаридзе. — Остальное — дело тактики.

— Все это очень хорошо, капитан. И, видимо, правильно. Человек ты военный. Училище кончал. Н-но…

— Не пойму тебя, оперативник. И при чем здесь моя жизнеография, генацвале?

— Краковский наверняка догадывается о нашем намерении разгромить и ликвидировать его банду. Иначе он — не атаман и, конечно же, будет стремиться разгадать план наших действий. Чтобы выиграть бой с меньшими для нас потерями, его необходимо сбить с толку.

Неожиданно появился Зиновий. Протянул Буслаеву документ.

— Подпишите, товарищ лейтенант, за Лиханова.

— Сена… овса… жмыха… — прочитал Буслаев бумагу. — Разве на фураж требуется разрешение городского совета?

— Такой порядок, товарищ лейтенант.

— Порядок, говоришь?.. Тогда не будем нарушать его. — Поставив подпись, перехватил пытливый взгляд Зиновия, устремленный на карту. — Ты, наверное, догадываешься, чем мы тут с командиром роты занимаемся?

Зиновий теперь уже открыто взглянул на карту.

— Наверное, готовите операцию против банды Краковского.

— Ты сообразительный парень, знаешь здешние места. Но тогда разреши наш спор и посоветуй, когда целесообразнее начать операцию: пока лежит снег в лесу или когда он растает? Сам знаешь, весна бурно надвигается. А тут к тому же болота кругом.

— По снегу наступать удобнее.

— Но по снегу и бежать лучше, чем по воде.

— Хитро задумано, товарищ лейтенант… Ну и правильно! Утопить их, гадов, в болоте надо! Собакам — собачья смерть!

— Ну что же, спасибо за совет. Непременно воспользуемся им и «операцию» проведем в самую распутицу. Но только помни, Зиновий: знаем об этом секретном деле — я, капитан Джапаридзе и ты, — предупредил Буслаев. — Понятно?

— Могила!

Зиновий ушел, решив, что ему удалось не только обвести лейтенанта вокруг пальца, но и получить для Краковского из первых рук важную информацию, о готовящейся операции по ликвидации банды.

Буслаев посмотрел ему в затылок. Что может связывать этого парня с бандой? Личная привязанность к главарю? А, может быть, совместное преступное прошлое? Плохо, однако, мы знаем своих людей.

— Ну, оперативник… Прямо-таки — Александр Македонский! — восторженно посмотрел на него Джапаридзе.

— Пока только — дезинформация противника перед сражением, а заодно и проверка личности Зиновия, — ответил Буслаев.

Под вечер условным сигналом Антон был вызван на конспиративную встречу с Анной. Происходила она на опушке леса. Егор передал через жену, что на пятницу назначен налет банды на здание Поставского горисполкома. Произойти он должен в часы, когда там будет заседание руководителей города, на которое прибудут представители из области. Возглавлять «операцию» намерен лично Краковский. Среди главарей идут отчаянные споры: то ли обстрелять резиденцию отцов города из крупноколиберного пулемета и гранатомета, то ли взять ее штурмом и учинить погром, а трупы «советчиков» уложить на снегу у подъезда для опознания и устрашения других.

Выслушав Анну, поблагодарив ее и ее мужа и расставшись с ней, Буслаев присел на пенек, чтобы в уединении обдумать все. Ему четко представилось страшное зрелище: взрывы, пожар, мечущиеся в огне люди. «Медлить нельзя!» — сказал он себе и принял решение: во что бы то ни стало предотвратить задуманное бандитами преступление! Но для этого потребуется… уничтожить банду. На случай возможного просачивания отдельных бандитов в город Поставы горисполком взять под негласную охрану, а подступы к нему патрулировать.

Солнце быстро катилось к закату. Все длиннее становились тени на снегу, отбрасываемые одиночными деревьями. Буслаев ускорил шаг, а в голове у него зрел план предстоящей боевой операции. Он и так убыстрял события, чтобы вызволить из неволи и спасти Ивана Лиханова. Сейчас же решается и судьба власти в городе. Только хватило бы сил объять необъятное!

Лейтенант принял решение: упредить события, начать боевую операцию немедленно. Позвонил в Молодечно генералу Петрову, чтобы доложить об этом и пригласить принять в ней личное участие, как он того хотел.


Стол посередине комнаты представлял собою нагромождение водочных бутылок вперемешку с закусками. Пристроившись на одном из его углов, резались в шашки генерал Петров Игнат Пантелеймонович и капитан Глеб Горяев. Проиграв однажды, изрядно подвыпивший генерал чуть было не пустился в драку, так это задело его самолюбие. С тех пор Горяев перестроился. Чтобы не обострять отношения с начальником, доводил игру до выигрыша, но тут же умышленно совершал зевок, другой, и партия оказывалась для него «неожиданно» проигранной. У генерала же поднималось настроение. И тогда он предлагал сыграть еще и в поддавки либо переброситься в картишки. Играл с тем же азартом. Горяев и здесь способствовал его «успеху». Выиграв, Игнат Пантелеймонович самодовольно восклицал: «Вот как надо играть, капитан! Давай по сему случаю трахнем еще по стопарику!»

«Живительную влагу» от водки до самогона-первача он поглощал с придыханием, одним глотком и занюхивал хлебом. Потом в ход шло все подряд — кильки, соленые огурцы, лук, маринованные грибы, шпиг. Горяев же, чувствуя свою ответственность, создавал лишь видимость того, что не отстает от него и был поэтому трезв как стеклышко.

На этот раз, не окончив игру, резким движением руки генерал смахнул с доски шашки. Швырнул на пол колоду карт так, что они разлетелись по комнате в разные стороны. Уставился на Горяева.

— Мудрый ты человек, капитан, если так умело проигрываешь мне, пьешь наряду со мной и не бываешь пьян. Ты что, не желаешь меня обидеть или из уважения к моему генеральскому мундиру так поступаешь?

— Раньше выигрывал, а теперь что-то не везет. Наверное, вы лучше играть стали. А когда проигрываю, даже спирт не разбирает, не то что водка, — сочинял Горяев.

— Ладно дурачить старика, — примиряюще, слегка заплетающимся языком сказал генерал. — И пить мне больше не давай. Как бы заманчив ни был повод выпить!

— Договорились, — улыбнулся Горяев.

Он понял: не такой уж и лопух Пантелеймоныч, если разобрался в его хитростях. Но какой ход последует за этим?..

— Скажи, капитан, только откровенно. — Дожевав бутерброд, генерал продолжил: — Что ты делаешь, когда на твою шею — он показал это выразительным жестом — груз ответственности давит так, что выть хочется, а у тебя — ну никакого выхода? Хоть вешайся.

— Как что? Душу отвожу с кем-нибудь, — ответил Горяев.

— Резонно. А с кем душу отводишь?

— С близким мне человеком.

— С женой, что ли? Она разве способна понять мою душу? Есть у меня зазноба. Так ей тоже не душа моя интересна, а кое-что другое. Сам знаешь. А еще, чтобы дорогое угощение, тряпки, побрякушки. И все за мои кровные!

— Любовницы все на одно лицо, — подтвердил Горяев.

— Вот именно! Поэтому я с нею держу язык за зубами. — Генерал схватил пальцами за хвост кильку, запрокинул голову, сунул в рот, прожевал. — Ты мне чертовски нравишься, капитан! И уважительный, и понимаешь с полуслова. Откроюсь тебе, как другу. Ты же не побежишь на меня доносить?

— Если сомневаетесь, не говорите, — пожал плечами Горяев.

— Думаешь, не переживаю, что бываю несправедлив и даже жесток с людьми? Еще как переживаю! Но буду с тобой, как на духу. Одно успокаивает. Там, наверху, поступают жестче. Я лишь бумаги подписываю. Приговор выносят и приводят в исполнение другие. А ежели гак, я здесь не при чем, друзья-товарищи! Так или не так?

— Ну так, — подтвердил Горяев, сам не зная что.

— Теперь понимаешь, как трудно мне живется? Но и указания вышестоящих я тоже не смею не исполнять. Ну и сводишь, что называется, дебет с кредитом.

— Понимаю, — посочувствовал Горяев.

— Вот и банды эти, дьявол бы их побрал, на мою голову свалились. Думаешь, не сознаю, что за неделю их уничтожить невозможно? Но опять-таки указание: «Покончить с террористическими и националистическими бандформированиями в кратчайший срок и любыми средствами!»

Генерал закусил.

— Вот открылся тебе и на душе вроде бы легче стало.

— Ну так подайте в отставку, если не согласны, — сорвалось у Горяева с языка. — Думаю, отпустят, неволить не станут.

— Я слишком много знаю, чтобы со мной так легко расстались… Да и куда деваться? Служил в милиции. Заправлял кадрами в обкоме партии. Всюду та же картина: давай показатели! А где я их возьму? Вот мне и тяжело. Нет! Не понял ты мою душу, капитан! Мыслишь, как человек далекий от того, что происходит в стране, в органах, в партии нашей ленинской.

— Вы правы. Я во многое не посвящен либо знаю понаслышке. Вы же человек информированный. Но мудрость народная гласит: если руки запачкались, их надо вымыть.

— Мораль читаешь… Как щи ложкой хлебать, я и сам знаю. А ведь я поверил в тебя, как девке в любви объяснялся… Значит, ошибся.

— Я вижу, вы мучаетесь, товарищ генерал. Порвать с этим злом боитесь, а возможно, и не желаете, на раскаяние не способны. Оттого и сказал такое. Как говорится, откровенность за откровенность.

— Ты что же, учить меня вздумал?! — Глаза генерала налились кровью, стали похожи на бычьи. Он резко встал, вышел из-за стола. Выругался матом. Завалился на диван. Через минуту комната наполнилась его храпом.

Горяев переживал случившееся. Невольно он оказался посвящен в дела особой секретности. Но кому же нужны свидетели?..

Раздался телефонный звонок.

— Капитан Горяев у аппарата.

— Здравствуй, Глеб. Это Буслаев. Я говорю с полевого телефона. Докладываю: в ближайшее время начнутся горячие дела.

— Ну-ну, давай дерзай. Держи в курсе событий.

— Я хотел бы доложить об этом лично генералу Петрову и пригласить его на капитанский мостик. Он просил об этом меня.

Антон Буслаев говорил иносказательно, чтобы телефонистка на станции не могла догадаться, но Горяев превосходно понимал, о чем идет речь. И тем не менее замешкался. Не сразу сообразил, как поступить.

— Одну минуточку, Антон, — сказал он и попытался разбудить генерала, но тот в ответ лишь недовольно бурчал, выкрикивал что-то невнятное и даже непристойное. Тогда сам ответил за него: — Видишь ли, Антон… Товарищ генерал занят важным делом, не допускающим отлагательства, и приехать к тебе при всем желании не сможет, о чем весьма сожалеет. Приказал передать тебе, чтобы чувствовал его рядом с собой и действовал решительно, как договорились в Москве.

— Ну что же. Остается только пожалеть, — сказал Буслаев. — Передай товарищу генералу, что все так и будет, как он требует…

В трубку ему был слышен голос генерала. Тот лыка не вязал. Антон понял: надеяться следует только на себя. Тщательно готовиться к каждой боевой операции и наращивать собственный опыт. Да и откуда у генерала подобный опыт, если он из кабинета не вылезает.

Когда генерал проснулся, Горяев доложил ему о звонке Антона.

— Это хорошо! — бросил Петров. — Скажи, капитан, что ты лично думаешь о лейтенанте Буслаеве?

— Он — смелый человек, — ответил тот.

— Лишен чувства страха? Так что ли?

— Наверное, каждому человеку это чувство присуще.

— Тогда в чем же дело? — допытывался генерал.

— Он никогда не старается в полной мере сознавать опасность, которая его поджидает всюду. Тогда и море по колено.

— Может быть. Может быть… Давай по такому случаю трахнем по маленькой! — Генерал поднял стопку водки. — Смерть окуням, как говорят у нас на рыбалке! Смерть бандитам! Ух, я их, только попадись на глаза! Смерть Гитлеру и Муссолини! Да здравствует вождь всех угнетенных народов товарищ Сталин!

Буслаев прилег на диван отдохнуть перед трудным днем. Но прежде прослушал радио из Москвы. Юрий Левитан передавал о начале Крымской конференции глав правительств антигитлеровской коалиции. Сталин, Рузвельт и Черчилль собрались решить сложнейшие вопросы, связанные с завершением второй мировой войны и послевоенным устройством мира.

Передали сообщение также и о том, что войска Красной Армии вышли на Одер.

«До Берлина — менее ста километров, — размышлял Антон. — Но не в характере немцев сдаваться без боя. Агонизирующие фашистские силы, конечно же, будут отчаянно драться за каждую пядь своей земли. Прольется еще немало крови… Мой Берлин — бандформирование Краковского. В нем до ста головорезов, которым нечего терять. Схватка, конечно же, будет жаркой, до последнего бандита!..»

Спал Антон не более двух часов. В три часа утра по его приказанию к нему доставили из деревни Ерему Безуглова по кличке Мелахольный.

— Ранним утром мы начинаем боевую операцию по ликвидации банды Краковского и должны выиграть сражение, — сказал Буслаев. — Вы могли бы вывести нас на боевые позиции так, чтобы не учуяли собаки, не говоря уже о часовых?

— Спасибо за доверие, лейтенант… — поблагодарил Ерема. — Часовые, говорите? Так они же дрыхнут до самого рассвета. Ночью кто же осмелится нападать на них? А собаки, да. Бодрствуют гады. — Глаза Еремы вдруг озорно загорелись. — Но мы подойдем с подветренной стороны, и четвероногие не успеют даже взбрехнуть!

— А мины. Вы знаете, где они заложены?

— Обо всех минах знать не могу. Да там их не более десятка! Половину из них я лично с Бородой устанавливал. Обойдем и мины!

Утро в лесу было морозным. Порывы ветра то сбрасывали снег с деревьев, то вновь поднимали его с лесных полян. И тогда он кружил, завывал. Громадные сугробы, соединенные проходами, образовывали замкнутый круг. То были бандитские бункера и траншеи, соединенные между собой в кольцо.

Только залегли, начало светать. Буслаев и Джапаридзе заняли командную позицию в кювете под корневищем громадного дуба. Рядом пристроились связные от взводов, Гриша и Людмила с медикаментами и перевязочными средствами. До ближайшего бункера не более ста шагов, до дальнего — двести.

— И укрытие, и обозрение, как на большой войне. Отличный КП! — радовался Джапаридзе, наблюдая за лагерем, за тем, что в нем происходит, как он пробуждается.

— Если застанем Краковского врасплох, когда он нас не ждет, это будет означать, что Зиновий — предатель. Выдал ему наш с тобой план и тем самым усыпил его бдительность. Тогда это и есть то, что нам надо. Сработало или не сработало, как полагаешь? — спросил Буслаев.

— Сам видишь: светать начинает, а никаких признаков жизни. Видимо, дрыхнут после очередной пьянки. Значит, твоя хитрость удалась, оперативник, с чем и поздравляю, — ответил Джапаридзе и негромко подал команду: — Связные, ко мне! — Когда они собрались, приказал: — Передайте командирам взводов, что командный пункт размещается здесь, в кювете под дубом. Подтвердите приказ действовать в соответствии с планом. Сигнал к атаке — зеленая ракета над лесом.

Опустив бинокль, Джапаридзе спросил Антона:

— Семья-то у тебя большая?

— Пока вдвоем. Ожидаем третьего, — ответил Буслаев.

— Счастливчик. А я вот не успел жениться. Понимаешь, генацвале, завтра нам с Сулико в ЗАГС идти, а тут война грянула.

— Тогда у тебя все впереди!

— Хорошо бы. А пока мне часто снится, будто я живу у самого моря. В саду инжир, мандарины вызревают. И куча детей нагишом в догонялки на пляже играют.

— Добрая мечта.

— Сбудется ли она?.. — задумчиво произнес Джапаридзе. — При человеке должна быть женщина. Тогда он — мужчина.


Последние дни Краковский нервничал сильнее обычного. Знал об этом только адъютант. Чтобы разрядиться, он изливал ему свои переживания, опасения, тревоги. Федор с понимающим видом выслушивал его, иногда вставлял что-либо, чаще невпопад, и это раздражало атамана.

— Этот Буслаев блокировал все дороги, все тропы, идущие от нас к населенным пунктам и от них к нам. Наводнил селения листовками, в которых нас называет карателями, фашистскими прихвостнями, недобитками, — извергал свой гнев Краковский. — До того дошел, что натравил против нас ксендза и православного священника, старообрядческого проповедника. Это же кощунство — использовать в мирской борьбе святую церковь!

— Вот ведь развил дело… — вставил Федор.

— Нет, только подумать: уже сейчас этот лейтенант проявляет такие способности!

— То ли будет, если он станет майором…

— Болван! Замысел Буслаева не так просто разгадать и мне, а о тебе и говорить нечего. Дубина ты стоеросовая! Скотина безрогая! А он, этот замысел, прост, как день: извне — блокада нашего лагеря, изнутри — разложение людей! А растает снег, вскроются и разольются болота и реки — разбомбит нас с воздуха. Но твой атаман — не простак, чтобы попасться на подобную удочку!

— А немцы что же, не помогут нам, нет?

— Немцы… — Краковский выругался матом. — Они сами вот-вот будут выброшены из страны. На нас теперь будет играть время! Это более надежный фактор. Буслаев твердо решил выступить со своим голоштанным необученным войском в дни распутицы. И уже запросил командование предоставить ему артиллерийские орудия и даже самолет У-2 для сбрасывания фугасок и листовок.

— Пронюхал, стало быть, о нашем новом базировании.

— Но чекист просчитался: распутица будет и нашим союзником!

— Артиллерия и авиация — это очень серьезно, атаман.

— Ты еще запаникуй! Так вот, идея такова: здесь оставим небольшую группу отвлечения. Остальных выведем подальше в лес. Силы Буслаева окружат эту группу, а мы окружим и разгромим его войско.

— Тактика двух колец…

— Вот именно. Да еще в условиях заболоченного непроходимого леса. Посмотрим, еще чья возьмет! А пока суд да дело, направлю Баронессу к ее патрону из Службы безопасности. Пусть разыщет его на Западе и потребует прислать нам рацию. А на случай, если все же придется покидать Россию, чтобы прислал нам с тобой немецкий аусвайс, польские и советские паспорта на вымышленные фамилии.

Краковского забил нервный кашель. Успокоившись, спросил:

— Что же ты не доложишь о настроениях моих помощничков в этот трудный час? Или они перестали доверять тебе?

— Да вроде бы нет, атаман. Разговариваем.

— И что же?

— Прокурор находится в состоянии подавленности. Я даже сказал бы, на грани потери рассудка.

— Болезнь пристала какая-нибудь, что ли?

— Опасается возмездия большевиков. Считает, лучше пулю себе в лоб, нежели оказаться в их лапах.

— Ну, паникер… Почуял, дело пахнет керосином, и сдрейфил. Вот и выигрывай сражения с такими. Впрочем, его можно понять. Почувствовав, что немцы проигрывают войну, как и все мы, он делал ставку на англичан и американцев. Говорил: «Мы еще нужны будем и им для борьбы против СССР». И, как и все мы, пытался уйти с отступающими войсками, но нас не взяли…

— Адвокат, как всегда, брюзжит, вечно всем недоволен. Полагает, что Гитлер проиграл войну с Россией, поскольку взялся не за свое дело. Воевать-де должны генералы, а политики — создавать для их успеха внешние и внутренние условия.

— Умные мысли, ничего не скажешь.

— Тебя, атаман, обвиняет в отсутствии военно-стратегического мышления. Говорит, что ты слишком узко мыслишь.

— Так и сказал?

— Врать мне не пристало.

— Что же он предлагает своим широким мышлением? — спросил Краковский иронически.

— Так, ничего путного. Поболтали и разошлись.

— Пустозвон твой Адвокат.

— Заходил ко мне и Неугомонный.

— А он что предлагает?

— Что же он может предложить? Горяч, чуть что — за грудки, в драку. В каждом видит агента Буслаева. Даже тебе не верит.

— Горячая голова…

— Только и талдычит — громить, стрелять, вырезать всех коммунистов в округе и тех, кто идет за ними.

— А знаешь, Профессор, Неугомонный — верный и надежный человек, если так думает! Террор — наше оружие! Даже если пришлось бы уничтожить всех Недочеловеков!


Тем временем лагерь пробуждался. Сквозь пелену тумана Джапаридзе и Буслаев наблюдали необычное движение. Бранясь между собою, заспанные бородачи укладывали на сани боеприпасы и запасы продовольствия, которые, видимо, предстояло вывезти на новое место — третье по счету стойбище. Командовал эвакуацией Егор Богачев. Теперь многое будет зависеть от его жены. Только после того как Анна выведет его в безопасное место, можно будет запустить зеленую ракету и начать наступление. Но где же она? И не передумала ли, не поддалась ли угрозам бандитов?

Анна появилась неожиданно. Мгновенно ухватила мужа за рукав и потащила в сторону. Егор, не поняв в чем дело, сопротивлялся, но бесполезно.

— Да погоди же ты! Взбесилась, что ли, ангидрит твою в доску? Вот баба непутевая! — пытался он отделаться от жены.

— Посмотри на себя в зеркало, Егор. Щетиной зарос, что дикий кабан. Разит от тебя, будто от навозной кучи. Что уперся, как бык? Ишь, бельмы выпучил! — Сквозь слезы прокричала: — Егор, жена я тебе или не жена?!

— Ну, жена, — старался понять ее супруг.

— Тогда довольно скитаться! — И полушепотом, скороговоркой добавила: — Не теряй времени! Лейтенант сказал, скоро от этого лагеря ничего не останется. Идем в безопасное место!

На ссору супругов сбежались бандиты. Всем было интересно посмотреть, чем она завершится, кто кого переборит. Егор сообразил только после этих слов жены, что, видимо, Буслаев с войском уже где-то поблизости. Догадался, что Анну снарядил за ним он. Оценил это, как добрый знак.

В небо взвилась зеленая вестница, пущенная Джапаридзе из ракетницы. Тотчас же разорвалась мина батальонного калибра, разбросав костер во все стороны. Застрочили автоматные очереди. Казалось, заговорил весь лес. Бандиты с криками и руганью панически бросились в траншеи, к оружию.

Анна силой затащила мужа в овраг, повалила в сугроб и прикрыла собственным телом.

Эхом прозвучали из рупора слова ультиматума.

— Я — лейтенант Буслаев. Я — лейтенант Буслаев. Банда окружена силами, превосходящими вас количественно и огневой мощью. Малейшая попытка сопротивления будет немедленно подавляться. Во избежание кровопролития предлагаю атаману Краковскому освободить Ивана Лиханова. Всем опомниться, одуматься и остановиться, сложить оружие в пирамиды, выстроиться с поднятыми руками и ждать моего прихода. Согласие подтвердить ракетой красного цвета. На размышление даю пятнадцать минут. В случае отказа подчиниться моему приказу лагерь будет уничтожен!

— Акт гуманности, — сказал Джапаридзе, когда Буслаев возвратился на прежнее место. — Только бандиты бандитами и останутся. Даже если и сдадутся в плен.

— Но тогда пускай пеняют на себя! — произнес Буслаев убежденно и засек время.

Внезапное появление Буслаева в расположении лагеря явилось для Краковского полной неожиданностью. Как, впрочем, и для всех остальных. В его бункер сбежались те, кому предстояло подготовить ответ на ультиматум. На лицах испуг, смятение, паника. Все ждали слова атамана. А он сказал:

— Хитер этот лейтенантишко. Так усыпить нашу бдительность, чтобы застать врасплох… — По голосу его чувствовалось, что он и сам растерян. — Не далее, как вчера, Зиновий донес, что Буслаев намерен ждать весны. Он же объявился по снегу. Но Краковский тоже не лыком шит! — Оглядел собравшихся. — Не вижу Скитальца. Где он? Почему его нет?

— Его Анна увела, — откликнулся Сердцеед.

— Я же запретил посещение наших мужиков женами!

— Утащила, и все тут, — подтвердил Адвокат.

— И вы все спокойно смотрели на это?

— Так ведь…

— Вот тебе Адвокат и поручение: разыскать Скитальца и приволочь его ко мне. Исполняй!

Адвокат пулей выскочил из бункера. Краковский продолжал:

— Не обнаружится, значит, бежал, как перед этим бежали Мелахольный и Борода. И еще это будет означать, что Скиталец — стукач Буслаева. Чуяло мое сердце, что он заслан к нам. — Сел на чурбак, задумался. — Что делать будем?

Послышалась разноголосица: «Биться до последнего издыхания!», «Войне конец, и нам — конец», «Перебьют нас всех, как мошкару лесную», «Сложить оружие, сдаться, в Сибирь угодишь. А то и к праотцам своим отправишься», «Гитлер вон с какой армией и то драпает из России. Немцы дивизиями в плен сдаются».

— Значит, плен, трибунал, виселица… — подвел итог «дискуссии» Краковский. Взглянул на часы: — Кто намерен изменить мне или слаб волей, скажи сейчас. — Пронизал взглядом каждого. — Желающих не вижу. Тогда по местам! Предателей из-под земли достану и лично расстреляю!

Буслаев и Джапаридзе на командном пункте все чаще поглядывали на часы. Каким будет ответ? Краковский должен соображать, что, если банда плотно окружена, борьба бесполезна. Но, видно, не дождаться ответа… Тогда каким образом он намерен выйти из положения?

— Начинай, капитан! — твердо сказал Буслаев, когда истекло время ультиматума. — Вводи в действие все огневые средства, кроме тех, что расположены в зоне нашего командного пункта. Не желают сдаваться — их дело. Желающим уцелеть предоставим возможность воспользоваться коридором и бежать.

— Ловушка? — спросил Джапаридзе, видя, как лейтенант переживает, отдавая этот суровый приказ.

— Небольшая дезориентация противника… Бункер главарей пощади. В нем должен находиться Лиханов.

— Понятно, — кивнул Джапаридзе. — Связные, ко мне!

Краковский метался из углав угол бункера, проклинал Зиновия, продавшегося Буслаеву. Федор стоял у амбразуры, ведя наблюдение за местностью.

Бой разгорался все сильнее. Слышны были разрывы фанат, прерывистое стрекотание пулеметов и автоматов. В бункер вбежал Прокурор. У него тряслись коленки. От страха едва выговорил:

— Ты уверял, что Буслаев не станет наступать в мороз. Ты предал нас, атаман!

Краковский злобно, с отвращением посмотрел на него, выхватил «парабеллум» и хладнокровно выстрелил в упор. Тот рухнул, не издав ни звука.

— Одним трусом меньше, — сказал Краковский и пнул ногой истекающее кровью тело. — Вынести и бросить на растерзание собакам! Есть еще желающие схватить пулю?

— Что делается… Из одного бункера дым валит. Другой разворочен так, что бревна дыбом стоят. Кругом убитые, но еще больше раненых… — дрожащим голосом докладывал Федор.

— Ты еще запаникуй! — гаркнул на него Краковский. — Думаешь, мне жить не хочется? Наш бункер, кажется, щадят. Буслаев, должно быть, намерен взять меня живым. А, возможно, ему известно, что здесь находится под арестом Лиханов?

Под дверью разорвалась граната и сорвала ее с петель.

— Подбираются и к нам, — вздрогнул Федор.

— Нам надо продержаться до вечера, а там… темнота все скроет, — произнес Краковский, вслушиваясь в перестрелку, идущую на территории лагеря. — С южной стороны у них, видать, брешь. Запомни: если прорываться, так в этом направлении.

По команде, переданной Джапаридзе по цепи, его бойцы и осодмильцы поднялись в атаку. Они не кричали «За Сталина!», «За Родину!». Молча шли редкой цепочкой, сжимая кольцо вокруг бункеров. Наконец по лесу прокатилось многоголосое «Ур-ра!». Каждый знал, что вершит святое дело: защищает Отечество от скверны. И готов был даже ценой своей жизни покончить со злом на нашей земле.

Перемешались снежная поземка и земная пыль. Местами почернел, а где-то и покраснел снег. Повсюду развороченные бункера и траншеи. Брошенные винтовки. Засыпанные снегом и землей трупы бандитов. Дым окутал один из бункеров. Стоял неприятный запах гари, барахтались в снегу раненые бородачи. При виде безжизненных тел и человеческой крови Буслаеву стало не по себе. Успокаивало одно: сами выбрали себе такую судьбу…

Григорий забрался на один из уцелевших бункеров и, сидя на нем, как на верблюде, постреливал в его слуховое отверстие. Командовал засевшим в нем бандитам:

— Эй вы, там! Бросай оружие и выходи, иначе всех перебью! Раз! Два! Три! Ловите, мерзавцы, за батьку моего, чтоб вам было тошно! — крикнул и опустил в дыру гранату.

Обезумевшие бандиты выскакивали из бункера, как ошпаренные. Примостившись напротив выхода, сержант из роты Джапаридзе бил по каждому выбегавшему в упор из «СВТ». Плечо сержанта прошила разрывная пуля.

Превозмогая боль, он продолжал стрелять по врагам, приговаривая:

— Вот тебе за Россию! Вот тебе за Белоруссию! Вот тебе за Прибалтику! Вот тебе за все, что вместе с Гитлером ты натворил на нашей земле, подлюга!

К сержанту подползла Людмила. Она пыталась вынести его, чтобы остановить кровотечение и перевязать рану. Но он категорически отказался подчиниться ей.

— Зачем вытаскиваешь меня из боя, сестричка? Плеча, считай, нет. Жить мне осталось минуты, пока не истеку кровью. Но я еще могу стрелять.

— Родной ты мой человек! — упрашивала его Людмила перекатиться на плащ-палатку, чтобы можно было оттащить в безопасную зону.

— Джигит должен или умереть на поле боя, или вернуться героем. Передай командиру: сержант Мухамедов погиб за Родину!

И все же Людмила взвалила обессилевшего сержанта себе на спину и отползла с ним в овраг.

— Ты будешь жить, парень! И девчонка еще встретится на твоем пути. Обещаю тебе. У меня даже есть такая на примете, — уверяла Людмила, чтобы у него прибавилось сил, чтобы организм его мобилизовался на борьбу за собственное излечение.

Неожиданно из траншеи выскочил бандит и пошел на Сергея, стрелявшего из-за дерева в противоположном направлении.

— Сергей, ложись! — крикнул Буслаев, но тот не слышал и не чувствовал нависшей над ним опасности.

Тогда Антон, опершись на корень дуба, в мгновение ока выбрался из кювета. Заслонив собою Сергея, выстрелил в бандита, сразив его. Но тут увидел, как другой бандит, швырнув в него гранату, бросился ничком за бугорок. Граната упала буквально в двух шагах от него. Раздался оглушительный взрыв. Но Антон оказался в «мертвой зоне», осколки веером пролетели над ним. Взрывная волна и грохот взрыва настигли и Сергея. Он обернулся, мгновение, и выстрелил в бандита, бросившего гранату.

Поднимаясь, Антон все же почувствовал боль в ноге. Понял: ранен осколком гранаты. Однако продолжал оставаться в строю. Отполз в кювет, чтобы оттуда руководить боем. «Убил… Убил человека, — пронеслось в голове. И тут же другое: — Бандита убил! Лишил жизни, чтобы не убивал других».


В эти минуты в бункере бандитов паника усилилась. Федор пытался отбить атаку солдат и осодмильцев, отстреливаясь из пулемета через амбразуру. Краковский и этого уже был не в состоянии делать.

— Надо же, в какую историю влип! А Зиновий — негодяй, который служит и нашим, и вашим! Где же выход? — спрашивал он себя. — За какую истину я лишаюсь жизни? О, меня долго будут помнить в этом мире! Мне не жить, но и Буслаеву тоже по земле не ходить! — Отбросил люк подземелья, прокричал: — Эй, Лиханов! — Не услышав его голоса, попытался спуститься к нему, но передумал. — Нет, я еще поживу! Прощай, Федор! Я ухожу, чтобы продолжить борьбу. Передай всем: биться до последнего издыхания. Не забудь прикончить этого большевистского выродка Лиханова! Я не могу терять время. Баронесса, следуйте за мной!

— Конец… Капитан с корабля, значит, все проиграно, — сказал себе Федор и ужаснулся: — Конец?.. Но нет, я тоже хочу и должен жить!

Он быстро спустился в подземелье.

Лиханов прислушивался к тому, что происходило наверху. Он понимал, что идет бой, в том числе и за него. Ждал, вот-вот ворвется и вызволит его Буслаев, а пришел к нему палач Рябинин. Значит, у него еще там дела…

— Зачем ты спустился ко мне, Федор? Говорить мне с тобой не о чем, да и неохота, — спокойно сказал он.

— Пропадать нам с тобой, Иван, — направил на него свет керосиновой лампы Федор. — Мне приказано застрелить тебя, любезный, а самому спасаться бегством.

— Исполняй, раз приказано. Что же ты колеблешься? — усмехнулся Лиханов. — Только прежде чем пристрелить, как шелудивого пса, сними с меня наручники, развяжи ноги. Лежачего не бьют!

— Так ведь атаман недалеко ушел…

— Шкура! — что есть мочи заорал на него Иван. — Приказываю: освободи мне руки и ноги. Погибать, так с музыкой! Да и тебе, ублюдку, недостойно убивать жертву, когда она связана. Ну, что же ты стоишь, как истукан? Или не хочешь брать лишний грех на душу?


Ведя на ходу стрельбу из автоматов, несколько бандитов прорвались в направлении командного пункта. Вскочив на комель поваленного дерева, отстреливаясь через головы Джапаридзе и Буслаева неуклюже прыгали через канаву одновременно несколько человек. Буслаев увидел среди них женщину с пистолетом в руке. Глаз его успел запечатлеть и лицо бегущего справа от нее — озверелый взгляд, крупный кривой нос. Однако стрелять по ним не стал, чтобы не сразить своих. Теперь с командного пункта ему были видны лишь их спины. Бандиты углублялись в чащу леса. Но вдруг тот, который бежал впереди, на мгновение обернулся, крикнув женщине:

— Баронесса, поторапливайтесь!

— Да это же Краковский, — вырвалось у Буслаева из груди. — Его надо взять живым…

— Прекратить огонь! Группа резерва, за мной!

Джапаридзе и несколько солдат бросились в погоню.

Приняв на себя командование, Буслаев вместе со связными переместился ближе к месту событий, к бункерам.


Подземелье под бункером бандитов было сырым и темным. Появлялись в нем и крысы. Иван лежал на еловых лапах. Над ним продолжал стоять Федор с керосиновой лампой-фонарем в руке.

— Дверь вышибло. Крышу разворотило. До нас с тобой, любезный, не достанет: здесь бревна в два наката, — сказал он, будто отчитался. — Еще партизаны строили эту землянку. Для себя, а значит, добротно.

— И пять накатов не спасут, — проговорил Иван Лиханов. — Попомни мое слово: сегодня всем вам крышка!

— Меня повесят, да? Повесят? — забеспокоился Федор.

В подземелье буквально свалился Скептик. У него была разбита и кровоточила голова, настроение — паническое.

— Где атаман? — закричал он. — Божья кара наступила за грехи наши! Половина людей полегла. Остальных нет сил удержать. Бегут, очертя голову, будто крысы с тонущего корабля.

— Паникер! — гаркнул на него Федор.

— Не ори на меня! Адъютант, а позволяешь себе, будто фюрер.

— Я уже никто. А ты — ничто!

Федор вонзил в него нож. Тот вскрикнул и грузно шлепнулся на земляной пол.

В подземелье спустилась Людмила. Она сразу нашла Ивана. Попыталась его поднять, посадить.

— Родной мой, Ванечка. Как же они с тобой расправились…

— Людмилка! Разыскала, — обрадовался Лиханов.

— Как чувствуешь себя, милый?

— Просто все болит… А так, ничего. Жив буду, не помру.

— Как ты выстоял, выдержал все это?

— Где Буслаев? Жив ли он? Я чувствую, наверху идет большая перепалка. Да и гранаты в ход шли.

— Товарищ лейтенант скоро придет сюда. Не думай, я действую по плану, согласованному с ним.

Подошел Федор. Подвесил фонарь на крюк. Снятые с Ивана наручники и веревки он отбросил к стене. Помог Людмиле посадить его на чурбак.

— Может, Иван, вспомнишь когда и меня добрым словом. С тех пор как Марта передала мне приказ Буслаева во что бы то ни стало сохранить тебе жизнь, я все время оберегал тебя от Краковского. А что кнутом вдарил, так то по приказу атамана. Так уж не взыщи…

Спустился Зиновий. Заметив Федора, он на мгновение представил себе, что ждет его, если этот человек сообщит Буслаеву о его связях с Краковским. А может быть, уже рассказал обо всем Лиханову?..

— Где Краковский? — спросил он Федора.

— Бежал твой Краковский.

— Где Егор Богачев?

— Жена увела твоего Егора. Ну, а теперь ты на чьей стороне и за кого воюешь? — спросил его Федор.

— Много знаешь, Федор!

Зиновий выхватил пистолет, но вдруг заметил Ивана и Людмилу. Все трое встретились взглядами.

— Оставь, Зиновий, — приказал Лиханов. — На это есть суд.

Зиновий не подчинился и разрядил в Федора часть обоймы.

— Это человек лютой злобы ко всем нам, ко всему советскому, — объяснил он свой поступок. — До суда он такое натворит…


Сергей конвоировал Анну и Егора Богачевых. Вел их по лесной тропе, держа винтовку наперевес. Поторапливал.

— Ихтиозавры, вперед! Соотечественнички, черт бы вас побрал.

— Сам ты — ихтиозавр! — парировал Егор. — Ведешь и веди, а оскорблять не имеешь права.

— Ты нас доставь к лейтенанту Буслаеву. Только он может знать, кто мы такие, — сказала Анна. — Али ты на расстрел нас гонишь?

— Приказано доставить живыми, а то бы…

На тропу вышел Зиновий. Он и Егор узнали друг друга. Зиновий подошел к Сергею.

— Не все ли равно, где прикончить этих гадин.

— Иди своей дорогой!

— Если ты, Сергей, не всадишь пулю этому бандиту, моя рука не дрогнет пришить его к земле!

Егор Богачев не слышал этих слов, но его охватило беспокойство. Зиновий направил ему в затылок автомат. Сергей силой отвел его ствол в сторону.

— Отстранись! Не посмотрю, что свой, так и влеплю!

Зиновий отшатнулся, и его автомат дал короткую очередь.

Пули прожужжали над головой Егора и Анны, Анна от испуга упала.

Зиновий ехидно подмигнул Сергею.

— Дружков спасаешь. Запомним!

— Спаситель ты наш ненаглядный, — вцепилась Анна в руку Сергея и, опершись на нее, поднялась с земли.


По лесу, утопая в снегу и путаясь среди валежника, устало брел Джапаридзе и два его бойца.

— Не брани, оперативник. Для Краковского в этих лесах любая лощина — дом родной, что для меня — горы Кавказа, — сказал капитан. — Упустил я его, бестию.

— Упустил?.. — Буслаев не мог простить этого ни ему, ни себе. — Дважды ушел от нас! На этот раз мы могли бы покончить с ним, взорвав вместе с бункером. Но я не мог на это пойти: пострадал бы Лиханов. Да и Краковский мне нужен живой, а не мертвец.

— Если бы не твой приказ брать живым, моя пуля давно сразила бы этого гада. А так, сколько горя он еще принесет людям.

— Но мы его непременно изловим. Не может он быть хитрее нас с тобой. И сделаем это в ближайшие же дни. Я сам зол на него.

Откуда ни возьмись появился запыхавшийся Григорий, с беспокойством доложил:

— Товарищ лейтенант, там Сергей Егора и Анну Богачевых ведет. Зиновий рвется застрелить их, между ними потасовка идет.

— Зиновий Аверкин? — переспросил Буслаев.

— Я был совсем близко от них, но они меня не видели.

«Стремится избавиться от свидетелей», — пронеслось в голове Антона.

— Трус своей тени боится. Веди меня туда! Нельзя допустить произвола! — О Грише подумал: молоко на губах не обсохло, а поступки совершает, как взрослый…


Ночью позвонил генерал Петров. Как бы оправдываясь, сказал, что дела не позволили ему приехать и лично руководить боевыми действиями. Поинтересовался, как прошла операция: узнав, что Краковскому и на этот раз удалось бежать, обматерил Буслаева, назвал бездарем и трусом.

В заключение разговора в который раз пообещал разобраться с ним в Москве и сделать надлежащие выводы. Не преминул сказать, что вынужден возвратиться в столицу, поскольку без него застопорились многие оперативные разборки, забуксовало следствие, в простое находится Особое совещание,[4] чем особенно обеспокоен Лаврентий Павлович…

Разговор с генералом Петровым, его угроза «сделать надлежащие выводы» в отношении его персонально вывели Буслаева на какое-то время из колеи, но он не имел права расслабляться, мобилизовал волю и продолжал свое дело. В который раз анализируя ход операции по разгрому банды Краковского, он приходил к выводу, что следовало действовать более решительно. Лиханову это никак не повредило бы, тем более что Федор Рябинин был предупрежден и сам укрыл бы его от жаждущих его крови. Тот, безусловно, понимал, что спасая Лиханова, он спасает и свою жизнь. Теперь найти главаря банды куда сложнее, но не опускать же руки…


Буслаева посетил пожилой мужчина, которого он тут же узнал.

— К вам можно?

— Да, да, конечно, товарищ Заринь! Заходите!

— Ох, и память у вас! — произнес старик, рассмеявшись. — Я еще тогда, на масленице в доме Рябининых, догадался, что вы и есть лейтенант Буслаев. Но я никому не высказал своего предположения. Пойдут кривотолки разные.

— Садитесь, пожалуйста. На диване вам будет удобнее.

— Я по государственному делу.

— Рад выслушать вас.

— Зверствует Краковский. И людей-то всего ничего осталось с ним, а ведь создает видимость, будто их черт-те сколько! Там подожжет дом. Здесь скотину отравит, а то и колодец. А в третьем месте и вовсе активиста Советской власти прибьет да еще записку издевательского содержания оставит. А сегодня ночью он совершил расправу над нашим парторгом Зоей Игнатюк. Детишки сиротами остались. Отец на фронте погиб, а мать в мирные дни убили.

— Упустили мы тогда Краковского, — с чувством досады произнес Буслаев. — Да и есть люди, которые поддерживают его — кормят, укрывают, снабжают боеприпасами. Но ему все равно не уйти от ответа за свои преступления — прошлые и настоящие. Жаль Зою. Я знал ее. Славная была женщина. За нее он дорого заплатит.

— Помните Михея Брагина? Такой усач по прозвищу Михей Пивная бочка. У Марты Рябининой тогда в гостях был. Не можете не помнить. Все говорил, власть ему советскую подавай, но чтобы без коммунистов!

— Вспоминаю.

— Займитесь им поплотнее. Не пожалеете.

— Он имеет наемную силу. Считается кулаком. Вам следует обратиться в поселковый совет.

— Тут дело политическое и даже уголовное.

— Вы располагаете фактами?

— Ох, и демократию вы разводите, товарищ лейтенант! Брагин перед фашистами пресмыкался. Работал на них вместе с сыновьями. Продовольствием снабжал офицерскую столовую. Сыновья в полиции служили, облавы устраивали. А сейчас у него Краковский бывает. Его видели выходящим из дома. Да и не один он…

— Спасибо за подсказ, товарищ Заринь.

Вошел Лиханов. Он был бледен, худ, но уже в строю.

— Как чувствуешь себя, Иван? — поинтересовался Буслаев.

— Есть что-нибудь горячее, куда бы я мог приложить руки? Извини, дядя Заринь, не заметил.

— Слыхивал, что в «медвежьей берлоге» побывал. Как выдержал-то? Как здоровье?

— Спасибо.

— Может быть, надо чего для поправки: яичек, меда?

— Я заеду к тебе, дядя Заринь. Рука-то отчего забинтована?

— Да так, пустяки, — улыбнулся старик. — Решил зайчишек пострелять на обед, да замок у берданки разорвало. Двадцать лет старушка служила мне верой и правдой, а тут вдруг подвела. Теперь когда куплю новое ружье… Да и куплю ли… Большие деньги потребуются.

Буслаев достал из шкафа двухствольное охотничье ружье.

— Трофейное из банды Краковского. Устроит?

— С гравировкой, — разглядывая двухстволку, просиял Заринь. — Видать, знатному немцу принадлежало. Спасибочко.

— Не стоит благодарности.

Старик Заринь поцеловал ложе ружья, нацепил на плечо вниз стволом, нахлобучил шапку.

— Только расплатиться мне нечем с вами.

— Расскажи анекдотец. Вот и плата, — подсказал Лиханов.

— Это подходяще!.. — произнес Заринь. — Один бай был где-то на Западе, не то на Востоке. Одним словом в Африке.

— Это смотря из какой точки смотреть, — улыбнулся Буслаев.

— Я географиев не проходил, лейтенант… Принимали бая с почестями. Поставили перед ним огромное блюдо. А на нем верблюжонок жареный. Задумался бай: что делать с ним? Ему показали на нож, на брюхо. Вспорол верблюжонку брюхо. Глядь, а там другая диковина. Запеченый барашек в утробе лежит.

Буслаев и Лиханов рассмеялись.

— Баю намекают: разрезай-де брюшко и барашка. Вспорол бай и его. И вдруг, о Аллах! Из утробы ягненка квочка выпорхнула да как закудахчет! А за ней целый выводок цыплят! Разбежались по тарелкам гостей и давай все подчистую склевывать.

У Антона живот от смеха ходуном заходил. Иван же сказал не то серьезно, не то шутя:

— Какое же это угощение, если курица живая и вся в перьях?!

— Вот и бай растерялся, — сказал Заринь. — Хотел возмутиться. Что за шутки-де?! А ему и говорит хозяин: «Кушай, дорогой гость, все это и запивай кофе по-бедуински». А чашка-то чуть больше наперстка будет. Три глотка! И никакого тебе вина к такой закуске!

— Ваш бай, очевидно, побывал у племени бедуинов-верблюжатников, — продолжая смеяться, сказал Буслаев.

— Бай врать не станет. Рассказал, значит, правда. У него слово и дело в одной упряжке скачут, — произнес Заринь, смеясь.

— Спасибо. Развеселили нас, — поблагодарил Буслаев.

— Бывайте здоровеньки! — попрощался Заринь и ушел.

— Веселый старичок, — кивнул в его сторону Лиханов.

— Ты прав, — подтвердил Буслаев. — Ну, а у нас предстоят жаркие дела, Иван. Заринь — не единственный человек, который посетил меня в эти дни. Люди обеспокоены, возмущены тем, что гитлеровские каратели все еще разгуливают по нашей земле. Возлагают надежды на нас. Предлагают свои услуги. В результате встреч с ними вырисовывается ряд мест, где может бывать и, вероятно, бывает Краковский. Но охотиться за ним, значит, терять время впустую.

— А как же иначе можно его арестовать?

— Необходимо создать условия, при которых он сам придет к нам. Туда, куда мы пожелаем и где будем его ждать.

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

Все эти дни Антону было не по себе. Вечером в среду поднялась температура, стало лихорадить. Буслаев заметил покраснение и опухоль на левом бедре, гноилась ранка от осколка гранаты. Понимал: без врача и стационара не обойтись. До ближайшего госпиталя километров восемьдесят, а в получасе же езды на лошади — больница. Ночью, в глубокой тайне даже от осодмильцев Иван Лиханов отвез его туда.

Главный врач больницы Серебрянкин — человек пожилой. До войны заведовал сельской амбулаторией. Когда район оккупировали гитлеровские войска, преобразовал ее в частную клинику. Лечил население. Под вымышленными фамилиями у него лежали и подпольщики, и партизаны. Иногда его вызывали в гарнизонную санчасть, где по приказанию военного коменданта консультировал больных немцев.

Услышав звонок в дверь, Серебрянкин вышел. Первая мысль — не бандиты ли пожаловали за помощью? Такое случалось. Присмотрелся. Вроде бы нет, но все равно люди вооруженные.

— Рана рваная, — заключил он, осмотрев, — должно быть, осколком гранаты вас царапнуло.

— В лесу на мину напоролся, — не открывая действительных обстоятельств, в которых получил ранение, объяснил Буслаев.

— И температура, должно быть, от этого. Эк, как разнесло бедро. Как бы у вас, батенька, не начался сепсис.

— Это что-то серьезное? — поинтересовался Антон.

— В рану с осколками металла попали гноетворные микробы, и может начаться повсеместное заражение крови, — объяснил доктор.

— Что мне следует делать, чтобы предотвратить это?

— А ничего особенного. Лечь в мой стационар ненадолго и выполнять мои предписания. Только и всего. А иначе…

— У меня совсем нет времени, доктор.

— Тогда решайте сами. Вопрос стоит так: жить или умереть. Сейчас еще можно спасти вас, через час будет поздно.

— Вы убедили меня, придется выбрать жизнь.

— Так назовите свою фамилию. Я должен вас зарегистрировать. Таков порядок, установленный райздравом.

— А вы могли бы записать в книге другой диагноз, не связанный с ранением? — поинтересовался Антон.

Серебрянкин вопросительно посмотрел на клиента, на Лиханова. На стволы автоматов. Иван Лиханов предъявил ему милицейское удостоверение личности.

— Понимаю, — поправил пенсне главврач. — Поставлю фолликулярную ангину. Вас это устроит?

— Да. Пожалуйста.

— Фамилию можете не называть. Запишу вас как Иванова. А вот палату… — он задумался. — На мезонин согласны?

— Там много больных?

— Вы будете лежать один.

Возвратившись к себе в отделение милиции, Лиханов распространил среди осодмильцев версию, что Буслаева вызвали в областное Управление НКГБ и он ранним утром уехал в город. Это быстро разнеслось среди населения.


Дошла эта версия и до Краковского. Однако он не поверил в нее. И к тому было основание. Слух прошел и другой: что Лиханов ночью кого-то отвозил в лесную больницу. Проверка же через своего человека показала, что среди поступивших в нее на излечение Буслаев не значится. Тогда, решил искать его не по фамилии, а по приметам, благо, лично его знал.

Главврач делал одному из пациентов перевязку, когда за ним пришла больничная сестра и доложила, что его требуют вниз. Серебрянкин спустился и увидел трех вооруженных, заросших щетиной мужчин.

— Не ждали, доктор? — располагающе спросил один из них.

— Вы пришли лечиться?

— Да нет, в качестве проверяющих.

— У вас имеются полномочия от райздрава?

— Не прикидывайтесь, доктор. Вы прекрасно помните меня. Я лежал в вашей клинике при немцах. Теперь вот пришел проверить, что за контингент находится на излечении при Советской власти.

— Вспоминаю вас. Господин Краковский?

— Вашей памяти можно позавидовать, доктор.

— А сейчас что же, служите Советам?

— Конечно, нет. С Советами мне не по пути. У меня своя дорога. И давайте без расспросов. Ближе к делу.

— Зачем пожаловали к нам?

— Мне надо пройти по палатам, чтобы опознать одного типа.

— Пожалуйста, вот книга регистрации. Она подскажет вам номер палаты. Указан в ней и диагноз, и дата поступления.

— Все дело в том, что в вашем журнале, как мне известно, тот тип не значится. Подозреваю, что вы могли записать его под другой фамилией.

— А вы не боитесь, что подцепите инфекцию?

— Дайте халат! — резко бросил Краковский.

Серебрянкин с беспокойством подумал об Иванове.

— Халат от заразы не спасет, господин Краковский. Но если настаиваете, дайте расписку, что вы предупреждены мною и опасностью пренебрегаете.

— Игорь, возьми лекаря под свою опеку, пока я буду ходить по больнице! — приказал Краковский пришедшему с ним Кривоносому.

Он взял автомат на изготовку и направился в палаты. Заглянул в одну, другую, третью, прошелся между кроватями, всматриваясь в лица лежавших там больных. Даже в женской палате побывал.


Антону Буслаеву с каждым днем становилось вроде бы лучше. И он настраивался на то, что в ближайшие дни покинет лазарет. Вспоминались события последних дней. Загадкой для него оставалась женщина, которая бежала с Краковским в разгар сражения. Не перепрыгнула через него, а скорее, пролетела над ним на невидимых крыльях и скрылась в зарослях. Варька-Шалашовка? Но он знал ее лично. Это — угловатое создание с резкими мужскими движениями. Тогда кто же? Баронесса? Судя по рассказам Лиханова, она женственна…

Строил планы и в отношении того, как бы скорее покончить с бандитизмом в районе. Особенно важно, полагал он, изловить Краковского, как наиболее дерзкого и мстительного атамана.

Думал и о Лиде. Все чаще возникало желание быть с нею рядом. С нею и с тем, кто родился без него, — сынишкой, дочуркой.

Вспоминалось и детство. Вот она, окраинная улочка Донбасского города Луганска. Деревянный двухэтажный, слегка покосившийся дом, в котором жила семья Буслаевых. А это — вооруженные солдаты в темно-зеленых суконных френчах и касках-пиках кайзеровской армии, вторгшейся в Россию. Ночью они ворвались в квартиру, взломали двери, ведущие на чердак и в подвал. Шумно переговариваясь не по-русски, искали отца. Приставив пистолет к виску, требовали от мамы, чтобы выдала, где он скрывается. Она упорно молчала или говорила — «не знаю». Трехгодовалый Антон подбежал к немцу, ухватился за брючину и стал оттаскивать его, крича: «Не убивайте маму, она хорошая!» Выругавшись, немец пнул его ногой. Обозленные неудачей солдаты по команде старшего штыками пропороли перину, так что перья летели по комнате. Вывалили из сундука бабушкины вещи в поисках оружия и большевистских листовок, но все безрезультатно.

Отец — участник гражданской войны, сын же его — чекист периода Отечественной — подумал Буслаев. — А ведь и он, и я мечтали совсем о другом… Отец… Это он наставлял меня всегда быть искренним перед самим собой.

Помнит Антон и батьку Махно. И опять же это с отцом связано. Всей семьей они товарняком направлялись из Донбасса к дедушке в Любань, что под Петербургом. На какой-то из станций отец побежал за кипятком. Эшелон в это время неожиданно тронулся и пришлось догонять его. Хватаясь за поручни, чтобы подтянуться и запрыгнуть в вагон, он разбил коленку. Текла кровь. Мама обработала рану, как могла. И тут показались конники. Они лихо шли параллельным с поездом курсом. Впереди на коне восседал человек в папахе. Отец подвел Антона к открытой двери, сказал: «Видишь, сынок: это батька Махно скачет, а за ним — его пьяное войско следует». «А куда они едут?» — спросил Антон. «У них одна забота — грабить да убивать… — ответил отец. — Вот и мотаются по городам и селам».

Ну, а этот «боевой» эпизод совсем ко дню сегодняшнему.

В год смерти дедушки Антон пошел учиться в поселковую любаньскую школу и даже был принят в октябрята. Ему выдали юнгштурмовку и звездочку. На время летних каникул родители отправили его в пионерлагерь. Для малолетки там было все в диковинку. На лесной поляне была установлена большая брезентовая палатка, в которой размещался штаб лагеря и санпункт. Вокруг нее — десятки шалашей, каждый на 2–3 человека. И пионеры, и октябрята сооружали их сами — из хвойных и лиственных ветвей. Спали на еловых лапах. Перед каждым шалашом — небольшой костерок, на котором варили в армейских котелках пшенную кашу, пекли картошку в золе. Зарабатывали продукты питания тоже сами — на сенокосе, на прополке, на уборке урожая в крестьянских садах и огородах, расположенных на противоположном берегу реки. Сами стирали свое белье. А еще в лагере устраивались многокилометровые походы с военными играми, вечерние костры с песнями на всю округу. Он и сейчас помнит слова одной из них — «Ах, картошка-тошка-тошка — пионеров идеал».

По ночам на лагерь иногда совершали набеги деревенские парни — сынки из кулацких семей. И тогда горнист и барабанщик играли тревогу. На эти случаи вожатые были вооружены берданками и наганами. Стреляли, конечно, в воздух, но на нападавших это действовало отрезвляюще. Под дружный свист пионеров и октябрят они удирали что есть мочи.


Проснувшись в полдень и пощупав пульс, Антон подумал: жив и даже в жар не бросает, как в предыдущие дни. Как это там, у древних? «Я мыслю, значит, существую!» По шуму, доносившемуся с первого этажа, почувствовал, что в больнице происходит что-то необычное: привычную тишину нарушали чьи-то мужские голоса. Тревожное чувство вселилось в него. Превозмогая боль, он мгновенно оделся, застелил постель, вооружился автоматом, пистолетом, гранатами-лимонками и тихо покинул мезонин, благо из него был выход в чердачное помещение. Притаился там за трубой, что недалеко от слухового окна, ведущего на крышу. В случае угрозы здесь можно применить оружие, не опасаясь кого-либо случайно застрелить.

Минута следовала за минутой, но никто на мезонине не появлялся. Во всяком случае, ни разговора, ни топота ног он не слышал. Иногда раздавался шорох или странный звук.

Но убедившись, что это по чердаку гуляет ветер, Антон успокаивался.

Краковский обошел всех больных, но Буслаева среди них не обнаружил. Пройдя на мезонин, увидел пустующую койку. Постоял, чертыхаясь. Буслаев слышал скрип двери, еще больше затаился. При появлении на чердаке бандитов он готов был принять бой. Главарь разбитой банды тем временем вызвал на мезонин главврача и потребовал объяснить, почему пустует койка и где находится больной.

Серебрянкин сразу же сообразил в чем дело и был обрадован находчивостью пациента. Сочинил, что Иванов выздоровел и жена увезла его домой. Раздосадованный неудачей Краковский заглянул на чердак. Никого не было и там. Прошел почти до трубы, за которой ни жив ни мертв стоял Буслаев. Сердце его готово было вырваться из груди. В момент наивысшего напряжения сил лейтенант хотел было открыть огонь на поражение, но проявил благоразумие, чтобы выстрелами не перепугать больных. Это был тот случай, когда преступно было не убить человека, но он не знал, какую «свиту» привел с собой Краковский. Опасаясь кровопролития, из двух зол он выбрал наименьшее.

Краковский покинул клинику. Лейтенант через слуховое окно наблюдал за тем, как удаляется он с двумя телохранителями. Если бы имел силы, непременно догнал его и уже ни за что не дал бы уйти.

На этот раз Буслаев назвал Серебрянкину свою настоящую фамилию, высказал убеждение, что Краковский приходил по его душу и надежде отомстить за разгром банды. Подумал: следуя указаниям генерала Петрова, и ксендза, и врача следовало уничтожить. Но разве они не патриоты, не помогли мне? Боли усилились. Растревоженная рана снова дала о себе знать.


Стоял пасмурный день. Мощенная булыжником площадь перед зданием двухэтажной клиники была свободна от снега. Стояло несколько крестьянских повозок. У крыльца безмолвно толпились люди. У многих были в руках узелки, свертки, корзинки. Тишину иногда нарушало взвизгивание поросенка, утиное кряканье, петушиное пение.

Стоило открыться больничной двери, как люди инстинктивно подавались вперед. На крыльце на этот раз появилась Людмила. У нее были красные веки и зареванное лицо.

— Скажи, дочка, жить-то будет лейтенант? — спросил Заринь.

Людмила сделала неопределенный жест рукой и прошла к подводе.

Из больницы вышел Лиханов.

Послышался женский голос: «Иван, мою доченьку там не видел? В родильной палате лежит».

— Радуйся, бабка Анастасия: внук у тебя родился, — бросил на ходу Лиханов.

— Да ну! Вот счастье-то! — обрадовалась старушка. — А то одни девчата у меня. Теперь мужичок будет в доме.

Отдав необходимые распоряжения осодмильцам, охранявшим больницу, Иван побежал дальше, к Людмиле. Что-то сказал ей. Она кивнула ему, видимо, в знак согласия. Легко подпрыгнув, он также оказался в телеге, и они вдвоем тронулись в путь.

Люди в толпе задвигались.

— Может быть, начальник милиции не желал расстраивать нас? — Но вопрос Зариня повис в воздухе.

Распахнулись двери, и на крыльце показался доктор Серебрянкин. Его пожилой возраст и крепкое сложение, волевое лицо и ходившая в народе о нем молва заставляли верить каждому его слову.

Толпа притихла.

— Ждете?.. — улыбнулся он. — Так вот, слушайте. Ночью лейтенанту было плохо. Резко подскочила температура. И рана-то не ахти какая. Но, видимо, попала инфекция. Усилилась опасность заражения крови. Пришлось снова ее почистить, промыть, продезинфицировать. Обезболивающих средств в больнице, к сожалению, нет. Но он набрался терпения. Так что, Буслаев будет жить. Сейчас я это могу вам, граждане, гарантировать.

Обрадованные новостью люди двинулись к крыльцу, обступили главврача. Одни просто пожимали ему руки и говорили теплые слова. Иные же старались вручить кто гуся живого, а кто цыпленка, здоровенную рыбину, быть может, оторванных от семьи, от детей. Продовольственного обеспечения больница не имела. То, что приносили родственники больным, поступало в общую кладовую, в распоряжение стряпчей санитарки, готовившей пищу для пациентов.

— Молочненький, — передавая крохотного поросенка, сказала Семеновна. — Как съест, так сразу и поправится. По себе знаю.

Протиснулась старушка Анастасия, передала узелок.

— Здесь — курочка-мясушка на бульончик моей доченьке. А тута — сальцо нутряное и яичек десяток. Яйца из-под курицы все одно, что парное молочко из-под коровки: самые целебные. На себе испытала. Бог не даст соврать. Да! А ей сейчас внучонка моего грудью кормить. Так что, пусть питается получше сама. Так и передай, доктор!

Узелки, пакетики, корзинки продолжали плыть над головами, образуя на крыльце гору продуктов. Серебрянкин окинул взором стоящих перед ним людей, развел руками.

— Спасибо вам, граждане, от меня и от моих пациентов! Время трудное, государству пока что не до нашей больницы. И будьте уверены: все пойдет в дело, на улучшение здоровья ваших родных и близких.

Но люди еще долго не отпускали доктора. Каждый желал услышать обнадеживающие слова о состоянии здоровья близкого ему человека — отца или матери, сына или дочери, невестки, зятя, находящегося на излечении в этой лесной клинике.


Когда Буслаев стал выздоравливать, главврач лично отвез его на долечивание к старику Зариню, своему давнему приятелю, работавшему у него в клинике во время гитлеровской оккупации истопником. Одновременно он являлся тогда связным. Через него доктор снабжал партизан немецкими медикаментами. Так что, вполне надежный человек. К тому же у него было небольшое крестьянское хозяйство. Да и охотился, рыбачил он.

Встретил Заринь Буслаева, как давнего знакомого. Все думал поблагодарить за подаренное ружье, а тут представился случай. Накормил его тем, что было, уложил на натопленную русскую печь. Сам же лег у дверей, приставив рядом ружье, разложил гранаты на случай, ежели бандиты пронюхают и нагрянут по душу лейтенанта. Спал чутко, просыпаясь от шороха в сенях, от скрипа крыльца и лая дворняжки.

Утром, пока старуха Зариня возилась с завтраком, предложил Антону баньку по-черному.

Баня отстояла от дома шагах в двухстах, на высоком берегу небольшого озерца. Бревенчатая, она как бы висела над водой. Тут же во льду зияла синевой прорубь, из которой черпают воду, в которой хозяйки полощут белье.

Разделся Антон в предбаннике, сколоченном из горбыля и оттого холодном. Когда вошел в парилку, на него пахнуло жаром. Заринь брызнул из ковшика горячей водой на раскаленную каменку. Крохотное помещение тотчас заполнилось паром. Заринь взял из шайки, стоящей на полу, устланном сосновыми ветками, дубовый веник и принялся обмахивать им гостя. Раскаленный воздух, пропитанный ароматом сосны и дуба, пронизывал все поры, очищая и заставляя их дышать, разгонял кровь по организму, способствуя поправке.

Когда Антон окончательно прогрелся, старик «загнал» его на отмытый добела полок, где было еще жарче. Извлек из другой шайки с распущенным там мылом огромную лыковую мочалку и стал разгонять ею по телу мыльную пену, приговаривая:

— Банька, сынок, почище всякой микстуры и порошков. Жар, пар да дубовый веник любую хворь изгоняют из организма. Так что, считай, все, что было с тобой, — позади.

— Я, кажется, начинаю чувствовать это, — подтвердил Антон.

— У меня на квартире прошлой осенью стоял гитлеровский оберст, по нашему, значит, полковник, — продолжал старик. — Так я его шкуру так намочаливал, так веником опахивал, что он только кряхтел от удовольствия и все говорил: «Хорош русише банька! Большевиков уничтожим, непременно построю у себя на усадьбе такую же. А тебя, старче, хоть ты и русише швайн, возьму банщиком. Будешь спину мою тереть!» И заливался смехом.

— Это же оскорбительно: швайн по-русски — свинья. Да и сам он, видно, был лютым зверем.

— А как же. Столько людей наших погубил, десятки деревень уничтожил, божьи храмы сжигал.

Антону стало неприятно оттого, что Заринь, этот добродушный, хлебосольный старик мыл гитлеровского офицера, да еще с таким же усердием, как и его, чекиста.

Старик тем временем схватил ведро с водой, в котором плавали льдышки, поднял над ним, Буслаев понял, что он намерен его окатить и даже напрягся весь в ожидании страшного ледяного душа. Опасения, однако, были напрасными. Ощущение такое, будто вылили на него ушат теплой воды да еще прошлись по телу ласковыми женскими пальчиками. Блаженное состояние!

Но вот вода кончилась. Антон спросил:

— А что, того оберста так и отпустили с Богом и он теперь где-нибудь убивает наших детей, женщин, стариков?

Заринь не слышал вопроса. Схватил пустое ведро, выставил его на улицу и голый побежал по снегу к себе домой за вторым ведром, только пятки сверкали. Жена заметила его, неугомонного, и вынесла ему ведро из сеней. Вернувшись, теперь уже с двумя ведрами, он опустился к проруби, зачерпнул воды со льдом.

Антон решил испытать на себе прелести деревенской жизни. Вышел из парной, постоял с минуту на половике в предбаннике, набравшись решимости, шагнул босой на снег и даже попробовал походить по нему. Испытав и это ощущение, позволил себе покататься по пушистому, слепящему глаза снегу. Это было ни с чем не сравнимо. Казалось, не снег, а горячий морской песок под ним.

Заринь похвалил его за смелость.

И снова — полок. Старик на этот раз вылил оба ведра ледяной воды с плавающими льдинками ему на спину. Антону же показалось, будто пахнуло на него теплым южным ветерком.

Когда одевались в предбаннике, Буслаев повторил вопрос о гитлеровском полковнике.

— Конечно, я не упустил такую птицу, лейтенант, — сказал Заринь. — Оберста мы с бабкой моей накормили досыта русскими щами из квашеной капусты. Подлили в тарелку снотворного. Когда он заснул, по моему сигналу подъехали партизаны. Тихо сняли часовых, которые были приставлены к моей избе для охраны офицера. А его положили в сани, прикрыли сеном и в лес! А оттуда — самолетом в Москву. Ценный «язык» оказался. Важные сведения дал. — С гордостью добавил: — Мне за него орден Красной Звезды Батя вручил в своем штабе.

Буслаев быстро шел на поправку. И строил замысловатые планы, каким образом изловить наконец Краковского, покончить с другими бандформированиями. И о своей жизни с Лидой не раз думал: как сложится она? Временами его почему-то охватывало беспокойство.

ПРЕДАТЕЛЬ

Антон не знал, что в этот день, 20 апреля 1945 года, Гитлер в своем подземном бункере напротив рейхстага, у самых Бранденбургских ворот в последний раз в жизни отмечал с Евой Браун свой день рождения, но и без того все говорило о том, что война идет к завершению, а с нею близится и конец рейха. Завершал и он свой Берлин — работу по ликвидации бандформирований в Поставских лесах.

Теперь дошли руки, наконец, и до Зиновия Аверкина. Разбирая день за днем трофейные бумаги почившего в бозе поставского горотдела Службы безопасности, он вдруг обнаружил, что Аверкин был ее агентом. Это подтолкнуло Антона к необходимости разобраться с его преступной деятельностью, и в поисках свидетельских показаний он отправился к Егору Богачеву.

В дом Богачевых возвратилась жизнь. Егор много пережил в лесу, зато теперь, впервые за годы войны, почувствовал себя человеком. Не представлял себе, насколько полно и навсегда, но все же искупил свою вину перед народом. Но и осторожность, естественно, приходилось соблюдать, поскольку иногда к нему наведывались те, кто уцелел после разгрома банды. И тогда Анна давала Егору знать об их появлении. Егор уходил в прежний свой схрон на чердаке дома. Им же она объясняла, что с того дня, как Буслаев побывал в лагере, ничего о нем не знает, предполагает, что если не погиб, то подался куда-либо в другие места. Так и не дознавшись ничего, они уходили.

Первый свой визит после выздоровления Буслаев сделал именно к нему, и Егор справедливо расценил это, как гарантию того, что никто и никогда не упрекнет, не напомнит ему о прошлом, о котором он и сам вспоминать не хотел.

Лейтенант ничуть не сомневался, что Зиновий — предатель. Конечно же, это он доносил Краковскому о его передвижениях по району, о планах ликвидации банды. Однако подозрения — не основание для привлечения человека к ответственности, тем более к уголовной. Требовались улики, свидетельские показания, без этого ни один уважающий себя судья не примет дело к производству и не осудит его. Позвонили из следственного изолятора. Следователь, которому поручено вести предварительное следствие, уже торопит с доказательствами вины Зиновия. Буслаев решил поговорить о нем с Егором.

Почему выбор Краковского пал именно на этого человека? — спросил он.

— Да как вам сказать… — задумался Егор. — Я ведь тоже не могу всего знать. Завербован-то он был еще до того, как я объявился в банде. Возможно, еще Службой безопасности и СД.

— И все-таки?

— Лично мне Зиновий высказывал сожаление по поводу того, что кончились-де гитлеровские порядки, что снова жить придется при Советах. Падок он и на деньги. Любит, чтобы они всегда позванивали в его кармане. Да и выпить не дурак, но только чтобы на халяву.

— О чем конкретно Зиновий доносил Краковскому — вам известно?

— Он ли, другой ли кто доносилатаману — не знаю. Однако Зиновий был в курсе любых ваших затей. Это уж точно! Чуть что, он уже в лагере. А не он, так Варька-Шалашовка. Когда Краковский спрашивал: «Откуда знаешь?», она отвечала: «Зиновий сообщил».

— А еще каким образом Краковскому становилось об этом известно?

— Какими путями… — перевел на свой язык Егор. — Не знаю других людей, чтобы связаны были с внешним миром и ему доносили. Зиновий и Варвара — дело очевидное. Она — любовница Краковского. Он в ее доме — свой человек.

— Спасибо, Егор Степанович.

— Может быть, потом вспомню чего еще, так скажу.

— Буду надеяться… А вам известен некто Михей Брагин?

— Как же, знаю и его. Во время оккупации он с гестаповцами был на короткой ноге. Встречал я его и с начальником Службы безопасности и с его заместителем. Дружил с Краковским. Слыхал, что и сейчас тот бывает у него.

— Это верно, что его сыновья служили в роте СС, которой командовал Краковский?

— Сущая правда! — с гневом произнес Егор. — И не только облавы они устраивали на партизан, прочесывали леса. Но и в поселках, в деревнях, да и на железной дороге Бог весть что вытворяли. Жизни от них никому не было. Угоняли жителей в Германию, особенно тех, кто помоложе, и даже детей. Гитлеровцы давали им волю творить все, что хотят. Они пьянствовали и насильничали, зверствовали заодно с ними. Думаю, что Брагин Михей и сейчас поддерживает связь с сыновьями. Конечно, тайным образом. Мне Рябинин Федор говорил об этом. Он был в курсе всех их шашней. Знал и о том, что Краковский надеялся с их помощью подготовить для себя теплое местечко на Западе. Хитер мужик! Ничего не скажешь…

В тот же вечер Зиновий Аверкин был арестован с санкции прокурора по подозрению в преступной связи с гитлеровской Службой безопасности, убийстве Федора Рябинина, в бандпособничестве. На следствии Зиновий признал, что был завербован Хейфицем и по его заданию внедрялся в партизанский отряд Бати «Заря». Войдя в доверие к начальнику штаба отряда, выведывал и доносил Хейфицу обо всем, что удавалось узнать — о людях и вооружении, о намерениях, с которыми выходят группы партизан на боевые задания…

Незадолго до своего бегства на запад, Хейфиц передал его Краковскому. Зиновий получил задание осесть в Белоруссии и устроиться на работу в органы НКГБ или милиции.

ЗАСАДА В ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ

Дощато-бревенчатое двухэтажное с мезонином здание средней школы расположилось на поляне среди смешанного леса. Несмотря на весну, оно было все еще в зимнем убранстве. Вокруг него стояло множество разнообразных повозок, от выездных бричек до крестьянских телег, на которых съехались сюда учителя со всего подрайона. Просторный зал школы был заполнен до отказа. Большинство — женщины. У всех праздничное весеннее настроение. Не было только Варвары Веселовской, которая находилась под следствием.

Буслаев заканчивал доклад, с которым выступил по просьбе секретаря Поставского райкома партии. Слушали его с большим вниманием. В заключение Антон сказал:

— День Восьмое марта в этом году советский народ отмечает в предверии окончания войны против фашистской Германии. Миллионы его сыновей и дочерей отдали жизни, отстаивая с оружием в руках завоевания наших дедов и отцов. Дорогие товарищи женщины! Разрешите поздравить вас с замечательным весенним праздником, пожелать вам, горячо любимым матерям, женам и сестрам, большого счастья в жизни и любви!

Под аплодисменты Буслаев возвратился на свое место за столом президиума. В зале стоял гул, люди обсуждали то, о чем он говорил, к чему призывал. Особенно горячо восприняли то место, где он назвал матерей, жен и сестер любимыми и пожелал им любви.

Не присаживаясь, Антон провозгласил тост:

— Мне как-то рассказывали, как Бог сотворил женщину.

— Знаем, из Адамова ребра, — послышалось в зале.

— Это по Ветхому завету. А вот как было на самом деле.

В зале воцарилась тишина.

— И знаете, оказывается, совсем просто.

— Как же?.. — снова донеслось из зала.

— Бог взял немного солнечного тепла, задумчивую грусть Луны, ласковый взгляд серны, трепет лани, кротость голубки, грациозность белого лебедя, нежность запаха фиалки, легкость пуха одуванчика, свежесть утренней росы. Перемешал все это. А когда увидел, что получилось нечто слащавое до приторности, хотел избавиться от него, но передумал. Прибавил к этому непостоянство ветра, болтливость сороки, непоседливость трясогузки, слезливость летнего облака, немного ужасных раскатов грома и огненных стрел молнии. Быстренько все перемешал. И увидел Бог: в его руках чудесная женщина. Обрадовался, вдохнул в нее жизнь и отдал мужчине:

— «Бери и мучайся!» Так выпьем же, друзья, за эту превосходную гремучую смесь!

По залу прошел веселый смех. Поднимали стаканы, чокались. Заиграл гармонист. Полились песни. Их сменяли задорные народные танцы. Среди танцующих был и Буслаев. Он легко вел партнершу — учительницу по имени Инга. Проплыли в танце Иван и Людмила. Она — с медицинской сумкой и пистолетом на ремне. Он — с гранатами, заткнутыми за пояс, и автоматом, свисавшим с плеча. Оба были приятно возбуждены. Их лица озаряла улыбка. И кажется, что нет для них ни войны, ни опасности.

Неожиданно появилась Вера. Увидев Ивана с Людмилой, она не выдержала, выбежала в коридор, зарыдала. Очнулась от выстрелов, от звона оконного стекла.

Среди взбудораженных учителей пронеслось: убит директор школы. Просвистели пули и над головой Буслаева. Среди гостей возникла растерянность, паника. Теперь уже было не до танцев.

В зал ворвались бандиты. Скомандовав: «Ни с места, руки вверх!», двое проталкивались к Буслаеву. И тогда Буслаев выхватил пистолет. Иван Лиханов вскочил на подоконник и взял на изготовку автомат. Но школа — не лучшее место для пальбы, даже самой прицельной. И Буслаев, и Лиханов это понимали и не спешили применять оружие.

Кончилось тем, что бандиты трусливо покинули учебное заведение. Тело директора бережно перенесли в учительскую. Когда шоковое состояние прошло, Инга подошла к Буслаеву и Лиханову, отвела их в сторону. Ее лицо выражало крайнее беспокойство.

— Эти людоеды жаждут вашей крови, — сказала она о бандитах. — Они намерены устроить засаду, когда вы будете возвращаться в город, — трясясь от страха, едва выговаривала учительница. — Краковский уверен в успехе и назначил даже время и место вашей публичной казни. Будьте осмотрительны, товарищи. Я боюсь за вас.

— Откуда вам известно, Инга, об этом? — спокойно спросил лейтенант, размышляя о том, что следует предпринять.

— Я была невольной свидетельницей их сговора. Пошла к своей лошади, чтобы дать овса, и услышала, как бородатые мужчины переговаривались между собой. Они меня не заметили.

— Спасибо вам, Инга.

— Будем пробиваться! — решительно сказал Иван, когда она отошла от них.

— На их стороне инициатива и явный перевес в людях, — сказал Буслаев. — Да и о Людмиле, о Вере следует подумать. Не оставлять же их бандитам на поругание.

— Что ты предлагаешь?

— Может быть, поедем в противоположном направлении? Так разумнее.

Неожиданный обстрел во время поездки в Кривичи научил Буслаева постоянно прибегать к дезинформации и даже обманным трюкам, обставлять себя надежными людьми. Инга и была одним из его доверенных лиц.

ЗАХВАТ МАТЕРОГО

Уже вечерело, когда отряд патрульных осодмильцев привел задержанного. Могли бы не обратить внимания, но слишком трусливым им показалось его поведение. Подходя к усадьбе Михея Брагина, он без конца вовсю озирался по сторонам. В этот момент ему и преградили дорогу. Он был молод, чисто выбрит, в солдатской ватной куртке цвета хаки и новеньких кирзовых сапогах. За спиной свисал армейский вещевой мешок.

На вопрос Буслаева, кто он такой, куда следовал, мужчина объяснил, что комиссован после контузии на фронте и направляется в родные края. У него были изъяты пистолет системы «вальтер», армейская книжка на имя Анисима Дворецкого с его фотокарточкой, справка из госпиталя. Этому всему можно было бы поверить, не окажись за подкладкой куртки бланков других документов, в том числе немецких, польских, печатей и туши для их заполнения. Лишь ночью, поняв безвыходность своего положения и желая смягчить свою участь, Дворецкий дал подробные показания. Суть того, о чем он сообщил: направлен через линию фронта, чтобы с помощью Михея Брагина установить связь с Краковским, выяснить его возможности по усилению террора против большевиков, передать приказ закордонного центра организовать налет на обком партии и разгромить его. Показания эти не вызывали сомнения в своей достоверности.

Задержан был, таким образом, эмиссар, и это счастливое обстоятельство необходимо было использовать — не только предотвратить трагические события, но и заполучить самого Краковского. Лучшего «подарка» и быть не могло!

В ту же ночь Буслаев связался с Молодечненским УНКГБ. Очень обрадовался, когда в трубке услышал голос Евгения Стародубцева, временно прикомандированного из Москвы в Управление. Они вместе заканчивали спецшколу, симпатизировали друг другу. Попросил его приехать по очень и очень важному делу.

Встретившись в Поставах на конспиративной квартире, объяснил ситуацию, показал ему документы Дворецкого. Увидев фотографию, Стародубцев не удержался:

— Это что же, мой двойник?

— Как видишь. Сходство поразительное.

— Ты решил познакомить меня с ним? Но зачем?

— Я пригласил тебя, чтобы предложить исполнить роль связного вместо него, — ответил Антон. — Сам же Дворецкий на это время будет надежно изолирован.

— Хм… Идея… А ты уверен, что они не встречались до этого? Не обязательно в эти дни. Прежде.

— Дворецкий показал, что Краковский знаком ему лишь по фотографии, которой его снабдил бывший начальник Службы безопасности и СД Постав Хейфиц.

Стародубцев задумался. В своей практике ему не приходилось решать оперативные уравнения с подобным множеством неизвестных. Поэтому он хотел знать все в подробностях.

— Краковскому известно, что к нему должны прийти?

— Когда-то, и опять-таки Хейфицем, он был предупрежден о возможности подобного рода связи с ним, если он останется на территории Советского Союза. На этот случай был даже обговорен пароль. Так, по крайней мере, объяснили Дворецкому.

— Заманчиво… Перевоплотиться и влезть в шкуру врага… Ну, а смысл подключения меня к этому делу?

— Смысл — великий! Краковский трижды мог быть арестован, но каждый раз по нашей оплошности либо по другим обстоятельствам ускользал или избегал этой участи. Сейчас следует действовать решительно и наверняка.

— Я что же, должен его арестовать, застрелить? — старался понять и осмыслить задачу Евгений, прежде чем соглашаться на авантюру.

— Для этого я обошелся бы и без тебя, Женя. Наконец, это самое легкое и простое, — возразил Антон. — Краковский слишком много знает, немало причинил вреда обществу. Короче, он нужен следствию, чтобы показать людям действительное лицо тех, кто бил себя в грудь, уверяя, что он и есть их заступник.

— Кажется, начинаю понимать. Следовательно, моя задача строго ограничивается ролью связника Службы безопасности, а не убийцы, подосланного НКГБ.

— Вот именно! Используя документы Дворецкого и инструктаж, который он получил, тебе предстоит посетить Михея Брагина и передать приказ их общего шефа Хейфица, чтобы он организовал тайную встречу с Краковским.

— Так. А следующий мой ход каков должен быть?

— Ну, проведешь с ним разговор на тему о его боеготовности… Тут я тебе предоставляю полную инициативу. Говори с ним о чем угодно в рамках своего, что называется, амплуа. Важно держать его там до моего прибытия. Как только вы с ним уединитесь, тут же дом Брагина будет окружен солдатами НКВД из роты Джапаридзе. На случай, если Краковский вдруг прибегнет к мерам предосторожности. По крайней мере, таков мой замысел.

— Меня тоже станете брать?

— Нет, конечно. В момент захвата Краковского тебе следует бежать. Это необходимо по двум соображениям: первое — чтобы ты не фигурировал в его следственном деле, как соучастник по преступлениям, когда он предстанет перед военным трибуналом; второе — на случай, если бы пришлось повторить подобную акцию, но в другом варианте.

— Подстраховка…

— К сожалению, всего предвидеть невозможно, мой друг.


Поскрипывали на ветру деревья.

Разбрызгивая копытами мокрый снег и грязь, плелась лошадь, едва удерживая, съезжавшие в разводья колеса крестьянской подводы. Позади шли усталые, продрогшие и голодные Антон Буслаев и Иван Лиханов.

— Настоящий джентльмен должен рисковать всегда. Но прежде всего ради достижения высокой цели. Так меня учили в милицейской школе, — сказал Иван. — Но ради чего рискует собой Краковский?

— Я не думаю, что он руководствуется высокими стремлениями. Ему просто надо выжить, — ответил Буслаев. — А как это сделать, когда рухнуло все, ради чего проливал кровь своих соотечественников? Когда предстоит за все держать ответ? Его можно понять.

— Понять-то можно… да простить нельзя.

Слушая Ивана, Буслаев думал о том, что их ожидает в ближайшие минуты, быть может, мгновения, а готового плана в голове не было. Так, в общих чертах.

— Джапаридзе запрошен по рации и подтвердил, что прибудет к назначенному времени. Но как бы не помешала ему распутица. Да и мост через реку не снесло бы бурным ледоходом. — Буслаев взглянул на часы. — Наступает критическое время.

— Да и дело нам с тобой предстоит нелегкое, лейтенант, — сказал Лиханов. — Уж больно открыты подходы к дому Брагина. И Краковский, и связной Центра могут видеть нас. Придется зайти с тыльной стороны.

Буслаев согласился с таким предложением.

В интересах конспирации и чтобы все развивалось естественно, и Лиханов, и Джапаридзе знали лишь, что это — связной, и все!

Окна в доме Михея Брагина, несмотря на дневные часы, были зашторены. В одной из комнат между Краковским и связным, прибывшим из-за кордона со специальным заданием, велся таинственный разговор. Краковский поначалу недоверчиво отнесся к нему.

— Что еще вы могли бы предъявить мне в подтверждение того, что являетесь представителем шефа Службы безопасности?

— Вы удивляете меня, господин Краковский. Что может быть убедительнее пароля? Или вы так напуганы этим чекистом Буслаевым, что начинаете терять рассудок? Если не желаете и тем более боитесь иметь со мной дело, так и скажите. Я уеду. Только потом пеняйте на себя. За провал явки по головке вас никто не погладит.

— Перейдем к делу. Что вас интересует? — отбросил сомнения Краковский.

— Доложите, в каком положении находится ваше боевое подразделение и насколько можно на него рассчитывать.

— Подразделение… Передайте шефу, что его больше не существует. Имеется командир, то бишь я, и со мною еще несколько человек, случайно уцелевших.

Дом и двор Михея Брагина напоминали крепость. Они были окружены высоким дощатым забором. Хлев. Конюшня. Курятник. Всюду чистота и порядок, что говорило, безусловно, о достоинствах хозяина. Посреди двора стояла высокая мачта. На ее вершине крутил свои лопасти подаренный Хейфицем «за заслуги перед Германией» ветряк, который вращал небольшую динамомашину, а та заряжала аккумуляторы, питавшие электричеством все его хозяйство.

На чердаке, что над конюшней, устроились бородачи. Одни из них валялись на сене. Другие, по приказу Краковского, вели наблюдение за подходами к дому Брагина, пока он там находился.

— Атаман приказал ничем себя не выдавать, — сказал тот, что постарше, с одутловатым, заросшим щетиной лицом.

— Выдавай не выдавай, во все зырки наблюдай, — произнес в ответ молодой здоровяк, не отрывая глаз от слухового окна. — Иначе секир башка будет и мне, и тебе.

— А ежели стрелять придется?..

Буслаев и Лиханов подъехали к дому Брагина так, чтобы оставаться незамеченными. Привязав лошадей и замаскировав оружие, чтобы оно не выпячивало из-под шинели, они прошли во двор. Осмотревшись и не заметив ничего подозрительного, по ступенькам вбежали на крыльцо.

Контрнаблюдение Краковского заметило во дворе посторонних и теперь было в замешательстве.

— Как думаешь, кто такие? — спросил старик. — Один перед ними уже зашел в дом. Сам Михей ему дверь открыл и впустил.

— А кто его знает. Обнаруживать себя не велено, а значит, сиди и не кукарекай, — ответил молодой. — Наблюдай!

— Положеньице…

На столе перед Краковским и связным стоял бочонок домашнего пива, всевозможная закуска. Оба сидели раскрасневшиеся от хмельного и разговора.

— Как разрешите понимать вас? — спросил связной.

— На мой взгляд, следует идти двумя путями, — ответил Краковский. — Первый путь — создание на советской территории из верных нам людей глубоко законспирированного подполья. Это — фронт. Бойцы его не должны останавливаться ни перед чем и использовать все от диверсий до террора, лишь бы земля под ногами Советов ходуном ходила. Второй путь — эмиграция, образование из ее экстремистской части боевых групп и организаций. Это — тыл и в то же время штаб, посредник что ли, осуществляющий контакты между подпольем в России и спецслужбами на Западе. От них исходили бы как денежные субсидии, так и оружие, яды, взрывчатка.

— Интересные мысли… Так и передам шефу. Ну, и что бы вы лично предпочли — фронт или тыл? — поинтересовался связной.

— Разумеется, эмиграцию, — ответил, не раздумывая, Краковский. — Хочется немного отдохнуть. А приду в себя, можно снова сюда.

— Я так почему-то и подумал.

В наружную дверь позвонили.

Краковский и связной насторожились. К ним в комнату вошел Михей Брагин. Вид у него был растерянный.

— Кто это может быть? — спросил Краковский.

— Двое мужчин. Но они стоят так, что из-под занавески я не могу никого узнать, а спросить через дверь не решился, — ответил Брагин. — Какие будут указания, роттенфюрер?

— Наша судьба в твоих руках, Михей. Вот и действуй в соответствии с возложенной на тебя ответственностью! — приказал Краковский.

— Может быть, в схрон спуститесь, господа?

Краковский и связной принялись убирать со стола все, что могло выдать присутствие в доме посторонних лиц.

— Случайно, не ваши? — спросил связной.

— Возможно, вы привели своих людей, — вызывающе ответил атаман, лишившийся банды.

Буслаев и Иван, как только Брагин открыл дверь, не представившись и не ожидая приглашения, прошли в дом. Только теперь Михей сообразил, с кем имеет дело, но было уже поздно.

— Узнаете? — поинтересовался Буслаев.

— Припоминаю. Как же! На масленицу мы с вами встречались в доме Марты Рябининой, нашей вдовушки. Зиму-матушку провожали. И вас хорошо знаю. Вы — товарищ Лиханов, командуете милицией. Что же привело вас ко мне в такую погоду, люди добрые?

— Ехали. Продрогли. Решили забрести к вам на огонек, погреться, — сказал Лиханов.

— Давно не было такого ветра. Прямо-таки ураган, не иначе как с Баренцева моря, — не зная, как поступить и что предпринять, засуетился Брагин. — Проходите, погрейтесь, товарищи дорогие. Я, правда, спешу, а жена куда-то уехала…

Он пригласил Буслаева и Лиханова в кухню. Там было тепло от недавно натопленной русской печки. Выставил на стол кувшин с самогоном и стеклянный стаканчик-стопку. Сам сел с ними.

— Первостепенное дело в таких случаях — первач, — сказал он.

Как и подобает хозяину дома, вначале он налил самогон себе. Поднеся стопку к губам, кивнул в сторону Буслаева, затем Ивана.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье!

Выпив зелье одним глотком, налил Буслаеву.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье! — кивнув в сторону Брагина и Лиханова, выпил Буслаев.

Брагин наполнил и протянул стопку Ивану.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье! — кивнув в сторону Брагина и Буслаева, выпил Лиханов.

Буслаев и Лиханов переглянулись.

— Немного стал согреваться, но нет ли чего поесть? — спросил Буслаев. — Тот, кого вы пригласили к себе в батраки, помните, в доме Марты, в состоянии заплатить за угощение.

Брагин застыл в нерешительности. Уж больно не хотел он, чтобы эти люди у него засиживались, задерживались.

— Короче, Михей, требуется обед и табак, — бесцеремонно произнес Лиханов.

Это вывело хозяина дома из состояния оцепенения. Он поспешил куда-то, затараторил:

— Сейчас будет… Сейчас будет…

Буслаев тихо произнес:

— Не думаю, чтобы Краковский не принял мер предосторожности.

— Уж не сбился ли Джапаридзе с дороги, — сказал Лиханов.

— Но сейчас отступать некуда и нельзя. Поздно. Однако и брать бандита вдвоем в таких условиях тоже рискованно. Краковского могут у нас легко отбить и здесь, и по пути в Поставы.

Вскоре Михей возвратился с тремя сырыми яйцами. Поставил тарелку с ними на стол. Сел на свое место. Снова наполнил стопку мутной влагой.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье!

Выпив, налил Буслаеву.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье! — повторил Буслаев.

Брагин налил Лиханову.

— За ваше здоровье! За ваше здоровье!

Буслаев и Иван снова посмотрели друг на друга. Брагин разбил и выпил яйцо. Последовали его примеру и непрошеные гости.

— Но где же еда, Михей? — спросил Буслаев. — Или вы решили споить нас? Пока это никому не удавалось.

— Вы говорите странные вещи, товарищ. Разве я способен на такое? А еды, к сожалению, нет. Табаку — тоже нет. Уцелел только самогон и вот несколько яиц. Краковский не дает покоя: его люди налетают и забирают все подчистую.

— Следующей жертвой Краковского станет сам хозяин, — смеясь, произнес Иван. — Унесет вместо колбасы!

— Типун тебе на язык, товарищ Лиханов. Не Буслаев, так хотя бы вы со своими осодмильцами избавили меня от такой напасти. Насколько я понимаю, ваше дело оберегать честных советских граждан от контрреволюции и фашистских недобитков.

Лиханов покинул кухню и в поисках еды пошел бродить по огромному дому.

— Часто беспокоит вас Краковский? — поинтересовался Буслаев.

— Как все съедят, так и заглядывают, — чуть дрогнувшим голосом сказал Брагин. — Не сам, нет. Самого я видел лишь в неметчину. Других присылает. Армия-то у него большенная! В лес страшно войти. — Выразительно жестикулируя, пояснил: — Вы идете, думаете, это сугроб. Ан нет, обязательно секрет бандитский! Того и гляди, бородач выскочит и прибьет.

Возвратился Иван. С плеч его свисали окорок, колбасы. В руках была охапка прессованного табачного листа.

Он свалил добычу на стол.

— Приглашаю потрапезничать, господин Брагин!

Брагин побледнел. Трусливо забегали глаза.


Подполье в доме Михея Брагина напоминало собачью конуру — без вентиляции, без элементарных удобств. А от близко подступавших подземных вод, в нем стояла постоянная сырость.

Связной нервничал. В поисках запасного выхода (и чтобы дать знать Буслаеву, где он находится) простукивал деревянные перегородки и потолок. Краковский сосредоточенно пересчитывал патроны к «парабеллуму». Оба напряженно вслушивались в то, что происходило наверху, но слов разобрать не могли.

— Неужели вы не узнаете этих людей по голосам? — требовательно спросил связной.

— Нет, не узнаю. Искажает перекрытие. И вообще, сидите и не дергайтесь! Сюда никто не может войти.

— Я спокоен. Это вам надо волноваться, господин Краковский. Вы отвечаете за мою жизнь перед нашим общим начальством.


Кухня наполнилась табачным дымом. На покрытом клеенкой столе появились и горячие блюда, которые Иван извлек из русской печки. Буслаев и Лиханов отдавали предпочтение щам из хорошо сохранившейся прошлогодней капусты с кусками жирной свинины.

— Не знаю, как все это получилось. Я был в полной уверенности, что жена не успела приготовить обед. А что касается табака, так она вечно прячет его от меня. Боится за мое здоровье, — неуклюже оправдывался хозяин.

— Спасибо тебе, Иван, за угощение. Все было вкусно.

Буслаев взглянул на часы.

Они перешли на условный язык.

— Что будем делать? — спросил Иван Лиханов.

— Ждать! — ответил, не задумываясь, Буслаев. В душе же он был обеспокоен тем, что Джапаридзе со своими солдатами до сих пор не прибыл. Иначе захват Краковского был бы уже осуществлен. Одна деталь плана не сработала, и все насмарку. Значит, нужен был и запасной вариант…

— Как бы яйца не получились всмятку, — иносказательно произнес Лиханов так, чтобы дошла его мысль только до Антона.

— Будем верить в благополучный исход… — не выдавая своего волнения, ответил тот.

— Но может быть, поторопить события? — сказал Иван, приглашая Буслаева к решительным действиям.

Откуда-то снизу послышались посторонние звуки.

— Должно быть, жена пришла. Время коров доить, — сдерживая беспокойство, произнес Брагин.

— Ну вот что, старая лиса, — приблизился к нему Буслаев. — В схроне под полом кипит какая-то жизнь. Ты можешь объяснить, что происходит в подвале? Кого ты там прячешь?

На лице Брагина появился вдруг испуг. Он несвязно затараторил.

— Никакого схрона у меня нет, товарищи! — Заметил, что Лиханов ухватился за рукоятку пистолета. — Даже если приставите к виску пистолет, заставите поклясться на Библии, я другого не скажу! Вам наговорили злые языки. Их у меня много вокруг. Завидуют, что умело веду хозяйство. Кулаком считают.

— Для ясности, могу представиться: я — лейтенант Буслаев! Подайте Краковскому сигнал: «Все в порядке, можете выходить!»

Уж этого Брагин никак не ожидал. Остолбенел. Умоляюще посмотрел на Буслаева, на Лиханова. Вдруг его что-то осенило, он приободрился.

— Я человек дела. Если вы даруете мне жизнь…

— Казнить или помиловать — решит суд, — сказал Буслаев, как отрезал. — Или вы выполните мое требование, или…

Тем временем Краковский и связной сами вылезли из укрытия, опустили за собой крышку люка и надвинули на нее гардероб.

— Эй, Брагин! Что не доложишь, кто приходил к тебе? — послышался голос Краковского.

К ним в комнату стремительно вошли Буслаев и Лиханов.

— Старик занемог, пришлось в чулане запереть его, — сказал Иван. — Так что, не обессудьте.

Краковский рванулся к оружию. Связной на мгновение задумался: как поступить? Шарахнулся к окну.

— Спокойно, господа бандиты! — наставил пистолет Буслаев. — Руки за голову! К стенке! Ну! — скомандовал он.

— Вы долго готовили это представление? — бросил связной Краковскому, выполняя команды Буслаева.

— Спектакль впереди! — надеясь взять инициативу в свои руки, произнес Краковский, становясь лицом к стенке. — Лейтенант Буслаев, у меня к вам деловое предложение.

— Готов обсудить, — сказал Буслаев, пытаясь разгадать его очередную хитрость.

— Переходи ко мне в заместители. Мне нужен такой человек, как ты. Вдвоем мы земной шар перевернем!

— Самому командовать некем.

— Найдем. Скоро снова оперимся. За нами Европа, Америка!

— Но я не могу один.

— Найдется работа и для Ивана. Тем более что я оценил его мужество, когда он был у меня в заложниках. Надо же, из такой ситуации вывернулся и жив остался.

— Рад служить тебе, мой фюрер! — иронизировал Лиханов.

— Меня смущает другое, Краковский. У нас с вами разные понятия об истине, о Родине. — Буслаев кивнул в сторону связного. — Вы забыли представить этого человека.

— Так, случайное знакомство. Ветер ураганной силы свел нас вместе и познакомил. Мы оба здесь оказались на правах транзитников. Я жду ответа, лейтенант! Двор полон моих гавриков. — Посмотрел на стенные часы. — Если через пять минут не выйду из дома и не покажусь им, сюда войдет моя братия и начнется кровопускание.

— Похоже, что спектакль состоится, — заметил связной.

— Довольно паясничать! — одернул его Буслаев.

Связной, как и предписывалось сценарием, неожиданным ударом табуреткой вышиб раму и мгновенно оказался на свободе. Лиханов устремился за ним, но Буслаев остановил.

— Далеко не уйдет, — сказал он. — Обыщи Краковского!

Краковский, стоящий под дулом пистолета, сделал порывистое движение, но на него навалился Буслаев. Приемом самбо сбил с ног. Вдвоем с Лихановым они его связали.

— Теперь бежать не удастся! — поднимаясь с пола, удовлетворенно произнес лейтенант.

Лиханов направился за подводой. Вышел на крыльцо, и напоролся на засаду. Пришлось возвратиться в дом и запереть дверь на засов. Обстановка складывалась более чем опасная, под угрозой стояла сама возможность вывоза пленного атамана.

— Всадить ему пулю в лоб, и никаких забот, — сказал Лиханов.

— Убить лежачего, да еще связанного по ногам и рукам, — не шутка. Только мне это не составит чести, да и нужен он живым, — сказал Буслаев и приказал: — Вот что. Быстро на чердак и оттуда по приставной лестнице вниз! Пригонишь лошадь к окну, которое выходит на дорогу. Таким образом минуем засаду. Действуй! Я буду держать оборону.

Все время, пока Лиханов выполнял приказ лейтенанта, бандиты упорно рвались в дом. Буслаев дал автоматную очередь, изрешетив входную дверь, кого-то ранив. Но вскоре напор возобновился. Была угроза того, что бандиты предпримут попытку выломать дверь, либо ворваться через окно, выходящее во двор. На всякий случай он забаррикадировался, приговаривая:

— Вот так, господин Краковский. Уж больно не хочется расставаться с вами. Но ведь ваши дружки этого не понимают.

Краковский в ответ водил глазами, что-то злобно мычал. В рот его был вставлен кляп из кухонного полотенца. Лиханов подогнал лошадь. Однако попытка перетащить связанного пленника на подводу через окно не удалась и на этот раз. Бандиты разгадали замысел. Открыли огонь. Пришлось оставить Краковского в доме Брагина, а самим, отбиваясь гранатами, уходить.

— Теперь Краковский снова примется за свое, — досадовал Иван.

— Но теперь и изловить его больше шансов, — успокоил его Антон. — А вообще-то, произошел прокол. Но где же Джапаридзе? Прибудь он вовремя, как задумывали, ничего подобного не случилось бы.

Он говорил и нахлестывал лошадь. Отъехав к лесу и замаскировавшись на его опушке, чекисты долго еще наблюдали за подходами к усадьбе Брагина в надежде, что вот-вот объявится Джапаридзе с солдатами, и тогда, располагая большими силами, все же удастся довести операцию по захвату главаря банды до конца. Но вот Краковский появился в плотном окружении бородачей. На расстоянии меткого выстрела от них. Лиханов вскинул автомат, чтобы дать по нему очередь. Однако Буслаев остался верен себе: «Огонь не открывать!» — приказал он. Нет, не дрогнула бы у него рука сразить пулей того, кто столько бед и страданий принес людям, но он был нужен ему живой.

Искать вчерашний день и ждать, куда кривая вывезет — не его принцип. Захват Краковского с помощью «связника» не удался по независящим от него причинам. Теперь необходим «проводник». И тогда — ловушка… Появился опыт, теперь надо действовать наверняка!

— У тебя уже есть план? — спросил Лиханов.

— Нет, но кое-что вырисовывается, — ответил Буслаев. — Разгромив банду, мы выиграли сражение. Но надо выиграть и войну: изловить ее главаря.


Краковский с оглядкой задами пробирался к дому Варьки-Шалашовки. Уже подойдя к околице, увидел на снегу следы мужских сапог. Остановился в нерешительности. «У нее кто-то есть, — подумал он. — Не засада ли меня поджидает?» — Еще больше заколебался: идти или повернуть оглобли?..

Пройдя несколько шагов, он обнаружил такие же следы, шедшие от дома, к калитке. Постоял, соображая: а может быть, приходил кто и уже ушел? И, видно, не один человек был у нее — несколько отпечатков и все разных размеров. Это его успокоило, и он направился к крыльцу.

Свет луны освещал кровать, старомодный комод. Слабо светился циферблат ходиков. Их стрелки показывали два часа, когда раздался условный стук в оконное стекло.

Варька мигом скатилась с постели, приоткрыла уголок занавески. Убедившись, что под окном стоит знакомый человек, тихо отворила дверь, впустила его в избу. Засуетилась на радостях у печки, загремела чугунками, сковородками.

Пройдя в комнату, Краковский поинтересовался, кто был у нее, чьи следы видел он дворе.

— А, должно быть, электрики наследили, шут их побери. По дворам все шастают, выясняют, кому проводку заменить надо, а кому фонари установить заместо разбитых, — ответила Варька.

— Смотри, ежели не электрики… Любовник какой или тем более чекисты, осодмильцы. Знай: мне терять нечего! — Снимая сапоги, метнул взгляд в ее сторону.

— Ты башку-то свою ерундой всякой не забивай! Али не веришь мне? — сказала Варька обидчиво. — Скоро к телеграфному столбу ревновать станешь.

— Да я так, к слову, — извиняюще проговорил Краковский.

— Почему же к слову? Живу на отшибе, одинокая молодая баба, да еще следы мужицкие во дворе. Всякое можно подумать!

— Не бери в голову, Варюха!

— Ладно, успокоил. — Она приблизилась к нему. — Скажи, милый, верно говорят, что вас в лесу малость пошерстили? Али брешет бабье? Все эти дни я даже боялась к тебе пойти. А ну как схватят?

— Бабы говорят, значит, знают.

— Ну, а как же теперь? Что делать мне? Буслаеву наверняка известно, что я ходила к тебе.

— Ходила, жратву любовнику носила. Ну и что из того?

Варька поставила на стол закуску, самогон, борщ горячий.

— Что не давал знать о себе так долго, милый? — Обнимая его, сказала: — Я Бог весть что передумала.

— Да и сейчас заскочил, чтобы тут же уйти.

— Опять пропадешь?

— Теперь уже надолго, Варюха. Время такое. Тревожное.

— Поп согласился обвенчать нас тайно.

— Теперь это не потребуется, — вздохнул Краковский.

— Как, разве ты не возьмешь меня с собой?

— Понимаешь, опасно. Да и пока некуда. Меня должны скрытно переправить через линию фронта. Чем это может завершиться, знает один Господь.

— А как же я?

— Ты потребуешься мне здесь. Придется налаживать связи, собирать и передавать информацию о том, как идут дела у большевиков. А чтобы не больно разворачивались, другой раз и петуха пустить или там в колодцы запустить что-нибудь такое, от чего бы животы у строителей социализма поразбаливались и они околели.

— Ты забываешь, что я прежде всего женщина и призвание мое — жизнь поддерживать, детей рожать и растить, мужчин на подвиг благословлять. От других баб отличаюсь разве только тем, что не стремлюсь иметь свой очаг и согласна молодость провести на колесах. Лишь бы с милым. Но мужа я буду иметь! Ты решил меня бросить? — Кинулась на шею. — Не оставляй меня, родной.

— Ну пойми же, наконец, Варюха…

— Не отпущу тебя! Ты мой, мой на всю жизнь, до гробовой доски, понимаешь! Я найду для тебя надежное укрытие. Устроюсь работать. Буду приносить тебе еду, у тебя всегда будет пиво.

— Меня ждет проводник.

— Неблагодарный ты мужчина, — вздохнула Варька.

— Слова-то какие. Не-благо-дарный! — Краковский рассмеялся. — А кто тебя при немцах кормил и одевал, как не я?

— Да! Это благодаря мне Хейфиц тебя в звании повысил, роттенфюрером СС сделал. А ты бежишь, бросая меня Буслаеву на съедение. Предаешь верного тебе человека!

Краковский изменился в лице.

— Что было, то забыть давно надо. Опасная ты баба, Варька!

Варька-Шалашовка отпрянула. В голове пронеслось: «Хитростью задержать и сдать лейтенанту?! Может, тогда и следствие смягчится ко мне. Но как это сделать? Напоить до забытья, подлив снотворного… Да и люблю я его, непутевого, неверного! Кровь человеческая на его руках? Так то же — не моя, а чужая. Меня он всегда жалел, берег, пока Баронесса не встретилась. Да что я, что со мной происходит? Да и стоит ли он меня? Моего мизинца?..»

— Убирайся! К чертовой матери! Подумаешь, свет клином сошелся! Не такого найду! Он будет меня любить, на руках носить, — металась она в истерике. — А ты ступай к своей Баронессе! Она приятненькая, воспитанная, не под стать мне, иностраночка! Надоел хлеб черный, захотелось беленького. Ну что же ты стоишь? Иди! Беги без оглядки!

Краковский выхватил финку, но тут же убрал ее.

— Нет, резать тебя не стану… Задушу! — свирепо зашипел он и бросился на Варвару, повалил на пол, вцепился в сонную артерию. Когда она обессилела, придавил подушкой. Прихватив ее часики и браслет, снял с нее серьги, выскочил из избы. В голове пронеслось: «Теперь не продаст и не предаст!»


Тропа шла через лес, теряясь в проталинах, по разлившимся озерцам воды, и снова выныривала. Только у комлей деревьев, да на холмиках кротиных нор лежали лоскутки почерневшего от воды снега. Прежде чем шагнуть в лужу, Краковский, Баронесса и проводник, выступавший до этого в роли связного от Хейфица, промеряли глубину ее шестом и шли дальше, держа путь на Запад.

У Краковского была цель, и он, окрыленный ею, шел довольно бодро, размышляя на ходу о заманчивом будущем, которое ему сулило сплошные удачи и везение, как только он окажется среди людей, умеющих быть благодарными за все сделанное им. Но и червь сомнения тоже грыз его: а не иллюзия ли то, что он задумал? Однако, если это — иллюзия, тогда зачем прислали за ним проводника, документы на другую фамилию?

Баронесса вела себя с прежним достоинством, как и подобает персоне из знатного немецкого рода. Однако покидать эти места — Белоруссию, Россию — ей не хотелось. «У Краковского нет иного выбора. Но мне зачем все это? — спрашивала она себя. — Меня ждут дома — мама, любимый мужчина. Улучить момент и сбежать? — проскочило в сознании. — Но как одной выбираться из этих болот? Да и они не дадут отстать, начнут искать, преследовать, стрелять… О, если бы Антоша знал, что мне пришлось пережить, перестрадать…».

«До переправы рукой подать, — подумал Краковский. — А там и фронт недалеко. В людской неразберихе можно затеряться, и никому не будет до меня дела. А жить на что буду там?» — беспокоился он.

— Вам придется оправдывать свое существование — отрабатывать хлеб тех, кто будет кормить, — объяснил проводник. — Привыкайте к этой мысли, атаман, и готовьте себя к такой жизни. Вам, Баронесса, тоже предстоит нелегкая жизнь. Впрочем, женщине проще: выйдете замуж за состоятельного человека и будете жить припеваючи, в свое удовольствие. Кстати, смена фамилии поможет вам запутать следы, на которые наверняка постараются напасть большевистские ищейки.

— Мне страшиться нечего. Иду к себе, буду жить в Швейцарии, в родовом имении родителей, — ответила немка. — А муж? Еще до войны за мной ухаживал принц Люксембургский…

— Как зовут вашего жениха?

— Его имя — Алекс.

— В таком случае я за вас спокоен, фрейлейн.

— Переправщик — человек надежный? — вдруг спросил Краковский.

— Не извольте беспокоиться, атаман. Меня он доставил сюда в целости. Прекрасно знает местность. Ему хорошо заплачено. — Проводник взглянул на часы. — Он, должно быть, уже на месте и нас ждет. Будем поторапливаться, господа!

Краковский неожиданно оступился и плюхнулся в воду. Барахтался, пока проводник не протянул ему шест и не вытащил из трясины. Баронесса помогла снять сапоги и вылить из них взмученную талую воду. У него был вид мокрого индюка. Одежда набрякла, и ее пришлось выжимать. Расползся грим на лице, который ему тщательно наложила Баронесса перед отправкой в путь-дорогу, чтобы его не опознали случайные встречные.

— Вам нельзя так глупо погибать. Впереди важные дела. На вас делают ставку, — сказал проводник. — Уверен, что новый порядок должен восторжествовать повсеместно, и вам его утверждать.

— Вы — надежный и верный друг, — поблагодарил проводника Краковский. — И вы, Баронесса, не такая уж и вельможа, как мне казалось прежде. С вами легко шагается даже по этой чертовой трясине. Вы мне здорово помогли, госпожа, — накручивая на ноги запасные сухие портянки, сказал он. — А что касается гибели… Я признаю смерть только в бою, в схватке с врагом. Доберусь вот до наших и оттуда, из эмиграции, буду мстить Советам, большевикам. Создам правительство в изгнании. Организую издание газеты. У меня столько накипело, что на каждого соотечественника хватает зла. В этом я буду одержим, вот увидите, господа!

Баронесса несколько приотстала. Чтобы не выпустить Краковского за границу СССР, она дважды выстрелила ему в спину из-за дерева, но не попала.

— Вы что, с ума сходите, Баронесса? — глухо, но резко спросил Краковский, трусливо всматриваясь в густые заросли лозы и ивняка.

— Мне показалось, там кто-то пробежал, — ответила она, ругая себя в душе, что промахнулась.

— Не расходуйте зря патроны, фрейлейн. Они еще могут понадобиться, — сказал связной тихо, чтобы не разнеслось по лесу. — И оставьте свою подозрительность. Неужели мы двое вас не защитим?! И вообще, я за вас отвечаю так же, как и за господина роттенфюрера.


На обочине лесной дороги стояла подвода. Сивая кобыла хрумкала овес из подвешенной на морде брезентовой сумки. Чуть дальше — подбитый немецкий танк со снесенной орудийной башней. Возле телеги возился осодмилец Григорий. Он усердно счищал грязь, налипшую на колеса, и в тоже время сквозь спицы просматривал участок леса, откуда вот-вот должны были появиться Краковский и его спутник. За грудой металлического лома, которую представлял собой танк, схоронились Буслаев и Лиханов. Услышав выстрел в лесу, Буслаев сказал:

— Кто же это стрелял?

— Охотник на диких коз. Кто же еще, — произнес Иван, вслушиваясь в звуки леса.

— Хорошо, если так… Я опасаюсь за жизнь связного.

— Они же свои, и друг друга стоят. Или ты сомневаешься?

Буслаев сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Трое против двух. Маловато, — подсчитал Иван. — Придется взять солдат из конвоя.

— А четверо против одного? — спросил Буслаев.

— В самый раз! Больше — толкотня получится. Но ты забыл арифметику, товарищ лейтенант.

— Тогда твердо запомни то, что я скажу: если к тебе когда-либо обратится человек и назовет число 444 999, знай: это мой лучший друг. Помоги ему. Положись на него.

— Не дошло, лейтенант.

— Твое дело только запомнить.

То и дело посматривая на часы, Буслаев прислушивался к шорохам леса, к перекличке пернатых, радующихся весне, к перезвону ручейков на перекатах. Неожиданно вспорхнула стайка птах и беспокойно закружила над своими гнездами. Это настораживало.

Из леса вышли люди.

— Идут… — тихо дал знать Григорий. — Втроем идут!

— Втроем? Так не договаривались, — удивился Буслаев. — Кто же третий? Молодой? Пожилой?

— Третья — женщина, — всматриваясь, сказал Лиханов. — Позволь, позволь. Я ее знаю: немка из банды Краковского, о которой я тебе докладывал. У Хейфица работала. Баронессой величают.

— Так вот она какая — Баронесса… — Буслаев вздрогнул, настолько это явилось для него неожиданностью. И подумал: — А может, мне мерещится? Можетбыть, не она…

Проводник осмотрелся, отыскал глазами подводу и уверенным шагом направился к ней. Краковский тоже огляделся, как бы сориентировался на местности и спокойно последовал за ним. Не доходя шагов пятидесяти проводник свернул в сторону, чтобы подойти к подводе посуху, со стороны танка. Краковский заволновался перед неизвестностью, но, видя, что спутники его спокойны, положился на судьбу.

— Брать живым! — тихо приказал Буслаев.

Бандиты подошли совсем близко.

Буслаев, Лиханов и Гриша появились перед ними в полный рост неожиданно, вызвав в них оцепенение и растерянность.

— Руки вверх! — скомандовал лейтенант.

Краковский и проводник в замешательстве сначала потянулись за оружием, но потом все же подняли руки. Вздрогнув от окрика Лиханова, подняла их и Баронесса.

— Здесь какое-то недоразумение, товарищи, — сказал проводник. Мы — местные жители, совершаем обход своей земли, чтобы выявить неудобья, луговые поймы. Весна! Да и война кончается, надо думать о мирной жизни.

— Обыскать! — приказал Буслаев.

— Сволочи! — зло произнес Краковский, узнав чекистов в лицо. — Мы в западне, господа! Нас предали!

Лиханов обыскал Краковского. Григорий — Баронессу, Буслаев — проводника. Изъяли у них пистолеты, гранаты, ножи, документы на разные фамилии, но с их фотографиями. Краковский вдруг извернулся, попытался бежать, поднял с земли оброненную Лихановым финку и швырнул ее в Буслаева. Тот сгоряча бросился на Краковского, но вдруг схватился за левую руку, скорчился от боли. Лиханов прыгнул на Краковского, сбил его с ног, навалившись телом, прижал к земле. Потом Краковский подмял его под себя, но Лиханов снова вывернулся и сел на него верхом.

Лицо проводника исказилось. Он принял решение действовать даже ценой своего раскрытия перед Краковским и Баронессой.

— Помоги товарищу, а я помогу лейтенанту, — тихо сказал он Грише. — Ну, действуй, малыш!

— Я не дам! Вы убьете его…

— Гриша, помоги Ивану, — выдавил из себя Буслаев.

Так и не поняв ничего, Григорий бросился к Краковскому.

Тот лежал лицом к земле. Иван сидел на нем, прижав его голову, заведя его руки за спину. Вдвоем они связали главаря банды. Повязали ему глаза темным платком.

Проводник бережно подвел Буслаева к подводе, помог остановить кровотечение, перевязал рану.

— Как чувствуешь себя, Антон? — спросил он.

— Все в порядке. Спасибо тебе, Женя.

Убедившись, что Краковский развязаться не может, Иван поручил его охрану Григорию, сам же подлетел к проводнику.

— Назад! — приказал он.

— Спокойно! — охладил его проводник и рассказал байку: — Вы знаете, у меня был приятель. Так вот, чтобы в подобных случаях не натворить глупостей, он сто раз повторял про себя одно и то же число — 444 999. И знаете, помогало. Он тут же брал себя в руки.

— Так это вы? — изумился Лиханов. — Жаль, что в тот раз у нас с вами сорвалось.

— В доме Михея Брагина, когда вы намеревались захватить Краковского, но напоролись на засаду?

— Да. Рассчитывали на поддержку капитана Джапаридзе с его солдатами, а он по пути к нам на мине подорвался и вместе с мостом рухнул в реку. Отважный был командир. Превосходный человек и товарищ.

Только сейчас Лиханов понял, что это очередная хитрость Буслаева: связной Краковского, а теперь проводник — лицо подставное. Ну и конспиратор!


Присев на пенек, Баронесса, поправила шерстяной бабий платок на голове и, уткнувшись носом в воротник телогрейки, соображала, как повести себя в этих необычных обстоятельствах. В первые же мгновения она поняла, что стала жертвой сговора. Но кого с кем? Что это: на пользу ей или во вред? Всмотревшись в лицо Буслаева, как ей показалось, узнала в нем Антона. Неужели судьба свела их здесь? Но что он может подумать, что она в одной связке с Краковским. Он показался ей таким же близким и родным, как и прежде. Чуть не сорвалась с места и не бросилась ему в объятия. Одумалась. А вдруг — это лишь его двойник? Ведь столько лет не виделись. Но даже если он? Имею ли я право раскрывать себя прежде времени.

Буслаев, несмотря на жгучую боль в руке, не спускал глаз с Баронессы, чтобы не сбежала. Теперь она казалась ему чужой, далекой, с неженским суровым лицом.

— Иван, Баронессе руки свяжи, да покрепче и вместе с Краковским в повозку! — распорядился он.

Краковский наконец понял, что произошло, по чьей вине он оказался в западне Буслаева. Когда забирался на телегу, резким движением головы ему удалось сбросить с глаз темный платок. Он злобно посмотрел в глаза проводнику:

— Ловко ты меня облапошил, старик! — Смешливо добавил: — В другой раз обойдусь без твоих медвежьих услуг!

Из зарослей вышел Сергей, с ним сержант и несколько солдат, вооруженных автоматами Калашникова. Они взяли задержанных под свою охрану. Дальше им предстояло конвоировать Краковского и его спутницу в Молодечно, в следственный изолятор областной тюрьмы.


В плену, а на сердце удивительно спокойно, куда-то девалась тревога, сопровождавшая ее все годы войны. Баронесса подогнула под себя ноги, устроилась поудобнее на подводе. Взглянула на Краковского, растянувшегося вдоль телеги и, видимо, проклинавшего все на свете. Он был связан и, должно быть, испытывал от этого неудобства, но в ней не вызывал ни малейшего сочувствия. Даже радовалась случившемуся.

Связанные руки — не самое удобное положение для свободолюбивой женщины. Они сковывали движения, не позволяли расслабиться. Впереди сидел возница. Плотным кольцом сопровождали их конвоиры. Среди них выделялся рослый парень в штатском. Присмотревшись к нему, Баронесса узнала в нем юношу по имени Сергей, которого арестовывал Хейфиц. Конечно, это — он! Хотела подозвать его, спросить, куда ее везут и как фамилия того, кто задержал ее и Краковского в лесу. Но не стала этого делать. Пусть все будет так, как начертано Судьбой. Верила: страшнее того, что пережила, быть не может. И подумала: впрочем, в какие руки попаду, а то и к стенке поставить могут.

Дорога была разбита. На ухабах телега подпрыгивала, и она чуть не вываливалась из нее. На одном из поворотов к ней подскочил Сергей и поддержал, чтобы не скатилась на землю.

— Вот и встретились снова, — она благодарно взглянула на него.

— Отставить разговоры! — послышался зычный голос сержанта.

Встреча с Сергеем навеяла Баронессе воспоминания.

ВНУЧКА НЕМЕЦКОГО БАРОНА

Мало иметь безукоризненные документы, превосходно знать биографию своего прототипа. Разведчику-нелегалу важно врасти в разработанную для него и с его участием, выверенную в деталях, подтвержденную казенными бумагами легенду и жить строго по ней. Но жизнь обмануть нельзя, как невозможно и учесть все до мелочей.

Чтобы создать себе прочную легенду, по пути из Советского Союза в Германию Валя Волкова на некоторое время поселилась в горной Швейцарии. Вглядывалась в жизнь немцев, проживающих там, шлифовала свой немецкий язык, любовалась красотами природы и архитектуры. Побывала в Базеле, где родилась, училась в гимназии, закончила университет Альбина Тишауэр, роль которой ей выпало играть в дальнейшем.[5] Посетила публичную библиотеку, музей этнографии, художественную галерею, где провела немало времени. Заходя в магазины, поражалась многообразию диковинных, а порой и экзотических фруктов и овощей, множеству сортов колбас и сыров, разнообразных консервов с броскими этикетками. «А мой народ вечно в поисках обыкновенной простой пищи, лишь бы сытно было, — подумала она. — Ничего, разобьем фашистов, у нас тоже все появится. Да и жить станем иначе…»

Психологически Валя была готова к любым неожиданностям. И все же, когда приехала в Лозанну, чтобы пройти вокруг дома, в котором жил дедушка Альбины барон Артур фон Тишауэр, ноги стали будто ватные. У страха глаза велики. Шла, а они подкашивались. А вдруг заподозрят местные жители, а вдруг задержат, а вдруг донесут в полицию? И еще много этих «а вдруг?». Но рассудок взял верх, и она спокойно прошла вдоль трехэтажного старинного особняка под красной черепицей и с белоснежными колоннами, стараясь запечатлеть все самое броское. Без приключений возвратилась к ожидавшему ее такси. Ей и сейчас не верилось, что стала разведчицей. «Я же вовсе не авантюристка», — говорила она в Москве своему инструктору, проводившему с ней индивидуальную спецподготовку.

Но тот был другого мнения и возразил ей: «Зато вы умны, образованны, владеете иностранными языками. Плюс ко всему этому — ваше обаяние, высокая интуиция, умение расположить собеседника. Ну, и ваша преданность Родине». И он был прав.

Когда ощутила себя иностранкой, вошла окончательно в роль и освоилась со своим новым именем Альбина, к ней пришла уверенность. Но самое сложное и даже рискованное было впереди.

В Берлин она перебралась в те дни, когда гитлеровские войска терпели поражение под Москвой. Здесь же праздновали Рождество Христово, Геббельс в газетах и по радио заверял немецкий народ в скором завершении «блицкрига» на территории Советского Союза.

Альбина прошла по центральным площадям. Всюду на нее с огромных портретов и панно смотрел Адольф Гитлер. Из динамиков на площадях громыхали звуки военных маршей, либо прорывались призывные речи Геббельса, уверявшего, что войска доблестного вермахта не бегут из Подмосковья, гонимые Красной Армией, а «выравнивают» линию фронта, «перегруппировываются» перед решающим броском на большевистскую столицу. И все это сопровождалось криками «Зиг хайль!» и барабанной дробью штурмовиков.

По улицам мчались куда-то на грузовиках эсэсовцы, горланя песни. Ползли санитарные машины, перевозившие раненых. Пешком гнали русских, украинских и белорусских парней, превращенных в рабов Германской империи. Стоявшие на тротуарах зеваки выкрикивали: «Хайль Гитлер!», «Дранг нах Остен!». Лица же иных отражали растерянность, тревогу, испуг. Кто эти взбудораженные и встревоженные люди? Потенциальные противники гитлеровского режима, а значит, наши друзья?

Но вот барабанная дробь и гортанные призывы сменились приятной легкой музыкой. «Плохое предзнаменование», — подумала Альбина и тут же завыла сирена воздушной тревоги. Зеваки бросились в бомбоубежища, в метро.

Третий рейх… Уже через несколько дней пребывания в Германии Альбина почувствовала какую-то особую атмосферу, царившую в стране. Все назойливее и воинственней становилась пропаганда расовой исключительности «арийской нации», необходимости завоевания жизненного пространства для немцев на Востоке, возвеличивание Гитлера. Немцы в большинстве своем слепо верили в непогрешимость фюрера, были безропотными исполнителями его воли и даже обожествляли и молились на него.

Альбине предстояло самой определиться с жильем, с работой, и не только для себя, но и для радистки Раи, которая должна быть также заброшена в Берлин, но через Скандинавию. Обошла несколько адресов, полученных в Москве, на которые следовало опереться, но война спутала все карты: кто-то был направлен на передовую, а кое-кого арестовали за антифашистскую деятельность.

Она сняла комнату на Вальдов-аллее в Карлсхорсте у недавно овдовевшей солдатки. Женщина средних лет работала на швейной фабрике армейского обмундирования. Вечерами сквозь слезы причитала: «Несчастная я, вдовушка. Другие мужья домой из России шлют посылки, а моего пуля-дура сразила». Потом вдруг спохватилась: «Да что я, рехнулась, что ли? Мужа, отца моей дочурки, не стало, большевики его убили, а я нюни развожу, о тряпках и куске шпига пекусь. Да пропади они пропадом! Проживу и на скудный паек, который дают по карточкам!» Вскинув руки и запрокинув голову, молясь, сквозь слезы возглашала: «Царствие ему небесное. Может, и свидимся там с ним. Господи, спаси душу убиенного и помоги мне, рабыни твоей…»

И так каждый божий вечер. Альбине по-человечески жаль было молодую симпатичную немку, но и выносить ее воплей больше не могла.

Как-то она посетила гасштет,[6] чтобы выпить чашечку кофе. За столиком с ней оказался пожилой, с благообразным лицом разговорчивый старичок.

Узнав, что она нуждается в квартире, предложил комнату в своем коттедже там же, в Карлсхорсте, только на Райнгольдштрассе. «И воздух чистый, и до центра Берлина рукой подать!» — объяснил немец.

Альбина, не задумываясь, сняла у него комнату за сорок марок в месяц. Как выяснилось потом, Гельмут Вольф — отставной майор вермахта, нацист-фанатик. «Тем лучше», — решила она. Ей было интересно узнать этот вид «ископаемых», и она охотно беседовала с ним. Однажды он пригласил ее к себе в кабинет. На стене она увидела красочный портрет Гитлера. В углу стоял флаг с изображением свастики, искусно вышитой его женой фрау Бертой. Над диваном висели клинки разных эпох и народов, которые хозяин коллекционировал, и фотографии, на которых он был изображен среди окружения Геринга и Гиммлера.

В разговорах он был высокомерен и чванлив, нетерпим к людям других наций, уверял, что над миром должны господствовать арийцы, как самые умные, организованные, знающие и умелые. Одним словом, «типичный нордический тип». Что русские — низшая раса, оттого и отвергают новый порядок…

— В партию вступать думаешь? — вдруг спросил Гельмут.

— Не знаю, готова ли я к этому. А вдруг откажут в приеме? — ответила Альбина. — Я не переживу этого.

— «Майн Кампф» читала?

— Знакома.

— И какие мысли в тебе вызывает книга нашего фюрера?

— Я разделяю его взгляды. И не только. Люблю также его живописные полотна. Обожаю слушать его публичные выступления.

— А говоришь, не готова. Я помогу тебе с этим, коли ты такая робкая и за себя похлопотать не можешь.

Гельмут познакомил ее со своими единомышленниками по национал-социалистской партии. Те втянули ее в свою среду.

Альбина снова перечитала «Майн Кампф», эту настольную книгу, Евангелие нацистов. Теперь уже с карандашом в руках. Программные положения, разработанные Гитлером еще до прихода к власти, были и сейчас на слуху у нации. «Участие трудящихся в прибылях предпринимателей», «Поддержание процветающего среднего класса», «Повышение жизненного уровня народа», «Обеспечение престарелых», «Изменение Версальского Договора», ставившего Германию в неравное положение с другими европейскими государствами.

Она представила себе рядового немца, со средним достатком или чуть выше и подумала, что все эти «заповеди» не могли не привлечь нацию. Гитлер превратил свой народ в стадо «зомби», привив ему полное послушание и повиновение, веру в то, что смысл жизни — погибнуть за его идеи. И немцы шли за фюрером, как за мессией, спасителем, верили, что он поднимет Германию, сделает ее ведущей в Европе, господствующей в мире страной. Но думал ли бюргер, что все это будет достигаться ценой крови, подавления инакомыслия внутри страны, с помощью политики аннексий в отношении соседей по континенту? Становясь нацисткой, и она должна принять все эти постулаты. С волками жить — по-волчьи выть! Размышляла и о личности Гитлера, стараясь понять его и оценить. Еще в Швейцарии она слышала от местных немцев, что фюрер — развратник и сладкоежка, расист и антисемит, ни во что не ставивший жизнь миллионов людей. В то же самое время он был трусом и страшно боялся умереть. Даже фуражка его была стальной. Самолету он предпочитал автомобиль, либо бронированный вагон в составе спецпоезда с батальоном охраны.

Пригласив однажды Альбину на чашку кофе с бисквитом и ликером, Гельмут Вольф поинтересовался:

— Небось родительские деньги проживаешь. А кончатся они, на что жить станешь?

— Устроюсь работать куда-нибудь, — ответила Альбина.

— Что же ты умеешь делать?

— У меня степень магистра. Могу преподавать языки, переводить книги, читать лекции по немецкой филологии. — Потупив взгляд, добавила: — Но где же найдешь то, что тебе по душе и не в тягость…

— Да, это — проблема, — задумался Гельмут. — Особенно для гуманитариев. В бонны не пойдешь, не так воспитана. — Вопросительно посмотрел на девушку. — А переводчиком в гестапо могла бы служить?

Перед Альбиной стояла задача проникновения в Службу имперской безопасности Гиммлера. Гестапо и разведка — в ее составе. Чтобы не показаться заинтересованной в этом, сказала:

— Но ведь это несбыточно. Да я и не подойду. Там все больше мужчины работают.

Гельмут быстро настрочил записку, положил в конверт, заклеил и вручил Альбине.

— Там у меня старинный приятель начальственный пост занимает. Поможет тебе с устройством. Не у себя в аппарате, так где-нибудь еще. Он мне многим обязан. Да и человек добрый, порядочный.

Утро вечера мудренее. Альбина решила выспаться. Предложение было заманчивым, но его следовало еще и еще раз обдумать, подготовиться к встрече психологически. Но вдруг завыла сирена, второй раз на неделе, оповещавшая о налете авиации на столицу Германии. Приподняв маскировочную штору, увидела, как лучи прожекторов прощупывают ночное небо. Задрожала земля от взрыва бомб. Взметнулся огненно-пылевой столб. На ее глазах взлетел на воздух трехэтажный старинный особняк напротив.

В одно и то же место бомба дважды не падает, и Альбина предпочла не бежать в бомбоубежище. Спала тревожно. Снились кошмары. После незатейливого завтрака на скорую руку она навела перед зеркалом макияж и отправилась в город. Шла и не могла узнать улиц Берлина: от иных домов остался лишь зловещий дымящийся остов, валялись искореженные фонарные столбы и трамвайные рельсы, преграждая путь пожарным, санитарам и уборщикам, спешившим к развалинам. Из-под обломков извлекали тела погибших. Зрелище было не из приятных. Но разве Гитлер и его сподвижники не знали, что возмездие за авантюру неотвратимо? Беда, что расплачиваться за нее приходится всему немецкому народу.

Едва она села в наземную электричку — Эсбан, — как прозвучало предупреждение кондуктора об ее отправлении «Zuruk bleiben!».

Альбина села у окна. Мимо проплывали дома и бульвары, люди казались букашками, спешившими по своим делам. А ею вдруг овладел страх. «Что ждет меня впереди?» — думала она. И тут же вспомнилось напутствие Гельмута: «Только не робей!» Взяв себя в руки, успокоилась. Но надолго ли?..

Альбина вошла в подъезд мрачного здания Берлинского гестапо. И снова: «А вдруг?» А вдруг на лице написано, что я — советская шпионка? На мгновение остановилась в нерешительности. Сказала себе мысленно: «Страх погубит тебя, Альбина!» Это помогло. Извлекла из сумочки аусвайс. Офицер долго вертел его в руках, сличал приметы. Наконец возвратил его владелице документа. У Альбины спало напряжение, будто гора с плеч свалилась.

Штандартенфюрер СС Клаус Штуббер, седовласый, лет пятидесяти немец, прочитав послание Гельмута Вольфа, пригласил ее сесть. Расспросил, кто ее предки, откуда она прибыла в Германию, с какой целью.

— Я не могу отсиживаться в Швейцарии, когда решается судьба моего Отечества, — ответила она. — Германия для меня превыше всего.

— Гельмут Вольф для меня авторитет, конечно, но служба есть служба, — сдержанно улыбнулся гестаповец. — Вот тебе анкета. Заполнишь все о себе, о родителях, о дальних предках своих, пройдешь медкомиссию. После этого я сообщу тебе свое решение.

Альбина понимала, что ее станут проверять, так что самое страшное впереди. «А вдруг?» теперь касалось уже самой легенды, по которой она только начинала жить. Выдержит ли легенда проверку?

Когда Альбина ушла, Штуббер дал подчиненным указание проверить ее арийское происхождение, родственные и личные связи. Неделю спустя ему на стол легло досье на Альбину фон Тишауэр, собранное из документов, фотографий и агентурных донесений, добытых через своих людей в Швейцарии, на нее, родителей и даже пращуров. Письменная рекомендация Гельмута Вольфа. Заключение врачей. Все устраивало. И тогда он позвонил Вольфу, попросил прислать девушку к нему.

Войдя в кабинет штандартенфюрера, Альбина вскинула правую руку в партийном приветствии:

— Хайль Гитлер!

— Хайль! Проходи, садись, дочка, — тепло посмотрел на нее гестаповец. — Твоего деда барона фон Тишауэра я знал лично и хорошо помню его. Он был надежным наци. Являясь крупным банкиром, финансировал приход фюрера к власти. Новая Германия и возникла благодаря поддержке таких людей, как твой знатный предок.

— Спасибо за добрую память, — просияла Альбина. — Я горжусь своим дедушкой.

И вдруг гестаповец взглянул на Альбину так, что по телу ее невольно пробежали мурашки.

— По-моему, я встречал тебя в Цюрихе с дедом.

— Очень может быть. Дедушка любил гулять со мной по городу, — ответила Альбина, успокоившись. И добавила страдальчески: — У него очень болели ноги…

— Да, да. Он жаловался на ревматизм… А какой был старик! — И снова спросил: — Где бы ты желала проявить свои способности?

— Даже не представляю себе, — улыбнулась Альбина.

— Откуда знаешь русский, английский языки?

— Меня воспитывала гувернантка из русских эмигрантов. А английский изучала в школе, в университете.

— Откровенно говоря, переводчик мне необходим. — Штуббер задумался. — Но потребуется применение обоих языков. Сможешь?

— Это что, синхронный перевод?

— Не только. Переводить придется также русские и английские тексты, а иногда и магнитофонные записи перехваченных разговоров наших противников, дипломатов.

Выдержав паузу, Альбина сказала:

— Если считаете, что я вам подхожу, не возражаю.

Вышла из здания раскрасневшаяся, радостная. Как же, легенда выдержала проверку, и еще какую! Это придавало ей уверенность, смелость в последующих шагах. Испытательный срок она выдержала и была оставлена в штатах Берлинского гестапо. Ей присвоили звание, выдали гестаповскую форменную одежду и даже пистолет системы «вальтер». Униформа ладно сидела на ней.

Она имела дело с информацией внутреннего порядка — об антифашистских настроениях в различных группах населения, — которая стекалась со всех концов Берлина, о принятых репрессивных мерах, направленных на их подавление, о бунтах немецких патриотов в концлагерях и даже о взаимоотношениях дипломатов различных государств, посольства которых продолжали оставаться в Германии.

Это было важно знать, чтобы видеть процессы, происходящие в Германии, изнутри. С первых же дней увидела: враги здесь безжалостно уничтожаются, «заблудшие» гноятся в концлагерях, на воротах которых стояло: «Работа делает человека свободным». Но полученная работа не могла полностью удовлетворить Альбину. Советской разведчице необходимо было нечто другое — секретная информация, раскрывающая замыслы Германии в отношении Советского Союза.

Тем временем в Третьем рейхе происходило дальнейшее нагнетание массового психоза и экзальтации. Берлин походил на растревоженный муравейник, на который своей лапой наступил медведь. Шло активное патрулирование в воздухе. Как и перед войной, только в еще большей мере, совершались обманные маневры дипломатов и высокопоставленных военных, подспудно усиливалось напряжение как внутри партии, так и среди генералитета, все больше бесновался фюрер. В этой обстановке надо было и Альбине тщательно продумывать свое поведение.

Альбина хорошо знала, с чего началось разоблачение гестапо антифашистской подпольной организации патриотов-берлинцев, которую гитлеровцы окрестили «Красной капеллой»: был запеленгован ее радиопередатчик.[7]

Арестованы были многие ее участники. Добиваясь признаний, подследственных зверски пытали. Деятельность их квалифицировалась, как «пособничество противнику», «подрыв боевой мощи Германии». Рядовые члены подполья были гильотированы, руководители — повешены в тюрьме Плетцензее. Увидев в руках палача петлю, один из них воскликнул: «Мы не умираем, мы переходим в вечность!»

«Эти люди, — подумала Альбина, — уходили, как жили, — гордо, не сгибаясь, с улыбкой на устах, веря, что их кровь прольется не зря». Восхищалась ими, была с ними всей душой. И вдруг спросила себя: а сама как поступила бы, оказавшись на их месте? И твердо ответила: выстою, чего бы это ни стоило! Однако попадаться все же не следует.

Но она извлекла для себя урок из этой страшной истории: чтобы не запеленговали рацию, она должна быть кочующей, радиосеансы — дробными, в несколько секунд каждый, в разное время суток. Все месяцы пребывания в Берлине Альбина передавала в Москву информацию, неукоснительно следуя этим правилам. Расширяя круг своего общения, она пыталась разведать и передать своим не только конкретное, сиюминутное, но и что замышляет Гитлер в будущем. Сопоставляла, анализировала секретные документы, факты и события. А замыслы эти были циничными и сводились к тому, чтобы стереть с лица земли Советский Союз, расчленить его на несколько мелких государственных образований таким образом, чтобы арийцы могли, во-первых, господствовать, во-вторых, управлять, в-третьих, извлекать выгоду для себя. Для этого предполагалось одну часть населения уничтожить, другую же — поработить, оккупированные земли заселить десятками миллионов людей арийской расы. «Никаких прививок, никакой гигиены, только водка и табак! Лучше всего было бы обучить аборигенов языку жестов», — заявил Гитлер в узком кругу своих сподвижников.

Радистка Раиса во время радиосеансов с Центром отстукивала информацию, полученную от Альбины, в эфир, а глаза не высыхали от слез. Но и ярость отмщения светилась в них, вера в то, что советский народ отстоит свою землю и независимость, как это он делал не раз в своей истории.


Но вот в марте 1943 года Центр поручил Альбине восстановить утерянную ранее связь с агентом Кёнигом. Установила, где он живет. Предстояло главное: встретиться.

Она знала Кёнига лишь по присланной фотографии. Однажды утром повстречала его, что называется, нос к носу. Он выходил из дома вдвоем с женщиной. Потом она видела его проходившим по коридору ведомства Гиммлера. Эта визуально добытая информация давала ей не только представление о нем самом — внешний вид, физическое состояние, но и подтверждала имевшиеся у нее сведения о том, что он женат, по-прежнему работает в Службе политической разведки.

«Значит, домой к нему идти нельзя, — подумала она. — В здании, где он работает, тоже подойти рискованно». Однажды она заметила, как он, стройный, в залихватски заломленной фуражке, покинул департамент и направился к автомашине. Присмотрелась: конечно, он! Она тотчас поспешила за угол здания и перешла на противоположную сторону улицы. Играл всеми цветами радуги недавно выпавший снежок. Слепило глаза. Альбина шла, наблюдая в зеркальные стекла темных очков за идущими сзади машинами. Увидев «БМВ» Кёнига, вышла на проезжую часть, подняла руку. Машина остановилась.

— Что случилось, унтершарфюрер? — заметив женщину в форме, спросил он.

— Простите. Я очень спешу. Не могли бы вы подвезти меня? — обратилась Альбина к нему.

— Я еду в Кепеник.

— Меня это устраивает, — ответила она.

— Тогда прошу. — И он открыл дверцу машины.

Когда проехали Александерплац, Альбина спросила:

— Вы не подскажете, где здесь неподалеку часовая мастерская?

— Мастерская… — задумался Кёниг. — Я знаю одного часовщика… А что бы вы хотели?

— Мне необходимо срочно отремонтировать часы фирмы «Павел Буре». Не каждый берется за это.

«Часовая мастерская»… Часы «Павел Буре»… Кёниг взглянул на гестаповку вопросительно, включил радио, чтобы перебивало их разговор. Передавали выступление Геббельса в каком-то Спортхалле. Зал гудел, буквально взрывался.

— Я могу попытаться встретиться с моим знакомым. Возможно, он поможет вам. — И снова посмотрел на гостью, но уже сквозь улыбку.

— Я буду вам признательна, — улыбнулась и Альбина.

То были пароль и отзыв. Они друг друга поняли. Связь с агентом, таким образом, была восстановлена.

— Очень рад, что, несмотря на такое время, друзья помнят меня, — сказал Кёниг.

— Когда и где нам удобнее встретиться, чтобы обстоятельно поговорить? — спросила Альбина.

— В воскресенье на Мюгельзее вас устроит?

— Согласна. Запасная встреча там же и в тот же час в следующее воскресенье.

Условились о месте и времени встречи. Альбина попросила остановить машину и вышла у станции метро.

Чеканя шаг, шла рота новобранцев, горланивших нацистскую песню:

…Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту — нам на это наплевать!
Мы все равно будем шагать дальше,
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
Завтра — весь мир!..
Пропуская их, Альбина всматривалась в лица юнцов. На них была написана решимость. Это ужасало. Одурманенные лозунгами Гитлера и геббельсовской пропагандой, они верили в успех своей миссии, а значит, земля будет и дальше вздрагивать от разрыва бомб, долго еще будет проливаться человеческая кровь. Невольно вспомнился родной дом. Интересно, чем занят в это страшное время Антоша? Этнографы сейчас не нужны никому. Остается — война. Он был активным комсомольцем и осоавиахимовцем. Такие люди не могут оставаться в стороне, когда Родина в опасности. Да и немецким языком владел. Тогда и его, возможно, забросили за кордон… «А вдруг встретимся? — От этой мысли ее бросило в жар. — А вдруг… Но тогда все равно нам придется пройти мимо друг друга, быть может, лишь обменявшись взглядом».

Спустившись в городскую подземку, она села в вагон, на котором значилось — «Nicht Raucher», для некурящих. Доехала до Карлсхорста. Пока шла к себе на квартиру, встретилось немало изможденных женщин в черном траурном одеянии. Подумала: должно быть, матери, вдовы погибших на Восточном фронте солдат и офицеров. Это на смену им шагали безусые парни, верившие, что завтра весь мир будет принадлежать им и никому больше.

А между тем жизнь шла своим чередом. В кинотеатрах демонстрировались не только боевики и нацистская хроника, но и сентиментальные фильмы. В гастштетах завсегдатаи потягивали из керамических кружек пиво и вели неторопливые разговоры.

Воскресный день выдался слегка морозным. Альбина добралась до Мюгельзее Эсбаном. Убедившись, что «хвоста» за собой не привела, встала на лыжи, направилась к условленному месту.

Кёниг в это время съезжал с горы. Подъехав, пригласил ее пройтись на лыжах по заросшему кустарником берегу озера.

— Хорошо, что вы сегодня в штатском, — сказал он. — Гестаповская униформа не к лицу вам. Огрубляет. У вас же правильные черты лица, великолепная улыбка.

— Между ведомствами Шелленберга и Мюллера всегда были отношения соперничества и неприязни, — заметила Альбина.

— Просто у Шелленберга народ поделикатнее. В гестапо же работают костоломы и кровопускатели. Вас лично я не имею в виду. Но и советское ОГПУ, видимо, не в белых перчатках делает историю.

— В таком случае ради чего вы идете на риск, сотрудничая с русской разведкой?

— Философский вопрос. — Кёниг остановился, закурил. — И все-таки удовлетворю ваше любопытство. Я — антифашист в душе. Больше того: привержен коммунистической идее. Государство же советское рассматриваю в качестве далеко несовершенного, но все же прообраза будущего человечества. Без этих репрессивных аббревиатур, разумеется.

— Это ласкает мой слух… Скажите, пожалуйста: ваше положение в ведомстве Имперской безопасности позволяет иметь доступ к высшим партийным и государственным секретам?

Кёниг задумался.

— Как вам сказать? К Гитлеру и рейхсминистру Гиммлеру напрямую я не вхож. Зато близок к партайгеноссе Борману. С обергруппенфюрером Шелленбергом, что называется, на короткой ноге. А теперь сами судите о моих разведывательных возможностях.

— Мою службу интересует также, насколько прочны ваши позиции.

— Ничто не вечно под луной, фрейлейн… О степени доверия ко мне того же Бормана вы можете представить себе хотя бы по такому факту. Однажды он посвятил меня в святая святых политики фюрера. В частности, в его замыслы в отношении Польши. Если коротко, мысли Гитлера сводятся к следующему:

Первое. Образуемое польское генерал-губернаторство должно стать для Германии резервом дешевой рабочей силы и представлять из себя большой рабочий лагерь. Во главе него должна находиться немецкая администрация, способная поддерживать порядок среди аборигенов.

Второе. Польское губернаторство должно поставлять в Германию исключительно неквалифицированных рабочих для использования в качестве дешевой сезонной рабочей силы. В Польше же эти лица должны наделяться небольшими участками земли, с помощью которых могла бы прокормиться семья.

Третье. В экономическом отношении последний немецкий рабочий и крестьянин должны цениться выше любого поляка. Другими словами, если поляк в Германии будет работать 14 часов в сутки, то, несмотря на это, он должен получать за свой труд меньше, нежели немецкий рабочий за 8-часовой рабочий день.

Четвертое. Для поляков должен существовать только один господин — немец. Два господина — один возле другого — не могут и не должны существовать. Поэтому все представители польской интеллигенции подлежат уничтожению.

Пятое. Будет правильным, если поляки останутся католиками. Польские ксендзы должны быть на нашем содержании, а за это обязаны будут направлять своих овечек по желаемому для нас пути — внушать им кротость и повиновение, делать их глупыми и тупоумными.

— Борман не сказал, к какому времени относятся эти высказывания Гитлера? — поинтересовалась Альбина.

— Разговор происходил в октябре 1940 года в Берлине на квартире фюрера. Участниками его были партайляйтер Борман, рейхсминистр доктор Франк, рейхсляйтер фон Ширак, гауляйтер Кох… О чем вы задумались, фрейлейн?

— О том, что все это бесчеловечно и очень страшно. Коли поляков Гитлер решил превратить в бессловесное быдло, в рабочий скот, то русских, белорусов, украинцев и вовсе в рабов, в нераздельную собственность немецких господ, которую можно купить, продать и даже убить. И если обсуждение состоялось задолго до вероломного нападения Германии на Советский Союз, не является ли это еще одним свидетельством и доказательством того, что она готовилась к войне задолго до нападения на СССР?

— Безусловно, — подтвердил Кёниг. — О том, что «захват жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация» — важнейшая цель, Гитлер заявил в 1933 году, как только стал рейхсканцлером. В июле 1940 года в Бергхофе состоялось секретное совещание высшего военного руководства страны. Гитлер там прямо заявил и потребовал, чтобы Россия была ликвидирована, стерта с лица земли! Срок — весна 1941 года. Осуществить «операцию» необходимо молниеносно, одним ударом!

Шелленберг после этого посетил Москву и детально информировал персонал германского посольства о плане «Барбаросса». Подобная информация представляет интерес для вашей службы?

— Да, конечно. Наряду с той, в которой, надеюсь, будут отражены и сегодняшние планы руководства партии, рейха, вермахта, ведомства Имперской безопасности, Министерства по делам Восточных земель.

— Я так и понимаю свою задачу… Что же касается Вальтера Шелленберга, при всей его подозрительности к людям, ко мне он благоволит. Благодаря этому, я бываю в курсе многих дел государственной важности.

— Благодарю вас и надеюсь, — сказала Альбина. — И не забывайте, пожалуйста, о конспирации. Ищейки Мюллера встречаются и среди окружения высокопоставленных особ. Я хорошо это знаю.

— Я тоже, — улыбнулся агент.

— Работать с вами Центр поручил мне, и я со своей стороны буду делать все, чтобы мы оба не пострадали и могли долго служить нашему общему делу. И постарайтесь больше добывать секретных документов, которые можно было бы использовать, не раскрывая источник информации.

— Вы мне внушаете доверие к себе, фрейлейн, — благодарно взглянул на нее Кёниг.

— Тогда — за дело! — рассмеялась Альбина. — Сегодня же мне хотелось бы знать, насколько повлияло на высшие структуры власти Германии поражение армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. Ну, и какие в связи с этим просматриваются тенденции в политике ближайших месяцев, как в отношении Советского Союза, так и наших союзников — США, Великобритании?

— Задачка, — почесал затылок агент. — Кое-какие секретные документы на этот счет постараюсь добыть и представить вам в ближайшие дни, фрейлейн. Пока же скажу: Сталинград отрезвил некоторые горячие головы и в партии, и в государстве. Настроения элиты теперь далеки от единства, но и не так уж катастрофично все, как может показаться со стороны. Смешно, но после такого потрясения кое-кто еще надеется на победу Германии в войне.

— Очень буду ждать обещанного вами материала, — сказала Альбина. — Контейнер с фотопленкой заложите в тайник. Я оборудовала его в надежном месте в районе Фридрихштрассе.

Альбина передала Кёнигу пачку сигарет, на внутренней стороне которой был изображен тайник и дано описание его и подходов к нему. Условилась с ним о следующей встрече и запасных явках. Договорилась о способах связи в случае ее утери или необходимости увидеться срочно.

Изъяв вскоре фотопленку Кёнига из тайника, Альбина переправила ее со связным в Центр. Устную информацию, получаемую от Кёнига в последующем, она передавала в Центр по рации с помощью своей напарницы Раисы.

«Блицкриг» выдыхался. Гитлеровцев ждала перспектива затяжной войны, к которой Германия не была готова. Для победы над Советским Союзом, по сообщениям Кёнига, у нее уже не оставалось ресурсов.

В одну из встреч Альбина получила от него информацию о том, что Отто Скорцени[8] по поручению Гитлера готовит группы боевиков для нападения на советское и американское посольство в Тегеране в то время, когда там будет проходить конференция «Большой тройки».

Кёнигу также принадлежит информация о подготовке вермахтом операции под кодовым названием «Цитадель» — наступление немецких армий под Курском.

Проверка Центром через другие источники подтвердила эти данные, и они были использованы Верховным Главнокомандованием в разработке упредительных контрмер и ударов.


А вскоре Альбина и сама получила радиовызов прибыть в Швейцарию для встречи со специально приехавшим туда для этого ответственным сотрудником Службы внешней разведки. Она понимала важность этого, но как туда поехать?.. Нужны убедительные причины.

Говорят, голь на выдумки хитра. Приближалась годовщина гибели матери и отца, и Альбина обратилась к Клаусу Штубберу с просьбой отпустить ее на пару дней в Швейцарию побывать на могиле родителей. Разрешение не заставило себя ждать.

Остановилась она в Цюрихе в частном отеле. Утром следующего дня посетила кладбище. Возложила цветы. Постояла в скорбном молчании. Отобедав в ресторане, направилась на конспиративную квартиру. Добиралась, пересаживаясь с такси на такси. На случай алиби зашла к ювелиру. И не хотела ничего покупать, да глаза разбежались. Приобрела симпатичный позолоченный медальон. Сама себе улыбнулась, представив, как будет рад ее возлюбленный, когда увидит свое фото на ее груди. Задумалась: «Где-то он сейчас? Он всегда рвался в бой. А ведь я помню его и робким юношей. Как же я перепугалась за него, когда, борясь с морской пучиной, он выбивался из сил, а его бросало с волны на волну. Хоть бы все у него было хорошо в жизни. Скорее бы кончалась война. Тогда мы будем вместе и я стану любящей женой и матерью наших детей. А вдруг?.. Лучше не загадывать. Если бы он только знал, где я и чем занимаюсь. И как сильно его люблю».

Альбина протянула хозяину лавки деньги.

— Заверните, пожалуйста.

— О, фрейлейн! Благодарю за покупку. Приходите, будем рады.

На конспиративной квартире встретил ее Александр Иванович. Тот самый майор из разведслужбы, который готовил, отрабатывал каждую деталь поведения за рубежом и перебрасывал ее за кордон, а затем переживал за нее. Встретил тепло, расспросил о жизни, высказал удовлетворение ее успехами.

— Но чего мне это стоило, знаю только я, — сказала Альбина. — Пришлось изменить в себе не только привычки, вкусы, но и образ жизни, мыслей. Превратилась в нацистку! Как говорится, с волками жить, по волчьи выть.

— Зато потом, когда победим и вы сбросите «звериное обличье», вам станет легко дышать, — сказал сквозь улыбку майор.

— Да, конечно, — подтвердила Альбина.

Александр Иванович информировал ее о положении на Родине. Оно было все еще тяжелым, но люди не унывают, делают все, чтобы приблизить день победы. Это вдохновляло Альбину, вливало в нее свежие силы.

— Центр благодарит вас за восстановление связи с ценным агентом Кёнигом, — сказал Александр Иванович. — Передайте нашему другу, что его информация напрямую докладывается в Ставку Верховного Главнокомандования и ею лично интересуется товарищ Сталин.

— Это вдохновит Кёнига в его дальнейшей работе, — заметила Альбина.

— Но и ваша информация тоже представляет большой интерес. Используется она и политиками, и дипломатами, и военными.

— Спасибо. Очень рада.

Александр Иванович приготовил кофе, поставил на стол печенье.

— Угощайтесь, пожалуйста. Поговорим о ваших перспективах. Как они вам представляются?

— Перспективы меня не радуют. Да и успехи — тоже.

— Что-то тревожит вас?

— Нет. К тревогам, к тому, что за мной могут следить, я привыкла, хотя странная эта привычка. Просто стараюсь не думать о страшном и каждый шаг свой контролирую. Но понимаете, как вам это объяснить, не знаю. Я в гестапо стала вроде бы своим человеком. Меня ценят. Даже Мюллер иногда вызывает, когда требуется сложный перевод. Приглашал и Шелленберг. Восхищался тем, что я не только блестяще, с его точки зрения, владею русским языком, но, что не менее важно, знаю душу русского человека.

— Это же прекрасно! А главное, расширяет ваши возможности.

— И все-таки, все это не то, что нам с вами требуется. Я имею возможность добывать информацию о положении дел в Берлине, о настроениях в различных кругах населения. Иногда принимаю участие в допросах антифашистов, перебежчиков. Это же — гестапо, и круг его возможностей специфичен.

— Понимаю вас. — Майор задумался. — Но в чем вы видите выход из такого положения? Чем вам может помочь Центр? Что предполагаете предпринять?

— Мне, видимо, следует перебраться на гестаповскую периферию. Туда, где надо мной не будет надсмотрщиков и где я могла бы сама себе быть хозяйкой и располагать большей свободой. Тем более что Служба безопасности и СД там объединены и ходят в одной упряжке.

— Но ведь это еще дальше от германской элиты…

— Разумеется, это — парадокс, — подтвердила Альбина. — Но я все продумала. На периферию изБерлина направляются все приказы и директивы. Приезжают люди от Розенберга, Гиммлера, Бормана, Шелленберга, Мюллера, Канариса. Они о многом осведомлены.

— Полагаете?

— Во всяком случае, это то, что касается тактики. А о стратегических замыслах нацистов, ведомства Гиммлера, вермахта вы будете иметь информацию от Кёнига.

— Разумно, — согласился майор. — Но придется перебазироваться и радистке Рае.

— Я располагаю бланками паспортов, других документов, образцами подписей, печатями. Переброску ее туда возьму на себя, Александр Иванович.

— Ну, а работу с Кёнигом продолжим мы… И тем не менее ваше предложение я должен согласовать с руководством.

Но у Альбины была еще и другая причина.

Все складывалось в общем-то неплохо, но группу переводчиков с недавнего времени возглавила фрау Берта, гауптшарфюрер СС, шатенка с неброской внешностью, сварливая старая дева, нацистка до мозга костей. К Альбине она явно придиралась. Даже к ее языку. Некоторые слова она действительно произносила не по-берлински, а так, как говорят в Швейцарии. Пришлось объяснять, что жила там с родителями и дедушкой. И тогда Берта стала иронично и даже с издевкой называть ее Баронессой. Это задевало за живое. Но пугало другое: переходя все границы разумного, особенно после поездки на могилу отца с матерью, расспросами своими та старалась буквально влезть в ее душу. Это настораживало. Но как избавиться от ее назойливости? Поставить однажды на место? И вдруг подумалось: уж не приставлена ли она за ней шпионить? Это сказывалось на настроении, держало девушку в напряжении.

Получив по рации добро от Центра, Альбина обратилась по команде к руководству гестапо с просьбой отправить ее в одну из горячих точек, где она могла бы принести больше пользы Третьему рейху.

Прочитав рапорт, Клаус Штуббер долго не мог взять в толк: фрейлейн из относительно спокойной столицы рвется туда, где опасно. Долго размышлял над этим и наконец изрек:

— Я подумаю. Иди, займись делом.

Альбина переживала: неужели не разрешат? Тогда она потребует, чтобы ее принял сам Мюллер, руководивший 4-м Управлением Имперского ведомства безопасности (гестапо). Но обергруппенфюрер СС Генрих Мюллер вызвал ее к себе сам.

— Штандартенфюрер мне доложил о твоем намерении. Но периферия — не его епархия, где бы он мог распоряжаться людьми. И он передал твой рапорт на мое решение. — Мюллер подошел к Альбине и долго и упорно разглядывал ее красивое лицо. — Сама надумала?

— Я женщина самостоятельная.

— Что же тебе здесь не работается?

— Да нет. Я всем довольна.

— А не стоит ли за твоим желанием что-то другое, совсем не то, о чем указываешь в рапорте?

— Другое…

— И все-таки? — Мюллер терпеливо ждал ответа.

— Я там не пишу, но возможно, виною всему моя излишняя чувствительность… С некоторых пор мне стало как-то не по себе в группе. Кому-то, видно, перешла дорогу.

— Женская зависть?

Альбина поняла, что Мюллер осведомлен обо всем. Не исключено, что Берта ему и доносила. Тем лучше.

— Я не виновата, что мой дед был бароном! — наконец ответила она.

— Значит, окончательно?

— Да! — твердо заявила Альбина. — Родителей я не помню, они погибли в автомобильной катастрофе. Мой дедушка, барон фон Тишауэр, не щадил жизни за новую Германию. Долг внучки — быть там, где всего нужнее, даже если это опасно для жизни, — отчеканила по-нацистски фанатично она. — И пусть это будет самая горячая точка!

— Лихо! Патриотический поступок арийки! Достойно подражания!

Мюллер в щегольской генеральской форме СС походил вокруг Альбины, стараясь понять ее. Сел за письменный стол. Снова встал и снова заходил кочетом.

— А если и другие захотят в пекло? С кем я останусь?

— Других держите, а меня отпустите, — улыбнулась девушка.

— Ну что же, неволить не стану. Смени обстановку. А начальнице твоей я хвоста накручу! — Мюллер подошел к висевшей на стене географической карте. — Есть такой городок Поставы. На территории Молодечненской области, подлежащей освоению рейхом. Тебя устроит?

— Согласна.

— Учти: там стреляют, кругом рвутся бомбы, взлетают на воздух дома. Не всякий мужчина выдерживает. Болезни придумывает разные, чтобы вырваться из тех мест и непременно в Германию!

— Я выдержу, — как-то просто сказала Альбина.

— В таком случае, я подпишу приказ о переводе тебя из Берлинского аппарата в Службу безопасности и СД[9] этого прифронтового города. Возглавляет ее штапффельфюрер Стефан Хейфиц. Фамилия смахивает на иудейскую. Но пусть тебя это не смущает. Проверяли до пятого колена — чистейший ариец, а по характеру и убеждениям — нордическая личность. Беспощаден к врагам рейха. Правда, он — большой либерал. Впрочем, сама разберешься в нем. Ну как, подписывать приказ или подумаешь?

— Подписывайте.

— Беда мне с тобой. — Мюллер еще раз посмотрел на Альбину, но та была по-прежнему спокойна, казалось, ее ничего не волновало. — Я позвоню Хейфицу о тебе. Скажу, чтобы не обижал сам и не позволял обижать другим.

— Я признательна вам, обергруппенфюрер. — Лицо гестаповки засветилось от радости.

— А это тебе за успешную работу в Берлине. — Мюллер вручил ей «Железный крест» второй степени. — Надеюсь, покажешь тамошним мужикам, как надо трудиться на благо нашего Отечества.

— Служу Германии фюрера! — ответила Альбина бойко.

— Gluckliche Reise! — пожелал ей счастливого пути Мюллер.

Она знала, что шеф гестапо Мюллер, этот тучный мужчина с лицом мясника, был требователен к подчиненным и даже суров с ними. Его боялись ослушаться и в центре, и на периферии. То, что он отныне становился ее покровителем, вселяло уверенность. Но Мюллер был еще и жесток к врагам наци. В гестаповской тюрьме на Принц-Альбертштрассе, в концлагерях, куда загонялись немецкие патриоты, им отрабатывались методы воздействия на них — изощренные пытки, утонченные убийства. Тех, кто использовал это не в полной мере, называл либералами и наказывал за нерадивость. «Видимо, и к Хейфицу он подходит с той же меркой», — подумала Альбина. Вернувшись к себе в кабинет, обратилась к материалам о городе Поставы, чтобы подготовиться к встрече с ним.


Альбина вылетела в Поставы поздней июльской ночью попутным санитарным самолетом, совершавшим рейс за ранеными воинами. Ожидание встречи с Родиной волновало. Она покинула ее, когда там война лишь начиналась. Сейчас она истекает кровью, но и захватчикам приходится не сладко.

Прибалтика. Беларусь.

На рассвете через иллюминатор в районе озера Нарочь наблюдала взрывы разной силы. Понимала: то партизаны ведут свою войну в тылу гитлеровской армии, создавая оккупантам невыносимые условия, вынуждая их отвлекать значительные силы с фронта. Понимала, что рискует больше, нежели в Берлине, но сердце подсказывало: в это тяжелое для Отечества время ее место здесь.

И вдруг летчик прокричал Альбине:

— Впереди город Поставы на реке Мяделька.

Альбина увидела вспышку огромной силы и следом за ней пламя.

И снова летчик объяснял:

— Горит водокачка. Должно быть, лесные бандиты взорвали. Озоруют, сволочи. Никакого житья от них. Я воевал во Франции и в Африке. Но только в этой стране Недочеловеков противник ведет войну, не придерживаясь правил.

— Вот как… — Слово «Недочеловеки» резануло слух Альбины, как и тогда, когда слышала его из уст Геббельса. Но представила себе, как земля горит под ногами оккупантов, и в душе радовалась этому.

— А в прошлый мой прилет сюда, — старался преодолеть шум моторов пилот, — бандиты и вовсе разгромили гарнизон наших войск в соседнем городе Побрады. Отсюда километров сорок.

— Там что, Службы безопасности нет, не могли заранее знать о налете?

— Службу безопасности тоже разгромили. Горотдел сожгли дотла, а его начальника в плен захватили и отправили в Москву.

Из груди Альбины чуть не вырвалось: «Молодцы наши!», но она прокричала в ухо летчику совсем другое:

— И что же, все это осталось безнаказанным?

— Не думаю. Во всяком случае, готовили карательную акцию возмездия.


Самолет коснулся земли. Альбина отчетливо представляла себе, какое пекло ее ожидало. Тем нужнее она в этом городе, расположенном между Берлином и Москвой. В Поставах дислоцируется штаб одной из группировок вермахта, находится ваффеншуле «Цеппелина», наведываются туда разного рода проверяющие и инспектирующие из Берлина. Имеются гарнизонный клуб и офицерская столовая, где можно выходить на немцев, обладающих секретной информацией, касающейся планов командования армии, настроений нацистской элиты…

Стефан Хейфиц встретил Альбину Тишауэр внешне радушно. Помог снять комнату у надежной хозяйки. Объяснил сложность положения в городе и окрест него. Предупредил о необходимости соблюдать осторожность в общении с русскими. Ввел в круг ее многочисленных служебных обязанностей. Из головы же его не выходило одно: о переводе фрейлейн из берлинского аппарата в Поставь звонил сам Мюллер. Честь, которой удостаивается далеко не каждый гестаповец. Кто она ему? Своячница? Любовница? А может быть… Может быть, она имеет поручение доносить обо мне?.. Ему не было, чего опасаться. Но если кому-либо захочется что-то откопать, всегда найдется. С первых же дней Хейфиц присматривался к Альбине. Доверял и в то же время относился с опаской.

В работу Альбина включилась сразу, как опытная гестаповка. К этому вынуждала оперативная обстановка в городе, в ближайших селениях. Да и в аппарате Службы безопасности и СД она была единственным переводчиком. Хейфица поражала в ней безотказность при выполнении его распоряжений и поручений, редкая способность все схватывать на лету. Он ценил ее способность синхронно переводить русскую речь, быстро делать письменные переводы любой сложности. Называл он ее уважительно — госпожа баронесса, иногда по имени, либо просто фрейлейн.

Присматривалась к нему и Альбина. Вскоре поняла, что имеет дело с человеком, преданным нацистской партии, фюреру, Великой Германии. Достаточно мудрого и решительного в своих действиях начальника. Правда, не все ей нравилось из того, что он предпринимал, но об этом она ему, разумеется, не говорила, чтобы не обострять с ним отношений.

В Берлине Альбине Тишауэр было легче, хотя риск тот же, но здесь ее родная земля, и больно видеть, как она взрывается, горит. В Поставах к тому же угнетало собственное бессилие, поскольку видела страдания соотечественников и не могла им помочь.

Первое, что ее поразило, это приказ военного коменданта города, который она прочла на одном из столбов. «За хранение оружия и радиоаппаратуры, за порчу телефонных проводов, за укрывательство красноармейцев — расстрел. За поддержку партизан и подпольщиков — виселица. С наступлением темноты и до рассвета покидать свои дома запрещается. Задержанные на дорогах или в лесу подлежат расстрелу на месте. Тем, кто донесет властям о вражеских радиопередатчиках и минных полях, — хорошее вознаграждение. Жители Постав! Помогайте немецкой армии строить Новый порядок, и вам будет лучше жить!»

Одним словом, не дышать, не сопротивляться! Разрешается только предавать, выдавать, фискалить! — гневно обобщила прочитанное Альбина. И подумала: избежала провала в Берлине, избегу и здесь. Однако не слишком ли я самонадеянна? Запеленговать рацию в провинциальном городке проще, нежели в крупном индустриальном центре. Но и работа через связника тоже не гарантирует от провала, к тому же не обеспечивает срочности.

Вскоре Альбина оказалась свидетельницей того, как этот приказ военного коменданта осуществляется, и это ее потрясло. Краковский сгонял на городскую площадь жителей городка — стариков, детей, женщин. Когда они собрались, на их глазах повесили пятерых девушек-патриоток. Это было страшное зрелище, и ей чуть было не стало дурно. Даже Хейфиц заметил, что она побледнела.

— Этот прием устрашения не для вас, Баронесса. Так что, можете быть спокойны. Не знаю, известно ли это вам, но мне рассказывали, что фюрер назвал как-то Черчилля шакалом, а Сталина — тигром, идеал которого — Чингисхан. Тогда же он пришел к твердому выводу, что на Восточных землях можно добиться осуществления своих целей, лишь действуя совершенно беспощадными методами «а ля Сталин». Мы так и поступаем.


Альбине удалось увидеть и жизнь подпольщиков изнутри. В душе она восхищалась и гордилась ими, их патриотическими делами. Как-то на конспиративной квартире Службы безопасности и СД она участвовала во встрече Хейфица с агентом, которого тот называл Игорем.

— Чем порадуешь? — спросил его шеф.

— Да вроде бы все неплохо идет, начальник, — ответил агент. — Был вот у них на сходке. Происходила она в овраге за мельницей. Аж десятка два подпольщиков в ней участвовали!

— Фамилии, адреса знаешь?

— Какие там адреса, фамилии, — махнул рукой агент. — Все они имеют прозвища. А до адресов дело не дошло. Спросить же нельзя, сразу заподозрят во мне вашего человека.

— Логично. А тебя каким же прозвищем нарекли?

— Кривоносый.

— Они-таки не лишены наблюдательности, — рассмеялся Хейфиц. — О чем же говорили на этом сборище?

— Обсуждали обстановку в городе и окрест него. Призывали активнее распространять сводки Совинформбюро о положении на фронте. Усилить работу среди населения по организации сопротивления захватчикам. А так, чтобы конкретно, — убить, взорвать, поджечь, этого не было и в помине.

— А поезда, тем временем, пускаются под откос, взрываются мосты, бензохранилища, — произнес Хейфиц, усомнившись в том, о чем докладывает агент.

— Вероятно, о своих «мокрых делах» они говорят в более узком кругу единомышленников и соучастников. Безопаснее. Да и я — новичок среди них. К тому же примазавшийся.

— Н-не густо, — покачал головой Хейфиц.

— Пока только в доверие вхожу. Они там — не дураки сошлись. Ребята мозговитые, смелые, но и осторожные тоже.

— А кто из них причастен к взрыву водокачки? Это же — вчерашний день. Могли и проговориться.

Агент пожал плечами.

— И об этом не удалось узнать? — укоризненно, возможно, недоверчиво взглянул на него шеф Службы безопасности.

— Быть может, еще удастся, начальник, — почувствовал себя виноватым Игорь.

— Откуда у них взрывчатка? — вдруг спросил Хейфиц.

— Ха! Откуда? Ваша армия снабжает ею.

— Не пори ерунду! — взорвался Хейфиц.

— Так получается, начальник! Подпольщики извлекают из земли мины, установленные охранными отрядами на подступах к железнодорожным путям и станциям, чтобы партизаны не могли пускать под откос воинские поезда. Разыскивают заброшенные артиллерийские склады и фронтовые аэродромы. Из найденных там снарядов и авиабомб выплавляют тол. Говорят, что у них его несметное количество.

— Но можно же подорваться.

— Как сказал мне один из их братвы, они знакомы с пиротехникой и саперным делом. И для них нет ничего опаснее оккупантов.

— Ты тоже так считаешь?

— Побойтесь Бога, гражданин начальник! Советская власть меня заточила в тюрягу за какую-то девку, с которой я переспал, а немцы освободили. Я молюсь на вас!

— Где они берут сводки Совинформбюро?

— Предполагаю, что их снабжают ими партизаны. Но может быть, имеют и свой радиоприемник. Об этом я обязательно дознаюсь.

— А тот парень, что привел тебя на сборище. Его хоть знаешь?

— Ну как же не знать! Его прозвище — Грач. А там кто-то, видно, позабыл о конспирации и назвал его по имени Фадей. Такой осторожный. Дом свой не показывает. Встречаемся на базаре. Два-три слова, и он сматывается, затерявшись в толпе.

— Следовательно, Грач, — он же Фадей?

— Выходит, так.

— На базаре, говоришь, бывает. Какой он из себя?

— Это пожалуйста. На вид лет восемнадцать. Рост — чуть ниже моего. Волосы блондинистые. Глаза что вишни, какие-то масляные. Ну что еще там… Да, слегка картавит.

— Ты же контактный человек, Игорь… Послушай, а может быть, ты на подпольщиков работаешь? — неожиданно в лоб спросил гестаповец. — Соотечественники. А своя рубашка всегда ближе к телу. Признайся. Ну! Посмотри мне в глаза и будь правдив, как с отцом родным.

— Не верите, начальник. Тогда нам не о чем говорить! — вспылил Кривоносый. — А они, между прочим, дали мне ответственное задание — поручили расклеить листовки по городу! Вот они, голубочки! — он выложил листовки из-за пазухи на стол. — За каждым подпольщиком закрепили район. На мою долю выпал административный центр. Самое ответственное и рискованное задание! Боевое задание! Так и сказали мне Фадей и его друзья. Их я должен расклеивать на стенах служебных зданий. И даже на входной двери Службы безопасности и СД.

— Задание на проверку преданности! — сформулировал замысел подпольщиков Хейфиц. — Хитрованцы они там, смотрю. — Нацепил на нос пенсне и взял в руки листовку. — Майн гот! Это же — карикатура на меня! Чертовски талантливо исполнено! Только вот лысина не слишком ли разлилась? — Передал листовку переводчице. — О чем здесь говорится? Меня что, хотят убить? Назначили вознаграждение за мою голову?

— Позвольте, я зачитаю?

— Да, пожалуйста, фрейлейн.

— «Товарищи и сограждане! — начала Баронесса. — Оккупанты намерены вывезти в фашистскую Германию наших девчат и ребят, чтобы превратить их в рабов своих. Не допустим этого преступления! Делайте все, чтобы земля горела под ногами врагов! Всмотритесь в этот портрет. Это — начальник Службы безопасности и СД Стефан Хейфиц, нацист и убийца. Это ему горожане обязаны тем, что средь бела дня исчезают наши люди, что происходят кровавые расправы над народными мстителями и их семьями. Запомните этого зверя в лицо. Придет время, он за все ответит! Подпольный райком комсомола».

Прочитав, Баронесса сказала не то с восхищением, не то с осуждением:

— Ну и люди, эти молодые большевики!

— Талантливо! — повторил Хейфиц, всматриваясь в рисунок. И разъярился: — Какая сволочь писала? — Брезгливо вытер руки носовым платком и бросил листок в корзину с мусором.

— Слыхал, будто Орлик писал вас. Под копирку. На других листовках роттенфюрер СС Краковский изображен, — уточнил Игорь. — А зовут этого мазилу Сергей, не то Сергун.

— Почему Орлик, а не Воробей, Сорока?

— На орла смахивает. Птичья морда и руки, будто крылья. Так и машет ими, когда идет по городу.

Что-то промычав себе под нос, Хейфиц взглянул на часы.

— Задание остается прежним, — сказал он. — Выявлять намерения этих бунтарей. Их преступные связи. Очень важно также выявить тех, кто причастен к взрыву водокачки. Надо же, все важнейшие службы города остались без воды и света! Да, вот еще что: прощупай, нет ли у них рации.

— Полагаете, она у них имеется?

— Кто-то балуется эфиром. Его необходимо во что бы то ни стало найти и обезвредить! Найдешь, большие деньги получишь. Пятьдесят тысяч рейхсмарок! Устрою тебе экскурсионную поездку в Германию.

— Понятно, — принял задание к исполнению Игорь.

Баронесса уронила носовой платок, нагнулась и подняла его.

— Вам дурно? — заметил ее рассеянность шеф.

— Сказывается переутомление, — как могла улыбнулась Альбина.

— Выпейте валерьянки. Война кончится, отдохнем.

— Да, разумеется.

— А Орликом займусь лично, — снова обратился Хейфиц к агенту. — Чтобы не пало на тебя подозрение, расклей листовки, как тебе поручено. И не в открытую, а с соблюдением предосторожностей, как это делают эти новоявленные революционеры.

— И на дверях Службы безопасности и СД наклеить?

— Разумеется. Всюду! Они будут проверять тебя в деле.

— А вы меня за это — цап-царап, хапензи и вздернете?

— Прикажу не трогать. Важно, чтобы подпольщики в тебя поверили. Выявим зачинщиков и исполнителей, станем спокойно спать.

Что испытывала Альбина, участвуя в этой тайной встрече? Мерзко было у нее на душе. С одной стороны, радовалась. Но чему? С другой — одолевало бессилие. В Берлине имела дело больше с бумагами. Здесь же являлась невольной свидетельницей того, как охотятся на людей. И она — соучастница этого.

На одной из последующих явок Игорь доносил Хейфицу, что эти мальчишки продолжают держать его на расстоянии. Докладывал, что заметил за собой слежку, полагает, что ведут ее подпольщики. Она и в самом деле велась, но только Службой безопасности и СД, поскольку шеф подозревал своего агента в неискренности и даже в двурушничестве, в работе одновременно на Службу безопасности и на подполье. Наряду с этим Хейфиц решил приобрести агента-внутренника из числа самих подпольщиков.

Когда Игорь ушел, Хейфиц подошел к окну, слегка раздвинул занавески, наблюдая, как тот переходит дорогу, сказал:

— Сколько ни бьюсь, все без толку… Вы не находите, фрейлейн, что в каждом русском сидит большевик?

— Но может быть, это инстинкт самосохранения толкает их на яростное сопротивление нам? — ответила Баронесса.

— Инстинкт слеп! — резко произнес Хейфиц. — Они же сознательно создают невыносимые условия для нашего пребывания на завоеванной нами земле. Соз-на-тель-но!

Он достал из шкафа бутылку рома.

— Вам нельзя нервничать, — пересев со стула на кушетку, — сказала Альбина.

— Прошу, — Хейфиц подал ей рюмку. — За нашу победу! За все хорошее, что ждет нас впереди!

— За победу! — повторила Альбина, вкладывая в эти слова свое толкование.

Выпив, Хейфиц подсел к ней почти вплотную.

— Почему я с вами становлюсь спокойнее?

— Не знаю, право, — невольно усмехнулась Баронесса.

— Наверное, потому, что вы — чародейка, волшебница. — Хейфиц провел ладонью по ее руке. — Такие пальчики бывают только у скрипачей, пианистов и магов.

— Это что, объяснение в любви, майн герр? Вот не подумала бы, что вы способны на такое.

— Не знаю, как это называется, но вы вызываете во мне трепетное чувство. И это, я уверен, ответная реакция на ваши чувства ко мне, хотя внешне вы их умело скрываете.

Альбину это еще больше рассмешило.

— Какое самомнение! У вас интересная жена.

— Я отправил ее в Германию. Но и с ней я одинок. Вдвоем, а каждый сам по себе.

— Сейчас никому ни до чего и ни до кого, — сказала Альбина. — Война завершится, и у вас семейная жизнь наладится. — Хохоча добавила: — Вот увидите. Вам говорит это сама волшебница! Только верьте. — Про себя же подумала: «К чему бы этот не мужской разговор?..»

— Послушайте, Баронесса, почему бы нам не встретиться у меня дома? Мне из Берлина прислали кое-что из сладостей… Я дорожу своей репутацией.

— Хотите, чтобы о нас с вами пошла дурная молва? И тогда осудят обоих. А жена ваша и вовсе мне глаза выцарапает.

— Ну почему же… Объясним, что я пригласил вас, чтобы помогли мне с переводом делового текста.

— Неубедительно.

— Тогда я приду к вам.

— Ни в коем случае, штапффельфюрер!

— Но могли же вы мне срочно потребоваться по службе?!

— Пришлите за мной нарочного, и я явлюсь в отдел.

Хейфиц резким движением обнял Альбину и пытался поцеловать. Она вырвалась и ударила его по физиономии.

— Охладите свой пыл, майн герр! Вы забыли, что устав СС осуждает аморальность и разрушение семьи.

— Простите, — виновато произнес начальник, не глядя на подчиненную. Поправил галстук. Одернул мундир. Взглянул на часы. — Пойдемте. На пятнадцать ноль-ноль я вызвал к себе бургомистра города. Вам предстоит переводить мой с ним разговор. Он тоже должен отвечать за распущенность городской молодежи и подростков, за их неповиновение властям.


А Краковский…

В часы, когда Альбина работала над переводом документов, изъятых у захваченного советского летчика, катапультировавшегося из горящего истребителя, ей позвонил Хейфиц и попросил зайти к нему. Войдя в кабинет, как всегда, она приветствовала его, выбросив вперед правую руку:

— Хайль Гитлер!

— Хайль! — ответил начальник. — Помогите нам, фрейлейн.

Перед ним сидел Краковский, которого она знала, как командира карательной роты. Разложив на столе карту местности, он что-то пытался объяснить, но Хейфиц не воспринимал его немецкий язык, обильно пересыпаемый русскими и польскими словами.

— Итак, господин Краковский, насколько я уловил из вашего доклада, вы наконец имеете столь долгожданный план проведения карательной операции против лесных бандитов?

— Так точно! — подтвердил роттенфюрер СС.

— Превосходно. А то я потерял всякую надежду и даже веру в ваши способности. И уже имел намерение поручись разработать мою идею другому офицеру СС.

Краковский виновато молчал. Хейфиц старался обосновать свою озабоченность положением дел в Поставском районе.

— Нами создавались лжепартизанские отряды, лжепарткомы. Их действия должны были скомпрометировать партизанское движение и большевистское подполье, дезорганизовать их и ослабить, отвратить от них население, — говорил он. — Однако ожидаемого эффекта это не принесло. Они по-прежнему совершают рейды по селам и городам, громят наши гарнизоны, уничтожают склады с боеприпасами, аэродромы, нефтебазы. Сколько можно терпеть это?! — Хейфиц, войдя в раж, стукнул кулаком по столу. — Промедление для нас смерти подобно! Мы должны, обязаны уничтожить их силы и очистить от них оккупированные нами территории и коммуникации или грош нам цена в базарный день. — Обратился к Краковскому: — Ну так что там у вас?

Краковский откашлялся.

— Как мне стало известно от надежного источника, Батя готовит «операцию» по уничтожению нашего гарнизона в Кривичах.

— Вам не кажется это «дезой», ловко подброшенной партизанами?

— «Дезой»? — задумался Краковский. — С какой же целью?

— Чтобы отвлечь наши силы на защиту Кривичей и тем самым развязать себе руки в Поставах.

— Батя не способен на такое, штапффельфюрер. Он всего лишь председатель сельпо, а это требует знания тактики ведения боя.

— Убедили. Ваши предложения в таком случае?

— Я нанесу Бате упреждающий удар.

— Ну что же…

— Значит, план такой. За сутки до «операции» все дороги и тропы, ведущие в партизанскую зону, я надежно блокирую. Это изолирует бандитов от внешнего мира, лишит возможности вести рельсовую войну против войск вермахта, осуществлять налеты на военные объекты.

— Конкретнее, пожалуйста, роттенфюрер.

Краковский повернул карту таким образом, чтобы Хейфиц мог лучше разглядеть и почувствовать обстановку, складывающуюся на полях предполагаемого сражения, и понять его замысел.

— Затем артиллерийская и минометная подготовка, и начнем прочесывать лес. Первый взвод — по центру. Остальные — на флангах. Ну и пойдем, пойдем, пойдем…

— А они будут ждать, ждать, ждать… — иронично, в тон ему произнес Хейфиц. — Ну, а конечная цель?

— Да, конечно, — спохватился Краковский. — Задача: выкурить партизан из насиженных мест. Ну и оттеснить вот сюда, к болоту…

— И тут начнется — пиф-паф! Отстрел зверя из всех видов оружия! — Хейфиц выразительно показал это жестом рук и головы.

Оба рассмеялись. Баронесса почувствовала, как до боли сжалось сердце. Ведь готовится побоище, кровавая расправа над людьми, защищающими свою родную землю от захватчиков, а не спортивная охота на кабанов. Хотя и там существует какая-то этика.

— Ну что же, согласен. Вам, Краковский, могу сказать под большим секретом, — обратился Хейфиц теперь уже доверительно. — План ваш очень удачно предваряет то, что задумано командованием вермахта. Разумеется, лишь в случае, если вы его осуществите, как наметили. Дело в том, что рано или поздно начнется перегруппировка наших войск. За ней неизбежно последует их решительный бросок на позиции Советской Армии. В этом отношении очистка местности от большевистской скверны имеет неоценимое значение.

— Так ведь одно дело делаем! — убежденно произнес эсэсовец.

— Срок операции — не позднее четверга, — приказал Хейфиц.

— Можете положиться на меня, штапффельфюрер!

— Хочу верить вам… Фюрер нас учит: если русские не сознают необходимости установления на их территории нового порядка, мы, немцы, обязаны насадить его силой. Так что в выборе средств стесняться не следует. Жертвы туземцев нас смущать не должны. Итак, пиф-паф! — Гестаповец рассмеялся. — Не забудьте прихватить огнеметы. Оч-чень эффективное оружие!

— Об этом говорит и мой опыт, — согласился Краковский. — Все живое в пепел превращается.

Ротенфюрер перевел взгляд на переводчицу.

— Надеюсь, фрейлейн Альбина тоже желает мне удачи?

— О да! — просияла улыбкой Баронесса. — Бог вам в помощь!

Она была в курсе планов Хейфица на случай бегства вермахта из Советского Союза. Один из пунктов — оставить Краковского в Белоруссии, дать ему оружие и людей, с кем он проводил карательные операции против советских партизан. Задача: осуществление диверсий и террористических актов устрашения; проникновение в крупные центры, такие, как Минск, Ленинград, Москва, ведение и там подрывной деятельности и, что не менее важно, поиск единомышленников и вербовка из их числа агентуры, выработка условий связи с ними на будущее.

Была середина рабочего дня. За окном моросил дождь. Альбина с трудом отработала оставшуюся часть дня. Едва добралась до домика радистки, чтобы успеть вручить ей текст информации до начала сеанса радиосвязи. Радистка Рая закодировала его и передала в Центр шифровку: «Войска вермахта приступают перегруппировке сил тчк Сведениям зпт полученным источника зпт заслуживающего доверия зпт ближайшие дни командование планирует перейти решительное наступление всему фронту тчк Сообщите партизанский отряд Бати — на ближайший четверг назначена карательная операция зпт командовать которой поручено Краковскому тчк — Резеда».

Чтобы сбросить нервное напряжение, придя к себе на квартиру, Альбина выпила кофе и легла спать. Заснула не сразу. Разные мысли перебивали и без того всегда тревожный сон. Чем дальше, тем неуютнее чувствовала она себя среди «своих», тем больше скучала по родному дому, по маме, по любимому другу Антоше.


Столовая при офицерском клубе, разместившемся в бывшем Дворце пионеров и школьников, была рассчитана всего на десяток столиков. Офицеры местного гарнизона, различных служб, как и наезжавшие время от времени инспектирующие из Берлина, заходили сюда не только потрапезничать, но и просто выпить пива, вина, встретиться с интересующим их человеком. За короткое время работы в столовой, Рая многих уже знала не только в лицо, но и их вкусы, кто как настроен. На заслуживающих внимания посетителей наводила Альбину для дальнейшей их разработки с целью вербовки. Подсказала, в частности, что столовую систематически посещает офицер абвера из ваффеншуле. Описала его внешность, настроения, подсказала, когда бывает. Альбине оставалось самой познакомиться с ним. Но каким образом?..

В один из дней в столовую заскочил пообедать офицер на вид лет тридцати трех, белокурый, с трапециевидным лицом. Забегал глазами в поисках места. Увидел пустующий стул у окна, подошел к столику, разглядывая сидящую за ним миловидную молодую женщину.

— Guten Tag! Добрый день! Разрешите!

— Guten Tag! Да, пожалуйста.

Подошла официантка, которую здесь все называли ласково: «Русише Раечка». Улыбаясь приветливо обоим клиентам, она приняла заказ и направилась в раздаточную.

— Должно быть, недавно прибыли? — поинтересовался майор.

— В общем-то, да, — не сразу ответила женщина.

— Давайте знакомиться. Фриц Зальцберг, — представился он.

— Альбина, — назвала она свое имя, узнав в нем того, о котором говорила Рая.

— Очень приятно. Судя по форме, вы работаете в Службе безопасности и СД. А я — офицер абвера. Для ясности, так сказать. Почти коллеги.

— Давно в этом русском городе? — спросила Альбина.

— Второй год. Передислоцировалась разведшкола «Цеппелина», и меня сюда перевели. Я — заместитель начальника этого учебного заведения, одновременно преподаю спецдисциплины. Но это между нами, пожалуйста.

Русише Раечка принесла Альбине бутылку «Зельтервассер», офицеру — бутылку чешского пива «Пильзнер». Фужеры. Легкую закуску.

Налив Альбине шипучей воды, а себе янтарного пенистого пива, Зальцберг поднял бокал.

— За наше знакомство, фрейлейн!

Покончив с закуской, Фриц сказал сочувственно:

— Нелегкое бремя вы на себя взвалили, Альбина.

— Это почему же?

— Служба ваша требует, должно быть, нечеловеческого напряжения.

— Пока справляюсь, — улыбнулась девушка. — Жизнь сама по себе штука нелегкая.

— Это вы справедливо заметили, фрейлейн. И тем не менее я убежден, что война — не женское дело.

— Победим, я обзаведусь кучей детей, посвящу себя любимому занятию.

— Позвольте узнать, какому именно?

— О, это большой секрет! — кокетливо заведя глаза, сказала Альбина и рассмеялась.

— Простите.

— По образованию я — филолог. Могу преподавать, писать книги.

— Очень интересно. Я даже представляю вас в роли писателя. А вы верите в нашу победу над большевиками?

— Надеюсь. А надежда, как известно, умирает последней.

Случайная встреча этих двух людей стала «роковой». Фрицу казалось, что он влюбился с первого взгляда. Альбину же он привлекал тем, что работает в органе, который готовит из числа специально отобранных перебежчиков, националистов и военнопленных шпионов, террористов, диверсантов для заброски в тыл Советской Армии, в глубинные районы СССР.

Спустя неделю они вновь встретились в столовой. И тоже не сговариваясь. И вели уже себя, как старые знакомые, которых друг другу Бог на счастье послал.

— Вы превосходно выглядите, фрейлейн, — сделал Фриц комплимент, усаживаясь за столик напротив нее.

— Благодарю, — приятно улыбнулась она. — Как настроение, майор?

— Скучно мне в этой дыре. Загнали к черту на кулички. Время берет свое, а впереди никакого просвета.

— Разве вашу душу не греет то, что вы служите фюреру?

— Человеку этого мало, фрейлейн. Поверьте мне, уже достаточно познавшему жизнь.

— Не слишком ли многого хотите? И чтобы город был — не дыра. И, должно быть, чтобы служба была приятной. А еще, наверное, чтобы кругом не рвались бомбы и не стреляли.

— Вы будто читаете мои мысли… Но я бы не переживал так остро, если бы у меня была личная жизнь. Мужчина моих лет вправе ее иметь. Согласитесь.

— Естественно, — поддержала его Альбина. — Если придерживаться принципа — во что бы то ни стало выжить, то в этой ситуации важно выстоять, главное, не пасть духом.

— Вы — первый человек, который меня так тонко понимает, фрейлейн. Благодарю вас.

Отобедав, из столовой вышли вместе.

— Darf ich Sie beglaiten? Могу ли я вас проводить? — спросил Фриц.

— Keine Ursache. Не стоит. Мне здесь недалеко.

— Может быть, встретимся вечером и проведем время вдвоем? У меня отдельная комната. Имеется патефон. Есть хорошие пластинки.

— Простите, но в моем ведомстве это может быть расценено, как аморальное поведение. Я не хотела бы подвергнуться всеобщему осуждению.

— Семью иметь тоже аморально?

— Не обижайтесь на меня. — Альбина многообещающе улыбнулась. — Будем видеться в столовой, в клубе. Только и всего. А дальше видно будет. Приходите.

Альбина ушла, не оглядываясь. Фриц долго смотрел ей вслед. «И все-таки она мне нравится, — подумал он и усмехнулся: — Хм, аморально!.. Все они поначалу такие, бабы…»

В воскресенье Фриц заказал себе к обеду водки, видимо, для храбрости. Слегка захмелев, положил ладонь на руку Альбины и погладил ее.

— Знаете, кто вы? — спросил он, глядя в ее чистые глаза.

— Догадываюсь. Женщина не от мира сего. А еще — недотрога, — ответила она, убирая руку со стола.

— Вы… Вы… Вы — хрустальная туфелька! Да! От вас идет яркое и очень теплое излучение. Этакий ласковый огонек. А голос ваш мне напоминает колокольчик. Нет, звон хрустальных бокалов, наполненных французским шампанским, какое я пил в поверженном нами Париже!

— Великолепный комплимент! — Альбина рассмеялась.

— Честное слово! Я не виноват, что так вас воспринимаю.

Фриц хотел налить себе еще водки, но Альбина остановила его.

— Оставьте на другой раз.

— Im Wein liegt Wahrheit. Истина в вине, — сказал он, отставляя графин. — Хороший вы человек, Альбина. Хрустальная туфелька моя! Скажите, только откровенно: а вы могли бы полюбить с первой встречи? Нет, не какого-нибудь там прощелыгу. Настоящего мужчину?

— Если серьезно, то ничто человеческое мне не чуждо.

— Понимаю. Вы думаете, почему я позволил себе выпить?

— Радость какая-нибудь у вас? Возможно, печаль.

— Не угадали. Рас-ста-вание. Дас-с! Все пять моих «активистов», в которых я вложил всего себя, отправляются на Восток. Нет, не на фронт. В тыл! Их выбросят на парашютах аж в ста километрах от вражеской Москвы. Представляете! И разъедутся мои питомцы кто куда. Двое в Москву, двое — в город Горький, что на Волге. Там огромная военная индустрия большевиками сосредоточена. Уже сейчас надо готовиться к ее освоению рейхом после нашей победы. Да, пятый. О нем не скажу. Впрочем, вам я доверяю. Смертник он. Ему поручено уничтожить одного видного деятеля.

Альбина сделала вид, что все это ее не интересует. И лишь спросила:

— Вы заплатите за обед?

— Ах, да! — спохватился Фриц. — Сейчас заплачу. Хрустальная вы моя туфелька!

Радиограмма № 211:

«Центр По сведениям зпт полученным источника зпт заслуживающего доверия зпт Подмосковье ближайшие дни предстоит выброска парашютах пяти агентов зпт прошедших спецподготовку разведшколе „Цеппелин“ тчк Оттуда разъедутся Москву и Горький тчк Задание — сбор разведывательных сведений зпт террористический акт тчк Случае задержания зпт результатах допросов прошу информировать тчк Намерена использовать их для вербовки известного вам Фрица Зальцберга тчк — Резеда».

Будучи человеком наблюдательным, Альбина знала, что хранится в служебном сейфе Хейфица. А там среди прочих деловых бумаг можно было встретить не только секретные директивы Рейхзихерхайтсгауптмана Гиммлера, но и секретные инструкции Рейхсминистра Розенберга, Штаба Верховного Главнокомандования гитлеровской армии.

Хейфиц изредка доставал их, чтобы воспроизвести в памяти, а то и сослаться на тот или иной пункт высочайшего указания, составляя приказ по горотделу, либо процитировать в отчете в Берлин о проделанной им работе. Случалось, он поручал Альбине подобрать для этого подходящую цитату. Словом, сейф Хейфица представлял из себя скопище секретных материалов, которыми разведчику грешно было не воспользоваться. Но как сделать все это богатство достоянием Службы советской внешней разведки? Идея эта в ее голове созрела давно и «операцию» эту она разработала в деталях. Сводилась она к тому, что сначала необходимо завладеть ключом от сейфа, а уж все остальное — дело техники. Главным «инструментом» была пудреница, пространство которой между средней и нижней крышкой она заполнила прозрачным пластилином.

Как и сапер, разведчик ошибается один раз в жизни. Ждала лишь случая. И он, кажется, наступил.

— Вы бледны, штапффельфюрер, — сказала Альбина, войдя в кабинет, чтобы доложить о выполнении ею очередного его указания. — Что с вами?

— Видимо, что-то съел не совсем свежее, — ответил Хейфиц упавшим голосом. — Вероятно, консервы мясные были испорчены.

— Попробуйте выпить марганцовки. И побольше пейте воды.

— Пройдет и так… — Вдруг он скорчился, подхватился, прикрыл рот рукой и засеменил в туалет. От дверей жестом показал: — Извините, я сейчас вернусь.

Альбина взглянула на сейф. В двери его торчал ключ. Поняла: вот та вынужденная оплошность, Хейфица, которую следует использовать. Мгновенно вынула ключ. Получив двойной отпечаток на пластилине, водворила его на место. Работала спокойно, быстро, профессионально. И только когда все было позади, ее бросило в холодный пот, — нервное напряжение пошло на спад. Отвлеклась тем, что стала смотреть в окно, выходившее на городскую площадь.

Видно спохватившись, неожиданно возвратился Хейфиц. Подскочил к сейфу. Заперев его, вынул ключ, снова удалился. Однако Альбина не считала возможным покинуть кабинет, поскольку на письменном столе продолжали оставаться кое-какие бумаги и их надо было сторожить.

Вскоре вновь появился и хозяин кабинета, извинился, сел за стол.

— И все-таки вам следует выпить марганцовки, — сказала Альбина. — Иначе придется иметь дело с медиками и вас уложат в инфекционное отделение госпиталя для промывания желудка и кишечника.

— Да, пожалуй, стоит, — согласился он.

— Сейчас я приготовлю раствор. — Альбина направилась к себе. Несколько минут спустя она вновь появилась со стаканом, наполненным розовой жидкостью. — Выпейте, майн герр.

— Не много? — Хейфиц посмотрел умоляюще.

— Не бойтесь, не отрава. Прекрасное средство. Исчезнет дискомфорт, поднимется настроение. — В шутку добавила: — Пейте, иначе уважать перестану. И всем скажу, что вы — трус.

— За ваше здоровье, унтершарфюрер! — старался шутить и Хейфиц. Пил морщась, но выпил до дна. — Благодарю, моя спасительница.

— Gute Besserung! Желаю вам скорее выздороветь.

Радиограмма № 219:

«Центр тчк Слепок ключа сейфа Хейфица тайнике № 3 тчк По изготовлении ключа готова осуществить операцию по изъятию из сейфа секретных документов особой важности тчк Потребуется оперативная группа прикрытия и доставки бумаг ваше распоряжение тчк Прошу согласия гчк — Резеда».

Все последующие дни Альбина готовила себя к операции «Сейф» психологически. Для нее важным было выбрать момент — день, час. Полагала, что лучше и надежнее действовать под утро, когда и город, и гестаповцы погружены в сон. Это она внушала себе и была уверена в успехе. Подумала и о том, что ежели дежурить в помещении ночью будет симпатизирующий ей Оскар Глаубе, с ним, пожалуй, можно будет договориться, если потребуется, пойти на легкий флирт. Но мысль эту она тут же отмела в сторону. Никаких свидетелей, иначе — провал!

Радиограмма № 220:

«Резеде тчк Благодарю за инициативу. Ваше предложение изучается. Слепок из тайника № 3 нами изъят. Даны указания изготовить по нему ключ от сейфа. Дополнительно радируйте код и шифр замка сейфа зпт о системе сигнализации и охраны здания Службы безопасности и СД и режима работы в нем. В тайник № 3 заложите схему расположения здания и подходов к нему, описание кабинета Хейфица. — Федосеев».

«Странно… — подумала Альбина, прочитав шифровку. — Я выполню требование Центра, но для чего все это ему? Осуществить-то выемку предстоит мне, а не кому-нибудь…»


Альбина некоторое время не посещала ни столовую, ни офицерский клуб, обедала тем, что приносила из дома. По наблюдениям Раисы Фриц все это время, напротив, бывал в столовойежедневно, видимо, в надежде встретить ее. И даже интересовался, не случилось ли чего с Альбиной.

Наконец увидел ее, обрадовался. Подсел к столику.

— Здравствуйте, хрустальная туфелька!

— Здравствуйте, майор. Давно не виделись. Wie geht es Ihnen? Как вы поживаете?

— Danke, ausgezeichnet. Спасибо, отлично.

В столовой никого, кроме них, не было. Заказали обед.

— А я вам привет принесла, — сказала Альбина.

— Привет? От кого же? — заинтересовался Фриц.

— От тех, кто вас прекрасно знает.

— Да кто же они? Из какого города? Ради Бога, не интригуйте.

— В их кругу вы чувствовали себя вполне раскованно. Даже критиковали свое начальство. Ругали на чем свет стоит Гиммлера, Розенберга, Канариса и даже фюрера. Вы — юрист и знаете, за это по головке не погладят. Как минимум, гильотина обеспечена. Вспоминаете?

— Н-нет. Не представляю себе. Да и вы говорите такое, — насторожился Фриц. — Если привет, то злой. Да мало ли завистников, желающих меня оговорить!

— Странно. Вам говорят о чем-нибудь клички — Волгин, Арбузов, Травкин, Глоба, Макаров.

— Откуда вам они известны? — дернулся абверовец, побледнев. — Впрочем, фамилии их вы наверняка не знаете. Они строго засекречены.

— Могу назвать и фамилии, если хотите. У каждого вашего лазутчика был комплект документов, изготовленных на советских бланках: паспорт, военный билет, справки о ранениях, а то и об освобождении от воинской повинности. Один — на вымышленную, другой — на настоящую фамилию.

— Конечно, вы узнали об этом через своих людей в ваффеншуле.[10] Но кто вам дал право?! Службе безопасности и СД ваффеншуле не подконтрольна. Это объект предприятия «Унтернемен „Цеппелин“».[11]

— Спокойно, майор. Не нервничайте. Этих ваших агентов задержали русские контрразведчики на месте их приземления под Москвой в Боровском лесу. Они признались во всем и дружно дали показания, компрометирующие вас.

— И вы решили подловить меня и сыграть на этом? — на лице Фрица был испуг, он находился в полной растерянности.

— Ваше начальство ничто не учит. Еще генерал Кестринг[12] предупреждал: скорее араб пройдет незамеченным по Берлину, нежели иностранный агент по России. Но я вас пощажу, — успокоила его Альбина. — По-дружески, полюбовно.

— Прошу, умоляю вас: уничтожьте эти данные, фрейлейн! Иначе… Иначе…

— Не пытайтесь угрожать… Пощажу в одном случае.

— Условие? — Фриц посмотрел на нее непонимающе.

— А почему бы и нет? — решительно произнесла гестаповка.

— Ради вас я готов на все, фрейлейн. — Фриц решил вернуться к теме любви и свою игру с ней вести на этом. — Да, у меня семья. Но одному с женою радость, а другому горе. Что же, вешаться?

— Вы и в дальнейшем должны информировать меня о заброске агентов «Цеппелина» на Восток, как это сделали под пьяную руку. Только письменно. Не дергайтесь и ведите себя достойно. В ближайшие дни передадите мне подробные характеристики на инструкторов и «активистов», проходящих подготовку в вашей ваффеншуле. Ну и, естественно, описание каналов, по которым забрасываются эти ваши «активисты» в тыл Советской Армии.

Зальцберг остолбенел, он едва соображал, что к чему и что вообще происходит. На память приходило предательство нескольких агентов абвера в Турции и переход их на сторону англичан. В германских верхах к абверу в связи с этим отношение изменилось к худшему. СД[13] давно вело подкоп под службу Канариса и искало лишь повод прибрать абвер к своим рукам. Изобрели даже оправдательные мотивы для этого: абвер-де дублирует внешнеполитическую разведку Германии и в то же время не оправдывает возлагавшихся на него надежд по разложению советского тыла. «Но при чем здесь Служба безопасности Постав?» — недоумевал Зальцберг, обдумывая выход из нелепого положения, в котором оказался.

— Первое, что я сделаю, фрейлейн, это донесу на вас вашему шефу, — сказал он твердо. — Хейфиц должен знать, что в его подразделении окопалась предательница немецкого народа и нации, большевистская шпионка.

Альбина уже подумала, что Фриц ускользает из ее рук, но внешне ничем не выдала своего беспокойства и волнения.

— Доносите, майор, — сказала она спокойно. — Но прежде хорошенько подумайте: в этом случае нам с вами обоим несдобровать. И мне. И вам тоже. Взвесьте все по-мужски рассудительно и мужественно и тогда окончательно решите: пойти со мной до конца или оказаться на гильотине. Лично я полагаю, что это удовольствие не из приятных. Den Verleumder hangt man im Jenseits an der Zunge auf. Ябедника и на том свете за язык вешают.

— Господи, что вы со мной сделали! — схватился за голову офицер. — А я-то вообразил себе… Хотел даже предложить вам свою руку и сердце. Нарожали бы кучу детей, о чем вы мечтаете.

— Времени у нас с вами слишком мало. Сюда могут войти. Договоримся так: через три дня доложите мне о готовности списков. И тогда условимся, каким образом и где вы мне их передадите. Дальнейшее будет зависеть от вашей исполнительности. Учтите: война для Германии уже проиграна. Der Krieg ist verloren! Вы же обретете спасение и жизнь.

— Нет, вы не хрустальная туфелька. Вы — железный каблучок! В какую историю вляпался по собственной болтливости и непростительной доверчивости!

— Не слышу ответа, майор.

— Я должен подумать, фрейлейн, чтобы не оказаться в дураках. Не насилуйте, ради Бога.

— Взвесьте все и увидите: вам некуда деваться, Фриц. Да и работать будете со мной. В обиду не дам.

— Вместе… Работать на врагов фюрера, Германии… Приперли, однако, вы меня к стенке. Значит, или — или. Либо с вами, либо — голова с плеч. Дайте мне сутки на обдумывание. Для меня превыше всего — честь офицера, гражданина, члена партии.

— О чести следовало думать раньше, майор!

Зальцберг сидел, опустив голову на руки. Потом подозвал официантку Раю, расплатился с ней за обед, попросил принести бутылку французского «Бордо» и два бокала.

— Угощайтесь, фрейлейн.

— Здравое решение требует трезвой головы, — ответила Альбина. — Я жду вашего слова.

— Слова… — задумался Фриц. — Конечно, дранг нах Остен не получился… Хорошо! То, что вы просите, я вам предоставлю, но при условии, что большевики не предъявят мне обвинения, как военному преступнику.

— Это я вам гарантирую. Leben Sie wohl! Прощайте!

— Рисковая вы женщина, фрейлейн.

— Wei nicht wagt, gewinnt nicht! Без риска и жизнь пуста!

Это был компромисс. Альбина знала, что, передав ей секретные материалы на предателей и каналы заброски агентов в Советский Союз, Зальцберг лишь закрепит свои отношения с ней. Предательство исключено хотя бы потому, что он уже совершил уголовно наказуемое преступление в отношении Германии, подставив агентов «Цеппелина» советской контрразведке. «Но может быть, я что-то не учитываю, не предвижу? — спросила она себя и задумалась. — Разве только одно: чтобы не идти на сотрудничество со мной, на первой же встрече он прикончит меня… Но нет, я не верю в такую возможность. Но и исключать ее тоже не следует…»

Удовлетворенная вербовкой Зальцберга, старшего офицера, ответственного сотрудника одного из секретных органов абвера, Альбина долго не могла сомкнуть глаза. Часы пробили полночь, а она лежала и обдумывала текст шифротелеграммы в Центр с докладом о своем приобретении. Радировать же решила по получении от него новых секретных сведений, закрепляющих вербовку.

И все же было тревожно на душе. Все ли учла? Насколько убедительны ее аргументы? Что, если Зальцберг, проанализировав все, одумается? Тогда и обергруппенфюрер СС Мюллер не выручит… С этим тяжелым чувством она жила и последующие дни, готовясь к худшему…

Пытаясь отогнать мрачные мысли, вспоминала любимого мужчину. Но почему он приходит во сне все реже и реже? С ним бы совет держать, а он не является, как прежде. Уж не отдаляется ли он от нее? А может быть, у него появилась другая женщина? От мысли этой навернулись слезы. Неужели другая… С испугом подумала: а вдруг его нет в живых?..


Хотя и плавал в облаках нарождающийся серп луны, на земле было черно, как в кротиной норе. Лишь кое-где у подъездов административных зданий тускло горели электролампочки, излучавшие маскировочный синий свет. Горела лампочка и над входом в здание Поставского отдела Службы безопасности и СД. Ориентируясь на нее, от развалины к развалине, от дома к дому, стараясь быть незамеченными, пробирались трое легко одетых, но хорошо вооруженных, спортивного сложения молодых мужчин. Приблизившись к зданию, старший группы направил помощников обойти его по периметру, устранить возможные препятствия на их пути.

Проходила минута за минутой напряженного ожидания.

Тишину нарушили звуки губной гармошки, девичий хохот и громкая немецкая речь. То, видно, веселились офицеры в гарнизонном клубе. Со стороны партизанской зоны один за одним прозвучали три взрыва. Прошел патруль из подвыпивших полицаев.

Нервное напряжение росло. Разведчик должен был принимать самостоятельное решение. И вдруг условный сигнал товарищей: часовые сняты, путь открыт. Скрытно проникнуть в здание Службы безопасности и СД, значит, иметь половину успеха. Осмотревшись, старший группы проследовал в подъезд. Один из помощников пошел за ним, другой заступил на пост вместо убитого ножом немецкого часового. В случае опасности, он должен просигналить наверх и принять неравный бой на себя.

Помощник, проникший в помещение, усыпил и обезоружил дремавшего у телефонных аппаратов дежурного офицера. Старший проследовал в кабинет Хейфица, осветил его направленным светом карманного фонарика, вскрыл сейф.

Он не трогал ни денег, ни награбленных Хейфицем ценностей, среди которых было немало золотых коронок и мостов, вырванных у тех, кто отправлялся на виселицу. Взял лишь заветную папку с секретными документами, расположился с ней на приставном столике. С помощью специальной миниатюрной фотоаппаратуры переснял лист за листом на высокочувствительную пленку. Считанные минуты, и папка снова на прежнем месте. Заперев сейф, поискал, нет ли чего важного в ящиках письменного стола, и покинул здание. За ним последовали и помощники. На опушке леса их ждала партизанская автомашина с немецким номером, а на лесной поляне стоял легкий самолет. Вскоре все трое благополучно пересекли на нем линию фронта.

Хейфиц приходил на службу обычно первым. Выслушивал доклад дежурного о том, как прошла ночь в городе, в окрестностях, не поступало ли указаний из Берлина.

Сегодня никто ему не докладывал. И тогда, возмущенный этим, он сам прошел к дежурному. Офицер крепко спал. «Встать!» — скомандовал Хейфиц, но тот не реагировал. Принялся его тормошить, бил по щекам, кричал на него. В ответ слышал лишь невнятное бормотание.

К девяти часам начали подходить сотрудники. Уже на лестнице раздался голос заместителя Хейфица: «Дежурный, ко мне!» Ворвался в дежурку и заорал во все горло: «Где часовые? Почему не охраняется здание?»

На него шел Хейфиц.

— А я тебя, Пауль, хочу спросить: что все это значит? Молчишь! Ступай и разыщи часовых! Небось пьянствуют с русскими проститутками, сволочи! Найдешь, веди ко мне. Под суд отдам!

Сорокалетний Пауль стремглав бросился на улицу.

Хейфиц, негодуя, проследовал к себе в кабинет. Заметив Альбину, бросил на ходу:

— Зайди, Баронесса!

— Сейчас. Только почту занесу к себе в кабинет. Прихватила по пути в Городской управе, в Русской полиции. — На сердце ее было все еще тревожно. По наблюдениям Раи, Зальцберг все это время не посещал столовую. Не явился в назначенный день и час для встречи с ней. Она терялась в догадках: уехал из Постав? А может быть, находится в состоянии депрессии, вызванной ее разговором с ним?.. А что, если проявил малодушие?..

Войдя к Хейфицу в кабинет, она поинтересовалась:

— Как спали, мой господин?

— Разве не видишь, что в нашем доме происходит?

— Нет, а что такое?

— Исчезли часовые. Дежурный дрыхнет беспробудным сном. И это на посту! С кем я работаю…

Вбежал запыхавшийся Пауль.

— Штапффельфюрер, оба часовые обнаружены за домом.

— Разоружить и ко мне обоих!

— Они убиты, штапффельфюрер!

— Говоришь так, будто ничего особенного не произошло. А кто убил часовых? С какой целью? Стреляли или холодным оружием? Куда ведут следы? Какой же ты офицер, если от страха зуб на зуб не попадает!

— Я поручил кинологам заняться выяснением и розыском преступников с помощью собак, — оправдывался Пауль. — А пока лишь одно ясно: бандиты проникали в здание. В подъезде обнаружены следы их обуви.

Дым стоял коромыслом. Хейфиц не стеснялся в выражениях, угрожал земными и небесными карами и Паулю, и дежурному. Полез в сейф. Осмотрел, так ли все лежит, как было им положено.

— Слава Богу, все на месте, — облегченно вздохнул он и сел за письменный стол.

Альбина мгновенно оценила обстановку. Поняла, что здесь побывали люди из Центра, и была обрадована, что для них все закончилось благополучно. Значит, начатая ею операция завершилась успешно. Наконец, поняла, почему исполнение было поручено не ей, а специалистам: у них и опыт, и аппаратура… Да и не хотели, видно, ею рисковать…

— А вы беспокоились, — сказала она Хейфицу успокаивающе.

— Посмотрим, на что выведет следствие. — Хейфиц открыл ящик стола и ужаснулся. — Да здесь все перерыто. И не надо меня успокаивать, фрейлейн. Их целью было захватить секретные бумаги. Но бандиты просчитались. В столе я не храню их. А чтобы забраться в сейф, необходимо знать код, располагать ключом сложной конфигурации. Моим ключом! А он постоянно при мне!

— Но кто же мог рыться в вашем столе, штапффельфюрер?

— Мало ли у нас врагов в этой стране. Большевистское подполье, партизаны, патриоты-одиночки, ненавидящие «оккупантов» и готовые резать и убивать нашего брата. Дознаются об этом в Берлине, обвинят меня. Не обеспечил надлежащую охрану здания. Не потребовал от подчиненных бдительности. А они самоуспокоились. Вот и произошло то, чего необходимо было не допустить. — И вдруг Хейфиц снова подлетел к сейфу. — Нет, все на месте и порядок не нарушен, — успокоился он.

— Я говорю, вам не о чем беспокоиться.

— А если налетчики все-таки сфотографировали документы? Могли же это сделать? — Теперь мысль его работала именно в этом направлении.

— Выпейте валериановых капель.

— Только не доносите о случившемся Мюллеру, Баронесса. Я знаю, вы его протеже. Впрочем, вам награду за это не дадут и в должности не повысят. А там глядишь, и война завершится, спишет все.

— Перестаньте бредить, штапффельфюрер, черт возьми! — одернула его Альбина. — Я это вам говорю по праву женщины. Dei Zorn dorrt des Menschen Gebein und bricht sein Herz. Гнев человеку крушит голову, крушит сердце.

— Бред… — Хейфиц старался понять Альбину. — Нет, не бред. Либо здесь мы с вами под колпаком, только чьим — не знаю. Либо в моем аппарате завелся партизанский стукач. — Встретив непонимающий взгляд переводчицы, добавил: — Сейчас все объясню. Вспомните. Мы в большой тайне готовили операцию Краковского против партизанского отряда Бати. Но вместо этого партизаны сами разгромили карателей наголову. Тоже бред, по-вашему?

— То было на самом деле. Краковский сам рассказывал мне, как партизаны встретили его огнем и его рота едва ноги унесла. Я тоже удивлена этому.

— Ну так вот, фрейлейн. О том, что мы замышляли против отряда Бати, знали трое — я, Краковский и вы.

— Что же из этого следует? Вы предали или я связана с партизанами? Не мог же Краковский сам предупредить Батю.

— Но ведь кто-то из нас троих донес им?!

— В таком случае, безусловно, донесла я. И на вас, и на себя. Удивляет, как вы, придя к такому выводу, до сих пор держите меня в своем штабе. Давно следовало арестовать и судить по законам военного времени.

— Это сделать никогда не поздно. Но я поделился своими подозрениями, все еще веря тебе и не обвиняя ровным счетом ни в чем.

— Во всем этом, как мне кажется, вы не учли одного: операция «Пурга» против отряда Бати готовилась не один день, и в нее были посвящены не только мы с вами. Да и партизаны за годы войны приумножили свой опыт в борьбе с нами.

Хейфиц задумался. Слова Альбины оказались холодным душем, охладившим его воображение.

— Ты — мудрая женщина, Баронесса, — сказал он.

— Скажите, штапффельфюрер, вам не приходило в голову, что это проделки людей абвера? — подбросила Альбина «муху», чтобы направить его подозрения по ложному следу.

— Ты полагаешь?.. — сделал большие глаза Хейфиц. — Но борьба за обладание информацией происходит наверху, между Канарисом и Шелленбергом. При чем здесь мой отдел?

— Однако, если служба СД на периферии не умеет хранить тайны, значит, ей нельзя доверять снизу доверху, майн гepp…

— Ты с ума сошла, Баронесса! — возмутился Хейфиц.

— Я просто представила себе, чего может добиваться абвер, роясь в бумагах разведки СД, находящихся в вашем сейфе. И пришла к выводу: Канарис ищет доказательства, чтобы подставить Шелленберга и подчинить себе его ведомство!

Альбина встала, чтобы уйти, но в это время вошел Пауль.

— Штапффельфюрер, налетчиков было трое! Они умчались на машине в направлении леса. А вскоре люди слышали, как взлетел самолет и взял курс на Восток, в тыл большевистской армии…

— Но если не партизаны и не подпольщики, то кто же?..

Хейфиц плюхнулся в кресло.

Нервы Альбины были напряжены до предела. Сообщение же это ее обрадовало. Подозрения еще не улика, подумала она. Главное, каратели Краковского отрядом Бати разбиты, а документы с грифом «секретно», хранившиеся в сейфе Хейфица, читают и изучают в Москве.

В тот же день, с опозданием, но Зальцберг вручил ей донесение, подписав его псевдонимом.

— Что случилось, Фриц? — поинтересовалась Альбина.

— Ждал радиограммы от «активистов».

— Получили?

— О приземлении получил. А вот о том, что приступили к выполнению задания — нет. Значит, их не по одиночке отлавливали, а захватили одновременно всех. Конечно, мог бы доложить о вас своему руководству…

— Даже так… Почему же все-таки не предали меня?

— Решил остаться с вами, чтобы хоть как-то замолить свои грехи. Войну-то все равно проиграли. — Фриц махнул рукой. — Будь, что будет!


В кабинете начальника Службы безопасности стояла напряженная тишина. Хейфиц нервно шагал, обдумывая, как бы сломать, наконец, упрямство долговязого парня, стоявшего почти навытяжку и не сводившего с него глаз в ожидании его приговора.

Альбина с первых же минут допроса и по приметам догадалась, что это тот самый парень с птичьим носом, о котором доносил Кривоносый. Его поведение на допросе вызывало в ней горделивое чувство и в то же время беспокойство за него, за его судьбу. Но как ему поможешь?..

— Пока что ты признал лишь свое имя, — обратился к нему Стефан Хейфиц располагающим к разговору тоном. — Но ведь когда-то придется и заговорить. Ты думаешь об этом, мой юный друг? Человек должен заботиться прежде всего о себе, о своей жизни.

— Ничего я вам не скажу. — Сергей сдул спадавшие на глаза волосы. — Да и не о чем мне с вами говорить. Вы — оккупант, я — ваша жертва.

— Я и то о тебе знаю больше: ты любишь рисовать и, должно быть, мечтаешь стать художником. Особенно тебе удаются мои портреты. А еще — карикатуры на Краковского. Кличка у тебя выразительная — Орлик. В ней что-то от мечты стать орлом, парить в небесах. Молчишь, значит, я попал в точку. Ну хорошо, молчи дальше. — Хейфиц подошел к столу, извлек из папки фотографии. — Вот тебе десяток фотокарточек. Внимательно вглядись в каждую из них и назови приятелей, которые состоят с тобой в подпольной группе. Назовешь, я отпущу тебя домой к маме и бабушке.

Взглянув на фото, Сергей подумал: надо же, всех засняли.

— Прижали вы меня, — заговорил Сергей. — Тогда записывайте. Мне знаком лишь этот человек под номером восемь. — Сергей указал на фото.

— Так. Это уже что-то… — обрадовался Хейфиц. — Кто же он? Что знаешь о нем? О его связях? Как настроен?

— Что знаю… Подозрительный он какой-то.

— В каком смысле? — заинтересовался гестаповец.

— Все вынюхивает, высматривает, провоцирует на крамольные разговоры против власти.

— Даже так.

— Следит за всеми — кто куда пошел, один или с кем-нибудь.

— Фамилию его можешь назвать?

— Капустин его фамилия. Кличка — Кривоносый. Живет за оврагом, вблизи железной дорога.

— Оч-чень важно. Рассказывай все, что знаешь о нем.

— О его антифашистской деятельности, что ли? — прикидывался Сергей простачком.

— Именно это я и хочу от тебя слышать, Сергей. И не вообще, а конкретно, — сказал Хейфиц, заметно нервничая.

— Да вам и так, должно быть, обо всем известно.

— Разумеется, я знаю все и обо всех по долгу службы. Но хотел бы услышать это и от тебя, чтобы убедиться в твоей искренности и лояльности к новому режиму. Услышать, что ты раскаиваешься в своих поступках против власти и осуждаешь преступные действия сверстников.

— Капустин — ваш агент, — сказал Сергей убежденно. — Значит, и связи его надо искать в этих стенах. Я так понимаю. С кем-то же он встречается, получает инструктаж, наконец, доносит на других, на тех, кто отстаивает свою землю.

Хейфиц не ожидал такого. «Поистине — страна чудес!» — подумал он. — Какие-то юнцы, а так ловко водят меня за нос, заставляют работать вхолостую целый аппарат. С первых же шагов они распознали в этом Кривоносом, черт бы его побрал, человека, подставленного к ним. Отсюда и не доверяли ему. И как я не понял этого сразу, на первых же явках с ним?

— Заблуждаешься, Сергей, — сказал он. — Такого агента у меня нет. Хотя не скрою, имеется несколько других. Могу и тебя привлечь к этому достойному делу. Тем более матушка твоя об аресте сына даже не догадывается. Не знают о нем и твои дружки.

— Это доносчиком-то быть достойно?

— Ах, какими идеалистами вас здесь воспитали! Время такое, Сергей. Либо ты кого-то, либо кто-то тебя предаст, прибьет. И не тебе рассуждать о достоинстве и чести… Придется передать тебя русской полиции. Она верно служит нам и заставит тебя заговорить.

Над зданием промчались советские штурмовики. Они шли, едва не задевая крыш домов, издавая пугающий рев. Хейфиц подскочил к окну, чтобы взглянуть на них, но их уже и след простыл.

— Радуешься, — сказал он, повернувшись к Сергею и сбросив с себя маску доброжелателя. — Свои, значит, скоро конец войне. Но это — глубокое заблуждение. Заруби себе на носу, щенок: война будет продолжаться до победы Великой Германии!

— То-то у вас коленки дрожат, — съязвил Сергей. — Но драпать все равно придется. Мы вас не звали к себе!

— Молчать, паршивец! — сорвался Хейфиц. Вошедшему на крик эсэсовцу приказал: — Увести этого русского фанатика! Примените третью степень устрашения! И подготовьте его к даче правдивых показаний!

Сергея увели. Он сознавал: будут пытать. И не сдавался, не просил пощады. У Альбины острой болью в сердце отозвалась расправа над ним. «Мы не умираем, мы переходим в вечность! — всплыло в ее памяти. — Держись, Сережа! Я буду стараться тебя спасти!» И уже зрел план в ее голове, но удастся ли его осуществить?..

Хейфиц устало опустился на стул. Задумался. В эти осенние дни сорок четвертого года он особенно остро чувствовал и сознавал, что война позорно проиграна. «Что будет со мной? — задумался он однажды. — Военный альянс великих держав, повергнув Германию ниц, конечно же, распадется. И тогда США и Великобритания возвратятся к прежней политике в отношении Советского Союза. Значит, чтобы выжить, следует подаваться к ним. Но ведь спросят, с чем пришел?.. — Только задав себе этот вопрос, он понял: так вот чем вызвана директива Гиммлера — Розенберга оставлять на оседание в СССР агентуру, обговаривая с ней условия связи… — Тонкий расчет! — обрадовался он своему открытию. — Агентура — наш капитал! Но тогда в нем должна быть и моя разменная монета, мой пфенниг, моя марка, мой агент! Янки и томми должны относиться к таким, как я, с почтением и хорошо платить нам, поскольку лишь мы обладаем уникальным опытом многолетней работы с русскими!»

И Хейфиц взялся за дело. С завидным упорством подбирал наиболее ценных агентов из своей сети, снабжал их фальшивыми документами и реквизированными советскими деньгами, разрабатывал задания и легенды, по которым им предстояло жить, и не только в Белоруссии, но и в Москве, на Урале, во Владивостоке.

Самолеты снова пронеслись над городом Поставы, но уже в обратном, восточном направлении. Они возвращались на свои базы.

— Неужели все? — спросила Баронесса. — Если появились вражеские штурмовики, значит, фронт сегодня ближе, чем вчера. А ведь все мы так надеялись на победу вермахта над большевиками и Советами.

— Не впадайте в панику, фрейлейн! — цыкнул Хейфиц. — Помните, что вы — внучка немецкого барона, заслуги которого перед Отечеством высоко ценит фюрер! — Вызвав своего заместителя, приказал: — Подготовьте архив к возможной эвакуации, Пауль. Да поторапливайтесь, иначе может быть поздно!

— Слушаюсь! — ответил тот.

— Задержанных по подозрению в нелояльности в нам, следует уничтожить. В последний момент, разумеется. Не тащить же их за собой, если придется сменить позиции!

— Слушаюсь! Как прикажете поступить с карателями и агентурой из числа русских? Несколько десятков наберется. Тоже будем ликвидировать?

— Это же наш золотой фонд! — возмутился Хейфиц скудоумием подчиненного, подошел к окну, постоял немного, обдумывая ситуацию. — Распорядитесь обеспечить их оружием и боеприпасами, по возможности, средствами связи. На случай их оседания в этих местах для ведения партизанской войны. Пропитание пусть добывают сами. У населения, силой отбирая его, когда потребуется.

— Слушаюсь!

Оценивая поведение Сергея, Баронесса подумала и о роли Кривоносого, который его выдал. Да, каждый может быть не согласен с властью, ее политикой в собственной стране, но когда земле твоей угрожает беда, вместе со всеми ты должен, обязан встать на ее защиту, за спасение того, что создано ее народом за множество веков, за лучшую долю, которую добивается для себя и для своих потомков эта огромная страна.

Чувствовала она и то, что оставались считанные дни, быть может, часы до прихода советских войск в Поставы. Подумала о необходимости срочно радировать в Центр о панике, которая началась здесь, указать возможные маршруты бегства так бездарно проигравших войну «освободителей человечества».


Нафабрив усики, Гитлер озабоченно смотрел со стены.

Зазвонил телефон. Шеф поднял трубку.

— Штапффельфюрер Хейфиц, — как мог бодрее произнес он. — Так. Так. Наконец-то запеленговали возмутительницу нашего спокойствия! Поздравляю. По какому же адресу рация действовала? Я так и предполагал. Да? Вот как? И часто там бывала? Непременно разберусь с этим. Какие указания? «Пианистку» поручите задержать и доставить ко мне вместе с кодом, шифрами и рацией! «Дирижеров» мы сами найдем! Но смотрите, если упустите!..

Баронесса встревожилась: уж не о ее ли рации идет речь?..

— Скажите, фрейлейн, — обратился к ней гестаповец. — Вы действительно бываете в доме под номером двадцать по улице Песчаная?

— Как-то заходила, — сдерживая тревогу, ответила она.

— У вас что, приятельница живет там или друг?

— Я не вступаю в дружеские отношения с русскими.

— Похвально. Кто же тогда? Маникюрша? Молочница? Прачка?

— Особа, которая неплохо шьет. Мне иногда требуется что-то скроить, пошить. Вы забываете, что я — женщина. Кстати, вы тоже с ней знакомы и довольно хорошо, даже близко.

— Каким образом, фрейлейн? — терялся в догадках Хейфиц.

— Она вами проверена на благонадежность, работает официанткой в нашей столовой и обслуживает вас. Иногда дважды в день. И вы ей улыбаетесь.

— Такая худенькая, симпатичная, всегда приветливая и готовая услужить? — припомнил Хейфиц.

— Вот видите, она вам даже нравится, — старалась шутить Баронесса, хотя ей было не до юмора.

— Так вот. Эта симпатяга оказалась русской радисткой, — пристально наблюдая за реакцией подчиненной, сказал Хейфиц. — И в столовой наверняка собирала информацию о нас. Наши господа офицеры не всегда держат язык за зубами. Чуть подвыпьют, и он у них уже заработал, что колокол. На всю округу звон стоит.

— Вот не подумала бы… А ведь такая женственная.

— А мы с вами такие доверчивые… — Хейфиц нервно заходил по кабинету. — Доктрина фюрера «Дранг нах Остен» потерпела сокрушительный провал, но наши парни продолжают гибнуть на фронте со словами «Хайль Гитлер!». Я же не смог защитить свой сейф! И лишь повторяю вслед за Геббельсом: «Мы еще покажем себя! У Германии будет жизненное пространство, а у каждого немца — бутерброд со шпигом и шнапс!»

У Хейфица не было ничего, кроме интуиции и предчувствия, но он уже начал подозревать Альбину и в любой момент мог арестовать ее. Не поможет и «протекция» Мюллера. Германия для него превыше всего!

Вошел шифровальщик.

— Штапффельфюрер, шифровка из Берлина.

— Оставь, — ответил Хейфиц. Быстро пробежал ее глазами. Нервно зашагал по кабинету. Подал шифровку Альбине. — Ознакомься.

Альбина принялась читать: «Анализ оперативных материалов по Поставам показывает: из горотдела Службы безопасности и СД и разведшколы „Цеппелина“ идет утечка особо секретной информации. Факт первый. Большевики опубликовали у себя и на Западе фотокопии секретных документов, на которых проставлены номера, числящиеся за вашим органом. Факт второй. Под Москвой захвачены и арестованы пять агентов, прошедших подготовку в разведшколе „Цеппелина“ и заброшенных на вражескую территорию. О подготовке их к заброске было известно вашей агентуре. Все это могло произойти в результате бесконтрольности в хранении секретных документов и расхлябанности сотрудников аппарата. Не исключено, что в вашу среду проник тайный лазутчик ОГПУ. Считая факты установленными, штапффельфюреру Хейфицу объявляю о неполном служебном соответствии. Предписываю принять меры к обнаружению лазутчика и наведению строжайшего порядка в делах. Об исполнении докладывать еженедельно. Мюллер».

— Может быть, ошибка? — сказала Альбина, бросив на шефа открытый взгляд и возвращая бумагу.

— Да нет, речь может идти о фотокопиях, а не о подлинниках.

— Тогда как же это могло произойти?

— И ты еще спрашиваешь! Тот, кто рылся в моем столе, побывал и в сейфе. Документы сфотографированы. Понимаешь? Тут действовал профессионал высокого класса. Но как у него оказался мой ключ, если он у меня всегда в кармане? Я наведу здесь порядок! Надеюсь, обергруппенфюрер Мюллер останется мною доволен.

Слова эти будто ножом полоснули по сердцу, но Альбина спокойно сказала:

— Это единственно правильный выход, штапффельфюрер.


Развязка наступила неожиданно.

Воспользовавшись обеденным перерывом, Альбина вскочила на велосипед, помчалась к радистке, чтобы предупредить об опасности и спасти рацию. Но поздно!

Оставив велосипед у калитки расположенного на окраине города одноэтажного домишки и приказав полицаю присмотреть за ним, Альбина ворвалась в дом в тот момент, когда другой полицай заводил радистке руки назад, а эсэсовец намеревался заковать их в наручники.

— Отставить! — скомандовала она по-немецки.

— Я исполняю приказ! — ответил штурмовик.

— Ты что, немецкого языка не понимаешь?!

— Покинь помещение, нам надо объясниться, — повелел эсэсовец полицаю.

Полицай удалился. Баронесса объяснила:

— Штапффельфюрер Хейфиц отменил свой приказ об аресте и сейчас явится сюда, чтобы лично допросить радистку на месте совершения ею преступления, а возможно, и использовать ее в оперативной игре против русских в интересах Великой Германии. Ты же все можешь испортить! Он прислал меня, чтобы не допустить расправы.

— Я верю вам, но и знаю службу, фрейлейн. У меня есть свой начальник!

— Исполняйте, штурмман, приказ последнего!

— Руки назад! — грубо обошелся эсэсовец с радисткой, держа перед собой наручники.

— Выполняй приказ, или разряжу в тебя обойму! — Баронесса выхватила из кобуры «вальтер». Сомнений в ее решимости не было.

— Да вы что — отшатнулся эсэсовец и тоже схватился за кобуру.

— Руки вверх! Ну, смелее, майн гер! — не сводя с него глаз и не отводя дула пистолета, потребовала Альбина. Радистке же приказала по-русски: — Отбери у него оружие!

— Я крикну полицейского! — вырвалось из уст штурммана.

— И на него пуля найдется! — не отступала Баронесса.

Радистка поняла ее замысел, мгновенно разоружила эсэсовца. Баронесса приказала ему лечь на кровать ничком. Вместе они привязали его к кровати веревкой, в рот вставили кляп.

— А теперь, Рая, бери рацию и перебирайся на запасную квартиру, — тихо сказала она. — Дом охраняется двумя полицаями. Пробирайся осторожно, огородами, опушкой леса. Заметай свои следы от овчарок.

— А ты как же? Эсэсовец непременно выдаст тебя.

— Не волнуйся за меня, пожалуйста. Что-нибудь придумаю. В городе не показывайся. Твои приметы известны. Могут схватить.

— Ну вот и конец нашей с тобой дружбе, — взглянула с грустью на боевую подругу Раиса. — Береги себя, дорогая. Возможно, когда-нибудь еще встретимся.

— Еще повоюем, — улыбнулась ей Альбина. — А пока с нового места передай в Центр, что на радиосвязь временно выходить не сможем. Чтобы не надеялись на нас. Объясни, что ввиду сложившихся обстоятельств я ушла в глубокое подполье. На время.

Они расцеловались.

Радистка с рацией в базарной корзине проследовала через запасный выход прямо в огород, а оттуда лишь ей одной известными тропами в заблаговременно подобранное пристанище.

Баронесса, выйдя на улицу, сказала, мирно покуривавшим полицейским:

— Пока не заходите в дом. Штурмман сам позовет вас, когда сочтет нужным.

Полицаи, белорусские мужчины средних лет, ей козырнули, и она, как ни в чем не бывало, помчалась на велосипеде дальше, к себе на квартиру. Один полицай подмигнул другому:

— Небось полюбовница Хейфица…

Альбина спешила, пока не спохватились и не подняли тревогу. Она четко представляла себе, что это провал, что ее часы, а может быть, минуты, сочтены. Словом, с этого момента и ее свобода, и жизнь висели на волоске.

Схватив всегда готовый на этот случай рюкзак с самым необходимым и пристроив его на багажнике велосипеда, Альбина выехала за город, объясняя каждый раз немецким патрулям, что спешит по делам службы в недалеко отстоящее село. Ей желали удачи и благополучного возвращения, удивляясь, как это начальство послало ее одну в такое тревожное время.

Домчав до реки Мядельки, сбросила гестаповскую форму и облачилась в цивильное платье, форму сунула в кусты так, чтобы ее легко могли обнаружить те, кто пойдет по ее следу. Важно, чтобы они подумали, будто она утонула. А там — ищи ветра в поле!

Перейдя реку вброд, Альбина, изнемогая, несла велосипед на себе, затем, оседлав его, углубилась в лес. Она знала расположение партизанских отрядов в окрестностях Постав и направилась в один из них.

Прошла партизанские контрольные посты, но никого не встретила. До землянок добралась, когда уже смеркалось. Партизан и там не застала. Зато обнаружила следы недавних боев — варварски разрушенные землянки, обгорелые деревья и утварь. Вспомнила: здесь побывал со своим карательным отрядом Краковский, прошелся ураганным огнем и мечом.

Сев на землю, притулилась к дереву, чтобы заснуть, но сон долго не приходил. Сначала лесные звуки она принимала за погоню. Вскоре поняла, что это — слуховые галлюцинации. Переживала, что оборвалась связь с Центром. Всю войну снабжала его важной информацией, полученной из первых рук, а тут вдруг провал. Старалась понять, в чем ее и радистки оплошность. А может быть, средства радиолокации стали совершеннее? Волновалась и за судьбу Раи.

Было прохладно и сыро. Решила разжечь костер, но остереглась: как бы не выдал ее огонь. Но вот на душе повеселело. Звездное осеннее небо будто ожило, заговорило, запело. То шли десятки бомбардировщиков в сторону Германии. «Скорее бы пришел конец этой страшной бойне! — пронеслось в голове. — Если бы не война, я бы уже закончила аспирантуру, у меня была бы семья… А сейчас, страшно подумать, нахожусь на волоске от смерти…»

Семья… «Как плохо быть единственным ребенком, — с грустью подумалось ей. — А как хотелось иметь сестренку… У нас с Антошей будет трое ребятишек. И назовем мы их… — подумала она и улыбнулась. — Только бы Антоша был жив. Только бы до Москвы добраться. А там…»

Ветер раскачивал деревья так, что они ударялись друг о друга, издавая при этом причудливые звуки, напоминавшие то волчье завывание, то тяжелую поступь медведя. Было жутко среди этой тьмы и таинственных звуков. Но куда страшнее и трагичнее было оставаться в городе! «Неужели все позади? — подумала она. — И чего только не пережила, чтобы все эти годы каждым своим шагом подтверждать чуждое мне „арийское происхождение“, „верность фюреру, Великой Германии!“. Книгу Гитлера „Майн Кампф“ вызубрила и щеголяла цитатами из нее. Стала набожной больше, чем сам Мартин Лютер, основатель немецкого протестантизма. А уж моральный облик мой — сама безупречность! Даже похотливый Хейфиц не смел ко мне приблизиться, схлопотав однажды пощечину за приставание. Боже, неужели пришел конец страху моему?..»

Альбина задремала уже с рассветом. Сквозь дремоту она услышала шаркающие шаги по лиственному настилу. С каждым мгновением они приближались. Встрепенулась, привстала. Рука потянулась было за пистолетом. Перед нею стоял рослый юноша с запекшейся кровью на лице, в изодранной одежде, едва прикрывавшей тощее тело.

— Госпожа… — удивился он неожиданной встрече.

— Как тебе удалось уйти от этих палачей? — узнав в нем Сергея и приходя в себя от испуга, спросила она.

— А вы не знаете… — усомнился паренек.

— Нет, не знаю. И не могу знать. И все-таки?

— Там исчезла какая-то гестаповка. То ли убил кто ее, то ли партизаны захватили. Все брошены на ее поиск. И эсэсовцы, и полицаи, даже водолазы. Я воспользовался этим, выломал в сарае доску и драпанул. А вы… Вас, что, в последний момент к партизанам заслали, как к нам в подполье Кривоносого?

— Да нет, что ты! — поразилась Альбина такому выводу и подумала, что значит, Хейфиц хватился и разыскивает ее…

— Не вздумайте меня выдать! — не верил ей юноша. — Живым все равно не дамся!

— Я рада, что ты на свободе и горжусь твоей стойкостью, мужеством. А ведь я тоже бежала…

— Бежали к коммунистам?.. — Паренек посмотрел на нее с еще большим недоверием. — А может быть, это вас ищут? Чтобы русские простаки поверили в ваше «бегство» и доверились вам? Что-то вроде Троянского коня из древнегреческой легенды получается. Остроумная затея, ничего не скажешь! Разложить и взорвать отряд Бати изнутри!

— Думай, что хочешь, Сережа. Я не смогу тебя разубедить… Давай двигаться навстречу советским войскам вместе, — предложила женщина. — Или у тебя другие планы?

— Придумали тоже. Мне с вами не по пути!

— Как знаешь.

— А планы… Пережду здесь. Ослаб за дни неволи. Да и недолго ждать осталось прихода наших. А если я пойду, то не с вами! Вы для меня — гестаповка, и, будь у меня оружие, мне следовало бы вас застрелить.

— Ну что же, ты прав, наверное, — проглотила она слова Сергея, как горькую пилюлю.

Баронесса двинулась в путь, оставив юноше велосипед и немного продуктов — хлеб, сало, консервы.

Она брела под моросящим дождем и видела, как по дорогам панически отступали на запад разрозненные подразделения вермахта. Наблюдала и прорыв танковой группы наших войск, преследовавшей их, и от души радовалась этому. Представила себе, как Хейфиц, нагрузив машину «реквизированным» у населения добром, тоже удирает восвояси. Зачем-то же он коллекционировал охотничьи ружья, золотые коронки, монеты. Теперь погоня ей была не страшна. Сейчас просто не до нее ни Службе безопасности, ни абверу.

Устроив привал, мечтала о Москве, с нежностью вспоминала любимого человека. Любовь к нему поддерживала ее все эти годы вынужденной разлуки. Жалела о том, что, уходя на войну, не успела дать согласие стать его женой. Обещала подумать… Ждет ли он ее, какой будет встреча? Грохотала все ближе и ближе артиллерийская канонада, а у нее слезы на глазах: «Думал ли он обо мне?.. А если это лишь моя иллюзорная мечта, и его чувства ко мне изменились?..»


Переходя заросший высоким кустарником овраг, вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.

— Госпожа переводчица? — окликнул ее кто-то.

Альбину охватила жуть. Она обернулась, но никого не увидела. И снова тот же голос:

— Так вы можете попасть в плен к большевикам.

— Кто вы, покажитесь!

— А вы уберите свой пистолет.

Из-за дерева вышел Кривоносый. Она сразу узнала в нем агента Хейфица, который предавал подпольщиков. Он был вооружен немецким автоматом и увешан гранатами и напоминал бандита с большой дороги.

— Господи, как же ты напугал меня!

— Вас тоже оставили в этих краях? — спросил он.

— У меня трагедия, Игорь. Я не успела собраться, и они уехали без меня. А догнать уже не было сил, да и не на чем, — «открылась» ему Альбина, как близкому человеку. — Слишком быстро все произошло. Большевистская армия перекрыла все дороги. Удастся ли нашим добраться до Германии?..

— И как это вас не подождали…

— Как ты можешь сомневаться во мне?! — возмутилась девушка. — Ты там не был и не ощутил весь этот ужас, когда все кругом стреляет!

— Я осуждаю ваше начальство. Оно подумало прежде всего о себе. А сейчас куда же путь держите, если не тайна?

— Так. Сама не знаю куда. Наверное, навстречу смерти.

— В таком случае мы с вами уже перешли линию фронта.

— Да? И мы далеко от Постав?

— Километров двадцать пять, пожалуй, будет.

— Господи, что же мне делать? Свои бросили, чужим — не попадайся на глаза, схватят и расправятся. Страшнее положения не придумаешь. Я же — женщина! Мне не нужна война! Мое дело — держать семейный очаг, растить детей, холить мужа. А тут кровь, предательство своих же.

— Да, вас предали. Но успокойтесь, госпожа.

— Извини. Нервы не выдержали. Расчувствовалась. Разоткровенничалась.

— Пойдемте со мной. Я вас не обижу и не предам. Я знаю в этом лесу все тропинки. Вы будете спасены.

— И тебе можно верить? — усомнилась Баронесса.

— И верить, и положиться на меня можете. Служил верой и правдой господину начальнику вашему, а вам — сам Бог велел.

— Только смотри, не наведи на большевиков, — предупредила она, взглянув на него пронизывающим взглядом.

— Я сам боюсь их пуще огня. Они не простят мне ни прошлого, ни настоящего. Да и я с ними не примирюсь.

— А может быть, тебя послали разыскать меня и убить? Я должна знать правду, Игорь, прежде чем довериться тебе.

— Не смешите меня, госпожа. Да и кто мог послать? За что и с какой стати вас убивать? За службу фюреру? Великой Германии?

Баронесса на мгновение задумалась.

— Иди, я последую за тобой! — вдруг приказала она, хотя и сознавала, что делает это против собственного желания и воли. Скорее, по необходимости. Ей важно было выйти из зарослей, определиться на местности, а там и уйти. В конце концов она тоже при оружии и за себя постоять сумеет.

Кривоносый привел ее в банду Краковского. Роттенфюрер СС встретил Альбину приветливо, как старую знакомую, будто только ее здесь и недоставало. Сама же она была в состоянии растерянности, хотя внешне этого не проявляла.

— Не думала, что когда-нибудь встретимся, — слегка улыбнулась она. А в сознании было: застрелить его и застрелиться самой. И все кончено!

— Шеф прислал вас ко мне с какими-то новыми инструкциями? — спросил атаман шайки разбойников и террористов.

— Шеф так спешил вырваться из ада, что забыл о своей подчиненной, соотечественнице, о своем товарище по партии. Пока я бегала за рюкзаком, он и все сослуживцы укатили на служебных машинах вслед за поспешно отступающими войсками.

Альбина поняла, что Краковскому о ее провале неизвестно, и успокоилась. Ну, а в крайнем случае… В крайнем случае, у нее имеется пистолет «вальтер» и ампула с цианистым калием…

С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С ГЛАВАРЕМ БАНДЫ

Генерал Петров давно отбыл в Москву.

Оторвавшись от важнейших оперативных дел, связанных с ликвидацией других банд, Антон Буслаев выехал в город Молодечно, в Управление НКГБ, чтобы ознакомиться с ходом следствия по делу Краковского, а заодно лично встретиться с ним, поговорить по вопросам, интересующим его, как оперативного работника.

Следователь Сазонов проинформировал Буслаева о тактике Краковского, которую тот избрал на допросах, — все отрицать! Прежде чем признавать то или иное совершенное им преступное деяние, он пытался выяснить, чем располагает следствие. Особенно упорствовал, когда речь заходила о его измене Родине, сотрудничестве со Службой безопасности и абвером, участии в карательных операциях против советских партизан и подпольщиков, а после изгнания гитлеровцев, в террористических актах против советских активистов. Признавался лишь кое в чем, да и то под давлением улик. Что-то отказывался признавать вовсе, но это уже не имело сколько-нибудь решающего значения для следствия в целом. Виновность его и без того доказывалась многочисленными уликами — документами, показаниями потерпевших, очевидцев, наконец, соучастников по кровавым делам, в том числе Зиновия Аверкина. Впереди — очные ставки с ними.

Сквозь решетчатое окно камеры следственного изолятора внутренней тюрьмы УНКГБ, находившейся на окраине города среди зарослей, виднелось голубое небо. В открытую форточку, доносились благоухание пробудившейся к жизни зелени, цветов, веселый щебет воробьев, радующихся весеннему солнышку. Но Краковского все это не волновало и не привлекало. Он был отрешен от всего. Ходил по диагонали небольшой камеры, вобрав в плечи голову, заложив руки за спину. Пытался понять, как оказался в тюрьме. Перебирал в памяти всех, кто мог предать, но не находил, да и в живых уже многих не было. Анализировал поведение связного-проводника. Тот вызывал сомнения, особенно, как он повел себя в последний момент. Однако сомнение — не доказательство…

Но все-таки почему на моем пути встал Буслаев? Кто-то настучал ему? Но кто? Баронесса — немка, к тому же проверена гестапо. Эта «пивная бочка» Михей Брагин? Он сам — наци почище меня. Зиновий? Мог, конечно, сломаться. Но знали-то о моем побеге только проводник и Баронесса… Лесник видел нашу троицу на тропе. Конечно же, он, лесник, и донес! А может быть, все же проводник?…

Но главный вопрос, который занимал Краковского, — что ждет его впереди, по завершении следствия. Важно, чтобы военный трибунал сохранил жизнь, а там он наладит связи с внешним миром, «свои люди» помогут организовать побег и устроиться в жизни.

Выпив кружку сырой воды с черным сухарем, он стал перебирать в памяти вехи своей жизни. Лишь школьные годы были безмятежными, пока сидел на шее отца — директора ресторана. Единственное, что над ним довлело, — религиозность матери; будучи сама католичкой, она заставляла его чуть ли не силой систематически посещать костел и выслушивать там длинные, скучные проповеди патера. Он боролся за звание «Отличник офицерского училища». Мечтал о карьере штабного офицера, а тут началась война с Германией. Не раздумывая, при первом же подвернувшемся случае переметнулся к немцам. Надеялся уйти от войны, но немцы не посчитались с его желанием. И даже с тем, что фактом измены Родине он доказал свою приверженность Великой Германии, верность фюреру. Заставили сражаться с оружием в руках против тех же большевиков.

Раздался ставший привычным за время пребывания в этом каменном мешке звук металлического засова. Открылась массивная железная дверь. В камеру вошел Буслаев. Встреча с ним была нежелательной и настолько неожиданной, что, узнав его, Краковский застыл в оцепенении. Сазонова он еще пытался обмануть. Буслаева же на мякине не проведешь.

Лейтенант не ожидал увидеть Краковского без бороды и усов. Указал экс-атаману на топчан, сам устроился на табуретке. Угостил его «Беломором». Встречались, конечно, оперативные работники, которые к бандитам обращались на «ты» и даже обзывали бранными словами. Буслаев предпочитал вежливую форму обращения, полагая, что уголовника можно убить в момент, когда тот покушается на чью-либо жизнь, либо имущество. Однако нельзя его унижать, если он безоружен и тем более находится под следствием. Этот свой принцип он соблюдал и в отношении Краковского — диверсанта, террориста, карателя, изменника Родины.

— Не ждали меня, конечно? — спросил он.

— А мне все одно: что Сазонов, что Буслаев, — куражился Краковский, стараясь понять, зачем пожаловал к нему чекист. — Хоть вдвоем можете вести допрос. От меня не убудет, не прибудет. Чему быть, того не миновать. Я так думаю.

— Я не стану вести протокол нашего разговора. Это — обязанность следователя, ведущего ваше дело. Для меня важно поговорить с вами, кое-что уяснить для себя, — прочитав на его лице вопрос, объяснил лейтенант.

— Значит, на равных… Демократ, я посмотрю… Впрочем, у меня тоже будут вопросы к вашей персоне. Как-никак давно знакомы.

— И я готов ответить на них. Но сначала давайте уточним, кто вы: Архаров, Краковский? А может быть, бывший лейтенант Красной Армии Кракович?

Больше всего бандит боялся именно этого вопроса.

— Все-таки узнали… Ну что же, от отцовской фамилии не отрекаюсь, — не сразу нашелся он с ответом.

— Я ознакомился с некоторыми протоколами допросов и очных ставок. Не вижу раскаяния, Кракович-Краковский, — сказал Буслаев, наблюдая за быстро меняющимся выражением его лица, сменой внутреннего состояния, улавливая взгляд.

— Мы с вами находимся в разном положении, гражданин лейтенант. То, что вы считаете чистосердечным признанием, для меня — труд ума и души. Приговор-то будет вынесен судом не вам, а мне. Отсюда и ответственность перед самим собой, перед перспективой, которая мне уготована.

— Логично. И тем не менее раскаяние было бы в некотором роде и вашим самоочищением. Подумайте над этим. Вы же верующий человек. Даже перед казнью исповедуются.

— Очищение… — усмехнулся Краковский. — Мистика!

— Скажите, Краковский, кто все-таки убил председателя горсовета Поставы Красавина?

— Я уже давал показания на этот счет следователю Сазонову.

— Мне хотелось бы услышать об этом лично от вас.

— Я бы не называл это убийством. За убийством стоит умысел.

— Но ведь человека не стало.

— Была проявлена неосторожность. Во всяком случае, намерения убивать мы не имели. Просто решили проучить выскочку и службиста. Получилось же… Впрочем, вы можете не верить мне. Это ваше право. И давайте не будем играть на моих религиозных чувствах.

— Не было и надругательства над вдовой партизана Любушкина?

— Это было, — встрепенулся Краковский. — Мне уже потом стало известно об ее изнасиловании тремя мужиками.

— Кто именно совершил это преступление?

— Какая разница? Того, что было, не вернешь.

— Я смотрю, разговор у нас с вами не получается.

— Белорус один. Фамилию его я не знаю. У нас принято было обращаться друг к другу по кличке.

— А амбар с колхозным посевным зерном тоже сожгли люди из вашей банды?

— Руководил этим лично я. Но все обошлось без крови, даже без выстрелов…

— А разве оставить без урожая, без хлеба тысячи человек — не преступно?

Краковский поднял голову.

— Так я ведь и не ставил перед собой задачу способствовать возрождению Советов из руин, восстановлению экономики страны, — съязвил он.

— Спасибо за откровенность. Еще вопрос. На этот раз, так сказать, сугубо личного порядка: кто конкретно принимал участие в обстреле меня и Лиханова на повороте дороги, ведущей в поселок Кривичи?

— Впервые слышу об этом, гражданин лейтенант.

— Не надо хитрить, Краковский. Я сам видел вас тогда. И даже гранату бросил в том направлении.

— Свидетель… — криво усмехнулся атаман.

— Жалеете, что не удалось захватить и расправиться со мной.

— Как в воду смотрите, — признался Краковский. — Иначе я и сейчас был бы хозяином леса и всей округи. Если это не допрос, я могу поинтересоваться?

— Да, пожалуйста.

— И вы скажете правду?

— Мне скрывать нечего.

— Вас действительно из больницы доктора Серебрянкина домой увезла жена? Мне так сказали тогда.

— Нет, конечно. Я ждал встречи с вами на чердаке больничного здания. И превосходно подготовился к ней. Вы же дальше порога не пошли.

— Тогда я зря не прикончил доктора, — с досадой произнес Краковский. — А как случилось, что вы ушли от засады в лесу в женский день 8 марта?

— Меня предупредили о ней патриоты.

— Задавали вы мне задачки, лейтенант…

— Признайтесь, Краковский: если бы не этот предатель и агент гестапо Зиновий Аверкин из осодмильцев, которого вам удалось подкупить, вы могли бы располагать информацией о моих планах?

— Откуда же. Этот подонок…

— Положим, доносила вам и Варвара Веселовская — ваша любовница. Скажите, зачем вы убили ее? Она ведь любила вас и была верна вам. Вы же поступили с ней, как «кровожадный рыцарь».

— Любила… Мне это чувство незнакомо и непонятно. Не верю, что оно бывает и у других. Так, сожительница, шалашовка.

Загасив папиросу, Краковский опустил голову.

— Ну, а дальше как собирались жить?

— Теперь задумка моя уже не сбудется, так что не стоит касаться этого.

— И все-таки?

— Имел намерение уйти за кордон. Там нашел бы себя. Другая вероятность, раздобыв советский паспорт на вымышленную фамилию, податься в глубь страны и там затаиться, залечь на дно.

— Затаиться, пока не наступит новый День Икс?

— Я знал о секретной инструкции Гиммлера, адресованной «немецкому подпольному движению», которое создавалось на случай захвата части территории Германии советскими войсками. Было подобное предписание и тем, кто не успеет покинуть Россию. На всякий случай я готовил себя к этому.

— А вообще-то для вас земля обетованная — Америка?

— Там я неплохо устроил бы свою жизнь, — подтвердил Краковский.

— Судя по протоколам допросов, вы утаили от следствия фамилии и адреса своих преступных связей на Западе.

— Ни адресов, ни явок, ни паролей я не помню.

— Но может быть, поможет восстановить их в памяти ваша записная книжка? — Буслаев достал ее из полевой сумки.

— Как она у вас оказалась? — изумился Краковский. — Она же находилась в потайном кармане моих ватных брюк, которые я снимал лишь, когда ложился спать… Неплохо поработали, лейтенант, еще тогда, когда я был вольной птицей. Профессионал! — И как прозрение: — Теперь рухнула и моя мечта о Западе. Рухнула! Но ведь это страшно — остаться без надежды на будущее, если тебе все же даруют жизнь! Хотя и в неволе. Страшно! Страшно! Страшно! — перешел он на причитания, на крик.

Буслаев дал Краковскому воды. Когда тот успокоился, спросил:

— До войны вы состояли членом подпольной антипатриотической организации. Как сейчас относитесь к ее идеям?

— То была моя юность, молодость, — признался подследственный. — А сегодня, в мои тридцать лет? Кое от чего отказался бы, как от ненужного хлама. Кое-что ввел бы новое. За время войны я прошел большую школу жизни, читал не только Сталина, но и Гитлера тоже… И знаете: «Майн Кампф» содержит немало привлекательного.

— А как же интересы народа, за которые вы боролись?

— У меня свой взгляд на это, лейтенант.

— Какой же, интересно?

— Народ — толпа, стихия, — усмехнулся Краковский. — Мало перебили его немцы, а до этого — чекисты, большевики. Мне нечего терять, поэтому скажу, что думаю: если бы Гитлеру удалось поставить Россию на колени, часть населения истребить, а остальных поработить, как он планировал, я бы только приветствовал это. И, между прочим, не вижу в том ничего бесчеловечного, поскольку не все люди одинаково полноценны. И сам помогал бы устанавливать новый порядок на этой земле.

— «Неарийцы должны стать рабами арийцев»… А меня уверяли, что исповедуете гуманизм.

— Гуманно то, что мне на пользу!

— Гитлеровский новый порядок означал бы не только истребление большинства граждан, но и безраздельное господство Германии над нашей землей.

— Всем хватило бы и дел, и забот. Немцы господствовали бы, а такие, как я, управляли бы толпой свободных и рабов. Еще Бонапарт говорил: в мире всем управляют страх и интерес.

— Но ведь вы передрались бы в борьбе за власть, за теплые местечки. Российские энтеэсовцы тянули бы одеяло на себя. Украинские оуновцы, латвийские айзсорги, эстонские эрновцы — на себя.

— И в этой борьбе победили бы сильные личности.

— Да, жалок тот, в ком совесть нечиста! — продекламировал Антон.

— Борис Годунов? — спросил Краковский.

— Помните. Но история вас не учит… Странный вы человек, Краковский. Посмотрите, какой шлейф «подвигов» тянется за вами: измена присяге и Родине, кровавые расправы над патриотами, угон мирных жителей в Германию. Прибавьте к этому убийство советских активистов уже после изгнания чужестранцев за пределы нашей страны. И получается законченный портрет военного преступника. Вы понимаете, что духовно оскотинели, а предательство стало вашей профессией? Но меня интересуете сейчас не вы, а ваши преступные связи. Здесь и за кордоном — тоже. Поработайте со своей записной книжкой, вспомните и опишите ваших людей.

— Я знаю: мне вышку дадут, — говорил о своем эсэсовец. — Я же за Русь святую дрался! Аве Мария… — Краковский поднял глаза к небу.

— А это уже, как решит Богиня правосудия — Фемида.

Быть может, в эти минуты Краковский окончательно понял: не за то боролся, не тот путь в жизни избрал, не теми идеалами жил. Пролив кровь соотечественников, сам потерял право на жизнь. Это неизбежный конец, но это действительно страшно.

— На что же вы рассчитывали?

— Я верил в победу Гитлера, — опустил глаза Краковский.

— Назовите тех, кому вместе с вами удалось прорвать кольцо блокады банды. Места их возможного нахождения. Речь идет о четырех бандитах.

— Да нет, этого я не стану делать, лейтенант.

— Боитесь, что отомстят вам, если выдадите?

— Пусть живут, коли могут.

— А зря. Это в ваших интересах. В таком случае, еще спрошу.

— Валяйте. Мне спешить некуда.

— В банде была женщина.

— Так, прибилась к нашему берегу рыбешка.

— Она что, из породы карасей, а может быть, щука?

— Иронизируете. А зря. Эта фрейлейн — дочь немецкого барона фон Тишауэра. Серьезная и культурная особа. Закончила университет в Швейцарии. Владеет немецким, русским и английским языками. Работала переводчицей. По убеждениям — нацистка. Набожная. Назубок знает и Библию, и «Майн Кампф».

— Что еще вам известно о ней? Возможно, о ее личной жизни?

— Об остальном она сама расскажет. Впрочем, не уверен, станет ли эта гордая арийка с вами разговаривать.

Антон задумался: значит, он действительно обознался, узнав в немке Валю Волкову. Внешнее сходство бывает и обманчивым. Десять процентов человечества — двойники. От этой неожиданной мысли стало теплее, легче на душе. Он встал.

— Вы пытались найти прибежище в Поставском костеле. Ксендз, что — ваш приятель, единомышленник, покровитель, наконец?

Краковский ответил не сразу:

— Он из нейтралов.

— Как понимать это?

— При немцах не вредил никому, не сотрудничал ни с кем — ни со Службой безопасности, ни с партизанами. Служил Господу Богу. И меня он укрыл в ризнице, чтобы не вступить в конфликт с вами. Я угрожал ему.

— Принудили, значит.

— Виноват, конечно. Все-таки — святой отец.

Все, о чем говорил Краковский, отвечая на вопросы Буслаева, касалось хотя и существенных, но все же частностей. Его же интересовала и степень его осведомленности о гитлеровских замыслах и участия в их реализации.

— Скажите, вы знали о существовании Генерального плана «Ост», разработанного Альфредом Розенбергом, ближайшим сподвижником Адольфа Гитлера? — спросил он.

— Как офицер СС, я был ознакомлен с его содержанием, — спокойно ответил Краковский, не подозревая, что стоит за вопросом лейтенанта.

— В таком случае вам было известно, что уготовил нашему народу гитлеровский фашизм не по слухам, а из нацистских документов?

Краковский задумался, как ответить с выгодой для себя.

— Разве что в общих чертах.

— Тогда проявите откровенность и поделитесь со мной.

— Трудно так, с ходу… Главное, это, пожалуй, — сохранение навечно оккупационного режима и раздел страны на подвластные немцам и финнам сферы.

— Что это означает?

— Скажем, Польша, Бессарабия и Крым, согласно плану, предполагалось аннексировать, то есть присоединить к Великой Германии. Литва, Латвия и Эстония, как государственные образования, должны были вовсе исчезнуть с лица земли. Вместо них намечалось образовать провинцию Прибалтика, которой управляли бы немецкий гауляйтер и местные националисты.

— А народы, народы этих республик спросили, хотят ли они жить в кабале, находиться под сапогом иноземцев?

— План «Ост» предусматривал германизацию половины литовцев, эстонцев и латышей. Другая их половина — «неполноценное население» — подлежала физическому истреблению.

— В таком случае как же предполагалось поступить с остальными территориями и народами Советского Союза?

— Предусматривалось и это. Союзник Великой Германии — Великая Финляндия получала право присоединить к себе Мурманскую и Архангельскую области. Украина и Белоруссия должны были поставлять Третьему рейху хлеб. Кавказ, Туркестан, соответственно, — нефть и хлопок, Урал — металл.

— Таким образом, гитлеризм имел намерение раздробить территорию СССР на более мелкие образования, превратить нашу державу в свой сырьевой придаток, а народам Советского Союза готовил геноцид. Лишь часть населения он планировал германизировать, остальных превратить в своих рабов. Я правильно уловил суть плана «Ост»?

— Совершенно верно. Но в нем было и другое. Евреям и цыганам вообще было уготовано поголовное уничтожение. Для оставшихся в живых русских отводилась ограниченная территория, южной оконечностью которой являлась Рязань, а север ее упирался в Ледовитый Океан. На Западе она граничила бы с Архангельской областью; на Востоке — упиралась в Уральские горы. Даже название было придумано — Московия.

— Что-то вроде резервации и… Откровенно, я очень не хотел бы, чтобы мои дети стали рабами, даже «свободными», под пятой иноземцев или таких, как вы… Вы не считаете, что, воюя на стороне вермахта, помогали осуществлять план Гитлера-Розенберга на советской земле?

— Ах, вот вы куда клоните, — спохватился Краковский. — Кстати, у вас были возможности, и не одна, прикончить меня. Почему не стреляли, хотя бы в доме Михея Брагина?

— Хотел, чтобы вы за все ответили перед судом.

— Меня судить не за что. Я сражался за Русь-матушку нашу.

— Убивать соотечественников — это не значит защищать Россию.

— Может быть, договоримся как-нибудь иначе, лейтенант?

— Не судить вас? — насторожился Буслаев.

Краковский изучающе смотрел ему в глаза.

— Вы устраиваете мне побег из тюрьмы, а за это имеете жизнь, достойную человека.

— Ну и мерзавец вы, Краковский!

— Хорошо. Выгоды для себя вы иметь не будете. Я же, оказавшись на Западе, мог бы выполнять ваши задания. У меня там связи. При необходимости заведу новые знакомства в интересующих вас кругах.

— Боюсь запачкаться. Ваши руки по локоть в крови. В конце концов, можно потерять жизнь, но не совесть, не честь. Вы же потеряли именно их.


Незримый поединок между ними длился с переменным успехом всю зиму 1945 года. Краковский не подтверждал показаний, данных им следователю, но и не отказывался от них. Ему был интересен разговор с тем, кто вышел из схватки с ним победителем. Борясь с террористическими и националистическими бандформированиями, Буслаев впервые столкнулся с жестокостью в жизни. Быть может, тогда он особенно остро почувствовал, понял, что люди — многомерны по характеру и убеждениям, в нравственном отношении; что преступники типа Краковского — лишь любители сладкой жизни, удовольствий, женщин. И вовсе они не идейные борцы, не радетели за народ свой, а обыкновенные экстремисты. Их одолевает неистребимое желание властвовать, повелевать другими. Подумал: а ведь претендуют на исключительность: как же, не такие, как все, значит, и получать соответственно должны от жизни. Есть ли у них в таком случае совесть, эта опора существования нормального человека? Конечно же, отсутствует. Но если разрушается совесть, распадается и личность, превращается в свою противоположность.

АРЕСТ БУСЛАЕВА В ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Все позади: бандитские облавы и стрельба по нему из-за угла, разгром целых скопищ «лесных братьев», терроризировавших население западных областей страны.

Наступил день, когда Буслаев, наконец, мог доложить руководству областного Управления и в Москву: «В лесах спокойно, банда Краковского и другие — обезврежены». Восьмого мая 1945 года он снова прибыл в город Молодечно. В зияющей пробоинами от снарядов гостинице остановились еще несколько оперативных работников, выполнявших подобные спецзадания, но в других районах области. Здесь он узнал трагическую весть: капитан Горяев захвачен в качестве заложника ворвавшимися к нему в квартиру в ночное время головорезами одной из банд. Судьба его неизвестна. Засевшие в лесах уголовники готовы на крайние меры, если не будет удовлетворено их ультимативное требование — предоставить возможность свободного выезда в одну из западных стран. С ними ведутся переговоры. Весть о захвате товарища по оружию потрясла Антона. Все эти месяцы и ему грозила подобная участь.

В Москву предстояло возвращаться всем вместе. До поезда оставалось менее полусуток, но отдохнуть перед дальней дорогой так и не пришлось. Майский рассвет наступал рано. В три часа ночи все проснулись от беспорядочной пальбы из автоматов и пистолетов, доносившейся с улицы. Подбежав к окну, Буслаев увидел толпу гражданских и военных, которые что-то выкрикивали, вразнобой горланили подвыпившими голосами революционные и военные песни. Наяривала гармонь, разливались мелодичные звуки аккордеона. Кто-то пустился отплясывать русскую. Ее сменили один за другим народные танцы — куртутецу, гопак и молдаванеску. И мужчины, и женщины ликовали. Из репродуктора, установленного на площади, доносилось: «Германия капитулировала!» Толпа подхватывала это многоголосным: «ур-ра-а!!!»

То была радостная весть, мгновенно облетевшая весь город Молодечно, всю нашу страну. Чекисты из оперативной группы, также внесшие свою лепту, и немалую, в победу над Германией, направились на вокзал. На пути к нему возвышался православный собор, тот, который был заминирован гитлеровцами при отступлении и уничтожение которого удалось предотвратить. Все, кто шел в направлении вокзала, не миновали его. Сняв головные уборы, зашли в церковь и они. Священники были облачены в праздничные ризы, расшитые золотой и серебряной канителью. Горели свечи и лампады, отливали золотом оклады икон. Пахло ладаном. Приятный баритон выводил: «Во славу русского оружия, сокрушившего ворога нашего, помолимся… Во славу генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина помолимся…» Высокие женские голоса церковного хора подхватывали эти слова и исполняли молитву.

Буслаев вспомнил Джапаридзе, как и он, приближавшего день Победы, но не дожившего до него. И он, и миллионы других воинов рвались в бой против иноземной армии ради жизни на земле. Смертью своей прокладывали дорогу тем, кто идет им на смену.

Отгремел салют, отслужили в церквах молебны, и Победа — это уже история. Но что такое завтрашний день без дня сегодняшнего? Да и что ждет страну впереди, а значит, каждого из ее жителей?

Когда утомленные оперативники прибыли на вокзал, поезд на Москву уже стоял на путях. Паровоз попыхивал, время от времени выпуская пар из цилиндров. Привокзальная площадь была заполнена гражданскими лицами, также стремившимися уехать.

Буслаев принял решение: проникнуть в один из вагонов, минуя вокзал, через разрушенные войной ограждения пути, чтобы занять хотя бы третьи полки, обычно предназначенные для багажа, и отоспаться на них. За ним дружно последовали остальные. Но «афера» не удалась. К ним тут же, на перроне, приблизился наряд военного патруля. Старшина взял под козырек.

— Кто за главного будет, товарищи?

— Я — старший группы, — ответил Буслаев.

— Пройдемте в комендатуру!

— А в чем, собственно, дело? — поинтересовался Антон.

— Там узнаете…

Пришлось подчиниться. Остальные офицеры остались ждать его возвращения.

Комендатура находилась в минуте ходьбы, располагалась в подвальном помещении полуразрушенного здания и состояла из двух небольших комнат — кабинета военного коменданта и камеры предварительного заключения (КПЗ), зарешеченное окно которой выходило на перрон.

Военный комендант с защитного цвета полевыми погонами старшего лейтенанта на выцветшей гимнастерке был в явном подпитии, можно полагать, по случаю Дня Победы. Патрульный, войсковой старшина, скороговоркой доложил ему:

— Человек этот и его люди задержаны за смешение военной формы и проникновение на железнодорожные пути в неположенном месте…

Буслаев попытался было объяснить, что товарищи его устали и хотели бы отоспаться в пути. Но не тут-то было. Комендант не желал слушать.

— Арестовать! — приказал он.

Буслаева разоружили — выхватили из кобуры пистолет «ТТ» и обойму с патронами. Пытались учинить личный обыск. Как мог, он растолкал солдат локтями.

— Не позволю себя обыскивать! Это беззаконие! Вы не имеете права! Я требую вызвать дежурного по вокзалу офицера НКГБ. Только в его присутствии…

Поняв, наконец, что дело имеет с офицером госбезопасности, комендант движением руки остановил обыск, но приказал все же посадить Буслаева в КПЗ, куда его силой и водворили.

— Пусть почувствует, что такое нарушать порядок! — пролепетал он пьяно, закрывая дверь КПЗ на засов. — Думает, ежели чекист, так ему все дозволено.

Подвыпивший сержант вытряхнул на стол содержимое рюкзака. Рассовал по карманам табак, флягу со спиртом, суконные стельки для сапог.

Комендант заметил это, пьяно приказал:

— Ложи, сволочь, назад!

— Так я разве только себе, товарищ старший лейтенант? И с вами поделюсь. Табак рассыпем по кисетам. Спирт разопьем. А вот как быть со стельками?

— Ты чего со мной дуньку валяешь?! — зашипел комендант.

— Не желаете, так иначе поделим трофеи. Решайте сами. Стельки могу вам отдать. Обе. Я на все согласный.

— Ты что же, бесстыжая твоя морда, купить меня вздумал?

— Купить? Какая же мне в том выгода? Забирайте все!

— Пять суток строгого! За мародерство! Старшина, лично сопроводи этого паршивца на губу и сдай под расписку!

Сержанта увели.

Оказавшись в КПЗ, Буслаев беспокоился, что не сможет уехать в Москву. До отхода поезда оставалось минут сорок. Разноликая публика с чемоданами и мешками с боем занимала места в вагонах. Волновались за него и за себя и его коллеги, собравшиеся с вещами возле комендатуры. Но вот кто-то из них приблизился к оконной решетке. Буслаев обрадовался, снял сапог и каблуком выбил стекло. Крикнул:

— Я здесь, Володя! Пьяный комендант обвинил меня во всех грехах, разоружил и запер в КПЗ. Не теряй времени. Свяжись с дежурным по транспортному отделу НКГБ на вокзале. Попроси вмешаться.

— Держись, Антон! Я бегом!

На звон оконного стекла в камеру вбежал комендант.

— Так ты еще и буйный! — закричал он. — За дерзкое хулиганство знаешь что бывает?

— Я требую освободить меня из-под стражи! А стекло разбил… Другого мне не оставалось…

— Оправдываться будешь в тюрьме, бывший лейтенант. Составлю протокол, разжалуют тебя в рядовые и упекут годика на три.

Антон тяжело переживал положение узника. Пьяный комендант и в самом деле может так поступить. «Попробуй докажи тогда, что ты не верблюд, — думал он. — Я способен на проступок, но в интересах дела. И готов за это отвечать. Но здесь другая ситуация».

Дежурный от НКГБ по вокзалу майор Степанов не заставил себя долго ждать.

— Старший лейтенант, насколько серьезны основания, по которым задержан наш сотрудник Буслаев? — спросил он.

— Ах, вот оно что… Уже донесли… Четко работаете. Основание? Во-первых, воровски, как вражеский лазутчик, через дыру в заборе пробрался к поезду и провел за собой свою братию.

— Вы ставили вопрос перед руководством дороги, чтобы дыры в заборе заделали?

— Значит, не нарушитель… Но он еще и преступник. Из хулиганских побуждений выбил оконное стекло в КПЗ.

— Ввел вас в убыток… А как бы вы поступили на его месте? О задержании оперативного работника НКГБ вы обязаны были поставить меня в известность, а не он сам.

— Защищаете… А я его в тюрьму упеку! Вот так!

— Вы пьяны, старший лейтенант, а у пьяного всегда в глазах двоится. При исполнении служебных обязанностей надрались в стельку. На ногах едва держитесь. И это в день всенародной радости, в День Победы над врагом. Это куда большее преступление. Немедленно возвратите лейтенанту оружие, вещи и освободите из-под стражи! Вас же данной мне властью отстраняю от дежурства и письменно ставлю об этом в известность ваше командование.

— Валяйте… — с безразличием отнесся к этому комендант. — Я же на радостях выпил! Со всем честным народом!

Антона Буслаева освободили из КПЗ буквально после первого удара в вокзальный колокол, возвещавший об отходе поезда. А вскоре просигналил об этом и гудок паровоза.


Поезд шел с частыми остановками. Буслаеву все же удалось занять заветную третью полку в общем вагоне, предназначавшуюся для багажа. Заснул он мгновенно. Спал как убитый. А когда пробудился под вздрагивания вагона на стыках рельсов, одна за другой наплывали мысли о доме, о работе. Но больше всего думал о Лиде, о родившемся в его отсутствии человеке. И как они встретятся с Лидой, и как дальше будут строить свою семью. В себе не сомневался. Истосковалось тело, истосковалась душа. Знал, что будет хорошим мужем и отцом. А Лида? Станет ли она любящей женой и матерью, какую он рисовал в своем воображении?..

Если представить себе, что это не поезд-тихоход, а сказочный ковер-самолет, то Антон летел домой, распластав крылья.


По возвращении в Москву, прямо с вокзала Буслаев направился в Управление, где тотчас засел за рапорт-отчет о завершении боевой командировки, который давно и тщательно обдумал. Главное, не расплываться по мелочам, указать самое важное, что было, что сделал. Описав вкратце «операцию» захвата Краковского, указал и о задержании сотрудницы Поставского отдела Службы безопасности Альбины Тишауэр.

Доложил рапорт по команде и получил указание не отлучаться, ждать вызова генерала Петрова, если у того появятся вдруг вопросы к нему.

Ознакомившись с рапортом Буслаева, генерал поморщился. Ряд мест отчеркнул красным и синим карандашом, как весьма сомнительные. На полях против них выставил вопросительные и восклицательные знаки. Не обошлось и без бранных слов в его адрес. Извлек из среднего ящика стола блокнот с заимствованными у других начальственных особ «Умными резолюциями», перелистал его и, выбрав, как ему показалось, наиболее подходящую фразу, наложил ее на прочитанный отчет оперативного работника: «Бред сивой кобылы, а не рапорт!» Что означало это глубокомысленное руководящее изречение, сам он лишь догадывался, но оно ему явно нравилось — прямо и необычно сказано!

Нажав кнопку звонка, он вызвал дежурного.

— Буслаева ко мне!

Тот не заставил себя долго ждать. Войдя в кабинет, доложил, как положено:

— Товарищ генерал, лейтенант Буслаев по вашему приказанию прибыл!

Генерал встретил его не глядя, даже сесть не предложил.

— Благодарю, лейтенант, за службу, — начал он небрежно.

— Служу Советскому Союзу! — последовал ответ.

— Ты действительно проявил мужество, смелость и, я бы сказал, оперативную сметливость. — Подняв, наконец, глаза, произнес: — Твой непосредственный начальник полковник Новиков вышел даже с предложением представить тебя к правительственной награде — к ордену Боевого Красного Знамени.

Буслаеву было приятно слышать, что его ратный чекистский труд получил столь высокую оценку руководства.

— Однако я думаю, хватит с тебя и медали «За боевые заслуги». А ты как полагаешь? — заключил генерал.

Буслаев покраснел.

— Я не за наградой ехал, Игнат Пантелеймонович.

Сказал, как думал. У него свой суд, нравственный, высокий.

Для него главное — сделать дело для Родины, а не для награды.

Плеснув из бутылки в стакан боржоми, генерал поднес его к губам, но прежде чем выпить целебный глоток, резко сказал:

— Мы с тобой, Буслаев, не на крестинах и не пьем на брудершафт! — генерал дал понять подчиненному, что тот переходит границы воинской этики.

— Виноват, товарищ генерал, — поняв свою ошибку, произнес Антон, хотя, назвав его по имени-отчеству, он вовсе не проявил неуважения к нему.

— Да и вел ты себя там не столь уж и грамотно, как оперативный работник, если давал возможность тому же Краковскому уходить живым.

Буслаев насторожился и ответил:

— Были, безусловно, и недостатки… — Помолчав, добавил: — Действовать приходилось в сложных условиях. Руководствовался совестью, старался поступать во всем разумно. — Сказав так, усомнился: зачем говорю об этом? Подумает еще, что оправдываюсь.

— Недостатки… — усмехнулся генерал. Перелистал рапорт. Закурил трубку. — Не то слово, лейтенант! Ну вот хотя бы… Ты же оперативник, а поступал, как обыкновенный пропагандист-агитатор. Вместо того чтобы действовать решительно, применять оружие, прибегал, видите ли, к листовкам! Бумажки предпочитал гранатам! Прямо-таки курам на смех!

— Так ведь в бандах были и люди, обманутые главарями, буквально загнанные в них. Их надо было вызволить оттуда, прежде чем начинать боевые действия. Иначе могла пролиться невинная кровь.

— Оставь ты свои интеллигентские штучки, лейтенант! Война все списала бы! А привлечение к нашим делам церковников! — генерал слушал только себя, свой голос. — Чекист и поп! Как же ты мог пойти на сговор с теми, кто сеет мракобесие? Еще Карл Маркс учил нас, что религия — опиум для народа. Для тебя же, вижу, слова основоположника нашей философии — пустой звук! Ни классового чутья в тебе, ни партийности взглядов, Буслаев! А жаль. У тебя партбилет в кармане.

— Тот же ксендз — лояльный человек. Его влияние на паству огромно. К каждому его слову население прислушивается. В бандах же были и верующие, — Антон попытался не дать себя в обиду и даже доказать свою правоту.

— Или вот взять хотя бы пленных. На кой черт надо было вообще брать в плен? Коли бандит, получай девять граммов свинца и удаляйся к праотцам своим! Вот решение вопроса! Без суда и без затей! Таков был и мой приказ. Ты же не только проигнорировал его, но и обременил тем самым следственный аппарат органов. У него и без того дел невпроворот. С одними только власовцами сколько возни. А с теми, кто побывал в лагерях военнопленных, находился на территории, временно оккупированной фашистскими войсками! Да и террористов, шпионов, антисоветчиков хватает.

— Как же можно было, не разбираясь с каждым… — хотел было объяснить Буслаев свою позицию и в этом вопросе.

— Молчать, когда старший по званию и должности с тобой разговаривает! — взвизгнул генерал, раскрасневшись от натуги. — Карательный орган должен карать! А ты бандитам жизнь даровал. Добренький нашелся.

К подобному одергиванию подчиненных он прибегал всегда, когда недоставало аргументов. Чтобы прийти в себя, прошелся по кабинету. Остановился у письменного стола и, как не в чем ни бывало, спокойным тоном произнес:

— Иди работай, Буслаев.

Разговор этот не прошел для Антона бесследно. В тот день ему было уже не до служебных дел. Много ли требуется воображения, чтобы понять: убить человека можно в бою, когда он идет на тебя с оружием в руках. Но чтобы с поднятыми руками… Это уже — преступление. «Возлюби врага своего…» Откуда это изречение? И как быть теперь с этим афоризмом, когда война позади, а впереди мир? — рассуждал он.


За ликвидацию бандформирований генерал Петров получил Орден Отечественной войны Первой степени, Буслаев — медаль «За боевые заслуги», вручал их М. И. Калинин в Кремле в один и тот же день. Генерал прошел бодрым шагом через весь овальный зал. Получив орден, от имени награжденных выступил с ответным словом благодарности Иосифу Виссарионовичу Сталину за высокую оценку ратного труда чекистов, которые не щадят себя и за дело социализма и Коммунистической партии готовы отдать свою жизнь.

Антон слушал эту довольно корявую и сумбурную речь и думал: нет, не уважает себя этот человек, если принимает лавровый венок, по праву принадлежащий другим.

Выполняя боевое спецзадание, Антон Буслаев встречал глаза в глаза врага настоящего, а не мнимого. Общаясь с простыми людьми, проникся чаяниями народными. Научился смотреть смерти в лицо. После возвращении из Постав в Москву, он на все смотрел иначе, иначе относился к жизни, оценивал людей не как прежде, а отделяя зерна от плевел, правду от лжи, хорошее от плохого.

РАЗРЫВ С ЛИДОЙ

Уставший уже поздно вечером Антон направился домой. Хотелось разрядиться, найти утешение, услышать теплое слово жены. Войдя в комнату, он увидел детскую кроватку и был несказанно обрадован, заглянув в нее.

Дочурка спала, тихо посапывая.

На лице же Лиды прочитал замешательство.

— Господи, ты живой… А здесь прошел слух, будто тебя захватили бандиты и держат в качестве заложника. Другие говорили, что с тобой жестоко расправились.

— Да нет, то не со мной случилось… Я рад, что у нас дочурка. Теперь надо и о сынишке подумать!

Раздевшись, Антон приблизился к жене, распростер руки, чтобы обнять ее, но Лида отстранилась.

— Что с тобой, милая? — спросил он. — Ты плохо чувствуешь себя? Решила, что я не вернусь домой? Да, это могло произойти. Как видишь, фуражка и шинель в пулевых и осколочных пробоинах. Но вернулся! И мы снова вместе. Теперь уже втроем!

— Уехал, даже не попрощавшись со мной…

— Ты же знаешь, что времени у меня было в обрез.

— А почему не писал мне? Ты ведь знал, что я должна родить? — Это прозвучало, как упрек.

— Виноват, конечно. Но условия конспирации не позволяли писать. Пойми, я выполнял очень ответственное задание, связанное с большим риском для жизни.

Антон постоял у постели дочурки, любуясь ее личиком. Потом сел на диван. На столе лежало несколько писем со штампом «полевая почта». Значит, солдатское. Лида и не пыталась их убрать, спрятать с глаз подальше.

— Это от кого же? — поинтересовался супруг.

— Так, от бывшего однокашника. Объяснялся когда-то мне в любви, но война нас разлучила. — Лицо Лиды покрылось пятнами. — Я думала, он погиб, и вдруг письмо за письмом. Сам разыскал меня. Теперь — капитан Советской Армии! Служит в Германии. Да ты не волнуйся. Если и отвечала ему на письма, то от скуки.

— Как же его зовут?

— Василий. Я звала его в школе «Васильком», а он меня называл «Лисынькой». Но это все в детстве, в юности было.

В тот же вечер от «Василька» пришло письмо, в котором тот настойчиво просил «Лисыньку» развестись с лейтенантом-гэпэушником и приехать к нему в Потсдам. Жить будут в коттедже. Можно обарахлиться на всю жизнь. С ребенком предлагал поступить так, как сочтет нужным. Но таким образом, чтобы в Германии он не был для них обоих помехой.

Прочитав эти строки, Антон произнес, скрывая негодование:

— Далеко же у вас с «Васильком» зашло… Как поступать станешь?

— Н-не думала как-то над этим. — Чувствовалось, что Лида лукавит, что на самом деле между ними все уже решено.

Надо было бы побороться за любовь, но налицо измена.

— Не дождалась, значит… Желаю тебе счастья с капитаном, — сказал Антон. — А дочь я выращу и воспитаю сам.


Мчался домой, чтобы услышать успокоительное слово, ощутить женскую ласку. Лида же предала его, пошла на поводу у соблазна «красиво пожить». Лишь сейчас понял, что у него с ней слишком разное представление о жизни, о долге друг перед другом и потомством своим, противоположны духовные запросы и интересы. «Значит, я не зря сомневался в ней», — подумал он.

Винил себя: был скоропалителен в решении построить с ней семью, а теперь поделом наказан. В те же дни навсегда погасил в себе святое чувство любви к этой женщине. Еще до развода переехал в родительский дом, где прошли его детство и юность. Тут все родное и близкое, всегда уютно и тепло, но больше всего он ценил покой.

— Не огорчайся, сынок, — сказала мама. — Она тебя не стоит.

— Если любовь с Лидой не стала для меня радостью, то и разрыв с ней не вызывает у меня огорчения, — ответил Антон. — Вот только дочурка… Почему из-за предательства матери должен страдать ребенок? Почему, мама?

— Значит, у Лиды отсутствуют материнские чувства, — стараясь поддержать сына, ответила мать. Тепло добавила: — И не переживай. Вероничка все равно останется твоей дочерью.

Дома никого не было, и он сел в старенькое кресло, которое в студенческие годы вместе с братом Шурикомподобрал на свалке и сам отремонтировал. В ту пору в доме этом любили бывать его товарищи — однокашники и сокурсники по институту, было много смеха и музыки. По праздничным дням отец вдохновенно играл на скрипке, мама с усердием аккомпанировала ему на стареньком, взятом напрокат рояле Паганини, Чайковского, Шопена. Запомнилось, как отец настраивал свой певучий инструмент, долго беря ля-ми-ре-до. С тех пор звуки эти нередко выплывают откуда-то из памяти, как напоминание о довоенном времени. Иногда он и сам напевает их себе под нос, а в трудные минуты жизни скороговоркой произносит про себя, либо вслух: «Ля-ми-ре-до». И тогда сбрасывается усталость, куда-то отлетают служебные неприятности, заглушается боль, возникает радостное настроение, рождаются светлые мысли. Звуки эти были, как родительский зов, как призыв остановиться и взять себя в руки, если разыгрались нервы.

Когда дочери исполнилось два годика, Лида позвонила ему.

— Я уезжаю в Германию. Могу отдать тебе ребенка, — четко произнесла она, будто речь шла о гуттаперчивой кукле, а не о девочке. — Ты же хотел этого.

— Согласен взять, — с готовностью ответил Антон. — Скажи, когда я могу приехать за дочкой.

— Но только одно условие, — послышалось в ответ.

— Говори, я слушаю.

— Я передаю тебе ребенка, ты отдаешь мне свою квартиру.

— Повтори, что ты сказала, — потребовал Антон, думая, что ослышался.

— Очень просто: я тебе вручаю нашу дочь, ты мне — заявление в ЖЭК об отказе от своей квартиры и переводе ее на мое имя. Непонятно?

— Что-то не возьму в толк. Так разве может быть?

— Понимаешь, уезжая в Германию, я должна иметь в кармане лицевой счет и броню на площадь, как гарантию того, что, когда мы с Василием возвратимся в Союз, в Москву, у нас с ним будет где жить.

— Это же торг! — Антона коробило то, что предлагала Лида. — И потом, зачем валить все в одну кучу. Дочурку я возьму и воспитаю. Что же касается жилья с твоим бездомным благоверным, то это — ваша с ним забота.

— Я все сказала. Иначе отдам Веронику в приют!

В ту январскую ночь Антон глаз не сомкнул, все думал, как устроит свою дальнейшую жизнь вдвоем. Конечно, поможет мама, сестра, переживающие за него и за дочурку, выручат ясли.

Проходя вдоль поезда Москва — Берлин, впереди он увидел одиноко стоящую женщину с ребенком на руках и узелком. Это была Лида, безвкусно одетая и чуть взволнованная. Заметив его, она фальшиво улыбнулась.

После всего случившегося Антону была неприятна эта женщина, но зла на нее он не держал. Поражался лишь, до чего может довести алчность. Поздоровался из приличия, не глядя на нее.

Вероника расплакалась.

— Последний год она жила у бабули. Ну та и набаловала девчонку. Сладу нет с ней. От меня совсем отвыкла, не признает и все. Еле довезла. Чуть что — в рев пускается, колотит мамулечку ручонками по лицу, — жаловалась Лида Антону, не испытывая при этом ни неловкости, ни угрызений совести. — Я ее и лаской, и шлепков надаю, а она ну никак не унимается. — Перевела взгляд с Антона на Веронику. — Да, про тебя говорю. Пусть папулечка знает, какая ты нехорошая. Не мне одной мучиться с тобой на этом свете. Кроха, а тоже мне, с характером! Будто понимает что. Вся в папулю, понятливая. Моего в тебе, разве что носишко курносый.

Антон хорошо знал бабулю — мать Лиды, пожилую болезненную женщину. Не раз заезжал к ней в Валентиновку, повидать дочурку, побыть вдвоем, погулять с ней. Поездки эти давались ему нелегко: не мог равнодушно смотреть, как всеми заброшенная, чумазая, необласканная, нелюдимая девочка ползала по грязному полу, жадно вцепившись в корку черного хлеба. Каждый раз он привозил продукты.

Со слезами на глазах подслеповатая бабуля говорила, что ее непутевая дочь уморит ребенка голодом, так как алименты расходует на себя, да и не занимается с дочкой, как мать. Не разговаривай, так немой станет. А она слишком больна, да и заработок невелик, чтобы взять на себя заботу о внучке.

Поезд должен был вот-вот тронуться. Говорить с Лидой было не о чем, да и ни к чему. И так все ясно. Он молча принял девочку на руки, и она сразу затихла, успокоилась. Вытер носовым платком слезки, сползавшие по ее щекам. Прижал к себе. Сердце его колотилось от одной только мысли, что отныне и навсегда дочь будет с ним, и мучения ее на этом кончатся. Но можно ли верить Лиде, ее слову, ее подписи?

— А это — бельишко, — подавая узелок, сказала Лида. — Рубашонка с трусиками да платьице ситцевое. Бабуля сшила на прощание из своей старой блузки.

Проводник пригласил пассажиров занять места в вагоне.

— Прощайте, Антон Владимирович, не поминайте лихом! А для дочки пришлю куклу! — прокричала Лида из тамбура и помахала рукой. На лице ее была неподдельная радость от того, что избавилась от ставшей помехой в ее жизни дочери.

И все же Антон пожелал ей счастливого пути.

В метро вспоминал детали. Мать даже не поцеловала ребенка, расставаясь с ним, быть может, навсегда. Вероника сидела на коленях отца и все смотрела, смотрела на него пытливым взглядом. Потом положила головку ему на грудь и заснула. Антон почувствовал, как она вздрагивает во сне, нервно теребит пуговицу на его пальто. Попытался посадить ее поудобнее, но Вероника открыла глазенки. Они были тусклыми и по-взрослому задумчивыми, будто говорили: несчастье иметь нелюбящую мать.

— Проживем, — сказал Антон. — Буду тебе папой-мамой.

Он приподнял Вероню над собой. Его лицо светилось. Поцеловал ее в щечку. Она обняла его своими крохотными ручонками. Казалось, понимала, что сегодня свершилось нечто поворотное в ее судьбе.

Да и в жизни Антона — тоже. Предстояло вывести дочурку из состояния одичания и запущенности, создать условия для ее нормального развития. Но как это сделать, если он всего лишь мужчина и материнскими качествами природа его не наделила? Да и рабочий день продолжается чаще всего с утра и до утра.

Антон еще раз подумал о Лиде, которая хотела видеть его разведчиком, чтобы ездить за границу. Подвернулся другой мужчина, и она с легкостью оставила семью, чтобы осуществить свою давнюю мечту. Как это у поэта: «…Я все прощу — упреки, подозрения…» Антон не мог простить подлости, предательства. Лида предала и дочь, и его. Любовь предала! Этого ей показалось мало, и тогда она лишила его жилья. Ловкая женщина! Но вряд ли сложится ее дальнейшая жизнь. Изменив двоим, она непременно предаст и третьего, и пятого. Он вырвал ее из своего сердца, заставил себя забыть о ней и никогда больше не вспоминал.

И лишь как-то однажды ему подумалось: любовь дана свыше, и человек не вправе покушаться на нее. Бросив ребенка ради квартиры и мишуры, Лида разрушила свою любовь к нему, как и любовь дочери к ней. И где-то в глубине сознания Вероники это отложится навсегда, как разрушительное зло. Как скажется это на дальнейшей ее жизни, на ее детях и внуках? Предательство любви, как тяжелая болезнь, передается по наследству, и этим может страдать не одно поколение потомков. Неспроста предательство любви ради материальных благ богословы называют одним из тягчайших смертных грехов.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БАРОНЕССЫ

На первом же допросе в Молодечненском управлении НКГБ Баронесса отказалась от дачи показаний, назвала лишь свою фамилию — Альбина Тишауэр и потребовала доложить о ней в Москву.

— Вы что же, немка? — посмотрел на нее с недоумением следователь Сазонов.

— Я — гражданка Германии.

— Почему в таком случае в Москву, а не в Берлин?

— Мне не хотелось бы терять время на объяснения, гражданин следователь, — деликатно ушла от ответа Альбина.

— Вы в плену. И мне решать, как поступить с вами, Тишауэр! — повысил голос Сазонов.

— В таком случае я настаиваю! — твердо сказала женщина.

— Интересно, как бы поступили в гестапо или в абвере, если бы пленная русская потребовала доложить о ней аж самому фюреру?

— Вы вынуждаете меня на откровенность. Мне необходимо передать важные сведения Верховной Ставке СССР. За отказ предоставить мне эту возможность вам придется отвечать перед военным трибуналом. Я ваши порядки знаю и не советую медлить.

— Пугаете?

— Я — немецкая пацифистка. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Теперь вы все кричите: «Гитлер капут!» — не поняв значения этого слова, сказал следователь. — Но если настаиваете, я свяжусь с Москвой. Правда, не уверен, поймут ли вас там. Не случалось как-то еще такого, чтобы побежденный диктовал свою волю победителям.

— И все-таки я настаиваю! Речь идет о безопасности вашего государства, несмотря на окончание войны.

Вскоре пришел приказ из Москвы направить Тишауэр в столицу, в распоряжение Ставки. Теряясь в догадках, следователь лично доставил ее на военный аэродром, усадил в трофейный «Юнкере». Согласно заведенному порядку Тишауэр ждал в лучшем случае лагерь для военнопленных, и он упек бы эту тварь в один из них, но приказ есть приказ. Его следует выполнять. Передал «пацифистку» командиру самолета под его личную опеку и ответственность. Из приличия пожелал фрейлейн мягкой посадки. Сообщил в Москву о ее вылете.

Самолетом этого типа Баронесса и раньше летала по заданию гестапо из Берлина в Рим, в Осло. Но этот был оборудован для переброски на восток десантников и поэтому непривычен, некомфортабелен. Полет — всегда риск, она же впервые за эти годы почувствовала себя в безопасности. Не замечала ни рева моторов, ни тряски и болтанки, когда самолет преодолевал воздушные ямы или пробивался сквозь мощные скопления грозовых облаков. Не так уж часто, но все же показывались в них просветы. И тогда, прильнув к иллюминатору, она пыталась разглядеть, как выглядит родная земля. Встречала же безлюдные пепелища на месте деревень и безжизненные руины, где совсем недавно стояли города. Это вызывало гнетущие чувства, тяжелые мысли. «Как же изранена моя земля, как же бедствуют и страдают когда-то полные сил люди!» — размышляла она.

И тогда она старалась понять и осмыслить свое место в войне, поведение в последние недели и месяцы. Побег из Постав — естественная реакция. Но вот банда Краковского? Были возможности побега и оттуда. Чем бы кончилось? Жестокая расправа, ужасная смерть. И тогда не летела бы сейчас в Москву к любимому своему, к маме. Да ведь и отчитаться необходимо…

Посадив машину на военном подмосковном аэродроме, пилот помог Альбине сойти по трапу. Почувствовав под ногами родную землю, Альбина сделала шаг по ней и остановилась. Наступила разрядка нервного и психического напряжения, в котором она пребывала столько лет на чужбине, в фашистском логове. По щекам ручьем потекли слезы. Это были слезы радости. «Неужели Москва?» — не верилось ей.

О том, что ей необходимо передать Советскому Главнокомандованию нечто важное, Баронесса, конечно, сочинила. Не могла же она сказать следователю, что ей срочно надо связаться с Центром, со своей разведслужбой. Это означало бы раскрыть себя, на что она пойти не имела права даже у себя дома.


К самолету подъехала черная «эмка». Из нее вышел майор, который все эти годы поддерживал с нею связь по радио и даже встречался с ней в третьей стране, в Швейцарии, куда она выезжала под предлогом оформления наследства, либо почтить память родителей. Он поблагодарил за то, что она вместе со своей напарницей Раисой сделала для Родины, восхищался ее стойкостью, смелостью, мужеством.

Но были и слезы. Теперь уже горькие, и рыдала она дома, в подушку, чтобы не разбудить, не нарушить покой домочадцев.

Принимавший ее на конспиративной квартире полковник тоже благодарил, но и выразил недоумение в связи с провалом.

— Надо же, в завершающий момент войны Центр не получал важной информации! В результате командование лишилось своих глаз и ушей, а значит, принимались опрометчивые решения, напрасно лилась кровь на фронте.

— Это что, упрек или недоверие ко мне? — спросила она.

— Понимайте, как хотите, — неопределенно ответил службист.

— Как-то нелогично обвинять разведчика в том, что руководством принимались неверные решения.

— В ближайшие дни представьте на мое имя подробный отчет о проделанном за эти годы, о причинах провала. Особо укажите о своих контактах в германских элитных кругах. Выделите из них перспективные для нас в плане их возможной вербовки.

Когда она представила отчет, полковник, бегло просмотрев исписанные ею листы бумаги, и отложив их в сторону, сказал:

— Разберемся с вами. — Вскинул брови, посмотрел недобро. — А сейчас меня интересует, почему вы, вместо того чтобы продолжать радиосеансы из другой точки Постав, предпочли уйти в банду гитлеровского карателя Краковского?

— Вы неверно информированы, — решительно произнесла разведчица. — Мне угрожала расправа со стороны Службы безопасности. Оставаться в этом районном городке, где меня все знали в лицо, я не могла. Я оказалась вынужденной бежать из Постав и укрылась в лесу. Да, мне не повезло: там напоролась на бандита…

— Ну, а из банды почему не бежали?

— Бежать из банды… — усмехнулась Альбина. — Вы не представляете себе, что значит женщине оказаться в среде головорезов!

— Спокойно, Волкова. Я же сказал, во всем разберемся. Это важно и потому, что мне предстоит не только дать оценку вашей работе во вражеском тылу, но и решить вопрос о дальнейшем использовании вас в разведке.


Прошло несколько недель. К дому Антона Валя подходила, как к чему-то родному. Она не раз ходила по этой уютной Большой Андроньевской улице прежде. В школу, в университет, в театр, на каток. Сейчас же на ней отметины войны — дом напротив пострадал от пожара, видимо, вызванного зажигательной бомбой, другой взлетел на воздух от фугасной бомбы.

Но вот затрепетало сердце. Чем ближе к подъезду дома, в котором жил Буслаев, тем сильнее билось оно. «Сегодня воскресенье. У себя ли Антоша? Как встретит меня? Да и жив ли он? А вдруг… Я этого не переживу…» И нетерпение, и радость предстоящей встречи, и опасение — все перемешалось у нее в груди. Переступила порог, как тогда, много лет тому назад, но с куда большим волнением, чем в юности.

— Здравствуй, Антоша!

— Ты… — Антон не верил своим глазам.

— Я. — Валя хотела броситься ему на шею, но удержалась.

— Здравствуй.

— Ты не рад моему приходу?

— Да нет… Я вспоминал тебя. Не верилось, что тебя нет в живых.

— Разве ты не узнал меня на лесном болоте, когда арестовывал?

— Значит, это была ты. Я решил, что обознался. Не мог представить себе, что можешь изменить Родине.

— Может быть, я присяду? — улыбнулась Валентина.

— Да, да, конечно! — спохватился Антон и пододвинул ей кресло. Как бы там ни было, а она его первая любовь.

— А ты все такой же осторожный, — подметила она, присаживаясь. — Значит — контрразведчик…

— Что все-таки с тобой было, Валюша? Как из русской девушки ты вдруг превратилась в немку и даже стала баронессой? Ты вышла замуж за немецкого барона?

— Ты все равно мне не поверишь.

— Отчего же?

— Баронесса… — Валя усмехнулась. — Чтобы снять твои подозрения, буду предельно откровенна.

— Если это государственная тайна, не говори.

— Все было куда сложнее, чем ты думаешь, Антоша. И главное, в этой игре от меня ничего не зависело. Никто не спрашивал — хочу ли, могу ли? Говорили — надо! Родина требует!

— Так бывало. — Антон вспомнил, как сам стал чекистом.

— С радисткой я была заброшена в логово фашистского зверя, в Германию.

— Вот как… — изумился Антон. — Представляю, что тебе пришлось пережить.

— Главное, мне тебя там недоставало, Антоша.

— А мне здесь — тебя.

— Но я никого не осуждаю и ни о чем не жалею… Так вот. В первые же дни войны с Германией меня мобилизовали и определили в одну из дивизий на должность переводчика. Вскоре Особым отделом армии я была направлена на Высшие курсы разведчиков. Учили там такому, о чем прежде я не могла и предполагать. Ну, а дальше… Мною заинтересовались оперативники из внешней разведки. Поселили на конспиративной квартире. Готовили и тренировали по индивидуальной программе. Пока разрабатывалась легенда, по которой мне предстояло жить и работать на Западе, готовились документы, я входила в образ немки, которую предстояло играть в жизни. Через третью страну забросили в Швейцарию как Альбину Тишауэр, внучку скончавшегося немецкого барона. В начале войны эта внучка тайно связалась с нашим посольством в этой стране. Передала записи деда, раскрывающие секретные планы Гитлера в отношении Советского Союза. У меня с ней было поразительное внешнее сходство. Ее тайно переправили в Москву, а меня в Цюрих. По легенде я воспитывалась набожной. Пришлось проштудировать Ветхий и Новый заветы. А теперь задумываюсь: может и в самом деле существует Всевышний…

— Ты рассказываешь так, будто только что вернулась из приятного путешествия, — улыбнулся Антон.

— Легко и просто, когда все позади, — ответила Валя. — Но и сейчас иногда вздрагиваю по ночам, вспоминая пережитое… Короче, из Швейцарии я вскоре перебралась в Германию. И как-то удачно подставилась гестапо. Как «потомственная баронесса» и «чистейшая арийка» была приглашена на работу в Берлинское управление. На это, собственно, и рассчитывали товарищи из разведки. Убедившись, что возможности мои здесь ограничены, попросила перевести меня на работу в Службу безопасности на оккупированные восточные земли. Так оказалась в городе Поставы.

— Отчаянная ты женщина, Валюша, — восхитился Антон.

— Жила все эти годы, как на вулкане… Но самое ужасное, когда в Поставах я встречала ненавидящие взгляды жителей. Казалось, они догадываются, что я русская и видят во мне предательницу. Это обжигало душу. Вот мой дневник. Из него ты многое узнаешь. Почитай на досуге.

То, о чем поведала Валя, не вызывало сомнений.

— Не всякий мужчина выдержал бы такое, — сказал Антон, принимая записную книжку. — Признаюсь, служба в разведке — моя мечта.

— А ты все такой же… — Глаза же Вали говорили: он такой милый, от него исходят неуловимые волны, будоражащие ее чувства, как и прежде… И, как тогда, перед войной, приблизилась к нему и поцеловала, положила руки ему на плечи. — И все-таки ты — мой. — Она старалась ощутить его отношение к себе, разгадать его мысли о ней.

Антон почувствовал нежность ее губ, ласковые руки и сдался, тоже поцеловал. Это воскресило его былые чувства. Хотелось сказать ей: «Любимая, желанная». Но ведь Елену он тоже любит. Да и дочурка привязалась к ней… И вообще, здесь теперь все серьезно завязано…

— Ты не представляешь, как хорошо мне сейчас, — сказала Валя.

— Мне тоже. Ты жива, и у меня дома. Даже не верится. — Было видно, что он любуется ею, ее прекрасным лицом.

— И мы снова вместе. Какое счастье! — радовалась Валя.

— А с Краковским как ты встретилась? — Антон старался перевести разговор на деловую тему, чтобы не распалять себя, не обнадеживать ее.

— Это такая проза! Сейчас мне хочется думать и говорить только о нас с тобой. Смотреть на тебя. Слушать твой голос.

— И все-таки? — настаивал Антон.

— Краковский… Это было мое второе нечеловеческое испытание после гестапо, после Хейфица…

Валя углубилась в себя. Чувствовалось, за недели пребывания дома она не оттаяла. История ее действительно необычна. В самом деле: много ли у нас, да и в мире разведчиц-женщин, на долю которых выпало годами жить среди врагов и постоянно испытывать нависшую над головой нацистскую гильотину, либо приставленный к груди нож бандита?

Валя все-таки ответила Антону:

— Краковский знал меня еще в Поставах как переводчика Хейфица. Все в общем-то складывалось у меня удачно. Как вдруг, уже в дни массового бегства гитлеровцев на Запад, я почувствовала, что опасность подбирается и ко мне. Из Постав ушла за двадцать минут до того, как гестаповцы во главе с Хейфицем ворвались в мою квартиру, чтобы арестовать меня…

— Заподозрили в связи с нашими?

— Запеленговали рацию. Но и этого тоже не исключаю. Вокруг меня вращалось немало всякой шушеры из немцев и русских. Могли быть среди нее и агенты. В результате провала я утратила связь с Центром. Сделала попытку перейти линию фронта. В лесу же напоролась на человека Краковского. Он и привел меня к нему в банду.

— Вот как ларчик открывается… Такое не придумаешь.

— Узнав, что я «отбилась» от своих друзей из Службы безопасности, Краковский посочувствовал мне и даже был обрадован встрече с «верным человеком». Обещал защиту от большевиков, будто мне этого и недоставало. Представь.

— Он наверняка преследовал какую-то корысть.

— Его голубая мечта — перебраться к американцам. И очень рассчитывал на меня. Родословная «баронессы», знание немецкого и английского языков.

— Не знал я в тебе таких качеств, Валюша… — протянул Антон, представив себе, как она находилась среди врагов, сперва — гестаповцев, затем — бандитов. И не дрогнула. — А в Поставах мы с тобой в разное время, но работали, оказывается, в одном здании.

— Выходит, так. — Валя задумалась. — Скажи, милый…

— Да, Валюша, — с особым уважением взглянул на нее Антон.

— В свое время я информировала Центр, что Верховное командование Германии планировало на 1942 год наступление на юг нашей страны, но чтобы закамуфлировать этот замысел, создавало видимость подготовки наступления на Москву. Даже директива была издана на этот счет. Ее кодовое название «Кремль». В целях дезинформации противника была допущена «утечка» ее содержания. Неужели в Москве не догадывались и не понимали, что Гитлер дезориентирует нас. Верховную Ставку, товарища Сталина?

— Понимали, конечно, но, видимо, пренебрегли этим. Так случалось. Кстати, немецкая разведка довольно часто прибегала к дезинформации. Так что нелегко было различить, где правда, а где — ложь. Отсюда и трагические последствия.

— Ты думаешь, товарищ Сталин… Нет, как это могло случиться? Зачем же тогда я жизнью своей рисковала?

— Ничего я не думаю… — Антон снова перевел разговор на другую тему. — Скажи, что с Виктором? Где он? Жив ли? Что делает?

— Понимаю. Будь спокоен, Антоша. И можешь во всем на меня полагаться. Не подведу, не предам, — сказала Валя. — А с Виктором? Как-то не интересовалась я им. Да и он никогда не был объектом моего внимания и тем более увлечения. Так, каток, танцульки… Угости меня чаем. Пить хочется.

— А ведь он тебя ревновал ко мне.

Валя от души рассмеялась.

— Так вот когда открывается тайна того самого синяка под глазом, который мне доставил столько переживаний! Помнишь, как я его запудривала, чтобы ты не напугал публику.

— Помню, как же. Все помню, Валюша, — задумчиво произнес Антон. — И как с тобой отдыхали на Черном море, помню.

— То были прекрасные годы нашей юности!

— Интересно, как бы реагировала Августа Евлампиевна, узнав, что Ромео вдруг стал контрразведчиком, а Джульетта разведчицей.

— Полагаю, что это ее не удивило бы и не огорчило, — сказала Валя. — Она же воспитывала в нас высокие чувства.

— Мне тоже так кажется… Как дальше жить думаешь? — поинтересовался Антон, разливая по граненым стаканам чай и накладывая в стеклянную вазочку яблочное повидло.

— Прямо-таки допрос… — Валя улыбнулась, кокетливо завела глаза, взяла ложечку повидла в рот и запила чаем.

— Не отвечай, если не можешь, не хочешь.

Валя посерьезнела. Отпила еще глоток чаю.

— По правде, Антоша, я только начинаю приходить в себя, — сказала она. — Все допытывались, как случилось, что в критическое для страны время оборвалась моя радиосвязь с Центром? Пережила немало неприятного, пока начальство не убедилось, что это не было предательством или моей трусостью. Тогда наградили боевым орденом. А ведь могли и посадить.

— Сочувствую тебе, Валюша. — Антон вспомнил отношение к нему генерала Петрова, относившегося к людям с подозрительностью.

— А ведь из Постав мне были видны и просчеты нашего руководства, как военного, так и политического.

— Что-то серьезное?

— Ну как же! Была, например, установка сверху: уничтожать все, чтобы ничего не доставалось врагу. И уничтожали. А в результате жители тех же деревень лишились хижин, урожая, скота. Лишились своей опоры и партизаны, подполье. Советские люди жили в условиях жестокости. Если хочешь, двойной жестокости. Немцы жестоко расправлялись с теми, кто шел против них. «Народные мстители» — с каждым, кто их не поддерживал. Чтобы выжить, сами того не желая, они вынуждены были соглашаться работать на гитлеровцев либо на партизан. Своей политикой мы сами толкали порой людей на предательство.

— Ты говоришь страшные вещи.

— Но так было! Или вот другой пример. Затеяли «рельсовую войну» в тылу противника. Генералы из НКГБ возглавили ее. Но при чем рельсы, когда уничтожать следовало вражеские эшелоны! Абсурд! Гитлеровцы быстрехонько восстанавливали путь, и поезда с военной техникой и живой силой благополучно шли на Восточный фронт.

— Ты написала об этом в отчете?

— Написала и целый месяц дрожала. Как бы не привлекли к уголовной ответственности за «клевету» и «дискредитацию» военного и партийного руководства. Оттого и к тебе не сразу пришла.

— Представляю.

— Но все обошлось. Но скажи, Антоша, война кончилась, что дальше? Будет ли легче, достойнее, свободнее житься народу? Сможет ли каждый строить свою жизнь так, как он хочет, или выбор этот, как и до войны, будет навязываться свыше — установками, догмами?..

— Ты затрагиваешь больную и для меня тему, Валюша.

— Но от кого это зависит? Каждый ведь на фронте сражался за лучшую долю — свою, своей семьи, своих близких.

— От людей наших, разумеется, зависит. Миллионы их за войну побывали в разных странах, увидели, как там живут трудящиеся…

— В том-то и дело!

— Постепенно и у нас нарождаются новые силы, полные решимости перестроить жизнь общества на новый лад. Важно не помешать им в этом и даже способствовать их успеху, — высказал свои соображения Антон. — И все-таки, каковы твои планы?

— Мне предложили остаться в разведке, но я, откровенно говоря, подумываю об аспирантуре, о кандидатской диссертации. Ты знаешь, меня всегда интересовала наука. Хочу послужить ей. — Допив чай, спросила: — Ворвалась бесцеремонно в твой дом и даже не поинтересовалась: возможно, ты женат и у тебя семья? — Спросила и подумала: а вдруг женат? Мобилизовала волю, чтобы встретить это с достоинством свободной, ни на что не претендующей женщины.

— Тебе налить еще чаю? — Антон не хотел пока касаться этой темы. Его интересовала сама она, подруга юности.

Не поняв этого, Валя вновь положила руку ему на плечо, посмотрела в глаза, в лицо.

— Как же я мучительно долго шла к этому дню, чтобы увидеть и услышать тебя! А ты не испытываешь такого же чувства единой нашей с тобой судьбы?

«И все-таки она должна знать правду», — промелькнуло в голове Антона. После войны Валя выглядела еще привлекательней. Карие глаза, чувственный рот, губы, которые он когда-то целовал; уютный нос на красивом лице; голос, напоминающий звуки ручья на перекатах; внешнее обаяние, сочетаемое с сердечностью и искренностью, бескорыстием. Она и сейчас ему нравилась. Но выбор сделан. Переборов себя, он тихо, чтобы не обидеть, произнес:

— У меня есть женщина, Валюша.

— Эта твой окончательный выбор? — Голос Вали чуть сник, но в груди еще теплилась надежда.

— Я люблю ее, — признался Антон.

У Валентины дрогнуло сердце. Но иначе, собственно, и быть не могло. Стараясь скрыть чувство досады и сожаления, произнесла по-немецки:

— Andere Hand, anderes Gluck.

— Одному Солнце светит, а другому и месяц не заблестит, — с ходу перевел Антон, хотел что-то сказать, но воздержался.

— Так устроен мир, Антоша. Как же зовут твою избранницу? Чем она занимается? А может быть, ты пошутил? — Ей все еще не верилось, что она упустила любимого мужчину.

— Елена. Врач-терапевт.

— От греческого «факел», «свет». А знаешь, милое имя. Олицетворяет мягкость, нежность, женственность. К тому же она эскулап. Тебе повезло. Желаю тебе большого счастья с ней. А еще пожелаю тебе то, что когда-то желали друг другу наши предки: мира и покоя в душе. А жизненные силы? Ищи их в самом себе.

— Спасибо, Валюша. — Антон понимал, что сказала она так тепло потому, что любит его, и иного пожелать не могла. — Видишь, стопка бумаги? Это письма к тебе. Я три года ждал тебя и, лишь потеряв надежду, женился.

— Ты был женат? — Лицо Вали выражало недоумение.

— Да, и у меня растет дочурка.

— Что-то не пойму: женат, ребенок. И вдруг — Елена.

— Тот брак оказался неудачным. Даже вспоминать не хочется.

— Прости, ради Бога. А с девочкой ты хоть встречаешься?

— Та женщина предала нас обоих. И меня, и дочурку. Возвращаюсь из боевой командировки в Поставы, а она уже с другим. Лейтенанту безопасности предпочла армейского капитана. Вскоре уехала с ним в Германию.

— Так и ребенок с нею? Она — мать.

— Вероню я забрал себе.

— Смело.

— В обмен на жилье. Так та женщина и потребовала: перепишешь на мое имя хату, забирай Веронику, и чтобы я вас не знала!

— Господи! — всплеснула руками Валя. — Ребенок стал для матери разменной монетой! А ты слишком доверчив, Антоша. Впрочем, это — удел добрых людей. Думают, все такие, как они сами. Как же ты, мужчина, будешь воспитывать девочку? Не представляю себе.

— Елена подружилась с Веронечкой, привязалась к ней. Полюбила и готова разделить со мной все заботы о ней.

Валя обняла Антона.

— Не приди похоронка на меня, все было бы иначе. Правда?

— Возможно. — Антон поцеловал Валю.

— Иногда вспоминай меня, Антоша. А эти письма, предназначенные мне, я заберу.

— Интересно ли?

— Сердце не камень, тает. Все, что связано с тобой, мне не безразлично, Антоша. У каждого есть своя звезда на небе.

— Нашей общей звездой была бы та, что ярче всех, — попытался Антон поднять ее настроение.

— Да, конечно, милый. Но мы же расстаемся, любя друг друга. — Она заглянула ему в глаза, обняла, и они застыли в поцелуе.

— Я сохраню в памяти все, что было между нами святого.

Валя взяла письма. Посмотрела Антону в лицо, будто в последний раз. Смахнула набежавшую слезу и ушла. Для нее это была трагическая развязка. Хотела взять свой дневник, но Антон не отдал его. Покинула подъезд и всплакнула. Глотая слезы, говорила себе: «За любовь надо бороться. Я же, я же…»


После ухода Вали Антона охватило оцепенение. Он не мог простить себе, что не дождался окончания войны, когда «пропавшие без вести» или «погибшие» воины порой начинают оживать. Он несказанно рад, что подруга юности жива и невредима и работает с ним в одной системе. И тем большую вину испытывал перед нею за то, что не дождался! Хотя очень и очень ждал, переживал за нее, строил планы совместной жизни.

Но вот подвернулась Лида. Не то, конечно, что Валюша, но не ходить же бобылем до старости лет! А в результате поплатился за свое легкомыслие ее изменой, предательством, стал отцом-одиночкой. И если бы не Елена… Ну что костить себя, коли так случилось! Теперь важно, чтобы не раздвоились чувства к Елене. «Люблю обеих, но принадлежу Елене, а Валя пусть останется первой любовью», — решил он. К Елене он испытывал благодарность за то, что она в трудную минуту разделила с ним любовь и заботы о дочурке. Но удастся ли забыть Валю? Да и способен ли рассудок обуздать чувства?..

Перейдя перекресток, Валя прошла в сквер, села на скамейку. Невдалеке виднелся Андроньевский монастырь. Мимо прогуливались люди, играли в догонялки дети, то и дело наталкиваясь на взрослых и получая от них тумаки. Но она ничего этого не замечала. В сознании всплывали эпизоды из далекого и близкого прошлого. Вот она вместе с Антоном выбираются из-под готовой поглотить их морской волны на пляжную гальку… А это — теплая лунная ночь на берегу, цикады свиристят на все лады, мигают огоньки светлячков. Антон спрашивает, что бы она ответила, если бы он сделал ей предложение стать его женой? Теперь простить себе не может, что ушла от прямого ответа. Быть может, и жизнь ее сложилась бы иначе… А это уже — война, офицерский клуб в Поставах, объяснение абверовца в любви. Неужели Фриц серьезно думал, что я соглашусь на роль его любовницы.

Задумалась: да что она — не женщина? И снова увлажнились глаза. Кого-то война лишила жизни, сделала калекой, осиротила. Ее же лишила счастья. Будь она проклята! Что же делать, как устроить свою жизнь? Напроситься в любовницы? Что дальше? Чем это кончится для нее, для Антоши? Пожалуй, одним: Антон лишится счастья, а его дочурка — доброй женщины. Да и сама она не станет от этого любимой. Зло помноженное на зло дает зло. Да и не для нее это — строить счастье на несчастье других. Но что это: рассудок берет верх над чувствами? Все эти годы жила надеждой, берегла себя для него, единственного, самого любимого…

Вечерело. Валя взглянула на заросшие зеленью монастырские купола. Только что с них взлетела стая галок и, кружась, перестраиваясь на ходу, полетела в сторону парка Лефортово на ночлег. А она думала о своем. «Да, жизнь есть жизнь, и нет у меня зла на него, как и чувства безысходности, — произнесла она вслух. — Господи, помоги рабу своему Антону, сделай его счастливым! Помоги и мне разобраться во всем, пережить и правильно поступить!»

Извлекла из сумочки письма Антона. Пробежала глазами. Отдельные места перечитывала. Он любил, ждал, мечтал построить с нею семью. «Как же нелепо все получилось!» — подумала она с чувством величайшей досады и огорчения. Отрешенно уставилась в одну точку. Долго сидела так. Потом поднялась со скамейки и, устало передвигая будто свинцом налитые ноги, бездумно побрела вокруг монастырской стены. В сотне шагов от нее с грохотом проносились пассажирские и товарные поезда. Из паровозных труб расплывался по округе шлейф черного дыма. Почему-то сосредоточилась на рельсах. Казалось, ее занимало то, что под колесами вагонов они как бы начинают дышать, то приподниматься, то опускаться. Однако это ее не так уж и занимало. Но тогда к чему такой интерес?

Находясь в состоянии прострации, Валя решила приблизиться к ним, но путь преграждал овраг. Она спустилась и, убыстряя шаг, прошла вдоль лощины. Не дойдя до моста через Яузу, сорвалась с горки. Попыталась с ходу взбежать на железнодорожную насыпь, но не тут-то было. Не удержалась, сползла по сыпучему песчаному склону. Дальнейшее ее падение преградила оказавшаяся на пути, брошенная ремонтниками прогнившая шпала. На берегу Яузы дети шумно играли в лапту. Не обращая на них внимания, едва отдышавшись, снова стала карабкаться вверх, но теперь уже цепляясь за камни, либо упираясь в них ногами. Доползла до верхней бровки. Болели от напряжения пальцы рук, стонало от ушибов тело. Но она не чувствовала этого.

Прогремел товарняк в сторону Курского вокзала. Прошел пассажирский в направлении Кавказа. Еще рывок, и Валя подобралась к рельсам. Наконец-то у цели! Вдали показался поезд. Через считанные секунды он будет здесь и… прощай жизнь! Она перекрестилась: «Господи, прости меня грешную!» Поезд находился уже совсем близко. Вскочить, и тут же броситься под колеса, чтобы машинист не успел затормозить состав…

И вдруг откуда-то снизу донесся отчаянный детский крик: «Тону, спасите!..» Валя посмотрела в сторону Яузы. На середине реки барахталась девочка. На берегу беспомощно метались малыши. Это отрезвило. Дети в опасности! Валя мгновенно скатилась с насыпи и оказалась у реки. Сбросив платье, бросилась в воду. Поднырнув под огромную корягу, она вызволила девчушку. Перепуганную насмерть, вынесла на берег, сделала искусственное дыхание, привела в чувство. Отчитала детвору за то, что купаются без присмотра взрослых.

— Спасибо, тетя, — поблагодарила девочка.

— Это не я тебя спасла, а ты меня, — сказала Валя.

— Тетя, а мячик можете достать? — спросил малыш.

Валя сплавала и за ним.

Довольная тем, что сделала доброе дело, подумала: «Трагедия девочки обернулась для меня жизнью. Теперь понимаю, почему Антоша так печется о своей дочурке. И кому я доставила бы радость своей гибелью? Боже, что со мной происходит? От виселицы, уготованной Хейфицем, ушла. Расправу головорезов из банды Краковского избежала. Но как уйдешь от того, к чему стремилась, от любви к милому?..»

По небу расплывался багрянец. Это солнце покидало землю, давая людям отдохнуть от себя. Малыши разбредались по своим квартирам. Прижимая к груди письма Антона, Валя спешила домой, к маме.

НАСТОЯЩИЙ ДРУГ

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Так случилось и с Антоном Буслаевым. После Лиды ему трудно было остановить выбор на ком-нибудь. Появилась апатия и даже подозрительность к женщинам: обманут, изменят, предадут. Да и о дочурке надо думать прежде всего. Ей нужна мать. Однако не каждая могла решиться обременить себя чужим ребенком. Елена же отнеслась к этому спокойно и просто: «Полюбила тебя, полюблю и девчушку, вместе будем растить и воспитывать», — сказала она. Это подкупило его и расположило к ней.

Но вот Елена закончила институт, и ее распределили в Лагойский район Белоруссии заведовать сельской амбулаторией. Антон попросил в Минздраве СССР по возможности оставить ее в Москве. Объяснил все, как есть. Там вроде бы вошли в его положение, но ответили: «Сейчас это сделать уже невозможно. Через годик направим на ее место врача из новых выпускников, а вашу подругу отзовем».

А пока дочурку помогала воспитывать бабушка. Его же она называла «папа-мама».

Переписка между Еленой и Антоном велась активная. Елена писала, что население ее поселка живет в землянках, так как редко у кого сохранились избы. Здоровье у всех ослаблено, она здесь нужна людям. Но как бы ни уставала, живет надеждой на скорую встречу с ним, с его дочуркой.

Дождавшись, наконец, замены, возвратилась в Москву.

Антон обратился с рапортом к руководству управления, в котором, как было принято, докладывал о своем намерении построить семью с Громовой Еленой Петровной — беспартийной, преданным Родине человеком.

Беседовавший с ним кадровик, отпив глоток крепкого чаю, не преминул отметить, что это уже второй брак Буслаева, что говорит-де о его «аморальности», «неумении уживаться с людьми». Упрекнул и за то, что он-де — «плохой отец», коли лишил ребенка матери.

— Аморально, когда мужчина — двоеженец либо гуляка, — возразил Антон.

— Это все одно, — отвел его довод кадровик. Перелистав материалы произведенной, будто на допуск к секретам, проверки, промычал едва слышно: — Стало быть, гражданка Громова Е. П. жила на территории, оккупированной фашистами.

— На территории, освобожденной от гитлеровских захватчиков, — уточнил Антон. — И не по доброй воле, а была направлена туда по окончании медвуза Минздравом СССР. Заведовала там сельской амбулаторией.

Зазвонил телефон.

— Копейкин слушает, — сказал в трубку кадровик. — Разобрался, товарищ полковник. Что сказать о нем… Бабка его попадьей была. А так, работник как работник. Звезд с неба не срывает, правда. Биография? От грузчика до бригадира поездной бригады прошел… Лучше перестраховаться? Слушаюсь, товарищ полковник!

Кадровик, положив трубку на аппарат, поднял глаза.

— А ты уверен, Буслаев, что ее не завербовали там? Недобитых гестаповских прихвостней в Белоруссии и сейчас пруд пруди. Всякие там полицаи, бургомистры, националисты… В случае чего, с тебя первый спрос. Представляешь: жена чекиста — гестаповский агент!

— Я верю Елене как себе! — твердо сказал Антон.

Бесцеремонность кадровика, унижавшая человеческое достоинство, удивляла. В то же время это было испытание и проверка, но уже не невесты, а его самого: насколько сильны его чувства к ней. Так и не дождавшись разрешения отдела кадров, Буслаев зарегистрировал свой брак с Еленой в районном загсе.

Свадьбы не было. Был скромный ужин и чай с повидлом у него дома по случаю бракосочетания. Были полевые цветы от друзей. Были теплые напутствия родных и близких. Было весело без вина и изысканных яств, поскольку тамадой выступал Евгений Стародубцев.

Отец Елены на торжество это не пришел, как и не дал дочери своего благословения.


С первого курса института отец внушал Елене, что, когда она станет врачом, ее главное дело — лечить людей. Все, что связано с бытом, — удел недоучек. Поэтому в отношениях с людьми она должна чувствовать себя на голову выше остальных. Мужа следует подобрать достойного, с хорошим заработком, чтобы дети не ходили с протянутой рукой и она сама себе ни в чем бы не отказывала.

В студенчестве она любила Олега — счетовода, с которым познакомилась на танцплощадке. Узнав, что он из «голяков», отец не разрешил ей выйти за него замуж. «Такой зять мне не нужен!» — кричал он. Так и разлучил молодых людей.

Когда Елене предложили познакомиться с Антоном Буслаевым, она долго думала и согласилась встретиться скорее из любопытства, а не из желания познакомиться с этим мужчиной, поскольку не верила, что в ней снова могут воспылать высокие чувства. И не пожалела. Он ей понравился с первого взгляда. И умен, и честен, и совестлив, и многое знает.

В один из выходных дней она пригласила Антона к себе домой, чтобы познакомить его с родителями. Мать, не задумываясь, одобрила ее выбор. Отец же, поняв, что тот был женат и у него имеется ребенок, к тому же он — гепеушник, да и зарплата не ахти какая, запретил встречи и с ним. Это ударило по ее самолюбию, но в то же время явилось испытанием чувств к Антону. Она пошла против воли отца. На свидания убегала через окно, когда все спали, и появлялась в отчем доме лишь под утро. Благо, семья жила в подвале многоэтажного здания. Наперекор отцу стала женой Антона. Но привязанность к Олегу погасла не скоро.

Однажды Антон по служебным делам направился на автозавод имени Сталина. Предстоял тяжелый день. Надо было в отделе кадров просмотреть множество личных дел автозавод-чан в поисках идентичного почерка, которым написана анонимка в КГБ. Да и встретиться с теми, кто мог пролить свет на человека, который фигурировал в заявлении, как «ведущий подрывную деятельность против Советского государства, связанный с иностранной разведкой, являющийся агентом империализма».

Выйдя из метро «Автозаводская», он вдруг увидел Елену. Присмотрелся: она ли? Да, то была его жена, он не ошибся. Елена шла впереди, до нее было шагов пятьдесят. Шла с мужчиной, бойко разговаривая с ним, кокетничая и громко смеясь. Он то брал ее под локоток, то клал руку ей на талию. И она не возражала, казалось, ей это было приятно. Была она какая-то восторженная. Когда молодые люди зашли в подъезд одного из домов, Антон окликнул ее. Елена встрепенулась от неожиданной встречи с мужем, покраснела, замешкалась.

— Ты случайно не ошиблась адресом? — поинтересовался он, сдерживая эмоции. — Твой дом находится на противоположном концеМосквы.

— А что в этом предосудительного? — ответила она сгоряча вопросом на вопрос. — Мы с Олегом много лет дружили, в паре катались на коньках, танцевали так, что на нас все заглядывались.

— И тебя не смущает… Здесь же квартира этого мужчины… — Антон старался подобрать нужные слова, но не находил их.

Елена оглянулась. Олега будто ветром сдуло. Он трусливо бросил ее, поняв, что имеет дело с мужем.

— Приятного времяпрепровождения! — сказал Антон и заспешил по служебным делам.

— Куда же ты, Антон? Антончик! — виновато вопрошала Елена.

Но Антон и слышать ее не желал. В тот день он так и не смог сосредоточиться на том, что предстояло сделать. Из головы не выходили те двое. Неужели, как и Лида, она неверна мне? И можно ли после этого верить женщинам?..

Елена на всю жизнь запомнила этот свой проступок, как недостойный замужней женщины. В то же время она высоко оценила сдержанность мужа и осудила трусость Олега, навсегда выбросила его из головы. И хотя Антон сумел подняться выше ревности и подозрений и к ней отношения не изменил, она еще долго ощущала свою вину перед ним и старалась ее загладить.

Вскоре мать Елены умерла. Отец женился. Придя как-то в воскресенье к ним домой с молодой мачехой, увидел, что его дочь занимается постирушкой детского белья и одновременно готовит обед, возмутился:

— Я не для того дал тебе высшее образование, чтобы ты чужих детей обстирывала, сопли им утирала, прачкой да кухаркой при муже была! — не сдержался он. Антону пригрозил: — Не прекратится это безобразие, в ЦК партии, в МГБ напишу, как ты измываешься над женщиной, как эксплуатируешь молодого специалиста! Для этого ей диплом врача даден, что ли? А еще чекист называется! Ее дело — немощных подымать, на ноги ставить, а твое — деньгу заколачивать! Таких жен на руках надо носить! Тьфу, леший тебя возьми!

Антон мог бы упрекнуть тестя в несправедливости его слов, но он проявил мужскую сдержанность. Елена же решительно и вполне определенно высказала в тот раз отцу все, что думала, что наболело. Что давно надо было бы сказать, но все не решалась: может быть, поймет, наконец, сам, примирится о тем, что произошло.

— Зачем так, папа. Мы с Антоном любим друг друга, любим нашу дочурку Веронику. Ты же не желаешь понять этого. Другой бы радовался за свою дочь, что она обрела счастье.

— Радоваться, говоришь? Да я вот этими натруженными руками деньгу добывал, чтобы ты институт кончила, чтобы не испытала нужды, как испытывали мы с твоей покойной матушкой. Ты же…

— Эх, дочка, Елена Петровна, не жалеешь своего батьку! — вздохнула молодая мачеха, что-то еще хотела сказать, но отец потянул ее за руку так сильно, что она невольно устремилась за ним.

Он покинул квартиру, хлопнув дверью так, что от ее удара о косяк проснулась малышка. Снова открыв дверь, строго наказал Елене:

— Разведись ты с ним, дочка!

— Пожалей батьку своего! — поддержала его мачеха.

Елена взяла кроху на руки, прижала к груди, поцеловала. Положила руку на плечо мужа.

— Не переживай, родной. Отец только на словах грозен. «Эксплуататор!» — Она рассмеялась.

— Мне жаль Петра Ивановича. Жизнь к закату клонится, а он так и не понял ее смысла. И все-таки он — отец твой, а для меня — тесть.

Обнявшись, они просидели у детской кроватки до ужина. Сам того не замечая, Антон любовался Еленой. Ее волевым лицом, греческим носом, глазами голубыми, умными, ростом Дюймовочки из сказки, тем, что все она делала от души, а не потому, что так принято. После разговора с отцом и мачехой проникся к ней еще большим уважением.

А вскоре у них родился сын. И назвали они его Михаилом.

Говорят, жизнь прожить — не поле перейти. Елена была любознательной, следила не только за медицинской литературой, но и за новинками литературы художественной. Посещала в клубе имени Ф. Дзержинского воскресный университет искусств. Антон это поощрял. Ему было интересно с ней, и никогда никто из них не считал, что они живут скучно, однообразно, бездуховно.

Бывали между ними и недомолвки, конечно.

Елена лишь догадывалась, но толком всей специфики работы мужа не знала. И многому поэтому удивлялась, а чем-то и возмущалась. Однажды выговорила ему все, что в ней за годы замужества накопилось, и дело чуть было не дошло до размолвки.

— Вся жизнь твоя, Антоша, проходит под приказом начальства. Ты не знаешь ни дня покоя. Работаешь на износ. Себе не принадлежишь. А если лишний час побудешь с детьми, с женой, от этого что — небо разверзнется или начнется, чего доброго, третья мировая война?

Антон внимательно слушал супругу.

— Прости меня, — продолжала Елена. — Но, как жена, я хотела бы, чтобы мой муж был рядом, чтобы я могла располагать им больше, нежели располагает его начальник. Разве это не законное право жены?

Елена на мгновение умолкла. Глотнув чуток воздуха, снова заговорила, но только еще более эмоционально.

— Ни Мишуня, ни Вероня о тебе ничего не знают, и тебя это вовсе не тревожит. А они хотели бы гордиться своим отцом. Чем занимается учитель — им понятно. Врач, инженер — тоже. А вот что такое чекист? Никто не знает, а главное, почему-то и знать не должен! Конспирация. Абсурд! Отсюда и в народе о современных чекистах судят по довоенным годам массовых репрессий — каратели, вешатели, убийцы. Но я знаю: ты ведь не такой. А может быть, на твоем лице — маска, а копнуть… Впрочем, что я говорю? Извини, ради Бога.

— Да, ты права… Отсутствие информации порождает сомнения, — задумчиво произнес Антон. — К сожалению, от твоего мужа ничего не зависит.

И он не кривил душой, говоря так. Он и сам многого не знал из того, что происходит. Даже о «Деле врачей», «Ленинградском деле», «Московском центре», как и о «раскрытии» других, так называемых, «шпионско-террористических» и тому подобных организаций он, как и тысячи сослуживцев, узнавал из газет, из сообщений радио. И благодарил счастливо сложившуюся судьбу, сделавшую его оперативником, а не следователем, поскольку прежде всего именно следователи использовались Берией и его подручными в качестве репрессивного аппарата. Был опасный момент, когда генерал Петров предложил и ему перейти на следственную работу. Всегда исполнительный Буслаев привел десятки доводов против, лишь бы уйти от этого.

Елена взглянула на себя в зеркало.

— Посмотри, что со мной стало. Нет, дальше так продолжаться не может! Молчишь. Тогда я тебе скажу: нам придется расстаться. Да! И другого выхода я не вижу.

Такая постановка вопроса потрясла Антона. Он догадывался о подобных настроениях жены, но чтобы до такой степени…

— Расстаться… И я не буду видеть тебя? А как же дети? — спросил он. — Да и где будете жить?

— Можешь не волноваться. Они тебя не обременят. И Мишуню, и Вероню я тебе не оставлю. А квартиру… Снимем комнату.

Говорила Елена с серьезным видом. У Антона же после ее жестких слов почему-то отлегло на сердце, спало напряжение. Он рассмеялся. Пригласил жену присесть к нему на диван.

— Давай посидим рядком, поговорим ладком.

Елена нехотя присела на противоположный конец.

— Садись ближе. Пока еще мы значимся друг у друга в паспорте.

— Ну, — придвинулась к нему жена.

— Значит, бежать надумала. Решила оставить меня наедине со всеми проблемами. Борись-де сам! По правде, я всегда встречал в тебе поддержку, теперь лишаюсь ее.

— Но пойми и меня. Я не могу быть рядом с тобой и смотреть, как ты изматываешь себя. Как страдают дети, не видя отца неделями. Нет, я не отрицаю: и я, и они иногда все же видят тебя. В выходные дни. Но этого, согласись, недостаточно для нормальной семьи.

— Я и сам хотел бы того же, что и ты, — больше иметь свободы, больше быть дома, распоряжаться собой.

— Так в чем же дело? Ты — отец двоих детей. Наконец, имеешь жену. Может быть, там, у вас, не знают об этом?

— Все сотрудники в таком положении. Я — не исключение.

— Тогда увольняйся. Подай рапорт начальству и толком все объясни. Укажи, что иначе может распасться семья.

— В органах это не принято, Леночка.

— Это же насилие над личностью! Как же быть?

Антон притянул Елену к себе.

— А ведь мы с тобой одинаково мыслим.

— Вот не знала.

— И ты, и я осуждаем насилие над личностью. Только вот оказываемся в неравном положении.

— В чем же, Антоша?

— На тебя никто не давит. Я же нахожусь между двух огней. С одной стороны, начальство, требующее полной отдачи сил государственной службе. С другой — жена с ее законным желанием располагать собственным мужем и дети, мечтающие видеть папочку чаще, играть с ним в дочки-матери, в морской бой.

— Представляю, как нелегко приходится с тобой начальникам, — подобрела Елена, поняв, что переборщила в своих претензиях к мужу. Обняла его. — Я ведь хочу немногого: маленького женского счастья. Чтобы рядом были те, кого я люблю, — дети и ты. Только и всего. Ничего лишнего, сверхъестественного.

— Будем надеяться, что настанут когда-нибудь лучшие времена. А они, видно, не за горами.

— Ой ли… — усомнилась Елена.

— Я в это верю. После шторма на море всегда наступает штиль.

На лице Антона проглядывала озабоченность. Елена решила, что он слишком откровенен был с ней и теперь переживает это.

— Разве ты соломенный вдовец? Твоя жена умеет держать язык за зубами. Превосходно понимает не только слово, но и намек. И, по-моему, не так уж и дурна собою.

Сказала и сама же рассмеялась своему кокетству.

— И муж все это ценит в своей жене. — Антон поцеловал Елену. — Знаешь, ничто так не греет душу, как теплое слово, нежность.

В ТЮРЬМЕ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ

Попыхивая трубкой, весь в табачном дыму, генерал Петров просматривал какой-то объемистый документ с грифом «Совершенно секретно», возмущался, чертыхался. Так и не дочитав, отложил на край стола, принялся за другие деловые бумаги.

В кабинет вошел Новиков, виновато доложил:

— Я был на явке с агентом и не мог раньше…

— Мне докладывали, полковник. — Протянул ему брошюру. — Директива Центра. Садись, ознакомься. По данным Первого главка, со дня на день ожидается заброска в нашу страну нескольких шпионов и диверсантов.

— В Москву тоже?

— Столица всегда была их главной целью. Не станут же они нарушать традицию.

Новиков расположился на диване и принялся читать. Петров вызвал дежурного по Управлению.

— Нашли Буслаева? — спросил он.

— Так точно, товарищ генерал! Ему сообщено, что вы его разыскиваете.

Антон Буслаев появился в кабинете вслед за дежурным.

— Товарищ генерал! Лейтенант Буслаев по вашему вызову прибыл!

— Где тебя носит? Что тебе не сидится на месте, лейтенант?

— Отлучился в буфет чаю попить.

— Середина ночи, а ему вздумалось чайку попить!

— Виноват.

— У тебя, Буслаев, всех дел, что у турецкого султана, — кисет да трубка, а позволяешь себе такое. Тебе бы мои заботы, было бы не до себя. — Успокоившись, сказал: — Ты мне нужен по важному делу.

— Слушаю, товарищ генерал!

— Передо мной заявление коменданта студенческого общежития Текстильного института. Он доносит: «В кругу сверстников студент второго курса Федор Меньшиков высказал недовольство властью и заявил при этом следующее: если бы не было у власти Сталина, в стране торжествовала бы свобода и в каждом доме был бы достаток». Как оцениваешь это заявление?

— Как оцениваю… По-моему, в нем не содержится ничего криминального, что подрывало бы советский строй и угрожало бы главе государства, — ответил Антон.

Генерал недоумевающе посмотрел на Буслаева, перевел взгляд на полковника Новикова в надежде найти у него поддержку, но тот безнадежно молчал, пощипывая себя по привычке то за мочку уха, то за усы, нервничал, но делал вид, что поглощен чтением документа. Наконец генерал уставился на Буслаева.

— До сих пор я считал тебя одним из самых грамотных оперативных работников управления. Ты же, оказывается, — политический слепец, гнилой интеллигентишко!

— В самом деле, я не вижу в этом высказывании студента никакой вины, товарищ генерал. Юноша высказал свое личное отношение к происходящему в стране из желания лучшего. А если судить не за что, то и нам, органам безопасности, заниматься этим человеком не следует. Есть действительно важные дела…

— Любишь ты пофилософствовать, Буслаев, — вроде бы добродушно произнес генерал. — Понимаешь: есть народ, а есть товарищ Сталин — вождь мирового пролетариата. Вот и надо его защищать от различных там агентов империализма! — Перевел взгляд на Новикова. — Полковник, вместе с парторгом займитесь воспитанием своего подчиненного! — приказал он. — Студент желает родному отцу нашему смерти, призывает к установлению в стране анархии, чем обрекает социализм на гибель, а лейтенант Буслаев — чекист, коммунист — этого но видит! И не желает видеть! Да студент этот — вражина, и судить его следует, как террориста. Ты забываешь о требовании товарища Сталина искать и находить врагов. Хороший чекист тот, кто больше их разоблачит!

— Но презумпция невиновности, товарищ генерал… — осмелился возразить Буслаев. — Подсуден может быть лишь тот, кто виновен в совершении преступления и чья вина доказана.

— Ты и в этом не разбираешься, Буслаев. Главное, чтобы обвиняемый сам признал свою вину! — повысил голос генерал. — У наших следователей имеется многолетний опыт на этот счет. А презумпция невиновности — выдумка буржуазных правоведов! Ты все-таки подумай, Буслаев, и отдай себе отчет: с кем тебе идти дальше — с товарищем Лаврентием Павловичем Берия, а значит, с партией Ленина — Сталина или с «теоретиками» права — врагами советского народа. У меня церковно-приходское училище за плечами, и то давно определился во всем. Ты не оправдываешь моего доверия. Поручу разобраться с этим материалом другому работнику. Но учти: твою политическую незрелость запомню, Буслаев. Кстати, кое-кого из бандитов, которых ты упустил в сорок пятом в Поставах, прибрали к рукам англичане и, по данным внешней разведки, готовят к заброске в Советский Союз. А кое-кто привлечен американцами для работы против нашей страны на радио «Освобождение».[14]

Антон не чувствовал вины за собой. Напротив, был убежден: страшно, когда бдительность превращается в подозрительность. И тем не менее нотация была ему неприятна, лицо его покрывалось то белыми, то красными пятнами. Принципом его поведения в такие минуты были благоразумие, сдержанность. «Почему я с ним робок? — мысленно спрашивал он себя. — Привычка слепо подчиняться начальнику или боязнь навредить себе? Тогда ты — раб, Антон! Но ведь когда-то же надо быть и самим собой…» «Учти, твою политическую незрелость запомню, Буслаев», — звучало в его ушах, и потом, будто писк комара, выискивающего на его лице местечко поудобнее, чтобы впиться в него своим хоботком, испить крови и пустить вызывающий зудящий яд.

И генерал Петров помнил. И студента террориста, и карателя Краковского. Особенно когда речь заходила о повышении Антона за успехи в оперативных делах, в звании, в должности, в представлении к награде, даже в санаторной путевке в Кисловодск однажды отказал. Начальник отдела полковник Новиков понимал все это, но не в состоянии был оградить Антона от произвола вышестоящего вельможи. Зато старался хотя бы морально поддержать Буслаева, создавать ему более или менее сносные условия для нормальной работы.

Тогда же Антон дал себе слово быть осмотрительнее, поскольку силы неравные, а власть в руках генерала Петрова невероятная. Но сдержит ли он этот обет?..

И тем не менее Буслаев чувствовал, что над ним сгущались тучи. Совсем недавно считал себя счастливчиком. Сейчас же… Вспомнился следователь, отказавшийся подчиниться приказу генерала применять на допросах подозреваемых физические методы выколачивания признательных показаний. И что же? «Особое совещание» во внесудебном порядке приговорило его к высшей мере наказания «за саботаж и неповиновение руководству».

Антон избегал делиться с Еленой тем, что происходит на работе. И не только в силу конспирации, с годами ставшей чертой его натуры. Просто не хотел ее волновать. Она сама заметила его подавленное состояние. И он наконец поведал ей о разговоре с генералом, который воспринял, как зловещее предупреждение. Признал, что с тех пор живет под его впечатлением — ночью ждет стука в дверь квартиры, а днем не находит себе места на службе.

— Так он же — неумный человек, патологический тип! — поставила она диагноз, как врач, как психолог, стараясь скрыть беспокойство за мужа, за семью. — Как только вы его терпите! Взяли бы и написали товарищу Сталину, в ЦК партии, в правительство. Они наведут порядок.

— Но все дело в том, что генерал не сознает, что приносит зло. Напротив, он убежден, что творит добро. А подчиненные ропщут. Но высокое-то начальство, безусловно, знает обо всем и тем не менее терпит его!

Мысль о письме Сталину показалась ему наивной. Осуществление ее могло обернуться репрессиями. Антон сознавал это. Пришел в себя, расправил плечи. Сопоставляя слова, дела и поступки Петрова, он все больше убеждался в том, что тот призывая других быть правдивыми, сам же лгал. Этим он вольно или невольно воспитывал в подчиненных двуличие, прививал двойную мораль. Заставлял подчиненных поступать против собственной совести. Тем самым вынуждал изворачиваться, действовать на свой страх и риск. Но оба они, и Буслаев, и Петров, независимо от их желания или нежелания, как и каждый гражданин, занимают определенное место в истории своего государства. Если первый создает, то второй — разрушает. После разговора с генералом Петровым Антон всегда испытывал чувство, которое, должно быть, испытывает побитая хозяином нелюбимая собака.


Сегодня у Антона было приподнятое настроение. Как же, у Елены день рождения. Полковник Новиков пораньше отпустил его домой, предоставил машину, чтобы он успел заскочить на Центральный рынок купить цветы.

Выйдя из подъезда здания на Малой Лубянке, Буслаев направился к автостоянке, как вдруг его остановил круглолицый, с копной седых волос на голове пожилой мужчина.

— Антон, здравствуй! Вот не думал увидеть тебя. Ты имеешь отношение к этому дому? — воскликнул он.

— Вадим Павлович! — узнал его Антон, хотя тот, пока не виделись все эти годы, потучнел, изменился в лице, еще больше поседел. Выдавали глаза. Они были по-прежнему мутными, цепко держали собеседника. — Я в этом учреждении работаю, и уже давно.

— Приятная для меня новость, — о чем-то думая, сказал Честнейший.

— А вы трудитесь или на пенсии? — поинтересовался Антон.

— Живу литературным трудом, — неопределенно ответил Честнейший. — Работаю над эссе о творчестве Льва Николаевича Толстого. До чего же высоконравственная личность! Кладезь мыслей! Русская глыбища! Вот с кого надо жизнь писать молодым людям!

Он говорил высокопарно, и Антону вспомнилось все, чему был свидетелем. И арест руководящих работников издательства «Academia». И чистка архива от статей неугодных авторов. И Вера Петровна, глубоко несчастная, но обаятельная женщина. Но прежде всего — Илья Потапов, друг дяди Семена.

— Кого-нибудь встречаете из бывших сослуживцев? — спросил он, всматриваясь в его лицо.

— Вера Петровна почила непробудным сном. Пусть земля ей будет пухом. Остальных я не выношу! — резко сказал Честнейший. — А встретил бы, непременно каждому в рожу плюнул. К счастью, они больше не топчут нашу священную землю. Тела их давно послужили пищей для червей, а на удобренной ими почве зреет нынче богатый урожай.

Честнейший неестественно рассмеялся, то ли почувствовав неловкость за вырвавшуюся кощунственную фразу, то ли от пристального взгляда Антона.

— Вы были на процессе, когда их судили? — спросил Антон.

— Процесса, как такового, не было. Все они прошли по связям с деятелями «Троцкистско-зиновьевского центра» и осуждены Особым совещанием во внесудебном порядке. Так что, не пришлось. — С гордостью добавил: — Из достоверных источников знаю. Как чекисту, могу приоткрыть тебе правду. — Оглядевшись, произнес вполголоса: — Это с моей подачи и арестовали их, и вынесли суровый приговор.

— Вот не знал… Спасибо за откровенность, Вадим Павлович.

— С кем же еще я могу поделиться о тех днях. А в этом учреждении — Честнейший указал на здание УКГБ, — меня кое-кто неплохо принимал. Помню, обсуждали дела издательские, а главное, кадровые вопросы. Кто чем дышит, что из себя представляет в политическом и моральном плане. С того дня, собственно, все и началось.

Антон понял: то была вербовка.

— Вы что же, близко и хорошо знали осужденных? — спросил он.

— О да! И много лет!

— Илью тоже?

— Потапова? Ну как же! Бывало, подойдешь к нему, прикинешься эдаким пиджачком: чего нового, Илья? А он рад стараться. Один анекдот выдаст, потом другой, третий. Да все из тех, что враг народа Карл Радек сочинял, высмеивая наших вождей, советскую власть. Ну я на заметку, разумеется. Так и узнал, что он из себя представляет. К остальным тоже ключик подбирать приходилось. К каждому — свой, индивидуальный.

— Представляю, как нелегко вам было, — вставил Антон.

— Главное, скажу тебе, расположить к себе собеседника, найти слабую струнку и давить, давить на нее! Пока не размотаешь клубок. И знаешь, нет человека, в доверие к которому я не втерся бы, который не высказал бы мне то, о чем думает, что замышляет. И сам, и другие. А это, в основном, — недовольство. Кто порядками советскими недоволен, а кто и на самого Иосифа Виссарионовича тянет. Словом, антисоветчики, террористы, шпионы. — Пропустив пешехода, Честнейший продолжал: — Ты спросил об Илье Потапове. К твоему сведению, он к тому же из дворянского рода. Вот тебе наглядный пример того, как классовый враг использует метод «тихой сапы», чтобы проникнуть в наши ряды и подрывать их. Анекдотики — приманка, способ прослыть эдаким «смельчаком», «душечкой». А копнешь поглубже, такая вражина вылезает. Да еще с камнем за пазухой!

— Вам-то эти старания что-нибудь дали в жизни?

— Как видишь: жив и невредим. А иначе… Кто его знает, что было бы со мной, когда кругом враги.

— Всего-то? — Антон произнес это иронично.

— Думал, меня пригласят на работу в Отдел культуры Центрального Комитета нашей партии. Но, видно, не все сбывается из того, что человек задумал, — не понял иронии Честнейший.

— Я понимаю ваше огорчение, — сказал Антон и подумал: «До чего же грязная душонка у тебя, Честнейший. Сменил бы свою фамилию на Подлейший… Подонок!»

— Что поделаешь. Хлопочу вот персональную пенсию союзного значения. Быть может, на этот раз повезет. Все-таки на руководящей работе был столько лет. Принцип партийности в литературе отстаивал от нападок врагов. Да и внес немалый вклад в дело безопасности Родины. Достойный вклад! — Стрельнув глазами, неожиданно спросил: — Может, замолвишь за меня словечко? По старой памяти. Да и мы с тобой — собратья по оружию.

Он был смешон в своей просьбе.

— Если возникнет такая необходимость, представлю на вас правдивую развернутую характеристику, — согласился Антон, немного подумав.

— Вот спасибочко, — обрадовался Честнейший. — Я всегда высоко ценил твои деловые, политические и моральные качества, был уверен, что далеко пойдешь.

— Мы даже можем обговорить с вами ее содержание.

— Тебя мне сам Бог послал, Антон…

— Вас устроит, если я перечислю в характеристике все ваши заслуги?

— Я полностью тебе доверяю и полагаюсь на тебя.

— В числе прочего, особо отмечу вашу уникальную способность влезать в души подчиненных, чтобы потом…

— Это превосходно! Но удобно ли так писать, Антон? — не дал ему закончить мысль Честнейший.

— Почему же неудобно? Ведь это — правда. Так было.

— Дело в том, что пенсионными делами занимаются люди сугубо цивильные. Они могут истолковать это превратно.

— Тогда как же мне быть?

— Укажи просто: обладает обостренным чувством революционной бдительности… А еще лучше так: Честнейший Вадим Павлович сделал немало для безопасности Отечества. Такая формулировка не должна вызвать кривотолков.

— Но в этом случае, следует упомянуть и конкретные факты. Фамилии людей, которые покинули мир земной по вашей милости. Это было бы справедливо.

Антон сделал паузу. Честнейшим овладел страх.

— А ты хохмач, Антон, — едва выговаривая, сказал он, поняв, наконец, что тот иронизирует и не собирается с ним связываться. Вздохнул глубоко. — Ты спрашивал, что мне это дало в жизни? Мне хитрить с тобой нечего. Сам видишь. Ни уважения, ни почета, ни обеспеченной старости.

— Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

— Теперь вот уповаю на «персоналку». Послушай: а может быть, мне обратиться к Пантелеймонычу?

Антон понял, что речь идет о генерале Петрове.

— Простите, я не располагаю временем. — Буслаев ушел, оставив Честнейшего без ответа на его вопрос.

От встречи этой у Антона осталось брезгливое чувство. Было не до семейного торжества. Он возвратился в управление. Позвонил домой, что задерживается. Запустил срочную оперативную проверку. Оказалось, на Честнейшего Вадима Павловича, 1914 года рождения, в секретном архиве имеется личное дело, он значился как осведомитель Волгин. За ненадобностью связь с ним прервана. Вербовал его и работал с ним оперуполномоченный Петров. Жаль вот, что этот «чекист» не указал свои инициалы. Это его, видимо. Честнейший фамильярно, по-свойски назвал Пантелеймоны-чем…

Запрашивать ни «Личное дело», ни «Рабочее» из архива не стал. И так все ясно. По опыту своему и других оперативников знал: в органах безопасности были агенты, которые привлекались к разработке разного рода иностранных лазутчиков и действительных врагов из числа наших граждан. Они были честными и неподкупными секретными помощниками оперработников. Немало сделали для обеспечения государственной безопасности.

А были и провокаторы-стукачи.

Таким был и Честнейший, направляемый опытной рукой службиста-солдафона, «боролся» вместе с ним с врагами мнимыми, выполняя заказ тех сил, кому были на руку массовые репрессии целых слоев общества. Лил напраслину на честных советских граждан, клеветал на них, не забывая при этом свои шкурные интересы — выслужиться, получить по заслугам.

Антон задумался: честных негласных помощников общество должно всеми силами оберегать от недоброй молвы и хулы. Но вряд ли этот принцип следует распространять на Честнейшего и ему подобных бесчестных исполнителей чужой, к тому же злой воли.


Домой Буслаев возвращался обычно под утро, когда гасли на улицах фонари, либо занималась утренняя зорька. С Лубянки на Андроньевскую шел пешком, так как ни трамваи, ни троллейбусы еще не ходили.

На Астаховом мосту с ним поравнялся шедший в том же направлении Филипп Телегин. Тот самый, которого генерал Петров ставил ему в пример, как результативного работника «новой формации», смело использующего «новаторские методы» в раскрытии особо опасных государственных преступлений. Он был худощав, невысокого роста. Когда говорил, сильно гнусавил. Свою речь пересыпал приговорками типа: «Это не самое главное. Самое главное — вот!»

— Как, не надумал переходить на следствие? — поинтересовался Телегин.

— Кому-то же надо вести и оперативную работу, — ответил Антон дипломатично, зная, что Телегин пользуется особым расположением генерала Петрова.

— Это не самое главное. Самое главное в другом! Подумай. Великое дело делаем: государство от врагов очищаем. Лаврентий Павлович высоко оценил наш вклад в светлое будущее советского народа. Да и генерал Петров учит нас: «Мы не можем позволить себе малодушествовать, расслабляться, ибо враг не уничтожен, а значит, революция продолжается!»

— И много у нас в стране врагов?

— Что это ты вдруг заинтересовался этим?

— Разве секрет?

— Об этом знает лишь высокое начальство. Я за себя скажу: хватает. Но это не самое главное. Самое главное, что у меня глаз наметан. Ткну пальцам и непременно попадаю в точку. И каждый раз — враг! У одного родственник за границей живет. Другой с иностранцем словом перебросился в автобусе. А то вдруг — фамилия итальянская или вовсе немецкая, польская. На оккупированной фашистами территории жил либо скрыл, что дед кулаком являлся. А случается, на генералиссимуса товарища Сталина иной тянет. Так руку набил, что антисоветчика, террориста, шпиона по улыбке, по походке могу определить.

— Антисоветская улыбка… Это я слыхал. Но чтобы шпионская, террористическая… Это что-то новое.

— Иронизируешь. Ты странный человек, Буслаев. Впрочем, это не самое главное. Самое главное, что время идейных ушло. Сейчас другие времена настали: либо ты кого, либо они тебя. Понимать надо!

— Ты, как тот таможенник, который интуитивно определяет, у кого и в каком чемодане контрабанда упрятана. И находит-таки ее!

— Смотри, прогадаешь. От иронии до антисоветчины — один шаг!

— Хорошо. Это — шутка, конечно. А если серьезно. Ты не думаешь, что за приспособленчество, конформизм когда-то придется отвечать?

— Отвечать? — удивился Телегин услышанному. — Перед кем? Враги на том свете, либо их сгноят в лагерях и тюрьмах.

— Перед их родными и близкими. Они-то останутся жить.

— Не всегда. Скорее всего, пойдут в расход, как дети врагов народа. Иначе тоже станут врагами.

— Тогда перед внуками, перед потомками. Их-то не истребят, надеюсь. Тогда весь народ перебить пришлось бы.

— Ну, Буслаев… — хотел что-то сказать Телегин.

— Прощай. Мне сюда, — Антон свернул в подъезд своего дома.

Разговор этот навел Буслаева на размышления, заставил еще и еще раз задуматься. Прежде всего о том, какие же беззакония творятся в органах, где он работает. И какие ублюдки еще встречаются среди его коллег. Но как лично он мог противостоять этому? Одним словом, жизнь — сплошные вопросы и никаких ответов. Но он не догадывался, что о его настроении в тот же день Телегин донес генералу Петрову, хотя и не исключал этого. И на сердце его после той ночной встречи легла тяжесть.


— Говоришь, Буслаев полагает, что отвечать нам с тобой придется за это самое… как его… за комформизм? — переспросил у Телегина Петров.

— Так точно, товарищ генерал! Самолично слышал от него.

— Либо варенье, либо мухи, говаривала моя матушка в таких случаях. А ты, Телегин, что выбираешь?

— Конечно, варенье… То есть нет, мух.

— Ну, а если чуток помозговать?

— Так ведь и то и другое одновременно — несъедобно, — не знал как ответить Телегин на столь «коварный» вопрос.

— Несъедобно, — усмехнулся генерал Петров и отрешенно произнес: — Что верно, то верно… Знаешь что, Телегин… Изобрази-ка мне все, о чем говорил тебе Буслаев, в письменном виде. В рапорте на мое имя. Дословность не обязательна. В общих чертах достаточно. Да ты и без меня знаешь: поднаторел основательно.

— Слушаюсь!

— Да! Ну, а сам ты все-таки что предпочитаешь — мух или варенье?

— Я с вами, товарищ генерал! — наконец сообразил Телегин, чего добивается от него начальник.

— Со мной, значит, с партией. — Удовлетворившись ответом подчиненного на его каламбур, генерал вышел из-за стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. — Комформизм, значит. Это что — против коммунистов?

— Конформизм, — Телегин четко произнес букву «н». — Сделка с совестью, — перевел он это слово на свой лад.

— Ты еще будешь меня учить! — огрызнулся генерал.

Казалось бы, у генерала были все основания расправиться с подчиненным Буслаевым по совокупности всех высказываний — и ему в лицо, и сейчас Телегину. И свидетель, что называется, был под руками. Но этого не произошло. Почему, что его сдерживало?

Отпустив Телегина, генерал задумался: Буслаев ведет оперативную разработку серьезной преступной группы — резидентуры английской разведки, действующей на территории Москвы. Дело многотомное, находится на контроле у руководства. Настолько сложное, что в нем сам черт ногу сломит. Поручи другому оперативнику — еще напортачит, тогда и мне головы не сносить. Буслаев же провел по нему ряд остроумнейших оперативных комбинаций. В результате добыл ценнейшую политическую информацию, которая ушла наверх. Вот-вот дело должно быть закончено. И тогда ему перепадет орденишко, что вовсе не помешает в дальнейшей моей карьере. Так что, торопиться с Буслаевым не стоит. А вот компромат на него следует накапливать и начать хотя бы с рапорта Телегина. Что-нибудь изобразит осведомитель «Волгин». Организуем подслушивание его разговоров по телефону.

Это была корысть. Но такой Петров человек: из успеха подчиненных старается извлечь выгоду для себя. Ну а потом, потом можно и расправиться.

И совесть его душу за это не скребла, не грызла, не судила.


Начальник отдела полковник Новиков встретил Антона Буслаева вопросом:

— Чем занимаешься?

— Разрабатываю агентурную «комбинацию» по делу «Альбионцы».

— Это важно, но придется прерваться на пару суток.

— Что-нибудь архиважное?

— В Коломенский район едет Никита Сергеевич Хрущев. И хотя у него своя охрана, нам приказано обеспечить на его маршруте надлежащую оперативную обстановку. Тебе предстоит выехать туда заблаговременно и просмотреть дела по линии «Т». Разобраться с ними и, наряду с начальником Горотдела, взять на себя всю полноту ответственности за поведение проходящих по ним лиц.

— Мне как-то не с руки вроде бы… — потупил взгляд Антон.

— Смущает ответственность? — лукаво спросил полковник.

— Вы же знаете, что это меня не пугает. «Альбионцы» на контроле у генерала. Он поставил жесткие сроки.

— Я договорюсь с генералом. Должен был бы поехать начальник отделения «Т», но он лежит в госпитале с язвой желудка. Так что в путь-дорогу, Антон Владимирович! В отношении машины я распорядился.

Буслаев встал.

— Я наделяюсь какими-либо правами?

— Действуй, как полномочный представитель Московского Управления. Желаю успеха. — Новиков пожал ему руку.


Если к делам по шпионажу спецслужб Запада Буслаев относился с уважением профессионала, то дела по террору у него вызывали чувство брезгливости и даже отвращения. Вот и сегодня он ехал в Коломну, в город, в котором не раз бывал, вспоминал исторические памятники, поражавшие его воображение, а думал о том, с какой непристойностью ему предстоит встреча.

Это сейчас дела с окраской «террор» сосредоточены в одних руках, в отделении «Т». Совсем недавно они были разбросаны по разным подразделениям. И в его производстве находилось одно из таких дел, которое он принял от предшественника. Оно было заведено на художника Поваляева. По этому делу проходил художник Жарковский.

Из дела было видно, что Поваляев выезжал в Испанию. К советской власти относится враждебно. Сравнивая нашу жизнь с тем, как живут за границей, приходил к выводам далеко не в пользу Советского Союза. Винил во всем политическое руководство страны, прежде всего Сталина. Желал им поражения. Антон понимал, что это — следствие, но в чем причина его озлобленности?

Буслаев встретился с двумя источниками, донесения которых находились в деле. Они подтвердили то, о чем сообщали ранее. «Но где же здесь террор? — спрашивал он себя. — А суждения, мысли… Правильно ли у нас поступают, добиваясь единомыслия и любви к вождям? Да и возможно ли это? Мысль не может быть преступной, тем более наказуемой в уголовном порядке!»

Чтобы успокоить свои сомнения или утвердиться в них, Буслаев решил лично встретиться с Поваляевым. Придя к нему домой, представился корреспондентом «Вечерней Москвы», сказал, что имеет поручение написать очерк о московских художниках и хотел бы в связи с этим с ним побеседовать.

Поваляев познакомил с ним жену и своего друга Жарковского. Всем им было уже за семьдесят. Комнатка в ветхом домишке с печным отоплением и без водопровода была крошечной. Стол, книжный шкаф, гардероб, сундук и три табуретки — все, что находилось в ней. Не было ни кровати, ни дивана. Спали старые люди, видимо, на полу и на сундуке.

Буслаева посадили на табуретку у самой двери.

Поваляеву льстило, что им заинтересовалась пресса. Охотно рассказывал о себе. Еще до революции, будучи членом общества художников «Бубновый валет», побывал в Испании. Показал несколько небольших городских пейзажей, исполненных там маслом. Они были в стиле импрессионизма и очень хорошо смотрелись. О живописи Поваляев мог говорить сколько угодно. Время от времени к разговору подключались его жена и Жарковский.

Чувствовалось, что всех их одолевает ностальгия по прошлому. Взахлеб говорил Поваляев и о жизни художников в Испании, в Германии, где он провел тогда же несколько недель. Здесь же он не имеет ни приличного жилья, ни денег, будучи талантливым человеком, влачит жалкое существование.

— Может быть, после вашей публикации что-либо изменится в моей жизни к лучшему, — сказал он. — Сейчас же никакого просвета. А как хочется пожить по-человечески!

Глаза его светились надеждой.

— Все идет к лучшему, — вставил Антон.

— Да нет, от лучшего мы ушли и вряд ли к нему придем снова, — с сожалением произнес Поваляев. — Знаете, о чем мечтаю? Чтобы Россия наша стала сильной, могучей, богатой державой. И чтобы в ней было больше свободы!

В те же дни Буслаев вынес постановление о прекращении дела на художника Поваляева по окраске «террор», как заведенного без достаточных на то оснований, с одновременным снятием его с оперативного учета.

По его просьбе, главный редактор «Вечерки» Постнов позвонил в отдел распределения жилплощади горисполкома, рассказал, как живет семья деятеля искусств. Попросил предоставить ему площадь побольше и с удобствами. Там обещали произвести обследование условий его жизни и по возможности выделить комнату за выездом в хорошем доме.

Прочитав справку о встрече с Поваляевым, полковник Новиков спросил Антона:

— Мы можем быть уверены в нем?

— Абсолютно, товарищ полковник! И не террорист он, и не антисоветчик! Он просто устал так жить. Любой зверь взвыл бы от такого. А власть винит во всем… Крамольные мысли для него — отдушина.

— Значит, патриот.

Сказав это, Новиков утвердил постановление, вынесенное Антоном Буслаевым.


Проезжали город Бронницы. Скоро Коломна.

Поваляев же и сейчас не выходил у Антона из головы.

Спустя пару недель после посещения его, Антон заехал ненадолго к себе домой. И вдруг звонок в дверь. Он открыл ее. Перед ним стояли Поваляев и Жарковский. Оба с палочками. Какие-то встревоженные.

— А мы к вам, — сказал Поваляев. — Разрешите?

— Конечно-конечно! Проходите, пожалуйста. Я сейчас…

Антон быстро проскочил в свою комнату, освободился от пистолета «ТТ», висевшего на ремне, от портупеи.

Когда художники приковыляли в комнату, предложил чайку выпить. Они любезно отказались.

— Что привело вас ко мне? — поинтересовался Антон.

— Видите ли… — начал Поваляев. — Я позвонил в редакцию «Вечерней Москвы», хотел сделать дополнения к тому, что рассказал вам о себе, но мне ответили, что такой в газете не работает.

Художник внимательно следил за реакцией Антона, но лицо его ничего не выражало и было спокойным.

— И тогда подумали, — продолжал он. — Вы показывали мне удостоверение в красной обложке. Этот цвет, как известно, не только журналисты обожают…

Сказано это было с явным подтекстом.

— Странно… С кем же вы разговаривали? — попросил уточнить Буслаев.

— Право, не знаю. Должно быть, с дежурным по редакции. У него даже список сотрудников под рукой оказался.

— Значит, сомневаетесь во мне? Не из КГБ ли? Не из уголовного ли розыска?

Жарковский и Поваляев загадочно переглянулись.

— Мы, в общем-то, так и подумали, — не отрицал Поваляев. — Тем более что и в адресном столе города ваша фамилия не значится.

— Ну, за неразбериху в милицейских учреждениях я не в ответе.

Антон еще раз предъявил удостоверение корреспондента «Вечерней Москвы». Незваные гости внимательно его изучили.

— Это рассеивает ваши сомнения? — спросил Буслаев.

— Да, конечно! — почувствовал себя виноватым Поваляев.

— Позвонили бы главному редактору Постнову Михаилу Михайловичу. Я внештатный корреспондент и выполнял его личное поручение, — пояснил Антон. — Собственно, что я оправдываюсь, что-то доказываю? Вы и сейчас вправе мне не верить. Если не убедил давайте, соединю вас по телефону с Главным. Человек он обстоятельный и все объяснит. А очерк ждите в ближайших номерах. Следите за газетой. Кстати, после моего доклада ему, Михаил Михайлович хлопочет о комнате для вас площадью побольше и с удобствами.

— Ради Бога извините, — приложил руку к сердцу Поваляев. — И большое спасибо редакции о заботе о нас. Так хочется пожить достойно!

Вскоре Поваляев был приглашен в жилотдел Моссовета, где ему вручили ордер на большую светлую комнату в малонаселенной квартире на Москворецкой набережной. И он с женой были счастливы, и Антон Буслаев горя с Поваляевым больше не знал. Куда девалась антисоветчина?


В Коломенском горотделе Буслаев просмотрел с десяток дел с окраской «террор». Все они оказались бездоказательными и малозначимыми. Лишь одно заслуживало внимания, да и то условно. Объект разработки Филипенко, 1914 года рождения, сын осужденного в 1937 году «за связь с троцкистами», как-то сказал источнику, что «если бы довелось встретиться со Сталиным, он высказал бы ему в лицо все, что накипело. Сказал бы, что только за то, что он допустил массовые репрессии в стране, дутые дела вроде „Дела врачей“, он не имеет морального права стоять во главе государства и должен уступить место лидеру достойному. Не уйдет с дороги, его следует устранить».

Антон задумался. Материалы трехлетней давности. Филипенко осуждает «вождя народов» за бессмысленные гонения и репрессии, считает, что его следует за это отстранить от дел… Но даже если и устранить? Он же не говорит, что Сталина надо убить и что лично готов осуществить в отношении него террористический акт. Да и всех материалов в деле, не считая оперативных проверок, — одно единственное агентурное донесение. Товарищи из горотдела как ни бились над тем, чтобы добыть дополнительные компрометирующие его материалы, ничего не добыли. А может быть, это наговор на него источника-стукача? Другим же агентом он характеризуется положительно!

Однако, если существует дело со зловещей окраской «террор», оставить его без внимания нельзя. До Сталина Филипенко не добраться, но он может выместить свое зло на Хрущеве…

Буслаев дал указание на время пребывания Никиты Сергеевича в Коломенском районе не спускать с Филипенко глаз. Когда стали устанавливать его местонахождение, выяснилось, что еще накануне он выехал к теще в деревню Захаровка.И хотя деревня находилась в стороне от заявленного Хрущевым маршрута, Буслаев поручил держать его и там под наблюдением.

— Я бы поступил иначе, Антон Владимирович, — сказал начальник горотдела. — И это было бы надежнее.

— Что вы предлагаете?

— Подержать пару суток в КПЗ отделения милиции. Учиним дебош, в котором Филипенко окажется замешанным. Ну и задержим. Уедет Никита Сергеевич, выпустим на свободу.

— Вы знаете, как это называется?

— Но если надо, так надо!

— Мы и так поступаем безнравственно, взяв в разработку человека только потому, что на него кто-то однажды указал пальцем.


На границу Коломенского района с Броннецким секретарь райкома партии и Буслаев выехали каждый на своей машине. Был прекрасный июньский день. Пели жаворонки. Вскоре показались три черных ЗИСа — открытый и два закрытых. Хрущев ехал в закрытой машине в центре. Впереди и сзади шли машины с охраной.

Остановились. Хрущев и встречающие его покинули машины. Поздоровались. Буслаева Хрущев видел впервые, спросил:

— Должно быть, из Комитета?

— Из Московского Управления, Никита Сергеевич.

Хрущев решил пересесть в открытый ЗИС, чтобы лучше видеть поля, сельские постройки.

— Не положено, Никита Сергеевич, — сказал комиссар.

— Теперь не только моя охрана будет меня охранять, но и Буслаев. Так что опасаться за мою жизнь не стоит, — пошутил секретарь Центрального и Московского Комитета партии.

Он пригласил в машину секретаря райкома, чтобы тот давал ему пояснения в пути. Первая остановка была там, где скирдовали колхозное сено. Хрущев спросил женщину агронома:

— А не лучше ли делать большие скирды?

— Нет, Никита Сергеевич. Маленькие скирды лучше.

— Но ведь много сена пропадает.

— Ничего. На подстилку скотине пойдет. Все в дело!

— Как говорится, дуракам закон не писан, — недовольно произнес Хрущев и приказал шоферу: — Поехали дальше!

В соседнем колхозе он увидел, что сено укладывают в скирды длинные, похожие на бараки.

— А мелкие скирды, что же, не делаете?

— Не выгодно, Никита Сергеевич.

— Почему?

— Отходы большие получаются. Лучше одну большую скирду сметать, нежели двадцать мелких. Так экономичнее.

— Правильно! — согласился Хрущев с председателем колхоза и попросил его: — Поезжайте к соседям и объясните это. У меня с ними разговор не получился. Сами с усами!

Впереди было кукурузное поле. Остановились. Хрущев приблизился к нему вплотную.

— Кто же создал эти африканские джунгли? — спросил он.

— Моя бригада сеяла кукурузу, товарищ Никита Сергеевич. — сказал мужчина, полагая, очевидно, что его за это похвалят.

— Стало быть, вы — бригадир.

— Бригадир. А вот эти бабы и девки — члены моей бригады.

— Да. Это наш дорогой товарищ бригадир, — подтвердила старуха в белой косынке.

Никита Сергеевич сдвинул со лба на затылок шляпу.

— Это вы хорошо сказали — «дорогой бригадир»! Представляю, в какую копеечку он обходится колхозу, а значит, всем вам. Не поняли? Давайте посчитаем вместе. Сколько можно получить зерна и силоса с правильно засеянного поля и сколько с засеянного бестолково? Как у вас, к примеру.

Колхозники стояли воды в рот набрав. Они никогда над этим не задумывались. Зачем, когда есть бригадир?

— А сколько свиней вы лишите ценного корма. Не знаете? А я вам скажу: ровно столько, сколько получите от такого посева убытка! То откормили бы сорок поросят, а то только двадцать. Есть разница? То-то!

Тут же Хрущев доходчиво объяснил, как надо сеять кукурузу.

— Ваше поле засеяно хаотично. Должно быть, стародедовским способом сеяли, из лукошка? Но век-то нынче другой! Как теперь станете пропалывать кукурузу? Как в старину, вручную? А было бы засеяно по правилам агротехники, так, чтобы машина могла пройти между рядами, каждый стебель был бы сочным, мясистым, а початок налитым, крупным. Теперь понимаете, во что обходится вам бригадир? Ведь поле не пересеешь.

— Мы исправимся, Никита Сергеевич, — сказала молодая звеньевая и обратилась к женщинам: — Дело говорит Никита Сергеевич, дай Бог ему здоровья на многие лета. В будущем году посеем кукурузу так, чтобы не стыдно было в глаза ему смотреть. А значит, с доходами будем, достатка в домах прибавится.

В колхозе «Мячиково» Хрущеву понравилось, как в парниках круглый год выращивают лук и огурцы для горожан, как строят скотный двор и жилые дома.

Но особенно то, что колхозники сами изготавливали кирпич для своих нужд. Небольшой кирпичный заводик, и не надо сидеть на шее у государства, ждать у моря погоды. Референту своему поручил взять на заметку вдруг возникшее у него соображение — обсудить опыт мячиковцев на заседании бюро Обкома партии, распространить его на другие колхозы области и даже страны. — Поменьше иждивенчества, товарищи! — сказал он. — Государство — не дойная корова. Чтобы кому-то дать, у других потребуется отобрать. А мы ведь социализм строим. Его принцип вы знаете: от каждого по способности, каждому по труду!

Увидев мотоциклетное колесо с мотором и ручками, как у плуга, он спросил мужчину, стоявшего рядом:

— А это что за чудище?

— Садово-огородный трактор, — объяснил тот.

— Трактор? А как же им управлять?

— А вот так. Он едет, а ты за ним вприпрыжку.

— И какова же его скорость?

— Восемь километров в час. Иначе нет смысла в нем.

— И поспеваете за ним?

— Кто посильней, побегает часок. Слабый не угонится.

— Бежать, язык на плечо! — рассмеялся Хрущев. — И снова обратился к референту: — Обсудить на ближайшем бюро Обкома! Это же снаряд для тренировки спортсменов, а не трактор, призванный облегчить крестьянский труд! Хоть бы сообразили сиденье приделать к нему. Чем только думают и в конструкторских бюро, и на заводах!

Никита Сергеевич садился в машину, когда старушка, стоявшая невдалеке, взглянула на его живот, выпиравший из-под пиджака, сказала:

— А ты, Никита Сергеевич, раздобрел. Знать, харч неплохой у тебя.

— У вас в семье кто-нибудь работал в шахте?

— Нет, родимый, не довелось, — почувствовала себя неловко женщина. — Да ты не обижайся. Я ведь по-свойски.

— Мне пришлось потрудиться под землей. А потом работа сидячая, сами знаете, — объяснил Хрущев.

— Дай Бог тебе здоровьица.

К Буслаеву подошел оперативник из Коломенского горотдела.

— Филипенко в Захаровке, но где именно, установить пока не удалось, — тихо сказал он.

— Продолжайте его поиск, — приказал Антон. С этого момента он совсем потерял покой.

На одной из остановок в поле секретарь райкома партии сказал Хрущеву:

— Уж больно маломощные у нас колхозы, Никита Сергеевич.

— Что предлагаешь?

— Вот если бы укрупнить хозяйства. Из каждых трех сделать одно. Тогда бы мы не такие урожаи и удои давали…

Хрущев отвел его в сторону:

— Я тоже прихожу к такому выводу. В масштабах области, а потом и страны, разумеется. Но подобный эксперимент может разрешить только Политбюро и даже Пленум ЦК. Сейчас же не время выходить с этим. Надо выбрать момент, когда Сталин будет расположен к такому разговору и не отвергнет наши предложения. А пока — сформулируй предложение, исходящее от района, обоснуй его фактами, подкрепи цифрами, покажи перспективу. Я тебя поддержу.

Антона отвлек в это время комиссар Никиты Сергеевича, так что разговор партийных деятелей он слышал лишь краем уха. Подумал: и там свои сложности, если секретарь ЦК и МК должен подлаживаться под настроение генсека.

Кавалькада машин направлялась в колхоз, что на берегу Оки, как вдруг шофер сказал Хрущеву:

— Отсюда до моей деревни Захаровка рукой подать.

— Давно оттуда? — поинтересовался Хрущев.

— Да уж лет пять, как не был в ней.

— А как колхоз там, крепкий?

— Свояк пишет, был бы ничего, да председатели каждый год меняются.

— Отчего же так часто? — спросил Никита Сергеевич у секретаря райкома партии.

— Как-то не везет на руководителя, — безразлично ответил тот. — То пьяница, то растратчик попадается.

— Плохо знаете свои кадры! — упрекнул его Хрущев и скомандовал шоферу: — Поехали в Захаровку!

— Не по маршруту, Никита Сергеевич, — предостерег его прихрамывающий на левую ногу комиссар.

— Не положено отклоняться от маршрута, — разъяснил ему плотного сложения начальник охраны.

— Вы всегда делаете только то, что положено, дозволено, разрешено? — строго посмотрел на того и другого Хрущев. В своем решении он был непреклонен. Подтвердил приказание: — Выруливай на Захаровку!

Антон Буслаев всерьез встревожился.

— В Захаровке, возможно, находится Филипенко, разрабатываемый горотделом по линии «Т», — предупредил он начальника охраны. — Вот его фотография. — Не позволив чинить в отношении Филипенко произвол, он тем самым принял на себя колоссальную единоличную ответственность за возможные последствия. То, что тот до сих пор не обнаружен, вселяло беспокойство.

— Я могу оставить фото у себя? — спросил начальник охраны. — Покажу своим ребятам. Может, где попадется на глаза.

— Да, разумеется.

Когда подъезжали к Захаровке, уже смеркалось. Но это не помешало вездесущей деревенской детворе увидеть кавалькаду машин узнать Хрущева, и они тут же понеслись оповещать об этом и старых, и малых.

В правлении колхоза, несмотря на поздний час, собрались не только те, кто стоял у руля хозяйства, но и бригадиры, звеньевые, немало было рядовых колхозников. Все скамьи были заняты, стояли в проходах, вдоль стен.

Слово держал председатель колхоза. Начал он, что называется, с сотворения мира. Много приводил цифр и по урожаю, и по удоям молока и заготовке мяса.

— Скажите лучше, как живут колхозники, сколько получают на трудодень, — прервал докладчика Хрущев.

— Как живут? Хорошо живут, Никита Сергеевич. Под руководством райкома партии. А будем жить еще лучше. К этому у нас есть все возможности, и мы их задействуем.

Хрущев оглядел публику. По ее настроению понял, что она недовольна сообщением, сделанным председателем.

— Есть желающие дополнить, возможно, поспорить с председателем? Высказывайтесь без оглядки на него. Чтобы понять, что происходит, нам всем нужна правда. Прошу. Можно с места говорить.

Одновременно поднялось несколько рук. Хрущев дал возможность высказаться каждому. Внимательно слушал. Иногда вставлял реплики. В выступлениях было много критики и даже обвинений в адрес членов правления и председателя колхоза. «На трудодень крохи получаем, а они о себе пекутся, жиреют. Что б им подавиться! Колхозник же для них — быдло. А не будь колхозника, кто же ваше богатство вам нарастит?» — спросила одна женщина. Многие ей зааплодировали.

Буслаев стоял у стены, где находился стол президиума. Оттуда все у него были как на ладошке, и все же он тщательно вглядывался в лица мужчин в надежде обнаружить Филипенко, если он тоже здесь.

Итоги встречи подвел Никита Сергеевич.

— Я проехал по ряду колхозов района. Встречал и хорошее, и плохое. Кто-то не так сено хранит, кукурузу неумеючи сеет. Ваше же хозяйство и сравнить не с чем. Вместо подъема оно пришло в запустенье. В результате упадка и колхозникам плохо живется. Из опыта своего скажу вам: все зависит и упирается в руководство колхозом. Я ваш колхоз возьму себе на заметку. Думаю, что и секретарь райкома партии должен извлечь из всего, что здесь говорилось, серьезные уроки.

Вытерев платком вспотевший лоб, он продолжал:

— У вас, товарищи, все имеется для того, чтобы работа спорилась. Умеренный климат, прекрасные почвы, достаточно влаги. Вы же все это не используете. Лодырям потакаете. Пьянство развели. Хищения процветают. Отсюда и урожаи низкие. За продуктами в Москву ездите! Стыд и срам! Я, как вы знаете, работал на Украине. Разве сравнить ваши условия с теми, которые у украинского колхозника! У вас ткни оглоблю в землю, яблоня вырастет. У них же яблоню посадишь, дуга произрастет.

В зале послышался смех, всеобщее оживление.

— А ведь неплохое место среди Советских республик Украина занимает! — продолжал Хрущев. — Все дело в организации труда и постановке пропагандистской работы!

— Э, Никита Сергеевич, — перебил его мужчина средних лет, худощавый, в выцветшей военной гимнастерке. — Зачем людей вводить в заблуждение? Вы судите, видимо, по Геническому району Украины. Там действительно так, как вы говорите. А на остальном пространстве, на остальных землях…

— Вы фронтовик? — не дал ему договорить Никита Сергеевич.

— Да, был на фронте. Киев освобождал, Чернигов.

Хрущев рассмеялся.

— Никто так не врет, как военные! Помню, товарищи, приезжаю на передовую. Командир дивизии докладывает: «Товарищ член Военного Совета! За истекшие сутки пять тысяч фрицев уложили!» — «А где же трупы?» — «Немцы уволокли их с собой, мать честная!» — «Полсотни-то хоть было убито?» — «Чуть больше, товарищ член Военного Совета!»

По залу прошло оживление.

Хрущев снова обратился к фронтовику:

— Вы член партии?

— Нет, — ответил тот. — Да и зачем? К власти я не рвусь. А балласта там и без меня хватает.

— Оттого и не разбираетесь в ее аграрной политике. Зато свои сомнительные представления пытаетесь навязать другим. Так знайте: идет историческая битва, и либерализму в ней нет места! Нет, вы не беспартийный. Вы — член антипартии. Но кто против коммунистической партии, тот не с нами, того сотрем![15] — произнося последние слова, он перешел на крик.

Зал притих. Фронтовик не знал, что и сказать в ответ. Слух же Антона эти слова резанули. «Как же тогда Никита Сергеевич разговаривает с людьми у себя в кабинете, если не сдержан на публике? — задумался он. — Но может быть, у него не выдержали нервы? Уж слишком плохо идут дела в этом колхозе… А может ли это оправдывать деятеля такого масштаба?.. Даже если он хочет этим людям добра».

— Желаю успехов! — недовольный Хрущев покинул правление.

Буслаев всмотрелся во фронтовика. Так это же и есть Филипенко! Приблизился к нему, чтобы быть начеку. Но все обошлось. Ни угроз с его стороны, ни выстрелов не было. Вместе со всеми, как оплеванный, он покинул помещение и побрел своей дорогой, переживая за свою дальнейшую судьбу. Что она ему готовит?..

На пути к машине Антону вспомнилось стрельбище в Сурках. При всем их различии у Хрущева и Ворошилова было и что-то роднившее их обоих. Что именно? Властность характера, безапелляционность суждений, бесцеремонность в обращении с простыми смертными.

В ту пору у Буслаева было лишь интуитивное чувство «несовершенства» этих личностей. Он еще не знал, что Сталин повязал своих соратников кровавой цепочкой круговой поруки и на каждом из них висит груз тягчайших преступлений против соотечественников.

В Москву Антон возвратился поздней ночью. Полковнику Новикову доложил все, как было. Дела, ведущиеся в Коломенском горотделе на лиц, подозревающихся в «террористической деятельности», в том числе на Филипенко, предложил ликвидировать как необоснованно заведенные.

— Будет нам с тобой на орехи от генерала Петрова.

— Но ведь и в самом деле в них нет материалов по этой окраске. И вообще: шпиона живого я встречал и не раз. Но чтобы террориста… Не приходилось.

— В Отделении «Т» имеются серьезные разработки.


Позвонил Берия. Интересовался ходом разработки «Альбионцев», а генералу Петрову и сказать было нечего. Обещал в ближайшее время ее завершить. Берия упрекнул его в медлительности, отсутствии классового чутья и большевистской ненависти к врагу. Это выбило, что называется, из седла. Пошел рвать и метать на подчиненных. Вызвал Буслаева.

Войдя в кабинет, Антон сразу определил: генерал не в духе. И не ошибся.

— Я ознакомился с твоей справкой по Коломне, — сказал он. — Лихо ты расправился там с разработками по линии «Т», Буслаев. Пришел, увидел, победил!

— Так ведь из дел, которые мне в горотделе предъявили, действительно не нашлось заслуживающих внимания, товарищ генерал. И вообще, в них многое притянуто за уши.

— А ежели завтра, не дай Бог, совершится террористический акт? Нам с тобой головы не сносить тогда! И все из-за твоей беспечности.

Буслаев хотел возразить, но генерал продолжал:

— Доложи, что делается по шпионской группе, которую ты опекаешь. Что нового добыто? Когда намерен ее ликвидировать.

— Фигуранты, проходящие по агентурному делу «Альбионцы» работают на Сикрет Интеллидженс Сервис. Лично у меня это не вызывает сомнения. Подтверждается это и информацией, полученной разведчиками ПГУ, внедренными в английскую разведку.

— Тогда почему топчемся на месте? Сажать надо!

— Информацию Первого главка ни в ходе следствия, ни на суде мы использовать не имеем права. Нужны другие доказательства.

— Дело на контроле у Лаврентия Павловича, а ты чешешься! — Генерал перелистал страницы настольного календаря. — Сегодня понедельник. В среду доложишь план реализации разработки.

— Потребуется задокументировать факт передачи агентами секретной информации иностранной разведке. Здесь, к сожалению, от нас с вами ничего не зависит.

— Нет, ты не понял меня. Объясняю по-русски: кровь из носа, а через три дня план чтобы лежал у меня на столе!

— Но это же не реально…

— А ты ускорь события так, чтобы шпион схватился и, что называется, опрометью помчался к своему шефу из разведки. На то ты и оперативник, чтобы изобретать, комбинировать. И зарплату за это получаешь.

— Искусственно?..

— Почему искусственно? Естественно все должно выглядеть. Шпион же не знает, что это твоя проделка. А иностранному разведчику важно получить от него секретный материал… Хорошо. Если у самого голова не варит, так и быть, подскажу: разработай и осуществи оперативную комбинацию. Смысл ее прост, как день. Одному из фигурантов дела твой агент должен подсунуть улику. Какой-нибудь документ с грифом «секретно». Тут же хватаешь его за руку, так сказать, с поличным. Остальное уже — дело следствия. Лиха беда начало. Оставшиеся фигуранты загремят в тюрьму по его показаниям.

Буслаеву казалось, что он во сне, где реалии жизни выглядят фантастическими картинками.

— Извините, товарищ генерал, но не будет ли это безнравственно с нашей стороны?

— Неисправимый ты фантазер! А как в Америке, Германии с нашими поступают? Безнравственность… Честность… Совесть… Человеку этого мало! Необходима еще и ответственность! Дело на крючке у товарища Берия, а он рассуждает! План реализации доложишь, как я приказал. Я не желаю за тебя втыки от руководства получать. Можешь идти!

«Не выполнить приказ я не имею права, — подумал Антон. — Подчиниться же, значит, поступиться совестью», — а вслух сказал: — Я не могу так поступить! Это непрофессионально. Я уважать себя перестану.

— Отказываешься? — взбеленился генерал. — Хорошо!..

Петров нервно закурил. Вызвал следователя Телегина. Когда тот явился, позабыв о своих корыстных интересах приказал:

— Вынеси постановление на арест Буслаева. Я санкционирую.

— Формулировка? — спросил Телегин, ничуть не удивившись, что речь идет не о стороннем лице, а о сослуживце.

— И ты начинаешь крутить… Формулировка — за неповиновение руководству, нежелание пресекать деятельность иностранных разведок на территории советского государства, за пособничеству врагу в проведении подрывной работы. Статью Уголовного кодекса сам подберешь.

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Иной меры пресечения за столь опасное преступление я не вижу. — Генерал вызвал конвой. Вошедшему офицеру приказал: — Арестовать Буслаева!

— Телегин — холуй! Я имею право отвести его кандидатуру как следователя? — с достоинством спросил Буслаев.

— Молчать! — гаркнул в ответ генерал.

— И еще одна просьба: вы могли бы отложить исполнение приказа на некоторое время?

— Пощады запросил, — самодовольно произнес генерал и вдруг изменился в лице. — Будь мужиком и умей отвечать за свои поступки, Буслаев!

— Да разве я о себе пекусь? Провалится агентурная разработка «Альбион». Преступники уйдут от наказания. Из страны утечет немало государственных и научных секретов.

— Это моя забота! И помни: нет незаменимых людей. Конвой, увести! — подтвердил генерал приказ.

Антона Буслаева увели. Лицо его было спокойно. Он понимал: Петров решил ему отомстить за прошлое и сегодняшнее поведение.

В состоянии гнева генерал выставил из кабинета и Телегина. Долго попыхивал трубкой, пуская кольца дыма. Раздался резкий звонок внутренней связи. Он поднял трубку, выслушал, ответил:

— Нет, нет, молодых не берите и не присылайте. Я не пионервожатый, а Управление — не детский сад! — Бросил трубку. — Черт знает что! Кадровики называются!

Выпил боржоми. И снова звонок, но по городскому аппарату.

— Генерал Петров, — произнес он, как ни в чем не бывало.

— Здравствуй, пупсик. Ты совсем позабыл свою душечку, — послышалось из трубки.

— Как же хорошо, что ты позвонила, любимая…

— Тебе что, плохо, да?

— Так, один тип донимает. Ну я показал ему, где кузькина мать живет и чем потчует.

— Боюсь я за тебя, родной. И очень соскучилась по тебе.

— Потерпи малость. На днях бабку с внучатами в санаторий выпровожу. И тогда генерал падет к твоим ногам.

— А ты бываешь и высокопарным, мой генерал, — рассмеялась душечка. — И требователен, и сентиментален…

— Не нравится, когда я с тобой нежен и ласков?

— Замечательно! А знаешь, я хочу тебя развлечь и утешить, пупсик. Наври что-нибудь своей старухе в свое оправдание и приезжай сегодня. Прихвати севрюжки и коньячку! Да и чего-нибудь вкусненького, сладенького. Желанный мой…

— Слушаюсь, мой маршал!

— Маршал, а живу в коммуналке, — обидчиво напомнила любовница.

— Будет у тебя отдельная квартира! — Положив трубку, позвонил в хозотдел. — Слушай, полковник. Я подписал ордер на арест замминистра связи. Ключи от его квартиры лично принесешь мне вместе с чистым бланком ордера на ее заселение.

— Ваше слово для меня закон, товарищ генерал!


Антон не пришел домой ни ночью, ни на следующий день. Если уехал в командировку, непременно позвонил бы. Елена забила тревогу. Звонила в Управление, в бюро несчастных случаев. Ответ однотипный, обескураживающий: сведений не имеется.

Лишь спустя неделю Елену приняли в приемной Московского управления. Выслушав ее, говорившую сквозь слезы, Телегин безучастно произнес:

— Ничем помочь не могу. Ваш муж — враг народа.

— Что, что вы сказали? — не поверила своим ушам Елена.

— Он совершил тяжкое преступление, за что арестован. Будьте готовы ко всему.

— Антон — преступник… Тут что-то не то… Да этого просто не может быть! Как жена, я знаю его лучше других. Он — совестливый человек и настоящий патриот!

— Извините, другой информацией не располагаю и порадовать ничем не могу, — сухо сказал следователь.

— Да, конечно. Разве можно верить жене «врага народа»… — выйдя из состояния шока, иронизировала Елена. — С кем из начальства я могу поговорить? Дайте номер телефона.

— Пока идет следствие, с вами никто разговаривать не станет, гражданка Буслаева. Всего доброго!

Сейчас Елена сидела в своей квартире обессиленная и беспомощная. Обвязав голову мокрым полотенцем, отрешенно смотрела прямо перед собой. У ног ее играл с паровозиком Мишуня. На корточках, ласково заглядывая ей в глаза пристроилась Вероня.

— Не волнуйся, мамочка, — успокаивала она мачеху. — Папуле просто неоткуда нам позвонить. А встретится телефон на пути, непременно сообщит о себе.

Елена поцеловала Вероню, приласкала Мишуню. А в сознании было: «Дети врага народа». Так и пойдут с этим клеймом по жизни, и от них все будут отворачиваться, как от прокаженных. Не оставят в покое и меня. И тогда — ссылка вместе с ними… Но нет, не враг Антон. Здесь какое-то недоразумение. Написать Сталину, Берии, попросить вмешаться пока не поздно? Но Антоша считал подобные обращения бесполезными и даже опасными для жизни. Он знает больше. Как бы не навредить этим и ему, и нашим детям.

— А когда папочка придет? — спросил Мишуня.

Вопрос ребенка обжег сердце матери.

— Придет, сыночка, придет, — ответила она, сдерживая слезы, стараясь улыбаться, чтобы не травмировать детские души.

Все последующие дни Елена пыталась связаться с руководством КГБ хотя бы по телефону, обивала пороги приемной, но ее отказывались принимать, не желали и выслушать.


Несмотря на то что правдивая информация о положении в верхах до Новикова доходила разве что в дозированном и даже рафинированном виде, по отрывочным сведениям из разных источников он все же представлял себе картину происходившего. Особенно тревожило состояние здоровья Иосифа Виссарионовича. Все-таки пережил несколько инсультов, да и ноги отказывают так, что пришлось съездить на лечебные воды в Цхалтубо. Жил он там на господствующей над городом сопке высотой 180 метров, на увенчивающей ее правительственной даче № 10, в скромно обставленной обветшалой мебелью однокомнатной квартире. Никого не принимал. Дважды в день в сопровождении охраны возили его на машине на источник № 6, где для него был построен крохотный бассейн из красного мрамора. Лежал в нем, а его приятно омывала радиоактивная родоновая вода, бившая ключом из-под земли.

На обратном пути Сталин любил проехаться по курортному городу, интересуясь архитектурой, расспрашивая сопровождающих, кому принадлежат роскошные дома, делая определенные выводы о здешних власть имущих и их нравах.

Возвратившись на дачу, он надевал шелковый халат, привычно влезал в серые старенькие, подшитые толстым войлоком валенки с черными кожаными задниками. Отдыхать предпочитал в шезлонге на балконе, любуясь экзотическими растениями, собранными со всех континентов земного шара, вдыхал влагу низко парящих облаков, пропитанных целебным настоем окружающей субтропической природы и горного воздуха. Любовался виноградником под окнами, спелыми плодами хурмы, граната и грецкого ореха. Наблюдал, как в воздухе резвятся летучие мыши, вслепую гоняясь за мошкарой. Иной раз и подремывал. Вряд ли мерещились ему во сне «мальчики кровавые». Не думал он и об очищении души покаянием. Но страх перед возмездием, за содеянное на земле, возможно, и навещал.

Болезни не исчезли, но общее состояние улучшилось. Необратимо время. Возрастная стрелка зашкаливала за семьдесят. «Что станет со страной, если вождь народов уйдет в мир иной?» — неожиданно подумал Новиков. Он знал и любил историю России. И даже считал, что плох тот русский, который не только не гордится историей своего Отечества, народа, но еще и охаивает, и поносит ее, пытается осудить и отмежеваться от того, что создавали предки. Другое дело — выявлять белые пятна, извлекать уроки на пользу современнику.

И все-таки что может случиться? Смута? Анархия? А может быть, наследники передерутся в борьбе за кремлевский трон, позволяющий держать в руках одновременно соратников, партию, народ? Но кто же они, преемники Сталина? Старая когорта, вроде Молотова, Кагановича, Ворошилова отпадает. Среднее поколение — Берия, Маленков, Хрущев? Новиков представлял каждого с их амбициями, кичливостью и карьеристскими замашками, властолюбием. Наверняка перегрызутся, передерутся, подумал он. Но кто же из них одержит верх? Маленков? Хрущев? Берия? От этого будет зависеть не только подъем или упадок шестой части планеты, но и расстановка сил в карательных органах. Какова она будет? Прекратятся ли массовые репрессии ни в чем не повинных людей? Неужели недостаточно жертв, гибели сотен тысяч умнейших голов? Жестоко, недальновидно, безнравственно! О, если бы знал об этом товарищ Сталин! Репрессивный аппарат — опора любого государства. Но еще больше необходим четкий порядок, сознательная дисциплина, строящаяся не на страхе, а на Законе! А это уже — демократия. Значит, смена политического режима? Возможно ли такое в моей стране?..

Вопросы эти возникали в умах далеко не каждого гражданина. Не принято было и обсуждать их между собой, даже в кругу близких друзей, родственников. Каждый имел усеченную, а порой и лживую информацию и надеялся на светлое будущее, осуждая плохое и мечтая о лучшем. Но разве в одиночку перевернешь мир, поставишь все с головы на ноги? Новиков поймал себя на том, что все эти мысли крамольные и тут же постарался отбросить их.

Будь что будет! И вдруг опомнился: это же лозунг трусливых и беспринципных людей. Но ведь и разум, и мудрость народные должны когда-нибудь восторжествовать и сказать свое слово… Цель ясна — построить коммунистическое общество! О нем мечтает трудовое население планеты с древнейших времен. Но ведь потребуется для этого ровно столько времени, сколько надо, чтобы изменить самого человека, его психологию. А изменится ли она?..

Новиков старался представить себе, что думал о своем преемнике Сталин, но ответа не находил. И тогда мысль в который раз перекинулась на Антона Буслаева. Не виноват он ни в чем! С ходу направился к генералу Петрову. Вошел в кабинет решительно.

— Игнат Пантелеймонович, отдайте приказ изменить меру пресечения «арест» и передайте Буслаева мне на поруки.

— Ты часом не рехнулся, полковник? — выпучил глаза генерал.

— Без него мы завалим разработку шпионов, которых осталось взять с поличным. Ни меня, ни вас за это не похвалят.

— Мое слово — закон! И изменять решение я не намерен.

— И все-таки прошу вас. Дело очень ответственное.

— Тебя что, полковник, развернуть кругом и шагом марш?

Новиков развернулся на выход из кабинета.

— Отставить! — раздалась команда. Новиков решил, что генерал одумался, остановился. — Пока Буслаева не приставили к стенке, полковник, направь к нему в тюремную камеру толкового оперативника. Пусть выведает у него все, что он замышлял в отношении реализации агентурного дела «Альбионцы».

— Но ведь по-человечески….

— Преступник — не человек! — резко прервал генерал Новикова. — Все! Выполняй, полковник, мое приказание!


Солнечный луч, проникавший в камеру через зарешеченное предпотолочное оконце освещает лишь нары и сидящего на них человека со смуглым, заросшим черной щетиной лицом, оттого неопределенного возраста. Все эти дни он был молчалив. Сегодня же, видимо, освоившись, проявил словоохотливость. Спросил:

— За какие грехи тебя здесь держат, братишка?

— Грехи, — ухмыльнулся Антон и вздохнул. — Если бы был грешен… — Подумал, как далеко видела мама, предупреждая об опасности.

— Страшно, — посочувствовал сокамерник в задумчивости. — Впрочем, сейчас сажают и ни за что. Лучших людей гноят в тюрьмах, расстреливают. Но ведь так и род человеческий можно извести, сливки народа уничтожить. Останутся на свете одни дебилы, крысы, да тараканы с клопами.

— Не знаю, не знаю… — осторожно отреагировал Буслаев.

— Да, брат. Плохи наши с тобой дела. Я брошен в эти застенки только за то, что фамилия мне досталась немецкая от деда. А ты и вовсе, получается, без вины виноватый. — Подумав, спросил: — Может быть, кто из друзей настучал на тебя, не размышлял над этим?

Дотошность эта, стремление влезть в душу показались Антону подозрительными, и он решил присмотреться к нему, а при случае найти способ проверить, убедиться в этом.

— Да нет, друг не предаст, — сказал он.

— Ну, единомышленник, соучастник. Я в юридических тонкостях не разбираюсь.

— Так ведь от этого не уйти. Потребность открыть душу другому заложена в любом человеке.

— Все это верно, конечно. А я тебе вот что скажу: не каждому можно довериться. Иной, преследуя свою мерзкую цель, поспешит властям донести: так мол и так, антипатриот объявился. Ну а там долго раздумывать не станут. Соседка соседа предает. Сын — отца родного.

— Встречаются и порядочные люди, — возразил Буслаев.

— И мне не доверяй. О чем не считаешь нужным, не говори.

— Я не думаю, что вы можете заложить человека, — бросил Антон пробный шар доверия. — Вы правы: я не один действовал. Надеюсь, фамилии вам знать не обязательно. — Неожиданно спросил: — Римскую историю знаете?

— Проходил, — ответил сокамерник. — Я университет заканчивал.

— Тогда поймете меня. Трое нас, и все завязаны, пусть это вас не шокирует, на одном антигосударственном дельце. Один из соучастников — плебей, другой — патриций. Оба располагают великолепной возможностью успешно подрывать систему.

— Стало быть, один — аристократ. Другой — нечто низшее. А твое место среди этих «римлян»?

— Плебей знает о моих настроениях, хотя с ним я был связан меньше и встречался реже. С патрицием же работал плотно, связь была самая непосредственная, практически повседневная…

Буслаев говорил, а в голове было совсем другое: как бы о его аресте не узнала мама. Может не выдержать…

— Но даже в том, что ты рассказал мне, признайся этому прохиндею, — вдруг заговорил сокамерник. — На суде откажешься от показаний, как данных под воздействием угроз. Не выдержал и оговорил себя. Следствие будет скомпрометировано, а тебя отпустят, да еще и за вынужденный прогул заплатят.

— Наивный вы человек, если так думаете… А может быть, у вас такая задача?..

— О чем ты говоришь? Помилуй Бог! Больше слова не скажу, коли подозреваешь в нечистоплотности.

В тот вечер сокамерник был вызван на допрос. Антон ходил по диагонали камеры, анализируя его поведение. Подумал: «И все-таки он провоцировал меня. И я ему-таки кое-что „выдал“… Впрочем, дальнейшее покажет, прав я или ошибаюсь. Но как бы Телегин ни старался уличить меня в „преступных“ делах, я должен отметать любые обвинения. Лучше умереть, чем признать то, чего не было, и тем самым уронить свою честь, пойти против совести!»

Буслаева следователь Телегин вызвал на очередной допрос в полночь, после того как сам отдохнул и согласовал свою тактику в отношении него с генералом Петровым.

В небольшом кабинете было светло. И хотя он находился на втором этаже, даже сюда проникало обычное тюремное зловоние — запах немытых тел подследственных и содержимого параш.

— Ну как, начнем давать показания? — прикуривая от зажигалки, спросил Телегин.

— Я преступлений не совершал! — твердо ответил Антон.

— Но пойми, Буслаев. Это в твоих интересах. Я по-дружески хочу вытащить тебя из ямы, в которой ты оказался. Зная все, мне легче будет найти смягчающие вину обстоятельства, а может быть, и добиться твоего освобождения.

— Защити меня, Боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь…

— Из Библии небось? — спросил Телегин.

— Приписывают французскому философу Вольтеру. И даже Юлию Цезарю. Да и какая разница?!

— Иностранщина, значит…

— Тупица ты, Телегин. И лизоблюд! Тебе лишь бы набрать на меня побольше крамолы. Валяй, набирай. По правде говоря, мне за тебя стыдно. Ты — мерзавец, а меня совесть грызет.

— Я несу службу. Ты же не отдаешь себе отчета в том, к чему может привести твое запирательство на следствии.

— По тому обвинению, которое мне предъявлено и которое я полностью отвергаю, как сфальсифицированное, в любом случае мне грозит высшая мера наказания.

— Главное, цепляться за жизнь, Буслаев! Любыми путями. А иначе — конец всему.

— Верно. Нет ничего выше жизни. Но не такой же ценой ее сохранять, как ты предлагаешь, как свою «драгоценную» жизнь бережешь.

— Знаешь что! — Телегин встал. — Тяжелый и недальновидный ты человек… Не хочу тебе угрожать. Но пойми: может пострадать семья, — спокойным тоном сказал следователь. — У тебя же — дети, любимая жена. И в один момент все это может рухнуть. Задумайся хотя бы над этим. Или тебе безразлична судьба семьи?

Антон вздрогнул от этих коварных слов. Сердце его будто стрела пронзила. Жена, дети для него — самое дорогое на свете. В Елене он души не чаял, ценил не только ум, бескорыстие в жизни, но и удивительное умение жены предвосхищать его желания, смягчать жизненные удары. Это его поддерживало и сейчас, в тюрьме, в час, когда неизвестно, чем для него кончится дуэль с генералом и его секундантом Телегиным.

— Не кощунствуй, Телегин… Да что с тобой говорить! Выслуживаешься перед солдафоном-начальником. Ты же не укажешь в протоколе допроса, что я оговорил себя под твоим воздействием.

— О себе не желаешь сказать правду, дай показания на своих соучастников, единомышленников. По собственному опыту знаю: преступнику это всегда легче дается.

— Но все дело в том, что я — не преступник. Преступники те, кто бросил меня в тюрьму и вместе с тобой готовят расправу. На них могу дать показания, и очень правдивые.

— Я жду показаний на тех, с кем ты вершил грязные дела! — сорвался следователь. — О преступном сговоре, в который ты вступил с резидентом иностранной разведки. О том, за сколько продался врагам Родины англичанам.

— Может быть, не будем накручивать того, чего никогда не было и не могло быть! — не удержался и Буслаев. — Это же — ложь несусветная, абракадабра, чушь собачья!

Но не «подсадную утку» убрал Телегин. Он перевел Буслаева в одиночную камеру. Теперь его брали измором: допрашивали ночи напролет, добиваясь признания вины, а днем не давали спать. Чтобы сохранить человеческое достоинство, Антон придерживался тактики: категорически отвергать все обвинения, тянуть время, отмалчиваться, требовать предоставить возможность документально опровергнуть то, что ему инкриминируется. Однако Телегин игнорировал все его требования и как-то даже назвал его «неразоружившимся врагом партии и народа». И тогда в знак протеста Буслаев объявил голодовку.

— Следствию известны твои преступные связи, Буслаев.

— Даже так, — удивился Антон.

— Я требую прекратить запирательство!

— Обвинения в мой адрес — сплошная липа!

— Хорошо. Назови, кто такие — Плебей, Патриций? Что известно об их преступных делах и связях?

— Ну что же, назову, коли припер к стенке, — произнес Антон иронически. — Протоколируй! Патриций — генерал Петров, совершающий беззакония. Плебей — следователь Телегин, лизоблюд и его личный стукач. Как видишь, оба — преступники.

Телегин бросил писать. Вскочил с места, перевернув чернильницу.

— Нет, ты в своем уме, Буслаев?! — закричал он на него, нервно закурил и принялся промокать чернила, разлившиеся на столе.

— Да, в своем, гражданин следователь! — твердо ответил Антон. — Вы оба и сфабриковали уголовно-следственное дело на меня.

До недавнего времени «коллеги», теперь они окончательно разошлись. Антон жил по совести, верил в светлый день впереди и своей работой, как мог, старался приближать его. Не сомневался и в правильности линии партии, хотя и имел собственный взгляд на некоторые стороны нашей жизни. Не приходила ему в голову и мысль о незаконности массовых репрессий, поскольку тот же генерал Петров постоянно твердил о необходимости строжайше соблюдать «революционную законность». Теперь же и сам стал жертвой. «Неужели и меня ждет та же участь, что и миллионов других людей? — подумал он. — Что станет тогда с Мишуней, Вероней, Еленой?..»

Телегин тоже не знал всей правды происходившего в стране, хотя и был причастен к ломке судеб и гибели без вины виноватых. Допрос, другой и — на «Особое совещание», и лишь иногда — в Верховный Суд. А там хоть трава не расти…

Тишину нарушил следователь.

— Дам тебе время подумать, Буслаев. Хочешь выжить, будь благоразумен.

— Иуда ты, Телегин, — гневно бросил Антон.

— Я могу квалифицировать это, как оскорбление должностного лица при исполнении служебного долга, — зло сказал Телегин. — Таким образом, еще одна статья, и тоже суровая.

— Валяй! Я готов ко всему, — махнул рукой Буслаев.

— Ну, ну. Давай и дальше изображай из себя праведника.

— Ты подсадил ко мне в камеру соглядатая…

— Мнительный ты человек, Буслаев. Вот что тебе скажу на это. Но знай: больше церемониться с тобой не стану. Потребуется, показания из тебя будем выколачивать. Санкция генерала имеется, так что все законно. Не советую доводить дело до этого. Все равно придется признать то, что необходимо следствию.

Предупредив об этом, Телегин вызвал конвойного надзирателя и приказал водворить Антона в камеру.

В тюрьме Буслаев впервые задумался о природе и достоинстве политической системы, если она способна унизить и уничтожить человека, служившего ей верой и правдой.

Пытался разобраться и в Телегине. Пришел он в органы в 1938 году по партмобилизации из комсомольских органов. Не имея юридического образования и жизненного опыта, сразу же оказался вовлеченным в порочный круговорот. Не пройдя школу оперативника и следователя, не зная основ Уголовного права, слепо следуя воле начальства, он выбивал показания у подследственных, прибегал к фальсификации материалов на них. Это вошло в его плоть и кровь.

Положение казалось безвыходным, на память пришли строки из поэмы военных лет друга юности Жени Долматовского: «…Доживи, доберись, доползи! Не сдается твое поколенье!..» Они вызвали у него прилив сил и настрой на дальнейшую борьбу, чего бы это ни стоило.


Вскоре скончался «вождь всех времен и народов, великий кормчий и полководец». Был казнен палач Берия. Петров, чьи санкции на арест ни в чем не повинных людей красовались в следственных делах, ходил чернее тучи. Видно, опасался за свою шкуру. Пытался заискивать перед подчиненными. Объяснял им, что вынужден был выполнять преступные планы Берии, Меркулова и Абакумова, что дамоклов меч расправы висел постоянно и над его седой головой.

Наступило время, когда волна справедливости накрыла и его, лишив в одночасье партийного билета, начальственного кресла и привилегий. Сняли с его плеч и расшитые золотом генеральские погоны. Отправили на пенсию, урезав ее в наказание до половинного размера.

Уволен был из органов госбезопасности и Телегин.

Из следственного изолятора Антон Буслаев вышел осунувшимся, с мертвецки бледным лицом, со следами побоев. Живыми по-прежнему были лишь глаза. Ни о чем не расспрашивая, чтобы не травмировать душу, полковник Новиков отправил его на неделю домой, чтобы пришел в себя.

Несмотря на потрясение, тюрьма Антона не сломила. Смерть Сталина казалась людям концом света, катастрофой для страны. Так думал в те дни и он. В Президиум Верховного Совета СССР, в ЦК КПСС из многочисленных мест заключения — из тюрем и исправительно-трудовых лагерей, из ссылки — от невинно репрессированных граждан пошли тысячи и тысячи писем и заявлений с требованием пересмотреть дела, освободить их и реабилитировать. Начался пересмотр уголовных архивно-следственных дел. Многие бывшие следователи не раз вызывались в Прокуратуру Союза и органы военного трибунала для дачи объяснений по каждому случаю. Нарушившие Закон были уволены из органов, некоторые судимы.

Стало легче дышать и работать в стране, в органах безопасности.Постепенно побеждала честность, повышалась ответственность каждого сотрудника за свои действия. Массовые репрессии формально были осуждены партией. Но уроки из этого, к сожалению, до конца не были извлечены, отсюда и последующие рецидивы, хотя и в иной форме…

В органы пришли свежие молодые силы. Из прежнего состава остались лишь незапятнанные. Место, которое занимал генерал Петров, было предоставлено полковнику Новикову. На его долю выпала расчистка завалов, Буслаева он назначил начальником отделения.

Полковник Новиков Вячеслав Георгиевич…

Человек этот, как не раз убеждался Буслаев, — сама корректность. Всегда уравновешенный, внешне спокойный, дальновидный, уважительно относящийся к собеседнику, разносторонне и реалистично мыслящий, прекрасный психолог и юрист. Насколько было известно Антону, он закончил филологический факультет и заочно юридический институт. Чекистскую школу прошел от оперуполномоченного и до руководителя. Увлеченный делом, от сотрудников своих он требовал не чинопочитания и строгого соблюдения субординации, а творчества и профессионализма в оценках поступающих сигналов, глубины решений, объективности уже в предварительном расследовании.

Умел Новиков и людей ценить, и уважать, прощать подчиненным невольные незначительные оплошности. Но и дисциплину требовал соблюдать. Кого он не терпел, так это солдафонов и «сирых», унтерпришибеевщину. Антон помнил, что еще в начале знакомства о ним, он говорил: «Что бы тебе это ни стоило, всегда оставайся самим собой, будь личностью, а для этого, как говорил Ленин, постоянно обогащай свою память всем тем, что накопило человечество. И знай: ты — человек, венец природы, а не болтик и не гайка. Гомо сапиенс, наделенный интеллектом. И поэтому должен знать: приказ начальника — одно, он выработан в кабинете. Жизнь богаче любой выдумки, и все может повернуться иначе. Отсюда, руководствуясь приказом вышестоящего начальника, действуй в соответствии с оперативной обстановкой и собственной совестью. Если все хорошо продумал, смело и уверенно, в рамках закона, доводи дело до логического конца. Но и будь готов всегда ответить за свои глупости, от которых, к сожалению, никто из нас не застрахован. И еще: чекист не тот, кто принимает на веру обвинения и оправдания. А тот, кто все подвергает сомнению, докапывается до истины». Он учил своих сотрудников профессионализму, но и сам не считал для себя зазорным учиться у них, советоваться с ними. Был прост, непритязателен и доступен каждому в любое время суток.

Назначив Антона Буслаева начальником оперативного отделения, Новиков подчинил ему, как наиболее подготовленному в юридическом отношении, группу по пересмотру уголовных архивно-следственных дел Управления с целью реабилитации граждан, необоснованно репрессированных в 30–40-е и начале 50-х годов. Необходимо было восстановить простую справедливость в отношении каждой личности.

Буслаев воспринял это поручение, как высокий нравственный и гражданский долг перед обществом, поскольку речь шла о начавшемся процессе очищения. Одновременно, по ходу дела, необходимо было выявлять тех, кто чинил произвол, кто глумился над человеком.

Не имевший никогда отношения к беззаконию, которое творилось в органах, Буслаев по архивным материалам теперь мог воссоздать для себя в какой-то мере картину тех страшных событий. О том, что количество репрессированных по стране исчислялось миллионами, он только догадывался. Подавляющее большинство советских граждан было осуждено не только без всяких на то законных оснований, но и судимы без суда, во внесудебном порядке, по специальным спискам. Каждый пятый из них был приговорен к высшей мере наказания, к расстрелу. В их числе — известные партийные и государственные руководители, видные ученые и военачальники, деятели литературы и искусства, которыми гордился народ, директора заводов, рабочие и крестьяне, даже чекисты, которые «много знали» либо отказывались действовать методами Ежова и Берии. Одним словом, органы занимались вечным поиском «врага», вместо того чтобы бороться с преступностью. Знал ли обо всем этом товарищ Сталин?.. А вдруг знал? Тогда почему не положил этому конец?..

Буслаева удивляло элементарное пренебрежение требованиями Уголовно-процессуального кодекса (УПК). Следственные дела, как правило, оформлены были юридически неграмотно. Состояли порой всего лишь из нескольких небрежно заполненных либо отпечатанных на машинке под копирку листков. Признания обвиняемого в совершении им преступления не подтверждались ни вещественными доказательствами, ни допросами свидетелей, а порой и соучастников. Об очных ставках, следственном эксперименте, судебной экспертизе и говорить нечего. Дальше следовало обвинительное заключение и выписка из приговора, вынесенного без присутствия сторон, заочно «Особым совещанием» либо «Тройкой».[16] Редко где стояли подписи, и не только обвиняемого, но и следователя. Лишь одно из ста дел заслуживало внимания, поскольку в них была неопровержимо доказана вина подследственного, были выявлены все обстоятельства преступления, наличествовали улики. Следствие завершалось судебным разбирательством при участии прокурора и адвоката. Подобные материалы пересмотру, естественно, не подлежали, в соответствии с заключением они возвращались на хранение в архив. Антон вспомнил свою поездку с Хрущевым в Коломенский район Московской области. Нет, там он не встречал фальсификаций. Просто были дела не стоящие и выеденного яйца. Хорошо, что их вовремя прекратили…

Первую половину дня Буслаев обычно занимался оперативными делами вверенного ему отделения. Основная их окраска — шпионаж. После обеда спускался в помещение, расположенное в цоколе здания Управления. К этому времени на столе у него образовывалась целая гора уже рассмотренных его оперативниками дел. Среди них были и спорные. Ему надлежало ознакомиться с заключениями, убедиться, насколько они объективны, беспристрастны и соответствуют содержанию материалов следственного дела. Ну и поставить свое — «Согласен». Иногда вносил уточнения. Спорные дела обсуждались всей группой. Но таких было не так много.

После просмотра десятков тысяч архивно-следственных дел, за которыми стояли человеческие судьбы, у Антона наступило прозрение, пришло сознание того, что далеко не каждый, кто был осужден, являлся преступником, врагом народа. Такими их делали Петровы и Телегины, выполнявшие волю Сталина, принуждавшие признавать то, чего не было, оговаривать себя и других. Это позволило ему произвести переоценку всего, с чем сталкивался прежде, но не понимал. Стал критически относиться ко всему, что происходило в органах безопасности, в партии, в стране. Болью отзывалось все это в его ранимой душе. Он был бесконечно благодарен полковнику Новикову, доверившему ему пересмотр архивов, накопившихся за десятилетия.

И вдруг неожиданность… Перед ним лежало дело № 102 574, на обложке которого значилось — Невзоров Семен Викторович. Не веря своим глазам, Антон перелистал его страница за страницей. Сомнений не было: это — его родной дядя.

Ознакомившись с небогатым содержанием тонюсенького дела, он увидел страницу из дневника, не то черновой набросок листовки, исполненный почерком дяди, и выписку из приговора. Там значилось: «За участие в преступной деятельности троцкистско-зиновьевского террористического центра приговорить к высшей мере наказания». Даже вздрогнул от прочитанного. В деле был единственный протокол допроса его самого, в котором он признал свою «вину». Подпись была неуверенной. Значит, выколачивали из него это признание. Помолчал в раздумье. Дядю Семена он знал как идейного коммуниста. Неужели сломался? Представил себе обстановку допроса и даже услышал его стон. Сомнений не вызывало: наговорил на себя, чтобы потом, на суде, рассказать правду — признался под воздействием пыток. Но суда не было. Состоялось «Особое совещание» при закрытых дверях, без обвинения и защиты, в отсутствие обвиняемого.

Да, он являлся истинным коммунистом, хотя в никем не подписанной листовке и были обличительные слова: «Дело Октября предано», «Партия переродилась», «Власть узурпировала кучка бездарей», «Миллионы невинных людей — в тюрьмах или расстреляны», «Сталин так же чужд социализму, как и Гитлер»… Что ни фраза — крик души человеческой. Оговаривая себя, дядя Семен наверняка полагал, что делает это в интересах партии. Государство во вражеском окружении. Существует, безусловно, и внутренний враг. Народ же должен проявлять бдительность и верить в коммунизм. Думать иначе, значит, усомниться в социалистической идее.

Перед глазами, как живой, стоял Потапов. Его «подработал» Честнейший. Был, видимо, стукач-провокатор и в окружении дяди. Но кто он, этот негодяй?.. «Символом верной службы опричников Ивана Грозного были метла, чтобы выметать измену, и собачья голова, чтобы ее выгрызать, — вспомнил Антон из истории и подумал: — Эмблема нашей безопасности — щит и меч. Прикрываясь мечом, разить врагов. Но головы-то летели и летят и невинных людей! Что это: жестокость без разбора заложена в человеке изначально?..»

Завершив просмотр дел, отпустив по домам оперсостав, уже далеко за полночь он направился к полковнику Новикову с очередным докладом. Тот проставил на заключениях по делам свое «Утверждаю». Дойдя до материалов на Невзорова, спросил:

— А на этой документе почему отсутствует твоя подпись?

— Я не имею морального права подписывать «Заключение» на этого человека, товарищ полковник, — ответил Буслаев, покраснев.

— Что-то новое… — поднял удивленные глаза Новиков.

— Невзоров — мой дядя, брат моей мамы.

— Дядя? — переспросил полковник. — Ты что же, не знал о его аресте раньше, до мобилизации тебя в органы?

— Не знал. Ни я, ни мои близкие не знали. Дядя Семен постоянно колесил по стране, жил в разных городах, годами не давал о себе знать никому. А потом и вовсе потерялся из виду. Теперь же выясняется, что он был арестован и осужден к ВМН.

— Ты лично знал дядю или больше со слов родных?

— Какое-то время я жил у него в Ростове-на-Дону. Он занимал там высокий пост в руководстве Азово-Черноморского края. Помогал мне материально, пока я учился. Оттуда он был переведен на Дальний Восток. Человек он был энциклопедических знаний. Слыл идейным большевиком-ленинцем. Во время гражданской войны, как он сам рассказывал мне, девятнадцатилетним мальчишкой являлся комиссаром дивизии. Потом окончил юридический факультет МГУ. Владел тремя иностранными языками. Превосходно знал и с ходу ориентировался в произведениях Ленина, Маркса. Считался блестящим оратором. Выступал со статьями в печати.

— Значит, и тебя, твоей родни коснулось горе народное, — задумчиво произнес Новиков. — Здесь же все высосано из пальца! Оговор самого себя выдается за чистосердечное признание своей вины! Доказательства же вины отсутствуют начисто! Ты установил, что за следователь Петров вел это дело?

— Там не указаны инициалы. Только фамилия.

— Займись и выясни: уж не разжалованный ли генерал Петров отличился этим. В те годы он был майором.

— Вы полагаете… — удивился Антон.

— Да и подпись смахивает на его. Такая же размахайка, какую он оставил не на одной сотне документов, за которые нам теперь приходится краснеть и держать ответ.

— Вы мне верите, товарищ полковник, что я не знал об аресте дяди Семена?

— Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы подозревать в обмане.

— Спасибо… Но предположим, экс-генерал Петров приложил руку к его делу. Его и без того наказали уже фактом смещения с поста, увольнением из органов безопасности, изгнанием из партии.

— И все это не искупает вины его перед жертвами. Родные потерпевшего вправе требовать пересмотра и расследования всех обстоятельств дела в уголовном порядке, вплоть до привлечения к суду следователя, который его вел. На Телегина же возбуждено уголовное дело! Сотни судеб людских он сломал, детей по миру пустил. Такие, как Телегин и Петров, скомпрометировали органы безопасности. Потребуются многолетние усилия поколений чекистов, чтобы вновь вызвать к нам доверие народа.

— Я об этом как-то не подумал, товарищ полковник.

— Хорошо, я утверждаю заключение без твоей подписи. Невзоров должен быть реабилитирован посмертно, как без вины пострадавший. А тебе, Антон, искренне сочувствую. Ты пережил тяжкие минуты, встретившись с этим делом.

— Спасибо, Вячеслав Георгиевич.

— Мы с тобой рассмотрели за эти месяцы десятки тысяч дел. Предварительный вывод: в подавляющем большинстве своем советские граждане, да и иностранцы тоже, пострадали ни за что. Это — трагические страницы отечественной истории, которые тщательно скрывались от народа. Мы должны донести до него всю правду.

— Но почему, почему это произошло на нашей земле?

— Причина? На этот вопрос должны ответить историки. На мой же непросвещенный взгляд — отказ Сталина и всех, кто вместе с ним отвечал за страну, от демократических принципов руководства государством, их приверженность режиму диктатуры. Режим Николая II держался на штыках, Сталина — на страхе народа перед репрессиями. Как теперь ясно из истории, ни одна деспотическая власть не принесла россиянам счастья, умиротворения. Скорее, напротив: деспоты оставляли после себя всенародный шок, длительные времена смуты.

Находясь под впечатлением расстрела дяди, Буслаев сосредоточенно думал над тем, что же произошло в стране. Генерал Петров требовал и от него перейти на методы «передовых следователей». Видимо, он имел в виду и свой «опыт». Спросил:

— Мне что же, следует обратиться к руководству с рапортом, в котором доложить, что мой родственник — «враг народа»?

— Я утвердил заключение о невиновности Невзорова. Это должно послужить основанием для снятия позорного клейма с него, хотя и посмертно. А заодно и с его родни. Но если не было преступления, зачем наводить тень на плетень, майор?

Буслаев вздохнул:

— Дай Бог, чтобы черные дни никогда не повторились.

Новиков дал Антону Буслаеву следственное дело на него самого, которое вел Телегин. Перелистав, Антон увидел всю тенденциозность его ведения, в нем были и подтасованные факты и их передергивание, фигурировал даже лжесвидетель. Телегин стал ему еще больше ясен, как фальсификатор, притом беззастенчивый и грубый, так что положения обвинения его в «антигосударственной деятельности» при первом же рассмотрении рассыпались.

Передал Новиков и «компромат» на него, который генерал Петров собирал в отдельную папочку. Это были сводки наружного наблюдения, перехват телефонных разговоров, застенное прослушивание разговоров с Еленой. Но все это не могло доставить Петрову «радости», поскольку не отвечало его ожиданиям. Заслуживали, видно, внимания лишь донесения агента Волгина. Для Антона они оказались тоже «открытием». Агент называл его «политическим проходимцем», «уличал в преступных связях с врагами народа», осужденными Особым совещанием, бывшими руководителями издательства «Academia», выпускавшего книги классиков русской и иностранной классиков литературы.

— Вы верите этому? — спросил Антон полковника.

— Бред какой-то! — ответил Новиков.

— Я знаю, кто скрывается под псевдонимом Волгин.

— Кто же? — заинтересовался Новиков.

— Некто Честнейший.

— Фамилия-то какая.

— Это по его доносам расстреляны ленинцы Янсен, Полонская, Радкевич.

— Известные люди…

— Я в то время работал в этом издательстве и видел погром в кабинетах после их ареста. А во-вторых, уже после войны, узнав, что я работаю в органах, Честнейший доверительно признался мне во всем лично. И очень гордился такой своей «работой».

— Подними «Личное дело» агента Волгина и следственные дела на руководителей издательства. Его надо вывести на чистую воду. Агент должен нести правдивую информацию, а не оговаривать честных людей. От таких следует решительно избавляться… Что же касается следственного дела на тебя, составь акт на его уничтожение. Основание: отсутствие состава преступления. Дашь мне его на утверждение. И пусть душа твоя будет спокойна. Ты был слишком юн тогда, — неожиданно добавил полковник. — Я же, хоть и не работал в органах, помню 1934 год. После убийства Кирова была введена смертная казнь «за измену Родине». И поделом! Во все времена измена сурово каралась. Страшно другое. Одновременно были установлены различные сроки наказания для ЧСИР — членов семьи изменника Родины, в том числе и детей. Феликс Эдмундович вряд ли допустил бы такое. Сколько человеческих жизней загублено! Гениев, талантов, просто способных людей!

— Будучи под следствием, я думал над этим. В самом деле, при чем сын, если отец не в ладах с законом и тем более изменил Отечеству, продался врагу, — вставил Буслаев.

— А слова «враг народа», — продолжал Новиков. — Уже тогда они не сходили со страниц газет. Ими клеймили всякого, кто оступился, невпопад что-либо сказал, кто был осужден по доносу соседа или сослуживца из желания отомстить, из корысти, из ревности, из личной неприязни.

— Судя по архиву, таких дел было великое множество, — подтвердил Антон.

— Было и другое уродливое явление. Человек, побывавший за границей, автоматически попадал под подозрение, как потенциальный шпион или диверсант, террорист. Не щадили и разведчиков, выполнявших задание Родины, рисковавших жизнью.

— И такие дела мне встречались в архиве, — заметил Буслаев. — Чувствовалось, чтобы добиться оговора себя или других, следователь использовал все средства — от мордобоя до пыток.

Новиков задумался.

— В чем-то виноваты и мы с тобой, Антон, если терпели многое, мирились с тем, против чего надо было восставать. Впрочем, ты пытался сопротивляться. Но если бы не кончина Сталина, тебя расстреляли бы, а Елену с детьми бросили за колючую проволоку.

— Жутко даже подумать об этом, — Антона всего передернуло.

— Нам предстоит покончить со всем этим, восстановить презумпцию невиновности, реабилитировать невинно осужденных.

Полковник встал, походил, приблизился к Буслаеву.

— Засучивай рукава, Антон! И готовь к подобной работе своих подчиненных. Наступило время переоценки ценностей. Но знай: как бы ни относились к Дзержинскому, его три «Ч» навсегда останутся составными нашей морали — Честность, Чуткость, Чистоплотность.

И СНОВА В БОЙ

Не успели отвоеваться и перековать мечи на орала, как разразилась другая война — «холодная», психологическая, не менее жестокая и бесчеловечная, когда и души растлевались, и судьбы людские калечились. «Но разве мы объявили Западу „холодную“ войну и угрожали ему атомной бомбой?» — размышлял Антон.

Он прекрасно помнил призывы Уинстона Черчилля к «крестовому походу против коммунизма». Это был март 1946 года. Затем последовала политика «сдерживания» и «отбрасывания» коммунизма, возникла программа американо-английского господства над миром. Стержнем этой программы стала политика с позиции силы и экономическая блокада государств Советского блока, изматывающая Советский Союз гонка вооружений. Были разработаны планы «устрашения» — «Тоталити», «Чариотир», «Флитвуд», «Дропшот», отличавшиеся один от другого тем, что каждый последующий предусматривал большее количество жизненных центров на территории СССР от Прибалтики до Камчатки, подлежавших уничтожению, подобно Хиросиме и Нагасаки.

Смысл всего этого? Заставить СССР отказаться от строительства социализма, вынудить его встать перед Западом на колени, запросить пощады. Затем последовала бы оккупация, расчленение и поглощение нашей страны со всеми его народами и богатствами.

Охладило США, парализовало их замыслы то, что в 1949 году у СССР появилась собственная атомная, а затем и водородная бомбы. И тогда Запад, преследуя те же цели, перешел к войне «холодной», психологической, чтобы попытаться разложить Советское общество и взорвать его изнутри.

Над миром вновь сгустились и повисли грозовые тучи. Вокруг СССР создавались военно-морские базы, возводились мощнейшие радиосистемы. К микрофонам были приставлены предатели времен Второй мировой войны, изменившие своим народам и воевавшие на стороне гитлеровской армии, сотрудничавшие с гестапо и абвером.

Голос того же «Радио Свобода» звучал оголтело, разнузданно, подстрекательски. Он проникал в квартиры граждан, манипулируя их сознанием, исподволь, а иногда и прямо подбивая на выступления против существующего строя, грубо навязывая чуждый образ мыслей и жизни.

Активизировались спецслужбы стран, входивших в военный блок НАТО. Советскому Союзу было навязано противоборство в сфере разведки. Действовали силы Запада, как единый оркестр, руководимый опытным дирижером. Советскими властями все это квалифицировалось, как вмешательство во внутренние дела страны, как подрывная деятельность. На Западе не скрывали, что ставка делается не только на сиюминутный, но и на долговременный эффект.

Контрпропаганда — дело партии. Однако руководство КПСС перекладывало решение идеологических вопросов на органы безопасности, подставляя их тем самым под удар общественного мнения.

Из директивы Совета национальной безопасности США № 20/1:

…Психологическая война (понимай: «идеологическая диверсия». — Ю. К.) чрезвычайно важное оружие для содействия диссиденству и предательству среди советского народа; она подорвет его мораль, будет сеять смятение и создавать дезорганизацию в стране.

Широкая психологическая война — одна из важнейших задач Соединенных Штатов. Основная ее цель — уничтожение поддержки народами СССР и его сателлитов установившейся в этих странах системы правления и внедрение среди них сознания того, что свержение Политбюро — в пределах реальности.

Речь шла, таким образом, о слишком серьезных вещах. В этих условиях ничего не оставалось делать, как встать всем миром на защиту Отечества как и в дни «горячей» войны. Война «холодная», в том числе и психологическая, приобрела обоюдоострый характер.

Чувствовал себя мобилизованным и Антон Буслаев.

Из его чекистской практики тех лет попытаемся показать несколько боевых эпизодов, которые связаны между собой незримой цепочкой. В них — его характер, поведение в необычных обстоятельствах.


Поздним летним вечером в управление КГБ поступило сообщение о том, что на территории западной части Московской области обнаружено множество типографски исполненных листовок враждебного содержания. Граждане Советской России в них подстрекались к свержению советской власти и созданию некоего «солидаристского государства».

Получив приказ руководства, Буслаев уже ранним утром следующего дня, возглавив оперативную группу, выехал на «виллисе» на место происшествия, чтобы во всем разобраться лично и принять меры для розыска и выявления источника. Путем опроса местных жителей ему удалось установить, что десятки тысяч листовок были сброшены с пролетавших беспилотных воздушных шаров. Он прошел по полям и деревням. В результате было обнаружено несколько оболочек этих шаров и с десяток нераскрывшихся контейнеров, начиненных листовками, на которых стоял знакомый ему трезубец.

О практике такого рода, к которой прибегали тогда зарубежные центры — НТС и ЦОПЭ, именовавшие себя эмигрантскими, советским разведорганам было известно. Эти спецслужбы, находившиеся на содержании западных разведок, располагали на территории ФРГ и Западного Берлина специальными баллонными станциями, оборудованными по последнему слову техники. В Западном Берлине, в частности, такая станция существовала под видом сушилки бананов. Выждав, когда подует восточный ветер они тотчас надували шары гелием и запускали сотнями штук. Для транспортировки и разбрасывания листовок, снабжали их контейнерами с механизмом самораскрытия и саморазбрасывания. Теперь содержимое контейнеров лежало на мокрой от дождя земле. Надо было раз и навсегда покончить с этим опасным явлением.

Проанализировав все, в том числе доклады из других областей, в рапорте на имя руководства КГБ Буслаев указал, что шары-контрабандисты, с помощью которых к нам в страну через воздушную границу забрасывалась подрывная литература, — далеко не безобидная и даже опасная вещь игрушка. Он указал даты, когда они пересекали авиационные трассы, что могло вызвать катастрофу самолетов, совершающих как внутренние, так и международные рейсы. С целью не допустить этого, по представлению КГБ советское правительство выступило с протестом против использования воздушного пространства СССР в психологической войне. И это возымело действие. Шары с подобной начинкой стали появляться над нашей территорией все реже, а вскоре и вовсе прекратили полеты.


В один из дней в приемную Управления КГБ по Москве и Московской области пришла сотрудница Института физики АН СССР. Назвавшись Верой З., женщина попросила срочно принять ее по важному делу. В беседе с Буслаевым рассказала, что видела младшего научного сотрудника НИИ Обручева в «Коктейль-холле» на улице Горького. Он сидел за столиком вдвоем с человеком, пересыпавшим русскую речь английскими словами, вел себя о ним подобострастно, уходя, оставил на столе журнал «Новое время», который тут же перекочевал в портфель, как ей казалось, заезжего «гастролера».

Буслаев воспринял это заявление, как своего рода сигнал. Предстояло доказать, что связь советского гражданина Обручева с иностранцем носит преступный характер, либо отвергнуть это подозрение, как необоснованное. И действовать необходимо профессионально, не теряя времени, но и не проявляя поспешности.

Обручева установить не представляло труда, так как в отделе кадров НИИ на него, как и на других научных сотрудников, имелось «личное дело». Помимо анкет, выписок из приказов начальства по институту и характеристик на него, там находилась и фотокарточка. Что же касается иностранца, то разыскать и установить его личность было сложнее, требовалась изобретательность, знание путей, ведущих к этому. Все осложнялось тем, что Вера З. не запомнила иностранца и не представила никаких бросающихся в глаза особых примет. Да и «фоторобот», составленный ею по единственному, к тому же мимолетному взгляду, был довольно приблизительным.

И все-таки Буслаев дознался! Иностранцем оказался Джерри Лодейзен, атташе посольства одного из государств в Москве. Вера З. опознала его по фотографии, взятой им в Консульском управлении Министерства иностранных дел. В результате проведенного комплекса оперативных мер были выявлены и другие его связи с советскими гражданами — москвичами и жителями других городов Советского Союза.

Внутренняя проверка показала, что компрматериалами на Обручева органы безопасности не располагают. В числе негласных помощников он не значится.

Встречи Обручева с «дипломатом» и в последующем проводились, но теперь уже негласно контролировались Буслаевым. В последнюю пятницу июля он особенно нервничал — верный признак того, что предстоит новое тайное рандеву, возможно, связанное с опасностью. Буслаев хотел в этот день поехать с женой за покупками для семьи, но отказался от этого. Иначе поступить не мог, ибо дело — прежде всего.

В ожидании доклада бригадиров, ведущих наружное наблюдение за Обручевым, он внимательно просматривал последние материалы по делу на него. Чтобы установить, носят ли его встречи с «дипломатом» преступный характер, требовалось проявить немало оперативной сметливости, другими словами, творчески поработать.

Пока что удалось выяснить круг вопросов, по которым Обручев мог располагать секретной информацией, каким образом обрабатывал ее, выносил из здания НИИ, где хранил. Оставалось установить способ ее возможной передачи иностранной разведке. По ходу разработки требовалось выявить и лиц, которых он мог открыто либо втемную использовать в качестве «доноров» — источников дополнительных секретов. Из числа установленных связей интерес представляли женщина, работавшая инженером в «почтовом ящике» радиоэлектронной промышленности, а также мужчина, сотрудник Министерства внешней торговли.

Раздался долгожданный зуммер. Антон включил динамик.

— Алло, докладывает «первый», — прозвучало на весь кабинет.

— Что нового, «первый»?

— Губастый (Обручев) прошел по проспекту Мира в направлении Колхозной площади. У магазина «Журналист» несколько минут кого-то ожидал. В тринадцать двадцать подъехал «Москвич» стального цвета с московским номером. За рулем находился известный вам «дипломат». Приняв Губастого, машина развернулись и направились в сторону Останкино.

— А дальше что было? — ощутив паузу в докладе «первого», заволновался Буслаев. — Неужели и на этот раз упустили?

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — рассмеялся «первый». — Нет, конечно. Сели на хвост и следовали за машиной. На ходу с помощью дистанционной системы удалось записать на диктофон происходивший между ними разговор.

— Это уже интересно.

— Как можно было понять, «дипломат» передал Губастому схему расположения подобранного им тайника в районе Рижского вокзала, и они ее обсудили.

— Очень важно. О закладке, случайно, речь не шла?

— К сожалению, мы не все расслышали. Мешал звуковой фон от потока автомашин по проспекту. Да и гроза вызывает помехи в аппаратуре. Ясно прозвучало лишь слово «вторник».

— Возможно, это и есть день закладки в тайник.

— Я тоже так думаю. А пока, вторник — через три дня. Если, конечно, обговаривался день на ближайшей неделе. Какие будут указания?

— Сводку пришлите для анализа и приобщения к делу. Продолжайте наблюдение. Жду от вас и от «второго» очередного доклада.

Буслаев отключил динамик. Предстояло уточнить местонахождение тайника. Легко поставить перед собой такую задачу. Но как ее осуществить?..

В ближайший вторник под наружное наблюдение были взяты одновременно и Губастый, и «дипломат». Однако безрезультатно. «Дипломат» в тот день из посольства вышел лишь на прогулку вокруг здания. Губастый с работы приехал троллейбусом, зашел в гастроном за продуктами, а оттуда — домой.

А вот во вторник следующей недели…

Как только стало известно, что с разных сторон оба они направляются в район Рижского вокзала, на двух машинах — «волге» и «рафике», Буслаев выехал туда же во главе оперативной группы. Необходимо было организовать задержание обоих с поличным.

Постоянно поддерживая радиосвязь с бригадами наружного наблюдения, Буслаев корректировал свои действия и, когда стало ясно, что Губастый уже вблизи вокзала, он расставил оперативные машины и оперсостав таким образом, чтобы удобно было скрытно маневрировать и вести наблюдение за происходящим и даже скрытую киносъемку.

Медленно проехал «Москвич» стального цвета. В бинокль Буслаев четко распознал сидящего за рулем. То был «дипломат», видимо, решивший предварительно убедиться, не ждут ли его там чекисты.

Все оперативники были полны внимания. Чувствовалось, вот-вот должно совершиться таинство — момент, пропустить который, значит, упустить шанс раскрытия преступления.

Оставив машину в одном из прилегающих переулков, «дипломат» возвратился на площадь трамваем. Прошел в здание вокзала. Купив в киоске журнал «Огонек», вышел к автоматам. Приблизившись к таксофону, осмотрелся, зашел в кабину. Создавая видимость, что звонит кому-то по телефону, продолжал следить за обстановкой вокруг. Последовал на платформу пригородных поездов. Постоял у доски расписаний. Взглянул на висевшие на столбе часы. Смешавшись с публикой, приблизился к металлическому парапету. Буслаев успел заметить, что он совершил какую-то манипуляцию рукой. Усиленно забилось сердце оперативника. Еще больше напряглись нервы. Спустившись на привокзальную площадь, «дипломат» снова зашел в кабину таксофона. Находившийся невдалеке оперативный работник из группы Антона увидел, как «дипломат» начертил на стене какой-то знак. Успел даже негласно сфотографировать этот момент. Покинув привокзальную площадь, сопровождаемый слежкой, «дипломат» уехал.

Спустя пятнадцать минут в будку таксофона вошел Губастый, и тоже с предосторожностями. И тоже сделал вид, что кому-то звонит, с кем-то ругается, жестикулируя свободной рукой. Все говорило о том, что таксофон — место, где совершались отметки о закладке в тайник и выемке из него. Зачеркнув знак, поставленный «дипломатом», он прошел к билетным кассам. Оттуда тем же маршрутом — на платформу, к тому же парапету, к которому подходил «дипломат». Постоял немного. В бинокль были видны движения его рукой. И снова учащенно забилось сердце у Антона: вот она, кульминация, за которой должна последовать развязка.

Имея опыт ведения подобных дел, Буслаев понял, что Губастый, очевидно, снял магнитный контейнер. Однако, взвесив все «за» и «против», принял решение отказаться от его задержания с поличным, поскольку это оказалось бы преждевременным. О том, что связь «дипломата» и Губастого носит преступный характер, предстояло доказать, и делать это следовало специфическими чекистскими средствами, тщательно продумывая каждый шаг.

На следующий день Буслаев собрал оперативную группу, подключенную к делу Обручева на этапе его завершения.

— О том, что мы правильно поступили, отказавшись от первоначального замысла, у меня сомнений нет, — сказал он. — Проявить поспешность, значит, провалить ценную разработку, что нам никто не простит. Теперь все зависит от наших с вами дальнейших шагов. Какие будут соображения на этот счет? Прошу высказаться.

Первым взял слово Иван Терентьев, молодой способный работник, человек довольно эмоциональный и прямой.

— Упустили шанс, так и надо признать это, Антон Владимирович, а не оправдывать нашу с вами нерешительность оперативными соображениями. Весь наш труд — насмарку!

— Хотелось бы поконкретнее, Иван Иванович, — сказал Буслаев. — Да и с аргументами в руках. И пожалуйста, смелее.

— Это можно, — улыбнулся Иван. — «Дипломат» сделал закладку. Это было ясно, поскольку первым у тайника оказался именно он, а не Губастый. Вот тут-то и следовало брать разведчика. И улика налицо, и преступление было бы пресечено. Советский гражданин — следствие, причина же — в иностранце. Это он совратил его с пути истинного.

— Но в этом случае ушел бы от ответственности Губастый. И нечего изображать его ягненком, — возразил Семен Игнатьевич, оперативник со стажем. — Куда эффективнее было бы задержание именно Губастого. Нет, не в этот раз, а в следующий его приход к тайнику. Действуя в соответствии с секретными инструкциями «дипломата», он появится там, разумеется, не с пустыми карманами. И тогда мы сможем задержать одновременно обоих: Губастого в момент закладки в тайник шпионского материала, а «дипломата» — когда он будет его изымать.

— Один заложил материал, другой изъял его. Но если нет стыковки между ними, нет и задержания.

— Однако и исключать этот вариант тоже не стоит, Антон Владимирович.

— «Дипломат», судя по всему, осторожен, особенно, когда идет на горячее дело, — сказал Алексей Семенович густым басом. — А задерживать порознь, нет смысла. Одного из них непременно задерживаем без улик. А нам и о следствии необходимо думать!

— Да, все это не подходит для нашего случая, — подтвердил Буслаев. — Однако безвыходных положений в жизни не бывает. Наверняка существует и третий вариант. Надо только его найти.

— Мы плохо занимаемся профилактикой преступлений и вовсе не воспитываем в наших гражданах патриотизм, гордость за свою Родину. Отсюда и досадные огрехи, и печальные рецидивы. А для любого американца от мала и до велика.

— Америка превыше всего!

— Иван прав, — поддержал его Семен. — С выезжающими в туристические поездки в капстраны мы еще как-то занимаемся. Остальных же обходим, как черт ладана. Вот и пожинаем то, что посеяли: людей, которым ничего не составляет предать друзей, изменить Родине.

— Это уже другая тема, — сказал Алексей. — Но если уж заговорили об этом… Своих туристов стараемся предостеречь от козней западных спецслужб, с которыми могут столкнуться по ту сторону границы. Только и всего. Американцы же, делая то же самое, но против нас, каждого, кто выезжает в нашу страну, стараются направить на сбор шпионской информации, на завязывание контактов. И не считают это аморальным! Для них собственное Отечество важнее предрассудков. А мы деликатничаем. И теряем на этом столько, сколько они выигрывают на нашей глупости.

— Воспитание патриотизма — дело всего общества, — вступил в разговор Буслаев. — Да и никто не спорит, что профилактика гуманнее ареста. Но, товарищи, давайте вернемся, что называется, к нашим баранам. Итак, на чем же остановимся? Или положимся на Его Величество Случай?

— До следующего вторника есть еще время, чтобы найти, как говорят шахматисты, правильный ход, — сказал Алексей.

Остальные в раздумье молчали.

Буслаев объявил перекур. Оставшись один, долго ходил по кабинету, извлекая из памяти различные истории из своей практики, из опыта коллег. Но это все-таки не шахматы, где можно рассчитать движение фигур и за себя, и за противника на несколько ходов вперед. «Зло, существование которого очевидно всякому, но его требуется доказать, — размышлял он, заваривая кофе. — А может быть, взять его под более жесткий контроль и поиграть, как на скрипке или фортепиано. И тогда… добиться, чтобы…»

Когда оперсостав вновь собрался, сказал:

— А что, если задержать «дипломата» с помощью Губастого? В этом случае, уличены будут и разведчик, и его агент. Следствие же будет располагать доказательствами.

Оглядел всех, ожидая одобрения либо критики.

Наступила многозначительная пауза. Каждый старался осмыслить необычный вариант, осенивший их начальника. Он был далеко не бесспорен, чреват подвохами. И в то же время порождал надежду на успех дела. Вдруг все разом заговорили.

— Это был бы верх мастерства! — заключил дебаты Алексей.

Буслаев доложил свои соображения генералу Новикову.

— Острое решение и неожиданное, — прочитав рапорт, произнес генерал. — Но насколько оно оправдано? И пойдет ли на это Обручев?

— Оперативная целесообразность очевидна. Обручев же тем самым сможет себя реабилитировать.

— Ну что же. Желаю успеха, Антон Владимирович.

Антон дал задание соответствующей службе негласно установить в квартире Обручева технику, чтобы убедиться хранит ли он дома секретные материалы, и где именно.

Слежка привела Губастого после работы домой. Семья находилась на даче в Жаворонках, и он был один. Буслаев явился к нему на квартиру с оперативниками Семеном и Алексеем, с двумя понятыми. Предъявил ордер на обыск, санкционированный прокурором по особо важным делам.

Губастый был настолько уверен в себе, в секретности своих отношений с «дипломатом», что не мог себе представить провала. Излишняя самоуверенность его подвела. Он сидел на стуле и не без страха смотрел, как посторонние люди деловито роются в его библиотеке, в письменном столе и даже в гардеробе, на антресолях, простукивают стены.

Обнаружив в футляре настенных часов магнитный контейнер, Буслаев спросил его владельца:

— А где содержимое?

— Сигареты? Я их выкурил, — заикаясь, ответил тот.

— Те, которые вы получили от своего иностранного «друга»?

— Знаете что: не устраивайте тридцать седьмой год! — перешел в наступление Обручев, избрав его в качестве средства защиты от неожиданного нападения. — Тогда деда моего расстреляли ни за что. Теперь под меня, его внука, подкоп ведете. Разве не видно, что это — портсигар, какими забиты табачные киоски?

— А это что за документы? — Буслаев разглядывал под лупой изъятые из книжного шкафа бумаги.

— Впервые вижу, — перетрусив, едва выговорил Обручев.

— Не знаете, что храните. Странно. Тогда я вам скажу. Бумаги эти сфотографированы лично вами в лаборатории вашего НИИ. Но ведь есть же и кассета с отснятой пленкой. Где она? Предъявите!

— Я протестую и буду жаловаться генеральному прокурору! Господи, как же можно так шельмовать честного советского человека! — запричитал Губастый. — Я же еще и член профсоюзного комитета! Член Ученого совета!

— Давайте договоримся, Обручев. Органам государственной безопасности известны все ваши похождения и непристойные дела. Скрывать что-либо, значит, усугублять свое положение, — спокойно разъяснил Буслаев. — Контейнер вы взяли в тайнике на Рижском вокзале.

— Я нашел портсигар на платформе.

Дальнейший разговор был бесполезен. Составив протокол об обнаружении и изъятии контейнера, копий различных документов с грифом «секретно» либо «для служебного пользования», шифроблокнота и секретных инструкций иностранной спецслужбы по сбору разведывательных сведений, миниатюрного фотоаппарата «Минокс», Буслаев принял решение о задержании Обручева и препровождении его в Управление КГБ.

Небольшой по площади кабинет Буслаева превратился в просмотровой кинозал. Увидев себя на экране, Обручев был немало удивлен, с какой тщательностью велась за ним слежка. Вот он садится в «Москвич», за рулем которого в темных очках «дипломат». Машина рванула с места и помчалась по проспекту Мира.

На этом Буслаев остановил кинопроектор.

— Как вы можете прокомментировать то, что видели на экране?

Обручев сидел ни жив ни мертв.

— Но ведь это были вы, — настаивал Буслаев на правдивом признании. — Отрицать было бы просто глупо.

— Да, я… — глухо произнес задержанный.

— А кто находился рядом с вами в машине?

— Так, один тип.

— У этого типа имеется фамилия или он без рода, без племени?

— Наверное, есть, но я лично ее не знаю. И это — правда.

Буслаев продолжал прокручивать ленту. На экране — «Москвич» в пути. Мелькают деревья, вывески магазинов, городские строения. Обручев услышал свой разговор с атташе и ужаснулся, представив себя на скамье подсудимых. Потом в тюремной камере с уголовниками — карманниками, домушниками, убийцами. И они его там бьют, отбирают еду, издеваются над ним, как только могут.

— О чем вы условились с атташе? — вывел Буслаев его из этого состояния. — Я жду честного признания, Обручев.

— Это была встреча со случайным человеком, — как бы очнувшись, заговорил Обручев, продолжая лгать и уводить дознание в сторону от истины. — Я его не знаю. Он сказал, что приезжий, попросил показать Москву. Я согласился. Сработала ложная гордость. Как же, он — иностранец, а я — патриот своей страны и вдруг откажу ему в этом! Рабская натура, всегда готовая услужить всем и каждому. Теперь весьма сожалею.

— Не убедительно, Обручев. Скажите: вторник — день, когда вам предстоит заложить в тайник шпионскую информацию? Я не ошибаюсь в своем предположении?

— Простите, я должен прийти в себя, — не сразу ответил тот. — Воды, пожалуйста.

Психологически это означало, что Обручев под давлением улик «ломается». Нужен был еще толчок, другой, чтобы он заговорил, встал на путь раскаяния. Когда допил воду, ему предоставили возможность досмотреть фильм. На экране — инструкция по сбору шпионских материалов. Кассета с отснятой им фотопленкой со схемами и описанием научного открытия, имеющего оборонное значение, сделанного в НИИ.

Обручев обреченно вздохнул. Попросил сигарету, закурил, вытер пот со лба.

— Я слышал, будто существует закон, согласно которому гражданин, явившийся с повинной, освобождается от уголовного преследования, — выдавил он из себя.

— Такой закон действительно имеется, — подтвердил Буслаев. — Обстоятельством, смягчающим уголовную ответственность, являются три положения: чистосердечное раскаяние, явка с повинной, активное способствование следствию в раскрытии преступления.

— А меня привезли, доставили. И еще изобличают. А я ведь был на пути к раскаянию. — В голосе Обручева было сожаление.

— Из трех вы имеете возможность воспользоваться двумя обстоятельствами: раскаяние и содействие следствию. Суд примет это во внимание. Согласно закону.

— Еще и суд.

Слово это резануло слух Обручева. Но он тут же расправил плечи, загасил сигарету, сел поудобнее.

— Пишите, — сказал он. — Я должен снять с себя груз ошибок.

— Вы не станете возражать, если разговор будет происходить под магнитофонную запись? — спросил Буслаев.

— Делайте, как вам удобно.

— Поскольку этот разговор предварительный, ответьте коротко: с чего все началось, Илья Сергеевич?

— Благодарю. Пожалуй, с того, что я пристрастился к западным «радиоголосам». Иногда читал ходивший по рукам энтеэсовский «Посев». Меня привлекали их нестандартные идеи. А как-то сам написал туда. Завязалась переписка. И вдруг ко мне приехал бельгийский гражданин, привез от некоего Брунова из НТС в подарок электробритву фирмы «Филлипс». Кстати, изумительная бритва — бесшумная, чисто выбривает, не раздражает кожу.

— Это с какой же стати такой подарок? За что-то? Или авансом на будущее? — спросил Буслаев.

— Ума не приложу. Наверное, с дальним прицелом. Бельгиец пригласил меня в ресторан «Арагви». Отметить знакомство. Так он объяснил. За одним с нами столиком и оказался атташе, о котором, я вижу, вы знаете куда больше, нежели я. Он оказался интересным собеседником, прекрасно знающим проблемы в родной мне области физики, обещал помочь научной литературой. Были у меня встречи с ним и в последующем.

— По чьей же инициативе они происходили?

— По правде, затрудняюсь ответить на этот вопрос. Инициатором, пожалуй, был атташе. Я же был заинтересован в научных новинках и не возражал, шел на них. Позже выявился его интерес ко мне. Интерес особого рода.

— Продолжайте показания. И, пожалуйста, короче, и только о главном. Подробнее поговорить у нас с вами еще будет возможность.

— Опуская излишние детали, скажу: сам того не заметив, я дал втянуть себя в игру, за участие в которой мне сулили хорошие деньги и безбедную жизнь на Западе.

— И это надо было «заработать»?

— Да. Но поверьте, из наших секретов я не успел передать ему ровным счетом ничего.

— Вы могли бы объяснить мотивы своего предательства?

— Предатель… Только здесь, в этих стенах, я осмыслил суть этого страшного понятия, — сказал Обручев, вытирая капельки пота на залысинах лба. — Какие там мотивы! Желание разбогатеть, иметь много денег и иностранных вещей, модно одеваться и ни в чем себя не стеснять. Вот и вся философия. Одним словом, корысть! — Он беспомощно развел руками.

Буслаев понимал: совершенное Обручевым было лишь покушением на измену Родине. Перед ним сидел человек, искренне раскаивающийся в совершенном преступлении. Неожиданно спросил его:

— Вы могли бы передать атташе на очередной явке с ним кое-какие материалы, которые я для него подготовлю?

Это было для Обручева неожиданным и непонятным.

— Простите, — удивился он такому предложению. — Насколько я понимаю, я имею дело с контрразведкой КГБ. Вы же… Вы же… Простите, но в моей голове как-то не укладывается то, о чем вы просите меня.

— Открою секрет: речь идет об оперативной игре со спецслужбой одной из стран Запада. Ее цель — дезинформировать противника в интересах нашего государства и направить его по ложному пути, заставить работать против нас вхолостую, — успокоил его Буслаев.

Ведя разработку шпионского дела, Антон имел возможность наблюдать падение советского человека — измену гражданина, воспитанного семьей, школой, институтом, обществом.

Чтобы набраться сил перед решительным броском, направился отдохнуть за город. Мысли об Обручеве не покидали его и в поезде. «Неужели „радиоголоса“, эти рупоры „холодной“ войны, могли затуманить мозги до такой степени, что он способен на предательство? — спрашивал он себя. — Трудно поверить в это. Впрочем, ложь, фальшь, властвующие над нашей жизнью, о которой они долдонят, и я ощущаю на себе. Тот же, кто подставляет свое ухо под их динамики постоянно, чувствителен, видимо, вдвойне. И зараженные зерна, бросаемые ими, попадают, таким образом, на благодатную почву, усиливая брожение ума, возбуждая психику, подталкивая к преступлению. Вероятно, именно так. В человеке изначально заложены и добро, и зло, совесть, как судья между ними. Но она зависит от того, насколько данная личность ощущает себя частичкой своего народа, человечества. Космоса, наконец. Обручева совесть подвела. Значит, он бездуховен…» Вспомнил свою гипотезу о существовании в человеке «гена паразициума» и улыбнулся.

Отбросив эти мысли, Антон переключился на то, что ждет его впереди, — встреча с семьей, желанная, как всегда, радостная, дающая заряд на всю неделю. Елене Петровне предложили на летнее время должность врача в пионерском лагере. Еще студенткой она мечтала стать педиатром. Ее же по окончании института распределили терапевтом в поликлинику для взрослых. Предложение поработать летом с детьми показалось соблазнительным — хоть на время, но осуществится ее мечта. Да и дети будут при ней. Мишу она определила в младший отряд, а Вероника пожелала попробовать себя в деле — поработать помощником пионервожатого.

Как врач, Елена поселилась в домике напротив санчасти. Просторную комнату в нем Миша вскоре превратил в лазарет для зверюшек и птах, для пресмыкающихся.

На выходные дни приезжал в лагерь и Антон.

Ехал он к жене, к детям всегда с большим желанием. Это был райский уголок Подмосковья, где можно было отвлечься от дел, отдохнуть, провести время в кругу семьи, надышаться вдоволь кислорода, искупаться в Оке, поиграть с ребятами в бадминтон, покататься на лодке. И Елена, и дети всегда ждали его приезда, огорчались, если он прибыть не мог. Вот и сейчас Мишуня встретил его у ворот лагеря.

— А я тебя ждал, — сказал он и показал бельчонка, выглядывавшего из-за пазухи.

— Где же ты его взял? В дупле беличьем?

— Что ты, папочка! Я не разоритель гнезд. Подобрал его под деревом. Видно, ворона в клюве его не удержала и выронила.

— Совсем как у дедушки Крылова, — рассмеялся Антон и поцеловал сынишку.

— И вовсе нет. В басне ворона кусочек сыра роняет.

— Ждал, говоришь, меня?

— Да. Завтра пойдем с тобой подальше в лес отпускать на свободу всех, кого я подлечил: дятла, белку, галчонка.

— С удовольствием, Мишуня.

— А сейчас пойдем покажу ужат, которые вывелись у меня в дендрарии. Так интересно…

Впереди показалась Вероника в окружении девочек из ее отряда. Увидев отца, она побежала ему навстречу. Обняла, поцеловала, а Мишуню отчитала:

— Ты что же не даешь знать о себе, заставляешь волноваться? Пообедал и исчез. Даже на «тихом часе» отсутствовал. Придется сказать врачу, что не отдыхаешь после обеда.

— У меня ужата должны были появиться на свет. Мне же важно было пронаблюдать, как это происходит, — объяснил Миша.

— В другой раз отпрашивайся у меня, как это делают другие.

— Вот еще! Для них ты — вожатая, а для меня — сестренка.

— Вероня права, — объяснил Антон. — На ней за тебя лежит двойная ответственность: перед теми, кто доверил ей пионеров, и перед твоими родителями. Вот и переживает.

— А пусть Вероня сама в «тихий час» спит. А то сидит в беседке и книгу читает.

— Надеюсь, сестричка учтет пожелание братишки. — Антон тепло посмотрел на дочь, улыбнулся.

— Учту, папулечка. — Она взяла отца под руку, а Мишуню за руку и повела их по территории лагеря, к домику мамы. — И я хочу посмотреть на твоих ужат, Мишуня.

Где-то впереди промелькнула фигура Елены Петровны. Она шла с начальником лагеря, что-то доказывая ему на ходу.

— А вон и мамулечка на горизонте, — сказала Вероня.

Миша хотел побежать к ней, но отец удержал его.

— У мамы — деловой разговор. — И спросил у детей:

— Она хоть отдыхает?

— Только ночью. А так весь день на ногах, в хлопотах, в борьбе то с шеф-поваром, то с кладовщиком. Выпивохи они. Представляешь, за водку для себя расплачиваются продуктами из детского питания. Да и в санчасти у мамы дел невпроворот, — объяснила Вероня.

Прозвучал горн. Его звуки усиливались лесным эхо.

— Вас на ужин приглашают, — сказал Антон и подтолкнул детей: — Ну, кто быстрее!

— На, отнеси бельчонка в дом, — поручил отцу Мишуня и побежал за Вероней в столовую.

Поздним вечером, после отбоя, Елена и Антон обычно выходили на берег Оки полюбоваться мерцанием звезд на небосводе, диковинным отражением Луны в воде. Сидели на траве и вдыхали ароматы леса. Тихо обсуждали различные проблемы — семейные, лагерные. Елена рассказывала, какую она выдерживает борьбу с персоналом, обкрадывающим детей в питании. Продукты меняют на самогон, подкармливают ими свои семьи, а то вдруг увлеклись изготовлением тортов по случаю дней рождения вожатых. Советовалась с ним, как поступить в том или ином случае. Следуя его рекомендациям, Елена сумела поставить врачебный заслон всем этим безобразиям. И радовалась, когда фиксировала значительную прибавку детей в весе.

— Извини, Антоша, но сегодня наша с тобой прогулка под луной отменяется, — с грустью сказала она, подойдя и поцеловав мужа, поправила его галстук.

— Случилось что-нибудь неприятное в лагере? — встревожился Антон, готовый помочь, выручить.

— В восьмом отряде у детей разболелись животы. Видимо, зелень была плохо промыта. Мне придется подежурить, иначе может произойти ЧП.

— Понимаю.

— А сейчас пойдем со мной!

Лагерь готовился к отбою. Отзвучал последний горн. Вожатые после пионерской линейки разводили ребят по спальням.

Елена привела Антона в беседку, стоявшую среди зарослей, освещенную ярким светом электролампы, свисавшей с потолка.

— Знакомьтесь, — обратилась она к женщине со злым выражением на лице и к пожилому мужчине в белой сорочке без галстука. — Мой муж Антон Владимирович. — Супругу представила: — Начальник лагеря Федоркин Матвей Фомич. Его супруга Мария Игнатьевна.

— Очень приятно, — кивнул Антон.

— Нам то же самое… — произнес Федоркин за себя и супругу.

Обратившись к Антону, Елена сказала иронично:

— Я привела тебя, муженек, сюда, чтобы ты наконец узнал, что в действительности представляет собой твоя жена. А то живем столько лет вместе, дети взрослые, ты же до сих пор не разобрался. А узнаешь, реши, быть ли нам вместе дальше или лучше расстаться.

Антон удивленно посмотрел на жену.

— Скажите Антону Владимировичу все, что вам известно обо мне. Только вам лично и никому больше. Тем ценнее будет эта информация, — обратилась Елена к Марии Игнатьевне.

— И скажу. Чего заслужила, то и получай, доктор! — проговорила жена начальника и повернулась к Буслаеву. — Изменница она у вас. Как вы до сих пор-то ее не раскусили! Видный такой мужчина, а такой доверчивый.

— Н-не понимаю…

— Зато я сразу поняла! С моим мужем вовсю гуляет бесстыжая. Да еще на глазах у детей и персонала. Вот! Что ей говорила, то и вам говорю. Правда-матка одна на свете.

Антон повернулся к Елене.

— Объясни, что все это значит?

— Извинись, Мария! — приказал Матвей Фомич жене.

— Вот еще! — показала колючие глаза Мария Игнатьевна.

— Не верьте ей! — махнул рукой на жену Федоркин. — У нас с Еленой Петровной такая работа — вместе за все отвечать. То на кухню пройдем, то на склад продовольственный заглянем, а уж на территории лагеря раз двадцать в день встретимся. И у нее ко мне вопросы и у меня к ней. Да и решать многое приходится вместе. И все ради того, чтобы детвора хорошо и с пользой для здоровья отдохнула. Не знаю, поймете ли вы это, Антон Владимирович. А моя жена не понимает, хоть отказывайся от должности. И понимать не желает. Вы уж простите ее. Совсем из ума выжила старая. А сегодня ночью из ревности усы и бороду, когда я спал, обрезала. Пришлось обрить.

— Сам сумасшедший! — огрызнулась Мария Игнатьевна. — Нет, изменница! И это при живом-то муже! — распалялась она все больше.

— Зачем вы так, Мария Игнатьевна? — спросил Антон. — И мою жену оговором своим обижаете, и мужа своего позорите. Нехорошо как-то получается.

— Извинись, говорю, Мария! — стукнул кулаком по столу Федоркин.

— А все одно — изменница! Бог шельму метит. Не на моем мужике, так на другом, а непременно попадется. — И напустилась на собственного супруга. — Знала бы, что стерва эта будет тобой крутить, не поехала бы в лагерь ни за какие коврижки. И ты тоже хорош: за каждой юбкой волочишься. Господи милостивый, за что мне такое наказание выпало, в чем я провинилась перед тобой?

И она глухо зарыдала.

— Но ты-то зачем все эти бредни выслушиваешь? Еще и меня привела на это судилище. Или я сомневаюсь, не верю тебе? — резким тоном выговорил Антон Елене.

— Я боялась сплетен, способных обесчестить женщину. Здесь же ты услышал все из первых уст. Прости, родной. А то хоть уезжай отсюда. Но ведь здесь со мной наши дети. Им отдохнуть перед школой надо. Впереди учебный год.

Елена взяла Антона под руку и увела из беседки. Высоко оценив его реакцию на «измену» жены, подумала: «А как бы поступил Олег на его месте? Проявил бы напускную ревность, свойственную людям, которые не любят… — И одумалась: — Боже, кого я вспомнила? Я же люблю Антона. И как бы хотела прожить с ним и дальше так, как живу».

В жизни обычно за очарованием следует разочарование. И надо обладать здравомыслием, чтобы не погасли чувства. К Елене же Антон и после такого «происшествия» не испытывал этого горестного чувства, способного разрушить семью. Он ей верил, потому что любил ее.


…Некто из Франкфурта-на-Майне буквально забросал письмами Виктора Миронова, проживающего в Москве и работающего в одном из столичных вузов преподавателем. Подписывал их фамилией Брунов. Миронов принес эти письма в Управление КГБ и потребовал оградить его от посягательств «странного типа». Как выяснилось, с помощью писем Брунов вел его обработку в духе энтеэсовских идей и даже пытался его вербовать. В случае согласия пойти на сотрудничество обещал «златые горы».

Буслаев знал, что подобные вербовочные письма рассылались сотрудниками «сектора закрытой работы НТС» и в адреса других советских граждан. Используя методы графической экспертизы, удалось установить, что Брунов, проходивший по показаниям Обручева, и тот, который домогался Миронова, — одно и то же лицо. И почерк его, и стиль письма, и метод воздействия. Была подключена и зарубежная агентура службы внешней разведки КГБ. И тогда выяснилось, что Брунов — это псевдоним. Настоящая фамилия этого энтеэсовца — Капустин Игорь. В архивных материалах оказалась еще довоенная его фотография, представленная в отделение милиции на предмет получения паспорта. Нашлись и трофейные немецкие документы.

Из трофейной Персональкарты:

Фамилия, имя — Капустин Игорь. Год и место рождения — 1923, г. Саратов. Адрес родителей — умерли. Религия — православный. Профессия — сантехник. Военная специальность — сапер. Дата пленения — освобожден из тюрьмы 24 декабря 1941 года. Отметка врача — практически здоров.

Заключение: Идеалист. Готов на все. Дает ценные донесения. Пригоден для больших дел. (Далее следовал фотоснимок в профиль и анфас, отпечатки пальцев.)

Из приложения к Персональкарте видно, что, будучи освобожденным из советской тюрьмы, на первом же допросе в немецкой Службе безопасности и СД он показал, что ненавидит Советы. Оценив это, немцы его завербовали в качестве агента-опознавателя. Использовался он и в качестве «подсады» в тюремных камерах в городе Поставы, где сидели члены подпольных патриотических групп, схваченные по доносу провокаторов, те, кому удалось бежать из лагеря советских военнопленных.

Обнаружилось среди материалов и свидетельство о том, что после войны он переметнулся к англичанам, а те в 1956 году передали его американцам. Последними он был внедрен в «Народно-трудовой союз» (НТС). Работал там в «закрытом секторе» еще в пору, когда его возглавлял небезызвестный Околович. По его заданиям организовывал провокации против туристов из СССР и советских моряков загранплавания, склонял их к невозвращению на Родину.

Буслаев внимательно вглядывался в его изображение на фотографии. Ему показалось, что он где-то видел этого человека. Не связано ли это с бандой Краковского? А может быть, встречал уже в мирные дни?.. Если первое впечатление было каким-то стертым за давностью лет, то во втором случае он четко врезался ему в память: и нос кривой, и глаза нахальные. Конечно же, он! Антон в те дни находился в краткосрочной командировке в Вене. Возвращался в отель в автобусе с артистами гастролировавшего за рубежом Омского хора. Этот человек забрасывал в раскрытые двери энтеэсовские листовки.

И все же что-то подсказывало ему, прежде чем заняться Капустиным вплотную, обратиться к Валентине Волковой. Встреча произошла в сквере напротив госцирка.

— Я вижу, ты удивлена, — сказал Антон.

— Не думала, что увидимся когда-нибудь.

— Мы же с тобой не ссорились…

— Ты не поверил моей исповеди перед тобой, а значит, остались подозрения.

— Напротив, Валюша. Я искренне восхищен твоим подвигом. А тут, знаешь, случайно встретил твоего куратора из разведки.

— Да? И что же он сказал обо мне? — заинтересовалась Валя.

— Оказывается, будучи в Германии, радиошифром ты просила навести справки обо мне.

— Я очень переживала и волновалась за тебя, Антоша. И очень была рада, узнав, что ты жив. Это мне придало силы, смелости. А в том, что мы не вместе, виню только себя, милый. — Валя положила ладонь на его руку, вздохнула тяжело.

— Похоронка виновата… — Антон показал ей фотографию мужчины. — Случайно не знаком тебе?

— Кривоносый… — сказала Валя, всмотревшись.

— Кривоносый?

— Помнишь, ты спрашивал меня, кто был в числе четырех, кому удалось вместе со мной и Краковским удрать от твоих ребят во время разгрома банды?

— Ты уверена, что это он?

— Абсолютно!

— Кривоносый — его фамилия?

— В банде это была его кличка. Он человек задиристый. Еще в молодости в драке ему свернули нос. В Поставах он был агентом Хейфица, внедрялся им в подполье. — Валя заглянула Антону в глаза. — Потребуюсь еще, звони, Антоша. Даже просто так.

Антон понял, что встречи с ним для нее всегда желанны. Да и у самого внутри что-то пугающе переворачивалось…

— Непременно, Валюша, — пообещал он.

Когда Антон возвратился домой, жена встретила его прохладно.

— Что с тобой, Лена? Устала? Отдохни.

— Так, ничего особенного. Просто подумала: если ты перестанешь нравиться другим женщинам, не будешь любим и мною.

— Я ни в чем не чувствую себя виноватым перед тобой, — не мог взять в толк Антон.

— Я видела тебя с интересной дамой. Вы мило прогуливались по Цветному бульвару, — оказала Елена чуть дрогнувшим голосом.

— Теперь понятно, — расхохотался Антон.

— Не думай, я не следила за тобой и никогда не опустилась бы до такой низости, — смутилась Елена. — Так случилось, что направлялась на Центральный рынок, а вы в это время шли в направлении Трубной площади.

— То была деловая встреча, Ленок, каких у меня немало. Как ты могла даже подумать так плохо обо мне!

— Подумать?.. — Это отрезвило Елену. Она как бы опомнилась. Решительно подошла к нему. Виновато посмотрела в лицо. — Прости, ради бога. Всегда все, связанное с тобой, внутри себя переживаю, а тут прорвалось вдруг и выплеснулось наружу. Да еще по такому действительно глупому поводу. Прощаешь? Ну, милый…

— Что с тебя взять… Прощаю.

— Я всегда верила в твою доброту, порядочность и целомудрие. — Она поцеловала мужа.

Кроме Вали Волковой, повстречался Буслаев в Москве и с Мироновым. Вместе они затеяли игру с НТС, разработали ответное письмо, в котором Миронов писал, что заочно принять вербовочное предложение было бы легкомысленно с его стороны. Готов обсудить его в один из приездов по служебным делам в ФРГ или Австрию. Хитрость удалась. Брунов дал согласие на встречу, сообщил номер телефона, по которому следует позвонить ему по приезде.


…Буслаев с каждым годом наращивал опыт оперативной работы, прошел и изучил многие виды контрразведывательной службы. Наступил момент, когда захотелось попробовать себя в еще более сложном и тонком деле, каким является разведка, действующая за пределами страны. Цель ее он представлял себе, и она его прельщала: уберечь наше государство от войны, обеспечить его успех на международной арене, предотвращать подрывные акции спецслужб государств — членов НАТО и других блоков.

Однако как осуществить эту мечту?

Чтобы продвинуться по служебной лестнице, как и в других ведомствах, чаще всего надо быть работником, удобным для начальства, а то и вовсе угодником, и даже собутыльником того, от кого это зависит. Буслаев ничего этого делать не мог, не умел, а главное, не желал опускаться до безнравственности.

А в разведслужбе…

Предлагать себя, тем более в эту службу, было не принято. Чем объяснить такую традицию, он не знал. То ли перестраховщики водятся среди кадровиков, принцип которых, как бы чего не вышло. Могли быть и секретные инструкции подобного порядка, тем более что предательство среди разведчиков действительно случалось. Но это единицы, зачем же подозревать каждого? Оставалось одно: ждать, когда предложат перейти в разведслужбу, в ПГУ КГБ.

В тот период времени шло укрепление этого органа свежими, молодыми, более образованными и подготовленными кадрами. Из оперативных подразделений Комитета отбирали наиболее способных, разносторонних, коммуникабельных и инициативных, владеющих иностранными языками или хотя бы их изучающих.

Неожиданно его вызвали в Управление кадров.

— Как вы относитесь к тому, чтобы поработать на Отечество за рубежом? — поинтересовался кадровик.

— Положительно, — не задумываясь, ответил Буслаев.

— Очень хотелось бы? — еще более располагающе, как бы по-свойски, спросил инспектор, посмотрев на него открытым взглядом.

— Поработать на разведку… Какой же чекист об этом не мечтает, — подтвердил свое решение Антон.

— А жена, как она на это посмотрит? Ведь придется и ей жить за пределами Родины. Да и детей своих воспитывать в других, непривычных условиях.

— Жена… — Антон задумался. — Во всяком случае, возражать не станет. Как врачу, работа для нее там, видимо, тоже найдется. Приобретет дополнительный опыт, как медик.

— Спасибо. Учтем ваше желание, товарищ Буслаев. Можете быть свободны. Если потребуетесь, вызовем.

Антон покинул кабинет с неопределенным чувством: то ли остановились на его кандидатуре, то ли отвергли. Особенно не понравился ему тон, каким была произнесена последняя фраза: он не оставлял надежды.

Предчувствие не обмануло Антона. Вызова так и не последовало. Это легло неприятным осадком на его еще молодую душу. «Неужели усомнились во мне? — Лицо его вспыхнуло розовым цветом. — Решили, что, оказавшись за рубежом, сбегу? Но какое основание так думать обо мне? Моя откровенность и чистосердечность в ответах на вопросы? Выходит, молча выразили недоверие. Но как же тогда меня можно держать дальше в органах безопасности? Нелогично».

Отчаиваться, однако, он не стал. Продолжал трудиться на прежнем месте в должности начальника отделения и заниматься теми же делами. Только иногда нет-нет да и задумывался, почему все же отказали. А может быть, он не подходит по личным качествам? Так и объяснили бы, а не обнадеживали…

Но вот как-то его вновь пригласили в отдел кадров, но теперь уже непосредственно Первого Главного управления. Пожилой инспектор задавал, по-существу, те же стандартные вопросы, но Антон вел себя на этот раз мудрее, с учетом преподанного ему урока. На вопрос, не видит ли он себя в роли разведчика, работающего в какой-либо из капиталистических стран, ответил: «Не думал как-то над этим».

После непродолжительного разговора его сопроводили к начальнику одного из оперативных подразделений. Полковник Лагутин расспрашивал его о семейном положении, планах на будущее, какие книги любит читать, в какой степени владеет иностранным языком, что смотрел последний раз в театре. Разговор был долгим, обстоятельным и направлен был на выявление качеств, присущих разведчику. Анкета здесь не поможет, важно личное впечатление.

Вскоре был издан приказ по Комитету о переводе Антона Владимировича Буслаева в Первое Главное управление КГБ СССР и зачислении его на должность помощника начальника отдела.


И архивы, и летописи, и научные исследования свидетельствуют о том, что история внешней разведки России насчитывает несколько веков. Создавалась и развивалась она в соответствии с требованием времени и складывающейся обстановкой вокруг государства.

Сменялись цари на Руси, происходила смена власти и даже общественного строя, но незыблемыми оставались национальные интересы. Им и служила разведка. При Иване Грозном ею занимался Посольский приказ. Алексей Михайлович основал Приказ тайных дел. Со времени Петра Великого ею ведала в основном Генералквартирмейстерская служба Главного штаба армии. С помощью негласного агентурного аппарата органы внешней разведки прежде всего стремились своевременно добыть секретную информацию о замыслах и планах противника. Одним из ее методов была дезинформация его о намерениях своего правительства. Задания разведки выполнял и дипломат Грибоедов, и ученый Менделеев, и другие великие патриоты Родины. И худо было, если правительство пренебрегало информацией, не прислушивалось к ее выводам и предложениям, как это случалось, например, в годы, предшествовавшие войне России с Японией в начале столетия, да и позже, перед войной с гитлеровской Германией.

После Октября 1917 года внешнюю разведку Советского Союза осуществляли Иностранный отдел ОГПУ, Первое Главное управление КГБ, хотя она не являлась ни карающим, ни правоохранительным органом. Предназначение же ее оставалось прежним — раскрывать чужие тайны, снабжать политическое руководство страны достоверной, подчас упреждающей информацией, оценками своих экспертов-аналитиков. При этом главным направлением ее деятельности всегда было и остается «отслеживание всех тех процессов, которые при неблагоприятном для России развитии могли бы нанести ущерб ее интересам».


Антон Буслаев мечтал об активной творческой, пусть полной опасностей, но увлекательной работе. Здесь он ее нашел. Все казалось другим, даже мир с его проблемами виделся иначе. Вел себя раскованнее, свободнее, самостоятельнее. Нравилось ему и то, что здесь не было жестким требование соблюдения субординации в отношениях с начальством. Не встречал и панибратства. Разведчики — офицеры. На них распространяются положения воинских уставов и присяги. Однако они не носят военную форму и обращаются друг к другу уважительно, по имени-отчеству.

Жесткими были лишь требования высокого профессионализма, компетентности при решении служебных вопросов и строжайшей конспирации. Даже сослуживец, сидящий за столом напротив, не вправе знать, над чем он трудится, в какую страну направляется, что предстоит делать там, на каких помощников опираться. Каждая разработка подозреваемого в шпионаже или кандидата на вербовку в качестве агента, неповторима. Во всех случаях это люди с их индивидуальными особенностями. Отсюда разнообразие методов и приемов ее ведения и никакого стандарта! Все определяет творчество разведчика, его профессионализм, общая подготовка.

Освоившись с делами и одновременно окончив восемь семестров курсов немецкого языка в системе Курсов иностранных языков при Высшей школе КГБ, Антон принялся за углубленную подготовку — изучение страны, в которой предстоит работать, тщательная проработка разведывательного задания, знакомство с материалами ТАСС о положении в мире.

Постепенно приходило к нему и осознание своего особого положения, равно, как и величайшей ответственности, гордости за принадлежность к Службе.

Но что ждет его впереди?..

ИЗГНАНИЕ АДАМА И ЕВЫ ИЗ РАЯ

Завершилась индивидуальная спецподготовка Буслаева. Прошел он и стажировку в МИДе, в Министерстве культуры. Сегодня последний разговор у руководства. Прочитав оперативное задание, начальник отдела генерал-майор Дорофеев вышел из-за стола, приблизился к Антону.

— Программа у тебя насыщенная. Работать придется в сложных условиях. Миру угрожают третьей мировой войной. Одна за одной прокатываются волны враждебности к нашей стране. Не хочу тебя пугать, но ведь и сам знаешь: твоему предшественнику не повезло — погиб при исполнении служебных обязанностей в автомобильной катастрофе, которую подстроили спецслужбы страны его пребывания.

— Геннадий Надейкин — мой товарищ, — вздохнул Антон.

— Сочувствую тебе, и тоже скорблю о нем.

— Я анализировал трагедию.

— Да? И к чему пришел?

— Мне трудно быть объективным, но в одном уверен: он был смелым разведчиком. А подвело его то, что иногда рисковал без надобности, а значит, недооценивал возможностей контрразведки. У немцев она четко работает.

— Да, противника надо уважать.

— Со мной подобное произойти не должно.

— Не зарекайся, разведчик. От предателей и провокаторов никто из нас не застрахован. Но то, что ты сделал для себя выводы, вселяет надежду и в меня.

Генерал ответил на телефонный звонок, подошел к окну, полюбовался, как солнце садится за Ясеневским лесом, оранжевыми красками неба и снова обратился к Буслаеву.

— Среди прочих важных дел тебе предстоит проникновение в центры разведслужб государств НАТО. И вот тут тебе мой совет: всегда помни — дело имеем с профессионалами. В твоем задании это не отражено, но прежде всего изыщи подходы к «Отряду-P», действующему и ныне под «крышей» Института по повышению специализации в изучении России. Одно время ты вел оперативную игру с ним, внедрившись в агентурную сеть Лодейзена в Москве. В результате надолго была парализована его деятельность. Сейчас он, видимо, пришел в себя. Лица, окончившие этот институт, в отношении нас снова ведут себя далеко не безобидно. Последние годы мы им не занимались, так что начинать придется с нуля.

— Тем интереснее потрудиться, — улыбнулся Антон.

Генерал рассмеялся, обстановка стала непринужденной.

— Кажется, у кого-то из социалистов-утопистов было: «Стекольщик мечтает о граде, который перебил бы стекла в городе; врач, чтобы было больше больных; гробовщик — смертей, прокурор — преступников». И все это из-за боязни остаться без средств к существованию. Впрочем, все это относится к другим временам. Тобою же движет интерес! Категория философская!

— Видимо, поэтому о разведчиках Шарль Фурье предпочел умолчать, — шутливо заметил Буслаев.

— А если серьезно, интерес — здоровое чувство профессионала, как и долг перед Отечеством. Не теряй его никогда, Антон. Но и не полагайся на него полностью. Существуют грани, перешагнув которые, можно поставить дело под удар. Извини за назидание. Просто делюсь своим опытом.

— Спасибо, Аркадий Иванович.

— Однако не будем терять драгоценные минуты. Мы говорили об «Отряде-P». Так вот. Подберешься к этому монстру, стремись разведать не только стратегическое направление его деятельности, конкретные планы, но и методы работы против нашего государства. Особое внимание обрати на сбор данных на преподавателей и слушателей, разведай все о подразделении, которым командует Аллан Бартлоу. — Генерал прошелся по кабинету. — Главное в работе разведчика — находить себе помощников. В подборе источника исходи не только из его надежности, но и из того, что он должен иметь доступ к секретам объекта, прежде всего, к секретной документации.

— Учту, Аркадий Иванович.

— Просьбы личного порядка у тебя имеются?

— Да вроде бы нет…

— Как семья?

— Сидит на чемоданах, ждет команды о выезде, — улыбнулся Антон.

— Ну что же, сразу и в пекло: И я начинал так же. Напоследок скажу тебе по-дружески: плох разведчик, который в каждом встречном видит врага, подставу, козни контрразведки. И все же соблюдай осторожность. Это убережет тебя от действительной подставы агента-провокатора контрразведкой, для которой твоя деятельность — кость в горле. Желаю успеха! — Генерал пожал Антону руку. — Резидент в стране — разведчик опытный, знающий, поможет. Да, кстати! В задании стоит Брунов из НТС. Им займись между делом. Задачу усложню: не только нейтрализовать его враждебные действия, но и по возможности перетянуть на нашу сторону.

Шифровальщик принес телеграмму.

— От резидента, — сказал генерал, прочитав ее. — В Германии объявился Лодейзен. Просит сообщить нашу заинтересованность в нем.

— Он же после провала и выдворения из СССР возвратился в США…

— Скупая телеграмма… Если это тот самый Лодейзен, то видов на него мы не имеем. А вот держаться от него тебе следует подальше.

— Я ему известен по фамилии Огольцов.

Буслаев выехал к месту назначения с семьей. В Германии ему потребовалось время, чтобы освоиться с разговорным немецким языком, экипироваться по здешней моде. Резидент посоветовал освоиться с делами по прикрытию, а вечера посвятить изучению города. Антон купил Ташенкарту Бонна и его окрестностей. Во время прогулок присматривал места для встреч с агентами, улицы, которые могут послужить в качестве маршрута проверки, а при необходимости и для отрыва от слежки. Подобрал ряд тайников, места для постановки сигналов о закладке в тайник и выемке из него материалов, предупреждения об опасности, переносе или изменении места и времени встречи. Сфотографировал и описал их. При этом избегал мест скопления проституток и наркоманов, да и тех мест, где располагаются увеселительные заведения, дорогие отели и магазины, крупные банки. Там всегда снуют тайные агенты полиции. Через личное общение в разных слоях общества старался ближе узнать немцев, их характер и образ жизни. Вскоре понял: немецкий народ пострадал от гитлеровского режима. Наш же народ пострадал дважды: от гитлеризма и сталинизма. Но сейчас мирное время и не дело сводить счеты. Сознание этого снимало груз предубеждений, обид и подозрений. Особенно проникся уважением к немецкой нации за то, что в подавляющей массе ее представители — люди мастеровые и деловые, умеют «ценить копейку» и «делать деньгу», блюсти единство слова и дела, любят порядок, детей приучают к труду и самостоятельности в жизни.

Как бы ни готовился Антон к загранработе, а первые шаги его были все же по-кошачьи осторожными и осмотрительными. Наверное, потому, что сознавал: спецслужбы, в поле зрения которых он, безусловно, оказался, как только вступил на эту землю, наверняка ведут его активную разработку, пытаются определить — «чистый» он дипломат или разведчик, использующий дипломатическую «крышу». Малейшая оплошность, и он на крючке, и тогда не дадут работать. Отсюда и осторожность, но не боязливость, не страх. Разведка — его выбор, его профессия, и делать все следовало так, чтобы спецслужбы видели в нем только дипломата.

С первых же дней Буслаев заботился о создании среди сотрудников посольства, да и немецких граждан тоже, собственного имиджа — образа человека, стремящегося познать культуру германского народа. Посещал театры, музеи, выставки, библиотеки, книжные магазины. Иногда с женой Еленой, с детьми.

Чтобы сбить с толку контрразведку, Антон завязывал множество знакомств. Прокладывал пешие и автомобильные маршруты по городу и за его пределами, на которых удобнее всего неприметно для постороннего глаза убедиться, не следят ли за ним, и уйти от слежки. Вскоре стал замечать, что первоначальный интерес к нему стал ослабевать. Надолго ли?

Выйдя на Институт, визуально изучил режим работы персонала. Но как найти и выйти на того, на кого можно опереться и перехватить с его помощью тайные каналы, тянущиеся на Советский Союз? Еще в Москве ему были известны отдельные фамилии сотрудников, но они ни о чем не говорили. Агента-наводчика в «Отряде-P» резидентура, к сожалению, не имела.

В один из вечеров, объяснив жене, чтобы она запечатлевала все, что удастся увидеть, вдвоем с ней на малой скорости проехал на машине вдоль фасада здания Института. То была «пристрелочная» рекогносцировка. Днем позже, подойдя к этому зданию ровно в 16.00, Елена встала спиной к подъезду дома, Антон — лицом к нему, чтобы можно было скрытно фотографировать покидавших его людей. Миниатюрная фотокамера размещалась под галстуком. Разговаривая с Еленою, держал левую руку в кармане брюк, то и дело нажимая на кнопку выведенного туда дистанционного управления. Срабатывал затвор камеры, открывался на доли секунды объектив, после каждого отснятого кадра автоматически перематывалась фотопленка. Но происходило это, как ему казалось, с каким-то треском. Антон опасался, как бы не услышали этот механический звук несовершенной аппаратуры проходившие мимо люди. Тогда все сорвется и объясняться придется в полиции. Волнение мужа невольно передавалось Елене.

— Ты чем-то обеспокоен? — спросила она.

— Ты слышишь какой-нибудь посторонний звук, исходящий от меня? — тихо поинтересовался он.

— Ничего не слышу, — ответила Елена, вслушиваясь.

— Еще немного, и пойдем к машине. Потерпи, — благодарно посмотрел ей в лицо Антон и подумал, что стрекот, безусловно, есть, но его забивает шум проходящих мимо машин.

— Какая же рискованная у тебя работа, милый, ходить по канату и без всякой страховки.

Вглядываясь в лицо Буслаева, прошел, чуть не задев его плечом, какой-то подозрительный тип, худощавый, в джинсах, с обритой наголо головой. Приостановился, оглядел с ног до головы Елену и удалился прочь роскошно одетый щеголь. Рядом остановилась молодая, модно одетая женщина и стала кого-то ждать.

Проявлял фотопленку и печатал фотографии в лаборатории резидентуры Буслаев сам. В кадр попали, как он и рассчитывал, покидавшие «институт» по окончании рабочего дня сотрудники. Встретившись с корреспондентом «Радио Свобода», пожелавшим возвратиться на Родину, ему удалось кое-кого опознать. В числе них находился и некто Оскар Кейлеб. Основательно поработав вокруг этой личности, выяснил, что Кейлеб женат на сестре жены известного немецкого скульптора Райнера Эйхгольца.

На запрос о нем ПГУ информировало резидентуру, что Кейлеб проходит по показаниям перебежчика как пацифистски настроенный. В «Отряде-Р» заведует фототехнической лабораторией, изготовляющей документы для оперативных нужд, и преподает спецдисциплины. Это лишь подтвердило правильность выбора Буслаевым его кандидатуры.

Неплохое начало, как он понимал. Но главное впереди — скалы и подводные рифы. Пока ясно одно: Кейлеб занимается изготовлением фиктивных документов для шпионов, засылаемых в нашу страну. Знает кадровых сотрудников спецслужбы. Такого агента трудно переоценить, а значит, стоит потрудиться над его изучением. Не важен чин. Важно, чтобы агент имел прямое отношение к секретам.

Непосредственный контакт с Кейлебом установить несложно, рассуждал Антон. Прийти к нему в лабораторию или даже домой, поговорить, найти то, что нас объединяет. Но это был бы неоправданный риск. Да и вообще слишком прямо, а значит, может закончиться провалом, поскольку, стремясь обезопасить себя, Кейлеб может донести о его визите в контрразведку своего отряда.

Другой путь — предварительно создать условия для этого, зайти, что называется, с тыла: познакомиться с Эйхгольцем, а через него выйти на Кейлеба, что вполне возможно и теоретически, и практически. Путь подлиннее, тоньше, изящнее, где требуется немало выдумки, но зато надежнее. Ему Антон и отдал предпочтение.

Однако как воспримет это Эйхгольц? Захочет ли с ним иметь дело? Насколько коммуникабелен он и отзывчив? Незнакомых людей немцы домой не приглашают. И все же…

Приехав к скульптору домой на Зоненштрассе, Буслаев представился, разумеется, не разведчиком, а официально — атташе советского посольства по культуре.

— Милости прошу, — приветливо встретил его поджарый и подвижный, с одухотворенным лицом немец. — Чем обязан посещению меня дипломатом великой державы?

— Если не возражаете, я хотел бы познакомиться с вашими скульптурными работами, господин Эйхгольц. Наслышан о них. Встречал хвалебные публикации. Но, как говорится, лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Не так ли?

— Совершенно верно, — подтвердил Эйхгольц. — Вы что же, тоже ваятель? А может быть, искусствовед?

— Видите ли… Я хотел бы рекомендовать ваши произведения для показа русскому зрителю в моей стране. Возможно, речь пойдет о вашей персональной выставке в одном из городов России.

— Весьма польщен. Проходите, пожалуйста. — Эйхгольц широко распахнул двери в помещение мастерской.

Буслаев входил в мастерскую с трепетным чувством. Посередине зала возвышалась скульптурная композиция. Над ней еще шла работа, но то, что он увидел, уже вызывало интерес и восхищение.

— Адам и Ева перед изгнанием из Рая, — пояснил мастер, любуясь своим произведением.

— Впечатляюще, — отозвался Антон. — Из-под вашего резца выходят настоящие шедевры.

По периметру огромной комнаты со стеклянным потолком были расположены стеллажи. С их полок на него смотрели многочисленные фигурки, группки, бюсты знаменитостей, мастерски исполненные и оттого вызывавшие восторг. Буслаев подходил ко многим из них, разглядывал, задавал ваятелю вопросы и выслушивал историю каждой скульптуры.

— Удивительно, —продолжал восхищаться он. — Наиболее впечатляющие работы я хотел бы сфотографировать, чтобы снимки представить в Министерство культуры СССР, — сказал Буслаев.

— Бога ради, — дал согласие хозяин дома.

— Тогда позвольте прислать фотографа. Возможно, сам приеду, если будет время.

— Как вам будет угодно, господин атташе.

О знакомстве с Эйхгольцем и предложении организовать выставку его скульптур Буслаев поставил в известность Москву. Вскоре получил одобрение и предварительное согласие.

В последующем Буслаев не раз бывал у Эйхгольца, каждый раз изобретая убедительный предлог: отбор и фотографирование скульптур, согласование отобранного материала и его описание, обсуждение условий организации выставки, объявление решения Выставкома о ее проведении.

Эйхгольц посвятил Антона в жизнь своей семьи, познакомил с женой — стройной молодящейся шатенкой. Супруга — фрау Шарлотта — сказала, что побывать в России — ее давнишняя мечта. Показала семейный альбом. На одном из фото были изображены ее сестра с мужем-американцем. Буслаев узнал в нем мистера Кейлеба. Но как встретиться с ним лично?

— Вы знаете, я ведь тоже художник. Только моя скульптура, в отличие от той, которую так искусно создает мой муж, — живая. Да. Она дышит, осязает, обоняет и даже способна бегать! — кокетничала госпожа Эйхгольц.

— Вы меня заинтриговали, — произнес Антон.

— Моя скульптура — живой человек, женщина! Я создаю модели одежды. Самые модные платья и костюмы. Многие из них отмечены дипломами международных конкурсов.

— Одеваете живую скульптуру!

— Вот именно! — рассмеялась Шарлотта.

Как-то за обедом Райнер Эйхгольц поделился с родными радостью — в Советской России намерены организовать выставку его произведений, и тогда он и Шарлотта непременно побывают там.

Новость эта всех обрадовала.

Заинтересовался выставкой Кейлеб. Что-то подсказывало ему не упускать случая, идти на контакт с Буслаевым, присмотреться к нему…

Уединившись с Эйхгольцем, он поинтересовался его мнением об этом человеке. Спросил:

— Скажи, Райнер, а не пытается ли этот советский дипломат в ранге атташе влезть в душу? Не проявляет ли излишнего любопытства к нашей семье?

— Да нет, не было ничего такого, — ответил свояк.

— Но может быть, он интересовался конкретно моей персоной? Только, пожалуйста, ничего не скрывай от меня. Тебе известно, где я работаю, и мне важно знать все нюансы его поведения.

— Ты же знаешь, Оскар, я свободный художник, а значит, вне политики! Если и расспрашивает, то только о моих скульптурах. Сразу видно, деловой человек, превосходно знающий свое дело, великолепно разбирающийся в искусстве.

— Странно, — произнес Кейлеб отрешенно. — Очень странно.


В одну из последующих встреч, в тот день, когда Буслаев привез Эйхгольцу изготовленные им фотографии его скульптур, в мастерскую вошел рослый, средних лет мужчина с приятным волевым лицом. Будто с семейной фотографии сошел.

— Мой свояк, мистер Оскар Кейлеб, любитель живописи, — представил его Эйхгольц с некоторым неудовольствием в голосе.

— Буслаев, — слегка наклонил голову Антон.

— Рад познакомиться. — Американец протянул ему руку. — Но знаю, как вы, господин Буслаев, а я отдыхаю душой среди этого царства мифических и реалистических существ! — Он чувствовал себя раскованно, обвел глазами стеллажи, и, казалось, стоявшие там гипсовые персонажи сказок и народных легенд весело приветствовали его.

— Представьте, мистер Кейлеб, вы не одиноки в этом! Я тоже ловлю себя на том, что меня влечет в этот дом, — признался Буслаев. — И этому есть объяснение. Еще русский философ Бердяев заметил, что настоящее искусство вызывает в человеке жажду преобразования мира, собственной жизни…

Кейлеб увидел фотографии, разложенные на столе, догадался, кому они принадлежат.

— О-го! Райнер, ты не находишь, что на снимках господина Буслаева твои работы выглядят еще лучше, интереснее, чем на самом деле? — обратился он к Эйхгольцу.

— Глядя на них, я только и оценил по-настоящему свой многолетний труд! — весело ответил свояк.

— Обыкновенные любительские снимки, — поскромничал Антон.

— Не говорите так, — сказал ему Кейлеб. — Я знаю толк в этом. Вы — большой мастер! Я вам не льщу. Это правда. И постановка объекта, и освещение, и объемность. Скульптуры будто живые! — И взглянул на него с любопытством: — Это что — совмещение профессий?

— Не будем смущать и донимать вопросами нашего друга, — взял Антона под свое покровительство Эйхгольц.

— Да, конечно, вопрос не по-существу, — согласился Кейлеб. И вдруг спросил Буслаева: — Вы давно в Германии?

— Нет, не очень…

— Ну и как вам дышится здесь, в свободном мире?

— Знаете, полной грудью, — ответил Антон дипломатично.

— А я скучаю по родным местам.

— Вы родились где-то в Европе? — в свою очередь спросил Антон, пытаясь незаметно его разговорить.

— Родился в Париже. Колесил с родителями по всему свету, пока не осели в Штатах… Ну и какие скульптуры вы берете, от чего отказываетесь? — ушел от разговора о себе американец.

— По правде говоря, глаза разбегаются. Мне нравятся все произведения господина Эйхгольца, — ответил Антон. — Однако последнее слово за Выставкомом. У нас так принято.

Впечатление Буслаева об Оскаре Кейлебе на этом этапе знакомства с ним было неопределенным: открытость характера и в то же время затаенность души. Антон понимал, чтобы разобраться в нем окончательно, подобрать «ключик» к нему, потребуется не одна встреча, изучение окружения.

И тем не менее в ходе этого разговора между Буслаевым и Кейлебом наметилась тонкая, незримая линия психологического взаимопонимания. Кто знает, быть может, она способна вывести на цель, которую каждый из них преследовал и, в конечном счете, стремился осуществить.

Однако в отличие от «чистого» дипломата, сидящему одновременно на двух стульях Буслаеву в ближайшие недели предстояли и другие важные дела и по прикрытию, и по основной службе. Планировалось его участие в работе Международного симпозиума искусствоведов в Мюнхене, в котором был заинтересован посол. Вынашивался план встречи и разговора с энтеэсовским вербовщиком Бруновым, для чего необходимо было выехать во Франкфурт-на-Майне. С этим торопил резидент, поскольку Брунов продолжал активно действовать. Да и явки с агентурой требовали тщательной подготовки во избежание провала. Среди всего этого нагромождения дел и событий необходимо найти время для встреч с Кейлебом. Но почему он так охотно идет на них? Это был вопрос, который все больше занимал Антона и даже настораживал его. Однако отказываться от этой кандидатуры он пока не собирался.


Аллан Бартлоу любил просматривать деловые бумаги не за письменным столом, а стоя у огромного окна своего кабинета, не выпуская изо рта сигары. Вот и сейчас, просмотрев досье, он в раздумье стоял возле окна, любовался городским пейзажем, куда-то плывшими замысловатыми облаками.

Выглядел он старше своих пятидесяти лет. В лице его было что-то южное: приятная смуглость, темные волосы, черные глаза, нос с горбинкой. Вид из окна порождал в нем ассоциации, возбуждал мысли. В «Отряд-P» он пришел, как только завершилась война во Вьетнаме, где он служил в войсках «зеленых беретов». С первых же дней занимал там руководящее положение.

— Разрешите? — услышал он знакомый голос и обернулся.

— А, Джерри! Входи.

— Извини, что заставил ждать, Аллан.

— У меня к тебе дело, отчего и вызвал. — Бартлоу протянул ему досье. — Ознакомься.

Просмотрев бумаги, Джерри Лодейзен как бы выдохнул из себя:

— Так значит, Огольцов это Буслаев, и он находится в Германии…

— Приятная новость или напротив? — Глаза Бартлоу лукаво светились. — Как-никак, он — твой «приятель» еще по Москве.

— Престиж русских в мире высок из-за таких, как он, — неопределенно ответил Лодейзен, по привычке провел расческой по бакенбардам, уселся на диван, что-то хотел сказать еще, но передумал.

— У меня другие соображения на этот счет, — холодно произнес Бартлоу.

— Жажда отмщения?

— Крови я насмотрелся во Вьетнаме, — отверг это Бартлоу. — Однако неплохо было бы, если бы Буслаев возместил ущерб, нанесенный им нашей Службе.

— Что-то из области фантастики. — Лодейзен рассмеялся. — Ты же всегда был реалистом!

— Почему? Жизнь — это неожиданные повороты судьбы. Разве не случалось вербовать советских разведчиков?

— А если к черту пошлет?

— Откажется, тогда скомпрометировать.

— Чтобы немцы выгнали его из Германии, а русские и вовсе разжаловали из дипломатов и разведчиков? Заманчивая перспектива. И у него, и у нас тоже, — согласился Лодейзен. — Однако, чтобы завербовать или расправиться с ним чужими руками, потребуются немалые усилия. Нужны подходы к нему, доказательства того, что он занимается шпионажем против Германии в пользу России, наколоть хотя бы одного из его агентов, взять с поличным. Иначе…

— Да, ты прав. Но мы на полпути к этому. Ознакомься. И Бартлоу протянул ему бумагу.

— Сводка наружного наблюдения… Ну и что из того, что Буслаев бывает у скульптора Эйхгольца? — просмотрев ее, спросил Лодейзен и сам же ответил: — Должность по прикрытию обязывает его поддерживать контакты с деятелями культуры и искусства страны пребывания. Иначе среди дипломатов он будет выглядеть белой вороной. По своей работе в Москве знаю.

— Эйхгольц — тесть Оскара Кейлеба, твоего подчиненного. Это говорит тебе о чем-нибудь? Если говорит, то какие мысли у тебя рождаются в связи с этим?

— А знаешь, Аллан, в этом что-то есть! — Только сейчас Лодейзен понял идею Бартлоу. — Сегодня же займусь этим делом.

От Бартлоу Лодейзен прошел в лабораторию Кейлеба. Застал его за мытьем рук после проявления фотопленки.

— Чем занимаемся, Оскар? — спросил он начальственно.

— Закончил вот изготовление документов для агента, которому предстоит выехать в Советский Союз. После обеда займусь ксерокопированием приказа Бартлоу по «Отряду-Р».

— А почему не докладываешь, что у тебя имеются связи в советском посольстве?

— Помилуй Бог! Тебя кто-то ввел в заблуждение. Я ни с кем не связан, Джерри. — Кейлеб догадался, о ком может идти речь, но надо было обдумать, как безобиднее это преподнести шефу.

— Терпеть не могу обмана!

— Не понимаю тебя. Возможно, ты имеешь в виду атташе по культуре Буслаева, так я к нему никакого отношения не имею. Буслаев — деловой контакт Эйхгольца. Пробивает персональную выставку его скульптур в России.

— Ты даже не встречал этого «атташе» у него дома? — Лодейзен произнес слово атташе иронично.

— Как же! Свояк меня познакомил с ним.

— И каково твое впечатление о нем?

— И я, и Эйхгольц убеждены, что это — дипломат чистой воды. Был бы подозрителен или интересен для нашей Службы, будь уверен, немедленно доложил бы. А так, что время зря отнимать. Дел у тебя мало, что ли?

— Так. Понятно. — Лодейзен посмотрел на стенные часы. Чувствовалось, что он спешит. — И все-таки присмотрись к нему. Попытайся расположить к себе, войти в доверие. Это очень важно и для тебя, и для Службы.

— Ты пугаешь меня, Джерри.

— Каждый русский — наш потенциальный противник, агент КГБ, если не разведчик.

— Я не подхожу для этой роли, — постарался увильнуть Кейлеб. — Поищи кого-нибудь другого.

— Пропадешь ты со своей щепетильностью, Оскар.

— Да и не желаю поддерживать с ним знакомство, коли он на подозрении у нас.

— Считай, что это мое и Бартлоу задание тебе.

Когда шеф ушел, Кейлеб задумался. «Предчувствие не подвело меня, — рассуждал он. — Но в мои отношения с Буслаевым неожиданно вторгся Лодейзен. Как поступить в этой ситуации? А может быть это к лучшему? По крайней мере, буду общаться с ним не по своей инициативе, а по заданию самого Бартлоу!»

СВАДЬБА

Фотографии скульптур Эйхгольца вместе с письмом Буслаева об изыскании возможности организовать выставку его произведений в Москве или Ленинграде ушли в Министерство культуры СССР. Антон обращал внимание устроителей на то, что в этом заинтересованы также культурные круги ФРГ, что она будет способствовать улучшению отношений между двумя державами.

Спустя месяц поступил отказ положительно решить этот вопрос по «идеологическим мотивам». И лишь вмешательство посла, лично позвонившего министру иностранных дел и в Министерство культуры, изменило это чье-то перестраховочное решение.

Эйхгольц приступил к подготовке выставки.

В те же дни посол пригласил Буслаева к себе в кабинет, похвалил за инициативу и настойчивость в достижении цели, за вклад в дело дружбы между народами. Вручил поступившее на имя Антона любезное приглашение господина Эйхгольца и его супруги на свадьбу их дочери. Расценил это, как добрый знак с их стороны, свидетельствующий об особом расположении к нему. Рекомендовал пойти с женой.

Свадьба проходила в ресторане в центре города. Была скромной и вместе с тем веселой и жизнерадостной, корзину цветов, которую преподнесли Елена и Антон Буслаевы молодым, фрау Шарлотта поставила на видном месте и всем и каждому объясняла от кого она, указывая при этом глазами, где Буслаевы сидят, гордясь знакомством с ними.

Буслаевых посадили на почетное место. Гости пили за счастье молодоженов, распевали свадебные песни. Потом были танцы по-немецки. Они оказались непривычными для Антона и Елены, поскольку были как бы строенными: три танца подряд, небольшая пауза и снова три. Отдыхали чаще других.

В перерыве между танцами к Антону подошел мистер Кейлеб. Предложил тост за него и его очаровательную супругу, за процветание России, за могущество русского народа. Как бы мимоходом сказал: «Выпил бы с вами что-нибудь покрепче, да не могу. Завтра должен быть как стеклышко. Как другу нашего дома могу сказать, работаю на режимном объекте, а там строгости на этот счет». Хотел было развить тему режимности, чтобы узнать его реакцию, не заинтересуется ли этим, но обстановка не позволяла. Сказал лишь: «Пусть это останется между нами». Пригласил его к себе на дачу познакомиться с коллекцией картин, которые он собирает.

Они обменялись визитными карточками.

Буслаев долго и много размышлял над словами Кейлеба и его приглашением и пришел к выводу: не так уж и прост этот господин, каким старается себя подать. А встреча на даче… Приблизит ли она его к цели или отдалит от нее? Тогда придется искать новую кандидатуру. Время не ждет. Уж не намерен ли этот опытный, видно, разведчик превратить его в игрушку в своих руках? Но, может быть, что-то другое стоит за его желанием поддерживать отношения с советским атташе? И он вовсе не разведчик? А что, если это агент, которого ему подставили? И все-таки игра стоит свеч! Нет худа без добра. Когда требуется провести «активное мероприятие», «двойника» днем с огнем не сыщешь. И тут же возникло сомнение: одно дело, когда сам агент обнаруживает свои двойниковые качества, и совсем другое дело вербовать «двойника», уже заведомую подставу.

Под дачу Кейлеб арендовал небольшой участок земли. Сама она представляла собой симпатичный двухэтажный коттедж. Нижний этаж его был жилым. Стены верхнего были увешаны картинами авангардистов. Среди них встречались и замысловатые по композиции, по цветовому решению. Несколько полотен принадлежало русским художникам-авангардистам из числа диссидентов.

— Я вижу, вам эти произведения не по душе, — сказал Кейлеб, заметив, как быстро он переходит от одной картины к другой, лишь ненадолго останавливаясь.

— Да как вам сказать… Гиппократ полагал, что жизнь коротка, искусство вечно. Искусство! Но в его пору не существовало авангарда, — неопределенно ответил Буслаев.

— Вы не принимаете авангард?

— Почему? Встречаются и талантливые вещи. Просто любая картина имеет своего зрителя. Реалистическая живопись встречает большее понимание. Авангард. Он бездушен. В нем нет музыки, энергии жизни. Зато много пустоты. Как и любая живопись, он требует от зрителя такого же видения и восприятия окружающего мира, как и у художника, создавшего данное полотно. — Шутя добавил: — Так что не гневайтесь на меня, пожалуйста. Наверное, я иначе вижу то, что происходит вокруг, — и по форме, и по цвету. Но в общем-то, все это имеет право на существование.

— Занятно. У меня лично упрощенный подход — «нравится», «не нравится», — сказал Кейлеб, разливая по чашкам кофе. — Прошу к столу, господин Буслаев.

— Спасибо. Вы бывали в моей стране? — спросил он.

— О да! Дважды приезжал в качество туриста, был и в европейской ее части, и в азиатской, и знаете, я далеко не разделяю мнение тех, кто побывал у вас и все хает, чернит. Это модным стало. Лично я тоже сталкивался с негативными явлениями, но встречал и светлое, хорошее. Особенно замечательны люди. Терпеливые, непритязательные, одухотворенные.

— Приятно слышать. Не боитесь попасть в немилость?

— Не думаю. Мои слушатели должны знать правду о великом народе, его истории и дне сегодняшнем. Для того и путешествовал. Впрочем, встречаются у нас и скептики. С ними я осторожен в оценках происходящего у вас. А симпатии у меня к вам от матери. Она происходит из семьи русских эмигрантов времени революции. Отец ее — генерал царской, а затем белой армии. Большевики вынудили его взяться за оружие. Служил у Деникина. Был патриотом.

— Интересно.

— Я так и подумал, что вы заинтересуетесь мной.

— Это почему же? — удивился Антон.

— Как же. Служебное положение, славянские корни, доброжелательное отношение к русским. Это, знаете ли, может импонировать любому россиянину, оказавшемуся на Западе.

— А в остальном?

— Вы правы. Разделяют нас куда более значительные вещи — идеология, вероисповедание, человеческие привязанности, отношение к собственности. Впрочем, и в моем мире меня не все устраивает, не со всем я согласен.

Буслаев решил углубить затронутую им тему.

— Вы — противник западной системы?

— Нет, конечно, но не принимаю существующего у нас неравенства. Человек не виноват, что родился белым или цветным, в бедной семье, откуда не так просто выбиться в люди.

— Мне нравится ход ваших рассуждений.

— Благодарю. — Помолчав, Кейлеб спросил: — Это правда, господин Буслаев, что русские используют дипломатическое прикрытие для ведения разведки? Так говорят.

— У вас зародилось подозрение?

— Ради Бога, не думайте так! — почувствовал себя неловко Кейлеб за прямо поставленный вопрос.

— Впрочем, отвечу: не исключаю этого. Как и в любом другом государстве. Но если желаете знать точно, обратитесь к моему послу. Быть может, он в курсе этого.

— Я — дилетант, конечно, — потерял интерес к разговору на эту тему Кейлеб. — Поинтересовался из чистого любопытства.

— Я тоже профан в этих делах. — Буслаев рассмеялся. — Мы оба — профаны! И я, и вы!

— И все же будем откровенны, господин Буслаев. Вас интересует мой институт? Так ведь? Или мне показалось?

— Но это же не объект культуры! — ушел от ответа Антон.

— Да, конечно, я не подумал об этом.

— Скажите, мистер Кейлеб, вы, случайно, не знаете, что представляет собой «Корпус мира», о котором пишут газеты? Это что, организация культурно-просветительского толка или чисто пацифистская?

— Я знаю только «Отряд Россия». О «Корпусе мире» ничего сказать не могу.

— «Отряд Россия»?

— Это кодовое наименование заведения, в котором я работаю. Но условимся: я вам этого не говорил, и вы от меня не слышали.

— Можете быть уверены и спокойны, — заверил его Антон.

Кажется теперь, после словесной «разминки», Буслаев и Кейлеб друг друга поняли окончательно. Однако дальше этого разговор не пошел, и тому, и другому требовалось время, чтобы осмыслить все и решиться приступить к делу, осуществить задуманное. Единственное, что у Антона все еще вызывало сомнение, — смысл контакта с ним, которого американец, по всему видно, добивается. «Сам или действует по заданию руководителей своей спецслужбы „Отряда-P“? Но зачем же так, настырно?»

Вспомнились и слова генерала Дорофеева — «интерес — хорошо, но и вовремя остановиться — тоже важно». Они возникали у него в памяти всякий раз, когда он рассчитывал все «за» и «против», идя на риск. И не за шкуру свою он дрожал при этом. Не хотел, чтобы раньше времени обнаружился его замысел. Тогда — крах, скандал на весь мир, новая волна враждебности к его стране. Словом, «доверяй, но проверяй», «действуй спокойно и вдумчиво», «не спеши, но и не медли», — приходили на память заповеди разведчика.

Как-то резидент высказал опасение: не ведет ли спецслужба «Отряд-Р» с нами игру. Цель? Подстава агента, через которого можно было бы решать свои оперативные задачи, прежде всего в плане дезинформации нашей разведки, ну и выведывания ее планов, намерений, выявления негласных помощников. В конечном счете, компрометация, провокация…

Чтобы подтвердить или опровергнуть эти подозрения, Буслаев имел намерение прибегнуть к простейшей проверке Кейлеба на честность. Покидая дачу, спохватиться и попросить разрешения оставить у него на денек «кое-какие личные бумаги», объяснив, что едет в центр города, где его ждет жена с билетами в театр. А с портфелем в театр-де идти как-то неудобно, да и не принято. На следующий день заехать за портфелем. В пакете с «документами» будет заложена особо чувствительная фотобумага. Если она останется незасвеченной и отпечатков пальцев в папке также не останется, это будет означать, что Кейлеб не вскрывал пакет.

И вдруг отказался от затеи. Встав на место агента спецслужбы, он понял, что тот не станет рисковать собою, как бы соблазн ни был велик. И, безусловно, все сохранит нетронутым. Следовательно, таким примитивным способом не проверишь. Главное — проверка на конкретном деле, постепенное втягивание его в выполнение наших заданий с одновременной проверкой результатов.

ГРЕШНИК ИЗ «ЗАКРЫТОГО СЕКТОРА»

Антон летел во Франфуркт-на-Майне. Монотонность полета наводила на разные думы. С чем встретится там? Да и застанет ли Брунова на месте? О чем и как говорить с ним, давно созрело в голове и в общих чертах обговорено с резидентом. Сейчас мысленно отрабатывал лишь отдельные детали.

Нарастала и тревога: уж не нахожусь ли я под «колпаком» контрразведки? Он не раз и не два замечал за собой слежку и выходя из дома, и в пути. Уже привык к этому, знает, как обнаружить филеров и как от них уйти, а когда уходить не следует. В Бонне его могли «сопроводить» до самолета, и тогда сработает оперативная цепочка, во Франкфурте встретят другие.

Но отчего так неспокойно на душе?…


Антон Буслаев любил посещать книжные магазины города, в особенности букинистические. Некоторые из их владельцев знали его в лицо и даже улавливали литературные пристрастия. В одном из них его встретил пожилой, с задумчивым лицом хозяин.

— Для вас, майн герр, я сделал небольшую, но, как мне представляется, интересную подборку книг. Желаете ознакомиться с ней?

— Благодарю вас. С удовольствием.

Антон с интересом просматривал книги. На иных останавливал свое внимание, перелистывал. То были произведения немецких поэтов разных эпох, но заинтересовался он письмами Гёте и Шиллера к современникам.

— Эти два тома я покупаю, — сказал он.

— Vielen Dank! — поблагодарил его хозяин. — А стоить это вам будет на двадцать процентов дешевле, нежели я продаю другим клиентам.

— Себе в убыток? — поднял на него глаза Антон, подумал, уж не подвох ли это со стороны контрразведки. — В чем же для вас выгода? Привлечь русского покупателя?

— Я в неоплатном долгу перед русскими, — ответил хозяин. — Непривычно слышать? Был в плену и помню, как они отказывали себе в еде, отдавая ее тем, кто причинил им столько страданий. Благодаря этому и остался жив. Так что не убыток, а элементарная человеческая благодарность.

Когда хозяин заворачивал книги в бумагу и аккуратно перевязывал их цветной ленточкой, к Антону подошла следом за ним вошедшая в магазин и тоже рывшаяся в книгах симпатичная молодая немка и приятно улыбнулась.

— Простите, пожалуйста, — сказала она по-русски с немецким акцентом, волнуясь. — Вы, как я поняла из разговора с хозяином лавки, из Советского Союза. Я — студентка гуманитарного университета. Изучаю советологию. А скоро должна представить на кафедру реферат по русской литературе XIX века. Не знаю, смею ли я просить вас об одолжении. Не могли бы вы посодействовать в приобретении так необходимого мне собрания сочинений великого русского писателя Федора Достоевского?

— Вас как зовут? — посмотрел ей в лицо Антон.

— Эрика Альтшуль, — улыбнулась немка.

— Очень приятно.

— Деньги на книги у меня имеются. Не беспокойтесь.

Антону Эрика показалась застенчивой, в меру кокетливой.

— Меня радует, что вы изучаете мою страну, мой родной русский язык. И я готов вам помочь. Но мне потребуется время, чтобы связаться с «Межкнигой». Давайте поступим так: оставьте мне свои координаты. Свяжусь с вами, как только получу ответ.

— Превосходно! Я буду с нетерпением ждать звонка. — Вырвав листок из блокнота, Эрика сделала запись и вручила его Антону.

Проверка через доверенное лицо резидентуры показала, что Эрика Альтшуль действительно учится в Боннском университете на IV курсе. Происходит из состоятельной семьи. Спортсменка. Увлекается бадминтоном. Дружна с помощником министра одного из министерств правительства Германии, бывает у него дома и на даче.

— Любопытно, — заключил резидент, внимательно выслушав доклад Антона Буслаева. — Не знаю, представляет ли интерес Эрика. А вот друг ее… — Подумав, сказал: — С литературой помоги, разберись, не подстава ли это, а дальше видно будет, стоит ли ею заниматься.

Связавшись с Эрикой по телефону, Антон проинформировал ее:

— Я звонил в Москву, к сожалению, не обещают полного собрания сочинений Достоевского. Отдельные его произведения, возможно, удастся раздобыть.

— Жаль… — вздохнула Эрика. — А я так хотела иметь всего Достоевского. Но тогда хотя бы основные его работы, если можно.

Она рассказала, что она тяготеет ко всему старорусскому, хотя интересуется и современной русской литературой. А закончит университет, обязательно побывает в Москве, Ленинграде и Киеве. Это ее мечта, которую она непременно осуществит. И поехать туда желала бы со своим другом.

Спустя неделю Антон снова позвонил Эрике, сообщил, что кое-что из книг Достоевского может вручить. Эрика обрадовалась. Попросила, если не трудно, привезти их к ней домой, поскольку недомогает и врачи не разрешают ей выходить на улицу.

Войдя к Эрике, Антон вручил ей «Братьев Карамазовых». Эрика даже подпрыгнула от восторга. Спросила, сколько должна заплатить.

— Это подарок от меня за ваше усердие в русском языке, — сказал он.

— Danke sehr! Презент от русского друга для меня большая честь! Правда, я не думала, что русский дипломат будет столь отзывчив к немецкой студентке… — Преподнесла ему сувенирный карандаш. — Пусть он будет напоминать вам о нашем знакомстве.

Когда Антон собрался уходить, Эрика его остановила.

— Знаете, вы кто? — В глазах его прочитала недоумение. — Вы… Вы — идеал мужчины, о котором женщина может только мечтать. Да, да! Не удивляйтесь! И простите за откровенность и прямодушие.

— Тогда вы — несчастный человек, — усмехнулся Антон.

— Несчастный? Почему же?

— Жить придется сразу с двумя: с мужем, который достанется, и с идеалом мужчины, созданным вашим воображением.

— Вот как… Вы сказали нечто такое, над чем нельзя не задуматься. Вы — философ!

Посетил Антон Эрику и тогда, когда вручал роман Достоевского «Идиот». Однако реакция на этот раз была менее восторженной. Полюбовалась и поставила на книжную полку. Зато угостила Антона фруктовым чаем с бисквитом.

Подсев к нему, сказала:

— А вы правы. Раздваиваться в семейной жизни, значит, не испытать человеческого счастья.

— И какой же выбор вы сделали?

— Сойдусь только с мужчиной, точной копией того, которого себе придумала и которому не смею изменить.

— А если такого не встретите на своем пути?

— Останусь вековухой. Они тоже по-своему счастливы. Есть вообще женщины, которые не стремятся к замужеству.

— Ваш друг отвечает вашим требованиям?

— Н-не совсем. Вот если бы на его качества наложить ваши достоинства, было бы то, что мне надо! — И она звонко рассмеялась.

— Но так в жизни не бывает.

— А в моей жизни может быть! Я умею добиваться цели, — кокетливо произнесла Эрика. — Я не как все! Меня к вам влечет, Антон, а о Клаусе я как-то не думаю. Вижу — хорошо. Не вижу — тоже неплохо.

— Это все иллюзорно, Эрика, — взглянул на нее Антон, стараясь понять ее женскую логику. — Откровенно, мне жаль вас. Я лично не верю в любовь с первого взгляда, как и в чудеса.

Немка взяла со стола конфеты. Одну себе, другую сунула ему в рот. Оба рассмеялись этому.

Поведение Эрики Буслаев обсудил с резидентом. Оно вызывало много вопросов. По-прежнему, однако, не ослабевал и даже возрастал интерес к ее высокопоставленному другу, по последним данным, помощнику министра обороны.

— Такого друга и нам неплохо было бы иметь в этих сферах германского общества, — сказал резидент. — Он, безусловно, в курсе планов в отношении нашего государства и не только своего ведомства, но и стран, входящих в военный блок НАТО. — Спросил с подвохом: — А вдруг Эрика в качестве «предоплаты» за него потребует твоей близости?

— Пошлю к черту! — не задумываясь, ответил Антон.

— Но ведь наша цель — ее друг Клаус. В этом случае потеряем и его, «живой сейф», набитый секретами!

— Как-то не приходило мне в голову такое, Ованес Акопович.

Резидент закурил.

— Я первый медицинский заканчивал. Как сейчас помню, профессор говорил на лекции, что мужчина по своей природе не склонен к моногамии; в мужской сексуальности самой природой заложена смена партнерш — за этим стоит весь биологический путь человечества.

— Это что, теоретическое обоснование того, чтобы не посылать Эрику к черту? — не без ехидства спросил Антон.

— Скорее, информация к размышлению.

— Профессор не сказал, что все это относится к доисторическим временам промискуитетных отношений[17] в становлении человечества, а сейчас на этом держатся гаремы, многоженство, бардаки?

— Я смотрю, ты задумался, Антон. Но ведь и целомудрия в чистом виде не существовало никогда. Все в мире относительно.

— Даже если отбросить нравственность, любые мои действия могут контролироваться техникой.

— Да, опасность эта существует. И схема у контрразведчиков давно отработана убедиться «чистый» ли ты дипломат или разведчик. Ну и перетянуть на свою сторону либо скомпрометировать и объявить «персоной нон-грата».


Самолет, будто птица, парил в облаках, оставляя под крылом поля и леса, города и поселки, а Антона не покидали мысли об Эрике. Кто она? Почему оказалась у букиниста именно в тот момент, когда он посетил магазин? Что это — случайность или его подвела интуиция, наблюдательность? Почему она бесцеремонна с ним? Как узнать, стоит ли за ней кто-нибудь и каковы их намерения в отношении него? Одним словом, вопросы, вопросы. И все без ответов. А надо дознаться! Необходимо!

Во Франкфурт-на-Майне Антон летел будто на встречу со своим прошлым, с тем, что пережил в последние месяцы Великой Отечественной. В аэропорту тщательно проверился. «Наружка» его не встречала. Позвонил по телефону, номер которого был сообщен Бруновым советскому гражданину Миронову. Его расспросили, где он находится, в чем одет, обещали встретить.

Повесив трубку таксофона, Антон в ожидании встречающего стал прохаживаться по тротуару. Мимо с шумом проносились легковушки, автобусы, рефрижераторы. Чопорная фрау выгуливала рыжую таксу. Уборщики в оранжевых жилетах вытряхивали мусор из урн в автоконтейнеры и куда-то увозили. Он же ничего этого не замечал. Занимало другое: какой Кривоносый из себя, узнает ли его. Тогда на исходе последнего года войны в Белоруссии он дважды его видел, да и то какое-то мгновение, в условиях плохой освещенности или из-за деревьев, когда кругом стреляли.

Однажды это было в городе Поставы. Антон застал Кривоносого в его рабочем кабинете, когда тот, озираясь, поспешно набивал мешок секретными бумагами, которые Служба безопасности и СД не успела вывезти в Германию. Услышав окрик «Стоять, руки вверх!» — бросил все. На лице его, слабо освещенном керосиновым фонарем, был испуг, озлобление. Загасив фонарь, открыл беспорядочную стрельбу из автомата и мгновенно исчез за окном. Темнота ночи приняла его в свои объятия. Открывать огонь по нему было бесполезно, важнее было сохранить гестаповские документы для оперативных нужд.

Или вот другой эпизод. Февральским утром того же года в районе Постав Буслаев завершал разгром банды Краковского. Все шло успешно, несмотря на то что валил снег, ограничивая видимость, занося лесные тропы и овраги. И все же нескольким бандитам удалось прорвать цепочку наступавших солдат и осодмильцев и бежать. Среди них промелькнуло знакомое лицо со свернутым набок носом. Бежавший впереди Краковский прокричал: «Кривоносый, Баронесса, поторапливайтесь!» Погоня ничего не дала, бандиты благополучно скрылись.

«Ну, а сейчас как он выглядит? Узнаю ли его?» — подумал Антон, всматриваясь в лица прохожих мужчин.

Встретить же его пришла женщина средних лет, крашенная под блондинку. Убедившись, что он один и фамилия его Миронов, предложила следовать за ней.

Антон спросил:

— Может быть, проедем автобусом?

— Нам недалеко, — сухо ответила блондинка.

— А куда вы меня ведете?

— К кому надо, к тому и идем.

Охота к разговору, таким образом, была отбита. Буслаев молча шел, куда его вели, и вспоминал все, что знал об НТС. История послевоенной эмиграции, размышлял он, это многочисленные и столь же бесплодные попытки выходцев из Советского Союза объединиться в «блоки», «комитеты», «союзы»; это — размежевания и расколы в создававшихся объединениях; это — поиск себя на чужбине, стремление как можно больше и достовернее знать о Родине, воздействовать на происходящие там процессы.

Среди тех, кто выжил, оказался Народно-трудовой союз, НТС. Он был однороднее и сплоченнее других эмигрантских организаций, располагал своим уставом и даже создал собственную программу действий, получил под нее солидную поддержку определенных кругов Запада, в том числе финансовую.

НТС активно пропагандировал свои «солидаристские идеи» через собственные издания «Посев», «Грани», с помощью листовок. Его представители с той же целью сотрудничали с «Радио Свобода». Публикации их носили критическую антисоветскую направленность и должны были формировать в том же духе общественное мнение в эмиграции и на Родине. Отравленные ядом стрелы метались против тех, кто «узурпировал» в Советском Союзе власть. При этом игнорировались бесспорные достижения, совершенные трудом миллионов граждан. Пропаганда эта в какой-то мере отражала реальное положение дел у нас в стране. Но встречались и слишком «вольные» комментарии, происходящие от недостаточной осведомленности людей, оторвавшихся от Отечества.

Однако, сколько Буслаев помнил, политические изыски и умствования деятелей НТС никогда не интересовали органы безопасности. Объектом пристального их внимания было другое — такая структура НТС, как Сектор закрытой работы, своего рода спецслужба. Его сотрудниками являлись те, кто изменил присяге и повернул оружие против своего народа в годы последней войны. Находились они на содержании иностранных разведок, соответственно, хлеб свой отрабатывали под их контролем, ревниво следуя курсу агрессивных кругов Запада.

На протяжении десятилетий наша пресса публиковала факты, свидетельствующие об их «тайной подрывной деятельности» — вербовка и заброска на территорию России агентуры со шпионскими заданиями, провокации в отношении соотечественников, выезжающих за рубеж, попытки склонить их к измене Отечеству, к невозвращению на Родину. Подвергались враждебной обработке и наши моряки, и солдаты.

В Советском Союзе прошло несколько открытых судебных процессов над теми, кто был схвачен с поличным в Москве и других городах.

«Идеи» НТС на российской земле не прижились, поскольку осуществление их возвратило бы нас во вчерашний день, сделало бы Россию зависимым государством. В НТС этого не могли не понимать. Значит, не проповедь этих «идей» была главным делом его руководителей. Кормила Народно-трудовой союз «тайная» деятельность. Издательская, пропагандистская сфера служила ее прикрытием.

Привела женщина Буслаева, как она объяснила, открывая дверь, на конспиративную квартиру «Сектора закрытой работы» НТС. Размещалась она в центре города. Там и состоялась его встреча с Бруновым.

Блондинка поставила перед ними «Смирновскую», закуску.

Брунов сказал, разглядывая гостя:

— А я представлял вас человеком атлетического сложения, этаким нашим русским медведем-увальнем. Как много значит все-таки личное впечатление!

— Нам давно следовало повидаться, — сказал Антон. Вглядываясь в лицо Брунова, подумал: время сказалось и на нем. Но кое-что осталось прежним: кривой нос, выражение глаз. Как и в ту пору, они полны ненависти. И тот же спесивый, надменный вид. Но, может быть, смягчится его сердце, когда услышит зов родной матери?

— Вы правы, — обрадовался Брунов словам гостя. — Одно дело — заочное знакомство. И совсем другое — сидеть так, как мы сейчас с вами, друг против друга. — Он наполнил рюмки. — За наше с вами знакомство, мой друг! За полное взаимопонимание и дальнейшие совместные успехи!

— Прекрасный тост! — Антон пригубил и постарался перевести разговор в нужное ему русло. — Должно быть, достается вам здесь? Все-таки не у себя дома.

Брунов рассмеялся.

— А я как-то не переживаю. Платят неплохо. На харч, выпивку и на жизнь хватает, и ладно! Что же касается таких понятий, как Родина, Отчизна — так это же чистая случайность, что я родился в России, а не в Германии, не во Франции. Пустой звук. Что называется, плюнуть и растереть! Зато здесь — свобода! Что хочу, то и делаю!

— А что, отдачу хозяева разве не требуют? Кто же станет деньги на ветер бросать. Или я что-то не так понимаю?

— Вкалывать, разумеется, приходится. Как говорится, волка ноги кормят. Сегодня здесь, а завтра — там. — Энтеэсовец перевел дух, видно, мерзко было у него на душе от такого разговора. Но он тут же перестроился. — Вы знаете, как я рад нашей с вами встрече! Долгожданной встрече! Дайте я вас обниму.

— Я — тоже. Теперь буду знать, с кем имею дело. Соотечественник! — освобождаясь из объятий, сказал Антон. — Правда, язык ваш несколько отличается от современного русского. Да и акцент иностранный выдает. И это понятно: печать пережитого, расплата за грехи молодости. Извините, конечно.

— А куда деваться? — Брунов допил водку. — Все мы — грешники на этой земле. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Одно плохо, варимся, что называется, в собственном соку. Наш народ — там, в России-матушке, а мы здесь прозябаем. — Взглянул лукаво: — Значит, за дело!

— Ну что ж…

— Итак, как я и писал вам, я буду давать задания, вы их, следовательно, выполнять. Размер гонорара зависит от ценности представленной информации.

— А вдруг не осилю, не сумею, что тогда — расторжение брака?

— Так ведь в основе нашего брака не сделка, а взаимная симпатия. Начнем с простых заданий. По мере приобретения опыта будем усложнять их.

— А если я не согласен? — бросил Антон пробный камень.

Брунов поднял глаза, полные недоумения.

Антон продолжал:

— В этом случае я могу отказаться от вашего предложения?

— Вот как. — В глазах Брунова можно было прочитать тревогу. — Но ведь мы вроде бы договорились. Вы писали мне, что заочно предложение мое принять не в состоянии. Вот оно, ваше письмо, передо мною. Теперь мы встретились. Не устраивает добывание информации по отдельным заданиях, можете создать в Москве одну из молекул Народно-Трудового Союза, и, естественно, возглавить ее. В будущем это вам зачтется.

— Молекул? — Буслаев переспросил, будто не зная, о чем идет речь.

— К химии это отношение не имеет. Так мы называем ячейки НТС, которыми намерены густо покрыть все пространство России от западных до восточных границ.

— И зачем это надо? Что-то вроде мышиной возни.

— Как зачем? Необходимо разбудить русского медведя от спячки. Заставить его шевелиться.

— Предположим, разбудили. Что дальше?

— А дальше… Дальше — покончить с тоталитаризмом, установить Новый порядок!

— Так ведь это уже пытался сделать Гитлер и сломал себе голову.

— Мы пойдем другим путем. Создадим солидаристское государство россиян! Главенство русской нации над всеми другими — вот ключ к возрождению России!

— Крайне националистическое, шовинистическое государство. Все долой, лишь бы дорваться до власти! А тогда… своя рука владыка. Всю жизнь мечтал об этом!

— Я так и знал, что мы с вами найдем общий язык, — не понял Брунов иронии.

— И все-таки вы ошиблись во мне, — сказал Буслаев.

— Да вы шутник, кажется, — не мог взять в толк Брунов.

Буслаев протянул записку Миронова, в которой тот требовал от Брунова оставить его в покое. В противном случае он передаст присланные ему вербовочные письма прессе для широкой огласки перед всем миром. Пусть люди знают, что он провокатор, а вовсе не радетель за народ, каким пытается себя представить.

— Вы что же — не Миронов, — забеспокоился энтеэсовец. — Хитро!

— Я здесь в командировке и заехал по просьбе Миронова.

— Вот как, он на самом деле отказывается?

— У него имеются сомнения…

— Тогда Миронов для меня — загадка.

— Зато вас он неплохо знает.

— Откуда? — удивился энтеэсовец.

— Он знаком с Баронессой…

Брунов с трудом вспомнил ее, а вспомнив, испуганно спросил:

— Баронесса жива?

— Отбыла наказание и осталась в Союзе. Миронов берет у нее уроки разговорной практики немецкого языка.

— Удивительно! А может быть, вы из КГБ? — усомнился Брунов. — Если так, я могу на вас неплохо заработать.

— Теперь понятно, почему Миронов просил меня убедиться в вашей надежности.

— Он что же, подозревает во мне агента КГБ? Или даже ЦРУ? Смешно! Конечно, если Баронесса — эта хитрая немка — на меня наплела Бог весть что, у него могут быть сомнения… Что же его интересует?

— Многое. Пока вы не заложили меня властям, давайте поговорим, как люди. Согласны?

— Ну, — нехотя ответил Брунов.

— Скажите, у вас есть мечта?

— Мечта… —усмехнулся тот. — Если откровенно? Разве что искупаться в речке, на берегу которой прошло мое детство. Старушку-мать повидать.

— За чем же дело стало?

— Хм… Все зависит от того, как пойдут дела в России. Тогда и осуществлю свою мечту.

— Это не про вас сказал Александр Блок? «Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!»

— Не скажите, мы — патриоты.

— И ни о чем не жалеете? Ни в чем не раскаиваетесь?

— Вы правы, — ответил Брунов. — Потеряв Родину, невозможно обрести ее в другом месте. Впрочем, мне и здесь неплохо.

— Где хорошо, там и Родина — философия Иванов, родства не помнящих. Согласитесь, у человека должны быть корни, лишь тогда он чувствует себя комфортно. Без них он — бродяга, отступник, предавший самое святое — отца с матерью, могилы предков.

— А я и не возражаю, — согласился Брунов.

Буслаев выложил на стол «звуковое письмо».

— Исполните желание Миронова. Поставьте эту пластинку на проигрыватель. Она доставит вам радость.

В комнате зазвучал старческий женский голос, который Брунов с трудом узнал. Насторожился, мать призывала его перестать скитаться по белу свету и возвратиться в отчий дом. Говорила, что он доставляет ей много страдания, что она нуждается в его теплом сыновнем слове и заботе.

Слова матери пробили у Брунова едва заметную слезу. Захотел даже послать гостинец домой. Попросил Буслаева встретиться с ним на следующий день.

— Пожалейте мать, Капустин, — сказал Антон.

— Баронесса что ли сказала, что я Капустин, а не Брунов? — путаясь в словах, произнес он. — Дурак, что не прикончил ее тогда в лесу. Вот и возвратись: имея такую свидетельницу, сразу в каталажку упрячете. А то и вышку дадите.

— Вы прекрасно знаете, Игорь Сергеевич, деятели, подобные вам, амнистированы еще в 1955 году.

— Хотите склонить меня к явке с повинной? Но в России самим колбасы не хватает. А я пристрастился к ней и к пиву.

— Разве за этим возвращаются сыны Отечества?

— Уж не за тем ли, чтобы снова вкусить коллективизма?

— Наверное, чтобы вернуть себе достоинство и начать жить заново. Или вы полностью оевроперились?

— Да нет, русские корни никуда не денешь. Да что я говорю! — опомнился Капустин. Вставая, сказал в сердцах: — Я покинул ненавистное мне «государство трудящихся». А патриотом остался. И ценю не идеологию, а дух земли предков!

Встал и Антон Буслаев.

— Подпольщиков выдавали гестапо, а после войны сотрудничали с английской, а затем и американской разведкой, даже готовились к заброске в Советский Союз со шпионским заданием тоже из патриотических побуждений? — не без иронии спросил он.

— Вы не знаете условий нашей жизни здесь, на чужбине, — пытался оправдываться энтеэсовец.

— Профессия Иуды — способ выжить?

— Я солидарист-революционер, и мой долг…

— Можете не продолжать, Капустин. Главное для вас, я вижу, борьба против собственного Отечества на стороне его противников. Все остальное — камуфляж, сотканный из «молекул» и «духа предков». Вы — неблагодарный сын и матери своей, и Родины.

— Я член всемирно известной организации, а это требует почтительного к ней отношения с вашей стороны! — повысил голос Капустин.

Буслаева это рассмешило.

— Но мы-то с вами знаем, что это не так. «Славной и известной» ее сделали охочие до сенсаций журналисты. Нет, не патриот вы. И прошлое ваше всегда будет с вами. И никакой вы не идейный борец. А вот будоражить и ломать судьбы людей — мастак, этого от вас не отнимешь. А что касается России… Все, что было и есть в ней, — наша с вами история, а мы — ее родные дети. Кажется, Сергею Прокофьеву принадлежат слова: «Если ты россиянин, ты должен пройти весь путь со своим народом, а не бежать из страны». Кто-кто, а он-то знал жизнь и в России, и на Западе, оставался великим патриотом, несмотря на далеко не однозначное к нему отношение.

Капустин-Брунов вдруг изменился в лице.

— Чего вы с Мироновым от меня добиваетесь?

— Одного: перестаньте ломать судьбы соотечественников! — твердо сказал Буслаев. — Совершите решительный поступок: отойдите от Зла и сотворите Добро.

— Не безгрешен, но все же я человек добрый, — сказал Капустин.

— Святость и греховность — несовместимы, — заметил ему на это Буслаев. — Смысл жизни человека — борьба Добра со Злом, Разума с Безумием, а в конечном счете — Созидание. Что же вы построили, кроме «воздушных замков» и «железного занавеса»?

— У меня все впереди! — ответил Капустин убежденно.

Обращение матери взбудоражило душу Капустина. Но ведь за плечами его немалый груз лихолетья да и последующая деятельность не на пользу стране, в которой родился и вырос. Как быть с этим? Они, будто заноза, проникшая глубоко в тело.

Да, то была измена Родине ради спасения собственной шкуры, рассуждал Буслаев. И Капустин это сознает. Как и то, что вся его дальнейшая жизнь на Западе — продолжение предательства, совершенного на фронте. Наказание? Он сам себя наказал, лишив родительского дома, Отечества, родного русского языка. Письмо Миронова его в какой-то мере отрезвило. Он понял, что между ними — непреодолимая пропасть.

На следующий день Антон прибыл в условленное время по тому же адресу за гостинцем для матери Брунова, да и продолжить разговор, поскольку ему показалось, что у него произошел душевный надлом. Однако Брунова не застал. Все та же блондинка ждать его не рекомендовала. Доверительно сообщила, что он обо всем доложил своему руководству. В случае появления «кагебешника» должен дать знать. Они свяжутся с полицией и организуют захват. И тогда в западных газетах и на телевидении появится сенсационный материал, компрометирующий Советский Союз и его лично.

— Материал? Интересно, о чем же? — спросил он. — Что я сделал доброе дело, привез ему привет с Родины, письмо от старушки-матери?

— Ну как же, вы вербовали Брунова, пытались заставить его работать на Москву. И не только против НТС, но и против государства ФРГ. Это уже криминал, и основательный.

— Какая ложь! — вырвалось у Буслаева.

— Мне так объяснил ваш друг.

— Надо же.

— Кто вас разберет, — вздохнула женщина.

Буслаев сел на ближайший стул. Ему хотелось ясности.

— Но если Брунов задерживается, свяжитесь с его друзьями, уточните, когда он прибудет.

— Не впутывайте меня в свои темные делишки! Я сама из России и вашего брата ой как хорошо знаю! — бурно отреагировала женщина.

— Из Советского Союза? — почему-то переспросил Антон.

— Хотите и у меня все выпытать?

— Можете не отвечать.

— Нет у меня секретов. Даже от КГБ. Всему виновата проклятая война. Девчонкой гитлеровцы насильно вывезли в Германию. Ну и осталась здесь, на Западе, где мне до сих пор все чуждо, — разоткровенничалась блондинка. — Поначалу не возвращалась домой из-за боязни подвергнуться там репрессиям. Так нас здесь запугивали. А потом, когда поняла, что ничего преступного против Родины не совершила, тоже не отважилась. Теперь вот кукую. — С чувством горечи добавила: — Никому я не нужна ни на чужбине, ни дома. А жизнь к закату близится. Врагу не пожелаю такого.

— Значит, не будете звонить начальству?

— Я не желаю оказаться в роли предательницы. Бог не простит мне этого. Да и совесть не позволяет. Вот о Брунове могу сказать: утром он склонял советских моряков к невозвращению на Родину, сейчас же — запускает в эфир очередной радиоблок с записью секретных заданий агентам НТС в России. Прежде шары воздушные с листовками запускал, а теперь вот на радиосвязь поставили. Одним словом, любой бочке — затычка.

— Простите, не понял.

— Что же в том непонятного? Ездит на машине с коротковолновой передвижной радиостанцией и в определенные часы выстреливает в эфир содержимое магнитной ленты с кодированной записью: «Павлу» — сделать то-то, «Петру» — другое, «Анне» — третье. Так что не ждите этого обалдуя.

Послышался щелчок ключа в замке наружной двери.

— Пойдемте, я вас выведу другим ходом.

— Если это Брунов, мне необходимо объясниться с ним.

— Пойдемте, пойдемте! — Женщина взяла Буслаева за руку и потянула за собой к выходу.

— Ну, разве только, чтобы вас не подводить. — И тут же подумал: в случае задержания у меня имеется оправдание; выполнял поручение Миронова. Подтверждение тому — его письмо к Брунову.

Значит, воздушные шары с энтеэсовскими листовками засылал в Советский Союз тоже Капустин, размышлял Буслаев по пути в аэропорт, вспомнив, что ему приходилось иметь с этим дело. Но достиг ли он того, ради чего была задумана встреча с Бруновым? Видимо, да. Хотя бы потому, что отныне он знает: личность его известна, как и почерк, связи. Это должно чему-то научить, а граждан наших оградить от его посягательств.

Брунов — Обручев — Лодейзен. Антон давно обнаружил, что все они незримо связаны между собой. А сейчас? Обручев из игры Лодейзеном давно выведен. Лодейзен лишен агентурного «войска» в Москве и объявлен «персоной нон-грата».

Впервые подумалось: ну а Миронов — новая поросль? К счастью, «дуэт» Брунова с ним не состоялся. Но если «Отряд-P» действительно ожил, ему вновь потребуются Обручевы, а с ними и наводчики, вербовщики. Отсюда, необходим и прочный заслон этому.

Хотелось думать о светлом, радостном, но весь путь до аэропорта Антон помимо своей воли продолжал находиться под впечатлением встречи с сотрудником НТС. Капустин чем-то напоминал ему бывших сослуживцев — Честнейшего, возможно, Телегина. И так же, как они, был бы стукачом генерала-изверга Петрова, подумал он. Но, возможно, Честнейший с Телегиным, оказавшись на Западе, так же, как и Капустин, работали бы на Интеллидженс сервис, на ЦРУ, продавали Отчизну направо и налево за пенсы и центы. Предатель сродни наркоману: попробовав наркотик однажды, продолжает колоться им всю жизнь, пока не наступит полная деградация.


Возвратившись в Бонн и доложив о встрече с Капустиным резиденту по телефону, Антон справился о состоянии здоровья Эрики. Оказалось, она все еще на «домашнем режиме». Уж очень не хотелось идти к ней, но ведь важен ее друг…

Встретила она его в пестром халатике из панбархата. Духи ее напоминали запах сирени. Отчиталась о работе над рефератом. Спросила:

— Это правда, Антон, что Достоевский на Родине не в почете?

— Интересный вопрос, — ухмыльнулся Буслаев.

— Ну как же: он проповедовал смирение и страдания. Это его клич: «Смирись, гордый человек!» Ваш же девиз — борьба!

— Это не совсем так, Эрика. Федор Михайлович — классик русской и мировой литературы. Правда, его произведения нелегки для восприятия, и поэтому не все с первого раза в состоянии их понять. Но он ненавидел страдания и бунтовал против унижения человека страданием, требовал счастья для затравленных жизнью людей. Если хотите, творчество его противоречиво. В нем представлены такие противоборствующие тенденции, как покорность и бунт, примирение и протест. А о самом себе, если помните, и вовсе говорил, что он — самый левый, ибо неуспокаивающийся. И в то же время пугался бунта своих героев.

— Послушайте, милый человек! Может быть, согласитесь стать моим консультантом по Достоевскому? Разумеется, за плату.

— Вам нужен литературовед. Я же по образованию историк. — Вручил ей цветные буклеты «Интуриста». — Изучив их, вы и ваш друг сможете выбрать для путешествия по Советскому Союзу наиболее интересный маршрут.

— Интересно. — Посмотрев буклеты, Эрика сказала: — К сожалению, Клаусу отказали в выезде в СССР.

— Но, может быть, еще разрешат…

— Он тоже надеется. И вообще, у него все сложно. Вам доверительно могу сказать: он ведь — помощник министра обороны. Когда встречаемся, со мной он отдыхает и даже немного болтлив. Я всегда узнаю от него что-нибудь новенькое, этакое пикантное из жизни генералов и даже об их задумках. А на работе ходит по струнке, неразговорчив.

Сказала и ждала реакции Антона. Но он, казалось, не проявил интереса. Тогда она взяла его за руку.

— Пойдемте, покажу, как живет немецкая студентка.

Прошли в смежную комнату. В ней не было роскоши, безделушек, но было чисто и уютно. На столе фрукты, соки, вино, цветы.

— Какое вино предпочитаете? — пригласила она гостя к столу.

— Я не пью, — отказался Антон, чем явно обескуражил хозяйку.

— Тогда вы будете пить сок «Манго». Любовный напиток. — Она наполнила бокалы. Один подала Антону, другой подняла сама. — За исполнение желаний!

— За то, чтобы вы постигли Достоевского! — произнес Антон.

Выпив, Эрика включила радиолу, пригласила гостя на танец. После первого же танца, едва дотянув до дивана, упала на него.

Антон почувствовал себя растерянным, не знал, как помочь ей.

— Вот видите, какая я еще слабая, — сказала Эрика, приходя в себя. — Только от чего же у меня закружилась голова? От вина? От вальса? От вас? Конечно же, от вас! — Она кокетливо улыбнулась.

Антон помог ей сесть. Эрика притянула на диван и его.

— Вам лучше? — спросил Антон.

— Вы рядом, и мне хорошо. — Игриво попыталась пересесть к нему на колени, но Антон успел встать.

— Мне пора ехать, — сказал он.

— Может быть, полежим? Ну, Антон. Вы же — мой идеал.

— В другой раз.

— Ну почему вы такой? — обиделась Эрика. — Если женщина желает близости, мужчина не вправе ей в том отказать.

— Я заехал только за тем, чтобы вручить вам буклеты. — Буслаеву вспомнился разговор с резидентом… И вспомнил свою жену Елену. В нем шла борьба между долгом и честью.

Эрика изучающе посмотрела на него.

— Вы, должно быть, женаты?

— Да.

— И дети есть?

— Да, есть.

— Фу, какой вы, оказывается, сухарь! — фыркнула Эрика.

— У вас имеется друг…

— Он хороший друг, но плохой любовник. Только с вами я могла бы вести себя в постели естественно и полностью раскрыть свои чувства. Испытали бы и вы наслаждение. Мы оба были бы счастливы. Ну, Антон. Прошу вас, — умоляла его Эрика. — Боитесь, разобью семью? Это русская женщина, влюбившись в женатого мужчину, привязывается к нему, строит козни, шантажирует. У немок это не принято.

Антон понимающе посмотрел на нее. В голове же роились мысли, исключающие одна другую. Мысли-раздумья. Эрика хороша собой. Красива, женственна. Глаза светятся от одного общения с ним. И так искренна и открыта в своих желаниях, что не всякий устоит от соблазна. А устояв, потом будет долго жалеть.

— Ну, решайтесь же! — обняв, продолжала умолять она его. — Будьте мужчиной!

Она произнесла это так, будто то был ее последний аргумент. Настойчиво, требовательно и вместе с тем ласково. Ну как тут не пойти навстречу! Санкция резидента имеется. Не прямая, не в порядке приказа, выраженная в деликатной форме, но имеется. Да и Эрика, несмотря на кажущуюся назойливость, не производит отталкивающего впечатления. Она даже нравится ему. Легкое кокетство, игривость всегда нравились ему в женщинах. Но это от эмоций. А если не сердцем, а холодным и здравым умом пораскинуть? Это же ради дела. Но какова конечная цель и стоит ли она того, чтобы разменять себя, осквернить свои чувства к жене? — вдруг спросил он себя. Ведь не Эрика помощник военного министра, а ее друг. Здесь можно обойтись и ценой поменьше, более нравственной. Да и ощущалось в ней что-то едва уловимое, что остановило бы его и в случае, если бы Эрика являлась самим министром.

Антон посмотрел на часы, потом заглянул в ее глаза.

— Ответьте мне, Эрика.

— Вас смущает Клаус? — что-то дрогнуло в ее душе. — Выбросьте его из головы! Если желаете, могу познакомить с ним. И вы убедитесь, что он вам не соперник, и за меня бороться не станет. Он такой человек! Пигалица! Не то, что вы: стройный, сильный, обходительный. У вас, должно быть, немало поклонниц?

— Вам обещали большое вознаграждение? — неожиданно спросил Антон.

— Вознаграждение? — Лицо Эрики вспыхнуло розовым цветом. — О чем вы говорите, Антон? За что? За реферат? Так это же учебная работа, она не оплачивается. Но, может быть, я опубликую его и тогда получу гонорар. Сколько заплатят, не знаю.

— Следовательно, получите сразу две ставки — за русского писателя Достоевского и за советского дипломата Антона. За реферат и донесение. — Увидев замешательство Эрики, сказал: — И все-таки, я пожелаю вам всего самого доброго в жизни.

Антон покинул квартиру Эрики, не дав ей опомниться.

Эрика продолжала оцепенело стоять, осмысливая все, что произошло между ними, оценивая свое поведение. Играла, как могла, но не получилось. Сбросив флер артистизма, набрала номер телефона.

— Он ушел, — доложила она глухо в трубку. — Только что ушел. Нет, не удалось уломать. Я и так, и этак к нему, но он удивительно стойкий мужчина, ни на что не клюнул. От вина даже отказался. Говорит, непьющий. Нет, Клаусом не интересовался. Я старалась вызвать интерес к нему, но он, ну ни в какую! Так что кино не будет. Кинокамеру я не включала.

— Странно… — послышалось из трубки. — Значит, осечка. Ну, что же, будем искать к нему другие подходы.

Но об этом разговоре Эрики Буслаеву стало известно позже.

Придя в посольство, Антон имел намерение доложить обо всем резиденту, но тот только что пришел с явки с агентом и был занят обработкой полученных от него материалов. Лишь спросил:

— Ты чем-то расстроен, Антон?

— Эрика для нас бесперспективна, Ованес Акопович. Она — провокатор чистой воды. Все! Ставлю на ней крест!

Отложив в сторону дела, резидент сказал:

— Зачем же падать духом? Радоваться надо, что разобрался с ней. Плохо, что друга ее мы потеряли. Однако в нашем ремесле опрометчивость смерти подобна. И мы не могли бы доверять агенту, завербованному с подачи провокатора.

— Да, конечно, — окрыленный поддержкой резидента произнес Антон. — Жаль только потерянного на нее времени.

— Как ты можешь так говорить, Антон? Ты обезоружил контрразведку страны пребывания на целую боевую единицу. Эрику уже не смогут подставить нашим ребятам. Все! Она выбита из седла! Перед этим ты «нокаутировал» провокатора от НТС Брунова-Капустина, действовавшего против наших граждан. Ему тоже не оправиться!

— Может быть, ориентировку на Игоря Капустина и Эрику Альтшуль составить для Центра, пока свежо в памяти?

— Это другое дело. И приложи их фото, которые ты негласно сделал. Один экземпляр оставь здесь для внутреннего пользования. Другой отправим в Москву. Пусть это послужит предостережением и для сотрудников советских представительств в Германии, и для наших туристов, выезжающих за рубеж. Озаглавь ориентировку так: «Осторожно, провокаторы!»

— Значит, мой имидж сработал, если решили подловить на увлечении книгами, — все еще не мог успокоиться Антон. — Такая провокация!

«ЕГО ВРАГ — СЛУЧАЙНОСТЬ»

Бартлоу и Лодейзен в служебном кабинете прослушивали через наушники магнитофонные записи. Лодейзен сидел у столика и жевал резинку. Бартлоу то ходил, то останавливался, чтобы попыхтеть вечно потухающей сигарой. За ним тянулся длинный белый шнур.

— Твое самое сильное впечатление о Буслаеве, Джерри? — поинтересовался Аллан Бартлоу.

— Устремленность. Это — серьезная помеха, Аллан.

— Наш расчет на человеческие трещины в нем. Они делают личность податливой и сговорчивой. Стоп!

Лодейзен остановил ленту.

— Фанатик! — бросил он, ухмыльнувшись.

— Буслаев — тонкий человек, Джерри. Но почему он не отказывается от встреч с Кейлебом, действующим достаточно прямо? Раскусил подставу, но хочет убедиться в этом? Дай-ка его разговор с Еленой. Быть может, он что-либо прояснит.

Лодейзен переключил магнитофон. И снова оба полны внимания.

— Семейная идиллия! — воскликнул Лодейзен.

— Перестань, капитан, — одернул его Бартлоу. — Ничто человеческое ему не чуждо. Стоп, стоп, стоп!

Лодейзен, перемотав пленку обратно, включил магнитофон снова.

— Буслаев податлив, — заметил Бартлоу. — Он идет на поводу у своей жены, потребности которой стремится удовлетворить. Он — стяжатель, и это его большой минус.

— Ловить его думаешь на этом?

— Капризы жены — его слабое место. Это для нас сейчас самое важное, Джерри. Ему нужны деньги. И немалые! — Иронически: — Может быть, поможем ему завязнуть в этом? Но давай-ка еще раз заглянем в досье, в донесения агентов, в записки Кейлеба.

Лодейзен открыл досье на Буслаева.

— Темперамент. Что-то между сангвиником и флегматиком. Волевое усилие связано со стремлением найти не одно, а несколько возможностей выхода из сложного положения…

— Учтено.

— Качества интеллекта. Стремление охватить явление в целом, ясность ума и оригинальность решений.

— Учтено. Характер?

— Отсутствие честолюбия. Чуткость к тем, кого уважает и любит. Не способен публично выступить против тех, чье поведение считает неприемлемым.

Бартлоу задумался.

— Трусость. А безвыходные положения, Джерри?

— Возможна глубокая депрессия. В этих случаях он ищет уединения. Качество, именуемое «совестливым поведением», доведено в нем до автоматизма. — Лодейзен закрыл досье. — Это противоречие, сэр! Автомат учитывает только закономерности, поскольку всю сумму случайностей предусмотреть невозможно. Его враг — случайность. И ловить его надо на этом!

Не выпуская сигару изо рта, Бартлоу спросил:

— Помнишь, как Буслаев сказал Кейлебу: «В способности на никому и ничему не подвластные чувства — величие человека, его цельность. Верность, мужество, самоотверженность без жертвенности…» Каково?

— Философ! А у нас какие козыри, Аллан?

— Козыри. Чтобы понять настоящего коммуниста, необходимо самому стать коммунистом. Настоящим. — И рассмеялся: — Как видишь, я тоже подвержен чуждым влияниям в исключительно трудных обстоятельствах. И ради Бога, не повторяй ошибку советологов. Для разведчика все эти рассуждения о коммунистах, как об автоматах, рожденных в условиях муравейника, неприемлемы. Среди них встречаются и идейные.

— «Муравейник». «Общее одеяло»…

— Стоп, стоп! «Уютно… Спокойно… Тихо…» Запомни, Джерри, интонацию в голосе Буслаева. Интонация — сорок семь процентов информации. Он сомневается в коммунистической системе. Преклоняется перед Западом. Двойственность натуры — то, что он из себя представляет.

— Запомнил, сэр. И Майкла, которого мы подставили ему под видом страхового агента, он определенно заподозрил после дурацкого случая с антисоветской листовкой, подброшенной ему в почтовый ящик энтээсовцами.

Бартлоу вспылил:

— Какая еще листовка?

Запутавшись в шнуре, он с раздражением бросил наушники на пол. На всю мощь включился звук магнитофонного динамика. Лодейзен торопливо его выключил.

— Буслаев непрактичен и неустроен в жизни, легковерен. Да, да, Джерри, легковерен. В том-то и дело, что он никого не подозревает. Ни-ко-го! И вот еще что не вызывает сомнений: ему уже плохо. «У вас уютно, фрау Шарлотта. Спокойно. Тихо». Он ищет покоя и, видимо, сомневается в самом себе. Он не считает, что состоялся в жизни, чувствует свою неполноценность. Сознает иллюзорность жизни дома, но ничего не может с этим поделать. И всюду добивается истины. Истина ему дороже и может затмить для него все: Родину, мать, семью, детей. — Взял досье, всмотрелся в фотографию. — Если могли бы подвергнуть его проверке на «детекторе лжи», мы узнали бы и другие его качества: упрям, не способен на компромисс… В экстремальных обстоятельствах собирается и может принимать неординарные решения…

— Пока Буслаев не поймет, что он у нас под «колпаком» и каждый его шаг, каждое слово нами фиксируется… — начал было Лодейзен.

— Ну, а когда узнает, операция будет уже завершена, — перебил его Бартлоу. — Используя человеческие трещины в нем, мы должны втянуть, втащить его в чистилище. Однако во всем нужна мера. Никаких провокаций, примитивизма. Он тонко чувствующая личность. А против коммунистического фанатизма… Против него есть верные средства: цепь личных неурядиц и одиночество, предательство близких людей. Надо устроить ему все это! Но самое важное — схватить его с поличным, лишить возможности связи с резидентурой. Теперь все будет зависеть от твоего мастерства, Джерри! От того, будешь ли ты знать, как дорого он оценивает себя в долларах, когда почувствует нашу готовность озолотить его. И помни: это ему ты обязан своей неудачей в Москве. Постоянно помни! Кстати, ты выяснил, зачем Буслаев летал во Франкфурт?

— Он там посетил Капустина и потребовал от него прекратить провокации против соотечественников.

— Капустин. Знакомая фамилия. Кто он?

— Из Сектора закрытой работы НТС. Мы его периодически привлекаем в качестве наводчика на русских, проживающих в России. С его подачи в Москве был завербован Обручев.

— Он-то тебя и погубил, этот ученый!


В четверг утром позвонил Эйхгольц и попросил Буслаева приехать по важному делу. «Уж не отказывается ли он от того, чтобы поехать в нашу страну с выставкой своих произведений?» — подумал почему-то Антон.

Вечером все объяснилось.

Встретил Антона Райнер Эйхгольц, как всегда, доброжелательно. Проводил в свою творческую мастерскую. Там находился мистер Кейлеб. Обеспокоенный и даже встревоженный чем-то. Это было неожиданно для него, и он уже не знал, что подумать. Эйхгольц удалился, оставив их наедине друг с другом.

— Простите, господин Буслаев, за беспокойство. Это я хотел вас повидать и прибег к столь конспиративному вызову на рандеву. Вас это шокирует?

— Я слушаю вас, мистер Кейлеб, — все еще не понимая его замысла, сказал Буслаев и присел на табуретку рядом со скульптурной композицией. Ждал поворота в их отношениях, и он наконец наступил. Без подстегивания и форсирования событий.

— Дело в том, что я работаю в разведоргане и мне стало известно, что в скором времени в Советский Союз выезжает один из моих слушателей. Человек этот готов на все. Я считал своим долгом каким-то образом конфиденциально поставить об этом в известность советские власти, но не знал, как это сделать. Не подбрасывать же в посольство анонимку. Так и меня могут вычислить наши контрразведчики, да и у вас могут не поверить безымянному сообщению.

— Если доверите, я мог бы связать вас с соответствующим специалистом в этой области, — взвесив все, сказал Буслаев. Неожиданное откровение Кейлеба он расценил, как вынужденное. Теперь понятно стало, почему все он присматривался к нему. Видно, думал, можно ли довериться этому дипломату.

— Я не хотел бы встречаться ни с кем, кроме вас.

— Расскажите об этом вашем слушателе.

— Его фамилия — Сысоев Андрей. Возможно, это — кличка. Тридцати трех лет. Из семьи врача. Работал журналистом в каком-то бульварном издании. Женат. Вот его фотография.

— Я могу взять ее с собой? — разглядывая фото, спросил Антон.

— Да, пожалуйста. Для вас я и отпечатал этот экземпляр.

— У вас могут появиться и дополнительные сведения о нем?

— Не исключаю этого. Каким образом вам их передать?

— Лучшего связного, чем ваш свояк, не придумаешь.

— Согласен. Надежно и безопасно. И для меня, и для вас. И тем не менее посвящать его в наши дела не стоит. Это может разволновать его. Он человек впечатлительный.

— Договорились. Не удивляйтесь, если приду не я, а другой человек — специалист по делам, не имеющим отношения к культуре, — предупредил Буслаев, все еще не исключая того, что Кейлеб затевает с ним нечистую игру. Даже отказался от более подробного разговора о Сысоеве.

— Тогда приходите вдвоем.

Это прозвучало требовательно, почти как ультиматум. «Что стоит за этим?» — спрашивал себя Антон.

Вскоре Кейлеб через Эйхгольца снова вызвал Буслаева на встречу. Был весьма доволен тем, что пришел именно он. Сообщил, что Сысоев назначен администратором выставки скульптур Эйхгольца в Ленинграде. Сделано это немцами без согласования с ним, с подачи спецслужбы «Отряда-P». Сказал, что обеспокоен этим, поскольку это может бросить на свояка тень подозрения, вызвать негативное отношение к нему советского ведомства безопасности. Но как предотвратить такой ход событий?

Это Буслаева не удивило. С подобными случаями ему приходилось встречаться.

— Сысоев что же, едет с заданием? — попросил уточнить он.

— В том-то и дело! — оживился Кейлеб. — Используя прикрытие должностью администратора выставки, он должен будет восстановить потерянную связь с агентурой. Насколько мне известно, один из агентов имеет доступ к секретам Генштаба Министерства обороны СССР. Другой — Совета Министров СССР. Кроме того, ему поручено осуществить вербовку агента из числа советских ученых, контакт с которым был им установлен во время пребывания того в научной командировке в Западной Германии. Кстати, я и готовил, и прихватил для вас фотокопии кое-каких документов и на Сысоева, и на этих агентов. В них отражена работа с ними, перечислены материалы, которые от них получены. Пленка не проявлена. Я заделал ее в обычную фабричную упаковку. Так что, можете не опасаться.

Опасения же у Буслаева были.

Из-за предательства источника-провокатора, подставленного немецкой контрразведкой одному из сотрудников резидентуры в ФРГ, и без того нелегкая оперативная обстановка, еще больше ухудшилась, значительно затруднив контакты с агентурой. По радио, телевидению, со страниц газет развернулась истерическая антисоветская кампания. Заметно усилилась деятельность спецслужб контршпионажа против сотрудников советских представительств и членов их семей; в этих условиях центр предписывал соблюдать величайшую осторожность и конспирацию, отказаться от встреч с сомнительными источниками.

«Но как поступить в этом случае?» — задумался Антон. В душе его шла борьба между опасением и долгом. Кейлеб, не будучи завербованным, ведет себя, как опытный агент. Впрочем, что же в том удивительного? Он — сотрудник разведоргана и, конечно же, знает все не по учебникам. Да и речь идет о шпионаже против советского государства. Чтобы не случилась беда, ее следует предотвратить. И сделать это может только он и никто другой. Но вдруг это ловушка? Тогда — задержание, арест, тюрьма.

Нервы его были натянуты, будто струны. Вот-вот лопнут. Сложилась обстановка, когда разведчик независимо от указаний свыше должен, обязан принимать ответственное решение самостоятельно и действовать в интересах Отечества решительно, на свой страх и риск.

Победило разумное начало.

— Но я — культурный атташе… — начал было он.

— Передайте тем, кому с руки этим заниматься, — лукаво улыбнулся Кейлеб и положил пленку Буслаеву на колени. — Вы же все там — граждане одной страны.

— Да, конечно.

Антон сунул ролик в карман пиджака. В случае чего пленку он засветит и улика исчезнет. «А если не удастся, тогда ее проявят, — снова пронеслось в сознании. — Тогда — задержание с поличным». Разведчик должен быть готов к любому повороту событий. Но нет, не станет Кейлеб подставлять свою голову под удар. Он искренне опасается за судьбу Эйхгольца, фрау Шарлотты и своей жены. Ему можно верить.

— Вы не в курсе, кто в Москве работал с этими агентами?

— С одним из них встречался Лодейзен, — ответил Кейлеб. — Тот самый, который несколько лет тому назад был выдворен из Советского Союза. Кто поддерживал связь с другим, не знаю.

— Вспоминаю: о бесславном конце Лодейзена писали в газетах. — Сказав об этом, Антон подумал, как же все в мире связано.

Какое-то время стояла тишина. Но вдруг Кейлеб сказал:

— Не хотел вас огорчать, господин Буслаев, но и грех на свою душу брать до могу.

— Я не понимаю вас, мистер Кейлеб.

— Лодейзен активно занимается вами.

— Это ваше предположение?

— Он мой шеф, и я в какой-то мере посвящен в разработки, которые он ведет.

— Вы и познакомились со мной по его заданию?

— Что вы! Я вас узнал значительно раньше. В этих вот стенах. Благодаря вашему желанию устроить выставку работ моего тестя.

— Любопытно. С какой же стати обо мне зашел разговор?

— Узнав о том, что вы бываете в доме Эйхгольца, где я частый гость, он попросил присмотреться к вам.

— Чем же я провинился перед ним? — усмехнулся Буслаев.

— Его интересует все: чем привлек вас Эйхгольц и чего вы от него хотите; как относитесь к своему правительству; не симпатизируете ли Западу; ваши мысли, увлечения, настроения, привычки и даже отношения с женой.

— Был серьезный повод мною заняться?

— Лодейзен не настолько откровенен со мной, чтобы выложить истинные свои мотивы, как и цели.

— И что же вы донесли обо мне? — В голосе Антона едва улавливалось беспокойство.

— О наших с вами отношениях, разумеется, я не докладывал. Поверьте. Это все равно, что донести на самого себя. К тому же я его сослуживец, а не агент.

— Спасибо, мистер Кейлеб, — сказал Антон, напустив на себя спокойствие. — Надеюсь, и в дальнейшем я смогу быть в курсе намерений этого господина в отношении меня?

— Разумеется, если Лодейзен не откажется от своей затеи.

Буслаев подумал не собирается ли тот свести с ним счеты.

Уже подходя к зданию посольства, заметил филера из «наружки», которого не раз встречал у своего дома. Прохаживались еще какие-то типы в штатском одеянии. Чувствовалось, что и наряд полицейских был усилен. Он сделал вид, что не замечает всего этого. Внутренне же испытывал тревогу. Только бы не задержали. Еще несколько шагов, и он недосягаем, так как окажется на территории, принадлежащей Советскому Союзу. И вдруг полицейская машина развернулась, встав на его пути. Обходя ее, встретил колючие взгляды, выглядывавших из нее полицейских.

Но все обошлось.

Не заходя к себе в кабинет, Буслаев прошел к резиденту. Доложил об обстановке вокруг здания посольства, но тот недавно сам возвратился с явки с агентом и уже знал о ней. Сказал, что звонили властям, требовали снять «осаду», но они стоят на том, что делается это-де в интересах безопасности советского персонала. Словом, пропаганда нагнетает против нас истерию, а полиция берет под «защиту». А за всем этим уши контрразведчиков торчат.

— Как у тебя дела? С чем пришел?

Буслаев доложил о разговоре с Кейлебом. Обсудили его поведение. Пришли к выводу, что судить о нем следует по его делам. А сейчас необходимо проявить фотопленку.

Резидент задумался и как бы между прочим сказал:

— И как это в Москве не учли, что ты известен Лодейзену. Тебе следовало бы выезжать не под своей фамилией.

— Но тогда появились бы другие проблемы, — резонно заметил Антон. — Нахождение обоих в одной стране — уже риск встречи.

Поскольку обнаружился настораживающий момент, встречи его с агентами резидент распорядился сводить к мгновенным, и даже перейти да связь через тайник, с использованием радио.

Среди ночи раздался телефонный звонок в квартире. Елена взяла трубку. Пьяный немец просил подозвать Вольфганга. Она ответила, что тот ошибся номером телефона. Антон же понял это иначе: то был условный звонок. И означал он, что ему надлежит немедленно прибыть в резидентуру. Поцеловав жену и спящих детей, он тотчас поспешил туда.

Оказалось, Сысоев выехал в Москву раньше времени. Требовалось срочно уточнить причины этого и доложить о них в Первое главное управление. «Задумывал через Эйхгольца выйти на Кейлеба, а „Отряд-Р“ вдруг использует его выставку в качество канала на Советский Союз! — пронеслось в голове Антона. — Нонсенс? Впрочем, нет худа без добра».

В тот же день резидент направил в Центр составленную Буслаевым шифровку с изложением версии о создании спецслужбой «Отряда-Р» разведывательного канала в нашу страну и предложением превратить его в ловушку для иностранных агентов.

В ЛОВУШКЕ НА КОНСПИРАТИВНОЙ ДАЧЕ

Видя, какие страдания принесла война его народу, ощутив все это и на себе, Антон Буслаев не только возненавидел ее, но и решил посвятить себя предотвращению третьей мировой войны.

Оказавшись в Германии и окунувшись в дело, он понял и убедился, что разведка — его призвание, что ремесло это ему по плечу и даже по душе. Звезд с неба не хватал, но чем больше он отдавался работе, тем сильнее она поглощала его, превращалась в творчество.

Вот и сейчас. Журналиста интересует сенсация, и он готов за нею мчаться хоть на край света. Писателя привлекает в событии прежде всего человек, и он всеми путями ищет с ним встречи, добивается детального, откровенного разговора. А разведчик? — размышлял Антон, сидя за рулем юркого «фольксвагена». Что его зовет вперед? Романтика? Острые ощущения? Пожалуй, и то, и другое, но прежде всего — чужая тайна, которая тщательно укрывается за секретными замками, желание ею овладеть. Конечно же, она! Военная, научная, экономическая, государственная. Самая секретная!

И вдруг спросил себя: нравственно ли залезать в чужой сейф, фотографировать чужие документы, читать чужие мысли? Ответил без тени сомнения: безусловно нравственно, если разведка ведется в интересах спокойствия на планете, созидания, а не разрушения, ради жизни, а не смерти.

О смелости и мужестве не думал. Это было для него само собой разумеющимся. Малодушие других осуждал, изменников и вовсе презирал. «А может быть, я так рассуждаю, пока меня самого это не коснулось? — подумалось Антону. — Молодец против овец, а против молодца — сам овца?»

Как и другие советские разведчики, Антон постоянно искал возможность не только быть в курсе замыслов, но и держать под контролем основные направления работы разведок и других спецслужб против Советского Союза.

Не обходилось, разумеется, и без срывов в этом опасном деле, а значит, переживаний, стрессов. Но с кем поделиться в такие минуты, с кем отвести душу? Принцип строжайшей конспирации незыблем. Иначе — провал, за которым последуют еще большие неприятности — международный скандал, способный нанести непоправимый ущерб Родине. Чтобы довести все же разведывательную операцию до ее логического завершения, старался выверять каждый свой шаг, находить единственно возможное в данной ситуации решение.

Он спешил на конспиративную встречу с агентом Фридрихом. Его интересовала в данном случае создавшаяся на территории европейского государства американская военная база. По просочившимся в печать сведениям, на этой базе предполагалось установить ракеты среднего радиуса действия с атомными боеголовками, нацеленными на жизненно важные центры нашей страны. Чаще всего встречался с агентурой в вечернее время, под покровом темноты. Сегодня же обстоятельства требовали срочных действий, и Антон решил сделать это днем на другом конце города. Он взглянул на часы, подаренные Еленой ко дню рождения. До встречи оставалось достаточно времени, но все-таки следовало поторапливаться, чтобы прибыть на место заблаговременно, провериться, убедиться, все ли спокойно вокруг.

Ехал на дело, а сам находился под впечатлением недавнего разговора с женой. Елена пришла из магазина и почувствовала, что в квартире был кто-то посторонний. Трубка телефона не так положена. Пепел сигаретный на ковре. Это обеспокоило его.

Резидент решил по этому и другим подобным фактам через посла сделать представление МИДу ФРГ и потребовать оградить советских дипломатов от провокационных действий спецслужб. Но повлияет ли это на улучшение обстановки?

Антон выехал на загородную дорогу, пролегавшую среди живописного леса. Вдохнул свежайшего воздуха, напоенного ароматом листвы, хвои, цветов. Радовался пробегавшим мимо пейзажам. Ветер лохматил волосы, открывая его широкий лоб, обдувал лицо. И сам он напевал и насвистывал мотив полюбившейся тирольской песенки. Нет-нет, да и поглядывал в зеркало на лобовом стекле и снаружи.

Вдруг заметил, что две автомашины — «ситроен» и «БМВ», которые он встречал в городе, следуют тем же курсом, перестраиваясь на ходу и сменяя друг друга. Теперь он не отрывал глаз от зеркала. Свернув на другую дорогу и возвратившись по ней в город, петляя, колесил по улицам, останавливался и выходил у нужных ему магазинов, наконец убедился, что за ним ведется наблюдение.

Он и раньше иногда наблюдал за собою моторизованных и пеших молодчиков. Когда в том не было необходимости, не старался уйти от наружки. Сегодня же он иначе поступить не мог. «Но почему сели на „хвост“ сегодня? — промелькнуло в сознании. — Сойти с маршрута и вернуться домой?»

Проследовал мимо места на площади Вивальди, где должна состояться его встреча с агентом. Ничего настораживающего не заметил. Купил в киоске журнал «Магазин». Возвращаясь к машине, неожиданно для себя за рулем «БМВ» заметил знакомое лицо. Неужели Джерри Лодейзен?

Это всколыхнуло память.

Агентурно-оперативная игра Буслаева против спецслужбы Лодейзена шла в одни ворота и продолжалась несколько месяцев.

Как и было задумано, спецслужба с успехом продавала «добытые» в советских учреждениях «секреты» и ученым, и фирмам, и военным своей страны и другим государствам НАТО. Имела на этом солидный бизнес. В самый пик событий спецслужбе через Обручева было передано несколько «особо важных» документов, которые должны были насторожить клиентов. То была специально подстроенная ловушка. И сработала она без сучка и задоринки. Спецслужбу клиенты заподозрили в нечистоплотности. Была поставлена под сомнение и подлинность того, что ею продавалось прежде. В результате она потерпела крах. С нею судились, требовали возместить ущерб. Заговорила пресса.

Цель была достигнута: длительное время работавшая вхолостую спецслужба «Отряда-Р» была скомпрометирована, от нее отвернулись хозяева и заказчики. Правительство сократило финансирование.

Получив данные о переполохе там, генерал Новиков принял решение прекратить снабжение противника «секретами», а заодно отказаться и от «услуг» Джерри Лодейзена. Он был задержан во время совершения «тайниковой операции» с поличным, объявлен «персоной нон-грата» и выдворен из Советского Союза. Консулу страны Комитет госбезопасности передал киноролик, на котором были запечатлены не только его тайные встречи с Обручевым, но и с другими гражданами, ставшими на путь измены и предательства.

Совершенно секретно       Из досье на Джерри Лодейзена:

…Закончив университет в Штате Иллинойс, Лодейзен получил степень бакалавра философских наук. В военной школе иностранных языков овладел русским и испанским языками. Как разведчик, «обкатку» проходил в Мексике на должности вице-консула США, но вскоре был заподозрен в принадлежности к ЦРУ США и выдворен из страны.

Прослушал курс «Советское общество и русский характер» в «Институте армии США по повышению специализации в изучении России и стран Восточной Европы». Там же научился русским песням под гитару, познал русскую кухню.

С таким багажом был направлен в Советский Союз на должность одного из секретарей посольства США в Москве. Общаться предпочитал с представителямитворческой интеллигенции. Отдельных из них пытался обрабатывать во враждебном нам духе и даже склонять к измене Родине. Если собеседник высказывал мысли, противные ему, взгляд его становился холодным и ненавистным. С таким человеком он тут же порывал.

В ходе разработки установлено, что в Москве Лодейзеном завербовано четыре агента. Основа вербовок — деньги, радужные посулы жизни на Западе. Кроме шпионских заданий, чтобы избежать разоблачений, одного из них подбивал на устранение неугодного спецслужбе человека.

Лодейзен происходит из семьи коннозаводчика. Фанатик-антикоммунист. Самонадеянный и тщеславный человек. Хитрый и лживый. Скупой и жадный до неприличия. Неразборчив в связях с женщинами. Напившись, не теряет над собой контроля…

Рывок, другой, и Буслаеву, казалось, удалось все же оторваться от растерявшихся и рассерженных преследователей. Оставив машину на стоянке, чтобы окончательно убедиться в этом и уточнить обстановку вокруг, он проследовал в ближайший сквер, присел на облюбованную им издалека скамейку, одиноко стоявшую в тени деревьев. С этого места было удобно вести наблюдение за тем, что происходит на площади Вивальди и на подступах к ней. Рядом, уткнувшись в газету «Вельт», сидел пожилой немец. Осмотрелся. Кругом ничего подозрительного. Но было предчувствие чего-то тревожного, недоброго. Мужчина опустил газету на колени, спросил у Антона, который час, и тут же принялся пересказывать захватившее его содержание очерка. Заключил словами:

— Надо же, какое падение нравов! Ни стыда, ни совести у людей не стало. Как вам это нравится?

Буслаев высказал свой взгляд на проблему юношества, взаимоотношения полов. Мужчина сказал, что ему нравятся его суждения. А когда он поднялся, мужчина очень сожалел, что такой интересный собеседник покидает его, иначе обсудили бы еще не одну тему. Прощаясь, протянул незнакомцу руку.

Антон принял решение отказаться от явки с агентом Фридрих, чтобы не ставить его и себя под удар, и возвращаться в посольство.

Потеряв машину Буслаева, Лодейзен забил тревогу. По рации дал команду напарнику, ехавшему в машине «ситроен», свернуть направо и следовать параллельным курсом, рассчитывая таким образом обнаружить, выйти на него и, в зависимости от обстоятельств, перехватить.

Вскоре напарник радировал, что видит «объект» в полукилометре от себя. Потом доложил, что Буслаев оставил машину на стоянке и, соблюдая меры предосторожности, направился в ближайший парк.

Терять время было нельзя. Лодейзен скомандовал по радио:

— Машину «объекта» вывести из строя. Остальным рассредоточиться по парку и вести тщательное наблюдение за ним. В случае его контакта с кем-либо немедленно докладывать. Действовать бесшумно.

Перебегая от дерева к дереву, он сам заметил Буслаева. Тот сидел на скамейке с мужчиной. Решил, что это встреча с агентом. Он уже слышал их разговор, но не различал слов. Наконец, «объект» что-то сказал и мужчина протянул ему руку. Со стороны это казалось рукопожатием, но могла совершиться таким образом и мгновенная передача секретной информации. Буслаев неожиданно покинул скамейку и быстрым шагом последовал на автостоянку.

Лодейзен растерялся. Он успел лишь подумать, что в кармане у него могут быть шпионские материалы, за этим, видно, и ехал сюда. Документами необходимо завладеть, чтобы на этом сыграть. Обстановка позволяла. Надо лишь убедиться, что он один, что его не подстраховывает контрнаблюдение. Возлагал надежду на скоротечность разговора и его бесспорный результат в свою пользу. Ну а в случае отрицательного результата, пусть пеняет на себя.

Лодейзен подумал так и решил отказаться от своих планов. Решил последовать варианту, обговоренному накануне с Алланом Бартлоу. Он предвещал удачу, был просчитан в деталях и вполне надежен.

Тем временем Буслаев приблизился к машине, сел за руль, но мотор почему-то не завелся. Подняв капот, проверил зажигание. Оно было исправно. Зато не обнаружил жиклера и очень удивился этому. Подумал, что сам он исчезнуть не мог. Значит, кто-то ковырялся в машине. Это настораживало. На крышке капота заметил следы от силовой отвертки.

Подошел водитель рядом стоявшего «ситроена».

— Вам помочь? — предложил он свои услуги.

— Благодарю вас. Вы не могли бы подсказать, где здесь магазин запчастей?

— Подскажу. Отсюда с полчаса пешком до него будет. Садитесь, подвезу. Я еду в том же направлении. — Водитель открыл заднюю дверцу машины.

Буслаев посмотрел на него о подозрением. Уж больно все неестественно: и жиклер исчез, и доброжелатель тут как тут.

— Да нет, не стоит. Время есть, сам пройдусь, не спеша.

Сзади налетели два верзилы, невесть откуда взявшиеся. Он не успел опомниться, как его затолкали в «ситроен». Машина рванула с места, унося его в неизвестность. Салон был зашторен, так что нельзя было определить маршрут, по которому его везут. Верзилы крепко держали его за руки.

— Кто вы? Куда вы меня везете? — вопрошал Буслаев, но ответа не услышал. — Я — дипломат и нахожусь под защитой немецких властей. Это — провокация, и она вам дорого обойдется. Не желаете отвечать? Но скажите, чьим заложником хотите меня сделать?

Подозрение, что за рулем «БМВ» он видел Лодейзена, все больше укреплялась в нем, и он мысленно готовил себя к любому исходу. Во всех случаях — не терять самообладания и самоконтроля. Жаль только, что явка с агентом Фридрихом сорвалась, а она обещала быть очень важной. «А может быть, Лодейзен здесь не при чем? И я — заложник других сил? Расправились же с Надейкиным», — пронеслось в голове.

Вряд ли существует другая профессия, где бы имелись такие стрессовые перепады и перегрузки, какие встречаются у разведчика. И надо иметь немалое мужество и силу воли, чтобы не поддаться им и спокойно, соблюдая конспирацию, делать свое дело.

Машина сбавила скорость, наконец остановилась. Буслаева ввели в подъезд особняка, приказали подняться на второй этаж. Там оставили его одного. Осмотрелся. Комната не выглядела жилой, хотя и обставлена была мягкой мебелью. С потолка свисала скромная хрустальная люстра. Над диваном висел гобелен с изображением средневекового замка. Посередине комнаты стоял круглый стол и на нем — букет цветов. Окно выходило в сад.

Едва слышный звук открывающейся двери насторожил Антона. Вошел Джерри Лодейзен.

— Вот ведь как бывает! — воскликнул он, широко улыбаясь. Я был вашим гостем в России. Вас имею счастье принимать в Германии.

— Не могу не отметить вашего гостеприимства, — сдержанно произнес Буслаев. — Только странное оно какое-то.

— За грубость моих парней приношу извинения. Я их от работы отстранил.

— Что все это значит? — резко спросил «гость».

— Может быть, пообедаем вместе? Тогда обо всем и поговорим. И вы поймете, что у меня доброе отношение к вам.

— Спасибо, я сыт. Мне надо ехать. У меня неотложное дело.

— Я часто вспоминал вас, господин Огольцов-Буслаев. Вы основательно пошерстили мою агентурную сеть в Москве. Вывели меня, опытного разведчика, из игры. Трех моих лучших агентов арестовали. От тех, что сохранились, пришлось самому отказаться. За исключением двух. Они и сейчас, не скрою, работают на нас. И довольно успешно. И за все это — деликатное объявление меня «персоной нон-грата», вместо того, чтобы посадить за решетку. Вы — благородный человек!

— Я исполнил свой долг, — сказал Антон, а в голове проскочило: «Откуда он знает мою настоящую фамилию». Но отпираться было бы глупо.

— Так ведь я тоже.

— Разные кроссворды мы с вами решаем, господин Лодейзен. Да и служим разным Богам. Прикажите вызволить меня из этой мышеловки и вернуть похищенный жиклер от карбюратора моей машины.

— Послушайте, поскольку вы спешите, давайте поговорим накоротке. Как коллега с коллегой. Не желаете отобедать со мной, выпьем по бокалу превосходного французского вина, потолкуем и по-доброму разойдемся. Присядьте. Злоупотреблять вашим временем не стану.

— Коллега… — насторожился Буслаев.

— Переходите к нам на службу, — предложил Лодейзен, наполняя бокалы вином. — Принципы работы в основном те же, что и в вашем ведомстве. Я составлю протекцию.

Лодейзен пытался нащупать уязвимое место Буслаева. Стремился заронить в него зерна сомнения в правильности пути, которым следуют русские. На все лады восхвалял западные порядки, образ жизни и мыслей. Только здесь-де, в «свободном мире», человек может сполна раскрыться и удовлетворить свои потребности. Когда же из этого арсенала средств психического и идеологического воздействия ничто не помогло, уповал на силу, на деньги.

Антону было известно, что методу постепенного втягивания в сотрудничество, к которому обычно прибегают разведслужбы, ЦРУ предпочитает прямое вербовочное предложение. «К вербовке „в лоб“ решил, видимо, прибегнуть и Лодейзен, — пронеслось в голове у Антона. — Отчаянно, если иметь в виду, что в качестве объекта вербовки он избрал советского разведчика. Но что останется от его наглой самоуверенности, если я пошлю его к черту?»

Буслаев чуть было не запустил в Лодейзена стоящей перед ним бутылкой со всем ее содержимым. Но выход ли это? Сила есть, ума не надо. И он предпочел «беседу», чтобы в ходе ее определиться, найти выход из создавшейся ситуации, хотя и понимал, что их разговор записывается и всегда может послужить уликой.

— Заманчиво… Вы это серьезно?

— Такое предложение не может быть шуточным. — Лодейзен поднял бокал. — Итак, за встречу в Европе!

— Вы — чудовище, Лодейзен! Я — советский дипломат и отказываюсь с вами говорить. Требую прекратить провокацию! Свяжите меня с консулом моей страны! — восстал Буслаев.

— А жаль… Так вот, в отношении моего предложения. Вам, разумеется, не так просто решиться на это. Хотя бы потому, что в случае согласия придется проявить готовность служить другой социальной системе.

— Еще и поменять Отечество? — вырвалось у Антона.

— Конечно, нужны будут не только клятвенные заверения в этом. Необходимо подтвердить их делом, — не отступал Лодейзен. — Это вам ничего не будет стоить, господин Буслаев. Так что опасаться не следует. Вы передадите мне список и характеристики на известных вам разведчиков и контрразведчиков, обосновавшихся в советских учреждениях за пределами Союза. А дальше…

— Теперь я вижу, что вы не шутите. — Буслаев посмотрел Лодейзену в лицо. Оно выражало наглую уверенность. — Вы в самом деле полагаете, что я способен на такой «подвиг»? Где здесь у вас телефон? Я сам позвоню консулу.

— Но какой же консул, если мы с вами находимся на конспиративной квартире спецслужбы третьей страны? Подумайте!

— Боитесь оскандалиться? Тогда какого дьявола вы затевали этот спектакль?

— Сосредоточьтесь лучше на моем предложении. Оно сулит вам большой гонорар в любой валюте. Солидная сумма. Целое состояние! Денег на ветер у нас не бросают. И секретам знают цену. Ей-Богу, стоит потрудиться.

— Соблазн велик! Но вы плохо изучили меня.

— Соглашайтесь, господин Буслаев. Рекомендую от души. Тайна сделки гарантируется Службой.

— Перестаньте паясничать! — не выдержал Буслаев направленного давления на психику. — Я знал вас как разведчика и уважал за профессионализм, хотя вы и нанесли вред моему государству. Вы же — еще и примитивный провокатор. Вы пали в моих глазах!

— Неужели не нужны деньги? — Лодейзен был искренне удивлен. — Вам же платят гроши! Поймите: страна ваша катится в тартары. Вместо того чтобы наслаждаться жизнью, все туже затягиваете пояса. Деньги — единственное, что может скрасить существование.

— Мне что, следует поднять шум, чтобы явилась полиция?

— Ради Бога! Полицейские здесь на каждом перекрестке. Но только просчитайте в уме, что это вам даст и не дороже ли обойдется. Такие деньги отвергаете!

— Пугаете?

— Блюститель порядка может потребовать, чтобы вы вывернули карманы. Вы уверены, что в них нет ничего такого, чем он мог бы заинтересоваться?

— Мне нечего опасаться. Я дипломат.

— Вот видите, уже начинаете нервничать. Будем откровенны: может быть, вы не способны к самоанализу? Тогда мне жаль вас, господин Буслаев.

— Да нет. С этим у меня все в порядке. Примитивно и грубо работаете, господин Лодейзен!

— Да или нет? — ждал ответа Лодейзен.

— А вы согласились бы изменить своим привязанностям?

— Следовательно, не желаете. Предпочитаете погореть.

— Зато моя совесть дипломата будет чиста. И дети мои не станут меня проклинать за то, что я их предал.

— Выбирайте из двух зол меньшее для себя: жить безбедно и горя не знать, либо жить в опале.

— Все это — тлен и суета по сравнению с вечностью. Я свой выбор сделал, господин Лодейзен: служить своему народу.

— И все-таки взвесьте все. Захотите выбраться из нищеты, предложение мое отвергать не станете. Однако у вас имеется для размышлений и ответа не так много времени. Иначе сделка окажется бессмысленной. Ваше исчезновение в резидентуре могут расценить, как подозрительное, и начать поиски, расследование, поднимется шумиха.

Буслаев знал, что иные спецслужбы в подобных случаях прибегали к воздействию на психику советского разведчика с помощью психотропных средств, вводимых через продукты питания, либо с помощью шприца, насильно. И тогда жертва помимо своей воли способна выдать любые секреты. Он понимал, что попал в такую ситуацию, когда Лодейзен может пойти на все, лишь бы завладеть чужой тайной. «Не терять самообладания, выстоять! — сказал он себе. Посмотрел на окно. — В крайнем случае, выпрыгну».

Лодейзен, казалось, гипнотизировал его своим взглядом.

— Со своими я сам разберусь, — ответил Буслаев. — А вот вам советую подумать, и основательно. — Он решился на единственное в его положении, чтобы перебороть ситуацию в свою пользу.

— О чем, если не секрет? — с надменным видом спросил Лодейзен, все еще веря в то, что Буслаеву деваться некуда и он согласится на его предложение. А нет, придется пойти на крайние меры.

— Поскольку с консулом связать меня вы отказываетесь, мне придется защищать свою честь самому. — Сделав многозначительную паузу, Буслаев продолжал: — Слушайте внимательно, господин Лодейзен. Это касается не только вас, но и вашей Службы тоже. Общественности наших стран известно, что вы подрывали устои моего государства. Но могут увидеть свет и даже быть озвучены показания ваших агентов, полученные в ходе следствия. И тогда все узнают и другую правду: вы склоняли советских граждан не только к шпионажу, но и побуждали их совершать устранение неугодных вам людей. Это уже преступление против человечества.

— Вы намерены все это предать огласке? — встревожился Лодейзен. Бакенбарды его и усы, казалось, ощетинились.

— Не надо нервничать. Возьмите себя в руки и обратитесь к рассудку. Подумайте на досуге. А сейчас мне некогда терять с вами время.

— Послушайте, господин Буслаев! Продайте мне компромат на меня, и мы с вами мирно разойдемся, — предложил Лодейзен. — Я хорошо заплачу. И все будет шито-крыто. Я вас не соблазнял, и вы меня не принуждали.

Антон встал.

— Подскажите, как мне добраться до города.

Лодейзен был в явном замешательстве. Предстоит отчет перед Алланом Бартлоу, но что он скажет, чем отчитается?

— Продолжим разговор завтра, — сказал он и направился к двери.

— Постойте! — задержал его Буслаев.

— Вы созрели до того, что в состоянии дать положительный ответ?

— Я созрел для того, чтобы сказать вам нечто еще более важное. Я не собираюсь вас шантажировать. Хочу лишь предупредить. Насколько мне известно, имеется указание из Москвы, что в случае моего задержания материалы о ваших преступлениях немедленно попадут в прогрессивную западную прессу.

— Вы с ума сошли!

— Подумайте о последствиях, господин Лодейзен. Благодаря вашей деятельности в Москве, от спецслужбы «Отряда-Р» отвернулись многие из постоянных клиентов, с недоверием стали относиться хозяева. Теперь же она и вовсе может оказаться банкротом, и тоже с вашей помощью.

Боязнь нового скандала, связанного с его именем, заставила Лодейзена отступить. Он вызвал помощника, который осуществлял захват Антона, поручил вывезти его с территории конспиративной дачи и возвратить ему жиклер от карбюратора.

— Для большей уверенности, — сказал Буслаев, — я настаиваю, чтобы к моей машине меня доставили лично вы, господин Лодейзен, а не безответственное лицо.


Пересев в «фольксваген» и ощутив себя в относительной безопасности, Буслаев поспешил в резидентуру. Ехал, а то, что произошло с ним, не выходило из головы. «В чем-то и моя вина, если Лодейзен вышел на меня. Но в чем? — спрашивал он себя. — Промахи лучше видятся издалека. Вероятно, когда готовился в командировку за рубеж, необходимо было предусмотреть вероятность встречи с ним, отработать линию поведения. Да и правильно ли вел себя? Лодейзен знал меня в Москве как контрразведчика, поскольку я его задержал, а потом и допрашивал. Выступал я под другой фамилией, но он запомнил мое лицо. Сейчас у меня дипломатический паспорт. Он понимает, конечно, это. Но и выбора у меня не было… Да и не говорит это ни о чем. Работал в одном министерстве, перешел в другое. Был контрразведчиком, стал дипломатом. Подозревать можно, но ведь надо еще и уличить в том, что сижу на двух стульях. Что же касается моей угрозы в его адрес… Так ведь только это меня и высвободило из западни. Согласится ли Центр предать огласке показания его агентов? Надо убедить Москву. Не прибегни я к этому трюку, меня ждала бы участь наших разведчиков, которые оказывались в подобной ситуации в разные годы. На их психику принудительно воздействовали психотропными средствами, и они, сами того не желая, выдавали секреты. Лишь немногим удалось бежать и добраться до Родины».

Вспомнил о семье. Сейчас, должно быть, обедают. Как бы Елена, Мишуня и Вероня не стали жертвами провокаций — в магазине, в школе, на улице.

ОТВЕТСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

Кабинет резидента внешне был ничем не примечателен. Сейф, письменный стол, кресла, диван, стулья. На стене висела карта Германии. В простенке между окнами — портрет Л. И. Брежнева. Стены и окна его были звуко-лученепроницаемы. Здесь можно было говорить о чем угодно, рассматривать секретные документы, не опасаясь, что все это может быть услышано либо сфотографировано с помощью электронной или оптической аппаратуры контрразведкой противника извне.

Смуглый, всегда подтянутый резидент Ованес Акопович Оганесян, будучи в ранге 2-го секретаря посольства, выполнял одновременно функции советского дипломата и представителя Внешней разведки. Преуспевающий в делах полковник лично встречался с агентами, вербовал новых. С подчиненными был строг, но в то же время справедлив и доброжелателен, за что снискал их уважение. Люди отмечали его эрудированность, скромность. Знали, что он не любил тех, кто слепо преклонялся перед авторитетами, кто пространно докладывал ему о делах. От сотрудников требовал честности, профессионализма, инициативы и боевитости, умения не терять голову в сложных обстоятельствах. В решениях оперативных задач проявлял смелость, но и осмотрительность тоже, чтобы не навредить отношениям между государствами. Словом, в нем удачно уживались и дополняли друг друга мышление и опыт разведчика и дипломата.

На людях Оганесян был всегда уравновешен. Но вот внутренне… Особенно остро он переживал неудачи, болея за каждого сотрудника своего аппарата. Вот и сейчас он то и дело связывался со своим заместителем, звонил секретарю, спрашивал не возвратился ли с явки Буслаев. Просил передать, чтобы сразу же явился к нему как только появится в здании посольства.

И все же не выдержал, вызвал ответственных за линию ПР и КР. Уточнив у них, когда Буслаев выехал на встречу с агентом Фридрихом, пришел к выводу: что-то произошло. Возможно, машина в пути подвела. А вдруг несчастный случай?

Достал из сейфа план и описание места встречи с агентом. Поручил проехать по маршруту, которым мог следовать Антон, побывать на площади Вивальди вблизи места встречи. Указал его на карте. В осторожной форме выяснить у полицейских, не происходило ли за время их дежурства каких-либо происшествий.

Сотрудник линии КР заметил:

— Возможно, Антон проехал после встречи куда-либо по личным делам?

— Н-не думаю, — усомнился резидент. — Он непременно обговорил бы это заранее.

— Но может быть, домой заскочил пообедать, переодеться, — предположил сотрудник ПР.

— Тоже сомневаюсь, — отверг резидент и это. — Буслаев — человек ответственный. Да и позвонить бы мог, поставить в известность. Однако не будем терять времени, друзья. Скоро начнет смеркаться, езжайте.

Оперативники уехали. Тянувшиеся минуты казались часами. Оганесян обдумывал, что предпринять в случае, если они вдруг возвратятся ни с чем. Первая мысль, — поставить в известность полицию, Министерство иностранных дел Германии об исчезновении советского дипломата. Но сначала необходимо принять свои меры по его розыску, иначе можно наделать излишнего шума и оскандалиться на весь мир.

Заходили один за одним разведчики с докладами. Приносил для ознакомления телеграммы из Москвы шифровальщик. Принимал оперативников, расписывал на исполнение им шифровки. Разговаривал по внутреннему телефону на деликатную тему с послом, а из головы не выходил Антон Буслаев. О худшем думать не хотелось, Буслаев — надежный человек. Но что же могло с ним случиться?

Собрались сотрудники резидентуры на совещание, которое было назначено еще утром. Оганесян проводил его, а голова была занята другим.

В момент когда напряжение достигло высшей точки, в кабинет вошел Буслаев, усталый, бледный. Резидент был обрадован ему, важно, что жив и невредим, но в глазах его прочел тревогу. Прервал свое выступление и попросил присутствующих оставить их вдвоем.

— Что-то случилось? — поинтересовался он, когда все ушли.

Буслаев тяжело опустился на стул.

— Случилось, Аванес Акопович. Я засветился.

Оганесян приблизился к нему.

— Расскажи все по порядку, Антон, — спокойно сказал он.

— Если можно, кофейку, пожалуйста.

Резидент понял, что он волнуется. Значит, что-то ужасное было с ним. Приготовил и ему, и себе кофе.

Буслаев доложил обо всем. Захватили, увезли за город, склоняли к измене Родине. Оганесян старался представить себе все. Задал немало уточняющих вопросов. Несколько раз прошелся по кабинету, оценивая серьезность происшедшего, а заодно и поведение его самого.

— Конечно же, Лодейзен готовил и осуществлял эту «тайную операцию» не без ведома Бартлоу, — заключил он. — Удивляет другое: должны же были они понимать, что если агентура «Отряда Россия» в Москве арестована, им тоже не избежать разоблачения. И это станет платой за все их прегрешения.

— Видимо, рассчитывали заполучить меня, советского разведчика. Надеялись, что я продам им и сотрудников резидентуры, и нашу агентуру в Германии, и тогда разоблачение их было бы обоюдоострым.

— Резонно. Но это лишь одна из версий. Другая — отмщение за выдворение Лодейзена из Советского Союза. Оттого и столь беспеременный и наглый вербовочный подход к тебе. Впрочем, время покажет. Скажи: в Москве он знал твою фамилию?

— Нет. Я перед ним выступал, как Огольцов.

— Тогда, как же он мог узнать, что ты Буслаев?

— Я тоже думал об этом. А не мог меня опознать по фотографии изменник Родины Носенко из 2-го Главка? Он, кажется, бежал на Запад во время круиза вокруг Европы? Впрочем, я не был с ним знаком…

— Но он мог знать тебя в лицо. Работали-то в одном здании. ФБР использует его в качестве агента-опознавателя.

Антон хотел услышать теплое слово резидента в свой адрес, но его не последовало. «Но в чем моя вина?» — думал он.

Казалось, Оганесян ушел в себя. И вдруг спросил:

— Знаешь, Антон, о чем я думаю?

— Должно быть, меня во всем вините. Как же, резидентуру подвел, и еще неизвестно, чем это отзовется.

— К тебе у меня нет претензий.

— Тогда о чем же?

— Наступит ли время, когда спецслужбы различных государств перестанут проявлять друг к другу враждебность и перейдут от подрывной работы к чистой разведке, к надежной защите собственных секретов?

— Для этого надо покончить с «холодной» войной.

— Вряд ли что изменится и после этого. Потребуется еще и максимальное сближение политических систем, которое исключало бы идеологическое противостояние и противоборство.

— Полагаете, это возможно? — удивился Антон смелой мысли резидента. Он не боялся вступить в спор с ним, и Оганесян это его качество уважал и ценил.

— Я теоретизирую. И даже допускаю, что надобность в спецслужбах отпадет в случае, если отомрет государство. И тоже теоретически. А как бы хотелось жить без вражды, без войн. Тогда Лодейзен не имел бы морального права поступить с тобой так. Разведчики разных стран должны уважать друг в друге профессионалов, а кое в чем и содействовать успеху. Есть и такое, над чем можно работать сообща: наркотики, терроризм, мафия. Ну а сейчас, поскольку Лодейзен создал для нас проблему, мне предстоит решать твою судьбу.

Антон представил себе, что его посадят в самолет и отправят в Союз, а там начнут разбираться. Перспектива не из приятных. Значит, резидент мне не верит, решил он.

— Я убежден, что в этой экстремальной ситуации, когда над тобой висела угроза насильственного психотропного воздействия, иначе ты поступить не мог. Попытку перевербовки тебя иностранной спецслужбой, как и подобает разведчику, использовал в целях собственной безопасности, не раскрывая своей принадлежности к службе внешней разведки.

— Спасибо. Но теперь я все равно известен спецслужбам стран НАТО, — с горечью произнес Буслаев.

— Так ведь мы в своей стране тоже знаем разведчиков этих государств. Однако они работают. Разведчик — не иголка в стоге сена. Контрразведка довольно быстро его вычисляет и устанавливает. Важно не попадаться и чтобы агентура оставалась вне подозрений. А это уже — мастерство каждого из нас.

— И тем не менее.

— Постой! Может быть, ими так было задумано: встать на твоем пути и тем самым выбить тебя из рабочей колеи?

— Тогда они слишком дорого заплатили за это, заложив Сысоева и двух высокопоставленных московских агентов, — возразил Антон.

— Да, нелогично…

— Помните, как один из руководящих товарищей по фиктивным документам поехал в Америку инспектировать резидентуру?

— Ну как же! — оживился резидент. — Уже на следующий день пребывания там его машину обступили специально подкупленные молодчики из НТС и выкрикивали по-русски его настоящую фамилию! Мосжечкин! Мосжечкин! Мосжечкин! Пришлось обратным рейсом возвращаться в Москву.

— Но как же узнали о нем?

— Оказывается, еще на стадии оформления визы его опознал по фотокарточке Носенко.

— Вот этой детали я не знал…

— Тебе что, предлагали поехать в загранкомандировку по документам на другое лицо?

— Предчувствие возможной встречи с Лодейзеном меня подталкивало к этому. Но я отказался от этого варианта.

— Мой опыт говорит, что это способно лишь усугубить положение разведчика, использующего легальные возможности. Так вот о твоей дальнейшей судьбе, Антон. Возможны варианты. — Оганесян загибал пальцы. — Вариант первый — возвращение в Союз и работа в Центральном аппарате. Вариант второй — перевод в другую страну немецкого языка. Скажем, в Австрию, в Швейцарию. Вариант третий — остаешься в Германии. Посмотрим, как будут реагировать на это в «Отряде-Р», а главное, в германской контрразведке.

— Вам виднее, Ованес Акопович. У вас богатый опыт.

— Но давай порассуждаем. Выдворить иностранного разведчика из страны пребывания кто может? Только МИД Германии. Спецслужба третьей страны после твоего обещания разоблачить Лодейзена и Бартлоу вряд ли станет будировать этот вопрос перед немецкими властями.

— Логично. Тогда скандал на весь мир. Не пойдут они на это. Но поймут ли нас с вами в ПГУ?

Резидент подошел к окну, постоял в раздумье.

— Вот что. Изложи все, что произошло с тобой, в рапорте на мое имя. И второе — составь текст шифровки на имя генерала Дорофеева. Отрази факты и мое мотивированное предложение оставить тебя на работе в Германии. Последнее слово в подобных вопросах — за Москвой. Обычно разведчика отзывают домой.

— Что же может заставить генерала не поддержать ваше предложение? Разве что перестраховка.

— Как что? Начнет разбираться, и выяснится, что Лодейзен пошел на провокацию вскоре после твоего визита в логово НТС к Капустину. Возможно, тогда Лодейзен и Бартлоу и решили разыграть твою карту: либо заставить работать на них, либо убрать с пути. Решится ли генерал после этого разделить с нами ответственность за дальнейшее?

Мысленно Антон благодарил резидента за доверие и участие. Но как действительно отнесется к этому генерал? Примет ли он во внимание, что в наших руках находится материал, способный публично предостеречь руководство «Отряда-P» от безумного шага?

— Разрешите приступить к делу? — спросил Буслаев.

— Иди. Но сначала доложи, как складываются отношения с Кейлебом.

— Я написал рапорт на его вербовку. Потом доложу вам.

— Полагаешь, он согласится?

— Сейчас самый подходящий момент для вербовки.

— А если Кейлеб все же провокатор?

— Но ведь информация его подтвердилась полностью.

— И все-таки… Укажи в рапорте пути возможного нашего отступления. А заодно и место, где будет происходить вербовочный разговор. Организуем усиленное контрнаблюдение. — Резидент вернулся к прежнему разговору: — Да! И запроси, пожалуйста, Центр, чтобы срочно прислали ксерокопии показаний осужденных агентов Лодейзена. Они должны быть у нас под рукой.

«Что ждет меня? — старался представить себе Антон, завершив работу над шифротелеграммой. — Раб Случая?.. Раб Судьбы?..» Преждевременно возвращаться в Москву не хотелось. Боевая работа «в поле» его больше привлекала, нежели «перекладывание с места на место бумажек» в центральном аппарате. Да и дел здесь остается непочатый край. Одни из них требуют дальнейшего развития, другие — завершения с хорошими перспективами.

Спустя два дня пришел ответ из Москвы за подписью Начальника Первого главного управления: «Буслаева благодарю за находчивость, стойкость и мужество. Представляю его к очередному званию подполковника и к правительственной награде. С предложением резидента о продолжении его работы в Германии согласен при условии соблюдения максимума предосторожности. Материалы, компрометирующие Лодейзена, высылаем ближайшей почтой».


…Елена могла бы устроиться врачом санчасти, но ее опередила жена 1-го секретаря. Занималась с детьми, читала статьи немецких медиков, чтобы не отстать в профессии. Но главным предметом ее беспокойства и заботы был все-таки муж. Недоумевала, когда поздние приходы домой он объяснял работой. Иногда ей даже казалось, что он проводит время с другой женщиной. И однажды выговорила ему это.

— Будем ревновать? — резко спросил Антон.

— Но пойми и меня, родной. Сижу в четырех стенах, будто птица в клетке.

— Успокойся, наконец! Беспочвенные придирки могут не только омрачить наши отношения, но и привести к неприятным последствиям.

— Что ты имеешь в виду? — встрепенулась Елена.

— Почувствовав разлад в нашей семье, либо начальство сочтет невозможным мое дальнейшее пребывание за границей, либо немецкие контрразведчики начнут меня шантажировать. И в том, и в другом случае твоему мужу грозит увольнение.

— То, что ты говоришь, страшно, родной, — схватилась за голову Елена. — Я не хочу испортить тебе карьеру. Я всегда верила и верю тебе, любимый. Но иногда становится так тошно… — Она обняла Антона. — Прости, родной. Ты же знаешь, я во всем с тобой. И мне приятно, когда могу тебе помочь, даже если это сопряжено с риском.

— Я рад, что ты осознала, — примиряюще сказал Антон. — И постарайся держать себя в руках! — Он улыбнулся ей.

В Германии Елена постоянно тревожилась за мужа, за детей, за себя. Спокойна она была, лишь когда семья собиралась вместе, когда все были при ней.

О случившемся Антон, разумеется, ничего ей не рассказал, чтобы не волновать. Она сама его спросила.

— Как прошел день?

— Как обычно. В делах.

— Зато ты, родной, выглядишь сегодня, не как вчера, — не поверила она мужу. — Мне об этом знать не положено?

— Устал немного. И очень хочется спать. — Антон поцеловал Елену. — Если не трудно, чашечку кофе со сливками. И я лягу.


Спустя два дня сопровождаемый контрнаблюдением, Антон вышел на запасную встречу с Фридрихом. Извинился, что не смог прийти на явку основную. Принял от него устную информацию о военных приготовлениях третьего государства против нашей страны, дал новое задание. Утром в субботу предстояло изъять из тайника заложенную им фотопленку с отснятыми секретными материалами о ракетной базе, о новейшем бомбардировщике, способном нести атомные бомбы, и о подготовке к их серийному производству.

Субботнее утро выдалось хмурым. Тучи, готовые вот-вот разразиться дождем, бродили над городом. Поездка на кладбище вызывалась необходимостью проведения «тайниковой операции», иначе не поехал бы в такую погоду с женой. По пути они заехали в книжный магазин, купили там сынишке контурные географические карты, карандаши, линейку.

В царствование Алексея Михайловича дьяки и подьячие Приказа тайных дел камуфлировали разведывательную информацию и секретную переписку, прибегая к «Тайной азбуке». Ключ к расшифровке заучивали наизусть. Одним из способов кодирования являлась «Тарабарская грамота», когда одни буквы подменялись другими, фразы составлялись в обратном порядке, слова не дописывались.

Но уже при Петре Первом была изобретена тайнопись с использованием симпатических чернил. Чтобы прочитать текст, бумагу следовало прогреть утюгом. Это было куда надежнее всех азбук.

Сейчас же, в век науки и техники, все усложнилось и получило еще большую надежность. Разведчик, резидент, и даже секретный агент используют не только тайнопись, но и радио, сложное цифровое кодирование, оптику и фотопленку, безличную связь через тайник, подобранный в самом невероятном, но всегда надежном месте.

Подходя к машине и незаметно осмотревшись, Буслаев подумал: «хоть бы на этот раз обошлось без слежки…»

Для Елены подобная поездка была вновь, и она несколько волновалась. На выезде из города спросила мужа, всматриваясь в происходящее на дороге:

— Тебе не кажется подозрительным обилие полицейских, мотоциклистов на нашем пути?

— Да, многовато их сегодня, — ответил Антон, посматривая то в одно, то в другое зеркало, чтобы ощутить складывающуюся вокруг обстановку и понять, что происходит.

— Может быть, стало известно о твоей поездке?

— Сомневаюсь. Но ты но волнуйся, все будет нормально.

Припарковав машину на стоянке у входа на кладбище, супруги купили букет цветов и прошли на его территорию. Могила почитаемого ими немецкого поэта находилась на противоположном конце. Накрапывал дождик, пришлось раскрыть зонты. Шли среди хорошо убранных, засаженных цветами захоронений, останавливаясь возле интересных обелисков, чтобы прочитать, кто здесь похоронен. Кругом было зелено. Лишь клены да рябина наливались золотом и багрянцем.

Надо было убедиться заложена, ли агентом закладка в тайник, о чем должна была свидетельствовать отметка на отдельно стоявшем дереве. Пройдя мимо него, Антон не обнаружил ее, хотя по времени она должна была бы быть произведена.

Это наводило на разные мысли: не случилось ли чего с агентом? Возможно, он просто опаздывает? Главное, не было бы беды! Чтобы потянуть время, Антон продолжал осматривать все, что вызывало интерес.

В голове проскочило: «А вдруг опять Лодейзен?» Беспокойство его почувствовала и Елена.

— Возможно, следует приехать в другой раз? — спросила она.

— Все нормально, — ответил Антон. — Посмотри, какие ухоженные могилы. А дорожки будто коврами выстланы. В этом я вижу уважение людей к своим корням, к собственной истории. Нам бы такой порядок иметь на родных кладбищах.

— Да, конечно, — согласилась Елена. — Немцев объединяет христианская вера в бессмертие. Да и аккуратность во всем с пеленок прививается.

По параллельной аллее навстречу им шел Фридрих. Антон и он заметили друг друга издалека, поравнявшись, встретились глазами и пошли каждый в своем направлении. Антон видал, как Фридрих подошел к заветному дереву и прилепил к нему шарик из жевательной резинки. Значит, все в порядке, путь открыт. Даже на сердце отлегло. Надо сказать, Фридриха он особенно ценил. Как человека, как агента. За его преданность и честность. За умение завоевать доверие профессионалов — ученых, дипломатов, военных. Он не вытягивал из них секретную информацию, а создавал обстановку доверительности, когда они сами начинали посвящать его в тайны. Ну и умело расширял круг знакомств. Двое высокопоставленных деятеля с его подачи, после дополнительного изучения были привлечены к негласному сотрудничеству с нашей внешней разведкой и давали ценные материалы.

— Пойдем, — сказал он Елене и направился к могиле поэта.

Елена возложила цветы. Постояв несколько минут, супруги направились и выходу. Прошли вдоль кладбищенской ограды. В нужном месте Антон подобрал «случайно оброненный» агентом контейнер и незаметно сунул его в карман брюк.

— Что-нибудь случилось? — спросила Елена, подходя и автостоянке.

— Наш друг, видимо, пришел с запозданием, — ответил Антон. — Теперь волнения позади. — Он обхватил Елену за плечи. — Вот и сделали мы с тобой большое и важное дело!

Уже в машине он сказал:

— Поедем другой дорогой.

— Тебя смущают полицейские?

— Ты же сама не раз говорила — береженого Бог бережет.

Елена удобно устроилась на заднем сиденье. Антон спокойно вел «фольксваген», но мысли его вертелись вокруг удачно проведенной операции. Чертежи и описание авиационного мотора для бомбардировщиков, которые готовят на Западе к серийному производству. Подумал: «Это поможет нашим генералам и ученым. Сопоставят уровень науки и военной техники в странах НАТО и у нас. Встретится что-то, заслуживающее внимания, позаимствуют».

Но что это? На въезде в город — полицейский кордон. Антон сбавил скорость. Теперь четко видно: идет поголовная проверка машин и документов у людей, едущих в них.

— Давай вернемся, — сказала с беспокойством Елена.

— Поздно, дорогая.

— Тогда надо освободиться от «груза». Иначе тебе грозит гильотина. Я не хочу лишиться мужа.

— Это невозможно, — отверг Антон. — Ты не представляешь, какая это ценность! Засветим пленку, другой случай может не представиться.

— Но человеческая жизнь дороже, родной. Тогда давай этот «груз» мне. Я спрячу его под бюстгальтером. Не станут же меня обыскивать. Я ведь — жена дипломата.

— Право экстерриториальности на атташе по культуре не распространяется.

— Я прошу тебя, родной, — умоляла Елена.

— Не могу подвергать тебя опасности, дорогая. Ты — мать двоих детей. В случае чего, я тебя ни во что не посвящал и ты ничего не знаешь. А цветы возлагать на могилу никому не возбраняется.

— Я волнуюсь за тебя. Пойми.

Нервы у Антона тоже были напряжены, но внешне он был спокоен.

— Есть выход, — сказал он.

— Какой же? — обрадовалась Елена.

— Ложись и изображай приступ стенокардии. Ты врач и симптомы ишемической болезни сердца знаешь.

Антон подъехал вплотную к ближайшему полицейскому, резко остановил машину, быстро произнес:

— Пожалуйста, воды! Моей жене плохо.

— Что с ней? — спросил немец.

— Сердечная недостаточность. Если можно, быстрее.

— Айн момент! Отъезжайте в сторону, — приказал полицейский и удалился к себе на пост.

Антон отъехал, чтобы не мешать движению транспорта. Вышел из машины. Подложил под голову и в самом деле побледневшей Елены плащ, чтобы выше и удобнее было лежать. Полицейский принес воды.

Елена выпила какое-то лекарство из дорожной аптечки.

— Благодарю вас, — сказал Антон полицейскому, возвращая стакан. — Разрешите побыть здесь, пока жена придет в себя.

— Натюрлих! Само собой разумеется!

Минут через десять полицейский снова подошел.

— Ну как, вашей жене лучше?

— Спасибо, лучше.

Антон полез в карман пиджака, протянул ему паспорт, но полицейский не стал его смотреть. Козырнул:

— Счастливого пути!

— Вы очень любезны. И моя жена, и я признательны вам.

— Не стоит благодарности.

— Позвольте, господин полицейский, задать вам одни вопрос. — Антон решил уточнить для себя, что происходит в городе.

— Что-нибудь еще требуется? — услужливо посмотрел тот.

— Если на секрет: чем вызван усиленный контроль на дорогах? Возможно, и я могу быть вам полезен.

— Обыкновенная работа, — усмехнулся немец. — Ищем крупного грабителя-рецидивиста. Ночью он ограбил банк и убил его охранника.

— Удачи вам! — пожелал Буслаев.

Елена помахала полицейскому платочком. Антону сказала:

— Как же тонко ты все рассчитал, родной!

— Полицейские — люди, и законы психологии на них тоже распространяются. Так что ничего особенного твой муж не сделал.

Резидентура информировала о добытых материалах Первое главное управление. И о ракетной базе, и о новейшем бомбардировщике. Когда пришло подтверждение ценности всего этого, Буслаев спросил:

— Сколько следует заплатить агенту Фридриху?

— Секреты, которые агент добыл для нас, цены не имеют, — ответил Оганесян. — Ему же они могли стоить головы. Вот и соизмеряй с этим. С жизнью человеческой! С ценностью для нашей страны!


Практические результаты? Они имеют долговременный характер. Коротко и предельно ясно об этом сказано в заключении руководства Главка о работе резидентуры: «Благодаря информации, добытой А. В. Буслаевым через агента Фридриха, советские государственные деятели получили возможность скорректировать свою линию на международных переговорах по разоружению и завершить их в пользу мира, отодвинув, тем самым, угрозу ядерной войны».

ВЕРБОВКА АГЕНТА

Дипломатическое положение атташе по культуре позволяло Антону бывать на приемах, презентациях, общаться с деятелями культуры и парламентариями, политиками и дипломатами, учеными и писателями, артистами и художниками. Откровенные беседы с ними позволяли без предвзятости и предубеждения судить о процессах, происходящих в стране пребывания, находить искренних друзей Советского Союза, получать данные на носителей секретной информации.

Самым же трудным делом было проникновение в разведывательные иконтрразведывательные службы государств, входящих в блок НАТО, в эмигрантские центры, находившиеся у них на содержании и ведущие враждебную нам деятельность..

И вот — удача, первые результаты!

Выставка произведений скульптура Эйхгольца состоялась.

Сразу же по прибытии в Ленинград Сысоев был взят органами госбезопасности в активную разработку. В результате инициативная информация Кейлеба о нем была подтверждена, а преступная шпионская деятельность его задокументирована. По окончании выставки он привлечен к уголовной ответственности и осужден. Вскоре состоялся его обмен на советского разведчика-нелегала, отбывавшего наказание в одной из тюрем США.

Агенты, с которыми Сысоев встречался, были установлены. Теперь ясно: они и были недостающим звеном в сети Лодейзена в Москве, которых он законсервировал до более благоприятных обстоятельств. Их арестом будет завершена ликвидация его шпионской группы…

Теперь уже Буслаев, получив санкцию на его вербовку, сам связался с Кейлебом, пригласил в свою автомашину. Совершив проверочный маршрут и отъехав подальше от людных мест, остановился в лесу, замаскировав машину в зарослях, и предложил пройтись. От имени руководства советской разведки и от себя лично поблагодарил его за ценные сведения, которые помогли разоблачить и обезвредить группу шпионов во главе с Сысоевым, действовавшую в центральных ведомствах Москвы.

— Рад, если помог вам, — сказал Кейлеб.

— Если не возражаете, я хотел бы закрепить с вами столь плодотворные отношения. Это не вдруг возникшее решение. Фактически оно уже сложилось и прошло проверку не только временем, но и делом. Мы лучше узнали друг друга. Между нами возникло взаимное доверие.

Лицо американца не отражало ни восторга, ни беспокойства.

— Полагаете, могу быть вам полезен?

— Да, и вы сами это чувствуете, господин Кейлеб.

— Я предвидел, что вы можете мне это предложить, — сказал Кейлеб после раздумья. — Признаюсь: не хотелось бы связывать себя обязательством. Вместе с тем я, господин Буслаев, достаточно присмотрелся к вам и верю: вы — большой патриот своей родины. Не побежите из нее в трудную годину, не переметнетесь в иные миры. А значит, я буду спокоен за себя: не выдадите моим боссам. Я слышал о вашем захвате Лодейзеном. И вы устояли. Отбили тем самым желание охотиться за вами.

— Спасибо.

— Может быть, обойдетесь без меня?

— Я, кажется, перестаю понимать вас…

— Хорошо! Можете располагать мною, но только не в ущерб моей державе. И, пожалуйста, без подписки. Для меня важно, чтобы мне верили, тогда я горы могу свернуть. И совесть моя будет чиста перед самим собой, перед державным флагом.

— Так и порешим.

— Что от меня требуется? — спросил Кейлеб.

— Меня будет интересовать все, что связано с деятельностью «Отряда Россия» против моего государства. Особенно того подразделения, которым руководит Аллан Бартлоу.

— Понятно.

— Сообщения должны быть лаконичными, предельно ясными. Объективности ради в них необходимо ссылаться на источник информации, которым пользуетесь.

— Это обязательно?

— А вас смущает?

— В какой-то мере, да.

— Тогда попробуйте встать на мое место. Я ведь должен убедить свое руководство, а с ним и руководителей государства в объективности того, о чем вы сообщаете. Да и как аналитику мне это необходимо. Впрочем, вы и сами все знаете. Только, ради Бога, не сочтите это за недоверие к вам.

— Понимаю вас, господин Буслаев. Принципы работы разведки мне известны. Но, может быть, не обязательно называть фамилию источника?

— Можете ограничиться указанием служебного положения. Зато ссылка на секретный документ обязательна. Еще лучше, если это будет фото или ксерокопия, магнитная запись разговора.

— Это меня устраивает.

— Вот и прекрасно. Но позвольте вопрос личного порядка.

— Сколько угодно!

Для разведчика, вербовка агента всегда событие и Буслаев спросил:

— Что побудило вас пойти на риск сообщить нам о готовящейся заброске в СССР Сысоева?

— Отвечу: размышления и здравый смысл. Одно дело, когда Институт мой готовит знатоков Советского Союза, чтобы его лучше знать, содействовать взаимопониманию народов. И совсем другое, если «Отряд России» засылает к вам людей с недобрыми намерениями. Я не привержен коммунистической идее, но обстановка в мире такова, что, пытаясь подорвать вашу государственность, какой бы плохой она ни была для Запада, они могут взорвать земной шар, причинить тем самым вред и моему народу, а в конечном счете — моей семье, моим детям.

Штаты, я вам скажу, и раньше стремились верховодить в мире. Сейчас же, насколько мне известно из служебных бумаг, в верхах вынашивается идея, суть которой — до начала следующего тысячелетия США будут стремиться, во-первых, стать непререкаемым лидером, сверхсупердержавой, у которой не должно быть соперников; во-вторых, перестать связывать себя рамками ООН, чтобы иметь возможность совершать односторонние военные акции вплоть до нанесения превентивных ударов по другим странам; в-третьих, препятствовать превращению ведущих государств планеты в супердержавы, в своих соперников.

В этих условиях, поверьте, господин Буслаев, мне больше импонирует политика мирного сосуществования, с которой выступает ваше правительство.

— Благодарю, мистер Кейлеб, я верю вам, — сказал Антон и подумал, что может быть, эта информация отрезвит головы иных наших деятелей, смотрящих на США через розовые очки и призывающих следовать их путем у них в кильватере. Став гегемоном, они превратят нас в своих вассалов. Этого допустить нельзя!

Возвратившись в машину, он акцентировал внимание Кейлеба на необходимости соблюдения строжайшей конспирации. Условился с ним о явках — основной и запасных, о бесконтактной передаче секретных материалов, о способе вызова на срочную встречу, о сигналах, предупреждающих об опасности.

Служба Внешней разведки санкционировала вербовку агента.

В дальнейшем, перейдя на конспиративную связь, Кейлеб периодически информировал Буслаева о замыслах «Отряда-Р», о подготовке в Институте специалистов для «Радио Свобода», для спецслужб государств-членов НАТО, работавших против нашей страны. Работа спецслужбы противника, благодаря оперативной игре с ней, снова была парализована и крутилась вхолостую.

Для Буслаева же каждая встреча могла оказаться последней.

В большинстве случаев, территориальные органы госбезопасности успешно реализовывали агентурные материалы, добытые с помощью Кейлеба и других тайных помощников. И кто знает, кто считал, сколько миллиардов народных средств и материальных ценностей, сколько секретов государственной важности сохранено для соотечественников, для потомков, благодаря этому, сколько недобрых замыслов раскрыто, размышлял Антон. Сколько граждан ограждено от нависшей над ними беды, которую могли на них навлечь Капустины и Лодейзены? Но сохраним ли мы тем самым Отечество, или тучи над ним сгустились настолько, что их уже не разогнать?..

«Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь», — пришли на память Антону стихи Некрасова. Так соберись же в дружину и раскрутись на всю свою мощь, Россия!

ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ

Ованес Акопович находился у себя в кабинете, работал над очередной информацией в Первое главное управление, когда Олег, один из его подчиненных по линии КР, с ходу, борясь с волнением, доложил:

— Буслаев в опасности, Ованес Акопович.

— Где Антон, где? — не сразу понял резидент.

— Мой агент Грегор, работающий в городском Управлении Федерального ведомства по охране конституции ФРГ донес. А Антон, как уехал с утра, так еще и не подавал о себе знать. Я проверял у секретаря.

— Теперь давай все по порядку. Откуда у Грегора столь тревожным данные? Он что, документ секретный перехватил?

Олег поправил галстук, провел рукой по отливавшим бронзой, хорошо уложенным волосам.

— Он был невольным свидетелем того, как шеф поручил своему заместителю Эккерхарду разработать вариант, в соответствии с которым Буслаев должен тихо исчезнуть. Так, чтобы никаких дипломатических демаршей. Виною должна стать «случайность».

— Случайность?! Кирпич на голову, отравление, автомобильная катастрофа. Антона уже испытывали на прочность в американской спецслужбе «Отряд Россия»…

Резидент резко встал. Сообщение Грегора его, облеченного ответственностью за жизнь каждого разведчика, не только насторожило, но и обеспокоило, разволновало. «Уж не Лодейзен ли спровоцировал? — подумал он. — Надо было тогда еще Антону уехать в Союз. Это я виноват!»

— Сколько прошло времени с момента, когда Грегор об этом узнал и донес тебе?

— Известно ему стало вчера днем. На срочную встречу он смог вызвать меня только сегодня в 14. Я расстался с ним час тому назад.

— Что он донес о мотивах расправы с Антоном?

— Активен, неуловим, отвергает любую подставу. Ту же Эрику.

— Американец Лодейзен смог его похитить, а немцы не в состоянии.

— Да и Лодейзен же не схватил Антона с поличным.

— Все дело в том, что мы не в курсе, разработан ли этот преступный план или только вынашивается в головах убийц. Если разработан, то когда и в каком виде, что замышляется, где именно, кто исполнитель. Может быть, Антона уже нет в живых. Во всяком случае, необходимо действовать! Сейчас, не откладывая ни на минуту! Собирайся, поедешь со мной!

Когда Олег ушел, Ованес Акопович быстро заходил по кабинету. «Хоть бы обошлось… А вдруг… — он плохо подумал о Буслаеве, но тут же отбросил ужасную мысль. — Да что я! Предателями не рождаются, ими становятся, да и то, если имеются задатки». Душепродавцы, которых он знал, были кляузниками, стремившимися таким образом восполнить недостаток интеллекта, творческой жилки и трудолюбия. Себялюбцами, склонными к переоценке собственной значимости. Корыстолюбцами, лишенными способности взглянуть на себя со стороны и обуздать. Выпивохами и женскими угодниками. Ни одного из этих низменных качеств он не замечал за Антоном. А значит, он не способен на соблазн, на подлость, на предательство. Впрочем, жизнь есть жизнь, а душа человека — потемки…


Возвращаясь из города Бан Хоннеф, что за Рейном, километрах в тридцати от Бонна, Антон Буслаев был воодушевлен тем, что удалось, наконец, совершить информационный прорыв там, куда никогда еще не проникал глаз советского разведчика, но где все было важно для страны, и все документы носили гриф «совершенно секретно», о чем его информировал на конспиративной встречи агент Фройнд (Друг). Завтра он заложит фотопленку с информацией и отснятыми секретными документами в тайник № 2, и в тот же час она поступит в резидентуру, а там и в Центр.

С автомагистрали Антон съехал на проселочную дорогу, обсаженную деревьями и напоминающую аллею многовековых дубов. Скорость держал небольшую, так что машина слегка подрагивала на брусчатке. И это ему напоминало детство, езду на велосипеде по булыжнику. Короткий участок леса, а дальше снова деревья в два обхвата, с высокими тенистыми кронами, местами закрывающими небо. А за деревьями — коттеджи с уютными двориками и садиками. По этому маршруту он ездил не раз и всегда чувствовал себя уютно, спокойно. Здесь редко когда пройдет легковушка или колесный трактор. И лишь иногда увидишь велосипедиста, мчащегося по параллельно проложенной велосипедной дорожке. На такой дороге легче проверить нет ли за тобой «хвоста».

Проезжая перекресток, Антон заметил одиноко стоящий самосвал голубого цвета. Мощный. Широкий. Подумал: и как такая махина ухитряется ездить по этому тракту, где ширина проезжей части всего-то пять метров с сантиметрами? И чего он стоит в «гордом одиночестве»? Как-то не по себе стало. Впереди подъем на бугор, а дальше спуск. Чтобы проверить свои интуитивные опасения, свернул на лесную тропу, заглушил мотор. Сквозь листву кустарника принялся наблюдать за дорогой.

Не успел так поступить, как самосвал рванул с места и последовал в направлении Бонна, будто ждал его, чтобы подстроиться. Неприятное предчувствие охватило Антона. Так погиб его друг Надейкин, машину которого мусоровоз столкнул в пропасть.

Водитель же самосвала, потеряв «фольксваген» из вида, решил, что Буслаев скрылся за бугром. Но и там его не обнаружил. Видно, понял хитрость советского разведчика, остановился и стал его поджидать. Не заметив впереди самосвала, Антон выехал из лесной засады на дорогу и помчал в прежнем направлении, решив, что интуиция его на этот раз подвела. И вдруг на спуске он вновь увидел голубую махину. Шофер ее ковырялся в моторе. Делать было нечего. Проскочил на скорости мимо него. В какой-то момент ему показалось, что при объезде они не разъедутся. На всякий случай принял правее, освободив для него большую часть мостовой. В зеркало Антон наблюдал, как самосвал тронулся с места и набирает скорость. Вот он уже совсем близко, на «хвосте» и даже идет на обгон. Буслаев увеличил скорость почти до предельной, так что «фольксваген» едва не взлетал. Увеличил скорость и самосвал. Ясно, что неспроста…

И вдруг…

Бампер самосвала пропорол левое заднее крыло «Фольксвагена» с такой силой, что машина стала неуправляемой. Мощнейший удар о ствол дерева. Звон стекол. Дорога, коттеджи и деревья, все перевернулось в голове Антона. И мертвая тишина. Кругом ни души. Не слышно и рева мотора самосвала. Некоторое время Антон сидел, уткнувшись в руль, не в силах поднять головы, обсыпанный осколками битого стекла. А когда оторвал, наконец, руки и голову от рулевого колеса, увидел на рукаве кровь. Посмотрел на себя в растрескавшееся зеркало и обнаружил рассеченную бровь, кровоточащие царапины на щеках. Но что это? Машину развернуло в противоположную сторону. Попытался завести мотор, не тут-то было. Это обеспокоило и удручило.

Дверца открылась свободно. Антон с трудом вылез из машины. Шатаясь, обошел и осмотрел ее. Левое заднее крыло будто срезано самосвалом. Переднее правое получило сильную вмятину от удара о дерево. Крыша автомобиля во вмятинах и царапинах, будто на ней отплясывали тяжеловесы в сапожищах с металлическими подковами. Понял: машина от двойного удара перевернулась вокруг своей продольной, а затем и поперечной оси, проехалась по инерции крышей по брусчатке. И, развернувшись на 180 градусов, снова встала на колеса, погасив, наконец, инерцию движения.

Все произошло в какие-то мгновения. Оттого и перевернулись в голове и земля, и небо. Какое-то мгновение Антон побывал в состоянии невесомости.

До Рейна далеко. До Бонна еще дальше. Не дойдешь. Находясь в состоянии легкого шока, Антон присел на обочину дороги, с трудом соображая, что следует предпринять. Начинало темнеть. Телефона технической помощи поблизости не обнаружил. Зайти в один из коттеджей и попросить разрешения позвонить в посольство?..

Со стороны Бонна показался «опель». «Уж не меня ли разыскивают?» — подумал Антон. Остановился «опель» цвета какао с молоком рядом, визжа тормозами. Из него не вышел, а выскочил Ованес Акопович, за ним Олег с аптечкой в руках. Увидев бледного и окровавленного Буслаева, резидент спросил обеспокоенно:

— Как чувствуешь себя, Антон?

— Спасибо, все в порядке. Только вот убыток государству принес своей аварией. Немецкий самосвал подбил. Придется серьезно ремонтировать машину, — напрягаясь ответил тот.

Не мешкая, резидент взял у Олега аптечку.

— Давай протру спиртом, чтобы не было заражения. — Антон подставил израненное лицо. Спирт щипал, попадая в ранки, но он терпеливо перенес это. — А теперь иди в мою машину. Мы с Олегом со всем остальным одни управимся. Добредешь десяток шагов?

— Да, вы не волнуйтесь за меня, Ованес Акопович.

Искалеченный «фольксваген» резидент взял на буксир, прицепив его тросом к своей машине. За руль его сел Олег. По пути в Бонн сказал Буслаеву:

— Надо бы полицию вызвать. Да час поздний. Они и завтра разберутся при желании. Осмотрят машину, побывают на месте происшествия. Там и стекла битые на мостовой, и кора дерева пострадала. Самосвал не по своей воле подтолкнул тебя. Его направила твердая рука контрразведки, чтобы с тобой разделаться. Но водитель не рассчитал. Его задача была, видимо, подтолкнуть твою машину так, чтобы она врезалась в толстое дерево и превратилась в кусок сплюснутого металла. Вместе о тобой, конечно.

— Что-нибудь известно? — поинтересовался Антон, постепенно избавляясь от потрясения.

— Получены агентурные данные. Хорошо, что я знал твой излюбленный маршрут.

— Спасибо, Ованес Акопович. Говорите, угрожают моей жизни. Так и вам, должно быть, контрразведчики не стелили красную дорожку.

— Как думаешь: откуда это пошло?

— Надо проанализировать. Возможно, все началось с Эрики. А может быть, с Брунова-Капустина. Лодейзена я не имею в виду. Слишком сковали и прижали мы его обещанием опубликовать протоколы допросов его агентов. Он это понимает и зря рисковать не станет.

— Агент Фройнд не мог предать? Тем более сегодня у тебя была встреча с ним. Какое-то совпадение…

— У меня нет оснований его подозревать. И встречу нашу зафиксировать не могли. Возможно, слежка обнаружила «фольксваген» на автостоянке…

— Не дадут тебе работать, — выдохнув, с сожалением сказал резидент.

— Что же, возвращаться в Союз, когда у меня столько незавершенных дел?

— Приди в себя, потом поговорим. Находишься-то ты под «колпаком» сразу двух мощных спецслужб. А пока считай себя дважды родившимся в рубашке. Вопреки желаниям родителей, «Отряда-P» и германской контрразведки.

КОВАРСТВО ЛИДЫ

Если Вероника в раннем детстве мечтала стать артисткой театра, либо цирка, то Михаил — непременно зоологом и работать в зоопарке. Жениться же имел намерение только на родной сестренке Веронечке.

Между тем, шли годы, Вероника и Михаил взрослели. Менялись их взгляды, вкусы, повышались потребности и запросы. Неизменной, казалось, оставалась и будет вечной, привязанность друг к другу.

Вероника не была нелюдимой, но и безудержная тяга к подружкам, к пустому времяпрепровождению ей были чужды. Дружила больше с книгами. Любила помечтать. Но однажды Елена Петровна стала замечать, что Вероня стала задумчива, рассеянна, вспыльчива по пустякам, иногда дерзка. Не была такой даже в переходном возрасте, когда менялся и характер, и отношение к людям, к окружающему миру. Казалось, она жила какой-то другой жизнью, нежели ее сверстники. «Уж не влюбилась ли в кого?» — подумала она. Некоторое объяснение ее поверию дали события, происшедшие вскоре по возвращении из-за границы.

Как-то после очередного родительского собрания классная руководительница попросила Елену Петровну задержаться и поведала ей, что недавно Вероника сбежала о урока физкультуры, не явилась на занятие по физике. На требование объяснить причину восторженно рассказала, что ее перехватила мама Лида, которую она не видела с раннего детства. Пригласила в кафе-мороженое, где состоялось объяснение. По словам Вороники, женщина эта открыла ей глаза на прошлое, сказала «всю правду». Ответила, в частности, на волновавший ее все годы вопрос: как произошло, что при живой матери ее воспитывает мачеха. Оказывается, та отдала ее отцу вынужденно: «серьезно болела и не имела ни условий, ни средств, чтобы содержать и воспитывать. Он же отказался платить алименты»… Сейчас очень и очень сожалеет об этом и даже попросила у нее прошения. Обещала искупить перед ней вину. При этом сильно плакала. Ей обидно, что дочь одевает и кормит чужая тетя, а не она сама. Сейчас у нее хороший муж, двое детей — братишка и сестренка, которые ее очень и очень любят. При первой же возможности она готова и ее, свою любимую доченьку, взять к себе. Решила даже поспешить с этим, поскольку здоровье ухудшается. Бывает так плохо, что может в любое время умереть.

Елена Петровна немало пережила, слушая рассказ учительницы. И за себя, и за Вероню. Взрослому человеку, понятно, что Лида пыталась оправдать таким образом недостойное свое поведение матери-кукушки. В то же время стремилась вызвать у дочери чувство жалости к себе, оболгать отца, очернить ее, мачеху, чтобы отвратить от них.

Ну а подростку каково?..

Отныне Елене Петровне стали понятными столь резкие перемены в поведении и характере Вероники. Ясно, что она попала под влияние родившей ее женщины, встречавшейся с ней почему-то тайно, когда можно было это делать открыто. И это выглядело, как подлость, хорошо просчитанная и далеко идущая. Елена не раз пыталась поговорить с ней, но Вероника уходила от разговора, замыкалась в себе. Плохо стала относиться и к братишке Мише, с которым была всегда неразлучна. Грубила отцу. Антону Елена говорить ни о чем не стала, чтобы не волновать. Сама пыталась найти подход к девочке, проникнуть в ее душу, обогреть в этот трудный для нее час, возможно, час решающего выбора. «Неужели предпочтет Лиду? — подумала она, — Столько труда, столько души вложила в нее. Да и жили в согласии, в любви…»

В Германии Антон и Елена делали все возможное, чтобы Вероня и Мишуня увидели как можно больше интересного, обогатили себя знаниями, впечатлениями. В дни отдыха посещали музеи и выставки, выезжали с ними на озера, на рыбалку, в лес по грибы. Боясь отравиться, немцы пренебрегали дикорастущими грибами, боровикам и маслятам предпочитали искусственно выращенные шампиньоны. Зато наши семьи с удовольствием собирали их, готовили вкусные блюда, делали заготовки на зиму.

А как-то Антон добился визы на поездку в Бухенвальд, находившийся на территории ГДР. Не испытавшим войну детям хотелось показать, что представлял собою фашизм. Здесь он был представлен во всей своей «красе», наиболее наглядно и убедительно.

Мемориал борцам антифашистского сопротивления и жертвам фашизма стоял на склонах горы Эттерсберг, несколько ниже самой территории бывшего концлагеря Бухенвальд. На нижнем склоне ее, слева от «кровавого пути», ведущего к нему, — выложенный из камня проход к мемориалу. Вниз по склону — широкий путь, символизирующий спуск во мрак и ужасы фашизма. Путь этот переходит в широкую «дорогу наций», соединяющую три воронки — могилы, в которых эсэсовцы погребли десятки из сотен тысяч умерщвленных в «лабораториях» и печах Бухенвальда. На восемнадцати стелах, увенчанных чашами, в которых постоянно поддерживается огонь, высечены названия стран, граждане которых стали мучениками Бухенвальда только за то, что отстаивали свой дом, свою землю, своих детей от гитлеровских захватчиков. Отсюда берет начало дорога, ведущая вверх, символизирующая «путь в свободу». На этом пути возвышается скульптурная группа, изображающая восстание узников концлагеря в апреле 1945 года. За этой группой — площадь, увенчанная 50-метровой башней с высеченными на ней словами бухенвальдской присяги.

Вероника и Мишуня молча прошли по «кровавому пути», по «дороге наций». Долго и тоже молча стояли у скульптурной группы восставших заключенных, внимательно читая текст присяги: «Наш лозунг — с корнями уничтожить фашизм! Наша цель — построить новый миролюбивый и свободный мир!»

А это — сохраненная в назидание потомкам часть концлагеря: административный корпус с тяжелыми металлическими воротами, через которые прогоняли узников; мощная стена со сторожевыми вышками и колючей проволокой; крематорий. Теперь здесь музей.

Удивлению, вопросам не было конца.

— Это же гора обуви, человеческих волос, оправ для очков. Зачем они выставлены в этом зале? — спросила Вероня.

— Эти туфельки и бутсы, темные и седые волосы, оправы без стекол принадлежали заключенным, — ответил служитель музея.

— А что за пепел в огромной чаше? — поинтересовался Миша. — Целая куча! И из нее обгорелые косточки выглядывают.

— Это — то, что осталось от самих людей, узников этого концлагеря, представителей множества стран.

— Их что, сжигали, что ли?

— Ты прав, meine Junge, сжигали в печах крематория, специально спроектированных инженерами.

— А что же люди молчали, не сопротивлялись?

— Это делалось эсэсовцами обманным путем. Выводили заключенных целыми блоками за пределы лагеря, будто на работу. На самом деле заводили их в крематорий.

— Сжигали живых людей? Папа, так было? — не верил Мишуня.

— Все это правда, сынок. Но это не должно повториться.

Вероня заметила искусно выполненные изделия — абажур для настольной лампы, декоративные салфетки, перчатки. На них была видна татуировка.

— Из какого же это материала сделано? — спросила она.

— Из человеческой кожи, gutes Madchen, — объяснил гид.

— Неужели так могло быть? — не верилось и ей.

— Я тоже с трудом осознал это.

— Но кому-то же это все принадлежало?

— Эти вещи — «собственность» фрау Кох, супруги гитлеровского гауляйтера в Белоруссии. По ее заказу здешние палачи, обнаружив интересный рисунок на теле, заводили заключенного в специальную лабораторию и там с него сдирали кожу с татуировкой. Из нее там же выделывались эти «шедевры». Зачем? Должно быть, на память. Кто марки собирает, кто — монеты. А эта фашистка — коллекционировала татуировки на человеческом теле.

Вероню замутило от этих страшных слов. Подошла к Елене и больше не отходила от нее. Только повторяла про себя: «Ну и ну. Настоящие живодеры!»

В конце экскурсии посетили крематорий Бухенвальда.

У входа в него лежали цветы, а над ними — мемориальная доска: «На этом месте в 1944 году эсэсовцами был застрелен вождь немецкого пролетариата Эрнст Тельман». Вероня подняла упавший цветок и положила его ближе к доске.

В подвальном помещении без окон тускло горели электролампочки. На стенах выше человеческого роста торчали огромные крюки, с которых свисали веревочные петли в размер головы. Под каждым из крюков стояла аккуратная скамеечка. В углу скучала без дела увесистая суковатая палица.

Стало жутко. Мороз по коже пошел. Экскурсовод объяснил:

— В это помещение заводили узников лагеря одновременно человек шестьдесят. Раздавалась команда эсэсовца: «Каждому занять место! Шнель, шнель!» И далее, одна за другой: «Встать спиной к стене!», «Подняться на скамейку!», «Накинуть на шею петлю!», «Скамейку отбросить!».

— Так же можно удушиться, — наивно произнес Мишуня.

— Это, собственно, и требовалось палачам, малыш. Кто не подчинялся приказу, у того вышибали скамейку из-под ног силой и наносили удар палицей по голове.

Вероня прижалась к отцу.

Встал ближе к нему и Михаил.

— После всего этого эсэсовцы освобождали из петель и отправляли трупы лифтом на второй этаж. Еще не остывшие тела людей, бросали в топку.

Гид пригласил экскурсантов подняться на второй этаж.

— Я не пойду туда. Там людей жгли, — отказался от приглашения Мишуня и остался на лестнице.

— В верхнем помещении стояли четыре металлических топчана. На них прямо из лифта подавались и укладывались тела, зачастую еще не успевшие стать трупами, — пояснил гид. — Уложив, их двигали в жерло печи. Жарким пламенем вспыхивала нефтяная форсунка. Мгновенно возникала температура в две тысячи градусов. Корчилось тело. Несколько минут — и оно превращалось в золу, в пепел, которые шли на удобрение земли под посевы. Его, как и обувь, оправы от очков, вы видели в музее. На место сожженных трупов поступали другие. Конвейер по уничтожению узников работал четко и с достаточной загрузкой круглые сутки.

Первой из помещения выскочила Вероня. Подошла к брату, обняла его и так стояла с ним, пока не подошли родители.

На стоянку к автомашине шли, не глядя друг на друга, переживая увиденное и услышанное. Поблагодарив гида за экскурсию, Елена спросила:

— Здесь так жестоко расправлялись с представителями народов восемнадцати государств, независимо от их национальности, веры и убеждений. Были в их числе и русские. Что же, немцы, жители ближайших селений, не могли предотвратить эти зверства? Хотя бы оповещением об этом человечества?

— Это было исключено, мадам. Немцы даже не знали о происходящем за этими бетонными стенами. Не догадывались об этом и узники, продолжавшие оставаться в концлагере. Это, конечно, черное пятно в нашей истории, оставленное фашизмом, но СС — это еще не немецкий народ. Поймите меня правильно. Я сам был узником Бухенвальда. Нас спасло от расправы восстание заключенных и приход американских войск.

Когда ехали обратно, Мишуня спросил отца:

— Ты встречал живых эсэсовцев?

— Приходилось. В лагере для немецких военнопленных.

— А на войне?

— Во время войны тоже. Краковского, роттенфюрера войск СС, лично знал. То был матерый каратель. Сжигал наши деревни. Расстреливал патриотов. Его пули не миновали даже детей. После бегства гитлеровцев на запад, он возглавил террористическую банду, наводил страх на население.

— Где же он сейчас, этот роттенфюрер СС?

— Военным трибуналом он приговорен к высшей мере наказания.

— Ну и правильно! А такие концлагеря, как Бухенвальд, еще были? — не отступал Мишуня.

— Были. И не один. Освенцим, Маутхаузен, Заксенхаузен, Равенсбрюк, Саласпилс. Убивали антифашистов и в Лидице, Марцаботто, Варшаве и Орадуре, в Минске и Харькове.

Антон Буслаев подумал: «В случае победы гитлеровской Германии в войне вся наша страна была бы превращена в Бухенвальд, покрыта крематориями». Даже передернулся от этой жуткой мысли.

На память Елене пришли слова из песни «Бухенвальдский набат», взывавшие человечество к бдительности. Прижала к себе Вероню и Мишуню, сидевших с ней на заднем сиденье машины.

Дети еще долго вспоминали Бухенвальд. Да и вряд ли они забудут его когда-нибудь.


В субботний мартовский вечер семья Буслаевых находилась в сборе. Не было только Вероники, которую ждали к ужину. Но вот пришла и она — раскрасневшаяся, возбужденная, ни на кого не смотрит.

— Что с тобой происходит, дочка? — поинтересовался Антон.

— Ничего особенного, папочка, — ответила она. — Много уроков задали, вот я и думаю: как распределить время, чтобы все успеть сделать и не нахватать двоек в четверти.

Ответ этот не удовлетворил отца. Предчувствие ему говорило о другом: дочь неискренна с ним.

— Тогда я спрошу иначе: что происходит в тебе, Вероня?

Вероника вспыхнула, лицо ее покрылось розовыми пятнами.

— Не могу я так жить, понимаешь! Не могу и не хочу!!!

— Не понимаю… Объясни все же: ты ходишь голодная, тебе нечего одеть, к тебе плохо относятся?

— И сыта, и одета, и ухожена! Но это, оказывается, не все, не главное в жизни!

— А по-моему, ты сама не знаешь, чего хочешь. Сядь, давай потолкуем, — пригласил он Вероню на диван, но она даже не приблизилась к нему.

— Может быть, я в чем виновата перед тобой, Веронечка, скажи, не стесняйся, — подошла к ней Елена.

Позвонили. Вероника вздрогнула от резкого звонка, замешкалась, но тут же взяла себя в руки и побежала открывать дверь. Елена, предчувствуя неладное, остановила ее и открыла сама.

В квартиру вошел рослый темноволосый юноша с огромным чемоданом в руке. За ним полная женщина среднего роста. Догадавшись, что это Лида, Елена проявила выдержку, пригласила обоих в комнату.

— Здравствуйте. Я приехала за своей дочерью, — сказала та, не желая никого замечать. — Дочурочка, собирайся, родная. Нас ждет такси.

Вероника смутилась. Еще больше покраснела. И Елене, и Антону стало ясно, что в глубине ее души идет борьба между желанием остаться здесь, в родном доме, и желанием навсегда покинуть его. Но в этом случае, прощай и папа, и Миша, и женщина, заменявшая ей родную мать в течение шестнадцати лет. Не всегда между ними все ладилось, но ведь Елена желала ей только хорошего, влила в нее частицу себя. И все же ее манило туда, в другую жизнь, полную неизвестности и оттого заманчивую. Конечно же, она знала, что Лида приедет за ней. И именно сегодня. В этот час, когда она возвратится из школы после комсомольского собрания.

Антон не сдержался.

— Вы же обменяли Веронику на выгодных для себя условиях. Отказались даже от совместного со мной ее воспитания. Предпочли…

— Условия… — Не дала ему договорить Лида. — Мало ли что я говорила, даже требовала, — ничуть не устыдившись, посмеиваясь, сказала она. — У нас в стране все права на стороне матери. Хватит, Веронюшка пожила у вас до совершеннолетия. Теперь пусть со мной, родной матерью, поживет до замужества. — Неприятно улыбнулась. — У нас с ней одна кровь течет в сосудах. Проживем как-нибудь. Муж не возражает. Говорит, где два рта, там и третий прокормится. Захочет после десятилетки учиться дальше — ради Бога. Побеспокоим вас насчет алиментов до получения ею высшего образования. Решит замуж выйти, насчет приданого обратимся. Так что, не обессудьте, Антон Владимирович.

— Я что же, должен потребовать от вас вернуть мне квартиру, раз вы нарушили затеянную вами, сделку?

— Чего захотели! И здесь все права на моей стороне.

— О чем ты говоришь, папа?

— О том, дочь моя, что я никогда тебе не рассказывал. Не хотел травмировать твою душу и вызывать отвращение к женщине, которая только и сделала доброго на земле, что родила тебя. А сейчас, я вижу, придется сказать. Ты должна знать правду.

— Вы не смеете обливать меня грязью. Побойтесь Бога! — забеспокоилась Лида, поняв, что это может уронить ее в глазах дочери.

— Да нет, придется посвятить Вероню в эту тайну.

— Я не желаю тебя слушать, папа! — закрыла уши девочка.

— Эта женщина предала нас обоих: меня тем, что изменила с другим мужчиной, — громко произнес Антон. — Тебя же вовсе бросила в двухлетнем возрасте, обменяв на квартиру. И все ради того, чтобы поехать в Германию с другим мужчиной и там обарахлиться. Ты была помехой, и она решила избавиться от тебя. А теперь решай…

— Это верно, мамочка? — встрепенулась Вероника.

— Врет он все. Ты что, не знаешь своего отца? Он на все способен.

— Вы не смеете наговаривать на Антона Владимировича! — не могла промолчать и Елена. — Опомнитесь: тем самым вы еще и калечите ребенка! Веронике надо дать возможность спокойно и успешно закончить школу. Вы же можете выбить ее из колеи.

— Ну, а вы помолчали бы, когда вас не спрашивают! — грубо оборвала ее пришелица. — Сынок, помоги сестричке книги и одежонку собрать и уложить в чемодан, — обратилась она к юноше.

— Вы не должны так говорить! — вставил ломающимся голосом Миша. — Вероня — моя сестра! Вы же хотите отнять ее у меня, разлучить нас с ней. Папа, мама, заступитесь же!

— Милая моя девочка, мы же все любим тебя, — обратилась Елена Петровна к Веронике и больше ничего не могла сказать. К горлу подступил комок, навернулись слезы.

Антон понимал, что в душе ребенка происходит отчаянная борьба, что дочери трудно сориентироваться, понять, где правда, а где ложь.

— Подумай, дочка, — сказал он. — Ломка твоей жизни, когда ты еще не завершила учебу, дорого обойдется тебе. За неверный шаг придется платить.

— А тебя, папа, я лишу внучки, когда рожу! — вдруг выпалила в ответ Вероника. В запале добавила: — Ты виноват во всем! Ты и только ты поломал жизнь моей мамочке, подорвал ее здоровье! — Подошла к ней, приласкала, поцеловала.

— Опомнившись, ты решила искупить свою вину? — спросил Лиду Антон Владимирович. — Но такое не прощается.

— Веронечка знает правду и мамулечку не осуждает, — обняв дочь, ответила Лида.

— Сегодня ты совершаешь второе вторжение в ее психику, в характер, в судьбу, чем усугубляешь трагедию. Остановись, если в тебе осталось хоть что-то материнского!

— Ишь, научную базу подводит! Вина, психика, драма с трагедией… Больно ученый! — не зная, чем досадить Антону по-бабски ответила Лида. Вероника хотела вставить что-то свое, но та ее опередила: — Не обращай внимания, доченька. Пусть мелет Емеля…

Это была тяжелая сцена. Антон, Елена и Миша стояли оцепенев, видя, что происходит в их доме, и не зная, что предпринять. Ясно было одно: удерживать Веронику силой, значит, ожесточить. Слова до нее не доходили, она к ним сейчас была невосприимчива. Пускай сама убедится, кто прав, а кто виноват в том, что произошло в ее далеком детстве, кто желает ей добра, а кто намерен лишь поиграть на ее дочерних и девичьих чувствах. А поймет, сама определит, с кем ей быть. Право окончательного выбора должно оставаться за ней. Все зависит от ее здравомыслия и нравственных качеств. Жаль не только дочь, но и Елену, Мишу. «Эх, Вероня, Вероня, девочка моя… — Антон сжал губы, чтобы не выдать своих переживаний. — А может быть, жизнь так карает меня за опрометчивость в молодости?..» — подумалось ему.

В жизни случается, что распадаются семьи, рассуждал он. Но тогда все должно быть по-людски. Для Лиды же, ребенок — объект спекуляции. Когда-то Вероника была помехой в ее новой любви, и она от нее выгодно избавилась, получив взамен благоустроенное жилье в столице. А теперь… Теперь, когда та стала совершеннолетней, решила превратить ее в помощницу по хозяйству, а в перспективе, когда придет старость, сделать своей опекуншей, кормилицей, сиделкой. Оценит ли Вероника когда-нибудь поступок Лиды, как предательский, а Елены — как благородный?.. Поймет ли, что далеко не каждый отец отважится связать себя ребенком без матери?..

Покидая квартиру в сопровождении юноши и Лиды, Вероня хлопнула дверью, дав понять, что возвращаться сюда не намерена.

Мишуня уединился в маленькой комнате, родительской спальне.

— О странностях в поведении Вероники ты не могла не знать. Но почему же от меня утаила все это? — спросил Антон жену.

Елена подошла к Антону. Долго разглядывала его лицо, стараясь понять его состояние.

— Служба у тебя такая, родной, что я должна оберегать твою нервную систему от неприятностей. А Вероня не глупа и то, что мы с тобой заложили в нее в детстве, скоро придет в столкновение с тем, с чем она встретится там, в чуждом для нее климате, в неродной семье, где и отчим под каблуком у матери.

— Возможно, — согласился Антон. — Пожалуйста, будь потеплее с Мишуней. Для него это встряска на всю жизнь, и надо ее ослабить.

Будь отношения между родителями нормальными, при желании Вероника могла бы жить и в семье отца, и у матери. Лида же предпочла вероломство.

С уходом Вероники все перевернулось в доме — в головах, в душах. Елене было мучительно тяжело, но она определила для себя сразу и однозначно: бороться и дальше за дочь, оказывать на нее благотворное влияние. И она имела в этом успех. Посеянные ею зерна давали всходы. Вероника вскоре почувствовала, что в доме Лиды она — человек лишний, никому не нужный.

Уход дочери из семьи Антон переживал не сутки и не неделю. Это был рубец на его сердце, событие, которое преследовало его долгие годы и дома, и в пути, и на явке с агентом. «За какие прегрешения так жестоко бьет меня судьба? — спрашивал он себя. — Разве что за добро? За то, что помог Лиде устроить свою жизнь вторично, освободив ее от нежеланного ребенка и отдав ей трудом заработанную квартиру для ее новой семьи?»


Зоологом Михаил не стал. Окончил институт по специальности инженер по холодильным установкам. Но уже на старших курсах института осознал: это не его стезя. Тянулся к литературному творчеству, пытался писать. По окончании учебы был призван в Советскую Армию. Письмами оттуда родителей не баловал, но и не забывал о них, всегда интересовался как они живут, что слышно о Вероне.

Однажды Елена радостно объявила Антону:

— Слушай, что нам с тобой сынуля прислал! Да он у нас — поэт! Басня называется «Поэт и служба». — И прочитала ее с выражением, на разные голоса, жестикулируя.

Как странно счастлив я бываю:
Едва лишь к лесу подхожу,
Вдруг об обидах забываю,
Как будто вовсе не служу…
Но право же, пред чудом света
Кристально чистых облаков,
Какое варварство — поэта
Учить защите от «клопов».
И разным видам нападенья!
К чему тогда его творенья?!.
Подумал так и в лес вступил.
А лес, тем временем, в обиду…
Взглянул на Дуб от удивленья:
Молчит. И Ель молчит.
Качает кроною Осина.
Прошуршав в листве и голову подняв,
Секрет открыла Гусеничка:
«Осуществленная мечта — творенье.
„Клопы“ же, может быть, — фашисты.
А лучший вид защиты — нападенье».
Мораль сей басни говорит:
Когда спокойно на земле,
Тогда поэт творит.
— Правда, мило? — обратилась Елена к мужу.

Антон взял у жены текст. Внимательно прочитал его про себя. Подумал: вот и Михаил стал сочинять стихи, не только Вероника. Откуда это? Наследственное или приобретенное? Я ведь тоже в их годы и стихоплетством увлекался, и рисовать пытался, и прозу писать.

— Не нравится мне настроение Михаила, — сказал он, прервав свою мысль. — Видно, обижают его там старослужащие. Салага ведь, хотя и с высшим образованием. Каждый неуч им может понукать, унижать, бить по самолюбию. В армии нашей, к сожалению, это случается. Уголовная «дедовщина» в разгул пошла.

Прошло время, и Вероника разобралась в главном: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Переживала свой разрыв с семьей. Узнав, что Лида к тому же не чиста на руку — была судима за хищение на производстве, — про себя называла ее мошенницей, аферисткой. Отцу посвятила и прислала стихотворение, полное раскаяния, тоски по отчему дому, где прошло ее детство, отрочество и юность, сожаления о случившемся, благодарности за все хорошее. Вот оно:

Есть у песни слова.
Их поэт сочинил не напрасно:
«Я люблю тебя, жизнь!..
И считаю, что это прекрасно».
Помни, папа, о них,
В жизни трудностей много найдется,
Надо все их пережить,
А хорошее все остается.
«Нам так много дано:
Ширь земли и равнина морская».
Все мы любим тебя,
Мать-Отчизна ты наша родная.
Так зачем же страдать,
Портить нервы себе и здоровье,
Я люблю тебя, пап.
И надеюсь, что это взаимно.
Твоя Вероня
За каждой строкой, за каждой мыслью этого послания Антон видел движение души и сердца дочери. Всеми клетками своего организма чувствовал, что дочь оказалась в нелегком положении: подкатившись «лисонькой», Лида коварным путем завладела ею, лишив ее возможности учиться в институте, получить специальность. Елена была права: оторвавшись от дома одного, дочь так и не пристала к дому другому.

Предстояли выпускные экзамены в средней школе. Боясь, как бы душевный разлад не отразился на них, Елена ездила к Веронике в часы, когда Лида находилась на работе, чтобы побытьс ней. Видела ее неухоженность и переживала за нее, как за родную, ставшую частицей ее самой.

Антону это было понятно: Елена воспитала Веронику, вылепила такой, какой хотела видеть, о какой мечтала, и никому не желала отдавать на глумление.

Когда Вероника познакомилась с Андреем и они решили пожениться, они оделили ее приданым, устроили свадьбу. Но как же нелегко было ему, отцу двоих детей, одинаково родных и любимых!

И хотя Вероника имела свою семью, ее продолжала мучить совесть, она постоянно искала случая замолить и искупить вину, но искала и оправдание своему поступку.

«УЧАСТНИКОМ ВОЙНЫ НЕ ЗНАЧИТСЯ…»

Пять лет жизни и работы в Германии, несмотря на неимоверное напряжение сил, пролетели как один день. В Москве Антон Буслаев продолжил службу в «действующем резерве», тоже под «крышей», но в своей стране.

Ему часто снились схватки с бандитами, устроившими засаду на лесной белорусской дороге. «Лесные братья», явившиеся под видом сдачи с повинной, чтобы исполнить приказ Краковского захватить и привезти его живым или мертвым. Но особенно часто вспоминался генерал-самодур Петров, арест и камера с подсадой в тюрьме на Малой Лубянке, которые заставили его многое пересмотреть, переоценить и переосмыслить. Не стиралась из памяти и ловушка на конспиративной даче спецслужбы «Отряда-P» в Германии, на которую его доставили, захватив силой. Мчавшийся на него самосвал, чтобы устроить автомибильную катастрофу…

«Неужели все эти схватки мною пережиты?.. — спрашивал он себя и отвечал: — Странно, если бы всего этого не было на моем пути. Противоестественно только коварство женщины, предавшей любовь мою и дочери».


А совсем недавно появился на свет божий Указ о признании участниками войны лиц, активно действовавших с оружием в руках и проявивших себя в боевых действиях на фронте, в тылу врага, в других операциях по защите Родины. Последнее положение явно распространялось и на него.

В раздумье Антон постоял у окна, невольно наблюдая за тем, как сизари отталкивают друг друга, пытаясь завладеть кусочком булки, кем-то брошенным на асфальт. Тем временем подлетел шустрый воробушек, не складывая крыльев, схватил его и взлетел с ним на чей-то балкон. «Совсем как у людей, — невольно усмехнулся он. — Кто смел, тот и съел».

Достал из стенного шкафа шинель и фуражку. Подивился тому, как изменилась фигура за эти годы. Зато фуражка по-прежнему была к лицу и даже оттеняла и седые виски, и аккуратно подстриженные усики. Тринадцать пулевых и осколочных ранений. Иные на расстоянии вершка, быть может, дюйма от сердца, от головного мозга. О каждом он мог бы рассказать целую историю. Из домашнего сейфа извлек неброскую, потемневшую от времени серебряную медаль «За боевые заслуги». Начистил ее до блеска, так, что она заиграла на солнце.

Как поступить со всем этим? Тем, кто воевал на фронте, приходилось тяжко. Но там хоть видишь врага — он впереди. И ты не один, кругом боевые товарищи. В тылу противника опасность поджидает тебя везде — за деревом, за домом, в десяти шагах. И ты, чекист-оперативник, один среди зарослей, укрывающих бандитов, среди истерзанных войной безучастных, а то и враждебно настроенных людей, населяющих незнакомые тебе места. Полагайся только на себя! Да, то была далеко не туристическая прогулка по лесам и болотам западных областей огромной нашей державы. Буслаев прожил славную и в то же время полную напряжения, постоянных тревог и опасностей жизнь. С годами все чаще задавался вопросом: так ли жил? Все ли сделал из того, для чего предназначен Человек? Что оставит после себя людям? Чувствовал, что требуется многое довести до ума, от чего-то отказаться, что-то изменить к лучшему. А значит, надо спешить жить!

Если формулу «спешить жить» разложить на составляющие, то получится такая картина: он честно, по совести трудился, под себя не греб. Отечеству старался давать больше, чем получал от него, не раболепствовал перед начальством, но и не задавался перед подчиненными, не дрожал за свою шкуру в минуты опасности, вместе с поднявшимся на борьбу народом спасал Родину от иноземных захватчиков. Словом, был личностью.

Протирая очки, Антон задумался: бывало, и глупости совершал, конечно. Но если бы пришлось все начинать сначала… Нет, не искал бы и на этот раз соломы, чтобы мягко было падать.

Так и не дождавшись вызова в управление, отставник Буслаев решил сам напомнить о себе. Отстучал на машинке «Колибри» запрос в Молодечненскую область, на территории которой воевал. Запросил архив КГБ СССР. Ответ отовсюду был однотипный: «Сведениями о вашем участии в боевых операциях по защите Родины не располагаем». «Выходит, война выиграна без меня, — размышлял он. — Так-то вот! А я здоровье там потерял, грудь под вражеские пули подставлял, других собою прикрывал…» Бездушная отписка архивариуса нанесла куда большую рану, нежели та, осколочная, от разорвавшейся у ног «лимонки».

Но так ли уж надо утверждать свое право иметь удостоверение участника ВОВ? «Стоит!» — решительно сказал он себе. В конце концов важно не удостоверение. Куда важнее признание самого факта, что ты не отсиживался в кустах, когда решалась судьба Родины, что совесть твоя чиста перед потомками. И надо это не только ему, необходимо его детям, внукам, правнукам. Они должны знать и гордиться родней, рассказывать последующим поколениям, что в их роду тоже был защитник земли русской.

Остаться без признания, вне памяти народной — самое обидное для бойца.

Набравшись решимости, позвонил в Наградной отдел Президиума Верховного Совета СССР. Там подтвердили, что медалью «За боевые заслуги» награжден с формулировкой: «За успешное выполнение специального заданиями правительства, проявленные при этом храбрость, стойкость и мужество». Обрадовавшись кончику, за который можно ухватиться, он попросил прислать выписку из указа сорокалетней давности. Но не тут-то было. Женский голос холодно ответил: «Письменных подтверждений частным лицам не даем. Нужен запрос из учреждения».

Страна, вставшая на путь перестройки общества, праздновала сороковую годовщину победы над Германией. Когда Антон после встречи со школьниками направлялся домой, к нему вдруг подошел длинноволосый юнец, попросил огонька. Прикурив, взглянул лукаво на его грудь и сказал, выпуская табачный дым через нос и рот одновременно:

— Чего, дед, побрякушки навесил? Денег за них не платят, а потому никакой ценности они не представляют. Да и в жизни ничего не значат. Здоровья на них тоже не купишь. Воевал? Ну и дурак! Я вот кровь свою не проливал, а живу лучше тебя! Посмотри, какая на мне дорогая куртка — импортная! А эта золотая печатка! Приходи ко мне, я из медного старомодного бабкиного самовара тебе столько побрякушек наклепаю, что и спину сможешь увесить! — Юродствуя, козырнул: — Ауфвидерзейн, гроссфатер!

Сказал, будто ком грязи бросил в лицо ветерану войны. Разведчиков наградами не балуют. А если и есть ордена, медали — эти знаки офицерской доблести и чести, — на показ их не выставляют. Одел потому, что шел на встречу со школьниками.

— Ты все переводишь на деньги? — остановил парня Антон.

— А чего? Без денег жизнь плохая. Ни поесть вкусно, ни одеться по моде, ни с девчонкой поиграть. Да и удовольствия тоже в копеечку обходятся.

— Но ты упрекаешь отцов своих: «Зря воевали».

— А что толку-то из того? Побежденные живут, а победители прозябают. Не так, что ли?

«Что называется не в бровь, а в глаз», — подумал Антон, но ответил совсем в другом ключе:

— Это уже вопрос о том, как распорядились Победой… Но пойми, парень: отцы спасали мир от коричневой чумы, а наш народ — еще и от истребления и порабощения. Иначе ходить бы сейчас всем, кто уцелел, в ярме. Кровь проливали и ради того, чтобы дети, ты в том числе, могли жить свободно, в достатке, а не влачить жалкое существование.

— Так чего же тогда не живем так, как говоришь, старина?

— Спроси что-нибудь полегче, — по-отечески тепло сказал Антон и пожелал ему надо всем хорошо подумать.

Буслаев понимал: то, о чем спрашивал его паренек, отражает настроения, бытующие подспудно в народе. Он и сам так считал. И сам искал и не находил ответа на вопрос отчего страна наша нищает. Сознавал лишь, что за сорок послевоенных лет можно было продвинуться в повышении благосостояния народа куда дальше. «Побрякушки… — мысленно повторил он вслед за юнцом. — Надо же так обозвать то, чем отметило заслуги воина Отечество… Гриша в этом возрасте отца потерял. И чтобы отомстить тем, кто зверски его убил, взялся за оружие».

Упрек юноши был незаслуженным. От молодой женщины в очереди за колбасой он услышал и такое: «О том, что Гитлер выбил не все ваше поколение большевистских фанатиков, можно только сожалеть!»

Страшные слова. Сдерживая эмоции, Буслаев спросил:

— Как вы думаете: что заставляло ваших дедов и отцов стоять насмерть в этой войне?

Но женщина, казалось, не слушала.

— Зря теряли жизни. Не нужна мне земля с конурами для жилья, с пустыми полками в магазинах! — надрывалась она, наблюдая за тем, как реагирует на ее слова очередь. Последняя же молчала.

— Но Гитлер уничтожал не только тех, кто жил идеалами революции. С той же жестокостью он сжигал напалмом и душил в газовых камерах тех, кто следовал заповеди: «Кто с мечом придет, от меча и погибнет», своему внутреннему зову отстоять родную землю!

То был бездуховный разговор. Доказывать ее неправоту было бесполезно. У нее напрочь отсутствовала мудрость, не было за душой ничего святого.

Поражало, что люди вокруг никак не реагировали на ее выпады, впрочем, на его доводы — тоже. «Что это, — спрашивал он себя, — безразличие к собственной судьбе или равнодушие к тому, что было, что станет со страной? И то, и другое — от усталости жить так, как живем. И эта эрозия души — тоже расплата за прошлое. Но не все же у нас беспросветно!»

В наружную дверь позвонили. Открыв ее, Антон Владимирович глазам своим не поверил: перед ним стоял чуть сгорбленный, красивый лицом седой мужчина лет семидесяти. Он был худ и бледен, опирался на палочку. В руке был небольшой чемодан.

— Евгений… какими судьбами?! — обрадовался он.

— Приехал в Москву по делам. Да и с тобой повидаться, если не возражаешь.

— Какие могут быть возражения! Я рад этому.

Друзья обнялись.

— Постой, постой, это мы с тобой с самой войны не виделись? — посмотрел другу в лицо Буслаев.

— Как же, в сорок шестом вместе на Кавказе отдыхали.

— Вспоминаю. Какое ласковое было море. А эти пурпурные закаты! И каких только тем мы с тобой не касались, уединившись на пляже, где фронтовики зарубцовывали свои раны, восстанавливали здоровье, потерянное на войне. Даже самых запретных по тем временам… А потом помню тебя направили за кордон. С тех пор ты как в воду канул. Ни слуху, ни духу.

— Трудное было время, Антон, — вздохнул Евгений и тут же приподнятым голосом произнес: — Но и прекрасное тоже!

Они снова обнялись, постояли чуток.

— Располагайся, как у себя дома, будешь дорогим гостем, — пригласил Буслаев. И громче: — Леночка, посмотри, кто к нам приехал.

Из другой комнаты вышла Елена Петровна. Стройная, невысокого роста блондинка. Она приблизилась к мужчине.

— Что-то не узнаю вас.

— Женя Стародубцев, — подсказал супруг.

— Господи, Евгений Афанасьевич, здравствуйте, дорогой. Вот так сюрприз!

«Елена давно пережила возраст бальзаковских героинь, но и сейчас лицо ее не было лишено прежней привлекательности», — подумал Евгений и поклонился ей.

— А я узнал бы вас и в толпе, — поцеловал ее руку.

— Я рада вам. Часто вспоминаю: как это вам удалось вызволить меня, начинающего врача сельской амбулатории, из белорусской глубинки? Там еще бродили по лесам банды гитлеровских недобитков, и мне было страшно одной без Антона.

— Дела давно минувших дней…

— Надеюсь, вы погостите у нас?

— Благодарю вас.

Елена Петровна ушла на кухню. Мужчины уселись в креслах. Им было что вспомнить и рассказать друг другу.

— Давно в отставке? — поинтересовался Антон.

— Да порядком уже, — нехотя ответил Евгений.

— Как годы летят. Как время меняет всех нас.

— Не говори. И разрушает тоже. Рассыпаемся помаленьку. Кто сам по себе, а кто — по злой воле…

— Должно быть, весь мир объездил?

— Нет, конечно, — усмехнулся Стародубцев. — Но, в общем, считай, полжизни провел за пределами страны. Африка, Америка, Европа. Где не был, так это в Азии.

— Все складывалось удачно?

— Да. Если не считать ареста. — Евгений сделал паузу, потом продолжал: — Под конец, что называется, сработал закон подлости. Меня предали. Казалось бы, соблюдал все требования конспирации. Сколько помню, не позволял себе расслабиться. Прежде чем сделать шаг, продумывал все до мельчайших деталей. Да и быт свой организовал таким образом, чтобы комар носа не подточил. Во всем следовал тщательно отработанной в Центре легенде.

— И все-таки выследили.

— Представь, христопродавцем оказался один из моих информаторов. Я полагал, что хорошо знаю его. Оказывается, ошибался. В какой-то момент его подловили и подкупили. А в результате пришлось мне пять лет отсидеть в тюрьме.

— Обидно, конечно, — посочувствовал Антон.

— Ты же знаешь, разведчик-нелегал, как и работающий под крышей, должен быть всегда готов к возможному провалу. И для меня он не был неожиданным. Но все же фортуна повернулась ко мне лицом. Как и Абеля, меня обменяли на осужденного у нас иностранного агента. Иначе пришлось бы еще двенадцать лет досиживать до окончания срока.

— Удивительно!

— В прошлом нашей разведки случалось и пострашнее. Висковатого Иван Грозный и вовсе распял на кресте, расчленив живого на глазах у толпы. Потом, правда, клялся, что казнил ни за что. А какой был разведчик!

— Берия был гуманнее, — иронично заметил Антон. — Разведчиков просто расстреливал, обвинив во всех грехах и проведя приговоры через «Особое совещание». Правда, угрызений совести он после этого не испытывал.

— Не четвертовал, так пытал, — вставил Евгений. — Мне лично повезло: жив остался! Спасибо и на том. — И рассмеялся: — А говорят, Бога нет…

— Считай, что родился в рубашке.

— И знаешь, я ни о чем не жалею… В конце концов, я знал, на что шел. И это — тоже жизнь. У тебя-то как все сложилось?

— Я тоже не в обиде на жизнь. Хотя, бывало, она меня и колошматила основательно. Арестовали. Если бы не кончина Сталина, вышку получил бы. Прошел почти все виды чекистской службы и дома, и за кордоном. Особенно досталось мне в самый пик «холодной» войны, когда спецслужбы противника, сам знаешь, буквально ополчились против нас. И провокации учиняли, захватив, пытались склонить к измене Родине.

— Это уже война горячая, если головы летят!

— Были и другие пикантные истории… Сейчас мы с тобой — отставники. К сожалению, что было, что пережили, так и уйдет с нами в мир иной, так и не научив никого. При жизни чекист обречен на безмолвие. А после смерти… А надо бы, как в армии — любая боевая операция периода войны описана, и на ее примере могут учиться последующие поколения офицеров.

— Не могу не согласиться с тобой, Антон. И это тем более важно, что на долю далеко не каждого поколения выпало столько: война Отечественная, войны «холодная» и психологическая, культ личности, волюнтаризм, застой, теперь вот — перестройка, которая неизвестно куда вывезет Россию-матушку.

— А в общем — сплошная конфронтация, противостояние людей, классов, миров. О чем только сейчас начинаем говорить открыто.

— Пожалуй. И чтобы выбраться из этой ямы, придется всем нам избавиться от предвзятости. Я пожил в странах «загнивающего капитализма» и, поверь, многое понял.

— Да и я посмотрел, как живут там. Но сколько потеряно драгоценного времени, сколько загублено человеческих жизней, талантов, просто умов! Если хочешь, разрушен сам человек! Этого не вернешь, дорогой, как и не выкинешь из нашей истории.

— Должен же кто-то и ответить за все! — твердо сказал Стародубцев, подняв палку и резко стукнув ею об пол.

— Все мы виноваты — коммунисты, чекисты, токари, пекари, землепашцы. Почему не сработал коллективный разум народа и не остановил беззаконий, творимых против личности?

— О каком коллективном разуме ты говоришь, Антон? Народ-то был обезглавлен! Миллионы мыслящих людей были истреблены Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берией. Над многими и поныне довлеет страх тех лет.

— Все это так, конечно… Но я вот о чем подумал. Все, что с нами произошло, — неужели это крах идеалов, иллюзий нашего поколения? А может быть, зигзаг истории? Тупик, в который нас завели вожди?

— Вероятно, все вместе взятое. Я так полагаю.

— Наверное… Наверное…

— Ты находился тогда в стране, — вывел его из состояния задумчивости Евгений. — Скажи, Берия действительно, шпион? А как отнеслась общественность к его осуждению? У меня такое ощущение, что здесь что-то не то.

— Как? — усмехнулся Антон. — Дружно клеймили, не зная и не вдаваясь в суть дела. Как шпиона, как врага советского народа. На митингах, на собраниях, в телеграммах в ЦК партии.

— Он и есть — преступник. И все же…

— У меня лично свое мнение на этот счет. Было и есть.

— Шел против течения. Или, как тот поручик, который из всей роты один шагал в ногу? — Евгений рассмеялся.

— Берия — одна из самых мрачных личностей всех времен и народов. Развратник, аферист, палач. Но он не был «агентом империализма». Вспомни, как было организовано судилище над ним. По той же схеме, что и все предыдущие процессы — над Бухариным, Зиновьевым и даже Ягодой. Сталину надо было от них во что бы то ни стало избавиться, вот и фабриковали дела, выколачивали из подследственных нужные показания.

— Однако приговор суда Военной коллегии подтвердил «Обвинительное заключение». Или и ему доверять нельзя, так что ли?

— Так ведь и его сочиняли те же следователи… И все же моя версия иная, и я уверен, что прав. В борьбе за власть после смерти генералиссимуса Берия встал на пути других сил — своих же и Сталина сподвижников. Возможно, были расхождения относительно того, по какому пути вести народ дальше. Либо не могли договориться, как заметать свои кровавые следы в истории. Во всяком случае, им необходимо было избавиться от него. Даже приговор приводили в исполнение не в подвалах Лубянки, а в здании, где проходил суд. И расстреливал его не профессиональный палач, а маршал Советского Союза. Это ли не подтверждение того, что его не только убрали с пути, с ним и поспешили расправиться.

Стародубцев прошелся вокруг стола.

— Но тогда следует восстановить истину! — требовательно произнес он, будто все зависело от Антона.

— Видимо, к этому когда-то придут умные историки.

Стародубцев вздохнул.

— Самое грязное пятно в российской истории — сталинские репрессии, — сказал он.

— И самое позорное! — продолжил Антон. — С тридцатыми годами все ясно: искали врагов. Ну, а после войны Отечественной… Создавали врагов.

— Создавали? — удивился друг.

— Я не оговорился. Сталин дал указание тогдашнему министру госбезопасности Абакумову собирать компромат на всех, кто стоял у власти. Располагая компроматом, он получил возможность интриговать, шантажировать, запугивать и расправляться даже со своими соратниками. Вот тогда-то Берия и попал к нему в опалу.

— Берию арестовали и расстреляли после кончины Сталина, — возразил Стародубцев.

— Совершенно верно. Берия являлся соперником Хрущева в борьбе за личную власть в партии и государстве. Так что мотивация прежняя. Из соперника сделали врага народа.

— Д-да. Дела!.. Знаешь, о чем я думаю?

— Даже не догадываюсь, — улыбнулся Антон.

— Объективно и ты, и я, все мы, граждане великого государства, — заложники веры в идолов власти — советской, партийной, губернской. Жертвы догматизма и двойной морали, которые навязывали народу те же идолы от политики, от культуры, от идеологии. А ведь жизнь интересна прежде всего движением мысли, а не застывшими формами, какими бы привлекательными они ни были. В противном случае может наступить всеобщая безропотность, а значит, людская безликость. А это уже — катастрофа!

— Логично, Женя. Никому не дано переделать натуру человека — ни Богу, ни черту, ни царю, ни герою, кроме него самого. Каждый имеет право думать и выражать себя в меру своего таланта, и поступать, как считает нужным, на страницах книг, в театре, живописи, архитектуре. Даже в политике. Кто-то из наших современных философов справедливо заметил на этот счет, что закон жизни строится не на постулатах той или иной идеологии, а на естественных устремлениях и здравом смысле людей. Да и свобода творчества — не одолжение власть предержащих, а естественное состояние души и ума талантливого человека, сознающего свою ответственность перед обществом, перед человечеством. Я понимаю так, что государство обязано предоставить своим гражданам возможность получить всестороннее гуманитарное образование. А заодно и научить его…

— Разномыслию! — рассмеялся Евгений.

— Диалектическому мышлению, — уточнил Антон. — Общество должно быть заинтересовано в созидательном инакомыслии своих членов, поскольку именно из него вытекает свобода их действий, инициатива и, если хочешь, предприимчивость. У нас это, кажется, начинают осознавать, в том числе и на высоком уровне. В конце концов, не инакомыслие, а двойная мораль и двоемыслие, двуличие, как защитное средство человека с целью выжить, породили теневую жизнь, когда происходит раздвоение личности: убеждение, дескать, одно, а жизнь — совсем другое.

— Твоими устами да мед пить, Антон! Но пойми, дорогой! Да, стремление человека к счастью так же естественно, как жажда, голод. Счастье, в моем представлении, — свобода выбора жизненного пути, возможность творчески трудиться. Но способно ли наше общество на это? Желает ли сегодня наш гражданин добровольно сбросить с себя привычные оковы и вырваться на простор? Присмотрись и увидишь: далеко не каждый. Многие привыкли к тому, что у нас все распределяется. Благоденствия ждут не от себя, а от государства.

— Что же, мы так и не выберемся из трясины застоя?

— Непременно вырвемся. Но должно, наверное, пройти значительное время для всеобщего осознания необходимости этого. Лишь тогда гражданин способен будет потребовать от властей: «Дайте мне спокойно жить, делать то, что я хочу, зарабатывать столько, сколько мне необходимо, чтобы иметь достаток, быть независимым и свободным». Я убежден: это — ключ, которым открываются ворота в будущее.

— Помнишь, у Монтескье: «Каждый народ достоин своей участи».

— И имеет тех правителей, которых он заслуживает, — добавил Евгений Стародубцев.

— А это откуда?

— Где-то читал… А еще говорят, талантливая эпоха — та, в которой человек находит себе пути, а бездарная — такая, в которой он этих путей не находит. Кстати, сам-то ты веришь, что социалистический выбор не был ошибочным?

— Верю. Ошибка в другом: мы пошли не по Ленину и лгали, что опираемся на его учение. Обман, какого человечество не знало!

— Я тоже над этим не раз задумывался. Теперь важно не перечеркнуть прошлое, сохранить то, что было наработано хорошего за десятилетия адским трудом всего народа.

— Будем надеяться, наши жертвы не напрасны… Впрочем, помнишь, у Оскара Уайльда: «Если человек отдал жизнь за идею, это вовсе не означает, что он погиб за правое дело».

— Значит, наша эпоха далека от совершенства… — задумался Антон. — Но Бог с ней, с философией! Так в Москву ты приехал по делам?

— Тебя интересует, по каким именно? Скажу коротко: по возвращении в Советский Союз я был арестован и приговорен к десяти годам лишения свободы по статье 58-б УК РСФСР.

— За измену Родине? — сделал большие глаза Антон.

— Меня обвинили в шпионаже в пользу… Великобритании.

— Зная тебя, Евгений, я не могу представить себе этого.

— Так вот. Отсидел я полсрока за колючей проволокой. И вдруг объявляют, что я реабилитирован за отсутствием состава преступления. Представляешь мое состояние? И радость, и злоба. Но не озлобленность.

— Не мог написать мне?

— Я боялся поставить тебя под удар. Прошел бы, как «связь с врагом народа».

— А потом… Потом что было? — не терпелось Антону узнать.

— После освобождения из тюрьмы обосновался в Краснодарском крае. В кубанской станице мне дали клочок земли. Спасибо, люди добрые помогли поставить саманную лачугу. Но мне уже не под силу управляться о хозяйством. Все-таки годы берут свое. Прокормиться можно. Но человеку надо большего! Вот и приехал в Москву, чтобы в гражданских правах окончательно восстановиться, выхлопотать военную пенсию. Намерен попасть на прием к Председателю Комитета, если примет, конечно. Хочу побывать также в Комитете парт-контроля при ЦК КПСС.

— Но как же так… На чем хоть основывалось обвинение?

— А ни на чем. В КГБ ЦРУ была подброшена фальшивка. В ней намекалось на мои будто бы тайные связи с английской Интеллидженс Сервис. У нас же приняли намек за чистую монету. Поверили всему, что там было написано.

— И всего-то? И никаких доказательств…

— Но в голову мне приходят разные мысли. Я был слишком хорошо осведомлен, насколько ошибочны были решения руководства страны, принятые вопреки тому, о чем ориентировала и предупреждала его внешнеполитическая разводка. А от опасных свидетелей кто же не стремится избавиться!?

— Выходит, что в Америке посидел в тюрьме, а потом и у себя дома — тоже. Ужасно! Но в чем смысл твоей компрометации американцами? Ведь они судили тебя как советского разведчика. И, казалось бы, этого им вполне достаточно.

— Кому-то, видно, и там захотелось отыграться на мне дважды. В служении разведке прошли лучшие годы моей жизни, — глубоко вздохнул Стародубцев.

— Теперь понятно… Но если тебя реабилитировали, то в Первом главке должны и оценить по достоинству все, что сделано тобой для Отчизны.

— Я не жду ни благодарностей, ни наград. Но и духом, как видишь, не пал. Обидно только за старость в одиночестве.

— Почему в одиночестве? — спросил Антон и осекся.

— Нет у меня больше семьи, — с грустью произнес Евгений, — Жену, незабвенную Катюшу, похоронил в чужой стране. И покоится ее прах на заброшенном кладбище под чужой фамилией. А ведь она была не только другом, но и моей напарницей. Я — резидент, она — радистка, связная. И работали мы, понимая друг друга с полуслова. Службу свою несли тихо, как и подобает профессионалам. Как бы тяжело ни было, старались не проявлять видимых эмоций, сохранять ровное настроение. Даже если на душе кошки скребут и ноги подкашиваются от усталости. Разумеется, это требовало от нас обоих колоссальных усилий. Родное имя свое забывали. Думали на чужом языке! Родину часто вспоминали. Это придавало силы. Но больше — тосковали по ней, по своим родным и близким.

— Я понимаю тебя, — сказал Антон и задумался: «И все это не сломило его духовно, сохранились ясность ума, логика мышления, любовь к Родине. Ну и человечище!»

Елена Петровна поставила на стол бутылку «Гурджани», пригласила мужчин к обеду. Антон потребовал еще и беленькой. Извинившись, что не может побыть с ними, она поехала в поликлинику. Согласно расписанию, у нее на сегодня была назначена консультация профессора — специалиста в области гастроэнтерологии. Затем предстоит проехать в горздрав, где ей должны вручить диплом врача высшей категории.

Бросив взгляд ей вслед, Евгений спросил:

— Скажи, Антон, а Елена была тебе помощницей?

— Помогала, когда требовалось. Особенно за границей. Но я не посвящал ее в наши дела больше, чем это положено знать жене. Так лучше и для нее, и для дела. Главная ее помощь — в психологической поддержке. Она прочно держала мой тыл — семью. И я ей благодарен за это, — сказал Антон, наполняя рюмки водкой.

Старинные друзья удобно устроились за обеденным столом.

— А я думал, ты не поклоняешься Бахусу, — подняв рюмку, сказал Евгений.

— Не поклоняюсь, не служу ему, но и не отвергаю! — ответил Антон и тоже поднял рюмку. — За встречу, Женя!

— За встречу, Антон.

— Ну, а сейчас чем занимаешься? — поинтересовался Евгений.

— Как чем? Помогаю жене по хозяйству. Иногда вожусь с внучками, если выпадает такое счастье. Перечитываю классику, современную периодику просматриваю, — ответил Антон. — А еще занимаюсь журналистикой, встречаюсь с молодыми чекистами, когда приглашают. Делюсь, так сказать, профессиональным опытом. Мало, по-твоему?

— Совсем как в той песне «Не стареют душой ветераны…» — Евгений рассмеялся. — Можно надеяться, что мы передали эстафету надежным, знающим людям?

— Безусловно, — уверенно ответил Антон. — Современные чекисты, конечно же, образованнее своих далеких, да и ближайших предшественников тоже. Но ведь и они — дети своего времени. В данном случае, застойного, которое страшно тем, что вобрало в себя и культ личности, и волюнтаризм, и догматизм, и свои собственные пороки. Я учу их чтобы они извлекали уроки из наших ошибок, и уж, конечно, не повторяли их, и по возможности не порождали новых.

— Великое дело ты делаешь!

— А еще затеял возню по поводу признания меня участником войны.

— Ну и как, есть надежда, что признают?

— Пока что сам себя признаю, — усмехнулся Антон. — Комитетские формалисты, видимо, полагают, что я — самозванец.

— Это как же понимать?

— Не значусь в картотеках, и все тут!

— А как же борьба с бандформированиями и националистическим подпольем в годы войны и после нее? Ерунда какая-то! — возмутился Евгений.

— Как хочешь, так и понимай. Короче, я решил бросить сражаться с ветряными мельницами. Как вспомню юнца, который боевые мои награды побрякушками обозвал, так убеждаюсь, что никому не нужно это признание. А сам о своем участии в войне я и без этого знаю. Что же касается так называемых льгот… Проживу и без них. Только вот перед женой, перед детьми как-то неловко себя чувствуешь. Вроде как на печке отлеживал бока, когда кругом кровь людская лилась. А средняя внучка, так та и вовсе спрашивает: «Зачем, дедуля, ты в шинели своей так много дырок наковырял? Уж лучше бы целой была».

— И после этого ты решил опустить руки?

— Но и без толку убивать время тоже не резон. Как говорится, лбом стену не прошибешь.

— Э, нет! Я с тобой не согласен. Не признать тебя участником ВОВ, значит, отказать в подвиге! И позволь, Антон, мне этим заняться. Я доведу его до конца! Ты меня знаешь.

— Но что же ты сделаешь, если не сохранились бумаги тех лет? — удивился Антон решимости друга. — В ту пору было не до учетов. А в наши дни и вовсе кое-кто перечеркивает все «Победа ли это?». А ведь она для нашего с тобой поколения была единственным путем выжить. Иначе — гибель нации, страны, государства, геноцид для народа. На десятилетия, на века!

— Людей необходимо найти, которые должны помнить тебя, твои дела. Доброе живет в памяти народной. В первую очередь — Ивана, Гришу, Людмилу. И как его… Парень, который неплохо рисовал… Сергея! Да и сам я тому свидетель. И даже в какой-то мере участник захвата Краковского, событий последней военной зимы.

— Не связывай себя хлопотами, Женя. Бес-по-лезно!

— А ведь потребуйся это мне, ты нашел бы пути, чтобы восторжествовала справедливость.

— Для другого всегда легче сделать, чем для себя.

— Так и я говорю о том же!

Друзья рассмеялись.

— А буду у Председателя Комитета, непременно замолвлю словечко и за тебя, — пообещал Евгений. — Страна должна знать своих героев!

— Ни в коем случае, Женя! Прошу тебя, как друга, — взмолился Антон. — То, что мне положено, — мое. И добыто оно должно быть тоже прямым путем, без протекции.

ЭПИЛОГ

«КТО ТЫ, ОТЕЦ?»

Февраль 1990 года выдался мягким, почти безветренным, чем-то напоминавшим Буслаеву последнюю зиму войны. Сидя в кресле, Антон Владимирович любовался тем, как синички склевывают маргарин, который он специально для них подвесил на балконе. Одновременно просматривал газеты. С третьей полосы «Вечерки» вдруг пахнуло чем-то знакомым. Он вгляделся в фотографию мужчины, прочитал под ней: «Сергей Ананьевич Лучинин». Конечно же — он! Из небольшой заметки искусствоведа узнал, что в Манеже открывается выставка картин известного художника Лучинина — продолжателя традиций передвижников. Не откладывая в долгий ящик, отправился на вернисаж.

Среди множества полотен десятков художников отыскать работы Лучинина на составляло труда. Уже в первом отсеке зала со стены на него смотрела тщательно выписанная панорама города Поставы с куполом православной церкви и острым, устремленным в небо шпилем костела. Чуть подальше висели пейзажи легко узнаваемых мест, портреты, в которых угадывались знакомые лица, и даже ироническая зарисовка атамана Краковского с рваным ухом на переднем плане. Под нею стояло: «Ихтиозавр XX века». А это… О господи, Евгений Стародубцев с гитарой в руках. И он, Буслаев, в молодости с пистолетом на боку и гранатой за ремнем. А это он заслоняет собой Сергея, бросая гранату в поднявшихся на него бандитов.

Сергей Лучинин стоял, окруженный публикой. Торжественно-приподнятый и серьезный. Приятно улыбался, отвечая на многочисленные вопросы посетителей. Антон подумал: «Такие же, как в молодости, умные, все подмечающие глаза. Время не задубило его лицо, не изъездило морщинами, хотя и старалось это сделать».

Но вот Буслаев и Лучинин встретились взглядами. Сергей рванулся навстречу. Они обнялись.

— Превосходные картины! — единственное, что мог выговорить разволновавшийся Антон. — Посмотрел, будто снова побывал в дорогих мне местах.

— А я собирался навестить вас, товарищ лейтенант, вечером, — сказал невпопад обрадованный встречей Сергей. — Познакомить со своим сыном.

— Спасибо за память. И за то, что ты подтвердил мое участие в войне.

— Рад, если вам это помогло в жизни.

— Когда же ты успел меня нарисовать? Я вроде бы тебе и не позировал.

— По памяти, товарищ лейтенант.

— Зови меня по имени, Сережа.

Сергей взял Буслаева под руку, и они поднялись на второй этаж в кафе. Устроившись за отдельным столиком, пили фанту и вспоминали былое, говорили о живописи. Антон Владимирович заметил, что борьба в мире искусств идет не на жизнь, а на смерть, но отнюдь не между злом и добром, как в жизни. Там каждый художник состязательно доказывает на публике привлекательность результатов своего творчества.

Сергею понравилась эта идея, он был приятно поражен, что высказывает ее человек, казалось бы, далекий от искусства, тяготеющий к политике.

— Не думаете, что ваш боевой опыт чекиста пригодился бы сейчас в Закавказье, да и в других регионах страны? — неожиданно перевел он разговор в иное русло.

— В какой-то мере. Дело в том, что и бандиты ныне другие, и обстановка в государстве отличается от той, которая была в сорок пятом.

— Зато результат их деятельности — схожий: грабежи, насилие, убийства. Или я что-то недопонимаю? — сконфузился Сергей.

— Да нет, ты прав, Сережа. А опыт… Он приобретается и реализуется в определенных условиях. Изучая и отталкиваясь от него, последующие поколения нарабатывают свой. Ну, а если пренебрегают им, набивают себе шишки, ломают головы. Но самое важное в борьбе с бандформированиями, насколько я понял, лишать их корней. Тогда листья сами опадут. И второе, верхам вести упреждающую внутреннюю политику, исключающую произрастание их вновь. Иначе может произойти самое страшное — врастание преступного мира во властные структуры. А это уже — мафия. И бороться с нею куда сложнее.

После закрытия Манежа, беседуя, друзья долго бродили по слабо освещенным центральным бульварам столицы. Морозец слегка пощипывал нос и щеки. А они — отставной чекист, о ком мало кто знает, и широко известный художник — никак не могли наговориться.

Слушая Буслаева, Сергей с интересом следил за его мыслью, отношением ко всему происходящему в стране. Он открыто и справедливо судил вчерашнее, сегодняшнее и то, к чему мы можем прийти в ближайшем будущем.

Как бы подводя итог встрече, задал давно волновавший его вопрос, на который так и не находил ответа:

— В стране, да и в мире беспокойно. Что же, по-вашему, должно спасти наш народ, человечество от взаимоистребления — красота, как утверждают классики, или все-таки сила?

— Это волнует любого землянина, — усмехнулся Антон Владимирович. Заботит и современных мыслителей. Могу высказать лишь свое мнение. Если жизнь — это — триединство: любовь — труд — насилие, надо устранить силу в любых формах, выбросить на свалку истории, как некий рудимент. А пока ни один народ не может считать себя культурным, цивилизованным в полном смысле этого слова. Пока мы будем убивать друг друга или отравлять экологию, мы будем пребывать в состоянии дикости. Да-да, той самой дикости, о которой писал еще в прошлом веке Морган, а вслед за ним и Энгельс. Верю, лишь любовь и созидательный труд, гармония чувства и разума помогут людям жить полнокровно, ярко, достойно.

— У Шиллера, кажется, любовь и голод правят миром…

— Не помню. Возможно.

— Вы — оптимист… А осуществится ли то, о чем вы говорите?

— Осуществится, если каждый человек у нас и всюду на планете наконец осознает, что в выяснении отношений можно обходиться без драки; станет воспитывать в себе трудолюбие, красоту, доброту, сострадание. Лишь они правят миром, лишь из них рождается счастье личное и всеобщее. Человек живет, пока творит, пока любит. Ненависть иссушает душу, выплескивает желчь, превращает его в двуногое первобытное существо. Не говоря уже о том, что это — верх безнравственности. Надо ведь думать и о завтрашнем дне человечества, да и просто своих детей, своих внуков, правнуков.

— Но как же этого достичь, если все мы такие разные?

— Наверное, каждому изменить свое мышление и психологию. Да! Ведь нас как учили? «Бытие определяет сознание», «историю творят массы». А так ли это на самом деле?

— Разве можно подвергать сомнению постулаты?

— Необходимо! — утвердительно сказал Буслаев. — Опыт учит, что чаще сознание управляет бытием, а массы, «делая историю», следуют за авторитетами. Отсюда, если и виноват кто в бедах человеческих, то отнюдь не народ, а лидеры, которые обладали влиянием и властью, но неумело, а то и в корыстных, амбициозных целях этим распорядились. Народ тоже повинен, конечно, но только в том, что слепо следует за ними, порой по законам толпы.

— Интересная мысль, хотя и крамольная… Ну, а междоусобицы, о которых мы говорили, войны — тоже этим объясняются, по-вашему?

— Ты думаешь, я все знаю, — рассмеялся Антон Владимирович. — Просто иногда размышляю над этими проблемами. Скажи, ты веришь, что человек — частица Космоса, Вселенной?

— Верю. И астрологию признаю.

— Но ведь человек, в то же время, и творец. Он сотворяет себя, творит земную историю, открывает законы природы и развития общества. Но вот умению жить совместно — в семье, в обществе, на планете, так и не научился. Отсюда и ссоры, конфликты, передел собственности, кровавые бойни. Это понимают лидеры и стараются использовать к своей выгоде, прежде всего, в борьбе за власть.

— И так будет всегда, вечно, пока существует человечество, — вздохнул Сергей.

— Ну зачем так мрачно. С каждым столетием жизнь учит человека, он умнеет. И он непременно придет к мирному сожительству с себе подобными. К этому побуждает его и необходимость выбора между двумя возможностями — жизнью или смертью. Тем более когда появились средства массового уничтожения, отравляется атмосфера, приходит в упадок планета.


Все быстрее бежали дни, месяцы и даже годы. Все чаще наведывалась стенокардия. Нависла угроза слепоты. Ко всем этим бедам прибавился рак простаты. Это был удар невероятной силы. Жить с мыслью о том, что умирать будешь в муках… «Справлюсь ли я с этим чудовищем?» — задумывался он, но не падал духом, глаза его по-прежнему были добрыми, а улыбка искренней. И лишь милое существо и верная подружка — пишущая машинка «Колибри» — теперь казалась ему хищным зверем. И тогда он сказал себе: человек должен пережить все, надо выстоять! Продолжал на ней печатать, отливать строку за строкой очередной повести. Потом под огромной лупой, смонтированной на письменном столе, редактировал текст. Это отвлекало от недугов.

Откинувшись в старинном «вольтеровском» кресле и положив будто обсыпанную пеплом голову на его спинку, Антон снова и снова пропускал через себя то, что безвозвратно уходило. Ни о чем не жалел и ни от чего не отказывался. Лишь один неприятный осадок отягощал его сердце — ложное, но все же чувство причастности к тому, что творили органы безопасности в годы сталинщины.

Взбудораженная память извлекала из далекого и близкого прошлого юношеские увлечения и чувство первой любви, преодоление Мертвого болота и первую кровь бандита от его пули, первое ранение в бою, слежку и ощущение страха за свою семью на чужбине в мирное время. А в результате — наработка жизненного и оперативного опыта, обогащение души, обретение стойкости и мужества. Без этого арсенала труднее было бы преодолеть коварство тех, кто вставал на пути, — Петровых, Краковских, Лодейзенов, немецких контрразведчиков и филеров. Да и пережить семейную трагедию тоже.

Вошел Михаил.

— Я могу с тобой поговорить, папа? — спросил он сухо, присаживаясь на кончик стула и расстегивая ворот модной сорочки.

— Я всегда открыт для тебя, сынок, — ответил Антон.

— Кто ты, отец?

— Странный вопрос, — бросил недоуменный взгляд отец. — Ты же знаешь: был фрезеровщиком на шарикоподшипниковом заводе; за плечами истфак Института истории, философии и литературы; прошел суровую школу контрразведчика, а потом и разведчика, уже в отставке стал журналистом-международником. Внештатник, но ведь печатают центральные газеты и журналы, предоставляют эфир радио и телевидение. Значит, еще нужен людям, а это самое дорогое для меня.

— Я не о том спрашиваю.

— О чем же тогда?

— Во времена брежневщины ты наверняка считал меня вольнодумцем, отступником, чуть ли не отщепенцем, возможно, заговорщиком. Сейчас же то, о чем я говорил тогда тебе вполголоса, открыто пишется в газетах, признают партийные лидеры с трибун форумов.

— Так ведь времена меняются, сынок. То было время застоя, сейчас — период всеобщего переосмысления и очищения. Вскрываются факты преступной деятельности руководителей партии и государства. Выясняется, что не то построили, к чему стремились…

— А ты, ты меняешься, отец?

Антон Владимирович усмехнулся.

— В чем-то, наверное, меняюсь и я, если переосмысливаю все, что с нами было, стало, будет.

— Похвально. А в ту пору ты запрещал мне высказывать свои «крамольные» мысли даже близким людям. Еще Гиляровский заметил, что в России две напасти: внизу — власть тьмы, а наверху — тьма власти. Но многое ли изменилось с тех пор?

— Да, это — история. И это — современность. Пойми, я, сынок, за тебя боялся. Разве мало подобно тебе неординарно мысливших тогда осудили, а то и Родины лишили. Судьбы сотен молодых людей поломаны.

— Так и объяснил бы мне тогда. Честно! Прямо!

— Объяснял. Вспомни. Но ведь ты не желал слушать. Обвинял меня в рутинерстве и еще Бог весть в чем. Я же должен был подумать и о маме: она немало слез пролила, беспокоясь о тебе.

— И все-таки, ты не ответил на мой главный вопрос.

— Ты обвиняешь меня, но я не пойму, в чем именно.

— Ты не был со мной откровенен. Тебе было известно, что честных людей пытают в следственных изоляторах, гноят в лагерях и тюрьмах. Согласен: за тридцать седьмой год ты не в ответе. Но в конце войны ты лично убивал людей, укрывавшихся в лесах. В начале пятидесятых, при Сталине и Берии работал в органах безопасности и не мог не знать, что они творят в стране. Страшно даже подумать: мой отец, которого я боготворил, — соучастник кровавых дел, преступник! Каково мне, сыну твоему, сознавать это! Теперь понятно, почему тебя не признают участником войны. Вояка…

Антон передернулся в лице от этих жестких слов. Такого ему не говорил еще никто и никогда. Понимал, если Михаил так думает и верит в это, это для него — тяжелая драма, если не трагедия.

— Как ты можешь бросать мне такие обвинения, сын? — спросил он как можно спокойнее. — Чтобы судить о таких делах, надо иметь доказательства повесомее, нежели просто умозаключения, основанные на предположениях. Виноват, потому что виноваты другие! Ну и логика! Впрочем, незнание всегда безрассудно и даже агрессивно. Но я не вправе тебя винить в этом. Во многое и я не был посвящен… А что касается так называемых лесных братьев, составлявших террористические бандформирования… Уничтожая эту нечисть, я не совершал преступления против человечества. Я уничтожал зло, сеявшее на нашей земле смерть. Творил тем самым праведное дело. Террористы по законам любого государства подлежат смертной казни. А потом работал в контрразведке, разоблачал иностранных шпионов в Москве. Большую часть времени служил во внешней разведке. А она к репрессиям в стране и вовсе отношения не имела.

— Ты что же, совсем безгрешен? Святой человек?

— Нет сейчас безгрешных людей, сынок. Все мы в той или иной степени десятилетиями сознавали, что живем не по совести, не по правде, действовали так, как дозволено, мирились с тем, что в стране подавляется личность, нарушаются права человека. Но тебя интересует, чувствую, другое: доля моей вины в том, что органами было совершено злодейского. Так вот, можешь не волноваться и не переживать, лично я не причастен к массовым репрессиям, не пытал, не глумился над людьми. Больше того: не знал и даже не догадывался, что такое творится. Даже сам был однажды подвергнут аресту и находился под следствием. Ты был маленький, не помнишь этого. Спроси маму, она говорила со следователем. Грозила высшая мера наказания. Спасла кончина Сталина. И тем не менее я за все в ответе. За преступные дела руководителей и рядовых тоже. Не перед законом и военным трибуналом. Перед собственной Совестью, глубоко возмущенной и непримиримой. Лишь она — мой высший суд!

— Допустим, — все еще не верилось Михаилу. — Но почему тогда люди позволяли ни за что, без суда и следствия сажать себя в тюрьмы, расстреливать? Почему ты позволил себя арестовать?

— Почему? Видишь ли… В обществе нагнеталась атмосфера всеобщего страха. Спросишь — какова цель? Отвечу: держать народ в повиновении. Как ни удивительно, значительной частью населения атмосфера эта тоже поддерживалась. Я — не исключение, как и многие сильные люди. И страху был подвержен, и хотелось, чтобы дети мои при коммунизме пожили. А народ… Если вдуматься, трудовому человеку ни при каком общественном строе хорошо не бывает. Оттого всегда и живет надеждой на лучшее будущее. Одни надеются на Господа Бога, другие — что найдут мешок с деньгами, кем-то оброненный. А третьи, третьи верят в коммунизм, идеал, возникший еще в античнсти. Без веры тоже не жизнь. Но, как я теперь понимаю, прежде всего верить и полагаться следует на самого себя, на свои знания, на свое умение творить собственными руками и головой.

— При чем здесь простые люди? — удивился Михаил.

— Народ слишком верил Сталину, верил в возможность осуществить свою многовековую мечту — построить Рай на земле под названием коммунизм; верил его заявлениям о том, что кругом враги и они, могут помешать этому. А врага необходимо уничтожать. Сначала это были кулаки, потом — троцкисты, затем — диссиденты. Я исключаю из этого ряда действительных врагов — изменников Родины, предателей, вредителей, террористов.

— Но страдал-то от этого сам народ! — не унимался Михаил.

— И тем не менее. Народ страдал, народ и поддерживал. На митингах, на демонстрациях. Парадокс века! Но это от неистребимого желания пожить по-человечески.

— Его на каторгу ведут, расстреливают, а он радуется! Глупость!

— Но представь, сынок: предыдущие поколения искренне верили, что создают общество свободных счастливых людей. Надо быть благодарным им.

— За то, что проявляли равнодушие, не сопротивлялись репрессиям?

— За то, что выстояли, не сломались во времена сталинщины; за то, что в войну спасли землю нашу от уничтожения, а народ от порабощения; за то, что, приняв на себя всю тяжесть и жестокость времени, создали потомкам условия для свободного развития. Теперь, сын мой, от вас, молодых, зависит, быть или не быть нашей державе независимой и процветающей, а людям нашим жить в достатке или нищете.

— Да все ли надо молодым наследовать от предков своих? — усомнился Михаил.

— Мой совет: берите все! Принимайте историю нашего государства, как она сложилась. И в падениях, и в возвышении своем ее творили отцы, деды, пращуры наши и выбрасывать из нее что-либо никому не дано. Берите, чтобы не начинать все с нуля, чтобы извлекать уроки и не повторять ошибок. Иначе возврат к каменному веку. И боритесь за лучшую жизнь. Помнишь, у Бальзака: «Бороться, значит, жить!» И далее: «Пусть борьба приносит горе, пусть ранит. Все лучше, чем смерть сердца, которая зовется равнодушием». И радуйтесь самой жизни. Она такая короткая. Но только она есть благо.

Михаил слушал отца задумчиво, видно, переваривая то, о чем он говорил.

— Заблуждения твои, сынок, от недостатка правдивой информации, — продолжал Антон Владимирович. — Забыл, что родителей, как и Родину, не выбирают. Да, они — люди своего времени. И если твои взгляды под воздействием другого времени вступают в конфликт с теми, что унаследовал от отца с матерью, от школы, от института, пересматривай, не осуждая их, и изменяй себя, приводи в соответствие с тем, что требует от члена общества новый этап его развития.

Что же касается информации… Полнотой ее обладает далеко не каждый на планете. Всего знать просто невозможно. Отсюда и отношение разных людей к одним и тем же фактам и явлениям в мире различно. И тем не менее, чтобы быть информированным, надо чаще обращаться к источнику информации — книге. Книги дают знания, учат жить, формируют интеллект, обогащают собственный опыт, память, приучают аналитически мыслить. Да, преступления не выкинешь из памяти народной и через тысячу лет, не забылись кровавые дела средневековой инквизиции. Но ведь делалось у нас немало и хорошего. Это тоже наша с тобой история, сын мой. И не сочти это за назидание. Просто делюсь тем, как поступал в жизни сам.

— Теперь понятно, почему на Западе нас боятся, — неожиданно заключил Михаил.

— Но еще самодержец Александр III предупреждал: «У русских нет друзей. Нашей огромности боятся», — заметил Антон Владимирович.

Это был самый трудный в его жизни разговор. Разговор-исповедь, разговор-завещание. Антон Владимирович схватился за сердце, положил под язык таблетку нитроглицерина, потом вторую. Прилег на софу. Постепенно боль в груди отступила.

Михаил растерялся. Налил стакан воды, подал отцу.

— Прости, если что не так сказал, обидел тебя невзначай.

— Значит, не убедил тебя и на этот раз, сынок.

— Правильно подметил Горький устами Сатина: «Ложь — религия рабов и хозяев. Правда — Бог свободного человека».

— К кому же ты причисляешь меня?

— Я хотел бы ошибиться, — сказал Миша и ушел.

Антон Владимирович подумал: Сергей и Михаил. Поколение войны и послевоенное. Два человека — два разных взгляда, два подхода к жизни, две оценки того, что было, что есть и будет. А у нас добивались единомыслия. Идиотство!

В органах государственной безопасности были Петровы и Телегины. Но работали и Новиковы, Буслаевы, Стародубцевы, Волковы, которые противостояли и им, и фашистам. Служили те, кто осуществлял в стране геноцид. Но было и свыше двадцати пяти тысяч сотрудников, которые властью были репрессированы, большинство из них расстреляно. Антону Буслаеву, таким, как он, смело смотревшим в глаза и смерти, и правде, не надо стыдиться своего прошлого, считать себя виновными и оправдываться перед сыновьями, приносить покаяние. Они не несут ответственности за преступления руководителей и их подручных. Они защищали Отечество от внешних врагов.

Но жизнь прожита. С чем он остался?..

Войдя в комнату, Елена Петровна поняла все, тем более что разговор был довольно эмоциональным и слышно его было всюду. Подсела на софу поближе к мужу.

— Не обращай внимания, родной, — сказала она. — Мишуня лишь выражает настроения, существующие в нашем обществе. Я не такое от бабулечек и мамулечек выслушиваю на приеме. Жизнь научит и его. Поймет, что ты оберегаешь его от неприятностей.

— Как-то обидно слышать от родного человека… Важно, чтобы Михаил не затерялся, нашел свое место в круговороте жизни.

На следующее утро состоялось как бы продолжение этого разговора.

— Всю ночь только и видела: то заря занимается, и ты с удочкой сидишь на берегу Салтыковского пруда, карасей не успеваешь с крючка снимать, — сказала Елена Петровна, выходя из ванной комнаты и освобождая голову от многочисленных бигудей. — Потом мы с тобой пошли на почту отправлять кому-то письмо. Долго шли. И когда уже подходили к ней, на пути вдруг встал хромой мужчина. Он кого-то напоминал мне, но вот кого именно, так и не припомнила. Еще мама говорила мне в детстве: заря снится — к радостной вести, почта — жди сюрприза. Хромоногий — неожиданность.

— Давно у нас с тобой не было неожиданностей.

— Для меня сюрпризом было бы, если бы Вероня и Мишуня наконец поняли, что я за них переживаю. Несколько дней не звонят, и я уже сама не своя. Как-то у них там?..

— Так ведь Михаил был в командировке. Ездил в Брянск внедрять свое изобретение. А у Вероники перед праздником нет отбоя от клиентов. Кому-то модное платье захотелось пошить, а кому-то потребовалось пальто-модерн.

— Ах да! Совсем забыла об этом…

Елена Петровна приблизилась к мужу, поцеловала.

— Как же легко с тобой! И объяснение всему найдешь, и расставишь все по своим местам, и успокоишь мою душу.

— А я тебя считал психотерапевтом в нашей семье, — оживился Антон.

Елена подняла с пола упавшую бигуди.

— А тут однажды порадовали меня.

— Внучки?

— Детки наши великовозрастные.

— Чем же?

— Смотрю, Мишуня и Вероня уединились. Присмирели. Заглянула в спальню, а они сидят на диване, прижавшись друг к другу, и о чем-то разговаривают. Ну до чего же было приятно видеть их вместе, рядышком, воркующими, будто голубь и голубка! Если бы так всегда было между ними.

— Я понимаю тебя, дорогая. У меня тоже так случается: мне плохо, если им нехорошо. Что это — моя беспринципность?

— Что ты! Скорее, прекрасное чувство родства!

«Женщина — существо открытое и в то же время загадочное, — подумал Антон». Сколько ни пытаюсь, так и не смог открыть в Елене тайну. Читаю ее страница за страницей, как увлекательный роман, открываю все новое и новое для себя, а до тайны так и не добрался. И благодарен этому… «Спасибо тебе, что ты рядом со мной шагала дорогой нелегкой. И чтобы не выдать тревоги своей, глаза вытирала украдкой. Спасибо за то, что не дрогнула в трудные дни, надежду в душе оберегая, за верность твою и терпение твое спасибо тебе, дорогая».

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

За успешное выполнение спецзадания в годы войны Буслаев был награжден правительственною наградой, медалью «За боевые заслуги» перед Отечеством. Как ни странно, этого оказалось недостаточно для признания его участником Великой Отечественной войны. Требовались свидетельские подтверждения. Иван Лиханов приказал долго жить. Обратился к Евгению, Грише, Людмиле, которые разделяли с ним опасности того страшного времени. Решил попросить и у Вали Волковой подтверждения того, что с оружием в руках сражался против той же банды Краковского и даже у нее на глазах был им ранен в руку. Но это был лишь предлог. На самом деле ему хотелось повидать ее. Желание было так велико, что он не мог отказать себе в этом.

Последний раз Антон встретил Валю случайно несколько лет тому назад. Она шла по Сретенскому бульвару задумчивая, устремленная. Лица ее слегка коснулось время, но оно по-прежнему было прекрасным. Улыбка — пленительной. Глаза излучали теплоту. Фигура несколько раздалась, но это ее вовсе не портило. Он хотел подойти к ней, но не решился, чтобы не бередить ни ее, ни свои чувства.

Она сама остановилась, вскинула брови, улыбнулась.

— Антоша, здравствуй!

— Здравствуй, Валюша. Ты спешишь?

— У меня имеется несколько минут в запасе, — ответила Валя и вдруг спросила: — Скажи, ты счастлив?

— Счастлив.

— Я довольна, что у тебя жизнь сложилась.

— Бывают, конечно, и размолвки…

— И что же побеждает: женская эмоциональность или мужской рационализм? — полюбопытствовала она чисто по-женски, смеясь.

— Побеждает согласие и взаимность чувств, — ответил как бы шутя Антон.

— Я бесконечно рада за тебя, Антоша.

— А у тебя как обстоит на личном фронте?

— Не спрашивай, Антоша, — потупила взгляд Валя. — Встречались на моем пути приличные, умные мужчины. Делали мне предложение. Но мой выбор ты знаешь. — Она оглядела его с головы до ног. — Старая любовь долго не ржавеет. В каждом стараюсь увидеть тебя. И не нахожу. Одна радость — работа. Среди студентов забываешь о себе. А чувства… Чувства можно гасить. Знаю, что не должна тебе этого говорить. Но что поделать, надо же кому-то излить душу.

— Не сочти, Валюша, за бестактность, но это же безумство обрекать себя в таком возрасте, с такими данными на одиночество! — Антон искренне переживал за нее. — Просто твоя звезда еще не взошла на небосклоне.

— А я и не падаю духом. Иначе можно потерять себя, опуститься. Только поезд мой давно ушел, Антоша, а догонять его я не собираюсь. Я не чудачка. Неисправимая однолюбка я, понимаешь! Теперь это не в чести. Но поделать с собой ничего не могу. Скажешь, а как же Татьяна Ларина? Любила Онегина, а замуж вышла за Гринина. Отвечу: видимо, девические иллюзии над нею не были властны. Татьян на свете больше, чем Джульетт.

— И все-таки жизнь прекрасна! Даже когда на банды ходил, когда на Лубянке под арестом находился, не терял надежды.

— Но и трагична! — Валя присела на скамейку и пригласила Антона сесть рядом. — Скажи, ты веришь в бессмертие? — спросила она.

— Верю. Вечен след человека, который он оставляет после себя.

— А еще — душа! Вот мы и шагнем с тобой в вечность! — Глаза Вали светились, улыбка была лучезарной. Воздев к небу руки, приподнято произнесла: — И встретимся там!

— Ты что задумала? — встревожился Антон.

Вместо ответа Валя резко встала, круто развернулась и пошла, ни разу не обернувшись. Глядя ей в спину, Антон не сразу догадался, что произошло. А поняв, задумался: не везет на земле, уповает на небеса. Значит, верит в это. Осознание случившегося в который раз вызвало в нем ощущение вины перед этой женщиной. Однако, в чем? Да и виноват ли? Она всегда была для него эталоном красоты и женственности. Когда-то он сравнивал с ней Лиду, потом — Елену. Лида — ошибка его молодости. Елена — предназначение. А Валюша? Валя — счастье, которое могло быть, но не состоялось по причинам, не зависящим ни от него, ни от нее.

Он входил в подъезд, где жили Волковы, с трепетным ожиданием встречи с другом юности. Валя для него была всегда жива и молода. Встретила же его седая женщина, в которой он лишь угадывал Василису Дементьевну, так она изменилась за эти годы. Она же сразу узнала его. Пригласила в квартиру. Предложила чаю, и он не отказался. О Валюше же спросить почему-то боялся.

— Большое горе постигло нашу семью, мой мальчик, — сказала вдруг она, и из глаз закапали слезинки.

— Что-нибудь ужасное? — спросил Антон, готовя себя к худшему.

— Валечка вышла замуж за хорошего человека. Прекрасно жила с ним, хотя и не очень любила. Мечтала о ребенке, но понимала, что уже поздно. Годы ушли, не успеет воспитать и поставить на ноги. А этим летом вздумалось им провести отпуск в Крыму, в Севастополе. Судя по ее письмам, сняли комнатку недалеко от Херсонеса, почти на берегу моря. Купались, загорали, посещали заповедные места, фрукты у них не сходили со стола. Но сердце мое было неспокойно. Какая-то тревога не покидала меня. Я отговаривала их от поездки. Вот и случилась страшная беда. И надо же было обратно лететь самолетом. При взлете самолет не набрал высоту и врезался в скалу. — Василиса Дементьевна заплакала.

Антон сразу не нашелся, что и сказать. Известие о трагической гибели Валюши он воспринял, как невосполнимую утрату. Он представил последние мгновения ее жизни. Его охватил нервный озноб.

— Я сочувствую вам, Василиса Дементьевна, и вместе с вами переживаю, — едва выговорил он.

— Спасибо, сынок. Я знаю: вы любили друг друга.

— Валюша была цельной натурой. И целеустремленной тоже, — собравшись с мыслями, произнес Антон. — Ее мечте построить со мной семью не суждено было сбыться. Многое стояло у нас на пути друг к другу. Наконец она обрела счастье с другим мужчиной, и вдруг такая трагедия. Страшно даже представить себе, что Валюши больше нет с нами. Вы правы: не стало друга, женщины, которая никогда не была мне безразлична.

— А это Валечка сделала своими собственными руками. И хранила, как редчайшую драгоценность. Бывало, достанет из комода и любуется. Это многое ей напоминало. — Мать Вали протянула ему коробочку.

Открыв ее, Антон увидел утопавший в розовом бархате медальон, анодированный под золото, видимо, изготовленный французскими умельцами. И пронесла она его через гестапо, через банду. Тем дороже он сейчас для него, когда ее нет рядом. С фотографий, любовно вделанных в него, смотрели юношеские лица их обоих, запечатленные в день, когда прозвучал последний школьный звонок. Это его растрогало.

Вспомнилось все: спектакли школьной студии и ее первый поцелуй, к которому он не был готов. Встреча на болоте в конце войны и гневное чувство к ней, как к предательнице. Она же оказалась величайшей патриоткой. Ее приход в нему домой после войны. Пришла в надежде обрести счастье с ним, ушла же убитая, рухнули ее надежды. И эта последняя встреча на Сретенском бульваре, когда она, видно, отчаявшись, возлагала надежду на небеса. Всю войну висела на волоске от смерти и ушла в бессмертие.

— Я иногда достаю медальон из комода и подолгу любуюсь вашими юными лицами, — сказала Василиса Дементьевна. — Хотела тебе его отдать да передумала. Пусть, пока жива, находится у меня на сохранении вместе с ее Почаевской Богоматерью, заступницей нашей.

— Да, конечно, — согласился Антон. — У меня имеются фотографии Валюши и детские, и юношеские.

Взгляд его остановился на портрете Вали, висевшем над ее письменным столом. Под ним лежала стопка его писем к ней.

— Хочешь взять их? Возьми, — сказала Василиса Дементьевна. — Они будут тебе о многом напоминать.

— Если не возражаете… — Антон положил их в портфель-дипломат, набитый книгами.

В день рождения Вали он побывал у нее на могилке. Возложил огненно-красные розы. Представил себе ее красивое лицо и завораживающую улыбку, которую она дарила ему. Постоял в скорбном молчании. Поклонился светлой памяти ушедшего в бессмертие друга юности — Джульетте, Баронессе. Попросил прощения за принесенные страдания. Сказал: «Благодарю тебя, Валюша, и за юношескую любовь, и за взрослую сильную и мужественную. Пусть земля будет тебе пухом, а небеса хранят твою душу вечно».

Елене Антон никогда не рассказывал о Вале. Это была тайна его сердца. Да и зачем? Чтобы встретить непонимание и внести разлад в семью? Он стремился быть порядочным перед другом юности, и перед верной подругой, прошагавшей с ним по нелегкой, чреватой опасностями жизни, воспитавшей его детей. Не скажет ей и сейчас, когда Вали уже не стало.


«Удостоверение участника ВОВ» зеленого цвета и орден Отечественной войны второй степени Антону Владимировичу вручали в торжественной обстановке в уютном зале начальника управления. На орден первой степени не дотянул малость — требовались документы о ранениях. Ранения были, подтверждения же отсутствовали. В регистрационной книге лесной клиники доктора Серебрянкина он значился под вымышленной фамилией. Можно было бы настоять на медицинской экспертизе, которая установила бы, что ранения относятся к далеким временам и являются осколочными, ножевыми. Но совесть не позволяла ему это сделать. Он считал это унизительным для себя, чем-то вроде вымогательства. Ему достаточно и Ордена второй степени. Важно, что признан, и теперь знает об этом Елена, знают дети и внуки, узнают правнуки.

ЗРЯ ПРОЖИТАЯ ЖИЗНЬ?

Роман «Схватка с чудовищами» вызвал к себе неоднозначное отношение. Прочитав его, молодые люди пожелали встретиться с главным персонажем — Антоном Владимировичем Буслаевым. В Большой аудитории Политехнического музея собрались будущие литераторы, журналисты, дипломаты, правоведы, ученые.

Вступительное слово сделал генерал Дорофеев А. И.

— На долю Антона Буслаева, — сказал он, — выпало нести ратную службу в особо острый период нашей истории. Война «горячая», «холодная», психологическая. В течение тридцати лет, подобно канатоходцу, он балансировал, но только не на канате, а на острие опасной бритвы. Согласитесь, отсюда и уникальность его оперативного опыта.

Внимательный читатель, должно быть, уловил, что в романе описаны, по сути, три оперативные операции. Это — захват главаря террористической банды Краковского в Белоруссии; агентурная игра с иностранной спецслужбой «Отряда-Р» с целью парализовать ее враждебную деятельность; комбинация связанная с вербовкой американца Кейлеба в качестве негласного помощника. Воистину, один разведчик плюс его хороший агентурный аппарат стоят дивизии, а возможно, армии отборного войска!

Однако, друзья, роман говорит и о другом, и в этом его сверхзадача, глубинный смысл: так было, но так не должно больше быть! Не должно быть на земле места террору, подрывной деятельности, а разведка должна вестись способами, не нарушающими права человека!

К сожалению, в мире не перевелись охотники, претендующие на главенствующую роль. Даже цель перед собой ставят — верховодить на планете, пользуясь правом сильного, не давать народам подняться выше установленной ими планки. Но по какому праву? Почему все должны жить так, как продиктуют из-за океана? Да и чем одна страна лучше другой, и разве народы, населяющие Землю, не равноправны? Короче, как бы такое безрассудство не привело к новой «холодной» войне — прелюдии войны горячей. Вот чего я опасаюсь.

Далее генерал слегка коснулся истории и нынешнего состояния внешней разведки. Сказал, что разведка России крайне заинтересована в притоке молодых талантов, желающих работать на благо Отечества из патриотических побуждений, а не из желания обогатиться материально. Интерес? Обогащение духовное, нравственное. Возможность познать мир, овладеть в совершенстве иностранными языками, испытать себя на смелость и мужество в экстремальных обстоятельствах, проявить свои авантюрные способности.

На вопрос одного из студентов, будет ли Внешняя разведка продолжать работать под «крышей» Министерства иностранных дел, ясно дал понять, что легальная разведка не может лишить себя возможности использовать для сбора секретной информации прикрытия различных учреждений и ведомств России за рубежом. Кстати, так поступают и спецслужбы других государств.

Потом на кафедру был приглашен Антон Владимирович Буслаев, встреченный горячими аплодисментами. Внимательно, будто изучая каждого сидящего в партере и на балконе, долго всматривался он в лица юношей и девушек. Перевел взгляд на сцену. Представил себе Маяковского, широко шагающего по ней и читающего свои стихи, Луначарского, ведущего диспут с видными богословами. Ему легче было бы выполнить задание, связанное с риском для жизни, чем выступать здесь. Покинул трибуну и встал рядом с ней. Бросил в зал:

— Собственно, о чем я должен говорить? Содержание романа вам известно. Если пришли на эту встречу, значит, тема не безразлична. Кое-что поведал и прояснил выступивший передо мной генерал Дорофеев Аркадий Иванович, чем упростил мою задачу. Жаль вот только, что отсутствует автор произведения… Давайте договоримся так: если имеются вопросы, готов на них ответить.

Это встретило одобрение публики.

Любознательность не имела границ и даже выходила за рамки темы, но Буслаева это не смущало. Приведем лишь некоторые вопросы и его ответы на них.

Вопрос: Вы на заслуженном отдыхе. Перед этим прошли огонь, воду и медные трубы. Признайтесь, Антон Владимирович, вам не обидно за зря прожитую жизнь?

Буслаев: Я так не считаю.

Вопрос: Но ведь, работая в КГБ, вы защищали неправедное дело, боролись со своим народом.

Буслаев: С точки зрения несведущего человека, да. Помните, у Козьмы Пруткова: «Зри в корень!» Так вот. Я был оперативным сотрудником контрразведки, потом внешней разведки. А они во все времена истории нашего государства, занимались одним делом: обеспечивали безопасность Отечества от проникновения спецслужб противника, добывали секретную информацию о замыслах агрессивных сил Запада. Как видите, и тогда, и сегодня, их острие было направлено исключительно вовне. Неправое дело — это подавления инакомыслия, необоснованные репрессии внутри страны. Неугодных разведчиков и контрразведчиков тоже арестовывали, пытали, расстреливали. Фабриковали обвинение и заочно осуждали без суда и следствия. Это действительно преступно. На политическом сыске держалось и самодержавие, и сталинский режим. К счастью, я к этому отношения не имел и вместе с вами осуждаю геноцид в любом виде.

Вопрос: А как в таком случае вы относитесь к диссидентам?

Буслаев: Это деликатная тема и относиться к ней можно по-разному. Скажу лишь, что наша пропаганда их называла агентами империализма. Возможно, были и такие. Но большинство диссидентов вовсе не желали падения советского строя. Они искали и предлагали пути гуманизации и демократизации общества. Кто-то за это был осужден, выдворен из страны, лишен гражданства. Иных вынудили покинуть Родину. В последние годы ряд диссидентов возвратились из зарубежья домой. В семье не без урода. Встречались и такие, кто создавал вокруг себя ореол мученика, а на самом деле преследовал шкурные цели. Кое-кто из них удостаивает нас «чести», приезжая в качестве гастролеров. Иные даже рвутся на трибуны. А дорвавшись, охаивают наше с вами и прошлое, и настоящее. Это — злопыхатели.

Чего стоят, например, «откровения» писателя-гастролера, пророчествующего, что общество наше «неизбежно будет обречено построить цивилизацию крыс, которые сожрут все вокруг себя, потом примутся пожирать друг друга». Или вот огульное утверждение философа: «Нынешняя Россия — это симбиоз вчерашних номенклатурных растлителей и откровенной уголовщины… Вы хотите жить в такой России? Я — нет!» Как же надо ненавидеть свой народ, чтобы заявлять такое! Прямо-таки диву даешься, будто сами они не творцы всеобщего счастья и несчастья. Такие люди приспособились к Западу, неплохо устроили там свою жизнь. Ну и на здоровье! Но оставайтесь же русскими до конца, господа!

Интересно, что, став на путь предательства, человек проходит его до конца. Тот, кто клеймил наше общество, ругает и тамошние порядки, не предлагая ничего взамен. Отсюда, диссидент, видимо, еще и характер.

Вопрос: А Капустин. Он что — диссидент еще довоенной поры?

Буслаев: Безусловно, нет. Капустин — особая статья. Продажная личность, каких немало было в «Секторе закрытой работы» НТС. Изменив на фронте присяге и Отечеству, он трижды закладывал его и потом — гитлеровскому гестапо, английской Интеллидженс Сервис, американскому ЦРУ. Он из тех, кто готов служить любому, кто больше заплатит.

Вопрос: Но были и разведчики-предатели. Иные из них в наши дни издают мемуары, подают себя в них, как политических противников и даже борцов против советского строя. Как, по-вашему, Антон Владимирович, им можно верить?

Буслаев: Могли быть, конечно, и личные мотивы бегства на Запад. Но я не могу ни понять, ни одобрить подобный поступок, недостойный разведчика. Это противоречит моим представлениям о долге и чести офицера, гражданина. Отвечая на вторую часть вопроса, скажу: любые поступки можно простить человеку. Только не измену, предательство, их невозможно оправдать никакими доводами и аргументами. Как говорит народная мудрость, черного кобеля не отмоешь добела. Да и в основе измены этих перевертышей и перебежчиков, лежат далеко не политические мотивы, не обостренное чувство патриотизма, а чисто меркантильный, торгашеский интерес: подзаработав на продаже Отечества, обарахлиться, сладко пожить.

Вопрос: Предательство разведчика, очевидно, имеет глубокие последствия. Он ведь — сосуд, наполненный тайнами. А для спецслужб Запада? Не зря же Лодейзен охотился за вами.

Буслаев: Вы правы. Для нашей Службы Внешней разведки — это всегда ощутимый урон. Что имеет от этого Запад? Судите сами. Принцип работы любой разведки мира — строжайшая конспирация, требование знать только то, что тебе положено по работе. Отсюда, отдельный разведчик — носитель лишь части секретной информации, которой располагает резидентура в данной стране в целом.

Но вернусь к мемуарам предателей. Хотите знать правду? Я открою ее вам. Спецслужбы просеивают их содержание через свое сито и насыщают своими сведениями о нас, легализуя и фальсифицируя, таким образом, материалы, добытые ими агентурным путем. По объему они значительно превышают то, что известно автору. На что только не идут в своем желании разоблачить «злодейскую руку Москвы»!

К слову сказать, все государства ведут разведку друг против друга. И это, по всей вероятности, будет существовать всегда, пока существуют секреты, конкурентная борьба, пока вынашиваются тайные замыслы. Однако способы овладения секретной информацией не должны выходить за рамки общечеловеческой морали.

Вопрос: Антон Владимирович. Вам должно быть известно расхожее утверждение, что Запад не только подорвал политические основы нашего строя, но и уничтожил нас как единую державу. Это что — цена усилий вашего поколения?

Буслаев: Я не хотел бы углубляться в политику… Правда состоит, на мой взгляд, в том, что внешние агрессивные силы со времен Великого Октября стремились уничтожить Советский строй. Но правда и в другом. Были недовольны «завоеваниями Октября» и внутри нашей страны. Да и каждый из нас уже не мог дальше мириться с беззаконием, ложью, возведенной в ранг государственной политики, с застоем в экономике. Наконец строй рухнул. И что же: зря боролись, жизнь прожили впустую? Да нет же, друзья мои! Мы добились всеобщей образованности, создали индустрию, механизировали сельское хозяйство. Наши наука и искусство признаны во всем мире. Но многое делалось не так, как надо было бы. Отрицательный опыт тоже учит. Всем нам, и дедам, и отцам нашим, необходимо было созреть, осознать, что ошиблись в выборе своих лидеров, что светлое будущее, к которому стремились люди со времен раннего христианства, — лишь голубая мечта обездоленных. Понять, что свобода лучше рабства. А когда осознали, поняли, то сами и расстались со своими путами. Сами! А значит, остались независимым народом.

Достойно сожаления другое: не выдержал проверки временем союз наших народов. Но опять-таки виноваты в этом не только внешние силы, желавшие этого, но и внутренние тоже. Будем надеяться, что, разбежавшись по национальным квартирам, мы вновь соберемся, но уже совсем на другой основе. Иначе никому из нас не выжить в это тяжелое время.

На долю каждого поколения выпадает свое. И не осуждать его следует, а стараться понять, чтобы не повторять его ошибок, не дать обществу повернуть вспять, сойти с тропы, ведущей к демократии.

Вопрос: Война с гитлеровской Германией унесла десятки миллионов жизней. Людей гнало на эту бойню коммунистическое государство от имени рабочих и крестьян. Но ведь можно было не проливать кровь, не разрушать города и села?

Буслаев: Альтернатива этому — сдаться без боя, нацепить на себя хомут иноземного рабства на многие века добровольно? Да и самому Господу Богу вряд ли известно, сколько в этом случае уничтожили бы фашисты людей на нашей земле. Вспомните планы Адольфа Гитлера в «Майн Кампф». Да, государство наше организовало отпор врагу. Не будь этого, каждый гражданин все равно взялся бы за оружие. Это он непременно сделал бы ради самосохранения, ради того, чтобы не стали рабами дети, чтобы сохранилось Отечество. Наконец, из-за ненависти к врагу, уничтожавшему наши дома и заводы, поля и культуру. Во всяком случае, так поступил бы каждый нормальный человек, способный носить автомат, поднимать в небо самолеты, водить танки и военные корабли. А людей таких у нас превеликое множество. Куда больше, нежели Иванов, родства не помнящих.

Вопрос: Вы не находите, что все, что вы сделали полезного, ушло в песок демократических реформ и «схватка» с чудовищами, как и с тем миром, вообще проиграна?

Буслаев: Так ведь мы всегда что-то теряем, а что-то находим. Как видите, я не такой уж и пессимист. Дело в том, что в отличие от войны «горячей», ни в «холодной», ни в психологической войне не могло быть ни победителей, ни побежденных, ни выигравших, ни проигравших. Все были заложниками тогдашних правителей двух общественных систем. Но даже если и наступит время, когда государства откажутся от самого понятия «враг», «противник», сомневаюсь, чтобы это коснулось спецслужб. Причина? Работа у них такая: добывать чужие тайны, а свои не выпускать из рук. Да, «холодная» война уходит в прошлое. Однако сохраняются различия интересов, соперничество, противоречия, которые порой приводят к конфронтации между великими державами. Особенно опасно это в условиях, когда совершенствуется и накапливается новейшее, еще более разрушительное и смертоносное оружие.

Вопрос: Говорят, раньше люди наши жили не своим умом, а глотали то, что им навязывал Кремль. Вы жили тогда. Так ли это?

Буслаев: Это неправда, когда полагают, что советские граждане во времена сталинщины были безропотными и всему верили. Да, в массе своей, они были энтузиастами, честно трудились, верили, что строят светлое будущее. И тем не менее сомнение, свойственное человеку в любые времена, в любые эпохи, тоже существовало. Сомневались, например, действительно ли сослуживец, сосед, которого ночью увез «черный ворон», — враг народа, когда все его знали, как патриота? И может ли вообще в стране быть столько врагов? Однако пропаганда уверяла, что все арестованные — заклятые враги. И никто этого в печати не опровергал никогда. И человек наш мирился с этим. А если и сохранялись у него сомнения, то таил их внутри себя, ибо боялся пойти против того, что утверждалось официально. Сомнение и страх, таким образом, мирно уживались в людях. Нарушение этого единства чревато было репрессивными последствиями.

Вопрос: Скажите, Антон Владимирович. Шпион, разведчик, что — супермен?

Буслаев: Да нет же! Нормальный гомо сапиенс! Для тех, из вас кто пожелал бы посвятить себя этому святому делу, «по секрету» скажу. Прежде всего, это — тонкая, умная профессия. Она далека от того, каким изображается наш разведчик в детективных романах и фильмах. Особенно западного производства. Если хотите, это — образ жизни человека, посвятившего себя одному из древних ремесел. Это нередко риск и опасность для жизни. Разведчик немыслим без широкого кругозора и владения иностранными языками. Он должен быть наделен способностью беспристрастно анализировать происходящее дома и на планете. Разведчик — это психологическая устойчивость, умение принимать нестандартные решения. Это сыновняя любовь и преданность своему народу, Отечеству, искреннее желание сделать его мудрее, богаче, могущественнее. Короче, разведчик-профессионал — это авантюрист, в смысле, искатель приключений, нередко на свою голову.

Я не люблю это слово, но если не опошлять его, шпион — понятие высоконравственное и быть им может лишь личность. Свободная от комплексов личность. А чтобы не стать обладателем комплекса сверхчеловека или комплекса собственной неполноценности, человеку, как мне думается, следует чаще заглядывать внутрь своего «я» и спрашивать себя: кто я? Что значит моя жизнь в этом мире? Каково мое предназначение на Земле?

Вопрос: Что вам помогло в схватках с чудовищами?

Буслаев: Самообладание. Мгновенная оценка происходящего на уровне интуиции. Принятие четкого решения. Решительные действия. Как видите, немногое. (Смех в зале.)

Вопрос: Уважаемый Антон Владимирович! Как видно из романа, сын несправедливо обвинил вас в причастности к массовым репрессиям. Есть люди, которые полагают, что следует забыть то, что было. А кто-то даже сомневается, было ли это вообще. Кто прав?

Буслаев: Мой сын Михаил старался добраться до истоков, и я это одобряю. Разобравшись во всем, он как-то сказал: «Мой отец — святой человек». Те же, кто хотел бы забыть либо вычеркнуть черные пятна в нашей истории, поступают опрометчиво. Признаюсь, беспамятство это меня тревожит.

Но поверьте мне. Рано или поздно перед Судом истории и Судом разума, перед Судом совести каждого предстанут не только вдохновители и исполнители бесчеловечных дел. Придется держать ответ и тем, кто предают их забвению, создавая тем самым почву для повторения уголовного беспредела. Но в мире никто и ничего не забывается, друзья.

Из дальнего ряда передали записку: «…Вы с дочерью так и не примирились? Извините за такой вопрос…»

— А мы с ней и не ссорились, — ответил Буслаев.

Вопрос: Верно ли, что, работая в органах безопасности, вы не знали о злодеяниях Сталина? Что-то не верится.

Буслаев: Хороший вопрос… Не знал и даже не догадывался. Больше того, считал Сталина мудрым руководителем партии и государства. Хотя и строгим. Даже то, что расстреляли моего дядю Семена, я на его счет не относил. Обвинял генерала Петрова и ему подобных фальсификаторов и солдафонов.

Вы вправе спросить: на чем основывалась эта моя вера? Отвечу: прежде всего на том, что Сталин не колеблясь расправлялся с теми, кто, как нас тогда уверяли, нарушал социалистическую законность, отступал в строительстве социализма от учения Ленина. Сомнения в моем сознании начали возникать уже после войны, в связи с «Ленинградским делом» и «Делом врачей». Думал: чудовищная военная машина Гитлера нас не сокрушила; кто же после этого отважится вести широкомасштабную подрывную работу внутри страны? Разве что отдельные лазутчики западных спецслужб. И все-таки, как и до войны, снова осуществлялись массовые репрессии лучших людей страны. И Сталина, как и прежде, продолжали обожествлять. Это сейчас, когда открыты особые архивы и документально установлена его вина в отношении конкретных лиц и общества в целом, нам легко рассуждать на тему «кто виноват?». Тогда же я и представить себе не мог, что за всем, что делается гнусного, преступного, стоят «вождь всех народов» и члены Политбюро ЦК ВКП(б), секретари обкомов партии, руководители прокуратуры и госбезопасности, что это ими создана кровавая репрессивная система, повсеместно осуществлявшая геноцид против собственного народа.

Вопрос: А нужны ли спецслужбы? Нельзя ли обойтись без них? Все-таки затраты колоссальные. Да и шпионаж в век цивилизации — смешно… Кому мы нужны?..

Буслаев: Смешной, но интересный вопрос. Так можно договориться до того, что и армия нам не нужна, хотя в других странах от нее почему-то не отказываются, даже постоянно модернизируют. Все дело в том, молодой человек, что на шпионаже, как ни странно, мир стоит.

Ну вот, к примеру; оберегая свои секреты, любая фирма на Западе пытается в то же время завладеть тайнами — научными, технологическими, финансовыми — своих соперников и подмять их под себя, вырваться вперед. Это, если хотите, — один из принципов извечной конкурентной борьбы, которая способствует достижению обществом больших высот.

Нечто подобное делают и государства. С помощью контрразведки они тщательно охраняют свои секреты, а используя разведку, стараются завладеть секретами других государств, выведать их тайные замыслы. Такова логика «мирного» сосуществования.

Теперь представьте другую ситуацию. Мы отказываемся иметь спецслужбы. Ну и что получится?.. Впрочем, на этот вопрос попытайтесь ответить сами. Я лишь намекну: страна превратится в проходной двор, произойдет ослабление государства, а народы станут заложниками темных сил. Мы в этом случае для иностранных разведчиков становимся полностью открытыми, прозрачными, они пасутся у нас в НИИ и на заводах, воруют технологические, научные и военные открытия, обогащают ими свою науку, экономику и армию, наконец, используют для подрыва нашего государства. Для нас же остальной мир отныне закрыт. Лишившись своих глаз и ушей, не получая информационных импульсов высшего порядка, как и разорившаяся фирма на Западе, мы постепенно деградируем. А как известно, слабых партнеров в мире не уважают, а территории их превращают в свой сырьевой придаток.

Что же касается затрат на спецслужбы, то эффект от их деятельности тысячекратный.

Антон хотел было завершить встречу, как вдруг поступила еще одна записка: «Милый Антон Владимирович! Вы хоть счастливы? — Катя». Он посмотрел в зал в надежде увидетьавтора, но встретил смешливый взгляд Елены Петровны, сидевшей в пятом ряду партера. Поднялся на кафедру. «Милая Катюша! — сказал он. — Я очень счастлив!»

По завершении встречи Буслаеву преподнесли алые розы, такие же пышные и благоухающие, какие он возложил к подножию обелиска разведчице и другу своему — Вале Волковой. Студенты стоя долго аплодировали ему. Он же стоял смущенный. Непривычны были для него овации, широкое признание.

Придя домой, еще долго раздумывал над вопросами, которые ему задавались, насколько он удовлетворил любознательность молодых людей. Спрашивают, значит, задумываются хотят знать правду, докопаться до истины. «Не зря прожили жизнь?», «Виновато во всем старшее поколение», «Предатели и диссиденты», «Своим ли умом жили люди?», «Знал ли о злодеяниях Сталина?», «Помнить ли зло или забыть о нем?», «КГБ — всему враг!» Но ведь там были не только палачи, но и жертвы тоже…

Москва, 1991–1995 гг.

СЛОВО О РОМАНЕ

Роман Юрия Карчевского «Схватка с чудовищами» — попытка художественного осмысления событий недавних лет, характеров людей, оказавшихся в экстремальных обстоятельствах по ту или иную сторону баррикад в пору нашествия фашистских орд на нашу страну, да и в последующие годы, когда казалось, что все злые силы планеты ополчились против нас.

Несмотря на то, что героям романа Антону Буслаеву, Вале Волковой и Евгению Стародубцеву приходится находиться в условиях повышенного риска для жизни, переносить серьезные испытания на стойкость, подвергаясь несправедливым обвинениям, а то и репрессиям, они остаются верными своему долгу, проявляют самоотверженность, удивительную находчивость, силу духа, истинный, а не декларируемый патриотизм.

Служба внешней разведки — самый информированный орган в государстве. Призванная все видеть, слышать и предотвращать, сама она остается невидимой. Отсюда, скрытая за плотной завесой секретности, действительно таинственная ее деятельность с годами обрастала множеством различных предположений, догадок, измышлений о якобы романтических приключениях разведчиков с погонями, убийствами, любовными историями и т. п.

«Загадочную» профессию разведчика автор, лично познавший все ее особенности, работая за рубежом, показывает не в романтическом ореоле, а в повседневном нелегком труде, в поиске сложнейших решений, когда каждый шаг с утра до вечера должен быть тщательно выверен, осмыслен, ибо под незыблемым оком контрразведки страны пребывания оступиться означает провал с негативными последствиями для своей разведки, с дипломатическими осложнениями. Правительство же наше лишится секретной информации о замыслах другой страны, которая необходима для выработки собственной политики.

Буслаев — человек своего времени. Он не растерял идеалы, которыми жил, хотя и пытается их переосмыслить. Сила его в другом — профессионализм и мастерство контрразведчика, а потом и разведчика. Он с честью выходит из сложнейших ситуаций, в том числе и тогда, когда боролся с бандформированиями, когда был похищен боевиками спецслужбы третьей страны.

Один из сюжетов — сложная личная жизнь Буслаева. Были у него на этом пути не только любовь, но и коварство — тоже. Выдержал ли он и это испытание жизнью, судить читателю.

Время от времени в средствах массовой информации появляются публикации о деятельности системы госбезопасности, в том числе и передачи по радио и телевидению. В некоторых из них опошляется великое дело патриотического служения наших граждан Родине. Особенно достается чекистам, всем без разбора, хотя к зверствам был причастен далеко не каждый. Не обходят «вниманием» и узаконенных ныне их негласных помощников. Более того, обеляются кровавые дела националистических бандформирований, публикуются «эссе» тех, кто изменил Отечеству и теперь пытается оправдать предательство тем, что был-де противником советского режима.

Достоинство романа в том, что автор никоим образом не пытается реанимировать бывший КГБ. Он видит свою задачу в том, чтобы осудить то, что было преступного и в то же время правдиво показать сложные отношения, которые происходили в нем.

Кое-кто полагает, что в деморализованном КГБ не было героев, которые могли бы стать персонажами современных авантюрных романов. Это далеко не так. Да, стойких было не так много. Но они существовали. Буслаев, Волкова, Стародубцев взяты автором из жизни.

Наше общество всегда было и является объектом подрывных операций западных спецслужб. И конца этому не видно, да и вряд ли он когда-нибудь наступит. Одно дело прекращение «холодной» войны, и совсем другое — неизбежное существование на планете множества спецслужб, одни из которых призваны защищать тайны своих государств, а другие — открывать тайны государств-соперников или противников для своих правительств.

Роман Юрия Карчевского по сути своей глубоко патриотичен. В нем есть что-то от мемуарного и исторического жанра, в целом же, это документально-авантюрный роман-быль о любви и ненависти, где события и люди изображаются изнутри, где имеет место необходимый художественный домысел, но нет места лжи. И хотя он назван «Схватка с чудовищами», правомерно было бы назвать его и «Суд совести», и «Жизнь на грани риска», и «Кто ты, отец?». Персонажи его — живые люди, которым не чуждо ничто человеческое. Он психологичен, во многом поучителен. Написан со знанием дела, читается с большим интересом. Необычен по стилю. Имеет свой авторский почерк. Любознательный читатель найдет в романе ответы на многие волнующие его специфические вопросы.

Думаю, что роман «Схватка с чудовищами» получит признание широкой аудитории, и не только в России, но и в странах СНГ, что его ждет нелегкая, но долгая жизнь.

МИХЕЕВ И. И. — полковник в отставке, участник ВОВ, «Почетный сотрудник госбезопасности»
Москва, 1997 год

«АГЕНТ НА СВЯЗЬ НЕ ВЫШЕЛ…»

О нашей разведывательной деятельности за границей знают в основном те, кому положено. Сейчас, когда парламент страны принял Закон о внешней разведке, есть в нем и положение об агенте. Не принижаем ли мы роль самого разведчика, если говорим о его агентурном аппарате? С этого вопроса-утверждения началась беседа с профессиональным разведчиком-«нелегалом» подполковником в отставке Юрием Владимировичем Карчевским.

— Когда разведчик действует в паре с агентом, результат их деятельности можно сравнить разве что с дивизией, а возможно, и с корпусом отборных воинов. Поэтому важнейшая задача разведчика, работающего за кордоном из-под «крыши», да и нелегала тоже — создать для себя надежную опору из нескольких негласных помощников, то есть подходящих кандидатов на вербовку, и сделать из них преданных агентов, способных добывать секретную информацию.

Сделать это не так-то просто — на этом пути разведчика порой поджидает опасность натолкнуться на провокатора, подосланного контрразведкой страны пребывания. Потому необходим поиск — а это кропотливый, повседневный труд, постоянный анализ поведения, взглядов, сопоставление слов и дел.

— Приходилось ли вам иметь дело с провокатором?

— С провокатором я сталкивался. Если бы я вовремя не разгадал того человека, мог бы быть втянут в «игру».

Дело было так. Как-то в одном из букинистических магазинов Германии я подбирал для себя книги. Ко мне подошла молодая миловидная немка и обратилась с просьбой посодействовать ей приобрести собрание сочинений Достоевского, сославшись на то, что она студентка и работает над дипломом о нем. Я пообещал ей связаться с «Межкнигой» и сообщить, смогу ли я ее просьбу выполнить. Она назвала себя Эрикой и дала номер домашнего телефона.

Оперативная проверка показала, что Эрика действительно оканчивает университет, дружит с помощником военного министра. Последнее меня особенно привлекло. Человек этот по своему служебному положению, конечно же, «живой сейф», набитый секретами, и, безусловно, был в курсе военных планов Германии и НАТО в отношении нашей страны. Используя Эрику, можно было бы подобраться к этому деятелю и завербовать его в качестве агента.

Но прежде следовало хорошо изучить саму Эрику. Произведения Достоевского я передавал Эрике не сразу, а постепенно. Так, от встречи к встрече я узнавал ее. Она рассказывала, что у нее есть высокопоставленный друг в военном ведомстве, бывает у нее дома, они мечтают вместе поехать туристами в Советский Союз.

Постепенно Эрика привыкла ко мне. На пользу ей шли и мои консультации о творчестве Достоевского. Однако, она стала вести себя со мной слишком фривольно и даже навязчиво. Пыталась склонить меня к близости и очень удивилась, когда я отказался выпить вина и играть с ней в любовные игры. Я спросил ее, какой ей обещан гонорар за меня, советского дипломата? Она растерялась, путалась в ответах. Тогда я понял: Эрика — агент-провокатор, подставленный ко мне с целью компрометации, если поймут, что я — не «чистый дипломат», а разведчик.

Я покинул квартиру. Как позже мне стало известно, Эрика тотчас связалась со своим шефом и доложила ему, что «субъект» оказался несговорчивым, отказался не только от вина, но и от «соблазна» переспать с ней. Так что кино не получилось. Кинокамеру не включала.

На этом мое изучение Эрики завершилось. От «соблазнительного» друга ее тоже пришлось отказаться, так и не познакомившись с ним, поскольку вербовать человека с подачи провокатора — значит, заведомо получить агента, который продавал бы нас своим хозяевам.

— А удачные вербовки у вас случались?

— Были, и не одна. Все они из числа носителей секретной информации или имеющих доступ к ней. Каждый раз я сам находил нужного мне человека. Месяцами разрабатывал его, изучал перспективность, связи, нравственные качества, привычки, склонности, степень надежности, отношение к нашей стране и своему правительству. Все решало, однако, установление личного контакта, во время которого окончательно определялась целесообразность его вербовки, на чем она должна строиться. Ну а дальше был вербовочный разговор. В случае согласия сотрудничать с нами — обучение агента нашим «премудростям», и лишь потом ему давались поручения, задания…

Могу рассказать об одной из вербовок. Передо мной стояла задача агентурного проникновения в одну из спецслужб Запада. Ее разведчики, работавшие в Москве под «крышей» посольства, торгпредства, активно вербовали наших граждан. Это необходимо было пресечь. Был выявлен заведующий фотолабораторией этой спецслужбы, изготавливающей фиктивные документы. Назовем его Кейлеб.

Оперативно было установлено, что он американец, женат на немке, сестре жены известного германского скульптора. Чтобы выйти на Кейлеба, я сначала познакомился с его свояком. Посетив его, представился по своей дипломатической должности — атташе по культуре советского посольства. Объяснил цель визита: организовать выставку его произведений в Москве или Ленинграде. Он был польщен, охотно согласился показать скульптурные работы, позволил сфотографировать их для Выставкома.

Расчет оказался как нельзя лучше. В одно из моих посещений скульптора в его творческую мастерскую вошел Кейлеб. Скульптор представил меня. Тот пригласил меня как специалиста по культуре к себе на дачу, показал собранную им коллекцию картин авангардистов. За чашкой кофе рассказал, что он правнук адмирала Колчака, дважды бывал в России в качестве туриста. Любит нашу страну, русскую классику. Уважает и западные порядки, хотя не принимает существующего там неравенства людей и стремления США верховодить в мире.

Чувствовалось, что он осторожен, присматривается ко мне, и это меня озадачивало и даже настораживало. Однажды скульптор позвонил мне и попросил приехать. Оказалось, он звонил по просьбе Кейлеба. Тот сообщил, что он работает в спецоргане, передал мне фотографию сотрудника своей спецслужбы, которому поручено принять на себя функции администратора выставки скульптур, действуя из-под прикрытия, восстановить потерянную связь с тремя ценными агентами. Просил передать это «по назначению», поскольку он опасается, что советские органы безопасности могут заподозрить его свояка в связи с западными спецслужбами со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Резидент тотчас поставил об этом в известность Центр, и как только агент сошел с трапа самолета, тут же был взят в активную разработку московскими контрразведчиками. Вскоре были выявлены и установлены все три шпиона, с которыми он встречался.

Кейлеб доказал таким образом свою лояльность к нам. Поблагодарив его за оказанную услугу, я обратился к нему с предложением продолжить столь продуктивное негласное сотрудничество с советской разведкой. После раздумий он согласился. Получая систематически информацию от него, мы знали отныне планы и устремления его спецслужбы на территории нашего государства. В результате была предотвращена утечка секретной информации, а один из агентов был перевербован и использован нами в оперативной игре, целью которой было заставить спецслужбу эту работать вхолостую.

— Что обычно побуждает гражданина другого государства соглашаться на сотрудничество с нашей внешней разведкой? Ведь он тем самым изменяет своему Отечеству?

— Это всегда нелегкое решение. Но облегчается оно тем, что в отличие от спецслужб других стран, организовывавших на нашей территории подрывную деятельность, мы не требуем от будущего агента работы против своего государства. Нас интересуют секреты спецслужб его страны, деятельность агрессивных кругов Запада, направленная против нашего народа. А они нередко противоречат и его личным интересам и убеждениям и даже осуждаются им, и тогда он считает своим человеческим долгом принять нашу сторону. Но все, естественно, зависит от личности вербуемого. В основе согласия лежит не только симпатия к России, ее народу, ее политике, а иногда и желание заработать немного денег.

Разумеется, все это в общих чертах. На самом же деле, сколько кандидатов на вербовку, столько и методов их вербовки. Кейлеб, например, мотивировал свое согласие тем, что нашу страну он рассматривал как гарантию мира на земле, и готов был ей в этом помогать, чтобы война не коснулась его семьи, его детей, внуков.

— Но ведь вербовочный разговор — тайна двоих, и происходить он, наверное, должен при соответствующих обстоятельствах…

— Сама вербовка — ответственный момент, завершающий огромную работу по изучению кандидата, когда один намеревается использовать другого в интересах своей страны, а другой чаще всего уже догадывается об этом. Если он продолжил встречи, значит, готов идти на это.

Для вербовки агента, понятно, обеспечивается конспиративность встречи, сопровождающаяся обычно контрнаблюдением. Сохранение в тайне его связи с нашей службой гарантируется не только при жизни, но и в случае ухода его в мир иной.

Как видите, разведчик и его аппарат негласных помощников за рубежом представляют довольно сложную систему. Лишь такая связка способна обеспечивать внешнеполитические и внутренние интересы Российского государства.

Беседу вел А. Онищенко

Примечания

1

Помещение, где хранятся предметы культа.

(обратно)

2

Характеристики на бандитов были добыты Буслаевым после окончания войны.

(обратно)

3

В декабре 1953 года вместе с Берией Л. П. осужден к ВМН.

(обратно)

4

Внесудебный орган, выносивший приговоры советским гражданам заочно, без участия сторон — обвиняемого, защитника, государственного обвинителя.

(обратно)

5

Внучка барона Артура фон Тишауэра. После его смерти она передала в советское посольство его дневник, содержавший записи об истинных планах Гитлера, которые тот преследовал, начиная войну с СССР. Попросила при этом политического убежища, и резидентурой была тайно вывезена в Советский Союз.

(обратно)

6

Закусочная (нем.).

(обратно)

7

Через нее проходили некоторые документы, поступавшие из Имперского суда.

(обратно)

8

Отто Скорцени руководил спецоперациями гитлеровской Службы безопасности.

(обратно)

9

Немецкая тайная политическая полиция — гестапо — существовала на территории Третьего рейха — Германии, а также во Франции и Польше. На временно оккупированной территории СССР контрразведывательные функции выполняла полиция Службы безопасности и СД (население называло ее гестапо, работавших там — гестаповцами), а в прифронтовой зоне и лагерях для военнопленных — военная контрразведка — абвер. Борьба с подпольем в городах и селах возлагалась так же на русскую, украинскую, белорусскую полицию, набиравшуюся из числа изменников и предателей советского народа.

(обратно)

10

Ваффеншуле — разведшкола.

(обратно)

11

Предприятие «Цеппелин» — кодовое название разведоргана в системе абвера. Кроме разведшкол ему подчинялись националистические формирования, находившиеся в системе вермахта, а также РОА, которой командовал генерал Власов.

(обратно)

12

Бывший посол Германии в Советском Союзе.

(обратно)

13

Разведслужба Имперской безопасности, во главе которой стоял Шелленберг.

(обратно)

14

Впоследствии — радио «Свобода».

(обратно)

15

Эту угрозу Н. С. Хрущев повторит на встрече с интеллигенцией в Москве в 1963 году.

(обратно)

16

Секретарь обкома партии, прокурор, начальник Управления НКВД

(обратно)

17

Беспорядочные половые связи на ранних стадиях развития человечества.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
  • МЕРТВОЕ БОЛОТО
  • ВНЕДРЕНИЕ В БАНДУ АГЕНТА
  • НОВОЕ ПРИСТАНИЩЕ
  • ГУСЬ, ИСТЕКАЮЩИЙ КРОВЬЮ
  • СХВАТКА НА ДОРОГЕ
  • ВАРЬКА ПО ПРОЗВИЩУ ШАЛАШОВКА
  • ДЕРЗКАЯ ВЫЛАЗКА КРИВОНОСОГО
  • ПЛЕНЕНИЕ ИВАНА ЛИХАНОВА
  • ПЕРВЫЕ ЛАСТОЧКИ
  • ПО СЛЕДУ ВРАГА
  • НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
  • РАЗГРОМ ВОЛЧЬЕЙ СТАИ
  • ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ
  • ПРЕДАТЕЛЬ
  • ЗАСАДА В ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
  • ЗАХВАТ МАТЕРОГО
  • ВНУЧКА НЕМЕЦКОГО БАРОНА
  • С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С ГЛАВАРЕМ БАНДЫ
  • АРЕСТ БУСЛАЕВА В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
  • РАЗРЫВ С ЛИДОЙ
  • ВОЗВРАЩЕНИЕ БАРОНЕССЫ
  • НАСТОЯЩИЙ ДРУГ
  • В ТЮРЬМЕ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ
  • И СНОВА В БОЙ
  • ИЗГНАНИЕ АДАМА И ЕВЫ ИЗ РАЯ
  • СВАДЬБА
  • ГРЕШНИК ИЗ «ЗАКРЫТОГО СЕКТОРА»
  • «ЕГО ВРАГ — СЛУЧАЙНОСТЬ»
  • В ЛОВУШКЕ НА КОНСПИРАТИВНОЙ ДАЧЕ
  • ОТВЕТСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ
  • ВЕРБОВКА АГЕНТА
  • ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ
  • КОВАРСТВО ЛИДЫ
  • «УЧАСТНИКОМ ВОЙНЫ НЕ ЗНАЧИТСЯ…»
  • ЭПИЛОГ
  •   «КТО ТЫ, ОТЕЦ?»
  •   ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ
  •   ЗРЯ ПРОЖИТАЯ ЖИЗНЬ?
  • СЛОВО О РОМАНЕ
  • «АГЕНТ НА СВЯЗЬ НЕ ВЫШЕЛ…»
  • *** Примечания ***