Время неприкаянных [Эли Визель] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эли Визель Время неприкаянных

Смотри, юный друг и брат.

Видят ли глаза твои молодую женщину с глубоким взглядом, предназначенную тебе?

Смотри, как клонится голова ее клевому плечу, словно ищет она твоей руки, смотри на это прекрасное печальное лицо, в котором запечатлена мечта, пронизанная желанием и вечной тайной, мечта о тебе.

Смотри, и ты поймешь, что значит любить.

Но будет это слишком поздно.

Паритус Кривой.
Письмо к потерянному ученику
Мне года четыре. Может быть, пять лет. Суббота, после полудня. Мама прилегла в смежной комнате с книгой в руках. Я попросил прочесть мне хотя бы страницу, но у нее болит голова. С ней это часто бывает. Я один с отцом. Я требую, чтобы он рассказал какую-нибудь историю, но тут раздается стук в дверь. «Посмотри, кто это», — говорит мне отец, уткнувшись в газету, от которой его всегда трудно оторвать. Стоящий на пороге незнакомец с печальным лицом спрашивает меня: «Можно войти?» Он высокий, бородатый, широкоплечий. Пугает меня. Взор его, полный тайны, блистает тусклым священным огнем. «Кто это?» — спрашивает отец. «Не знаю», — говорю я. «Странник, — отвечает мне незнакомец. — Усталый странник. И голодный». — «Кого вы ищете?» — «Тебя», — говорит он. «Кто это? — повторяет отец. — Нищий? Впусти его». Отец мой, будь то вечером или днем, никогда не отказывал чужаку в пристанище и пище — тем более в день Субботы. Незнакомец входит уверенным неторопливым шагом. Папа встает, чтобы встретить его и отвести на кухню. Он показывает, где можно вымыть руки, прежде чем произнести обычную молитву, показывает, куда сесть, достает для него тарелку. Однако нищий ни к чему не притрагивается. «Так вы не хотите есть?» — спрашивает отец. «Нет, хочу. И пить тоже. Но нужны мне не пища и не вода». — «Тогда что же?» — «Слова и лица. Я странствую по миру в поисках историй». Голос его завораживает меня. Голос рассказчика: он согревает сердце и обволакивает душу. С той встречи я навсегда полюбил нищих с их котомками, где хранятся истории о принцах, ставших бродягами из любви к свободе и одиночеству. Незнакомец продолжает: «Я пришел испытать вас. Оценить ваше гостеприимство. И могу сказать, что все увиденное у вас мне понравилось». Тут он встает и быстрым шагом идет к двери. «Только не говорите мне, что вы пророк Илия», — произносит мой отец. «Нет, я не пророк». Он улыбается мне. «Я уже сказал тебе. Я странник. Безумный странник».

С той поры я люблю безумных, безумных нищих с печальным лицом и чарующим голосом, который пробуждает запретные мысли и желания. Точнее, не безумие я люблю, а тех, в ком оно живет и сотрясает их, чтобы познали они и свой предел, и неистовое желание преодолеть его. Это стало как бы моей второй натурой. Есть коллекционеры картин, есть любители лошадей. А меня влекут безумцы. Они внушают страх? И поэтому им затыкают рот? Чтобы не слышать их криков? Некоторые меня забавляют, другие пугают. Словно для них человек — загадочная беспокойная тень сновидения, которое, быть может, привиделось Богу. Ничего с этим не поделаешь: меня радует их общество, я люблю смотреть их глазами на мир, умирающий каждый вечер, чтобы возродиться на рассвете, люблю гоняться за их речами, как за дикими лошадьми, слушать, как они смеются и смешат, пьянеть без вина и грезить с открытыми глазами.

Понедельник? Или вторник? Нет, четверг. Словно это имеет значение. Вопреки своему обыкновению, подобно Исааку и Иову, отягощенным годами, как говорит Писание, странник никак не может проснуться. Во сне он только что видел своего отца. Тот был серьезен. Они долго молчали, затем обнялись. Он проснулся внезапно, потом вновь уснул. Во сне его что-то гнетет. Отца больше нет. С ним заговаривают, но он не отвечает. Ему протягивают руку, но он отворачивается. Наконец он с трудом размыкает веки. Он знает, что один, что должен встать, что его ждет долгий тяжелый день, но ему не удается найти место для этого дня в своей неприкаянной жизни. Принадлежит этот день прошлому или будущему? Разум, словно заблудившись в густом тумане, кажется, хочет направить его к местам угрожающим и проклятым. Где-то подстерегает его старая женщина с изувеченными телом и памятью, быть может, чтобы покарать за дурные поступки, давно забытые, и обеты, слишком часто попираемые. Кто она? Женщина, прекрасная как мечта подростка, которую он так и не сумел удержать? Одна из его собственных дочерей, потерявшаяся в глубинах времени, также пораженного безумием? Гамлиэль лихорадочно ищет среди лиц, населяющих его воспоминания, — все притягивают его мрачным взором, словно хотят задушить. Однако он чувствует, что встреча с этой незнакомкой станет этапной в его жизни. Будет ли это поворот? Или же завершение? В таком случае ему, возможно, следует совершить нечто вроде хезбонд ханереш[1], суда совести, позволить своей душе составить опись того, что было прожито и о чем грезилось, произвести смотр всего существования, сожженного столькими огнями, изуродованного столькими превратностями?

Решительным, резким движением он встряхивается, встает, идет в ванную комнату, разглядывает себя в зеркале, отмечает желтовато-серый цвет лица, обострившиеся искаженные черты, потухший взгляд — он перестал узнавать человека, который смотрит на него.

Он всего лишь сменил один кошмар на другой.


Меня зовут Гамлиэль. Да, именно Гамлиэль. И я буду вам признателен, если вы не станете спрашивать почему. Имя такое же, как и все прочие, разве не так? Имена носят или избавляются от них, когда они начинают слишком тяготить. Ведь я не спрашиваю тебя, читатель, отчего ты зовешься Морис, Зигмунд, Бернар, Уильям, Серж или Сергей? Конечно же я знаю: Гамлиэль — имя не слишком распространенное. И я могу поведать тебе, что и история у него, скажем так, необычная. Ты ответишь мне, что это верно в отношении всех людей, ну и что? Пусть они рассказывают свою жизнь, я готов их выслушать. Добавлю, что меня также зовут Петер. Петер — это в каком-то смысле мое детство. Для тебя детство означает игры с мячиком, разноцветные обручи, прогулки по парку верхом на пони, череду праздников, каникул в горах или на море. А мое детство — это кабаре. И у него тоже есть история.

Позже я к этому еще вернусь.

Чуточку терпения, прошу тебя.

Итак, пока мы имеем дело с Гамлиэлем. Согласен, имя странное. Довольно редкое. Сефардского происхождения. Как я его получил? Ты в самом деле хочешь знать? Я его унаследовал. Ну да, ведь есть же люди, которые наследуют дома, машины, предприятия, коллекции марок, банковские счета. А вот я унаследовал не фамилию даже, но имя. Завещал мне его дед с отцовской стороны. Был ли я знаком с ним? Не глупи. Он умер до того, как я родился. В противном случае меня назвали бы иначе. Но ему-то, отцу моего отца, его родители где нашли это экзотическое имя, которое больше подходит усталому старцу, а не новорожденному младенцу? В наследии своих предков-сефардов, изгнанных из Испании или оставшихся там втайне, как марраны? Первого Гамлиэля ты, разумеется, обнаружишь в Библии: Гамалиил, сын Педацура, начальник сынов Манассии[2]. А в словаре Лapycca он обозначен как «еврей и яркий свет». Естественно, он неоднократно поминается в Талмуде. Внук Гиллеля Старшего, известный как своей терпимостью, так и мудростью, он жил и преподавал в I веке где-то в Палестине, задолго до разрушения Второго Иерусалимского Храма. Ну да, я ношу имя великого мужа, повсеместно почитаемого в Израиле. Поскольку он возглавлял Синедрион и знаменитую академию, ни одно решение не принималось без его одобрения. Я бы очень хотел познакомиться с ним. В сущности, это легко. Мне достаточно открыть отчет о любой научной дискуссии, в которой он принимал участие. Со времени моего приезда в Америку, что произошло отнюдь не вчера, я стараюсь делать это как можно чаще и всегда получаю удовольствие. Я люблю учиться. Обожаю читать. Это меня нисколько не утомляет. Мне нужно многое наверстывать.

Впрочем, это отчасти моя профессия.

Я пишу, чтобы научиться перечитывать.

ОТРЫВОК ИЗ «ТАЙНОЙ КНИГИ»
…Нынешней ночью, хотя и была она довольно спокойной, то есть без воздушных налетов, архиепископу Щекешвароша монсеньору Яношу Бараньи приснился кошмарный сон. Он в Ватикане, ожидает аудиенции у папы. Голова у него пылает, он ищет первое слово, верное слово, свидетельствующее о покорности и смирении. И не находит его. В смятенном мозгу кружатся обрывки фраз, похожие на ложно благочестивые молитвы, которые нашептывает коварный дух. Что делать, Всевышний Господь, что делать? Без этого первого слова не придут другие, все погибнет, творение Божье будет проклято. Архиепископ чувствует, как его охватывает паника: время мчится вскачь, закусив удила. Через несколько минут откроется дверь, и он преклонит колени перед преемником святого Петра. Который велит ему подняться и рассказать о своей миссии. А он, бедный грешник из далекой провинции, будет все так же искать первое слово. Помоги мне, Господи, помоги мне. Внезапно перед ним возникает мать и встряхивает его за плечи. Она давно умерла, спящий архиепископ это знает. Но тогда что делает она здесь, в этой комнате? Зачем явилась в его сон? Он хочет задать ей вопрос, но тут дверь открывается так легко, что не тревожит даже муху, сидящую на золотой ручке. И старый архиепископ не может сдержать вопль ужаса… Это ангел смерти. Который велит ему приблизиться…

Гамлиэль перечитывает абзац. Последняя фраза ему не нравится. Зачеркнув ее, он пишет:

…Дверь открывается: прекрасный собой величественный молодой еврей неторопливым жестом приглашает архиепископа войти и сесть. Но архиепископа словно парализовало. Кто этот еврей? Откуда в нем эта почти королевская властность? Тогда мать приходит ему на помощь: «Ты слишком долго не знал, что Христос тоже еврей, сынок. Это моя вина. Мне следовало объяснить это тебе, когда ты был маленьким. Но теперь… — Теперь что, мама? — Теперь ты знаешь…»

Что любопытно: это сновидение не в первый раз тревожит ночной покой архиепископа.

Гамлиэль нисколько не сомневается, что Жорж Лебрен — добрый христианин, но в вопросах теологии скорее невежда — ничего не поймет в этом романе, которого так долго ждет. Который жаждет получить. Этот роман необходим ему так же, как больному любовнику, чтобы не опозориться, необходим наркотик. Еще живя в Париже, Гамлиэль показал Лебрену первые страницы, написанные тогда по-французски. Этому языку некогда учил его «друг» — клиент? — Илонки, бывший корреспондент агентства Франс-Пресс в Будапеште. И Гамлиэль настолько быстро овладел им, что вызвал ревность у писателя, каковым считал себя Жорж Лебрен. С тех пор этот человек не отстает от него: прошло много лет, Гамлиэль живет уже в Нью-Йорке, но это ничего не меняет. Книга запала Лебрену в душу, он грезит о ней, повторяя это в письмах или по телефону и каждый раз, когда их пути пересекаются: «Роман принадлежит мне. Если ты не отдашь его, я тебя убью. Более того: ты пожалеешь о том, что вообще появился на свет». Тем хуже для него. Разумеется, Гамлиэль совершил ошибку. Не следовало знакомить своего «подельника» с едва начатой рукописью. Пусть катится ко всем чертям. Пусть сам выкручивается, чтобы найти других рабов. В этой истории Гамлиэль будет говорить от своего имени. Пора пришла.

Гамлиэль бредет по темному, сонному кварталу Бруклина. Это уже немолодой мужчина. У него согбенная спина вечного странника, который стремится скрыть свою тайну и неуклонно приближается к зданию, где царит безмолвие всеми забытых. Он не знает, что его ждет, но чувствует, что на кон поставлена судьба. Сумеет ли он отвести от нее угрозу или хотя бы примириться с ней?

Зачем он думает о тех сумбурных сюжетах, что сочинял когда-то, чтобы было чем заплатить за квартиру, для писателей-любителей, называвших себя профессионалами? Любовные романы для молоденьких продавщиц, невероятные приключения а-ля Рокамболь в экзотических странах, финансовые интриги, грязные полицейские расследования — бумагомаранье, а не литература. Ни одна из этих историй не имела размаха и плотности той, которую он всегда хотел написать. Замысел животрепещущий, всеобъемлющий: он требовал полного самоотречения, углубленного изучения множества источников. Зарождение христианства и его метаморфозы. Его догматы. Отрицание им любых проявлений сексуальности, малейших признаков сомнения. Апостолы и их весть. Отцы Церкви и их антисемитские сочинения: как объяснить эту ненависть к детям Израиля? Соотношение Библии и Нового Завета. Полное доминирование Сына, сокрытие Отца посредством всевозможных манипуляций. Ватикан и его иерархическая структура, своды законов, нравы, обряды, власть и ее пределы. Позорное молчание Пия XII в годы преследований и истребления евреев, широкий кругозор Иоанна XXIII. Какой теологический смысл заключен в целибате, наложенном на кюре и монахинь? Что такое архиепископ? Как им становятся? И как открывают в себе мистика? Что нужно совершить, дабы обрести тайное знание Учителей, одаренных редкими и ужасными качествами? Чтобы рассказать о странном событии, поставившем лицом к лицу сановника католической церкви и постигшего суть Каббалы рабби, Гамлиэль должен был стать экспертом. Порой ему казалось, что путь избран верный — книга опирается на источники, но на следующий день он все перечеркивал, сознавая, что рассказанный эпизод требует иного продолжения, отличного от придуманного им. Какого? Он сам не знал. Ему удастся найти ответ в другой раз. В другой раз? Вот мантра неприкаянных странников, говорил себе Гамлиэль, вечный изгнанник. В другой раз — это когда? Завтра, позже. В иной жизни? В ином существе? Нужно будет вернуться назад. С запасом других документов, новых свидетельств. Обратитесь в соседнее окно.

Поспешим оговориться, что Гамлиэль, чужак этой истории, на самом деле уже вовсе не чужак. У него, как у всех людей, есть удостоверение личности, адрес, связи, знакомства, привычки и даже прихоти, причуды. Но живущий в нем беженец держится настороже, готов подвергнуть сомнению усвоенные представления и установленный порядок вещей. Говорят, что подвергшийся пытке мужчина и изнасилованная женщина навсегда останутся в этом состоянии — то же самое можно сказать и об изгнанниках. Бывший беженец остается беженцем на всю жизнь. Он вырывается из одного изгнания, чтобы нырнуть в другое, нигде не чувствует себя дома, никогда не забывает, откуда приехал, не теряет ощущения, что живет здесь временно. Счастье для него — это краткий миг покоя. Любовь, которую именуют вечной? Одно мгновение. Для человека в его положении каждый шаг предстает приближением к концу.

Стало быть, час подведения итогов вот-вот пробьет?

С некоторых пор Гамлиэль чувствует, что стареет: все эти штучки, которые он больше не может себе позволить — обнять юную деву, заиметь детей, уехать в незнакомые далекие страны, научиться играть на виолончели, бежать за автобусом, испытать пароксизм радости под безмолвным небом, не боясь бессилия, рядом с женщиной, чье тело трепещет жизнью. Накапливаясь, годы обретают тяжесть — они тянут вниз. Гамлиэль быстрее устает. Бывает, ему не хватает воздуха, он становится рассеянным. Чаще испытывает потребность вздремнуть. Он прожил несколько жизней, но сколько же ему осталось? Растратил он бесконечно много. Юность оказалась бесплодной? Александр Великий умер в тридцать три года, Спиноза в сорок три, Баал-Шем-Тов[3] в шестьдесят. Моцарт, Пушкин, Рильке, Герцль: своим кратким и бурным существованием они оплодотворили время. А он, Гамлиэль? Кто будет носить его имя? Что останется после него? Бесчисленные слова — но только не те, которым он хотел дать жизнь. Суета сует: все смехотворно. И вечное сожаление его — музыка. Как бы он хотел поступить в консерваторию! Паритус Кривой говорил: «Когда слова начинают петь, я начинаю танцевать». Вокруг него, Гамлиэля, танцует мир. Сам же он танцевать так и не научился.

Жизнь обреченного на изгнание все больше сужается, а столетие заканчивается, и дни становятся все короче. Сколько раз испытывал он желание отступить к краю пропасти? Но отступить до какой черты? «От бездны к бездне», — бормотал великий Учитель хасидов, не уточняя, имеет ли он в виду обычный путь человека по земле или же собственные поиски абсолюта и покоя. Отчаяние в жизни беженца — оно Гамлиэлю знакомо. Даже когда случается ему веселиться самому или веселить других — для него это способ придать банальный облик своему отчаянию. Отчаяние от необходимости плутовать, подсовывая клиентам халтурную работу, которая по большому счету никому не нужна. Отчаяние от образа жизни, оторванного от реальности. От разрыва с обеими дочерьми, теперь столь далекими, отравленными ненавистью к нему, которую он не мог ни объяснить, ни принять. Стоит ему вспомнить о них хоть на миг, как сердце у него сжимается, сжимается до боли. Где они? Что с ними сталось? Он не видел их уже много лет. Отвергнут, осужден без права обжалования. Его ли это вина или просто месть их матери, которая, чтобы еще больше досадить ему, добровольно рассталась с жизнью? После самоубийства Колетт Катя, любившая называть себя старшей из двойняшек, также сделала попытку покончить с собой. А Софи, младшая, уехала в Индию, найдя убежище в ашраме, где сменила имя и существование, в котором отныне отцу места не было. Все усилия Гамлиэля встретиться с ними оказались тщетными. Они ушли из его жизни, не оставив ни адреса, ни следа. Удручающие воспоминания о несчастном браке, почти беспросветном, без единой минуты отдохновения, о свадьбе, сыгранной словно бы против воли в обманчивом, не оправдавшем надежд Париже. Почему он так и не женился снова? Из трусости? Из страха воскресить угрызения, которые подспудно так подтачивают его, что убивают в нем все упования, всякую возможность искупления?

Продолжая шагать, засунув руки в карманы непромокаемого плаща, подстегивая свои воспоминания, чтобы возродить их под другими небесами, в душах других людей, Гамлиэль все так же мрачно размышляет о событиях, потрясших столетие в самом его конце. Взывая к долгу перед родиной, казалось бы цивилизованные нации проливают кровь своих детей, которые предпочли бы остаться дома и кружиться в танце исступленного желания. Под благородным предлогом служения науке человек становится рабом машин. Памятные торжества рискуют обратиться в свою противоположность. На них говорят так много, что уже не могут ничего сказать. Боги ненависти маскируются под братскими лозунгами, успешно обманывая и свои творения, и себя самих.

Гамлиэлю так грустно, что он испытывает острую потребность увидеть своих друзей. Болека с его тайной, Диего с его рассказами о гражданской войне в Испании, Яшу с его котом, Гада с его героическими приключениями. Они такие разные и вместе с тем такие близкие. Ему хотелось бы услышать их голоса, оказаться достойным их доверительных признаний, которые не подлежат людскому суду, сравнить свой опыт изгнанника с тем, что пережили они. Возможно, я увижу их в последний раз, говорит он себе, сам не зная почему. Впрочем, эта мысль часто приходит ему на ум. Как если бы перед каждой встречей с ними он готовился к какой-то катастрофе. Обычно он посмеивается над собой — ох уж эти твои идиотские предчувствия. Но сегодня ему не до смеха. Он думает о своих друзьях-беженцах так, словно они постепенно удаляются от его взора, уходят из его жизни. Словно жалеет их. Неужели он заболел? Больные тоже жалеют тех, кого любят. А беженцы?

Адам и Ева — первые неприкаянные, первые изгои. Первые апатриды. Лишенные первого семейного очага, где жизнь была прекрасна, даже когда прекрасной не была. Их потомкам уготована сходная участь: и сегодня они скитаются по земле, спасаясь от смертельно ядовитых змей. Все решено за них. Они не могут свободно думать, действовать, перемещаться. Не могут даже отказаться от своей свободы. Как в Древней Греции, где их называли apolis, они считаются вредоносными и опасными. Их по-прежнему сторонятся.

Все живые существа подобны Адаму, сказал древний Мудрец. Но я не Адам, протестует внутренний голос Гамлиэля, Ева мать мне — не супруга. А дети, мои собственные и все остальные, ведь я ищу их, чтобы дать им защиту в мире моего безумия, — на какой проклятой земле растут они, какими врагами окружены? Откуда столько злобы вокруг? И в центре он, Гамлиэль, обреченный на изгнание? Люди, ведь он им ничего не сделал, ничего у них не взял. Он не соблазнял их жен, не совращал их отпрысков. Не захватывал их место под солнцем. И все же. Почему его так не любят? Почему те, с кем он никогда не встречался, сторонятся его, как будто даже приближаться опасно к этому вечно одинокому чужаку, который тащит свое прошлое, словно мешок на спине? Странно это все-таки: сегодня слово «беженец» потеряло значение, которое имело в библейском языке. В Библии говорится об особых городах, «убежищах», где принимали виновных в неумышленном убийстве. Разумеется, они не были полностью невиновными. Но в этих городах-убежищах им не грозила месть судей… до тех пор, пока не умирал Первосвященник, как уточняет Писание. Вот почему, дополняет Талмуд, мать Первосвященника часто навещала этих беженцев, старалась сделать их жизнь более приятной, приносила им сладости, фрукты и одежду, чтобы они молились за жизнь ее сына… В наши дни убежище необходимо невинным.

Гамлиэль обрывает самого себя: к чему собирать эти сведения, почерпнутые из священных и мирских текстов, авторы которых все равно оказались на кладбище, в братской могиле Истории? Верно, признает он, я открыл для себя бурную, романтическую и воинственную жизнь царя Давида, перлы мудрости его сына и преемника Соломона, равно как измену его сыновей Авессалома и Адонии. Но что это мне дает сегодня? Я знаю, что Птолемей первым предложил перевести Библию семидесяти Мудрецам, запертым в отдельных комнатах, что Диоген жил, как собака, отчего и получил прозвище Киник. И что Талмуд сравнивают с бездонно глубоким океаном. Что Маймонид создавал некоторые свои сочинения на арабском языке, а Спиноза писал по-латыни. И что Эразм посвятил свою «Похвалу глупости» Томасу Мору, который придумал слово «утопия», несуществующее место. И что Гёльдерлин на тридцать шесть лет погрузился в безумие, приведшее его к смерти. И что Гёте ненавидел Библию, которую считал «кучей египетско-вавилонского дерьма». Я тщательно изучил законы, посвященные праву убежища в эпоху Античности и аскезе в Средние века. И что же? К чему все это? Ведь так много тех, кто знает больше и понимает мир лучше меня. Если бы мне удалось запомнить то, что я получил от своих знакомых, я стал бы настоящим эрудитом, великим ученым. Но во что обратилось бы мое «я»? В одни лишь слова? Слова тоже стареют, меняют смысл и функцию. Подобно людям, они болеют и умирают от ран прежде, чем их сбросят в пыльную яму словарей.

И меня туда же?


Гамлиэль рассеянно смотрит на часы: еще слишком рано. Дойти до Манхэттена и заглянуть к кому-нибудь из друзей? На это у него времени не хватит. Он замечает дайнер — нечто вроде бистро, куда ходят в основном студенты из ближайшего кампуса. Посетители стоя обсуждают последние спортивные и политические новости. Войдя, он садится на единственный свободный стул у круглого столика. Официант тут же подходит принять заказ: бутылка минеральной воды.

— И все? Может, чашечку кофе, чтобы проснуться?

Хорошо, пусть будет кофе. Гамлиэль, сидя в стороне, улавливает лишь обрывки разговоров.

— А, эти политиканы, — говорит небритый мужчина. — Все они сволочи. Насквозь продажные. Слыхали о новом скандале? Будь моя воля…

Его перебивает сосед, по виду типичный молодой анархист:

— И что бы ты сделал? Только не говори, что у тебя хватило бы духу прикончить их… Тогда и пасть разевать нечего, понял?

Отдаленное эхо 68-го. Старые студенческие мятежи. Будь Гамлиэль в лучшем настроении, он вмешался бы в спор, кое-что записал бы: такое всегда может пригодиться. Ему важно и, главное, полезно слушать. Это необходимо для его работы. Иногда он говорит себе, что быть писателем означает превратиться в своеобразное записывающее устройство: улавливая шумы мира, писатель приводит их в порядок, преобразует и одаряет смыслом, который только ему под силу расшифровать. К примеру, кто этот нахальный сопляк? Знает ли он человека, которого только что оскорбил? А если это его отец? На какое-то мгновение Гамлиэль представляет их спорящими в другом месте, возможно, дома: он видит женщину, мать парня, — со слезами на глазах она умоляет обоих прекратить. Внезапно они объединяются против нее.

— Это твоя вина! — вопит небритый муж. — Ты его слишком избаловала.

— Верно, — отвечает жена, — я его избаловала. Мне хотелось, чтобы он стал принцем. Тебя я тоже избаловала, ведь я видела в тебе настоящего короля. Я же любила тебя, ты сам знаешь.

— Ты тронулась, ей-богу. Короли и принцы красивы и счастливы только в романах, а не в жизни. В жизни они неудачники, как я, или мерзавцы, как твой поганец-сынок. И жалкие недотепы, как ты…

Гамлиэль закрывает глаза. Нужно это запомнить. Это подойдет для второй главы, где один тип, дойдя до точки, решает расквитаться со всем миром…


Лесная авеню без единого деревца: названа так, очевидно, с целью подчеркнуть парадоксальность всех людских начинаний — ничего посадить здесь не удосужились. Шагая по этой улице, Гамлиэль тщетно пытается изгнать из головы мысль о книге, над которой работает и о которой уже несколько раз возвестил в телевизионных интервью ее мнимый автор, знаменитый писатель Жорж Лебрен.

— Ну, дорогой господин Лебрен, когда же вы подарите нам свой новый роман? — с наигранным интересом спросила его недавно одна прелестная журналистка.

— Сроки, знаете ли, — ответил беллетрист, флегматично пожав плечами в полном соответствии со своим «имиджем», — это всегда так сложно, так загадочно для романиста, который сражается с собственным творением…

Вспоминая эту реплику, Гамлиэль злобно усмехается: да, Жорж Лебрен хорошо освоил ремесло шута. После выхода стольких романов, где ему принадлежала только подпись, а все остальное было плодом воображения его «негра», он не мог сказать, когда появится следующая книга, ибо этого не знал сам Гамлиэль.

— Ну хоть расскажите, о чем он…

— О нет, нет, — возражает беллетрист с деланным испугом. — Нельзя говорить о ребенке, пока тот не родился…

О да, Жорж Лебрен играет свою роль превосходно. А я, спрашивает себя Гамлиэль, какова моя роль?

Как-то раз прославленный романист встретился со своим «фантомом» на приеме, устроенном одним большим издательством. Лебрен, окруженный восторженными поклонниками, которые лучше знали его фотографии, чем книги, сделал вид, будто не замечает Гамлиэля, но лукавому Болеку удалось свести их лицом к лицу.

— Ты ведь уже прочел последний роман? — спросил он после того, как его друг пожал руку Лебрену.

— Я-то прочел, а вы? — сказал Гамлиэль.

Побагровевший беллетрист пробормотал что-то угрожающее, но Гамлиэль предпочел не услышать этого.

Поначалу, в Париже, Гамлиэль работал через силу. Он ненавидел «писателей», отбиравших его сочинения за деньги. Даже первого из них? Нет, это был не Жорж Лебрен. Бернар Мюра. Обаятельный университетский профессор с густой непокорной шевелюрой, в очках с огромной оправой, неловкий и неуклюжий, воззвал к его чувству милосердия:

— Я начал труд об одном средневековом еретике, испанском монахе из знатной семьи, но заболел и никак не могу завершить работу. Помогите мне, я в долгу не останусь.

Откуда он узнал, что Гамлиэль может быть ему полезен? Просто догадался. Они встретились как-то вечером, зимой, у Болека, друга Гамлиэля, польского еврея, который в сильном подпитии, что с ним случалось редко, воображал себя персонажем Достоевского. С десяток гостей прихлебывали теплый чай, отравляли воздух гостиничного номера сигаретным дымом и рассказывали скабрезные анекдоты. Все смеялись, кроме Гамлиэля. Когда он собрался уходить, профессор спросил, нельзя ли им пройтись вместе. И предложение стать писателем-фантомом сделал на ходу, дрожащим голосом.

— Я с вами незнаком, — сказал он, — и не знаю, кто вы. Наш друг Болек мне о вас ничего не говорил. Тем не менее я уверен, что вы писатель.

— Но я же ничего не публиковал, — изумился Гамлиэль.

— Можно быть писателем, не публикуясь, — возразил профессор.

— И я еще ничего не написал!

— Можно быть писателем, ничего не написав, — невозмутимо ответил профессор.

Гамлиэль, глянув на него искоса, не удержался от шутки:

— Можно ли быть преподавателем, не преподавая?

Профессор даже не улыбнулся:

— Писатель может писать, не имея читателей, но преподаватель должен быть окружен учениками. Так вот, если этот труд не будет завершен, своих я могу потерять.

И Гамлиэль пошел на эту сделку — ему стало по-настоящему жаль профессора. Тот был убежден, что от публикации книги зависят его репутация и карьера. Равно как его честь. Иначе говоря, вся его жизнь.

— Но я же не историк! — вскричал Гамлиэль и тут же раскаялся в своих словах.

Он мог и не быть историком — главное, что историком был Бернар Мюра.

Именно благодаря ему Гамлиэль стал читать и перечитывать основные труды по интеллектуальной и духовной жизни Средневековья. Он начал с Европы, уделив особое внимание Риму и Барселоне. Крескас и Пико делла Мирандола, Аверроэс и Ибн Эзра. И Маймонид. И разумеется, Паритус Кривой, ученый с безграничной фантазией. Где истинная вера, как услышать глас неба и как распознать его? В те времена было так легко впасть в ересь: достаточно было испытывать сомнения, отделять себя от толпы верующих, отказываться от простых ответов, говорить нет. Нет абсолютной власти, нет безжалостному авторитаризму церкви, тысячу раз нет ее догмам. Нет всему, что отрицает свободу, — даже если надо умереть за нее и чуть ли не вместе с ней. И в книге Бернара Мюра героем стал Джордано Бруно. Ошибался ли он, заявляя, что без Творения нет Творца? Пока ему не вырвали язык, он вел жесткий, но честный спор с одним инквизитором, который на какое-то мгновение почти поддался чувству жалости, однако быстро опомнился. Слишком пылкое воображение? Гамлиэль дошел до того, что подарил славному Джордано товарища по несчастью, брата по убеждениям, соратника по дерзновенному поиску истины человеческой в противовес той, что провозглашает себя божественной. Он дал своему персонажу имя Мануэль Толедский, придумал ему биографию, даже судьбу. У этого Мануэля было три сына и дочь: в одно прекрасное утро отец простился с детьми и больше никогда их не увидел — будучи схвачен монахами по приказу Великого Инквизитора, он прожил многие годы и встретил свой последний час в удушающем мраке грязного каземата, охраняемого Христом. Конечно, намек на Карамазовых. Несмотря на пытки, Мануэль сохранил ясность рассудка. И свое человеческое достоинство. Ну а кошелек Гамлиэля наполнился. Однако любезный профессор в приступе откровенности сказал, возвращая ему рукопись:

— Для такого историка, как я, вымысел становится смертельной западней: лучше уж обойтись без него.

Второй договор был подписан в обстановке куда более банальной. Все тот же Болек, который знал все обо всех, сказал однажды Гамлиэлю:

— Ты нищий, не отпирайся, достаточно на тебя посмотреть, в твоих карманах ветер гуляет. В моих, впрочем, тоже. Ну да, старик, у меня нет ни гроша. Но есть идея для тебя.

Тут он вдруг начал хохотать.

— Помнишь историю о хорошей жене, которая в слезах жалуется рабби, что ее муж не умеет играть в карты. Что же здесь плохого, — спрашивает рабби. — Плохо то, что он не умеет, но все равно играет.

Гамлиэль, фыркнув, ответил:

— Не вижу никакой связи.

Болек, вновь став серьезным, сказал:

— Я знаю одного папенькиного сынка, который вбил себе в голову, что станет писателем и прославится.

— И что же? — спросил Гамлиэль. — У него проблемы? Нет издателя?

— Издателя он найдет. Нет таланта.

Гамлиэль тогда еще не был женат. Как и его друг. И они оба бедствовали. Болек был прав: почему бы не подзаработать? На следующий день Гамлиэль встретился с Жоржем Лебреном в кафе, где любили собираться молодые интеллектуалы и художники Левого берега: мгновенная и обоюдная антипатия. Высокому и стройному Жоржу Лебрену лучше было бы стать манекенщиком или светским танцором. Сверх того, набит деньгами, тщеславен, высокомерен, сочится довольством.

— Все очень просто, — заявил он, потягивая скотч. — Мне нужна слава, тебе бабки. Итак, primo: автор — я. Secundo: если какие-нибудь страницы или какой-нибудь персонаж мне не приглянутся, ты их изменишь или выкинешь. И еще: не забывай держать язык за зубами. Понял? Если скажешь об этом хоть слово, позавидуешь самому жалкому из клошаров. Договорились?

Гамлиэль хотел встать и уйти, не удостоив Лебрена даже словом, но Болек удержал его, шепнув на ухо:

— Да не обращай ты внимания, он всегда такой.

— Но как он смеет называть меня на «ты», словно я ему лакей!

— Он хочет произвести на тебя впечатление.

— Никогда я не стану писать для такого дурака и невежи!

— Он хорошо заплатит, вот что самое главное. И вообще, ты пиши себе, а встречаться с ним тебе не нужно. Рукопись отдашь мне, я передам ему. По крайней мере, на несколько месяцев мы забудем о том, что нам нечем заплатить за квартиру.

Болек с его превосходным здравым смыслом. Он был прав. Впрочем, он привел и совершенно иной аргумент:

— Предположим, тебе не повезет, и написанная тобой книга окажется хорошей. В Париже ты никого не знаешь, следовательно, издателя не найдешь. И тогда твой шедевр либо останется непрочитанным, поскольку его не существует, либо будет опубликован, но не за твоей подписью.

— А если книга выйдет не слишком удачной?

— В таком случае ты будешь доволен, что не подписался своим именем. Впрочем, сколько я тебя знаю, ты все равно ухитришься втиснуть в текст несколько стоящих страниц. Разве справедливо лишать их читателя?

Кроме самолюбия, терять Гамлиэлю было нечего, и он не торопясь набросал черновик, который, с его точки зрения, был лишен всех достоинств хорошего романа, и передал его Болеку. Сплошной кич. Слезы ручьем. Тебе надо чувств, так получи их. Сверх того, что еще хуже, постыдные синтаксические и орфографические ляпы. В конце концов его первый наставник, будапештский друг или клиент Илонки, не был волшебником: ему требовалось куда больше времени, чтобы Гамлиэль как следует овладел французским. Ну и что? Болек был знаком с преподавателем лицея, помешанным на грамматике. Тот получил свою долю. Полгода спустя весь Париж славил Жоржа Лебрена как самого многообещающего писателя послевоенных лет. Женщины вешались ему на шею, их мужья презирали его, но показать этого не смели. Забавляясь светской шумихой, отголоски которой еще долго ощущались в литературной среде, Гамлиэль терпеливо ждал: хмель наверняка скоро пройдет, и Лебрен явится, чтобы заказать следующий шедевр.

Он не ошибся.


Так сочинительство стало для Гамлиэля опорой, средством улучшить жизнь, возможностью иметь комфортабельную квартиру, основным заработком, более или менее интересным, более или менее прибыльным ремеслом. Едва завершив очередной заказ, Гамлиэль забывал о нем: вся эта череда жалких банальностей, сотворенных подставным пером, не имела никакого значения. Он тут же возвращался к своей единственной настоящей страсти, к «Тайной книге», которая помогала ему справляться с невзгодами. Вот уже много лет он вкладывал в нее все, что хранилось в его памяти и в самом его существе. Разве не себя он бессознательно выводил на сцену, когда придумывал своих персонажей? Близкий друг еврейского художника Хаима Сутина говорил, что тому не было нужды взывать к памяти при создании некоторых картин — и что именно они буквально пропитаны воспоминаниями. Не так ли обстоит дело и со словами, спрашивал себя иногда Гамлиэль. Они могут быть лучшими друзьями писателя, но также удручать своей бессмысленностью. Когда они не хотели слушаться или хотя бы дружить, Гамлиэль страдал, как беспомощный больной. Когда же они покорялись и мчались вослед его разгоряченному воображению, он благословлял свое счастье и все Творение. Иногда слова взлетали в розовеющие небеса, иногда спускались на кладбище, где пагубные тени бродят, словно в мозгу безумца. Почему Гоголь по возвращении из Иерусалима расплакался, едва завершив «Мертвые души»? Петр Равич, написав слово «конец» на последней странице своего романа «Кровь неба», ощутил вкус пепла во рту. Неужели писать — это любить слово или же отвергать его, обрекая на разлуку? Чаще всего Гамлиэлю казалось, что у слова есть тень, которая его сопровождает и делает полым — именно она, тень, наносит ему удары и причиняет боль. Но оторвать слово от тени означает явить его во всей наготе, а это опасно. Став слишком заметным, оно поразит слишком много ушей, привлечет слишком много бесстыдных взглядов.


Однажды Болек познакомил Гамлиэля со старым, но еще крепким коммерсантом из Бруклина. Напряженный взгляд — словно в каждом прохожем ему чудится полицейский осведомитель. Он оказался честнее Лебрена:

— Мне сказали, что вы умеете писать. Сам я не умею, читаю-то с трудом. Что вы хотите, моя школа — это гетто, война, лагерь. Я партизанил в России. В лесу я повидал и сделал много чего. Против немцев, но также против их пособников. Основания у меня были — ровно двенадцать. Двенадцать моих близких погибли в один день. Их убили перед нашим домом. Напишите мою историю, как вы можете, если можете, и как желаете, естественно, под своим именем. Я хорошо заплачу вам.

Заманчивое предложение. Но война неописуема, в отличие от мира. Слово возбуждает ничем не прикрытую смертельную ненависть, какой является война. В сущности, вообще не следовало бы описывать войну и ее ужасы, ибо война — кощунство, уродливый гротеск агонии, узаконенная и прославляемая резня. Джеймс Джойс и Франц Кафка ни слова не сказали о первом мировом конфликте. И нельзя мечтать о войне, ибо она убивает мечту вместе с мечтателем и кладет предел воображению, лишив его горизонта.

Растроганный историей коммерсанта, Гамлиэль приступил к работе, но готовую рукопись порвал. И написал уцелевшему в бойне:

«Не знаю, как можно создать такую книгу, как ваша. Не знаю, как собрать голоса мертвых, их затравленные взгляды. Через ваше посредство они призывают нас рассказать об их и, возможно, нашей смерти. Я же могу только признать свое бессилие и пожать вам руку».

Через несколько лет он послал коммерсанту в подарок цитату из только что прочитанного труда Мориса Бланшо: «…Действительно, как принять непостижимое? Мы читаем в книгах об Освенциме о страстном желании, последнем желании всех, кто был там: знайте о том, что произошло, не забывайте, но все же знать вы не будете никогда».


Не позвонить ли Диего? У него еще есть время до визита в больницу.

Вызывающая черная прядь, глаза прищуренные, словно при звуках необычного шума. Этот маленький литовский еврей, который выдает себя за испанца, сейчас, наверное, пьет лимонад, как если бы опрокидывал кружку под африканским солнцем, вспоминая о своих приключениях в Марокко и в алжирском Джебеле во время службы в Легионе или о времени, проведенном во франкистских тюрьмах и во французских лагерях для интернированных лиц. Притворяясь захмелевшим, он порой вопит: «Я же свободный человек!» И, укрощенный собственным исступлением, добавляет: «Жизнью я вполне могу пожертвовать, но только не свободой!» Очень любит рассказывать о своих столкновениях с французской бюрократией и всегда при этом смеется.

Одно из воспоминаний:

Париж, 1958 год. В один прекрасный тихий день Диего отправился в Префектуру полиции, в отдел розыска пропавших людей. Здесь, по крайней мере, ему не пришлось стоять в очереди. Комиссар, скупо роняющий слова, со скучающим видом пренебрежительно бросил «Да?», не взглянув на него, занятый исключительно своей чернильницей с пером. Диего стал ждать, чтобы тот поднял голову. Ему хотелось увидеть глаза собеседника. Он терпеть не мог разговаривать с людьми, которые напускают на себя замкнутость и отводят взгляд.

— Ну? — спросил комиссар. — Назначено на сегодня?

— Да, — сказал Диего.

— Слушаю вас, — произнес комиссар, уткнувшись носом в бумаги. — Кто пропал?

— Я, — ответил Диего.

Наконец-то. Комиссар поднял голову. Словно искорка вдруг вспыхнула в его глазах, но тут же погасла.

— Дом умалишенных на соседней улице, — произнес он, указывая на выход.

— Ладно, — ответил Диего, пожав плечами. — Значит, до скорой встречи.

Тут комиссар вскочил и ухватил посетителя за ворот.

— Если я твою рожу еще раз увижу, ночевать будешь в каталажке!

Проходя длинным коридором, Диего упрекал себя: как мог ты, апатрид, всего лишь шутки ради, рисковать свободой? Человек без родины — существо жалкое, ты разве не знал? Его теребят, как старую тряпку, обнюхивают с отвращением… Ему со скрипом дали право разговаривать с птицами, деревьями, ветром, камнями. Нет, с камнями не надо, камни Диего ненавидит. Слишком холодные, равнодушные, немые, они рождают в нем комплекс неполноценности: он знает, что они его переживут… И они не боятся комиссара… А если бы комиссар потребовал предъявить документы, которые ты забыл дома? Все полицейские во всех странах требуют у вас документы одинаково ворчливым тоном, словно ничто другое их в жизни не интересует. Ваши документы, ваши документы… Что это за мир, думает Диего. Низвести человеческое существо — со всеми богатствами его души и падениями, воспоминаниями о войне и любви — к грязному клочку бумаги… Для этого действительно надо быть фараоном или банковским клерком. Однажды ему попался даже таможенник, который вылупил глаза на его паспорт:

— Диего Бергельсон? Апатрид? Какое странное имя…

А Диего ответил ему с притворной серьезностью:

— Вам нравится? Хотите, продам?

На улице Диего вдруг стал хохотать. Сначала над собой: почему, увольняясь из Легиона, он не попросил французского гражданства? Одной подписи было бы достаточно. Неужели из солидарности со старыми испанскими товарищами, которые остались апатридами? К нему подошел совсем еще молодой парнишка в черном кожаном жилете с серебряными полосами:

— Чего это ты смеешься?

— Просто забавно.

— А с кем ты разговариваешь?

— С моими друзьями, пропавшими в пустыне, — ответил Диего. — Я только с ними и разговариваю. Лишь они умеют хорошо слушать.

— И поэтому ты разговариваешь сам с собой? — усмехнулся юный бродяга.

Диего захотелось пожать ему руку, но тотбыл уже далеко.


С Болеком Гамлиэль познакомился в очереди все в той же Префектуре полиции. Двое довольно пожилых мужчин — один толстый, другой тщедушный — сцепились из-за места перед окошком. Молодой крепыш, высоченный, статный, с добрым энергичным лицом, стал их разнимать.

— Куда ты лезешь? — завопил толстяк. — Тебя это касается?

— Да, — ответил крепыш. — Меня это касается.

— Ты что, знаком с тем дохляком?

— Нет, я с ним незнаком, но меня это касается.

Так началась дружба Гамлиэля и Болека.


Гамлиэль заказывает вторую чашку кофе. Он потягивается: погода прекрасная. Студенты входят и выходят, быстро глотают кофе, апельсиновый сок, банан. Одни выглядят довольными, другие мрачными. Пора экзаменов. Мысленно он переносится в Европу. Это было так давно. Как забыть парижскую весну? Беззаботных женщин, скинувших зимние пальто: все они радуются жизни и пробуждают желание, а глаза их светятся лукавством или сулят надежду. Мягкий легкий ветерок, ласкающий деревья. Скверы, где играют и носятся перемазанные шоколадом дети, парки, где незнакомые люди беседуют, улыбаясь друг другу. Безмятежность клошаров под мостами Сены, повернувшихся спиной к циничным карьеристам, которых больше всего ценят в так называемом нормальном обществе. Небо, очень высокое, прозрачное, на вид такое радушное. О, если бы я мог подняться на небо, говорил себе тогда Гамлиэль. Столько людей ожидают меня там.


В приемном покое больницы за мной украдкой наблюдает неопрятный мужчина с черной редеющей бородой, тяжелыми веками и обширной лысиной. Он стоит за женщиной в розовой косынке, и, как только я устремляю на него взгляд, тут же отводит глаза. Я его не знаю, никогда с ним не встречался — почему же он рассматривает меня с таким назойливым любопытством? Кого пришел он судить, развлекать или мучить? Вот он уже приветливо кивает. Я на это не реагирую: не ради него я выбрал жизнь. Он улыбается и вдруг кажется мне знакомым: неужели тот самый нищий, первый безумец моего детства? Едва появившись, эта мысль исчезает. Неизвестный отвернулся.

Что ж, тем хуже. Насколько мне известно, свидание у меня не с ним, а с искалеченной, почти немой женщиной, которая, видимо, изъясняется только по-венгерски. Она моя знакомая? Это желает знать тип, ведущий учет посетителей. Похоже, для него это дело, от которого зависит его профессиональное будущее. Он допрашивает меня так, будто я только что опустошил сейф в дирекции. Чудная страна Америка, помешанная на всем, что имеет отношение к безопасности. Без фотографии в паспорте самого Господа Бога выставят вон. Здесь, перед узкой дверью в рай — или в ад — кто угодно имеет право задавать вам любые вопросы. Скоро вас начнут спрашивать, верите ли вы в бессмертие души, ставите ли вы Моцарта выше Шуберта, изменяет ли вам любовница со своим вторым мужем?

— Ну? — властно произносит служащий. — Вы посетитель?

— Да.

— Пришли навестить больного?

— Да. Одну венгерку. Ее зовут…

— Удостоверение личности?

Я шарю в карманах. Черт, в них пусто. Кредитная карта? Библиотечный билет? Я все оставил на своем письменном столе. Быть может, водительские права? У меня нет машины, и я разлюбил сидеть за рулем… Что ответить? Служащий начинает терять терпение:

— Ну так ваше удостоверение личности?

Я шевелю рукой в кармане. Он пуст по-прежнему.

— Мне очень жаль, — говорю я тоном, способным тронуть черствое сердце самого жестокого тюремщика. — Я забыл бумажник в другом костюме.

Служащий презирает меня, это очевидно. Недоверие его ко мне становится почти осязаемым. Можно подумать, что я внушаю ему отвращение или страх. За кого он меня принимает? За сумасшедшего, возможно, опасного террориста, который явился, чтобы похитить богатую больную или отомстить неумелому врачу? Неужели его смущает моя не слишком официальная манера одеваться? Старый костюм, который я ношу, нравится мне больше всех — куплен он во времена Колетт, моей первой, а также последней жены. Одной пуговицы не хватает, и выглядит он так, будто я в нем спал. В праздничные дни, как сегодня, я надеваю свежую сорочку, и только. Неужели я похож на цыгана, жалкого бездомного? Я предпочитаю роль рассеянного профессора.

— Сожалею, сэр, — заявляет невозмутимый служащий, второе лицо после Господа Бога. — Нам нужно удостоверение личности. Таковы правила. Вы должны нас понять…

— Кого это — нас?

— …сейчас такое время, что нам надлежит…

Стоящий за мной незнакомец приходит мне на помощь:

— Я знаю этого господина. Я за него ручаюсь. Он почти свой человек в этом заведении.

Я забываю дышать. Неужели это и есть мой ангел-хранитель? Не его ли встречал я по дороге в Венгрию, в одной австрийской гостинице, в пункте приема беженцев во Франции? Неужели он, как и я, бывший апатрид, завидующий всем, кто является счастливым обладателем удостоверения личности, кто входит в число граждан, принадлежит к нации, оказывающей покровительство своим, заботливой к их мечтам относительно собственной жизни? Неужели существует интернационал старых беженцев, подобный союзу старых бойцов?

— Как зовут больную? — ворчливо осведомляется служащий.

— Я же сказал вам. Она венгерка.

Я умолкаю, чтобы перевести дух и порыться в памяти.

— Лили. Лили Розенкранц.

Это имя назвал мне Болек, передав послание, которое стало причиной моего прихода сюда.

— Такого имени в списке нет.

— Я ее знаю, — вмешивается мой покровитель.

— Но как же имя…

— Не беспокойтесь, я этим займусь. У вас достаточно своей работы.

— Да уж, работы нам хватает, — говорит служащий.

Он смотрит на меня. Этот инквизиторский вид останется с ним навсегда?

— Эта больная… Она ваша родственница?

Что ответить? Незнакомец вновь приходит мне на выручку:

— Да. Это его тетка.

Служащий протягивает мне бирку:

— Четвертый корпус. Палата номер три.

Я вхожу в коридор, ведущий во двор. Дальше начинается парк. Погода хорошая. Тихое утро. Весна приходит с улыбкой. Спешат по своим делам врачи. Два санитара несут больного, беседуя между собой: у того измученный вид, заострившиеся черты лица. Он так долго кричал в тишине, что, казалось, стал глух к гулу и шумам внешнего мира.

Я оглядываюсь в поисках своего благодетеля. Он исчез. Но появился вовремя. Как если бы жил для того, чтобы возникать за моей спиной каждый раз, когда мне нужна помощь. Перст судьбы? Циники ошибаются, Давид Юм и Никос Казандзакис правы: во вселенной людей все события всегда таинственным образом связаны между собой.


«Отчего внезапно всплывает прошлое? И отчего сердце мое начинает бешено колотиться», — спрашивает себя Гамлиэль, сидя на скамье в безмятежном парке, ожидая назначенной встречи.

…Маленький испуганный еврейский мальчик цепляется за юбку несчастной женщины, своей матери. В комнате, где они прячутся, царит мрак. «Мама, — шепчет мальчик, который обожает истории, — расскажи мне что-нибудь, пусть я даже это знаю. Твой голос, вот что важно, да, мне не история нужна, я хочу слышать твой голос». — «Не сейчас», — отвечает его мама. «Когда же? Завтра? Завтра, это когда? Ты уверена, что после сейчас наступит завтра?» Тихо, очень тихо, чтобы не привлечь внимания подозрительного соседа или какого-нибудь ночного прохожего, мама плачет, плачет без слез. «Будь умницей, родной. Завтра наступит, ночь длится не вечно». Маленький мальчик силится сдержать рыдания. «Но тебя завтра не будет!» — «Я вернусь, обещаю тебе». — «Когда? Я хочу знать, когда ты вернешься!» — «Скоро, родной, скоро. Но ты должен быть умницей». Он хочет быть умницей, но отказывается расставаться со своей мамой. Она гладит его голову, брови, губы. «Когда-нибудь ты поймешь, сокровище мое. У нас нет выбора. Мир жесток, он нас изгоняет, отвергает нас. Приговаривает». Маленький мальчик шепчет маме на ухо: «Мир — это что? Где он начинается?» — «Мир — это история». — «Расскажи мне ее». — «Сначала ее надо найти». — «Где она?» — «На улице, — отвечает мама. — В доме напротив. В прохожем, который смотрит на тебя искоса. Она всегда в сердце… Она прекрасна, если сердце доброе. Но она может стать отравленной, если сердце дурное. И тогда…» Ребенок не понимает слов, но сознает угрозу. «До мира мне нет дела. Я не хочу, чтобы он любил меня, я только тебя хочу. Мой мир, это ты». — «А ты, сердце мое, ты моя жизнь. Без тебя мир был бы холодным». — «А я не хочу в нем жить, если ты будешь далеко». Покрывая его поцелуями, она безнадежно пытается объяснить ему: войны жестоки для всех людей, а эта война худшая из всех, особенно для евреев. «Ты должен понять, родной. Постарайся. Я знаю, что тебе только восемь лет, но ты еврей, а сейчас евреи, даже восьмилетние, когда их подстерегает смерть, так же мудры, как старики, которым трижды по тридцать три года. Ты слушаешь меня?» Он слушает, но по-прежнему не понимает. Она продолжает: «Вместе мы погибнем. В разлуке мы получаем шанс». Он упрямится: «Нет». Она спрашивает: «Нет?» Он повторяет: «Нет». Он никогда не говорил нет своей матери. Это происходит с ним в первый раз: и чувство стыда усугубляется угрызениями совести. Он глотает слезы. «Ты говоришь, что я не понимаю? Это ты не понимаешь. Если ты меня бросишь, я умру». Она обхватывает голову ребенка руками: «Ты такой умный, мой большой мальчик, моя единственная любовь, ты такой развитый. Ты говоришь вещи, которых не понимаешь. Что нам делать, скажи? Что нам делать в это проклятое, жестокое время?»

Какой-то глухой шум прерывает их шепот. И мать, и сын застывают от ужаса. Крепко обнявшись, они не смеют даже дышать. Если это враг, лучше умереть. В дверь стучат. Несколько еле слышных ударов повторяются трижды. «Все в порядке, — шепчет мать, — успокойся. Благословение Господу! Это Илонка».

Она открывает дверь. Ее маленький мальчик закрывает глаза, чтобы не видеть вошедшую молодую женщину. Он решает, что ему не нравится ее голос, хотя она произнесла только одну короткую обыденную фразу: «Ну и мерзкая же погода». Ему не нравится и ее запах: слишком приторный. Он должен сдерживаться, чтобы не чихнуть или кашлянуть. Его мама говорит: «Это мой малыш. Вы позаботитесь о нем, правда? Я вас никогда не забуду». Илонка отвечает, но он, в отчаянии от близкой разлуки, ничего не слышит. Снова мама: «Поздоровайся с Илонкой». Не открывая глаз, он подчиняется. Следует долгая пауза. Молчание прерывает чужая женщина: «Будьте покойны, дорогая мадам. Я позабочусь о вашем сыне. Какой он красивый! И у него очень умный вид. Я его уже люблю. Я для него все сделаю, клянусь вам. Война скоро кончится. Мы снова увидимся здесь. И станем счастливы. И будем смеяться, правда же, ведь мы будем смеяться?»

Они уже смеются, но маленький мальчик не следует их примеру. Внутри него кто-то плачет.

И он знает: этот кто-то еще долго не перестанет плакать.

Мама заваривает чай. Гостья принесла пирожные, сладости. Он ничего не хочет. Его мама говорит, чтобы он попытался заснуть. Он не может. Впрочем, он и не хочет спать. Время бежит. «Комендантский час, — объясняет мать. — Сейчас мне нельзя уйти». Женщины беседуют. А маленький мальчик говорит себе: хоть бы комендантский час длился весь завтрашний день, всю неделю, всю жизнь. Мама будет говорить со мной своим несравненным голосом, и я буду спокойно, без страха ожидать завтрашнего дня, и еще я буду ждать папу…

На рассвете мама садится перед своим маленьким мальчиком, берет его руки в свои, словно желая согреть их, и пристально смотрит ему в глаза. Ей хотелось бы, чтобы он понял всю важность этой минуты: быть может, они больше не увидятся. Она уже испытывала это страшное чувство, когда ее мужу пришлось уйти в подполье в 1939 году, после захвата изувеченной Чехословакии. Но слов она не находит — тех слов, которые надо бы сказать. Эти новые, исполненные истинной глубины слова ни одна мать в мире никогда не должна была бы произносить. Она довольствуется языком привычным и простым: у нее нет выбора. Время, время уже теряет терпение, и Смерть тоже. «Слушай, мое сокровище, слушай меня внимательно. Сейчас я уйду, я должна это сделать. Я буду недалеко. В одном доме по соседству. Подруга-христианка согласилась принять меня… как гостью. А ты останешься здесь. С Илонкой. У нее красивый голос и богатое воображение, тебе это понравится, я уверена. У нее в мешке тысяча и одна сказка: она откроет его для тебя. Всем любопытным она скажет, что ты ее маленький племянник из Фехерфалу, это затерянная в горах деревушка, можно не опасаться, что ее кто-то знает. Она раздобыла для тебя надежный документ. На новое имя. Христианское имя. Петер. Так вот: отныне для всех ты будешь Петер. Ты запомнишь, скажи?» Он молчит, и она повторяет: «Скажи, что ты запомнишь».

Когда потом он будет расти вдали от матери, в обреченности на изгнание, ему часто будет приходить в голову мысль о всемогуществе документов. Да, в этот бурный, безумный и вместе с тем хорошо организованный век судьбу вашу может решить простая подпись. Если она правильная, перед вами открыты все пути. Если нет, горе вам, вас изгоняют из жизни.

«Да, мама. Я запомню. Но…» — «Что?» — «Мне не нравится». — «Что тебе не нравится?» — спрашивает мама с внезапным ужасом. «Имя. Петер. Мне не нравится это имя». — «Почему оно тебе не нравится». — «Из-за…» — «Из-за чего?» — «Из-за папы…»

Она вновь начинает рыдать.

Полгода назад отца арестовали. Еще до прихода немцев, это произошло в воскресенье, фашистская и антисемитская политика венгерского режима уже проявлялась в жестоких акциях против евреев и особенно беженцев, прибывших из Польши. Обычно жандармы сгоняли их на границу с Галицией, где поджидали эсэсовцы. Самые удачливые вступали в контакт с еврейскими комитетами, которые полиция пока не трогала: там их встречали по-братски и снабжали фальшивыми документами. Отцу мальчика тоже посчастливилось. В 1939 году он с семьей сумел выбраться из оккупированной Чехословакии благодаря поддержке бывшего советника Яна Масарика, основателя Республики. Они прожили какое-то время в относительной безопасности в провинциальном городке, пока не перебрались в Будапешт. Еврейская община помогла отцу найти заработок, привлекая его к некоторым коммерческим операциям; их всех — его самого и жену с сыном — приглашали на субботние и праздничные обеды. Дома они говорили на идише. Маленькому мальчику давали уроки венгерского языка, и он сумел поступить в начальную школу, где у него появились друзья. В летние месяцы родители по субботам водили его гулять в парк. «Посмотри на солнце, — сказал ему однажды отец. — Горделивое и могучее, оно покоряет все, что существует внизу. Но вечером оно садится со смирением и раскаянием. Вот хороший урок для всех нас». Мать с ним не согласилась: «Солнце не садится, оно уходит, вот и все, и мы оба не знаем куда. Быть может, оно царствует над другими людьми, другими мирами, принадлежащими ночи, а на следующий день опять появляется в новом блеске славы». Отец остановился, чтобы поцеловать ей руку: «Ты великолепна. Я хотел бы жениться на тебе каждый день».

Март месяц 1944 года, казалось, сулил надежду на относительно надежное будущее. Отец Гамлиэля входил в движение еврейского Сопротивления, помогавшего беженцам. Он пребывал в хорошем настроении. Союзники успешно действовали в Италии, Красная Армия подходила все ближе. Война скоро закончится, Гитлер будет поставлен на колени. Всевышний Господь не забыл о своем народе. Потом все рухнуло. Правитель Миклош Хорти, приехав с визитом к фюреру в Берхтесгаден, оказался на положении почти заложника. Утром 19 числа по радио объявили о входе немецких войск в Венгрию с целью помочь национальной армии защитить свою территорию. Новое правительство, состоявшее из фанатичных сторонников Гитлера, сразу же развязало кампанию террора и ненависти. И какой ненависти: ожесточенной, свирепой, направляемой смертью и к смерти… Облавы, аресты и унижения — еврейскую общину обложили со всех сторон. Она не могла рассчитывать ни на какую помощь со стороны христиан. Чиновники, которые прежде закрывали глаза на деятельность беженцев, теперь тряслись от страха и ничего не могли сделать. Отца маленького мальчика схватили на улице по доносу одного из соседей. Предъявленные им документы на полицейских впечатления не произвели. Его отвели в участок, где он протянул фальшивое удостоверение личности дежурному инспектору. Тот даже не взглянул на бумаги. «Я знаю, что они фальшивые, — сказал он. — Впрочем, мне достаточно послушать тебя, чтобы убедиться в этом». Это была правда: отец мальчика с трудом говорил по-венгерски. «Ты всего лишь грязный еврей, — продолжал инспектор. — Мы не терпим лгунов и собираемся преподать им урок честности». Отец мальчика не желал признавать своего поражения: «Я не еврей, я христианин». — «А как же тебе удается столь зверски калечить наш прекрасный язык?» Отец мальчика попытался объяснить: «Мне трудно дается венгерский. Я пришел с чешскими военными из нашей страны. Мы получили согласие властей». — «Значит, согласно документам, ты житель нашей прекрасной страны, — разъярился инспектор, залепив ему две пощечины перед тем, как спустить с него штаны. — Ты все-таки еврей. Твой Бог не наш. Это видно по твоему нечистому телу, рожденному в грязи и зараженному чумой», — добавил он с отвращением. «Да, я еврей, но чешский еврей. Я был знаком с президентом Масариком». — «Даже так? И где же он?» — «Его больше нет на свете». — «Что ж, ты с ним скоро встретишься и передашь ему от нас привет, понял?» Отца мальчика бросили в тюрьму. Его подвергли страшным, кровавым допросам. «Имена, — кричали ему. — Кто твои сообщники? Кто достал тебе фальшивые документы? Кто раздобыл тебе жилье в Будапеште?» После нескольких бесконечных ночей один из старших офицеров, пойдя навстречу крупному еврейскому коммерсанту, владельцу нескольких магазинов одежды, распорядился прекратить пытки.

Маленький мальчик сопровождал мать, когда та ходила на свидания в тюрьму: послушно сидя на скамье в парке напротив штаба контрразведки, он ждал ее, весь во власти одной ужасной мысли — а вдруг она не вернется? Каждый раз он стремглав бросался к ней, крепко-крепко обнимал. Подобно ей, он сдерживал слезы. «Все хорошо, — повторяла она. — Папа хочет, чтобы ты это знал». Ребенку хотелось верить, но всем своим сердцем он жаждал другого — вновь увидеть отца. Встречаться с ним хотя бы раз в месяц. Или даже в год. И чудо произошло. В то утро мама, появившись вновь, взяла его за руку. «У меня для тебя хорошая новость: ты увидишься с папой». — «Когда? — вскричал маленький мальчик». — «Прямо сейчас. Через минуту». Больше он вопросов не задавал. Позднее он пожалел об этом. Ведь он должен был заметить, что мама выглядела более подавленной, чем обычно. Удрученной? Хуже: испуганной до предела. Что узнала она этим утром?

Маленький мальчик никогда не забудет свою последнюю встречу с отцом. Плохо выбритый, исхудалый, с лихорадочно горящими глазами, узник прижал его к груди, шепча: «Ты знаешь, как я тебя люблю? Знаешь, малыш? Ты будешь об этом помнить?» Маленький мальчик, став большим, будет вспоминать об этом всюду, куда занесут его ноги. Он будет также вспоминать о боли, которую испытал, увидев в первый раз своего отца постаревшим, ослабевшим и растерянным. Прежде это был энергичный, излучавший оптимизм человек: он всегда знал, как идти по лабиринту жизни несчастных и обездоленных.

Но отец сказал ему и другое: «Помни, малыш, что ты еврей». Вот что сказал ему отец в тот день в тюрьме. Маленький мальчик не знал, что обнимает отца в последний раз, но знал, что сейчас больше, чем когда-либо, обязан слушаться его — и помнить его слова. Отец продолжил кротко и тихо, об этом он тоже будет вспоминать: «Ты рожден евреем, сынок, и ты должен остаться им. Твоя мать уведомила меня, что нашла прекрасную милосердную женщину, которая позаботится о тебе. Будь к ней почтителен. И будь послушен. И признателен. Ты будешь носить христианское имя, которое она тебе даст, но никогда не забывай, что в тебе воплощено имя моего собственного отца: Гамлиэль. Оно твое. Постарайся не запятнать его. Когда испытание завершится, вновь возьми его. Обещай мне не отрекаться от него. У каждого имени своя история. Обещай мне, мой маленький Гамлиэль, когда-нибудь рассказать ее…»

И маленький мальчик обещал ему это.

В сумрачной комнате для прислуги, с закрытой дверью и зашторенным слуховым окном, мать мальчика вновь и вновь пытается вразумить его. Тщетно.

— Я не Петер, я не хочу быть Петером, — решительным тоном возражает ребенок. — У меня есть свое имя. Ты же знаешь, дедушка подарил мне его. На память. Гам-ли-эль. Я люблю это имя. Может быть, оно не слишком красивое, но оно мое. Не хочу, чтобы его у меня отнимали. И папа не хочет этого. Я ему обещал. Он рассказал мне его историю, и теперь она принадлежит мне.

— Так ты не понимаешь, сокровище мое? Мы все в опасности. Спроси у этой милой дамы, она тебе скажет: всех нас подстерегает Смерть. Она гонится за евреями. Она не успокоится, пока не ощутит наше дыхание. У нас нет выбора, малыш: сейчас мы должны расстаться.

— Папа придет и спасет нас, я верю в него. Он найдет способ, чтобы мы оставались вместе.

— Я тоже жду его, я тоже в него верю. Но когда он вернется? В конце войны. А война может длиться еще много недель, месяцев…

— Что ж, я буду ждать…

Они умолкают. Уже светлеет. Илонка приносит ему чашку горячего шоколада, купленного по бешеной цене. Свернувшись клубочком в кресле, Петер начинает дремать. Когда он открывает глаза, его мамы здесь больше нет. Илонка передает ему письмо, которое он читает, сжав губы: «Мы решили дать тебе снотворное, родной. Для твоего же блага. Мы увидимся вновь, я уверена. Надеюсь, что скоро. И тогда я расскажу тебе новые истории. Они не будут печальными… Когда-нибудь, мой маленький большой мальчик, когда-нибудь ты поймешь».

Но это когда-нибудь не наступило никогда.


Того нищего, который вечность назад посетил нас в маленькой горной деревушке, где мы остановились после перехода границы, я потом увидел вновь. Неужели он знал, что мы собираемся перебраться в Будапешт? И в этот раз была Суббота, после полудня. Мама спала, а отец отлучился. Вечерело. Я чувствовал себя одиноким. И печальным. Внезапно открылась дверь. Я подпрыгнул от страха. «Отца нет дома», — сказал я гостю, который неподвижно стоял на пороге. «Я знаю», — ответил он. И я узнал голос нищего: «Я хотел повидать тебя. Ты ведь любишь истории, любишь их по-настоящему?» — «Да, — сказал я еле слышно. — И всегда, всегда буду любить их». — «Очень хорошо. Тогда садись и слушай».

Продолжая стоять, словно прислонившись к своей застывшей тени, он рассказал мне, что случилось со скромным слугой Баала-Шем-Това, «Бешта». Он поделился с Учителем своей тревогой: как ему прокормить семью после смерти хозяина? «Это очень просто, — ответил „Бешт“. — Ты будешь странствовать по миру и рассказывать истории обо мне».

Естественно, хасид последовал этому совету. С котомкой за спиной он переходил из деревни в деревню, из общины в общину, из дома в дом в поисках тех, кто был готов слушать его хвалы Обладателю Доброго Имени. Люди трудились не покладая рук и порой даже не обращали на него внимания, занимаясь своими делами. Лучшие из них, чтобы утешить его или откупиться, давали ему несколько монеток, которые он бережно хранил, чтобы вручить жене в канун праздника Пасхи. Однажды, пробираясь ночью в лесу, он потерял все свои жалкие накопления. Между тем на следующей неделе ему предстояло вернуться домой. Он заплакал. И в слезах зашел в синагогу ближайшей деревни. Его спросили, чем он так удручен. Он ответил, что зарабатывает на жизнь, рассказывая истории о своем Учителе, что потерял все деньги, а Пасха уже близка и его семья не сумеет накрыть традиционный праздничный Седер. Община, почти такая же нищая, как он сам, прониклась его печалью, но помочь смогла только советом. Владелец их деревни был человеком довольно странным: редко выходил на люди, не показывался ни в церкви, ни в кабаке, но всегда принимал того, кто знал какую-нибудь историю. Если та оказывалась новой, щедро одаривал рассказчика. Почему бы хасиду не попытать счастья? Бывший слуга «Бешта» отправился в замок, где его тут же принял хозяин: «Мне сказали, что у тебя в голове много славных еврейских историй, это правда?» — «Да, правда». — «Так чего же ты ждешь? Начинай!»

Хасид стал рассказывать о странствиях Учителя, его исчезновениях и появлениях в самых отдаленных местах, о совершенных им чудесах — как он спас отчаявшуюся женщину, как вытащил из тюрьмы неудачливого торговца, как помог одной вдове, как вылечил умирающего сироту, как освободил ребенка, похищенного злобными священниками. Каждый раз владелец деревни давал ему мелкую монету и говорил: «Продолжай». Так прошел весь день. И следующий тоже. В конце концов рассказчик взмолился: «Я иссяк. Больше ничего не могу вспомнить». — «Попытайся, — сказал хозяин, заметно помрачнев. — Покопайся в памяти. Давай же, соберись с силами». — «Я стараюсь. Ничего не получается». — «Попытайся еще раз, — повторил хозяин. — Собери все силы. Ты не пожалеешь». — «Не могу», — сказал удрученный хасид. Хозяин безмолвно проводил гостя до дверей, но тот вдруг остановился и, хлопнув себя по лбу, вскричал: «Прошу прощения, чуть не забыл… Я помню, как один молодой грешник пришел к „Бешту“ за помощью и советом: он свернул с правильного пути, порвал связи с Господом и своим народом, совершил ужасные непростительные дела и теперь страстно желал выйти на верную дорогу. Как этого добиться? „Бешт“ попросил меня оставить их на несколько часов. Потом позвал обратно. Перед уходом молодой грешник спросил „Бешта“: „Когда я узнаю, что раскаяние мое принято?“ И „Бешт“ ответил ему: „Ты узнаешь это в тот день, когда тебе расскажут эту историю“».

Со слезами на глазах хозяин обнял странника, и тот вернулся домой с полными карманами и отпраздновал Седер в радости воспоминаний своих.

ОТРЫВОК ИЗ «ТАЙНОЙ КНИГИ»
С бешено бьющимся сердцем, открыв глаза и тут же закрыв их, архиепископ Бараньи встряхнулся, чтобы избавиться от своего кошмара. «Господи, что же сделал я столь ужасное, столь отвратительное, что Ты меня отринул? Почему Ты наказываешь меня, скрываясь от взора моего? Что мог я сделать, если стал до такой степени слеп, что не узнаю Тебя более?»

Он встал, чтобы сходить в туалет и вымыть лицо. В комнате царил мрак: маленький ночник в углу давно был неисправен. Обычно это его не смущало. Живя здесь уже двадцать лет, он научился обходить стоявший рядом с кроватью стул, прямоугольный стол чуть дальше и фаянсовую печь напротив. Но в этот раз он налетел на край стола и глухо застонал, настолько болезненным оказался ушиб. «О Господи, — сказал он шепотом. — Ты хочешь, чтобы я страдал, Ты поражаешь то, что у меня слабее всего, тело мое. Я принимаю, все принимаю от Тебя, даже страдание… Ай!» Он испустил дикий вопль, ударившись еще раз. «Господи, значит, Ты не хочешь, чтобы я вымыл лицо, я этого не сделаю: воля Твоя будет исполнена, аминь». Он вернулся к кровати, но ложиться не стал. Не надеясь обрести покой в смятении своем, он встал на колени и начал молиться: «Помоги мне, Господи, ведь Ты помогаешь тем, кто верит в Тебя. Спаси меня, мой Спаситель, ведь Ты извергаешь грешников из адского пламени. Сделай так, чтобы не был лишен я присутствия Твоего!» Умиротворенный, он лег в постель и заснул. Чтобы сразу же погрузиться в прерванный кошмар. Теперь интерес к нему проявлял дьявол. Архиепископ знал, что это дьявол, принимавший то мужское, то женское обличье, ибо тот насмехался, хлопая себя по бедрам: «А, ты думал, что сможешь удрать от меня, ха-ха-ха! Какой же ты идиот, какой безнадежный тупица, разве не говорили тебе, что сам Христос боялся меня пуще смерти? А ты, жалкий червяк, надеялся укрыться в лоне его, чтобы избежать встречи со мной? Иди ко мне, ближе, я дам тебе отведать яства мои… Ха-ха-ха…»

Задержав дыхание и почти задохнувшись от этого, архиепископ сделал сверхчеловеческое усилие, чтобы увидеть истерзанный, но умиротворенный лик Христа. Ах, если бы он только мог ухватиться за его рубаху, облобызать его раны, веки, погладить руки! Сделать то, что мама с ним делала, когда он был маленьким…

Это она открыла ему Христа. Ему было, наверное, лет пять-шесть. Отец его умер, и он страстно привязался к матери. Без нее, вдали от нее он страдал. В одно зимнее утро, когда ее не было, он осел на пол, как игрушка со сломанной пружиной. Она нашла его лежащим без сознания. Сраженный острейшим приступом пневмонии, он дрожал всем телом, по которому молотил огромным кулаком черный злобный дьявол. «Пить, пить», — шептал он. Ничто не могло утолить его жажду. Или облегчить боль. Ему было плохо, он дышал с трудом. Его мама ставила холодные компрессы на лоб, грудь. «О, что же это за жизнь! Я не заслужила того, что с нами происходит, гнусный мир ополчился на меня… Все будет хорошо, малыш, вот увидишь, все будет хорошо, иначе, клянусь тебе, все будет так же плохо для других, клянусь тебе в этом». Но он мог ответить ей только одним словом: «Пить, пить». Доктор был встревожен: в регионе свирепствовал тиф. «Если он умрет, я убью всех и убью себя», — отвечала мать, которая без устали осыпала бранью и проклятиями прогнивший человеческий род. В своем бреду она доходила до того, что проклинала и Бога Отца, который не помешал врагам распять Своего возлюбленного сына Иисуса и поразить недугом ее собственного сына. В сущности, она не доверяла Богу: Он был слишком суров, слишком жесток, она ненавидела Его. Любила она Иисуса Христа. И молитвы свои адресовала ему. Однажды ночью маленький Янош почувствовал, что падает в бездонную пропасть. Издалека донесся до него плачущий и гневный голос матери: «Нет, нет, сынок! Не уходи! Я тебе запрещаю! Ухватись за Господа, Он спасет тебя!» Сквозь плотно сомкнутые веки он увидел прекрасного и спокойного, но очень больного человека, чьи налитые кровью глаза, обращенные к небу, казалось, освещали его. «Молись, — сказала мама. — Иисус услышит тебя. Попроси его сохранить тебе жизнь. Обещай ему, что будешь хорошо себя вести, что вырастешь добрым христианином. Ведь он любит детей». Тогда человек с добрыми кроткими глазами протянул ему руку и с бесконечной осторожностью стал вытягивать его из темной бездны, куда он едва не провалился. В тот день маленький Янош решил не расставаться больше с изображением Христа. Каждое утро, при пробуждении, и каждый вечер, перед тем как заснуть, мать приносила ему образ, чтобы он мог облобызать его еще раз, десять раз.

С годами Янош познакомился с другими изображениями своего Спасителя, нарисованными или выгравированными различными художниками в разные эпохи. Он досконально изучил все эти картины и стал экспертом в данной сфере. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы определить, кем был художник и в каких условиях создавал свое талантливое или бездарное творение. Отовсюду к кюре из далекого провинциального Щекешвароша приезжали за консультацией, чтобы удостоверить подлинность, или растолковать картину какого-нибудь великого мастера, или распознать копию фальсификатора. Борцом с подделками — вот кем он стал. А также защитником любви и достоинства Христа. Ибо обожаемый сын вдовы Бараньи решил посвятить свою жизнь Богу. Сначала она пыталась разубедить его: он был ее единственным сыном, и ей хотелось видеть его женатым, отцом многочисленного семейства и, главное, счастливым человеком — то, чего она сама не получила. Но он умел разбивать ее доводы: «Не ты ли повторяла мне постоянно, когда я был маленьким, что именно Ему я обязан своим чудесным спасением? Кому же могу я воздать за это?» Бедная женщина, непривычная к спорам, только кивала, глотая слезы: «Да, мой мальчик, ты, конечно, прав, в семинарии тебя научили находить нужные слова, но…» — «Но что, мама?» — «Что станется с нами, если у тебя не будет детей? Когда-нибудь я умру, когда-нибудь ты умрешь, и в нашей бедной семье больше уже никого не останется! Поэтому я и плачу…» Тогда он вынул из кармашка своей сутаны первое изображение Иисуса, то, которое она дала ему поцеловать, когда он был маленьким и умирал от пневмонии. С этим изображением он не расставался никогда. «Не печалься, мама. Он останется после нас». — «Да, конечно, конечно, сынок. Кроткий Иисус останется после нас. Он есть жизнь…» — «Он все, что есть вечного в жизни», — уточнил Янош, лучась от счастья. Мать смотрела на него, раздираемая противоречивыми чувствами: ей было радостно видеть своего мальчика счастливым, и вместе с тем она сознавала, что, в сущности, потеряла обожаемого сына ради возлюбленного Сына Господа.

Но сейчас, этой ночью, которая всей своей ужасающей тяжестью навалилась на столицу, архиепископ не понимал, почему Христос из его сна не походил ни на одно изображение, увиденное им с детских лет. И однако, тот странным образом казался ему знакомым. От этого у него защемило сердце. Словно он совершил грех, за который нет и не может быть прощения.

* * *
Сидя за столом и раскрыв ветхий на вид томик, молодой каббалист Хананиил по прозвищу Благословенный Безумец перечел комментарий Мидраша об Иове, где говорится о долге человеческой памяти: «Прежде чем предстоит кому-то покинуть земной мир, является к нему Святой, да будет благословенно имя Его, и говорит ему: „Запиши все, что ты свершил“. И человек заносит все на бумагу, затем ставит на ней свою печать». Молодой мудрец оглаживает бороду, черную и густую. Он не понимает: почему Господь не дает себе труда лично напомнить каждому о последней обязанности сведения всех счетов? Почему Он не посылает ангела? Внезапно каббалист слегка поднимает голову, чтобы взглянуть с притворным упреком на «габбе», своего друга и верного слугу: зачем тот потревожил его в столь поздний час? Как обычно, он сразу овладевает собой: с тех пор как они вместе — пять лет? больше? — пребывают в поисках истины, между ними установилось любовное согласие, сделавшее их почти равными. Хананиил заговаривает легким, шутливым тоном:

— Ты не спишь, Мендель? Что тебя тревожит? Надеюсь, не грехи? У тебя их немного, я знаю. Я научился угадывать твои намерения и оценивать твои поступки: ты чист во всем. Однако ты, вместо того, чтобы спать, явился и помешал моим занятиям: быть может, это твой грех…

Он смотрит на своего друга, и ему кажется, что тот страдает от неизвестного недуга. Обычно Большого Менделя, как его всегда называли, будто бы существовал какой-то другой, не так легко смутить. Владея жестами своими и речью, он тут же находит верную фразу для ответа любому человеку одинаково уважительным и откровенным образом: никогда не пресмыкаясь и не принижая себя даже перед своим молодым рабби, чей глас заставляет умолкнуть горних ангелов проклятия. Только Большой Мендель может позволить себе говорить с ним свободно, открывать ему то, что предпочитают утаивать его богатые и влиятельные посетители. Но сейчас слуга будто странным образом занемог. Словно потерял дар речи. На вопросы Благословенного Безумца, которого именует «рабби», несмотря на протесты своего хозяина, он отвечает пожатием плеч, как бы желая сказать: рабби мне все равно не поверит… то, что я должен ему сообщить, быть может, смешно, но важно. Наконец он бормочет:

— Хм, рабби, тут в прихожей, в самом конце коридора, да, почти на улице, ждет священник…

Благословенный Безумец не может скрыть удивления:

— Верно ли я расслышал, Мендель? В такой час? Священник, ты ведь сказал, священник? На улице? И он ждет? Чего он ждет? Быть может, Мессию? Да нет, ведь его Мессия уже явился, как считают христиане, хотя мир от этого не изменился…

— Он хочет видеть рабби, — говорит Мендель, избегая смотреть в глаза Хананиилу. — Он говорит, что у него поручение к рабби. Важное поручение.

Благословенный Безумец вынимает платок и кладет его на раскрытую страницу книги, которую изучал.

— Мендель… Если священник приходит к еврею, это недобрый знак. Но если еврей должен идти к нему, это еще хуже.

Сплетая и расплетая пальцы, Мендель еле слышно спрашивает:

— Что мне сказать ему, рабби?

— Скажи, пусть войдет. — И со вздохом добавляет: — Да сжалится над нами Творец мира, будь благословен Он и Имя Его.

Внезапно молодой Хананиил чувствует себя старым, словно бы ослабевшим от тяжести стольких лет, прожитых другими, его предшественниками. Ему даже трудно встать. Опершись на руку своего «габбе», он поднимается, но тут же садится вновь: к чему показывать пусть и едва заметную слабость посетителю, который предпочитает являться ночью и наверняка не желает ему добра? В мозгу его возникают картины, погребенные под песками времени. Диспут в Париже, проходивший под покровительством Людовика IX и в присутствии королевы-матери Бланки Кастильской: спорили там между собой прославленный рабби Йехиэль, представлявший иудейскую веру, и подлый ренегат Николай Донин, да будет имя его навеки предано забвению, который выступал защитником веры христианской. И в Барселоне, где перед лицом короля и королевы рабби Моше бен Нахману, более известному под прозвищем Рамбан, составленному из первых букв имени, противостоял Пабло Кристиани. Еврейский Учитель, одержавший победу в диспуте, вынужден был бежать. И диспут в соборе города Тортосы, где рабби Иосеф Альбо и двадцать еврейских мудрецов выступали против Херонимо де Санта-Фе. С одной стороны — познания, с другой — злобные наветы. А что же Благословенный Безумец? Не наступил ли его черед защищать свой народ на публичном диспуте? Будет ли он достоин этого? Будет ли на это способен? Мысленно он взывает к предкам, чтобы они одарили его силой своей и достоинством. Благодаря им он сможет одолеть противников. Достоинство прежде всего. Честь еврея, который служит Богу Израиля. Он улыбается с некоторым усилием:

— Впусти этого священника, Мендель. Кто знает? Возможно, он нуждается в нашей помощи. В Господнем мире случается все. Даже и сейчас чудеса могут произойти.

Мендель выходит, а молодой еврей, целиком поглощенный своими странными мыслями, уже не может сдержать конвульсивной дрожи, охватившей его руку и левое плечо. Цели визита Благословенный Безумец не знает. Однако он этого ожидал. Точнее, он ожидал чего-то, исходящего из внешнего мира. Он предчувствует, что еврейскому сообществу в Венгрии угрожает великое несчастье. Возвестит ли о нем этот священник?

Вновь входит Мендель, один.

— Рабби, — говорит он. — Я сейчас впущу его… Если он уведет рабби с собой, я тоже пойду, это понятно? Я обещал святым родителям рабби — да хранит нас их добродетель! — беречь его. Рабби помнит об этом?

— Я помню, — отвечает молодой каббалист.

Да, он не забыл историю, на которую намекает Мендель. И сердце его начинает биться сильнее: он узнал тогда, что человек не должен глядеть ни слишком далеко, ни слишком высоко.

— Тогда я… — начинает Мендель.

— Да хранит нас всемогущий Господь, — прерывает его молодой Учитель.

И его вновь посещает догадка: то, что предстоит ему пережить, связано с таинственными познаниями, обретенными в юности. Имена ангелов и власть, которую дают они тому, кто умеет вызывать их согласно временному распорядку, установленному ангелом Рацциэлем[4] и передаваемому из поколения в поколение, из уст в уста, редким избранным. Как одолеть злобные измышления любого врага Израиля. Как воздействовать на действительность, чтобы изменить ход вещей… И еще: благодаря поддержке старого каббалиста рабби Калонимуса, его наставника и почитаемого Учителя, он умеет возносить душу свою на суд небесный, где решается судьба человечества…

Да, Благословенный Безумец помнит.

Он помнит даже то, о чем предпочел бы забыть: тот печальный эпизод, которому обязан своим прозвищем. До этого его звали просто Хананиил.

Будучи единственным учеником старого рабби Калонимуса, он полюбил его, как отца, если не больше. Когда таинственный Учитель возвестил ему, что оба они, с Господней помощью, могут ускорить наступление последних времен и приблизить Освобождение, он не колебался ни секунды: «Я готов». Однако старый каббалист предостерег его: «В этом есть много опасностей, ты ведь это сознаешь?» — «Да, рабби. Сознаю». — «И ты не боишься?» — «Нет, боюсь. Но вы научили меня побеждать страх». Рабби Калонимус долго смотрел на него и наконец сказал: «Счастливы наши предки, что ты их потомок». И добавил: «Прими их благословение и мое. Подобно рабби Акиве, ты войдешь с миром в Сад познания и с миром его покинешь».

Это единственное, что нужно сделать, думал Хананиил: народ Израиля, слишком долго пребывавший в изгнании, дошел до крайности. Слишком тяжкое испытание. Слишком мощен враг. Слишком жестоки намерения его. И слишком далек пророк Илия. Потомки Авраама, Исаака и Иакова уже не могли терпеть.

Так начался для Учителя и его молодого ученика период аскезы, которая была признана опасной в силу заключенных в ней препятствий и ловушек. Удалившись от мира и даже от семей своих на трижды три недели, они жили в хижине на опушке леса, возвышавшегося над деревней. Ежедневные занятия, усиленная медитация, продолжительный пост, соответствующие молитвы, литании, проговариваемые беззвучно, и все это стоя, в состоянии концентрации, доводившей их почти до головокружения. Ритуальные омовения утром и вечером, заклинания в полночь, тщательные приготовления к тому, чтобы пробить стены, подхлестнуть время, испепелить огнем тело и мозг, согласно правилам, установленным в эзотерических и загадочных текстах Каббалы, бесчисленные жертвы и страдания. Иногда старый рабби Калонимус начинал горячиться, подгоняя самого себя: «Быстрее, сын мой, нужно бежать быстрее, карабкаться выше, на счету каждая полночь, угроза надвигается, ангел смерти и разрушения все ближе, еврейская кровь скоро хлынет потоком, она уже струится, только Мессия может остановить ее, только он может спасти наш народ!» Но Сатана, будь он проклят, затаился в засаде. Он, никогда не выпускавший добычу, готовился восторжествовать. Торопливостью своей старый Учитель думал послужить Господу, а на самом деле пошел наперекор Его воле. Ему не следовало спешить. Вселенная Каббалы обладает собственным ритмом, собственным строем; в торопливости таится опасность; слишком рано произнесенное слово, слишком поздно названное имя может погубить весь замысел, подтолкнув человечество в сторону Зла и его разрушительных сил. Так и случилось. Последнее действо происходило на рассвете, в лесу. Состояло оно в том, чтобы выкрикнуть семьдесят один раз, все громче и громче, вплоть до перехода в экстаз, имя Мататрон, Имя неизреченное — двадцать один раз, потом двадцать шесть раз, потом прочитать семь раз молитву, известную только Первосвященнику. Что ж, Учитель и его ученик были готовы к этому. Накинув талесы, они приступили к исполнению обряда, но тут из тяжелых черных облаков хлынулпроливной дождь — они продолжали, несмотря на ливень. Тогда загремел гром, и на природу обрушились молнии. Они продолжали, несмотря на гром, несмотря на молнии. Но во время короткой передышки вдруг возник, словно ниоткуда, дикий пес, такой громадный, какого они никогда не видели, черный словно мрак. Брызгая слюной от бешенства, он заливался оглушительным лаем, перекрывавшим гром, и, разинув пасть, собирался броситься на них, чтобы растерзать. «Продолжим, — вскричал Учитель, — это Сатана послал его, чтобы устрашить нас, привести в смятение, лишить сил, продолжим, это наш единственный шанс!» Но ученик испугался. Он потерял концентрацию. Мгновение спустя пес прыгнул. Старый Учитель был повержен. Хананиил тоже. Но он выжил, несмотря на страшные раны. В деревне вся община облачилась в траур, оплакивая старого Учителя. Похоронная процессия растянулась по улочкам и переулкам. Старые женщины стенали, молодые студенты рыдали, не стыдясь слез. Школы опустели: ученики отправились на погребение. Одни люди говорили: «Нарушать запрет было безумием». Другие возражали: «Это было безумием, но такое безумие благословенно». С тех пор Хананиила стали называть Благословенным Безумцем.

Но он ощущал свою вину, ибо нес ответственность за провал их затеи, хотя причина была известна лишь ему одному: все произошло из-за него. Пес Сатаны? Тот ополчился главным образом на старого Учителя. А он, Хананиил, поддался врагу иному, внутреннему: в последнюю минуту, в тот момент, когда должны были открыться самые потаенные небесные врата, молодой каббалист смутился духом. Из-за собаки? Да нет. Собака была здесь ни при чем. Это случилось только потому, что Хананиил позволил себе увлечься нечистым видением: перед взором его предстала женщина, которую он повстречал в пятницу утром, когда возвращался после ритуального омовения, готовясь к Субботе. Стоял прекрасный летний день. Женщина — конечно, не еврейка, ибо одета она была, на его взгляд, бесстыдно, — посмотрела на него и, как ему показалось, улыбнулась. Была ли это просто женщина? Разумеется, нет. Он видел перед собой Лилит, супругу Ашмедая, властелина демонов. В ту ночь она нарушила его сон так, что он не сомкнул глаз. Но она возвращалась и в последующие ночи. Она появлялась перед ним неожиданно, смеясь. Она танцевала, смеясь. Пела, смеясь. Кружилась, смеясь. Смеясь, она перелезала через стены, подходила к постели, склонялась над ним, чтобы он мог увидеть ее горящие глаза. А он, Хананиил, буквально с ума сходил от ужаса: неужели она притронется к нему рукой, губами? Чем больше он старался прогнать ее, тем чаще она навязывала ему свое развратное общество. И обольстительное. Только безжалостным наказанием своего тела — продолжительные посты, бичевание плоти, купание в холодных водах реки — ему через несколько недель удалось утихомирить бурлящую кровь и восторжествовать над своими видениями. Однако в тот высший миг, когда он вместе со старым Учителем Каббалы готовился принудить Господа подарить свободу и спасение своему народу, эта женщина, сладострастная, смеющаяся, возникла вновь перед его мучительно сомкнутыми глазами. И тогда взбешенный пес прыгнул на него, но терзать стал Учителя. И Мессия остался в цепях за железными дверьми своей небесной темницы. И это по вине Хананиила народ израильский продолжал прозябать в изгнании, оказавшись теперь в смертельной опасности.

Да, он должен был искупить вину перед своим народом.


Разве не познает теперь Хананиил, не отказавшись и от изучения Каббалы, опасное искусство проникать в чужие сны, о котором говорит «Взгляд из бездны», сочинение столь же древнее, как «Зефер Йецира»[5], Книга Творения? Кто обладает им, тот способен преображать сны по своей воле, делая их горькими для нечестивцев и лучезарными для праведников. Благословенному Безумцу это неведомо, но в канун еврейской Пасхи, предчувствуя неизбежную трагедию своей общины, он сумел, сам того не желая, нарушить сон архиепископа, чтобы сделать из него союзника в борьбе с врагом, полным черных замыслов.

Но ведь уже подписан указ?


Мендель возвращается, запыхавшись. За ним следует молодой священник. Очки в роговой оправе. Хрупкая фигура, худое лицо, бегающий взгляд: можно подумать, он нигде не чувствует себя в своей тарелке. Втянув ладони в рукава сутаны, он силится овладеть собой. Почтительно кланяется и начинает говорить как бы нехотя. Речь сбивчивая, прерываемая покашливанием:

— Господин раввин должен… должен простить нас… простить за то… за то, что мы потревожили его среди ночи… но пусть он соблаговолит… соблаговолит понять, что… что речь идет о деле… о неотложном деле…

Он склоняет голову, метнув быстрый взор на Менделя, и продолжает бормотать еще тише:

— …И, по правде говоря, частном деле… Пусть господин раввин поймет…

Слушая священника, Хананиил размышляет: если он хочет остаться со мной наедине, значит, ему неловко. Кто знает, быть может, болен он сам или кто-то из его семьи. Но я не врач. Или он хочет, чтобы я вступился за него перед небесами? Молодой рабби жестом отсылает Большого Менделя, который, не скрывая своего неодобрения, выходит из комнаты пятясь, как если бы опасался, что его Учителю грозит опасность.

— Что я могу сделать для вас? — спрашивает Хананиил, стараясь говорить любезным и решительным тоном.

— У меня поручение… поручение для… для господина раввина, — отвечает священник.

— Я не раввин.

— Ваш слуга полагает… полагает, что вы раввин. И тот… тот, кто меня послал, также это полагает.

Значит, не он ждет чего-то от меня, думает озадаченный Хананиил. Речь идет не о нем, не о его личных проблемах. Но тогда о ком? Кому еще мог понадобиться такой еврей, как я? Архиепископу, конечно, именно ему. Что его мучит? Возможно, бессонница. Неужели он чего-то боится?

— Я слушаю вас, — говорит наконец Хананиил. — У вас поручение ко мне.

— От его… от его преосвященства архиепископа Бараньи.

— В чем состоит это поручение?

— Его преосвященство просит… просит разрешения поговорить с вами… Лично…

— Что ж, передайте, что я приму его…

— Если бы… если бы господин раввин согласился… Его преосвященство ждет… ждет господина раввина у себя… В своей архиепископской резиденции…

— Когда он хочет видеть меня?

— Немедленно.

Хананиил готов спросить о причинах такой спешки, но спохватывается: нельзя проявлять неуважение к одному из высших сановников Церкви, это могло бы повредить общине.

— Карета… карета ждет нас у дверей, — говорит священник.

— Я буду готов через минуту.

Застегнув кафтан, надев шубу и шляпу, он идет к двери, уже открытой Менделем. «Я не покину рабби», — объявляет он священнику тоном, не терпящим возражений. Уже усевшись в карету, Хананиил велит Менделю принести талес и тфилин:

— Кто знает, возможно, нас задержат дольше, чем на несколько часов.

Мендель невольно содрогается: рабби знает то, что мне неведомо? Он спрашивает:

— Это все, что я должен взять?

— Да, — отвечает его молодой Учитель. — Об остальном позаботится Господь.

Эти слова, хоть и звучат утешительно, кажутся зловещими слуге и преданному другу.

Запряженная парой крепких лошадей карета быстро мчится по улицам маленького провинциального городка, погруженного в темноту, к которой трудно привыкнуть — особенно тем, кто никогда не выходит из дома по ночам. После прихода немцев, 19 марта, из страха перед бомбардировками зажигают все меньше и меньше уличных фонарей. Молодой священник, сидя рядом с кучером, хранит молчание. Хананиил беззвучно читает молитвы. Мендель нервно ерзает на своем сиденье: куда их везут? Когда они доберутся до места? Когда вернутся и в каком состоянии? Он колеблется: не спросить ли у священника? Он задает вопрос очень тихо в надежде, что Учитель не услышит. Но священник не отвечает. В тюрьму, вот куда нас везут, думает Мендель. Рабби догадался об этом. Он знал, что нам понадобятся молитвенные принадлежности. Что станется с общиной? И с моей женой? И с детьми? «Рабби», — окликает он. Но поглощенный псалмами, Хананиил слышит только их тайную песнь.

Вдали занимается заря. Розовеющее небо кажется чистым и прозрачным. На крышах домов уже почти не осталось снега. Природа просыпается как обещание жизни и счастья. Весна на пороге. Силуэты деревьев на горизонте прекрасны в своей изящной хрупкости. Они покачиваются от легкого ветерка. «Скоро настанет час наших утренних молитв», — бормочет Мендель. Молодой рабби по-прежнему не отвечает. В его молчании нет угрозы, но Менделя тревожит молчание священника: ему не нравится эта поездка, она тревожит его, выходит за пределы его понимания. К счастью, скоро станет светло. «Я увижу лицо рабби и буду все знать», — говорит он себе, чтобы успокоиться.

Через два часа карета въезжает в пригород столицы и останавливается перед особняком, занимающим половину улицы. Священник выходит из кареты, звонит и что-то говорит охраннику, который открывает железные ворота. Молодого еврея почтительно приглашают войти. Мендель подает ему руку, чтобы тот опирался на нее. В другой руке он несет талес и тфилин. «Это не тюрьма, — шепчет слуга. — Уже хорошо». Они пересекают широкий двор и входят в роскошный многоэтажный особняк. Повсюду дорогие ковры, старинные картины, зажженные свечи. Медленно, шаг за шагом, с сосредоточенным видом, Хананиил поднимается по лестнице на второй этаж. Дверь в конце длинного коридора. «Ты останешься здесь», — говорит священник Менделю. Тот возражает, но Хананиил знаком приказывает ему подчиниться.

Дверь открывается: комната освещена висящей на потолке люстрой в тысячу огней. Письменный стол, заваленный книгами и разными предметами. Хананиил приближается, глядя прямо перед собой. Он не боится. Худой зябкий человек с костистым лицом, жестким взглядом, в красной скуфье на голове, скрестив руки на груди, выдерживает паузу, прежде чем произнести слова, неотступно преследующие его уже целую вечность:

— Значит, это вы.

Молодой еврей, застыв на месте, отвечает:

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Нет, вы прекрасно знаете.

Хананиил решает не настаивать. Прелат жестом приглашает его садиться.

— Я лучше постою, — отвечает молодой еврей.

Архиепископ опускает голову и говорит дрожащим голосом:

— Что вам от меня нужно? Скажите мне все. Мы с вами оба слуги Господни: поговорим с открытым сердцем.

— Я по-прежнему не знаю, о чем вы говорите.

— Вы преследуете меня, вы проникли даже в мои сны.

— Я здесь ни при чем, — возражает Хананиил. — Быть может, Господь использует меня, чтобы воззвать к вашей совести.

Архиепископ хранит молчание. В порыве вдохновения молодой рабби продолжает, и голос его становится жестким, тон колючим:

— И если Господь использует меня, я не должен уклоняться. Неужели вы рассчитываете добиться Его расположения, не делая и не говоря ничего в столь тяжкую для детей Израиля годину? Мой народ в опасности, вы это хорошо знаете. Немцы уже здесь. Поступят ли они с нами так же, как поступили с нашими братьями и сестрами в Польше? Сердце мое это предвидит. А что говорит ваше сердце?

— Сядьте… Я прошу вас сесть…

Хананиил по-прежнему стоит. Архиепископ напрягается:

— Почему вы со мной так говорите? Вы делаете мне больно. Я этого не заслужил. Я никогда не преследовал евреев. В своих проповедях никогда не внушал ненависти к ним. А вы терзаете меня. Почему? Что я вам сделал, зачем вы нарушаете мой покой и сон? — Внезапно он меняет тон: — Впрочем… — Он делает паузу, словно собираясь с силами. — Кто ты такой и почему позволяешь себе говорить со мной от Его благословенного имени?

Он склоняется вперед, слезно желая лучше рассмотреть лицо своего молодого гостя, слишком спокойного и слишком уверенного в себе. И внезапно ощущает панический страх. Из глубины его существа вырывается страшный крик:

— Нет! Нет! Это неправда! Ты не…

Сраженный, он падает на колени.

Молодой рабби помогает ему подняться со словами:

— Вот теперь мы можем начать.

Четверг, 10 часов


— Вы кого-то ищете?

Незнакомый покровитель возвращает его на землю из мира грез.

— Могу ли я помочь вам?

Гамлиэль отвечает не сразу:

— Да. Я ищу четвертый корпус, палату номер три…

— А, я знаю, где это. Пойдемте, я вас провожу.

Согбенные плечи, впалые щеки, очки в роговой оправе, острая бородка. Похоже, этот человек здесь завсегдатай. Когда он говорит, его взгляд оживляется, но лицо остается застывшим. Гамлиэль инстинктивно замыкается в себе: что-то в поведении старика его тревожит.

— Моя жена тоже здесь лежит, с тех пор как… Ах, я и не помню, сколько… когда она меня бросила… Знаю только, что я одинок. Уже давно…

Он дует на руки. Неужели ему холодно, ведь Гамлиэлю даже становится жарко? Его дрожащий голос исполнен горечи. Горечи из-за того, что позволил жене уйти? Что забыл, когда она ушла? Гамлиэль приглядывается к нему: в своей жизни он встречал слишком много людей из слишком разных сфер и поэтому не может не насторожиться.

— Это место удручает, — говорит старик. — И тех, кто здесь лежит, и всех прочих.

— Прочих?

— Всех нас.

После паузы он спрашивает:

— А вы тоже пришли к жене?

— Нет.

Сказать ему, что он теперь не женат? Нет у него настроения откровенничать.

— Или к маме?

— Тоже нет.

Этот тип скоро меня достанет своими расспросами, думает Гамлиэль. Но тут старик сам обрывает себя:

— Да что я-то лезу? Все мы в разлуке с теми, кого любим.

Гамлиэль вспоминает дочерей: Катю, такую далекую, Софи, такую чужую. Но враждебны они обе, и, как это было недавно, острая боль пронизывает его, прерывая дыхание. Лучше не думать об этом, сейчас совсем не время.

— Вот, скажем, Бог, — продолжает старик. — Он в разлуке со своим Творением, предавшим Его. С тех пор Его терзает та же меланхолия, что и нас. И те же угрызения.

Отлично, теперь он воображает себя теологом, мрачно думает Гамлиэль. Они проходят через двор. Встречает их плотная, почти осязаемая тишина. Гамлиэль принимает ее как послание, которое он не способен расшифровать: безмолвие безумцев не похоже на наше. Это их отчизна или тюрьма? Стена или брошенный на нее свет? Считают ли они себя незваными пришельцами, как он сам все больше и больше ощущает себя чужаком в так называемом нормальном мире? Только бы старик не завел опять болтовню: Гамлиэлю придется бежать от него.

Легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев, не колебля их. Откуда он налетел? Кто послал его? Какие воспоминания хочет он всколыхнуть? Рабби Нахман из Вроцлава считал, что ветер несет послания несчастных принцев своим невестам, которых похитили демоны лесов. На священном языке ветер, дыхание и дух именуются одним и тем же словом. Но сегодня люди используют его, чтобы посмеяться над ближним: «Не надо слушать этого человека, у него ветер в голове». А вот Гамлиэль относится к ветру серьезно. Ах, если бы только ветер согласился отнести послание его дочерям…

— Присядем на минутку, — предлагает старый господин. — В моем возрасте ноги уже совсем не слушаются… Вон там, на той скамье… Это скамья влюбленных… Всех влюбленных, которые садятся, чтобы уступить сладострастию… Чтобы освободиться… любить друг друга… отдаться друг другу… потом предать… Мне об этом кое-что известно…

Он останавливается, чтобы вглядеться в лицо своего собеседника.

— Вы уже садились на эту скамью? А женщина в ваших объятиях, какой она была? Расскажите-ка мне о ней.

— Я никогда не бывал в этой больнице.

— А она?

— Кто она?

— Та женщина, которую вы любили и любите до сих пор… Вы уверены, что ее здесь нет?

— Я ни в чем не уверен, — говорит Гамлиэль.

Лицо старика омрачается.

— Надеюсь, что вы пришли сюда не зря.

— Я тоже надеюсь.

Словно после долгого размышления старик продолжает, смотря ему в глаза:

— А если я скажу вам, что вы пришли ради меня?

Пожалеть его или воспользоваться его усталостью, чтобы отделаться от него? Гамлиэль садится. Все здесь хорошо устроено. Все на своем месте. Чисто. Стерильно. Ни пылинки на скамье. Тем не менее старик вынимает платок и тщательно ее протирает. Гамлиэль рассеянно вглядывается в окна по обе стороны аллеи. Темные, сумрачные. Однако ему кажется, что за некоторыми из них чьи-то глаза, полные любопытства или злобы, следят за каждым его движением. Отчего он вызывает такой интерес? Кто-то хочет предупредить его о нависшей над ним угрозе? Или посоветовать уйти отсюда?

— Когда-то я работал здесь гидом и еще садовником, — говорит запыхавшийся старик. — Вы не представляете… Это было давно. Я знал каждого врача, каждого санитара. Больные любили меня: я помогал им одолеть страх. Несчастные, как же они дрожали! Электрошок приводил их в ужас. Вам-то повезло. Вы не знаете, что такое страх. По крайней мере, такой страх. Моя бедная жена…

Все больше раздражаясь, Гамлиэль замыкается в молчании. Старик толкует о страхе: что он, хорошо одетый законопослушный гражданин, знает об этом? Он волен идти, куда хочет и когда хочет, тогда как Гамлиэлю, проклятому беженцу, достаточно малости, чтобы земля ушла из-под ног. Сказать этому славному безобидному болтуну, что он познал страх во всех его видах? Страх в Будапеште. Страх перед нилашистами, венгерской полицией, немецкими солдатами, смутный страх чужестранца в Вене, физический страх перед таможенниками, страх голодного изгнанника, отверженного, неприкаянного, тайного изгоя, страх выдать свой страх…

— Моя бедная жена, — говорит старик. — Сколько же она выстрадала, когда лежала на спине, тощая как палка, привязанная к железной кровати, в ожидании первой волны, первого удара тока, пронизывающего тело и разрывающего мозг…

Гамлиэль больше не слушает болтовню старика, он думает о больной, с которой ему предстоит встреча. Знает ли он ее, возможно ли это? Бывшая соседка в Будапеште? Подруга на одну ночь, с которой он свел знакомство на цветущих или пропыленных дорогах планеты? Внутренний голос, тонкий робкий голосок шепчет: а вдруг это Илонка? Если да, сумеет ли она понять, кто он? Ведь их пути разошлись столетия назад. Она осталась у себя, в своей квартире, торгуя наслаждением, но не бросая ремесло певички кабаре, живя своей жизнью, тогда как он… Ему нужно задать ей столько вопросов. О маме. Кто ее выдал? Как она была одета, что несла в своем крохотном чемоданчике, когда поднималась в вагон для скота? И об отце тоже. Кто пытал его в подвале контрразведки? Как отнеслись к нему сокамерники в тюрьме? Кто были эти люди? Как хранил он свое еврейство вдали от сородичей? Когда и как умер? Стольких вещей Гамлиэль не знает. Но должен знать. Он даже не сумел назвать все. Какие вопросы следует задать Илонке, если это она, чтобы побудить ее вспомнить далекое, мучительное прошлое? Он уверен, что ответы, туманные и неуловимые, существуют в чьей-то памяти, которая не ему принадлежит. И что он не умрет спокойно, пока не узнает. К счастью, Илонка знает. Ибо он пришел именно к ней, это должна быть она, ведь так? Нет, не обязательно так, вынужден он признать, борясь с наваждением. С чего бы она оказалась здесь? С каких упала небес? Тот факт, что больная говорит только по-венгерски, ничего не означает. В Америке живет много венгров.

— Что вас тревожит?

Нахальный вопрос назойливого старика приводит его в крайнее раздражение, ему хочется сказать, чтобы тот не вмешивался в чужие дела. К незнакомым людям в душу не лезут. Пусть поищет другую жертву. Но этот тип так жалок, к чему его оскорблять? Ответить вопросом на вопрос?

— А вот меня, — говорит старик, словно угадав мысль Гамлиэля, — да, меня вот тревожит язык, то есть проблема языка в связи с электрошоком.

Тут он пускается в ученые рассуждения о взаимоотношении филологии и семиотики с антропологией и психиатрией…

— Да, да, можно определить подъем или упадок нации по тем словам, которые она использует для их определения. Поскольку в языке есть все… Разве не сказал Лейбниц, что язык — это самый прекрасный памятник, который может создать нация? У слова есть двойник, как у человека: оно следует за ним или отвергает его. Всегда именно он, двойник, наносит удар, тогда как слово может и благословить. Двойник искажает реальность, тогда как слово ее передает. Но где скрывается истина? Затравить ее, окружить — о, какая это цель для исследователя! Впрочем, ему достаточно копнуть слово, чтобы обнаружить истину, сотворенную нашими самыми далекими, самыми безвестными предками… — Запнувшись на мгновение, старик вопрошает тем же уверенным тоном: — Но если это слово лживо, способен ли человек открыть в нем истину, на которой оно некогда стояло? Однако что такое ложь? Противоположность истины? Но что такое истина? Софисты, эти блестящие ораторы, даже не пытались ее найти. Они хотели прежде всего убедить. У слов же «убедить» и «победить» корень один. Победить стремятся электрошоком, ужасным победителем. А как обстоит дело с побежденными? Кто говорит за них, за всех тех, кто научился только вопить? Что знали бы мы о Платоне или Конфуции, если бы высказанное ими вместе с ними умерло? И даже о Моисее, если бы на устах его слово Господа было не светом, а пылью?

Даже так, говорит себе Гамлиэль, улыбаясь. И почему он не достался мне в учителя? Быть может, я не испытывал бы таких мук, когда пишу.

— …Но все было бы иначе, — вновь начинает старик, — совсем иначе, если бы эти великие мыслители с их потрясающими идеями, если бы эти бессмертные творцы универсальных видений испытали хотя бы минутное воздействие электрошока!

Теперь Гамлиэль уже не может не слушать. Этот маньяк с развевающейся бородкой, думает он, наверное, блестящий писатель или освистанный оратор. Внезапно в нем пробуждается интерес. Если бы у него были с собой деньги и он мог бы располагать своим временем, то пригласил бы старика в кафе. Потому что он любит черпать из неизвестных источников. Извлекать пользу из связи между людьми, у которых нет ничего общего. Приводить их в волнение и томление, пробуждать в них страсть. Спасать их от скуки и забвения. Какую драму переживает сейчас этот приятный образованный человек, рядом со своей женой или вдали от нее, если его приводит в такое неистовство метод лечения, от которого врачи давно отказались? Что за вопль пытается подавить он градом слов, изливаемых первому встречному, кто попался ему на пути?

Между тем старик, с вдумчивым видом почесывая бородку, поминает, должно быть с целью произвести впечатление на собеседника, Мейстера Экхарта и его книгу о божественном утешении, Пиндара и его концепцию безмолвия, восточную философию, ядерную науку, политические скандалы и библейскую экзегетику. Похоже, он даже не задумывается, внимает ли его словам Гамлиэль.

— Беда, страшная беда, что здешние психиатры возвели себя в ранг непогрешимых, они разучились слушать. Уж я-то знаю. Сам я слушаю не только людей, но и животных. Я понимаю их, угадываю, что им нужно. Я слушаю деревья, которые страшатся засухи, и ветер, который забавляется, создавая картинки из облаков и разрушая их. Я слушаю травинки: они постанывают, когда растут. Я слушаю землю, по которой мы ступаем: она покорилась и позволяет топтать себя. Я слушаю даже камни. Люди думают, что они ничего не чувствуют, ничего не говорят. Так вот, люди ошибаются. У камней есть свой язык. Им требуются годы или века, чтобы завязать беседу? Ну и что? С их терпением разве нельзя подождать? Каков возраст нашей возлюбленной планеты? Что такое сто пятьдесят лет в сравнении с миллиардом? Нашим лекарям следовало бы научиться слушать, вот что я вам скажу…

Хорошо говорит, думает восхищенный Гамлиэль. Значит, он не писатель. Преподает литературу, это очевидно. Надо бы выяснить его координаты, встретиться с ним еще раз, расспросить побольше о теориях относительно языка.

— …К счастью, новое руководство все изменило, вы же понимаете, — продолжает старик. — Это из-за меня. Вы уж мне поверьте. Я не мог больше видеть, как она страдает, бедняжка. Я стал протестовать. Угрожать. Заставил вмешаться влиятельных людей. И вот тогда, дражайший сэр, прямо на следующий день, медицинская политика этого заведения улучшилась. Говорю вам это, чтобы успокоить вас. Не терзайтесь больше из-за больного, который вам дорог. Не буду говорить, что электрошок окончательно упразднен. Говорю только, что он не используется больше в отношении больных, неспособных защищаться. Его применяют только к…

Не прекращая теребить бородку, старик умолкает, желая проверить, какой эффект произвели его слова на собеседника, который, вздрогнув от удивления, восклицает:

— …применяют к кому?

— К таким людям, как вы, — отвечает старик с лукавым смешком. — К людям, которые полагают себя невинными, следовательно, здоровыми телом и духом. Вы, стало быть, не понимаете, дражайший сэр, что невинность всех вас делает больными? В этом мире невинность — болезнь. А я из числа тех, кто умеет ее лечить.

Правой рукой он указывает на четвертый этаж здания.

— Посмотрите на четвертое окно слева. Посмотрите на него хорошенько. Оно выглядит самым обыкновенным. Но именно там мы занимаемся такими людьми, как вы.

Вот он, отравленный подарок богов, думает Гамлиэль, внезапно осознав причину своего раздражения. Браво. Мне попался гениальный гид-эрудит, но при этом безумец, совершенный безумец. Как бы ускользнуть от него, не оскорбив? А вдруг он буйный? Только этого мне не хватало нынешним утром — схватки с сумасшедшим! Гамлиэль осматривается и замечает, что из здания напротив выходит пара в белых халатах. Мужчина и женщина идут к скамье. В мужчине Гамлиэль узнает своего благодетеля, тот обращается к старику:

— Вот вы и вернулись, Мартин! Навестили семью? Я полагал, что вам следовало вернуться вчера.

— Меня отпустили на сутки, — отвечает старик, потупившись и с внезапным смирением.

— Я знаю, — говорит женщина. — Но мы вас очень любим, дорогой мистер Джонсон. Мы дорожим вашим обществом. Один день в месяц, это то, что вам нужно, чтобы отдохнуть и даже заняться какими-то делами. Но нам вас не хватает. Вы ведь знаете это?

Старик съеживается еще больше.

— Думаю, мне лучше вернуться в палату.

Гамлиэль присматривается к докторше. Лет сорока. Еще привлекательная. Стройная. Тонкая. Слишком острый взгляд, но зато губы чересчур пухлые.

— Вы с ним знакомы? — спрашивает она его.

— Я с ним раньше не встречался. Что за человек! Я мог бы слушать его часами.

— Что ж, желаю удачи.

Она протягивает ему руку:

— Кого вы ищете здесь?

— Сам не знаю…

Он быстро спохватывается:

— Прошу заметить, что я не такой, как он!

— К счастью для вас!

— …Я ищу одну женщину… То есть женщину, которую положили сюда… Это больная родом из Венгрии.

— А, так вы Гамлиэль.

— Откуда вы знаете?

— Это я передала вам послание через Болека. Прошу прощения, я забыла сказать, что я ее лечащий врач. Согласно документам, ее зовут Жужи Сабо, но как это проверить? У нас нет никакой информации о ней. Может быть, это имя вам что-нибудь говорит?

— Боюсь, что нет, — отвечает Гамлиэль. — Но я думал, что ее зовут Лили Розенкранц.

— Лили Розенкранц — это я, — объясняет с улыбкой молодая докторша.

— Вот оно что.

— А Жужи Сабо… Вам это хоть что-нибудь напоминает?

— Ничего. Я впервые слышу это имя.

Врачи переглядываются.

— Пойдемте с нами, — говорит докторша.

Они шагают в молчании. В мозгу Гамлиэля возникает странная мысль: а что, если они тоже не в себе? По их виду не скажешь, ну так что? Совсем недавно и старик не казался помешанным. И все же… Быть может, мне сейчас лучше уйти и вернуться в какой-нибудь другой день. А вдруг это Илонка… Нет, невероятно. Илонка осталась в Будапеште в 56-м… В Париже, как только у него появилась возможность, он обратился в Красный Крест с просьбой произвести поиски, отправил запросы во многие другие организации, которые, как ему казалось, могли бы раздобыть какую-то информацию. Все тщетно. Неужели чудо? Абсурд. Нет, не такой уж абсурд, если права Илонка. Она все время повторяла ему: в чудеса нужно верить. Но всегда добавляла: «Если ты хочешь, чтобы Господь помог тебе, мой большой мальчик, ты сам должен помочь Ему. Без твоей помощи это слишком трудно, даже для Него. Не допускай, чтобы Он сам разбирался с безумцами, дураками, мерзавцами, которые копошатся в этом жалком мирке, населенном большей частью сволочью, а не святыми. Неужели ты хочешь взвалить все это на Его плечи? Ему надо подсобить, понимаешь?» — «Но как маленький мальчик, — негодовал он, — ну, пусть даже большой мальчик, может помочь всемогущему Господу, который сильнее всех земных царей?» — «Я тебе покажу как», — отвечала Илонка. И обнимала его.

Поднявшись на четвертый этаж и остановившись в середине длинного коридора, залитого мертвенно-бледным светом, у полураскрытого окна, докторша вполголоса начинает разговор с медсестрой высокого роста и властного вида. Лицо ее омрачается.

— Наша больная нуждается в срочной помощи, — объясняет она Гамлиэлю. — Мне очень жаль. Вы не могли бы зайти во второй половине дня?

— Конечно, — отвечает Гамлиэль.

Докторша нажимает кнопку и исчезает за открывшейся дверью. Но воспоминание об Илонке остается. Гамлиэль думает о ее преданности: она делала все, чтобы занять его, пока сама отсутствовала. Словно была ему матерью. Среди тех, кого она именовала своими друзьями, оказался один французский журналист. Скорее всего, мальчика он использовал в качестве предлога: «Я буду твоим преподавателем», — говорил он ему. Элегантно одетый, всегда при галстуке, с карманами, набитыми листочками бумагами, он учил Гамлиэля французскому языку, чтобы убить время до возвращения певички. Та была настолько счастлива, что целовала журналиста в обе щеки. Он же стал заходить все чаще и чаще. Именно поэтому Гамлиэль не испытывал особых затруднений по приезде в Париж.

Он думает о смехе Илонки, о ее ласковых руках, о ее нежности. Она обещала ему, что научит его жить.

Она так хорошо это умела.


Когда Гамлиэль в некотором замешательстве покидал больницу, ему вспомнились знаменательные слова его старого Учителя, рабби Зусья:

«Для человека, рожденного слепым, Бог слеп. Для больного ребенка Бог несправедлив. Для узника, для осужденного, Бог тоже узник. Напротив, для свободного человека Бог есть источник его свободы и его оправдания. Быть свободным означает жить по образу Божьему. Тот, кто встает между свободой божественной и свободой человеческой, между человеческим словом и божественной мыслью, предает обоих».

И еще:

«Я больше не понимаю Творца людей. Зачем Он дал им эту землю? Неужели ради славы Своей? Эти земляные черви, эти пыльные песчинки, способные и даже жаждущие извратить все, что есть благородного в сердце и прекрасного в душе, эти несчастные смертные, которым для выживания необходимы хлеб, вода и воздух, как смогли бы они в ничтожестве своем породить истинную славу во имя Его? Зачем они Ему, ведь Он начало, завершение и возобновление всего, что есть, всего, что будет? Не понимаю».

И дальше:

«Я, Зусья, сын Рахили, говорю Тебе, Бог Авраама, Исаака и Иакова, что творение твое устремляется к гибели, и все кругом усеяно пеплом. Если Ты этого не видишь, если Ты это видишь и не вмешиваешься, если Ты забыл о ночной процессии обреченных еврейских детей, идущих в пламя, Бог милосердия, я прикажу мольбе моей вопить, я не смогу больше взывать к Твоему священному имени, я велю мысли моей навсегда замкнуться в самой себе».

— Петер, малыш, — говорит Илонка, ласково ероша волосы мальчика. — Помни, что теперь тебя зовут Петер. Не Гамлиэль, а Петер. Выучи это имя. Петер Кертеш. Ты мой маленький племянник, младший сын моей старшей сестры Магды. Об этом нельзя забывать, это очень важно. От этого зависит твоя жизнь. И моя тоже. Давай-ка повторим. Петер, а не Гамлиэль. Твою мать зовут Магда. Магда Кертеш. А ты Петер Кертеш.

Поначалу Гамлиэлю не нравятся ее ласки: из-за них он может забыть о пылающих успокоительных руках матери. Потом он привыкает и уже не отстраняется от нее. Впрочем, она не настаивает. Она никогда на него не давит.

— Твоя мама, да хранит ее Господь, стала моей лучшей подругой, — говорит она ему как-то вечером, перед тем как идти в кабаре.

Она готовит ему ужин и болтает без умолку:

— Мама твоя, какая это женщина, какое сердце! Мы подружились недавно, но я этим очень дорожу. Она многому меня научила. Не знаю, что бы я сделала со своей жизнью, если бы не она: наверное, я умерла бы от стыда… Мои родители живут далеко отсюда, в Карпатах. Они бедные и больные. Когда-нибудь, возможно в июле, мы поедем навестить их. Нет… это неудачная мысль. Они знают, что ты не сын Магды, каждое воскресенье они видят обоих ее детей в церкви. На лето мы останемся здесь. И если Богу будет угодно, мы как-нибудь исхитримся повидать твоих родителей…

Она тут же спохватывается:

— …Нет, это неудачная мысль. Твой папа в тюрьме, а мама прячется. На улице слишком много стукачей. Словно свора бешеных собак охотится за твоими близкими, держа нос по ветру. Хоть бы добрый Господь истребил их, как крыс. Не знаешь больше, кому верить.

Резкий и пронзительный голос Илонки только усиливает печаль Петера. Он пробуждает волну воспоминаний, которые после первых месяцев изливаются в нем потоком. Ужин Субботы, чистота Субботы, тонкие руки мамы, благословляющие свечи на столе, покрытом белой скатертью… Эта картина никогда не изгладится из памяти Гамлиэля. Нежные, печальные песнопения отца… безмятежность Субботы: полный запрет на страдания из-за тревоги, боли, забот, сожалений, промахов, угрызений совести. Высший смысл Субботы: высшее примирение между Творцом и Его творением, между евреем и его душой. Сейчас, в жилище Илонки, несмотря на всю его безмятежность, Субботы нет.

Впрочем, она старается убедить его забыть на время — только на время, настаивает она, — все, что имеет отношение к прошлому:

— Скажи, что ты христианин.

— Но мой отец…

— Знаю, знаю. Твой отец хочет, чтобы ты был евреем, я тоже, поверь мне. Я никогда не нарушу его волю.

— Но тогда…

— Слушай меня хорошенько, мой маленький Петер. Твой отец хочет больше всего и прежде всего, чтобы ты остался в живых. Если ты будешь евреем, у тебя мало шансов. Твоя мама это поняла, иначе она никогда не рассталась бы с тобой. Ведь она прячется не только ради себя, но и ради тебя. Вот почему она доверила тебя мне. Чтобы вы оба спаслись. Пойми же это и ты.

— Но я не хочу быть христианином!

— Я не говорю, что ты должен им быть. Я прошу только, чтобы ты сделал вид…

Она надевает ему на шею крестик на серебряной цепочке:

— Это ничего не означает. Я хочу сказать, ничего не означает для тебя. В сердце своем ты останешься евреем, как твои родители. Представь, что это Пурим. Я достаточно долго жила рядом с евреями, поэтому знаю, что в этот день все переряжаются. И сейчас ты тоже носишь маску. Что здесь плохого? Когда-нибудь ты ее снимешь, и все станет, как прежде.

Она учит его молитвам, которые любой христианский ребенок должен знать наизусть:

— Повторяй за мной: «Иже еси на небеси…»

С этой молитвой у Петера затруднений не возникает. Ведь она обращена к Богу, а не к Иисусу Христу. Он вспоминает песнопение, которое особенно любил отец: «Авину малкейну», «Наш Отец, наш Царь, услышь наш голос, пожалей Своих детей». И еще одно: «Наш Отец, наш Царь, если Ты не сделаешь это для нас, сделай это для Себя». Он может спокойно повторить молитву за Илонкой, не предавая небесного Отца. С «Аве Мария» дело хуже. Кто такая эта кроткая, святая и обожаемая Мария, к которой взывают о сострадании? Мама Господа? Но как Господь, невидимый Творец небес и земли, может иметь мать, ведь Он не человек?

— Мария, святая Мария, это мама Иисуса, — все так же терпеливо объясняет Илонка. — Иисус Господь наш. Значит, Мария — мать Господа.

— И ваш Господь — Бог? — спрашивает Петер.

— Он сын Бога.

— Когда ты просишь Господа защитить нас, помочь нам, к кому ты обращаешься? К Отцу или к Сыну?

— К обоим. То есть…

— …то есть что?

— Есть еще Святой дух.

— Как? У вас, значит, три Бога?

— Нет. Три божества.

Маленький Гамлиэль больше уже ничего не понимает.

— Ты не шутишь? Ты хочешь сказать, что христиане верят в двух богов и в три божества? Ты, значит, не знаешь нашей Шма? Мне было три года, когда отец, присев на мою постель, научил меня самой важной из наших молитв: «Слушай, Израиль, Бог — Господь наш, Бог один». Как же ты хочешь, чтобы я сказал, будто Бог не один?

Бедная Илонка, певичка из кабаре, ничего не может на это ответить. Не надо было ей заводить речь о Святой Троице. Теперь ребенок еще больше запутался. Исчерпав все аргументы, она просто отвечает, как ее родители, когда она сама была маленькой:

— Ты потом поймешь.

В конце концов Петер покоряется. Но отныне каждое утро он читает Моде[6], а вечером — повторяет «Шма Исраэль» с еще большей энергией и решимостью. В постели, закрыв глаза, он шепчет, прежде чем приступить к молитвам: «Меня зовут Гамлиэль. Моего отца зовут Пинхас. Маму зовут Руфь». Илонка не мешает ему. Она только просит его быть осмотрительным и тщательно следить за тем, чтобы еврейские слова не звучали в венгерских молитвах.

Вспоминая этот период своей жизни, Гамлиэль ощущает привычное и благотворное волнение. Храбрая и чудесная Илонка… отчего она была так нежна с ним? Что подвигло ее рисковать свободой и, быть может, жизнью — если и не очень счастливой, то спокойной — ради маленького еврейского мальчика, у которого в отсутствие родителей не осталось в мире никого, кроме нее?

Она все больше и больше тревожилась. Слишком яростной стала ненависть нилашистов, грязных венгерских нацистов, находившихся теперь у власти. Слишком частыми — аресты. Слишком внезапными — все лучше и лучше организованные облавы. Более тщательными — проверки документов. Кольцо сжималось вокруг ушедших в подполье евреев. Слишком много стукачей. Слишком много полицейских налетов в соседние дома. Слишком много обысков. Слишком много криков и рыданий посреди ночи. Не все из арестованных сумели выдержать пытки. Слишком много народу в тюрьмах.

— Слушай меня, мой большой мальчик, — говорит Илонка. — Когда я на работе, ты никому не должен открывать. Ты меня понял? Никому. Если в дверь постучат, ты будешь сидеть спокойно. Не шевелясь. Если закричат, промолчишь. Запомни: ни малейшего шума. Даже не дыши.

В тот вечер никто не постучал в дверь. Но маленький еврейский мальчик, бодрствующий и напряженный, не стал ложиться в постель. Тихонько усевшись в углу и положив руки на колени, он ждал возвращения Илонки. С каждой минутой тревога его росла, тяжелела. Липла к коже. Давила грудь. Ему хотелось заплакать, потом умереть. Чтобы взять себя в руки, он вызвал в памяти лицо мамы: она улыбалась ему, и это разрывало душу. Где она? «По соседству», — говорила Илонка. Отчего такая неопределенность? Она думала, что так лучше. Знать было слишком опасно. Но Илонка, где же она? Отчего задержалась? Если ее схватили, кто о нем позаботится? Рассветное небо уже становилось ярко-красным на востоке, когда Гамлиэль услышал, как в замке поворачивается ключ.

— Если бы ты знал, до чего я огорчена, — сказала ему Илонка, снимая пальто. — Вчера комендантский час был особенно строгим. Вся наша труппа провела ночь в кабаре. Даже директор. А ведь он из этих подлецов-нилашистов.

Она прижала его к себе и поцеловала в лоб.

— Должно быть, ты перепугался, мой маленький Петер. Я так расстроилась. В следующий раз, если опять начнутся облавы и мерзавцы будут слишком усердствовать, я придумаю что-нибудь другое, чтобы защитить нас…

В ее объятиях маленький мальчик почувствовал себя в безопасности.

— А теперь пойдем спать. Я совершенно без сил, и ты, конечно, тоже.

Они легли, не раздеваясь, на одну кровать, и она сразу заснула. А он нет. Ближе к вечеру она сделала ему бутерброды с маслом, но он не смог съесть ни крошки: бессонница, усталость и страх отшибли у него аппетит.

На следующей неделе до ушей Илонки дошел смутный слух: нилашисты раздобыли новую информацию, списки, адреса — пользуясь поддержкой немцев, они не преминут нанести удар. Короче говоря, евреи никогда еще не подвергались такой опасности.

Усевшись на софу, она поманила к себе своего маленького питомца.

— Сегодня вечером, мой большой мальчик, я возьму тебя с собой, — сказала она.

— Куда мы пойдем?

— В кабаре.

— Что такое кабаре?

— Это место, где люди веселятся.

— Какие люди?

— Когда-то они были богатыми и сильными. А сейчас стали вульгарными.

— Почему они не могут веселиться у себя дома?

Илонка, прыснув, погладила его по голове.

— До чего же ты умный, сердце мое. А они нет. Они лучше чувствуют себя в кабаре с чужими людьми, чем дома, со своей семьей.

Маленький мальчик задумался и помрачнел.

— Но ты останешься со мной?

— Конечно, дорогой.

— Все время?

— Нет. Не все время.

— Где ты будешь? Далеко?

— Нет. Совсем рядом.

— Значит, мы будем вместе?

— Нет. Не совсем так.

Маленький мальчик втянул голову в плечи:

— Я не понимаю. Как можно быть вместе и не вместе?

Она взяла его за руку:

— Не грусти. Я буду недалеко. Я буду на сцене.

— Что такое сцена?

— Ты увидишь. Это для актеров, музыкантов и певцов. Я буду петь. Ты будешь смотреть на меня.

— Я все время смогу смотреть на тебя?

— Все время.

— Издали, Да? Совсем издали?

Видя тревогу мальчика, Илонка делает усилие, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, мой дорогой. Я тебя не брошу. Пока я буду петь, ты будешь за кулисами, а все остальное время — в зале.

С этими словами она прижала его к груди. Он застыл, словно оглушенный: ему нравилось это охватывающее его тепло. Илонка стала целовать его в щеки. Петер почувствовал, как они запылали. И внезапно вспомнил мать. Он хотел вырваться, но Илонка была сильнее. Тогда он смирился. И когда она перестала целовать его, ощутил странное чувство сожаления.

— Не плачь, — сказала она, гладя его по голове. — Особенно в кабаре. Это привлекает внимание. Я буду с тобой. Всегда. Не надо плакать. Только евреи плачут. Даже когда Гамлиэлю хочется плакать, Петер не должен это показывать.

Отчего она просила его не плакать, хотя сама не могла сдержать слез, словно под воздействием какого-то предчувствия?

— Я не плачу, — произнес он наконец. — Я буду тебя ждать.

Помолчав, он добавил:

— Я буду ждать тебя, как жду маму.

Он вновь умолк, затем поправил сам себя:

— Нет, не так, по-другому…

— Знаю, мой дорогой, знаю. Мама бывает только одна. Ты ее ждешь. Я тоже. Она вернется, добрыйеврейский Бог вернет ее тебе, вот увидишь.

Она подошла к зеркалу и стала краситься. Тем временем на боязливый и молчаливый город внезапно обрушились сумерки.

По улице, показавшейся им бесконечной, они шли быстрым шагом, встречая на пути солдат, полицейских и молодых фашистов, но ни одного еврея: для евреев начинался комендантский час. Стараясь улыбаться, Илонка провела сына своей подруги в уже заполненное кабаре. Она указала ему на пустой столик, стоявший отдельно в плохо освещенном углу и предназначенный, наверно, для ее персональных посетителей. Шумный дымный зал. Петер не знал, куда смотреть. Кругом сновали торопливые официанты с напряженным взглядом, держа в руках подносы с полными и пустыми тарелками, бутылками и стаканами. На эстрада утопающей в полумраке, музыканты играли печальные томные мелодии, но их никто не слушал. Некоторые спускались в зал и смешивались с клиентами. Гул голосов: смех, крики, оклики. На танцевальной дорожке топтались сплетенные в объятиях пары, фигуры сходились и расходились, «да» и «нет» звучали почти одновременно, жесты приязни и тут же злобная брань.

— Не смотри, — сказала Илонка. — Даже когда я выйду на сцену, не смотри. Обещай мне это. Даже когда я запою, не слушай. Закрой глаза и представь, что ты в другом месте, рядом с мамой и папой…

Петер-Гамлиэль не понимал, почему не надо смотреть, но послушно кивнул в знак согласия.

— Не забудь, что ты мой племянник, — продолжала Илонка шепотом. — Сын моей старшей сестры. Ты живешь в Фехерфалу. Тебя зовут Петер Кертеш. Сын Магды. По воскресеньям ты ходишь со мной в церковь. Если тебя спросят, католик ты или кальвинист, скажи, что не знаешь.

— Кальвинист, это кто?

— Добрый христианин.

— Значит, все христиане кальвинисты?

— Нет. Не все. Только те, кто верит, что Кальвин был самым преданным учеником Христа.

— Они были друзьями?

— Этого я не знаю. Они все уже давно умерли, пусть покоятся в мире. Поговорим лучше о людях, которых ты должен знать. Пастор, или священник. Его зовут Миклош… Повтори.

— Миклош. Пастора зовут Миклош.

— А тебя?

— Петер.

— Кто ты?

— Еврей-кальвинист по имени Петер.

— Так нельзя говорить, — в ужасе восклицает Илонка.

— Еврей-католик по имени…

— Нет!

— Что я должен сказать?

— Ты мой племянник. Повтори.

— Я твой племянник.

— А где твои родители?

— В деревне. Дома.

— Где твой дом?

— В Фехерфалу.

Она посмотрела на него с нежностью.

— Хорошо, очень хорошо. Ты ужасно смышленый. Твоим родителям повезло. Когда-нибудь они будут тобой гордиться.

Ее перебила очень сильная и очень белокурая женщина, которая шепнула ей на ухо:

— Пошевеливайся, сейчас твой выход.

Женщина бросила любопытный взгляд на маленького мальчика.

— А это кто? Твой ублюдок?

— Мой племянник.

— Я не знала, что…

— …ты много чего не знаешь, — жестко парировала Илонка.

Блондинка пожала плечами и удалилась. Илонка последовала за ней к эстраде, внезапно залитой светом.

— Дамы и господа, уважаемые гости… — выкрикнула блондинка странно хриплым, мощным, почти оглушительным голосом.

Никто не обратил на нее внимания.

— Дамы и господа, — повторила она с заметным озлоблением. — Если вам будет угодно… Утихомирьтесь, прошу вас… Представьте, что ваши верные и смертельно скучные супруги сидят рядом с вами… Ну же, угомонитесь наконец… Ведь вам сейчас выпадет счастье и честь послушать обожаемую и любимую звезду, да, любимую, потому что ее любят настоящие мужчины, а не такие тюфяки, как вы…

По залу прокатилась волна насмешливых реплик: «Любимую, слыхал, Иштван? А любят ее как? В постели или стоя?» Ничуть не смущаясь, не поведя даже бровью, Илонка затянула сентиментальную песенку, которую обычно публика принимала тепло. Но сейчас голос ее потонул в общем гомоне. Кто-то завопил: «Если хочешь, чтобы тебя слушали, сними платье». Другой выкрикнул: «Покажи-ка нам то, что ты так плохо прячешь». Илонка заставила себя просить, но затем, продолжая петь, сняла свою красно-зеленую блузку. «Еще, еще», — скандировали в зале. Одни посетители бешено аплодировали, другие делали грубые жесты. Не надо смотреть, сказал себе Петер. Она просила меня не смотреть. Понимал ли он, что присутствует при ее первом унижении? Он закрыл глаза, но тут же раскрыл их вновь: рев прекратился. В дверях кабаре стояла группа вооруженных нилашистов в форме. Внезапно наступила тишина, люди будто вернулись к реальности. Все, кроме Илонки, смотрели на вошедших. Илонка же, держа в руках блузку, повернулась к маленькому мальчику, который послушно сидел за столом, не зная, что делать со взглядом своим и своим телом.

— Есть здесь büdös Zsidók, грязные евреи? — спросил главарь нилашистов.

Никто не отозвался.

— Повторяю: есть здесь грязные евреи? Пусть встанут.

Никто не шелохнулся.

В конце концов к главарю подошел хорошо одетый человек.

— Я владелец этого заведения. Вот мои документы. И партийный билет. Я здесь знаю всех. Я готов поручиться за всех и за каждого.

Толстый коренастый нилашист с иссиня-черными волосами и гитлеровскими усиками небрежно осмотрел документ и сунул его в карман. Потом нервическим жестом дал знак своим приспешникам, стоявшим у него за спиной. Те разошлись по залу, останавливаясь у столиков, чтобы допросить посетителя, проверить бумажник или пощупать грудь танцовщицы. Они почти завершили обход, когда главарь заметил сидевшего в углу маленького мальчика.

— А ты кто такой?

Петер, охваченный паническим страхом, забыл все, чему его учили.

— Ну, ты, часом, не немой? Или… еврей?

— Я калто… калтоист, — пролепетал маленький мальчик.

Толстый нилашист заржал:

— И я тоже калтоист!

Со сцены раздался голос Илонки:

— Он со мной.

В разговор вступил старый нилашист:

— И не стыдно тебе? Разве детям здесь место?

— Мне не с кем было оставить его дома.

Какой-то лысый пьянчуга сразу ухватился за ее слова:

— Одна живешь? Давай я составлю тебе компанию! Мы славно повеселимся, уж поверь! Малыш? Он нам не помешает, обещаю, клянусь! Отправим его к соседям.

Илонка сошла со сцены и встала за спиной Петера, обняв его за худенькие плечи.

— А если к тебе приду я, ты меня примешь? — лукаво осведомился главарь нилашистов.

— Разумеется, — сказала Илонка. — Только договорись с хозяином. Моим временем распоряжается он. И оплатой тоже.

Тогда нилашист с нарочитой вежливостью поклонился ей:

— Kezét csókolom, kedves aszonoyom. Целую ручки, дорогая мадам.

Сразу после этого нилашисты ушли. По знаку хозяина музыканты вновь заиграли свои то печальные, то зажигательные мелодии.

Измученный еврейский мальчик заснул, уткнувшись головой в скрещенные на столе руки.

Когда-нибудь, сказала себе Илонка, возвращаясь на сцену, я буду петь для него, я порадую его, заставлю смеяться, избавлю от страха, покажу красоту счастья. Когда-нибудь я расскажу ему о своем детстве. Когда-нибудь я буду заниматься любовью только по любви. Когда-нибудь я взгляну на мужское тело без гадливости. Тогда я буду думать о себе без отвращения, без угрызений.

Когда-нибудь я буду жить по-настоящему, жить с утра до вечера, улыбаться, когда хочу, я буду нравиться тем мужчинам, которые нравятся мне, когда-нибудь я буду ждать вечера без страха.

Когда-нибудь, когда-нибудь.

…Для святой Илонки, думал Гамлиэль, милосердной и страстной певицы, которая рождала вожделение во взгляде врагов и трогала сердце своего маленького еврейского питомца, это «когда-нибудь» перестало существовать.


Гамлиэль идет к ближайшему от больницы скверу и садится на скамейку. Нужно потерпеть три часа, чтобы увидеть больную венгерскую старуху. Как заполнить их? Он мог бы зайти к Яше, который живет недалеко, в маленькой квартирке с окнами на Гудзон. Снизу виден кот Миша, всегда сидящий в засаде на подоконнике. Безмерная любовь Яши к этому зверьку изумляет и трогает. Он с ним нежно воркует, задает вопросы и слушает ответы, всячески балует и относится, как к верному товарищу. Позвонить Яше? Почему бы нет? Телефонная будка рядом: Гамлиэль набирает номер, который знает на память. Пять гудков, шесть — никого. Яши нет дома. Жаль.

Тогда Гамлиэль предается воспоминаниям — с болезненным ощущением, что детство исчезает в дымке далеких лет, проведенных в Чехословакии и даже в столице Венгрии. Как удержать их? На него наваливается усталость. Это необъяснимо, но короткий визит в больницу духовно опустошил его. Болит голова, болит бешено бьющееся сердце, болят отяжелевшие ноги. Минутная слабость? Подступающая старость? Еще прохладно, а он обливается потом. Дни текут с медлительной леностью, но годы пролетают быстро — скоро они помчатся вскачь. Вместе с тем в них накапливается тяжесть, которая проникает и в него. Невозможно избавиться от нее или хотя бы уменьшить, отдав часть, допустим, любимому человеку. Возраст нельзя ни разделить, ни умножить. Он завершается вместе с жизнью. Как и все остальное. Рожденный из праха в прах и вернется. Вот подлинная тайна: самые прекрасные мечты, самые грандиозные свершения обращаются в немую равнодушную пыль.

Сидя под гигантским дубом с корявыми ветвями, Гамлиэль рассеянно следит за прохожими, которые смеются или спорят, не обращая ни на кого внимания. Он ощущает ностальгию, никак не желающую его покинуть: несмотря на возраст, ему недостает родителей. Чем больше он думает о них, тем сильнее болит грудь — их больше нет, и дыхание у него пресекается. По праздникам он ходит в синагогу, чтобы прочесть по ним кадиш. Со слезами на глазах. Однажды старый рабби Зусья высказал мысль, которая его глубоко задела: «Большинство людей не знает, что мертвые живут среди нас. Их присутствие можно ощутить только в вечер Кипура, когда читается Коль Нидрей[7]. Но они всегда находятся в толпе живых». Верно ли это? — спрашивает себя Гамлиэль. Тогда его родители должны быть недалеко. Они умерли, но что это означает? Что они расстались с ним? Значит, Смерть — это расставание? Нашли они друг друга там, наверху? Иногда он разговаривает с ними, но они ему не отвечают. Порой, когда он один, когда с ним нет женщины, он рассказывает им о своих днях, ночах, битвах, поражениях. Худшее из них: его семейная жизнь. Распавшаяся, сгинувшая. Колетт, жена, ее ярость, ее ненависть. Обе их дочери: вызов, злоба, приведшая к окончательному, непоправимому разрыву. Как искупить это в глазах мертвых родителей?

С некоторых пор он все чаще думает о Смерти. Или, скорее, Смерть думает о нем. Так долго бывшая чужой или равнодушной наблюдательницей, она становится теперь привычной для него. Смеется над ним или влечет к себе чарами, чтобы завладеть его существом. Прежде достаточно было встряхнуться, чтобы уберечь себя от ее стрел. Чтобы принудить ее удалиться на цыпочках: «Ты разве не видишь, что я занят, а? Оставь меня в покое, мне надо делом заниматься…» Но недавно он обнаружил уязвимое место в своей стратегии. Враг не пятится, тень его липнет к тени Гамлиэля. На прошлой неделе — или это было вчера? — ангел смерти, который в Талмуде зовется «вестником людей», с насмешкой ответил ему: «Ты сказал „я“? Так ты не знаешь, что в моей власти мгновенно и навсегда изгнать это слово из твоего словаря?» Внезапно Гамлиэль вспоминает старого Мудреца, которого встретил в Бруклине. Тот также поминал этот запрет — человеку нельзя говорить «я». И показал ему в Мидраше место, где сказано, что Десять заповедей принадлежат не столько Господу, сколько Моисею. Господь же будто бы произнес лишь первое слово: Anokhi — «Я».

— Этим словом, — уточнил однажды рабби Зусья, устремив свой проницательный взор на Гамлиэля, — может пользоваться только Господь. Он один знает его тайну, исполненную ужаса и мощи. Вот гордыня, ведущая к идолопоклонству: человек подменяет «Я» Господа своим собственным.

В тот вечер Гамлиэль ответил ему, улыбаясь:

— По крайней мере, здесь мы, апатриды, не подвергаемся никакому риску. Нас лишили не только национальной принадлежности, у нас отобрали и нашу личность.

Но Учитель покачал головой с великой кротостью, в которой была печаль:

— В каком-то смысле, но лишь в каком-то, все мы апатриды.

— Даже Господь?

— Да, и Господь тоже. Конечно, Бог везде, вот только в сердце человеческом Он, бывает, чувствует себя чужаком.

Стемнело. Старый Учитель решил проводить гостя на улицу. Там, под звездным небом, он поведал о своем единственном сожалении: что прожил жизнь вдали не от Царя царей, Владыки Творения, но от Им сотворенных. Ибо приближают к Господу не книги, а человек. Гамлиэль спросил у него:

— Почему вы мне это говорите? И почему на улице?

Рабби Зусья, в свою очередь, ответил с улыбкой:

— Чтобы научить истине, которая будет тебе полезна: сожаление тоже являет собой часть человека.

Гамлиэль хотел было возразить, что сожаление и без того безраздельно властвует над всем его существом, но предпочел смолчать.


Внезапно Гамлиэль вздрагивает. Мысль его рассталась со старым Учителем. Он вновь один, но на сей раз не вполне. На скамью только что села женщина. Это докторша, которая так и не сняла белого халата: та самая, он встретил ее в больнице, и она удалилась, почти ничего не сказав ему. Он с трудом сдерживает раздражение. По какому праву врывается она в его воспоминания? Что ей надо в мире, принадлежащем только ему? Он пытается незаметно посмотреть ей в лицо, но видит только профиль. Она распустила свои длинные темно-русые волосы, которые свободно рассыпались по плечам. Прежде он бы бросил все и всем пренебрег, чтобы погладить их. Теперь она ему мешает. Тем более что он начинает ощущать смутное влечение к ней. Она молода, в любом случае моложе, намного моложе, чем он: возраст у него такой, что ему иногда кажется, будто все на свете моложе его. Что ж, он глядит на нее украдкой. Вот она слегка повернула голову к нему, но глаз не видно. Он уверен, что глаза у нее голубые. Он угадывает, что она по-своему красива. Да, красива. Внутренней красотой, которая делает ее более загадочной, чем молчаливость. Лет сорок или чуть больше. Овальное, выразительное лицо, тонкий нос, прекрасный рисунок губ: порой с них срывается тут же подавляемый вздох. Сегодня утром он встречался с ней, но видел ее словно издалека, сквозь дымку. Сейчас он изучает ее вблизи. Почему она так озабочена? Из-за состояния своей больной? Спросить ее об этом? Прежде, чтобы завязать безобидный разговор с неясным продолжением, он начал бы флирт с рассказа о своем романе, в котором молодой каббалист наделен способностью постигать все. Или с рассказа о цадике из Бруклина, умеющем исцелять невыносимую боль. Прежде, но не теперь. Нет у него настроения играть в эти старые, как мир, игры. Мозг его пронзает мысль, от которой он вздрагивает: а вдруг ее послала ему сама Илонка? Нет, это невозможно. Эта докторша не знает, не может знать, какая бездна соучастия и согласия возникла между им и Илонкой. Задать все же вопрос, чтобы убедиться окончательно?

Гамлиэль не успевает сделать это. Докторша начинает говорить сама. Нет: прежде она начинает безмолвно плакать. Все в ней остается неподвижным, только слезы текут по красивому лицу — маленький, можно сказать, крохотный ручеек, стекающий к углам полураскрытых губ. Внезапно Гамлиэля охватывает желание вскочить и убежать, как будто ему грозит неясная опасность. Но он сдерживается, словно в ожидании какого-то знака, чуда, одного из тех чудес, что упраздняют границы и открывают душу словам. И чудо происходит. Докторша по-прежнему не смотрит на него, однако молчание прерывает:

— Простите меня, сэр.

Гамлиэля будоражит ее глубокий и застенчивый голос, напоминающий ему прошлое, его угасшие желания.

— …Не говорите ничего, — продолжает она. — Главное, не говорите, что я не сделала ничего, требующего прощения. Мне не следовало так распускаться, рыдать в присутствии чужого человека, навязывать ему свои проблемы, принуждать его вглядеться в мою жизнь, в обломки моей жизни… Вы здесь ни при чем… Мне следовало уделить вам больше времени сегодня утром… Или же вовсе не заговаривать с вами… Да и сейчас я могла бы сесть на другую скамью, подальше от вас…

Она умолкает, и Гамлиэлю хочется успокоить ее, процитировав мысль Паритуса Кривого, старого восточного Мудреца, который часто повторял это высказывание с наступлением темноты:

— Не стоит верить в случай, Господь нам это запрещает. Я настолько стар, что могу воззвать к своему опыту: в мире людей встречаются все. На худой конец скажу вам, что, уж коли мы с вами оказались здесь, соединенные неведомой силой, нам должно поступать так, как если бы все было сделано для того, чтобы эта встреча состоялась.

Он придвигается к ней:

— Быть может, мы прошли сквозь наше существование, каждый сам по себе, лишь для этого мгновения, для этой встречи.

Едва произнеся эти слова, он сожалеет о них. Прежде, в другой жизни, он часто пользовался такой риторикой, чтобы заинтриговать, привлечь, прельстить женщин, которые имели несчастье понравиться ему. Затем он перестал это делать. За отсутствием страсти? Потому что пресытился доступной, слишком доступной любовью? Отчаявшись после смерти Колетт, исчезновения Эстер и измены Евы? Эта сидящая рядом женщина вызывает у него интерес совершенно иного рода. Взять ее за руку? Нет, так можно все испортить. Только их голоса должны сблизиться, оплодотворить друг друга, слиться воедино.

— Посмотрите на меня, — говорит он. — Посмотрите на меня, и вы доверитесь мне.

Она подчиняется. Я был прав, у нее голубые глаза, думает Гамлиэль. Она пробует несмело улыбнуться, но улыбка тут же исчезает.

— То, что случилось со мной, покажется вам глупым… Какой-то кошмар… Год назад я была счастлива. У меня было все, что может пожелать женщина от жизни. Теперь у меня нет ничего.

Она делает короткую паузу, а затем говорит покорно:

— Мне кажется, это моя судьба.

Гамлиэль пожимает плечами.

— Судьба, судьба… Это большое слово. Нельзя все взваливать на судьбу. У нее есть облик. Адрес. Конкретное лицо, человеческая воля. Не хотите рассказать мне об этом?

Она отвечает не сразу. Словно пребывает в другом мире. Гамлиэль берет ее за руку. Она пробует улыбнуться, но получается у нее гримаса наказанного ребенка.

— Я не хочу вам докучать, — говорит она. — И я не уверена, что вы сумеете понять.

— Все же попытайтесь. Мы увидим. Если я не пойму, то скажу вам.

Тогда молодая женщина начинает говорить глухим, монотонным, еле слышным голосом. Иногда она почти шепчет, и Гамлиэль вынужден наклоняться к ней, чтобы понять, чуть ли не угадать некоторые фразы. Постоянно беседуя с больными, она словно разучилась говорить о своих проблемах, о личных неприятностях, сокрытых в глубине ее собственной души:

— У каждого из нас есть свой тайный сад, защищенный высокими стенами… Но в конце концов нужно и жить, даже если окажешься в кратере вулкана. А что означает жить? Только помогать другим справляться с тем, что им угрожает… Мне повезло. Я была счастлива. По-настоящему счастлива. Единственное тревожное чувство, — уточняет она с горьким смешком, — я испытывала вечером, когда ложилась спать. Страшно было проснуться. А вдруг моя реальная жизнь окажется чудесным сном, который будет развеян, раздавлен, похищен врагом? Но даже это тревожное ожидание я любила. Оно позволяло с открытыми глазами смаковать тот дар, что каждое утро преподносила мне жизнь: ведь каждый раз я обретала безмятежность. И возносила хвалу Господу за эти дары. Грань между жизнью и сном отсутствовала. Жизнь моя была сном, вот так. А потом…

Она умолкает, набирает в грудь воздуха, словно собираясь с силами, и быстро произносит короткую фразу, с которой начинаются все печальные истории о неудавшейся жизни, отмеченной печатью проклятия:

— А потом это случилось.

Она вновь медлит и затем повторяет:

— Это случилось. Все случается в одно прекрасное утро.


Ровно полвосьмого утра. Она помнит это, потому что взглянула на часы на кухонной стене. Как обычно, семья собирается к завтраку. Апельсиновый сок для всех. Кофе с молоком детям, черный родителям. Хлеб с маслом, омлет, круассаны. Эл читает газету, Памела — книжку, Рон — свою тетрадь. Эл выглядит озабоченным: неужели биржу опять лихорадит? Жена собирается спросить об этом, но муж ее опережает.

— Я ухожу, — говорит он, не поднимая глаз от газеты.

Дети не обращают внимания на его слова. Папа уходит, это в порядке вещей. Каждое утро, в одно и то же время, он уходит в свою контору, как мама в свою больницу. Но что-то в его голосе заставляет жену, которая собиралась отхлебнуть кофе, спросить:

— Куда же?

— Отсюда, — говорит он, по-прежнему смотря в газету.

Тут вмешивается Памела:

— Ты уезжаешь, папа?

— Да.

— По делам? — спрашивает Рон.

— Да.

— На сколько?

— Пока не знаю.

— Кто тебя посылает?

— Никто.

— Как это никто?

— Никто меня не посылает и никто меня не ждет, но я должен ехать.

— Но ведь ты вернешься? — говорит Памела.

— Может быть. Я пока ничего не знаю.

Их мать спрашивает себя, уж не глупая ли это ребяческая игра с целью попугать, вульгарный фарс с целью привлечь к себе внимание, вызов, уловка нерадивого школяра: что она скажет или сделает? Разрыдается, убежит, хлопнув дверью? Откуда это необычное, шокирующее поведение, это внезапное желание бросить все? Безумная мысль разрывает душу: неужели у него есть другая женщина? Она силится сохранить спокойствие:

— Тебе не кажется, что мы заслуживаем объяснения?

— Да, — соглашается он, — но его у меня нет.

— Что-нибудь случилось? Кто-то из нас обидел тебя? Неприятности по работе? Проблемы со здоровьем? Ты заходил к врачу?

— Не в этом дело.

— Значит… ты несчастлив с нами?

Тут он слегка теряется:

— Да… нет… уже не знаю… я уже не уверен… ни в чем не уверен…

Тогда они оба умолкают. Эл откладывает газету, смотрит на них, не видя. Он не выглядит несчастным, или смущенным, или хотя бы озабоченным.

— Послушай, любовь моя, — говорит ему жена. — Ты собираешься разрушить несколько жизней, включая свою. Думаю, ты не делаешь это с легким сердцем. Кто-то виноват в этом? Скажи мне, кто это и в чем его вина…

— Не ты, не вы.

Помолчав, он добавляет:

— И даже не я.

Дети приходят в себя первыми.

— Это нечто вроде мужского климакса, — говорит Памела, которая хочет стать психологом. — Такое бывает. Это длится ровно столько, сколько длится, а потом проходит. Правда, папа?

Пэм, любимая и не по годам развитая дочурка, всегда умела рассмешить его. Но только не сейчас. Он не отвечает ей. Рон, в свою очередь, выдвигает гипотезу:

— Папа, тебе нужно отдохнуть, побыть одному. Мы тебя понимаем. Устрой себе каникулы на несколько дней, на несколько недель, в горах или на ранчо в Аризоне, тебе это будет полезно.

Отец никак не реагирует и на это. Он встает, потягивается, проводит ладонью по лбу, словно желая вспугнуть подступающую мигрень, и, кашлянув, произносит очень тихо, очень медленно:

— Я вас всех люблю. Я буду любить вас до конца дней своих. Любить я перестал себя. Я был счастлив, теперь нет. У меня нет больше сил, нет радости жить. Поэт сказал бы: пересохли мои истоки, солнце мое погасло. Я не могу оставить все, как было, я недостоин вашей любви. Все во мне фальшиво. Все я делаю не так. Все, что ищу, не дается в руки. Я перестал узнавать себя в человеке, которого вы любите. Я чувствую, что мне нужна перемена, пока не поздно. Я должен сменить все. Место, время, окружение, душу. Жизнь. Не осуждайте меня, постарайтесь понять.

Затем он идет к двери и, открыв ее, какое-то мгновение колеблется. Жена хочет ринуться к нему, чтобы вернуть или хотя бы обнять, но застывает в оцепенении. К двери бежит Памела, за ней следом Рон, но их отец уже переступил порог. Он уходит решительным шагом, не оглядываясь.

— Вот и все, — говорит докторша и замолкает, улыбаясь с растерянным видом.

Гамлиэль спрашивает себя, что сказать ей. И как? Поделиться своими бедами и поражениями? Чтобы разделить ее боль, как будто это возможно? Дать ей понять, что он получал такие же или почти такие же удары в своей супружеской жизни? Были ли Эл и Колетт родственными душами? Будь он моложе, постарался бы отвлечь ее, дав собственную интерпретацию случившегося. Рассказал бы ей о своей жизни, ошибках, разочарованиях, муках, разводе, странствиях. О своих метаморфозах, о существовании писателя-призрака. Потом приступил бы к бережному ухаживанию, расхвалил бы ее изящество и душевную тонкость, превознес бы ее право на счастье. Все так просто, когда молод. И так много обещает. Но Гамлиэль уже никогда не будет молодым.

Все же он начинает рассказывать, с некоторой стыдливостью, о своем прошлом, как если бы речь шла о ком-то другом:

— Когда-то я знавал человека, у которого не было ни дома, ни семьи. Жизнь швыряла его, земля сбивала с ног, препятствия вставали стеной. Чтобы выжить, он тратил время свое, помогая тупицам, пленникам собственного тщеславия, писать разные глупости, позволявшие им добиться ложной славы, создать фальшивый, ворованный облик… Замученный тревогами и комплексами, которые научился скрывать, но странным образом свободный в силу свободы от социальных пут, он полагал, что может все усвоить и все объяснить, хотя не понимал ровным счетом ничего. Он многое прочел и запомнил, но поверхностно. Глубинную его сущность ничто не затрагивало. Быть может, он боялся. Боялся раскрыться. Связать себя. Отречься от своей свободы. Не желая того и даже не зная об этом, он приносил с собой несчастье. Те, кто его любил и кого сам он любил, в конечном счете становились жертвами.

Докторша уже успокоилась. Более теплым тоном, так что Гамлиэль не может угадать, ирония в нем звучит или понимание, она замечает:

— Все это очень абстрактно. Скажите мне: у вас есть семья, дети? Вы счастливы?

— Семья? Да, у меня была семья. Она меня бросила… И я больше не ищу счастья.

— А что вы ищете?

На ум ему приходит ответ нищего из его деревни: тот искал истории, искал взгляды, чтобы сотворить из них песни. А Гамлиэль?

— Не знаю, — говорит он. — Быть может, суть и реальность того, от чего я пытаюсь убежать.

Где-то церковные колокола бьют полдень. Хрустально-чистые, настойчивые, идущие из глубины веков призывы. Гамлиэль с удивлением ощущает, что дрожит. Он вновь переносится во времена войны. В детстве, в Чехословакии, потом в Будапеште, колокола пугали его, они были зловещими вестниками, дурным предзнаменованием. Все приводило его в ужас. К счастью, рядом была Илонка, чтобы утешить, чтобы защитить. Она прижимала его к себе и шептала на ухо нежные слова, называя уже не «мой маленький», а «мой большой мальчик»: «Не бойся, мой большой мальчик, не бойся, все мерзавцы подохнут, обещаю тебе. Если Господь не возьмет это на себя, я сама займусь этим». Из всех женщин, вошедших в его жизнь, он сейчас с наибольшим волнением вспоминает Илонку. Исходившее от нее тепло, ее голос. Эту набожную христианку, верную подругу его родителей, спасительницу их сына. Иногда ее черты сливаются с теми, которые в бездонных глубинах памяти принадлежат самой доброй, самой нежной женщине в мире. Матери. А Колетт? И Эстер, чье имя означает «тайна»? И Ева, чей голос выдавал, одновременно скрывая, вулканический темперамент? Эстер, вечная его любовь? Ева, первая истинная его любовь, та, что естественным образом связывает мужчину и женщину, которые нуждаются друг в друге, чтобы жить полной мерой? Почему он не предложил руку первой и слишком поздно предложил второй? В каком-то смысле они продолжают жить в его душе, странным образом соединившись. Они всегда рядом, очень близкие и часто далекие, подернутые дымкой ностальгии. Как определить то, что связывает его с ними? Неужели только чувство вины? А как быть с любовью? Можно ли говорить о любви иначе, чем в прошедшем времени? «Не хочу, — говорила Ева, внезапно закидывая голову, — не хочу заключать в прошлое любовь, которая преходяща по определению. Мы были счастливы в нашей маленькой семье, потому что любили друг друга. Наша любовь смеялась над уходящим временем. Если ты этого не понимаешь, мне тебя жаль. Если ты не понимаешь, что за пределами смерти мы с мужем и дочерью продолжаем любить друг друга, ты никогда не любил».

Была ли она права? Гамлиэль отвечает самому себе: нет, она была не права. Ведь он любил Еву, да, да, он любил ее глубокой, всепоглощающей любовью… и любит до сих пор, страдая от этого, как от ожога. Но почему же они тогда расстались?

А Эстер, дикарка, читавшая линии на его руке, гордая своим ясновидением без тени высокомерия… Она умела скрывать смятение и хрупкость за надменностью, которая держала на расстоянии всех воздыхателей. Склонив голову к левому плечу, улыбающаяся, бесконечно изменчивая, она ни на кого не была похожа, а на себя саму и того меньше: что же он любил в ней? Тон ее голоса? Пылкую, но сдержанную чувственность? Мрачный огонь в глазах? Да, он полюбил ее за эти глаза. Вся духовная сила, вся тайна Востока отражались в ее глазах. И в ее улыбке. И в ее голосе. И вся страсть мира была в ее пальцах. Но она исчезла, как волна в океане.

Ева была другой. Отдаваясь, она словно совершала жертвоприношение. Которая из двух бессмертна для него, в нем? Но разве не означает бессмертие утраты существования? Когда-нибудь, если Господь даст ему время, он расскажет о них. Включит их в свою не законченную еще «Тайную книгу». Исчезнет ли тогда чувство вины? Нет, слишком поздно. Нельзя переделать прошлое по собственной воле: истина его остается неизменной. Однако Гамлиэль не может представить свою жизнь без Евы. И без Илонки.

Колокола умолкли. Погода прекрасная. Высоко стоящее солнце вспоминает, что его долг — согревать сердца и разглаживать морщины. Двери открываются и закрываются. Шумная она, эта улица. Юности не терпится развлечься. Сбежать из офисов и классов, от начальников и профессоров. Скорее, пора поговорить о другом. О клубничке наверняка. И о любви, почему бы нет. Короткие встречи, неизбежные расставания. Терраса соседнего бистро заполняется с удивительной быстротой. За несколько минут все столики оказались заняты.

— Вы хотите есть? — спрашивает Гамлиэль.

— Нет, — говорит докторша, качая головой.

— А пить?

— Тоже нет.

— Может быть, пройдемся немного?

Они переходят улицу, идут вдоль сквера, где со смехом носятся ребятишки, которые ударяются в рев, если упадут или упустят мячик, подхваченный умной дерзкой собачонкой. Ах, дети, дети: знаете ли вы, что когда-нибудь станете, как мы, взрослыми и лишенными надежды? Где был он сам, когда маленькие еврейские девочки бегали со своими братьями по саду их дома в Чехословакии, стараясь поймать безумные лучи полыхающего солнца, не зная, что они уже помечены и приговорены? Каждый раз, когда он их вспоминает, привычная тоска ложится камнем на мозг и застревает в горле, не давая дышать.

— Ваши дети, — спрашивает он. — Где они?

Сказать, что его дети, его дочери совсем забыли о нем? Он предпочитает выждать.

— Я не знаю, — отвечает докторша. — Наверно, в школе.

И, помолчав, добавляет:

— Мне страшно за них.

— Не за себя?

— За них больше. Они так молоды. Так уязвимы. И их любовь к отцу так чиста.

Незаметно для самих себя, они обошли весь сквер. Они по-прежнему бродят, разговаривают без всякой цели. Потом Гамлиэль останавливается: у него заболели ноги.

— Мы увидимся в два часа?

— Да. Я буду при Жужи Сабо… Это моя больная.

Она протягивает ему руку, он надолго задерживает ее в своей. Быстро проговорив «Спасибо, спасибо за все», она уходит. Гамлиэль следит за ней взглядом, пока ее силуэт не исчезает в толпе. Тогда он смотрит на часы: уже почти полвторого. Через двадцать минут он вернется в больницу, чтобы увидеть женщину, в чьей памяти, быть может, хранятся осколки его памяти.

Час настал. Служащий при входе в больницу узнает его и разрешает пройти. Гамлиэль явился на две минуты раньше срока, но уже много лет он испытывает странное ощущение, будто всюду опаздывает.

Какая-то санитарка показывает ему коридор, ведущий в палату, где он найдет госпожу Жужи Сабо. На мгновение он замирает перед полуоткрытой дверью. В темном углу на кровати сидит старая женщина, чье одиночество потрясает его даже больше, чем изуродованное лицо. Черная невидимая стена отделяет ее от других больных. Те разговаривают, шевелятся, беспокойно ворочаются, стонут — она нет. Бесстрастная и словно бы оцепеневшая, отчаянно и безнадежно одинокая, она пристально смотрит тусклым взглядом в далекую точку в пространстве, даже не пытаясь уцепиться за нее или отстраниться. Неужели это Илонка? Гамлиэль беззвучно убеждает себя, что это она, именно она и никто другой. Она ждет его. И только его.

Да нет, это невозможно! Больная не пробуждает в нем никаких воспоминаний, никаких ощущений. Его с ней ничто не связывает. Быть может, он встречал ее в ином мире, в иной жизни? Быть может, в другом обличье? Кто же эта венгерская беженка, ради которой он убил столько времени с утра?

Весть о ней передал ему Болек, бородатый еврей из польского города Даваровска, разносчик слухов по призванию, временами молчаливый, но чаще громогласный, бывший апатрид и брат всех жертв мира. Накануне они ужинали в обществе троих своих друзей, и Болек сообщил как нечто очень срочное:

— Я встретил одного человека, который просил меня передать тебе, что ты нужен тяжелобольной женщине.

— Я?

— Ты.

— Я нужен ей, чтобы написать за нее книгу?

— Книгу? Кто говорит о книге? Ей нужен тот, с кем она могла бы поговорить на своем родном языке.

Этот Болек обожает тайны. Он не может изъясняться, как все прочие: на заданные ему вопросы всегда отвечает туманно, многословно и не обязательно по существу. Извлечь из него информацию — тяжкий труд. Когда имеешь с ним дело, нужно угадывать. Поэтому Гамлиэль, не пытаясь выяснить детали, сразу перешел к главному:

— Значит, она венгерка? Но в Нью-Йорке можно найти сто тысяч людей, говорящих на этом языке. Почему ей нужен я? Кто она?

— Понятия не имею. Я сказал тебе все, что знаю. Это женщина. Она получила травму. Тяжелую. Автомобильная катастрофа, авария самолета? Ничего не знаю. Может быть, пожар. Никто не в состоянии добиться от нее ответа на самые простые вопросы. Она говорит только на этом странном языке, который понимают одни венгры, да и то приходится верить им на слово.

— И где сейчас эта женщина?

— Где же ей быть, по-твоему? В музее современного искусства? Она в больнице, балда.

Сидящие за столом друзья расхохотались.

— Ах так, в больнице? Ведь не в тюрьме же… к примеру, московской? — воскликнул маленький Диего, анархист из Барселоны, который никогда не мог устоять перед искушением разоблачить козни коммунистов, где бы те ни обретались.

Имя Диего он приобрел себе в Испании, куда отправился, чтобы вступить в Интернациональные бригады. А настоящее имя? Он утверждает, что вычеркнул его из памяти. Друзья подозревают, что он из Литвы, чьи уроженцы говорят на особо мелодичном и интеллектуальном идише.

— Держу пари, — продолжал он, — что эта больная в юности была коммунисткой. Как все мы.

— Заткнись, hombre, — раздраженно прервал его Яша. — Никто не имеет права оскорблять несчастную женщину.

— Кто тебе сказал, что она несчастна?

— Разве счастливая женщина оказалась бы в таком месте, о котором даже наш дорогой Болек ничего толком сказать не может?

— Болек, если ты знаешь, где она, скажи нам. Но будь осмотрителен, — вмешался Гад, считавший, что правило «быть осмотрительным» подходит к любому случаю жизни.

Не устояв перед напором друзей, Болек в конце концов назвал больницу.

Вот почему Гамлиэль стоит теперь в этой палате, где царствуют болезнь и несчастье, чуть ли не проклятие.

Он подходит к старой женщине.

— Вы из Будапешта, мадам? — спрашивает он ее по-венгерски.

Она, похоже, не слышит его. В каких сферах блуждает ее разум? Он вновь обращается к ней с вопросом:

— Ведь вы Жужи Сабо?

Ничто не шелохнулось в ее лице. Взгляд ни на секунду не задержался на посетителе. Он для нее не существует. Или это она перестала существовать?


Внезапно Гамлиэль вновь видит себя в Будапеште. 1948 год. Илонка с букетом в руках идет в больницу: серьезно заболела еврейская подруга ее матери, выжившая в лагерях. Гамлиэль не захотел оставаться дома один, и она позволила ему пойти с ней:

— Ты подождешь меня снаружи, мой большой мальчик, обещаешь?

Он обещал, он обещал бы что угодно, лишь бы не расставаться с ней. Она вошла в серый мрачный корпус и надолго там задержалась. Минуты тянулись бесконечно. Заморосил дождь. Сначала несколько неторопливых капель, потом они застучали чаще. Гамлиэль решил укрыться в здании. В холле никого не было. Из-за дверей доносились приглушенные голоса. Один из этих голосов был ему знаком. Он толкнул приоткрытую дверь. Стоя перед кроватью, Илонка тихо разговаривала со старой женщиной, которая не отвечала. Цветы лежали на одеяле.

— Скажите хоть что-нибудь, Хегедюш Нени, умоляю вас, скажите хоть что-нибудь… Мама была вашей подругой, хорошей подругой. Ведь вы же помните это? Ответьте мне, дорогая, любимая Хегедюш Нени, скажите несколько слов, всего лишь несколько слов, сделайте это ради меня, ради мамы…

Тут старая женщина закрыла глаза, но тут же открыла их вновь. И ответила она еле слышно, почти не шевеля иссушенными губами:

— Что вам от меня нужно? По какому праву смеете вы говорить со мной? Что я вам сделала? Кто разрешил вам влезать ко мне в могилу? Кто вы?

Она сказала «могила», подумал Гамлиэль, стараясь скрыть растерянность.

Она не просто больна. Она безумна.

Не зная, что ответить, Илонка попыталась погладить руку больной, но та отдернула ее.

— Уходите, — произнесла она тем же холодным отчужденным тоном. — Незачем нарушать сон мертвецов.

Она сказала «сон мертвецов», изумился Гамлиэль. Возможно ли, чтобы она в безумии своем считала себя мертвой?

— Я прошу у вас прощения, Хегедюш Нени, — произнесла Илонка. — Я…

— Вы смеете просить у меня прощения! Ах вы, живые, вам все легко: вы делаете жуткие, страшные вещи, потом просите прощения, и все счета оплачены, все раны исцелены. И страница перевернута. Не здесь, мадам, не у нас. Мертвые так быстро не прощают. У них, у мертвых, хорошая память. Не как у живых.

Но кто же она? Так еще долго будет спрашивать себя Гамлиэль, с тяжелым предчувствием на сердце. Он вспоминает об этом теперь, застыв у постели больной старухи. Какое лицо таится за этой изможденной маской? Какая мучительная истина скрывается за этим молчанием? От какой опасности она бежала и почему стала искать убежище за стеной равнодушия? Какую весть могла бы передать миру живых эта венгерская женщина? И кто послал ее? К несчастью, Гамлиэль не умеет разговаривать с больной так, как Илонка.

— Я Илонка, певица, — говорит покровительница маленького еврейского мальчика. — Илонка. Вы с моей мамой были подруги детства. Мне очень хотелось бы помочь вам.

Женщина с трудом раздвигает губы:

— Илонка… Илонка… Вы еврейка?

— Нет, я не еврейка.

Больная словно нахмурилась:

— Если вы не еврейка, то что вы делаете в моем мире?

— Я узнала, что вы здесь. Я не могла не прийти.

— Вы разве не видите, что я одна? Зачем вы пришли? Чтобы завладеть моим одиночеством?

— Нет, нет… Клянусь вам…

— Быть может, чтобы разделить его с мной?

— Я бы очень хотела, мадам Хегедюш, но не знаю, как это сделать.

— Вы не можете знать. Попробуйте и сами увидите. Вы не еврейка, значит, вы не мертвая. Все евреи мертвы. Ко мне могут входить только мертвые.

Словно оглушенная внезапным проблеском памяти, она напряглась и указала на стоявший у изголовья кровати стул.

— Садитесь. Мертвые либо лежат, либо стоят, не сидят никогда. Вы живая, значит, можете сесть.

Гамлиэль, держась поодаль, озирался вокруг, словно искал кого-то, чтобы спросить совета, как себя вести. Но в палате не было ни врача, ни медсестры. А другие больные не прислушивались к разговору. Или же предпочитали не вмешиваться. Он увидел, что Илонка села. Сам он остался стоять. Он ждал. Внезапно глаза больной зажглись странным огнем.

— Ваш говор, — задумчиво произнесла она, — ваш говор мне знаком. Вы из Будапешта, ведь вы из Будапешта?

— Да. Но родилась я в Фехерфалу.

— Я тоже.

— Знаю. Вы с мамой из одной деревни.

По-прежнему вспоминая больную из Будапешта, Гамлиэль наклоняется вперед, чтобы лучше разглядеть Жужи Сабо.

— Кто вы? — спрашивает он, задыхаясь.

В его горящей голове, в бреду, словно в магическом калейдоскопе, где красноватые всполохи настигают друг друга, лица и судьбы обеих женщин сливаются воедино. Он знает, что это невозможно, но все же спрашивает себя: а если обе они — одна и та же женщина? Границы времени и пространства внезапно рушатся.

Больная из Будапешта внезапно пугается.

— Мертвым таких вопросов не задают, — говорит она свистящим шепотом.

Что же это был за вопрос? Гамлиэль силится вспомнить, но не может. И вдруг он вздрагивает всем телом, потому что на плечо ему ложится чья-то рука. Он оборачивается: доктор Лили Розенкранц стоит за его спиной и смотрит на него со спокойным интересом. Он не слышал, как она вошла.

— Вы ее увидели, — говорит она. — Давайте уйдем отсюда. Нам лучше поговорить не здесь.

— Но…

— Поверьте мне, на улице нам будет лучше.

Несмотря на желание вернуться, он следует за ней по аллее, ощущая смутную вину перед больной, предоставленной своему одиночеству.

Углубившись в парк, они направляются к скамье под фруктовым деревом, уже наполовину в цвету. Она садится и предлагает ему сесть слева от нее, но он продолжает стоять.

— Я больше ничего не понимаю, — говорит он. — Я пришел, потому что она хотела меня видеть…

— Это я, — объясняет докторша, — это я хотела вас видеть. Я уже вам сказала. Она моя пациентка. Я думала, что вы сможете мне помочь.

Удивленный ее сухим, профессиональным тоном, Гамлиэль безмолвно всматривается в нее. Теперь она кажется ему не такой уязвимой. Однако печаль осталась. Он всегда обожал печальных женщин. Других, брызжущих радостью, он тоже обожал, но по-другому.

— Значит, это вы пожелали встретиться со мной?

— Хм, — отвечает она с улыбкой, покачивая головой.

Ему всегда нравились женщины, которые покачивали головой с улыбкой — они вызывали желание ответить им приглашающим жестом.

Докторша ждет от него вопросов, но он просто смотрит на нее.

— Вижу, что должна вам кое-что объяснить, — говорит она, улыбаясь по-прежнему. — Я знаю, что вы жили в Будапеште. Мне сказал об этом наш общий друг Болек. Я познакомила его с мужем, но это не помешало ему слегка влюбиться в меня, как во многих других. Яподумала, что вы могли бы разговорить мою пациентку… Ее случай не безнадежный, но надежды нет… Она не хочет жить, потому что считает себя мертвой…

— Почему вы так думаете? Ведь она, кажется, немая…

— Да, почти немая. Но психиатр умеет видеть некоторые симптомы. Есть больные, которые считают себя неживыми или не имеющими права на жизнь.

Гамлиэль не знает, что сказать. Что посоветовал бы ему рабби Зусья, Учитель, постигший столь многое в столь многих сферах? Убежденная, что не принадлежит более к этому миру, женщина удалилась в тот мир, который называют истинным. Но разве самому Гамлиэлю не кажется иногда, что его истинная жизнь совсем другая? Что он по ошибке родился до Второй мировой войны в Чехословакии, по ошибке попал в христианскую Венгрию, по ошибке был спасен в Будапеште и признан апатридом в Париже? Женился по ошибке, стал отцом по недосмотру. Сама его личность, возможно, ошибка… а если обнаружится, что его истинной мамой была Илонка? Какую роль во всех изгибах его судьбы играет эта старая больная? Возможно ли, чтобы только ей были известны ответы на терзающие его вопросы? А вдруг когда-нибудь, позднее, она возникнет в его мозгу, потребовав себе места в его рассказах? Нет, он прогонит ее. Писать? Порой у Гамлиэля пропадает всякая охота. К черту это рабское ремесло, якобы свободное и дарующее свободу. Он слишком много писал, вот и все. Слишком много фраз, вымоленных, вырванных у чистых страниц с целью передать мысли и устремления, родившиеся в чужих мозгах. Слишком много слов, брошенных на ветер, рассеянных бесследно и бесцельно: словно раненые птицы, они падают на бесплодную землю безжизненными и увядшими. И он слишком много прожил? Рабби Зусья ответил бы ему воплем: «Нет, тысячу раз нет! Никто не имеет права отвергать жизнь, как это делаешь в отчаянии ты! Каждый день есть благословение, каждый миг — надежда на прощение! Значит, я тебя ничему не научил?» Конечно, рабби Зусья прав. Но вопрос не в том, чтобы знать, зачем жить. Вопрос в том, как жить среди лжи. Внезапно у него появляется абсурдное желание поведать молодой докторше о своих сложных и напряженных отношениях с Праведником из Бруклина. Опомнившись, он решает заставить ее выговориться до конца:

— Я пришел из-за вас и ради вас. Это дает мне право узнать вас чуть получше, не так ли?

— Я уже рассказала вам о своем браке, точнее, о том, как он кончился.

— А до того? Откуда вы приехали? Каким путем? Почему выбрали медицину? Вы говорите с легким акцентом…

Она долго молчит, прежде чем ответить:

— Вы правы. Но это история почти банальная. Другие могли бы описать нечто более интересное… более живописное. Я родилась в Румынии… Мой отец сгинул в лагере под Могилевом, где-то в Приднестровье…

Эта история, похожая на столь многие в ее поколении, могла бы войти в Книгу Иова или в книгу уцелевших. Игра случая, чудесный подарок судьбы. Ее матери удалось бежать в Будапешт, где она вышла замуж за американского журналиста. Супруги смеялись и плакали от радости, когда девочка коверкала подслушанные у горничной венгерские слова. Вскоре семья перебралась в США. Потом родился мальчик, которому предстояло погибнуть в автокатастрофе. Вслед за этим смерть настигла ее отчима: во время деловой поездки в Европу он среди бела дня упал с сердечным приступом на Больших Бульварах в Париже. У матери началась тяжелейшая депрессия, от которой она так и не оправилась.

— Она умерла в этой больнице, — говорит молодая женщина. И с усмешкой заключает: — Счастье, что я немного психиатр.

— Да, это счастье, — повторяет пораженный ее словами Гамлиэль.

Знакомое чувство близости возникает у него по отношению к печальной докторше, которая вдруг освободилась от своей печали. И, сам не зная почему, к собственному удивлению он осведомляется у нее, собирается ли она вновь выйти замуж.

— За кого? — отвечает она вопросом на вопрос.

Безумная мысль овладевает Гамлиэлем: что, если сказать ей «за меня», хотя бы для того, чтобы увидеть изумление на ее лице? Должно быть, она догадалась об этом, ему кажется, что она покраснела. Она пытается сменить тему:

— Может быть, вы все же присядете?

Тут бывший муж Колетт, смутившись как застенчивый подросток, замечает, что по-прежнему стоит.

— Прошу прощения, — говорит он, садясь слева от нее.

Они молча смотрят друг на друга, вероятно сознавая весомость этого объединившего их мгновения. Гамлиэлю хочется смягчить напряжение, возобновив разговор, но она опережает его и, проведя рукой по лбу, словно желая смахнуть недоверие, произносит более непринужденным тоном:

— Вас ведь зовут Петер? Болек говорил…

— Называйте меня Гамлиэль.

— А я…

— Вы мне уже сказали. Лили. Лили Розенкранц. Мне нравится это имя. Очень красивое. Мелодичное. Заставляет мечтать.

— Мечтать о чем?

— О музыке. О танцах. В общем, о моем детстве.

Беседа внешне безобидная. Обмен информацией. Вежливые фразы, любезные вопросы и ответы. Связанные с воспоминаниями о Будапеште.

— Вы по-прежнему апатрид?

— Формально нет. Но я слишком долго был им.

— Тяжело так жить?

— Очень тяжело. Можно сказать, невыносимо.

— Как у Болека?

— Да, как у него. Как у многих других. Прежде мы мечтали создать партию тех, у кого нет родины, чтобы вернуть чувство идентичности тем, кто ее лишился. А как у вас?

— У меня всегда была родина. Сначала Румыния, потом Америка, благодаря отчиму. Его предками были русские евреи. Но вы заметили, что я не совсем потеряла румынский акцент. Вместе с тем я американка и ощущаю вину за то, что мы сделали с бедными индейцами.

Спросить ее, ощущает ли она себя еврейкой? Вопрос слишком интимный, нескромный. В другой раз. Но будет ли этот другой раз? Лучше сменить тему. К примеру, Болек — как она с ним познакомилась?

— О, славный милый Болек! — говорит она, хлопнув в ладоши. — Что за человек, правда? Всегда влюблен, но никогда в одну и ту же женщину, точнее, в любую женщину как дополнение к жене. Представьте, он всего лишь уступил мне место в метро. Естественно, я поблагодарила. Он тут же пригласил меня на чашечку кофе. Когда? На следующей станции. Мне понравилось его доброе лицо, и я согласилась. Он показался мне занятным, интересным. Его истории о жизни беженца в Германии, потом во Франции, потом в Соединенных Штатах… У него чудесное чувство юмора. Все его смешит. Узнав, что я родилась в Центральной Европе, он упомянул и ваше имя, вернее, два ваших имени, а также связанную с ними историю. Оказалось, что я ее знаю. Когда-то мама вспоминала ее, по вечерам, ужиная с друзьями. Когда они говорили о немецкой оккупации, о преследовании евреев, один из них часто говорил, что был связан с кем-то из близких вам людей…

Продолжая внимательно слушать, Гамлиэль с растущим волнением всматривается в нее. Он уже не смеет дышать. В память его врывается проблеск света: неужели старая больная — это в самом деле Илонка? Возможно ли, чтобы он не узнал в женщине с изуродованным лицом молодую, блистательно талантливую певицу? Правда, под мостами Дуная и Гудзона много воды утекло с тех пор, как она приютила его. Неужели человек меняется до такой степени, что настоящее уничтожает малейшие следы прошлого? Из задумчивости его выводит мягкий и музыкальный голос молодой женщины:

— На прошлой неделе наша больная как будто вышла из комы. Она пыталась что-то сказать, прошептать какие-то слова, возможно, имена…

— Какие? — восклицает Гамлиэль. — Попробуйте вспомнить. Для меня это важно. Быть может, она произнесла имя, похожее на «Илонка»?

Докторша задумывается. Ее лицо становится серьезным, почти встревоженным. Несколько раз она повторяет:

— Илонка, Илонка… имя венгерское… женское… Нет, не думаю…

Гамлиэль, напряженный как струна, неотрывно смотрит на ее губы.

— Кто эта Илонка? — спрашивает она.

— Святая.

После паузы он добавляет:

— Да, Илонка была святой, настоящей святой, но не такой, как другие.

— Одно из ваших завоеваний, верно?

— Да, верно, я ее завоевал. И горжусь своей победой. Это она спасла во мне того завоевателя, каким я был.

Гамлиэль внезапно умолкает. В его мозгу проносятся слова, картины. Я пришел соблазнить не печальную докторшу, говорит он себе. Илонку, чудесную Илонку, защитницу, которая плакала и любила с одинаковой легкостью. Именно ее не переставал он искать в каждой женщине, с которой хотел сблизиться.

— Эта святая, непохожая на других, что с ней стало? — спрашивает докторша. — Она сильно пострадала от войны? Ей удалось подцепить мужа? Получила ли она от судьбы заслуженное воздаяние?

— Илонка больше умела дарить счастье, чем получать.

— Значит, она была несчастна! — восклицает докторша, и на лоб ей падает прядь.

— Большей частью. Что вы хотите, все, кого она любила, покинули ее.

— Кто были эти люди?

— Моя мать. И я. Конечно, были и другие.

— Почему вы покинули ее?

— Так было надо.

— Вы говорите это с грустью. Разумеется, это произошло не по вашей вине!

— Я знаю. И она знала. Так сложились обстоятельства. Тем не менее она страдала.

Впрочем, на первую их разлуку решилась сама Илонка. Предчувствуя опасность, она спрятала мальчика в надежном месте, у одной бывшей танцовщицы, в старом квартале столицы.

Вскоре после этого на нее донесла официантка кабаре, антисемитка. Нилашисты схватили ее. Избивали. Унижали. Насиловали. Палачи требовали, чтобы она назвала фальшивые имена, под которыми скрывались евреи — и у кого. Она стала выдумывать фамилии, адреса. Каждый раз садисты возвращались с пустыми руками и вне себя от ярости. Илонка кричала, плакала, умоляла: она решила все снести, все вытерпеть. Роль стукача не для нее, как объяснила она Гамлиэлю, когда вновь забрала его к себе.

— Вы правы. Она была святой, — сказала Лили Розенкранц с сомнением в голосе. — Но чем она отличалась от других, тех, чьи благодеяния описываются в священных книгах?

— Она была верующей, но ее святость не имела ничего общего с религией. Только с сердцем, добрым и щедрым, каких больше нет. Вы понимаете? Илонка была человечной, восхитительно человечной. И я ставлю ее выше любого святого.

Докторша смотрит на него с удивлением.

— Почему вы так говорите? Неужели вас до такой степени гнетет божественное? С каких это пор человечность рассматривается как высшая добродетель? Вспомните прекрасное изречение Мудреца, для которого цель человека — стать богом.

— Я отвечу вам, что для меня цель человека — стать человеком. Илонка спасла мне жизнь. Это была смелая, благородная, любящая женщина, настоящая героиня. Для меня этого достаточно, чтобы вспоминать о ней с нежностью и восхищением.

Докторша и не думает сдаваться:

— Человек, который рискует свободой и жизнью, чтобы помочь обреченным… да, она была святой! Впрочем, вы сами это сказали.

Гамлиэль не решается ответить, предпочитая оставить этот спор. Докторша понимает его молчание по-своему.

— Стало быть, мы пришли к согласию насчет Илонки? Хорошо. Но что это была за женщина? Образованная, интеллектуально развитая? Что она любила? Садоводство, классическую музыку, переводы романов Стендаля или Виктора Гюго?

Гамлиэль пристально смотрит на нее, спрашивая себя, нужно ли огорчать ее. Сказать ей, что все европейские интеллектуалы не стоят нежности и милосердия этой простой женщины, которая столько сделала, чтобы спасти одну человеческую жизнь? Его жизнь. Он не знает, на что решиться. Докторша бросает ему спасательный круг:

— Вы ведь были совсем маленьким, когда она вас подобрала?

— Ну, не таким уж маленьким.

— Слишком маленьким, чтобы понять, чем она занимается.

— Она была певицей в кабаре.

— Правда?

— Да. Певицей в кабаре.

— И ничего больше?

Гамлиэль кусает губы: в мозгу его, словно молнии, вновь возникают жесты, шорохи и ощущения. Илонка склонилась над маленьким мальчиком, свернувшимся в клубочек на софе. Она целует его в лоб и шепчет: «Петер, ты спишь? Вот и хорошо. Спи, мой большой мальчик. Спи. Прекрасных снов тебе. Так гораздо лучше». Она выключает свет, прежде чем уйти в спальню. Но Гамлиэль не спит. Сквозь полузакрытые веки он следит за ее движениями. Она не одна. С ней пришел мужчина. Гамлиэль узнает его: это молодчик из кабаре, главарь венгерских фашистов, нилашист. Он ловит приглушенные и странные звуки, исходящие из спальни. Смысла и значения их он не понимает — возможно, не хочет понимать. Это повторяется каждый вечер. Но гости у Илонки разные.

— И ничего больше, — говорит он наконец молодой женщине. — Просто певица. Я слышал, как она поет. Она пела хорошо, даже очень хорошо. От ее голоса вырастали крылья, она словно поднимала вас. И с высоты вы видели землю, как убежище.

Заметила ли докторша, что голос Гамлиэля изменился? Если заметила, то виду не подает. Она улыбается ему уже безбоязненно, он же спрашивает себя, с какого момента стал понимать, чем занимается Илонка.

— Расскажите мне еще о себе, — просит молодая женщина, легко и почти с робостью коснувшись его руки. — А если это вам неприятно, расскажите какую-нибудь историю.

Историю? Но какую же? И отчего именно сейчас, когда весна в самом начале, именно здесь, под этим цветущим деревом, так близко от корпуса, где человеческие существа в страданиях приходят к почти полной утрате разума? Неужели она провоцирует его? Исходя из соображений профессиональных, возможно, медицинских? Неужели она видит в Гамлиэля больного, не сознающего свой недуг? Он решает вспомнить один эпизод, который и сейчас, десятилетия спустя, приводит его в смущение.

— В те времена я был еще молод, иными словами, не имел того, что называют жизненным опытом, — начинает он ровным тоном. — Я только что приехал в Париж. Денег у меня совсем не было, только статус беженца, утвержденный французским консульством, и в этом городе я никого не знал.

…Тогда, в конце 1956 года, было сравнительно легко пересечь границу некоторых европейских стран: тысячи венгров делали это каждый день после того, как их восстание было подавлено танками Красной Армии. Наверное, западные правительства чувствовали свою вину, поскольку этих беженцев принимали лучше, чем их предшественников в 1945–1946 годах. Гамлиэлю не было еще двадцати, когда он сел в Вене на Восточный экспресс, отправлявшийся в Париж. Даже не зайдя в гостиницу, где следовало встретиться с другими эмигрантами, он пошел пешком от Восточного вокзала до улицы Сен-Дени. В Будапеште один товарищ по партии превозносил этот квартал до небес и дал все объяснения, необходимые для достижения цели.

— Приоритет приоритетов для моего товарища? Не смейтесь: познать тайну Творения, заняться любовью.

— Я не смеюсь, — сказала докторша, очень сильно сжав ему руку.

— Для меня это было впервые.

— В двадцать лет?

— Разве это такая уж редкость?

— У некоторых людей все редкость, — сказала она с нежностью. — Каждый миг их существования одновременно предсказуем и непостижим. И вы, мой бедный друг, мне кажется, к ним принадлежите.

— Ради Бога, не жалейте меня, я…

Гамлиэль обрывает фразу на полуслове, и глаза его зажигаются мрачным огнем.

— А я… я жду продолжения вашей истории, — говорит докторша.

— Она не слишком красивая.

— Я не люблю слишком красивые истории. Я всю жизнь слушаю истории совсем другого рода.

…В тот день, спускаясь по улице Сен-Дени, Гамлиэль почувствовал, как желание взрывается в нем тысячей ярких лучей. Он не знал, куда смотреть, как отвечать на кокетливые призывы. Накрашенные, дерзкие, вызывающе одетые женщины обращались к нему по-английски, по-немецки, но только не по-венгерски. Однако он благодаря журналисту из Будапешта и лицейским урокам понимал французский. И выбрал ту, которая обещала ему на этом языке целый час райского наслаждения, правда мило попросив заплатить несколько сотен франков за вход.

В крохотном гостиничном номере, чьи стены и мебель пропахли плесенью, она начала быстро раздеваться. Гамлиэль замешкался.

— Ты хочешь, чтобы я разделась совсем? — со скучающим видом спросила она. — Это будет дороже.

— Не стоит, — ответил он сдавленным голосом.

— Как хочешь. Но ты давай поторапливайся, милый, — сказала она, сняв трусики кроваво-красного цвета и бросив их на засаленное кресло. — Я не могу весь день ждать.

Гамлиэль, с пылающими щеками, стянул брюки и аккуратно сложил их. Женщина, лежавшая в постели, начала терять терпение:

— Ну, где же мой подарочек?

Он не понимал.

— Деньги, — раздраженно объяснила она. — Должок отдай.

Порывшись в карманах пиджака, он протянул ей несколько бумажек.

Она пересчитала их и сжала в кулаке.

— Хорошо. Давай.

— Подожди, — сказал Гамлиэль.

Он мог только смотреть на нее. Лежа на грязной постели с раздвинутыми коленями, она раздраженно подгоняла его:

— Сколько раз тебе повторять, ангел мой? Не могу я здесь всю сучью жизнь пролежать, сам знаешь. Иди сюда и бери то, что твое.

— Подожди.

— Чего ты ждешь? Революцию или Мессию?

Он покраснел. Как любой еврей, он знал, что должен каждую секунду бытия ожидать Мессию, даже если Тот медлил с приходом, но никогда ему не пришло бы в голову, что Спаситель может появиться в таком месте.

Внезапно женщина приподнялась на локте.

— Скажи-ка, гаденыш, ты что, не хочешь меня? Я тебе не нравлюсь? Быть может, тело мое тебе противно?

— Да…

Он тут же спохватывается:

— Я хочу сказать, нет. Но не сейчас. И не так.

— Слушай, а ты, часом, не извращенец? Нет? Тогда кончай вешать лапшу на уши. Иди сюда и покончим с этим!

Гамлиэль смотрел на ее недоброе лицо, полусогнутые ноги… и чем больше смотрел, тем сильнее его охватывал страх.

— Это в первый раз, — сказал он охрипшим голосом.

Она расхохоталась.

— Девственник, о-ля-ля! Ты моя удача, иди сюда быстрее!

Не в силах справиться со смятением, Гамлиэль поспешно оделся и удрал.

— Опасно смотреть туда, куда не следует, — делает вывод докторша. — Именно поэтому любовью занимаются с закрытыми глазами, вы ведь с той поры это узнали?

— Я узнал многое, — отвечает Гамлиэль.

Ему хочется прикоснуться к пальцам, к руке, погладить волосы, затылок, лицо, ощутить тепло и призыв ее тела, раскрыть ей губы, примириться с жизнью и с живыми, но он боится показаться смешным. А впрочем, что может со мной случиться? Меня оттолкнут? Вся моя жизнь состояла из череды отталкиваний. Когда я говорил, меня просили помолчать. Когда не раскрывал рта, требовали объяснений. Никогда мне не удавалось быть самим собой. Даже в любви.

Он несмело протягивает руку к Лили Розенкранц, но та качает головой.

— Не так, не теперь, не здесь.

Но где же тогда? И когда?

— Не здесь, — сказал Гад.

— Почему это? — удивился Диего.

— Всему свое время и свое место. Говорить о ненависти здесь было бы непристойно. Будем осмотрительны, друзья.

Ненависть и презрение. Ненависть к миру и презрение к себе. Возрождение антисемитизма в различных формах. Гамлиэль часто беседовал об этом с Болеком, Диего, Гадом и Яшей с тех пор, как все они оказались в Нью-Йорке. У них возникла привычка собираться в одном еврейском ресторанчике рядом с редакцией «Форвертс», еженедельной газеты на идише. Там они делились своими ностальгическими переживаниями, быть может, угрызениями и порой шумно радовались. Гад, молчаливый израильтянин, который улыбался, лишь когда играл на скрипке, был самым молодым среди них. Стройный, мускулистый, с напряженным, настороженным взглядом, он отличался крайней неразговорчивостью. Когда друзья спрашивали, отчего слова из него приходится вытягивать клещами, он неизменно отвечал: «Я научился быть осмотрительным».

Все пятеро, бывшие апатриды, познакомились в начале 60-х в Париже, во время ежегодной встречи еврейских беженцев. Обсуждалось там, как продлить вид на жительство, добиться разрешения на работу, получить американскую или канадскую визу. Они понравились друг другу и, с тех пор как перебрались в Нью-Йорк, стали регулярно встречаться.

— Ненависть, это мне знакомо, — сказал малыш Диего, прихлебывая теплый кофе. — В Вальядолиде именно она помогала нам выжить, и мне случалось призывать ее в своих молитвах: «Иже еси на небеси, ненависть насущную подаждь нам каждый день». Потому что сам Господь стал Богом ненависти.

— Это хуже, чем кощунство, это безумие, — прервал его Болек. — Господь может ненавидеть, но не подстрекать к ненависти.

— Что ты об этом знаешь? — нервно возразил Диего. — Во-первых, я свободный человек! Свободный, как Господь. Мы созданы по образу Его. Следовательно, если Он может ненавидеть, я тоже могу. Во-вторых, ты говоришь о Господе, словно Он твой приятель, твой союзник… Вы что, обделываете вдвоем всякие темные делишки?

— Успокойся, — сказал Болек. — Твой прекрасный литовский акцент переходит в скверный идиш.

— Не твое дело! Если я хочу нервничать, значит, нервничаю. Если желаю проклинать, проклинаю, понял? Если желаю ненавидеть, ненавижу. Я научился этому в Испании. Там мы были свободны. Свободны ненавидеть.

— Как Господь, — иронически повторил Болек, почесывая голову.

— Да, как Господь! Быть может, не все люди Его достойны, но я достоин, потому что верю: Он хочет, чтобы мы приняли свободу, дерзновенно Им нам подаренную…

— Свободу делать все, что угодно?

— В любом случае все, что я хочу.

— Ты несешь чушь, — сказал Болек.

— Будьте осмотрительны, — вмешался Гад. — Вы слишком много говорите.

— А ты слишком мало! — воскликнул Яша.

— Ты веришь в Бога, Яша? — спросил Болек.

— Одно с другим никак не связано.

— А твой кот Миша верит?

— У него бог кошачий.

Почему в спорах даже агностики и неверующие всегда взывают к Богу? — подумал Гамлиэль. Он вспомнил слова Честертона: когда люди перестанут верить в Бога, это не будет означать, что они больше ни во что не верят — это будет означать, что они готовы поверить во что угодно. Привести эту цитату? Чтобы успокоить умы, он предпочел рассказать историю:

— Вы помните Илонку, певицу, у которой я жил и которой обязан своим спасением? «Мне страшно, — часто говорила она вечером, вернувшись из кабаре. — Мне страшно и мне стыдно». Как-то раз к ней неожиданно зашел один ее знакомый офицер-нилашист. Он был не в духе. Она тоже, но причина ее дурного настроения была мне известна. Русские приближались к столице, и ополченцы-антисемиты ходили из дома в дом, обыскивая подвалы и чердаки. Спрятавшихся евреев забивали насмерть, а трупы потом бросали в Дунай. Среди жертв были соседи, которых она хорошо знала. Но дурное настроение офицера имело совсем иную причину: слишком мало евреев он арестовал. «Ты должна мне помочь, — сказал он Илонке. — Ты наверняка знаешь тех людей, которые укрывают жидов. Назови мне имена, адреса, я составлю список». Чтобы утихомирить его, она стала ласкаться к нему. Целовала в лоб, в губы. Они уже повалились на постель, когда она заметила меня. «Ты что здесь торчишь? — гневно вскричала она. — Ступай к себе в комнату, живо!» От страха я оцепенел. Тогда офицер, вскочив одним прыжком, вытолкал меня за дверь. Он сделал мне больно, и я с тех пор возненавидел его. Не за то, что он убил многих евреев, тогда я этого еще не понимал, но за то, что разлучил меня с Илонкой. Эта ненависть все еще живет во мне.

— Я против ненависти, — вмешался Гад, который обычно предпочитал слушать. — Тот, кто поддается ей, теряет свои способности, становится глупым и слабым. В Израиле коммандос, которые отправлялись на задание с ненавистью в сердце, редко возвращались живыми и невредимыми. — Помолчав, он добавил: — То же самое и в спецслужбах.

О нем ходили разные слухи. Легенды. Как агент Моссада он прошел сквозь бесчисленные опасности и избежал множества ловушек, раздобыв для израильского правительства жизненно важные сведения военного характера. Шепотом рассказывали, что он, будучи сыном немецкого еврея, эмигрировавшего в Америку, долго работал в столицах арабских государств, где выдавал себя за немецкого промышленника, бывшего нациста. Сам он об этом ни разу не упоминал. Он был женат, но никогда не говорил о своей семье, предпочитая беседовать о музыке. Обожал скрипку, свою верную и неразлучную спутницу, и, подобно Яше с его котом, считал этот инструмент лучшим другом, который не предаст никогда. Когда одиночество становилось слишком тягостным, он начинал играть, заставляя скрипку шептать, стенать, петь, рассказывать и плакать без слез.

— Я сказал вам, что ненависть, поселившись в нас, может стать источником опасности. В некоторых школах учат подавлять ее или, по крайней мере, откладывать на потом. Но есть такая ненависть, с которой справиться гораздо труднее…

Вопреки обыкновению, Гад ощущал потребность высказаться: его лицо исказилось, как если бы он больше не мог после стольких лет молчания мешкать с признанием своей уязвимости.

— Ненависть? Вас интересует собственная ненависть, а не та, что обрушивается вам на голову.

Он оборвал сам себя, мгновение поколебался, словно задаваясь вопросом, имеет ли право продолжать.

— О, я знаю, вы все страдали от антисемитизма, даже ты, Диего. А вот я нет. Но когда тебя ненавидят без причины, даже не за то, что ты еврей, это совсем другое дело.

Тут он попросил закурить, чего почти никогда не делал. Диего зажег и передал ему сигарету. Друзья, охваченные нервозным любопытством, смотрели на него во все глаза, готовясь услышать драматическую, героическую историю.

— В то время, — начал Гад, — я жил в одной арабской стране. Вообразите этакого нацистского Дон-Жуана. Это была моя роль: богатый и щедрый холостяк. Общался я с официальными лицами, которые меня очень полюбили за то, что в кабаках и ювелирных магазинах я проматывал деньги «евреев, исчезнувших в ходе европейской войны». Это их забавляло.

Как-то вечером в шикарном столичном ресторане меня представили иностранной журналистке, корреспондентке одного французского журнала. Ее имя мне было известно, потому что я читал ее статьи, когда заезжал в Париж. Я знал, что она умна и талантлива, но меня поразила ее внешность. И с чего я вообразил, что это немолодая сильная женщина мужеподобного типа? Главное же, я никак не ожидал увидеть улыбку, возбуждавшую чувственность. И серые глаза, в которых сверкал вызов. Что я испытывал? Вы, конечно, догадались: я проклинал свою жизнь, говоря себе, что в нормальное время, в другом месте, вполне мог бы влюбиться в нее и, почему бы нет, жениться. Все присутствующие говорили по-английски с различным акцентом. У меня был немецкий. Я вызывал у нее интерес, это было очевидно, и в какой-то момент она обратилась ко мне. Ей хотелось знать, кто я такой, откуда приехал, что делаю в этом городе и когда тут появился. Чтобы уклониться от ответа, я, в свою очередь, спросил, уж не связано ли ее любопытство с тем, что она тайно работает на еврейское государство. Тут один из сидевших за столом, майор военно-воздушных сил, что-то шепнул ей на ухо. Внезапно выражение ее лица изменилось. Взгляд стал злобным. У меня перехватило дыхание. Я не знал, что ум и ненависть могут уживаться в одном человеке.

«Послушайте-ка, господин нацист, — яростно бросила она мне, — я не израильтянка, я даже не сионистка, но я еврейка. Мои родители были депортированы, а бабушку с дедушкой я никогда не видела: их убили где-то в Польше. Я не осуждаю весь ваш народ, я не верю в коллективную ответственность. Но вы — вы мне омерзительны. Вы живете свободно и счастливо в этой стране, и я от этого несчастна. — Резко поднявшись с места, она обратилась ко всем присутствующим: — Прошу вас не сердиться на меня, но я отказываюсь сидеть за одним столом с этим типом. Уверена, вы меня поймете».

В моей карьере тайного агента это был самый опасный момент. Всем своим существом я жаждал удержать ее, сказать ей: «Не надо судить по наружности, я еврей, как вы, я имею право любить вас и достоин вашей любви». К счастью, меня хорошо тренировали. Я даже не покраснел. Склонившись к своему лучшему «другу», я громко произнес: «Видишь, эти евреи живут только ненавистью». Тот извинился за ее выходку. Но меня это недоразумение заставило так страдать, как я никому из вас не пожелаю. Поэтому не докучайте мне больше своими историями о ненависти.

Диего, порой склонный к романтическим порывам, спросил после долгой паузы:

— А эта молодая журналистка… ты с ней потом увиделся? Когда ты ушел из Моссада, ты не пытался с ней встретиться? Любовью с нею занимался, а?

Гад не ответил, но Диего не отставал:

— Ну же, amigo, неужто я так и сдохну, не узнав продолжения?

— Продолжения не было.

— Ты так и не вернулся в Париж?

— Да нет, я туда поехал. По правде говоря, сразу после отставки я сел в самолет, летевший во Францию. Позвонил в журнал, где она работала. Попросил разрешения поговорить с ней. Мне ответили, что это невозможно. Я объяснил, что дело срочное. Какой-то редактор сказал мне: «Она недоступна». Я настаивал, и тогда он добавил: «Откуда вы свалились, любезный? Разве вы не знаете, что наша коллега умерла?» Я не знал. Погибла где-нибудь на Ближнем Востоке? Нет, просто от рака. Да, редактор именно так и сказал: «просто».

Гад провел рукой по лбу:

— Больнее всего мне от того, что умерла, не зная, кто я такой.

Гамлиэль решил утешить его:

— Когда-нибудь ты ей об этом скажешь.

— Ты смеешься надо мной? Я только что сказал тебе, что она умерла.

— А я говорю, что ты увидишь ее вновь. В ином мире. Я в него верю. Не знаю, есть ли там Бог, но знаю, что там ждут меня мои родители. А тебя ждет эта журналистка.

Яша, сидевший на стуле верхом, как всегда, когда нервничал, вернул разговор к теме ненависти.

— Больше всего ненавидишь не врага, а близкого человека. Друга, который нас разочаровал, брата, который нас предал, соседа, который на нас донес.

Позже Гамлиэль вспомнил фразу Жида, перекликавшуюся с речами Яши: «Семьи, я ненавижу вас». Быть может, Колетт присвоила себе эту знаменитую анафему? Она любила мужа, лишь когда думала, что тот ее не любит: чтобы внушить ему чувство вины. Однако он никогда не испытывал к ней ненависти. И к своим дочерям тоже. Их отчуждение оставалось для него источником боли. Да, осталась только боль.

Порой он чувствовал, что дошел до точки. Кубок безмолвных слез уже переливался через край. Когда он был моложе, находил способы справиться с собой. Теперь он растерял их, поскольку слишком часто использовал. Слишком много всего, слишком много. Слишком много побегов, разочарований, изгнаний, да и угрызений тоже. Слишком часто он испытывал сомнения, сталкивался с непониманием. Слишком много возникающих вновь и вновь препятствий. Слишком привычно чувство бессилия перед темной горой, которая приближалась, чтобы поднять его или раздавить. Слишком сильна боль при мысли о дочерях: даже сегодня они проклинают его, он был в этом убежден.

И все же.

Иногда на память Гамлиэлю приходили, словно утешительные наставления, слова рабби Зусьи:

«Великий жрец Аарон потерял двух своих сыновей, Надава и Авиуда. И онемел он».

«Дети Иова погибли, но он провел в безмолвии семь дней и семь ночей. И лишь потом заговорил».

Старый Учитель приводил также слова великого рабби Менделя из Коцка: «В тот самый момент, когда чувствуешь, что крик рвется из груди, ты должен этот крик подавить».

А также слова человека, который выжил в лагерях: «Молчать запрещено, говорить невозможно».

И еще одно воспоминание терзало Гамлиэля.

— Папа? — спрашивала Софи, когда была совсем маленькой.

— Да?

— Почему ты такой грустный?

Гамлиэль не чувствовал печали, но девочка была так проницательна.

— Как могу я быть грустным, когда ты сидишь у меня на коленях?

— Вот именно. Я с тобой, а ты грустный.

— Как могу я быть грустным, если ты меня любишь?

— Вот именно, папа. Я люблю тебя, а ты грустный.

Она умолкла, приложила правую ручку ко лбу, как всегда, когда хотела показать, что думает.

— Кажется, я знаю почему. Ты грустный, потому что я тебя люблю.

Он наклонился к ней и поцеловал в глаза.


Когда произошел разрыв? Он не смог бы назвать точную дату. Это надвигалось медленно, незаметно, но неотвратимо. В одно мрачное осеннее утро Софи, собираясь в лицей, как-то странно на него посмотрела. Это стало началом. Он хотел привлечь ее к себе, но она вырвалась со словами «Я опаздываю» и побежала к двери. На улице шел дождь. Он подумал, что она простудится. И что уже поздно звать ее обратно. Не зная почему, он ощутил боль, которой прежде не знал. И еще страх.

Однако чувство тревоги было ему уже знакомо.

Какое-то время он пытался замаскировать ее. Говорил себе: напрасно я себя извожу, напрасно терзаю. Зачем так дергаться из-за пожатия плеч? Это глупо, я слишком впечатлителен, слишком мнителен: в малейшем пустяке вижу знак несчастья или предательства. Внешне все было нормально. Привычные жесты, семейные разговоры, уходы и возвращения — все шло своим чередом, без всякого напряжения. Маленькая Софи, теперь не такая и маленькая, улыбалась ему. Как прежде — или почти как прежде. Но в глубине души Гамлиэль больше ни в чем не был уверен: что-то в их отношениях изменилось. Иногда она относилась к нему, как к врагу. Хуже: как к чужому человеку. Поговорить с ней? Спросить о причинах такой враждебности? Какое-то время он медлил. Ждал подходящего момента. Такой случай представился одним июньским вечером. Они были одни в доме. Софи делала скучное домашнее задание в своей комнате, что-то связанное с янсенистами, а Гамлиэль безуспешно пытался работать над рукописью за большим столом в столовой. Странное дело, он никак не мог сосредоточиться. Внезапно он напрягся: из комнаты Софи до него донеслись рыдания. Бросившись к двери, он словно вор приоткрыл ее, на какой-то миг заколебался, потом с величайшей осторожностью распахнул: неужели это его любимая доченька уткнулась в лежащие на столе книги, обхватив голову руками, заливаясь слезами? Никогда он не видел ее в таком состоянии. Коснувшись ее плеча, он прошептал:

— Что с тобой, моя птичка? Тебе больно? Скажи мне. Когда ты страдаешь, я готов умереть. Кто сделал тебе больно?

Она по-прежнему захлебывалась от рыданий. Он погладил ее по затылку.

— Отчего ты плачешь? Что у тебя болит? — В голосе его зазвучала угроза: — Кто тебя обидел? Твой парень? Подружка из вредности что-нибудь сказала? Ответь мне.

Тогда она вдруг перестала плакать. В комнате установилось тяжелое молчание. Софи глубоко вздохнула и спрятала лицо в ладонях.

— Ты, — ответила она тихо. — Ты сделал мне больно. Мне, Кате и маме. Ты всем нам сделал больно. Мы твои жертвы, неужели ты этого не понимаешь?

Гамлиэль пошатнулся, как от удара в лицо. Он словно задохнулся и открыл рот, чтобы восстановить дыхание. Чтобы сохранить жизнь. При том, что жить ему больше не хотелось. К чему, спрашивал он себя. Я был слеп. Лгал самому себе. Софи ненавидит меня. Я люблю ее, а она меня отвергает. И ее сестра тоже. И все люди. Что же сделал я с днями своими и ночами, если вызвал такую ненависть со стороны тех, кого люблю больше всего на свете? Любовь моя фальшива? И следом вопрос страшнее: не я ли первым возненавидел? Неужели их ненависть — горький прогнивший плод моей ненависти? Почему не сумел я понять того, что происходит вокруг меня, во мне?


Однажды, из чистого любопытства, Гамлиэль спросил Гада о смысле его любимой фразы. Они были одни в кафе, где ожидали прихода своих друзей.

— Можно подумать, что эти два слова, «быть осмотрительным», выражают всю твою философию существования, — сказал Гамлиэль.

— Почему же всю? Части тебе недостаточно? — В тот день израильтянин был расположен к откровенности: — Это из-за моей скрипки. Если я не буду осмотрителен, она способна на любые безумства. Иногда ей хочется умчаться вскачь на поиски сам не знаю чьих ушей и сердец. Тогда мне приходится сдерживать ее. Потому что у моей скрипки есть своя жизнь. Бывает, она стонет, плачет и жалуется в то самое время, когда у меня настроение петь о счастье детей и приглашать их на танец.

Гамлиэль чуть не сказал, что это похоже на фокусы чревовещателя, но побоялся оскорбить Гада. А тот продолжал:

— Знаешь, почему я хожу в это кафе?

— Тебе нравится меню? — спросил Гамлиэль, желая рассмешить его.

— Не глупи. Мне нравятся здешние посетители. Нравится, что они разговаривают на идише. Нравится слушать их беседы. Они открывают для меня мир, который долго был мне недоступен: мир моих родителей и родителей моих родителей.

На первый взгляд его история была простой, даже банальной. Гад Лихтенштейн, чья фамилия позже была переделана в Эвен-Эзер на иврите, был единственным сыном тихих и скромных немецких эмигрантов, которые никогда не говорили о своем прошлом. Отец стал крупным финансистом, мать врачом. Сионистское воспитание, военная служба, командир группы коммандос, вербовка в легендарный Моссад.

— Всю мою жизнь, целыми днями напролет, мне неустанно повторяли: благоразумие, осмотрительность. Один промах в Багдаде означал смерть, одно неудачное слово в Дамаске — тюрьму и пытки.

— Да уж, у тебя для нас есть много историй.

— Как у всех. Но именно поэтому лучше хранить их при себе.

— Не говори, что ты даже нам не доверяешь!

— Я и не говорю.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Слушать всегда лучше.

В дверях показался Болек, и Гад поспешил завершить разговор:

— Говорю это тебе на основании опыта.

Когда Болек сел рядом с ними, Гамлиэль в первый и последний раз пожалел о его присутствии.


Докторша старается утешить меня, и я ей признателен, хотя почти не слушаю ее. Способна ли мысль двигаться в двух направлениях сразу? Способна. Мысль моя не может оторваться от моих детей и моих родителей, но она же ведет меня к больной женщине наверху. Интуитивно я чувствую, что нас соединяет какая-то тайная связь. Это приводит меня в смятение. Я думаю о мужчинах и женщинах, чьи судьбы соприкоснулись с моей. Некоторые открыли мне тайну познания, другие — тайну страдания. Все они, будь то носители света или скорби, очарованные желанием служить благу или вовлеченные в зло, оставили шрамы в моей душе. Я таков, как есть, отчасти и благодаря им. Некоторые стремились разделить любовь, другие пытались ее разрушить, подменив гневным ожесточением. Рабби Зусья заворожил меня своей верой в веру. Но и до него была дружба Болека, Гад с его скрипкой, Диего с его битвами, Яша с его неспокойной совестью…

Яша был родом из Киева. Он принадлежал к еврейской семье, тайно исповедовавшей ортодоксальное иудейство: его отец учился в йешиве Новагородка. В доме говорили на идише. В шестнадцать лет он пошел добровольцем в Красную Армию. Ранения, дисциплинарные взыскания, потери друзей: вернувшись в родной город, он познал глубину своего одиночества. И своей ненависти. Ненависти к оккупантам, их пособникам, презрение к обывателям, равнодушно взиравшим на то, что произошло: между праздниками Рош-Хашана и Йом-Кипур, вскоре после прихода немцев, вся его семья погибла в Бабьем Яре. К чему прислониться? Он вступил в коммунистическую партию. Учеба в университете, должность преподавателя средней школы, брак с Ниной, сильной и суровой молодой москвичкой, которая получила работу в органах, то есть в службе безопасности. Однажды, в начале 1949 года, она сообщила ему, что его хочет видеть ее начальник. Первая реакция Яши: «Я сделал что-то не так?» Она успокоила его: к нему лично это не имеет никакого отношения. Она была права. Следователя Павла Борисовича интересовали его лингвистические познания, точнее говоря, владение идишем. Простые вопросы, легкие ответы. Это стало для Яши началом испытания, переломившего всю его жизнь.

В Советском Союзе наступила тогда эпоха сталинского антисемитского безумия. За убийством великого актера и режиссера Соломона Михоэлса последовали аресты еврейских писателей и поэтов, публиковавших свои произведения на идише: среди прочих, Давида Бергельсона, Переца Маркиша, Ицхака Феффера, Дер Нистера, Лейба Квитко, Давида Хофштейна. Если в Москве служба безопасности занималась крупными фигурами, то в провинции она довольствовалась не столь заметной добычей. В Киеве судьба обрушилась на Фишеля Клейнмана. Яша знал его: они сражались в одной части под Харьковом. Маленький, ловкий, смелый, он был всеобщим любимцем, потому что никогда не терял хорошего настроения и в любой ситуации умел рассмешить веселой шуткой. Он называл себя поэтом, писателем, журналистом и со смехом говорил, что сразу после победы весь мир признает его гениальность. С миром он погорячился, но в некоторых журналах действительно охотно брали его статьи и стихи, где он воспевал свою любовь — естественно, к Сталину, но также к русским евреям, истинным гражданам Советского Союза и пылким почитателям бессмертного вождя. Знал ли он, что все его сочинения хранятся в архиве органов? Он еще не был арестован, когда Яше предложили перевести их с идиша на русский. Было ясно: в высших сферах готовят досье.

«Там наверняка есть антисоветчина, — сказал Павел Борисович. — Это надо выявить». И добавил сухо: «Будь бдителен, речь идет о безопасности страны! Ни слова никому! Даже Нине, понял?» Да, Яша все понимал: шутить с органами не следовало. В тот же вечер Нина спросила, как прошла встреча. «Очень хорошо», — ответил он. «Больше сказать не можешь?» — «Нет». — «В таком случае забудь мой вопрос».

Яша взял в школе отпуск. Каждое утро он отправлялся в контору, не зная, вернется ли. Из-за того, что ему пришлось переводить столько статей и стихов Фишеля, он стал в каком-то смысле самым преданным его читателем. Ничего подозрительного в этих сочинениях не было. Обличения немецких фашистов, литании о мученической судьбе русских евреев в период оккупации, пылкие здравицы победоносной Красной Армии, лирические описания, прославляющие русский пейзаж, русскую природу, коммунистическое небо, коммунистическую душу, коммунистических богов. Явно недовольный Павел Борисович нервничал:

«Ты ничего не нашел, что указывало бы на тайные помыслы, на подрывные намерения? Ни одного проявления ревизионизма? И критических высказываний о нашей политике нигде нет? Даже сомнений и колебаний?» Постепенно его голос и выражение лица стали угрожающими: «Предупреждаю тебя, не вздумай его защищать! Ты сильно рискуешь! Подумай о себе!»

Яша думал. И никому не мог довериться. Нина? Зачем впутывать ее в историю с непредсказуемыми последствиями? Он всячески уклонялся от встреч с Фишелем. Тот несколько раз звонил, приглашая его либо на какое-нибудь памятное мероприятие, либо на банкет в честь заезжего еврейского писателя, но Нина по его поручению отвечала, что он болен или вышел. Яша ощущал смутную вину перед ним: как оценит прокурор русский перевод его сочинений на идише? Впрочем, перечитавнекоторые стихи, Яша в конце концов обнаружил кое-где неудачные выражения и неверно поставленные запятые, которые отчасти затемняли смысл фразы. Кроме того, ему попалась рукописная молитва, где оплакивались жертвы Бабьего Яра. Фишель Кпейнман сочинил ее в 1944 году, сразу после освобождения Киева, и с явным неодобрением поминал в ней молчание нееврейского населения города, а стало быть, украинских коммунистов, которых в городе было немало… Прочитав ее в первый раз, Яша разрыдался. Но тут же опомнился: в мозгу его зажегся сигнал. Этот крик боли походил на критику Партии! В руках прокурора это могло бы стать смертельным оружием! Что делать? Как защитить бывшего боевого товарища? Молитва фигурировала в тщательно составленной описи сочинений Клейнмана.

«…тогда, — рассказал нам Яша в тот день, когда наша группа обсуждала болезненную ненависть Сталина к еврейским писателям, — я, как последний дурак, решил защитить несчастного поэта, виновного только в наивности, обманув неумолимого следователя. Я не уничтожил стихотворение — просто переложил в другое место, оставив без перевода.

Конечно, я ожидал гневной реакции Павла Борисовича, но не был готов к той буре, от которой задрожали стены его кабинета. Он обвинил меня в том, что я пособник предателя и саботирую работу коммунистической юстиции. Стуча по столу кулаками, он вопил:

„Куда девалось вещественное доказательство за номером 122? И не говори, что ты его сожрал или оно улетело!“ Я ответил, что этот листок имеется в деле. Он потребовал предъявить его. Я показал. „Но он не на своем месте. Ты зачем переложил его в конец, спрятал, скрыл под другими документами? И почему не перевел?“ На это у меня был заготовлен ответ: „Я переводил только опубликованные сочинения. Ведь это же ваши инструкции?“ — „Нет, таких инструкций я не давал! Я четко и ясно приказал тебе: перевести все, что написал предатель Фишель Яковлевич Клейнман“. Я сказал, что неправильно его понял. И что готов немедленно перевести рукописное стихотворение. „Можешь не трудиться, — крикнул он. — Перевод у меня уже есть. Вот он…“ Тут я понял, что он мне не доверял. И пригласил еще одного переводчика. А тот оказался не столь щепетилен, как я… или же побоялся прибегнуть к моей уловке, зная о неизбежных ее последствиях. Которых теперь ожидал я. Я был уверен, что никогда не вернусь домой. В соседней комнате печально известная тройка, конечно, уже готова судить меня. Сколько я схлопочу? А Нина, что будет с ней? Между тем следователь решил сменить тактику: „Ладно, стихотворение ты все-таки переведи. Я сравню обо перевода. Ну, за работу“.

Три странички я накатал меньше чем за час. Позже я смог посмотреть вариант анонимного переводчика. К моему изумлению, благодаря небольшим изменениям этот вариант выглядел не таким компрометирующим, как мой. Иначе говоря, мой конкурент оказался более проницательным и мужественным, чем я. В конечном счете именно из-за моей глупости, которую я считал геройством, Фишель Клейнман, бесстрашный солдат и досужий стихоплет, был приговорен к смерти… А я к семи годам лагерей… Нина бросила меня… Возможно, ее заставили… Спасло меня то, что к власти пришел Никита Хрущев… Но с тех пор поэзия приводит меня в ужас».

— А следователь Павел Борисович? — спросил Болек.

— Насколько я знаю, он по-прежнему служит в органах.

— Ты все так же его ненавидишь?

— Только когда слушаю стихи.

Яша улыбнулся.

— А ведь говорят, что поэзия исцеляет от ненависти.

Яша так никогда больше и не женился.

В человеке, который сделал попытку исцелить меня, когда сам я уже не знал, кто я — Гамлиэль, Петер или другой человек, — мирно уживались доброта и сила. Не знаю почему, но он напоминал мне Маймонида, о котором Данте сказал, что видел его в первом круге ада. Итальянский поэт называет его «Учителем познания».

Рядом с ним я пережил драгоценные, незабываемые мгновения.


Я вновь вижу себя сидящим напротив него в его комнате, много лет тому назад. Он жил в Милля[8] Касабланки. Колетт еще не вошла в мою жизнь. Я был молод и недавно встретил девушку, в которую безумно влюбился. Эстер, ее звали Эстер. Хиромантка, она была хиромантка. И гадалка. Предсказывала будущее по картам. Стройная, с чарующим лицом, обжигающим взглядом, порой экзальтированная, порой капризная, с полураскрытыми губами, взывающими к поцелую: она напоминала мне Суламиту из Песни песней.

Я познакомился с ней на корабле, плывущем в Израиль. До нашего прибытия оставалось два дня. Я увлеченно беседовал с белокурой вдовой: взор ее был жадным и испытующим, флирт она поощряла с тонким и опасным умением — дарила надежду на неведомые прежде радости. Но я знал по опыту, что не получу от нее ничего, поскольку это просто кокетство. Внезапно в глаза мне бросилась молодая женщина восточной наружности, и я забыл про вдову. То была Эстер. Мне нравилось смотреть, как она клонит голову к плечу. Ее пронизывающий взор воспламенил меня. Я желал ее всеми фибрами своего существа. Тело мое жаждало ее тела. Но между нами обоими, словно баррикада, воздвиглись детские представления о невинности. Вместо того чтобы насладиться настоящим и доставить несказанную радость друг другу, мы провели бессонную ночь в разговорах, делясь мечтами и будущими разочарованиями. Я говорил ей:

— Если ты подаришь мне поцелуй, я подарю тебе историю.

Она отвечала:

— Прежде чем купить, я обычно рассматриваю товар.

Я спросил:

— А ты любишь истории?

Она ответила:

— Что за вопрос, конечно, люблю. Это связано с моей профессией. Если бы ты знал, какие истории мне приходится рассказывать тем, кто приходит узнать судьбу.

Я глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и сказал:

— Хорошо, Эстер, слушай историю, которую я сам еще не знаю:

«Сидя на облаке, мечтатель мечтал. Он ожидал женщину, которую готовился полюбить и уже любил. Неужели она встретила кого-нибудь красивее и моложе? Заблудилась в тропках, ведущих в лес, забыла место, где он ждет ее? Тревога мечтателя становилась столь тяжкой, что грозила опрокинуть облако. Тогда он попытался подумать о других вещах, других существах. О птицах, которые порой пели, порой насмехались. Приятно было слушать их щебетанье. Еще он подумал о деревьях: о, какое счастье впиться зубами в плод, когда испытываешь жажду! Он вспомнил также о юной танцовщице, гречанке или турчанке, которая метнула на него быстрый взгляд со своей далекой сцены. Смог бы он полюбить ее? Возможно, но не так, как сейчас. Ту, что была любима им сейчас, на этом облаке, он любил сильнее и горячее, чем всех остальных. Он любил ее за губы — они были его убежищем. Но она заставляла себя ждать. И это становилось утомительным. Для него, но также и для облака, на котором он сидел. Спуститься? Он рисковал потерять ту, что должна была прийти к нему. Она знала толк в облаках. Могла назвать их и описать. Останемся здесь, решил мечтатель. Она придет. Ждать уже недолго. Разве не говорила она, что тоже любит его? Что жаждет его? Однако мгновения уходили, складываясь в часы, а женщина его мечты все не шла. Тогда мечтатель в отчаянии решил покинуть облако и отправиться туда, где разбитые сердца обретают покой, пойдя ко дну. Он был уже внизу, когда услышал самый теплый в мире голос — тот, что звучал в унисон с его голосом, когда он говорил ей о вещах, о которых не мог бы сказать никому другому. Голос любимой женщины. Ее звали…»

Я умолк на полуслове. Продолжить? Сказать Эстер, как я признателен ей, ведь именно она убедила меня в том, что я способен мечтать, строить планы, любить?

— А конец этой истории, ты его знаешь? — спросила Эстер.

— Ты умеешь видеть будущее, не я.

Она привлекла меня к себе и приложила мой палец к своим губам.

— Искать счастье — дар более редкий, чем находить его.

Я попытался оспорить это утверждение, но она прервала меня:

— Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что веришь в нашу любовь, которую мы сможем обновлять каждую ночь, но я предпочитаю желание его исполнению.

Потом она попросила обнять ее. Я сильно прижал ее к себе, стал ласкать, надеясь внушить ей, что принимаю наложенные ею ограничения только из любви к ней и до поры, да, лишь до поры.

Позднее я попросил ее прочесть линии на моей ладони: была ли ими предопределена наша встреча?

— Это опасно, — возразила она.

Ее страх был мне непонятен. Она объяснила, что однажды предсказала близкой подруге трагические события в течение ближайших месяцев.

— И что же? — спросил я.

Она не ответила.

Следующей ночью я стал расспрашивать ее о судьбе этой подруги. Она вновь замкнулась в непроницаемом молчании.

— Я не боюсь смерти, — сказал я, не зная, правда ли это.

Она стала читать линии на моей руке при свете луны, время от времени издавая восклицания — то восторженные, то печальные. Тщетно я пытался вытянуть из нее, что все это значит. Она сказала только одно:

— Ничего не опасайся. Ты не умрешь молодым.

— Меня не это интересует, — раздраженно бросил я. — Мне нужно знать, есть ли у нас общее будущее.

Она глубоко вздохнула и долго рассматривала звезды, прежде чем ответить:

— Ты все еще не понял? Для меня настоящее продолжает жить в будущем. Ты хочешь знать, что я вижу? Я не скажу тебе, не имею на это права. Все очень просто: я не вижу того, что хотела бы увидеть, а то, что вижу, мне не нравится.

Тогда слова любви, освежающе новые, старые как мир, странные — давай искать опьянения, Эстер, опьянения зари с ее обещаниями и другого опьянения, опьянения полуночи с ее скорбными потерями, давай искать их, Эстер, чтобы насладиться ими, прожить и исчерпать их бок о бок, прежде чем мы познаем падение — едва не полились с губ моих, но я так и не разомкнул уста.

В Израиле я пробыл недолго, она тоже. Она вернулась к себе, в Марокко, и встретиться еще раз мы не смогли. Мне было плохо. Я тосковал по ней даже больше, чем по маме и Илонке. Нужно было найти ее — пока я буду искать, связь между нами сохранится. Но как это сделать? Я был нищим изгнанником. Я спросил Болека, сумеет ли он раздобыть для меня работу, которая принесет достаточно денег, чтобы оплатить поездку. Он хотел знать, насколько это срочно. Очень срочно. Все, что имело отношение к Эстер, было срочным.

— Хорошо, — сказал Болек. — Я посмотрю, что можно сделать.

Я сказал себе: если он вернется, улыбаясь, значит, Эстер меня ждет. Так вот, он улыбался.

В то время в Марокко была совсем маленькая, но весьма состоятельная еврейская община. Я начал расспрашивать людей. Тщетно. Фамилию своей избранницы я не знал, поэтому никто не мог помочь мне в ее поисках. Напрасно я расписывал, что она брюнетка, что дивно хороша, особенно когда склоняет голову к плечу, что прекрасно исполняет хасидский гимн о Субботе, о времени, когда Суббота будет длиться очень долго, до бесконечности, что умеет предсказывать по руке ближайшее и отдаленное будущее, — никто ее не узнавал. Несколько раз меня направляли по ложному следу: некий разорившийся отец хотел выдать замуж последнюю дочь; у некой тетушки племянница искала мужа, чтобы получить возможность выехать из страны; некий богач желал избавиться от слишком или недостаточно требовательной любовницы. Разочарование мое усиливалось.

Однажды утром, когда я в полном одиночестве прогуливался недалеко от моря, влача за собой хандру, как привычный груз, на улице меня остановил какой-то мужчина:

— Ты молод и празден, я старше тебя и имею некоторую цель. Чем я мог бы помочь тебе?

Его длинное бородатое лицо и горделивая осанка внушили мне доверие. Но особенно понравился мне его сердечный голос, который, казалось, мог бы открыть ворота невидимой крепости.

— Я ищу, — сказал я, эхом откликнувшись на слова нищего из моего детства.

— Я тоже ищу.

— Ищем ли мы одно и то же? Одного и того же человека? Один и тот же путь?

Он не ответил, поэтому я продолжал:

— Человек, который ищет богатство, стоит того, кто ищет истину?

— Это разные вещи. Богатство налагает оковы, истина освобождает.

И после паузы он добавил:

— Тем не менее искать важно. Бывает так, что начинают с денег. В дороге цель меняется: нас привлекает совсем иное.

Мы прогуливались по берегу моря, словно два старых приятеля, которым нравится следить за играми волн, и я говорил ему об Эстер, а он рассказывал мне о рабби Зусья. Явившись откуда-то из Восточной Европы, этот странный «Вестник» обосновался в Касабланке, где обрел известность в кругу близких друзей как вершитель чудес. Роясь в спрятанных и забытых рукописях великого толкователя рабби Хаима бен Атара, современника и друга по переписке «Бешта», основателя хасидизма, он втайне трудился над тем, чтобы ускорить приход Мессии.

— Ты хотел бы встретиться с ним?

— Почему нет? Если ему, кажется, известен адрес Мессии, он непременно назовет мне адрес Эстер.

— Все может быть, — сказал Шалом, подмигнув мне.

В доме, куда он привел меня, было несколько тесных комнат, заваленных самыми разнообразными вещами. Два окна выходили на шумную улицу Милля. Однако в самом жилище царил покой, словно пришедший из иного мира. И этот покой исходил от маленького, но величественного старца, который сидел за большим столом, склонившись над толстым томом с пожелтевшими страницами. Слышал ли он, как мы вошли? Худой, с изможденным от долгих постов лицом, на котором жили, казалось, одни глаза, закутанный в плед, он поднял наконец голову, вопрошая нас своим внимательным тревожным взглядом: наверное, мы нарушили его глубокое, сосредоточенное раздумье. Меня поразило свирепое упорство его облика. Откуда столь суровая непримиримость в этом мистике, который от сумерек до рассвета посвящал жизнь свою высшему спасению собственного народа и всего человечества? Сначала он обратился к Шалому:

— Что ты делаешь здесь в такой час? Ты не мог подождать до вечера? И кто этот человек?

— Вы нужны ему, рабби.

— А ты думаешь, мне никто не нужен?

Он умолк, и Шалом тоже. Должен ли я попросить у него прощения за то, что явился незваным и не вовремя? Новая тревога сдавила мне горло, не дав произнести ни единого слова.

— Мой друг страдает, — сказал Шалом.

— Отчего он страдает?

— Он влюблен.

— И что же? Он достаточно взрослый, чтобы знать: любовь настолько близка к счастью, что не может не соприкасаться со страданием… В кого он влюблен?

— В одну здешнюю девушку.

— Кто такая?

— Ее зовут Эстер.

— А, возлюбленная царица… Некогда она спасла наш народ в Персии.

Желая сказать хоть что-то, я возразил:

— Это другая Эстер.

— Откуда ты знаешь? А если я скажу тебе, что в твоей Эстер живет душа нашей, ты будешь не так страстно любить ее?

Испуганный его закипающим гневом, я пробормотал:

— Нет, нет, я буду так же любить ее, буду любить, каким бы ни было ее происхождение.

Рабби успокоился:

— Господь, будь Он благословен, сводит души. Ваши, ныне пребывающие в разлуке, когда-нибудь соединятся, обещаю тебе.

— Когда-нибудь, когда-нибудь, — вскричал я, — но когда же?

— День сей будет светоносным и долгим, самым долгим, ибо бесконечным и бесконечно священным. Это будет день освобождения.

Неожиданно для себя самого я улыбнулся.

— Но, рабби, я не думаю, что смогу терпеть так долго.

— Так долго? — вновь вскипел он, содрогнувшись всем телом. — А если это случится завтра? Что знаешь ты о тайнах времени, делающих его бесконечным?

— Рабби, — ответил я, внезапно осмелев, — сейчас меня интересует бесконечная тайна любви.

— Ну, это тайна одна и та же, — отрезал рабби Зусья.

Я простился с ним, испытывая чувства потери и сожаления: встретил ли я его слишком рано или слишком поздно? Срок действия моей визы истек, и мне пришлось покинуть Касабланку. Позже, во время исхода евреев из Марокко, он и Шалом эмигрировали не в Израиль, а в Соединенные Штаты: диаспора нуждалась в вершителе чудес больше, чем еврейское государство. И здесь, в Бруклине, наши пути опять сошлись. Работая над книгой для одного протестантского теолога, искавшего свои еврейские корни, я завел знакомства в кругу хасидов. С Шаломом я встретился на каком-то празднестве. Он был рад вновь увидеть меня. А рабби Зусья, где он?

— Недалеко отсюда. Пойдем к нему?

Больше не было сказано ни слова.

— Ну, как Эстер? — сразу спросил рабби, протянув мне руку.

— А как Мессия? — парировал я.

— Один из Мудрецов Талмуда был убежден, что Спаситель явится случайно. Я нет. Ибо я верю, что приход Его будет плодом наших молитв, наших гневных отповедей, как и наших битв. Если ты настаиваешь, я готов поклясться тебе всем самым для нас священным, что в конце концов мы победим в этой борьбе и отпразднуем нашу победу, танцуя с самым блистательным и прославленным из наших наставников!

— Я не умею танцевать, рабби.

— Научишься. Обещай, что будешь заходить. Часто.

— Обещаю, рабби.

…Я стал постоянным гостем в его скромном жилище. Подобно Благословенному Безумцу из моего романа, он приобщил меня к изучению тайных, дарованных в откровении текстов, в которых Господь, как и Его смертные творения, преисполнен безмерной и печальной любовью к изгнанной Шехине. Он ищет ее, чтобы освободить посредством собственного спасения. Каждый раз, увидев меня, рабби Зусья бросал мне короткое, как приказ, слово: «Подойди!» И я шел к нему, словно жаждущий воды и жизни.

До того дня, когда демоны мои оказались сильнее: они убили во мне эту жажду.

…Больной, дошедший до предела, я ничего и никого не жду. Одинокий и всеми забытый в крошечной комнатке в Манхэттене, недалеко от Гарлема, я убежден, что скоро меня не станет: я начинаю тихонько соскальзывать к смерти. Кишки мои опустошены, ум тоже. Если бы не боль, давно уже я бы впал в забытье — именно она держит меня в сознании, можно сказать, в здравом рассудке. Никогда я бы не поверил, что тело мое станет моим палачом, моим врагом. Что же я сделал ему, если оно с такой жестокостью ополчилось против меня?

По правде говоря, не тело мое болеет, а я сам. Тело же мое — это не я. Более ничего во мне не осталось, что есть я. Я внушаю себе отвращение, я себе ненавистен, я себе противен. Я желаю смерти своему «я». Я сделал все, чтобы достичь этого. Пренебрег дружбой, допустил в себя уныние и тоску. Каждая мысль приближала меня к открывшейся передо мной пропасти. Каждый вздох обновлял мое отчаяние. Всех, кого я любил, у меня отняли. К чему создавать новые привязанности? Зачем продолжать поиск слов на ветру? И просыпаться в бесплодном мире? Пропало желание открывать красоту лица, величие дерева. Тысячи голосов призывали меня отречься. В конце концов я проглотил содержимое десяти белых пакетиков, потом еще пяти — все, что у меня оставалось. Но Смерть меня не захотела. Она карает за то, что я ее потревожил. У меня все болит.

Внезапно раздается стук в дверь. У меня нет сил спросить, кто это, сказать гостю, чтобы убирался, ибо в этом состоянии я никого не хочу видеть. Стук усиливается. И вот дверь открывается: я забыл ее запереть. Кто же это?

— Тебе, значит, нравится болеть? — слышится наигранно шутливый голос.

Это Шалом.

— Я принес тебе питье. Куриный бульон. И горячий чай. Лучшие лекарства в мире.

Мне хочется ответить ему: не для той болезни, что меня поразила, но я слишком слаб для споров. Я лежу не шевелясь, и тогда он помогает мне приподняться, продолжая говорить обо всем и ни о чем, словно желает убедиться, что я еще способен слушать и пока не умер. Мне удается проглотить несколько ложек супа, несколько глотков чая. Сначала я чувствую себя оглушенным, но потом силы возвращаются ко мне.

— Шалом, — говорю я, — как ты узнал? Кто сказал тебе? Может, ты ясновидец?

— Я нет, — отвечает он, посмеиваясь в бороду. — Это наш рабби.

— Каким образом? Объясни.

Кашлянув, Шалом начинает рассказывает: сегодня утром после молитвы рабби Зусья спросил его, встречался ли он со мной в последнее время. Шалом ответил, что нет — вот уже несколько недель не встречался.

— А я вчера вечером увидел его, — объявил рабби, — и у меня создалось впечатление, что он готовится перейти на ту сторону. Меня он избегает, и это может ему повредить. Ему плохо, совсем плохо. Он в большой опасности.

Рабби приказал Шалому немедленно пойти ко мне и принести что-нибудь поесть. Потом отвести меня к нему. Срочно.

Зрение мое становится необычно острым. Безмерная ясность, мягкая и горячая, вдруг ложится на все, что отвергало, едва коснувшись, мое воображение: мне кажется, я способен наконец раскрыть то, что пыталась утаить моя душа.

— Когда же мне идти к рабби?

— Как только почувствуешь себя лучше.

И после паузы:

— Мы пойдем вместе. Нет, нет, не спорь. Рабби запретил мне покидать тебя.

Покорный воле рабби, Шалом оставляет меня только затем, чтобы сходить за провизией и водой для чая. Утром и вечером он читает положенные молитвы. Когда я не сплю, разговаривает со мной о самых разных вещах — политические новости, международное положение, правительственные кризисы в Израиле, но больше всего о том, что происходит в хасидской вселенной Иерусалима, Бней Брака и Бруклина: договоры и козни различных течений, их честолюбивые планы и соперничество, проекты брачных союзов между представителями великих династий. Естественно, все это имеет самое непосредственное отношение к рабби Зусья, «Вестнику»: немногие с ним знакомы, но любой, кто встречал его, знает, что он находится в центре всех событий, всех интриг. Он везде. Ничто от него не ускользает, ничто ему не безразлично.

— Кстати, — говорит Шалом с улыбкой, — рабби не понимает, почему ты не женишься.

— И ради этого он хочет меня видеть? Чтобы сказать мне, что он, помимо всего прочего, еще и сводник? Прежде это был Господь, теперь он? Неужели он откопал славную еврейскую девушку, предназначенную мне с зари времен? Новую Колетт?

Поглаживая свою густую бороду, Шалом напускает на себя серьезный и важный вид:

— Подумай. Возможно, он отыскал твою Эстер. От нашего рабби всего можно ждать.

Эстер, живая Эстер? Эстер, здесь? Я чувствую, что меня опять бросает в жар. Я вновь заболеваю. Все, что было задавлено во мне, всплывает на поверхность. Эстер и я, влюбленные друг в друга, хотя слово «любовь» ни она, ни я не произносили, разве что когда относили его к будущему, всегда к будущему. Обмен поцелуями и неуклюжими ласками — при полном целомудрии. Жаркий шепот, взаимные обеты, обоюдные планы, сплетенные тела. Давид и Вирсавия, Соломон и Суламита, Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура… я плыл вместе с ними под светозарным небом, проваливался в черный колодец, чтобы найти там еще более черное солнце. И голос, сердечный голос Шалома, ласкающий лицо мое и грудь:

— Помни, Гамлиэль, помни… Рабби знает, что делает. Более того: он знает, что ты делаешь… Доказательство? Он понял, что ты болен… И он тебя вылечит.

Внезапно меня охватывает злоба к нему за его вторжение в мой личный ад, и я с вызовом спрашиваю:

— Ну а ты? Тебя он тоже вылечил? Ты счастлив?

Я тут же жалею, что задал этот вопрос: зачем оскорблять его? Ведь только он один ухаживал за мной днем и ночью, только он, возможно, спас меня от болезни, название которой ему неведомо. Да и его ли вина, что рабби Зусья хочет видеть меня, желает, чтобы я отказался от жизни разведенного холостяка? В чем мог бы я упрекнуть Шалома? Да, я несправедлив по отношению к своему марокканскому другу. Разве я интересовался его жизнью? Женат ли он? Наверное. Но я никогда не встречался с его женой. Есть ли у них дети?

— Ты еще не понимаешь нашего Учителя, да продлятся дни его, — говорит Шалом безмятежным тоном. — Прежде всего, исцеление имеет мало общего со счастьем. Счастье нужно заслужить. Исцеление тоже, но это разные вещи. Впрочем, рабби считает, что не исцеляет болезнь, а только сражается с ней. Исцеление служит довеском. И сражение он ведет на столь высоком уровне, что лишь ему одному это по силам. Мы же просто присутствуем.

Я слышу его, но словно издалека. Он говорит мне о рабби, но я слышу голос Эстер. Она вся в этом голосе: голос вместе с лицом, глазами, нежными руками, трепещущим сердцем, сдерживаемой страстью. Как-то вечером, накануне нашего прибытия в Хайфу, она рассказала мне свой сон: в бесконечном безмолвном пространстве мы с ней были двумя звездами, затерянными в разных галактиках. Целую вечность мы искали друг друга, разделенные бесчисленными волнами света. Но мы говорили друг с другом и наши голоса — чудо из чудес — доходили до каждого из нас. И только они вибрировали в тишине Творения.

И этого было достаточно для нашего счастья.

А ты, Шалом, какие голоса ты слышишь?

На следующий день мы идем к Учителю, который умеет разделять и соединять, потрясать и исцелять.

— Ты слишком далеко, — говорит он мне. — Подойди.

Я делаю шаг вперед, почти коснувшись стола.

— Дай мне руку.

Я протягиваю руку. Рабби задерживает ее в своей. Я ощущаю исходящее от нее тепло кожей и почти венами.

— Когда болеешь, — говорит рабби, — нужно звать. Когда ты зовешь, Жизнь отвечает Жизни.

— А если ответа ниоткуда нет?

— Значит, зов твой не был истинным.

— Нет, рабби, был.

Рабби Зусья склоняется вперед:

— Ты звал Смерть, не Жизнь. Я прав?

Я молчу, и он продолжает:

— По какому праву пытался ты положить конец дням своим? Разве тебе они принадлежат? Разве ты еще не знаешь, что жизнь священна, ничем не заменима? Что любая жизнь, будь то твоя или моя, весит больше и значит больше, чем все написанное о Жизни? А ты посмел выбрать Смерть? Что знаешь ты о Смерти, чтобы звать ее?

— А как же Бог? — слабо возражаю я.

Рабби поднимает голову и смотрит на меня с интересом.

— Хороший вопрос, только чересчур поспешный и короткий. Бог? Один еврейский писатель говорил, что «молчание Бога есть Бог». Я же скажу, что Бог не молчалив, но Он также и Бог Молчания. Он тоже зовет. И часто зовет Он тебя своим молчанием. Ты Ему отвечаешь?

В один из унылых и влажных осенних дней Гамлиэль обедал в компании своих друзей-соратников. Все были примерно одного возраста. Пенсионного. Вместе они составляли маленький комитет взаимопомощи, получивший в пику антисемитам ироническое название «Сионские мудрецы». Комитет поддерживал самых обездоленных беженцев и иммигрантов — тех, кто не мог ни на кого рассчитывать и с кем никто не считался.

Отдельный столик в их привычном углу. Не хватало только израильтянина Гада — у него была ангина. Яша: атлетическое сложение, кустистые брови, бритая голова, смеющиеся глаза. Сделал себе имя на Уолл-стрит. Часто уезжал по делам и имел репутацию Дон-Жуана. Диего: небольшого роста, коренастый, с тяжелым подбородком, спортивный. Был портным, стал маляром. В подпитии извергал поток слов, никогда не забывая о своих подвигах в Иностранном легионе (куда вступил после побега в 1940 году из лагеря для интернированных в Пиренеях). Задира и драчун с громадными ушами и приплюснутым носом боксера, он легко закипал, особенно если кто-то не соглашался с его мнением, что коммунизм наряду с фашизмом остается главной опасностью для мира. Каждый раз, когда его приятели чокались, провозглашая на иврите «Лехаим!» — «За жизнь!», он добавлял по-французски: «Смерть врагу!» Болек: бывший адвокат, худое лицо, высокий лоб, элегантный, всегда в сером или синем костюме в красную полоску, сдержанный с незнакомыми, смешливый с близкими. Гад и Болек были более или менее женаты, отцы семейств, более или менее счастливы. Гамлиэль и Яша — разведены, а Диего — убежденный холостяк. Хотя все они имели американское гражданство, никто из них не забывал о своем прошлом беженца, пребывающего в поисках потерянного рая. Они любили встречаться, чтобы восславить солидарность неприкаянных и божество смеха.

Сердечная атмосфера товарищества. Замкнувшись в своем почти добровольном одиночестве, Гамлиэль питал романтическое благоговение перед дружбой, которую возвел в культ. Она стала его страстью, его якорем, смыслом его существования. Его защитным кругом, его баррикадами. Трагедия Моисея и Сократа, часто говорил он, состоит в том, что они имели учеников и соратников, а не друзей. Он любил цитировать самые прекрасные страницы Цицерона, посвященные дружбе, вспоминать Мудреца Талмуда, который провозгласил: «Дружба или смерть!», или хасидского Учителя, считавшего, что «Бог не только Судья и Отец своих творений, Он друг их». Вот почему, думал Гамлиэль, нет более ужасной смерти, чем смерть дружбы: в траур по ней облекается сам Господь.

— Эй, признавайся, — воскликнул уже пьяный Диего, опрокинув очередной стакан, — отчего у тебя такой пасмурный вид? Что с тобой случилось, Гамлиэль? Неужели твои кораблики утонули в ванной?

Гамлиэль вместо ответа пожал плечами.

— Сегодня у меня настроение смеяться, — крикнул Диего. — А ну-ка, друзья! Кто рассмешит меня, тому ставлю выпивку!

Тогда Гамлиэль рассказал историю, которую будто бы услышал недавно от одного еврейского литератора, пишущего на идише:

— Вы знаете анекдот о мальчике, которому идиот папаша велит закрыть дверь, потому что снаружи холодно, а тот с невинным видом спрашивает: «А если я закрою дверь, снаружи станет тепло?»

Яша отмахнулся с наигранным отвращением.

— Гамлиэль, Гамлиэль, за кого ты нас принимаешь? За безграмотных невежд? Мы читали Шолом-Алейхема до тебя…

— Выпьем за здоровье Шолом-Алей-алея, — вмешался Диего, который притворялся, будто не может правильно выговорить имя еврейского юмориста, автора «Скрипача на крыше».

— Да ведь он умер почти сто лет назад, — со смехом возразил Болек.

— Тогда выпьем за его воскресение, — парировал Диего.

— А эту историю вы знаете? — начал Болек. — Один мужчина видит во сне голую женщину, которая стоит прямо у его постели. «Кто вы такая? — кричит он. — И что вы здесь делаете?» А она ему преспокойно отвечает: «Ты это у меня спрашиваешь? Разве это не твой сон?»

— Выпьем за голую женщину наших снов! — возгласил Диего, подняв стакан.

— В какой-то польской или румынской деревне, — стал в свою очередь рассказывать Яша, — одному бедолаге удалось найти работу: община назначила его своим официальным наблюдателем, призванным оповестить народ о приходе Мессии. Конечно, говорили ему, жалованье у тебя небольшое, но зато служба пожизненная!

Не уклоняясь от курса, Диего вновь наполнил свой стакан вином.

— Выпьем за здоровье наблюдателя! И… Мессии.

Гамлиэль, который совсем не пил, заметил:

— Разве Мессия не здесь, в каждом из нас? Каждый раз, когда мы помогаем несчастному беженцу раздобыть документы, разве не становится любой из нас его Спасителем?

— Выпьем за здоровье всех нас! — сказал Диего.

Затем, обтерев рот тыльной стороной ладони, добавил:

— У меня тоже есть история. Помню, в Марселе, в самом начале войны, нас собралась горстка друзей из Интернациональных бригад. Все мы сбежали из французских лагерей для интернированных и простаивали в очередях в разных консульствах. Одному из нас, самому удачливому, удалось получить визу в Тьерра-дель-Фуего, на юге Аргентины. «Но это же далеко», — сказали ему. А он так удивился: «Далеко откуда?»

Этот анекдот вернул друзей к повестке дня. Как бывало всегда, они обменялись впечатлениями, планами и сведениями из личных дел беженцев или тех, кто просил убежища. У каждого из них были свои подопечные.

Болек зачитал только что полученное письмо из деревни близ Бердичева: человек по имени Залман, последний еврей своей общины, хотел эмигрировать в Израиль или Соединенные Штаты, чтобы дать еврейское образование детям. Но перед ним встала дилемма: «Если мы останемся здесь, они вырастут вдали от своего народа. Если же мы уедем, как быть с еврейским кладбищем, с нашими мертвыми, которых охраняю только я?»

Яша знал Бердичев: подростком он побывал там со своими родителями. Его дедушка и бабушка, убитые карателями из Einsatzgruppen, были горячими приверженцами хасидского движения, к числу самых ярких лидеров которого принадлежал рабби Леви-Ицхак.

— Дед посвятил ему целое исследование, — сказал Яша, убежденный атеист, и в тоне его прозвучала ирония пополам с печалью. — Нечто вроде Песни песней в честь этого Учителя, который посмел вчинить иск Творцу мира за страдания, выпавшие на долю его народа. Однажды, во время празднования Кипура, он пригрозил Господу, что перестанет трубить в Шофар, если Тот не положит этому конец. Поразительный человек, этот рабби! Я бы скорее поверил в него, чем в его Бога.

Диего поднял свой стакан:

— Выпьем за его здоровье!

Гамлиэль почувствовал, что должен вмешаться:

— Как может еврей не любить этого отважного рабби? Но твоя история, Яша, на этом не заканчивается: высказав Господу все, что лежало у него на сердце, он стал петь самую прекрасную, самую трогательную из наших молитв — Кадиш.

Наступила долгая пауза. Потом Болек спросил:

— Что мне ответить последнему еврею из деревни близ Бердичева?

Тут между «Сионскими мудрецами» завязался долгий спор: Яша отстаивал право мертвых на защиту, Гамлиэль — право юных на образование. Диего выдвинул компромиссное решение: предложить еврею нанять гоя из местных, чтобы тот сторожил кладбище. Комитет покроет эти расходы. И расходы на его эмиграцию.

Болек поставил на обсуждение следующий вопрос. Безутешная мама из одного грузинского городка взывала о помощи и просила совета: ее единственная дочь не может выйти замуж — там нет молодых евреев. Если бы ей прислали кого-нибудь… Дочь согласна, и она, мама, тоже.

Яша предложил связать ее с представителями любавичского движения. Они знали всех. Их отделения работали превосходно и эффективно, кроме того, у них был опыт разрешения подобных ситуаций: если будет нужно, они выпишут жениха из Израиля или Бруклина. Речи быть не может, чтобы еврейская девушка из хорошей семьи осталась без мужа. Кто знает? С Божьей помощью их потомство сумеет когда-нибудь утешить наш народ, рассеянный среди других.

Если бы обнаружить следы Евы было столь же легко, подумал Гамлиэль.

Из задумчивости его вывел голос Яши:

— Не знаю, где тебя сейчас носит, но знаю, что ты где-то далеко.

— Да, возможно, — признал Гамлиэль.

— У тебя нет для нас никакой забавной истории? Ты не любишь смеяться?

Гамлиэль опустил глаза. Он хотел было сказать, что любит смеяться, лишь когда испытывает отчаяние, однако предпочел дать не столь театральный ответ:

— Да нет, смеяться я люблю… только не знаю когда.


Ева рассеянная. Ева внимательная. Первая истинная любовь Гамлиэля? Именно она, не Эстер? Невозможно их сравнивать. Эстер была как идея, как мираж. С ней ничего не могло осуществиться. Ева была серьезной, улыбчивой, любопытной: она рождала ощущение, будто живешь мечтой, вросшей в реальность. Будто бежишь от повседневности и достигаешь уровня неизъяснимой полноты с чувством тревоги, близким к экстазу.

Удар молнии? Да. Почему нет? Такое должно быть, раз об этом говорится и в Библии, и в романах. А Гамлиэль почти уверился, что меняет существование: вот-вот он преобразится в романический персонаж.

Долгое время он, юный и невинный, странствовал по прихоти дней в пространстве собственной жизни и убедил себя, что после потери Эстер никогда не полюбит вновь. Колетт? Это было в другой жизни, и это не было любовью. Брак по расчету, в силу обстоятельств? Прискорбный, злосчастный эксперимент. После развода он иногда позволял себе увлечься женщинами, особенно если это были брюнетки с темными глазами, чувственные обладательницы дара ночных обещаний. Он следовал за ними, обольщал их или предоставлял им возможность обольстить себя, наслаждался телесной радостью, которая заставляла его стонать и терзаться, ощущая свою вину. Ибо ради этого наслаждения ему приходилось устранять Эстер или, по крайней мере, окутывать ее дымкой, на какое-то время забывать. С Евой все было иначе. Он мог любить Еву, не порывая с Эстер, не предавая ее. Значит, его любовь к Еве была истинной, чистой и, почему бы нет, священной. Никогда не забудет он их первую ночь. Они приближались к постели рука об руку, будто к брачному ложу или к алтарю. В сердце Гамлиэля словно бы стенал ветер, хотя за окнами царила полная гармония. Не в силах укротить вожделение, уподобясь одержимому, он был охвачен неистовым желанием летать, танцевать, плакать, смеяться, тормошить своих живых и мертвых друзей, как если бы он готовился умереть в свою очередь, сказать «прощай» жизни, которая отныне может идти только под уклон. Утром, в предрассветный час, он повернулся к Еве и сказал:

— Я не знал, что способен удивляться самому себе. Я безумец, любовь делает меня безумцем. Посмотри: одно твое слово на заре, и я зажгу солнце, одно твое слово вечером, и я его потушу.

Они встретились на традиционном пасхальном ужине у Болека и Ноэми, которые по такому случаю собирали у себя только своих одиноких друзей. Сидя по левую руку от хозяйки дома, Гамлиэль мог видеть всех приглашенных, когда те, один за другим, читали нараспев драматическую историю об исходе евреев из Египта и о чудесных событиях, превративших их в свободный народ, обретший цель. Взгляд его привлекла чтица в скромном синем платье, чей глубокий и мелодичный голос пробудил в нем давние воспоминания.

— Она хорошо поет. Кто это? — тихонько спросил он у Ноэми.

— Я тебя с ней не познакомила? Верно, ты же опоздал, мы садились за стол. Ее зовут Ева. Это женщина особенная, смертельно раненная. Не пытайся ее соблазнить: она не для тебя. По ней не скажешь, но она немного старше тебя. Ее муж и дочь погибли в автокатастрофе. Мне не хотелось бы, чтобы ты заставил ее страдать.

Гамлиэль чуть было не ответил ей: за кого ты меня принимаешь? Но сдержался. К тому же наступила его очередь читать страницу из Агады[9] со словами Господа: «Это Я освободил вас от рабства, это Я покарал фараона, это Я предал смерти всех первенцев, Я, но не вестник, Я, но не серафим или ангел…» Здесь Гамлиэль прервал чтение и, согласно обычаю, приступил к комментарию:

— Я не понимаю этот отрывок. Господь словно хвастается тем, что совершил в Египте. Но что же ставит Он себе в заслугу? То, что погубил маленьких египетских детей? Воспользовался их страданиями, их агонией, чтобы смягчить сердце фараона? И Он хочет, чтобы мы Его благодарили? Нет, я не могу понять.

За столом все смолкли. Никто не ожидал столь суровых и, возможно, кощунственных слов от Гамлиэля, который всегда отличался сдержанной умеренностью в речах. Ноэми в смятении пыталась найти какую-нибудь реплику, чтобы разрядить обстановку, но Ева опередила ее:

— А я нахожу в этом отрывке большую мудрость, смысл, благородство. Господь обращается не только к евреям в пустыне, но и ко всем их потомкам. И к тем, кто подобен им. Следовательно, и к нам тоже. И что же Он нам говорит? Он говорит нам, что убийство детей — преступление столь ужасное, что лишь Он один может его совершить. Повторяю: Он один, и никто иной. В таком ракурсе этот короткий стих кажется мне прекрасным.

Сидевшие за столом от изумления зааплодировали. Смущенная Ева потупилась, словно коря себя за то, что осмелилась высказаться. Тут же завязалась ученая дискуссия об отношениях между Богом и человеком, о Его присутствии в истории и способности преобразовывать имманентность в трансцендентность. Болек встал на защиту Гамлиэля, процитировав слова одного из Мудрецов Талмуда, иллюстрирующие отвагу еврея, говорящего с Богом: тот также считал, что Господу можно сказать все. Слышал ли Гамлиэль слова своего друга? Он сидел молча, спрашивая себя, чем тронула его молодая вдова, к которой у него уже зарождалось чувство. Ничто в ней не поражало особой красотой. Ни круглое лицо, ни полная грудь. Но были в ней какое-то сияние, изящество, природная женственность, перед которыми Гамлиэль устоять не мог. И еще глаза: серо-голубые, мерцающие. И голос: влекущий, грудной, протяжный, успокаивающий, ласкающий.

Ноэми вернула его на землю:

— Остановись, Гамлиэль, остановись. Ты смотришь на нее неотрывно, желая полюбить или быть любимым? Послушайся моего совета: ищи в другом месте.

— Слишком поздно, — ответил Гамлиэль.

Ноэми с улыбкой покачала головой, в знак неодобрения и предостережения.

Гамлиэль наслаждался ее обществом. Болек и она стали частью его души. Чудесная пара: оба великодушные, сострадательные, не позволяющие себе укорять или судить. Если им хотелось выразить несогласие, они просто хмурили брови, словно удивляясь тому, что услышали.

У них была дочь Лия, которую они обожали. Особенно Болек: не будучи лучшим из мужей, отцом он оказался превосходным и жил только ради нее. Следить за ними, когда они играли в шахматы, было очень занятно: сначала Болек прилагал усилия, чтобы проиграть, а потом изо всех сил старался победить. Но он проигрывал все чаще, и тогда в нем побеждала гордость — гордость за дочь, которая превзошла его в талантах. Гамлиэль был убежден, что по утрам Болек, едва проснувшись, спрашивал себя: что мне сделать сегодня, чтобы Лия стала еще счастливей? Для него она была воплощением и прошлого, и будущего. Она делала его уязвимым и в то же время непобедимым. «Если с малышкой что-нибудь случится, я умру», — говорил он Гамлиэлю. Они никогда не ссорились, не злились друг на друга. Как удавалось Ноэми не ревновать? Гамлиэль порой ревновал. Он упрекал себя за то, что завидует другу — не столько счастью его, сколько отцовскому чувству. Если бы он женился на Эстер, был бы он так же привязан к ребенку, быть может, сыну? Но он не женился на Эстер. Близость с ней заняла мгновение поцелуя — порыв страсти между двумя волнами. Колетт? Да, она была его женой. Матерью двух его дочерей, его муки. Однако с тех пор, как семья его разрушилась, он жил почти холостяком, твердо решив избегать мимолетных связей с их вспышками влечения, которое оборачивается западней. Когда он оказывался в обществе какой-нибудь привлекательной и, главное, доступной женщины, ему достаточно было вспомнить Колетт, чтобы чувства его забили тревогу. У него не будет наследника? Тем хуже. Он умрет в одиночестве, и земля навсегда скроет его воспоминания, надежды и мечты: он уйдет в память Бога, не оставив следов в памяти людей.

И вот теперь что-то в нем приоткрылось, позволив этой незнакомке войти.

Ева и поставленные под сомнение зароки. Лукавое подмигивание судьбы. Ева и внезапное рождение любви, надеяться на которую он уже перестал.

Гамлиэль с нетерпением ждал окончания Седера, чтобы подойти к прельстившей его молодой женщине. Что он собирался сказать ей? Что ему нравится ее голос? Что платье у нее чересчур легкое? Что синий — его любимый цвет? Какой союз, какие планы мог он ей предложить? Между тем в этом году из-за дискуссии, вызванной речью Евы, ужин продолжался дольше обычного. Уже давно пробило полночь, когда Болек затянул песнь «Хад гадья» — прекрасную, почтидетскую историю, которая начинается с проданного ягненка и завершается победой Бога над Смертью, иными словами, смертью Смерти.

Едва поднявшись из-за стола, Гамлиэль через всю столовую направился к Еве.

— Я провожу вас.

— Докуда?

— До конца.

— А потом?

— Я не пророк.

— Жаль.

— Вам хочется, чтобы я был пророком?

— Да, при условии, что вы станете пророчествовать, смеясь.

— Чтобы позабавить вас?

— Чтобы заставить меня мечтать.

Они направились к двери, где их поджидала Ноэми.

— Неужели уходите? Еще рано.

— Нет, — ответил Гамлиэль. — Поздно.

Они шагали в молчании: каждый обдумывал значение того, что совершилось с ними. Первой заговорила Ева:

— Я ничего о вас не знаю, кроме того, что вы внушаете мне страх.

— А я много о вас знаю, и вы поможете мне победить мой страх.

— Вы так много знаете… но знаете ли вы, что я приношу несчастье?

Он стал задумчив. Она добавила:

— Я приношу несчастье тем, кого люблю.

Гамлиэль вспомнил о трагедии, которую она пережила.

— Как это произошло?

— Кто вам рассказал? Ах да, я понимаю: Ноэми… Ну, они поехали за подарком мне на день рождения… Шел дождь… В машину врезался грузовик, она перевернулась… Языки пламени, я их вижу во сне, я кричу, я ору: «Осторожнее, осторожнее…»

Взять ее за руку? Чтобы успокоить? Или утешить? Сказать, что любовь нельзя заменить, но можно возродить? Поскольку она, в свою очередь, замкнулась в молчании, он спросил дрогнувшим голосом:

— Когда это случилось?

— Три года назад.

— А потом?

— А потом ничего.

— Как вы живете?

— Одна.

— Когда вы согласитесь порвать с одиночеством?

— Никогда.

— Вы боитесь предать их, верно?

— Я боюсь предать себя саму.

Тогда, сам не зная почему, он стал рассказывать ей не об Эстер или Колетт, а о матери, отце, Илонке.

Было тепло: весенние ночи приятны. Спокойные, почти пустые улицы. В небе звезды делились секретами друг с другом, посылая короткие беспорядочные сигналы. Иногда мимо проезжало такси, притормаживая рядом с ними, но они предпочитали идти пешком.

Так началась эта необычная встреча двух погибших душ, которые почти поверили, что смогут помочь друг другу, воззвав к любви мертвецов.

— Поговорите со мной еще, — сказала Ева, взяв его под руку.

— Знаете ли вы о жизни и трудах Рахили Варнхаген?

— Нет.

— Она жила в Германии в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Она сказала: «Моя история предшествует моей жизни». Так вот, моя тоже.

— Вы мне ее расскажете?

— Смеясь?

— На ходу.

— Если вы поможете мне найти слова.

В подъезде спала какая-то старуха. Она улыбалась. И выглядела счастливой.

Гамлиэль вернулся к старой венгерке помимо воли. Он не может отвести взгляда от обезображенного лица больной. Откуда у нее все эти шрамы? Лили, молодая докторша, говорила о каком-то несчастном случае, точно он не знает. Чудом спасенная, она провела несколько месяцев в заштатной местной клинике: гуманные, но не слишком опытные хирурги старались не столько вернуть ей здоровье, сколько восстановить человеческое лицо, женское тело.

— Прежде, в молодости, она, несомненно, была красива, очень красива, — говорит вошедшая в палату докторша. — Сейчас этого не скажешь.

Что можно понять о человеке, который отказывается от общения? Этот вопрос мучит Гамлиэля. Кто-то знал эту женщину, кто-то держал ее в своих объятиях и благодарил за подаренное ему счастье. Возможно, у нее есть ласковый муж, шаловливые дети, любовники. Траур утрат, блеск побед — все это было в ее жизни.

— Скрытая красота, она существует, — произносит он наконец.

— Но для чего она, если никто ее не видит?

— Вы ошибаетесь. Есть люди, которые ее угадывают.

Докторша смотрит на него с интересом.

— Что угадываете в этой женщине вы?

Внезапно Гамлиэль вновь видит себя ребенком.

В ту ночь он плохо спал. Что-то на него давило, угнетало. Недомогание, предвещающее опасность. Старые странные кошмары тревожили сон. Дети, за которыми гонятся огромные безобразные чудовища. У всех хриплый голос и жесткие черты венгерского офицера с кислым дыханием, частого гостя в спальне Илонки. Проснувшись, как от удара, с бешено колотящимся сердцем и весь в поту, он силился одолеть панический страх. Ему это удалось, когда он вспомнил грустное лицо мамы, ее тонкие руки и добрые глаза.

Металлический голос возвращает его к настоящему:

— Доктор Розенкранц… Доктор Розенкранц, вас срочно вызывают в пятую палату…

Громкоговоритель повторяет эту фразу несколько раз. Докторша стремительно выпрямляется:

— Подождите меня, я сейчас вернусь.

Ей повезло, думает Гамлиэль. Она кому-то нужна. Она может принести помощь и утешение. Жизнь врача никогда не бывает бесполезной. Не то что его — растраченная на пустяки, поблекшая. Однако прежде ему казалось, что он может управлять судьбой других. Ах, эти годы, которые он мог бы сделать плодоносными… люди, которых мог бы духовно обогатить.

Все так далеко.

Вернувшись, докторша замечает:

— Вы только что думали о женщине. Но не об этой.

— Действительно, я видел женщину, чья красота меня взволновала. Она умерла, но ее красота всегда со мной.

— Вы ее любили?

— Я ее люблю.

— Она была вашей женой?

— Нет.

Он одаряет ее легкой улыбкой.

— Это моя мать. Я не женат.

И тут же поправляется:

— Был женат. Теперь нет.

Гамлиэль жестом указывает на больную:

— А что она? Замужем? Была счастлива?

— Боюсь, эти вопросы останутся без ответа.

— Представим супругу Сизифа счастливой, — говорит Гамлиэль.

— Да, представим это ради нее, — отвечает докторша, — ведь сама она на такое уже не способна.

Тогда перед Гамлиэлем вновь встает тот же неотвязный вопрос: а вдруг это все-таки Илонка, здесь, на больничной койке, уже оторванная от мира живых?

— Вы снова ушли куда-то далеко, — говорит докторша.

— Это потому, что я пришел из другого мира.

Глупо, думает он. Любой мог бы сказать то же самое.

— Ваша жена принадлежала к этому миру?

— Нет, — признается он после паузы.

К его миру Колетт никогда не принадлежала.


Гамлиэль познакомился с ней в Париже самым банальным образом, на террасе кафе в Латинском квартале. Весеннее солнечное утро. Переполненные улицы. Студенты спешат на экзамен, цветочницы окликают влюбленных, туристы, тараща глаза, восхищенно разглядывают столики, за которыми сиживали великие жрецы экзистенциализма.

Как это часто бывало, Гамлиэль пришел сюда вместе со своим приятелем Болеком. Он познакомился с ним несколько месяцев назад в Префектуре полиции. Оба беженцы, и проблемы у них одни и те же: вид на жительство, средства к существованию, поиски дешевой квартиры. На следующий день они решили снять на двоих номер в ближайшей гостинице. Их любимым занятием было сидеть за стаканчиком вина и глазеть на красивых девушек — одиноких или под руку с дружком.

— Тебе какая нравится? — спросил Болек.

— Третья, — ответил Гамлиэль.

— Ты с ума сошел? Их всего две.

— Вот именно. Я жду следующую.

— А если она будет не одна?

— Тем хуже для ее спутника.

Она была одна.

Болек, ринувшись вперед, преградил ей дорогу.

— Подождите, мадемуазель, — сказал он и ухватился за ее руку, как будто с трудом переводил дух, — вы нужны моему другу.

— Да кто вы такой?

— Речь не обо мне, а о моем друге. Он в отчаянии. Только вы можете спасти его.

— Оставьте меня в покое и проваливайте к дьяволу!

— Так я и есть дьявол.

Болек вернулся к столу, ничего не добившись.

— Знаешь, она не для тебя.

Гамлиэлю очень нравился Болек. Своей фантазией он мог заткнуть за пояс самого одаренного сочинителя романов. Родился в Польше в еврейской семье, перебравшейся туда из Австро-Венгрии. Высокий, подвижный, готовый с открытыми или закрытыми глазами устремиться к любой возможности заработать несколько франков. Молодые люди очень скоро стали друзьями на всю жизнь. Болек забавлял Гамлиэля причудливыми идеями и невероятными историями, помогавшими скоротать время. Именно к нему обратился Гамлиэль, чтобы раздобыть средства для поездки сначала в Израиль, а потом в Марокко.

— Вот как! — воскликнул Гамлиэль. — Слишком легко хочешь отделаться. Ты провалил дело, признайся.

— Ладно, согласен, раз тебе так хочется, но…

Он не договорил: девушка вернулась и села за их столик, между ними.

— Меня зовут Колетт, — сказала она сурово. — Ну, я вас слушаю. У меня есть двадцать минут. Рассказывайте. Кого я должна спасать? И почему я должна это делать?

— Мое имя Болек. Но вы нужны ему. Его зовут Петер на венгерском и Гамлиэль на…

— На чем?

— На идише.

— Вы евреи?

— Почему вы спрашиваете? — осведомился Болек. — Мы не любим допросов, разве что… разве что вы из полиции.

— Отвечайте.

— Хорошо. Если уж вы хотите знать все… Да, мы евреи.

Она сделала легкую гримасу.

— Ну, я тоже.

— Мы беженцы. Не говорите мне, что и вы тоже.

— Нет, я француженка.

— Вам повезло.

— Для вас быть беженцем — это как болезнь…

Гамлиэль подумал: да, болезнь, болезнь, поразившая мир. Но нужно признать, что беженец — существо отдельное, отсеченное от всего, что присуще нормальному человеку. Он не принадлежит ни к одной нации, его не приглашают ни к одному столу. Да что говорить, он как зачумленный. Ничего не может сделать, если ему не помогут.

— Однако эта болезнь не считается неизлечимой, насколько мне известно, — добавила девушка.

— Прекрасно! — вскричал Болек. — Вы, случайно, не врач? Тогда скажите нам: какое лекарство лучше всех?

— Женитьба, — фыркнула Колетт.

Но в ее усмешке — Гамлиэлю следовало уже тогда это заметить — не было веселья, не было искренности. В сущности, она ему не понравилась. Это был не его тип. В своих грезах он выбирал женщин с загадочной красотой, окруженных аурой священной грации, недоступных, как Эстер, тогда как Колетт казалась более чем доступной и явно кокетливой. Его привлекали робкие, мечтательные натуры — она же была высокомерной, прагматичной. Властная. Волевая. Все слова, все жесты, все порывы под контролем. Она не просто смотрела на своих собеседников — она их оценивала.

— Вы, — бросила она, повернувшись к Гамлиэлю. — Да, вы, молчун, а не ваш болтливый заступник. Вы что, немой? Вам нечего сказать?

— Нечего, — ответил Гамлиэль. — Пока нечего.

— Мне, стало быть, нужно ждать?

— Почему бы и нет? Я только это и делаю.

Тут Болек, проявив неожиданный такт, встал и оставил их одних.

— Чувствую, вы вполне обойдетесь без меня.

Не замечая уличного шума, Гамлиэль лихорадочно соображал. Ему хотелось сказать что-нибудь оригинальное или, по крайней мере, подходящее к случаю, но нужные слова не шли на ум. Внезапно молчание показалось ему гнетущим. Его следовало прервать.

— Двадцать минут прошли, — сказал он.

— Я знаю. Меня подождут.

Занятная женщина, подумал Гамлиэль. Суровая. Жесткая. От кого, от чего ищет она защиты? Должно быть, ей пришлось немало выстрадать. В детстве? В отрочестве? Как бы там ни было, судя по виду, она способна справиться с любой ситуацией. А мужчины — когда она научилась подчинять их своей власти? Тут он подумал, что она, наверное, старше его. Двадцать пять лет? Ближе к тридцати? Это делало ее более интересной.

— Еще чашечку кофе? — предложил он. — Я вас угощаю.

Поняла ли она, что у беженца всегда туго с деньгами? Она многое знала, эта Колетт. Знала, как понравиться. Как вызвать желание. Ее прямые, но округлые плечи молили о ласке. Ее грудь привлекала взор. Выражение лица у нее смягчилось, улыбка стала зовущей, несмотря на тонкие губы, которые едва приоткрывались на фразе, на выдохе, чтобы тут же сомкнуться с рассчитанной медлительностью. Она накрыла ладонью пальцы Гамлиэля, и он залился краской, словно мальчик, открывший, что у женщин есть тело. Постепенно в нем зарождалось неясное чувство приятного и мучительного предвкушения. Было жарко, он дышал с трудом. Он опасался того, что ожидало его, и одновременно желал этого со всей страстью, на какую был способен.

— Давайте прогуляемся, — постановила Колетт.

Не допуская даже мысли об отказе, она посмотрела ему в глаза.

— Вы знаете Париж? Ручаюсь, что нет. Что ж, хотите вы или нет, я буду вашим гидом. И цена моя высока.

Она оплатила счет. Гамлиэль не стал протестовать. Колетт взяла его под руку и повела к набережным Сены. Она говорила много, он почти не раскрывал рта. Она показала ему Сорбонну, большие книжные магазины Латинского квартала, медицинский факультет, как если бы он и в самом деле никогда их не видел.

— Я займусь вами, — сказала она. — Поскольку вы так хорошо усвоили французский язык, я познакомлю вас с нашей литературой, вы должны будете прочесть книги, которые я вам дам. Мы пойдем в театр, на концерт, в Лувр. Сейчас вы беженец, я сделаю из вас светило, звезду. Конечно, не на небосклоне французской культуры, но в моей маленькой семье, среди моих друзей. Некоторые из них весьма влиятельны…

Гамлиэль почувствовал, что должен все-таки ответить ей:

— Но все это стоит денег…

— Об этом не беспокойтесь.

И она сильно сжала ему руку.

В тот же вечер она привела его в свою квартиру, рядом с парком Монсо. Гамлиэль никогда не видел подобной роскоши — что в гостиной, что в столовой, что на кухне и в ванной комнате. Она наверняка дочь, сестра или племянница миллионеров, подумал он. Зачем я ей понадобился? Что могу я дать, кроме своей неловкой робости? Она предложила выпить, он не посмел отказаться. Попав в волшебную сказку, нельзя говорить «нет», даже если принцесса не так красива и женственна, как хотелось бы.

— Вам здесь нравится? — спросила она.

— Очень.

— А я вам нравлюсь?

— Как гид?

— Как женщина.

— Я всегда мечтал о таком гиде, как вы, — ответил он.

Она отпила из его стакана и с этого момента стала называть его на «ты».

— Ну, мой мальчик, тебе повезло. Сегодня ночью ты многое узнаешь. Обещаю тебе.

Он уже не слышал ее, подчиняясь только голосу тела. Его затянуло в этот водоворот. Ночь они провели вместе. А как же Эстер? Испарилась, утонула в болоте стыда. Исступленная ночь, звенящая сдавленным смехом и хриплыми возгласами, возносящая ввысь и низвергающая в пропасть, исполненная самозабвения и бреда, экстатических вспышек и нескончаемых открытий.

Для Гамлиэля все было впервые.


Среди друзей наибольшую сдержанность проявил Болек. Хотя Гамлиэль рассказывал ему о своей эфемерной идиллии с Эстер, он не делал попыток узнать побольше о связи с Колетт. Гамлиэль не ночевал дома, этого Болек не мог не знать. Может быть, он сомневался в серьезности этих отношений? Лишь один раз, через несколько недель, он задал другу вопрос. Тот пожал плечами. «Я ничего не знаю. Все знает Колетт». Болек не стал входить в детали.


Подобно Гамлиэлю, Болек не любил раскрывать душу. Уже в Париже у него бывали приступы безмолвия — долгого, угрюмого и тягостного для друзей-беженцев. А когда все они оказались в Нью-Йорке, его скрытность только возросла. В середине 60-х он женился на Ноэми, однако вспышки внезапного раздражения не исчезли — ему случалось злиться по пустякам или ни с того ни с сего замыкаться в мрачном молчании. Гамлиэль и все остальные старались не замечать этого, продолжая разговор в ожидании, пока он сам справится с хандрой. Если этого не происходило, они переглядывались с понимающим видом: в конце концов, у каждого из них были свои кошмары. Все мы несем какую-то ношу, тайный груз, который отделяет нас от других и принадлежит только нам. Запретная зона есть у всех.

С годами Гамлиэлю стало казаться, что у Болека просто проблемы в личной жизни. Была ли в том вина Ноэми? Несмотря на внимание, которое супруг иногда уделял кокетливым дамам, эта семейная пара выглядела образцовой. Экспансивная по натуре, Ноэми любила принимать друзей мужа, мило посмеивалась над Диего, шутила с Яшей. То, как она смотрела на Болека, как любовно поддразнивала его, свидетельствовало о полном душевном спокойствии. Но вот он — откуда эти яростные вспышки, эти враждебные выпады? Быть может, его мучила Лия, единственная дочь? Неужели он так хотел сына? Гамлиэль в это не верил.

Живя с Самаэлем, сыном бывшей школьной подруги Ноэми, Лия казалась счастливой. Никому из друзей Болека не удалось встретиться с ее спутником, который, похоже, отчего-то старался избегать их. Но все они знали Лию и любили ее. Красивая, живая, одаренная, она получила блестящее образование и стала преподавателем Чикагского университета: коллеги ценили ее, а студенты обожали. Быть может, Болек страдал от разлуки с ней? Отец и дочь ежедневно говорили по телефону. Взаимное доверие, обоюдная привязанность. Но тогда откуда эти приступы меланхолии у человека, который обычно, когда не замыкался в своей скорлупе, всегда отличался приветливостью и великодушием, был открыт для общения, веселых розыгрышей и доверительных разговоров? Несколько раз Гамлиэль, оставшись с ним один на один, порывался расспросить его, но никак не мог решиться — каждый раз момент казался неподходящим. Дружба оправдывает все, кроме вторжения в душу.

Впрочем, однажды, возвращаясь вместе с Болеком после визита к Яше, который лежал в больнице, Гамлиэль позволил себе коснуться этой темы, но избрал окольный путь.

— У меня есть для тебя одна история, — сказал он. — Несколько дней назад ко мне подошел в кафе несчастный юноша, племянник журналистки, которую я хорошо знаю. Молодой человек нуждался в моей помощи. В его глазах дело было серьезным. Невеста считала, что он писатель, и, чтобы не разочаровывать ее, он просил меня написать за него книгу — иначе браку не бывать. И счастья не видать. И нет смысла жить дальше. Мне была известна его ситуация: официальной помолвки не заключали, отчего он мучился еще больше. Я спросил, пробовал ли он писать. Да, пробовал, как все, набросал кое-что в прозе, накропал какие-то стишки, которые ничего не стоят. Не может ли он показать мне их? Покраснев, он признался, что не хочет делиться этим ни с кем. «Послушайте, — сказал я ему, — идите домой и напишите что-нибудь на любую тему, но лучше всего сосредоточиться на ваших собственных сомнениях и тревогах. Когда вы будете готовы показать, я буду готов прочесть…» — Гамлиэль умолк, затем, понизив голос, добавил: — Когда ты будешь готов высказаться, я буду готов выслушать тебя.

Болек кивнул, что означало «да». Больше они не произнесли ни единого слова и так же молча расстались.

Через несколько недель Гамлиэлю утром позвонил Болек: быть может, он сейчас свободен?

— Конечно, — ответил Гамлиэль. — Где и когда встречаемся?

— В Центральном парке, у входа на Семьдесят вторую улицу. В час дня.

— Может, пообедаем?

— Нет. Не сегодня, — ответил Болек.

— Очень хорошо. Я буду.

Когда Гамлиэль пришел на свидание, друг уже ждал его. Они обменялись рукопожатием.

— Давай пройдемся, — сказал Болек.

Гамлиэль помнит, что они молча шли по тропинке, ведущей к озеру. Прохожие обсуждали грядущие выборы, различных кандидатов. Болек казался рассеянным. Гамлиэль спрашивал себя: момент наступил? И он наконец раскроет душу?

В этот августовский день Центральный парк кишел народом. Не пытаясь прорваться в переполненные рестораны, многие жевали сандвичи на ходу. Люди продолжали прерванные накануне разговоры, обменивались планами и проектами. Фланирующие чиновники, студенты, забросившие летние курсы, молоденькие продавщицы, желающие пофлиртовать, ошалелые туристы, художники, жаждущие вдохновения, — все дружно восхищались Творением и, славя Творца, готовы были приветствовать Его овацией.

— Давай присядем, — сказал Болек, указывая на стоявшую в отдалении скамью.

Оказавшись в стороне от гуляющих, он посмотрел на Гамлиэля, который спрашивал себя, как объяснит ему друг свое загадочное поведение.

— Ты будешь слушать, не глядя на меня, согласен?

Гамлиэль кивнул.

— Речь идет об убийстве.

Болек замолчал, ожидая реакции Гамлиэля, который сглотнул слюну и ничего не ответил.

— Да, я собираюсь рассказать тебе о смерти человека. Смерть эта на моей совести.

Он вновь умолк, но Гамлиэль не произнес ни слова.

— Я родом из городка в Восточной Польше, ты об этом знал?

Нет, Гамлиэль этого не знал.

— Городок назывался Даваровск. Мой отец был судьей-раввином, мать, родом из великой династии хасидов, заботилась о семейном очаге: нас было восемь человек детей — четыре девочки и четыре мальчика. Я был самым младшим. И самым непутевым. В то время как мои братья, блестящие ученики, постигали вселенную йешивы и готовили себя для успешной карьеры, я целыми днями баловался, фантазировал, обманывал наставников. Сегодня, как ты понимаешь, я об этом сожалею. Сколько же страданий принес я моему бедному отцу! Я был младшенький, mezinekl, и он так меня любил: никогда не наказывал, не ругал и даже горе свое, боль свою мне не показывал. Естественно, мои старшие братья, как в истории библейского Иосифа, ревновали и завидовали: я мог безнаказанно проделывать и выдумывать что угодно. Отец был убежден, что когда-нибудь все наладится и я в конце концов выйду на верную дорогу — ту, что ведет к Богу, Богу Израиля. Я слышал, как он повторял это матери, которая иногда делилась с ним своим смятением и своими тревогами относительно меня. Шли годы. Ребенок вырос. Подросток взрослел. Но вокруг нашего прочного, надежного и внушающего надежду очага начала содрогаться, перед крушением своим, сама История. Судьба приняла отвратительный облик немецкого господства. Мне было пятнадцать лет. Ты знаешь, что было дальше, ты это пережил на собственной шкуре, хотя и по-другому. Черные афиши, первые приказы, оскорбления и публичные унижения всякого рода, законы, низводившие нас в состояние нелюдей, насекомых или микробов. Желтая звезда, гетто, голод, болезни, казни, облавы, эшелоны, увозившие в неизвестность. И я, молодой, сильный, я видел, как мой отец теряет авторитет, а мать — очарование. Сначала моим братьям и сестрам посчастливилось найти работу на немецких предприятиях: у них были «карточки» разных цветов, и это им помогало. А я прятался. Время от времени мне с другими отчаянными подростками удавалось по ночам выскользнуть из гетто, чтобы раздобыть хлеб, яйца, картошку: все это мы получали от крестьян за непомерную цену или в обмен на какую-нибудь фамильную драгоценность. Тогда мне становилось лучше, ведь я видел счастье матери, ее гордость за то, что она может накормить близких, приготовить им достойный обед. И я понял, как она должна была страдать, сознавая свое бессилие, невозможность должным образом исполнять обязанности жены и матери.

Как-то вечером в четверг удача мне улыбнулась, словно для того, чтобы расставить ловушку: я тащил целый мешок съестного, овощи, яйца, две буханки хлеба — подлинный дар неба для Субботы. Я готовился к тому, что меня встретят как героя, чуть ли не спасителя. Находился я еще на арийской стороне, недалеко от стены, ожидая благоприятного момента. Вот тогда и рухнули все мои надежды. Вместе со мной. В мгновение ока из соседних улиц выскочили немецкие солдаты и польские полицейские. Они окружили гетто, зажав его в стальные тиски смерти. Человеческая, вернее, бесчеловечная стена выросла вдоль каменной ограды с колючей проволокой. Я не мог проскользнуть ни в одну из привычных щелей. Разлученный со своими, я терзался страхами и угрызался тем, что свободен. Следовало ли выйти из тайника и сдаться — не для того, чтобы помочь родным, я знал, что не смогу это сделать, но чтобы быть с ними? Нет. Плохая мысль. У меня сохранялся проблеск надежды: наверное, мои родители укрывались в убежище. Братья и сестры могли выпутаться сами, ведь в гетто учишься очень быстро. Но бедные мои родители не могли. Старые, растерянные — их на каждом шагу подстерегала опасность. Поэтому я раздобыл для них место в хорошо обустроенном подвале у соседей. Они должны были спуститься туда при малейшем признаке тревоги. Укромное, надежное, испытанное убежище, защищенное от любопытных взглядов. Его могли бы обнаружить собаки, но тем летом, в 1942 году, немцы использовали их в редких случаях. Грозных окриков и ружейных выстрелов им было достаточно, чтобы навязать свою волю и уничтожить нашу. Но туда, где прятались мои родители, Смерть не могла войти — надежда моя уже превратилась в уверенность. Вот почему я не шелохнулся. По крайней мере, так мне казалось тогда. Сейчас я в этом не убежден. Порой я спрашиваю себя, уж не страх ли был тому причиной. И эта мысль неотступно преследует меня: разве не испытал я желание выжить, остаться словно бы в стороне от того, что должно было последовать? Разве не сделал я эгоистический выбор — продлить жизнь на неделю, быть может, на день, использовав подвал как алиби, чтобы оставить на произвол судьбы родителей, которым предстояло уйти во мрак? Я уже ничего не понимаю. По ночам я порой вновь вижу себя в гетто, вместе с ними, в той процессии, которая тянется к лесу. Я просыпаюсь в поту, дрожа, прижимая кулаки к глазам, чтобы больше не видеть.

Моих родителей, моих бедных родителей, которых так плохо защищали, так мало любили, я увидел на рассвете. Вместе с моим старшим братом Реувеном и его семьей, в толпе из нескольких сотен смертельно испуганных мужчин и женщин они покидали гетто в нереальном безмолвии, окруженные вооруженными до зубов эсэсовцами в касках и полицейскими с дубинками. Это походило на галлюцинацию. Мне хотелось закричать, завопить во всю мощь легких, чтобы вздрогнули земля, небо, сердца людей: «Не может быть, этого не может быть!» Я не понимал: немцы не должны были обнаружить подвал моих родителей или убежище Реувена и его маленькой семьи! Но в таком случае что они делают здесь, в этой отупевшей от ужаса толпе? Я вижу отца, справа от него Реувен, слева мать, он неловко держит под мышкой талес и тфилин: он ими гордился, эти сокровища раньше принадлежали великому рабби Пинхасу благословенной памяти — расстаться с ними было бы выше его сил. Я также вижу мать и мою прямодушную здравомыслящую сестру Ханнеле, которая с трудом сдерживает слезы. По крайней мере, мне кажется, что я вижу их в бледно-желтом свете зари, что могу разглядеть всех, заметить страх и боль измученных лиц. Они идут к соседнему лесу. К братской могиле, которую молодым, следовательно, и моему брату Реувену, предстоит вырыть в сухой жесткой земле.

Я видел их тогда в последний раз. В последний раз я, вдали от них, был рядом с ними. Но я вижу их опять, говоря с тобой.

Не смотри на меня, Гамлиэль. Я не хочу, чтобы и ты их видел.


Лучики августовского солнца играли в прятки с густой листвой деревьев. Шумные мальчишки, чьи лица светились от восторга и гордости, толпились, чтобы поймать шар, словно редкую и ценную добычу. На озере неторопливо гребли влюбленные парочки, смакуя это быстротечное мгновение, стремясь остановить его и насладиться им. Гамлиэль смотрел на них и на детей, потом устремил пристальный взор в безоблачное небо: он подчинялся другу, избегая глядеть в его сторону. Болек тяжело дышал, сражаясь с прошлым, на которое обрушили кару разъяренные демоны.


— Это было пятьдесят лет назад, — продолжил Болек глухим голосом. — День в день. В девятый день месяца Ава. Ты знаешь так же хорошо, как и я, что он посвящен памяти о Первом и Втором Иерусалимском Храме, который был разрушен сначала вавилонянами, а потом римлянами. Мои родители всегда страшились его, считали зловещим, принадлежащим врагу. В этот день положено поститься в ознаменование общего траура нашего народа. Когда-то у нас в доме мы обычай соблюдали. Сейчас? Ты удивишься: я продолжаю делать это. Не из-за Первого или Второго Храма, а из-за третьего, который тоже разрушен и пылает во мне. Знаешь ли ты, что немцы специально выбрали число, чтобы приговорить наш народ, уничтожая его священнослужителей и паломников, стариков и детей? Тогда я этого не знал. Они изучили еврейскую Историю и обратили ее против нашего народа, цинично следуя логике безжалостной ненависти, логике Зла и Смерти. В тот же день подобные операции были проведены в десятках гетто. Треблинка, Шельмно, Освенцим уже работали. У нас местом упокоения стал лес.

Одной женщине удалось выбраться из рва живой: она была ранена, но оказалась под грудой мертвецов, которые как будто постарались укрыть ее и сделать своим посланцем. Она вернулась в гетто. Рассказала обо всем. Я выслушал ее. У нее был безумный вид. Наполовину вырванные или сожженные волосы. Главное же, глаза — почти без век. Сухие, пустые, вылезающие из орбит. Бесцветным, ровным, одеревеневшим голосом она описала казнь, называя имена, повторяя молитвы. Дойдя до конца, вновь перешла к началу. Словно холодный механизм, грубый и бездушный. Если бы она рыдала или билась в истерике, мне было бы не так больно. Только один раз я услышал, как изменился ее тон. Это было, когда она описывала смерть моего отца — нет: предшествующие смерти мгновения. Как и другим, ему приказали раздеться. Он же взял свой талес и накрылся им. Немцы крикнули, чтобы он снял его — он их не послушал. Они стали осыпать его угрозами и оскорблениями — на него это нисколько не подействовало. Тогда они начали избивать его — он оставался бесстрастен. Несчастный Реувен умолял его: «Отец, зачем так мучиться? Разве не освятим мы Имя Господа? Нужен ли нам для этого талес?» А мой отец ответил ему: «Да, сын мой, мы покажем миру и своему Творцу, что все еще способны исполнять великую, величайшую мицву. Редко кому в нашей истории была дарована милость исполнять ее, именно поэтому я должен накинуть на себя талес…» Только один раз эта женщина поддалась сильному волнению и, казалось, вышла из оцепенения. С лицом белым как мел она передала последний крик, с которым упал в ров мой обожаемый отец: «Шма, Исраэль» — «Слушай, Израиль!» Этот крик, — добавил Болек, — разнесся по всем концам земли и вышел за ее пределы, достигнув горних высот вплоть до седьмого неба и даже еще выше. Это было пятьдесят лет назад, день в день, — повторил он.

Гамлиэль никогда не видел своего друга в таком состоянии. До этого момента Болек, если не считать редких вспышек раздражительности и кратких периодов хандры, воплощал силу и уравновешенность. Ничто не могло озадачить его или вывести из себя. Даже если кто-нибудь досаждал ему или бросал вызов, он не реагировал. Пожав плечами или сдвинув брови, он пропускал это мимо ушей и менял тему. Порой склонная к шуткам Ноэми упрекала его в этом: «Неужели у тебя в венах лед? И ты никогда не приходил в ярость? Тебе никогда не хотелось разбить тарелку о чью-нибудь голову, к примеру, мою?» Болек притворялся, будто не понимает: «Тарелка мне ничего не сделала, за что ее разбивать?» — тогда Ноэми с наигранным отчаянием призывала в свидетели всю землю: «Он ужасен, мой дражайший муженек, с ним совершенно нельзя поссориться!» Но сегодня Гамлиэль видел человека, с которого заживо содрали кожу.

Сколько они уже сидели здесь, на этой скамье, совсем близко от озера, где ребятишки забавлялись, швыряя в воду камни, чтобы заставить показаться несуществующих рыбок? Какая-то мамаша стала выговаривать им. Компания — дюжина мальчишек и девчонок — не обратила на нее никакого внимания. Возможно, это была не мать, в любом случае не их мать, а просто суровая гувернантка: она смотрела на них холодным взглядом, лишенным всякого чувства.


— Я помню тот рассвет во всех подробностях, — продолжил Болек. — Первые лучи солнца бросали на город пурпурный грязный свет. Звук шагов по булыжной мостовой. Густые тени, отступавшие с расчетливой медлительностью, словно в балете. И мой отец, мой бедный отец с согбенной спиной, словно он нес на плечах своих тяжесть веков. И мать, я помню ее лицо: никогда я не видел на нем выражения такой кротости.

Гамлиэлю захотелось взглянуть на него, но он обещал не делать этого. Почему Болек так настаивал, чтобы на него не смотрели? Быть может, он боялся сорваться, дать волю слезам? Или просто не хотел зайти слишком далеко в своей исповеди? Разве не сказал он, что у него на совести убийство? Было ли это намеком на смерть его близких? Гамлиэль решил, что пока будет держать обещание слушать друга, не глядя на него.

— Спустя час после исхода смертников, — сказал Болек, — я пробрался в гетто, прополз под колючей проволокой. Я ожидал увидеть его опустевшим, но улицы походили на улей: растерянные, испуганные люди сновали во все стороны, пытаясь найти родственника или знакомого. Они окликали друг друга: «Вы не видели…» Нет, никто не видел. «Куда их увели?» Никто не знал. «В тюрьму?» Вероятно. «В лагерь? В соседнюю деревню?» Возможно. «Они скоро вернутся?» Конечно. Никто не мог представить, что произошло на самом деле. На некоторых лицах отражалась напускная уверенность. Но большей частью люди с трудом скрывали радость, пусть даже и омраченную, что ускользнули от гибели. Я тоже принимал участие в разговорах. Нашел братьев и сестер, их детей, среди них маленького Мойшеле, которым повезло больше, чем Реувену и Ханнеле. Они не радовались, и я тоже. Как я мог? Я был жив, но заточен в гетто, и это не давало мне радоваться жизни.

Вскоре со мной вступила в контакт подпольная сионистская организация, входившая в движение Сопротивления. Ослабленная недавней депортацией многих членов, она приступила к торопливой, но интенсивной вербовке новых. Первой моей реакцией было отказаться. Я не скрыл своих сомнений от Зелига, которого одной безлунной ночью послали прощупать меня:

«Вы действительно намерены сражаться с немцами? А сколько у вас танков? И дивизий? У них самая мощная и наилучшим образом оснащенная армия в мире. Надменная, победоносная, она раздавила Польшу, унизила Францию, одолела многие народы, завоевала множество стран, оттеснила Красную Армию к пригородам Москвы — и вы рассчитываете продержаться против них хотя бы неделю или даже день? Ей-богу, вы сошли с ума!»

Зелиг слушал меня бесстрастно, а потом произнес короткую фразу, которая обожгла меня, словно пощечина:

«А еврейская честь?»

Я воскликнул:

«Какое отношение имеет еврейская честь ко всей этой истории?»

У него было готово объяснение:

«Бесчестно позволять врагу действовать, мучить, пытать и убивать по собственному произволу, не оказывая никакого сопротивления».

Тут я разозлился:

«Иначе говоря, для тебя, для вас те, кого увели на смерть три недели назад, все мои в том числе, жили и погибли бесчестно? Скажи мне, кто дал вам право судить их?»

Видимо, Зелиг был готов и к этой вспышке, так как не подал виду, что обиделся:

«Ты плохо меня понял, потому что я плохо объяснил. Речь идет не об их чести, а о нашей. Они ничего не могли сделать, но мы можем что-то предпринять, не важно что, и не для того, чтобы победить гитлеровскую Германию, надеяться на это было бы безумием, и мы это, к несчастью, понимаем, но чтобы оставить след, пусть еле заметный, в нашей истории».

Я попросил разрешения подумать, но тут же взял свои слова обратно: о чем было думать? Об опасностях? Разве подпольная деятельность опаснее, чем жизнь в гетто?

«Я подумал. Я согласен».

Мое обязательство было скреплено рукопожатием.

Я часто встречался с Зелигом, другими членами его ячейки и нашим лидером Абрашей, который служил в польской армии и обучал нас обращаться с оружием. Правда, оружия у нас не было или было очень мало. Несколько револьверов и гранат, купленных за пределами гетто, «коктейли Молотова», изготовленные двумя химиками из Кракова. Все это распределялось крайне скупо и хранилось в самых укромных тайниках.

Я не буду рассказывать тебе о «моем» сопротивлении. Ничего особенного я не совершил. Думаю, что после войны мы совершили ошибку, когда на памятных церемониях и прочих торжественных мероприятиях стали противопоставлять жертв и героев. Я согласен с человеком, который сказал, что в то время «сами герои были жертвами и даже жертвы были героями».

Я хотел встретиться с тобой сегодня, чтобы поговорить о другом. Об одном эпизоде, который и сегодня тяготит мою совесть.

Вернувшись в гетто, я сразу пошел в дом моих родителей, надеясь найти там сам не знаю что — знак? возможно, письмо? — оставленные для меня. Ничего. Библия на столе. Молитвенная книга, открытая на Жалобах Тиша Беав[10]. На кровати забытое матерью пальто. Расческа Ханнеле. При первых признаках тревоги они, должно быть, очень спешили, сразу устремившись в убежище: на счету была каждая секунда. Внизу, в подвале, многое нужно было сделать: опустить за собой люк, закрыть все щели, расставить стулья, бесшумно разместиться… По критериям гетто, это было надежное убежище, гораздо более надежное, чем у Реувена или у моих сестер. Вот именно: если подвал был так хорошо скрыт, как случилось, что немцы обнаружили его, тогда как до других добраться не сумели?

Вопрос тревожный, мутный: с выжившими членами моей семьи и с близкими друзьями мы долгими часами рассматривали всевозможные гипотезы. Кто-то в убежище выдал себя, чихнув, кашлянув, сделав неловкое движение, хотя всем нужно было сжимать губы и кулаки до боли? Расплакался ребенок? Мы опросили соседей и знакомых: они ничего не знали. Один из них предположил, что немцы применили специальные инструменты для простукивания стен и улавливания малейших шумов на чердаке и в подвальных помещениях. Это показалось нам правдоподобным, ведь они считались знатоками своего дела: для них все средства были хороши, чтобы выслеживать и уничтожать евреев. В конечном счете мы получили ответ — от той женщины, которой одной удалось спастись. Я встретился с ней случайно, на улице, перед жилищной конторой Юденрата. Она выглядела растерянной: поскольку она осталась без семьи, ее заставили выехать из прежней комнаты в другую, поменьше, у чужих людей.

«Не знаю, зачем Господь пощадил меня», — пробормотала она, когда я подошел к ней. «У Господа Свои резоны, а мы слишком глупы, чтобы понять их», — ответил я, повторив неожиданно для самого себя одну из любимых фраз отца. Она меня, казалось, не слушала, но я все же обратился к ней: «Мне тягостно вас беспокоить, но вы, наверное, смогли бы помочь мне». Она жалко усмехнулась: «Помочь вам? Я? У меня ничего нет, я ничто, чем могла бы я быть полезной вам?» Я объяснил, что мои родители были вместе с ней в партии смертников. Впервые в ее взгляде появился проблеск интереса. «Кто вы?» Я сказал ей это. «А, так вы сын судьи-раввина? Да, да. Вашего отца я видела…» И она вновь описала мне, как он погиб. Я сказал ей, что крайне озадачен: каким образом было обнаружено его убежище? «Я опросил соседей, очевидцев: никто не в состоянии раскрыть эту тайну». Выражение ее лица не изменилось, но она посмотрела мне прямо в глаза. «Это же очень просто, — сказала она. — Был донос». Признаюсь, что сначала я был ошарашен: неужели донос? Значит, в гетто имелись стукачи? Евреи-осведомители, помогавшие немцам? Что-то во мне противилось этому. Подкупленные евреи, предававшие своих и работавшие на гестапо? Я не мог поверить. «Вы уверены?» — спросил я ее. Да, она была уверена. «Этот человек выдал всех нас», — уточнила она бесцветным голосом.


Болек умолк, и Гамлиэль не посмел нарушить его молчания. Надеюсь, подумал он, что буду достоин принять это свидетельство. И включить его в собственную память. И сохранить там. Для Истории, как принято говорить. Ведь Болек желает именно этого? Иначе зачем бы он доверил его мне, а не кому-нибудь другому? Разве не потому он выбрал меня, что считает моим ремеслом все облекать в слова? Разве не посвятил я большую часть жизни составлению фраз? Прежде это было легко. Речь шла о романах или исследовательских трудах, которые в любом случае не будут подписаны моим именем. Я мог говорить что угодно, как угодно, на какой угодно сюжет — с полной безнаказанностью. Все правила и ограничения я сам определял и решал, когда их применить. Но как описать эту историю, пронизанную немой болью? Я чувствую, я знаю: есть опасность, что слова мои окажутся примитивными, жалкими, неполными для того, чтобы передать пережитое Болеком. Где найти их, как извлечь, если застряли они отравленными в моем горле?


— Имя доносчика, названное женщиной, ошеломило меня, — продолжал Болек дрогнувшим голосом. — Был ли я слишком неопытен, слишком юн? В гетто все утратили юность. Быть может, слишком наивен? Я видел такое, что должен был получить прививку от наивности. И я был достаточно зрел, чтобы знать: в чрезвычайных обстоятельствах человек способен на лучшее и на худшее. Я мог бы смириться с тем, что подлецом оказался мелкий воришка (в Даваровске их хватало), неуч (таких у нас тоже было немало) или распутник, отец семейства, потерявший надежду спасти больную жену, опустившийся интеллигент или атеист, какой-нибудь бродяга. Но предатель принадлежал к почтенной зажиточной семье. Кто не знал Горовицев? Они занимали видные места как в недвижимости и торговле, так и во всей общине. Всеобщим уважением пользовался Реб Лейбиш, отец, щедро жертвовавший синагоге, где он садился рядом с раввином, вблизи от Священного ковчега. Он возглавлял ассоциацию помощи вдовам и сиротам. Его старшая дочь вышла замуж за известного варшавского адвоката. Его сын… Именно его сын и выдал моих родителей немцам. Я знаю: ты сейчас спросишь почему. Ради собственной безопасности? Ради славы? Или власти? Потому что это был легкий, хотя и мерзкий способ взбунтоваться против своего отца? Утвердить свою независимость, как сказали бы нынешние психологи? Что двигало им? Что превратило мальчика из хорошей семьи в подлеца на службе у врагов своего народа? Прихоть, игра? Приступ безумия? Несчастная любовь? Я ничего не знал об этом тогда. Не знаю и теперь. Однако я задавал ему все эти вопросы… Я объясню тебе потом, как увидел его. Вернее, увидел вновь. До войны я иногда сталкивался с ним в школе или в парке. Он был на три года старше. Всегда прекрасно одет, высокомерен: меня он даже взглядом не удостаивал, я для него не существовал. Но… нет, не будем отвлекаться. Вернемся в гетто. К моим братьям и сестрам, которые пришли домой вместе со своими детьми. Мои перепуганные племянники безмолвно сидели на полу. Шестнадцатилетняя сестра Шейнделе была погружена в свои мысли, ожидая утешения, которого никто не мог дать. Все были подавлены, готовы расплакаться. «Так нельзя было, так нельзя было», — бормотали они. Нельзя было что? Оставлять родителей одних в их убежище? Оставаться каждому в своем подвале вместо того, чтобы присоединиться к ним? Объяснения нет. Впрочем, к чему оно? Мы обещаем друг другу никогда больше не разлучаться. Все вместе мы начинаем читать Кадиш.

Я полностью погрузился в свою новую жизнь. Мои ночные вылазки участились. Руководители поручали мне задания, не имевшие уже ничего общего с черным рынком. Я должен был контактировать с некоторымиполяками, которые передавали «подарки», довольно щедро оплаченные нашим движением. Часто я возвращался с пустыми руками. Но начинал все сначала. К чему отрицать? У меня было чувство, что я исполняю священную миссию. Как-то ночью я едва не попался. Проскользнул под колючей проволокой, не заметив польского полицейского. Прижавшись к стене, он следил за дырой, сквозь которую я обычно ползком пробирался в гетто.

«Выворачивай карманы, — приказал он, — показывай, что несешь». Он ожидал увидеть еду, и, будь это так, передал бы меня в руки немцев. Но обнаружил только… два револьвера. «Ворованные?» — спросил он. «Подаренные», — сказал я. К счастью, он сам был участником Сопротивления и знал о контактах между двумя движениями. Он отпустил меня.

Ночи сменяли друг друга, исполненные нетерпения и тревоги, а также страха перед врагом и жажды сразиться с ним. Зелига, который завербовал меня, гестаповцы схватили и расстреляли. Я возглавил ячейку вместо него. Мы проводили собрания в одном из подвалов, как все другие группы еврейского Сопротивления. Я руководил дискуссиями, в ходе которых мы обсуждали все проблемы: политику, стратегию, снабжение, подземные убежища, покупку оружия, военные операции. Когда следовало приступить к действиям, обнаружить свое существование? Ожидать тщательно подготовленной облавы, чтобы убить как можно больше солдат, или нападать каждый раз, когда в гетто появится немец? Что предпочесть: ввязаться в бой (слишком рано) или терпеть (слишком долго)? В конце одного из наших заседаний я поднял руку.

«У меня есть вопрос, который не фигурирует в повестке дня. Речь идет о предателях». Ошеломленные товарищи смотрели на меня, ничего не понимая. Неужели они не знали, что в гетто есть по крайней мере один доносчик? «Я знаю одного, но их, возможно, больше. Их деятельность — источник опасности для нас, их присутствие — позор». Первым опомнился портной Мендель: «Эй, ребята, малыш прав, — воскликнул он. — Кто знает, не угодил ли Зелиг в западню, расставленную немцами благодаря одному из их агентов?» Официально я был его руководителем, но оставался для него «малышом». Сидевший рядом с ним грузчик, который к любой фразе добавлял «ну, я не знаю», поскреб подбородок. «Ну, я не знаю… Если начнем говорить о предателях, ну, я не знаю, кончим тем, что станем подозревать наших лучших друзей». Другой сказал: «Но все-таки надо…» Ему не дала закончить девушка: «…Нет, не надо…» Открыть имя стукача? Назвать сына Горовица? Я предпочел выждать. Около полуночи я твердо заявил: «Я подам рапорт Абраше. Он наш командир». И вся группа одобрила мое решение.

Абраша, как мне описать его тебе? Рассказать о его профессии? До войны он был меламедом, одновременно школьным учителем и воспитателем. Среднего роста, сутулый, из-за чего казался ниже, невыразительное лицо, быстрая речь. Когда он говорил сидя, то раскачивался взад и вперед, словно был погружен в обсуждение древней проблемы Талмуда. Взглянув на него, такого кроткого, чтобы не сказать безмятежного, никто бы не поверил, что он способен готовить нападения на людей — правда, для него эсэсовцы не были людьми… Меня он привлекал своей манерой слушать: он проявлял интерес ко всем деталям и никогда не перебивал собеседника, стараясь внушить ему доверие.

Я попросил о срочной встрече. Через три дня меня провели в маленькую комнату. Из соседней доносились вперемежку голоса детей и взрослых. Я подумал, что это, наверное, его семья.

«Ну, что у тебя?» — спросил он, сразу приступая к делу. Я рассказал ему о споре, всколыхнувшем нашу ячейку. «Я в курсе, — сказал он. — Ты намекаешь на молодого Горовица, так?» — «Да». — «Это он выдал твоих родителей?» — «Не только моих родителей». — «Это верно. В гетто тот, кто погубил одного еврея, губит всех. Впрочем, этот маленький пакостник не сидит сложа руки. Мне сказали, что он вертится у домов, где собираются наши лучшие бойцы. Что ты предлагаешь?» — «Его надо убить». — «Подумай о его родителях, они ни в чем не виноваты. Зачем причинять им страдания?» — «Подумай о моих: он послал их на смерть». — «Ты прав. Предатели заслуживают смерти. Но они имеют право на то, чтобы их судили. Не забывай, кто мы. Мы, евреи, верим в справедливость. С библейских времен мы всегда доверяли судьям». Я хотел возразить, что обстоятельства не позволяют нам соблюдать все правила процедуры, но он продолжил: «Я назначу состав суда. Роль прокурора по праву принадлежит тебе».

Тогда я и увидел предателя вновь. Двое наших, вооруженных пистолетами, схватили молодого Горовица, когда тот спал, и отвели в надежное место, где состоялся суд. Плохо выбритый, в помятом костюме и грязной рубашке, он больше походил на осужденного, чем на обвиняемого. Решить его судьбу предстояло трем судьям, чьи лица были освещены свечами. Моя роль прокурора была решающей. Адвоката у него не было: такие предатели, как он, не могли рассчитывать на защиту. В углу, в густой тени, сидел Абраша.

Сначала стукач предпринял жалкую попытку воздействовать на нас своим высокомерием: «Я сын Го…» Я перебил его: «Мы прекрасно знаем, кто твой отец, а вот он не знает, кто его сын: бесстыдный доносчик, грязный сообщник немцев, позор гетто».

Это был процесс, какой редко увидишь. С помощью студента-правоведа, который давал мне юридические советы, я провел допрос свидетелей обвинения — в первую очередь женщины, разоблачившей молодого Горовица. Она согласилась дать показания под присягой, предварительно обязавшись никогда не разглашать то, что услышит во время суда, и не называть тех, кто будет там присутствовать. Мы доверились ей. Положив правую руку на Библию, она поклялась говорить правду и только правду. Затем я начал спрашивать ее:

«Вы знаете обвиняемого?» — «Нет». — «Нет? Но…» — «Я незнакома с ним, мы принадлежим к разным кругам. Но я узнаю его». — «Пусть будет так. Вы его узнаете. Объясните нам как, при каких обстоятельствах вы встретились с ним». Бесстрастным голосом она рассказала о грубом вторжении в убежище, где скрывалась вместе со своими родными. «Выйдя на улицу, я увидела этого человека с эсэсовцами, он стоял чуть сзади. Сосед шепнул мне на ухо: „Это молодой Горовиц“». — «Вы уверены, вы абсолютно уверены, что не ошибаетесь? Помните: речь идет о чести человека, равно как о его жизни». — «Я об этом не забываю». Два других свидетеля пополнили своими показаниями досье обвинения. Первый служил в отделе снабжения Юденрата: маленький, изможденный, боязливый, он бормотал так тихо, что я попросил его говорить громче. «Как-то вечером, придя с бумагами в комендатуру, я увидел его в кабинете офицера СС. Они вместе выпивали». Его товарищ, согбенный старик с измученным лицом, объявил протяжным дребезжащим голосом: «В жизни своей я не произнес дурного слова ни об одном еврее, это противоречит моим убеждениям. В каждом еврее сокрыто нечто доброе и даже чистое». — «Но почему же в таком случае, — спросил я, — вы решились выступить свидетелем на этом суде?» — «Потому что из своего окна на втором этаже я увидел, как уводят первую партию смертников. Сам я плакал горькими слезами, и все, кто был со мной, рыдали. Он же, внизу, прислонившись к косяку входной двери, болтал с каким-то эсэсовцем. Совершенно спокойно. И вот что я вам скажу: если бы я мог утопить его в своих слезах, сделал бы это с радостью». — «Вы уверены, что это был он? Посмотрите на него хорошенько. Нет, этого недостаточно. Взгляните на него еще раз. Теперь скажите нам: этот ли молодой человек спокойно, как вы подчеркнули, беседовал с эсэсовцем в то время, как евреев выгоняли из домов, чтобы отправить их на смерть?» — «Это он». — «Без всяких сомнений?» — «Да».

Во время допроса свидетелей обвиняемый сохранял бесстрастие, склонив голову на грудь, как будто его совсем не касалось то, что говорили о нем в суде. Смирился ли он со своей участью? Надеялся ли, что отец спасет его? Несколько раз я спрашивал, желает ли он задать вопрос свидетелям по тому или иному поводу — он отвечал пожатием плеч. Презрение или равнодушие? Я предложил ему сделать заявление — тот же безмолвный ответ. Если бы он защищался, пусть даже неуклюже, мне было бы легче. Но он замкнулся в полном неприятии реальности до такой степени, что не выказывал ни страха, ни раскаяния: ему все было безразлично.

О том, чем это закончилось, ты можешь догадаться: после краткого совещания трое судей вынесли смертный приговор. Я выиграл дело. Мои родители, все мои близкие, все казненные будут отомщены.

Был ли я горд этим? Нет. Счастлив? Конечно, нет. По правде говоря, я не знаю, что чувствовал, когда двое товарищей отвели предателя в тайное место, где ему предстояло ожидать казни.

Помню одно: мне хотелось пить.


Болек говорил бесстрастно и порой еле слышно, так что голос его, казалось, лишь соприкасался с тишиной, не нарушая ее. Внезапно он умолк. Это было все, что он хотел сказать? Он упоминал об убийстве. Убийстве, которое тяготило его совесть. Потому ли, что добился, во имя мести и справедливости, смерти молодого Горовица? Гамлиэль подумал о Джордано Бруно, одном из своих любимых философов. В конце процесса, который длился семь лет, он повернулся к инквизиторам и сказал им: «Ваш приговор пугает вас больше, чем меня». Было ли это верно в отношении Болека и его боевых товарищей? Боялись ли они уподобиться палачам, карая одного из них?

Сумерки медленно, с неосязаемой мягкостью, столь отличной от грубой внезапности Востока, опускались на вечно бурлящий город, чтобы убаюкать его в своей желто-серой, меланхоличной пелене.

В Центральном парке становилось все оживленнее. Новые пары устремлялись под деревья или на берег озера в поисках прохлады. Видел ли их Болек или был по-прежнему погружен в свои воспоминания? Встревоженному Гамлиэлю хотелось взглянуть на него, чтобы понять, намерен ли тот продолжить рассказ. Но он обещал слушать. Только слушать.

— Гамлиэль, ты не обидишься, если я задам тебе один вопрос личного характера?

Тон Болека и его просьба удивили Гамлиэля: он был готов ко всему, кроме этого.

— Валяй.

— Почему ты живешь один? Неужели после смерти Колетт ты никогда не ощущал желания создать новый очаг? Иметь сына, который сделал бы тебя гордым и счастливым?

Колетт… ее нелепая, трагическая смерть. Это было так далеко. Какое это могло иметь отношение к рассказу Болека? Значит, Гамлиэль был прав, предположив, что друг завершил свою исповедь. Жаль. Ему хотелось узнать, каким образом был приведен в исполнение приговор, вынесенный в далеком гетто Даваровска. Как выбирали палача — по жребию?

— Оставь, сейчас не время. Это долгая история, — ответил он.

— Более долгая, чем моя?

Рассказать ему о Будапеште? Об Илонке? О бесконечных странствиях? Об исчезновении Эстер? О разрыве с Катей и Софи? О самоубийстве их матери? О бегстве Евы? О неотступно преследующем чувстве разлуки, которое ему не удавалось изгнать из своей души?

— Допустим, Господь не пожелал, чтобы имя мое перешло к потомкам.

— Слишком уж простое объяснение, тебе не кажется?

Спросить, какое отношение имеет жизнь Гамлиэля к его собственной? Во имя чего исповедь Болека должна повлечь за собой откровения друга?

— Когда-нибудь мы об этом поговорим.

— Почему не сейчас?

— Тебе надо возвращаться. Ноэми…

— Она знает, что я с тобой.

Болек вздохнул:

— После войны я никак не мог забыть. Постоянно видел эсэсовцев в гетто, собак со вздыбленной шерстью, готовых наброситься на добычу. Я ненавидел немцев за то, что они сделали молодого еврея предателем. Ненавидел их всех. И всех их сообщников. И всех, кто стоял в стороне. Меня душил гнев, я готов был бросить в топку моей ненависти все Творение, тысячекратно проклятое последователями Каина… Но я все же не поддался этому чувству… Я сказал себе: чем моя жажда мести поможет матери и отцу, чью гибель я не перестаю оплакивать?

Гамлиэль повернулся к нему:

— Будь по-твоему. Ты хочешь знать, желал ли я иметь сына? Конечно. И часто. Иметь сына, который будет носить имя моего отца, видеть, как он растет, смотреть, как он спит, показать ему разные цвета неба, одарить его всем, чем я владею, всем, что я собой представляю. Какой мужчина не жаждет этого?

— И?

— …Я уже сказал тебе: Господь этого не пожелал. Подожди, не перебивай меня. Взывая к Господу, я просто напоминаю о Его присутствии в Истории, равно как об отсутствии или исчезновении. В Талмуде сказано, что, когда род людской постигают катастрофы — потопы, эпидемии, голод, — человеку не следует иметь детей. Ибо, говорит Мудрец, нам запрещено идти против воли Господа: если Он решил уничтожить мир, мы не имеем права заселять его.

— Что ж, в твоем случае Мудрец Талмуда не прав. И Господь тоже.

— Быть может. Но есть еще одно. Уже давно я усомнился в мире, где мы живем. Я говорил себе: он не заслуживает наших детей. И доказательством тому Освенцим.

— Нет, нет и тысячу раз нет. Смотри: у меня есть Лия, она придает смысл моей жизни. У нее будут дети. И они изменят мир. Они улучшат его, сделают более радушным, приветливым, человечным. Да, да, у человечества есть будущее, оно заслуживает моей дочери. И ее дети будут тому доказательством.

В этом ли состояла тайна Болека? Стремился ли он оспорить философию Ницше и Шопенгауэра? Тень прошла по его лицу.

— Твой нигилистический довод, — сказал он после паузы, — я уже слышал. И нахожу его недопустимым. Подумай о своих родителях. Род твой прекратится с тобой: разве этого они желали?

— А сын Горовица? — возразил Гамлиэль, чтобы сменить тему разговора. — Разве это не веский довод?

— Исключение подтверждает правило, но доводом не является.

— Тебе больше нечего сказать об этом юноше?

— Что ты хочешь узнать?

— Продолжение. Все. Когда он умер?

— Через три дня.

— Отчего такая отсрочка?

— Из-за его отца. Он узнал об аресте своего сына, как и от кого, мне неизвестно. И попытался спасти его. Добился встречи с Абрашей. Их разговор длился несколько часов. Старик Горовиц был жалок. Сначала он не хотел верить, что его сын опустился до предательства и погубил евреев из гетто. Затем, прочитав свидетельские показания, он разрыдался.

«Это моя вина, моя вина, — повторял он, заламывая руки. — Я плохо воспитал его, я был слишком занят делами, придавал слишком большое значение деньгам, демону преуспеяния. Что ж удивляться, если жизнь его оказалась лишенной принципов и ценностей? Это моя вина, моя вина…» Абраша пытался, как мог, успокоить его: «Не вините себя понапрасну, господин Горовиц. Вы почтенный человек, вы хороший еврей. Вы много сделали для общины. Если ваш сын не последовал вашему примеру, то это его вина, а не ваша». — «Вот именно, — сказал отец. — Я слишком много уделял времени другим, а ему так мало. Я не хочу прощать это себе, виновен я, а не он». Абраша повторил, что он несправедлив к себе. Тогда старик привел другой довод: «Я с вами, вы это знаете. Я отдам вам все, что хотите, любую сумму, какая вам потребуется, хоть все свое состояние, только верните мне сына! Я сам его накажу. Запру его дома, как в тюрьме, не выпущу до конца войны! Или же вы сами сделайте это, заточите его в вашей собственной камере, только не убивайте! Даже если он этого заслуживает, я этого не заслужил!» Следующей ночью Абраша вызвал всех лидеров ячеек на срочное собрание: следует или нет принять сделку, которую предложил старик Горовиц? Именно тогда, во время обсуждения, один из нас заметил: для такого отца, как Горовиц, было бы лучше вообще не иметь детей.

— А осужденный? Что с ним произошло?

Потупившись, Болек ответил не сразу. Казалось, он спрашивал себя, следует ли утолить любопытство друга или оставить его в неведении.

— Предатель был казнен.

Волна грусти, пронизанной другими неясными ощущениями, затопила Гамлиэля. Ему пришлось подавить смутный страх, чувство бессилия перед таким горем, прежде чем он смог продолжить разговор:

— А его отец?

— Стал соблюдать траур согласно закону.

Сглотнув слюну, Болек добавил:

— …Две недели спустя он и его жена оказались в партии, отправленной в Треблинку.

Они надолго замолчали, словно парализованные этим названием, которое приводит мысль в оцепенение, чтобы помешать ей самой ринуться к смерти.

— Теперь моя очередь задать тебе вопрос, — сказал Гамлиэль. — Почему ты не опишешь то, что пережил? Ты не думаешь, что обязан воздать должное делу своих товарищей? Для Истории…

Болек досадливо поморщился:

— Не говори мне об Истории. Некоторые в нее верят, другие доходят до того, что жертвуют своей совестью, чтобы заставить ее сказать угодное им, в ущерб истине. Я же в нее больше не верю. Она преступна, твоя История. И упряма, как бессмысленный взгляд тупого убийцы. Мне приходилось слышать разговоры о том, что сегодня мы знаем о Холокосте все. Мол, его освободили от шелухи, подвергли анализу и демифологизации, все его пружины и винтики были разобраны… Какое высокомерие невежества! Собирают информацию из официальных немецких архивов, не понимая, что истина не ограничивается цифрами, датами и приказами. Кто знает о героической агонии моего отца, о безмолвных слезах моей матери? Где их истина? А истина моих братьев, сестер и их детей, когда они шли к братской могиле? Где она? Кажется, что убийц мы знаем лучше, чем их жертв. И все это называется Историей! Что ж, эта История не моя, потому что моя истина — не их истина!

— Вот именно, Болек, — отозвался Гамлиэль. — Разве это не довод, чтобы написать что-то другое, раскрыть другую истину, истину жертв?

— Истина жертв исчезла в столбах дыма, — сказал Болек.

И тут же добавил:

— Но ты, твое свидетельство, где оно? Ведь ты тоже уцелевший в Холокосте? И сверх того, по профессии писатель?

Уцелевший! Это слово уже давно раздражало Гамлиэля. Обесцененное, заштампованное, оно возникало повсюду. Все претендовали на него. Не обязательно было проходить через отбор Биркенау или через муки Треблинки. Достаточно было жить и уцелеть в европейской стране, подвергшейся угрозе или оккупированной после прихода Гитлера к власти. Сколько раз Гамлиэль слышал, как публичные ораторы, стремившиеся растрогать слушателей, с пафосом восклицали: «Мы все уцелевшие… Конечно, я родился в Манхэттене или в Чикаго, но я вполне мог оказаться в Лодзи или в Кракове…» Неужели они не понимали, что если каждый является потенциальным или виртуальным уцелевшим, то в действительности никого нельзя считать таковым? Как объяснить им, что ввиду подобной девальвации выжившие в конце концов начинают стыдиться того, что были там? Как заставить их не тревожить «память», ибо мертвые, исчезнувшие в столбах дыма, унесли с собой ключ от нее.

— Ты ничего не говоришь? — спросил Болек.

— Что мне сказать тебе? Это деликатный вопрос. Он заслуживает глубокого осмысления.

Если бы он не встретил Илонку, удалось бы ему уцелеть в самой жестокой из войн? Гамлиэль предпочитал называть себя не «уцелевшим», а «осиротевшим».

— Могу я сослаться на тебя? — осведомился Болек. — Что делаешь ты с тем, что называешь долгом памяти?

— Я в него верю. Но не знаю, как это осуществить. Возможно, я знаю, что сказать, но не знаю как. Порой мне кажется, что под моим пером слова перемешиваются и взаимно уничтожаются, вместо того чтобы следовать друг за другом в определенном порядке. В сущности, мне хватило бы одного слова. Однако это слово должно быть истинным. И я не знаю, откуда извлечь его.

Гамлиэль иногда спрашивал себя, как рассказать о своих мертвых родителях — так, чтобы это было достойно их, исполнено уважения к ним и выглядело убедительно? Что лучше? Молитва или крик? Быть может, молчание?


Гамлиэль проводил своего друга до дома. В молчании. Никогда еще улицы, прохожие, здания не казались ему такими враждебными. Он попытался представить гетто Даваровска, но не смог. Впрочем, был один вопрос, который неотступно преследовал его.

— Болек, кто казнил молодого Горовица? Ты?

— Нет, не я.

— Кто?

— Один из бойцов. Член моей группы.

— Его выбрал ты?

— Нет, не я.

— Он пошел на это добровольно?

— Я предложил жребий.

— Он не возражал?

— Ромек, его звали Ромек, был недоволен, но согласился. — Он помолчал и добавил: — Странно, но он, конечно, был самый неподходящий для этого человек. Отнюдь не самый примитивный, не самый задиристый в группе, напротив, самый замкнутый, самый интеллектуальный. Ромек все время что-то читал или изучал. Он всегда был погружен в книги, взятые в библиотеке гетто… когда мы скрывались от эсэсовских облав в нашем убежище или перед тем, как отправиться на завод, где работал бухгалтером. То, что жребий пал на него, было… было несправедливо. — Он оборвал сам себя, попытался неловко улыбнуться: — Занятно… Потом он беспрестанно потирал руки… Что ты хочешь, это война.

Он уже хотел открыть дверь своего подъезда, но передумал.

— Я пошел вместе с ним, — сказал он глухим, словно ушедшим вовнутрь голосом.

«Время остановилось.

В подвале молодой Горовиц смотрел на нас с вызовом и ненавистью. „Что ж, прекрасно. И доблестно. Немцы истребляют евреев за пределами гетто, а вы собираетесь убить еврея здесь. Как видно, вас это не смущает?“ Он ожидал, что я стану отвечать ему, взывать к нему, к его поруганной совести, к тому человеку, каким он был и который, возможно, еще оставался в нем, но мне не о чем было с ним говорить: время слов прошло. Я подумал: мой образ он унесет с собой в потустороннее. Навеки оскверненная часть моего существа угаснет вместе с ним. Какое-то время я смотрел на него. Молчание стало тягостным. Потом невыносимым. Его следовало бы нарушить одним словом, словом, которое с ухмылкой ускользало от меня. Внезапно зрение мое обрело странную остроту. Я увидел живой и неживой мир в новом, мучительно ярком свете. Я вдруг понял, что смотрю на Ромека, и на какую-то секунду мне странным образом почудилось, будто я теряю ощущение реальности. Вспомнились слова отца: ангел смерти покрыт глазами. Как Ромек. Я спрашивал себя, видит ли осужденный то, что я вижу. Я впился в него взглядом. Ничто от меня не ускользнуло. Я заметил, что правая бровь у него более густая, чем левая. Воспалившийся прыщик на левой щеке. Грязные ногти. От этой детали я пришел в раздражение: нельзя умирать с грязными ногтями. „Что же это такое? — гневно вскричал осужденный. — Вы ничего не говорите? Вы собираетесь убить меня, даже не поговорив со мной?“ Я хранил молчание, и это окончательно вывело его из себя. Несмотря на связанные руки, он дернулся, чтобы броситься на меня. Он походил на цирковое животное в клетке. В сущности, он имел основания для ярости. Ему предстояло умереть. Однако тот, кому предстоит умереть, имеет свои права, в частности право услышать человеческий голос, пусть даже голос судьи или палача. Поговорить с ним? Но что сказать? Что он убийца? Что, помогая гестаповцам, выдавая нас немцам, он уподобился им? Что в этот миг мы с Ромеком и он представляем человечество в его высших крайностях: служителей Зла и тех, кто Зло отвергает? Что в этот момент нашей жизни, в невыносимой атмосфере этого подвала, Вселенная, теряя одно из творений, сама теряет равновесие? Но разве не так же это было, когда немец убивал еврея? Слишком все это сложно. Почему бы не сказать ему просто, что у него прыщ на левой щеке и грязные ногти? Я ушел из подвала, оставив двоих мужчин одних. Прислонившись к двери спиной, я ждал, не смея дышать. Потом это произошло. И я почувствовал себя таким одиноким, как никогда прежде».

Болек махнул рукой, как если бы сам не верил в рассказанную им историю. Или в то, что она имела продолжение. Гамлиэль не стал просить рассказывать дальше. В тот вечер они больше ни о чем не говорили.

Но, вернувшись к себе, Гамлиэль невольно подумал, что молодому Горовицу — вообще-то, какое у него было имя? Странно, но Болек ни разу его не назвал — все же повезло: он до конца жил со своим отцом. Они вместе молились, вместе играли, вместе смеялись. А вот у Гамлиэля остался только неясный, смутный, едва различимый образ: шелестящее существование. Сколькими словами успели они обменяться? Сколько советов и воспоминаний оставил он сыну? Илонка на какое-то время заменила Гамлиэлю мать. Но кто занял место его отца хотя бы на краткий, преходящий миг? Шалом? Слишком молод. Рабби Зусья? Слишком стар? Нет: отцу было бы столько же. Но даже самый великий и самый щедрый из духовных наставников не может заменить отца. А если бы я последовал за ним в тюрьму, потом в лагерь? — спросил себя Гамлиэль. Тогда я не чувствовал бы пустоты, которая иногда уносит меня, словно черный вихрь.

Несмотря на усталость, Гамлиэль все так же бесцельно бродит по улицам и паркам Бруклина. Прохожие поглядывают на него с любопытством: кем может быть этот чужак, настолько поглощенный своими заботами, что порой разговаривает сам с собой и не замечает никого из встречных? Оказавшись у дверей больницы, он смотрит на часы и вновь продолжает свой путь. А что, если прямо сейчас, не дожидаясь докторши, пойти к больной? Вдруг она заговорит? Чудо всегда возможно. Медицина знает такие случаи. Некоторые пациенты просыпались после долгого сна, который длился неделями и даже месяцами. А иногда они говорят, пусть и на уровне подсознания. Бергсон, находясь в коме, прочитал блестящую лекцию, прежде чем умереть. Конечно, Гамлиэль не надеется услышать нечто подобное от старой изувеченной женщины. Зайти к ней или нет? Докторша обещала отвести его туда. Она ему нравится. Ее улыбка напоминает Еву. И голос тоже. Будь он помоложе, они могли бы пожениться. Но теперь уже слишком поздно.

Впрочем, разве не все в жизни Гамлиэля было слишком поздно?

Даже Колетт?


А ведь поначалу все, казалось, шло хорошо. Колетт обладала искусством и умением привязывать к себе тех, кто ей нравился. Каждый день она являлась к своему новому другу с подарками. Галстуки, рубашки, ремни, спортивные брюки и куртки — Гамлиэль их никогда не носил. Не желая обижать ее, он умолял не тратить на него столько денег.

— Раз тебя не интересуют материальные вещи, — восклицала молодая женщина, пылко обнимая его, — я даю тебе самое лучшее из того, что у меня есть.

Дав волю своему разнузданному воображению, она превращала их ночи в колдовские бдения неугасающей страсти и счастья.

Однако Гамлиэль держал за собой гостиничный номер, который делил с Болеком. Колетт тщетно пыталась бороться с этим.

— Одно из двух, — говорила она. — Или ты жаждешь промотать то немногое, что зарабатываешь, или ты не веришь в меня, в нас, в наше общее будущее. Неужели ты боишься, что не сегодня-завтра опять окажешься на улице?

Но Гамлиэль заупрямился. Он дорожил своим, пусть и скромным, жильем, своими привычками, своей свободой, своей дружбой с Болеком.

— Да ведь мы и познакомились только благодаря ему, — возразил он. — Надо же быть признательными, черт возьми!

Видя, как он раздражен, Колетт поспешила успокоить его, сделав вид, будто полностью приняла это объяснение. Когда он проявлял непреклонность, она уступала всегда. Но никогда не прощала сопротивления, за которое рано или поздно заставляла платить.

Болек избегал разговоров о любовном приключении друга. Когда Гамлиэль возвращался на рассвете или после недельного отсутствия, он встречал его, смеясь:

— Ты счастлив, по лицу видно, и это самое главное.

Впрочем, однажды вечером, когда они болтали о пустяках, он все-таки дал один совет:

— Не спеши и не зарывайся. Некоторая дистанция всегда полезна. И благотворна. Да и слишком ты молод, чтобы жениться. А Колетт, возможно, уже не так молода.

Задумавшись на секунду, он продолжил:

— Надеюсь, я тебя не огорчил. Но ты поразмысли над тем, что я сказал, ведь это для твоего блага. Заниматься любовью с подружкой приятно, пока она не стала женой.

Гамлиэль поддразнил его:

— А как же паспорт?

— Можно прожить и без него. — И он добавил: — Кроме того, когда мы поедем в Америку, это будет проще. Ты не должен жертвовать будущим ради паспорта.

Гамлиэль ничего не ответил, и Болек встревожился:

— Ты сердишься? Если я тебя обидел, прости. Но ведь ты мой друг.

Гамлиэль успокоил его, а про себя подумал: как странно, он никогда не спрашивал меня, люблю ли я Колетт, несмотря на разницу в возрасте.

По правде говоря, тревожил Гамлиэля совсем не возраст Колетт. Его беспокоил властный, часто деспотичный характер молодой женщины. «Смущение»? Не знаю такого слова. Всюду как у себя дома, ни в чем не сомневается, никаких колебаний не испытывает, всегда знает, что надо делать, куда пойти, сколько это будет стоить и какое время займет. Любовника она старалась держать под полным контролем и, похоже, получала от этого истинное наслаждение.

Она представила его родителям и двум братьям, которые еще учились в лицее. Отец, владелец фабрики кожаной галантереи, излучал сердечность. Этот шестидесятилетний господин с круглым лицом и заметным брюшком постоянно раскуривал толстую сигару, которая тут же гасла. Говорить он предпочитал о своем бизнесе. «Это на тот случай, — сказал он однажды со смешком, — если вы с Колетт… В общем, лучше сразу ввести вас в курс дела…» Гамлиэль покраснел и отвернулся. Зато мать, увешанная драгоценностями, как на благотворительном вечере, энтузиазма отнюдь не проявляла. «Вы хорошо говорите на нашем языке, молодой человек. Но какой же вы национальности?» Гамлиэль ответил, что он апатрид. «Что значит апатрид, это нация такая?» — «Мама, — неловко вмешался один из лицеистов, — это такой человек, у которого нет национальности». — «Но как же так…» Супруг прервал ее: «Ну и что? Любой апатрид может стать французом, как мы с тобой. Ему достаточно жениться на француженке…» Мамаша недоверчиво покачала головой. «Это несправедливо, совсем несправедливо, я так думаю. Мне кажется, что это слишком легко, легко до неприличия». — «Что легко, — переспросил один из лицеистов игривым тоном, — натурализоваться или жениться?» Колетт попыталась сменить тему: «Это не тот случай. Гамлиэль — то есть Петер — очень не любит все, что легко дается». Мамашу трудно было сбить с курса: «А почему ты назвала его другим именем? И таким странным…» — «Я оговорилась, мама. Его зовут Петер». Мать безнадежно всплеснула руками: «А кто ваши родители, молодой человек? Где они? Чем занимается ваш отец?» — «Хватит, мама, — гневно сказала Колетт. — У Петера нет родителей!»

Гражданское бракосочетание в присутствии вежливого, но равнодушного мэра, состоялось два месяца спустя, после Великих праздников. Молодой раввин-сефард совершил религиозную церемонию, за которой последовал торжественный прием с оркестром в роскошных апартаментах родителей Колетт. Много богатых фабрикантов кожаной галантереи. Несколько бедных беженцев, для которых пышная трапеза была подарком судьбы. Яша, забившись в угол, пел грустные русские песни, а Диего опрокидывал стакан за стаканом, проклиная коммунистических фашистов и фашистских коммунистов. Венки, подарки, вино, пирожные — в изобилии. Болек критически рассматривал одну из картин хозяина дома. Колетт сияла счастьем. Гамлиэль говорил себе: понятно, зачем пришли сюда все эти люди, но где же Эстер и что здесь делаю я? Ему казалось, что происходящее не имеет к нему никакого отношения. Он вновь видел себя ребенком — с родителями, потом с Илонкой.

Тем же вечером он на законных основаниях вселился в квартиру Колетт, но все равно оставил за собой гостиничный номер, доверив хранить свои книги и несколько чистых рубашек Болеку.

Благодаря влиянию отца процедура натурализации совершилась быстро. После обязательного визита в Префектуру полиции за драгоценным удостоверением личности Гамлиэль испытал подлинное счастье.

— Наконец-то я получил хоть какое-то гражданство! — воскликнул он.

У Колетт были свои предпочтения относительно выбора имени — Петер. Главное, чтобы не Гамлиэль.

— Ты хочешь, чтобы надо мной смеялись?

Однако в этом пункте ее муж проявил твердость. Но она сама больше никогда не называла его Гамлиэлем.

Недельное свадебное путешествие в Ниццу. Они отправились туда на машине — за рулем сидела Колетт. Молодожены съездили на день в Италию. На границе Колетт протянула таможеннику два паспорта — свой и мужа. И Гамлиэль вновь подумал: отныне я не апатрид. Отныне на меня не буду глядеть косо. Полицейские и таможенники вежливы со мной. Но ведь я не изменился. Я такой же, каким был. Когда Колетт спросила, счастлив ли он, ему не пришлось кривить душой — он ответил «да». Она часто задавала ему этот вопрос, иногда с утра до вечера. Порой она будила его посреди ночи, чтобы спросить: «Ты счастлив?» Он отвечал «да», но заснуть уже не мог.

Ненасытная собственница, Колетт была рабой своих пристрастий, прихотей, фобий. И приступов злобы или ярости. По утрам ему запрещались любые разговоры с ней, пока она не приведет в порядок лицо и прическу. По вечерам он был обязан думать только о ней. Лысые мужчины приводили ее в неистовство.

— Если ты лишишься волос, — повторяла она мужу, — я выставлю тебя за дверь.

То же отвращение к неопрятной бороде и плохо подстриженным волосам. И к детям, которые слишком громко кричат.

За год семейной жизни со всеми ее взлетами и падениями Гамлиэль не смог приспособиться к своему новому существованию. Он получал больше удовольствия, общаясь с друзьями-беженцами. Диего подтрунивал над ним:

— Неужели у тебя хватает времени и на нас?

Яша останавливал его:

— Брось, Диего. С Гамлиэлем мы никогда не разведемся.

В какой момент Гамлиэль понял, что поведение Колетт изменилось? Она быстрее выходила из себя, выкрикивала непристойности, начинала бить посуду из-за любого слова, любой гримасы. Когда Гамлиэль спрашивал, почему она так ведет себя, ответом было:

— Потому что ты меня больше не любишь.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

— Откуда ты знаешь, что это правда?

— Потому что ты несчастлив.

Он пытался успокоить ее, утешить ласковым словом, жестом. Но постепенно понял тщетность своих усилий.

— Выслушай меня, малыш Петер, — сказала она ему однажды, — я хочу поговорить с тобой. И прошу тебя не перебивать. То, что я скажу, очень важно. Я любила тебя, я вышла за тебя по одной причине: мне хотелось подарить тебе счастье, которого лишила тебя жизнь. Очевидно, что я проиграла. Ты счастлив только со своими приятелями-апатридами. Они тебе куда дороже, чем я. Что ж, отправляйся к ним. Уходи из этого дома. Давай расстанемся. Чем скорее мы это сделаем, тем будет лучше для всех.

Ошеломленный Гамлиэль смотрел на нее, не понимая.

— Что с тобой? Ты разлюбила меня? Что же такого я сделал?

Она покачала головой:

— Нет, ты ничего не сказал и ничего не сделал. Ты именно что ничего не говоришь и не делаешь, если я тебя не подтолкну. И с меня хватит того, что мы живем здесь, как чужие. Убирайся.

Он сделал движение к двери. Она удержала его:

— Еще одно. Я хорошо знаю себя и хочу, чтобы ты это знал. Я предвижу, что произойдет во мне. На смену любви придет ненависть. Вот почему нам лучше расстаться.

Она безумна, подумал Гамлиэль. И сказал ей об этом. Она не стала возражать:

— Ты говоришь, что я безумна? Это вполне возможно. Безумная любовь вчера, безумная ненависть сегодня.

Внезапно она зашлась истерическим смехом.

— Хочешь, скажу тебе забавную вещь? Вчера я была у врача. Хочешь знать, что он мне сказал? Он сказал, что… что я… я беременна…

Приступ хохота продолжался у нее еще несколько долгих минут. Стоя у двери, Гамлиэль спрашивал себя, не вернуться ли ему, чтобы утешить ее, поздравить, полюбить, как прежде, сильнее, чем прежде… Он собирался так и поступить, но ее вопль остановил его:

— Нет! Только не подходи! Убирайся с глаз моих и из моей жизни! Я не хочу больше тебя видеть! Вон отсюда, ничтожество!

Презрение было столь яростным, что у нее исказилось лицо.

За шесть недель до родов Колетт вновь заговорила о своей ненависти и отвращении к нему.

Все в ней горело зловещим, мрачным, мстительным огнем:

— Убирайся, исчезни как можно скорее, я тебя не выношу, ты мне омерзителен… — Но она тут же одернула себя: — Нет, оставайся. Вдали от меня ты будешь меньше страдать. Я хочу видеть, как ты страдаешь.

Она произвела на свет двойняшек.

В родильном доме путь Гамлиэлю преградила теща, словно сорвавшаяся с цепи и почти готовая пустить в ход силу:

— Вас больше не желают видеть, господин апатрид… Я всегда знала, что вы ничего не стоите. Моя дочь дала вам все, а вы сделали ее несчастной. Убирайтесь.

— Но как же маленькие? Я же их отец… — защищался ошеломленный Гамлиэль.

— Тем хуже для вас и для них. Скоро у них появится новый отец, я вам это гарантирую. Выйдите вон, иначе я позову на помощь. Вас прогонят отсюда поганой метлой.

Она безумна, подумал Гамлиэль. Безумна, как ее дочь.

Колетт заболела: ненависть пожирала ее. Как неизлечимый недуг. Она жила лишь для того, чтобы лелеять и растить ненависть к мужу. В отличие от своих родителей, развода она не желала:

— Мне нужно, чтобы он был рядом, я хочу видеть его муки.

И в конце концов ей удалось заразить своей ненавистью Катю и Софи. Хотя поначалу они любили отца так же, как он их, что приводило Колетт в ярость. Он гулял с ними в парке Монсо, рассказывал им истории о счастливых королях и несчастных принцах, объяснял, что у облаков есть собственный мир, а у деревьев — свой властелин. Он жил только ради них. Колетт могла делать и говорить, что угодно, он глотал все: один взгляд Кати, одна улыбка Софи помогали ему справиться с отчаянием, которое с каждым днем наваливалось тяжелее, душило сильнее. Потом все рухнуло. Двойняшки праздновали свой седьмой день рождения. В тот вечер Колетт, с растрепанными волосами и исказившимся лицом, в приступе бешенства накинулась на мужа с кулаками.

— Ты счастлив с двойняшками, но я тебе этого не позволю! С ними ты сама доброта, а со мной — эгоистичное, лицемерное чудовище! Я заболеваю от тебя! Прекрати… или я подам заявление в полицию… Скажу, что ты избиваешь меня и хочешь убить, что ты вбил себе в голову, будто дочери не твои, и жаждешь от них избавиться… Полицейские придут за тобой… У тебя отберут гражданство…

Неужели она способна на такую низость? Как бы там ни было, Гамлиэль не желал отдаляться от двойняшек. Тогда эти адские сцены стали повторяться все чаще и доходили уже до дикости. Хуже всего было то, что двойняшки больше не могли этого выносить и, поскольку были еще малы, не понимали, что в своем несчастье им следует винить мать. Вместо этого они начали злиться на отца. После многомесячного затяжного кризиса решение созрело само собой — разъехаться. С целью избежать даже подобия скандала Гамлиэль предложил развод, вина за который целиком ложилась бы на него. Все что угодно, лишь бы завершить этот плачевный период своей жизни. Однако Колетт была неумолима — никакого развода не будет.

С годами Катя и Софи прониклись ненавистью к отцу. Гамлиэль уже уехал к Болеку в Соединенные Штаты, и они знали о нем лишь то, что он сделал их мать несчастной, а потому вполне заслуживал изгнания. Им исполнилось пятнадцать лет, когда Колегг покончила с собой, наглотавшись снотворных таблеток. Дедушка с бабушкой убедили их, что ответственность за ее болезнь и смерть несет Гамлиэль. Он много раз пытался встретиться с ними — тщетно. Они не подходили к телефону, когда он звонил. Письма его возвращались нераспечатанными. Тогда, в свою очередь, он познал муки отчаяния, сомнений и угрызений. Бессонными ночами он спрашивал себя: в чем же была моя ошибка? Какой из моих поступков привел к таким бедам? Неужели Колетт была права, говоря, что у меня иммунитет к счастью и любви? Хоть бы кто-нибудь объяснил мне это.

Она унесла все объяснения в свою небесную тюрьму. Он ненадолго приехал в Париж, чтобы посидеть у ее могилы. Стал говорить с ней шепотом. Попросил у нее прощения. Сказал ей:

— Наверное, я любил тебя не с той силой, не с той страстью, как должен был. Я уже сам не знаю. Да, я ощущаю себя виновным, но в чем, не знаю. Я ощущаю себя таким виновным, что любить больше не смогу.

Он положил на могилу камень. Когда уходил, почувствовал вдруг, что расстался со своим собственным существом.

Бедная Колетт, жертва самой себя.

И Гамлиэль, несчастная жертва жертвы.

А потом появилась Ева.


Ева с ее понятиями о запретном. Какая история! Какой конец! Отчаянная любовь. И приводящая в отчаяние. Ослепляющая и унижающая. Для обоих? «Я приношу несчастье, — говорила она с полным, холодным, почти суеверным убеждением. И добавляла: „Тебе не надо меня любить. Сама же я сделаю все, чтобы не любить тебя“». Однажды она произнесла одну из излюбленных фраз Колетт: «Я это говорю ради твоего блага». Но в устах Евы это была не угроза, а, скорее, предостережение. «Когда имеешь дело со мной, — утверждала она, — любовь всегда несет в себе нечто пагубное, вредоносное». И все же. Каждый миг, проведенный с ней, когда они вдвоем слушали музыку, читали или просто садились в автобус, становился мгновением полноты жизни. Потом, совершенно неожиданно, на сцене возник Самаэль. Позже Гамлиэль спрашивал себя: его она тоже сделала несчастным? Да нет. Самаэль не мог быть ни счастливым, ни несчастным. Это он обрекал на несчастье других. Ева энергично и мужественно сопротивлялась, но в конечном счете уступила. Ева и Самаэль, Ева и Гамлиэль — неужели это одна и та же женщина?

Ради нее Гамлиэль был готов на все. Даже жениться на ней? Несмотря на воспоминание о неудаче с Колетт? И вновь отговаривала его сама Ева:

— К чему все портить, когда нам так хорошо? Разве брак сделает наше счастье более полным?

Он настаивал:

— Мы будем делать то же самое, но в другом положении, иным образом.

— Иным образом? Объясни.

Он не знал, как объяснить. И в любом случае в глазах людей, которые их знали, они были семейной парой. Никого из них не звали в гости поодиночке. Все, что происходило с одним, касалось и другого. Гамлиэль спросил у нее однажды:

— Сможем ли мы прожить так до самой смерти, если мы не женаты?

— Если записано на небесах, что мы должны прожить так до смерти, не имеет значения, соединились мы или нет узами официального или религиозного брака. Нужно уметь читать Небесную книгу, вот и все.

— А ты умеешь ее читать? — спросил он с вызовом.

— Писатель ты, а не я.

— Писатель пишет, чтобы читатель прочел. Ну же, давай. Читай.

— Но писатель должен уметь читать прежде, чем научиться писать.

Пусть будет так, подумал Гамлиэль. Зачем бороться, если так хочет она? У нее есть свои резоны — наверное, заслуживающие уважения. Связано ли ее нежелание с первым браком? Внимание: заминированная зона — входить запрещено. Мы будем жить вместе, «словно» мы женаты. При условии, что сохраним любовь. Ева предложила свой вариант:

— Мы будем жить вместе, пока мы не женаты.

— С любовью?

— Нет,Гамлиэль. Без нее. — Быстро поцеловав его, она добавила: — Любовь еще не все, ты должен бы это знать.

— Продолжай.

— Над любовью и за ее пределами есть иное.

— И что же?

— Тайна.

— Что за тайна?

— Та, что дает человеку возможность превзойти себя как в Добре, так и во Зле.

Еще один поцелуй означал завершение разговора. Гамлиэль признал свое поражение — в спорах Ева была сильна. Она всегда одерживала верх, и это его не раздражало. Наоборот: когда он был с ней, его ничто не раздражало. Кроме того, слова «одержать верх» или «потерпеть поражение» были не уместны между ними. Рядом с Евой Гамлиэлю всегда приходилось выбирать самые точные выражения.

Чудесные дни, дивные ночи, полные открытий и взаимного изумления. Кто сказал, что нельзя быть счастливым среди этих громадин из камня, заполонивших Манхэттен? Прогулки по Бруклину, отдых в Центральном парке, музыкальные вечера на свежем воздухе, экскурсии в Кэтскилл. Познал бы он такое счастье с Колетт, если бы та сохранила разум и душевное равновесие? Неужели счастье, подобно человеку, обладает своим неповторимым лицом, вылепленным тем, кто создает его?

— Иногда ты где-то далеко от меня, рядом с неким призраком, — заметила однажды Ева. — Ты хоть еще видишь меня, ответь?

— Конечно, я тебя вижу. Даже в такие минуты я вижу только тебя.

— Невозможно. Нельзя видеть двоих одновременно, смотреть на них одним и тем же взглядом.

Она умолкла, чтобы поцеловать его, а потом спросила:

— Ты можешь произнести два слова одновременно?

— Могу.

— Докажи.

— Я могу сказать слово, в котором заключено другое. Есть слова, похожие на русские матрешки.

— Я и забыла: ты все время занят тем, что разбираешь эти самые русские матрешки.

— Не всегда. Я также занят тем, что смотрю на тебя.

— И какой ты меня видишь?

— Красивой. Очень красивой. Безупречно красивой красотой.

— И все?

— Почти.

— Что ты обо мне знаешь?

— Я уже сказал тебе: ты красивая.

— Но этого мало, чтобы выразить или определить человека, — заметила она, надувшись.

— Почему нет? Откуда это у тебя?

— Ну, не знаю. От людей.

— В таком случае поменяй людей.

— От жизни.

— Поменяй жизнь.

— От моего инстинкта.

— Ты плохо слушаешь. Нужно уметь слушать, очень хорошо слушать, чтобы любить. И наоборот: нужно любить, чтобы хорошо слушать.

— Прекрати!

— Я не сказал, что люблю тебя: я сказал только, что люблю красоту.

И они стали любить друг друга.


В другой раз Гамлиэль опять одержал верх в дискуссии, где их точки зрения оказались диаметрально противоположными. Ни один из них не повысил голоса, но спор едва не привел к непоправимому разрыву. Гамлиэль сидел на софе, голова Евы покоилась у него на коленях. Они обсуждали последние новости: разногласия между политиками, СПИД, феминизм, акции оппозиционеров… Потом они заговорили о профессии Гамлиэля. Ева ее ненавидела.

— Разве литературный «негр» не обманывает читателя? Не лжет ему?

— Нет, Ева. Он выполняет функции банкира: я даю взаймы слова тем, кому их не хватает. Ведь в моих потайных ящиках хранится множество слов. Я, их владелец, роюсь в них и отбираю такие, какие можно продать за более или менее приемлемую цену.

— А затем получаешь их обратно?

— Вот именно: я получаю их обратно и, перетасовав, даю взаймы другим клиентам.

— Но это же нечестно!

— Нечестно? Ты преувеличиваешь…

— Ты забываешь о читателе, тебе на него плевать! Он ничего не знает о твоих играх. Ему неизвестно, что это всего-навсего коммерческая сделка.

— Ну и что? Если книга хороша, становится ли испытанная им радость менее истинной?

— Да. Это очевидно.

— Что ты в этом понимаешь? Ты же не читаешь сочинений такого рода.

— Верно, я их не читаю. Но ведь в этом и дело: мне хотелось бы прочесть то, что пишешь ты, именно ты. Я хочу сказать, те книги, которые ты не побоялся бы, не постыдился бы подписать собственным именем.

— Что важнее: книга или подпись?

— Разумеется, книга. Но если автор не гордится ею, к чему мне ее читать?

— Но… на что же я тогда буду жить? Кого заинтересует то, что должен сказать я, именно я? Будь разумной, Ева. И реалистичной. Пойми меня: конечно, я живу в чудесной стране, конечно, у меня в кармане лежит паспорт; но в глубине души я остаюсь беженцем. И быть может, именно поэтому мои слова — тоже беженцы — прячутся в книгах других людей.

Следуя установленному между ними неписаному правилу, он, в свою очередь, умолк, чтобы поцеловать ее, и лишь затем продолжил:

— Но я признаю, что мне случается быть на пределе: тогда я укрываюсь в ком-то другом.

— Во мне?

— Да. В тебе.

— Я тебя понимаю, — сказала Ева, покусывая губы. — По крайней мере, стараюсь понять. Но мне это не нравится.

— Что тебе не нравится?

— Служить тебе убежищем.

— Даже если я в нем нуждаюсь?

— Мне не нравится, что я нужна тебе в качестве прикрытия. Мне хочется думать, что мы равны, что каждый из нас живет в согласии со своим пониманием свободы.

— С точки зрения абсолютной истины ты права. Но жить по законам абсолютной истины невозможно.

— Вот именно. Это мне и не нравится.

— И ты это называешь ложью? Я лгу тем, что работаю «негром»?

По лицу молодой женщины прошла тень.

— Я знаю, что в реальной жизни правота на твоей стороне, — сказала она с некоторой горечью. — Когда нам не хватает средств, деньги становятся навязчивой идеей. Но я думала, что ты другой.

Внезапно между ними возникла дистанция. Первая трещина в их отношениях. Голова Евы по-прежнему покоилась на коленях у Гамлиэля, но теперь он ощущал ее тяжесть. Впрочем, Ева вскоре встала и, казалось, приготовилась уйти. Чтобы разрядить атмосферу, Гамлиэль предложил ей сесть.

— Я сейчас прочту тебе одну страницу из того, что написал. Ты хочешь?

— Страницу, которая принадлежит тебе? Которую ты мог бы подписать своим именем?

— Да. Так ты хочешь?

— Конечно, хочу!

Он встал, порылся в листах, лежащих грудой на его письменном столе. Садиться ему не хотелось.

— Я взял первую, что попалась мне под руку.

Эта была страница из романа, который он писал уже несколько лет и на который так зарился Жорж Лебрен.

— Здесь говорит персонаж, очень мне близкий. Его зовут Педро или Михаил, Григорий, Паритус. Это врач и философ. Он знакомится с молодым мечтателем по прозвищу Благословенный Безумец вскоре после мистического предприятия, которое привело того к краху. Юноша хочет умереть, врач же пытается вернуть ему веру в жизнь. Послушай, что он говорит:

«Знаю, что ты чувствуешь. Ты существуешь и потому ощущаешь себя приговоренным. Следовательно, виновным. Но не слишком ли высоко ты метил? Немного смирения, мой дорогой мистик-революционер. Оно жизненно необходимо. Подумай о Моисее, самом смиренном из всех людей. Разве не признал он себя виновным в том, что отсутствовал, когда брат его и народ создавали Золотого тельца? А ты сделал попытку перевернуть порядок вещей и потерпел поражение. Отныне старайся жить вдали от мира и обманчивых светочей его, вдали от взора Господня, в тайне мыслей своих. Я советую тебе это, чтобы ты когда-нибудь смог начать вновь».

Найдя другую страницу, Гамлиэль сказал Еве:

— Послушай моего врача. Он находится у постели умирающего ребенка, в Будапеште, в еврейской больнице, захваченной немцами. Покоряясь то усталости, то необходимости победить Смерть, которая затаилась у изголовья ребенка, он разговаривает сам с собой:

«Что делать и как, когда удел человеческий свершается в муках, обрекающих на отчаяние и осуждение, подобно средствам исцеления от них? Суть человеческая трагична не только потому, что неизбежно ведет к Смерти, но также потому, что любое действие являет собой отрицание времени, которое, однако же, необходимо пережить. Если бы человек имел одно лишь тело, проблемы не было бы, и не было бы ее применительно к одному лишь духу. Но человек состоит из тела и души, тело восстает против души, душа враждует с телом. Поэтому жизнь его — жизнь, которую он получил, хотя не просил о том, — есть постоянное терзание. Тело цепляется за каждый миг, но дух отказывается пребывать в нем. Дух стремится к вечности, но тело не способно достичь ее. Можно представить слабеющий дух, ограниченный телом; можно представить и тело, страждущее от сознания своего. Но никогда пытка, которой подвергается тело, не дает человеку больше мудрости. Тело и дух: кто из них наделяет смыслом другого? Вот неотступный вопрос, к которому сходятся все прочие. Ностальгия — это утверждение прошлого, жаждущего пребывать в том месте, откуда изгнали его законы тела. Однако, в сущности, дух тоже нуждается в теле: если воспоминание не возвращает нам некогда испытанную радость, а только удручает нас, то это потому, что переживать прошлое вновь означает жить согласно законам бренного тела и невозможной любви.

Поэтому сознание чувствует себя обманутым, униженным, несчастным. Его жажда вечности могла бы быть утолена, если бы ему удалось ускользнуть от времени. Но оно стремится, не может не стремиться только к бесконечному продолжению телесного мгновения. Дух же, подчиненный этому мгновению, чувствует себя пленником своих собственных цепей. Вот что такое человек в глазах мистического мечтателя или провидца: чужак, который встречает на враждебной земле другого чужака, не зная, что это Бог. И Бог говорит ему: „Раз мы здесь одни, пройдем несколько шагов вместе, тогда, быть может, мы куда-нибудь доберемся. И даже если не доберемся, каждый из нас поможет другому не впасть в отчаяние…“ Постарайся же примириться с этой мыслью, малыш: если Бог смиряется с реальностью, ты обязан сделать то же самое».

Ева сидела неподвижно и слушала, нахмурив брови.

— Еще, — обронила она. — Продолжай, прошу тебя. Больной ребенок, он может говорить?

— Нет. Ему слишком плохо. Он может только слушать. Но ответ приходит от старика, не ведающего страха, который издали укоряет доктора:

«Ты выбрал скверный момент для философствования. Разве ты не видишь, что ребенок страдает? А ты разглагольствуешь? Да расскажи ему какую-нибудь историю, черт возьми!»

— Мне хотелось бы оказаться на месте ребенка, — заметила Ева. — Продолжай.

Она сказала это таким серьезным тоном, что Гамлиэль заколебался.

— Хорошо, — сказал он. — Вот еще один отрывок из той же рукописи, из моей «Тайной книги».

Он стал перелистывать страницы вперед, затем вернулся назад, нашел нужное место…

«…Дверь распахнулась словно сама собой. Стоя на пороге, Большой Мендель хохотал. Он заламывал руки, но смеяться не прекращал. Плечи, грудь, лицо, голос — все в нем заходилось от смеха. Настолько, что молодой Учитель не узнавал его.

— Что с тобой, Мендель? — спросил он. — Входи и расскажи мне.

Они расстались накануне: с наступлением темноты в их комнате появился угрюмый священник и знаком приказал слуге следовать за собой. Хананиил попытался встать между ними, но священник оттолкнул его столь решительно, что Мендель разозлился: „Не трогайте его, понятно?“ И поскольку тот не ответил, продолжил сам: „Я пойду с вами, но его не трогайте, иначе будете иметь дело со мной!“ А молодому Учителю сказал: „Наверное, я им нужен, чтобы управиться с лошадьми. Пусть рабби не тревожится за меня. Я сумею себя защитить“.

Затем потянулись часы тревожного ожидания. Где мог быть Мендель? Хананиил пробовал открыть дверь, но она была заперта на ключ. С тяжелым сердцем он метался по своей темнице, наталкиваясь на стены, страшась сесть на один из двух стульев, стоявших в комнате. Мысли его путались. В смятении он почти забыл о молитвах Маарив[11] и прочел их незадолго до полуночи. Постучал в дверь, никто не отозвался. Тогда он стал колотить в нее — никакого ответа. Он сделал усилие, чтобы задремать и позволить своей душе вопросить небо об исчезнувшем слуге: жив ли тот еще? Как обычно, ему ответил знакомый небесный голос: „Да, реб Мендель жив. Но… ты не торопись радоваться“. Хананиил поспешно спросил: „Он страдает?“ — „Нет, — ответил голос. — Он не страдает. Но это не означает, что ты можешь успокоиться“. Проснувшись, как от толчка, еще не вполне придя в себя, Хананиил начал произносить вслух согласно порядку, установленному каббалистом двенадцатого века, псалмы Давида, которые исцеляют человека от скорби.

— Войди, Мендель, — повторил Хананиил.

Слуга не мог поднять истерзанные ноги, он двигался медленными шажками, скользя по деревянному полу. Хананиил подошел к нему, чтобы поддержать его, но, увидев вблизи измученное лицо и налитые кровью глаза, вскричал:

— Что же они с тобой сделали?

Подведя Менделя к стулу, он помог слуге сесть. Продолжая смеяться, тот заговорил:

— Пусть рабби простит меня, но я ничего не могу поделать. Их было трое. Три священника. Двое молодых и старый, который пришел за мной. Они хотели, чтобы я оклеветал рабби. Для них рабби — обманщик, присвоивший себе самозванную власть. Я кричал им, что они не знают, не могут знать, о чем ведут речь. Что их невежество доказывает, что они служат дьяволу. Тогда самый старый вынул из кармана очень древнюю книгу и показал мне ее. „Это руководство, — сказал он. — Руководство времен инквизиции. Сила его была проверена в Испании и Португалии. Благодаря ему ты ответишь на все наши вопросы. Кто таков молодой Благословенный Безумец? Откуда у него тайная власть? Он колдун, чародей? Он связан с Сатаной?“ Тогда, чтобы прогнать страх, я стал хохотать. „Страдание меня не пугает, — сказал я им. — Я боюсь только Господа, Бога Авраама, Исаака и Иакова. Но вы Его не боитесь, что дорого вам обойдется, это я вам говорю“. Пусть рабби не обижается на меня, но я не могу описать то, что вынес от них. Лишь одно было точно: ни на один миг я не прекращал смеяться. Ибо я знал, почему и ради кого страдаю: я страдал ради Господа и Его верного слуги, моего Учителя. А знали ли они, мои мучители, ради кого заставляют меня страдать? Я говорил себе, что в жизни иногда нужно выбирать, смеяться ли самому или заставлять смеяться других. Что ж, я свой выбор сделал.

Тогда Хананиил, поцеловав его в лоб, сказал ему мягким и нежным тоном:

— Мы давно знакомы, Мендель. Ты близок мне, более чем близок. Ты часть меня самого. Но ты пришел после тех мучений, что я пережил после моего поражения. И ты в первый раз узнал, что такое истинное страдание. Знай, что оно столь же могущественно, как радость, быть может, даже более могущественно. Горе человеку, для которого оно составляет единственный смысл существования, единственную привязанность: никакой силе в мире не дано разорвать ее. В конце концов страдание заполонит тело и душу. Оно станет божеством, пожирающим сознание и надежду. Но ты сумел победить его, превзойдя самого себя.

— Да простит меня рабби, — сказал Мендель, — но ему хорошо известно: я всего лишь слуга, разуму моему не дано достичь горних высот, и мысли рабби я не понимаю.

Молодой Учитель улыбнулся сквозь слезы:

— Мендель, дорогой Мендель. Сейчас из нас двоих ты рабби.

Взгляд Менделя омрачился.

— Нет, рабби, тысячу раз нет! Рабби говорит это, потому что я ничем не выдал его истину? Но ведь эту истину я не знаю! Я всего лишь бедный слуга, живущий в тени своего Учителя!

— Я говорю это, Мендель, потому что ты открыл истину не страдания, а смеха.

Лишь тогда слуга успокоился».

…Гамлиэль умолк. Возможно, он ожидал, что Ева попросит его продолжить, но она хранила молчание. Сощурив глаза словно в полудреме, она стала дышать чаще, как если бы сердце ее забилось быстрее.

— Слова, — сказал Гамлиэль. — Это всего лишь слова.

— Что они означают для тебя?

— Я не знаю. Но знаю, какими хотел бы видеть их. Ожогами, ранами памяти если не Бога, то, по крайней мере, творений Его.

— Эти слова, — произнесла она еле слышно, — ты дашь мне их взаймы?

— Это зависит…

— От чего?

— От цены, которую ты готова заплатить. Надо ли говорить тебе, что мой «романист» Жорж Лебрен, столь же высокомерный, сколь бездарный, хочет купить их у меня? И предлагает мне за них безумные деньги?

— Я плачу больше.

— Правда?

— Садись рядом со мной.

С тех пор они никогда больше не спорили. Даже когда под сатанинским влиянием Самаэля произошел разрыв, перед расставанием не было никаких ссор.


Любил или нет Гамлиэль свою профессию, душа его и плоть жили только ею. Он был навсегда зачарован речью, словами, обитающим в них безмолвием, которое обретает смысл только благодаря им. Даже не работая над своей «Тайной книгой», он иногда часами перелистывал словари. Без всякой надобности. Просто для удовольствия. Если бы ему пришлось провести десять лет на необитаемом острове с одной-единственной книгой, он взял бы с собой словарь. Он был убежден, что прочесть два слова — самых обыкновенных слова — деяние столь же важное, как соединение двух людских судеб. Ибо дистанция, отделяющая одно слово от другого, порой более велика, чем та, что отделяет звезды от земли.

Сверх того, слова имеют собственную судьбу. Часто они появляются на свет по недосмотру, растут и умирают полностью обескровленными, но возрождаются столетие спустя, в ином месте, к лучшему или к худшему, одним внушая надежду, другим печаль.

В зависимости от фразы слово может менять значение и размах. Кадуш, кадош, кэдеш[12] в Библии — только один пример среди многих других. Одинаковые буквы есть в словах «проститутка», «святая» и «святость». Порой одними и теми же словами пользуются, чтобы восславить все чистое и обличить то, что чистым не является. Ныне, как никогда прежде, слова несут в себе насилие, ибо описывают его. Манипулируя словами, Сатана всемогущ.

Рабби Зусья часто рассуждал об Изгнании слова или Галут хадибур: если слова сбиваются с пути, занимают не свое место, теряют свое значение и становятся лживыми, говорил он, люди, которые их пишут или произносят, уподобляются самым жалким из неприкаянных. И конечно, именно они заслуживают наибольшего сострадания.


Была ли Ева неприкаянной? Нет. Несмотря на гибель мужа и дочери, она сохранила цельный характер. Непреклонная Ева — противница любого компромисса. Непримиримая Ева: она раз и навсегда возвела нравственные ценности, правила жизни в обществе и ответственность по отношению к другим в ранг нерушимых принципов. Никто не мог заставить ее спуститься с этих недосягаемых высот. Часто правота была на ее стороне. И Гамлиэль признавал, что ее требования — отнюдь не мелочные, отнюдь не злобные — делают ей честь. Даже когда из-за этих требований приходилось идти на жертвы.

Однажды некий конгрессмен предложил чрезвычайно выгодный договор на создание своей философско-политической автобиографии. Гамлиэль согласился, поскольку работа такого рода была не слишком сложной. Интересный сюжет, необычный персонаж: бедное детство, блестящая учеба на юридическом факультете, многообещающий дебют в команде мэра сравнительно крупного города, успешная карьера без каких бы то ни было происшествий. Через несколько недель Гамлиэль мог бы отдать рукопись и получить гонорар за вычетом задатка. Именно тогда Ева и спросила его:

— Ты уверен, ты полностью уверен, что у этого типа безупречное прошлое?

— Полностью уверен? Нет. Я просто не знаю. Не могу гарантировать тебе, что он никогда не пачкал рук. Не будем забывать, он политик.

— А что ты станешь делать, если после выхода лестной книги, которую он от тебя ожидает, всплывут мало приятные для него истины? Разве не почувствуешь ты себя морально обязанным публично выразить свои сожаления? Но сделать этого ты не сможешь, поскольку в договоре есть пункт, запрещающий тебе открывать свое авторство!

Гамлиэль попытался отразить этот выпад:

— Интеллектуальное мужество далеко не всегда совпадает с мужеством нравственным. Знаешь ли ты, что после осуждения Галилея великий Декарт был так напуган, что отсрочил публикацию своего «Трактата о мире»?

— Ты не Декарт. И ты знаешь его историю, поэтому тебя нельзя оправдать.

— Ладно. Позволь мне объяснить иначе. Представь, что я сапожник. Я продаю ботинки хорошему клиенту. Разве моя вина, если он перепродаст свою пару злоумышленнику, который в этих самых ботинках отправится ночью грабить банк?

На лице Евы появилось столь недоверчивое выражение, что он мгновенно пошел на попятный:

— Прости меня. Этот пример недостоин тебя, недостоин нас.

И он отказался от двадцати тысяч долларов, обещанных политиком.


Гамлиэлю представился еще один случай отвергнуть соблазнительное предложение. Один раввин, «духовный вождь» общины в пригороде Манхэттена хотел нанять его, чтобы он написал опровержение на брошюру своего собрата, некоего «рабби Артура». Тот опубликовал небольшое и будто бы подрывное сочинение о еврейской коммунистической секте на Украине. Гамлиэль попросил разрешения подумать.

— С одной стороны, — объяснил он Еве, — к чему мне влезать в свару двух раввинов? С другой стороны, я мог бы на полгода забыть о плате за жилье.

Так что же? Он решил, что в данном случае необходимо тщательно изучить все обстоятельства дела.

И отправился в маленький городок в Мичигане, где жил раввин. В результате краткого расследования обнаружилось, что Артур, мягко говоря, не пользуется здесь популярностью. Одни упрекали его за высокомерие, другие выставляли на смех его амбиции. Но стоит ли доверять злобным слухам? То, что раввин вынужден был оставить свой пост, еще ничего не доказывало. Это происходит повсеместно. Найти религиозную общину, свободную от внутренних разногласий, почти невозможно. Знаменитый рабби Израиль Салантер говорил: «Раввин, у которого нет противников, недостоин своего поста. Но он достоин своего поста еще меньше, если позволяет им взять над собой верх». Чтобы принять решение с легким сердцем, Гамлиэль отправился на собрание общины, где должен был выступать раввин Артур.

Оратор не произвел на него большого впечатления, разве что поразил своей ординарностью. Среднего роста, одутловатое лицо недоразвитого подростка, дряблый подбородок, бесцветные глаза за очками в серебряной оправе. Пронзительный крикливый голос, театральная жестикуляция: комедиант. Впрочем, его и называли «Раввином среди актеров» или «Актером среди раввинов». Эгоцентричный, тщеславный, несомненно, имеет кое-что за душой, но только не мысли: в этой сфере предпочитает плагиат. Он остался холостяком, так как считал, что ни одна женщина его не стоит — в некотором роде он женился на самом себе. В речи его, состоявшей из удручающих банальностей, проскальзывала какая-то скрытая горечь. Он был обозлен на весь мир и, прежде всего, на своих собратьев, которые не признают его заслуг, превосходства, авторитета, будто бы приобретенного в еврейских и нееврейских интеллектуальных кругах. Он обрушился на общину, в которой прежде хотел играть роль духовного лидера. Аудитория, видимо привычная к его самомнению, слушала невнимательно.

Когда собрание завершилось, Гамлиэль подошел к нему и представился журналистом одного крупного европейского журнала.

— Вы хотите взять у меня интервью? — сказал раввин. — Я согласен. Не важно когда, не важно где. Вы придете с фотографом?

Беседа продолжилась на следующий день в его офисе. Много книг на этажерках, но не меньше и фотографий раввина, позирующего рядом с известными израильскими артистами и политиками.

Фактически интервью превратилось в монолог самовосхваления. Раввину явно очень нравилось слушать себя. Однако, подумал Гамлиэль, достаточный ли это повод для того, чтобы помочь противнику подмочить его репутацию, тем более что он прекрасно справлялся с этим сам? Ощутив смутное чувство жалости, он решил отвергнуть предложение раввина из Манхэттена.

Откинув голову назад, Ева со смехом зааплодировала ему.

— Я богаче, чем твой раввин. Я возмещу тебе сумму, которой лишил нас твой отказ. Взамен ты напишешь книгу только для меня одной.

Юмор Евы, ее чувствительность, в которой печаль смешивалась со страстным стремлением к нежности и безмятежности. Книга для нее одной? Но она уже существовала — это была Песнь песней.

— Когда-нибудь я покажу тебе свою рукопись, — сказал ей Гамлиэль. — Эта книга будет моим подарком. Ты ее прочтешь, поймешь и, надеюсь, полюбишь. Это книга, которую никто не мог бы написать или даже представить мысленно. Книга, где слова заставляют мечтать.

Гамлиэль рассказывал в ней о последних словах своего отца, ласках матери и духовном величии Илонки.

Он вспоминал первую женщину, которая научила его любви, свой первый взгляд на тело, открытое для радости.

Он повествовал о великом и ужасном приключении Благословенного Безумца, предшественника рабби Зусья, «Вестника».

В книге выражалось то, что Гамлиэль слышал вокруг себя и в самом себе: «В Божественном творении, говоря словами рабби Нахмана из Вроцлава[13], величайшего из хасидских рассказчиков, все существующее в этом мире имеет сердце, а само сердце имеет свое сердце, которое является сердцем мира… Этот Учитель полагал, что шум преображается в голос, голос в песню, песня в историю. Нужно лишь прислушаться, чтобы понять все, что нас окружает. Листья деревьев разговаривают с травой, облака подают друг другу сигналы, ветер переносит секреты из одного края в другой: следует научиться слушать, в этом ключ к тайне».

И Гамлиэль найдет этот ключ, так он обещал Еве. Он сумеет внять голосу и даст ей возможность услышать его.

— Ключ, о котором ты так хорошо говоришь, — сказала Ева, — это, возможно, я.

Да, это была она.

Он воспользуется этим ключом, чтобы открыть ночные врата в ее теле и в своей душе.

Тогда они обретут счастье, какое только доступно человеку — счастье, достигшее вечного расцвета.


Гамлиэлю приснился сон.

Я бегу, как безумный, по странному городу, где все люди наслаждаются миром. Дети разговаривают, как мудрые старцы, женщины блистают красотой, торговцы с улыбкой раздают самые редкие товары и излучают щедрость. Все бесплатно. Как я попал сюда и зачем? Я не понимаю, что происходит. Несомненно, кто-то привел меня сюда. Чтобы покарать или вознаградить? Я останавливаю бородатого прохожего и спрашиваю у него: «Что мне делать у вас?» Он с силой пожимает мне руку и начинает смеяться. «Вы такой забавный». Он зовет других прохожих и тычет в меня пальцем: «Наш гость такой забавный, правда? Давайте отблагодарим его за то, что он такой забавный!» Я подхожу к молодому человеку и спрашиваю у него: «Что ты думаешь о моем присутствии у вас?» Он запускает руку в карман, достает монету и протягивает мне: «Это подарок тебе, чужестранец, потому что для нас подарок — ты. Правда, пока ты не сможешь воспользоваться им, здесь у него нет никакой ценности». Женщина, одетая с обезоруживающей скромностью, знаком показывает, что хочет поговорить со мной. Мне она кажется знакомой. Я видел эти веки, эти губы, эти плавные жесты. Но кто же она? «Уже давно я тебя поджидаю, — говорит она томным грудным голосом. — Да, уже давно я мечтаю оказаться в твоих объятиях. А ты?» — «А я, — отвечаю я в своем сне, — уже давно перестал мечтать». Тогда она, рассмеявшись, клонится ко мне, чтобы поцеловать в губы. «Ничего не говори, просто слушай: меня зовут Ева, я первая и…»

Гамлиэль вздрогнул и проснулся от переполнявшего его счастья.

Ева спала неспокойно, время от времени постанывая от боли или страха — как узнать? Потрясти ее за плечо? Лучше подождать, быть может, она успокоится. Она что-то невнятно бормотала. Внезапно она испустила крик, открыла глаза, стала шарить руками в темноте. Взгляд ее встретился со взглядом Гамлиэля. Казалось, она удивилась, увидев его рядом с собой.

— Тебе приснился кошмар, — сказал он.

— Со мной это бывает, — ответила она усталым голосом.

— Хочешь, я зажгу свет?

— Нет. В темноте мне лучше.

Тогда он рассказал ей свой сон. Она притворилась удивленной:

— Город, где все живут в мире?

— Такое возможно лишь во сне, — заметил он.

И он процитировал строчку поэта Паперникова, писавшего на идише:

«Во сне все прекраснее и лучше; во сне небо синее, чем сама синева».

— Да, — сказала она. — Во сне.

— И ты, ожидающая меня с начала времен. Мне понравился такой конец.

Она не ответила. Но через мгновение шепнула:

— А я видела во сне мужа и дочку…

Наступил рассвет, но им так и не удалось заснуть вновь.

Ева прекрасно ладила с соратниками Гамлиэля. Она сразу же прониклась их хлопотами за беженцев — до такой степени, что предложила свою помощь. Прежде всего финансовую, но не только: она была знакома со многими адвокатами, журналистами и, когда возникала нужда, знала, к кому обратиться.

Особенно ей понравился Диего. Бесстрашный маленький литовец-еврей-испанец развлекал ее гривуазными историями, воспоминаниями о войне в Испании, рассказами о своем анархистском прошлом и приключениях в Иностранном легионе.

— Ах, — восклицала она, — я бы многое отдала, чтобы увидеть все это своими глазами.

— В Испании, — подхватывал Диего, — ты бы воевала танцовщицей у нас, шпионкой у них. Но только там: в Легион женщин не допускают.

— Я бы переоделась мужчиной, — парировала Ева.

У Диего был своеобразный юмор. Хотя он старался не раскрывать рот слишком широко и не показывать зубы, сильно пострадавшие от франкистской полиции, смешливости его это не мешало: бывало, он хохотал до слез, даже когда яростно поносил фашистов и сталинистов.

— Порой, — признавался он, — я сам не мог понять, кого следует больше опасаться. Фашисты убивали своих врагов открыто, в уличных схватках, сталинисты казнили своих союзников тайно, в подвалах, стреляя в затылок. Вот умора, помереть со смеху.

Однажды он рассказал им историю Хуана:

— У меня был приятель Хуан, антифашист, как и я. Но выше меня ростом. Настоящий великан. Вообще-то мы оба были скорее анархистами. Что вы хотите, нам претила власть, какой бы она ни была, — нас от нее воротило. Своими учителями мы считали Нечаева и Бакунина. Мы перед ними преклонялись, нам хотелось жить и умирать, сражаться и любить на пределе. Угрюмых рож в своих рядах мы не терпели. Этого и не могли простить нам сталинские коммунисты, напрочь лишенные чувства юмора. Стоило лишь поглядеть на них: убийственно серьезные с утра до вечера, тупо и бездарно серьезные. Безмолвные, тоскливые, они испытывали отвращение к жизни — даже если пели и плясали, провозглашая вечную славу великой советской отчизне. Прямо не знаю, как они занимались любовью. Когда франкисты нас схватили, мы сумели сбежать в первую же ночь. Охранник услышал, как мы смеемся, и захотел узнать, что это на нас нашло. А мы сразу присмирели. Он подошел поближе и сам начал смеяться. И так хохотал, что уже ничего не замечал. Тут мы и набросились. Разоружили, связали, сунули в рот кляп. И все это смеясь. Но он уже не смеялся.

Ева поцеловала его в щеку.

— Браво, Диего! Мне опять захотелось быть там, больше, чем когда-либо. — Затем, став серьезной, она добавила: — Я спрашиваю себя, что бы я делала, но ответа не знаю.

— Зато я знаю, — объявил Диего. — Ты бы смеялась вместе с нами.

Ева повернулась к нему:

— А Хуан, что с ним стало?

Лицо Диего окаменело.

— Я не хочу говорить об этом, — сказал он сквозь зубы, хриплым голосом.

— Ну же, Диего, — не отступала Ева.

— Хуан, — сказал Диего.

И повторил: «Хуан». Потом произнес:

— Хуан умер.

— Когда?

— Не в тот раз, — ответил Диего. — Позже.

Взгляд Евы стал пронизывающим.

— Хуана пытали и убили, — сказал Диего свистящим шепотом. — Казнили. Не франкисты. С ним расправились наши тупые боевые товарищи. Коммунисты. По приказу из Москвы.

Ева взяла его за руку и долго не отпускала.

— Мне так больно за тебя, Диего.

Маленький испанец передернулся:

— Я же тебе говорил: помереть со смеху можно.

Ева проводила много времени в маленькой группе апатридов. Она находила атмосферу в ней живительной, а бывших беженцев считала интересными людьми, отвергающими низкие условности общественной жизни. Неисправимый шутник Яша потешал ее забавными историями о ГУЛАГе, а Болек, которого она знала давно, стал ее другом — с ним она делилась всем. С Яшей ее сближала также любовь к кошкам. Яшиного кота звали Миша: этот умный проворный зверек играл так, что казалось, будто у него с хозяином совершенно одинаковое чувство юмора. Нужно было видеть сияющее лицо Яши, когда Миша с урчанием вылизывал ему щеки.

— Знаешь, Яша, — сказала однажды Ева полушутливым, полусерьезным тоном, — если бы ты любил женщин так же, как этого котика, они все были бы твои.

— Они и так мои, — ответил Яша. — Благодаря кошкам.

Он был убежден, что в Мише обрел новое воплощение средневековый шут, карлик по прозвищу Шрулик-Великан, который обладал даром возвеселять печальные сердца.

С некоторых пор Ева уделяла особое внимание Болеку. Она угадывала в нем какую-то тайну, и это ее очень интриговало.

— Он чист, — объяснила она Гамлиэлю, — но его что-то гложет.

— Он из тех, кто ищет самого себя, — ответил Гамлиэль, — только не самом себе, а в других.

Однако Болек удивлял их своим спокойствием в безмятежном состоянии духа и унынием в часы депрессии. Часто он воодушевлялся, и энергия била в нем через край. Гамлиэль напомнил, как счастливо он живет с Ноэми и с какой горделивой радостью говорит о Лие, их единственной дочери.

— Это верно, — признала Ева. — Но все же… Может быть, у него есть любовница?

Гамлиэль засмеялся:

— Нет. Только не у него. Он очень влюбчив, но никогда не заходит далеко.

— Проблемы со здоровьем?

— Нет. Во всяком случае, я так не думаю.

— Денежные затруднения?

— Тоже нет.

— И все же, — настойчиво повторила Ева, — интуиция редко меня обманывает. Я умею читать лица, разгадывать их. Если у кого-то есть на сердце тайна, я это чувствую.

Но Болек сам поведал ей о своей драме в тот день, когда она пригласила его пообедать в ресторане. Он зашел за ней в ее квартиру, где каждая вещь свидетельствовала о роскоши и вместе с тем о строгом утонченном вкусе. Гамлиэля не было. Она предложила ему выпить. Сидя в гостиной перед шахматной доской, где были расставлены фигуры незаконченной партии, они непринужденно болтали о пустяках. Внезапно Ева наклонилась вперед и пристально взглянула ему в лицо.

— У нас есть полчаса перед выходом, когда поговорим, до или после?

— Почему бы и не сейчас, — ответил ничего не подозревающий Болек.

— Прекрасно.

Ева глубоко вздохнула, словно собираясь с силами.

— Слушай, Болек, и не перебивай, — начала она тоном, которому умела придавать убедительность, приводившую в смятение, — позволь мне высказать то, что тебя, возможно, обидит. У тебя есть верные друзья, и ты им очень дорог. Что до меня, я думаю, мы близки с тобой, как никогда. Ведь я люблю тебя, ты сам знаешь. Наш разговор лишний раз это доказывает. — Она сделала паузу. — Ты можешь ломать комедию с другими, но не со мной.

— Почему ты говоришь…

— Я просила тебя помолчать. Ты будешь задавать вопросы потом. Я кое-что подозреваю, хотя точно не знаю. Подобно всем, ты носишь маску, и я хочу сорвать ее. Тебе больно? Полагаю, да. Но почему ты скрываешь свою боль от тех, кто окружает тебя? Не пытайся уверить меня, что я ошибаюсь. Боль мне хорошо знакома. Как и потребность утаить ее.

Болек напрягся, устремил на нее взгляд, не пытаясь отвести глаз. Потом внезапно его прорвало.

— Ева… Ты потрясающая, — сказал он глухим голосом, внезапно утеряв всегда присущий ему дар четкой речи. — Воистину… Проницательна… Все видишь… Как тебе удается… Ты одна на свете… Ты одна почувствовала… догадалась… Даже близкие люди, даже Гамлиэль, никто не знает… И Ноэми тоже… Я хочу сказать, она знает не все… Так лучше для нее… Я — другое дело… После войны… Зачем огорчать ее? Да и все равно, она ничего не смогла бы сделать. Я знаю, что в какой-то мере отстранил ее… Это несправедливо… В общем, я лишил ее права участвовать, вмешиваться… Ничего не могу с собой поделать… Я слишком ее люблю… Слишком боюсь за нее… Я притворяюсь безмятежным… Держу свои тревоги при себе… У всех вас своих забот хватает, к чему добавлять мои? Но ты…

И Болек открыл ей причину своих терзаний: Лия, его маленькая Лия, его сокровище, его радость, его жизнь, так вот, Лия несчастлива, что делает еще более несчастным ее отца.

С разрешения Болека Ева рассказала его историю Гамлиэлю. Впрочем, позже и Болек объяснил другу, что решился открыть свою самую сокровенную и самую тягостную тайну только благодаря разговору, который состоялся у них в связи с тем, что довелось ему пережить в гетто. Конечно, сыграла свою роль и его привязанность к Еве. Кроме того, Ева умела слушать: некоторые вещи женщина понимает лучше, чем мужчина.

Лия, история Лии, страдания и несчастья Лии — как смог ее отец хранить все это в сердце своем, ничем не выдав себя?

Попав в автомобильную катастрофу, Лия несколько недель пролежала в больнице. С целью облегчить страдания ей начали колоть обезболивающие препараты. Они превратились в необходимое средство: без них она не могла спать, есть, читать, смотреть телевизор, разговаривать с родителями и друзьями. Морфий стал ее повседневной пищей. Она пристрастилась к нему. И, выйдя из больницы, была уже законченной наркоманкой. Кокаин, героин, безуспешные попытки пройти курс лечения. Преподавательнице университета, которой еще несколько месяцев назад сулили блестящее будущее, пришлось уйти с кафедры: ее продолжительные отлучки больше не желали терпеть. Журналы возвращали ей рукописи статей. Ее перестали приглашать на международные конференции. Ее карьера была сломана, и она опускалась все ниже, поощряемая своим приятелем, которого Болек уже не мог выносить: он был убежден, что Самаэль хочет только одного — завладеть состоянием семьи.

Самаэль. Человек злонравный, мутный, беспокойный, бездушный. Гамлиэль познакомился с ним, не догадываясь, что тот разрушит его жизнь.

Свела их Ева. Она встретилась с ним, чтобы оказать услугу Болеку, который старался оторвать его от дочери:

— Пообедай с ним, когда он приедет в Нью-Йорк. Потом расскажешь, как он тебе.

К несчастью, Ева по доброте своей согласилась. Гамлиэль никогда не узнал, как прошла их первая встреча. Наверное, не без приятности, поскольку они стали назначать друг другу свидания все чаще. Гамлиэль не встревожился — просто иногда спрашивал ее, что находит она в этом типе, если проводит долгие часы в его обществе.

— Знаешь что? — сказала она однажды. — В следующий раз присоединяйся к нам.

При первой встрече в ресторане Самаэль не вызвал у него недоверия. Он даже обнаружил нечто привлекательное в провокационной стороне его натуры. Элегантный, красноречивый, любезный и подчеркнуто сексуальный, Самаэль, несомненно, пользовался большим успехом у женщин. В темно-сером костюме и белой сорочке с синим галстуком он походил на банкира, завсегдатая Уолл-стрит. Уверенный в себе краснобай, он не подавлял высокомерием, но внушал уважение своими почти энциклопедическими познаниями. История, литература, музыка — он имел свое суждение обо всем. Он жаждал нравиться и завоевывать.

Гамлиэль не знал, чем занимался Самаэль в то время, ему было известно только, что дела часто вынуждали того приезжать в Нью-Йорк. Ева встречалась с ним все чаще и чаще, но противиться этому Гамлиэль не мог: каждый из них уважал свободу другого. Кроме того, надо было помочь Болеку, помогая его дочери. В чем состояла эта помощь, Ева не знала. Но после каждого обеда с Самаэлем она представляла детальный отчет несчастному отцу. Главная тема: состояние здоровья Лии, надежды на исцеление. «Я ее лучший шанс, — говорил Самаэль. — Она любит меня, а я люблю ее». Комментарий Болека: «Это ее худший шанс. Ее проклятие». Он был убежден, что Самаэль губит дочь, поддерживая в ней влечение к наркотикам и злоупотребляя ее повышенной возбудимостью. Если бы Еве удалось разлучить их, Болек был бы ей признателен по гроб жизни, ибо тогда все стало бы возможным. Спасение могло прийти только от нее.

— Быть может, Болек прав, — сказал Гамлиэль Еве. — Мне кажется, ты играешь в этой драме полезную, если не ключевую роль. Но в таком случае тебе скорее следовало бы встречаться с Лией? Ведь это она больна и нуждается в помощи.

Ева заявила, что согласна, однако добавила, что надо было с чего-то начать. Она отправится в Чикаго позже и там переговорит с Лией. Дело свое она считала священной миссией. Действительно, ее отлучки участились, она постоянно встречалась и с Лией, и с Самаэлем. А как же Гамлиэль? Он тосковал по ней. Что бы она ни думала, он любил ее. Она была его последней любовью. Она давала ему то, чего лишила Эстер: чувственное счастье, радость и негу до изнеможения. С Эстер он познал слияние двух душ, влюбленных в чистоту. С Евой — страстное обретение двух существ, которые и помыслить не могли о том, чтобы расстаться. И это тоже любовь, думал Гамлиэль. Конечно, другая. Но в конечном счете каждая любовь по-своему уникальна и сходна в этом со страданием. Сравнивать же внешние проявления любви означает опошлить ее.

Впрочем, он все же не был до такой степени слеп, чтобы не заметить, как Ева, несмотря на всю нежность к нему по ночам, постепенно отдаляется от него. Теперь она умолкала не затем, чтобы поразмыслить — чтобы улететь мыслью к Самаэлю. А когда она смотрела на Гамлиэля, у него создавалось впечатление, будто ей просто надо удостовериться, что он все еще здесь. Мог ли он тогда, должен ли был сказать что-нибудь, предостеречь ее? Показать, какая опасность ей грозит? Ведь придется выбирать между двумя мужчинами — тем, кто сделал несчастной дочь их друга, и другим, для которого она воплощала прекраснейший из даров, отречение и верность в любви? Но она отказывалась любить, равно как и быть любимой. Неужели любовь пугала ее, потому что она была вдовой? Гамлиэль ничего об этом не знал. Быть может, она предпочла бы говорить о связи или о дружбе? Она не желала употреблять и эти слова. «Слова ограничивают живое существо в попытке определить его, — говорила она. — Оставим их там, где им место: в словаре». У Гамлиэля имелось собственное мнение на сей счет — он хорошо разбирался в предмете. Но, желая польстить ей, напомнил, что Диоген также не доверял словам и критиковал речи Платона, находя их слишком длинными. А сам Платон ненавидел книги, потому что им невозможно задать вопрос. Оба они были не правы, полагал Гамлиэль… А она что об этом думает? Ева отмахнулась от вопроса, ясно дав понять, что сейчас не время блистать эрудицией. Говорить следовало не о мертвых философах, а о живой Лии. И живомБолеке. И ее встречи с Самаэлем продолжились. Из гордости, досады или смирения Гамлиэль решил держаться в стороне. Он наивно повторял себе, что все уладится само собой, нужно терпеть, ждать чуда. Он тупо ждал и дорого заплатил за свою тупость.

Теперь, по прошествии времени, Гамлиэль говорил себе, что не должен был позволять Еве встречаться с Самаэлем. Он должен был бороться, спорить, взывать к ее разуму, к ее сердцу. Должен был объяснить ей, что ему она тоже нужна. Быть может, ничего бы не случилось. Если бы она не решила проникнуть в тайну Болека, то не принудила бы его к откровенности, не узнала бы правды о его дочери, не испытала бы потребности помочь ему, не познакомилась бы с Самаэлем… Гамлиэль и Ева счастливо жили бы вместе до конца дней своих, как говорится в сказках.


Я не потерпел поражения, уже давно думает Гамлиэль, я не сказал судьбе нет. Я склонил голову и погрузился в одиночество. В конце концов это мое природное состояние. После родителей, после Илонки, после Колетт я остался один. О, я знаю, что одному жить нельзя. Некий писатель сказал где-то, что «Бог один, а человек не может и не должен быть один». Я же по-своему трактую библейскую мысль: созданный по образу Божьему человек уникален, как Он. Человек — один. Как Он. Не обязательно только в смерти — и в жизни тоже. В несчастье и в счастье. Неужели я сказал «счастье»? После Будапешта это слово потеряло смысл. Оно словно бы ищет кого-то, чтобы тронуть сердце его и душу. А от меня бежит и знать меня не хочет.

Был ли я счастлив с Евой? Допустим, что я хотя бы познал вкус счастья. Внезапно безумная мысль вновь пронзает мой разум: а вдруг эта больная, изувеченная, неизвестная женщина — Ева? Нет, Ева моложе. Но как это определить, если все лицо сожжено огнем? Нет! Ева узнала бы меня. И я узнал бы ее… Ну и дурак же я! Ева совсем не говорит по-венгерски.

Ева. Прямая и откровенная. Взгляд ее был устремлен за пределы времени, но реальность она из виду не теряла.

Она сама возвестила о перемене, можно сказать, о конце наших отношений, иными словами, о моем возврате к одиночеству.

Был зимний день. Укрытый снегом город жил в замедленном ритме, как будто на осадном положении. Аэропорты — парализованы. Офисы в большинстве своем — закрыты. Лишь одно такси из десяти выезжало на обледенелые улицы. Машинам «скорой помощи» предоставили полную свободу: своими сиренами они нервировали шоферов, чьи потерпевшие аварию автомобили застыли у обочины на фоне ирреального, призрачного пейзажа. По радио постоянно передавали свежие метеосводки. Природа, как она немилосердна. Никакой надежды на потепление. Ева запаздывала. Я тревожился все сильнее.

— Какая мерзкая погода, — сказала она, стряхивая с сапожек снег.

Сняв пальто, она прошла в гостиную, где ждал я. Обычно я спрашивал, что было во время обеда с тем или иным из ее друзей. В этот раз я хранил молчание: она вернулась после свидания с Самаэлем. Начать следовало ей. Она села в любимое кресло прямо передо мной и пристально посмотрела на меня.

— Думаю, нам пришло время поговорить.

Она словно пощечину мне дала: «Пришло время». Торжественное предвестие катастрофы. Я кивнул.

— Хорошо. Давай поговорим.

Я догадывался о том, что она скажет. Объявит мне, что между нами все кончено. Пришло время расстаться. Прощайте, прекрасные обещания, если, конечно, они вообще имелись.

Я чувствовал себя оглушенным, в этой ситуации было нечто такое, что мне никак не удавалось понять. Почему Ева, умевшая читать то, что называла «внутренним лицом», раскрывать самые потаенные секреты, разгадывать самое сокровенное в живом существе, почему она не сумела разоблачить Самаэля? Что сделала она со своим знанием, с опытом, накопленным за многие годы? Почему знание ее и опыт не помогли ей распознать Самаэля, истинного Самаэля, того, кем был Самаэль — гениальный лгун, гениальный до жестокости, завистливый эгоист, не допускающий и мысли, что в человеческом сердце есть место доброму и чистому?

— Время пришло, — повторила Ева бестрепетно. — Самообманом я никогда не занималась. Мы были слишком близки и можем сказать друг другу правду.

Она сказала «мы были», подумал я, силясь не показать своей растерянности. Я был прав. Нам оставалось только прошлое.

— …а правда, — продолжала Ева, — состоит в том, что я выхожу за него замуж. Я должна это сделать.

— Ты его любишь?

— Если и есть человек, которому не следовало бы задавать мне подобный вопрос, так это ты. Любой может произносить это слово, кроме тебя. Ты очень хорошо знаешь, что я об этом думаю.

— Но значит…

— …нет никаких значит. Я должна выйти за него, чтобы помочь Болеку и спасти Лию. Все очень просто.

Даже и тогда я должен был оспорить это, привести свои доводы, напомнить ее собственные слова о браке. Но я промолчал. И она тоже. Я встал, выдвинул какие-то ящики, сложил свои книги и вещи в сумку, бросил на стол ключи. Не прошло и часа с того момента, как Ева вернулась. Без лишнего и бесполезного слова или жеста я закрыл за собой дверь.

Я никогда больше не видел Еву.

ОТРЫВОК ИЗ «ТАЙНОЙ КНИГИ»
Опасения Большого Менделя оправдались. Его рабби и он сам в тот день не вернулись домой, в Щекешварош. Архиепископ Бараньи попросту не отпустил их.

— Нам нужно многое сказать друг другу, — объяснил он своим гостям.

— Что, собственно, все это означает? — негодовал Мендель, поскольку уже три дня их держали взаперти в комнате на другом конце коридора. — О чем говорит этот христианин? Меня они подвергли пыткам, уж не собираются ли теперь пытать и рабби? Умоляю рабби совершить чудо, чтобы мы как можно быстрее ушли отсюда! Во имя любви к небу, пусть рабби использует данную ему власть! Мы не должны оставаться в этой христианской тюрьме, нам нужно уходить, община ждет нашего возвращения, уйдем отсюда скорее, хотя бы и пришлось идти пешком!

Стоя перед окном, выходившим в громадный парк, молодой Учитель, углубленный в свои размышления, не отвечал. Мендель знал, что приставать к нему бесполезно, но остановиться не мог. В конце концов Хананиил, не отрывая взора от парка, очертания которого едва проступали из темноты, посоветовал другу и слуге не настаивать на своем:

— Все, что происходит на земле, решается на небе. Мы здесь, чтобы свершить нечто важное. Быть может, архиепископ прав. Нам с ним есть что сказать друг другу.

В дверь постучали. Священник, который явился за ними в Щекешварош, вошел с двумя чашками горячего чая. Мендель отверг их:

— Оставьте нас. Мы должны произнести утренние молитвы.

Священник удалился. Хананиил, все также неподвижно стоявший у окна, вздохнул.

— Видишь, Мендель, мы правильно сделали, что взяли с собой наши талес и тфилин. Мы знали, что вернемся не сразу.

Мендель воспринял это как незаслуженный комплимент:

— Рабби знал все, не я. Я бы предпочел, чтобы рабби ошибся.

Он стал вынимать ритуальные предметы из сумки, но вдруг замер.

— Рабби, я забыл, мне следовало задать этот вопрос в первый же день: имеем ли мы право молиться в доме, где царствует крест?

— Закрой глаза и повернись лицом к Иерусалиму, — ответил Хананиил.

Мендель молился быстрее, а Хананиил медленнее, чем обычно. Но к чаю оба они не притронулись.

— Сегодня мы должны поститься, — решил Хананиил. — Вспомни, Мендель: некогда, если какому-нибудь Мудрецу предстояла встреча с представителем христианства, все члены общины мысленно сопровождали его, очищая тело и душу молитвой и лишениями. Как можно прикасаться к еде, когда на кону стоит жизнь наших братьев и сестер? В такой тяжелый час необходима аскеза.

Два друга провели день в благочестивых размышлениях и молитвах. Хананиил произносил священные слова, стоя с задумчивым видом, Мендель — расхаживая по комнате, сплетая и расплетая пальцы. Время от времени он останавливался и вздыхал, словно от боли. Молодой Учитель был сосредоточен и дышал почти беззвучно. На колокол ближайшей церкви, отбивавший часы, они не обращали никакого внимания. Вечером архиепископ пришел за Хананиилом и отвел его в свой кабинет. Там прелат уселся в кресло, а молодой Учитель, как прежде, остался стоять.

— Продолжим, вы согласны?

Хананиил кивком принял предложение.

— Чего вы ждете от меня?

У Хананиила уже был готов ответ:

— Спасите нас.

— Вы думаете, что вам всем грозит смертельная опасность?

— Я так думаю.

— Как вы можете это знать?

— Я знаю.

— Вам говорит об этом небо, да? Но в таком случае, если само небо хочет вашей смерти, почему я должен спасать вас?

— Навуходоносор-вавилонянин сказал то же самое, когда испепелил Храм, и Господь покарал его.

Архиепископ вздрогнул всем телом.

— Вы равняете меня с вавилонским язычником? — завопил он, побагровев от ярости. — В те времена евреи, возможно, были невиновны, но потом все изменилось. Господь послал им своего Сына как Спасителя, а они отвергли его. И сами вы каждый день называете его самозванцем, ренегатом. Как же вы хотите, чтобы Бог Отец продолжал любить вас? — Потом, внезапно потрясенный дерзновенной мыслью, добавил: — Вы желаете, чтобы я спас вам жизнь? Согласен. — Он умолк, прежде чем уточнить свое предложение, и внезапно стал говорить молодому Учителю «ты»: — Да, я готов спасти твою жизнь и жизнь твоих близких. Но при одном условии: дай мне спасти и душу твою. Ты слышишь? Я предлагаю тебе спасение в обмен на твою греховную веру. Остальные меня заботят меньше: пусть пребывают в заблуждении. Но ты — дело иное. Твоя душа принадлежит Спасителю.

Хананиил застыл, потом наклонился к архиепископу:

— Посмотрите на меня, — сказал он совсем тихо. — Нет, не так. Посмотрите на меня хорошенько. Вблизи.

Архиепископ ощутил тайную, неодолимую силу, которая овладела им и заставила подняться.

— Ты пытаешься запугать меня, еврей? Ну, так тебе это не удастся. Церкви Господней нельзя угрожать или бросать вызов, такое не остается безнаказанным. Кто ты такой, чтобы приказывать мне? От чьего имени говоришь? Кто послал тебя? — Голос его вдруг пресекся: — У тебя такой вид… Ты похож…

Не теряя спокойствия, не склоняя головы, не отводя взгляда, Хананиил ответил:

— Ты сам знаешь, кто я. Ты узнал в первое же утро.

И после паузы, исполненной глубочайшего смысла, добавил:

— С каждым умирающим евреем ты вновь распинаешь Господа своего на кресте. Тебя это не страшит? Скажи мне, муж Церкви, думаешь ли ты о том, что ты делаешь со своим Господом, позволяя убийцам истреблять потомков Авраама, Исаака и Иакова? И ты смеешь желать спасения моей души, когда твоя собственная душа в крайней опасности?

Архиепископ, вновь усевшись в кресло, обхватил голову руками и, не глядя на собеседника, признал свое поражение:

— Я готов укрыть тебя здесь. И твоего слугу. Под моей защитой вам ничто не грозит.

— Нет, — ответил Хананиил.

Ошеломленный архиепископ поднял голову:

— Я перестаю понимать тебя. Разве не ты сказал мне…

— То, что я требую от тебя, не имеет никакого отношения ко мне и к моему спасению. Я требую, чтобы ты спас всю мою общину.

— Да ты сумасшедший! Куда мне деть ее, твою общину?

— Всех или никого.

— Но здесь нет места.

Лицо Хананиила приняло столь решительное выражение, что архиепископ заметно смягчился:

— Сколько людей в твоей общине?

— Несколько сотен человек.

— Включая детей?

— Да, вместе с детьми.

Архиепископ в отчаянии стал обдумывать, как отнестись к столь нелепому требованию.

Что до Хананиила, то он спрашивал себя, откуда пришла к нему эта сила, эта воля и даже дерзость перед лицом человека, воплощавшего могущество Церкви. Тогда он вспомнил о провале своего мистического предприятия.

— Я обязан сделать это для общины, да, обязан сделать хотя бы это.

Скоро, через час или два, я вновь увижу больную, истерзанную страданиями женщину.

Сам уже не знаю, что я такое перед лицом этого удручающего итога, этих людей, приговоренных жестокой судьбой. Из моего тайного романа и из моего детства. Всех этих женщин, всех этих мужчин, всех этих детей, пойманных ангелом воздаяния и смерти.

Зачем лгать себе? Я бреду с тяжелым, разбитым сердцем. Почему столько битв выигрывают подонки? Я повторяю слова рабби из Коцка: «Мир воняет». О да, он омерзителен, мир людей. Непрочный, неверный. Отвратительный. Что же делать? Отвергнуть его, оставить? Пойти домой и проглотить снотворное, как в прежние времена? Сказать прощай этому человечеству, которое позволяет какому-то Самаэлю крушить все вокруг? Это ли ответ на столь давнее уже прощание Евы?

Давнее? Это случилось словно вчера.

Я испытываю ощущение пустоты. С сумкой в руке я бреду по улицам, которые в конце концов тоже начинают казаться мне враждебными. Недалеко от входной двери я натыкаюсь на груду одеял, лежащих горкой: это человеческое существо — бездомный. Он спит, отрешившись от всего окружающего. Ничто не выведет его из этого сладкого оцепенения. Что общего у меня с ним? Если я коснусь его руки, он мне ответит? Увидит ли он во мне друга или обидчика? От кого он прячется? Я же бреду, как старый клошар — в поисках убежища, которого нет нигде.

Я подхожу к Центральному вокзалу. Пассажиры бегут в разных направлениях, как будто спасаясь от врага. Я сажусь на скамью. Подбираю старую смятую газету. Разбился самолет: с десяток жертв. Старые политические скандалы. Эротические фотографии. Статьи о конце века. Царь Соломон и в самом деле все предугадал: дни приходят и уходят, ночи приходят и уходят, но мир остается неизменным. Горе поколению, которое сумело познать абсолютное Зло, но не абсолютную Истину, сказал одни философ, говоря о диктаторских режимах XX века, чьи триумфальные победы унизили человеческий род. Вместе с тем как забыть о прогрессе наук? Об освоении космоса, открытиях в медицине, чудесах в сфере коммуникации — о надеждах, которые они рождают? Как разобраться? Зло и Добро кружатся в головокружительном ритме. В мозгу моем образы и мысли несутся вскачь, сплетаются воедино. Все неясно, неразличимо. И где там я? И где Ева? Что я сделал дурного, отчего она меня бросила? Что делаю я на этой враждебной или равнодушной земле, среди этих чужаков, которых она отвергает? Еще немного, и я начну жалеть себя. Только не это, мысленно говорю я. На что мне жаловаться? Никто мне ничего не должен. Ева в особенности. И Колетт, и наши дочери, сгинувшие на затерянных дорогах планеты. Я несчастен, и что с того? Разве другие счастливы? В этом проклятом, окаянном столетии счастье — яство редкое, рождающее чувство вины. Словно в горячечном бреду перед моим взором проносятся лица: голодный ребенок с выпученными глазами на руках у своей матери в Африке и другой, в слезах, в Азии. Отупевший от горя старик подле своих зарезанных сыновей в Руанде. Трупы в общей могиле, в Боснии. Вселенная колючей проволоки и клубов дыма под кровавым небом. Когда кто-нибудь из нашей маленькой группы осмеливался помянуть счастье как цель, долг или случайность, Диего фыркал и восклицал:

— Эй, ребята! Посмотрите-ка на него! Наконец-то нашелся человек, который верит в счастье! Ему премию надо дать! Главную премию века глупцов!

Но ведь с Евой я ощущал себя на своем месте, я был спокоен. Возможно, я не знал этого тогда, но теперь я это знаю: даже рядом с Колетт я ждал именно Еву. Даже когда я вызывал образ Эстер, загадочного тела Эстер, раскрывающего свои тайны в моих чувственных грезах, даже когда я вспоминал Илонку с ее безграничной добротой, даже когда я думал о моих родителях, чьи уже неясные лица я больше никогда не увижу, мне достаточно было поцеловать Еву в губы, чтобы обрести счастье обладания ее ртом и дыханием. Я ласкал ее бедра, плечи и был счастлив тем, что не потерял способности желать.

В разлуке с Евой я вновь вижу себя ребенком в Будапеште. Вокзал и свистки поездов. Магазины, кондитерские… Век был юн, а я мал. Снег был чист. Снег на будапештских мостах, густой и мягкий. Затем Париж, много дождей и мало снега. Очень мало чистоты.


Позже, гораздо позже я узнал от Болека новости о Еве. Хоть он и был признателен ей за то, что она сделала для Лии, вернувшейся к нормальной жизни, виделись они все реже и реже. Все тот же враг — Самаэль. Болек ненавидел его еще больше, чем прежде: даже имя не мог произнести без раздражения.

— Бедная Ева, — говорил он. — Я же знал, что Самаэль причинит ей боль. Это было неизбежно. Может быть, она сама это чувствовала, но она твердо решила спасти Лию, принести себя в жертву ради нее.

А если это был только предлог? Возможно, она просто влюбилась в Самаэля — к такому заключению я постепенно пришел. Была ли она счастлива? Жила ли с ним по-прежнему? Этого Болек не знал, но до него дошли слухи, что она уехала из Нью-Йорка. И что Самаэль пустил в ход все свои таланты совратителя с целью сбить ее с истинного пути. Глумился над ней, обманывал ее, унижал, даже к наркотикам приобщил.

Подонок.


Не знаю, отчего я открылся однажды рабби Зусья. Мы беседовали о тайне сроков и времени: способен ли человек реализовать себя в одно мгновение? В ходе всей жизни? Потом мы заговорили о том, какое место занимает Зло в поисках истины. Я заметил, что, если Зло может воплотиться в одном человеке, мне, видимо, такой встретился. Я поведал ему прекрасную вдохновенную историю о Еве, о моей любви к Еве. Никому я ее прежде не рассказывал. Чтобы не сделать пресной при передаче. Чтобы не опошлить. В любом случае никто бы меня не понял. Кроме, быть может, мистика, как рабби: он будет первым, кто признает, что некоторые истории любви постигаются только в эзотерических терминах. Быть может, он сумеет вернуть мне ее каким-нибудь словом или взглядом. Наверное, было уже поздно. Но рабби, конечно, был могущественнее Самаэля.

— Самаэль? Ты сказал — Самаэль? — вскричал старый Учитель, и в глазах его отразился необычный страх. — Я чувствую, что это опасный человек… и что опасно вступать в контакт с воплощением Зла, если не можешь сразу же обезвредить его.

Он огладил ниспадавшую на грудь бороду.

— Расскажи мне, как это случилось. Расскажи мне все. В деталях. Ничего не упусти. Если ты хочешь получить от меня помощь или поддержку, я должен знать все.

Я дал ему исчерпывающую информацию, но, чтобы не огорчать его, предпочел обойти интимную сторону наших с Евой отношений. Я просто сказал, что мы были близки. Он это одобрил:

— Ты упомянул, что она потеряла мужа и единственную дочь, так? Господь желает быть защитником вдов. Утешающий их есть вестник Божий…

Я ожидал, что он станет подробно расспрашивать меня о ее характере, личности и жизни, но он только бросил на меня пронизывающий взор, а затем продолжил:

— …а причинивший им вред есть посланник Сатаны.

Я кивком выразил согласие, хотя и не был убежден, что верю в существование силы, опознаваемой под именем Сатана: ведь Зло проникает в человека, едва тот признает его главенство. Но рабби Зусья в Сатану верил, и этого мне было достаточно. Я сказал себе, что, если Сатана существует, это наверняка кто-нибудь вроде Самаэля, это несомненно Самаэль.

— Что ты знаешь о нем? — осведомился рабби Зусья.

— Немного, рабби. Совсем немного. Почти ничего.

— Откуда он, из какого круга? Какая у него профессия? Чем занимается или занимался его отец? Ты не знаешь? Он скуп? Изъясняется медленно, обдумывая каждое слово, или быстро? Головой при этом двигает? Бормочет? Руки, что делают его руки, когда он говорит?

Как на это ответить? Воспоминания мои были слишком смутными.

— Все, что я знаю, рабби, это то, что есть в нем нечто обольстительное, но также и нечто отталкивающее. Я такими словами не бросаюсь: ты слушаешь его, силишься быть внимательным и одновременно желаешь избавиться от его облика, от его присутствия из опасения, что в общении с ним станешь нечистым и греховным.

Старый Учитель озабоченно покачал головой:

— В «злосчастье» есть «зло», как и в словах «злонравие», «злополучие», «злоумышленник» и «злодейство». Когда является Зло, оно проникает повсюду.

— Даже во Благо?

— Даже во Благо. Именно в нем оно наиболее опасно, опаснее всего. Оно просачивается в него в ложном обличье, утверждая, будто жаждет служить Господу и помогать Его творению. О, как трудно распознать его, принудить раскрыться: чтобы добиться этого, необходима дишмайя кийота, Божья благодать…

В безмолвном напряжении я стремился не упустить ни единого слова из речей рабби Зусья.

— Случается, что Сатана предстает в обличье Праведника. Говорит как он, ведет себя как он, читает молитвы вместе с ним, так хорошо читает, что набожные простодушные евреи позволяют обмануть себя, становятся его приверженцами и учениками. Потом, став их лидером, он предлагает им помочь ему ускорить приход Мессии. И объясняет, что нужно делать: в Талмуде сказано, что Искупление наступит, когда мир станет либо полностью невинным, либо полностью греховным. Но многие Мудрецы и Учителя избрали первый способ, и каждый знает, что они потерпели неудачу. Почему бы тогда не испробовать второй? В чем он состоит? В том, чтобы нарушать все предписания святой Торы. Например: не соблюдать отдых Субботы, оскорблять отца и мать, воровать, возжелать жену соседа, унижать другого человека, прелюбодействовать и вступать в кровосмесительную связь, возлюбить насилие, убивать. Короче, объявлять чистым нечистое и нечистым чистое — и все это, само собой, ради процветания нашего народа и всех народов, иными словами, во имя высшего Искупления… Не этой ли цели стремится достичь Самаэль?

Рабби не сводил с меня взгляда, словно боялся потерять навсегда, если я хоть на секунду отвлекусь от его слов и его лица. Продолжая говорить, он все время покачивался взад и вперед.

— Этот Самаэль, о котором ты мне рассказываешь, опасен, ибо во всех своих предприятиях он, похоже, выступает от имени самого Искусителя. В нравственном смысле это заразный больной. Он развращен и стремится развратить. Его гнилая душа радуется, лишь когда захватит другую душу. А ты не боишься за свою?

— Нет, рабби. За свою не боюсь. Боюсь за душу Евы.

— Вдовы?

— Она заслуживает лучшего, рабби. Это чистое создание.

Взгляд рабби стал острым, проницательным.

— Ты вдовец, живешь один, ведь так? Почему ты не женился на ней? Из-за твоей первой супруги?

— Возможно, рабби. Колетт доставила мне слишком много страданий, особенно после своей смерти. Она отняла у меня моих двух дочерей. Многие годы я страшился повторить прежнюю ошибку.

— Господь присутствует в каждом союзе.

— Но только не в моем союзе с Колетт.

— Откуда ты знаешь? Некоторые философы утверждают, что человек — ошибка Господа. Я это не принимаю. Просто бывает так, что человека вынуждают совершить оплошность лишь для того, чтобы он вступил на свой путь с большим[14] достоинством и смирением.

Что мог я ответить на это суждение?

— А как же Эстер?

На это я также не ответил. Но рабби проявил настойчивость:

— Ты ее по-прежнему ищешь?

— Нет, рабби. Простите, я неверно выразился: да, я ищу ее, но так, как ищут пропавшую песню, забытое слово, любимый вкус, радостное мгновение или глубоко запрятанное чувство. Эстер и Еву ничто не связывает.

— Но в таком случае, — повторил свой вопрос рабби, — почему ты не женился на ней?

— Она предпочла другого.

— Самаэля?

— Да, рабби.

Старый Учитель испустил вздох:

— Надеюсь, она не пала слишком низко, иначе как сможет она обрести спасение?

— Не знаю, рабби. Когда я думаю о ней, то уже ничего не знаю.

Наши взгляды встретились. Глаза его показались мне печальными, такими печальными, как никогда прежде.

На улице я подошел к Шалому. Вид у меня был столь удрученный, что он взял мою руку и сжал ее.

— Неужели у тебя опять проблемы с женщиной? Ну же, не поддавайся унынию. Рабби на твоей стороне, это главное.

Главное? Это было сильно сказано.


Вечность спустя, в коридоре с серыми стенами во влажных пятнах, я на мгновение застыл перед дверью. Несмотря на жару, я дрожал всем телом. В самой глубине моего существа мне было очень холодно. Нужно было повернуть ручку. Но я не мог сделать такое привычное, почти автоматическое движение. Что удерживало меня? По правде говоря, я прекрасно знал. Старый рабби Зусья, который и на этот раз срочно призвал меня к себе, был болен, возможно, умирал. Он скоро умрет, и дело его жизни — подобно делу героя моего романа, Благословенного Безумца, — останется незавершенным: он не узрит прихода Мессии. Я страшился увидеть его отчаяние. Постучать или уйти? Как всегда, я чувствовал, что отступать поздно. За дверью, думал я, меня ждет Праведник, один их тех тридцати шести людей, благодаря которым еще живет мир. Он ждал только меня. Для того ли, чтобы умереть спокойно, доверив мне ответ на неразрешимые вопросы, тайну, скрывающую смысл, который я безуспешно ищу? Быть может, не только мое будущее, но и будущее других людей зависело от этой последней встречи с мужем познания. Когда поднимется занавес, я окажусь лицом к лицу с ними — нельзя покидать сцену, пока не наступит конец.

Однако я все еще колебался. В поисках алиби, оправдания своему страху? Наверное, когда-нибудь я смогу сказать: в час, предшествующий смерти рабби Зусья, будь память его благословенна, рука моя дрожала, сердце мое билось сильнее.

Оно и в самом деле билось так сильно, что готово было разорваться. Тоненький боязливый голосок пискнул во мне: а вдруг он уже умер? Ты не смеешь мешкать так долго: когда умирающий зовет тебя, ты должен бежать к нему со всех ног и, главное, не терять времени…

Пальцы мои стали влажными, липкими. Я обливался потом. Дыхание мое замедлилось, стало шумным. Горло пылало. Я говорил, что мне холодно? Я просто превращался в ледышку.

Резким движением, словно охваченный паникой, я толкнул дверь. Свет был тускло-серым, и мне стало еще больше не по себе. Я обвел комнату взглядом — все в ней говорило о запустении. Пятна на стенах образовали черные геометрические узоры. На столе нераскрытые книги, талес и тфилин. В углу кровать. Спал ли рабби Зусья? Он смотрел на меня. Я почувствовал себя нечистым, быть может, недостойным. Ощущение, будто я покрыт грязью. Тот же тоненький голосок во мне сказал укоризненно: разве так прощаются с Учителем? На правой стене я заметил свою карикатурно удлиненную тень. Она отделилась от меня, словно желая отгородиться от того, что должно было последовать. Тени тоже нуждаются в алиби.

— Подойди, — произнес старый рабби неожиданно громким голосом.

Я сделал шаг к постели.

— Ты, наверное, думаешь, что жизнь моя завершилась поражением. Ты это думаешь?

— Я больше не знаю, что думать, рабби.

Тогда, в эту нашу, как оказалось, последнюю встречу, он повторил то же самое слово: «Подойди». Но на сей раз я не сдвинулся с места.

— Ну, чего же ты ждешь? Подойди! Ты боишься? Боишься увидеть меня побежденным, побежденным смертью?

— Да, боюсь.

— Но я не побежден! Я еще живу. Последним моим вздохом я способен изменить ход вещей, разве ты этого еще не понял? Неужели я ничему тебя не научил?

В сущности, боялся я другого. Этот необъяснимый, непреодолимый страх не был связан с каким-то предчувствием или определенным событием. Он овладел моей душой, навалился всей тяжестью на время и мою совесть, словно желая сковать их. И другой страх: я что-то забыл. Жест? Слово? Может быть, мне следовало бы прочесть молитву. Ведь умирающий ее читает, почему же тому, кто его провожает, не сделать то же самое? Разве не испытывают человек в агонии и свидетель ее одинаковую потребность приобщить Господа к своей последней беседе?

— Подойди, — сказал старый рабби.

Я стоял совсем близко у его изголовья. Он не видел меня? Хотел сказать что-то другое? Следовало ли мне воспринимать его приказ как чисто символический? Быть может, мистический? Та хаззи, «Приди, посмотри» — приглашение, которое часто встречается в Книге Сияния, в «Зогаре». Готовился ли он открыть мне свою тайну, доверить ее как завещание?

А кому мог бы я доверить свою? Когда умру, подумал я, на земле не останется ни одного воспоминания обо мне. Дочери? Если они, в свою очередь, подарили кому-то жизнь, то лишь с одной целью — навсегда изгнать меня из своих мыслей. Почему я никогда не говорил о них с рабби Зусья? Он, чей взор охватывает Вселенную, быть может, сумел бы сказать мне хотя бы, где они живут.

Я хранил молчание. Неужели рабби ждет моих вопросов? Я испытывал смутное разочарование. Я надеялся на откровение. Быть может, связанное с Эстер. Я не забыл ее — я ее никогда не забуду. Хотя я любил Еву, и любил всем сердцем своим, Эстер странным образом проникла в мою любовь. Эстер была началом и обещанием, Ева напоминала о разрыве и потере. Поговорить об этом с рабби сейчас? Ведь это мой последний шанс. Других, конечно, уже не будет, ибо рабби Зусья, один из столпов хасидского движения, потомок великого Учителя, носившего то же имя, находился на пороге смерти.

Мне хотелось бы подробнее поговорить с ним и о Колетт, о нашем злосчастном браке. Рабби любил цитировать Талмуд, в котором утверждается, что все браки происходят по воле Господа. В таком случае наш брак — бурный, принесенный в жертву нашим внутренним демонам — оказался Его ошибкой. Я намекал на это в нашей предыдущей беседе, возвращаться к этому не было нужды. Да и момент не тот: нельзя сейчас огорчать старого умирающего Учителя.

— Подойди, — приказал он внезапно изменившимся, горячечным шепотом.

— Я здесь, рядом с вами, рабби.

Я не мог подойти ближе: от изголовья больного меня ничто не отделяло.

— Скажи мне правду: ты думаешь, я позвал тебя, потому что умираю, верно?

— Да, рабби. Я так думаю.

— Так вот, ты ошибаешься. Я хотел увидеться с тобой сегодня, чтобы поговорить о твоем друге-еретике, о Самаэле. Ты поддерживаешь отношения с ним?

В груди моей набух ком, я чувствовал, что теряю сознание. Почему рабби вспомнил о Самаэле в такой момент? В этом имени дня меня воплощалось все, что есть дурного и бедственного в человеческой душе.

— Нет, рабби. Я потерял всякую связь с ним.

— Но ты знаешь, как его найти.

— Нет, рабби. Этого я не знаю.

Больной, весь в поту, закрыл глаза и застонал.

— Жаль. Я желаю его видеть. Более того: мне нужно с ним поговорить. Это важно. Ты должен его найти. И привести ко мне. Иди, сын мой. Пусть Господь направит стопы твои к нему. Но будь осмотрителен, не позволяй ему вовлечь себя в долгий разговор, ты можешь растеряться. Просто скажи, что у тебя поручение к нему: я хочу с ним поговорить, это все. Ты понял меня?

Рабби Зусья приподнялся, чтобы протянуть мне руку. Чтобы попрощаться? Быть может, благословить?

— Знай, сын мой, что я продолжаю сражаться, я буду сражаться до последнего вздоха, до самого конца и за его пределами.

Силы оставили больного, и взгляд его затуманился. Голова вновь упала на подушку.

Я вышел из комнаты пятясь.


После разговора с рабби Гамлиэль в течение долгих часов размышлял о лжи. Это слово гудело в его голове, словно обезумевшая пчела, попавшая в ловушку.

Лживые измышления Самаэля — Гамлиэль знал, что они несут в себе яд и смерть. Но что сказать о своей собственной лжи? Разве не была его жизнь чередой обманов? Он женился на Колетт, не любя ее по-настоящему. Он не проявил достаточного рвения и упорства, чтобы возобновить отношения с дочерьми. Ему следовало признать, что он сам виноват в исчезновении Эстер: у него не хватило ни ума, ни силы, чтобы удержать ее… А его ремесло? Все эти страницы, испещренные буквами, все эти мысли, ситуации, конфликты, рожденные его воображением и присвоенные другими, — разве не были и они искажением истины? В таком случае чем он отличается от Самаэля? Неужели Самаэль существует в каждом человеке, следовательно, и в нем тоже? Но тогда как истребить его, не истребив самого себя? В своей первой книге Паритус Кривой объясняет, что жизнь состоит лишь из видимостей, элементов изменчивых и бренных. Только смерть — исключение.

Когда-нибудь, подумал Гамлиэль, если мне позволит Господь, надо будет переписать заново пьесу Кальдерона: ибо жизнь — это не просто сон. Быть может, жизнь еще и ложь? Но тогда что такое смерть? Быть может, это единственная истина? Если только не существует нескольких истин? Моя истина не обязательно совпадает с истиной Болека, истина Болека — с истиной Диего. Сам рабби Зусья признавал, как трудно отделить истинное от неистинного. Значит, моя истина могла бы совпасть с ложью Самаэля. Один Господь умеет освободить первую и пленить вторую, даже если, как во всем, что касается человека, истина эфемерна. Великий хасидский Мудрец утверждает, что даже Праведники различаются тем сроком, который дарован им для реализации своих духовных возможностей: некоторые пребывают Праведниками всю жизнь, другие — лишь один час. Не так ли обстоит дело и с истиной, и с теми, в кого она проникла?

Когда-нибудь… Когда же? Порой Гамлиэль размышлял о своем возрасте с мучительным напряжением. После шестидесяти колени подгибаются чаще, горбится спина. Тело — прежде источник радостного изумления — грозит превратиться в опасного, жестокого врага, стать просто сосудом для жизни, которая неумолимо движется к своему собственному концу. Смысл жизни содержится в самой жизни, говорят философы. Моралисты же идут еще дальше и провозглашают: чтобы человек был верен себе, он должен превзойти себя. Но как этого добиться? Развиваться сверх своего предела, следовательно, против самого себя? На такое, подобно Богу, способен ли человек?

Неизбежно Гамлиэль переходил к размышлениям о смерти, точнее, о своей собственной смерти. Он не боялся ее — пугало продвижение к ней. Пугала тяжесть годов. Слишком быстрое старение. Болезни, тоскливая боль, утрата способностей. Дряхлость. Оскудение рассудка. Медленное и неумолимое угасание достоинства, потом памяти. Слова, застревающие в сухом горле. Неловкие, неконтролируемые жесты. Когда вещи падают из рук. Если бы он мог выбирать, предпочел бы мгновенный удар саблей ангела-губителя, который явится без предупреждения. В древних книгах это называется Мот нешика — поцелуй Смерти. Так умер Моисей: Господь поцеловал его в уста и унес его последний вздох.

Но то был Моисей, единственный пророк, говоривший с Господом лицом к лицу. Никто не может похвалиться, что изменил, подобно ему, ход Истории, предписав ей нерушимые этические законы, учение, которое будет жить столько же, сколько сознание человека. Но что оставит после себя он, Гамлиэль? Дочери сбежали от него, и род его прекратится вместе с ним, с горечью думал он. Тогда к нему приходило близкое к отчаянию сожаление о том, что он не женился на Эстер или Еве. Порой он воображал сына, которого могла бы подарить ему одна из них. Когда-то он совершил ошибку, сказав Еве:

— Ты красива, но беременной была бы еще красивее. Знаешь ли ты, что еврейская традиция предписывает нам оказывать уважение любой беременной женщине, уступая ей свое место? Ты скажешь, элементарная вежливость? Нет, Ева. Должно вставать перед беременной женщиной, потому что — кто знает? — она, возможно, несет в своем чреве Мессию…

Ева этого не приняла:

— Мессия в моем чреве? Прошу тебя, прекрати говорить глупости.

— Я не это хотел сказать…

Он просто желал объяснить ей, что ему хотелось бы увидеть ее матерью своего сына, но на лице у нее появилось столь возмущенное выражение, что он понял — сейчас лучше промолчать.

Однако он уже давно мечтал оставить отпрыску свое имя и воспоминания, потому что ничем другим не обладал. Сейчас было слишком поздно. С его смертью все, чем он был, будет похоронено вместе с ним.

Подобно старой женщине в больнице?

Мысль об этой незнакомке преследует меня. Кто она? Что знает о своей болезни? Уже в третий раз я иду к ней. Поздно, сумерки сгущаются быстрее, чем я ожидал. Обычно я отрываюсь от работы или чтения, чтобы их встретить: меня волнует их порой печальная, порой светоносная красота. Но не в этот вечер. Он тяжкий, тусклый, враждебный.

Мне больше не нужен провожатый к палате больной. Вот и парк с его ровными аллеями. Над ним нависает небо в свинцовых облаках. Деревья клонятся вниз, словно под гнетом угрозы.

Вот и корпус. Палата. В мертвенно-бледном, почти землистом свете тени на стене становятся четче. При взгляде на постель у меня обрывается дыхание: она пуста. Где же больная? Я ощущаю панический страх. Неужели… неужели она умерла? Или ее увезли на осмотр? Нет. Она сидит на полу, съежившись, с растрепанными волосами, уставившись в пустоту с отсутствующим видом. Кто помог ей спуститься с кровати? Я делаю шаг вперед. Встаю на колени, чтобы поговорить с ней, сам не знаю о чем. Слышит ли она меня? Я в этом не убежден. Она кажется еще более далекой, чем днем. Равнодушная, отрешенная. Если бы только я мог увидеть то, что она видит, коснуться того, к чему она прикасается, почувствовать то, что чувствует она. Если бы только я мог последовать за ней, пойти рядом, слить воедино наши ощущения. Во мне растет уверенность, что она могла бы ответить на многие мои вопросы. Но я не знаю, какие из них задать, как их сформулировать — и это тоже часть тайны, влекущей меня к старой венгерке, несмотря на ее отторгающую немоту. Мои размышления прерывает неприятный голос:

— Что вы здесь делаете?

Медсестра. Я не слышал, как она вошла. Властная, совершенно убеждена в своем могуществе и моей виновности:

— Кто вам разрешил войти? И трогать больную? По какому праву вы это себе позволяете?

Я встаю.

— Прошу прощения, но…

Она обрывает меня:

— Вы с ней знакомы?

— Вообще-то незнаком, но…

— Но что?

Она выше меня на голову. Странно: выражение лица у нее не такое суровое, как голос. Голос настолько раздраженный, что я не знаю, как отвечать. Появление докторши спасает меня. Похоже, ее не удивляет то, что я здесь и что больная сидит на полу. Она спокойно говорит медсестре:

— Все в порядке, Мари. Все хорошо. Я займусь этим. Мы сейчас уложим ее в постель.

Я наклоняюсь, чтобы помочь, но медсестра взглядом запрещает мне это. Оказавшись в постели, больная открывает рот, чтобы закричать, но тут же закрывает его. Докторша решительно и вместе с тем нежно накрывает ее одеялом, повторяя шепотом:

— Не бойтесь, я здесь. Не нужно бояться.

Больная вновь открывает рот, но ничего не говорит.

В коридоре я спрашиваю докторшу:

— Почему вы думаете, что она боится?

— Потому что она знает.

— Что она знает?

— Что ей предстоит переступить порог.

— Она вам об этом сказала?

— Она может не говорить, я и без того знаю. Знать это — отчасти мое ремесло.

Мы выходим в парк. Стемнело. Сидя на «нашей» скамье, мы смотрим на грозовое небо. Скоро пойдет дождь.

— Почему вы вернулись? Довольно необычно, когда человек трижды за один день приходит навестить незнакомку.

— В этом все и дело. Порой у меня возникает странное и почти болезненное ощущение, что для меня она не незнакомка.

— Значит, вы все же встречались с ней?

Я изучаю ее в темноте: думает ли она, что эта женщина была когда-то моей любовницей? А может быть, она права? Я лихорадочно роюсь в памяти. Связей у меня было немного. Мимолетные встречи — да, завязывались быстро, но еще быстрее прекращались, по обоюдному согласию. В конце концов, путешествия просто созданы для такого рода знакомств. В Брюсселе безымянная туристка, на несколько лет старше меня, всю ночь приобщала меня к секретам необычной любви. Как ее звали? Она не захотела назвать свое имя. «Зови меня Дезире». Исчезла на следующий день. Дезире, желанная. Журналистка, моя ровесница, где-то на Востоке. Она расспрашивала меня о звездах, чьи фотографии публикуются на первых страницах газет, даже в момент, когда наши тела жаждали соединиться. Отбыла делать репортаж в тот же день. Студентка-социолог, которая знала все, пианистка, которая не знала ничего. Быстро потухшие проблески, страсти, смененные другими страстями. Особо хвастаться мне было нечем. Все эти женщины забыли меня, и они были правы: конечно, как любовник я не тянул на рыцаря их грез. Кто из них мог бы оказаться в этой больнице? Ни одна. Но кто же тогда эта старая женщина? Какую роль могла она сыграть в моей жизни? Похоже, докторша также задавалась этими вопросами:

— Когда я впервые увидела вас вместе с ней, у меня появилось странное ощущение, что вы с ней знакомы.

— У меня тоже, — говорю я.

— Вот как? Признайтесь, что это странно.

— Это ощущение меня не покидает.

— Нужно покопаться в воспоминаниях.

— Я копаюсь.

— Хотите, я вам помогу? Я ведь все-таки психиатр.

— Мне тяжело определиться, не имея никаких вех. Изуродованное лицо, провал в памяти, отрешенный вид… как может она вывести меня на верную дорогу?

— Однако в чисто медицинском плане ничто не указывает на душевный недуг. Это не старческое слабоумие, не болезнь Паркинсона. Изранено было тело. Вам должны были объяснить.

— Нет. Мне просто сказали о несчастном случае.

— Да. Автомобильная катастрофа.

Я вновь убеждаюсь, что в этой женщине, в ее манере изъясняться есть некая зрелость, которая мне нравится, трогает меня и привлекает. О да, будь я моложе, нашел бы что ей сказать. И знал бы, на что надеяться в ответ. В сущности, в будущем романе, который я обязался продать Жоржу Лебрену, следовало бы описать те многочисленные вызовы, что встают перед стариком, заранее обреченным на неудачу. Я вскрыл бы неизбежность его поражения: вот женщины, которых он больше не сможет обольстить; вот путешествия, которые он никогда уже не сможет совершить; вот планы и замыслы, которые останутся нереализованными или незавершенными. Я рассказал бы о его бесплодных мечтах, оплошностях, комплексах. Говоря коротко, о его бессилии. А уж знаменитый французский романист сумеет сделать из всего этого бестселлер. Но где найти время?

— А вы? — спрашивает меня докторша. — Чего вы боитесь?

— Кто вам сказал, что я боюсь?

— Знать это — тоже мое ремесло.

— Я не ваш пациент.

— Это не мешает мне знать… — И, после паузы: —…и желать помочь вам.

Падают первые дождевые капли, предвестники грозы.

— Я боюсь за эту женщину, там, наверху.

— И все?

— Нет. Я также боюсь ее саму.

— Но вы же незнакомы с ней!

— Я уже ничего не знаю. Возможно, я знал ее. И она, возможно, знает то, что мне самому неведомо. Обо мне или тех, кто мне дорог. Вот что пугает меня… Но… Дело не только в этом…

— В чем же? Вы можете довериться мне. Говорите.

— Я также боюсь вас.

— Меня? Я вас пугаю? Чем могла бы я угрожать вам?

— Вы угрожаете моей свободе.

Она улыбается, и ее улыбка мне нравится.

— Я считаю это комплиментом. Или я ошибаюсь?

— Это тоже комплимент.

Я беру ее за руку, которую она не отнимает. Мне нравится ее тепло, проникающее в меня. Внезапно я чувствую, что получил благословение.

— Я хочу вас кое о чем попросить, — вдругговорит она.

— Слушаю вас.

— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне еще одну историю.

Я смотрю на нее с удивлением. Странная просьба. Рассказать историю — сейчас, когда в нескольких шагах отсюда старая женщина готовится встретить смерть?

— Откуда вы узнали, что я люблю истории?

— Вы так хорошо рассказываете, и в вашей жизни их было очень много. Впрочем, разве ваше появление здесь — не одна из них?

— Вы предпочитаете историю красивую или печальную?

— Печальные истории самые красивые.

Мне хочется ответить ей: история, случившаяся с нами, печальна, но где же ее красота? В двух шагах отсюда умирает женщина, возможно, это Илонка, разве вам недостаточно ее истории? Каждый раз, когда меня терзает сомнение, я закрываю глаза — и вижу отца, склонившегося над моей кроваткой, слышу его серьезный голос: «Во сне тебя ждет большое счастье». Он думает, что это поможет мне заснуть, но я гоню сон: я хочу знать продолжение.

Вкус к историям первым привил мне отец: человек, у которого нет истории, беднее самого последнего бродяги, говорил он мне. С тех пор, стоило мне встретить незнакомца, чужака, безумца, как я просил его рассказать историю. Где-то в закоулках моей памяти один нищий ответил мне: «Поздравляю тебя. Ты знаешь, зачем Господь создал людей? Чтобы они рассказывали истории». Но вдруг нищий ошибался?

— Когда-нибудь, Лили, нужно будет написать историю человека без истории. У нее нет ни начала, ни конца, она не красивая и не безобразная, не печальная и не радостная, она просто пустая, она всего лишена. Лишена жизни? Немыслимо. Лишена событий? Невозможно. Если данный человек существует, Смерть стережет его, следовательно, у него есть история, пусть даже незначительная. Помнит он об этом или нет, не важно. Даже если он все забыл, жизнь свою он прожил. Но тогда история его — это история жизни забытой, затерявшейся на тропах безнадежных мечтателей? Что ж, когда-нибудь о ней узнают. Но когда-нибудь, когда-нибудь, это когда? Такой вопрос — сам по себе уже история. Она не старая и не новая. Она всего лишь история.

Лили с серьезным видом обдумывает только что услышанные слова. Она явно не удовлетворена, поскольку хотела услышать историю. Но к какому сочинению обратиться? К примеру, вот эта история — не от отца ли я узнал ее?

— Расскажу вам, что случилось с Иеремией, мальчиком умным и отзывчивым, хотя, быть может, слишком развитым, не по годам. Он был убежден, что никогда не сумеет прорваться сквозь окружавшее его и поселившееся в нем одиночество. Впервые он понял это, когда увидел на ярмарке еще молодую и проворную женщину, которая выступала в труппе акробатов. Они исполняли свои кульбиты под гигантским куполом, взлетая так высоко, как могут только ангелы, презирающие закон всемирного тяготения. Дети в восторге и в испуге прижимались к своим родителям. Взрослые радостно вопили каждый раз, когда воздушная гимнастка срывалась с трапеции: падение ее казалось неизбежным, но в последнюю секунду она хваталась за руку или за ногу партнера, возникшего словно из другого мира.

В крайнем возбуждении Иеремия вспоминает то, что прочел когда-то в древней мудрой книге: человеку следовало бы в нравственном и духовном смысле уподобить себя акробату — кто теряет осмотрительность, тот рискует расшибиться. Но из другой книги или другого сна Иеремия извлек иной урок, основанный на том же сравнении: помни, человек, что твоя жизнь зависит от людей. Если один из них отвлечется, умрешь ты.

Труппа акробатов задержалась в городке на целую неделю. Они давали два представления в день. Иеремия был на последнем. И на сей раз зрители вопили, только это были крики ужаса. Молодая женщина, которая, возможно, совершила оплошность и которой, конечно, не повезло, протянула руку слишком рано или слишком поздно. Она упала с большой высоты. Мгновение спустя ее тонкое стройное тело корчилось от боли на земле.

Она умерла не сразу. Санитары и врачи доставили ее в больницу. Иеремия стоял у выхода, когда ее уносили. Он успел увидеть окровавленное лицо. И услышать ее последние слова: «Как же мы все одиноки».

Я умолк. История моего отца, но слова не его. И потом, я точно помню: конец он рассказывал иначе. Молодая акробатка не умирала.

— Вот, — говорю я. — Это все.

Она смотрит мне в лицо с решительным видом.

— Это не все. Быть может, все для моей умирающей пациентки, но не для…

Она обрывает себя на полуслове. Я пытаюсь угадать по ее лицу слова, которые она не смеет произнести.

— Вы не акробат, — продолжает докторша. — И я тоже.

Мне хочется ответить ей, что все мы в большей или меньшей степени акробаты, каждый на свой манер, но тут начинается дождь. Докторша встает:

— Вернемся к больной. Если она произносит порой какие-то слова, значит, в состоянии удовлетворить наше любопытство. Я уже говорила вам: к лучшему или к худшему, но возможно все.

В душе своей я отвечаю ей: даже здесь возможно не все.


А вдруг это действительно Илонка?

Эта мысль пронзает меня, как лезвие кинжала. Неужели случай не слеп? И способен к игре воображения, чуть ли не к состраданию? Разве все эти встречи, которые ему приписывают, не доказывают его благодушия, его желания осуществить даже немыслимое? Илонка, никому не известная и никем не узнанная, здесь, в этой больничной палате? Это противоречило бы всем законам правдоподобия. Длинна дорога изгнания от квартиры в Будапеште до больницы в Нью-Йорке. Как удалось Илонке преодолеть ее? И все-таки. В мире жертв жизни и пленников судьбы все может случиться. В ледяной бескрайности сибирского ГУЛАГа разлученные супруги могли обняться на миг, равный вздоху, во время остановки арестантских партий; друзья могли встретиться во время перевода из одной тюрьмы в другую. Через двадцать, через пятьдесят лет после завершения самой жестокой из всех войн люди находят своих близких, тех, кто сумел выжить в Освенциме и в Треблинке, — такое случалось в Европе, в Израиле, в Америке. Само ли время оказалось милосердным к несчастным, которые были ввергнуты в бедствие звездами и безумием людей? Неужели оно соединяет тех, кого геополитика яростно стремится оторвать друг от друга? Порой и время теряет свои корни, становится безумным, полным противоречий. Великий израильский писатель Самуэль Иосиф Агнон[15] цитирует один из источников Каббалы сефардов, согласно которому История иногда впадает в безумие: тогда один день длится целый месяц, а месяц — день или час… Оказалась ли ее заложницей Илонка? Неужели она сумела восторжествовать над этим безумием? Докторша что-то говорит, но я слушаю ее рассеянно. Поделиться с ней моим открытием? Вряд ли она поймет. Я сказал «открытие»? По сути, это неудачное слово. Поразмыслив над этим, я должен признать, что с первого же посещения больницы сегодня утром у меня возникло предчувствие встречи с венгерской певицей, спасшей мне жизнь. Втайне от себя я постоянно думал об этом — тихий внутренний голос не давал мне покоя и назойливо зудел, повторяя снова и снова: судьба привела тебя сюда, в эту страну, столь далекую от твоей, только для того, чтобы ты увидел воочию женщину, которой обязан своим спасением.

Илонка, чудесная Илонка. В самом деле, я обязан ей всем. Я думаю о ней больше, чем о матери. Я боюсь вспоминать маму — это слишком больно. Боюсь увидеть ее в вагоне для скота. Потом в Биркенау. Боюсь представить ее последние мгновения. Я предпочитаю вспоминать Илонку. Я считал, что она умерла. Но почему тогда она не отвечала на мои письма из Парижа и Нью-Йорка? Если это действительно она, я хочу знать причину. Она ответит мне улыбкой или кивком. Главное, чтобы она услышала меня, чтобы могла видеть меня, трогать, ощущать. Все остальное придет. Она поправится. Мы будем днями и ночами напролет переживать наши воспоминания.

Один образ влечет за собой другой, и вот они уже хлынули волной.

Январь 1945 года. Будапешт наконец освобожден. Осада кончена. Пушки умолкли. Древняя столица, столь чванившаяся некогда своими мостами, дворцами и широкими улицами, теперь в руинах. Нилашисты, коллаборационисты, полицейские исчезли. Целых зданий почти не осталось. Русские солдаты, хмельные от гордости, пьют и поют на пустых улицах, среди развалин: мы живы, черт возьми! Завтра, быть может, они лягут трупами в заснеженной Польше или Австрии. Горожане прячутся, особенно женщины. Илонка прижимает меня к груди. «Что с нами будет, сокровище мое?» Она боится, и я не понимаю почему. «Но ведь для нас война кончилась, разве не так?» Она укачивает меня. От ее нежности мне хочется плакать. «Кончился кошмар, не война». Волосы у нее свисают нечесаными лохмами, она кажется старой и больной. «Я выгляжу некрасивой, — говорит она. — Ведь правда, я некрасивая, уродливая как вошь?» Я горячо возражаю, обнимая ее: «Ты красивая, Илонка, ты самая красивая женщина в мире». Она объясняет мне: сейчас такое время, что женщине опасно быть красивой. Солдаты Красной Армии нехорошо ведут себя по отношению к женщинам, поэтому лучше выглядеть старой, уродливой, отталкивающей. «Ты никогда не будешь отталкивающей». — «Не для тебя, мой большой мальчик. Для них». — «Но ведь они наши друзья, — говорю я. — Они прогнали немцев и их сообщников! Евреи могут теперь без страха называть себя евреями. Почему тебя пугают эти славные русские солдаты?» Илонка пытается улыбнуться. «Так ведь я не еврейка». — «Не бойся, — шепчу я ей на ухо. — Я сумею тебя защитить, вот увидишь».

Невероятно, но правда: я защитил ее. Именно так, совсем маленький еврейский мальчик, каким я был тогда, защитил знаменитую певицу, звезду, о которой мечтали новые всесильные хозяева Будапешта, да, я спас Илонку от унижения и боли.

Я вновь вижу нас: мы стоим, взявшись за руки, в очереди перед булочной. Она движется медленно. Холодно и пасмурно. Грязь, черный снег на развалинах. Внезапно появляется русский солдат и хватает Илонку за локоть.

— Эй ты, пошли! — вопит он ей в лицо.

Он повторяет эти слова, единственные, которые знает по-венгерски. Он пьян. От него воняет. Илонка отбивается. А я цепляюсь за нее с криком:

— Нет, она моя!

Люди в очереди смотрят на нас, но притворяются, будто ничего не видят. К счастью, вышедший из дома офицер приходит нам на помощь. Пристыженный пьянчуга ретируется. Офицер протягивает мне кусок хлеба и на ломаном немецком ругает тех, кто стоял рядом:

— Трусы, вот вы кто! Мальчишка вступается за честь женщины, а вы глазеете и ничего не делаете. Меня от вас тошнит!

И он ведет нас прямо в булочную. Люди недовольны, они злятся, но не смеют показать это. Я же очень горд. Я защитил Илонку. Я сдержал слово.

Я вновь вижу нас через две или три недели: мы лежим в постели. Еще рано. Мы спали плохо. В комнате ледяной холод. Поверх пижамы я надел три рубашки, но все мое тело сотрясает дрожь. Завернувшись в одеяла, мы слушаем, как ветер сносит дырявые крыши и голые деревья с обугленными ветвями. Внезапно доносятся необычные звуки: тяжелые шаги на лестнице, вернее, на том, что от нее осталось. Кто-то барабанит в дверь. Мы затаили дыхание: если мы не ответим, они, быть может, уйдут. Они подумают, что здесь никого нет. Однако стук усиливается. И под этими ударами дверь со скрипом открывается сама. Входят четверо. Три офицера и один в штатском. Вместе с ними врывается сибирский ветер. И страх огромной волной — он не дает дышать и даже думать. Я прячусь под пальто, которое служит мне вторым одеялом. Тщетно. Холод входит в меня. Я силюсь прогнать его. Никогда еще меня не била такая дрожь. Я закрыл глаза, но ловлю каждый звук, все мои чувства напряжены. Я слышу все. Улавливаю шелест времени. Два венгерских и один русский офицер сопровождают человека в штатском. Все они окружают кровать. Говорить начинает штатский, высокого роста, худой и злобный:

— Мы знаем, кто вы. Илонка Андраши, певица кабаре. Вы сотрудничали с вражеским режимом. Мы вас арестуем. Следуйте за нами.

Илонка не протестует. Мне она не сказала, но сама ожидала, что за ней придут, что ей придется плохо. Она одета, поэтому встает без стеснения. И только показывает пальцем на меня.

— А малыш, кто о нем позаботится?

Штатский поворачивается ко мне:

— Ты кто?

Я отвечаю, стараясь сдержать слезы:

— Вы ошибаетесь, она хорошая. Она ничего дурного не сделала. Наоборот, она боролась с немцами и нилашистами!

— Помолчи, мальчуган, — говорит один из венгерских офицеров, невысокий и коренастый. — Тебя не спрашивали, что ты думаешь о тварях, которые ублажали убийц нашей родины. Мы хотим знать, кто ты.

— Меня зовут Пе… Нет, Гамлиэль. Меня зовут Гамлиэль Фридман. Я еврей. Это Илонка спасла меня.

Тощий штатский обрывает меня:

— Ты врешь! Она спала со всеми фашистами, она на них работала! А ты, ублюдок, никакой не еврей, ты ее отродье!

— Нет, я еврей! Я еврей, говорю вам! Мои родители евреи! И я тоже!

Я чувствую, что сейчас разрыдаюсь, но стараюсь сдержать слезы. Штатский и офицеры о чем-то спорят вполголоса. Илонка начинает плакать. Я уже предвижу катастрофу. Нас разлучат. Что с ней сделают? И что будет со мной? Где и с кем ожидать мне возвращения родителей? Я готовлюсь спрыгнуть с постели, умолять их увести меня вместе с Илонкой. В тюрьму, куда угодно. Я буду делить с ней камеру и страдания. Я хочу, чтобы со мной было то же самое, что с ней. Все это время русский офицер рассматривает меня с явным интересом. Подойдя к кровати, он говорит мне что-то на своем языке.

— Не понимаю по-русски, — говорю я.

— А по-немецки?

— Немецкий я знаю лучше.

— Хорошо. Поговорим по-немецки. Ты сказал, что ты еврей. Где твои родители?

Я отвечаю ему, что жду их. Их депортировали, но они вернутся. Он переходит на другой язык:

— Ты говоришь на идише?

— Да, немного.

Внезапно он весь подбирается:

— Раз ты еврей, вернее, утверждаешь, что еврей, докажи мне это. Что тебе известно об иудаизме?

Вероятно, на лице моем отразилось изумление: он догадывается, что я не понимаю вопроса. И формулирует его иначе:

— Какая молитва самая важная для еврея?

От испуга я уже готов прочесть «Отче наш» — молитву, которую Илонка столько раз заставляла меня повторять. К счастью, я успеваю опомниться, хотя по-прежнему не понимаю, отчего русский спрашивает меня об этом.

— Шма, Исраэль, — говорю я. — «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть».

— Хорошо, очень хорошо. А что такое Рош-Хашана?

— Новый год.

— А Йом-Кипур?

— День Великого Прощения. Нужно молиться Господу, чтобы нас внесли в Книгу Жизни.

— И ты хорошо молился в этом году?

Да, я молился, много молился, но один и безмолвно. Внезапно я вспоминаю, почему и за кого я молился. За маму и за отца. Я умолял Господа защитить их, позволить им вернуться, пусть даже больными, как можно скорее. По щеке моей скатывается слеза, затем другая. Они обжигают. Русский офицер склоняется ко мне и рукавом вытирает мне лицо. Он отдает приказ, который явно очень не нравится тощему и коренастому. Выпрямившись, он повторяет приказ. Второму венгерскому офицеру этого достаточно: он делает знак своим подчиниться и уйти. Русский офицер садится на разобранную кровать и велит мне сесть рядом.

— Я еврей, — говорит он нам. — Из Киева. Я убил много немцев и буду убивать еще, чтобы они расплатились за преступления, совершенные против нашего народа.

Он умолкает, и Илонка пользуется этим. На своем ужасном немецком она извиняется перед ним, что не может ничего ему предложить, так как…

Он прерывает ее:

— Я принесу вам провизию и уголь потом. Сначала расскажите мне, кто вы и чем занимаетесь…

Тогда мы начинаем рассказывать. О моем отце, о моей матери. О фашистском терроре. О жестокости нилашистов. Об облавах. Долгих ночных ожиданиях. Вечерах в кабаре. О самоотверженности Илонки, согласившейся приютить меня. Два часа прошли, а мы все еще не кончили свой рассказ. Но русский офицер встает и говорит нам:

— Я должен вернуться в генеральный штаб. Днем я принесу все, что нужно. Перед дверью я поставлю солдата, который будет вас охранять.

Он сдержал слово. Принес нам хлеб, сахар, уголь, масло и две шубы — все это было реквизировано в роскошных домах, где всего месяц назад жили фашистские главари. Илонка целует меня в его присутствии и прижимает к груди.

— Спасибо, малыш. Ты защитил меня.

А меня, кто меня защитил? Мой отец? Моя молитва?


Русский офицер, капитан Толя, так его звали, стал заходить постоянно. Благодаря ему условия жизни Илонки и Гамлиэля улучшились: они находили их даже роскошными. В их скромной квартире теперь можно было жить. Тепло. Еды вдоволь. Главное же, защита. Илонка получила официальный документ и могла теперь не бояться доносов. Она поступила на работу в заведение, сходное с кабаре, где русские офицеры и венгерские коммунисты дружно пили за Красную Армию, распевали песни и отплясывали до утра. Если же какой-нибудь захмелевший командир начинал заигрывать, ей достаточно было назвать имя своего друга, и нахал мгновенно терял пыл.

Толя в кабаре бывал редко, предпочитая проводить вечера с Гамлиэлем. Он научил его играть в шахматы и решил прежде всего внушить ему идеалы коммунизма. Рассказывал о Сталине, величайшем гении века, если не всех веков, Верховном вожде, Великом учителе нескольких поколений революционеров, который прозревает все, знает все и даже больше, который может разбудить ночью того или иного поэта с единственной целью обсудить с ним его творчество.

— Но ты говоришь о нем так, как будто он Бог, — сказал ошеломленный Гамлиэль.

— Бога нет, — сухо ответил Толя. — Отныне ты не должен взывать к нему.

Гамлиэль не понимал:

— А мои молитвы? Те, которым научил меня отец? И ты тоже их знаешь, ведь ты…

— Да, я их знаю, — признал Толя. — Когда я был маленьким, меня научили куче дурацких вещей. Я вырос. Ты тоже вырастешь.

Гамлиэль не заговаривал больше о Боге, но вечером, перед тем как лечь спать, вспоминал родителей и их молитвы.

Через несколько месяцев Толя вернулся в Киев, где демобилизовался. Никаких вестей от него больше не приходило.

— Не огорчайся, — сказал Гамлиэль Илонке. — Он не забыл нас, клянусь тебе.

Илонка затаила печаль. Неужели она предчувствовала, что их спаситель, убежденный коммунист, но при этом еврей, будет арестован и подвергнут пыткам во время антиеврейских чисток в сталинском Советском Союзе? В 1948 году она потеряла работу: коммунизм презирал кабаре. Кузен-семинарист, регулярно навещавший ее, рассказывал о собственных неприятностях: коммунизм не доверял Церкви. Вечерами, за ужином, часто велись беседы о Гамлиэле и его будущем. Семинарист опасался, что прежний антисемитизм возродится под маской воинствующего сталинизма. Он предложил мальчику самое простое и рациональное решение — переменить веру. Илонка возмутилась:

— Он не сменил веру, чтобы спасти жизнь во время оккупации, а ты хочешь, чтобы он сделал это сейчас? Может, ему еще вступить в Союз коммунистической молодежи?

Она одержала победу в этом споре. Гамлиэль был полон надежд: в его ушах все еще звучали речи Толи. Вера в Сталина была благодарностью киевскому капитану-еврею, которому они стольким были обязаны. Если бы Толя пригласил Гамлиэля к себе, он перевернул бы небо и землю, чтобы убедить Илонку поехать вместе с ним. Гордясь своим красным галстуком, он стал чем-то вроде Пионера Партии. И поскольку он ничего не делал наполовину, то вырос экзальтированным коммунистом. Москва была его Иерусалимом, партия — религией, сочинения Карла Маркса — Библией. Вместе с тем он не захотел скрываться за своим венгерским именем Петер. Отныне для всех он будет Гамлиэлем.

Пришла пора крушения иллюзий. Еврейских героев венгерского Сопротивления, обвиненных в сионизме и космополитизме, исключили из партии, арестовали и осудили. Гамлиэль был слишком молод, чтобы разделить их судьбу. Но некоторые товарищи по ячейке знали его прошлое. Этого оказалось достаточно, чтобы он стал подозрительным в глазах своих руководителей и словно зачумленным для рядовых членов.

В 1956 году, во время восстания, он вышел на улицу вместе с молодыми повстанцами, которые забрасывали камнями офицеров и агентов тайной полиции. Как и все, он пребывал в состоянии лихорадочного восторга. Ликующий Будапешт праздновал победу над угнетением. Весь цивилизованный мир был солидарен с борьбой венгерского народа: ничто не может остановить движения к свободе. Однако Илонка, которая была проницательнее и умнее Гамлиэля, смотрела в будущее с пессимизмом.

— Мир, — говорила она, — вы верите в его человечность. Вы, повстанцы, меня смешите. Вы забываете о Советском Союзе и его территориальных претензиях. Сталин умер, но Москва никогда не согласится уйти: любой уход будет для нее поражением. Подожди немного — и ты увидишь русские танки… Впрочем, нет, ждать не надо. Скоро начнутся репрессии, иначе быть не может. Не оставайся здесь. Границы пока еще открыты. Поезжай в Вену, сядь на первый поезд во Францию…

— А ты, Илонка, ты приедешь ко мне?

— Конечно. Я не хочу, не могу расстаться с тобой. Извести меня, когда доберешься до Парижа, я отыщу тебя там. Обещаю, что мы скоро будем вместе. Ведь я, как и ты, держу свои обещания. Ну как, мой большой мальчик, ты согласен?

Нет, Гамлиэль не был согласен. Иллюзорные победы вскружили ему голову. И даже когда появились советские танки, повстанцы отказывались верить, что они утопят восстание в крови. Не верил и Гамлиэль. Схваченный вместе с группой молодых мятежников, он ухитрился бежать по дороге в тюрьму. Из страха подвергнуть опасности Илонку, он не вернулся домой, но сумел позвонить ей:

— Я не могу долго говорить, Илонка. На дорогах, в поездах и на границах пока полная неразбериха. Рассказывают, что контроль еще не такой строгий, что проскользнуть еще можно. Выезжай немедленно, ничего с собой не бери. Мы увидимся в Вене. Встретимся у французского консульства.

В австрийской столице Гамлиэль день за днем простаивал у консульства. Он получил визу, и секретарша консула, тронутая его историей, обещала помочь Илонке, как только та появится.

Но Илонка все не приезжала. Он позвонил в Будапешт: на линии были помехи. Он связался с приятелем и попросил того навести справки. Друг отправился к Илонке, стал стучать в дверь: там никого не оказалось. Однако Гамлиэль не терял надежды. Он выждал еще неделю, а затем встревоженная секретарша консула посоветовала ему уехать в Париж: оттуда он сообщит ей свой адрес, а она передаст его Илонке, если та все же приедет. С тяжелым сердцем он сел на ночной поезд с группой других венгерских беженцев. У него было чувство, что он прощается не только с Австрией, а со своим детством.

Илонка на сей раз своего обещания не сдержала.

Гамлиэль никогда больше ее не видел.


Как-то вечером в Нью-Йорке Гамлиэль и четверо его друзей собрались на ужин в квартире Евы. Разговор зашел об отчаянии, и каждый рассказал, при каких обстоятельствах пришлось ему испытать это чувство.

Для Диего день отчаяния наступил, когда он, сержант Иностранного легиона, столкнулся лицом к лицу с бывшим эсэсовским офицером, участником карательных акций в Польше, на Украине и во Франции. Рослый, широкоплечий, с бычьим торсом и затылком, с лицом боксера, он нисколько не боялся пересудов на свой счет и давал отпор всем, кто смел задевать его. Диего, который во время войны в Испании дал зарок, что любой фашист при встрече с ним пожалеет о том, что появился на свет, сознавал невозможность исполнить клятву в данном случае. Своевременно информированное начальство холодно предупредило его, что существует непреложное правило: вступающий в Легион обязан забыть свое прошлое.

— Если я пришел в отчаяние, — сказал Диего, — то это во многом из-за него. Смотря на него, я все время повторял себе: раз такая сволочь живет спокойно, с чувством полной безнаказанности, значит, мир, где мы живем, плохо устроен. Наша победа сорок пятого и в его глазах, и в наших превратилась в печальный и жалкий фарс.

Болек отреагировал на это с привычной горячностью:

— Несправедливость может пробудить гнев или вызвать бунт, но не отчаяние. С той поры, как был создан мир, несправедливость входит в него составной частью. Волк сильнее ягненка, это несправедливо, но мы ничего не можем с этим поделать, нам остается только застрелить волка или оплакать ягненка. С отчаянием дело обстоит иначе. Это когда сомневаешься во всем. В гетто я иногда сомневался не в победе над немцами, а в нашей способности содействовать ей. Однажды ночью нам сообщили о смерти одного человека. Его звали Ашер Баумгартен. Он был поэт. И хроникер. Мы, участники Сопротивления, передавали ему информацию о том, что происходит в гетто: нам нужно было оставить свидетельство о наших муках и нашей борьбе. Для Истории, ведь мы были уверены, что раньше или позже погибнем. То, что Иммануил Рингельблюм делал в Варшаве, мы пытались сделать у себя, в Даваровске. Мы верили в Ашера. Верили в его беспристрастность, в его писательский талант, в его миссию хранителя памяти. В тот день, когда немцы устроили последнюю облаву на детей, гетто погрузилось в траур, в котором боль смешивалась со стыдом. На следующую ночь Ашер покончил с собой. В прощальном письме он попросил прощения за то, что оставляет нас, но, как было сказано дальше, «я видел детей, слышал их крики и плач, и нет у меня больше слов, чтобы говорить об этом…». Вот так. Для меня это был момент наивысшего отчаяния, какое я испытал в жизни.

Гад вспомнил о временах совсем недавних:

— Детство и отрочество я прожил в довольстве и ласке. У меня было все. Собственная машина, квартира в Манхэттене, круг друзей. Моего отца обожали за великодушие, мать за гостеприимство. Нашему счастью можно было завидовать, но люди говорили, что мы его заслужили. Мои родители любили друг друга, мои братья посещали йешиву, мои сестры учились в университете. Потом удача от нас отвернулась. За одну неделю отец потерял все свое состояние. Хуже: потерял всех своих друзей. Он стал одинок. И несчастен. Он пытался понять: «Все эти люди, которые льстили мне, благодарили, клялись в вечной признательности — где же они? Почему они исчезли?» Как-то вечером он сидел один в кабинете и впервые за свою взрослую жизнь заплакал. Я увидел это в приоткрытую дверь. И слезы его наполнили меня отчаянием. Чуть позже он собрал всю семью и рассказал нам о своем открытии: человек не всегда человечен, даже если живет в изгнании. Именно тогда он решил перевезти нас в Израиль.

— Понимаю, — сказал Болек. — Однако я порой говорю себе, что лучше было бы не всегда понимать.

— А как было у тебя, Гамлиэль? — спросил Диего.

Гамлиэль заколебался: вытащить на свет воспоминания, по-прежнему обжигающие, о последних месяцах войны в Будапеште? Или о днях ожидания в Вене?

— Я отчаиваюсь, лишь когда влюблен, — сказал он, желая разрядить обстановку.

Никто не засмеялся. Тогда он заговорил о маме, об Илонке, об Эстер. Он вновь увидел их, и сердце его наполнилось счастьем, а потом бесконечной грустью, освободиться от которой он был не способен.

— Тебе действительно не везет, — сказал Диего. — Стоит тебе полюбить женщину, как она исчезает из твоей жизни…

Да, подумал Гамлиэль. Мне действительно не везет. Везение мое умерло вместе с мамой, скорее всего, где-то в Польше. Но ведь мне повезло с Илонкой, разве нет? Без нее я бы не выжил. Не увидел бы Освобождения. Не встретился с Эстер, Евой, Толей и всеми моими друзьями. Разве не стала мне Илонка второй матерью, сделавшей для меня то, что любая мать совершила бы ради своего сына?

Четверг, поздно вечером


Дорогой папа,


Мне шестнадцать лет, и с меня хватит, понимаешь? С меня хватит: я не хочу быть твоей дочерью, не могу считать тебя своим отцом. Я сирота, круглая сирота, у меня нет ни отца, ни матери. Оба вы меня отвергли. Это истина. Очень печальная истина. Я не так красива и не так умна, это моя драма. Я не сумела удержать вас.

Я ухожу и хочу, чтобы ты знал: я ухожу навсегда. Ты меня больше не увидишь. Никто меня не увидит. Я не хочу больше жить с ненавистью, которую унаследовала от тебя. Не могу больше, не хочу жить в этом порочном мире, где детство каждое утро подвергается оскорблению, каждый вечер — глумлению. Я говорю о своем детстве, ты, конечно, понял это. Почему ты бросил меня, когда я была совсем маленькой? Мне был нужен отец, мне был нужен ты. Ты меня оставил, ты нас оставил, даже хуже: ты сбежал от нас. Ради другой женщины?

Мама была больна — ты когда-нибудь пытался ей помочь? Она терзалась всеми муками жизни: ты когда-нибудь пробовал облегчить ее боль? Она взывала к тебе, а ты шлялся по кабакам.

Тогда она впала в меланхолию, тебя это удивляет? И меланхолия ее обернулась отчаянием. Как удалось тебе не заметить этого? Наконец, дойдя до крайности, она решилась умереть. А ты, где ты был, с кем ты был, когда она готовилась умереть?

Плохой муж, был ли ты хорошим отцом? Сначала я думала, что да. Софи тоже в это верила. Мы были наивны. И слепы. Ты баловал нас, приносил нам игрушки и сладости. Вечером ты приходил, чтобы поцеловать нас перед сном. Утром, когда мама спала, ты готовил нам бутерброды и чашку шоколада с молоком. Ты расспрашивал нас о школьных делах и помогал делать домашние задания.

Это была комедия. Лицемерие. Отвратное.

Ты хорошо скрывал свою игру. Нам понадобилось время, чтобы разгадать ее. Объяснила нам все мама. Ты чудовище. Ты заставляешь страдать самых близких людей. Мама хотела помочь тебе забыть об ужасах твоего прошлого и обрести наконец счастье, покой и безмятежность. Ведь мама тебя безумно любила. Она готова была всем пожертвовать ради тебя. Из-за тебя она отдалилась от своих родителей. Она с ними почти не виделась. А ты женился на ней ради денег. И чтобы причинить ей боль. Чтобы мучить ее. Ты никогда ее не любил. Ты был не способен любить ни тогда, ни теперь, я в этом уверена. Женщины, которых ты любишь по-настоящему, в тайных глубинах сердца, принадлежат твоему прошлому: все они умерли.

А мы с Софи живем. Ты не можешь нам простить, что мы молодые и живые, что нам дорого воспоминание о нашей маме. И что мы хотим насладиться будущим, которое нас ждет. Ты ненавидишь нас так же, как ненавидел ее.

С меня хватит, повторяю тебе.

Вот почему я иду вслед за мамой.

Твоя дочь Катя.
Гамлиэль прочел затем второе письмо, которое получил через два года:

Дорогой папа,

Мне девятнадцать лет, и я пишу тебе из своего ашрама. Я обязана сделать это для тебя. В конце концов, и в лучшем, и особенно в худшем я твоя дочь. Это будет последняя весть о моей жизни. Не отвечай мне.

Тебе должны были это сказать в тот день, когда это случилось. Может быть, чуть позже. Когда именно? Понятия не имею. Наверное, новость тебе сообщил твой приятель Болек, который всегда все знает. Ты позвонил дедушке с бабушкой — они отказались говорить с тобой. Бабушка запретила любое общение с тобой. Короче, три года назад Катя попыталась покончить с собой. Как мама. Но бедной Кате повезло больше: боги оказались милосердны к ней. В последнюю минуту ее удалось спасти. Она оказалась в больнице, потом в специализированной частной клинике — семья взяла это на себя. О ней хорошо заботятся, она находится под постоянным наблюдением и в состоянии неизбывной злобы. На меня — за то, что я люблю ее. На врачей, на других больных, на слишком яркое солнце, на слишком темную ночь. В общем, на жизнь. И особенно на тебя, поскольку именно ты дал ей эту жизнь. Она тебя по-прежнему ненавидит. Это сжигает ее. Почему нет лекарства от ненависти? Какой-нибудь инъекции или таблетки? Я спрашиваю себя, стоило ли нашим соседям вызывать «скорую помощь».

Ты причинил нам много зла. Ты подтолкнул маму к смерти, Катю к безумию, а меня к смирению.

Знаешь ли ты, что даже теперь пугает меня больше всего? Уверенность в том, что я твоя дочь. Я ношу в себе тебя. Ношу в себе твое разрушительное зло.

Я не говорю, что ты не был добр к нам. Ты был добр. Ты никогда нас не наказывал, не унижал. Ни разу ты не отказал нам в подарке. Был ли ты искренен, когда целовал нас, водил в Люксембургский сад поиграть у большого фонтана? Если да, то искренность твоя была чисто внешней, искусственной: она служила прикрытием для тех дурных сил, которые таились в тебе. Подобно Кате, я чувствовала, как они пробуждаются — порой без всякой причины или предлога — посреди фразы и даже при поцелуе. Настолько, что я не смогла бы привести тебе какие-либо реальные, осязаемые доводы, объясняющие наше отчуждение от тебя. Спроси меня, что мы можем поставить тебе в укор — поступок, жест, слово, — и мне нечего будет сказать. Это было у нас на уровне ощущения. Мы его не сознавали. Открыла нам глаза мама. Вот с ней дело обстоит иначе. Она столько тебе дала, а ты превратил ее жизнь в ад, откуда можно вырваться только в смерть.

Здесь, в этом ашраме, нас обучают главным принципам, без которых человек не способен осуществиться, стать составной частью Творения. Один из них — обретение ответственности за прошлое и смысла для будущего. Вот почему я считаю себя ответственной за все то, что произошло в нашей семье. Ответственной за самоубийство мамы, за болезнь Кати и даже за твою болезнь.

Пока я еще не могу применить эти идеи на практике. Я нахожусь в поиске. Здесь мне помогают искать.

Но уже сейчас я знаю, что в иной жизни или на ином этапе нашей жизни мы, возможно, встретимся вновь. Тогда мы попробуем исправить зло, которое причинили друг другу.

Я желаю тебе обрести счастье с помощью тех средств, которые есть у тебя. Молю богов, чтобы ты больше не заставлял страдать других людей.

Эта молитва для меня — способ навсегда проститься с тобой.

Твоя бывшая дочь Софи.
В течение многих лет Гамлиэль перечитывал эти письма, не в силах постичь их смысл: ему казалось, что речь в них идет не о нем. Отчего вокруг него возникла эта атмосфера ненависти? Он еще мог понять чувства Колетт, агрессивной, как все люди, склонные к депрессии. Но ненависть дочерей приводила его в смятение. Прежде он и представить не мог бы, что вызовет у них такую злобу. Разве не был он хорошим отцом, который делал все ради их благополучия, счастья, успехов? Он долго верил, что они любят его так же, как он их. В чем была его ошибка? Конечно, мать постаралась настроить их против него. Однако порой он спрашивал себя, не дал ли основания для упреков? Если бы только поговорить с ними, расспросить их, объяснить им… Но, несмотря на его усилия и постоянную помощь Болека, ему так и не удалось встретиться с ними. Закрыты все двери. Замкнуты на засов все искренние сердечные порывы… А теперь? Слишком поздно. Возможно даже, что дочерей его уже нет в живых…

Безмерная усталость овладела Гамлиэлем. Он так пристально всматривался в свое прошлое, что не мог больше освободиться от него и понять, на чьей стороне правда. Как бы там ни было, жизнь его оказалась бесплодной. Плохой муж, плохой отец, плохой любовник — поражение на всех фронтах. Значит, обвинения дочерей оправданны? Сломаны все пружины. Света нет нигде. Одиночество — он заслужил его. Все, что он хотел построить, развалилось. То немногое доброе, что ему удалось сделать, обернулось полным крахом. Кто виноват в этом, кроме него? Был ли он жертвой самого себя? Если бы начать с нуля, он сумел бы обойти все острые углы. Вот только в его возрасте место стремлений занимают сожаления. И любой скажет вам: если уж сам Господь не может изменить то, что уже сделано, человек и подавно на это не способен. Но откуда же тогда чувство вины? Спросите-ка у господина Йозефа К. Если на вас ополчился весь мир, значит, вы что-то такое совершили. Не надейтесь выкупить свою невинность за чужой счет. Так было бы слишком удобно.

Гамлиэль это хорошо понимал.


С тех пор как он потерял дочерей, у него часто возникало желание завыть на улицах спящего Манхэттена или в равнодушной толпе. Без всякой причины. Просто его гнев и мука требовали выхода, разрушительной свободы. В нем жил вопль, крик такой силы, что никто не смог бы его заглушить. Прохожие даже не смотрели на него, и он сомневался, что действительно издал крик. Порой, среди бела дня, перед магазином или кинотеатром, он вдруг начинал стенать и плакать, как будто его пытал невидимый палач, присланный Колетт из могилы… Горе человеку, который кричит в тишине. Проклят тот, кто страдает даже в своих снах. Он наказан за то, что цепляется за жизнь в мире, который его отторгает, лишает имени, отказывает в счастье даже тогда, когда женщина его грез кажется ему столь близкой, что лежит она будто бы слева от него, склонив голову на подушку. Однако порой Гамлиэль вдруг начинал петь на заре, когда его опьяняло воспоминание об Эстер или когда он отдыхал рядом с полусонной Евой. Веселье тела и радость души: цельные, незамутненные, чистые… От миража к миражу — где же, на какой риф он наткнулся? Когда ты один, легко держаться прямо. Но перед другими? Господь один, и Ему нет нужды вопить. А мама, сказал себе Гамлиэль, ведь она была так человечна, но не кричала никогда. Никогда он не слышал, чтобы она повысила голос…

Вот почему он думал о ней с еще большей печалью.

Желание плакать: он его часто испытывал. Это могло случиться за едой всего лишь из-за того, что ему приходила на память первая любовь. И слезы подступали к глазам. В гостях у друзей или в театре он вдруг видел перед собой дочерей — изящную Катю, гордившуюся тем, что она старшая из двойняшек, шаловливую Софи, младшую, которая усаживалась к нему на колени с решительным видом, словно желая показать, что она останется здесь на всю жизнь, — и его охватывала неистовая жажда излить всему миру свой гнев, свое одиночество. Он вспоминал Илонку, ее благотворную ласку, тепло ее пышной груди, к которой он любил прижиматься головой, — и ему приходилось сдерживать себя, чтобы не проклясть Вселенную и собственную жизнь. Вновь и вновь он припоминал лицо отца, его хриплый голос, нахмуренный лоб — и серьезное лицо матери, ее улыбку, способную оживить темные дни зимы, преобразить ужас в надежду. Тогда жгучие слезы скатывались по щекам в полураскрытые губы. И он вдруг переставал понимать, как можно радоваться жизни.

И все же.


Звонок докторши стремительно ускорил ход событий: состояние Жужи Сабо резко ухудшилось. Лили Розенкранц попросила Гамлиэля зайти в палату. До полуночи оставалось совсем немного.

Гамлиэлю было достаточно одного взгляда на больную, чтобы понять — конец близок. Глубокая кома, кислородная маска на лице, прерывистое дыхание не предвещали ничего хорошего.

— Это сердце, — сказала докторша. — Уже не выдерживает. Вечером у нее случился приступ. Весь ее организм изношен, вы же понимаете. Мне грустно за нее.

Склонив голову, она добавила:

— И за вас.

Гамлиэль подошел к кровати и стал всматриваться в хрупкую неподвижную фигурку, накрытую простыней.

— Она что-нибудь сказала во время приступа? — спросил он.

— Не думаю.

— А до того?

— Меня здесь не было. Дежурил другой врач.

— Вы не могли бы узнать у него?

Отлучившись на минуту, докторша вернулась с неутешительными известиями:

— Слишком поздно. Она была уже без сознания.

Значит, Гамлиэль никогда не узнает, кто эта женщина с изуродованным лицом, замкнувшаяся в своем молчании. Илонка? Возможно. В конце концов, старуха говорила по-венгерски. Значит, приехала из Венгрии. Но этого мало, чтобы определить ее личность. Докторша уже просмотрела ее бумаги: имя, несомненно, мадьярское, семейное положение — вдова, родилась в Австро-Венгрии, во времена империи… Все это не означало ровным счетом ничего. После войны можно было с легкостью купить или обменять любой документ. Личные вещи? Небольшая сумка, набитая одеждой и газетами. Несколько дешевых украшений. Какие-то безделушки. Писем нет. Две свечи. Нет адресов близких людей или знакомых в Америке.

— Она была мне очень дорога, — сказала докторша.

И тут же поправилась:

— Я говорю в прошедшем времени, а ведь она еще жива, простите меня. Наверное, все дело в привычке.

Они вышли в парк, но перед этим докторша попросила медсестру остаться при больной:

— Позовите нас, если что-то изменится.

— Мне тоже, — сказал Гамлиэль, — мне тоже больно за нее, и она мне дорога, сам не знаю почему. Не думаю, что встречался с ней. Я не знаю, кто она и откуда приехала. И почему пришел к ней по вашему приглашению. Разве что…

— Разве что?

— Разве что это Илонка.

И он повторил то, что уже рассказывал об этой изумительно человечной женщине, занявшей особое место в его детском сердце. В какой-то момент доктор Розенкранц взяла его за руку. Гамлиэль, погруженный в свои будапештские воспоминания, не отнял ее.

— У Илонки была необыкновенная душа, — сказал он.

— Можно ли иметь необыкновенную душу?

— Ей можно. И мне посчастливилось видеть ее так же, как я вижу вас.

Она сильнее сжала ему руку, а он, не зная почему, стал вдруг говорить то, что выдавало самые потаенные его мысли:

— Вы бывали в Будапеште? Когда-нибудь я вас туда отвезу. Покажу вам места, где я вырос под защитой Илонки, потом Толи. Кто знает? Быть может, Илонка ждет нас там…

— Если только…

— Да. Если только это не она сейчас наверху, в палате. Мы этого никогда не узнаем, правда?

— Скорее всего. Думаю, что уже слишком поздно, — ответила докторша.

Пораженный печалью в ее голосе и внезапным зарождением собственного желания, Гамлиэль быстро взглянул на нее. Спокойная красота докторши взволновала его именно в эти минуты, когда их соединил конец одной человеческой жизни. Он повернулся к ней, и в глаза ему бросились ее губы — чувственные, щедрые, готовые открыться и принести себя в дар. И его пронзила новая безумная мысль: а вдруг Илонка приехала сюда умирать для того, чтобы помочь ему обрести любовь к этой женщине и допустить ее в свою жизнь?

Они долго сидели молча. Потом встали со скамьи. Гамлиэль подумал, что докторша направится к больной, но та повела его на второй этаж, в свой кабинет, стены которого были увешаны дипломами, полками с книгами и журналами.

— Поговорите со мной еще, — сказала докторша. — Мне нравится, как вы рассказываете жизнь Илонки.

— Она была особенным человеком, — произнес он сдавленным голосом.

Привычное волнение, которое он так часто стремился подавить, вновь овладело им и стало душить. Была ли причиной близость докторши, чья рука бережно прикасалась к его лбу, затылку? Или ее тяжелое дыхание? Он ощутил выдох, прикосновение губ. Она нежно поцеловала его. Он ответил поцелуем на поцелуй.

— А теперь ничего не говорите, — приказала докторша, привлекая его к себе.

Смущенный Гамлиэль ощутил какую-то смутную вину: любить друг друга, когда где-то рядом, совсем недалеко от них, умирает Илонка? Впрочем, эта неизвестная больная почти навернякане Илонка. И если это так, в чем может он упрекнуть себя?

Усталость и потребность забыться взяли верх над его сомнениями. Внезапно он ощутил некую умиротворенность. И даже не удивился этому. Подумал, в кои-то веки без горечи, что смерть других заставляет нас осознать собственный возраст. Для него наступила старость. Но разве не чувствовал он себя старым уже давно? Пишущий на иврите поэт Бялик говорил, что некоторые евреи рождаются старыми. Гамлиэль вспомнил еврейского журналиста, который во время войны, закончив статью об Освенциме, посмотрелся в зеркало и обнаружил, что внезапно поседел. Рассказывали также историю о молодом Мудреце Талмуда, за одну ночь обращенном в старика. Конечно, в бурной жизни Гамлиэля случались моменты, когда молодость вдруг возвращалась к нему — обычно это было связано с любовными приключениями. Но ему все чаще и чаще казалось, что жизнь осталась позади. Неужели так будет и сегодня?


Медсестра, постучавшись в дверь, сообщила, что конец близок. По лестнице они спустились бегом. Больная глухо стонала, грудь ее неритмично и еле заметно вздымалась, затем опадала. Гамлиэль спросил себя, больно ли ей. Словно прочитав его мысли, докторша успокаивающе произнесла своим мягким голосом:

— Ей уже не больно. Для нее сделали все, чтобы она могла уйти с миром.

Лили подала знак медсестре, и та сняла кислородную маску. Дыхание больной стало прерывистым. Потом прекратилось.

Гамлиэль склонился над ней и вгляделся в ее увядшее лицо, смутно надеясь обнаружить черты незабвенной Илонки: где-то он прочел, будто в последний момент смерть стирает морщины и ушибы, будто все маски срываются и исчезают. Но только не в этот раз. На лице безымянной старой венгерки осталась печать страдания.

Гамлиэль поцеловал ее в лоб. Ему захотелось сказать что-нибудь, но он не нашел слов. Правда ли, будто мертвые слышат то, что им не сказали? Он размышлял над этим вопросом, когда почувствовал руку докторши на своем плече. Она шепнула ему:

— Пойдемте, уже пора.

Он подумал: пора делать что? Жить с ней, в разлуке с Илонкой? Ждать, когда Смерть придет за ним самим? Кто будет оплакивать его? Не Катя и не Софи: их следы затерялись навсегда в других мирах и других временах. Друзья его, конечно, придут. Болек, Яша, Диего, Гад, Шалом — да, они будут помнить о нем. Ева? Возможно, и она тоже, на свой манер, не показывая этого Самаэлю. И докторша, если прежде согласится выйти за него замуж? И Эстер, которую он представлял себе бабушкой, играющей с дюжиной внуков? Какое это имеет значение, подумал Гамлиэль. В ином мире, мире Истины, другие свидетели будут вызваны на суд. А роман? Роман, который он начал так давно и чей замысел обрел наконец ясные очертания, четкую структуру, кто его завершит? Кто расскажет о продолжении спора между Благословенным Безумцем, этим новым воплощением рабби Зусья, и архиепископом Бараньи? Кто станет победителем? В самых глубинах души Гамлиэля родилась печальная уверенность: роман, который должен был показать — быть может, оправдать — то, что в реальности он хотел бы сделать из своей жизни, написан не будет. Ну и что же? Говорят, сын Маймонида рабби Авраам создавал книги, которые не дописывал до конца, и никто не сумел найти их. И все же. Разве не провозгласил Генри Джеймс: «Никогда не говори, будто тебе известно последнее слово касательно сердца человеческого»? Ведь даже сломанная судьба остается судьбой.


На следующий день, в пятницу, только Гамлиэль и Лили Розенкранц проводили старуху на еврейское кладбище при синагоге, с одним из управляющих которой Гамлиэль был знаком. Если это Илонка, подумал он, место здесь принадлежит ей по праву. В регистрационную книгу ее внесли как «умершую неизвестного вероисповедания», поэтому раввин на погребение не пришел. Но Гамлиэль счел возможным вознести за нее молитву:

— Господь, прими эту душу и утешь ее, ибо она была, возможно, безутешной. Подари ей покой, которого она здесь, наверное, не знала. Открой ей врата любви, которая, возможно, принесла ей слишком много мук. Ты знаешь ее, ведь Ты знаешь всех, кто живет и кто умирает. Скажи ей, что мы полюбили ее, хотя не знали, кто она, и что благодаря ей мы будем любить друг друга.

Внезапно Гамлиэль услышал «аминь». Это произнес высокий, худой старик с посохом странника, очень похожий на нищего. Не сомневаясь, что так подшутила память, Гамлиэль спросил:

— Вы знали покойную?

— Нет, — сказал нищий, покачав головой.

— Тогда зачем вы пришли сюда?

— Я ищу, — ответил загадочный нищий из его детства.

Голос старика показался Гамлиэлю знакомым. Взор его, полный тайны, блистал тусклым священным огнем. Гамлиэль едва не спросил, кого он ищет, но не посмел, словно опасаясь услышать: «Тебя. Я ищу тебя».

Может быть, он пришел, как в рассказе о Беште и слуге, просто для того, чтобы отыскать смысл и конец истории — истории самого Гамлиэля.


Вечером, в квартире докторши, они приготовили легкий ужин, однако не притронулись к нему, потому что есть им не хотелось. Лежа в постели, они делились воспоминаниями и мыслями. Теплые голоса. С уст их слетали слова любви — новые и древние, необычные и странные. Внезапно на Гамлиэля снизошло озарение — он вспомнил:

— А ее личные вещи, где они?

— В больничном офисе. Возможно, объявится какой-нибудь родственник и захочет их забрать.

— Могу ли я взглянуть на них?

— Конечно, можешь, но в этом нет необходимости: я помню все, что осталось от нее.

— Что было в ее сумке?

— Одежда, старые газеты, документы, четки и две свечи.

Гамлиэль надолго перестал дышать. Потом он испустил крик, похожий на рычание:

— Две свечи? Ты сказала, две свечи? Ты уверена?

— Абсолютно. Я держала их в руках.

Гамлиэль застыл, как оглушенный: разум его словно парализовало. Он лихорадочно перебирал свои воспоминания. И вновь увидел себя с мамой, в будапештской квартире Илонки. День клонится к вечеру, спускаются сумерки. Мама готовится зажечь две свечи, а Илонка беспокойно спрашивает: «Вы не боитесь, что нас увидят с улицы? Нилашисты знают еврейские обычаи…» — «Шторы опущены. Они ничего не увидят. Господь защищает тех, кто подчиняется Его законам. Еврейская женщина должна зажечь свечи Субботы». Она зажигает и благословляет свечи, а потом добавляет: «Знаете, Илонка, я всегда держу при себе две свечи. Так велел мне отец. Еще девочкой я слышала от него: „Суббота будет печальна и лишена жизни, если ты не дашь ей света“. Вы понимаете, Илонка?»

Гамлиэль долго молчал. С сердцем, отягощенным мертвыми надеждами, он пристально смотрел на докторшу Лили Розенкранц, которая выглядела встревоженной и словно бы опасалась того, что услышит от него. На ее прекрасном лице появилось страдальческое выражение. Обняв ее дрожащими руками, он сказал тихо, совсем тихо, еле слышно, как будто признавался в страшной тайне:

— Я испытываю странное чувство…

Он умолк. И внезапно ощутил озарение, пронзившее разум: всю свою жизнь, в бесконечных странствиях, в людях, которых встречал на пути, он не прекращал отчаянно и безнадежно искать маму. Потому что она знала его лучше всех и любила истинной любовью. И жаждал он обрести то счастье, которое умела дарить только она — лаской или просто взглядом. Мама: исток его жизни, его опора. А Илонка? Она тоже была для него истоком и опорой. Но совсем по-другому. Мама оставила его слишком рано и унесла с собой обещание, которое не смогла сдержать. Свою нежность и доброту. Свои сказки, улыбку, слезы. Он искал и находил нечто подобное у разных женщин, которые тоже исчезли, но это мимолетное сходство сберегало в памяти их уже неясные лица. В сущности, его всегда мучил только один вопрос: сумеет ли он обрести утраченное, прежде чем умрет.

Докторша смотрела ему в лицо с возрастающей тревогой. А он с изумлением ощущал, как к нему возвращается та сила, что позволяет приблизиться к Древу жизни и познания, позволяет взрезать его кору. Он должен был это сделать, он хотел это сделать, но слипшиеся в ком слова застревали в горле. Потом дымка рассеялась. Он почувствовал себя невесомым, умиротворенным, почти безмятежным.

— Я испытываю странное чувство… Как будто…

Он не договорил. Кашлянул, чтобы скрыть волнение.

— Сохрани эти свечи. Мы зажжем их в ближайшую Субботу.

Докторша, сдерживая слезы, лишь улыбнулась ему в ответ.

Окутанные голубоватыми отблесками зари, они испытывали одни и те же чувства, но уже не в горести и трауре, а в мире и покое. Начинался седьмой день Творения, блистающий медным светом, готовый поглотить всю землю с ее жалкими историями о любви и сожалениях.

— И все же, — сказал мечтательно Гамлиэль.

— Да, — кивнула Лили Розенкранц, не сводя глаз с его губ. — И все же нам нужно продолжить, правда?

Гамлиэль задумался, прежде чем ответить. Продолжить что? Говорить из страха перед молчанием, любить из страха перед одиночеством, отчуждением или смертью, спотыкаться и падать, затем вставать? Стучаться в двери, которые открываются слишком рано или слишком поздно? Это и есть жизнь? Вечный путь, когда ты продолжаешь идти, идешь по длинной ухабистой дороге и служишь проводником тем, кто идет позади?

— Не совсем так, — сказал Гамлиэль. — «Продолжить» не то слово. Полагаю, у нас есть другие.

— Ты нашел их?

— Да.

— Что это за слова?

— «Начать заново».

Они умолкли и, внезапно восхитившись, стали смотреть, как солнце, после некоторого колебания, решительно двинулось вверх по небосводу, затопило своими лучами бедные и богатые дома, горы и долины, чтобы согреть израненные сердца неприкаянных.

Примечания

1

Хешбон hанефеш (прим. верстальщика).

(обратно)

2

Чис. 2, 20.

(обратно)

3

Исраэль Баал-Шем-Тов (1700–1760), основатель хасидизма. Его фамилия буквально означает «обладатель доброго имени».

(обратно)

4

Разиэль (прим. верстальщика).

(обратно)

5

Сефер Йецира (прим. верстальщика).

(обратно)

6

Утренняя молитва.

(обратно)

7

Молитва «Все клятвы» (просьба освободить от всех невыполненных клятв).

(обратно)

8

Еврейский квартал в городах стран Магриба.

(обратно)

9

Книга, которая читается на пасхальном Седере — праздничной трапезе в первый вечер Песаха. Чтение Агады предписано в Торе: отцы должны рассказывать детям историю освобождения от рабства в Египте.

(обратно)

10

В девятый день месяца Ава (день, когда были разрушены оба Храма) в синагогах читают книгу пророка Иеремии, который оплакивал гибель Первого Храма. День скорби в еврейском календаре именуется Тиша Беав.

(обратно)

11

Молитвы вечерней службы.

(обратно)

12

Святой, быть освященным, освящать.

(обратно)

13

В действительности — рабби Нахман из Брацлава (прим. верстальщика).

(обратно)

14

В книге — бульшим.

(обратно)

15

Шмуэль Йосеф Агнон (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***