«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана [Ингеборг Бахман] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана

Вступление Александра Белобратова

«Любовь прекрасна, как смирительная рубашка»: два поэта, два мира, два сердца в письмах об одном чувстве

Ингеборг Бахман (1926–1973) и Пауль Целан (1920–1970) относятся к самым ярким звездам на поэтическом небосклоне немецкоязычной поэзии после Второй мировой войны. Их многое разделяет, особенно происхождение: она — австрийская немка из Клагенфурта, из семьи школьного учителя, вступившего в нацистскую партию еще в 1932 году; он — немецкоязычный еврей из Черновцов (Буковина, окраина Австро-Венгрии, с 1918 года принадлежавшая Румынии, в 1940-м оккупированная Сталиным, а в 1941-м захваченная Гитлером), чьи родители погибли в фашистском концентрационном лагере в 1942-м.

Отличны друг от друга их поэтические судьбы и миры. Бахман приходит в литературу в конце 1940-х как поэт. В мае 1952 года на чтениях «Группы 47» в Ниендорфе, в Германии, стихи ее привлекли всеобщее внимание, а через год (на чтениях в Майнце) были отмечены литературной премией. В декабре 1953-го она выпускает свою первую поэтическую книгу «Отсроченное время», через три года — вторую («Призыв Большой Медведицы»), неожиданно оказавшуюся последней. Затем Ингеборг как лирик на долгие годы замолкает, в конце 1960-х пишет несколько пронзительно-глубоких поэтических текстов (в том числе знаменитое стихотворение «Богемия у моря») и более к поэзии не возвращается: в последнее десятилетие своей жизни, оборвавшейся из-за несчастного случая, она обращается к прозе (сборники новелл «Тридцатый год» и «Синхронно», роман «Малина»), вновь обретая литературную известность и внимание читателей и критики.

Целан как поэт начинает еще в Румынии (первые его публикации — «Фуга смерти», вышедшая в переводе на румынский, и несколько стихотворений в немецкоязычном журнале «Агора»), в 1948 году в Вене появляется его сборник «Песок из урн», которым сам автор остается недоволен и требует уничтожить его. Целан тоже читает свои стихи на собрании «Группы 47» — в 1952 году, в Ниендорфе, — но присутствующие реагируют весьма отрицательно и на тематику, и на строй его поэзии, и в особенности на, как им кажется, искусственно-торжественную, патетическую манеру чтения. Правда, один из слушателей — редактор «Немецкого издательства» — от стихов Целана в восторге, и в 1952 году в Штутгарте выходит книга стихов «Мак и память». Два последующих десятилетия Целан регулярно публикуется («От порога к порогу», 1955; «Решетка языка», 1959; «Роза-Никому», 1963; «Поворот дыхания», 1967; «Нитяные солнца», 1968; «Черная пошлина», 1969), выступает с чтением своих стихов во многих городах Германии, Австрии и Швейцарии (последняя поездка состоялась в марте 1970 года, за месяц до самоубийства поэта: он читал стихи из нового сборника «Бремя света»). Его поэтические достижения несомненны и отмечены двумя крупными литературными премиями Западной Германии, Бременской и Бюхнеровской (эти премии — одну чуть раньше, другую чуть позже Целана — получит и Бахман); однако он, с 1948 года живший и работавший во Франции, в Париже, существовал словно бы на периферии немецкоязычного литературного поля, прорываясь к читателю, может быть, в первую очередь своими немецкими переводами русской (Есенин, «Двенадцать» Блока, Мандельштам, Хлебников, «Бабий яр» Евтушенко), французской (Рембо, Валери, Сюпервьель, Шар, Мишо и др.), английской (сонеты Шекспира), американской (Фрост) и итальянской (Унгаретти) поэзии. Не способствовал поэтическому успеху и злобный навет (вдова франко-немецкого поэта Ивана Голля — Целан познакомился с ним в конце 1949 года и перевел на немецкий три томика его стихов — в 1953-м в открытом письме обвинила Целана в плагиате), оказавший разрушительное воздействие на его душевное и психическое состояние. Немецкие литературные критики более чем прохладно встречали его публикации, одни — из-за, как им представлялось, слишком навязчивой тематической привязанности стихов к проблематике Холокоста («поэзия после Освенцима»), другие — по причине «ненемецкости» его поэтического языка и повышенной герметичности словесных фигур и образов. Положение стало меняться в самом конце 1960-х, когда пришло новое поколение читателей, и смертельный прыжок с моста Мирабо, совершенный отчаявшимся и больным человеком, стал прыжком к славе, к бессмертию.

Повсеместное признание буквально настигло Целана. Сегодня он один из самых переводимых (после Рильке) немецкоязычных поэтов (его поэтические книги вышли на тридцати двух языках мира). И самый исследуемый (после Кафки) немецкоязычный писатель: ежегодно появляются десятки статей о его творчестве, опубликовано свыше двух сотен монографий о нем. Этот «последний поэт высокого модерна» (Ольга Седакова) признан и востребован в России, с поэтической культурой которой его столь многое связывает[1].

Почти вровень с Целаном существует в современной культуре и Ингеборг Бахман. Ее «молчаливое» поэтическое слово воспринято читателями, оно звучит почти на 40 языках. В России первая подборка ее стихов вышла в том же сборнике «Строки времени», что и целановская «Фуга смерти»[2]. Вместе представлены они и в антологии австрийской поэзии 1975 года[3]. Поэты словно бы встретились друг с другом во времени. И все чаще в работах о Бахман и Целане звучат упоминания об их поэтической и человеческой близости[4].

В 2008-м родственники и душеприказчики Бахман сняли запрет на публикацию ее писем, и в свет вышла книга, ставшая самой значительной сенсацией литературного года[5].

Эта встреча — встреча двух поэтов, двух миров, двух сердец в их личной переписке — отмечена десятками рецензий, восторженным приемом со стороны читателей, бурными дебатами «целано- и бахмановедов», переводами на другие языки (на сегодня книга вышла уже в семи странах Европы). Ее место в культурном сознании эпохи столь же высоко, как место другой знаменитой поэтической «встречи» — «тройственной» переписки (Correspondences, «соответствий») Рильке, Пастернака и Цветаевой[6].

В том вошли две сотни писем Целана и Бахман (с июня 1948-го по июль 1967 года), дополненные короткой перепиской швейцарского прозаика и драматурга Макса Фриша с Паулем Целаном (с 1959-го по 1961 год, — в то время Бахман и Фриш жили вместе в Цюрихе) и двадцатью пятью письмами, которыми обменялись Жизель Лестранж, жена Целана, и Ингеборг Бахман (1957–1973).

В заглавие книги ее составители включили необычное, не существующее в немецком языке, но вполне немецкое по форме слово: целановский поэтический неологизм Herzzeit («время сердца», «сердечная пора»), в котором по-целановски аллюзивно слышны отзвуки и Herbstzeit (времени года, «осенней поры»), и Jetztzeit («времени сейчас», экзистенциального времени), и Hetzzeit («времени гонений», «времени преследования» в политическом словаре эпохи, но и — в словаре зоологических понятий — «времени гона»). Этим словом открывается стихотворение Целана «Кёльн. На Подворье», написанное после его встречи с Бахман в Германии в октябре 1957 года, когда их любовные отношения возобновились. Но — обо всем по порядку.

Ингеборг Бахман приезжает в Вену осенью 1946-го. Ей двадцать лет, она учится на философском факультете и учится вполне основательно (в 1949 году завершает диссертацию о Мартине Хайдеггере), но ее влечет к литературе. Первые попытки опубликоваться, первые контакты в литературной среде приводят ее к знакомству, а потом и к близким отношениям с Хансом Вайгелем — вернувшимся в Вену еврейским эмигрантом, вокруг которого в знаменитом кафе «Раймунд» собираются молодые австрийские авторы. В середине мая 1948 года на одном из литературно-художественных вечеров, которые устраивались на квартире художника-сюрреалиста Эдгара Жене, Ингеборг Бахман знакомится с молодым человеком, всего несколько месяцев назад приехавшим в Вену из Румынии — вернее, сбежавшим из страны, где тогда начинала устанавливаться новая, «красная», власть, — и пытающимся добиться литературного успеха в Вене. Зовут его Пауль Целан, он уже опубликовал несколько стихотворений в журнале «План», выступал с чтением своих вещей, и он — настоящий поэт. Через несколько дней комната, которую снимает Бахман, оказывается усыпанной алыми маками — любимыми цветами ее нового друга. Их любовные отношения длятся недолго: в конце июня Целан покидает Вену, подарив Ингеборг на прощанье свое стихотворение «В Египте». Ему нельзя оставаться в Вене: ведь в городе, поделенном на четыре зоны оккупации, он, бежавший на Запад бывший гражданин СССР, подвергает себя опасности. Целан уезжает в Париж, и в самом конце года, на Рождество, начинается его переписка с Бахман — полная надежд и разочарований, стремления друг к другу и отталкивания, веры и недоверия. Две личности, два характера выстраиваются в сознании читателя при чтении этих писем — две человеческие и поэтические судьбы, столь разные и столь яркие и сложные.

Бахман рвется в Париж, строит планы их совместного бытия. Лишь в октябре 1950-го эту поездку удается организовать. Когда ехала, думала, что надолго — у него, с ним; но в декабре она уезжает — и от Целана, и из Парижа. Жить вместе не получается, но остаются письма, остаются стихи — и о них, о поэтическом творчестве нередко заходит речь в этой переписке. Целан часто посылает Ингеборг Бахман свои стихи, она старается помочь ему опубликоваться в Германии. И говорит о своем чувстве, и вновь надеется и ждет. В 1952-м они встретятся в Ниендорфе, на чтениях «Группы 47», куда Целана пригласили благодаря настоятельной просьбе Бахман. Однако надежды на новую встречу, на новое сближение рассыпаются в прах; и под воздействием внешней ситуации — успех Бахман и горькая неудача Целана в этих, как он пишет, «немецких „джунглях“», воздействуют на него отчуждающе — и прежде всего потому, что Целан, уже многие месяцы встречающийся с другой женщиной, намерен вступить с этой женщиной в брак (что и происходит в декабре 1952-го). «Пиши мне, прошу тебя, пиши, — заклинает его Бахман. — Мне важнее письмо, в котором ты расскажешь о себе, пусть в нем и не будет ответа на мои строки». Но переписка практически обрывается — Целан посылает Бахман в марте 1953 года свою книгу «Мак и память» с коротким посвящением, она в декабре того же года шлет ему свое «Отсроченное время»: «Паулю — обменяться, чтобы утешиться».

Кажется, их пути разошлись навсегда. Однако в октябре 1957-го они оба приезжают по приглашению на большую конференцию в Вупперталь, и тут чувство вдруг прорывается в них, разгорается с новой силой — после конференции они вместе оказываются в Кёльне, всего на один день и на одну ночь. Вернувшись через три дня в Париж, Целан теперь чуть ли не каждый день пишет Бахман, шлет ей свои стихи: «Читай, Ингеборг, читай: для тебя, Ингеборг, для тебя». Теперь уже Целан — алчущая встречи и близости сторона, теперь наступило его «время сердца»: «…Ты для меня — основа жизни, между прочим и потому, что была и остаешься оправданием моего говорения. <…> Знаешь, что я теперь снова могу говорить (и писать)?»

Она отвечает ему, но между ними — Жизель Лестранж, жена Целана, и маленький Эрик, его сын. Редкие и короткие встречи во время поездок с чтением стихов и письма, письма, письма: «Я еще раз выглянул из окна вагона, и ты тоже оглянулась, но поезд был уже далеко. / И тут что-то навалилось, сдавило горло с неистовой силой». И в ответ: «Каждый новый день теперь для меня — лишь отзвук [нашей встречи]. Но прошу, не избегай теперь Жизели из-за меня. <…> Кого, как не ее, благодарить нам теперь?»

Через год, осенью 1958-го, Бахман переезжает к Максу Фришу, с которым познакомилась летом в Париже — цюрихский театр показывал французам его «Господина Бидермана и поджигателей». На письмо Бахман с известием о предстоящей перемене в ее жизни Целан отвечает: «Я говорю своему сердцу, чтобы оно пожелало тебе счастья, — оно и так желает, охотно, без подсказки, ему ведь слышно, как ты надеешься и веришь».

В последний раз они встретятся в Цюрихе, в ноябре 1960-го. Вскоре прекратится и их переписка. Попытки Целана возобновить ее не увенчались успехом (сохранились два его письма, написанные в сентябре 1963-го и июле 1967-го, но так и оставшиеся без ответа). В стихотворении из сборника «Нитяные солнца», написанном в том же, 1967-м, году Целан горько заметит: «Любовь прекрасна, как смирительная рубашка» («DIE LIEBE, zwangsjackenschön…»). И все же «соответствия» (Korrespondenzen) между ним и Ингеборг Бахман не исчезли, не прекратились вовсе, ведь их поэзия, их стихи были «бутылочной почтой», которая сохраняла эту связь. В «Бременской речи» Целана (1958 года) об этом сказано так: «Ведь стихотворение <…> может стать бутылочной почтой, отправленной в надежде — зачастую, конечно, слабой, — что запечатанную бутылку с посланием где-нибудь когда-нибудь прибьет к берегу. Возможно, то будет берег сердца. Стихи и с этой точки зрения находятся в пути. Они куда-то плывут»[7].

1. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Стихотворение и посвящение в альбоме репродукций Матисса.

Вена, 24.(?)06.1948

В Египте
Для Ингеборг

Скажи глазам иноземки: «Водой обратись!»
Отыщи в глазах ее тех, кто водой обратился.
Позови их, пусть выйдут вновь из воды:
                                 Руфь, Ноэми, Мириам.
Убери украшеньями их, когда возляжешь с чужой.
Убери украшеньями их из облачных прядей чужой.
И скажи, чтоб услышали Руфи, Мириам, Ноэми:
Смотрите, я сплю с ней!
Убери иноземку лучшими из украшений.
Убери ее болью своей за Руфь, Мириам, Ноэми.
И скажи иноземке:
Смотри, я с этими спал![8]
Вена, 23 мая 1948 года[9]

Мучительно точной,
через 22 года после ее рождения,
от мучительно неточного.

2. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена (неотправленное письмо)


Рождество 1948 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Вчера и сегодня я много думала о тебе, если хочешь знать — о нас обоих. Пишу не потому, чтобы ты снова написал, а потому что это мне доставляет радость и я так хочу. А еще я собиралась на днях встретить тебя где-нибудь в Париже, но потом глупое тщеславное чувство долга удержало меня здесь, и я никуда не поехала. Как это понимать: где-нибудь в Париже? Не знаю, совсем ничего не знаю, но уж как-нибудь все получилось бы здорово.

Три месяца назад кто-то неожиданно подарил мне книгу твоих стихов[10]. Я и не знала, что она вышла. Было такое чувство… земля под ногами стала невесомой и поплыла, а рука моя слегка, совсем чуть-чуть, задрожала. А потом снова очень долго не было ничего. Несколько недель назад услышала в Вене, что чета Жене[11] уехала в Париж. И тут я снова отправилась в дорогу.

Я все еще не пойму, что значила прошлая весна. Ты ведь знаешь, я всегда хочу все знать точно. Она была прекрасна, как те стихи и как то стихотворение, которое мы создали вместе.

Я люблю тебя сегодня, и ты со мной рядом. Вот что я непременно хочу сказать тебе — а тогда я часто о таком молчала.

Как только у меня появится время, я смогу приехать на несколько дней. Захочешь ли ты меня увидеть? Хотя бы на час, на два.

Всего самого, самого доброго!

Твоя

Ингеборг.

3. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь,

Париж, 26.1.1949

Ингеборг!

Постарайся на минутку забыть, что я так долго и так упорно молчал — у меня было очень много забот, больше, чем мог бы снова снять с меня мой брат, мой добрый брат, чей дом ты наверняка не забыла. Пиши мне так, как если бы ты писала ему — ему, который постоянно думает о тебе и когда-то вложил в твой медальон записку, которую ты теперь потеряла. Не заставляй меня, не заставляй его ждать!

Обнимаю тебя,

Пауль.

4. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 12 апреля 1949 года

Любимый, Ты!

Я так обрадовалась, когда пришло твое письмо, — и вот я снова заставляю тебя так долго ждать, вовсе непреднамеренно и без всяких угрюмых мыслей. Ты ведь и сам знаешь, что так иногда бывает. И не понять почему. Я два или три раза принималась писать тебе письмо, а потом его все же не отсылала. Но разве это что-нибудь значит, если мы думаем друг о друге и если, быть может, это продлится еще очень долго.

Я разговариваю не только с твоим братом, сегодня я говорю почти только с тобой одним, ведь сквозь твоего брата я люблю тебя, и не смей думать, что я обошла тебя стороной. — Скоро снова настанет весна, год назад она была такая странная и такая незабываемая. Теперь каждый раз, когда иду через Городской парк, я наверняка знаю, что он может вдруг стать целым миром и каждый раз сама превращаюсь, как тогда, в маленькую рыбку.

Что у тебя огорчения, я чувствовала все время; дай мне знать, поможет ли тебе, если я буду писать чаще!

Осенью друзья подарили мне книгу твоих стихов. То был грустный миг, потому что твои стихи я получила от других людей и ни слова — от тебя. Но каждая прочитанная строчка вновь и вновь меняла все к лучшему.

Тебя, быть может, порадует, если я сообщу, что о тебе здесь иногда спрашивают, не так давно мне даже пришлось дать твой адрес совершенно незнакомым людям из Граца[12], чтобы их не расстраивать. А у малышки Нани и у Клауса Демуса[13] по-прежнему светятся счастьем глаза, когда разговор заходит о тебе.

Теперь я хорошо понимаю, что ты правильно сделал, уехав в Париж. А что ты скажешь, если я осенью вдруг тоже там объявлюсь? Мне обещают дать стипендию в Америку или в Париж, после того как получу степень. Даже не верится. Это было бы слишком прекрасно.

О себе рассказывать почти нечего. У меня очень много работы, диссертация движется к концу, кроме того, пишу для газет, для радио и т. д., пишу много больше, чем прежде. Пытаюсь не думать о себе и с закрытыми глазами добираться до смысла того, что, собственно, имеется в виду. Конечно, мы все живем в большом напряжении, не можем освободиться и ищем окольных путей. Но я иногда от этого делаюсь совсем больной, настолько, что опасаюсь — в какой-то момент мне не выдержать.

На прощанье скажу — твоя записка, которую ты вложил в мой медальон, никуда не затерялась, хотя в медальоне ее давно больше нет; я думаю о тебе и все еще слышу тебя.

Ингеборг.

5. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, конец мая — начало июня 1949 года (?)

Недописанное письмо.

Пауль, дорогой Пауль!

Я тоскую по тебе и по нашим с тобой сказкам. Что мне делать? Ты так далеко, и мне теперь мало твоих приветов в открытках, хотя до недавнего времени мне их вполне хватало.

Вчера Клаус Демус принес твои стихи, которых я прежде не знала, три из них — совсем недавние. Невыносимо, что они попали ко мне таким вот окольным путем. Прошу, прошу тебя, не надо так. Ведь хоть что-то должно же оставаться и для меня.

Я умею читать их лучше, чем другие, потому что встречаю в них тебя с тех самых пор, как больше не стало нашей с тобой Беатриксгассе[14]. Все говорит мне о тебе, я погружаюсь в стихи и разговариваю с тобой, обхватываю ладонями твою чужестранную темную голову и хочу сдвинуть камни с твоей груди, разжать твою руку с гвоздиками[15] и услышать, как ты поешь. Со мной не произошло ничего такого, что вдруг побудило бы меня думать о тебе больше. Все как всегда, у меня есть работа и успех, меня вроде как окружают мужчины, но это не имеет значения: ты слышишь, свет и мрак чередуются друг с другом, и дни пролетают словно миг…

6. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 20 июня 49 года

Ингеборг!

Нет, в этом году я приеду «неточно» и с опозданием. Но, может, лишь потому что хотел бы: пусть никого, кроме тебя, не будет, когда я поставлю маки, очень много маков, и память, памяти тоже не меньше, — два больших сияющих букета — на твой накрытый к дню рождения стол. Вот уже несколько недель я предвкушаю этот момент.

Пауль.

7. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 24 июня 1949 года

Ты, любимый!

Я вовсе и не думала об этом, и вот сегодня, накануне — в прошлом году ведь все так и было, — ко мне в самом деле прилетела твоя открытка, влетела прямо в сердце, да, именно так, я люблю тебя, я об этом ни слова не говорила, тогда… Я снова почувствовала запах маков, сильно, очень сильно, ты восхитительно колдовал тогда, мне никогда не забыть твоего волшебства.

Порой я хочу только одного: уехать отсюда, в Париж, почувствовать, как ты трогаешь мои руки, как ты всю меня трогаешь — цветами, а потом снова не знать ни о чем — ни откуда ты пришел, ни куда уходишь. Для меня ты родом из Индии или из еще более далекой, темной, смуглой страны, ты для меня пустыня, и море, и все, что есть тайна. Я по-прежнему ничего толком не знаю о тебе и потому часто боюсь за тебя, мне невозможно представить, что ты вынужден делать то же самое, что мы, другие, делаем здесь, мне хочется иметь замок для нас двоих, и чтобы ты пришел ко мне и был моим заколдованным господином, и там будет много-много ковров и музыки, и мы откроем для себя любовь.

Я часто размышляла о том, что «Корона» — твое самое прекрасное стихотворение, оно самым совершенным образом предугадывает то особое мгновение, когда все обратится в мрамор и будет навсегда. Но мне здесь не придет «время»[16]. Я жажду чего-то, что мне недоступно, все тут плоское и затхлое, обессилевшее и использованное еще до того, как им успели попользоваться.

В середине августа собираюсь появиться в Париже, всего на несколько дней. Не спрашивай, почему и зачем, но будь там для меня — всего на один вечер, на два, на три… Поведи меня на набережную Сены, мы будем долго смотреть в ее воды, пока не превратимся в маленьких рыбок и не узнаем друг друга вновь.

Ингеборг.

8. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 4(?).08.1949

Ингеборг, дорогая!

Всего несколько строк, в спешке, чтобы сказать, как я рад, что ты приезжаешь[17].

Надеюсь, это письмо придет вовремя, и ты напишешь, когда прибывает поезд: можно ли мне тебя встретить? Или лучше не надо, я ведь не смею спрашивать, почему и зачем ты едешь?

Я полон нетерпения, любимая.

Твой Пауль.

Вот мой телефонный номер:

DAN 78–41[18]

9. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь

Париж, 20 августа 49 года

Моя дорогая Ингеборг!

Ты, значит, приедешь только через два месяца — почему? Ты этого не говоришь. Ты также не говоришь, надолго ли, не говоришь, получила ли стипендию. Пока что мы, как ты предлагаешь, могли бы «обмениваться письмами». А знаешь, Ингеборг, почему весь последний год я тебе так редко писал? Не только потому, что Париж загнал меня в тупик жуткого молчания, из которого я пока не выбрался; я, кроме того, не знал, что ты думаешь о тех коротких неделях в Вене. Как я мог это понять по твоим первым, в спешке набросанным строчкам, Ингеборг?

Может, я ошибаюсь, может, дело обстоит так, что мы избегаем друг друга именно там, где очень хотели бы встретиться, может, виноваты мы оба. Только я иногда говорю себе, что мое молчание, наверное, понятнее, чем твое, потому что тьма, которая навязывает его мне, старше.

Ты знаешь: важные решения каждый должен принимать сам. Когда пришло то письмо, где ты спрашивала меня, выбрать ли тебе Париж или Соединенные Штаты, я бы охотно сказал, как бы меня обрадовало, если бы ты приехала сюда.

Понимаешь, Ингеборг, почему я от этого воздержался? Я сказал себе: если бы ты действительно придавала какое-то (а это значит: больше, чем какое-то) значение тому, чтобы жить в городе, где живу и я, ты бы не спрашивала у меня совета.

Прошел долгий год, год, в который тебе наверняка довелось столкнуться со многим. Но ты мне не говоришь, насколько далеко за чертой этого года остались наши с тобой май и июнь.

Насколько далека или близка мне ты, Ингеборг? Скажи, чтобы я знал, закрываешь ли ты глаза — сейчас, когда я тебя целую.

Пауль.

10. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 24 нояб. 1949 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Уже ноябрь. Письмо, которое я написала в августе, по-прежнему не отправлено — все так печально. Ты, должно быть, дожидался его. Примешь ли ты его сегодня?

Я чувствую, что говорю слишком мало, чувствую, что не могу тебе помочь. Мне бы надо приехать, посмотреть на тебя, извлечь тебя наружу, поцеловать и крепко держать, чтобы ты не ускользнул. Прошу, верь, что я однажды приеду и верну тебя. Я со страхом наблюдаю, как тебя уносит в огромное море, но я построю корабль и верну тебя, пропавшего, домой. Только ты сам помоги мне в этом и не усложняй мою задачу. Время и много чего еще — против нас, но мы не позволим ему разрушить то, что хотим спасти из его потока.

Напиши мне поскорее, прошу, и напиши, нужны ли тебе мои слова, примешь ли ты мою нежность и любовь, можно ли тебе чем-то помочь, тянешься ли ты еще ко мне и укрываешь ли меня темным покрывалом тяжелого сна, в котором я хочу просиять светом.

Попытайся же, напиши, задай мне вопрос, освободись от всего, что тебя гнетет!

Я вся с тобой.

Твоя Ингеборг.

10.1. Приложение
Вена, 25 августа 1949 года

Любимый мой!

Письмо это дается мне с трудом. Прошел целый год — ни вопросов, ни ответов, лишь редкие, но очень нежные приветы от тебя, совсем немногословные попытки поговорить, из которых по сию пору ничего не вышло. Помнишь ли ты еще наши первые разговоры по телефону? Как это было трудно: мне всегда словно воздуха не хватало — ощущение, похожее на то, что сопровождало до сих пор нашу переписку. Не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, но позволю себе предположить, что да.

Твое молчание наверняка было иного рода, чем мое. Я прекрасно понимаю, что мы сейчас не станем говорить о тебе и о причинах, которые у тебя были. Они для меня важны, и таковыми останутся, но если что-то и будет положено на чашу весов, то там не окажется ничего, касающегося тебя. Для меня ты — это ты, для меня ты ни в чем не «виноват». Ты можешь не говорить ни слова, но я радуюсь даже самой малости. Со мной все иначе. Я — более простой человек из нас двоих, и все же мне придется объяснить себя, потому что тебе это трудно понять.

Мое молчание прежде всего означает, что я хотела сохранить те недели такими, какими они были; мне хотелось только одного — чтобы время от времени от тебя приходила открытка, подтверждающая, что все это мне не приснилось, что все было действительно так, как было. Я любила тебя, ничуть не меняясь, на той стороне, что была «там, за каштанами»[19].

А потом наступила нынешняя весна, и все изменилось, усилилось, устремилось к тебе, вырвалось из-под стеклянного колпака, которым я все укрыла. Я строила планы, я хотела в Париж, хотела вновь увидеть тебя, хотя не могу сказать для чего и зачем. Я сама не знаю, почему и для чего хочу тебя. И очень этому рада. В иных случаях я это знаю слишком точно.

В этом году у меня много чего было, я продвинулась вперед, я много работала, я закончила несколько первых своих вещей, с большими сомнениями, трудностями и надеждами.

Помнишь ли еще, как ты всегда немножко досадовал по поводу моей прямоты и открытости в некоторых вещах? Не знаю, что тебе сейчас захочется знать, а что — нет, но ты наверняка можешь предположить, что после тебя у меня были другие мужчины. Твое тогдашнее пожелание на сей счет я выполнила; я тебе об этом еще не говорила.

Но ни разу не возникло прочных отношений, я нигде долго не задерживаюсь, я стала еще беспокойней, чем прежде, и не хочу и не могу никому ничего обещать. Ты спрашиваешь, как далеко теперь отодвинулись наш май, наш июнь — ни на один день не отодвинулись, любимый мой! Тот май и тот июнь для меня — это сегодняшний вечер, или завтрашний день, и так будет еще много лет.

Ты с такой горечью пишешь, как странно я себя вела, когда стояла перед выбором — Париж или Америка. Я слишком хорошо тебя понимаю, и мне теперь тоже очень больно, оттого что ты это так воспринял. Все, что бы я на это сейчас ни ответила, будет неправдой. Быть может, я просто хотела узнать, значу ли я еще что-нибудь для тебя — не обдуманно, а скорее бессознательно. Я делала выбор не между тобой и Америкой, а хотела выбрать что-то в стороне от нас обоих. А еще мне трудно тебе объяснить, насколько часто планы меняются со дня на день. Сегодня речь может идти о стипендиях, на которые завтра уже не придется рассчитывать, потому что заявку надо подать до определенного срока, к которому не успеваешь, а потом не хватает нужных справок, которые не успел собрать. Сегодня у меня на руках две письменные рекомендации, одна на стипендию в Лондон, другая — в Париж, но я не могу с уверенностью сказать, что в результате выйдет, и подаю обе заявки без определенных мыслей, надеясь только, что какую-нибудь из них когда-нибудь удовлетворят. Кроме того, меня тут приглашают частным образом съездить в Париж. Я уверена, что когда-нибудь это получится, ведь один раз поездка чуть было не состоялась. В данный момент главное препятствие — я сама, поскольку история с квалификационными экзаменами по диссертации[20] настолько затягивается, что я такого и предположить не могла.

Из моих объяснений ты сделаешь вывод, что я очень далека от тебя. Скажу тебе одно, каким бы невероятным это ни казалось мне самой: я тебе очень близка.

Прекрасна любовь, в которой я живу с тобой, и только из-за того, что я боюсь сказать слишком много, я не говорю: она — самое прекрасное, что только может быть.

Пауль, я хочу взять в ладони твою бедную красивую голову, встряхнуть ее и убедить тебя в том, что уже сказала очень многое, слишком многое для меня, ведь ты еще должен помнить, как трудно мне находить подходящие слова. Очень хочу, чтобы ты прочитал в строчках моего письма и то, что спрятано между строк.

13. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 7 сентября 1950 года

Моя дорогая Ингеборг!

Вот письмо, в котором госпожа д-р Розенберг[21] приглашает тебя в Париж: надеюсь, этого будет достаточно для получения французской визы. Пожалуйста, сразу предприми необходимые шаги и дай мне знать, все ли идет нормально. Не упускай эту возможность, Ингеборг: если ты в самом деле хочешь в Париж, то лучше всего приезжай прямо сейчас. У тебя не возникнет забот в связи с твоим пребыванием здесь, ни в каком отношении. Я рад, что ты приедешь, и ты, возможно, уже сейчас была бы здесь, если бы вовремя ответила на письмо Нани. Надеюсь, консульство не отложит выдачу визы надолго, но, в любом случае, тебе придется этим заняться. Клаус, который знает французские порядки, вероятно, сможет тебе что-то посоветовать.

Как я понял из устного, а теперь и письменного сообщения Нани[22], у тебя, Ингеборг, были неприятности. Мне очень жаль. Но я уверен, Париж тебя от таких неприятностей избавит: именно от таких. И, может, я сумею ему в этом немножко помочь. Видишь ли, мне пришлось долго бороться, прежде чем Париж меня по-настоящему принял и причислил к «своим». Ты не будешь так одинока, как я, не будешь жить в такой изоляции и отверженности, в какой жил я. Потому что первое право, которое человек себе здесь отвоевывает, — защищать своих друзей от всего, чему сам он — беззащитный, ничего толком не понимая — так долго противостоял.

Клаус и Нани расскажут тебе, какой красивый Париж; я же буду рад присутствовать рядом, когда ты увидишь это своими глазами.

Ответь мне побыстрее. Обнимаю тебя,

Большой привет Клаусу и Нани.

16. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 14 или 15 октября 1930 года

Дорогая Ингеборг!

Уже половина пятого, мне пора к ученику[23]. Это было наше первое рандеву в Париже, сердце мое стучит очень громко, а ты не пришла.

Я сегодня должен еще отработать два часа, ехать далеко, и вернусь не раньше, чем без четверти девять.

Ты можешь включить утюг в ту розетку, куда включена лампа; но будь осторожна и хорошенько прикрой дверь, чтобы в гостинице не заметили, что ты гладишь. Можешь также заняться письмами. Ждать письма тяжело.

И подумай немного о том, какая тень коснулась меня, когда я с тобой заговорил.

Пауль.

18. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 4 июля 1951 года

Пауль, любимый!

Сегодня вечером Клаус едет в Париж; передам с ним это письмо и еще несколько писем, написанных давно или не так давно. Даже если у тебя не найдется времени написать мне, я надеюсь скоро узнать через Клауса, как ты поживаешь.

Пожалуйста, обдумай все как следует, по поводу своих стихов; я считаю, что не было бы неправильно дать делу толчок с помощью Юнгера и Додерера[24].

Главное, не сердись на меня, что я самые важные письма всегда писала на машинке. Я настолько привыкла — более чем привыкла — печатать, что больше не могу выводить чернилами по бумаге слова, которые идут от сердца.

Сегодня я была в Institut Français; там узнала, что, вероятно, смогу поехать в Париж уже в следующем летнем семестре (в феврале или марте 1952-го). Клауса я очень полюбила: в последнее время мы часто виделись и разговаривали, и было бы прекрасно, если бы мы, все четверо, не теряли друг друга из виду. С любовью, твоя

Ингеборг.

Вена, 4 июля 1951 года

18. 3. Приложение
Вена, 27 июня 1951 года

Дорогой, дорогой Пауль!

Через несколько дней Клаус едет в Париж; он захватит с собой много писем, которые я тебе написала, писем правильных и неправильных, мне не хватало духа отправлять их по почте. Он лучше сможет рассказать о самом важном из того, что здесь происходит, немножко расскажет и о другом, гораздо более важном, — о чем сказать трудно или вообще невозможно.

Не знаю, стоит ли мне все же попытаться сказать это.

Я очень, очень тоскую по тебе, порой я почти больна от этого и хочу только одного — вновь повидать тебя, повидать где угодно, только не когда угодно, а как можно скорее. Но когда я пытаюсь представить себе, как и что ты мне на это ответишь, все тонет во мраке, вновь всплывают старые недоразумения, которые я так хотела бы отмести.

Помнишь ли ты еще, что мы все же, вопреки всему, были очень счастливы вместе, даже в самые худшие часы, когда мы были худшими врагами себе?

Почему ты мне не писал? Разве мадам Жене еще не приехала в Париж? Почему ты больше не чувствуешь, что я все еще хочу приехать к тебе, хочу всем своим сумасшедшим, сумасбродным и противоречивым сердцем, пусть оно порой и противится?.. До меня постепенно начинает доходить, почему я так сильно защищалась от тебя, почему я, возможно, никогда не перестану защищаться. Я люблю тебя и я не хочу тебя любить, это слишком весомо и слишком трудно; но прежде всего я люблю тебя — я говорю тебе об этом сейчас, пусть и опасаясь, что ты этого больше не услышишь или не захочешь услышать.

До осени мне из Вены ни за что не уехать: у меня очень много дел, и я не могу себе позволить отказаться от места, на которое устроилась[25]. Потом я, возможно, поеду в Германию, осмотрюсь там или останусь на некоторое время. А вот мою парижскую стипендию передвинули на 1952 год. Не знаю, как я все это выдержу, больше всего мне хотелось бы отправиться до той поры в Америку, чтобы как-то скрасить время ожидания. Но все мои планы, о которых я тебе рассказываю, очень шаткие; все может обернуться и совсем иначе — вполне может случиться, что мне придется остаться здесь и отказаться от всего, чего я хотела бы добиться в этом году.

Позволь пожелать тебе всего самого доброго, со всей любовью поцеловать и обнять тебя много раз, хоть ты далеко и не можешь почувствовать этого, позволь мне побыть с тобой хоть на протяжении одной мысли…

Твоя Ингеборг.

23. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Письмо не отправлено.

Вена, 25 сентября 1951 года

Дорогой Пауль!

На днях верну тебе кольцо, которое ты дал мне в прошлом году; не знаю только, отправить ли его просто по почте или подождать, пока кто-нибудь поедет в Париж. Как только разузнаю все, сразу напишу тебе, выбрала ли я первый, более простой вариант.

Начну с того, что мне наконец удалось повидаться с Нани наедине; стало быть, удалось поговорить о разных вещах, о том, что мне было очень важно узнать.

Твое желание получить кольцо обратно удивило меня меньше, чем те воспоминания, которые ты с ним связываешь. Я бы наверняка поняла, что тебе очень важно сохранить его как память о твоей семье, и уже поэтому я бы не медлила ни секунды и вернула бы его тебе, я бы точно поняла все правильно и меня бы это нисколько не обидело.

А вот теперь из намеков Нани, впрочем, вполне тактичных, я делаю вывод, что память о ситуации, связанной с этим «подарком», опечалила бы тебя или меня. Подозрение, которое живет в твоем сердце по отношению ко мне — и, пожалуй, по отношению к Нани тоже, — представляется мне столь чудовищным, что и теперь, через два дня, после того как я обо всем узнала, мне приходится собирать все силы, чтобы мыслить ясно и не дать хода горечи и отчаянию, на меня навалившимся.

Пауль, неужели ты и в самом деле думаешь, что это кольцо, про историю которого я знала (а что для меня эта история свята, ты понимаешь — какими упреками ни осыпал бы меня), — что это самое кольцо я взяла только потому, что увидела его у тебя и оно мне понравилось? Не хочу оправдываться перед тобой, не хочу отстаивать свою правоту, потому что речь здесь вовсе не о нас с тобой, во всяком случае я так считаю, — дело-то ведь в том, вправе ли существовать то, на чем стою я, перед лицом того, что олицетворяет это кольцо. И мне нечего сказать тебе, кроме того, что моя совесть чиста перед лицом тех умерших людей, которые когда-то это кольцо носили. Я приняла его от тебя как дар и носила или хранила, всегда сознавая его значение.

Сегодня я многое понимаю лучше: я знаю, что я тебе неприятна и что ты испытываешь ко мне сильнейшее недоверие, и мне жаль тебя — потому что мне непонятно твое недоверие, — мне жаль тебя, потому что ты, пытаясь справиться с разочарованием, не можешь не разрушать для себя и для других людей образ того, в ком ты разочаровался.

Я тебя люблю, но отныне это касается только меня одной. В любом случае я, в отличие от тебя, не буду делать попыток тем или иным способом, с помощью тех или иных упреков отгородиться от тебя, забыть тебя или вытеснить из своего сердца; мне сегодня ясно, что я, пожалуй, никогда не смогу перечеркнуть то, что было между нами, и все же я нисколько не поступлюсь своей гордостью, а вот ты когда-нибудь будешь гордиться тем, что перестанешь думать обо мне как о чем-то очень дурном.

Пожалуйста, не забывай писать мне о своих стихах; я не хотела бы, чтобы другие наши договоренности страдали из-за личных коллизий.

25. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

31, Рю дез Эколь,

Париж, 30 октября 1951 года

Моя дорогая Инга!

Эта жизнь, кажется, сплошь состоит из упущений, и, наверное, лучшее, что тут можно сделать, — не искать слишком долго ее разгадку, иначе ни одно слово так и не сдвинется с места. Письма, которые ставили перед собой такую задачу, под моими пальцами, судорожно нащупывающими путь, снова возвращались в ту область, откуда я пытался их вытащить. А в результате я глубоко виноват перед тобой, и это посланьице из Лондона[26] — единственное, что я могу противопоставить твоим письмам, подаркам, усилиям, — пока еще витает у меня в голове. Так что прости, и давай наконец поговорим.

Я бы хотел кое о чем рассказать, что-то сообщить — это, видимо, самая отчетливая моя потребность. В Лондоне: умиротворение, домашний уют, сады и книги, время от времени — прогулки по городу. Встреч никаких, кроме разве что встречи с Эрихом Фридом[27] — освежающей, вернувшей мне жизнь благодаря его сердечности и теплоте. У него, бесспорно, ярко выраженное, сильное поэтическое дарование. Из других представителей «интеллектуальной Вены» я видел только Ханса Флеша[28], которого Э. Ф. — в тот вечер, когда я читал у него стихи, — пригласил к себе. С Хильдой Шпиль[29] я, к сожалению, не повидался, она в тот момент была еще в Австрии. Я оставил у Эриха Фрида рукопись[30], и несколько дней назад, очевидно, она наконец попала к госпоже Шпиль. (Как я мог заключить по нескольким строчкам ее письма.)

Трудная встреча с Парижем: поиски комнаты и людей — и то и другое разочаровывает. Болтливые одиночества, растаявший снежный ландшафт, приватные тайны, нашептываемые всем и каждому. Короче, увеселительная игра с мрачными материями — поставленная, разумеется, на службу литературе. Иногда стихотворение кажется маской, существующей лишь потому, что другие порой нуждаются в какой-то штуковине, за которой они могут спрятать свою нежно любимую повседневную рожу.

Однако хватит ругаться — наша Земля не станет от этого круглее, а в Париже и этой осенью во второй раз цветут каштаны[31].

Дорогая Инга, я должен поблагодарить тебя и Клауса за публикацию двух моих стихотворений в «Ворт унд Вархайт»[32][34]: может, они и таким путем доберутся до чьих-нибудь ушей, которые не законопачены наглухо. Тебя наверняка порадует, что теперь и берлинский журнал «Дас Лот»[35] принял несколько моих стихотворений; они будут напечатаны в ближайшем, февральском, номере. Кроме того, кое-что из моего вот-вот должны перевести на шведский. Надеюсь, когда-нибудь переведут и на немецкий.

Видишь? Я еще держусь, обхожу окрестные дома, бегаю по пятам за самим собой… Знать бы мне только взаправду, который час пробил! Но взаправду ли он лежал перед моей дверью — тот камень, который я пытаюсь отвалить? Ах, слово приходит только по воздуху и приходит — я опять этого боюсь — во сне.

Не знаю, Инга, показывал ли тебе Клаус те два стихотворения, которые яему послал в последний раз. Но вот одно новое, «последнее», — надеюсь, не самое последнее. (Боже, не будь таким скаредным на слова!)

А ты, Инга? Ты работаешь? Расскажешь мне немного об этом, да? И о своих планах? Я замучил себя угрызениями совести, потому что в письме из Леваллуа[36] отговаривал тебя от запланированного путешествия через океан — беру свои слова обратно, мое суждение было тогда очень поверхностным.

Давай мне знать обо всем, о чем можно сообщить, и сверх того посылай иногда какое-нибудь тихое слово — из тех, которые всплывают, когда человек одинок и может говорить только с далями. Я тоже буду так делать.

Что легче легкого в такой час!

Пауль.

Приложение. Стихотворение «Вода и огонь».

Вода и огонь
Ведь бросил же в башню тебя и тисам я слово сказал,
и вырвалось пламя оттуда,
                        и мерку на платье сняло тебе, платье невесты:
Ясная ночь,
ясная ночь, что придумала нам сердца,
ясная ночь!
И за морем светит далёко,
и будит лу́ны в проливе Зунд
                                     и кладет их на пенящиеся столы,
омывая от времени:
мертвое, стань живым,
        серебро, миской и плошкой стань, словно ракушки!
Стол бушует, волнуется, час за часом,
ветер наполнил бокалы,
море катит нам пищу:
блуждающий глаз, грозо́вое ухо,
рыбу, змею —
Стол бушует, волнуется, ночь за ночью,
надо мной проплывают знамена народов,
рядом к суше гребет люд на гробах,
подо мной все небеснеет и звезди́тся,
                                     как до́ма в Иванов день!
И я гляжу на тебя,
объятую пламенем солнца:
вспомни время,
                        когда ночь вместе с нами на гору взбиралась,
вспомни то время,
вспомни, что был я тем, что я есмь:
мастер темниц и башен,
дуновение в тисах, пирующий в море,
слово, к которому ты упадешь, догорев[37].

26. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 10 ноября 1951 года

Милый Пауль!

Твое письмо так обрадовало меня, ты и представить себе не можешь, я даже спрашиваю себя, был ли ты мне когда-либо более близок, чем в эти дни, — потому что ты, впервые в своих письмах, на самом деле пришел ко мне. Не пойми неправильно мою радость, ведь я почувствовала, как много горечи в твоих словах, — меня лишь радует, что ты в состоянии написать мне об этом.

Понимаю тебя, чувствую вместе с тобой, потому что нахожу в твоем письме подтверждение тому, что мне подсказывает собственное чувство. Ничтожность стремлений — а есть ли они вообще? — у окружающих нас людей, культурная жизнь, в которой я теперь тоже участвую, вся эта отвратительная суета, глупая и надменная болтовня, выставление себя напоказ, ходульная актуальность — все это день ото дня становится для меня более и более чуждым, я завязла в этом, и поэтому все вокруг выглядят в моих глазах как оживленный хоровод призраков.

Не знаю, чувствуешь ли ты, что у меня никого нет кроме тебя, кто бы укрепил мою веру в Иное, что мои мысли постоянно стремятся к тебе, не только к самому любимому человеку, который у меня есть, но и к тому, кто, будучи сам в безвыходном положении, удерживает позицию, которую мы вместе заняли.

Сначала я хочу ответить тебе: я рада публикации твоих стихотворений; тебе в самом деле не надо благодарить меня за «Слово и истину» — да, тебе вообще не надо меня благодарить ни за что и никогда, ведь в такие мгновения меня сильнее тяготит вина по отношению к тебе, я ее глубоко ощущаю, хотя и не могу точно определить, в чем ее суть. Было бы прекрасно, если бы ты установил контакт с Хильдой де Мендельсон[38]; я ее очень люблю и до определенной степени ценю. — А теперь я хочу немного рассказать о себе, мой рассказ будет совсем банальным, но поверь мне, что мои мысли и дела не полностью исчерпываются тем, чем я занята вовне.

Тебе уже известно, что меня приняли на радиостанцию «Красный-белый-красный»[39] в качестве «Script Writer Editor»[40]; я сижу в комнате, где еще два сотрудника и две секретарши; я и эти двое сотрудников обрабатываем театральные пьесы для радио; кроме того, я должна время от времени сама писать радиопьесы[41], еженедельно готовить рецензии на фильмы, читать и оценивать неимоверное количество рукописей, в массе своей очень плохих. То, чем я занимаюсь, не всегда плохо, для Австрии даже довольно рискованно то, что мы предлагаем нашим слушателям — от Элиота до Ануя, — однако мы, как ни странно, даже имеем успех. Ты, возможно, не одобришь того, что я столь ужасающе «прилежна», я добилась определенного успеха и смогла обеспечить себе очень хорошее положение за короткое время, и, хотя моя работа меня во многих отношениях не удовлетворяет, я делаю ее с удовольствием и радуюсь тому, что могу работать. Я решила для себя — хотя не знаю, удастся ли это осуществить, — что останусь здесь на год, а потом уеду в Германию, перейду на немецкую радиостанцию — если я когда-нибудь полностью освою ремесло. Я случайно попала на радио, и до сих пор мне не приходило в голову сделать эту работу своей профессией, но теперь, когда я вижу, что мне дается шанс — причем не самый худший, если вспомнить, что нынче очень трудно овладеть сколько-нибудь приличной профессией, — я почти готова его использовать. Хочу спросить тебя, как ты к этому относишься, поскольку, строя такие планы, я думаю — пусть тебе это и покажется странным — о «нас».

Дорогой Пауль, я знаю, что ты теперь меня больше не любишь, что ты больше не думаешь о том, чтобы взять меня к себе, — и все же я не могу иначе, не могу не надеяться, не работать с надеждой подготовить тем самым почву для совместной жизни с тобой, что дало бы нам определенную материальную стабильность, позволило бы нам — здесь ли, там ли — начать все заново.

Я больше не могу и не хочу ничего обещать и ни в чем тебя заверять. Скорее, я ищу какое-то доказательство, и мне все равно, примешь ты его или нет; возможно, в твоих глазах это ложное и плохое доказательство. Но я уверилась в том, что могу «обеспечить» именно «эту» сторону жизни лучше, чем ты, и, если я претендую на то, что люблю тебя, я должна суметь ее обеспечить.

Тебя нет здесь со мной, и мне от этого и легче, и тяжелее. Я до боли тоскую по тебе и все же иногда радуюсь, что у меня сейчас нет возможности к тебе поехать; я должна обрести еще большую уверенность, я должна обрести уверенность ради тебя.

Не отвечай мне на эти строки — разве что у тебя самого возникнет такая потребность. Пиши мне вообще, пиши, чтобы я знала тебя и не была такой одинокой в суете мимолетных дней и событий, среди множества людей и многих дел.

Только что у меня были Нани и Клаус. Нани нашла комнату неподалеку от Главной таможни и очень этому радуется. Два стихотворения, которые ты послал Клаусу, мне известны, я положила их к другим, что у меня были. Сегодня я перепишу для Клауса «Воду и огонь», чтобы тебе не нужно было пересылать ему его.

Об этом стихотворении: оно для меня совершенно ново и неожиданно, у меня такое ощущение, словно вдруг прорвался поток ассоциаций и открылась новая дверь. Возможно, это самое прекрасное твое стихотворение, и я не боюсь того, что оно будет «самым последним». Я несказанно счастлива и, погружаясь в твою темную пору, полна надежды на тебя. Ты часто ставил мне в упрек, что меня не трогают твои стихи. Очень прошу: отбрось подобные мысли — я говорю не об одном этом стихотворении, о других тоже. Порой я живу и дышу только ими и сквозь них.

Прими мои наилучшие пожелания и — если мне позволительно неуклюже воспользоваться твоим словом — «вспомни: что была я тем, что я есмь!»[42]

Ингеборг.

Дорогой мой, этой же почтой отправляю тебе сегодня посылочку к Рождеству; надеюсь, она тебя хоть немного порадует. Желаю тебе всего самого-самого в Сочельник, и попытайся подумать о том, что я думаю о тебе.

Нани и Клаус очень ждут весточки от тебя.

16 дек. 1951 года

28. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 16.02.1952

Дорогая Ингеборг!

Только потому, что мне очень тяжело отвечать на твое письмо, я пишу лишь сегодня. Это не первое мое письмо к тебе за то время, пока я ищу ответ, но, надеюсь, на сей раз — письмо, которое я еще и отправлю.

Я решился сказать вот что: Инга, не будем больше говорить о том, чего не вернуть: такие разговоры только растравляют старую рану, сердят и расстраивают меня, ворошат прошлое — а это прошлое часто казалось мне провинностью, ты это знаешь, я давал тебе возможность это почувствовать, даже понять, — они окунают все вещи в темень[43], над которой приходится потом долго сидеть, чтобы опять вытащить их оттуда, дружба же упорно не желает выступить в роли спасителя… Видишь, происходит противоположное тому, чего ты хочешь: немногими словами, которые время часто, но неравномерно приносит мне от тебя, ты создаешь неясности, и мне приходится вести с ними тяжбу, такую же беспощадную, как в свое время — с тобой.

Нет, не будем больше гадать о невозвратном, Ингеборг. И, пожалуйста, не приезжай ради меня в Париж! Мы только причиним боль друг другу, ты мне и я тебе — какой в этом смысл, скажи?

Мы достаточно друг о друге знаем, чтобы понять: между нами возможна только дружба. Другое непоправимо потеряно[44].

Когда ты пишешь мне, я понимаю, что для тебя эта дружба что-то значит.


Еще два вопроса: д-р Шёнвизе[45] уже раздумал делать радиопередачу по моим стихам? Мило ничего мне не написал, значит, и с приглашением в Германию ничего не выйдет?

От Хильды Шпиль я месяца два назад получил милое письмо, и на этом пока все кончилось; на мое письмо, где я спрашиваю, есть ли еще надежда найти издателя, она не ответила.

Я очень расстроен из-за этой истории с моими стихами, но никто не помогает. Tant pis[46].

Поскорее дай знать о себе, Инга. Я всегда радуюсь, когда ты мне пишешь. Я в самом деле радуюсь,

Пауль.

Бандероль я, к сожалению, не получил; наверное, она пропала.

33. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 10 июля 1952 года

Дорогой Пауль!

Пишу, не дождавшись письма от тебя. Попытайся написать мне поскорее, прошу тебя, мне очень хотелось бы знать, как ты поживаешь! Из Мюнхена я поехала еще и в Штутгарт и разговаривала там с д-ром Кохом[47], который очень расстроен твоим отказом. Он уже все подготовил для твоего выступления, которое, пожалуй, могло бы иметь важные последствия. С тобой хотел познакомиться Дингельдей[48], директор издательского объединения. Обязательно напиши Коху, чтобы все получилось с этими переводами и, возможно, с книжкой стихов. Не забудь также, что в этом очень заинтересованы «Франкфуртер Хефте»[49] — издательство.

И в первую очередь: прямо сейчас отправь Ровольту[50] рукопись. Я, разумеется, свою рукопись посылать не стала[51], потому что не хочу, чтобы нас снова «сталкивали» друг с другом, и чтобы не повторилась ситуация как в Ниендорфе[52]. Моей вины там не было, а ты обвинил меня — что же скажешь на этот раз? Пойми, я не могу послать свою рукопись. На днях я дам Ровольту окончательный ответ.

Я снова виделась с Нани и Клаусом. Мне нелегко далось рассказать им о тебе и о тех днях в Германии; тем более трудно, что я не знаю, как ты теперь к этому относишься, с определенной дистанции. Мне и самой пока еще неясно, почему возникли тогда все эти трения и напряженность. Я лишь отчетливо вижу, что наш первый разговор уничтожил все мои надежды и старания прошлых лет, что ты сумел обидеть меня намного сильнее, чем я тебя когда-нибудь обижала. Не знаю, удалось ли тебе уже дать себе отчет в том, что ты мне тогда сказал, в тот самый момент, когда я приняла окончательное решение перебраться к тебе, вновь обрести тебя, отправиться с тобой в «джунгли» — неважно, в какой форме; и я не понимаю лишь одного: почему ты через несколько часов или дней, когда мне уже было известно, что ты уходишь к другой, стал упрекать меня в том, что я не была с тобой рядом в этих самых немецких «джунглях». Ответь мне, как я могу быть рядом с тобой, если ты уже давно ушел от меня? Во мне все холодеет от мысли, что все произошло уже давно и я этого не почувствовала, что я была такой непонятливой.

Но я хочу попытаться сохранить дружбу, которую ты мне предлагаешь. Ей долго еще будет мешать то самое смятение, от которого долго еще будет несвободна и твоя дружба со мной.

Но я и теперь всем сердцем с тобой.

Ингеборг.

Нани очень сердится*, что я не вернула ей рукопись, а отдала тебе. Пожалуйста, пришли нам ее поскорее.

Кроме того, для радиопередачи и для журнала «Фурхе»[53] мне срочно требуются последние твои стихотворения, примерно десять или двенадцать. Проф. Фихтнер недавно звонил мне и спрашивал о них. Пусть там будут «Вода и огонь» и «Сделай горьким меня»[54], ладно?

*Она действительно осыпа́ла меня упреками!

38. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Вена, 29 июня 1953 года

Прости, что я лишь сегодня благодарю тебя за стихи. Я не могла собраться с духом.

Нани и Клаус много рассказали мне о Париже, и теперь мне не так тяжело писать это письмо.

В августе уеду из Вены, поеду в Италию, обратно я не вернусь[55].

Мне теперь очень жаль, что я не смогла приехать в мае. Для меня твои стихи — самое ценное из того, что я беру с собой.

Желаю тебе счастья и знаю, что оно к тебе теперь придет.

Ингеборг.

47. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 20.10.1957

Кёльн. На Подворье[56]
Время сердца, при —
грезившиеся —
цифрами полуночи.
Что-то сказано в тишину, что-то умолчано.
Что-то своею дорогой ушло.
Изгнанное и Забытое
приют обрели.
………………………………
О, соборы.
О, соборы невидимые,
о, реки укромные,
о, часы глубоко внутри нас[57].
Париж, набережная Бурбон, воскресенье, 20 октября 1957,

половина третьего

48. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 25 октября 1957 года

Я, Ингеборг, могу понять, что ты мне не пишешь, не можешь писать, не будешь писать: я осложняю тебе жизнь своими письмами и стихами, осложняю еще больше, чем когда-либо прежде.

Скажи только: стоит ли мне тебе писать и посылать стихи? Стоит ли приехать на несколько дней в Мюнхен (или еще куда-то)?

Ты же понимаешь: поступить иначе я не мог. Поступи я иначе, это бы означало, что я отрекаюсь от тебя — а на это я не способен.

Успокойся и не кури так много!

Пауль.

49. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 25.X.57

Сегодня — забастовка почтовых служащих, сегодня письма от тебя не будет.

Во французской газете я прочитал афоризм: «Il est indigne des grands cœurs de répandre le trouble qu’ils ressentent»[58].

И все-таки! Вот:


Через два часа:

Еще одно, потому что оно не вправе остаться невысказанным:

Мое «…Ты знаешь, куда он указал»[59] должно быть дополнено так: указал в гущу жизни, Ингеборг, в жизнь.

А почему я завел об этом разговор: чтобы освободить тебя от ощущения вины, проснувшегося, когда знакомый мир для меня исчез. Чтобы освободить тебя от него навсегда.

Ты должна, ты обязана мне написать, Ингеборг.

51. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Мюнхен, 28. 10 1957

Я СЕГОДНЯ НАПИШУ ОЧЕНЬ ТРУДНО ПРОСТИ ИНГЕБОРГ.

52. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Понедельник, 28 октября 1957 года

Мюнхен

Пауль!

Десять дней назад пришло твое первое письмо. Я с тех пор каждый день собираюсь ответить и никак не соберусь, все веду с тобой многочасовые, полные отчаяния разговоры.

Сколь многое мне приходится вычеркивать в письме! Поймешь ли ты меня, несмотря на это? Прибавишь ли ты к нему те минуты, когда у меня перед глазами только твои стихи, или только твое лицо, или «Nous deux encore»?[60]

Ты ведь знаешь, мне не у кого попросить совета.

Я благодарна тебе, что ты все рассказал жене, ведь «уберечь» ее от этого — значило бы стать еще более виноватым и унизить ее. Ведь она есть то, что она есть, и ты ее любишь. Но ты догадываешься, какое значение имеет для меня то, что она все приняла и поняла? И какое — для тебя самого? Ты не имеешь права бросить ее и вашего ребенка[61]. Ты мне ответишь, что это, де, уже случилось, что она уже брошена. Но я прошу тебя, не бросай их. Надо ли мне приводить какие-то доводы?

Если мне придется думать о ней и о твоем ребенке — а мне придется думать о них всегда, — то я не смогу обнимать тебя. Больше я ничего не знаю. Ты говоришь, что продолжение означает: «в жизнь». Это годится для пригрезившихся во сне. Но неужели мы — всего лишь пригрезившиеся? И разве какое-то продолжение не случалось всегда, и разве мы уже не разочаровывались в такой жизни, не разочарованы в ней и сейчас, когда считаем, что все дело в одном только шаге — за порог, в ту сторону, вместе?

Вторник: я снова не знаю, что еще написать. Я не могла уснуть до четырех утра и все пыталась заставить себя писать дальше, но не могла больше прикоснуться к бумаге. Мой самый любимый Пауль! Если бы ты сумел приехать в конце ноября! Я мечтаю об этом. Вправе ли я? Нам надо сейчас увидеться.

В письме к принцессе[62] я вчера, чтобы не отмалчиваться, написала несколько слов о тебе, слов «сердечных». Раньше мне это, несмотря ни на что, давалось много легче, потому что я была счастлива, когда произносила твое имя или писала его. Теперь же мне приходится чуть ли не просить у тебя прощения за то, что не сохраняю твое имя для себя одной.

Но мы оба знаем, каково это — быть вдвоем среди других. Только теперь это больше не будет нас сковывать.

Когда неделю назад я приехала в Донауэшинген, у меня вдруг возникло желание сказать все, необходимость сказать все[63] — как тогда, в Париже, и тебе пришлось сказать все. Но ты должен был сказать, а мне такого даже не позволили, я ведь свободна и потеряла себя в этой свободе. Понимаешь, что я имею в виду? Однако это всего лишь мысль, выхваченная из длинной цепочки размышлений — одной из тех, что сковывают меня.

Ты сказал, что навсегда примирился со мной, я этих слов никогда не забуду. Следует ли мне теперь полагать, что я снова делаю тебя несчастным, снова несу раздор и разрушение, ей и тебе, тебе и мне? Для меня непостижимо, как можно быть настолько проклятой.

Пауль, я отсылаю письмо в том виде, в каком оно написалось, я очень хотела бы быть гораздо более точной. — Я еще в Кёльне хотела тебе сказать, попросить тебя еще раз прочитать «Песни на путях бегства»[64]; той зимой, два года назад, я была у последней черты и приняла твой отказ. Я больше не надеялась, что буду оправдана. Да и к чему?

Ингеборг.


Вторник, вечером:

Сегодня утром я писала тебе: нам надо сейчас увидеться.

В этом есть большая неточность, и я ее уже ощущаю, ты мне ее должен простить. Ведь мне не отмахнуться от моих же слов: ты не имеешь права бросить ее и вашего ребенка.

Скажи, считаешь ли ты несовместным, что я хочу тебя увидеть и все же говорю тебе такие вещи?

52.1. Приложение
Из «Песен на путях бегства»
VII
Там, во мне, глаза твои — окна
в тот край, где живу я при ясном свете.
Там, во мне, грудь твоя — море,
что влечет в глубину, на самое дно.
Там, во мне, твои бедра — пристань
Для моих кораблей, приплывших
Из дальних рейсов.
Счастье вьет серебряный трос —
Я на привязи прочной.
Там, во мне, рот твой — пухом выложенное гнездо
Для птенца-подлетка, моего языка.
Там, во мне, твоя плоть,
                              словно плоть светоносная дыни,
Сладостна бесконечно.
Там, во мне, жилы твои — золотые,
И я золото мою слезами, однажды
Оно принесет утешенье.
Ты получишь высокий титул, обнимешь владенья,
Дарованные отныне.
Там, во мне, под ступнями твоими — не камни дорог,
А навечно мой бархатный луг.
Там, во мне, твои кости — светлые флейты,
Я из них извлекаю волшебные звуки,
Что и смерть околдуют…[65]

53. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 31 октября 1957 года

Сегодня. День с твоим письмом.

Крушение, Ингеборг? Нет, конечно нет. Но: правда. А она, даже в нашем случае, есть нечто противоположное: потому что она — основополагающее понятие.

Перепрыгивая через многое:

Я приеду в Мюнхен в конце ноября, числа 26-го[66].

Возвращаясь в перепрыгнутое:

Я — да, не знаю, что все это означает, не знаю, как мне это назвать: предопределение, может быть, или судьба и призвание, поиск названий не имеет смысла, я просто знаю, что это так, навсегда.

Со мной — как с тобой: я отваживаюсь произносить и писать твое имя, не ропща на озноб, который меня при этом охватывает, — что меня делает счастливым, вопреки всему.

Ты ведь знаешь: ты для меня была, когда я тебя встретил, и тем и другим — и чувственным, и духовным. Это никогда не разъединится, Ингеборг.


Вспомни «В Египте». Каждый раз, читая это стихотворение, я вижу, как в него входишь ты: ты для меня основа жизни, между прочим, и потому, что была и остаешься оправданием моего говорения. (На это я намекал, может быть, и тогда, в Гамбурге[67], сам не подозревая, насколько я правдив.)

Но дело не только в этом, не в говорении, я ведь хотел и молчать с тобой.


Другое пространство в темноте:

Ждать: я и такую возможность обдумывал. Но разве это не означало бы, среди прочего, ждать, что жизнь каким-то образом пойдет нам навстречу?

Нам жизнь навстречу не пойдет, Ингеборг, ждать такого — это был бы, наверное, самый неподходящий для нас способ быть здесь.

Быть здесь: да, это мы можем и имеем на это право. Быть здесь — друг для друга.

Пусть всего несколько слов, alia breve, одно письмо раз в месяц: сердце сумеет этим жить.

(И все-таки один конкретный вопрос, ответь на него быстро: когда ты едешь в Тюбинген, когда — в Дюссельдорф? Меня туда тоже приглашали.)

Знаешь, что я теперь снова могу говорить (и писать)?

Ах, я еще много чего должен тебе рассказать, в том числе и такое, о чем даже ты едва ли догадываешься.

Пиши мне.

Пауль.

P.S.

Как ни странно, по пути в Национальную библиотеку я купил «Франкфуртскую газету». И наткнулся там на стихотворение, которое ты мне прислала вместе с «Отсроченным временем»[68] — написанное на клочке бумаги твоей рукой. Я много раз пытался истолковать его для себя, и вот теперь оно снова ко мне приходит — и при каких обстоятельствах!

1. XI.57.

Прости, Ингеборг, прости мне глупую вчерашнюю приписку — я, может, никогда больше не буду так думать и писать.

Ах, я был несправедлив к тебе все эти годы, и приписка, возможно, — рецидив, который хотел прийти на помощь моей растерянности.

Разве «Кёльн. На Подворье» не красивое стихотворение? Хёллерер[69], которому я недавно дал его для журнала «Акценте» (был ли я вправе?), сказал, что это одно из лучших у меня. А все благодаря тебе, Ингеборг, благодаря тебе. Разве оно появилось бы вообще, не заговори ты о «пригрезившихся» во сне. Одно лишь слово от тебя — и я могу жить. А ведь теперь у меня в ушах снова звучит твой голос!

55. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

As Lines so Loves oblique may well
Themselves in every Angle greet:
But ours so truly Parallel,
Though infinite can never meet.
Therefore the Love which us doth bind,
But Fate so enviously debarrs,
Is the Conjunction of the Mind,
And Opposition of the Stars.[70]
Andrew Marvell The Definition of Love, p. 77.
<Париж> 5 ноября 1957 года

Одно короткое сообщение, Ингеборг, которым я, вероятно, опережаю твой ответ: сегодня пришло письмо из Тюбингена[71], мне предлагают первую неделю декабря, я соглашусь. Я, наверное, поеду туда через Франкфурт, где хочу получить у Фишера гонорар за небольшой перевод[72], над которым сейчас работаю, а 29 или 30-го смогу быть в Мюнхене. Смогу остаться там на несколько дней, три или четыре, скажи мне, хочешь ли ты еще этого.

Жизель знает, что я поеду к тебе, она такая мужественная!

Я от нее не уйду, нет.

И если ты не хочешь, чтобы я время от времени приезжал к тебе, то попытаюсь смириться и с этим. Но одно ты мне должна обещать: что будешь писать, посылать весточку о себе, раз в месяц.

Я вчера послал тебе три книги, для твоей новой квартиры. (Это так несправедливо, что у меня так много книг, а у тебя так мало.) Истории рабби Нахмана[73] я совсем не знаю, но мне показалось, что книга стоящая, что она должна быть у тебя, и, кроме того, я люблю Бубера.

Ты знаешь эту английскую антологию?[74] Похоже, она была у меня, когда ты приезжала в Париж, — а после каким-то образом пропала. Недавно, в поезде, когда мы уезжали друг от друга, я открыл англ. антологию, подаренную мне в Вуппертале[75], и снова прочел стихотворение, которое раньше очень любил: «К стыдливой возлюбленной»[76]. В первые дни после возвращения я попытался его перевести, было трудно, но в конце концов оно получилось, за исключением нескольких строчек, которые мне еще предстоит привести в порядок, — потом ты его получишь. Читай и другие стихотворения Марвелла: наряду с Донном он, может быть, величайший из английских поэтов. И других тоже читай, они все этого заслуживают.


В стихотворении «День поминовения» я кое-что изменил; теперь это место звучит так:

Метеориты, звезды, черные, полные речью: названные в честь разъеденной молчанием клятвы.

56. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 7 ноября 1957 года

Можно, пошлю тебе два перевода[77], возникших несколько дней назад, по требованию госпожи Флоры Клее-Палий[78], у которой я гощу в Вуппертале и которая сейчас готовит для издательства «Лимес» французскую антологию?

Это немного, я знаю, но все же хоть несколько мгновений твои глаза на них отдохнут.

Поскольку через несколько дней я переезжаю, вчера мне пришлось рыться в старых бумагах. И я наткнулся на карманный календарь 1950 года. Под датой 14 октября обнаружил запись: «Ингеборг». В тот день ты приезжала в Париж. А 14 октября 1957-го мы были в Кёльне, Ингеборг.

О, часы глубоко внутри нас.

Пауль.


Я договорился о своем вечере в Тюбингене на 6 декабря, значит, к тебе смогу приехать до или после — пожалуйста, решай сама.


Приложения: переводы «Молитвы» Антонена Арто и «Зыбкого» Жерара де Нерваля.

58. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

29 бис Рю де Монтевидео

с 20. XI.: 78 Рю де Лоншан. Париж. 16-й округ

9 ноября 1957 года

Ингеборг, любимая!

Еще письмо, и сегодня тоже, я не могу от него оторваться, хотя и убеждаю себя, что всем этим только создаю путаницу, что говорю о вещах, о которых ты, вероятно, предпочла бы не заговаривать. Прости.

Позавчера я был у принцессы, речь (как и при первом моем посещении) сразу зашла о тебе, я обрадовался, что могу со спокойной душой произнести твое имя, принцесса постоянно говорила об «Ингеборг», и в конце концов я тоже сказал: Ингеборг.

Ты, если я правильно ее понял, написала «пьесу» (une pièce): могу я ее прочесть, ты мне пришлешь?

И потом, от избытка чувств, я сделал нечто такое, что, наверное, намного превышает мою компетенцию: принцесса заговорила о немецких материалах для весеннего выпуска Б. О.[79], и тут мне в голову (не совсем неожиданно, должен признать), пришла мысль предложить ей, чтобы эту подборку текстов подготовили мы вдвоем, ты и я[80]. Это, конечно, было с моей стороны очень нескромно, прости; ты можешь, как, наверное, делала и раньше, подготовить эту подборку сама, зачем, собственно, тебе нужен я? Не сердись, Ингеборг: то, что я произнес вслух, было только К-Тебе-Хотением, которое внезапно (или не так уж внезапно) поверило, что появился такой шанс, — там, где его никто не оспорит, — и пожелало, чтобы этот — по крайней мере этот — шанс у нас не отняли.

Принцесса согласилась, я ее застал врасплох, но окончательное решение за тобой: если ты не захочешь, все опять будет улажено.

«Боттеге оскуре»: это обещает немного темноты и защищенности — ведь там нам никто не помешает обменяться рукопожатием и несколькими словами?

Завтра ты переезжаешь на новую квартиру: можно я скоро приеду и вместе с тобой пойду искать лампу?

Пауль.

65. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Штутгарт[81], 5. 12.1957

Четверг

Послезавтра, в субботу, я буду в Мюнхене — у тебя, Ингеборг.

Сможешь прийти на вокзал? Мой поезд прибывает в 12.07. Если не придешь, я через полчаса буду прохаживаться перед твоим домом по Франц-Иозефштрассе.

Завтра я буду в Тюбингене (Адрес: отель «Ламм» или книжный магазин «Озиандер»).


Осталось два дня, Ингеборг.

Пауль.

89. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Мюнхен, 2. 02.1958 Воскресенье, вечер

Пауль!

Работа, которая так мучила и тяготила меня, завершена[82]. И я сразу же сажусь за письмо к тебе, пока у меня еще не слипаются глаза.

По поводу новой катастрофы с Голлем[83]: прошу тебя, похорони все эти истории в себе, и тогда, я уверена, они будут похоронены и вовне. Мне кажется, преследования только до тех пор затрагивают нас, пока мы готовы допустить, чтобы нас преследовали.

Истина ведь в том, что ты стоишь выше всех этих историй, а стало быть, со своей высоты можешь отбросить их прочь.

Я получу «Facile»[84]? Все на самом деле стало легко и просто, и ты ни секунды не думай о том, что мне страшно. Очень страшно мне было после Кёльна. Теперь — уже нет.

В последнее время я боюсь не за нас с тобой, а за Жизель и тебя, боюсь, что ты потеряешь ее прекрасную тревожную душу. Но ты теперь и сам вновь обретешь зрение, и сможешь рассеять тьму и для нее тоже. Я в последний раз заговариваю об этом, и ты можешь промолчать в ответ.

После твоего отъезда я впервые снова работала с удовольствием, и даже многочасовое, монотонное перепечатывание на машинке доставляло мне радость, я вся свечусь от усердия.

Разве это не хорошо? Скоро отправлюсь в Тюбинген. По твоим следам[85].

Ингеборг.

90. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 8.2.58.

Май — мой вечер в Дюссельдорфе — еще далеко, не знаю, сумею ли ждать так долго, я попытаюсь писать сквозь это долгое время.

Странно, на сей раз я перевел кое-что с русского: главное, как я думаю, стихотворение революции[86], вот оно (прости, оригинал послан в издательство Фишера, ты получишь только копию) — скажи, если можешь, понравилось ли, я там затрагиваю удивительные регистры…

Второе, переведенное вчера, — стихотворение Есенина, одно из самых красивых у него.

Получила ли ты «Facile»? Скажи.

Послала бы ты мне копию твоей радиопьесы![87]

Ты ведь понимаешь, Ингеборг. Ты все понимаешь.

Пауль.


Приложения: переводы поэмы «Двенадцать» Александра Блока и стихотворения Сергея Есенина «Устал я жить в родном краю…»

104. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Мюнхен, 5 октября 58 года

Пауль, дорогой Пауль!

Я так долго молчала и все же постоянно думала о тебе, ибо молчание показалось мне более честным в то время, за которое я смогла бы написать тебе только одно письмо, где бы ни слова не было о том, что на самом деле происходило. И все же я очень мучилась, ведь я так боялась за вас в эти уже миновавшие беспокойные парижские дни[88]!

Нынешние август и сентябрь: полные сомнений, и все то новое, что случилось. Помнишь, в тот послеполуденный час, когда мы вышли из твоего дома на рю де Лоншан, пили в кафе перно и ты пошутил — не влюблена ли я? Тогда это было не так, а позднее все произошло очень странным образом, только я не прибегну к таким словам. Несколько дней назад я вернулась из Каринтии, где провела последнее время… нет, я начну иначе, не стану тянуть. В эти последние дни, мои первые в Мюнхене, сюда приехал Макс Фриш, приехал, чтобы спросить меня, смогу ли я жить с ним вместе, и вот теперь все решилось[89]. Я останусь в Мюнхене еще месяца на три, а потом перееду в Цюрих. Пауль, если бы ты был здесь, если бы я могла с тобой поговорить! Я рада случившемуся, я чувствую себя защищенной его любовью, добротой и пониманием, и я лишь иногда печалюсь о самой себе, потому что страх и сомнения не совсем покинули меня, они касаются только меня, а не его. Думаю, что имею право так сказать, ведь мы с тобой знаем — для нас почти невозможно жить с другим человеком. Но поскольку мы это знаем, поскольку мы не обманываем себя и не пытаемся обмануть другого, то может получиться что-то хорошее и доброе, если каждый день прилагать усилия, я теперь все же в это верю.

Хотела бы я пробраться в твои мысли, когда ты прочтешь это письмо. Думай обо мне хорошо!

Когда ты приедешь? Или мне приехать куда-то? Ты приедешь ко мне? Скажи! Я могу открыто видеться с тобой и всегда смогу, я этому очень рада.

Пошли мне свои стихи, всё, что есть нового! И вымолви хоть слово!

Ингеборг.

P.S.

Около двух месяцев назад я снова написала Эжену Вальтеру[90], я полагаю, что все теперь уладилось, я это сделала еще до того, как пришло твое письмо. Выехав из Неаполя, я хотела сделать остановку в Риме и навестить принцессу, но я была тогда не в состоянии видеть людей, все вокруг, и просто не смогла. И без того здесь, в Мюнхене, приходится подчиняться обстоятельствам (мне придется еще месяц отработать на телевидении), снова люди вокруг, почта, скопившаяся за три месяца, я совершенно потеряла голову, все путаю и привожу в беспорядок.

Зато здесь побывал Клаус, он поднялся по лестнице как раз в тот момент, когда я стояла с чемоданами перед дверью, только что с вокзала, и он был счастлив, рассказывал о Париже и Трире, это было прекрасно, и мы провели вместе два вечера, прежде чем он вместе со своими картинами вернулся в Вену. Сколько раз я в наших разговорах произносила имя Пауль…

И.

105. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 9 октября 1958 года[91]

Моя дорогая Ингеборг!

Я должен подумать что-то доброе, для тебя, говоришь ты, — я охотно это думаю, думаю так, как, предваряя меня, думает твое письмо, из которого однозначно говорит доброе. Защищенность, доброта, любовь и готовность к пониманию: ты обо всем этом говоришь, и уже сама способность-к-такому-говорению — порука, что для тебя это сбудется. Возможно, говорю я себе, тебе не стоит так надолго задерживаться в Мюнхене: три месяца это долгий срок.

Удавалось ли тебе и работать? Не забывай, ты хотела мне что-то послать, прозу или стихи.

Я говорю сердцу, чтобы оно пожелало тебе счастья, — оно и так желает, охотно, без подсказки: ему ведь слышно, как ты надеешься и веришь.

Пауль.

106. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Мюнхен

Воскресенье, 26. 10. 1958

Пауль!

Спасибо тебе! Ты видел все дальше, чем я, и сказал мне, не знаю почему, что мне надо уехать отсюда раньше, и вот я на самом деле скоро уезжаю из Мюнхена, 15 ноября. Я скучаю по покою и порядку, а здесь одно сплошное беспокойство, слишком много равнодушия, столько помех, которые я с каждым днем ощущаю все сильнее.

Сначала у меня будет в городе своя квартира (Цюрих, по адресу: семья Хонеггер-Лафатер, Фельдэгштрассе, 21), но потом, весной, перееду в сельскую местность, неподалеку от города.

У меня здесь были трудные дни, много сомнений, бездна отчаяния, но все страхи надо адресовать лишь реальности и растворять их в ней, а не накапливать в голове.

Ты мне не сказал, когда приедешь, когда мы сможем увидеться. Ты не прислал своих стихов! Не убирай от меня свою руку, Пауль, пожалуйста, не убирай!

И напиши мне о себе, о своих днях, мне нужно знать, на чем ты стоишь.

Твое прекрасное, милое письмо, еще раз и еще много раз я радуюсь ему — никакой «тишины»[92].

Ингеборг.

112. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 2.XII.58.

Дорогая Ингеборг,

посылаю тебе копию одного сообщения о моем боннском вечере[93]. (Отрывок из письма некоего студента.) Скажи мне, пожалуйста, что ты об этом думаешь.

Пауль.

112.1. Приложение (отрывок из письма Жана Фиргеса[94])
«…Другие высказывали мнение, что Ваша манера произносить заголовки стихотворений напоминает комика Хайнца Эрхардта. (Я с этим мнением не согласен.) Но главным образом всех возмутила пафосность того места, где речь идет об „осанне“[95]. Уже после окончания вечера мне на глаза попался несправедливый критический выпад в форме карикатуры. На ней был изображен согнувшийся скованный раб, сопением выражающий протест против своих цепей. Под рисунком значилось (здесь-то и начинается подлость): осанна Сыну Давидову!»

113. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих

<Цюрих> 10.XII.58

Пауль!

Размышляю над твоим вопросом и над этим письмом, не могу записать всего, о чем думаю, начну, пожалуй, с конца. Считаю, что на твой вопрос нет ответа — ни для тебя, ни такого, который кто-то мог бы дать за тебя в качестве возражения на эту публикацию: ей место в корзине для мусора. Нам ведь известно, что такие люди существуют, в Германии ли или где-то еще, и мы бы очень удивились, если бы все они вдруг разом исчезли. Скорее вопрос тут в том, готов ли ты, входя в зал, заполненный людьми, которых ты специально не отбирал, все-таки читать для тех, кто хочет тебя слушать и кому стыдно за тех, других. Практически лишь с этой позиции можно что-то сделать, принять какое-то решение.

Я не знаю, как изгнать зло из мира, не знаю также, нужно ли его просто терпеть. Но ты ведь существуешь, ты здесь, и ты оказываешь какое-то воздействие, а твои стихи действуют сами по себе и защищают тебя — вот в чем ответ и противовес такому миру.

23 декабря

Рождество совсем близко, мне нужно торопиться. Сегодня утром пришла посылочка от вас; я положу ее завтра утром под рождественскую елку, только потом открою. На прошлой неделе я вам тоже кое-что послала и очень надеюсь, что все дойдет в целости и вовремя. Сразу после Нового года я на несколько дней поеду к своим родителям, надо кое-что обсудить с ними. Мой брат собирается на практику в Израиль. Он принял решение самостоятельно, и меня это радует, по поводу и без повода.

Завтра буду думать о вас. Об Эрике, который сделает этот вечер всамделишным. Нам это удается с трудом.

С любовью.

Ингеборг.

P. S. Получила письмо от принцессы; она послала Нелли Закс 100 долларов, оплатила публикацию Гейма и высылает чеки другим авторам. Прошу тебя, напиши мне, получил ли ты от нее что-нибудь! Я в любом случае, не дожидаясь твоего письма, напишу ей несколько слов, чтобы все было в порядке: она сама просила меня напоминать ей обо всем, так что это будет выглядеть вполне естественно.

117. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, 8 февраля 1959 года

Пауль, письмо не сразу написалось, потому что мне пришлось пережить несколько трудных дней, весьма волнительных, а тут еще и грипп, ничего серьезного, но у меня ни на что нет сил, не могу работать, а ведь перед этим все так хорошо шло. И вот теперь опять: холостой ход, сомнения, подавленное состояние.

Непременно хочу увидеть тебя и прикидываю лишь, что удобнее, Базель или Страсбург, на этот раз, в первый раз после такой перемены в моей жизни. Не лучше ли нам повидаться в Цюрихе? Причина в том, что для Макса было бы легче, если бы ты с ним встретился; он уже давно просил меня, чтобы мы не исключали его из своего круга. Не знаю, получается ли у меня все объяснить — он знает, что ты значишь для меня, и никогда не будет возражать против наших встреч, в Базеле, Париже или где-то еще, но я не должна вести себя так, чтобы у него возникло ощущение, будто я с ним тебя избегаю или его — с тобой.

Скажи, как ты к этому относишься! Могу предположить, что тебе будет нелегко, возможно, даже тяжело поддерживать с ним контакт, но ведь познакомиться друг с другом все же можно. И нисколько не сомневайся, не бойся, что у нас с тобой в Цюрихе будет мало времени друг для друга.

Я пока не говорила Максу, что мы с тобой собираемся увидеться, потому что должна сначала услышать ответ от тебя.

Прошу тебя, Пауль, теперь о другом, поскольку мне надо кое-что сказать тебе по поводу телефонного разговора: ты ставишь меня в трудное положение только в том случае, когда начинаешь предполагать, что я могла что-то понять неправильно. Говори мне все, что хочешьсказать, и обдуманное, и необдуманное, для меня все годится — все правильно и все годится.

Твой Блок великолепен, ненарочито необуздан — вулканический взрыв немецкой речи, вызывающий изумление. Я счастлива им, он весь — целое и единое!

Скоро выйдут твои стихи, снова связанные с нашим с тобой временем[96]. (Не забудь позаботиться об обложке, тут порой случаются неприятные сюрпризы.)

Думаю о тебе сильно и много!

Ингеборг.

123. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 2 марта 1959 года

Дорогая Ингеборг,

прежде всего позволь поздравить тебя с премией[97]. Тут ведь приложили руку слепые, однако один из них, должно быть, оказался зрячим — а может, даже многие.

О себе я мало что могу сообщить. Ежедневно сталкиваюсь с подлостями, их мне подносят в изобилии, на каждом перекрестке. Последнего «друга», который премировал меня (и Жизель) своей лживостью, зовут Рене Шар[98]. Почему бы и нет? Я ведь переводил написанные им стихи (к сожалению!), поэтому дело не могло обойтись без его благодарности, которую я имел удовольствие испытывать на себе и раньше — правда, в меньших дозах.

Ложь и подлость. Почти повсюду.
Мы одиноки и беспомощны.
Передай привет Максу Фришу —
Пусть тебе будет хорошо и легко —
Твой Пауль.

197. Пауль Целан — Максу Фришу

78, Рю де Лоншан

Париж, 14 апреля 1959 года

Дорогой Макс Фриш,

я вчера позвонил, неожиданно, в надежде, что Вы, как уже было однажды — но тогда я на это не рассчитывал, — окажетесь у телефона; я хотел попросить у Вас совета, договориться о встрече и разговоре, в Цюрихе или в Базеле, хотел спросить, что можно сделать — ведь что-то делать надо! — в связи с такой ложью, и подлостью, и гитлеризмом, распространяющимися шире и шире: ибо несколько часов назад я получил письмо от Генриха Бёлля[99], в очередной раз показавшее мне, сколько низости таится в душах людей, от которых, как мы легковерно полагаем, — но кто, если хочет сохранить веру в человека, откажется от легковерия? — что-то «зависит».

Увы, стоит поставить им на вид то, что они в действительности делают и чем являются, как они мгновенно предстают в своем истинном облике. Такой (отнюдь не новый) жизненный опыт я теперь приобрел и относительно Бёлля. Не то чтобы я не был к этому готов; но что все получится именно так, так однозначно в своей подлости, — этого я, видит Бог, не ждал.

И потому я позвонил, чтобы спросить Вас и Ингеборг: можно ли мне со всеми этими вопросами и недоумениями — которые известны и Вам, причем с давних пор и во всяческих обличьях! — приехать в Цюрих, примерно через неделю? Пожалуйста, скажите, удобно ли это вам: я могу — в самом деле — приехать и позже (а до того момента и после него продолжать жить со своими вопросами), скажем, в мае, по пути в Австрию[100] (где мы хотим провести лето), или в июне.

Извините, пожалуйста, за спешку и за отрывочность этих строк и примите мой самый сердечный привет.

Ваш Пауль Целан.

198. Макс Фриш — Паулю Целану

Утикон, 16.04.59

Уважаемый и дорогой Пауль Целан!

Только что получил письмо от Вас. Перед этим я отнес на почту письмо Инги к Вам. Приезжайте поскорее! Прошу снисхождения, если это письмо не очень похоже на непосредственную реакцию. Письмо с непосредственным откликом я написал Вам вчера вечером, но госпожа решила, что в нем содержится одно неуместное придаточное предложение, мелочная, болтливая фраза, касательно «фольксвагена», на котором Вас встретят и привезут к нам, а в мои привычки не входит дезинфекция подобных «непосредственных» писем. Мы, следовательно, повздорили! — в остальном же письмо, которое я скомкал и выбросил, было попыткой сообщить Вам, что я воистину рад предстоящей встрече, что я с некоторых пор желаю этой встречи, что я испытываю при этом некоторую робость, поскольку знаю о Вас много, от Инги, и одновременно очень мало, робость не из-за Инги, а в виду Вашего творчества, которым я, будучи в некотором объеме с ним знаком, восхищаюсь, робость же — потому что до сего времени оно оставалось для меня не вполне доступным. Полагаю, что Утикон — лучше, чем Базель, где встречаются обычно в каком-нибудь ресторане; здесь неподалеку, в двух сотнях шагов от нашей квартиры, есть очень милый отель, где Вы можете остановиться, и у нас здесь очень тихо и покойно, мы можем даже совершить поездку в окрестности. Оставайтесь не на слишком короткий срок! Надо дать себе шанс: после всякой беседы — ведь утро вечера мудренее — на следующий день можно лучше понять собеседника, продолжив разговор. Не останетесь ли Вы на несколько дней? Поверьте мне, что я очень рад.

В ожидании Вашего приезда.

Сердечно Ваш

Макс Фриш.

143. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 17.X.59.

Дорогая Ингеборг,

прилагаемая рецензия[101] дошла до меня сегодня утром — пожалуйста, прочитай и скажи, что ты о ней думаешь.

Пауль.

143.1. Приложение (Гюнтер Блёкер. Рецензия на «Решетку языка»)
СТИХОТВОРЕНИЯ КАК ГРАФИЧЕСКИЕ ФИГУРЫ
Заглавие нового поэтического сборника Пауля Целана необычайно метко и вместе с тем разоблачительно. Тонкие линии этих стихов действительно образуют языковую решетку. Только напрашивается вопрос: что через такую решетку можно увидеть. На вопрос этот — как всегда происходит с Целаном — ответить трудно, потому что его лирика редко бывает обращена к объекту. Как правило, ее словесная филигрань, напоминающая нити паутины, порождается, так сказать, самими языковыми железами. Изобильные метафоры Целана никогда не заимствуются у реальности и не служат ей. Обычный поэтический образ — то есть лучше понятая, точнее увиденная и чище воспринятая реальность — остается у него исключением. Его образная речь живет собственной милостью. Читатель присутствует при своего рода абиогенезе образов, которые затем соединяются в языковые плоскости. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.

Даже там, где Целан вводит в игру природу, не возникает лирического именования в духе классического пейзажного стихотворения. Тимьянный ковер в «Отчете о лете» не опьяняет нас, ибо он лишен аромата — характеристика, вполне применимая к этой лирике в целом. Стихи Целана — преимущественно графические фигуры. Вовсе не очевидно, что даже музыкальность может служить адекватной заменой отсутствующего в них чувственного восприятия вещного мира. Правда, автор охотно работает с музыкальными понятиями: вспомним хотя бы весьма прославленную «Фугу смерти» из «Мака и памяти» или, в рецензируемом сборнике, «Стретту». Однако все это напоминает упражнения в контрапункте на нотной бумаге или на обеззвученных клавишах — музыку для глаз, оптические партитуры, которые никогда не обретут полноценного звучания. Редко в этих стихах звук поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразующую функцию.

Целан относится к немецкому языку с большей свободой, чем большинство его коллег по поэтическому цеху. Это, возможно, объясняется его происхождением. Коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает его меньше, чем других. Правда, именно по этой причине он часто поддается соблазну действовать в пустоте. Нам же представляются наиболее убедительными именно те стихи Целана, где он еще не полностью отказался от контакта с реальностью, лежащей за пределами его увлеченного комбинаторикой интеллекта. Стихи, скажем так, в духе начальных строк «Ночи»:

Галька и гравий. И звон черепка, тонко, —
утешением от этого часа.
Особенно мне нравится здесь, как ночной страх (спотыкающееся «галька и гравий»!) смягчается шорохами и как «звон черепка, тонко» предвосхищает ощущение успокоенности, возникающее от следующей фразы с ее «темной» гласной «у» «утешением от этого часа». Или — как в стихотворении «Этот мир» голые древесные стволы превращаются в знамена, под которыми сражается покинутый человек:

/ Два древесных древка………………………знамен. /
Вот настоящие лирические метаморфозы, пребывающие по ту сторону одержимости чистой комбинаторикой. В таком направлении можно было бы помыслить дальнейшее развитие нашего автора — вполне в духе его утверждения, что поэт — это человек, который «в поисках действительности, израненный ею, <…> устремляется вместе со своим бытием к языку»[102].

Гюнтер Блёкер «Дер Тагесшпигель». Берлин, 11.X.59.

201. Пауль Целан — Максу Фришу

<Париж> 25.X.59.

Дорогой Макс Фриш,

гитлеризм, гитлеризм, гитлеризм. Те самые фуражки.

Вы уж взгляните, пожалуйста, что пишет господин Блёкер — первейший немецкий критик нового поколения, милостью господина Рихнера[103]; автор, ах, сочинений о Кафке и Бахман[104].

Всего доброго!

Ваш Пауль Целан.

201.1. Приложение
Пауль Целан

78, Рю де Лоншан (16 округ)

Париж, 23 октября 1959

(Надписано)

В редакцию литературного приложения к газете «Тагесшпигель», Берлин

Поскольку я, как бы ни обстояли теперь дела в Германии, не могу допустить, чтобы один из ваших, надеюсь, многочисленных читателей сказал по поводу появившейся в вашем выпуске от 11 октября сего года рецензии на мои стихотворения (рецензент: Гюнтер Блёкер) то, что тут необходимо сказать, я это сделаю сам: это, как и моя большая свобода по отношению к немецкому языку — родному для меня, — возможно, объясняется моим происхождением.

Я пишу вам письмо: ибо коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает меня меньше, чем других: я действую в пустоте.

«Фуга смерти» — а сегодня я вынужден признаться, что являюсь ее легкомысленным автором — в самом деле представляет собой графическую фигуру, в которой звук не поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразуюшую функцию. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.

Освенцим, Треблинка, Терезиенштадт, Маутхаузен, убийства, отравляющие газы: даже там, где мое стихотворение вспоминает о них, получаются лишь упражнения в контрапункте на нотной бумаге.

Сейчас действительно самое время разоблачить того, кто, хотя и не вполне утратил память, пишет стихотворения по-немецки — это, возможно, объясняется его происхождением. Для разоблачения настоятельно рекомендуется употреблять такие проверенные выражения, как «увлеченный комбинаторикой интеллект», «лишенный аромата» и тому подобное. Впрочем, некоторые авторы — это, возможно, объясняется их происхождением — в один прекрасный день сами себя разоблачают: тогда достаточно вкратце намекнуть на уже имевшее место саморазоблачение; после чего можно спокойно продолжать писать о Кафке.

Но, возразите вы, под «происхождением» рецензент подразумевает всего лишь место рождения автора этих графических фигур. Я вынужден с вами согласиться: реальности Блёкера — и не в последнюю очередь дружеские советы в конце его рецензии — определенно свидетельствуют в пользу такого толкования. Значит, мое письмо — скажете вы теперь, как бы ставя точку, — не имеет ничего общего с вышеупомянутой рецензией. Я и на сей раз с вами соглашусь. Действительно. Ничего общего. Ни малейших точек соприкосновения. Ведь я действую в пустоте.

(Пауль Целан)

P. S. Всё в этом письме, что подчеркнуто, вышло из-под пера вашего сотрудника Блёкера.

Второе приложение: копия рецензии Гюнтера Блёкера «Стихотворения как графические фигуры».

203. Макс Фриш — Паулю Целану

Утикон, 6.II.59

Дорогой Пауль Целан!

Написал Вам уже четыре письма, очень длинные, а потом еще и пятое, короткое, ни одно не отправил. Однако не ответить Вам я не могу. Что же мне написать Вам? Мое политическое согласие с Вами, на которое Вы, естественно, можете рассчитывать, лишь заслонило бы собой то, что особенно задело меня в Вашем коротком письме, — Вашу личную проблему, о коей мне не приличествует рассуждать, в особенности потому, что Вы представили ее мне не как таковую, а как проблему политическую, объективную. Поверьте мне, я пребываю в подлинном замешательстве, и письмо к Вам занимает меня уже несколько дней, я потратил на него все утренние и все вечерние часы. Вы удостаиваете меня кредитом доверия, предполагая, что я не являюсь антисемитом. Поймете ли Вы, если я скажу, что не знаю, как таким кредитом распорядиться? Я не имею ни малейшего представления, в чем еще удостаиваете Вы меня доверием. Мой жизненный опыт подсказывает, что с точки зрения человеческих отношений ничего хорошего не получится, если, как это могло бы произойти между Вами и мной, я просто признаю Вашу правоту, и я обеспокоен тем, что мне отводят достаточно ограниченную роль надежного противника нацизма. Ваше письмо, дорогой Пауль Целан, не адресует мне вопроса, оно дает мне шанс хорошо зарекомендовать себя, если я отреагирую на критику Блёкера так же, как Вы. Именно это и вызывает во мне неприятие. После стольких несостоявшихся писем я хотел было написать Вам: да, Вы правы, Вы правы. Я хотел подчиниться. Как же мне трудно дается это подчинение, дорогой Пауль Целан. Помните нашу встречу в Сильсе: я так обрадовался, увидев Ваше лицо и услышав Ваш голос, после того как Ваше имя — а оно для меня давно уже было именем поэта — стало играть важную роль в моей самой что ни на есть личной жизни. Я тогда боялся Вас, теперь я снова Вас боюсь. Способны ли Вы на дружбу? Даже в том случае, если я в чем-то не согласен с Вами? Могу Вас заверить, что меня тоже ужасают симптомы гитлеризма, укажу далее на то, что новые угрозы, как нам обоим известно, едва ли можно распознать по признаку схожести с гитлеризмом прошлого. Однако если мы хотим мыслить политическими категориями, нам, как мне кажется, следует абстрагироваться от всех ситуаций, к которым может быть примешан вопрос о том, как нам следует относиться к литературной критике вообще. Не знаю, бывает ли так с Вами, но со мною бывает: я радуюсь, когда выясняется, что критик, задевший мое самолюбие, с политической точки зрения представляет сомнительную фигуру. А что меня, к примеру, обижает больше всего, так это не разгромная рецензия, а звучащие в ней полутона признания, которые показывают: критик (как бы ублюдочно он ни выражался) почуял мою сегодняшнюю слабину или пределы, которые мне вообще не дано переступить. С определенного возраста, а именно с той поры, когда наш путь уже отмечен некоторыми достижениями, мы меньше страдаем от какой-то случайной неудачи, чем от вдруг обнаружившихся пределов наших возможностей как таковых, и я могу предположить, что от этого страдает даже человек, чьи возможности огромны и необычны, то есть такой человек как Вы. Не обижайтесь на меня, дорогой Пауль Целан, если я позволю себе вспомнить, сколь болезненно действует на нас публичное непонимание и в том случае, когда нет причины подозревать критика в антисемитизме. ГИТЛЕРИЗМ, ГИТЛЕРИЗМ, ГИТЛЕРИЗМ. ТЕ САМЫЕ ФУРАЖКИ! — пишете Вы. Я считаю, что рецензия Блёкера нехороша, она не свободна от двусмысленных выражений, в этом я с Вами согласен, хотя позволю себе заметить и другое: и Ваш ответ на рецензию, хотя он являет собой шедевр словесного остроумия, тоже нехорош. Ваш ответ принуждает меня (хотя я уважаю Вас добровольно, без принуждения) уважать Вас, то есть безоглядно поверить в то, что Вы, дорогой Пауль Целан, совершенно свободны от побуждений, которые воздействуют на нас всех, от побуждений, связанных с тщеславием и оскорбленным самолюбием. Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств, то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно. Впрочем, кому я это говорю! Когда Вы превращаете литературную критику, подобную блёкеровской, в политический феномен, то с одной стороны, как я полагаю, это справедливо, с другой же — нет, и одна проблема представляет другую в ложном свете. Мне нелегко отправлять это письмо, которое может привести к тому, что Вы от меня отвернетесь или же отмолчитесь, что означало бы конец нашей дружбы, еще по-настоящему не начавшейся. Возможно, в том, что я понимаю под дружбой, Вы вовсе и не нуждаетесь, не желаете ее, но дружба — единственное, что я готов предложить.

От всего сердца Ваш

Макс Фриш.

144. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Кирхгассе, 33

Цюрих, понедельник. /9 ноября 1959 года/[105]

Дорогой Пауль!

Я ненадолго съездила в Германию[106] и вернулась больная — грипп, жуткая головная боль, поэтому не получилось написать тебе сразу. А вот теперь по другой причине не получается написать тебе так, как обычно, поскольку я узнала, что Макс написал тебе письмо[107], и это навалилось на меня — навалились мои страхи и беспомощность. Я могла бы воспрепятствовать отправлению его письма, но по-прежнему считаю, что не имела на это права, и вот теперь мне придется провести следующие дни в ожидании и неопределенности.

Я хочу вернуться к исходной точке и ответить тебе — независимо от всего этого, — но ответ мой не складывается, и не потому, что я лишена самостоятельности, а потому, что на первую проблему наваливается проблема вторая.

Ответил ли тебе Блёкер в какой-либо форме, и что он ответил? Мне хорошо известно, что он иногда запросто и самым легкомысленным образом может обидеть своей критикой, так он поступил и со мной, когда вышла вторая книжка моих стихов. Существует ли в случае с твоей книгой какая-то другая причина, не в антисемитизме ли тут дело? Получив твое письмо, я тоже так подумала, но не уверена полностью, поэтому и спрашиваю, ответил ли он тебе. Позволь, я начну о другом: Пауль, я порой боюсь, что ты вообще не замечаешь, насколько люди восхищаются твоим, и стихами, сколь велико их воздействие, и как раз твоя слава (позволь мне произнести это слово вслух, первый и последний раз, и не отмахивайся от него) служит и будет служить причиной тому, что многие будут стараться принизить ее, любым способом, и, наконец, существуют ведь и нападки беспричинные — словно все необычное, выпадающее из ряда, для людей невыносимо, словно они этого не желают терпеть. Мне бы лучше всего сейчас позвонить тебе, поговорить обо всем, но я боюсь подойти к телефону, ведь поговорить можно лишь очень коротко, да я и не знаю, как ты сейчас отреагируешь на мой звонок.

25 и 26 ноября я буду во Франкфурте, а потом — еще через две недели, в декабре, — выступлю с лекциями там же[108].

Если бы нам удалось повидаться! Если ты не сможешь хоть раз приехать зимой во Франкфурт, я попытаюсь приехать в Париж.

Дорогой Пауль, как мало в моем письме того, что волнует меня сейчас. Если бы твои чувства смогли дополнить написанное мною, пока я тебя снова не увижу!

Твоя

Ингеборг.

145. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 12 ноября 1959 года

Я написал тебе 17 октября, Ингеборг, — попав в беду.

23 октября, не дождавшись ответа, я, еще не справившийся с этой бедой, написал Максу Фришу[109]. Потом, поскольку беда продолжалась, я пытался связаться с тобой по телефону, много раз — но напрасно.

Ты — как я узнал из газет — поехала на встречу «Группы 47» и там снискала большой успех рассказом «Всё».

Сегодня утром пришло наконец твое письмо, сегодня во второй половине дня — письмо от Макса Фриша[110]. Что ты мне написала, Ингеборг, ты знаешь сама.

Что написал Макс Фриш, ты тоже знаешь.

Ты также знаешь — точнее, знала когда-то, — что я пытался выразить в «Фуге смерти». Ты знаешь — нет, знала раньше, — а потому должна теперь вспомнить, что «Фуга смерти» для меня, помимо прочего, вот что: надгробная надпись и могила. Кто пишет о «Фуге смерти» так, как написал этот Блёкер, — оскверняет могилы.

У моей мамы тоже есть только такая могила.

Макс Фриш подозревает меня в тщеславии и честолюбии; на мои написанные в беде фразы — да, там была всего одна фраза: но я (по глупости) верил, что за ней угадывается много других! — он отвечает различными aperçus[111] и предположениями касательно всяких проблем, возникающих у «писателя», — например, «нашего отношения к литературной критике вообще». Нет, я должен, хотя и думаю, что Макс Фриш сохранил копию своего письма — сам я тоже сейчас пишу под копирку… — процитировать еще одну его фразу: «Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств (имеются в виду „тщеславие и болезненное честолюбие“), то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно». Это пишет Макс Фриш.

Ты же, Ингеборг, пытаешься утешить меня моей «славой».

Как ни тяжело мне, Ингеборг, — а такое дается тяжело, — я прошу тебя больше мне не писать, не звонить и не посылать никаких книг; ни сейчас, ни в ближайшие месяцы — еще долго. Ту же просьбу я направляю через тебя Максу Фришу. И, пожалуйста, не ставьте меня в положение, когда я вынужден буду посылать ваши письма обратно!

Я, хотя перед глазами у меня стоит многое, не хочу продолжать это письмо.

Я должен думать о маме[112].

Я должен думать о Жизели и нашем ребенке.

Я искренне желаю тебе, Ингеборг, всего доброго! Пусть у тебя все будет хорошо!

Пауль.

146. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 17. XI.59

Я беспокоюсь о тебе, Ингеборг.

Но ты должна понять: мой крик о помощи — ты его не слышишь, ты не в себе (где я надеюсь тебя застать), ты… в литературе.

А тут еще Макс Фриш, воспринимающий этот «случай» — на самом деле крик! — как нечто интересное в литературном плане…

Так что напиши, пожалуйста, или пошли мне — телеграммой — телефонный номер своей квартиры на Кирхгассе[113].

(Пожалуйста, не звони: у нас гость, Рольф Шрёрс…)

Пауль.

147. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, 18.11.1959

Среда, полдень,

только что экспресс-почтой пришло твое письмо, Пауль, слава богу. Я снова могу дышать. Вчера я в отчаянии попыталась написать Жизели, недописанное письмо лежит передо мной, не хочу приводить ее в смятение, но передаю ей через тебя мою искреннюю просьбу отнестись ко мне по-сестрински, с чувством и пониманием, которое может донести до тебя мою беду, весь конфликт — и всю мою несвободу в том письме, плохом, я это знаю, лишенном жизни.

Последние дни здесь, с тех пор как получила твое письмо, — все было ужасно, во взвешенном состоянии, на краю разрыва, друг другу нанесено столько ран. Но я не могу и не имею права говорить о том, что происходит здесь[114].

А вот о нас с тобой я говорить должна. Нельзя такому случиться, чтобы ты и я еще раз потеряли друг друга, — меня это уничтожит. Ты говоришь, что я не в себе, а… в литературе! Нет, прошу тебя, это не так, куда завели тебя твои мысли? Я там, где я была всегда, только вся потерянная, готовая рухнуть под давящим грузом, как тяжело нести на себе даже одного человека, впадающего в одиночество под воздействием болезни и саморазрушения. Я знаю, мне надо быть еще сильнее, и я смогу.

Я услышу тебя, но и ты помоги мне — услышь меня. Шлю тебе телеграмму с номером телефона и молюсь о том, чтобы мы нашли нужные слова.

Ингеборг.

151. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, 21.12.1959

Понедельник

20–12-1959

Дорогой Пауль!

Я долго не решалась написать и лишь поздравила тебя с днем рождения. Надеюсь, я что-нибудь придумаю или что-нибудь поможет мне найти слова, которые помогли бы нам всем, ведь дело касается не только тебя и меня, и я надеюсь также, что Клаус обрисует тебе всю трудность здешней ситуации лучше, чем это получилось бы у меня в письме. Вчера вечером мы примерно на час увиделись с Клаусом, поговорить удалось немного, под шум громкоговорителей в кафе между двумя поездами[115], и лишь после этого все снова обрушилось на меня: вопросы, вопросы, и у меня такое чувство, будто я теперь знаю обо всем не больше, чем прежде, несмотря на то что милый Клаус очень старался все рассказать. Пауль, по этой причине мне придется сказать о некоторых вещах очень прямо, чтобы не осталось недомолвок и никакой неопределенности. Тот совет, который я не могла дать во время нашего телефонного разговора, — ты помнишь? Сначала вот что: все началось с того, что ты посчитал письмо Макса недостойным ответа и что оскорбление, связанное с твоим, содержащимся в письме ко мне, обидным отказом от письменного общения с ним, остается для него в силе и теперь, когда ты и я нашли друг для друга слова примирения. Макса же это не коснулось, ведь именно его письмо было главной причиной случившегося; больше того, это наводит его на еще худшие мысли, и по отношению ко мне тоже, поскольку ситуация выглядит так, будто мне есть дело только до тебя, до твоей беды, до наших с тобой отношений. Тогда, после твоего первого письма и раздора, которое оно вызвало между Максом и мной, так что я опасалась буквально за все, я смогла добиться только одного — чтобы мы с ним об этом молчали (и стало еще хуже: тягостное молчание между мною и Максом). А недавно Хильдесхаймер[116], который был здесь проездом, рассказал мне, что ты назвал поведение Макса «подозрительным»; мы говорили с глазу на глаз, и я Максу не стала это передавать, но рассказ Хильдесхаймера привел меня в ужас: я в таком случае не могу понять, чего ты от меня ждешь и как это молчаливое приятие оскорбления, этот стыд должны согласоваться с требованиями человека, с которым я живу, хотя бы самыми элементарными. Порой у меня все настолько путалось в голове, что я хотела уйти отсюда, навсегда, и не хотела тебя больше видеть — из-за этого, а еще и потому, что считала: либо я вас обоих сохраню, либо обоих потеряю, и оказывалась перед невозможным выбором. Но возможность существует, она должна существовать, вот только в одиночку ее не создать. Думаю, ты должен написать Максу, как бы там ни было, но написать с той четкостью, которая породит определенность. И я знаю, для него непереносимо — думать, что я должна загладить конфликт, который возник между вами.

Пауль, я догадываюсь, какую трудную пору ты пережил, но догадываешься ли ты, что произошло здесь, со мной, — в этом я порой сомневаюсь. Я и Клаусу не все смогла рассказать, это было невозможно.

А еще эти нагрузки, Франкфурт, работа днем и ночью несколько недель подряд, ведение хозяйства на два дома, без прислуги, все сошлось вместе так, что хуже не бывает, — я порой удивляюсь, что еще держусь на ногах. Дальше так невозможно, и как только закончится семестр, мы уедем в деревню, в Южную Швейцарию или Северную Италию, насовсем, — если только удастся до того времени продержаться.

А еще впереди Рождество. В Каринтию я не поеду, нужно работать, праздника у меня не будет. Сегодня во второй половине дня я написала Жизели — не осложняй ее жизнь, будьте счастливы, и у вас есть Эрик, я часто думаю о нем и о том, что он есть на свете.

Ингеборг.

157. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

19.02.1960

Февраль 1960 года Цюрих

Дорогой Пауль!

После всего, что случилось, я считаю, что для нас больше не существует никакого продолжения. Для меня оно теперь невозможно[117].

Мне очень трудно говорить об этом.

Желаю тебе всего доброго.

Ингеборг.

159. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

/Poincaré 39–63 /[118]

Париж, 19 мая 1960 года

Я пишу тебе, Ингеборг.

Ты еще помнишь, что я сказал, когда видел тебя в последний раз, два года назад, в Париже, в такси перед твоим отъездом?

Я это помню, Ингеборг.

«Не растрачивай себя в авантюрах, Ингеборг», — вот что я тогда сказал.

Ты растратила себя в авантюрах — а что ты этого даже не понимаешь, как раз и является… доказательством.

Всем, кто так охотно клевещет на меня, ты веришь на слово; а моего мнения даже не спрашиваешь. Всё, что обо мне налгали[119], для тебя имеет силу свидетельства. Меня же самого ты не воспринимаешь всерьез, не хочешь всерьез признавать, не хочешь ни о чем спрашивать.

Ингеборг, на чьей же ты стороне? Приходит такой вот Блёкер, приходит осквернитель могил, я пишу тебе, в отчаянье, а у тебя не находится для меня ни словечка, ни звука: ты уезжаешь на литературные чтения. (Но когда речь заходит о какой-то литературной премии, ты пишешь мне сразу же, «во вторник ночью»[120].)

И потом вдруг — а я ведь далеко не все перечислил — я получаю письмо, где «после всего, что произошло»[121], ты выражаешь дружеские чувства ко мне…

Тебе не стыдно, Ингеборг?

Я пишу тебе, Ингеборг.

Пишу, среди прочего, и потому, что должен сказать тебе: 24-го я еду в Цюрих, чтобы увидеться с Нелли Закс[122].

Я знаю, ты будешь встречать ее в аэропорту. Я охотно составил бы тебе компанию — но был вынужден сказать Нелли Закс, что меня такой возможности лишили.

Если ты, тем не менее, считаешь такое возможным, то скажи об этом Нелли Закс прямо сейчас и, пожалуйста, поставь в известность меня. Нелли Закс наверняка этому обрадуется.

Если ты хочешь, чтобы мы с тобой поговорили, сообщи мне, пожалуйста, и об этом.

Я не особенно хорошо о тебе высказывался, Ингеборг, в эти последние месяцы — если ты хоть на минуту опять станешь самой собой, ты поймешь, как и почему это получилось.

И — пожалуйста —: Не спрашивай сейчас, прежде чем отвечать или не отвечать мне, совета у других — Спроси себя.

Пауль.

166. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

<Париж> 17.XI.60.

Моя дорогая Ингеборг,

все ли еще в Цюрихе ты, вы оба? Я еду туда 25-го, чтобы поговорить с д-ром Вебером[123].

В «Вельт» от 11.11 снова опубликована гнусность, дальше некуда. И — в «Христ унд Вельт»[124].

(Христос и…)

Видишь, Ингеборг, я ведь заранее знал, что даже Бюхнеровская премия не положит конец этим махинациям… Как хорошо, что появилось ваше опровержение[125] — от всего сердца благодарю за то, что ты поставила под письмом свою подпись. Пусть будет хорошо вам обоим, urbi et orbi[126][127].

Твой

Пауль.

167. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

<Утикон-ам-Зее> 18–11–60

Дорогой, дорогой Пауль!

Двадцать пятого числа я здесь буду — так что мы увидимся! Я так рада, что опять могу радоваться, что вновь обрела тебя в тот дождливый день в Париже. Мы с тобой найдем путь и средство изгнать из мира худой мир. Я увижу д-ра Вебера на следующей неделе, мы об этом поговорим, он покажет мне эти публикации. Сцонди[128], говорят, очень хорошо ответил на них в газете.

В Риме я была всего несколько дней, чтобы устроить все необходимое для Макса, чтобы ему первое время было легче. Останусь здесь еще на месяц, мне надо заканчивать работу, это получается только здесь, иначе не получается. Пожалуйста, напиши мне, когда ты приезжаешь, я тебя встречу. Не звони, телефон я отключила! Где ты остановишься? Хотела бы, чтобы у меня, но не выйдет: этот дом, где я снимаю жилье, такой швейцарский.

Буду ждать тебя на вокзале

Твоя Ингеборг.

189. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 11.09.1961, не отправлено

Дорогая Ингеборг,

дела у меня, особенно после провокации в «Форвэртс»[129] (наверняка не последней), складываются не лучшим образом. Я говорю себе — эта мысль, вероятно, объясняется не только моим эгоизмом, — что разговор с тобой и Максом Фришем мог бы тут помочь, кое-что прояснить, просветлить.

И поэтому я прошу тебя и Макса Фриша о таком разговоре.

Я, к сожалению, приехать к вам не могу — поэтому, пожалуйста, приезжайте вы, когда сможете, завтра или послезавтра, но дайте мне знать об этом уже сейчас.

Искренне желаю вам обоим всего хорошего!

Пауль.

11.09.61

190. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

78, Рю де Лоншан (Poi 39–63)

<Париж> 27.09.61.

Моя дорогая Ингеборг,

я долго не писал, даже не поздравил тебя с днем рождения, не поблагодарил за присланные тобою книги[130]. Позволь исправить это упущение сейчас.

Всего, всего тебе доброго, Ингеборг!

Я говорю себе — повторю это сейчас и Максу Фришу[131]: то, что встало между нами, может быть только недоразумением, трудно исправимым, наверное, но все-таки — только этим.

Давайте же попытаемся, все вместе, его устранить. Я верю в разговоры. Ингеборг. Да, попробуем говорить друг с другом — я прошу об этом и Макса Фриша.

С любовью!

Пауль.

210. Пауль Целан — Максу Фришу

78, Рю де Лоншан

Париж, 27.09.61

Дорогой Макс Фриш!

Я часто спрашиваю себя, откуда теперь между нами столько молчания.

Дело тут, может быть, только в недоразумениях — весомых, конечно, но все же таких, которые, я уверен, можно устранить посредством разговора.

Давайте попробуем со всем этим разобраться, раз и навсегда!

Из газеты я узнал, что осенью Вы едете в Кёльн[132] — туда мне добираться недалеко. Или Вы сами через обозримое время заглянете в Париж?

Я одновременно пишу и Ингеборг[133] — в том же духе, с той же надеждой.

Искренне Ваш

Пауль Целан.

191. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Цюрих, после 27.9. 1961. Письмо не отправлено

Дорогой Пауль!

Несколько минут назад мы говорили по телефону — позволь мне все же, несмотря на это, сначала попытаться ответить на твое письмо. Я не знаю, что встало теперь между нами — обычное ли недоразумение или нечто, о чем следует объясниться. Я воспринимаю ситуацию иначе: ты неожиданно замолкал надолго, не реагировал на самые простые вещи, я от этого терялась, не знала, что и думать, могла только строить предположения, заводившие меня в тупик, а потом я снова слышала от тебя, как и на этот раз, что тебе очень худо[134], и снова терялась, умолкала и не знала, как понять тебя и как мне снова стать деятельной, исполненной жизненных сил в отношениях с тобой. В некоторых случаях я отчетливо вижу, отчего это получилось: вижу некоторые вещи, события той плохой поры в прошлом году, которые мне и сегодня еще непонятны и которые я стараюсь забыть, потому что не хочу их воспринимать, потому что не хочу знать, что ты так вот поступил, так сказал, так написал. И сейчас я снова испугалась, когда ты сказал по телефону, что просишь прощения за то, что сделал, и я не знаю, что ты имел в виду, но мне снова боязно, и не потому, что мне снова что-то принесет огорчение, а потому, что я чувствую, как лишаюсь всякого бесстрашия, нужного для нашей дружбы, для дружбы, что превышает обычное сочувствие к человеку и желание, чтобы у тебя все изменилось к лучшему. Этих чувств мне слишком мало, и для тебя их тоже недостаточно.

Дорогой Пауль, возможно, сейчас опять неподходящее время, чтобы сказать кое-что, о чем сказать трудно, однако подходящего времени для этого не существует, ведь в противном случае я бы на такое давно решилась. Я в самом деле считаю: самое большое несчастье заключается в тебе самом. Все дурное, что приходит извне, — и не уверяй меня, что так все и обстоит, ведь по большей части мне это известно, — хотя и содержит в себе отраву, но ему можно противостоять, ему должно противостоять. Теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты его достойно встретить, ты ведь видишь, что любые объяснения, любое участие[135], какими бы правильными и необходимыми они ни были, нисколько не уменьшили в тебе ощущение несчастья, и, когда ты говоришь со мной, мне представляется, что все осталось по-прежнему, как год назад, словно тебе все равно, что столько людей старались ради тебя, словно имеет значение только другое — грязь, злорадство, глупость. Ты теряешь друзей: ведь люди чувствуют, что тебе все равно, что ты не приемлешь их возражений там, где они кажутся им уместными. Возражения легче вызывают отрицательную реакцию, чем понимание и сочувствие, однако порой они более полезны, даже в том случае, если потом ты сам понимаешь яснее, чем другие, в чем состояла твоя ошибка. Но не будем говорить о других.

Из всех несправедливостей и оскорблений, которые до сих пор выпадали на мою долю, самыми тяжелыми были для меня те, что исходили от тебя, — еще и потому, что я не могу ответить на них презрением или равнодушием, потому что мне не защититься от них, потому что мое чувство к тебе всегда остается слишком сильным и делает меня безоружной. Несомненно, для тебя речь сейчас идет в первую очередь о других вещах, о твоих бедах, но мне кажется: чтобы речь могла идти о них, мы должны прежде всего обсудить наши с тобой отношения, и лишь потом подлежит обсуждению все прочее. Ты говоришь, что не хочешь терять нас, и я перевожу себе: «не хочу терять тебя», потому что это поверхностное отношение к Максу — ведь без меня вы, по всей вероятности, никогда бы не познакомились или познакомились бы по другим причинам, более существенным, чем те, что связаны со мной, — итак, скажем честно: речь идет о том, чтобы мы с тобой не потеряли друг друга. И вот я спрашиваю себя, кто я для тебя, кто — по прошествии стольких лет? Призрак или реальность, которая больше не соответствует призраку? Ведь у меня столько всего произошло, и я хочу быть тем, кто я есть сегодня, а воспринимаешь ли ты меня сегодня вообще? Как раз этого я не знаю, и это приводит меня в отчаяние. Какое-то время, после нашего свидания в Вуппертале, я верила в это «сегодня», я полностью приняла тебя, а ты меня в моей новой жизни, так мне представлялось, я приняла тебя не только вместе с Жизелью, но и вместе с новыми изменениями, новыми страданиями и новой возможностью счастья, которые открылись для тебя после нашего с тобой времени.

Ты меня однажды спросил, какого мнения я о рецензии Блёкера. Сейчас ты поздравляешь меня с выходом моей книги (или книг); я не знаю, относятся ли сюда рецензия Блёкера и все другие критические рецензии, или ты считаешь, что одна фраза, направленная против тебя, значит больше, чем тридцать фраз против меня? Ты действительно так считаешь? И ты действительно считаешь, что журнал, устраивающий на меня травлю с тех самых пор, когда он был основан, — то есть журнал «Форум», например, — можно оправдать потому, что он выступил однажды в твою защиту? Дорогой мой, я обычно ни на кого не жалуюсь, ни на какие низости, но они бросаются мне в глаза, если люди, способные на подобные низости, вдруг ссылаются на тебя. Не пойми меня неправильно.

Я могу вынести все — за счет выдержки или, в худшем случае, за счет нервного срыва. Мне не придет в голову к кому-то обращаться за помощью, в том числе и к тебе, потому что я чувствую себя более сильной.

Я не жалуюсь. Я, сама того не сознавая, всегда понимала, что путь, которым я хотела пойти, которым я и пошла, не будет усеян розами.

Ты говоришь, что тебе отравляют радость от твоих переводов[136]. Дорогой Пауль, это, пожалуй, было единственным, в чем я несколько сомневалась, я имею в виду не достоверность твоих рассказов, а значимость таких вещей, однако теперь я полностью верю тебе, ибо пережила на своем опыте коварство профессиональных переводчиков, на вмешательство которых я тоже не рассчитывала. О якобы допущенных мною ошибках с удовольствием рассуждают люди, которые, и это меня бы не обидело, знают итальянский хуже меня, рассуждают и те, кто, возможно, знает язык лучше, однако в любом случае — люди, не имеющие представления о том, как стихотворение должно звучать по-немецки. Понимаешь? Я верю тебе, верю во всем, во всем. Вот только не верю, что сплетни и критика касаются только одного тебя, ведь я с таким же правом могла бы верить, что они касаются только меня. И я могла бы доказать тебе, как ты доказываешь мне, что все так и есть на самом деле.

Вот чего я не могу, так это доказать все окончательно, потому что всякого рода анонимные и прочие бумажонки я выбрасываю прочь, ибо верю, что я сильнее этих бумажонок, и я хочу, чтобы ты был сильнее, чем эти бумажонки, которые ничего, ровным счетом ничего, не значат.

Однако ты не хочешь понять, что это все ничего не значит, ты хочешь, чтобы все это безмерно усилилось, ты хочешь, чтобы все это погребло тебя под собой.

В этом твое несчастье, которое я считаю более серьезным, чем несчастья, с тобой случающиеся. Ты хочешь быть жертвой, но в твоей власти — не быть ею, и я вспоминаю книгу, которую написал Сцонди, вспоминаю эпиграф, который глубоко тронул меня, потому что я сразу подумала о тебе[137]. Несомненно, несчастье придет, оно уже идет, оно придет сейчас извне, но ты санкционируешь его приход. И вопрос в том, санкционируешь ли ты, принимаешь ли ты его. Однако в таком случае это касается тебя, а меня это не будет касаться — если ты ему поддашься. Если ты с ним согласишься. А ты с ним соглашаешься. Вот в чем я тебя упрекаю. Ты с ним соглашаешься и тем открываешь ему дорогу. Ты хочешь, чтобы оно тебя уничтожило, но я этого никак не могу одобрить, ибо ты сам в состоянии все изменить. Ты хочешь, чтобы на этих людях лежала вина за тебя, и я не смогу воспрепятствовать твоему желанию. Пойми же меня, из [неразборчиво]: я не верю, что мир может перемениться, но мы-то можем, и мне хочется, чтобы смог и ты. Приложи рычаг здесь. Не какой-то «уличный метельщик» сметет все прочь, а только ты это сможешь, только ты один. Ты скажешь, что я слишком многого требую от тебя для тебя. Да, требую. (Но я того же требую и от себя для себя, поэтому могу так говорить с тобой.) Нельзя требовать ничего другого. Ни я, ни ты не сможем выполнить это требование до конца, но на пути к его осуществлению отпадет много лишнего.

Когда я думаю о тебе, мне часто становится горько, и порой я не могу себе простить, что не в силах ненавидеть тебя за стихотворение, которое ты написал, за это обвинение в убийстве[138]. Обвинял ли тебя когда-нибудь человек, которого ты любишь, в убийстве, — невинный человек? Я не ненавижу тебя, хотя такая реакция — безумие; однако, если что-то требуется исправить, то попытайся начать прямо с этого и дай мне ответ, ответ, не написанным словом — а в чувствах, в поступках. Вот чего я жду — а не ответа и не извинения, потому что никакое извинение тут не поможет, да я его и не смогу принять. Я жду, чтобы ты, придя мне на помощь, помог самому себе, ты — себе.

Я сказала, что тебе легко со мной, но в такой же мере правда и то, что тебе будет со мной тяжелее, чем с кем-либо другим. Я счастлива, когда ты идешь мне навстречу в отеле «Лувр», когда ты весел и свободен от тягот, я в такой момент все забываю и радуюсь тому, что ты весел, что ты можешь быть веселым. Я много думаю о Жизели, хотя мне и не дано говорить об этом громко и вслух, и уж никак не дано — сказать прямо ей самой, но я действительно думаю о ней и восхищаюсь ее великодушием и стойкостью, которых у тебя нет. Прости меня: но я полагаю, что ее самоотверженность, ее красивая гордость и ее терпение по отношению ко мне гораздо весомее, чем твои жалобы.

Она сжилась с твоим несчастьем, но ты бы с ее несчастьем не сжился. Я требую, чтобы мужчине было довольно моего признания, однако за ней ты такого права не признаешь — какая несправедливость.

211. Пауль Целан — Максу Фришу

<Париж> 10.10.61

Дорогой Макс Фриш!

От д-ра Унзельда, который недавно звонил — и я поэтому еще успел кое-что послать для посвященного Нелли Закс сборника[139], — я знаю, что Вы сейчас в Цюрихе. Д-р Унзельд также упомянул письмо, которое Вы, как он будто бы припоминает, написали мне несколько месяцев назад — это письмо до меня не добралось, дорогой Макс Фриш! Я сам дней десять назад написал Вам и Ингеборг на Ваш римский адрес.

Надеюсь, что очень скоро нам представится возможность для долгой беседы[140]!

Искренне Ваш

Пауль Целан.

193. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

5–12–61

Виа de Нотарис, 1 Рим

Дорогой, дорогой Пауль!

Я каждый день собиралась написать, но наша обратная поездка — а для меня еще и поездка, которую я совершила перед этим, — препятствовала мне во всем; если бы я, как это делают другие, могла написать письмо в свободный час или вечер — однако вот уже давно со мной что-то вроде болезни, я не в состоянии писать, силы мои кончаются, стоит мне только проставить дату или заправить лист в машинку.

Я очень хочу, чтобы тебе наконец стало лучше, чтобы у тебя стало лучше со здоровьем, или, что еще важнее, — чтобы твое новое состояние и собранность вернули тебе прежнее здоровье.

Мне часто представляется, что и тебе уже понятно, насколько все зависит от тебя самого, и что ты можешь взять себя в руки, начав с того, что ты в себе уже понял.

Уроки даются нам все труднее. Постараемся же хоть чему-то научиться.

Передай привет Жизели, и приезжайте вдвоем или приезжай сам, если есть такая возможность!

Всего доброго, всего хорошего.

Твоя Ингеборг.

195. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

78, Рю де Лоншан

Париж, 21 сентября 1963 года

Дорогая Ингеборг!

Я, когда прочитал в газете, что ты побывала в России[141], очень тебе позавидовал, особенно в связи с твоим посещением Петербурга. Но вскоре, в конце августа[142], я узнал во Франкфурте от Клауса Вагенбаха[143], что это все неправда, больше того: что у тебя было плохо со здоровьем и ты только недавно вернулась из больницы…[144] Я хотел сразу позвонить, но у тебя тогда еще не было телефона[145].

Теперь я пишу, только несколько строк, чтобы и тебя попросить о нескольких строчках. Дай мне, пожалуйста, знать, как у тебя дела.

У меня за спиной остались два не очень радостных года[146] — «остались за спиной», это только так говорят.

В ближайшие недели появится мой новый поэтический сборник[147]: туда вошли разные впечатления, и я, между прочим — что было, можно сказать, предопределено, — выбрал там для себя совершенно «далекий от искусства» путь. Это документ кризиса, если хочешь, — но чем бы была поэзия, не будь она и этим тоже, причем в радикальном смысле?

Итак, напиши мне, пожалуйста, несколько строк.

Желаю тебе всего доброго, Ингеборг.

Искренне твой,

Пауль.

196. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Дорогая Ингеборг,


вернувшись три дня назад из Фрайбурга[148], я услышал от д-ра Унзельда[149] историю с Ахматовой[150]; и тогда купил «Шпигель».

Позволь сердечно поблагодарить тебя за то, что ты порекомендовала меня Пиперу как возможного переводчика этой русской поэтессы — чьи стихи я давно знаю. Мандельштам был одним из самых верных ее почитателей.

Может, ты мне напишешь хоть несколько строк. Если соберешься, пиши, пожалуйста, по адресу: П[аулю] Ц[елану], Эколь нормаль сюперьер, 45, Рю д’Ульм, Париж, 5-й округ[151].

Всего доброго!

Искренне твой,

Пауль.

Франкфурт, 30 июля 67 года

Примечания

1

Первую публикацию в сборнике «Строки времени» (1967) — пять его стихотворений вышли в переводах Грейнема Ратгауза и Льва Гинзбурга — продолжили подборки в «ИЛ» (1974, № 5) и в знаменитой антологии «Из современной австрийской поэзии» (1975), куда были включены 43 стихотворения Целана, выполненные «грандами» отечественного переводческого искусства. Стихи Целана неоднократно печатались в «ИЛ» (1996, № 12; 2005, № 4; 2009, № 12). Важнейшее издание последнего времени — том «Стихотворения. Проза. Письма» (2008), подготовленный Татьяной Баскаковой и Марком Белорусцем.

(обратно)

2

В 1960 г. в сборнике «Немецкая поэзия 1954–1959» было опубликовано стихотворение Бахман «Радость прощания» (перевод О. Берг).

(обратно)

3

Стихи Бахман печатались в «ИЛ» (1965, № 12; 2000, № 7; 2003, № 2), рассказы — в «ИЛ» (1996, № 9). В русском переводе вышли четыре книги Бахман: «Три дороги к озеру» (1976), Избранное (1981), роман «Малина» (1998), сборник стихотворений «Воистину» (2000), подготовленный Елизаветой Соколовой.

(обратно)

4

В 1997 г. в Германии вышел солидный сборник статей «Ингеборг Бахман и Пауль Целан: поэтические соответствия» (по-немецки слово «Korrespondenzen» означает «соответствия», но одновременно и «письма», «переписка»).

(обратно)

5

Herzzeit. Ingeborg Bachmann — Paul Celan: Der Briefwechsel. — Frankfurt a. M., 2008. Hrsg. von B. Badiou, H. Höller, A. Stoll, B. Wiedemann.

(обратно)

6

Рильке, Пастернак, Цветаева. Письма 1926 года / Сост. К. М. Азадовский, Е. Б. Пастернак, Е. В. Пастернак. — М., 1990.

(обратно)

7

Перевод Марка Белорусца.

(обратно)

8

Перевод Алёши Прокопьева. (Прим. переводчиков.)

(обратно)

9

Вена, 23 мая 1948 года. — Целан написал посвящение в альбоме через несколько дней после первой встречи с Ингеборг Бахман. Сама она в письме к родителям (от 20.05.1948) описала эту встречу так:

«…сегодня случилось еще кое-что. Лирик-сюрреалист Пауль Целан, совершенно очаровательный, с которым я познакомилась у художника Жене позавчера вечером, вместе с Вайгелем, великолепнейшим образом влюбился в меня, что придало некоторую прелесть моей унылой поденщине. К сожалению, через месяц он уезжает в Париж. Моя комната в настоящий момент представляет собой маковое поле, потому что он не перестает осыпать меня этими цветами».

Эдгар Жене (1904–1984) — немецко-французский художник-сюрреалист, художественный редактор журнала «План»; в 1945–1950 годах жил в Вене, потом — во Франции.

Ханс Вайгель (1908–1991) — австрийский писатель и театральный критик, с которым Ингеборг Бахман находилась в близких отношениях.

В свой день рождения (25.06.1948) Ингеборг записала в дневнике:

«От Пауля Целана — два роскошных альбома современной французской живописи с последними работами Матисса и Сезанна, томик Честертона, цветы, сигареты, одно стихотворение, которое будто бы относится ко мне, одна фотография, которую я смогу показать вам на каникулах. (Завтра он уезжает в Париж.) Поэтому вчера, накануне моего дня рождения, я еще успела провести с ним очень праздничный вечер, мы поужинали в городе и выпили вина».

Здесь и далее все комментарии, кроме оговоренных случаев, немецкого издателя.

(обратно)

10

Имеется в виду сборник «Песок из урн» (1948). Целан письменно запретил распространение этой книги, среди прочих причин — из-за многочисленных опечаток.

(обратно)

11

Художник Эдгар Жене и его жена Эрика Лиллег, с которыми Целан познакомился в Вене и при финансовой поддержке которых вышел «Песок из урн».

(обратно)

12

Вероятно, речь идет о поэте и переводчике Максе Хёльцере (1915–1984). В 1950 году он вместе с Эдгаром Жене издал альманах «Сюрреалистические публикации», в который включил стихи и переводы Целана.

(обратно)

13

Нани Майер, школьная подруга Бахман, и ее муж, поэт и историк искусств Клаус Демус (р. 1927), — ближайшие друзья Пауля Целана, с которыми он познакомился в конце своего пребывания в Вене.

(обратно)

14

Бахман снимала комнату в квартире по адресу Беатриксгассе 26 до июня 1949 года.

(обратно)

15

Аллюзия на заключительную строку стихотворения Пауля Целана «Девкалион и Пирра»: «Пусть придет человек с гвоздикой!» В переработанном варианте стихотворение получило название «Поздно и глубоко», переписана была и заключительная строка: «Пусть придет человек из могилы!»

(обратно)

16

Аллюзия на строки стихотворения Целана «Корона»: «Теперь время, чтоб время пришло» (Перевод В. Барского).

(обратно)

17

Ингеборг Бахман приехала в Париж только осенью 1950 года.

(обратно)

18

Телефонный номер отеля, тогда у Пауля Целана не было своего телефона.

(обратно)

19

Аллюзия на первую строчку стихотворения Пауля Целана «На той стороне» из сборника «Песок из урн»: «Лишь там, за каштанами, начинается мир».

(обратно)

20

В декабре 1949 года Ингеборг Бахман представила к защите диссертацию «Критический анализ экзистенциальной философии Мартина Хайдеггера».

(обратно)

21

Гертруда Розенберг — жена Шарля Розенберга, поверенного и исполнителя завещания немецко-французского поэта Ивана Голля[21] (1891–1950). Целан не мог сам выслать приглашение, поскольку еще не имел французского гражданства.

(обратно)

22

Нани Майер писала Целану (1.09.1950) о том, что Бахман перенесла «длительный нервный срыв», который «почти на целое лето загнал ее в постель».

(обратно)

23

Целан в это время подрабатывал, давая частные уроки немецкого и французского языков.

(обратно)

24

Речь идет о возможном издании сборника Пауля Целана «Песок из урн». По совету Клауса Демуса Целан 11.06.1951 обратился в письме к немецкому писателю Эрнсту Юнгеру (1895–1998) с просьбой поддержать публикацию этого сборника в Германии. К Хаймито фон Додереру (1896–1966), австрийскому писателю, Целан обращаться не стал.

(обратно)

25

С апреля 1951 года Ингеборг Бахман служила в администрации американских оккупационных властей в Вене.

(обратно)

26

Пауль Целан регулярно навещал в Лондоне своих родственников, эмигрировавших туда из Румынии.

(обратно)

27

Эрих Фрид (1921–1988) — австрийский поэт и переводчик, с 1938 года жил в Лондоне и был редактором на Би-би-си.

(обратно)

28

Ханс (Иоганнес) Флеш-Бруннинген (1895–1981) — австрийский писатель-экспрессионист и переводчик, с 1934 года жил в Лондоне и работал на Би-би-си.

(обратно)

29

Хильда Шпиль (1911–1990) — австрийская писательница и журналистка, в 1936–1963-м жила в Лондоне; она первой в немецкоязычном регионе написала рецензию на стихотворения Пауля Целана. Целан в письме от 19.09.1951 благодарил ее за эту рецензию так: «В немногом, сказавшемся мне, Вы разглядели то, что для меня самого отчетливо являлось лишь в редкие мгновения неуверенной надежды: контур и образ; я это воспринял как одно из тех удостоверяющих подтверждений, в непосредственной близости от которых раскрывается дверь, ведущая в бытие».

(обратно)

30

Речь идет о рукописи первого поэтического сборника Целана «Песок из урн», датированной 1950 годом и уже значительно дополненной по сравнению с опубликованным в 1948 году текстом.

(обратно)

31

Аллюзия на стихотворение Пауля Целана «Темный глаз в сентябре»: «…Во второй раз цветет каштан…»

(обратно)

32

Фридрих Хансен-Лёве (1919–1997) — датский публицист, член редакционной коллегии венского журнала «Слово и правда».

(обратно)

33

Стихи Ивана Голля публиковались в «ИЛ», 2011, № 9. (Прим. ред.)

(обратно)

34

Mais il les [a] bien publié entre parenthèses, ce cher Hansen-Löve… — Но он их, конечно, опубликовал, зажав скобками, этот милейший Хансен-Лёве…

Пауль Целан имеет в виду, что стихотворения были напечатаны как «заполнение промежутка» между двумя статьями на социально-политические темы.

(обратно)

35

Три стихотворения Целана, в том числе «Вода и огонь», были опубликованы в журнале «Лот» только в июне 1952 года.

(обратно)

36

В северо-восточном пригороде Парижа Леваллуа-Перре Целан отдыхал летом 1951 года.

(обратно)

37

Перевод Алёши Прокопьева.

(обратно)

38

Речь идет о Хильде Шпиль, по мужу — де Мендельсон.

(обратно)

39

Австрийская радиостанция «Rot-Weiß-Rot» была названа в соответствии с цветами национального флага Австрийской республики.

(обратно)

40

Литературный редактор (англ.).

(обратно)

41

Первая радиопьеса Бахман «Торговля снами» транслировалась по радио в феврале 1952 года.

(обратно)

42

Аллюзия на строку из «Воды и огня» Целана: «вспомни, что был я тем, что я есмь».

(обратно)

43

Отсылка на стихотворение Пауля Целана «В темень обмокнуты вишни любви…», которое, в свою очередь, обыгрывает строчку из Гёльдерлина. (Прим. перев.)

(обратно)

44

В начале ноября 1951 г. Целан познакомился с французской художницей-графиком Жизель де Лестранж, в конце 1952-го она стала его женой.

(обратно)

45

Эрнст Шёнвизе (1905–1991) — австрийский поэт, в то время — руководитель литературной редакции на радиостанции «Красный-белый-красный» в Зальцбурге.

(обратно)

46

Тем хуже (франц.).

(обратно)

47

Д-р Кох — главный редактор Немецкого издательского объединения, способствовавший публикации сборника Целана «Мак и память».

(обратно)

48

Хельмут Дингельдей — сотрудник штутгартского издательства «Крёнер». Бахман ошибочно именует его директором Немецкого издательского объединения.

(обратно)

49

«Франкфуртер Хефте» — левокатолический журнал, основанный в 1945-м во Франкфурте-на-Майне. Стихи Целана публиковались в нем в первой половине 1950-х годов.

(обратно)

50

Эрнст Ровольт (1887–1960) — владелец крупнейшего немецкого издательства «Ровольт», после 1945-го обосновавшегося в Гамбурге. С Целаном он познакомился в 1952 году на собрании объединения молодых немецких писателей — «Группа 47».

(обратно)

51

Речь идет о рукописи поэтического сборника Ингеборг Бахман «Отсроченное время».

(обратно)

52

В Ниендорфе (Германия) в мае 1952 года состоялось собрание «Группы 47», на которое были приглашены Пауль Целан и Ингеборг Бахман. Целан ревниво воспринял успех поэтессы, посчитав, что своим неуспехом он отчасти обязан ей.

(обратно)

53

«Фурхе» — независимый австрийский католический еженедельник, основанный в 1945 году.

(обратно)

54

Имеется в виду стихотворение «Пересчитай миндаль».

(обратно)

55

В августе 1953-го Бахман поселяется на острове Искья в Неаполитанском заливе, а в октябре переезжает в Рим, где живет до осени 1957-го. В эти месяцы и годы ее связывают близкие отношения с немецким композитором Хансом Вернером Хенце (р. 1926).

(обратно)

56

Ингеборг Бахман и Пауль Целан, которые участвовали в конференции «Литературная критика — под критическим углом зрения», после ее окончания, 14 октября, встретились в Кёльне, в отеле на улице Подворье, где остановился Пауль Целан. Улица находится недалеко от собора и берега Рейна; она ведет от дворца архиепископа («Подворья») к Ратушной площади; в Средние века этот район был заселен евреями. 14 октября возобновились любовные отношения между Ингеборг Бахман и Паулем Целаном; эта связь продолжалась до мая 1958 года.

(обратно)

57

Перевод Алёши Прокопьева.

(обратно)

58

«Недостойно великих сердец — распространять смятение, которое они испытывают» (франц.). — Цитата из «Люси, или Новый эпистолярий», сочинения Клотильды де Во (1815–1846), опубликованного в приложении к работе «Система позитивной политики» ее друга Огюста Конта (1798–1857).

(обратно)

59

«Куда он указал…» — цитата из немецкого перевода стихотворения английского поэта и драматурга Роберта Браунинга (1812–1889) «Роланд до Замка черного дошел». (Прим. перев.)

(обратно)

60

«Nous deux encore?» — «Все еще мы двое?» — Заглавное стихотворение сборника французского поэта Анри Мишо (1899–1984), переведенное Паулем Целаном.

(обратно)

61

Сын Пауля Целана Эрик родился в 1955 году.

(обратно)

62

Маргерита Каэтани, принцесса Бассиано, — издательница международного литературного журнала «Боттеге оскуре» («Темные лавки»), выходившего в Риме с 1948 года. Бахман познакомилась с ней в 1954-м. Стихи Пауля Целана публиковались в этом журнале с 1956 года. Боттеге оскуре — так называлась улица в Риме, на которой, в Палаццо Каэтани, располагалась редакция журнала.

(обратно)

63

В октябре 1957-го Ингеборг Бахман присутствовала на премьере музыкального произведения X. В. Хенце «Ночные этюды и арии». Ни в Донауэшингене, ни позднее Бахман не рассказала Хенце о своих отношениях с Целаном.

(обратно)

64

Заключительная часть поэтической книги Ингеборг Бахман «Призыв к Большой Медведице».

(обратно)

65

Перевод А. Исаевой.

(обратно)

66

Целан приехал в Германию 3 декабря и уехал 11-го. С 7 по 9 декабря он был в Мюнхене.

(обратно)

67

23–27 мая 1952 года Ингеборг Бахман и Пауль Целан участвовали во встрече писателей «Группы 47», проходившей в Ниендорфе и Гамбурге.

(обратно)

68

Речь идет о поэтическом сборнике Бахман (1953).

(обратно)

69

Вальтер Хёллерер (1922–2003) — немецкий писатель и литературовед, в то время один из издателей журнала «Акценте».

(обратно)

70

As Lines so Loves oblique may well.. — строфы из стихотворения Эндрю Марвелла «Определение любви». В переводе Григория Кружкова:

Ясны наклонных линий цели,
Им каждый угол — место встреч,
Но истинные параллели
На перекресток не завлечь.
Любовь, что нас и в разлученье
Назло фортуне единит, —
Души с душою совпаденье
И расхождение планид. (Прим перев.)
(обратно)

71

Пауля Целана пригласили выступить с чтением стихов в Тюбингенском университете.

(обратно)

72

Целан перевел эссе французского художника-абстракциониста Жана Базена (1904–2001) «Заметки о современной живописи».

(обратно)

73

«Истории рабби Нахмана, пересказанные Мартином Бубером» (1922).

(обратно)

74

Имеется в виду The Oxford Book of English Verse 1250–1918 (Oxford, 1939) — книга, которую Целан брал на время у своего друга, учителя английского языка Ги Фландра (и в которой остались его пометки).

(обратно)

75

Антология английской поэзии в немецких переводах: Gedichte von Shakespeare bis Ezra Pound (Wiesbaden, 1955).

(обратно)

76

Стихотворение Эндрю Марвелла (1621–1678).

(обратно)

77

Помимо переводов, посланных в приложении к письму, в немецкоязычную Антологию французской поэзии от Нерваля до настоящего времени (под ред. Флоры Клее-Палий, Висбаден, 1958) вошли два переведенных Целаном стихотворения Робера Десноса (1900–1945).

(обратно)

78

Флора Клее-Палий (1897–1961) — австрийская художница, переводчица французских поэтов и составитель франко-немецких антологий; была узницей Терезиенштадта. Целан гостил у нее в октябре 1957 года.

(обратно)

79

Сокращенное название журнала «Боттеге оскуре».

(обратно)

80

Ингеборг Бахман и Пауль Целан подготовили немецкий раздел выпуска журнала «Боттеге оскуре» (за 1958 год), куда вошли стихотворения Георга Гейма, Нелли Закс, Вальтера Хёллерера, Ханса Магнуса Энценсбергера, а также целановский перевод «Пьяного корабля» Артюра Рембо и драматический отрывок Гюнтера Грасса.

(обратно)

81

В Штутгарте Целан гостил у друзей — писателя Германа Ленца (1913–1998) и его жены Ханны.

(обратно)

82

Радиопьеса «Добрый бог Манхэттена».

(обратно)

83

Эрхарт Кестнер (1904–1974) — немецкий писатель, представлявший Целана во время вручения поэту литературной премии города Бремена, среди возможных источников его поэзии назвал творчество Ивана Голля и его жены Клэр Голль. Текст речи Кестнера был опубликован во «Франкфуртер алльгемайне цайтунг», и Целан крайне болезненно отреагировал на этот пассаж, поскольку увидел в нем продолжение «дела о плагиате», инспирированного в свое время Клэр Голль.

(обратно)

84

«Facile» («Легко», 1935) — книга стихотворений Поля Элюара (1895–1952), из которой Пауль Целан перевел одно стихотворение.

(обратно)

85

Целан выступал с чтением своих стихов в Тюбингене в декабре 1957 г.

(обратно)

86

Речь идет о поэме Александра Блока «Двенадцать», которую Пауль Целан перевел за три дня, 2–4 февраля 1958 года.

(обратно)

87

Радиопьеса Ингеборг Бахман «Добрый бог Манхэттена» была написана летом и осенью 1957 года.

(обратно)

88

В сентябре 1958-го по Парижу в преддверии референдума о судьбе французских колоний прокатилась волна терактов.

(обратно)

89

Ингеборг Бахман жила со швейцарским драматургом и прозаиком Максом Фришем (1911–1991) с ноября 1958-го по осень 1962 года.

(обратно)

90

Эжен Вальтер (Юджин Уолтер; 1921–1998) — американский сценарист, поэт, издатель, с 1950-го жил в Париже и Риме, где редактировал журнал «Боттеге оскуре».

(обратно)

91

На почтовом штемпеле указано другое число: 8 октября.

(обратно)

92

Аллюзия на стихотворение Целана «Тишина!» («Тишина! Я вонзаю шип в твое сердце…»).

(обратно)

93

Вечер Целана состоялся 17.11.1958 в Боннском университете.

(обратно)

94

Жан Фиргес (р. 1934) — бельгийско-немецкий литературовед и прозаик, первым написал докторскую диссертацию о поэзии Целана. Публикуемый здесь отрывок из письма Фиргеса (от 19.11.1958) Целан в тот же день послал писателям Вальтеру Хёллереру, Генриху Бёллю, Паулю Шаллюку и Рольфу Шрёрсу.

(обратно)

95

В стихотворении «Стретта»: «…эти // хоры, некогда, эти / псалмы. О, о- / санна». Перевод Ольги Седаковой. (Прим. перев.)

(обратно)

96

Имеется в виду сборник «Решетка языка», в четвертом разделе которого содержатся стихи, написанные между октябрем 1957-го и январем 1958 года.

(обратно)

97

За радиопьесу «Добрый бог Манхэттена» Ингеборг Бахман в 1959 году получила премию Союза слепых ветеранов войны.

(обратно)

98

Что конкретно имеет в виду Целан, неясно. Встреча между ним и французским поэтом Рене Шаром (1907–1988) состоялась 27.01.1959.

(обратно)

99

2.12.1958 Целан послал Генриху Бёллю копию отрывка из письма Фиргеса (см. письмо № 112), на что Бёлль ответил (лишь 3.04.1959), что по-настоящему выскажется об этом инциденте в своем следующем романе. На раздраженное письмо Целана (от 8.04.1959) Бёлль ответил столь же раздраженным письмом, а 10.08.1959 Целан мог прочесть во «Франкфуртер алльгемайне цайтунг» очередную часть печатавшегося с продолжениями романа Бёлля «Бильярд в половине десятого». Рассказчик там вспоминает о своем дяде, двадцатилетием учителе: «…а в сумерках, гуляя вдоль болота, грезил о девичьих губах, о хлебе, о вине и о славе, которую должны были принести ему, в случае удачи, его стихи; вот какие сны снились ему на заболоченных тропках два года подряд, пока кровохарканье не оборвало жизнь учителя и не унесло его к темному берегу; после него осталась тетрадка стихов в четвертушку листа, черный костюм, перешедший по наследству ко мне…» Чуть ниже рассказчик описывает себя самого в юности, и этот портрет будто списан с фотографий Целана: «…я был хрупкий, можно сказать, маленький и походил не то на молодого раввина, не то на художника; волосы у меня были черные, и весь я был в черном; нечто неуловимое в моей внешности обличало во мне провинциала» (глава четвертая; перевод Л. Черной). (Прим. перев.)

(обратно)

100

Пауль Целан отдыхал в Криммле под Зальцбургом с 26 мая по 28 июня 1959 года, совершая оттуда короткие поездки в Вену и Инсбрук.

(обратно)

101

Рецензию Гюнтера Блёкера (1913–2006) на свой поэтический сборник «Решетка языка» (1959) Целан получил от живущей в Берлине знакомой Эдит Арон (в письме от 14.10.1959). В тот же день он послал копию рецензии Рольфу Шрёрсу, а 23.10.1959 отметил в дневнике, что ни от кого не получил ответа. Ответ самого Целана на эту рецензию см. в приложении к письму 201.

(обратно)

102

Цитата из речи Целана при получении Литературной премии Вольного ганзейского города Бремена.

(обратно)

103

Макс Рихнер (1897–1965) — заведующий литературным отделом цюрихской газеты «Ди Тат»; одним из первых на Западе опубликовал в 1948 году несколько стихотворений Целана. Какое отношение он имеет к Блёкеру, непонятно.

(обратно)

104

В сборнике статей Гюнтера Блёкера «Новые реальности» (Дармштадт, 1957) имеется эссе о Кафке. Блёкер с самого начала писал рецензии на произведения Бахман; его рецензия на радиопьесу «Добрый бог Манхэттена» появилась в газете «Цайт» 17.10.1958.

(обратно)

105

Дата вписана рукой Пауля Целана.

(обратно)

106

Ингеборг Бахман принимала участие в собрании «Группы 47» в замке Эльмау в конце октября 1959 года.

(обратно)

107

Письмо от 6 ноября 1959 года, по поводу которого Целан записал в своем дневнике: «Трусость, изолганность, низость».

(обратно)

108

С конца ноября 1959 года Ингеборг Бахман читала во Франкфуртском университете лекции о поэтике.

(обратно)

109

См. письмо 201.

(обратно)

110

См. письмо 203.

(обратно)

111

Остроумными замечаниями (франц.).

(обратно)

112

Мать Пауля Целана, Фридерика Анчель (1895–1942?), была убита зимой 1942/1943 г. в Михайловке, немецком концентрационном лагере на Украине.

(обратно)

113

Квартира Ингеборг Бахман в Цюрихе.

(обратно)

114

Имеются в виду отношения Ингеборг Бахман с Максом Фришем.

(обратно)

115

Клаус Демус во время деловой поездки 19.12.1959 был в Париже и посетил Целана, а затем сделал остановку в Цюрихе.

(обратно)

116

Вольфганг Хильдесхаймер (1916–1991) — немецкий писатель и художник, член «Группы 47», посетил Пауля Целана в Париже в конце декабря 1959 г.

(обратно)

117

На сохранившемся конверте рукой Целана написано: «Браво, Блёкер! Браво, Бахман!»

(обратно)

118

Номер телефона Целана.

(обратно)

119

В начале мая 1960 года вдова поэта Ивана Голля, Клэр Голль (1890–1977), опубликовала материалы «Неизвестное о Пауле Целане», обвинив Целана в плагиате, в заимствовании мотивов из поздних немецкоязычных стихов ее покойного мужа. Поскольку 19 мая стало известно о присуждении Целану литературной премии имени Бюхнера, в прессе началось бурное обсуждение этих обвинений.

(обратно)

120

Начало письма Бахман от 29.12.1959 (см. № 153).

(обратно)

121

Цитата из письма Бахман от 12.2.1960 (см. № 157).

(обратно)

122

Немецкая поэтесса Нелли Закс (1891–1970), в 1940-м эмигрировавшая в Швецию, прилетела 24 мая 1960 года в Цюрих, чтобы оттуда поехать в Меерсбург (Германия) и 29.05.1960 получить там присужденную ей литературную премию имени Аннеты фон Дросте-Хюльсхоф. Целан встретился с Нелли Закс 25 мая в Цюрихе.

(обратно)

123

Целан приехал в Цюрих, чтобы обсудить «дело Голля», и находился там 25–27 ноября 1960 года. С Бахман он встречался каждый день, с Вернером Вебером (1919–2005), в то время редактором «Новой Цюрихской газеты», — 26 ноября. Это были последние встречи Бахман и Целана.

(обратно)

124

11.11.1960 молодой литературовед Райнер Кабель опубликовал (под псевдонимом Райнер К. Абель) в немецкой газете «Вельт» статью «Спорная экскурсия в прошлое», где поддержал обвинения, выдвинутые Клэр Голль против Целана. Еще раньше, 27.10.1960, он напечатал статью такого же содержания («Каждый человек — Орфей») в штутгартском еженедельнике «Христос и мир».

(обратно)

125

Имеется в виду текст, опубликованный 20.11.1960 в литературном журнале «Нойе рундшау» и подписанный немецкой писательницей Марией Луизой Кашниц (1901–1974), Клаусом Демусом и Ингеборг Бахман.

(обратно)

126

Городу (Риму) и миру (лат.). Стандартная фраза, с которой начинаются воззвания римских пап.

(обратно)

127

Целан имел в виду, что Бахман и Фриш собирались переселиться в Рим (и осуществили переезд в июне 1961 года), о чем Целан узнал, когда встречался с ними в Париже 30.10.1960.

(обратно)

128

Петер Сцонди (1929–1971) — литературовед-германист, опубликовавший в швейцарской «Нойе цюрхер цайтунг» статью «Заимствование, или Ложное обвинение? К дискуссии о Пауле Целане» (18. 11. 1960).

(обратно)

129

28.06.1961 Рольф Шрёрс опубликовал в газете СДПГ «Форвэртс» статью «Литературный скандал», посвященную «делу Голля», где намекнул, что Целан психически нездоров. 19.7.1961 Феликс Мондштраль (1931–1988), в свое время уговоривший Клэр Голль начать кампанию против Целана, в статье «Весьма странное дело», опубликованной там же, продолжал настаивать на предъявлявшихся Целану обвинениях в эпигонстве и плагиате.

(обратно)

130

Ингеборг Бахман послала Целану свои новые публикации: сборник рассказов «Тридцатый год» (1961) и переведенные ею с итальянского «Стихотворения» Джузеппе Унгаретти (1888–1970).

(обратно)

131

См. письмо Пауля Целана Максу Фришу (№ 210).

(обратно)

132

Пауль Целан прочитал 24.5.1961 в газете «Вельт», что Макс Фриш приглашен на следующий сезон в городской театр Кёльна заведующим литературной частью.

(обратно)

133

См. письмо № 190.

(обратно)

134

Ухудшение психического состояния Пауля Целана многие исследователи напрямую связывают с «делом Голля».

(обратно)

135

Ингеборг Бахман имеет в виду многочисленные публикации в защиту Целана.

(обратно)

136

Речь идет об опубликованных в немецких газетах критических рецензиях на переведенные Паулем Целаном «Стихотворения» Сергея Есенина и поэму «Юная парка» Поля Валери (1871–1945).

(обратно)

137

Сцонди открывает свою книгу «Эссе о трагическом» (1961) двумя эпиграфами. Один — из Агриппы д’Обинье: «Если ты причинил нам боль, значит, она исходит от нас самих»; другой — из Жана де Спонда: «Пытаясь облегчить свою жизнь, я приношу вред самому себе».

(обратно)

138

Речь идет о стихотворении Пауля Целана «Волчий боб»: «Вчера / пришел один из них и / убил тебя / во второй раз в / моем стихотворении». Целан имеет в виду Гюнтера Блёкера и его критические высказывания по поводу «Фуги смерти», оскорбительные, как считает поэт, для его погибшей в лагере матери.

(обратно)

139

5.06.1961 Целан в беседе с Хансом Магнусом Энценсбергером, инициатором публикации сборника, посвященного семидесятилетию Нелли Закс, отказался участвовать в этом проекте, заявив, что не хочет, чтобы его имя упоминалось рядом с именами авторов, наподобие Германа Казака (1896–1966), запятнавшими себя в «деле Голля». Тем не менее 27.09.1961 он сам предложил для сборника свое стихотворение «Цюрих, ‘У аиста’». Сборник «В честь Нелли Закс. Стихотворения — проза — статьи» вышел во Франкфурте-на-Майне в 1961 г.

(обратно)

140

12.10.1961 Целан записал в дневнике: «Позавчера позвонил Фришу, сказал ему, что я нуждаюсь в его дружбе…» Пауль Целан и Макс Фриш в 1961 году так и не встретились, а позже иногда встречались — например, 18.04.1964 в Риме и 19.09.1967 в Цюрихе (обе встречи отмечены в дневнике Целана).

(обратно)

141

21.08.1963 в еженедельнике «Шпигель» появилась статья о съезде писателей в Ленинграде. В статье указывалось, что в съезде принимали участие писатели из Западной Германии: Ханс Магнус Энценсбергер, Ханс Вернер Рихтер (1908–1993) и Ингеборг Бахман (упомянутая по ошибке).

(обратно)

142

25.08.1963 Пауль Целан выступал с чтением своих стихов в Тюбингене.

(обратно)

143

Клаус Вагенбах (р. 1930) — в то время редактор в издательстве Соломона Фишера, специалист по творчеству Франца Кафки.

(обратно)

144

В июле — августе 1963 года Ингеборг Бахман проходила курс лечения в больнице имени Мартина Лютера в Западном Берлине. После разрыва с Максом Фришем осенью 1962-го она находилась в состоянии тяжелого физического и психологического кризиса.

(обратно)

145

С весны 1963-го Бахман жила в Западном Берлине, куда приехала по приглашению Фонда Форда: сперва в гостевой квартире Академии искусств (Ханзеатенвег, 10), потом, с июня 1963-го, — в собственной квартире (Кёнигсаллее, 35).

(обратно)

146

Целан имеет в виду «дело Голля» и свое первое пребывание в психиатрической лечебнице зимой 1962/1963 года.

(обратно)

147

Речь идет о сборнике «Роза Никому», эта книга была опубликована в конце октября 1963 года.

(обратно)

148

24.07.1967 Целан выступал с чтением своих стихов во Фрайбургском университете и тогда же встретился с Мартином Хайдеггером.

(обратно)

149

Зигфрид Унзельд (1924–2002) — руководитель издательства «Зуркамп», в котором Целан печатался с 1966 года.

(обратно)

150

Бахман порекомендовала Целана издательству «Пипер», с которым сама сотрудничала, — как «конгениального переводчика» Анны Ахматовой. Чуть позже Бахман разорвала отношения с этим издательством, поскольку оно заказало перевод ахматовских стихов Хансу Бауману (1914–1988) — автору текста известной национал-социалистской песни «Дрожат одряхлевшие кости…» Роман Ингеборг Бахман «Малина» (1971) вышел в издательстве «Зуркамп».

(обратно)

151

В то время Пауль Целан, фактически уже расставшийся с Жизелью, числился пациентом Парижской психиатрической университетской клиники, не имел собственного жилья, но преподавал немецкий язык в Эколь нормаль сюперьер, где у него был свой кабинет.

(обратно)

Оглавление

  • «Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана
  •   Вступление Александра Белобратова
  •   1. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   2. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   3. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   4. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   5. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   6. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   7. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   8. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   9. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   10. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   13. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   16. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   18. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   23. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   25. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   26. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   28. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   33. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   38. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   47. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   48. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   49. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   51. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   52. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   53. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   55. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   56. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   58. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   65. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   89. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   90. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   104. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   105. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   106. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   112. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   113. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   117. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   123. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   197. Пауль Целан — Максу Фришу
  •   198. Макс Фриш — Паулю Целану
  •   143. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   201. Пауль Целан — Максу Фришу
  •   203. Макс Фриш — Паулю Целану
  •   144. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   145. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   146. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   147. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   151. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   157. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   159. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   166. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   167. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   189. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   190. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   210. Пауль Целан — Максу Фришу
  •   191. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   211. Пауль Целан — Максу Фришу
  •   193. Ингеборг Бахман — Паулю Целану
  •   195. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  •   196. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
  • *** Примечания ***