Любовь Казановы [Морис Ростан] (fb2) читать постранично, страница - 38

преследуем постоянно, ты ловишь одним движением, ты доказываешь одним танцем, ты утверждаешь одним взглядом! Ты удивителен, как балет, и насмешлив, как парадокс. Ты меняешь знаменитый французский припев, отнимая у него его меланхолическую грацию, и даешь к нему неожиданный вариант:

* * *

Да, для тебя, венецианец, любовные радости длились всю жизнь. Ты никогда не видел мрачного лика любви, ее трагического близнеца. Тогда, как в сердце португальской монахини, в сердце кавалера де Грие, в сердце Фортунио, даже в тревоге Дон Жуана мы чувствуем это великое разочарование тех сердец, которые не в силах заставить другое любимое сердце биться одним биением с ними. Ты получил от судьбы неуязвимый дар молодости и невозможности страдать. Ты один среди смертных не вкусил от древа страдания, у тебя одного нет Ахиллесовой пяты.

О, венецианец! О, соблазнитель! Ты имел все, чего желал — больше того, ты желал того, что имел. И в этом все твое обаяние.

Ни в каком другом существе так побеждающе не утверждается жизнь. Сочинители романов никогда не создавали персонажа, который больше тебя мог бы придать вкуса и интереса существованию. Никакой герой романа, никакой Жюльен Сорель не сумеет идти таким прямым путем в своей жизни, как шел ты. О, конечно, Стендаль может любить тебя! Конечно, Ницше сможет открыть в тебе эту смелость и это отсутствие сентиментальности, которыми он хочет одарить измученную вселенную. Ты получил от богов — или от случая, в который ты особенно верил, — великолепный дар владеть собственным сердцем.

И эта твоя безнравственная жизнь, жизнь без предрассудков, без сдержанности, исключительно по воле пылкой фантазии, жизнь, в которой ты позволял пышно расцветать всем твоим желаниям, в которой ты вершил судьбы по своему капризу — это в сущности, глубоко нравственная жизнь, это жизнь, которую следовало бы давать в руки детям, чтобы научить их не страдать.

Конечно, Казанова, ты вовсе неопасен. Ты, может быть, и хотел бы быть опасным, но ты неопасен, ты не волнуешься и не волнуешь. Ты знал и побеждал все трудности жизни, ты бежал из тюрьмы, ты дрался на поединках, а твои мемуары даже в самых рискованных местах остаются только великолепной забавой, романом приключений, романом плаща, шпаги и любви — вроде «Трех мушкетеров» наслаждения… Вот почему мы и возвращаемся к ним постоянно и без страха всякий раз, что мы хотим получить от жизни лучезарное впечатление и увидеть любовь без скорби. Чудесный фокусник любви, забавляющий чувство, у которого мы никогда не найдем ужасов, отчаяния и болезней нашего собственного сердца.

* * *

К чему даже шепотом говорить о том, чего тебе недостает, если ты сам об этом не подозревал, так как каждый раз ты был уверен, что любишь, часто был убежден, что ты плачешь, и не знал, что ты никогда не исчерпал слез до дна! В твоем поединке с жизнью ты всегда был победителем… И в наших завистливых глазах самая беззаботность твоего счастья составляет его главное очарование.

К чему сравнивать твой оптимизм с пессимизмом Дон Жуана? К чему мерить тебя по этому великому образцу? В тебе нет ничего от этого морального революционера, этого ненасытно голодного, отчаявшегося идеалиста. Для тебя, Казанова, стол всегда накрыт, на скатерти всегда фиалки, и ты уезжаешь всегда довольный…

Прощай, венецианец. Ты вечно сохранишь свой камзол, вышитый розами, свою бессмертную молодость — как все, кто не знал страданий. Ты можешь даже прервать свои странствия по миру, не боясь испугаться самого себя. В библиотеке замка Вальдштейн, населенной книгами, освещенной ярким огнем камина, когда в вечерних сумерках вокруг тебя будут реять образы твоей прошлой молодости, ни один из них не вызовет у тебя угрызений совести. Даже если ты увидишь маленькую Заиру и ее помертвелое личико дикарки, даже если она прошепчет тебе на ухо о своей печали, о своей любви, теми несколькими итальянскими словами, которым ты научил ее, ты не поверишь в ее печаль.

В те минуты, когда я страдал, когда мое сердце было невыносимо мне самому, в те минуты, когда я чувствовал, какие поражения готовит мне чрезмерная чувствительность, я возвращался к тебе, как больной едет в Неаполь, в веселый край солнца и света и испытывает некоторое облегчение в этой атмосфере счастья. Сын Венеции и Венеры, неутомимый любовник, рожденный от танцовщицы, ученик Вольтера — ты мне приводишь на ум не Венецию, но именно этот беспечальный Неаполь, готовый, по словам Мюссэ, «отдать и красоту, и славу за апельсин!»

Я люблю тебя, как бедный Ницше, который, отгоняя от себя отчаянные жалобы Изольды, любил солнечные кастаньеты Кармен, и цеплялся за них…

Так, непобедимый, ты всегда будешь увлекать меня за собою на твоей гондоле, не сознающей, сколько сердец ты вырываешь у жизни.

Я завидую тебе, Казанова! Когда я слишком много вкушаю от тех