Секс (июнь 2008) [Журнал «Русская жизнь»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Русская жизнь
№28, июнь 2008

Секс

* НАСУЩНОЕ *
Драмы

Ямадаев

Расквартированный в Чечне мотострелковый батальон 42-й дивизии Минобороны РФ, более известный под именем «Восток», в ближайшее время ждет переаттестация, по итогам которой, как ожидается, ряды вооруженных сил покинет большая часть военнослужащих батальона во главе с его командиром, героем России подполковником Сулимом Ямадаевым. «Восток» состоит из контрактников, и регулярные переаттестации - обязательная часть их службы, но нынешняя проверка, безусловно, заслуживает обсуждения под рубрикой «Драмы». Дело в том, что решение о переаттестации было принято министром обороны, судя по всему, с единственной целью - формально зафиксировать статус-кво, заключающийся в том, что Ямадаев уже отстранен от командования батальоном. Отстранил его не министр обороны и не комдив, а глава субъекта федерации, в котором батальон дислоцируется. При этом всем понятно, что права снимать с должностей военачальников, пусть даже уровня комбата, у главы региона нет, но как-то так вышло, что если регион называется Чечня, а его главу зовут Рамзан Кадыров, то именно он решает, что входит в круг его полномочий, а что не входит.

Когда в середине апреля в окрестностях Гудермеса не смогли разъехаться кортеж президента Чечни и колонна «Востока», давний конфликт между Кадыровым и Ямадаевым перешел в фазу открытого противостояния. Все чеченские правоохранительные органы были брошены на поимку находившегося в злосчастной колонне брата Сулима Ямадаева Бадрудина, Рамзан Кадыров в своих речах стал вспоминать многочисленные неоднозначные инциденты с участием бойцов «Востока» (прежде всего -знаменитую зачистку в Бороздиновской и рейдерский захват мясокомбината «Самсон» в Петербурге), и было понятно, что ничем хорошим для Ямадаева это не закончится. Характерная цитата тех дней: «Ни формальный командир батальона Сулим Ямадаев, ни его фактический руководитель Бадрудин Ямадаев - наркоман и преступник, по непонятным причинам выпущенный из мест заключения, - своими противоправными действиями категорически не вписываются сегодня в мирную жизнь республики», - это из обращения депутатов чеченского парламента к министру обороны России. Опальный комбат уехал искать защиты в Москве и даже присутствовал на инаугурации президента Медведева 7 мая, но Москва Ямадаеву не помогла. На загадочном «совещании представителей силовых структур» в Ханкале Рамзан Кадыров заявил, что отстраняет Ямадаева от командования батальоном, и присутствовавший на мероприятии замглавкома сухопутных войск Владимир Молтенской, когда-то командовавший всей федеральной группировкой в Чечне, ничего на это не возразил. Назавтра было объявлено о грядущей переаттестации «Востока», и, чего уж там, даже если по ее итогам Ямадаев получит какую-нибудь непыльную должность в Генштабе или где-нибудь еще, вряд ли кто-то даст за его жизнь сколько-нибудь заметную сумму.

И мы, конечно, тоже не дадим. Тем более - ну да, Бороздиновская, «Самсон» и так далее. Можно сказать, справедливость торжествует. Но все равно жутко как-то.

Дарькин

А вот еще одна история про глав регионов. Сергей Дарькин, приморский губернатор - он даже чем-то похож на Рамзана Кадырова. Молодой, популярный в народе, выходец не из политического истеблишмента, а совсем из других кругов, от которых ему досталось прозвище «Серега Шепелявый». Различия, конечно, тоже есть. Чечня - она у Москвы практически под боком и уж точно - под особым наблюдением, а Приморье - далеко, и поговорка про «город-то нашенский», честно говоря, гораздо менее актуальна для Владивостока, чем другая, более грубая: «Закон - тайга, прокурор - медведь». Когда в Москве день - во Владивостоке ночь, и черт его знает, что там происходит. И, казалось бы, губернатору Дарькину не было никаких причин беспокоиться о своей политической устойчивости. Однако возникли причины, да. В рамках очередного уголовного дела о незаконной приватизации государственного имущества (а как же «итоги приватизации пересмотру не подлежат»?) в кабинете и в доме Дарькина были проведены обыски, он сам, как всегда бывает с губернаторами в таких ситуациях, немедленно слег в больницу с сердцем, а потом куда-то исчез. И хотя никто ему пока никаких обвинений не предъявлял, по общему признанию, перспектив удержаться в своем кресле у Дарькина нет. Даже из состава делегации, сопровождающей президента в Китай, Дарькина исключили.

Здесь, наверное, тоже нужно было бы сказать что-нибудь о торжестве справедливости над правовым нигилизмом, олицетворением которого для многих являлся губернатор Дарькин - но это была бы серьезная натяжка. В судьбе Приморского края ничего не меняется - тайга так и остается законом, а медведь - прокурором. Только прозвище у него теперь будет другое. Всерьез надеяться на то, что с заменой Дарькина на какого-то другого человека правила (или, если угодно, понятия), по которым живут граждане России в отдаленных регионах, изменятся - ну, наивно как-то.

Нет, все- таки у нас слишком большая страна.

Черногоров

Вообще, региональные дела во второй половине мая пришли в движение - вот и губернатор Ставропольского края Александр Черногоров ушел в отставку, уступив свою должность бывшему замминистра регионального развития России Валерию Гаевскому. Отставка Черногорова была добровольной, вначале он мотивировал ее болезнью матери и неурядицами в семье (знаменитый развод с женой под лозунгом «Продай Бентли - заплати алименты!»), затем - сменой президента, то есть, почему именно ушел Черногоров - неясно, но факт остается фактом - он ушел.

Пинать поверженного политика нехорошо, но Черногоров был как-то уж очень одиозен. На фоне соседних Ростовской области и Краснодарского края потенциально благословенное Ставрополье выглядело до неприличия убого - и с социально-экономической точки зрения (понятно, что район Кавминвод - это не Сочи, но были же когда-то Кисловодск с Пятигорском всесоюзными туристическими мекками, а при Черногорове даже они загнулись, и статус житницы русского юга Ставрополье почти утратило), и с политической (на фоне той же Кубани Ставропольский край - почти мононациональный регион, но именно он почему-то дважды за прошлый год оказывался на грани масштабных межнациональных столкновений; о кампании по выборам в Госдуму, когда с помощью лояльной губернатору прокуратуры и московских административных кругов в крае фактически состоялся политический переворот, и вспоминать не стоит), да и вообще - приедешь в Ростов, сразу видно - нормальный город, приедешь в Краснодар - то же самое. А приедешь в Ставрополь - дыра дырой.

Назначаемость губернаторов - это что-то вроде атомной энергии, которая может быть и мирной, и смертоносной. В одних регионах отмена губернаторских выборов закрепила у власти опостылевшие всем местные правящие кланы, в других - наоборот, привела на руководящие должности более-менее адекватных руководителей (чаще всего - варягов). Вы не смотрите, что я называю Ставрополь дырой - край-то на самом деле очень хороший, и очень хочется ему пожелать, чтобы этот Гаевский оказался нормальным варягом, а не обновленной версией Черногорова.

Спорт

Победа петербургского «Зенита» в Кубке УЕФА, победа российской сборной на чемпионате мира по хоккею и - так совпало - московский финал Лиги чемпионов хоть и ненадолго, но превратили Россию в великую спортивную державу со всеми вытекающими - новости спорта на первых полосах, ночные пробки из дорогих машин с флагами, общий рост патриотизма, примерно пропорциональный росту потребления алкоголя, и так далее. В день футбольного финала, когда для британских болельщиков были отменены визы и сотни ошалевших англичан бродили по центру Москвы, я шел по Камергерскому переулку и в какой-то момент почувствовал себя советским подростком на фестивале молодежи и студентов, и если бы у меня в кармане был, например, пионерский значок, я бы, наверное, немедленно обменял его на жевательную резинку - вот такое было настроение. Наверное, у тех моих соотечественников, кто ждал этого сезона побед много лет, был большой личный праздник.

Я же спортом не интересуюсь, массовые восторги по какому бы то ни было поводу меня раздражают, от ностальгии по советскому детству я надежно привит «Старыми песнями о главном» и «Дискотеками восьмидесятых» (в том числе в Гостином дворе). Наверняка таких, как я, в России немало, и в эту неделю потешных Марсовых полей я чувствовал себя Евгением бедным из «Медного всадника» - и, мне кажется, это обстоятельство стоит здесь зафиксировать.


Печора

От 50 до 70 процентов жителей Печорского района Псковской области (население района - 25,3 тысячи человек на площади 1251 кв. км) помимо российского имеют эстонское гражданство. И вот Федеральная служба безопасности России распространила заявление, в котором выражает обеспокоенность по поводу «экономической и политической экспансии Эстонии в отношении территории РФ». Когда ФСБ выступает со специальными заявлениями (а не со спецоперациями, скажем) - это можно считать беспрецедентной открытостью, а можно - беспрецедентной растерянностью, и что-то мне подсказывает, что в Печорском казусе мы имеем дело именно со вторым случаем. В самом деле, а что еще предпринять, когда в один прекрасный день выясняется, что большинство населения российского муниципалитета давно состоит в иностранном подданстве и, значит, обладает всеми правами и привилегиями настоящих иностранцев (например, юноши из Печорского района служат в эстонской, а не в российской армии).

Трудно сказать, чем вся эта история закончится, но нельзя не отметить - ровно те же самые эмоции, что и ФСБ сегодня, уже много лет испытывают грузинские власти по отношению к Абхазии и Южной Осетии, население которых в большинстве своем имеет российские паспорта. И то, что абхазский и печорский казусы пересеклись во времени, открывает безграничный простор для двойных стандартов, которыми, вероятно, будут пользоваться и Россия, и Эстония с Грузией.

Ассамблея

В прошлом номере журнала я писал о бесславном конце «Другой России» и присущего ей пафоса «несогласных», предположив, помимо прочего, что на смену этой коалиции придет что-то более умеренное с намеком на лояльность. И действительно - бывшие участники «Другой России» учредили новое политическое предприятие под названием «Национальная ассамблея» (НА), которое от «Другой России» отличается меньшим радикализмом и большей респектабельностью.

И вот на фоне этого меньшего радикализма и большей респектабельности очень интересно смотрится реакция патентованных лоялистов на эту ассамблею. Ролик с летающими радиоуправляемыми фаллоимитаторами, кружившими по залу ассамблеи во время выступления Гарри Каспарова, видели, наверное, все пользователи интернета. Плюс к тому - истеричные митинги и выступления молодых охранителей по поводу ассамблеи и запрос депутатов Госдумы в Генпрокуратуру с просьбой проверить, не является ли создание ассамблеи попыткой государственного переворота. С «Другой Россией» так не боролись, как с этими (использую термин, придуманный в одном молодежном движении, нападающем на НА) «нанайцами».

Такое ощущение, что растерянные охранители видят в этой ассамблее не просто своих политических оппонентов, а прямых конкурентов. Это трудно объяснить словами, но почему-то именно вчерашние «несогласные» сегодня выглядят в большей степени потенциальными лоялистами, чем те, кто по оставшейся с прошлого года инерции так себя называет.

В этом, между прочим, особенность российской политики образца 2008 года - о ней трудно, почти невозможно писать, но за ней чертовски интересно наблюдать.

Конверт

Наверное, многие помнят, как вскоре после 11 сентября 2001 года по США прокатилась волна почтового терроризма - по разным адресам приходили конверты с неизвестным смертоносным белым порошком. Что это было, никто толком не объяснил, но очень скоро медиастрашилка про белый порошок сошла на нет. Поэтому, когда сейчас, весной две тысячи восьмого, в новостях снова появились сообщения о «конвертах с белым порошком» - поневоле вздрагиваешь: это еще что за дежавю?

Дежавю, надо признать, заслуживающее внимания. Замдиректора Института кристаллографии РАН Светлана Желудева 9 мая получила по почте - да, именно что конверт с белым порошком. Дальше - все как по нотам: 13 мая госпитализирована в НИИ Склифосовского в состоянии комы, 17 мая скончалась. Конверты-убийцы опять в строю - прекрасный подарок желтой прессе.

Вся неделя после похорон Желудевой, впрочем, была посвящена опровержениям. Врачи Склифа, главный санитарный врач Геннадий Онищенко, руководство Института кристаллографии - все в один голос повторяли, что Желудева умерла от гепатита, а вовсе не от загадочного порошка. Нашелся даже отправитель конверта - какой-то идиот из Сибири, баллотирующийся в членкоры РАН и мечтающий, чтобы самые титулованные московские коллеги оценили полученный им порошок диоксида кремния. Экспертиза подтверждает: диоксид кремния безвреден. Инцидент с конвертами исчерпан.

Опровержения «порошковой» версии смерти Желудевой настолько логичны, стройны и убедительны, что поневоле вспоминаешь разговор Варенухи и Римского о приключениях Степы Лиходеева: чем убедительнее говорил Варенуха, тем отчетливее Римский понимал - Варенуха врет. Я никого не хочу обвинять во лжи, но в версию об отравленном порошке почему-то верю больше, чем в версию о скоротечном гепатите.

Слухи

Впрочем, пугать обывателей порошком в конверте - это экзотика. Гораздо действеннее и надежнее страшилки об авариях на атомных станциях - раз в полтора-два года вначале на форумах в интернете, потом в интернет-изданиях, а далее - везде появляются непонятно откуда берущиеся сообщения об атомных авариях. Год назад ходили слухи об аварии на Волгодонской АЭС, три года назад - об аварии на АЭС в Балакове. Теперь эпицентром слухов стал Сосновый Бор Ленинградской области.

Все как всегда - вначале кто-то кому-то бросает по ICQ сообщение о выбросе в воздух радиоактивных веществ, через час информация растиражирована в тысячах блогов, через два часа население скупает в аптеках йод и готовится к эвакуации, к вечеру представители «Росэнергоатома» делают заявление для прессы, в котором все опровергают. Население еще сутки-другие ворчит, йод на всякий случай выпивает - и успокаивается до следующего раза.

Понятно, что распространение таких слухов может быть и жестокой игрой интернет-хулиганов, и происками врагов «Росэнергоатома» (наверняка ведь есть у него враги, правда же?) или вообще какими-нибудь тайными учениями по информационной борьбе. Если коротко, дело темное. Поражает готовность обывателей верить вначале анонимным сообщениям из интернета, а потом - заявлениям официальных лиц, при том что и та, и другая информация в равной мере может быть и правдивой, и ложной. Информационная инертность масс обескураживает - примеров и в интернете, и в оффлайне сколько угодно - в течение дня одни и те же люди готовы верить диаметрально противоположным и, конечно, никем не проверенным сообщениям. Способность критически оценивать информацию, кажется, полностью утрачена подавляющим большинством россиян. В такой обстановке с людьми можно делать что угодно.

И мне кажется, что слухи - вроде тех, что циркулировали вокруг Ленинградской АЭС, - для того и распускаются, так что будем бдительны.


Олег Кашин

Лирика

***

В кафе на калужском вокзале двое приезжих - по виду музыканты. В некоторой озадаченности смотрят на пригоревшие блинчики.

- Что кушать будете?

- Ммм… пожалуй, нет. Кофе… Только не растворимый. Молотый есть?

- Вареный! - хором подсказывают девицы из-за прилавка. - Из машины!

- Да… Заварной.

- Вареный! - возражают девицы с пуристским негодованием.

И презрительно смотрят на безграмотных путников.

- Спасибо, милые, - один из сидящих слегка кланяется, - спасибо, что не в среднем роде. Спасибо и на том.

***

На рынке, памятуя о своей хозяйственной неполноценности, всегда прислушиваюсь к разговорам «опытных домохозяек». «Людка купила синих кур, а где - не говорит». - «Она всегда была себе на уме. А мы травись тут». Не сразу понимаю, что синие куры, символ советского птицеводства, стали знаком качества, символом пищевой безопасности - как продукт натюрель, gens free; нынешние же, дебелые, густо нашприцованные, в самом деле - неотвратимо отдают рыбой. Мойвой ли их кормят, будто кошек, или заливают в тушки рыбий жир? Все загадка, интрига, нанотехнологическая магия.

***

- Здесь курят? - спрашиваю в кафе.

- К сожалению, курить нельзя. Или к счастью, к удовольствию, к радости, на здоровье, как пожелаете!

***

Звоню в муниципальное учреждение, спрашиваю специалиста такого-то.

С обидой отвечают:

- У нас рабочий день заканчивается.

- Он у вас через сорок минут заканчивается, - напоминаю я.

- А вы нас за людей не считаете, да?

***

По вагону электрички проходит офеня - дама лет сорока. Шоколад - явно просроченный. Тринадцать рублей, пятнадцать рублей. Начинка пралине. Вкус бразильского кофе. Никто не отзывается.

Я сижу у выхода. Она присаживается рядом, достает книжку - «Учебник физики за 8 класс», пролистывает и со стоном говорит:

- Так хочу в Севастополь!

***

Разговариваю с очень молодым следователем. Грамотная речь, отлично держится, но совсем юный. Оказывается - еще не закончил юрфак, учится на последнем курсе. «Как же так?» - переспрашиваю у прокурора. Машет рукой: «У нас ветеранами считаются люди со стажем в пять лет. Куда угодно уходят - в адвокатуру, в бизнес, юрисконсультами… в лучшем случае - в Москву. Текучка как на вокзале…» - «Зарплата?» - «Да не в зарплате дело. Искушений много, соблазнов…» В семиметровом кабинетике сидят два следователя, и пока я разговариваю с одним, другой берет показания у потерпевшего; четыре голоса сходятся в абсурдном многоголосии; вспоминаю, что-то похожее показывали в «Маленькой Вере». Стоило реформы городить, чтобы все это так сошлось, так прозвучало.

***

Вице- мэр областного города говорит: задержка троллейбуса на 20 секунд должна считаться чрезвычайным происшествием! Меж тем троллейбусы в городе разбиты и в обеденное время забиты людьми по самое не могу, а дороги такие, словно на них танцевали бульдозеры. Это очень симптоматично для нового муниципального стиля: щепетильность и пунктуальность в разрухе. В другом городе видела клумбу тюльпанов по соседству со страшной, двухлетней давности, ямой с навесным мостиком.

***

Коммерческая медицина бьет все рекорды. Почему стоимость трех пломб в новом, никак еще себя не зарекомендовавшем и совсем не роскошном медицинском центре оценили в 27 тысяч рублей, а в известной клинике - в 8?

***

Хорошая новость: в Краснодаре около 300 семей получили новые квартиры. Семь лет спустя - но все-таки получили. Для этого власти оживили долгострой - заброшенный проект, несколько лет стоявший без хозяина. Всем хорошо: и пострадавшим, и дольщикам.

В порядке утопии - мерещится поддержка краснодарского почина по всей стране. Вспоминаю кукольный театр в Туле. Его начали строить лет тридцать назад - серые коробки так и стоят в самом центре города, в окружении уже немного состарившихся «элитных» новостроек. Освоят, не освоят? Для этого нужны не громадные деньги, а добрая воля правителей, - но со вторым всегда плохо, оно неизменно пребывает в системной недостаточности.

***

В командировках всегда покупаю региональную прессу - не критики ради, но как самый короткий путь в советское детство: пленумы, заседания, совещания, назначения, визиты. Посевная, ударные стройки. Очень популярны теплые, задушевные очерки - о семьях ветеранов, мир-да-любовь, о вышивальщице икон, о редких рептилиях в квартире. Потрясающий беспроблемный мир, солнечный, работящий, дружественный. Только небо, только ветер, только радость впереди. Голодовки, забастовки, отчаянные очереди за лекарствами, дурной транспорт - весь социальный ад если и проникает на ее страницы, то как-то бочком, бочком, застенчиво, в капельных дозах и мелким петитом (кто-то кое-где у нас порой). В Москве, впрочем, тот же мир воспроизводят районные СМИ.

Прочитаешь - и прямо-таки молодеешь на миллион лет.

***

В Твери, при большом стечении публики, духовенства и софитов, торжественно открыли памятник князю Михаилу Тверскому. Но краеведы быстро обнаружили ошибку в надписи - вместо «Ярославич» написано «Ярославович». Местные филологи, впрочем, немедленно заверили насмешников, что оба варианта допустимы. Ура морфемной толерантности: этак и Ярославну, что рыдала зегзицею на путивльской городской стене, впору называть Ярославовной.

***

За последнюю неделю более всего подорожали продукты для бедных: рис, пшено, сахар. Про остальные продукты почему-то не говорят, и в этом есть какая-то дискриминация. Уже реанимированы куплеты времен сухого закона («если будет двадцать пять, снова будем Зимний брать»), но теперь в них вместо водки фигурируют яйца, соответствующие коннотации прилагаются. У меня такое ощущение, что цены в магазинах корректируются ежедневно, механически, по какому-то высшему маркетинговому замыслу. Пора, что ли, ввести в номенклатуру такую специальность, как «переписчик цен».

***

Таксист, с удовольствием, смакуя каждое слово:

- Вот такой закон хороший приняли с первого сентября, теперь кто сажает без лицензии - сорок тысяч штрафу. Министр МВД собрал преданных людей, назначил им зарплату по 50 тысяч, они будут подсадными утками, ловить частников. Сел, договорился, ррраз - и наручники.

Блаженно улыбается.

- Как же он машину поведет, в наручниках-то?

- А машину - конфискуют! - говорит он и заливается счастливым детским смехом.

***

Директор частной школы в Комсомольске полгода не платила учителю зарплату. «Просто так» не платила, а деньги - 18 500 рублей - истратила на личные, как говорится, нужды. Суд приговорил ее к штрафу в 10 тысяч.

Это тенденция: руководители чаще всего не выплачивают именно ничтожную зарплату, такую, за которую, казалось бы, и в суд идти неловко. Унижают и обворовывают людей, и без того оказавшихся в самом отчаянном, в самом уязвимом положении. Величина заработка стала маркером социальной защищенности, а готовность работать за небольшие деньги - меткой виктимности, своего рода изгойства. И руководитель с блатным прищуром оценивает, кто в коллективе «опущенный», а с кем надо считаться.


Евгения Долгинова

Анекдоты
Притворились школьниками

Сотрудники Томского линейного ОВД на транспорте задержали предприимчивых студентов: желая сэкономить на железнодорожных поездках, они предоставляли в кассы вокзалов справки, по которым якобы являлись школьниками, в то время как обучались на первых и вторых курсах высших учебных заведений Томска. Этот документ позволял им приобретать билеты на поезда всех направлений со скидкой в 50 %.

В текущем году сотрудники Томской транспортной милиции выявили трех таких студентов, в прошлом году - четырех. Общий ущерб, нанесенный молодыми людьми, составил более 11 тысяч рублей, и он уже возмещен правонарушителями.

На данный момент в отношении всех задержанных возбуждены уголовные дела по части 1 статьи 165 УК РФ (причинение имущественного ущерба путем обмана или злоупотребления доверием). Степень вины и меру наказания для каждого студента установит суд. Санкция по данной статье предусматривает лишение свободы сроком до двух лет.

В очередной раз правоохранительная машина палит из пушки по воробьям. Ни с того, ни с сего. Необъяснимая, немотивированная суровость по ничтожному поводу.

Напрашивается такая аналогия. Грязная серая улица, облезлые дома. На углу стоит милиционер, зевает, почесывается. Невдалеке компания подростков пинает кого-то ногами. Воры выносят в тюках краденое из разбитой витрины магазина. Человек в маске и с автоматом в руках направляется к ближайшему банку. Из подворотни доносится крик насилуемой женщины. Милиционер позевывает, задумчиво курит. Вот какой-то мужичок идет по улице и бросает под ноги окурок. Милиционер тоже выплевывает окурок, срывается с места. «Стоять! Руки за голову! В отделение! Быстро! Все, чувак, тебе кранты! Уголовное дело заводить будем!» Тем временем человек в маске и с автоматом вошел в банк, и посетители банка уже выполнили команду: «Всем лежать!»

Так и тут. Страшное преступление студенты совершили - покупали билеты на электричку со скидкой. Ужас какой. Немыслимое дело. Заработала машина, зашевелилась. Допросы пошли. Так, рассказывай, когда завладел поддельным документом, при помощи кого, сколько совершил поездок, от какой до какой станции, стоимость билета, трудятся люди, не покладая рук, в поте лиц. Заводят уголовные дела, аж целых семь штук. Не административные, что было бы логично, а уголовные.

Понятно, что их не посадят, оштрафуют, наверное, и все. Но зачем же весь этот огород городить, тратить милицейские человеко-часы? Наверное, что-то у них со статистикой было не так, с отчетностью. С преступлениями на пригородном транспорте, наверное, неблагополучная ситуация сложилась. Отчетность - дело святое.

Великая сила мероприятий

Советско- Гаванской городской прокуратурой проведена проверка по факту смерти осужденного, отбывавшего наказание в исправительном учреждении ФГУ ИК-5 УФСИН России по Хабаровскому краю. В ходе проверки выявлены факты нарушения администрацией колонии требований Уголовно-исполнительного кодекса РФ и «Инструкции о надзоре за осужденными, содержащимися в исправительных колониях».

Установлено, что осужденный Б. в период отбывания наказания в ФГУ ИК-5 специалистами психологической службы характеризовался как склонный к суицидальным проявлениям. Однако администрацией учреждения должных профилактических мероприятий, направленных на пресечение возможного самоубийства Б., проведено не было, и он причинил себе телесные повреждения, от которых впоследствии скончался.

По данному факту Советско-Гаванской городской прокуратурой в адрес начальника УФСИН России по Хабаровскому краю внесено представление об устранении выявленных нарушений закона и о привлечении к дисциплинарной ответственности виновных лиц. По результатам служебной проверки приказом начальника УФСИН России по Хабаровскому краю сотрудник УИС привлечен к дисциплинарной ответственности.

Удивительное это все-таки явление - цинизм правоохранительных формулировок.

Не провели мероприятия. Человек повесился потому, что администрация учреждения не провела профилактических мероприятий. Надо было в отношении осужденного (ударение на «у») Б. провести мероприятия. Тюремный психолог должен был с ним провести профилактическую беседу. А начальник смены (или какой-нибудь еще начальник) должен был провести ряд профилактических бесед с осужденными, пользующимися авторитетом в коллективе осужденных. И вообще, надо было больше внимания уделять воспитательной работе с осужденными. Тогда бы осужденный Б. не повесился, а продолжил бы свой путь к исправлению, к выходу на свободу с чистой совестью. Ну ничего, прокуратура вынесла представление, и все нарушения будут устранены. Психолог побеседует с очередным осужденным, склонным лезть в петлю от невыносимости тюремного существования. Пояснит ему, что лезть в петлю нельзя, запрещается, является серьезным нарушением дисциплины. А начальник смены или начальник исправительного учреждения побеседует с осужденными, пользующимися авторитетом, короче, если еще хоть один хрен у вас там повесится, я вам такую жизнь устрою, костями срать будете, и воспитательной работе с осужденными будет в целом уделяться гораздо больше внимания, и наступит порядок, а потом еще какой-нибудь осужденный повесится или будет убит, и надо будет снова усиливать воспитательную работу, ну, что делать, такая нелегкая служба, наша служба и опасна, и трудна.

Непонятно, почему все эти исправительные учреждения до сих пор все вместе не провалились куда-нибудь в преисподнюю, в магму, в центр Земли.

Украли железную дорогу

В период с марта по май 2008 года в 4 км от деревни Подол Бологовского района Тверской области с территории неохраняемой базы ГП «Бушевецтехтранс» неизвестные с использованием грузового автотранспорта похитили рельсы и техническое скрепление железнодорожного полотна общим весом 3,5 тыс. тонн.

Ущерб, нанесенный преступниками, по подсчетам правоохранительных органов, превысил 16 млн 515 тыс. рублей. Теперь следствию предстоит выяснить, куда бесследно растворились три с половиной тысячи тонн железной дороги и куда в это время смотрели ее владельцы.

Собственно, комментировать особенно нечего. Растет впечатляющий ряд трофеев «черных металлургов». Вышка ЛЭП. Памятник Ленину. Танк Т-34 (правда, попытка неудачная). Орел от Александрийского столпа. Теперь вот целую железную дорогу утащили. Несколько километров, поди.

Сейчас на юге США свирепствуют какие-то особые тропические муравьи, которые перемещаются гигантскими стадами. Они методично уничтожают все электрические провода и устройства, которые попадаются им на пути. И никакого спасения от них нет.

Очень похоже. Только вместо проводов - металл.

Семь ударов камнем

Молодые люди из Марий Эл совершили убийство из-за 40 рублей. Уголовное дело направлено в суд. Компания из двух молодых людей и девушки, провожая девушку из поселка Куженер, выяснили, что девушке не хватило 20 рублей на проезд домой. Парни решили найти для нее недостающую сумму и примерно в 5 утра вышли на улицу. Около здания районного суда им повстречался пьяный гражданин, на которого они и напали. Потерпевшего избили, душили, но в его карманах обнаружилось всего 40 рублей. Затем один из нападавших вернулся к избитому мужчине и нанес ему семь ударов камнем по голове. Потерпевший скончался на месте происшествия.

Как отмечают следователи, личности виновных удалось установить, но доказать их причастность было очень сложно. В течение 8 месяцев добывались доказательства, проведено 12 экспертиз. Один из молодых людей обвиняется в совершении разбойного нападения группой лиц (ст. 162 ч. 2 УК РФ) и убийстве (ст. 105 ч. 1 УК РФ), второй - в совершении разбойного нападения группой лиц и пособничестве в убийстве (ст. 33 ч. 5, ст. 105 ч. 1 УК РФ). Им грозит наказание от 10 до 15 лет лишения свободы.

Есть в этой дикой истории одна небольшая подробность, вводящая в некоторый ступор.

Им ведь хватало. Хватало отобранных денег. Нужно было двадцать рублей, побили мужика, пошарили по карманам, нашли сорок. Все, хватает, даже на двадцатник больше, чем нужно. С запасом. Девушка может спокойно уехать из поселка Куженер к себе домой, и еще останется на сигареты или бутылку дешевого пива.

И ведь они уже пошли, поколотили человека, оставили лежать, ладно, ребят, пошли, да ну его, пошли, тебе говорят. Наверное, избитый мужик нашел в себе силы что-то прокричать оскорбительное: суки, козлы, я вас запомнил, вы у меня сядете все - или еще что-то… И этот «один из нападавших» решил вернулся и добить жертву.

Что же ты, парень, наделал.


Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ *
Мария Бахарева Грачевка, Драчевка тож

Проститутки на улицах старой Москвы


Пляс Пигаль и бульвар Сен-Дени в Париже, Репербан в Гамбурге, Патпонг в Бангкоке - в наши дни знаменитые районы «красных фонарей» - это не столько гнезда разврата, сколько крупные центры развлечений. Проститутки больше позируют перед камерами туристов, чем занимаются своими непосредственными профессиональными обязанностями. В сегодняшней Москве туристический потенциал порока всерьез не рассматривается: фотографий борделей в краеведческой литературе не публикуют, экскурсии по злачным районам не устраивают. А ведь и нам есть чем привлечь любопытного путешественника: сейчас в столице, конечно, района красных фонарей нет, но это вовсе не значит, что его никогда и не было: был и район - Сретенская гора, между нынешним проспектом Сахарова и Цветным бульваром, были и фонари - «висячие, на желтых прутьях, «…» большинство - восьмиугольные». Здесь, на Грачевке и Сретенском бульваре, в Головином, Соболевом и Пильниковом переулках на протяжении нескольких десятилетий была сконцентрирована основная масса публичных домов города. Антон Павлович Чехов как-то раз обвинил издателя «Нового времени» Суворина: отчего, дескать, в вашей газете никогда не пишут о проституции, «ведь она страшное зло. Наш Соболев переулок - это рабовладельческий рынок». Чехов знал, о чем говорил, не понаслышке - он жил в самом сердце этого рынка, «в подвальном этаже дома церкви святого Николая на Грачевке, в котором пахло сыростью и через окна виднелись одни только пятки прохожих».

I.

Легальная история московской проституции отсчитывается с 1844 года, когда в городе открылся второй после петербургского врачебно-полицейский комитет. Он размещался в здании Сретенской полицейской части (неподалеку от нынешнего здания концертного зала «Мир»). Раз в две недели каждая зарегистрированная проститутка была обязана явиться в комитет, чтобы пройти медицинское освидетельствование. Кроме того, сотрудники комитета должны были регулярно инспектировать бордели, кабаки и прочие злачные места, где могли работать проститутки. Штат комитета был крошечным, и, чтобы облегчить ему работу, было принято решение выдавать разрешения на открытие домов терпимости в районах, так сказать, «шаговой доступности» от Сретенской полицейской части. Это и стало причиной того, что московский район «красных фонарей» раскинулся именно вокруг Сретенки и ее окрестностей. В 1889 году, когда врачебно-полицейский комитет был упразднен, а надзор за проституцией передан в ведомство московской городской думы, центральную амбулаторию для осмотра проституток разместили еще ближе к «клиенткам» - прямо на Грачевке, в доходном доме Гирш.

К тому времени практически вся Грачевка (ныне - Трубная улица) была занята борделями и меблирашками, в которых жили «вольные», или «бланковые» проститутки. «Дома были на разные цены: от полтинника… до 5 рублей за визит; за ночь, кажется, вдвое дороже», - писал в своих воспоминаниях профессор Н. М. Щапов. Удивительная для мемуаров точность - и в самом деле, московские бордели официально делились на три категории. В публичных домах высшего разряда с клиента брали по три-пять рублей за визит и по червонцу за ночь. В борделях второй категории цены «за раз» колебались от полутора до двух рублей, а за ночь - от трех до пяти. В третьесортных домах терпимости один половой акт стоил 30-50 копеек, а ночь любви обходилась в рубль-полтора.

II.

Домов терпимости высшего разряда в Москве было немного, до наших дней и вовсе дошла память только о самых-самых. Например, о «Рудневке» в Соболевом (ныне Большой Головин) переулке, в котором работало 18 проституток. В 1860-1870-х годах «Рудневка» славилась на всю Москву своей роскошью и комфортом. Особенным успехом пользовалась устроенная в борделе «турецкая комната»: «Стены этой комнаты, потолок, пол, двери обиты недешевыми коврами; около стен поставлены мягкие кушетки, посредине стоит двухспальная роскошная кровать с пружинами; над кроватью висит щегольская люстра и в заключение по стенам несколько зеркал». Секс в «турецкой комнате» почему-то особенно любили купцы-старообрядцы. Оплачивался он, к слову, по особому тарифу - 15 рублей за раз. Выдающимся домом терпимости считалось и заведение «Мерц» в Пильниковом (Печатниковом) переулке - правда, о нем не сохранилось никакой информации. Чуть больше известно о доме Эмилии Хатунцевой на Петровском бульваре, проработавшем всего-навсего чуть более двух лет. В статье Михаила Кузнецова «Историко-статистический очерк проституции в Москве» в качестве примера вопиющего разврата рассказывалась история пожилого эротомана, который «прибегал в Москве, в одном из лучших домов терпимости, к следующему способу, возбуждавшему у него эрекцию полового члена: он являлся в дом терпимости, раздевался донага, ложился на постель в спальне какой-либо девушки, где две проститутки, одетые в одних только рубашках, каждая с огромным пучком розог в руках, становились с обеих сторон кровати и немилосердно секли старика по его nates, до тех пор, пока у него не происходила эрекция. Старик всегда кричал и плакал, но, по совершении акта, уплачивал проституткам по 25 рублей каждой». Кузнецов не уточняет, завсегдатаем какого борделя был этот любострастный старец, но мы можем предположить, что он ходил как раз к Хатунцевой - именно у нее, по свидетельству современников, практиковались «садистические акты».

III.

Как ни парадоксально, славу Грачевке и ее окрестностям принесли не фешенебельные дома терпимости, а копеечные притоны, среди которых самым страшным и в то же время самым знаменитым был «Ад». «В ряду различных характерных закоулков Москвы… Грачевка (Драчевка тож, от церкви Николы на Драчах), как кажется, занимает самое почетное место. Между многоразличными московскими приютами падшего человека… нет ничего подобного грачевскому „Аду“. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны…» - такая характеристика давалась этому месту в книге «Московские норы и трущобы». «Адом» называли полуподвальный этаж гостиницы «Крым». Есть много свидетельств об этом месте; самое подробное оставил безымянный чиновник, инспектировавший «Крым» по приказу московского генерал-губернатора. «Трактир „Крым“, - писал он, - занимает весь трехэтажный, с четвертым подвальным этажом и деревянною пристройкою, дом г-на Селиванова, выходящий на Драчевку, Трубную площадь и Цветной бульвар. Устройство этого заведения заключается в нескольких отделениях, имеющих между собою сообщения посредством коридоров и переходов. В нижнем подвальном этаже помещаются две харчевни для простонародья, из которых одна выходит на Драчевку с одним выходом на двор; а другая, состоящая из 4 комнат и 14 отдельных номеров, занимаемых лицами, временно приходящими с публичными женщинами, имеет 5 выходов, из них три на улицу и два во двор, с ветхой лестницей, ведущей к отхожим местам и требующей безотлагательного исправления, деревянными перекладинами, неизвестно для какой цели устроенными и загораживающими собой вход в харчевню и недостаточно обрытой землей, что стесняет проход и способствует в ненастное время стоку воды в помещения; свет в эти помещения проникает через восьмивершковые окна, в которые вставлены маленькие жестяные трубки, совершенно недостаточные для вентиляции; везде существует сырость, особенно в углах, хотя стены обшиты тесом, оштукатурены и выкрашены; особые квартиры под № 83, 84 и 85, обращенные окнами на улицу Драчевку, оказались неопрятными, сырыми и с гнилостным запахом; они отдаются съемщикам, которые принимают к себе ночлежников. Первый, второй и третий этажи, где помещаются различные отделения гостиницы „Крым“, с винными погребами, полпивною и нумерами, отдаваемыми помесячно и временно для любовных свиданий, найдены в удовлетворительном состоянии в гигиеническом отношении, за исключением вентиляции. В деревянной пристройке находятся одна харчевня и нумера, отдаваемые помесячно.

Ко всему этому следует принять в соображение, что в помещениях подвального этажа, углубленного в болотистую почву на всей своей вышине, даже в летнее время существует сырость, а зимою при застое воздуха, недостаточности света и скоплении огромной массы народа, по большей части неопрятного и нетрезвого, воздух портится до такой степени, что способствует развитию различных болезней. Подвальный этаж служит скопищем народа нетрезвого, развратного и порочного; туда собираются развратные женщины и служат приманкой для неопытных мужчин; там время проходит в пьянстве, неприличных танцах, открытом разврате и т. п.; там происходят различные сделки и стачки между мошенниками, которыми воровства производятся даже в самом заведении; надзор полиции, по обширности помещения, множеству выходов и громадному стечению народа, является положительно невозможным; репутация этого заведения весьма дурная, но вполне заслуженная». Добавить к этому описанию нечего, только уточнить, что балки, упомянутые в отчете, были устроены со злым умыслом, как преграда жертвам, пытающимся сбежать из притона под предлогом посещения туалета.

В 1866 году по приказу генерал-губернатора гостиницу «Крым» преобразовали - на месте «Ада» устроили склады, сам трактир облагородили, превратив в обычное заведение средней руки, в котором даже выступал неплохой венгерский хор. Но дух места остался прежним, и даже два десятилетия спустя в соседних с «Крымом» домах, по словам Гиляровского, «жили женщины, совершенно потерявшие образ человеческий, и их „коты“, скрывавшиеся от полиции. По ночам „коты“ выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их „марухи“ замарьяживали пьяных». В одном из таких домов дядя Гиляй и сам едва не стал жертвой тогдашних клофелинщиков. Спасло его то, что в кармане оказался верный кастет, а среди завсегдатаев кабака - знакомый беговой «жучок».

И в начале XX века здесь скрывались от полиции, устраивали драки «стенка на стенку» и сбрасывали трупы обобранных обывателей в коллектор Неглинки. Помните, у Куприна: «Это они одной зимней ночью на масленице завязали огромный скандал в области распревеселых непотребных домов на Драчевке и в Соболевом переулке, а когда дело дошло до драки, то пустили в ход тесаки, в чем имдобросовестно помогли строевые гренадеры Московского округа». Все шло по-прежнему.

IV.

«Я тебя породил, я тебя и убью», - говорил Тарас Бульба сыну. Так можно сказать и об истории падения московского квартала «красных фонарей». Он был создан для удобства надзора за проституцией и уничтожен оттого, что стал неуправляемым. «Централизация этих гнусных и отвратительных учреждений привела к чрезвычайным безобразиям, которые совершаются в 1-м и 2-м участках Сретенской части, - докладывал на одном из заседаний Московской городской думы депутат Н. П. Шубинский. - Целая масса безнаказанных преступлений, притоны разврата на каждом шагу встречаются там. Полиция бессильна победить безобразия централизации, и у нее зарождается такая идея: а давайте создадим децентрализацию. Намерения московского градоначальства такие: в феврале 1906 года была прекращена выдача свидетельств в 1-м участке Сретенской части на открытие домов и указано, что свидетельства можно брать на Хамовническую, Мещанскую, Сущевскую и Пресненские части».

Общественность протестовала - обыватели боялись того, что «очаги разврата разнесутся по здоровым кварталам Москвы». И все же план городских властей сработал - публичные дома (их, впрочем, в начале XX века века и без того оставалось немного, будущее оказалось за «индивидуалками») расселились по всему городу. Ровно сто лет назад, в 1908 году, началась капитальная реконструкция Драчевки - большую часть зданий снесли, чтобы застроить освободившуюся землю многоэтажными доходными домами со всеми удобствами. Не желая отпугнуть потенциальных покупателей жилплощади имевшим дурную репутацию словом «Грачевка», улицу переименовали в Трубную. Маневр удался, квартал стал тихим и спокойным - таким, в общем, и остается по сей день. О старой Грачевке напоминало только чудом сохранившееся здание «Крыма» - удивительно, но оно дожило аж до восьмидесятых годов XX века. Сейчас на его месте идет строительство: возводят элитный комплекс торговых, жилых и административных зданий. Дорогое жилье, дорогие бутики, офисы класса «А». Последний гвоздь в гроб Грачевки.

Как взнуздать крылатого Эроса

Пролеткульт и половой вопрос


«Если бы у меня были крепостные крестьяне, я бы их раскрепостил…»

Эта фраза из школьного сочинения вопреки авторским намерениям как нельзя лучше отражает дух революционной морали в области пола. Правда, избранным народом у большевиков считается пролетариат, от чьего имени осуществляется «коренная ломка». Но сути дела это не меняет…

Освобождение от вековых пут буржуазно-дворянского общества всего легче происходило там, где не требовалось радикального переустройства жизни. Достаточно было отменить застарелый параграф - например, поменять дореволюционную регламентацию проституции на новейший аболиционизм - и готово дело. Жизнь сразу брала свое. Избранный народ, отшед от станка и пашни, принимался усиленно плодиться и размножаться. Зато революционные вожди продолжали дискутировать «насчет морали». Позволительно ли считать половое удовлетворение производственным процессом, совместим ли фрейдизм с марксизмом. И дать ли, наконец, свободу крылатому Эросу, призванному расточить оковы семьи, как предлагала, ссылаясь на Энгельса, сиятельнейшая товарищ Коллонтай? Споры, подогретые «угаром нэпа», кипели и бурлили. До какой, однако, степени расходилось отношение к радостям плоти у трудящихся масс и их новых пастырей! Об этом как нельзя лучше свидетельствуют публицистические сочинения 20-х годов.


Из книги «За новый быт!»

Сост. Виктор Штейн.

Издательство «Красная газета», 1929

Смерть или замужество


Студент Тимирязевской сельскохозяйственной академии Николай Тюков мясным ножом убил студентку-комсомолку Екатерину Аболихину.

Два года назад, когда Аболихина только что вошла в стены общежития, комнату, где она жила, стал частенько посещать Тюков. Так Аболихина познакомилась с Тюковым.

Много раз Тюков предлагал ей свои услуги - свести ее в театр, кино, но Аболихина отказывалась. С тех пор пошли тяжелые дни - Тюков преследовал Аболихину, на каждом шагу говорил ей любезности, признавался в любви, но Аболихина отвечала отказом. Она любила комсомольца С. Тюков увидел, что на его пути стал С., и решил поговорить с Аболихиной «по душам».

- Если ты не перестанешь гулять с С., - говорил он, - я прикончу вас обоих.

Аболихина написала в бюро ячейки партии заявление, в котором жаловалась, что Тюков преследует ее, грозится убить, и т. д.

В своем заявлении Аболихина писала: «Я не могу работать. На каждом шагу меня преследует Тюков».

Тюков узнал о заявлении. Недолго думая, он предложил Аболихиной выйти за него замуж, и, когда та отказалась, Тюков пригрозил:

- Убью! В институтском парке убью…

И действительно, через несколько дней Тюков пытался задушить Аболихину в институтском парке, но этому помешали случайно проходившие товарищи.

Аболихина второй раз подала заявление в ячейку, но не получила ответа.

18 июля этого года Аболихина уезжает на каникулы к родным в Новгород. На следующий день туда же приехал Тюков и снова сделал ей предложение. Снова получил отказ.

- Выбирай, - говорил он, - одно из двух: смерть или замужество.

Она старалась ему напомнить, что он член партии, воздействовать на него.

- Ничем не дорожу, - отвечал он.

И сколько ни старалась Аболихина выставить его, он все-таки продолжал жить у нее в квартире. Прожив около трех недель, он сумел уговорить мать Аболихиной, которая согласилась уговорить дочь выйти замуж.

- Я богат, - рассказывал он матери, - она будет жить, как королева…

Аболихина оказалась под двойным прессом: с одной стороны, ее преследовал Тюков с угрозами и любезностями, с другой стороны уговаривала мать.

Деваться было некуда. Аболихина согласилась выйти за Тюкова. Они поженились. В этот же день Тюков уехал. На следующий день Тюкова пошла в тот же загс и развелась, а Тюков, приехав в общежитие, хвалился товарищам, что Катя - его жена. Когда Катя вернулась в Москву, ее подруги с усмешкой поздравляли ее с браком. Она показывала справку о разводе, но никто не верил, а Тюков еще с большей наглостью преследовал ее и угрожал убить.

В третий раз Катя обратилась в ячейку. Ждала ответа.

13 октября Тюков купил на Сухаревке мясной нож, отточил его с обеих сторон и с тех пор не расставался с ним.

17 октября, около 5 часов вечера, Тюков, проходя мимо читальни общежития, увидел там Аболихину и направился туда. Она поспешила оставить читальню. Тогда он вышел поспешно из читальни и стал у двери. Он встретил ее в коридоре при выходе из читальни и ударами ножа сбил ее. Аболихина пыталась кричать, но он зажал ей рот и продолжал свое дело. Он нанес ей десять ран, и через несколько минут Кати не стало.

Тюков, боясь самосуда со стороны студентов, явился с повинной в отделение милиции.

Только тогда зашевелилась ячейка, только тогда все увидели, что совершилось неслыханное преступление.

Собрание студентов требует высшей меры наказания Тюкову.


(Статья из газеты «Комсомольская правда», 1927 г.)



Американское пари


Служащий Севзапторга комсомолец Михаил Гришин с девушкой Галиной Ш. познакомился в октябре, в одном из московских кино: она продавала там программки и открытки с изображением экранных звезд. Хорошенькое личико приглянулось Гришину, и он зачастил в кино; он говорил девушке, что обладает большими связями и устроит ее на работу, что он «марксист» и поможет ей одолеть политграмоту, которую надо было сдать где-то на курсах, звал ее в гости и всячески показывал, что ухаживает за ней.

Когда она пришла к нему, Гришин сказал, что записка о службе имеет свою цену: напишет он ее в случае, если Галина «нежно поцелует» его. Он не был противен девушке, скорее, даже нравился ей; засмеявшись, она поцеловала «марксиста». Гришин действительно написал записку, но положил ее в стол и сказал, что получить эту бумажку можно, только проведя у него ночь. Он стал при этом излагать свои взгляды на брак и любовь; он говорил, что чувство должно быть свободным, что не надо ходить по загсам, потому что запись есть формальность, которой все равно невозможно связать жизнь людей, что она ничем не рискует, потому что не он был первый и не он, очевидно, будет последним, и т. д., и т. д.

Ш. сказала ему, что смотрит на вопрос иначе, что ей не приходилось еще в жизни слышать такие слова и предложения, что она девушка, наконец, и «любовь в ночь» представляется ей отталкивающей и гнусной.

- Девушка? - захохотал Гришин. - В наше время? Бросьте эти пионерские сказки!

Разговор продолжался. Она была задета тем, что Гришин не верит ее словам, а он хохотал, глумился и предложил в конце концов «американское пари»: ежели действительно встречаются белые вороны в наш прозаический век и она документально докажет ему свою девственность, - пусть требует после этого чего хочет. Он рекомендовал «при этом» во избежание возможной ошибки какого-то знакомого «профессора», большого спеца по таким делам. Неизвестно пока, что заставило девушку принять это пари: у следователя она показала впоследствии, что, выиграв, хотела потребовать у Гришина рекомендацию на службу. Так или иначе, она пошла в судебно-медицинскую амбулаторию Мосздрава, и официальная инстанция констатировала ее девственность и выдала ей соответствующую справку на руки. Когда с этой справкой она пришла к Гришину, он снова стал просить ее остаться у него на ночь, он говорил, что теперь это совершенно другое дело, что он любит ее и готов жениться на ней, что ему давно уже советовали жениться врачи, и он не мог сделать этого потому только, что не «случалось» такого человека на его пути, с которым он решил бы навсегда связать жизнь, потому что кругом все мещанки; наконец, он сказал, что если ей нужны формальности, то завтра же они запишутся в загсе, а сегодня, хоть он, как марксист, и не признает никаких расписок, готов письменно засвидетельствовать свою готовность на официальный брак. Он тут же присел к столу и написал на бумажке:

«Сего числа, беря девственность гр. Ш., завтра обязуюсь зайти с нею в загс. К сему - член КСМ Гришин Михаил».

Девушка сдалась в конце концов и осталась у него. Она проснулась утром и встретила безразличный и пустой взгляд чужих и холодных глаз.

- Ну-с, одевайтесь! - сказал Гришин. - Я ухожу, мне пора на работу.

Она, не понимая еще, в чем дело, пробовала объясниться. Гришин сказал сухо, что разговаривать не о чем, что мало ли кто говорит и обещает «в порыве страсти» и что если на всех жениться, то надобно завести шестиэтажный гарем.

Она кинулась к ящику, где лежали справка и его расписка. И то и другое исчезло из стола. Гришин стоял, наблюдал и холодно посмеивался сощуренными глазами. Она заплакала и сказала, что никуда не пойдет, потому что ей некуда идти и мать выгонит ее, когда узнает обо всем, из дома.

- Ну, если не уйдете, так на это дворники есть и милиция, - спокойно сказал Гришин.

Она, рыдая, удерживала его, когда он пошел к дверям, ловила его руки, цеплялась за его платье, умоляла не срамить и пощадить ее, но, оттолкнув ее, он вышел, как она подумала, звать дворников и милиционера с поста.

Тогда она схватила нож со стола и перерезала себе горло. Рана оказалась не серьезной, врач скорой помощи перевязал ее и привел в чувство; теперь ей представлялось уже совершенно невозможным в карете скорой помощи ехать домой, и она отказалась ехать, умоляя Гришина хоть на сутки оставить ее поуспокоиться и подумать в комнате. Но Гришин не хотел создавать «прецедента», он вышел опять и на этот раз уже действительно привел милиционера с поста.

Обо всем случившемся был составлен в милиции протокол, началось следствие, и Гришина привлекли к ответственности и к суду. Он совершенно твердо и спокойно заявил следователю, что девушку эту не любит и не любил никогда, что ему не о чем даже говорить с ней, потому что она мещанка, политически неразвита и из чужой среды, и что жениться на ней ему невозможно по одному тому хотя бы, что у него уже есть жена и ребенок двух лет. Он сказал, что пари и брачную его расписку надо рассматривать как шутку и что, с другой стороны, ежели бы это было даже серьезно, то юридической силы такая расписка, как это известно товарищу следователю, не имеет, а моральных обязательств на человека, который мыслит критически, случайное ночное приключение не накладывает. Он чужд, как марксист, сентиментальности и предрассудков; и когда его арестовали и объявили, что будут его судить, он сказал, что крайне удивлен отношением советской прокуратуры к мещанской выходке представительницы чуждой комсомолу и революции среды.


А. Зорич.

(«Правда», 1927 г.)



Жеребчики


Циники, видящие в каждой красивой девушке резвую молодую кобылку и напоминающие нам арцыбашевского Санина, - самцы, ищущие в каждой здоровой женщине самку, могущую удовлетворить их похотливые желания, не являются белыми воронами. Вот письмо, которое попало в наши руки. Только удивляешься тому, сколько грязи, пошлости, неприкрытого цинизма могли вместить в себя эти четыре странички почтовой бумаги. Обилие нецензурных слов не дает никакой возможности полностью опубликовать этот документ, ярко характеризующий особую породу молодых людей, именуемых циниками и пошляками. Жалея читателя, приводим лишь выдержки, несколько их смягчая:

«Здорово, ребята! Давно не имел от вас писем. А я уже вошел в колею большого города. Работаю по-старому. Все на Пролетарском заводе. Выгоняю около сотни. Нельзя сказать, чтоб хватало. У нас здесь жизнь не то, что у вас в Самаре. Кипит.

…Живем весело. По субботам обычно компанией выпиваем с бабами. Бабы хорошие, плотные…

Я здесь было с одной скрутился, девочка была. Еле развязался. Она сдуру травиться хотела. С трудом отговорил. Теперь с одной швеей закрутил. С ней и живу.

Что слышно у вас? Небось Нюрка все девочку из себя корчит, так это ерунда. Можете быть с ней поарапистей. Я вам по секрету скажу: в прошлый свой приезд ее обломал. Жениться обещал, ха-ха! Пусть ждет.

Опишите поподробней, кто теперь с кем живет. Особенно меня интересует Верка. В чьи руки она сейчас попала?

Недавно, гуляя но Невскому, случайно встретил Надьку Вострову. Красивой бабой стала. Ее адрес я записал. На днях понаведаюсь. Не думал, чтобы она так красива была. Если что случится у нас, опишу.

Пишите. Жду с нетерпением. Ваш Сергей Гутарев».

Это письмо Гутарева с Пролетарского завода. А сколько таких писем проходит ежедневно через наш Ленинградский почтамт.

Неужели у Гутарева вся жизнь зиждется в «бабах»?

Да, к сожалению, так. И таких Гутаревых народились сотни.

Все их внимание поглощается похабными анекдотами и грязными любовными похождениями. Когда они подходят к женщине, они уже мысленно оголяют ее.

Широко расставив ноги, они стоят на углу ярко освещенных улиц и пристают с циничными предложениями к каждой проходящей девушке.

Они - циники до глубины души. Каждое брошенное ими невинное выражение приобретает налет пошлости, каждое слово, произнесенное ими, получается двусмысленным и циничным.

Внешность этого сорта проворных молодых людей гармонирует с их внутренним содержанием. Их легко узнать по особой манере одеваться, развязной походке и движениям - бесцеремонным и фамильярным.


И. Альбац.

(«Комсомольская правда», 1927 г.)



Залкинд А. Б.

Очерки культуры революционного времени. М., 1924.

Фрейдизм и марксизм


Опаснейшим с марксистской точки зрения в учении Фрейда является его полисексуализм. Подкапываясь под все инстинкты и биологические функции, тщась быть почти главным для них стимулом, сексуализм Фрейда создает богатую почву для идеалистических прорывов и для возрождения умирающего витализма, но уже в новом и весьма богатом, т. е. и особенно опасном, заманчивом облачении.

«…» Я довольно далек от того толкования половой жизни, какое дает один из интереснейших и парадоксальнейших психопатологов современности, 3. Фрейд, и с которым, видимо, очень считается тов. А. Коллонтай в № 3 журн. «Молодая гвардия» с/г. («Дорогу крылатому Эросу»). Не отрицая огромного богатства половой жизни, о котором говорит Фрейд, я в то же время указываю, что оно несамостоятельно (на чем именно и настаивает Фрейд), а приобретено, на три четверти паразитарно, путем отсасывания сил из прочих энергий, притом с чрезвычайным вредом для организма и общества в целом. Надо предварительно отодрать от него то, что им украдено у других. Социально-биологические предпосылки для этого у нас имеются.

Нет нужды ни в явной, ни в утонченно замаскированной фетишизации полового. Перевод же социального героизма, проявлений дружбы, творческой фантазии и прочих ценнейших свойств классовой психологии на язык «крылатого Эроса», окрашивая половой фетишизм в революционный цвет, грозит обескрылить революционность. Очень боюсь, что при культе «крылатого Эроса» у нас будут плохо строиться аэропланы. На Эросе же, хотя бы и крылатом, не полетишь.



С. Григоров и С. Шкотов.

Старый и новый быт. М.-Л., «Молодая гвардия»: 1927

О «любви» и «браке»


Вопросы «любви» и брака являются жгучими вопросами нашего современного быта. Достаточно хотя бы указать на то, какой горячий отклик нашла в среде молодежи статья тов. Смидович «О любви», помещенная в «Правде». Точно так же вся рабочая и коммунистическая молодежь реагировала на статью тов. Коллонтай «Дорогу крылатому Эросу», помещенную в журнале «Молодая Гвардия», в № 3 за 1923 г. Хотя в этой статье было допущено много ошибок, с точки зрения марксистского анализа, но тот отклик, который она нашла в среде рабочей молодежи, свидетельствует об актуальности, о своевременности постановки вопросов половой морали. Именно половой, потому что особенно часто нарушаются принципы классовой морали в области взаимоотношения полов.

Стремление разрешить половой вопрос, не прибегая к анализу социально-экономических отношений, берет начало в наше время в теории Зигмунда Фрейда, немецкого исследователя-невропатолога. По Фрейду разврат заложен в психике ребенка еще до всякого его воспитания. Мы же считаем, что разврат теснейшим образом связан с тем обществом, в котором рождается, живет и воспитывается человек.

Как относился к этой морали В. И. Ленин, видно из следующих его слов: «Теория Фрейда, - говорит В. И. Ленин, - своего рода модная причуда. Я отношусь с недоверием к теориям пола, излагаемым в статьях, брошюрах и т. п., короче, в той специфической литературе, которая пошло расцвела на навозной почве буржуазного общества».

В буржуазном обществе вопросы половой морали стояли и стоят сейчас в центре внимания потому, что эта половая мораль - самое уязвимое место буржуазного общества. Многочисленные ученые трактаты по половому вопросу, бульварные романы, порнографические рассказы - все это буквально зачитывается до дыр. Некоторые буржуазные ученые и литераторы думали, что таким путем можно разрешить половую проблему. Они не замечали только обратных результатов своей половой пропаганды, а именно, что все эти трактаты по половому вопросу, все идиллические романы, описывающие идеальную брачную жизнь, только подогревали половое чувство молодежи, обостряли это чувство, что приводило, в конечном счете, или к разврату, или к онанизму юношей и девушек, а часто и к самоубийствам на этой почве. Буржуазные ученые и литераторы не понимали и никогда не поймут, - потому что это им невыгодно, - что форма половой связи между мужчиной и женщиной коренится в социальных отношениях.

«…» Часто самые что ни на есть буржуазные формы половой связи выдают за такие отношения, которые якобы соответствуют коммунистическому обществу. Но, кроме бахвальства, этим ничего абсолютно не достигается. Этому бахвальству достаточную оценку и отповедь дает В. И. Ленин, которого ни в коем случае нельзя упрекнуть в консерватизме.

В. И. Ленин говорит: «Хотя я меньше всего мрачный аскет, но мне так называемая „новая половая жизнь“ молодежи, а часто и взрослых, довольно часто кажется чисто буржуазной, кажется разновидностью доброго буржуазного дома терпимости. Все это не имеет ничего общего со свободой любви, как мы, коммунисты, ее понимаем. Вы, конечно, знаете (Ленин обращается к К. Цеткин. - Г. Ш.) знаменитую теорию о том, что в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории „стакана воды“ наша молодежь взбесилась. Она стала злым роком многих юношей и девушек. Приверженцы ее уверяют, что теория эта марксистская. Спасибо за такой марксизм! Я считаю знаменитую теорию „стакана воды“ совершенно не марксистской и сверх того противообщественной».

В этих словах дается жестокая, но правдивая критика тому легкомысленному взгляду на «любовь» и половую связь, которая так часто встречается в среде рабочей и коммунистической молодежи. Мы думаем, что если бы наша молодежь действительно проникла в тайны марксистского учения, то она после этого отказалась бы от некоторых своих непродуманных рассуждений по вопросам пола.

«Несдержанность в половой жизни, - говорит В. И. Ленин, - буржуазна: она признак разложения. Пролетариат - восходящий класс. Он не нуждается в опьянении, которое оглушало бы его или возбуждало. Ему не нужно ни опьянения половой несдержанности, ни опьянения алкоголем. Он не смеет и не хочет забыть о гнусности, грязи и варварстве капитализма. Он черпает сильнейшие побуждения к борьбе в положении своего класса, в коммунистическом идеале».

Октябрьская революция нанесла удар не только по буржуазно-капиталистической экономике, но и буржуазному представлению о браке, любви, о половых взаимоотношениях. Тот наглый разврат, который существовал в буржуазной России до революции, не имеет места в России советской. Это - факт неоспоримый, который может вызвать сомнения только у наших врагов, у различных элементов прошлого, слоняющихся по заграничным кафешантанам.

«…» Из того, что буржуазия с особенным трепетом говорила о «невинности» девушки, вовсе еще не вытекает, что нужно устраивать общества «долой невинность». Это есть безусловное извращение тех требований, которые предъявляют коммунисты к новому быту. Новый быт таким путем не будет построен, наоборот, вышеуказанные поступки комсомольцев могут только затормозить процесс строительства нового быта. Эти поступки отталкивают от нас те широкие рабоче-крестьянские массы, которые и подлежат перевоспитанию в духе нового быта.

Нам сообщают из Бийского уезда (Сибирь), что там комсомольцы не пользуются почетом у крестьянства только потому, что эти комсомольцы, вместо того, чтобы поднимать общий культурный уровень деревенского молодняка, занялись пропагандой «свободной любви». Конечно, такой уклон чрезвычайно опасен, с ним нужно бороться в рядах ВЛКСМ. Не следует забывать, что основной вопрос нашей революции заключается вовсе не в развитии идеи «свободной любви», а в искоренении безграмотности, невежественности, некультурности многомиллионного крестьянства - все это чрезвычайно мешает нашему хозяйственному строительству. Рост нашего хозяйства, внедрение социалистических элементов в крестьянскую экономику (кооперация, тракторизация, кредит), культурный рост деревни - все это вместе взятое создаст условия для новых форм половых взаимоотношений. Форсировать разрешение полового вопроса вовсе не следует, ибо это может нас оторвать от самого основного, от того необходимого, без чего вообще немыслимо построение коммунистического общества.

Насколько велик уклон некоторых товарищей в сторону форсирования полового вопроса, указывает хотя бы такой факт. Ячейка ВЛКСМ литейного цеха Людиновского завода (Брянская организация) постановила по докладу «О половых сношениях» следующее: «Половых сношений нам нельзя избегать. Если не будет половых сношений, то не будет и человеческого общества». Под видом сохранения «человеческого общества» ячейка ВЛКСМ литейного цеха выносит категорические резолюции о необходимости половых сношений. Товарищи из литейного цеха вовсе не видят угрозы этому «человеческому обществу» с другой стороны. Они не понимают, что беспорядочность в половых отношениях также приводит общество к вырождению, потому что это отнимает у общества много живой человеческой энергии.

Никто не думает советовать нашей молодежи вести аскетический образ жизни. Это было бы монашеством. Но весь вопрос заключается в том, что эта половая жизнь должна быть так регулируема, чтобы она не приносила вреда обществу в целом. А это можно достигнуть в том случае, если каждый вступающий в половую связь подумает хоть немного о последствиях этой связи.

Вот что говорит по этому поводу старейший член нашей партии тов. Сольц:

«Беспорядочная половая жизнь, несомненно, ослабляет каждого как борца. Во-вторых, несмотря на то, что область эта вполне законная, что мы не аскеты, проповедующие воздержанность, отказ от каких бы то ни было радостей жизни, но мы говорим, что должна быть сохранена такая пропорция, которая все-таки в основе оставляет человека борцом, а большое разнообразие в этой области слишком много силы, ума, чувства должно отнимать у человека».



Василевский Лев Маркович, Василевская Лидия Абрамовна.

Проституция и новая Россия. Тверь, 1923

Проституция в Советской России


«…» Омертвелый, бесчеловечный институт регламентации, существовавший в крупнейших городах России в силу знаменитого «Положения» 1843 г. был сметен революцией наравне и одновременно с охранкой, с полицейскими участками, зданиями суда - как одно из самых ненавистных звеньев разорванной цепи царизма. Старый гнилой порядок пал: публичные дома были уничтожены, а их жертвы, белые невольницы, вырвались на свободу… Все это было прекрасно, как светлый праздник, как день воскресения, и глубокий смысл есть в том, что аболиционизм в области проституции победил именно в эти дни общего освобождения.

Но отмена старого гнета - этого еще не достаточно, положительной же программы борьбы новая Россия не имела, не имеет и сейчас, или во всяком случае, не осуществила еще и в малой доле.

Уже в медовый месяц русской свободы, в мае 1917 г., в Саратове около 600 проституток, выпущенных революцией из духоты местных притонов, ходатайствовали перед революционным городским общественным управлением о разрешении открыть снова притоны и возобновить врачебные осмотры: с тех пор, как нет врачебных осмотров, жаловались несчастные, отравленные неволей, - потребители боятся брать их и без «домов» им вообще грозит голодная смерть. И вот - назад, под ярмо запросились они, эти 600 гражданок освобожденной России…

В этом маленьком эпизоде необыкновенно ярко сказалась вся жуткая сложность, весь трагизм разбираемого явления: приступать к нему с голым принципом, с доктринерским аршином, с прямолинейной теорией немыслимо. Надо учитывать все особенности времени и места, а мерам борьбы с проституцией придавать жизненную гибкость и приспособляемость.

Это не значит, конечно, что отмена регламентации где бы то ни было и когда бы то ни было несвоевременна - полицейский надзор и регистрация, принудительные осмотры должны быть уничтожены, с корнем вырваны всегда и везде, как рабство негров, как крепостная зависимость крестьян в свое время. Но дальнейший план действий, положительная программа может и должна в известной степени варьировать в зависимости от условий.

«…» Уже упоминавшиеся нами бессмысленные обвинения Советской России в свальном грехе, в «национализации» женщин и пр. - это, разумеется, заведомая и злонамеренная ложь. Напротив, в первые послеоктябрьские годы проституция явно стала уступать напору революционной волны, и на улицах Москвы и Петрограда она почти совершенно исчезла. Приписывать это явление, удостоверенное много раз самыми объективными наблюдателями, одному только очистительному пламени революции, высокому идейному строю эпохи, который захватил и рядовую женщину, поднял ее над жизнью будней, - было бы неправильно, но отрицать благотворное влияние эпохи тоже немыслимо.

Тысячи девушек и женщин, охваченные жаждой подвига и жертвы, внезапно открывшаяся для них масса самого разнообразного творческого дела, необычайная напряженность эпохи, насыщенность ее событиями, красками, величием, все это увлекало сердца, подымало их ввысь, давало силы не замечать материальных лишений, отводило на второй план вопросы личной жизни, в частности - материальные лишения. Потускнела временно и жажда половой любви.

Такова главная причина того резкого и повсеместного падения проституции, каким были отмечены 1918-1919 гг.

«…» Для того чтобы существенно ограничить рост венерических болезней, Наркомздравом уже проведена и проводится планомерно целая сеть мер, направленных к тому, чтобы венерологическая помощь больным была бесплатной, общедоступной и высококвалифицированной. Самое ценное в системе этих мер - организация венерологических амбулаторий, и главное, таких же диспансеров, наподобие получивших уже столь большую популярность диспансеров туберкулезных.

Необходимо, не ожидая, пока сифилитик соберется прийти со своей болезнью к коммунальному врачу, разыскать его на месте заражения или болезни - в недрах, так сказать, заболевания. Диспансеры обещают стать центром всей общественной борьбы как с туберкулезом, так и с сифилисом, ибо они рано обнаруживают заразу и настигают ее. Они предупреждают заболевание, они облегчают больному приступ к лечению, они втягивают, наконец, всю массу населения в активную работу по борьбе с заразой - во имя прекрасного и единственно плодотворного в социальной гигиене принципа самодеятельности трудящихся.

«…» Как явствует из намеченной выше беглой картины, положение борьбы с проституцией в Советской России печальное: борьба, в сущности, только начата. Разумеется, новая Россия закладывает лишь первые камни фундамента для здания, достойного эпохи. Голод и всеобщая скудость, невежество и унаследованная от прошлого пассивность, слабая способность к организации и мещанский дух еще долгие годы будут омрачать русское небо. С этим вместе долго еще будет разъедать тело и душу страны проституция - но все же, повторяем, условия для успешной борьбы даны в современной России, и впереди - победа.


Материал подготовил Евгений Клименко

Ефим Зозуля Сатириконцы

Воспоминания. Часть 3

Работоспособность Аверченки была велика.

Кроме своих рассказов (как правило, в каждом номере журнала), за своей подписью, он писал политический фельетон за подписью Медуза Горгона, составлял отдел «Волчьи ягоды» - цитаты из газет с сатирическими комментариями, отдел «Перья из хвоста» - тоже цитаты с комментариями, но из рассказов, стихотворений и т. д.

Иногда писал он театральные рецензии за подписью Старая театральная крыса. Эти рецензии удавались ему - они были доброжелательны, благодарны по тону, совершенно лишены рецензентских наскоков, и в то же время содержали искреннюю, правдивую, беспристрастную оценку.

Наконец, он же вел - за подписью Ave - и «Почтовый Ящик». «Ящик» этот славился. Многие читатели начинали чтение журнала с него.

Был ли он остроумен?

Трудно сказать. Остроумие, как известно, оценивается в зависимости от времени, от множества обстоятельств.

Вот несколько ответов, взятых наудачу.

Автор пишет:

«Я начал писать только благодаря вашему журналу».

Ответ:

«Первый раз слышим, чтобы наш журнал приносил несчастье».

«Мои стихи - это не фунт изюму».

Ответ:

«К сожалению».

Ответ такому-то:

«Рассказ два раза скомкан: вами и нами».

«Дома все наши смотрят на мои писанья, как на глупость».

Ответ:

«Поверьте, что в нашем журнале вы почувствуете себя как дома».

Затем, Аверченко - один - придумывал почти все темы для рисунков, которые раздавал на еженедельных редакционных совещаниях художникам.

В работе был он честен, принципиален.

Как- то (кажется, в 1915 году) Аверченко был приглашен Николаем II во дворец -читать свои рассказы.

Он не растерялся и решительно отказался от этой чести.

Для проверки своего решения он обратился за советом к П. Милюкову, тогдашнему авторитету для буржуазной либеральной интеллигенции. Говорили, что твердого совета Милюков Аверченко не дал, но все же не утверждал, что читать ему следует.

Аверченко во дворец не поехал.

Номера «Нового Сатирикона» составлялись - по тем временам - довольно смело.

Бывали резкие столкновения с цензурой. Аверченко часто ездил в цензурное управление объясняться и настаивать на пропуске того или иного материала.

Февральскую революцию он принял, как личный праздник. Он ликовал, много шутил, смеялся, готовился работать по-новому.

Одним из самых боевых и блестящих номеров «Нового Сатирикона», вышедшего в дни февральской революции, следует считать № 11 (1917 года).

На обложке - рисунок А. Радакова: забор Зимнего дворца, кол, корона и усы Николая II в виде мочалы. Подпись: «Сказочка. Был двор, на дворе - кол, на колу - мочало… не начать ли сказочку сначала?» - «Нет уж, пожалуйста, увольте!»

На первой странице - ставшая исторической шутка Аверченко: перепечатан полностью манифест Николая II об отречении, внизу - «скрепил министр императорского двора Фредерикс» и - ниже: «Прочел с удовольствием - Аркадий Аверченко».

В номере отрывок из «Облака в штанах» В. Маяковского под заголовком «Восстанавливаю». В этом отрывке, ранее посланном в цензуру, было искажено много мест, в том числе одно пророческое:

Где глаз людей обрывается куцый -
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
В конце номера напечатано следующее:

«Постановление.

За составление, напечатание и распространение настоящего номера «Нового Сатирикона» -

приговариваются:

Редактор Аркадий Аверченко - к лишению всех прав и смертной казни через повешение.

Секретарь Ефим Зозуля - к лишению некоторых прав и повешению.

Сотрудники: А. Радаков, Ре-ми, В. Лебедев, Б. Антоновский, Н. Радлов, Арк. Бухов, В. Горянский, Н. Бренев, Б. Мирский, Лидия Лесная и др. - к ссылке в Восточную Сибирь на срок от 18-20 лет.

Типография, в которой печатается настоящий номер, закрывается навсегда, владелец ссылается на поселение, метранпаж и наборщики подлежат арестантским работам от 2 до 6 лет.

Газетчики за распространение номера подлежат штрафу не свыше 500 рублей«.

Все это было бы, если бы у нас был прежний режим, будь он проклят.

Но так как Россия сейчас свободна, то все обстоит благополучно, и все мы находимся на своих местах.

Да здравствует Российская Республика! Да здравствует свобода!»

После этого номера и еще одного-двух «Новый Сатирикон» стал неузнаваем. Его, как всю буржуазную прессу, потряс «Приказ № 1». Начались плоские, шаблонные и злобные шуточки - шаблонные, потому что они ничем не отличались от выпадов самых дешевых, уличных бульварных газет, журнальчиков и листов.

Что стало с Аверченко? Куда девались его спокойствие, благодушие? Он ожесточенно спорил, повторяя все сплетни и клеветы о большевиках, все нелепые выдумки оголтелой буржуазии, нимало не заботясь о логике, о каком бы то ни было смысле оголтелых нападок.

Бывали в то время споры в редакции, по низкому своему - просто с точки зрения обыкновенной житейской логики - низкому уровню, немыслимые в прежние годы.

Помню такой спор.

Появилась в газетах заметка о том, что где-то в Сибири в какой-то городской совет затесался беглый уголовный каторжник.

Возможно, что заметка вообще была лжива. Но даже если б это было верно - давало ли это повод и могло ли дать основание для идиотского утверждения, что во всех советах сидят уголовные?

Но с Аверченко пришел в редакцию какой-то расфуфыренный тип, который утверждал именно это.

Конечно, с ним не следовало спорить. Это была обычная провокационная клевета. Но все-таки один из сотрудников журнала возмутился и сказал:

- Ну как вы, взрослый человек, имеющий хотя бы начальное образование, если вы даже просто грамотны, можете отстаивать такую нелепицу?! Если в один совет затесался уголовный - допустим, что это даже верно, - откуда следует, что во всех советах сидят уголовные?… Почему? Кого может убедить такая явная, идиотская нелогичность? Для чего вы это говорите?

Но Аверченко яростно принялся защищать своего спутника, принадлежавшего, очевидно, к той среде, с которой в это время не разлучался Аверченко.

Это была среда опереточных актеров и режиссеров, а также актеров театра Миниатюр, где ставились пьески-инсценировки аверченковских рассказов.

Поистине, интересы людей заслоняют, отодвигают, уничтожают всякую, даже минимальную и, казалось бы, общеобязательную логику.

Это был конец «Нового Сатирикона». Он с каждым номером становился все хуже и хуже. Подбирались и печатались в нем самые дрянные уличные сплетни и клеветы.

К счастью, долго он в таком виде не существовал: журнал был закрыт - одновременно со всей буржуазной прессой, - в июне 1918 года.


Буду продолжать краткий рассказ о «сатириконцах».

Аркадий Бухов. Это был странный человек. Плотный, среднего роста, всегда стандартно хорошо одетый, с белым, пухлым, булкообразным и неподвижным лицом, он приходил в редакцию - буквально, я не преувеличиваю, - с десятком рассказов, фельетонов, обзоров, стихотворений, написанных за одну ночь.

Он писал за подписями - Аркадий Бухов и А. Аркадский, где только мог и столько, сколько ему заказывали и сколько он сам мог предложить.

Писал крупноватым и кругловатым почерком - без помарок - рассказы, всегда в одном стиле, в одной манере - исключительного, рабского, доходящего до простого копирования - подражания Аверченко.

Это тоже черта, характеризующая с хорошей стороны последнего.

Он не только не сердился на столь беззастенчивое подражание, но сердился, когда ему говорили об этом.

- Ну что вы, в самом деле, - добродушно огрызался он, - каждый пишет, как может! И почему вы это мне говорите?! Причем тут я? Говорите ему.

Печатал Аверченко все, что давал Бухов. Очень часто в одном номере журнала появлялись его рассказ, фельетон, какая-нибудь заметка и стихи.

Стихи у него бывали хуже всего. Прозаические, вымученные и ругательские. Чаще всего ругал он поэтов и писателей за попытку создать что-либо новое.

Рассказы же были удивительно гладкие, вылитые - о чем бы он ни писал, - приемлемые, приличные, всегда в меру, не содержащие ни резкостей, ни бестактностей, в меру пресные и в меру смешные.

Аверченковский энглизированный тон, характер юмора, манера письма - все это отличало стиль Бухова.

Я не помню ни одного рассказа или фельетона, который вызвал бы споры, громкое одобрение или особенное порицание.

В подавляющем большинстве случаев Аверченко их до сдачи в набор не читал. Читал ли он их в верстке или по выходе из печати - не знаю.

Но с материалом Бухова обычно все бывало благополучно.

Сам он про свои рассказы и фельетоны выражался подчеркнуто непочтительно и, будучи корректным человеком, похожим на приличного, зажиточного иностранца, - нецензурно.

Вообще держался он тихо, скромно, осторожно - исключительно из боязни жизни, из страха перед ней, из неверия в человека.

Работал он много. Редактировал журнал «Всемирная панорама», писал, конечно, и в ней, писал в журнале «Солнце России», в разных других, в провинциальных газетах.

Писал ночью и - один за другим - рассказ за рассказом, фельетон за фельетоном и - по его словам - не перечитывал. За ночь писал иногда он 8-10 рассказов и фельетонов…

- Все это…, - говорил он, не улыбаясь.

В редакции он тоже держался тихо и - чаще всего - самоуничижительно.

- Я же идиот, - говорил он, когда нельзя было не шутить. - Вы же видите, что я идиот.

- Бухов, - обратился к нему раз Аверченко, когда на редакционном совещании подали чай. - Правда, вам, вероятно, говорили, что в вас есть что-то женственное?

- Верно! - оживился Бухов. - Честное слово, говорили.

- Ну, вот, - сказал Аверченко. - Я угадал. Так налейте нам всем по стакану чая…

Помню, смеялись весело.

Однако после Февраля и, особенно, после 5 июля - смех в редакции «Нового Сатирикона» становился все более редким гостем. Для этого времени были более характерны угрюмые обозленные лица, нервные споры, ненависть друг к другу.

Бухов в это время отстаивал «левые» взгляды. Как это - при своей осторожности и покладистости - он решался делать - трудно было понять, но он защищал революцию, не говорил плохо о большевиках, а наоборот - хвалил, говорил, что единственно, кто знает что делает, - это большевики, и т. д.

Ему обычно поддакивал Ре-ми.

И вот, поди же, Ре-ми эмигрировал в Америку, а Бухов в конце 1918 года - в Париж и Берлин, а оттуда почему-то в Литву, в Ковно, где жил несколько лет и редактировал газету.

Несколько лет тому назад он некоторое время был в Москве, где работал в «Крокодиле».


Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая) считалась дорогим гостем и украшением журнала.

Ее рассказы ценились, им бывали рады, и бывали рады, когда она приезжала в редакцию - высокая, худая, очень некрасивая, с большой челюстью и одетая кокетливо до смешного.

Особенно комично было, когда во время особенно острых военных месяцев она пришла в редакцию, пахнущая какими-то новыми дорогими духами и одетая при этом в костюм сестры милосердия - с красным крестом на груди, в белой косынке и модной, коротенькой, узенькой юбочке…

Зрелище было такое, что многие выходили в другую комнату смеяться…

Но репутация у Тэффи была умной и талантливой писательницы.

Ее имя становилось широко известным.

Она хотя и считалась «сатириконцем», но, по-моему, печаталась в журнале не особенно охотно.

Она много печаталась в распространенных газетах, например, в «Русском слове».

Но в «Новом Сатириконе» она все же публиковались, и в издательстве «Нового Сатирикона» выходили ее книги.

Чем же она завоевывала симпатии читателей - более чем, исключая Аверченко, другие юмористы?

Мне кажется - она чувствовала серьезность времени, она поняла, что нельзя заниматься одним смехачеством, одним хихиканием.

Что нужна сатира. И сатира серьезная, на что-то определенно направленная.

И ее рассказы,содержательные, - и смешные, и содержащие острую и злую наблюдательность, - были как-то весомее обычной «юмористики», и имя ее и популярность росли.

Этому способствовало и знание русской жизни, русского человека. Ее юмор имел корни, и она имела все то, что безнадежно потеряла в эмиграции - отчего и потеряла, как писательница, всякое значение.


О. Л. Д? Ор (Осип Львович Оршер) считался одним из лучших фельетонистов в России. Имя его было очень известно и популярно. Он писал легко, быстро. Читался так же. Нельзя было не прочесть фельетона О. Л. Д? Ора, напечатанного в газете или в тонком журнале. Он печатался в газете «Свободные мысли», регулярно - довольно продолжительное время - в газете «Речь».

Блестяще удавались ему пародии. Они получались злыми, смешными.

Но что- то было в работе О. Л. Д? Ора такое, что, даже при охотном чтении его фельетонов и пародий, не внушало как-то уважения к ним. Почему?

Может быть, теперь, через много лет, позволительно высказать предположение, что смех этого, несомненно талантливого, юмориста-фельетониста был беспринципным каким-то, хихикающим. Стиль хихиканья, пожалуй, преобладал в работах О. Л. Д? Ора. Ему как будто было все равно, над чем смеяться. Он, правда, остро замечал, а, главное, очень быстро схватывал смешное и выражал его, но выражал поверхностно, хотя и ярко, смешно, но недостаточно внутренне выдержанно, принципиально.

В «Новом Сатириконе» О. Л. Д? Ор считался постоянным сотрудником, но тесно с группой сатириконцев он связан не был.

Всегда жизнерадостный, веселый, любящий шутить и сам весело смеющийся своим шуткам, он иногда бывал недоволен, приходил в редакцию «Нового Сатирикона», перелистывал журнал, критиковал, пожимал плечами. Особенно беспокоили его почему-то фельетоны и рассказы Аверченко.

Как- то он в малоподходящем к нему скорбном тоне стал говорить Аверченко, что он, Аверченко, стал хуже писать, что он опускается, и т. д.

Аверченко был очень обижен. Я, случайно присутствовавший при этом разговоре, думал, что произойдет ссора, но Аверченко довольно сдержанно, хотя и видно было, что он обижен, сказал, что, в сущности, это дело его личное, что если он плохо пишет, то, очевидно, потому, что лучше не умеет и т. д.

Характерно для Аверченко, что он после этого на О. Л. Д? Ора не сердился и печатал его, как всегда, и на виднейших страницах журнала.


Из художников - столпом «Нового Сатирикона» был, конечно, Николай Васильевич Ремизов («Ре-ми»). Он был одним из троих владельцев издательства, членом торгового дома «Новый Сатирикон».

Высокий, очень худой, медлительный, некрасивый, с неподвижным небольшим лицом и небольшими, лениво глядящими глазами, он ничем не выдавал внешне томившейся в нем необычайной силы художника. Иногда он поражал своей исключительной зоркостью. Он рисовал на память мельком виденных людей, никогда не ошибаясь даже в покрое платья.

Но все же для рисунков своих он - когда только мог - пользовался натурой. Удивительно рисовал он женщин. Почти всегда одну и ту же, - то изображая ее выше ростом или ниже, полнее или худее, - но всегда достигая большой выразительности в рисунке и почти всегда умея производить на зрителя сильное и художественное - а не только «гротескное» - впечатление.

Как от человека, веяло от него ограниченностью. Точный, ровный, скучно-вежливый, медлительный, он иногда напоминал не человека, а какой-то аппарат.

Тем для своих рисунков он сам придумывать не мог. Да это не удивительно. Подавляющее большинство художников-карикатуристов рисует по чужим темам, если это не шаржи или зарисовки.

Самостоятельно рисовал он, кажется, только свою серию «Гримасы большого города» - проститутки, городское дно.

Обычно же темы давал ему на редакционных совещаниях Аверченко.

Ремизов сидел, внимательно слушал и водил карандашом, часто уточняя для себя подробности.

Иногда он обнаруживал вопиющее непонимание темы. Аверченко позволял себе иногда открыто издеваться над ним, используя для этого его ограниченность и частенько тупую восприимчивость.

Так, однажды, на редакционном совещании, подмигнув собравшимся (так, что этого не заметил Ре-ми), он предложил - как бы очередную тему:

- Вот, Коленька, - сказал он, разглядывая сквозь очки бумажку со списком тем (Аверченко давал обычно почти все темы, сравниться с ним никто не мог, приносил он длинные списки, бросался темами щедро, но любил говорить, что придумывать их трудно и говорил об этом с чувством: «Это совсем не так легко! Совсем не так легко!»). - Так вот, Коленька, - сказал Аверченко, - думаю, это для тебя будет тема. Понимаешь, сидит негр на корточках, испражняется, тужится, кряхтит и говорит: «Ох, не перевариваю я этих миссионеров». Предложив эту «тему», Аверченко опять подмигнул нам, приглашая молчать.

Ремизов пресерьезно изобразил на бумажке сидящего на корточках негра и т. д., затем поднял карандаш и, глубоко поразмышляв еще минуты три, осторожно обратился к Аверченко с вопросом:

- Аркадий, а удобно это для печати?…

Оглушительный хохот потряс комнату…

Когда хоронили дядю Николая II, - процессия проходила по набережной Фонтанки, совсем близко от редакции «Нового Сатирикона», - все вышли посмотреть. К цепи солдат и полицейских нам подойти не удалось. Нас притиснули к каким-то столбам и углу дома.

Процессия была невероятная - бесконечные певчие, духовенство, царская дворцовая челядь всех видов и типов. Несли много бархатных подушек с медалями, лентами, орденами.

Когда вернулись в редакцию, делились впечатлениями. Помню, что возник спор между Ремизовым и Радаковым по поводу формы и вида каких-то мундиров и звезд. Радаков рисовал и горячился, доказывая, что это так. Ремизов рисовал по-своему - и победил. Справлялись, и оказалось, что где у какой-нибудь звезды Ремизов рисовал восемь лучей - было именно столько, где двенадцать - было двенадцать. Глаза его за точность называли иногда кодаками.

Однако в рисунках его было что-то законченное, остановившееся, консервативное. Да иначе и не могло быть. Он, хотя и был трудолюбив, но ограниченность не позволяла ему расти. Он как-то боялся всего нового, свежего, резкого. Эта ограниченность и привела его в эмиграцию. Ремизов сейчас, по слухам, в Америке.

Много работала в «Новом Сатириконе» его сестра, подписывавшая свои рисунки «Мисс».

Она, несомненно, была менее даровита, но все же не лишена была своеобразного дарования. Почти в каждом номере брат (заведовавший художественным отделом) печатал какой-нибудь ее рисунок, почти не отличавшийся от предыдущего. Мучительное однообразие ее рисунков до такой степени было безнадежно, что на них не сердились. Жантильные дамы, занавески, сады, цветы, подушечно-вышивальные темы стиля XVIII века - вот весь круг ее возможностей.

Но ее, как и брата, отличала глубочайшая добросовестность. Каждое кружевцо, локон, вазочка, туфелька были выписаны ею с максимальной старательностью и - всегда - одинаковой, никогда не утолщающейся - чистенькой бескровной линией.

И к этому привыкли. «Рис. Мисс». Иногда к ее рисунку, если он изображал даму с кавалером, придумывали какую-нибудь амурную подпись. Чаще рисунки шли без подписей: «Рис. Мисс». И все.

Рисунки ее не бросались в глаза. Часто они являлись заставками, виньетками, концовками.

За все время моей работы в «Новом Сатириконе» я не слышал от нее ни слова. И не слышал, чтобы она говорила с кем-нибудь, хотя в редакцию она иногда заходила.

Высокая, как брат, очень некрасивая, застенчивая, беспричинно, вероятно, исключительно из застенчивости улыбающаяся, она незаметно появлялась где-нибудь в уголочке и так же незаметно исчезала.


Со стороны могло казаться и казалось, что сатириконцы - спаянная, жизнерадостная, крепкая группа писателей, поэтов и художников. Было представление, что эта группа самая веселая, самая счастливая из литературных групп столицы.

На самом же деле было не так. Такое представление создалось потому, что был альбом - «Путешествие сатириконцев по Европе», что основные сатириконцы были известны по шаржам и еще тому, что читателям известно, как создался журнал «Новый Сатирикон».

Об этом необходимо в очерке о сатириконцах хотя бы кратко рассказать.

Существовал в Петербурге плохой, обывательский юмористический журнал «Стрекоза», продолжавший стандартную беззубую юмористику московского «Будильника». В этом журнале работал молодой Ре-ми, работал А. Радаков. Однажды в редакцию явился молодой человек в крылатке, в очень узких брюках, в пенсне и предложил несколько тем для рисунков. Темы оказались остроумными, и на молодого человека, фамилия которого была Аверченко, - обратили внимание.

Это было вполне естественно. Кто знаком с работой юмористического журнала, тот знает, как трудно рождаются в нем темы для рисунков - это вечный дефицитный товар, - в то время как стихи, рассказы, фельетоны редакцией приобретаются со значительно меньшими усилиями.

В старинных русских юмористических журналах не всегда подписывались авторами рассказы, но темы - всегда. Рисунок, подпись и пометка: «Тема такого-то». В наших советских изданиях есть особое амплуа: выдумщика тем. Он так и называется - «темач», он получает гонорар за каждую тему и является ценнейшим сотрудником.

Легко понять, как встретили молодого человека, буквально сыплющего темы… Аверченко особо даровит и в этом отношении. Можно писать прекрасные рассказы и не уметь придумывать темы для рисунков. Можно быть очень остроумным и тоже не уметь придумывать остроумных тем для рисунков.

Тут, осуществляя остроумную ситуацию, надо мыслить графически, надо зрительно инсценировать ее.

Аверченко был исключительно даровитым «темачом», и понятно, что он сразу стал близким и желанным сотрудником «Стрекозы». Но он не только давал темы. Он писал веселые, новые, смелые, очень хорошие рассказы. Он досконально знал все виды работ в юмористическом журнале и самую его технику. Он в Харькове издавал, и редактировал, и сам заполнял юмористический журнал «Штык», который не выдержал трудных в то время провинциальных условий и прогорел.

Аверченко предложил - вместо журнала «Стрекоза», который читали в трактирах и парикмахерских, - издавать новый, свежий, острый, политический и литературный сатирический журнал для передовых читателей страны - примерно, типа «Simplicissimus? а».

Предложение было принято. Новый журнал назвали «Сатирикон» (название предложил художник А. Радаков), редактором его стал Аверченко, и «Сатирикон», действительно, с первых номеров обратил на себя внимание русского интеллигентного и оппозиционного читателя, который широко поддержал его.

Издателем журнала был М. Г. Корнфельд - знаменитый издатель не менее знаменитого «Синего журнала». Группа создателей «Сатирикона» - Аверченко, Радаков, Ре-ми - не хотели и не могли подчиняться торгашеским требованиям Корнфельда и решили создать свой собственный журнал, в успехе которого, разумеется, были уверены. Юридически пришлось его назвать «Новый Сатирикон», так как право на журнал «Сатирикон» принадлежало Корнфельду. Таким образом, некоторое время существовало два журнала: «Сатирикон» и «Новый Сатирикон». Старый «Сатирикон» всячески старались укрепить поэты и писатели, по тем или иным причинам не привившиеся в «Новом Сатириконе». В «Сатириконе» писали Н. Шебуев, Н. Агнивцев и другие, рисовали не такие квалифицированные художники, как Ре-ми и Радаков, соперничество не удалось, и «Сатирикон» прекратил свое существование.

Для «Нового Сатирикона» был острый переходный момент. Была борьба, тут спайка, конечно, была необходима, и многим запомнилась веселая обложка первого номера «Нового Сатирикона».

На ней была изображена извозчичья пролетка. На козлах Аверченко, держащий вожжи. На сиденье Радаков, Ре-ми, заваленные чемоданами-отделами: «Перья из хвоста», «Волчьи ягоды», «Почтовый ящик» и др.

Подпись была такая: «Перья из хвоста не забыли? Волчьи ягоды взяли? Почтовый ящик тут? Ну, трогай, Аркадий, Невский, 88».

Конечно, могли быть все данные, чтобы группа сатириконцев и оставалась бы надолго такой спаянной, крепкой группой сатириков и юмористов.

Но в годы, свидетелем которых могу быть я - 1915, 16, 17 и начало 18-го - этой товарищеской, дружеской спайки не было. Была скрытая вражда, были интриги - и личного характера, и делового, и если исключить не очень частые редакционные совещания, то редко когда один «сатириконец» встречался с другим.

У Аверченко была своя компания, большей частью из мелких артистов театра «Миниатюр» (они и погубили его, они и увезли его в Турцию). У Радакова - своя. У Ре-ми почти никого не было. Это был заскорузлый «домосед».

В конце концов не было ничего, что сближало бы этих людей, основных работников и единовластных хозяев журнала.

Началась война. Приближалась революция. Между тем невежество «сатириконцев» было поразительное. Из тройки хозяев много читал один Аверченко. Но читал он беллетристику, в социально же политических вопросах обнаруживал типично обывательское невежество, да к тому же еще подкрепленное собственным положением знаменитого писателя, «властителя дум», редактора популярнейшего журнала.

Между тем журнал скатывался к самым отвратительным позициям буржуазной прессы, а под конец и совсем потонул в ее грязном болоте.

Тут, конечно, наивно объяснять падение «Нового Сатирикона» одним невежеством его руководства. Невежество достаточно наглядно исходило из собственнических инстинктов богатых, привилегированных представителей буржуазной журналистики, но все-таки невежество, прежде всего, оставалось невежеством. Издевательство над Октябрьской революцией не было и не могло быть хотя в какой-нибудь мере остроумным - оно было беззубым, потому что было, прежде всего, слепым и невежественным. Оно ни на йоту не было выше самых желтых уличных листков.

Аверченко в своем быту - в последнее время ни в какой мере не был выше своей среды. Ресторан, еще раз ресторан. Актеры убедили его - высокого роста, плотного, близорукого и одноглазого человека - носить лакированные туфельки-лодочки и - в торжественных случаях - в том числе и на литературных выступлениях - фрак.

Они убедили его вообще выступать, читать свои рассказы, когда у Аверченко не было для этого данных. Он читал негромко и как-то невыразительно. Нередко его выступления проваливались.

Они переделывали его рассказы в одноактные пьески и ставили в небольших театриках. Они таскали его за кулисы и - опять - в рестораны и рестораны.

А главное - они узнали его слабую сторону и пользовались ею вовсю. Аверченко, очень неглупый и жизненно опытный человек, поддавался лести, как подвыпивший купчик.

Правда, надо было знать, как льстить ему. Хвалить его рассказы - в этом он не нуждался. Он был скромен. Тут он давал отпор, переводил разговор на другую тему или отшучивался.

Он расцветал, когда ему говорили, что он удивительно ловко носит фрак (а фрак сидел на нем не очень уж грациозно), что у него вкус к материям, костюмам, обуви, что он понимает толк в яствах, в винах, в светской жизни, в великосветских порядках…

Тут он «таял» от удовольствия…

Ему, севастопольскому мещанину, получившему «великосветское» воспитание в дешевых кабачках, на галерке цирка да на задворках летних театров, - ему, пришедшему к Горькому в узких брючках со штрипками, в крылатке и в высоком котелке, - ему это льстило…

Даже непонятно, как человек, умевший так тонко и резко насмехаться над всякой буржуазной мишурой, - сам с каждым годом все более и более становился ее жертвой, будучи и по происхождению, и всему нутру - демократом.

Однажды - по случаю годовщины моей работы в «Новом Сатириконе» он пригласил меня пообедать в роскошном петербургском ресторане «Медведь».

Мы обедали вдвоем. Лакеи выказывали ему невероятное внимание - его знали, и, конечно, он был щедр.

Мы пили водку, была разнообразная закуска. Затем подали суп - какой-то очень сложный, невиданный мною.

Мы весело разговаривали и ели этот суп. В нем было тесто, - очень мне понравившееся. Я его за разговором незаметно съел. А нужно было - по традиции - тесто оставить, полить его уксусом и уже в таком виде съесть. Близорукий Аверченко, посмотрев в мою пустую тарелку, обомлел: я съел тесто без уксуса!

- Что вы сделали?! - шутливо, но и огорченно спросил он.

Я смутился и пробормотал:

- Ничего… съел… очень вкусно было…

Он, держа в руках кувшинчик с уксусом и ложку, чуть ли не с выражением ужаса сказал:

- Но, понимаете, ведь не полагается… Это совсем не то… Ведь мне-то все равно… Я о вас мнения не изменю… Но… понимаете…

Под влиянием водки и того обстоятельства, что Аверченко был милым человеком и с ним можно было, несмотря на несравнимую разность положения, говорить свободно, - я сказал:

- Аркадий Тимофеевич, честное слово, наплевать мне на ресторанные и великосветские этикеты и традиции, плевал я на них, в великосветское общество меня все равно не пустят, а ел я так, как мне было приятно…

- Дело не только в этом, - не унимался Аверченко. - Ведь вы писатель. А вдруг вам придется в рассказе описать обед?… Почему вам не знать, как его нужно есть?

Тут я вспылил:

- Верьте мне, никогда не буду описывать обедов - черт с ними! Клянусь, совсем о другом буду писать.

Мы продолжали обедать и беседовать - было весело, вино и водка делали свое дело, но, несомненно, в глазах Аверченко я что-то потерял. Плебейские мои вкусы и навыки были далеки от него, вернее, он хотел быть далеким от них.

И как это сидело в нем - особняком - точно были два человека: один писатель, чуткий, умный, доброжелательный человек, прекрасный редактор, умевший по-настоящему интересоваться чужим творчеством, а другой - пожилой франт в лакированных туфлях, в шутовских пестрых костюмах с иголочки, ресторанный джентельмен, соблюдатель великосветских правил, человек, старающийся для чего-то быть снобом…


Окончание следует.


Публикацию подготовил Дмитрий Неустроев

* ДУМЫ *
Андрей Громов Человек хотящий

Секс как культурная доминанта


Мой приятель почти восемь лет проработал в скорой помощи. Все эти годы он вел весьма примечательные записи. Записывал то, что говорили его пациенты, когда думали, что произносят свои последние слова, перед своим последним собеседником - врачом скорой помощи (далеко не всегда, но бывало, что это и вправду оказывались последние слова). Так вот, когда я читал этот уникальный документ, то больше всего меня поразило, что никто не говорил о сексе. Среди многочисленных записей о непоправимых ошибках - не было ни одной про скудный донжуанский список, про «я так и не переспал с ней (с ним)». Секс не упоминался и среди размышлений о том, что жизнь прожита не зря. Даже самый жесткий и циничный жанр предсмертных излияний (по мне, самый драматичный и интересный) - шутки над собой, смертью и жизнью - и те обходились без темы секса.

Впрочем, в тотальном забвении темы секса перед лицом смерти ничего удивительного нет - Эрос и Танатос совсем не братья. А вот сам факт удивления, что сексуальных воспоминаний в карете скорой помощи нет - и вправду удивителен.

Мы можем думать и говорить что угодно, но на уровне подсознания, я бы даже сказал, культурного кода, в нас заложено представление о всеобъемлющей значимости секса. Пускай не для нас лично (у нас, разумеется, все сложнее), но для «других нормальных людей». Отсюда и подсознательная уверенность, что и перед лицом смерти люди будут непременно говорить о сексуальном счастье и сексуальных неудачах.

Личный опыт говорит нам, что секс - важная, но далеко не доминирующая часть нашей жизни. Сексуальные проблемы, бывает, занимают наш ум весьма навязчиво, но куда чаще бывает, что ум занят и другими проблемами. Мы часто испытываем сексуальное влечение, но большую часть времени решительно обходимся без него. Мы часто предпочитаем сексу обыденные занятия и радости - дочитать книгу, доиграть в компьютерную игрушку, досмотреть фильм, допосидеть в ЖЖ. Однако культурный код диктует другое, неотменяемое, место секса в нашей жизни. Собственно, мы живем в мире, где секс является не столько физиологической, сколько культурной доминантой.

Сразу оговорюсь. Наверное, да даже и точно, это не самый плохой мир. Культурные доминаты бывают и сильно похуже, да, и вообще, в мире, который заставляет девушек одеваться сексуально, безусловно, есть своя прелесть, особенно летом. Но все-таки подмена и очевидная ложь тут налицо. Лидия Гинзбург дала очень точное определение пошлости: неправильно выстроенная и примененная иерархия ценностей. Так вот доминирующее положение секса - это и есть совсем неправильно выстроенная и решительно неправильно примененная иерархия. А мир, в основе которого заложена системная пошлость, - это все-таки не здорово.

Откуда взялась эта доминанта, кто прописал этот культурный код? Тут нет никакой загадки, все вполне очевидно - индустрия массового потребления. Причем речь, разумеется, не о производителях презервативов, фаллоимитаторов и виагры. И даже не о куда более могущественных производителях одежды, женского белья, парфюмерии и прочих прямых выгодополучателях от сексуальности. Чтобы индустрия массового потребления функционировала и развивалась, люди должны постоянно чего-то хотеть. Хотеть новый телефон, хотеть новую машину, новые или, наоборот, старые впечатления, да что угодно. Главное, чтобы желания возникали бесперебойно. Человек общества потребления - это «человек хотящий». Архетипом же этого самого «хочу», закрепленном на физиологическом уровне, является секс и сексуальные желания.

Современное общество давно уже совсем не много требует от человека - в армии он может не служить, в церковь не ходить, детей не рожать, про сословные и прочие предрассудки все уже и забыли давно. Но одно требование общество все же предъявляет и достаточно ревностно следит за его исполнением: современный человек должен хотеть секса. Сексуальная революция создала пространство сексуальной свободы и легитимизировала право человека на сексуальные желания. Однако право это довольно быстро стало одновременно и обязанностью. Как в советской конституции, где все записанные права являлись одновременно и обязанностями, а за неиспользование права на труд, например, могли и посадить.

В реальности современный человек не всегда испытывает острые сексуальные желания, однако признаться в этом публично - серьезный, а порой и непростительный грех. Не «хотеть» можно только внутри себя, вовне мы все должны излучать сексуальность. Извиняющим обстоятельством может быть только болезнь, да и то не всякая. Импотенция, например, не годится - будь добр принимать виагру.

Естественно, в этой парадигме и сам секс претерпевает значительные превращения. Он эстетизируется, а точнее, гламуризируется. Сексуально - это красиво, гладко, роскошно. Секс - это тоже красиво, гладко, роскошно. А как иначе, чтобы лучше желалось и продавалось. В итоге масскультурный образ секса оказывается в кричащем отрыве от самой сексуальной реальности. Секс - это что угодно, но только не красиво, гладко и роскошно. Тут совсем другие эмоции, совсем другие притягательные силы, все совсем другое. Кстати, потому красивая эротика столь мало возбуждает (а часто выглядит и просто асексуально), а если что и возбуждает, то вполне себе «грязное» порно. И, естественно, самые популярные страницы на порносайтах в интернете - те, где никакого намека на гламур нет. Мужики с очевидными признаками потрепанности, женщины с заметным целлюлитом - вот самые популярные герои интернета.

Это расхождение создает странные социальные и сексуальные коллизии. Не знаю, как сейчас, но лет пять назад среди состоятельных бизнесменов 40-45 лет массовой была следующая ситуация: молодая жена-красавица модельной внешности и любовница за тридцать, а часто и глубоко за тридцать. Первая - дань культурному коду, чтобы все видели, сколь успешна его сексуальная жизнь. Вторая - дань психологической и физиологической реальности, чтобы и вправду получать сексуальное удовлетворение.

Впрочем, проблема сексуальных инверсий не ограничивается причудами двойной жизни состоятельных бизнесменов. Что происходит, когда и без того перекрученный современный человек принимает условия игры - хотенье? Гламурные стереотипы сексуальности не отвечают никаким - ни физиологическим, ни психологическим - потребностям, а потому «хотенье» начинает искать свои альтернативные пути реализации, идти вширь и вглубь. Наверное, то, что писал Честертон об античности в своем знаменитом эссе «Франциск Ассизский», нельзя переносить на нашу ситуацию один в один, но совсем игнорировать его слова тоже трудно. «С человеческим воображением случилась дурная вещь - весь мир окрасился, пропитался, проникся опасными страстями, естественными страстями, которые неуклонно вели к извращению. Древние сочли половую жизнь простой и невинной - и все на свете простые вещи потеряли невинность. Половую жизнь нельзя приравнивать к таким простым занятиям, как сон или еда. Когда пол перестает быть слугой, он мгновенно становится деспотом».

Михаил Харитонов Непристойность

Свобода нравов и свобода личности

Народу было плотно. К тому же подтрясывало: асфальт у нас не ахти. Автобус слегка вело к тротуару, как будто он отворачивал сконфуженную морду от потока черных иномарок, брезгливо рассекающих сырую московскую мокрядь. В машинах сидели люди, в автобусе стоял народ.

Я устроился на относительно освещенном пятачке в проходе: стоял, уцепившись за поручень, и пытался читать «Очерки истории российской символики» Соболевой. На оборотной стороне книжки изображена была сама почтенная исследовательница, вид у нее был скептический.

Напротив меня на рыжем сиденье помещалась тетка, обвислобокая жаботка в очках, у ног ее жались сумки и пакеты. На теткиной морде каменело раздражение.

К тетке прижималась девочка - маленькая, грустная, сонная.

Автобус тряхнуло. Кто-то произнес «туюмаму».

Девочка очнулась и посмотрела на тетку, явно намереваясь что-то сказать. Тетка ответила ей злым взглядом системы «когда-же-ты-наконец».

- Мама, - голосок девочки легко перекрыл шумы, - а почему у нас менты?

- Ты че, дура, - забухтела тетка, - тебя чему учили, совсем не соображаешь, говори - милиция, а то заберут…

- Мама, - девочка была настроена решительно, - менты людей в тюрьмы сажают, ну там бьют, убивают, ну ты знаешь. Зачем они нужны?

Я закрыл книжку Соболевой. Мне было очень интересно, что ответит тетка дочке, которая требовала от нее не больше не меньше, чем апологию российского государства и его правоохранительной системы. Бытие которой и ее полезность в общем строе мироздания объяснить не проще, чем, скажем, пользу бруцеллеза или трихомонад.

Тетка, похоже, держалась тех же мнений. Во всяком случае, она задумалась - секунд этак на пять.

- Если милиции не будет, - наконец, выдала она, - порядка не станет. Все будут жить как хочут.

- Ну и пусть не будет! - в девочке внезапно проснулся либерализм. - Пусть живут как хочут!

Вот тут тетка не заколебалась ни на секунду. Решающий аргумент вылетел изо рта сразу.

- Мало ли кто чего хочет! Вот завтра кто-нибудь захочет по улице голым ходить, и чего?

Девочка примолкла, подавленная страшной перспективой.

Я же задумался.

В самом деле, решил я. Почему-то именно такого рода соображения - что кто-то будет ходить голым - действуют на воображение сильнее, чем эпические образы войны всех против всех, отсутствия горячей воды и трупов на улицах. Именно это. То есть, конечно, если будут убивать и грабить - это ужас-ужас, и этого реально боятся. Но вот если по улице пойдут голые люди «и никто не вмешается» - это даже не ужас, а «всему конец». Это значит, что порядка больше нет никакого, совсем никакого, и настало скончание свету…

Автобус тряхнуло. Из теткиной сумки высунулся блестящий журнал в розовой оболочке. На ней держала себя за груди пышнотелая мадам, в углу сиреневым колером было выведено «Секс за тридцать».

Я так и не успел разобрать, за тридцать чего: автобус снова тряхнуло, журнал тяжело перевалился через сумочный борт и выполз на низ.

***

Рассуждая формально, порнография соотносится с сексом примерно так же, как детектив - с преступлением: одно является описанием другого, причем от этого описания мы получаем удовольствие.

Однако никто не считает чтение романа Агаты Кристи «про очаровательное двойное убийство в старом замке» чем-то предосудительным. Хотя реальное убийство вызвало бы у публики шок и возмущение. Потому что преступление ужасно, зато рассказ о преступлении интересен.

В случае же с порнографией мы имеем дело с обратной ситуацией, когда описание некоторого действия (то есть всего лишь «тусклое отражение реальности») мы считаем плохим, а само действие - в общем-то одобряем. Ведь даже самые яростные поборники нравственности, пока они вменяемы, все-таки не настаивают на поголовном воздержании и стерилизации: их требования состоят не в том, чтобы «мужчины вовсе не касались женщин в известных местах», а в том, чтобы это не показывали по телевизору.

Интересно и то, что общество, в общем-то, с этим согласно. Всем же понятно, что некоторые вещи «показывать нельзя». Хрен его знает почему - но вот нельзя, и все тут.

Появилось такое отношение не вчера.

Если обратиться к истории, то мы увидим, что на всем ее протяжении людей волновали такие, вроде бы, пустяки, как чужой внешний вид, одежда, привычки, произносимые слова, и так далее. Причем государство - начиная с Древнего Египта и кончая современной Европой - всегда совало свой длинный нос в этот вопрос: вмешивалось, принимало законы, что-то там запрещало, регулировало, ну или хотя бы пыталось.

Практически все законодательные системы мира - как древние, так и современные - видели свою задачу не только в защите «прав и свобод» граждан, но и охрану их моральных устоев, хотя бы по части фасада. Не буду цитировать соответствующие положения разных кодексов - журнал, чай, не резиновый. Поверьте на слово или почитайте учебники права.

Теперь войдем в подробности: что именно считается аморальным и что запрещается.

«Непристойность» - то есть то, за что могут забрать, даже если ты ничего плохого не делаешь, - обычно усматривалась в двух вещах. Все остальное крутится вокруг этих двух.

Во- первых, непристойность видят в откровенной демонстрации своего имущественного положения -то есть роскоши или, наоборот, нищеты.

Понятное дело, под «роскошью» и «нищетой» понимались и понимаются разные вещи. Где-то когда-то роскошным считалось толстое брюхо и накрахмаленное жабо, а когда-то где-то - тощие бедра и блеск выделанной кожи. Но это не принципиально: всегда есть то, чем похваляются - и чем похваляться запрещают. «Законы против роскоши» принимались еще в Древнем Риме. Понятное дело, с грязными нищими там боролись тоже. Если кто-то сошлется на специфику латинской культуры, пусть вспомнит, как относились к роскоши и нищете в кальвинистской Женеве или в маоистском Китае. При всем различии экономических и социальных систем. «Благопристойно» - значит, средне. «Скромненько надо быть одетыми, гражданчики».

И, во- вторых, предосудительной считается слишком явная демонстрация своего пола. То есть -то самое «ходить по улице голым». В смысле - «показывать это самое», ну вы понимаете что.

Представление о «голом этом самом» опять же меняется со временем. Например, в средневековой Испании обнаженная женская грудь была довольно обыкновенным зрелищем - зато ноги прятались тщательно; увидеть хотя бы ступню дамы было головокружительным эротическим переживанием. Молодые кавалеры специально караулили возле экипажей красавиц, надеясь, что из-под пышных юбок поднимающейся по ступенькам кареты дамы на мгновение покажется хорошенькая ножка… С другой стороны, существовали культуры, где запрещенными к созерцанию считались распущенные волосы или подмышки. Разумеется, все это тщательно пряталось, и за этим строго следили «уважаемые люди». То есть сам принцип оставался ненарушаемым: общество и государство обычно регламентирует «внешний вид» своих граждан - прямо или косвенно. Регламентирует и регулирует практически: поддержание внешней благопристойности всегда считалось одной из важных забот «сил охраны порядка», как бы они там не назывались - полицейскими, городскими стражниками или какими-нибудь там альгвазилами. Это касается даже помянутых выше - надеюсь, не к ночи - российских сотрудников внутренних органов. Кои готовы пройти, насвистывая, мимо любого нарушения законов божеских и человеческих, но вот, скажем, мочащегося на казенный забор «человека и гражданина» они обязательно загребут в кутузку и оформят протокол. И не только чтобы содрать с него денежку или просто покуражиться - хотя и за этим тоже. Нет, бери выше: их волнует нравственное здоровье общества. Как выразился при мне один такой «при исполнении» - «он там свое хозяйство достает, а его женщины увидеть могут». Повторяю, то был прожженный российский ментяра, в котором трепетного рыцарства и уважения к женскому полу - с гулькино место. Поражает здесь то, что такой аргумент вообще пришел ему в голову… Однако ж пришел, что доказывает его профпригодность. Ибо здесь говорит инстинкт власти, который властно требует, чтобы пописать на улице - было нельзя. Пусть лучше ссут в лифте, где «не видно». В сочетании с отсутствием общедоступных уборных это порождает известные проблемы.

Но мы отвлеклись. Если кто сомневается в том, что именно эти две темы - демонстрация социального положения и половой принадлежности - связаны в одно целое, пусть он вспомнит значение слова «скромный», а потом постарается подобрать к нему антонимы. Тут и обнаружится, что противоположностью «скромного» является как «роскошный», так и «бесстыжий».

Почему власть борется с непристойностью? Потому что непристойность и в самом деле разрушает порядок. Настоящий порядок. Который в головах.

Человек много чего хочет. При этом некоторые желания, если их разжигать, гарантированно приводят к плохому. Например, открытая демонстрация чужого богатства обязательно разжигает социальные аппетиты: человек либо хочет «такого же», либо начинает ненавидеть богатых, либо, наконец, записывает себя в неудачники и начинает пить и колоться, а то и лезть в петлю.

Заметим, абстрактное знание о том, кто такие «есть богатые люди», так не действует. Надо ткнуть носом, чтобы расковырять самую подкорочку, достучаться до подсознанки, разжечь воображеньице. Иначе не сработает. Тут картиночка.

Разумно устроенное общество старается не злить бедных, не внушать им напрасных надежд, но и не позволять им опускаться - ведь «кто-то должен работать». Поэтому им создают условия, при которых ткнуться носом в роскошь и бесчинство сложновато. Другое дело, что люди хотят видеть эту самую роскошь - но по своему желанию и чтобы это было далеко и не совсем по-настоящему: скажем, в телевизоре, где богатые и счастливые развлекают бедных и несчастных. Это можно и даже нужно - если, конечно, богатые и счастливые выглядят достаточно глупо. «Ну это можно сделать».

Общества, смотрящие сквозь пальцы на роскошь, обычно плохо кончают. Потому что, как только богатеи начинают разгуливать в сияющих каких-нибудь мантиях, а народ это видит, начинаются классовые конфликты. Не обязательно они заканчиваются революцией, нет. Достаточно того, что низы разлагаются и начинают, вместо того чтобы работать, спиваться и безобразить. Особенно быстро этот процесс протекает в городах, где больше возможностей. Возникает плебс, который начинает клянчить хлеба и зрелищ. С ним приходится возиться. При этом более аскетичные общества развиваются экономически, потом политически… потом выясняется, что у соседей армия круче и она лучше воюет. И эта армия приходит - как пришли варвары в разложившийся Рим. Который был не слабее и не глупее варваров - а именно что разложился. Ибо низы ненавидели верхи больше, чем завоевателей. «Ишь, в золоте ходят, мрази».

То же самое касается и «половой распущенности». Самый вид молодой красивой девки, вываливающей напоказ вымя, вызывает вполне однозначные намерения. Купить ее внимание - ну там, в ресторан повести и все такое. Либо, если не на что, затащить за гаражи и изнасиловать. Либо, наконец, пойти и напиться от горя, что такая девка никогда тебе не даст. Первое намерение разрушает семейный бюджет, второе является чистой уголовщиной, третье обессмысливает жизнь… Короче, во всех случаях подрывает распорядок, установленный для малоимущих классов.

Опять же: губит не богатство, а его демонстрация - и в данном случае губительным оказывается не «разврат как таковой», а именно непристойность. Ибо она приводит к тяжелой фрустрации: мужчина оказывается окруженным «не давшими ему женщинами», а женщина - недоступными мужиками. То, что есть - скажем, семья, - перестает любиться и цениться. Ну а дальше включается все та же самая конкуренция: общества, где бабы ходят в парандже (или хотя бы демонстрируют асексуальность), начинают размножаться быстрее, да и народишко там чувствует себя более мужчинским, «без этого фона скрытого унижения».

Так что неудивительно, что политические режимы, считающие порядок самодовлеющей ценностью (например, «тоталитарные диктатуры» или «традиционные общества») борются с «роскошью» и «похабщиной» с особой яростью, причем именно и с тем и с другим вместе.

Советский строй в этом отношении был наиболее последовательным, по крайней мере в отношении роскоши: он не просто боролся с «пышностью», а истребил все причины ее появления, отобрав у большинства населения все красивые и хорошие вещи и запретив их иметь впредь. В морально-нравственном плане это соответствовало бы, наверное, поголовной кастрации населения. Впрочем, и кастрировали бы, если бы была техническая возможность: оруэлловский герой, мечтавший о ликвидации оргазма («наши биологи работают над этим»), хорошо понимал, куда идет дело.

А если кто подумает, что это чисто коммунистическая заморочка, то окажется в корне неправ. Например, диктаторские режимы в Латинской Америке (той самой, где знойное небо и страстные мачо) тоже всячески курощали «неприличие», причем боролись с ним не хуже, чем с «красной заразой». В связи с чем возникла даже примета: как только очередная диктатура рушилась, в страну начинали лихорадочно завозить книжки двух сортов: марксистскую литературу и жесткое порно. Так что на прилавках какой-нибудь освобожденной Аргентины можно было запросто увидеть одновременно сочинения Ленина, Захер-Мазоха, де Сада, Троцкого и Playboy.

Впрочем, у нас это тоже было. Я еще помню времена, когда в подземном переходе под Пушкинской площадью одни и те же дядьки и тетки продавали самопальные «демократские» издания про «долой капеесес» и гейскую газету «Тема». Публика брала все - «Вот она, свобода». Совок и впрямь рушится в самых своих основаниях. Если уж на улицах такое продают - значит, можно и Ленина крыть по матушке. «Все, приехали».

Власти, государственные и не только, как в России, так и в других странах, реагируют на такое примерно одинаково. В каком-нибудь маленьком американском городке, где еще живо белое гражданское общество, магазинчик с порнухой могут прикрыть решением местной общины. Или, если не получится, сжечь ночью - и подпалят вертеп местные отцы семейств, крепкие независимые люди, которые в гробу видали федеральное правительство. Заметим, и какого-нибудь залетного парня на чересчур дорогой машине они там тоже особо привечать не станут. Одним из аргументов будет такой: «Этот смазливый типчик за нашими дочками ухлестывать будет». Роскошь и неприличие тут туго сплетаются. С другой стороны, любое «наведение порядка» - какое бы то ни было - начинается с уестествления «непотребства». Прежде чем начать бороться с преступностью или бедностью, всегда начинают бороться с непристойностью. Введение приличий - это первый знак того, что власть настроена серьезно.

Итак: роскошь и непристойность воспринимаются властями и обществом как некий вызов, причем опасный.

Тут меня могут спросить, а как я объясню российские девяностые, время в высшей степени похабное во всех смыслах.

Ответ прост. Власть, установившаяся в те сладкие года, была совсем особого свойства. В отличие от любой другой, она была заинтересована в том, чтобы фрустрировать местное население, уронить его самооценку до отрицательных величин, сделать жизнь «простого человека» унизительной и невыносимой. Чтобы этот простой человек массово спивался и умирал. Потому что при новом порядке «столько населения не нужно», ибо ста пятидесяти с чем-то там миллионов нефтяников в России не трэба.

Поэтому, помимо искусственно организованного обнищания, паленой водки и общей безнадеги, в ход пошла роскошь и непристойность. Все, что нормальная власть старается ограничить, было не только разрешено, но и активно поощрялось. Похабные скоробогачи раскатывали на «Мерседесах», давя народ - буквально, в прямом смысле, - а телепрограмма состояла из «передач для взрослых», во всех смыслах этих слов. Все было можно, и всем было от этого плохо.

Все это очень хорошо накладывалось на мифологию «капитализма».

Ибо «рынок» и прочая «экономика» по своей природе глубоко непристойны.

Так, демонстрация всяческого роскошества для рынка - абсолютная необходимость. На этом построена вся реклама. Основной рекламный прием - показ абсолютно любой вещи (особенно дрянной и дешевой), как роскошной.

И, с другой стороны, основным - чаще называемым, иногда просто подразумеваемым - денотатом любого рекламного сообщения является женское тело. Чаще всего оно присутствует как таковое. Если его вдруг нет, оно подразумевается. Роскошь нужна, чтобы завлечь женщину (или мужчину), она является выражением «полового интереса».

Надо сказать, что именно это обстоятельство является важным фактором формирования так называемой «антикапиталистической ментальности». Капитализм ненавидят не только за эксплуатацию и плутократию, а еще и за то, что он непристоен. Впрочем, «похабность» капитала, торговли и всего такого прочего - тема, достаточно хорошо освещенная в классической советской литературе, чтобы к ней снова возвращаться.

Правда, похабность эта относительна. Тут как раз тот случай - «кто нам мешает, тот нам и поможет». Ибо при капитализме возможно и рыбку съесть (то есть соблюсти порядок), и на фаллосе устроиться недурственным образом. Более того, именно это и позволило«обществу потребления» выжить и победить.

Именно при зрелом капитализме появились социально приемлемые формы роскоши. Так, если богатого вельможу эпохи Возрождения можно было отличить от чуть менее богатого метров за тридцать - по величине вторичных финансово-половых причиндалов, то бишь количеству драгоценностей, длине шпаги или ширине жабо, - то современного богатея трудно отличить от «просто приличного человека с улицы». Конечно, если определять будет человек с улицы. Роскошь спряталась в едва приметные лейблы, затаилась в складках скромных на вид одежек. Портфельчик за сто долларов, за тысячу и за десять тысяч могут выглядеть почти одинаково, даром что последний сделан из настоящего крокодила. Ботинки от Veston или Lobb, сделанные по ноге клиента, кое-чем отличаются от Ecco или Lloyd, купленных в народном магазине, - но человек, носящий Ecco, вряд ли почует разницу. Да, «в очертаниях что-то такое есть», но это ж надо присматриваться. Часики от Vacheron Constantin стоят на несколько порядков дороже поддельного «Ролекса», но последний выглядит роскошнее, «для тех, кто не в теме». И так во всем.

То же касается и непристойности по части обнаженки и сексуальности. Капитализм загнал похабщину в различные гетто. Например, именно развитой капитализм покончил с открытой уличной проституцией. Он же загнал ищущих пару парней и девок в закрытые ночные клубы и сделал «разврат» тихим и смирным. Секса, может, стало и больше, - но жаловаться на него не приходится.

Конечно, давление роскоши и секса все равно чувствуется. По идее, пуританские незападные общества должны иметь фору. Но Запад придумал хитрую штуку, а именно «свободу слова» и «права человека», каковые и навязал миру. Я не говорю, что эти вещи сами по себе плохи, - но одной из сторон их является возможность развращать незападные общества все той же роскошью и порнухой. Пролетарии всех стран начинают дружно дрочить на Вашингтон, штат Калифорния, - и через некоторое время сдаются ему с потрохами. Что произошло как у нас в стране, так и в мире в целом. «Плейбой» сделал для господства Запада на планете больше, чем Шестой флот.

Теперь можно снова вернуться к порнографии. Она является совершенно идеальным слиянием «товара» и «секса». Галереи картинок с телами разной раскрытости полностью подобны полкам универсамов: разнообразие упаковок и этикеток при довольно однообразном содержании. В данном случае, учитывая, для чего обычно используются порногалереи, этот принцип доведен до предела: все эти сиськи-письки - своего рода «скины» для трудолюбивой руки онаниста.

Однако ж не все так просто. Особенностью порнографии является ее, как бы это сказать, скрытая пристойность. Дело в том, что просмотр неприличных картинок по указанным выше причинам - занятие сугубо частное, интимное, «за закрытой дверью». Разумеется, с пошлятиной (например, с интернетными порносерверами) «как-то борются» - особенно на предмет политически трефного, типа маленьких голых девочек, которые сейчас строго запрещены в цивилизованном мире. Но, честно говоря, ими и так не очень-то интересуются. Еще, кажется, нельзя показывать секс со зверюшками и мертвецами - тоже удовольствия на любителя. Все остальное, включая насилие и пытки, как бы можно. Дверь, конечно, должна быть плотно закрыта.

Кстати, порнография, собственно, и создала «веб», каким мы его знаем. По некоторым данным, порнотрафик составляет около восьмидесяти процентов всего потока данных, качаемых через мировую сеть.

Райкин в свое время предлагал прикрутить к ноге балерины динамо-машину, чтоб ток давала на пользу общества. Похоже, он ошибся только с частью тела.

***

Я сошел на следующей остановке.

Через пару минут я обнаружил, что у меня нет русских денег. Есть немножко долларов, которые еще надо менять.

В поисках обменника я сунулся в подворотню, другую. Нигде не было искомой вывески. Зато в каком-то глухом углу я увидел секс-шоп. По старой памяти девяностых я решил, что в таком заведении может быть разменное окошко, и зашел.

В похабном вертепе было пусто. Длинные прилавки были завалены искусственными членами в пакетиках - размеры наводили на мысль, что их делают для лошадей. Стены украшали кружевные лифоны, хлысты с наручниками и длинная искусственная рука для засовывания в жопу.

За прилавком сидела тетка, очень похожая на ту, автобусную. На морде тетки каменело терпение.

Я подумал про себя, как это мудро придумано - брать на подобную работу именно такого типа тетех. Мужик за прилавком был бы немыслим, молодая девка - тем более: ну как попросишь у такой лошадиный хрен, хлыст или хотя бы кассету с гей-порно? Тетеха же вызывала ощущение существа бесполого, асексуального, и в то же время внушала доверие.

Я подошел и спросил у нее насчет обменника. Она показала мне на закуток, где скрывалось крохотное окошко. Курс был грабительский, но выбирать не приходилось, к тому же мне и нужно-то было немного.

Подсчитывая деньги, я услышал за спиной девичий голосок:

- Мне вот… нужно… - невидимая мне девушка запнулась, - смазочку…

- Вагинальную или анальную? - в голосе тетки была чистая, беспримесная заботливость.

- Эту… вагинальную, - девушка смутилась еще пуще.

- Ну вот пожалуйста, - послышалось какое-то шуршание, - тут все. Это импортные, они хорошие, только дорогие. Эта не очень… эта, говорят, раздражение вызывает… А вот наша, «Услада» называется. Все хвалят, и цена не такая похабная. Возьмите «Усладу». Очень приличная вещь.

Дмитрий Быков Вся Россия - наш сад

Сладкие пытки родины


Высказываясь однажды о «Дне опричника» Владимира Сорокина, Артемий Троицкий упомянул о садомазохизме русского патриотизма как о чем-то общепризнанном. Генезис этого садо-мазо занимает меня давно и никем, кажется, как следует не описан. Нет слов, в том, чтобы слишком пылко отдаваться родине и желать насилия с ее стороны, в самом деле есть нечто эротическое и притом болезненное, - но это, конечно, не только русское явление. Штука, однако, в том, что именно в России у него есть любопытные особенности и слишком устойчивая садическая окраска. Вспоминаю газетный очерк 1979, кажется, года - там «Комсомолка» рассказывала о подвале, в котором старшеклассники играли в гестапо. Подчеркиваю - старшеклассники, а не какие-нибудь пионеры; «гестаповцы», насмотревшись «Семнадцати мгновений» и много еще чего, устраивали сексуальные оргии, имитации повешений, расстрелов, допросов - и все это с участием девушек, которые не только не возражали, но здорово вошли во вкус. Все это было описано хоть и с пылким пафосом отвращения, но весьма откровенно по тем временам: чувствовалось, что и авторы относятся к происходящему с живым интересом. В финале следовал неизбежный гражданственный монолог - вот, к услугам этой молодежи были кинотеатры, библиотеки, кружок мягкой игрушки, но их неумолимо тянуло в подвал. Что же это такое?!

Кажется, все наши разговоры о путях России отчасти напоминают эту беспомощную руладу. Вот же, к нашим услугам созидание, всякие национальные проекты, здравоохранение и образование, и строительство настоящей демократии, - но всех почему-то неумолимо тянет в подвал родного подсознания, в разделение на истребляющих и истребляемых, в общенациональную оргию, которую неустанно пытаются спровоцировать то одни, то другие. А почему? А потому, что это интереснее. Ясно же, что самомазохистские игры значительно интереснее кружка мягкой игрушки. А мы сами себе мягкая игрушка, и при первой возможности сбиваемся в этот кружок - предлог может быть любым, вплоть до разведения помидоров. Можно выбросить в России самый невинный ботанический лозунг - и население по отношению к нему немедленно поделится на западников (растлителей) и почвенников (запретителей), после чего польется отнюдь не томатный сок. Нынешняя стабильность чревата все тем же подвалом - эту изумительную особенность русского эроса и русской власти наглядно демонстрируют садомазохистские сайты интернета.

Это искаженное, но чрезвычайно интересное пространство впервые открылось мне, когда я в 2000 году собирал материалы для «Оправдания». Там описана секта самомучителей, непрерывно подвергающих друг друга изощренному насилию, - и для достоверности мне понадобился сайт, посвященный истории пыток в России. Как ни странно, о самих пытках там было не так уж много - зато весь прозаический отдел сайта был битком набит рассказами бесчисленных анонимных авторов, чьи творения по изобретательности далеко превосходили позднего Пазолини. Почти во всех этих рассказах - частью фантастических, частью исторических, - представители власти изобретательно насиловали и казнили представителей народа. Власть бывала разная - иногда фашистская, иногда комиссарская, но одинаково неумолимая. Также во всех рассказах и фантазиях, наводняющих сайт, было заметно знакомство с книжной серией «Пионеры-герои», отлично памятной мне по детству. Эти сборники были истинной усладой садомазохиста: там подробно, со смаком излагались истории из цикла «Мужчины мучили детей», причем описание подвигов несчастных пионеров занимало едва треть очерка и было выполнено, прямо скажем, без волнения, с холодным носом. Зато едва дело доходило до пыток и расправ, повешений и расстрелов, допросов и издевательств - авторы щедро демонстрировали весь наличный талант. Впрочем, ведь и в «Поднятой целине» комсомолец агитирует казаков сдавать зерно путем подробного и смачного рассказа о пытках, которым подвергли зарубежного комсомольца:

«… Так вот, вели они агитацию за свержение капитализма и за устройство в Румынии Советской власти. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергивали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти…

«…» Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. „Скажешь?“ - „Нет, - говорит, - умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!“ Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь…

- Вот, будь ты проклят, какие живодеры есть! Ить это беда! - вознегодовал Аким Младший.

- …Жгут его огнем, а он только плачет кровяными слезами, но никого из своих товарищей-комсомольцев не выдает и одно твердит: „Да здравствует пролетарская революция и коммунизм!“

- И молодец, что не выдал товарищев! Так и надо! Умри честно, а друзьев не моги выказать! Сказано в писании, что „за други своя живот положиша…“

Дед Аким пристукнул кулаком и заторопил рассказчика:

- Ну, ну, дальше-то что?

(Деду Акиму интересно, - Д. Б.)

- …Пытают они его, стязают по-всякому, а он молчит. И так с утра до вечера. Потеряет он память, а жандармы обольют его водой и опять за свое. Только видят, что ничего они так от него не добьются, тогда пошли арестовали его мать и привели в свою охранку. „Смотри, - кажут ей, - как мы твоего сына будем обрабатывать! Да скажи ему, чтобы покорился, а то убьем и мясо собакам выкинем!“ Ударилась тут мать без памяти, а как пришла в себя - кинулась к своему дитю, обнимает, руки его окровяненные целует…

Побледневший Ванюшка замолк, обвел слушателей расширившимися глазами: у девок чернели открытые рты, а на глазах закипали слезы, Акимова жена сморкалась в завеску, шепча сквозь всхлипыванья: „Каково ей… матери-то… на своего дитя… го-о-ос-поди!…“ Аким Младший вдруг крякнул и, ухватясь за кисет, стал торопливо вертеть цигарку; только Нагульнов, сидя на сундуке, хранил внешнее спокойствие, но и у него во время паузы как-то подозрительно задергалась щека и повело в сторону рот…

- „…Сынок мой родимый! Ради меня, твоей матери, покорись им, злодеям!“ - говорит ему мать, но он услыхал ее голос и отвечает: „Нет, родная мама, не выдам я товарищей, умру за свою идею, а ты лучше поцелуй меня перед моей кончиной, мне тогда легче будет смерть принять…“

Ванюшка вздрагивающим голосом окончил рассказ о том, как умер румынский комсомолец, замученный палачами-жандармами. На минуту стало тихо, а потом заплаканная хозяйка спросила:

- Сколько ж ему, страдальцу, было годков?

- Семнадцать, - без запинки отвечал Ванюшка и тотчас же нахлобучил свою клетчатую кепку. - Да, умер герой рабочего класса - наш дорогой товарищ, румынский комсомолец».

Немудрено, что после этой истории семья Акима немедленно сдала государству весь наличный хлеб.

То, что многие популярные сетевые ресурсы, посвященные садомазохизму, делаются именно в России, - само по себе факт весьма показательный. Но куда интереснее то, что на любом snuff-форуме или bdsm-сайте иностранного происхождения исключительно высоко ценятся русские фотографии, а российские посетители составляют добрую половину садомазохистского интернационала. Они же поставляют на эти сайты львиную долю публикуемых там историй о допросах и пытках отважной комсомолки в 1943 году или о наказании нерадивой секретарши олигарха полвека спустя.

«Я сижу в офисе, рабочий день близится к концу. В мой кабинет входит секретарша. Рената. Я никогда не назначаю секретарш сам, это делает менеджер по кадрам. Но ему достоверно известен тип девушек, которых мне нравится видеть в должности секретарши. Стройные длинные ноги, овальное лицо, серые глаза и длинные темные волосы, заплетенные в косу. На секунду я представляю, как схвачу Ренату за косу и она выгнется, глядя на меня своими большими глазами».

Нетрудно догадаться, что и как он сейчас сделает с Ренатой: бизнесмен он, энкаведешник или комиссар - в данном случае совершенно не принципиально. Впрочем, как и в русской жизни двадцатых или сороковых.

Это вам не какая-нибудь давно известная связь эроса и танатоса, описанная фрейдистами, - тут танатос приобретает четко выраженные государственные, властные формы. Жертва - всегда женщина, которую либо бьют, либо насилуют, либо подвешивают на ближайшем дереве; палач - почти всегда мужчина, облеченный властью. В этом смысле чрезвычайно интересны рассказы анонимного автора, специализирующегося в библиотеке «Пыток и наказаний» на описаниях школьных репрессий - удавливании нерадивых учениц и т. д. Особенно занятно, что все эти казни проходят со строжайшим соблюдением бюрократической процедуры: казнимому приходится долго дожидаться в приемной, заполнять бесчисленные формуляры, причем тетки в белых халатах беспрерывно ворчат, сетуют на нерасторопность жертв и проклинают свою горькую участь. Этот элемент бюрократии, прокрадывающейся и в самые темные и тайные грезы поклонников BDSMа, наглядно иллюстрирует одну из главных особенностей советского сознания: чтобы вынести невыносимое, наши люди научились воспринимать его эротически. Это тот соус, под которым можно съесть что угодно. В результате сидение в бесконечной очереди к врачу или жэковскому чиновнику приобретает аппетитные садомазохистские обертона. Ведь именно в России частного человека мучают жесточе и изобретательней всего - как правило, без всякой внятной цели: только здесь получение ничтожной справки способно растянуться на месяцы, и все это без малейшей государственной необходимости. Все это проникает в сознание - и причудливо преображается в истории о том, как казнь целой семьи (рассказ «Казнь семьи Чуприных») сопровождается десятками бессмысленных, но живописных дополнительных мучительств и сопрягается с вполне базарным хамством казнящего персонала. Аналогичным хамством сопровождается «Казнь Оли Вьюрковой» - впрочем, перечислять эти рассказы бессмысленно, их несколько десятков, и различаются они разве что авторскими стилистиками. Рассказ «Межшкольный центр» поражает не столько подробным описанием удушения двоечницы на гарроте, сколько столь же детальным изложением предшествующей процедуры:

«Когда медсестра - уже другая - вывела из процедурной в девятый кабинет Галю, раздетую догола и, говоря официальным языком, подготовленную к умерщвлению, а на самом деле оглушенную нарочито бездушным обращением, мама уже поджидала ее там. Они кинулись друг другу в объятья, и Нина, вспомнив наставления обеих медсестер, уронила на пол пакет с одеждой и зарыдала в три ручья, так что несчастная женщина принялась целовать и успокаивать дочку вместо того, чтобы думать свои думы, а того пуще - расспрашивать девушку про подготовительные процедуры: как и всюду, где речь идет о жизни и смерти, работников сюда подбирали неболтливых, а сами юноши и девушки уносили эти подробности на тот свет. Об этом, между прочим, заботился и врач, занятый заполнением карточки, так что мама и дочка на самом деле не беседовали, а отвечали на множество вопросов: фамилия, имя, отчество, дата и место рождения; те же сведения о родителях; адрес, телефон, живет с отцом (отчимом) и матерью (мачехой), только с матерью (мачехой), только с отцом (отчимом), дедом, бабкой, опекуном - нужное подчеркнуть; вес, рост стоя и сидя, объем шеи, плеч, груди на вдохе и на выдохе, талии, бедер - сестра, кое-как оторвав Галю от матери, то подводила ее к весам или ростомеру, то обтягивала тело Гали портновским сантиметром, - в какой школе училась, кем направлена и за что».

Весьма эротичен сам по себе феномен русского запретительства - разумеется, не более осмысленного, чем бюрократия. Меня всегда интересовало: чем в действительности руководствуются депутаты Госдумы и иные радетели о духовности, призывая запретить то или иное шоу или репрессировать подростковый журнал? Разумеется, это и пиар, - но пиариться можно по-разному, почему же столь предпочтителен репрессивный? Ответ прост: наибольшей популярностью в России пользуются именно те меры, из которых можно вывести репрессии. Бороться с порнографией - или с бескультурными шоу, или с либеральной идеологией - можно двумя путями: либо запрещать, либо развивать альтернативу. Но предложение развивать альтернативу выглядит так же наивно, как попытка отправить садомазохиста в кружок мягкой игрушки. Именно поэтому в переломные для Отечества минуты Государственная дума так любит рассматривать вопросы о «Симпсонах» или «Доме-2».

В изображении пыток и наказаний российское искусство достигло удивительных высот. Во всем мире популярен «инквизиторский» цикл художника Николая Бессонова, на чьих картинах обнаженные и полуобнаженные ведьмы сначала летают над средневековыми городами, а потом подвергаются «дознаниям первой степени», повешениям и сожжениям. Аниматор и художник Фрол Никитин (понятное дело, псевдоним) хорошо известен мультфильмами «Казнь партизанской семьи», «Расстрел заложников» и т. д. Ему же принадлежит серия замечательных рассказов, - например, об убийстве кулаками молодой учительницы в 1922 году. Интересно, что современная тематика тоже весьма популярна - в нескольких рассказах разных авторов изображается ближайшее будущее; сетевые писатели с наслаждением предвкушают тот момент, когда новые следователи поведут на допрос олигархических дочек.

Десятки рассказов с аппетитом повествуют о развлечениях российской милиции. В эту же парадигму со своим «Грузом 200» вписывается и Балабанов - понятное дело, что до СССР и 1984 года ему никакого дела нет, но полюбоваться тем, как мучают голых женщин, всегда интересно. Весьма натуралистическая сцена повешения лазутчицы из «Слуги государева» успела украсить собою ряд сайтов, специализирующихся на таких развлечениях.

Во всем этом, наверное, нет ничего дурного - у всякого свои фантазии, и лучше реализовывать их на бумаге или на сетевом форуме, чем в повседневной бытовой практике. Занятно другое - обилие русской тематики и русских авторов в этом жанре. Проще всего - и глупей всего - было бы сказать, что русский характер особенно склонен к самомучительству, что такова особенность и нашей сексуальности, но это было бы непростительной примитивизацией. В действительности перед нами не причина, а следствие нашей истории. Люди, которых слишком долго и бессмысленно мучили, привыкли обыгрывать эту тематику в эротическом ключе - что придает ей не только переносимость, но даже известную пикантность. Секс - та смазка, с помощью которой традиционное русское государственное садо-мазо (за отсутствием любых других практик вроде полюбовной гармонии) переносится несколько легче. В конце концов, рассказы пишутся не столько потенциальными палачами, - у которых на такие дела не хватает душевной тонкости, - сколько потенциальными жертвами, пытающимися хоть таким соусом приправить свою незавидную участь.

Мне возразят, что BDSM-искусство широко распространено во всем мире, что автор наиболее популярных садомазохистских комиксов Дольчетт (Dolcett) - канадец, а знаменитый изготовитель фотоманипуляций Footie Froog - скандинав (правда, сведения, которые сообщают о себе эти персонажи, вряд ли достоверны). Наконец, в Японии существует огромная и славная традиция садомазохистских мультиков манга, так что упрекать русских в эксклюзивной любви к самомучительству, вероятно, не стоит. Согласен - мы тут не одиноки, но японцы, по крайней мере, давно сделали свою тягу к самоуничтожению объектом пристального внимания, харакири там - давно отрефлексированная составляющая самурайской культуры, а среди чиновничества и менеджмента господствует настоящий культ самоубийства (увы, совершенно неизвестный их российским коллегам: кто тут повесится после обвинения в коррупции?). Вероятно, пора и россиянам задуматься, откуда в них эта тяга к репрессивному сексу и желание предаться запретительству на любом поле, эти поиски врага, русофоба, соблазнителя и отравителя, эта вечная убежденность в том, что их насилует весь остальной мир, и страстное желание однажды изнасиловать его так, чтобы мало не показалось. Думается, внятный психоанализ способен справиться и с этим комплексом - ибо некрофилия есть прежде всего показатель слабости. Мертвого не надо уговаривать и ублажать, и вообще с ним легче. Как и со стабилизированным обществом, в котором мы все живем.

Что до сексуального поведения в печатной русской прозе - ни для кого не секрет, что распределение ролей почти всегда сильно зависит от государственного строя. Секс давно перестал быть чем-то чрезвычайным для большинства западных литератур и культур, точно так же, как и отношения народа с государством в этих социумах давно вошли в берега и представляются чем-то почти рутинным; проголосовать или попротестовать для среднего американца и француза так же естественно и просто, как заняться любовью в автомобиле. Если же обозреть русские романы последнего десятилетия, в которых состоявшиеся бизнесмены грубо обладают восхищенными фотомоделями, - нельзя не увидеть самовоспроизводства одной и той же схемы: он чувствует в себе зверя, входит в нее грубо, страстно, злобно и т. д., в полном соответствии с тютчевской формулой «и роковое их слиянье, и поединок роковой». Далее авторы, однако, несколько преувеличивают женский (и народный) восторг по случаю столь грубого обладания: она застонала, выгнулась, сладострастно закричала - почувствовав в себе, наконец, напряженную плоть самца. Всякий легко продолжит по памяти этот глубоко патриотический по сути фрагмент. Кажется, и патриоты, и писатели идеализируют реальность: далеко не всегда грубость выглядит признаком силы - и, однако, почти во всех современных русских текстах эта симфония народа и власти описывается с восторгом и придыханием, хотя в действительности однообразие приемов уже несколько наскучило пассивной стороне, и она не прочь, чтобы ее иногда хоть поцеловали для разнообразия. Не все ж за волосы хватать.

Алексей Крижевский Как дети

Двадцать лет невинности


Малая Грузинская улица, прекрасный майский день. У здания с огромной кеглей на фасаде бурлит, смеется, подпрыгивает и целуется очередь человек на двести. В 90-х здесь был спортзал, в котором бандиты младшего состава обучали премудростям жизни старших школьников. Теперь здесь рок-клуб. Очередь ужасно симпатичная, и на первый взгляд здесь мало кому дашь больше шестнадцати. Вот маленькая девочка со смешными хвостиками подскочила ко мне с пакетом засахаренных орехов - не хотите ли, мол? Нет, милое, беспричинно доброжелательное создание, спасибо тебе, - и через секунду она пытается угостить еще кого-то. Сегодня здесь концерт питерской рок-группы, спонсированный американской табачной маркой. Лицам до 18 лет по сему поводу вход запрещен. Стоп, это что же значит - всем этим детям больше?

Все правильно. Мне 32; в то время, когда мне было 18, девушку с такими хвостиками-рожками сочли бы нездоровой на голову; как правило, мои ровесницы накануне совершеннолетия уже выглядели как «молодые женщины». И, увы, едва ли кто-то из нас сохранялся до того времени невинным. За этими мыслями я сам не замечаю, как встаю в очередь и роюсь в бумажнике в поисках входной платы - раз вы так удивили меня, мои юные друзья, пойду-ка я посмотрю на вас поближе. Пока стоим, я пытаюсь понять, что же у нас было с этими ангелами общего, - и понимаю, что почти ничего. Ангелы родились при Горбачеве, сделали первые шаги при Ельцине, а возраста сексуального дебюта достигли при Путине. В нашем случае эта триада выглядит иначе - Брежнев, Горбачев, Ельцин. Какое отношение к теме имеют эти солидные мужчины? Самое прямое.

В 90- е в жизнь прыгали, как в прорубь -зажмурившись и сразу. Прыгали мэнээсы и инженеры, вузовские преподаватели и пенсионеры, - но только людям молодым предстояло дебютировать еще и в сексе. И делать это им приходилось не только в условиях, когда ветры перемен накладывались на гормональные бури. На сексе тогда все вдруг помешались, в газетах и журналах это слово писалось с частотой предлога. Киноиндустрии, а затем и телевидению резко стали интересны проститутки. Газета «Московский комсомолец» публиковала бесконечный публицистический сериал «Куда катится молодежь в наше трудное время» и тревожно смаковала подробности того, как в подмосковном городе Железнодорожный девочки в 12 лет расстаются с невинностью под кустом. Газета «Спид-инфо» под видом просветительских материалов публиковала захватывающие, многофигурные эротические фантазии, выдаваемые за разоблачительные очерки, а также весьма откровенные фотоснимки, выдаваемые за искусство. Ошарашенные дебютанты в результате этой агрессивной пиар-кампании поделились на две части. Одни действительно решили поскорее взять от взрослой жизни то приятное, что она с собой несет, - и, дебютировав, врубали сразу пятую скорость. Другие, наоборот, в поисках чистоты и гармонии протестно отшатывались от зацветшего на развалинах коммунистической нравственности разврата - и надолго (нередко до самой свадьбы) оттягивали свое посвящение в радости тела. Затем они, впрочем, предавались им с неменьшей истовостью, чем более раскрепощенные сверстники. И в этой их общей истовости была некоторая проблема, которая становится очевидной при взгляде на нынешний рассудительный и уравновешенный молодняк, - с девственностью мои ровесники прощались с каким-то необъяснимым надрывом. Выросшее в эпоху тотального пересмотра ценностей поколение было в своем половом сознании совершенно советским, а в чем-то и патриархально-русским.

В историографии каждое поколение отмечено своими психофизическими особенностями, своими парадоксами коллективного сексуального бессознательного. Шестидесятников, к примеру, принято считать образцовыми либертинами - хотя, кажется, следующие генерации их по этой части сильно превзошли. Во время оттепели часть сексуального пара уходила в общественно-политический вербальный свисток, и разврат гнездился в основном не в перенаселенных коммуналках, а в богемных резервациях. А вот в последовавшие застойные времена выскочил, как сумасшедший с бритвою в руке, и забарабанил уже во все двери отдельных квартир. Власть уже не требовала к себе любви, а только лояльности и невмешательства, однако в одной руке у нее по-прежнему был моральный кодекс строителя коммунизма, а в другой - тестикулы всего семидесятнического поколения. Над глупой, плоской, одномерной, изверившейся коммунистической властью можно было смеяться и даже издеваться, но устранить эту хватку было не под силу никому. Сексуальность была загнана в подпол коллективного бессознательного, - и, спускаясь туда по мере надобности, люди вели себя соответственно правилам поведения в отхожих местах: развязно, вульгарно и даже буднично. Интересно, что потом этот настрой очень точно передавала советская киночернуха 90-х, - к этому моменту режиссеры-семидесятники как раз достигли среднего возраста. Моему поколению от них по наследству достались стандарты внешнего облика и шаблоны поведения.

А в коллективном сексуальном бессознательном девяностых гулял ветер. К нашим услугам было множество уже брошенных, но еще не опечатанных подвалов и чердаков, лосины у девочек, китайские ковбойки у мальчиков, ламбада из телевизора и Depeche Mode из магнитофона. Однако советское чудовище, даже скончавшись, держало в руках наши гениталии. На фоне стремительно меняющейся жизни дом и брак сделались важнейшей ценностью. И ранние, и поздние девушки-дебютантки рассматривали расставание с невинностью как стартовую ступень для замужества, а вовсе не для бури гедонистических наслаждений, и весь добрачный период нетерпеливо поерзывали в ожидании подачи заветного заявления. Напряженно-выжидательное выражение не сходило с лиц наших дам даже во время танцев на домашних вечеринках, - в каждом «медляке» им слышался марш Мендельсона.

А что же теперь, что в своем совершеннолетнем возрасте знают о сексе выглядящие сильно младше своих юных лет девочки и мальчики из очереди в клуб? Выясняется, что все. «РЖ» провела небольшое исследование, опросив около двух десятков тинейджеров, - и его результаты выглядят как сбывшаяся мечта половых просветителей 90-х. Нормальным возрастом вступления в половую жизнь почти все респонденты называли возраст 17-18 лет, зато табу на секс до брака посчитали ересью все без исключения. Юным гражданам по-прежнему плевать на возраст согласия - хотя почти все они, по их признанию, его не нарушали и почти все использовали при первом интимном свидании средства контрацепции. Это, кстати, вполне отвечает данным социологов, зарегистрировавших увеличение среднего возраста сексуального дебюта с 15 лет в лихие 90-е до 18 во времена стабильности нулевых.

Есть у нынешнего гомонящего молодняка и нечто такое, чему впору позавидовать. Разговоры о половых успехах, судя по ответам их сверстников, из невротически часто обсуждаемого предмета, наконец, превратились в тему для шуток, которые позволяют себе даже разнополые компании. Другое дело, что и сам секс, за годы демократии утративший черты пусть и легитимизированного, но все еще греха, перестал быть способом инициации во взрослую жизнь, и превратился в еще одну забаву тех, кто еще пять лет назад доигрывал в солдатики и куклы. От потери невинности девушки не превращаются в женщин, а продолжают скакать с пакетиком орехов и строить своим мальчикам невинные глазки; фата и подгузники хоть и делаются ближе, но не возникают в воображении только что познавших друг друга подростков. Костлявые пальцы скелетированного совка истлели и рассыпались, хватка разжалась.

Очередь подходит - в следующей партии меня вместе с молодежью запустят внутрь. Девочка-кнопка, стоящая впереди меня, произносит: «Пока, мамуль», - кладет трубку мобильного телефона в один из бесчисленных карманов своих модных штанов и обнимает своего не менее кнопочного бойфренда: «Мама нас встретит в полодиннадцатого. Поехали сегодня ко мне?» По-щенячьи тыкается носом в его ухо. Закрывает глаза и улыбается - бестревожно и безмятежно.

* ОБРАЗЫ *
Дмитрий Данилов До потери сознания

Петербургский карнавал глазами столичного наблюдателя

Со стороны Аничкова моста послышался какой-то гул.

- Едут, - сказала приземистая блондинка в милицейской форме. И действительно - поехали. Невский наполнился оглушительно ревущими и трещащими мотоциклами.

Езда происходила в рамках карнавала, который устроили в Петербурге по случаю Дня города. На два дня город, по замыслу устроителей, должен был погрузиться в, так сказать, безудержное веселье. И, кажется, погрузился.

День города - в том виде, в котором он празднуется сейчас практически повсеместно, - затея изначально московская (если не ошибаюсь). Первый День города был проведен в Москве еще чуть ли не при Гаврииле Попове. Время и место зарождения этого праздника наложило на его формат неизгладимый отпечаток - разгул, орущая отовсюду отвратительная «музыка», сцены-времянки с приплясывающими на них бабами и мужиками, много пьющих, напившихся и продолжающих пить людей, вопли, смех (ржание), фейерверки, разливное пиво, водка из пластиковых стаканчиков… Интересно было посмотреть, как подобный праздник проходит в Питере. Должны же быть какие-то отличия, принципиальные. Посмотрел. Отличия, действительно, обнаружились. Вернее, одно отличие. Впрочем, обо всем по порядку.

Шествие

Сначала было «праздничное шествие» по Невскому. Первыми, как уже было сказано, появились мотоциклисты. Их было просто дикое количество. Они медленно ехали сплошным потоком минут десять. Никогда бы не подумал, что в одном городе может быть такое количество мотоциклов и мотоциклистов. Мотоциклисты были разные. Были классические байкеры - с пивными животами, бородатые, татуированные, в коже, на «харлеях». Были любители смертельных скоростей на спортивных моделях. Было много девушек - в основном они сидели позади своих мото-кавалеров, обхватив их руками. Но было и некоторое количество мотоциклисток - в основном, очень вызывающе одетых, вернее, полураздетых. Были обладатели огромных мотоциклетных мутантов, трех- и даже четырехколесных, ярких, сверкающих хромированными деталями. Какой-то дядечка не спеша ехал на древнем и очень маленьком военном мотоцикле, к которому сзади был прицеплен пулемет. Были и просто мотоциклисты на обычных мотоциклах, без особых примет.

Они просто ехали, ехали. И проехали. Огромная масса мотоциклов - довольно красивое зрелище, мотоцикл вообще - штука красивая. Но никакой смысловой, символической нагрузки это мотошествие не несло. Было не очень понятно, почему именно с этого начался карнавал. Ну да ладно.

Дальше пошли колонны, представляющие компании, предприятия, организации, районы города. Как когда-то на советских первомайских демонстрациях.

Да, забыл сказать: темой карнавала была вода. Во всех ее проявлениях. Вода, вода, кругом вода. Вода даже витала над Невским в виде еле ощутимой измороси - наверное, изморось исторгал из себя какой-то специальный аппарат, которого не было видно. В оформлении празднично шествующих по Невскому колонн тоже присутствовала тема воды.

Колонна «Билайна». Газель, обмотанная желто-черной тряпкой, на кузове размещен огромный глобус, тоже завернутый в желто-черную тряпку. Огромная толпа людей в белых майках с желто-черным кругом на груди. Интересно, это все сотрудники «Билайна» или специально нанятые посторонние люди? Группа негров с африканскими барабанами. Группа «шотландцев» с волынками. Все - в желто-черных одеяниях. Наверное, это символизирует всемирный роуминг.

Колонна неизвестной организации - два ярко-розовых «Запорожца» и группа культуристов в полосатых трико. Культуристы то и дело напряженно замирают в мучительных культуристских позах. Мышцы их рельефны.

Колонна питерского Водоканала. Девушки в тельняшках, фанерный колесный пароход и фанерная подводная лодка.

Колонна охранной фирмы «Титан». Огромный черный джип тянет фанерную пушку, девушка в ластах скачет с оранжевым флагом в руках.

Колонна пожарных. Обычные пожарные в касках. На касках у пожарных - маленькие резиновые дельфины.

Колонна Комитета по градостроительству и архитектуре. Люди в шляпах и черных костюмах. В руках - картонные угольники и циркули.

Колонна Адмиралтейского района. Огромная, метров десять в диаметре, модель консервной банки. Надпись: «Икра адмиралтейская». Банка наполнена бесчисленными оранжевыми воздушными шариками, символизирующими икринки.

Колонна пива Levenbau. Девушки в голубеньких платьицах и игривых фартучках. Мужики в коротких штанах и шляпах, изображающие баварцев. Два мужика (или девушки, трудно сказать), изображающие бутылки пива Levenbrau.

Колонна Выборгского района. Огромный надувной Кубок УЕФА, много молодых людей, скандирующих «Зенит - чемпион».

Колонна Петроградского района. Масса молодых людей в синих тренировочных костюмах с надписью «Космические войска» и в зенитовских шарфах. Двое торжественно несут жестяной Кубок УЕФА, покрашенный золотистой краской.

Колонна Кировского района. Гигантский надувной динозавр. Платформа, на которой практически голые девушки танцуют нечто бразильское.

Колонна Калининского района. В оформлении колонны преобладает международный символ гей-движения - радужный флаг. Много молодых людей в радужных одеждах, с радужными флажками и зонтиками.

Идут, идут колонны. За их движением наблюдают петербуржцы и гости города. Не то чтобы толпы, но довольно много народа. У некоторых в руках небольшие российские триколорчики с надписью славянской вязью «Россия - священная наша держава». У многих на голове рога. Вот мальчик лет пяти с папой. У мальчика на голове закреплены огромные красные рога. Вот женщина с интеллигентным, тонким лицом. На ней ядовито-зеленый парик, а поверх парика - тоже красные рога, но поменьше, не такие огромные, как у мальчика. Вот капризная, судя по выражению лица, девочка, в ядовито-розовом парике и тоже с красными рожками.

Флаги с надписью про священную нашу державу продаются тут и там, на импровизированных прилавках. На этих же прилавках продаются парики с рогами. Человек покупает ядовито-зеленый или ядовито-розовый парик, цепляет на себя красные рога и идет по Невскому, размахивая флагом, на котором написано, что Россия - это священная наша держава.

Колонна азербайджанцев с азербайджанскими флагами. Сразу за ней - колонна армян с армянскими флагами. Армяне несут плакат: «Мы - армяне чистой воды».

Колонна голландцев. Вернее, не колонна, а огромный грузовик, на котором написано: «Любим Питер!!! Веселые голландцы». Грузовик заполнен веселыми голландцами, все сплошь в оранжевых майках, рубашках и куртках. Веселые голландцы пьют пиво из пластиковых стаканов, а голландский ди-джей наяривает на своей вертушке какое-то техно.

Колонна Василеостровского района. Огромный, метров пять в диаметре, надувной кулак с татуировкой «ВАСЯ» на угрожающих фалангах. Молодые люди, почему-то в полосатых арестантских робах. В оформлении колонны преобладает криминальная тематика.

Колонна молодых людей, изучающих бразильскую народную борьбу «капоэйра». Колонна поющих кришнаитов.

Колонна фирмы Volvo. Три огромных новеньких самосвала Volvo, красный, желтый и оранжевый, до краев наполненные воздушными шариками соответствующих цветов. Это все. Самосвалы медленно и величаво ехали по Невскому. Самая красивая колонна.

Шведские самосвалы проехали, и на проспекте показались серые машины ОМОНа. Они тоже смотрелись, как праздничная колонна. Все, шествие закончилось.

Стадион зеленых зайцев

Но карнавал и не думал заканчиваться. На четырех центральных площадях города должны были состояться разные развлекательные события: показ карнавальных костюмов, шоу «Смешариков» (я, честно говоря, не знаю, что это такое), всякие концерты… Я отправился на Манежную площадь, где ожидалась самая интригующая часть программы - чемпионат Санкт-Петербурга по переноске жен.

До переноски жен оставалось еще больше часа, и я бродил туда-сюда по Манежной, наблюдая народные увеселения.

Небольшая толпа перед сценой. Конкурс: кто лучше всех повторит движения гибкой девушки, профессиональной танцовщицы. В конкурсе участвуют три добровольца - две девушки и парень. Звучит ритмичная музыка, гибкая девушка-танцовщица красиво извивается ей в такт. Одна из девушек, участвующих в конкурсе, честно пытается копировать движения. Получается не очень похоже, но в целом сносно - видно, что девушка умеет танцевать. Другая девушка, в коричневом школьном платьице, белом фартуке и с голубой лентой через плечо, просто стоит и улыбается. Примерно раз в двадцать секунд она совершает какое-нибудь единичное судорожное движение - и опять стоит с безмятежной улыбкой на симпатичном юном лице. Парень просто покачивает верхней частью туловища из стороны в сторону, не обращая никакого внимания на гибкую девушку-танцовщицу.

Потом зрители издавали организованные вопли - выбирали победителя. Ведущий крикнул в микрофон: «Юля!»Зрители произнесли «А-а». «Антон!» - «М-м-м…» «Катя!» - «А-а-а-а-а-а!!!», в результате сопоставления громкости этих коллективных воплей победа была присуждена Кате, хотя, честно говоря, это я их условно так назвал, может быть, их как-то по-другому звали, например, Света, Лена и Рудольф, как-то я не запомнил, впрочем, какая разница.

Дело в том, что к тому времени я переместился к другой площадке, там же, на Манежной. Это называлось «Стадион зеленых зайцев». На стадионе - асфальтовой площадке с двумя футбольными воротами - играли в футбол маленькие и не очень маленькие дети, примерно от пяти до десяти лет. Играли они огромным резиновым мячом, очень легким, таким нельзя причинить травму. Диаметр мяча составлял примерно от трети до половины среднего роста игроков. Функции судьи выполнял «аниматор» - парень в костюме зеленого зайца. Он следил за общим порядком и комментировал происходящее в мегафон: «Так-так, какая отличная атака, идет интересная борьба в центре поля, штанга, гол, какой захватывающий матч!» - и так далее. Мегафон не работал, но судья почему-то говорил именно в него, а не просто так. В каждой команде было человек по шесть. Они бегали за мячом беспорядочной толпой, хаотично его пинали, иногда мяч случайно залетал в ворота.

Какой- то толстенький мальчик придумал тактическую уловку. Вместо того чтобы беспорядочно пинать огромный мяч, он то и дело зажимал мяч между ног и мощно пер вперед, к воротам соперника. Правда, забить ему так и не удалось.

Маленький вратарь сонно-равнодушно наблюдает за игрой, руки в карманах джинсовой курточки. Он не меняет позы даже в тех случаях, когда игра происходит в метре от его ворот. Выражение его лица также остается неизменным, вне зависимости от игровой ситуации. Ему так и не забили ни одного гола.

Другой мальчик, совсем маленький, все время падает. Однажды он упал три раза подряд, ушибив при этомсначала локоть, потом колено, а потом голову. Последнее падение было особенно страшным, но он в ту же секунду вскочил и вклинился в толпу играющих. Даже не заплакал. Молодец.

Поймал себя на том, что мне было интересно наблюдать за этой игрой. Я стоял бы и смотрел за этой ребячьей возней с огромной резиновой сферой, если бы судья, он же зеленый заяц, не дал финальный свисток - пора было готовить площадку к чемпионату по переноске жен.

Падение

Дистанция - примерно сто метров, асфальт. Участвуют пары. Каждый участник-мужичок должен взять на руки участницу, свою жену (можно просто подругу, в паспорта никто не смотрит), и пробежать с женой (подругой) на руках расстояние от старта до финиша с максимально возможной скоростью. Всего записалось двадцать пар. Пары бегут попарно - одна пара параллельно другой. Судьи засекают время. Десять забегов по две пары, две самых быстрых выходят в финал, где и определяется победитель.

Зрителей много. Еще бы, такая забава. Смеются, подтрунивают над участниками, фотографируют.

Уровень спортивной подготовки мужичков неодинаков. Одни бодро несут своих дам к финишу, другие еле плетутся. Комплекция дам тоже различна. Несомые дамы улыбаются и смеются, лица мужичков красны и перекошены от напряжения. Переноска жен - нелегкая работа.

Примерно каждый второй мужичок падает. Соответственно, падает и каждая вторая дама. По условиям соревнований пара может продолжить движение с места падения. Мужички вскакивают, хватают своих жен (подруг) и бегут дальше. Падения вызывают у зрительской аудитории взрывы хохота. Это ведь очень смешно - когда человек падает на асфальт. Особенно если при этом у него из рук выпадает жена (подруга).

Надо сказать, звук шлепания человеческого тела об асфальт довольно неприятен.

Бегут они, бегут. Падают, поднимаются и снова бегут. Вокруг стоят питерские дома, некоторые из них являются памятниками архитектуры.

В какой- то момент я понял, в чем принципиальное отличие питерского Дня города от его московского аналога. Дело в том, что Петербургу катастрофически не идет, не к лицу бурное веселье. В Москве все это народное дуркование выглядит как-то мило, органично и даже иногда трогательно. В конце концов, почему бы, действительно, не повеселиться как следует в городе, одна из центральных площадей которого называется Разгуляй. А в Питере -не так. Похоже на то, как немолодой, строгий, сдержанный и молчаливый, с хорошим вкусом человек вдруг ни с того, ни с сего начинает глупо шутить, хихикать, кривляться, приплясывать и дребезжащим фальцетом напевать похабные песенки, и становится за этого человека стыдно и досадно, и хочется, чтобы поскорее это прекратилось. Вот примерно то же самое и с питерским карнавалом. Город теряет, к счастью, не надолго, свое лицо, и его привычно-великолепные виды начинают вдруг выглядеть, как нелепые картонные декорации бедного провинциального театра.

Очередной забег, мужички натужно сопят, дамы улыбаются. Перед самым финишем один из мужичков падает, дама его летит на асфальт. Мужичок вскакивает, надо быстро бежать, финиш-то совсем рядом, есть еще шанс победить, мужичок подхватывает свою даму, она безжизненно повисает у него на руках, он кладет ее обратно на асфальт, и она минут десять лежит без сознания на асфальте. Врача нет, вызвали скорую, скорая не едет, кто-то пытается оказать даме первую помощь, но, похоже, никто не знает, как это делается. Муж (друг) сначала долго сидит на корточках около жены (подруги), потом встает и, обхватив голову руками, потерянно бродит вокруг. Подходят другие люди, тоже пытаются что-то сделать, все это длится мучительно долго, страшно на это все смотреть. Наконец жена (подруга) кое-как поднимается. У нее совершенно белое лицо и блуждающий взгляд. Муж (друг) берет ее на руки и куда-то уносит. Скорая так и не приехала.

С ужасом ожидаю, что соревнования по переноске жен продолжатся, но, к счастью, этого не происходит. Собственно, на Стадионе зеленых зайцев больше вообще ничего не происходит, ведущий говорит в мегафон, что настоящий спорт - это всегда риск, и все постепенно разбредаются. На соседней сцене какие-то девушки танцуют ламбаду. А на площади Островского в это время выступает какая-то группа. А на Дворцовой - конкурс карнавальных костюмов. Люди веселятся, пьют пиво, пританцовывают. И на следующий год будет все то же самое, только тема карнавала будет другая - не вода, а, к примеру, земля или огонь. И опять будет чемпионат по переноске жен. Или бег в мешках. Организаторы учтут прошлогодний печальный опыт, и на соревнованиях по переноске жен или по бегу в мешках будет дежурить врач.

Я очень, очень надеюсь, что у этой девушки все будет хорошо.

Аркадий Ипполитов Душенька

О Риме, плоти и бессмертии

Густая, плотная, туго сплетенная зелень, листья плотно пригнаны друг к другу, и из них торчат яблоки, лимоны, венчики цветков жасмина, вьюнки, мальвы, тыквы, розы, артишоки, подсолнухи, маки, гроздья винограда, анемоны, фиги, гортензии, гранаты, огурцы, дзуккини, лилии, персики, связки колосьев, сельдерея и редиса. Все жирное, сочное, спелое, налитое, благоуханное. Зелень, овощи, цветы и фрукты переплетены в толстые тяжелые гирлянды, слегка провисающие под собственной тяжестью. Зрелое, летнее, августовское изобилие, имперски августовское, мечта о плодородии, утопия ВДБХ - Выставки Достижений Божественного Хозяйства. Зелень гирлянд обрамляет куски неба, голубизны небывалой. В голубизне застыли голые люди, группами и по одному: сочные, спелые, благоуханные. Голубизна слегка провисает под тяжестью их плоти, летней, августовской, имперской. Они очень серьезны, все чем-то заняты, но, впечатанные в небывалую голубизну, величественно застыли в ней, со своей мимикой, порывистыми движениями и жестами.

Три женщины, одна совсем голая, куда-то направляется, две других, в платьях, плотно обтягивающих торчащие соски, и покрывалах на головах, что-то ей втолковывают, разводя руками для убедительности. Три совсем голых женщины, устроившись на подушках из белоснежных облаков, напоминающих пенные клубы хорошего шампуня, очень серьезно внимают с полуоткрытыми ртами указаниям кудрявого подростка, тоже голого, с одной узкой белой лентой через плечо и с луком в руке. Очень красивый парень, голый, но в шляпе и шейном платке, раскинул руки, широко раскрыл глазища и рот, яйца набок, платок развевается, в правой руке зачем-то трубу зажал, что-то нам сообщить хочет, на что-то указывает. Оперный мужчина с белой бородой и белыми кудрями, делающими его похожим на карточного короля, внимает абсолютно голой девице, убеждающей его в чем-то, с видом притворной невинности, но внятно, с напором, прическа скромная, со странным хвостиком, глазки слегка вытаращены, губы в трубочку. Мужчина тоже голый, но низ завернут простыней, правой рукой сжимает какую-то странную мочалку, и уселся он на орла, у которого от напряжения клюв раскрылся, так что он уставился прямо на зрителя выпученными глазами, производя впечатление запредельной птичьей глупости. На самом же верху, над гирляндами, над голубизной и над голыми фигурами, растянуты две многофигурные сцены: прием и пир. Там уже всех много, все вместе, одетые и голые, все красивые, здоровые, улыбающиеся, счастливые. Собрание Божественных Спасателей Малибу.

Это - история Психеи. Рассказана она была одной пьяненькой, выжившей из ума старушонкой в самом начале нашей с вами эры, где-то лет через сто пятьдесят после рождения Господа нашего Иисуса Христа. Рассказывала пьянчужка о том, о чем пьяницам рассказывать свойственно - о душе несчастной, о том, как она, эта душенька, бедненькая, маленькая, голенькая, слонялась по миру, жестокому, безжалостному, лишения терпела, побои и надругательства, оскорбления и унижения, все перенесла, все преодолела, и упокоилась, наконец, на веки вечные, в небесах голубых, кущах райских, в покое, довольстве и счастии. Рассказ античной Арины Родионовны прочно вошел в мировую культуру, став аллегорией пути духовных исканий и переживаний.

Душа, душенька, римская душа, душа богини Рима, Dea Roma. Вилла Фарнезина, где расположилась история Психеи, рассказанная Рафаэлем и его учениками, - чистейшее, быть может, ее воплощение. Вилла, построенная для миллионера Агостино Киджи недалеко от Тибра около 1510 года, была одной из самых роскошных римских вилл. Предания рассказывают об умопомрачительных пирах, устраиваемых Киджи в садах его виллы, тогда спускавшихся до самой реки, на которых присутствовал весь папский двор, гости, одуревшие от роскоши, бросали золотую и серебряную утварь прямо в реку, смотря, как блестит она в водах, и папа Лев X отламывал жирными пальцами кусочки яств, и шептались кардиналы, пялясь на красоты Империи, знаменитой куртизанки, роскошной, дебелой, дорогой и властной, Аниты Экберг шестнадцатого века. Тогда же на вилле появилась и другая дама, венецианка Франческа Ордеаска, любовница Киджи. Лет через десять после сожительства с ней банкир решил узаконить их отношения и специально заказал Рафаэлю росписи с любовным сюжетом, чтобы брачный пир, на который был приглашен и папа, и двенадцать кардиналов, и красавица Империя, подруга Франчески, проходил в достойных декорациях. Рафаэль с учениками постарались, и дух римской, католической, имперской роскоши предстал во фресках, благоухание живых цветов смешивалось с благоуханием цветов изображенных, и лопались от спелости фрукты на золотых блюдах, и красота богинь вторила красоте римских матрон-куртизанок, и сама Империя была довольна, обводила воловьими очами гирлянды на фресках, груди Венер, ляжки Амуров и Меркуриев и увитые жасмином серебряные канделябры, кубки и кувшины, все было как надо, со вкусом, с настоящим римским вкусом. Империя сама была воплощением римского вкуса, величайшая красавица всех времен и народов. Она была довольна окружающим и в мечтательной полудреме представляла себе все, что так дорого было ее душе: обожествленный римский профиль, гулкий шаг легионов, золотых орлов, ряды копий и коней, сияющую арматуру, обтягивающую торсы воинов, фанфары, трубящие на земле и в небесах, славы с венками, крылатые гении, строгие лица победителей и вереницы пленников, в пыли влачащих цепи вслед за триумфальными колесницами и слонами. Империя любила военную мощь, победы, славу, триумфы, апофеозы, и cosecratio, это последнее явление в иерархии власти, когда ее высший представитель, император, становится Divus, и уже ничто земное над ним не будет властно. Она любила римское пространство, напоминающее ей о власти, и римскую архитектуру, образец архитектуры для всех империй: холмы и панорамы, каскады лестниц и колоннад, триумфальные арки и алтари, размашистые своды и квадриги, глыбы памятников и обелисков, мириады изваяний, конных и пеших, господ и рабов, победителей и пленников, обнаженных и одетых, и бюсты, бюсты, бюсты, бюсты бессмертных божеств и смертных, достигших обожествления, а следовательно - и бессмертия.

Красавица Империя вспоминала. Она прикрывала глаза, и ее внутреннему взору представали Юлий и Август, Тиберий и Клавдий, Нерон и Гальба, Тит и Веспасиан, застывшие в вечности лики власти, властный пантеон, маяки империи, олицетворение могущества и избранности. Величественные, жестокие, тщеславные, пустые, ограниченные и бессильные: один был мужем всех жен и женой всех мужей, другой спал со своей матерью, третий блевал, обжираясь, четвертый наряжался в бабьи тряпки; один был жаден, другой был лыс. Лики восхитительных убийц проплывали мимо нее, она вспоминала пап, наместников Бога на земле, так хорошо ей знакомые лица, лживые, лицемерные, тонкие, умные, властные, лица святых, отравителей, кровосмесителей, спасителей, циников, и все они, бесконечные лица стариков, сливались в одно, маячившее перед нею лицо Льва X, обрюзгшее, жирное, брезгливое, безразлично выслушивающее шепот подобострастно склонившегося перед ним Пьетро Аретино, мастера политического памфлета и порнографии. Был август, и римская жара слегка смягчалась близостью реки, брызгами фонтанов, журчащих в садах, и легкими взмахами опахал в руках юных пажей. Лицо папы было распаренным, потным, и сама Империя чувствовала жар своего тела, и запах пота, смешивающегося с запахом мускуса. Психея же, обнимаемая голым Меркурием, смотрела на нее ласково со свода, сверху.

Империя…

Какую ненависть вызывала к себе Империя, Dea Roma. Каких только ее изображений мы не найдем в веках. Roma - бесстыжая голая баба, широко раздвинувшая ноги, в ожидании, когда ее разрубит доблестный воин Карла V, ослица, покрытая чешуей, торгующая индульгенциями, похотливая волчица, подстилка пап и императоров, вместилище нечистот и разврата, Roma Meretrix, блудница из Апокалипсиса. Roma merda, Roma stronza, porca Roma - дерьмо, дерьмовая девка, потаскуха, потаскуха… Тысячи лет покрывают эти надписи римские стены. Со времен цезарей до наших дней рабы, варвары, легионеры, ландскнехты, паломники, арабы, негры, филиппинцы, сумасшедшие, туристы, нищие и придурки не могут сдержать страсть, похожую на ненависть, к этому городу, столь влекущему, столь обольстительному, столь засасывающему, и пачкают своим сквернословием, столь похожим на семяизвержение, его стены, дворцы, церкви, фонтаны, камни, небо, воздух, историю. И на втором этаже виллы Фарнезина, на фреске художника Содомы, изображающей брак Александра Македонского с персидской царевной Роксаной, в 1527 году, через семь лет после свадьбы Агостино Киджи, во время разграбления Рима войсками императора Карла V, какие-то ландскнехты вырезали ругательства своим варварским готическим шрифтом, и они остались навеки, и теперь тщательно охраняются под плексигласом.

В Риме огромное количество прекраснейших видов, чье созерцание заставляет по-гоголевски забыть «и себя, и красоту Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и все что ни на есть на свете»: Belvedere Gianniccolo, Belvedere Pincio, Belvedere San Trinita dei Monti. Но они подобны специально развернутой перед зрителем панораме, придуманы талантливым ведутистом. В центре Рима, рядом с площадью Цветов, где был сожжен Джордано Бруно и где располагается рынок, торчит девятиэтажный муссолиниевский дом, с фашистской наглостью врезавшийся в плоть старого города. С его последнего этажа открывается удивительный вид, вид из чрева Рима. Здесь взгляд проникает внутрь Рима: на крыше, в сколоченном из досок душе, моется человек, детский велосипед на террасе, салон, устланный персидскими коврами, женщина прикуривает, в детской катится мяч и гасится свет, палаццо кватроченто, купол San Giovanni dei Fiorentini, еще купол, еще один, еще…Нутро, терпкая жизнь, звучащие, видимые запахи, запах рыбы на площади Цветов. Нутро, чрево… The belly of an Architect, чрево архитектуры, нутряная жизнь, физиология, бесформенная путаница звуков, пространств, домов, жизней, запахов, людей, красок.

Внизу, в наступающих сумерках, нарастает гул города, тысячи слов, движений, шорохов сливаются в один звук, резко усиленный визгом полицейской машины. Вместе со светом фонарей и окон гул затопляет город, заливает Пьяцца Навона, потом поднимается вверх, к Корсо, к Пьяцца ди Спанья, фонтану Треви. Он карабкается по лестницам, усиливается хохотом панков, рокеров, американских туристов, журчанием La Barcaccia, визгом мотоциклов и, достигнув ступеней Santa Maria Maggiore, обессилев, оседает около них. На ступенях сидят тихие африканцы, то ли вывезенные вместе с обелисками цезарями и папами, то ли пробравшиеся без паспортов вчера вечером из Туниса. Темно и тихо. Под ногами море огней, означающих блудливый и беспокойный Рим, прообраз всех империй: похабно разряженные символы власти, триумфальные арки, соблазнительные церкви, бесстыдно нагие развалины. Имперское барокко, каждым завитком напоминающее непристойные формы раковины, обольстительной, как вывеска дома терпимости для благочестивых пилигримов.

Бесконечные раковины церквей, наполненные сладострастными Магдалинами и томными Себастьянами, соединяются в одну большую жемчужницу, медленно раскрывающую свои створки и выкатывающую округлую мерцающую жемчужину. Она плавно скатывается со ступеней, на которых укладываются спать бедные алжирцы, и медленно сползает вниз, к Капитолию. Вместе с ними римская ночь успокаивается.

Тишина. Перламутровая сфера тишины, сотканная из звуков фонтанов, блеска водяных струй, сумрака куполов и аркад, прозрачности мрамора и силуэтов колоколен, обнимает весь город. Почти во всех домах огни погашены, рестораны и лавки закрыты, спят нищие в колоннадах, завернувшись в свои одеяла, спят дворцы и посольства, и только чтоб подчеркнуть тишину, переговариваются на своем варварском наречии трое американских студентов, приехавших в четыре часа утра из Флоренции и тащащих рюкзаки через весь город в свой американский центр, где-то там, за Тибром, около виллы Фарнезина и фресок Рафаэля. В тишине сна Рим вздыхает и распрямляется. Обелиски теряют тяжесть мудрости иероглифов и переговариваются по-юношески звонкими голосами. В церквах заперты католические соблазны, и под Капитолием свободно бродят античные призраки, закутанные в белые одежды, как тридцать тысяч невинноубиенных девственниц.

К рассвету Рим снова чист и юн, как будто умылся свежей водой. Но уже заворочался бродяга около фонтана на площади Santa Maria in Trastevere, встал и пошел умываться к фонтану. Вместе с ним сотни других бродяг идут умываться и чистить зубы, отталкивая юношу-Рим от его источников, слышны первые звуки машин, открываются бары и газетные киоски. Снова шум, зной, яркий свет, римская волчица и ее лупанарий.

Снова жизнь, и снова Империя, прекрасная и экстатичная, как берниниева святая Тереза, щедро одаривает своей чувственностью всех туристов, всех паломников, всех верующих и всех любопытствующих, всех, кто захочет и сможет ее увидеть.

Захар Прилепин Собачатина

Одна ночь в начале весны

Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.

Друг Дубчик говорит:

- Давайте шашлыки сделаем.

- Дурак, Дуб? - отозвался братик мой Колек. - Какие шашлыки? Из чего? Из березы?

Братик курил, приобняв березку за талию.

- Из собаки, - ответил Дубчик.

Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.

- Из какой собаки?

- А вот которая нас облаяла.

- Я собаку не буду жрать, - сказал я.

Братик помолчал и решил:

- Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.

Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.

Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.

Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течение нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.

Собака лежала в тазу, замоченная в ядреном растворе.

Раствор изготовил Дубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками - на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.

Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.

- Сырую-то не жри, - просил братик сонно.

Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.

Проснувшись утром, тазика не обнаружил.

Дубчик уже разжег костер во дворе, и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.

- В холодок вынес, - пояснил мне Дубчик.

- А если девки передохнут? - спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.

Дубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.

- Никто еще от мяса не умирал, - сказал Дубчик.

- Тоже мне мясо, - посомневался я.

- А кто тогда собака? Гриб? - поделился резоном Дубчик.

Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.

Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его и любовно посмотрел на содержимое.

- Это была моя любимая порося, - рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. - Мы ели из одной соски.

- Такая старая порося? - спросила одна из пришедших к нам. - Или ты до сих пор пьешь из соски?

- Ну, хорошо, хорошо, - согласился братик, весело сморгнув. - Ели из одной миски…

- Чего ели-то? - не унималась гостья.

- Баланду, чего, - неприязненно вставил Дубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампура.

- А пахнет вкусно, - сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Дубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.

Меня передернуло.

Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Дубчика, стали принимать у него шампура и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:

- Ой, горячо! С-с-с… Обожглась.

- Какой кусок огромный… Подгорит. Дубчик, давай его напополам разрежем.

- А это мой будет шампурочек. Сиротский. На полпуда весом…

- И вот я говорю, - поддерживал разговор братик, - матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя…

- А как его звали? - вполне простодушно поинтересовались у братика.

- Тобик, - не сдержался я.

Братик дернул щекой и сделал мне глазами внушенье.

- Летом мы гуляли с ним по лесу, - продолжил он, - а зимой он катал меня на санках.

- Странная какая-то свинья, - усомнилась одна из девушек.

- Да он шутит! - воскликнула вторая.

- Здесь вообще все шутят, - вновь не стерпел я.

Нанизав все мясо, Дубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил - с таким обильным шашлыком они готовы были пить все что угодно.

Я подошел к пустому тазику и с легким содроганьем заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого с рыжиной хвоста.

Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Дубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.

Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.

Я отчетливо слышал запах конуры.

К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаяла на нас.

«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», - примерно так я перевел себе ее лай.

- Кыш! - сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.

- Кыш! - повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор увесистым камнем.

Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.

- Ну что, - сказал Дубчик, - шашлык готов!

Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком или всех разом присвоит братик.

Но девушки сидели твердо и смотрели вожделеюще в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхожденье его было очевидным.

- Я не буду это есть, - повторил я сквозь зубы, присев напротив Дубчика.

- Только попробуй, - с угрозой ответил Дубчик.

- Даже пробовать не буду, - ответил я.

Дубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:

- Знатный зверь.

Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.

- Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, - сказал негромко Дубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.

Вой не смолкал.

- Чего она? - удивились девчонки. - Может, она бешеная?

- А может, в этой деревне все собаки бешеные? - спросил я, злорадно глядя на Дубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампура.

- Э! Э! Э! - возмутился братик. - А чокнуться? А за знакомство?

Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились, наконец-то.

Вой прекратился.

«Наверное, умерла от разрыва сердца, - подумал я мрачно о собаке. - Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю…»

Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах, как луковица.

- Эх вы, живодеры! - восклицал я иногда, поднимая стакан с мутной самогонкой. - Загубили Лялю!

В гости к нам прибежали еще два пса и наблюдали нас в прощелья забора.

- Простите нас, милые! - взывал я. - Простите, родные! Хотите, съешьте мою руку! Хотите?

Я понес им свою руку, вытянув ее навстречу, как неживую.

- Сьешьте! - просил я. - Око за око. Глаз за глаз. Лапа за лапу.

- А хвоста у тебя нет, между прочим, - сказал братик и вернул меня к столу.

Сам он, в отличие от Дубчика, ел мало. Но он вообще весьма умеренно питался всегда, без жадности.

Когда, под вечер, вернулся хозяин дома, мясо уже было съедено и костер догорал. Дубчик мял своих девушек, я грустно смотрел в огонь, братик курил одну на двоих со своей ласковой и смешливой подружайкой.

- Ну что, пришла пора решать вопрос с ночлегом! - объявил братик.

Девушки молчали, переглядываясь и облизываясь иногда. Я смотрел на них с отвращением. Одна из них поглядывала на меня с интересом.

- Ты почему ничего не ел? - спросила она меня, улучив момент и сбежав от Дубчика.

Дубчик делал мне грозные знаки лицом, но в плывущей весенней полутьме я уже ничего не различал.

Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.

- Тебе плохо? - спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.

- Так где ж мы, девушки, ночуем? - еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.

- А пойдемте к нам? - предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.

- Ты что? - откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Дубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. - Ты что? Там же вахта! Их не пустят!

- Какая вахта! - засмеялся братик. - Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.

Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.

Девушки ругались:

- Их не пустят! Не пустят!

Оставившая Дубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.

Дубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Дубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.

- А окна есть у вас? - спросил братик.

- На первом этаже - решетки. А мы на третьем вообще.

- А давайте им сбросим женскую одежду, - вдруг предложила моя спутница громко и радостно, так что собаки позади нас вздрогнули и чуть сдали назад. - Сбросим, и они пройдут как студентки! А?

Идея показалась разумной.

Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Дубчика к стене.

Вскоре окно загорелось, раскрылось, и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.

- Дубчик, твою мать, трезвей уже! - ругался братик.

В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал дружку в лоб. Дружок поскуливал и плевался иногда длинной слюной.

«Бешенство, - был уверен я, - бешенство началось…»

Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти не заметно.

- Пойдем, поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, - предложил братик. - Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.

Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.

На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.

- Наглец! - высоким голосом воскликнул братик, чем вернул меня из временного небытия.

Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.

Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.

- Поганая ты погань! - кричала она. - Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!

Нам пришлось уйти.

- Мать моя, как они ходят в юбках, - ругался братик. - Яйца сводит от холода.

- Это ж у тебя яйца, - предположил я, - а у них нет.

Дубчик по-прежнему стоял у стены.

- Что там? - спросили сверху у нас девичьи голоса.

- Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, - отозвался братик, озираясь по сторонам.

- Слушай, - сказал он мне, - я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.

Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.

Братик двинулся вверх первым, я держал готовую рассыпаться лестницу. На последней ступеньке он встал и воздел руки.

Приветливые наши подруги сбросили ему две, скрученные в жгуты, тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалился-таки в окно.

Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Дубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.

- Понял? - еще раз спросил я.

- Понял, - эхом повторил Дубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.

Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.

- Дубчик! - позвал братик в окно. - Дуб!

- Иду, - сипло отозвался Дубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты и наконец достиг человеческого слуха.

Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.

Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.

Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.

Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.

«Делить нас», - догадался я.

Мы снова выглянули в окно, Дубчик уже был на третьей ступеньке.

Когда я посмотрел вниз, меня затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.

- Слушай, - отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно, - я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.

Братик, по-собачьи склонив голову, всмотрелся в меня.

- В Корее ты бы ушел в монастырь, - сказал он.

- Не могу и все, - повторил я.

- Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?

Мне нечего ему было сказать, нечего…

Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.

Дубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину, в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.

Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.

Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.

Кто- то присел на мою кровать, потрогал щеки.

Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев - и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного, бледного, мужского лица.

Рука исчезла, и я остался один.

- А черт бы с ними! - весело сказал братик.

Всю ночь мне снилось, что я плыву, и мачты скрипели неустанно.

Ранним утром мы проснулись вместе с братиком, одновременно. Он выполз из-под чьих-то ног и возле кровати с трудом нашел свое нижнее белье среди разнообразного чужого. Еще и приценился - держа в левой одни трусы, а в правой другие.

- Вот эти, вроде, мои, - решил, угадав по красным и буйным цветам собственную вещь.

Мы выглянули в окно. Дубчик по-прежнему находился в снегу. Возле него сидело и лежало несколько собак.

С ловкостью необыкновенной мы спустились вниз, собаки нехотя оставили тело Дубчика и встали, нюхая воздух, неподалеку.

Я ожидал увидеть обглоданное лицо, но Дубчик был чист, ясен, розов.

Братик присел рядом.

- Дубчик! - позвал он.

Друг его открыл глаза - прозрачные, как у ребенка, даже небо в них отразилось светлым краешком.

- Ты живой? - спросил братик.

- Живой, - ответил Дубчик светлым голосом.

- Пойдем?

- Ну, пойдем, - согласился Дубчик.

Он поднялся и отряхнул налипший снежок.

- Мальчики, доброе утро! - сказал нам голос сверху и добавил, чуть снизив тон, как-то иначе, в новой тональности, - Коленька, привет!

- Ой! Ангелы! - выдохнул Дубчик, подняв светлые глаза.

Кареглазая, та, что гладила меня по голове, бросила нам три леденца.

- Вот вам! - сказала она весело, кидая конфеты одну за другой.

Все три поймал братик.

Мы стояли с Дубчиком, задрав головы вверх, с опущенными руками.

- Я там не был? - в слабой надежде спросил у меня Дубчик, кивнув на окно.

- Нет, никогда, - ответил я обреченно, словно речь шла о седьмом небе.

Медленно, на похмельных мышцах, мы пошли к автобусной остановке: пришла пора возвращаться домой.

- Как же так случилось, - светло печалился Дубчик, - отчего же я не смог подняться по лестнице…

- Не жрал бы собачатину, все было бы нормально, - укорил его я.

- Дурак, что ли, - ответил Дубчик равнодушно. - Какая к черту собачатина… Обычная свинина. Я у местной поварихи купил за две цены.

Ехали в свой город, касаясь лбами неизбежно грязных стекол весенних периферийных маршруток, смотрелись в русские просторы. Никто не печалился, напротив, каждый улыбался себе: один настигнувшей его, щедрой на вкус и запах, нежности, второй - чувству теплого, последнего в этом году, снега у виска, а третий - неведомо чему.

…Неведомо, неведомо, неведомо чему.

Алла Боссарт Поповна

Из цикла «Любовный бред»


Случилась эта незначительная история в давние и незапамятные времена, когда у людей еще не было компьютеров и связанных с ними удобств, и печатать различные тексты приходилось на пишущих машинках. Женщин, которые зарабатывали перепечаткой рукописей, называли машинистками. Еще раньше машинистки фигурировали в обиходе как «пишбарышни», что звучит не только коряво, но и довольно пренебрежительно, и вообще, согласитесь, унижает достоинство женщины, тем более самостоятельно трудящейся, как та же машинистка Ксения - без чьей-либо поддержки и материального участия, будучи матерью-одиночкой и одновременно сиротой в свои неполные сорок лет.

Ксению я запомнила не случайно. Мы в свое время рожали с ней в одной палате, и у нее с Божьей помощью родились близнецы. Как такое не запомнить. Не каждый день рядом с тобой лежит женщина, кормящая по-македонски с двух рук.

Тогда, в роддоме, Ксения, как и все мы, от нечего делать много о себе разболтала лишнего. И, в частности, что является не только машинисткой-надомницей, но и одинокой матерью без мужа и даже любовника. Об этом, кстати, мамашки и сами догадывались и подозревали. Потому что Ксению никто не навещал. Только отдельные подруги. И еще батюшка. В смысле, еще живой в ту пору отец и он же священнослужитель - когда в цивильном, а когда и в рясе. То есть Ксения, проще говоря, была поповна.

Милая и очкастая средних лет поповна Ксения, зарабатывающая на жизнь перепиской всяких рукописей (в том числе и антисоветских) на электромашинке «Олимпия», призналась, что всегда очень хотела детей, и даже вышла для этого замуж (без любви) за молодого дьякона. Семь лет прожили, однако без толку. И дьячок с горя постригся в монахи, оставив Ксению соломенной вдовой. Было же ей к тому времени тридцать три года. «Как Христу», - смущенно улыбалась эта, скажем так, мадонна и счастливая мать двух безымянных дочерей.

И вот, как раз под Пасху, ей приснился сон. Будто бы слетает к ней с крыши птица типа голубя-сизаря, из тех, что на помойках шакалят, и говорит ей на незнакомом языке, однако Ксения понимает: на будущий год родишь детишек, греха в том нет, а мужа не ищи.

Ксения к отцу: так и так, что делать? Папа головой покивал, перекрестил: «Не нам решать, как уж Бог управит». Вот какой разумный батюшка. Можно сказать, толерантный, что для православного священника вообще нетипично.

И вызывает раз Ксению на переговорный пункт почтового отделения подруга - девочка одна из машбюро. Срочная, говорит, халтура, давай, говорит, пополам. Ксения поехала за рукописью - а там страниц шестьсот, и почерк, как у врача. Стала разбирать с середины: «…кусты. И ягод твердых высохшие четки, и елей черные кресты на белом небе вычерчены четко…» Записано в строку, но Ксения догадалась, что - стихи. Стихи ей понравились. Особенно одно - она вообще, пока печатала, многое запоминала, не то, что другие, лупят себе как заведенные, а думают, как бы яйцами разжиться к той же Пасхе (дефицит в стране царил, тотальный и повсеместный). Нет, Ксения вчитывалась и размышляла над всяким текстом, даже про какие-нибудь сверхпрочные конструкции. Рисовала в уме всякие образы и мечтала. Что удивительно, рассеянность никак не отражалась на скорости работы и абсолютной ее грамотности. Назовем это полифонизмом сознания. Ну вот, стихи, значит, вот какие ей понравились и запомнились слово в слово, она читала нам в тихий час, и мы, затаив дыхание, слушали и соглашались. «Брела блаженная, босая, ополоумев от потерь, дороги пятками листая, сквозь зной, и слякоть, и метель, забыв, что - баба, что природа велела родами кричать, чужие облегчала роды в тужурке с мужнего плеча. В его портах, в его исподнем, благоуханна и права, всех жен послушней и свободней, бредет кронштадтская вдова…»

Со своей застенчивой улыбкой Ксения говорила, что это - о ней. О Ксении Кронштадтской, любимой святой батюшки, в честь которой ее назвали. Она так любила своего мужа (не наша Ксения, у которой мужа, как известно, не было, а та, святая), что когда он умер, не могла смириться с этим фактом, надела его одежду и вообразила, что она - это он. И пошла по дорогам, принося всем, кто ее видел, счастье. Особенно детям.

Ксения печатала сутки напролет, потом пару часиков поспала и к вечеру все закончила. Подружка из машбюро сама приехала за рукописью. Работа была из тех, о которых следует помалкивать, за рубеж что ли передавали стихи, - в общем, Ксения была тут звеном во всех смыслах нелегальным. Но автор-то, небось, разобрался, что заказ выполняли две машинистки. Потому что Ксения печатала с душой, а это всегда заметно. Тем более, она вложила в толстую пачку незаметный листочек: «Уважаемый Поэт! Мне очень понравились Ваши стихи. Не сердитесь на Ирочку, я не болтлива. Меня зовут Ксения. Буду Вас ждать с десяти утра в понедельник у пригородных касс Рижского вокзала. Если придете - спасибо. Если нет, тоже ничего, я живу недалеко, только без телефона».

Стояло страшное лето, горели торфяники. Над Москвой стелилась едкая гарь. Люди старались сбежать из города, особенно в северном направлении, где еще можно было дышать. На вокзалах у пригородных касс по субботам и воскресеньям собирались так называемые группы выходного дня, одинокие люди, которым не с кем проводить свободное время, вот они и проводят его друг с другом, незнакомые и часто психологически несовместимые люди разного возраста и культурного уровня. В понедельник народу было, конечно, поменьше, группы выходного дня делились с коллегами воскресными переживаниями. Эти двое без труда вычислили друг друга. Поэт лет сорока-пятидесяти со своей квадратной черной бороденкой оказался похож на Ксениного ризеншнауцера Мефодия, которого она щенком подобрала на платформе с проломленной головой. Сразу, словно по компасу, поэт, как в свое время и щенок, направился к милой очкастой поповне в мешковатом платье из серой рогожки с вышивкой по рукавам. Такие войдут в моду лет через двадцать, о чем Ксения вряд ли подозревала, когда шила себе наряд из древней скатерти.

Хлебнул из горлышка пива, утерся и спросил без улыбки:

- Не меня ждете?

- Вас, - моргнула Ксения. - Я Ксения.

- Очень приятно, - обрадовался поэт. - А я Джон.

- Джон? - удивилась Ксения.

- А что? - поэт снова выпил и протянул бутылку женщине. - У меня папа американец. Был, конечно. На войне погиб.

- Ох… - Ксения перекрестилась. - Во Вьетнаме?

- Во Вьетнаме? - переспросил Джон. - А, да, конечно. Ну и жара. Выпей пивка-то.

- Спасибо большое, я не пью. Спасибо вам, что пришли, я не надеялась. Хотя, если честно, надеялась. И билеты уже взяла, до Истры, ничего? Там река, водохранилище, пляж хороший. Еда у меня есть. На станции можно арбуз купить. И народу сегодня мало. Спасибо вам, Джон.

Он никогда не видел столь искренних и простых женщин. Даже в деревне, где до сих пор мыкалась его слепая мать, таких уже не было, не говоря о городском окружении.

- За что ж мне-то спасибо? - усмехнулся бородатый поэт, показав плохие зубы. - Ты и билеты взяла, и еду. И сама такая… - он затруднился с определением.

- Какая?

- Ну… как надо.

- Это кому как, - заметила Ксения без кокетства. - Я, знаете, мало кому нравлюсь.

«Ну и баба», - подумал поэт, а вслух признался:

- Да я, по правде говоря, тоже.

Арбузов на станции Истра не оказалось, а пиво было. «Для рывка», - сказал поэт. И, протянув Ксении стаканчик пломбира, добавил: «Детям - мороженое».

Ксения повела Джона подальше от пляжа, кишевшего, несмотря на понедельник, дачными телами. Между ивами темнела глубокая заводь. Пологий бережок спускался в воду узеньким песчаным серпом. Это было любимое Ксенино место, куда она приезжала из своего Нового Иерусалима, а иногда, под настроение, шла и пешком, через поля - всего-то километра четыре. Джон лег на травку, глянул в небо, засмеялся: «Ну, благодать… Ты, Ксения, волшебница, а?» Ксенияпокраснела, деловито расстелила тонкое, прожженное утюгом одеяло, выгрузила из сумки хлеб, сыр, помидоры, банку домашних баклажан, яблоки, салфетки.

- Ой, нож-то забыла. У вас нет случайно?

- Случайно есть, - засмеялся поэт. - Что есть, то есть.

- Вы режьте пока, я за водой сбегаю. Тут родник освященный, вода - сладкая, просто живая! Или вместе сходим? Хотите?

- Да нет, устал я.

С этими словами поэт взял Ксению за руку, притянул к себе, и жестко, убедительно поцеловал в губы. Купальник у Ксении был в высшей степени закрытый. «О как!» - царапал поэт худые поповнины плечи, просовывая под бретельки железные пальцы.

Был ненасытен. Мыча, настигал Ксению даже в воде, где она пыталась остудить натруженное лоно, а потом снова и снова ловил на берегу, словно бабочку, кидаясь на нее с хеканьем. Как щенки, они перекатывались по траве, забыв о святом источнике и вообще о чем-либо святом.

- Почитайте что-нибудь, - попросила Ксения, когда оба, мокрые и обессиленные, раскинулись в тенистом предбаннике рая.

- В смысле?

- Что-нибудь свое… Стихи…

- Стихи?! Слушай, я с тобой в натуре охреневаю. Хошь, спою?

- А вы и песни пишете?

- Не, ну ты чудо в перьях…

И поэт запел: «У тебя глаза, как нож, если прямо ты взглянешь, я забываю, кто я есть, и где мой дом, а если косо ты взглянешь, как по сердцу полоснешь…» Тут он хрипло хохотнул и захрапел. «Ну, как хотите», - зевнула и Ксения. Полежала в счастливой истоме и уснула, простая душа, сладким безгрешным сном.

Проснулась Ксения под вечер, одна. Упаковала подстилку, остатки провизии, чтоб выкинуть по дороге на помойке, оделась. Куда-то девался кошелек, вывалился, наверное, из широких карманов платья. Пошарила, но так и не нашла. Да там и была-то всего мелочь на дорогу до Нового Иерусалима, где она проживала без телефона в доме при храме со своим батюшкой.

Принялся накрапывать долгожданный дождь, и вскоре ливень встал стеной. Ксения, блаженная и босая, с наслаждением окуная пятки в теплую грязь межи, брела к дому, где убежденно молился о ней и будущих внучках новоиерусалимский приходской священник отец Порфирий и тихо скулил под столом исцеленный подросток-ризеншнауцер Мефодий, так и не изживший за два года страха перед грозой.

Эдуард Дорожкин У вас товар, у нас купец

Мужчины, которые продаются


Чертовски трудно писать о том, что действительно любишь. Месяц обдумывал тему - как подать, как разъяснить, как сделать так, чтобы текст звучал одновременно взволнованно и отстраненно, - а дело, как всегда, решил случай.

Не скрою: по привычке уже залез на сайт знакомств. В практическом плане это совершенно бессмысленное времяпрепровождение: очень редко беседа, завязавшаяся в виртуальном мире, заканчивается тем, что одна моя подруга называет «реальным бронированием». Но некую иллюзию сексуальной жизни, паллиатив страсти поймать можно. Заточенный взгляд, знаменитый мой «глаз-алмаз» и зацепился за анкету. Некто Робин Гуд. Так называемые «параметры» выглядят следующим образом. Робин Гуду 23 года. Он - Козерог. Найти на сайте желает друзей. В графе «Материальная поддержка» - не оставляющее никаких надежд: «Не нуждаюсь в спонсоре и не хочу им быть». Тем не менее готов познакомиться с «парнем или девушкой 21-35 лет». В «Цели знакомства» специально оговаривается: «с парнями только общение». Это очень важное примечание - собственно, ради него и затеяна анкета. Профессия у Робин Гуда - «мечта!» Да и сам Робин Гуд, кажется, мечта. Рост - 193. Телосложение мускулистое. В свободное от подвигов время Робин Гуд занимается восточными единоборствами, рукопашным боем и кикбоксингом. На фото - существо, про которое француженка сказала бы: «Beau Comme un paf» - наше «красив как Бог» лишь приблизительно передает градус восхищения.

Я, разумеется, рвусь в бой! Вот Робин Гуд получает мой «знак симпатии» - есть такая дивная функция, когда ты вроде и приветствуешь человека, но вроде и не сообщаешь ничего конкретного. Робин Гуд отвечает скобками «смайликов». Ага! «Очень ты симпатичный», - пишу я. «Спасибо, вы тоже, но я не гей». Это «вы» в ответ на «ты» Робин Гуду чрезвычайно важно для установления верной интонации и типа дальнейших отношений: оно указывает на разницу в возрасте (я старше), на некоторую, вполне, впрочем, призрачную, фольклорную «уважительность», на дистанцию, безусловно. «Но это же поправимо!» - пишу я. «М-м-м и как ))» - как бы недоумевает мой атлетичный собеседник. «Всегда можно найти простое решение сложным вопросам», - отвечаю. «Сколько ты готов отдать за решение этого вопроса?» - все, слово сказано, Робин Гуд в силках у «пидорских» денег.

Это - типичная схема соблазнения, используемая так называемыми «коммерческими натуралами». Натурал - парень гетеросексуальной ориентации. «Коммерческий» - потому что никакой, на самом деле, гетеросексуальной, гомосексуальной или бисексуальной ориентации у него нет. Сексуальность используется в данном случае исключительно как инструмент для извлечения прибыли. Мальчик? девочка? - какая, хрен, разница? Среднестатистический гей значительно более платежеспособен, чем среднестатистическая девушка - это во-первых. А во-вторых, геи готовы платить - в отличие от девушек, по старинке убежденных в том, что мужское тело будет принадлежать им и так, по праву рождения. Гей, оплачивающий «услуги сексуального характера», не считается белой вороной или гадким утенком: напротив, вызывают раздражение и удивление господа, желающие получить удовольствие просто так, на халяву. Женщина же, покупающая мужчину, большинству кажется умалишенной: уж этого-то добра, уверена молва, и так навалом. Даже столичный свет с его богемными замашками на дам с «тарзанами» смотрит косо.

Хорош ли «коммерческий натурал» в деле? Не всякий. Взять хотя бы Захара, хорошо известного гей-коммьюнити двух столиц. Он честен с будущим заказчиком: этот «доминирующий актив», цитирую, «не целуется, не сосет, не „дает“». «Но за такое тело и красивый крепкий член мне многое можно простить», - отмечает Захар. Ой ли?

Следует, однако, четко понимать, что для гея, алчущего натуральских объятий, собственно сексуальная компонента не так важна. На вопрос «Леша, а вы получаете от секса с „вокзалом“ только телесное удовольствие или еще радости духовного порядка, типа пазолиниевских?» мой безбрежно интеллигентный знакомый ответил: «Только физиологическое удовольствие, Эдуард, только». Но он - скорее исключение из правила. Для рядового гея важен сам факт обладания человеком, который «умеет что-то еще». Считалось же раньше, что девушка, умеющая вышивать крестом и спрягать французские глаголы, предпочтительнее той, которая этих навыков лишена. Аренда дачи, на которой когда-то жил В. С. Высоцкий, будет дороже той, где жила, скажем, Маша Слоним - хотя объективно никаких особенных качеств дача ни от того, ни от другого факта не приобрела.

Традиционный секс, с основами которого мы все знакомы с шестого класса, совсем не представляется мне сколько-нибудь героической сферой. Но, судя по тем оборотам, какие набрала индустрия gay for pay в последние годы, все прочие участники рынка считают иначе. Человек, позиционирующий себя как гей, интереса у собратьев не вызывает, скорее - отторжение и брезгливость. Геям место в Консерватории, пусть слушают своего Малера. Нам подавай бисексуала с «Владимирским централом», который не просто пробронирует, как всякий может, но сделает это только для тебя, снизойдет, перешагнет через свою сексуальность - и прольет, таким образом, бальзам на израненную геевскую душу. Я востребован! Я нужен! Аз есмь!

В свете этой чудовищной дури попытки властей каким-то образом прикрутить геевскую жизнь, переименовать, закрыть, выдавить за пределы ЦАО рассадники порока кажутся особенно абсурдными. Все столичные заведения, позиционируемые как гей или гей-френдли, - это места, где алчные взгляды геев-геев встречаются с жестокой неприступностью, начертанной на лицах коммерческих натуралов. Долог и тернист бывает путь к вожделенному удовольствию. Несчастному гею придется напоить-накормить не только мнимого гетеросексуала, пришедшего «чисто так, посмотреть», а иногда и вовсе «по ошибке», но и его «девушку» (часто - не одну), и его приятелей-натуралов; потом будет ночной клуб; потом - «Ты знаешь, я еще не готов, мне надо подумать», преодолеваемое еще парой сотен евро: американская валюта больше не в ходу. Бывает, из таких знакомств вырастают пары, и прижимистые лица пожилого возраста недовольно вычисляют: ну как такая-то красотища пошла с эдаким крокодилом? А крокодил всего-навсего открыл финансирование, поселил парня на Тверской, купил членство в фитнес-клубе («ищу кто оплатит спорт» - ах, сколько пацанистости в этой формулировке! как пахнет от нее Томом Фордом и раздевалкой!) и «подогнал» (тоже любимое мною словцо) автомобиль.

Но такие славные истории - большая редкость. Стандартное окончание так замечательно начинавшегося знакомства - клофелин, подсыпанный в водку, вынос лэптопа, мобильных телефонов и всего прочего, нажитого непосильным трудом. Через сутки, проснувшись с тяжелейшей головной болью, первым делом осматриваешь вены: не вкололи чего туда. Подсчитываешь убыток. Меняешь замки. Клянешься начать новую жизнь. Завтра. Нет - сегодня же. Ноутбук украден со всем прочим добром, и для того, чтобы проверить почту, надо тащиться в интернет-кафе. Тут, по привычке, залезаешь на сайт знакомств. Ну, остальное вы уже знаете.

Дмитрий Ольшанский Аглашки

О женщинах хорошеньких и подходящих

Она прошептала:

- Я боюсь, - что это вы на меня так смотрите?

- Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры…

Глаза ее засияли смехом, счастьем:

- Какая это Винера?

- Да уж такая… И эта рубашонка…

- А вы купите мне миткалевую. Верно, вы правда меня очень любите?

Бунин


Я не помню, когда именно мне начали нравиться аглашки.

Во всяком случае, до определенного рокового момента я даже не подозревал об их существовании на белом свете.

В мире жили одни безупречно интеллигентные барышни. Только их можно было желать, только с ними общаться. Только их можно было звать на свидания - в кабак, разумеется, ибо куда же еще ходят на свидания культурные люди?

Отношения развивались так. Подходя к кабаку, интеллигентные барышни подбирали длинные черные юбки, под которыми скрывались солдатские почти что ботинки. Стриженые как только возможно коротко, они прикуривали папиросу на входе у знакомого охранника, по совместительству - бывшего однокурсника с историко-филологического факультета, а затем проворно бежали по узкой лесенке в подвал, от которого едко несло чем-то кислым и семиотическим. Там они усаживались за чужой столик (физиономии вроде смутно знакомые, а чего еще надо с позавчера выпивающей девушке?) и нежно матерились на потерявшихся официантов и невовремя падающих кандидатов наук. Наконец, получив рюмку сорокаградусного, иронически осматривали меня.

И первый вопрос интеллигентных барышень ко мне обыкновенно бывал такой:

- Друг мой, вы ведь любите «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла?

Друг я был уже или нет, но в ответ я всегда что-нибудь врал. С романа этого и начинался роман. Мы явно подходили друг другу.

«Ведь что же еще, - думал я тогда, нервно хватая интеллигентных барышень за руки и шепча им о зеркальных метафорах, - сближает мужчину и женщину, как не модернистская литература?»

Но я хорошо помню, как в первый раз в жизни встретил аглашку.

Я как- то забрел в эти гости, она открыла мне дверь. Высокая -на каблуках своих красненьких туфель, крашеная - и как раз потому подлинная блондинка, кудрявая, с умело завитыми и мнимо перепутанными локонами аглашка стояла передо мной и улыбалась куда-то в сторону лифта, пока я протирал запотевшие на морозе очки.

Наконец, я разглядел все, что мне полагалось. Я долго смотрел. Что-то в моих рассуждениях про мужчину и женщину покачнулось в тот день на той лестничной клетке. Покачнулось и рухнуло, как пьяный филолог в подвале.

- Приветики-кукусики, - сказала она дружелюбно.

Стыдно даже подумать, что я мог ей ответить. Наверное, «здравствуйте».

Хозяина не было, по комнатам слишком уж остервенело веселились, и она провела меня на кухню, где весь вечер хозяйничала, наводя симпатяшный уютик, глядя мимо меня, запивая торт мятным ликером. Час шел за часом, и свечи, фиолетовые, белые и зеленые, заботливо расставленные ею по столам и подоконникам, оплывали. Я нервничал.

Нужно было как-то поддерживать разговор или сдаться, ретироваться, оставшись, увы, без кудрей. Что делать?

Я говорил, как умел, говорил так, как изъясняются в кабаках и подвалах.

- Знаете, - бормотал я, неловко косясь на ее, с некоторых пор, голые ноги в меховых шлепанцах, - знаете, есть один замечательный роман, в некотором роде модернистский, в журнале «Иностранная литература» напечатан, хорошенький такой роман, кудряво написанный…

Мысли мои спотыкались - и споткнулись окончательно, когда я заметил, что она, в первый раз за весь вечер, смотрит на меня внимательно. Я сконфузился и замолчал.

- Да какой там роман, - нетерпеливо сказала аглашка и расстегнула рубашку.

В ту ночь я ближе познакомился с плиткой в ванной комнате, с романтическим ковриком в туалете, с коридорным паркетом, невежливым и неровным. Больше всего мне понравился кухонный пол, хоть на него и попадали свечки, две фиолетовых и одна зеленая.

Так я узнал об аглашках. Но не сразу упал в эту бездну. Я падал, как воск со свечи - постепенно.

Отношения развиваются так. Сначала она показывает в компьютере фотографии. У аглашки имеется великое множество фотографий. Вот она на выпускном вечере с пятью девчонками (подружки, конечно же, нескладные, некрасивые), вот Тунис, Шарм-аль-Шейх и Мальдивы - на пляже в купальнике и прямо в воде (видны только глаза - голубые, само собой). Вот она на пикнике где-то за городом - позирует, облокотясь на лэндровер. Правую ногу вперед, голову набок, локоны не завиты (природа обязывает к разнообразию). Маникюр, пиво в банке. Я уже зачарован.

«Извените, - вежливо пишет она, так некстати перебивая все мои мысли, на этот раз далекие от модернизма, - а можете показать свои фотки? Мне хочется посмотреть».

Но о грустном не будем.

Тем не менее дня через два мы оказываемся в ресторане, за стеклянным прозрачным столом. Нет, это совсем не подвал - терраса на крыше торгового центра. Охранники только что не во фраках и только что не с пулеметами. Пахнет, если верить рекламе, ландышами - впрочем, я не знаю, как пахнут ландыши, поэтому верю. Она пьет мартини, пока строго один бокал - второй будет признаком доверия и нахлынувших чувств.

Я пытаюсь смотреть слегка в сторону (так принято для пущей привлекательности) и сомневаюсь. Если я расскажу, что ученые Рурского университета выяснили: запах ландышей в 2 раза увеличивает подвижность сперматозоидов, что тогда будет? Не шути, не шути. Лучше что-нибудь про модернизм. И я разговариваю по возможности красиво и непонятно.

- Вы, наверное, много думаете, я права? А вот интересно - о чем? - от любого вопроса безмятежная аглашкина красота делается бесконечно требовательной, грозной даже, и я долго думаю над ответом.

- Ну, например, я думаю о разных текстах, - отвечаю я осторожно.

- Но это же так тяжело - все время думать о текстах! Надо и о себе подумать иногда!

Я сокрушенно киваю головой, соглашаясь. А стол-то прозрачный. Чулки над коленями уходят не так уж и далеко. Но засматриваться больше, чем на три секунды, нельзя. Это будет уже неуважение к личности - «Я тебе интересна только как женщина или как человек?» Тем более что я чуть не потерял нить беседы. А та знай себе вьется.

- Мне казалось, все эти тексты, романы - это ваша работа, а вы - это вы. Не знаю, может я не понимаю чего-то?

И снова требовательные глаза - голубые, конечно. Или зеленые? Я опрокинул бы стол, но в модернистском романе это не принято. Там отражения, метафоры, зеркала, а не рурские сперматозоиды, одуревшие от мнимых ландышей, что цветут лишь на крыше торгового центра. Думать нужно о текстах, а не о чулках, и если удачно ответишь на все вопросы - воплощенная строгость, аглашка, закажет повторный бокал.

Дальше - больше: плитка, кухонный пол и паркет, да хоть раскладушка. Ну а что насчет счастья? - позволительно будет спросить в этом радужном месте. Молчание.

Дело в том, что жизнь не ограничивается террасой. Она не исчерпывается даже ковриком, хотя, казалось бы, уж на что романтический коврик! Но и подаренное им забвение, как выясняется, недолговечно. Жить и любить, как завещал Лоуренс Даррелл, затруднительно - но сочинение Джеральда Даррелла, а именно «Моя семья и другие звери», будучи рьяно воплощенным в быту, окажется еще трудней.

Допустим, я не умею водить лэндровер - и, что самое ужасное, не хочу. Аргументы мои сбивчивы и неубедительны. Видишь ли, милая, я все время думаю о текстах, а не о встречной и разделительной полосе.

- Мне кажется, мы с тобой разные люди, - сердито объясняет аглашка, покачивая шлепанцем.

- Да ну что ты! - ахаю я.

- Ты - Стрелец, а я - Дева, мы не сходимся характерами, я проверяла. Ты думаешь не обо мне, а о текстах - ты же сам говорил. И вообще, вместо меня нужна женщина, которая тебе интеллектуально подходит, - наставляет она, применяя волшебное слово.

Вот, значит, как. Знаю-знаю: она тебе интеллектуально подходит - это когда ни чулок, ни кудрей, а одни папиросы.

Только спорить не получается. Пустота, так приятно блестящая, когда я заглядываю в голубые (серые! карие!) аглашкины очи, пустота, изредка заменяемая игрой рефлексов, то кроличьих, то тигриных, больше не манит, а только расстраивает и раздражает. «А как же поговорить?» С кем? С той, другой, подходящей. Где? В подвале, где ж еще говорят. А о чем? Конечно же, о модернизме.

Для мужчины и женщины, как мы знаем, не может быть других тем.

И мужчина, взяв женщину под руку, обреченно ползет вниз по узкой лестнице, туда, где пахнет чем-то кислым, семиотическим. Что там сказано в фрейдовском эпиграфе к «Александрийскому квартету», будь он неладен? «Каждый сексуальный акт следует рассматривать как процесс, в который вовлечены четыре человека». Почти что верно: я, она, водка и книжка.

Тем не менее первые десять минут я в блаженстве. Мне не нужно кивать головой и выбирать выражения. Но и засматриваться поверхностью стеклянных столов здесь нет смысла: во-первых, стол деревянный, вместо скатерти плотно покрытый пеплом. Во-вторых, смотреть в любом случае не на что - смотреть можно только правде в глаза. Глаза, полные зеркальных метафор. Господи, как же она много курит.

Что там у нас было, лэндровер? - думаю я во вторые десять минут, - интересно, почем нынче курсы, и дороги ли права?

В третьи десять минут я готов на Мальдивы.

А еще через полчаса меня тянет сказать «извените» и так явно подходящей мне женщине, и родному подвалу, отменно модернистскому в своей безнадежности. Не хочу больше врать: мне не нравится этот роман. Я не думаю только о текстах. О чулках я могу думать значительно больше.

Ужас в том, что в классическом девичьем простодушии, в органическом совершенстве хорошенькой женщины, в бездумной гармоничности сфотографированной в тысяче видов аглашки - есть нечто сокрушительное, нечто трагически неотменяемое. То, от чего нельзя увернуться, закрыться хоть сорока градусами, хоть сочинениями обоих Дарреллов, хоть даже и ландышами. С ландышами, кстати, все происходит только быстрее - что рурские ученые и доказали.

Остается самая малость - вернуться. Но что ей сказать?

Что вообще можно сказать человеку, не доверяющему романам, текстам, словам - если только слова эти не написаны в гороскопе?

Я выхожу из подвала. Модернизм - это совсем не уютненько и не симпатяшно. Звоню, слышу голос.

- Приветики! - говорю я дружелюбно.

* ЛИЦА *
Олег Кашин Личный счет Валентина Фалина

Человек, который не сдал ГДР


I.

Если рассуждать логически, то в его постсоветской судьбе все слишком очевидно, судите сами: главный в советском руководстве специалист по советско-германским отношениям, заведующий международным отделом ЦК КПСС и бывший посол СССР в ФРГ меньше чем через год после воссоединения Германии уезжает жить в Гамбург, получает сразу несколько должностей в местных научных учреждениях и все девяностые проводит в комфорте вдали от несчастной родины. Понятно, что я не первый, кто спрашивает его об этом именно с такой интонацией (мол, была ли ваша жизнь в Германии вознаграждением за сдачу ГДР?), но на обидный вопрос Валентин Фалин реагирует почти без эмоций, говорит, что остался в Германии, потому что «не хотел присутствовать при разрушении страны». «У немцев не было причин благодарить меня за Восточную Германию, потому что они прекрасно знали, что если кто-то в окружении Горбачева и защищал ГДР, то только я. В Архыз (городок в Карачаево-Черкессии, в котором летом 1990 года произошла решающая для ГДР встреча Михаила Горбачева и Гельмута Коля, - О. К.) Горбачев поехал сам, не посоветовавшись ни с министерством обороны, ни с ЦК, ни с международным комитетом Верховного совета. Всех перед фактом поставил, а Шеварднадзе, например, сразу из Архыза полетел не в Москву, а в Брюссель, и там сказал, что нужно немедленно начать реализацию достигнутых в Архызе договоренностей, пока те, кто против, не успели прийти в себя».

Фалин рассказывает, что за несколько дней до встречи в Архызе он позвонил Горбачеву и попросил принять, но тот сказал: «Нет времени, давай по телефону». «Я напомнил ему о разных моделях объединения Германии, о том, что нужно учитывать интересы наших друзей в ГДР, и о том, что прежде, чем объединять ГДР и ФРГ, нужно решить экономические вопросы. Вы знаете, какие деньги предлагал нам по специальным каналам Бонн за отказ от ГДР в середине шестидесятых? 125 миллиардов тогдашних марок, а марка тогда стоила в два раза дороже, чем в 1991 году. В начале восьмидесятых только за вывод советских войск и выход ГДР из Варшавского договора ФРГ предлагала нам безвозмездный кредит в 100 миллиардов марок. А Горбачев в Архызе принял 14 миллиардов на новые казармы и дома для военных, даже не списав долги Советского Союза обеим Германиям - при том, что одно наше имущество в ГДР стоило под триллион. Все было списано, все потерялось, а мы так и пасемся в должниках. Вы действительно думаете, что я мог быть сторонником этого варианта?»

Осенью 1991 года бывший секретарь ЦК КПСС Валентин Фалин уехал на операцию в Гамбург. Пока лечился, поступило несколько предложений о работе: университет, высшая школа экономики и институт безопасности, и он все эти предложения принял. Когда в Гамбурге был Горбачев, он согласился выступить в университете, только если получит гарантию, что Фалина в этот момент не будет в здании.

В Германии Фалин с женой прожили до 2000 года, потом вернулись в Москву. Сейчас Фалин преподает историю в Российской академии госслужбы. Ему 82 года.

II.

Наверное, вопрос о награде за сдачу ГДР Фалина все-таки обидел: когда я попросил его рассказать о своей молодости, он начал с того, что у него «большой личный счет к немцам» - новгородская крестьянская семья Фалиных потеряла в войну 27 человек. «В родной деревне моего отца - она называлась Посадников Остров - после войны остался один дом из 1200. А вернулось в деревню два человека - тетка моя, путевая обходчица, и безногий солдат. Двое из двух тысяч жителей. В блокаду другая моя тетка съела свою собаку - собака вначале умерла, тетка ее закопала, а через какое-то время выкопала и съела. Как это все забыть?»

Сам Фалин, коренной ленинградец, блокады не помнит - его, пятнадцатилетнего, эвакуировали в Кунгур Молотовской области, работал на лесоповале («потому что негде больше было работать»), потом взяли на электростанцию, а через полтора года уехал в Москву - работал токарем-инструментальщиком на заводе «Красный пролетарий», точил барабаны для тросов, на которых крепились аэростаты воздушного заграждения. После войны поступил в МГИМО, с 1950 года - в мидовском Комитете информации. «Это был такой главный аналитический центр страны - формально при МИДе, на самом деле замыкался на секретариат Сталина. Одно время в состав комитета даже входили все разведки - и Первое главное управление, и ГРУ. Пока был жив Сталин, мы писали справки и записки для него, а когда он умер, стали работать по заданиям от Президиума ЦК. Как раз тогда, летом пятьдесят третьего, я поспорил с Берией - не лично, конечно, а в письменном виде. Берия говорил, что на земельных выборах в ФРГ победят социал-демократы, а мы писали, что у них минимальные шансы. Выборная система в Западной Германии была создана под лозунгом Маршалла: „У нас нет оснований доверять демократической воле немецкого народа“. Там была такая хитрая система подсчета голосов, что социал-демократам, чтобы получить мандат, требовалось в десять раз больше голосов, чем ХДС, а коммунистам - в сто раз больше. Сейчас об этом почти неприлично говорить, но начиная с 1946 года и до самой смерти Сталина все предложения по демократизации Германии исходили от советской стороны и только от нее. Идею свободных выборов мы предложили еще в сорок шестом году, за три года до создания ГДР».

На выборах 1946 года, которые прошли в советской зоне оккупации Германии, победил, разумеется, Народный фронт, возглавляемый Социалистической единой партией Германии. Партия называлась единой, потому что кроме коммунистов в нее вошли и социал-демократы немецкого Востока. «Сталину идея СЕПГ очень не нравилась, - вспоминает Фалин. - Он все носился с идеей восстановления самостоятельной социал-демократической партии, считал, что коммунисты себя слишком догматично ведут. Об этом мало кто знает, но он требовал от немецких партнеров не строить в Восточной Германии мини-СССР. Сталин говорил: „Ваша задача - довести до ума немецкую революцию 1848 года, прерванную Бисмарком и сведенную на нет Гитлером. Все реформы должны быть буржуазными по сути, никакого социализма“».

III.

Комитет информации, в котором работал Фалин, после прихода к власти Хрущева был реформирован и переведен в подчинение ЦК. В 1958 году, когда в очередной аналитической записке сотрудники комитета поспорили с Хрущевым о статусе Западного Берлина, комитет вообще был упразднен, а Фалина позвал к себе на работу новый министр иностранных дел Андрей Громыко. Должность Фалина в МИДе в разные годы называлась по-разному, по сути оставаясь одной и той же - спичрайтерской. Валентин Фалин писал все выступления Громыко и те выступления Хрущева, в которых тот касался внешней политики. «Приходилось писать не только публичные послания. Например, в переписке Хрущева и Кеннеди по Карибскому кризису тоже пришлось поучаствовать, но главное послание, которое в итоге передали по Всесоюзному радио, - вот его Хрущев сам надиктовывал, без посторонней помощи. Почему по радио? Дело в том, что американцы ждали ответа на свой ультиматум о выводе ракет к полудню по вашингтонскому времени. Хрущев и Громыко боялись, что наш посол в Америке Добрынин к этому часу просто не успеет получить и расшифровать послание, поэтому, чтобы не рисковать, отправили Леонида Федоровича Ильичева на Пятницкую, в радиостудию, и он сидел рядом с диктором и следил, чтобы тот все правильно прочитал».

Кубинская и берлинская проблема были главными кризисными направлениями советско-американских отношений в те времена, когда Фалин работал в МИДе. После провала вторжения поддержанных американскими властями кубинских эмигрантов на Кубу («провал авантюры в бухте Свиней») Фалин присутствовал на встрече Джона Кеннеди и Никиты Хрущева в Вене и слышал, как Кеннеди дал Хрущеву слово чести, что случаев, подобных высадке в бухте Свиней, больше не будет. «Но мы прекрасно знали, чего стоит слово, данное американцами - Эйзенхауэр в свое время тоже давал слово прекратить разведывательные полеты против СССР, и уже после этого к нам прилетел Пауэрс и еще три десятка более успешных самолетов-шпионов. Так вот, в тот самый момент, когда Кеннеди дал Хрущеву слово не трогать Кубу, в Америке начинались приготовления к операции „Мангуст“, над которой работала команда в 400 человек, включая Роберта Кеннеди. Операция была назначена на ноябрь 1962 года, так что я уверенно могу сказать: наши ракеты спасли Кубу от американского вторжения, и ошибкой размещение ракет не было».

IV.

Осенью 1961 года, когда в Кремле заседал XXII съезд КПСС, Хрущев вызвал в Кремль Громыко, Фалина и генерала Ильичева (однофамильца знаменитого секретаря ЦК), работавшего в европейском отделе советского МИДа. В кабинете Хрущева, кроме него самого, дипломатов ждали министр обороны Родион Малиновский и маршал Иван Конев. «Хрущев сказал, что он получил копию приказа Кеннеди снести пограничные столбы на чекпойнте Чарли в Берлине и что американские бульдозеры уже выставлены и ждут команды на снос. Мы этого допустить не можем, говорит Хрущев, и поэтому я решил назначить командующим группой советских войск в Германии товарища Конева, характер которого известен всем, и приказал вывести наши танки на расстояние двухсот метров от американских бульдозеров, и если бульдозеры тронутся с места - стрелять на поражение». От дипломатов требовалось сообщить об этом решении Хрущева американской стороне - сообщили, американцы попросили отодвинуть танки на двести метров назад в обмен на двести метров, на которые отъедут бульдозеры. Потом еще двести, потом еще - так и разъехались. «Мы были в двухстах метрах от третьей мировой войны, - смеется Фалин. - Вот так и творилась история. Иногда чешешь себя в затылке: черт, и как это все могло произойти? При Картере был характерный случай. Американцы объявляют ядерную тревогу. Мы тоже приводим вооруженные силы в состояние боевой готовности, но что происходит - непонятно. Через несколько часов тревога снимается, на наши запросы, что это было, американцы отвечают: „Не ваше дело“. Потом выяснили - техник по ошибке запустил учебную программу и в Пентагон поступил сигнал о запуске советских ракет. Вот так мы жили. Начиная с 1945 года у СССР не было ни часа мирного времени. Начальник Генштаба маршал Огарков говорил мне, что когда НАТО проводит маневры, мы никогда не можем быть уверены, что это именно маневры, а не начало агрессии. Треть стратегической авиации США постоянно находилась в воздухе, постоянные полеты к нашим границам, постоянные разведполеты над советской территорией. Только в 1993 году Клинтон сообщил семьям ста пятидесяти пропавших без вести летчиков, что они были сбиты над территорией СССР. 150 человек! Когда в наших газетах писали о том, что неопознанный самолет нарушил границы СССР, а потом „удалился в сторону моря“, чаще всего это значило, что он окунулся в это самое море. Такая жизнь была».

V.

В 1971 году Валентин Фалин стал послом СССР в ФРГ. Отношения с Громыко к тому времени у Фалина были так себе, и дипломатическая служба сильно его тяготила. «Борис Пиотровский хотел видеть меня своим преемником на посту руководителя Эрмитажа, - я же не только дипломат, я еще и искусствовед. Когда в Германию приезжал Брежнев, я ему постоянно говорил, что не хочу быть послом, но он все просил подождать какое-то время».

Наконец, в 1978 году Фалина отозвали в Москву - Громыко предложил ему должность заместителя главы МИД, но Фалин ответил, что пусть вопрос о его дальнейшей судьбе решает Брежнев. Брежнев же хотел, чтобы Фалин работал в ЦК. «В общем, я стал первым замом Замятина в информационном отделе. Писали аналитические записки для Политбюро, какие-то вещи с самим Брежневым приходилось обсуждать, иногда сопровождал его в поездках - в Баку, еще куда-то. Нужно иметь в виду, что начиная с 1976 года Брежнев был совершенно больной, и это, конечно, мешало работе», - чтобы не получилось, будто Брежнев в последние годы совсем не мог работать, Фалин добавляет: «Однажды мы с ним пять часов подряд проговорили». Я спросил, о чем был разговор, Фалин замялся: «Да ничего важного, на самом деле. Он просил посоветовать ему, какие фотографии из личного архива отдать в музей боевой славы в Новороссийске. Но что меня поразило: огромные групповые фотографии, и Брежнев всех, кто на них изображен, знал по именам и знал, что с ними стало после войны. Долго мы с ним тогда разговаривали, я снова заговорил об Эрмитаже, он насупился: „Арбатов в науку ушел, Иноземцев ушел, и ты тоже легкой жизни захотел?“ И уговорил меня остаться в ЦК, сказал: „Понимаешь, я же такой человек, для меня самое трудное - отказать кому-нибудь. Все это знают, поэтому ходят ко мне с просьбами - кому орден, кому квартиру. Я пообещаю, а потом неделю больной хожу. А вот ты у меня никогда ничего не просил, и я это очень ценю“».

VI.

Осенью 1982 года, когда Брежнев был еще жив, но Андропов уже перешел из КГБ на работу в ЦК, Фалин пришел к Андропову c докладом об очередных темах внешнеполитической пропаганды. Приближалось сорокалетие расстрела польских офицеров в Катыни, и Фалин предлагал организовать на Западе несколько публикаций с комментариями по теме с советской точки зрения. Андропов с предложениями согласился и попросил Фалина собрать все материалы по Катыни из архивов ЦК, КГБ, МИДа. Фалин пошел к новому председателю КГБ Федорчуку, попросил документы, заодно сказал, что хорошо было бы вывести войска из Афганистана и вместо Бабрака Кармаля, у которого нет будущего, сделать ставку на молодого Ахмад-шаха Масуда. Об этом («Фалин использует поручение ЦК в личных целях») доложили Андропову, Андропов рассердился и сказал, что Фалину в аппарате ЦК не место. «Предложили мне должность зампреда Гостелерадио по иновещанию - 17 тысяч подчиненных, очень хорошая работа, но я сказал, что я не вагон, который хочешь - отцепят, хочешь - прицепят, а живой человек, и я сам буду решать, где мне работать после ЦК. Мне не нужно 17 тысяч подчиненных, мне нужен один умный начальник. И вот из этих соображений я выбрал работу политического обозревателя „Известий“».

В газете Фалин проработал три года - до самой перестройки, - а накануне XXVII съезда партии ему позвонил Александр Яковлев, который попросил помочь в работе над съездовским докладом ЦК. Фалин написал международный раздел доклада - в нем впервые прозвучало придуманное им совместно с Яковлевым выражение «новое политическое мышление», - и, в конце концов, когда доклад уже попал на стол к Горбачеву, оказалось, что международный раздел стал единственным, к которому у Горбачева не было претензий по содержанию («только некоторые научные термины убрал, чтобы попроще звучало»). Случай с докладом вернул Фалина в поле зрения Политбюро, и однажды ему позвонил Егор Лигачев: «Валентин, вот тебе такое поручение Михаила Сергеевича - возглавить Агентство печати „Новости“». Фалин согласился, но с единственным условием - чтоб дали право напрямую, минуя всех помощников, докладывать генеральному секретарю ЦК все, что он хочет сказать. Лигачев передал это условие Горбачеву, тот согласился.

«А в АПН политика у меня была простая - собрал коллектив и сказал: „Пришло новое время, каждый имеет право писать все, что думает, главное - опираться на факты“. Все, стали работать по-новому».

Кстати, Егора Яковлева в «Московские новости» тоже Фалин рекомендовал.

VII.

В июне 1986 года на встрече Горбачева с главными редакторами центральных СМИ Фалин предложил официально отпраздновать 1000-летие крещения Руси «как событие национальной истории». Из коллег его поддержал только главред «Огонька» Виталий Коротич, но Горбачев с предложением согласился. Подготовку юбилея возложили на Фалина, ему же митрополит Питирим принес бумагу со списком вещей, необходимых Церкви для встречи юбилея. «Я почитал - да, недотягивают наши попы. Мелкие бытовые просьбы - и все. В итоге составил сам бумагу для Горбачева: вернуть храмы, церковные ценности и так далее. Горбачев все одобрил, и вся сеть АПН по стране контролировала выполнение этого решения, потому что, конечно, сопротивление на местах очень сильное было».

Когда в оперативных сводках МВД СССР появились первые сообщения о случаях рэкета, Фалин на совещании в ЦК предложил опубликовать сообщение о том, что разоблачена организованная группа, занимавшаяся рэкетом, все члены группы приговорены к высшей мере, приговор приведен в исполнение. «Я до сих пор уверен - два-три таких сообщения, и рэкет бы прекратился. Но мне Яковлев сказал: „Ты негуманный“. Ага, как будто они там все гуманные были».

Разочаровываться в Горбачеве Фалин, по его словам, начал года через три после начала перестройки. «Переломным для меня стал момент с протоколами к пакту Молотова-Риббентропа. Когда на втором Съезде народных депутатов Горбачев сказал, что не видел этих протоколов, а я знаю, что за два часа до этого выступления протоколы были у него в кабинете, я думаю - боже мой, почему он так врет? А он, конечно, сам по себе лживый человек. Когда Коль спросил его, каких он хочет гарантий для бывших руководителей ГДР, Горбачев ему ответил - вы немцы, вам и решать, что с ними делать, - и все, и никаких условий больше. Он всегда хотел одного - ехать по Европе, и чтобы все аплодировали. Больше ему ничего не надо было. Кстати, я однажды предложил сократить объем телерепортажей о зарубежных поездках Горбачева - вы же помните, программа „Время“ тогда по два-три часа подряд шла, - но вместо этого стали меня вырезать из таких репортажей, показывают делегацию, потом, вместо меня, склейка, а потом опять показывают делегацию».

VIII.

У Фалина нет детей, женат он вторым браком - Нина Анатольевна сильно моложе мужа (он о ее возрасте говорит: «Несколько лет до пенсии осталось»). С первой женой Фалин развелся по совету врачей - у нее было наследственное психическое заболевание, и врач сказал Валентину Михайловичу, что лучше развестись, а то в семье вместо одного сумасшедшего будут двое. С доводами врача Фалин согласился и женился на стенографистке из ЦК. «Когда мы жили в Германии, Нина Анатольевна печатала на машинке мою книгу, и мне с ней по немецким законам даже пришлось договор заключать и платить ей, чтобы это не было эксплуатацией, представляете?»

Еще у Фалина - две кошки и две собаки; дача (это в Баковке - между бывшей дачей Екатерины Фурцевой и дачей бывшего управделами Совмина РСФСР Александра Стерлигова, в начале девяностых изображавшего из себя русского националиста) большая, места хватает на всех. Фотографироваться на фоне дома отказался категорически: «А то люди подумают, что я в роскоши живу».

Все учитывает - дипломат все-таки.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова Серьезные отношения

История одного знакомства

I.

«На тумбочке справа от плиты стояла 1-литровая банка с водой, в которой находилась распустившаяся алая роза, с наружной стороны лепестки белые» (из протокола осмотра места происшествия). И даже не увяла за три дня и не осыпалась! Ее купил житель Калуги Олег Г. 3 декабря прошлого года.

2 декабря он дал объявление на канал РЕН-ТВ, в местную «бегущую строку». Текст был незатейлив: «Девчонки, давайте познакомимся!», прилагался номер телефона. Ему ответила девушка из поселка Воротынск, Наталья П., и три дня они обменивались эсэмэсками. Он представился ей 25-летним, свободным, одиноко живущим и - что прозвучало совсем уж пленительно - «настроенным на серьезные отношения».

Они встретились в центре города, у магазина «Калуга», напротив театра (в Калуге очень красивый театр). Сейчас, наверное, уже можно предположить, что это был самый романтический вечер в жизни 20-летней Натальи П., ничего подобного с ней отродясь не происходило, она и не знала, что так бывает - легко и нежно. Полноценное свидание, красивый мальчик, джентльмен. Он купил ей розу и пригласил к себе домой.

Они прогулялись, зашли в магазин, он купил водки, сигарет, курицу гриль. Намечался ослепительный вечер.

- Еще на нее произвело впечатление, что он носил очки, - сказал мне следователь Руслан Туктаров. - Ей это очень понравилось.

II.

Первое, что потрясает в этой истории: совсем дети - и такая богатая биография. Ей 20, ему - на самом деле - 21. Громадные ножницы между инфантильным возрастом и густым социальным опытом. В провинции, конечно, взрослеют раньше, но у них, кажется, и вовсе не было отрочества и юности, сразу так и родились зрелыми, готовыми, совершеннолетними. Оба отмечены в мелких кражах: у Натальи две судимости, у Олега - одна, - когда успели? Опять же, по нашим временам судимость - не черная метка, тюрьма и сума каждому дышат в затылок. Но Олег твердо встал, как говорится, на путь исправления: семьянин, жена и теперь уже полуторагодовалый ребенок. Он работал токарем-карусельщиком на Калужском тракторном заводе и занимался распространением косметики «Орифлейм». На орифлеймовские заработки Олег собирался купить квартиру, - и как знать, при всей их смехотворности, -может быть, и купил бы, он был упорный юноша, домовитый, все в дом, может, еще и учиться пошел бы. Уроженец Перми, в Калуге он снимал квартиру, жена - из отдаленного сельского района; в тот вечер она была на родине, но они часто созванивались, и перед сном он сказал жене, что все хорошо, завтра он заплатит за квартиру, а сейчас ложится спать; предстоял большой трудовой день.

Возможно, его дом тоже произвел впечатление на Наталью. Наверняка показался ей зажиточным - в семье, где она выросла, нечасто спали на простынях и не знали удобств канализации. И, конечно, ухаживание: он разогрел курицу, сварил макароны, - все было как-то очень по высшему классу, нет, с ней никто и никогда так не обращался. Он не курил, но сидел с ней на застекленной лоджии, она курила то «Пэлмэл», то «Честерфильд», то «ЛМ» - качественные сигареты. Разговаривали за жизнь. Это было элегантное рандеву: прогулка, роза, ужин, беседа, кино, секс.

Они мешали пиво с водкой, но выпили, в сущности, не так уж много, тем более для таких закаленных людей (потом при осмотре квартиры найдут распечатанную дозу метамфетамина, но Наталья, по твердому заверению всех ее знавших, никогда не употребляла наркотики, а вот за Олегом водилось). Конечно, она не могла не заметить, что во второй комнате стоит детская кроватка, что в квартире - женские вещи. Наверное,он как-то отговорился по этому поводу, что-то соврал, - во всяком случае, обручальное кольцо его обнаружат в кармане джинсов. Потом она будет с необъяснимым упрямством отрицать наличие «сексуальных отношений», - но экспертиза подтвердит, что они были, причем доверительные, без предохранения; на полу найдут нераспечатанный презерватив «Эрос».

А после этого всего, да, после такого, он дал ей розовый махровый халат своей жены и, надевая трусы, сказал, что все это неправда.

Что у него есть жена и ребенок - и никакого продолжения, Наташа, у нас с тобой не будет, спасибо, завтра рано вставать.

Вот прямо так и сказал.

По всей видимости, именно там, в ванной («найдены три волоса длинных, красного цвета») с ней и происходила какая-то страшная, напряженная работа. Что-то собиралось, распадалось, намечалось, пересматривалось.

Выйдя из ванной, она направилась на кухню, - туда, где стояла роза алая, наружные лепестки белые, 1 шт., - и взяла нож, которым они два часа назад резали колбасу.

Олег ничего не понял, он спал.

III.

Из обвинительного заключения: «П-на… нанесла ножом не менее 15 ударов в область туловища спящего Г-на О. Г. и убила его».

Из 15 ножевых как минимум 9 были смертельно опасными.

Он был еще жив, когда она вызывала такси, шарила по шкафам, сгребая в одну кучу дивидишник, орифлеймовские дезодоранты, шампуни и парфюмы, мобильники, косметичку и шмотки его жены, когда пыталась поднять телевизор - нет, тяжело! - и свалила его на пол. Он был жив, дышал, хрипел. Когда она ушла, у него еще хватило сил сползти с дивана; умер он на ковре.

На диване, в громадной бурой луже, - такой громадной, что, кажется, она должна была пропитать диван насквозь до пола, - остался аккуратный белый бычок.

- Окурочек, - говорит прокурор-криминалист Владимир Рухов, пролистывая на компьютере фотографии. - Она еще успела покурить.

Фотографий много. Крови, кажется, не было только на потолке.

Убила не затем, чтобы украсть, а украла, потому что убила, - что ж теперь, не пропадать же добру.

Спрашиваю Туктарова:

- Она влюбилась? Так бывает - влюбилась, прожила за один вечер целую судьбу, прокрутила в голове счастливую жизнь, испытала потрясение, любовный аффект…

- Любовь? Я думаю, она просто засмеялась бы, услышав такие слова.

И соседка Наташи, Ирина, знающая ее с десяти лет, говорит:

- Нет, она не могла влюбиться. Нет, это исключено.

IV.

Обличать российскую действительность столь же легко и приятно, как и хвалить; «очернительство» и «украшательство» нынче не конкуренты, а честные партнеры. Телевизионная реальность, в которой дружно всходят озимые, молодая семья с пожизненно счастливыми лицами въезжает в пенопластовый дом, и радостно дымит четвертая домна, совсем не противоречит той реальности, где отцы насилуют младенцев, и умирают старики в великом аптечном стоянии. На всякое «да» найдется «но», а на «но» - «вместе с тем» и «однако же», - и так до бесконечности. Социальные парадоксы стали единицей отсчета.

Наташа чудовище, но она же и жертва того люмпенского ада, который достался ей по рождению. Ей не может быть оправдания, но в ее действиях невыносимо хочется найти хоть какой-то смысл, кроме животного и воровского, - но получается плохо. Диагноз «легкое слабоумие неясного генеза», поставленный судебной экспертизой, ничего не проясняет, да и что ж тут, Боже мой, неясного. Подруга ее Оксана, уборщица, не без вызова говорит: «А мне она нравилась! Симпатичная девчонка, и всегда готова была помочь», - и я понимаю, что это правда, - к ближнему кругу она поворачивалась человеческим своим лицом, другим же досталось, так сказать, маргинальное. Она всего лишь воспроизвела нормы и паттерны своей среды, и когда воротынские жители говорят: «Да нормальная она была девчонка, нормальная!» - это симптоматично: она и в самом деле находилась в рамках определенной социальной нормы. Насколько, конечно, может быть нормой тот ад, в котором она выросла и научилась чувствовать себя хорошо и комфортно.

Вот Натальина мать - сейчас лежит в больнице с инфарктом, но это следствие не безутешного материнского горя (с декабря и по нынешний день она ни разу не навестила дочь, не передала ни одной посылки), а очередного двухнедельного запоя. Она нестарая женщина, ей около сорока. Год назад от легочного заболевания, но фактически, как сказала мне соседка П-ных, «тоже вот от этого от самого», скончался Наташин отец, честно прошедший жизненный цикл российского деграданта: пил, украл, сел, вышел, пробовал работать, запил, подрался, украл, сел, вышел, пробовал, пил. Детство Наташи прошло частью дома - в совершенно нищей квартире-притоне, частью - в интернате для детей с отставанием в развитии, куда периодически ее забирали органы опеки. Училась, насколько могла, старательно, хорошо рисовала, по выходным стремилась домой. На время долгих родительских запоев она привычно исчезала из дома, болталась по друзьям и знакомым, родителей по-своему любила, в разговоре - защищала, не позволяла говорить дурно о матери, наверное, просто жалела. Ее принимали - она была доброй, участливой, никогда не отказывала в помощи - вскопать огород, помочь с ремонтом или в уборке, но работать не хотела, потому что работающие и неработающие, на ее взгляд, не очень отличаются друг от друга, и когда соседка Ирина Иванина устроила ее на птицефабрику «Лев Толстой» - с большой для Воротынска зарплатой в 15 тысяч, - Наташи хватило лишь на двое суток, она не только не привыкла к регулярному труду, но и, прежде всего, не видела в нем смысла.

Сидела она по глупости. Первый срок был условный, за мелкую кражу, и второй - тоже за кражу, болтала со сторожихой, та ушла, и Наталья похитила у нее 2000 рублей; тут уже условное стало лишением свободы на год и десять месяцев…

- Но на что-то же она жила. У нее был мобильник, какая-то одежда, косметика…

- Она встречалась с мужчинами за деньги, - объясняют мне ничтоже сумняшеся.

Нет, шлюхой ее не считали. Просто иногда - ну, иногда - она «брала деньги», и ей давали. Нет, не постоянно, не много и не часто. Так - на еду, на косметику. Возможно, она встала бы на дорогу профессионализации, но и для этого нужна хотя бы воля, хотя бы намерение.

- Она говорила, что хочет уехать? Получить профессию? Семейного счастья хотела, тихой пристани? Ребеночка? Стабильности? Достатка? Хотя бы мечтала об этом?

- Нет, - отвечают мне хором. - Нет, нет и нет.

Не хотела, не стремилась, не пыталась. Просто не думала. «Она жила одним днем», - говорит соседка, не осуждая и не оправдывая, спокойно так говорит.

V.

По всему обвинительному заключению, красной нитью, как написали бы в сочинении, проходит тема вилки. Вилка из нержавеющей стали, стоимостью 20 рублей, войдет в стоимость похищенного из дома имущества на общую сумму 26 тысяч рублей и будет перечислена в списке вещей, подлежащих возвращению пострадавшей (жена Олега Г.). Вилку, которой Наташа ела курицу, вместе с ножом, которым Наташа убила человека, и двумя стопками, из которых Наташа и Олег пили водку «Ермак», а также розовый халат жены Олега, свою куртку и брюки-капри, - все это она похоронит под трубой теплотрассы на окраине города, в поселке Тайфун, и через четыре дня покажет на следственном эксперименте это кладбище улик. Одежду к тому времени уже подберут, а вилка, нож и стопки останутся.

«Заметая следы», Наташа со страшной силой плодила новые улики и новых свидетелей. Жена Олега получила сброшенный звонок - высветилась надпись «Любимый». Перезвонила, трубку долго не брали, она встревожилась, наконец, ответили. Девушка спросила: «А вы кто ему? Жена? А он мне сказал, что у него никого нет». Она слышала звуки таксистской рации. Она звонила еще не один раз и просила передать трубку Олегу, но девушка сказала: «Я туда больше не пойду». По признанию Н. К., жены убитого, она приняла все это за дурную шутку, за розыгрыш. Олег, решила она, сидит в какой-то компании, и какая-то из девушек его друзей - у самого же Олега не могло быть никаких девушек! - так бездарно разыгрывает ее. На другой день она начала поиски. Наташу нашли легко и быстро. Она знала, что на вилке и стопках остаются отпечатки пальцев, но не знала, что они остались по всей квартире, что диспетчер такси ведет журнал вызовов и что на станции можно узнать, куда звонили с домашнего телефона, а со вторым таксистом она даже обменялась номерами мобильников.

Стоимость вещей, похищенных Натальей из дома Олега, суд признает «значительным материальным ущербом» для его вдовы Н. В этом списке DVD-плеер стоимостью 3890 рублей (она продаст его за 900), несколько флаконов косметики «Орифлейм», два мобильника и упаковка мыла белого Duru соседствовали с курткой и брюками жены Олега, караоке-дисками и порнофильмами. Забрала она и деньги - 60 рублей (ну сколько нашлось). Еще ей вменяли пропажу детских сапожек - но здесь Наташа стояла насмерть и даже, наверное, оскорбилась намеком - сапожки она не брала. Вдова заявит о пропаже 7000 рублей, остававшихся у Олега для платы за квартиру, но денег этих, по всей видимости, действительно не было, они ушли на загул. Наташа расплатилась с одним из таксистов порнофильмом.

Фильм назывался «Супертрахальщики».

VI.

Таксист рассказывал, что девушка плакала.

Но на другой день она придет к подругам веселая, ровная, с щедрыми орифлеймовскими дарами - и скажет одной, что она «зарезала мужика», и та не поверит ей, потому что невозможно так говорить о смерти, и вплоть до ареста будет уверена, что все это шутка, хохма такая, подумать только - зарезала мужика.

Она стоит на фотографии в полный рост, в вещах вдовы - брюки серые вельветовые 600 рублей, куртка женская с мехом 5000 рублей, - и смотрит в объектив удивленно и даже немного застенчиво. Довольно хорошенькая анфас, она очень неприятна в профиль - словно две разных девушки, две личности, и, сойдись они вместе, - им не о чем было бы говорить. Первая - милая среднерусская простушка, вторая - с тупым, оплывшим, почти дегенеративным лицом, - персонаж известного труда Чезаре Ломброзо «Женщина преступница и проститутка». Я только не знаю, из какой главы - то ли «Врожденные преступницы», то ли «Преступницы по страсти». Ломброзо, впрочем, писал, что часто бывает затруднительно определить категорию, бывает, что к ним принадлежат одновременно, но еще у него, на всякий случай, есть категория «Преступницы по эгоистической страсти». Может быть, может быть.

Когда за ней пришли, она выскочила в окно, побежала по двору с криком: «Помогите, помогите, убивают!», забилась в сарай и отчаянно, пронзительно визжала.

VII.

Осталась юная вдова с ребенком - деревенская девочка, в отпуске по уходу, у нее в Калуге нет жилья, нет ничего, кроме могилы. Следователь говорит, что она - наверное - простила Олега, потому что на дисплее ее мобильника - по-прежнему его фотография. Двести тысяч рублей морального ущерба, назначенные судом, Наталья и не собирается ей выплачивать - нынче на зоне можно не работать, и работать она не будет, не намерена. Вилку из нержавеющей стали, среди прочего имущества, вернули вдове.

Через десять лет Наталья П. выйдет на свободу, а может быть, и раньше, по условно-досрочному.

Ей будет самое большее тридцать - зрелая молодость, женский расцвет, вся жизнь впереди, надейся и жди.

Совсем не исключаю, что немедленно по возвращении она включит телевизор и начнет читать бегущую строку, где утомленные ранней семейственностью мальчишки будут искать одноразовых девчонок. И, может быть, один из них, в очках, снова подарит ей розу - алую, но с белыми лепестками.

Благодарим за помощь в подготовке материала Владимира Николаевича Рухова, прокурора-криминалиста Калужской городской прокуратуры.

Олег Кашин Мэр и его грустный baby

Любовный треугольник по-тамбовски


I.

Вечером 25 марта в дверь съемной квартиры в доме номер 6 по улице Борисовские пруды в Москве позвонили. Надежда Сычева посмотрела в глазок и увидела на лестничной площадке своего мужа Виталия. Открыла дверь.

- Собирайтесь, поехали домой, - сказал Виталий. «Собирайтесь», а не «собирайся», - потому что в квартире вместе с Надеждой находился другой Виталий - Бабий, ее любовник, девятнадцатилетний украинец, вместе с которым она и сняла эту квартиру.

- Я никуда не поеду, уходи, - Надежда старалась не смотреть ни на мужа, ни на его тезку, который молча завязывал шнурки на кроссовках. Все-таки он трус, конечно. И чего она в нем нашла? Сычев тоже молчал, а когда Бабий выходил из квартиры, слегка подтолкнул его в спину - иди, мол.

К машине тоже шли молча. На сиденье рядом с водителем сидел Максим Миронов - приятель Сычева. Бабий сел на заднее сиденье, поехали.

Надежда посмотрела на маневрирующую под окном Тойоту, потом подошла к телефону и набрала «02».

II.

У 33- летнего мэра Тамбова Максима Косенкова отношения с начальником областного УВД генерал-майором Владимиром Фурсовым были не такие, чтобы перезваниваться и просто так болтать, поэтому, услышав в телефонной трубке фурсовское: «Как дела?», Косенков занервничал -хороших новостей от милицейского начальства ждать трудно. Новость, впрочем, была не хорошая и не плохая, так, курьез какой-то.

- Слушай, - сказал генерал после дежурных приветствий, - тут на тебя в Москве заявление написали. Надежда Сычева, знаешь такую? Ну вот. Говорит, что какие-то неизвестные лица по твоему указанию похитили ее сожителя, фамилия сожителя - Бабий.

История действительно звучала как анекдот. Виталий Бабий жил у Косенкова два года. Делал уборку, готовил еду, ухаживал за животными (во дворе у мэра был целый зоопарк - обезьяны, попугаи, свиньи, овцы, козы). Спал ли Бабий с хозяином дома - трудно сказать, в личной жизни тамбовского мэра постороннему человеку разобраться почти невозможно. Жена и ребенок живут в Петербурге. В доме мэра жила еще одна женщина, у которой тоже был ребенок от Косенкова. Плюс - Надежда и Виталий Сычевы (Сычев работал у мэра водителем) и Виталий Бабий. Они и в командировки так ездили - что называется, всей семьей. Да и вообще, как справедливо отмечает обозреватель сайта GayRussia. ru Николай Баев, «дело скорее в той гомофобной системе, которая вынуждает человека, находящегося на государственной службе, являющегося депутатом или судьей, скрывать свою настоящую сексуальную ориентацию».

Наверное, начальник УВД был в курсе всех этих обстоятельств, и, хоть он и смеялся, но поверить в то, что Косенков похитил Бабия, в принципе, вполне мог. Поэтому Косенков сказал: «Давай мы с Виталиком сейчас к тебе заедем», - вызвонил Бабия и вместе с ним поехал в УВД. В дежурной части Бабий написал заявление о том, что никто его не похищал, и у него все в порядке, вот и все, собственно. В тот же вечер мэр вместе со всей своей шведской семьей уехал в Липецк на дискотеку. Отдыхали до утра, а утром Бабию снова позвонили из милиции - еще какие-то вопросы появились.

Ответив на вопросы дознавателя и повторив все, что написал накануне в заявлении, Бабий вышел из УВД, и прямо на крыльце здания его схватили трое в штатском. Удостоверения сотрудников ФСБ показали уже в машине, по дороге в Москву. Где в Москве Бабий провел ночь, неизвестно, но наутро он подписал новое заявление, согласно которому его действительно похитили люди Косенкова, - во-первых, тогда, на Борисовских прудах, а во-вторых, - два года назад в каком-то московском ночном клубе. Отобрали паспорт и два года удерживали в сексуальном рабстве.

Кстати, в англоязычной прессе фамилию Бабий пишут так - Baby.

III.

16 апреля, накануне второго дня съезда партии «Единая Россия», Максим Косенков был арестован в Москве на Цветном бульваре по обвинению в похищении человека и незаконном лишении его свободы.

После ареста Косенкова губернатор Тамбовской области Олег Бетин собрал специальную пресс-конференцию. Рассказал, что у него «уже были разговоры с Максимом Юрьевичем один на один о его поведении», и Косенков «обещал в разных плоскостях не повторять ошибок».

- Задача нового главы администрации все это безобразие прекратить и поганой метлой этот голубой гадюшник размести, - сказал губернатор. - Они в нашем православном городе гей-парады хотят устраивать. Этому не бывать!

У Олега Бетина, впрочем, и без гей-парадов были основания злиться на мэра областной столицы. 58-летний крепкий хозяйственник с советским бэкграундом возглавляет область с 1995 года (был четырехлетний перерыв, когда губернатором избрали коммуниста Александра Рябова; во время этого перерыва Бетин работал представителем президента в области, а следующие выборы снова выиграл), и прекрасно понимает, что секрет его политического долголетия в том, что Тамбовская область - это не настолько лакомый кусок для олигархических и прочих групп, поэтому так получилось, что всерьез на место тамбовского губернатора никто никогда не претендовал. Никто, кроме Косенкова, политическая карьера которого началась еще в тинейджерские годы (спикер Госдумы Иван Рыбкин создал при парламенте Федеральный детский центр, 19-летний Максим был его председателем) и с тех пор сбоев не давала: начальник департамента, вице-губернатор, вице-мэр, потом глава города, и своего желания возглавить область Максим не скрывал, даже вроде бы занес в какой-то из московских кабинетов деньги за назначение в размере стандартного тарифа - пять миллионов евро.

Когда заносил, узнал, что на место Бетина претендует еще какой-то человек, которого поддерживают чекисты. Значения этому не придал. Зря, получается.

IV.

Сейчас Максим Косенков сидит в «Матросской тишине» и ждет суда, его адвокаты говорят что-то про золотой слиток, якобы похищенный у него неверным Бабием, друзья Косенкова уверены, что суд приговорит его к реальному наказанию, потому что, как принято считать, существует такое негласное правило, что если человек до суда содержится под арестом, то условный срок ему давать нельзя (впрочем, судьба волгоградского мэра Евгения Ищенко, который до суда сидел в СИЗО, а потом получил четыре с половиной года условно, как будто бы это правило опровергает).

Ни мэром, ни губернатором Косенков, конечно, никогда не будет, и винить, кроме себя, ему некого. Публичные люди обязаны считаться с общественными предрассудками. Они могут плевать на них с вышки без передышки, но только в том случае, если этого никто не видит. Гомосексуализм уголовно ненаказуем, но повсеместно осуждаем; Россия - гомофобная страна, и именно на этом построена вся игра против тамбовского мэра. Хорошо это или плохо - в данном случае совершенно не важно. Важно, что это так. А коли так, то надо плотно зашторивать окна, когда направляешься в спальню. Не Бог весть какое ограничение. Публичное лицо вообще очень сковано - на Западе куда больше, чем у нас: см. скандал с Моникой. Однако и у нас работают те же самые общемировые законы. То, что позволено быку, не позволено Юпитеру - римская поговорка сегодня звучит буквально наоборот.

Так что дело даже не в чекистах. Просто когда региональная власть формируется непрозрачными способами и непонятно по какому принципу, люди, на что-то претендующие, начинают забывать о том, что их имидж может как-то повлиять на отношение к ним избирателей, поскольку думают, что избирателей нет. А избиратели на самом деле есть, просто их меньше, чем во времена всеобщих выборов, и даже если Максима Косенкова оправдает суд, и если злосчастный Бабий вдруг снова передумает и заберет свое заявление - даже в этом случае в каком-нибудь важном кабинете найдется какой-нибудь Глеб Жеглов, который скажет: все равно, мол, он виноват, хотя бы в том, что не смог со своими женщинами и мужчинами разобраться.

И будет отчасти прав, чего уж там.

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин Восток дальний и близкий

Два вторых фронта Второй мировой


С 1941 года мы яростно требовали от англосаксов открытия Второго фронта. А после войны написали, что прекрасно обошлись бы и без него и что союзники этот фронт открыли в июне 1944 года только потому, что сами поняли - мы без него обойдемся - и испугались, что СССР сам захватит всю Европу.

Могли англосаксы открыть Второй фронт раньше, чем сделали это? Сомнения в этом весьма велики. В 1941 году, когда Гитлер напал на СССР, англичане были уже глубоко втянуты в тяжелую войну в Северной Африке. Масштабы этой войны (и, соответственно, ее общее влияние на исход Второй мировой) были несопоставимы с тем, что происходило на Восточном фронте, но кое-что общее было. Немцы в своем тактическом мастерстве очень сильно переигрывали и нас, и англичан. Соответственно, и мы, и англичане могли компенсировать отставание в тактическом мастерстве лишь количественным превосходством над немцами в людях и технике. При этом надо учесть, что если мы имели возможность подвозить людей, технику и расходные материалы к фронту непосредственно из тыла по наземным коммуникациям, безопасным на всем их протяжении, кроме прифронтовой полосы, то англичане были вынуждены возить все это из метрополии (а потом еще и из США) по морю вокруг Африки в условиях сильнейшей угрозы со стороны немецких подлодок, то есть очень долго и с большими потерями по дороге. Лишь к концу 1942 года, оказавшись перед этим на грани поражения, англичане сумели-таки создать нужное превосходство над Африканским корпусом Роммеля. Если бы англичане проиграли войну в Северной Африке, немцы прорвались бы к ближневосточной нефти и к южным границам СССР. Пожалуй, нам бы от этого не полегчало. Наоборот, стало бы гораздо хуже. На Африку и на Второй фронт одновременно у англичан заведомо не хватало войск. При этом надо еще помнить, что открытие Второго фронта могло быть осуществлено только путем проведения крупномасштабной морской десантной операции. Royal Navy, раздерганный по всему Мировому океану и несущий огромные потери, не имел возможности ее провести. Наше руководство, не знакомое с морской войной, не понимало этого в принципе.

Сухопутные войска США к моменту вступления страны во Вторую мировую по численности личного состава находились во втором десятке среди армий мира, уровень подготовки этого немногочисленного личного состава был, мягко говоря, невысок. К тому же для США главной стала война с Японией; ведь именно она, а не Германия, напала на Америку. Флот США был велик, но и ему пришлось воевать по всему миру. Соответственно, и американцы не могли организовать большой десант в Европе. В ноябре 1942 года янки, проведя всеобщую мобилизацию и слегка научившись воевать, дозрели до операции «Торч» на западе Северной Африки, но она оказалась успешной только потому, что высадка производилась на побережье, занятом не немцами, даже не итальянцами, а не ожидавшими этой высадки и совершенно не собиравшимися воевать вообще с кем бы то ни было вишистскими французами.

Вполне органично лишь к середине 1943 года англосаксы дозрели до десанта на Сицилию против совершенно развалившейся и деморализованной после катастроф в Африке и под Сталинградом итальянской армии. Как показали дальнейшие события, итальянский ТВД оказался бесперспективен, союзники медленно ползли «вверх по сапогу» до мая 1945 года. Тем не менее, на сам факт высадки англо-американских войск на Сицилии Гитлер отреагировал панически, приказав остановить наступление немецких войск на Курской дуге. Этот факт показал, что, в принципе, Второй фронт мы просили не зря.

Также органично к середине 1944 года дело дошло, наконец, до самого главного десанта - во Францию. Англосаксы не научились заваливать противника трупами своих солдат, обвинять их в этом довольно сложно. Тем более, что при проведении морских десантов такой способ ведения боевых действий вообще затруднен по сравнению с сухопутной войной, которую вели мы. Да к тому же в Великобритании и США существовал такой фактор, которого в СССР не было в принципе - давление общественного мнения на государственное руководство. Общественное мнение этих стран приняло необходимость вести справедливую освободительную войну, но не простило бы своим руководителям безумных, неоправданных потерь.

Даже прекрасно подготовленный и организованный «Оверлорд», проведенный против немцев, находившихся уже в очень тяжелом состоянии после многочисленных поражений на Восточном фронте, стал для англичан, американцев и канадцев делом очень непростым. Несмотря на абсолютное превосходство в воздухе и на море, союзники почти два месяца толклись на нормандском плацдарме и лишь к концу июля, пробомбив себе с помощью стратегической авиации коридор на левом фланге немецкого фронта под Авраншем, вырвались-таки на оперативный простор. Соответственно, нет особых сомнений в том, что если бы десант был проведен раньше, подготовлен и организован хуже, немцы просто сбросили бы его в Ла-Манш. После этого следующая попытка заведомо отложилась бы на пару лет. И тогда нам была бы предоставлена возможность оккупировать Европу в одиночку.

Неочевидно, что эта возможность реализовалась бы, причем даже в том случае, если бы англосаксы помогали нам своими массированными стратегическими бомбардировками Германии. Бомбардировки эти были нам полезны только в том плане, что отвлекали бы на себя значительную часть истребительной авиации Рейха, соответственно, уводя ее с Восточного фронта. Немецкая промышленность от этих бомбардировок страдала в гораздо меньшей степени, чем того хотелось бы, выпуск продукции рос вплоть до осени 1944 года. Снижаться он начал только тогда, когда советские войска с востока, а англо-американские с запада начали просто захватывать немецкие предприятия в ходе наземного наступления. Если бы не было наступления с запада, то заводы Франции, Бельгии, Голландии, немецкого Рура продолжали бы работать, отправляя свою продукцию на Восточный фронт.

Конечно, уральские, поволжские и сибирские заводы, находившиеся в абсолютной недосягаемости для немцев, гнали бы продукцию на тот же фронт в гораздо больших количествах, продолжал бы поступать к нам лэнд-лиз (без которого мы, согласно послевоенной историографии, тоже, как и без Второго фронта, легко могли бы обойтись, хотя во время войны почему-то требовали его как можно больше). Вот только вопрос: осталось бы кому на этой технике воевать? Ведь уже в 1944 году в Советскую армию начали призывать 17-летних. Поэтому война для нас закончилась в мае 1945 года очень даже вовремя. И когда советские войска штурмовали Берлин, у немцев уже не было никакого тыла и почти никакой военной промышленности. Сопротивление велось из чистого отчаяния и из призрачной надежды, что союзники перегрызутся между собой. Если бы за спиной немцев оставалось пространство до Ла-Манша с соответствующим промышленным потенциалом, они бы сопротивлялись гораздо активнее, война бы, как минимум, заметно затянулась. Полмиллиона немецких военнослужащих, убитых и взятых в плен англичанами и американцами в 1944-1945 годах в случае отсутствия англичан и американцев воевали бы против нас (причем гораздо более упорно, чем против англосаксов). Даже потеряв Берлин, немцы перенесли бы столицу куда-нибудь на запад, например, в Бонн. Хватило бы нам ресурсов на захват всей Европы? Можно предположить, что скорее да, чем нет, но такой триумф стоил бы СССР еще несколько сотен тысяч жизней. А может быть, наши войска увязли бы в немецкой обороне где-нибудь на западе Германии. После этого союзники все же открыли бы Второй фронт, Европу тогда поделили бы несколько иначе, чем в получилось в реальности. Обсуждать послевоенные политические последствия другого варианта передела Европы (вплоть до полного ее захвата Советской армией) достаточно бессмысленно. Скорее всего, все закончилось бы так, как закончилось - перестройкой, гласностью и развалом соцлагеря.

Таким образом, обоснованность наших претензий к союзникам по поводу затягивания со Вторым фронтом, мягко говоря, неочевидна. Спешка с проведением десанта в Европу с его последующим провалом отнюдь не облегчила бы нам жизнь (даже если цинично исходить из того, что судьба англосаксов не волновала нас в принципе).

У проблемы Второго фронта в плане того, кто кому и сколько был должен, есть еще один аспект, который отечественная историография вообще не принимает в расчет. Дело в том, что от нас тоже просили открыть второй фронт. Просила страна, находившаяся в гораздо более отчаянном положении, чем мы даже в худшие дни 1941-1942 годов. Речь идет о Китае.

Эта страна вступила во Вторую мировую раньше всех. Европоцентризм отечественных и западных историков привел к тому, что датой начала войны считается 1 сентября 1939 года, день нападения Германии на Польшу. На самом деле, такой датой надо было бы считать 7 июня 1937 года, когда японцы начали агрессию против Китая. Если не 19 сентября 1931 года, когда Япония начала захват Маньчжурии. Однако война между обитателями Дальнего Востока удостоилась быть присоединенной ко Второй мировой лишь после того, как Япония напала на США. Как будто после этого японо-китайская война, продолжавшаяся, фактически, уже десять лет, каким-то образом изменилась.

Логично видя в Японии противника, Москва в 30-е годы исходила из принципа «враг моего врага - мой друг», забыв даже войну с гоминьдановцами за КВЖД осенью 1929 года и естественные идеологические симпатии к китайским коммунистам. После начала японской агрессии против Китая СССР стал оказывать ему полномасштабную военную помощь (включая прямое участие в боевых действиях советских военнослужащих), забыв об идеологии. Коммунистам было приказано подчиниться Гоминьдану и вместе воевать против внешнего врага. Только благодаря этой помощи Китай смог продержаться. Американский генерал Клэр Ченнолт с 1937 года командовал американскими летчиками-наемниками, воевавшими в Китае против Японии (после того, как в 1941 году в войну вступили США, наемники превратились в военнослужащих 14-й Воздушной армии). Он был яростным антикоммунистом, при этом одна из глав его мемуаров «Путь бойца» представляет собой панегирик советской помощи Китаю вообще и действиям советских летчиков в небе Китая в частности. Только самолетов, причем самых современных на тот момент, Китай получил из Союза 900 штук, счет поставок артиллерийского и стрелкового вооружения шел на тысячи и десятки тысяч единиц. Но это было только до 22 июня 1941 года. После начала Великой Отечественной нам стало как-то не до Китая. Более того, нам стал очень важен мир с Японией, ибо войны на два фронта СССР безусловно бы не выдержал. Поэтому помощь Китаю сразу и резко прекратилась.

И кто бы нас не понял? Уж, наверное, собственная судьба была для нас важнее судьбы Китая. И уж, разумеется, судьба всей Второй мировой решалась на советско-германском, а не на японо-китайском фронте. Все это совершенно очевидно. Только Китай требовал от нас Второго фронта, поскольку тоже хотел жить.

Гоминьдановские войска воевали чрезвычайно плохо. Имея очень значительное преимущество над японской группировкой в численности личного состава, они проигрывали почти все сражения, неся огромные потери. Даже летом 1944 года, в дни, когда Советская армия триумфально громила немцев в Белоруссии и Карпатах, а англосаксы начали победное шествие по Франции, японцы организовали наступление на юге Китая, нанеся гоминьдановцам очередное крупное поражение. При том, что одновременно Япония на тихоокеанском ТВД проигрывала американцам все что можно. Собственно, и в самом Китае только американская авиация спасала гоминьдановские войска от полного краха. Коммунистические войска, формальные союзники Гоминьдана, не принимали в войне против японских агрессоров вообще почти никакого участия. Циничный подонок Мао Цзэдун сидел в Яньнани и ждал, когда японцы и гоминьдановцы истощат друг друга, чтобы потом, после окончания Второй мировой, захватить власть в Китае (что он успешно и проделал в 1949 году).

Тем не менее, китайцы всю войну приковывали к себе миллионную группировку японских войск. Как известно, мы выиграли битву под Москвой исключительно благодаря переброске на фронт войск из Сибири и с Дальнего Востока. Переброска эта оказалась возможной потому, что стало ясно: Япония, вовлеченная в войну с Китаем, а затем с США и Великобританией, не имеет возможности воевать еще и с нами. Поэтому советско-китайская граница, являвшаяся в тот момент фактически советско-японской, была почти оголена.

Если бы Китай рухнул в конце 1941 или в первой половине 1942 года, миллионная группировка японских войск в этой стране высвободилась бы. У Токио появилась бы возможность, во-первых, значительно усилить свои войска на тихоокеанском ТВД (после чего Америке точно надолго стало бы не до Второго фронта), а также резко усилить группировку в Маньчжурии. И начать наступление на почти незащищенный советский Дальний Восток. Как раз в те дни, когда мы переживали харьковскую и керченскую катастрофы, когда появился на свет приказ № 227 («Ни шагу назад»), поскольку страна стояла на пороге уже не локальной, а общей и окончательной катастрофы.

Китай, однако, проигрывая все что можно, не проиграл окончательно. И всех вышеназванных ужасов не случилось. Хотя мы не открыли Второй фронт и вообще прекратили всякую помощь. Более того, мы, несмотря на многочисленные просьбы, не разрешили англосаксам возить в Синьцзян помощь Китаю через территорию Средней Азии.

Нет, разумеется, исход войны решался не на японо-китайском фронте, с этим не поспоришь. Даже в руководстве Китая многие понимали и принимали нашу логику. Но нельзя не заметить, что мы вели себя по отношению к Китаю несравненно хуже и циничнее, чем англичане и американцы - по отношению к нам. И помощь Китаю в 30-е годы этого факта не отменяет.

К счастью, мы всегда правы и нам все должны. И еще эти все постоянно нас обижают. А мы не должны никому ничего никогда. Такая уж у нас замечательная национальная специфика.

* СЕМЕЙСТВО *
Евгения Пищикова Убить дебила

Супружество и плотская любовь


I.

Много ли чувственности в отношениях супругов с десятилетним, приблизительно, стажем? Это один из тех редко обсуждаемых, но вполне жизненных вопросов, на которые как ни ответь, все будешь выглядеть дураком. Что тут можно сказать? Разве что правду. Думаю, мало. Жизнь дольше любви. «Большая, до конца не изменяющаяся любовь - редчайшее исключение: она столь же возможна, сколь маловероятна. На подобные обстоятельства не стоит рассчитывать», - писала Лидия Гинзбург. Мы и не рассчитываем.

Самые неистовые и печальные развратники на свете - это добропорядочнейшие супружеские пары, тщетно пытающиеся вернуть былое волнение и прежний трепет от обладания друг другом. Секс губителен для брака. Он способствует созданию семьи, но никак не может служить ее сохранению. Видите ли, семья строится не в постели, - но зато именно в постели разрушается. Трудные наступили времена для почтенных супругов, ищущих покоя. В покое-то нас как раз и не оставляют.

Разумеется, не впервые колеблются устои брака. Периоды устрожения морали и периоды вольности нравов сменяют друг друга. История дышит - вздох, и грудь поднимается, вздымается, пудрится, приклеивается мушка, перси рвутся из кружевного гнездышка, «вот-вот заголится девка»; выдох - грудь опускается, опадает, и вот уж надевается блузка с плотным нагрудником, с воротником-стойкой; медальон с локонами дорогих покойных родителей. Но всегда, даже в самые гривуазные времена, супружеская спальня была закрыта для осмотра и обсуждения. Все разновидности адюльтера, любое телесное приключение, самая смелая эротическая авантюра, всякий грех - все было описано и обдумано, но только не брачный альков. Что бы там ни происходило - дверь в спальню закрыта.

Не то нынче - сейчас у нас самый большой грех, если там именно что ничего не происходит. Сила желания, единственная движущая сила современного общества, не может безнаказанно угаснуть. Потребитель всегда и всего должен хотеть!

Весь товарный, жадный, заботящийся о вещном прогрессе мир зорко глядит в супружескую спальню - а правильно ли вы все делаете, ребята, а не остыл ли жар любви? Свечи-то, свечи-то не забыли? Никаких байковых ночных рубашек! А ты все в семейниках, дружище? Приличные боксеры лениво купить? Жене давно эротического белья не дарил? Да уж, любовнички. Помоги мужу надеть презерватив, тетеха. Да не так, не так! Что ты молча нахлобучиваешь, как ушанку на пьяного? Ты играючи, резвясь. Таблетку поднеси по-умному, в танце, озорно. И чего лезете дверь свою закрывать - у вас за этой дверью ничего и нет, знаем мы вас. Ведь даже английские супруги (европейцы, респектабельные люди) - и те тратят на секс тридцать пять минут в неделю. А телевизор смотрят, лежа в постели, два часа (в неделю же). Разговаривают - три часа. Читают - и то целых полтора. Кстати, английская компания Sharps (двести лет на рынке мебели для спален), получив результаты только что приведенного опроса, несколько поежилась. Но рекламную концепцию менять не стала. Так - несколько освежила: Она, лежа на белейшей, просторнейшей кровати, крутит пяточкой, глядя в ноутбук, Он - с чашкой кофе, с ленивой негой в мужественнейшей улыбке. В окна задувает морской ветер. Что-то в этом роде.

Была тайна, закрытая дверь. Флер добродетельной скромности скрывал почтенное брачное ложе от посторонних взглядов, а ныне спальня распахнута, засижена добрыми советчиками, заселена ужасными предметами. Безумные вещи проползли в нее и уж чувствуют себя как дома (все - для пользы дела, для разжигания страсти). На тумбочке - фиточай для повышения потенции «Взлет орла», из него торчат кукурузные рыльца. Под кукурузным орлом ждет своей очереди страшненькая «Виардо» в желтой коробочке - сделана она почему-то из зародышей пшеницы. Сучит копытцами «Золотой конек», трутся друг о друга оленьими рожками волшебные «Чудесан» и «Спасан». А женский чай «Красная щетка»? Щетка «поворачивает биологические часы вспять»… А набрюшники для тучных любовников (пояса «Подтянись» и «Животнет»)? А носки противогрибковые? А пенисные насадки? «Китайский бык», например… Да, в ящичке завалялись и вибро-пуля с дистационным управлением, и вибро-яйцо «Сперматозоид».

Страшная комната. В нее и заходить-то боязно. В ней живут привидения успешных и неуспешных половых актов (респектабельный женский журнал настоятельно советует дамам вести интимный дневничок и записывать в нем количество «успешных половых актов»). В видеоплеере живут (обязательно должны жить!) «Горячие учительницы», «Франкфуртские горничные», «Затраханный коп» и «Доктор задница - 2». Даже в самой постели можно обнаружить чужаков - бельевой комплект «Камасутра» ивановского комбината «Самтекс». Презервативы испуганным супругам предлагаются повышенной прелести - «Кричащий банан», например. И рычит, и кричит, и усами шевелит.

Да что там банан, или пеньюар, или свечи! Мелочи все это. Более тонкие знатоки настоятельно рекомендуют активнее использовать в брачных практиках игровые эротические костюмы. Стоят они недорого, а сколько живости внесут в приевшуюся сексуальную жизнь! Хороши платьица «Шаловливая медсестра», «Озорная школьница», «Горячая горничная» - мягкий, домашний вариант ролевого разврата. А еще имеются в продаже «Веселый босс», «Судья», «Девушка-полицейский», «Кадет», «Монашенка», «Ангелочек», «Секси- дьявол».

Дальше идут наряды понейтральнее, так - на всякий вкус, на любое пришедшее на память подростковое слюнотечение. Кого мечтал поиметь средний американский Бивис? «Девушку из группы поддержки», «Стюардессу», «Альпийскую пастушку» (однако), «Мисс Америку», «Балерину».

Но особенно мне пришлись по сердцу костюмы кинематографические, играющие на стыдной любви к фильмовому образу. Комбинезон из «Убить Билла», секси-хаки «Солдат Джейн», платьице Белоснежки, голубой прекоротенький сарафанчик и красные туфельки Элли-Дороти из «Волшебника страны Оз» (ау, Джуди Гарленд), костюм феи Динь-Динь из «Питера Пэна», с прелестным названием «Фея с мягкими косточками». Имеются в виду, конечно, бюстгальтерные кости, однако ж как трепетно звучит: фея с мягкими косточками… Мягкие косточки тут, надо думать, самое главное и есть. Охо-хо. Вот так представишь себя в костюме Белоснежки, в полумраке. Появиться этак из-за двери… Вот тут-то семейной жизни и придет бесповоротный конец.

Костюмы, как вы уж, верно, поняли, все привозные. Китай для Америки. Скроены на иноземную мечту. Ладно пригнаны к заморской (родом из отрочества) похоти. Интересно, возможно ли создание подобной же отечественной коллекции? Ну, костюмчики «девушка - младший сержант» и «девица-гаишница» нашли бы своего ценителя. А пользовался бы успехом сарафанчик «Варвара-краса, длинная коса»? Юбочка и корсет поэтической Ассоль? Костюмы зайчика и волка из «Ну погоди»?

Учат нас, учат, советуют разнообразить ночные бдения срамными переодеваниями, а главного и не знают. Не слышат, что народный гений говорит. А говорит он древние прекрасные слова: «В зубах не удержала, в губах не удержишь». Это женская пословица, это про нас - не держится семья на плотской любви. Она строится нравственным усилием, а не милой безнравственностью. Это работа, и делается она не с открытым ртом, а со сжатыми зубами.

Хороший секс не может удержать мужа, потому что того жалкого и милого мужа, которому действительно этот самый секс интересен и нужен более всего прочего, удержать невозможно. Всегда есть еще лучший.

«С необыкновенною быстротой, как это бывает в минуты волнения, мысли и воспоминания толпились в голове Дарьи Александровны. „Я, - думала она, - не привлекала к себе Стиву; он ушел от меня к другим, и та, первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела. Он бросил ту и взял другую. И неужели Анна этим привлечет и удержит графа Вронского? Если он будет искать этого, то найдет туалеты и манеры еще более привлекательные и веселые… он найдет еще лучше, как ищет и находит мой отвратительный, жалкий и милый муж“».

II.

С отроческих годков нас выучили тому, что плохо заниматься незащищенным сексом. Но забыли предупредить, что мы будем вступать в незащищенные браки. Бог домашности больше не спасает нас. Семья уже почти не защищена обычаем, а царствующая идеология личного успеха с трудом отыскивает для семьи подходящий уголок. Вот простейший пример - статья в последнем номере журнала «Men‘s Health». Журнал этот, правда, издавна отличается особеннопобедительной глупостью, - но ведь типичной же глупостью. Где умный промолчит, там «Men‘s Health» правду скажет. Словом, отправился корреспондент журнала на курсы молодых отцов. Репортаж начинается с цитаты: «Группа адъюнкт-профессора социологии Университета Флориды Робин Саймон, обработав ответы 13017 мужчин и женщин, недавно пришла к выводу: статус родителя не приносит никакой выгоды. Итог исследования таков: ключом к личному развитию и счастью дети не являются, а без ребенка жизнь не так уж пуста и бессмысленна». Ну, предположим. Дальше - само тело репортажа. «Ну, веселее, папочки…» - женщина на коврике показала красивые зубы. Все (пришедшие на занятия школы молодых отцов. - Е. П.) горестно закивали: «Да, мы стали папами…» В чем причина горя? Вот в чем: «засранцы кричат, и больше этого выносить никак нельзя»; «мужчин волнует, как спастись от ужасного запаха экскрементов по всей квартире». Так… Дальше журналист пеленает (обучения для) куклу-младенца и одновременно составляет в уме блестящую фразу для будущего репортажа: «Кое-как я замуровал адского истукана». Финал познавательной статьи таков: «Угрюмый чихнул и повернулся ко мне: „Надо было пользоваться презервативом, чувак. Все-таки“». Это вывод. Собственно говоря, и родителям автора статьи недурно было бы подумать в свое время о том же - да вот беда: милый мальчик ведь не сам исторгнул пафос своего репортажа. Он - верный солдат вполне себе сложившегося мировоззрения. Главное - личный прогресс, достижение успеха и обладание суммой удовольствий, к успеху прилагаемых. Какое же отношение к этому блестящему целеполаганию могут иметь дети-засранцы? Семья, воля ваша, тормозит самосовершенствование. Она требует каких-то жертв. Это что-то из другой жизни, это, наверное, для неудачников. Или для провинции. Это про какой-то долг. Нет, конечно, успешный человек может поделиться своим счастьем с красивой девушкой, которая, возможно, родит ему белокурых ароматизированных детишек, но почему должен-то? Собственно говоря, и женский личностный рост тоже очень и очень приветствуется. Правда, девице все-таки надо выйти замуж (это входит в систему ценностей), но что с ней будет через десять лет, это уже совершенно не интересно. В дамских журналах (казалось бы, призванных интересоваться женскими судьбами) всякое интервью с семейной знаменитостью всегда содержит несколько недоуменный вопрос: «Вы столько лет вместе с супругой. Как вам удалось сохранить брак?» - «Сам не знаю, - обычно скромно отвечает интервьюируемый, - как-то получается пока».

В чем первопричина брака? В желании. Он и она хотят быть вместе. Возможно, это любовь, а возможно, и нет. Но к своим желаниям и она, и он привыкли прислушиваться с величайшей тщательностью - разве «хочу» не самое главное слово на свете? Люди захотели быть вместе и поженились. А потом расхотели и развелись. «Извини, сынок, но мы с мамой больше не любим друг друга. Когда ты вырастешь, ты нас поймешь». Очевидно, взаимное желание двоих и обязательства, налагаемые этими желаниями, не могут быть реальным фундаментом семьи. Действительно, «одного супруга слишком мало, а одного ребенка слишком много». Очевидно, брак в самом скором времени претерпит колоссальные, революционные изменения. Я, например, уверена, что не пройдет и пятидесяти лет, и любая группа из пяти человек, решившая жить вместе и воспитать, скажем, троих детей, будет официально признаваться семьей. В этом различии - между понятиями «брак» и «семья» - и кроется спасение. Потому что семья значительно больше, чем брак.

Ее трудно желать - семью. Потому что ее трудно строить и трудно сохранять. Семья - не прихоть. И что бы ни случилось с браком, семья никуда не денется. Мать и ребенок - это семья. А «извини, сынок, я больше не хочу», - это голос бывшего брачующегося.

III.

Именно поэтому в России не популярен «английский» брак (правда, в Англии его называют французским), то бишь брак свободный. Речь идет о необременительном сожительстве двух супругов, каждый из которых заинтересован в сохранении семьи как хозяйственной единицы, но живет при этом собственной интимной жизнью. Казалось бы, удобный выход! Но из чего? Из какого положения? Пары, живущие в браке, не видят необходимости сохранять видимость постылого союза. А пары, строящие семью, - ну, тут более сложные варианты.

Я расскажу вам историю одного свободного брака (кстати, чудесен народный взгляд на подобные союзы, и сформулирован он таким образом: «Отдай жену дяде, а сам ступай к бляди»).

Жили- были в Москве муж и жена. Был у них ребенок, семилетний мальчик Ваня. А любовь -прошла. Нужно сказать, что обнаружили они пропажу любви в 1998 году, том самом, когда деньги в стране кончились, поэтому английский брак стал для них единственным выходом - никакой второй квартиры не было, да и мальчика Ваню нужно было кормить три раза в день. Разошлись по разным комнатам, разделили свободные вечера и принялись за осуществление новых брачных практик. И вот он завел приятнейший роман с бывшей однокурсницей, а она полюбила строителя-турка. Было в Москве такое время, когда красивые новые дома строили турецкие рабочие. И вот однажды осенним вечером наша героиня пришла домой в кожаном пальто, подаренном иноземным возлюбленным. Казалось бы - ну и что? Трудно понять, что. Но мужу это обстоятельство показалось очень обидным. «Интердевочка! - свистящим шепотом сказал он ей в прихожей, - ты окончательно пала в моих глазах. Невозможно представить, что ты воспитываешь моего ребенка! Во что ты превращена этой постыдной связью? Я отомщу ему и отомщу тебе!» - «Ну, конечно, ты отомстишь! Ну, скажи, как?» «Увидишь!» - и он ушел в ночь. Вот такой был неприятный разговор. А когда она проснулась утром, в квартире чудовищно, непереносимо воняло.

С обмиранием сердца выскочила на кухню и увидела, что в самой большой ее кастрюле кипит что-то ужасное. Какая-то бурая, с зеленью, биомасса - а в водовороте крутого кипятка мелькают металлические армейские пуговицы с гербом иностранной державы. Да и не турецкие ли? О Господи, вроде бы что-то с полумесяцем. Сердце остановилось. Что такое? Убил турецкого солдата и сварил его? Нет, солдат бы не поместился, - убил и теперь избавляется от мундира. Мысли ее смешались - как-то не пришло в голову, что вроде бы солдата взять неоткуда, и турецкого тем более. Подхватила мусорный совок, побежала было во двор рыть яму (закопать содержимое кастрюли, что бы там ни было), поскользнулась, упала на лестнице. Сообразила, что варево никак из квартиры не вынести - соседи же, дом многоквартирный. Спустить в унитаз! Схватилась за горячую ручку, возопила, уронила ужасную бадью на пол. Прыгала, трясла рукой, рыдала. Из кастрюли вывалилось страшное. Как найти в себе силы хотя бы посмотреть - что? Но смотреть на страшное - женская работа. Осмелилась. Господи, радость-то какая - это же ее новое кожаное пальто! Сваренное вкрутую.

А тут и ключ в двери - муж стоял в прихожей с бледным и беспощадным лицом человека, поставившего последнюю точку в отношениях. Бросилась ему на грудь, подвывая от счастья.

С пуговицами же дело объяснилось просто - в начале девяностых годов случилось переобмундирование доблестной турецкой армии, пуговицы старого образца ничего не стоили, и стамбульские заводчики широко использовали их в своем недорогом пошивочном деле - обтягивали кожей и пришивали на куртки и женские пальто. Ну а в кипятке, конечно же, дрянная кожа размокла. Стоит ли говорить, что супруги помирились? Простили друг друга. Восстановили семью, добились относительного достатка. Живут в нерушимом покое.

Что же произошло в тот судьбоносный день? Наша героиня поняла, что все еще любит мужа? Нет, ничего такого она не поняла. Обошлось без лирических чудес. Любовь действительно прошла. В телесном, интимном смысле они как были, так и остались друг другу не слишком-то желанны. Она испытала не страх за мужа, не боязнь остаться одной, она почувствовала, что интересы семьи представляют для нее бесконечную ценность. Что любви нет, а семья не разрушена, существует. И дело тут не в привычке и пресловутой родственности, а в той работе, которая была потрачена на ее строительство.

Семья строится по законам сообщества, коллектива и, как всякий коллектив, имеет собственное чувство самосохранения. При этом интересы семьи совершенно не обязательно совпадают с личными интересами каждого из домочадцев. Скорее, наоборот. Скромный этот парадокс был в свое время описан Львом Гумилевым - он, впрочем, обдумывал другое сообщество - воинское. Армейское подразделение, желающее выжить в качестве боевой единицы, должно состоять из солдат, готовых умереть. Если солдаты захотят выжить, подразделение погибнет. Что-то в этом роде происходит и с семьей. Строительство семьи - женская работа. Тут необходимо нравственно засучить рукава, и если уж не выдавать детям ежедневные билетцы, в которых записаны все их прегрешения и достижения за день, то, по крайней мере, бесконечно думать о том, что действительно идет на пользу детям, мужу и прочим домашним. Что способствует их духовному благополучию, а что - нет. Это реальный труд. Когда жена говорит мужу: «Ты не помогаешь мне, я все везу на себе!», - чаще всего она (пусть и неосознанно) имеет в виду эту работу нравственного строительства. Именно этот труд скрепляет семью. Семья держится на соплях. На слезах, на крови, на смешении всех физиологических жидкостей, на бесстыжей, простой телесной близости, не имеющей никакого отношения к фиалковому гламурному сексу, приносящему УДОВОЛЬСТВИЕ. Вернее так - семья держится на памяти об этом периоде сообщничества, но крепится соратничеством. Общим смыслом. Собственно то, что обыкновенно происходит в супружеской спальне, - не совсем половой акт. Он и называться-то должен по-другому. Пожалуй, действительно, супружеским долгом. Это акт подтверждения близости, присяга не столько в верности друг другу, сколько в обоюдной верности семье.

Анна Андреева Бери, пока дают

Неравный брак


Дорогая Мария, сестра!

Довольно-таки бесцеремонные, я бы даже сказала -вульгарные вопросы задаешь ты мне. С другой стороны, я тебя понимаю, - 35 лет разницы кого не смутят, но единственное, что мне интересно в твоем экстравагантном будущем, - наденешь ли ты флердоранж или обойдешься бейсболкой.

По врожденной честности, я не скажу тебе ничего радостного. «Как это все происходит?» - как у людей, Маня, все как у людей. Можно предположить, что ты будешь удручена обыкновенностью действа, как это было впервые со мной, его тривиальностью. Бывает, конечно, и своя специфика, когда известная потеря в мощности компенсируется технической изощренностью, но к этому быстро привыкаешь, а спектр приемов, в сущности, исчерпаем. В любом случае - готовься к большой и кропотливой физической работе - слушать, как крутится счетчик, у тебя не получится. Не злоупотребляй маникюром. И - при всей нашей резистентности к венским пошлостям - смотри внимательно, чтобы не был похож на папу. Ну да, импринтинг, инцестуозное влечение - распознаешь, вздрогнешь: папа - не «папик», с папой - нельзя.

Погляди окрест и уязвись, Маня: ты мучительно неоригинальна. Я не стала бы говорить о массовой моде - пока это, пожалуй, слишком, однако на любом светском, извини, рауте, в любой турпоездке, в театре и на культурно-зрелищных мероприятиях ты непременно встретишь как минимум несколько пар в крутом возрастном мезальянсе. Писательница, громко говоря, О. Робски описывала сцену, как почтенных лет буржуй встречает в кабаке дочку с таким же, как и он, буржуем-старпером и рвется начистить охальнику табло, а на локте у него висит его подружанка - ровесница дочери. Сцена симптоматичная, показательная. Актер Табаков рассказывает во всех интервью, как он молодеет год от году с супругой Мариной, сам уже как молодильное яблочко, румянится весь, кипят и множатся творческие силы. Актер Пороховщиков в каком-то интервью нахваливал свою молодайку и вдруг говорит: мол, надо бы ребеночка хоть одного в жизни, да че-то денег маловато. Я прямо подумала: гражданин сбрендил, а потом поняла - нет, так и надо.

Ну ладно, это все суть селебритиз и буржуи, суть бахвалы и извращенцы, им стремно без экстерьерного сопровождения и без сигнала, посылаемого урби эт орби: я о? кей, мышцб работает, бульдожка щерится, красотка гладит бакенбард. Но как не стыдно нам, обывателям? К каким горним высотам стремимся мы, все из себя задумчивые, и что нам эта ярмарка? Не знаю ответа. Вот Лиза, она вышла замуж за своего профессора в аспирантуре, думала - это монастырь и духовка. Как же! Семьдесят два года - подавай ему ребеночка, да безо всяких химиовмешательств, ведь он считал себя супермужчиной (Лиза узнала первая). Старалась изо всех сил, и труд этот, Маня, был страшно громаден, но в конце концов увенчался-таки девочкой, не совсем здоровой, порок сердца прооперировали - и сейчас все тьфу-тьфу. Так что ты думаешь, Лиза теперь одинокая мать - в 76 лет он ушел к девушке из стихотворческой студии. Жизнь желтее желтых газет, бульварнее бульварной литературы, а ты говоришь.

Что же касается возможностей к функционированию, то я бы совсем, совсем не взялась обобщать. Вот, скажем, Илья Борисович мой по ресурсам похоти мало чем отличался от 40-летнего. Но за это я жестоко расплачивалась - совместными безуглеводными диетами, морковным соком, шейпингом, джоггингом, петтингом… впрочем, нет, последнее - оговорка. Предлагала ему выписать народно-оздоровительную газету ЗОЖ (Здоровый Образ Жизни) - волшебные советы по лифтингу кожи, типа настойки подмышечного волоса в отваре медузы фиолетовой; к счастью, он не согласился, хотя кремы и лосьоны у меня втихую подворовывал, а я мужественно не замечала.

И. Кон любит ссылаться на результаты американского исследования среди большой группы 65-97 лет (sic! но почто обошли столетних?), согласно которому 52 процента мужчин и 30 процентов женщин сохраняют сексуальную активность. Сексолог Эрнест Борнеман утверждает преинтересную вещь: в старости возвращается та же высокая чувственность, что у младенцев, - сексуальное удовлетворение появляется при простой нежности, тактильных ощущениях. И все это будто бы обусловлено чувством свободы, когда не надо думать о черной работе секса, противозачаточных и всем прочем (я-то думаю, что это обусловлено просто дефицитом телесных контактов). Я была бы только за, но, к сожалению, пожилой русский муж совсем не таков: цивилизованной некоитальной сексуальной активности он предпочитает предынсультное коитальное варварство. И ничего с ним поделать нельзя.

Не заменит нежность… А вот не будет тебе Тютчева, Маня! Не будет и Давида на Ависаге. Что ты, с двумя разводами за плечами и сыном-первоклассником - девочка-мазурка? Приятно, Маня, воображать себя носительницей живой воды, нести себя как драгоценный скудельный сосуд, как подарок неслыханной роскоши. Но ведь ты не подарок, Маня, и ты это знаешь.

И он это знает, благо он видал-перевидал вас, кисок, рыбок, хабалок, клуш, прелестниц и инфернальниц, все ваши ужимки и прыжки, идут эшелоны - салют Мальчишу, а у Мальчиша при любой степени близорукости - глаз-алмаз, и слух как у куницы: увидит, что твои свежевыбритые холмы и равнины за три дня начинают курчавиться джунглями, в радиусе твоей зоны галифе можно размещать пехотинцев на ночлег, и - кроме того, ты не ошпариваешь кипятком красный лук для салата. А кто на моем дне рождения взялся рассуждать про теорию пассионарности, изобретенную Николаем Гумилевым во время охоты на абиссинских львов? А кто стрижет ногти прямо на ковер? Ты, Маня, то еще приобретение. Я бы на его месте потребовала приданое по описи - так, кстати, называется другая картина художника Пукирева, вдвое состарившего прототипа «Неравного брака» - купца А. Карзинкина, о ту пору - 37-летнего мужчину в самом соку.

И не надо думать, что и тебе воздастся лет так через сорок. Не воздастся никогда! Общество безжалостно и насмешливо к «исканиям» уже сорокалетних женщин и умильно-поощрительно - к разврату пожилых мужчин. Смешна, комична влюбленная старуха - «Отстань, беззубая!… Твои противны ласки!» - прекрасен и трогателен старик, выбирающий пятьсотдолларовый лифчик для ненаглядной своей продавщицы с Харькива. «Женщины должны позволить своей внешности смело рассказывать о прожитой ими жизни», - требовала Сьюзан Зонтаг еще в 1972 году. Увы! Рассказывать-то - запросто, да кто ж будет слушать пожилую внешность?

По всем канонам разновозрастных браков, вы пойдете на центростремительное возрастное сближение, произойдут теплообменные процессы, - и через год-два Федор Федорович, насосавшись твоей условно молодой плоти, станет моложавым твидовым джентльменом - виски в серебре, пошловато-обаятельный налет «пережитого», - а ты, Маня? А ты, дорогая, - померкнешь. Обабишься. Начнешь суетиться, сутулиться, подшаркивать ногой. Будешь говорить: «Мы с масей покушали». Галифе твои раздобреют до шаровар. Опадет грудь… здесь беру тайм-аут, чтобы совсем уж не размечтаться.

А теперь серьезно, дорогая Маня!

Жизнь коротка, одиночество вечно, а по-настоящему сексуальна только уходящая натура. Не знаю, что ты дашь ему (да и есть ли тебе что отдавать-то? сомневаюсь), но ты получишь такой опыт нежности, мудрости и благодатной печали, которого хватит тебе на многие годы вперед. Ты будешь защищена - не силой и не деньгами, все это вздор, но единственно точным, безошибочным советом, и его снисходительностью, и его памятью сердца. Ты получишь предельно жестокое, временами - страшное знание о жизни и смерти, о физическом выражении времени и тайнах тела, после которых будешь долго приходить в себя. И наконец, только у него ты научишься настоящему милосердию, а быть милосердной в наше время - это единственный настоящий капитал.

Это будет другой Космос, в который пускают за красивые глаза, но по большому и редкому везению. (Если он, конечно, не «мусорный старик», но, с другой стороны, ты вспомни, кого, кого Ахматова называла мусорным!)

«В молодости любовь земная, а в старости - небесная». Так бери же ее, Маня, к себе на землю.

Бери, дура, пока дают.

С любовью и завистью -

вечно твоя Аня.

* МЕЩАНСТВО *
Людмила Сырникова Возраст победителей

Реклама как афродизиак


В 90-е годы российское телевидение крутило веселый рекламный ролик. И не просто веселый, остроумный даже. Мультяшный такой, анимированный. Сюжет ролика был прост: на диване сидит, уставившись в телевизор, семья. Папа в очках, мама в кофточке, дети с рыжими волосами. Бабушка, седовласая статная дама в треугольном хозяйственном халате, пылесосит ковер. В момент острой производственной необходимости бабушка легким движением приподнимает диван вместе со всем семейством, пылесосит под диваном, после чего опускает диван и исчезает вместе с пылесосом в углу кадра. Слоган: «Человек, который принимает „Юникап“, всегда отличается от других».

От других в первую очередь отличался рекламный ролик. Если отвлечься от эстетических оценок, то можно заметить, что он был, как бы сейчас сказали, политкорректным. 90-е годы в России были годами страшного социального и возрастного противостояния, тогда в моду вошло слово «эйджизм» - поначалу с положительными коннотациями.

Иначе и не могло быть в стране, которая вдруг, отказавшись от советского инфантилизма, стала обнаруживать юношескую пылкость и детскую непосредственность. Хакамада сказала, что капитализм в России не построить до тех пор, покуда не умрут все пенсионеры, и молодежь рукоплескала Хакамаде. Пенсионеры мешали. Злобные, крикливые бабки из очереди, вечно требовавшие свое и отнимавшие чужое, смотревшие пустыми выцветшими глазами с лавочки у подъезда, жаждавшие порядка и марширующие в составе анпиловских колонн, вызывали не просто отвращение - ненависть. Она была не классовой - физиологической. «Мы никогда такими не будем», - думало молодое поколение задолго до появления соответствующей статьи Дмитрия Губина. Какими они будут или какими они должны стать, они знали хорошо: телевизор показывал рекламу мыла, крема для бритья, прокладок, шампуня - и все это была нескончаемая прелюдия. Художественная условность отбрасывалась, МММ принималась за чистую монету, а волосы, вымытые рекламируемым шампунем были неотменяемой реальностью. Во всяком случае, реальностью никак не меньшей, чем железнозубые старухи в ситцевых грязных платьях и стоптанных уродливых туфлях, которые долго строили светлое будущее, да не успели достроить, им осталось до счастливого финала всего ничего - помереть.

И тут - в пику хакамадиной максиме - талантливая реклама. Семейные ценности вместо личностных, молодая духом и телом бабушка, оплывшие родители, дебилоподобные жвачные дети. Реклама не шампуня и не прокладок, реклама не «выглядеть», но «быть». Застывшему гламурному великолепию противопоставлялось активное действие. Старушенция побила молодуху на ее же поле, да как побила. Взяла и легко приподняла диван. А потом опустила. Ой, опустила…

Впрочем, никто не испугался и в бегство не обратился. Пленительная нежность продолжала палить изо всех орудий, настаивая на том, что именно она - полновластная хозяйка «Дома» и «Дома-2». Впрочем, никто и не возражал. Возражать было некому. На один-единственный рекламный ролик препарата «Юникап» приходились такие полчища «нового сильного вкуса» и «струящейся красоты», что сравнивать дискурсы всерьез не имело никакого смысла. Постсоветские мускулы еще не вполне окрепли, а советская инфантильность еще не сменилась буржуазной, с ее социальным пакетом для тридцатилетних оболтусов, не желающих плодиться, размножаться и даже покорять друг друга пленительной свежестью, а желающих лишь сделать карьеру как можно более головокружительную, чтобы получить пенсию как можно более достойную. Российские граждане еще только привыкали к словосочетанию «средний возраст», не вполне осознавая его социально-физиологический смысл.

Понимание пришло позже. Когда в рекламе со всей откровенностью возник секс, а не намек на него. Не струящаяся нежность, распахнутые ресницы, пьянящий взгляд и тот самый импульс, на который реагирует мужчина. А «Виагра» для тех, кому за сорок, чтоб стояло, как у тех, кому нет двадцати. И крем от морщин для таких же, только противоположного пола. Решение мужских проблем и женских сложностей вдруг оказалось на удивление простым. А главное, те, кто был между двадцатилетними, заполонившими весь эфир, и семидесятилетними, существовавшими лишь в формате анимационной шутки и новостного репортажа, вдруг обрели свое место в медиапространстве. Доселе у них этого места не было, а значит, их самих тоже не существовало. А теперь появились.

Что, в общем-то, можно только приветствовать, ибо именно они - от 35 до 55 - и являются главными потребителями в любом цивилизованном обществе, главной ЦА, основной target-group. Их уже не душит прогрессивный налог (зарплата достаточно высока), их дети уже почти стоят на ногах, им уже не надо скакать по служебной лестнице и каждую минуту помнить о том, что презерватив - единственная защита от СПИДа. У них - именно у них, как ни смешно и горько это звучит, - все хорошо. А потребитель - это тот, у кого все хорошо, а вовсе не тот, у кого все плохо. Не тот, у кого много желаний в двадцать, и не тот, у кого мало возможностей в семьдесят.

Европейская (она же американская) цивилизация поняла это первой, как ей и приличествовало. Не в силах отменить эйджизм, она отменила возраст. И сделала это средствами, наиболее доступными. Никакого секрета в этом не было - требовалось, как воды в растворимый кофе, всего лишь добавить секса в рекламу. И он был добавлен. Вот седовласый, но упругий и загорелый господин едет в хорошем автомобиле на свидание. Вот свежая, но солидная дама делает в парикмахерской сложную прическу из пышных все еще волос. Вот они встречаются и сливаются в долгом поцелуе, чтобы в следующем же кадре проснуться утром на белоснежных простынях и с нежностью взглянуть друг на друга. Таков, в общих чертах, сюжет рекламы, с которой делается жизнь. Делается и вполне удается.

Как- то в глубоком отрочестве ехала я в троллейбусе. На одной из остановок вошла бабушка, с клюкой, ссохшаяся, полуживая. Вошла и стоит. Приученная всегда уступать место, я вскочила: садитесь, мол, бабушка. Кроме воспитания, был еще, конечно, страх, результат недолгого жизненного опыта: клюкой сейчас ткнет, крикнет, что совсем распустились-распоясались, в раньшие-то времена порядок был, а сейчас… Стою, жду, сядет ли. А бабушка эта улыбается совсем не по-коммунистически, не по-большевистски, и говорит шамкающим ртом: ничего, мол, деточка, сиди, я постою. Как же можно, бабушка, как же можно, как же? А вот так, деточка, у тебя вся жизнь впереди, тебе уставать нельзя.

Мария Бахарева Когда негде

Парки, скамейки и гостиницы «на час»


Однажды я решила опросить знакомых, где им доводилось заниматься сексом, помимо собственной постели. Ответы поражали воображение: туалеты клубов, ресторанов и самолетов, подъезды, парки, пляжные кабинки для переодевания, детские площадки, рабочие кабинеты и даже кладбище. На второй вопрос: «А зачем вас туда понесло?» - респонденты отвечали с куда меньшим разнообразием. Собственно говоря, вариантов ответа было всего два: «Из любопытства» и «Больше негде было».

Квартирный вопрос, может, и не испортил бы ни москвичей, ни жителей других городов нашей бескрайней родины, если бы не был тесно связан с вопросом половым. Одна из моих старших подруг как-то рассказывала об обстоятельствах, при которых она потеряла девственность. Она праздновала день рождения. К ней в крошечную двухкомнатную «хрущевку» пришли друзья, и после вечеринки несколько человек (в том числе и ее тогдашний ухажер) остались ночевать. Мама ушла в комнату дочки, а молодежи постелили на полу в гостиной - мальчикам справа, девочкам слева. Два часа она лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, а потом тихонечко-тихонечко подкралась к своему избраннику и увидела, что он тоже не спит. «Я до сих пор помню свои ощущения: мне одновременно очень хотелось и было ужасно страшно, - говорила она. - Вокруг нас были друзья, кто-то из них мог не спать, за стеной была мама, которая могла что-то услышать. Но мы понимали: шанс остаться даже так условно наедине может представиться не скоро». Впрочем, через три года подруга вышла замуж и поселилась в почти такой же двухкомнатной квартире вместе с родителями супруга, так что чувство стыда и страха в итоге притупилось. «Все так живут».

Я появилась на свет почти через десять лет после описанной истории. Пубертатный период моего поколения пришелся на тектонические сдвиги начала девяностых, но в массе своей мои сверстники точно так же были озабочены поисками «места», как и те, кто родился задолго до нас. Впрочем, нам было чуточку легче - спасибо за это Коммунистической партии Советского Союза, наделившей граждан СССР шестисоточными дачными участками. По весне родители каждые выходные уезжали пропалывать грядки, а мы оставались дома под предлогом подготовки к экзаменам и наслаждались свободой. Летом диспозиция менялась - дети безвыездно жили на даче, часто с друзьями, и на каждые два дня под родительским крылом приходилось пять дней вседозволенности. Дачи даже вошли в подростковый эротический фольклор - до сих пор помню в чьем-то девичьем альбоме потрясающий по наивности рассказ, в котором после развеселой дачной вечеринки влюбленная парочка совершенно случайно оказалась в тихой мансарде, и -«„Леша, не надо, прошу тебя, не надо!“ - но было уже поздно. И потянулись долгие минуты счастья».

Еще у нас были общежития. Сексуальная жизнь многих моих одноклассниц началась через дорогу от школы, в общежитии для иностранных студентов - там жили учившиеся на медиков и инженеров дивно красивые сирийцы и палестинцы. Общежитие было чистым и уютным, а его комендантша была приветлива и снисходительна. Впрочем, нас было не напугать и обычными общагами. Но и без этого можно обойтись: летом в каждом парке можно было встретить целующиеся парочки, и чем дальше вы отходили от центрального входа, тем откровеннее становились объятья.

Если задуматься, то получается, что мест для уединения у нас было не так уж и мало. Но мы смотрели американские подростковые b-movies восьмидесятых годов, в которых были огромные автомобили в темном открытом кинотеатре, были большие дома, в которых у каждого была своя комната с запирающейся дверью, были гостиницы, в которые можно провести любого гостя, не предъявляя документов, - и мечтали о том, что когда-нибудь и у нас будет так же.

О том, что когда-нибудь мы вырастем и все наши проблемы решатся сами собой, мы почему-то не думали - наверное, потому, что наши родители продолжали жить с бабушками и дедушками. У нас не было иллюзий, мы точно знали, что родители тоже «делают это» - и им это нравится. Да что там - первое в жизни порно я увидела в гостях у одноклассницы, которая нашла на антресолях спрятанные родителями видеокассеты. Эта находка нас очень обрадовала, - но в то же время напомнила о том, что и родителям приходится таиться и скрываться. Неужели нас ждало то же самое - на всю жизнь?

С тех пор прошло уже пятнадцать лет. Просторные дома с отдельными комнатами есть далеко не у всех. Просторные автомобили перестали быть диковиной, но drive-inn кинотеатров нет. Однако сексуально-территориальная революция все же произошла. Во-первых, исчезла традиция жить несколькими поко-лениями на одной территории - практически все мои сверстники снимают квартиры, а не живут с родителями. Во-вторых, появились гостиницы с почасовой оплатой. Идет сюда и молодежь, еще не успевшая обзавестись собственным жильем, и родители, которые хотят провести пару часов вдали от детских глаз, и ветреные любители адюльтеров. Только тинейджерам не повезло - гостиницы «на час» были бы по карману и им (скромный номер стоит около двадцати долларов в час - как два обеда в «Макдональдсе»), да не пускают. Как и в «настоящих» гостиницах, здесь надо предъявлять паспорт, и у несовершеннолетних нет ни одного шанса. Но теперь-то я понимаю, что так и надо. В конце концов, все самое интересное в тех самых b-movies начиналось именно тогда, когда родители все-таки открывали дверь в детскую комнату и обнаруживали, что ребенок там вовсе не задачки решал. Все эти лавочки, общаги и «у-друзей-пока-родители-на-даче» кажутся кошмаром только тогда, когда ты уверен, что такая жизнь будет продолжаться всегда. А если проблем с тем, где заняться сексом, давно нет, их так приятно вспоминать. И тогда начинает казаться, что настоящая жизнь была тогда, когда в ней было место приключениям и подвигам, а сейчас все хорошо, спокойно, но немного скучно, и тебе уже 30 лет, а ты никогда не занималась сексом в самолете, и… «надо же хоть раз в жизни попробовать!»

* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Алексей Митрофанов Под куполом

Тбилиси как он есть

Нынешний Тбилиси, мягко говоря, мифологичен. Чего только о нем не говорят. А если быть точнее, то не говорят и вовсе ничего. Просто считается, что Грузия сейчас - чуть ли не враг России. А дальше каждый сам домысливает в меру своего таланта.

А уж поездка в Тбилиси - почти как поездка на Марс.

В действительности, все довольно банально до обидного. Покупается в обычной кассе авиабилет. Целых три авиакомпании на выбор - «Сибирь», «Аэрофлот» и «Грузинские авиалинии». Бронируется по телефону гостиница (это, в принципе, факультативно). Два с лишнем часа в полупустом самолете. Покупка визы в аэропорту «Лочини».

Главная сложность при приобретении визы - ручка. Вдруг оказывается, что больше чем у половины россиян нет ручек, чтобы заполнять анкеты. Не удивительно - практически у каждого в портфеле ноутбук, а в пиджаке коммуникатор. Ручка при всем при этом как-то неформатна.

Грузины быстренько проходят паспортный контроль, а россияне окружают офицера-пограничника с внушительного вида пистолетом на ремне. Тот отмахивается (добро, что не отстреливается) и рекомендует добывать ручки друг у друга. Россияне долго и растерянно бродят по залу и, в конце концов, находят помощь у девушки из валютного обменника.

Но анкета, наконец, заполнена, виза наклеена и пограничный контроль пройден. Тут-то и начинаются самые чудеса.

***

Второй час ночи. Я спускаюсь вниз по эскалатору аэропорта и спрашиваю у носильщика, где можно прикупить грузинскую сим-карту к телефону.

Носильщик улыбается. Носильщик спрашивает:

- А вы из Москвы?

- Да, - отвечаю, - из Москвы.

Тут же оказывается еще один аэропортовский сотрудник с бейджиком на поясе.

- Ара, посмотри, это товарищ из Москвы. Ему нужна сим-карта. Ты проводишь?

- Ара-ара, да, конечно.

Мы идем через аэропорт к малюсенькому продуктовому киоску. Я говорю, что, в принципе, могу и сам найти, меня сопровождать совсем не обязательно, я, вероятно, отвлекаю от каких-то важных дел.

- Не волнуйся, дорогой, - радостно улыбается сотрудник. - У меня все срочные дела закончились. А следующий рейс не скоро.

Меня доводят до киоска. Почему-то впихивают внутрь, к ящикам с запрещенными у нас «Боржоми», «Набеглави» и другими водами. Хотя в ларьке есть амбразурка, и она открыта.

- Этот господин из Москвы! - радостно говорит сотрудник двум приятным дамам-киоскершам. - Ему нужна сим-карта. Сделаете, да?

Меня долго расспрашивают. Адрес, день рождения, какой тарифный план хочу. Что-то переписывают из паспорта. Говорят, что по закону сами должны установить сим-карту мне в трубу. Долго пытаются понять, как открывается эта труба. В конце концов, просят меня проделать это самому. Затем проверка связи. Затем - покупка первой за несколько лет бутылки «Боржоми». Довольно продолжительный рассказ о том, как там у нас, в Москве.

Все это время мой сотрудник стоит рядышком со мной в тесном киоске. Вместе со мной выходит. Спрашивает, нужно ли такси.

Я краем глаза вижу некое подобие буфета. Чтобы не искать в ночном Тбилиси ужин, говорю, что здесь хочу перекусить.

- Когда я понадоблюсь, обращайся, - говорит сотрудник. И уходит.

Буфет оказывается фаст-фудовским. Я думаю, что лучше все-таки побалую себя чем-нибудь в центре города. Тут как тут мужчина в свитере, который слышал, видимо, наш разговор с сотрудником.

- Такси до города не надо?

- Надо. Сколько?

- Тридцать лари.

Хорошо, поехали.

Мужчина в свитере доводит меня до малюсенького старенького фордика. Я сажусь на заднее сиденье. Он садится рядышком со мной. Я спрашиваю:

- А вы тоже едете?

- Да, - говорит он. - У нас же тут такси.

И почему- то мне не страшно.

***

Радушие моих аэропортовских опекунов медленно, но верно превращалось в то, что называют словом «разводилово». По дороге в город мне пытались навязать какое-то «свое» кафе рядом с аэропортом. Когда подъехали к гостинице - пытались не дать сдачу с сорока лари. Сначала говорили, что нет сдачи. Потом - что нынче «День благодарения» (кого и за что - не сумели ответить). В конце концов сдача нашлась - ее все это время на всякий случай держали, зажав в кулачок.

Отель же произвел странное впечатление. Старый, облезлый дом. Тесная комнатенка-прихожая. Крутая скрипучая лестница, покрытая вытертой ковровой дорожкой. Вместо простыни - какие-то три небольшие тряпочки. Покосившийся маленький шкафчик. Дырка в раковине (не та, которая необходима для стекания воды - другая, рядышком, чем-то пробитая). Два маленьких вафельных полотенца. Кусок мыла, весь обсыпанный какой-то синей крошкой. И противный холод - градусов пятнадцать.

Решив, что в это время в незнакомом городе мне больше все равно ничего не найти, я вышел на одну из главных магистралей города - улицу Леселидзе.

Мои мечты о позднем ужине стали стремительно развеиваться. Улица была пустынной. Лишь возле двери с нарисованными игровыми автоматами стоял человек и ел шаурму.

- Где здесь можно поужинать? - спросил я у него.

- О, это надо подумать. А вы из России, да? Из Москвы? Как там, в Москве? А где остановились? О, это замечательная гостиница! Мой хороший друг ее хозяин. А вы, если что, обращайтесь всегда! Нас тут много таких безработных с самого утра стоит.

Мой собеседник переложил шаурму в левую руку, и мы скрепили знакомство сердечным рукопожатием.

- А поужинать вас сейчас отвезут. Если вам не жалко заплатить три лари.

Любитель шаурмы куда-то позвонил, и через полторы минуты к нам подъехал старенький автомобильчик. И уже через пять минут я входил в круглосуточную очень симпатичную хинкальную.

***

В ней- то меня и поджидало главное открытие. Девушки -официантки, поварихи и барменши - были подуставшие, расслабленные и склонные к откровениям. Три национальности объединились в этом заведении - грузинская, армянская и русская. Их представительницы были единодушны во многом.

Девушки уселись за соседним столиком и наперебой жаловались мне на жизнь.

- Я за вчерашний день всего семнадцать лари заработала! У нас безработица и нищета!

- Нас в НАТО затаскивают, а мы не хотим! Если мы в НАТО вступим, вы вообще границу закроете! А нам это не надо! У меня в России брат родной, вот у нее - мать. Сейчас хоть как-то можно визу получить.

- Мы не хотим воевать с Ираном! Они наши соседи! А если в НАТО вступим - нас заставят!

- И с Россией не хотим!

- И не будем!

- Не будем!

Странная, однако, ситуация. Излагая примитивно, Грузия, стремясь в Европу, в результате оказалась как бы в изоляции. И россияне, и американцы, и западные европейцы могут въехать в Грузию, однако не слишком рвутся. Россияне обижены - за дружбу грузинского народа с Бушем (ее на самом деле ее вроде как нет, но нам-то кажется, что она есть). Американцы же и западные европейцы побаиваются (Абхазия и Южная Осетия). Да и не раскручена Грузия как туристический брэнд - ни в Лиссабоне, ни в Техасе.

И получается, что по Тбилиси ходят только гости из Азербайджана и Армении. От былой популярности города и следа не осталось. Ни советской, ни, тем паче, досоветской.

***

Девушки в кафе все продолжали жаловаться. Они прекрасно понимали, что от меня мало что зависит, а если быть точнее, то и вовсе ничего. Я не могу утихомирить НАТО, создать рабочие места, поднять зарплаты и открыть границы. Но очень уж хотелось выговориться. А кому, как не мне, приехавшему из Москвы - далекой, манящей, предавшей, прощенной?

За соседним столом между тем пьянствовали два грузина. Время от времени их разговор вклинивался в жалобы. Разговор был, в общем-то, понятен, хотя велся на грузинском языке.

- Ара-ара…

- А-а-а-ара?

- Ара!

Поначалу меня это забавляло. Потом подумалось - а разве русские аналоги таких застолий более содержательные?

- Ну, будем!

- Будем!

Пауза.

- Ну, давай!

- Давай!

Я почувствовал себя как дома. Решил, что все-таки смогу найти приличную гостиницу. Вызвал такси - и, действительно, нашел. В самом центре города, с большой кроватью, кондиционером, мини-баром, ежедневной сменой чего пожелаешь, и при этом за 35 евро в сутки.

А выспавшись, приступил к поискам книжного магазина.

Поиски эти заняли ровно два дня. Полученные на ресепшн адреса не дали результата - все места, некогда популярные, заполненные новенькими книгами на грузинском, русском и английском языках, сегодня заняты либо какими-нибудь дорогими шопами-салонами, либо представляют из себя полуразвалины. Я выпрашивал новые адреса - у встреченных на улице людей интеллигентной внешности, у газетных киоскеров, у таксистов - радостно бежал туда (или же ехал на такси, оно в Тбилиси удивительно дешевое, приблизительно 15 лари в час), и понимал, что снова припозднился на год-другой.

В конце концов, пришлось признать - в Тбилиси нет нормальных книжных магазинов. То есть их нет вообще, так же, как магазинов, например, торгующих едой для космонавтов. Есть букинистические развалы (там торгуют чем-то вроде собрания сочинений критика Белинского), есть отдельчики в канцелярских магазинах (там можно купить краткий путеводитель на английском языке или же карту города), есть что-то случайное в киосках. А специально выделенного просторного помещения с книгами, рассортированными по различным разделам, здесь нет.

Москва, в которой существуют трехэтажные книжные супермаркеты, показалась мне гуманитарной столицей Европы.

На протяжении всего этого времени я то и дело видел высоченный купол, увенчанный громаднейшим грузинским флагом.

- Что это такое? - спросил я, наконец, у таксиста.

- Саакашвили дворец себе строит. Людям есть нечего, а он шикует.

- А зачем такой купол? Это что - домовый храм? Может быть, планетарий?

- Ничего не знаю. Знаю, что когда он ездит по стране, его микроавтобус с девками сопровождает.

Да, не пользуется Михаил Николозович всенародной любовью. Впрочем, за одно его все хвалят, не нахвалят. Ужесточение законов почти полностью избавило страну от воровства и взяточничества. Тбилисский житель может запросто оставить на сидении своей машины дорогой ноутбук или же фотоаппарат - с ним не случится ровным счетом ничего.

- Воровать? Да вы что! У нас это не принято, - гордо заявляли мне тбилисцы.

Не удивительно - раз в несколько минут по каждой улице медленно проезжает полицейская патрульная машина, а за кражу можно получить немалый и, главное, вполне реальный срок - ведь взятки судьям здесь давать тоже «не принято».

А вот аналогов нашей ГАИ и вправду нет. Другое дело, что патрульная машина в любой момент может остановить любой автомобиль, так что дорожный беспредел тоже отсутствует.

Отсутствуют, кстати сказать, практически везде меню на русском языке. И даже на английском. Только грузинская вязь. Правда, решается эта проблема просто - официантка берет меню, и все подряд читает, сразу же переводя на русский.

Удивительно, но русским здесь владеют все, за редким исключением. Даже молодежь, которая не помнит никакого там СССР. Но и русские знают грузинский. Так что русской диаспоры как таковой нет в Тбилиси.

Я, правда, все равно предпринял несколько попыток ее отыскать. К примеру, съездил в русский ресторан «Матрешка». В интерьере обнаружилось огромное количество матрешек, самоваров и иной экзотики. Стулья были расписаны под палех. Играла музыка - русская песня:

Икра, икра, черная икра,

Любовь, любовь - опасная игра.

Икра, икра, икра красная,

Любовь, любовь - игра опасная.

И черная, и красная икра в меню присутствовали. Меню, кстати, там было трехъязычным - на грузинском, английском и русском. Квас в меню значился, но его неоказалось в наличии. Морс принесли, только он оказался вишневым компотом - освежающим, холодненьким, с кислинкой. Вяленая оленина - нечто вроде бастурмы, только очищенной. Чача, «Боржоми», «Набеглави».

Я спросил официантку-грузинку, что это за блюдо такое - ягненок, приготовленный на огне? Оказалось, бараний шашлык.

За соседним столом распивала грузинский коньяк веселая русско-грузинская компания. Счет был, ясное дело, на грузинском.

А еще я посетил в Тбилиси русский храм. Он был пустынный и неряшливый. В углу кого-то отпевали. Возле входа, по российскому обычаю, переругивались русские старухи-нищенки. Увидев меня, дружно запросили милостыню. Перейдя зачем-то на грузинский.

Я понял, что диаспору мне не найти. Так же, как книжный магазин.

***

В один из дней я сидел в полюбившемся кафе в центре Тбилиси - в том самом, где волею случая я оказался сразу по приезде. Пил опасный для жизни «Боржоми», трепался с грузинскими официантками. Вошел мой знакомый таксист (а в Тбилиси знакомства заводятся легко и стремительно).

- Привет, Леха, как дела?

- Да, вроде, ничего. А у тебя?

- Только что свечки поставил. Сегодня же девятое апреля.

Вот, думаю, попал! Действительно, 9 апреля 1989 года в Тбилиси был жестоким образом разогнан митинг, погибло больше двух десятков человек, несколько сотен отравилось газом. Этот день почитают днем национальной трагедии - он даже объявлен государственным выходным. Понятно, что мне лучше, от греха подальше, торчать в гостинице - мало ли что.

Делюсь своими мыслями с таксистом.

- Да ты зачем, - говорит он, - такую чушь несешь? Ты что ли тогда газ пускал? Конечно, нет! И все это прекрасно понимают. У нас, в Грузии, умеют «отделять мух от котлет», как ваш президент говорит. Мы прекрасно понимаем, что русский народ здесь совершенно ни при чем - власть виновата!

Я вспоминаю события октября 2006 года, когда на высшем уровне запретили «Боржоми», а на низшем школьные учителя пытали учеников - не грузины ли у них, часом, родители. И понимаю, что нам есть чему учиться у нашего южного соседа.

И вправду, в этот день, как и в другие дни, я не почувствовал враждебности ни на секунду. Не было ни единого косого полувзгляда. В магазинах так же продавали наши водку, сок и шоколад. «Матрешка» работала в своем обычном режиме.

Да, мы, русские, для грузин пока еще свои.

Разве что Горбачева недолюбливают - и за жестоко подавленный митинг в поддержку независимости Грузии, и за развал СССР.

Вот такой парадокс.

* ХУДОЖЕСТВО *
Аркадий Ипполитов Одержимость

Про это


Это трудно описать. Что это такое? Чувство ли это, ощущение ли, переживание? Страсть ли, любовь или просто прихоть, игра ума? Где граница между ними? Да и есть ли она? Разум ли определяет это, сердце ли, душа ли, сознание или что-то еще, неведомое? Внутренняя ли это потребность, врожденная, или это определено роковой случайностью? Доктор Фрейд виноват или богиня Афродита со своими детками, Эросом и Танатосом? Или другой какой бог, девственная Афина ли, солнечный Аполлон или вороватый Гермес, проводник в царство мертвых? Как это зарождается, откуда идет, к чему приводит? Откуда это восхищение всеми несовершенствами, всеми индивидуальными особенностями вожделенного объекта, пигментными пятнами, легкой желтизной, проглядывающей сквозь матовую бледность, неровностями и неправильностями, часто делающими его еще более привлекательным, еще более желанным, чем самые совершенные образцы его породы? Дикое, изнуряющее влечение, похожее на сумасшествие, карамазовское какое-то, к особому изгибу, к мелкой черточке, большинству незаметной, для большинства непонятной, но резко отличающей этот единственный экземпляр от всего остального, не столь вожделенного. Легкое отличие, заставляющее замирать в блаженстве мучительном от счастья одной возможности его созерцания!

Что за чарующее занятие - коллекционирование гравюры! Какое неземное блаженство - ощущать подушечками пальцев плотное благородство европейской литой бумаги, шелковистую, гладкую нежность японских листов или легкую, как вздох, прозрачность бумаги китайской, что так любят изысканные офортисты, которых становится все меньше и меньше в мире. Как восхитителен гордый вид знатока, с важностью рассматривающего водяные знаки, приближающего гравюру к источнику света, слегка приподняв ее за края, чтобы прочитать на ней волшебные эзотерические символы, неведомые непосвященным. Как перехватывает дыханье, когда среди множества листов хорошего и среднего качества вдруг мелькнет редчайший, малоизвестный, а то и совсем неизвестный оттиск, на который невежда и не обратит внимания, ибо он, редчайший, может быть более грязным, затасканным и корявым, чем оттиски ординарные, но за этой его внешней неказистостью скрывается ценность, во много раз превышающая стоимость более привлекательного для широкой публики товара. Но оказывается, что именно этот лист, неброский, засаленный и мятый - единственное, вновь открытое, новое состояние, отличающееся от всех остальных крохотной закорючкой, различить которую смог только он, подлинный, настоящий знаток гравюры.

Специалист по гравюре не может быть просто историком искусства. Он член особой жреческой касты, ордена тамплиеров и масонской ложи, он должен разбираться в сложных шифрах сокращений справочной литературы, кажущихся каббалистической абракадаброй остальному человечеству, он знает магию состояний и тиражей, его сознание тоньше, изощреннее и острее, чем сознание простого смертного. Он - избранник. Живопись по сравнению с гравюрой пестра, скульптура - тяжеловесна, рисунок - однозначен. Это все для невзыскательной публики, любящей внешний лоск и показную роскошь. Живопись со скульптурой коллекционировать просто, все равно, что собирать бриллианты или столовое серебро - занятие для невежд с деньгами, желающих пустить пыль в глаза широкой публике.

В изучении гравюры есть нечто размеренное, чистое, девственное, что придает ему некое родство со стародевичеством, но в то же время и утонченно-сладострастное, бешеное. Ведь стародевичество не есть состояние физиологическое, но есть состояние души, и вполне возможно иметь сотни жен и мужей, оставаясь при этом старой девой. Возраст не играет решающей роли, также как и пол, ибо старость есть мудрость, она от возраста не зависит, а то, что эта мудрость приходит с опытом и часто оказывается близкой к маразму, это лишь ее оттенок. Обладание мудростью знаточества, столь необходимое специалисту по гравюре, тоже требует опыта и балансирует на грани рамолитета, но все же знают, что без инь не бывает янь. Значение же половой принадлежности в начале третьего тысячелетия и обсуждать смешно.

По- моему, исчерпывающий образ сладострастия во всей мировой культуре дан в образе Нарцисса. Полное подчинение страсти, свободной от глупости физического обладания, заставляющее иссохнуть тело так, что остается одна лишь чистая духовность, -это ли не высшая ступень блаженства? «Что увидал - не поймет, но к тому, что он видит, пылает; Юношу тот же обман возбуждает и вводит в ошибку. О легковерный, зачем хватаешь ты призрак бегучий? Жаждешь того, чего нет; отвернись - и любимое сгинет.

Тень, которую зришь, - отраженный лишь образ, и только. В ней - ничего своего; с тобою пришла, пребывает, Вместе с тобой и уйдет, если только уйти ты способен».

Эти гениальные строчки читаются не как курьезное описание самовлюбленного простака, каким часто представляют Нарцисса и каким предстает в заурядном сознании понятие нарциссизма, им порожденное, но как изображение всеохватывающего и всепоглощающего желания «того, чего нет», страсти, быть может, самой чистой и самой высокой, на какую только способен человек. Погоня за призраками и охота на миражи, вожделение к несуществующему и одержимость воображаемым, что может быть благороднее? А за чем Нарцисс гонится? За первым известным в мире отпечатком, столь схожим с отпечатком с гравированной доски, - отражением, где все левое стало правым, а правое - левым, за первым изображением, образом, повторением. В общем, за гравюрой. Обратите внимание также и на то, что Нарцисс умер девственником, ибо нет сладострастия более чистого, более полного, более мучительного, чем сладострастие невинности.

Три других великих сладострастника, впрямую происходящих от Нарцисса, - это Гобсек, Плюшкин и Федор Карамазов. Все трое потрясающие знатоки, тонко и остро чувствующие значение детали. Они подчинили все единой страсти, сконцентрировавшись только на внутренней жизни, которой, так же, как и у Нарцисса, оказывается принесена в жертву жизнь внешняя. В противопоставлении себя внешнему миру все трое стали похожими на мумии, и также как и мумии, они - изощрены и невинны, так что в их старчестве, в их иссохших телах, как в иссохшем теле Нарцисса, мумифицировалась вечная юность, этакое наивное детство, похожее на маразм.

Вообще, большинство специалистов по гравюре, так же, как и большинство коллекционеров, - мужчины; именно для них-то стародевичество оказывается важнее всего. Это состояние, подразумевающее некоторую чистоплотность разума, справившегося с телом и постоянно держащего внутри себя свободным и чистым, не замутненным никакими плотскими переживаниями, место, где строго, в порядке и опрятности, можно расставить ряды состояний, тиражей, водяных знаков и прочей ненужной в физиологической реальности информации, являющейся основой основ гравюрного дела. Не в том вопрос, что, просидев день-деньской за составлением каталога и напрягая спину и глаза в разбирательстве мелочей воздушных и неявных, его составитель не пойдет в ночной клуб и не погрузится в пучину разврата, - почему бы и нет? - но и в самой пучине разврата внятно будет ему, что есть в мире радости превыше земного блуда, есть удовольствия, в сравнении с которыми чувственность мира внешнего столь же стерта и невыразительна, как отпечатки поздних тиражей. Мир свой, особый мир гравюры, он, любитель, блюдет незамутненным и опрятным, как монашки блюдут монастырский вертоград.

A priori гравюрное знаточество - занятие ретроспективное, то есть старческое. Пусть какой-нибудь офортист конца галантного столетия делает гравюру на злобу дня времен Французской революции или Энди Уорхол печатает принты с изображением знаменитостей светской хроники. Пусть радикалы радикальничают, а актуалы актуальничают. А мы ее - в папочку, и под номерок, и каталогизируем, состояния установим, отпечатки пронумеруем, шкалу ценностей установим, и - хранить, хранить, хранить. В паспарту, под веленевой бумагой, чтобы свет не падал, чтобы кислотность не разъела, чтобы мухи не накакали, чтобы все было чистенько, аккуратненько, с номерочком по каталожечку, поелику это возможненько. И чтобы никто ее не видел. Гравюра должна быть спрятана, иначе она обречена на гибель.

Любят современные теоретики рассуждать о том, что гравюра была предтечей масс-медиа и изначально исполняла ту же роль, что сейчас исполняет телевидение. Бог с вами, да в своем ли вы уме? Не массовость это была, а причастность к избранности. Сколько хороших отпечатков с доски могло появиться? Ну пятьсот, ну тысяча - это при самой что ни на есть кондовой резцовой гравюре. Вот и обладала ими тысяча избранных, да и то тут же появились градации отпечатков ранних, хороших, и поздних, стертых; то есть избранных особо, просто избранных и не очень избранных. Так что расцвет гравюры всегда отмечен печатью старения общества. Недаром гравюра в Европе появилась в поздней готике, времени дряхления рыцарской культуры, и сначала мало занимала ренессансных авангардистов. Потом расцвела в преддверии маньеризма, в маньеризме достигла своего апогея, чтобы снова расцвести в позднем барокко. Самое благоуханное время гравюрного знаточества - конец XVIII столетия, время перед Французской революцией, когда создавались великие графические собрания, писались великие графические справочники, работали последние великие итальянцы - Тьеполо и Каналетто, а Гойя создавал свои первые офортные опыты. Великое время старых дев, идеальным собирательным образом которых стала мадам де Розмонд из «Опасных связей», чьей отечественной вариацией явилась Пиковая дама (то, что они обе были замужем, не имеет никакого значения). Главные герои этого века, маркиз де Сад и Казанова, очевидно обладавшие очень сильно выраженным комплексом стародевичества, без сомнения, были бы отличными представителями гравюрного знаточества (о чем свидетельствуют их способности к каталогизации), если бы в юности так не разбрасывались своими талантами.

Русский Серебряный век очень хорошо ощущал важность гравюры. Именно в начале прошлого века Россия сделала первые шаги в гравюрном знаточестве, робко входя в европейский большой свет. Роль Пиковой дамы сыграл Ровинский, но самым обаятельным персонажем гравюромании Серебряного века был, конечно же, Константин Сомов, прелестнейшая старая дева в истории отечественного стародевичества. Увы, после переворота 1917 года гравюрное знаточество вместе с обществом трезвенников и другими проявлениями гражданского сознания в России утратило социальную основу, и 1920-е годы стали агонией гравюры, скончавшейся в мастерской Фаворского, в издательствах «Аквилон» и «Academia». Воскреснет ли она? Маловероятно.

Денис Горелов Как металлисты с деревянщиками воевали

«Александр. Невская битва» Игоря Каленова


Имя сценариста В. Вардунаса пошло в народ в связи с «Праздником Нептуна» - историей вымышленного клуба моржей деревни Малые Пятки, куда по обмену опытом едут шведские любители зимнего плаванья. В видах неминучей расплаты за очковтирательство пяткинцы сначала тоскливо выли на луну, но при виде шведского автобуса подхватились, брякнули шапкой оземь, попрыгали в прорубь и всех-всех победили, хоть и не хотели этого, как положено истым митькам. Шведы, если кто помнит, надвигались на пяткинскую Русь под бессмертную музыку Прокофьева к фильму «Александр Невский».

Тема принялась, и Вардунаса позвали писать новую байку про митьков - как они «пели песни, пили меды и тут» набежало ливоно-тевтонское чудище, и его пришлось против воли побеждать, как всегда поступают миролюбивые митьки, невзирая на демократические новгородские ереси в лице олигархических бояр с ножом в рукаве. Как стар и млад латают на битву кольчуги, а белые утицы-княжны с крепостных стен взыскуют христова благоволения. Стрелы летят и поют, ветераны кряхтят, шеломы блистают, шакалы Табаки вертятся юлой, замышляя измену. Рожь колосится, нивы простираются, ласточки снуют, молодицы с туесками текут в лес по морошку (бруснику, рябину, другую кисло-горько-терпкую, как русская доля, ягоду).

Есть фильмы, которые бранить скучно. Выцеживать исторические ляпы. Таскать за шелковистые, шампунем всхоленные бороды. Корить за неизбежные параллели с эльфами-гоблинами, коих порядком сыщется в любом комиксе на праславянскую тему (материя столь туманна и мифологизирована, что за какую братину-ендову ни возьмись, тут же и комикс получится - с этим уже сталкивались авторы «Василия Буслаева», «Волкодава» и «1612»; честнее других вышло с «Князем Владимиром» - мультяха, она мультяха и есть, все взятки гладки).

Олеша в дневниках писал, что первобытные люди для нас реальнее средневековых, со всеми их латами и религиозными распрями, отдающими Шарлем Перро и раскудрявой невсамделишностью. Ту же сказочную природу следует признать и за холщово-лапотным русским срединовековьем: как на ту тропинку ступишь, так немедля на Васнецова с Билибиным и вырулишь, а там и до хоббитов недалеко. Многомудрый Антон Костылев уже связывал кассовый успех дорогущего и кондового «Волкодава» с первооткрытием пошехонской Руси, прежде бывшей уделом лишь сказочников Роу да Птушко (кстати, в качестве дополнительных факторов он привел откровенно мультяшные - магию русской чащобы и ожившую поэзию сестры нашей ясна солнышка Оксаны Акиньшиной). Так что эльфы, гномы, единороги и мохнатые конечности в таком кино только приветствуются, знай меру.

Патриотически-православная составляющая, которую некто из блоггеров ладно окрестил тальковщиной, терпима ввиду той же неизбежности - куда ж нынче без хоругвей и божбы полечь костьми за камельки-дубравушки?

Пусть его.

Главной жанровой закавыкой, о которую всяк о пяти ногах да споткнется, является угрюмая заунывность русской былины. Православную тугу-печаль, невыносимую даже в митьковском исполнении, все это настырное оканье, жлобскую, но всегда обоснованную подозрительность, назидания величавых старцев следует хоть иногда скрашивать скоморошьим частоплясом, пещерным зверством да языческими пятнашками в голом виде - это еще Тарковский разумел, человек вполне себе хмурый и дидактический. И если со зверствами в новом русском кино полный порядок, головы горохом так и летят, то с гуслями-дудками и смыслово ненагруженной потехой-веселухой просто швах. Любой позитив немедля начинает смахивать на рекламу аграрной партии и советы молодым любить по-русски. Хоть немного песенки, хоть немного облачка, кошку какую-нибудь, лишь бы не символизировала красоту родной природы - и опять можно возвращаться к верным псам на подворье да белым коням во чистом поле. Ан нет - тут патриот краю не ведает и из любого сбитня-взвара-браги-медовухи безошибочно выбирает квас «Никола», одноименный компании, выпустившей «Александра». В искусстве дозировать насупленное богатырство с пиршественной пеной и лукавыми побасками нашим бы боянам поучиться у тех же мультях - именно у Романа свет Давыдова, свернувшего некогда с «Маугли» на зарисовку народных сказов «Василиса Микулишна» и «Два богатыря». Да вот беда - тут непременно потребуются золотой пробы прибаутошный диалогист да народно-балалаечный композитор, а где ж их взять.

И вот когда фильм начинает уже откровенно «бычить», по уровню фобий и густопсовой византийской мстительности сходясь с праславянскими хрониками студии Довженко типа «Легенды о княгине Ольге» или «Ярослава Мудрого», в кадр является княжна Всеслава (а то Злата, где ж их разобрать), обликом и златокованым хайратником чудесно напоминающая классическую хипповку-художницу в холстине до пят. Тут-то и приходит в голову мыслить бой руситов с чудью как вечную тяжбу славянского и саксонского рока, побоище травяно-медвяного православного гусельничества с готической традицией тяжелого металла и игрового сатанизма. Тут веревки и порты - там заклепки и шплинты. Тут перцовка - там распальцовка. Тут белая береста - там черная короста. Стык алкогольного и наркотического темпераментов, двух творческих суицидальных стихий, еще ждет своего посвященного летописца уровня Вячеслава Курицына - Вардунас тут, вестимо, не в счет. Русский рок имени Талькова от «Калинова моста» до переметнувшейся «Алисы» от веку подозрителен к своим и злобен к пришлым, суеверен, фетишизирован и косноязычен, что откровенно сближает его с ратниками Александра, из всех богатств русского языка усвоившими присказки «Это да» и «О как!» и компенсирующими скудость средств частотой повторения. Подземные факельные сходки изменников рифмуются с сатанистскими капищами и подростково-нацистской символикой арийских групп, тогда как склонность резвиться у озер на приволье роднит славянских пращуров с их рок-наследниками, искони тяготеющими к воде (если западные жрецы струн и Христа-суперстара учиняют свои ритуальные сходки в холмах, убежденные славяне вечно собираются на коллективные камланья у студеных ключей и белых озер, проводя границу враждебных эстетик и протягивая ниточку в отеческую древность). Когда русские воины спят вповалку перед битвой - кто в шатрах, кто на воздухе - это совсем напоминает рок-фестиваль. И пусть железный век передовей древесного, зато наш тактильней, задушевней и пронзительней, вот.

И есть во всем фильме лишь одно досадное отступление от православной рок-традиции, нелепое и предосудительное. «Баба должна быть голой», - прямо формулировал этот постулат на фестивале «Катунь-2000» юродивый барнаульский панк Андрон, пытавшийся стянуть трусы с каждой встречной поселянки. Это святая правда, братие, которую своевременно постиг тот же А. А. Тарковский в сцене ночи на Ивана Купалу, иже с ним и Хотиненко в «1612», а вот режиссер Каленов - не постиг. Это большое упущение, на которое следует обратить особое внимание при складывании древнерусского канона. Баба на речке - сердцу отрада. Тут вам не спасатели Малибу в неуместных оранжевых бикини.

Как справедливо замечено в рекламе кваса «Никола», «каждый должен понимать разницу между квасом и сильногазированными напитками на различных ароматизаторах и регуляторах кислотности».


This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12.01.2012

Оглавление

  • Русская жизнь №28, июнь 2008 Секс * НАСУЩНОЕ * Драмы Ямадаев
  • Дарькин
  • Черногоров
  • Спорт
  • Печора
  • Ассамблея
  • Конверт
  • Слухи
  • Лирика ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Анекдоты Притворились школьниками
  • Великая сила мероприятий
  • Украли железную дорогу
  • Семь ударов камнем
  • * БЫЛОЕ * Мария Бахарева Грачевка, Драчевка тож
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • Как взнуздать крылатого Эроса
  • Ефим Зозуля Сатириконцы
  • * ДУМЫ * Андрей Громов Человек хотящий
  • Михаил Харитонов Непристойность
  • ***
  • ***
  • Дмитрий Быков Вся Россия - наш сад
  • Алексей Крижевский Как дети
  • * ОБРАЗЫ * Дмитрий Данилов До потери сознания
  • Шествие
  • Стадион зеленых зайцев
  • Падение
  • Аркадий Ипполитов Душенька
  • Захар Прилепин Собачатина
  • Алла Боссарт Поповна
  • Эдуард Дорожкин У вас товар, у нас купец
  • Дмитрий Ольшанский Аглашки
  • * ЛИЦА * Олег Кашин Личный счет Валентина Фалина
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • VIII.
  • * ГРАЖДАНСТВО * Евгения Долгинова Серьезные отношения
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • Олег Кашин Мэр и его грустный baby
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • * ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Восток дальний и близкий
  • * СЕМЕЙСТВО * Евгения Пищикова Убить дебила
  • I.
  • II.
  • III.
  • Анна Андреева Бери, пока дают
  • * МЕЩАНСТВО * Людмила Сырникова Возраст победителей
  • Мария Бахарева Когда негде
  • * ПАЛОМНИЧЕСТВО * Алексей Митрофанов Под куполом
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • * ХУДОЖЕСТВО * Аркадий Ипполитов Одержимость
  • Денис Горелов Как металлисты с деревянщиками воевали