Девять десятых [Вениамин Александрович Каверин] (fb2) читать постранично, страница - 2


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

немцы тут, может быть, и ни при чем. Безусловно, отдельные большевики подкуплены немцами, но главную роль играет уголовный элемент, выпущенный из тюрьмы еще в марте.

— А я не желаю! — сказал солдат, свешиваясь со своей полки и с ненавистью заглядывая в соседнее купе.

— Чего не желаете? — удивился востроголовый.

— Чтобы на меня проливали каплю света! Знаем мы эти капли! Мы с этими каплями четвертый год в окопах отсиживаемся.

Чахоточный юноша захохотал тонким смехом, адвокат презрительно молчал.

— Я — не большевик, — сказал молчавший до сих пор Шахов, — я далекий от политики человек. Но и не большевику ясно, что продолжать войну — бессмысленно, когда солдаты не хотят и не будут воевать, что давно пора заключить мир, потому что он иначе сам заключится, что давно пора дать крестьянам землю, потому что иначе они ее сами возьмут. И уже начали брать, и правы.

Солдат слушал его с жадностью.

— Ясно еще, — продолжал Шахов, — что Временное правительство не может ни заключить мира, ни дать землю без выкупа. Стало быть, чтобы добиться мира и земли…

Шахов так же внезапно оборвал, как и начал. Странный сон припомнился ему… Стеклянная совесть… Он сжал зубы, отвернулся.


В шестом часу утра поезд дотащился до Петрограда. Шахов, закинув свой мешок за спину, соскочил на платформу и стал пробираться к выходу.

Толпа, запрудившая вокзал, пронесла его вместе с собою до самого выхода, едва не столкнув на рельсы, потом внезапно отхлынула назад и прижала спиной к двери, на которой висела заржавленная доска с надписью: «Дежурный по станции». Дверь, не выдержав напора толпы, распахнулась, и Шахов стремительно влетел в помещение.

В комнате дежурного по станции было накурено до того, что у Шахова заслезились глаза. Он разглядел, однако, что комната была полна народу и все с чрезвычайным интересом слушали разговор двух людей, стоявших у письменного стола друг против друга. Один из них был тучный железнодорожник с грязными седыми усами, другой — светлоголовый человек в форме солдата инженерных войск.

— Я вашего комитета не признаю! — кричал железнодорожник. — У нас есть свой комитет! Я повинуюсь только Исполнительному комитету железнодорожников…

Светлоголовый молча слушал его, оглядывая исподлобья всех собравшихся в комнате.

— Я — комиссар Военно-революционного комитета, — медленно и упрямо сказал он, когда железнодорожник, стукнув кулаком по столу, кончил свою речь. — Я ничего не требую от вас, кроме прямого исполнения ваших обязанностей.

— Я знать не хочу никакого Военно-революционного комитета! Я отказываюсь исполнять ваши приказания. Если бы даже вы притащили с собою целый полк солдат…

— А вы думаете, что я пришел сюда один? — флегматично спросил светлоголовый солдат, указывая рукой в окно.

Все обернулись. Седоусый железнодорожник ахнул и подбежал к окну: на всем протяжении платформы стояли патрули.

— Вокзал занят войсками Военно-революционного комитета, — спокойным голосом объяснил солдат.

— Черт возьми, что это за комитет такой? — пробормотал кто-то над самым ухом Шахова.

Он обернулся и увидел костлявого чиновника, ехавшего вместе с ним в купе.

— Не знаю, я только что приехал, — сказал он, забывая о том, что это должно быть известно чиновнику, — нужно полагать, что в городе…

— Что?

— Не знаю… Восстание.

«Восстание?» — подумал он с неожиданной силой.

Толпа снова оттеснила его, он пересек вокзал и вышел на площадь.

Она была почти пуста — кроме патрулей, стоявших на углах у Невского и Гончарной, ничто не указывало на то, что в городе начинается восстание.

Он долго смотрел вдоль пустынных улиц, ожидая движения, стрельбы, криков, всего, что неизбежно как будто связывалось с волнениями, с мятежом, с революцией — и ничего не увидел. Перейдя наконец площадь, он вошел в двери захудалой гостиницы на Лиговке и, добравшись до номера, не разглядев даже, куда всунул его полусонный швейцар, расстелил на кровати пальто и уснул, подбросив мешок под голову.

2
Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.

Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.

Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой таяли снежинки.

На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене:

«Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контрреволюционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Рабочих хотят смирить голодом. Корниловщина не дремлет. За кого же ты?..»

Он не успел дочитать; кто-то положил руку на его плечо и сказал негромко:

— Документы!

Шахов обернулся. Перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в