Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна [Марк Твен] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Марк Твен Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна

Как ни странны события, приводимые в этом рассказе, но они не вымышлены; даже публичное покаяние подсудимого истинный факт. Все подробности взяты автором из одного старинного шведского уголовного дела; изменены лишь действующие лица и самое место действия перенесено в Америку. Прибавлены некоторые эпизоды, но лишь два из них имеют значение.

М. Т.

I

Случилось все это в первую же весну после того, как мы с Томом Соуэром освободили нашего старого негра Джима, который был посажен на цепь, как беглый невольник, на ферме Силаса, дяди Тома, в Арканзасе. Стужа выходила из земли и из воздуха, и с каждым днем все ближе надвигалось времячко ходить босиком, играть в камешки, в свайку, в кубари, в городки или спускать змеев; потом придет и настоящее лето, а с ним и купанье! Но тоска представлять себе все это и думать: когда-то еще настанет! Немудрено, если мальчикам и взгрустнется; вздыхают они, им не по себе, хотя они сами не знают, что с ними. Они только слоняются туда и сюда и думают свою думу; выищут себе уединенное местечко на холме за рощей, сидят здесь и смотрят на широкую Миссиссипи, а она омывает одну точку земли за другою, пробегает мили за милями, стремясь все туда, где лес уже сливается перед вами в тумане и даль лежит неподвижно, в суровом безмолвии, точно кто-нибудь любимый вами и схороненный… и вас начинает томить желание тоже умереть, исчезнуть, покончить со всем этим…

Вы не знаете, что же это такое? Это весенняя лихорадка. Название говорит за себя. Когда она вас захватит, вы желаете… О, вы не знаете хорошенько, чего именно вы желаете, но сердце у вас разрывается именно от этого желания! В общем чувствуется потребность уйти: уйти от всего старого, приглядевшегося, надоевшего до смерти, и посмотреть на что-нибудь новое. В этом суть: вам надо отправиться странствовать, и куда-нибудь подалее, в чужие земли, в которых все так таинственно, чудесно и романтично. Если же это вам недоступно, то вы удовольствуетесь и меньшим: вы уйдете хотя куда-нибудь, лишь бы уйти, и будете рады всякому предлогу к тому!

Так вот нас с Томом Соуэром одолевала весенняя лихорадка, и притом очень сильная; но Тому нечего было и думать о каком-нибудь путешествии: тетя Полли, по его словам, ни за что не позволила бы ему бросить школу и терять летнее время на бродяжничество, так что приходилось повесить нос. Но сидим мы раз вечерком на крылечке и рассуждаем об этом предмете, как вдруг выходит к нам тетя Полли с каким-то письмом в руках и говорит:

— Том, надо тебе собраться в дорогу и ехать в Арканзас. Тетя Салли зовет тебя.

Я едва не выскочил из собственной кожи от радости и подумал, что Том бросится к своей тетке и задушит ее в объятиях; но, поверите ли, он не сдвинулся с места, точно глыба какая, и не проронил ни слова. Я чуть было не заплакал, видя, что он такой дурак и пропускает отличнейший случай, который только может представиться. Мы могли потерять его, если Том не выкажет, что рад и благодарен! Но он продолжал себе сидеть и молчать, пока я не пришел в такое отчаяние, что не знал уже, что и делать, а тут он — я готов был убить его на месте! — взял, да и говорит совершенно спокойно:

— Очень мне жаль, тетя Полли, но, знаете, пусть уже извинят… не хочется мне в этот раз.

Тетю Полли до того ошеломила подобная хладнокровная наглость, что она простояла целые полминуты без голоса, — чем я воспользовался, чтобы толкнуть Тома и шепнуть ему:

— Рехнулся ты, что ли? Пропускаешь такой славный случай!

Но он не смутился и шепчет мне в ответ:

— Гекк Финн, по-твоему, мне надо выказать ей, что я рад удрать отсюда? Да она тогда сейчас же начнет раздумывать и представит себе всякие болезни и опасности со мной по дороге, словом, найдет всевозможные препятствия к тому, чтобы меня отправить. Не мешай мне; я знаю, как ее провести.

Мне не пришла бы в голову такая штука! Но он был прав. Том Соуэр был всегда прав: это была самая светлая голова, какую мне только приходилось встречать; всегда знает, что делает, и никто его ничем не подденет. Тем временем тетя Полли опомнилась и так и разразилась:

— Пусть тебя извинят! Ему не хочется! Скажите на милость! Нет, я ничего подобного не слыхивала в моей жизни!.. Ты смеешь говорить так мне? Вставай сейчас и собирай свои пожитки… И если я услышу еще хоть слово на счет того, что ты извиняешься, да не хочешь… я тебе поизвиню… прутом!

И она стукнула ему по голове своим наперстком, когда мы проплелись мимо нее, а Том прохныкал все время, пока мы поднимались по лестнице. Но лишь только мы очутились в его комнате, он чуть не задушил меня от восторга при мысли о том, что нам предстоит путешествовать.

— Знаешь, — говорил он, — прежде чем мы успеем уйти, она примется уже сожалеть о том, что решилась меня отпустить, но не будет знать, как уладить дело. После того, что она мне наговорила, гордость не позволит ей отступиться от своих слов.

Том собрал все свое в десять минут, разумеется, кроме того, чем хотели снабдить его на дорогу тетя Полли и Мэри. Потом, мы обождали еще десять минуть, чтобы дать ей время остыть и стать снова добренькой. Том говорил, что ей надо десять минут на то, чтобы пригладиться, если она взъерошилась наполовину, но целых двадцать, если все перышки дыбом поднялись, что в этот раз и произошло. Когда время настало, мы спустились вниз, торопясь узнать, что было в письме.

Тетя Полли сидела в тяжелом раздумье; письмо лежало у нее на коленях. Мы сели тоже и она начала так:

— У них там неладно и они думают, что вы оба с Гекком будете кстати… успокоите их, как они выражаются… Хотя очень способны вы с Гекком на это, нечего сказать!.. У них там один сосед, Брэс Денлап; он сватался за их Бенни, ухаживал за нею три месяца; наконец, они объявили ему напрямик, что ничего из этого не выйдет; он рассердился и это теперь их тревожит. Это человек, с которым им желательно быт в ладах, как видно уже из того, что они, в угоду ему, наняли себе в помощь на ферму его тунеядца-брата, когда это им не по карману, да и лишний он вовсе для них… Что это за Денлапы?

— Они живут в какой-нибудь мили от дяди Силаса, тетя Полли… Все фермеры в тех местах устроились в миле друг от друга… И Брэс Денлап гораздо богаче всех; у него целая куча негров. Сам он бездетный вдовец, ему тридцать шесть лет; он очень гордится своим богатством, заносчив и все его немножко боятся. Я думаю, он воображал, что ему стоит только захотеть, чтобы всякая девушка пошла за него, и его очень озадачил отказ Бенни… Но, еще бы! Бенни вдвое моложе его, и такая хорошенькая, такая миленькая, как… ну, вы сами ее знаете! Бедный дядя Силас… каково ему заискивать таким образом… сам едва сводить концы с концами, а тут нанимай еще такого бесполезного человека, как Юпитер Денлап, в угождение его братцу!

— Что за имя: Юпитер! Откуда оно?

— Это просто кличка. Но настоящее его имя уже совсем затерлось этим, я думаю! Теперь Юпитеру двадцать семь лет, а прозвали его так с того дня, как он в первый раз вздумал купаться; когда он разделся, школьный учитель увидал у него на левой ноге, над коленом, круглое темное родимое пятно, величиною с порядочную монету, а кругом этого пятна еще четыре маленьких, и сказал, что это похоже на Юпитера с его спутниками. Детям это показалось забавным и они прозвали его Юпитер; так он и остался Юпитером до сих пор. Он большого роста и силен, но лентяй, лукавец и подлаза; притом и труслив, но все же довольно добрый малый… Отпустил себе длинные волосы, а бороду бреет. У него за душой ни одного цента; Брэс кормит его даром, одевает в свое старое платье и презирает его… Юпитер близнец с другим братом.

— На кого же походит этот другой?

— Он вылитый Юпитер, как говорят, но был подельнее его; только не видать его уже семь лет. Когда ему было лет девятнадцать — двадцать, он был уличен в краже и попал в тюрьму; ему удалось бежать оттуда и он скрылся — на север куда-то. Слышно было сначала, что он продолжает там воровать и разбойничать, но с тех пор прошел уже не один год. Теперь его нет в живых; по крайней мере, так полагают. Никакого слуха о нем нет.

— Как его звали?

— Джэк.

Мы все помолчали некоторое время; тетя Полли погрузилась в раздумье.

— Вот что, — сказала она, наконец, — тетю Салли беспокоит более всего то, что этот Юпитер выводит из себя твоего дядю…

— Выводит из себя! Дядю Силаса! Да вы шутите! Разве дядя Силас способен сколько-нибудь сердиться?

— Твоя тетка говорит, что он доходит иногда просто до бешенства с этим человеком; бывает готов его прибить.

— Ну, тетя Полли, это что-то неслыханное: дядя Силас не тронет и мухи!

— Как бы там ни было, она очень встревожена. Она говорить, что дядя Силас даже совершенно переменился, вследствие этих вечных ссор. И все соседи толкуют об этом и винят во всем его же, твоего дядю, потому что он проповедник и не пригоже ему ругаться. Салли пишет, что ему теперь тяжело и на кафедру идти, до того ему стыдно; и все охладели к нему; он вовсе не так уж популярен, как был прежде.

— Но, странно все это! Ведь он был всегда такой добрый, простой, рассеянный, не вникал ни во что… такой миленький… словом, настоящий ангел! Что же такое с ним сотворилось?

II

Нам очень посчастливилось: мы попали на винтовой пароход, который шел с севера и был зафрахтован до одной бухточки или речонки на пути к Луизиане; таким образом, мы могли спуститься по всей Верхней Миссиссипи, и потом по всей Нижней, до самой фермы в Арканзасе, не пересаживаясь на другой пароход в Сен-Льюисе; это составляло, прямым путем, без малого тысячу миль.

Довольно пустынное было это судно: пассажиров было немного и все старики; они сидели все в одиночку, вдалеке друг от друга, подремывали, не шевелились. Мы ехали четыре дня, прежде чем выбрались с верховьев реки, потому что часто садились на мель; но это не было скучно… не могло быть скучно, разумеется, только для таких мальчиков-путешественников, какими были мы.

С самого начала мы с Томом догадались, что в другой каюте, рядом с нею, был больной: прислуга носила кушанья туда этому пассажиру. Наконец, мы спросили… то есть Том спросил… кто это был там? Слуга ответил, что какой-то мужчина, но что он не казался больным.

— Однако, все же мог быть болен действительно?

— Не знаю, может быть… только кажется мне, что он напускает на себя хворь.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что при нездоровьи он бы разделся же когда-нибудь, не так ли? А между тем этого не бывает. По крайней мере, сапог-то своих он никогда не снимает.

— Вот штука-то! Неужели даже когда спать ложится?

— Я вам говорю.

Тома сластями не корми, дай только тайну. Положите передо мною и им пряник и тайну, и вам нечего будет говорить: выбирайте! Выбор сам собой сделается. Я, само собой, ухвачусь за пряник, это у меня в природе, а он, это тоже у него в природе, накинется на тайну. У людей наклонности разные. Оно и лучше.

— А как зовут пассажира? — спросил Том у слуги.

— Филипс.

— Где он сел на пароход?

— Кажется, в Александрии, там, где примыкают рейсы из Иовы.

— Из-за чего ему притворяться, как вы думаете?

— А кто его знает… Я и не старался угадывать.

Я подумал про себя: этот тоже предпочел бы взять пряник.

— Вы не приметили за ним ничего особенного?.. В его разговоре или в обращении?

— Ничего… разве то, что он какой-то запуганный, держит свою дверь на замке день и ночь, а когда к нему постучишься, то он не впустит, прежде чем не посмотрит в щель, кто идет.

— Это любопытно, однако! Хотелось бы мне взглянуть на него. А что, если вы распахнете дверь совсем настежь, когда войдете к нему в следующий раз, и я…

— Нет, невозможно! Он всегда стоит сам вплоть за дверью и не допустит никак…

Том призадумался, но сказал:

— Так вот что, одолжите мне ваш передник и позвольте принести ему завтрак по утру. А я вам за то четверть доллара дам.

Слуга был рад-радехонек, только с условием: как бы не прогневался эконом. Том ответил, что он берет на себя уладить дело с экономом, и уладил действительно. Нам обоим было дозволено надеть передники и подавать кушать.

Том мало спал, его так и подмывало узнать поскорее тайну этого Филипса; вместе с тем, он не переставал делать разные предположения, что было совершенно излишне, по моему! Если вам предстоит узнать суть чего-нибудь, то на что же ломать себе голову догадками и, так сказать, тратить заряды попусту? Я старался спать, говоря себе, что не дам и порошинки за то, чтобы узнать, кто такой этот Филипс.

Утром, мы напялили свои фартуки, взяли по подносу с закускою и Том постучался к пассажиру. Тот чуть-чуть приотворил дверь, выглянул в эту щелочку, потом впустил нас и запер ее поспешно за нами. Но, прах побери, лишь только мы взглянули на него, так едва не выронили и подносы из рук, а Том проговорил:

— Как, Юпитер Денлап! Откуда это вас несет?

Пассажир был ошеломлен, разумеется; сначала он как будто не знал, испугаться ему или обрадоваться, но, наконец, порешил на последнее, и щеки у него опять зарумянились, а то совсем побелели. Он принялся за еду, разговаривая с нами в то же время.

— Но я не Юпитер Денлап, — сказал он — Я скажу вам, кто я, если вы пообещаетесь мне молчать. Я и не Филипс.

— На счет того, чтобы молчать, мы слово даем, но если вы не Юпитер Денлап, то вам нечего и объяснять, кто вы такой, — сказал Том.

— Почему же?

— А потому, что если вы не Юпитер, то другой близнец, Джэк. Вы вылитый портрет Юпитера.

— Ну, что же, я Джэк. Но послушайте, почему вы знаете нас, Денлапов?

Том рассказал ему все о наших приключениях у дяди Силаса в прошлое лето, и когда Джэк увидал, что мы знаем решительно все об его родне, да и о нем самом, он вовсе перестал таиться и заговорил с нами вполне по душе, не прибегая ни к каким уверткам на счет своих собственных дел; говорил, что доля его была тяжела прежде, тяжела она и теперь, да и останется тяжелою до конца его дней. Он вел опасную жизнь и…

Он вдруг содрогнулся и нагнул голову, как бы прислушиваясь. Мы оба молчали и с секунду или поболее длилась тишина; слышался лишь скрип деревянных частей парохода, да постукивание машины внизу.

Мы поуспокоили его нашими рассказами о его родине, о том, что жена Брэса умерла три года тому назад, и Брэс хотел теперь жениться на Бенни, но она ему отказала; а Юпитер нанялся в работники к дяде Силасу, только все ссорился с ним… Джэк слушал, слушал, да и рассмеялся.

— Господи, — сказал он, — как это все напоминает мне старину! Слушаю вашу болтовню и отрадно мне становится. Более семи лет не приходило ко мне ни весточки… Но как отзываются они обо мне?

— Кто?

— Фермеры… и моя семья.

— Да они вовсе ничего не говорят о вас… Так, кое-когда разве кто упомянет…

— Вот тебе раз! — промолвил он с удивлением. — Почему так?

— Да потому, что вас давно считают покойником.

— Нет?.. Правду ли вы говорите?.. Честное слово? — проговорил он, вскакивая с места в большом волнении.

— Честное слово. Никто не думает, что вы еще живы.

— Так я спасен… спасен, значит!.. Я могу воротиться домой!.. Они сокроют меня и спасут мне жизнь. А вы молчите. Поклянитесь, что будете молчать… поклянитесь, что никогда, никогда не выдадите меня!.. О, ребята, пожалейте несчастного, которого преследуют денно и нощно, и который не смеет лица показать! Я никогда не делал вам зла и не сделаю: это так же верно, как Господь в небесах! Поклянитесь же, что пощадите меня и поможете мне спасти себе жизнь!

Мы поклялись бы, будь он даже собака; как же было отказать ему?.. Он, бедняга, не зная уже, как и выразить нам свою любовь и благодарность, хорошо, что не задушил нас от радости!

Поболтали мы еще, потом он вынул небольшой саквояж и стал его отворять, только велел нам отворотиться. Мы послушались, а когда он позволил нам повернуться опять, то мы увидели, что он совершенно преобразился. Он был в синих очках и с самыми натуральными длинными темными бакенбардами и усами. Родная мать не узнала бы его! Он спросил, походит ли он теперь на своего брата Юпитера?

— Нет, — ответил Том, — ничего похожего нет, кроме длинных волос.

— Правда; я подрежу их коротко, прежде чем явлюсь туда. Юпитер и Брэс не выдадут меня, и я буду жить у них, как чужой. Соседи ни за что не догадаются. Как вы полагаете?

Том подумал с минуту и сказал:

— Мы с Гекком будем молчать, это верно, но если вы сами молчать не станете, то все же будет опасность… самая маленькая, пожалуй, а все же будет. Я хочу сказать, что голос-то у вас совершенно такой, как у Юпитера… и разве это не может заставить иных вспомнить о его брате-близнеце, которого все считают умершим, но который, может быть, скрывается все время под чужим именем?

— Клянусь св. Георгием, вы очень сметливый! — сказал Джэк. — Вы совершенно правы! Мне надо притворяться глухонемым в присутствии соседей. Хорош был бы я, явясь домой и позабыв эту малость! Впрочем, стремился я не домой, я просто искал местечка, в котором мог бы укрыться от сыщиков… там, я переоделся бы, загримировался и…

Он бросился к двери, приложился к ней ухом и стал прислушиваться, весь бледный и едва переводя дух.

— Точно взводят курок… — прошептал он. — О, что это за жизнь!

И он опустился на стул в полном изнеможении, отирая пот, струившийся у него но лицу.

III

С этих пор мы проводили с ним почти все время и один из нас ночевал у него в верхней койке. Он говорил, что был до крайности одинок и утешался теперь возможностью быть с кем-нибудь и развлекаться тем среди своих горестей. Нам очень хотелось узнать, в чем же именно они состояли, но Том находил, что самое лучшее средство к тому — вовсе не стараться допытываться; было весьма вероятно, что он сам начнет все рассказывать при которой-нибудь из наших бесед; если же мы станем расспрашивать, он заподозрить нас и замкнется в себе. Все вышло как раз так. Было очевидно, что ему самому страх как хотелось поговорить, но, бывало, дойдет он до самого того предмета и вдруг остановится, как в испуге, и начнет толковать совсем округом. Но случилось же однажды, что он расспрашивал нас довольно равнодушно, по-видимому, о пассажирах, бывших на палубе. Мы говорили, что знали. Но ему было все мало, он хотел больше подробностей, просил описывать в самой точности. Том принялся описывать, и когда заговорил об одном человеке, самом грубом оборванце, Джэк вздрогнул, перевел дух с трудом и сказал:

— О, Господи, это один из них! Они тут, на пароходе; я так и знал! Я надеялся, что избавился от них, но никак не мог сам этому верить! Продолжайте.

Том стал описывать еще одного паршивца из палубных, и Джэк снова вздрогнул и проговорил:

— Это он, другой! О, если бы только настала темная и бурная ночь, я высадился бы на берег! Вы видите, меня выслеживают. Им дано право ехать на пароходе, пить в нижнем буфете и они пользуются этим, чтобы подкупить кого-нибудь из здешних… сторожа, лакея или кого другого… Если я сойду на берег незаметно, они все же узнают это не более как через час…

Он толковал торопливо и беспорядочно, но мало-помалу, перешел к рассказу! Сначала все перескакивал с одного на другое, но как только коснулся самой точки, тут уже заговорил связно.

— У нас было налажено дельце сообща, — начал он. — Наметили мы для этого один ювелирный магазин в Сент-Льюисе. В нем были два бриллианта величиною с орех; все бегали полюбоваться на них. Мы были одеты очень шикарно и разыграли свою штуку среди белого дня: попросили принести эти бриллианты к нам в отель, как бы желая их купить, а там, рассматривая их и передавая из рук в руки, подменили их на поддельные, которые были уже припасены у нас. Эти-то фальшивые каменья и воротились в магазин, когда мы заявили, что вода в них все же не достаточно хороша для двенадцати тысяч долларов.

— Двенадцати… тысяч… долларов! — повторил Том. — Неужели они могли столько стоить по вашему?

— Ни одного цента менее.

— И вы с товарищами увезли их?

— Без всякого затруднения. Я полагаю, что ювелир не догадался и до сих пор об этой проделке. Но все же нам было не безопасно оставаться в Сент-Льюисе и мы стали раздумывать, куда бы отправиться. Один полагал туда, другой сюда, так что, наконец, мы решили кинуть жребий; выпало на долю Верхнего Миссиссипи. Мы запечатали бриллианты в пакет, на котором надписали наши имена, и оставили его на хранение у кассира в отеле, поставив ему непременным условием не отдавать его никому из нас иначе, как в присутствии прочих; после этого мы разошлись, чтобы побродить по городу. При этом, может быть, у каждого из нас была одна и та же мысль на душе. Не могу утверждать наверное, но сдается мне, что было так.

— Какая же мысль? — спросил Том.

— Обокрасть других.

— Как? Один из вас присвоил бы себе то, что зарабатывали все вместе?

— Само собой.

Том Соуэр пришел в негодование, он говорил, что это было самое бесчестное, самое подлое дело. Джэк Денлап возразил, что оно довольно обычно между лицами их профессии. По его словам, если пускаешься в такие обороты, то уже и наблюдай свой собственный интерес; другие о том не позаботятся… Он продолжал:

— Видите ли, горе было в том, что двух бриллиантов не разделишь между троими. Будь у нас три камешка… Но, что поделаешь, трех-то не было. Я расхаживал по улицам, думая и раздумывая, пока не решил: я утащу бриллианты при первом удобном случае; припасу заранее, во что мне перерядиться, ускользну от товарищей, переоденусь где-нибудь в укромном местечке, и тогда ищите меня! И я тотчас купил эти бакенбарды, очки, платье, упрятал все в саквояж и пошел… Вдруг в одной лавке, в которой продается всякая всячина, вижу я сквозь окно одного из моих товарищей. Это был Бед Диксон. Я очень обрадовался; думаю себе; посмотрю, что он покупает. Притаился я и поглядываю. Ну, как вы полагаете, что он покупал?

— Бакенбарды? — спросил я.

— Нет.

— Очки?

— Нет.

— Да замолчи, Гекк Финн, сделай милость! — крикнул Том. — Ты только мешаешь рассказу. Что же он покупал, Джэк?

— Никогда не угадаете! Он покупал маленькую отвертку… самую что ни на есть крохотную отвертку.

— Вот тебе раз! Зачем она ему понадобилась?

— Я и сам недоумевал. Меня даже поразило. К чему могла понадобиться ему такая вещица? Удивительно!.. Когда он вышел из лавки, я спрятался так, что он меня не заметил; потом, идя следом за ним, я увидел, что он остановился у продавца готового платья и купил там красную фланелевую рубашку и старую потасканную одежду, ту самую, которая теперь на нем, по вашему описанию. Я отправился на пристань, спрятал свои вещи на пароходе, который мы уже присмотрели, пошел назад и мне посчастливилось увидать, как и другой мой товарищ торговал себе платье у старьевщика. Сошлись мы все втроем, взяли свои бриллианты и сели на пароход.

Но тут беда: нельзя нам лечь спать, потому что требуется нам наблюдать друг за другом! Что делать, иначе быть не могло; ведь не более как недели за две перед тем, у нас чуть было до ножей не дошло, и если мы дружили теперь, то только ради работы сообща. Во всяком случае худо было то, что у нас всего два бриллианта на троих. Ну, поужинали мы, потом стали бродить взад и вперед по палубе, и курили до полуночи; потом сошли в мою каюту, заперли дверь, пощупали пакетик, чтобы убедиться, там ли бриллианты, и положили его на нижнюю койку так, чтобы он был у всех на глазах, а сами сидим и сидим… Под конец стало ужасно трудно удерживаться, чтобы не заснуть. Бед Диксон не смог. А лишь только голова у него опустилась на грудь и он принялся похрапывать ровно, заснув крепко но всей видимости, Галь Клэйтон кивнул мне на бриллианты, потом на дверь. Я понял его отлично, встал и взял пакетик; мы постояли еще несколько времени, выжидая в полном молчании, но Бед и не шевельнулся; тогда я повернул тихонечко ключ в замке, нажал также осторожно ручку, мы вышли неслышно на цыпочках и затворили за собой дверь, также без малейшего стука.

На палубе не было никого и судно плыло неуклонно и быстро, прорезывая волны широкой реки. Месяц светил, как сквозь дымку. Мы не перекинулись ни одним словом, но прошли прямехонько на корму, под навес, и сели у палубного люка. Оба мы знали, что разумеем, не имея надобности объяснять это друг другу. Бед Диксон, проснувшись, должен был почуять штуку и явился бы тотчас к нам, потому что был не таков, чтобы испугаться чего-нибудь или кого-нибудь. Он должен был придти, а мы швырнули бы его за борт или отправили бы иначе на тот свет. Меня дрожь пронимала при этом, потому что я не так храбр, как другие, но если бы я только вздумал вилять… Ну, я понимал, что лучше этого и не думать. Была у меня маленькая надежда на то, что мы сядем на мель где-нибудь и нам можно будет улизнуть на берег, избежав всякой драки… Я так побаивался этого Диксона!.. Но наш пароход был приспособлен к мелководью и рассчитывать на такой случай было нельзя.

Время тянулось, однако, а наш малый все не приходил! Стало уже и рассветать, а его все нет и нет!

— Чорт возьми, — говорю я, — как ты полагаешь насчет этого?.. Не подозрительно ли оно?

— Ах, чтоб его! — отвечает мне Галь. — Да не одурачил ли он нас? Разверни пакет.

Я развертываю… Верите ли: там только два кусочка сахара! Вот почему он мог там остаться и дрыхнуть спокойно всю ночь! Ловко! У него был значит подготовлен фальшивый пакетик и он успел подменить им, у нас под носом тот, настоящий!

Мы чувствовали себя в дураках. Но нечего было терять времени, необходимо было составить поскорее план, и мы его и составили. Надо было заделать пакетик по-прежнему, войти опять в каюту тихохонько, положить его на прежнее место и представиться, что мы знать ничего не знаем и решительно не подозреваем, что негодяй смеялся над нами, когда всхрапывал так усердно. Но мы не спустим глаз с него и лишь только выйдем на берег, то напоим его до-пьяна, обыщем, найдем бриллианты и покончим с ним, если будет не слишком опасно. Если мы его уличим, то по необходимости должны будем и разделаться с ним; иначе он нас выдаст и погубит, это уже несомненно. Но я мало надеялся на успех. Я знал, что его легко напоить, он всегда был готов на это! Но что за польза была бы в этом? Обыскивайте его целый год и все же не найдете ничего…

Я рассуждал так, и вдруг меня осенило! Я едва смог перевести дух. В голове у меня промелькнула мысль, от которой мозг мой чуть не разлетелся на клочки… Но я был весел и счастлив! Видите ли, я снял свои сапоги, чтобы дать отдохнуть ногам, и теперь, взяв один из них, чтобы снова обуться, взглянул мельком на каблук, и вот от этого-то и сперло дыхание у меня!.. Вы не забыли о той загадочной маленькой отвертке?

— Как можно! — сказал Том с волнением.

— Так вот, стоило мне взглянуть на каблук и я понял, где были запрятаны бриллианты! Посмотрите вы на него: он подбит стальною пластинкой и она прикреплена маленькими винтиками. На всем Диксоне не было ни одного винта, за исключением этих, на его сапогах; и так, если ему требовалась отвертка, то ясно для какой цели.

— Гекк, не остроумно ли это? — крикнул Том.

— Ну, ладно, я надел свои сапоги, мы с Галем сошли вниз, юркнули в каюту, положили пакетик с сахаром на место, уселись тихонько и стали слушать, как Бед Диксон похрапывает. Галь Клэйтон тоже скоро заснул, но я не мог спать; никогда в жизни еще не был я так оживлен! Я только нахлобучил себе шляпу на глаза и старался разглядеть из-под ее полей, где лежит мешок. Долго осматривал я так все уголки и стал ужь думать, что дал промах, но вдруг увидал то, чего искал: мешок лежал у самой перегородки и почти не отличался цветом своим от ковра. Тут же валялась круглая деревяшечка, величиною с кончик вашего мизинца, и я подумал про себя: в гнездышке вместо тебя лежит бриллиант. Скоро я увидал и другой подобный круглячек.

Подумайте только о хладнокровии и ловкости этого подлеца! Он задумал свою хитрость и рассчитал наперед, как мы поступим, и мы попались в ловушку, проделали все, как он предвидел, точно пара болванов! Мы ушли, а он, не торопясь, отвинтил пластинку у каблука, вырезал гнездышки в нем, спрятал туда камешки и снова привинтил ее. Он догадывался, что мы скрадем подложный пакет, пойдем наверх и будем ждать всю ночь его прихода с целью его утопить… и, прах побери, мы сделали все, как по писанному! Да, нечего сказать, ловко было задумано!

— Признаюсь! — сказал Том с восхищением.

IV

— Целый день провели мы, наблюдая друг за другом и, правду сказать, очень было это тоскливо для двоих из нас; даже до крайности утомительно. К вечеру мы пристали у одного маленького городка на Миссури, повыше Иовы; мы отправились на берег, поужинали там и остались на ночлег в какой-то гостиннице. Нам отвели комнату наверху; в ней были койка и еще кровать на двоих. Пока мы поднимались по лестнице гуськом, — хозяин шел впереди с сальной свечею, а я позади всех, — я успел сунуть свой мешок под небольшой столик в темных сенях. Мы потребовали себе запас водки и принялись играть в кости, но, когда заметили, что Бед уже порядочно нагрузился, то сами перестали пить, а его все угощали; наконец он перепился до того, что свалился со стула, да так и заснул.

Мы принялись тогда за работу, при чем я посоветовал нам обоим разуться, чтобы не стучать, да и у него стащить сапоги ради того, чтобы лучше его обшарить. Так мы и сделали; при этом я поставил сапоги Беда рядом с моими, у себя под рукой. Стащив с него платье, мы освидетельствовали все его карманы, носки, заглянули внутрь сапог, вывернули его мешок. Бриллиантов не было нигде. Мы нашли и отвертку. Галь спросил: «На что требовалось ему это?» Я ответил: «Почем я знаю!..» Но когда Галь отвернулся, я засунул эту штучку в себе. Наконец, Галь обозлился, пришел в уныние и сказал, что нам уже не найти. Я только этого и ждал, и говорю ему:

— Есть еще место, которое мы не осматривали.

— Какое такое место? — спросил он.

— А желудок.

— И вправду! А мне и невдомек. Чего проще! Ясно, как день. Только как же устроить?

— Вот что, — сказал я, — ты побудь с ним, пока я сбегаю за лекарством. Будь спокоен, принесу такое зелье, что бриллианты не захотят оставаться долее в том обществе, в котором теперь находятся.

Он сказал, что это отлично, и я на глазах у него надел сапоги Диксона вместо своих, чего он не заметил. Они были мне немножко велики, но это все же лучше, чем если бы были слишком узки. Я захватил свой мешок, пробираясь через сени, и через минуту выскользнул из дома черным ходом и зашагал вверх по реке так, чтобы отхватывать по пяти миль в час…

И, знаете, недурно чувствуешь себя, ступая по бриллиантам! Пройдя с четверть часа, я подумал: я уже больше чем на милю оттуда и там все еще спокойно. Через пять минут я удалился еще более, а позади меня остался человек, который начинает думать, что у меня за помеха случилась? Еще пять минут — и он уже порядочно встревожился, спускается вниз. Еще пять — и мною пройдено две с половиною мили, а он страшно волнуется… начинает ругаться, я уверен! Наконец, прошло сорок минут — он догадывается, что его провели… Пятьдесят минут — истина раскрывается перед его глазами! Он убежден, что я нашел бриллианты во время нашего обыска, сунул их себе в карман и виду не подал… Да, и он бежит вдогонку за мной. Он будет искать моих следов на песке, но таких следов много и они могут направить его как вверх, так и вниз по реке.

В эту минуту, вижу я, едет человек верхом на муле. Сам не знаю зачем, я кинулся прочь от него, в кусты. Это было нелепо. Поровнявшись со мною, он остановился, подождал немного, не выйду ли я, потом отправился далее. Я упал духом, понимая, что сам испортил дело своей необдуманностью: он мог указать на меня, если бы повстречался с Талем Клэйтоном.

Однако, около трех часов ночи, я добрался до Александрии, увидал у пристани этот пароход и очень обрадовался, чувству себя в безопасности, понимаете! Рассветало. Я вошел сюда, взял эту каюту, оделся в это платье, потом снова вышел на палубу, взобрался на мостик к шкиперу и стал сторожить, хотя понимал, что это бездельно. Воротясь сюда, я полюбовался на свои бриллианты, все ожидая, когда же тронется пароход? А он стоял, потому что поправляли что-то в машине, но я не знал этого, будучи мало знаком с пароходством.

Ну, короче сказать, двинулись мы с места лишь в полдень, но я уже задолго перед тем запрятался в свою каюту, потому что еще до завтрака увидал издали человека, который по походке походил на Клэйтона, и сердце у меня так и замерло. Я думал: если он узнает, что я здесь, то попался я, как мышь в мышеловку! Ему стоит только подстеречь меня и выждать… выждать, когда я сойду на берег, рассчитывая, может быть, что он за тысячу миль от меня, пойти следом за мною и отнять у меня бриллианты, а потом… О, я знаю, что он сделает потом!.. И это ужасно… ужасно!.. А теперь, как я вижу, и другой тут же, на пароходе!.. О, ребята мои, это беда, страшная беда! Но вы поможете мне спастись, неправда ли?.. О, милые мои, будьте жалостливы к бедняге, которого травят до смерти… спасите меня, и я буду благословлять самую землю, по которой вы ступаете!

Мы старались его успокоить, говорили, что придумаем что-нибудь ему в помощь и что ему нечего уже так бояться. Мало-помалу, он ободрился, повеселел, отвинтил пластинки у своих каблуков, вынул бриллианты и стал подставлять их так и эдак к свету, чтобы полюбоваться их игрой; нечего говорить, они были великолепны, когда лучи падали на них: они вспыхивали и бросали снопы огня на все кругом. Но я все же думал, что за дурак этот Джэк. Будь я на его месте, я отдал бы эти каменья тем двум молодцам с тем, чтобы они сошли с парохода и оставили бы меня в покое. Но у него были свои взгляды. Он говорил, что тут целое состояние, и не хотел ничего слышать.

Мы останавливались два раза для исправления машины и стояли однажды ночью даже довольно долго у берега. Но Джэк находил, что недостаточно темно, и боялся сойти. При третьей подобной же остановке дело показалось удобнее. Мы пристали к берегу у одной рощи, милях в сорока от фермы дяди Силаса, часу во втором ночи; было облачно и начиналась настоящая буря. Джэк находил случай удобным для бегства. Мы забирали на борт дрова, но скоро дождь полил, как из ведра, а ветер все усиливался. Понятно, что все судорабочие, завернувшись в порожние мешки, накинув их на голову, как они всегда это делают, когда таскают дрова. Мы достали такой же мешок для Джэка; он пробрался на корму в этом одеянии и с своим саквояжем под ним стал в кучу с прочими и перешел с ними на берег. Когда мы увидели, что он уже за чертой света от наших фонарей и исчез в темноте, мы обрадовались и торжествовали… Но недолго. Кто-нибудь донес о том, потому что минут через восемь или десять, смотрим мы, те двое молодцов бегут что есть мочи, проталкиваются вперед, прыгают на берег и были таковы! Мы ждали до рассвета, все надеясь, что они воротятся, но нет! Оставалось нам уповать только на то, что Джэк мог уйти настолько вперед, что они его не догонят и он успеет пробраться к своему брату и спрячется там.

Он хотел идти прибрежной дорогой и поручил нам узнать, дома ли Брэс и Юпитер и нет ли у них кого чужого. Весть эту мы должны были передать ему, придя украдкою после солнечного заката в небольшую смоковничью рощу, находившуюся за табачным полем дяди Силаса, на прибрежье; место это было очень уединенное.

Мы с Томом долго еще толковали об участи Джэка. Том полагал, что ему могло посчастливиться лишь в том случае, если бы те двое погнались вверх по реке, а не вниз; но это было мало вероятно, потому что они знали, откуда он родом; поэтому скорее можно было ожидать, что они пойдут по верному следу, будут подстерегать Джэка целый день и потом убьют его, когда стемнеет, и снимут с него сапоги. Очень жалели мы бедного Джэка.

V

Машину успели починить только к вечеру, и солнце почти уже зашло, когда мы приехали к месту. Мы пошли на ферму, не останавливаясь нигде, и только сделали крюк в роще с тем, чтобы объяснить Джэку, почему мы запоздали, и попросить его обождать, пока мы сбегаем к Брэсу и узнаем, как там все обстоит. Порядочно уже стемнело, когда мы, усталые и в поту, обогнули лесную опушку и увидали в шагах тридцати перед собой группу смоковниц. Но в ту же минуту какие-то два человека бросились в эту чащу, и мы услышали страшный повторявшийся крик о помощи.

— Убили бедного Джэка! — сказали мы. Не помня себя от страха, мы кинулись в табачное поле и спрятались там, дрожа так, что платье на нас ходуном ходило. Я лишь только мы там укрылись, как мимо нас, прямо к смоковницам, пробежали еще какие-то двое; через секунду оттуда выскочили уже четверо, и все понеслись к дороге, то есть двое догоняли двух других.

Мы лежали в траве, совсем одурев, и прислушивались, но все было тихо, только сердце стучало у нас в груди. Там, под смоковницами, лежало что-то страшное; нам казалось, что у нас под боком привидение… Месяц поднялся как бы из под самой земли, такой огромный, круглый и яркий, и смотрел из-за веток, точно лицо человеческое из-за тюремной решетки. Вокруг нас вставали темные тени, вились какие-то белые клубья и всюду господствовала глубокая тишина, страшная, жуткая, как на кладбище… Вдруг Том шепчет мне:

— Смотри… что это?

— Не надо, говорю я. И чего ты пугаешь так невзначай? Я и так чуть уже не умер от страха.

— Смотри, тебе говорят! К нам кто-то идет… Оттуда, из под смоковниц.

— Том, молчи!

— И какой громаднейший!

— О, Господи… Господи… помилуй!.

— Молчи сам теперь… он сюда направляется.

Том был в таком волнении, что едва мог прошептать это. И я посмотрел… не мог удержаться от этого. Мы оба приподнялись на колени, упершись подбородками в плетень и стали смотреть, едва дыша. Что-то близилось по дороге, но тень от деревьев мешала нам видеть, что это такое, до тех пор, пока это не поровнялось с нами… Тут оно вступило в пространство, ярко освещенное месяцем… и мы так и повалились назад: это была тень Джэка Денлапа!

Минуты с две мы не могли и пошевелиться; потом видение исчезло, и мы заговорили шепотом. Том сказал:

— Они всегда бывают неясные, точно из дыма сотканные. Может быть, и делаются из тумана… а это была не такая!

— Не такая, — подтвердил я. — Я отлично видел бакенбарды и очки.

— Да, и можно было тоже хорошо рассмотреть цвета на его маскарадном наряде… Брюки клетчатые, зеленые с черным.

— Жилет из бумажного бархата, пунсовый с желтыми клеточками…

— Кожаные штрипки у панталон… и еще одна из них болталась, незастегнутая…

— Да и эта шляпа…

— Что за странная шляпа для тени!

Надо вам сказать, что тогда только-что вошли в моду такие шляпы: черные, высокие, вроде дымовой трубы, твердые, негнущиеся и с круглым дном… точно обрубок сахарной головы.

— Не заметил ты, Гекк, волосы у него те же?

— Нет… Или заметил?.. То кажется мне, что да, то опять нет…

— Я не заметил, но что касается саквояжа, я очень хорошо видел его.

— И я. Но к чему тени иметь саквояж?

— Вот на! Не хотел бы я быть таким дураком, будь я на твоем месте, Гекк Финн. Все, что было у человека, то и его тени принадлежит. Им надо иметь свои вещи, как и всем другим. Ты видишь же, что платье у привидения обратилось в такое же вещество. Почему же не обратиться и саквояжу? Это понятно, я думаю.

Он был прав. Я не мог ничего возразить. В это время мимо нас прошел Билли Уитерс с своим братом Джэком. Джэк говорил:

— Как ты думаешь, что такое он тащил?

— Не знаю… а только что-то тяжелое.

— Да, едва справлялся. Верно это какой-нибудь негр, который украл ржи у старого пастора Силаса.

— Так и я думаю. Оттого я и виду не подал, что подметил его.

— И я тоже!

Они оба захохотали и пошли, так что мы не слышали более ничего, но из сказанного было уже видно, до чего стал непопулярен старый дядя Силас. Никогда эти люди не позволили бы негру обворовывать кого бы то ни было так безнаказанно!

Тут заслышались нам и другие голоса, сначала невнятно, потом все громче и громче, вперемежку с хохотом. Это шли Пэм Биб и Джим Лэн. Джим спрашивал:

— Кто?.. Юпитер Денлап?

— Да.

— Не знаю… Но думаю так. Я видел, как он копал землю, с час тому назад, при закате… вместе с пастором. Он сказал, что не вырваться ему в этот вечер, но собаку его мы можем взять, если хотим.

— Сам он устал, вероятно.

— Полагаю… трудится так.

— Что и говорить!

Они рассмеялись и прошли. Том сказал, что лучше всего пойти следом за ними, потому что это по дороге и нам будет не так страшно встретить опять тень, если мы не одни. Мы так и сделали, направляясь прямо к дому.

Происходило это вечером второго сентября, в субботу. Я никогда не забуду этого числа, и вы увидите скоро, почему я так говорю.

VI

Трусим мы так вслед за Джимом и Лэмом и поровнялись, наконец, с задним заборчиком, у которого стояла хибарка старого негра Джима (он тут и был схвачен, после чего мы его освободили), собаки высыпали нам навстречу и стали вертеться около нас в знак приветствия; в доме виднелся огонь, стало быть, нам не было уже страшно и мы хотели перелезть через изгородь, но Том шепнул мне:

— Стой! Посидим с минуту. Вот дела!

— Что такое? — спросил я.

— А очень многое, — ответил он. — Ты ожидаешь, разумеется, что мы так и кинемся рассказывать дома о том, кто убит там среди смоковниц и кто те мерзавцы, что совершили это злодейство. Расскажем, что они задумали это, чтобы завладеть бриллиантами… словом, распишем все как нельзя лучше и будем торжествовать, потому что вернее всех знаем, как и почему все это здесь случилось?

— Конечно, я этого ожидаю. Да ты будешь не Томом Соуэром, если пропустишь подобный случай. И если ты примешься расписывать, то уже, само собой, красок не пожалеешь.

— Хорошо, — возразил он как нельзя спокойнее, — а что ты скажешь, если я не промолвлю ни слова?

Это меня изумило и я сказал:

— Я скажу, что ты врешь. Шутишь, Том Соуэр, и более ничего.

— А вот посмотрим. Шла тень босиком?

— Нет. Да что же из этого?

— Ты погоди… Увидишь, что. Была она в сапогах?

— Была. Это я видел хорошо.

— Ты поклянешься?

— Изволь, поклянусь.

— Я то же. Что же это означает, можешь сообразить?

— Нет, не могу. Что же такое?

— А то, что мошенники не завладели бриллиантами!

— Господи, помилуй! Ты-то почему полагаешь?

— Не только полагаю, но знаю наверное. Разве брюки, очки, бакенбарды и саквояж и всякая там принадлежность не вошли в состав тени? Не перешло ли сюда все, что было на покойнике? И если его тень ходит теперь в сапогах, то ясно, что сапоги остались тоже на мертвом; эти негодяи не сняли их, почему-то. Какое тебе нужно еще доказательство?

Нет, подумайте только! Я не встречал еще головы почище той, что была у Тома! У меня тоже были глаза и я мог видеть ими то и другое, но значенияэтих вещей я не брал в толк. Но Том Соуэр был не таков! Если Том Соуэр усматривал вещь, она становилась перед ним на задние лапки и объясняла ему: «Вот кто я и что во мне!» Нет, право, я такой башки не встречал.

— Том Соуэр, — сказал я, — я повторю то, что говорил уже много раз: я тебе и в подметки не гожусь. Но этому всему так и быть надо; все на своем месте. Господь Всемогущий сотворил нас всех, но одному дал глаза слепые, а другому зрячие, и не нам разбирать, для чего оно так. Должно быть, так следует; иначе было бы и устроено по другому. А ты продолжай. Я понял теперь хорошо, что те подлецы бриллиантов не унесли; но почему же?

— Потому что бросились бежать от тех двух людей и не успели стащить сапог с убитого.

— Действительно! Мне ясно теперь. Но растолкуй же мне, Том, почему нам не пойти и не объявить всего этого?

— О, какой ты, Гекк Финн, неужели не можешь догадаться? Ведь завтра же примутся за следствие. Те двое людей заявят, что они услышали крик, но прибежали на место уже слишком поздно для того, чтобы спасти человека. Суд начнет, бобы разводить и порешит на том, что человек был застрелен, зарезан или хвачен чем по голове, и посему, волею Божиею, помре. А затем назначат в аукционную продажу его тряпье, ради покрытия судебных издержек; а тут мы и заполучим все!

— Как это, Том?

— Мы купим сапоги за два доллара!

Ну, у меня в зобу так и сперло.

— Господь мой! Бриллианты-то значит достанутся нам?..

— Сообразил? Рано ли, поздно ли, а будет объявлена большая награда тому, кто их найдет… Целая тысяча долларов, может быть. Это уже нам!.. Однако, пойдем же и домой, повидаем наших. Помни только, что мы ничего не знаем ни об убийстве, ни о бриллиантах, ни о каких-нибудь ворах… Смотри, не забудь.

Мне немножко не понравилось его решение. По моему, я продал бы бриллианты… да, сэр, продал бы их за двенадцать тысяч долларов. Но я не сказал ничего; оно ни к чему бы и не послужило. Я только спросил Тома:

— Но что же скажем мы тете Салли, если она станет удивляться тому, что мы шли так долго от деревушки, Том?

— Это уже твое дело, — ответил он. — Полагаю, что придумаешь что-нибудь.

Он всегда поступал так: сам был очень прям и совестлив и ни за что не захотел бы сказать неправду.

Мы пошли через большой двор, замечая и то, и другое, и третье, словом, все знакомое нам и что было так приятно снова увидеть; а когда мы вошли в длинный крытый проход между бревенчатой стеной дома и кухнею, то заметили и тут, что все висит на стенах по-прежнему; между прочим, как всегда, висел и старый рабочий фризовый сюртук дяди Силаса с капюшоном и с беловатым от носка пятном между плеч, походившим на след от комка снега, пущенного в спину старику. Мы подняли щиколду и вошли. Тетя Салли прибирала в комнате, дети скучились в одном уголку, а старик приютился в другом и молился о ниспослании всем им помощи в такие трудные времена. Тетя Салли бросилась к нам; с радости даже слезы потекли у нее по щекам; она дернула каждого из нас за ухо, затем стала нас душить поцелуями, потом потрясла опять за уши и не могла уняться, — до того была в восхищении.

— Где вы пропадали, негодные? — говорила она. — Я до того беспокоилась, не знала, что и подумать! Вещи ваши прибыли уже давно и я варила вам заново ужин четыре раза, желая, чтобы все было повкуснее и горячо к вашему приходу; наконец, вышла я из терпенья и… и… готова была шкуру с вас спустить! Но вы, должно быть, проголодались, бедняжки! Садитесь же, садитесь скорее, времени не теряйте!

Хорошо было сидеть тут, забыв всякую нужду и угощаясь, сколько душа пожелает! Старый дед Силас стал повторять над нами одно из своих самых нескладных благословений, в котором было не меньше наслоек, чем их в луковице бывает, а пока он тянул что то об ангелах, я придумывал, что бы мне сказать в объяснение того, что мы запоздали. Лишь только нам наложили тарелки и мы принялись за еду, тетя Салли стала расспрашивать:

— Видите ли… мистрисс…

— Гекк Финн, с которых пор я мистрисс для тебя? Что я мало тебя целовала или шлепала с того дня, как ты стоял в этой комнате и я приняла тебя за Тома Соуэра и благодарила Бога, пославшего тебя ко мне, хотя ты наврал мне с три короба и я верила всему этому, как дурочка? Зови меня «тетя Салли», как и звал всегда!

Я послушался и начал:

— Видите ли, мы с Томом решили пройтись пешком… в лесу такой аромат… и повстречали мы Лэма Биб и Джима Дэн… и они пригласили нас пойти за ежевикой… и говорили, что могут взять собаку у Юпитера Денлапа, потому что он только-что им сказал…

— Где они его видели? — спросил старик, и когда я взглянул на него, дивясь тому, что ему любопытна такая ничтожная подробность, я увидал, что глаза у него горят и он так и впился ими в меня. Это меня поразило до того, что я совсем растерялся; однако, собравшись с духом, я ответил:

— Видели они в то время, когда он копал землю с вами вместе… солнце уже заходило или было около того.

Он проговорил только: «а», как будто ожидал не того, и потом не принимал уже более участия в разговоре, а я продолжал:

— Так вот, как я говорю…

— Довольно, не надо больше! — перебила меня тетя Салли, пронизывая взглядом: она была взбешена. — Гекк Финн, каким образом те двое ходили за ежевикой в сентябре… и в этих местах?

Я увидал, что вляпался, и не знал, что сказать. Она обождала, все не сводя с меня глаз, а потом проговорила:

— И как же это пришла им идиотская мысль собирать ежевику ночью?

— Но… они… видите… они говорили, что у них фонарь и…

— О, прикуси язык! Опомнись немножко; зачем нужна была им еще и собака? Для охоты за ежевикой?

— Я думаю… они… они…

— Ну, Том Соуэр, что повернется сказать еще твой язык в прибавку к этому вранью? Говори… но предупреждаю тебя прежде чем ты откроешь рот, я не поверю ни одному твоему слову. Ты с Гекком был занят чем-нибудь, что вовсе не ваше дело… я знаю это отлично, потому что знаю обоих вас. Прошу тебя объяснить мне и эту собаку, и ежевику, и фонарь, и весь прочий вздор. И говори не мямля… слышишь?

Том казался оскорбленным и проговорил с достоинством:

— Мне очень жаль, что с Гекком обходятся так, и из-за того только, что он обмолвился… а это может случиться со всяким.

— В чем обмолвился?

— Он назвал ежевику, разумея, понятным образом, землянику.

— Том Соуэр, если ты взорвешь меня окончательно, я…

— Тетя Салли, не подозревая того… и без всякого желания с вашей стороны, разумеется… вы в большом заблуждении. Если бы вы изучали хорошенько естественную историю, то знали бы, что решительно во всем мире… за исключением только Арканзаса, в котором мы теперь… принято искать землянику именно с собаками и фонарем…

Но тетя Салли кинулась вперед, налетела на него и сбила с ног. Она была взбешена до того, что захлебывалась от брани, и слова так и стремились у нее непрерывным потоком. Тому только этого и хотелось. Он не препятствовал ей изливать свою злобу, пока не устанет; потом следовало оставить ее в покое и дать ей остыть. После всего этого ей будет так досадно самой на себя, что она не заговорит уже о том же предмете и другим говорить не позволит. Именно так и произошло. Когда она утомилась и вынуждена была замолчать, Том сказал совершенно спокойно:

— Все же, тетя Салли…

— Молчать! — крикнула она. — Не хочу слышать ни слова от вас!

Мы были в безопасности, значить. Нас не тревожили более насчет того, что мы запоздали. Том провел это мастерски.

VII

Бенни было не весела и даже вздыхала по временам; однако, она разговорилась, стала расспрашивать о Мэри, о Сиде, о тете Полли; мало-помалу гроза прошла у тети Салли: она снова развеселилась, начала тоже осведомляться о всех, словом, стала такою миленькою, как всегда, и наш ужин прошел шумно и весело. Один только старик наш почти не принимал участия в беседе, был рассеян, тревожен и вздыхал частенько. Даже больно было смотреть, до чего он грустен и расстроен.

Немного спустя после ужина к нам постучали, и из двери высунул голову какой-то негр. Он кланялся и расшаркивался, держа в руках свою старую соломенную шляпу, и говорил, что масса Брэс стоит у забора, зовет Юпитера… и сердится очень на то, что ему приходится ждать своего ужина из-за брата. Не может ли масса Силас сказать, где же он?

Никогда еще я не видывал дядю Силаса таким резким и гневным. Он крикнул: «Разве я сторож его брату?..», но тотчас осекся, как будто пожалев о том, что вырвалось у него, и сказал уже мягко:

— Не повторяй этих слов, Билли; ты меня озадачил вопросом, а я теперь такой раздражительный стал, мне нездоровится эти дни и я часто не владею собой! Скажи просто, что его здесь нет.

Когда негр ушел, он встал и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, бормоча что-то про себя и запуская руки себе в волосы. Право, грустно было смотреть на него! Тетя Салли шепнула нам, что не надо обращать внимания на то, что он делает, потому что это его смущает. Она говорила, что он теперь все задумывается, именно с тех пор, как начались эти неприятности, и что он даже мало сознает что-нибудь, когда эти думы на него наседают. Он теперь чаще прежнего ходит во сне, блуждает по всему дому, иногда даже и выйдет с крыльца, и это все во сне. Если бы нам случилось увидеть его в такое время, мы должны были не окликать его и оставить в покое. Она думала, что вреда ему это не приносит, даже пользу делает, может быть. Бенни была лучшим утешением для него в это последнее время; она как будто знала, когда надо его уговаривать и когда оставить в покое.

Он все ходил взад и вперед, бормоча что-то про себя, и стал уже заметно наконец уставать. Тогда Бенни подошла к старику, приластилась к нему сбоку, обвила его одной рукой вокруг пояса, а другою взяла его за руку и стала ходить вместе с ним. Он улыбнулся ей, нагнулся и поцеловал ее; мало-помалу с лица его исчезло грустное выражение, и Бенни могла уговорить его пойти к себе. В их взаимном обращении было столько ласки, что было приятно смотреть на них.

Тетя Салли хлопотала, укладывая детей спать; все в доме стихло и стало так тоскливо, что мы с Томом решили пройтись при свете луны. Дорогою мы заглянули на огород, сорвали там арбуз и принялись за него, продолжая беседовать. Том говорил, что, по его убеждению, во всех ссорах мог быть виноват только Юпитер и что он, Том, постарается быть свидетелем такой сцены и, если дело обстоит так, как он думает, то он постарается заставить дядю Силаса прогнать этого дурака.

Мы просидели так, покуривая, грызя арбуз и толкуя, часа два, может быть; было довольно поздно, и когда мы воротились домой, там было совсем темно и тихо: все спали.

Том всегда замечал решительно все; он заметил и теперь, что старого зеленого фризового сюртука дяди Силаса и было на стене; между тем, по его словам, он висел тут по нашем уходе. Это показалось нам странным, но мы спешили к себе, чтобы лечь.

Бенни долго ходила у себя в комнате, которая была рядом с нашей; мы понимали, что она тревожится о своем отце и не может уснуть. Да и нам не спалось; мы курили довольно долго и разговаривали вполголоса; нам было жутко и грустно; мы не могли не толковать об убитом и об его тени, и это нагоняло на нас такую тоску, что сон и на ум не шел.

Когда стало еще позднее и все звуки стали голосами ночи, всегда такими страшными, Том подтолкнул меня и шепнул: «Смотри!..» Я посмотрел и вижу, что по двору бродит человек, который как будто сам не знает, что ему надо. Было так сумрачно, что мы не могли разглядеть всего хорошенько. Но, когда он направился к изгороди и стал перелезать через нее, луна осветила его фигуру и мы увидели, что на плечо у него вскинут заступ, а на спине старого рабочего сюртука выступает беловатое пятно.

— Это он во сне ходит, — сказал Том. — Хотелось бы мне пойти за ним и увидать, что он делает. Он побрел через табачное поле… Вот его и не видно уже. Ужасно жалко, что он не может и ночи провести спокойно.

Мы ждали долго, но он не возвращался или, может быть, прошел другою дорогою; наконец, мы устали и легли спать. Только нас мучили всякие кошмары, а перед рассветом разбудила страшная буря: гром и молния наводили страх, ветер клонил и ломал деревья, дождь лил, как из ведра, и все канавки превратились в потоки. Том сказал мне:

— Слушай, Гекк, я замечу тебе любопытную вещь. До той самой минуты, когда мы с тобою вышли вчера, в семье Джэка Дендана не могли знать о его убийстве. Но те люди, что гнались за Клэйтоном и Диксоном, распространят весть повсюду в какие-нибудь полчаса, и всякий, кто услышит ее, кинется от одной фермы к другой, стараясь сообщить раньше других подобную новость. Еще бы! В продолжение лет тридцати не приходилось им и двух раз рассказывать что-нибудь такое любопытное. Эта страсть передавать новости замечательна; но я ее не понимаю.

Он ждал с нетерпением, чтобы дождь перестал и нам можно было бы выйти и повстречать людей, чтобы посмотреть, как и что будут они нам рассказывать. А он говорил, что мы должны притвориться очень изумленными и испуганными.

Мы вышли тотчас, как перестал дождь. Был уже белый день; мы выбрались на большую дорогу и нам встречались разные лица, которые останавливали нас, здоровались, расспрашивали, когда мы приехали, как поживают наши там, долго ли мы здесь пробудем, словом, говорилось все обычное, но никто не заикнулся о случившемся. Это было даже изумительно! Том полагал, что, если мы пойдем в рощу, к смоковницам, то увидим, что труп лежит одиноко, нет ни души около него. Он говорил, что люди, гнавшиеся за ворами, могли забежать за ними слишком далеко в глубь леса, чем злодеи воспользовались, чтобы убить и их, так что некому было и рассказывать о случившемся.

И не успев еще одуматься, мы шли уже, куда надо, и очутились у смоковниц. У меня мороз по коже пробегал, и я объявил, что шагу не ступлю далее, несмотря на все просьбы Тома. Но он не мог удержаться: ему хотелось удостовериться, целы ли сапоги, не сняты ли они с мертвеца. И он полез в чащу, но через минуту показался опять, глаза у него были выпучены, он страшно волновался и крикнул мне:

— Гекк, он ушел!

Я был поражен и сказал:

— Том, ты врешь.

— Честное слово, его нет. И никакого следа! Земля, правда, утоптана, но если была видна кровь, то ее смыло дождем. Здесь только грязь и слякоть.

Я согласился подойти, наконец, чтобы убедиться своими глазами. Том не лгал: не было и помину о трупе!

— Плохи дела, — сказал я — Бриллианты-то улизнули. Можно полагать, что мошенники тихонько воротились и утащили убитого… Как ты думаешь?

— Похоже на то. Весьма даже вероятно. Но куда они его запрятали?

— Не знаю… да и знать не хочу, — сказал я с досадой. — Для меня имеет значение только то, что они взяли себе сапоги. Пусть себе лежит здесь в лесу где-нибудь, я искать не пойду.

Том потерял тоже всякий интерес к делу и если хотел знать, куда девался убитый, то лишь из простого любопытства. Но он говорил, что нам все же надо быть тише воды, ниже травы, потому что собаки или какие-нибудь люди непременно наткнутся на труп в скором времени.

Мы воротились домой в завтраку, раздосадованные и упав духом. Никогда еще не приходилось мне так горевать до сих пор ни об одном покойнике!

VIII

Не весело было у нас за завтраком. Тетя Салли как-то осунулась, казалась измученной, даже не унимала детей, которые очень возились и шумели, а она как будто и не замечала этого, что было вовсе не в ее привычках; нам с Томом было о чем подумать и без разговоров; Бенни видимо не выспалась и, когда поднимала голову, чтобы взглянуть украдкою на отца, я подмечал у нее слезинки на глазах. Сам старик сидел перед своею непочатою тарелкою, и кушанье на ней стыло, а он и не замечал, что оно ему подано; он все думал и думал о чем-то, не говоря ни слова и не проглатывая ни куска.

В то время, как у нас стояла мертвая тишина, тот негр высунул опять из дверей свою голову, говоря, что масса Брэс очень беспокоится о массе Юпитере, которого нет до сих пор… И если бы массе Силасу было угодно…

Он смотрел на дядю Силаса при этой речи, но не договорил: слова так и замерли у него на языке, потому что дядя Силас поднялся, шатаясь, уперся одною рукою о стол, а другою раза два потер себе грудь, точно задыхаясь. Наконец, все не сводя глаз с негра, он прошептал с великим трудом:

— Что же он… он думает… Что он воображает такое?.. Скажи ему… скажи…

Он упал опять в изнеможении в свое кресло и произнес чуть слышно:

— Уходи… уходи…

Перепуганный негр исчез, а мы все почувствовали… Собственно не знаю, что это было за чувство, только очень тяжелое; наш старик едва переводил дух, глаза у него закатились; казалось, что он умирает. Мы не смели пошевельнуться, но Бенни встала тихонько, подошла к нему вся в слезах, прижала к себе его седую голову и стала ее поглаживать и ласкать, а нам сделала знак уходить. Мы повиновались и выбрались вон осторожно, словно тут был покойник.

Мы с Томом отправились в лес, очень грустные, и рассуждали о том, как все не походило теперь на то, что было здесь прошлым летом, когда мы тоже гостили у дяди Силаса. Так было все мирно, тихо и благополучно; дядя Силас пользовался общим уважением, был такой веселый, простодушный, недалекий, но добренький… А теперь, посмотрите на него! Если он еще не совсем помешался, то очень близок к тому. Мы это видели хорошо.

День был чудный, ясный, солнечный, и чем далее поднимались мы по холму, идя к лугам, тем красивее и красивее становились деревья и цветы, и тем страннее и как бы греховнее казались нам всякие смуты в подобном мире! Вдруг, я так и обмер, схватил Тома за руку, а сердце во мне и все мои печенки и легкие и что там еще во мне есть, так и упало.

— Вот она! — сказал я. — Мы отпрянули назад, за кусты, все дрожа, а Том шепнул мне:

— Шш… Не шуми.

Она сидела, задумавшись, на большом пне в конце лужайки. Я хотел увести Тома прочь, но он не соглашался, а я без него не мог тронуться с места. Он говорил, что нам может не представиться другого случая видеть тень, и он хотел насмотреться вдоволь на эту, хотя бы пришлось умереть. Ну, стал смотреть и я, хотя от этого едва чувств не лишился. А Тому не терпелось, он все болтал, шепотом, разумеется.

— Бедняга Джэк, — говорил он, — все-то на себя напялил, как и намеревался. Мы не были уверены насчет его волос, так вот, посмотри, они у него уже не длинные, а подстрижены коротко, как он и хотел. Гекк, я не видывал ничего натуральнее этой тени!

— И я тоже, — сказал я. — Я узнал бы его, где хочешь.

— Я тоже скажу. Призрак, а смотрит таким крепким, неподельным… Ну, совсем Джэк, каким он был перед смертью.

Мы продолжали смотреть. Вдруг Том говорит:

— Однако, Гекк, странная вещь. Тени как будто и не полагается бродить днем.

— Верно, Том. Я никогда не слыхивал, чтобы это делалось.

— То-то и есть; они выходят только по ночам, да и то лишь после полуночи. Тут что-нибудь да не ладно, припомни мои слова! Не может быть, чтобы только этой тени дали право разгуливать днем. Между тем, чего ее натуральнее! Но, знаешь, Джэк хотел притвориться глухонемым для того, чтобы соседи не узнали его по голосу. Как думаешь, представится он таким, если мы к нему обратимся?

— Господь с тобою, Том! Что ты говоришь! Если ты окликнешь его, я умру тут на месте!

— Ну, не бойся, не стану окликать… Однако, смотри, Гекк, он чешет себе в голове… Видишь?

— Вижу… Что же из этого?

— Как, что! Какой смысл ему почесываться? Разве может у него тут зудить? Голова у теней из тумана или чего-нибудь в этом роде; стало быть, какой же в ней зуд? Туман не может зудеть; всякий дурак это знает.

— Хорошо, но если нет зуда и не может быть, то чего же он чешется?.. Может быть, привычка? Как ты полагаешь?

— Нет, сэр, я этого не полагаю. Вообще, эта тень ведет себя совершенно не так, как принято… Я начинаю думать, что тут какая-то фальшь… Я в этом даже уверен, как в том, что я здесь сижу… Потому что, если бы она… Гекк!

— Что еще там?

— Сквозь нее нельзя видеть кустарника!

— Еще бы, Том! Она непрозрачна, словно какая-нибудь корова. И я тоже начинаю думать…

— Смотри, смотри, Гекк! Табак жует… Тени никогда не жуют. Им нечем жевать. Гекк!

— Что? Я слушаю.

— Это вовсе не тень. Это сам Джэк Денлап, как есть?

— Ну, помешался! — сказал я.

— Гекк Финн, нашли мы труп под смоковницами?

— Нет.

— Или какой-либо след его?

— Нетъ

— Оно и понятно. Никакого трупа и не было.

— О, разве мы, Том, не слышали…

— Да, слышали, кто-то крикнул, раз, другой. Но разве это доказывает, что произошло убийство? Разумеется, нет. Мы увидали, как выбежали четверо, а этот вышел оттуда и мы приняли его за тень. Такая же тень, как ты сам! Это был живой Джэк Денлап, и он теперь тут и сидит. Он подрезал себе волоса, как хотел, и представляется теперь другим человеком, решительно так, как задумал. Тень!.. Хороша тень!

— Он целехонек, как орех!

Все стало понятным: мы попали впросак. Я был очень рад тому, что Джэка не убили; Том тоже, и мы не знали только, что ему больше понравится: узнаем мы его или нет? Том полагать, что лучше всего пойти к нему и спросить. Он так и сделал; я шел, поотстав немного, потому что, как знать, все же могла быть это и тень… Подойдя, Том сказал:

— Мы с Гекком очень довольны тем, что встретились с вами опять, и вы можете быть спокойны насчет того, что мы не проболтаемся. И если вы думаете, что нам лучше и вида не показывать, что мы с вами знакомы, когда мы столкнемся с вами при других, то скажите; вы увидите, что на нас можно положиться; мы лучше дадим себе руки отрубить, чем ввести вас в беду.

Сначала, он как будто изумился, увидев нас, и не очень-то обрадовался, очевидно; но потом, по мере того, как Том говорил, он перестал хмуриться и даже улыбнулся под конец, кивая головой несколько раз, делая знаки руками и мыча: «Гу-у-гу-у-гу», знаете, как глухонемые.

В эту минуту стали подходить некоторые из семьи Стива Никерсона, жившего по ту сторону луга. Том сказал Джэку:

— Вы представляетесь великолепно. Я не видывал лучшего подражания. И вы правы: притворяйтесь и перед нами, как перед другими, это послужит вам для упражнения, да и лучше, не промахнетесь никогда. Мы не будем к вам подходить, как будто и не знаем вас, но, если потребуется наша помощь, оповестите нас только.

Мы отправились далее, и когда поравнялись с Никерсонами, они стали спрашивать нас, как водится: это ли новый приезжий, и откуда он, и как его звать, и какого он толка, баптист или методист, и как он по политике, виг или демократ, и долго ли он здесь пробудет… словом, осыпали нас всеми теми вопросами, которые делаются людями при виде всякого нового лица, да и животными тоже. Том отвечал, что он не разумеет знаков, которыми говорят глухонемые, не понимает тоже и их мычанья. Они прошли и стали дразнить Джэка; мы видели это и беспокоились за него: Том говорил, что ему потребуется немало времени, чтобы приучиться не забывать, что он глух и нем, и не проговориться невзначай. Но Джэк справлялся отлично с своею ролью, как мы видели, долго наблюдая за ним, и мы пошли далее, желая поспеть к школе к рекреационному времени, а до нее было три мили пути.

Мне было очень досадно на то, что Джэк не рассказал нам ничего о борьбе под смоковницами и о том, как ему удалось избежать смерти. Я просто не мог переварить этого, да и Том был очень недоволен, но он говорил, что будь мы на месте Джэка, то старались бы так же быть, как можно осторожнее, помалкивали бы и не рисковали ничем.

Все мальчики и девочки очень обрадовались, увидя нас, и мы порядочно позабавились во все продолжение рекреации. Гендерсоны, идя в школу, видели глухонемого и рассказали о нем прочим; поэтому все школьники были заняты им, могли толковать только о нем и очень хотели его увидать, потому что никогда еще в жизни не видывали глухонемых, и весть о таком человеке приводила всех в возбуждение.

Том говорил мне, что нам теперь туго приходится от обещания молчать: какими героями стали бы мы, рассказав все, что было нам известно! Но если порассудить, то молчание было еще погеройственнее: из целого миллиона ребят вряд ли нашлись бы и двое, способные на него. Так решил Том Соуэр, и вряд ли кто мог опровергнуть это.

IX

В какие-нибудь два-три дня глухонемой сделался весьма популярным. Он перезнакомился с соседями и они очень ухаживали за ним, гордясь тем, что среди них завелась такая диковинка. Они угощали его завтраками, обедами, ужинами, начиняли его свининой и кукурузной кашей и не уставали глазеть на него и жалеть, что не знают больше о нем: он был так непохож на других, точно взят из романа! Знаки его были непонятны, никто не мог уразуметь их, как и сам он, по всей вероятности; но он мычал, и этим все были довольны, даже восхищались тем, как именно он мычит. Ему подавали аспидную доску с написанными на ней вопросами и грифель, и он писал ответы, только никто, кроме Брэса Денлапа, не умел разобрать его почерка. Брэс говорил, что и сам он не все может прочесть, но что большею частью он угадывает смысл. По его словам, глухонемой говорит, что он родом издалека, имел состояние, но потерял все, благодаря плутам, которые его обобрали, и теперь он нищий и не может себе ничего заработать.

Все расхваливали Брэса Денлапа за его доброту к этому чужаку. Он предоставил ему на житье небольшую деревянную клеть и велел своим неграм прислуживать ему и приносить поесть.

Глухонемой заходил и к нам, потому что дяде Силасу, в его постоянной скорби, было даже утешительно видеть кого-нибудь, тоже пораженного горем. Мы с Томом и виду не показывали, что знали его прежде, и он тоже как будто, и не видывал нас. Все наши высказывали перед ним свои заботы, точно его тут и не было, но мы полагали, что нет никакой беды в том, что он все это слышит. Большею частью он и не вслушивался, но иной раз обращал внимание, как мы замечали.

Прошло еще дня два-три, и отсутствие Юпитера стало всех беспокоить. Все спрашивали друг друга, куда бы мог он запропаститься? И каждый отвечал, что и ума приложить не может, качал головой и находил дело очень странным. Прошло еще несколько дней, потом, неизвестно откуда, пронеслась мысль: верно он был убит! Можете представить себе, как это всех ошеломило. Все языки так и замололи на этот счет! В субботу две или три партии отрядились в лес искать, не найдут ли труп. Мы с Томом примазались тоже; нам было так приятно участвовать в таком подвиге; Том не мог ни есть, ни усидеть на месте от восторга. Он говорил, что если мы найдем тело, то прославимся и о нас будет больше толков, чем если бы сами мы утопились.

Однако, все скоро устали, но не Том Соуэр! О, это было не в его характере! В ночь на воскресенье он не мог даже заснуть, все придумывал средство, а на рассвете стаскивает он меня с постели и кричит с восхищением:

— Скорее одевайся, Гекк! Я придумал! Нужна ищейка!

Минуты через две, мы уже бежали берегом к деревне, хотя было еще темно. У старого Джэффа Гукера была ищейка и Том хотел выпросить ее.

— Только следы-то теперь уже не свежи, Том, — сказал я. — К тому же были дожди…

— Ничего не значит, Гекк. Если труп запрятан где-нибудь в лесу, «собака» найдет его. Если убийцы даже закопали его, то, разумеется, не глубоко, иначе быть не может, и собаке стоит пройти по этому месту, чтобы почуять мертвечину. Гекк, мы прославимся, это так же верно, как то, что ты родился на свет!

Он так и горел; стоило ему только затлеться, и всего его так уже пламенем и охватит. Так было и теперь; через две минуты он уже нарисовал себе все: мы не только найдем тело, нет, мы нападем и на след убийцы, будем гнаться за ним, не выпустим его из вида, пока…

— Прекрасно, — сказал я, — но сперва найдем тело; полагаю, что и этой работы будет довольно нам на сегодня. До сих пор известно нам только то, что трупа не оказывается и следов убийства нет. Очень возможно, что этот плут просто ушел куда-нибудь и никто не думал его убивать.

Он нахмурился и говорит мне:

— Гекк Финн, я не знаю, кто бы умел лучше тебя отравлять решительно все! Пока тебе самому успех дела кажется сомнительным, ты стараешься разочаровывать и других. Что тебе за радость окачивать холодной водой этот труп и выдумывать собственную свою эгоистическую теорию о том, что никакого убийства и не было? Казалось бы, что нечего тебе мешать здесь. Я не понимаю, что заставляет тебя так поступать. Я-то никогда не позволил бы себе этого по отношению к тебе. Нам представляется теперь такой великолепный случай совершить подвиг, а ты…

— Да сделай милость! — перебил я. — Я очень жалею о том, что говорил, и беру свои слова назад. Я сказал спроста. Располагай все, как знаешь. Мне собственно и дела нет о Юпитере; если он убит, я готов радоваться этому, как и ты; если нет…

— Я никогда не говорил, что рад этому. Я только…

— Ну, если ты огорчен, то и я огорчен. Словом, куда ты повернешь, туда и я. Пусть он…

— Никакого повертывания тут нет, Гекк Финн, и речи о том не было. А что касается до…

Он забыл, о чем начал речь, и стал шагать молча, в раздумье, но скоро воскликнул опять:

— Как хочешь, Гекк, а отличная штука будет, если мы найдем труп после того, как все отказались уже от попсов, а потом выищем и убийцу. Это принесет честь не только нам, но и дяде Силасу, потому что это будет сделано нами. Он снова оживет, увидишь, или я не добьюсь этого!

Но когда мы пришли в кузницу Джэффа Гукера и сказали ему, что нам нужно, он тоже порядочно нас охладил.

— Берите собаку, если хотите, — сказал он, — но все это вздор, не найдете вы никакого трупа, потому что и нечего находить. Все перестали искать, и правы. Как пораздумали, то и поняли, что убитого быть не может. Хотите знать, почему? Я скажу. По какому поводу убивает один человек другого? Том Соуэр, ответь!

— Ну… он…

— Отвечай прямо, ты не дурак. Почему убивает?

— Иногда из мести… Случается тоже…

— Постой. Одну вещь за раз. Ты говоришь: из мести. Это верно. Ну, в ком могла зародиться месть к такому ничтожному увальню? Кто мог захотеть убить подобного… кролика?

Том прикусил язык. Я полагаю, что он не обдумывал еще никогда тех причин, по которым один человек возьмет да и убьет другого, а теперь он видел, что трудно было предположить, чтобы кто-нибудь мог озлиться до такой степени на такую овцу, как Юпитер Денлап. Кузнец продолжал:

— И так, месть надо отложить в сторону; что же теперь? Грабеж?.. Вот это так, Том! Да, сэр, что дело, то дело. Кто-нибудь польстился на его оловянные пряжки и…

Но ему казалось это так потешным, что он залился смехом и хохотал, хохотал до упаду, а Том был совсем уничтожен; я видел, что он стыдился своего прихода и рад был бы не начинать вовсе этого дела. Но старик Гукер привязался к нему. Он перебирал все случаи, по которым одному человеку может придти охота убить другого, и всякий дурак мог видеть, что ни один из этих случаев не подходил к Юпитеру; это доставляло нескончаемую потеху старику; он не переставал глумиться над всею историею и над теми, что разыскивали труп.

— Если бы у них была капля здравого смысла, — говорил он, — то они догадались бы, что этот лентяй просто улизнул, желая дать себе отдых после работы, через какую-нибудь неделю, другую он воротится сюда, и какие-то рожи вы скорчите? А, впрочем, Господь с вами, берите мою собаку и отправляйтесь с нею на поиски. Бери ее, Том!

И он снова закатился хохотом без конца. Но Тому было уже неловко отступить и он сказал: «Спасибо, отцепите собаку», что Гукер и сделал, и мы пошли домой, все слыша, как он еще не перестает хохотать.

Собака была премилая. Нет собак ласковее ищеек, а эта же знала Тома и меня. Она прыгала и носилась вокруг нас так приветливо и была в восхищении, находясь на свободе и в полном отпуску; но Том был так расстроен, что даже мало обращал внимания на нее и говорил, что сожалеет теперь, зачем не удержался и не обдумал всего хорошенько, прежде чем сунулся в глупое дело… Старый Джэфф Гукер станет теперь рассказывать всем и нам не обобраться насмешек!

Мы шли так, задами, домой, были оба в худом настроении и замолкли. Вдруг в то время, как мы поровнялись с дальним концом нашего табачного поля, раздался протяжный собачий вой. Мы бросились на этот звук и увидали, что наша собака скребет землю лапами из всей силы, поднимая по временам голову вверх и начиная выть снова.

Она стояла над продолговатым четвероугольником, имевшим форму могилы. Вследствие бывших дождей земля тут осела и потому на ней явственно обрисовывалась эта форма…

И когда собака разрыла грунт на несколько дюймов вглубь, она вытащила оттуда что-то… именно руку в рукаве. Том перевел дух и сказал:

— Идем, Гекк… Найдено.

Как мне стало страшно!.. Мы выбежали на дорогу и позвали первых людей, которые нам встретились. Они схватили заступ из сарая и вырыли труп. В каком волнении были все, скажу вам! Лица уже нельзя было признать, но в этом и не было нужды. Все говорили: «Бедный Юпитер! Это его одежда, до последнего лоскута!»

Некоторые из присутствовавших бросились оповестить всех и донести мировому судье для того, чтобы он мог тотчас нарядить следствие, а мы с Томом кинулись домой. Том был вне себя и совсем задыхался, когда мы вбежали в комнату, в которой находились дядя Силас, тетя Салли и Бенни. Том так и выпалил:

— Мы с Гекком нашли труп Юпитера Денлапа, мы одни с ищейкой, после того, как все отказались от поисков; и если бы не мы, не отыскать бы его никогда. И он был убит дубиной или чем-нибудь в таком роде; я пойду отыскивать убийцу и, увидите, отыщу.

Тетя Салли и Бенни поднялись с места, побледнев даже от изумления, а дядя Силас, как был, так и упал с своего кресла на пол ничком и простонал:

— О, Господи!.. Вы нашли его…

X

Мы все оцепенели от этих страшных слов. С полминуты не могли даже двинуть рукою или ногою. Потом, опомнясь немного, подняли старика, усадили его опять в кресло, Бенни стала его ласкать и утешать, также как и тетя Салли, но обе они, бедняжки, были поражены до потери сознания и, очевидно, даже не понимали, что делают. Том был тоже в ужасном состоянии: его пронзила мысль о том, что он поверг, может быть, своего дядю в тысячу бед, худших, чем все прежние, и все это могло бы не случиться, если бы он не увлекся так своею жаждой прославиться и перестал бы разыскивать труп, как перестали другие! Но он скоро овладел собой и сказал:

— Дядя Силас, не говорите подобных слов. Это опасно, между тем в них и тени правды нет.

Тетя Салли и Бенни были благодарны ему за такие увещания и говорили то же самое; но старик только тряс головою с скорбным и безнадежным видом, слезы текли у него по щекам и он повторял:

— Нет… это я… Бедный Юпитер, я его уходил!

Ужасно было слушать это, а он принялся рассказывать, как оно случилось, и именно в тот самый день, когда мы с Томом приехали, и около солнечного заката. Он говорил, что Юпитер выводил его из себя и разозлил, наконец, до того, что он пришел в бешенство, схватил палку и ударил его по голове изо всей силы, так что тот повалился. Он тотчас раскаялся в своем поступке, испугался, стал на колени, поднял голову Юпитера и стал его просить вымолвить слово, доказать, что он жив… Юпитер скоро опомнился, но лишь только увидал, кто поддерживает ему голову, вскочил в смертельном страхе, перепрыгнул через плетень и убежал в лес. Дядя Силас надеялся поэтому, что поранил его лишь слегка.

— Но, нет, — сказал он, — это только испуг придал ему эту вспышку силы и она скоро угасла, разумеется. Он упал среди чащи и умер там но недостатку чьей-либо помощи..

И дядя Силас принялся снова рыдать, упрекая себя и говоря, что на нем теперь печать Каина и что он опозорил свою семью; его уличат и повесят. Том возражал ему, говоря:

— Нет, вас не уличат, потому что вы не убивали его. Один ваш удар не мог причинить ему смерти. Убил его кто-либо другой.

— Я, а никто другой! — отвечал старик. — Кто другой имел что-нибудь против него?.. Кто мог иметь что-нибудь против него.

Он смотрел на нас, как бы надеясь, что мы назовем лицо, которое могло бы питать вражду к такому безобидному, ничтожному человеку, но мы не нашлись, что сказать; он заметил это и лицо его омрачилось более прежнего. Я не видывал никогда такого скорбного, жалкого выражения! Но Том вдруг спохватился и сказал:

— Позвольте, кто-то зарыл его. Кто же…

Он оборвался на полслове и я понял почему. У меня мороз пробежал по коже, когда он только заговорил: я перед тем еще вспомнил, что мы видели, как дядя Силас бродил с заступом в ту ночь. И я знал, что и Бенни видела его тогда; она как-то раз упомянула об этом. Том, не докончив своей фразы, заговорил тотчас о другом; он умолял дядю Силаса молчать, к чему присоединились и мы все; но Том утверждал, что он даже обязан это сделать: ему нечего было доносить самому на себя, а если он промолчит, то никто его и не заподозрит; если же все откроется и ему будет худо, это сокрушит сердце всей его семье, убьет всех, а добра от этого никому не выйдет. В конце концов старик дал слово молчать; мы все ожили и старались его ободрить. Мы говорили ему, что от него требуется только, чтобы он сидел себе спокойно, а там скоро все пройдет и забудется. Кому придет в голову заподозрить дядю Силаса, толковали мы, когда он такой добрый, ласковый и пользуется такою хорошею репутациею. Том говорил приветливо, от чистого сердца: только подумайте минуту, порассудите. Вот наш дядя Силас: он состоит здесь проповедником уже много лет… и бескорыстно; все эти годы он делает добро, оказывает услуги, по мере своих сил… и тоже бескорыстно; все его любят, уважают; он живет всегда мирно, занимается одним своим делом, словом, последний человек во всем округе, который был бы способен тронуть другого. Подозревать его? Да это так же невозможно, как…

— Именем закона штата Арканзас… арестую вас по подозрению в убийстве Юпитера Денлапа! — прогремел голос шерифа на пороге комнаты.

Настало что-то ужасное. Тетя Салли и Бенни кинулись к дяде Силасу, крича и рыдая, обнимали его, прижимали к своей груди; тетя Салли гнала всех прочь, говорила, что не даст его, не позволит взять, а негры собрались у дверей, тоже плача… Я не мог вынести этого, сердце у меня разрывалось, и я убежал.

Его засадили в маленький острог в конце поселка, и все мы отправились с ним проститься. Том снова расходился и говорит мне:

— Знаешь, у нас впереди большой подвиг; мы подвергнемся разным опасностям, но освободим старика в одну темнейшую ночь. Да, Гекк, молва об этом разнесется повсюду и мы прославимся!.. — Но дядя Силас расстроил весь этот чудный план, лишь только Том намекнул на него. Он сказал, что считает своим долгом подвергнуться тому, чего требуют законы, и не тронется из тюрьмы, хотя бы даже в ней и двери не было. Это разочаровало Тома и даже глубоко огорчило его, но нечего было делать, приходились с этим мириться.

Тем не менее Том считал себя ответственным за все происшедшее и обязанным поэтому возвратить свободу дяде Силасу; он просил тетю Салли не падать духом, потому что намеревался стараться день и ночь о том, чтобы доказать невинность старика. Тетя Салли ласкала его, благодарила, говоря, что верит в его готовность употребить все свои усилия, и просила его помогать Бенни в присмотре за домом и за детьми. Потом, поплакав и распростясь, мы все воротились на ферму, а тетя Салли осталась на месяц у жены тюремного сторожа, в ожидании суда, который был назначен на октябрь.

XI

Тяжело было всем прожить этот месяц. Бедная Бенни бодрилась, сколько могла; мы с Томом старались поддерживать в доме веселье, но, понятно, это плохо нам удавалось. То же самое было и в тюрьме. Ходили мы навещать наших стариков каждый день, но это было до крайности грустно, потому что дядя Силас спал мало, а во сне все расхаживал, так что страшно исхудал, стал совсем изможденный, заговаривался, и мы все боялись, что эти огорчения одолеют его в конец и убьют. А когда мы пытались ободрить его, он только качал годовою и говорил, что если бы мы только знали, что значит иметь на своей душе бремя убийства, то и не стали бы толковать! И когда Том и мы все убеждали его в различии между убийством и случайным нанесением смертельного удара, он говорил нам, что не видит этого различия: убийство оставалось убийством; он стоял на этом. И по мере приближения дня суда он становился все упорнее и начал даже утверждать, что совершил убийство преднамеренно. Это было ужасно, как можете себе представить. Дело становилось хуже в пятьдесят раз, и тетя Салли с Бенни пришли в совершенное отчаяние. Старик давал нам, однако, обещание не говорить так при посторонних, и мы были рады хоть этому.

Том Соуэр все ломал себе голову над тем, как бы помочь дяде Силасу, и частенько не давал мне спать почти целую ночь напролет, все толкуя о затруднительном деле, но никак не мог придумать чего-нибудь подходящего. Я полагал, что нечего тут и стараться; кругом было мрачно, я решительно упал духом, но Том — нет! Он не хотел бросать дела и все выдумывал и придумывал, мучил свои мозги.

Наконец, наступил и суд. Было это около половины октября. Мы все явились, разумеется; да и вся зала была битком набита. Бедный дядя Силас походил более на мертвеца, чем на живого человека; глаза у него ввалились, он весь исхудал и был крайне уныл. Бенни села возле него с одной стороны, тетя Салли — с другой; обе они казались страшно взволнованными и сидели, опустив вуали на лицо. Том уселся возле защитника и совался во все, разумеется, и адвокат, и судья, не мешали ему. Он даже иногда прямо принимал на себя дело из рук адвоката, что было и недурно иной раз: этот адвокат был какой-то захолустный, настоящая болотная черепаха, которая, по поговорке, не умеет даже спрятаться, когда дождь идет.

Присяжные были приведены к присяге, обвинитель поднялся с места и начал речь. Он наговорил таких ужасных вещей против дяди Силаса, что бедный старик застонал, а тетя Салли и Бенни залились слезами. То, что он принялся рассказывать об убийстве, поразило нас всех, до того оно не походило на заявление самого дяди Силаса. Он говорил, что представит двух очевидцев убийства, что два достоверные свидетеля видели, как подсудимый убил Юпитера, и убил предумышленно. Эти два лица видели, что Юпитер был покончен разом, от одного удара дубиной; потом на их глазах подсудимый запрятал тело в кусты; Юпитер был тогда положительно мертв. Затем, продолжал обвинитель, Силас воротился и стащил убитого в табачное поле, тоже на виду у свидетелей, а позднее, ночью, воротился и зарыл его, что тоже видел один человек.

Я думал про себя, что бедный дядя Силас лгал нам, потому что не думал о свидетелях, и ему не хотелось приводить в отчаяние тетю Салли и Бенни. Он был прав совершенно: на его месте, я солгал бы точно так же, как и всякий другой, кто хотел бы спасти от лишнего горя и позора близких своих, неповинных ни в чем. Наш защитник совсем осовел, да и Тома оно озадачило, как я заметил; впрочем, он тотчас же принял на себяспокойный вид, как ни в чем ни бывало, но я-то видел хорошо, каково у него на душе. А публика… ну, что и говорить о ее впечатлении!

Покончив свою речь новым заявлением о том, что свидетели подтвердят его показания, обвинитель уселся на место и стал спрашивать тех, кого считал нужным.

Прежде всего он вызвал кучу лиц, которые показали, что знали о смертной вражде между покойным и дядей Силасом. Они слышали не раз, как дядя Силас грозился покойному; все говорили об этом, а также и то, что покойный боялся за свою жизнь; он сам поверял двум или трем лицам, что, рано или поздно, а дядя Силас уходит его.

Том и защитник предложили несколько вопросов свидетелям, но это не помогло: те твердо стояли на своем.

Вслед за тем был вызван Лэм Биб; он подошел к решетке. Мне вспомнилось, как он и Джим Лэн шли, толкуя о том, чтобы занять у Юпитера собаку или что другое, и это напомнило мне ежевику и фонарь, а от этого мысли мои перешли на Билля и Джэка Уитерс, которые говорили о негре, укравшем мешок зерна у дяди Силаса. Это вызвало у меня в памяти тень, которая показалась вскоре вслед за тем и так напугала нас… А теперь этот самый призрак сидел среди нас, да еще, в качестве глухонемого и нездешнего, на почетном месте: ему дали стул за решеткой, где он мог сидеть спокойно, скрестив ноги, тогда как вся публика едва не задыхалась от давки. Итак, мне живо представилось все происходившее в тот день, и я невольно подумал, как все было хорошо до него и как все подернулось скорбью с тех пор!

Лэм Биб, спрошенный под присягою, показал: — В тот день, второго сентября, я шел с Джимом Лэн. Время было в закату. Мы услыхали вдруг громкий разговор, точно двое ссорились вблизи от нас, за ореховыми кустами, что ростут у плетня… Один голос говорил: «Не раз уже повторял я тебе, что убью тебя»… И мы узнали голос подсудимого… В ту же минуту видим, какая-то орясина взвилась над орешником я мигом опустилась опять; слышен был глухой удар; потом кто-то простонал раз, другой… Мы проползли тихонько туда, откуда можно было видеть… перед нами лежал мертвый Юпитер Денлап, а подсудимый стоял над ним с своей дубиной в руках… Потом он потащил труп и запрягал его в кусты, а мы осторожно выбрались прочь и ушли…

Это было нечто ужасное. Мороз пробирал всех по коже, и в зале в продолжение всего этого рассказа было так тихо, как будто она была пуста. А когда свидетель умолк, все тяжело вздохнули и взглянули друг на друга, как бы говоря: «Не страшно ли это?.. Что за ужас!»

Тут случилось нечто, поразившее меня. Во время показаний первых свидетелей, говоривших о вражде, об угрозах и о тому подобном, Том Соуэр так и кипел, стараясь уловить их на чем-нибудь. Чего он только ни делал, чтобы сбить их на перекрестном допросе, уличить во лжи, подорвать их свидетельство! Теперь же происходило совсем не то. Когда Лэм начал свой рассказ, не упоминая ни слова о том, что он разговаривал с Юпитером и просил его одолжить ему с Джимом собаку, он слушал тоже внимательно, как бы подстерегая его, и можно было ожидать, что он загоняет Лэпа на передопросе. Я так и готовился выступить тоже вперед, как свидетель, и рассказать вместе с Томом все слышанное нами тогда между этим свидетелем и Джимом. Но, посмотрев на Тома, я так и дрогнул. Он сидел, угрюмо насупясь, и был за несколько миль от нас, мне кажется! Он даже не слушал остальных слов Лэма, а когда тот покончил, он продолжал сидеть, погрузясь в ту же мрачную думу. Защитник толкнул его; он встрепенулся и только проговорил:

— Передопросите свидетеля, если находите нужным, а меня оставьте… Мне надо подумать.

Это сбивало меня с толку. Я решительно ничего не понимал. А Бенни и ее мать… О, они были совсем растерянные и, очевидно, падали духом; они откинули немножко свои вуали, чтобы уловить его взгляд, но это было напрасно; да и мне оно не удалось тоже. Болотная черепаха принялась за свидетеля, но не добилась ничего, только его потешила.

Тогда вызвали Джима Лэн, и он рассказал ту же историю, слово в слово. Том его и вовсе не слушал, сидел себе уткнувшись в свои думы, за тысячу миль от нас! Болотная черепаха справлялась одна и, разумеется, шлепалась в лужу по-прежнему. Обвинитель так и сиял, но судья был видимо недоволен. Надо заметить, что Том был почти на положении адвоката, потому что, по законам штата Арканзас, подсудимый имеет право выбирать кого хочет в помощь своему защитнику, и Том уговорил дядю Силаса назначить его; поэтому теперь, когда он так очевидно пренебрегал своею обязанностью, судья не мог быть доволен.

Единственный толковый вопрос черепахи к Лэму и Джиму заключался в следующем:

— Отчего же вы не сказали никому тотчас о том, что вы видели?

— Мы боялись, как бы нас не вмешали в эту историю. Притом же мы хотели уйти охотиться вниз по реке… и на целую неделю. Но лишь только мы воротились и узнали, что ищут труп, то пошли к Брэсу Денлапу и рассказали все, что знали.

— Когда же это?

— Вечером в субботу, девятого сентября.

Судья вдруг возгласил;

— М-р шериф! Арестуйте этих двух свидетелей по подозрению в соучастии к делу убийства.

Обвинитель как вскочит с места и закричит:

— Ваша милость! Я протестую против подобного необычн…

— Садитесь! — перебил его судья, вынимая нож и кладя его перед собой на пюпитр. — Напоминаю вам об уважении к суду.

Пришлось ему послушаться. Вызвали Билля Уитерса.

Билль под присягою показал:

— Шли мы с братом Джэком по полю, принадлежащему подсудимому, вечером, около солнечного заката, в субботу, второго сентября, и видим, кто-то тащит на спине что-то тяжелое. Мы подумали, что это какой-нибудь негр украл зерно и несет, хорошенько рассмотреть сначала не могли; потом разобрали, что это человек взвалил на плечи другого, и тот висит совсем без движения, так что мы подумали, это какой-нибудь пьяный. По походке того, который нес, мы распознали пастора Силаса и решили, что это он подобрал Сама Купера, валявшегося на дороге; он всегда старался исправить Купера и теперь уносил его с опасного места…

Публика содрогнулась, представляя себе, как старый дядя Силас тащит убитого к тому месту в табачном поле, где его нашла после собака. На лицах не выражалось сострадания к подсудимому, и я слышал, как один негодяй говорил: «Каково хладнокровие! Так тащить убитого и зарыть его потом, как скотину! И это делает проповедник!»

А Том все сидел задумавшись, ни на что не обращая внимания, так что опять один только защитник принялся передопрашивать свидетеля; старался он изо всех сил, но ничего не достиг.

Вызвали потом Джэка Уитерса и он рассказал то же самое, подтверждая сказанное братом.

Пришла очередь Брэса Денлапа. Он казался очень печальным, чуть не плакал. В публике зашевелились, заволновались; все приготовились слушать, многие женщины повторяли: «Бедняжка, бедняжка…», некоторые даже вытирали себе глаза.

Спрошенный под присягою, Брэс Денлап сказал:

— У меня было не мало неприятностей по поводу моего бедного брата; но я стал думать, что он преувеличивает свои огорчения, потому что трудно было поверить, чтобы у кого-нибудь доставало духу обижать такое безответное существо…

Я заметил тут легкое движение со стороны Тома, но он тотчас принял на себя снова вид человека, услышавшего не то, чего ожидал, а Брэс продолжал:

— Вы понимаете, что не мог я допустить и мысли, что станет притеснять его пастор… было бы неестественно даже это подумать… и потому я мало обращал внимания на речи брата… чего теперь никогда, никогда не прощу себе! Поступи я иначе, и мой бедный брат был бы со мною, а не лежал бы убитый… сам безобидный такой!..

Тут голос у него прервался; прошло несколько времени пока он собрался с силами, чтобы продолжать, а публика вокруг него говорила жалостные слова, женщины плакали; потом все стихло опять так, что стало жутко; и среди этой полной тишины раздался стон дяди Силаса… Брэс начал снова:

— В субботу, второго сентября, брат не пришел к ужину. Я немножко обеспокоился и послал одного из моих негров к подсудимому, но он воротился с известием, что Юпитера нет и там. Я стал тревожиться более и более, не находил себе покоя… лег спать, но не мог заснуть, встал опять… это было уже глухой ночью… и пошел бродить по усадьбе подсудимого и окрест нее, надеясь, что повстречаю моего бедного брата; я не знал, что он уже в лучшем мире!.. — Тут Брэс снова чуть не задохся от волнения, а женщины почти все разрыдались; но он скоро оправился и заговорил опять: — Я долго ходил так без толку, наконец, воротился к себе и попытался заснуть хоть немного, но не удалось это мне… Прошел день, другой… все начинали тревожиться, толковали об угрозах подсудимого, стали подозревать убийство, но мне оно казалось невероятным… Многие стали искать труп, однако, не могли его найти и бросили дело, а я пришел в той мысли, что брат мой ушел куда-нибудь, чтобы поуспокоиться, и воротится снова, когда забудет о своих неприятностях. Но в прошлую субботу вечером, девятого сентября, Лэм Биб и Джим Лэн пришли ко мне и рассказали все… передали всю сцену убийства, и сердце у меня так и упало… И тут я припомнил одну вещь, которой не придал значения в свое время. Ходили слухи о том, что подсудимый разгуливает во сне и делает то или другое, всякие пустяки, сам не помня того. Но я вам расскажу теперь то, что мне вдруг припомнилось. Ночью в это роковое второе сентября, когда я бродил близ усадьбы подсудимого и был занят своими грустными мыслями, случилось мне повернуть на табачное поле, и тут я услышал стук заступа о песчаную землю; я пробрался поближе и заглянул сквозь зелень, обвивавшую плетень, и увидал, что подсудимый сгребает землю лопатою… лопата у него с длинною рукояткою… и он бросает землю в большую яму, которая почти заполнена до краев. Он стоял ко мне спиною, но луна ярко светила, и я узнал его по его старому, рабочему, зеленому фризовому сюртуку с белым потертым пятном на спине, похожим на пятно от пущенного комка снега… он зарывал убитого им же!..

И Брэс опустился, как сноп, на свое место, рыдая и причитая. Да почти и все присутствовавшие плакали и вопили: «Ужасно… Ужасно… страсти какия!..» Словом, поднялся такой чудовищный гам, что своих собственных мыслей нельзя было слышать, и среди всего этого вдруг поднимается старый дядя Силас и провозглашает:

— Верно все до последнего слова… Я убил его и с предумышлением!

Ну, я вам скажу, всех так и ошеломило! Все повскакали с мест, бросились вперед, чтобы лучше посмотреть на него, хотя судья колотит своим молотком, а шериф орет: «К порядку!.. К порядку перед судом!.. К порядку!..»

А старик все стоит, дрожит весь, глаза у него так и горят. Жена и дочь обнимают его, стараются успокоить, а он и не смотрит на них, отстраняет только руками и повторяет, что хочет очистить покаянием свою преступную душу, хочет сбросить с нее невыносимое бремя; он не может переносить его и одного часу долее! И тут он принялся за свою страшную исповедь, и все — судья, присяжные, оба адвоката, и вся публика так и впились в него глазами, едва переводя дух, между тем как тетя Салли и Бенни плакали навзрыд. Но Том, поверите ли, даже не взглядывал на него! Смотрит себе на что-то другое, на что именно, я не мог разобрать. А старик так и кричит безудержу, слова льются у него огненной рекой:

— Я убил его!.. Я виновен!.. Но я никогда не обижал его прежде, не бил, что они там ни лгут о моих угрозах ему! Я не трогал его до той минуты, как схватил эту дубинку… тут сердце у меня похолодело совсем, потому что иссякла жалость в нем… и я нанес ему удар, чтобы сразить! В это мгновение воскресли передо мною все понесенные мною обиды, все надругательства, которыми осыпал меня этот человек и мерзавец его брат… они сговорились погубить меня в глазах всего народа, отнять у меня мое доброе имя и вынудить меня на такое дело, которое опозорит меня и мою семью, никогда не делавшую им зла, видит это Бог!.. И на все это они решились из-за подлого мщения… За что? За то, что моя невинная, чистая дочь, находящаяся теперь здесь, возле меня, не хотела пойти за этого богатого, наглого невежду и подлеца, Брэса Денлапа, плачущего теперь о брате, за которого он и фартинга медного не решился бы пожертвовать до тех пор…

В эту минуту Том всколыхнулся и весь просиял, я это заметил как нельзя лучше; а старик продолжал свое говорить:

— Вспомнив все это, как я сказал, я позабыл и Господа Бога моего, помнил только горечь свою сердечную и… Господи, помилуй меня!.. Нанес удар, чтобы убить. Через секунду горе уже взяло меня… О, я раскаявался! Но я думал о своей бедной семье и решил, что надо скрыть дело ради нее… И я запрятал труп в кусты, стащил его в табачное поле… а потом, ночью, взял заступ и пошел зарывать убитого туда, где его…

Том сорвался вдруг с места и крикнул:

— Теперь ясно!.. — потом махнул рукой старику и все это так изящно, эффектно, и произнес: — Садитесь! Убийство было совершено, но вы тут ничем не участвовали!

— Ну, сэр, верите ли, наступила такая тишина, что было бы слышно падение булавки. Дядя Силас опустился на свою скамью почти в бесчувствии, а тетя Салли и Бенни даже не заметили этого, потому что были сами озадачены и смотрели на Тома, разинув рты и не помня себя. Да и вся публика была в таком же состоянии. Я не видывал еще никогда такой растерянности, озадаченности, таких выпученных, не сморгнувших ни разу глаз! А Том, как ни в чем не бывало, спрашивает:

— Ваша милость, дозволяете говорить?

— Да говори, ради Бога! — отвечал ему судья, тоже изумленный и растерявшийся не меньше других.

Тогда Том выступил вперед и, помолчав несколько секунд — это для большого «эффекта», как он выражается — потом начал спокойнейшим голосом:

— Недели две тому назад у входа в эту залу суда было прибито маленькое объявление, в котором обещалась награда в две тысячи долларов тому, кто найдет пару крупных бриллиантов, украденных в Сент-Льюисе. Эти бриллианты ценятся в двенадцать тысяч долларов. Но оставим это пока в стороне… Я перейду теперь к убийству и расскажу вам, как оно произошло… кто виновен… словом, все подробности.

Все придвинулись и навострили уши.

— Этот человек, Брэс Денлап, который так оплакивает теперь своего покойного брата, хотя прежде пренебрегал им до-нельзя, хотел жениться на молодой девушке, которую вы видите здесь; но она ему отказала. Тогда он сказал дяде Силасу, что сумеет ему насолить. Дядя Силас знал, что такому человеку доступны все средства и бороться с ним трудно; он был в большом огорчении и тревоге; стараясь смягчить его и как-нибудь расположить снова в себе, он придумал взять в батраки на свою ферму этого ни на что негодного Юпитера и платить ему жалованье, хотя бы урезывая для того кусок у своей собственной семьи, а Юпитер, по наущению своего брата, стал всячески оскорблять дядю Силаса и выводить его из себя с тою целью, чтобы вынудить его на такие выходки, которые роняли бы его в мнении соседей. И он добился своего: все обратились против старика, начали рассказывать о нем самые подлые вещи, что сокрушало его до-нельзя; он так тосковал и падал духом, что иной раз был даже как бы не в своем уме.

Ну, вот, в ту самую субботу, которая принесла с собою столько хлопот, двое из находящихся здесь свидетелей, Лэм Биб и Джим Лэн, шли мимо того места, на котором дядя Силас работал вместе с Юпитером. Часть того, что они заявили, справедлива, остальное — ложь. Они не слыхали, чтобы дядя Силас грозился убить Юпитера, они не слыхали никакого удара, не видали никакого убитого, не видали, чтобы дядя Силас запрятывал что-нибудь в кусты. Посмотрите только на них теперь: сидят они здесь и жалеют, что намололи лишнего своим языком… или, по крайней мере, пожалеют о том, когда услышат мою речь далее.

В эту же самую субботу вечером, Билль и Джэк Уитерсы видели человека, который тащил на себе другого, это верно; остальное в их показании — ложь. Сначала они подумали, что это какой-нибудь негр, укравший зерно у дяди Силаса… Заметьте, как они озадачены, видя, что кто-то слышал их разговор!.. Они разведали потом, кто был тот, тащивший на себе что-то… и они знают отлично, почему заявляют здесь под присягой, что признали дядю Силаса по походке… Это был не он, и они знали это, когда присягали в пользу своей лжи!

Один человек видел в лунную ночь, как зарывали мертвое тело на окраине табачного поля. Но зарывал не дядя Силас. В эту самую минуту он был у себя в постели.

Теперь, прежде чем я пойду далее, я должен спросить, замечали ли вы, что все люди или задумаются поглубже, или если их что-нибудь сильно тревожит, делают всегда машинальные движения руками, сами не замечая того и не следя за своим движением? Иной человек поглаживает себе бороду, другой — нос, некоторые проводят рукою под подбородком, крутят цепочку, комкают пуговку, многие выводят пальцем какую-нибудь букву у себя на щеке или под подбородком, или на нижней губе. У меня именно такая привычка: когда я тревожусь или досадую, или глубоко задумаюсь, я всегда вывожу большую букву V у себя на щеке, на губе или под подбородком… и никогда ничего другого, кроме этого V, при чем, большею частью, не замечаю этого и вожу пальцем совершенно бессознательно…

Удивительно подметил он это! Я сам делаю то же самое, только я черчу O. В публике, как я видел, многие кивали головами друг другу, как делают обыкновенно, когда хотят выразить: «Так оно, верно!»

— Я продолжаю. В эту же субботу… нет, вечером накануне, у пристани в Флагерсе, это в сорока милях отсюда, стоял пароход; лил дождь и поднималась страшная буря. На этом судне был вор, у которого находились те два крупные бриллианта, о которых было вывешено объявление у входа в эту палату. Он сошел украдкою на берег со своим саквояжем и побрел среди бури и темноты, надеясь, что ему удастся дойти до нашего селения и быть здесь, уже в безопасности. Но на том же пароходе находились двое его соучастников в краже; они таились от него, но он знал, что они убьют его при первом удобном случае и возьмут себе бриллианты; они украли их все втроем, а он успел завладеть ими и скрылся.

Ну, прошло не более десяти минут после того, как он сошел с парохода, и товарищам его это стало уже известно; они соскочили тоже на берег и бросились за ним. Может быть, зажигая спички, они успели разглядеть его следы; во всяком случае они гнались за ним всю субботу, не показываясь ему, однако; к тому времени, как солнце уже садилось, он добрался до группы смоковниц близ табачного поля дядя Силаса; он хотел вынуть тут из своего саквояжа поддельный наряд, без которого боялся показаться у нас в поселке… Заметьте, что это происходило почти тотчас после того, как дядя Силас ударил своею дубинкою Юпитера Денлапа по голове… потому что ударить-то его он ударил.

В ту минуту как те двое, преследовавшие вора, увидали, что он юркнул в чащу, они выскочили из своей засады, настигли его и убили до смерти…

Да, хотя он кричал и молил, они были беспощадны и умертвили его… А два человека, которые шли в это время по дороге, услышали эти крики и бросились скорее в рощице… они туда и без того шли, как кажется… Завидя их, убийцы пустились на-утёк; те двое за ними, гонясь во всю прыть, но минуты через две они воротились и пошли в ту же рощицу совершенно спокойно.

Чем же занялись они там? Я расскажу это вам. Они нашли все те принадлежности для переодеванья, которые вор вынул для себя из своего мешка… и один из них нарядился во все это.

Тут Том замолчал на минуту, для большего «эффекта», и потом проговорил очень решительно:

— Человек, перерядившийся в костюм, принесенный убитым, был… Юпитер Денлап!

— Господи, помилуй! — невольно вырвалось у всех, а дядя Силас казался совсем ошеломленным.

— Да, это был Юпитер Денлап, не мертвый, как видите. Они стащили и сапоги с трупа; Юпитер Денлап надел их, а свои рваные башмаки надел ему. Потом Юпитер остался тут, а человек, бывший с ним, взвалил на себя труп и отнес его в сторону, когда наступили уже сумерки; а после полуночи он закрался к дяде Силасу, взял его старый зеленый рабочий сюртук, который висел всегда на крюке в проходе между домом и кухнею, накинул его на себя, взял тоже заступ с длинною рукояткой, отправился в табачное поле и схоронил убитого…

Он помолчал с полминуты, потом произнес:

— А кто, полагаете вы, был этот убитый?.. Это был… Джэк Денлап, давно пропавший преступник.

— Господи, помилуй!

— А человек, зарывший его… это Брэс Денлап, его брат!

— Господи, помилуй!

— А кто, думаете вы, этот идиот, что мычит и представляется глухонемым пришлецом среди нас уже целые недели?.. Это сам Юпитер Денлап!

Тут, я вам скажу, раздался уже какой-то вой; во всю свою жизнь вашу, наверное, не видывали вы такого волнения! А Том очутился одним прыжком около Юпитера, сорвал с него очки и фальшивые бакенбарды, и перед всеми оказался убитый, такой же живой, как каждый из нас! А тетя Салли и Бенни принялись со слезами целовать и обнимать дядю Силаса, и до того затормошили его, что он растерялся и одурел больше, чем когда-либо в жизни, а этим уже многое сказано. Потом поднялся крик:

— Том Соуэр!.. Том Соуэр!.. Молчите все!.. Пусть он продолжает… Том Соуэр!.

Можете представить, как это его возносило, потому что «не было для него ничего слаще, как действовать на виду у всех, быть героем», по его выражению. Поэтому, когда все стихло, он начал так:

— Остается сказать уже немногое. Когда этот человек, Брэс Денлап, доканал своим преследованием дядю Силаса до того, что тот разум потерял и позволил себе ударить палкой этого другого негодяя — братца, Брэс увидал в этом подходящий для себя случай. Юпитер запрятался в лесу и, я так думаю, сначала они порешили, что он воспользуется ночью, чтобы уйти вовсе из наших мест, а Брэс станет распространять слух, что дядя Силас убил его и запрятал куда-нибудь труп. Это должно было погубить дядю. Силаса, заставило бы его покинуть наши места… привело бы, может быть, и к виселице; не знаю. Но, когда они нашли под смоковницами убитого человека, то увидали, что можно устроить дело складнее. Они не узнали своего брата в этом мертвеце, потому что он был обезображен ударами, но решили переодеть его в лохмотья Юпитера, который перерядился по своему, и потом подкупили Джима Нэп, Билля Уитерса и прочих лжесвидетельствовать на суде… что те и исполнили. Все они тут и опешили теперь; я так и предсказывал им, что почувствуют они себя плохо, когда я дойду до конца!

Надо сказать, что мы с Гекком Финном прибыли на одном пароходе с ворами, и убитый рассказывал нам дорогой о бриллиантах; он говорил, что те двое непременно его убьют, лишь только найдут случай к тому; мы обещали помочь ему спастись по возможности. Мы шли к смоковницам, когда заслышали, что его убивают; но когда, на следующее утро после бури, мы решились пойти в чащу, то не нашли никого и стали думать, что убийства и не было, может быть. И вдруг попадается нам Юпитер Денлап, переодетый именно так, как Джэк хотел это сделать; мы приняли его за настоящего Джэка тем более, что он мычал, как глухонемой, а Джэк намеревался именно разыграть такую роль.

Хорошо. Тут пошли слухи о том, что Юпитер убит; мы с Гекком принялись искать его одни, когда другие уже бросили дело; и мы нашли труп, чем очень гордились. Но дядя Силас поразил нас, объявив, что это он убил человека. Мы были в отчаянии. Если мы отыскали труп, то мы же были обязаны спасти шею дяди Силаса от веревки. Но это было нелегкое дело, потому что он ни за что не хотел, чтобы мы освободили его из тюрьмы тем же путем, как нашего старого негра Джима…

Я ломал себе голову целый месяц, придумывая средство спасти дядю Силаса, но ничего у меня не выходило. И даже, идя сегодня сюда, в суд, я не запасся ничем, решительно не знал, на что можно надеяться. Но нечаянно я подметил одну вещь, наведшую меня на мысль… вещь ничтожную, один намек, так сказать, на котором нельзя еще было основываться… Но все же я призадумался, что не мешало мне наблюдать… И пока дядя Силас городил этот вздор о том, как он убил Юпитера Денлапа, я подметил снова ту штуку, и тогда я вскочил и остановил его, потому узнал наверное, что передо мною сидит Юпитер Денлап! Я узнал его по одной привычке, которую я заметил за ним, гостя здесь в прошлом году… я ее не забыл.

Он остановился и промолчал с минуту, выгадывая снова «эффект», как я понимал. Но он вдруг повернулся, как бы желая уйти с эстрады, и проговорил с утомлением и небрежно:

— Вот и все, кажется мне.

Ну, я вам скажу, какой поднялся гвалт! Решительно все кричали:

— Что вы приметили?.. Не уходи ты, дьяволенок!.. Разве можно раззадорить так публику и не договорить? Что делал Юпитер? Какая привычка?

Тому только это и требовалось. Все было подстроено им для «эффекта». Уходить! Да его не стащили бы с эстрады и воловьим ярмом!

— О, совершенные пустяки! — ответил он публике. — Видите ли, мне показалось, что его взволновало немного то обстоятельство, что дядя Силас лезет так упорно сам в петлю, настаивая на убийстве, которого вовсе не совершал. И волнение его возростало все более и более, а я не переставал наблюдать за ним, не показывая виду… И вдруг я заметил, что пальцы у него начинают шевелиться, левая рука поднимается… и он чертит крестики у себя на щеке… Тут я его и поймал!

Какой тут поднялся опять крик, шум, топанье, битье в ладоши! Том Соуэр был счастлив и горд до того, что не знал, что и делать с собою. Судья нагнулся из-за всего стола и спросил:

— Милый мой, вы были лично свидетелем всех подробностей этого ужасного замысла, всей этой трагедии, которую вы описываете?

— Нет, ваша милость, я не видал ничего.

— Ничего не видали? Как-же так? Вы рассказывали все, точно оно происходило перед вашими глазами. Каким образом вы могли?..

Том возразил самым равнодушным тоном:

— О, просто подмечая то и другое и сопоставляя вместе подобные наблюдения… маленькое «сыщицкое» дело, ваша милость; на это всякий способен.

— Вот уже нет! И два человека из миллиона не додумались бы до этого. Вы замечательный малый!

Тут все начали снова чествовать Тома, а он… Ну, он не продал бы такой минуты за целый серебряный рудник. Судья сказал ему, однако:

— Но вы уверены, что не обманулись ни в чем при вашем рассказе?

— Совершенно уверен, ваша милость. Брэс Денлап тут перед вами: пусть он попытается опровергнуть свое участие в деле, если он хочет рискнуть; я обязуюсь заставить его раскаяться, если он сделал эту попытку… Вы видите, он и не шелохнется. И брат его тоже… и те четыре свидетеля, которые лгали за деньги перед судом, тоже сидят смирнехонько. А что касается самого дяди Силаса, ему нечего соваться вперед, я не поверю ему, хотя он присягнет!

Все даже расхохотались при этом, и сам судья не мог удержаться от смеха. Том расцвел, что твоя радуга! Но когда снова все стихло, он взглянул на судью и сказал:

— Ваша милость, а в зале-то вор.

— Вор?

— Да, сэр. И при нем те бриллианты, что стоят двенадцать тысяч долларов.

Господи Боже, что тут началось! Все орали:

— Кто такой? Кто?.. Указать его!..

А судья произнес:

— Том Соуэр, укажите вора. Шериф, арестуйте его. Кто же он?

— А вот этот недавний покойник, Юпитер Денлап, — сказал Том.

Снова все так и загремело от изумления и неожиданности, но Юпитер, который и так был достаточно озадачен, тут уже совершенно окаменел от ужаса, потом стал вопить со слезами: — Это уже неправда! Ваша милость, зачем же такая напасть? Я довольно худ и без этого! В остальном я винюсь. Брэс меня уговорил, обещал обогатить меня после… и я согласился, сделал все; теперь очень жалею о том; впутался и сам не рад… Но я не крал бриллиантов… Прирости мне на тесте, если я сделал это! Пусть шериф обыщет меня.

— Ваша милость, — сказал Том, — называть вором будет неправильно. Я это докажу. Он украл бриллианты, но сам не зная того. Он украл их с своего мертвого брата Джэка, после того как Джэк украл их у тех двух воров; но Юпитер не подозревал, что крадет и ходит с ними так целый месяц. Да, сэр, он таскает при себе ценностей на двенадцать тысяч долларов… такое богатство!., и расхаживает между нами, как бедняк. Бриллианты и теперь при нем, ваша милость.

— Обыскать его, шериф, — приказал судья.

Ну, сэр, шериф принялся обшаривать Юпитера сверху и до низу, осмотрел его шляпу, чулки, сапоги; всякий шов… Том оставался спокоен, подготовляя новый «эффект». Наконец, шериф объявил, что ничего нет; все были этим недовольны, а Юпитер сказал:

— Что взяли? Я говорил вам!

А судья проговорил с своей стороны:

— На этот раз, вы, кажется, ошиблись, мой милый.

Том стал в эффектную позу и как будто совершенно углубился в раздумье, почесывая себе затылок, потом вдруг оживился и говорит:

— О, что это я!.. Совсем было позабыл.

Это он врал, я знаю это. Он продолжал:

— Не сделает ли кто-нибудь мне удовольствие одолжить мне., маленькую отвертку? В саквояже вашего брата, который вы стащили, Юпитер, была отвертка, но она верно теперь не при вас.

— Нет ее у меня. Она была мне не нужна и я отдал ее.

— Потому что вы не знали, на что она может пригодиться.

У кого-то в толпе нашлась отвертка и когда ее передали из. рук в руки, через все головы, Тому, он сказал Юпитеру, на котором были сапоги Джэка:

— Поставьте ногу на этот стул… — а сам стал на колени и принялся отвинчивать металлическую пластинку от его каблука… Все так и ждали, что будет. А когда Том вытащил огромный бриллиант, поднял его вверх и стал поворачивать, во все стороны, заставляя его сверкать и гореть на солнце, у всех даже дыхание перехватило, а Юпитер совсем нос повесил. Когда же Том достал и второй бриллиант, Юпитер приуныл окончательно. Еще бы! Он думал теперь, как бы он мог уйти и зажить богато и независимо где-нибудь на чужой стороне, если бы только ему посчастливилось догадаться о том, зачем лежала в саквояже отвертка! Да, было чему подивиться, все ахали, и Том достиг апогея славы. Судья взял бриллианты, встал с места, сдвинул себе очки на лоб, прокашлял и сказал:

— Я сохраню эти каменья и извещу о находке владельцев. И когда они пришлют за ними, я с действительным удовольствием передам вам две тысячи долларов, которые вы заслужили. Но вы заслужили, сверх того, самую глубокую и искреннюю признательность здешнего общества за то, что избавили целую невинную семью от незаслуженного горя и позора, спасли доброго и почтенного человека от казни и предоставили осуждению и каре закона гнусного и жестокого злодея с его несчастными клевретами!

Вот, сэр, если бы к этому оказался еще духовой оркестр, чтобы проиграть туш, штука вышла бы вполне законченная. Том Соуэр был того же мнения.

Шериф забрал Брэса Денлапа и его шайку. В следующем месяце их судили и приговорили в тюрьму. Все обыватели стали опять ходить в старенькую церковь дяди Силаса, любили и ласкали его и всю его семью по-прежнему, не знали чем и угодить им, а дядя Силас говорил снова свои несвязные, бестолковые, глупенькие проповеди, перепутывая перед вами все так, что вам трудно было даже найти к себе дорогу домой среди белого дня. Но прихожане делали вид, что лучше и красноречивее этих проповедей ничего и не слыхивали; они слушали их, плача от жалости и любви, хотя, клянусь, я едва выдерживал и все мозги, какие, у меня только есть, сбивались просто в какой-то комок; но мало-помалу эта общая любовь возвратила старику его рассудок и у него в черепе все поустроилось по-прежнему, — что не может быть сочтено за лесть с моей стороны. Таким образом, вся семья была счастлива, что твои птички; а как уже все любили Тома, как были признательны ему и мне тоже, хотя я тут был ни при чем, но когда прибыли две тысячи долларов, Том Соуэр отдал половину их мне и никому не сказал этого, что меня не удивило: я хорошо его знал.

КОНЕЦЪ.
Перевод С. Воскресенской.

Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI