Спасти президента [Лев Аркадьевич Гурский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Гурский Лев — Спасти президента

Автор считает своим долгом предупредить: все события, описанные в романе, от начала до конца вымышлены. Автор не несет никакой ответственности за возможные случайные совпадения имен, портретов, названий учреждений и населенных пунктов, а также какие-либо иные случаи непредсказуемого проникновения чистого вымысла в реальность.

ЧАСТЬ I НАКАНУНЕ

Моему ленинградскому другу, ставшему очень большим московским начальником

1. БОЛЕСЛАВ

«Презедент!

Ты покойник. Я убью тебя во чтобы то не стало...»


Я вздохнул. В России три напасти — дураки, дороги и поголовная грамотность. Первые две беды, похоже, неискоренимы, зато уж с третьей народ наш до того успешно борется, что близок, близок час победы. Можете мне поверить, как бывшему учителю русского языка.

Поискав в недрах верхнего ящика письменного стола, я извлек свою шариковую ручку с красным стержнем. Старую, обшарпанную, заветную, мэйд ин СССР. Память о пятилетнем пребывании в школе номер 307. Талисман. Сколько «пар» я ей когда-то наставил в тетрадках моих дебилов — не перечесть! А главное, все без толку: тайна безударных гласных так и осталась для многих недоступной. Да и ненужной, если разобраться. Все равно из этих безударных компота не сваришь — стоит ли мучиться?

Янки называют такую философию позитивизмом. Тоже, наверное, двоечники порядочные.

Машинально я исправил три грамматические ошибки, две пунктуационные и одну стилистическую, и лишь после того заставил себя внимательно вчитаться в коротенький текст. За два дня до выборов умники, отвечающие за безопасность, препроводили мне ксерокопию этого письмеца, причем с пометкой «срочно». Очень вовремя, господин Голубев. Сердечное вам мерси. Администрация по достоинству оценит вашу бдительность. Итак...


«Президент!

Ты покойник. Я убью тебя во что бы то ни стало. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья.

Мститель».


Особенно хороша здесь подпись, подумал я, тупо разглядывая неровные рукописные строчки. В пору моего детства такие цидульки обычно подписывали словом «Фантомас». Или «Зорро». Впрочем, и сам текст замечательный. Бедняга Пушкин наверняка уже в гробу весь извертелся. Угораздило же его когда-то сочинить стих «К Чаадаеву», да еще попасть с ним в школьный учебник. Александр Сергеевич как зеркало русского терроризма. Вернее, русской шизофрении. Браво, классик! Если генерал Голубев полагает, что Глава президентской администрации — по совместительству еще и Главврач Всея Руси, то он сильно заблуждается. Я, конечно, узурпатор, регент при живом Президенте, враг народа и монстр из комиксов, но во вмешательстве в дела психиатрического ведомства Главу администрации никто еще не обвинял. Как-то не додумался. Неплохо бы напомнить об этом генералу Голубеву. Мол, Богу — богово, Президенту — президентово, а психами в России пока еще заведует Институт Сербского. У них таких «мстителей» в каждой палате на пятачок пучок.

Рука моя потянулась к бледно-розовому, с фальшивыми прожилками под мрамор, телефонному аппарату, стоящему на краю стола. Однако не дотянулась.

Ожил ближайший телефон нежно-зеленой расцветки. Тот, у которого на месте наборного диска была косо приклеена скотчем бумажка с каракулями «Мин.Фин». Каракули были мои. Бумажку тоже приклеил я сам — в те давние времена, когда меня впервые перевели из правительства в администрацию и я еще слабо ориентировался в здешней технике связи: двадцати девяти разноцветных аппаратах, двух факсах и сверхнадежном электронном устройстве для экстренной спецсвязи с Президентом. Благодаря этой аппаратуре нынешнее рабочее место до сих пор напоминает мне командный пункт полководца в каком-нибудь противоатомном бункере. Сидючи за таким столом в мягком кожаном полукресле, очень легко заработать себе манию величия. Не говоря уж про геморрой.

Я поднял трубку цвета морской волны.

— Привет, Болек, — послышался голос министра финансов.

Вообще-то мое имя — Болеслав. Для подчиненных — Болеслав Янович. Просто с Лешей Гурвичем, нынешним хранителем государственной казны, я когда-то учился в одном классе и даже сидел за одной партой. Потом пути наши разошлись, а недавно опять сошлись.

— Привет, Лелик, — ответил я.

Когда мы с Гурвичем сидели за одной партой, Болек и Лелик из польского мультфильма были довольно популярной парочкой. Вечно эти двое ушастых бойскаутов искали приключений на свою голову — почти как мы с Лешей. Как учителя тогдашние нас терпели, ума не приложу. Правда, мы были изобретательными гадами и старались не попадаться.

— К тебе сейчас явится этот омуль, — без предисловий начал Гурвич. Истинный финансист, он экономил даже на словах. Время — деньги.

— Кто-кто? — удивился я. Подчас Лешина экономия заходила уж слишком далеко.

— Байкальский омуль, — нехотя уточнил Гурвич.

Я понял наконец, кого он имел в виду. Губернатора Прибайкальского края Назаренко Геннадия Ильича. Согласно расписанию, через две-три минуты мне действительно предстояла аудиенция с этим милым господином.

— Ну явится, — сказал я. — И что?

— Денег попросит, — вздохнул Лелик.

Мой бывший одноклассник был прав. Все губернаторы сейчас требуют у Москвы денег в обмен на лояльность. Товарно-денежные отношения, по Марксу. Вы нам — кусочек кровоточащего бюджета, мы вам — поддержку нашего Президента на выборах. Иначе, мол, народ не поймет. Чисто арифметически задачка неразрешима: глупо даже пытаться накормить семью хлебами восемьдесят восемь субъектов Федерации. К тому же хлебушек предвыборный давно съеден, и корочек не осталось.

— Попросит, — согласился я. — У тебя есть идеи?

В изобретении законных способов не платить Гурвичу не было равных. Гений.

— Немножко есть, — скромно произнес Лелик. — Кое-какие цифры. С ними ты прижмешь его бесплатно. Бери, пригодятся.

— Давай, — сказал я и включил факс.

К тому моменту, когда грузный медведеобразный Назаренко нарисовался в дверях моего кабинета, я уже успел ознакомиться с Леликовыми цифрами. Нельзя сказать, что они меня сильно удивили. Прибайкальский наместник мне и раньше не больно-то нравился. Медведь в нем странным образом уживался с мелким пакостником — из тех, что на коммунальной кухне тайком плюют в соседский суп. Теперь, как выяснилось, Назаренко перешел уже на пакости в особо крупных размерах. От пяти до восьми. Значит, в губернаторах у меня не засидишься, мысленно пообещал я, вылетишь по статье со свистом и с конфискацией. Но только после выборов. После. После. Сейчас ослабить сборную нельзя ни в коем случае, игроки и так все наперечет. Как ни круги, Назаренко — наш сукин сын.

— Болеслав Яныч! — едва поздоровавшись, бодро начал рапортовать наш сукин сын. Даже не присел. — Краевой штаб по выборам в президенты нынешнего Президента... — Назаренко подробно перечислил свои штабные достижения. По его словам выходило, что прибайкальские избиратели у нас в кармане. Процентов восемьдесят будут «за».

Про себя я прикинул поправку на вранье и получил чистыми шестьдесят процентов. Учитывая аховое положение тамошней экономики, очень даже неплохо. Мои аналитики в центральном штабе давали не больше сорока. Похоже, они забыли об электорате, который верит Президенту просто потому, что привык верить, — в любую политическую погоду и невзирая на недостатки. М-да. Полюбите нас черненькими, как говаривал император Бокасса.

Я хмыкнул. Господин Назаренко прервал свой рапорт, осторожно глянув на меня.

— Отлично, отлично, — одобрил я и стал ждать дальнейшего развития событий.

События не замедлили воспоследовать. Губернатор Прибайкалья извлек откуда-то из пустоты коленкоровую папку, раскрыл ее и мигом протянул мне.

— Только вот шахтеры неустойчивы, Болеслав Яныч, — забубнил он, старательно отводя глаза. — Зарплаты давно не плачены, опять же соцкультбыт, электричество...

На листе бумаги, одиноко лежащем в папке господина Назаренко, значилось число, огромное до несуразности. На эти деньги можно было бы полгода содержать небольшую промышленно развитую страну, вроде Норвегии.

— А может, после выборов заплатим? — спросил я, изображая голосом полусогласие-полусомнение и вертя в пальцах шариковую ручку-талисман. Пусть-ка он решит, что я уже готов поставить визу на эту филькину грамоту. И что нужно только немного еще на меня нажать.

— Надо сейчас, именно что сейчас, очень необходимо, — стал по-медвежьи наседать на меня господин Назаренко. — Сегодня, и желательно наличкой. Чтоб накануне голосования. У меня тут и самолет свой, и инкассаторы... Край в тяжелом положении, и пока бюджет Федеральным Собранием не принят... Могут возникнуть сложности...

Бормоча это, он все подпихивал ко мне свою папку, словно заботливая бабушка, потчующая внука кашей «Геркулес». Кашей, отвратительной на вкус, но такой полезной для здоровья! «Кушай, Болек, и расти большой». Спасибо, бабушка, я уже и так большой.

— Кстати, о бюджете, — задумчиво проговорил я, как бы уже примериваясь завизировать губернаторскую челобитную. — Если не ошибаюсь, ваш сенатор от края в Совете Федерации, господин Назаренко-младший, голосовал против его принятия. Мне верно сообщили?

Господин Назаренко-старший вздрогнул.

— Брехня это, Болеслав Яныч, — обиженно загудел он после секундной паузы. — Навет. Плюньте в глаза тому, кто такое про него наплел. Да мой Тимоха на каждой сессии...

— Некуда плевать, — с сожалением прервал я губернаторские излияния. — Компьютер в вашем зале для голосований глаз пока не имеет, Геннадий Ильич. У него, Геннадий Ильич, электронные чипы. Машина — существительное неодушевленное.

— Вот и я о том же, — сразу приободрился господин Назаренко. Электронный стукач, по его разумению, никак не тянул на серьезного свидетеля. — Компьютеров у нас развелось — плюнуть некуда. А машины, они, сами знаете... Замкнулись два проводка — и готово, ошибка. Тимки в тот день вообще в Москве не было.

— Вот и ладно, — сказал я и занес ручку над губернаторским прошением. — Вот и разобрались. А шахтерам, конечно, надо помочь.

Господин Назаренко затаил дыхание.

— Между прочим... — Ручка моя все еще реяла буревестником над седой равниной бумажного листа. — А в местной, допустим, казне никак нельзя найти средства для ваших шахтеров? Временно, естественно. Нет?

Губернатор Прибайкалья горестно развел руками:

— Да какие у нас средства! На детсадики — и то не хватает.

Я сочувственно покивал, однако подписывать не торопился.

— Ну а коммерсанты ваши местные? — продолжал интересоваться я у Геннадия Ильича. — Неужто в трудную минуту не помогут родному краю? Или нет среди них патриотов?

— Все жмоты, — доверительно сообщил господин Назаренко, искоса посматривая на мою ручку. По-видимому, он полагал, будто Глава администрации просто совершает некий словесный ритуал перед тем, как поставить подпись. Степень моего коварства в Прибайкалье еще не осознали.

— Так-таки и все? — удивился я. — И ЗАО «Байкалресурсы» в том числе?

— Какое еще... ЗАО?.. — Геннадий Ильич сразу охрип. До него внезапно дошло, что я играю с ним в кошки-мышки. — Я не понимаю...

— Закрытое акционерное общество, — любезно объяснил я. — Симпатичная контора. Когда в апреле Минфин выделил краю денежки на зарплату, они почему-то попали к трудящимся только в конце мая. И почему-то через это ЗАО. Вы случайно не знаете, где шахтерские денежки гуляли почти месяц?

— Я... я не помню... Я разберусь... — Если господин Назаренко и похож был теперь на медведя, то на старого и одышливого. Кандидата в чучело. — Я выясню...

— Обязательно выясните, — кивнул я. — Эдак по-семейному. Господин Афонин, директор «Байкалресурсов», он случайно не родственник вашей жене, а? Судя по отчеству, брат. Я угадал?

Будущее чучело медведя еще попробовало потрепыхаться.

— Все по закону, — мрачно прохрипел господин Назаренко, как-то вдруг вспомнив и про ЗАО, и про оборотистого шурина. — Краевая администрация выделила «Байкалресурсам» кредит...

— Льготный, — уточнил я. — Под семь процентов годовых. В месяц вышли сущие копейки. Между тем ЗАО господина Афонина ссудило эти денежки трем десяткам ИЧП. Что интересно, под двести процентов. Вы арифметику в школе учили? Из двухсот семь можете вычесть или вам калькулятор дать?

Губернатор Прибайкалья замер с выпученными глазами. Не уверен, что он в эти секунды был в состоянии вести арифметические подсчеты.

— Двести минус семь будет сто девяносто три, — великодушно пришел я к нему на помощь. — В денежном выражении это выходит... Постойте-ка, дайте сообразить...

— Все по закону, — как автомат, повторил господин Назаренко осипшим голосом. Очевидно, он решил придерживаться этой версии до последнего.

— Не все и не совсем, — огорошил его я. — Вы плоховато прочли новый Уголовный кодекс. Однако бог с ними, с «Байкалресурсами». Куда любопытнее, к примеру, деятельность некоего ТОО «Байкал-Трейдинг». Вам фамилия Мякишева ничего не говорит?

Геннадий Ильич ожесточенно помотал головой.

— Странно, весьма странно, — заметил я. — Мякишева — это ведь она по мужу. А зовут ее Елена Геннадьевна. И вашему сенатору Тимофею Геннадьевичу она приходится сестрой... Что, неужели вы с родной дочерью раззнакомились?

Геннадий Ильич угрюмо промолчал.

— Ай-яй-яй! — посетовал я. — Выходит, знать ее больше не хотите. Тогда почему же вы ей все-таки подмахнули разрешение на вывоз тридцати тонн никеля в Китай? В качестве последнего «прости»? Такие разрешения, кстати, — прерогатива федеральных органов. А то, что вы сделали, на языке УК называется соучастие в контрабанде стратегического сырья. И одна бумажка за подписью Тимофея Геннадьевича у меня тут имеется, тоже очень интересная. У сенатора есть, разумеется, депутатская неприкосновенность, но вот на госпожу Мякишеву и на вас она не распространяется. Имейте в виду.

Губернатор с ненавистью поглядел на меня и наконец-то предпринял попытку к отступлению.

— Я могу это забрать? — сдавленным голосом спросил он, показывая на свою папку.

— Забирайте на здоровье, — разрешил я, возвращая ему его же челобитную, так и не осчастливленную моею визой. — Значит, насчет шахтерской зарплаты мы договорились, да? Вы ее выплатите сами, завтра же, из вашего местного фонда. Если какие-то прибайкальские бизнесмены вдруг — подчеркиваю, вдруг! — захотят сделать взнос в этот фонд, администрация в вашем лице будет им только благодарна. Шахтеры должны идти на избирательные участки только в хорошем настроении. Тогда мы и соберем восемьдесят процентов «за». Правильно ведь?

— Правильно, — злобно сказал господин Назаренко. На лице у него явственно читалось огромное желание придавить меня когтистой медвежьей лапой. Шалишь, косолапый братец! Чучела медведей не своевольничают. Они скромно стоят в ресторанных гардеробах и держат в лапах подносы. До тех пор, пока их шкуры окончательно не сожрет моль.

— В таком случае я вас больше не задерживаю, — объявил я, привставая с места. Мягкое кожаное полукресло, чреватое геморроем, прощально скрипнуло. Стук захлопнувшейся двери стал ему ответом.

Пододвинув к себе уже порядком затрепанный список предвыборных мероприятий, я нашел раздел «Прибайкалье» и вычеркнул его. Еще одно дело на сегодня сделано. Не будь Лелика, мне пришлось бы еще повозиться с этим типом. Что бы мы, политики, делали без наших финансистов?

Я похлопал рукой по столу, чтобы найти свой распорядок дня. Вечно эта хитрая бумажка куда-то прячется, заставляя меня то и дело выспрашивать у Ксении, где я должен был быть десять минут назад. Вместо расписания мне, однако, под руку сначала попался злополучный листок с посланием от неуловимого мстителя.

Досадливо чертыхнувшись, я сунул этот образец эпистолярной бредятины в самый дальний из своих многочисленных ящиков.

2. РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Чпок! — острие дротика угодило прямо в пористый лоб Президенту. Точно в центр, между седым пробором и насупленными бровями. Чпок! — второй дротик с силой врезался в переносицу Товарищу Зубатову. С Генералом мне повезло несколько меньше: немец за моей спиной громко захлопал в ладошки, рука моя дрогнула, и третья стрелка вонзилась куда-то в генеральскую щеку. Ну ничего, сойдет. Я с улыбкой раскланялся, делая вид, будто и метил ему в щеку.

— О-о-о! Вундербар! — довольно засмеялся Карл и с помощью двух пальцев изобразил латинскую букву «V». Дескать, виктория, победа. У гостя из Кельна были бесцветные глаза, длинные пегие патлы и неопрятная борода веником. Носил он неказистый джинсовый костюмчик, вроде тех, какими у нас в секонд-хенде на Маросейке можно разжиться долларов по пять за штуку. Однако несмотря на внешность и прикид бедного студента, Карлуша был отнюдь не студентом, а, напротив, главным редактором влиятельной «Нойе Райнише Цайтунг» с четырехсоттысячным тиражом. Зарабатывая в год около двух миллионов дойчмарок, можно себе позволить не расчесывать бороду и носить жуткое барахло. Косить под бедных — новая мода для богатых. Лично мне такие обноски, увы, не по карману.

Я выдернул из трех резиновых мишеней, висящих на стене, все три дротика и сложил их обратно в пластмассовую коробку с надписью «Darts».

— Очень успокаивает, — заметил я, показывая на коробку. — Снимает стрессы, развивает глазомер. И научиться совсем нетрудно...

На самом деле я лукавил. Искусство метать металлические стрелки точно в цель требовало большого навыка. Чтобы разыграть сегодня роль снайпера, мне понадобилось целых две недели усиленных тренировок, да еще заказ специальных мишеней с портретами влетел редакции в хорошую копеечку. Но игра определенно стоила свеч. Поразив резиновые физиономии всех трех основных кандидатов в президенты, я тонко намекнул гостю на свою независимость от партий и властей. Пускай же Карлуша сам увидит, какой спортивный, остроумный и, главное, смелый главный редактор «Свободной газеты» Виктор Ноевич Морозов. Неплохо, если на Западе поймут, что в России имеется хотя бы один по-настоящему беспристрастный печатный орган с редактором-нонконформистом во главе. То есть со мною.

Переводчица, длинноногая крашеная блондинка из поволжских немцев, протявкала по-немецки мои слова герру Карлу. Тот вновь засмеялся, покачал бородой и разразился в ответ продолжительной тирадой.

— Он говорит, — сообщила поволжская блондинка, когда тирада иссякла, — что только теперь по-настоящему осознал, какие большие перемены произошли в России. Он говорит, что в прошлый свой вояж в Москву он сидел в кабинете главного редактора газеты «Правда», и там на стенах тоже висели портреты — господина Брежнева и господина Суслова. Но тогда хозяин кабинета и помыслить бы не смог, чтобы бросить дротик в вождя...

Давненько ты не бывал в Москве, ухмыльнулся про себя я. Впрочем, мне такой контраст был только на руку. Виктор Ноевич Морозов готов, так и быть, послужить барометром русской демократии.

— Хотите попробовать? — вслух обратился я к гостю и кивнул в направлении коробки.

Немец понял мое предложение без перевода и сразу же что-то живо залопотал, показывая пальцем на три настенные мишени.

— Герр Карл говорит, — поведала мне блондинка, — что с удовольствием поиграл бы в дартс, если бы тут у вас висели портреты председателя бундестага, федерального канцлера либо, на худой конец, полицай-министра земли Северный Рейн-Вестфалия...

Я оценил шутку немецкого гостя и широко, по-русски улыбнулся.

— ...Но поскольку их портреты здесь отсутствуют, — продолжала крашеная переводчица, — герр Карл с искренним сожалением вынужден отказаться от вашего заманчивого предложения, дабы его не заподозрили во вмешательстве во внутренние дела России...

Черта лысого ты бы повесил у себя канцлера в таком виде, удовлетворенно подумал я, отзываясь на немецкий юмор гостя еще более широкой улыбкой. Даже местного министра полиции ты вряд ли бы повесил — с мишенью-то на лбу. Так далеко ваш хваленый плюрализм не простирается. Это только у нас он без берегов: любой может заплыть за буйки, и ему ничего за это не будет. Учись, Европа!

— ... Тем не менее, — завершила ненатуральная блондинка свой перевод, — герр Карл благодарен вам за наглядный урок демократии. Теперь он уверен: при любом исходе ваших выборов возврата к тоталитарному строю в России не будет.

Это еще бабушка надвое сказала, произнес я про себя. Придет новая метла, скажет: «Смиррр-на!» — и возвратимся в два счета. Хоть к феодальному, хоть к рабовладельческому строю, если понадобится. Нам не привыкать.

— Найн, не будет возврата, — вслух пообещал я наивному немцу, переставил коробку с дротиками на край стола и невзначай задел рукой кнопку дистанционного пульта кабинетного телевизора. По правде говоря, задел я ее нарочно: приспело время следующего номера моей цирковой программы. Всякая случайность хороша, когда она тщательно спланирована заранее.

Экран вспыхнул и осветился. На экране возникло знакомое лицо. В комнату ворвался еще более знакомый баритон.

— Виноват! — сконфуженно пробормотал я, делая вид, будто нашариваю кнопку выключения.

Немец-перец-колбаса повел себя именно так, как я и надеялся.

— Айн момент! — воскликнул он, вперившись в экран. На его глазах хозяин кабинета фантастическим образом раздвоился: один Виктор Ноевич скромно сидел рядом с ним бок о бок, а другой в то же самое время обращался к бородатому Карлуше из телевизора.

Экранный Виктор Ноевич важно рассуждал о политической ситуации, в непринужденной форме раздавая ценные советы правительству и в резкой форме критикуя болтунов с Охотного ряда. В особенности хорошо мне удается именно критика нашего парламента — тут мне как публицисту просто нет равных. Сарказм, ирония, убийственные сравнения... Про себя я называю свои наезды на парламент «Бодался теленок с Думой». Жаль, что днем у нас телевизор никто не смотрит. В том числе и думские депутаты.

Блондинка зашептала своему немцу перевод моих остроумных пассажей, а сам я при этом застенчиво потупился. Надеюсь, мои шутки не слишком тонки для крупнопанельных немецких мозгов.

— Гы-гы-гы!!

Готово: Карлуша наконец громко заржал, тряся бородой-веником. Я прибавил к своим победам еще одну маленькую, но внушительную викторию. Нагыгыкавшись вдоволь, гость из Кельна оторвался от телевизора и разразился очередной длиннющей немецкой фразой. Где-то на первом витке этой фразы Виктор Ноевич незаметно исчез с экрана, и начались обычные полуденные новости. Я успел узнать, что сегодня в Москву прибыл украинский премьер Козицкий (цель — встреча с нашим Президентом), что несгибаемый Товарищ Зубатов наносит дружественный визит в подмосковный колхоз «Заря», что бравый Генерал вскоре возвращается из предвыборного турне по Кавказу, что группа бизнесменов из Индонезии второй день ведет переговоры с российскими коллегами, что в артгалерее на Гоголевском бульваре открылась авангардная инсталляция художника Глухаря, что московское «Динамо» с разгромным счетом обыграло саратовский «Сокол»... — а бородатый редактор «Нойе Райнише Цайтунг» все еще трепался на языке нибелунгов. Лишь когда диктор принялся читать сводку погоды, Карлуша с некоторым сожалением завершил свой треп, откинулся на кресле, уступая инициативу белокурой переводчице.

Я выключил звук телевизора в ожидании похвал и не ошибся. Большая часть вдохновенной речи немца состояла из напыщенных комплиментов в мой адрес — по-немецки тяжеловесных, однако, не скрою, для меня приятных. Меньшая часть речи оказалась также весьма многообещающей. Как полноправный член Европарламента, герр Карл намекал мне, что через месяц в Страсбурге состоится сессия Совета Европы по проблемам массовых коммуникаций, причем кандидатура основного докладчика еще не утверждена. До своего приезда в Москву он, Карлуша, разделял мнение лорда Максвелла, тоже высказываясь в пользу директора французской «Антенн-2». Но теперь, после рандеву с геноссе Виктором...

Очевидно, мое телевыступление гостя глубоко перепахало. Немец, судя по всему, вообразил, что стоит включить русское ТВ — как оттуда в любое время дня и ночи выскочит его новый московский друг Виктор Ноевич Морозов с актуальным комментарием. В действительности же у меня всего только десять минут дневного эфира раз в неделю, к тому же на захудалом канале. Просто-напросто я специально подгадал встречу с немцем к своему выступлению. Товар надо показывать лицом.

— Что вы, что вы, Карл! — забормотал я, старательно разыгрывая смущение. — У меня, право, нет опыта таких выступлений. И потом, «Свободная газета» — издание молодое, и я не уверен, что ее влияние в России... — Фальшиво отнекиваясь, я краем глаза поглядывал на минутную стрелку часов. Карлушу вот-вот ожидает еще один сюрприз, который должен избавить его от последних сомнений по моему поводу.

Сюрприз «выстрелил» точно в срок. Стоило блондинке завершить перевод моих последних слов, как грянул телефонный звонок. Извинившись, я поднял трубку, «забыв» при этом отключить громкую связь.

— Виктор Ноевич! — разнесся по всему кабинету звонкий голосок секретарши Аллочки. — Вам звонят из пресс-службы Президента. Соединить?

Я нарочно помедлил с ответом, чтобы блондинка успела все, что надо, перевести любознательному немцу.

— Соединить? — как бы в раздумье протянул я. — А это срочно? Тут у меня уважаемый гость из Германии...

— Они говорят, что срочно, — отозвалась умненькая секретарша. Нет, не зря мы платим этой курочке жалованье ведущего обозревателя! Все разыграно как по нотам. — Это насчет вашей встречи с Президентом.

Повторно извинившись перед гостями, я с легким раздражением проговорил:

— Ладно, подключайте.

Хотелось бы верить, что вся сценка выглядела правдоподобно: усталый редактор Морозов, которому докучают всяческие президенты. Знал бы немец, что я два месяца добивался этого сегодняшнего звонка. И ведь добился, измором взял президентского пресс-секретаря! Воистину, без труда не вытянешь и рыбку из пруда. А Виктор Ноевич к тому же умеет и рыбку съесть, и... Далее, геноссе Карл, следует непереводимая игра слов с использованием русских идиом. Поэтому промолчим.

Округлив глаза, Карлуша со своего места украдкой наблюдал за моими переговорами с президентской пресс-службой. Боковым зрением я видел, что его борода-веник, словно локатор, направлена точно на меня. Смотри, немчура, смотри. Лучше Виктора Ноевича тебе в России редактора не сыскать.

— Господин Морозов! — зазвучал голос из селектора. Это был, конечно, не сам пресс-секретарь, а один из его помощников. Но я не привередлив.

— Да-да, — капризно сказал я в трубку. — Слушаю.

— Ваше интервью с Президентом России состоится сегодня с четырнадцати часов до четырнадцати часов тридцати минут в Сиреневой гостиной Кремля, — уведомил меня голос помощника. — Президент согласился ответить на первый, второй, четвертый и шестой из переданных вами вопросов. Вопросы третий и пятый Президент не хотел бы сегодня обсуждать.

— Что ж, это его право, — томно проговорил я. Третий и пятый заранее предназначались мною на выброс. В их формулировках был заложен легкий оскорбительный подтекст, такой интеллигентный кукиш в кармане. Знак того, что «Свободная газета» — это вам не какая-нибудь прикормленная пресса пана Болеслава. Мы еще не разучились истину царям с улыбкой говорить. Пусть избитую истину, неважно. Кукиш — он и в Африке кукиш.

— В таком случае, — закруглился пресс-секретарский помощник, — просьба не опаздывать. Референт из администрации Президента будет ждать вас у Спасских ворот в тринадцать пятьдесят.

И не мечтайте, подумал я, не опоздаю. Слишком большой кровью далось мне это приглашение, чтобы вот так проворонить фарт. Я, конечно, присутствовал на всех его пресс-конференциях, но интервью тет-а-тет — случай особый. До сих пор мне такой шанс не выпадал.

— Обижаешь, начальник, — проворковал я и быстренько отключился, оставив пресс-секретарскую шестерку в раздумьях о причинах моей внезапной фамильярности.

Любознательный Карлуша, которому белокурая бестия тихонько переводила мой сеанс громкой связи с Кремлем, тут же вскочил с места, принялся лопотать по-немецки и прощально кланяться.

— Герр Карл говорит, — сказала блондинка, — что не смеет дольше вас задерживать. Герр Карл понимает, что встреча с Президентом для журналиста — такое ответственное событие...

Я пожал плечами:

— Да какое там «событие»? Рутина, обычная рутина. Я ему — вопрос, он мне — ответ. Надоело...

Гость из Кельна уважительно вытаращился на меня. С каждой новой моей фразой, переведенной блондинкой на язык Шиллера и Гете, авторитет главного редактора «Свободной газеты» в его глазах рос, как банковский курс евро по отношению к доллару. Картине моего триумфа требовался лишь завершающий мазок.

Надавив кнопку селектора, я снова вернул в кабинет голос своей секретарши.

— Слушаю, Виктор Ноевич, — звонко пропела та.

— Аллочка, несите самовар, — распорядился я. — И не забудьте свежие баранки с икрой... Русское угощение, не откажитесь, — добавил я, уже обращаясь к Карлуше. — Откушайте, что бог послал.

После оживленного обмена репликами с немцем блондинка сказала:

— Герр Карл не отказывается от чая и русской икры. Но он выказал опасение, что вы можете не успеть на интервью с вашим Президентом...

Тем временем распахнулась дверь кабинета и румяная сдобная Аллочка вкатила столик с самоваром и аппетитными бубликами. Красная икра была щедро навалена в хрустальную чашу с серебристым вензелем «СГ» — «Свободная газета». Хрусталь я тоже специально подгадал к приезду немца.

— Ничего страшного, — беспечно отмахнулся я. — Если и задержусь, старик подождет. Говорю же вам, рутина... К столу, к столу!

По выражению лица Карлуши я понял: быть мне докладчиком на Совете Европы. Полная виктория! Все-таки хорошо иметь дело с иностранцем, не знающим топографии Москвы. Я могу не торопясь слопать сейчас на пару с немцем тонну бубликов, выпить ведро чая — и все равно не опоздаю.

Отсюда до Спасских ворот Кремля десять минут пешком.

3. МАКС ЛАПТЕВ

Не надо быть капитаном ФСБ, чтобы понять: будет свалка. И шансов на победу у меня, как обычно, негусто. Пятьдесят на пятьдесят в лучшем случае. Я осторожно осмотрелся, стараясь не вертеть головой. Скверно. Гораздо хуже, чем я думал. Шестеро впереди, четверо по бокам и еще человек двенадцать за спиной. Итого почти две дюжины высокого и крепкого народа. Те, которые позади, мне сейчас не опасны, зато остальные... Из шестерых стоявших передо мной я более-менее знал троих, что не добавляло оптимизма. Их конек — карате, кунг-фу, таэквондо и прочие штучки, которыми развлекаются в спецназе. Вот влип так влип. Если не повезет, они из меня блин сделают. Не комом, как в пословице, а очень аккуратный плоский блин. Как у прилежной хозяйки с большим опытом.

Я прислушался. Судя по шуму сверху, до начала потасовки осталось от силы полминуты. Моя папка с докладом, который я нес генералу Голубеву, теперь была весьма некстати. В такой ситуации настоящий чекист предпочитает иметь горячее сердце, прохладную голову и непременно свободные руки. Хотя бы правую, ударную. Я громко шмыгнул носом, полез в карман за платком, а заодно переложил доклад из правой руки в левую. При этом я с трудом подавил искушение взять его в зубы, словно кинжал во время зажигательного горского танца. У Хачатуряна был танец с саблями, у Макса Лаптева будет воинственный танец с папкой. Правда, ритуальные пляски с канцпринадлежностями годятся больше для кабинетных работников, этаких матерых бюрократов: мир входящим — война исходящим. Оперативнику, вроде меня, придется самовыражаться другим способом, попроще и поэффективнее... Та-ак. Кажется, пора. Спецназ спецназом, но и Макс Лаптев кое-что умеет.

Изготовившись к прыжку, я дождался момента, когда двери со скрежетом стали разъезжаться, и резко послал тело вперед, энергично работая при этом коленями и правым локтем. Атака удалась. Стоящие по бокам амбалы невольно отшатнулись, мигом потеряв преимущества своей позиции. Их немедленно оттерли в сторону напиравшие сзади. Кажется, я обманул даже шестерку лидеров — притворной кротостью и молчаливым обещанием не рыпаться. В схватке по всем правилам боевых искусств они бы меня сделали, но я-то играл без правил! Хваленая спецподготовка профи тоже, оказывается, дает осечку, если в поединок вступает другой профи. Оп-ля! Троица ближайших каратистов-таэквондистов, не ожидавших такого нападения с тыла, ошеломленно расступилась и дала мне дорогу. Пока они переваривали мою наглость, я с криками «Опаздываю! Опаздываю, братцы!» одним из первых сумел вскочить в лифт и нажать кнопку нужного этажа. Следом за мной в кабину втиснулось еще человек пять счастливцев — в основном те, кто двигался в моем фарватере. Последний из них, взъерошенный и потный старлей Егоршин, суетливо надавил на кнопку «ход». Половинки дверей сомкнулись, оставив проигравших с носом.

Наконец-то поехали. Лишь теперь можно было отдышаться, что я и сделал. Вот уже почти месяц наш лифт приходилось брать штурмом, особенно в обеденные часы. У нас, в главном здании на Лубянке, и раньше было полно народу. А как только в ФСБ влилось новое пополнение, здесь стало почти так же просторно, как в теремке из одноименной сказки.

— Дурдом, — ругнулся старлей Егоршин, прижатый к самым дверям. — На головах друг у друга сидим. В коридорах — толпы, в столовой — давка, поссать — и то очередь... Куда это годится?

Никто не ответил. Собственно, вопрос старлея и не требовал ни от кого ответа. Массовый приток свежих кадров на Лубянку едва ли кому из нас нравился. В том числе и самим этим кадрам, у которых до того были спокойная жизнь, неслабая зарплата и мощная крыша. Однако приказы высшего руководства не обсуждают. Их выполняют, и желательно молча.

В ожидании своего этажа я тоже исправно помалкивал, мысленно готовясь к встрече с генералом Голубевым. Сам тон его приглашения в начальственный кабинет не сулил приятного разговора. Голубев теперь поощряет сотрудников по телефону, зато для разносов предпочитает вызывать к себе на ковер. Вообще после шестидесяти пяти у него наметился неприятный уклон к садизму. Очень кстати я припомнил, что карьеру свою в органах Голубев начинал еще в конце сороковых. Под предводительством незабвенного Лаврентия Палыча Б.

Скрипя, наша кабина притормозила на третьем, где у дверей тоже кучковались люди. Числом поменьше и не такие наглые, как капитан Лаптев. Трое незнакомых амбалов неопределенного звания попытались, впрочем, прибиться к нашей тесной компании.

— Лифт перегружен, — сварливо осадил их Егоршин. — По инструкции больше семи человек не положено. Если невтерпеж, идите пешком.

Повинуясь кнопке «ход», наша кабина дернулась и медленно отправилась дальше вверх без лишних попутчиков. Подъемному механизму и с нами-то было тяжко, впору забастовать. Даже во времена своей молодости, при товарище Семичастном, здешний лифт, наверное, так не надрывался.

— Дурдом, — повторил Егоршин. Стоящий рядом майор-аналитик с шестого этажа строго зыркнул на старлея и, видимо, взял его на заметку. Чисто инстинктивно, по привычке: пятое управление у нас давно ликвидировали, а условные рефлексы остались. Не пропадать же добру.

Я снова стал настраиваться на беседу с шефом, раздумывая о причинах предстоящего разноса. Только вчера он разговаривал со мною довольно мирно, и за один день я не успел ничего натворить. Даже напротив. Дело Фрэнсиса Дрекка? Благополучно завершено, материалы переданы англичанам. Пусть сами его теперь ловят в нейтральных водах. Дело Данилова по кличке Заточник? На последней стадии: эксперты уже проверяют два его последних ножа-«заточки». Алмазный принц Хатанга? Взят с поличным в Шереметьево-2, и почти настоящий диппаспорт не помог. То есть он помог бы, если бы его высочеству не вкрутили очки: бедняга перепутал надписи на дверях, рванулся к самолету через депутатский зал, где и натолкнулся на делегацию Госдумы. Естественно, драка. Нашим депутатам дай только помахать кулаками. Пока их разнимали, раскрылся Хатангин чемоданчик... Очень грамотно сработала таможня, на удивление. В докладе, который я вез Голубеву, это подчеркивалось особо. Давно пора заинтересовать их материально. Раз уж зеленые фуражки привыкли брать добро, пусть делают это по закону и под нашим контролем...

Тут я вспомнил о главном. О деле, которому в докладе посвящен был лишь один абзац.

О «Мстителе», черт бы его побрал.

Настроение мое резко ухудшилось. Вот вам и основание для разноса, капитан Лаптев, сказал себе я. Прошло уже больше суток, а у меня по «Мстителю» — только пара крошечных зацепок. Фактура бумаги, над которой обещал поколдовать Сережа Некрасов. Штамп на конверте, который до сих пор изучают почтовики. Плюс кое-какие идейки, требующие отдельной консультации у графолога. Мизер по сравнению с возможными последствиями, не спорю. Но и Голубев не должен требовать результатов так быстро. Хочет быстроты, пусть дает мне в помощь бывших эсбэшников. В чем в чем, но хоть в безопасности Президента они обязаны разбираться. Зачем-то ведь держали такую ораву на хороших окладах!

С этими мыслями я и вошел в голубевскую приемную. Секретарша Сонечка Владимировна, по обыкновению, сидела за компьютером и полировала ногти. Раньше она занималась этим за «пентиумом», а теперь, после укрупнения нашей конторы, ей поставили «Пауэр-Макинтош».

— Ждет тебя, Макс, — произнесла она, с сожалением прерывая свой маникюр. Что у нас на Лубянке всегда будет в идеальном порядке, так это ногти секретарши генерала Голубева.

— Настроение? — полушепотом осведомился я.

Сонечка Владимировна ответила мне без слов: жестом римских патрициев, призывающих добить раненого гладиатора. Это означало «сердит».

Когда я вошел в кабинет шефа, Голубев с угрюмым видом перебирал коллекцию сувенирных зажигалок, расставляя их то так, то эдак. Были здесь зажигалки в виде Триумфальной арки, Колизея, Биг-Бена, статуи Свободы, египетской пирамиды — все подарки зарубежных коллег. Для полного счастья не хватало, пожалуй, такого же сувенира в виде главной мечети города Багдада. После войны в заливе иракские чекисты перестали быть нашими добрыми друзьями, а после свержения Саддама им вообще стало не до подарков, и шеф искренне жалел, что не успел обзавестись подобным сувениром вовремя. При этом любовь к зажигалкам сочеталась у Голубева с равнодушием к изысканному табаку; он покуривал допотопное «Золотое руно». Вот и сейчас кабинет был наполнен сладковатым мятным дымом.

— Здравия желаю, — сказал я, подходя к столу. — Вызывали?

— Вызывал, — неприветливо обронил Голубев. Его лысина окружена была легкой табачной дымкой, как нимбом. — Еще двадцать минут назад. Я смотрю, ты не поторопился.

— Задержался внизу, — покаялся я, выставляя перед собой папку с докладом, как гладиаторский щит. — Был в буфете, а по пути сюда попал в пробку... Возле лифта, — на всякий случай уточнил я. — Теперь ведь у нас не протолкнешься...

Произнося эти слова, я перевалил свою вину за опоздание на плечи главы государства. А заодно и Голубева.

Идея слить президентскую Службу безопасности с нашей конторой на Лубянке исходила лично от Президента и по пути в народ обросла множеством убедительнейших объяснений. Однако никто не сомневался: главной причиной стала отставка Сухарева, бывшего начальника СБ. Склонность Президента к развязыванию узлов по методу Македонского была общеизвестна. Когда надоел госсекретарь, упразднилась его должность. Когда поднял ералаш усатый вице, в России исчезло вице-президентство как таковое. Когда зашевелились олигархи, Президент разогнал их профсоюз, а половину общака забрал в бюджет. Ведомству Сухарева также пришлось разделить судьбу своего начальника. У нас в ФСБ ходило несколько версий о подлинных причинах его быстрого изгнания «по состоянию здоровья, в связи с тяжелым расстройством нервной системы». В быстрое помешательство главохранника мало кто верил; все копали глубже. Одни шепотом намекали на внезапную нелояльность самого Сухарева, проявившуюся в некоем интервью некой французской телекомпании. Другие во всем видели тонкую интригу нашего генерала Голубева, всегда мечтавшего прибрать к рукам сухаревскую службу. Третьи поговаривали, что-де интрига была, но шла не с Лубянки, а откуда-то изнутри СБ, и главной шестеренкой являлся один из Сухаревских замов. Так или иначе вопрос о снятии главного президентского телохранителя решился в кратчайшие сроки. А месяца через два была ликвидирована и СБ. Голубев стал главчекистом и главохранником в одном лице, на нас же свалились эсбэшные кадры и обязанности по обеспечению безопасности Президента. И так всегда; генералам — лишние звезды, их подчиненным — головная боль. Русская народная забава «Вершки энд корьешки».

— Ты это прекрати, — буркнул шеф, делая вид, будто не понял моих тонких намеков. — В пробку попал, видишь ли... Почему же я никогда не опаздываю?

Потому что у вас собственный лифт, хотел сказать я генералу — и сказал. Про себя, конечно.

Посчитав, что беседа о дисциплине завершена, Голубев оторвался от коллекции зажигалок, протянул руку и взял мою папку с докладом. С одним-единственным абзацем по делу «Мстителя» в том числе. Я уже приготовился оправдываться, однако разговор вдруг принял неожиданный оборот.

— Ты вот что, — произнес шеф. — Кончай заниматься этим психом.

Сперва я даже не понял, о ком идет речь, и вопросительно посмотрел на генерала.

— Психом, который письмо Президенту написал, — сумрачно пояснил Голубев. — Мало ли у нас сумасшедших? Наше дело — разбираться со здоровыми. Усвоил, Макс?

Я по-прежнему ничего не понимал. Не далее как вчера шеф сам передал мне это дело, назвал его сверхважным и срочным. Он даже намеревался доложить о письме террориста в администрацию Президента. «Любая провокация перед выборами, — торжественно внушал мне Голубев, — может нанести ущерб избирательной кампании. А если кто-нибудь задумает совершить теракт... Сообрази, что тогда начнется. Короче, приступай немедленно. Усвоил, Макс?»

Генерал наш не из тех, кто меняет свои мнения ежедневно. Скорее, напротив, старик из числа упирающихся рогом. Кто же его так здорово переубедил?

Голубев счелнужным удовлетворить мое невысказанное любопытство. Иногда на него вдруг нападал приступ откровенности. Тоже, наверное, синдром пожилого возраста.

— Мне звонили оттуда, — хмуро сообщил он, кивком указывая на потолок. — Дали понять, что мы не тем заняты. Накануне выборов мы должны обеспечивать порядок и спокойствие, не запугивать народ всякой ерундой. А малограмотных психопатов пускай отслеживает Институт Сербского...

По слову «малограмотный» я легко вычислил, кто именно позвонил Голубеву. Учитель чистописания в Кремле у нас один, ошибиться мудрено. Сам Глава администрации Президента. Железный Болек, как все его называют за глаза.

— Ты все понял, капитан Лаптев? — спросил генерал. Обычно в разговоре он называет меня по имени. Появление фамилии означает, что ни в какие пререкания с подчиненным Голубев вступать не намерен. Он приказал — я исполнил.

Странное дело: пять минут назад я злился на генерала, взвалившего на меня этого «Мстителя». Но когда ноша была снята, никакого облегчения я не почувствовал. Ничего, кроме тревоги.

— Так ведь... — начал было я.

— Разговорчики! — жестко оборвал меня шеф. — Возьмись за другие дела, и без выкрутасов! — Он открыл мой доклад на первой попавшейся странице, наугад ткнул пальцем. — Вот с Хатангой твоим не все ясно, с его здешними связями. Или Заточника доведи... Есть чем заняться. Иди.

Главе администрации, конечно, виднее, как проводить выборы, подумал я. Однако в террористах все-таки лучше разбирается Лубянка. На тысячу идиотских писем с ошибками может прийтись одно от настоящего террориста, пусть и чокнутого. Мне лично попался однажды друг-приятель, чуть не разнесший пол-Москвы. На ядерный грибок он хотел полюбоваться.

— Иди, — с нажимом повторил Голубев.

— Есть! — Я щелкнул каблуками и выполнил команду «кру-у-у-гом». Когда чувство долга конфликтует у меня с субординацией, я стараюсь разрешать конфликт мирным путем: не спорить с начальством, но и не во всем его слушаться. Официально я кладу «Мстителя» под сукно. А неофициально... Мои проблемы. У чекистов тоже бывают хобби.

И, кстати сказать, у нас ненормированный рабочий день.

4. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

— ...Тогда он поднимает флаг над четвертым энергоблоком. А на флаге вместо нашего трезубца — двуглавый хохол! Ха-ха-ха-ха!

Сердюк досказал анекдот и смачно хохотнул. Дмитро и Олесь переглянулись и тоже захихикали. Даже Яша на переднем сиденье издал звук, напоминающий конское фырканье. Один лишь я только дипломатично улыбнулся. Увы, что дозволено референту, охранникам и шоферу, то премьер-министру делать возбраняется. Должность мешает. Вот уйдут меня в отставку, буду частным лицом — тогда пожалуйста. Смейся сколько влезет над любой непатриотической глупостью.

— Не годится, — забраковал я сердюковский анекдот.

— Почему, Василь Палыч? — удивился мой референт. — По-моему, ничего. Смешно. Глядите, Яшке — и то понравился. А до него доходит как до жирафа.

— Це добрэ, — отозвался шофер, пропустив «жирафа» мимо ушей. Яша был единственным из нас, кто даже в неофициальной обстановке разговаривал на государственном языке.

— Потому, — вздохнул я. — Существуют, шановний пан Сердюк, правила Большой Политики. Правило первое: без крайней нужды не ставить партнера в затруднительное положение.

— Не улавливаю, Василь Палыч, — наморщил лоб Сердюк. — Анекдот ведь не пистолет... — По его понятию, затруднить партнера можно было одним способом — сунуть под нос ствол. Иногда бывший атташе по культуре посольства в Москве и нынешний референт премьера Козицкого делался туп в элементарных вещах. Сказывалась служба в посольской Безпеке, которую он лет пять сочетал со служением национальной культуре. С явным ущербом для последней.

— Скажите мне, Сердюк, — мягко поинтересовался я у референта, — а куда мы, собственно, едем?

Сердюк озадаченно наклонил голову. Затем вернул ее в прежнее положение. Опять наклонил. По его гренадерскому лбу вновь прокатилась складка. Вопрос был слишком прост, чтобы не содержать подвоха.

— Как — куда? — проговорил он наконец. — Понятно куда. В Кремль. На встречу с ним... — Мой референт ткнул пальцем куда-то в сторону окна «Чайки».

Я посмотрел в указанном направлении. Автомобиль уже отъехал на приличное расстояние от нашего особняка в Гагаринском переулке, однако пейзаж за окном ничуть не изменился. По обеим сторонам дороги седовласый Президент России, как и прежде, исправно помахивал рукой с предвыборных плакатов. Вместо официального пиджака на Президенте теперь был свитер домашней вязки — темно-зеленый, неброский, уютный. Когда сегодня утром я ехал из аэропорта в наше посольство, картина вокруг была точно такой же: улыбка, свитер, взмах рукой, ласковое пожелание не ошибиться в выборе. Казалось, на всех российских дорогах в окно заглядывает твой добрый родственник, почти дедушка. Решившись отдать голос за кого-нибудь другого, ты как будто совершал предательство, отправляя родного деда в богадельню. Имиджмейкеры из администрации сработали замечательно, высший пилотаж. На тех, кому за сорок, такие штучки должны подействовать. И подействуют, можете не сомневаться. Этот непотопляемый выскочка Болеслав умеет подбирать команду. Дважды его задвигали в правительство, дважды отправляли в отставку, но всякий раз перед выборами возвращали обратно в Кремль. Вот кого нам в Киеве так не хватает: мастера-администратора суперкласса. С ним можно было двинуть в президенты кого угодно, хоть черта с рогами. Хоть Сердюка.

Сердюк все еще озадаченно вертел головой, не догадываясь о моих мыслях. Мысли премьер-министра Безпека читать не научилась. Она даже анекдоты для премьер-министра подбирать не научилась. Квалификация не та. Искусство дипломатии — не игра в солдатики, головой тут не вертеть, а думать надо.

— Правильно, угадали, — сказал я референту. — Мы едем в Кремль. Встреча на высшем уровне, протокол, разговор тет-а-тет, неофициальная часть. Теперь представьте, что я рассказываю ему эту вашу шутку, про четвертый блок... Его реакция?

— Засмеется, — уже не слишком уверенно произнес Сердюк.

— Нельзя, — сразу возразил я. — Получится, что президент одной страны смеется над национальной трагедией другой страны. Нам про Чернобыль еще можно шутить, а им — недипломатично. Согласны?

— Ну, значит, не засмеется, — подумав, предположил референт. Складка на его лбу разгладилась. Не «да», так «нет» — проще галушки. — Значит, он сделает вид, что не понял юмора.

— Тоже нельзя, пан Сердюк, — объяснил ему я. — Вообразите: премьер-министр одного государства во время встречи в верхах рассказывает анекдот, а глава другого государства никак не реагирует, молчит. Это либо бестактность, либо выражение открытого недоброжелательства. У нас с Россией не такие блестящие отношения, чтобы провоцировать их Президента.

— Что же делать? — захлопал глазами Сердюк, сраженный моей безупречной логикой. — И так плохо, и эдак. Безвыходная получается ситуация, Василь Палыч.

— Что делать? — переспросил я. — Тщательнее готовиться к высокой встрече, вот что. Дипломатический анекдот необходим, но он должен быть смешным и одновременно безобидным. Чтобы веселил и никак не задевал присутствующих. Есть ведь анекдоты про тещу, про ГАИ, про домашних животных...

— Ага, — обрадовался Сердюк. — Понял. Тогда вот этот наверняка сгодится, очень безобидный. Едет в поезде ксендз и везет с собой козла. Заходит в купе раввин и гово...

— Вы с ума сошли! — ужаснулся я, прерывая рассказчика на полуслове.

— А что... что такого? — поперхнулся от неожиданности Сердюк. — Там дальше как раз про тещу... как вы и просили, Василь Палыч... — Политические тонкости были выше его понимания.

Я постарался взять себя в руки. Сам виноват: не надо было экономить на кадрах и совмещать малоприятное с бесполезным. Раз уж держишь в референтах знакомого «дятла», так терпи, премьер. С Сердюка ведь и спроса нет, Безпека есть Безпека. Задача перевозки в одной лодке волка, козы и капусты — не по его ведомству.

— Опомнитесь, пан Сердюк, — печально сказал я своему личному гэбэшнику. — Какой ксендз? Какой, к дьяволу, раввин? У Президента России Глава администрации — поляк, министр финансов — еврей... Что обо мне подумают? И какие могут быть нормальные переговоры после таких намеков?

Мой референт сник.

— Жалко, Василь Палыч, — потерянно пробормотал он. — Шикарный анекдот, обхихикаешься. В принципе можно заменить раввина муллой, а ксендза...

— Мулла отпадает, — не дал я ему договорить. — Личный врач Президента России — татарин. Сразу предупреждаю, что их третий первый вице-премьер родом из Анадыря. Поэтому и не пытайтесь заменить ксендза чукчей-шаманом. Вообще выбросьте эту историю из головы, если уж взялись мне помогать. Черт с ними, с козлом и раввином. Забудьте.

В салоне нашей «Чайки» установилось затишье. Сердюк беззвучно зашевелил губами, выбирая из числа анекдотов необидный и политически надежный. Не желая смущать референта, я отвернулся к окну. Российский дедушка-Президент в знакомом свитере по-прежнему помахивал с плакатов каждые полкилометра. Ближе к Новому Арбату по краям дороги стали, однако, попадаться и другие лица. У лидера оппозиции Товарища Зубатова были строгий темный костюм и сурово-официальное лицо человека, не то явившегося на похороны, не то вот-вот пришедшего со свежих похорон. На его плакатах не хватало только медного блеска труб духового оркестра. Их отсутствие отчасти искупалось наличием золотисто-блестящих колосьев, серпа и молота, на манер солнца всходивших где-то за спиной Товарища Зубатова. Залысина вождя оппозиции располагалась на месте макушки земного шара. Издали вся картина очень напоминала бывший герб СССР, у которого внезапно отросли ноги. Имиджмейкеры оппозиции были классом пониже, это чувствовалось сразу. Такая наглядная агитация могла возбуждать лишь пенсионеров с ослабленным зрением. Впрочем, зубатовские шансы на выборах были довольно высоки: пенсионеры одинаковы — в России или в Украине. Умрут, но придут к урнам.

Сердюк за моей спиной горестно завздыхал. Должно быть, он вспомнил хороший анекдот, который, увы, был не вполне дипломатичным. Я не стал оборачиваться к нему. Пусть поработает мозгами, полезно.

Кроме Президента в свитере и Зубатова в колосьях на внимание проезжающих претендовал еще и Генерал с тяжелым квадратным подбородком. На плакате Генерал изображался в пятнистой камуфляжной форме и фуражке с орлом. И у этого претендента были недурные шансы. Люди с квадратными подбородками готовы были голосовать за своего обеими руками. Позицию же Генерала по русско-украинскому вопросу до сих пор узнать не удавалось — ни дипломатам, ни Безпеке, ни даже журналистам. Возможно, Генерал еще не выработал взглядов на сей счет: как политику ему было меньше годика — младенец, да и только. Его агуканье было грозным, но пока неразборчивым... Зато уж позиции остальных претендентов нам были известны. Мы знали, например, что Товарищ Зубатов активно настаивает на перекройке границ и переделе земель и вод. Все воинственные заявления Думы провоцировались зубатовской фракцией. Наша Верховная рада не успевала давать отпор каждому зубатовскому чиху, хотя занималась уже исключительно этим, с утра до вечера, делая только перерывы на обед и пресс-конференции. Вечный двигатель демократии, работающий вхолостую...

Мимо окон «Чайки» проплыл еще один черный костюм Товарища Зубатова, за ним — пятнистый генеральский комбинезон. Потом сразу три президентских свитера подряд. Три седых пробора, три дедушкиных улыбки, три добрых совета сделать правильный выбор. Киев уже выбрал. Было решено, что победа Президента России все-таки больше отвечает интересам Украины, чем выигрыш любого из остальных кандидатов. К нынешнему мы притерпелись. С нынешним мы договоримся. Он хоть не потребует от нас всего, сразу и быстро. Меньшее зло — уже почти и не зло с точки зрения БПЦ, Большой Политической Целесообразности.

Потому-то сегодня я и еду в Кремль: выразить поддержку официального Киева официальной Москве. Только дружелюбие, ничего кроме. Дела финансовые прибережем до после выборов...

— Вспомнил! — воскликнул из-за спины Сердюк. — Самый подходящий. Ни раввинов, ни чукчей, ни Чернобыля. Ничего взрывоопасного. Анекдот о жопе. Приличный.

Я обернулся. Референт лучезарно улыбался. Мои хлопчики-охранники Дмитро и Олесь ерзали на сиденье. Они не знали теперь, как вести себя, если им сердюковский юмор понравится, а высокому охраняемому начальству — нет. Должны ли они смеяться или правильнее будет не смеяться?

— Жопа, — с удовольствием начал Сердюк, — обращается с жалобой в Совет Безопасности ООН. Она жалуется, что, во-первых, разделена на две части. Во-вторых, к голосу ее никто не прислушивается...

Не выдержав, Дмитро хихикнул. Олесь еще сдерживался.

— ... И в-третьих, пресса до нее доходит в самую последнюю очередь.

Презрев свой высокий должностной ранг, я захохотал. Анекдот был грубоват, но остроумен. Для тех, кто сталкивался хоть раз с ооновскими документами, он имел дополнительную прелесть. И, кажется, его можно рассказать в Кремле, не рискуя накликать межгосударственный скандал. Глядя на меня, Олесь и Дмитро стали радостно смеяться. Они были счастливы, что их мнение рядовых охранников совпало с мнением премьер-министра республики Василя Козицкого. Народ и власть продемонстрировали свое единство.

— Хороша шуточка? — с торжеством спросил Сердюк, оглядывая салон «Чайки». Он подтвердил свое право называться референтом и давал мне понять, что готов к более сложным и ответственным поручениям председателя Кабинета министров.

— Це не гарно, — вдруг сказал тяжело молчавший шофер. — Чому Крым называты сракою? Недобрэ.

Сердюк вздрогнул и переменился в лице.

— Какой Крым? При чем тут Крым?! — воскликнул он, чувствуя, как победа выскальзывает у него из рук. — Я ему про жопу, а он про Крым! Василь Палыч, не слушайте этого дурака! Рулишь — вот и рули.

— Сам ты дурень, — с достоинством произнес шофер «Чайки». Яша не боялся связываться ни с референтами, ни с Безпекой, ни с московским ГАИ. Истина для него была дороже всего.

Старым дурнем, однако, был я. Ругал референта за чукчей и раввинов — и сам же прохлопал намек величиной с Чумацкий Шлях. Спасибо патриоту Яше, не дал пропасть.

— Ой, и правда, Василь Палыч, Крым, — упавшим голосом сказал Дмитро. Ему тоже открылся чудовищный подтекст Сердюковой шутки. — У меня свояк в Симферополе, русский. Там митинги идут все время: к голосу их не прислушиваются, газеты русские не доходят. И телевидение отключили, первый канал. Только наше одно и показывают, на ридной мове...

— Про телевидение у меня ничего не говорилось, — защищался Сердюк. Уже просто из духа противоречия. Он догадался, что его юмор все равно будет отвергнут. Если даже шофер обнаружил в анекдоте намеки, то российский Президент запросто может найти обиднейший скрытый смысл. Лишний раз муссировать Крым — значит сыпать соль на раны. Ничего себе поддержка перед выборами! Хорош бы я был, рассказав в Кремле такую байку.

Я даже не стал бранить горе-референта за нашу общую с ним глупость, а просто отвернулся к окну «Чайки» и машинально принялся считать плакаты. Свитера по-прежнему лидировали с большим перевесом, костюмы и камуфляжные комбинезоны заметно отставали. Один раз мне померещилось, как среди седых проборов, залысин и генеральских фуражек с орлом мелькнул вдруг странный головной убор, зеленый и с цветочком. Из-под зелени скалил зубы кто-то с серьгой и в темных очках. Я поспешно затряс головой, чтобы галлюцинация пропала. Она послушно пропала.

— С вами все в порядке, Василь Палыч? — осторожно осведомился Сердюк. Я, наверное, слишком резко дернулся, отгоняя безумное видение. — Не знобит? Может, закрыть окошко?

— В порядке, в порядке, — проворчал я, не оборачиваясь. Тоже мне, Айболит нашелся.

Чувствовал я себя до неприличия здоровым. Даже легкий насморк, прицепившийся ко мне в Борисполе, сейчас отстал. В другое время я обрадовался бы отменному самочувствию, но теперь почти пожалел, что печень, и почки, и желудок, и даже любимый радикулит затаились, не проявляя своего пакостного нрава.

Мне вдруг захотелось заболеть — только бы не ехать сейчас в Кремль.

Темное беспокойство зашевелилось где-то глубоко внутри, вопреки всякой логике и здравому смыслу. Интуиция, чертова сволочь. Внутренняя Безпека, которая всегда с тобой. У этой паршивки манера та же, что и у ведомства Сердюка: лучше перебдеть, чем недобдеть. Лучше прослыть паникером, чем проморгать грядущие опасности — чаще всего, разумеется, мнимые. Ничего неожиданного в Кремле не будет. Протокольные объятия, коммюнике, фуршет. Про косу Тузлу мы оба будем помалкивать. В крайнем случае тихо всплывет вопрос о долгах за нефтепоставки. Если всплывет, я его тихо же и утоплю. В горилке. За два дня до выборов сюрпризов здесь не бывает.

И все-таки мне стало неуютно.

Еще раз обругав себя старым дурнем, я невольно стал прикидывать в уме, что же будет, если премьер-министр Украины Козицкий вдруг почувствует себя нехорошо по пути в Кремль. В принципе ничего особенного не будет. Славянское братство никуда не денется. Официальную поддержку Киева Москве можно выразить и завтра. И по телефону. А еще лучше — в письменной форме. Если бы премьера Василя Козицкого настиг приступ радикулита или почечная колика, Президент России наверняка бы не обиделся на него. Президент и сам перенес операцию на сердце, знает, что организму не прикажешь.

Я зажмурился и стал прислушиваться к своим ощущениям: не собьется ли сердце с ритма, не заколет ли в боку? Еще не поздно довериться интуиции и повернуть назад...

Поздно. Наша «Чайка» уже плавно тормозила.

— Приихалы, Василь Палыч, — сказал водитель Яша.

5. «МСТИТЕЛЬ»

Когда не стреляли, сержант наш любил побазарить. До службы он год проучился в каком-то навороченном институте, вылетел оттуда за пьянки-блядки и считал себя великим умником. Особенно среди таких дураков, как мы. «К каждому человеку нужен особый подход, — важно говорил он, прихлебывая из фляжки. — Индивидуальный. Поняли, вы, чморики? Ну-ка повторяйте по слогам. Ин-ди...» — Он шарил вокруг своими прозрачными зенками, ища того, кто осмелился бы промолчать. Такого он запросто отметелил бы за неподчинение командиру в боевых условиях. «... ви-ду-аль-ный», — вразнобой тянули мы, дружно мечтая, чтобы пуля снайпера-боевика поскорее заткнула скотине пасть. Но снайперы с сержантом были заодно и нарочно промахивались по такой здоровущей цели. В той сволочной войне все они были заодно: духи и отцы-командиры, тыловые воры и ублюдки-журналюги, генералы и депутаты, наши жирные попы и ихние визгливые муллы. Все. Заодно — и все против нас. Мы были их общей ошибкой, за которую никто из них не желал расплатиться. Ни один говнюк, в погонах или без. И лучшее, что мы смогли бы сделать для мамы-Родины — подохнуть вдали от нее, по возможности тихо.

«Ну-ка, чморье зеленое, еще разок, — командовал сержант, громко булькая дьявольской смесью из спирта и хинина. Ее, а не чистый спирт, он нарочно держал во фляжке. Знал, что охотников выкрасть и выпить эту дрянь среди нас не найдется. — Ин-ди... Не слышу!» Мы по слогам вновь выдавливали из себя любимое сержантово словечко. «Молодцы, — говорил наш мучитель. — Делаете успехи. Теперь я объясню вам смысл этого слова, как вы его обязаны понимать...» Эти объяснения мы слышали уже раз пятьсот.

«Если вы хотите убить соседа по коммунальной квартире, — продолжал обычно сержант, делая очередной глоток, — то использование для этого ручного пулемета Калашникова с секторным магазином эффективно, но... что?» Его злые гляделки буравили нас не хуже того самого пулемета. «Не-э-ко-ном-но», — хором отвечали мы. А что нам было делать? Сержант кивал в ответ: «Верно, чморики. Неэкономно и глупо. Дальность убойного действия пули — полтора километра, стоимость каждого выстрела из пулемета — порядка четырех баксов. Такое чморье, как вы, выпустит зараз не менее трети магазина, то бишь пятнадцать патронов долой. Шестьдесят баксов коту под хвост. А хорошая противопехотная мина МП-3 или МП-4К обойдется, между прочим, в полтора раза дешевле. Что из этого следует? Подкладывать соседу противопехотку, не так ли?» Мы отрицательно мотали головами. «Гляди-ка, соображают, — притворно удивлялся сержант, как будто не сам вдалбливал нам эти нехитрые премудрости. — Радиус поражающего действия таких мин не позволяет использовать их в закрытых помещениях, где вы находитесь сами. Соседа подорвете, но и сами не убережетесь от множественных проникающих осколочных ранений. Ну и мебель, конечно, поцарапаете, что в особенности жалко...»

Пошутив этаким макаром, сержант опять утробно булькал спирто-хининовым пойлом и снова принимался убивать воображаемого соседа. Сукин сын гонял нас взад-вперед по каталогу стрелкового оружия, боеприпасов и взрывных устройств, добиваясь, чтобы мы отвечали словно заведенные. Несмотря на свою контузию, я даже теперь мог протараторить тактико-технические данные каждой железки — включая тяжелый авиационный пулемет ЯкБ-12/7, которого в глаза никогда не видел. Я без подготовки ответил бы почти на всякий вопрос о мине или гранате любого типа. И это сейчас. А уж тогда, полтора года назад, — точно на всякий. Мы зубрили его поганые приколы вдоль и поперек, чтобы он только от нас отвязался и дал спокойно поспать и пожрать. Для сержанта мы были лишь горсткой оловянных солдатиков из коробки. Если духи не досаждали стрельбой, он мог играть в нас часами, как восьмилетний пацан.

Игра его прерывалась, когда мы уже совсем изнемогали. Всегда внезапно. Перебрав десяток-другой способов убийства при помощи армейского арсенала и выслушав наше бормотание, он вдруг останавливался и говорил: «Отставить! Ишь развоевались, чморье вонючее. А боекомплект денег стоит. Тратить его на соседа по квартире запрещено уставом, иначе — трибунал. Если уж сосед вас так достал, просто возьмите пустую бутылку и разбейте ему тыкву в ин-ди-ви-ду-аль-ном порядке. Дешево-сердито, и патроны целы. Усекли? Не слышу, повторите!» Мы быстро повторяли слова про трибунал и тыкву, понимая, что хотя бы на сегодня игре конец. «Отбой!» — бросал сержант, отправляясь на свою шконку дрыхнуть. Мы тоже расползались по местам, как недодавленные тараканы. Засыпая под гнусавый сержантов храп, мы придумывали ему долгую мучительную смерть при первом удобном случае. Однако надежды наши не оправдались.

Сержант умер быстро.

Он даже обернуться не успел, как в спину ему уже вогнали целый боекомплект из того самого пулемета Калашникова с секторным магазином. Сорок пять пуль, одна в одну. Сто восемьдесят баксов чистого убытка для коммерции, которую сержант то и дело налаживал с той стороной. Покойник наверняка бы огорчился, узнав про нанесенный ущерб. Думаю, он так и не смог поверить, что его оловянные солдатики, его послушные чморики так просто отправят его же на тот свет. Тем более не ждал он такой смерти, глупой и ужасно неэкономной. Да и мы мечтали изобрести для сержанта чего позаковыристее. Но в боевых условиях выбирать не приходится. Чем богаты, тем и вдарили...

От воспоминаний о войне опять разболелась башка.

Боль началась у подбородка, по-пластунски переползла через щеку к макушке и стала окапываться на господствующей высотке где-то в районе темечка. Это была ее излюбленная позиция: превосходный сектор обстрела, мягкий грунт, хороший климат. Самое удобное место для того, чтобы закрепиться и контролировать отсюда весь плацдарм. Всего меня.

Я поплелся в ванную, сунул башку под холодную воду. Раньше мне иногда удавалось обмануть боль холодом, но последние две недели этот фокус почему-то совсем перестал получаться. Саперная лопатка продолжала долбить мне череп изнутри, не обращая внимания на потоки дождя. Ладно-ладно, еще поглядим, чья возьмет. Я насухо вытер волосы, обвязал окаянную башку сразу двумя махровыми полотенцами и двинулся на кухню. Там между раковиной и газовой плитой имелся свободный кусок стены, сантиметров в семьдесят шириной. За стеной коридор и мусоропровод — гарантия, что никто не услышит. Ну-ка попробуем отвлекающий маневр...

Примерившись, я с размаха ткнулся теменем в стенку в надежде ущучить боль внутреннюю нежданной атакой извне. По-суворовски, клин клином. И — р-раз! И — два! О-о, ччерт... Без толку. Мое нападение только подхлестнуло проклятую лопатку, которая заработала с удвоенной силой. Кажется, боль выбралась сегодня не для разведки, а для серьезной войсковой операции и собиралась удерживаться здесь всерьез и долго. Вместо обычного временного укрытия типа «залег — пострелял — уполз» лопатка теперь долбила настоящий окоп в полный профиль, по всем строгостям устава. Дерн, первый слой, второй слой, доски, боковые ходы. Боль сегодня была грамотным и умелым сапером. Чувствовалась школа покойного сержанта.

Ладно, стерва, сказал я боли. Ладно, мразь. Я тебя предупреждал. Раз ты сопротивляешься, придется тебя выкуривать. Химсредства запрещены конвенцией, но ты ведь сама напросилась. И примешь ты смерть от коня своего.

Потирая свежую шишку на темени, я отступил из кухни в комнату. По дороге я споткнулся о стоящий у притолоки карабин, свалил его на пол и чуть не заехал ногой в картонный ящик с пластитом-С. И то и другое я сам же и вытащил утром из тайника — поглядеть, проверить, как и что. Карабин, мой верный КС-23, тоже с буквой «С», был не заряжен. Да и взрывчатка в отсутствие детонатора безопаснее коробка спичек, хоть со сметаной ее ешь. Но раз в сто лет, как говорится, и швабра стреляет, и ночной горшок взрывается. А мне нужно дотянуть до послезавтра.

Новые удары саперной лопатки под черепом заставили меня поторопиться. Я побыстрее задвинул свой арсенал подальше в угол и приблизился к кровати. Возле нее, на плюгавой прикроватной тумбочке дожидалась меня раскрытая тетрадь в клетку. На тетради — восемь бумажных торпед. Целых восемь, огромное богатство. И всего только восемь. Абсолютное оружие против боли, мой боезапас на ближайшие двое с половиной суток, НЗ... Сглотнув слюну, я осторожно взял одну из торпед, стараясь при этом, чтобы начинка не просыпалась. Сегодня я имел право использовать лишь две. Завтра — четыре. И послезавтра, утром последнего дня — остальные две, для полной отвязки. С виду это был обычный «Казбек», горлодер для нищих работяг. Но в подземном переходе у станции «Кузнецкий мост» каждая такая чудо-папироска стоила серьезных денег: с моей инвалидской пенсии не разгуляешься.

Спасибо, Друг спас. Добыл мне эти восемь штучек забесплатно.

Я выудил из кармана спички, торопливо стал прикуривать. Саперная лопатка долбила череп уже изо всех сил, предчувствуя контратаку. Долби-долби, подумал я. Окапывайся сколько влезет. Пять минут — и тебя не будет.

На Кузнецком бывали штуки и покрепче, и подешевле травки. Всякая синтетика стоила по-божески. «Стеклянный кайф» — тот вообще отдавали почти задарма. Но из чего его гнали, не знал никто, а тот, кто знал, давно отбросил коньки. «Стекло» разом валило с ног, и поднимались живыми обратно не все, примерно трое из пяти. Сам я эту дрянь никогда не брал из-за одного запаха, даже когда сидел на мели: слишком уж напоминала дихлофос. Жить как таракан в щели позорно. Но и травиться, как таракан, противно. Лучше умереть стоя, чем... Чем что? Не могу вспомнить, чем что, не могу... A-а, это уже меня повело. Быстро сегодня.

Теперь саперная лопатка бессильно вгрызалась в вату. Боль, обложенная мягкой дымовой завесой, уже не могла проникнуть к темечку, как ни старалась и ни злобствовала. Гнида, мстительно подумал я. Поганка. Раз я решил, что тебя не будет, — значит, тебя не будет, затравлю. Спасайся, отступай, пока не поздно. И не показывайся два дня. Усекла, чморь зеленая? Повтори, ну!

Поганка-боль прекратила сопротивление и обратилась в позорное бегство, покинув недоделанный окоп, бросая на ходу бронетехнику, оружие и боеприпасы. Я знал, что через два дня, через семь с половиной папиросок с травкой, она попробует вернуться обратно на свою позицию. Пусть пробует. Вернуться-то будет некуда.

Не-ку-да, произнес я по слогам, как учил нас покойный сержант.

Мысль о том, как я ловко обману свою боль, свою гниду, принесла мне натуральный, ни с чем не сравнимый кайф. Уже ради этого я сделал бы послезавтра то, что задумал. Мы вольные птицы — пора, брат, пора... Я глубоко-глубоко затянулся волшебной травкой, выдохнул и вместе со сладким дымом медленно поплыл по комнате, поднимаясь все выше и выше к потолку.

— Послезавтра, — шепотом пообещал я электрической лампочке. — Послезавтра.

Лампочка подмигнула, соглашаясь.

6. БОЛЕСЛАВ

В эти честные бараньи глаза хотелось плюнуть. Я даже мысленно стал прикидывать, попаду или не попаду, и вышло, что просто не доплюну. Стол чересчур широк. Большое упущение.

— Продолжайте, — вежливо сказал я. — Только, если можно, совсем коротко.

Жаль, что ты не шпион, думал я, глядя, как он то открывает, то закрывает свой честный рот. Жаль, что ты вовсе не тройной агент-вредитель и не работаешь одновременно на предвыборный штаб Зубатова, на команду Генерала, на гондурасскую разведку. Тогда бы все было намного проще. Сначала я бы тебе пригрозил, потом смягчился бы и перекупил тебя за тройной оклад (который ты получал бы ровно два дня). А еще лучше — оставил бы все как есть и втемную гнал через тебя зубатовцам всякие страшные небылицы, чтобы товарищи нервничали и у них случался выкидыш козырей раньше времени.

Увы, ты не шпион, не диверсант. Ты преданный кабинетный идиот, и это не излечивается никакими должностными окладами. Будь ты маленьким мальчиком Гошей, я посоветовал бы твоим родителям давать тебе побольше фосфора и поменьше книжек для взрослых. Может быть, впоследствии Гошину головку не посетила бы светлая идея транслировать по радио в день выборов «Боже, царя храни». Каждый час, вместо «Подмосковных вечеров». Гоша уже все предварительно увязал и согласовал. На счастье, для запуска таких вещей ему потребовалась окончательная моя резолюция. И болван пришел за ней.

— Но почему все-таки «Боже, царя храни»? — спросил я, улучив момент, когда честный рот на секунду захлопнулся.

— Это очевидно! — с энтузиазмом откликнулся болван. — Это так очевидно. Рост монархических настроений в обществе позволяет надеяться, что часть избирателей...

«Откуда же ты взялся на мою голову? — думал я, глядя в бараньи глаза энтузиаста. — Почему ты раньше не всплыл на горизонте?»

— ... и учитывая традиционную веру народа в доброго царя и последующую канонизацию Русской православной церковью Ивана IV Грозного, Александра II Освободителя и Николая II Кровавого, я уверен, что электоральные ожидания...

Впрочем, откуда он взялся, понятно, думал я. Из команды бывшего Главы администрации. И почему раньше не всплыл, тоже понятно.

У меня в штабе крутится две сотни человек, не считая охраны, программистов и социологов. До всех руки не дошли. Наверное, раньше он просто не знал, как проявить инициативу. И вот додумался. Представляю, как обрадуются пенсионеры с революционным прошлым, слушая ежечасно «Боже, царя храни». Это вам не «Лебединое озеро» дважды, эта штука посильнее. Прекрасный подарочек зубатовцам... Боже, храни нас от энтузиастов.

— ... Таким образом, мы привлечем на нашу сторону тех, для кого имперские идеи не сопрягаются с лозунгами, провозглашаемыми...

Выгонять его прямо сейчас опасно, думал я. Он видел нашу кухню, знает наши слабые места и может наделать шума. Вряд ли он станет перебежчиком, закваска не та, но лучше все-таки не рисковать. Пусть пока остается. С другой стороны, позволить болвану и дальше трудиться на предвыборном поле тоже нельзя. Слишком опасно. Какие еще фантазии родятся в его головке за оставшиеся два дня? А ведь в другой раз меня может не оказаться на месте. Делать нечего, придется его нейтрализовать. Кстати, я уже знаю как.

— Георгий Самсонович, — сказал я, вклиниваясь между царями на правах регента. — Ваш замысел превосходен.

Болван расцвел.

— Правда, потребуется углубленная проработка, — доверительно прибавил я. — Уверен, вам она по плечу.

— Углубленная? — всполошился энтузиаст. Ему-то казалось, что он уже отлично все углубил. С ударением на вторую букву «у», как в старые горбачевские времена.

— Да, без сомнения, — подтвердил я. — Понимаете, за сто лет текст немного устарел. Осовременьте его, соедините прошлое с грядущим. России как раз нужна новая государственная идея. Текст Михалкова и музыка Александрова — пройденный этап. Вот вы только что прекрасно говорили про имперские традиции, да? То, что надо! Как-нибудь свяжите эту идею с институтом президентства. Договорились? Даю вам два... нет, три дня срока. Даже целую неделю. Действуйте.

— Как — неделю? — Энтузиаст «Боже, царя храни» заволновался. Он-то хотел, чтобы его придумка явилась на свет сегодня, сейчас, немедленно. — Ведь выборы уже послезавтра. Мне казалось...

— Георгий Самсонович, — торжественно прервал его я. — Наш с вами замысел нельзя растрачивать на агитки. Он — шире и выше. Значительнее, если угодно. Спокойно готовьте обновленный текст для церемонии инаугурации. После выборов доложите мне о результатах. Мне лично.

— И все-таки я хотел бы... — Болван еще колебался. Он еще не мог расстаться со своим первоначальным планом.

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в победе нашего Президента? — спросил я с легким кагэбэшным прищуром. Генералу Голубеву стоило бы перенять у меня этот взгляд. Под таким взглядом мои недоросли сразу же признавались, кто у кого списал диктант.

— Что вы! Что вы! — выдохнул этот монархист-любитель и, наскоро простившись, вприпрыжку бросился воплощать в жизнь мое скромное пожелание. Быстрота, с которой болван покинул кабинет, вызвала у меня нехорошие предчувствия. Не слишком ли маленькое заданьице ему дадено? С него ведь станется исполнить все досрочно, ударными темпами, по советскому принципу «Пятилетку — в один день». С запоздалым раскаянием я решил, что следовало бы нагрузить болвана еще одним поручением. Пусть бы помимо текста подновил еще и музычку. Добавил бы пару современных ритмов.

Я попытался представить «Боже, царя храни» в стиле «техно», но тут подали голос два телефона на двух разных концах стола. Бледно-лиловый аппарат связывал меня с помощниками по штабу, а по траурно-черному дозванивалась секретарша Ксения. Так, с нее и начнем. Сейчас она мне задаст.

— Болеслав Янович, — укоризненно сказала Ксения. — Монахов дожидается в предбаннике, уже восемь минут. Все печенье из вазочки съел.

Как всегда, я немного выбивался из графика. Но в пределах пятнадцати минут терпимо. Мой предшественник мог опоздать на час-полтора, что однажды ему дорого обошлось. Не будем повторять чужих ошибок. Своих навалом.

— Зови, — скомандовал я, положил черную трубку и взял лиловую.

— Болеслав Янович, добрый день. — Это был Петя, мой референт и одновременно помощник по оперативным вопросам. — Тут у меня в приемной Надежда Лисовская. Очень хочет на Красную площадь. Говорит, что оплата ее не волнует. Говорит, что она выше этого.

— Приятно слышать, — чисто автоматически произнес я. — Надо же, какое бескорыстие. Редкий случай для наших широт... Постой-постой! — вдруг спохватился я. — А кто такая эта Лисовская? И чего она хочет на площади? Полежать в мавзолее?

На последних моих словах в кабинет бабочкой впорхнул Монахов, на ходу что-то дожевывая. Я кивнул ему: мол, здрасьте, садитесь, я сейчас. Гость нетерпеливо постучал по циферблату. Я нахмурился и показал ему кулак. Что означало: соблюдайте субординацию, не то отправитесь вон из класса. В детстве Монахов наверняка был обаятельным хулиганом, из которых обычно вырастают жулики высокого полета или народные артисты. Из Монахова вырос отличный специалист по дизайну. Его выдумки срабатывали на сто пятьдесят процентов.

— Надежда Лисовская — певица, — сообщил мне в трубку Петя. — Известная в прошлом. Не припоминаете?

В памяти моей промелькнула какая-то туманная картинка. Нэп, кафешантан, блондинка в блестках, фортепьяно. Эпоха немого кино.

— Слушай, она разве жива? — поразился я.

— Еще как жива, Болеслав Янович, — грустно проговорил помощник Петя. — Как огурчик.

— Но ей должно быть лет сто?

— Уверяет, что восемьдесят, — осторожно сказал Петя. — Выглядит на пятьдесят. Настырна как двадцатилетняя. Хочу, говорит, внести вклад в общее дело. Мою, говорит, «Девочку Надю» народ обожает. Требует включить ее в программу гала-концерта, вынь ей да положь Красную площадь. Три сотни звезд участвуют, и ей невтерпеж.

Ситуация прояснилась. Значит, все же гала-концерт. Триста звезд, так-так. Да еще на главной площади Москвы. О фокусах Волкова я, как водится, узнаю последним. Проклятый гигантоман, он опять за свое! Ну погоди.

Свободной рукой я дотянулся до черного телефона и приказал:

— Волкова — ко мне. Извлечь и доставить. Если нет на месте, разыскать. Срочно.

— Разыщем и доставим, — четко, по-военному ответила Ксения и повесила трубку.

Тактичный Петя дождался, когда секретарша даст отбой, и тихо спросил в другое мое ухо:

— А с Лисовской что мне делать? Поблагодарить и отпустить?

— Пусть посидит у тебя в приемной, — коротко сказал я. Если Волков вздумает отпираться, у меня наготове свидетельница. Эх, надо было мне взять в штаб хоть одну энергичную бабку. Из таких получаются самые лучшие информаторы. Наши хваленые социологи им и в подметки не годятся.

— Вас понял. — С этими словами Петя отключился.

Пока я разговаривал по двум телефонам, дизайнер Монахов тоже времени зря не терял. Он разыскал в стенном шкафу полпачки крекеров и теперь меланхолично их лопал. Глядя на этого типа, можно было подумать, что он живет впроголодь и отъедается только в начальственных кабинетах. А между прочим, ставка у него — ого-го. Ценными специалистами нельзя бросаться, нам же хуже будет. Вот еще одни грабли, на которые наступал бывший хозяин моих апартаментов. Поэтому он теперь на пенсии, а я — в его кресле. Диалектика.

— Ну что? — поинтересовался Монахов, дожевав последний крекер. — Мы запускаем агитпродукцию? Торговля торопит, им нужно отстреляться за два оставшихся дня.

— Запускайте, — велел я. — Можете немедленно дать команду. Идут все ваши серии, кроме двух. Кроме зубной пасты и каши «Геркулес». Их до выборов пускай попридержат на складах.

— Вот как? — с недоумением сказал Монахов. — И в чем конкретно мы облажались? Упаковку пасты «Прези-Дент» макетировала Ринка Бернацкая, очень грамотная мадам. А к обертке каши я и сам, грешен, руку приложил. Президент там такой славный пупсик, чистый Шварценеггер...

— Облажались не вы, — успокоил я соратника. — Упаковка в полном порядке, мои поздравления. Но вот сама паста оказалась дрянь, третий сорт вместо первого. И запах подкачал, и вязкость выше нормы. Появился бы лишний повод говорить: наш Президент всем в зубах навяз. Только бы дискредитировали название. А что касается каши... Тут и моя вина, недоглядел на стадии проекта. Спасибо психологи носом ткнули. Скажите-ка откровенно, вы любите кушать «Геркулес»?

— Я еще в своем уме, — хмыкнул откровенный Монахов. — Нет, конечно.

— И я тоже, — согласился я. — И вообще мало кто любит. Едят, потому что полезно, но не любят. О чем же станет думать покупатель «Геркулеса», разглядывая Президента на обертке? Как по-вашему?

Монахов ненадолго задумался.

— Логично, — признал он. — Мы сыплем соль на раны. Толкаем к выбору по расчету, а не по любви. Вы правы, может дать обратный эффект.

— В том-то и беда, — кивнул я, отпуская дизайнера восвояси. Монахов ответно кивнул и закрыл за собой дверь.

Я обвел кружочком еще одну цифру в плане предвыборных мероприятий: очередное дело сделано. Завтра же с утра начнется дешевая распродажа всяких полезных мелочей с президентской символикой. Официально в этот день прямая агитация уже запрещена, и мы ее вести не будем. Но есть вещи, под запрет не попадающие. Бог торговли Меркурий не знает выходных — и с частных торговцев никакого спроса нет. Спички, ложки, сигареты, носки людям нужны каждый день. Кроме того, всем прочим кандидатам тоже не возбранялось дарить свои имена или портреты галантерейному и любому другому товару.

Расческа «Товарищ Зубатов» — плохо ли? Ничем не хуже апокрифического мыла «По ленинским местам»...

Зазвенел черный телефон. Трубка голосом Ксении сообщила:

— Доставлен Волков.

— Пусть введут, — грозным тоном произнес я. — В наручниках. А еще лучше — в железной клетке.

Главный шоумен предвыборного штаба вошел сам и замер у стола с видом мальчика-отличника: постный взгляд и руки по швам.

— Что ж ты делаешь, Валера? — горько спросил я. — Тебе ведь была доверена вся худчасть под твердое обещание...

— Болеслав Янович, — проникновенно заговорил этот липовый отличник, — без гала-концерта ну никак нельзя, честное пионерское! Я пробовал, не получается. Нам нужен завтра апофеоз, массовый выплеск, финальный взрыв эмоций. И тогда все как один поймут...

— ...И все поймут, — продолжил за него я, — что администрации Президента деньги некуда девать. Сообрази же, родной: Москву нам концертами убеждать не надо, а провинции твои пляски на Красной площади — как мертвому горчичник... В общем, я отменяю твое мероприятие. Хочешь — жалуйся Президенту.

Валера Волков всплеснул руками:

— Какие деньги? Все звезды согласились работать почти даром. Они за Президента горой, от чистого сердца, оплата их не волнует...

Сдается мне, эту песню я уже слышал. Сегодня какая-то эпидемия щедрости. Знал бы прижимистый губернатор Прибайкалья, сколько в столице бескорыстных людей.

— От чистого сердца? — переспросил я Валеру. — Отлично. Это меняет дело.

Я достал из стола пульт управления всей кабинетной техникой и стал давить на кнопки, разыскивая нужную. Так, вот и она! Отодвинулась боковая панель, на свет появилась большая карта России. На ней были отмечены все избирательные округа.

— Триста звезд... — пробормотал я, включая разноцветные электролампочки на карте. — Триста... Ну что же, этого хватит... Решено — разбросаем всех твоих добровольцев по избирательным округам, на периферии. Даже командировочные дадим. Представь, Валера, приходит избиратель в каких-нибудь Нижних Бурасах на свой участок, ничего хорошего не ждет. Глядь — а там уже Викентьев с гитарой развлекает публику. Или сам Борис Борисыч Аванесян со своими анекдотами. Или даже группа «Доктор Вернер» в полном составе... Они намтакую явку обеспечат, что любо-дорого. И при этом дешево... Подожди, куда же ты, Валера?..

Главный шоумен предвыборного штаба с мученической гримасой стал тихо-тихо отодвигаться к дверям. Отодвинулся и пропал. Как видно, мое предложение ничуть не вдохновило его. Но, по крайней мере, спорить он больше не захотел и идею гала-концерта отстаивать не стал. Этого пока достаточно. Валера Волков — талантливый профессионал, когда его не заносит. А когда его заносит, я возвращаю соратника по штабу с небес на землю. Аккуратно, но твердо.

Я вновь разыскал на столе план предвыборных мероприятий, вписал дополнительным пунктом укрощение Волкова и отметил новый пункт галочкой. Чем только не приходится заниматься Главе администрации Президента за два дня до выборов! И жнец, и швец, и в подкидного игрец. Сегодняшние теледебаты кандидатов тоже висят на мне. Но это вечером, время еще есть...

Бледно-лиловый телефон сдержанным звоном напомнил о себе.

— Что-нибудь еще, Петя? — устало спросил я.

— Извините, Болеслав Янович, — виновато проговорил мой помощник по опервопросам. — Певица Надежда Лисовская все еще у меня в приемной. Опять спрашивает о своем участии в концерте на Красной площади. Что ей передать?

— Передай, что все утряслось, — объявил я. — Концерт в Москве вообще не состоится. Но если она так хочет выступать, можем ей выписать командировку в провинцию. Например, в Ямало-Ненецкий избирательный округ. Тамошние избиратели буквально изнывают без ее песен...

Боюсь, она не согласится, подумал я, а жаль. Я представил себе умилительную картинку: тундра, чумы, вечная мерзлота — и посредине всей этой романтики старушка Лисовская агитирует за Президента, исполняя оленеводам шансонетку «Девочка Надя».

7. МАКС ЛАПТЕВ

Я попробовал сдвинуть защитный козырек. Козырек отчаянно заскрипел и выпачкал мне палец ржавчиной. По-моему, этот ящик смастерили еще в те далекие времена, когда письма развозились ямщиками на лихих тройках от станции к станции. Белая нашлепка герба СССР давно облупилась, буквы «ПОЧТА» на боку едва угадывались. Седая древность. И вдобавок ржавая. Я поискал, обо что здесь можно вытереть палец, не нашел и кое-как обтер его о столб, на который был подвешен этот облупленный памятник старины.

Столб с прибитым ящиком возвышался на небольшом скучном холмике — мини-Голгофе местного значения.

Более дурацкого места трудно придумать. С трех сторон холмик окружали сизые проплешины огромного заброшенного пустыря, на границах которого смутно белели девятиэтажки нагатинского жилого массива. С четвертой стороны и девятиэтажек не наблюдалось: в отдалении слабо поблескивала Москва-река, отпугивая возможных рыболовов одним лишь цветом своих вод. Судя по цвету, в реке не водились даже микробы.

По дороге от станции метро «Коломенская» мне попалось штук пять нормальных почтовых ящиков, не таких древних и притом развешанных в обитаемых местах. Здесь же царило унылое марсианское безлюдье. На возможность разумной жизни намекал только старый асфальтовый каток, который оставили гнить в двух шагах от столба. Хотя нет, метрах в тридцати отсюда еще подпирал небо не менее дряхлый подъемный кран. Кран уже здорово накренился, на манер Пизанской башни. Много лет назад здесь, очевидно, планировалась постройка чего-то масштабного — может быть, стадиона или универсама. Ящик для писем был приколочен к столбу заранее, авансом. Но затем планы поменялись, и все быстро заглохло, покрываясь ржавчиной, зарастая травой. Мэрии теперь выгоднее обустраивать центр, а не возиться с окраиной, где даже свежий памятник Георгию Победоносцу работы Захара Сиротинина воздвигать нет никакого удовольствия. Святой Георгий, покровитель мэра, предпочитает у нас шинковать дракона при большом скоплении свидетелей. А тут — штиль, «мертвая зона», бесперспективный район. И чем дальше от метро, тем бесперспективнее. В жизни бы не подумал, что найдется олух, который нарочно преодолеет пустырь, доберется до здешнего музейного экспоната с надписью «ПОЧТА» и доверит ему свое послание.

Однако именно в этот железный гробик и легло злополучное письмо Президенту. Мне выпала пустяковая работенка — обнаружить автора письма...

Час назад, после беседы с генералом Голубевым, я вернулся в свой кабинет и добросовестно стал исполнять генеральский приказ: вытащил из сейфа документы и опять разобрался с принцем Хатангой. Потом снова прошелся по всем связям Данилова-Заточника, разобрался и с ними. Поскольку все было давно проверено-перепроверено, подписано-подшито, оба дела заняли у меня в общей сложности минут шесть. Еще минуты четыре я пил кофе и курил, глядя в окно и размышляя о тяготах чекистской службы. Когда наконец от сигареты остался один фильтр, а от кофе в чашке — осадок на дне, я счел, что мой рабочий день досрочно завершен. Можно посвятить свободное время любимому хобби.

Я вернул на стол один листок из папки и принялся накручивать телефонный диск моего древнего аппарата. У каждого свои увлечения. Одни любят коллекционировать зажигалки, другие обожают бильярд, преферанс и видео, а вот капитан Лаптев на досуге отдает предпочтение шарадам и кроссвордам, вроде дела «Мстителя». Спортивный интерес в свободное время у нас ненаказуем. Максимум, на что тянет мое хобби, — это легкое дисциплинарное взыскание за личные разговоры по казенному телефону. Ну так я ведь не по межгороду звоню, убытков казне чуть-чуть.

Номер эксперта-графолога не отвечал. Возможно, маэстро тоже устроил себе сокращенный рабочий день или внезапно ушел в запой, позабыв о моей просьбе. Вообще-то я обращался к нему скорее по инерции, чем по убеждению. Я давно подозревал, что его графология — близкая родственница астрологии, типичная лженаука. Сколько ни рассматривай через лупу завитушку в букве «щ», по ней никогда не вычислишь фамилии и домашнего адреса подозреваемого. Если бы маэстро когда-нибудь определил по почерку пусть не адрес, но хотя бы возраст автора послания, я бы согласился уверовать в чудо. Но чудесами наш спец никого не баловал. Обычно он выдавал, многократно оговариваясь, психологический портрет написавшего, и тот напоминал старинную игру в «барыню»: «да» и «нет» не говорите, черного с белым не берите. Почерка менялись, портреты же оставались одинаково обтекаемыми. «С одной стороны...», «С другой стороны...», «Можно высказать осторожное предположение...». Словом, ничего определенного. Попробуйте-ка отыскать человека, у которого среди особых примет — два глаза, нос и пара ушей.

Так и не дозвонившись до графолога, я набрал номер своего друга Сережи Некрасова. Главного криминалиста МУРа тоже на месте не оказалось. «Выехал на труп», — сообщил мне загробный голос. В переводе с милицейского на русский это означало, что произошла очередная заказуха и жертва теперь остро нуждается в Сереже. Почему-то покойникам побогаче требовалось внимание только лучшего эксперта с Петровки. Словно бы убитые, загодя оплатив услуги криминалистов, получали право на более качественный сервис. Конечно, мертвому уже все равно, кто пинцетом подберет с асфальта гильзы от «ТТ» и засунет их в целлофановый пакет — молоденький муровский стажер или доктор наук, светило всероссийского масштаба. Но светило здесь выглядит не в пример солиднее. Это нужно не мертвым, это нужно живым.

По закону подлости все неудачи обязаны цепляться одна за другую. Я позвонил на Главпочтамт, в центральный сортировочный пункт, уже почти уверенный: и тут будет осечка. Трубку взял какой-то ворчливый старикан, сперва заявивший, что у них тут подразделение Министерства связи, а не справочное бюро, и если господин хороший хочет получить справку, то пусть он, как все нормальные люди... Не дожидаясь инструкций, что должны делать все нормальные люди, я железным тоном разъяснил, какое ведомство я, в свою очередь, представляю. Старикан сразу присмирел и без всяких выкрутасов продиктовал номер их филиала в Юго-Восточном округе столицы, куда мне и надлежало обращаться. Я заготовил побольше металла в голосе, набирая номер, однако грозные интонации не пригодились. Молоденькая дама с Юго-Востока оказалась сама любезность и с ходу обрадовала меня приятным известием.

Оказывается, мне повезло. Я даже не сразу понял, до какой степени. По штемпелю на конверте можно определить совсем немного — дату, примерное время и район, где опущено письмо. Однако в то утро все сложилось на удивление удачно. Во-первых, «Мститель» не потрудился указать индекс, отчего его послание со свистом вылетело из сортировального аппарата и сразу попало в цех ручной обработки. Во-вторых, корреспонденции было совсем мало, потому-то обработчице конверт запомнился. Не так уж часто граждане сегодня пишут в Кремль, а когда и пишут, стараются послать свое письмо заказным, с уведомлением, не доверяя сомнительному ящику у черта на куличках...

— И что было потом? — спросил я.

— А ничего, — жизнерадостно ответила дама с Юго-Востока. — Обработали и отправили... Вам же и отправили, — добавила моя собеседница, снизив голос до интимного полушепота. У нашей конторы с почтовиками было несколько общих секретиков. Дама намекала на один из них: все письма, бандероли, посылки, адресованные Президенту или членам правительства, сперва попадали к нам, в экспедицию-Б, и лишь после проверки передавались по назначению. Контроль за обычными письмами ужесточен был еще за год до американской истерики с белым порошком. Просто несколько лет назад какой-то наш кретин насовал в конверт маленьких скорпиончиков. Страна только что пережила очередное повышение коммунальных цен, поэтому скорпиончики предназначались лично вице-премьеру, курирующему ЖКХ. Пока ядовитое послание допутешествовало до Москвы, насекомые успели сдохнуть, но тем не менее нашему генералу Голубеву потом крепко вломили на закрытом заседании Кабинета министров. Шеф никогда не распространялся о подробностях порки. Зато всем нам, попавшим под горячую генеральскую руку после заседания, эти дохлые букашки из конверта еще долго являлись в страшных снах.

— Что ж, спасибо за помощь, — скупо поблагодарил я даму из Юго-Восточного филиала и уже собирался сказать «До свидания». По счастью, в последний момент меня осенило. Черт возьми! Из-за воспоминаний о насекомых минувших лет я едва не забыл о деле. — Одну минутку! — поспешно сказал я.

— Слушаю вас, — с надеждой откликнулась дама-сортировщица. Возможно, она решила, что капитан с Лубянки сейчас пожелает разделить между Минсвязью и ФСБ еще какой-нибудь профессиональный секрет. Как будто мало тех, что у нас уже есть.

— Вот вы упоминали ящик у черта на куличках, — заторопился я, боясь снова упустить мысль. — Вы что, имели в виду конкретный почтовый ящик?

— Ну да, — с некоторым разочарованием ответила моя собеседница. — Самый что ни на есть. Доезжаете до станции «Коломенская», потом пешком...

Не прошло и часа, как я уже ходил вокруг того самого столба с подвешенным железным коробом — когда-то синего, а теперь неопределенного цвета. Ходил и пытался вообразить себя «Мстителем». Вот я пробираюсь сюда со стороны девятиэтажек... или выныриваю из Москвы-реки в водолазном костюме... или прыгаю с парашютом с пролетающего мимо дирижабля... В общем, как-то оказываюсь на холмике возле почтового ящика, достаю письмо и ме-е-е-едленно опускаю его в прорезь. Или быстро? Нет, быстро не получится из-за ржавого козырька. Готово, пропихнул. Мои угрозы ушли в Кремль. Пустые эти угрозы или нет — вопрос другой, но вот зачем избран такой нелепый путь? Левой рукой чесать за правым ухом — и то значительно удобнее.

Версия первая. «Мститель» сделал это за-ради конспирации. В людных местах полно свидетелей, а тут хоть целый день броди, живой души не увидишь. Кинул письмецо — и смылся. Есть в этом логика? Есть. Но глупая. Так рассуждать можно только под великим градусом либо накурившись дури по самые уши. Ведь гораздо безопаснее тихо приехать в центр города и бросить свою весточку в ящик на Тверской или на Арбате. Сотни людей вокруг, никто и внимания не обратит.

Версия вторая. «Мститель» — просто дядька с поехавшей крышей. Это разом объясняет и угрозы, и грамматические ошибки, и выбор ящика, и подпись, и само письмо — все. Собственно, такую идею смело можно поставить на первое место, что и сделали Железный Болек вместе с генералом Голубевым. С проверки граждан, состоящих на таком учете, я сам еще вчера начал свою разработку. Результатов пока нет. Но кто вам сказал, будто все граждане с перевернутыми мозгами у нас где-то зарегистрированы? Когда я смотрю новости из Госдумы, то всегда сочувствую психиатрам. Те, наверное, шастают мимо телевизоров и только облизываются, будто кошки у витрины рыбного магазина. Готовых кандидатов в дурдом — навалом, а взять нельзя, лапки коротки. Депутатский иммунитет.

Вслед за первыми двумя у меня неожиданно проклюнулась и третья версия. Версия до того странная, что ее надо было тщательно обдумать — и решительно отбросить. Или хорошенько обдумать — и принять в числе прочих...

Ни того ни другого сделать мне пока не удалось, не хватило времени. В отдалении возникло пыльное облако, которое стало быстро приближаться, завывая форсированным двигателем автомобиля. Сперва я подумал, что сюда направляются работники почтамта, желая исполнить свой профессиональный долг и вновь опорожнить ржавый ящик. Потом я прикинул, что гонять «Мерседес» по такому бездорожью — слишком расточительное удовольствие для небогатого Министерства связи. Когда же «Мерседес» затормозил, не доехав до столба метров пятьдесят, я серьезно усомнился в принадлежности пассажиров к почтовому ведомству. И окончательно разуверился в этом, как только захлопали первые выстрелы. Ну за каким дьяволом сотрудникам почты палить в меня без предупреждения? И с каких это пор Минсвязи стало вооружать своих служащих девятимиллиметровыми спецавтоматами системы «Вал»?

8. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Сашкино нытье мне давно осточертело, но я старался держать себя в рамках. Мне, крупному писателю и известному политику, западло было унижаться до ругани с этой лысой задницей.

— Заткнись, — вежливо попросил я, копаясь в своем гардеробе. — Видишь же, работаю.

— Он, видите ли, работает, — злобно пробурчала эта тварь. — А у меня голова мерзнет, понял? Я терпеть не могу, когда голову продувает.

— Было бы чему у тебя мерзнуть, — кротко заметил я.

Шмотья в шкафу было много, прямо глаза разбегались. Пожалуй, черный кожаный куртец на сегодня сгодится. В меру вальяжно, в меру эпатажно. Сюда бы еще шлямпомпон из выхухоля — и все бы отпали. Но выхухоль не по сезону, лето все-таки. Ограничимся простым зеленым кепариком с цветуечком. Плюс малахитовая серьга в ухо.

— Чего-чего? — Сашкин голос опасно дрогнул. Только истерики сейчас не хватало! Угораздило же меня связаться с этой нервной скотиной.

— Ничего, — сказал я и примерил у зеркала изумрудный кепарь. Выглядел он на все сто. Недаром же я снялся именно в нем для своей листовки. Ни один из моих конкурентов не додумался до такого прикольного прикида. Свитерок или пятнистый комбинезон — вот предел, до которого доходит убогая фантазия их стилистов. А я — беспределен, как ветер. Как стихия. Как...

— Говно! — Плаксивый голос за спиной обещал вот-вот пролиться натуральным плачем. — Говно ты, Фердик! У меня голова мерзнет, а тебе все по барабану! Ты же сам настаивал: побрейся да побрейся. Клевый, говорил, будет имидж...

Я оглянулся и в который уже раз осмотрел новый Сашкин имидж. Гладкий бильярдный шар головки раскачивался на тонкой гусиной шее. Рахит рахитом, никакой мужественности. Кажется, я и вправду переборщил с «нулевкой». Хватило бы и стрижки «полубокс». Максимализм иногда меня подводит, гады критики правы. Во всем мне хочется дойти до самой сути. До основанья, а затем...

— Ладно, не скули, — проворчал я и полез в шкаф. — На вот, надень эту классную фуражку. Чистое гестапо. Будешь в ней настоящим панком и лысину драгоценную заодно согреешь. Все завистники увянут, а электорат закайфует: какой четкий паренек тусуется с Фердинандом Изюмовым! Бери-бери, от сердца фуражечку отрываю.

— Я тебе не паренек, я девушка, — огрызнулась Сашка. Но головной убор взяла и сердито напялила на свой бильярдный шар. Получилось недурственно, ей-богу. Молодой эсэсовец после тифа.

— Девушка... — поддразнил я. — Не преувеличивай, моя радость. Вспомнила прошлогодний снег.

Сашка скривила такую рожу, будто наелась мух. Если это скорбь по утраченной девственности, то невелика потеря. Еще в ночь нашего знакомства она честно предупредила, что рассталась со своим сокровищем уже в пятнадцать лет. Первым ее мужчиной был старый шахматист в городском парке. Старпер допоздна засиделся на лавочке с какими-то там шахматными задачками и был изнасилован этой стервой. Александра клялась мне и божилась, что это был сам гроссмейстер Алехин. Врала, конечно, набивала себе цену. Алехин загнулся лет за тридцать до ее рождения, в Париже. Я сам видел могилку, когда пробегал однажды по Сен-Женевьев-де-Буа: искал, где можно отлить.

— Кончай прикалываться, я серьезно! — Сашка с ногами запрыгнула на кровать, села, обняла подушку. На кровати она чувствовала себя увереннее всего, как ткачиха у любимого станка. — Целых два месяца я ломаю комедию. Таскаюсь в кожаной сбруе, чтобы закосить под твоего бойфренда. Вместо ментолового «Вога» курю «Московские крепкие». Теперь еще и голова босая... Нашел себе мальчика-колокольчика! Все, завязываю!

Я с сожалением оторвался от коллекции предвыборных шмоток и запер шкаф. Сколько ни объясняй Сашке стратегию, в ее маленькой головке ничего не оседает. Техника безопасности при оральном сексе и половина таблицы умножения — весь ее умственный багаж.

— Мужайся, Александра, — попытался вразумить я капризную сучку. — Немного потерпи, боевая моя подстилка. Последний бой, он трудный самый. Скоро все закончится, опять будешь герл.

Сашка неверно истолковала мой миролюбивый тон. Дура вообразила, что ее жалобные вопли на меня подействовали.

— Фердик, ты сволочь! — громко заныла она, по-прежнему обнимая подушку. — Сука, извращенец! Как меня по ночам трахать, так я и сейчас тебе герл. А днем на митингах, на сейшенах — ни боже мой. Мужайся, Сашка, корчь из себя юного пидора... Надоело! В платье хочу ходить! В сарафане! В лифчике, блин!

Меня так и подмывало унизиться до банального рукоприкладства. Но нет, теперь нельзя. Я снова общественный деятель, обязан мыслить политически. Даже домашние скандалы надо гасить малой кровью.

— Пойми, Александра, — проникновенно обратился я к лысой дряни и присел на край постели. — Настроения избирателей — очень серьезная фиговина, с ней шутить нельзя. Тебе в интересах дела придется еще походить в бойфрендах. Совсем уж недолго, до воскресенья. Потом я верну тебе все платья, колготки, все лифчики твои номер ноль. И накуплю тебе еще мешок такого же барахла. В салоне у Славки Цайца накуплю, сама выберешь... Два мешка! Слово кандидата в президенты.

— Кандидата от пидорасов, — буркнула Сашка. Сколько ни учил я ее хорошим манерам, она упорно называла наших геев по старинке, в духе незабвенного Хрущева.

— Не «пидоров» и не «пидорасов», — строго поправил я, — а сексуальных меньшинств. Даже на «голубых» теперь обижаются. Расизм, мол, разделение по цвету...

— А тебе-то чего обижаться? — зафыркала Сашка. — Ты же из этих... из большинств.

Так я и знал! Все мои объяснения влетели у нее в правое ухо и опять выпорхнули из левого. Что за дырявый лысый черепок! И почему меня вечно тянет к дебилкам, вроде этой? Первая жена была курицей, вторая — мороженой курицей, третья — навовсе олигофренкой с рожей пластмассового пупса. Эдипов комплекс мне подгадил, вот что. Тяга к дамочкам наподобие родной маман. Дурищей та была феноменальной: имея фамилию Изюмова, назвала сынулю Фердинандом. Устроила мне веселенькое детство, нечего сказать.

— Когда-нибудь ты у меня дождешься, — утомленно посулил я Сашке. — Прибью собственноручно за тупость и невнимание. Заруби себе на глупом носу раз и навсегда. Раньше я был идейным вождем национал-возрожденцев и мог ходить в натуралах. Но фишка не прокатила. Теперь мой основной электорат — геи, а стало быть, официально и я гей. Вокруг меня должны тусоваться только братцы по полу. Всего одна юбка рядом — и мой рейтинг упадет к чертовой матери...

— Он у тебя и так полпроцента. По телеку говорили, — со злым ехидством в голосе заметила дрянь. Она все не могла осознать, что я — публичный политик всероссийского масштаба. Когда подробности жизни писателя Ф. Изюмова гласно обсуждались на ТВ, сучка ревновала нелепейшим образом. Ни бельмеса не понимая в социологии, она почему-то считала себя самым крупным специалистом по подъему и спаду моего рейтинга. Я терялся в догадках, что же именно подразумевает она под этим словом и почему по-идиотски хихикает, когда слышит его с экрана. Ну до чего безмозглое создание!

— Полпроцента — тоже хороший результат, — наставительно проговорил я. — В четверку финалистов я уже попадаю.

— Подумаешь, радость, — хмыкнула Сашка. Как и все идиотки, она обожала спорить. — Хрена ль не попасть в четверку, раз кандидатов всего четверо! Президент, мордатый в пиджаке, Генерал... и ты.

Эта дрянь и фамилий-то конкурентов не помнила, зато внаглую ставила меня на самое последнее место. Положим, я и был на последнем, но зачем тыкать пальцем? Зачем нарочно меня злить? Сашка просто напрашивалась на крепкую зуботычину, из природного мазохизма. Лишь благодаря огромной силе воле я не опустился до вульгарного мордобоя.

— Важна не победа, важно участие, — сказал я, очень стараясь не разозлиться. — Это азы политики, дура! Раз высунешься, два высунешься, а потом тебя оценят. Мой роман «Гей-славяне» четыре года подряд выдвигали на разные премии. На английскую Букеровскую, французскую Гонкуровскую, американскую Пулитцеровскую и российскую премию МВД. И российскую я чуть не получил! В последний момент министра внутренних дел сняли. Обнаружили у него размягчение мозга...

Мой монолог Сашку ничуть не урезонил.

— Тем более! — упрямо заявила она. — Если тебе главное — просто засветиться покруче, а победа до лампочки, какого гималая мне преть в мужском прикиде? Могу и в обычном, в бабском, походить. Не убьют же тебя за это твои пидо... меньшинства.

— Меня — нет, — подтвердил я. — Я классик, меня не тронут. О тебе забочусь, дура ты беспросветная. Помнишь про Стеньку Разина и княжну?

Сашка сняла фуражку и задумчиво поскребла бритый затылок.

— Стенька Разин — это который «Ласковый май»? — неуверенно предположила она.

— Дегенератка, — опечалился я. — Потерянное поколение. Приучились водку жрать в парадных, без закуски и без повода. А кушали бы ее за семейным столом, по праздничкам, с папами-дядьями — знали бы тогда русские застольные песни... Разин — это народный герой из учебника истории. Тот, который из-за острова на стрежень, на простор речной волны...

— А чего княжна? — внезапно заинтересовалась Сашка. — Тоже с ним, из-за острова?

— В принципе да, — кивнул я. Надо было рассказать эту историю подоходчивее, на уровне Сашкиных извилин. — Тоже вместе с ним. Но не сразу, об чем и речь. Разин, он сперва тусовался с пацанами и набрал себе целый корабль сподвижников. Геев, ясен перец. Сели на корабль, поплыли по Волге. Видят — княжна плавает, подняли на борт. Сам-то Разин был бисексуал, соображаешь? Мог и так и эдак, по желанию. Вот и пожелал княжну.

— Круто, — оценила Сашка. — А княжну выловили живую или уже дохлую?

Я припомнил текст песни. О склонности Стеньки еще и к некрофилии там вроде ничего не говорилось.

— Живую, — сказал я. — Или около того.

— Хорошо, — успокоенно вздохнула моя сучка. Похоже, она уже сочувствовала бедной женщине.

— Сподвижники его, геи, скоро возбухли, — продолжил я. — Подняли гнилой базар: мы к тебе, дескать, со всей душой, имей нас сколько хочешь... а ты, падла, бабу себе выловил и нас разлюбил! Выбирай теперь — либо она, либо братва.

— А он? — с надеждой спросила Сашка. — Послал их на три буквы?

— Наоборот, — безжалостно ответил я. — Кинул ее обратно в Волгу. Прислушался, так сказать, к сигналам снизу. Политика — это искусство возможного. Поняла теперь, как опасно дразнить электорат? И если ты не хочешь, чтобы тебя тоже кинули...

— А княжна-то? — невежливо перебила маленькая дрянь. — Выплыла?

— Утонула, — сурово произнес я. — Слишком много шмотья на ней было надето. Платья разные, сарафаны, чулки-носки, бижутерия... Стенька, дурак, нарядил ее как куклу. Камнем на дно пошла.

Сучка замолчала, переваривая мой рассказ.

— Гондон твой Стенька, — тоскливо произнесла она наконец. — И меньшинства твои — зверье. В жизни с ними на один теплоход не сяду, хоть стреляй...

— Никто тебя не утопит, дебилка, — торжественно пообещал я. — До тех пор, пока ты будешь меня слушаться. Ведь будешь?

— Буду, — кисло сказала Сашка. Судьба княжны произвела на нее должное впечатление.

— И одеваться будешь так, как я велю?

— Буду, — покорно кивнула эта сучка.

Я поздравил себя с педагогическим успехом, но, как выяснилось, преждевременно.

Дрянь чуть-чуть подумала и снова заныла:

— Но можно я хоть туфли на каблуке надену? И ма-а-асенькую юбочку? Ну, Фердик, пожалуйста...

Терпение мое лопнуло. Я размахнулся и отвесил Сашке смачную оплеуху. Общественному деятелю всероссийского масштаба неловко опускаться до рукоприкладства, но... В конце концов, что такое одна оплеуха? Продолжение политики уговоров иными средствами. Это не я придумал, а головастый мужик Клаузевиц.

Сашка схватилась за щеку и взвизгнула. Не от боли, но скорее для порядка. Наши споры с ней часто заканчивались подобным образом. Дрянь уже привыкла к политической мудрости Клаузевица.

— Быстро надевай штаны! — приказал я. — Начнешь снова канючить — всю витрину разукрашу... Живо-живо! Через полчаса у меня в артгалерее встреча с избирателями, потом обед со спонсорами, вечером — теледебаты в «Останкино»... Пшла, кому говорю!

— Штаны, опять штаны, — горько пробормотала Сашка и, держась за щеку, полезла в платяной шкаф за своим обмундированием.

9. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ

Карьера у нас измеряется в квадратных метрах. Раньше кабинет у меня был маленький, три на четыре. Теперь здоровенный — девять на двенадцать. Значит, путь от скромного тележурналиста до главного теленачальника в «Останкино» равен... Нет, в уме не подсчитать.

Я произвел умножение и вычитание в столбик на первой подвернувшейся под руку бумажке. Девять на двенадцать будет сто восемь, от ста восьми отнять двенадцать... Итого: девяносто шесть квадратов. Результат мне сразу понравился. Число выглядело основательным и устойчивым, как ванька-встанька. Хоть сверху смотри на него, хоть снизу — одно и то же. Обнадеживающая примета. Верный признак, что меня не скоро попрут с этого места. Стране нужны молодые толковые профессионалы, способные руководить коллективом и знающие дело снизу доверху. А я — как раз такой. Милейший Александр Яковлевич, нагревший мне это кресло, всем был хорош, кроме одного. Я вспомнил выражение его лица, когда со Старой площади приплыл неожиданный указ о его отставке. Дед никогда не был суеверен и обожал планировать всевозможные реформы и реорганизации с прицелом на будущее. Последний его проект, с которым он так много носился, был рассчитан на пять лет. Александр Яковлевич уже расписал эти пять лет чуть ли не по дням и самонадеянно об этом всем поведал. Вот и сглазил.

Число-перевертыш на бумажном листе тем временем отлично поделилось на три — порядковый номер месяца марта, в котором меня назначили. После деления получилось тридцать два, и я вновь обрадовался. Еще одно приятное совпадение: тридцать два плюс девять — сколько я работаю на ТВ — будет сорок один, а мне как раз сорок один год. Как хотите, в этом определенно что-то есть.

Я сложил бумажку со счастливым числом и спрятал ее в карман. Пригодится. Хорошими приметами нельзя разбрасываться, можно обидеть Фортуну. О, я умнее своего бывшего начальника! Я нарочно не загадываю далеко, а говоря о близком будущем, стараюсь вместо слова «когда» употреблять слово «если». Я верю в нумерологию и магию пасьянса, в приметы и мелкую мистику совпадений. Верю в судьбу. В талисманы. В кофейную гущу. Случайно рассыпав соль, я под любым предлогом отменяю производственные совещания. Тринадцатого числа каждого месяца беру бюллетень и сижу дома. Мой шофер уже привык, что для нашего авто черная кошка приравнена к запрещающему знаку-«кирпичу»: если животное нельзя отпугнуть, мы меняем маршрут. Гораздо спокойнее избежать ненужной встречи, чем потом трястись целый день, гадая, откуда ждать беды. И пускай себе скептики смеются и тянут пальчики к виску. Мой бывший Александр Яковлевич вот так просмеялся. Однажды он рассказал мне, что утром по дороге на службу ему встретились женщина с пустыми ведрами, поливальная машина и поп. Целая куча опасных предзнаменований. «Катастрофа!» — ужаснулся я. «Аркаша, — с улыбкой сказал начальник. — Ты вдвое моложе меня, а суеверен как деревенская бабка...» Сказал — и буквально через час получил с курьером тот самый приказ о своей отставке.

На секунду я зажмурился, прогоняя тягостное воспоминание, и для профилактики постучал по деревянной крышке стола. Под руку попалась заодно кнопка вызова секретарши.

— Звали, Аркадий Николаевич? — тут же возникла в дверях предупредительная Аглая. Очки в тонкой японской оправе прекрасно гармонировали с пышной прической, белый жакет облегал безупречный бюст. Этакая застенчивая девочка-гимназистка лет тридцати.

Секретарша досталась мне в наследство от шефа, вместе с кабинетом девять на двенадцать, широким двухтумбовым столом и портретом Президента, висящим на стене. Кажется, неформальные отношения с Аглаей мне тоже полагались по должности. Секретарша давно меня возбуждала, но я все еще остерегался с нею переспать. Я пока не решил, к добру это будет или к худу. В пользу того, чтобы переспать, говорила профессиональная биография Александра Яковлевича, который ухитрился высидеть в этом кресле почти десятилетие. Эта преемственность мне нравилась. Против того, чтобы переспать, была все та же карьера моего экс-начальника — вернее, ее внезапный закат. А вдруг секретарша его и сглазила? Просто ведь так, без причины, никому не попадутся по дороге и ведра, и поливалка, и поп. В мире все взаимосвязано: утром встал не с той ноги — вечером сложишь голову...

— Нет-нет, — проговорил я вслух. — Не будем торопиться.

— Простите, что? — вскинув тонкие брови, переспросила Аглая. Она идеально подходила на роль переходящего красного знамени. И все-таки воздержимся пока принимать эстафету.

— Ах, да! — сказал я. — Смените цветы в вазе, эти уже засохли.

— Сию минуту, Аркадий Николаевич. — Секретарша подхватила вазу с еще вполне годным веником и удалилась. Сзади она смотрелась так же привлекательно, как и спереди. У экс-начальника был хороший вкус. Из всех моих теперешних женщин конкуренцию Аглае могли бы составить только Вика, Наталья и Алла Евгеньевна. Катюша и Верочка уже не выдерживали сравнения — фигуры подкачали. А с Ольгой мне и навовсе пришлось расстаться: у нее была отменная грудь, зато плохой гороскоп. Водолея я бы еще как-нибудь стерпел, но она оказалась злостными Весами. Невидимый Ольгин недостаток перевесил более чем ощутимые ее достоинства. Что поделать, приходится чем-то жертвовать. Можете считать меня идеалистом.

Пять минут спустя Аглая вернулась в кабинет и поставила мне на стол вазу, полную свежих гладиолусов. Особняком в букете торчала крупная белая ромашка. Секретарша точно знала мои требования к икебане.

— Что-нибудь еще, Аркадий Николаевич? — осведомилась она, глядя на меня. Я не исключал, что вышколенная Аглая готова хоть сейчас пойти навстречу новому начальству, и притом очень далеко. Да только я пока не готов. Левая моя рука соскользнула на подлокотник кресла, куда я в первый же день приколотил маленькую серебряную подковку.

— Нет, спасибо, — поблагодарил я и незаметно коснулся подковки. Холодный металл успокаивал. — Впрочем, конечно да! — Я вовремя сообразил, что мой зам Юра Шустов что-то запаздывает с отчетом.

Секретарша, уже сделавшая шаг к дверям, совершила поворот вокруг своей оси. Я вновь получил возможность оценить ее неоспоримые достоинства. Чур меня, чур!

— Поторопите Шустова, — распорядился я, поглаживая пальцем спасительное серебро. — И пусть захватит репортажную сетку на ближайшие шесть часов. Что уже подписано к эфиру, что еще монтируется. Кто из корреспондентов где будет, поминутно.

— Предвыборные блоки? — Умница Аглая поняла меня с полуслова.

— Их в первую очередь, — кивнул я.

Как только секретарша скрылась за дверью, я выдернул из букета ромашку и начал сосредоточенно обрывать лепестки. По очереди, один за другим. Выйдя из возраста, когда играют в «любит — не любит», я вступил в пору начальственной зрелости, когда пристало гадать на «выгонят — не выгонят». В прошлом месяце исход гадания был неблагоприятным три ромашки подряд. Из-за этого пришлось два дня носить кроличью лапку в верхнем кармане пиджака и даже переложить ее в смокинг, отправляясь на прием в Кремль. Лапка очень некстати выпала из кармана во время беседы с Главой администрации, но тот, по-моему, принял ее за сложенный носовой платок... И все обошлось.

Последний лепесток, к моему удовольствию, совпал с «не выгонят». Я бережно положил его в боковое отделение бумажника, рядом с визитками и двумя стодолларовыми купюрами. Остальные лепестки и стебель смахнул в ящик стола. Затем из жилетного карманчика мной был извлечен пластмассовый игральный кубик. Надо выяснить, что же кроется за опозданием Юры Шустова: досадная производственная мелочь или серьезная проблема. Выпавшая грань с единицей означала бы первое, с шестеркой — второе и худшее. Я примерился и подбросил кубик над полированной поверхностью стола, надеясь на одно или два очка... Четыре! Хорошее мое настроение резко пошло на убыль. Где они там напортачили, хотел бы я знать.

— Разрешите войти? — Мой заместитель наконец-то возник в дверях. Шустов страдал хроническим насморком, был сутул, конопат и близорук. Из-за своей близорукости он часто надевал свитера и фуфайки наизнанку, спотыкался на ровном месте, не замечал на пути черных кошек. К тому же он был Козерогом, рожденным в год Свиньи и в час Быка. Готовый громоотвод для чужих неприятностей. Девяносто процентов из ста, что такой зам тебя не подсидит.

— Разрешаю, — нетерпеливо проговорил я. — Докладывайте, что у нас с кандидатами... — Четыре очка на пластмассовой грани кубика не давали мне покоя.

— Все идет по графику, — доложил конопатый Шустов. — Команда Журавлева уже поехала в Кремль, обещано пять минут протокольной съемки встречи Президента с украинским премьером. Рокотов заранее набросал подтекстовку: мир, стабильность, цивилизованный раздел имущества, добрые пожелания от их стола — нашему столу. Две фразы о том, что не все в России хотят стабильности. Это на фоне кадров из Госдумы... И сразу, встык — оплаченный ролик «Сделай правильный выбор».

— Так, ясно, — сказал я, поглаживая подковку. — Дальше. Наш Генерал уже в Москве? Бьет копытом?

— Он еще на Кавказе, — помотал головой Шустов. — Где-то между Кара-Юртом и Махачкалой. Вовсю агитирует за себя среди горцев. Час назад нам перегнали пленку из Минвод, она сейчас в монтажной. Три минуты на фоне гор, усов и папах. Полторы — комментарий, полторы — выбранные места из выступлений. Лейтмотив: не забудьте, аксакалы, кто принес вам мир в эти края...

— Помним-помним, — проговорил я. — Бывший посланник Большого Белого Царя, который сам теперь баллотируется в цари... Генеральская реклама вся уже оплачена?

— Вся, — подтвердил мой заместитель. — Полковник Панин, правая рука Генерала, утром лично прискакал в бухгалтерию на лихом «Вольво» и вручил последние платежки. На тамошних дам он произвел сильное впечатление. Офицер, седой красавчик, вдовец... — Шустов печально шмыгнул носом. Конопатому сутулому Юре внимание бухгалтерш не светило даже в день зарплаты. Судьба-индейка.

— А Панин разве не с ним на Кавказе? — поинтересовался я. Обычно этот полковник таскался за своим боссом как приклеенный. Вся агитпродукция была сработана под его руководством, в том числе и брошюра Генерала «С чего начинается Родина?». Я был уверен, что Панин — личный генеральский талисман, типа моей кроличьей лапки.

Шустов пожал плечами.

— Наверное, оставлен на хозяйстве, — предположил он. — Надо же кому-то бдить, чтоб кандидата не запачкало и не оболгало проклятое телевидение.

Я признал разумность этого довода. Нас, останкинцев, хлебом не корми — дай только потоптаться на чьих-нибудь белых одеждах. Правда, в бытность мою скромным ведущим передачи «Лицом к лицу» ко мне в очередь записывались желающие быть испачканными и оболганными. Только, пожалуйста, на всю страну. Не мазохизм, а разумная рекламная тактика.

— Вероятно, так оно и есть, — произнес я и бросил взгляд на часы. — Рапортуйте дальше. Кто у нас остался из претендентов?

Сегодня хронический насморк не слишком досаждал моему заму. Я загадал, что если за ближайшие полминуты он больше ни разу не шмыгнет носом, все у нас будет в порядке.

— Остался еще писатель... Фердинанд Изюмов, — потупился целомудренный Шустов. — Официально он тоже зарегистрирован, и мы не имеем права обойти его... гм... выступления. Я послал оператора на Гоголевский бульвар, в артгалерею... Дадим двухминутный сюжет, вы не против?

— Не против, — сказал я. — Даже приветствую. Слегка развлечем наших телезрителей. Возродим, так сказать, «Голубой огонек» в полном смысле этих слов...

Шустов громко зашмыгал носом. На двадцать третьей секунде.

— Подождите-ка! — спохватился я. Перед глазами вспыхнула цифра «четыре». — Президент, Генерал, даже Изюмов — все правильно, все хорошо... А четвертый где? Где пламенный Товарищ Зубатов? Где репортаж из колхоза «Заря»?

Мой заместитель внезапно съежился и стал переминаться с ноги на ногу. Значит, верный кубик не обманул. Все-таки напортачили, р-работнички! Ну народ! Александр свет Яковлевич как-то укрощал здешних лоботрясов, мечом и пряником. Пряники у меня все вышли, пора начинать репрессии.

— Ага-а-а, — зловеще протянул я. — Кто ездил в колхоз?

— Мельников с Печерским, — убитым голосом объяснил Шустов. — Их еще в полдень обратно привезли, на нашем студийном «рафике». Ну просто вообще никаких...

— Ага-а, — тоном инквизитора повторил я. — Давайте подробности.

— Там с утра уже был банкет, в местной ячейке, по случаю дорогого гостя, — стал рассказывать мой печальный зам. — Вот и они напросились, искать острые ракурсы... Сейчас оба уже в форме, но поздно, поезд ушел. Мельников-то ладно, он комментарий выдаст с любого бодуна, но вот оператор... Короче, из всей пленки и минуты не наберется, остальное брак. Плавающая картинка, про шумы и не говорю.

— Он что же, и «Бетакаму» своему наливал в видоискатель? — сурово осведомился я.

— Черт его разберет, куда он наливал, — поник Шустов.

При слове «черт» я на всякий случай опять дотронулся до серебряного талисмана.

— Вы понимаете, Юра, чем это пахнет? — спросил я у поникшего зама. — Если мы не дадим в эфир репортаж с этого сельского сходняка, у оппозиции будет очередной повод обвинить нас в замалчивании их кандидата. Для зубатовцев сейчас лишний скандал — именины сердца. Левые наедут на Центризбирком, Центризбирком — на нас. Власти сейчас из кожи лезут, доказывая, какие они принципиальные и равноудаленные... И кто окажется стрелочником? Кто вылетит с работы? Есть такие люди, и вы их знаете.

Произнося эти слова, я незаметно для Юры скрестил средний и указательный пальцы на правой руке. Я немного преувеличивал грозящую нам опасность, для профилактики. Будь по-иному, гадание по ромашке дало бы другой результат. Однако пусть Шустов сейчас покрепче проникнется своею виной.

— Что же делать? — потерянно спросил Юра. Мой заместитель старше меня, на ТВ пришел значительно раньше. Профессиональных навыков хватило бы у него на десять аркадиев полковниковых. Чего недостает — так это профессиональной наглости.

— Исправлять, — ответил я. — Где бракованная запись? Ее хоть не размагнитили?..

Следующие четверть часа я провел в монтажной, отсматривая пленку нетрезвого Печерского. На студийном мониторе прыгали вверх-вниз кроны деревьев, коровьи рога, спелые вишни и добрые крестьянские физиономии. То и дело на первый план беззастенчиво вылезали красные этикетки немецкой водки «Astafyeff», особенно любимой нашими поселянами и их народными избранниками. Секунд двадцать в кадре был отчетливо виден и сам Товарищ Зубатов. Веселый, без пиджака, но в галстуке, он что-то отплясывал под руку с толстой теткой в кокошнике. Поселяне смеялись и хлопали в ладоши. Вместо смеха, музыки и хлопков из динамиков доносились только треск, шипение и свист. Чтобы сверхнадежный «Бетакам» не записал звук, его требовалось утопить в цистерне со спиртом, не меньше.

— Ну как? — Мой заместитель Юра Шустов все четверть часа торчал за моей спиной. Вздыхал, шмыгал носом и страдал. Репортерские бригады были в его подчинении, так что ответственность за сбой целиком лежала на нем.

— Хуже, чем я думал, — признался я, выключив монитор. — Придется комбинировать, другого выхода нет. Найдите в архиве коров поприличнее, стога какие-нибудь... У нас есть что-то наподобие?

Шустов метнулся к картотеке, зашуршал карточками.

— Есть визит товарища Пельше в племсовхоз «Камаринский», — сообщил он. — Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Тут коровы колоритные и фермы почти новые...

— Вот видите, Юра, а вы паниковали, — усмехнулся я. — Животных возьмите отсюда, секунд на тридцать среднего плана. Потом аплодисменты, с двадцать шестого съезда КПСС, там они самые бурные и продолжительные. Крупные планы Товарища Зубатова нарежьте из думских репортажей и пустите синхроном под его позавчерашнее радиовыступление. Говорит он всегда и везде одно и то же, так что не ошибетесь. А если он и переставил словечко-другое, никто не заметит — с его-то каменной мимикой! Под нее можно подверстать хоть коровье мычание...

В начале двадцать первого века, подумал я, даже наша раздолбанная телетехника способна творить чудеса. Чисто теоретически мы смогли бы клепать свежие новости без единого корпункта и не выходя из студии, на одних монтажных склейках. Богатый архив позволял. Лица, пейзажи,лозунги — ничего у нас особо не меняется. Злоупотребляя архивом сверх меры, мы совершаем такой же невинный подлог, как и наши поп-звезды, поющие под «фанеру» на своих концертах.

— Задание ясно? — спросил я у Шустова.

— В принципе-то ясно... — проговорил в ответ смущенный Юра. Манипуляции с монтажом имели пределы, за которые у нас в «Останкино» старались не выходить. И при Александре Яковлевиче, и после него. В нарисованном яблоке должен был сидеть хотя бы один живой червячок. Здесь — слава тебе, Господи! — есть за что уцепиться.

— А на финал дадите настоящие пляски с поселянами, — успокоил я совесть Шустова. — Те, которые снял Печерский, наш герой алкогольного фронта. Подгоните картинку под нужную музыку, только аккуратнее. И все, порядок. Сверху еще наложится комментарий Мельникова, так что получится съедобно и правдиво...

— Знать бы еще, под какую музыку они там пляшут, — понуро сказал Шустов. — Печерский проспался и ничегошеньки не помнит.

— Не знаете, так придумайте! — отмахнулся я от дотошного зама.

— Понятно, что не брейк и не рэп. Что-то веселое и народное, на ваше усмотрение.

Юра задумался.

— Есть! Есть в фонотеке одна такая песня, — произнес он, просветлев. — Мы даже в школе под нее танцевали, только названия не припомню. Железнодорожная такая... Та-та-та из вагона, тирьям-пам вдоль перрона... Она сюда хорошо ляжет.

— И пусть ляжет, — сказал я, так и не распознав Юрину мелодию. Певческих талантов у моего зама и близко не было. — Есть еще ко мне вопросы?

Юра затряс головой.

— Тогда работайте. И в темпе, чтобы все попало во вторые дневные новости. А я пойду лично пообщаюсь с этими добрыми молодцами. Где они прячутся?

Шустов не слишком обрадовался моему последнему вопросу, но дисциплинированно назвал номер студии: восьмой. Что весьма и весьма символично, думал я, проходя по коридору. Восемь, деленное на два — число разгильдяев, сорвавших репортаж, — будет ровно четыре. Кто скажет после этого, будто мой кубик врет?..

Когда я вошел в студию номер восемь, подготовка павильона к вечерним теледебатам уже началась. Осветители крепили на стальных треножниках дополнительные софиты, на случай отказа основной дюжины. Свободные от эфира журналистки, чертыхаясь, отмывали стены. Бригада уборщиков, вооруженных громко жужжащей японской техникой, спешно покрывала весь пол студии тонким слоем опилок. Когда работа будет закончена, другая японская машинка втянет в себя весь мусор по принципу пылесоса, и здесь будет довольно чисто. Кресла для четверых гостей еще не подвезли, пока лишь на очерченном квадрате техники устанавливали невысокий серебристый помост. По студии кругами бродил всклокоченный дизайнер Рустик Коган. Он недовольно шевелил губами, щурился, глядел на помост, то приближаясь к нему, то отдаляясь. Временами на него наезжала японская техника и обсыпала опилками. Нормальная рабочая атмосфера в день визита Президента на ТВ.

Двух протрезвевших героев дня я отыскал в дальнем углу павильона, за декоративными кубами. Толстяк Мельников примостился на деревянном ящике из-под софита, подперев рукой правую щеку. Долговязый оператор Печерский, сидя на соседнем ящике, бархоткой протирал объектив своего «Бетакама». Увидев меня, и тот и другой довольно резво вскочили с мест. Вид у них был испуганно-виноватый.

— Оба напишете объяснительные на мое имя, — сказал я без предисловий. — Мельникову я обещаю выговор и всякие финансовые неудобства... Ну а вам, господин Печерский, — я выдержал паузу, — вам, видимо, придется получить расчет и покинуть «Останкино». Так надираться, да еще в компании зубатовцев, есть крайняя степень морального падения. Что скажете в свое оправдание?

Мельников молчал, не желая усугублять свое положение. А помятый Печерский вдруг растерянно пробормотал:

— Все одно к одному...

— Ну-ка, ну-ка, продолжайте, — потребовал я, сразу заинтересовавшись.

Оказалось, сегодня утром, прежде чем надраться при исполнении, наш оператор совершил массу других непростительных глупостей. Сначала он споткнулся на пороге своего дома и не догадался сплюнуть через левое плечо. Потом он, представьте, вспомнил, что забыл дома запасные батарейки, — и вернулся тем же самым путем. На пороге опять споткнулся, едва не разбил камеру. В довершение ко всему ключ сломался в замке. Пришлось вывинчивать замок.

— Но вы хоть сообразили на выходе посмотреться в зеркало? — спросил я. Это был старый, но верный способ обмануть беду, даже если возвращаешься домой с полдороги.

— Зеркало я вчера еще кокнул, — признался оператор. — Черный паучище по стеклу побежал, а я его — тапком...

Для меня, человека опытного в таких делах, диагноз этого недотепы был кристально ясен: рок, в тяжелой запущенной форме. Очевидную жертву рока нельзя добивать, решил я. Иначе все ее несчастья перейдут на тебя. Это железное правило, которому я следую, и пока успешно. Мне ничего не остается, как подарить Печерскому еще один шанс. Заодно и Мельникову.

— Ладно, — сказал я этой парочке. — Берите «рафик» и отправляйтесь в свободный поиск. Я обоим заменю наказание на условное, если к вечерним новостям вы добудете сюжет. Пусть минуты на две, но увлекательный, с чернушкой. Пробку на шоссе, взрыв банка, угон самолета или там в роддоме кто-нибудь родил восьмерых. Вам сегодня везет на неприятности — так воспользуйтесь этим с толком!

10. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

Я был уверен, что хоть немного знаю Кремль. Выяснилось — совсем не знаю. Или я уже впал в безнадежный старческий маразм, или здесь сменили обстановочку. Три против одного в пользу маразма.

В прошлый раз я наносил сюда визит года полтора назад, еще в качестве чрезвычайного и полномочного посла Украины в Москве. Накануне наш легкий крейсер «Богдан Ступка» (бывш. «Устинов») случайно протаранил в нейтральных водах российский танкер «Екатерина Великая» (бывш. «Дружба народов»). Никто не пострадал, убытки были копеечными, но Транснефтепром пошел на принцип, и меня вызвали для вручения официальной ноты протеста. Большой Брат пожелал строго указать брату меньшому на допущенные ошибки. Эдак по-братски: мордой об стол, чтоб неповадно было в море выходить. Республике Украина в лице своего посла Василя Козицкого пришлось отвечать за всех черноморских недоумков под жовто-блакитным стягом, которые свински назюзюкались на рейде и по пьяной лавочке перепутали норд-ост с зюйд-вестом. Такова уж нелегкая доля дипломатов — подставлять лицо, принимая пощечины за других. Я тогда был типичным мальчиком для битья, уже достаточно пожилым, дисциплинированным, на очень неплохом окладе, с хорошими перспективами роста — от министра и выше. Если регулярно прикрывать родину собственными щеками, родина в конце концов оценит твой незаметный подвиг...

Ноту мне вручали в Овальном зале, а перед тем долго водили по огромным сумрачным лестницам и длинным гулким коридорам, более всего смахивающим на катакомбы. Эхо от шагов суетливо бежало где-то впереди процессии и при нашем приближении торопливо пряталось то в громадных напольных вазах, то в проемах узких окон, слепых от катаракт древних мозаик. Хрустальные люстры-сталактиты угрожающе свисали со сводчатых потолков, обезображенных фигурной лепниной. По коридорам гулял сырой гриппозный ветерок. Словно живые, колыхались бархатные портьеры по углам. От портьер тянуло плесенью и давней-предавней историей. Чудилось, будто где-то неподалеку царь Иван Грозный только что завершил убийство своего сына, ополоснул руки и теперь осторожно выжидает, пока пройдут случайные свидетели и можно будет потихоньку замуровать труп в одном из стенных проемов. Было крайне неуютно и даже страшновато. Византийский мрамор стен, обступая со всех сторон, подавлял бессмысленной тяжеловесной роскошью. Гобелены в простенках изображали единственный сюжет: закованных в броню трех богатырей на битюгах и с двухметровыми мечами наперевес. От гобелена к гобелену менялась лишь сбруя у богатырских битюгов, сами же всадники оставались неизменными и зорко таращились на всех, проходящих мимо, молчаливо вопрошая: «Стой! Кто идет?!» Душная кроваво-красная лента ковровой дорожки через каждые полметра была пригвождена к лестничным ступенькам массивными позолоченными штырями — словно из опасения, что ковер, вырвавшись, превратится в чудище и жадно набросится на людей.

Сопровождал меня в тот раз почетный караул, больше похожий на почетный конвой. Два десятка высоченных парней в нелепом и цветастом обмундировании времен Отечественной войны 1812 года гордо шагали впереди меня, сзади и по бокам. Подкованные сапоги со шпорами то и дело выбивали на поворотах искры из кремлевского мрамора. К киверам, лосинам и саблям ряженых охранников почему-то прилагались современные автоматы Калашникова с укороченными стволами, а сами покусанные молью мундиры нестерпимо воняли музейным нафталином. Помню, уже через два коридора мне больше всего на свете хотелось недипломатично чихнуть, пусть даже нарушая при этом весь торжественный церемониал. Я крепился еще с полкилометра, но потом все-таки не выдержал пытки и громко расчихался возле ближайшего богатырского гобелена. Произошла непредвиденная заминка. Почетный караул сбился с шага и ткнулся в стену, расстроив свои ряды. Близвисящая портьера испустила серое пыльное облачко. Шпоры заскрежетали о ножны. Испуганное эхо выскочило из ваз и оконных проемов, взметнулось куда-то к потолку и запуталось в тускло блестящих подвесках очередной люстры. Люстра опасно звякнула, обещая вот-вот просыпаться на нас колким хрустальным градом. Вытканный Добрыня Никитич (или Илья Муромец?) со стены еще зорче стал пялить на меня глаза. Я тут же удостоился и подозрительного взгляда начальника конвоя, квадратного человека в гусарском ментике и остроносых итальянских туфлях. Очевидно, тот решал про себя, не собирается ли малороссийский посол под прикрытием невинного чиха стибрить какую-нибудь вазу или ценный хрусталь. За этой наглой Хохляндией нужен, сами понимаете, глаз да глаз...

И вот теперь я шел по тем же коридорам — и в упор не узнавал дороги. Тупо-расточительную Византию вдруг сменила экономная деловитая Европа. Варварский шик великой империи начисто сгинул, словно выметенный вон после генеральной уборки. Интерьеры вокруг сделались проще и строже. В простенках повисли легкие солнечные акварели: пейзажики, виды городов, натюрморты с цветами и фруктами. Ни громадных напольных ваз, ни тяжелых гобеленов с бдительно надзирающими богатырями — будто их и не было здесь никогда. Исчезли душные бархатные портьеры вместе с пыльными красными коврами на лестницах. Выветрились запахи плесени и нафталина. Незаметные кондиционеры теперь гнали по коридорам легкий теплый бриз с чуть заметным морским ароматом. Куда-то подевались огромные люстры, в любой момент готовые упасть и расплющить тебя в лепешку. Вместо них с потолка спустились на тонких и прочных нитях изящные плафоны дневного света — целые гроздья ярких голубоватых шариков. Даже потемневший мрамор стен, оставаясь по-прежнему сам собой, теперь казался вполне современным облицовочным материалом: почти невесомой пластмассой, умело декорированной под мрамор.

Это был совсем другой Кремль, совершенно мне не знакомый. Новый, непривычный, нестрашный. Я скосил глаз на Сердюка: не заметил ли он по моему лицу признаков наступающего маразма? Сердюк скосил глаз на меня и тихо выдохнул:

— Ни хрена себе ремонтик!

Стало быть, мозги мои в порядке, успокоился я. Просто нынешние российские власти прорубили еще одно окно на Запад. Меньше угрюмой самобытности, больше делового комфорта. Московия цивилизуется, хочется ей того или нет. Музей этнографии хорош для туристов, но, увы, неподходящее место для ведения крупных дел на высшем уровне. А в этой новой атмосфере Кремля уже неудобно по привычке стучать скипетром по полу, по-отечески карать и миловать, раздавать деревеньки и оплеухи, жаловать чины и кредиты с царского плеча.

Зато очень удобно аккуратно требовать выполнения обязательств и погашения долгов, учета векселей и выплаты процентов. Вежливо, спокойно и по-европейски дотошно. Стиль администратора пана Болеслава, надо полагать. Может, он не поляк, а все-таки немножко немец? Скажем, по материнской линии? Наличие какой-нибудь мамы-Штольц объяснило бы природное стремление к «орднунгу» в сонном царстве Обломовых. Надо при случае выяснить это у референта Сердюка, Безпека-то обязана знать такие тонкости.

Референт Сердюк между тем вовсю крутил головой, зачарованно следя за четкой и слаженной поступью почетного караула, который теперь совсем не напоминал конвой. Первоклассный дипломатический эскорт — другое дело. Пестрого музейного тряпья образца 1812 года теперь как не бывало: бравые молодцы в прекрасно пошитых штатских костюмах грамотно печатали шаг и тянули носок, ухитряясь в то же время не выглядеть ходячими роботами с застывшими напряженными физиономиями. Улыбки на бравых лицах эскорта похожи были на естественные, от пиджаков ненавязчиво пахло дорогим парфюмом, рации «уоки-токи» во внутренних карманах музыкально попискивали в такт шагам. Швейцарская гвардия, да и только.

— Красиво идут, — завистливо шепнул мне на ухо Сердюк. — Интеллигенция... Куда там нашему быдлу!

Первая фраза показалась мне очень знакомой, однако я не смог сообразить, откуда мой референт ее выкопал. Из какой-то телерекламы, не иначе. Любимый отдых Сердюка — торчать у телевизора и переключать каналы. При этом передачи на ридной украиньской мове-нэньке этот тип нахальным образом игнорирует. Патриотизма ни на грош.

— Ведите себя прилично, господин референт, — вполголоса посоветовал я своему спутнику. — И не забудьте, что по штатному расписанию вы еще и переводчик премьер-министра. Перекладач першого министра, розумиете?

— Трохи розумию, — кислым голосом прошелестел Сердюк. — Со словарем. Сами ведь знаете, Василь Палыч: детство в Донецке, школа КГБ в Москве... Разве я должен здесь чего-то переводить? — опасливым шепотом добавил он и покосился на почетный караул.

— А як же! — с серьезным видом ответил я, решив немного попугать референта. На такую высокую встречу я брал его впервые, пусть слегка понервничает. — Протокол, пан перекладач.

— Перекладаты усю розмову? — мигом струхнул несчастный Сердюк. Как видно, служба в Безпеке не приучила его к нештатным ситуациям такого рода. Он бы, наверное, сейчас предпочел ночной десант в горах Джанкоя, с одним лишь ножом в зубах. — Усю? Вид початку до конца?.. до кинця?

Сжалившись над референтом, я отрицательно помотал головой.

— Тильки привитання, — тихо объяснил я. — Приветствие. Хоть с этим-то справитесь?

Конечно, во время протокольных мероприятий такого уровня обеим сторонам официально предписывалось вести весь диалог на своих государственных языках. Другое дело, предписание это пока никем у нас не выполнялось. В высших эшелонах трудолюбиво корпели над учебниками, истово зубрили мову, но всеми тонкостями языка Шевченко и Коцюбинского еще никто не овладел. Даже разговорный украинский самого пана президента нашей республики еле-еле тянул на суржик харьковского розлива. Пан президент всю жизнь проработал директором электробритвенного завода-гиганта на Харьковщине. Кто же знал, что в конце века нам обломится независимость? Она же незалэжность.

— Це я зможу зробыты, — успокоился Сердюк. — Приветствие у нас на мове будет... будет... Вот! «Доброго ранку», верно?

— Почти, — вздохнул я. — Так, немного промахнулись во времени.

«Доброго ранку» было часов шесть назад, когда в утреннем аэропорту нас встречал мой российский коллега, премьер-министр Шлычков со свитой. На летном поле было довольно прохладно, и мы сократили процедуру до минимума. Торопливо обняв меня и церемониально чмокнув в щеку (для этого низенькому Шлычкову пришлось встать на цыпочки), премьер сунул мне хлеб-соль на рушничке и поспешил к другому самолету, на котором немедля отбыл в Брюссель. Я не обиделся на краткость ритуала встречи: за два дня до выборов Москва надеялась получить от МВФ внеочередной беспроцентный валютный транш на развитие демократии в России...

Сердюк тактично тронул меня за рукав, отвлекая от воспоминаний. Я снова вернулся в Кремль. Штатские гвардейцы уже завершили свой марш и теперь красиво выстроились у входа в Екатерининский зал. Фотографы числом около полудюжины направили свои объективы на закрытые двери. Невидимый оркестрик под управлением фортепьяно сыграл сначала гимн Александрова, а затем «Ще не вмерла Украина». Мой внутренний голос, до поры притихший, недовольно завелся снова. Внутренней Безпеке не понравилось, что начало нашего гимна сыграно-де было не в той тональности. Не сделано ли это с дальним умыслом? Не играет ли невидимый пианист на руку антиукраинскому лобби? Я мысленно призвал к порядку свою больную интуицию, напомнив про совет не стрелять в пианистов, которые играют как умеют. «Значит, плохо умеют», — огрызнулась интуиция, однако притихла.

И вовремя. Как только отзвучали последние такты обоих гимнов, двери в зал распахнулись и румяный протокольный чиновник важно, но без излишнего подобострастия объявил:

— Президент Российской Федерации.

11. МАКС ЛАПТЕВ

Бац-бац — и мимо! Бац-бац-бац — и... все равно мимо. Плохим танцорам известно что мешает. А плохим стрелкам? Целых три вещи: мушка, патроны и мишень.

Первые пули из автоматов поразили деревянный столб, на котором висел почтовый ящик. С треском разлетелись во все стороны щепки. Новая порция автоматного свинца — еще выше — прямиком угодила в сам облезлый коробок для писем. Ржавое железо с гулким металлическим звуком, похожим на стон, приняло удар на себя. Терпи, старик, благодарно подумал я, поскорее пригибаясь и выхватывая из-за пояса свой табельный «Макаров». Терпи, дружище. Тот, кто висит прибитый к столбу, почему-то всегда расплачивается за других. Так уж заведено у нас, у людей.

Стрелки из «Мерседеса» взяли ниже, но теперь я был в безопасности. От выстрелов меня надежно заслонил мощный корпус асфальтового катка, памятника несостоявшейся стройке на пустыре. Каток с легкостью выдержит не только пули, но и кумулятивный снаряд из базуки, если понадобится. Очень надежный агрегат этот каток — простой, как ручная мясорубка, и увесистый, как три тяжелых танка. Да здравствует асфальт, мысленно проговорил я, окидывая взглядом свое убежище. И да здравствуют строители, бросающие полезную технику в самых неожиданных местах. Под хлипким прикрытием деревянного столба с распятым ящиком я не продержался бы и минуты.

Следующая очередь — дзынь-дзынь-дзынь-дзынь! — пришлась по передней части моего железного защитника, не причинив тому ни малейшего вреда. Так расходовать боеприпасы было, по-моему, совсем уж глупостью. Ясно же, что издали меня им никак не достать. И не надо пытаться, жечь заряды понапрасну. Я бы на их месте тормознул «Мерседес» как можно ближе к столбу, быстро взял меня в кольцо и расстрелял наверняка, как в тире. Но эти дальнобойщики геройски держатся от меня на солидной дистанции. Наверное, из вежливости. А скорее всего не хотят рисковать по пустякам ценным автомобилем: вдруг моя шальная пуля разобьет им фару или даже попадет в лобовое стекло? Убытков ведь не оберешься, долларов триста придется выложить за техобслуживание и ремонт... Что ж, дурацкая экономия сгубила уже не одного автовладельца. Погубит, даст бог, и этих.

Я на секунду высунулся из-за укрытия, не целясь пальнул раза два в сторону «Мерседеса». Стрелял я не на поражение, пока лишь для острастки. Главное — удержать их на расстоянии, поближе к своей машине и подальше от меня. Пусть займут оборону, залягут, изведут лишний десяток-другой патронов, а я пока подумаю, кому же я так крепко насолил? Международной наркомафии или местным наци? Дальневосточным контрабандистам или ближневосточным террористам? За последние полгода у меня в оперативной разработке появилось каждой твари по парс: генерал Голубев, по своему обыкновению, сваливал на меня все малоперспективные дела, типа тайваньских «бурых волков» или лжепринца Хатанги. Я внезапно вспомнил, что у Хатанги помимо липового диппаспорта Монако есть еще и настоящее ливийское подданство. Может, сам полковник Каддафи открыл на меня большую охоту? Да-а, это было бы здорово.

Автоматные пули снова затренькали по корпусу моего убежища. Разумеется, снова впустую. Со времени предыдущей очереди каток не превратился из металлического в картонный и по-прежнему был прекрасным укрытием. Чтобы не оставаться в долгу, я тоже выстрелил еще разок по нападавшим. Опять-таки вслепую и наугад. Запасная обойма в кармане позволяла мне быть расточительным, словно нефтяной шейх из арабских сказок.

Возможные ливийцы ответили на одиночный выстрел ураганным и таким же слепым автоматным огнем. Мой каток с легким презрительным звоном отразил нападение стальным трамбующим валом. Ладно уж, займите себя хоть чем-то полезным, пока я ищу новую обойму для «Макарова». Как найду, опять поиграем в охотника и зайчика.

Я запустил руку в карман — без суеты, гордо и неторопливо, как и подобает личному врагу полковника Каддафи. Все-таки красивую ливийскую версию придется отвергнуть, с сожалением признал я, нашаривая прохладный брусок обоймы. Среди террористов-джамахирийцев, конечно, полным-полно неумелых стрелков и любителей роскошных авто. Но выходцы из Триполи не стали бы кататься по Москве на немецких «Мерседесах» и палить из российских спецавтоматов «Вал». Будучи большими патриотами своей малой родины, они отчего-то стараются пользоваться техникой смертельных врагов родной страны — американского империализма и израильского сионизма: брезгливо ездят на проклятых дорогих «Кадиллаках» и с отвращением носят с собой трижды проклятые Аллахом многозарядные «Узи».

Пробарабанила еще одна очередь. Пиф-паф, ой-ей-ей, умирает зайчик мой. Все никак не умрет. Значит, опять мой ход.

Обойма в кармане оказалась неожиданно легкой, гладкой и все время выскальзывала у меня из пальцев. Пока наконец я не ухватил ее и не извлек на свет божий... Ну что я за дурак! Феноменальный. Грандиозный. Клинический. Вот какой рассеянный с улицы Лубянки.

Брусок был не совсем обоймой. Совсем даже не обоймой.

С запозданием я вспомнил, что сегодня утром лишь собирался прихватить резервный боезапас. Собирался, однако не взял. Очень спешил на службу, закрутился с отчетом и забыл. То есть взять-то я взял, но совсем другое. Некоторое время я строго глядел на синий нераспечатанный брикет жевательной резинки в руке, машинально прикидывая, можно ли мятным бабл-гамом заменить патроны к «Макарову». По всему выходило, что замена будет неравноценной. В лучшем случае можно хорошенько разжевать мятную пластинку, выдуть огромный белый пузырь и броситься с ним в психическую атаку. Увидев такую жуткую картинку, противник моментально сдастся.

Я пересчитал патроны в единственной обойме. Из восьми штук у меня осталось всего пять — ровно по числу нападавших. Не разгуляешься. Пистолет системы Макарова менее всего предназначен для прицельной стрельбы на дальние расстояния, а я при этом отнюдь не снайпер, рыжей белке в глаз не попаду. Да и там, у «Мерседеса», притаились с автоматами далеко не белочки... Что же мне делать? Я распечатал брикет с бабл-гамом, сорвал обертку с одной из жвачек и стал сосредоточенно ее жевать. Реклама уверяла, будто свежий мятный вкус во рту прекрасно успокаивает. Вот-вот, скоро меня начисто успокоят, подумал я и чуть-чуть выглянул из-за укрытия. Очередь тут же просвистела над головой, сантиметрах эдак в трех. Уже пристрелялись, однако. Я их недооценил. Стоит им сейчас понять, что у меня кое-какие проблемы с патронами, как они дружно поднимутся в атаку. И пойдут, и пойдут! Значит, сейчас придется высунуться, сжечь еще один заряд. Ничего не поделаешь.

Мой «Макаров» недовольно сказал: «Та-тах!», и в обойме осталось уже четыре штучки — на одну меньше, чем нападающих. От пятого придется уже просто отбиваться ногами. Либо забрасывать его жвачкой или камнями, на выбор. А что, совсем недурная идея насчет камней! Эффективное народное средство. В библейской древности ими, говорят, вовсю били нечестных женщин и вороватых мужиков... Я поискал глазами вокруг и обнаружил поблизости только один библейских размеров булыжник, прямо под задним валом катка. Так-с, попробуем вытащить это оружие пролетариата. Как глубоко он врос! Ну-ка, ну-ка...

Многотонная глыба асфальтового катка вдруг угрожающе заскрипела и попыталась сдвинуться с места, едва не раздавив мне руку. Я поспешно вогнал камень в прежнее положение и с повышенным интересом осмотрел свое укрытие. Вот теперь мне ясно, почему же эта махина застряла здесь, а не скатилась давно вниз, под уклон. Строители, уходя, поставили его на тормоз. Точнее, по-простому подложили камень под задний валик. Рашен смекалка. Как хорошо, однако, держит! И камешек ведь невелик, вполне поддается уговорам. Голыми руками можно уговорить.

Наконец-то у меня созрел план — рискованный, зато остроумный. Мой начальник генерал Голубев назвал бы этот план чистой авантюрой и был бы абсолютно прав. Но, с другой стороны, нелепо остаток жизни тратить на игру в прятки незнаемо от кого. Да еще с таким жалким запасом: четырьмя патронами в обойме и початым брикетом жвачки в руках! Не убьют тебя, так сам с голоду помрешь. Я вот уже и проголодался. Сильные стрессы обычно вызывают у меня приливы энергии и нездоровый аппетит. Кажется, быка на скаку остановишь. Чтобы тут же сожрать.

Быстро высунувшись из-за укрытия, я в последний раз осмотрел поле битвы и нырнул обратно под новое звяканье вражьего свинца о железо. Вероятная траектория катка выглядела почти идеальной. Пустырь есть пустырь. Даже с учетом поправки на неровность почвы освобожденная глыба металла быстро покатится вниз и упрется точно в основание ржавого подъемного крана. А на прямой линии между краном и началом пути у нас находится что? Верно-верно: красивая машина марки «Мерседес». Надо ведь им было так удачно ее тормознуть! Молодцы. Всем благодарность — пожизненно и посмертно.

Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я достал из початого брикета с бабл-гамом еще одну пластинку жвачки и медленно, со вкусом, ее разжевал. Затем выдул приличный пузырь размером с теннисный мячик. Хорош. Раз продуман распорядок действий, то неотвратим конец пути. Вот случай, когда необязательно приходить к финишу первым. Сейчас важнее прийти к финишу живым. И быть при этом как можно дальше от катка-убийцы.

Приготовиться... Пузырь — во рту, «Макаров» — в левой руке, а булыжник — сейчас будет в пра... Теперь ходу, ходу, Макс! Твоя задача — отвлечь внимание, остальное случится без тебя! Техника... в наше время... решает... все! Все, понеслось!..

Громко мыча, потрясая камнем и пистолетом, я рванулся куда-то вбок, плюхнулся на землю, вскочил, швырнул в сторону булыжник, без остановки выпустил, не целясь, последние четыре пули и в довершение громко чмокнул пузырем из жвачки. Пузырь сработал лучше всего: чистый жалобный звук потряс окрестности холмика. Стрелков из «Мерседеса» это, по-моему, задело за живое. Возможно, они приняли звук за вой вакуумной бомбы. Не меньше двух десятков свинцовых пташек тут же рассвистелось вокруг меня, норовя клюнуть наповал. По-военному это называется вызвать огонь на себя. Любимое занятие самоубийц, мечтающих о бюсте на родине героя. Я шлепнулся наземь, снова вскочил и, петляя, побежал дальше... В магазине каждого спецавтомата, очень вовремя вспомнил я на бегу, по два десятка девятимиллиметровых патрончиков, а пульки — со смещенным центром. Одно попадание, и во мне... ого-го!.. во мне будет дыра величиной с утюг. И зачем, скажите, я отвлекаю автоматчиков от катка? Ведь это он, железный, просит бури. Он, а не я!.. Ему-то ничего плохого не светит, кроме покоя, а мне...

Крр-рак!! Вслед за оглушительным скрежетом за спиной раздались громкие крики. Выстрелы, напротив, стихли. Я позволил себе замедлить бег и обернуться на шум.

План сработал, и успешно! Ну надо же, как все точно сошлось. Тютелька в тютельку... Пока пятерка нападавших пялила на меня глаза и тратила на меня патроны, мой секретный союзник каток стремительно — насколько был способен — покатился по прямой, кратчайшему расстоянию от пункта «А» до пункта «Б». Благо булыжник-тормоз я убрал и траекторию вычислил правильно, спасибо глазомеру... Оп-ля! Передний бампер «Мерседеса», напоследок лязгнув, окончательно превратился в неопрятную гармошку. Легковая машина супротив одичавшего катка — все равно как спичечный коробок против армейского сапога-говнодава. Шансов никаких. Пятерка вооруженных дуралеев тем временем сделала самое худшее, что можно сделать в такой ситуации: вместо того чтобы спасаться самим, они вздумали спасать непоправимо сминаемое авто... Кран, остолопы, сзади ведь еще подъемный кран... У вас же наверняка бензина полный бак, а бензобак у этой модели очень уязвим во время аварий...

Пизанской башне подъемного крана оказалось достаточно небольшого толчка. С пронзительным скрипом железная конструкция стала заваливаться сверху вниз — аккурат на гармошку «Мерседеса» и окруживших авто людей-муравьев. Стрела упала куда-то на капот несчастной машины; издали мне не удалось рассмотреть, куда именно. Новый, еще более громкий «крр-ракк!!», вопли — а затем сработали законы физики: на месте машины, автоматчиков, катка и крана образовалась одна большая огненная вспышка, вслед за которой грянул рукотворный гром. Груда металла поднялась в воздух, чтобы шумно осесть на землю. Меня обдало жарким ветром и едва не повалило на землю.

Сражение закончилось, мои противники перестали существовать. Вместо них корчился на костре остов «Мерседеса», зажатого между катком и краном. Смертельный горячий гамбургер — для тех, кто стреляет без предупреждения. Ничего живого уцелеть в пламени и поблизости от него уже не могло. Мое чувство голода разом уступило место тошноте.

Я осторожно подобрался ближе и остановился, глядя на погребальный костер. Есть правило техники безопасности — «Не стой под стрелой!», подумал я. Любой индеец это знает... А вас куда понесло? И кого «вас»? И главное, зачем? На моих глазах огонь быстро пожирал все улики, а я так и не догадался, кто и для чего приезжал за моим скальпом. Может быть, хоть гений-криминалист Сережа Некрасов сумеет здесь что-то выкопать, но и он навряд ли. В этой мешанине стали и огня ничего путного не отыщешь при большом желании. У обгорелых трупов редко бывают отпечатки пальцев. Не бывает у них документов и особых примет, все равны как на подбор. Пришлось мне сегодня выбирать: либо выживут они, со всеми документами, приметами и автоматами — либо я. Что бы сами вы избрали на моем месте?.. Морщась от жара, я на всякий случай обошел костер со всех сторон и ничего, понятно, не обнаружил. Огненная геенна — кладбище всех следов. Огонь, которым все в мире началось, все и заканчивается. Финита. В общем, пора мне отсюда уносить ноги. Местность здесь пустынная, однако пламя на горизонте видно издали. Когда на пепелище прибудет пожарная команда с милицией, лучше бы мне быть где-то в другом месте...

Из таксофона в вестибюле метро «Нагатинская» я сначала позвонил маэстро графологу — вдруг тот все-таки объявился на рабочем месте? Ничуть не бывало. Телефон нашего шарлатана по-прежнему отзывался длинными гудками. Тогда я попытал счастья в МУРе, и на сей раз преуспел. Трубку поднял сам Некрасов.

— Привет, Сережа, — сказал я. — Это Макс. Как там твой труп?

— В каком смысле? — озадачился Некрасов на другом конце провода.

— Я звонил тебе час назад, и мне доложили, что ты выехал на труп, — разъяснил я.

— Ах, этот... — успокоился ведущий криминалист МУРа. — Ничего особенного, убийство на почве ревности. Банкир с директором гастронома не поделили даму сердца...

— И кто убит? — из вежливости поинтересовался я. — Банкир или директор?

— Дама, конечно, — с профессиональным безразличием эксперта ответил Сережа. — Я же тебе говорю: не поделили. Бензопилой решили пилить.

У меня совсем пропал аппетит. Как отрезало.

— Вся комната в крови, — неторопливо продолжал Некрасов. — Редкая группа, хорошо идентифицируется...

Не будь мой друг ученым, он бы давно свихнулся от такой ненормальной работы. Ладно, Сережечка, тогда уж прими и моих покойников. Для компании...

— Готов подкинуть тебе еще пяток жмуриков, — сказал я. — Это на пустыре, в Юго-Восточном округе... Записывай адрес. Может, тебе как-нибудь удастся их опознать?

— Почему «может»? Почему «как-нибудь»? — обиделся Сережа. — Естественно, опознаем, если... Надеюсь, это не жертвы пожара?

— Жертвы, — признался я. — Все пятеро, так вышло. Извини.

Мой муровский друг присвистнул в трубку.

— Чем ты их так? — недовольно осведомился он. — Вам что, огнеметы «Шмель» теперь выдают в качестве личного оружия?

— Какой там огнемет! — вздохнул я. — Я даже патроны к «Макарову» дома забыл. Кое-как обошелся с помощью жвачки и асфальтового катка... Но вообще это был несчастный случай. Неосторожное обращение с башенным краном...

Некрасов, похоже, намеков моих не понял, однако переспрашивать не захотел.

— Черт с тобой, — произнес он. — Сейчас пошлю туда бригаду. Что-нибудь выясним, я тебе позвоню.

Сережа руководствовался принципом: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А по мне — так не видеть бы этих вовсе.

— Лучше я тебе сам позвоню, — предложил я. — Меня ты можешь не застать, тут одно дельце срочное... Ты еще не забыл о моей вчерашней просьбе? Я тебе тетрадный листок давал, с угрозами Президенту...

— Да-да, листок, — спохватился Некрасов. — Определить сорт бумаги, помню. Очень интересная проблема, я часа два на нее вчера убил. Что ж ты меня не предупредил заранее? Хоть бы направление поиска задал...

— Направление? — Настала моя пора удивляться. Теперь уже я не понимал некрасовского намека. Квиты.

— Твой листок — из тетрадки, — объяснил Сережа. — А тетрадка — из подарочного комплекта, я выяснил. Редкая фактура бумаги, мне просто случайно попался образец. Там в комплекте кроме тетрадки должны быть еще шариковая ручка, флажок, банка пива, майка с эмблемой и бейсболка... Благотворительный подарок ветеранам на День независимости. Каждый год вручают.

— Каким ветеранам? — непонимающе переспросил я. Мне почему-то сразу представились наши дедули-пенсионеры в майках, с баночным пивом и флажками в руках, играющие в бейсбол.

— Обыкновенным, американским, — уточнил Некрасов. — Ветеранам войны во Вьетнаме. 

12. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Года полтора эти партийные дуболомы доставали меня своей прямотой. После очередного закрытого — для журналистов — пленума ЦК какой-нибудь приезжий освобожденный секретаришка, кряхтя, брал меня под локоток, уводил в курилку и приступал к политбеседе. «Вот вы, к примеру, капиталист? Заводчик?» — испытующе осведомлялся секретаришка, затягиваясь удушливым пролетарским куревом. «В некотором роде, — любезно отвечал я и отгонял рукою вонючий дым. — Завод у меня, правда, всего один. Однако есть еще пара нефтяных скважин, гостиница, ресторан и казино...» Дуболом, полагающий, что я стану трусливо вилять и отпираться, обычно бывал обескуражен моим чистосердечным признанием. «Но вы ведь член нашей партии?» — допытывался он. Всякий раз мне ужасно хотелось ответить на вопрос словами из анекдота: я не член партии, я ее мозг. Что было бы, между нами говоря, абсолютной правдой. Членов в наших рядах и без меня навалом, хоть Останкинскую телебашню из них строй. Вот мозги в дефиците... Вместо этого я лишь учтиво кивал. «Раз так, то вы — марксист,» — делал вывод мой собеседник. «Выходит, марксист, — с грустью соглашался я. — А куда денешься? Учение всесильно, пока оно верно...» Услышав это признание, дуболом радовался, как будто отловил меня на проходной с целым ведром фальшивых баксов. «Так-так, — говорил он, потирая свои пролетарские грабли. — Но марксисты не признают частной собственности. Как же ваше поведение согласуется с генеральной линией?» Я пожимал плечами: «Да никак не согласуется. Бизнес — отдельно, надстройка — отдельно». Секретаришка воздевал узловатый палец к потолку. «Надо привести в соответствие, — убежденно заявлял он. — Товарищи на местах этого не понимают, выражают беспокойство. В то самое время, когда под пятой криминального режима весь униженный и оскорбленный народ...» Приезжий кадр возбуждался, как на митинге или во время Марша Голодных Кастрюль. Я прерывал этот агит-бред в самом начале. «Согласен с вами, — подтверждал я. — Против учения не попрешь. С завтрашнего дня заводик свой отдаю рабочим, скважины — нефтяникам, гостиницу — горничным, ресторан — поварам и официантам. А мое казино пусть забирают крупье, у меня их в штате состоит человек пятнадцать... Одна вот только есть загвоздка, дорогой товарищ». «Какая?» — хлопал зенками дуболом, не способный отличить крупье от курабье. «На какие шиши будем проводить наши пленумы, а? — тихо любопытствовал я. — Аренду зала, гостиницу, питание, билеты вы, что ли, будете оплачивать? А может, криминальный режим подкинет нашей партии на бедность?» Аргумент действовал. «Но есть взно-о-осы!» — иногда вякал кто-нибудь из совсем глупых секретаришек. Чуть более умные, как правило, в этом месте уже со мною не спорили: держались за карман. «Взносы имеют место, — не возражал я. — Вы сами-то сколько получаете в месяц из партийной кассы? Долларов пятьсот? А сколько собираете с ваших бабулек, по ведомости? Рублей по пять деревянненьких с носа? Ах, даже по три? Угу. А тех, кто платит, сколько у вас всего человек? Да не молчите, это не военная тайна. Сядьте лучше в уголок и прикиньте общую сумму. Потом сами мне скажете, откуда в партийной казне бывают деньги. Только не говорите, что от верблюда. Кровно обидите...» Обычно такого двадцатиминутного ликбеза с глазу на глаз оказывалось довольно. Провинциальный кадр сам уж бывал не рад, что затеял эту разбираловку с частной собственностью, и отползал на полусогнутых. Однако через пару месяцев другой такой же идиот вновь заводил меня в курилку с целью пропаганды. И все начиналось сызнова: вопросы, ответы, прибавочная стоимость.

Когда-то в допотопные времена самый первый из Ильичей таскал на субботнике большое бревно. По-моему, партийные буратины с периферии все были выструганы из одного и того же стародавнего полена. Совсем не секли текущий момент... В конечном итоге душещипательные беседы о классовой борьбе мне надоели хуже горькой редьки, и я отправился прямо к генсеку в кабинет.

Из четырех наличных охранников у дверей на месте обнаружился один усатый Матвеев. «Генеральный секретарь, он это... читает», — отрапортовал Матвеев и сделал легкую попытку заступить мне дорогу. Точнее, даже легкую видимость попытки. Уж охрана-то знала, что шутки со мною любому выйдут боком. «Ты должен моему заведению три сотни», — мягко напомнил я церберу и прошел.

Наш Зубатик сидел в своих ореховых апартаментах, увешанных лозунгами-плакатами, и лакомился свежими ягодами. Перед ним на письменном столе была поставлена целая кастрюлька южной черешни. Косточки вождь аккуратно сплевывал в кулек, свернутый из нашей же партийной прессы. У Зубатика был какой-то бзик насчет ягод и фруктов: он на серьезе убеждал меня, будто в них — самые главные полезные витамины, а в остальной еде — неглавные и неполезные. Генсек трогательно заботился о своем здоровье, рассчитывая прожить лет до ста на благо народа. «Приятного аппетита», — поздоровался я, входя. Отработанным жестом вождь быстро отодвинул кастрюльку, придвинул к себе лежащую поблизости высокую стопу пыльных журналов с закладками и лишь потом поднял на меня усталые глаза. «А-а, это ты, товарищ Сыроежкин», — с облегчением произнес он, после чего совершил на столе обратную перестановку. Для широких парт-масс генсек старательно хранил имидж большого ученого. Его докторская по социологии стоила мне три тысячи зеленых, да еще банкет по случаю защиты влетел почти в штуку. Такая же докторская, но по философии, обошлась бы мне дешевле, однако вождь неожиданно уперся: ту диссертацию не желаю брать — и все. Философы-де только объясняют мир, а он, Зубатик, хочет его изменить. Я пожал плечами, отстегнул еще шестьсот баксов и сделал дорогого товарища генсека доктором социологических наук. Пускай, не жалко. Рано или поздно потраченные деньги обязательно принесут мне дивиденд.

«С Марксом надо что-то делать, — объявил я, присаживаясь на край зубатовского стола. — Этот старый еврей начинает меня сильно раздражать...» Генеральный секретарь, опять углубившийся в посудину с ягодами, сгреб новую горсть черешен и с недовольством буркнул: «Я-то здесь при чем? Надо тебе кого-то убрать, ты и нанимай гоблинов. А я — лидер партии, депутат Госдумы и кандидат в президенты, не киллер какой. Ты, пожалуйста, не впутывай меня в свои разборки, ведь договорились!» Можно было подумать, что в каждом ухе вождя — по полкило ваты. Впрочем, неумение слушать есть типичное свойство любого нынешнего политика. «Не надо гоблинов, старик и так давно отбросил копыта, — разжевал я Зубатику. — Пора решать вопрос о его наследстве». Вождь поднял голову от кастрюльки и жалобно произнес: «Ну чего пристал? Дай спокойно покушать! Наследство — значит, надо нанять адвока... Погоди, ты про какого Маркса?» Черешневая косточка выскользнула у него изо рта и, не долетев до газетного кулечка, свалилась на пол. «Он у нас с тобой всего один, — вздохнул я. — Основоположник одноименного учения. Работать, сволочь, мне мешает. Надо бы его чуток подвинуть». Как только дело коснулось основ, генсек сразу въехал в проблему. «Марксизм нельзя трогать, — твердо произнес он и выбрал в кастрюльке ягодку покраснее. — Избиратель меня не поймет, если я покушусь на святое. Чего-чего, но классовую борьбу ему надо оставить. Нельзя так сразу, нельзя. Если уж в партию сгрудились малые...» «А я?» — перебил я этого хитрована с ильичевской залысиной. «А ты... э-э... ты войдешь в Политбюро на правах сочувствующего капиталиста, — стал юлить вождь. — Наподобие Саввы... как его? Забыл...» Я сложил кукиш и сунул его под самый нос Зубатику. «Не пойдет, — отрезал я. — Ты не на лоха напал, дорогуша. Кинуть меня хочешь? Слава богу, историю нашей с тобой партии я изучил, прежде чем баксы в тебя вкладывать. Савву из-за его бабок ваши же потом и замочили, факт. А не замочили бы тогда, так после революции точно бы грохнули...» Зубатик осторожно отвел фигу от своего носа. «Как же, грохнешь тебя, — недовольно сказал он. — Ты сампервым любого грохнешь, бандит. Ну, чего тебе еще надобно, золотая рыбка?» Я загнул несколько пальцев. «Все наши прежние условия остаются в силе, — стал перечислять я. — Финансы те же, мои выплаты те же. Я, как и раньше, возглавляю твою предвыборную команду. Но ты к тому же официально объявляешь меня своим первым и единственным замом, чьи действия даже обсуждать в первичках отныне запрещено. Любой из козлов, кто на меня наезжает, автоматически становится ликвидатором, раскольником и вообще врагом партии...» «А марксизм?» — тревожно спросил вождь. Дался ему этот марксизм! Ладно уж. Подумав, я решил не включать основоположнику счетчик. «Будет ему отсрочка, до выборов, — великодушно позволил я. — Но потом произведем ротацию. Товар-деньги-товар оставим, а борьбу классов, скорее всего, заменим... скажем, духовным наследием». «Каким-каким наследием?» — не врубился Зубатик, даром что доктор социологии. «Духовным, блин! — объяснил я. Про наследие я сам недавно узнал от одного писателя, который сочиняет нам частушки для партийной прессы. По сто гринов за десяток. — От слова «дух». Соборность, державность, Жуков с каким-нибудь там Достоевским. Опять же здоровый русский патриотизм... Найдем чем заменить». «Против державности я никогда не возражаю, — успокоился вождь. Он, как видно, гораздо больше опасался пролететь мимо денег. — И против соборности тоже, ради бога. Пусть строят. Я и сам, между прочим, крещеный, с девяносто первого года. На храм жертвовал, у Патриарха два раза был принят, руку ему целовал...» «Последнее-то как раз не обязательно, — заметил я. — Ты же социолог, обязан знать. Ручку целуют барышням и крестным отцам мафии. Патриарх, по-моему, ни то и ни другое...» «Иди к черту, товарищ Сыроежкин!» — обиделся Зубатик, для тренировки осеняя себя крестным знамением. «Но-но, повежливее со мною, — строго проговорил я. — Ты посылаешь к черту не кого-нибудь, а своего главного финансиста, начштаба по выборам и теперь еще первого зама генсека по идеологии. Будешь возникать, партия в моем лице найдет другого кандидата на президентский пост...» Умыв таким образом вождя, я слез со стола, прощально сделал Зубатику ручкой и вышел. Вслед мне полетела косточка от черешни, однако генсек благоразумно промахнулся...

Вспоминая тот исторический разговор, я сидел в своем штабном парткабинете за два дня до выборов. За стеной стрекотали принтеры, жужжали факсы, хлопали двери, носилась туда-сюда людская мошкара: помощники, агитаторы, функционеры и прочие суетливые дармоеды. Хорошо еще у меня здесь отдельные умывальник и сортир — не обязательно ходить через приемную, видеть эти рожи, толстеющие за мой счет. Приближение красной даты на настенном политкалендаре сегодня раздражало меня — похлеще старикана Маркса. Временами мне даже хотелось, чтобы послезавтрашнее событие прошло как-нибудь само, как фурункул на шее, а я проснулся бы уже здоровенький, после подсчета голосов, и будь что будет... Но нет, сказал я себе, отступать теперь некуда. Кредиты взяты, бабки вложены, ставки сделаны. И я — правая рука этой головы с залысиной. Этого фруктолюба, соборника-державника с прибавочной стоимостью. Ох, только бы наш вождь напоследок не подгадил! Он ведь может, когда захочет. У него особый талант совершать внезапные глупости на потеху журналистам. То карточку для голосования в думском толчке забудет. То в прямом эфире начнет в носу копать, словно нефть там нашел. То вдруг так пошутит на пресс-конференции, что хоть помещение потом проветривай. Причем есть же у балбеса четкие сценарии на все случаи жизни, так ведь нет: тянет его на отсебятину! «Это как волна, — потом оправдывается. — Захлестывает, несет, не могу остановиться...» Несет его! Летучий голландец хренов.

Я невольно поморщился, отводя глаза от красного дня календаря. Взгляд мой немедля уперся в другое напоминание о скорых выборах — забытую в углу пачку листовок с зубатовской физиономией в окружении спелых колосьев. Листовки нам делали по бартеру, в обмен на вагон деловой древесины. Художнику я отстегнул наликом, чтобы нарисованный генсек вышел покрасивее оригинала: нам ведь не детей пугать, а привлекать избирателя. «Понял. Соцреализм», — мигом усек художник и сделал из портрета настоящую конфетку. Сам оригинал сегодня рано утром отправился на бронированном джипе в подмосковный колхоз «Заря» — встречаться с крестьянским электоратом и раздавать на этих портретах автографы. Я лично проследил, чтобы охрана загрузила в машину семь пачек с глянцевым Товарищем Зубатовым улучшенного качества.

И вот день в самом разгаре, а от вождя — ни слуху, ни духу. А вечером, между прочим, теледебаты в «Останкино». С-с-скотина.

Уже минут сорок я пытался связаться с Зубатиком по мобильному телефону, но пока безрезультатно. После набора номера сразу начинались помехи, потом сквозь них пробивался виноватый комариный писк в трубке — и отбой. Видимо, колхоз располагался в зоне неуверенного приема сотовой связи. Техника у нас просто на грани фантастики, вернее, за гранью. Предлагал же я генсеку съездить выступить на обойную фабрику: оно и в центре Москвы, и у меня с ними контракт на двести кусков, не отвертятся от гостя. Нет! К земле-матушке вождя потянуло, босоногое детство в башку ударило. По-хорошему и мне надо было поехать вместе с генсеком, подстраховать его тылы. Но уж извините, не смог себя пересилить. На колхозы у меня сильнейшая аллергия со студенческих еще времен, когда абитуриент МГУ Сыроежкин целый месяц барахтался в подмосковной грязи среди корнеплодов, жрал склизкую овсянку и вдобавок подцепил желтуху. Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном... Там хорошо, но мне туда не надо.

Снова набрав комбинацию из двойки, трех нулей и трех шестерок, я снова услышал в трубке шум, писк и отбой. Вот дьявол! Опять не соединилось. В принципе каких-то опасных инцидентов в колхозе «Заря» я не боялся. Четверка преданных телохранителей во главе с бугаем Ивановым спасет вождя от любого злоумышленника, если такой вдруг и объявится среди трудового крестьянства. Но вряд ли таковой здесь отыщется: грязные лапотники — наш надежнейший электорат. В этой ботве киллеры не произрастают. Больше всего навредить Зубатику способен сам Зубатик.

Я дотянулся до пульта телевизора, попал на середину новостей первого канала — и моментально убедился в своей правоте. От злости я чуть было не разбил безответный ящик. Сначала еще все шло более-менее нормально. Показали коров, затем колхозников, дали речь генсека. Но зато потом! Этот государственный муж, наверное, объелся любимых груш. Зубатик не нашел ничего лучшего, как выйти в круг и отплясывать. И что отплясывать!.. Ужас!

Злость моя, скорее всего, передалась сотовому телефону, поскольку он тут же произвел долгожданное соединение.

— Вас слушают, — отозвался трубный бас. Это был кто-то из четверки телохранителей. Не то Лукин, не то Марков, я их голоса постоянно путаю. Кроме баса телохранителя из трубки доносилась тихая неразборчивая музычка.

— Это товарищ Сыроежкин, — еле сдерживаясь, зашипел я. — Зови начальника, морда! Ж-ж-живо!

Через пару секунд в трубке объявился сам вождь.

— Чего стряслось? — невнятно проговорил он, что-то дожевывая. — Пожар, что ли? Если не пожар, перезвони попозже. Тут водочка такая, «Астафьев», на целебных травах, вообще бальзам. И тут еще такие ранние сливы! Мммм! Натурпродукт, без пестицидов. Мои избиратели мне притащили, килограмм десять. И знаешь, как эти сливы называются?..

— Значит, сливы жрешь килограммами, — с ненавистью сказал я. — И танцы танцуешь...

— Танцую, — ответил наш генсек, доктор наук и депутат. — Близость к народу, у меня и в программе визита...

— Ты где находишься? — оборвал его я. — В русском колхозе «Заря» или в израильском... кибуце? Говори!

Возникла пауза. Зубатовский голос пошебуршился где-то вдали от телефона: генсек еще раз выяснял у начальника охраны, не сбились ли они часом с пути и точно ли «Заря» — это «Заря».

— В колхозе, — наконец ответил удивленный генсек. — Стопроцентная гарантия.

— А чего же ты пляшешь в русском колхозе?! — заорал я.

— Как чего? «Калинку», — совсем растерялся Зубатик.

Я едва не разбил об стол трубку сотового телефона. Что за божье наказанье! Нашему вождю в детстве на ухо наступил не медведь, а здоровенная американская обезьяна Кинг-Конг.

— Твои пляски показали по первому каналу, — простонал я. — И это была не русская «Калинка». Это был знаменитый еврейский танец «Семь сорок»!

13. «МСТИТЕЛЬ»

«Природа боится пустоты», — любил повторять наш покойный сержант, доверху наполняя свою флягу и наглухо закручивая ее крышкой. Раньше я считал эту ахинею обычным сержантским подколом, типа его дребедени про коммунального соседа. Как же, пустоты! Уж нам-то, спалившим километров сто «зеленки» между Ялыш-Мартаном и Партизанском, отлично было известно, что природа боится лишь одного — напалма.

И вдруг, всего три затяжки назад, я сообразил: ведь не врал нам покойник! Не издевался, как обычно, а правду говорил! Иначе с чего бы на том самом месте, где была и откуда недавно сбежала моя боль, сразу завелось так много интересных мыслей? Только что было пусто, и вот там опять густо, свободного сантиметра не осталось! Мысли-мыслишки били в разные стороны маленькими газированными фонтанчиками, но голова от них не болела, а, наоборот, сладко зудела изнутри.

Сначала я подумал о Боге.

Бога я видел лишь однажды и плохо разглядел. Помню только, что Бог был пожилой и очкастый. Он стоял у сожженной бронемашины пехоты и плакал, глядя на нашу штурмовую роту, от которой в тот раз осталось полтора отделения промерзших замученных доходяг. У Бога был в руках здоровущий мешок, как в детстве у бородатого Деда-Мороза, вытертые лычки медслужбы и тусклые майорские звезды на погонах. В дед-морозовом мешке лежали сухие пайки на всех нас, живых и мертвых. Бог совал нам, живым, в руки по два, по три пакета сразу, плакал и опять совал без разбора, кто сколько сможет унести с собой. И это вам было не общевойсковое пайковое дерьмо — полкило каменных сухарей, три куска рафинада и банка просроченной тушенки, — а настоящий сухпаек, для генералов и старших офицеров: булочки, сыр с колбасой, паштет, рыбные консервы, джем в отдельной упаковке, пачка сигарет «More» и белая пластмассовая вилка, обернутая в такую же белую салфетку. Нам, грязным вшивым чморикам, — салфеточка и вилка! Ни до, ни после того случая в Кара-Юрте нам ничего подобного сроду не перепадало: чудо дважды не повторяется, тем более на войне. Но мне хватило и этого одного раза, я врубился с пол-оборота. Был знак, я его понял. Остальные живые просто схавали жратву, а я понял! Я догадался уже тогда, что Он — велик и прав, Он судит по делам, а рай — это справедливость для всех, независимо от звания, орденов и выслуги. И даже когда я, бесправное контуженное чмо, каратель поневоле, бывший гвардии рядовой с перевернутыми мозгами, приду к Нему и скажу: «Это я пришел!» — Он не отправит меня на райскую гауптвахту и не пошлет драить райский толчок зубной щеткой, но мудро улыбнется и даст мне еще десяток тонких коричневых сигарет «More» с серебристым ободком, а я весь десяток обменяю у ближайшего ангела всего на одну, но с горько-сладким зельем внутри, и не станет тоски, страха и тревоги...

Я сделал небольшую затяжку для разгона и тут же переключился на мысль о ней. О травке-спасительнице. О марихуане ненаглядной. Это волшебное слово я нарочно разделил на две порции, как чересчур большую дозу. Получилось два зарубежных имени, Мари и Хуан. Мари по-русски — это Машка, Маруся, Марья. А Хуан? Харитон, что ли? Нет. Похоже, просто Иван. Теперь сделаем обратное сложение: ссыпем обе дозы вместе, на газетку, как было раньше. Выходит, мари-хуана — все равно что марья и иван... Стоп! Есть же у нас такое растение, иван-да-марья называется. Со школы помню, ботаничка рассказывала... Ха! Почему никто раньше не додумался до такой простой хреновины? Сегодня один косяк с марихуаной у «Кузнецкого моста» недешево стоит, а иван-да-марья, наверное уж, бесплатно растет в любом подмосковном лесу или овраге. Каждый может собрать гербарий на косячок-другой. Без-воз-мезд-но, дураки вы липовые, то есть даром! Вот — счастье, вот — права! Послезавтра меня уже не будет, и никто не узнает, как все просто. «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца!..» — на всю комнату продекламировал я, зажмурился, поймал еще один бьющий неподалеку фонтанчик.

Теперь это было японское слово, очень похожее на грузинскую фамилию. Рассыпать на равные порции мне его никак не удавалось: оно только с хрустом разламывалось надвое, словно охотничья «тулка» — на ствол и приклад. Каждая из двух неравных кривых половинок что-то наверняка обозначала по-японски, но мне, если честно, плевать было на японцев и грузин, плевать с пулеметной вышки. Пускай узкоглазые кацо сколько хошь сигают вниз на одномоторных самолетиках, отдавая самурайские жизни за понюшку банзая для любимого императора. А у нас с нашим царем свои счеты, япона мать. Свои счеты и свой русский банзай. Потому что нигде, кроме как у нас, после месяца паршивой учебки пацанов не бросают на особые операции. Но если вам невтерпеж нужна победа и вы гоните пацанов на разбитых бэтээрах под обстрелом сквозь минные поля, не ждите от них любви к верховному главнокомандующему: никогда ее не дождетесь...

Я поспешил сделать новую затяжку, потому что фонтанчик ненависти угрожал вот-вот забить рядом со словечком «камикадзе»... И — еще одну затяжечку, поглубже, чтобы быстрее проняло... Злиться сейчас никак нельзя, может приползти обратно боль-зараза с саперной лопаткой, она только того и ждет, тогда придется отгонять ее лишней сигаретой, но у меня их — самая малость, тютелька в тютельку, ограниченный сигаретный контингент, за иван-да-марьей в лес я уж пойти не успею, дороги не найду, а противопехотные мины на дороге — такая гнусь, такая... О-о, вот и подействовало опять, пробрало до донышка, мягко подняло вверх, мягко опустило, снова подняло в небо к облакам. Теперь мне сделалось опять невообразимо хорошо, далеко, приятно, сладко. Это как долгожданный сон после сержантской накачки. Как белый колокол резервного парашюта, когда у тебя вдруг не раскрылся основной, но ты тормозишь на лету и ты жив. Как ослепительно вкусный шоколадный батончик «сникерс» во взорванном продмаге на окраине аула. Как окопная мечта любого рядового чморика: чтобы не цинковый ящик и не комиссовка по полной инвалидности, а чистый-чистый золотой дембель...

Вместе со сладким дымом в легких возвратилось и спокойствие. Я еще немного поплавал в небе, лежа на пушистом облаке, затем вернулся в себя на кровати. Голова была в порядке, на месте и не кружилась. Ненужные мысли пропали, пустоту до краев заполнила ясность. Я мысленно произвел неполную разборку карабина, вновь радуясь своей находчивости. Чему-то меня все-таки научили за два года! Когда пришел срок тырить казенный ствол, я не купился на АКМ и даже на «Кедр» десантный, но взял себе эту трехзарядную ручную пушечку пензенского завода. Думаете, надо было брать «Калашников» как самый надежный? Вот и нет! Не спорю, «калаш» незаменим в разведке боем, а «Кедр» и навовсе молотилка, успевай только фиксировать прицел и магазины менять. Так-то оно так, братцы, однако ж Москва — это вам не кавказские горы и не тайга. Здесь повсюду металлоискателей сволочных — как тараканов у ленивого начпрода. Во всех щелях, во всех углах понатыканы. Следят, усиками водят туда-сюда, туда-сюда. Даже в универсамах эти подлые штуковины завелись; про аэропорты с вокзалами уж не говорю: там рамки стационарные, их и не маскируют. Но есть ведь в городе другие места, где маскируют. Точно есть, я знаю. Мне говорил Друг, а ему врать не резон. В метро на нескольких станциях они есть всенепременно. Пока с Юго-Запада до Медведок доберешься, тебя хоть раз да успеют прозвонить на переходе, ты сразу и не усечешь, где именно. И — загремел. АКМ что? Четыре кило железа и всего грамм четыреста деревяшки. Хоть под курткой прячь, хоть в зубах неси, все одно: звону от него будет — куда там трамваю на перекрестке! А мой карабинчик КС-23 «С» — он тихий. Потому что буква «С» означает «спецоперации». Его и сделали таким, чтоб не бренчал. Железа нет, цветметов мизер. Гипсолит с титановым покрытием, фарфор, кость, терморезина, прессованный картон. Любая электроника глазки проглядит вхолостую: боевое оружие в наличии, следа же нет как нет!

Умная вещь — карабинчик-невидимка. Но и взрывчатка у меня не глупее, тоже с буковкой «С». Самая компактная и самая надежная, ее Друг мне устроил...

Я включил радио и подкрутил звук погромче, для бодрости. «Утро красит нежным цветом стены дре-е-евнего Кремля...» — радостно пропели мне из репродуктора.

Мне представились хмурое кремлевское утро, тяжелая набрякшая мордаха верховного главнокомандующего. Вот ему после ночного бодуна шестерки притаскивают на царском подносе средство от похмелья в хрустальной рюмочке и письмецо мое на закусь. «От кого это еще?» — спрашивает царь, сдвигая седые ватные брови, от которых с утра уже несет перегаром, рассолом и нафталином. «Не знаем, ваше президентское величество! — хором отвечают холуи, и у них на всех одна размытая физиономия, чья — непонятно. — Мститель какой-то отмороженный, чмо оборзевшее. Но вы не волновайтесь, господин-товарищ верховный, берегите сердце и печень, мало ли чморья ползает по великой России-матушке? Стены в Кремле у нас высокие, двери крепкие, не дотянется! А мы уж посты расставим, мы уж охрану удвоим, а мстителя этого, инвалидскую рожу, сей секунд отыщем в ин-ди-ви-ду-аль-ном порядке. И — в наручники его, в дисбат на всю катушку, в психбольницу!»

От этой веселой картинки я совсем развеселился и, смеясь, взмыл обратно к потолку; даже затяжки новой не понадобилось. Я ведь не такой уж глупый отморозок, чтобы соваться взрывать ваш Кремль, подумал я. Есть местечко поспокойнее, послезавтра узнаете сами... Что же касаемо физии моей десантной, так она вместе с орлом и Георгием Победоносцем, подписями и неслабой печатью отдыхает сейчас в кармане моей куртки, и запаяна она, драгоценная, в пластик о-о-чень солидного документа на чужую фамилию...

Ну-ка побегайте, шестерочки, мысленно подзадорил я царских холуев. Отыщите-ка меня одного, в десятилимонной-то Москве!

Хрен достанете. А вот я вашего главного — запросто.

14. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

Гостиница называлась «Палас-Континенталь». Несмотря на свое громкое двойное имя, это был задрипанный трехэтажный особнячок на Озерковской набережной. Мы снимали тут целый этаж — восемь комнатенок с двумя туалетами и общим умывальником. Главный наш спонсор, Военно-инвестиционный банк «Арес», легко оплатил бы штабу любой отель побогаче, включая «Националь» или «Рэдиссон-Славянскую». Однако я старался все излишки средств тратить на предвыборные дела. Роскошь отвлекает от борьбы. Пока мы не у власти, царские палаты Генералу абсолютно ни к чему, сгодится и «Палас». В случае же победы мы под фанфары переезжаем отсюда к Царь-пушке и курантам. Арендную плату за здешние номера я из принципа внес только по воскресенье включительно, а там уж — либо в Кремль, либо в утиль. Aut Caesar, aut na her. Третьего не дано.

Увидев меня, бородатый швейцар у входа вытянулся в струнку, резво приложил ладонь к козырьку и усердно гаркнул на весь гостиничный холл:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Вольно, вольно, продолжайте дежурство, — козырнув, ответил я и прошел к себе на этаж.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — донеслось мне в спину. — Рад стараться!

Бородача в галунах я выдрессировал за пять минут без малейшего рукоприкладства. Стоило тому попробовать мне хамить, как я тихо, очень тихо пообещал упечь мерзавца под трибунал в первый же день после нашей победы на выборах. Такая угроза в момент сбила с хама весь гонор: швейцар тут же научился браво выпячивать грудь и отныне приветствовал меня как подобает. На всякий случай. Вдруг и правда победим? Лакейское отродье рисковать не любит, инстинкт. Хотя из этих лакеев — такие же новобранцы, как из мраморных слоников котлеты. Ни боевого духа, ни рвения, ни настоящей выправки. Только один страх, что начальник натянет им глаза на жопу.

Меня всегда раздражало, когда люди, носящие форменную одежду, толком не умели исполнять команду «смирно!» и правильно отдавать честь. Раз уж ты надел настоящую фуражку, китель с золотым шитьем и брюки с генеральским позументом в два пальца шириной, то твое содержание должно соответствовать форме. Иначе ты ряженое пугало, а не лицо при исполнении, и место твое не на посту, а в огороде. Это, между прочим, относится не к одним швейцарам. Я даже вчерне набросал президентский указ, по которому любой цивильный фуражконосец — летчик, железнодорожник или хоть простой таксист — обязан будет чтить букву Устава, как родных папу с мамой. А кому не нравится, пусть проваливает вон, Родина не заплачет. Кто не с нами, тот ни с кем. Раздолбайство нас погубит, дисциплина нас спасет. Даешь равнение на знамя, народ и армия — за нами. Народ и армия — близнецы братья. Тем, кто не умеет сказать «есть!», Россия сама скажет «нет!».

Последнюю фразу надо бы запомнить, мысленно отметил я. Она пригодится для рекламного плаката; жаль, поздновато придумал — выборы уже на носу. Но можно еще вставить ее в генеральскую речь на сегодняшних теледебатах. Лишь бы он сам к ним успел. Может ведь запросто опоздать, орел. Ермолов наш недоделанный...

Я открыл дверь первого из штабных номеров. Там у включенного факс-аппарата, как обычно, нес вахту мой верный адъютант капитан Дима Богуш. Диму я подобрал в Петрозаводске, где парень одуревал в облвоенкомате на лейтенантской должности.

— Товарищ полковник! — молодцевато проорал адъютант, вскакивая с места. Богуш знал толк в Уставе. — За время вашего отсутствия на вверенном мне объекте никаких чрезвычайных происшествий...

Кивком головы я поздоровался, взмахом руки прервал рапорт, легкой улыбкой дал понять, что Богушу можно больше не орать. Лишний раз муштровать капитана Диму сейчас не было ни времени, ни особой необходимости.

— Что с рейтингами? — первым делом поинтересовался я.

— Благоприятны, товарищ полковник, — уже нормальным голосом сообщил адъютант. — Наш кандидат устойчив как никогда.

— А какие известия с Кавказа?

— Пришло три факса. — Богуш подал мне папку. — В одиннадцать двадцать, в двенадцать ноль одну и в тринадцать ноль восемь. Все прошли без задержек, качество в норме.

Я сел к столу, достал из папки три лоскутка бумаги и, разгладив листы, принялся их изучать.

На каждом лоскутке было всего по одной строке. На первом — «Наши жены в пушки заряжены!» На втором — «Эге-ге-ей! Привыкли урки к топорам». На третьем — «Тяжело в мучении, легко в аду». Строчки были ровные и аккуратные, буква к букве, без искажения пропорций. Хороший уровень, всегда бы так.

— Вы что-нибудь ответили? — спросил я.

— Так точно, — доложил Богуш. — Согласно вашему приказу, примерно в таком же объеме. После первого факса я послал им фразу «Омар сделал свое дело», после второго — «Водка впадает в Каспийское море», а сразу по получении третьего — «Откушу, как надо, и вернусь».

— Недурно, — поощрил я капитана. — У вас есть фантазия, Богуш. Когда победим на выборах, вы получите майора и перевод в группу советников. Но пока не переборщите с парадоксами, поняли? Это все интеллигентские игрушки, в больших количествах они Генералу без надобности.

— Есть не переборщить! — козырнул капитан Дима, очень довольный моей похвалой и своими перспективами по службе.

Я жестом отпустил адъютанта обедать, сложил лоскутки с факсами обратно в папку, а папку упрятал в верхний ящик стола.

Если наши послания по привычке перехватывает ФСБ, то их штатным дешифровщикам не позавидуешь. Наверняка бедолаги ломают свои ученые головы в поисках ключа к разгадке, и зря. На самом деле эта переписка не означает ровным счетом ничего. Никакого шифра, никакого кода. Проверка линии. Я настоял, чтобы каждый час наши связисты обменивались факсами в привычной генеральской манере, держа линию наготове: мало ли когда нам понадобится поговорить. В горах связь довольно часто капризничает. Пока поднимаешься по склону — все нормально, прием отличный, спускаешься — начисто отрезало. Или наоборот. Естественный природный экран, хоть обкричись. Шуточки ионосферы. За последние двое суток наш Генерал дважды подходил к границам зоны нормального приема, и тогда факс выдавал какой-то сумбур вместо букв. Даже лучший в мире переносной комбинированный факс-аппарат, подарок корпорации «Самсунг», в таких условиях бывает бессилен. А я, полковник Панин, тем более. Я вам не железный и сделан не на конвейере в Южной Корее.

Зеленые цифры на экранчике настольных электронных часов вынудили меня поторопиться. До вечернего телеэфира в «Останкино» времени оставалось не так много. Вернее, его было крайне мало, в обрез. Только-только перелететь с Кавказа в Москву, побриться, выучить свежие тезисы. На бывших военных аэродромах в Минводах, Партизанске, Кара-Юрте и Махачкале Генерала дожидались четыре спортивных «Сессны» с полными баками и сменной командой пилотов. Я держал их в полной готовности со вчерашнего вечера, надеясь, что нашему горному архару надоест мотаться на «Тойоте» по серпантину, от аула к аулу. Но Генерал все еще был неутомим. Недели за три до выборов он немного раскис, впав в меланхолию, и мы всем штабом открывали в нем второе дыхание. Кое-как открыли. И вот никак не можем закрыть его обратно.

Я положил пальцы на клавиатуру факс-аппарата и отстучал: «На линии Панин. Напоминаю, что московские теледебаты — в 21:00». Это значило, что неплохо бы наконец спуститься с гор и зарулить к ближайшему аэродрому. Прямой эфир на дороге не валяется. Телецентр «Останкино» ждать не станет.

Через несколько секунд из щели аппарата с шуршанием выполз белый край бумаги. На листе была одна строчка: «Лучше нор могут быть только горы. Генерал».

Это, по-видимому, означало одно: спущусь, когда мне будет нужно. Без соплей.

— Сукин ты кот! — выругался я вслух.

Телеграфный стиль Генерала был моим собственным изобретением. Уже в начале избирательной кампании я смекнул, что народ наш быстро устает от болтологии. Даже когда ты в мундире с генеральскими погонами, тебя слушают минуты две-три. Затем внимание ослабевает до нуля. Поэтому претендент, желающий выиграть, обязан говорить громко, мало и смачно.

Громкость у нашего кандидата была на высоте с самого начала: и без микрофона рык его охватывал метров четыреста в диаметре, в сухую погоду — все пятьсот, мы специально замеряли расстояние. С краткостью тоже не было проблем. Когда мы отжали весь мат, речь его стала короче не придумаешь. Однако вот смачность давалась ему с колоссальной натугой. Месяца два на нас беспрерывно работала отдельная бригада нанятых текстовиков, которые за приличные деньги готовили генеральские перлы на все случаи жизни: праздники, будни, свадьбы, похороны, стихийные бедствия и парламентские сессии. Наш претендент зубрил лучшие экспромты к пресс-конференциям и отпускал их журналистам штук по пять в одни руки. Перлы имели успех. Постепенно афоризмы насобачились придумывать и члены нашей собственной команды, типа Димы Богуша, а уже на финише и сам Генерал освоил это нехитрое ремесло. Тут главными были малый объем и некоторая загадочность высказывания, которая позволяла бы истолковывать слова кандидата в любую сторону. Сегодня эдак, завтра так, послезавтра снова эдак. Как профессиональному военному, привыкшему к сугубой точности, мне не нравились подобные выкрутасы. Но как политик я понимал их сегодняшнюю необходимость. Это надо, полковник Панин, внушал я себе. Противно, но неизбежно. Политик должен быть мудр и гибок. Не все наши избиратели носят погоны и знают искусство тактики. Далеко не каждому по плечу красота и четкость слога воинского Устава. Некоторым милее мраморные слоники на полке. Воленс-неволенс, приходится маневрировать. Считайте это военной хитростью...

— Сукин кот, — повторил я, разглядывая краткое послание. Обучили его на нашу голову. Генерал уже нам стал доказывать, что он круче переваренного яйца.

«На линии Панин, — вновь напечатал я. — Убедительно прошу Вас вернуться в Москву к вечернему эфиру».

Факс-аппарат несколько секунд подумал, погудел и ответил мне двумя фразами: «Магомет пошел в гору. Кулуары кончаются стенкой. Генерал».

Новые афоризмы поставили меня в тупик. Первое предложение истолковать было достаточно просто, но вот второе... Возможно, Генерал намекал мне, что я тайно интригую за его спиной? Дурь! Какие тайны? Каждую интригу штаб прорабатывает коллективно, мозговым штурмом, и кандидат всегда в курсе...

«На линии Панин, — отстучал я. — Повторите, не понял Вас».

На этот раз аппарат думал не меньше минуты и столько же гудел. После чего из щели выползла новая фраза: «Повторяю для дураков. Ма...» Вслед за «Ма» по листу побежали невразумительные каракули. Точки, линии, загогулины без смысла. Творчество умалишенного художника.

Я поскорее нажал клавишу «рипит». Та же картина: «Ма» — и дальше неразборчивая путаница линий. Глядя на каракули, я испытал желание достать из планшета свой «стечкин» и, не целясь, разрядить магазин в проклятое подарочное изделие корпорации «Самсунг». При этом я отдавал себе отчет, что стрелять по факс-аппарату столь же глупо, как и убивать гонца с плохим известием.

Южнокорейская техника не виновата. Просто наш Алитет на своей «Тойоте» вместе с факсом, связистом, адъютантом и охраной снова заехал в какое-то горное ущелье, и связь с ним утрачена на неопределенный срок.

15. БОЛЕСЛАВ

Из оружия у меня были пистолет неясной конструкции, шестиствольный автомат и пяток гранат. С моим гуманитарным образованием я так и не мог сообразить: зачем автомату целых шесть стволов? как он умудряется бабахать в шесть дырочек разом? где у него вообще мушка? Правда, мой автомат каким-то хитрым манером научился вести огонь, почти не требуя от меня стрелковых навыков. Я только определял направление, легким нажатием намекал, что следует угробить того или этого, а многоствольник уж сам выбирал способ, каким лучше покрошить противника в капусту, чтоб брызги летели направо-налево. Только что я в один прием утихомирил пару мрачных типов, притаившихся под лестницей, потом ликвидировал упитанного свиноподобного гада и теперь готовился штурмовать двери Екатерининского зала. В предыдущие два раза моя атака дважды захлебывалась именно на этом месте. Сперва я не догадался бросить в открытую дверь гранату, ринулся наобум — прямо под перекрестный огонь двух тварей, вроде гоблинов, но в костюмах-тройках. Одна из тварей, убив меня, еще потопталась возле моего трупа, цинично проговорила: «Гудбай, Дик!» и лишь после нажатия на «эскейп» нехотя убралась с экрана. Вторично атакуя, я воспользовался гранатой, но сам тоже подорвался за компанию с врагами, повторив бессмертный подвиг Гастелло...

Игрушку «Дик Ньютон в Москве» мне перекачали по Интернету из штата Массачусетс, в Штаты же она попала из Новосибирска или Томска, концов не найти. От обычного «Дика» игрушка-самоделка отличалась топографией, двумя дополнительными видами оружия и десятком новых забавных персонажей. Неизвестный умелец перенес действие в Кремль, прибавив к компании гоблинов некую толику российских политиков. Точнее, это были уже монстры, вселившиеся в политиков, а отважному супергерою Дику предлагалось произвести зачистку территории и избавиться от всей кунсткамеры. За каждое убийство начислялось по тридцать очков.

Клавишей пробела я вновь распахнул двери зала, метнул гранату, благоразумно отскочив подальше. Теперь все получилось, как надо: я при взрыве не пострадал, от гоблинов остались лишь две пулеметные ленты в кровавых ошметках.

— Гудбай, беби! — по-ковбойски сказал я яркой картинке на мониторе, подбирая трофейные боеприпасы.

Однако рано радовался. Откуда-то с потолка скатился пылающий колобок, деловито опалив меня огнем. Ах ты агрессор! Число моих запасных жизней с громким шипением стало убывать на глазах. Я отшатнулся в сторону, быстренько вернул на место шестиствольник и начал всаживать в колобка очередь за очередью. Но противник не собирался так легко умирать: когда у него не выгорело с огнеметом, он вооружился полосатыми бомбочками, которые стал швырять мне под ноги. Взрыв — пяти жизней как не бывало, еще взрыв — еще минус пять. Упорство, с каким этот колобок пытался изничтожить меня, напомнило об одном моем заклятом приятеле из нашей исполнительной вертикали. Не с него ли срисовали шарового монстрика? То-то я смотрю, головной убор у него такой знакомый! Он, определенно он. Где это видано, чтобы обычным боевым колобкам требовалась кепка?..

Собравшись с силами, я все-таки дострелил бы упрямца, но туг как назло затрезвонил один из телефонов на столе, траурно-черный. Это секретарша Ксения. А ведь я ее просил не трогать меня ровно полчаса! Даже Глава администрации Президента имеет право на тридцать минут отдыха посреди рабочего дня. Иначе я не доживу до послезавтрашних выборов, сдохну от моральных перегрузок.

— Что, Ксения? — сердито спросил я в трубку. — Что, милая моя? Счастливые часов не наблюдают?

— Простите, Болеслав Янович, — виноватым голосом произнесла секретарша. — Круглов вас срочно...

Стоило мне подумать о колобке, и он тут как тут. Просто натуральная административно-хозяйственная телепатия! Вообще-то у меня с колобком есть и прямая связь, не через Ксению, — вон тот ярко-желтый аппарат, стоящий на левом краю стола. Сейчас он молчит, а все почему? Наверное, потому, что я сам его и выдернул из розетки. Временно, по-товарищески. Ядовито-желтый — нежный цвет моей сердечной дружбы с московским мэром. Ярче этого аппарата здесь только красный телефон Для Чрезвычайных Происшествий.

— Объясни ему популярно, что меня нет, — дал указание я. — Скажи, босс срочно уехал в Центризбирком, по уши в государственных делах и будет не скоро. Завтра или послезавтра.

Общение с Кругловым никак не входило в мои сегодняшние планы. Догадываюсь, что он мне хочет сказать.

— Болеслав Янович! — отчаянно зашептала в ответ Ксения. — Он ведь не звонит! Он уже здесь, в приемной! Он...

— Да, я здесь! — с сарказмом подтвердил знакомый мужской баритон, внезапно возникая в трубке. Круглов, я чувствую, уже овладел телефоном, теперь ему оставались только телеграф, мосты и Зимний дворец. — Я жду у вашей двери! Надеюсь, вы все-таки пожелаете меня принять перед отбытием в Центризбирком... или куда там вы срочно уехали?

Мысленно я пожелал колобку повеситься.

— Ну разумеется, приму, — тоном наирадушнейшего хозяина проговорил я вслух и выключил компьютер. — О чем речь? Входите, дверь для вас всегда открыта.

Мэр столицы Игорь Михайлович Круглов вкатился в мой кабинет весь багровый от ярости. Сейчас он был без кепки: видимо, оставил ее в приемной.

— Не позволю! — зашипел он на меня. — Не допущу! Костьми лягу, но этому — не бывать!

Дик Ньютон на моем месте давно бы швырнул в противника гранатку, а сам укрылся за спинкой кресла. Мне же предстояло встретить опасность лицом к лицу. Ладно, не привыкать. Я выбрался из-за стола и, протягивая руку для рукопожатия, двинулся навстречу пышущему гневом колобку.

— Полностью солидарен с вами, дорогой Игорь Михайлович, — торжественным голосом сказал я. — Я тоже не допущу и не позволю. Тут мы с вами союзники.

Колобка Круглова настолько удивили мои слова, что он по забывчивости пожал мне руку. Но тут же опомнился.

— Что это вы имеете в виду? — подозрительно осведомился он, выдергивая ладонь. Слышать слово «союзники» из моих уст ему было просто невыносимо. Хуже царапанья жестянки о стекло.

— То же, что и вы имеете в виду, — успокоил я московского мэра. — Победу оппозиции на выборах, естественно. Разве мы с вами можем допустить, чтобы они выиграли? Чтобы черная тень тоталитаризма вновь накрыла многострадальную...

— Какая там, к чертовой матери, тень?! — Вместо того чтобы успокоиться, Круглов впал в еще большую ярость. — Вы отлично поняли, о чем я говорю, не притворяйтесь! Я вам не дам замусорить Москву! Слышали? Не дам!

При каждом слове мэр гневно тряс своей пышной кудрявой шевелюрой песочного цвета. Всего три года назад Игорь Михайлович был лыс, как школьный глобус. Но вот однажды к нему в гости пожаловал с рабочим визитом кудрявый губернатор одного из поволжских городов — и невольно уязвил нашего колобка в самое сердце. Чтобы где-нибудь на Волге было то, чего нет в столице? Ни за что! Пришлось Круглову решиться на сложную операцию: имплантировать себе искусственные волосы самой модной окраски и потом каждый месяц подвергать их процедуре химической завивки. Кудрявый губернатор из Поволжья вскоре пополнил ряды москвичей и пообстриг кудри, перестав быть конкурентом, — а мэр наш все ходил завитой, как барашек. Чего только не сделаешь за-ради престижа родного города! Уважаю упорство. Его бы еще в мирных целях...

— Игорь Михайлович, дорогой вы мой, — произнес я, с особым садистским удовольствием напирая на слово «дорогой». — Я и сам никогда себе не позволяю мусорить в Москве. Можете мне поверить, окурки я всегда выбрасываю в пепельницу, а после — в урну... Вот, пожалуйста, убедитесь. — Я вытащил из-под стола пластмассовое ведерко с одиноким бычком на дне и показал его мэру. — Кроме того, при входе в Кремль я всегда вытираю ноги. И при выходе тоже. Свидетель тому — Полина Матвеевна, наша уборщи...

— Кончайте ваш базар! — воскликнул Круглов, которого, похоже, доканал мой окурок. — Чего вы мне тут горбатого лепите? Я все знаю — и про концерт, и про дирижабли, и чтобы бумажки с них разбрасывать. У меня никаких дворников не хватит, чтоб потом этот мусор выгрести с улиц. Москва вам не помойка. За-пре-ща-ю!

Выслушав страстную речь мэра, я приободрился. Худшие мои опасения не сбылись. К счастью, московский градоначальник знал далеко не все, да и располагал уже устарелыми сведениями. Значит, у меня преимущество.

Идею с агитационными дирижаблями я, к примеру, сам похоронил много-много раньше, чем отменил концерт на Красной площади. Еще во время думских выборов летающие галоши доказали свою малую эффективность и слабую управляемость: когда этих наполненных гелием пузанов отпускали с привязи, их вечно несло куда ни попадя. Кроме того, на сегодняшний день два наших аэростата — «Гольф-банк» и «Святой Серафим Саровский» — так и так были в нерабочем состоянии. После того как мистер Джеймс Нестеренко стремительно отбыл на Багамы с деньгами своих вкладчиков, «Гольф-банк» надо было срочно перекрашивать и переименовывать. Второй из дирижаблей и вовсе нуждался в ремонте. Месяца три назад во время тренировочного запуска «Святой Серафим» получил серьезную пробоину, при посадке задев шпиль гостиницы «Украина». Правда, у нас был еще резервный «Элефант» — аэростат в виде огромного белого слона, давний подарок Республиканской партии США. Но в одиночку запускать предвыборного слона просто смешно.

И все же нет худа без добра.

Раньше фиаско с дирижаблями я записывал в пассив. Теперь же мои организационные неудачи можно обернуть себе на пользу. Мэр хочет уступок, и он их получит. В такой ситуации я спокойно могу ему скинуть пару глупых шестерок, выдав их за крупные козыри. Здесь главное — действовать по порядку. Начнем с Красной площади.

— Многоуважаемый Игорь Михайлович! — приветливо сказал я. — Пожалуйста, не надо так нервничать. Мы с вами представляем одну ветвь власти, неужто не договоримся? Я, со своей стороны, готов пойти навстречу городской администрации. Только объясните, чем вам не нравится предвыборный концерт?

Круглов набычился, рукою взъерошил кудри.

— А то вы не знаете! — с надрывом проговорил он. — Шум, бардак, децибелы! Старинная кладка стен во всем районе нарушится от вашей тряски! Крыши над бассейнами провалятся! Молодежь заплюет наши мостовые жвачкой, огрызками... пивными пробками, стеклянными осколками от бутылок... от банок!

По мнению Круглова, столичная молодежь сплошь состояла из индийских факиров, умеющих плеваться жестью и бутылочным стеклом. Но не будем придирчивы к словам. Наш Михалыч академий разных не кончал, он пророс в мэры из самой толщи народной жизни. Как у классика: «Детство» — «В людях» — «Мэрия».

— Убедили-убедили! — Я поднял руки вверх в знак примирения и согласия. — Вы правы. Концерт отменяется.

Я вернулся к столу, поднял черную телефонную трубку и приказал:

— Ксения, Волкова срочно ко мне. Если его нет на месте, разыскать и доставить.

— Разыщем, Болеслав Янович, — несколько растерянно ответила секретарша. Ксения решила, что у нее начинается болезнь дежавю. Ничего, я ей потом все растолкую.

Очень скоро в дверях появился сумрачный Валера Волков.

— Какие будут распоряжения? — спросил он, рассматривая паркетный пол кабинета. Валера все еще был на меня сердит. Как же, я ведь подрезал крылья его буйной фантазии!

— Значит, так, Волков, — отчеканил я. — Гала-концерта на Красной площади не будет.

— Да понял я уж, понял, — буркнул Валера в пол. — Мне, Болеслав Янович, повторять два раза...

— И не спорь, и не проси! — Я повысил голос. — В общем, я отменяю твое мероприятие. Хочешь — жалуйся хоть Президенту.

Валера вскинул голову и с опаской глянул на меня: не превратился ли часом Глава администрации в механическую куклу с органчиком внутри, долдонящим один и тот же монолог?

— И не спорь! — повторил я, сделав страшные глаза. — Московская мэрия справедливо указала мне на тяжелые экологические последствия твоей идеи для центральной части города... Мы патриоты столицы или нет?

Тут Волков наконец-то заметил в углу кабинета насупившегося Круглова. Я тихо кашлянул, призывая нашего шоумена проявить максимум сообразительности. А заодно вспомнить, что он когда-то закончил театральный институт. Ну, Валера, давай, сопротивляйся. Мы должны показать, что ради мэра идем на очень большие жертвы.

— Болеслав Я-а-анович! — весьма натурально заныл наш главный шоумен. — Но все ведь уже готово... Программа сверстана, объявления пошли в типографию, звезды дали согласие...

— Никаких «но»! — отрубил я. — Мы с Игорем Михайловичем ответственно тебе заявляем: нет!

— А может быть... — жалобным голосом проговорил Волков.

— Никаких «может быть»! — оборвал его я. — Мы с Игорем Михайловичем... — Каждый раз, когда я произносил вслух это сочетание, мэр в углу недовольно крякал. — Итак, мы с Игорем Михайловичем просто категорически вам запрещаем...

Некоторое времяВолков для вида поупирался, затем — как бы убитый горем — всплеснул руками и со словами «Режете без ножа!» покинул мои апартаменты. Кажется, наш балаган помог и Валере окончательно примириться с отменой звездной тусовки у кремлевских стен. Его идея, по крайней мере, не пропала зря. Точнее сказать, она пропала с пользой.

— Вот, пожалуйста, — сказал я мэру. — Мы уже плодотворно сотрудничаем, не так ли? Одна ваша просьба исполнена. Теперь насчет дирижаблей: их тоже не будет... Идите сюда! — Я поманил Круглова к открытому окну кабинета.

Московский градоначальник медленно приблизился. Багровых тонов на лице колобка стало заметно меньше, однако там все еще удерживалось ожидание подвоха. Круглов не верил в быстроту победы надо мной. Быть может, он предполагал, что я лишь выбираю удобный момент, намереваясь схватить мэра за фалды и выкинуть вниз с третьего этажа, в наш уютный внутренний кремлевский дворик.

— Видите? — Я указал пальцем вниз. На квадратном асфальтовом пятачке замерла эмалево-белая металлическая стрекоза: удлиненный аристократический корпус, два винта — один над другим, блестящие стекла салона. Чудо военно-технического дизайна. Услада сердца для патриота и гроза для неприятеля. Возле летательного аппарата возились техники в синих комбинезонах. — Что это, по-вашему? — задал я вопрос мэру.

— Ну вертолет, — ответил мне мэр. Он пока не понимал, где подвох, и был настороже, словно Тарзан на тропе войны.

— Не просто вертолет, — пояснил я, — а самый быстрый, самый лучший, экстра-класса. Ка-75, «Белый Аллигатор». Дар камовской фирмы предвыборному штабу нашего Президента. Вчера доставили. Я, знаете ли, филолог по образованию и в технике разбираюсь из рук вон. Но эта машина на меня произвела впечатление.

Мэр зашарил по карманам в поисках кепки и, не найдя, приставил ко лбу ладонь в виде козырька.

— А что это за трубки по бокам? — бдительно спросил он, оглядывая вертолет.

— Если не ошибаюсь, ракетные установки, — сказал я. — Довольно мощные, как мне говорили. Там заранее предусмотрено...

— И он будет летать над Москвой? — взволнованным голосом перебил меня Круглов. — Вот так, с этими боевыми штуками?

— Обещали, что полетит, — подтвердил я. — В агитационных целях, сегодня ближе к вечеру. По сравнению с «Белым Аллигатором» любой агитдирижабль — детство человечества. Но если вы думаете...

— Я не думаю, я знаю! — бесцеремонно оборвал мою речь колобок. — Московская мэрия категорически против! Безусловно и окончательно! Еще не хватало, чтобы какая-нибудь ракета свалилась на головы наших москвичей! Чернобыль хотите устроить?!

Круглов принял оборонительную стойку, ожидая моей ответной реакции. Но я не собирался спорить. Напротив, я подчеркнуто дружелюбно кивнул мэру в знак согласия:

— Не будет ракет, Игорь Михайлович. Ни ядерных, ни обычных, слово даю. По нашей просьбе конструкторы Ка-75 специально переделали обе установки. Теперь они будут «выстреливать» только нашей агитпродукцией... Глядите! — Я вытащил из кармана образец и показал его Круглову.

— Замусорить Москву я вам не дам! — тут же воскликнул мэр, с видимым удовлетворением ступая на знакомую почву. — Муниципальные дворники не обязаны убирать потом ваши бумажки!

Круглову по-прежнему хотелось вывести меня из равновесия и доказать, кто в Москве самый главный Мойдодыр. Ты, ты самый главный, устало подумал я. Успокойся. Все твое, только не мешай нам выбирать Президента.

— Это не бумажка, — сказал я. — Это пластик. Очень практичная вещь, на асфальте не залежится, подберут. Видите, тут на одной стороне фото Президента с семьей, на другой — календарик и гороскопы. Возьмите в руку, чувствуете, тяжелая? Пользуясь этой карточкой, можно будет дважды бесплатно проехаться на метро. Очень удобно в день голосования...

— Бесплатно?! — выдохнул колобок с гримасой только что ограбленного человека. — На городском метро? А приезжие — они тоже даром будут кататься? Да вы знаете, во сколько это обойдется муниципальному бюджету?!

— Демократия стоит дорого, — согласился я. — Но москвичи этот продукт получат со скидкой благодаря бескорыстной помощи мэрии. То бишь благодаря вам.

Все мои попытки консенсуса с Игорем Михайловичем тут же пошли прахом. Лицо мэра вновь побагровело, возвращаясь к начальной стадии нашей беседы.

— Никогда! — прошипел он. — Халяву? За наш счет? Никогда! Мало вам федерального бюджета, кровопийцы? У меня в зоопарке звери голодают! У меня в кукольном театре народные артисты месяцами тринадцатой зарплаты не видят! У меня... — Круглов тяжело задышал.

Зато у тебя хватает денег на чугунных Георгиев Победоносцев, неприязненно подумал я. Раз в неделю очередного Жору отливают и ставят где-нибудь под оркестр. Каждый такой памятничек со змеем стоит четверть миллиона долларов. И ничего, бюджет выдерживает, Москва стоит.

— Так вы готовы поддержать нашу идею? — в упор, без экивоков спросил я.

— Оплачивать халяву? Поищите дурака! — отрезал багровый Круглов. — Я сегодня же аннулирую ваши карточки!

— Ваше последнее слово?

— Нет и нет!

Видит бог, я хотел договориться мирно. Мэр столицы — не какой-то там прибайкальский губернатор, должен понимать ситуацию. Если ты меня не любишь, не люби: не приглашай меня к себе в гости, не шли поздравительных открыток к Новому году. Но нельзя, колобок, понимаешь, нельзя каждое мое слово встречать в штыки. Опасно. В случае нашего проигрыша мы ведь с тобой встретимся у одной стенки, и там уж нас помирят... Все-таки власть портит, сделал я грустный вывод. Даже муниципальная.

Я подошел к столу, демонстративно сунул руку в боковой ящик и щелкнул клавишей. Послышался негромкий гул. Затем я передвинул массивную медную пепельницу поближе к краю стола.

— Стало быть, вы, Игорь Михайлович, отказываетесь поддержать нашего Президента на выборах? — громко спросил я, наклоняясь к жерлу пепельницы. — Верно я вас понял?

Лицо Круглова перекосилось. Президент всегда искренне выражал симпатию столичному мэру. Вероятно, мэр представил вдруг, как я прокручиваю главе государства пленочку с записью нашей дискуссии, и — прости-прощай симпатия. В пределах Садового кольца я имел репутацию человека хитрого и безжалостного. Слухам о своем иезуитстве попустительствовал я сам: с таким шлейфом гораздо удобнее было общаться с должностными лицами. Страх — сильное орудие в умелых руках.

— Я не отказываюсь... — через силу выговорил колобок, со злостью глядя то на пепельницу, то на меня. — Я просто хотел сказать, что...

— ... что вам не нравится эта карточка с фотографией Президента, — ласково продолжил за него я. — Выражайтесь откровенно, не бойтесь! Значит, вы не хотите, чтобы в день выборов москвичи, голосующие за Президента, сэкономили в метро на жетонах? Так?

— Нет, почему же... — Мэр выдавливал из себя речь, как засохшую пасту из тюбика. — В принципе... я не возражаю против... вашей идеи. Мэрия готова принять на себя... расходы. — Последнее слово далось Круглову особенно нелегко.

Я бросился к Игорю Михайловичу и снова пожал его честную ладонь. И снова мэр не успел ее вовремя отдернуть. Эх, жаль, что фотографа здесь не было!

— Спасибо, спасибо! — с пылом сказал я. — Как я рад, что мы нашли общий язык!.. Ой, вы уже уходите? А то посидите, Ксения чай организует...

Под прицелом пепельницы перекошенный багровый Круглов беззвучно отступил к двери, беззвучно выматерился и пропал, даже не сделав дяде ручкой. Ну и пускай, не помру без его «до свиданья». Сам Дик Ньютон — и тот не справился бы с колобком без единого выстрела, как я. Прошу приплюсовать тридцать очков мне в зачет.

Дождавшись, пока за мэром захлопнется дверь, я вернул пепельницу на место, опять запустил руку в боковой ящик стола и отключил портативную машинку для измельчения бумаг: именно она и издавала зловещий тихий гул. В отличие от господина Сухарева, бывшего шефа бывшей президентской СБ, я не имею обыкновения записывать кремлевские разговоры. И сроду не держу у себя никакой подслушивающей техники. Я все-таки лучше, чем обо мне думают. Даже...

Дзззззззз! — вклинилось в мои раздумья мерзкое телефонное дребезжание. Я дернулся: это был не обычный рядовой звонок.

На моем столе дребезжал ярко-красный телефон Для Чрезвычайных Происшествий.

16. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

— Шаг влево, пожалуйста, — попросил мужчина средних лет в потертых синих джинсах и цветастой рубашке с закатанными рукавами. В сравнении с церемониальными черными костюмами кремлевской обслуги его одежда напоминала пестрый конфетный фантик, кое-как приляпанный к безупречно одноцветной панели компьютера.

Президент России повиновался команде. А что ему оставалось делать?

— Теперь вы, — обратился мужчина уже ко мне, — вы шагните сюда и станьте рядом с ним. Вот здесь... нет, правее. Спокойно, без резких движений... И, бога ради, не заденьте эти провода, иначе нам хана...

Мой Сердюк попытался было последовать за мной.

— Куда? — осадил его наш джинсовый командир. — Вы мне не нужны. Только Президент и премьер, только эти двое... Будьте добры, немедленно вернитесь на место. Ну, я жду!

Сердюк в растерянности поглядел на меня. По инструкции он обязан был находиться неподалеку от меня при любых обстоятельствах — не исключая авиакатастрофы, шторма, лесного пожара и, конечно, захвата заложников. Сейчас же должностная инструкция стремительно улетала в тартарары: сперва мои штатные охранники Дмитро и Олесь были оставлены внизу, в гардеробе, а теперь него, референта премьер-министра Козицкого, преступно разлучали с основным объектом прикрытия.

— У нас только пять минут. — Мужчина в цветастой рубашке прислушался к отчетливому тиканью таймера и глянул в упор на непослушного Сердюка. — Мы напрасно теряем время...

Я кивнул головой, подтверждая, что надо выполнить требование. В данной обстановке самоотверженность Сердюка выглядела красивым, но неуместным жестом. Есть ситуации, в которых необходимо подчиняться быстро, без разговоров, без объяснений. Это — одна из них.

С тяжелым вздохом мой референт отошел обратно к дальней стене и замер там в ожидании момента, когда можно будет рвануться мне на выручку. Было в нем что-то от тигра, готовящегося к прыжку. Такого заводного тигра из игрушечного магазина на улице Артема. Похожего я как раз покупал внуку на день рождения.

— Спасибо, — проговорил мужчина и, сразу забыв про моего референта, показал растопыренную пятерню другому пришельцу, в кожаной безрукавке со множеством накладных карманов. — Внимание, начинаем отсчет! Катя, свет!

Над головами вспыхнули софиты.

— Мокеич, камера!

Мокеич в кожаной безрукавке навел на меня раструб телеобъектива.

— Президент хорош, — промычал он, не отрываясь от камеры. — А украинский премьер — в тени. Картинку не вытянем, будет одна радуга вместо лица.

— Катенька, свет на две единицы вправо! Я же просил! — сердито крикнул главный распорядитель съемок. — Премьер тёмный!

Тут же прямо в лицо мне ударил свет софита, едва не ослепив. Невидимая Катенька постаралась.

— В норме оба, — провозгласил из-за камеры кожаный Мокеич. — Я готов, Сергей, работаем обоих.

Вся мучительная процедура называлась протокольной съемкой. Ни в одной из стран мира, где я побывал, телевизионщики не отличались особым тактом. В Дании, например, во время официальной аудиенции у королевы тамошний оператор наступил мне на ногу и не извинился. А в Литве я чуть не получил направленным микрофоном по уху. Говорят, лишь в Ватикане тележурналисты-католики ведут себя более-менее прилично: дерзость в присутствии Папы Римского чревата неприятностями не только на этом свете, но и на том. У Святого престола, как известно, обширные связи наверху.

— Разговаривайте, разговаривайте, пожалуйста, — сказал нам джинсовый Сергей, складывая из двух пальцев нолик. — Делайте вид, как будто нас нет... Как будто вы вдвоем обсуждаете проблемы... Мокеич, пошел!

Тихо зажужжала камера.

— Я думаю, что... э-э... — начал Президент России.

Обсуждение проблем было внезапно прервано в самом начале.

Где-то вверху раздался приглушенный взрыв. Свет померк. Над моей головой со свистом пронеслась туча осколков. Я увидел, как Сердюк делает гигантский прыжок, надеясь закрыть премьера Козицкого своим телом. С другой стороны такой же прыжок совершил и переводчик российского Президента — человек-танк под стать Сердюку. Оба летающих переводчика, не рассчитав, столкнулись друг с другом еще в воздухе. Надеюсь, у моего Сердюка лоб будет покрепче. Другого такого помощника мне уже не найти.

— Катька! — сердито завопил джинсовый Сергей. — Ты почему не ввернула новую лампу?! Я же тебя просил, диверсантка!

Теперь-то я увидел возле софитов диверсантку — маленькую, щуплую и, по-моему, беременную.

— Это и была новая, — уныло отозвалась осветительница. — Не кричите так, мне волноваться вредно. С понедельника я вообще в декрете, и катитесь вы со своими лампами...

Оба переводчика тем временем осознали, что тревога была учебной. Встав с полу, они отряхнулись, оценили габариты друг друга и возвратились на исходные позиции. Несмотря на сильное столкновение в воздухе, выглядели оба целыми и невредимыми. Профессионалы, ничего не скажешь.

— Я думаю, что-о... э-э... вам пора закругляться, господин... э-э... Журавлев, — укоризненно сдвинув седые брови, прогудел Президент России телевизионщику Сергею. За долгие годы в политике российский лидер, по-видимому, привык относиться к ТВ как к неизбежному стихийному бедствию. Как опытный японец — к цунами: нравится или не нравится, но надо терпеть.

— Угу, мы закругляемся, — пообещал джинсовый Журавлев. — Сейчас ввернем запасную лампочку, и порядок... Катерина, тебя одну ждем! Вворачивай!

— А я что, по-вашему, делаю? — отозвался Катеринин голос уже откуда-то сверху, и в следующую секунду яркий свет снова опалил мне лицо.

— Мокеич, пошел! — выкрикнул Сергей Журавлев. — Говорите чего-нибудь, говорите, — поспешно обратился он уже к нам. — Как бы обсуждайте как бы проблемы... Не должно быть статики, должно быть некоторое движение в кадре...

Опять зажужжала телекамера.

— Я думаю, что-о-о средства массовой, понимаешь, информации... совсем от рук отбились, — доверительно сообщил Президент, хлопая меня по плечу. — А как у вас это... в Киеве?

— Як у вас, у Москви, — ответил я, сладко улыбаясь в объектив телекамеры. — Немае на них цензуры.

— Настоящие, понимаешь, разбойники, — сказал Президент и протянул мне ладонь.

— Уси дийсни розбышакы, — согласился я, пожимая Президенту руку. — Бисови диты.

Жужжанье камеры смолкло. Жаркий свет погас.

— Большое спасибо, снято, — довольно произнес Журавлев. — Извините за беспокойство, мы уже сворачиваемся. Было приятно с вами поработать... Как там погодка в Киеве, пан премьер?

— Хмарно, дощ, витер, — с серьезным видом перечислил я.

Я хотел включить в список еще вьюгу и ураган, но позабыл, как они звучат на ридной мове. В действительности у нас с утра было сухо и солнечно. Но телевизионщику ведь глубоко начхать на нашу погоду и на нашу страну. Это он так, разговор поддерживает, пока его команда сматывает удочки. Не о курсе же гривны ему меня спрашивать?

— Очень хорошо, — не слушая, поддакнул джинсовый Журавлев. — И у нас сегодня денек ничего... Сейчас бы на пляж, в Серебряный Бор, верно? — Разговаривая со мной, он одновременно руководил Катей и Мокеичем, которые в темпе сворачивали свою телетехнику.

— Як умру, то поховаты мэне на могыле, — ответил я ему школьной строчкой из Тараса Шевченко.

Подошедший Сердюк громко фыркнул: это-то стихотворение даже он смутно помнил. Речь там шла не о пляже, а о похоронах. Референт российского Президента, тоже оказавшийся рядом с нами, озабоченно зашевелил губами, тщетно пытаясь перевести фразу. В мощной руке возник миниатюрный словарь-разговорник. Оба переводчика, по-моему, владели украиньской мовой примерно на одном уровне.

— Угу-угу, я так и думал, — рассеянно откликнулся на мои слова Журавлёв. Его команда наконец-то справилась со сбором имущества и теперь дожидалась шефа. — Песок, теплая водичка, благодать... Ну а мы поскакали, нам еще индонезийцев снимать. — Громыхая железяками, телевизионщики выкатились из зала.

Глава российского государства неодобрительно посмотрел им вслед.

— Слушай, — обратился он к своему референту, когда массивная дверь закрылась и мы четверо уселись за круглый стол с двумя государственными флажками. — Опять этот наглый Журавлёв. У меня от него в глазах рябит... Им там, в «Останкино», что-о-о, некого больше сюда прислать?

Человек-танк выложил на стол сперва разговорник, блокнот, кожаный бювар, авторучку «паркер» и только потом — сложенную вчетверо шпаргалку.

— В Кремле аккредитовано двадцать человек от «Останкино», — доложил он. — Но тут вот сбоку есть пометка Болеслава Яновича... Журавлёв из этих двадцати самый быстрый. Остальные вообще возятся по полчаса.

— Хорошо, пусть остается, — с досадой в голосе согласился Президент. — Раз быстрый, то пускай, куда от него денешься... От Журавлёва этого, я имею в виду, — после паузы добавил он. Как будто вдруг спохватился, что его слова могут быть неверно истолкованы.

Я кивнул, давая понять, что все истолковал в прямом смысле, а не в каком-нибудь там переносном.

Покончив с телевидением, Президент сразу вернулся в бодрое расположение духа. Пришла пора церемонию официальной встречи на высшем уровне считать начавшейся.

— Ну здравствуйте, господин премьер-министр! — с приветливой улыбкой обратился ко мне глава российского государства. В принципе мы здоровались с ним и до съемок, и перед камерой, но то все было не в счет. Президент не хуже меня знал протокольные тонкости.

— Здоровеньки булы, пан першой министр, — сверившись с разговорником, добросовестно перевел мне человек-танк.

— Добрый дэнь, пан Президент, — ответил я.

— Добрый день, господин Президент, — эхом откликнулся переводчик Сердюк, которому в этот раз даже не понадобился словарь.

Формальности были соблюдены. Еще десять минут я уже по-русски излагал точку зрения официального Киева на послезавтрашние выборы в России. Референт с российской стороны трудолюбиво делал за мной записи золотым «паркером» на белом листе. Записи эти — тоже дань протоколу — не имели никакого значения, хотя бумага потом наверняка будет подшита в особую секретную папку и сохранена где-то в недрах МИДа. Важен был сам факт поддержки перед выборами, а не конкретные слова. Это также было понятно обеим высоким договаривающимся сторонам. По правде говоря, человек-танк мог бы своим «паркером» рисовать на листе рожицы или играть в крестики-нолики, но это ему, разумеется, и в голову бы не пришло.

— Ну, что-о-о... теперь можно и по одной, за славянское братство? — хитро прищурившись, спросил у меня Президент, когда на одиннадцатой минуте я замолк и открыл тем самым неофициальную часть.

— Можно, — согласился я. — И не по одной.

У банкетов, следующих за подобными встречами в верхах, тоже имелся свой ритуал. Каждая сторона обязана была в знак дружбы и сотрудничества употреблять напитки, традиционные для стороны противоположной. Когда мы были на Ямайке вместе с нашим министром закордонных справ, тот вынужден был из-за этого улизнуть сразу после официальной части: иначе ему пришлось бы пить ром, вызывавший у него сильнейшую изжогу. Я должен был тогда отдуваться за двоих, прихлебывая пиратское пойло, но не посрамил честь незалэжной республики... Сегодня все будет проще, подумал я, без экзотики. Мне нальют «Столичную». Российскому Президенту — горилку. Два профессионала, Сердюк с человеком-танком, будут тянуть соки, делая вид, что спиртное их обоих совершенно не волнует.

Из Екатерининского зала мы проследовали в маленький боковой зальчик, где уже оказался накрыт стол. Бутылки на столе были те, что я и предполагал. По части закуски меня, однако, ожидал небольшой сюрприз. В большое блюдо с черной икрой кремлевский кулинар положил сверху крохотные пирожки-кораблики — крейсерочки с грибами, линкорчики с осетриной, сторожевички с дичью. Это был недвусмысленный намек на Черноморский флот. Мой Сердюк и президентский переводчик оживленно переглянулись: они уже прикидывали, как будут делить флот между собой. Оно и вкусно, и мирно, и очень патриотично.

— Я думаю, что-о-о можно садиться за стол, — произнес Президент России и сделал приглашающий жест. — Сколько соловья, понимаешь, баснями ни корми, а он...

Сердюк плотоядно потер руки.

Человек-танк расправил бумажные салфетки в вазе.

Я отодвинул стул, уже собираясь сесть.

«Тревога! — неожиданно заверещала у меня в мозгу сирена Внутренней Безпеки. — Обернись! Быстрее обернись!»

Проклиная свою истеричную дуру-интуицию, я инстинктивно обернулся. И оцепенел.

Президент России, не докончив фразы о соловье и баснях, стал вдруг медленно садиться на пол, куда-то мимо стула. На лице его возникла гримаса боли пополам с удивлением. Правой рукой он еще пытался поймать ускользающую от него спинку стула, а левая его рука неуверенно поползла к нагрудному карману пиджака, словно бы глава российского государства решил внезапно проверить, цело ли содержимое этого кармана... Слева, где сердце.

Человек-танк, резко оттолкнувшись от стола, с рычанием бросился к своему Президенту и успел подхватить его в объятия у самого пола. Но совсем удержать не смог — лишь смягчил падение.

Одна из ножек банкетного стола подломилась. Бутылки с тревожным звоном чокнулись с бокалами. Икорное блюдо, как живое, поехало к краю. Ваза с салфетками опрокинулась в хлебницу.

— Врача! Скорее зовите врача! — Я преодолел оцепенение, но сил моих пока хватило всего лишь на крик.

— Ликаря! Скорийшэ клычьтэ ликаря! — заорал вслед за мной ополоумевший Сердюк, от неожиданности забыв, с какого языка на какой ему положено сегодня переводить.

На лице Президента России уже не было удивления. Только одна боль.

Грохнулось об пол блюдо с черной икрой. Так и не поделенный никем пирожковый флот рассыпался по паркету.

ЧАСТЬ II МАСКАРАД

17. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ

Я наблюдал, как они оба входят в мой кабинет — молодой и пожилой. Баловень судьбы Илюша Милов задел головой за притолоку, жизнерадостно чертыхнулся и, не дожидаясь приглашения сесть, козликом запрыгнул в самое красивое из гостевых кресел. Старый опытный телеволк Вадим Вадимыч Позднышев действовал неторопливо: сначала дотронулся двумя пальцами до косяка, потом правой ногой переступил порог и лишь после этого позволил себе полностью зайти. Но и зайдя, он не стал выбирать себе удобное местечко, а перво-наперво поглядел вопросительно на меня.

— Господи, да садитесь, Вадим Вадимович! — улыбнулся я. — Что за китайские церемонии?

Позднышев нашел кресло поскромнее и присел.

«Один — ноль» в пользу старика, отметил я про себя. Я прекрасно знал, что Вадим Вадимыч отродясь не был пай-дедушкой. Когда требовалось, он мог не только усесться без приглашения, но и положить по-американски ноги на стол. Илюша пока не сообразил, что Позднышев уже начал свою игру на опережение. Вот они, старые кадры! Еще не сказав ни слова, Вадим Вадимыч сразу же дал мне понять, в какой манере следует вести сегодняшний «круглый стол». Разболтайный Илюшин стиль вполне годится для ток-шоу, но у нас в вечернем эфире не балаган с девочками, а Мероприятие с большой буквы. Взвешенность, взвешенность и еще раз взвешенность.

— Полагаю, вы оба догадались, для чего приглашены, — обратился я к подчиненным. — Верно?

Старик Позднышев промолчал, ибо вопрос мой был риторическим и ответа не требовал.

— Ясно для чего! — за двоих ответил Милов, потягиваясь в мягком кресле. — Чтобы выбрать на сегодня ведущего прямого эфира. Наш кандидатский квартет остро нуждается в хорошем дирижере.

— Так оно и есть, — согласился я. — Давайте вместе решим, кто будет рулить... Думаю, нам не нужно вызывать из Эстонии господина Куузика?

Оба моих собеседника уловили юмор. Илюша весело загоготал, хлопая по подлокотникам. Вадим Вадимыч деликатно хмыкнул в ладошку.

Предприимчивый эстонец Матс Куузик царил у нас в «Останкино» лет десять назад, когда развязность еще можно было выдавать за смелость. Шустрый Матс прославился тем, что, приглашая в студию знаменитостей, задавал им в лоб один-единственный коронный вопрос: «А скажит-те, пожалуйст-та, скооолько вы зарабатывает-те?» Знаменитости тут же терялись, а некоторые из них даже неосторожно пробалтывались. Поначалу выглядело все это забавно, потом стало приедаться.

Эпоха Куузика сошла на нет, как только наши репортеры сообразили, что сами могут задавать гостям этот же коронный вопрос, да еще без тягучего эстонского акцента. Матса быстренько удалили за штат, и он стал возникать наездами — то на одном канале, то на другом. Скоро прошел слух, что Куузик еще подрабатывает в налоговой полиции, которая по его теленаводкам аккуратно проверяет недоплательщиков из числа звезд... Вспыхнул скандал. Пару раз обиженные клиенты побили Куузику физиономию, после чего тот окончательно вернулся на историческую родину. Где, кстати, и до сих пор неплохо зарабатывает на таллинском ТВ — разоблачает козни русских гегемонистов. Каждую среду с девяти до десяти вечера по московскому времени.

— Итак, господина Матса не зовем, — сделал вывод я. — Остается двое реальных претендентов — вы, Илья, и вы, Вадим Вадимович.

У Илюши Милова заблестели глаза: «круглый стол» с кандидатами всегда был лакомым кусочком. Эфир в прайм-тайм, отдельный гонорар от Центризбиркома плюс увлекательная возможность хоть час да покомандовать политиками. Хорошая надбавка к имиджу, не правда ли? Милов, с которым мы были почти ровесники, всерьез рассчитывал, что я выберу именно его. Пожилой Вадим Вадимыч этого же, по-моему, больше всего и опасался.

— А почему бы, Аркадий Николаевич, вам самому не провести прямой эфир? — вдруг предложил мне Позднышев. — У вас ведь огромный опыт по этой части...

Я заметил, как по лицу Илюши пробежало выражение легкого недовольства, и мысленно поздравил Вадима Вадимыча со счетом «два — ноль» в его пользу. И Позднышев, и Милов знали, что я откажусь. Но предложить боссу лучший кусок со стола — святая обязанность подчиненного. Старик вспомнил об этом чуть раньше. И тем самым вновь подчеркнул, что у него до сих пор отменная реакция.

— Это исключено, — покачал я головой. — Беру самоотвод. Став начальником, я ушел из большого спорта. Поэтому снимаю мою кандидатуру без дальнейших прений. Мне хотелось бы все-таки узнать ваши планы на вечер. Есть у каждого из вас своя концепция программы?

— Так, некоторые наметки, — застенчиво сказал Позднышев.

Милов же, наоборот, по-рыбацки развел руками, показывая, какая здоровенная готовая концепция плещется в его садке. Того и гляди выпрыгнет.

— Начнем по старшинству? — послал я пас Вадиму Вадимычу. У выступающего первым были при обсуждении худшие шансы: тот, кто говорил следом, мог без труда пинать предыдущего.

— Молодым везде у нас дорога, — удачно отбил старик мой пас. — Дадим-ка сначала слово Илье. Кажется, он придумал на сегодня что-то оригинальное.

Илюша был настолько увлечен своим уловом, что имел глупость кивнуть.

«Три — ноль», оценил я. И сразу «четыре — ноль». Не спорю, оригинальность сценария хороша под Новый год. Но «круглый стол» кандидатов в президенты далеко не тот случай, чтобы изобретать что-то особенное. Известно ведь: когда вагоновожатый ищет новые пути, вагон сходит с рельсов.

— Н-ну, давайте посмотрим, — с сомнением проговорил я.

У Илюши еще оставалось время перестроиться на ходу. Но он им не воспользовался.

— Шоу! — горя энтузиазмом, объявил Милов. — Цирковое представление! Студию оформляем как манеж... там работы всего часа на полтора, декорации можно взять у «Арены». Четыре этих кандидата будут сидеть в центре, на четырех барабанах, а я — ходить между барабанами с микрофоном... в таком белом костюме с блестками. Я уже договорился с Ленькой, он мне одолжит за десять баксов... А публика будет...

— ... кидать на манеж помидоры! — подхватил я.

В свое время Илюша вел на нашем канале ток-шоу «Коррида». Перед каждой такой передачей по полу студии нарочно разбрасывались овощи, фрукты, очищенные куриные яйца, пирожные и тому подобное. Милов приводил двух-трех видных деятелей без тормозов и для начала хорошенько стравливал их между собой. Когда деятели были уже почти доведены до кондиции, включалась камера и ведущий подливал последнюю каплю маслица в огонь. Само собой, спорщики хватались за то, что попадалось им под руку, и метали друг в друга неопасными для здоровья предметами. Смотрелось недурно. Впрочем, когда известный поп-музыкант все же подбил глаз известному музыкальному критику метким пирожным с кремом, я сразу закрыл ток-шоу — по соображениям техники безопасности. Тем более и по ромашке тогда вышло четкое «не любит». Причем три раза подряд.

— Нет-нет! — замахал руками Милов. — Я же с понятием, Аркадий Николаич! Из публики только задают вопросы. После каждого — музыкальная отбивка и три такта мелодии по теме. Например, так. Спрашивают про пенсии — оркестр играет «Позабыт-позаброшен». Спрашивают про армию — тут же пожалуйста «Я так люблю военных!». У меня все давно продумано. Вопрос о беженцах — «Бродяга, судьбу проклиная», о продовольственной корзинке — нате вам «Конфетки-бараночки»... Это будет клево, зуб даю!

— А если, например, спросят о погоде? — осведомился я.

— Пара пустяков! — не задумываясь, выпалил Илюша. — Без всяких сыграют «У природы нет...».

Не договорив до конца, Милов наконец-то опомнился.

— Погодите, Аркадий Николаич! — с досадой произнес он. — Что вы меня сбиваете? Да какой же дурак станет спрашивать о погоде у кандидатов в президенты?

— Это верно. Дураков у нас нет, — признал я, скрещивая под столом два пальца.

Наступила тишина. Милов напряженно раздумывал над моей последней фразой. Возможно, он усмотрел в ней не вполне благоприятный намек.

— Вы позволите? — нарушил молчание Вадим Вадимыч.

— Да, разумеется, — ответил я. Собственно, я уже определился в выборе. Но любопытно было посмотреть, как теперь поведет себя матерый телевизионный волчище.

— Идея Ильи насчет цирка совсем неплоха, — самым доброжелательным тоном начал Позднышев. — Арена... прожектора... бой барабанов... И наши кандидаты — в круге света. Красивое, даже эффектное зрелище. Однако...

— Однако?.. — нервно переспросил Илюша Милов. Самоуверенности в его голосе поубавилось.

— ... однако дорогое и канительное, — завершил фразу Вадим Вадимыч. — Поставить новые декорации можно, но мы же знаем, сколько «Арена» заломит за срочность. Следовательно, несем прямые убытки: рекламу сюда никак не пропихнешь.

— Можно попробовать пропихнуть... — нерешительно предложил Илюша.

— Нет, и не мечтайте! — тотчас же открестился я. Я вообразил, как мы затыкаем Президенту рот рекламой детских подгузников, и поскорее коснулся пальцем моей серебряной подковки. Страх господень! Это еще хуже, чем президентские дебаты под аккомпанемент циркового оркестра: мне отставка обеспечена, никакие предосторожности не помогут.

— Раз нет манежа, значит, не нужен и оркестр, — прочел мои мысли Вадим Вадимыч. — И в самом деле, к чему это шумовое оформление? Лучше так: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Больше успеем за час. Четыре года назад такая форма всем очень понравилась... Теперь насчет публики. Тут есть закавыка. С одной стороны, она нужна...

— Нужна... — поддакнул с места Илюша Милов.

— С другой же стороны, — продолжил Позднышев, — она плохо управляема. Помните наш первый телемост по поводу СПИДа? Сколько я учил эту девчонку выговаривать слово «контрацептивы»! Три часа репетировал! И в результате она в эфире брякнула, что, мол, советским женщинам не надо предохраняться, поскольку у нас вообще секса нет. Свою личную беду дурочка распространила на всю страну...

При слове «секс» я почему-то вновь подумал о своей секретарше Аглае. Может, все же рискнуть и переспать с ней? Как-никак при Аглае наш Александр Яковлевич благополучно высидел и эти телемосты, и открытый эфир, и трансляции съездов... и ничего, остался на плаву.

— Иными словами, — завершил мысль Вадим Вадимыч, — роль публики надо тоже передать ведущему. Пусть он и задаст первые два-три вопроса кандидатам. А потом уж они сами начнут спорить между собой — не растащишь. Может получиться полезное и интересное зрелище. Мне кажется...

— Цирк гораздо интереснее, — вмешался Милов. Он смекнул, что чашка весов склоняется не в его сторону, и начал злиться. — Без массовки, без прожекторов опять выйдет скука смертная. Одни болтающие головы!

— Цирк и так будет, еще нахлебаемся, — парировал Позднышев. — Уж Фердинанд-то Изюмов не даст нам заскучать... Будь моя воля, я бы этого сквернослова за километр не подпускал к прямому эфиру, — брезгливо добавил он. — Сам вываляется и всех обгадит.

При этом Вадим Вадимыч выразительно посмотрел на Илюшу, который несколько раз приглашал скандального Фердинанда на свою «Корриду», предоставляя ему слово и пару боевых помидоров. Милов сейчас же открыл рот, чтобы возразить старику. Но я властным жестом пресек еще не начатый спор. И так все ясно.

— Вы не правы, Илья, — сказал я Милову. — Сегодня не самый подходящий повод для корриды. И потом, строить манеж в студии сейчас вправду дороговато.

Илюша недовольно хрюкнул, выражая свое решительное несогласие.

— Вы тоже не правы, Вадим Вадимович, — обратился я к Позднышеву. — Изюмов официально зарегистрирован как кандидат, и мы не можем перекрыть ему эфир. У нас демократия. Пусть к нам придут хоть трое из четырех кандидатов, пусть даже двое — мы обязаны начинать с ними дебаты. Главное, чтобы на альтернативной основе. По Конституции...

— Да я понимаю, — вздохнул старый телеволк.

В кабинете стало тихо, оба ведущих ждали теперь моего последнего слова. Я выдержал приличествующую паузу и подвел черту:

— Идея Милова остроумна и эффектна, но модель Позднышева прочнее и безопаснее. Ее, видимо, и выберем. Вадим Вадимович, вам придется сегодня порулить... Есть у кого-то возражения?

— Есть одно предложение, — заявил Илюша. На его лице возникла коварная улыбочка. — Поскольку мнения двух ведущих разделились, предлагаю спросить совета у Фортуны. Она ведь не ошибается, правда, Аркадий Николаевич?

Милов был уверен, что против жребия возражать я не стану. До сих пор Илюше обычно везло. Он вырос в семье дипломата, без труда закончил журфак, женился на внучке академика, запросто попал на ТВ, делает модные ток-шоу... Одно слово — счастливчик.

Старик Позднышев разом помрачнел: он всухую выиграл по очкам, но баловник Случай мог предпочесть и молодого. Однако отговаривать начальство от жребия значило бы допустить бестактность.

— Фортуна не ошибается, — согласился я. Я запустил руку в карман и через секунду показал обоим ведущим кулак с двумя зажатыми спичечными головками. — Тяните, господа. У кого длинная, тот и прав... Прошу вас, Вадим Вадимович.

Позднышев медленно приблизился ко мне, протянул руку... и вытащил длинную спичку! Мрачность с его лица как ветром унесло, он расправил плечи и даже как будто помолодел. Милов же, наоборот, по-стариковски ссутулившись в кресле, обиженно цыкнул зубом. На сей раз везение обошло его стороной. Крыть было нечем, надлежало смириться.

— Есть возражения? — повторил я свой вопрос.

Ни возражений, ни предложений больше не поступало.

— Вот и разобрались, — с удовлетворением сказал я, пристукнув сжатым кулаком по столу. — Позднышев готовится к вечернему эфиру, Милов сегодня выходной. Все свободны.

Оба ведущих вышли из моего кабинета: Илюша Милов — вялой походкой проигравшего, Вадим Вадимыч — бодрой рысцой победителя. Когда оба удалились, я разжал кулак и сдул с ладони вторую длинную спичку. Хитренький Илюша плохо знал своего молодого начальника. Фортуна — такая высокая инстанция, что ее неразумно тревожить по пустякам. Фортуну следует беспокоить, лишь когда сомневаешься. А в данном случае я был уверен и так.

Я нажал кнопку вызова секретарши и очень скоро насладился видом безупречного бюста под белым облегающим жакетом.

— Какие там новости? — спросил я, созерцая ее пышную прическу.

— Звонил только Шустов, — ответила Аглая. — Команда Журавлева пять минут назад прибыла из Кремля, сейчас они как раз монтируют сюжет российско-украинской встречи.

— Ага-а-а, — протянул я. — Это хорошо... — Вкусный запах ее духов отбивал всякую охоту говорить о работе. — Э-э... Вот что, Аглая, я хотел бы немного отдохнуть. Меня ни для кого нет, по крайней мере минут сорок...

— Поняла. — Глаза секретарши, увеличенные стеклами очков, казались огромными.

— И принесите сюда кофе, две чашечки...

— С сахаром или без сахара?

— Мне — с сахаром, — объяснил я. — А вам — по усмотрению.

— Поняла, — сказала Аглая. — Сейчас я только отключу телефоны и закрою приемную. Чтобы никто случайно не помешал нам... пить кофе.

18. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Московские галерейщики — трепливый ненадежный народец, но этот сучонок с Гоголевского бульвара, кажется, меня не надул.

Из двух афиш моя была гораздо прикольнее.

В самом центре ухмылялась перекошенная рожа в темных очках и голубом шлямпомпончике. Вокруг рожи летали по орбите, на манер спутников, разнообразные предметы мужского туалета. Текст внизу был скромненький, со вкусом: «Фердинанд Изюмов, будущий президент России. Встреча с электоратом. Вход свободный».

— Смотри, как отвязно меня тут изобразили, — сказал я своему фальшивому бойфренду. — Прямо Шагал!

Сашка оглядела обе афиши, прибитые к входной двери.

— Барбос-то качественнее вышел, — скептически заметила она. — Видно, что художник старался. А тебя намалевали сикось-накось, левой ногой. И деньги, небось, содрали за это приличные?

— Дубина ты, — проговорил я в ответ. — Тупое дитя городского асфальта. Если ни хрена не смыслишь в искусстве, так хоть молчи и слушай старших.

— Полегче на поворотах! — огрызнулась эта дрянь. — Мне уже не три годика, вещь с фуфлом не спутаю. У тебя здесь на картинке и морда кирпичом, и сизый шнобель во всю витрину. А вот рядом собака — как живая, прямо фотка. Глаза, шерсть, хвост... Очень натурально нарисовано, без подлянки.

— Это вообще не собака, — объяснил я. — Это Глухарь, изображающий пса. Концепт.

— Какой еще глухарь? — возмутилась Сашка. — Ты гонишь, Фердик! Что я, собаку от птицы не отличу?

— Глухарь — не птица, — вздохнул я. — Он художник-концептуалист, автор инсталляции «Жизнь животных». Сегодня он притворяется псом, будет лаять на посетителей в верхнем зале. Я выступаю на первом этаже, он — на втором. Видишь же, тут в самом низу написано: «Художественное действие, вход $5».

— И найдутся козлы, чтобы платить за это по пять баксов? — несказанно удивилось дитя асфальта, по-прежнему тараща зенки на собачью афишу.

— Россия — родина козлов, — философски ответил я. — Аршином ее не пронять, как говорил Тютчев... Ну, пошли в зал. Скоро начало, надо хоть поглядеть на публику. Интересно, много их сегодня собралось?

— Их — это секс-меньшинств? — проявила сообразительность Сашка.

— Типа того, — согласился я, хотя имел в виду журналистов.

Оказалось, волонтеров второй древнейшей собралось уже прилично. Первые два ряда до упора были забиты пишущей-снимающей братией: я навскидку приметил не меньше двух телекамер, штук пять фотоаппаратов и целую дюжину диктофонов. Кое-кого из журналюг я уже знал в лицо. Преобладали, конечно, рыбы-прилипалы и папарацци, мечтающие поймать в кадр Изюмова с голой задницей, но были и солидные люди. Долгоносый Рапопорт из «Свободной газеты», жирный Баранов из «Огонька», Дима Игрунов с горбатым телеоператором из «Утреннего кофе», потасканный Ерофей из «Русской красавицы», стриженый под горшок Рукосуев из «Книжного вестника»... Короче, моя любимая публика.

— Хай, электорат! — крикнул я, направляясь к сцене, и сделал журналюгам «козу».

Сверкнуло несколько блицев. Дима Игрунов толкнул в бок горбуна, и тот шустро нацелил на меня камеру. Я повторил свой жест специально для телевидения. Мол, мне не жалко, пользуйтесь. Кесарю — кесарево, козлам — «козу». Такова моя социальная политика.

— Иди в жопу, Изюмов! — отозвался на приветствие какой-то совсем зеленый сопляк с диктофоном и неразборчивым значком на лацкане ковбойки.

Сказано это было без злости, почти дружелюбно. Тем не менее моя группа поддержки в третьем ряду усмотрела в словах дискриминацию и принялась возмущенно свистеть и топать. Кроме свиста и топанья на вооружении ручных гомиков из третьего ряда имелось еще несколько транспарантов «Нет — апартеиду!», которыми следовало размахивать в случае явных происков гомофобов. При необходимости этими же транспарантами можно было успешно отбиваться и даже переходить в контрнаступление.

Группу возглавлял Дуся Кораблёв, добровольный активист моего предвыборного штаба. Раньше Дуся играл в массовке у Романюка, потом работал в мужском стриптизе, а теперь его потянуло на политику. У Кораблева была напряженка с извилинами, но не с бицепсами. Я посулил дурачку пост пресс-секретаря президента — в случае моей победы, конечно.

Взмахом руки я успокоил Дусиных подручных и уселся за столик на сцене. Моя бритая дрянь, поглубже надвинув гестаповскую фуражку, развалилась на соседнем стуле в позе телохранителя. Я глянул в зал, уже заполненный наполовину: можно начинать. Тут же откуда-то возник плюгавый честняга-галерейщик, наклонился к моему уху и заплевал его претензиями, что зал наполовину пуст. Надо-де еще подождать минут десять.

— Усохни, пессимист, — шепотом посоветовал я в ответ. — Начинаем вовремя. Я тебе отстегнул за аренду по прейскуранту? Отстегнул. Дальше — мои проблемы, иди гуляй.

Недомерок засопел в том смысле, что помимо денег есть еще и престиж галереи...

— Но помимо престижа есть еще мальчики в третьем ряду, — тихо напомнил я. — Очень больно дерутся, когда их разозлить.

Галерейщик увидел кулаки Дуси, после чего мигом испарился. Пропал как не было.

А я пододвинул к себе микрофон, бросил на край сцены свой фирменный зеленый кепарик и объявил залу:

— Я весь ваш. Сперва я скажу короткую вступительную речь, потом устроим брифинг. С вопросами можно будет обращаться устно или складывать их в этот головной убор.

За подкладкой кепарика у меня уже лежало штук пять готовыхзаписок, которые под мою диктовку написала Сашка. Это на тот случай, если журналюги будут задавать слишком тупые или чересчур умные вопросы. В последнее, правда, мне верилось с большим трудом.

Я не стал размазывать сопли по тарелке, как некоторые. Моя энергичная речь была действительно короткой — не больше минуты.

— Братья и сестры! — провозгласил я. — К вам обращаюсь я, друзья мои. Я, Фердинанд Изюмов, европейски известный писатель, хочу быть новым президентом России и буду им. Деваться вам некуда, изберете. Ибо кто есть мои так называемые соперники? Старый Президент глуп, как сивый мерин. К тому же пьет горькую. Генерал — совершеннейшая свинья в камуфляже... Ну, кого там я еще забыл?

— Товарища Зубатова... — подсказали мне из третьего ряда.

— Про него и говорить нечего, — презрительно отмахнулся я, — он уже давно протух со своим марксизмом... Посмотрите на них внимательно: у всех троих рыла, и только у меня — тонкое, одухотворенное лицо. Фас. Профиль. Я реалист, поэтому не обещаю вам райских кущ. За четыре года, сами понимаете, их не вырастить. Возможно, я даже продолжу строить в России капитализм — раз начали, делать нечего... Но капитализм при мне будет другой, с одухотворенным лицом. Моим. Я кончил. Аплодисменты попрошу!

Третий ряд под предводительством Кораблева отреагировал дружными рукоплесканиями. Мои подручные педерасты отбивали ладоши с превеликим удовольствием. Вместо гонорара Дуся устраивал им потом бесплатный проход в «Голубую лагуну» и пива задаром сколько влезет. За все раскошеливались спонсоры.

— Спасибо, друзья! — привычным жестом я утихомирил овацию. — Спасибо, родные. Рад, что вы верите в мою звезду. Теперь я готов отвечать на вопросы. Валяйте, дамы и господа.

Тут же с места взвился какой-то прыщавый младенец — судя по виду, мелкий рэкетир или практикант из «Московского листка». На его безобразном рыльце было написано, что спросит он сейчас не о политике. И точно.

— Господин Изюмов! — заверещал он. — А вы любили когда-нибудь женщин?

Команда моих гомиков угрожающе заворчала.

— Вопрос провокационный, — с достоинством произнес я. — Но мне скрывать нечего, я отвечу... Ответ мой будет: да!

По залу пробежал шумок. Горбатый телеоператор, прилипнув к камере, поймал меня в объектив. Дуся Кораблёв с неудовольствием мотнул головой: по его мнению, этот постыдный факт моей биографии не следовало афишировать.

— Да, — печально повторил я. — У каждого из великих людей бывали ошибки. Клинтон покуривал травку, Горби рекламировал пиццу, а ваш покорный слуга в семнадцать лет любил женщину... Она была баронесса.

— Баронесса? — раззявил пасть прыщавчик из «Листка».

— То есть тогда она была простой десятирублевой девочкой по вызову, — поправился я. — Но потом вышла замуж за барона и уехала с ним в Дюссельдорф. Больше я ее не встречал.

— И как ее звали? — вцепился в меня этот юный Квазимодо, почуяв сенсацию.

— Друг мой, — с легким укором заметил я. — Порядочные люди хранят такое в секрете...

Любопытный уродец разочарованно сморщился, напряженный диктофон в его руке увял.

— ... Но вы такой милашка, — продолжил я, нагло разглядывая громадный прыщ на его носу, — что вам я не могу отказать. Баронесса фон Мекк. Две буквы «к» на конце, как у слова «гонококк». Фон Мекк. Можете так и написать в своей газетке...

Осчастливленный практикант плюхнулся на место, прижав к груди диктофон с сенсацией внутри.

Я немного помолчал, ожидая, что кто-нибудь из журналюг спросит, не баловался ли я в молодости сочинением музыки и не носил ли заодно фамилию Чайковский? Но нет, все дружно приняли к сведению новый факт из биографии писателя Изюмова. Только эрудированный Рапопорт с иронической миной посмотрел на меня, на стадо своих коллег — и смолчал.

— Давайте вопросы посерьёзнее, — предложил я. — В конце концов, я баллотируюсь в президенты, а не в ваши мужья.

В первом ряду поднялся незнакомый пышноусый тип, похожий на политолога. Почему-то все надутые самодовольные типы, которые мне встречаются, оказываются политологами.

— Ваше отношение к этническим конфликтам на Кавказе? — требовательно спросил он.

— Какое может быть отношение? — пожал я плечами. — Разумеется, отрицательное. Папахи, вонючие бороды, нестриженые ногти. Никакого понятия о личной гигиене... Нет, я так не могу!

Теперь вопросы уже шли один за другим, без перерыва.

— Вас упрекают в нецелевом расходовании средств, которые вам выделил Центризбирком, — заявил какой-то суровый крендель, обсыпанный перхотью. — Будто бы все средства вы потратили на модную одежду и покупку автомобиля марки «Линкольн», точь-в-точь, как у ныне действующего Президента... Правда ли это?

— Чудовищная ложь, — ответил я. — Во-первых, то барахло, что я накупил, к настоящей высокой моде отношения не имеет. Настоящие штучки от Лагерфельда стоят столько, что вашему Центризбиркому за них триста лет горбатиться... Во-вторых, мой «Линкольн» не такой, как у Президента, а на одиннадцать сантиметров длиннее! Послезавтра его растаможат, сами убедитесь.

Даже сумеете лично измерить, когда я на нем приеду голосовать... Наконец, о нецелевых тратах. К вашему сведению, я расходовал деньги также и на наглядную агитацию. Например, мы напечатали плакаты и листовки, которые кто-нибудь из вас наверняка видел.

— Видели-видели! — подскочил вверх Рукосуев из «Вестника», будто его ущипнули за ягодицу. — Но почему вы развешиваете свои листовки в общественных мужских сортирах?

— А в каких же сортирах прикажете их развешивать? — удивился я. — В женских, что ли?

Из третьего ряда раздались бурные и продолжительные аплодисменты. Дуся радовался, что я дал отпор хаму.

— Как вы относитесь к Железному Болеку, Главе администрации Президента? — опять вылез тип, похожий на политолога.

— Плохо, — строго объявил я. — В деревенских школах не хватает учителей, а дипломированный филолог отсиживается в Кремле. Вопиющий факт! Когда я стану президентом, то буду назначать в свою администрацию только людей с начальным и средним образованием.

— Что вы думаете о нашей прессе? — осведомился у меня жирный Баранов. — Говорят, вы ее терпеть не можете?

Вопрос был легкий, в масть. Жирный Баранов всегда уверял меня в кулуарах, что он, мол, просто балдеет от моей упругой прозы. Хотя я подозревал, что он просто заглядывается на мою упругую задницу.

— Что за ахинея! — рассмеялся я. — Я обожаю нашу прессу. Я знаю, в ней работают умные и смелые люди, настоящие мастера слова... Ну а разные газеты-журнальчики, созданные у нас банкирами-теневиками на средства иностранных разведок, я и за прессу-то не держу. С этими, конечно, буду беспощадно бороться.

— Будете вводить цензуру? — нехорошо обрадовался Ерофей из «Красавицы». — Как при большевиках? — При большевиках его дважды привлекали за распространение порнографии. Теперь он просто мечтал кого-нибудь ущучить за покушение на его конституционное право публиковать на обложке неаппетитные голые сиськи.

— Никоим образом, — отмежевался я. — Я буду бороться лишь экономическими методами. Закрою полсотни крупных банков, посажу еще штук сто олигархов, а там посмотрим, кто из вас после этого выживет... A-а, испуга-а-ались? — протянул я, оглядывая аудиторию. — Не бойтесь, шучу. Свобода слова для меня священна. Я жизнь готов отдать за то, чтобы вы и дальше публиковали всякую хренотень.

Третий ряд бурно загоготал. Так нашим клакерам полагалось реагировать на мой юмор.

Благодаря неутомимому Дусе с командой я столь же успешно подавил бугая, попытавшегося обругать мои романы, и толстожопую феминистку, которая попробовала толкнуть визгливую речугу про эмансипацию. Прочих я забивал сам — кого фразой, кого двумя.

Тем временем зал постепенно заполнялся народом. Словно подсолнух к солнцу, электорат доверчиво тянулся к своему духовному вождю. В задних рядах даже возникла потасовка из-за удобных мест. Недомерок-галерейщик зря паниковал, с торжеством подумал я. Ясно, что выступление самого Фердинанда Изюмова не убавит этой галерее престижа. Лаять за пять баксов любая собака умеет. Ты вот попробуй нащупать нерв аудитории, заразить, повести за собой — и чтобы затем все покатилось своим ходом. А у меня — покатилось... Вот сейчас Рапопорт, как всегда, задаст национальный вопрос.

— Господин Изюмов, вы националист? расист? — сел на своего конька Рапопорт.

— Категорически нет, — твердо ответил я. — Сколько же можно повторять? От движения национал-возрожденцев я давно отошел и теперь я — сторонник равноправия всех народов. Возьмите мой роман «Гей-славяне», откройте на странице девяносто два. Там главный герой без проблем трахается со всеми, включая пуэрториканца. Хотя уж пуэрториканцев, этих долбаных грязных латиносов, в самих Штатах и за людей не считают...

Рапопорт открыл рот. Закрыл. Снова открыл. Мои взгляды на национальный вопрос почему-то вызывали у него странную реакцию: он превращался в глубоководную рыбу, вытащенную на берег. Я не стал дожидаться, пока этот носатый умник сможет заговорить. Хорошенького понемножку.

— Теперь поглядим, что там лежит в кепарике, — сказал я. Сашка с кряхтеньем слезла со стула, нагнулась и подала мне головной убор.

Записки пришли всего две, обе занудные до идиотизма. В одной спрашивалось, как я отношусь к политическому террору, а в другой — верю ли я в судьбу? Рассусоливать было некогда: уже через час в «Трех поросятах» должен состояться мой обед со спонсорами. Опаздывать было неприлично, да и жрать хотелось.

— Вот тут еще два вопроса, — в темпе проговорил я, вытащив две своих записки из-за подкладки. — Интересуются, как я отношусь к презервативам? Отвечаю: нормально. И второй вопрос на ту же тему, какие изделия я предпочитаю — индийские или тайваньские? Отвечаю: российские. Производства московской фирмы «Звягинцев и сын». Они прочнее всех этих импортных игрушек, зубами грызи — не разгрызешь.

В третьем ряду снова посмеялись и похлопали. Дуся Кораблёв не был уверен, шучу я или всерьез, и на всякий случай решил подстраховаться. Я обратил внимание, что к аплодисментам стали присоединяться зрители с последних рядов — мой запоздавший электорат. Особенно усердствовал старый дикобраз, весь поросший бородой. Раньше среди голубой тусовки я его не встречал; вероятно, он был из породы геев-одиночек. Черт его знает, может, и такие встречаются?

— На этом все, — объявил я. — Спасибо за внимание, мне пора. Смотрите сегодня в прямом эфире мои теледебаты с этими тремя слабаками. Обещаю оставить от них мокрое место. Считайте, они уже политические трупы. И не забудьте, — я поднял указательный палец, — послезавтра голосовать за Фердинанда Изюмова. Изюмов — ваш кандидат!

Последняя фраза была сигналом. Услышав ее, Дуся поднял с места всех наших гавриков, и те принялись скандировать: «И-зю-мов! Ваш! Кан-ди-дат! И-зю-мов! Наш! Кан-ди-дат!» Горбун с телекамерой честно снимал, как я вместе с Сашкой и в окружении голубой гвардии выхожу из зала на улицу. По дороге Кораблёв расталкивал локтями тупой электорат, чтобы в толпе случайно не помяли любимого кандидата. Выглядело это классно. Наш проход наверняка попадет в вечерние новости — бесплатная реклама.

На улице ко мне внезапно подскочил тот самый бородатый дикобраз из задних рядов.

— Талантливо! — с восторгом проговорил он. — Вначале вы переигрывали, но потом... Какая тонкая ирония, какой язвительный сарказм!

Я даже засмущался, что мне совершенно не свойственно. Не так уж часто тебе достаются дармовые комплименты от незнакомых дикобразов. Обычно наш народишко при жизни поливает дерьмом своих кумиров.

— Польщён, — сказал я и шаркнул ножкой.

— Да! Да! — воскликнул восторженный дикобраз. — И ваш жест... Вы — вылитый Изюмов!

С этими словами бородач затряс седыми иголками и убежал.

— Почему-то мои поклонники — люди с приветом, — озадаченно сказал я Сашке, глядя вслед бородатому. — С чего бы это?

Вместо ответа лысая дрянь вдруг гнусно захихикала и стала указывать куда-то пальцем. Я проследил за пальцем...

Вот гнидёныш! Падла! Шибзд паскудный! Я бешено завращал головой в поисках иуды-галерейщика. Но тот, понятно, давно смылся, сделав свое черное дело.

Афиша на двери изменилась. Картинка была прежней, однако подпись к моей роже — уже совсем другой. Оказывается, я был не я, а только «интеллектуальная провокация», «концептуальная фантазия на тему Фердинанда Изюмова». Самым обидным, однако, было не это. Вместо фразы «Вход свободный» теперь можно было прочесть: «Вход $2».

Скотина-галерейщик не только наварил на мне дополнительные бабки, но и посмел оценить меня на три доллара дешевле, чем гавкающего художника Глухаря!

19. БОЛЕСЛАВ

Медсанчасть пряталась в глубоком подвале, сразу под Румянцевским залом Кремля: три койкоместа и гора новейшего американского оборудования на восьмиметровой глубине. При царе Алексее Михайловиче здесь пытали бунтовщиков, а теперь, наоборот, пользуют государственных особ первой двадцатки.

Скажете, прогресс? Если это прогресс, то я — китайский император. Врачи сменили палачей, но результат их работы остался тем же самым.

Гиппократово отродье.

Я прислонился спиной к двери с красным крестом и только тогда перевел дыхание. Спокойнее, Болеслав, приказал я сам себе. Пока ты спокоен, ты контролируешь ситуацию. Стоит тебе начать нервничать, обязательно что-нибудь упустишь. И все пропало.

— Сколько человек в курсе? — спросил я у Паши, своего помощника-референта. — Вы подсчитали?

— Пока семнадцать, Болеслав Янович, — не мешкая доложил тот. — Включая нас с Петром, повара, Макина и бригаду реанимации. Дамаев будет восемнадцатым, его сейчас привезут.

— Есть среди этих семнадцати кто-то из мэрии?

Паша отрицательно помотал головой.

— Из ФСБ?

— Только один Макин, — ответил Паша. — Но у него-то двойное подчинение, ФСБ и нашей администрации.

Это была светлая идея — переподчинить администрации нескольких ближайших телохранителей Президента. Грубо говоря, жалованье они по-прежнему получали на Лубянке, зато премии и все выплаты — в нашей кремлевской кассе. Мои приказы для Макина сразу стали весомее голубевских.

— Уже легче. — Я отер пот со лба.

И генералу Голубеву, и тем более мэру Москвы Круглову совсем не обязательно знать, что произошло десять минут назад. Оба, разумеется, лояльны к нынешнему Президенту — но только к здоровому Президенту. А вовсе не к тому, чья жизнь подвешена на ниточке.

— Быстро собери подписки у всех, кроме реаниматоров, — приказал я референту. — Их уже предупредили. Остальным напомнишь о нулевой форме допуска. О том, что разглашение карается не КЗоТом, а статьей УК. В принципе им это известно, но напомнить никогда не помешает. В подробности не вдавайся... Да, и Макина — срочно сюда, ко мне... Действуй.

Паша безропотно кивнул и исчез в лифте. Петя, другой мой помощник, подал мне трубку сотового телефона. Ни Паша, ни Петя сами не знали всех подробностей происшествия, однако не задавали лишних вопросов. Моя команда была приспособлена к работе в условиях цейтнота, по западному методу: точно сказано — точно сделано. Все объяснения — постфактум. Чтобы в стране была демократия, в кадрах должна быть жесткая диктатура.

Я присел на кожаный диванчик возле стены и набрал номер. Хорошо еще Гурвич приехал в Кремль, а не сидит у себя в министерстве. Очень вовремя.

— Привет, Лёлик, — бросил я в трубку.

— Привет, Болек, — тут же откликнулся министр финансов.

— Пожалуйста, спустись в медпункт, — попросил я. — И побыстрее. Возникли проблемы со здоровьем.

— С чьим? — не понял мой бывший сосед по парте.

— С твоим, конечно, — ответил я и дал отбой.

Пока я разговаривал, помощник Петя топтался в сторонке, ожидая инструкций. ЧП застало его за обеденным столом, в руке он все еще машинально вертел салфетку, которая давно превратилась в белый салфеточный шарик.

— Дело дрянь, — сказал я помощнику. — Но мы можем выкрутиться. Самое главное — не допустить утечки еще два с половиной дня... Что у Президента сейчас по графику?

— Интервью «Свободной газете», — сообщил Петя. — Редактор Морозов Виктор Ноевич уже ожидает в Сиреневой гостиной для прессы.

— Только прессы нам не хватало! — едва не застонал я.

— Вежливо отшить его? — с готовностью предложил мой помощник.

— Отшить — да, но не вежливо, — сказал я. — Наоборот, веди себя с ним пожёстче. Намекни, что Президент резко передумал давать интервью именно его дрянной газетке.

— Он должен обидеться? — Петя ухватил мою мысль на лету.

— Непременно, — ответил я. — Он должен быть вне себя. Если с ним расшаркиваться, он сразу что-то заподозрит. А так он будет просто злиться на Президента и его сволочное окружение. Это сейчас для нас гораздо безопаснее... Ну, поторопись, вот как раз лифт спустился.

Лифт привез к нам в подвал человека номер восемнадцать из Пашиного списка посвященных. Как только створки разомкнулись, смуглый президентский кардиолог Рашид Дамаев выскочил наружу, чуть не сбив с ног помощника Петю.

— Пульс? — на бегу хрипло спросил у меня Дамаев. Судя по его одышке, ему самому не помешал бы хороший кардиолог.

— Появился, — проговорил я. — Но еле-еле.

Не останавливаясь, лейб-медик локтем толкнул дверь, отмеченную красным крестом, и с разбегу влетел в лазарет. Счастье, что дверь здесь открывалась внутрь, а не наружу. Пропустив Дамаева, она вновь закрылась.

Я прислушался, но никаких звуков из медсанчасти не донеслось. Впрочем, звукоизоляция тут была налажена на совесть, еще со времен царя Алексея Михайловича. Стоны и крики подвергаемых пыткам в коридор уже не попадали. Челядь берегла чуткие царские нервы.

Опять зашумел скоростной лифт, и в подвале появился президентский телохранитель Макин. Обычно этот огромный человек напоминал мне Ахиллеса из греческой мифологии. Сейчас лицо Макина выглядело таким потерянным, как будто Ахиллесу внезапно прищемили пятку.

— Как он? — шепотом произнес телохранитель. В руках он сжимал пакет, из которого пахло апельсинами. Очевидно, Макин вспомнил, что раненым и больным следует приносить апельсины, и уже подсуетился. Великан с мозгами шестиклассника.

— Пока без особых перемен, — не стал скрывать я. — Только что приехал Дамаев. Он сделает все, что в его силах.

— Рашид Харисович — молоток, — все так же шепотом признал Макин. — Хорошо, что Рашид Харисович успел... А я боялся — все, не донесу... Я, главное, смотрю — падает, и руку к сердцу... Я к нему бросаюсь — не дышит и пульса вроде нет...

Рассказывая, Макин то и дело перекладывал свой дурацкий пакет из правой руки в левую, из левой — в правую.

— Успокойтесь, Макин, — попросил я. — Врачи делают своё дело, а мы — своё... Успокойтесь и слушайте внимательно. Вы ведь хотите, чтобы Президент остался президентом и дальше? Дайте-ка сюда ваш пакет.

Ахиллес безропотно протянул мне свою больничную передачку. Я высыпал апельсины на диван, а пакет вернул телохранителю.

— У вас есть пустые бутылки? — осведомился я.

— Какие бутылки? — Макин недоумевающе поглядел на меня.

— Стеклянные, — пояснил я. — Штуки две или три. Если не найдете, возьмёте в боковом сейфе полные. Там есть джин или мартини, не помню. Код сейфа девятнадцать девяносто три, ручку повернуть дважды налево... Возьмете, выльете содержимое в раковину, тару уложите в пакет. И потом пройдитесь с этим пакетом по второму этажу, мимо залов для делегаций, мимо кабинетов референтов и пресс-службы. Постарайтесь, чтобы вас увидело человек десять. В том числе желательно пресс-секретарь... И не забудьте позвякивать бутылками.

— Но ведь они все подумают... — Лицо Ахиллеса стало сконфуженным.

Надо, чтобы это выражение продержалось у него еще минут двадцать, мысленно пожелал я. Актёр Макин никудышный, а тут все будет натурально: Самый Большой Начальник принимает на грудь, а смущённый телохранитель выносит пустую посуду. Картинка, не вызывающая подозрений.

— Они просто обязаны это подумать, — с нажимом проговорил я. — Пусть сплетничают. Зато по крайней мере день-два никто из них не станет обращаться к Президенту с вопросами. Наша задача — выиграть время...

На самом деле Президент давно держал норму, ограничиваясь парой рюмочек на официальных приемах. Но разнообразным кулуарным слухам я пока не препятствовал — на всякий пожарный случай. Вот случай и настал.

— Разрешите исполнять? — спросил Макин.

Слушая меня, он переводил растерянный взгляд с меня на дверь медпункта, с двери на пустой пакет в руках. Почти наверняка моя идея с бутылками ему совсем не нравилась. Мне — тоже, однако выбирать не приходится.

— Исполняйте, — скомандовал я. — Потом спрячете стеклотару обратно в сейф. Но утром придется повторить свой обход.

Ахиллес Макин неуклюже протопал обратно к лифту, а я остался один на один с коробочкой сотового телефона. Немного помедлил, потом набрал номер своей приемной.

— Ксения, это я, — произнес я, стараясь говорить обычным рабочим тоном. Секретарша была не в курсе. — Я задержусь. У нас тут с Президентом продолжается совещание, по выборам. Боюсь, это надолго. Кто-нибудь звонил?

— Из штаба, группа техобслуживания, — стала перечислять Ксения. — Сказали, что вертолет готов, пилот прибыл. Затем был телефакс из Лондона, насчет визита их наблюдателя по линии ОБСЕ... Да! Еще звонила Анна, искала отца. Я сказала ей, Болеслав Янович, что у него и у вас совещание и вы оба отключили мобильные телефоны... Правильно?

— Умница, — похвалил я секретаршу и отсоединился.

Сама того не зная, Ксения избавила меня на сегодня от гнуснейшей процедуры — от вранья Анне. Через день-два президентская дочь все равно узнает, но только пускай не сегодня. Сегодня и без того кошмарный, безумный день, и он еще не кончился... Угу. Вот наконец и Лёлик.

Министр финансов Гурвич вышел из лифта пружинистой походкой делового человека, который никогда не отдыхает, а лишь работает, работает и работает. Прямо зайчик из телерекламы с вечной батарейкой внутри.

— Лёлик, — с участием сказал я, — тебе необходимо отдохнуть. Ты ведь сердечник, да?

— Вообще-то нет, — осторожно возразил министр финансов. — Но если надо...

— Очень надо, до зарезу. — Я провел пальцем по горлу. — Ты меня очень обяжешь. И не одного меня...

Я указал тем же пальцем на потолок, хотя правильнее было бы ткнуть им на дверь медсанчасти.

— А что делать? — спросил погрустневший Гурвич. Он уже понял, что отвертеться будет трудно.

— Болеть.

— Долго?

— По воскресенье включительно.

— Я обещал своим в воскресенье на дачу... — пригорюнился министр финансов.

— Лёлик, — веско сказал я. — Мы с тобой не в классе, и это тебе не шуточки. Либо ты с комфортом поболеешь три дня, либо с понедельника в России начнется строительство коммунизма... Под руководством нового президента.

— Даже так? — вздрогнул Гурвич. Он наконец-то сообразил, почему я назначил ему свидание возле кремлевского медпункта.

— Именно так, — подтвердил я.

Дверь с красным крестом отворилась. Вышел Дамаев, уже в халате и постаревший сразу лет на десять. Он извлек из одного кармана пачку «Московских крепких» и стал сосредоточенно лупить по всем остальным карманам, разыскивая коробок. Это было похоже на самоистязание.

Я подал Дамаеву зажигалку. Добыв огонек, лейб-медик зажег сигарету. Молча смял, запалил другую.

— Дерьмо, — произнес он. — Дерьмо. Дерьмо.

— Очень плох? — тихо спросил я.

— Три шунта из шести... — Президентский кардиолог закашлялся. — Три из шести — к чертовой матери!.. Ах я старый безмозглый идиот! Дубина! Их надо было ставить все восемь! Я ведь должен был догадаться, что при его нагрузках... Советовал же мне Де-Грийе...

— Довольно! — прервал я его причитания. Без толку сейчас выяснять, кто кому когда-то советовал. Не время. — Лучше скажите, какие шансы?

— Шансы? Четыре к десяти, — уже немного спокойнее ответил Дамаев. — Может, три к десяти... Оперировать его все равно пока нельзя. До завтра продержим его на стимуляторе, а потом...

— А потом... — повторил я.

— Суп с котом! — Лейб-медик выплюнул погасшую сигарету и машинально раздавил ее каблуком. — Не знаю. Будем пытаться.

Я посмотрел на часы. С того момента, когда в моем кабинете зазвонил телефон Для Чрезвычайных Происшествий, прошло всего-то минут пятнадцать. А мне показалось — два часа.

— Значит, так, — обратился я к Дамаеву. — Звоните в ЦКБ, пусть вызывают машину. Больного надо срочно госпитализировать в Центральной клинической...

Кардиолог с ужасом глянул на меня.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он. — Какая ЦКБ? Его даже на сантиметр передвигать нельзя.

В политике лейб-медик разбирался примерно так же, как я — в кардиологии.

— Рашид Харисович, поймите, — со вздохом объяснил я. — Вы сейчас в отпуске, верно? Ваше внезапное появление в Кремле не останется незамеченным. Пойдут слухи, а это чревато... Вот вам официальный больной, — я показал на Гурвича. — Пусть машина реанимации доставит его в ЦКБ. Сердечный приступ у министра финансов — хорошее объяснение вашего срочного вызова. Пока вы здесь будете заниматься лечением Президента, господин Гурвич в ЦКБ отвлечет разговоры на себя. Сообразили?

Дамаев устало махнул рукой.

— Тогда берите телефон, звоните, — сказал я лейб-медику. — А от тебя, Лёлик, требуется пока совсем мало: лечь на носилки, когда за тобой приедут, и страдать... На вот, возьми апельсин побольше.

Деликатный министр финансов взял апельсин поменьше. Мысленно я уже занес Лёлика в Пашин список посвященных, под номером девятнадцать. Когда этот список перерастет двадцатку, сохранить секрет станет весьма проблематично.

— Это какой-то цинизм, — с неуверенностью в голосе проговорил Дамаев, глядя на живого и здорового Гурвича. — Мы будем комедию ломать, когда ОН там, на стимуляторе...

— Рашид Харисович, милый, дорогой вы наш эскулап, — мягко прервал его я. — Пусть лучше будет комедия, чем трагедия. Когда за два дня до выборов избиратель узнает, что жизнь основного кандидата висит на волоске... по вашей, кстати, вине... то на выборах победит какой-то иной кандидат. Вы по большевичкам соскучились? «Дело врачей» забыли? Давно целину не поднимали? Ну?! — Я резко повысил голос. — Будете звонить?!

Кричать на кремлевского кардиолога не доставляло мне ни малейшего удовольствия. Про себя я пообещал извиниться перед Дамаевым — сразу же, как только мы выйдем из цейтнота. Но не раньше.

Подавленный лейб-медик принял из моих рук коробочку телефона. Лёлик тем временем баюкал в ладони апельсин — горящее сердце Данко в огненно-рыжей кожуре.

— Мне надо будет лечь, когда они приедут? — поинтересовался у меня бывший сосед по парте. — Глаза закрыть?

Если все нам сойдет с рук, подумал я, организую в Кремле кружок художественной самодеятельности. Буду Станиславским местного масштаба.

— Лечь, закрыть, стонать, держаться за грудь, — перечислил я. — Это даже я знаю... У тебя что, ни разу в жизни сердце не болело?

— Ни разу, — виновато сказал Гурвич. — Сам удивляюсь...

Слова Лёлика были заглушены шумом лифта. Возник встревоженный референт Паша с кипой бумажек в руках.

— Болеслав Янович, проблемы, — с ходу объявил он. — Здесь у меня не хватает двух подписок.

Я произвел в уме простое арифметическое действие и мысленно назвал себя кретином. Когда торопишься, обязательно забудешь нечто важное.

— Премьер-министр Украины вместе с переводчиком... — медленно произнес я. — Куда, черт возьми, подевался украинский премьер?!

20. МАКС ЛАПТЕВ

Седая высохшая американка окинула пристальным взглядом мою одежду и решила, что я недостаточно беден. А следовательно, не могу рассчитывать на милостыню.

— Ноу, — сказала она. — Сорри, мистер.

— Йес, — проникновенно возразил я. — Май нейм из Макс Лаптев. Ай уэк ин... ин...

Английским языком я владею значительно лучше, чем японским или фарси. Тех я просто в упор не знаю, а по-английски хоть с трудом, но могу представиться по имени и объяснить, что живу я в Москве. Сильно напрягшись, я даже сумею сформулировать вопрос: который час?

К сожалению, этих языковых познаний было явно недостаточно для общения с суровой дамой из Фонда Кулиджа. Фонд этот, названный в честь всеми забытого американского президента, помещался в старом двухэтажном особняке на Большой Молчановке.

Сам особнячок я нашел довольно быстро — вскоре после того, как сообразил, что сувениры для вьетнамских ветеранов совсем не обязательно должны вручаться именно вьетнамским ветеранам и именно в США. Фонд Кулиджа считался международным и специализировался на содействии бывшим воякам независимо от нацпринадлежности: важно, чтобы подопечный был болен и неимущ. Уже в первой половине 90-х годов Москву наводнили такие фонды и фондики, при помощи которых великодушные бабульки с миссионерскими комплексами хотели обустроить дикую Россию путем раздачи недорогих подарков. Мы для этих старушек ничем не отличались от африканских туземцев. Только что не носили пальмовых юбочек и колец в носу.

— Ай уэк ин... — Я все пытался растолковать пожилой даме, что я работаю не где-нибудь, а в Федеральной службе безопасности. Однако никак не мог вспомнить, как же по-английски будет «безопасность».

Сжалившись над туземцем, старушенция все-таки вытащила из ящика с яркой наклейкой жестянку пива и протянула мне.

— Ноу, — в свою очередь сказал я. — Сеньк ю. — Пиво вдобавок оказалось теплым и безалкогольным.

Вместо слова «безопасность» в моей голове вдруг промелькнуло английское название ЦРУ. Я знал, что конторы на Лубянке и в Лэнгли именуются по-разному. Но, может, мне хоть таким способом дать понять бабушке из Фонда, что я, Макс Лаптев, — боец невидимого фронта, законный представитель русской секретной службы?

— Ай уэк ин... — предпринял я четвертую или пятую попытку, — ... ин Сентрал Интеллидженс Эйдженси... Рашен, — прибавил я.

Старушенция сморщилась, что-то с неприязнью проговорила и сухоньким пальцем указала мне на дверь. Я запоздало догадался, что Сентрал Интеллидженс Эйдженси не пользуется чрезмерной любовью у американских налогоплательщиков и пожилых миссионерок в том числе.

Как, собственно, и моя контора — у наших граждан.

— Ноу, миссис! — Я торопливо замахал руками. — Вы меня неправильно поняли. Ноу Цэ-рэ-у. Ай уэк ин... КГБ. Кей-Джи-Би. Андестенд?

— О-о, Кей-Джи-Би! — мигом заинтересовалась американка. — Андропоу?

На счастье, слово «Кей-Джи-Би» американская бабулька все-таки поняла: сказались долгие годы «холодной войны», когда нашей конторой пугали домохозяек. Теперь здание на бывшей площади Дзержинского обещало стать частью туристического набора для любознательных янки: аэропорт — Красная площадь — Большой театр — Лубянка — аэропорт.

— Йес. — Я немного погрешил против истины.

Честнее было признаться, что Юрий Владимирович давно умер и у меня другое начальство. Однако с моим английским растолковать американке смысл наших кадровых изменений и переименований — гиблое дело. Я и по-русски затруднился бы это внятно объяснить... Ладно, Андропов так Андропов. Хорошо она еще не вспомнила про Лаврентия Палыча.

Американская старушка торопливо надавила лапкой на кнопку интеркома и принялась звать в микрофон какого-то Майкла. Я, было, вообразил, что Майкл — это здешний Рокки-IV, которого миссионерши специально держат для поединков с местными капитанами ФСБ Иванами Драго. Но вместо супертяжеловеса с физиономией Сильвестра Сталлоне из внутренних комнат вышел махонький старичок. Лицо у него было доброе и сморщенное. Еще одна высохшая мумия.

— Здрав-тфуй-те! — приветливо проговорила мумия. — Тчем могу ус-лу-жи-вать?

Добрый старичок знал по-русски! Русскому языку его наверняка учил какой-нибудь белоэмигрант, поскольку дедушка Майкл перемежал свою речь не только американскими словечками, но и древними выражениями вроде «поелику возможно», «покорнейше благодарю» и «милостивый государь». Тем не менее после продолжительных расспросов и бумажных раскопок мне все-таки удалось узнать у двух благообразных мумий три вещи.

Ветеранские подарки, которые я искал, действительно пришли в Россию через Фонд Кулиджа.

Всего в Москву попало около сотни комплектов с тетрадками и бейсбольными кепочками.

Непосредственным распределением гуманитарной помощи среди русских ветеранов занимались не они, а мистер Федотов.

Кто такой мистер Федотов? О-о, милостивый государь, это есть главный гуманитарный заботник об увечных и нездоровых воинах, оставшихся без попечительства и призрения. Фонд Кулиджа не первый раз имеет дело с комитетом мистера Федотова.

Фраза о комитете меня несколько успокоила. Я-то боялся, что указанный заботник существует в единственном экземпляре и сам разносит гуманитарную помощь нуждающимся. А то и продает ее на Рижском рынке, облапошивая доверчивых американцев. Увы, такие случаи сегодня сплошь и рядом.

Получив заверения в честности мистера Федотова, я немедля полюбопытствовал, где находится его Комитет Добрых Услуг. Не в парке же на скамеечке?

Оказалось, что мистер со товарищи пребывают не в парке, а в доме на улице Лео Толстого. Вот, извольте, голубчик, — адрес и телефон.

— Премного вам благодарен, — сказал я, невольно заражаясь от пожилого Майкла нафталинными словечками. — Честь имею кланяться.

— Бай-бай! — ласково попрощалась со мной старушка, напоследок одарив меня американским гуманитарным леденцом в красивой глянцевой упаковке. Пожилая миссис обогатила свой опыт встречей с живым чекистом и была довольна.

— Ска-тер-тью дорога, — тщательно выговорил старичок, любезно улыбнувшись.

Им обоим и в голову не пришло выяснять у меня, для чего Лубянке понадобился мистер Федотов. Когда-то им отлично внушили, что в Советском Союзе агентам Кей-Джи-Би до всего есть дело. Мысленно я выразил горячую признательность американской пропаганде...


Дом под указанным номером стоял не на самой улице Лео Толстого, а был задвинут в глубь двора, между хилой детской площадкой и монументальной мусоркой. На табличке у входа в подъезд я прочитал: «ОКПИМВ. Общественный Комитет поддержки инвалидов малых войн».

— Малых? — задумчиво пробормотал я.

В школе и в институте меня учили подразделять войны на справедливые и несправедливые. Как видно, теперь войны делятся по-другому. По величине. Должно быть, историки считают трупы с обеих сторон и после выносят решение: что считать войной, а что — так, войнушкой.

Я открыл обшарпанную дверь подъезда и дернул за ручку следующей двери... Нет, не дернул — успел разжать пальцы. Когда много лет занимаешься террористами, приобретаешь кое-какие саперские навыки. В последний момент я заметил тонкую стальную проволоку, которая тянулась от ручки куда-то вниз, к скомканной газете, лежащей в уголке на полу.

Ай-яй-яй, подумал я, приподнимая за уголок газету. Под ней между двух кирпичей была аккуратно уложена граната-«лимонка». Стоило кому-то беспечно войти в подъезд либо выйти, как нехитрое устройство сработало бы.

Мне везет сегодня на опасные приключения. Сперва автоматчики из «Меседеса», теперь — милая штуковина по имени «Ф-1». Даже интересно, кто и что встретится на моем пути дальше. Неужели Собака Баскервилей с огнеметом? Да-а, тяжела и неказиста жизнь российского чекиста.

Я не стал дожидаться, пока кто-нибудь приведет взрывной механизм в действие, и, приперев дверь ногой, поскорее освободил гранату от привязи. Шестое чувство подсказало мне, что едва ли эта «лимонка» предназначалась мне. Скорее всего роль беспечных граждан была все-таки уготована сотрудникам мистера Федотова. Возможно, подумал я, фокус с проволочкой устроил обиженный ветеран-инвалид, которому не досталось бейсбольной кепочки и дармового пива. Обычный пенсионер, оскорбленный в лучших чувствах, садится писать заявление в мэрию, на имя самого господина Круглова. А у бывших воинов свои причуды; чуть что — и рука тянется к «лимонке». Обидел ветерана? Получи, фашист, гранату. Примерно такая, наверное, логика.

Внутри Комитет оказался вовсе не обшарпанным и бедным, как снаружи. Для благотворительного заведения интерьер выглядел даже роскошно. Понятное дело, ветеранскому Комитету совсем не обязательно ютиться в деревянной хибаре с одинокой лампочкой под потолком, но тем не менее... Общественная организация, призванная тратить деньги на бедных и больных, должна поменьше тратить на себя. Это правило хорошего тона. Между тем светильники, панно, отделка стен — все стоило, мягко говоря, недешево. А ковер? А позолоченные решетки на окнах? А кондиционеры экстра-класса? Поднимаясь вверх по широкой лестнице, я уже почти уверился в том, что мистер Федотов не такой уж альтруист, каким его расписали наивные американские миссионеры.

Во всяком случае, альтруисты не держат на службе плечистых охранников с помповыми ружьями.

Стоило мне подняться наверх и ступить в просторный коридор, как два дула оказались наведенными на меня. Два дула и четыре подозрительных глаза.

— Салют, ребята, — сказал я, предпочитая не делать резких движений. — Мне бы увидеть ваше руководство.

— Ты кто? — с угрозой спросил один из парней, поводя стволом. — Тебе чего надо?

Должно быть, здешняя охрана набиралась из подопечных инвалидов, и этот паренек был глух, как тетерев. Я ведь ясно сказал, что мне здесь надо: увидеть руководство. Только и всего.

Чтобы быть до конца понятым, я решил воспользоваться азбукой для глухонемых — и тут лишь вспомнил про «лимонку» в руке. Угораздило же меня захватить ее с собой!

— Глянь, у него граната, — страшно забеспокоился второй охранник, вжимаясь в стену.

— Сам вижу, не слепой, — отрезал его напарник и тоже стал медленно пятиться назад.

Так опытным путем я выяснил, что охрана инвалидского Комитета состоит не из инвалидов. Не из слепых, глухих или безруких — просто из малоопытных ребят с помповиками. Оба дула их ружей были по-прежнему нацелены на меня.

— Мне хотелось бы повидать мистера Федотова, — объявил я. — По важному делу... — После этих слов я сделал шажок вперед, весьма и весьма осторожный.

— Не двигаться! — тут же воскликнул первый охранник. — А то стреляю!

— Назад! — во весь голос проорал его напарник. — Пулю в лоб схлопочешь!

Парни были заметно напуганы и, похоже, сами не знали, чего от меня хотят: чтобы я замер или чтобы я попятился? До них еще не дошло, что правильнее вызвать сюда руководство, и пусть оно разбирается с пришельцем — карает либо милует. Я очень понадеялся, что какое-нибудь ответственное лицо рано или поздно высунется на шум.

Лицо высунулось.

— Что там за базар? — недовольно поинтересовался коренастый хорошо одетый джентльмен, появившись из-за ближайшей к нам двери. Слово «мистер» вполне гармонировало с его костюмом. Вдруг это и есть тот самый Федотов?

— Герман Семеныч, он вас спрашивает, — доложил первый охранник. Тот, которого я принял за глухого. — Вы не беспокойтесь, мы держим его на мушке, шлепнем в момент...

Моя догадка, таким образом, сразу подтвердилась. Мистер Федотов, обретя имя и отчество, посмотрел на меня. Затем посмотрел на «лимонку». Вид гранаты в моей руке не испугал его, а, казалось, только немного расстроил.

— Славчику мы не платим, — неторопливо проговорил он. — С Антоном — по нулям. С Кирой и Боруном — в расчете. Дуксину ничего не должны, а Толян спекся... Друг, ты кто, по жизни? Ты от кого будешь?

— Май нейм из... — машинально начал я. — То есть меня зовут Максим Лаптев. Я капитан Федеральной службы безопасности. От нее и буду.

— Эфэсбэшник — с гранатой? — покачал головой Герман Семеныч. — Неубедительно. Мы не в кино.

— Когда бы она рванула в подъезде, было бы намного убедительнее, — согласился я, протягивая ему свою находку. — Кто-то из ваших друзей приготовил вам внизу сюрприз на проволочке. Может быть, мне не следовало ее отвязывать? Тогда пардон.

Мистер Федотов бережно взял у меня из рук гранату, осмотрел ее вместе с проволочкой и, по-моему, начал проникаться ко мне доверием. Изучив мое служебное удостоверение, он сделал знак охранникам, чтобы те опустили помповики. Потом изъявил благодарность за разминирование подъезда. И даже перешел при этом на вежливое «вы».

— Не сердитесь на мальчиков, капитан, — попросил он. — Дерганые они стали, от простой «лимонки» теперь шарахаются. Читали в «Листке» про наши напряги? Троих моих заместителей грохнули за последние две недели. Первого из трех снайпер уделал, второго разнесли из базуки на похоронах первого, а третьего, Серегу, — на поминках по второму.

— Ваш Комитет прямо нарасхват, — выразил я соболезнование. — Никогда бы не подумал, что инвалидские дела у нас — в такой зоне риска.

— Льготы, капитан, — развел руками мистер Федотов, словно бы извиняясь. — Благотворителям положены налоговые послабления от Минфина. Всякая стрекоза хочет к нам в муравейник, да мы не всех хотим... Так что же надо большой Лубянке от моего маленького Комитета? — без всякого перехода поинтересовался Герман Семеныч. — Нашими заморочками как будто занимается РУОП, а не ваша фирма.

— Большой Лубянке нужна только маленькая справка, — в тон ему ответил я. — По поводу ста комплектов гуманитарной помощи из Америки. Меня направили к вам из Фонда Кулиджа.

— Ах, вы от этих божьих одуванчиков? — Мистер Федотов заулыбался. — Господи, а я-то подумал... Пройдите до конца коридора, в третью комнату. Там Воробьев даст вам любую справку, хоть в двух экземплярах!

Собственно, инвалидными проблемами в федотовском Комитете ведал всего один человек — щуплый чернявый юноша в очках с сильными линзами. Небольшая его комнатка была доверху заставлена ящиками и шкафами, завалена эверестами картонных папок, а сам юноша Воробьев, прижатый в углу, довольствовался табуреткой и письменным столом размером с тумбочку.

Я изложил юному аскету свою просьбу. При упоминании Фонда Кулиджа Воробьев первым делом ругнул американцев за скаредность, потом разрешил называть себя просто Ваней и, наконец, по-обезьяньи шустро выкарабкался из-за стола-тумбочки.

— К личным делам всех ветеранов фиг теперь подберешься, — огорошил меня просто Ваня и показал на одну из бумажных гордо потолка. — Тут неделю придется раскапывать, и то если экскаватор дадите.

Ни экскаватора, ни тем более недели у меня не было. О чем я сразу поведал юноше Воробьеву.

— Вообще-то я делаю краткие выписки из дел, — признался очкастый Ваня. — Неофициально, для быстроты... Хотите?

Я хотел. Тут же оказалось, что один из шкафовплотно набит связками библиотечных карточек.

— Так-так-так, — забурчал себе под нос юноша, ловко перебирая карточки. — Сейчас найдем ваши подарки, они у меня расписаны по группам... Здесь у нас «афганцы», «корейцы», «египтяне», «сомалийцы», «сирийцы»... «Кавказцев» я пополняю, они у меня ближе к краю...

— Много их у вас, — с сочувствием сказал я. Даже в этих связках и стопках немудрено было запутаться.

— Естественно, много, — не поднимая головы от картотеки, отозвался Ваня. — После семнадцатого года наша дорогая страна вела кроме гражданской и Отечественной еще тридцать девять малых региональных войн. Сорок, считая последнюю, на Кавказе...

Про себя я прикинул, что такое количество небольших войнушек запросто можно суммировать в парочку мировых.

— Инвалидам ВОВ все-таки легче, — между тем продолжал юноша. — О них государство хоть делает вид, что заботится. А малые войны именуются конфликтами. Вот представьте: вы потеряли ногу или руку на войне, которой не было.

Я помедлил, прежде чем задать один важный вопрос. Быть может, Ванин ответ поможет мне быстрее отыскать неуловимого «Мстителя».

— Не хочу обижать ваших подопечных, — наконец проговорил я. — Но, как вы полагаете, Ваня, сколько среди них людей... скажем так, с неустойчивой психикой?

— Какие уж там обиды! — Юноша по-прежнему вылущивал нужные карточки из связок и, похоже, ничуть не удивился моему любопытству. — Обычный медицинский вопрос, я и сам бывший медик... По моим расчетам, процентов десять из них страдают легкими неврозами, еще процентов десять время от времени переживают депрессии...

— А остальные восемьдесят? У них все в норме?

— Остальные — это уже готовые кандидаты в психушку, — не задумываясь ответил Ваня.

21. РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Я наорал на привратника, обозвал бестолочью секретаршу, хлопнул что есть силы дверью своего кабинета и минут десять у стены с наслаждением забивал дротики в пористый резиновый лоб Президента...

Только после этого ко мне вернулась способность рассуждать логически.

Отойдя от стенки, я плюхнулся в кресло, закурил «Данхилл». С самим собой надо быть откровенным, подумал я. Пора признать, что меня, Виктора Ноевича Морозова, редактора авторитетной «Свободной газеты» и будущего докладчика на Совете Европы (если Карлуша не соврал!), обвели вокруг пальца, как пацана. Разумеется, Президент и не собирался сегодня со мной встречаться. Меня пригласили в Кремль лишь для того, чтобы изругать и выгнать. Специально провели в Сиреневую гостиную, дождались, пока я разложу на столике диктофон, текст вопросов, бумагу для заметок, приготовлюсь, настроюсь... А после этого — указали на дверь.

Я-то, глупец, радовался, когда мне удалось выколотить из пресс-службы согласие на интервью. На самом же деле они играли со мной в кошки-мышки. Если бы они заранее ответили отказом, эффект был бы гораздо слабее. Мало ли кому отказывают? А так я нахлебался унижений по самые уши: даже выпроводить меня поручили не пресс-секретарю, а какому-то безусому референтику из администрации. Дескать, знай свое место. До такого изощренного издевательства способен додуматься всего один человек — ясновельможный пан Болеслав. Сколько его ни гнали из Кремля, он неизбежно опять прорастал там, словно мухомор после дождя.

Гадский фаворит гадской власти.

Власти, которая показала свой оскал: и тогда, в девяносто третьем, и позже, на Кавказе, и сегодня, в Сиреневой гостиной. Все это — звенья одной цепи.

Дымные колечки от «Данхилла» поплыли по комнате и окутали мишень, всю истыканную дротиками. Вид расправы над резиновым Президентом, как ни странно, вносил в мою душу некоторое успокоение.

Мы слишком долго либеральничали с ними, сказал себе я. Мы по наивности давали им полезные советы, как лучше управлять Россией. А надо было колоть, бичевать, клеймить, выводить на чистую воду. Как они к нам, так и мы к ним. Должна быть не фига в кармане, а горькая пилюля. Не мир, но меч.

Дотянувшись до телефона, я набрал номер Казакова, своего первого заместителя.

— Вадим Юльевич, — сообщил ему я. — Через пять минут — внеочередной сбор редколлегии в моем кабинете. Оповестите сотрудников, сделайте милость.

— На какую тему будем заседать? — полюбопытствовал Казаков.

— Тема — завтрашний номер, — скупо ответил я.

— Так ведь номер уже почти готов, Виктор Ноич, — с недоумением произнес мой первый зам. — Первая полоса осталась. Но там мы как раз планировали ваше интервью с...

Сам того не ведая, Казаков щелкнул по моему больному месту. Место это называлось самолюбием. До сих пор меня так сильно унижали всего дважды. Первый раз — когда несколько лет назад выгнали пинком из собственной газеты. Второй раз — когда, помурыжив, таким же пинком вернули обратно.

— Господин заместитель главного редактора, — официальным тоном отрезал я. — Одна минута из пяти уже прошла. Извольте не пререкаться, а выполнять распоряжения вашего непосредственного начальника!

— Да-да, — поспешно сказал Казаков. — Будет исполнено, Виктор Ноич.

Не прошло и четырех минут, как ко мне в кабинет недружной гурьбой ввалились члены редколлегии «Свободной газеты». Мой заместитель, словно опытный пастух, замыкал шествие. Оживленно переговариваясь между собой, вошедшие заняли свои места; при этом одно кресло в углу так и осталось свободным.

— Отсутствует Рапопорт, по уважительной причине, — доложил Казаков. — Часа полтора назад он поехал на Гоголевский бульвар, в артгалерею, на выступление Изюмова. Вот-вот должен вернуться... Может, подождем для полного кворума?

— Семеро одного не ждут, — строго осадил я зама. — Есть такая славная русская пословица, и господин Рапопорт обязан ее знать. Кворум имеется и без него, начнем. Слово предоставляется мне.

Для начала я кратко проинформировал коллектив, что завтра в номере запланированного интервью с Президентом не будет. Я не стал вдаваться в детали. Намекнул лишь на то, что вернулся с полдороги, резко передумав идти в Кремль. Поскольку не хочу стоять там навытяжку, угождать властям предержащим и дуть в чужую дуду. Мы — независимая пресса, а не рекламный бюллетень для пана Болека. Надо, чтобы наши публикации вызывали в Кремле изжогу. Тогда рядовой читатель скажет нам спасибо... Итак, какие будут идеи для первой полосы? У кого что есть в загашнике?

Члены редколлегии тотчас изобразили на лицах глубокую задумчивость. Шестеро роденовских мыслителей и мыслительниц уже прикидывали, как ущучить нелюбимую власть, которая всего пару минут назад была вполне терпимой. Отсутствие комплексов и быстрый период адаптации — вот наилучшие черты моих сотрудников. За что я их и держу на рабочих местах.

— Есть хороший вариант, — подал голос редакционный плейбой Лагутин. Он вечно ходил в темных очках и носил на щеках двухдневную небритость: писк парижской моды.

— Излагайте, — разрешил я.

— Можно дать распечатку записи переговоров Железного Болека с американским послом Уайтом и известным вором в законе Киргизом, — небрежным тоном предложил Лагутин. — И шапку дадим покрупнее, на четверть полосы. Скажем, «Три пахана делят деньги». Пойдет?

По кабинету пронесся тихий завистливый шумок: плейбою удалось нарыть настоящую сенсацию. Такого, по правде сказать, никто от него не ожидал.

— Недурно, — сдержанно похвалил я. — Четыреста строк ваши, Лагутин. А какие деньги они там делят?

— Я еще в деталях не придумал, — сознался Лагутин. — Это пока черновой проект, я его только что родил. Но дайте мне два часа, и я сочиню весь текст, набело. Потом съезжу в кукольный театр, там мне озвучат долларов за пятьдесят-семьдесят. Тогда у нас будет кассета. Все. Ни одна экспертиза в мире сроду не найдет ни монтажа, ни склеек. Ну, а если голоса будут не очень похожи... Да кто вообще слышал голос Киргиза? Может, этого Киргиза ухайдакали давно в его Мытищах?

В комнате вновь возник шумок: теперь уже — разочарованный.

— Не годится, — напрочь отбросил я лагутинскую идею, — не наш стиль. На такие дешевые трюки эксклюзив у «Листка». А мы, между прочим, — газета респектабельная, не бульварная. Мы должны быть злее и тоньше. Тоньше, господа. И острее. Информационные поводы надо искать, но не выдумывать. Кто желает высказаться? Слушаем вас, Приходько.

Семен Приходько, завотделом новостей, пригладил волосы, почесал в бороде и сказал:

— Я, кажется, нашел шизарню, где маринуют бывшего главного вертухая. Короче, Сухарева А. В.

Чем выше забираешься, тем больнее падать, не без сочувствия подумал я. Бывший начальник охраны Президента, когда-то третий человек в стране, теперь отставлен от должности и клеит коробочки в дурке. Как тут не свихнуться?

— Неплохо, Приходько, — одобрил я. — Тянет строк на сто шестьдесят. Лейтмотив такой: безжалостная власть гноит в желтом доме бывшего верного слугу. Хранителя президентского тела держат в смирительной рубашке. Пролет над гнездом кукушки, аминазин, электрошок, лоботомия. Ему ведь применяют электрошок?

— Вроде бы нет, — смущенно произнес завотделом новостей. — У меня туда братан залетел, бывший «афганец», с попыткой суицида по пьяному делу. Он и видел. Говорит, содержат прилично. Отдельная палата, говорит, телевизор, телефон. Посетителей пускают...

— Тогда не сто шестьдесят строк, а вдвое меньше, — определил я. — Лейтмотив такой: простых российских психов прессуют в общих палатах, а этому, видите ли, — особые привилегии... Что у нас еще? Из восьмидесяти строк отдела новостей полосы не слепишь.

Дверь отворилась. На цыпочках в кабинет вошел опоздавший Рапопорт, подслеповато заозирался в поисках кресла. Наконец, нашел, сел.

— У меня есть клевый ньюс о премьере, о Шлычкове, — потупив глаза, сообщила Анджела, завотделом светской жизни. — Насчет его киски.

— Киска — это любовница? — нетерпеливо уточнил я. Никогда не привыкну к их молодежному сленгу.

— Я про кошку, Виктор Ноевич, — растерялась Анджела. — Которая с лапками и хвостиком.

— Очень важное наблюдение, — иронически заметил я. — Спасибо, вы меня просветили. Я-то полагал, кошки — это которые с рогами и копытами. Так что нового у премьерской киски?

— Была беременна... — начала Анджела.

— Дальше.

— Сегодня к полудню принесла четырех котят...

— Дальше.

— Трех из них сразу утопили.

Это было уже кое-что. Любопытный штрих к портрету главы правительства, которое задерживает зарплаты, пенсии и пособия. Премьер России Шлычков убивает новорожденных зверюшек и морит голодом бюджетников. Тянет на обобщение.

— Сто тридцать строк, — оценил я. — Бессердечие верховной власти налицо. Но вы должны расставить верные акценты и, конечно, прописать фактуру: как топил, где, в чем. Побольше конкретики...

— Извините, Виктор Ноевич, — вмешался в разговор Рапопорт. — Как ни прискорбно, у премьер-министра алиби. Еще утром он вылетел в столицу Бельгии, поэтому никак не мог в полдень топить котят. Разве что этим делом он занимался уже в Брюсселе, на пару с директором-распорядителем Международного валютного фонда.

Сенсация сдохла, не прожив и двух минут. Анджела зыркнула на въедливого Рапопорта, но вынуждена была признать непричастность самого Шлычкова к злодеянию. Она, собственно, и не имела его в виду. Должно быть, в убийстве малюток виновна супруга премьера. Либо его невестка. Либо внук.

— Либо охранник или уборщица, — завершил список я. — Я разочарован, Анджела. Сорок строк максимум. И то если позвоните в Гринпис и в Общество охраны животных, и они дадут комментарий... Что, коллеги, иссякли ваши идеи?

Вита Крохина, завотделом науки и культуры, подняла руку, словно школьница.

— Прошу вас, Вита Лукьяновна. — Я кивнул.

— Виктор Ноевич, — страстным шепотом сказала Крохина, — я по поводу деятелей оппозиции. Давайте показывать их нормальными людьми. Например, Зубатова.

— А почему так тихо? — удивился я. — Что еще за конспирация? Не бойтесь, говорите об этом смело, в полный голос!

— Не могу я в полный голос, — горестно прошептала Вита. — Вчера на пресс-пати водки холодной выпила. Они ее, черти, со льдом намешали, а у меня горло слабое.

Все тем же конспиративным шепотом Крохина изложила свою мысль: показать Товарища Зубатова в кругу домашних увлечений. По слухам, у него есть какая-то особая ягодно-фруктовая диета. Можно об этом подробно рассказать. Всем уже осточертели карикатуры с серпом и молотом. Всем уже хочется увидеть за партийной символикой живого человека.

— Перспективная идея, — сразу согласился я. — Готовьте материал. Сто семьдесят строк, не больше, и не на завтра, а на вторник. Тогда уже будет ясно, кто победит на выборах. Победит Зубатов — мы первые представим его в привлекательном свете. Потерпит поражение — мы будем первыми, кто благородно не бросил камень в побежденного. Выигрываем и так, и эдак. На вторник, считайте, хороший задел есть. Однако...

Я оглядел редколлегию. Мои мыслители в поте лиц симулировали работу извилин. Но только в глазах у военного обозревателя Глеба Бортникова, кажется, светилось нечто конструктивное.

— ... Однако это не снимает проблемы с первой полосой на завтра, — напомнил я. — Пока у нас есть восемьдесят строк Приходько и сорок Анджелы. Нужно еще строк триста. Бортников, вы имеете что-то предложить?

— Наклевывается одна любопытная темка, — осторожно проговорил Глеб. — Вчера в Кремль доставили экземпляр «Белого Аллигатора».

— Это что за зверь такой? — заинтересовался я.

— Ка-75, — ответил Бортников. — Боевой вертолет камовской фирмы, последняя модель. Пять ракет класса «воздух — воздух», пять ракет класса «воздух — земля» и крупнокалиберный пулемет А-12.

— Впечатляет, — согласно кивнул я. — А зачем Кремлю такой летающий крокодил?

— Сам теряюсь в догадках, — пожал плечами военный обозреватель. — Может быть, для борьбы с воздушными террористами? Вдруг кому-нибудь захочется спикировать на Спасскую башню?

— Без размаха мыслите, Бортников, — с огорчением сказал я. — Фактура хороша, но не вижу полета. Подумаешь, террористы! Это не прозвучит, надоело. Давайте так: президентская команда не уверена в исходе выборов и ищет пути к отступлению. Чтобы в случае чего сбежать вместе с патроном из Москвы. Вы представьте себе! Темная ночь. Туман. Президент с чемоданами и со свитой покидает насиженное гнездо... Под такой поворот я дам вам все триста строк.

— Извините, Виктор Ноевич, — опять вылез этот умник Рапопорт. — Накладочка выходит. Насколько я знаю, вертолеты этой серии — не грузовые, а штурмовые машины. Кроме пилота, в кабине может поместиться только один человек...

— Слушайте, Рапопорт! — рассердился я. — Мало того, что вы опоздали, вы еще и критиканствуете. Лучше бы подкинули идею для завтрашней первой полосы. Есть у вас предложения?

Критикан скорчил виноватую гримасу.

— Тогда не возникайте, — посоветовал я ему. — Значит так, Бортников, — обратился я к военному обозревателю, — срочно садитесь и пишите материал на завтра. И особо подчеркните, что за эти вертолетные игрушки деньги выкладываем мы, простые налогоплательщики... Теперь по поводу иллюстрации к материалу Глеба. Щербаков!

Митенька Щербаков, завотделом иллюстраций, тут же вскочил с места. Его сравнительно недавно взяли в штат и лишь две недели назад кооптировали в редколлегию. У Митеньки тоже было право голоса, но он пока стеснялся им пользоваться.

— У нас есть фотография этого «Белого Аллигатора»? — осведомился я.

Щербаков развел руками.

— А что есть?

— Есть фото вертолета Ка-50... «Черной Акулы», — пробормотал Митенька. — Они, наверное, похожи, только вот цвет...

— Значит, напечатаем негатив, — распорядился я. — Спасибо, Щербаков, садитесь. — Митенька остался стоять. — Да садитесь, я уже все у вас выяснил. Или вы сами желаете что-то сказать?

— Я тут... подумал... — неуверенным голосом сказал завотделом иллюстраций. — Я вдруг подумал...

Члены редколлегии, не сговариваясь, зааплодировали: впервые за две недели Щербаков решился внести предложение.

— Ну, смелее, смелее, — подбодрил я. — Инициатива у нас ненаказуема. В крайнем случае лишу вас премии.

— Мне тут на днях попалось... — Митенька все еще робел, запинался и делал большие паузы, — я тут нашел в наших папках хорошее художественное фото... Там главный корпус Центральной клинической больницы... деревья, облака... красиво... Давайте дадим на первую полосу, а?

— И какой же будет текст под фотографией? — улыбнулся я. Невинный лепет завотделом иллюстраций пробуждал воспоминания о безвозвратно ушедшей поре моего младенчества.

— Какой-нибудь такой текст... — замялся Щербаков. — Про здоровье Президента... Он ведь там лечится... иногда... Он может, допустим, заболеть...

Наиболее несдержанные члены редколлегии принялись громко хмыкать и переглядываться. Я строго погрозил им пальцем, вышел из-за стола, приблизился к Митеньке.

— Господин Щербаков, — произнес я, дружески похлопав большого младенца по плечу, — вы сколько времени у нас в штате?

— Три месяца и пять дней, — ответил Митенька, предчувствуя подвох.

— То-то и оно, — вздохнул я. — Да будет вам известно, что «Свободная газета» существовала и до вашего прихода. И о том, что Президент болен или даже при смерти, мы за последние два года писали уже раз десять, не меньше...

— Двенадцать раз. — Рапопорт, не выдержав, снова блеснул эрудицией. — Двенадцать. И дважды мы публиковали ту художественную фотографию ЦКБ с облаками. В декабре и в марте. Больше никаких сенсаций из этой темы не извлечешь, отработанный материал. Как говорят в Одессе, Митя, вчерашняя хохма — уже далеко не хохма.

22. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Комсомольская лахудра принесла стопку свежих рейтингов. Встала у стола, задорно выпячивая под платьем свои жалкие бугорки. На левом ее бугорке повис маленький одинокий вождь мирового пролетариата.

— Тебе чего, Царькова? — сухо поинтересовался я, видя, что она не спешит уходить.

— Ничего, товарищ Сыроежкин, — томно ответила лахудра. — Я так...

— Вот это правильно, — одобрил я. — Никогда ничего не проси у партии. Когда придет время, та сама тебе предложит и сама все даст... Ну, иди.

Слегка обиженная лахудра удалилась, тряся жиденькой косичкой с заплетенной красной лентой. Все эти комсомолки-доброволки, бесплатно работающие в штабе из одной любви к Великому Учению, были, как на подбор, плоскозады, криворуки и редкозубы. Все они изъявляли готовность хоть даром отдаться старшим товарищам при первых звуках «Интернационала», но члены ЦК отчего-то не торопились покушаться на честь младших соратниц и дружно пялили аполитичных валютных девок из моего казино. Странная вещь: чем невзрачней выглядели штабные мочалки, тем ближе к сердцу они воспринимали идеи, равенства и братства. Возможно, всемирная победа Зубатика связывалась у них с надеждой заполучить мужа по карточкам, в порядке одной справедливой очереди. Каждой лахудре хотелось бы, конечно, молодого Алена Делона в целлофановом пакете, перевязанном золотой тесемкой.

Будет вам Делон, про себя пообещал я. Уже летит из самого Парижу.

Я с трудом дождался, пока закроется дверь за томной Царьковой, и подошел к шкафу с трудами классиков марксизма. Нижняя секция скрывала большой вместительный холодильник, где наш генсек обычно морозил свои целебные ягоды, а я — пиво. Сейчас здесь было одно только пиво, в бутылках и в жестяных банках. Выбрав наугад полулитровую банку «Монарха», я возвратился к столу и начал просматривать рейтинги.

Умники из службы профессора Виноградова драли за свои опросы кругленькие баксы, зато делали работу красиво, в цвете. Синие столбики на таблицах означали избирателей Президента, бодрые красненькие — наших сторонников, а зеленые пока болтались, как дерьмо в проруби. То ли они намеревались поддерживать Генерала, то ли просто не определились, голосовать им вообще или махнуть всей семьей на рыбалку. Из-за этих раздолбаев баксовой расцветки вся картина постоянно менялась. Временами мне казалось, что точно лидирует Зубатик, временами — что у Президента есть шанс на выигрыш уже в первом туре, а на двух-трех таблицах зелень забивала все остальные цвета. Впрочем, на глазок синих было побольше.

Все-таки зря наш генсек выбрал себе докторскую по социологии, с досадой подумал я, отхлебывая пиво. Хитрая приблизительная наука, ничем не лучше философии. Надо мне было купить ему диссертацию по математике. Дважды два — всегда четыре, независимо от того, какая моча послезавтра ударит в голову избирателю.

Отложив рейтинги и опустевшую банку, я хотел снова включить телевизор, да передумал. После того, как Зубатик в теленовостях отплясывал вместе с бухими колхозниками, у меня надолго пропало всякое желание глядеть на экран. Лучше что-нибудь поспокойнее, наподобие западного радио. Давно я не слушал вражьих голосов.

Я выдвинул из-под кресла приемник, нырнул в эфир и стал настраиваться на волну любимой зарубежной радиостанции. Господа диссиденты так привыкли за деньги американского Конгресса подкусывать наши власти, что, когда режим сменился в их пользу, они все равно по привычке продолжили это увлекательное занятие — и за меньшие, кстати, бабки. Кроме того, их пронырливые радиорепортеры о многих вещах узнавали быстрее других. Так что наша партийная печать теперь нередко пользовалась чужими сводками с комментариями, убирая из них только явные диссидентские закидоны вроде прав человека.

Нужная волна отыскалась довольно быстро. Я подкрутил ручку настройки, прибавил громкости. Сквозь шум и треск атмосферных помех прорезался чистый голос диктора.

— ... А теперь — новости в подробном изложении, — послышалось из динамика. — За два дня до президентских выборов в России все три основных кандидата стараются увеличить свой электорат. Как сообщил корреспондент нашего московского бюро Борис Филимонов, сегодня представитель от левой оппозиции Товарищ Зубатов весьма нетривиальным способом попытался привлечь на свою сторону еврейских интеллектуалов — влиятельную часть научного, культурного и предпринимательского истеблишмента. Российское телевидение показало, как после брифинга в колхозе «Заря» Товарищ Зубатов лично выступил перед аграриями с исполнением танца «Семь-сорок». Не секрет, что в массовом сознании «Семь-сорок» так же прочно увязывается с еврейским менталитетом, как танец зирк — с чеченским, гопак — с украинским, полька — с польским, менуэт...

Несколько минут я терпеливо выслушивал перечисление танцев народов мира, попутно раздумывая над тем, кто же здесь больший идиот. Устроитель колхозных плясок под любимую музычку сионских мудрецов? Наш дорогой генсек, которому не следовало запивать ранние сливы водкой «Astafyeff»? Или все-таки мудак из московского бюро зарубежной радиостанции, способный выдать такой мудацкий комментарий? Все одинаково хороши, в конце концов понял я. Страна недоумков, кочерыжка к кочерыжке. Потому-то у Зубатика в этой стране предпочтительные шансы на победу. Если, конечно, конкуренты не перехватят у нас лозунги, так обожаемые здешними идиотами.

Я подумал — и словно накликал беду. Полюбовно расставшись с танцами и Зубатиком, заграничное радио принялось месить Президента.

— ... рецидив имперского мышления, — строгим голосом поведал мне диктор. — Как мы уже сообщали в краткой сводке новостей, встреча главы российского государства с премьер-министром Украины неожиданно оказалась сокращена на двадцать шесть минут. Кремлевская пресс-служба пока никак не комментирует этот факт. Однако независимые аналитики всерьез полагают, что данный инцидент может быть напрямую связан с ужесточением позиции российского Президента по проблемам Крыма. Последнее время позиция Кремля в этом вопросе была относительно взвешенной и конструктивной. Но, принимая во внимание настроения электората левой ориентации, Кремль мог перед самыми выборами разыграть так называемую «украинскую карту», чтобы привлечь на свою сторону немалое количество...

— Ворюги, мать вашу!.. — злобно выругался я в радиоприемник. — Кидалы, гоп-стопщики позорные, на ходу подметки режут!

Борьба с хохляцким империализмом всегда была самой сильной идеей именно нашего кандидата и никакого другого. Когда Зубатик ораторствовал в Думе о проклятых чубатых желто-сине-жупанниках из Киева, в нем просыпалось подлинное вдохновение. Словно хватанув шестидесятиградусной горилки с перцем, генсек сразу же становился крутым народным трибуном, способным говорить без подготовки, темы, регламента и даже без шпаргалки. Здесь Зубатик был орел. Географические названия, даты, имена Мазепы, Петлюры, Бандеры выстреливались у него изо рта со скоростью пулеметной очереди и поражали присутствующих наповал. В такие минуты вдохновение всегда несло нашего Летучего Голландца в нужном направлении и не сажало, как обычно, на рифы. «Этот Рух!.. — надсаживался Зубатик, выбрасывая вперед руку аж до первого ряда. — Эти незаможные незалежники!.. Эти мелкодержавные националисты!.. Эти рыцари сала, галушек и шкварок, недостойные наследники Ярослава Мудрого и Платона Кречета!..» Мало кто знал, что под Симферополем, у родного дяди генсека Ивана Никитича Зубатова был когда-то вишневый сад, еще в незапамятные времена проданный украинскому куркулю и тогда же вырубленный под корень. Сильные детские воспоминания о поспевших вишнях в саду у дяди Вани делали Зубатика незаменимым борцом за национально-территориальные интересы...

Теперь же наши главные козыри нагло выхватывают из рук президентские стратеги. Небольшая показательная грызня Москвы с Киевом запросто может переманить на сторону власти миллион-другой избирателей! Народ — лох, его кинуть — как плюнуть. Покажи избирателю пальчик, другой, третий — он и пойдет за тобой на веревочке. И будет идти даже после того, как ты сложишь свои пальцы в дулю.

— ... что касается третьего кандидата на пост президента, то Генерал завершает сегодня свою агитационную поездку по Северному Кавказу. Как передает из Кара-Юрта наш собственный корреспондент Рафик Аборигян...

Радио перешло к подробностям кавказских гастролей Генерала. Но я больше не вслушивался в эту дребедень — я уже набирал номер зубатовского мобильного телефона.

Промедление смерти подобно, думал я, барабаня по кнопкам. Зубатику никак нельзя опоздать на дебаты в «Останкино», хоть зарежься. Надо доказать всей России, кто болеет за народные интересы, а кто так, еле-еле прикидывается. И пусть в экономике все кандидаты барахтаются одинаково плохо, зато уж по Крыму наш молодец искренне переорет любого. Дядин вишневый садик — секретное оружие партии, самого большого калибра.

Ждать не пришлось: я соединился по сотовому с первой же попытки.

— Эт-то кто-о? — поплыл из трубки неуверенный голос охранника Иванова. Или Матвеева, черт их разберет.

— За идиотские вопросы буду штрафовать! — прошипел я. — Считай, двадцатки ты уже недосчитался... Где генеральный?

— Виноват, товарищ Сыроежкин! — сразу же протрезвел не то Иванов, не то Матвеев. — Они покушать сели, товарищ Сыроежкин! Сию секундочку позову, товарищ Сыроежкин!

Озабоченный голос Зубатика довольно быстро возник в трубке.

— Гармонист так и не признался в диверсии, — сквозь мерное чавканье объявил генсек. — Мои парни пытались его расколоть, но он — ни в какую. Уверяет, будто ничего, кроме русских народных и гимна Советского Союза, вообще играть не умеет... И гармонист-то вроде наш, не похож на провокатора. Тридцать лет в партии, водку нормально пьет... А, может, ты ослышался? Может, я все-таки плясал «Калинку»? Я ведь хотел плясать «Калинку», честное сло...

— Теперь уже всем начхать, чего ты там хотел! — перебил его я. — Весь мир уже знает, что ты заигрываешь с сионистами... Но сейчас есть дела поважнее. Немедленно возвращайтесь, надо заново готовиться к прямому эфиру. Садитесь в машину, и по газам.

— Я не могу немедленно, — поспешно возразил Зубатик. — У нас еще не вся программа выполнена, из-за гармониста задержались... Я ведь тебе уже объяснял: местные мичуринцы вывели новый сорт сливы и назвали моим именем. «Зубатовская ранняя», представляешь? Через полчаса начнется презентация в клубе, потом еще один митинг, ансамбль народной песни...

Генсек был неисправим. Иногда мне хотелось его убить.

— Бросай презентацию, к черту народные песни! — отрезал я. Я сдерживался из последних сил, чтобы не назвать генсека словом, которого он заслуживает. — Пока ты жрешь в колхозе ягодки, Президент хавает наши идеи. По слухам, он уже для вида поцапался с самостийниками...

— То есть как «бросай»? — окрысился Зубатик. — Колхозники, можно сказать, проявили уважение к нашему делу и лично ко...

Генсек вдруг замолк на полуслове.

Возможно, он проникся, наконец, моей тревогой и моим беспокойством. Но, скорее всего, просто дожевывал очередную мичуринскую сливу имени себя.

23. БОЛЕСЛАВ

— ... И мы не смогли их задержать. — У референта Паши был вид щенка, который не выполнил элементарную команду «апорт». Щенку было неловко, стыдно, хотелось поджать хвост и спрятаться под кресло.

— Еще не хватало, чтобы вы их задерживали, — нервно произнес я. — Был бы дипломатический скандал на всю Европу.

Ситуация стремительно выходила из-под контроля. Как же я так лопухнулся? Прошляпил, проворонил, прозевал! Пока гасил инцидент и заметал следы, два наиглавнейших свидетеля успели преспокойно выехать за пределы Кремля. Секьюрити в воротах только козырнули машине с украинским флажком на капоте, а что еще делать? Требовать подписку о неразглашении у премьер-министра суверенного государства — верх кретинизма. Однако и пускать все на самотек — тоже форменное самоубийство.

Куда ни кинь, везде клин. А я — на острие клина. И если бы только я!

Думай, Болеслав, скомандовал я себе. Ты же головастый, думай скорей. Навряд ли украинский премьер, покинув Кремль, тормознет машину прямо на улице, выйдет в народ и станет рассказывать встречным-поперечным о том, что видел. Но как только машина доедет до посольства, утечки не избежать. Тогда всему конец. Всему и всем. Значит...

Сунув в руки помощнику телефон, я приказал:

— Соедини меня с автомобилем Козицкого!.. Шевелись, шевелись, Павел! Какой там номер, хоть выяснил?

Доверять такие вещи телефону — последнее дело. Вернее, предпоследнее. Бездействие еще хуже.

— У них там вообще нет спецсвязи, — потерянно произнес референт, возвращая трубку. — Мы уже проверяли. Это старая «чайка» из их посольского гаража. Обычно они пользуются «ауди» и «вольво», но сегодня обе вдруг забарахлили...

«Чайка»! Без спецсвязи!

Ситуация перестала быть безнадежной и стала всего лишь просто плохой. А это — уже шанс. Крохотный, дрянненький, но реальный шансик, зацепка. Я торопливо взглянул на часы. На нормальной машине отсюда до украинского посольства добираться минут тридцать. На развалюхе «Чайке» времен Щербицкого — до сорока минут. Накинем еще десять, как минимум, на дорожные пробки в центре города (дай бог здоровья мэру Круглову!). Сейчас машина должна быть примерно на полпути. То есть, у меня осталось в запасе минут двадцать пять.

Пусть даже двадцать. Еще не вечер.

— Мы перехватим их! — Я бросился к лифту, Паша — за мной.

Скоростная кабина резко взяла старт, нас обоих чуть-чуть прижало к зеркальному полу. На виноватом щенячьем лице референта Паши, замершего напротив меня, проступила легкая встревоженность. Парень не понял, каким сачком я собираюсь ловить украинский автомобиль, — и, по-моему, забеспокоился: не тронулся ли его начальник умом от всей этой ужасной кутерьмы? Тем не менее Паша по привычке не задал мне вслух ни одного вопроса. Вышколен на совесть, браво.

Что ж, дисциплина — прекрасное свойство для референта, про себя отметил я. К ней бы только щепотку сообразительности. Про двухвинтовую белую стрекозу во внутреннем дворе Паша почему-то не вспомнил. Растерялся. Ладно, не буду мучить человека.

— Вертолет, Павел! — Пальцем я изобразил вращение пропеллера, и лишь тогда сомнения покинули моего помощника. Начальник в порядке, у него есть план, жизнь продолжается. Бюрократический рай для младших клерков.

Тремя предложениями я объяснил Паше порядок его действий. Теперь Паша сразу понял и кивнул. Минута слабости прошла; он опять стал сосредоточен, уверен и деловит. Стоило кабине затормозить на этаже, как мой референт со скоростью футбольного мяча выкатился из дверей и понесся вдоль по пустынному коридору — точно в открытые воротца нашего архива.

Я же бегом кинулся из лифта направо, в сторону выхода во внутренний дворик. Направо, налево, опять налево...

Топография Кремля даже после ремонта оставалась крайне запутанной. Любой злоумышленник, чудом преодолев все кордоны на входе, сроду не отыскал бы в наших лабиринтах нужного поворота и, проплутав часок-другой, добровольно отдался бы в руки секьюрити. Сам я, не желая попадать в глупое положение, первым делом изучил по карте пару-тройку удобных быстрых маршрутов.

Как видите, пригодилось. Более чем.

Вопреки математике, кратчайшим расстоянием между двумя точками здесь была кривая. Зигзагообразные переходы я преодолевал прыжками, незапертые двери открывал пинками. Техника бега в закрытых помещениях у меня была хорошо отработана со школы, где нашу учительскую и мой кабинет литературы разделяли длинный рекреационный зал и четыре лестничных пролета. У своих учеников я проходил под кличкой «Пикирующий Болек». Под ноги мне лучше было не попадаться...

Дверь. Еще дверь. Еще тамбур. Господи, да сколько их? Новых, что ли, успели понастроить?

Самая последняя дверь была замкнута электронным «сторожем», но у меня в руке уже имелся наготове пластиковый пропуск.

Пластик вошел в прорезь. Смачно щелкнув, механизм сработал, и я очутился на асфальтовом пятачке внутреннего двора.

Белая стрекоза и сверху-то слабо напоминала аллигатора, а вблизи — тем более. Кто, интересно, так хулиганит, придумывая эти названия? Наверняка какой-нибудь эстет из отдела дизайна. При случае попрошу Камова, пусть объявит ему выговор. Чтоб не выпендривался.

Пилот, слава богу, уже сидел на своем месте. Сдвинув на затылок шлем, он разгадывал скандинавский кроссворд из «Собеседника».

— Летим! — скомандовал я, козликом запрыгивая в кабину. Ремни безопасности на сиденье были точно такие же, как в обычном автомобиле.

— Уже? — осведомился пилот, косясь на переднюю панель «аллигатора». Там между непонятными рычажками и звездочками приборов поблескивал обычный хронометр.

Вертолетчик был не из моей команды и мог не знать меня в лицо. Я стараюсь особо не светиться на телеэкране.

— Уже! — торопливо сказал я. Секундная стрелка хронометра, по-моему, чересчур резво описывала круг. — Заводите вашу механику.

Пилот лениво отложил кроссворд в сторонку. Он явно принимал меня за рядового сотрудника предвыборного штаба. Много их нынче развелось, командиров.

— Мне велено через час, — спокойно проговорил он. — У меня, между прочим, есть график полетов...

Стрелка сделала еще полкруга. Самое глупое, что я мог себе позволить, — это препираться с упрямым вертолетчиком, который к тому же формально был прав.

— Вы в каком звании? — с ходу спросил я.

— Ну, предположим, майор, — нехотя отозвался вертолетчик. — А вам-то что?

— Выбирайте, майор, кем хотите стать, — без церемоний предложил я, — полковником или лейтенантом? Только быстро. Даю пять секунд.

Пилот вытаращил глаза. Сморгнул. Уже хотел нагрубить. И тут, кажется, меня опознал.

А опознав, наверняка припомнил те гадости, которые про меня говорят и пишут в Москве. О том, какой я подлый и злопамятный. Мстительный и коварный. Короче, кардинал Ришелье с отравленным фломастером: одна резолюция — и нет человека.

Лицо вертолетчика позеленело, как будто он уже получил порцию моей отравы. Пальцы его сразу забегали по приборной панели, оживляя стрекозу с крокодильим прозвищем. Кабина стала быстро наполняться шумом и гудением — сначала тихим, потом все более и более громким. Где-то высоко над головой острые лопасти со свистом принялись шинковать жаркий воздух. «Ка-75» проснулся и начал нетерпеливо подрагивать всем корпусом: ему уже хотелось поскорее оторваться от скучной земли.

Очень вовремя из двери, ведущей во дворик, показался запыхавшийся референт Паша. Он сунул мне полиэтиленовую папочку и сделал попытку влезть третьим в кабину. Пилот энергично замотал головой. Руки его уже лежали на штурвале.

— Втроем не поместиться! — С большим трудом мне удалось перекричать свист лопастей. — Здесь только два сиденья...

— Что? — Из-за шума референт никак не мог разобрать мои слова. — Что?!

— Для троих! Нет! Места! — Еще немного, и я сорву голос.

Паша замахал руками, принялся что-то выкрикивать в ответ, однако я не слышал и половины его слов.

— ... без сопровождения!.. — Грохот, шум лопастей. — По инструкции... — Шум, свист. —... хотя бы один... или заменяющее...

В конце концов я сообразил, что Паша печется о моей безопасности. За пределами Кремля меня обязан сопровождать, по меньшей мере, один телохранитель. Либо заменяющее его лицо.

Я бросил взгляд на зеленоватое лицо вертолетчика. Сгодится. Рано или поздно мне придется сегодня побыть без охраны, но пока инструкция не нарушена. Знаком я показал референту, что временно беру этого пилота на должность и. о. охранника.

На Пашином лице обозначилось легкое недовольство. По его разумению, пилот был явным дилетантом, пусть и умеющим управлять железной стрекозой. Помощник Паша, напротив, считал себя профессионалом во многих областях, но вождению вертолета его не обучили. Заменить собой майора за штурвалом он, следовательно, не мог при всем желании.

Рискуя лишиться голоса, я прокричал Паше последние указания и махнул рукой.

Вертолет, словно только ждал этого жеста, с грохотом оторвался от земли. У меня тотчас заложило уши, в глазах потемнело, а в желудке противно затрепыхался съеденный обед. Это с непривычки, подбодрил я сам себя. Полетаем — пройдет. До сегодняшнего дня я никогда не совершал вертолетных прогулок, довольствуясь казенной «волгой».

Пилот ткнул пальцем в шлем, который я, оказывается, держал у себя на коленях. Я послушно надел его, клацнув холодной металлической застежкой на подбородке. Желудку от этого не полегчало, зато шум в ушах сразу стих. Прямо у моего рта оказался микрофончик, и я понял, что теперь сумею общаться с и. о. телохранителя, не повышая голоса. Равно как и он — со мной.

— Курс на Теплый Стан? — раздался в шлеме голос вертолетчика.

Прежде, чем заняться кроссвордом, пилот, как водится, изучил полетное задание, разработанное в нашем штабе. Предполагалось, что агиткалендарями с портретом Президента будут засеяны лишь спальные районы столицы, менее сознательные по части политики: Зюзино, Никулино, Тропарево, Беляево-Богородское, Теплый Стан... Но, как известно, жизнь преподносит сюрпризы и вносит коррективы. Преподносит, негодяйка, — и вносит. Придется опылять самый центр.

— Нет, нам гораздо ближе, — в микрофон ответил я.

Обведя глазами кабину, я быстро нашел то, что искал, — планшет с картой города. Так, посмотрим. Краткий путь от Кремля до Гагаринского переулка исключен — где-то копают, где-то наш мэр возводит очередной памятник. Чудненько. Стало быть, им приходится ехать кружным.

— Пока держите курс на Новый Арбат, — скомандовал я. — А там видно будет. Кстати, вы как военнослужащий давали подписку о неразглашении? Давали, полковник?

— Так точно, подписывал, — коротко ответил пилот. Стремительное прибавление в чине явно пришлось ему по душе. Теперь у него будет лишний стимул позаботиться о моей персоне: случись что со мной, и о его производстве в новое звание никто не узнает.

— Вот и ладно. — Я проверил прочность ремней безопасности и рискнул глянуть из кабины вниз.

С высоты Москва похожа была на аккуратный кукольный городок, специально выстроенный нашим мэром в рекламных целях, для привлечения иностранных туристов. Золотели луковицы церквей. Поблескивали стальные лапки башенных кранов. Там и сям тянулись ввысь свежие побеги монументальных Георгиев-Победоносцев — сверху даже не таких уродливых, как вблизи. Из воды Москва-реки весело выглядывал шарик солнца, слепя глаза. Мимо опрятных игрушечных многоэтажек чинно передвигались красивые заводные машинки.

Литл-Москау на блюдечке, плиз.

Я напряг глаза, вглядываясь в поток заводных автомобильчиков. Интересно, где же на этом блюдце игрушечная «чайка» с нашими украинскими друзьями? Должна быть примерно здесь. Или здесь. В крайнем случае, немного дальше по Большому Афанасьевскому переулку. На зрение я не жалуюсь, а такого динозавра сверху трудно не заметить.

— Возьмите левее, — сказал я пилоту. — И немного ниже.

Послушная стрекоза совершила предписанный маневр. Блестящие спинки заводных автомашин приблизились. Эта не она. И эта не она. А вот тот длинный черный жук, сдается мне...

— Еще ниже! — Прикрываясь рукой от ветра, я уже по пояс высунулся из кабины. Желудок вновь затрепыхался, но слабее, чем всего минуту назад. Приспособился, молодец. Мне почему-то было совсем не страшно, только непривычно. В детстве я был довольно робким мальчиком: пугался темноты, двоек, уличных собак, дворовых хулиганов и т. п. Однако годам к тридцати большинство моих страхов рассосались сами собой, без следа. Теперь я, оказывается, еще и не боюсь высоты. А может, просто Большая Опасность заслонила для меня все опасности поменьше? Ладно: герой я уже или не совсем, уточню как-нибудь на досуге.

Крыши картонных многоэтажек еще выросли в размерах и замелькали почти у меня под ногами. Я не тревожился, что наш бреющий полет над городом вызовет особое любопытство прохожих. Москвичи — люди привычные. После прошлогоднего запуска агитдирижаблей наших горожан уже ничем не удивишь.

Черный лаковый жук тем временем трудолюбиво полз в сторону перекрестка. Я разглядел желто-голубой флажок на капоте, и сомнений у меня не остались. Они! Медленно едут, шановные паны. Но быстрее тут никак не получается: Большой Афанасьевский переулок — это вам не Крещатик. Здесь узко и тесно, особо не разъездишься со скоростью. А если еще возникнет приличный затор...

Какому-нибудь голливудскому киногерою или хоть Дику Ньютону из компьютерной стрелялки полагалось бы выпрыгнуть из вертолета прямо на их «чайку» и распластаться на ее лобовом стекле. Хорошо, что в реальной жизни такие подвиги не обязательны. Особенно когда у тебя под рукой огромный контейнер с десятью тысячами календариков.Десять выстрелов по тысяче штук.

Я вернул свою голову обратно в кабину и начал разыскивать рычаги, когда-то отвечавшие за запуск ракет. Ребята из камовской фирмы показали нам в штабе, как управлять этим устройством. Однако лететь вместе с пилотом должен был, разумеется, кто-то из младших референтов, поэтому сам я не забивал голову всеми премудростями, и зря... Вроде бы эта коричневая рифленая рукоятка — та самая.

— Виноват, — послышался предупредительный голос пилота. — Это не то, что вы думаете. Пульт — справа, где экран прицела... А это просто пулемет. Он, извините, заряжен...

— Пулемет? Заряженный? — с удивлением переспросил я, быстро отодвигаясь от рукоятки на безопасное расстояние. Признаться, я и понятия не имел, что здесь еще осталось боевое оружие. — Но для чего? Вам разве ничего не сказали о цели нашего полета?

— Так точно, сказали, — доложил новоиспеченный полковник. — Я откомандирован в распоряжение администрации Президента, с целью разового агитационного вылета накануне выборов. Ракетную установку перемонтировали. А пулемет с боекомплектом я оставил на всякий случай. Вдруг вашим пригодится?

Я недовольно фыркнул. Хорошенькое же у него мнение о президентской администрации! Он что же думает, мы — зондеркоманда СС? Похоже, я несколько перегнул палку, распространяя в кулуарах слухи о собственной безжалостности. Увлекся. Переборщил.

— Когда вернемся, уберете эту штуковину из вертолета, — распорядился я. — А пока напомните-ка мне, как обращаться с пультом. Тут где-то должен быть экранчик с мишенью...

Вскоре я уже ловил в перекрестье живописную толпу на углу Большого Афанасьевского и Сивцева Вражка. Здесь, у светофора, самое подходящее место для устройства затора на проезжей части. Перекрыв дорогу украинской «чайке», я выигрываю упущенное время. Конечно, наши календарики — не доллары и даже не рубли. Но российский избиратель падок на любые бесплатные подарки, даже копеечные. У него уже выработался условный рефлекс: перед выборами что-то обязательно дают задаром.

Катапульта сработала с первого нажатия. Никаких звуков я, понятно, не услышал, однако вертолет слегка тряхнуло.

Мой дебют в качестве бортового стрелка был на редкость неудачным. Я не догадался учесть направление ветра и бездарно просадил впустую первую тысячу портретиков Президента. Блестящее разноцветное облако осело далеко за перекрестком, у входа в какой-то фешенебельный ресторан.

Я шепотом ругнулся и взял левее. На сей раз я рассчитал верно. Манна небесная в виде календариков с правом двух поездок на метро просыпалась прямо на толпу. Сверху я увидел, как электорат, завороженный пластиковым дождем, пришел в волнение. Скоро кто-то распробовал находку, и началась суета. Не обращая внимания на красный кроличий глаз светофора, люди принялись ловить уже в воздухе блестящие дары нашего штаба. Что-что, но деньги горожане считать не разучились. Один календарик — две дармовых поездки, пятнадцать штук — готовый бесплатный проездной на полмесяца. Я заметил, как водители некоторых авто тоже стали покидать свои машины, дабы не остаться обделенными. Казалось бы, им-то, автовладельцам, зачем суетиться? Ан нет, гипноз толпы неумолим: все побежали — и я побежал, все хватают — и мне надо. В течение полуминуты узкое горлышко переулка было надежно перекрыто энергичными гражданами, жаждущими халявы. Мне даже почудилось, будто я с высоты слышу бессильные гудки завязших в переулке машин. Поздно, братцы-электоратцы, гудками делу не поможешь. Автомобили, которым не повезло доехать до светофора, встали здесь намертво. И среди них — черная лаковая «Чайка» с украинским премьером на борту.

— Будем садиться, — сказал я пилоту. — Найдите дворик потише и поближе.

Хочет или не хочет пан Козицкий, но теперь он меня выслушает.

24. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

«Ничто не ценится так дорого, как вежливость».

Это изречение я вспомнил, перелистывая меню. Когда твой обед оплачивается из чужого кармана, крайне невежливо скромничать и отказывать себе в денежно-пищевых удовольствиях. Спонсоры могут решить, будто ты усомнился в их кредитоспособности.

— Еще две порции омаров, — сказал я официанту. — И еще принесите манго, зразы, салат из огурчиков, вот это суфле за пятнадцать долларов, котлеты по-киевски с гарниром, креветок, курицу жареную, харчо и шоколадного пломбира граммов триста для разгона... нет, лучше сразу тащите полкило. И фирменное блюдо не забудьте.

— Это все? — Толстенький официант с карандашом в руках уже извел на меня половину блокнота.

— Сейчас-сейчас... — Я был не в силах сразу выпустить из рук аппетитный перечень ресторанных кушаний. — Может, возьмем еще осетрины заливной? Или целого осетра под белым соусом? А, господа?

Господа спонсоры переглянулись и дружно покачали головами. Всего их за столом собралось трое: табачный король Чешко, император пирожных Липатов и презервативный магнат Звягинцев. Приглашая меня отобедать, они не догадывались, сколько могут слопать в один присест кандидат в президенты России со своим бойфрендом.

— Тогда целого осетра не надо, — объявил я. — Принесите только половину. И на этом — пока все. Для легкого перекусона хватит.

У голодной Сашки громко заурчало в животе. Узнав о походе в ресторан, дрянь специально не стала завтракать — чтобы больше вместилось за обедом. Сама готовить Сашка не любила, зато обожала трескать и была при этом прожорлива, как пиранья.

Невозмутимый официант спрятал в карман один блокнотик, достал другой.

— Что будем пить? — спросил он нас, приготовившись делать пометки.

Я проглядел карту вин и с грустью отложил ее в сторону. Выбрать было из чего. Но перед теледебатами в прямом эфире мне, пожалуй, не стоило развязывать. Это даже как-то неспортивно. Алкоголь — чересчур сильный допинг, а я желаю задолбить своих конкурентов исключительно в честном споре.

— Нарзан, — вздохнул я. — В самом крайнем случае — полстакана кефира.

Господа спонсоры проявили похвальную солидарность со мною. Хотя, возможно, все трое просто были надежно подшиты.

— Пепси-колу, — заказал табачный король.

— Томатного сока, — попросил производитель пирожных.

— Кофе, без сахара, — пожелал презервативный босс.

— Бутылку водки, — вдруг нагло вякнула Сашка, всего полчаса назад клятвенно пообещавшая мне молчать за столом.

У дряни была противная привычка иногда взбрыкивать и делать все наперекосяк. Если бы ей дали бумагу в линейку, она бы нарочно стала писать поперек. Назло всем. Я попытался наступить Сашке на ногу, но не смог быстро найти эту проклятущую ногу под столом.

— Какую именно водку? — Официант взял наизготовку карандаш. — Есть «Абсолют», «Столичная», «Экстра», «Лимонная», «Иван Грозный», «Гжелка», «Astafyeff»...

Наконец, я нащупал Сашкин ботинок и крепко придавил его своим каблуком. Дрянь жалобно пискнула на последнем слове.

— Понимаю, — кивнул официант. — Значит, нарзан, пепси, кофе, сок и бутылочку «Astafyeff». Сигареты будете брать?

— Да-да, — поспешно сказал я, опасаясь, что Сашка опять ляпнет невпопад. — Пачку «Московских крепких», пожалуйста. Моих любимых... — В присутствии табачного фабриканта не стоило даже заикаться о каком-то другом куреве, кроме паршивых сигарет его производства.

Официант умчался исполнять наши скромные заказы и отсутствовал всего минут десять, не больше. В скором времени стол в нашем отдельном кабинете был уже весь оккупирован тарелками и блюдами.

Ожидая осетра, я гадал, какую из его половин нам принесут: ту, где голова, или противоположную? Однако повара ресторана проявили истинную мудрость и порезали осетра не поперек, а вдоль.

— Приятного аппетита! — сказал я вслух, пристраивая обоих вареных омаров поближе к киевской котлете. Вкуснее всего благоухал суп харчо, но к нему приходилось тянуться через мороженое. Половина осетра и суфле отошли во владение Сашки. Спонсорам досталась какая-то мелочь вроде зраз с креветками, курочки, огурцов и манго.

Некоторое время мне удалось пожевать спокойно. Но лишь только я заморил первого червяка, спонсор господин Липатов отодвинул тарелку с нетронутой зразой и скрипуче произнес:

— У нас — проблемы.

— Бывает, — посочувствовал я, обкладывая укропчиком второго омара. — Что-то неладно с пирожными «Сатурн»? Как сказала однажды покойная Мария-Антуанетта...

— С пирожными все в порядке, — не дал мне договорить господин Липатов. — У нас проблемы с вами, Изюмов. Расходы на ваше содержание превышают все разумные пределы.

Я поскорее надкусил последнего омара, чтобы его невозможно было вернуть обратно на кухню. Финансовые разборки всегда наводили на меня глухую тоску. Стоило хоть немного почувствовать себя богатым, как тут же возникали падлы, требующие от меня отчета за каждый истраченный бакс.

— Неужто в самом деле превышают? — не вполне искренне удивился я. — Быть не может!

Краем глаза я заметил, как Сашка торопливо добивает осетра и тянется к суфле. Бутылка водки возле нее была уже опустошена на треть.

— Факт, — подтвердил табачный король Чешко. — Ваши непродуктивные траты вызвали беспокойство у совета директоров.

— Надо же и меру знать, — желчно добавил презервативщик Звягинцев. — Излишество вредит, заявляю как специалист.

— Одни ваши цыгане встали нам в копеечку, — присоединился к товарищам производитель пирожных Липатов.

Господин Липатов намекал на мою гениальную идею с арендой хора из театра «Ромэн». Было это аккурат в день принятия парламентом Закона о национальной культуре. Двадцать четыре часа подряд цыгане, сменяя друг друга, вопили под гитару «К нам приехал, к нам приехал!» у главного входа в Государственную думу, а я через каждый час проезжал мимо хора на пролетке, хлопал себя по заднице и картинно раскланивался. Телевидение было в отпаде.

— И этот, как его, ну, француз... — морщась, проговорил господин Звягинцев. — Его пятитомник с золотым тиснением стоит тридцать девять долларов, а вы потребовали семьсот комплектов. Куда вы их потом дели? Засолили?

Подарил, мысленно ответил я. В Московской области, к вашему сведению, десяток домов престарелых для старых большевичек. Все забыли про этих бабок, даже Товарищ Зубатов. А я вспомнил! И каждая получила от меня к Женскому дню по собранию сочинений маркиза де Сада...

— А две тысячи сарделек? — Господин Мешко воздел палец к потолку. — На кой черт вам столько?

Идея перегородить Манежную площадь гирляндами сарделек была еще более гениальной, чем аренда поющих цыган и раздача маркизов старушкам. Однако замысел бездарно провалился. Набежали оголодавшие москвичи и в момент объели мясную цепочку, без соли и гарнира. Поэтому мою прогрессивную предвыборную акцию никто не успел заметить.

— Вы умеете только разбазаривать отпущенные средства, — ядовито заметил презервативный магнат. — Но у нас, между прочим, деньги в огороде не растут.

Это было чистой правдой: деньги у них росли где-нибудь в швейцарских банках.

— Среди нас нет Рокфеллеров. — Табачный король машинально вынул из пачки сигарету своего производства, но вовремя опомнился и вернул ее на место.

Слова господина Чешко тоже были правдой. Ни один самый скупой Рокфеллер не осмелился бы выпускать такую вонючую гадость, как «Московские крепкие».

— Вы обходитесь нам слишком дорого, — скрипнул производитель пирожных. — Нам это не нравится...

Пирожные «Сатурн» тоже мало кому нравятся, с обидой подумал я. Эти «Сатурны» подходят только для ток-шоу Илюшки Милова — метать друг другу в репу.

— ... В общем, вы бросаете деньги на ветер, — сообщил господин Липатов. — С этой практикой пора кончать. Таково наше общее мнение.

— Общее и согласованное, — удостоверил господин Звягинцев.

— Принятое большинством голосов на совете директоров, — подвел черту господин Чешко.

Теперь мне предоставлялась возможность ответить. В порядке плюрализма. Я искоса глянул на недоеденного омара в тарелке и состроил постную рожу.

Только самонадеянные кретины плюют в руку дающего и лупят по зубам дареному коню, напомнил себе я. Фердинанд Изюмов — реальный политик, совсем не кретин. Берет, что дают: с миру по нитке, с паршивой овцы — шерсти клок, суют намыленную веревку — и веревочка в хозяйстве пригодится. Жареный петух в жопу клюнул? Возьмем и петушка, и жопу. Всерьез ругаться с гадами-спонсорами было бы неимоверным дебилизмом. Надо сохранять лицо, избегая сильных эпитетов.

— Понимаю вашу озабоченность, уважаемые господа, — медленно сказал я. При этом я волевым усилием задавил нескольких «скупердяев» и «жаднючих козлов», готовых сорваться у меня с языка. — Однако позволю не вполне согласиться с вами. Полагаю, кандидат в президенты в моем лице вполне окупает вложенные вами средства.

— Неужели? — с сарказмом спросил пирожный босс Липатов, наиболее прижимистый из всей святой троицы.

— Безусловно окупает, — ответил я. — Ну, посудите сами. Когда меня выберут президентом России, каждый из вас приобретет раз в двести больше, чем потратил. Господин Чешко получит от меня Министерство здравоохранения и сам будет решать, полезно или вредно курение для здоровья... Господин Липатов станет, если захочет, министром иностранных дел и сможет продвигать свои пирожные на внешний рынок, хоть на планету Сатурн... Ну, а господина Звягинцева я сделаю министром обороны, торжественно клянусь. Все вы не пожалеете, что связались со мной.

Пока спонсоры переваривали этот монолог, я прикончил последнего из омаров. Мое предложение обеспечило мне еще минуты две спокойной еды. Но не больше.

— Чушь! — сказал, наконец, табачный король. — Какая там победа на выборах? Оставьте эту лапшу для ваших педерастов. Мы конкретные люди, среди нас нет кремлевских мечтателей...

— Вот именно, — согласился император пирожных. — Никто вас и не покупал в качестве кандидата в президенты. Вы всего-навсего наш самый дорогой рекламный агент.

— Самый дорогой и самый бестолковый, — добавил презервативный магнат. — Мои изделия вы, между прочим, раскручиваете архи-скверно.

— Делаю, что могу, — кротко ответил я, стараясь не вспылить. — В детских садах я уже их раздавал, ментам на Рижском рынке дарил пачками, в Госдуме штук сто с трудом, но пристроил. Сегодня в артгалерее на Гоголевском битый час агитировал за ваши изделия. Только что еще не примерял их перед телекамерой.

— За такие деньги могли бы и примерить, — проворчал господин Звягинцев.

По правую руку от меня послышалось сдавленное бульканье. Сашка успела заполировать пятнадцатидолларовое суфле стаканом водки «Astafyeff». Зразы, не съеденные спонсорами, как-то незаметно переместились к ней. Огуречный салат и креветки находились на полпути. Надеюсь, питательный процесс отвлечет эту ненасытную тварь до конца нашей беседы со спонсорами. Пока рот ее занят жратвой, я могу быть относительно спокоен.

— Значит, примерить? — скрипуче хохотнул император пирожных. — А что, это мысль...

Табачный король, не расположенный к юмору, постучал вилкой о край тарелки.

— Времени мало, Изюмов, — суровым тоном произнес он. — Кандидатом вы пробудете еще два дня. Ровно столько вы будете интересны журналистам и ТВ, потом — все. После выборов никто вас не купит, даже по демпингу. И если вы не используете эти дни в наших интересах, последние свои счета оплатите самостоятельно.

— В том числе и счета из «Голубой лагуны», — присовокупил неумолимый господин Звягинцев.

— Их-то — в особенности, — кивнул фабрикант «Московских крепких». — Там за один вечер сумма набегает дай боже.

Это был неожиданный удар поддых. Ну, суки!

Я мысленно посчитал, сколько халявного пива уже вылакала голубая тусовка Дуси Кораблёва, и ужаснулся. Шандец. Цветочки кончились, поперли волчьи ягодки. Кажется, господа спонсоры натягивали поводок и брали меня за горло. И зачем же я, дубина, накупил на избиркомовские деньги столько бесполезных шмоток? Лучше бы сам поил охрану, ей-Богу, и не связывался с русскими капиталистами. Хищники, чистые волки! Гнусные морды эпохи первоначального накопления. Однако отступать теперь уже поздно. Обглодают, как Сашка — осетра. Придется капитулировать.

— Думаю, мы все уладим, — до омерзения приторным тоном сказал я. — Я ведь не отказываюсь сотрудничать. Наоборот...

— Правильно, Изюмов, — проговорил спонсор господин Чешко. — Давно бы так. Сегодня у вас, кажется, прямой эфир в «Останкино»? Вот и поработайте сегодня на нас, на нашу продукцию. Поменьше политики, побольше рекламы. И без фокусов.

— Ни единого фокуса, господа! — Я замахал руками. — Все будет вам по кайфу, слово кандидата в президенты. Останетесь довольны...

— Точно-точно, охренеете от удовольствия, — раздался неожиданный голос. — Фердик из любого говна конфетку вам сделает, он мастер.

Проклятье, ослица заговорила!

Сашка наелась, напилась и теперь захотела потрепаться. Вот дегенератка! Я под столом рыскнул ногою вправо-влево, желая придавить в зародыше дурацкую болтовню. Однако Сашка каким-то хитрым макаром поджала обе свои ноги и очутилась вне досягаемости моего ботинка.

— Из какого еще говна? — нехорошим голосом переспросил табачный король, прищурив глаза. — Вы о чем?

— Что вы, что вы! Он ни о чем! — Я растекся сахарным сиропом по тарелке. Больше всего мне хотелось дотянуться до железной вазочки из-под мороженого, нахлобучить ее на голову разговорчивой дряни и потом сильно-сильно колотить сверху молотком. — Вы не так поняли моего друга. Александр, будь любезен...

— Обычного говна, — с пьяным упорством сказала Сашка. Ядреная «астафьевка» уже затуманила ей остатки мозгов. — Ты ведь, Фердик, сто раз мне повторял: в «Московских крепких» — не табак, а сушеный навоз. Какашки.

Глаза господина Чешко сузились до размеров бойниц, из которых в мою сторону вылетела пара электрических молний. Презервативщик Звягинцев невольно хмыкнул при слове «какашки», о чем наверняка тут же пожалел.

— Про вашу резину я и не говорю! — отважно припечатала дрянь и его. — Вы сами-то в них трахались когда-нибудь? Если нет, нарочно наденьте и посмотрите на свой синий член!.. Какой же чокнутый придумал красить их в этот раздолбайский цвет? Фердик нацепил один раз — так потом от смеха кончить никак не мог. Хорошо еще, у меня завалялось пирожное «Сатурн». Классная штука. Откусишь разок, и тебе уж не смешно...

— Заткнись! — Я зашарил по столу в поисках какого-нибудь тяжелого предмета. Все мои старания мирно уладить дело со спонсорами разбивались к едрене фене из-за пьяной Сашкиной болтовни. Черт, надо было отдать ей второго омара и харчо. И пломбир. Но теперь поздно. — Молчи, дрянь!

— Нет, отчего же, — проскрипел господин Липатов. — Пусть скажет... Поговори, мальчик, поговори. Почему же после наших пирожных тебе не смешно, а?

— Тошнит, — откровенно объяснила Сашка. — Блевать охота. Мне-то Фердик рассказал, чего вы туда добавляете вместо сахара, из экономии. Странно, что до сих пор еще никто от них не подох.

Приплыли, обреченно подумал я. Ну, сучка! Лучше бы она их просто послала на хрен — я бы отбрехался, как-нибудь заболтал эту компанию. Но тут...

Все трое спонсоров, не сговариваясь, дружно встали из-за стола с каменными рожами. Сашкин проступок был верхом неприличия, вопиющим хамством, смачным плевком в имидж. Есть вещи, которые просто западло обсуждать вслух. Самый верный способ разозлить бизнесмена — сказать ему то, что он и сам знает о себе и своем бизнесе.

— Постойте, господа, — пролепетал я. — Подождите, мы все обсудим...

Троица гуськом проследовала к выходу. С таким же успехом я мог бы уговаривать уличный светофор.

— Вы нас огорчили, Изюмов, — ледяным тоном сказал табачный король, задержавшись в дверях. — Но мы вам даем еще один шанс: сегодняшний прямой эфир в «Останкино». Сделаете достойный промоушн нашим фирмам — мы закрываем счета в «Лагуне», так и быть. Не сделаете — вам же хуже. Считайте это последним предупреждением.

Дверь закрылась.

— Ушли-и-и, — удивленно протянула Сашка. — А че они так быстро рванули отсюда? Вот еще томатный сок остался, и курица жареная...

Некоторое время я пребывал в раздумьях — сейчас ли мне прибить безмозглую сучку, на скорую руку, или сделать это дома, неторопливо, с комфортом? Ход моих мыслей был прерван уже знакомым толстым официантом. Надрываясь, он втащил в дверь нашего кабинетика огромный поднос с тремя молочными поросятами.

— Ваш заказ, — доложил официант, переводя дыхание. — Фирменное блюдо. Кстати, ваши друзья, которые ушли, сказали мне, что обед будете оплачивать вы... Я правильно их понял?

25. БОЛЕСЛАВ

То, что пилот называл трапом, оказалось веревочной лестницей — легкой и узенькой. Вцепившись в алюминиевые перекладины, я чувствовал себя воздушным гимнастом, справедливо выгнанным из цирка за полную профнепригодность. Наверно, в безветренную погоду спускаться по этой лестнице до самого асфальта было бы сущим удовольствием. Однако от любого, даже легкого, дуновения ветра тебя тут же начинало сносить в сторону, поэтому ты рисковал приземлиться на верхушку дерева, на клумбу с георгинами, на кучу битого кирпича или прямо посреди сохнущего белья. Впрочем, особо выбирать не приходилось: из всех двориков неподалеку от перекрестка этот выглядел сверху единственно подходящим.

Прыгай, Болеслав, сурово приказал я сам себе. Отклеивай свои пальчики и прыгай. Ты не можешь здесь болтаться до бесконечности.

Эх, была не была! Я глубоко вдохнул и разжал руки...

Как мне удалось не оседлать бечевку с развешанными белыми пододеяльниками — ума не приложу. Очевидно, помогла моя политическая изворотливость, столь нелюбимая газетчиками. Белые паруса протестующе захлопали за моей спиной, но я уже обеими ногами стоял на асфальте.

Перед глазами мелькнул, удаляясь, конец трапа, и затем тяжелое вертолетное гудение над головой стало быстро ослабевать. Пилот, получивший от меня вместе с новым званием четкие инструкции, уводил свою машину обратно в Кремль, за подмогой. А я оставался в пустом московском дворике — один и без охраны. Ни Паши, ни Пети, ни штатных секьюрити из ГУО. Ощущение необычное, однако и не без приятности.

Судя по приглушенным автомобильным гудкам, выход на Большой Афанасьевский переулок находился совсем рядом. Кажется, где-то правее мусорных баков, за кустами сирени и россыпями кирпича. Я уже сделал шаг в направлении этих кустов, как вдруг меня остановил детский голосок за спиной:

— Дяденька, ты десантник?

Я обернулся.

Дворик не был совсем безлюдным. Пацан лет шести, не замеченный нами сверху, теперь с любопытством выглядывал из-за парусов пододеяльников. Возможно, он играл в морского «зайца», тайком проникшего на пиратский корабль. В руках у пацана была растрепанная книжица вроде комиксов.

— Тсс! — Я приложил палец к губам.

— Тсс! — согласился начинающий пират, но тут же опять спросил: — Ты наш десантник?

Какой, однако, продвинутый хлопчик, уважительно подумал я. Тактичный. Другой бы на его месте принял меня за американского шпиона и устроил ор на весь двор.

— Я — Бэтмен, — попробовал отшутиться я, взмахнув воображаемыми перепончатыми крыльями.

— Не ври, дяденька, — с легким презрением опроверг меня малыш и потряс своей книжкой с яркими наклейками. — Ты не Бэтмен. У меня все стикерсы собраны, смотри. Бэтмен летает с помощью канатов. У Спайдермена — такие присоски, как у паука. Еще есть Супермен, он умеет летать так, без всего, потому что с планеты Криптон... А ты всего-то летаешь на вертолете. Значит, десантура, только в штатском.

— Хорошо, твоя взяла, — согласился я. — Ты меня правильно вычислил, теперь, главное, не проболтайся.

— Больно мне надо! — по-взрослому пожал плечами малыш. — Что я, десантников не видел? Когда День ВДВ, ваши пьяные в каждом дворе валяются, и в полной парадной форме, не так, как ты. Папка говорит, довели армию до белой горячки. Он сказал, что будет голосовать за Генерала, потому что у него хоть рука сильная. А ты за кого будешь? Тоже за руку?

— Нет, — автоматически ответил я.

— А за кого? — не отставал продвинутый мальчик. — За старого? Папка говорит...

— Ладно, юноша, иди погуляй, — торопливо сказал я. Не хватало мне еще ввязываться в политический спор с первоклассником! Сунув руку в карман, я, по счастью, обнаружил в нем какую-то смятую ассигнацию. — На вот, лучше возьми денежку. Купишь себе жвачку.

Когда нет времени переубеждать оппонента, приходится действовать примитивными методами.

Пацан с достоинством принял купюру, рассмотрел ее на свет и лишь после этого исчез среди белесых пододеяльников. Я же поскорее направился к выходу из дворика — мимо кустов сирени, мимо мусорных баков, детских качелей, еще одной клумбы, кирпичных залежей...

За сильную, видите ли, руку папка желает голосовать, сердито думал я, перепрыгивая через залежи битого кирпича. К сильной руке, дружок, надо еще голову неслабую иметь. А вот здесь у твоего любимого Генерала уже начинаются сложности.

Я выскочил в Большой Афанасьевский и с громадным облегчением увидел ту же картинку, которую раньше наблюдал из кабины вертолета. Затор пока не рассосался. Примерно с полсотни машин все еще стояли плотным комом в горлышке переулка, не в силах разъехаться. И черная украинская «чайка» зажата была где-то посредине этого скопища автомобилей. Тебе пять с плюсом, Болеслав, мысленно поздравил я себя. Поддела, считай, уже сделано. Теперь остается лишь осторожненько склонить премьера Козицкого к сепаратной сделке с Москвой. Ранг Главы администрации у нас в России почти равен премьерскому. А потому мое предложение потолковать с глазу на глаз не должно вызвать у него формальных возражений. Сложности если и будут, то чисто организационные. В машине беседовать нельзя — там не исключена прослушка. На улице тем более нельзя — полно свидетелей. Выход есть. Устроим маленький Кэмп-Дэвид в ближайшем подъезде. Вон в том, например.

Лавируя между автомобилями, я стал двигаться в сторону «Чайки» с украинским флажком на капоте. Многие водители машин, мимо которых я протискивался, уже повылезали из своих салонов и вяло бранили власти: мэра, правительство, Президента и меня. Вдали от перекрестка далеко не все из шоферов знали настоящую первопричину затора. В ходу была хорошая версия о том, что Большой Афанасьевский перекрыла впереди милиция, поскольку-де ожидается проезд машин Главы администрации Президента.

— Меньше, чем на трех «мерседесах» он не ездит, — солидно объяснял всем круглолицый мужичок лет пятидесяти. — У них, этих кремлевских начальников, так заведено. Три машины с бронестеклами, двенадцать телохранителей.

— Вконец оборзели, — понимающе вздыхали вокруг. — Три «мерса» — это ж сколько бензина казенного? А запчасти? Опять же охране плати, и все из нашего кармана...

— Совести у них нет, — продолжал круглолицый. — Сидят в кабинетах, как сычи. Ты выйди в народ, поговори с населением...

— Позвольте пройти, — вежливо обратился я к мужичку. Даже не взглянув на меня, тот слегка посторонился и возобновил свой увлекательный рассказ.

Оказывается, далеко не все слухи обо мне придумывают в Кремле и по моему заказу, с некоторой грустью понял я. Байка о кортеже из трех вороных «мерседесов» — это уже устное народное творчество.

Фольклор. И почему именно двенадцать телохранителей? Может, это христианская символика, подсознательный намек на апостолов? Любопытная деталь. Все-таки хорошо, что моя физиономия не слишком примелькалась, так спокойнее. Гарун-аль-Рашид был не дурак, раз на улицах Багдада умел сохранять инкогнито. В отличие от Саддама Хусейна, которого узнали даже в бородище Деда-Мороза.

Несмотря на теплую погоду, «чайка» премьер-министра Украины была плотно закрыта, все окна зашторены. Только справа боковое стекло было чуть приопущено, сантиметров на пять. Указательным пальцем я тихо постучался в это стекло.

Шторка еле заметно дрогнула. Внимательный глаз выглянул из щели и быстро спрятался обратно. Кто-то с раздражением произнес:

— Сюды заборонэно. Це территория незалэжной державы.

А кто-то другой мрачно добавил следом, уже на чистом русском:

— Шел бы ты отсюдова, друг. Что, не видишь — дипломатическая машина? Двигай, а то ментов позовем.

Недолго думая, я просунул в щель свою визитную карточку. Всего через мгновение шторка резко поползла вбок, и сам премьер-министр Республики Украина Василь Козицкий придирчиво осмотрел меня через стекло.

— Глава администрации Президента России? Болеслав Янович? — с сомнением произнес он вполголоса. — Вы — здесь?

— Да, Василий Павлович, — так же тихо ответил ему я, наклонясь к шторке. — Я здесь и один. Нам необходимо срочно переговорить. И вы прекрасно знаете, о чем...

Пять минут спустя мы с украинским премьером уже стояли на площадке между вторым и третьим этажами, рядом с мусоропроводом. Свита Козицкого действовала довольно грамотно, не хуже моих собственных секьюрити. Шофер был оставлен внизу, у входа в подъезд жилого дома; один вооруженный охранник пристроился на третьем, второй — этажом ниже, а переводчик, похожий на молотобойца, со скучающим видом встал у стены на другом краю площадки.

— Шановный пан премьер, — понизив голос, начал я, когда охрана Козицкого заняла свои места. — Только чрезвычайные обстоятельства, о которых вы осведомлены, вынуждают меня прибегнуть к непротокольной встрече с вами. Да еще в обстановке, мало располагающей к ведению переговоров. Тысяча извинений.

На лестничной площадке было полутемно. Сквозь грязноватое окно с трудом пробивались несколько лучиков солнца, плотно забитых серой пылью. Лестницу в подъезде не подметали, по-моему, лет пять. От мусоропровода попахивало тухлятиной.

— Тем не менее я рад вас видеть, господин Глава администрации, — церемонно ответил Козицкий. — Обстановка вполне терпимая. Слушаю вас.

Приятно иметь дело с профессиональным дипломатом. Эта публика учтива, приучена держать слово и никогда не путает идеалы с интересами. Я почти не сомневался, что премьер Украины примет мое взаимовыгодное предложение. Вопрос лишь в цене.

— Администрация Президента России была бы весьма признательна руководителю кабинета министров Республики Украина, если бы он согласился... — В витиеватых мидовских выражениях я изложил свою простую просьбу.

Выслушав меня, премьер Козицкий отрицательно покачал головой.

— Очень сожалею, — мягко проговорил он, — но мне придется отказать вам. Я как должностное лицо обязан информировать президента Украины обо всех обстоятельствах моей встречи с Президентом России, включая и прискорбные. Вы же, по сути, просите меня пренебречь своими профессиональными обязанностями в интересах другого государства. Другими словами, приглашаете меня к измене Родине...

Торг начался, причем Козицкий сразу завысил начальные ставки.

— Я бы сформулировал это по-иному, — тихо возразил я. — Я прошу вас лишь повременить два дня с исполнением малой части ваших профессиональных обязанностей и сделать это в интересах вашего же государства.

— Будьте любезны, конкретизируйте, — с вежливым удивлением проговорил украинский премьер. — Я не вполне понимаю ход ваших рассуждений...

Ставки, предложенные мной, Козицкий счел слишком низкими. Ладно.

— Предположим, — сказал я, — вы сейчас едете в посольство и по телефону информируете президента Украины обо всех подробностях вашего визита в Кремль. Можете ли вы гарантировать конфиденциальность сообщения?

Пан премьер изобразил на лице некое подобие обиды. Но промолчал. С сохранностью секретов в Украине было еще хуже, чем в России.

Кроме того, никто не мог дать гарантию, что информацию не украдут еще по пути из Москвы в Киев. Официально ни ФСБ, ни ГРУ уже не баловались перехватом международных разговоров, но вся аппаратура у них была, и проконтролировать каждое из подразделений секретных служб еще никому не удавалось. Вдобавок, и украинская Безпека тоже могла где угодно наставить свои микрофончики.

— Итак, информация будет разглашена, — сделал я печальный вывод. — Что дальше? Давайте спокойно проанализируем всю цепочку возможных последствий. Первое звено: сведения о болезни Президента России просачиваются в прессу. Следующее звено: во время послезавтрашних выборов...

На третьем этаже внезапно с шумом открылась дверь квартиры, и кто-то зашлепал прямо над нашими головами.

— ... Подожди, Дымок, — раздался надтреснутый старушечий голос. — Ведро вот помойное вынесу и дам тебе пожрать.

Однако верхний охранник премьера был уже начеку.

— Швыдко зачинитэ двери, — тотчас скомандовал он. — Тут йдуть таемни розмовы. Швыдче, стара, геть! Назад вернись, бабуля, кому говорю!

— Чегой-то, мусор нельзя вынести? — рассердилась бабуля наверху. — Да где это видано...

— Ни! Нельзя! — Охранник премьера, похоже, занервничал. Послышалось металлическое клацанье затвора. — Геть! Вы нэ повынни видчиняты двери!

— Дожили! — запричитала невидимая нам старушка. — Чеченская мафия была, армяны с чурками были, теперь хохлы со своими порядками... Кончилось мое терпеньице. Все, звоню в райотдел!

Переводчик Козицкого стремительно отлепился от стены, взлетел вверх по лестнице и что-то невнятно забубнил. Дверь наверху разом захлопнулась. Переводчик, похожий на молотобойца, вернулся на свой пост и скромно обронил:

— Все в порядке. Продолжайте. Я уговорил ее никуда не звонить.

— Так быстро, Сердюк? — недоверчиво спросил украинский премьер.

Все то время, пока длилась пауза в нашей с ним беседе, он мученически кривил губы. Я его отлично понимал. Конечно, подъезд в Большом Афанасьевском переулке — необычное место для сепаратных переговоров о судьбах двух европейских держав.

— Быстро и надежно, — с гордостью ответил переводчик Сердюк. — Она думает, мы мафия. Вот я и объяснил ей, что если она скажет кому-то хоть слово, наша мафия взорвет весь этот дом.

26. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

Консультант Гриша Белов обошелся мне дешево, почти даром. В институте, где он изучал каких-то древних французских королей, уже год никому не платили зарплату, даже их директору-академику. Институтские специалисты, кто поэнергичней, давно разбрелись по частным фирмам и торговым палаткам, а этот, без коммерческой жилки, прибился к нам. И со временем пригодился. Когда Генерал выступал перед интеллигентами, то в его речи, кроме дежурных афоризмов, всегда имелась парочка умных фраз, написанных рукою Гриши. Историю, политологию, всякую геральдику-херальдику этот лейтенант запаса знал назубок, ничего не скажешь. Единственным и главным его недостатком был ужасающе гражданский вид. Все мои попытки заняться его выправкой успеха не имели: легче было научить зайца играть на трубе.

— Я составил примерный маршрут, — объявил Гриша. За четверть часа он успел натащить из своего драного портфельчика кучу бумаги и захламить всю нашу секретную комнату.

«Секретной» я называл комнату по старой армейской привычке. Дверь украшал кодовый замок, но на самом деле никаких тайн в этом чулане не водилось. Здесь висели только карты, на которых были отмечены предвыборные поездки нашего кандидата по стране и миру. Не будь этих карт, он мог бы запросто посетить дважды один и тот же населенный пункт. С географией у Генерала были довольно сложные отношения: любовь без взаимности.

— Примерный? — переспросил я нашего консультанта, стараясь не обращать пока внимания на его прическу, подворотничок мышиного цвета и болтающийся шнурок на грязном ботинке.

— Ну да, — хлопая глазами, ответил Гриша. — На случай победы, как вы и заказывали. Потому что если он проиграет, то и ездить никуда не...

— От-ста-вить! — железным тоном оборвал его я. — Что за гнилые разговорчики? Предвыборная кампания суть кампания военная. А в военное время за пораженческие настроения положен трибунал. Забыли, лейтенант запаса Белов?

Слова «проигрыш» и «проиграть» считались в нашей команде запретными, как «ретирада» для суворовских гвардейцев. Усомнившегося я объявлял трусом и строго наказывал. Сомнения и колебания, шатания и неуверенность — вся эта цивильная ржа угробила в России не одно полезное дело. Тысячи славных начинаний были сведены на нет паникерами в гражданских костюмах. Стоит одному пойти не в ногу, и весь строй рано или поздно рассыпается к такой-то матери. Один идиотский вопрос «зачем?» в сто раз опасней ковровой бомбардировки. Поэтому — никаких вопросов и сомнений вслух. Мы выиграем выборы, и точка.

— Есть отставить! — Смущенный консультант начал переминаться с ноги на ногу и тотчас наступил себе на шнурок.

Если бы я вовремя не подставил стул, Гриша валялся бы уже на полу комнаты — нестриженой головой строго на юго-запад, нечищеными башмаками на северо-восток.

— Я извиняюсь... — пропыхтел он вместо уставного «виноват, товарищ полковник» и склонился к ботинку. На завязывание одного шнурка у него ушло столько же времени, сколько грамотный сержант тратит на полную экипировку со всеми застежками.

Гриша был безнадежен, как большинство штатских. Образцовый шпак. Мраморный слоник с полки. Прискорбно, что без штатских шляп великой России пока не удается обойтись. Для такой большой страны нас, военных, здесь еще слишком мало. А вернее, это России для нас — слишком много. Пустое пространство не благоприятствует дисциплине и порядку. В любой банановой республике величиной с пятак наш Генерал давно уже ходил бы в президентах, без проблем.

— Лейтенант запаса Белов, — устало сказал я, — по вам плачет пожизненная гауптвахта. И не просто плачет, а рыдает — горючими напалмовыми слезками... Я услышу сегодня ваш доклад или нет?

— Разумеется, — ответил этот шпак вместо «так точно».

Захватив со стола щепотку флажков, консультант приблизился к карте мира и стал втыкать в нее булавки с нанизанными красными треугольниками. Как он при этом умудрился не проткнуть себе ладонь — ума не приложу. Счастливая случайность.

— Составляя маршрут, — начал, наконец, лейтенант запаса, — я руководствовался не только тезисами, положенными в основу нашей предвыборной стратегии, но и последними разработками Института Гэллапа, Рэнд Корпорейшн, Бритиш Коммуникейшн, Азимовс Фундэйшн, Джюиш Аппроксимейшн...

От змеиного шипения у меня голова пошла кругом. Эти умники ни в чем не знают меры, с досадой подумал я. Лучше бы он ботинки себе вычистил.

— ... В результате чего, — Белов уже завладел указкой и чуть не сшиб пару флажков с карты, — картина передвижений получилась следующая: Москва — Париж — Исламабад — Вашингтон — Буэнос-Айрес — Асунсьон — Сантьяго — Москва. Весь вояж займет двенадцать дней. В среднем, по два дня на каждый официальный визит.

— Асунсьон — это какая же страна? — осведомился я.

— Парагвай, — ответил наш консультант и прицельно ткнул указкой в южное полушарие. — Вот он.

— По-моему, перебор экзотики, — сухо заметил я, рассматривая карту. К Европе был пришпилен всего один флажок, зато из Латинской Америки торчало целых три. — Париж с Вашингтоном — понимаю, но на кой хрен нам сдался Парагвай? Вам поручено спланировать первое мировое турне нового президента России, а не развлекательный круиз.

— Турне выглядит неожиданным, — согласился Гриша. — Не вполне репрезентативным. На первый взгляд, даже провокативным. Однако при ближайшем рассмотрении оно хорошо укладывается в глобальную поствыборную концепцию нашего кандидата. Маршрут поездки — это своего рода познавательный экскурс в прошлое, компактный реестр исторических прецедентов. С гносеологической точки зрения...

Как я ни дрессировал нашего консультанта, дурацкая интеллигентщина все равно выпирала из него, словно живот из-под фартука беременной гимназистки.

— Лейтенант запаса Белов, — без церемоний перебил я докладчика, — тут вам не Академия наук. Я, к вашему сведению, тоже знаю много интересных слов, однако не употребляю их где и когда попало. Излагайте свою мысль просто. Умеете говорить по-русски?

— Умею. — Консультант Гриша обидчиво задвигал бровями. Он воображал, будто его птичий язык и есть русский. — Проще говоря, мы должны успокоить Запад. Напомнить, что генерал на высшем государственном посту — явление вовсе не уникальное в мировой практике и потому не обещающее международных конфликтов. Как только мы обозначим эту бесспорную преемственность, напряжение будет редуци... уменьшено.

Идея консультанта еще не перестала казаться мне туманной и чересчур заумной, но в этом тумане уже кое-что смутно прорисовалось. То ли дорожка в зыбкой топи, то ли отблеск света в конце туннеля.

— Давайте подробнее, — распорядился я, — во всех деталях. Мне необходимо хорошенько вникнуть.

— Каждый государственный визит Генерала, — продолжил слегка приободренный Белов, — будет распадаться на две части: официальную и, так сказать, историческую. Вторая для нас важнее... Например! — Консультант шагнул к столу и вернулся обратно к карте уже с кипой бумажонок. — Например, Париж. Утром — приземление в аэропорту Орли, в первой половине дня — прием в Елисейском дворце. Но вот после обеда — обязательная поездка в деревню Коломбс-ле-Дез-Эглиз... — Лейтенант запаса с явным удовольствием воспроизвел длинное французское название.

— Что еще за деревня? — удивился я.

— Место захоронения бывшего президента Французской республики генерала Шарля де Голля, — радостно отбарабанил консультант. — Здесь я запланировал символическое возложение венка, генералу — от Генерала. То есть, равному — от равного, согласно феодальной иерархии. Таким образом, мы безболезненно вписываемся в европейский контекст.

Вязкий туман понемногу начинал рассеиваться. И верно, нашему Григорию нельзя было отказать в находчивости.

— А что дальше? — полюбопытствовал я.

— Та же самая методика, — охотно ответил консультант. — Исламабад: утром — прием во дворце Бхутто, а после дневного намаза — поездка в пригород Карачи, возложение венка к усыпальнице экс-президента Пакистана генерала Зия-Уль-Хака. Вашингтон: с утра — встреча с президентом в Белом доме, днем — визит на Арлингтонское кладбище и десять минут в почетном карауле возле мемориала бывшего президента Соединенных Штатов генерала Айка... то бишь, Дуайта Эйзенхауэра. Буэнос-Айрес и Асунсьон — та же самая схема: вначале тет-а-тет с нынешними президентами Аргентины и Парагвая, потом, соответственно, — цветы на могилы экс-президентов генералов Перона и Стресснера. Последняя точка у нас Сантьяго. До обеда, как и положено, официальный приемв президентском дворце, а по окончании сиесты...

— ... возложение венков, — не задумываясь, закончил я. — Понятно.

Штатский консультант вежливо покачал своею нестриженой головой.

— В Чили будет небольшая корректировка ритуала, — извиняющимся тоном проговорил он. — В связи со временным, если можно так выразиться, отсутствием усыпальницы...

— Ну да, верно, — с опозданием припомнил я. — Генерал Аугусто еще жив, цветы класть некуда. Обидно, красивая церемония пропадает.

— Я тут придумал кое-что на замену, — неуверенно предложил Белов. — Часах в двух лета от побережья Чили находится остров Пасхи, а на нем — такие всемирно известные каменные изваяния. Наш Генерал и генерал Аугусто могли бы арендовать «Боинг», слетать на остров и возложить венки к любой из статуй, на выбор... Правда, после того случая в Англии генерал Аугусто больше не рискует покидать свою страну, но эта островная территория — юридически еще в границах Чили. Сложностей быть не должно.

— И кому поставлены эти памятники? — осведомился я.

— Никто уже не знает, — пожал плечами консультант. — Древние они очень, каждому по полторы тысячи лет.

— Тогда не стоит, — подумав, решил я. — Слишком почтенный возраст. Сами ведь мне говорили: «равному — от равного», феодализм и все такое прочее. А наш Генерал значительно моложе.

Белов рукою взлохматил и без того лохматую прическу. Вытащил из кармана очки, нацепил, опять снял.

— Моложе, — после долгой паузы признал он. — Да, в некотором смысле принцип равенства будет нарушен. И как это я сам не сообразил? У меня ведь по аналогичной причине выпали из списка Испания и Ливия. И там, и там по-своему нарушается паритет...

— Ну-ка поясните, что вы имеете в виду, — велел я.

Для меня слово «паритет» означало равное количество ядерных боеголовок у нас и у вероятного противника.

— Недалеко от Мадрида есть приличная гробница, — пояснил Гриша, — бывшего испанского президента Франко. Но он перед смертью успел произвести себя в генералиссимусы, и кортесы это узаконили. Выходит, покойный каудильо теперь старше нашего по званию. Не очень корректно.

— Генералу наверняка это не понравится, — признал и я. — Стало быть, откладываем Испанию до лучших времен. А как там в Ливии... или где там?

— В Триполи имеет место неувязка обратного свойства, — развел руками консультант. — Президент Муамар Каддафи — по званию всего-навсего полковник. К тому же, его политическое лицо многим не внушает...

— Ну и пес с ним, с Муамаром, — без малейшего сожаления отмахнулся я. — Мне тоже не внушает. Вычеркиваем. — Вслед за фамилией ливийского президента я разом вспомнил и физиономию этого волосатика, которую видел в каком-то журнале. С такой гривой на голове носить фуражку — значит, оскорблять военную форму.

Я еще раз окинул взглядом карту с флажками. Все-таки числом их было маловато, а в Азии почти не было. Кругосветка будущего президента получалась скособоченной.

— Имелся еще запасной вариант, на Дальнем Востоке, — заметил Белов, проследив за моим взглядом. — В Южной Корее президентами были целых два генерала, Чон и Ро. Но оба они... как бы помягче сказать...

— Да, знаю. Не повезло им, — признал я. Там, где делают высококлассную радиотехнику, крайне сурово обошлись с бывшим начальством. Невзирая на их заслуги, погоны и мундиры. — Отрыжка демократии, будь она неладна. Они все еще сидят?

Про себя я решил, что Южная Корея будет последней страной, куда Генерал, сделавшись президентом, нанесет официальный дружественный визит. На редкость отсталая республика. Никакой передовой «Самсунг» не может перевесить такого отношения государства к своим высшим военным чинам.

— Их выпустили, — сообщил мне Белов. — По амнистии. Но теперь они не имеют права... — Гришину фразу прервал на середине осторожный стук в дверь секретной комнаты.

Я высунулся наружу. Как я и думал, стучал мой адъютант Дима Богуш.

— Виноват, что побеспокоил, товарищ полковник, — предупредительно сказал он. — Есть свежий факс с Кавказа. Только опять дефектный.

Оставив консультанта сторожить карты с флажками, я быстрым шагом проследовал в комнату к факс-аппарату и там, на месте, изучил бумажку. После часового глухого молчания аппарат связи вновь подал признаки жизни, но опять-таки невнятные. Помехи превратили строчку на листе в абстрактную картинку, где с трудом угадывались лишь первые два слова.

— «Я вам...» и дальше неразборчиво, — произнес я вслух. — Что бы это значило, а, капитан?

— Мне кажется, товарищ полковник, — осторожно возразил Богуш, — это больше похоже на «Я сам...» и дальше неразборчиво.

— Хрен редьки не слаще. — Я бросил лист на стол.

Хотелось бы понять, какие тут были слова, с раздражением подумал я, вновь разглядывая факс. Но еще больше мне хотелось бы знать, какого черта Генерал вообще так долго шастает в горах и не торопится лететь в Москву, на прямой эфир. Полторы сотни чабанов, которых он там сагитирует голосовать за себя, — ничто по сравнению с миллионами телезрителей...

— Вы не засекли точное место, откуда был отправлен факс? — спросил я у своего адъютанта.

— Виноват, товарищ полковник, — смешался капитан Дима. — Мы дали запрос на спутник, но у них там аппаратура старая и довольно низкое разрешение... Точно никак не удалось. Приблизительно это между Кара-Юртом и Гамаль-Галой, где-то недалеко от святого места.

— Какого святого? — сперва не понял я.

— Места захоронения их имама... — пустился в сбивчивые объяснения адъютант. — Правильнее сказать, возможного места предполагаемого захоронения... У меня, товарищ полковник, друг служил на Кавказе, капитан Мирошниченко. Он говорил, могилу эту никто из русских не видел, но многие уверены, что она где-то там, в горах. Будто бы лежит этот Гамаль забальзамированный, в хрустальном гробу, в парадном генеральском мундире...

У меня в голове как будто вспыхнула осветительная ракета. Наконец-то мне стало ясно, о ком идет речь!

До начала 90-х генерал-майор саперных войск Гамаль Асланбеков тихо-мирно командовал отдельной бригадой в Подмосковье, но после выхода в отставку и возвращения на землю предков он очень скоро возглавил Кавказское сопротивление и выбился в главные вожди. Саперное искусство пригодилось президенту Самой Свободной Горской Республики и доставило кучу неприятностей нашим бэтээрам. Прежде, чем погибнуть, Асланбеков порядком потрепал регулярные войска — за что посмертно был удостоен высокого титула имама. В переводе на наши звания — что-то вроде Героя России, патриарха и почетного святого в одном лице.

— Спятить можно... — пробормотал я.

Невероятное подозрение охватило меня, едва я вспомнил биографию усопшего имама. И чем больше я об этом думал, тем быстрее моя догадка делалась похожей на правду. Приказав адъютанту и дальше бдить у аппарата, я поспешил обратно, в секретную комнату. Если я прав, мрачно соображал я на ходу, то это сразу многое объясняет. Очень многое. И упрямство Генерала, и его шатания по горам, и «Магомета» из телефакса...

Консультант все еще топтался возле карты, близоруко разглядывая южное полушарие.

— Лейтенант запаса Белов, — зловещим тихим голосом проговорил я, — вы кому-нибудь, кроме меня, рассказывали вашу идею насчет турне по генеральским могилам? Отвечайте.

— Да нет вроде, — растерялся этот несчастный шпак. — Только вам вот... и нашему кандидату в президенты. Ему — самые предварительные наметки...

— Когда ему рассказывали?

— Примерно дней пять назад. Он еще тогда проявил большую заинтересованность, задавал различные вопросы...

Вот сукин кот! — в который уже раз подумал я о Генерале. Не терпится ему. Не дожидаясь дня выборов, он вздумал отрепетировать свои будущие заграничные гастроли и устроить себе пробное турне по Кавказу. «Равному — от равного»! Ублюдок, не при нижних чинах будь сказано. Форменный ублюдок. Найдет он асланбековскую могилу или нет, еще не известно, но теледебаты в «Останкино» мы уж точно потеряли.

Здесь как в боксе: невыход на ринг многие засчитают как поражение. Скольких же избирателей мы недосчитаемся из-за этого послезавтра? Миллиона, двух? Отдельное мерси болтливому консультанту. И ведь сказано ему было: докладывать идеи только мне. Но этому штатскому сброду не понять законов армейской субординации. Мраморные слоники, а не солдаты!

— Я что-то сделал не так? Не надо было предварительно обсуждать с Генералом?.. — Ученый шпак Гриша, тряся копной нечесанных волос, робко переступил с ноги на ногу. Теперь у него уже был развязан другой шнурок и волочился по полу.

— Лейтенант запаса Белов, — ласковым голосом сказал я. — Будь мы сейчас на передовой, я бы вас с радостью пристрелил, интеллигент вы паршивый. Для вашей же, подчеркиваю, вашей пользы.

27. МАКС ЛАПТЕВ

Дедок лет ста сидел на маленькой скамейке у самой стены и ловил кайф. Минут пять назад он, шамкая, выпросил у меня пару сигарет. Когда же я спускался обратно по лестнице, дедок уже высыпал табак из одной сигаретины на приготовленную серую бумажку и ловко сворачивал самокрутку.

Это бессмысленное занятие, похоже, доставляло старику непонятное удовольствие. Он жмурился на солнце и время от времени улыбался щербатым ртом.

— Дедушка, — проговорил я, — а где у вас жилец из третьей квартиры? Николай... — я сверился со списком. — Николай Долгополов... Уехал он куда-нибудь?

Старик не спеша послюнил краешек бумаги, заклеил самокрутку и стал чиркать спичкой. Я терпеливо ждал. Кроме как у старика спросить здесь было не у кого: замусоренный двор был безлюден.

Столетний курильщик в конце концов запалил папиросу собственного производства. Пахнуло табачным дымом напополам с горелой бумагой.

— Помер Колька, — ответил дед, наслаждаясь дымом. — Уж с месяц назад закопали на Солнцевском. Болел, болел и отмучился, царство ему небесное. Он и с войны-то еле-еле приполз на протезах, обгорелый весь, страшенный. Семеныч, говорил мне, ты хоть и старый, но меня, молодого, переживешь. Вот я и пережил... А ты его родственник, что ли, будешь? Или из собеса? Потому как ежели из собеса, то я к тебе сам имею вопрос про выплату пенсий в срок... про пенсии, значит...

Дед внезапно уронил голову и задремал. Я немного подождал, не проснется ли он вдруг, не скажет ли еще что-нибудь. Но старый только сопел и умиротворенно пускал слюни. Я оставил на скамейке рядом с ним полпачки «Московских крепких» и вышел со двора на улицу.

Еще один подозреваемый отпал. Отмучился.

Из стопки карточек, взятых у Вани в Комитете поддержки инвалидов, я прежде всего отобрал ветеранов афганской и последней кавказской кампаний — тех, кто получил сиротский подарочек от Фонда Кулиджа. Бывший военный снайпер Николай Долгополов шел в моем перечне под номером третьим. Проверка первых двух, танкистов Аблеухова и Бугаева, тоже оказалась безрезультатной: ни один не подходил на роль автора письма к Президенту. Всего за полтора часа работы число кандидатов в террористы сократилось у меня на треть. Благо почти половина подозреваемых из «Списка Лаптева» кучковались вдоль одной ветки метро.

Номер четвертый, морпех Евгений Ежков, проживал в двухподъездной девятиэтажке на Автозаводской, в квартире двадцать семь. Еще поднимаясь вверх на лифте, я слышал где-то над головой глухие крики, женские причитания, детский плач и веселый звон разбиваемого стекла. Трудно было не узнать все душераздирающие приметы рядового семейного скандала.

Дверь в двадцать седьмую квартиру была распахнута настежь. И не просто распахнута, а вообще висела сбоку на одной жалкой петле, грозя вот-вот упасть. Из дверного проема доносились громкие звуки — прямо на весь коридорчик. Слышимость в этой панельно-картонной московской хрущобе была изумительной, как в хорошем театральном зале. Только играли здесь не «Отелло» и даже не бессмертную пьесу «На дне», а всю ту же докучливую документальную драму с винным прологом и милицейским эпилогом. Сходство с театром дополняли любопытствующие соседские бабульки, которые сгрудились на галерке, возле самого выхода из лифта: все боялись вмешиваться и с интересом ждали развязки.

Меня галерка почему-то приняла за переодетого милиционера.

— Убивает, — доложила мне крючконосая бабка Яга в засаленном халате и резиновых ботах на босу ногу. — Уже почти убил. Нюшку, орет, стерву, счас с балкона скину, а обоих детишек, орет, бошками об угол... Телевизор раскокал, цветной, между прочим, импортный. Сервиз, вазу напольную... триста тысяч ваза, старыми деньгами...

Подтверждая последние слова, из квартиры донесся уже знакомый стеклянный звон, грохот и новые вопли. Судя по многоголосию криков, морпех Ежков никого из своих домочадцев пока не убил, ограничиваясь лишь порчей семейного имущества. Однако аппетит приходит во время беды.

Я вошел в ту минуту, когда багровый глава семейства, одетый в кальсоны и тельняшку, кулаками приканчивал торшер. По комнате разбросаны были вперемешку кастрюли, одеяла, истерзанные матрацы и несчастные подушки, пережившие харакири. Семья морпеха в полном составе была загнана на платяной шкаф и оттуда навзрыд оплакивала производимый в квартире разгром. Телевизор с разбитым кинескопом уже валялся на боку, весь обсыпанный белым пухом, а десятки разноцветных осколков еще недавно были сервизом с вазой. В комнате стоял тяжелый спиртовой дух: казалось, зажги спичку — и вся атмосфера разом полыхнет.

При моем появлении хор на шкафу дружно смолк и в шесть глаз уставился на пришельца. Озадаченный внезапной тишиной, номер четвертый в моем списке поднял голову от недобитого торшера.

— Евгений Борисович, — миролюбиво сказал я, — у меня к вам небольшой разговор. Давайте пойдем на кухню, спокойно заварим чаю...

— Убью? — с вопросительной, как мне показалось, интонацией произнес морпех.

— Не надо, — посоветовал я. — Лучше попьем чайку.

— Убью! — коротко взрыкнул Ежков и метнул в меня что-то черное, стальное, похожее на копье. В морской пехоте неплохо готовили к рукопашной: не обладай я чекистской сноровкой, тяжелый костыль угодил бы мне точно в голову и почти наверняка сбил с ног. А так он просвистел сантиметрах в десяти над моей макушкой, после чего врезался в кухонную дверь.

— Евгений Борисович, — с огорчением сказал я. — Вы ведь могли меня покалечить этой штуковиной...

— Убью! — опять зарычал пьяный морпех и, отломив от торшера железную стойку, попер прямо на меня. Кажется, в его хмельных мозгах занозой засело одно-единственное слово.

Разборки с семейными дебоширами не входят в обязанности ФСБ. Меньше всего мне хотелось бы сейчас затеять ненужную драку с подозреваемым, к тому же основательно поддатым. Да еще в присутствии его жены и детей. Одно дело — давить асфальтовым катком вооруженных до зубов киллеров и совсем другое — лупить по морде взбесившегося ветерана с обломком торшера в руке.

— Господин Ежков... — начал я, но вся моя вежливость сразу улетучилась, как только бывший морской пехотинец сделал выпад и вскользь задел меня по плечу своим орудием.

— Убива-а-ает! — радостно проныли бабки из дверей. С галерки они уже переползли в партер и теперь наблюдали за спектаклем с близкого расстояния.

Пришлось быстро объявлять антракт. Оттолкнувшись от стены, я сделал обманный жест правой рукой, и как только морпех Ежков попытался поставить блок, опрокинул его хуком слева с одновременной добавкой удара ногою в пах. Возможно, хватило бы и первого, но я решил застраховать себя на будущее от разных печальных неожиданностей. Если все-таки окажется, что наш герой и есть «Мститель», то лучше подержать его в лежачем положении.

Потеряв равновесие, морпех удачно грохнулся на разоренный матрац и вряд ли сильно ушибся. Однако падение домашнего хулигана вызвало неожиданную реакцию у жертв его безобразий.

— Папочка, папочка! — ударились в слезы сидящие на шкафу дети, которым добрый тятя недавно обещал размозжить головы об угол.

Супруга, которую Ежков намеревался выкинуть с балкона, тотчас же соскочила вниз и с воплями бросилась к своему благоверному.

— Женюра! — заголосила она. — Женюсик! Что с тобой? Ты жив, солнышко?!

Солнышко Женюсик, немного очухавшись, ответил домочадцам длинной бессвязной фразой, сплошь состоящей из матерных слов.

— По-моему, он жив, — сказал я. — Он уже приходит в себя, слышите? Он уже говорит...

Гнев супруги морпеха Ежкова моментально нашел новое русло. Главным виноватым во всем тут же сделался не тихий застенчивый Евгений Борисович, а бандитствующий ваш покорный слуга.

— А вам чего здесь надо? — накинулась на меня она. — Вы-то чего сюда явились? Кто вас звал? Я никого не вызывала!

Изможденное лицо гражданки Ежковой уже пылало праведным гневом на меня, нагло нарушившего их семейный уют.

— Сла-а-адили с инвалидом, тоже мне! — злобно продолжала она. — Женечка в горах воевал, Женечка ранен был, две операции перенес, кавалер Боевого Триколора... Пособие ему по ранению дали — одно издевательство, и того не плотят!.. И в артели инвалидов такие жирные ворюги, коты, сволочи поганые! Женечка только сказал, что не надо жульничать с расценками, — и они его коленом под зад, и телевизор новый отнять хотят, за просрочку... Вот этих ворюг забирайте, а не мужа моего, дурака несчастного!

— Сама ты... дура несчастная... — пробурчал лежащий на полу Ежков, делая слабые попытки встать. — А телевизор им — хрена обратно целый достанется... хрена... пусть вот теперь битый получают...

Морпех выдал еще одну заковыристую матерную фразу. Жена посмотрела на супруга с нежностью.

— Я никого здесь не забираю, — поскорее возразил я гражданке Ежковой. — Я вообще не из милиции...

— А откуда же тогда? — подозрительно спросила та.

Мне не захотелось говорить, откуда я на самом деле. Иначе мадам Ежкова наверняка решит, что я хочу увести ее обожаемого мужа на Лубянку, и устроит мне еще одну истерику.

— Я пришел к вам из... из Комитета поддержки инвалидов, — обтекаемо ответил я. Это было все-таки не совсем вранье: в этом Комитете я и впрямь сегодня побывал. Даже разминировал там входную дверь.

Слова мои произвели странное воздействие на чету Ежковых. Лежащий глава семейства выматерился громче прежнего, а его изможденная супруга, не мешкая, густо плюнула мне на пиджак.

— Смотрите, кто пришел! — обратилась она к бабкам, которые, совсем осмелев, пролезли из партера прямо на сцену. Бабки уже поняли, что боевых действий, опасных для здоровья зрителей, в этом театре больше не предвидится.

Тряпичный медвежонок, метко запущенный детьми со шкафа, чуть не попал мне по уху.

— Вы только гляньте, люди добрые! — Ежкова с гадливой гримасой указала бабкам на меня. — Они еще к нам домой приходят, ни совести, ни стыда! Сами живут в хоромах, жрут колбасу американскую, консервы в масле, ананасы в банках. А инвалидам отдают одну заваль, дрянь никому не нужную отдают... Нате, мол, примите и будьте довольны!.. И мы еще спасибо им должны говорить, ножки им целовать! Вот вам спасибо! — Мой пиджак украсился еще одним плевком.

Я подобрал с пола какой-то лоскут и кротко вытер им заплеванную одежду. Надо было говорить о себе правду, с раскаянием подумал я. Кто тебе сказал, Макс, что благодетелей из всяких фондов народ любит больше, чем чекистов? Совсем наоборот. От нашей конторы народ хоть и не получает никогда консервов с колбасою, зато и не ждет их, и не надеется. А спонсор, сколько ни давай от щедрот, все равно обманет чьи-то ожидания...

— Да подавитесь вы своими подачками! — Моя кротость лишь раззадорила мадам Ежкову. — Берите взад! Проживем мы без вашей дряни, больно надо... Правда, Женечка?

Морпех Ежков согласно выматерился с полу. Получив поддержку главы семейства, супруга кавалера Боевого Триколора резко рванула дверцу шкафа, выхватила оттуда какой-то надорванный бумажный пакет и с криком «Получите обратно ваше говно!» кинула в меня.

Я человек не гордый, живу по принципу: дают — бери. Скромный опыт игры в баскетбол помог мне более-менее грамотно принять пас мадам Ежковой, а приняв, — бегло рассмотреть находку. Надо же! Самозванство мое вдруг оказалось кстати. Теперь я мог честно покинуть театр военных действий, унося с поля боя единственный, но крайне важный трофей.

Обычно вещдоки приходится добывать. Этот сам прыгнул ко мне в руки. Бумажный пакет украшала круглая розовая наклейка с четкой надписью «Coolidge Foundation». Даже с моим скромным знанием английского нетрудно было вычислить, что это фирменная отметина Фонда Кулиджа.

Увернувшись от нового яростного плевка супруги морпеха, я быстро отступил из разгромленной квартиры, прошел сквозь строй недовольно галдящих бабок и очутился в лифте. Спуск вниз занял всего секунд пятнадцать. За это короткое время число подозреваемых уменьшилось еще на одного: в пакете отсутствовали бейсболка (должно быть, утащили дети) и банка пива (почти наверняка вылакал отец семейства), но американский флажок, дешевая шариковая ручка, смятая майка с эмблемой и, главное, тетрадка были на месте.

Все до одного листа в тетрадке оказались целы. Бывший морской пехотинец Евгений Ежков был скандалистом и пьяным хулиганом, но вот письма в Кремль он точно не писал...

Я добрался до метро и проехал одну остановку. В районе станции Коломенской жили сразу двое из моего списка — Заварзин и Исаев. Номер пятый и номер шестой.

Пойдем по алфавиту.

Квартира Глеба Заварзина, бывшего водителя спецназовской бронемашины, находилась в доме на улице Академика Миллионщикова. Не знаю уж, в какое время жил и в каких науках отличился академик с такой денежной фамилией, но только вся улица заполнена была тяжелыми малоэтажными строениями сталинских времен — с крохотными окнами-амбразурами и фигурными балкончиками, на которых чувствовали себя в безопасности лишь средних размеров кошки. Когда-то мне тоже довелось прожить года полтора в доме, похожем на этот; все полтора года я воевал с дверным замком, старой искрящей электропроводкой и худыми, как сито, трубами парового отопления.

Я нашел заварзинский особняк, поднялся по лестнице и, изучив блеклые таблички возле входной двери, три раза мягко коснулся кнопки звонка.

Тишина. Я повторил свой маневр, трижды надавив на кнопку изо всех сил. Звонок опять гордо промолчал: вероятно, он терпеть не мог, когда чекисты оказывают на него любое давление, даже мягкое. Нет — и все, гражданин начальник, сплошная несознанка. Ни звука, пустой номер.

Между тем коммуналка как раз не пустовала. Из-за дверей несло запахом щей и мокрого белья, тихо играло радио, раздавался скрип полов; кто-то неуверенной походкой проследовал по коридору, задевая за стены и бормоча. Я уже примерился стукнуть в дверь ногой, но тут мне на помощь пришел случай.

— Джерри, фу! — послышалось сзади. — Рядом!

Очень маленькая женщина с очень большим черным догом на цепи, появившись с улицы, открыла замок простым гривенником. И потом уже снизу вверх взглянула на меня.

— Вы водопроводчик? — с некоторым сомнением спросила она.

В шкуре милиционера я сегодня уже побывал, в качестве покровителя инвалидов тоже натерпелся плевков. Отныне говорю чистую правду и ничего, кроме правды. А то еще запрягут чинить здешние краны.

— Нет, — покачал головою я. — Мне надо к господину Заварзину.

Дог оскалился и заворчал. Наверное, ему не понравился мой голос. Или — совсем не понравилась фамилия, которую я назвал.

— Фу, Джерри! Домой! — приказала очень маленькая женщина своему псу. А мне недовольно объяснила: — Первая дверь сразу налево... Ноги вытирайте. Ходят тут...

Под конвоем хозяйки собака послушно затрусила домой. Я попридержал дверь, честно зашаркал ногами о половичок и отправился следом по темному коридору. Дамочка с собачищей вскоре исчезли за поворотом коммунального лабиринта, я же притормозил у серой двери с цифрой «9».

Тук-тук! — я постучал костяшками в серую фанеру. Звуки радио доносились как раз оттуда. По-моему, передавали мелодии советских композиторов.

— Проваливайте, — ответил мне глуховатый голос. — Я же сказал: не выключу. Однозначно. — У радиомузыки, наоборот, сильно прибавилось громкости.

— Господин Заварзин! Глеб Иванович! — громко произнес я, наклоняясь поближе к замочной скважине. — Моя фамилия Лаптев. Я офицер Федеральной службы безопасности...

Мелодии советских композиторов тотчас же смолкли. Я бесшумно отодвинулся вбок, к косяку, — на тот случай, если Заварзину вдруг захочется пульнуть в меня через фанеру.

Несколько мгновений в квартире с цифрой «9» царила тишина.

— Все-таки явились, — сказал, наконец, Заварзин. В его голосе я уловил непонятную насмешку. — Ну, заходите, раз вы уже здесь. Открыто. Сдаюсь властям, можно сказать, добровольно.

Я понял, что перестрелки не предвидится, потянул за ручку и сразу провалился в непроглядные сумерки. В комнате стояла плотная ночная темень: словно бы я внезапно попал в планетарий, где еще не зажгли россыпь искусственных созвездий. Тусклый лучик из коридора лишь на секунду выхватил из комнатной мглы черный сгусток в углу.

— Две-е-ерь! Дверь за собой прикройте! — с ходу потребовал голос Заварзина, а когда я, скрипнув створкой, вернул полную тьму, голос объяснил мне: — Терпеть не могу яркого света...

Я растопырил руки, пытаясь обнаружить на ощупь какую-нибудь мебель. Сидеть в темноте все же лучше, чем стоять в темноте.

— Табуретка справа, — пришел мне на помощь незримый Глеб Иванович. — На уровне вашего колена... офицер Лаптев.

Ощупью я отыскал высокую табуретку и сел.

— Значит, эфэсбэ ко мне пожаловало, — уже без насмешки произнес голос Заварзина. — Дождался... Вы меня сразу будете арестовывать или как?

28. БОЛЕСЛАВ

Чем меньше комфорта, тем лучше для дипломатии. Комфорт располагает к лени. В роскошных апартаментах с удобными креслами и идеальной обслугой официальные переговоры можно вести неторопливо, раунд за раундом, делая большие перерывы на ланч. В жарком грязном подъезде рядом с благоухающим мусоропроводом государственные дела решаются намного быстрее. Не прошло и четверти часа после начала саммита, как украинский премьер прекратил твердить об «измене Родине» и перевел разговор в нормальное конструктивное русло.

— Восемьдесят пять процентов, — сказал он, отряхивая испачканный мелом рукав пиджака. — Мне кажется, это будет вполне справедливо.

— Сорок пять, — предложил я свой вариант. — С учетом традиционных дружественных связей между нашими странами. Вспомните Переяславскую Раду.

Запах от мусоропровода то ослабевал, то вдруг усиливался. Боковым зрением я заметил у себя под ногами несколько апельсиновых корок и яичную скорлупу. Не подъезд, а какая-то помойка.

— Семьдесят пять, — Козицкий понизил ставку на десять пунктов. — Переяславская Рада — это из области истории. И не забывайте, Болеслав Янович: у Республики Украина нет врагов и нет друзей. У нее есть только интересы.

— Пятьдесят, Василий Павлович. — Я сделал шажок в сторону, чтобы не наступить на скорлупу. — И то, если Киев финансирует нашу военно-морскую базу в Севастополе...

— Семьдесят процентов, — еще немного уступил Козицкий. — И без базы. С ней вопрос обоюдоострый, сами понимаете. Чуть что, наше Министерство закордонных справ встанет на дыбы.

— А вы его дустом, дустом... — посоветовал я. — Хорошо, пятьдесят пять плюс база. Это максимум для меня. Поймите и вы, Василий Павлович: Россия не может просто так списать семьдесят процентов годового нефтяного долга Украины. Сколько бы мы ни говорили на пресс-конференциях про славянское братство и взаимопомощь, этот жест будет выглядеть подозрительным. Чехи, между прочим, тоже братья-славяне. Однако Прага платит нашему Транснефтепрому, как миленькая.

— Да, но за премьером Чехии вы не гоняетесь по Москве на вертолете, — вежливо улыбнувшись, напомнил мне Козицкий. — Ну, ладно, пусть будет шестьдесят пять минус база. Из уважения лично к вам, Болеслав Янович. Но — ни процентом меньше.

Число «65» меня по-прежнему не устраивало. У России, черт побери, тоже имеются свои интересы.

— Шестьдесят, — предложил я. — И половину финансирования нашей базы. Только из глубоких симпатий лично к вам, Василий Павлович.

— Не пойдет, — сказал Козицкий. — Мне очень жаль, но...

Премьер-министр Украины сделал вид, что засобирался уходить, и опять запачкал побелкой обшлаг своего пиджака.

— Шановный пан премьер. — Я все-таки наступил на скорлупу, которая сейчас же тревожно захрустела у меня под подошвой. — Давайте на минуту забудем о цифрах. Давайте вернемся к началу и опять займемся экстраполяцией.

— Милости прошу, — согласился Козицкий, сосредоточенно отряхиваясь.

Снова начиналась сказка про белого бычка. Точнее сказать, про красного, серпасто-молоткастого.

— Допустим, — проговорил я, — мы здесь с вами сейчас ни до чего не договоримся. Допустим, разойдемся восвояси. Допустим, вольно или невольно вы дадите ход утечке информации о нездоровье Президента России. Наш электорат будет деморализован, а Товарищ Зубатов послезавтра сделается новым хозяином Кремля. Его экономических воззрений мы уже касались. Теперь коснемся зубатовских взглядов на геополитику. Вы ведь знаете о его отношении к Украине?

— В самых общих чертах, — уклончиво ответил премьер Украины, и я понял, что Козицкий вполне изучил вопрос. Тем лучше.

— И вас не пугает сама возможность его победы? — напрямик спросил я. — Не как премьер-министра, а просто как гражданина суверенной республики?

— Пугает, — неожиданно признался мне просто гражданин Козицкий. Но тут же вновь натянул непроницаемую маску дипломата: — Однако мы думаем, что предвыборные выступления не обязательно отражают истинную позицию кандидата...

Когда как, подумал я. Иногда очень даже отражают. Плохо вы знаете товарищей. Успели забыть?

— Нам, конечно, ближе всего взвешенный подход нынешнего Президента России. — Теперь каждая фраза премьера Козицкого была округлой и правильной, как на трибуне ООН. — И нас не могут не беспокоить экспансионистские речи названного вами кандидата от оппозиции. Тем не менее мы не склонны драматизировать ситуацию. Наша сторона полагает, что любой, кто бы ни победил на выборах, станет воздерживаться от непродуманных заявлений, ведущих к конфронтации в рамках Содружества.

— Как знать... — коротко сказал я и вытащил из-за пазухи тоненькую полиэтиленовую папку, которую в последний момент передал мне Паша. Мои ребята в штабе еженедельно готовят мониторинг самых идиотских публичных высказываний наших конкурентов. Цитаты прекрасно годятся для контрпропаганды. Используем последний аргумент.

— Это что? — осведомился украинский премьер, принимая от меня папку.

— Позавчерашнее выступление Товарища Зубатова на московской фабрике пиво-безалкогольных напитков... — Я показал пальцем на нужный абзац. — Читайте отсюда.

— «Крым далеко, но остров-то нашенский...», — зачел Козицкий вслух.

Остановился, пробежал текст еще раз, уже про себя.

— Остров? — с недоумением повторил он.

— Остров, — кивнул я.

Я знал, чем зацепить Козицкого. Люди умные и образованные чаще всего страдают от наглого невежества других.

— Какая нелепость! — подернул плечами Козицкий. Человек в нем опять выглянул из-за чиновника. — Он призывает аннексировать у нас Крым и даже толком не знает, что это такое...

— Ошибка простительная, Василий Павлович, — заступился я за Товарища Зубатова. — Насколько мне известно, генеральный секретарь и его первый зам, некто Сыроежкин, любят отдыхать на острове Кипр. Если не ошибаюсь, на Кипре Товарищу Зубатову очень нравится... Вот и спутал человек в разговоре. Машинально назвал полуостров островом...

— Спутал? — переспросил украинский премьер.

На лице его возникло выражение чрезвычайного уныния. Вероятно, с точно таким выражением сам я взираю на грамматические ошибки в наших официальных бумагах.

— Ну да, — невозмутимо сказал я.

Кажется, я и впрямь стал первосортным кремлевским интриганом. А ведь начинал, господа, простым учителем литературы в заурядной московской школе.

— Спутал Крым — с Кипром? — уточнил Козицкий.

— Именно, — кивнул я.

Некоторое время премьер-министр Украины молча осваивал мою информацию, затем произнес:

— Пожалуй, вы правы, Болеслав Янович. Такого человека, как этот ваш Зубатов, не стоит подпускать к власти. Два дня можете рассчитывать на мое молчание, чего бы мне ни стоило. Согласен на ваши шестьдесят процентов...

— Плюс налоговые льготы для наших моряков в Севастополе, — добавил я. — В качестве жеста доброй воли. Не волнуйтесь, расходы будут мизерные.

Премьер Козицкий посмотрел мне в глаза.

— Удивляюсь, — со вздохом проговорил он, — почему я до сих пор не в посольстве? Почему вообще тут с вами разговариваю?

— Потому что мы во многом похожи, — предположил я, ответно глядя в глаза украинскому премьеру. — Потому что мы оба мечтаем жить в нормальной мирной Европе. Не в красной, не в коричневой и не в темно-зеленой с камуфляжными крапинками. Потому что мы оба хотим для наших стран примерно одного: скучного и спокойного буржуазного застоя, без войн и потрясений... Богатые супермаркеты, детишки в колясках, стриженые газончики и никакой революции... Так что, Василий Павлович, убедил я вас, наконец? По рукам?

Премьер-министр Украины внимательно рассмотрел мою протянутую ладонь.

— Вы настырный, — сказал он. — Ценю. В Киев не желали бы переехать? Нет? Очень жаль, мы бы с вами прекрасно сработались... Ну, хорошо, согласен.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Спасибо, — сказал я. — Сегодня же подготовлю проект соответствующего указа. Как только Президенту станет лучше, указ будет незамедлительно подписан.

Употребив слово «подготовлю» в будущем времени, я немного слукавил. Честно говоря, проект указа о реструктуризации украинских нефтяных задолженностей в обмен на очередные уступки по флоту готов был еще неделю назад, и наши финансисты уже заложили там как раз шестьдесят процентов. Но пусть Козицкий думает, будто цифр тех он добился в споре со мною...

— Хочу надеяться, это произойдет скоро, — произнес Козицкий. — Как руководитель Кабинета министров Республики Украина желаю вашему Президенту быстрейшего выздоровления и победы в первом туре.

Василий Павлович уже знал от меня, что хотя с президентским здоровьем катастрофы нет, кардиологи далеки от оптимизма. Само собой, я не мог бодренько соврать, что самочувствие главы нашего государства уже великолепное, а за обедом имело место только легкое недомогание. Козицкий не врач, но и не тупица. Когда человек падает навзничь во время официального приема, это едва ли обычная простуда. Пришлось быть откровенным с премьер-министром Украины. Правда, в меру: процентов эдак на шестьдесят — в точном соответствии с долей наших уступок по их нефтяным долгам. По-моему, справедливо.

— Сделаем все, что в наших силах, — отозвался я, вкладывая в свои слова особый смысл. Ход выздоровления Президента зависит от Господа Бога и Рашида Дамаева. Но вот за победу в первом же туре ответственность лежит полностью на мне. Что бы ни случилось, предвыборный штаб будет у меня работать, как швейцарские часы.

— Не сомневаюсь, — учтиво проговорил Козицкий. — Приятно было побеседовать.

— Рад был встретиться с вами, — в свою очередь, ответил я.

После этих фраз российско-украинский саммит в подъезде можно

было считать завершившимся. Устное коммюнике согласовано, а бумажки в таких делах не нужны и даже вредны.

— Всего вам доброго, Болеслав Янович. — Козицкий отвесил мне церемониальный поклон. Он уже освоился с обстановкой и сумел не испачкать рукав. — Если желаете, я могу выделить вам одного из своих охранников.

— Благодарю вас. — Я тоже освоился и больше не наступал на яичную скорлупу. В принципе, не такая уж здесь помойка, решил я. Сюда бы пару кресел, кондиционер, и обстановка будет почти сносной. — Вы очень любезны, Василий Павлович. Но, думаю, мои референты давно прибыли...

Так и оказалось.

Когда мы вышли, Паша с Петей уже маячили у подъезда. Чтобы не умножать количество посвященных, я распорядился не привлекать лишних секьюрити для моей охраны, а справляться собственными силами. Выполняя приказ, мои референты исправно бдили возле входа. То и дело они искоса поглядывали на подозрительного типчика в кожаной куртке, стоящего поодаль, и были слегка разочарованы, поняв, что это водитель «чайки» премьер-министра Украины, тоже поставленный здесь на страже.

— Автомобиль за углом, — объявил помощник Петя.

— Дорога свободна, — добавил помощник Паша, провожая глазами свиту украинского премьера и оглядывая окрестности.

Пробка в Большом Афанасьевском переулке сама собой рассосалась. Лишь посольская «чайка» с желто-голубым флажком на капоте стояла метрах в двадцати от подъезда, да еще темно-серый приплюснутый «рафик», которого я раньше не видел, жался к бордюру на противоположной стороне. Боковая дверца фургончика была чуть приотворена.

— Болеслав Янович, — вдруг шепнул мне Паша, чуть заметно кивая на фургончик. — Пожалуйста, вернитесь в подъезд!

Сначала я даже не понял, что его так насторожило. «Рафик» как «рафик», удобный транспорт, на них пол-Москвы ездит... И лишь когда «чайка» Козицкого неторопливо тронулась с места, я вдруг тоже сообразил: солнечный зайчик.

В ясную погоду любимым развлечением моих великовозрастных балбесов в школе номер 307 были зеркальца. Когда я отнимал их на уроке, балбесы ухитрялись пускать зайчики в глаза друг другу с помощью обычных стекляшек...

Бинокль? Нет, видеокамера!

Кто-то, сидя в «рафике», исправно фиксировал на пленку наш совместный выход из подъезда — мой и Козицкого. Теперь я ясно различал в щели ободок объектива.

Референты Паша с Петей в свое время прошли спецподготовку, но за месяцы административной работы в предвыборном штабе подрастеряли важные навыки. Их резкий бросок к фургончику не достиг цели. Почувствовав опасность, «рафик» неожиданно сорвался с места и, хлопая открывшейся боковой дверцей, пустился наутек. Я хорошо рассмотрел долговязого типа с видеокамерой на плече. И еще кое-что я заметил...

— Павел! Петр! — позвал я референтов, которые бросились было следом за машиной.

Оба моих помощника, красные, злые и виноватые, с полдороги вернулись ко мне. Им было ужасно стыдно своего непростительного недогляда. За такие промахи положено объявлять о неполном служебном соответствии, оба про это знают. Когда все закончится, каждому лично влеплю по выговору. И себе заодно.

— Погоня отменяется, — сурово объявил я обоим. — Пешком вам их все равно не догнать, а на автомобиле — уже опоздали. Дайте мне телефон.

— Вызываем вертолет, Болеслав Янович? — догадался Паша, протягивая мне трубку с антенной.

Он наверняка заподозрил, что его начальник вошел во вкус и отныне станет перемещаться в Москве исключительно по воздуху. Картинка: Глава администрации Президента на ручном «Белом Аллигаторе» совершает ежедневный облет своих владений. Да еще под музыку Вагнера, как в знаменитом американском фильме. Вот маразм-то будет!

Я помотал головой, взял мобильник и стал набирать номер. На этот раз вместо вертолета можно обойтись обычным телефоном. Судя по эмблеме, замеченной мною в последний момент, фургончик был не бесхозный.

Он принадлежал телецентру «Останкино».

Ну, Полковников!.. — мрачно думал я, прислушиваясь к гудкам.

29. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ

После второго раза я про себя загадал: если смогу три раза подряд, то сегодня на работе больше не будет никаких происшествий. Ни маленьких, ни больших.

Откровенно говоря, я при этом немного смухлевал, сыграл с Фортуной в поддавки. Аглая оказалась такой идеальной партнершей, что с нею я смог бы и трижды, и четырежды без всяких усилий. Мысленно я поздравил себя с замечательным приобретением, а экс-начальнику Александру Яковлевичу принес глубокие соболезнования по случаю безвозвратной потери. Я припомнил, с какой скорбью в глазах наш старик расставался с рабочим кабинетом. Да уж, ему было что терять помимо руководящего кресла...

К примеру, он лишился вот этого руководящего стола рядом с креслом — просторного, как взлетно-посадочная площадка, и гладкого, как каток. На столе, представьте, бывает уютно не только телефонам, папкам с бумагами и вазой с букетом цветов. Если убрать все ненужное, то здесь найдется много свободного места и для другого. Сколько ритмичных телодвижений мы тут уже насовершали — и хоть бы одна заноза! Умели у нас в былые времена полировать рабочие столы, грех жаловаться.

— Вам так удобно, Аркадий Николаевич? — предупредительно шепнула Аглая. Два горных отрога ее безупречного бюста, нависшего надо мною, были самым заманчивым пейзажем, какой мне когда-либо доводилось видеть. Теперь понимаю чувства альпинистов у подножья Памира. Хочется скорее лезть вверх и водружать древко.

— Удобно-удобно, — отозвался я, обеими руками неторопливо взбираясь по склонам. — Ты прелесть. Ты лучше всех.

В мыслях я уже произвел кадровые перестановки среди своих женщин. Алла сдвинулась на второе место, Вика — на третье, а Наталью я и вовсе отправил в отставку. Все равно мне в ней никогда не нравились три золотых передних зуба. Известно ведь, что золото вкупе с цифрой «3» приносит удачу лишь Тельцам, рожденным в Год Дракона, а я даже не Телец. К тому же это выглядело довольно глупо: как будто целуешься с открытым банковским сейфом. Всякий раз мне чудилось, что после каждого нашего свидания Наталья тайком проверяет сохранность золотого запаса... Все, никаких драгметаллов!

— Вы мне тоже очень нравитесь, Аркадий Николаевич, — нежно прошептала Аглая, и я почувствовал, как напряглись обе Джомолунгмы в моих альпинистских ладонях. Ясно, что программу-минимум я выполню и перевыполню. Пару минут передышки — а затем я вновь, как пионер, готов буду водрузить свой стяг еще раз. И еще много-много раз.

— Ты великолепна, — сказал я, пробуя на ощупь склоны гор и собираясь с силами для нового победного восхождения.

— Вы неистощимы, Аркадий Николаевич, — по-кошачьи замурлыкала в ответ Аглая.

Из всех возможных комплиментов это был сейчас самый своевременный. Умная Аглая словно бы догадывалась о моем интимном пари с госпожой Фортуной...

— Постой, а почему ты еще со мной на «вы»? — вдруг удивился я. — Правда, мы на брудершафт не пили, но после этого сам Бог велел перейти на «ты».

— Как тебе больше нравится, — нежно отозвалась Аглая и погладила меня по щеке. От руки ее пахломолоком и медом. То есть, конечно, французскими духами с тонким запахом молока и меда. — Я просто подумала, что, может быть, вы... что ты захочешь соблюдать дистанцию...

— Вздор! — решительно возразил я, вдыхая библейский аромат. — Никаких дистанций. Чем ближе к телу, тем толще карма. Так говорил Заратустра.

— Поняла, — голосом послушной гимназистки произнесла Аглая. Без очков она выглядела лет на пять моложе: уже не девочкой, но еще не мадам. Самое то. — Как же вас... как тебя лучше называть? Аркашей? Ариком?

Я попробовал на вкус оба слова, особенно последнее. Ни одна из моих прежних женщин не звала меня Ариком. Свежо и оригинально. Жаль, что это сокращение от Арона или Арнольда, а не от Аркадия. Будь я Шварценеггер, мне бы подошло.

— А как ты называла нашего Александра Яковлевича? — вместо ответа поинтересовался я. — Наверное, Аликом?

— Не совсем, — засмущалась секретарша.

— И как же? — не отставал я.

— Хомячком, — потупив взор, сообщила Аглая. — Ему нравилось.

Меня позабавило, что экс-начальник «Останкино» откликался на такое фамильярное прозвище секретарши. Но сам я, пожалуй, остановлюсь на более традиционном варианте. Луиза, моя первая неверная пассия, надежно отучила меня от всех этих рыбок, птичек, заек, крокодильчиков и прочего зоопарка в постели. К сожалению, от хомяка до рогатого оленя — расстояние всего в полшага.

— Знаешь что? — предложил я, поразмыслив. — Зови меня запросто Аркадием... Николаевичем. Тебе и самой будет легче запомнить, и при подчиненных не собьешься.

— Гениально, Аркадий Николаевич. — Секретарша покрепче прижала двух моих альпинистов к своим Альпам, рискуя раньше времени вызвать в горах снежную лавину.

Я почувствовал острый прилив сил. С этаким ее темпераментом я даже могу не донести флаг до вершины и водрузить его где-нибудь на пол пути.

— Оверкиль! — спешно скомандовал я, чтобы не потерять инициативу. — Играем классику.

Сообразительная Аглая уже знала эти выражения и вместе со своим богатым ландшафтом перекатилась на мою позицию: ноги шире плеч, глаза в потолок. Я сразу очутился наверху. Вид сверху вниз был еще более выразительным, чем снизу. Теперь мне предстояло стать шахтером и добывать полезные ископаемые полуоткрытым способом. Отбойный молоток в чехле, уже готовый к работе, ждал только команды «Даешь стране угля!».

— Ой... — внезапно пискнула Аглая, и ее ландшафт дрогнул.

Это скоропостижное ойканье не было похоже на призывное «Даешь!». Неужели все-таки заноза? Как некстати!

— Ты в порядке, радость моя? — с легкой досадой спросил я. В предвкушении глубины сибирских руд любому порядочному шахтеру не так-то просто хранить гордое терпенье.

— Что-то колет в бок, — пожаловалась эта принцесса на горошине и, поерзав, извлекла из-под себя предмет беспокойства.

Вовсе не горошину, а мой пластмассовый кубик.

С верхней грани кубика на меня издевательски поглядывала все та же четвёрка — явная примета сегодняшних неудач. Ехидная Фортуна давала мне понять, что список неприятностей пока не закрыт.

Я отпрянул. Пакостный кубик мгновенно выбил меня из седла. Третья моя попытка сразу кончилась, еще не начавшись.

— Аркадий Николаевич, что с тобой? — осторожно подала голос чуткая секретарша. Она уже наверняка успела заметить, как притих отбойный молоток, внезапно оставшийся без компрессора.

— Ничего, — еле выдавил я. В конце концов, Фортуна могла ведь просто пошутить. Черный юмор ей не чужд, заразе. — Ничего страшного, Аглая. Чепуха...

И сразу же, вслед за моими словами, в кабинете немелодично зазвякало. Раз, другой, третий. Требовательный колокольчик надрывался где-то у меня под столом, куда мы свалили все, что нам мешало.

У меня похолодело в животе. Будильников в моем кабинете не водилось. Значит, телефон. Или у меня просто в ухе звенит? Господи, лучше бы в ухе!

— Разве наши аппараты... не отключены? — Я ухватился за последнюю соломинку.

— Я все отключила, Аркадий Николаевич, — торопливо подтвердила мне секретарша. — Кроме АТС-1.

Вот оно! — со страхом понял я, кубарем скатываясь под стол и хватая скользкую, как змея, трубку «кремлевки». По этой линии со мною могут связаться только два человека в стране. И ни с тем, ни с другим никому не рекомендую связываться. Затопчут.

— Полковников слушает... — Я постарался, по возможности, унять дрожь и говорить нормальным тоном.

— Нет, это я вас слушаю, Полковников, — из трубки ощутимо потянуло ледяным ветерком. Голос руководителя президентской администрации не сулил ничего хорошего. — Вы, наверно, не знаете, что контрольный пакет Акционерного общества «Останкино» по-прежнему принадлежит государству?

— Что вы, Болеслав Янович, — забормотал я, — я знаю...

В Железном Болеке до сих пор не умер школьный педагог. С каждой секундой разговора по «кремлевке» я все сильнее ощущал себя малолетним хулиганом, вызванным в учительскую, но пока не сообразившим, за какое из своих безобразий он сейчас получает по башке.

— Ах, знаете, — процедил Железный Болек. — Тогда вы должны еще и помнить, что можете быть отставлены от должности в пять минут, простым президентским указом. И никакая кроличья лапка вам не поможет...

От таких слов я едва не потерял сознание. Заметил! Тогда, на приеме, он все-таки углядел мой талисман! Как будто у Главы президентской администрации не два глаза, а, по меньшей мере, дюжина. Мне показалось, что он и сейчас меня видит: потного, испуганного, дрожащего под столом и вдобавок скудно одетого — в одних швейцарских часах и индийском презервативе.

— За что?.. — жалобно спросил я у всеведущего Болека. Я бы совсем не удивился, услышав в ответ: «За разврат в рабочее время и на рабочем столе, кобель ты паршивый».

Но вместо этого Глава администрации загадочно произнес:

— За дурацкое любопытство, Аркадий Николаевич. Ненавижу, понимаете ли, перебежчиков и шпионов.

Я испытал краткий приступ непонятного облегчения. То, чем мы только что занимались с Аглаей, никаким боком не походило на шпионаж. Дотянувшись пальцами до подлокотника кресла, я нащупал заветную подковку и со всей искренностью, на которую был способен, простонал в трубку:

— Не понимаю, Болеслав Янович! Ей-Богу, не понимаю, клянусь вам! Я бы никогда...

— А кто заслал ваш «рафик» с оператором в Большой Афанасьевский? — гневно оборвал мои стоны Железный Болек. — Директор Си-Эн-Эн, да?

Я судорожно попытался припомнить, какой же секретный объект находится в Большом Афанасьевском переулке. По-моему, там вообще нет объектов, достойных хоть какого-нибудь внимания, — если не считать ресторана «Три поросенка».

— Я никого не засылал, — чистосердечно выдохнул я, одной рукой сжимая трубку, а другой цепляясь за серебряную подковку. — Этого быть не может. У меня под контролем все операторские бригады...

И в этот миг я с ужасом осознал, что не все. Утренние негодники, двое похмельных сынов эфира, мною самим же были отправлены на «рафике» в свободный поиск: за мелким криминалом для вечерних новостей. Мельников и Печерский никогда не считались в «Останкино» вольнодумцами. Но кто знает, куда их потянуло после утреннего бодуна!

— ... Почти все бригады, — упавшим голосом поправился я.

— Конкретнее, — приказал Железный Болек.

Торопясь и комкая фразы, я начал излагать главному администратору Президента историю поездки двух ослов с «Бетакамом» в колхоз «Заря». Сперва я еще старался подыскивать более-менее официальные формулировки, но потом, увлекшись, незаметно для себя перешел на обычную человеческую речь. В итоге получилось довольно складное повествование о пагубности пьянства на производстве — готовый сюжет для утренней программы «За трезвость!». Страх лишиться кресла вместе с Аглаей прибавил мне красноречия, и к концу рассказа трубка в руках стала немного оттаивать. По коротким репликам, которые Железный Болек по ходу бросал мне, я понял, что подозрение в предательстве и злостном саботаже с меня вот-вот будет снято. Останется, правда, обвинение в нерадивости... Господи, да что такого эти ханыги умудрились наснимать? Секретное испытание новой баллистической ракеты? Или какого-нибудь вице-премьера, которого вытащили из ресторана на бровях? А может, не дай Бог, самого пана Болека в компании звезды стриптиза? Задавать вопросы я, естественно, не рискнул.

— У вас что, все операторы такие... любители? — недовольно поинтересовался Глава администрации, стоило мне замолчать.

Пока я объяснялся по «кремлевке», моя секретарша успела одеться, навести марафет и приволочь для меня из приемной охапку ромашек. Придерживая трубку плечом, я оборвал три цветка подряд. Два раза из трех мне выпало «Не выгонят». Я воспрянул духом.

— Нет-нет, Болеслав Янович! — с воодушевлением ответил я. — Не все такие! Эта парочка — две паршивые овцы в здоровом стаде. Развели самодеятельность!

Выгоню паршивых овец с волчьими билетами, в сердцах подумал я. Пусть только явятся! А их начальничку Шустову — на вид, и двадцать процентов премии срежу. Нет, двадцати мало: пятьдесят!.. Положа руку на сердце, следовало признать, что абсолютных трезвенников у нас среди операторов не водится: даже Мокеич из команды Журавлева по выходным налегает на коньячок. Но до нынешнего дня никто не позволял себе по пьянке запороть новостной сюжет. И, тем более, — так подставить своего директора. Даже при хомяке, при Александре нашем Яковлевиче, подобного бардака, кажется, не было. Может, меня сглазили? Но если сглазили, то когда — в день назначения или только сегодня? А если сегодня, то кто?

— Выходит, умысла вы тут не видите... — уже почти спокойным тоном проговорил Железный Болек.

— Ни боже мой, — откликнулся я и оборвал еще две ромашки. «Не выгонят»! Опять «Не выгонят»!

— Стало быть, это самодеятельность, с похмелья...

— С бодуна! — уверил я, любовно глядя на облысевшие цветочки в руке. — С него, Болеслав Янович! Я их, придурков, сегодня же, по стенке размажу... по статье...

— Значит, так, — перебил меня Железный Болек. — Никаких увольнений накануне выборов. Просто тихо заберите у них кассету, тихо отдайте моему референту, а этих двух идиотов отправьте подальше из Москвы, с глаз долой...

— Сделаем, Болеслав Янович, — истово пообещал я. — Отправим. И, если надо...

— В течение часа ждите референта, — не дослушав, сказал мне Главный президентский администратор, после чего из трубки кремлевского телефона донеслись прерывистые гудки.

— Ждем, — ответил я гудкам. Неужели пронесло?

Следующие четверть часа я потратил на то, чтобы одеться, отдышаться, привести кабинет в порядок, допить остывший кофе, сгонять Аглаю за Шустовым и — пока зам не пришел — немного порепетировать у зеркала суровейшую гримасу (после накачки Железного Болека зверский оскал дался мне с первой попытки). Едва мой заместитель Юра появился в дверях, как я обрушил на его бедную голову весь ледник, который остался в кабинете после разговора по «кремлевке». Напуганный моими лицом и голосом, Шустов посинел и стал беспрерывно шмыгать носом. Он не догадывался, в чем снова виноват, но боялся переспросить начальника; поэтому он лишь кивал и соглашался со всем. В конце концов совершенно уже синий Юра дал мне клятву лично доставить материал, отснятый Мельниковым и Печерским: сразу же, как только как «рафик» с двумя ханыгами въедет в ворота «Останкино». Буквально через пять минут.

— Через три минуты, — грозно уточнил я и жестом выпроводил зама за дверь. Раз уж мне сегодня устроили нагоняй, я тоже обязан отметелить ближайшего подчиненного. Отрицательную энергию нельзя копить в себе, это дурная примета.

Дожидаясь результата, я оборвал еще десятка два ромашек. Потом выпил еще кофе, изучил кофейную гущу на блюдечке. Потом стал раскладывать на столе простенький пасьянс «Голова Медузы». Обычно я не пользовался «Медузой» для гадания, но в этот раз разворачивать «Гробницу Наполеона» было долго, хлопотно, да и небезопасно: вдруг не раскроется?

Как я и надеялся, примитивный пасьянс сошелся без хлопот, и тотчас же в кабинете вновь объявился мой зам с кассетой в вытянутой руке.

— Отсматривали? — строго спросил я, кивая на кассету.

— Нет, — помотал головою замороченный Шустов. — А надо было?

— И не надо было, — лаконично ответил я. — Где сейчас эти двое, Мельников и Печерский?

— Я пока оставил их в тон-ателье, — доложил Юра. — Взять с них объяснительные? Будете гнать?

На мгновение мне очень захотелось ослушаться Железного Болека и все-таки вытурить обоих негодяйчиков из «Останкино», поганой метлой. С убийственной статьей в трудовых книжках, чтоб их ни на один коммерческий канал не взяли, даже уборщиками...

— За что же их гнать? — пожал плечами я и небрежно сунул пленку в верхний ящик стола. — Хорошие инициативные работники. Наоборот, пусть им выпишут премии.

— А... — начал оторопевший Юра, провожая взглядом кассету и одновременно пытаясь не упустить из виду выражение лица начальника. — Ага... Понял... Премии... Ясно... — Глаза моего заместителя чуть было не разъехались в разные стороны. Юрина физиономия сейчас живо напоминала экран старого советского цветного телевизора: блеклые ненатуральные краски, уплывающая вбок картинка, частота строк вдвое выше среднего. Еще одна такая встряска, и к природной близорукости Шустова добавятся благоприобретенные косоглазие плюс нервная трясучка.

— Так надо, Юра, — сжалился я над бедным Шустовым. — Парни во что-то вляпались, сверху велено спустить на тормозах. И не спрашивайте, сам больше ничего не знаю.

На лицо моего зама медленно вернулись нормальная развертка по горизонтали и более-менее приличная цветопередача. Еще не «Sony», но уже не «Рубин».

— У нас есть вакансии в корпунктах, поближе к северу России? — осведомился я, как только цветовая гамма Юриного лица достигла нормы.

Слава Богу, среди недугов Юры склероз отсутствовал.

— За полярным кругом практически везде недобор, — немедленно ответил Шустов. — В Воркуте, Норильске, Верхоянске, Нижне-Колымске... В Нарьян-Маре вообще собкоров не осталось. Их там и было-то всего двое, Шеллер да Михайлов.

— И где они теперь? — полюбопытствовал я. Корреспондентскую сеть я знал плоховато, передоверяя ее своему заму.

— Олега Шеллера поощрили переводом в Париж, — объяснил Юра. — За классные натурные съемки оленеводов, вторая премия на телефестивале в Торонто... А Сережу Михайлова задрала рысь.

— Какая еще рысь? — удивился я.

— Точно не знаю, — шмыгнул носом Шустов. — Рыжая, приблизительно. Возможно, с кисточками на ушах. Поймать все равно не удалось: говорят, ушла в тайгу.

В моем воображении возникли два заснеженных чучела — Мельников с Печерским — в компании рысей, полярных волков, белых медведей и прочей саблезубой голодной живности. Причем, за сотню километров до ближайшей распивочной. Я человек не мстительный, но ведь должна быть в мире справедливость? Пусть Фортуна помогает этим двоим где-нибудь в северных широтах. Если вдруг захочет.

— Ну, что же, — проговорил я, — подготовьте приказ об их временном переводе в Нарьян-Мар. Прямо с сегодняшнего дня, чтоб в воскресенье уже улетели. И скажите в бухгалтерии, пускай оформят все северные надбавки, как положено. Приказ потом передадите Аглае — она сразу и завизирует. Северные рубежи нашей Родины нельзя надолго оголять. Не ровен час нагрянут янки с Си-Эн-Эн.

— Ясно... — повторил Шустов. Осмысленное выражение уже прочно утвердилось на его лице. Долгосрочная командировка к оленям мало чем отличалась от увольнения, но формально не считалась таковым. Теоретически мы посылали на север самых крепких и стойких полпредов нашей телекомпании.

Когда мой заместитель покинул кабинет, я извлек из ящика стола кассету и украдкою принялся ее разглядывать. Вообще-то следовало бы скопировать пленку или хотя бы ее посмотреть, однако я не решался. Меня по-прежнему не оставляло чувство, что Железный Болек все время наблюдает за мной, за каждым моим телодвижением, и в любой момент готов высунуться из портрета Президента над креслом, чтобы пребольно щелкнуть меня по затылку... Нет, не будем искушать судьбу. Послушание — залог долголетия. Александр Яковлевич никогда не испытывал терпение Кремля, а потому и просидел здесь так долго. Его пример — другим наука. Меньше будешь знать — долго не состаришься.

Я решительно завернул кассету в прозрачный полиэтиленовый пакет, для верности заклеил скотчем. (Так и отдам!) Посидел, подумал, посоображал, чего же мне сейчас больше хочется: рискнуть? не рисковать? И того, и другого хотелось примерно одинаково. Я еще раз вгляделся в многозначительные бурые разводы кофейной гущи. Должен ведь я знать, из-за чего я отправляю двух гавриков в тайгу на съедение хищникам? Или не должен? Да — или нет? Сжав в кулаке кубик, я загадал: четная цифра — я немножко посмотрю пленку, нечетная — оставлю, как есть.

Выпала четверка! Опасная, несчастливая цифра. Но четная.

Покосившись на портрет Президента, я отодрал скотч от пакета, опять извлек кассету и на цыпочках подошел к видеомагнитофону в углу кабинета. Наверное, с такими же чувствами очередная жена Синей Бороды приближалась к секретной комнате. И знает ведь, что нельзя, но очень хочется.

Кассета со щелчком встала на место. Я отмотал немного, затем, напоследок поколебавшись, нажал на «play»... и мгновенно испытал глубокое разочарование.

Запись была низкого качества. Даже не низкого — нулевого. Безнадежный производственный брак, еще хуже, чем утром. На экране мельтешили какие-то машины, чьи-то макушки и ботинки. Крупно вылезла и пропала мигающая фара. Наверное, похмельный Печерский все же искупал в спирте казенный «Бетакам», еще в колхозе «Заря». А, может быть, видеокамера прыгала в его руках вверх-вниз по причине жестокого послеколхозного тремора. Пару минут я старался поймать хоть на стоп-кадре какую-нибудь мордашку, но кроме бегущих по экрану носов и щек, зафиксировать ничего внятного не удалось. Один раз мне показалось, будто расплывшееся в кадре лицо отдаленно напоминает Железного Болека. Но кто рядом — ни за что не разобрать, да и сам Болек — под вопросом...

Пришлось вытащить кассету обратно и снова ее упаковать. Подумать только: я был на грани увольнения из-за такой бестолковой дряни, которую даже толком посмотреть нельзя. Как обидно! За подобное качество работы почетная ссылка в Нарьян-Мар — слишком мягкая санкция.

Я набрал номер Шустова и, дождавшись его трепетного «алло», сказал:

— Слушайте, Юра, я еще раз хорошенько подумал о новом назначении для наших героев. Да-да, я все о Мельникове с Печерским... У нас случайно нет корпункта где-нибудь в Антарктиде?

30. МАКС ЛАПТЕВ

Для тех, кто любит искать черную кошку в темной комнате, давно изобретен прибор ночного видения. Такое хитрое устройство на селеновых батарейках, внешне напоминающее аппарат для коррекции зрения в кабинете офтальмолога. Разница в том, что через линзы у окулиста ты все-таки видишь мир в красках, а приспособление для отлова кошек дает тебе плоскую выцветшую картинку, типа любительской черно-белой фотографии.

Но Бог с ними, с красками. Я согласился бы и на черно-белое изображение этого Глеба Заварзина — лишь бы не пялиться теперь в непроницаемо-густой сумрак, реагируя только на голос хозяина комнаты. И отчего капитанам ФСБ не выдают в личное пользование столь необходимые для жизни приборы? Надо при случае подать докладную генералу Голубеву. Положим, нашей конторе эта моя идея с повсеместным ночным зрением обойдется недешево. Но, как известно, слепой платит дважды. Кто может гарантировать, что скромный ветеран малой войнушки не держит сейчас в руках портативную швейную машинку марки «Стингер»?

— ... Арестовывать? — преувеличенно бодро переспросил я. — С чего это вы решили, Глеб Иванович, будто ФСБ желает вас обязательно арестовывать?

Из угла, где сидел Заварзин, донесся неясный шорох: как будто тяжелая птаха в безветренный день уселась на слегка провисшую бельевую веревку. В худшем случае, это могло быть звуком медленно натягиваемой тетивы лука или арбалета. В лучшем — вздохом потревоженной подтяжки. Предосторожности ради я стал медленно, по миллиметру в минуту, сдвигаться на край сиденья.

— Узнаю родные органы, — с укором сказал мне невидимый Глеб Иванович. — У нас в батальоне особист был, Гарик Луковников, так он тоже увиливал до последней минуты. Мы его Бонифацием звали, Гарика этого. Бывало, уже и ордера у него на руках, и тумбочки прикроватные уже обшмонал, и «калаши» вынул из пирамиды, а все вкручивает парням, что, мол, это обычная плановая проверка личного состава и скоро они, как огурцы, вернутся обратно в часть, исполнять свой воинский долг... Все вы, особые, — одинаковые мастера придуриваться и темнить.

Заварзин был ко мне явно несправедлив. В его комнате без единого лучика света дальше темнить было некуда.

— А почему вы его Бонифацием звали? — поинтересовался я, чтобы выиграть время. Придуриваться не хотелось. Но и честно отвечать на вопросы насчет ареста пока было рановато. Если Глеб Иванович и есть «Мститель», то всякое возможно. Вплоть до.

— Гарика-то?.. — Невидимка чуть помедлил. — Кино было похожее, «Каникулы Бонифация». Вроде мультика, про льва из цирка. Луковников наш тоже часто ездил на каникулы. Законопатит кого-нибудь в дисбат, а сам — в отпуск. Цирк, одним словом.

— Я, между прочим, три года в отпуске не был, — зачем-то признался я.

— Вот самое время и сходить, — рассудительно заметил Заварзин. — Повяжете меня, и гуляйте смело. Вам из-за меня выйдут тройные каникулы, мне из-за вас — баланда тюремная. За правду готов я и пострадать.

Со стороны могло показаться, что собеседник мой искренне тоскует по «воронку», наручникам и КПЗ. Припомнив разговор с Ваней Воробьевым про чокнутых инвалидов, я еще немного сместился на край табуретки.

— Глеб Иванович, — задушевно проговорил я, обращаясь к тому месту в темноте, откуда доносились голос и шорохи, — с какой же радости в тюрьму вас сажать? Растолкуйте уж, будьте добры.

В сумраке опять вздохнула потревоженная тетива арбалета (или резина подтяжек). Скрипнуло старое дерево — не то кресло, не то диван. Звякнула в углу неясного назначения железка. Затем мой собеседник коротко и сухо кашлянул.

— Вот и Бонифаций был такой деловой, — сказал он. — Всюду нос свой совал. Откуда, спрашивает, соломка в вещмешках и где, спрашивает, подствольнички со склада? Вчера только были, сегодня сплыли. Объясните, говорит, простому человеку, где они? Будто сам, шнырь, не знает, чего такое натуральный обмен.

— Мне не надо объяснять, что такое натуральный обмен, — успокоил я Заварзина. — Это все равно, что бартер. Правильно?

— Точно, бартер, — с удовлетворением откликнулся ветеран-невидимка. — И Бонифаций был такой дошлый. Тоже вот так же доставал по ерунде рядовой личсостав и сержанта. Все вы, особые, — одного поля яблочки. Ягода от ягодки... Знаем-знаем.

Незнакомый особист с львиным прозвищем стал помаленьку доставать и меня. Грустно, когда нашу службу по невежеству путают с ГУО или тем более с военной контрразведкой. У тех свои каникулы, у нас — свои.

— Глеб Иванович, — терпеливо произнес я. — Давайте не будем отвлекаться. Лучше расскажите, за какие конкретно грехи вас арестовывать? Вы что, застрелили этого самого Бонифация?

Под аккомпанемент деревянных скрипов невидимая во мраке резина издала новый тяжкий вздох. У Глеба Ивановича были, вероятно, самые чуткие в мире подтяжки. Они отзывались на каждое движение их хозяина.

— Бонифация? — В голосе Заварзина прозвучало сожаление. — Нет, его-то я точно не тронул. Не довелось. Однозначно.

Важные вопросы надо задавать как бы между прочим, перемешивая их с пустяковыми. Только тогда есть надежда на успех, который дилетанты от сыска почему-то называют «моментом истины».

— Так кого тогда убили вы? — зевнув, лениво осведомился я. — А, Глеб Иванович?

— Президента России... — торжественно объявил мне Заварзин. — Его, душегубца!

Мне послышалось, что к скрипу мебели и стонам резины сразу добавился еще один важный звук: громкий шум съезжающей набок крыши.

— Та-ак, — протянул я, стараясь сохранить невозмутимость. — Значит, вы лишили жизни главу государства и за это я должен вас арестовать... Та-ак. Понимаю. Серьезное преступление. И когда, извините, вы Президента нашего... того? Просто по-человечески интересно, накануне-то выборов.

— Убить я его не убил, но смерти его желаю! — провозгласил Заварзин. — Я хочу, я именно хочу убийства!

После этих слов крыша с прежним звуком вернулась почти на то же место. Опасения мои оказались преждевременными: Заварзин всего лишь выдал желаемое за действительное. Не исключено, что и письмишко в Кремль накатал он. Тоже мне, братец Карамазов.

— За что же вы его эдак круто? — осторожно поинтересовался я. — Как-никак всеобщий избранник, верховный главнокомандующий, почти помазанник божий... Народ может вас не понять.

— Наро-о-од, скажите пожалста! — нарочито гнусавя, передразнил меня невидимый ветеран. — Да весь народ наш — дерьмо. Дерррь-мо! — Последнее слово он с явным наслаждением повторил по слогам. Четко и вкусно, словно команду «кру-гом!» на плацу.

— Неужели весь? — удивился я. — И Алла Борисовна? — Я был уверен, что хотя бы для нее суровый кандидат в «Мстители» сделает исключение.

— Весь, от начала до конца, — убежденно произнес Глеб Заварзин и снова защелкал во мраке таинственными подтяжками. — Целая свора вонючих засранцев. Крысы тыловые. Глисты в томате. Говнюки. Пока я горел под Ялыш-Мартаном в своем БМП, бортовой номер сто семнадцать «бис», они у меня тут комнатенку одну втихую оттяпали. Зачем, говорят, ему вторая комната, раз все равно жена сбежала? Это, значит, Верка, сука... Хватит, говорят, ему и одной за глаза... Теперь они заявы на меня строчат — то в ЖЭК, то в мэрию, а то и в органы... Пидоры знойные! Эх, замочу же я их! Однозначно! — Ветеран возвысил голос до крика и в подтверждение своих угроз резко долбанул в стену чем-то железным. По звуку — здоровой металлической скобой или молотком.

С той стороны сразу же раздался ответный стук. Впрочем, довольно слабый: там, наверное, берегли штукатурку и обои.

— Зассали! — злорадно сообщил мой собеседник и вновь победно шваркнул по стене своим металлом. — Боятся они спецназа, сволочи! Мне бы сейчас систему «Град», минут на десять, — мечтательным тоном прибавил он. — Я бы им такую зачистку Кара-Юрта устроил, долго бы помнили, паразиты...

Я уже понял, что для Заварзина весь народ, включая Аллу Борисовну, сосредоточился в его соседях по квартире. Наверное, и главу нашего государства ветеран поселил где-то поблизости от себя, между кухней и коммунальной уборной.

— Глеб Иванович, не связывайтесь вы с «Градом», — сказал я, когда обмен ударами в стену, наконец, прекратился. — Сильная штука, весь дом ваш развалится к чертовой маме. Давайте-ка лучше вернемся к Президенту...

— Чтоб он сдох! — не переводя дыхания, тотчас же откликнулся Заварзин. Ветеран был неутомим. — Полководец долбаный! Сраный козел! Начал войну зимой, это ж охренеть можно! Я понимаю, конституция, порядок, блин, но потерпи ты до лета, а там наводи порядок, пока не умудохаешься. Не-ет, зимой его потянуло!.. Зимой! Да еще в горах! Да с этими мазуриками в Генштабе!.. Ты сам-то попробуй повоевать на таком ветру, если на блок-постах каждой ночью по минус двадцать пять... Если во всей роте по документам — полный ажур, а в наличии — по одному полушубку на четверых... и те, которые есть, за спирт и соломку моментом отойдут к духам. По бартеру, значит... А как, скажите, без спирта и без соломки, когда эти ненормальные духи босиком по снегу шпарят, аты и в родных сапогах просто загибаешься от холода, ногою не пошевелишь?.. Там за ночь не то что тебе пальцы — член примерзнет к пулемету! Видали вы примерзшие члены мертвых рядовых спецназа? На утренней зорьке видали, нет?.. Ну, валяйте, забирайте меня на свою Лубянку, раз не видали. Бонифаций накануне Дня Конституции обязательно кого-нибудь утаскивал, план у него был. У вас, поди, тоже разнарядка, перед выборами-то...

Мрачно заскрипела мебель, и в который уже раз тяжко вздохнула невидимая резина. Заварзина опять заклинило на их батальонном особисте — отменной, скорее всего, сволочи. Меня же тема войскового воровства сегодня ни капли не интересовала: дело-то было понятное и привычное, еще со времен Александра Македонского. Начальники в армии крадут, чтобы хорошенько нажиться. Младшие чины — чтобы элементарно выжить. Как хотите, но мерзлому спецназу в горах я не прокурор и не судья.

— Вам, наверное, Генерал сильно нравится? — предположил я, надеясь отвернуть беседу куда-нибудь в сторону, подальше от армейского бартера и сволочи Бонифация. Например, в сторону ближайших выборов. — Худо-бедно, а он закончил эту войну. Герой...

— Герой? — злобно переспросил в темноте Заварзин. — Да я бы ему башку оторвал! И лысого этого, това-а-арища из Думы, заодно с ним пригробил. Задушить бы его — вот и вся недолга! Своею собственной рукой!

— Погодите, Глеб Иванович, а тех-то двоих с какой стати? — тихо полюбопытствовал я. Даже в черном безумии обязана быть своя логика. Если один кандидат плохой, то другой должен выглядеть лучше, и наоборот. Заварзин же был убийственно настроен ко всем сразу. Такой тип вполне мог бы отправить взрывную цидулю и в Кремль, и в Думу, и вообще куда угодно, хоть в Международный валютный фонд.

— Лысого из Думы — за то, что чесал языком, когда мы мерзли! — мигом растолковал мне ветеран. — Трепливый ур-род! Ему, выходит, теплый Крым подавай, море подавай, виноградное винцо подавай, а нашим, значит, парням — чего? Холодные горы, ночью минус двадцать пять, драный полушубок на восьмерых и спиртяга в ржавом котелочке...

— А Генерала за что?..

— Предатель! — не дал мне договорить воинственный Заварзин. — Иуда! К будущей осени наши бы духов и так кончили, всех до единого. Выкурили бы огнеметами, маленько причесали бы «Градом». Потом ковровая бомбардировка с воздуха — ох и здоровская вещь, когда с умом! Города ихние, понятно, с одного налета не разменяешь, зато от аулов один только дым вонючий остается и мелкое-мелкое такое крошево, вроде салатика «оливье». Ходишь потом, смотришь: где косточка, где глазик, где духов ноготок обкусанный вместе с пальчиком... Похоронной команде делать нечего. — О бомбардировке Глеб Иванович разглагольствовал с каким-то сладким упоением, как о любимой женщине. — Сколько мы их, на хрен, положили! Сколько они наших из засад постреляли!.. А теперь, выходит, у нас с духами мир? Братание с духами, получается? И все чтобы Генерал этот в президенты прошел? Да в гробу я видал такой мирный договор и такого, к гребаной матери, Генерала!.. В гробу! В гробу! Однозначно!

Невидимые миру подтяжки аккомпанировали каждому возгласу ветерана глухим резиновым шелестом. Скрипела растревоженная мебель. В кромешном мраке комнаты мне от всех этих выкриков и звуков стало как-то не очень уютно. Я уже догадался, что Заварзин, скорее всего, ничем серьезным не вооружен — иначе бы с такими настроениями давным-давно оставил от своей коммуналки пепелище. Но тем не менее осторожность не помешает. Даже безоружные, психи бывают весьма опасны и не ограничиваются одними письмами с теплыми пожеланиями скорейшей смерти.

В который уже раз я инстинктивно подвинулся к краю табуретки... И, не рассчитав своего последнего движения, опасно забалансировал на краю, рискуя позорно свалиться прямо на пол.

Ах ты, Господи! До чего же ты неуклюж, капитан Лаптев!

Чтобы не грохнуться в темноте, я судорожно зашарил руками в поисках опоры и сразу же наткнулся ладонью на стену. А затем на электрический выключатель, торчащий из стены...

Раздался громкий, на всю комнату, щелчок. Вспыхнула запыленная лампочка под потолком.

— Све-е-е-ет! — истерически взвыл энтузиаст ковровой бомбардировки аулов. — Погаси-и-и-те! Неме-е-е-едленно-о! Ненавии-и-и-жу!..

Я поспешно щелкнул второй раз, возвращая тьму на прежнее место. Мне хватило увиденного за этот краткий миг электрической вспышки.

Глеб Иванович Заварзин не мог быть «Мстителем». В принципе не мог. И не только потому, что помятый пакет от Фонда Кулиджа валялся нераспечатанным между облезлым диваном и кривобокой тумбочкой с дряхлым, еще ламповым, радиоприемником. Металлическая скоба, которой Глеб Иванович колотил в соседскую стенку, оказалась железным крюком, заменяющим ветерану войны в горах бывшую кисть правой руки. На левой руке не хватало большого пальца. То, что я на слух посчитал подтяжками, было грязными эластичными бинтами, кое-как опоясывающими культяпки обеих ног. Вместо глаз на пятнистом от ожогов лице виднелись два красных мертвых бельма без зрачков.

Очень маленькая война за Конституцию и Порядок в чужих холодных горах отобрала у Заварзина все и оставила ему лишь жалкий обрубок жизни, словно в насмешку. Мне вдруг стало ужасно стыдно, что я — молодой, здоровый, зрячий — целых полчаса допрашивал в темноте этого безумного несчастного инвалида и даже чуть не арестовал его, всерьез заподозрив в терроризме. Ну до чего же паскудная иногда у меня работа...

— ... Президе-е-ента! — что есть сил выдохнул невидимый Заварзин и снова застучал железом в стенку. — Слышите, вы? И Генерала! И лысого гада! Всех убить, всех! Давайте, вяжите меня!

— Простите, Глеб Иванович, — покаянно забормотал я, разыскивая входную дверь на ощупь. — Я, пожалуй, пойду. Служба такая.

Вслед мне донеслось неистовое:

— И Президента!.. Генерала-иуду!.. Лысого!.. Всех!.. Две-е-ерь! Дверь за собой, кому говорю!.. Вяжите меня, суки!.. Зачистка территории, на хрен!.. Минус двадцать пять, на хрен!.. И из гранатомета, из гранатомета по всему, что движется!..

Сбегая вниз по лестнице, я еще долго слышал эти приглушенные крики и металлические удары в стену. А, может, мне просто чудилось, будто я их еще слышу, и это пошли мои глюки. Плохо, раз уже начинаются глюки: чужое безумие прилипчиво. Следующий в моем списке — некто Исаев, соображал я на ходу. Если этот однофамилец Штирлица окажется таким же чокнутым, как Ежков или Заварзин, то внеочередным кандидатом в психбольницу наверняка буду я сам. Однозначно.

31. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

Премьер-министром нашей нэньки-державы меня сделали в три приема, первый из которых почти не отличался от приема у неопытного стоматолога.

Сначала меня без анестезии выдернули из московского посольства обратно в Киев и на два месяца забыли в унизительном — для моего ранга — кресле советника по протоколу министра закордонных справ. Я стерпел. Ровно через шестьдесят один день Макар снял карантин, вызвав меня на часовую аудиенцию в Мариинский дворец. Прибыл я туда по-сиротски, на такси, а убыл на казенном «вольво», уже в ранге третьего заместителя тогдашнего премьера. Третий зам по статусу обязан был курировать республиканскую нефтегазодобывающую отрасль: на редкость бестолковое занятие, учитывая, что ни одного крупного промышленного месторождения в Украине нет и не предвидится, а основную нефть мы качаем прямиком из тюменского трубопровода. Еще через месяц я стал официальным кандидатом в новые премьеры и в этом качестве подвергся утверждению в Верховной Раде. Сама процедура сильно смахивала на экскурсию школьников в зоопарк. Несмотря на категорический запрет орать, плеваться, подходить близко к клеткам и дразнить хищников, наши законодатели совершили весь привычный ритуал. Это было нечто. Крайне левые дружно клеймили меня как наемника Уолл-стрита, крайне правые не менее слаженно обзывали меня агентом москалей — так что прошел я (вернее, прополз) с перевесом в одиннадцать голосов и только после того, как группа Львовских парламентариев, нестройно распевая гимн, покинула зал заседаний.

Одиннадцать голосов в плюс — шаткая победа. Я прекрасно знал, что кандидатура моя возникла в результате сложных тактических компромиссов Макара со спикером. Что рано или поздно меня неизбежно вытолкнут в отставку. Выгонят громко, с шумом, со скандалом...

Но было бы крайне глупо своими руками приближать скандал, раньше времени теряя пост, который достался мне с такими трудностями.

Я не самоубийца, отнюдь. Чувство самосохранения мне не чуждо. Интуиция, моя внутренняя Безпека, уже требовала, чтобы я побыстрее заручился молчанием своей команды: Сердюка, обоих охранников и шофера Яши. Всем им я, конечно, доверяю. Конечно. Но без подстраховки наше с Болеславом подъездное коммюнике не стоит и ломаной гривны. Преданность преходяща. Дьявол таится в мелочах. Люди свиты слишком внимательные свидетели, чтобы совсем не принимать их в расчет. Уж как был аккуратен Вилли Брандт — и тот прокололся на каком-то плюгавом кабинетном секретаришке. Не уследил. Проворонил подлеца. По Фрейду, в каждом человеке глубоко упрятан крошечный Павлик Морозов, мечтающий однажды заложить папаню.

— Притормозите-ка, Яша, — попросил я шофера, едва мы проехали первый перекресток. Водитель тотчас же остановил нашу «Чайку» у бордюра, обернулся и удивленно посмотрел на меня.

Впередисидящий Сердюк тоже просунул голову между сиденьями.

— Проблемы, Василь Палыч? — осведомился он. Лицо моего персонального гэбэшника выражало готовность исполнить все желания, которые он прочтет в моих глазах. Сбегать за пивом? Пристрелить кого? Только мигните.

— Надо обсудить одну важную вещь, — сказал я, медленно обводя глазами свою свиту. — Государственного масштаба.

Олесь и Дмитро важно переглянулись: шутка ли, сам премьер-министр Республики Украина готов обсуждать с ними государственное дело! Шофер Яша с достоинством почесал в затылке. Референт Сердюк сразу весь подобрался и напыжился от усердия.

— Но не здесь, — добавил я. В любом казенном автомобиле могли водиться «жучки». — У кого какие идеи?

Обоим охранникам и водителю было пока не до идей. Гордые хлопцы Дмитро и Олесь все еще переваривали мою первую фразу. Озадаченный Яша прикидывал про себя, отчего это для обсуждения Важной Вещи пану Козицкому не подходит салон его «Чайки» — машины швыдкой та гарной. Ну, тильки трохи пидстаркуватой.

Быстрее всех оказался Сердюк.

— Можно в ресторане, — не задумываясь, предложил он. — В здешнем «Национале», я по телевизору видел, работает шикарный кегельбан. Самая крутизна, Василь Палыч, как в Баден-Бадене. Закусим, культурно шары потолкаем, поговорим... Знаешь, Яшка, где тут «Националь»?

— А як же, — недовольно буркнул водитель. — Хто ж того не памятае?

Яшу очень обижало, когда кто-то подозревал его в плохом знании Москвы. Его, посольского шофера со стажем!

— Скромнее, скромнее, Сердюк, — сказал я. — Не зарывайтесь. Сами посудите, зачем нам ваши кегли? Других забот сейчас нет?

Идея посетить ресторан сама по себе была здравой. Банкет в Кремле сорвался по болезни одной из высоких обедающих сторон, а переговорами сыт не будешь. Но «Националь» — это уж чересчур.

— Понял, — без колебаний отыграл назад мой референт. — Тогда можно в «Трех поросятах». Это заведение совсем рядом и не такое крутое. Умеренное. Тоже сгодится для брифинга...

— Поросята так поросята, — не стал упираться я. — Мы, слава Аллаху, не мусульмане. Газуй, Яша.

Машина тронулась с места и буквально через две секунды затормозила. Выяснилось, что до сердюковского заведения всего-то метров двадцать пять.

— Приехали, — сообщил мой референт, заранее облизываясь. — Во-он он, через дорогу.

Я и сам уже заметил стеклянную вывеску «Tri Porosyonka» и короткую мраморную лестницу, ведущую к двустворчатой зеркальной двери под вывеской.

— Спокойное местечко, Василь Палыч. Гарантирую! — Сердюку уже не терпелось внутрь. — Отдельные кабинеты и кухня ничего себе. Я был туг года полтора назад. Пойдемте, а?

Перед тем, как вылезать из машины, я сдвинул обе боковые занавески в салоне и осмотрелся. На фронтоне двухэтажного особнячка, где располагался ресторан, неизвестный художник изобразил трех аппетитных розовых свинтусов: Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа. Троица беспечно водила хоровод, свысока поглядывая вниз — туда, где у самого входа в ресторан припарковалось несколько автомобилей. Возле крайнего авто, обшарпанной голубой «девятки», мрачно покуривала пара длинноволосых кожаных личностей с пиратскими серьгами в ушах. На месте нарисованных поросят я не был бы столь беззаботен: любой из этих мощных парней внизу мог быть серым волком, жаждущим бесплатной свинины.

— Спокойное, значит, местечко? — с сомнением переспросил я. Детины с серьгами мне не слишком нравились. Когда я был генконсулом в Амстердаме, такая же пара конфисковала в переулке мой позолоченный «роллекс».

— Спокойнее не бывает, — уверил меня Сердюк. — Тихое, уютное и...

В ту же минуту зеркальные створки приоткрылась, и из ресторана вниз по лестнице кубарем выкатился еще один кожаный парень, только щуплый и обритый наголо. Вдогонку парню полетела черная фуражка с высокой тульей. По-бабьи визжа, щуплый подхватил фуражку с земли и нырнул в обшарпанную «девятку». Мрачные детины разом побросали сигареты и приняли боевую стойку.

— Зараз почнется бийка, — неодобрительно проворчал Яша.

— Да не будет здесь никакой драки, — поспешно возразил Сердюк.

Тут же зеркальная дверь распахнулась настежь. Трое розовых мордатых официантов, похожих на заматеревших поросят с фронтона здания, стали пинками выбрасывать прочь какого-то пестрого взъерошенного типа — в темных очках и тоже с серьгой в ухе. На щеке его набухала здоровенная блямба.

— Дуся! — истошно завопил пестрый, вырываясь. — Наших бьют! Фейс мне попортили! Кепарик мой зажали!

На женское имя Дуся отозвался один из кожаных молодчиков. Издав нечленораздельный крик, он прямиком бросился к лестнице. Второй последовал его примеру, по пути разматывая велосипедную цепь. Силы сразу уравновесились: трое на трое. Официанты оказались даже в худшем положении, поскольку из оружия у них имелись только белые полотенца. Увидев, что к противнику спешит подкрепление, поросята поторопились бросить свою жертву и организованно отойти. Дверь захлопнулась.

Стоило врагу ретироваться, как пестрый сразу ощутил себя авангардом свежих сил.

— Дерьмо! — проорал он, резво бросаясь в контратаку. — Гвардия умирает, но не сдается! Аллон, энфан де ля патри! Кто любит меня, за мной! И на вражьей земле мы врага разобьем!

Створка зеркальной двери брызнула под ударом велосипедной цепи. Кожаный Дуся с напарником, ведомые типом в очках, с победными воплями вломились в освободившийся проем. Здание сотряслось от стеклянного звона, топота и громких криков. Через минуту взорвалась осколками ивторая створка: это трое нападавших другим путем вылетели из ресторана обратно. Теперь вторую щеку пестрого типа украсила новая блямба, больше прежней. Зато на его макушке появилось ядовито-зеленое страшилище с козырьком, в каких у нас на Крещатике не рискуют показаться даже отъявленные панки. По-моему, этот жуткий головной убор я уже сегодня где-то видел. Но где — убей Бог не помню. Точно, что не в Кремле.

Остальные два бойца выглядели еще менее браво. Через всю физиономию кожаного детины с цепью протянулась зигзагообразная царапина. Молодчик по имени Дуся, пошатываясь, обеими руками держался за голову. В первый момент мне показалась, будто голова и плечи его залиты кровью. Однако знакомый вкусный запах, распространившийся по улице, быстро разубедил меня. Это была совсем не кровь.

— Я же говорил — кухня здесь хорошая, — удовлетворенно заметил Сердюк. — Глядите, какой наваристый у них... ого, и с клецками! Пальчики оближешь.

— Скильки борща загибло, — вздохнул хозяйственный Яша. — Не вмиють люды исты...

— Не умеют, — согласился Сердюк, внимательно наблюдая за поспешным отступлением троицы. — Непрофессионалы, Василь Палыч. Кто ж так по-дурацки, в лоб, штурмует здание?

Прежде, чем влезть в автомобиль, пестрый извлек оттуда за ухо наголо обритого парня и от души влепил ему разок-другой по морде, приговаривая: «Остальное — дома!». После чего все четверо торопливо загрузились в голубенькие «жигули». Выпустив клуб сизого дыма, машина скрылась из виду. Никто ее не преследовал.

— Путь свободен, шановные паны, — объявил мой референт таким тоном, будто это он и расчистил нам его, ежеминутно рискуя жизнью. Но на благодарность, так и быть, не напрашивается.

Рано или поздно простосердечное нахальство Сердюка меня доканает, подумал я и сделал знак охране: на выход.

Если не считать вдребезги разбитых дверей, следы минувшей схватки в ресторане были почти не видны. Разве что к потолку в вестибюле прилипло немного винегрета, да еще высокий метрдотель, встречая новых посетителей, предпочитал держаться к нам правым боком. Вид его правой половинки лица был не слишком приветлив.

— Нам отдельный кабинет, — торжественно проговорил Сердюк, который возглавлял процессию.

— Пожалуйста, на второй этаж, — слегка пришепетывая, ответил метр. Бьюсь об заклад, шепелявым он стал совсем недавно.

Не успели мы расположиться в кабинете, как возник хмурый официант — один из трех мордатых поросят, теперь уже с синяком под глазом. Поросенок окинул нашу компанию подозрительным взором. Особого его внимания удостоились бицепсы моего референта.

— Что будем брать? — сухо спросил у нас мордатый официант. По-моему, больше всего его бы устроил ответ: «Ничего».

Однако на Сердюка уже накатил приступ гастрономического патриотизма.

— Борщ с клецками, галушки со сметаной, копченое сало с чесноком, — распорядился он, не заглядывая в меню. — По пять больших порций. И зелени к ним.

— Галушек и сала давно не держим-с. — Поросенок-официант покосился на жовто-блакитный флажок, нарочно выставленный Сердюком на середину стола. — Спроса нет. А борщ с клецками только что кончился. Был, но весь вышел.

Шофер Яша разочарованно присвистнул. Он уже знал, куда именно вышел этот борщ.

— А что у вас вообще-то есть? — сердито осведомился Сердюк, стараясь не встречаться со мною глазами. — Из нормальных, из человеческих то есть блюд? — Нарвавшись на препятствие, его умеренный патриотизм по части съестного вот-вот грозил обернуться оголтелым гастрономическим национализмом.

— Из ваших есть только котлеты по-киевски, — исподлобья буркнул официант, не выпуская из виду флажок. — С овощным гарниром. Будете брать или нет?

Поджаристые куриные котлеты на косточках только по названию имели отношение к украинской кухне. Но делать нечего.

— Будем, — поспешно откликнулся я, чтобы не дать международному конфликту разгореться. Сколько ни учу своего референта дипломатии, все как об стенку горох. — И минеральной водички принесите, запить.

— Нашей, «Крымской»! — добавил Сердюк, выпячивая грудь.

Поросенок-официант, брезгливо поджав губы, начертил что-то в блокноте. Затем извлек калькулятор, произвел нехитрый подсчет.

— Расплатитесь, пожалуйста, сразу, — сказал он и назвал сумму.

— С каких это пор здесь платят вперед? — взвился Сердюк.

— С сегодняшнего дня, — злобно ответил поросенок. — Если вас наши правила не устраивают...

— Устраивают-устраивают! — Я вытащил из кармана бумажник. — Вот, возьмите.

Официант внимательно изучил на просвет купюры и, притворившись, будто не заметил щедрости чаевых, убрался за дверь.

— Клянусь, Василь Палыч, полтора года назад здесь ничего подобного... — начал было возмущаться Сердюк, но поймал мой взгляд и примолк.

Он сообразил: вот-вот начнется Главное.

— Дорогие коллеги, — сердечно произнес я. — Шановные паны. Сейчас мы с вами съедим котлеты, запьем минералкой и отправимся в посольство. А по дороге рекомендую вам забыть кое-что из того, что видели сегодня. Никаких особых происшествий в Кремле не было. Никаких переговоров в подъезде не было. С паном Болеславом мы вовсе не встречались.

— Уже забыл, — с ходу выпалил Сердюк и для убедительности потряс головой. — Какой Болеслав? В глаза его не видели!

— Ничого не бачив, ничого не чув, — степенно проговорил шофер Яша. — Не хвылюйтесь, пан Козицкий. Я буду мовчаты.

Охранники Олесь и Дмитро приосанились.

— Мы тоже, Василь Палыч, — сказали они хором. — Могила.

Все четверо еще не вполне понимали, что происходит, но по моему тону догадывались о важности происходящего.

— Не торопитесь. — Я покачал головой. — Сначала выслушайте меня и хорошенько подумайте.

Обычных уверений в лояльности мне теперь было мало. Я предпочитал открыть карты. Охранники, водитель и референт сами должны были взвесить «за», «против» и сделать осознанный выбор. С точки зрения политической стратегии, мой секретный договор с Главой администрации Президента России был почти безупречен: как и планировалось в Киеве, мы поддерживали наилучшего для нас кандидата. С точки зрения экономической тактики, дело обстояло еще лучше: я не только не поступался безопасностью своей державы, но и зарабатывал в ее бюджет приличные деньги. Однако чисто формально мое обещание молчать, даденное представителю чужой страны, тянуло на серьезный должностной проступок. Утаивание информации. Сговор за спиной народа. Постыдный торг с Кремлем. Это — приговор любому из политиков. Оппозиция распнет Макара, если узнает. Но прежде Макар показательно распнет меня.

— ... Я понимаю, — говорил я, переводя взгляд с Сердюка на Яшу, с Яши на охранников, — что государственный интерес Украины можно понимать узко и широко. Узость взгляда ненаказуема, но мелкий выигрыш сегодня обернется крупным проигрышем завтра...

Водитель Яша наморщил лоб, вникая в мои слова. Мысль о двух разных подходах к одному и тому же интересу была для него новой.

— ... Я знаю также, — говорил я, — что, кроме высшего руководства в моем лице, у вас есть и непосредственные начальники. И в Москве, в Гагаринском, — кивок в сторону шофера, который состоял в штате московского посольства, — и в Киеве, на Крещатике... — На главной улице нашей столицы располагалось Управление Безпеки.

Сердюк виновато потупился.

— ... Мне хорошо известно, — говорил я, — что от вас требуют составления ежедневных отчетов, устных или письменных. Что ж, таков порядок, не мне его менять. Однако вы сами вольны выбрать, что напишете или скажете о сегодняшнем дне. Я на вас не давлю, шановные паны. Я просто обрисовываю ситуацию...

Дмитро и Олесь смущенно заерзали.

— ... Вы можете проявить принципиальность и обо всем доложить по инстанции, — закончил я. — Вас поблагодарят, а в Республике Украина будет другой премьер-министр. Только учтите: кем бы он ни был, он никогда не возьмет вас в охранники, водители или референты. Никто не любит вероломства, имейте в виду.

Быть может, я изъяснялся со свитой в слишком жестком тоне. Но сейчас лучше немного перестараться. Свита обязана ясно представлять последствия своих возможных поступков — и в том, и в другом случае.

— Василь Палыч!..

Как я и думал, первым на мою суровую тираду опять-таки откликнулся Сердюк. Глаза референта увлажнились.

— Василь Палыч! — с чувством произнес он. Похоже, личный мой гэбэшник был натуральным образом взволнован. — Да ни за что!.. Да мы за вас сдохнем, если надо!.. Ну, скажи, Яшка, нет, что ли?

— Це правда, — коротко кивнул наш серьезный водитель. — Можете на нас покластыся.

— Могила, — звенящими от волнения голосами повторили оба охранника. — Могила. — Никаких других слов им почему-то в голову не пришло.

Глядя на преданные лица свиты, я сам едва не расчувствовался и не пустил слезу, что никак не отвечало бы моему высокому рангу. Положение невольно спас поросенок-официант. Он очень вовремя ввалился к нам с тяжелым подносом в руках. Патетическая пауза исчерпалась сама собой.

— Вот ваш заказ, — хмуро сказал официант, выгружая с подноса тарелки и разливая минералку по бокалам. Сделав свое дело, поросенок задержался у стола. Опасные борцовские габариты Сердюка все еще не давали ему покоя.

— Ну, чего ты на нас уставился? — с недовольством спросил его мой референт. В присутствии соглядатая даже родная киевская котлета застревала в горле. — Никогда раньше не видел, как обедает официальная делегация?

— Делега-а-а-ция... — пробурчал поросенок, уходя. — Те вон тоже говорили, что кандидат в президенты. Сожрали на триста баксов...

Смысла этих загадочных слов работника общепита никто из нас толком не понял. Когда официант вышел, Сердюк покрутил пальцем у виска.

Дальнейший обед проходил в молчании и без свидетелей. Котлеты оказались вполне пристойными, овощной гарнир — средним, а вот выбранная патриотом Сердюком минеральная вода — просто несусветной дрянью. Горькая, почти не газированная, какая-то маслянистая, вода эта имела, должно быть, привкус калийной соли — единственного в Крыму полезного ископаемого, запасы которого более-менее приближались к промышленным. И чего мы так вцепились в этот полуостров? — внезапно осенило меня, но я тут же устыдился своих малодушных мыслей. Крым — наша территория, да будет земля пухом Никите Сергеичу. Дареное не дарят обратно. Премьер-министру Украины даже думать о подобных вещах было строго противопоказано. Стараясь больше не думать ни о чем, кроме котлет и минералки, я закончил трапезу и в сопровождении свиты покинул негостеприимные стены «Трех поросят».

Среди достоинств старой машины «чайки» главными были ее мягкие амортизаторы. Уже на обратном пути в посольство меня стало сильно клонить ко сну. Зевая, я добрался до гостевых апартаментов, не раздеваясь рухнул на ближайший диванчик...


И был разбужен деликатным похлопыванием по коленке.

Кое-как я протер глаза: надо мною наклонялся Устиченко — хозяин особняка в Гагаринском переулке, мой преемник на посту Чрезвычайного и Полномочного посла Украины в России.

— Вас к телефону, пан Козицкий, — зашептал Устиченко. — Это Макар Давыдович, по прямому проводу.

Я вздрогнул и мгновенно проснулся. Во время моих визитов за рубеж Макар звонил мне из Киева крайне редко. И лишь в том случае, когда решение вопроса не терпело отлагательств.

— Обязательно надо было меня будить? — сварливым тоном сказал я, делая вид, будто еще только выкарабкиваюсь из объятий сна.

— Извините, пан Козицкий. — Посол явно нервничал. — Макар Давыдович говорит, что разговор срочный. Он говорит, что дело касается обстоятельств встречи с Президентом России...

Макар уже знает! — пронзила меня страшная догадка. — Господи, но откуда?

Путаясь в шнурках, я с грехом пополам надел ботинки и, невежливо оттолкнув посла Устиченко, чуть ли не бегом бросился в комнату, где стоял прямой международный телефон.

Кто же меня все-таки продал? — соображал я на бегу, перебирая в памяти просветленные физиономии свиты. — Кто же из них? Кто, черт побери? кто?! 

32. БОЛЕСЛАВ

Едва я вошел в приемную, как секретарша Ксения протянула мне пухлый серый пакет с грифом «ДСП».

— Рейтинги на сегодня, Болеслав Янович, — сказала она. — Только что получены.

— Э-э, спасибо, Ксения... — пробормотал я, взял пакет и укрылся у себя в рабочем кабинете.

Служба профессора Виноградова славилась тем, что ее прогнозы всегда сбывались. Это было личное изобретение профессора — так называемый веерный метод. Древние пифии лопнули бы от зависти, узнав, каким простым способом виноградовские парни обманывали судьбу. Насколько я понял, расчеты велись по трем-четырем различным коэффициентам, и результатов всегда было несколько: сам выбирай, какой захочешь. При любом раскладе хотя бы один из вариантов оказывался правильным. Какие могут быть претензии? Никаких. Судя по тому, что социологическая служба процветала, а сам профессор разъезжал на иномарке, услугами Виноградова в период выборов активно пользовались все основные кандидаты. Ну, и на здоровье.

Даже не распечатывая пакет, я привычно выбросил его в пластмассовое мусорное ведерко под столом.

Времени оставалось впритык. Через час с небольшим Президенту надо было уже быть в «Останкино» и в прямом эфире вести дискуссию с остальными претендентами, а я еще не выдумал повод, из-за которого наш кандидат откажется выступать по ТВ. Ладно, для формулировок у нас имеется пресс-секретарь, господин Баландин Иван Алексеевич.

Я поднял трубку черного телефона.

— Ксения, Пашу быстренько ко мне, — распорядился я. — И, кстати, где у нас Баландин?

— В пресс-центре, Болеслав Янович, — сообщила секретарша. — Вызвать его?

От пресс-центра до моего кабинета добираться минут пять-десять.

На разговор же с Пашей мне хватит десяти-пятнадцати.

— Скажи, чтобы поднимался сюда, — велел я. — Как только освобожусь, я его приму. Но если раньше объявится Петр, запустишь его ко мне без очереди... — Отправив Петю на телевидение, к Полковникову, я теперь ждал его обратно вместе с кассетой. — Кто-нибудь мне звонил?

— Дважды звонила Анна, — ответила секретарша. — Опять искала отца или вас. Я сказала, что у вас выездное совещание. Как вы и просили.

— Правильно, Ксения, — одобрил я и положил трубку. Пока я так и не придумал, что говорить президентской дочери. Сказка о наших совещаниях с папой не может быть вечной, а что потом? Я предпочел бы десяток сложнейших саммитов одному объяснению с Анной...

Помощник Паша материализовался в кабинете, держа в руках три разноцветных папки — красную, зеленую и голубую. За ними я и посылал его к аналитикам из штабной Группы наблюдения. Аналитикам полагалось тщательно отслеживать каждый шаг наших основных конкурентов и, в случае чего, предлагать контрмеры. На каждый вражеский чих — наше железное «будь здоров!»

— Есть новости? — спросил я.

— В целом, затишье, — доложил Паша, заглядывая в красную папку. — Кандидат от левых сил Товарищ Зубатов сегодня выступал в колхозе «Заря», это километрах в семидесяти по Волоколамскому шоссе. Обычный набор аргументов: спад рождаемости, высокие цены, коррупция, проблема Крыма... Да, вот еще что! Со ссылкой на западное радио прошла довольно странная информация. Будто бы во время этого выступления Зубатов обратился за поддержкой к еврейским интеллектуалам...

— В колхозе «Заря» много еврейских интеллектуалов? — удивился я.

Паша пожал плечами:

— Не думаю, Болеслав Янович. Два-три человека максимум. Но в любом случае такая игра на чужом поле выйдет ему боком. Аналитики уже предсказывают трения левых с карташовцами, их временными союзниками.

— Милые бранятся — только тешатся, — заметил я. — Однако нам сейчас и это на руку... А как там бравый вояка?

Мой помощник сунул нос в папку цвета бильярдного сукна.

— Тоже ничего оригинального, — сказал он. — Все еще разыгрывает «кавказскую карту». Такое впечатление, что решил баллотироваться не в президенты, а в имамы Кавказа. Наши аналитики считают, что предвыборная эффективность его нынешней поездки по горным районам — ноль целых тринадцать сотых...

Мне стало жалко Генерала, выбравшего столь неблагодарное поле для агитации. На предприятиях «оборонки» средней полосы России ему бы повезло больше. Вот что значит — направить вектор своих усилий в неверную сторону, да еще упорствовать в ошибках. Кажется, я здорово переоценил таланты его полковника Панина. Нам же легче.

Между тем помощник Паша уже раскрывал третью — голубую — папку, намереваясь поведать мне заодно и об Изюмове. Раньше меня даже забавляли дурацкие выходки этого типа. Но теперь я отрицательно помотал головой: не до клоунов нам сейчас. Некогда. Когда твой собственный кандидат накануне выборов оказывается в реанимации, начисто пропадает всякая охота смеяться — даже над болванчиком Фердинандом. Тут впору бы не заплакать.

Спокойнее, Болек, приструнил я самого себя. Спокойнее, милый. Все у нас получится.

Коротко звякнул черный телефон.

— Прибыл Петр, — отрапортовала Ксения.

Деловитый помощник Петя, размахивая портфелем, влетел в мой кабинет. Для полного сходства с голубем, принесшим Благую Весть, помощнику не хватало только оливковой ветви в зубах. Ее заменила долгожданная кассета в портфеле.

— Он опять извинялся, Болеслав Янович! — без предисловий начал Петя. — Говорил, что не виноват. Что те снимали сами, по собственной инициативе, без команды, а сам он — ни сном, ни духом...

Нечто похожее главный телевизионщик лепетал и мне в телефонной беседе. И, наверное, не врал. Полковников слишком осторожен, чтобы так в открытую подставлять шею. Хороший компромат добывается тайно и отлеживается в загашнике до поры.

— Ладно, поглядим, — сказал я.

Петя воспринял последнее мое слово как руководство к действию. Он придвинул поближе японскую видеодвойку, вложил кассету в паз. В отличие от компьютера, видеотехника в моем кабинете обычно простаивает без дела, но тут неожиданно пригодилась.

Пошла запись. Несколько минут мы с помощниками добросовестно взирали на экран, пытаясь понять, что же там творится. В первый момент я даже решил, будто Полковникова обуял бес непослушания, и он втихомолку подсунул Пете совсем другую пленку. Лишь опознав на экране край собственного уха и сегмент аккуратного пробора премьер-министра Украины Козицкого, я убедился: кассета та самая. Однако наш с Козицким выход из подъезда снят был в какой-то вызывающе авангардной манере. Как если бы вокзальную публику из знаменитого «Прибытия поезда» перед самым прибытием покрошили в мелкую вермишель, а после эту вермишель кое-как собрали и высыпали на перрон. На трезвую голову так изгаляться было просто немыслимо. Да-а, алкоголизм есть великий двигатель культуры, понял я. Телерепортаж хмельных операторов из «Останкино» — настоящий кладезь новаций мирового кинематографа.

— Эффектно сделано, — оценил помощник Паша. — Здорово же приняли эти орлы. Тарковский тут просто отдыхает.

— Это называется «параллельное кино», — задумчиво произнес помощник Петя. — По-научному, некрореализм. Когда я еще жил в Питере, то ходил в киноклуб при «Ленфильме». Однажды нам показывали нечто подобное. Кажется, та картина называлась «Конструктор Деда-Мороза»...

— Да ну? — живо заинтересовался Паша. — Там что, Деда-Мороза резали на кусочки?

— Наоборот, — помотал головой Петя. — Это Дед-Мороз всех там резал на куски, включая Снегурочку. Маникюрными ножницами, собака.

Я громко откашлялся и выразительно посмотрел на часы. Видеопленка с русско-украинской лапшой перестала быть для меня объектом повышенной опасности. А вот продолжение дискуссии об авангардном кино грозило загнать нас в цейтнот. Мои помощники образумились и разом примолкли.

— Вопрос закрыт, — объявил я. — С таким высокохудожественным компроматом шантаж невозможен. Даже если бы гражданин начальник первого канала и захотел поиграть на наших нервах... Как там, в «Останкино», — обратился я к Пете, — идут уже приготовления к теледебатам? Ждут Президента?

— Вовсю, — подтвердил Петя. — Драют паркет, отмывают стены шампунем, восьмую студию просто вылизали. Сам Полковников вертится, как уж на сковородке. При мне две ромашки подряд оборвал. Может, стоило ему хоть намекнуть, что Президент к ним не приедет?

— Обойдется! — жестко возразил я. — Раз он нам сегодня попортил крови, то и мы устроим ему неприятный сюрприз. Минут эдак за двадцать до эфира, никак не раньше. Заодно и остальных кандидатов неплохо умоем, пусть знают свое место...

Черный аппарат на столе опять звякнул.

— Баландин ожидает в приемной, — напомнила Ксения.

— Может войти, — разрешил я. — А вы, братцы, — я строго взглянул на Петю с Пашей, — возвращайтесь в штаб и думайте, что еще можно сделать. Помните: никакой суеты, никакой нервозности. Тогда противник ничего не заподозрит.

Мои помощники согласно закивали, развернулись и повалили к выходу. В дверях они столкнулись с входящим ко мне пресс-секретарем; волей-неволей им пришлось обменяться приветствиями. В сложной иерархии Кремля команда референтов и пресс-служба находились примерно на одной горизонтали, но каждое из подразделений считало себя главнее. Паша с Петей затянули свое «Здра-а-асьте!» вполне по-свойски, даже чуть насмешливо — как и подобает приближенным к верхам чиновникам-работягам при встрече с лощеным кабинетным спичрайтером. В ответ им прямой, как шлагбаум, пресс-секретарь холодно процедил «Очень рад!» и стал в упор рассматривать разностильный гардероб моих помощников. Сам Баландин, пребывая в ранге Визитной Карточки Кремля, всегда и везде носил профессионально-безукоризненную черную тройку.

— Садитесь, Иван Алексеевич, — пригласил я, когда мы остались одни. — Извините, что вам пришлось две минуты подождать.

Пресс-секретарь опустился в кресло, тщательно оберегая линию стрелок на брюках. После чего вымолвил:

— Какие пустяки, Болеслав Янович. Я весь внимание.

Я недолюбливал Баландина. Пресс-секретарь слишком уж хорошо сработался с прежним Главой администрации, воспитав в себе неприятное свойство: в каждом втором слове шефа видеть тайный смысл и дальний умысел. Ту же привычку, да еще помноженную на два, Иван Алексеевич с ходу распространил на меня. Меня это почему-то дико раздражало. Я, безусловно, ценю свою репутацию сверхинтригана, но пресс-секретарь сильно перебарщивал. Поэтому после выборов я собирался тихо передвинуть Баландина в МИД и осчастливить им какую-нибудь африканскую страну. А пока держал его на расстоянии.

Впрочем, сегодня Баландину будет пожива. Сегодня я приобщу его к свежим тайнам. Доставлю человеку удовольствие.

— Иван Алексеевич, — доверительным тоном произнес я, — у нас ЧП. Президент должен участвовать в вечерних теледебатах, но он вдруг взял и... — я сделал красноречивую паузу, —... приболел. Вы понимаете меня?

Баландин был бы последним, кому я рискнул сказать правду о состоянии здоровья Президента. Просто я ничуть не сомневался, что пресс-секретарь истолкует мои правдивые слова совершенно превратно. Не зря же я посылал Макина потренькать пустыми бутылками к ним на второй этаж.

— Ах, какая неприятность, Болеслав Янович! — со скорбной миной ответил мне Баландин. — Как же его угораздило так невовремя... м-м... разболеться?

Судя по нарочитой паузе, пресс-секретарь уже расшифровал подаренный ему намек и наслаждался своею понятливостью.

— Внезапно, Иван Алексеевич, внезапно. — Я издал лицемерный вздох. — Сердце, знаете ли, прихватило. Прямо во время обеда с украинским премьером...

Теперь у Баландина не должно было остаться никаких сомнений: Президент на банкете просто упился по самые брови.

— ...Однако накануне выборов, — продолжал я, — обнародование подобных сведений крайне нежелательно. Это может отпугнуть часть электората. Поэтому нам надо озвучить сугубо нейтральную версию.

Пресс-секретарь поджал губы и закатил глазки, словно медитируя. Под черепом его беззвучно застрекотал аппаратик для придумывания нужных формулировок. Только из-за этого хитрого устройства организма Баландина я не отправил его в Африку еще три месяца назад.

— «Пресс-служба Президента Российской Федерации уполномочена сообщить, что Президент принял решение отказаться от участия в сегодняшних теледебатах», — выдал наконец первую фразу аппаратик пресс-секретаря.

— А причины? — спросил я.

— «Не принадлежа ни к какой партии и будучи кандидатом от всех россиян, глава государства счел нецелесообразным вступать в полемику с лидерами партий и движений, выражающих интересы лишь небольшой части населения», — родил Баландин вторую, заключительную фразу.

В целом получилось красиво. Убедительно.

— То, что надо, — односложно похвалил я. — Через сорок минут соберете в пресс-центре брифинг и объявите. Будьте предельно кратки. Если никто из журналистов не спросит о министре финансов, то и вы промолчите. А если вдруг спросят, сдержанно ответьте, что господин Алексей Гурвич госпитализирован в ЦКБ. Состояние удовлетворительное.

— Гурвич? С ним-то что? — полюбопытствовал Баландин. Я уже чувствовал, как в мозгу его начинается сложнейшая работа по дешифровке моих намеков. Если «приболел» означает «напился», то как понять слово «госпитализирован»?

— Гипертония, — грустным голосом уточнил я.

«Белая горячка», — наверняка подумал пресс-секретарь.

Я поскорее отпустил Баландина, чтобы тот к началу брифинга успел вернуть своему лицу привычное выражение невозмутимости. Неловко было, конечно, подставлять Лелика. Но, с другой стороны, я сказал только то, что сказал. За больное воображение Ивана Алексеевича пусть отвечают он сам и его личный психоаналитик.

Едва я распрощался с пресс-секретарем, как меня вновь потревожил черный телефон. Ксения.

— Лорд Максвелл звонит с проходной у Боровицких ворот, — раздался в трубке ее голос. — Он выражает надежду на встречу с Главой администрации Президента России.

— Какой лорд? — устало переспросил я, вороша бумаги на столе. Так и есть: никакого англичанина на сегодня не запланировано!

Оказалось, что член Палаты лордов проявил личную инициативу и прибыл в Москву в качестве эксперта-наблюдателя от ОБСЕ. Из Лондона уже пришло подтверждение его полномочий. Сэр Бертран Максвелл и еще герр Карл фон Вестфален от Совета Европы очень интересуются нашими предвыборными технологиями.

— Немец тоже там, на проходной? — совсем затосковал я.

Варяжские гости всегда сваливаются, как кирпич на голову. И не вздумай просто отмахнуться от такого визитера! Себе дороже обойдется, знаю по опыту. У нас можно легко выпроводить вон соотечественника, типа редактора «Свободной газеты», — пусть себе злобствует, хуже не будет. Но попробуй неаккуратно обойтись с пришельцем из-за рубежа — и хлопот не оберешься. Обструкции, санкции, шум в западной прессе. И вот уже кто-то публично сомневается в легитимности наших выборов, а кто-то другой предлагает заморозить кредитную линию... Психология капризных детей обеспеченных родителей. Если выгоняешь такого из класса, папа не дает денег на ремонт кабинета ботаники.

— Там только англичанин, — немного успокоила меня секретарша. — Герр Карл фон Вестфален вместе с переводчицей ушли в народ.

— А этот лорд — он тоже с переводчицей? — осведомился я. Мысленно я уже прикидывал, нельзя ли как-нибудь тактично перенацелить сэра Максвелла на осмотр Оружейной палаты.

— Один-одинешенек, — доложила Ксения.

— Прекрасно! — сказал я. — Извинись от моего имени. Скажи, что я приму его на пять минут. Скажи, на больший срок моего английского элементарно не хватит...

— Лорд Бертран прилично владеет русским, — заметила секретарша. — Он говорит, у него даже вышла в Англии книга о жертвах советской психиатрии.

— Тогда десять минут, — вздохнул я.

Такого продвинутого гостя едва ли заинтересуют сокровища Алмазного фонда, нечего и предлагать. Может, посулить ему познавательную экскурсию в Институт Сербского? Или сразу в Белые Столбы? В общем, лорда этого надо перепоручить Валере Волкову, сообразил наконец я. У Валеры есть опыт общения с англичанами. Он уже водил по Москве одного титулованного британца — сэра Пола Маккартни.

Я велел Ксении подготовить Волкова и, ожидая англичанина, стал просматривать отчеты региональных штабов к завтрашней селекторной перекличке. Пришествие зарубежного гостя застало меня между Волгоградом и Воронежем.

Сухощавый и опрятный сэр Бертран Максвелл чем-то похож был на нашего пресс-секретаря Баландина. С той лишь разницей, что Баландин у нас вечно был сосредоточен, а на лице седовласого лорда светилась нежная детская улыбка. Младенчески улыбаясь, лорд поздоровался и первым делом воздал должное нашей демократии: по пути сюда у него всего четырежды проверяли документы — ненамного больше, чем в Букингемском дворце.

— Стараемся, — вежливо ответил я, про себя пообещав устроить разнос начальнику кремлевских секьюрити. В предвыборные дни таких проверок должно было быть не менее шести.

После краткого разговора о судьбах демократии в России лорд Максвелл попросил направить его послезавтра на рядовой избирательный участок, в качестве официального наблюдателя. Ему, лорду Максвеллу, хотелось бы побывать в «Кри-лат-ско-йе».

Я содрогнулся: сейчас мне только недоставало любопытного иностранца в Крылатском! Как ему, интересно, потом объяснишь, отчего Президент России не приехал голосовать по месту жительства? Наши-то сограждане привыкли к непредвиденным маневрам властей, а вот гости могут и насторожиться.

— Увы, этот вопрос не ко мне, — извиняющимся тоном сказал я. — Аккредитацией иностранных экспертов ведает Центризбирком... И процедура занимает у них не меньше недели, — продолжил я, видя, что англичанин готов уже ехать в ЦИК.

Детская улыбка лорда Бертрана заметно потускнела.

— А нельзя ли как-нибудь... это ускорять? — спросил он. Его еще не оставляла надежда понаблюдать за волеизъявлением нашего Президента.

— Жуткие сроки, сам знаю. — Я развел руками. — Печальное наследие советской бюрократии. Традиции живучи, сэр Максвелл. Быстро переломить их — пока не в моей власти.

Лорд-младенец увял.

— Зато, — с энтузиазмом добавил я, — зато в моей власти дать вам в помощь лучшего специалиста по предвыборным технологиям! Пойдемте, сэр Волков уже ждет вас.

На столе тоненько пискнул белый телефон. Рашид Дамаев.

— Идемте-идемте, я вас познакомлю... — Я начал деликатно оттеснять британца к выходу. Десять минут, отпущенных гостю, еще не истекли. Но не мог ведь я, в самом деле, говорить с президентским врачом при свидетеле!

В приемной нас уже дожидался скучный Валера Волков. Увидев англичанина, он жестяным голосом произнес: «Хау ду ю ду» — и изобразил фальшивую приветливость.

— Хау ду ю ду, — механически ответил лорд Бертран, глядя на Валеру, потом на меня, а затем куда-то за мою спину. — Я все-таки имел желание... — начал он и неожиданно запнулся на полуфразе. Аккуратные его брови поползли вверх.

По-моему, лорд хотел было вернуться к своей просьбе насчет Крылатского и Центризбиркома — и вдруг это намерение у него резко прошло. Напрочь.

Должно быть, англичанин вспомнил, что жителю Британских островов не подобает оспаривать чужих традиций. Чего-чего, но такта у нации просвещенных мореплавателей не отнять.

— Болеслав Янович, — осторожно сказала Ксения, когда сэр Волков увел за дверь сэра Максвелла, — тут ваш вертолетчик принес эту... эту штуку. Сказал, что вы велели. Положил ее на кресло, а она пачкается...

Я обернулся. Охнул. И догадался о причине быстрой сговорчивости британца.

Пилот «Белого Аллигатора» истолковал мой приказ чересчур широко. Я действительно велел ему снять «эту штуку» со своей стрекозы. Но какого черта ему вздумалось притащить пулемет ко мне в приемную?

33. «МСТИТЕЛЬ»

Я лежал себе на облаке и мирно разговаривал с лампочкой.

Маленькая яркая груша, привязанная к потолку двужильным проводом, была отличным собеседником. Я уже рассказал ей про маму. Про свою контузию. Про осаду Кара-Юрта. Про двести граммов взрывчатки пластит-С, которые оставляют после себя трехметровую воронку. Про очкастого Бога с целым мешком сухого пайка. И про то, что буду делать, когда попаду к Нему в гости.

Лампочке все нравилось.

Она не перебивала, не злилась, не спорила со мною из-за ерунды. Только время от времени дружески подмигивала мне стеклянным глазом. Она даже соглашалась, чтобы я читал ей Пушкина — полезного поэта, которого я заприметил со школы. На память я знал штук пять его стихов от начала до конца и еще штук у двадцати помнил по одному-два куплета. Не знаю, как других чмориков, а меня в окопах Пушкин здорово отвязывал. Когда на посту бывало зверски холодно, я без остановки бубнил: «Мороз! И солнце! День! Чудесный!» — и как-то согревался. Если же перед отбоем нас слишком доставал сержант, заставляя хором повторять за ним тактико-технические данные, я старался долбить про себя: «Товарищ-верь-взойдет-она-товарищ-верь-взойдет-она...» — раз сто подряд, не переставая. Помогало.

Был еще стих «Бесы», тоже классная бубнилка. В школе я этого фокуса, ясное дело, не замечал — стих себе и ладно, — но в окопах сразу просек поляну. Оказывается, во времена Пушкина русские уже крепко воевали с духами и наблюдали за всеми их передвижениями. Любимой у меня стала строчка: «Вижу, духи собралися средь белеющих равнин» — точь-в-точь донесение командира разведвзвода о скоплении сил противника.

«Бесы» в особенности помогали мне зимой, во время их фронтальных контратак. Каждый куплет примерно равнялся семи патронам. Так что, когда я приближался к «пню-иль-волку», это означало скорую смену автоматного магазина.

— «Сколько их? Куда их гонят? — спросил я у лампочки. — Что так жалобно поют?»

Лампочка виновато мигнула. У нее совсем не было опыта зимней кампании.

— Не сечешь, подруга, — догадался я. — Ну, не расстраивайся. Мы тоже сроду не знали точно, сколько их и где у них базы. А знать ой как было охота! Не только нашему сержанту — всем хотелось, правда-правда. На базах у духов можно было отбить консервы, спирта хоть залейся, курево, шоколад. Опять же травки вволю, на всех хватит...

Я показал рукой, сколько бы травки перепало зараз каждому рядовому чморику. Облако, на котором я лежал, качнулось. Оно уже не было таким мягким, ласковым и пушистым. От большой вечерней папиросины, сколько я ни экономил, остался окурочек в полсантиметра. Кайф можно было удержать от силы четверть часа — и то если не шевелиться.

— Трррр!..

Откуда-то далеко снизу, со дна заснеженного ущелья, требовательно зазвонил телефон. Спутниковый, не иначе. У духов всегда была отличная техника связи, с неприязнью подумал я сквозь дымку. Братья по вере из Пакистана и Афгана слали им это добро пачками. Прямо контейнерами слали, маде ин Корея или ин Тайвань. А у нас на всю роту была одна РПО — радиостанция портативная общевойсковая, склепанная в городе Воронеже. Без ремонта это железное убоище могло проработать не больше трех суток. Говорят, из-за такой рации и погибли однажды все десантники полковника Рогова, вместе с командиром: не услышали штабную метеосводку и попали под лавину. Рогову сунули посмертно «Героя России», рядовых ребят списали так.

— Трррр! Трррр!..

И чего им еще от меня надо? — рассердился я. Война кончилась, мертвецов оприходовали по заслугам. Духи где-то устроили своему Гамалю целый мавзолей, с минными полями по периметру. А наших пацанов кое-как распихали по братским могилам, толком даже не собрав медальонов. Спите спокойно, защитники Родины.

— Трррр! Трррр! Трррр! Трррр!..

Да замолчите вы или нет?! Обозлившись, я уже собрался метнуть в ущелье пару пластитовых шашек, чтобы накрыть сверху вражеский узел связи. Но в последний момент сообразил: блин, я же дома! Значит, надрывается мой собственный телефон — на полу, возле кровати. Видно, кому-то я нужен до зарезу.

Стараясь не растерять последний подарок травки, я выпростал руку из облака и прицельно послал ее вниз, к самому подножию кровати. Пальцы нащупали там теплую пластмассу.

— Чего надо? — пробурчал я в трубку.

— Немедленно уходи! — услышал я в ответ. — Ты меня понял? Немедленно!

Облако подо мной затрепетало и растворилось. Лампочка взлетела под самый потолок. Я был один на голой кровати, и кайфа уже — ни в одной ноздре. Только горьковатое воспоминание о нем, повисшее в воздухе.

— Уходи! Уходи! — надсаживался в трубке голос Друга. — Слышишь?

— Что стряслось? — Свободной рукой я уже торопливо подгребал к себе тетрадку и рассовывал торпеды с травкой по карманам джинсов и рубашки. Две штуки в задний карман, две в верхний, одну в боковой, а последнюю — НЗ — в нарукавный, с клапаном...

— Прокол! — Друг никогда еще не был так встревожен. — Ну, давай же, поспеши, так надо!

— Прокол? — переспросил я. — Чей? В чем?

Придерживая трубку плечом, я одновременно шнуровал правую кроссовку. Что бы ни случилось, я привык слушаться Друга. Кто я без него? Ноль. Ошибка природы. Галочка в пенсионной ведомости, справка о контузии, котелок с черной злобой. Не будь Друга, месть моя имела бы маловато шансов.

— Потом все объясню, потом! — торопила меня трубка. — Бери самое необходимое и двигай на ту квартиру, про которую ты сам знаешь. Ключ под ковриком. Адрес не забыл?

Я затянул левый шнурок и притопнул ногой: готово. Недели две назад я нарочно ездил смотреть свое запасное убежище, отличную квартирку на Мясницкой. О ней тоже позаботился Друг.

— Адрес помню, — ответил я, но трубка была уже пуста. В ней не осталось ничего, кроме прерывистого комариного писка гудков.

Пока я еще собирался с мыслями, руки мои продолжали действовать независимо от головы, в автономном режиме. Сперва я накинул поверх рубашки свою летнюю куртку. Пусть жарковато, зато не надо перекладывать документы — оба паспорта и карточка под целлофаном уже там.

Потом я выволок из тайника свой арсенал с боезапасом. Вначале патроны сюда: бумажные гильзы, фарфоровые пули. Дальность стрельбы — восемьсот метров, масса патрона — всего-то шесть граммов. Зарядим карабинчик, как следует, и упрячем его под куртку. Не видно? — Я глянул в выщербленное зеркало на дверце шкафа. — Не видно. Что и требовалось доказать.

Настала очередь взрывчатки. Я взвесил в руке весь мешок: тяжеловато, да и не нужно столько. Это ведь чистый пластит. Достаточно и половины дозы... Решительным движением я высыпал полмешка на кровать, остальное сунул в сиреневый рюкзачок. Коробку с детонаторами — туда же. Клейкую ленту, моток провода, пару батареек, катушку суровых ниток с иглой, кусачки — туда же.

Пока, подруга, мысленно сказал я электролампочке. С тобой было приятно побазарить...

Все, пора на выход!

Подхватив сиреневый рюкзачок, я выбрался из квартиры на лестницу и, как учил меня Друг, посмотрел сперва вверх, потом вниз. Пусто-пусто, словно на доминошной косточке. В нашем доме люди по подъездам зазря не шастают. Тем более к вечеру, когда начинаются самые длинные сериалы, для больших дураков и маленьких придурков.

Мне оставалось преодолеть три лестничных пролета, пройти метров пятьсот до подземного перехода, а там уж и станция метро. Пять минут хода, если не отвлекаться. Но мы и не будем отвлекаться. Ну-ка, где там мой Пушкин? Где там мой окопный талисман?

«Мчатся-тучи-вьются-тучи-неви-димко-юлу-на...» — принялся бубнить я, спускаясь по лестнице.

Один пролет готов.

«Осве-щает-снегле-тучий-мутно-небо-ночьму-тна...»

Еще один пролет.

«Еду-еду-вчистом-поле-коло-кольчик-диндин-дин...»

Третий, последний пролет. Никого. Проверим карабин, чтобы не выпал из-под куртки. Поправим лямку рюкзака, откроем дверь. Теперь направо.

«Страшно-страшно-поне-воле...»

— Исаев? — неуверенно спросил кто-то сзади.

Мне надо было двигаться вперед, не убыстряя ходьбы: мало ли какого Исаева там окликают? Кроме меня, Исаевых в Москве человек тысяча, а то и больше. У нас в батальоне было аж пятеро Исаевых, в том числе замкомбата. И вообще, на затылке у меня фамилия не написана.

«Стра-шно-стра-шно-по-не-во-ле...»

Страшно не было. Однако я сбился с ритма, зачастил, поневоле прибавил шагу. Не на много, но прибавил: после контузии нервы ни к черту...

— Исаев! — вновь послышалось сзади. Утвердительно. Повелительно. — Стой! Стой, кому говорят!

На ходу я выхватил из-под куртки свой КС-23«С» и, не поворачиваясь, выстрелил назад через левое плечо. Сделал я это машинально, на чистом автопилоте.

Тьфу ты, зараза! А я-то говорил Другу, что уже избавился от армейской привычки сперва стрелять, потом думать...

34. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Единственной тюрьмой в моих апартаментах был сортир: он запирался снаружи. Туда я Сашку и втолкнул, по пути оттаскав ее за ухо. Дряни еще сильно повезло. За ресторанную подлянку ее следовало замочить в сортире или уж, как минимум, изукрасить фейс синяками, симметричными двум моим. Око за око, фингал за фингал.

Но мужское сердце отходчиво. Я быстро сообразил, что до прямого эфира в «Останкино» времени у меня остается с гулькин хрен. Либо я его трачу на экзекуцию, либо на свой макияж. Одно из двух. Французский пятитомный маркиз предпочел бы первое, я же сделал выбор в пользу второго. Садизм второпях — это вульгарно. Тем паче, рассудил я, домашний арест будет для сучки наказанием побольней простой трепки. Дрянь давно мечтала попасть со мною на ТВ. Столько соблазнов! Увидеть живьем Илюшку Милова, потрогать пальцем теледиву Карину Жеглову, встретить в коридоре Леню Якубовича и скорчить ему рожу...

Фиг тебе теперь, а не рекламная пауза. До поздней ночи прокукуешь в клозете.

Чтобы кара выглядела неотвратимой, я пропихнул сучонке под дверь свой роман «Дырочка для клизмы» — вместо рулона пипифакса, который я предусмотрительно изъял. Попользуйся-ка этим, дорогая.

— Ты жопа, Фердик! — взвыла из-за двери Сашка. Ей не приглянулось отличное парижское издание на толстенной глянцевой бумаге.

— Париж — это праздник, который всегда с тобой, — находчиво ответил я и пошел к зеркалу.

Пока я приглаживал брови, накладывал тени и тональным кремом маскировал синяки, дрянь бушевала в заточении. Сперва она колотила по трубам, потом била склянки с моею парфюмерией, а, прикончив пузырьки, принялась распевать во всю глотку.

— Дэн Сяопи-и-и-ин-н-н! — орала она. — Гаварил по-китайски! Дэн Сяопи-и-и-и-н-н! Гаварил по-китайски! Дэн Сяопин, Дэн Сяопин не пил крепленыхви-и-и-ин!..

Это была некрофильская фишка сезона: копродукция облезлого Гребня с трупом «Нау». Паршивка знала, что я терпеть не мог обоих, и нагло давила мне на психику.

Пой, ласточка, пой, криво ухмыльнулся я в зеркало, штукатуря себе физиономию. Рок-н-ролл мертв, а Изюмов наоборот. Кто не верит, пусть быстрее включает свой телик. Сегодня я одним махом уделаю всю троицу надутых болванов, мечтающих стать президентами России. Скоро им крышка. Старикану, лысому кренделю и говорящему генеральскому сапогу даже втроем не одолеть популярного мастера художественной брани. В прямом эфире политик всегда слабее хулигана. Он тебе аргумент, а ты ему: сам дурак! — и показываешь задницу во весь экран. Публика в отпаде...

Я чуть отступил от зеркала, оценивая качество штукатурки. Совсем замазать свежие синяки мне не удалось. Слой крема только превратил синие фингалы в бледно-голубенькие пятна. Ничего, сойдет. Пусть думают, что это намек на мою секс-ориентацию.

Тем временем сучка в клозете уже покончила с роком и переключилась на попсу. Уверен, она не случайно выбрала хитовую «Песню про куриные окорочка»: напоминала, дрянь, как меня сегодня били жареной курицей по морде.

— Ты мой мясной рацио-о-он, — доносилось из сортира, — летаешь, летаешь, лета-а-аешь... О том, что ждет тебя бульон, не знаешь, не знаешь, не зна-а-аешь...

Счастье, подумал я, что удалось избежать их фирменного блюда. Свинина слишком тяжела для желудка, а особенно для лица. После встречи с летающими поросятами я бы простыми синяками не отделался.

Завершив макияж, я водрузил на макушку свой кепарик и остался доволен отражением. Вот вам телегерой дня — изрядно ощипанный, но непобежденный. Будущая звезда прямого эфира во всеоружии. Остается взять с собой рекламный реквизит.

«Господа спонсоры, — мысленно обратился я к отсутствующим Липатову, Чешко и Звягинцеву. — Таких козлов, как вы, природа-мама давно не производила на свет. Всемирная лига отъявленных жадюг присудила бы вам диплом «За копеечную скупость во время избирательной кампании». Отказавшись заплатить за обед, вы унизили не меня. В моем лице вы оскорбили всю современную литературу, чьей неотъемлемой частью я являюсь. Поэтому я, писатель Фердинанд Изюмов, торжественно плюю на вас!»

Я плюнул в зеркало, пять секунд полюбовался результатом и лишь потом не без сожаления стер плевок рукавом. Делать нечего, придется напоследок попахать на проклятых козлов. Без них накроется халява в «Лагуне», а без халявы разбежится моя голубая гвардия. И кто мне обеспечит охрану с массовкой? Пушкин, что ли?

Достав из шкафа свою атасную сумку из крокодиловой кожи, первым делом я положил туда три пакетика с пирожными «сатурн». Хватит по одному на каждого конкурента. Стоит им разинуть варежки, чтобы провякать о своей горячей любви к народу, — как в каждое открытое хайло я метну по пирожному. Ам-ам! Подарок от фирмы номер один! Прожевали? Теперь закурите. Это уже будет подарок номер два. Дым отечества нам сладок и приятен...

Три пачки «Московских крепких» отправились вслед за пирожными. Подарком третьим и последним станут три упаковки изделий господина Звягинцева — новеньких, ни разу не надеванных. Чтобы меня не вытурили из кадра раньше срока, изделия придется рекламировать молча. На языке жестов. С помощью мимики и среднего пальца.

Для порядка я произвел у зеркала два-три жеста и счел их убедительными. Можно трогаться в путь. Покидая апартаменты, я прощально прихлопнул ладонью по двери клозета.

— Ты ублюдок! Ублюдок! Ублю-у-док! — на мотив «Океана цветов» провыла Сашка.

Ее попсовый репертуар был уже исчерпан, дальше пошла импровизация. Я насладился звуками Сашкиного воя, а затем пружинистой походкой отправился на улицу, к машине.

Меня ждали. На заднем сиденье нашей голубой «девятки» уже ворковала парочка охранных гомиков из вечерней смены: кто-то из них двоих по недосмотру разводящего оказался пассивным. Унылый Дуся Кораблев сидел, как всегда, на шоферском месте. При виде меня он суетливо распахнул переднюю дверцу. Хотя Кораблев успел переодеться в сухое и вымыть голову, стойкий аромат свежих щей никак не желал выветриваться из салона. В ресторане «Три поросенка» первые блюда тоже готовили на совесть, с гарантией. По запаху наш автомобиль можно было принять за передвижную военно-полевую кухню.

— Весь провонял, — страдальческим тоном сказал мне Дуся, заводя мотор.

— Наплюй и дыши ртом, — посоветовал я. Лично меня запах кухни особо не угнетал. — Послезавтра пересядем с этого советского барахла на настоящую элитную тачку. Ты ведь слышал: таможня раскололась и дала «добро». В воскресенье с утра мой новенький «линкольн» подгонят прямо к подъезду. Будешь умницей, дам порулить.

Обнадеженный Дуся взял с места в карьер и быстро домчал меня до телецентра. Перед главными его воротами на улице Академика Королева плотно выстроилось с полдюжины милицейских «фордов» с мигалками и человек тридцать пеших ментов с автоматами. За решетчатой оградой видны были приземистые силуэты двух бронетранспортеров. Однажды это богоугодное заведение уже пытались взять штурмом. С тех пор всякой охраны здесь держали не меньше, чем в Форт-Ноксе. А сегодня вечером, ожидая кремлевского дедушку, начальство почти наверняка еще утроило караул. Знали бы «останкинские» менты, что именно я, безоружный Фердинанд Изюмов, — первейшая угроза для старика. Забью его своим красноречием, уверенно подумал я, и никакие бэтээры вам не помогут. Только направьте на меня камеру, только дайте микрофон. Дальше уж я один справлюсь.

В бюро пропусков меня встретило несколько охранных рож, которые по очереди вытаращились на мое золоченое удостоверение кандидата в президенты России и долго сверяли фотку с физией. Как назло, изображения совпали.

— Проходите, — угрюмо сказал молоденький мент, вручая мне пропуск. — Главный корпус, восьмая студия, второй этаж. Идите прямо по аллее, потом...

— Спасибо, о юный Цербер. — Я сложил губы бантиком и помахал менту ручкой. — Не буду вас отвлекать. Несите дальше свою нелегкую службу.

Мне и так было известно, куда идти. Уж главный-то корпус я мог найти без поводыря. Даром, что ли, я четырежды участвовал в «Корриде» Илюшки Милова и вдоволь нашвырялся тут овощами, фруктами и яйцами? Я был настоящим чемпионом по быстроте и красоте швыряния. Чертовски обидно, что классное шоу прикрыли до того, как я научился попадать в цель. Форменная невезуха.

Дойдя до главного корпуса, я показал пропуск двум очередным ментам, но не стал подниматься по лестнице наверх. Вначале я совершил прогулку по коридору первого этажа, до рабочего кабинета Илюшки. После закрытия «Корриды» ему стали поручать всякие разговорные шоу с крупными шишками. Вчера он вдоволь натрепался мне по телефону, что сегодня опять будет ведущим и, по старой дружбе, мне подыграет.

Дверь кабинета с табличкой «И. К. Милов» была открыта. Но внутри я застал только дряхлую ворону в линялом синем халате. Мокрой шваброй она неторопливо размазывала грязь по полу. В свободной руке эта птичка божия держала какую-то брошюру, с черным пистолетом на обложке.

— Илья Кимыч? — Ворона вполглаза оторвалась от своего криминального чтива. — Нет их давно, домой они укатили. Им нонче дали выходной. Дей оф, по-вашему.

Вот хреновость! Вероломный сучонок дезертировал с поля брани. Поматросил и бросил. Сперва зажал, потом сбежал. Интересно, что за крендель оставлен тут вместо него? Бабуся, птичка моя, не томи: кто сегодня командир?

— Теперича Позднышев будет в эфире, наш Вадим Вадимыч, — важно ответила ворона. После чего вернулась к мокрой швабре и детективной дребедени.

Плохо дело, думал я, бегом поднимаясь по ближайшей лестнице на второй этаж. Очень погано. Позднышев — говнюк матерый, опытный, он еще при Брежневе вещал на Африку. У него особо не разгуляешься, мигом загасит. Ну зачем я обозвал его на днях старой вонючей галошей? Подумаешь, сделал мне замечание в цэдээловском буфете! Я ведь тоже был хорош, разбавляя воду водкой. Чего-то мне показалось, будто их аквариум ужасно обмелел. Рыбок вздумал спасать, идиот. Ну и доспасался. Э-эх, знать бы, где падать придется, — соломки бы маковой подстелил...

У входа в восьмую студию у меня опять потребовали пропуск и долго не пропускали вглубь. Моя мордашка с голубыми разводами вселяла в ментов безотчетную тревогу. Как будто они раньше не видели побитых кандидатов в президенты! Дубье. Я уже истомился, боясь, что ведущий запросто начнет программу без меня. Однако стоило мне прорваться сквозь кордоны, как выяснилось: я пришел раньше всех. Несколько сильных прожекторов заливали кипящим светом низенький помост, на котором плавились четыре пустых кожаных кресла — белое, красное, зеленое, голубое — и плюс одна проволочная табуретка. Табуретку занимал сосредоточенный Позднышев. Склонив голову набок, он рассматривал циферблат своего ручного хронометра.

— Вадим Вади-и-имыч! — воскликнул я и взошел на помост. Я надеялся обнять старую галошу в знак примиренья. Цэдээловские рыбки сдохли, чего же нам делить?

Наверное, при виде меня Позднышев вспомнил Экклезиаста и вообразил, будто сейчас самое время уклоняться от объятий. В одно касание он приколол на мой лацкан микрофончик, а затем ловко выскользнул у меня из рук.

— Пожалуйста, сядьте вон туда, господин Изюмов, — попросил он, указывая на голубое кресло. Голос его был вежлив, но без малейших признаков сердечности. Злопамятный гад явно не забыл про аквариум.

Я послушно сел. Один из ярких софитов немедленно повернул свой зев точно в мою сторону и принялся обливать меня жаром. Я и это вынес без ругани. Когда надо, я могу целых три часа кряду выглядеть умненьким-благоразумненьким, прямо выпускником Института благородных девиц. Но на четвертом часу лучше уводить от меня подальше женщин и детей.

— Любезный Вадим Вадимыч, — кротким тоном обратился я к ведущему, который вновь предпочел мне свой хронометр, — я уже могу узнать план мероприятия или это еще государственная тайна?

— План обычный, — сдержанно ответил Позднышев. — Никаких новаций. Вначале я задаю всем по четыре вопроса, а затем... Погодите-ка минутку! — В животе у него внезапно запищало, словно он поужинал детскими шариками «уйди-уйди».

Вадим Вадимыч извлек из внутреннего кармана пикающий сотовый телефон. Поднес к уху, немного послушал, потом сказал в трубку:

— Ясно... Понимаю, Аркадий Николаевич... Ну, и Бог с ним, таким сурьезным... Да, вы правы, ха-ха, колхоз — дело добровольное... Угу, сейчас скорректируем...

Привстав с табуретки, ведущий подал кому-то знак рукой. Из-за софитов вынырнули двое парней в комбинезонах и начали деловито стаскивать с помоста красное кресло.

— Куда это его уносят? — забеспокоился я. — Почему уносят?

— Директору только что позвонили из штаба Товарища Зубатова, — бесстрастным голосом объяснил мне Позднышев. — Генеральный секретарь ЦК отказался от участия в дебатах. У него нашлись на вечер дела поважнее. Кроме того, наш телеканал необъективно освещает его избирательную кампанию. В ЦК имеются претензии...

Я искренне подивился совковой дурости товарищей. Им дарят бесплатный эфир, а эти остолопы встают в позу и не поступаются принципами. Или, может, струсили? Хитрый лысый смекнул, что со мной ему влом связываться. Реакция не та. Пока он дожует свою розовую жвачку, я его раз десять успею обвалять в задницах. Будет сидеть в них по уши и наливаться свекольным соком. Ему-то самому пустить меня вдоль по матушке — ни-ни. Низ-зя! Кырла-Мырла не позволяет. У них, у товарищей, узаконены только два ругательства — ренегат и политическая проститутка. И все. Смелый Горби-реформатор целую перестройку затеял, чтобы ввести в партийный лексикон слово «мудак». Шесть лет бился и в итоге сам вылетел из партии. А вот осторожный папаша Зуб остался и пошел в гору.

— Очень жаль. — Я состроил на лице огорченную мину. — Генсека нам будет чертовски не хватать. Я бы славно подискутировал с ним в прямом эфире, ей-Богу. О коммунизме, о Жан-Поль Сартре, о минете... Нашлись бы общие темы. Пирожным бы его угостил, в конце концов...

Тут меня озарила мысль. Раз не будет лысого, то у меня есть лишний комплект подарочков: дрянных, зато под рукой. Попробую-ка наладить отношения с рулевым программы. Вдруг он не такой сучий потрох, каким выглядит?

— Вадим Вадимыч, — предложил я, открывая свою крокодиловую сумку, — не угодно ли пока пирожное? Вот, «сатурн», с ореховой начинкой. Молодежь от них просто тащится.

Даже не взглянув на пакет, Позднышев покачал головой:

— Извините, я не ем сахара. У меня диабет.

— Берите-берите, нет там никакого сахара! — поспешил я обрадовать ведущего. — Я-то знаю. Они туда кладут какое-то химическое дерьмо, вроде сахарина. Сладко и дешево. Говорят, эта фигня немножко канцерогенная, однако...

— Спасибо, что-то не хочется, — твердо заявила старая галоша и вознамерилась отодвинуться от меня подальше вместе с плетеной табуреткой.

— Может, покурите? — не сдавался я. — Вот «Московские крепкие», с фильтром. По вкусу — копия французского «Житана», даже крепче глотку дерет. Рекомендации лучших табаководов.

— Простите, я не курю, — сухо произнес Вадим Вадимыч. — У меня астма.

Я немного приуныл. Обе мои попытки контакта Позднышев отверг. С презервативами тоже наверняка выйдет облом. Сучий потрох скорее признается в импотенции, чем возьмет у меня хоть одну упаковку. И чего, спрашивается, он на меня взъелся? Можно подумать, он единственный, кто пострадал от моих выражений. Да таких мильон! Из обложенных мной можно составить город. И два города — из тех, кто хоть раз обкладывал меня.

— Вадим Вадимыч, — начал я, собираясь рассказать галоше о своем трудном детстве. — Если вы полагаете...

Внутри Позднышева снова пискнул шарик «уйди-уйди». И вновь на свет был извлечен сотовый телефон.

— ...Да, — сказал ведущий в трубку. Лицо его поскучнело. — Понимаю, Аркадий Николаевич... Сожалеет?.. Ну да, причина уважительная... Хорошо...

Позднышев спрятал трубку и вторично за сегодняшний вечер дал отмашку парням в комбинезонах. Не прошло и минуты, как зеленое кресло было унесено с помоста. Остались белое и мое.

— Что, и Генерал не придет? — догадался я. Конкуренты таяли, как сосульки в Африке. — Он тоже обиделся на ваш телеканал?

— Генерал задерживается на Кавказе. — Вадим Вадимыч опять уткнулся в циферблат своих часов. — Он никак не успевает вылететь в Москву. Полковник Панин крайне сожалеет...

Не успевает он, так я и поверил! Говорящий сапог взял пример с лысого: просто решил не связываться с Изюмовым. Сдрейфил, вояка, радостно подумал я. Скис, миротворец. Это тебе не брынзу кушать на высоте пяти тысяч метров от уровня моря... Меня охватили сразу два противоположных чувства — досада и восторг. Обидно, что улизнули два кандидата из трех. Но уж третий, самый сочный клиент от меня не уйдет! Я обгажу его не торопясь, по полной программе и на все буквы алфавита. А уж под конец засыплю его пирожными, сигаретами и презервативами. По знакомству.

— А вы знаете, господин Позднышев, — осведомился я, — что мы с нашим Президентом один раз уже встречались?

— Нет, не знаю, — без всякого любопытства ответил Вадим Вадимыч, по-прежнему косясь на циферблат. Вне эфира сучий потрох упорно не хотел поддерживать со мной беседу.

— Это было в Большом театре, — принялся рассказывать я, — на балете «Спартак». Наши места в восьмом ряду оказались рядом... Вы представляете?

— Признаться, нет, — с бесстрастной рожей произнес Позднышев. — Не думал, что наш Президент увлекается балетом...

— Так ведь и я не увлекаюсь, — заметил я. — Встреча была подстроена... Впрочем, — спохватился я, — это пока большой секрет. Еще не пришло время его обнародовать в деталях. На склоне лет я напишу мемуары, а пока коротенько, в двух словах...

— Я лучше подожду мемуаров, — вежливо прервал меня Вадим Вадимыч и поднялся со своей плетеной табуретки кому-то навстречу.

Из-за софитов показался хороший двубортный костюм. Из костюма выглядывал сам Аркаша Полковников, директор всей этой конторы. Раньше Полковников был ведущим одной вшивенькой телепередачки, но потом ловко подсидел шефа и угодил на его место. Пару раз я случайно сталкивался с Аркашей на светских тусовках: вечно он таскал с собой пригоршню каких-то идиотских амулетов. Сейчас, например, директор нервно теребил кроличью лапку.

Кивком поприветствовав меня, Аркаша стал шептаться с Вадимом Вадимычем. Я вытянул шею и сделал уши топориком, но кроме слова «пресс-секретарь» ни хрена не разобрал.

— ... Это меняет дело, — уже громко произнес Позднышев. Как мне показалось, с радостью. — А я-то боялся... — Он сделал знак рукой.

Все те же парни в комбинезонах трудолюбиво потащили с помоста белое кресло. Я почувствовал себя одураченным пацаном, которому вместо конфеты подсунули фантик. Где прямой эфир? Где Президент?

— Господин Президент России тоже решил не участвовать в теледебатах, — сообщил мне Вадим Вадимыч. — Телекомпания «Останкино» приносит вам искренние извинения, господин Изюмов. Право же, нам очень неловко... — Никакого раскаяния на морде этой старой галоши я между тем не увидел.

Разом погасли все софиты в студии. Позднышев легко, одним движением, отцепил от меня микрофончик. Деловитые комбинезоны в четвертый раз взошли на помост и остановились возле моего кресла, с явным намерением убрать и его.

— Эй, подождите! — закричал я, хватаясь за подлокотники. — Но я же здесь! Я ведь тоже кандидат в президенты, а не погулять вышел! Давайте, проводите прямой эфир со мною! Задавайте свои вопросы!

— Не орите тут, Изюмов. — Теперь, когда потухли прожектора, сучий потрох Позднышев даже не старался казаться вежливым. — По правилам, «круглый стол» может проводиться лишь при наличии двух или более кандидатов. Вы до двух считать умеете? Или вы умеете только рыбок аквариумных травить?.. Ребята, берите кресло, господин Изюмов нас покидает...

Когда я приехал домой, горя желанием отыграться на Сашке за все, то застал в квартире жуткий бардак. По комнатам были разбросаны мои шмотки, причем самые любимые — изрезаны ножницами и вымазаны клеем. В центре зеркала красной помадой было выведено короткое слово из трех огромных букв. Маленькое оконце под потолком сортира оказалось выбито, а в толчке застрял ком сашкиной униформы.

Дрянь вырвалась, напакостила и сбежала.

35. МАКС ЛАПТЕВ

Поступки делятся на умные и глупые. Умный поступок — это довериться логике, прийти по нужному адресу, подняться на нужный этаж и долго звонить в дверь опустевшей квартиры. Глупый поступок — это довериться внутреннему голосу и, никуда не поднимаясь, просто окликнуть у подъезда незнакомый затылок.

В затылке, между прочим, ничего подозрительного не было. И в сиреневом рюкзаке за спиною — тоже: самый заурядный, с кармашком, на коротких лямках. Вот только спина немного подкачала. Такой вынужденной сутулостью чаще всего страдают люди, которые что-то бережно несут под полою пиджака или куртки. Скажем, букет цветов.

— Исаев? — почти наобум спросил я уходящую спину.

У меня не было никакой уверенности, что крепкий затылок и сиреневый рюкзак принадлежат человеку из моего списка. В подъезде пятиэтажки не менее двух десятков квартир, в каждой квартире могут уместиться по пять граждан. Итого имеем сотню. Единица против девяносто девяти — маловато будет. Хотя...

Человек с рюкзаком не обернулся на зов, но чуть дрогнул и прибавил шагу.

Неужели я все-таки угадал? Ну, Лаптев, ну, молодец! Редкий случай, когда всего лишь по походке удается вычислить паспортные данные. Если я прав, методу Макса Лаптева надлежит войти в анналы мировой криминалистики, под громким названьем «Спина выдает с головой». Сокращенно — макс-фактор.

— Исаев! Стой! — крикнул я вслед убегающему вдаль затылку. Крикнул больше по инерции. Я пока не думал, что Исаев — именно тот, кого я так долго ищу. Мне только хотелось поскорее проверить внезапную догадку. Макс-фактор — совсем ведь недурно звучит. Одноименной фирме косметики придется потесниться. — Стой, кому говорят! — Я бросился вдогонку за сомнительной спиной.

И чуть не нарвался на пулю.

Букет под полою куртки оказался заряженным карабином. Его ствол черной безголовой змейкой выглянул из-за плеча и плюнул в меня огнем.

— Пфф! — По тихому звуку выстрела я сразу опознал КС-23, крайне неприятную машинку. Три патрона в магазине, и каждый из них свалит быка за полтораста метров. Не успей я плашмя броситься на асфальт, мой вклад в мировую криминалистику оброс бы черной траурной рамкой.

А так я просто испачкал брюки. Мелочь, пустяк. У нашей профессии есть крупное преимущество и махонький недостаток: первое — большая государственная пенсия, второе — риск до нее не дотянуть.

Обманув пулю-дуру, я вскочил с асфальта и вжался в шершавый кирпич стены. Я не стрелял. Вести ответный огонь мне было просто нечем. Свою единственную обойму я истратил еще на пустыре у почтового ящика, сражаясь с вражеским десантом. В неравном бою я победил, а толку-то? Цирк уехал, клоунов навалом. Теперь табельный пистолет бесполезным железом утыкался в мою селезенку: полкило лишнего веса вместо боевого оружия.

— Пфф! — Беглый Исаев выпустил вторую пулю, метко поразив при этом стену. Кирпич брызнул сантиметрах в тридцати от моего уха.

Бывают же такие веселенькие дни, сердито думал я, короткими перебежками следуя за удирающей спиной. Приключений выше крыши. Который же раз за сегодня меня пытаются убить? Третий? Если считать инвалида с торшером, то четвертый. Берегись, Макс, слишком долгого везения не бывает. Когда-нибудь твой ангел-хранитель отлучится в туалет — и тебе каюк.

Тем не менее придется рискнуть, решил я. Вооруженный Исаев явно мчится в сторону метро. А в метро есть люди. Правда, и на улице есть люди, но они-то уже попрятались кто куда. За тех я спокоен. Прохожий у нас пошел опытный: он давно переболел бытовым героизмом и научился бояться человека с ружьем.

— Стой, стрелять буду! — опять завопил я.

Я и не надеялся, что меня послушают. Я рассчитывал, что в меня пальнут. Главный недостаток таких карабинов — очень маленький магазинчик. Пусть он только изведет последний патрон, мысленно попросил я ангела. Перезаряжать КС на бегу еще никому не удавалось.

— Пфф! — Пуля свистнула над моей макушкой и растворилась в теплом вечернем воздухе. Третий из трех патронов тоже сгорел зазря.

Все! Сразу отпала необходимость вжиматься в стены и прятаться за телефонными будками. Перестав осторожничать, я резко рванулся вдогонку за Исаевым, с каждым мгновением сокращая наш разрыв. Красная буква «М» возле станции «Каширская» вспыхнула уже совсем рядом. Буква приманивала к себе беглеца, словно ночник — безрассудного мотылька.

Хочешь в метро покататься? Теперь пожалуйста. Там-то внутри я тебя и возьму.

Нас уже разделяло всего метров двенадцать. Не-ет, теперь не больше десяти. Метра два парень потерял у самого спуска в метро, возвращая бесполезный карабин обратно под мышку. Надо было ему выбросить оружие на ходу, подумал я. Не сообразил, бедолага. Или пожадничал. Сиреневый рюкзак болтался на его спине туда-сюда, и беглецу приходилось поддерживать рукою одну из лямок. Тоже проигрыш в скорости.

Я точно рассчитал: возьму его прямо за турникетом. Вернее, за узким горлышком прохода от турникета к эскалатору. Еще издали, сквозь стекло двери, я заранее высмотрел местечко, удобное для маневра. Там свободное пространство и уже чисто вымытый розовый квадрат мраморного пола. Если буду прыгать, то, по крайней мере, больше не испачкаю брюки. Хотя уж куда больше...

Тряся рюкзаком, беглая спина метнулась к стеклянной двери. Я — следом.

Спина перескочила через турникет. Я — следом, уже примериваясь к последнему прыжку.

Спина нырнула в горлышко прохода. Я — сле... Что за чертовщина?

Над моей головою ошалело взвыла сирена. К ее резкому звуку немедленно прибавился гулкий топот множества ног. Неужто воздушная тревога? — поразился я. — Но еще утром мы ни с кем не воевали.

— На месте! Стоять! Руки! — вразнобой проорало сзади несколько зычных голосов. Перекрыть их не смогла даже сирена под потолком, а потому она смущенно кашлянула и заткнулась.

Когда подмога необходима, у нас ее вечно не дозовешься. Зато уж когда ее не просят, она прискакивает сама, чтобы толкнуть тебя под руку.

Внезапные помощники смешали мне все карты. Последние метры погони профессиональный охотник обязан одолеть молча: приступ страха на финише может подстегнуть любую дичь. Адреналиновый допинг. Заслышав новые угрожающие звуки, беглая спина обрела второе дыхание и что есть сил кинулась к правому эскалатору. Я же, прыгнув за ней следом, ухватил в объятья только воздух и заскользил куда-то в другую сторону по влажному мраморному полу.

— Ты! Ты! В костюме! Р-р-руки! — Музыку отечественных затворов трудно было с чем-то спутать.

В каком еще костюме? — про себя удивился я. — Он же в джинсах и куртке!

Стараясь не потерять равновесия, я обернулся. Прямо мне навстречу галопом неслись человек шесть здоровых бугаев в синей форме муниципальной милиции, с «Калашниковыми» наперевес. Лица у них были потные и напряженные, пальцы — у спусковых крючков. На беглеца с сиреневым рюкзаком бравые стражи порядка не обратили никакого внимания.

Меня — вот кого они держали на прицеле! Вы что, ребята, мухоморов наелись? Я ведь...

— Р-р-руки! К стене! — Я не успел опомниться, как уже стоял враскоряку, упираясь ладонями в холодный розовый мрамор стены. Кто-то позади сноровисто обхлопал меня с ног до головы и выудил из-под пиджака мой табельный «Макаров».

— Есть! — раздался довольный возглас, а я получил в награду хороший удар по почкам.

— Парни... — начал я и тут же схлопотал от парней новый удар. Потом затрещину по шее. А на закуску размашистый, с оттягом пинок под зад.

— Да послушайте, ребята... — Не договорив, я получил по почкам и от ребят.

Моя милиция так меня бережет, сообразил я. Видимо, у муниципалов есть свой, особый метод борьбы с городской преступностью — хватать и метелить каждого второго москвича. Кто-нибудь да непременно окажется бандитом. И дело в шляпе. Жалко, что сегодня этим вторым повезло стать мне, а не беглому Исаеву с карабином под полой. Пока я торчал здесь у стены, он уже был на пути к «Кантемировской» или «Коломенской». А, может, к «Варшавской». Короче, я его бездарно упустил.

— Патронов нет... — доложил кто-то сзади. Мне, наконец, разрешили повернуться.

Полдюжины синих долдонов с важным видом разглядывали мой пустой «Макаров».

— Патронов нет, — тотчас же согласился я. — Кончились. Стыдно. Но это еще не повод, чтобы задерживать капитана ФСБ.

Коротенькое слово «ФСБ» несколько отрезвило бравых муниципалов. Бугай с лейтенантскими погонами сделал знак, и меня обыскали повторно. Уже гораздо учтивее, без затрещин. Теперь-то мое бордовое удостоверение было найдено и внимательно изучено.

— Виноваты, — буркнул лейтенант, возвращая документы и оружие. — Датчик сработал на ваш пистолет. Откуда ж мы знали, что он у вас служебный?..

— Датчик? — машинально переспросил я, хотя уже понял, о чем речь. Еще в семьдесят девятом, накануне Олимпиады, умные начальственные головы посетила мысль оборудовать металлоискателями все мало-мальски крупные скопления народа. Идея получила поддержку на самом верху, но из-за Афгана ее так и не успели воплотить. Позднее Юрий свет Владимирович тоже очень интересовался этим проектом, однако помер раньше, чем дал окончательное «добро». Последним эту же идею вынашивал бдительный шеф Службы ПБ генерал-полковник Сухарев, но и его, насколько я знаю, вытурили с поста прежде, чем проект реализовался. Я думал, тут-то все и заглохнет. Смотрите-ка, нет! Дело не пропало, просто перекочевало на муниципальный уровень. По меньшей мере одну станцию все-таки оборудовали и бдят. Ну какой же хозяйственный мужик наш мэр Круглов, про себя порадовался я. Ничего чужого не упустит. Все в дом, все в дом. Принес какой-нибудь дядя в метро железку — а его хвать! И по почкам, родимого, по почкам. А железку его в фонд мэрии. Переплавить на очередного Георгия со змеем.

— Датчик, то есть система металлоконтроля, — забурчал лейтенант. — Рамка такая. С этим, с детектором массы. Включается с двадцати двух ноль-ноль и до самого закрытия станции. Мы-то при нем только дежурим, посменно.

Муниципальному соколику страшно хотелось переложить свою вину на технику. Дескать, злой нехороший датчик двинул капитана ФСБ под зад. А потом пришел детектор массы и еще добавил.

— Рамка, значит... — задумчиво протянул я.

Пока я не мог уяснить лишь одну детальку: как же этот Исаев ухитрился без проблем миновать контроль, с обычным-то КС-23... Стоп-стоп! Почему, собственно, обычным? Есть же еще модификация «С». Карабин самозарядный для спецопераций. Бьет почти на километр. И перед ним любой датчик слеп, глух и нем.

Ч-черт, тревожно подумал я, а ведь малый неплохо экипирован. Раз такую штуку он спокойно носит за пазухой, то хотел бы я посмотреть, что у него в рюкзаке. Ужасно мне любопытно. Если он и есть «Мститель», дело принимает скверный оборот.

— Оч-чень скверно... — произнес я вслух.

— Виноваты, — теребя ремень автомата, повторил лейтенант. Он принял эту мою фразу на свой счет. — Ошибочка вышла, капитан. Виноваты... На вас ведь тоже не написано, что вы с Лубянки. Мало ли что. Скоро выборы, а у нас приказ, насчет бдительности и вообще. Вы бы предупредили заранее...

— Уговорили, — колко отозвался я. — Завтра же закажу табличку «ФСБ», повешу на шею... Обалдуи. Тупицы. Олухи.

Последние три слова я досказал уже на улице, быстрым шагом направляясь обратно к исаевскому дому. После милицейского пинка копчик здорово ныл при ходьбе. Прочие пострадавшие части тела тоже напоминали о себе. В другое время я бы непременно дознался, кто из этих шестерых молодцев конкретно бил меня сзади, и вернул все удары хозяевам. Но сейчас не до сведения счетов с этими недоумками. Граф Монте-Кристо во мне подождет...

Универсальная отмычка не пригодилась. Дверь в квартиру, где жил Исаев, и так оказалась открыта. Дрянная сорокаваттная лампешка без абажура тускло высветила обстановку комнаты — еще более скудную, чем у сумасшедшего инвалида Заварзина. Стол, трехногий табурет, фанерная тумбочка. Кровать возле стены, оклеенной драными зеленоватыми обоями. Телефон у кровати. Все.

Первым делом я по-собачьи принюхался к обоям. Я не ошибся. Чуть заметный горький запах тлеющих листьев был мне хорошо знаком. Я запомнил его со времен «дела Околобродова» — одного из первых столичных пушеров, которого все-таки взяли на сбыте привозной марихуаны. От продавца мы тогда сразу поехали к покупателям, там-то я и нанюхался. Было это лет десять назад, однако запашок ничуть не изменился. И с чего бы ему меняться? Сырье то же, обработка та же. Просто мелкие пушеры стали буграми и теперь сами шлют новых сбытчиков торговать травкой прямо к Кузнецкому мосту. А наше Управление по борьбе с наркотиками, не желая выглянуть в окно, бодро отстреливается цифрами: еще двадцать таблеток «экстази» обнаружено в баре ночного клуба «Люмьер», еще тридцать пузырьков неучтенного солутана конфисковано в аптеке номер девять на улице Фруктовой...

Уж рапорты составлять мы все умеем.

Даже поверхностный осмотр исаевского жилища с избытком подтвердил мои подозрения. В одном углу комнаты я увидел смятую банку из-под штатовского безалкогольного пива, в другом — бейсбольную кепку с поломанным козырьком, а на тумбочке — раскрытую тетрадку, в которой не хватало нескольких листков.

Вот вам и «Мститель», сказал себе я. Ты его отыскал, Макс, можешь радоваться. Чего же ты не радуешься? Прыгай до потолка. У автора письма в Кремль теперь появились имя, фамилия, отчество. Но, кроме паспортных данных, у автора есть еще спецкарабин КС-23 «С» с неизвестным количеством боевых патронов. И еще...

Матерь божья! В складках грязно-желтого одеяла я вдруг высмотрел целую россыпь гладких желтых цилиндриков с характерным матовым блеском. Пластит, самый натуральный пластит, в полновесной армейской расфасовке. Значит, и упаковка у него должна быть стандартная. Бумажный мешок вмещает восемнадцать шашек, по двести граммов каждая. Здесь на одеяле их осталось восемь. Стало быть, Исаев прихватил с собою ровно десять штук. Простая арифметика.

Целых два кэгэ мощнейшей взрывчатки.

Мысленно я прокрутил в голове маленький фильм ужасов. Кадр первый: в обойме моего «Макарова» остаются патроны. Кадр второй: на его выстрелы я отвечаю своими. Кадр третий и последний: шальная пуля попадает в сиреневый рюкзачок. Адский гром. Вспышка размером с двухэтажный дом. И — ничего живого в радиусе десяти метров от эпицентра...

Надо быть отчаянным камикадзе, чтобы бросаться в бега с такою ношей за спиной. Но он-то бросился! И вряд ли для того, чтобы потом строить из этих шашек желтые детские пирамидки.

Спецкарабин, плюс угрожающее письмо, плюс травка уже означали крупные проблемы для нашего ведомства. Когда же к этим слагаемым добавилось еще полмешка пластита, возникла вовсе гремучая смесь.

Надо было срочно звонить генералу Голубеву.

Я присел на табурет, подтянул к себе телефон и набрал номер. С той поры, как кремлевские начальники опять стали засиживаться заполночь, мой шеф взял себе за правило следовать их примеру.

Прямой номер был занят: видимо, генерал с кем-то разговаривал. Можно было попробовать дозвониться через дежурного прапорщика, однако я решил подождать и пока связаться с Сережей Некрасовым. Руководство МУРа не требовало ночных бдений от своих экспертов. Это Сережа сам, из любви к профессии, чаще всего коротал вечера у служебного электронного микроскопа «Левенгук». Держать дома такое чудо техники Некрасову не позволяли габариты его квартиры.

— Да-да, — произнес главный МУРовский криминалист. — Некрасов слушает.

— Сережа, еще раз здравствуй, — сказал я. — Это я тебя снова беспокою. Нет ли у тебя новостей для меня?

— Каких новостей? О чем? — Голос Некрасова прозвучал как-то неприветливо. Мне даже показалось, что Сережа меня не узнал. Или узнал, но сильно на меня сердит.

— Да я об этих покойниках, с пустыря, — поторопился уточнить я. — Есть хоть какие-то результаты, а?.. — Мне не терпелось узнать, кто же сегодня меня атаковал. Тогда бы я смог ответить и на вопрос «за что?».

— Результаты есть, — с непонятным раздражением отозвался в трубке Некрасов. — Приезжай немедленно, нам надо поговорить...

Его интонации меня удивили. Уже который год я достаю Сережу своими просьбами, но никогда прежде не слышал в его голосе таких сердитых нот. И слова «немедленно» я от него тоже раньше не слышал. Что-то неладно.

— Еду! — Я бросил трубку и вышел из квартиры Исаева, посильней захлопнув дверь.

Сначала — к Некрасову, твердо решил я. Еду к другу Сереже, в МУР. Затем дойдет очередь и до генерала Голубева. Шеф все равно ведь меня не ждет. Голубеву и через час не поздно отрапортовать, что капитан Лаптев проявил инициативу: сперва нашел, а затем мастерски проворонил «Мстителя» с целым рюкзаком взрывчатки.

Прямо у подъезда я отловил частное такси, которое всего за двадцать минут и пять долларов домчало меня на Петровку, 38...


Некрасов был угрюм.

Он ответил на мое рукопожатие, однако не сразу, а с задержкой. Словно бы раздумывал, друг я ему или уже нет.

— Сережа, да что случилось? — напрямик спросил я.

Главный эксперт МУРа тяжело прошелся по комнате, едва не смахнув полой халата несколько пробирок со стола.

— В общем, так, Максим, — хмуро сказал он наконец. — Когда я первый раз взялся тебе помогать, то сразу предупредил: делаю я это по-приятельски, а твою секретную контору не слишком люблю. В ваши внутренние разборки я вмешиваться не хочу и не буду. Можете устраивать заговоры, делать друг другу подножки... Но чур без меня!

— Слушай, Сереж, давай по порядку, — взмолился я. — Что-то я туго сегодня соображаю после битья. Какие разборки, какие подножки?

Некрасов взял меня за рукав и подвел к мерцающему монитору компьютера.

— Ты меня просил установить личности этих паленых жмуриков, — сказал он. — Тех, что на тебя напали... Правильно?

— Правильно, — ответил я. На экране застыли какие-то колонки цифр, вроде шифровальной таблицы.

— Документы сгорели, отпечатки сгорели, особые приметы сгорели... Правильно?

Я кивнул, не понимая еще, куда Сережа клонит.

— Номер их машины нигде не значится. Пришлось взяться за их автоматы, благо на каждом обязан быть идентификационный номер партии. На одном из стволов один такой номерок уцелел... Начинаю искать: партии такой нет в природе. Мне бы остановиться, но как же! Друг Максим просил помочь! Пришлось на старости лет сделаться хакером, взломать два чужих кода... Вот, получи! — Некрасов ткнул пальцем в экран.

Для меня колонки цифр по-прежнему оставались китайской грамотой.

— Я нашел эту партию автоматов «Вал», — с горечью закончил Сережа. — Восемьдесят стволов, как одна копеечка. Все восемьдесят изготовлены в Туле и месяц назад приобретены по безналичному расчету. Вот номер партии и банковские реквизиты получателя. Догадываешься, кто получатель? Да-да! Хозуправление ФСБ Российской Федерации. На тебя напали ваши же! Лубянка против Лубянки. Что ты на это скажешь?

Я тупо молчал. Звонить генералу Голубеву мне как-то сразу расхотелось.

36. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

Отдельная каморка с прямым международным телефоном напоминала не только чулан, но и бывшую душевую. Сходство усугублялось черной синтетической пленкой, которой здесь были обиты стены, потолок и дверь. Оборудовал комнатку самолично Сердюк в ту недалекую пору, когда я был послом, а он официально притворялся нашим культурным атташе. Черная пленка называлась тетра-чего-то-пропиленом. Стоила она безумных денег и, по идее, должна была страховать от прослушивания.

Страховала она, по-моему, только от насекомых.

Наглые посольские тараканы хозяйничали во всем здании, но старательно обползали эту каморку стороной. Сильно подозреваю, что и предназначалась пленка именно для защиты от насекомых. Безпека тайно закупила ее в Японии через несколько темных фирм-посредников. На любом этапе сделки наших хлопцев запросто могли объегорить: вместо средства от электронных «жучков» и «клопиков» подсунуть им чего попроще — поди разберись в этих иероглифах! Будучи послом, я малодушно позволял повару хранить в каморке муку, крупу и сахар...

С трудом я протиснулся к телефонному столику между большими серыми мешками, пакетами и коробками с припасами. Как видно, мой преемник посол Устиченко тоже шел навстречу просьбам кухни. Ничего-то у нас не меняется, подумал я.

Кроме послов и премьер-министров.

Если Макар уже знает, я пропал.

— Добра ничь, — поздоровался я в трубку, стараясь ничем не выдать своего беспокойства. — Слухаю вас, пан президент. — Этикет обязывал начинать разговор на чистой мове-нэньке.

— Радый вас чуты, пан першый министр, — донеслось из Киева.

— Я тоже рад тебя слышать. — Я отер пот и вытянул руку в поисках спинки стула, чтобы присесть.

Ритуал галантного приветствия был исчерпан.

— Ты чего там в Москве накуролесил? — недовольным тоном спросил пан президент. — Мы же с тобой зараз договорились: сегодня не обострять.

— Накуролесил? Я? — Не найдя поблизости стула, я так и плюхнулся верхом на мешок с крупой.

— Ну не я же! — досадливо пропыхтел Макар.

Удивление мое было неподдельным. Кто-то уже накрутил Макару хвост, но совсем в другую сторону. В противоположную! Я сразу почувствовал облегчение: с этой стороны у меня тылы крепкие, не прокусишь. На фоне депутатов Верховной Рады я просто белый голубок мира работы художника Пикассо. Наше правительство ссорится с Москвой не чаще одного раза в квартал. И всегда — по личному согласованию с паном президентом.

— Макар Давыдыч, — мягко сказал я. — Ты вспомни, обострял я хоть раз без твоей команды? Было такое?

Вместо ответа в трубке раздался тихий шелест. Это пан президент вдумчиво копошился в своих бумагах. Любые документы, попав к нему на стол, имели обыкновение сразу теряться и подолгу не находиться.

— Мне тут принесли цидульку из радиокомитета, — наконец объявил Макар. — Этот... мониторинг новостей. Голоса гутарят, что в Кремле вы вроде поцапались из-за Крыма...

— Дезинформация, — без колебаний проговорил я. Мешок подо мною сделал слабую попытку упасть, но я был начеку.

Макар опять зашуршал своим мониторингом:

— Они гутарят, прием был короче, чем скильки трэба по протоколу. На двадцать шесть минут короче... Правда, Василь?

Теперь-то я понял, откуда выросли ноги у этого слуха. И я, и Болеслав в суматохе забыли про хронометраж. Упущение досадное, но не смертельное. Сейчас надо отвечать крайне аккуратно, точно подбирая каждое слово. Как премьер-министр я не имею права обманывать главу своего государства. Однако умалчивать — вовсе не значит врать. Говорят, с помощью такой уловки легко надуть даже хитрый прибор полиграф, в просторечьи именуемый детектором лжи.

— Может, и правда, — сказал я в трубку. — Мы оба на часы не смотрели. Но пообщались спокойно, без проблем. В обстановке сердечности.

Каждая из фраз не содержала ни капли лжи. Ведь пообщались? Да. Спокойно? Спокойно. И сердечности было через край, даже в конце зашкалило.

— А чего ж вы так швыдко? — недоверчиво осведомился у меня Макар. — Целых двадцать шесть минут...

— График в Кремле сегодня напряженный, — честно ответил я. — Телевидение, корреспонденты, делегации и так далее.

По всем правилам русской грамматики бригада кремлевских медиков тоже попадала в раздел «и так далее». Не подкопаешься. Сколько себя помню, российская мова всегда давала простор замечательно правдивым уверткам. Даже странно, что до Болеслава ни один филолог не сделал в Москве блестящей административной карьеры.

Макар шумно задышал в трубку.

— И не было этих... демаршей? — продолжал допытываться он. Зарубежным радиоголосам пан президент доверял больше, чем собственным работникам. Старая добрая привычка советской партхозноменклатуры.

— Никаких, — заверил я Макара. — И близко не стояло.

Вновь я был кристально честен. Когда во время саммита твой партнер хватается за грудь и падает навзничь, глупо рассматривать это как политический демарш.

— Выходит, у тебя ничего не стряслось?

— Ничего, — твердо ответил я. — Все было в полном порядке.

Я был признателен Макару за это невинное «у тебя», благодаря которому я опять не солгал.Не у меня ведь был приступ, верно? Верно. Самочувствие Василя Козицкого сегодня в норме, а про здоровье российского лидера никто меня и не спрашивал.

Дипломат, конечно, должен быть правдивым. Но он не обязан делиться всей правдой.

— Ну, Василь, успокоил ты меня. — Голос пана президента заметно помягчел. — А то я сижу и башку ломаю: чи ты сбрендил, чи вражьи голоса опять набрехали... Мабуть, протест заявить?

— Можно и заявить, — согласился я. — Но можно и проигнорировать. Акробаты пера и микрофона, чего с них взять? Нехай себе клевещуть.

— Нехай, — подумав, признал Макар. — Ни один щелкопер не стоит чарки горилки з перцем... Слухай, Василь! — Пан президент зачем-то понизил голос, словно мы разговаривали с ним на кухне. — А он чего, употребляет ее, как раньше?

Правду говорить легко и приятно, подумал я. И ответил:

— При мне не выпил ни одной рюмки.

— Дывысь-ка! — с оттенком зависти проговорил Макар. — Ни одной!.. Ну добре, добре. Ты дальше-то чего в Москве делаешь?

Я осторожно перевел дух. Кажется, обошлось. Судя по вопросам, разговор выходит на финишную прямую. Повседневные мои дела интересуют пана президента в той же степени, что и жизнь на Марсе.

— Завтра у меня встреча с представителями диаспоры и открытие мемориальной доски Остапа Лазарчука, — нарочито занудным тоном стал перечислять я. — А в воскресенье — подписание договора с новозыбковским комбинатом о прямых поставках ванадия в Украину.

— Ванадия... — важно повторил Макар. — Добре, Василь. Ванадий для нашего производства необходим по-за-рез.

Удивляюсь, сокрушенно подумал я, как с такими познаниями в экономике Макар двадцать лет проруководил заводом-гигантом. Какой уж там «по-за-рез»! Даже я всего за полгода премьерства успел узнать, что большинство прямых поставок шли через Украину транзитом. С тех пор, как под Херсоном перестали штамповать комплектующие к российскому «Салюту», нашей промышленности и ванадий стал абсолютно до лампочки. Мы клянчили его в России, чтобы тут же перепродать в Польшу и Венгрию.

Я собирался сказать что-нибудь нейтрально-обтекаемое про редкие металлы, но тут Макар вспомнил вдруг про мемориальную доску.

— Да-а, Лазарчук... — протянул он. — Ты помнишь, Василь, чего он напысав?

Перескок от металлургии к искусству означал последнюю ступеньку перед финишем. В области национального искусства мы с паном президентом были одинаковыми профанами.

— Как же, как же, — глубокомысленно сказал я, пытаясь вспомнить страницы учебника ридной литературы. Перед глазами всплывали лишь очки и бородка. — Наш классик. Боролся против крепостного права, его сослали в Красноярск...

— Что сослали, и я не забув, — вздохнул Макар. — А вот чего он напысав, классик-то?..

Некоторое время мы с паном президентом молча шевелили мозгами. Наше международное молчание обошлось казне еще в десяток гривен, пока Макар, вздохнув, не попрощался со мною — а я с ним.

Стоило мне положить трубку, как из-за двери, обитой антинасекомой пленкой, послышалось деликатное постукиванье.

— Входи, входи, — разрешил я.

Сердюк протиснулся в дверь, но не смог с ходу преодолеть баррикады из мешков и застрял, молчаливо гримасничая. Должно быть, он разуверился в защитных свойствах тетра-чего-то-пропилена, который сам же сюда прибивал. По крайней мере он никак не решался вслух задать мучащий его вопрос — только набирал воздуха в легкие.

— Все нормально, — сам успокоил я референта. — Никаких происшествий. Пан президент просто интересовался литературой.

Мой личный гэбэшник сделал радостный выдох. Несколько ярких коробок с макаронами тут же улетели куда-то в дальний угол. Мешок с крупой подо мною опасно закачался.

— Тихо-тихо, Сердюк, — сказал я, вскакивая с мешка. — А кстати! Вы ведь у нас были атташе по культуре. Напомните-ка мне, какие книжки написал Остап Лазарчук? Пан президент спрашивал, а я позабыл...

Мой вопрос застал экс-атташе врасплох.

— Василь Палыч, — уныло затянул он. — Если уж вы не знаете, мне-то, раздолбаю, откуда? Родители-шахтеры, детство в Донецке, школа КГБ в Москве. Я только одного Остапа Бендера и знаю...

— Пан Сердюк! — Я строго нахмурился. — Упаси вас Бог брякнуть такое завтра, на открытии доски. Опозорите меня перед диаспорой!

Мой референт виновато опустил голову. Он стоял передо мною — огромный, широкоплечий — и застенчиво ковырял носком могучего ботинка ближайший мешок, притворяясь этаким скромнягой. Нахал он был, конечно, первостатейный, гэбэшник, громила... но ведь не предатель! В свите Василя Козицкого предателей не нашлось.

— Ладно уж, Сердюк, — смилостивился я. — Днем вы начали рассказывать любопытный анекдот. Про ксендза и раввина... Ну, сидят они в вагоне, а дальше что?

37. МАКС ЛАПТЕВ

Плотный прямоугольник телефонной карты вошел в паз. Я набрал семь цифр, и почти сразу из трубки раздалась тихая музыка.

— Салют, пипл! Здрасьте, дамы и господа! — протарабанил под музыку валерин голос. — Вы набрали правильный номер, но меня нет. Я еще на службе, вернусь сегодня очень поздно или завтра очень рано. Если хотите оставить мне сообщение...

Я дал отбой и набрал валерин служебный.

— Слушаю вас, — кокетливым тоном произнесла незнакомая барышня.

— Здравствуйте, — мягко сказал я. — Будьте так добры, позовите Волкова.

— Валерь-Сергеича? — с сомнением уточнили на другом конце провода. — Но его нужно идти искать, и я не знаю...

— Пожалуйста, миленькая, поищите. — Я добавил в голос столько сахара и патоки, что, казалось, трубка вот-вот приклеится к уху моей собеседницы.

Барышне, по-моему, ужасно не хотелось сниматься с места и разыскивать Волкова неизвестно для кого.

— Простите, а кто его спрашивает? — стала выяснять она. — Валерь-Сергеич так не любит, когда его беспокоят...

— Меня зовут Максим. — К сахару и патоке в голосе я приплюсовал побольше меда и сиропа. — Я его старый-престарый школьный друг... Уж побеспокойте Валеру, в виде исключения. Он мне будет очень рад. Я подожду у телефона.

— Ну ждите, попробую... — Трубка стукнула об стол. «Задолбал меня этот Волков! — донеслось до меня приглушенное восклицание. — Из администрации до утра звонят, девки его звонят, лабухи его звонят, теперь школьный друг какой-то навязался... В другой раз пусть сотовый свой включает...»

Голос недовольной барышни сменился стуком каблучков. Потом я остался наедине с тишиной.

У каждого порядочного чекиста есть пара-другая неформальных личных контактов. Они возникают спонтанно и ценятся на вес золота. Ими нельзя злоупотреблять по мелочевке. Их бережешь на крайний случай и используешь, когда уж совсем подопрет.

Никаким школьным другом Валера Волков мне, естественно, не был. Я даже не знал, в какой школе он учился и учился ли вообще. Наше с ним приятельство возникло недавно и поддерживалось конкретными взаимными услугами. На сегодня Валера задолжал мне один фант. Если он меня выручит, будем квиты.

Должен выручить, сказал себе я. На него вся надежда. Нарушение субординации в моей профессии — крайне опасный трюк. Когда подозреваешь свое начальство в странных играх и хочешь прыгнуть через его голову, ты обязан заранее знать, куда приземлишься. И один только Волков может устроить тебе нормальное приземление: напрямую и без волокиты свести с человеком, больше других заинтересованным в скорейшей поимке «Мстителя».

Этот человек сразу тебе не поверит — и я бы себе не поверил. Он будет сомневаться — и я бы так же сомневался. Но этот человек — умный, я знаю. От анонимки с дурацкими ошибками он уже отмахнулся, но тебя, Макс, все-таки выслушает. А два килограмма пластита в сиреневом рюкзачке любого заставят засомневаться. Даже бывшего учителя чистописания...

— Алле! — раздался в трубке недовольный голос Волкова.

— Добрый вечер, Валера, — мягко сказал я. — Это Лаптев.

— Я уж догадался, Макс, — проворчал Волков. — От вашего брата и в Кремле не спрячешься, везде достанете. Страшнее вас только налоговая... Ты хоть не из конторы своей говоришь?

— С улицы, не бойся, — утешил я Валеру. — Мне очень нужна твоя помощь, дружок.

— Какие-нибудь билеты? — осведомился Волков. Он еще надеялся откупиться от меня пустяками. — Гребень в «Бомбее», Ночные Коты в «Люмьере», хочешь? «Скулы свело» в «Биг-Бене», «Наследники Тутти» в «Савве Морозове», надо? Могу устроить. Или «Джи-Эф-Кей» в «Пушкине» — самый крутяк. За пригласительными жуткий лом, я даже Филю пробросил и двух вице-премьеров, ей-Богу... а тебе сделаю!

— Спасибо, Валера, — ответил я. — Тронут твоей заботой, но как-нибудь в другой раз. Сегодня мне надо увидеться с твоим боссом.

— С каким конкретно? — попытался было замутить воду Валера. — Улови фишку, Макс: у нас же своя специфика. Я ведь числюсь во многих местах и у меня полным-полно боссов. Штук десять. Да еще в продюсерской фирме «Вервулф» я сам себе босс. И если я иногда сижу тут в Кремле, это совсем не значит...

— Не прикидывайся, — перебил я Волкова. — Ты отлично понял, кто мне сейчас нужен. И быстро.

— А Папа Римский тебе не нужен? — злобным шепотом спросил Валера. — А как насчет интимного свидания с Клавой Шиффер? Только свистни, Волков тебе все устроит. И быстро... Ты хоть соображаешь, о чем просишь?

— К Папе Римскому мне еще рано, — проговорил я в ответ. — Не созрел. Клава же, увы, не в моем вкусе... Я соображаю, Валера, о чем прошу. Дело очень серьезное, иначе бы не просил.

Из трубки донеслось раздраженное «Кыш! Кыш!» — Волков догадался выгнать из комнаты своих телефонных барышень.

— Это нереально, — заявил он мне, изгнав любопытную публику. — У него посетители расписаны на месяц вперед. К нему губернаторы неделями ждут приема. Сам мэр наш сегодня с боем прорывался. Ксении велено только помощников пускать вне очереди.

— Но ты-то и есть помощник, — напомнил я. — Вот и доложи про меня вне очереди. Просто объясни, что дело касается теракта против главы государства. Расскажи, кто я таков и почему меня стоит выслушать. Разрешаю даже козырнуть моими крупными заслугами перед отечеством...

Крупных заслуг за мной числилось всего две. Об одной из них — задержании международного террориста Карла Нагеля — вообще не знал никто, кроме генерала Голубева. Зато околокремлёвский народ мог кое-что слышать о моем вкладе в раскрытие дела «Партизана»: парня, который однажды чуть-чуть не взорвал Москву. Капитана Лаптева тогда едва не представили к майору. Но потом передумали и ограничились «командирскими» часами. Решили, что «чуть-чуть» не считается.

— Ма-акс! — плачущим голосом проныл Волков. — Ну подожди до после выборов, ну будь другом! Потерпит твой теракт, не убежит. Сейчас даже пять минут у Болека мне пробить адски трудно, адски...

— Но уж не труднее, чем воровать ксероксы в Доме правительства, — небрежно заметил я. — Правильно я говорю?

Валера только протестующе хрюкнул в трубку.

Впервые я подловил Волкова на сущей ерунде. Как и у многих творческих людей, у Валеры был свой пунктик: он терпеть не мог, когда ценная вещь у кого-то валялась без дела. Это его страшно обижало, подталкивая к необдуманным поступкам, в которых он позже сам и раскаивался. Первый свой фант я заработал, когда спас Волкова от международного скандала. Тогда Валера помогал организаторам гастролей Майкла Джексона в России и был оскорблен, увидев, как американский певец небрежно отнесся к подаренной ему кем-то старинной казачьей сабле. Вместо того, чтобы нянчить этот ржавый сувенир днем и ночью, Джексон отправил подарок в свой обоз и благополучно забыл о нем до конца гастролей. Из чувства справедливости Волков, разумеется, тайком изъял дареный клинок. Пропажа открылась только в аэропорту во время досмотра. Вышел неприятный инцидент. Гастролер, кривя нарисованные губы на кукольном лице, сказал: «Лэнд оф сифс» («Страна воров») — и улетел домой в Штаты. Волков же был взят прессою под подозрение. На валерино счастье, я в это время дневал и ночевал в Шереметьево-2, отслеживая маршруты Хатанги — тогда еще не алмазного принца, а рядового курьера. Я-то и порекомендовал Волкову свалить все на таможню. Дескать, она сама не пропустила реликвию ввиду ее огромной исторической ценности. Саблю мы потом подкинули на склад конфискантов, и дело схлопнулось.

Потом была пара-тройка других происшествий разной степени тяжести. Последний фант я выиграл у Валеры две недели назад, когда тот задумал вынести новенький ксерокс из приемной вице-премьера по делам Содружества: аппарат был даже не распакован и на нем лишь изредка играли в подкидного. Волков, завернувший в «Белый дом» по каким-то предвыборным вопросам, не мог этого стерпеть и не стерпел. Похищение вполне удалось бы, кабы не молодецкий кураж самого Валеры. На ленивый вопрос дежурного охранника: «Чего выносите?» — он сострил: «Чего-чего! Доллары в коробке!» Шутить о деньгах в «Белом доме» было так же неосторожно, как забавляться разговорами о бомбе в багаже на контроле в аэропорту. Милиционер моментально засвистел, сбежалась целая армия омоновцев. И хотя в коробке из-под ксерокса был упакован действительно ксерокс, Валере пришлось полдня объясняться, по какому праву он присвоил министерскую собственность. Карьера его опять повисла на ниточке. За подобные шалости Волкова могли бы легко турнуть из предвыборного штаба, отдав на съедение прокуратуре. Чтобы замять скандал, я помог через своих знакомых на ТВ распустить контрслухи: мол, деньги все-таки были и предназначалась они народным любимцам — знаменитым нашим певцам и артистам. Доходы самых любимых поп-идолов по традиции в прессе обсуждению не подлежали. Газетчики дружно заткнулись, Валера снова вышел сухим из воды. Теперь за ним был должок...

— Макс, это шантаж, — квакнул Волков в трубку.

— На том стоим, — согласился я. — Не славы ради, а пользы для. Значит, ты мне устроишь свидание с боссом?

Кремлевский шоумен ответил сдавленным мычанием.

— Время, Валера, время! — поторопил я. — Не мычи, а поскорее телись. Террорист — он ведь ждать не станет, я серьезно говорю. Пойми же ты, чучело.

— Хорош-ш-шо же, — прошипел Волков. — Я рискну. Но если он тебя примет, ты у меня сам будешь в таком долгу!..

— Это уже деловой разговор. — Я поглядел на часы. Уломать Валеру мне удалось за четверть часа. — Будь по-твоему, а теперь иди договаривайся. Через сколько мне тебе перезвонить?

— Я лучше сам тебе перезвоню, — возразил Валера. Поняв, что отвертеться не удастся, он быстро перестал метать икру и заговорил нормальным голосом озабоченного бизнесмена. — Напомни мне номерок твоего мобильного.

— У меня нет мобильного, — признался я.

— Как нет? — насторожился Волков, — ты же мне сказал, что говоришь с улицы. Врал?

— Да с улицы, с улицы, не пыли, — утомленно сказал я. — Клянусь Феликсом Эдмундычем. Из автомата на Петровке.

— Из автомата? — Валера с трудом вспомнил про городские уличные телефоны. У новых русских чиновников память не длиннее прически рэкетира. Многие наверняка уже забыли, что, кроме «джакузи», бывают и обычные ванны. — Тогда давай минут через двадцать.

Половину этого времени я провел, нервно прохаживаясь мимо колонн Большого театра и разглядывая освещенные афиши. Завтра здесь давали «Лебединое озеро», в воскресенье — «Спартак». За годы работы на Лубянке Большой не единожды попадал в сферу моих оперативных мероприятий. Один раз я сподобился задержать на подходе к театру новоявленную Шарлотту Корде с пистолетиком в сумочке. Другой раз уже в фойе я брал с поличным французского связного месье Фридкина. Помню, пришлось даже слегка подраться, чистое кино... Но ни на одном здешнем спектакле я так и не побывал. Все не с руки было подняться в партер или в бельэтаж. Ноги не доходили.

Ровно в срок я стоял у ближайшего телефона-автомата. На сей раз трубку схватил сам Волков.

— Через час возле Боровицких ворот, — торжественным тоном произнес он. — Там будет ждать его референт, зовут Павел. Он проведет в корпус номер один. Босс выделил тебе пять минут и ни секунды больше.

— Спасибо, дружок, — поблагодарил я. — Мне хватит.

Первый этап полета над розовой лысиной генерала Голубева прошел успешно. Все бортовые системы работали в норме. Теперь бы только не сгореть в самых верхних, то есть кремлевских, слоях атмосферы.

— За спасибо не работаем, — мстительно сообщил мне Волков. — Эта пятиминутка мне дорого обошлась. Но тебе, Макс, она обойдется намного дороже. Выполнишь теперь мое любое желание. Захочу — пройдешься на руках вокруг мавзолея и сто раз прокукарекаешь... Страшно-с, господин чекист? — добавил он противным голосом белогвардейца из «Новых приключений неуловимых».

— Уже трепещу, — ответил я и повесил трубку.

Валериных фантазий я не боялся. Несмотря на свои клептоманские загибы и склонность к куражу, Волков был человеком в высшей степени практичным. Я был уверен, что на бесполезное желание он свой фантище не изведет...

Референт Павел оказался блондином лет тридцати. Он пытливо заглянул мне в лицо, придирчиво осмотрел мое удостоверение и предложил сдать на хранение оружие, если таковое имеется. Я легко расстался со своим пустым «Макаровым». Павел тут же, на проходной, обменял его на пластмассовый номерок с надписью «Кремль» и вручил мне. Судя по рутинности обмена и числу на номерке далеко не один я подвергся разоружению здесь, у входа в святая святых. Я давно подметил закономерность: всякий раз накануне президентских выборов многие граждане России привычно умножают свои личные арсеналы. Гражданам боязно. Всегда есть шанс заполучить в Отцы Народа какое-нибудь чудо-юдо, мечтающее поставить страну на уши. Сам я — человек служивый, а потому аполитичный. Но любой застой предпочту мясорубке.

Так уж я воспитан.

После сдачи пистолета процесс оформления пропуска занял не более десяти минут, и вскоре мы с референтом Павлом уже шагали по кремлевской брусчатке, подсвеченной со всех сторон яркими прожекторами. До корпуса номер один идти было недалеко. Но двигались мы со скоростью беременной улитки: за каждым вторым поворотом гостя ждала новая проверка документа, за каждым третьим — просветка на детекторе. Всего же я показывал выданную мне карточку ровно шесть раз. Шестой и последний раз у меня затребовали пропуск при выходе из лифта на третий этаж.

Шаг влево, два шага вправо. Вот и приемная. Павел распахнул передо мной тяжелую дверь, а сам остался в коридоре.

— Проходите. — Строгая молодая дама в очках показала мне, куда идти.

Вероятно, это и была та самая секретарша Ксения, которая строила губернаторов в очередь и с боем пропускала мэра. Внешне очкастенькая Ксения напоминала завуча в образцово-показательной школе, а сама приемная — учительскую в той же школе. Вдоль стены встали в ряд кресла, шкафы, сейф, холодильник. Над креслами примостилась учебно-педагогическая живопись в белых деревянных рамках (блеклый натюрморт с яблоками и картина с изображением Сената, вид снизу). Секретарский стол был заставлен телефонами и украшен громоздкой настольной лампой под зеленым абажуром. Для полноты картины не хватало только глобуса. Его заменяло какое-то неясное учебное пособие, глубоко задвинутое под крайний из шкафов. Издали оттуда высовывался краешек стальной загогулины, похожей на струбцину гигантского циркуля.

За дверью меня ждал настоящий кабинет директора школы. Телефонов на столе было гораздо больше, чем в приемной. Над столом — фотография Президента с дочерью и внуками. Слева компьютер, справа телевизор с видиком. Никаких сувенирчиков, никаких тебе бронзовых орлов и коллекционных зажигалок. По сравнению с этой обителью даже скромные служебные апартаменты нашего генерала Голубева выглядели пещерой Аладдина.

Хозяин кабинета поднялся мне навстречу.

В облике Главы администрации не было, казалось, ничего железного. Напротив — у него был мирный, округлый, почти домашний вид. Белесая шевелюра и нос с курносинкой. Обычное, немного усталое лицо мужчины за сорок.

Впрочем, рукопожатие его было крепким, а взгляд серых глаз — неожиданно цепким и внимательным. Даже слишком цепким, вдруг понял я. Свое прозвище Железный Болек заработал все-таки не зря. Стоило чуть всмотреться, и делалось очевидным: металл таится в уголках глаз, прячется в наклоне головы, поблескивает в складках у губ.

Интересно, нет ли у него проблем с металлоискателями? — посетила меня идиотская мысль. Я торопливо отогнал ее прочь.

— Валерий доложил мне о вас, капитан Лаптев, — с ходу произнес Железный Болек и кивком указал мне на кресло. — Поэтому прошу ближе к сути. О каком теракте вы ему говорили? Давайте коротко, опуская подробности.

По дороге сюда я уже мысленно отрепетировал свой рассказ, сделав его максимально компактным. Начать я собирался с письма от «Мстителя», а закончить бегством Исаева и осмотром его квартиры. Единственное, про что я решил не говорить, — так это про номера на автоматах. Свои подозрения насчет генерала Голубева я пока оставлю при себе. Не в моих правилах стучать на начальство.

Глава администрации вник с первой же минуты. Как только я заикнулся о «Мстителе», Железный Болек сам выудил из дальнего ящика копию его письма и положил на стол.

— Так-так, — произнес он, ребром ладони разглаживая листок. — Кто бы мог подумать... Говорите-говорите, все это крайне важно...

Я приободрился, но вскоре заметил, что хозяин кабинета ведет себя как-то странно. Нет, он не перебивал меня, он даже изредка мне поддакивал. Взгляд его по-прежнему оставался внимательным. Однако внимание это было уже направлено не вовне, а куда-то далеко вглубь себя. Видимо, детективный рассказ капитана Лаптева перестал занимать Железного Болека. Теперь хозяин кабинета чутко прислушивался лишь к собственным мыслям: может быть, и крайне важным, но бесконечно далеким от моей истории.

— Это вариант... — сказал он в пространство, когда я закончил. — М-да, это хороший вариант. Отличный... Повышаем меры безопасности, дочь переезжает в Завидово... Угу... Знаете что, капитан Лаптев. — Глава администрации наконец вспомнил о моем присутствии. — У меня к вам большая просьба. Валера мне сказал, что вы грамотный опер. Ценю профессионалов. Не сомневаюсь, вы скоро найдете этого двоечника. Но только...

Железный Болек сделал паузу и побарабанил пальцами по столу.

— ... Попытайтесь не найти его до воскресенья.

Наверное, вид у меня был донельзя глупый. Как и у всякого человека, которого сзади ударили пыльным мешком по голове.

— Я, кажется, неточно выразился, — поправил себя Железный Болек. — Извините, капитан. Отыскать вы его можете, бога ради. Я имел в виду другое: не трогайте его до воскресенья. Пусть погуляет до выборов...

Обычно мне удается сохранять спокойствие и невозмутимость в гораздо более жестких ситуациях. Но туг удар был слишком силен и внезапен. В этом кабинете таких слов я никак не ожидал. Чисто рефлекторно я привстал с места, не выпуская хозяина из поля зрения и краем глаза фиксируя входную дверь.

— Ход ваших мыслей мне нравится, — невесело усмехнулся Железный Болек. По моему лицу он понял все, о чем я уже подумал и о чем собирался подумать. — Успокойтесь, капитан, это не дворцовый переворот, а я — не главный заговорщик... Да сядьте, сядьте вы и послушайте! Скрутить меня вы всегда успеете, приемам каратэ я не обучен...

Тонко пискнул один из телефонов. Глава администрации безошибочно выбрал белый аппарат и взял трубку.

— Да, Рашид Харисович, — негромко сказал он. — Да, конечно... Уже не меньше пяти?.. Очень плохо, а куда денешься... Можете подняться прямо сейчас... Нет, не помешаете, наоборот...

Имя-отчество главного кремлевского кардиолога Дамаева было мне знакомо. Несколько лет назад он лично оперировал Президента, и об этом писали все газеты.

Дамаев. Президент. Выборы. Болек...

Я стал поспешно тасовать эти четыре слова, комбинируя их попарно. Дамаев — Болек. Болек — выборы. Выборы — Президент. Президент — Дамаев... Смутное подобие догадки заворочалось где-то глубоко в спинном мозгу. Мои хватательные рефлексы ослабли. Я сел обратно в кресло у стола.

— Так-то лучше, капитан, — проговорил хозяин кабинета. — А теперь распишитесь вот здесь...

Перед глазами у меня возник край какой-то ведомости. Верхнюю часть бумаги Железный Болек старательно прикрывал рукой. Я углядел лишь номер 19-й и фамилию «Гурвич» рядом с ним. Фамилия «Лаптев» шла под номером 20.

— Что это?

— Не пугайтесь, капитан. — Глава администрации уже протягивал мне обкусанную шариковую ручку. — Не договор купли-продажи вашей души. И не заявление о приеме в масонскую ложу... Всего лишь нулевая форма, подписка о неразглашении. Как работнику органов, вам такая бумажка должна быть хорошо знакома... Ну же, ставьте автограф! Вы хотите знать правду или уже передумали?..

Загипнотизированный последней фразой, я поставил свой росчерк.

38. БОЛЕСЛАВ

Сердечная болезнь быстро сближает разных людей. Тем более если это болезнь главы государства.

— ...Надеюсь, вы теперь верите, — закончил я, — что ваш «Мститель» не представляет прямой угрозы для жизни Президента.

Дружок Волкова оказался понятливым — насколько вообще бывают понятливы капитаны ФСБ. Сперва на его мужественной физиономии взыграла было решимость разнести к чертям осиное гнездо кремлевских интриганов. Однако затем он и сам, как миленький, угодил в реестр интриганов под номером двадцатым.

С моей подачи он довольно скоро сообразил: кремлевский лазарет для террориста недосягаем. Если мы сохраняем тайну, никто даже не станет искать там Президента. А пока двоечник с бомбой гуляет на свободе, мы можем законно оправдать любые меры безопасности. И не надо лишний раз объяснять, почему наш Президент никому не показывается на глаза...

— Теперь, пожалуй, верю, — сказал капитан и покосился на Рашида Дамаева. На протяжении всего моего рассказа кремлевский эскулап исправно кивал в нужных местах. — Но...

— Но... — повторил я вслед за ним.

Я почти не сомневался, что теперь этот Лаптев что-то у меня попросит. Недаром ведь он кинулся сразу ко мне, минуя свои кагэбэшные инстанции. Такой прыткий и все еще капитан. Наверное, начальство его зажимает, не дает хода, присваивает заслуги... А тут есть хорошая возможность отличиться. Хочешь майора? Будет тебе майор.

— Но человек с полным рюкзаком взрывчатки должен быть найден, — упрямо произнес капитан. — Он опасен.

Так я и думал! Ему не терпится стать героем. Человеком, Который Предотвратил Покушение На Президента — все шесть слов с большой буквы. Бог с тобой, геройствуй. Только не путайся под ногами.

— Конечно, опасен, — легко согласился я. — Найдите его и глаз с него не спускайте. Уже в понедельник сможете его арестовать.

— А если что-нибудь случится до того?

Настырность Лаптева показалась мне нелепой. Самое худшее уже случилось, подумал я. И гораздо раньше понедельника.

— Тогда сразу свяжитесь со мной, — велел я и написал на листке телефон приемной. — Вот, возьмите и не тревожьте больше Волкова. Звоните прямо сюда. Считайте, ваше дело на контроле администрации Президента. Я держу руку на пульсе... Все, спокойной ночи и спасибо. Вы мне очень помогли.

Тут я нисколько не слукавил. Пока ты в цейтноте, блестящую идею самому родить трудно. Зато можно выхватить ее из воздуха, из мусора, из всякой белиберды. Пылкий капитан с его обкуренным бомбистом подарили мне отличную мысль. Срочный переезд президентской дочки в Завидово — вот он, идеальный вариант для уикенда. Подальше от Кремля и от медсанчасти. Подальше от меня и от вопросов, которые она захочет мне задать и на которые я не смогу ответить... Прежде я не знал, как без особого вранья уговорить Анну. Теперь знаю. Террорист — это убедительно.

Я выпроводил капитана из кабинета и передал его в руки Паши. Как только они скрылись, я сказал Ксении:

— Запомни, это был капитан Лаптев. Героический человек. Я дал ему номер твоего телефона. До понедельника не вздумай меня с ним соединять.

Когда я вернулся в кабинет, кремлевский врач Дамаев все так же сидел в дальнем углу комнаты и теребил в руках какую-то бумажонку. Выглядел он ужасно. За последний час, проведенный им в лазарете, некогда моложавый кремлевский эскулап успел состариться еще лет на десять. Днем я дал бы ему шестьдесят с гаком, а сейчас — все восемьдесят.

Хорошо, я хоть заранее успел намекнуть Ксении, что Рашид Харисович переживает из-за болезни нашего общего друга — министра финансов. «А что, Гурвич так плох?» — расстроилась сердобольная Ксения.

«У него порок сердца», — скорбно соврал я, одновременно стараясь припомнить, какую же хворь я назвал пресс-секретарю Баландину. Впрочем, тот все равно не поверил.

— Давайте сюда ваш листок, — приказал я.

Постаревший эскулап молча протянул мне список номер два. В нем значилось всего пять фамилий из первого списка: я, сам Дамаев и трое реаниматоров. Остальные пятнадцать человек из двадцати знали теперь всего половину правды. Притом лучшую.

— А Макин не в курсе? — спросил я.

— Нет, — хрипло пробормотал Дамаев. — Он ведь снаружи сидит.

— А Шульпяков? — Я имел в виду полковника ВВС, который носит президентский «ядерный чемоданчик». Шульпякову полагалось сидеть не дальше, чем у внутренней двери в палату. К счастью, на эту секретную должность у нас всегда отбирают глухонемых. Полезная традиция.

— Тоже нет. Не заметил...

Я еще раз взглянул на пять фамилий. Ничего, терпимо. Реаниматоры уже на казарменном положении, а Рашид будет молчать.

— Как это случилось? — Я сложил бумажку и спрятал ее в карман.

— Стимуляторы... — На лейб-медика жалко было смотреть. — Мы задали предельный режим... Поймите, у нас не было выхода! Прямой массаж ничего не дал!

— Тише-тише, Рашид Харисович, — почти ласково проговорил я и похлопал доктора по плечу. Меньше всего я хотел, чтобы и у Дамаева внезапно отказало сердце. — Сколько вы сможете имитировать глубокую кому?

— Сутки, — шепотом сказал Дамаев. — Я подключил кардиограф к метроному. Он выдает на экран слабый устойчивый импульс. Но скоро необратимые изменения уже не спрячешь...

Я посмотрел на циферблат. Десять минут, как началась суббота. Нам бы ночь простоять и день продержаться. И еще одну ночь. И еще один день.

— Двое суток, — отдал команду я. — Делайте, что хотите, но дайте мне двое суток. Меньше никак нельзя, запомните. Идите и трудитесь, только сами не вздумайте умереть. Поняли? Я не умею обращаться с вашими приборами... Ну, идите же!

Кремлевский эскулап встал с места, деревянно кивнул, затем траурными глазами глянул на меня.

— Но объясните мне, Болеслав Янович, — с отчаянием прошептал он, — зачем нам все это нужно? Пусть не через сутки, пусть через двое все равно это станет известно!.. Такую новость невозможно долго скрывать!..

Кажется, лейб-медик стал заболевать старческим склерозом. Я ведь ему уже трижды успел растолковать, в чем фокус! М-да. Придется растолковывать в четвертый.

— Рашид Харисович, — терпеливо сказал я, — вы не понимаете одной юридической тонкости. Если он умирает сегодня, то просто одним кандидатом в президенты становится меньше... А вот если несчастье происходит уже после победы на выборах, даже через десять минут, то по Конституции на три месяца его полномочия переходят к премьеру... Три месяца — гигантский срок. За это время что-нибудь придумаем, вы меня знаете. Обеспечим плавную преемственность...

— Значит, в воскресенье будут выборы?

— Обязательно, — твердо сказал я. — Матч состоится в любую погоду.

— И Президент по-прежнему наш главный кандидат?

— Обязательно, — повторил я. — Очень надеюсь, что в первом же туре выберут именно его.

— Мертвого? — с каким-то суеверным страхом выговорил Дамаев.

В политике почтенный кремлевский доктор был абсолютным тупицей. Я бы оставил его на второй год — если бы у меня был этот год. Дамаев не видел ничего дальше своих аптекарских склянок. Он даже представить не мог, что начнется, если наш государственный корабль резко сменит курс. У нас — не Европа. Здесь не бывает бархатных революций.

Я взял со стола три папки — красную, зеленую и голубую — и, развязав тесемки, вывалил их содержимое. По столу веером рассыпались сводки экспертов, факсы информагентств, газетные вырезки. Сверху легли прекрасные цветные фотографии.

Ухмылка Генерала на фоне стартового ракетного комплекса «Зенит».

Лысина Товарища Зубатова в окружении красно-черной ревущей толпы.

Похабный жест Фердика Изюмова, прыгающего в карнавальном костюмчике сперматозоида.

— А эти живые, по-вашему, лучше? — горько спросил я.

ЧАСТЬ III МЕРТВЫЕ ДУШИ

39. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

В 4:07 утра меня разбудил телефон. Я специально выставил его поближе к моей походной койке и вскочил от первого же негромкого звяканья аппарата.

Слышимость была отвратная. Голос тонул в треске, шуме ветра и завываниях шакалов. Лишь после долгих мучений я и мой собеседник кое-как докричались друг до друга. Я наконец понял, что звонят из Кара-Юрта, с тамошнего аэродрома. Зафрахтованная мной «сессна» десять минут назад поднялась в воздух и взяла курс на Москву.

Это значило, что их превосходительство все-таки соизволил спуститься с гор.

Будем теперь ждать, сгорая от нетерпения, сердито подумал я. Хлеб-соль приготовим на чистой вышитой портянке. Ему, конечно, было недосуг вылететь пораньше и поспеть ко вчерашнему эфиру. Беседы с дряхлыми саксаулами и турне по заброшенным могилам ему, конечно, важнее. Этот горный орел уже чувствует себя избранным президентом — куда торопиться?

Из-за полуоткрытой двери соседней комнаты осторожно выглянул капитан Дима Богуш. Лицо его слегка осоловело от недосыпа, однако форма, прическа и выправка были, как всегда, в идеальном порядке. Звяканья аппарата мой адъютант не слышал и мог вообразить, что полковник Панин внезапно раскричался во сне.

— Я вам нужен, товарищ полковник? — предупредительно спросил меня Богуш.

В левой руке адъютант придерживал брошюру с портретом Генерала на обложке. У наших ночных дежурных она пользовалась особой популярностью. Чтобы не заснуть на посту, достаточно было открыть брошюру на любом месте и взяться считать идиотские опечатки. На сто страниц их было штук пятьсот, а то и больше. После нашей победы всем трем корректорам светила пожизненная гауптвахта.

Впрочем, Генералу этот агитационный опус все равно нравился. Он сам перечитал его раз десять, а к середине предвыборной кампании уже почти поверил, что и написал его сам.

— Вольно, капитан Богуш, — сказал я. — Помощь не нужна, я в порядке. Сколько вам еще осталось дежурить у телефакса?

— Восемь часов ноль четыре минуты, — отрапортовал мой адъютант, даже не глядя на часы. Его явно клонило ко сну, но он не позволил себе ни одного зевка. Образцовый офицер, достойный поощрения.

— Приказываю идти домой и восемь часов отсыпаться, — скомандовал я. — По исполнении вернетесь и доложите. А пока я лично подежурю вместо вас. Кру-гом!

После звонка из Кара-Юрта пост Богуша становился символическим. Тем более наш телефакс еще с вечера спятил, все-таки надорвавшись на генеральских посланиях. Прерывистые весточки с гор вконец доконали чуткую южнокорейскую технику. Теперь время от времени факс-аппарат самопроизвольно включался и выдавал то позавчерашнюю сводку погоды, то биржевые курсы, то кусочки новостей, а то и просто печатал бессмысленное: «Зум зум зум...» — десятки раз подряд. Адъютант уже вызвал мастера из фирмы, хотя я сомневался, что тот явится в выходные.

— Есть идти отсыпаться! — Щелкнув каблуками, довольный Богуш пошел исполнять приказ. Он не ожидал от меня такого либерализма, да еще накануне выборов.

Вообще-то я редко делаю поблажки подчиненным. Но сейчас у меня был свой резон загодя удалить адъютанта.

От Кара-Юрта до Москвы «сессна» долетит за полтора часа. Еще час уйдет на то, чтобы доехать от нашего аэродрома в Раменках до Озерковской набережной. Стало быть, через два с половиной часа этот путешественник явится сюда.

Вот тогда мы и потолкуем, желчно подумал я. Не выбирая выражений и без адъютантов. Я отослал своего Богуша, он отошлет своего Крюкова. Свидетели ни к чему. В присутствии нижних чинов нельзя ронять авторитет кандидата, особенно если он в генеральском звании. Пусть даже у него головка сошла с нарезки от будущих успехов.

Я заправил походную койку и перешел к другую комнату, к телефаксу. За последнюю неделю я всего раз или два ночевал дома, а все остальное время проводил здесь, в штабе. Не было смысла жечь бензин на казенном «вольво», добираясь домой: моя пустая квартирка в Капотне не развалится и без хозяина. Да и чего я там забыл? Ненужную двуспальную кровать? Стенное фото жены-покойницы? Мою коллекцию кокард, которую она ненавидела? Полочку из-под ее мраморных слоников, которых ненавидел я?

С каждой моей полковничьей пенсии она покупала себе по слонику. И еще шоколадных конфет, обертки от которых всегда бросала куда ни попадя. Как я потом ни старался, как ни переставлял мебель, переклеивал обои и заново белил потолки, вся квартирка осталась пропитана сладким цивильным запахом. Шоколадным запахом беспорядка и лени. Идеально вымытый пол здесь выглядел грязноватым. Свет — тусклым. Свежее покрывало — измятым. Стены — обшарпанными. Надо было менять не обои, а жизнь.

Скоро все у нас будет по-другому, подумал я. Если только...

Не сметь сомневаться! — сердито одернул я самого себя. Не сметь, полковник! Мы победим, без всяких «если». Генерал будет президентом. Расхлябанность кончится. Слоники больше никогда не сядут нам на шею. Мы палкой выколотим из страны всю ее сладкую штатскую одурь.

Я сел за стол, аккуратно отодвинул том маршала Жукова, заложенный на середине, и принялся вчерне набрасывать проект будущего президентского Указа «О дисциплине гражданского населения». Работа так увлекла меня, что встрепенулся я лишь от громкого гудения в правом ухе.

Это включился сумасшедший телефакс. В приемный лоток поползла бумага, сразу свиваясь в трубочку.

«Накануне выборов все кандидаты зум зум зум зум... — забредил телефакс. — Президент принял в Кремле зум зум и имел зум зум зум... Новозыбковский металлургический зум зум зум... Ирландская республиканская зум зум... Индонезийская коммерческая зум... Ветер северный, умеренный до зум зум... А рубль сегодня равен одному зум зум зум зум зум...»

Я выдернул шнур из розетки. Подождал, снова включил, прислушался. Тихо. Факс-аппарат, успокоясь, больше не гудел. Зато вдалеке хлопнула входная дверь, и в коридоре раздались чьи-то шаги.

По времени это уже мог быть Генерал, но это никак не был Генерал. Шаги не те. Наш кандидат в президенты медленно впечатывает в пол все сто кило своего веса, а здесь передвигался кто-то легкий и суетливый. Быть может, их превосходительство по привычке выслал впереди себя квартирмейстера или авангард? Иногда Генерал вдруг забывал, что уже не командует армией, и вел себя один, как целое воинское соединение.

Дверь распахнулась. Точно! На пороге стоял капитан Крюков, личный генеральский адъютант.

Видок у него был жуткий: как у пьяного дембеля после свалки в бардаке. Китель был в бурых пятнах, рукав полуоторван, половина пуговиц отсутствовала. Багровое кровоточащее ухо едва-едва удерживало сбитую набекрень фуражку. На небритой щеке вспухал темно-лиловый желвак размером с яйцо.

И это — кадровый офицер? Хуже последнего шпака!

— Товарищ... полковник... — простонал Крюков, тараща на меня мутные глаза. Он даже забыл переложить свой грязный сидор из правой руки в левую и отдать мне честь.

— Отставить, капитан! — резко оборвал его я. — Десять нарядов вне очереди!

Окрик подействовал. Мути в глазах подлеца немного поубавилось. Он уже догадался освободить правую руку и поднести ее к голове.

— Есть... десять нарядов... вне очереди...

— А теперь выйдите, снова зайдите и доложите о себе, как полагается! — скомандовал я. — Марш за дверь!

Крюков попятился за дверь, а когда объявился снова, уже слегка напоминал человека. Фуражка его теперь хотя бы сидела ровно, остаток пуговиц был застегнут.

— Товарищ полковник! Гвардии капитан Крюков... — слабым голосом начал он.

Желвак на его щеке полиловел пуще прежнего. У офицера с такой мордой противно было принимать рапорт по всей форме. Внешний облик рапортующего дискредитировал чеканные уставные обороты.

— Отставить! — приказал я. — Где Генерал?

Простой вопрос поставил генеральского адъютанта в тупик. Взгляд его бестолково заметался по комнате, взлетел к потолку, затем пробежался по полу и наконец уперся в вещмешок. Крюков широко распахнул рот, но не произнес ни одного слова: как будто вдруг онемел или запамятовал родной язык.

Мне надоело цацкаться с этим пентюхом. Я крепко взял его за плечи и пару раз капитально потряс, надеясь вернуть ему дар речи и память на слова. Зубы Крюкова дважды лязгнули.

— Где Генерал? — гаркнул я ему в самое ухо. — Вы прилетели вместе?

— Так точно! — покорно ответил Крюков. Голова его моталась из стороны в сторону. — Никак нет!

— «Так точно» или «никак нет»?! — рявкнул я, теряя терпение.

Вместо прямого ответа капитан неожиданно разрыдался в голос, словно какой-нибудь рядовой-первогодок. К небритости, желваку и порваному мундиру разом добавились еще слезы и сопли. Вид побитого офицера гораздо гаже, чем вид офицера пьяного, но офицер плачущий мерзее втройне.

— Наша маши-и-ина... — простонало это ничтожество в капитанских погонах.

— Что «маши-и-ина»? — злобно переспросил я. — Угнали? Кончился бензин?

— Взорвала-а-а-ась...

Я почувствовал, как мне на голову валится потолок — вся многотонная масса потолочных балок, кирпичей и железных перекрытий. Нет, этого не может быть! Бред собачий!.. Отпуская Генерала в горы, я менее всего волновался за его безопасность. Слава кавказского миротворца защищала нашего кандидата от любых местных неприятностей. На самый крайний случай при нем имелись вооруженная охрана и даже сапер...

— Как взорвалась? Почему?! — Я вновь затряс Крюкова — безвольного, как поролоновый манекен для штыковых атак.

— Минное по-оле... — захныкал адъютант, растирая сопли по щекам. — Возле самой гробни-ицы... Не было же его на карте, не было... И, главное, сапер наш, Родя Шухов, еще сказал: ох, не нравятся мне эти камушки. А Генерал ему: не ссы, проедем, я заговоренный... Очень ему хотелось на генерала Гамаля в гробу посмотреть... И у третьего камушка как рва... как рва...

На половинке последнего слова капитанзастрял. Я испытал прилив острой ненависти: сначала к Генералу, а следом и ко всей его непутевой команде. У-у, проклятые мудаки! Чтобы так обосраться!

— Ведь вас же, сволочей, предупреждали! — Я еще раз бултыхнул тело Крюкова туда-сюда, надеясь сбить его яйца в гоголь-моголь. — Вам же было сказано! Ни один волос! Не должен! Упасть! С его головы!

С внезапной прытью генеральский адъютант вывернулся у меня из рук.

— Не упал, товарищ полковник! — истерически воскликнул он. — Ни один! Можете пересчитать!

Он рванул завязки своего грязного сидора и сунул его прямо мне под нос.

Я сразу же понял, отчего этот сопляк затруднялся с точным ответом на мой вопрос. Генерал все-таки прибыл в Москву.

Но не в полном составе.

Авангардом к нам долетела одна его голова. Остальные части тела подзадержались где-то в арьергарде.

— Больше ничего... и никого... — Вырвавшись от меня, адъютант исчерпал последние силы. Совсем обмякший, он теперь жался к стене и тонко подскуливал. — Меня — через окно, я кувырком... А они все там, у третьего ка-а-мушка. От них даже фуражек...

Не дожидаясь, пока капитан Крюков окончит свой скулеж, опять загудел факс-аппарат. Я машинально глянул на выползающий лист.

«Зум зум, — добросовестно печатал аппарат, — зум зум зум зум зум зум зум зум зум зум...»

Мною овладело абсолютное спокойствие. Теперь я знал, что мне следует делать. Ни шагу назад, твердо сказал себе я. Ни шагу. Капитуляции хотите? Не дождетесь, господа шпаки: полковник Панин из тех, кто сражается до конца. Начатое будет довершено, пусть даже все мраморные слоники мира пойдут атакой на мой бастион. Я в порядке. В полном порядке. Броня крепка. Все движется по намеченному плану. Мелкие трудности устранимы.

— Андрей! — Впервые за сегодня я обратился к генеральскому адъютанту по имени. — Перестаньте вы реветь, черт вас возьми. Ну-ка, выпейте... — Я достал из личного сейфа фляжку с коньяком и заставил сопляка сделать несколько глотков. — Вот, уже лучше... Теперь отвечайте: вы еще кому-то об этом успели рассказать? Кому-нибудь в Кара-Юрте? На аэродроме? Пилоту «сессны»? Говорили, ну?

— Никак нет! — Поролоновый манекен вспомнил уставные слова. — Они все думали, я пьяный...

— А здесь, в штабе, вашего прихода никто не заметил? — Спрашивал я скорее для проформы: в эти утренние часы здесь не бывает никого, кроме дежурного. Но дежурного Богуша я сам же отпустил. Как чувствовал.

— Никак нет! — доложил Крюков и вытер слезы. — Кроме вас, товарищ полковник.

— Очень хорошо, — сказал я, прислушиваясь. В коридоре было тихо. — Да не кисните вы, капитан! На войне как на войне. Приказываю сделать еще три глотка из фляжки... Выпили? Тогда идемте, вы мне покажете на карте точное место, где это произошло.

Я выключил факс-аппарат и, прихватив планшет, повел с собою Крюкова в нашу секретную комнату. Карта Кавказа у нас висела только одна — дерьмовая и мелкомасштабная. Сейчас мне это было только на пользу. Адъютанту Генерала пришлось подойти к карте вплотную, почти упереться в Кавказские горы своим сопливым носом. Я тем временем расстегнул планшет и не торопясь запустил туда правую руку.

— Кажется, вот здесь... — проговорил Крюков, но обернуться ко мне не успел.

— Зум зум! — С этими словами я дважды выстрелил из своего «стечкина» ему в затылок.

40. ЗАМ. ГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Полночи и все утро я провел в комнате с задернутыми шторами в компании пяти дебилов: четырех живых и одного покойного. Дорого бы я заплатил, чтоб эти четверо дружно гикнулись, а пятый, наоборот, открыл глаза. Но с костлявой такой бартер не пропирает. И покруче меня пробовали сторговаться — бесполезняк. Раз уж забрала, то с концами.

А зря, между прочим. В наше время четыре к одному — высокодоходная ставка. Другой бы на ее месте костьми лег за такой профит, с руками бы отхватил. Но нет чудес и мечтать о них нечего. На обратный ченч старуха никогда не идет, даже по самому выгодному обменному курсу. Упрямая дура.

Я посмотрел на перекошенное лицо покойника. При жизни тот не отличался особым шармом, а уж после смерти запросто мог сделать заикой любую комсомольскую лахудру из обслуги. Спасибо, его хоть затащили сюда под покровом темноты, обернув в газеты. Вспомнили, слава Богу, про элементарную конспирацию. Могли бы не вспомнить: притаранили бы свежего трупака у всех на виду — как ильичево бревно на субботнике. С них бы сталось. Гляньте, мол, дорогие товарищи. Наш генеральный секретарь слегка окочурился по пути домой. Может, съел чего-нибудь?

Телохранители, мать их растак, про себя выругался я. Дуболомы безрукие. Совки позорные. Бодигарды дырявые. Одно тело вчетвером не могли сохранить. А теперь даже не способны рассказать, отчего вдруг любимый вождь взял и откинул копыта. У них выходит очень просто: генсек был живой, потом стал дохлый. Типа того ежика, который разучился дышать и помер.

— ...Хватит! Начинаем заново! — сурово потребовал я, прерывая глухой коллективный бубнеж. — Будете теперь говорить по одному... Сперва ты! — Я показал на Матвеева, который сидел у стенки с краю.

Бодигарды стихли. Трое из них начали сверлить глазами крайнего. Усатый Матвеев беспокойно завозился на стуле.

— С самого начала? — переспросил он.

— С самого, с самого! — нетерпеливо кивнул я. Мои японские часики пожирали утренние минуты одну за другой. Скоро могли явиться Царькова и прочие штаб-активистки. — И быстрее, пока комсомолия сюда не набежала.

— Ага. — Матвеев нервно распушил свои усы. — Сначала. Понятно. Ну мы, короче, вчера утром загрузились в машину, чтобы двинуть в этот колхоз. И повезли мы с собой наглядную агитацию, флаги с символикой, значки, а еще партийную прессу в количестве двухсот штук газет. И сказал нам Товарищ Зубатов, заглянув в багажник: возьмите же еще листовки — и взяли мы пять пачек листовок, но вы велели: лучше семь — и положили мы к пяти еще две пачки, без базара, раз надо, так надо...

Усач-охранник завел свою шарманку слишком уж издалека. Он бы еще начал с ветхозаветной истории: с Адама Смита, бородатого дедки Маркса и первого съезда РСДРП.

— Ближе к делу! — перебил я. — Чего я говорил, я и сам пока помню. Не тяни резину, давай о главном.

— О главном, — тупо повторил за мной рассказчик. — Ага. Врубился. Ну мы, в натуре, прибыли на место, а там уже этих колхозников как семечек. Никто не сеет, не пашет — все ждут. И уже трибуна на ихней горке готова для Товарища Зубатова. И взошел он на горку, и обратился с речью к труженикам села, и поведал он им...

— Все, заткнись! — обрезал я. — Лишаю тебя слова. Так мы до вечера не кончим... Рассказывай теперь ты, — мотнул я головой в сторону следующего. — Только в темпе.

Я уже понял, что от Матвеева ничего путного не добьюсь. Поглядим, будет ли прок от Маркова.

Второй телохранитель шустро вскочил с места, едва не сметя на пол двух соседей.

— Во-во, товарищ Сыроежкин, все прям так и было, падлой буду! — скороговоркой зачастил он, размахивая руками. — Как приехали, генсек сразу на митинг, а потом уж в трудовые коллективы, по плану, с наглядной агитацией, с выступлениями, а в одной хлебопекарне все семь пачек листовок раздали, тем более она все равно простаивала, туда муки не завезли, потому что на этой самой машине поехали за школьной самодеятельностью, чтобы концерт провести в честь дорогого гостя... — Марков перевел дыхание, облизал губы и добавил: — ... А мы с него глаз не спускали, охраняли, каждую минуту были начеку, хоть товарища Иванова спросите...

Если учесть, что вернули они генсека в дохлом виде, добавление было чистой шизой.

— Умолкни и сядь, недоумок, — велел я. — Ты исчерпал свой регламент... Лукин, тебе слово.

Третий из четверки опасливо глянул на меня снизу вверх. Затем снова приклеил свой взор к полу.

— Да чуваки уж все сказали, — произнес он, старательно вытирая потные руки о штаны. — Про митинги, про агитацию... Об чем говорить-то?

— О деле, дубина, — нежно ответил я. — Про митинги мне больше не надо. Расскажи про обратную дорогу. Вот вы сели в машину, выехали из колхоза в город... дальше? Что лично ты видел?

— Больно мне надо глазеть по сторонам, — забурчал Лукин, не переставая утюжить ладонями штанины. — Я-то сам баранку кручу, товарищ Сыроежкин. Мне на дорогу смотреть положено, а не в салон. Вы этих спросите, кто сзади был, с генсеком и корзиной...

— Ты что несешь? — удивился я. — Сдурел? Какая еще корзина? Потребительская, что ли?

Похоже, и от Лукина сегодня толку было, как от осла молока.

— Я спереди, я баранку кручу, — тускло повторил водитель и покосился на соседей справа. — Пусть чуваки скажут, кто сзади...

Матвеев и Марков вторично оказались крайними. По команде моего указующего пальца им пришлось отдуваться по новой.

— Ну мы, в натуре, опять полезли в машину, — заунывно затянул Матвеев. — И сел я на заднее сиденье, и генсек сел туда же, и пришли к нему прощаться колхозники, и узнав, что ему тут понравилось больше всего, возгордились они и дали ему в дорогу полную корзину...

— Вернее, не полную, а половину, — подхватил за ним Марков, — и не корзину, а так, легкую корзинку. Вообще корзиночку, товарищ Сыроежкин. Маленькое такое лукошко, плетеное, там сливы были, не очень много, товарищ генеральный секретарь сказал, что он еще покушает в пути, поскольку очень любит это дело: вкусно, витамины, и косточки там совсем мелкие... почти все...

Это неосторожное «почти» разом объяснило мне все.

Я поочередно обвел мрачным взглядом каждого из охранников. Чуя недоброе, главный телохранитель генсека стал медленно отползать вбок вместе со стулом.

— Иванов! — Я поймал его глазами, с намерением испепелить на месте.

— А чего я, я-то спереди сидел... — попробовал увильнуть тот.

Иванов! — страшным голосом сказал я. — Отвечай! Куда генеральный девал косточки от слив?

— Это... в открытое окошко бросал... — забегал глазками бугай-телохранитель.

Все он бросил? До одной?

Четверо бодигардов — от Иванова до Матвеева — трусливо затаили дыхание, еще не решаясь признаться. Тогда я чуть раздвинул шторы и впустил в комнату немного утреннего света. Плотные серые тени съежились и побледнели. Сразу стал заметен синюшный оттенок лица мертвого генсека. Такой, я слышал, бывает у удавленников.

Сомнений не осталось.

— Продажная желтая пресса, — печально сказал я, обращаясь к охране, — плетет о нас всякие небылицы. Якобы мы, придя к власти, вернем тридцать седьмой год... Что за бред сивой кобылы! Да вас бы, остолопы, в тридцать седьмом за одну лишь ссадину на мизинце вождя шлепнули бы мухой, без суда. А я тут с вами разговоры разговариваю. И, возможно, ограничусь вычетами из вашего жалованья...

Охранники задышали нормально. Зная мой строгий характер, никто из них не думал отделаться так дешево. Однако мочить четырех шестерок сейчас не было времени. За два дня до выборов раскол в партии нерентабелен. Тем более когда биржевый курс доллара довольно высок, а котировка политических репрессий на фондовом рынке еще крайне низка.

— ... Вы только растолкуйте мне одно, — продолжил я свою мысль. — Любой человек, даже генеральный секретарь, может подавиться косточкой, понимаю... Но почему же вы, дебилы, просто не стукнули его по спине?

— Стукнуть? генерального секретаря партии? — На лице бугая Иванова отразилось замешательство. — У нас не было инструкций его бить, товарищ Сыроежкин. Такие вещи только съезд решает, двумя третями голосов, он нам всегда говорил...

Зубатик сам себя угробил, понял я. Я давно предлагал ему не жмотничать: брать себе в охрану не идейных борцов, а валютных секьюрити из «Феликса» — тем-то безразлично, кого стеречь. Но вождь не захотел отдаваться в руки буржуазных наймитов, и вот вам результат. Демократический централизм сгубил своего преданного поборника. Смерть и устав партии явились к финишу ноздря в ноздрю.

— Увы нам, — проговорил я. — С косточкой в горле он бы не дотянул до съезда. Стало быть, вы проявили преступную халатность. После выборов каждый отстегнет по пятьсот зеленых в партийную кассу. А пока... есть у кого-то при себе металлические деньги?

Охранники полезли в кошельки и начали там копаться. Улов оказался небогат — золотая пятирублевка царской чеканки, два посеребренных полтинника к юбилею Москвы, да еще потертая денежка достоинством в пять дойчмарок. Советской мелочи с серпом-молотом на реверсе никто в кошельках не держал. Потому мне пришлось прикрывать глаза вождю монетами с двуглавым орлом. Слава Богу, нас не видят секретаришки из провинции: для них мой жест выглядел бы чистым надругательством над трупом вождя.

— Прощай, товарищ! — сказал я, делая вид, будто давлю подступившую слезу. Четверка вооружилась носовыми платками и последовала моему примеру.

Прощай, ягодолюб, добавил я уже про себя. Прощай, народный избранник. Прощай, доктор социологии. Тебе уже никогда не сделаться членкором, даже если я перекуплю всю Академию наук... Ах, какая потеря для партии! Какая потеря для меня! Как же ты мне подгадил, свинья! Убил бы тебя за это.

Совершив обряд расставания, я ненадолго задумался, где бы припрятать усопшего. Вынос тела из комнаты теперь был исключен: пока мы валандались, вокруг стало многолюдно. За стеной уже скрежетал ксерокс, свистел электрочайник, туда-сюда сновали пришедшие на работу активистки. Один раз в мою дверь уже бдительно царапнулась товарищ Царькова — якобы подписать у меня срочную платежку, а на самом деле проверить, с кем это я. Ревнивая лахудра, естественно, не знала про мертвого партийного вождя. Она подозревала, что я с ночи заперся с живыми беспартийными шлюхами.

Так куда же нам затарить генсека? Шифоньер отпадал — доверху набит плакатами. Под диванчиком в углу? Туда он точно не влезет, ножки коротки. В сортире? Натыкаться на него всякий раз, когда тебе приспичит? Благодарю покорно. Не настолько я хладнокровен... А кстати! Вот это уже неплохая идея.

На глазок я вновь оценил габариты вождя. Если хорошо утрамбовать, здесь-то он поместится. И с точки зрения диалектики все будет правильно: надстройка и базис. Вверху тома классиков марксизма, внизу замороженный актив нашей партии. Ее золотой фонд — кадры.

— Кладите его сюда. — Я подошел к книжному шкафу и распахнул дверцу потайной секции-холодильника.

Без всякой натуги бодигарды сноровисто запихнули тело генсека в морозильную камеру и утрамбовали его за пять минут.

— Влез! — доложил Иванов. — Весь поместился.

Это была хорошая профессиональная работа. Напрасно они, ей-Богу, подались в телохранители. В морге они смотрелись бы гораздо лучше. Правда, неживое тело и хранить легче — достаточно минусовой температуры.

— Все, валите отсюда! — скомандовал я этим лоботрясам. — Ни с кем не болтайте, быстро прыгайте в свой «джип», и по газам. До понедельника отсидитесь на даче в Волынском, а я пока постараюсь разгрести ваше дерьмо... И запомните самое главное: любому, кто посмеет трепаться, я не обещаю спокойной и безбедной старости. Скорее всего, болтун не доживет до нее. Понятно? Тогда сгиньте... Ну, чего ждете?

Охранники замялись. Кажется, эту похоронную команду кое-что смущало. После томительной паузы Иванов все-таки осмелился.

— Товарищ Сыроежкин, — робко проговорил он. — Мы вот... Мы только хотели спросить... А кто у нас теперь будет... кандидатом в президенты?

Подобное любопытство я предвидел.

— Странный вопрос, — ледяным тоном сказал я. — И еще страннее слышать его от товарищей по партии... ЦК давно утвердил единую кандидатуру. — Я указал пальцем на дверь шкафа-холодильника. — Вы хотите оспорить линию ЦК? Может, вы ошиблись партией?

— Мы не спорим! — торопливо закивал Иванов. — Не спорим! Но ведь Товарищ Зубатов... он это... он ведь немножко... — Охранник вдруг заделикатничал, не решаясь назвать труп трупом.

Партийных дуболомов я всегда мог сломить их же оружием. Недаром же перед тем, как сделать ставку на Зубатика, я прочитал полтонны всякой литературы... Оставив ледяной тон, я заговорил вкрадчиво.

— Во-первых и во-вторых, — начал я, — вы обязаны помнить про коллективность партруководства и роль личности в истории. Сила партии — в связи с народом, ибо историю творит не Иванов, Петров или Сидоров, но, прежде всего, народ. Масса. Следовательно, генеральный секретарь — только флаг, символ генеральной линии партии. Если угодно, ее товарный знак. Но будете ли вы менять товарный знак фирмы, когда ее дела на подъеме? Тысячу раз нет.

По привычке меня ненароком занесло в коммерцию, но дуболомы этого не заметили. Они хлопали ушами, впитывая политграмоту.

— В-третьих, — продолжил я, — в нашем уставе смерть нигде не названа среди причин, мешающих генсеку исполнять свои обязанности. Болезнь — да, аморалка — да, ревизионизм — трижды да, но про смерть ничего не сказано. И наконец...

По лицам бодигардов я понял, что они почти прониклись моей логикой. Требовалось забить последний гвоздь.

— И, наконец, — произнес я. — Вспомните: кто до сих пор остается вождем всего мирового пролетариата? Вот именно! А ведь живым он перестал быть много десятилетий назад. Но мировой пролетариат, в отличие от вас, не задает идиотских вопросов... Чем же вам не угодили имя и тело Товарища Зубатова? Вы все еще против?

— Нет-нет, мы за! Мы поняли! — с чувством ответил Иванов.

Остальная троица поддержала его дружным мычанием. Вот что такое несокрушимая логика, порадовался я. И почему я сам не пошел в генсеки? Скромность заела.

— Если поняли, то проваливайте, — велел я. — И помните, что я вам сказал. Ни звука.

Четверка гуськом направилась к выходу.

— Погодите! — внезапно спохватился я. За разговором с дуболомами я забыл кое-что важное. — А ну-ка вытаскивайте его назад! На минуту.

Бодигарды вернулись с полпути и безропотно исполнили приказ. Товарищ Зубатов в морозильной камере уже покрылся инеем, но еще не успел толком слежаться. Извлечь его пока не составляло труда.

— Теперь можете положить на место, — распорядился я, складируя на столе добытые трофеи: три банки пива «Монарх». Как здорово, что я вспомнил о них. Холодильник здесь мощный. Через час-другой пробиться к пиву удалось бы только ломом...

Когда телохранители все-таки свалили из моего кабинета, я накрепко запер шкаф с холодильником внутри. Потом вскрыл одну банку «Монарха», перелил пиво в объемистую кружку с партийной символикой и стал неторопливо ждать отстоя пены.

Я заслужил эту кружку. Канифолить мозги идейным лохам все-таки ужасно утомительно. Пока гонишь туфту про нетленного вождя и коллективное руководство, больше всего боишься потерять непроницаемость морды и выпустить на волю истинное ее выражение. А это делать не надо. Пусть себе охранники не знают, что товарищу Сыроежкину уже начхать на вождя, партию и выборы: главное чтобы дуболомы заткнулись до понедельника.

Проиграет наш жмурик послезавтра или даже победит — уже не имеет значения: дольше трех дней кандидата в президенты в холодильнике не удержать. Скоро народ что-то прочухает, заведет гнилой базар. А это значит, что в понедельник я должен буду слинять из страны.

Я отпил ледяного пива. Слинять, факт. Готовясь к выборам, я немного увлекся и набрал под Зубатика избыток краткосрочных кредитов. Будь генсек жив, мы погасили бы часть процентов по вкладам думскими законопроектами, но под покойника мне не дадут люфта. Вкладчики нынче нервные, в непонятках сидеть не любят. Пригласят на арбитраж, вложат в тебя пару свинцовых инвестиций из «ТТ» — и будь здоров. Такой вариант меня не устраивал.

Я сделал еще глоток-другой. Смерть Зубатика поломала мои расчеты, факт. Но деловой человек никогда не станет рвать на себе волосы и долго сыпать проклятиями. Сопли и вопли нерентабельны. Надо брать пример с кошек. Даже падая с десятого этажа, умное животное не мяукает бестолково, а группируется в воздухе и тормозит хвостом, чтобы слететь помедленней и мягко упасть на все четыре лапки.

Я тоже знал, куда мне лететь и где падать. План отступления у меня готов был заблаговременно. В тайнике уже лежали авиабилет с открытой датой вылета и паспорт с открытой визой. Я предполагал, что инвесторы станут искать меня в оффшорной зоне на Кипре: я нарочно засветился там с Зубатиком и даже прикупил кое-какую мелочь. Пусть ищут.

Но я-то буду не на Кипре. Я приземлюсь в желтой жаркой Африке, в южной ее части. В портовом городе Кейптауне у господина Ван дер Сыроежкина есть не только яхта «Жаннетта», но и недвижимость на три миллиона рандов. И еще пять процентов акций процветающей алмазной компании «Ди Берс». Этого хватит, чтобы ни в чем не нуждаться.

В принципе, сказал себя я, можно смыться из страны хоть сегодня. Однако это было бы финансовой глупостью. Дела плохи не настолько, чтобы сбежать, бросая лакомые кусочки. Новоявленному бизнесмену из ЮАР совсем не помешает вкусная добавка. Раз генеральный секретарь официально жив, жива и генеральная доверенность, выданная мне как его первому заму. Перед отъездом я смогу обнулить наши партийные счета и кое-что забрать из банковских сейфов.

Я допил свое пиво и посмотрел на стенной календарь с красной датой. Как ни печально, в субботу и воскресенье коммерческие банки закрыты. Поэтому раньше, чем в понедельник утром, к сейфам и счетам никак не подобраться.

Решено: еще два дня поиграем в выборы. Игра стоит свеч.

41. «МСТИТЕЛЬ»

Не размыкая глаз, я протянул руку к тумбочке — и нащупал пустоту. Тумбочки возле кровати не было. Рука моя метнулась вниз, к телефону — но не было и телефона! Тьфу ты, зараза! Куда они все подевались?

Я приоткрыл один глаз и уперся взглядом во что-то огромное, цветастое и мохнатое вместо стены. А это еще что за чудище? Откуда? Ткнув видение вялым со сна кулаком, я выбил из чудища только столб пыли. Бог ты мой, ковер! Откуда у меня взялся ковер? Вчера у меня его точно не было. Может, он пророс сквозь стену, от соседей? Но домашние ковры не растут так быстро. И как он сумел запылиться, за одну-то ночь?..

Что-то здесь было неладно.

Я снова зажмурился, а затем резко открыл оба глаза и направил взгляд к потолку — к моей лучшей подруге лампочке. Но и лампочки вверху тоже не было! Исчезла! На ее месте нагло раскачивалась гроздь желтых плафончиков, похожих на стреляные гильзы снарядов для Т-80.

Это сон, успокоил я себя и поскорее закрыл глаза ладонью. Нормальный ночной ужас городского чморика. Надо быстро вздремнуть — и быстро пробудиться. На фронте эта уловка здорово помогала, когда за мною гонялись два прилипчивых страха: я в плену у духов, а у меня почему-то удостоверение контрактника, или я горю в бэтээре, а верхний люк намертво заклинило.

Мой способ борьбы с кошмарами меня обычно не подводил. Однако теперь вышла осечка. Не успел я снова вынырнуть из забытья и повернуться на другой бок, как щека моя больно уперлась в колючий ворс. Опять ковер! Опять!

Я кое-как продрал глаза и сел на скрипучей кровати, которая оказалась скрипучим диваном. Кошмар не исчез. За ночь всю мою обстановку повымело из комнаты, зато на свободное место набежала чертова пропасть чужих вещей. Кроме дивана и ковра, здесь объявились еще стол, два мягких полукресла, книжный шкаф, телевизор и в углу какой-то допотопный пуфик на гнутых ножках. Вся пришлая мебель упорно делала вид, будто стояла здесь всю жизнь, и это я, наоборот, здесь гость, захватчик, случайный поселенец...

Тряхнув головой, я проснулся. В голове моей все стало медленно укладываться по местам.

Я не дома. Верно. Я и не должен быть дома. Верно. После вчерашнего звонка Друга я быстро сдернул из своей квартиры. По пути я удачно оторвался от погони, затем целый час запутывал следы и к полуночи объявился здесь, на Мясницкой. На диване у чужого ковра. Здесь мне надо будет перекантоваться до воскресенья... Стойте-ка, а сегодня какой у нас день?

В мозгах еще шумело, и я стал рассуждать по порядку. Вчера была пятница. Получается, что сегодня — уже суббота. Значит, воскресенье завтра. Выходит, у меня в заначке еще пять с половиной папирос. Должно было остаться шесть, но вчера я нарушил режим на одну половинку. Не утерпел после бега.

Я сполз с дивана и, пошатываясь, приблизился к столу. Вот они, родимые, умильно подумал я. Лежат себе возле телефона. Лежат и молчат. Раз папироска, два папироска, еще одна, еще...

Телефонный звонок прервал мои подсчеты.

— Ну! — сердито сказал я, отрываясь от своего богатства. Сбили! Теперь придется начинать заново.

В трубке было тихо. На том конце провода кто-то внимательно слушал мой голос.

— Ну! — свирепея, повторил я. — Молчишь, зараза? Язык проглотил? Скажи что-нибудь, чмо паршивое!

— Ты в норме? — Голос Друга утихомирил меня. Я сразу почувствовал себя дурак-дураком с холодными ушами. Ясное дело: кто же, кроме Друга, станет сюда звонить?..

— Все в лучшем виде, — торопливо проговорил я. — Прости, что вызверился на тебя. Я думал, это пацаны балуются.

— Ничего. — Друг хмыкнул в трубку. — Поорал, выпустил пар, разрядил нервы — и то хорошо. Даже врачи рекомендуют снимать стресс... Так тебя не зацепило вчера? — Теперь его голос стал озабоченным. Никто, кроме Друга, не принимал мои хлопоты близко к сердцу.

— He-а, не зацепило, — сказал я. — Все просто зашибись, честное слово. Я от бабушки удрал, я от дедушки удрал. По-моему, в меня даже не пульнули ни разу, только грозились... — В двух словах я рассказал про вчерашнюю погоню и свой отрыв. — Слушай, а кто же это был?

— Почти никто, — рассеянно произнес Друг. Кажется, моя история его успокоила. — Один ретивый капитанчик. Наткнулся на тебя по письму, через комитет по инвалидам... Значит, он не видел твоего лица?

— Только спину, — подтвердил я. Мне стало совсем уж неловко перед заботливым Другом. — Считаешь, я зря это письмо писал? Дешевый понт, да?

— Не бери в голову, — ответил мой великодушный Друг. — Написал и написал, плюнь да разотри. Подумаешь, беда! Все утрясется, слово даю. С инвалидами я уже разбираюсь. А капитанчик тебя здесь не достанет, слабо ему... В общем, отдыхай себе спокойно. Покури, посмотри телевизор или книжку почитай. Есть захочешь, возьми вон в холодильнике...

«Спасибо», — хотел ответить я, но опоздал. Трубка уже стала детской погремушкой, в которой весело пересыпались короткие гудки. Друг не захотел дожидаться моей слюнявой благодарности. Как обычно, он помог и тут же скрылся, ничего не выпросив себе взамен. За все время знакомства я ни разу не увидел своего таинственного благодетеля — только слышал его. Иногда мне даже казалось, что его вообще невозможно увидеть: будто он живет в переплетении проводов и состоит из одного телефонного голоса. А почему бы нет? В любом телефоне давно завелись мелкие полезные дружки, объявляющие время, погоду или расписание поездов. Просто мой Друг по сравнению с ними — словно генерал-полковник в компании безусых прапоров.

— Спасибо, — все-таки сказал я погремушке с гудками, а потом дал отбой.

Настала пора еще раз пересчитать свой капитал. Раз папироска, неспешно начал я и откатил белую торпеду в сторону. Два папироска — туда же. Три. Четыре. Половинка...

Четыре с половиной! Меня как обожгло. Одной не хватало!

Я еще раз проверил рассчет, но сумма осталась прежней. Четыре с половиной! Встав на четвереньки, я обшарил весь пол возле стола, посмотрел под диваном и за пуфиком, заглянул за ковер, дважды проверил свои карманы — задний, верхний, боковой, нарукавный — а в конце обхлопал каждую складку рубашки и даже дунул в ствол карабина...

Все равно было четыре с половиной!

Четыре длинных торпедки и краткий, слегка подзамусоленный бычок.

Либо я вчера, впав в транс, умудрился выкурить одну лишнюю. Либо я просто потерял одну на бегу, когда прыгал из вагона в вагон, а вечером не заметил пропажи. Что в лоб, что по лбу. Никакой разницы нет. Завтра с утра я исчерпаю свой боезапас травки, и тогда боль-паскуда вернется раньше времени.

Стоило мне вспомнить про поганку, как она очнулась и стала медленно вскарабкиваться по внутренней стороне черепа. Пока это был лишь маленький разведвзвод боли, посланный для наблюдения. Пока приказа атаковать не было. Поганка в бинокль изучала плацдарм, примериваясь к моим флангам. Как только она обнаружит, что оборона снята, — сейчас же начнет долбить лопаткой землю и сооружать бруствер...

Только не это! Я жадно взглянул на бычок, словно надеясь, что он уже подрос до размеров целой папиросы. Ничуть не бывало: замусоленная вчерашняя половинка осталась точно такой же, маленькой и грязно-белой. Если я не утерплю и искурю этот бычок, мой боезапас уменьшится до четырех единиц. На них трудно продержаться сутки и еще одно утро.

Вернись к дедовским способам, приказал себе я. Вчера они уже не помогли, но вдруг сейчас сработают? Боль сегодня битая, дерганая, трусливая. Попробуй отпугнуть ее без дыма. Для начала полей ее проливным дождем, потом пристукни градом. Если враг слаб, в такую погоду атака непременно захлебнется. Даже духам не нравились ливни с градом, а тебе-то, милая, и подавно... Я двинулся в ванную, отвернул кран и сунул башку под струю холодной воды. Ага! Сегодня я начальник! Боль вжалась в грунт и застыла, не решаясь двинуться к макушке. Но и отступать назад паршивка тоже не хотела. Смотри же, я предупредил.

Я отжал дождевую влагу, вытер голову бумажной салфеткой и привычно отправился на кухню. По планировке эта кухня здорово отличалась от моей. Она была длиннее раза в полтора, а раковина с газовой плитой располагались в другом углу. Впрочем, и здесь нашелся ничем не занятый кусок белой стены шириною почти в метр. Мне хватит. Я прицелился и тюкнул своим теменем в метровый кафельный промежуток. Разик. Еще разик. Еще один. И повторим.

Тук-тук-тук! Звук от ударов получался громким и сочным: то ли моя вчерашняя шишка так отвердела за ночь, то ли здешний кафель настолько мелодичен.

Тук-тук-тук-тук! Я возобновил суворовскую атаку, чувствуя, как боль-паршивка замерла на полдороге к макушке. Я догадался, чего она так боится: вчера после фронтальной долбежки я применил дымовую завесу. Вдруг я и сегодня сделаю то же самое?

Тук-тук-тук! Каждый удар эхом разносился по всей кухне. Боль, застигнутая врасплох, пока еще не сдала позиций, однако и сопротивлялась еле-еле. Возможно, ее саперную лопатку уже смыло потоками дождя или присыпало развороченным дерном.

Тук-тук-тук! Дзынь!

Я замер. Звенело явно не в моей голове. И не телефон.

Дзынь-дзынь! Это дважды звенькнуло из коридора. Может, это Друг? Никто ведь не знает, что я здесь. Но Друг не сказал, что придет, и у него должен быть запасной ключ...

Стараясь не шуметь, я прокрался из кухни в комнату, зарядил карабин и, пронеся его в коридор, поставил у стенки, в метре от двери. Покойный сержант научил нас кое-каким полезным штучкам. Если за дверью неприятель, я успею броситься на пол и подхватить оружие во время броска.

Резким рывком я распахнул входную дверь — и тотчас же отпрянул назад, готовый совершить свой военно-спортивный маневр.

Мои прыжки не понадобились. За дверью стоял сердитый гном и таращил на меня маленькие злые глазки. У гнома были здоровущие седые усы, которые свисали едва ли не до плеч, и огромный седой чуб, выросший прямо из середины яйцеобразной головы. Это низкорослое — мне по грудь — пугало было наряжено в длинную вышитую рубаху. Из-под хохляцкой рубахи еле-еле выглядывали волосатые ножки в шлепанцах с помпонами.

— Я прошу вас немедленно прекратить! — сварливым голосом объявил мне чубатый гном. — Я — иностранный подданный, я пишу тезисы! — Пугало вытянуло вверх лапку и потрясло передо мной свернутыми бумажными листками.

— Пиши хоть романы, мне не жалко, — позволил я. Боль, пользуясь затишьем, успела немного продвинуться к макушке. Глупо было тратить время на пререкания с явным полудурком.

— Что значит «не жалко»! — вскинулся гном, заглядывая ко мне в дверь. — Я живу за стенкой, в отдельной квартире. Квартира приватизирована, между прочим. Частная собственность... И пока вы забиваете гвозди, я не могу сосредоточиться. А через час мне выступать с докладом...

Боль, обретя неожиданного союзника, удвоила скорость передвижения. Сейчас она была уже на пути к темечку. Я не мог воевать на два фронта.

— Уйди, дядя, подальше от греха. — Мне очень захотелось намотать на палец вислые усы гнома-скандалиста. — И без тебя башка раскалывается. Брысь!

Захлопнув дверь, я обхватил руками голову. Ччерт! Боль уже почти достигла темени и расчехляла саперную лопатку. Ни дождь, ни град ее уже не смогут остановить. Есть лишь одно верное средство. Но его мало.

Я старался не смотреть на папиросную половинку, хотя знал, что этот огрызок торпеды лежит на том же месте. На столе у телефона, слева. Маленький спасительный бычок. Два сантиметра радости и спокойствия. Оружие против боли, бьющее точно в цель. Взять его сейчас со стола и... Не-ет, не надо, попробую потерпеть. Если перетерпишь, она как-нибудь да пропадет сама. Сгинет. Как сон, как утренний туман... О-ох, зараза ненасытная!

Боком-боком я обогнул стол и оказался у телевизора, на который кто-то заботливый положил свежую телепрограмму. (Спасибо, Друг!) Что у нас сегодня утром по ящику? (Хоть бы американский боевик!) Будем оттягиваться по-другому... Так, суббота...

Лопатка, выбрав место на макушке, начала углублять вчерашний недостроенный окоп. Пока штык только корябал слежавшийся грунт, но в любую секунду могла начаться капитальная долбежка.

«Утренние новости»... Не то! Шоу «Кураре по-русски»... Ну и названьице! Опять «Новости», какая-то «Сувенирная лавка», «Ешьте с нами»... Сами ешьте, чморики! Где же кино? Скорее дайте мне кино!

Вот, наконец. Художественный фильм. «День Шакала». Тьфу ты!

Когда я лежал в госпитале в Ялыш-Мартане, то до рвоты насмотрелся по телеку всякой лабуды про разных дельфинов, кошечек, собак колли и прочих шимпанзе из мира животных — какие они умные и какие мы ослы. Теперь уже до шакалов добрались, паскуды. Такое и со здоровой-то башкой смотреть опасно...

Саперная лопатка нанесла первую серию серьезных ударов. И все в одну точку. Словно паршивка не окоп рыла, а бездонный колодец в самую глубину. Я понял: моя боль просто хочет отыграться за вчерашнее. Врезать посильнее, поувесистей. Она, наверное, подумала, что у меня кончилась вся травка и я перед ней безоружен... А вот те хрен, голуба! Есть у меня запас!

Больше я не колебался. Надо ответить ударом на удар, все остальное после. Схватив со стола драгоценную половинку, я чиркнул спичкой. Первая затяжка — проверочная, вторая — разведочная, третья — атакующая, четвертая и пятая — боевая и огневая. Боль не ожидала от меня контрудара и, смешав строй, стала откатываться назад, вниз по склону. Мой десантный Т-80 уже был в горько-сладком дыму по самые траки. Первым делом я проутюжил гусеницами ее окопы, а потом начал расстреливать ее дымовыми снарядами... Попадание! Еще попадание! Да я сегодня просто снайпер! Бежит, бежит паршивка, улепетывает во все лопатки! Шестая и седьмая затяжки — победные... Та-тах! Та-тах! Дзынь!

Дзынь-дзынь!

Это в коридоре, догадался я сквозь победный ликующий дым и неторопливо поплыл к двери.

На лестничной площадке стояло все то же сердитое маленькое пугало. Теперь, кроме белой вышитой рубахи, на пугале красовались широченные шаровары цвета десантных беретов. Я вообразил этого длинноусого гнома в полной экипировке десантника — и чуть не заржал. Комедия.

— Вот, возьмите. — Гном с брюзгливой миной держал двумя пальчиками какие-то таблетки. — Это вам анальгин, от головы. Только не стучите в стенку, умоляю...

— Не буду стучать, — пообещал я, выдыхая горьковатый дым. — И таблеток не надо, спасибочки. Голову я уже травкой подлечил, верное средство... Не хочешь затянуться от моего косячка? Курни разик, я не жадный, травка что надо... — Я ласково потрепал доброе пугало за чуб. Теперь я готов был разделить с ним все последние затяжки, что еще остались.

— Ну знаете ли! Это уж ни в какие рамки! — Гном вырвался и, придерживая рукой шаровары, метнулся к раскрытой двери соседней квартиры. — Москали проклятые! Не страна, а один большой притон! — злобно выкрикнул он из квартиры и с силой захлопнул дверь. Кусок штукатурки шлепнулся ему прямо на коврик.

Гном был все-таки полный шиз: носился со своими глупыми таблетками и в упор отказывался от дармового косячка. И леший с тобой, подумал я, заплывая из коридора обратно в комнату. Не больно и хотелось с таким делиться.

Из остатков дыма я слепил маленькое удобное облачко и облетел на нем комнату. Прежде, чем приземляться на диване, я бережно сосчитал свой остаток. Четыре полных папиросы. Мало. В два с половиной раза меньше, чем пластитовых шашек.

Что ж, придется экономить, сказал себе я. Больше ни одной поблажки. Надо потерпеть сегодня, чтобы не оплошать завтра.

42. РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Дважды в неделю наша «Свободная газета» бывает по-настоящему свободна.

От сотрудников.

Я люблю прийти в редакцию ранним субботним утром, когда мои лоботрясы и лоботряски сидят по домам. Мне нравится самому достать из почтового ящика пачку свежей макулатуры, пронести эту тяжелую пачку по пустынным коридорам к себе в кабинет и под крепкий чаек с лимоном проглядеть чужие газетки, сравнивая их со своею. Делаю я это не по должности, а из чистого любопытства. Мы, конечно, — первые на газетном рынке, лучшие из лучших. Но иногда не помешает узнать, что поделывают наши конкуренты и насколько мы их в очередной раз обскакали.

Конкуренты по обыкновению забивали свои полосы ерундой. Причем сегодня урожай ерунды был особенно высок: накануне выборов не разрешалось писать про выборы. Приходилось выкручиваться, кто как может. Преобладали чернуха, порнуха и откровенная джинса. Бригада «Известий», побывав в Российском Бюро ритуальных услуг, взволнованно сообщала о резком скачке цен на гробы (вчера были большие и по три, а сегодня маленькие, но по пять сотен баксов). «Независька» публиковала ежемесячный рейтинг ста ведущих китайских политиков (уже который год покойный Дэн не сходил с третьего места, вытесняя опять-таки покойного Мао на четвертое). В «Труде» журналист с веселой фамилией Погост, заглядывая в астрал, обещал народу третий внеочередной обмен купюр (об этом ему якобы сообщил дух Сергея Юльевича Витте). «Экспресс-новости» выносили на первую полосу важнейший вопрос современности: трахались ли мальчики из рок-группы «Доктор Вернер» с девочками из диксиленда «Полиция Майами»? (Судя по цветному фото, тамошних мальчиков никто, кроме мальчиков же, не интересовал.) «Московский листок», совсем одурев от жары, обнаруживал в столице украинскую мафию. Мафия пряталась по подъездам в Большом Афанасьевском переулке, зачем-то пугала старух автоматами и закусывала котлетами по-киевски в ресторанчике «Три поросенка»...

— Эх, Стасик, — бормотнул я вслух, имея в виду редактора «Листка» Боровицкого, — что же так скромно выдумано? Котлеты — это примитив. Яка же украиньска мафия без борща и галушек, сала и горилки? Недоработочка, Стас.

«Московский листок» раздражал меня больше других. Газета высасывала скандалы из пальца, забыв предварительно его помыть. И даже неплохие идейки, которые любое приличное издание отшлифовало бы до европейского уровня сенсаций, Боровицкий продавал быстро, шумно и за копейки. Что, допустим, делает нормальный редактор, когда его репортеры находят в Доме малютки №8 одноглазого от рождения чернокожего младенца? Устраивает в своей газете вселенскую смазь Минатому, Минздраву и МинЧС, добиваясь отставки хотя бы одного министра из трех. Что сделал Стас? Объявил о всероссийском розыске предполагаемого папы младенца — одноглазого негра! Разумеется, никого не нашли. И не могли найти. Гомера надо было читать, господин Боровицкий. У Гомера ясно сказано, что последнего взрослого циклопа истребили еще до перестройки...

Я отложил «Листок» на край стола и взял в руки субботний номер нашего издания. Вот вам настоящая качественная пресса: не желтая, не красная и не голубая. «Свободная газета» для свободных людей. Печать офсетная, сорт высший. Первым делом я проверил, не слетели ли вдруг наши латинские эпиграфы — «Меа culpa» и «О tempora, о mores!» — и не затерялась ли важная строка на шестнадцатой полосе: «Главный редактор Виктор Морозов».

Все было на месте. Удостоверившись, я вернулся к первой странице и еще немного полюбовался собственной газетой. Справа в подвале стояла, как влитая, информация Анджелы об утопших котятах премьера. Слева узкой колонкой была заверстана сенина заметка про Сухарева — бывшего президентского начохраны, который угодил в дурдом. Сочинение Глеба Бортникова о кремлевском вертолете вместе с фото занимали центральное место на полосе. Вчера, подписывая номер, я еще немного выправил готовый материал, сделав его острее и обиднее для Кремля. Все стрелки — в одну мишень. Президент сто раз пожалеет, что отказался от интервью со мною. Железный Болек на коленях приползет, пытаясь опять задружиться с «СГ». Но тут я буду непреклонен. Честь имею!

Городской телефон грянул в тот момент, когда я в красках представлял Железного Болека, униженно вползающего в мой кабинет.

— Слушаю! — с ленцой сказал я в трубку. Я почему-то вообразил, что это Глава президентской администрации уже предлагает мне мировую.

— Господин Морозов? — без выражения спросили с того конца провода. — Виктор Ноевич?

Хорошее субботнее утро тотчас же было сломано об колено. В кабинете сразу потемнело, воздух наполнился стеклянным крошевом, листва за окном пожухла. Я узнал невыразительный голос.

— Да, это Морозов, — прошептал я.

— Через двадцать минут, в кегельбане гостиницы «Националь», — коротко приказали мне. — С вами будут беседовать.

— А... — заикнулся было я.

— Машина ждет у подъезда редакции, — перебили меня. — Вам лучше не опаздывать. Босс этого не любит.

— Уже иду, — покорно выдавил я.

— То-то же, — сказали из трубки.

Серебристая рыбка «тойота» была припаркована у самых дверей, двумя колесами на тротуаре. Парни Бэ-Бэ — Большого Босса — плевали на автоинспекцию. При необходимости их шеф мог скупить всех ментов чохом, от рядового до министра. Но он едва ли стал тратить деньги на такую мелочь.

В кабине сидел широкоплечий бритоголовый водила.

— Э-э... доброе утро, — залепетал я, втискиваясь на заднее сиденье.

Шоферская спина промолчала.

— Утро, говорю, доброе, — жалким голосом повторил я.

— Это кому как, — сквозь зубы ответил бритоголовый и больше не обронил в пути ни слова.

Тупо выглядывая в окно автомобиля, я всю дорогу проерзал на кожаном сиденье. Встреча с Инвестором пугала меня до тошноты. С тойпоры, как Бэ-Бэ вернул меня в мою газету, я был зван для беседы всего два раза. И каждый раз я думал, что меня вынесут обратно вперед ногами. Договоренность с Бэ-Бэ была простая: я как редактор «СГ» обеспечивал свободу, он как Инвестор — деньги. Но как только моя свобода хотя бы чуть-чуть задевала его деньги, Бэ-Бэ готов был перекрыть мне кислород. В самом что ни есть прямом и жутком смысле этих слов.

После второй беседы я мобилизовал всю интуицию, чтобы впредь никогда не промахиваться... Матерь божья, что же я такого натворил?! Кажется, я выучил все запретные области. Про нефть мы не пишем, про комбайны молчок, про лекарства ни-ни, про консервный бизнес ни гу-гу... В остальном мы абсолютно свободны.

У стеклянного входа в «Националь» меня поджидал еще один бритый лоб — из ближнего круга. Вроде бы эту гориллу звали Костей. Или Леней.

— Привет, Костя! — наудачу поздоровался я, изо всех сил складывая губы в приветливую гримасу. — Как там шеф? Выигрывает?

Кегельбан был любимым развлечением Большого Босса. Если ему везет, то и я спасен.

— Пушка есть? — вместо ответа выплюнула горилла.

— Избави Боже, Леня! — Я торопливо приложил руку к груди. Сдается мне, Инвестор сегодня не в духе. Это видно и по настроению его бритых личард: подобно Луне, они светят отраженным — от шефа — светом. Я слабый физиономист, но подобные лица-булыжники читаются так же легко, как граффити на заборах. Да и надписи там примерно одни и те же. Что на этих лицах, что на наших заборах.

Костя-Леня в несколько хлопков проверил мои карманы, повертел в руках редакционное удостоверение, потер мизинцем печать на фото и счел, что я не представляю угрозы.

— За мной! — скомандовал он.

Я послушно прошел за ним мимо швейцара, который с усердием отвернулся от нас обоих. Если что, он никого и ничего не видел. С Бэ-Бэ шутки плохи. Здешнему привратнику спокойнее страдать куриной слепотой.

Мы миновали гостиничный бар, где я заметил у стойки знакомую клочковатую бороду. Ранняя пташка герр Карл принимал свой утренний шнапс пополам с содовой. Настала моя очередь отворачиваться. Не хватало еще, чтобы редактор «Нойе Райнише Цайтунг» узрел своего русского протеже в компании мрачной гориллы. Члену Европарламента герру Карлу совсем не надобно знать, какой ценой у нас в России покупается свобода. А то он еще поперхнется ненароком своим шнапсом...

У дверей в зал кегельбана столпилось целое стадо одинаковых горилл. Каждая из них могла быть Костей или Леней. Или Димой. Или Васей. Даже в упор я не смог бы различить их квадратные челюсти и сплющенные боксерские носы.

— Бэ-Бэ его ждет, — объяснил мой провожатый. И когда вход был очищен, сам он тоже посторонился и легонько толкнул меня вперед.

Несмотря на наступившее утро, зал был ярко освещен электричеством. Полыхала огромная многоступенчатая люстра под потолком. Радужно сияла подсветка аляповатых стенных витражей. Лучились неоновые плафоны по углам и желтые торшеры в центре зала. Китайские фонари, полускрытые за барельефами, испускали в разные стороны таинственные разноцветные лучики.

Вся иллюминация была предназначена одному человеку в серых диагоналевых брючках и в белой рубашке с закатанными рукавами. Человек был невысок, лысоват и улыбчив. Ничего страшнее этой доброй улыбки я в своей жизни не видел. С таким выражением лица он мог раздавить меня, как мокрицу. Что однажды едва не сделал.

— О-о, Виктор Ноевич! — воскликнул Бэ-Бэ, словно не надеялся меня здесь увидеть. — Какими судьбами?

— Здрав... ствуйте, — ухитрился я выговорить всего в два приема. — Меня... За мною...

Я знал про подлые кошачьи повадки Инвестора. Но на миг мне все-таки померещилось, будто Бэ-Бэ и впрямь забыл, что сам выдернул меня для беседы, и сейчас отпустит.

— Ах да! — Улыбка Инвестора стала еще шире. — Прости, милок, совсем я закрутился. Это ж я тебя пригласил! Садись, пожалуйста...

Я осторожно осмотрелся по сторонам. В зале не было даже намека на стулья либо кресла.

— Садись! — повторил Бэ-Бэ. Глаза его стали строгими, хотя губы продолжали улыбаться.

Я поспешно присел на низенький бортик ограждения кегельбана. Чувство было такое, словно тебя, взрослого, усадили на краешек детской песочницы: и шатко, и неудобно, и быстро не встанешь с места. Теперь Инвестор возвышался надо мною памятником Георгию-Победоносцу на коне. Мне же была уготована роль ползучего гада у самых копыт.

— Виктор Ноевич, — мягко сказал Бэ-Бэ, глядя на меня сверху вниз, — у тебя-то с памятью как, нормально? Провалов не бывает? Головкой не ударялся?

— Я... — Мой язык, парализованный страхом, отказывался подчиниться.

— Ты хоть помнишь, Ноевич хренов, — тем же тоном продолжал Бэ-Бэ, — из какого дерьма я поднял тебя и твою вшивую газетенку? Ты помнишь, за какие гроши ты выплясывал вокруг «ИВЫ» и облизывал жопы в мэрии?

Память у меня была в порядке. Спокойствия ради я и сам не отказался бы от десятка-другого в ней провалов. Но счастье выборочной амнезии меня не настигло; я помнил все свои постыдные телодвижения, которые некогда совершал, пытаясь спасти газету. Было все! Я печатал отрывные купоны мгновенной лотереи. Я рекламировал кубинский секс по телефону. Я превозносил «пирамиды» компании «ИВА» и личные заслуги упыря Иринархова. Я вставал на задние лапки перед городскими властями и однажды своей рукой вписал во вводку к интервью с мэром Кругловым: «Глядя на него, невольно вспоминаешь величественные строки Пушкина: «Москва, Москва, люблю тебя, как сын!» Благодаря этой кошмарной лести мэрия почти полгода не требовала от нас арендной платы и коммунальных платежей. Но потом благодарность Круглова иссякла... В общем, в стальные объятья Бэ-Бэ меня загнала осознанная необходимость. Чем торговать собою по частям, распивочно и навынос, правильнее было продаться одному богатому Терминатору — и с потрохами. Кто же тогда знал, что дяденька Инвестор вблизи окажется вовсе не Терминатором, а настоящим Фредди Крюгером?..

— Эй, Виктор Ноевич! — Когти Бэ-Бэ спикировали на мое ухо и чувствительно за него дернули. — Чего молчишь, милок? Заснул?

— Не-е-е... — Меня хватило только на жалобное блеянье. Боль в ухе была пустяком по сравнению с неизвестностью. Кажется, я совершил что-то ужасное. Но что именно?

— Не спи, не спи, замерзнешь, — нараспев проговорил Инвестор, втягивая когти обратно и убирая пальцы. — Не предавайся сну...

Он поднял с полу массивный деревянный шар и, размахнувшись, тяжело катанул его по настилу куда-то вдаль. Финиша я не видел, поскольку сидел спиной. Просто где-то далеко позади меня дерево с глухим треском стукнулось о дерево.

— Мазила! — коротко ругнул себя Инвестор, но улыбка его по-прежнему оставалась доброй-предоброй.

Ходили слухи, будто это штатовские врачи-косметологи победили природное угрюмство Бэ-Бэ радикальным хирургическим способом. Мрачная наружность отпугнула бы заокеанских компаньонов. Новый русский бизнес обязан был явиться Америке в экспортном, глянцевоулыбчивом виде.

Бэ-Бэ поднял еще один шар, однако не стал его укатывать, а положил рядом с бортиком. Я с содроганием вспомнил предыдущую нашу воспитательную беседу год назад. Тогда Инвестор, приветливо скалясь, уронил такой же шар мне на ногу и сломал два пальца. Три недели пришлось ковылять в гипсе и врать подчиненным про бытовую травму на даче. Я ничуть не сомневался, что когда-нибудь этот деревянный снаряд может упасть мне на голову.

Господи, только бы не сейчас!

Инвестор нежно огладил полированный бок шара. Но пока не тронул его с места.

— Виктор ты наш Ноевич, — как бы в раздумье проговорил он, — ты у нас косишь под интеллигента, у тебя вроде даже верхнее образование. Дай-ка я проверю твои глубокие знания... Джакарта — чья столица? Быстро отвечай!

— Ин... Индонезии... — замямлил я.

— Основные статьи экспорта? Быстрее!

— Кофе... кажется... Еще... каучук... — Еле ворочая языком, я не мог взять в толк, зачем Бэ-Бэ этот экзамен по экономической географии. Главный редактор газеты не обязан быть докой во всем. В штате у нас есть должность завотделом экономики, а в шкафу — любые справочники.

— Ты умник, Виктор Ноевич. — По широте улыбки мой Инвестор мог уже соперничать с Шалтаем-Болтаем. — Тебя учили не напрасно. Правда, ты не назвал еще пальмовое масло. Но, в целом, неплохо...

Похвала напугала меня еще сильнее. Е-мое, что ж я сделал-то?

— Ну раз тебе все известно про Индонезию, — сладко продолжал Бэ-Бэ, — ты уж наверное слыхал и о приезде к нам важных макак из Джакарты... Слыхал ведь?

— Д-да... — Вчера в дневных новостях проскользнуло что-то в этом роде. Но я особо не вслушивался. Я тогда обхаживал немца.

— А зачем эти макаки пожаловали, ты, выходит, уже не слыхал? Нет? А про то, что они прицениваются к камовским вертолетам, — тоже нет? И про долю нашего холдинга в этом тендере?..

Господи, мысленно воззвал я, спаси мя и помилуй. Вот Твоему Витеньке и песец. Случилось страшное: Бэ-Бэ расширил свой бизнес! Пока я за версту объезжал его нефть, его комбайны, его лекарства и его консервы, он взял да и протянул свои щупальца к «Госкомвооружению»! Но я же не знал, Господи! Не знал!

— Не-е-е... — барашком заблеял я. — Не-е-е...

— Зачем же ты, поц собачий, нам гадишь? — ласково спросил меня Инвестор. — Все ведь было на мази. «Камов» вчистую выиграл тендер у «Сикорского». Опцион был наш, на блюдечке. Вчера макаки соглашались брать «аллигаторов» не глядя, за зеленый налик. А сегодня утречком: стоп! Заупрямились. Газетенку твою гребаную увидели. Чегой это, говорят, ваше новье так похоже на старые «акулы»? Давайте-ка, говорят, сойдемся на фифти-фифти: половину платим зеленью, а половину экспортным дерьмом, по трем основным статьям, поровну... Каучук я бы еще взял, куда ни шло, но — масло пальмовое? На кой оно мне? Разве что тебе в глотку залить, все десять тысяч галлонов... Хочешь маслица, а, Виктор Ноевич? По глазам вижу, что хочешь.

— Пре... — забормотал я. — Пре... — Язык не желал меня слушаться. Я хотел объяснить, что во всем виноват не я, а Президент. Все он!

Это он отказался давать мне интервью. Это из-за него я затыкал дыру бортниковской телегой с архивным снимком.

— Чего ты там бурчишь, милок? Ась? — Бэ-Бэ наклонился ко мне так близко, что его страшная улыбка оказалась на уровне моих глаз.

Меня тут же настигла полная немота. Горло сдавили нервные спазмы, как будто я уже под завязку нахлебался индонезийского масла.

— Эй! Ты у меня случайно не умер? — Пальцы Инвестора опять спланировали к моему уху.

Мне удалось лишь слабо помотать головой.

— Это ты правильно сделал, — похвалил меня Бэ-Бэ. — Умирать ты будешь, только когда я тебе велю... Видишь там кеглю? — Инвестор за ухо развернул мою голову на девяносто градусов.

Метрах в десяти от меня, в самом конце деревянной дорожки, ждал своей участи маленький тонкошеий болванчик. Его товарищи были уже сбиты, а этот почему-то уцелел.

Я еле кивнул, насколько позволяла хватка Инвестора.

— Видишь шарик? — Бэ-Бэ расстался с моим ухом, взял обеими руками приготовленный шар и взвесил его в ладонях. — Сейчас я доиграю партию в боулинг. Если промахнусь, то следующим броском вышибу тебе мозги. Слабенькое, а утешение... Смотри же, Виктор Ноевич! Размахиваюсь... Кидаю!

Мое сердце подпрыгнуло и забило крыльями во все стороны, словно придавленный в горсти воробышек. Умираю, сообразил я. Без разрешения Бэ-Бэ. Без завещания. Без покаяния. Это у меня инфаркт миокарда. Инсульт. Кондрашка. Все, я уже умер. Аминь. Как больно, милая, как странно...

Смерть моя продолжалась секунды две. На третьей секунде шар с деревянным треском сбил последнего истукана, и я воскрес. Мой инсульт прошел бесследно. Спазм в горле исчез. Я чувствовал лишь сильное жжение в надорванном ухе.

— Хороший бросок, — похвалил себя Бэ-Бэ. — А тебе везет, Ноевич. Отпускаю, проваливай...

Я все не решался подняться с бортика.

— Чего расселся? — Инвестор пнул меня коленкой в бок. — Сказал же: сегодня ты свободен. Беседа окончена. Это было третье предупреждение. Теперь беги, редактируй дальше свою газетку.

Освобожденным воробышком я вспорхнул с бортика кегельбана и полетел к выходу.

— И следи за новостями, — услышал я уже в дверях. — Уговорю я макак насчет зелени — будешь трудиться дальше. А не уломаю их — снова тебя вызову. Опять поиграем в кегли на интерес. Обычно я не такой меткий, как сегодня...

На обратном пути я сделал остановку в гостиничном баре и взял четыре рюмки «Джека Дэниэлса». Расплатился и, не отходя от стойки, опорожнил все четыре подряд. Рюмки были махонькими, коммерческими. Однако немного полегчало. Саднящее ухо и полтораста граммов виски сделали свое дело. Добрая улыбка Инвестора больше не маячила у меня перед глазами, ушла в тень. Но все-таки придется еще добавить, решил я. Надо отпраздновать свое воскрешение. Я мог ведь сейчас валяться на полу с проломленным черепом: у Инвестора слово не расходится с делом.

— Еще два «Джека», — сказал я бармену. — И перелейте сразу в один стакан.

Выпьем же за меткость Бэ-Бэ, произнес я мысленный спич. Чтоб ему удавиться, подлой скотине, сволочи поганой, ласковому садисту, киллеру, зубастой барракуде империализма. Чтоб ему утонуть в пальмовом масле. Чтоб его насмерть засыпало кофе с каучуком. Чтоб на его башку свалился «Белый Аллигатор», до краев набитый макаками. Но чтобы прежде — не забудь же, Господи! — он успел профинансировать мою газету на десять лет вперед. Лучше на двадцать. Буль-буль.

— О-о-о, герр Морозофф! — раздался жизнерадостный возглас. — Гутен морген!

Зря я надеялся, что герр Карл вылакал свой шнапс и уже убрался к себе в номер. Мой германский знакомец преспокойно сидел за столиком в ближнем углу, доедая сардельки. В бороде у него белели хлебные крошки. Блондинки-переводчицы рядом не было.

Навязался ты, фриц, на мою голову, с тоскою подумал я. Паулюс проклятый.

— Гутен морген! — как попугай, сказал я, надеясь, что на этом наш разговор и закончится. Беседа с Бэ-Бэ меня полностью измотала. Сейчас у меня не было сил выплясывать еще и перед немцем. К тому же я боялся, что глазастый Карлуша заприметит мое надорванное ухо.

Фриц, однако, не отставал. Дожевав сардельку и вымазав себе бороду горчицей, Карлуша что-то залопотал на языке нибелунгов — энергично и непонятно. Когда он в пятый раз произнес слова «зер перспективиш», тыкая пальцем в потолок, даже я со своим никаким немецким догадался: гость из Кельна интересуется самым перспективным российским политиком.

Я едва сдержался, чтобы не выдать германскому буржуину нашу главную военную тайну: сегодня в России наилучшие перспективы — у бандитов и интриганов. У Бэ-Бэ и Железного Болека, прежде всего.

Только обещанное приглашение в Страсбург вынудило меня не закладывать родное отечество. А то еще, чего доброго, мне — как гражданину бандитской державы — не дадут выступить на Совете Европы. Ладно уж, назову ему Генерала, решил я. Не самая затрепанная карта в нашей колоде.

— Герр Карл... — Я похлопал себя по плечам, изображая погоны. — Зер перспективиш у нас есть... как бы вам сказать... ну, группенфюрер, что ли...

Фриц непонимающе заморгал глазками. Потом все-таки смекнул:

— О-о-о, ихь ферштее! Дер генераль. Дритте крафт, дритте крафт!

— Битте-дритте, — утомленно поддакнул я, раздумывая, как бы повежливей удрать от немца.

Помощь пришла неожиданно. Терпко повеяло духами, и в баре возникло знакомое лицо. Это была Вита Лукьяновна Крохина, завотделом науки и культуры «Свободной газеты». Моя подчиненная. Вбежав, Крохина метнулась прямо к стойке, но тут углядела главного редактора и — резко изменила траекторию.

— Здрасьте, Виктор Ноевич! — зашептала она, подлетая ко мне и кивая немцу.

Будь на ее месте наша Анджелка, я бы подумал, что моя сотрудница в свободное время подрабатывает в «Национале» ночной бабочкой. Но Вита Лукьяновна — выше всех подозрений. У нее реноме верной матроны. Да и возраст, между нами говоря, уже предпенсионный.

Надо было ловить удобный момент. Я жестом объяснил Карлуше, что меня ждет вот эта дама, и, ухватив Крохину за руку, покинул сначала бар, а после гостиницу. Швейцар у дверей, еще издали заприметив меня, трусливо прикрылся газетой. Кстати, это была наша газета: с фотографией вертолета на первой полосе. При виде снимка ухо мое заныло сильнее прежнего.

На мое счастье, Вита Лукьяновна была на машине и с готовностью вызвалась подкинуть меня до дома. Ей вообще везло с машинами. Двадцать лет она проездила без аварий на своем старом «москвиче». А стоило тому вконец одряхлеть и сломаться, как наша Крохина туг же выиграла в журналистскую лотерею новенькую «шестерку». Я, помнится, тоже играл в эту лотерею — но мне-то выпала всего шариковая ручка с голой барышней.

По дороге к автостоянке Вита Лукьяновна бурным шепотом успела рассказать, что приезжала в отель брать интервью у Глюкауфа. Ну этого, знаменитого нашего режиссера. Некрореалиста. Который снял «Конструктор Деда-Мороза». Который прибыл теперь в Москву из своего Питера на один день и завтра летит на фестиваль в Брюссель.

Некрореалист ужасно не понравился нашей Крохиной. В его фильме все друг друга резали на куски, и Вита Лукьяновна размечталась, что и сам режиссер — фактурный тип, троглодит, чуть ли не каннибал. Под клыкастого Глюкауфа она думала выпросить у меня строк триста. Однако этот Глюкауф оказался вовсе не здоровенным каннибалом, а маленьким, белобрысеньким пухлячком и вообще вегетарианцем. Но фактурный вегетарианец у нее, у Крохиной, и без того записан в плане: сам Товарищ Зубатов со своей плодово-выгодной диетой. Другого ей не надо. Может быть, Виктор Ноевич, раз так вышло, добавит ей на зубатовские ягодки еще строчек тридцать? Тогда будет двести. Полная колонка.

— Не возражаю, — вздохнул я. — Пусть будет двести, я не против. Но почему вы все время шепчете? Что за нелепые страхи, Вита Лукьяновна? Пока я жив, в «Свободной газете» не будет политической цензуры. Не бу-дет!.. — Кажется, я невольно повысил голос на старушку.

— Виктор Ноевич! — испуганным шепотом произнесла Крохина. — Я не виновата, у меня голос сел. Я ведь вчера вам докладывала, во время планерки... Водки со льдом я выпила, на пресс-пати... А что?

Это у меня еще не провал в памяти, подумал я, тотчас припомнив вчерашнюю планерку. Это заурядный склероз на нервной почве. Ничего особенного. После такой встречи в кегельбане маму с папой — и тех на время забудешь. Даже головку ударять не придется.

— Горло вам нужно полоскать, вот что, — строго сказал я Крохиной, чтобы уж не выглядеть круглым дураком.

43. МАКС ЛАПТЕВ

Квартира, брошенная второпях, обычно смахивает на покинутую жену: не дожидаясь вопросов, она сама взахлеб расскажет про беглого хозяина-подлеца — успевай только приговаривать «Ай-яй-яй!» и брать на карандаш.

Квартира, оставленная Исаевым, похожа была на старую бабушку-партизанку, да еще и глухонемую впридачу. Сколько с ней ни бейся, результатов ноль.

Ни одной ниточки, которая могла бы указать мне дорогу.

В ЖЭКе еще утром выяснилось, что однокомнатное логово «Мстителя» формально принадлежит даже не ему, а некоему геологу Капкину. Сбежавший Исаев был здесь прописан только временно, на стандартных условиях аренды по договору с «Мосжилплощадью» (живешь, пока платишь). Сам же владелец Капкин, уехавший из России лет пять назад, не торопился обратно к родным осинам. В дебрях Юго-Восточной Азии этот пионер науки разыскивал то ли медь, то ли бокситы, то ли железную руду — в общем, какие-то ценные ископаемые. Я немного пококетничал с дамой из квартирного агентства, и та выдала мне зарубежные координаты геолога вместе с номером его телефона на Борнео. Ради интереса я набрал этот номер. Автоответчик на четырех языках, включая русский, объявил мне, что месье Капкин сейчас в джунглях, но к началу сезона дождей обязательно вернется. Я мог перезвонить через месяц или оставить свое сообщение.

Ни того, ни другого я делать, естественно, не стал.

Вряд ли владелец квартиры вообще знаком со своим арендатором: «Мосжилплощадь», насколько я слышал, предпочитает бесконтактный стиль в работе с клиентами. Но даже если Исаев с Капкиным — приятели не-разлей-вода, то едва ли террорист кинется сейчас искать убежища в джунглях Юго-Восточной Азии.

Не для этого он затарился рюкзаком пластитовых шашек.

Все мои старания взять след, уцепившись за этот пластит, также не имели заметного успеха. Взрывчатка оказалась чересчур популярной: шла нарасхват. Сережа Некрасов, к утру сменивший гнев на милость, пустил меня за свой компьютер и задал поиск. На меня тут же хлынул поток милицейской цифири. По сводкам МВД, только за последние шесть месяцев в России и ближнем зарубежье было зафиксировано сто восемнадцать случаев кражи пластита (всех модификаций, в том числе и «С»). Воровали, в основном, с армейских складов в Молдове, Абхазии, на Северном Кавказе и в Прибайкалье, где охрана была небольшой и малооплачиваемой.

Число «118», разумеется, не отражало истинного положения дел.

Крали на порядок больше. Кавказский бартер, о котором плел мне инвалид Заварзин, не попадал ни в какие сводки. Да и он, строго говоря, был мелочью: подумаешь, сменяли голодные ребята десяток гранат на овцу или мешок картошки.

Минобороны по традиции скромничало, делясь с МВД своими сведениями по принципу «два пишем, три в уме». Нашей армейской бухгалтерии позавидовал бы даже фокусник Копперфильд, спец по исчезновению крупных предметов. Я и без компьютера знал, например, какие чудеса творятся во время учений войск Содружества в приграничных районах. Пока взмокшие пехотинцы бегают по пересеченной местности, сбивая из автоматов фанерные мишени, в штабных бумагах беззвучно испаряются тонны и тонны боеприпасов. Каждую стреляную гильзу, каждый снарядный стакан к отчету не подошьешь. Поэтому для опытного войскового финансиста любые Большие Маневры — подлинное золотое дно. Тем более когда умеешь спрятать золото, хорошенько замутив при этом воду.

Помимо обычных краж, компьютер выдал мне около полусотни опустошительных пожаров на БДХ — базах долговременного хранения армейского имущества и снаряжения. Пожары проходили по статье 9 (стихийные бедствия), но, в отличие от землетрясений или тайфунов, бедствия эти четко подчинялись календарному графику. Стихия аккуратно настигала БДХ раз в полтора года, накануне плановых инспекций из штаба округа. Военным инспекторам оставалось лишь созерцать головешки и проводить политбеседы о вреде курения на посту. А через неделю-другую на черном оружейном рынке розничная цена пластитовой шашки почему-то падала сразу на треть...

Одним словом, Исаев мог при желании достать взрывчатку где угодно, когда угодно и сравнительно дешево. И желание свое исполнил. К одиннадцати утра голова моя опухла от канцелярских фраз эмвэдэшных сводок. Сперва я читал их внимательно, затем стал проглядывать навскидку, а под конец уже открывал файлы всего на несколько секунд и тут же закрывал. Среди тонн ворованного (списанного, утерянного, погоревшего) пластита наверняка где-то прятались и килограммы из сиреневого рюкзачка. Но отыскать каплю в море не смог бы даже великий эксперт Сережа Некрасов — куда уж мне, скромному труженику Лубянки! Дохлый номер.

После шестидесятого хищения на складе (г. Гудауты, десять ящиков, часовой оглушен) и тридцать второго пожара на БДХ (Пензенская область, Сердобский район, неисправность электропроводки, ущерб в двести тысяч у. е.) я сдался, отменил эту поисковую программу и занялся отпечатками пальцев.

Свежие папиллярные оттиски в квартире «Мстителя» были оставлены двумя людьми — самим Исаевым и неизвестным гражданином.

Исаевские пальчики у меня имелись во множестве, и хорошей сохранности, однако пользы от них не было никакой. В ответ на мои вопросы компьютер лишь виновато попискивал, каждый раз выдавая на экран красный квадрат и слово «Sorry!». В электронных картотеках МВД, ФСБ, РУ Минобороны и Минюста нашему «Мстителю» удалось не засветиться: не был, не участвовал, не привлекался и уж тем более не состоял в штате указанных ведомств. Просто ангел без крыльев.

Пальцы неизвестного гражданина оставили много меньше отметин, половина из которых к тому же были смазанными. Все-таки я просканировал и запустил в сеть два оттиска поприличней, не слишком надеясь на выигрыш.

Картотека МВД. «Sorry!»

Картотека Минюста. «Sorry!»

Картотека Разведупра МО. «Sorry!» (Ну, эрушники не скажут, даже и если знают. Особенно человеку с моей степенью допуска. Впрочем, те и генералу Голубеву ничего не скажут: Лубянка и «Стекляшка» — вековечные соперники.)

Свой родной каталог ФСБ я приберег напоследок. Нажал клавишу, послушал жужжание диска и стал ждать очередного явления красного квадрата. Как вдруг...

Оп-ля! Неужели что-то клюнуло?!

Вместо «Sorry!» на красном фоне компьютер внезапно выдал мне зеленый треугольник с надписью «One moment...». Во мне тотчас же пробудился охотниче-рыболовный азарт.

— Глянь, Сережа! — радостно воскликнул я. — Кажется, есть контакт! Смотри, машина заарканила второго, сообщника... Подсекай же, подсекай!

Компьютер очень старался мне помочь. Жужжание усилилось. Треугольник на экране оброс пунктирной границей, из темно-зеленого стал совсем светлым, а затем пропал вместе с надписью. Из динамиков раздалась музыка — первые такты народной песни «Не шей ты мне, матушка...». Экран на мгновение померк, а после на нем образовалась картинка. Лицо в окружении текста.

Это лицо я бы узнал из тысячи.

— Ну и рожа! — поцокал языком Некрасов. — Настоящий бандюга, прямо по теории Ломброзо. Видишь, Макс, какие у него надбровные дуги? щеки? нос? Явно криминальная внешность... Погоди, да ведь он мне кого-то напоминает. Точно!.. Макс, дружище, у тебя нет брата-близнеца?

— Очень остроумно, Сережа, — с досадой ответил я, стирая картинку одним нажатием клавиши.

Мне никогда не нравился этот снимок из моего личного дела. Я ходил к фотографу с сильного бодуна, в который раз поругавшись со своею будущей супругой. Ленка тогда рассердилась на меня, потому что я решил идти работать в органы, не спросив ее мнения, а я рассердился на ее сердитость, поскольку считал себя взрослым мальчиком, способным принимать решения самостоятельно. Помирились мы только месяца через три...

— Первая заповедь дактилоскописта: не наследи, — наставительным тоном заметил Некрасов. — Когда снимаешь чужие оттиски, сам работай в резиновых перчатках. Иначе всю жизнь будешь ловить собственный хвост.

— Не ношу я с собой резиновых перчаток, — буркнул я. — И времени у меня нет, чтобы соблюдать все твои заповеди. Лучше посоветуй, великий эксперт, где мне дальше копать.

— Для начала сделай фоторобот, — предложил мне великий эксперт. —Ты же его видел, а зрительная память у тебя, слава Богу, неплохая.

— Благодарю за ценный совет, — проворчал я. — Есть только одна маленькая закавыка: я его видел со спины. И на затылке у него нет особых примет. С такими затылками пол-Москвы ходит, всех не пересажаешь.

— Тогда найди его фотокарточку, — сказал рассудительный Сережа. — Знаешь, где ее искать?

— Есть вообще-то одна зацепка... — Я вспомнил про ОКПИМВ мистера Федотова и про высоченную гору папок в каморке архивного юноши Вани Воробьева.

Ниточку эту я держал в резерве со вчерашнего дня — думал как-нибудь обойтись без раскопок в архиве. Однако иных вариантов у меня уже не было. Будем напрягать инвалидную команду.

Мобилизую хозяина пыльной горы, решил я. Пусть Ваня поработает в поте лица. Понадобится ему бульдозер — найму бульдозер за свои кровные, лишь бы искал. Молоком буду его поить, лестницу-стремянку держать, почетную грамоту выпишу. Если Воробьев приступит немедля, то, возможно, и откопает мне к вечеру личное дело Исаева. А в нем найдется фото, хоть плохонькое. Или я ничего не понимаю в личных делах...

План мой с треском лопнул, стоило мне приехать на улицу Лео Толстого.

Я как-то упустил из виду, что Москва — просто сказочный город, который меняется не по дням, а по часам. Наши пейзажи и ландшафты обожают играть с людьми в прятки. Вернувшись из недолгой командировки, коренной москвич становится туристом и ориентируется по солнцу. Без толку пытаться рисовать карту города: ничто не вечно под курантами, даже сами куранты. Там, где вчера зиял пустырь, сегодня уже радуют глаз новостройки.

И наоборот. Да еще как наоборот!

В прошлый раз мне пришлось немало побродить, отыскивая здание инвалидского Комитета. Теперь же я нашел его без труда — по скоплению народа.

Здания как такового уже не существовало. От него сохранился лишь обломок фасада и обугленная дверь подъезда, ведущего в никуда. Все кругом было засыпано битым кирпичом, горелой щепой, разнокалиберным мусором и покореженным металлом. Вместо нарядных панно на земле валялись какие-то бурые лоскуты. Позолоченные решетки превратились в гнутую оплавленную арматуру. Ветер носил по воздуху серые ошметки пепла, который еще недавно был бумагой.

Машинально я принюхался к ветру. Обычно после взрыва армейского пластита в воздухе долго витает острый запашок жженой синтетики: как будто подпалили бухту капронового троса. Однако сейчас синтетикой и не пахло. Ноздри мне защекотал кислый перегар аммонала — надежной взрывчатки для неторопливых профи. Здесь поработали люди с понятием. Пластитовую лепешку нетрудно приляпать к стене за пару секунд, но если ты промахнешься на дециметр, здание отделается легким испугом. Напротив, закладка аммоналового фугаса требует некоторого времени и знания математики, зато уж рванет так рванет. Руины заказывали? Получите. Фирма гарантирует качество.

Возможно, вчерашняя «лимонка» в подъезде была предупреждением. Мистеру Федотову на что-то намекнули. Тот не понял или сделал вид, что не понял. Тогда намек усугубили.

Я подошел поближе к месту взрыва. Пожарные машины уже разъехались, оставив после себя грязные водяные потеки и хлопья пены, похожей на мартовский снег. Милицейский «уазик» на моих глазах хлопнул дверцами и тоже отвалил. Толпа у пепелища заметно поредела. Вокруг развалин продолжали бродить лишь сотрудники ОКПИМВа: малая их часть занималась раскопками мусора, прочие же кучковались без особой цели. Они напоминали несчастных улиток, с которых грабители сняли последние домики и отпустили голышом.

Мистера Федотова среди погорельцев я не увидел. А вот щуплую фигурку Вани Воробьева разглядел сразу. Архивный юноша, вооружившись ломиком, неуклюже пытался поддеть дверцу шкафа, погребенного под обломками кирпича. Чумазое и потное лицо Вани выражало отчаянное намерение бороться до победы. Но кирпич плохо поддавался уговорам. И на зверскую мимику борца кирпичу было наплевать.

Следовало идти другим путем. Оттеснив Воробьева, я забрал у него ломик, а потом двумя-тремя ударами проделал дыру в непослушной дверце. Для начала дыра была размером с крысиную норку. Сейчас мы ее расширим, подумал я.

— Больше не надо, теперь я сам, — пропыхтел Ваня. Он встал на коленки, запустил руку в норку и извлек оттуда полную горсть...

Вчера это еще было ваниной картотекой инвалидов. Сегодня это обратилось в пепел с бумажной трухой. Таким же пеплом с трухой стала гора личных дел, сваленных в комнате. Может, хоть на глубине под завалом что-нибудь уцелело?

— Везде одно и то же... — подавленно сказал Воробьев, вытирая грязную ладонь о свои спортивные «адидасы». — Ни одной целой бумажки. Жалко-то как...

— Ночью рвануло? — Я воткнул бесполезный ломик в груду мусора.

— Под утро, часов в шесть... — Все той же ладонью Ванечка начал отряхивать перепачканные штаны. — Я тут рядом живу, через дорогу, сразу прибежал. Сперва вообще было не подойти — пекло... А потом, когда пожарка наехала, и спасать стало нечего. Сами знаете: не огонь, так вода. Бумага ничего не стерпит...

— Сочувствую, — коротко сказал я.

Допрашивать бедного парня сейчас было бы свинством, а уходить просто так — глупостью. Мой выбор одного из двух зол был недолог и привычен: в спорных случаях, вроде этого, чувства уступают место долгу службы. Извини-подвинься. Сволочная все-таки у меня профессия, мысленно покаялся я.

После чего перешел от покаяния к конкретным вопросам.

Как я и думал, фамилия «Исаев» архивному юноше ничего не говорила. Особая примета — сиреневый рюкзак — тоже никак не помогла. (Ваня признался, что и у него есть дома такой рюкзачок.) Крепкие стриженые затылки могли быть у всех, кроме длинноволосых и лысых. Травку покуривал едва ли не каждый четвертый из сгоревшей картотеки. Про отклонения в психике ваниных подопечных мы уже беседовали вчера. К сожалению, наш Исаев — это я сразу проверил! — на учете нигде не числился. Ни в наркологичках, ни в психушках. Никаких следов.

— И в Сущёвке вы тоже проверяли? — вяло спросил Ваня Воробьев. — А то про нее многие не знают...

— Где-где? — не понял я.

Оказалось, что элитный дурдом на 5-й улице Марьиной Рощи (возле Сущевского вала — отсюда и название) несколько десятков лет принадлежал к закрытому подразделению Минздрава. Даже табличка на их воротах не висела: кому положено, тот и так знал. Примерно год-полтора назад лечебница потеряла закрытый статус, половину привилегий и формально стала общедоступной. Однако контингент там остается смешанным — кроме простых психов, есть и привилегированная клиентура. Сливки общества. До того, как устроиться в инвалидский Комитет мистера Федотова, Ванечка немного поработал в Сущёвке ассистентом, но ушел оттуда без сожаления. Из-за сливок атмосфера там была гниловатой...

Ванин рассказ об элитном дурдоме был прерван шумом мотора и визгом шин.

Со стороны проспекта к руинам подкатила сверкающая иномарка и притормозила метрах в двадцати от нас, возле поникшего детского грибочка. Сперва из машины выскочили, озираясь, двое парнюг в камуфляже с помповиками наперевес: не те, которых я видел здесь вчера, а другие, покрепче статью. Они замерли в напряженных позах, готовые стрелять во все, что шевелится. Не обнаружив ничего опасного для жизни шефа, охранники подали знак. Тогда из автомобиля выдавился бочкообразный детина со снайперской винтовкой и оглядел окрестности уже сквозь оптический прицел. Оптика тоже не нашла скрытых злодеев. Лишь после этого настала пора для главного лица.

Элегантный костюм мистера Федотова и сегодня был выше всех похвал. Председатель инвалидского Комитета смотрелся бы настоящим джентльменом, кабы не дурная манера держать правую руку глубоко в кармане.

— Герман Семеныч, Герман Семеныч... — пронеслось над толпой.

При виде шефа среди бездомных служащих инвалидского Комитета началась заметная перетасовка. Кому-то срочно захотелось попасться на глаза любимому шефу, а кто-то, наоборот, предпочел держаться вдали от начальственного гнева. Только Ваня Воробьев выбрал золотую середину: скромно отошел в сторонку, но так, чтобы шеф в случае надобности мог его увидеть. Неглупый юноша.

Под защитой двух помповиков и снайперской винтовки Герман Семеныч произвел краткий смотр своего унылого канцелярского воинства. Он отпустил сквозь зубы десяток-другой ругательств, свободной рукой раздал с пяток оплеух, потрепал Ваню по плечу, а потом уж заметил и мое присутствие.

— A-а, капитан ФСБ... — протянул он, подходя ко мне. Охранники Германа Семеныча страховали его на сверхблизком расстоянии, поэтому их стволы уперлись мне чуть ли не в живот. — Видите, у нас опять неприятности...

— Вижу, — сказал я. — Солидный был фугас, килограммов на десять. Но вы, конечно, никого не подозреваете? — На откровенность мистера Федотова я не рассчитывал. Такие джентльмены крайне редко посвящают нас в свои проблемы.

Однако предчувствия меня обманули.

— Толяна работа, — понизив голос, ответил Герман Семеныч. — Его размах. Он не мелочный...

— Того самого Толяна, который спекся? — уточнил я, припоминая наш первый разговор. Вчера Герман Семеныч долго рассуждал при мне, чьим посланцем я мог быть. Грех было не взять на заметку эти имена.

— Выходит, не спекся, — хмуро признал мистер Федотов. — Когда эдаких китов опускают, им обычно сразу кранты. А этот еще дрыгает плавниками.

— И довольно серьезно дрыгает, — согласился я, кивая на свеженькие развалины. — Да и плавники у него мощные, я смотрю... Кстати, у вашего друга Толяна есть отчество с фамилией?

Герман Семеныч испытующе глянул на меня.

— Сразу видно эфэсбэшника, — произнес он. — Думаете, теперь-то я вам его сдам?

— Не обязательно мне. — Я пожал плечами. — Если хотите, сдайте его РУОПу, или с кем вы там дружите.

— Только не им, — отмахнулся мистер Федотов. — Ментам он не по зубам, я-то их знаю. Да и ваша контора вряд ли его раскусит.

— А вы рискните, — предложил я. — Вдруг раскусит? Хуже-то все равно не будет... — Я пнул ногою полузасыпанный шкаф с бумажной трухой.

Пять минут назад никто, кроме «Мстителя», меня не интересовал. Какой еще Толян? На черта мне сдался этот Толян? Сам не знаю. Должно быть, взыграл профессиональный навык хватать информацию, которая сама плывет в твои сети. Основной инстинкт чекиста.

— Рискнуть, говорите... — Герман Семеныч помолчал, раздумывая. Я ждал. Мое честное лицо у многих вызывает доверие: зря Сережка сегодня охаял мои надбровные дуги и нос. — Ну если рискнуть...

В эту минуту зычно бибикнула иномарка мистера Федотова. Охрана встрепенулась, приняв резкий звук за сигнал тревоги. Стволы помповиков пришли в движенье, и мне чуть не заехали дулом по честному лицу. Из кабины высунулась рука шофера с телефонной трубкой.

— Пардон, мне звонят, — извинился Герман Семеныч. — Забыл отключить мобильный.

В сопровождении своих молодчиков мистер Федотов прошел обратно к машине, взял у водителя трубку...

Дальше случилось непредвиденное. На месте детского деревянного грибка, возле которого припарковалась машина, вдруг вырос другой гриб — из пламени и дыма. Огненная вспышка пожрала автомобиль и всех, кто оказался рядом. Дважды громко ухнуло. Жаркая взрывная волна небрежно разметала толпу в разные стороны, перетасовав ее уже по своему разумению. Выглядело это так, словно хулиган-невидимка сделал круг вдоль руин, на ходу награждая людей сильными пинками, подножками и подсечками — и попутно радуясь, когда сбитые люди недоуменно шмякаются об землю. Меня взрывная волна достала по касательной, но я хоть смог упасть на четвереньки.

Очень вовремя. Измятый помповик, как бумеранг, просвистел прямо над моей головой. В воздухе сильно завоняло горелым капроновым тросом.

Вот уж это наверняка пластит, с каким-то идиотским удовлетворением подумал я.

44. БОЛЕСЛАВ

Казалось бы, чего проще? Набрать семь цифр. Дождаться, когда мне ответят. И быстрым деловитым тоном сообщить ей о переезде в Завидово. Да, Анечка, это и просьба отца. Нет, Анечка, всего лишь мера безопасности. Да, по линии ФСБ. Нет, обычный психопат. Да, держу на контроле. Нет, сам он очень занят. Да, обязательно передам. Да. Да. Да. Конечно. Не волнуйся. До свиданья.

Много раз я проигрывал этот мысленный разговор с Анной, оттачивая его до блеска. Несколько раз я уже принимался набирать ее номер: двести шестьдесят четыре, сорок девять... — но бросал это занятие на полпути. Вешал трубку и начинал заново, чтобы опять бросить.

Будь на ее месте чиновник любого ранга, я бы ни на секунду не затруднился. С чиновниками можно обходиться без церемоний, позволяя себе разные степени должностной неправды. У каждого есть свой уровень компетентности, определяемый свыше. Уровень диктуется, с одной стороны, ранжиром, с другой — личными качествами, с третьей — интересами ведомства и государства. Есть еще условия четвертого, пятого, даже шестого порядков, которые я обычно вычислял на глазок. Я служил провизором, отмеряющим дозы вранья — от гомеопатической до лошадиной. Иногда мне полагалось сводить ложь к минимуму. Гораздо чаще этого не требовалось.

С президентской дочерью все обстояло по-другому. Врать ей мне было попросту стыдно. Всякий раз, разговаривая с Анной, я чувствовал себя коварным волком на рандеву с Красной Шапочкой.

Понятно, что сравнение это хромало на все четыре лапы: и я был не таким уж хищником-людоедом, и она — далеко не старлеткой с васильковыми глазами. К своим тридцати трем президентская дочура успела родить и вынянчить двух пацанов, дать отставку двум мужьям, успешно закончить инъяз и сделаться неплохой переводчицей с французского. Характер у нее был упрямый, в папу. Но кое в чем она оставалась наивнее девочки из сказки Шарля Перро. Верила, что черное — всегда черное, белое — обязательно белое, а большие глаза и уши даны политикам только для того, чтобы лучше видеть и слышать чаяния народа. Мне она доверяла почти так же, как своему отцу. Обмануть се не составляло большого труда.

Именно поэтому мне так совестно было ее обманывать.

В пределах Садового кольца устойчиво циркулировали слухи о нашем с ней будто бы романе. Смаковались подробности наших тайных встреч за рубежом. Назывались даже страны, куда мы порознь улетали проводить совместные уикенды: Норвегия, Дания, Швеция и почему-то Непал. Я давно перестал бороться с безумными сплетнями. Раз чиновные люди так любят придумывать начальству скрытые пороки, гораздо логичнее бросить им резиновую кость. Пусть погрызут пустышку. К тому же — если отвлечься от моральной стороны — вся эта чушь приносила мне пользу, добавляя к моей репутации интригана незаслуженный титул первого любовника Всея Руси. Единственным человеком, кто не догадывался о роковой связи Главы администрации с дочерью Президента, была сама президентская дочь. Анне такая глупость даже в голову бы не пришла, и правильно. Как мог, я старался оберегать счастливое неведенье Красной Шапочки в дремучем лесу. Зачем ей знать, что волки питаются бабушками?..

Пальцы мои вновь легли на телефонную клавиатуру. Набрали двойку, шестерку, четверку, еще одну четверку — и опять кнопку отбоя. Не получается. Духу не хватает. С помощью усердного капитана я уже добился, чтобы в моем снадобье для Анны преобладала правда. Но этого мало. Отворотное зелье по-прежнему замешано на лжи.

Придется послать к ней парламентера, печально подумал я. Пускай соврет ей вместо меня. В конце концов, он за это жалованье получает...

Пресс-секретарь Баландин в своей безупречной черной тройке мигом прилетел на мой зов. Глаза его сверкали алчностью гробовщика, добывшего внеочередного клиента. Баландин нервно облизывал губы в ожидании новой тайны, к которой ему дозволено будет припасть. На, так возьми ее скорей.

Мы обменялись приветствиями, и пресс-секретарь упал в кресло, дажепозабыв о стрелке на брюках.

— Иван Алексеевич, — произнес я с деланным смущением. — Вам предстоит в высшей степени деликатная миссия...

— Всегда готов! — по-пионерски взвился Баландин.

— Сейчас вы отправитесь домой к дочери нашего Президента... — Я выдержал паузу, чтобы пресс-секретарь успел подобрать слюни. — И передадите от моего имени просьбу... важную просьбу... Вы меня хорошо понимаете, Иван Алексеевич?

Баландин догадался закрыть рот и кивнуть.

— ... Очень важную просьбу, — в третий раз повторил я, глядя на помирающего от любопытства пресс-секретаря. — Переехать в Завидово. Сегодня же. И хотя бы до понедельника... Улавливаете?

— О да! — воскликнул Баландин. Он был счастлив. Новое доказательство наших с Анной сердечных отношений само легло ему прямо в руки.

— Речь идет о возможном теракте. — Я подпустил в голос немного фарисейской скорби. — Не исключена угроза нападения...

«Как же, вешай лапшу!» — прочел я по лицу пресс-секретаря.

— Террорист-одиночка пока не пойман. Ей будет лучше побыть вне города...

«Поссорились!» — перевел для себя Баландин.

— Президент тоже так думает...

«Папа в курсе? Вот это новость!» — Лицо пресс-секретаря уже ничем не отличалось от дисплея телесуфлера. Все его мысли проступали на лбу бегущей строкой.

— А как э-э... самочувствие Президента? — сглотнув слюну, спросил он. Собственно, ответ ему был известен и так: полчаса назад Макин опять звенел склянками возле самого кабинета Ивана Алексеевича. Бутылочная симфония исполнялась «на бис» для одного слушателя за дубовой дверью.

Не отвечая на вопрос, я лишь закатил глаза и глубоко вздохнул.

«Папа переживает их ссору! — тотчас побежала строка. — Потому и запил! Грандиозно!»

У Баландина был слегка очумелый вид именинника, который надеялся получить от друзей удочку и шоколадный торт «Аленка», а вместо этого обрел новенький «мерседес» и трехнедельную турпоездку на Багамы. Сегодняшней тайны ему хватит надолго, подумал я. Теперь на пресс-конфренциях он будет щеголять перед журналистами мефистофельской ухмылкой многознайки. К счастью, наши репортеры не умеют считывать с его лица государственные секреты. А может, Баландин перед брифингами обильно пудрит свою физиономию, чтобы потом всем остальным профессионально запудрить мозги. Какая мне разница? Технология меня не волнует, важен результат. Пусть он убедит Анну уехать. Он, а не я.

— Надеюсь на вас, Иван Алексеевич, — сказал я, вставая с места. Я добавил в голос щепотку доверительного интима. Пресс-секретарь обязан помнить, какое высокое доверие ему сейчас оказано. Будет о чем писать воспоминания на старости лет.

Именинник Баландин тоже вскочил, прощально потряс мою ладонь и вылетел из кабинета. Черной молнии подобный.

Я же возвратился к нашим предвыборным заботам, которые никто не отменял. Согласно графику, через семь минут должна была состояться полуторачасовая перекличка региональных штабов. Последняя перед воскресеньем — а потому самая важная. Референты Паша с Петей возникли в моем кабинете ровно за пять минут до начала. Оба моих помощника ожидали лишь команды, готовые сразу приступать.

— Новостей нет? — первым делом спросил я у Паши. Петя тем временем уже возился с автоматикой, проверяя электрифицированную карту России и налаживая ящик селектора.

Задавая вопрос, я имел в виду плохие известия. Хорошие новости мы сделаем сами, вот этими белыми мозолистыми ручками.

— По-прежнему тихо, — успокоил меня Паша. — Никто и ничего.

— А что с агитпродукцией?

— Вчера до полуночи наш вертолет отстрелялся календарями над Зюзино, Никулино и Тропарево, — сообщил мой референт. — Сегодня в девять пятьдесят наблюдатели от штаба провели скрытый осмотр мест вчерашнего сброса. Календарей на земле практически не осталось, несмотря на выходной. Расхватали.

— Вот и ладно. — Я поставил галочку в плане. — Не забудьте оплатить услуги дизайнеров. Мальчики Монахова внесли свой вклад. Что у нас еще?

— Еще полковник интересуется, нужен ли он сегодня, — доложил Паша. — Говорит, раз дело уже сделано...

— Полковник? — удивленно спросил я. У меня мелькнула дурная мысль, что главный стратег Генерала полковник Панин вдруг решил переметнуться на нашу сторону.

— То есть, пока майор, — поправился Паша. — Как вы и просили, представление на него ушло вчера министру обороны. В понедельник выйдет приказ... Майор с утра уже погоны новые прикупил.

Я сообразил, что речь идет о пилоте «Белого Аллигатора». Ну да, правильно, было такое дело. Свои обещания я привык выполнять — иначе надежной команды не соберешь. Но всякую награду нужно потом хорошенько отрабатывать.

— Пускай сегодня еще побудет здесь, — распорядился я. — На подхвате при вертолете, чтоб служба медом не казалась. Если надо, за самогоном нам слетает.

Паша прыснул, оценив юмор. Под моим влиянием в центральном штабе строго культивировались только дорогие благородные напитки и только в конце рабочего дня. Я воспитывал в помощниках изысканный вкус. Вдобавок, это была и мера безопасности: упиться в зюзю каким-нибудь коллекционным бордо урожая 1972 года моим референтам не позволили бы финансы.

— Ладно, шутки в сторону. — Я заметил, что помощник Петя отладил селектор. Можно пересесть лицом к карте и начинать.

Карта России над столом уже поблескивала гирляндами огоньков, вся похожая на новогоднюю елку без пяти полночь. Каждая лампочка означала регион, в каждом действовал предвыборный штаб. Примерно половиной моих штабов заправляли сами региональные вожди от вице-губернаторов и выше — для простоты общения с Кремлем. Лично им было удобнее выпрашивать у меня бюджетные субсидии, налоговые льготы либо что-нибудь в этом роде. Далеко не все областные и краевые начальники пытались брать нахрапом, как прибайкальский Назаренко, но их плаксивые интонации радовали меня ничуть не больше. Точно такими голосами мои половозрелые обалдуи клянчили себе заветные три балла в четверти. Я ставил им, из жалости. В школьных аттестатах местных вождей тоже наверняка было полно липовых «трояков»...

Секундная стрелка поравнялась с минутной, и я нажал кнопку. Мигнул синий огонек на Енисее. Буква «А». Город Абакан.

— Привет, Владимир Иванович, — сказал я, наклоняясь над селектором. — Как обстановка в регионе?

— Здрасьте, Болеслав Янович! — поспешно откликнулся премьер автономной республики Хакасия Влад Борисов. — Обстановка спокойная, зарплаты и пособия вчера выплачены. Это даст нам в воскресенье порядка пятидесяти пяти процентов «за»...

— Маловато. — Выделяя деньги региону, мы рассчитывали на другие цифры, побогаче. — Слабо поработали, Владимир Иванович. Есть у вас резервы?

— Процентов семь еще можно добрать... — завздыхал Борисов. — Но тогда придется взять в долю хакасское лобби. Аборигены хотят большего суверенитета и свой кусок отчислений из налогового фонда... Обещать?

Я посмотрел на карту. Маленькую автономию, как и прежде, со всех сторон обступал Красноярский край. Суверенитет таежного анклава, да еще на госдотации, был абсолютно не опасен для Москвы.

Когда местные элиты наиграются в свободу, то снова придут в Минфин с протянутой рукой. А Лелик Гурвич еще помаринует их в приемной...

— Обещайте, — позволил я.

Из селектора раздался сердитый кашель: так губернатор Красноярского края Сан Саныч Обушков выражал свое несогласие. У Обушкова с Борисовым были старые счеты. Еще в начале 90-х край с автономией сцепились в жестокой схватке за лакомый кусочек — Минусинский медеплавильный комбинат. В ходе приватизации ММК два директора подряд без следа сгинули в тайге, а третий таинственно сгорел прямо у себя в кабинете. Чтобы не допустить дальнейшего смертоубийства, центр переписал комбинат в федеральную собственность. Спорное имущество отошло Москве.

— Красноярск получит слово в порядке очереди, — строго заметил я. Губернаторский кашель смолк.

На букву «Б» у меня значился Биробиджан. В правом нижнем углу карты мигнул огонек.

— Добрый день, — поздоровался главный город Еврейской автономии.

— День добрый, Федор Саввич, — ответил я Рубахину, тамошнему премьер-министру. — У вас как дела?

— Процентов шестьдесят завтра дадим, — осторожно произнес Федор Саввич. — И процентика три в резерве, сейчас над ними работаем. Пенсии получены, но есть кой-какие сложности...

— Ваши тоже хотят суверенитета? — предположил я.

— Что вы, спаси Иисусе! — с испугом открестился Рубахин. — Нам бы, наоборот, сменить прежнее название. Титульной нации почти уж совсем не осталось. Кто выехал на родину, а кто и помер...

Рубахин и раньше вылезал с этой скользкой идеей. И всякий раз — ужасно не вовремя.

— Это не аргумент, — возразил я. — Название — всего лишь дань исторической традиции. В Соликамске давно нет никакой соли, в Минводах основные минеральные источники пересохли лет сто назад. Почему же в вашей Еврейской автономии непременно должны быть евреи? Чем вы лучше других?

Моя железные доводы возымели действие: озадаченно крякнув, Рубахин смолк. Я же перешел к букве «В» и вызвал Волгоград. Моргнул огонек на карте.

— Здравствуйте, Борис!

— Пламенный привет, Болеслав Янович! — бодро отозвался из селектора Боря Завгородний, молодой и прыткий губернатор Волгоградской области. — Накануне выборов мы провели сто сорок семь агитационных мероприятий, включая раздачу бесплатного пива инвалидам и благотворительные сеансы для неимущих детей. Показывали новое кино, про Деда-Мороза. Кроме того, мы выпустили и расклеили...

— Сколько дадите процентов? — сухо прервал я борино красноречие. В губернаторской бодрости я ощутил наигрыш.

— Тридцать пять чистых, — погрустнел Завгородний. — И казаки в запасе.

— А если вместе с казаками?

— Тогда до сорока дотянем... — подумав, надбавил губернатор. — Но вряд ли больше, Болеслав Янович. Зубатовцы, гады, так и прут напролом. Сулят райскую жизнь, большие пенсии, показательные процессы. Короче, охмуряют электорат почем зря. У них тут под Мамаевым курганом что-то вроде подпольного обкома...

— Борис Александрович! — сурово перебил я. — Вы не в детсаде, и я вам не нянька. Впереди у вас день, ищите резервы. Обком обкомом, но рядовой избиратель всегда предпочтет лысому столичному журавлю местную синицу в руке. Найдите до завтра эту синицу. Задействуйте всех, кого можно и нельзя. Ветеранов, дачевладельцев, филателистов, собаководов, рыболовов, любителей кактусов... Встречайтесь лично. Намекайте на целевые выплаты из губернаторского фонда... В общем, если желаете с нами дружить, — обеспечьте хотя бы пятьдесят один процент по области. Полсотни и еще один. Уяснили?

— Уяснил... — после паузы вздохнул Завгородний. — Трудно, понятно. Но раз надо, то будем бороться и искать.

Очевидно, мои слова о дружбе губернатор понял правильно. Дотационным регионам сейчас надлежит не рыпаться, а собирать голоса электората в общую копилку. Иначе при выдаче материальной помощи буква «В» может вдруг оказаться в конце списка. По ошибке. Министр финансов Лелик Гурвич, знаете ли, не филолог. Путаница с алфавитом ему простительна.

Теперь замигала лампочка к западу от Волгограда. Губернатор Воронежской области Олег Якушкин был уже на связи. Покончив с приветствиями, я сразу взял быка за рога.

— Сколько соберете?

Я был готов к худшему: родной край поэта Никитина традиционно голосовал за левых. Своего губернатора мы подсадили сюда чудом. Едва-едва слепили ему имидж независимого кандидата и борца с коррупцией.

— От шестидесяти пяти до семидесяти, — гордо проговорил Якушкин. — А то и больше возьмем. Смотря по погоде.

Для Воронежа это было слишком, учитывая их бюджетные дыры. Неправдоподобно, подозрительно много.

— Что-то больно жирно, Олег Валерьянович, — вслух усомнился я. — Перебираете. Откуда такая роскошь в центре России? Неужто Минфин полюбил вас в обход других?

— Пока справляемся своими силами, — довольно хмыкнул воронежский губернатор. — Нашлись ресурсы. Хватило и бюджетникам, и ветеранам, и студентам. Даже культпросвету подкинули чуток, на реставрацию памятника Никитину...

На карте быстро перемигнулись десятка три огоньков сразу. Из селектора послышались досадливые междометия. Начальники прочих региональных штабов ревниво обсуждали будущий успех своего коллеги. Ради таких сюрпризов и стоит проводить наши переклички.

— Может, поделитесь секретом? — предложил я Олегу. — Или у вас «ноу-хау»?

— Для своих — никаких секретов, Болеслав Янович, — счастливым тоном произнес Якушкин. — Фактически деньги упали с неба. Мы у себя в области немножко скорректировали государственную символику. На три месяца, по контракту с «Пепси».

— Как это «немножко скорректировали»? — не понял я. — Нашего гербового орла поменяли на двуглавую бутылку?

— До герба дело не дошло, — объяснил воронежский губернатор. — Хватило флага. Мы заметили, что в основе российского триколора и товарного знака «Пепси» одни и те же цвета. Белый, красный, синий — только в разном порядке. Вот мы у себя и привели порядок в соответствие. А местное отделение фирмы сделало солидное вливание в бюджет...

Я прикинул все плюсы и минусы рискованной затеи Якушкина. Плюсы все-таки перевешивали. Конечно, подумал я, выходка губернатора попахивает явным кощунством. Однако — если вдуматься — кощунством ничуть не большим, чем мои выборы в президенты усопшего Президента. Мы с Олегом Валерьяновичем стоим друг друга. Я могу его отчитать, но не имею морального права делать это всерьез. Тем более, если должностной цинизм губернатора уже принес реальные деньги областной казне. Победителей не судят.

— Но что говорят простые воронежцы? — для приличия поинтересовался я. — Не протестуют?

— Народ безмолвствует, — заверил меня Якушкин. — Старшее поколение вообще не реагирует на символику. Флаги себе и флаги. Подумаешь, полоски вчера так, сегодня эдак... А молодым даже нравится. Они теперь выбирают сразу два «П» в одном флаконе — пепси и Президента.

— А оппозиция? Не встала на дыбы?

— С чего бы? — Олег Валерьянович опять довольно хмыкнул. — Зубатовцы наш триколор в упор не видят. У них-то свое знамя, красное. Так мы его и не трогаем...

Скорее всего, губернатор тщательно продумал свою идею. Но ставить Якушкина в пример другим было бы крайне опрометчиво: флаг все-таки у нас один, на всех его не хватит. Не желая искушать остальные субъекты Федерации воронежским опытом, я быстренько переключился на другой регион.

Буквы «Г», «Д», «Е», «Ж» и «З» никаких сюрпризов не принесли.

Вице-губернатор Иркутска Андрюша Миллер завел речь о семидесяти двух процентах — в обмен на треть угольных квот по региону. Я согласился бы отдать им и половину; только куда они денут этот несчастный уголь? У всех полно.

Из Калуги стали выпрашивать на оборонку полтора миллиона долларов сверх лимита, обещая при этом ничтожные тридцать семь процентов «за». «Ско-о-о-олько?!» — стальным голосом переспросил я. «Сорок семь», — туг же поправился глава калужской администрации. Сговорились на миллионе взаимозачетом и пятидесяти трех процентах.

Из Липецка, Махачкалы и Орла синхронно доложили о грядущих пятидесяти процентах. Круглым числам я не доверял, а потому выколотил из них еще по единичке с носа.

В Ростове-на-Дону губернатор Михаил Якубовский переманил у зубатовского штаба народную целительницу Бабку Варю, что могло поднять шансы Президента аж до пятидесяти восьми процентов. «...Бабка Варя — наш местный Чумак! — бархатным голосом вещал Якубовский. — У нее телеэфир в прайм-тайм и железная справка из психбольницы. Она уже неделю заряжает портрет Президента. Если надо, она может выступить хоть в день выборов, и ей ничего за это не будет...».

После Ростова косяком пошли регионы, где даже пятьдесят процентов мне давали без гарантии. Чередуя попеременно крупные угрозы и мелкие посулы, я припер к стенке Рязань с Самарой. Саратовского губернатора я умаслил твердым обещанием присвоить его главному городу официальный статус «столицы Поволжья». (Без субвенций из бюджета это звание весило примерно столько же, сколько титул «столицы Евразии» или «столицы Вселенной».) Смоленск хотел новый железнодорожный вокзал взамен старого речного. Сыктывкар — субсидий для переработчиков бывшего зеленого друга. Тамбов — открытия местного филиала Федерального казначейства, и чтобы назначить туда непременно женщину, поскольку мужик скоро проворуется...

В самый разгар дискуссии о тамбовском казначействе я вдруг увидел, как референт Петя, сидящий за столом напротив, беззвучно подает мне какие-то знаки.

Я оглянулся: в дверях стояла моя секретарша. Это означало, что в приемной меня дожидается срочный телефонный разговор. Сверхважный. Просто важные разговоры Ксении было велено тормозить до конца селекторной переклички.

Не прерывая тамбовчанина, я вслед за Ксенией выскользнул в приемную и увидел там целых два телефонных аппарата в положении «наготове». Серый (оперсвязь Баландина). И крапчатый (начальник кремлевской охраны). Господи, что еще за срочности?

Ксения тактично убралась в коридор, а я схватил серую трубку.

Пресс-секретарь Баландин звонил из своей машины. Обиженным тоном он сообщил, что прокатился до Крылатского зазря. Оказывается, Анна уже выехала из дому, примерно с полчаса назад. Куда? Точно не в Завидово, но куда и по какому маршруту, нет сведений.

— Нет сведений? — механически переспросил я. — То есть как это нет?

— Она никому не объяснила, — скупо отозвался Иван Алексеевич. «Вам самому видней!» — прозвучало в его голосе. Именины сердца закончились, и вновь Баландин счел себя обделенным. Аппетитную ложку икры пронесли мимо рта. Пресс-секретарь тонко намекал, что ему как хранителю заветных тайн президентской фамилии могли бы рассказывать и побольше. А то ему потом не наскрести на приличные мемуары.

Я отключил любопытного пресс-секретаря и тут же взялся за трубку в крапинках. Получив от меня вчера выговор, начальник кремлевских секьюрити с утра безостановочно бдил по пустякам. Но теперь его дотошность разродилась дорогим подарком: я узнал, что шесть минут назад автомобиль президентской дочери проследовал КПП за Боровицкими воротами. Будут ли указания, Болеслав Янович? Нет, не будут, благодарю за службу. Отбой.

Маршрут определился. Это было похуже урагана.

Серый волк, страдая рефлексией, упустил-таки время для обманного маневра. Красной Шапочке надоели телефонные отговорки через секретаршу. Красная Шапочка отправилась в лес самолично проведать бабусю.

Режим допуска в Кремль ближайших родственников Президента у нас предельно облегчен: минимум досмотра. Это значит, что в любую минуту президентская дочь может объявиться здесь. Или в предбаннике Екатерининского зала. Или, не дай Господи, в лазарете у Рашида Дамаева — если хоть что-то заподозрит!

И тогда абзац.

«Бабушка, почему у тебя такой странный пульс? — Это метроном, деточка. Пульса у меня давно уже нет»...

Анна — не туповатый охранник Макин и не глухонемой Шульпяков с ядерным чемоданчиком. Ее не удержишь на дальнем расстоянии от тела.

Запугивать Анну бесполезно: она — не старик Дамаев. Покупать бессмысленно. Взывать к благоразумию смешно: это вам не расчетливый премьер Козицкий. Когда родной отец на смертном ложе, любая нормальная дочка не станет думать о политике или каком-то там будущем России. Анна — нормальная дочь, а не наследная принцесса. К сожалению.

Почти бегом я вернулся в кабинет, где губернатор Тамбовщины все еще мусолил тему областного филиала казначейства, с открытием которого область заживет припеваючи. И будет процветать назло товарищам от оппозиции, хотя этой чертовой оппозиции, как известно, один лишь местный волк — друг, товарищ и брат...

— Всем — спасибо! — торопливо прервал я тамбовского говоруна, наклонившись к селектору. — Перекличка окончена, господа. Готовьтесь к завтрашним выборам. До свиданья.

— До свиданья, Болеслав Янович!.. До свиданья!.. Всего доброго!.. — радостно загомонили в ответ господа начальники штабов, отключаясь от линии с Москвой. Уфа, Южно-Сахалинск и Якутск, до которых сегодня очередь не дошла, наверняка вздохнули с облегчением. Но мне сейчас было уже не до них.

— Быстро вызывайте пилота, — приказал я своим референтам, как только селектор оглох и онемел. — Нашему будущему полковнику придется лететь в Завидово. Но чуть позже. Пока поставьте его у окна во двор: пусть следит за своим вертолетом и ждет моего сигнала.

Паша с Петей дружно кивнули в ответ и поспешили к выходу — исполнять. Удивляться моим приказам им не полагалось по должности. А переспрашивать не было времени.

Оставшись один, я поскорее выудил из среднего ящика стола зеркальце, расческу, одеколон и кучу разных дезодорантов в ярких баллончиках. Будем уродовать свой имидж, велел я себе. Вид у меня сейчас будет донельзя прилизанный и отвратный, как у мерзавца-кинолюбовника из «мыльных опер». Волосы откинем назад, теперь проборчик, и еще брови стрелкой... Готово!

Мой план был омерзительным — под стать новой прическе. Чтобы упрямица Анна вылетела вон из Кремля, отказавшись от поисков папы, нужно очень сильное средство воздействия на нее.

— Ксения, тащи букет! — крикнул я секретарше, выглядывая в приемную. — Самый большой, какой у нас есть!

45. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

Лазарчук был маленьким, розовым и плоским. Растрепанный клинышек его бороды всего на полпальца выпирал из окрестного мрамора. Круглым очкам над бороденкой повезло и того меньше: они полностью утонули где-то в глубине мраморной доски. У нашего классика был вид зазевавшегося хиппи, которого только что отутюжил асфальтовый каток.

— Неплохо сделали, — зашептал мне на ухо Сердюк. — Только волосья бы ему покороче. А то слишком на битла одного смахивает...

— На какого еще битла? — тихо спросил я, стараясь утихомирить свое раздражение.

Хиппозная личность с барельефа мне не нравилась. Однажды в Копенгагене, где я работал третьим секретарем посольства, примерно такой же волосатик разбил стекло нашего «вольво» и пытался стащить кассетный магнитофон. Когда его арестовывали, полоумный ворюга голосил на всю улицу: «Янки, гоу хоум!» Одну советскую звездочку он под кайфом принял за созвездья американского флага. Надо же было так накуриться!

— Фамилию сейчас не припомню, — покаянным шепотом доложил Сердюк. И, по гэбэшной привычке теребить пятую графу, тут же добавил: — Сам он англичанин, но жена у него точно из японцев...

— Да хоть из папуасов, — сквозь зубы ответил я, не переставая улыбаться нашему мраморному классику.

Вчера после разговора с Макаром я затребовал себе том Большой Российской Энциклопедии, чтобы освежить в памяти биографию и литературные подвиги великого письмэнника. Москали не слишком ценили наше достояние: между «ладаном» и «лазером» затесалась довольно скромная по размеру статейка. Если верить энциклопедии, Остап Лазарчук оставил после себя полдюжины романов, несколько пьес, десятка три стихов и — ни одного нормального прижизненного портрета. Таким образом, скульптор мог теперь фантазировать, сколько душе угодно. А душе его было угодно изваять волосатого битла. Пусть так. Спасибо, что не крокодила.

— ... Хай живе вильна Украйна! — Оратор в белой вышитой рубашке закончил речь и под вежливые аплодисменты уступил место другому.

Очередной трибун одет был точно так же, как и предыдущие: белый верх, синий низ. Вся толпа московских украинцев возле свежеоткрытой мемориальной доски здорово напоминала массовку к историческому фильму о Переяславской Раде. Похоже, активисты нашей диаспоры заказывали национальные костюмы в одном ателье. Или — что вернее! — просто брали их напрокат у ансамбля песни и пляски «Червона рута». Торжественных поводов облачаться в вышитые рубахи и шелковые шаровары сегодня в Москве не так много, стоит ли тратиться? Мы — народ экономный.

— ... Великый прозорець Остап Лазарчук вже нэ зможе побачить наш державный трайдент и жовто-блакитный прапор... — не отрываясь от бумажки, забубнил новый оратор.

Я был уверен, что великого прозорца ни тот, ни другие выступавшие не читали. Два-три человека, вероятно, перелистали энциклопедию и, как я, набрели на хилую заметку после «ладана» и чуть не доходя до «лазера». Эти два-три скромненько танцевали от печки: московский кружок, борьба за ридну мову, ссылка в Красноярск, благодарная память народа. Остальные же, думаю, и вовсе не слыхивали фамилии знаменитого письмэнника, а увидели ее золотые буквы только здесь, на мраморной доске, немного пониже волосатого барельефа. Эти витийствовали глобально и общо. Лазарчук и духовное здоровье нации. Лазарчук и незалэжный прапор. Лазарчук и державность. Лазарчук и репатриация. Лазарчук и финансовая помощь диаспоре. О последнем говорилось как бы нехотя и вскользь, хотя ораторы при этом зорко поглядывали на меня: пойму ли я намек? Я улыбался им в ответ, делая вид, что не понимаю. Нэ розумию.

— ...Нехай ты вмэр, Остап Лазарчук, но твой дрим оф зе индепенденс из вже нэ мрия! Як казав другый наш райтер, Нестор Котляревський...

Здешняя диаспора угасала с каждым днем, и деньги не способны были ее реанимировать. Кроме родовых фамилий на «ко» и бело-синей униформы, взятой у ансамбля плясунов, соплеменники уже ничем не отличались от простых московских громадян. Национальных чувств у них оставалось еле-еле на полгривны. В державном трезубце они видели только большую вилку с узорчатыми завитками. Пословица «Язык до Киева доведет» в Москве тоже давала осечку. Было ясно, что мову-нэньку здесь позабудут намного раньше, чем она приживется в Украине. У меня, патриота по должности и плоховатого знатока ридной мовы, и то сегодня ухо содрогалось от невероятной смеси русских, украинских, английских слов. Даже в Канаде я не слышал такого дикого суржика.

Ассимиляция, мысленно произнес я роковое слово. Тяжкий кирпич под названьем «ассимиляция» прихлопнул любимую мечту моего министра закордонных справ: превратить массу этнических украинцев пусть не в прямых агентов влияния, так хотя бы в добровольных лоббистов наших интересов. Авантюра не удалась. Мы переборщили с атрибутами, подменив национальную идею балом-маскарадом. А из опереточных гайдамаков в прокатных шароварах уже никогда не вылепить истинных патриотов...

— Василь Палыч, правнук шатается! — Тревожный шепот Сердюка помешал моим горьким раздумьям.

Потомок великого письмэнника, уже успевший опасно накрениться, сделал попытку выпасть из первого ряда гостей на тротуар. Двум активистам по бокам удалось кое-как сдержать на весу эту опухшую Пизанскую башню, доставленную из Красноярска ради такого случая. Потомку было лет пятьдесят. Празднование годовщины предка он начал еще в самолете, но долгое время был устойчив и почти вменяем. Сильный крен пошел где-то к середине мероприятия, когда Лазарчук-правнук хитро сумел добавить, не выходя из строя. В рукаве он, что ли, прятал?

— Отвалите, хохлы... я сам... сказано, сам!.. — громко произнес потомок, не обращая внимания на оратора. — Руки прочь от меня, бандеровцы!..

Выступавший оторвался от шпаргалки, бросил злобный взгляд на правнука и опять забубнил что-то о запорожской вильнице та степном лыцарстве.

Вот вам конечный продукт ассимиляции, про себя вздохнул я. Где оно, вильнэ лыцарство? Осталось в степи под Херсоном? Скажи мне, Украйна, не в этой ли ржи Тараса Шевченко папаха лежит? Дай ответ! Не дает ответа.

Правнук шумно качнулся вбок, но снова был удержан в три руки. Четвертая рука активиста сунула ему в рот кубик рафинада — словно цирковой лошадке на манеже. Потомок молча захрумкал, дрыгая ногой. Непонятно откуда из него выпала пустая бутылка и с легким звоном покатилась ко мне. Сердюк профессиональным движением носка ботинка тормознул стеклотару на ходу, а затем направил ее в свою сторону. Изящный маневр занял секунды две. Специалист, ничего не скажешь.

— Он ее в штанине держал, затейник, — доложил мне на ухо референт. — Это «астафьевка». Ноль-семь литра, тридцать пять градусов, производство Германии.

Даже не горилка, с грустью подумал я. Патриотизма у правнука ни на градус. Знал бы славный борец за незалэжность, что его потомок предпочтет ридной горилке дешевую немецкую водяру, — проклял бы иуду на месте.

Я еще размышлял о горилке, когда оратор под барельефом закончил свою речь. Место его сейчас же занял потешный маленький человечек с громадными отвисшими усами и седым чубом на лысой голове.

— Усы настоящие, а вот чуб, сдается мне, накладной, — авторитетным шепотом заметил Сердюк. — Синтетика. Или крашеный конский волос... Что за чучело?

Я жестом отпасовал реплику Сердюка послу Устиченко. Посол был хорошо осведомлен, кто здесь кто, а потому держался вблизи для всяких полезных справок.

— Это Сапего, — моментально выдал мне справку посол, — Андрий Юрьевич. Доктор исторических наук, профессор, дважды стипендиат Фонда Сайруса.

— Крупный ученый? — поинтересовался я, наблюдая, как коротышка с накладным чубом расправляет на ветерке конспект речи. Конспект вырывался и трепетал.

— С одной стороны, он, конечно, крупный... — В голосе Устиченко вдруг проскользнула неуверенность. — Фонд Сайруса кому попало грантов не раздает. Хотя, с другой стороны...

Тут Сапего все-таки доразвернул свои бумажки, победив стихию.

— Браты та сестры! — с выражением начал он. — Громадяне та громадянки! До вас звертаюсь я, друзи мои!..

Не в пример иным выступавшим, профессор гордо отказался от суржика. Зато его спич был составлен на такой замшелой классической мове, которую даже великий Остап Лазарчук разобрал бы только наполовину. Мы с послом Устиченко угадывали в сапегиной речи одно слово из трех. Сердюк с полпредами диаспоры — и того меньше. Правнук вовсе не понимал ни слова. Он таращил мутные глаза на Сапегу, пытаясь сообразить, с какой это стати хохлы заговорили по-китайски.

Первые пять минут я по привычке настораживал уши: наших историков долгое копание в древностях иногда заводит в самые дебри агрессивной геополитики. Однако тон доклада маленького доктора, несмотря на архаичную форму подачи, оказался весьма сдержанным. В речи не возникало ничего похожею на призывы топить кацапов в Черном море и расширять витчизну от Тавриды до Перми. Сапего бухтел о каких-то стародавних летописях, сыпал терминами, потчевал нас кутьей из имен, среди которых изюминками проблескивали то основатели города городов Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь, то победитель турок гетьман Конашевич, то видный философ Сковорода, а то и сама Леся Озерная, славная Ганка д’Арк нашей коханой батькивщины. Имя Остапа Лазарчука профессор приберегал на десерт, собираясь этим цукатом увенчать пир духа...

Однако продуманное меню внезапно было скомкано.

Сперва откуда-то сбоку в толпу белых рубашек и синих шаровар вонзился с истошным визгом ярко-красный клин сарафана. Над сарафаном блеснула маленькая голова — абсолютно босая, без единой волосинки. Не переставая громко визжать, бритая девица растолкала ударами локтей испуганных полпредов диаспоры и побежала дальше, оставив за собою в толпе широкий шлях: словно трактор колею пропахал.

На бегу девица смела прочь двух особо медлительных активистов. Пнула ногой ошалевшего правнука, которого вовремя не успели убрать с дороги. Мимоходом огрела сумочкой по спине доктора Сапегу. А затем метнулась в ближайший переулок.

За боевым пробегом хулиганки я следил из-за плеча Сердюка, закрывшего меня своим корпусом при первых же звуках визга — на случай покушения. Но если и готовился теракт, то, скорее уж, против докладчика. Коротышке-доктору еще пофартило. Не вырони он листки на тротуар и не наклонись за ними вслед, сумочка могла проехаться по его ученой голове. Кто знает, пережил бы эту встряску накладной седой чуб?

— Дивчина, як нэ соромно! Геть! — Посол Устиченко суетливо всплеснул руками, пытаясь возвратить порядок в строю.

Слишком рано. Едва толпа сомкнулась и зарастила прореху, как ее строй был варварски нарушен в том же самом месте. Уже знакомый мне пестрый тип, которого официанты выкидывали вчера из «Трех поросят», ледоколом протаранил наши бело-синие ряды. С воплями: «Сашка! Сашка! Стой, паскуда!» — он устремился вдогонку за лысой дивчиной. Я вспомнил, что вчера у ресторана этот же пестрый отхлестал похожего лысого хлопчика. Вероятно, тип питал устойчивую неприязнь к бритоголовым, вне зависимости от их пола. Бывает.

— Геть! — простонал бедный Устиченко, отмахиваясь от пестрого типа, как от пчелиного роя.

Ненавистник лысых послушно исчез в том же переулке. Однако по пути он едва не отдавил руку профессору, который, согнувшись, еще подбирал с тротуара листки своего конспекта.

Двойной набег с интервалом всего в минуту произвел на докладчика ошеломительное воздействие. Отбросив недопроизнесенную речь, профессор мигом разогнулся и перешел с музейной мовы-нэньки на чистый русский язык, а от древней истории — к современности.

Присутствующие быстро узнали о целом заговоре, затеянном врагами нашего национального ренессанса против доктора наук Андрия Сапего. Он, Сапего, ничуть не сомневается: теперешняя провокация так же тщательно спланирована, как и утренняя... Ах, вы еще не слышали, что было сегодня утром? Пожалуйста, он расскажет, пожалуйста!.. Враги нацренессанса и лично Андрия Сапего нарочно подселили к нему в соседнюю квартиру наркомана и наемного убийцу — с целью запугать доктора наук ударами в стенку... Да, да, доктор наук Сапего своими глазами видел у него наркотики и короткое ружье в коридоре, с таким широким дулом и маленькой ручкой сбоку...

Услыхав про оружие, мой Сердюк встрепенулся.

— По описанию на спецкарабин похоже, Василь Палыч, — озабоченно заметил он. — КС или КС-23... Может, проверить сигнал? Я съезжу туда, если надо...

— Проверить? — переспросил я, обращаясь уже к послу.

Пан Устиченко, кое-как возвративший толпу в прежнее русло, снова вынырнул неподалеку от нас. Лицо у посла было разнесчастное. Важное мероприятие, порученное ему лично, давало сбой в присутствии премьера. За такое по головке не гладят.

— Кого именно? — Устиченко с опаской посмотрел на моего референта. Для посла Сердюк по-прежнему оставался тайным сотрудником Безпеки. Устиченко решил, будто речь уже идет о проверке его самого — на лояльность государству. С перспективой быстрой отставки, если что не так.

— Не кого, а что, — терпеливо уточнил я. — Я про заявление пана Сапеги.

Посол сразу успокоился.

— A-а, козни врагов... Ничего страшного, — сказал он, тактично прикрывая рот ладонью, чтобы не услыхал маленький профессор. — Это уже не первый его заговор, пан Козицкий. Полгода назад доктор обнаружил за собою слежку, на рынке. А раньше враги подложили уран ему в холодильник, а еще до того прорыли подземный ход через его садовый участок... У пана Сапеги была трудная молодость. Иногда она дает о себе знать.

Я прислушался к доктору. Тот покончил с наемным убийцей и теперь сбивчиво объяснял диаспоре про какой-то дирижабль, который москали с провокационной целью насадили на шпиль гостиницы «Украина». Из публики ему внимал один только правнук, очень довольный, что уже разбирает некоторые китайские слова. Все остальные в толпе перешептывались, жалостливо поглядывая на Сапегу.

Коротышка-историк и впрямь страдал манией преследования.

— Не надо ничего проверять, — тихонько объявил я своему референту. — Какой там, к дьяволу, карабин? Видите же, человек не в себе.

46. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Ночевать на вокзалах дрянь не привыкла. Подружек у нее в Москве нет, денег тоже. Снять на Тверском случайного папика и мотануть с ним в Братеево или Зябликово она уже не рискнет: слишком брезглива стала и разборчива.

Значит, прятаться ей особо негде. Найду.

Всю ночь я раскидывал по кучкам изгаженное Сашкою тряпье. В правую бросал то, что за полсотни баксов сверх прейскуранта могла бы спасти химчистка. В левую — то, что реставрации не подлежало, хоть ты тресни. Сортировка грязного и рваного, бывшего еще недавно чистым и новеньким, давалась мне в муках. К утру окончательно запутавшись, где у меня право, где лево, я собрал шмотки из обоих куч и затолкал их скопом в братскую могилу мусоропровода.

От всего гардероба, купленного на предвыборные средства, уцелела самая малость. В шкафу остались жалкий десяток костюмов (из них штук восемь джинсовых), пара галстуков, с полдюжины нетронутых водолазок кислотного цвета, столько же турецких рубашек с открытым воротом и черный кожаный плащ с подстежкой из гагачьего пуха. Да еще под диваном случайно завалялась шерстяная клетчатая юбка, которую я выторговал совсем задешево на распродаже в Эдинбурге. К ней Сашка давно уже протягивала жадные ручонки — особенно когда узнала, что это не бабский прикид, а мужской. Раз уж она теперь парень, вынь ей юбку да положь. Почему шотландцам можно, а ей нельзя? Имеет право! Поколебали дрянь только три моих веских довода: две оплеухи и одна большая банка черной икры.

Стоя перед зеркалом с юбкой в руках, я ненароком пощупал клетчатую ткань, быстро проверил лейбл, после чего с досадой метнул дрянную шмотку обратно под диван. Эдинбургская свинья! Я-то был уверен, что ловко обдурил барахольщика, а оказалось, что это он наколол меня. Шерсти здесь было втрое меньше, чем лавсана. Юбка не стоила даже тех грошей, которые я выложил за обнову. Мысленно я послал по матушке всю нацию трансвеститов и скупердяев. Прав был все-таки Стивенсон — за бочонок паршивого верескового меда настоящий шотландец и сам удавится, и сына родного уконтропупит. Сочувствую британской короне.

До той минуты, пока под окнами не бибикнула подъехавшая «девятка», я предавался у зеркала горьким раздумьям. Сперва я думал о шотландской скаредности, потом о черной сашкиной неблагодарности. Уж сколько я стараний вложил в эту дрянь — и сосчитать нельзя. Ни престарелая шлюха мамочка, ни ее папаня непросыхающий, ни головожопые школьные педели, ни менты поганые не смогли цивилизовать дуру Сашку — только ногти об нее затупили. Один я почти сумел. Я действовал строго по Дарвину. Я обтесал дикую шимпанзе до состояния неандерталки. Научил ее мыть уши, стричь ногти, пить из хрустальных рюмок и красиво трахаться со знаменитым писателем... И что взамен? Во-первых, скотина сбежала. Во-вторых, замахнулась на самое сокровенное. На мой личный гардероб.

Я погрозил кулаком зеркалу и спустился к машине, где за рулем ожидал Дуся Кораблев — шофер и он же единственная охрана. Всем прочим стражникам, помимо Кораблева, я выдал до завтра увольнительные. Пускай отсидятся в пивбаре: при ловле Сашки чем меньше свидетелей, тем спокойнее. Мало ли что выкинет на людях истеричная дрянь? Дуся хоть понадежнее других педерастов, он по крайней мере болтать не станет. Кретина еще греет мысль сделаться пресс-секретарем у президента Изюмова.

После вчерашнего салон «девятки» припахивал щами. Но уже не свежими, а суточными. Знакомый аромат детства.

— Едем в «Националь», — скомандовал я Дусе.

Во всем городе была всего пара-тройка адресов, где мою сучку могли приютить на короткий срок. В гостинице «Националь» служил швейцаром ее двоюродный дядька по отцовской линии — жмот, прохвост и, судя по роже, отставной стукач. Родственные чувства в нем обычно дремали, просыпаясь только при запахе баксов. Зелени сейчас у Сашки не было, определенно. Но вдруг сучка смогла его разжалобить и он приютил ее в долг? Даже на дядей порой нападают приступы альтруизма. Родной братик моей маман, бывший парторг трамвайного депо, когда-то завещал племяннику Фердику свои книжки — целый сундук всякого старья. Расщедрился.

Правда, с дядиным наследством все равно вышел облом. Когда я, корячась, допер эту рухлядь до ближайшего «Букиниста», ее навовсе отказались принимать: нашли на каждом томе лиловые штампы детской библиотеки. Самое смешное, что этот мамин братик тырил полное говно. Нормальные клептоманы воровали Майн Рида и Жюль Верна, а наш-то идейный упрямо тащил «Молодую гвардию», «Поднятую целину» и «Как закалялась сталь»...

Минут через двадцать быстрой езды мы очутились возле гостиницы. С паркингом у входа вышла напряженка, но Дуся справился. Он лихо подрулил к самым дверям «Националя» и успешно воткнул тачку в узкий просвет между «рафиком» и «тойотой». Ближе не бывает. Если дрянь сидит у дядьки и станет артачиться, придется тянуть ее к машине волоком. Тогда каждый сантиметр будет на счету.

— Внутрь не суйся, — велел я охраннику. — Гуляй у входа и жди меня. Понадобишься — кликну.

О цели экспедиции Дуся знал в самых общих чертах. Детали я из скромности опустил. Просто дал ему понять, что возникли мелкие проблемы с бой-френдом Александром. У мальчика переломный возраст. У мальчика нервы. Мальчик слегка закапризничал. Свежий воздух, витамины, хорошее питание и несколько зуботычин образумят юного паскудника.

Дядьку-швейцара я увидел, едва ступил за порог.

Позолоченный хрен моржовый ошивался по ту сторону дверей гостиницы и опытным глазом перебирал входящих: кого гнать в три шеи, с кого слупить капустный листик, кому взять под козырек, а от кого и самому забиться в щель, спасая задницу. Впрочем, его глаз-алмаз уже изрядно притупился от долгих бдений на посту. Меня этот старый грызун никогда не узнавал с первого раза. Мой панковский кепарик вечно сбивал его с толку.

— Куда? К кому?! — рванулся он мне навстречу, тряся аксельбантами и позументами.

— Сюда! К вам! — воодушевил я Хрена Моржовича. — Дай, думаю, зайду наведать старую швейцарскую гвардию... Сашка туг случайно не пробегала?

Сучкин дядя, узнав меня, не выказал особого восторга. Как будто и не рад был тому, что удостоился визита грядущего президента России, притом накануне выборов. Гостиничные швейцары — наиболее безмозглая часть электората. Тупее них лишь отдельные бедняги с синдромом Дауна и все, без исключения, литературные критики. Но то уж вообще запредел.

— Сашка? — Хрен Моржович пристально уперся в пол глазками-алмазками, словно рассыпал чаевые, заработанные за целую жизнь. — А чего Сашка? Разве я сторож курве твоей?

Швейцар не ответил на прямой вопрос: это явно неспроста. Еще разик попробуем с ним по-доброму. Я присел на корточки и снизу поймал угрюмый взор Моржовича.

— Не злите меня, дяденька Каин, — вежливо сказал я. — Я родился недоношенным, а потому очень-очень нервным. Могут быть эксцессы. Нарочно сходите к ресторану «Три поросенка» и полюбуйтесь на их входную дверь. Послеменя ее, наверное, еще не застеклили... — Чтобы не уронить харизму, я умолчал, каким предметом высаживалась вторая половинка двери.

Мои слова заметно встревожили паршивкиного дядю, и он беспокойно завертел головою по сторонам. Дорогих казенных стекол вокруг было видимо-невидимо. Панковатый племянницын дружок запросто мог кокнуть любое, на выбор. Черт их разберет, этих писак!

— Нету Сашки... — пробурчал швейцар, понемногу сдавая позиции. — Как пришла вчера, так и ушла. Чаю только здесь выпила, с пирожком из буфета.

Мой расчет оказался абсолютно верным. Первым делом беглая дрянь ломанулась к родичу за жильем и бабками в долг. Но получила от дядьки стакан чаю, дармовой пирожок и отлуп. Гены генами, а денюжки врозь.

— А куда ушла? — не отставал я.

— Мне-то откуда знать? — Старый грызун сделал вторую попытку уйти от прямого ответа.

Я поднялся с корточек и игриво пощекотал золоченый аксельбант на швейцарском мундире.

— Милый дяденька, — заворковал я. — Вы родственник Александры, а значит, и мой тоже. В некоторой степени. У меня на вас рука просто не поднимется... Зато моему телохранителю, — я ткнул кисточкой аксельбанта в сторону окна, за которым грузно маячил Дуся Кораблев, — вы никто. И у него к вашему брату особый счет. Много лет назад озверевшая банда гостиничных швейцаров насмерть забила его папу-гомосексуалиста. С тех пор сынок одержим кровной местью... Хотите, я вас познакомлю?

— Не надо! — поспешно отказался старый дурак, с опаскою глядя в окно. На таких форменных кретинов сильнее всего действуют самые идиотские байки. — Не надо... Она сказала, что к Денису поедет. Или в общежитие свое текстильное...

Оба адреса мне были известны.

— Мерси, дядюшка. — Я вытащил из потайного карманчика пару зеленых купюр и, послюнив, приклеил к козырьку швейцарской фуражки. — На случай, если Сашка опять здесь появится и будет клянчить бабки, вот вам двадцать баксов.

Хрен Моржович шустро прибрал купюры с козырька.

— Обе десятки для нее? — с легким укором спросил он, по привычке набиваясь на чаевые.

— Обе для вас, — осчастливил я старого скупердяя. — Я плачу вам за услугу. Чтоб никаких денег вы племяннице не давали, сколько бы ни клянчила. Она провинилась, не надо ее баловать. Максимум — вручите ей проездной на метро...

Я догадывался, что и без подсказки дядина щедрость не уйдет за пределы стакана чая с черствым пирожком. Но все-таки лучше связать грызуна предоплатой. Когда я перекрою Сашке все обходные пути, тварь сама приползет ко мне на пузе. Никуда паршивка не денется. Это универсальный метод загонщиков диких обезьян.

— Ничего ей не давать, так точно! — Довольный швейцар выпятил грудь и браво козырнул мне. Всего за двадцать баксов я перескочил из категории полупанков почти в генералиссимусы. А если бы я дал ему двадцать пять?

Одарив Моржовича воздушным поцелуем, я вышел из гостиницы. Прямо на крыльце мой охранник хмуро отбивался от супружеской парочки иностранного вида — то ли шведов, то ли финнов. Кривобородый глава семейства совсем не рубил по-русски, а вот его белобрысая жена шпарила почти без акцента. Сперва я решил, будто это приезжие гомофобы, которые что-то имеют против кожаного Дуси. Но вскоре сообразил: мирные чухонцы интересуются, как на метро доехать до Озерковской набережной. Дуся же, привычный к автомобилям, монотонно бубнил им в ответ: «Хрена ли вам давиться? Взяли бы лучше тачку... Давиться, говорю, на хрена?..» Мой телохранитель не мог понять, что для иностранца самый кайф — потолкаться в нашей подземке и нюхнуть русского духа. Для того гости и прут в Россию пачками. Только у нас в метро, да еще в час пик, иностранцу открываются подлинные истоки Октябрьской революции.

— Доезжайте до Третьяковской, потом пешком, — кратко объяснил я гостям, побыстрее увлекая охранника к машине.

— О-о-о! Данке шон! — раздалось нам вслед. Финско-шведская семья оказалась немецкой. И сам глава семейства — вылитый Карл Маркс, запоздало смекнул я. Борода один в один.

Мы опять погрузились в машину. Дуся отогнал наше авто за пределы паркинга и, не заглушив мотора, притормозил в ожидании новых инструкций.

— Двигай к перекрестку имени Крымской кампании, — отдал я команду шоферу.

Водитель-телохранитель, не усекший моего тонкого юмора, выпучил на меня гляделки. Пришлось популярно разжевать ему, что рулить надо в сторону Профсоюзной. Дальше я покажу на пальцах.

Денис Апарин, бывший хахаль моей сучки, жил в девятиэтажке аккурат на углу двух проспектов — Севастопольского и Нахимовского. Вообще Москва славилась мазохистской традицией увековечивать память о проигранных войнах. Переулок Цусимы я видел собственными глазами. Илюшка Милов уверял, будто где-то в районе Выхино точно есть 1-й и 2-й Кабульские тупики. А поскольку недавнюю войнушку на Кавказе мы тоже бездарно просрали, следовало ожидать появления на карте столицы Ялыш-Мартановской и Кара-Юртовской улиц. Или какого-нибудь там бульвара имени генерала Гамаля...

— Оружие с тобой? — спросил я у Дуси, когда мы причалили метрах в ста от девятиэтажки и высадились из машины.

— Сегодня полный набор, — гордо ответил мой охранник.

Для наглядности он задрал куртку, явив на свет божий телескопическую дубинку, газовый пистолет в кобуре и велосипедную цепь. Весь этот арсенал приторочен был к поясному ремню. Одна беда: как показал вчерашний опыт, Дуся был воякой аховым. Ни один крутой боец не позволит опрокинуть себе на голову полную кастрюлю щей. Охранником Дусей можно было испугать врагов только издалека.

— Будешь толпиться у меня за спиной, — приказал я, — и в случае надобности выставишь это железо напоказ.

Сам по себе Денис Апарин — унылая близорукая глиста лет двадцати трех от роду — мне ничем не угрожал. Зато его новые братки из Русской Национальной Лиги, окажись они неподалеку, могли бы добавить синяков моему фейсу.

История Апарина была проще веника. Прежде чем примкнуть к карташовцам, библиофил Дениска подторговывал в «Олимпийце» книжульками, периодически имел Сашку и был страшно доволен жизнью. Патриотом он заделался уже после того, как дрянь предпочла европейски известного писателя и видного политика заурядному очкастому ботану. Вот тогда Апарин, справив себе черную рубаху, подался в карташовский агитпроп. С тех пор газетенка «Честь и порядок» разносила уже не только сионистов, демократов и банкиров, но и «грязных голубых пидорасов, вроде пачкуна Ф. Изюмова». Несмотря на это книги пачкуна Ф. Изюмова хранились у Дениски на видном месте, а сам он при встречах продолжал звать меня на «вы».

— А, здравствуйте! — Очкастая апаринская репа высунулась из квартиры после первого моего звонка. — Заходите, пожалуйста!

Я сделал шажок в распахнутую дверь, готовый тут же отскочить назад, под прикрытие дусиного арсенала. Однако на вешалке я углядел единственную черную пилотку с серебристой черепушкой, а в прихожей унюхал всего одну пару вонючих нагуталиненных сапог. Пилотка и сапоги явно были хозяйскими.

Убедившись, что другими патриотами, кроме Апарина, здесь не пахнет, я отослал Дусю на улицу — стеречь нашу «девятку» — и прошел в комнату следом за хозяином.

С первой секунды мне сделалось ясно: про политубежище в доме отставного хахаля сучке моей лучше забыть. Дениска все-таки преодолел этап острой половой депрессии. У гладильной доски посреди комнаты теперь царствовала незнакомая мадам, на голову ниже самого Апарина и на обхват его толще. Типичная хавронья.

Смена впечатлений пользительна для тонуса, сообразил я. Память о костлявой Сашке следует изживать именно в таком мясистом окружении.

— Это Антонина, — чопорно представил Дениска свою новую подругу. — Антонина, это Фердинанд Изюмов. Тот самый.

— Ой! Вы Изюмов! — возбужденно захрюкала мадам, едва не сбросив на пол утюг. — А я вас читала, мне Денис давал!

Вероятно, Дениска успел ей здорово натрепаться, какой великий писатель и знаменитый политик перешел ему дорогу. Благодаря мне одна строчка в истории мировой литературы ему обеспечена.

Оставив мадам Хрю наедине с гладильной доской, я завел Апарина на кухню, чтобы выведать о дряни. Денис быстро раскололся. Да, моя сучка прибегала вчера к нему, но Антонина ее мигом поперла. Встала в дверях и не пустила внутрь. Где Сашка ночевала, Денис поэтому не знает и знать не хочет. Может, поехала в свою текстильную общагу, на Рублевку. Или к двоюродному дяде в гостиницу.

О Сашке патриот Апарин говорил без сожаления. Пухлая свиноматка заняла последнее свободное место в его сердце. Все другие ниши были уже под завяз набиты пыльным хламом — старыми книжульками, портретами усатого фюрера Карташова и пожелтевшими газетками Русской Национальной Лиги.

— А что ваша Лига? — из любопытства спросил я. — Еще не раздумала голосовать за плешивого?

Вместо ответа Апарин нахмурился. По кислой его мине я сообразил, что между черными и красными внезапно пробежал котяра цвета карташовской униформы. Немного поколебавшись для виду, Дениска приоткрыл мне краешек секрета: сегодня они с фюрером едут к зубатовцам в штаб. Визит внеочередной. Накануне выборов у руководства Лиги закрались сомнения по поводу истинного лица генерального секретаря.

— Какие тут могут быть сомнения? — удивился я. — У меня давно нет никаких сомнений! Лицо папаши Зуба определенно просит кирпича. Вашему фюреру надо быть аккуратнее в связях.

Дениска не заступился за союзника, однако и не сболтнул, какую личину утаил красный генсек — сиониста, банкира или, упаси Боже, демократа? Пришлось мне отступить несолоно хлебавши. Уходя я даже подарил пухлой Антонине размашистый автограф на ее затрепанном экземпляре «Гей-славян». Автографов Изюмов не жалеет, пользуйтесь. Когда-нибудь такая роспись будет стоить на «Сотби» кучу деньжищ.

— Голосуйте лучше за меня, — посоветовал я уже на пороге. — Не прогадаете. Мое творчество вам сексуально чуждо, зато социально близко. К тому же я свой, чистопородный русак. Имя слегка подкачало, а вот фамилия происходит от славянского корня «изюм». То есть сушеный виноград. Любит ваш фюрер виноградное вино?

Апарин осторожно промолчал, не желая выдавать алкогольные пристрастия вождя.

— Пиво он любит, — вместо хозяина хрюкнула Антонина. — Лакает его, как конь. — Видимо, сходки черных рубашек на квартире Дениски ее порядком достали. Даже три-четыре пары черных гостевых сапог могли завонять гуталином весь малогабаритный коридор. Но если уж ты подруга спасителя Отечества, зажми нос прищепкой и терпи...

Выйдя на улицу, я сел в машину и сказал шоферу Дусе:

— Дуй на Рублевку. Там-то мы его накроем.

Серо-коричневый корпус общежития Текстильного института воздвигли в престижном районе на Рублевском шоссе, кварталах в трех от школы на улице Осенней, где был теперь избирательный пункт.

Поначалу текстильный дом населяли будущие ткачи и ткачихи. Однако в перестройку префектура Крылатского так вздула аренду, что общагу уплотнили и публика сделалась очень пестрой — каждой хари по паре. Даже газетчики выцарапали себе кусок. На том этаже, где в десятиместной комнатухе ржавела и сашкина кровать, неплохой двухкомнатный метраж отхватила пара бойких девок из «Московского листка». Одну из них довольно скоро прирезали в подъезде общаги, а другая вмиг захапала себе всю жилплощадь целиком. Потом уж дуралеи из ментуры раскопали какого-то тронутого недомерка и навесили ему убийство первой девки, с целью ограбления. Хотя и ежу было понятно: заказала соседку та, что осталась. Из-за десятка квадратных метров, крейзи! Сон разума, Босх и Дюрер. Ранний Хичкок. В стране отлетающих крыш президентская должность — сущий крест, искупительная жертва, непрерывная Голгофа. Благодарите же, сволочи, писателя Ф. Изюмова, который готов влезть на этот крест и промучиться хоть два срока подряд...

Дуся упрятал авто в ближайшую подворотню, выключил мотор и немедленно загромыхал своими железяками, намекая, что дозрел до операции «Захват Сашки». Даже маленечко перезрел.

— Жди тут, — пресек я инициативу охранника. — Твоя задача — караулить машину.

Беглую шимпанзе не обязательно сразу гнать велосипедной цепью и устрашать пальбой из газового пугача. Я все-таки мастер слова, а не рабовладелец с дикого Юга. Или не уговорю ее так?

В подъезде текстильной общаги было сыро, полутемно и совсем безлюдно. Летом, во время каникул, даже простые бабки-вохровки тут не водились: проходи свободно, куда хочешь, и режь, кого душа пожелает. На дверях единственного лифта я углядел бумажку с корявым «Не работает». Дрянь говорила, что в ту ночь, когда зарезали репортершу из «Листка», лифт тоже не работал и девка поднималась пешком. На лестнице ее и встретил хмырь с ножичком. Примерно вот здесь, между вторым и третьим.

Взбираясь вверх по ступенькам, я нарочно задержался на площадке. Провел пальцем по сырой стене и вообразил, как острие финки тихо впивается мне в бок, левее и выше задницы... Брр! Могу понять, почему Сашка при первой оказии плюнула на институт и сдернула отсюда к унылому очковому ботану. Текстильная ее карьера с самого начала не задалась. Не тот темперамент.

Перед дверью с номером «132» я остановился, перевел дыхание. Сучка могла быть только здесь, уже без вариантов. Дядя Моржович и патриот Дениска, дружно трубя в охотничьи рога, сами загнали для меня дичь в клетку ненавистной общаги. Податься твари больше некуда. Сейчас блудная гадина покорно склонит выю у ног своего прекрасного (я извлек из кармана зеркальце и поправил кепарик) принца. Плод созрел, пора подставлять мешок.

Вытянув руку, я легонько застучал в приоткрытую дверь. Другой бы на моем месте вломился и без стука, но кандидату в президенты подобает изящный политес. Моветон ему западло.

— Кто? — спросил недовольный голос.

Сашка. Естественно, одна. В это время года се товарки скопом уезжают на малые родины: домой к коровам и заливным лугам, прочь из вавилона разврата и высоких столичных цен.

— Принц в пальто, — тонко пошутил я.

За дверью ржаво лязгнула панцирная сетка, по полу стремительно зашлепали босые ноги. Я изготовился поймать блудную дрянь, навалять ей пару звездюлей, а потом простить. Фердинанд Изюмов охрененно толерантен. Даже знаменитые прозаики и известные политики бывают терпимы к безмозглым сучкам. Тем более когда эти прозаики и политики не трахались по полтора дня...

С деревянным ударом дверь захлопнулась. Я услыхал, как скрипучая ножка стула быстро пролезла в дверную ручку. Вот пакость! Ножка в ручку — старый школьный фокус. Так мы сами запирали класс изнутри, когда будущему писателю Изюмчику было лет десять, а сучкины папаня-маманя еще и близко не сношались.

— Александра, ну-ка открой! — сурово произнес я. — Кончай придуриваться, я ведь серьезно. Слышишь?

— Иди в жопу, Фердик! — отозвалась дрянь с той стороны. — Можешь проваливать, все равно не пущу! Дрочи всухую, я тебя разлюбила!

Я надавил плечом, однако стул был крепок. Запасы моей толерантности иссякли.

— Доиграешься, чертово отродье, — злобно сказал я. — Выбью сейчас дверь и та-а-ак тебя отделаю!

— Сперва выбей, — хихикнула сучка. — Пупок развяжется.

Раза два я пнул ногою створку, испытывая ее на прочность, затем отбежал подальше для разбега...

И, как баран, попался на другой школьный трюк!

Когда я отскакивал, чтобы прыгнуть, паскудница втихую убрала стул. Не встречая препятствий, я вломился в открытую дверь, ласточкой пролетел по всей комнате и шлепнулся на койку у противоположной стены, на лету раскидав шеренгу пустых кроватей. Взметнулась ржавая пыль, панцирная сетка противно залязгала. Перед моими глазами мелькнуло убегающее красное пятно в дверном проеме.

— Догоню — убью! — Я вскочил, бешено рванулся следом и несколько шагов проволок за собой железную кровать, которая вцепилась сеткою мне в левую брючину.

Пока я освобождал ногу, дрянь успела выскочить из коридора и с громким визгом ссыпалась вниз по лестнице.

— Стой по-хорошему! — проорал я в гулкий пролет, перепрыгивая сразу через три ступени.

Тяга к ярким цветам подкузьмила сучку. Упустить из виду огненно красный сарафан не смог бы даже дальтоник. Выбежав из подъезда, я заприметил вдали красный лоскут и бросился за ним. Коррида, свирепо подумал я на ходу. Час быка. Забодаю паршивку голыми руками.

Как назло, подворотня вместе с машиной и Дусей остались в другой стороне. Но и без машины я сумел развить очень неплохую скорость. Злость покинутого мужчины несла меня вперед, как на крыльях. Гордость обманутого кандидата в президенты придавала мне свежих сил. Новенькие брюки, подло израненные железом сетки, стучали в мое сердце.

Примерно через квартал яркое пятно сарафана исчезло за углом. Минуту спустя я резко свернул в том же направлении...

Ох и ни хрена себе пейзажик!

Я невольно сбавил скорость, на миг забыв про корриду и про погоню. Обычная московская толпишка меня вряд ли бы остановила: я умею ходить по головам, отдавливая носы и уши. Но эта толпа была сюром чистейшей воды, бредом пожирателя мухоморов, картинкой полоумного Дали.

Штук сто празднично прикинутых хохлов — усы, чубы, шаровары — торжественно открывали мемориальную доску Джона Леннона!

Дрогнув, я попятился от бреда. Хохлы и битлы, екнуло в мозгах. Бузина и дядька. Кобзарь forever.

Атас, испуганно сказал себе я, это уже не прикол. Это уже полная пурга! Такие штучки бывают от ЛСД, но я-то с кислотою давно завязал, клянусь мамой! Неужто спонтанный рецидив? Чтобы победить глюк, я больно ущипнул себя за задницу.

Чубы, доска и кобзарь Джонни не растаяли в воздухе. Я ущипнул себя вторично. Глюк снова не пропал.

Только когда в устье толпы мигнуло, удаляясь, знакомое красное пятно, я опомнился и с криком: «Сашка! Сашка! Стой, паскуда!» — начал локтями продираться сквозь заросли чокнутых тарасов бульб на ясный огонь сучкиного сарафана.

Но темп уже был потерян. Переулок, куда скрылась дрянь, впадал в другой переулок, а тот раздваивался на хилые рукава — правый и левый. Я прыгнул влево, проскакал вдоль исписанного забора и уткнулся в глухую кирпичную стену. Тупик! У самой стены на узком ящике скрючилась старуха, карауля газетку с расставленными на ней банками.

— Тварь лысую... — выдохнул я, — не видели?..

— Творожку? — шамкнула в ответ абсолютно глухая ведьма. — Бери, внучек, все свеженькое, от своей коровки...

Покрыв старуху бесполезным матом, я развернулся на сто восемьдесят и помчался вон из кирпичного аппендикса, прямо ко второму из рукавов. Сучки, естественно, уже след простыл. С упрямством ишака я обежал все окрестные дворы, нарвался еще на нескольких ведьм-спекулянток и даже сгоряча купил у одной мятый соленый помидор, в надежде раскрутить ее на информацию. Однако промазал: старая до того была рада первому покупателю, что теперь умильно соглашалась с каждым моим словом. Лысую девку? Видела, как не видеть? И лысую, и волосатую, и в сарафане, и в портках. Всяких она видела, за восемьдесят-то лет!.. Если бы я пожелал узнать, не пробегало ли мимо стадо мамонтов, бабка с радостью подтвердила бы и мамонтов.

Это был классический облом, фиаско из фиасок. Пуганую дрянь до вечера искать бесполезно, все подъезды в Москве не обойдешь. Гениальная операция «Захват Сашки», забойно начатая, в финале накрылась медным тазом. После такой неудачной облавы мне смело можно поступать в ментуру — там за глупость сразу дают не меньше майора плюс денежную надбавку за идиотизм.

По правде говоря, скорбно признал я, вся моя затея попахивала ментовской дурью от начала до конца. Не стоило видному политику и кандидату в президенты носиться за упрямой тварью. Тоже мне занятие накануне выборов! Только харизму себе уронишь. Фердинанд Изюмов горд, велик и неприступен, словно гора Юнгфрау. Загонять обезьян должен тот, кто масштабом помельче и извилиной попрямее.

Ничего-ничего, утешил себя я, жуя прохладный помидор. Гостиницу «Националь» обороняет от дряни купленый дядька, апаринскую хату сторожит ревнивая Антонина. Тварь побегает-покрутится — да и опять придет в общагу, к дырявой железной сетке. Надолго гонору у нее не хватит. На продавленной койке в сырой конуре любые капризы проходят быстро. Каждая ночь в этом клоповнике хуже десятка не полученных от меня оплеух. Через сутки-другие поглядим, кто кого разлюбил и кому куда дрочить. Она еще в ногах будет валяться, шнурки зубами развязывать.

А я буду холоден и молчалив. Как этот бывший помидор.

На выходе из переулка я не застал уже толпы самостийных глюков, но мемориальная доска висела по-прежнему. Портрет из мрамора удался на славу, особенно тонкие круглые очки. Даты жизни певца, конечно, переврали. Да и фамилию выбили по-своему, на хохляцкий манер: «Лазарчук» вместо «Леннона». Вот хитрожопый народ, вдруг сообразил я. Взяли и присебякали чужую покойную знаменитость! Нагло стырили битла у англичан. Эдак я помру — и меня посмертно в хохлы перепишут. Сделают каким-нибудь Доценко, Бабенко или Савенко...

Машину вместе с шофером я отыскал в той же подворотне, где оставил. Дусю Кораблева запросто можно было взять врасплох. Несмотря на приказ неусыпно бдить, мой телохранитель открыл все дверцы настежь, а сам, шевеля губами, внимательно разглядывал нечто вроде карманного календарика. Легко было подкрасться к его уху вплотную и гаркнуть погромче:

— Едем!

Дуся подпрыгнул на сидении, роняя под ноги календарик. С обратной стороны картонки мудро заулыбался нынешний Президент, обнимающий надпись «Сделай правильный выбор». У меня возник хороший повод избежать разговора о непойманной Сашке.

— Ну и ну! — строгим голосом произнес я. — Вражескую агитацию разводим? Очень интересно!

— Да нет... — стушевался охранник. — Это я так, вчера у ресторана его подобрал, случайно... Туг гороскоп есть, на завтра.

— И что же обещают звезды? — иронически спросил я. — Давай-ка, глянь на моего Овна.

Дуся поднял свою дребедень и стал водить кургузым пальцем по строчкам.

— У Овнов неприятности, — виновато поведал мне он. — Вот здесь написано: «Вас подстерегает беда. Не старайтесь быть похожими на других».

— Прямо так и говорится? — хмыкнул я, забираясь в машину.

Все-таки Дуся обладает счастливым свойством поднимать мне настроение. Приятно сознавать, что здоровый рукастый мужик рядом значительно дурее тебя.

— Прямо так, — растерянно сказал мой голубой телохранитель.

— Тогда все о’кей. — Я отобрал у него дребедень с гороскопом и выкинул из окна автомобиля. — Этот совет не для меня, милый Дуся. Фердинанд Изюмов — экземпляр штучный, сработанный Богом по спецзаказу. Ничего похожего в мире нет... Заводи-ка мотор и поехали жрать.

47. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

Немцы наступали. Сначала мелкими ударными группками они прощупали наши передовые части, затем жестоко потрепали нервы авианалетами и артподготовкой, а уж только потом ввели в действие основные силы. Мощный кулак из четырехсот пятидесяти тяжелых танков генерал-фельдмаршала Манштейна с размаху врезался в наши позиции, легко сминая 52-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Сладил черт с младенцем! Четыре сотни «тигров» с усиленной лобовой броней — это вам не дюжина мраморных слоников на полке! Таких зверюг обязаны были встречать реактивные пэтээры, но вместо них подразделения комплектовались обычными мухобойками системы Симонова. Всего за один день нас выдавили из Березова, Козьма-Демьяновки и еще десяти населенных пунктов, в том числе важного укрепрайона в Черкасском, откуда после фланговой немецкой атаки отошла с потерями 67-я гвардейская. Обстановка накалилась до предела. В любой момент танковый клин противника мог отрезать первый эшелон обороны от основных сил...

— Товарищ полковник, немцы! — В дверях возник мой адъютант капитан Дима Богуш.

— Много? — отрывисто спросил я. Рука моя устремилась к полевому телефону: срочно связаться со штабом фронта и просить огневой поддержки. Если на нас поперла дивизия «Мертвая голова», дело швах.

— Всего двое, — доложил адъютант. — Главный редактор газеты из ФРГ, с переводчицей. Вот его визитная карточка, товарищ полковник.

Только при виде немецкой визитки я пришел в себя и захлопнул мою настольную книгу. Танковые атаки Манштейна остались далеко в сорок третьем, под глянцевой суперобложкой тома маршала Жукова. Великого советского полководца я чтил и прежде — за особый талант стратега, а ныне, во времена всеобщего бардака, уважение к Георгию Константиновичу возросло у меня многократно. Сегодня кандидата с такой выдающейся биографией избиратели приняли бы на ура. Даже отъявленные шпаки не решились бы возразить против Жукова. Все-таки обидно, что маршал не дожил до президентских кампаний...

Правда, напомнил я себе, наш Генерал тоже слегка не дотянул — сложил буйную голову, тщеславный ублюдок. Но коней на переправе не меняют, пусть и околевших. Борьба продолжается. Ради Победы я на себе оттащу к другому берегу павшего битюга. Один за всех, и за ценой не постою.

— Чего надо этому фрицу? — осведомился я. Из острых готических буковок на визитке мне едва-едва удалось собрать имя гостя. Карл фон Вестфален. Аристократ, мать его растак! Наверное, каждое слово цедит через губу.

— Он желает беседовать с нашим кандидатом, — сообщил мне капитан Дима. — Типа интервью. Прикажете обрисовать ему ситуацию?

Богуш ни о чем не подозревал. Он верил, что Генерал по-прежнему задерживается в горах Кавказа. Процентов на восемьдесят так оно и было.

— Обрисуйте, — разрешил я. — И если...

Моя нога под столом случайно зацепила вещмешок, привезенный Крюковым. Генеральского адъютанта я упаковал в секретке, среди карт, однако грязный его сидор как-то выпустил из виду.

— ... если гостя устроит интервью со мною, — я тихонько стал задвигать ногою мешок подальше, — то пожалуйста. Я готов.

Никакой охоты болтать с немцами у меня не имелось. Но грубый отказ газетчику, да еще зарубежному, стал бы моей тактической ошибкой. Я очень надеялся, что спесивый аристократ Карл фон Как-его-там сам отыщет предлог уклониться от встречи с полковником Паниным: главным редакторам положено общение только с первыми лицами. Замы или соратники им уже мелковаты по чину.

Мои надежды рассеялись минуту спустя. Проклятый фон-барон не пожелал чваниться и, махнув рукою на субординацию, запросто изъявил согласие на беседу хоть с полковником.

Напрасно я ожидал увидеть подтянутого арийца с моноклем и белокурым пробором — как на историческом фото «Берлинская капитуляция». Вместо сухощавого нибелунга ко мне ввалился полненький джинсовый штафирка, весь заросший пегой бородой. Сопровождала его высокая фройлен, до белизны вытравленная перекисью водорода (или чем у них там делают нордических блондинок?). Не успев войти, этот Карл фон Пегая-борода располосовал комнату длинной пулеметной очередью фраз, в каждой из которых мне послышались воинственные хенде-хох и зиг-хайль. Я весь напрягся. Однако блондинка ловко перевела словесную пальбу на мирные рельсы. Гость, оказывается, лишь поздоровался со мною и выразил глубокую радость от встречи.

Причины этой радости я поначалу не уловил. Полковник Панин — не бутылка шнапса и не колбаса, чтобы нравиться с первого взгляда всяким бородатым фрицам, по которым плачет парикмахерская.

— Как член Европарламента герр Карл удовлетворен, — добавила крашеная фройлен, пока растрепанный фон-барон охлаждал кожух своего пулемета, — позитивными общественными переменами в России. Он видит своими глазами большой прогресс. Раньше ему в голову не приходило, что кандидат от «третьей силы» будет у вас признан очень перспективным политиком.

— О-о-о, зер перспективиш! — Довольный фриц торжественно растопырил три пальца. Пегая его борода всколыхнулась, словно камуфляжный кустик на ветру.

Услышав про «третью силу», я немедля разозлился. Провокационное выражение было запущено аналитиками, чью независимость с потрохами перекупил Железный Болек. Хитрая увертка пряталась за выбором отправной точки: с кого начинать считать. Продажная интеллигентская шушера заранее ставила во главу колонны Президента, в затылок ему — генсека, а нас уже подстраивали к этим двум. При любом командном расчете на первый-третий Генералу неизменно доставалось гиблое место в арьергарде. Дальше нас был один Изюмов со своею голубой партией пидоров. Если бы кто-нибудь вздумал пронумеровать и пидоров, их пришлось бы называть «четвертой силой». В хорошее же местечко нас вляпали эти шпаки — между генсеком и гомосеком!

— Уважаемый господин! — отчеканил я, глядя прямо в бесцветные глазки гостя. — Вас ввели в заблуждение. Нет никакой «третьей силы». Нет и не было. Помните, что говорил ваш Фридрих Великий? Сила в каждом государстве бывает только одна — первая, она же последняя. Армия.

При слове «Фридрих» собеседник радостно кивнул, не дожидаясь перевода. Но когда нордическая блондинка обратила мой ответ в немецкое гав-гав, физиономия гостя заметно скукожилась. Он виновато потеребил бороду и затрещал уже другим тоном: как будто сменил крупнокалиберный А-12 на легкий ручняк.

— Герр Карл говорит, — объявила фройлен, выслушав хозяина, — что вовсе не имел желания оскорбить вашего кандидата и доблестную русскую армию. Он говорит, что его отец был офицером на Восточном фронте, а потом много рассказывал сыну про ужасные батальоны смерти, которые обращали в бегство отборные части вермахта...

Судя по всему, папаша его однажды напоролся на штрафбат.

— Герр Карл готов поверить, — продолжила блондинка, — что армия проголосует на выборах за своего боевого генерала. Но ведь даже в России военные не имеют арифметического большинства. Герр Карл очень интересуется, как вы намерены бороться за голоса гражданского населения?

Немец был все-таки аристократом до мозга костей. В его кудлатой штатской головенке не укладывалась мысль о превосходстве армейского строя над всяким другим, а тем более над нынешним российским беспределом. Если разбит компас, потеряны ориентиры, изорвалась амуниция и пусто в котелке, каждый второй шпак готов сбежаться с плачем под наше знамя. Баранам самим до зарезу нужен отец-командир — из числа волков. Он, может, и выпустит кишки слабым да больным, зато уж прочих выведет к полной кормушке.

— Нам бороться не надо, — строго заметил я, тасуя в уме предвыборные лозунги. — Есть почетный долг и святая обязанность. Всяк мужик в России — либо строевой, либо отставной, либо запасной. Народ и армия едины. Народ и армия — два сапога пара. Два крыла. Два берега у одной реки. Наша армия — плоть от плоти народа, кость от кости, кровь от крови. Комбат — батяня, батяня — комбат. Ферштеен? Так и переведите.

Дойдя до батяни, немка замешкалась с переводом. То ли она плохо выучила русский, то ли хорошо забыла.

— Вас ист дас батяня? — нетерпеливо спросил у нее фриц.

Блондинка захлопала своими выбеленными ресницами и умоляюще глянула на меня.

— Это папа, — сжалившись, тихо подсказал я.

— Дер батальонс-командойр ист ви айн папа, — с облегчением доложила переводчица.

— О-о-о, дер папа! — Гость благоговейно поднес правую руку к груди, а потом выпалил две новые фразы. Теперь он прицельно садил по мне короткими очередями.

— Герр Карл удивлен и растроган, — заявила блондинка. — Он хочет узнать, много ли католиков в русской армии?

Вопрос был неожиданным и крайне опасным. Вероятно, немцу кто-то уже успел настучать про наши внутренние разногласия. Накануне выборов мы еще не до конца утрясли позиции, как относиться ко всяким сектантам, баптистам, альтернативщикам и прочим тлям, пытающимся закосить от действительной. Генералу нравилась идея сунуть каждому такому белый билет и на пушечный выстрел не подпускать к армии. Пусть пять лет горшки вытаскивают в госпиталях. Я же склонялся к мнению думского комитета по обороне: возродить желдорвойска и определять уклонистов туда на тот же пятилетний срок. Боженька не велит носить автомат? Носи шпалы!

— Не знаю, что говорится в Уставе вашего бундесвера, — начал я, обходя щекотливый вопрос по флангу, — а в нашем Уставе запрещены служебные ограничения по национальности. Пожалуй, будь себе татарин, тунгус или степной калмык! Нам без разницы. Думаю, в нашей армии есть и отдельные католики. Сколько их конкретно, я не считал...

После перевода моих слов на бородатом лице немца выразилось легкое разочарование. Видимо, он ожидал от меня другого ответа, но, как и всякий слабовольный шпак, не решился настаивать.

— Скажу вам больше. — Я старательно закреплял поворот беседы на других рубежах, вдали от косильщиков. — Мы призываем даже лиц кавказской национальности, хотя они, по известным причинам, сегодня служат за пределами родных населенных пунктов.

— Я-я, — вновь оживился гость, едва блондинка перешагнула через Кавказ. — Ихь ферштее. Кауказишер криг!

Новая тема сразу вызвала у него несколько лающих очередей. Белокурая фройлен еле поспевала за его фразами.

— Герр Карл говорит, — застрекотала она, — что Совет Европы высоко оценил итоги дипломатической миссии вашего кандидата. Лично герра Карла всегда поражало, что войну на Кавказе остановил Генерал, а не штатский политик...

Знал бы ты, фриц, подумал я, с каким бы удовольствием Генерал выжег каленым железом всех сепаратистов до единого, невзирая на федеральные потери. Один только вид волосатых-бородатых мятежников разлагал наши регулярные части быстрее анаши и спирта. Впрочем, в итоге возобладала иная, более хитрая стратегия: увести войска и выждать. Отсутствие врага извне должно было сгубить абреков надежней, чем любые ковровые бомбардировки. Стоит отойти русским — и горцы начнут резать друг друга, Афган тому пример...

С тех пор, усмехнулся я про себя, наш Генерал и заделался официальным голубем мира. После его ухода в политику эта кутузовская хитрость неплохо сыграла нам на руку. Шпаки не раскусили: генерал-миротворец — все равно что еврей-оленевод. Такая же абракадабра.

— У нас на Руси есть поговорка, — вслух сказал я кудлатому фон-барону. — Худой мир лучше доброй ссоры. Согласны?

Блондинка затарахтела, переводя на немецкий эту русскую народную дурость. Сам же я оставался при мнении, что лучший индеец — мертвый индеец.

— Я-я, натюрлих, гут! — с удовлетворением ответил мне германский кисель, в генах которого навечно уснули воинственные тевтоны.

— Гут значит гут, не возражаю... — Я привстал с места, отодвигая стул и давая гостю понять, что наш разговор окончен.

В то же мгновение у меня из-под стола прямо на середину комнаты выкатился небольшой сюрприз — отдельно взятая голова нашего дорогого миротворца. Легок на помине.

Должно быть, лямка сидора зацепилась за ножку стула, а горловину вещмешка нерадивый Крюков забыл стянуть покрепче. Не адъютант, а размазня. Десять нарядов посмертно!

Крутясь юлой, бурый футбольный мяч с лицом Генерала и прической Генерала подлетел к самым ногам немцев и дружелюбно уткнулся в правый ботинок герра Карла.

Герр Карл негромко ахнул, отскакивая назад. Его переводчица тоненько пискнула и тоже прыгнула как можно дальше от сюрприза. Теперь Генерал скалил крепкие зубы на безопасном расстоянии от ног гостей. Правда, в любом случае он никого не укусил бы.

— Тотенкопф... — шепнул немец. — Варум? Вер ист дас?..

— Мертвая голова... — угасающим эхом откликнулась блондинка. — Почему? Кто это?..

Все же германцы — очень культурная нация, благодарно подумал я. Спокойная. Не поднимают громкого шума на весь дом. Прямо как мой любимый «стечкин» с привернутым глушителем.

— Это обыкновенный муляж, — быстро сказал я, пинком загоняя генеральский тотенкопф обратно под стол. — Воск!

— О-о-о, вакс! — Легковерный фриц проводил глазами улетающую голову. — Вакс-абдрук! Фюр дем музеум фрау Тюссо?

— Музеум-музеум, наглядное пособие... — Не дав гостям опомниться, я начал подталкивать немецкую парочку к дверям: однако теперь не к выходу, а в соседнюю комнату. — Но это детские игрушки! Идемте, я покажу вам настоящий зум зум!

Заранее расстегнутый планшет уже прятался у меня подмышкой. Что поделать: германские гости увидели больше, чем им положено. На целую голову больше. Клянусь Уставом, я в этом не виноват.

— Вас ист дас зум зум? — заинтересовался у дверей герр Карл.

— Сами поймете, — обнадежил я...

Через двадцать пять минут капитан Дима Богуш заглянул ко мне в кабинете последними предвыборными рейтингами. К этому времени я дошел до главного сражения, под Прохоровкой. Теперь наши сорокапятки научились жечь фашистские «тигры», как спичечные коробки. С первого попадания.

— А где же немцы, товарищ полковник? — спросил Богуш и оглядел пустой кабинет.

— Немцы? — задумчиво переспросил я, не выпуская из рук книги маршала Жукова. — Немцы разбиты на Курской дуге. Учите военную историю, Дима.

48. БОЛЕСЛАВ

«... И была у Дон-Жуана шпага, — бормотал я, торопливо скользя по кремлевскому паркету. Паркет у нас капитально натирали по субботам. — И была у Дон-Жуана донна Анна. Вот и все, что люди мне сказали о прекрасном, о несчастном Дон-Жуане...»

Шпаги у дона Болеслава отродясь не было. Зато президентская голубица донна Анна надвигалась так же неотвратимо, как гранитная статуя Командора. Шаг за шагом. Наверняка Анна уже едет в лифте и будет здесь с минуты на минуту.

Не время обсуждать, прекрасен дон Болек или нет. Главное, он может стать несчастным, если не упредит событий.

Нужно успеть раньше.

Огромный букет, больше похожий на маленькую розовую клумбу, я сжимал обеими руками — чтобы не выронить на бегу. У Ксении в несгораемом шкафу всегда имелись наготове две-три тяжелых вязанки цветов, которые она ежеутренне обновляла в службе протокола. К обеду эти дары природы начинали сморщиваться и усыхать, а к вечеру их можно было впарить разве что дуайенам слаборазвитых африканских государств, чей внешний долг Парижскому клубу гарантировал смирение дипкорпуса стран-должников: что ни дай, всему будут рады. Сейчас у моего букета еще держалась средняя степень сохранности. Где-то на уровне парламентских делегаций стран СНГ.

Помимо естественного аромата роз от моей ручной клумбы за километр разило смесью трех сильных дезодорантов с одеколоном «Консул». Я не поскупился, истратив на цветы добрую половину наших представительских запасов. Пахнуть так пахнуть. Женщинам обычно нравятся тонкие, еле заметные ароматы. Вульгарный перебор парфюма вызывает у них недоумение, переходящее в недовольство.

Это именно то, что сейчас надо. Дамские досада и раздражение — вот наилучшая увертюра к опере «Полный провал». Когда мне было пятнадцать, я перед первым в жизни свиданием вылил себе на голову флакон одеколона «Саша» — и получил от одноклассницы самую первую в жизни отставку. Девочка сморщила носик, боясь чихнуть, а мой скромный поцелуй в ее запястье удостоился нервного: «Дурак!».

Потом уже, в первые годы студенчества, мне одолжили на ночь бледную ксерокопию трактата австрийского доктора Зюскинда «О запахах». Два великих австрийца (Фрейда я прочел раньше) помогли мне побороть детские комплексы. По крайней мере, дураком меня уже никогда никто не называл: ни женщины, ни ученики в школе, ни политические оппоненты...

Кем угодно, только не дураком.

Пробегая по коридору с благоуханной клумбой наперевес, я ловил боковым зрением жизнерадостные перегляды чиновников своего аппарата. Младшие референты Главы администрации, штатные замы референтов и старшие советники этих замов уступали мне дорогу с лицами, исполненными оптимизма. Вид бодро несущегося шефа с огромным букетом цветов мог развеять остатки сомнений в неизбежности нашей завтрашней победы. В ожидании краха так не бегают. Вернее, бегают — но не так. Опытные подчиненные чувствуют разницу между зашуганной корабельной крысой в дырявом трюме и спринтером, идущим на мировой рекорд.

Я, разумеется, был спринтером. Невидимая финишная ленточка рассекала дальний отросток коридора, на подходе к лестницам и лифту. Если донну Анну удастся перехватить в кабине подъемника, то полдела сделано. Я выигрываю время и — поначалу даже без вранья! — отвожу се от цели. Я ловкий, я везучий, я смогу. Что бы она ни замышляла, поднимаясь наверх, сейчас мы с ней укатимся обратно вниз. Пусть наше нервное свидание проходит не на высоте.

Тихо звенькнул сигнал прибытия кабины. Успеваю? Успеваю! Сердечное спасибо кремлевским полотерам.

Створки раскрылись. В полутемной раковине лифта замерцала крупная дорогая жемчужина: президентское чадо в белом брючном костюме. Чадо намеревалось вылезти на моем этаже. Ну уж дудки, милая! Перед тобой — опытный ловец жемчуга, почти что Ихтиандр.

Я очень натурально поскользнулся на паркетном льду, чуть не упустил из рук букет и, неуклюже подхватывая его, въехал вместе с Анной обратно в лифт. Мой локоть придавил кнопку первого этажа. Створки сдвинулись у меня за спиной.

— Ой, извини! — сказал я президентской инфанте, ласково тесня ее тяжелой клумбой подальше от двери. — Это тебе, Аня, бери.

Какая воспитанная дама откажется от букета? Даже если и захочет, этикет не позволит. Анна вынуждена была принять у меня эту розовую охапку, связавшую ей обе руки. Простенький фокус удался. Теперь до кнопок лифта она не дотянется.

Мы едем туда, куда хочу я.

— Устроили, понимаешь, тут каток... — с конфузливой улыбкой нажаловался я на полотеров и встал еще ближе к инфанте. Пахучий букет оказался притиснут к самому ее лицу. Теперь ваше слово, доктор Зюскинд!

Анна, хотевшая мне что-то сказать, невольно принюхалась к своим цветам и, округлив глаза, удивленно чихнула. Раз, еще раз, еще...

Милая Красная Шапочка, прости серого подлеца! Но двадцать секунд нашего полета вниз — уже мои. Для скоростного лифта времени вполне хватает.

— Будь здорова! — нежно сказал я, и тотчас же наша кабина с легким мелодичным звоном встала на первом этаже.

Чтобы нас случайно не занесло еще ниже, к подвальному медпункту, я ласковым движением вытянул Анну из лифта.

— Спасибо... А-ап-чхи! — Президентская дочура попыталась сообразить, куда это мы приехали. Однако пахучий букет в руках мешал ей толком оглядеться по сторонам.

— Да что с тобою? Ты простужена? — озабоченно спросил я у чихающей инфанты.

Даже мелкое притворство теперь давалось мне с трудом, а впереди уже маячила диверсия покрупнее. Ну почему наш Баландин не застал ее дома? Почему отборные гадости выпадает совершать именно мне, да еще в присутствии Анны? Выглядеть сволочью в глазах президентской дочери мне хотелось меньше всего. «Но раз надо, побудешьсволочью, — неумолимо шепнул внутренний голос. — Дело знакомое. Иного не дано».

— Вовсе я не простужена. — Анна сунула мне дареную вязанку под нос. — Это все твои цветы. Чем у вас их надушили? А-ап-чхи!

Задержав дыхание, я сделал паузу, а потом старательно раскашлялся.

— Служба протокола с ума спятила! Какой-то слезоточивый газ... — возвел я наглый поклеп на своих подчиненных. — Сегодня же устрою взбучку всем этим балбесам! Разгоню к чертям!

Анна не любила, когда папины назначенцы грубо третируют рядовой персонал. Значит, будем погрубее.

Я забрал у инфанты подаренный букет и сердито выкинул его мимо урны — прямо в кабину лифта. Вязанка рассыпалась на лету, накрывая весь пол увядающими останками клумбы.

Анна не любит неряшества. Смотри-смотри, милая, какой я неряха, — все разронял! Видишь, у меня и манжеты в чернилах? Видишь, у меня и галстук повязан криво? И прическа, как у двадцатилетнего хлыща. И пахну, как дешевая парфюмерная лавочка... Я хуже, чем ты думала. Я гораздо хуже! Скоро в этом убедишься сама.

— Идем быстрее на свежий воздух! — сказал я, подталкивая президентскую дочку в боковой коридор.

Самый короткий путь во внутренний дворик был отрепетирован еще вчера, когда я спешил к вертолету. За минувшие сутки число зигзагообразных переходов ничуть не выросло, галереи не размножились делением, коридоры не удлинились, двери остались на местах. Теперь я отыскал бы здесь дорогу даже с закрытыми глазами — одним только верхним собачьим чутьем, словно породистый альпийский сенбернар.

Граждане посетители! — мысленно призвал я. — Если вы заблудились в Кремле и вам нужна ученая собака-поводырь, обращайтесь к Главе администрации Президента России: выведет на свет и гонорара не попросит.

Последняя дверь во двор, как и вчера, нуждалась только в пластиковом пароле. На ходу я сунул в паз личную карточку. Когда замок утробно щелкнул, я посторонился, выпуская Анну вперед, чтобы оставить за собою дверь приоткрытой.

Первое действие трагифарса «Президентское чадо» было закончено.

Теперь — действие второе. Сцена у вертолета. Участвуют Красная Шапочка, серый волк и «Белый Аллигатор» (без речей). По законам драматургии, следующая реплика принадлежит даме. Ну говори, не подводи!

— Где это мы? — послушно спросила Кр. Шапочка, с любопытством оглядываясь по сторонам. Топографию Кремля инфанта знала из рук вон, а на этом асфальтовом пятачке, могу спорить, вообще не была ни разу.

— Мы — во внутреннем дворе, — ответил я, заманивая президентскую дочуру ближе к вертолету. — Смотри, Аня, какая прикольная вертушка! Классная штука, без балды говорю! Я просто запал на нее, по жизни...

По лицу инфанты пробежала тень недоумения. Развязный современный лексикон коробил ее вкус даже сильнее заурядной матерной брани. А я в Кремле был единственным, кто избегал в разговоре подобных выражений: все-таки филолог, бывший педагог. Теперь последний бастион пал. Несколько вульгарных словечек брызгами птичьего помета капнули на мою отполированную репутацию и растеклись по поверхности грязноватыми разводами.

Еще одно досадное открытие для Анны. Ее здешний друг Болеслав — не такой уж тонкий, аккуратный и воспитанный, как она себе представляла. То ли еще будет, милая! Скоро из меня полезет такое мурло, что тебе мало не покажется. В момент забудешь, зачем ты сюда приехала.

А, кстати, зачем? Надо спрашивать, пока моя реплика. Только вначале подпустим пару честных фраз, для разгона.

— Очень вовремя ты мне встретилась, — сказал я, поглаживая теплый бок «Аллигатора». — Я уже и Баландина домой вам засылал, но вы почему-то разминулись... Ты чего сюда прилетела? Ко мне или к отцу?

Это был вопрос с заранее оплаченным ответом. «К отцу. Соскучилась».

— К отцу, — кивнула инфанта. — Я соскучилась.

Сейчас она будет объяснять, что звонила целых два дня по всем номерам. И, не пробившись, возникла здесь сама.

— У вас тут телефоны какие-то странные, — попеняла мне Анна. — Звоню по прямому — никто трубку не берет. Звоню через коммутатор — все время занято. А твоя Ксения круглые сутки твердит одно. «Они оба заняты, у них совещание!» — Инфанта довольно похоже воспроизвела интонации моей секретарши.

— Ксения права, — подтвердил я. — Мы туг наглухо замотались. Сутками совещаемся, как папы Карлы. В регионах накануне выборов сплошные заморочки. Периферийные козлы бьются за халявную капусту и грузят нас по самое никуда. А тут еще этот псих...

Я нарочно сделал паузу, освобождая место для дочкиной реплики.

— Что за псих? — сейчас же спросила Анна.

Наша пьеса развивалась пока в бодром ритме пинг-понговой дипломатии. Подача, ответная подача, ответ на ответ...

Настал мой черед. Я отбил ее вопрос кратким монологом о сумасшедшем террористе, которого обнаружил капитан Лаптев. О найденной взрывчатке я умолчал, зато к реальным капитанским фактам пристегнул маленькую добавку собственного сочинения: теперь выходило так, будто ненормальный «Мститель» хотел покушаться и на Президента, и на его чадо. Двойным ударом.

Если бы Анна вдруг испугалась моих слов, я бы сумел завершить пьесу досрочно, ставя точку сразу после второго акта. Но я уже понимал, что третьего действия не избежать.

— Подумаешь! — Неустрашенная инфанта пожала плечами. — Мало ли в Москве чокнутых? Я поднимусь к отцу и скажу ему...

Моя ракетка остановила полет шарика на полпути.

— Твой отец уже все решил, — старательным чиновничьим тоном перебил я, указывая на вертолет. — Тебе велено лететь в Завидово, переждать там до вторника. Да и пацаны уже скучают без мамы... В общем, залезай в кабину и жди вертолетчика. Это приказ Президента.

Последние три слова я добавил намеренно: знал, что Анна терпеть не может, когда на нее давят, — пусть даже родной папочка. Всякий свой важный поступок инфанта должна выстрадать сама. Только тогда ее решение будет бесповоротным.

— Приказ Президе-е-ента? — Анна заметила перемену в моем тоне и недовольно насупила брови, сделавшись очень похожей на своего отца. — Ну а сам ты что скажешь? Надо мне лететь в Завидово?

— Как Глава администрации я обязан по должности довести до твоего сведения... — сухим безжизненным голосом начал я, прикидывая, когда же инфанта оборвет мою пресную тираду.

— Болек, не валяй дурака! — сердито вмешалась Анна. — Говори, что думаешь. Друг ты мне или нет?

Этим вопросом мы закругляем второй акт пьесы, с тоскою подумал я. Пора переходить к третьему, самому противному. Итак, на сцене — ужасная метаморфоза главного персонажа. Сексуальный маньяк сбрасывает маску.

— Нет! — объявил я, завладевая рукой инфанты.

— Что значит «нет»? — Президентскую дочуру так поразил ответ, что она даже не попыталась освободить свое правое запястье от моей настырной левой ладони.

— Раз ты хочешь знать, о чем я действительно думаю... — Пальцы скользнули вверх, все глубже забираясь в ее просторный рукав. — Изволь! Перво-наперво... — Расстояние от запястья до локтя я преодолел в один прием. — Сам я не желаю, чтобы ты никуда улетала. Ты мне нужна здесь. Понимаешь? Здесь и теперь!

На лице Анны возникла донельзя изумленная гримаса. Инфанта никак не ожидала от меня таких слов. А жестов — тем более.

— И второе... — Пальцы, проникшие в рукав, начали горячо поглаживать ее локоть. Правая рука уже тихо подбиралась к застежкам белого пиджака Анны. — Я тебе никакой не друг, запомни! С такой женщиной, как ты, нельзя дружить. Нельзя! Это для меня противоестественно!

— Погоди, а что же... что же для тебя естественно? — с удивлением проговорила инфанта, во всю ширь распахивая на меня свои глаза-тарелки.

Ей уже пора было взбрыкнуть и начать вырываться. Но она, вероятно, все никак не могла вообразить корректного Болека в роли пошлейшего приставалы. Ломка стереотипа требовала времени. Уже сыгранной мною прелюдии — смеси парфюмерного запаха, неряшества, развязности и грубых словечек — нужен был заключительный аккорд. Апофеоз, как выразился бы шоумен Валера Волков.

Ладно, перейдем к активным действиям.

— Что для меня естественно? — жарким голосом переспросил я, свободной рукой взрывая пуговичный ряд на ее пиджаке. Две расстегнулись добровольно, а третью пришлось отрывать с мясом. — Я сейчас объясню тебе, моя девочка...

Пальцы, поглаживающие локоток президентской дочери, теперь сомкнулись. Я резко дернул Анну вслед за собой, увлекая ее прямо в кабину «Белого Аллигатора». От такой внезапности инфанта дважды возмущенно ойкнула: второй раз — уже на сиденье вертолета, в тесном кольце приборов и торчащих во все стороны рычагов.

Для свидания не найти места глупее, чем сжатое пространство внутри боевой стрекозы. Того и гляди напорешься на какой-нибудь острый угол жизненно важной частью тела. Хорошо, что я не собирался доводить наше свидание до конца.

— Мне давно хотелось... тебе сказать... — плотоядно пропыхтел я и рывком вылущил ее из кожуры белого пиджака, точно спелый банан, —... что в твоем присутствии я больше не могу... от тебя исходит такое пламя... пойми, это выше моих человеческих сил...

Имитация страсти далась мне легко. Анна была довольно-таки тяжелой девочкой, и, втаскивая ее в кабину вертолета, я успел основательно запыхаться.

— Болек, ты что? Сдурел?.. — На лице президентской инфанты шла сложная борьба чувств. Безмерное изумление плавно перетекало в умеренную неприязнь, а неприязнь — опять в изумление. Почти как символы «инь» и «ян» в древней китайской философии.

Такое равновесие меня не устраивало. Нет времени. Нужно усилить нажим.

— Пусть я сдурел!.. — Мой жгучий поцелуй, больше похожий на укус вампира, впился ей в шею. Правая ладонь спикировала на ее грудь. — Пусть я безумец... Да, я безумец!.. Я весь горю единственным желанием...

Однажды я высидел у телеящика целую серию некой аргентинской «мыльной оперы» — сугубо в познавательных целях. Теперь наиболее дремучие фразочки телегероев и телегероинь показались мне в самый раз. Если Анну через две минуты не стошнит от этого пряного люля-кебаба пополам с острым чили, я в ней крайне разочаруюсь.

— ... Моя израненная душа, — простонал я, ощупывая застежки на ее блузке, — принадлежит только тебе... Я изнемогаю... Все эти годы я искренне старался заглушить свою любовь работой, но увы... Человек бессилен противостоять такому искусительному соблазну... Боюсь, мое сердце разобьется от тоски и одиночества...

На самом деле я конечно же боялся другого: ненароком зацепить локтем или коленом какой-нибудь ответственный рычаг, поднимающий вертолет в воздух. Навыков пилота у меня ноль. Поэтому приходилось быть страстным с оглядкой на технический прогресс.

— Какого еще одиночества?.. — Инфанта попробовала отвести мои цепкие пальцы. На ее лице возникли долгожданные симптомы отвращения ко мне. — Болек, ты ведь давно женат!..

— Да, я женат! — завыл я с надрывом латиноамериканского койота в период полнолуния. Рука моя достигла лифчика и испробовала его на ощупь. — Формально женат, но хочу я лишь тебя... Ночью, в супружеской постели, я вот уже много недель подряд называю жену твоим именем — Анна... Анна!..

Среди невозможного вранья, которое я успел нагромоздить за эти четверть часа, последнее было феноменальным бредом. Три или четыре месяца накануне выборов я вообще не ночевал дома, перейдя на казарменное положение. Ситуация того требовала.

— Пусти же, Болек!.. — Президентская дочь опять попыталась ослабить мой самцовский натиск.

— Не пущу! — прорычал я, возбужденно терзая ее лифчик.

Я очень надеялся, что получу по морде раньше, чем дело дойдет до трусиков. Анна — не такой человек, чтобы позволить насилие по отношению к себе. Насколько я знаю, своего второго мужа она выгнала вон, едва тот на нее замахнулся.

— Отстань от меня! — Инфанта уже вырывалась в полную силу, ненавидяще глядя на меня. — Ты сам псих! Я улетаю в Завидово, сейчас же! Где ваш пилот?..

Ну наконец-то, с облегчением сказал себе я. Давно пора. Теперь — финальный пассаж, чтобы все сладилось наверняка. Апофеоз.

— Никуда ты не летишь! — Одна моя рука рванула лифчик, а другая бесцеремонно полезла за пояс ее брюк. — Ты остаешься! К черту приказ Президента, я тебя не отпускаю! Я!.. Мы созданы для вечной любви... — Я сделал так, чтобы мои руки оказались заняты, а ее свободны.

Действуй же, Красная Шапочка, нетерпеливо подумал я. Давай, милая, у тебя карт-бланш. Врежь похотливому волку по первое число, чтоб неповадно было! Только умоляю: без членовредительства...

Бенннннц! — фейерверк разноцветных искр вспыхнул у меня перед глазами. Анна исполнила мое желание. В боксе такой мощный удар снизу вверх, по-моему, называется апперкотом.

Каких-то пять секунд назад я знал про такой удар лишь теоретически, по книгам. И вот получен живой практический опыт.

Взмахнув фалдами, я вылетел прочь из кабины и растянулся на пыльном асфальте. Будь я и вправду Железным Болеком (как меня здесь именуют за глаза), металлический звон от моего падения уже поднял бы на ноги всю охрану в Кремле. А так обошлось глухим шмяканьем наземь мешка с отрубями. Какое уж там железо! Подчиненные вечно нам льстят.

— Пошел вон! — раздалось из вертолета. В голосе Анны не было уже ничего, кроме презрения и обиды. — Ты просто грязное гадкое ничтожество! Видеть тебя не могу!..

Третье действие трагифарса о президентском чаде вплотную приблизилось к логическому концу. Порок побежден и уползает прочь. Добродетель победила и улетает далеко-далеко. Минимум два дня инфанта в Кремле не появится, а мне другого и не надо. Болеслав Матросов закрыл амбразуру собственным имиджем.

Потирая поясницу, грязное (вернее, пыльное) ничтожество встало с асфальта и сделало знак рукой невидимому пилоту «Аллигатора», дежурившему у окна второго этажа.

Скоро вертолетчик уже был внизу. Разыгрывалась сцена последняя: те же и пилот. Главное, чтобы Анна из кабины не увидела нас вместе.

— Маршрут вам уже сообщили? — спросил я бывшего майора, поскорее заводя его обратно в подъезд.

— Так точно. Спецобъект «Завидово», — кратко ответил новоиспеченный полковник. Он очень старался не смотреть на мои пыльный костюм и разбитую губу. — Квадрат А-9, сектор 18. Позывной для посадки — «Зебра».

— Слетаете без происшествий, будете отмечены, — посулил я вертолетчику. — Для опытного пилота, умеющего не болтать, новое ваше звание — тоже не потолок, запомните... Ну, с Богом!

Спустя полминуты «Белый Аллигатор» на пятачке двора загудел, закружил всеми своими лопастями, постепенно превращаясь в размытый полумираж, окантованный взбитой пылью и волной дрожащего теплого воздуха. Затем этот полумираж резко прыгнул в небо, окончательно пропадая из виду.

Еще несколько таких челночных рейсов, соображал я по пути к себе на этаж, — и экс-майор дорастет до генерал-полковника. И что же? Сразу начнет строить себе дачу в Жуковке, а после вообще забудет, как управлять вертолетом. Обыкновенная в России история...

Уже в лифте разбитая губа стала нещадно ныть и пухнуть. Против боли я почти не возражал: она помогала отвлечься от мерзости, только что мною учиненной. Но вот опухоль была некстати. В канун выборов лицо начштаба главного кандидата в президенты обязано иметь симметричный вид. Дабы лишний раз не радовать соперников.

— Ксения, быстрее лед и антисептик! — скомандовал я секретарше, распахивая дверь своей приемной.

Ксения в приемной была не одна. Вместе с секретаршей мне навстречу бросился знакомый субъект с бараньими глазами.

— Боже!.. — завопил он. — Болеслав Янович! Боже!..

Я пощупал языком разбитую губу. Неужели она так безобразно вздулась?

— Болеслав Янович!.. — Субъект выхватил из кармана бумажный листок. — Готово! Я обработал текстовку «Боже, царя храни!», как вы вчера просили. Успел даже на шесть дней раньше, чем вы назначили. В первой строке ритм слегка ломается, но можно подправить мелодию... Получилось три куплета и припев. А название будет такое: «Боже, храни Президента!» Как вам эта идея? Скажите, как?..

Идея была неактуальной, сам текст просто чудовищным. Убрать графомана с глаз долой я мог двумя способами — силой (кликнуть охрану) и хитростью. Второй путь мне показался короче.

— В названии есть слово «Бог», — вслух заметил я. — Ступайте и завизируйте у Патриарха.

У владыки в канцелярии сидят опытные крючкотворы. Волынку с визой они растянут на неделю как минимум. А мне и нужно-то всего полтора дня свободы.

49. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Вчера еще вождь мирового пролетариата покоился на вершине худосочного холмика. Сегодня он уже венчал собою аппетитную горку на размер больше. Поскольку ничего, кроме инфляции, в России быстро не растет, я сделал остроумный вывод: Царькова натолкала в свой бюстгальтер ваты.

Вот ведь дурында, не без сочувствия подумал я. Революционная романтичка эпохи рынка. Знает, что с фигуристыми девками конкурировать — полный бесполезняк, а все равно упрямо лезет из кожи. С веселым другом барабаном, с огнем большевистским в чахлой груди.

— Товарищ Царькова! — Строгим пальцем я указал на ворох бумаг, лежащих на столе. — Ты чего мне сюда нанесла? Макулатуру, между прочим, я бросил собирать еще в пионерском возрасте.

— Это не макулатура, товарищ Сыроежкин. — Томная дурында обиженно зарделась, словно я завел с нею беседу о наилучшей марке гигиенических тампонов. — Это последние отчеты из региональных парторганизаций, насчет готовности к завтрашним выборам. Я разложила их вам по алфавиту, от Абакана до Якутска. И в каждом отчете сделала многоцветные закладочки, где самые главные итоговые цифры...

— Ладно, оставь, я взгляну, — произнес я, не желая зря нервировать комсомольскую лахудру. — С цветными закладками ты, в принципе, неплохо придумала. За проявленное усердие объявляю тебе благодарность Центрального Комитета. Устную.

Царькова опять покраснела, теперь уже от радости. Ее физиономия приобрела оттенок пунцовой ленты, туго вплетенной в ее же косичку.

— Спасибо, товарищ Сыроежкин, — выдохнула она, почти впадая в оргазм от моей протокольной похвалы. Комсомольский значок с вождем мирового пролетариата заходил туда-сюда на ее ватной горке. — Я оправдаю, товарищ Сыроежкин!

Все старания Царьковой обеспечить себе достойный товарный вид выглядели, разумеется, смехотворными. Где нет товара, там и с видом напряженка. Косичка ее была слишком жидкой, платье чересчур блеклым, губная помада излишне яркой, золотой перстенек на пальце казался копеечным — да и был копеечным.

И все-таки в невероятном убожестве комсомолки-доброволки проглядывало нечто трогательное, даже симпатичное. Может, в этом и есть сермяга? — вдруг осенило меня. — Может, забрать ее с собой в Южную Африку? Если вдуматься, не такая уж безумная мысль. Черненьких гладких мочалок для удовольствий я и на стороне поимею, а моя коза пусть сидит дома и рожает мне белых наследников. Неказисто, зато с гарантией генофонда. Русская лахудра — самая преданная в мире жена, потому как отступать ей некуда: кроме мужа-камикадзе, никто на такую и с доплатой не клюнет...

— Слушай, Царькова, — спросил я, — ты за границей когда-нибудь была?

— Ни разу, — сообщила дурында, перебирая свою жалкую косичку.

— А хочешь поехать?

— Хочу, — мечтательно призналась коза. — В Корейскую Народно-Демократическую Республику. Я про нее столько читала...

Связки рекламных журнальчиков из Пхеньяна мы регулярно получали в обмен на нашу партийную печать. Точно по весу, кило за кило. Но я даже не подозревал, что эти бандерольки хоть кто-то у нас вскрывает.

— Эх, товарищ Царькова! — вздохнул я. — Мелко ты плаваешь. Есть места и покруче Северной Кореи. Ты только вообрази себе: теплый океан, пальмы, песок, белые тенты. Рядом наша яхта качается на волнах. Лиловые негры в бикини разносят холодную кока-колу...

— Куба? — радостно предположила идейная лахудра.

— Товарищ Царькова! — с упреком сказал я. — Проявляешь близорукость. Неужели кроме Кубы и КНДР никаких других стран в мире не осталось?

В который уже раз дурында покрылась густым румянцем. Теперь от напряженных раздумий.

— Остались, — вымолвила она наконец. — Ливийская джамахирия. Исламская республика Иран. Белорусская ССР. Но там, по-моему, нигде нет океа...

— Свободна, товарищ Царькова, — досадливо перебил я лахудру. — Международную политику партии ты усвоила отлично, поздравляю... Теперь иди.

Припадок великодушия миновал. Сохранять генофонд с этой упертой козой меня уже не тянуло. У такой фанатки, раздраженно подумал я, и в генах наверняка одна классовая борьба. Нарожает мне кучу павликов Морозовых, а те потом сдадут богатого тятю налоговой полиции города Кейптауна. Очень надо! Приспичит — женюсь на зулуске. Лучше черные дети, чем красные.

— Ну иди же! — повторил я.

Идейная Царькова убралась из кабинета, но уже через секунду заскреблась ко мне опять.

— Там сочувствующие пришли, — доложила она, приоткрывая дверь. — В количестве двух делегатов. Срочно хотят видеть товарища генерального секретаря... Чего им сказать?

«Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят», вовремя вспомнил я детсадовский стишок.

Кандидатуру Зубатика на выборах подпирал монолитный блок соратников, сторонников, союзников и официально сочувствующих партий. Последних в единственном числе представлял отряд Карташова. За свое сочувствие патриоты ломили с нас бешеные бабки да еще при этом мелочно допытывались об их происхождении: не в крови ли христианских младенцев они отмыты? Меня давно тянуло ответить утвердительно, а затем посмотреть, возьмут или нет.

— Товарищ генеральный секретарь в отъезде, — объявил я громко, чтобы мои слова услыхали и Царькова, и патриоты под дверью. — Скажи, пусть заходят ко мне...

Даже к живому Зубатику в кабинет я допускаю не всякого посетителя. А к покойному Зубатику и подавно. У нас тут не мавзолей.

Усатый Карташов и его тощий очкарик-адъютант распространили по всей комнате едкий запах сапожного крема. Сапоги их, однако, не отличались особым блеском. Можно было подумать, что свой вонючий крем гости используют не по назначению: лопают его с хлебом, украшают им новогоднюю елку и лишь остатками полируют обувь.

— Честь и слава героям! — выкрикнул усатый и картинно вскинул вверх правую руку. Очкарик сделал то же самое.

Я лениво отмахнулся ладонью, даже не приподымаясь с кресла. Фирменным карташовским приветствием я и вовсе пренебрег. Надо быть кретином, чтобы подскакивать с воплем: «Героям честь и слава!» Дурь несусветная. Где вы сейчас найдете героев? Если только в Голливуде держат парочку, для нужд мирового кино.

— Так, значить... — желчно протянул Карташов, не дождавшись приглашения сесть. — Интере-е-есный фокус. Мы к вам, значить, со всей душой, а вы за нашенскими спинами во-о-он чего творите... Ну-ка, Денис, зачти радиоперехват!

Очкарик выступил вперед и, подглядывая в бумажку, начал пересказывать уже знакомый комментарий вражеского радио к еврейским танцулькам генсека. В изложении Дениса комментарий выглядел еще более идиотским. Получалось, что наш Зубатик специально ездил в колхоз «Заря» охмурять крестьян танцем «Семь сорок».

— Русский народ вам уже, значить, побоку... — вынес суровый приговор Карташов, едва очкарик умолк. — Под сионистскую дудку вы, значить, пляшете...

Я усмехнулся. То, что вчера было важным, сегодня пошло прахом. Из механизма выпала главная ось. Всего одна сливовая косточка величиной с ноготь сделала ненужным весь разноцветный альянс сторонников, союзников и сочувствующих. Надобность в Русской Национальной Лиге у меня также отпала. Когда фирма-матка идет ко дну, с убыточными дочерними фирмами не церемонятся. Теперь-то я перестану миндальничать с быдлом, не знающим разницы между клирингом и лизингом.

— Пляшем, — нагло соврал я. — А что? Сионисты — народ деловой. Бабки имеют, прихват держат, слов на ветер не кидают. Реальная сила. Это вам не кучка дармоедов, которые только и умеют маршировать под черным флагом.

Карташов оторопел. К такому резкому повороту он не был готов. Он-то думал, что я стану оправдываться, а он меня будет учить патриотизму. Стоило мне отойти от сценария, как усатый нянь сразу растерял свой обличительный задор. Он даже зыркнул глазками по стенам, боясь увидеть вместо портретов Политбюро галерею сионских мудрецов.

— Мы не кучка под флагом, — забурчал вожак черных рубах. — У нас движение массовое, боевое, национальное...

— Про массовость это вы газетчикам заливайте! — оборвал я его, наслаждаясь моментом. Даже в хреноватой ситуации можно отыскать приятную сторону. — И насчет «боевого» не канифольте мозги! У вас на всю компанию полтора человека с военным опытом... Кто обещал привлечь к себе участников кавказской заварухи?

— Их привлечешь, жди-ка! — скривился усатый. — Они там каждый второй с приветом или инвалид без рук, без ног. Кому же охота собирать отморозков по госпиталям и психушкам?

Я критически оглядел обоих гостей — от черных голенищ вонючих сапог до черных пилоток с блестящими нашлепками в виде черепочков.

— Не понимаю, — заметил я с притворным удивлением. — Решительно не понимаю. А где же вы прежде находили свои кадры, если не в психушках? В мусорных баках, что ли?..

После такого хамства гостям полагалось немедленно развернуться и хлопнуть дверью. Очкарик-адъютант уже был готов навострить отсюда лыжи. Но сам Карташов еще не мог поверить, что от его услуг отказываются. Похоже, великий патриот согласился бы замять скандальчик с еврейскими плясками: видно, наши бабки усатому были позарез.

— Хоть бы пивком угостил, по русскому-то обычаю... — примирительно сказал он, бросая жаждущий взгляд на книжный шкаф.

Карташов знал о наличии холодильника за запертой дверцей шкафа. Зато он не знал, что вместо жестяных банок там внутри охлаждается труп генсека. Замена неравноценная, согласен. Пиво можно пить, а от мертвого генсека проку уже никакого.

— Пивбар — на первом этаже, — объявил я, а потом демонстративно посмотрел на часы.

Теперь даже усатый Карташов понял, что его гонят в шею.

— Вот оно как, значить, — пробормотал он. — Ладночки, гражданин Сыроежкер, так и запишем. Придет время, это вам припомнится. И тебе, и пархатому твоему товарищу Зубатману. Кровавыми слезами будете плакать. Наша черная когорта сомнет ваш кагал...

— Привет когорте. — Я прощально помахал усатому рукой. — Голосуйте за товарища Зубатмана.

— Разберемся и без тебя, за кого голосовать! — злобно окрысился Карташов. — Мы не пропадем, патриоты всюду в цене!

С этими словами усатый и его адъютант очистили помещение, оставив после себя едкую вонь сапожного крема. Я включил эр-кондишен в полную силу. И, пока выветривались следы гостей, все раздумывал о судьбе карташовской Лиги. В самом деле, к кому им теперь податься? К Президенту? Болек не купит подержанный товар такого качества. К Изюмову? Изюмов бы их взял, до кучи. Но партии педиков Лига не по деньгам: усатый больно круто дерет, как будто эксклюзивно владеет патриотизмом...

Ход моих мыслей был нарушен телефонным тарахтеньем. Подавал голос не карманный мобильник, а один из трех обычных городских аппаратов, которыми в соседней комнате заведовала Царькова. После четвёртого-пятого звонка я смекнул, что лахудра куда-то слиняла с поста. Пришлось вырубить гудящий кондиционер и ответить самому.

— Алло! — недовольно проговорил я. — Сыроежкин у телефона.

— Здравствуйте, господин Сыроежкин, — обволок меня мягкий-мягкий шепот. — Вас беспокоит Крохина из «Свободной газеты»...

— Обратитесь в пресс-службу, — быстро сказал я, намереваясь дать отбой. Я не люблю журналистов. Еще сильнее я не люблю журналисток. И я терпеть не могу, когда телефонные разговоры ведутся таким вкрадчивым шепотком. Инстинктивно я чую в нем опасность.

— Подождите! — зашептала трубка. — Не надо пресс-службы, я не насчет выборов. Мне известно, что Товарищ Зубатов — ужжасный любитель ягод...

Трубка превратилась в огромную связку динамита, к которой, шипя, подбирался огонек. Проклятая страна, с ненавистью подумал я. Болтун на болтуне, трепач на трепаче. И вы еще капитализм хотите строить в этом болоте! Да где вы найдете капитализм без понятия о коммерческой тайне? Абсурд! Не успел еще генсек превратиться в эскимо, а какая-то Крохина уже разузнала обо всем и надеется подзаколотить бабок элементарным шантажом.

— Тихо-тихо, понял вас, не продолжайте... — Я тоже понизил голос, спешно задувая опасный огонек. — Сколько вы хотите?

— Двести, — сразу ответили на том конце провода.

Шантажистка не борзела, просила умеренно. В понедельник я собирался обналичить с партсчета порядка двух лимонов зелени. Потеряв двести тысяч баксов, я по-прежнему остаюсь с большим положительным сальдо... И все-таки для приличия надо бы поторговаться. Не торгуются только лохи.

— Сто семьдесят, — назвал я свою цену, сбивая тридцатку.

— Вы прямо как Виктор Ноевич, — интимно зашептала трубка. — Он тоже сначала хотел не больше ста семидесяти. Но я его убедила, что ягодки вашего генсека тянут на все двести.

— Какой еще Виктор Ноевич? — вздрогнул я. Бикфордов шнур телефонного провода опять угрожающе затлел.

— Мой шеф, — счастливо хихикнула трубка.

— Он что, тоже в курсе? — Всеми силами я старался, чтобы на том конце не обнаружили панических ноток в моем голосе.

— А как же? — удивилась трубка. — Я не могу действовать на свой страх и риск. Мало ли какие возникнут осложнения.

Крохина давала понять, что обезопасила себя. На случай, если я вздумаю ее грохнуть при передаче баксов.

— Идет, — устало согласился я, про себя увеличивая сумму вдвое. Ей двести и столько же ее крыше. Итого четыреста. — Условия приняты. Но, кроме вас двоих, больше-то никто не знает?..

— Вся редколлегия, — наповал сразила меня трубка. — Мы с шефом и еще шесть человек.

Я мысленно умножил двести кусков на восемь, затем произвел операцию вычитания и понял, что теперь могу не ждать понедельника. Уже нерентабельно. Ради двух лимонов обналички актива еще можно было рискнуть. Но сутки ходить под шантажом из-за четырехсот кусков, держа в пассиве труп гаранта, — просто ересь. Мадам Крохина здорово переборщила с подстраховкою: не надо было брать в долю столько компаньонов. Теперь все мы дружно пролетаем мимо денег. Слава Богу, у меня они не последние.

— Хорошо-хорошо, — проговорил я. Из бокового ящика стола я одновременно уже извлекал пухлый справочник с расписанием авиаполетов. Где у нас рейсы на Кейптаун?.. Ага-ага, страницу уже отыскал...

— К вам можно подъехать прямо сегодня? — Крохина решила, будто шантаж удался. Не стоит разочаровывать ее и семерых ее подельщиков. Пусть пока себе воображают.

— Сегодня никак, — ответил я, водя пальцем по строчкам. В ближайшие пять часов ничего приличного не находилось, а ведь мне еще надо сложить барахлишко и забить пару стрелок. — Не успеем все для вас подготовить... — Она наверняка решит, что я говорю о сборе необходимой налички. — Подъезжайте сюда завтра утром. Часиков в...

А вот это мне подойдет! Солидная южно-африканская авиакомпания «Ван Страатен». Рейс на Кейптаун через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Конечно, это большой крюк, зато без пересадок и транзитных досмотров. Вылет завтра, в половине одиннадцатого утра.

— ... Часиков в двенадцать. — К этому времени я уже давно буду в воздухе, вне пределов досягаемости. Пускай они подавятся своим компроматом.

— Завтра в двенадцать, — удовлетворенным шепотом повторила трубка. — Но вы меня не подведете? Встреча состоится? Это ведь и в ваших интересах...

— Честное партийное, — заверил я. — Не волнуйтесь, я себе не враг. Все будет, как договорено.

Какие же они дилетанты, развеселился я, бросая опустевшую трубку. Дети! На мое счастью, в этой стране тупиц еще не выстроен полноценный капитализм. В любом развитом государстве мною бы занимались классные шантажисты-профи, которые держали бы меня на крючке, пока не выдоили досуха. А эти — журналистские недоумки: поверили, что не сбегу, отпустили до завтра! Обустроюсь в Кейптауне, нарочно выпишу себе их «Свободную газету». Будет что почитать в сортире.

В дверь заскреблись. Царькова, разумеется, ну кто же еще?

— Товарищ Сыроежкин, а товарищ Сыроежкин... — Стоя в дверях, дурында застенчиво теребила свой значок. — Вы вот сказали: песок, белые тенты, холодная кока-кола... Я не поняла, вы мне это просто так говорили или с намеком?..

За прошедшие полчаса коза успела переодеться. Теперь вместо блеклого платья песочной расцветки она напялила блеклую юбку того же цвета, а к ней — грязно-белый батник с портретом Че Гевары. Бугорки под Че Геварой еще больше набухли ватой. Жидкая косичка превратилась в жидкий конский хвостик. Ярко-красную губную помаду сменила кричаще-фиолетовая. Нет, лахудра была неисправима.

— Конечно, с намеком, товарищ Царькова, — ласково произнес я. — Тебе надо отдохнуть. Послезавтра бери отгул и езжай на городской пляж.

50. МАКС ЛАПТЕВ

Клиника занимала целый квартал и имела два входа, главный и служебный.

Главный был прикрыт тяжелыми стальными воротами; сквозь решетчатое окно проходной легко угадывались силуэты нескольких вохровцев и контур турникета. Служебную дверь я нашел, пройдя от главных ворот метров триста по периметру: в высокий кирпичный забор была вмурована прямоугольная металлическая заплата с кнопкой переговорного устройства на уровне плеч и внимательной телекамерой над головой.

Я нажал кнопку. Телекамера скосила на меня круглый сорочий глаз, а из динамика глухо донеслось:

— Вход только для персонала. Посетители допускаются на территорию через проходную. Приемные дни — понедельник и вторник, с десяти до пятнадцати часов...

Система безопасности в некогда элитной психбольнице выглядела внушительно. Оборонный завод какой-то, а не клиника, с уважением подумал я.

Если отсюда так же трудно выйти, как сюда войти, то столице не грозит нашествие буйных психов. По крайней мере, из этой крепости.

— Я не простой посетитель, — заявил я, поднося корочки удостоверения ближе к объективу. — Капитан ФСБ Максим Лаптев. Мне надо потолковать с вашим главврачом.

— Вход только для персонала... — опять кашлянуло переговорное устройство, но внезапно смолкло. Сорока-телекамера метнулась к документу, словно к нитке блестящих бус. —... Идите на проходную, капитан, — послышался в динамике уже другой голос. — Вам будет заказан разовый пропуск.

Тем же путем я проследовал обратно к воротам и вошел в проходную. Из-за окошечка с надписью «Выдача пропусков» мне улыбнулась потрясающая девица в камуфляжной блузке.

Сразу видно элитное заведение, сообразил я. Э-ли-та! Отобрали самое лучшее. На оборонном заводе меня бы встретила мрачная столетняя горгона и полдня выясняла, откуда я и как меня зовут.

— Вы Локтев? — спросила элитная девица, мило перевирая мою незатейливую фамилию.

— Скорее, Лаптев, — деликатно уточнил я и протянул ей удостоверение. Такую куколку даже неловко было поправлять. — Лаптев, Максим Анатольевич.

— Проходите, вас сейчас отвезут, — вновь улыбнулась мне куколка, возвращая документ с вложенным квадратиком пропуска.

Бравые вохровцы у турникета оттиснули на квадратике чернильный штамп, после чего я был допущен на территорию клиники. Возле самых дверей меня уже дожидался крытый двухместный электрокар с могучим санитаром у руля.

— Поехали! — скомандовал рулевой, и мы покатили по извилистой асфальтовой дорожке.

Между желтыми больничными корпусами юркая машинка пропетляла, в общей сложности, минуты полторы. Это же расстояние можно было одолеть небыстрым шагом минуты за три. Черепашье ралли также было привилегией элитного заведения, пусть и наполовину бывшего: зачем ходить пешком, когда можно ехать?

Впрочем, самого маршрута поездки я толком не запомнил. Все девяносто секунд пути я с интересом разглядывал выданный мне бумажный квадратик. И наконец решил, что держать секс-бомбу на проходной — неразумное расточительство кадров. Красоте нужны воздух и простор. Красоте не место среди пыльных бумажек.

Девица все-таки умудрилась всучить мне пропуск на имя Максима Локтева...

Кабинет главврача был лишен острых углов, устлан пушистым ковром, обклеен до потолка мягким поролоном и обставлен безопасной надувной мебелью. Однако внешность самого хозяина кабинета бросала дерзкий вызов округлостям интерьера. Главврач был высок, крайне худощав и смахивал на скальпель, завернутый в три слоя медицинского бинта. Даже имя-отчество у него было острое и костистое: Эрнест Эдуардович.

— Чем я могу помочь, капитан? — спросил хозяин, когда мы оба погрузились в надувные кресла.

«Мне бы чуть-чуть везения, доктор, — мысленно ответил я. — Со вчерашнего дня его очень недостает».

Вслух такие слова я говорить остерегся, чтобы из посетителя дурдома не превратиться в его хронического жильца. Хотя капелька удачи мне теперь, ей-богу, не помешала бы.

Взрыв на руинах инвалидского Комитета разметал в клочки не только самого мистера Федотова с его иномаркой и охраной, но и мои надежды отыскать след Исаева-«Мстителя». Неведомый Толян обрубил почти все нити. Дело, начатое аммоналом, довершил пластит. Первый фугас оставил от архивной горы две-три пригоршни праха, а внезапная гибель директора ОКПИМВа на глазах его сотрудников запечатала им рты крепче любого кляпа. Дружно скорбя по покойному шефу, они устроили мне сеанс одновременной игры в молчанку.

«Извините-мы-так-потрясены! — разводили они руками. — Извините-мы-ничего-не-знаем». Точка.

Говорить со мной соглашался один Воробьев, но парня явно не приобщали к федотовским секретам. Вдобавок ко всему Ваню слегка контузило, и он зациклился на своей погоревшей картотеке — такой надежной, такой удобной, такой полной, вы не поверите, Максим Анатольевич, самой полной картотеке учета инвалидов малых войн. Ведь месяца, буквально месяца не хватило, чтобы перевести бумажный архив на компьютерные файлы, потому что Герман Семенович уже обещал выделить машину, для начала списанную «троечку» из бухгалтерии. Он, главное, твердо ведь пообещал и надо же, такая беда!

Кое-как успокоив безработного Воробьева, я взял у него номер домашнего телефона, а взамен дал слово звонить, если что. После чего прямым ходом отправился на Сущевку.

Клиника, которую я упустил при тотальной проверке психбольниц, стала моим последним шансом. Либо Исаев гостевал здесь, хотя бы разик, — и тогда я найду его историю болезни, вместе с фото и приметами. Либо этот чертов «Мститель» вообще ускользнул от эскулапов — и тогда у меня не останется ничего, кроме его фамилии-имени-отчества. Да еще особой приметы в виде крепкого стриженого затылка. Богатый набор...

— Так что вам угодно, капитан? — с еле заметным нетерпением в голосе сказал человек-скальпель. — Вы прибыли кого-то здесь навестить? Или по службе?

— Навестить, — кратко объявил я, — по службе. Исаева Игоря Серафимовича.

Добившись признания, главврач взял в руки телефон и стал накручивать здоровенный желтый диск.

— День у нас, конечно, неприемный, — посетовал он. — Но раз уж вы на службе... Сейчас узнаем, где он, каков диагноз и допустимы ли свидания.

Здешний надувной аппарат очень походил на игрушку из «Детского мира» — весь такой громадный, пухлый, яркого цыплячьего цвета. Только работал он по-настоящему.

— Регистратура? — спросил Эрнест Эдуардович в пухлую трубку. — Да, я. Посмотрите, в какой у нас палате Исаев И Эс. Игорь Серафимович... Так... Неужели? Проверьте-ка еще... Так, понятно. Ну спасибо.

Главврач положил трубку на рычаг и легонько шлепнул телефон ладонью. Тот радостно взлетел к потолку, словно веселый воздушный шарик, а потом живо запрыгал по полу. И, не будь провода, ускакал бы в дальний угол комнаты, прямо под надувной столик.

— Забавный у вас аппарат, — улыбнулся я.

— Забавный, — кивнул Эрнест Эдуардович. — Но удобный. Никаких осколков. С нашим контингентом, сами понимаете, ухо надо держать востро... Между прочим! — Человек-скальпель укоризненно поглядел на меня. — В регистратуре мне дали интересную справку. Видите ли, среди пациентов нет ни одного Исаева. Что-то вы крепко напутали, капитан.

Признаться, я был бы удивлен, если бы в списке нынешних обитателей клиники вдруг оказался «Мститель». Для того ли он грозил терактом и убегал с рюкзаком взрывчатки, чтобы после забиться в больничную палату? Вряд ли. Не до такой уж степени мой «Мститель» ненормален. Идея прятаться в психушке от лап ФСБ изжила себя еще в эпоху вице-короля Берлаги.

— Должно быть, напутал, — быстро согласился я. — Наверно, его уже выписали. Тогда ограничимся историей болезни. Я ведь могу ее получить? На время, естественно.

— Невозможно, — покачал острой головой Эрнест Эдуардович. — Прием посетителей у нас допускается. Выборочно. Но правила нашей клиники не позволяют разглашать фамилии пациентов, в том числе бывших. И, тем более, выдавать кому-либо на руки истории болезни — без санкции Генпрокуратуры.

Такого осложнения я как-то не предвидел.

— Минутку, одну минутку! — заторопился я. — Вы хотите сказать, что Исаев все-таки был пациентом клиники?

— Понятия не имею. — Хозяин кабинета притянул за шнур надувной телефон и вновь шлепнул его по резиновому боку. — У вас есть санкция? Тогда я отвечу на ваш вопрос. Нет — извините.

Выловить Генпрокурора в субботу вечером и добыть его подпись сумел бы, наверное, генерал Голубев. Однако после рассказа Сережи Некрасова я не спешил попадаться на глаза своему начальству. И рискованно, и бесполезно. Официальным порядком я ведь «Мстителем» не занимаюсь: мне поручено доводить Хатангу с Заточником. Тихая тупая писанина.

— Эрнест Эдуардович! — Я махнул корками удостоверения, которыми уже стращал сегодня телекамеру. — Может, обойдемся без высоких инстанций? Здесь ведь не военный объект, а гражданское госучреждение. У вас не должно быть секретов от Федеральной Службы Безопасности.

Я надеялся образумить главврача, но нашла коса на скальпель.

— Туг вы заблуждаетесь, капитан Локтев, — с легкой иронией возразил Эрнест Эдуардович. — У нас клиника смешанного типа. Смешанного. Вы понимаете?

Атмосфера дурдома уже почти примирила меня с «Локтевым». Пусть зовут, как хотят. Если вдуматься, то что значит имя? Роза пахнет розой, хоть ты горшком ее назови.

— Понимаю, чего же тут непонятного! — сказал я. — Раньше здесь лечились одни важные персоны. Теперь у вас клиентура двух видов: есть почище, есть попроще. Вот и все.

— Не только, капитан, не только... — Главврачвстал с кресла и приблизился к окну. — Смотрите!

Подойдя, я глянул в окно. За толстым слоем плексигласа не было ничего, кроме знакомого пейзажа клингородка. Корпуса, газоны, асфальтовые дорожки, беседки среди деревьев и цветов... Правда, фасады были чистые, газоны подстрижены, беседки добротны, и даже асфальт не бугрился, как обычно. По гладким дорожкам сновали электрокары. Ну да, элита! Остатки цековской роскоши.

— Видите, во-он то здание? — Эрнест Эдуардович показал острым пальцем. — Это корпус номер два. Там регистратура, архив, процедурная и восемнадцать одноместных палат. Внутренняя облицовка коридоров — мрамор и лазурит. Паркет финский, люстры сделаны в Баварии по спецзаказу, везде телефоны фирмы «Эрикссен». Одного больничного оборудования на полмиллиона долларов... А вон, смотрите, корпус номер шесть рядом с газоном. Десять отдельных палат, и при каждой — бокс для личной охраны. Озонаторы, аэраторы, встроенные кондиционеры. Сантехника новенькая, японская...

— Хороша у психов жизнь, — вздохнул я. — Так бы жил любой.

— ... А клумбы? — продолжал главврач. — Луковицы тюльпанов доставлены прямо из Голландии. Газоны у нас обслуживаются настоящим английским садовником. Беседки строили лучшие дизайнеры «Моспроекта». Белые халаты видите на санитарах? От кутюр, сам Ярослав Цайц руку приложил... Ну подумайте, капитан, откуда у Минздрава такие деньги?

— В самом деле, — признал я. — Вы, стало быть, теперь частники?

— На сорок девять процентов, — ответил Эрнест Эдуардович. — Минздрав спускает квоту бесплатных пациентов, а платных набираем сами. Оттого и живем сносно.

— Много желающих? — поинтересовался я.

— Гораздо больше, чем вы думаете. — Тонкие губы главврача опять сложились в острую ироническую усмешку. — У богатых и знаменитых тоже есть фобии и неврозы. Им тоже хочется держать тонус, и чтобы не ездить за этим далеко. А здесь все под боком, в пределах кольцевой. Сервис, покой и секретность. Последнее распространяется на весь контингент. Таковы правила...

— Нет правил без исключений, — заметил я.

Мои подозрения в том, что Исаев побывал в здешних пенатах, перерастали в уверенность. Но мне хотелось разрулить дело без силовых приемов.

— Никаких исключений, — обрезал человек-скальпель. — Никаких вторжений в частную жизнь. Покой и секретность слишком дорого стоят. Поверьте мне как практикующему врачу с двадцатилетним стажем. При маниакальных психозах, при навязчивых неврозах, при реактивной депрессии и, конечно же, при инволюционной истерии любая тревога, даже тень тревоги может сорвать ремиссию и вызвать новое обострение. Разумеется, мы применяем инъекции, магнитотерапию, низковольтные разряды. Но тишина и безмятежность — лучшее наше лекарство.

— И здорово помогает? — тихо и безмятежно осведомился я.

— Отлично помогает! — заверил меня Эрнест Эдуардович. — Метод эффективен на девять десятых... Были бы все десять, но наши безмозглые журналисты лезут и портят, — с внезапным раздражением прибавил он. — Неймется этим писакам! Всюду нос суют!..

Из верхнего ящика розового надувного секретера главврач достал газету, сердито помахал ею и вернул обратно.

На зрение и память я не жалуюсь. За секунды, пока газетный лист был перед глазами, я успел зафиксировать крамольную статейку. Там сообщалось, в каких райских условиях врачует свои душевные раны — кто бы вы думали, господа? — экс-руководитель президентской СБ. Сам генерал-полковник Сухарев. Естественно, без голландских тюльпанов, шведских телефонов и японских унитазов такой знаменитой особе никак нельзя.

— Врут проклятые писаки? — невинным тоном спросил я. — Это ведь клевета, верно? Генерал-полковник лечится не у вас?

Лицо Эрнеста Эдуардовича посуровело донельзя. Черты его еще сильнее заострились: человек-скальпель стал похож на человека-бритву. Я даже испугался, что при первом неловком движении его подбородок пропорет тонкую оболочку надувного кресла или шкафа. И тогда воздух со свистом хлынет из пореза.

Вместо ответа главврач извлек из кармана халата капиллярную ручку и пометил мой пропуск острым росчерком.

— До свиданья, капитан Локтев. — В голосе хозяина кабинета я услышал неприятный металлический скрежет: как бритвой по скальпелю. — Сейчас вас отвезут к проходной и вы уйдете.

— Спасибо, Эрнест Эдуардович, — вежливо проговорил я. — Ухожу-ухожу. Всего хорошего.

Про себя я решил задержаться на территории клиники, не докладывая об этом главврачу. По-моему, он и так человек нервный. Зачем ему лишний повод для беспокойства?

51. МАКС ЛАПТЕВ (продолжение)

Обратно меня вез электрокар с тем же могучим санитаром, восседавшим за рулем. Толщина загривка рулевого меня несколько тревожила, но я надеялся управиться. Тут самое важное — выбрать правильный момент. Секунда в секунду. Стоило нашему экипажу приблизиться к беседке, как я ткнул пальцем в сторону клумбы слева и удивленно воскликнул:

— Ой, что это у вас?

— Где? — купился санитар, доверчиво подставляя мне загривок.

Существуют тридцать два испытанных способа надолго отключить противника голыми руками. По крайней мере, двенадцать из них наносят минимальный ущерб здоровью. Восемь из этих двенадцати имеют прямое касательство к шее человека.

В то мгновение, когда рулевой повернул свою крупную голову, я обхватил ее в замок и, не давая опомниться, нажал на две точки. Одну — сантиметров на пять ниже левого уха, а другую — между третьим и четвертым шейными позвонками.

Все произошло беззвучно. Санитар дернулся и обмяк, выпустив руль. Благодаря черепашьей скорости электрокара я легко перехватил управление и остановил повозку под сенью каштана. Даже если Эрнест Эдуардович вздумает проследить в окно за моим отбытием, он все равно ничего сверху не разглядит. Помешают крона дерева и купол беседки.

По-воровски озираясь, я выволок свою жертву из электрокара и перетащил рулевого в прохладный оазис беседки. Лучшие дизайнеры «Моспроекта» недаром ели свой хлеб с маслом: под каждую из двух деревянных лавок, прибитых внутри, можно запихнуть не то что человека — коня со святым Георгием в придачу. И еще места хватит для змея.

Прежде чем упрятать тело жирное в беседке, стоило прихватить с собой его халатик от кутюр. Санитар перебьется, а мне — какая-никакая маскировка. У нас в любой клинике белый халат вкупе с невозмутимой мордой давно заменяют удостоверение личности. Проверено.

Я совершил акт мелкого мародерства, затолкал обворованного беднягу под лавку и уже в образе санитара вернулся за руль. Со стороны мои манипуляции остались незамеченными. Следовательно, рассудил я, ни покоя, ни безмятежности я еще не нарушил.

Беседа с главврачом, несмотря на ее краткость, была для меня полезной. Теперь я уже знал: где-то во втором больничном корпусе хранятся сведения о бывших пациентах заведения. Очень возможно, что есть там и данные Исаева — нашего трудноуловимого «Мстителя».

Под моим руководством электрическая повозка тихо обогнула клумбу с голландскими тюльпанами. Осторожно свернула по дорожке направо. Без шума остановилась у дверей корпуса с крупной бронзовой двойкой на фасаде. Похоже, здесь.

Вылезая из электрокара, я нащупал в боковом кармане джинсов универсальную отмычку. Эрнесту Эдуардовичу так нравятся зарубежные причиндалы, что дверные замки они наверняка тоже ставили импортные. Удовольствие одинаково дорогое и бесполезное. Наши замки еще, случается, взбрыкивают при грубом вторжении в их организм, а уж с привозным-то хламом у моей отмычки стопроцентная совместимость. Когда меня выпрут с Лубянки, поступлю в воры-домушники.

Насчет финского паркета и облицовочных мрамора с лазуритом главврач не надул: все внутри так и было. Тяжелые баварские люстры вполсилы освещали просторную рекреацию, у стен которой выстроился ряд мягких плюшевых диванчиков. По левую руку уходил вдаль широкий коридор с множеством однотипных дверей без опознавательных знаков.

Наугад я повернул задвижку первой двери и вмиг догадался, что забрел не туда.

Посреди комнаты стояла длинная узкая кровать. По ней взад-вперед гулял одетый в розовую пижаму долговязый седой мальчик — лет пятидесяти, если хорошенько всмотреться. Очки без стекол и карандаш за ухом придавали ему вид глубокой философской скорби.

— Ужин? — капризно спросил он, заметив присутствие человека в белом халате. — А почему так рано?

— Нет, не ужин... — Я попятился прочь от пожилого мальчика.

Сквозь седой ежик его волос просвечивала багровая нитка свежего шва. В клинике Эрнеста Эдуардовича, видимо, лечили не одними только покоем и голландскими тюльпанами: шов означал трепанацию черепа. Как в страшном американском фильме с Джеком Николсоном.

— Стойте, не уходите! — велел мне горемыка, претерпевший лоботомию. — Ну-ка слушайте!

Он обхватил себя руками за плечи, запрокинул голову и с выражением провыл:


«Ласки девы не нуждаются в рекламе.
Чем мы старше и мудрей, тем выше траты.
Бросив женщин, я бы мог скупить парламент.
Да путаны мне милей, чем депутаты...»

Обитатель комнаты умолк и выжидательно посмотрел на меня.

— Мне понравилось, — из предосторожности похвалил я. — Простите, я тут недавно работаю, немного заблудился... Где регистратура?

— Потом! — Седенький мальчик взмахом ладони отмел мой глупый вопрос. — Сперва скажите: очень похоже на Бродского?

— Очень, — проникновенно сказал я. — Так где регистра...

— Не-е-е-ет! — громким шепотом перебил меня этот несчастный, соскакивая с кровати. — Лучше! Лучше Бродского! Забирайте вашу Нобелевку обратно!

Выхватив из кармана пижамы увесистую пачку зеленых ассигнаций, он швырнул ее в меня. Я отпрянул обратно в коридор. Денежный ком вылетел из комнаты вслед за мною, чтобы там, в коридоре, рассыпаться на десятки бумажек. Дверь хлопнула, а зеленые банкноты остались лежать у моих ног.

Я поднял с паркета несколько штук.

Собственно, мог бы и не поднимать. Это были детские игрушечные доллары — с портретами Микки Мауса, Утенка Дональда и Крокодайла Гены вместо американских президентов...

Вторую дверь по коридору я уже приоткрывал с некоторой опаской. На мое счастье, крутолобый шибздик в расстегнутом френче поверх пижамной куртки не проявил ко мне враждебности. Он вообще не обратил на меня внимания. Сидя верхом на своей кровати, недомерок утыкался в толстую измусоленную тетрадь и бормотал:

— Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет... Кто к нам с кирпичом придет, от кирпича и погибнет... Кто к нам с пивом придет, от пива и погибнет... Господи, что за страна у нас такая? Что за непонятная такая страна?.. Кто с чем придет, от того и погибнет! Никого нормально в гости пригласить нельзя...

— Э-э... — начал я, удивленный загадочными извивами мысли крутолобого.

Шибздик во френче поднял крутой лоб от тетради.

— Ужин? Почему так поздно? — недовольно вымолвил он. И, листанув свою писанину, прочел: — Мы в очереди первыми стояли, а те, кто старше нас, уже едят.

— Еду скоро подвезут, — уверил я крутолобого. — Вот-вот. Военно-полевые кухни парят последнюю репку. — Я решил пренебречь объяснениями и сразу переходить к надежному методу пряника. — Тебе дадут две порции, если скажешь, где тут регистратура и архив.

— Две порции? — заколебался шибздик. Он опять пошелестел универсальной тетрадью, но никакого компромата на репку там не обнаружил. — Вершки не могут, корешки не хотят... — наконец, произнес он. Уже с явным сомнением в голосе.

— Три порции! — кинул я на весы еще одну пареную репу. Обещание я подкрепил тремя пальцами, выставленными веером.

Моя распальцовка убедила крутолобого психа. Сверившись со своей чудо-тетрадкой, он стал живо излагать мне маршрут. При этом он энергично загребал обеими руками, плескался в невидимой воде и именовал больничный коридор не иначе как «русским Нилом». Меня шибздик теперь принимал за какого-то Василия Васильевича, а в разговоре со мной был то дерзок до хамства, то подобострастен до неприличия.

Я все-таки доверился его маршруту — и зря!

Должно быть, незнакомый Вась-Вась однажды здорово насолил крутолобому. В порядке ответной мести шибздик удачно повторил опыт Ивана Сусанина, когда-то заманившего в костромские болота четырех польских танкистов и собаку. Следуя указаниям крутолобого саботажника, я вместо дверей регистратуры уперся в полутемный глухой тупик с криво намалеванным на стене знаком бесконечности. Пришлось выбираться обратно тем же путем.

Уже неподалеку от выхода из корпуса я наткнулся на двух санитаров, которые бесшумно толкали вперед широкую больничную каталку. Каталка в два ряда была уставлена разнообразной снедью в гибких резиновых тарелочках. Судя по всему, это ехал долгожданный ужин.

По-хорошему мне следовало молча пройти мимо, однако я сам сдуру нарвался на неприятности.

— Опаздываете, — мимоходом бросил я, обходя каталку.

— Да нет, мы вовремя... — тихо запротестовал один из санитаров.

— А чего ты так громко ходишь? — вполголоса удивился второй.

Тут только я обнаружил, что между подлинными санитарами

и мной, самозванцем, есть существенное различие: башмаки каждого из подлинников были упрятаны в безразмерные мягкие тапки — гораздо мягче тех, какие обувают в музеях. К шуму здесь относились со всей строгостью.

— Виноват, ребята, сменную обувь дома забыл, — ляпнул я, чувствуя себя нерадивым школьником.

И, словно школьник, сморозил опять невпопад.

Изумленные санитары в четыре глаза вылупились на меня, приостановив скатерть-самобранку на колесиках.

— Дома? — Первый постучал мизинцем по виску. — Ты сдвинулся, что ли, — домой их таскать?

Второй снова проявил наблюдательность.

— И почему на тебе вовкин халат? — строго спросил он, ткнув пальцем в направлении моего нагрудного кармана.

Запоздало я нащупал в указанном месте жесткий прямоугольник именной бирки. Ровно такие же висели у обоих перевозчиков еды: наблюдательного звали Коля Елочкин, его собрата — Валя Мезенцов.

— А правда, почему? — поддержал санитар Валя санитара Колю.

Вот вляпался так вляпался, досадливо подумал я. Где ж твоя холодная голова, чекист? С этими импровизациями вечно прокалываешься на каких-нибудь мелочах. Жди теперь приключений.

— Да ладно вам, — сказал я, пытаясь удержать легкомысленный тон. — Что за дела, братва? Подумаешь, халат. Вовка дал мне свой на денек, пока мой стирается... Ну я потопал.

В царстве тишины последнее слово прозвучало крайне неуместно. Даже вызывающе. Оба санитара молча переглянулись и, разом позабыв о каталке с больничной едой, стали окружать меня справа и слева.

Из двух перевозчиков ужина некоторую опасность представлял Мезенцов, высокий и массивный амбал. Другому — низенькому и хилому Елочкину — я мысленно присвоил нулевую категорию сложности. Стало быть, начинать знакомство следует со второго. Чтобы потом сосредоточиться на главном объекте.

— Вы чего, ребята, вы чего?.. — тонко заныл я.

Нытье не помешало мне внимательно разглядывать еду на каталке и подбирать ее по вкусу. Гуляш? Больно мелкая расфасовка. Творожники? Сыр? Печенье? Нет, нет, слабовато... Ага-а-а, вот что нужно для полного счастья — горячая манная каша со сливочным маслом! Объеденье. Некоторые любят погорячее...

Совершив ложный маневр, я рванулся к тарелкам и всего за полсекунды угостил двойной порцией чересчур наблюдательного санитара Елочкина. Кушай, глазастый!

Не знаю, сколько уж перепало ему в рот. Подозреваю, не так много. Основная каша задержалась на лице, покрывая его сладким белым слоем. Какой-нибудь голодный путник где-нибудь в синайской пустыне обрадовался бы и менее сладкой, и менее калорийной падающей манне. Но Елочкин оказался привередой. Вместо того чтобы сказать спасибо за нежданное угощение, он стал шипеть, бестолково плеваться и слепо махать кулаками в разные стороны. Я был просто вынужден утихомирить санитара пинком в коленную чашечку. Из сострадания.

Между тем амбал Валя Мезенцов времени не терял: за те полсекунды, пока я ублажал его напарника казенной кашей, он уже подскочил ко мне слева. Очень ему хотелось проверить крепость моей левой скулы.

— У-тю-тю! — сказал я, отстраняясь на полсантиметра.

Кулак амбала, свистнув мимо цели, с тою же проверкой налетел на ближайшую стену. Итог был известен заранее: все-таки мрамор и лазурит — минералы, довольно твердые на ощупь. Глупо махать кулаками, чтобы лично удостовериться в прочности облицовки стены. Разумнее заглянуть в атлас полезных ископаемых.

Как я и думал, опытное минераловедение вышло боком санитару Мезенцову. Стенка сумела постоять за себя. Столкнувшись с ее твердым нравом, валин кулак мигом утратил все бойцовские качества. Теперь санитару оставалось только строить рожи и прыгать на месте, обдувая до посинения свои разбитые костяшки. Прыгай, дружок, прыгай.

Я поздравил себя с легкой победой, однако недооценил крупновалютную больничную технику. Хитрый Эрнест Эдуардович стерег покой своего заведения не только снаружи, но и изнутри. Вероятно, потайные кнопки тревоги были запрятаны вдоль всего коридора.

И до одной дотянулся санитар Елочкин, едва продрав свои липкие глазки от манной каши. Дотянулся и нажал.

Сперва я даже не сообразил, что включился именно сигнал тревоги: ни сирен-ревунов, ни мертвенно-синих стробоскопических мигалок в обители покоя и безмятежности не было предусмотрено. Просто здешние люстры под потолком весело заморгали в такт, а из незаметных динамиков на малой громкости полилась народная мелодия «Светит месяц».

— Ты попалшя! — злорадно выплюнул санитар с кашей напополам. Сидя на полу в окружении тарелок, он размазывал манку по лицу и очень гордился своим подвигом.

Ну прямо пионер-герой, сердито подумал я. Двадцать седьмой бакинский комиссар. Двадцать девятый панфиловец. Восьмое чудо в перьях. Из-за тебя мне придется драпать.

Я крутанулся в сторону входной двери, но оттуда уже беззвучно наползало белое санитарье полчище. Санитаров было штук двадцать пять, не меньше, — каждый в мягких тапках под цвет маскхалатов. О честной рукопашной сразу следовало забыть: сомнут гуртом.

— Стоять, — приказал я белому братству, отодвигаясь назад и выпутывая «Макаров» из складок халата. — Федеральная служба безопасности. Я вас не трону, если вы меня не тронете.

Войско в белых тапочках замедлило наступательный порыв. Но совсем его не прекратило. Количественный перевес всегда возбуждает в людях дурную отвагу. Всегда есть соблазн победить не умением, так числом.

— Стоять! — повторил я суровым тоном и сделал шажок назад. — Я ведь не шучу. Еще шаг, и буду вести огонь на пора...

Вторую половинку слова «поражение» я договорил уже на полу, запнувшись о внезапную преграду. Ну что за невезенье! Пока я отпугивал санитаров пистолетом, из своей палаты на четвереньках выполз седой мальчик со шрамом и целеустремленно сунулся мне под ноги.

Бедный псих и не думал геройствовать. Он елозил на полу, собирая свои игрушечные купюры. Я ненароком наступил на одну бумажку. За что и поплатился.

Спасительный «Макаров» выпорхнул из моих пальцев, чтобы отправиться в дальний путь по гладкому больничному полу. Злая судьба некстати разлучила мою руку с подругой-рукояткой. Был я вооружен и очень опасен — стал ни то, ни другое. Любой подходи и бери за рупь двадцать.

Белая армия опрокинулась на безоружного меня тихой снежной лавиной. Вскоре Макса Лаптева можно было выставлять в египетском музее мумий: так туго санитары перепеленали меня всего прочным белым шелком. А чтобы окончательно не спутать капитана ФСБ с фараоном Тутанхамоном, мою физиономию пометили парой-тройкой болезненных ссадин и царапин.

Этих боевых отличий могло стать и больше (ребята уже вошли во вкус), кабы не восход на горизонте медицинского светила Эрнеста Эдуардовича.

— Что здесь происходит? — с недовольной гримасой на остром лице спросило светило. — Ну-ка поставьте его на ноги!

С трудом разобравшись, где у мумии верх, где низ, парни в белых халатах перекантовали меня в вертикальное положение. Главврачу были показаны пистолет вместе с конфискованным удостоверением моей личности. Упавшую каталку и двух подбитых санитаров Эрнест Эдуардович еще раньше заметил сам.

— Некрасиво выходит, — укоризненно произнес верховный эскулап, когда осмотрел трофеи. — Оказывается, вы Лаптев, а никакой не Локтев. Вы обманули меня дважды: назвались чужой фамилией и остались на территории клиники, когда вас попросили уйти... Как все это прикажете трактовать?

— Может, как исполнение профессионального долга? — предположил я. Бесполезно было убеждать человека-скальпеля, что с фамилией ошиблась секс-бомба на их проходной. Красота — стрррашная сила.

— Нет, — покачал острой головой Эрнест Эдуардович. — Это следует трактовать как гипертрофированную лживость. А всякая гипертрофия есть уже патология. А патологию мы лечим.

— Спасибо за предложение, — вежливо отказался я. — У вас очень дорогая клиника. Скромному капитану ФСБ, она, боюсь, не по карману.

— Ничего-ничего, — утешил меня главврач. — Мы вас проведем по бесплатной квоте, в качестве инвалида малых войн...

Моя версия достроилась еще одним крепким кирпичиком: похоже, пациент Исаев и впрямь побывал здесь. Но до больничного архива теперь не добраться.

— ... Какое же лечение вам назначить? — меж тем раздумывало вслух медицинское светило. — Давайте-ка спросим у пострадавшего персонала. Это будет справедливо... — Острый профиль человека-скальпеля повернулся к двум перевозчикам ужина. — Что скажете, коллеги?

— Инсулиновым шоком его, Эрнест Эдуардович, — немедленно вылез с предложением санитар Елочкин. Он уже почистил физиономию от каши, но кое-какие следы белели на ушах и бровях. — Десять кубиков внутримышечно. А после в одиночную палату без кондиционера суток на трое.

— Лучше стелазин внутривенно, — кровожадно откликнулся санитар Мезенцов, время от времени еще обдувая свой разбитый кулак. — Кубов пятнадцать. И на недельку его в палату к новенькому, в конце коридора... Ну к тому самому, который сперва все радовался, что его не изнасиловали, потом занимался онанизмом, а под конец обосрался.

— Видите, какие заманчивые предложения? — улыбнулся Эрнест Эдуардович. — Даже не знаешь, которое лучше. Глаза разбегаются. А вы что выбираете, капитан?

Ни одно из заманчивых предложений меня не вдохновило.

— Я выбираю свободу, — произнес я, ответно улыбаясь главврачу. — Советую меня развязать и быстрее отпустить. У нас на Лубянке прекрасно знают, куда я направился. Только попробуйте меня задержать — и сюда примчится группа «Альфа» в полном составе. Обещаю вам тогда серьезные проблемы с тишиной и с безмятежностью.

Я отчаянно блефовал. Никто в Управлении не знал, куда я отправился. Никакая «Альфа» даже стволом не пошевелит без приказа генерала Голубева.

Выручить меня могли сейчас только призраки: тени Берии и Андропова. За минувшие годы репутация моей конторы здорово поблекла, но еще полностью не выветрилась. Немного страха перед Лубянкой обязано сохраниться на донышке у всякого, кому сегодня хотя бы за сорок. А главврачу крепко за шестьдесят. Он и самиздат, наверное, читывал под одеялом. И «Голос Америки» ловил ночами. И анекдотики травил на кухне...

По логике жизни, нас давно пора перестать бояться. Однако инстинкты сильнее логики.

— Вы бредите, капитан. — Внешне голос Эрнеста Эдуардовича остался таким же спокойным. — Какая еще «Альфа»?

О Господи, его зацепило! В острых уголках глаз человека-скальпеля мелькнули еле заметные искорки беспокойства. Теперь дожимай, дожимай его, Макс! Побольше гэбэшной наглости в голосе.

— Обычная такая «Альфа», — небрежно пояснил я. — Штурмовое подразделение для спецопераций. Дворец Амина в семьдесят девятом, Верховный Совет в девяносто третьем... Здешний заборчик им разметать пара пустяков.

На самом деле дворец Амина в Афганистане брали парни из «Каскада». Но врачу психбольницы не обязательно знать эти профессиональные тонкости. Профаны любую штурм-группу ФСБ считают «Альфой». Люди в масках им всегда на одно лицо.

— Впрочем, — добавил я, — громкая автоматная стрельба приятно оживит атмосферу этой клиники. Очень порадует вашу денежную клиентуру. Ну, рискните.

При упоминании о деньгах откуда-то моментально выполз знакомый седенький мальчик, цепко держа в руке похудевшую пачку своих игрушечных купюр. Нескольких Микки Маусов и Крокодайлов Ген тут явно недоставало.

— У меня бо-о-ольше было денег... — Жертва лоботомии хныча припала к колену Эрнеста Эдуардовича. — Бо-о-о-о-ольше...

— Значит, вычли налоги. Надо делиться. — Главврач рассеянно погладил пациента по седому ежику. Затем, спохватившись, обтер ладонь о халат и подал нетерпеливый знак медперсоналу. — Кашку ему, укольчик сонбутала и спатеньки...

Трое санитаров, отлепив беднягу от колена главврача, унесли его в палату. Эрнест Эдуардович снова обратил внимательный острый взор на меня.

— В чем-то вы правы, — с сожалением произнес он. — Задерживать вас неразумно, шуму не оберешься. Но отпускать просто так совестно: уж больно вы тут навредили. Что делать? Нужен паллиатив... Вколите-ка ему тоже сонбутала, за компанию, — приказал он своим белохалатникам. — Ударную дозу внутривенно. А потом отправьте капитана за проходную. Он перевозбужден, ему нужен покой. Пусть выспится на здоровье.

Пятеро санитаров размотали шелковые путы. Столько же народа зафиксировали меня вручную. Еще двое притащили шприц с ампулой и начали искать мою вену. Вена, как живая, сопротивлялась насилию, но в конце концов сдалась.

— Это не самое сильное снотворное, — обнадежил меня человек-скальпель. — Оно усваивается от десяти до семнадцати минут, в зависимости от комплекции. Когда мы вас удалим с территории клиники, у вас еще останется немножко времени. За руль, естественно, не садитесь. Лучше всего попытайтесь добежать до метро. Повезет вам — заснете в вагоне, с комфортом. Опоздаете — будете сутки спать под забором. Или в вытрезвителе, хе-хе... Прощайте, капитан. Счастливых снов!

— Я еще вернусь, — посулил я злобным тоном киновампира за секунду до вбивания в него осинового кола.

Злился я, главным образом, на самого себя: мой поход за больничным досье Исаева сорвался по моей же собственной вине. Кроме пары свежих царапин и сонбутала внутривенно, более ничего полезного я отсюда не выносил. Вдобавок экспромт-страшилка про «Альфу» сработала аккурат наполовину. Сплошные осечки.

— Милости просим, заходите к нам еще! — Человек-скальпель выкроил на лице острую ехидную улыбку. — Оформим вас в любой день и час. Только не забудьте взять направленьице от районного психиатра...

Пять минут спустя я оказался за воротами клиники. «Макаров» (опять без обоймы) оттягивал мою левую подмышку. Удостоверение ФСБ мне сунули в правый карман пиджака.

Пистолет с документом принадлежали капитану Лаптеву безраздельно, а вот голова с туловищем — уже лишь отчасти. С каждым новым шагом ударная доза сонбутала превращала бравого чекиста Лаптева в безвольную мягкую куклу с матерчатыми руками-ногами. Подступающий сон все сильнее пригибал ватный колокол головы к теплому уютному асфальту.

Ни до какого метро не дойти, понял я и, отпихивая клочья сонного тумана, стал продираться к ближайшей телефонной будке. Последним, что я запомнил, был расплывчатый диск телефона-автомата.

И номер Сережи Некрасова, который я набирал еще наяву, но уже чужими пальцами, без участия абсолютно нездешней головы...

Зинь-зинь-зинь! Бом! Бом! Бом! Бом! Бом! Бом!

Бом-бом! Зинь-зинь! Бом-бом!

Над ухом звенели трамваи и громко бухали африканские тамтамы. Я слабо пошевелил пальцами рук: мои. Не открывая глаз, дотянулся до головы: славу Богу, тоже моя. Чужая не станет так немилосердно трещать.

Тамтамы и трамваи ежесекундно вколачивали мне в макушку по два гвоздя — один тоненький, другой толстый и басовитый. Мой бедный череп должен был обрасти гвоздями на манер дикобраза.

Бом-зинь! Зинь-бом! Зинь-бом-зинь-бом-зинь-бом!

Я открыл глаза и увидел свои ноги в брюках.

На своей кровати в своей комнате.

Я был дома. Уже хорошо.

Видимо, Сережа Некрасов услышал мое телефонное бормотанье и не бросил в беде. Доставил домой блудного попугая Макса.

Звуки тамтамов и трамваев доносились из-за двери: кто-то снаружи звонил в мой звонок и отбивал ноги о дверь. Если это явились меня прикончить, сейчас самое время. Сопротивления не окажу.

Бом-зинь-бом! Боммм! Зинннь!

— Иду, иду, изверги... — слабо промычал я, спуская на пол свои непослушные ноги. Медленно-медленно, по одной. Как славно, что я не поддался уговорам Ленки и отказался ставить себе железную дверь. Представляете, какие были бы сейчас звуки?..

За моей дверью обнаружился Валера Волков. Бодрый, свежий, с гирляндой пейджеров на поясе.

— Кончай дрыхнуть, пришло время расплаты! — Главный шоумен Кремля без церемоний ввалился ко мне в квартиру и втащил за собой длинный здоровый сверток, перевязанный шпагатом.

Внутри под слоем бумаги могла быть рыба-великанша или колбаса-переросток. Все зависело от того, где Валера успел побывать до меня. И где что недостаточно хорошо лежало.

— Уговор помнишь? — спросил Волков, не давая мне прийти в себя. — Одна услуга за тобой, как договаривались. Значит, объясняю дело...

— Погоди, Валера, — замороченно потряс я головою. — Скажи, который теперь час?

— Уже восемь утра. — Волков щелкнул ногтем по циферблату. — Говорил же я тебе: кончай дрыхнуть...

— А день? Какой сегодня день?

Главный кремлевский шоумен оглядел мое пострадавшее лицо, помятую одежду и сделал неверный вывод о том, как сотрудники ФСБ проводят свободное время.

— Самое лучшее средство, — объявил он, — это растворить таблетку аспирина «Упса» в стакане теплого пива. Гадость невероятная, но от похмелья лечит так, что ты просто не поверишь...

— День какой? Воскресенье или понедельник?! — Я вдруг испугался, что из-за этого чертова сонбутала мог влегкую проспать лишние сутки.

— До понедельника еще дожить надо, — сказал Валера с таким видом, как будто сомневался в благополучном для себя исходе. — Пока у нас еще воскресенье. День всенародных выборов президента России. Праздник с сединою на зубах. Кому отдых, а кому самая работа.

Валера приткнул в уголок коридора свою ношу, чтобы сподручнее было объяснять, какая именно работа способна вогнать его в гроб раньше срока.

— Вот смотри, Макс! — Главный кремлевский шоумен стал загибать пальцы. — Кто собирает концерт на Красной площади? Валера Волков. Кто уговаривает звезд выступать почти задаром? Волков Валера. Кто потом отменяет концерт на Красной площади? Снова Волков. Кто извиняется перед звездами? Волков Вэ Эс. Кто уговаривает этих же звезд почти задаром лететь на периферию? Валерий Эс Волков. А кому сегодня целый день прыгать из «Росконцерта» в Центризбирком, из Центризбиркома в аэропорт, из аэропорта в Кремль, и опять по новому кругу? Все ему же — Валерию Сергеевичу Волкову!

И не забудь: на Волкове еще финансы, и реквизит, и шар этот треклятый, чтоб ему лопнуть... — Мой утренний гость загнул все пальцы и остановился. — Короче говоря, лорда ты сегодня берешь на себя. Услуга за услугу.

— Лорда? — тупо переспросил я. Сонбутал еще давал о себе знать.

— Конкретного такого лорда, английского. — Валера подтянул воображаемый узел воображаемого галстука. — Сэра Бертрана Томаса Джеффри Максвелла, спеца по России. Этот лорд Максвелл прилетел из Лондона, следить за выборами. Даже хотел быть наблюдателем в Крылатском, на президентском-то участке, губа не дура. Железный Болек грамотно его прокинул — на фиг нам лишний геморрой? — и спихнул сэра мне. А я доверяю его тебе.

Волков добыл из кармана огромный блокнот с кожаными застежками и выудил оттуда визитку.

— Вот, — сказал он. — Я тут на обороте записал его телефончик в гостинице. Звони ему часов в двенадцать, он будет ждать. И не бойся насчет языка: сэр Максвелл знает русский. Я ему про тебя такого наплел от фонаря, что он тобой страшно заинтересован...

— И что ты ему наплел?

— Ну разного, Макс, разного... — Главный кремлевский шоумен игриво пошевелил пальчиками в воздухе. — Сказал, что ты при Брежневе служил в Пятом управлении, присматривал за диссидентами. А после перестройки прозрел и покаялся, стал реабилитировать репрессированных, ну и всякое такое.

— С ума сошел, Валера? — возмутился я. Остатки снотворного уже не туманили моих мозгов. — Я сроду в «пятерке» не работал! И потом, я сегодня занят не меньше твоего...

— Ничего не знаю, господин чекист, — отмел мои возражения Волков. — Есть уговор? Есть. Обещал — давай выполняй. Лорд Максвелл, к твоему сведенью, интересуется не только выборами. Он еще историк, пишет новую книженцию про наши лагеря и психушки. Архивы он уже процедил, теперь ему до зарезу нужен живой источник — вроде тебя. Смотайся с ним в район Лефортова или на Канатчикову, покажи издали окно камеры, где гнобили какого-нибудь там Буковского. Соври чего-нибудь... Сэр и будет доволен.

— На чем смотаться? — сварливо спросил я. — У меня машины давно нет. Думаешь, удобно водить лорда пешком?

Моя отговорка оказалась хлипкой.

— У сэра Максвелла есть тачка, — немедленно успокоил меня Волков. — Посольство выделило ему «лендровер» как официальному представителю ОБСЕ...

Два пейджера на валерином поясе вдруг хором запищали. Через секунду к ним присоединился третий.

— Все, я лечу, — торопливо произнес Волков, усмиряя писк. — Значит, мы решили: сегодня ты выгуливаешь лорда, а завтра мы в полном расчете. Я тебе даже подарочек за это подарю...

Валера оборвал шпагат и стал разворачивать упаковочную бумагу. По металлическому звяканью я понял, что там внутри не рыба и не колбаса. Во мне зашевелились нехорошие опасения. Неужто Волков опять где-то слямзил пару казацких сабель? С этого клептомана станется.

— ... Хотел себе отвезти на дачу, — Валера уже снимал последний слой бумаги, — в любом хозяйстве вещь пригодится. Но уж ладно, владей ты. Вам на Лубянке таких наверняка не выдают... На!

Подарочек явился во всем своем железном великолепии. У меня отвисла челюсть.

— Валера... — прошептал я. — Зачем ты раскулачил военный вертолет?

— Ничего я не раскулачивал! — обиделся Волков. — Эта штука уже валялась под шкафом у Ксении, у секретарши Болека. Лежала абсолютно без дела, чего я не люблю. Я подождал-подождал и взял себе.

— Но как же ты его вынес?! — Я вспомнил, сколько раз меня в Кремле проверяли и прозванивали, пока допустили до кабинета Валериного шефа. — Это ведь боевое оружие!

— Чепуха, Макс. — Волков взялся за дверную ручку, намереваясь уходить. — У нас охрана очень бдит, чтоб не вносили оружия в Кремль, но ей глубоко плевать, если ты его выносишь... Все, Макс, чао, до свиданья, до завтра, пока!

Дверь хлопнула. Я остался в компании двух сувениров от Волкова: крупнокалиберного пулемета и визитной карточки сэра Бертрана Томаса Джеффри Максвелла.

Подарочный пулемет был наименьшим из зол. Сэр Максвелл — наибольшим. Теперь мне предстояло как-то совмещать поиски «Мстителя» (не единой новой зацепки!) и возню с английским лордом-наблюдателем, которого не допустили до президентского участка в Крылатском. Хотя, понятно, никакой Президент голосовать туда все равно не приедет, потому что лежит сейчас под капельницей в кремлевском лазарете...

Подожди, остановил я себя. Стоп. Замри.

Это ведь Я, Макс Лаптев, знаю, что Президент не может появиться на избирательном участке в Крылатском. Я и еще девятнадцать человек, дававших подписку.

Но все остальные ни о чем таком не знают. И «Мститель» в том числе!

52. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

— У вас рыба тухнет, — сказал мне южный кореец.

Маленький узкоглазый шпак от фирмы «Самсунг» нагрянул воскресным утром в 8:15 и все тридцать минут, пока ковырялся в нашем факс-аппарате, не переставал беспокойно принюхиваться. Открутит один винтик — понюхает воздух, открутит другой — опять втягивает комнатный запах. Его пальцы и его нос занимались одновременно двумя разными делами. Такие фокусы умел проделывать римский полководец Гай Юлий Цезарь.

— Нету здесь никакой рыбы. — Я покосился на запертую дверь секретки. — Кончайте быстрей ваш ремонт, нам работать надо.

Комната, где стоял факс, в день выборов была наполнена тремя всегдашними ароматами: крепкого одеколона, застарелого табачного перегара, новой портупеи. И только. Даже не верилось, что приплюснутый южно-корейский носик чует лучше, чем мой выпуклый среднерусский носяра.

— Когда что-то испортилось, я это хорошо слышу, — заупрямился узкоглазый.

Азиат довольно бойко болтал по-русски, но многие звуки не говорил, а высвистывал, словно редкозубый пацаненок. У него получалось «льыба», «сьтото», «холосо», «слысу». От бесповоротного перехода с речи на чистый свист узкоглазого отделяли всего два-три зуба. Окажись он в солдатской казарме по первому году, ему бы их сразу и выбили, для смеха.

— Кое-что у нас испортилось. — Я показал на факс-аппарат. — Вон та машинка, которую вы чините уже тридцать две минуты.

Южный кореец с испугом обнюхал свои винтики и, успокоенный, замотал головой.

— Электроника компании «Самсунг» не имеет физическую возможность тухнуть, — серьезным тоном поведал он мне. — Конструкция наших изделий целиком исключает такой дефект. Пожалуйста, проверьте вашу рыбу...

— Говорю же, вы ошиблись, — сказал я, начиная сердиться. — Здесь вам не рыбный магазин. Здесь штаб по выборам президента России.

— ... А когда есть рыба, — не отставал упрямый азиат, — ее надо срочно класть в морозильную камеру. Это безусловно в такую теплую погоду. Наша компания освоила выпускание очень удобных трехкамерных холодильников с мгновенной заморозкой...

Еще во времена Камбоджи, куда меня отправляли военным советником, я подметил у всех маленьких азиатов неистовую дотошность и занудливое упорство. Азиаты-крестьяне мотыжили землю до потери пульса. Азиаты-торговцы кварталами волочились за белыми покупателями и, взяв их на измор, всучивали свое барахло. Самые темные азиаты-новобранцы, которые раньше не видели ничего сложнее бамбукового копья с каменным наконечником, могли часами терпеливо грызть науку сборки-разборки автомата Калашникова, чтобы к концу двухнедельного курса молодого бойца выполнять все нормативы на золотой значок ГТО.

Обычно я ценю в людях упорство. Но сейчас дотошность узкоглазой нации встала мне костью поперек глотки.

— Спасибо, у нас нет рыбы. — Я старательно гасил подступающую к горлу ярость. Ссоры с женой-покойницей из-за ее мраморных слоников подточили мою армейскую выдержку.

— ... И всю верхнюю камеру этого холодильника вам легко приспособить для держания вашей рыбы. Морозильная камера имеет у нас внутреннюю полезную вместимость...

Болтливый азиат сделался похож на дрянную рацию РПО, у которой в бою внезапно заклинивает кнопку приема: ты слышишь, а тебя — нет. Такую горе-технику мне всегда хотелось пристрелить в упор.

— Мужик. Здесь. Нет. Рыбы, — с расстановкой произнес я, наклоняясь к маленькой ракушке уха южного корейца. — Последний раз. Тебе. Говорю. Усекаешь?

Если бы узкоглазый служил в моем тамбовском полку, он бы знал, как опасно доводить Панина до «последнего раза».

Но азиат не состоял у меня под началом. И вряд ли он вообще служил действительную в какой-либо армии, кроме своей паршивой южно-корейской, которую я и за армию не считаю. В стране, где штатские нагло сажают на нары двух генералов-президентов, полноценных вооруженных сил быть не может. Слишком велик подрыв боевого духа.

— Усекаешь? — вновь повторил я.

— Усекаю, — покладисто закивал в ответ южный кореец. — Несвежая рыба имеет много опасности для здоровья...

Эта «несвезая льыба» стала последней каплей. Схватив в охапку маленького упрямого азиата, я оттащил его прямо к двери нашей секретки. Под сдавленные обещания «осень холосого молозильника» я набрал замковый код 19-14 и крепким пинком под зад вогнал узкоглазого в открытую пасть секретной комнаты.

— Иди и смотри! — велел я ему. — Смотри и нюхай! Где ты здесь видишь рыбу? Где?!

Как я и ожидал, капитан Крюков вместе с немцами вели себя дисциплинированно: пока никто из них не собирался пахнуть всерьез. Только генеральская голова, лежа на столе, начинала слегка подванивать. Да и та вовсе не тухлой рыбой, а грязными портянками.

На несколько секунд южный кореец оцепенел, зачарованно разглядывая трупы. Затем повернул ко мне свое плоское личико. Узенькие его глазки были теперь распахнуты широко-широко, как будто вся Азия тараканьей побежкой улепетнула из них вслед за национальным упрямством.

— Это не рыба, — подтвердил он. Свистящих звуков в его голосе тоже почти не осталось. — Это человеки...

— Так бы давно! — примирительно сказал я. — А то заладили одно и то же. Уши вянут, ей-богу...

Злость моя испарилась, и я застрелил шпака безо всякого удовольствия. Пуля «стечкина» молчаливо влетела в правое его ухо, а вылетела из левого, прихватив с собой половинку черепа. Кавказские горы на левой стенке комнаты немедленно вспыхнули ярко-красным: глушитель съел звук, но цвет остался. Маленькое азиатское тельце немного поколебалось у стены на шатких ножках, затем сползло на пол и притулилось между сапогами капитана Крюкова и пегой бородой немецкого фон-барона.

— Зум зум, — произнес я в качестве надгробного слова. — Зум и еще раз зум.

При виде мертвого корейца я испытал сожаление. Быть убитым из-за своего чуткого носа — что может быть глупее? Парню сегодня здорово не повезло. С другой стороны, миллионам таких же парней в Камбодже не повезло еще больше. Их убили вовсе без причины.

Я положил «стечкин» на стол, снял со стенки карту с перекрашенным Кавказом и начал скатывать ее в рулон, стараясь при этом не замараться кровью. После победы на выборах мы все равно закажем новые карты России. Ни красных, ни белых пятен там больше не будет. Будет страна защитного цвета под началом Генерала-президента.

— Хочешь стать президентом? — спросил я у генеральской головы.

«А то! — дружелюбно оскалилась голова. — Плох тот генерал, который не мечтает стать президентом!»

— Тогда не воняй раньше времени. — Я погрозил строгим пальцем. — Видишь, какие из-за тебя проблемы?

«Нет человека — нет проблемы!» — весело оскалилась голова.

— Сам знаю, —с досадою проговорил я. — Отступать нам некуда, выборная кампания есть кампания военная... Все знаю. Но как-то противно убивать не по Уставу.

«На войне как на войне!» — радостно оскалилась голова.

— Даже на войне, — напомнил я, — расстрелами ведает комендантский взвод, а не лично комполка. Дело полковника — руководить боевыми действиями вверенного ему подразделения.

«Кончил дело — гуляй смело!» — довольно оскалилась голова.

Вместе с туловищем Генерал вновь потерял навык придумывать пусть плохонькие, зато собственные афоризмы. Хотел бы я знать, какой частью тела он их сочинял раньше?

Я отыскал на полке флакон одеколона и тщательно освежил генеральский тотенкопф со всех сторон. Еле заметный запашок гниющих портянок окончательно исчез. Отныне в секретке витал стойкий аромат свежевыбритого офицера. Хоть сейчас на первый бал к Наташе Ростовой.

— Фланги прикрыты, фронт укреплен, — сообщил я кандидату в президенты. — Теперь основная твоя задача — не высовываться. Понял?

«Грудь в крестах, а я в кустах!» — понятливо оскалилась голова.

На лицо Генерала неожиданно упала сизая тень. Потом раздалось громкое шуршание у меня за спиной.

Тыл! Вот проклятье! Я забыл про тылы! Сдернув оружие со стола, я резко развернулся кругом, готовый сейчас же обстрелять вражеский десант...

— Э-э-э, — заблеял десант, вытаращив близорукие зенки на вороненый ствол с глушителем.

Мой палец ослабил давление на спусковой крючок.

— Лейтенант запаса Белов, — устало проговорил я, — ну какого черта вам здесь надо? Кто вас сюда звал?

Сизую тень на Генерала в одиночестве отбрасывал интеллигент-консультант Гриша Белов, который очумело топтался у самых дверей в секретку. Громкое шуршание издавали развязанные шнурки на грязных ботинках. Его обувь, его безобразная прическа и его ужасный серый воротничок в другое бы время потянули на двухнедельную гауптвахту максимум.

Сегодня же ему придется платить намного дороже.

— Очки, — забормотало это недоразумение вместо уставного «здравия желаю». — Я, товарищ полковник, здесь очки вчера посеял...

Белова надо было убирать, и поскорее. Однако я медлил. Мой палец гладил спуск, никак не нажимая.

Штатские похожи на мраморных слоников, размышлял я. Если их много, если они обступают со всех сторон, ты давишь их с чувством исполненного долга. Но чтобы разделаться с одиноким слоником или прострелить одну-единственную цивильную башку, не требуется особой доблести. И тебе уже тошно.

А может, без очков Гриша не видит дальше вытянутой руки? — вдруг сообразил я. — Тогда он, конечно, никакой не свидетель. Можно просто скомандовать ему «кру-гом!» и дать хорошего пинка.

— У вас что, сильная близорукость, лейтенант запаса Белов? — сурово спросил я. От ответа сейчас зависела судьба шпака.

— Минус девять с половиной диоптрий... — жалобно затянул Белов вместо того, чтобы коротко доложить: «Так точно!»

Пусть живет, рассудил я. Но с командой «кру-гом!» слегка припоздал.

Робко переминающийся консультант все-таки наступил себе на шнурок и, потеряв равновесие, тотчас же стал валиться лицом вниз. Прямо на меня. На мою вытянутую руку с пистолетом и на свою погибель.

«Стечкин» не ожидал такого подвоха. Мой палец рефлекторно потянул за спусковую скобу, приводя в действие чуткий и четкий ударный механизм...

Глушитель опять проглотил грохот выстрела.

Интеллигента беззвучно отбросило далеко от двери секретной комнаты — прямо на столик с факс-аппаратом. Столик, однако, никто не догадался снабдить глушителем, и потому он рухнул на пол с невероятным треском. Под тяжестью мертвого недотепы пластмассовый корпус факс-аппарата раскололся надвое. Но сама электроника не пострадала от падения.

Добежав, я увидел, как в половинку приемного лотка со мерным стрекотом вползает листок.

«Sum sum, — было напечатано на листке, — sum sum sum sum sum sum sum...»

После ремонта факс не перестал бредить, а просто перешел с русского на латинский шрифт. Вот вам результат гарантийной починки, мысленно укорил я мертвого азиата. Негусто.

Я едва успел подхватить с полу консультанта Гришу и сунуть его к остальным трупам, как в комнату залетел встревоженный шумом капитан Дима Богуш.

— Товарищ полковник, вы... — начал было он.

Возможно, Дима опасался застать своего начальника на полу, пораженного приступом падучей болезни.

— Капитан Богуш! — взрыкнул я, еле удерживая спиной дверь секретки. Тяжелый консультант так и норовил выпасть обратно. — Па-че-му без стука и без доклада?! Па-че-му ремень болтается?! Па-че-му пуговица не застегнута?! Немедленно выйдите вон, поправьте амуницию и только тогда стучите! Кру-гом!

Пока мой несправедливо обруганный адъютант исправлял несуществующие огрехи мундира, я успел переделать множество полезных дел: надежно упаковать в секретке очередной труп, запереть за ним кодовый замок, вернуть на ножки столик, а на столик — стрекочущий факс с целым ворохом новых латинских зумзумов.

— Разрешите войти, товарищ полковник? — глухо донеслось из-за дверей кабинета. Словам сопутствовал почтительный стук.

Выдернув факс из розетки, я вернулся за свой рабочий стол. Лишь после этого адъютанту было позволено войти.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — И прежде подтянутый, сейчас капитан Богуш выглядел просто Образцовым Офицером с юбилейной почетной грамоты Министерства обороны.

Идеальная выправка адъютанта, как всегда, немного улучшила мне настроение. Однако из положения «смирно» даже Образцовому Офицеру не очень-то удобно разговаривать.

— Вольно, капитан, — скомандовал я. — Говорите, что у вас?

— Вы велели, товарищ полковник, — адъютант раскрыл свою папку, — докладывать новости о ходе выборов каждый час начиная с девяти ноль-ноль...

— И какие у нас новости?

Капитан Богуш уставным порядком опечалил лицо.

— Пока не слишком утешительные, товарищ полковник, — произнес он. — К настоящему моменту выборы полным ходом идут на Дальнем Востоке и в Прибайкалье. И там, и там наши военные наблюдатели проводят опрос граждан на выходе из избирательных участков. Пока лидирует Президент. В симпатиях к нашему кандидату призналось не более четверти опрошенных. Эксперты Службы профессора Виноградова считают...

— Мал-чать! — спешно приказал я, но червячок сомнения уже выполз из папки Богуша и, извиваясь, упал мне на стол. — А ну, смир-рна!

Мой адъютант опять застыл в позе Образцового Офицера.

Червячок на столе отрастил себе ушки, лапки и хоботок. Книгой маршала Жукова я торопливо прибил новорожденного слоника и смахнул его обломки на пол. Не сметь даже сомневаться в победе! — скомандовал я себе. — Не сметь, полковник Панин! Мы победим, и точка. Штатские проиграют, и точка. Мраморные слоники будут беспощадно подавлены. Железной ногой, в белую мраморную крошку.

Я вспомнил бледную физиономию и открытый рот жены-покойницы, когда я топтал ее слоников коваными сапогами. Если всю жизнь жрать килограммами шоколадные конфеты, сердце становится слабым и дряблым — ни в дугу, ни в Красную Армию. «Избыток холестерина», сказали потом врачи. В нашей семье одному было суждено умереть от инфаркта. Я не виноват, что выпало ей. Не виноват. Не ви-но-ват.

— Вольно, капитан Богуш, — сквозь зубы приказал я. — Вы там толковали про каких-то экспертов.

— Эксперты Службы профессора Виноградова, — немедленно откликнулся мой адъютант, — считают, что Генералу не следовало так долго задерживаться на Кавказе. Особенно в канун выборов.

— Что ж поделать, раз там погода нелетная? — хмуро выговорил я. — Небом мы не командуем. У Ильи-пророка свой Устав.

Анонимную версию о плохой кавказской погоде я запустил в штабе еще со вчерашнего дня. Ничего более умного мне в голову не приходило.

— Так точно, — сказал капитан Дима Богуш. И деревянным голосом добавил: — Из нашего аэропорта в Раменках только что звонил пилот «сессны». Спрашивал, когда будет оплачен его вчерашний перелет из Кара-Юрта в Москву...

Внизу, под моим каблуком, завозились обломки мраморного слоника, пытаясь собраться заново.

— Никакого перелета не было, — объявил я, додавливая обломки ногою. — Зарубите это себе на носу, капитан Богуш. И летчику передайте, когда спросит.

— Так точно, — покорно ответил адъютант. — А что прикажете передать в немецкое посольство, товарищ полковник? Они там потеряли герра Карла фон Вестфалена вместе с переводчицей. Дважды звонили. Говорят, те поехали к нам, а потом пропали...

Ни шагу назад, мысленно скомандовал я себе. Ни шагу. Полковник Панин — не из тех, кто отступает. Капитуляции не будет, господа слоники. Я не допущу, мраморные вы твари. Враг будет разбит.

— Москва — большой город, капитан Богуш, — вслух отчеканил я. — В Москве иностранцам немудрено потеряться. Вы же видели сами, как эти двое от нас вчера ушли в целости и сохранности?

— Так точно. — В голосе Образцового Офицера зазвучала легкая растерянность. Но он привык во всем меня слушаться. Раз сказано «видел» — значит, видел. — А что делать с двумя фашистами, товарищ полковник?

Минуту назад я был уверен, что моему капитану ничего не требуется повторять второй раз.

— Разобрались же! — недовольно произнес я. — Еще позвонят из посольства, скажете им правду: были, но давно все вышли.

— Виноват, товарищ полковник, я не про тех, — осторожно возразил Богуш. — То были просто немцы, а не фашисты. А я про других двух фашистов...

— Эти еще откуда? — напрягся я.

— Не могу знать, товарищ полковник, — отрапортовал мой адъютант. — Явились с раннего утра. Оба в черном, на пилотках — черепа. Говорят, что им надо к Генералу...

Вот он, настоящий десант, мгновенно понял я. Это «Мертвая голова»! Теперь держись, полковник Панин, ни шагу назад! Двое эсэсовцев — только арьергард.

Я вскочил из-за стола и подобрался к окну, чтобы проверить тылы. Так и есть! В небе уже барражировал гигантский мраморный слоник. Белый, откормленный и наглый, он плыл над Москвой-рекой, лениво загребая хоботом.

Обложили, застучало у меня в висках. Со всех сторон, даже с неба. Заговор штатских и слоников. Сперва оттяпали туловище Генералу, а затем напустили на меня немцев, корейцев, консультантов и «Мертвую голову».

Хотели взять меня в клещи. Все против меня. Все на одного. Думали, что я сдамся.

Не-е-ет, господа! Полковник Панин никогда не уклоняется от боя и не задирает лапки кверху. Полковник Панин — из тех, кто сражается до конца. Уложу гадов, сколько смогу, а последняя пуля — себе.

— Ну где там эти фашистские ублюдки? — Я опять занял оборону за столом и расстегнул планшет.

53. БОЛЕСЛАВ

По утрам я обычно экономлю время. Секретарша Ксения приносит мне завтрак прямо в кабинет, где я съедаю марципановую булочку и выпиваю стакан кефира, не отходя от рабочего стола.

Но сегодня — случай особенный.

В день выборов полезно подчеркнуть близость босса к простому кремлевскому народу, у которого нет персональных секретарш. Все мы — от Президента и до последнего делопроизводителя! — сегодня одинаковые субъекты всеобщего избирательного права. У каждого имеется ровно один голос. Каждый может свободно отдать его, кому захочет: демократия. И так как Президенту, увы, не дано проявить единение с нацией, я возьму эту ношу на себя. Я лично позавтракаю в служебном буфете на первом этаже.

Все равно народу там бывает маловато. А тот, кто есть, не рискнет подсаживаться за мой столик...

Едва я отпил глоток кефира, как возникший из пустоты Валера Волков мигом подсел за мой столик. В руке он держал сине-бело-красную жестянку пепси.

— Здрасьте, Болеслав Янович, приятного вам аппетита! — сказал Волков и, не тратя время даром, пустился каяться в свеженьких грехах.

Валерин монолог занял несколько минут. После него Волков скорчил рожицу честного дитяти, чье раскаяние учитель обязан вознаградить минимальной трепкой. Лучше символической. Погрозить пальцем и простить.

Я выдержал небольшую начальственную паузу, в течение которой мрачно допивал кефир. Валера послушно ждал, не притрагиваясь к своей пепси-коле.

— Допустим, несчастный случай, — наконец, сказал я этому великовозрастному шкоднику. — Поднялся сильный ветер, шар «Элефант» сорвался с привязи и улетел. Допустим. Но зачем тебе вообще приспичило надувать слона? На кой он тебе сдался, Валера?

Волков всплеснул руками.

— Он ведь совсем без пользы валялся, Болеслав Янович! — проникновенно объявил он. — С предыдущих выборов. А я его к хорошему делу хотел приспособить.

— К чему можно приспособить огромного надувного слона? — изумился я. Наверное, от кефира я изрядно поглупел.

— Ченч, — быстро ответил Волков. — Я уже все посчитал. Мы бы отдали задаром этот шар «Аэрофлоту», «Аэрофлот» бы задаром свозил в Сибирь четыре рок-группы и певицу Надежду Лисовскую. Баш на баш. Теперь придется платить самим...

— Постой, а «Аэрофлоту» наш слон зачем? — Светлая валерина идея никак не давалась мне в руки.

— Для рекламы, естественно, — пожал плечами Волков. — Я им даже сочинил забойный сценарий рекламного ролика. Там сперва идет площадь Пушкина, общим планом. Потом крупняком памятник Пушкину. Сверху ему на голову какает голубь, опять крупно. «Хорошо, что коровы не летают!» — говорит Пушкин... ну там типа мультипликации. Дальше встык показывают, как над головой памятника пролетает наш слон. Фонограмма смеха. И титр во весь экран: «Летайте самолетами Аэрофлота!»... Правда клево, Болеслав Янович?

— Ничего не понимаю. — Я озадаченно глянул на Волкова. — При чем тут слон?

— Это теперь эмблема «Аэрофлота», — растолковал мне Валера. — Очень стебно. Раньше-то у них были серп и молот с крылышками. Потом серп с молотом убрали, остались одни крылышки. А после уж кто-то допер, что так чересчур смахивает на женские прокладки... Ну и придумали слона.

— А Пушкин здесь при чем?

— О-о, Пушкин в России всегда при чем, — махнул рукою Валера. — Куда у нас ни плюнь, обязательно попадешь в Пушкина...

Как бывшему педагогу, мне сделалось обидно за Александра Сергеевича. Мало того, что его именем называют дискотеки, парфюмерию и глянцевые журнальчики. Мало того, что его строки перевирают всуе разные шизофреники-террористы. Так теперь еще мой собственный помощник едва не обкакал поэта рекламным голубем. Весь аппетит мне испортил.

— Ты у меня доплюешься в классика, варвар! — Я сердито отложил недоеденную булочку в стакан из-под кефира. — Даже американский резиновый слон не пожелал участвовать в твоем кощунстве. Улетел, и на здоровье.

Волков смутился. Вернее сказать, на его физиономии вновь возникла гримаса заблудшего отрока, осененного глубоким раскаянием.

— Так ведь на слоне какие-то надписи остались, с прежних еще выборов, — открыл мне Валера подлинную причину своего беспокойства. — Вдруг конкуренты присмотрятся и придерутся? Будут говорить, что мы агитируем слоном в день голосования... Может, сбить его к черту, силами ПВО? А город подумает: ученья идут.

Я живо вообразил, как надувной слон, подбитый нашими доблестными зенитчиками, при падении цепляется за какой-нибудь высокий шпиль — вроде главного билдинга МГУ. Картинка, знакомая до боли! Аэростат «Святой Серафим Саровский» уже повисел разок на гостинице «Украина». С дырочкой в правом боку.

— Остынь, Валера, — вздохнув, попросил я. — Твоими фантазиями я сыт по горло. У тебя сегодня дел других нет? Или ты забыл про командировки рок-звезд и про англичанина? Ну-ка допивай свой любимый напиток и катись отсюда.

— А слон?

— А слон пускай летит, куда хочет. Нам он не помеха.

Волков удивленно заморгал глазами. В политике ведущий шоумастер страны разбирался так же плохо, как и главный кремлевский кардиолог.

— Все нормально, — разжевал я ему. — Предыдущие выборы были у нас когда? В прошлом году. Куда? В Государственную Думу. Стало быть, и агитировали шарики не за Президента, а только за нашу фракцию в Думе. У «Элефанта» на боку обычный список наших кандидатов по округам. И так получилось мелко, что без бинокля все равно не прочитать.

— Выходит, ничего страшного я не сотворил? — искренне восхитился собою Волков.

— Пока нет, Валера, — сказал я. — Но ты уже близок к этому. Если через секунду я застану тебя здесь, что-то страшное действительно произойдет...

На мгновение я поднес к глазам ладонь, а когда убрал руку, творческой натуры и след простыл. От разгильдяя осталась одна пустая жестянка цвета нашего национального флага — в воронежском его варианте.

Я встал из-за столика и, оглядевшись по сторонам, помахал на прощанье редким посетителям кремлевского буфета. Редкие посетители ответили мне тем же самым. Ритуал единения с народом в день всенародных выборов можно было считать законченным.

Пора возвращаться к себе на этаж. И так я здесь задержался по милости Валеры.

Кроме Ксении в предбаннике уже сидели оба моих референта. Павел был нагружен кипой разноцветных бумаг. Петр явился налегке, с маленьким блокнотиком. Первый из помощников сегодня отвечал за выборную информацию, а на второго была возложена вся остальная оперативная текучка.

— Сначала Паша, потом Петя, — обозначил я очередность, как только мы из приемной зашли в кабинет. — Даю вам обоим по четыре минуты.

Жестом опытного картежника Паша перетасовал свои листки и объявил:

— В восточных областях выборы проходят успешно. На девять утра по московскому времени явка уже перевалила за тридцать процентов. Особенно хорошая наполняемость в шахтерских районах Прибайкалья. Прогноз: от шестидесяти двух до шестидесяти семи за нашего кандитата.

— Расквитались с долгами? — сообразил я.

— До копеечки. — Паша взмахнул очередным листком. — Накануне краевые власти изыскали средства для погашения всех задолженностей и даже выплат премий. По сведениям ИТАР-ТАСС, деньги перевели местные бизнесмены, сочувствующие Президенту.

Ай да Назаренко, весело подумал я. Ай да сукин сын! Выкрутился!

— Что там у соперников? — спросил я.

— Мертвый штиль. — Паша вновь перетасовал свою колоду, чтобы красные и зеленые бумажки легли сверху. — Наблюдателями по-прежнему не отмечено никакой активности наших основных конкурентов. Зубатовцы не шевелятся, словно их подморозило. По возвращении из колхоза «Заря» генсек больше нигде не возникал.

— Генерал?

— Еще на Кавказе. После пятничной пресс-конференции в Кара-Юрте он опять полез в горы и всю субботу оттуда не спускался...

Наш вояка совсем потерял голову, усмехнулся я про себя. Ну куда его понесло? Сейчас оставаться на Кавказе — просто политическое самоубийство. Если Генерал так крепко привязан к далеким горам, то победа ему не светит. Центральные регионы обижать опасно. Электорат терпит долго, но измен не прощает.

— Про Изюмова надо докладывать? — Паша уже держал наизготовку голубой листок.

— Есть что-нибудь интересное?

— Ничего из ряда вон, — признался мой референт. — Драка в ресторане, скандальчик на телевидении, мелкая потасовка с украинской диаспорой... Все как всегда. Изюмов есть Изюмов.

— Хоть этому фрукту в активности не откажешь. — Я поглядел на часы. — Ну хорошо. Павел остается на прямой связи с Центризбиркомом и нашими наблюдателями. Новые цифры по регионам жду через сорок пять минут... А что слышно из Брюсселя?

Выдвинулся Петя со своим блокнотиком.

— Пока без изменений, — доложил он. — Премьер Шлычков еще ведет переговоры с директором-распорядителем МВФ. Валютный транш нам практически дали, но итоговый пакет документов пока не подписан.

И не будет подписан до понедельника, подумал я. Это как дважды два. Международные финансисты не такие уж остолопы, чтобы связывать себя обязательствами прежде времени. Вдруг перевесит Товарищ Зубатов? Логичнее выждать.

Честно говоря, хитрые увертки МВФ меня сейчас меня устраивали. Я был рад, что Шлычков появится в Москве не раньше понедельника и уже после выборов. При всех своих несомненных достоинствах наш премьер имеет крупный недостаток: ему неважно удается прилюдное вранье. Лицо его каменеет, язык костенеет, и речь — довольно ладная в обычных обстоятельствах — сразу же напоминает перекатывание здоровенных булыжников по неровной поверхности.

Пускай Шлычков еще побудет в Брюсселе и в полном неведении, решил я. Если мы одолеем выборы и он прилетит на все готовенькое, особое вранье ему не понадобится. К тому же траурным церемониям высокое косноязычье первых государственных лиц отвечает как нельзя лучше.

— Ладно, мы подождем, — сказал я. — Хорошие финансовые документы обязаны готовиться без спешки. Сегодня делегации опять заседают?

— Полчаса назад начался третий раунд переговоров, — доложил референт Петя.

Слово «раунд» вызвало у меня в памяти собственные переговоры с президентской дочерью, которые завершились ее боксерским апперкотом и падением моего имиджа на асфальт. Разбитая губа ныла до сих пор. Надеюсь, получение Россией нового валютного транша не требует от премьера аналогичных жертв.

— Можете идти, — скомандовал я помощникам. — Теперь вы сюда являетесь строго по графику и делаете доклады в форс-мажорном ритме. Без лирики, три минуты на двоих.

Я нарочно выбрал быстрый темп, чтобы у Паши с Петей не осталось времени для обсуждения посторонних вопросов. Например, о состоянии здоровья Президента. В пятерку самых-самых посвященных оба референта не попали, а лицедействовать без крайней надобности не хотелось.

Даже гроссмейстеру вранья полезен скромный тайм-аут. И даже у матерого провизора обмана рука может случайно дрогнуть. Вот уже третий день я элементарно боялся перепутать, кому и что надлежало врать. Анне требовалось говорить одно, Козицкому другое, англичанину третье, помощникам четвертое, Баландину пятое...

Ах да, Баландин! Вот кто мне сейчас нужен. К дьяволу тайм-аут.

Как только мои референты скрылись за дверью, я вызвонил себе президентского пресс-секретаря. Черный ворон немедля примчался за поживой, широко разевая клюв. Со вчерашнего дня я посадил его на голодный паек. Теперь Баландин жаждал информации.

— Как... э-э... самочувствие Президента? — первым делом спросил он.

Воскресным утром Макин еще не выходил в коридор со своей бутылочной симфонией, и пресс-секретарь томился догадками: миновал запой или нет?

— Плохи дела, — объявил я с фальшиво-скорбной миной. — Очень плохи, Иван Алексеевич. Сердце, сами понимаете...

«Запой продолжается», немедленно понял Баландин и грустно склонил голову.

— Такое состояние, — заключил я, — конечно, не позволяет Президенту голосовать на своем избирательном участке в Крылатском. А ведь туда обязательно сбегутся журналисты... Что будем делать, Иван Алексеевич? Нужна толковая отговорка для прессы.

Баландин привычно поджал губы и закатил глаза.

— Интересы безопасности, — после кратких размышлений предложил он. — Это, пожалуй, будет весомо.

Умница, нежно подумал я о пресс-секретаре. Не забыл моих россказней про террориста. Смекнул, как их применить наилучшим образом. Теперь каждое лыко у нас аккуратненько ложится в строку. Все очень правдиво и натурально. Есть даже подлинное письмо с угрозами, для прикрытия нашей версии.

— Пойдет, — вслух одобрил я. — Теперь конкретизируйте.

Пресс-секретарь включил свой стрекочущий аппаратик для придумывания нужных формулировок. На голых косточках казенной версии стало нарастать особого сорта канцелярское мясо. Рацион для журналистской братии.

— «Пресс-служба Президента Российской Федерации уполномочена сообщить, что в связи с осложнившейся накануне выборов криминогенной обстановкой в районе Крылатское и по соображениям безопасности Президент посчитал необходимым перенести процедуру своего волеизъявления из Крылатского в поселок Завидово, где Президент и проголосовал на местном избирательном участке в десять часов утра по московскому времени», — выдал готовый текст баландинский аппаратик.

— Годится, — похвалил я. — Но только почему именно в Завидово? Почему не в Барвиху, Ново-Огарево или Горки-9?

— Убедительнее, — сказал пресс-секретарь. — Прецедент уже имеется. Он ведь там голосовал однажды. Три с половиной года назад, зимою, когда были выборы в Московскую областную Думу. Тогда мы еще придумали про сильный насморк, не помните?

Зимой позапозапрошлого года у Президента был еще другой Глава администрации, а я набирался вице-премьерского опыта на Краснопресненской. В ту пору Баландин сочинял весомые отговорки для журналистов по заказу моего предшественника. Спектакли с треньканьем бутылок собственноручно разыгрывал Президент. Место Макина считалось высшей номенклатурой СБ, и занимал его сам генерал-полковник Сухарев... Как же давно это было!

— Ваш текст принят, Иван Алексеевич, — сказал я. — Озвучите его на специальном брифинге — не позднее полудня. И «поселок Завидово» замените на «одну из подмосковных резиденций». Будет солиднее. Пусть журналисты сами гадают, где именно Президент отдал свой голос. Безопасность так безопасность.

Называть Завидово мне абсолютно не хотелось: заподозрив неладное, Анна могла примчаться оттуда в Кремль. Обтекаемая формулировка устраивала меня куда больше. У нас этих подмосковных резиденций — около десятка, не считая бункеров на случай ядерной войны.

Я обговорил с Баландиным последние детали, а затем тактично спровадил его. Чтобы пресс-секретарю жилось веселее, я вручил ему на дорожку немного старых, еще майских, сплетен о школьных двойках президентских внуков. «Неужели и по поведению?» — удивился Иван Алексеевич. «Дергали за косы девочек из класса, — объяснил я. — Только смотрите, как бы журнал «Форбс» не узнал и не раздул сенсации. У них ведь, в Штатах, это уже считается сексуальным домогательством. Там за такие дела могут теперь привлечь уже с девяти лет...»

После ухода пресс-секретаря я сразу же велел Ксении соединить меня с Центральной клинической больницей. Школьные двойки, возникшие в разговоре с Баландиным, напомнили мне о Лелике Гурвиче, министре финансов и бывшем моем соседе по парте. Еще с пятницы мнимый больной Гурвич отлеживался в ЦКБ. Как ему там, страдальцу?

Услышав зуммер, я поднял трубку серенького дежурного аппарата.

— Привет, — сказал я. — Лелик, ты?

— Здравствуйте, Болеслав Янович, — раздалось из трубки. — Это Кукушин на связи. Вы только не волнуйтесь, все в полнейшем порядке...

Академик Кукушин с допотопных времен командовал Центральной клинической больницей. Генсеки приходили и уходили, а неизменный Ульян Кукушин пребывал вовеки.

— Здравствуйте, Ульян Петрович, — ответил я. — Я и не волнуюсь. Мне бы Гурвича к телефону.

— Лучше его пока не тревожить, — мягко попросил Кукушин. — Он отдыхает после операции...

— Операции?! — Я чуть не выронил трубку.

— Непростой был случай, — признался академик. — Но сейчас уже все хорошо. Вы его вовремя сюда направили. Такая разновидность порока сердца обычно плохо диагностируется и не дает симптомов, до самого последнего момента... А теперь с новым сердечным клапаном ваш министр в футбол будет играть!

— Спасибо, хотя навряд ли... — ошеломленно пробормотал я.

Чего-чего, но играть в футбол Лелика Гурвича нельзя было вынудить даже под угрозой отставки.

54. «МСТИТЕЛЬ»

Самый обыкновенный кнопочный электровзрыватель я выбрал как наиболее надежный. Не доверять химии обучил нас еще сержант.

«Усвойте же, чморики, — говорил он, отхлебывая свое адское пойло. — Химии сейчас великий крантец. Единый стандарт отливки мембран екнулся вместе с Союзом нерушимым, и каждая дерьмовая минная фабричонка заимела личные прибамбасы в смысле технологии. Это значит что? Это значит, что секундный интервал срабатывания минного устройства с химвзрывателем точно определить не... Ну-ка, повторяйте по слогам!» Сержант впивался в нас требовательным взглядом маньяка. «Не-воз-мож-но», — злым простуженным хором гнусавили мы. Дружно ненавидя нашего взводного мучителя, мы волей-неволей мотали его премудрости себе на ус. И кое-что намотали — не зря покойник старался.

От обычного «пояса шахида» моя конструкция отличалась так же, как «Вольво» от «Запорожца»: совсем другой уровень работы, не дилетантский. Изнанка моей летней куртки теперь походила на патронташ охотника, но калибром покрупнее. Десять матерчатых карманчиков я вшил двумя рядами, по пять с каждой стороны. А для страховки проводов еще приспособил изнутри четыре удобные нитяные петли. Одну — чуть пониже левого рукава, другую — в районе подмышки, третью — немного выше локтевого сгиба, последнюю — на уровне запястья, сантиметра три не доходя до будущей повязки.

Сверхсовременный радиовзрыватель я тоже брать не стал. С этим радио можно было легко пролететь, как фанера над Парижем: на хитрую жопу всегда найдется верткий болт с левой резьбой. Когда во время войны к нам сваливались инспекторские проверки из Генштаба и Разведупра, то каждую шишку пас особый лейтенантик с чемоданом — куда инспектор, туда и особняга. Наши связисты по-черному костерили этих «деточек с персиками»: блокиратор радиовзрывателей «Персей» забивал шумом все рабочие частоты. Зато уж никакому вражьему сигналу не светило продраться через помехи, даже если бы духи и намылились гробануть залетного генерала радиофугасом. Шишка уматывала нетронутой.

Готов ставить мешок денег против одного косячка, что у президентской охраны есть такой же «Персей» или фиговина покруче. Заглушит любой сигнал в радиусе километра. Против лома нет приема, однако и мы не пальцем деланы. Мы пойдем другим путем...

Сбруя была готова, оставалось ее снарядить. Я утопил в крайнее гнездо патронташа первую из десяти пластитовых сарделек, а сверху глубоко воткнул двузубую вилку детонатора с сине-зеленой парой хвостиков на конце. Этих пар тоже будет десять. Когда я набью патронташ целиком, то заплету хвосты в две большие косицы и выведу общую для всех проводку к источнику питания и замыкателю цепи. Батарейка ляжет в карманчик рубашки, провода я укреплю в рукаве нитяными петлями, а кнопка поместится в левой ладони, под бинт. Такая канитель с электропроводкой устарела лет на тридцать, зато абсолютно безотказна. Контакт? Есть контакт! Все взлетает на воздух.

Кнопка оказалась туговата в меру. Чтобы цепь замкнулась, надо будет сильно прихлопнуть забинтованной ладонью какой-нибудь предмет потверже: кирпичную стенку, железную ограду, дерево. Свою голову, наконец.

Нет уж, по голове стучать не придется, подумал я. Рядом будет и ограда, и деревья, и капот машины. Выбирай любое. На секунду я зажмурил глаза, чтобы восстановить в памяти карту-схему объекта на улице Осенней — вместе с внутренним двором, наружными подъездными путями и зеленкой по периметру.

Избирательный участок в Крылатском устроили на территории школы, так что совокупная карта получалась довольно простой. Слава Богу, не горы! Я разрисовал подробный план, крепко его вызубрил, а недели за две до выборов сделал последнюю рекогносцировку.

Ре-ког-нос-ци-ров-ку, по слогам повторил я. Люблю я очень это слово, но не могу перевести. Что-то вроде дежурного осмотра местности перед операцией, только звучит намного солиднее.

Объект «школа» на мысленной схеме я обозначал серой заштрихованной буквой «П». Перед войной я и сам оттрубил школьный срок лет в серой двухэтажке типа этой. Наше здание огибал точно такой же полуметровый заборчик из крашеных железных прутьев с поперечными перекладинами. Рискуя штанами, мы почти до самых выпускных экзаменов сигали через этот дурацкий забор. И не потому, что так было намного короче, а потому, что через открытые ворота проходили одни сопляки, выскочки, маменькины сынки и бабы. Настоящий мужчина принципиально не шел в обход.

Почти наяву я увидел, как Президент, хмуря свои ватные брови, лезет голосовать через школьный забор. Как на полдороге цепляется президентскими штанами о железные прутья ограды и как похмельно орет на своих шестерок: суки, не уследили, всех уволю!.. Я хмыкнул. В жизни все будет по-другому. Не царское это дело — сигать через забор. Наш царь Горох велит притормозить свой черный членовоз на подъезде к главному входу.

Дальше начинается простая топография. Я отлично знал, как выглядит президентская машина. Вплотную к воротам этой длинной колбасе никак не подобраться: проход коротковат. Расстояние от полотна дороги до школьных ворот я вымерил — пять метров тридцать сантиметров. Такой небольшой участок пути кое-кому придется пройти пешком. Бывает, цари ходят пешком не только в сортир.

Эти самые пять-тридцать — мои. На отрезке между членовозом и воротами Президента встречу я. И щелкну тугой кнопкой о твердый предмет...

Я снарядил последнюю пластитовую сардельку, а затем собрал синие-зеленые хвосты в два пучка и скрутил медные жилки, свободные от изоляции. Получилось уродливо, но крепко. Не порвется.

Оценив прочность разъемов, я стал бережно надевать на себя смертоносную сбрую. Один рукав готов, второй рукав готов, поправляем воротник, все очень хорошо. Куртка потянула меня вниз, хотя и ненамного сильнее, чем обычный кевларовый бронежилет. Главное, со стороны выглядит незаметно. Ну красавец! Только бы не забыть свои новые документы: там их обязательно проверят.

Обе ксивы устроил мне Друг. Я не спрашивал, где он добыл эту липу и каким макаром она прыгнула в мой почтовый ящик неделю назад. Друг умел так много, что слепить мне грамотный фальшак было ему проще простого. Он даже позволил мне самому выбрать для документов новое имя, хотя боевую фамилию «Победоносцев» решительно забраковал. «Твои ФИО должны быть понеприметнее, — разъяснила мне телефонная трубка. — Чтобы не бросалось в глаза. Фамилию я тебе придумал серенькую, а имя скажи сам. Михаил, Ярослав, Василий. Любое... Только не Валера».

Новое имя я успел присмотреть себе заранее, как новое обмундирование в каптерке. Против Константина мой благодетель не возражал.

— Игорь Исаев, — сказал я вслух, перекладывая в наружный карман липовый паспорт вместе с липовым пластиком. — Попрощайся с Игорьком Исаевым, контуженным чмориком. Теперь поздоровайся с Костей Леонтьевым, независимым наблюдателем на президентских выборах.

Независимому наблюдателю Косте жить оставалось не более трех часов. По словам Друга, членовоз должен был объявиться у избирательного участка в промежутке от без четверти двенадцать до четверть первого. Так было заведено по протоколу. Кремлевскую Службу протокола знающий Друг ставил высоко, а вот об охране Президента всегда говорил с юмором. «Тебе очень везет, — усмехалась трубка. — Старый пердун собственными руками разогнал СБ и доверил свою охрану Лубянке. Теперь перетряска кадров ему аукнется. При Сухареве тебя бы сцапали еще за километр от президентской машины, а сегодня ты его запросто сделаешь. У тебя получится. Ты отомстишь ему за войну, за своих ребят, за первый штурм Кара-Юрта...»

При одном лишь воспоминании о Кара-Юрте боль высунулась из засады и прямой наводкой дала осколочный залп. Чтобы прогнать из памяти горящие бэтээры с обугленными чмориками на броне, я побыстрее задымил остатком неприкосновенного косячка. Теперь можно. Боль-поганка мигом спряталась за бруствер и выставила перископ.

Главное, подумал я, жадно вдыхая горьковатое облако, чтобы она не успела атаковать до взрыва. Чтобы сидела в обороне. С поганкой в башке я хреноватый боец: у меня дрожат руки, темнеет в глазах и усыхают мозги. Сражаться на два фронта я не мастак.

— Не дай мне Бог сойти с ума, — пробормотал я вслух, двумя последними затяжками отгоняя боль обратно в ее убежище. — Не-да-ймне-бог-со-йти-су-ма... — Классную бубнилку я приготовил себе на дорогу до Крылатского. В ней было всего пять куплетов, но каждый можно было повторять до пятидесяти раз. Когда меня держали у Эрнеста, эта бубнилка помогала оставаться нормальным.

Сегодня она опять поможет. Эта да еще одна, тоже короткая, про любовь, надежду и славу — меня она всегда отвязывает.

Погасив боль, я завершил последние приготовления. Правой рукой я обмотал бинтом кнопку в левой ладони. Зубами затянул узел и убедился, что повязка не давит на кнопку и маскирует отвод провода. Лучше не бывает. Наблюдатель Костя Леонтьев немного поранил руку, но все равно принципиально явился на участок — исполнить свой гражданский долг. Точнее говоря, привести свой последний гражданский долг в исполнение...

Уже на пороге я окинул взглядом комнату: ничего ли не забыл?

Пыльный ковер. Диван. Телевизор. Книжный шкаф. Вчера, экономя травку, я попытался отвлечь себя чтением, однако шкаф был набит несъедобной глянцевой макулатурой — сплошь отечественной, ни одного даже захудалого Чейза. Я перелистал несколько русских боевиков, но вскоре бросил это занятие, потому как боялся окончательно разозлиться и ненароком разбудить боль.

В каждой такой книжонке было полно стрельбы, драк и поножовщины. Одни инвалиды сурово мочили других: слепые глухих, немые хромых, бешеные безруких, а все вместе — ментов или мафию. Кровища стояла по колено. В конце правильные инвалиды геройски уделывали неправильных, подбирали чужие баксы и двигали по чужим бабам. У самих авторов этой хреномундии следовало бы сперва оттяпать руку или ногу, выбить глаз или челюсть, потом подержать полгодика их в наших военных госпиталях, а затем уж смотреть, хватит у этого чморья силенок на махаловку и на баб — или нет...

Из-под всей глянцевой белиберды я выкопал лишь одну порядочную книгу, тоненькую и вообще без обложки. Картинок у нее тоже не было, зато написано было всерьез. Круто забирало. В той книге зеленый лейтеха со взводом отправлялись ночью совершать подвиг — подрывать какой-то склад боеприпасов. Но в темноте они склада не находили и гибли один за другим, не дотянув до рассвета.

Автор книги был мужик с понятием. Видно, он сам нахлебался досыта войны — не нашей, а еще старой, с немцами, — и на фронте хорошо просек одну нехитрую штуку.

По-настоящему в мире не бывает никаких подвигов и никакой геройской смерти. Смерти всегда на тебя глубоко насрать.

55. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ

Дядя Володя долго шуровал внизу своей гнутой проволокой, но вытащил ее пустой.

— Не подцепить, Николаич, — кряхтя признался он. — Глубоко засела, собака. Никак не ухватишь.

— А что еще можно сделать? — с тревогой спросил я.

На столе у меня в кабинете остался лежать пасьянс «Голова Медузы». Сочетание трефового короля с бубновой шестеркой было скверным признаком. Дама пик усугубляла картину.

— Можно перекрыть стояк, чтоб глубже не унесло, и отвинтить агрегат целиком, — подумав, предложил дядя Володя. — Возни на час или около того... Попробовать, что ли?

Я досчитал до ста, а затем трижды подбросил на ладони монету. Дважды из трех выпала решка. Это был плохой симптом. Фортуна выказывала свое явное недовольство.

— Пробуй, — распорядился я.

Единственный на все «Останкино» сантехник, поплевав на ладони, взялся за гаечный ключ. Я прислонился спиной к белой кафельной стенке и стал терпеливо ждать видимых результатов.

Конечно, в день выборов у директора «Останкино» всегда бывает чертова уйма дел — одно срочнее другого. Но к ним ко всем даже опасно приступать, если Фортуна сердится. Сперва надо вернуть ее расположение, загладить очевидную свою вину...

Не прошло и часа, как на месте унитаза в полу образовалась круглая дыра. Сантехник тыльной стороной ладони смахнул пот со лба и вопросительно глянул на меня снизу вверх. Я поспешно сплюнул в левый угол, растер плевок каблуком левого ботинка, после чего кивнул.

— Ну, с Богом! — Засучив рукав, дядя Володя погрузил руку в открытый зев фановой трубы.

Я сделал над собой усилие, чтобы не задышать только ртом. Это была легкое самоистязание: еще одна жертва на алтарь госпожи Удачи. Знак покаяния и смирения.

— ... Есть! — тяжело пропыхтел дядя Володя, вытаскивая руку.

В руке была она. Я торопливо подставил сложенный из газеты кулек и заполучил обратно свою драгоценность. Нашлась! Это еще не показатель, что Фортуна простила меня окончательно. Но уже знак, что я не совсем безнадежен. Пусть. Впредь я буду паинькой.

— Удивляюсь я тебе, Николаич, — заворчал сантехник, бултыхая руку в ведре с водой. — Было бы из чего огород-то городить! Я понимаю, кольцо бы золотое в очко упустил. Или там брильянт каратов хоть на тридцать... А то уж такая дрянь, прости Господи!

Чтобы не сглазить находку, я трижды обмахнул газетный фунтик сухой веткой омелы. Теперь можно вернуться в кабинет, к своим неотложным делам.

— Спасибо, дядя Володя, — задушевно поблагодарил я сантехника. — Ты меня крепко выручил. В понедельник не откажись получить премию, из моего директорского фонда. За доблестный труд...

— Уж не откажусь, Николаич, — пробурчал в ответ дядя Володя. — Какой дурак от премии откажется? Это раньше, при коммуняках, некоторые выделывались, лезли в дерьмо задаром. А нынче капитализм, шабаш! Нынче никто за одно спасибо в дерьмо не полезет... Да и дерьмо-то сейчас пожиже, чем в старые времена, — с внезапной грустью прибавил он.

Эту заветную тему сантехник готов был творчески развивать и дальше, и глубже. Не дожидаясь, когда он допоет свою старую песню о главном, я поторопился убежать от дядиволодиной ностальгии. Мой талисман, моя кроличья лапка, которую я сегодня утром обронил в жерло унитаза, была спасена. Остальные грани философии отхожих мест меня не волновали.

В приемной я вручил секретарше Аглае газетный кулек с завернутой лапкой, настрого велел ее отмыть-просушить, а сам призвал в кабинет Юру Шустова. Тот уже давно слонялся по коридору в поисках начальства. Мой заместитель готов был отдать рапорт, но не находил, кому.

— Еще минутку, Юра... — извинился я и первым делом доразложил пасьянс.

На мое счастье, «Голова Медузы» открылась с первой же попытки. Влияние дамы пик ослабил червовый валет, а короля треф значительно потеснил бубновый туз. Видывал я расклады и получше, однако не стоило привередничать, пока главный амулет не просох.

Юра сочувственно наблюдал за моими манипуляциями. Будучи сам подвержен хворям, Шустов с пониманием относился и к чужим болезням. Бедняга шеф, который битый час промаялся в уборной, имел право чуть-чуть расслабиться.

Напоследок я прикоснулся пальцем к серебряной подковке и велел Юре:

— Докладывайте.

— Все идет по графику, — с готовностью отрапортовал Шустов. — Команда Журавлева сидит на избирательном участке в Крылатском и ждет Президента. Рокотов заранее набросал подтекстовку: судьбоносныйдень, верность Конституции, свобода выбора, традиции демократии. А на фоне голосующего Президента пойдет фраза о том, что сегодня весь ход мировой истории впрямую зависит от самоопределения граждан России.

— Немного высокопарно, — заметил я. — А, впрочем, оставьте. Лишний пафос сегодня не помешает. Только уберите, Бога ради, из комментария словечко «судьбоносный». Железный Болек слышать его не может. Его тонкий филологический слух оно нервирует.

— Уберем, — пожал плечами Шустов. — Пока Журавлев не привезет из Крылатского видеоряд, саундтрек можно варьировать сколько угодно. Заменим судьбоносный день на решающий.

Я подписал к эфиру уже готовые новостные репортажи, обсудил с Юрой тематику откликов с мест, а попутно наметил очередность прямых включений из Центризбиркома. Из-за качества нашей техники связи каждое дневное включение давалось большой кровью, но прока от них было мало. Пока не истекало время для голосования, ведущим возбранялось даже намекать на предварительные цифры. Поэтому наши комментаторы ежечасно выходили в прямой эфир с видом ученых барбосов или подпольщиков: все знаем, только сказать ничего не можем. Такое дневное мычание Юра поручал наиболее стойким и проверенным репортерам, хотя избиркомовские секреты еще лучше сумели бы сохранить репортеры-заики, глухонемые или вдребезги пьяные...

— А где наша сладкая парочка? — неожиданно вспомнил я о позавчерашних возмутителях моего спокойствия. — Где Мельников и Печерский?

— Я сделал все, как вы велели, Аркадий Николаевич, — доложил Шустов. — Выдал им подъемные и заказал билеты на сегодня. Они должны улететь из Москвы в половине одиннадцатого... — Юра скосил глаза на стенные часы. — Уже летят.

— Точно уже летят? Вы сами проверяли?

У меня не было причин усомниться в Юре. Но Мельников и Печерский — случай особый. Когда из двух алкашей-неудачников один вообще хронический невезун, надо следить за обоими позорче и держаться от них подальше. Иначе тебя самого зацепит гневом госпожи Фортуны. За компанию.

Как всякая женщина в возрасте, Фортуна обидчива и близорука.

— Вроде бы уже летят... — Под моим напором Шустов заколебался. — По времени они давно должны лететь. Теоретически.

Ни слова больше ни говоря, я извлек из кармана пластмассовый игральный кубик. Ситуация требовала непрерывного контроля. Моя оплошность с амулетом могла иметь любые последствия, в том числе фатальные.

Итак. Единица — норма, шесть — катастрофа. Бросаем...

Четыре!

Опять проклятущая четверка! Фортуна вновь предупреждала о крупных неприятностях, но, как и позавчера, даже не намекала, откуда их ждать. Снова Мельников с Печерским? Или что-то другое?

— Звоните в справочную аэропорта! — Я метнул Шустову пенал переносного телефона. — Узнайте, не было ли задержки их рейса... Номер рейса у вас записан?

— Сейчас-сейчас... — Поймав телефон, мой зам стал судорожно листать записную книжку. — Вот!..

Семь раз пискнула клавиатура кнопочного набора. Шустов вколотил в трубку свой вопрос и замер, выжидая.

— Самолет улетел вовремя, — наконец, объявил он. На конопатом юрином лице проступила несмелая улыбка. — Даже не верится, Аркадий Николаевич. Минута в минуту.

Это, разумеется, еще ни о чем не говорило: два пасынка Фортуны запросто могли и опоздать на рейс.

— Теперь свяжитесь с паспортным контролем, — поторопил я Шустова. — Пусть скажут, поднимались эти двое на борт или нет...

Телефонная трубка в руках моего зама вся испищалась голосом брошенного котенка, пока Юра смог набрать нужный номер. Я тем временем успокаивал нервы строительством карточного домика на столе. В основание у меня ложилась красная масть, верхние ярусы я возводил из черной — и сам же ломал постройку, стоило ей чуть зашататься. Пасьянс, даже легкий, я раскладывать опасался. «Мель-ников и Пе-чер-ский... — втолковывал кому-то Шустов. — Нет, не Мельников дефис Печерский, а отдельно Андрей Мельников и отдельно Павел Печерский... Оба Ивановичи... Да, разные, очень разные, толстый и тонкий... Нет, я не в этом смысле сказал «толстый и тонкий»... Я понимаю, вы пассажиров не взвешиваете, только их багаж... Вот-вот, проверьте посадочные талоны... Есть?.. Точно есть?.. Большое вам спасибо! Преогромное!»

— Улетели! — радостно доложил Шустов, возвращая телефон. — Места одиннадцатое и двенадцатое, в бизнес-классе...

Кубик, подкинутый мною над столом, сокрушил последний недостроенный домик из карт.

По-прежнему четверка! Опять! Если не эти двое, то где подвох? Где же таится погибель моя?

Я схватил сегодняшнюю телепрограмму и начал исследовать ее построчно, пункт за пунктом... Эту передачу я видел, эту я тоже видел, это безобидно, это рекламный блок, а это...

— Шустов! — воскликнул я. — Это у нас что такое?

— Где? — Мой заместитель вытянул шею.

— Да вот, в вечернем эфире. — Я ткнул указательным пальцем. — Вот. Художественный фильм в двух сериях. «Эпилятор» и «Эпилятор-2»... Не порнография?

— Нет-нет, Аркадий Николаевич! — испугался Юра. — Штатовский детектив. «Мирамакс», лицензионный, класса «А». Сценарий Криса Твентино, режиссер Боб Ковригес. Разрешен для семейного просмотра.

— Вы лично просматривали? — в упор спросил я.

— Лично я не успел, — поник Шустов. — Но вся редакция худвещания видела. А после Карина Жеглова еще смотрела, и Юрочка Каминский из бухгалтерии, и Черкашин из рекламы. Даже Гусман Юлий Соломоныч хвалили...

— Несите обе серии, — потребовал я. — Я разберусь. Если найду хоть небольшую эротику, берегитесь все. И Гусмана не помилую.

Обескураженный Шустов притащил обе кассеты и тоже устроился в уголке смотреть: то ли на экран монитора, то ли на лицо своего шефа, смотрящего на экран.

— Идите к себе, Юра, — сурово сказал я. — Я уж сам тут как-нибудь.

Вопреки моим опасениям кино оказалось приличным. Действительно, это был детектив. Врач-косметолог превращался в маньяка-садиста и мучил своих пациенток, дергая им волосы из лодыжек. А дурищи пациентки мало того, что терпели, — еще и платили садисту деньги за каждый выдранный волосок. Лишь главная героиня в середине фильма начинала подозревать неладное...

— ... Аркадий Николаевич!

Юра Шустов вбежал на самом интересном месте: героиню только-только привязали к больничной каталке, а садист-косметолог навострил пинцет.

— Аркадий Николаевич, беда!!

Одной рукой я утопил кнопку «pause» на пульте видеомагнитофона, а другой спешно подбросил кубик... Четыре! И фильм тут явно не виноват. Тогда кто же виноват?

— Все-таки Мельников и Печерский? — попытался угадать я. — Выпрыгнули из самолета на ходу? Не там пересекли белорусско-китайскую воздушную границу?

— Хуже! — застонал Юра. — У нас накрылся репортаж из Крылатского... Дима Игрунов сейчас только позвонил по мобильному, с брифинга Баландина в Кремле. Администрация еще с утра все переиграла, и Президент уехал голосовать в Подмосковье... И там уже проголосовал!..

При последних словах Шустова в кабинете возникла секретарша Аглая, держа на подносике мой амулет. Кроличья лапка была теперь уже не такой белой, а с правого боку даже черной, с подпалиной.

— Аркадий Николаевич, простите... — Грудь моей секретарши вздымалась в так ее словам, и она по-прежнему меня возбуждала. Правда, немного послабее, чем позавчера. — Я ее отмыла, стала сушить в калорифере, и она вдруг... чуть пригорела. Самую малость...

Я торопливо подкинул кубик. Пять! Еще один бросок. Пять! Еще один. Пять!

Вот оно, сообразил я. Момент истины. Уже не четыре, но еще не шестерка. Фортуна испытывает своего паладина, проверяет на прочность. Но еще не сбросила со счета.

И как только я это понял, мне сразу стало легче. И сразу нашелся выход.

— Аглая, — сказал я секретарше. — Не волнуйся, я не сержусь. Возьми маникюрные ножницы и аккуратно отстриги все подгоревшие волоски. Пусть лапка станет белой и, по возможности, пушистой.

Успокоенная секретарша умчалась в приемную вместе с талисманом, а я опять трижды подкинул кубик. Пять! Пять! Четыре! Маленькое, но поощрение. Я на верном пути.

— Юра, — обратился я теперь к своему заму. — Вы работаете на ТВ дольше, чем я. Соберитесь с мыслями и припомните, голосовал ли Президент хотя бы раз где-нибудь в Подмосковье?

Понурый Шустов задумался.

— Было один раз! — проговорил он. — Когда областную Думу выбирали. Года три назад, в Завидово. Тогда-то нас, правда, заранее предупредили и дали Мокеичу поснимать...

— Значит, материал есть в нашем архиве? — уточнил я.

— Наверняка, — кивнул Шустов.

— Видите, Юра, все не так страшно, — подвел я итог. — Случилась беда, но не катастрофа. Что мы собирались дать в дневных новостях?

Голосующего Президента с комментарием Рокотова. Вот и дадим. Комментарий готов, не так ли? А видеоряд возьмите из архива, это дело техники. За три года ни Подмосковье, ни Президент у нас не поменялись.

— Но тогда-то была зима... — растерянно сказал Шустов. — Там же снег лежал, могут заметить...

— Бросьте! — отмахнулся я. — Третье тысячелетье на дворе. Зритель увидит то, что мы ему позволим увидеть. Снег вырежьте там, где ракурс позволяет. Где не позволяет — наложите сверху зеленый фильтр. Крупным и долго не давайте, а на общем плане и быстрой панорамой это будет как настоящая трава... В общем, не мне вас учить монтажу. Задание ясно?

— Ясно, — смущенно ответил Юра. — Если вы нам разрешаете...

В другой ситуации я и сам едва ли рискнул бы кроить репортаж из чистого архива, без живинки. Но сейчас не было выбора. Телевидение — не радио. Зрителю нужен видеоряд, и мы его дадим. Слепим из того, что было.

Я опять трижды подкинул кубик. Пять. Четыре. И даже три! Фортуна оценила мою находчивость. Мою вынужденную смекалку.

— Разрешаю, — кивнул я. — Идите работайте. И побыстрее, чтобы ваше рукоделие попало в первые дневные новости. Эфир, между прочим, через двадцать минут...

Теперь осталось лишь отозвать бригаду Журавлева, которая понапрасну ждала в Крылатском у моря погоды. На быстрой перемотке я досмотрел первую серию про маньяка и, сверившись с блокнотом, набрал номер журавлевского сотового.

— Сергей, — сказал я. — Это Полковников. Можете сворачивать камеру и возвращаться на студию. Нас уведомили, что Президент к вам туда уже не приедет...

— Угу-угу, понятненько... — озадаченно протянул Журавлев. — Слушайте, а разве не президентская машина вон там сейчас к воротам подъезжает? По-моему, она.

56. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Как бы сделать, чтоб он у меня стоял?

Я повторил попытку и критически взглянул в зеркало. Зеркало отразило безнадежность моих потуг одолеть закон всемирного тяготения. «Эх, либертэ-эгалитэ-фратернитэ!» — длинно выматерился я по-французски. Будь ты европейски известный писатель или грязный клошар с набережной Сены, законы физики одинаковы для всех. Рожденный падать стоять не будет.

Двумя пальцами я взял этот несчастный клок волос, обособил фигурной заколкой и вновь постарался придать ему вертикальное положение. Впустую. Не держится, хоть застрелись! Придется обрабатывать башку лаком, а затем полчаса куковать, пока волосяной гребень затвердеет.

Вообще-то подлинный ирокез делается при помощи ножниц и бритвы. Но писатель Фердинанд Изюмов не настолько олух, чтобы кардинально портить свою шевелюру ради одного парадного заезда на избирательный участок. Годы у писателя Изюмова уже не те. Молодая Сашка или стервочки из диксиленда «Полиция Майами» могут сколько угодно скоблить свои черепа до блеска: через месяцок-другой утраченные патлы вернутся, как новенькие. В моем же зрелом возрасте парикмахерские опыты всегда рискованны. Можно отстричь последнее богатство — и безвозвратно.

Среди разноцветных флаконов на туалетном столике я отыскал один ярко-оранжевый с синей молнией и стал сбрызгивать свои волосья дыбом. Аэрозоль «Молния» незаменим для устройства на башке походного панковского причесона. Без всяких ножниц видок становится совершенно чумовым, как будто конскую гриву сбили в кок и вымазали столярным клеем. А если ухитришься вплести в эту гриву пару бубенцов, то американские дедушки панк-движения от зависти посыпят головы пеплом... Кстати, тоже нехилая идея!

Пепельница у меня, по обыкновению, была полна до краев. Я решительно опрокинул ее себе на гребень, повозил рукою и лишь затем обобрал налипшие окурки. Причесон сразу приобрел потрясный цвет. В зеркале отразился пегий панк, бредущий краем морга.

Я тряхнул ирокезом, чтобы насладиться малиновым звоном прицепных бубенчиков. К такой голове был просто необходим конгениальный прикид. Вчера утром, злясь на Сашку, я спустил в мусоропровод изгаженное ею барахло, но уже к вечеру одумался и выкопал внизу среди отбросов еще полезные мне шмотки: непарные полусталинские сапожки на платформе, кожаные краги с косо нарезанной бахромой, половину черной креповой безрукавки, две трети нежно-голубого гусарского ментика а 1а поручик Ржевский и желтые лайковые кальсоны со звездчатыми дырками на ягодицах. Из-за запаха пришлось трижды выстирать это барахлишко во французских духах, однако легкое мусорное амбрэ пробивалось сквозь шанельный аромат, гармонически завершая ансамбль.

Мой сногсшибательный замысел складывался из трех фигур — самого Фердинанда Изюмова в шокирующем наряде, потрясного легкового автомобиля Фердинанда Изюмова и яркой свиты педерастов Фердинанда Изюмова.

Наряд был уже практически собран. Оставалось навесить кило побрякушек на свободную полоску крепа, перевязать кусок голубого ментика офицерскими подтяжками, да еще черной тушью изобразить на правой щеке пацифик, а на левой — два-три рунических знака. Ну это уже перед самым выездом.

Долгожданный автомобиль мне пригнали с таможни еще рано утром. Теперь чудо-авто дозревало на клумбе под окнами, из скучной машины превращаясь в шедевр свободы духа. Когда я спустился вниз, сотрудник местного филиала «Линкольн Кар Индастри» с мрачнейшей рожей выполнял последнее пожелание заказчика: расписывал голубой гуашью черную блестящую дверцу моей покупки. Знай фирма наперед о хулиганском умысле будущего клиента, она бы аннулировала заказ. Поэтому-то я оплатил весь контракт заранее. Ку-ку! Не отвертитесь.

— Господин Изюмов! — Фирмач с ненавистью посмотрел на мой прикид. — Может, не надо больше голубых васильков? Я уже нарисовал тридцать семь штук...

— Надо, Федя, надо, — сказал я и погладил пальцем боковое стекло моего автомобиля.

У этой шестидверной модели «линкольн-тауна» все стекла были, разумеется, затемненными. Сейчас в одном из них отражался мой клевый ирокез с бубенцами.

— И не забудь, — присовокупил я, — про четыре голубые ленты и пупсика на капоте. Пупсик должен висеть в позе Христа, только вниз головой.

— Почему вниз? — буркнул фирмач, злобно дорисовывая тридцать восьмой василек.

— Потому что я так хочу, — коротко ответил я. — Понял? Делай, что должен, и пусть будет, что будет... — Объяснять этой дубине про Ницше, Сальвадора Дали и Ханса Хольбайна-младшего мне было западло. Не в коня корм.

Фирмач, сердито сплюнув, взялся за тридцать девятый василек, а я поглядел на часы. Секунды быстро тикали. Свита отчего-то запаздывала. Моему великолепному замыслу недоставало последней фигуры.

Где же вы, придурки? — думал я, с нетерпением поджидая своих ручных гомиков.

Больше трети всей суммы, выделенной мне Центризбиркомом на предвыборную кампанию, я истратил на взятки в префектуре Крылатского, еще месяц тому назад. Формально это была чистая благотворительность. По бумажкам вышло, будто бы кандидат Изюмов пожертвовал деньги частному приюту для олигофренов, который официально числился под патронажем префектуры. Однако на деле бабки приплыли на личные счета двух шустрых помощников префекта — в обмен на фиктивную прописку в своем районе. Благодаря ей-то гражданина Ф. Изюмова и внесли в список избирателей, имеющих законное право голосовать там же, где Президент. Этим своим правом я намеревался теперь пользоваться на все двести процентов.

То, что обломилось позавчера на ТВ, вернется сегодня в другом месте. Так гласит великое Правило Сохранения Кайфа, выведенное Ломоносовым-Лавуазье и дополненное лично Фердинандом Изюмовым.

Я уже предвкушал веселое кино: к воротам избирательного участка на улице Осенней с разных сторон приближаются два кортежа. Мой и президентский.

Публика пялит зенки.

Два черных «линкольна» тормозят у ворот: его машина короче моей на одиннадцать сантиметров, а моя вдобавок украшена пупсиком с лентами. И она чуть ближе к воротам.

Публика прикалывается.

Одновременно открываются две дверцы: его обычная, а моя вся в голубых васильках.

Публика тащится.

Из машин выходят два кандидата: один в нудном костюме и с гладким седым пробором, а другой в крутейшем прикиде панка и с мощным гребнем-ирокезом цвета сигаретного пепла.

Публика охреневает.

Вслед за кандидатами следует свита: за одним бесцветные дубы-охранники, а за другим ярко-голубая гвардия вся в серьгах, примочках, феньках, заклепках и ином тяжелом металле.

Публика просто балдеет.

Я захожу в ворота первым, оборачиваюсь и посылаю Президенту воздушный поцелуй.

Публика валяется в экстазе.

Вот вам наглядная иллюстрация: два мира — два кумира. Кто бы потом ни выиграл президентские выборы, в схватке харизм все равно побеждает Фердинанд Изюмов, явивший народу свою оригинальность и творческую непредсказуемость. Будущая история мировой литературы живо пополняется новой скандальной страницей. Гады-критики нервно кусают локти друг другу. А что? Такого отвязного хеппенинга до меня не вытворил ни один прикольщик, живой или мертвый. Даже самурай Юкио Мисима на небесах зарыдает от черной зависти...

Машинально я взглянул на небо, потом по сторонам — и вдруг увидел неподалеку Дусю Кораблева. Тот медленно, бочком-бочком протискивался мимо двух толстых болтливых мамаш, перегородивших своими колясками весь тротуар. Наконец-то!

— Дуся, сучий ты потрох! — заорал я, тряся своим бубенцовым гребнем. — Давай сюда!

Двух разговорчивых мамаш, которые оглянулись на крик и звон, тотчас же сдуло с тротуара. На совков мои прикид и причесон сегодня действовали просто убойно. В радиусе полусотни шагов от меня моментально возникла мертвая зона — как вокруг чернобыльского реактора после аварии. Один лишь фирмач, прикованный к моему «линкольну» железной цепью контракта, был вынужден оставаться на месте. С мученическим лицом солдата-смертника он разрисовывал дверцу машины очередным голубеньким васильком.

Хотя преграда из мамаш слетела с дороги, Дусе это ненамного прибавило скорости. Я еле-еле дождался, пока черепаховый сын доковыляет до меня.

— Ну как? — Первым делом я гордо выпятил рукотворный гребень. — Потрясный у меня сегодня хаер? Оцени!

— Вы неотразимы, как всегда, — сдавленно пробормотал Дуся. — Только у нас вот, понимаете...

— А шузы? — похвастался я. — Прямо Кавказ подо мною! Иосиф Виссарионыч со своими кутюрье в гробах перевернутся от таких платформ!

— Как всегда... — беспомощно повторил Дуся. — Но...

— А прикид? — Я развернулся к телохранителю задницей. — Ты глянь! Такие отпадные кальсончики с дырками ни в одном бутике не оторвешь. Ну-ка, быстрее зови свиту, пусть она тоже глянет... И давайте, поехали!

Вид моей литой задницы не вызвал у Дуси привычного энтузиазма.

— Нету вашей свиты, — убитым голосом сообщил мой телохранитель. — Вся кончилась.

— Что за бред?! — Я аж хрюкнул от неожиданности. — Чем это она кончилась? Почему кончилась? Вчера ведь еще была! В бочку с пивом, что ли, все нырнули и не вынырнули?

Глотая фразы, телохранитель печально обрисовал ситуацию. Лафа в «Голубой лагуне» накрылась. Вдруг. Пока вчера мы с Дусей гонялись за Сашкой, остальную мою гвардию вышерстили из пивной. Сперва им внезапно, без объявления войны, отказались наливать, а затем в грубой форме потребовали расплатиться и за старое. Не снеся такого оскорбления, гвардейцы подняли кипеж. Фейсы никому не били, но с десяток стульев перевернули. Как по заказу припорола ментовка и повязала тех, кто качал права. То есть поголовно всех наших. Сейчас они в КПЗ. Меньше пятнадцати суток им не светит. Плюс штраф... Что делать?

— Это провокация! — сказал я, сурово играя желваками. — Гнусная вылазка властей против секс-меньшинств и меня как их авангарда. Не бойся, Дуся, мы этого так не оставим. Завтра же я обращусь в ООН, в ОБСЕ, в журнал «ОМ», в «Эмнисти Интернэшнл». Через день, максимум два наши выйдут на свободу.

— Правда? — повеселел мой доверчивый телохранитель.

— В натуре. — Я хлопнул его по плечу. — Слово кандидата в президенты.

Про себя же я покрыл вонючек-спонсоров на все буквы русского алфавита. Вот суки! Как только лопнули теледебаты в прямом эфире, эти скупые козлы привели свои угрозы в действие, зарубив мне кредит в «Лагуне». Я разом лишился свиты, а значит, и третьей фигуры моего гениального замысла...

Впрочем, меня с каждой секундой начинало свербить уже другое: дусины слова насчет моего прикида и имиджа.

«Как всегда», сказал мой глупенький телохранитель, думая, что отвесил комплимент. Сперва я даже хорошенько не врубился в значение этих слов, но потом постепенно доехал.

Что значит — как всегда? Кто это — как всегда? Да это я — как всегда! Я! Собственной персоной. Выходило, что знаменитый Фердинанд Изюмов, словно дешевый крендель с эстрады, вечно гниет в своем репертуаре. Запрограммирован на одно и то же. Предсказуем, как патефонная пластинка.

От таких мыслей меня чуть не вытошнило. Я оглядел свой навороченный прикид новыми глазами и ужаснулся. Мамочки мои, ведь это пурга! Ломая один шаблон, я по уши вляпался в другой, с противоположным знаком. Спросите у любого, кто такой Фердинанд Изюмов? И вам ответят: гомик, панк, бузотер, прикольщик и скандальный писатель. Короче, штатный анфан-терибль Садового кольца...

— «Как всегда»? — вслух произнес я. — Нет уж хрен вам! Нет уж извините!

Мой трехфигурный замысел погорел, и прекрасно. Так ему и надо. Сейчас я устрою всем приколам прикол. Такого финта ушами от Изюмова воистину не ожидает никто.

Фердинанд Изюмов обязан непрерывно удивлять — иначе какой же он, к чертовой маме, анфан-терибль?

Я ткнул пальцем в бок фирмачу, который уже перевалил за четвертый десяток васильков.

— Все стереть! — распорядился я. — Что вы мне тут цветник развели? Я заказывал нормальный чистый автомобиль. Гуашь, ленты и пупса извольте отнести на помойку. И поживее.

— А?.. — выкатил фирмач свои стеклянные шары.

Не дождавшись, пока представитель «Линкольн Кар Индастри» очухается, я вместе с Дусей поднялся к себе в квартиру.

— Переодевайся, — велел я телохранителю, поставив его перед раскрытым платяным шкафом. — Вон та черная тройка тебе отлично подойдет. Вторую, темно-синюю, надену я.

Среди барахла, помилованного Сашкой, очень кстати затесались два строжайших костюма. Шевиот или габардин. Я уж сам не помнил, для чего когда-то покупал этот официоз. Вроде собирался перелицевать во что-нибудь чумовое. Хорошо, что не успел.

Пока мой телохранитель менял кожу, я отправился в душ и с наслаждением размочил волосяной гребень. Прощально звеня, бубенчики ускакали на дно ванны. Я не стал за ними нагибаться...

Через двадцать минут черный сверкающий «линкольн» с двумя элегантными джентльменами внутри — кандидатом в президенты Ф. Изюмовым и его шофером-телохранителем — стартовал с клумбы в сторону Крылатского.

Всю дорогу я пребывал в отличном настроении. Подлянка, устроенная спонсорами, толкнула меня к величайшему открытию.

Я устраиваю себе смену имиджа. Резкую. Глобальную. Поворот на сто восемьдесят. Обмануть ожидания козлов — вот он, настоящий суперкайф. Всякого Изюмова публика видала — но опрятного, вежливого, серьезного, без вредных привычек увидит впервые. И надолго заторчит!

Мысленно я уже набросал свою будущую положительную программу: подшиться, порвать с педиками, вступить в ПЕН-клуб и торжественно покаяться перед Сашкой, чтобы по-быстрому узаконить с дрянью отношения (венчаться — в Христе-Спасителе, при Патриархе).

Кроме того, надо еще посадить дерево и написать умную книгу.

Обязательно умную! Например, о космогонии русской души. Или о поиске предназначения и теореме этики. Или что-нибудь эдакое о войне и мире, преступлении и наказании, талантах и поклонниках, жизни и судьбе. И чтобы там ни разу не упомянуть слово «жопа»...

— Уважаемый Дуся, — церемонным тоном обратился я к шоферу, когда мы свернули с Рублевки на Осеннюю и среди деревьев уже мелькнула школьная ограда. — Назови мне твое мирское имя... Ну как тебя звать-то по паспорту?

— Дмитрием Александровичем, — покорно отозвался бывший Дуся.

— Так вот, уважаемый Дмитрий Александрович, — проговорил я. — Когда сейчас тормознешь у ворот, не забудь про этикет. Тебе придется первым выскочить из машины и открыть мне боковую дверцу. Пусть встречающие видят, что голосовать приехала очень важная персона.

— А что, здесь будут какие-то встречающие? — тупо спросил бывший Дуся. — Наши вроде все в КПЗ...

Сменив кожаную хламиду на приличный костюм, мой телохранитель так и не вышел из состояния перманентного обалдения.

— Само собой, будут, — заверил я, ревниво оглядывая ландшафт. — Полным-полно. Пресса, поклонники, собиратели автографов... Да вон я уже вижу одного! 

57. МАКС ЛАПТЕВ

Есть такое понятие — «режимные объекты номер 1». Это не только госдачи со всеми служебными постройками, охотничьи домики с полусотней огороженных колючкой гектаров леса и московская резиденция самого высокого охраняемого лица. Любой объект, куда может ступить высокая нога этого лица, автоматически становится режимным номер раз. Допустим, Президент еще обдумывает, что бы ему лучше посетить с официальным визитом — молокозавод, театр или зоопарк, — а уже под каждым сепаратором, за каждой бархатной кулисой и возле каждой клетки заранее появляется вооруженный амбал, глядящий в оба. Раньше этими увлекательными делами ведала Сухаревская СБ. Теперь же всех собак перевесили на нашу контору...

Пробравшись вдоль невысокой ограды, я зашел во двор, где и без меня было уже черным-черно от штатских пиджаков Лубянского покроя.

В день выборов под охрану угодила школа в Крылатском, превращенная в избирательный участок. Черными пиджаками тут командовала хорошо известная мне личность с гладко выбритыми щеками.

— А, здравствуй, Макс, — приветливо поздоровалась со мною личность и протянула руку.

— Здравствуй, Филиков, — сдержанно ответил я и руки не подал.

Сегодня охранять режимный объект «школа» было доверено майору Александру Филикову. Надо же, подумал я, в какую высь он взлетел! Растет парень. Растет буквально на глазах.

Всего несколько лет назад мы с ним, оба капитаны, считались близкими приятелями, едва ли не друзьями. Но однажды Александр Вячеславович взялся исполнить деликатное порученьице нашего общего руководства — немного присмотреть за Максом Лаптевым и стукнуть наверх, когда нужно. Ради моего же блага. Эта трогательная подробность открылась мне случайно и, надо заметить, неприятно меня удивила. «Вот ты какой, Филиков», — сказал я ему тогда. «Вот я какой, Макс, — легко согласился мой напарничек. — Нормальный. Работаю за зарплату».

Не дождавшись рукопожатия, Филиков спросил участливым тоном:

— Все сердишься, Макс?

— Уже почти нет, — сказал я. — Уже почти понимаю тебя. Наше дело солдатское: сегодня ты, а завтра я. Все под начальством ходим. Имей это в виду, Борода.

Когда-то Александр Вячеславович носил буйную романтическую бороду, вполне отвечая такому прозвищу. Потом романтика ему надоела, и он выгодно обменял свое клочковатое безобразие (а заодно и приятеля Макса) на майорскую звезду.

— Ну-ну. — Филиков задумчиво потер голый подбородок. — Значит, ты здесь по службе?

— Что ты, Борода! — усмехнулся я. — Это у вас, майоров, служба. А у нас, капитанов, службишка. Ты режимный объект охраняешь, а я так, погулять вышел.

— Ну гуляй-гуляй, — проницательно сощурился майор.

Видимо, он решил, что начальство теперь уже меня прислало пошпионить за ним, за Филиковым. Старая верная тактика. Заложить того, кто прежде закладывал тебя, — от такого удовольствия мало кто из смертных откажется. Мой бывший приятель искренне считал меня способным на взаимную пакость.

Чтобы не разочаровывать Филикова, я ответил ему ласковым взором соглядатая и пошел обследовать территорию двора.

Для объекта номер раз двор был тесноват. Там, где во время школьной переменки могли одновременно могли носиться человек пятьдесят мелких оболтусов, теперь сгрудились сотни две крупных взрослых, которым тоже не стоялось на месте. Птичий базар начинался уже в двух шагах от ворот, а заканчивался на ступеньках школы. Из-за тесноты было трудно соблюсти все правила безопасности. Пока я осматривался, журналисты с их телекамерами и диктофонами как-то незаметно затоптали меловую черту на асфальте, отделявшую их загончик от стойбищ избиркомовских наблюдателей и филиковских кадров. Те, в свою очередь, невольно перемешались с прессой. Броуновское движение толпы по-свойски побратало цветастые кофточки и легкие куртенки гостей с черными тяжелыми пиджаками секьюрити.

В этой многоцветной окрошке Исаев мог раствориться без проблем. Ему и маскировка была не нужна: половина летних курток-накидок, которые теперь носят москвичи, по фасону точно такие же, как у позавчерашнего беглеца. Турецкий ширпотреб.

Заметив непорядок в толпе, майор ругнулся и дал команду пиджакам восстановить резервации. Черные спины энергично задвигались, оттесняя журналистов от наблюдателей, а тех и других — от ворот. Пестроты стало меньше, однако лишь на короткое время. Полностью и надолго вернуть людской водоворот в былые рамки не удалось даже очень старательному Филикову: постукивать на друзей и управлять толпой — две разные профессии. В наружке тихарь Борода был уместен. Но в должности главного распорядителя бала выглядел слабовато.

Идеальное место для теракта, невесело подумал я. Образцовое, прямо из учебника.

С каждой минутой мои подозрения все сильнее перерастали в уверенность. Исаев здесь. Такого шанса он не может упустить. Кремль ему недоступен, маршрут движения президентского автопоезда засекречен, зато его конечный пункт очевиден всякому. Быть может, два кэгэ взрывчатки уже бродят в толпе вместе с хозяином.

Но где именно хозяин? И кто именно хозяин? Острые крючки вопросительных знаков, впиваясь в бока, дергали меня на каждом шагу. Высоких стриженых в курточках было навалом и среди журналистов, и среди наблюдателей. Каждый из них мог бы оказаться Исаевым, лица которого я по-прежнему не знал.

Правда, он тоже не видел лица капитана Лаптева. В тот вечер погоня шла вслепую: мой крик бежал за его затылком. И на последней секунде затылок технично ушел в отрыв...

Не без труда мне удалось вклиниться в плотный круг аккредитованных журналистов. Сперва я мысленно отсек всех дам, затем всех низких, толстых, пожилых и волосатых мужчин — чтобы с пронырством начинающего филера оглядеть ламинированные пропуска у тех, кто остался под подозрением. Едва ли «Мститель» нагло явился сюда под настоящей фамилией. И все же... Нельзя упускать ни единого шанса.

Так. Мурзандеев, Мищенко, Линцер, Баранов, Журавлев, Мокеев, Абаринцев, Лагутин, Сергиев-Посадский, Кулебякин, Чертанов, Пухова... о, черт, промахнулся, это ведь стриженая дама!.. Медведев, Гопман, опять Медведев, Сигал, еще Медведев... да тут их целая берлога... Гаспаров, Злотин, Красько... а этого никак не разберу... Иса... Исаев?!.

Солнечный блик на пропуске мешал мне рассмотреть вторую половинку фамилии. Повернись же, чтоб тебя!..

— Вы кого-то ищете? — ухмыльнулся тип и, отстегнув от кармашка пластиковый прямоугольник, сунул мне его под нос. Исайкин! Стоящие рядом Злотин и Красько иронически мне подмигнули.

Должно быть, тружеников пера и телекамеры очень забавлял эфэсбэшник, который обшаривал их ряды маниакально-беспокойным взглядом. Если бы они знали про два килограмма пластита, их веселости бы здорово поубавилось.

... Муромцев, Ковалик, Филимонов, Ганкин...

Никто не может предсказать поведение «Мстителя», как только он поймет, что сегодня Президента вообще здесь не будет. Потому-то я обязан задержать его раньше, чем он поймет...

... Ухтомский, Коровин, Климович, Венедиктов, Долин, Мурзандеев... как, неужто еще один Мурзандеев? А, нет, это я уже пошел по второму заходу. Мимо! Двигаемся дальше.

Я вынырнул из репортерской тусовки и, работая локтями, врезался в самую сердцевину кружка официальных наблюдателей.

— Поосторожней! Куда прешь? — недовольно сказали мне с двух сторон.

Если верить пластиковому пропуску, первый говоривший был наблюдателем от партии Товарища Зубатова товарищем Лапузиным. Пожилым, низеньким и лысым. Отпадает.

Второй из говоривших носил фамилию Вольников и представлял здесь движение Генерала. Вольников был высок, но тоже сильно в годах. Снова не мой кадр.

— Куда надо, туда и пру, — мрачно сказал я. Любые извинения в такой ситуации вызвали бы нездоровый интерес ко мне. — Здесь режимный объект, товарищи. Не забывайтесь. Враг не дремлет.

Услышав знакомые с детства слова, старцы-наблюдатели мигом подобрели и дали мне дорогу. Я полез разглядывать пластиковые прямоугольнички на тех, кто больше соответствовал приметам.

Гульченко, Соколянский, Свободин, Клейман...

Я еще продвинулся вперед, опять кого-то толкнул и опять не извинился.

... Бартошевич, Тулинцев, Бирюков, Оренов...

Чем глубже я залезал в толпу, тем чаще мне попадалось высокие стриженые люди — прямые кандидаты в «Мстители». Короткая стрижка сейчас, к сожалению, в моде.

... Пожаров, Храпунков, Арзуманян, Письменный, Романов, Левитин...

Нет, это абсолютно бестолковое занятие, сказал я себе и начал выбираться из толпы обратно. В одиночку, тут ничего не сделать. Нужно задействовать всю охрану, устроить здесь тихую тотальную проверку. Признайся же, Макс: ты и полез изучать фамилии на пропусках, чтобы отсрочить неизбежное — серьезный разговор с Филиковым. Но дальше тянуть нельзя. Безопасность людей важнее твоих личных обид...

Майор Александр Вячеславович стоял на ступеньках школы и отдавал подчиненным распоряжения. Мой сбивчивый рассказ сперва заставил его посуроветь, но вскоре лицо его разгладилось. Под конец на губах Филикова заиграла хитренькая улыбка.

— То есть, — подытожил он, — я обязан сейчас навести здесь повальный шмон на основании твоих оч-чень смутных подозрений...

— У него взрывчатка, — напомнил я.

— Конечно-конечно! — закивал Филиков. — У него полно взрывчатки. Он психопат, наркоман, инвалид кавказской войны и мечтает взорвать Президента с целью личной мести... — Его насмешливый тон не оставлял мне никаких надежд. — Неплохо придумано, Макс. Если бы я тебя не знал, наверняка бы купился. И вместо торжественной встречи Президента устроил бы тут шухер на весь микрорайон. А ведь наш старик не любит шухера и не любит тех, кто его наводит... Что ж, ты бы меня красиво умыл, Макс. Но извини: реванша у тебя сегодня не получится.

— Да не... — начал было я, однако запнулся. Фразу «Да не будет здесь никакого Президента!», повисшую у меня на кончике языка, я так и не произнес. Нулевая форма, черт! Я же давал Болеку подписку.

— Что значит твое «дане», Макс? — снисходительно улыбаясь, переспросил Филиков. Разгадав мой хитрый план, майор был счастлив.

— Ничего, — со вздохом ответил я. — Ладно, Филиков, пускай ты не веришь мне... Но хоть кто-нибудь тебя может разубедить?

— Даже двое. — Майор дважды ткнул пальцем в небо. — Генерал Голубев и Господь Бог. Если кто-то из них отдаст приказ, я наведу любой шмон где угодно. А пока — уж прости!

Довольный Филиков отвернулся к своим подчиненным-пиджакам. Я быстро поднялся на ступеньку вверх и вошел в школьный вестибюль. Сам того не желая, майор натолкнул меня на простую мысль. Хочешь приказа, Борода? Будет тебе приказ! Сейчас вот найду телефон...

После странной истории с автоматчиками я не хотел звонить генералу Голубеву, а налаживать прямую телефонную связь с Богом не научились даже спецы из ФАПСИ. Однако примерно на середине между Голубевым и Богом была еще одна инстанция. Ее-то номер у меня имелся.

Взяв чересчур резвый темп, я проскочил лишние полсотни метров по пустынному школьному коридору, и только когда уперся в дверь с буквой «М», сообразил повернуть обратно к вахте.

Телефон я заметил на низеньком столике, под вывешенным расписанием звонков. У аппарата за столиком нес дежурство старлей Егоршин, с которым мы вместе неоднократно брали штурмом Лубянский лифт. Закованный в броню черного костюма, Егоршин тоскливо потел.

— Здравия желаю, капитан, — пробурчал старлей и в своей обычной манере добавил: — Дурдом!.. На второй этаж, где голосуют, нагнали контингента со всего Управления. Дурдом! А мне здесь одному охранять и телефон, и лестницу наверх...

— Крепитесь, Егоршин. — Я пододвинул к себе свободный стул, нашел в блокноте номер, набрал его. — Это Администрация Президента? Я — капитан ФСБ Лаптев. Соедините меня с Болеславом Яновичем.

Услышав мои последние слова, старлей тихо снялся с места и почтительно отступил к дверям, дабы не мешать переговорам на государственном уровне. Однако никаких переговоров у меня не вышло.

— Болеслава Яновича нет, — откликнулся женский голос. — Он в Центризбиркоме. Что ему передать?

— Спасибо, ничего не надо. — Я досадливо бросил трубку и глазами поискал старлея, чтобы возвратить его на пост.

Егоршин тем временем успел обрести нового собеседника — высокого стриженого парня с забинтованной ладонью. Вот вам еще один кандидат в «Мстители», подумал я. Какой уж там по счету?

Кандидат по фамилии Леонтьев переминался с ноги на ногу: наверно, выяснял расположение здешнего сортира. Ну точно!

— ... Вон там, в конце коридора. — Старлей показал рукой.

Бурча себе под нос, парень прошел мимо меня. На всякий случай я прислушался к его тихому заунывному бормотанью. Чисто инстинктивно.

«... бвина, дежды, тихо, йславы, недо, лгоне...»

Что за тарабарская считалка? — удивился я про себя. — «Бвина»? «Дежды»? На каком это языке?

Спина бурчащего парня начала удаляться от меня в сторону двери с буковкой «М».

«Жилнас, обман...» — напоследок услышал я.

И внезапно все понял.

Крохотные разбросанные детальки, пустые и ничтожные по отдельности, вдруг соединились вместе и образовали сообща уже нечто.

Высокий рост. Стриженый затылок. Небольшая сутулость. Чуть отвисшие полы курточки (с чего им отвисать? материя же совсем легкая!). Бинт на правой руке. А, главное, считалка...

Макс, это ведь никакая не тарабарская считалка! «Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман» — вот это что такое. Пушкин из школьной программы. Стих «К Чаадаеву»! И в письме «Мстителя» — опять Пушкин: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья...»

«Леонтьев» — это и есть Игорь Исаев! Он! Автор письма. Хозяин пластита. Сумасшедший террорист. Какому нормальному наблюдателю на выборах придет в голову бормотать Пушкина?..

Наученный опытом позавчерашней погони, я удержался от громкого окрика «Стой!» и очень мягко, стараясь не шуметь, двинулся следом за террористом. Якобы тоже в сортир.

Если пластит действительно у него под курткой, а взрыватель механический либо электрический, то без подготовки Исаева не взять. Все, что я могу и должен сделать, — локализовать его в безлюдном помещении, а потом эвакуировать всех отсюда подальше. Школьный туалет, когда он пуст, — наилучшее место. Благодаря моей универсальной отмычке я могу и открывать, и закрывать любой замок.

Подождав, пока Исаев-Леонтьев скроется в комнатке с буквой «М», я приложил ухо к двери и услышал мерные глухие удары. Что он там делает? — удивленно подумал я. — Гвозди заколачивает в стену?

Я слегка приоткрыл дверь. Потом открыл ее побольше, а затем просто вошел внутрь. «Мститель» не услышал меня и не увидел: стоя у противоположной стенки ко мне спиной, террорист размеренно долбил головой в эту стенку и бормотал.

Теперь это уже были не стихи. В паузах между ударами «Мститель» шепотом ругался — с кем-то глубоко внутри себя. Я был почти уверен, что в истории болезни Исаева отыщутся слова про тяжелую фронтовую контузию. Дикую головную боль можно притушить только наркотиком. Наверное, травка у террориста вышла вся.

Кроме Исаева, в сортире больше никого не было. Прекрасно. Я попятился обратно к двери, чтобы замкнуть ее снаружи...

— Не спеши, капитан Лаптев, — сказали сзади. В спину мне уперся ствол. — А ты, Игорь, наоборот, поторопись.

Исаев резко обернулся на голос, выставляя вперед правую забинтованную ладонь. Из-под бинта показалась сине-зеленая жилка провода. Кнопка электровзрывателя, черт, я так и думал... Камикадзе!

— Чего вам надо? — хрипло спросил Исаев, глядя на меня и на человека позади меня. У «Мстителя» были серые прогоревшие глаза. Людям с такими глазами умирать совсем не страшно — они и так уже умерли.

Я промолчал. Человек за моей спиной ответил:

— Друг помнит о тебе. Он велел тебе помочь, если что... Ступай и отомсти за ребят, как ты хотел. А с этим я разберусь.

— Дру-у-у-уг... — протянул Исаев. Он сжал левую ладонь в кулак и с силой ударил себя по макушке. В глазах его из-под слоя пепла выпорхнула живая искорка. — Я это сделаю. Я помню. Я иду...

Человек сзади оттолкнул меня к стене, чтобы освободить проход для «Мстителя». Едва Исаев вышел и мы остались вдвоем, ствол перестал утыкаться мне в спину.

Я немедленно обернулся. Амбал, стоящий напротив, был мне знаком, но как-то неотчетливо: то ли впрямь я где-то встречался с ним раньше, то ли это все шуточки ложной памяти.

Зато с таким оружием, как у него, мне доводилось встречаться наверняка — и последний раз не далее, как позавчера. Сейчас, правда, спецавтомат «Вал» был достроен еще глушителем.

— Кто вы такой? — спросил я.

— А что, разве не видно? — Свободной рукой автоматчик одернул свой черный пиджак стандартного лубянского покроя.

— Коллега?

— С некоторых пор. — Мой с-некоторых-пор-коллега щелкнул предохранителем автомата. — Ты у нас в печенках сидишь, Лаптев...

— У кого именно сижу? — переспросил я, мечтая выиграть еще секунд пятнадцать.

Шансы мои были слабые, но они были. У тульских портативных автоматов с откидным пружинным прикладом есть одна конструктивная недоработка: изначально слишком тугая пружина. С «Валом» надопобегать с полгода, чтобы ее ослабить и отучить железяку приклада схлопываться в самый неудобный момент. Я вспомнил слова Сережи Некрасова о том, что эта партия «Валов» была закуплена всего месяц назад. Следовательно...

— У нас, — амбал неторопливо повел стволом слева направо. Примерился. — У тех, кого запихнули в вашу консервную банку к вашему дураку Голубеву.

Я тотчас же смекнул, где и когда видел этого типа. Позавчера он и еще двое хотели влезть в наш перегруженный лифт, на третьем этаже. Старлей Егоршин еще их не пустил...

Ну да, правильно! Новое пополнение. Остатки расформированной службы Сухарева. Теперь многое становится мне понятно.

— Сам ты дурак! — оскорбился я за своего начальника, задевая локтем ствол автомата. Как бы случайно.

Ствол отъехал назад и тем самым нарушил непрочное равновесие этой тульской игрушки-раскладушки. Пружина приклада пересилила защелку фиксатора возвратного механизма. За четверть секунды до того, как указательный палец автоматчика придавил спусковую скобу, приклад громко чавкнул и сложился, крепко защемляя ему большой палец...

— А-а-а!.. твою мать!.. — Беззвучная очередь пошла в потолок.

Я обеими руками сжал мертвой хваткой этот плюющийся огнем железный капкан и, уворачиваясь от непрерывной очереди, направил ствол в сторону. Мне и нужно-то было всего — опустошить куда-нибудь магазин.

Однако амбал проявил повышенную нервозность и со злобным матом начал выдергивать у меня пленную руку: да так неловко, что подбородок его вдруг оказался на линии огня.

— А-а!... — Вопль захлебнулся.

Последняя пара пуль из двадцатки отыскала свою мишень. Амбал-самострел залился кровью и рухнул на кафельный пол сортира, но у меня не было времени выяснять, насколько бесповоротно он сам себя укокошил.

Я и так потерял уже несколько минут. За это время два кило армейского пластита верхом на безумным камикадзе Исаеве могли ускакать далеко-далеко, в волшебную страну Ба-Бах. Если живая мина сработает посреди школьного двора, то попутчиков у Исаева будет ужас сколько много.

Стартовав прямо от дверей с буквой «М», я пролетел мимо изумленного Егоршина, потеющего на боевом дежурстве у телефона. По дороге я снес напрочь какую-то пальму в кадке, раскидал в стороны пару усердных пиджаков, охраняющих никому не интересный гулкий вестибюль (майор тупица, лучше бы он в сортире выставил пост!), локтем распахнул входную дверь и выбежал из здания.

Теперь лестница вниз: ступенька, ступенька, еще ступенька!

На предпоследней, чуть возвышаясь над толпой, раскорячился Филиков в позе рыболова, у которого течением только что унесло любимую удочку.

— Макс, ты что-нибудь понимаешь?.. — обалдело выдохнул он и снова, как баран, уставился на школьные ворота. — Почему он без сопровождения?!

Нахальство майора меня разозлило до крайности. Неужели он думал, что пока его кадры зевают, Макс Лаптев один кинется сопровождать по пятам террориста-камикадзе?

— Потому что меня надо было слушать! — сердито огрызнулся я, отлавливая взглядом стриженый затылок.

Затылок мелькал уже у самых ворот. А недалеко, по ту сторону ворот... Этого мне еще не хватало!

Теперь-то я догадался, о ком говорил майор и на что он так смотрит.

Длинный черный «линкольн» вальяжно тормозил за зелеными прутьями школьной ограды. Не будь я уверен, что сегодня Президент здесь не появится, и я бы издали принял эту машину за президентскую.

— Приехал... приехал... — Толпа возбужденно заколыхалась и поползла к забору. Парни майора Филикова не сдержали натиска.

Обогнав всех, первым за ворота вырвался Исаев. Я еще не знал, кто додумался идиотски подражать президентскому выезду, однако уже понял, что случится через мгновение.

«... Презедент! Ты покойник. Я убью тебя во чтобы то не стало...»

Ах, черт! Он ведь тоже уверен, что там Президент!..

Пассажиров «линкольна» уберечь мне не удастся, мгновенно просчитал я. Поздно. Спасти бы тех, кто сейчас кинется к подъехавшей машине.

— Наза-а-ад! — заорал я и, выхватив свой «Макаров», разрядил в воздух всю обойму. — За воротами бомба! Ложи-и-ись!

Как ни странно, толпа меня услышала: быстрее всех на асфальт попадали люди, стоявшие поблизости от меня, но и дальний край толпы, которому грозила реальная опасность, вовремя отхлынул от школьной ограды.

И тогда живая бомба, наконец, взорвалась.

Сначала за оградой абсолютно беззвучно вспух грязно-красный пузырь, весь сотканный из огня, дыма, земли и крупных обломков машины. Затем настал черед звуков: несколько сот барабанщиков одновременно вдарили по своим веселым барабанам. Жаркий смерч с сильным запахом горелого капронового троса играючи смял створки железных ворот, пронесся над залегшей публикой и уже совсем на излете врезал мне по лбу своим горячим воздушным кулаком...

— ... Макс! Макс! — Меня тормошил Филиков, возбужденно-радостный и чумазый. — Макс, очнись! Это был не Президент!.. Слышишь ты, не Президент!..

— А кто? — вяло спросил я и сел на ступеньку. Я и без Филикова знал, что не Президент. Башка моя трещала еще немилосердней, чем утром.

— Клоун этот, ну пестрый, пидор, Фердинанд! Машину «линкольн» где-то достал. Вырядился, понимаешь, в костюм, причесочку сделал... — Рапортуя, Филиков преданно заглядывал мне в глаза. Теперь он окончательно уверился: капитан Макс Лаптев есть тайный соглядатай генерала Голубева и приставлен к майору для надлежащего контроля. — Сам он виноват! Ходил бы в своем обычном барахле, как всегда, никто бы его не спутал.

— Кто-нибудь еще пострадал? — Я оглядел пустой школьный двор. Убедившись, что опасности больше нет, любопытная толпа дружно пересыпалась со двора за ворота, к эпицентру взрыва.

— Серьезно — никто! — поспешно доложил Филиков. — Только гомик со своим шофером. И этого, с бомбой, естественно, тоже на куски... — По разумению майора, потери для общества были невелики. Служебную карьеру Бороды они подпортят, но не остановят. — Ты, главное, не забудь, Макс: наши ребята здесь ни при чем. Это все бывшие парни Толяна! Я поставил двоих на ворота, а они оголили пост и куда-то смылись...

— Толяна? — вздрогнул я.

Моментально я прокрутил в памяти последний — взаправду последний! — разговор с Германом Семенычем из инвалидского Комитета. И тут же вспомнил огненный гриб на месте деревянного грибка у пепелища ОКПИМВа.

— То есть Сухарева, я имею в виду, Анатолия Васильевича, — быстро поправился Филиков. — Они, Макс, шефа своего бывшего так промеж собой звали. Не по имени-отчеству, как положено, а Толяном, словно авторитета крутого...

Я постарался встать на ноги, и это мне удалось. Со второго раза.

Головоломка была собрана, недостающее звено найдено — жаль, что поздно. Формально я ни в чем не провинился. Фактически же я провалил задание, которое сам себе и поручил.

Я не умею воскрешать мертвых. Мне осталась одна забава — поставить финальную точку в этой гнусной истории. И я ее поставлю.

Отодвинув рукой Филикова (тот послушно исчез), я поднялся вверх по ступенькам, миновал вестиюбль и добрался до телефонного поста старлея Егоршина. Егоршин сразу же пододвинул ко мне аппарат, а затем предупредительно слинял.

Сперва я позвонил безработному Ване Воробьеву. Архивный юноша понял меня с полуслова и согласился без колебаний.

Затем я набрал еще один номер. Откликнулся бодрый пожилой голос с легким иностранным акцентом.

— Вас беспокоит капитан ФСБ Лаптев, — произнес я. — Ваш телефон мне дал Валерий Волков. Как я понял, вы пишете новую книгу?

— О, да-да, карательная психиатрия в СССР, — подтвердил голос, — История вопроса. Как сажали и как выпускали... Сэр Волков говорил, что у вас имеется богатый опыт...

— Вам исключительно повезло, — обрадовал я собеседника. — Вы не только можете посмотреть наш древний красивый обычай, но и сами в нем поучаствовать... Вы готовы, сэр Максвелл?

— Участвовать? Йес! — ответил британец с энтузиазмом, хотя и слегка озадаченно. — Я готов, сэр Лаптев. Когда?

По его тону я догадался, что лорд Бертран Томас Джеффри Максвелл, крупный спец в области советских психушек, классику советского кино абсолютно не знает. Да оно, пожалуй, и к лучшему.

— Сегодня, — сказал я. — Немедленно. 

58. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Регистрацию рейса на Кейптаун объявляли подряд на трех языках: русском, английском и еще одном, немного похожим на немецкий. Видимо, это и был африкаанс — родной язык белокожего потомка южноафриканских буров бизнесмена Ван дер Сыроежкина. К глубокому сожалению, потомок буров не удосужился изучить родное наречие. Недосуг было. Партийные дела затрахали, извиняйте.

Еще возле стойки заполнения деклараций некий индус придавил мне в тесноте ногу тяжелым чемоданом. Я длинно выругался на чистом русском, а затем, опомнившись, вкратце повторил свои доводы и по-английски.

— Сорри. — Владелец мигом убрал тяжесть с моей ноги.

— Ладно, живи пока, — сердито отмахнулся я и, прихрамывая, встал в хвост очереди на регистрацию билетов. — Бхай-бхай, камасутра. Пролетарии всех стран, будем взаимно вежливы.

Изнутри аэропорт «Шереметьево-2» очень напоминал мне базар и вокзал в одной гремучей упаковке. Везде тут кипела и бурлила жизнь, надоедливо перехлестывая через край.

В нескольких шагах от меня стая гоблинов открыто, не боясь ментов, раскручивала на бабки нескольких япончиков или тайванчиков — хрен их там разберет, ху есть кто. Это была довольно экзотическая форма лома: местные братки пытались запродать гостям каких-то крокодилов. «... Наше последнее предложение: мы скидываем еще десять процентов, а вы берете у нас всех аллигаторов. Себе в убыток отдаем, ради уважения к вашему народу. Но только чтоб не за масло, в натуре, не за кофе, а за налик! За налик, вы сечете, мужики? Доставка самовылетом!..» — «... У нас очень маленький есть страна...» — «... Вот с этими аллигаторами и отвоюете себе страну побольше». — «... Но годовой курс национальной валюты имеет резкие колебания...» — «... Да кому нужна ваша говенная рупия? Баксы, баксы гоните, и все дела...»

Здесь же рядом, под электронным таблом с расписанием вылетов, древняя старуха в страусиных перьях громко напрягала недоумка, с головы до ног обвешанного пейджерами. «Валерий! — трубила она на весь зал. — Ва-ле-рий! Я никуда не лечу, пока вы мне ясно не скажете, почему эти юные пионэры идут в афише раньше меня?!» Стоявшие поодаль мордатые пионэры, лет под сорок каждый, ненавидяще косились на старую каргу. «Надежда Львовна! — Дуболом с пейджерами прикладывал ручки к сердцу. — Ей-богу, не в смысле чтобы вас обидеть, а по алфавиту! Это пипл из группы «Доктор Вернер» — значит, на букву «дэ», а вы начинаетесь на букву «эль». Ваша буква по порядку идет позже ихней...» Старая кошелка знать ничего не желала. «Идите в попу с вашими порядками, Валерий! — орала она. — Я — Надежда Лисовская!.. Я семьдесят пять лет на эстраде!.. Ко мне Сережка Есенин за кулисы бегал!.. Мне еще Совнарком выписал охранную грамоту как ценному памятнику культуры города Москвы! Если меня сейчас кондратий хватит из-за вашего вредительства, вы под суд пойдете за вандализм!..»

Русский сервис мог кого угодно излечить от ностальгии. Волнующая процедура расставания с Родиной потонула в шуме всего этого цыганского табора, в утомительной толкучке зала, в двух невыносимо медленных очередях. Пытку нисколько не укоротили даже две стодолларовые купюры, предусмотрительно вложенные мною в загранпаспорт. Деньги испарились безо всякой пользы.

Раньше я как-то не замечал здесь такого совкового бардака. До сих пор я выходил на посадку сквозь удобный и малолюдный vip'овскийзал, а потому верил, что хоть на границах державы мы стыдливо маскируем нашу азиатскую рожу толстым-толстым слоем европейского макияжа. Лишь теперь, путешествуя инкогнито и разом утеряв великие преимущества зеленого коридора, я усек, каково быть простым отьезжантом из страны побежденного социализма.

Самым долгим оказался досмотр багажа. Движение вперед то и дело тормозились нудными препирательствами пассажиров с каменными бабами на контроле: о том, что можно вывезти так, а за что надо доплачивать отдельно. Очередь злилась. Позади меня кто-то яростно шуршал газетой, изредка подталкивая меня в спину со словами: «Нет вы послушайте, до чего мы дожили! Котят топить! Котят! И они еще имеют наглость называют это реформой экономики! Да стрелять их надо, голыми руками...»

Руки мои были заняты чемоданами, подбородком я придерживал паспорт с авиабилетом. От каждого тычка я мог обронить их на пол.

Не оборачиваясь, я сквозь зубы поддакивал этому дебилу: «Стрелять, конечно, стрелять, об чем разговор...»

Когда до полосатого барьера мне осталось пройти всего ничего, впереди опять произошла заминка. Двое каких-то кретинов застряли на контроле с самой невероятной ручной кладью, какую здесь можно себе представить, — овчинными тулупами и валенками. Гардеробчик аккурат для Южной Африки! Каменные тетки, заподозрив контрабанду, потребовали развернуть поклажу и стали прощупывать каждый шов. Ничего, кроме нафталина, в валенках не нашлось, но уж запах освобожденного нафталина был таким стойким, что преследовал меня до самого входа в самолет.

Лишь на борту комфортабельного «боинга» я вздохнул свободнее.

Какой простор! Вылет ожидался минут через десять, а салон нашего бизнес-класса был заполнен меньше чем на две трети. Место слева от меня тоже пустовало. Справа, возле иллюминатора, уже дремала какая-то помятая будка. Как только я занял свое четырнадцатое кресло, будка приоткрыла один глаз и мутно спросила:

— Ты не хохол, нет?..

Я помотал головой.

— Не люблю хохлов, — созналась помятая будка, приоткрывая и второй глаз. — Они, блин, повесили у меня предка, гвоздями к стенке прибили... Все-таки событие, правда, блин? Можно было культурно отметить, нормально выпить-покушать... А они банкет устроили — на ко-пей-ку! Скупые, жуть! Мы еще по второй не разлили, а вся икра уже тю-тю... — Глаза соседа закрылись так же внезапно, как и открылись. Голова съехала на грудь. — Разбуди меня в Красно... ярске... я там вылезу... — невнятно проговорил он и отрубился.

Никакой посадки в Красноярске у нас, разумеется, не ожидалось: мы летели строго через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Я крепко пристегнул ремнем эту бессмысленную пьяную харю, очень надеясь, что она продрыхнет хотя бы до Мадрапура. Или, того лучше, до самого Кейптауна. Пусть потом разбирается с тамошними хохлами.

За пару минут до взлета объявился сосед слева. Был он белобрыс, пухл, имел двойной подбородок и серые рыбьи глазки. Ему бы еще на голову пробковый шлем — получился бы вылитый юаровский плантатор с обложки старого журнала «Крокодил». Не дай Господи, затосковал я, если он решит поговорить со мной на родном языке...

Я как в воду глядел!

Едва наш «боинг» оторвался от земли, как этот плантатор уставил на мою персону рыбьи буркалы и, принимая меня за соплеменника, требовательно сказал:

— Глюкауф.

На языке африкаанс это могло обозначать все что угодно. «Доброе утро» или «подвиньтесь», «сегодня хорошая погода» или «у меня в ботинке гвоздь». Я сделался южноафриканцем так скоропостижно, что не добыл себе даже карманного разговорника.

— Глюкауф! — настаивал плантатор.

Совсем не реагировать было глупо. Отвечать ему по-русски или по-английски — весьма подозрительно для исконного бура Ван дер Сыроежкина. Проще всего было сыграть глухонемого бура. Я вытаращил глаза и легонько помычал в ответ, шевеля пальцами, как это обычно делают глухонемые.

Плантатор испуганно отпрянул от меня. И, еле дождавшись, когда мы наберем высоту, торопливо пересел отсюда в дальний конец салона.

Однако сиденье его пустовало недолго. Стоило капитану лайнера Бену Стормфельду на трех языках пожелать нам из динамика приятного полета, как на свободное место плюхнулся еще один мой соседушка — с ближайшего кресла через проход. Не без содрогания я узнал в этом долговязом живчике одного из двух недоумков, которые сегодня перли через таможню валенки.

— Ловко вы отшили этого педика, — похвалил меня новый сосед и ткнул пальцем в сторону отсевшего плантатора. — Он ведь к нам с Андрюхой тоже клеился в аэропорту. Тоже глюкнуть предлагал...

— Разве это был педик? — удивился я, выходя из образа глухонемого бура.

В мое казино частенько захаживали парни из «Голубой лагуны», и я полагал, будто знаю повадки гомосеков. Белобрысый плантатор никак им не соответствовал.

— Педик, само собой, — заверил меня долговязый. — Ясное дело.

Он взял у подошедшей стюардессы две открытые бутылочки с кока-колой: одну передал мне, а другую взял себе. Свою он, впрочем, туг же опрокинул себе на брюки. Полез в карман за носовым платком — и обронил себе под ноги ключи.

— Не везет так не везет... — печально произнес растяпа, выползая с ключами из-под кресла. — Будем знакомы, — добавил он. — Паша Печерский, оператор телекомпании «Останкино». Со вчерашнего дня собкор на станции «Мирный», в Антарктиде...

Десяток секунд я раздумывал, каким бы псевдонимом прикрыть себя. Вариантов была масса. Чтобы грамотней рулить партийной организацией, я набил себе полный чердак партийной литературы. Должна же она теперь хоть на что-то сгодиться!

— Жора, — представился я. — Жора Плеханов, бизнесмен.

Печерский пожал мне руку и глубоко оцарапал себе палец о мой перстень с бриллиантом.

— Из-за этих педиков, Жора, вся моя жизнь наперекосяк, — угрюмо сказал он мне, промокая кровь платком. — Вообще-то говоря, сперва я и сам оплошал. Мы с Андрюхой, с Мельниковым, назюзюкались в одном колхозе и запороли для новостей съемку Товарища Зубатова...

— Того самого? — лениво полюбопытствовал я. — Кандидата в президенты?

Слава Богу, я всегда избегал общения с телекамерой. И сейчас даже оператор с ТВ не распознал в бизнесмене Жоре Плеханове первого зубатовского зама.

— Во-во, лысого, — кивнул оператор. — Новый наш директор, Полковников, когда ему донесли, встал на уши. Раз так, говорит нам, привезите мне к вечерним новостям чего-нибудь желтенького. Искупите вину. А не то, говорит, уволю к свиньям собачьим...

— Ваш директор — педик? — догадался я.

— Не-ет, он-то как раз наоборот, — помотал головой Печерский. — Слушайте дальше, Жора... Сели мы в «рафик», поехали. Андрюха звонит по дороге в ГАИ: мол, нет ли какой аварии, с жертвами? Аварии, отвечают, нет, но есть хорошая автомобильная пробка в Большом Афанасьевском. Рванули мы в Большой Афанасьевский...

Мимо нас стюардесса опять провезла свою тележку. Не желая рисковать, Печерский обеими ладонями медленно обхватил бутылочку с кока-колой и жадно присосался к ней. Пока рассказчик пил, я бросил взгляд в иллюминатор. «Боинг» уже поднялся над облаками, и горизонт был чист. Лишь где-то сзади наш лайнер догоняла маленькая белая тучка, издали похожая на слона.

— Теплая, — разочарованно сказал оператор. — И газ выдохся.

Я снова повернулся к Печерскому. Тот вертел в руках недопитую кока-колу, не зная, куда ее девать. В конце концов ему пришлось-таки допить свою порцию и подняться с места, чтобы засунуть пустую бутылочку в верхнее отделение для мелкой ручной клади. Но едва оператор встал, как самолет ухнул в воздушную яму, а Печерского кинуло в проход между рядами.

— Ссскотство!.. — выдохнул оператор, влезая обратно на кресло.

При падении он ушиб колено и еще минут пять растирал его рукой, полосуя собственные брюки острым краем стального браслета от часов. Я терпеливо ждал возобновления рассказа.

Наконец, Печерский оставил свое колено в покое и спросил:

— Вы знаете, Жора, кто в России самый главный педик?

— Наверное, Фердинанд Изюмов, — предположил я.

— Чепуха! — горячо возразил телеоператор. — Мелочевка. Самый главный педераст — Железный Болек!

Это было что-то редкое. Среди компромата на Болека, который перед выборами у нас сливали в партийной прессе, подобного мне не попадалось. В основном, наши писали, что Глава администрации — тайный агент Ватикана, что он ворует гуманитарные деньги у сирот, вертит Президентом, как хочет, и регулярно имеет президентскую дочь...

— Быть не может, — засомневался я.

— Я вам говорю! — Печерский неловко дотронулся до ушибленного колена и крякнул. — Мы случайно отсняли в Большом Афанасьевском, как они выходят из подъезда, — он и с ним еще важный кент из Украины, типа премьера. Выходят, обжимаются, шерочка с машерочкой...

— Но, может, это были какие-то переговоры? — все еще недоумевал я.

— Да уж конечно, переговоры! — съехидничал телеоператор. — В подъезде-то! Будто вы не знаете, чем взрослые люди занимаются в подъездах...

— И что было дальше?

— Ничего хорошего, — вздохнул Печерский. — Его охрана нас засекла, Болек нажал на директора «Останкино». Тот перетрусил, взял под козырек и отдал им нашу кассету. И этот педик, я так понимаю, приказал нас с Андрюхой сослать к пингвинам. До Кейптауна летим самолетом, оттуда уже на ледоколе...

Печерский с ожесточением махнул рукой. Браслет расстегнулся, и его часы улетели в проход между рядами. Где, хрустнув, моментально погибли под колесом тяжело нагруженной тележки стюардессы.

— Все одно к одному... — простонал бедняга оператор. Он даже не стал нагибаться за трупом своих часов. — Жизнь как зебра, и я вступил в черную полосу, Жора... Зеркало свое я разбил, новенький «Бетакам» у меня сломался, сюжет я запорол, из московской бригады меня убрали. Жена и та выгнала пинком под зад... Спасибо, хоть билет мне Андрюха взял не на тринадцатое место...

Я почувствовал неприятную истому в желудке. Чужое невезение — это не заразная болезнь. Но мне вдруг захотелось оказаться как можно дальше от Печерского. В каком-нибудь другом самолете. А еще лучше — в другом полушарии.

— Павел, — осторожно сказал я. — Не хочу вас пугать, но сейчас вы сидите на тринадцатом месте. По крайней мере, мое — четырнадцатое.

На физиономии свежеиспеченного собкора в Антарктиде возникла гримаса отчаяния. Бедняга извернулся и начал заглядывать за спинку своего кресла, пытаясь увидеть номер. С противным треском спинка надломилась.

— Точно, тринадцатое... — убито прошептал Печерский.

В тот же миг наш «боинг» резко дернуло. И еще раз. Еще. Еще. Я посмотрел в иллюминатор — но не увидел неба! Что-то белое и плотное, как резина, облепило самолет снаружи. Ровное гудение турбин сменилось истерическим воем. Тележка стюардессы с жутким дребезжаньем покатилась под горку. Освещение в салоне предсмертно замигало.

— Леди энд джентльменз... — сквозь вой турбин еле пробился радиоголос. — Ит уоз э флайн элефант... Кэптэн авиалайнера... просит сохранять...

Но мы уже падали, с каждой секундой забирая все круче вниз. Мои желудок и сердце слиплись в один стонущий комок.

«Во имя отца и сына... — Сжав голову руками, я лихорадочно пытался вспомнить какую-нибудь божественную бодягу. — Ныне отпущаеши раба твоего... Отче наш, кто-то еси на небеси...» Кто же у них там, к чертям, на небеси?

Вместо «Отче наш» мой безмозглый чердак исправно выдавал мне цитаты из крепко заученного партминимума. «Призрак бродит по Европе... Жить в обществе и быть свободным от общества... Шаг вперед, два шага назад... Пролетарская революция и ренегат Каутский...»

Какой же ты остолоп, товарищ Сыроежкин! — еще успел подумать я. — Ну на хрен ты инвестировал бабки в эту партию?! Ведь предлагали же твоему казино быть спонсором Московской Патриархии! Грехов бы не искупил, так хоть знал бы на память весь ассортимент молитв... 

59. МАКС ЛАПТЕВ

Секундная стрелка на моих «командирских» часах перепрыгнула число «12», пробежала несколько делений и совпала с минутной. Тотчас из-за угла донесся приглушенный автомобильный сигнал. Гудок означал, что «лендровер» с британским флажком остановился у главного въезда на территорию клиники.

Еще три минуты — и я начинаю...

План совместных действий мы разработали по пути сюда. Узнав, что предстоит операция по освобождению из настоящей психушки настоящего узника совести, лорд Максвелл подтвердил свою живейшую готовность участвовать. В любом качестве. Если необходимо, лорд даже соглашался таранить главные ворота, жертвуя казенным автомобилем.

«Не надо этих жертв, — остановил его я. — Вам достаточно приблизиться к воротам и подольше сигналить, отвлекая на себя охрану и дежурную бригаду санитаров. Пусть они заинтересуются. Пусть отовсюду к вам сбегутся... Только, пожалуйста, сэр Максвелл, не старайтесь проникнуть внутрь: этим займемся мы с Иваном. Ваша роль на сегодня — изображать чокнутого иностранца, который добивается у входа чего-то непонятного. К примеру, гарантий всеобщего избирательного права для коматозников или, допустим, свободы передвижения для больных параличом конечностей. Одним словом, вам нужно постараться удержать их внимание четверть часа...» Лорд надменно вскинул седую голову: «Четверть часа, сэр Лаптев? В два раза дольше! Я зачту им выдержки из Заключительного акта Хельсинкского совещания. Там только по одним гражданским правам беременных женщин сорок семь резолюций...»

Я опять глянул на свой «командирский» циферблат. Еще минута. Сейчас сэр Максвелл уже начал оглашать отвлекающий меморандум.

Честный британец не догадывался о подлинной причине штурма. Мою сказочку про бедную жертву карательной психиатрии он проглотил поразительно легко. Увы. Как это частенько бывает, наивностью идеалиста грубо и цинично воспользовались секретные службы в лице капитана Лаптева. Эксплуатировать лорда втемную было с моей стороны форменным свинством, но вываливать на него наши дворцовые тайны я поостерегся. В конце концов, архивный юноша Ваня Воробьев тоже пока не знал, на какого именно супостата мы начали охотиться. Так гораздо удобнее. Витамин неведенья чрезвычайно полезен для здоровья дилетантов. А прибегать теперь к услугам профи, вроде Филикова, мне почему-то совершенно не хотелось...

Все. Пора. Прижимаясь к стене, я сделал Ване знак рукой.

Юноша Воробьев в белом медицинском халате возник перед дверью служебного входа и застучал кулаком по железу. Телекамера со скрипом развернула к нему объектив.

— Ванька, ты? — донесся удивленный голос из динамика переговорного устройства. — Ты ж еще зимой к инвалидам свалил...

— Открывай, открывай, я вернулся! — поторопил Воробьев. — Эрик снова взял меня в штат, на свободную вакансию.

— Чего-то я не видел приказа, — забурчал динамик.

— Был вчера приказ, — очень натурально соврал архивный юноша.

— Если вчера, то, может, и правда был, — в раздумье произнес динамик. — Меня одна сволочь на полдня вырубила... Эх, жалко, наши ребята все к воротам умотали, даже спросить не у кого... Ну ладно, открываю.

Железная створка стала отодвигаться. Я быстро освободил от маскировочных тряпок Валерии презент и, взяв его наизготовку, первым шагнул в дверь. Воробьев следом за мной.

— На пол! — злодейским шепотом скомандовал я. — Живо!

Увесистая крупнокалиберная штанга оттягивала мне все руки.

При каждом моем движении патронная лента так и норовила стегнуть по коленкам грузным металлическим хвостом. А захоти я сейчас нажать на спуск, сила отдачи вынесла бы меня, пожалуй, обратно на улицу... И все-таки у пулемета, думал я, есть одно преимущество перед другими видами стрелкового оружия: чисто психологическое. Любой человек с воображением мигом представит размеры дырки, какую в нем может сделать пуля крупного калибра.

— Живо! — повторил я, обводя комнатку стволом.

В помещении оказалось двое пятнистых вохровцев и всего один дежурный санитар — тот самый могучий Вова, в чьем халате я путешествовал по больничному корпусу номер два. Недостатком воображения вохровцы не страдали: при виде пулеметного ствола оба беспрекословно упали на пол. Санитар же чуть-чуть промедлил.

— Ах ты... — выдохнул он, узнавая во мне вчерашнюю сволочь, которая вероломно атаковала его загривок.

— История повторяется, — доходчиво объяснил я санитару. — Оба раза как фарс. Давай-ка сюда свой халат, тапки и подставляй шею...

Две минуты спустя мы с Воробьевым уже вступали на территорию клингородка. Цветочки сигнализации я вырвал с корнем, дабы понапрасну не тревожить здешних больных и здоровых мелодией песни «Светит месяц». Как там говорил Эрнест Эдуардович? «Тишина и безмятежность — лучшее наше лекарство». Очень, очень глубокая мысль. Передозировка такого лекарства еще никому не повредила.

Оседлав припаркованный у дверей свободный электрокар, два деловитых санитара — я и Ваня — тихо покатились по асфальтовой дорожке мимо клумб, деревьев и беседок. Воробьев был весьма полезным мне напарником. Одной рукой он удерживал на коленях прикрытый тряпками пулемет, а другой показывал, куда рулить.

Будь я посмекалистее, я пригласил бы архивного Ваню к себе в проводники еще вчера. Но вчера капитан ФСБ Макс Лаптев слишком долго уповал на бескорыстную помощь главврача клиники. Да и цели двух визитов разительно отличались: тогда требовалось найти документы, а сегодня — человека...

— Тут? — Я стреножил электролошадку у дверей уже знакомого мне здания с бронзовой двойкой на фасаде.

— Скорее всего, — откликнулся Воробьев. — В этом корпусе Эрик всегда окучивает самых дорогих пациентов. Здесь кроме обычных палат есть еще три суперэлитных номера класса «прима». С ампирной мебелью, с ваннами «джакузи» и с отдельными боксами для охраны. Если тот гад, про которого вы говорили, уж такой невероятно крутой, его должны поселить туда.

— Значит, там и найдем, — легко пообещал я, ковыряясь в замке.

Запоры на дверях корпуса сегодня были новыми. После вчерашнего вторжения главврач Эрнест Эдуардович, бдительно сменил замки. Одну импортную дрянь он убрал, другую такую же дрянь поставил. Универсальная отмычка разгрызла и этот орешек секунд за тридцать.

— Добро пожаловать, Ваня! — Я толкнул дверь, и та бесшумно подалась. — Только осторожнее, не уроните пулемет.

— У вас в КГБ всем эти штуки выдают? — спросил мой оруженосец, заглядываясь на чудо-отмычку. Для дилетанта Ваня держался хорошо, но все же еле заметно волновался.

— Нет, инструмент положен только младшим офицерам до капитана включительно, — ответил я. — Старшим офицерам от майора и выше дозволено отпирать любые замки ногтем...

С помощью бодрого чекистского юмора я хотел рассеять легкий ванин мандраж, простительный новичку. По-моему, удалось.

В коридоре, освещенном вполнакала тяжелыми баварскими люстрами, было пусто: время ужина пока не приспело. Обутая в мягкие тапки, наша экспедиция спокойно могла дошаркать до суперэлитных номеров и не встретить никого на пути. Однако мне предстояло разрешить еще одну проблемку — обеспечить свободную комнату для будущих военнопленных.

Я свернул в мраморно-лазуритовый коридор и открыл первую же дверь налево. Как и вчера, по узкой кровати прогуливался взад-вперед седенький мальчик со шрамом на черепе.

— Ужин? А почему так рано? — капризно спросил он.

Рука его потянулась в карман розовой пижамки. Далее должны были последовать чтение стихов, обида, шепот, нервное дыханье и — как финал — бросок в меня пачкой игрушечных денег. Однако я уже имел опыт.

— Лучше, лучше Бродского! — торопливо заверил я обитателя палаты, нанося упреждающий удар.

Седенький мальчик так был ошарашен моей телепатией, что позволил выманить себя из родной палаты, увести дальше по коридору и впихнуть себя в другую комнату, где сидел крутолобый шибздик с тетрадью. Щелкнув задвижкой, я прилип ухом к замочной скважине. Ага, знакомство состоялось! «Возьмите обратно свою нобелевку!..» — «Кто с нобелевкой к нам придет, от нее и погибнет...» — «Говорю вам, заберите свои грязные деньги...» — «Сам забери, провокатор!..»

Авось обойдется без драки, с надеждой подумал я. Не алкаши ведь, люди творческие. Пускай и психи.

— Поторопимся, Ваня, — сказал я вслух. — Лорд Максвелл надолго охрану не удержит. Эти ваши номера класса «прима» далеко еще?..

Три суперэлитных номера-люкса располагались в самом конце коридора. Их отличия от всех других были видны уже по дверям — массивным, стальным, с золотой окантовкой по косякам и телескопическими «глазками» по центру. Никаких замков или задвижек снаружи не наблюдалось. Думаю, я бы еще вчера заметил и оценил эти богатые золоченые воротца, кабы меня тогда не унесло в иную степь, по сусанинскому маршруту.

Теперь мы стояли у одной такой супердвери: честный безоружный Ваня прямо под «глазком», а коварный капитан Лаптев — сбоку и с пулеметом наготове.

— Можете начинать, — шепотом велел я. — Один шанс из трех, что он здесь.

Воробьев, к которому опять вернулась роль троянского коня, издал деликатный стук.

— Откройте, пожалуйста, — попросил архивный юноша. — Служба дератизации клиники, осмотр помещений.

Между супердверью и ее золоченым косяком возник узенький просвет.

— Какая-какая служба? — удивился мужской голос. — Эротизации? Это чего — девок, что ли, по вызову?

— Мышей мы, крыс мы уничтожаем, — печально затянул Ваня. Похоже, юноше и самому нравилось быть троянским конем.

— Ты че, парень, больной? Откуда тут крысы?

Моя ловушка сработала. Узенький просвет между сталью и позолотой сделался шире и, наконец, разродился двумя амбалами в темных костюмах-тройках.

Сдуру покинув свое убежище, амбалы мигом налетели на пулеметный ствол. А я сразу понял, что мелодия угадана с первой же ноты: этих с-некоторых-пор-коллег из бывшей Сухаревской СБ я теперь выучился распознавать навскидку.

— Медленно и плавно достаньте оружие и положите на пол, — негромко сказал я. — Повторяю: медленно и плавно. Иначе стреляю.

Мой халат и мои белые трофейные тапочки сперва ввели в заблуждение обоих охранников.

— Ты не выстрелишь, — уверенно заявил один из них. — Местному персоналу строго запрещено поднимать здесь шум, мы точно знаем.

— Медперсоналу — это вполне возможно, — согласился я, с тихим лязгом оттягивая затвор. После чего продолжил хнычущим тоном вагонных попрошаек: — Но сам я не ме-е-естный...

Эти слова и лязг затвора крайне обеспокоили охранников. А чтобы у них не осталось никаких сомнений на мой счет, я добавил:

— Мы с вами, по правде сказать, сослуживцы. Раньше работали в разных конторах, а теперь в одной. Фамилия моя Лаптев — может, слышали ее от начальства?

На ковровую дорожку моментально легли два знакомых автомата «Вал».

— Молодцы, — одобрил я. — Не то, что другие ваши, из «мерседеса». Они вели себя очень плохо, оттого и крупно погорели. Вместе с машиной... Та-ак, запасных магазинов я что-то не вижу.

Магазины тут же легли на пол рядом с автоматами. После таких прозрачных напоминаний амбалы предпочли не рисковать.

Когда охрана была заперта в отведенной им палате, мы с Ваней на цыпочках пробрались в уже не охраняемый номер класса «прима».

— Вы хотели увидеть, — шепнул я, — кто уничтожил ваш архив? Нате, Ваня, полюбуйтесь на него.

Сквозь щель в неплотно прикрытых дверях главных апартаментов номера можно было рассмотреть две фигуры. Одна, одетая в красную бархатную пижаму, восседала в ампирном кресле напротив телевизора. Другая, вся в белом, суетилась вокруг первой.

— Неужели Эрик? — тихо изумился Воробьев, заглядывая в щелку. — Я давно знал, что он скользкий тип, но никогда не подозревал...

— Нет, я про второго, который в кресле и в пижаме, — уточнил я. — Это бывший начальник Службы президентской безопасности генерал-полковник Анатолий Васильевич Сухарев.

— А этому зачем жечь наш инвалидский архив? — еще более изумился неискушенный Ваня. Заковыристая логика мировых спецслужб ему была не по зубам.

— После расскажу, Иван. — Я глянул на циферблат «командирских» часов. Шоу лорда Максвелла у ворот клиники могло закончиться в любую минуту. — Свое обещание я выполнил. Показал вам гада, как и договаривались. Налюбовались? Теперь быстрее уходите обратно тем же путем, которым мы сюда пришли. Дальше начинается моя работа. Ее я привык делать самостоятельно...

Надо признать, выдержка у Сухарева была отменной. Умел генерал-полковник владеть собой, ничего не скажешь. Умел.

Острый доктор Эрнест Эдуардович, увидев меня в дверях вместе с тяжелым пулеметом впридачу, прямо подпрыгнул от неожиданности и изменился в лице. А отставной шеф президентской СБ даже ухом не повел. Он вообще сделал вид, что беззвучные картинки на телеэкране ему интересней какого-то там вооруженного налета.

— Да как вы посмели врываться, капитан... — прокудахтал главврач. Но его кудахтанье было тихим, словно курочке-несушке нацепили респиратор. Режим есть режим.

Для усмирения главврача у меня было верное средство. Первым делом я пододвинул ногой свободное кресло, положил на его спинку ствол и нацелил оружие на окно. Авиационный пулемет уже побыл у меня ручным, теперь пусть превращается в станковый. Ручкам капитана Лаптева, знаете ли, необходим отдых. Не казенные.

— Эрнест Эдуардович, — вежливо произнес я. — У меня сейчас начнется важная беседа с вашим пациентом. Вы можете присутствовать, но не станете нам мешать. Иначе в клинике наступит конец вашей ненаглядной тишине. Гарантирую. Видите вот этот крупнокалиберный пулемет? Он сможет раздробить наипрочнейший оконный плексиглас, а уж стучит при стрельбе — как старая колхозная молотилка. Желаете убедиться?

— Не надо, — торопливо отказался человек-скальпель. — Не надо. Но, боюсь, вы не понимаете всей серьезное...

Я положил палец на спусковую скобу, и главврач смиренно заткнулся, отступая в уголок. Теперь мне уже ничего не мешало потолковать с человеком в красной бархатной пижаме.

Генерал-полковник Сухарев по-прежнему игнорировал мое присутствие и гордо отворачивался от меня к немому телеэкрану. Но от разговора со мной ему уже не отвертеться.

— Анатолий Васильевич, — миролюбиво сказал я. — Вы имеете право хранить молчание и не отвечать на мои вопросы. Пожалуйста. Тем более, у меня и нет к вам особых вопросов, кроме одного-единственного. Его я задам в конце, но сперва буду рассказывать сам. Не возражаете?

Человек в бархатной пижаме высокомерно промолчал в ответ.

— Значит, не возражаете, — сделал вывод я. — Тогда приступим... Все началось с вашей отставки, причины которой мне не слишком любопытны. У нас в Управлении ходят разные версии, но мы не станем на них отвлекаться. Президент уволил вас — значит, были у него какие-то причины. А, может, не было никаких. Может, Президент слегка погорячился или встал однажды не с той ноги. Повторяю, причины меня сейчас не волнуют. Важно следствие: генерал-полковник оказался не у дел, а его контору слили с нашей...

Не поворачиваясь ко мне, бывший начальник СБ презрительно хихикнул. Это было лучше, чем просто молчание.

— Обидно, — согласился я, — но что делать? Будь вы только Анатолием Васильевичем Сухаревым и только начальником президентской охраны, вы бы, наверное, еще смирились. Ну купили бы себе депутатский мандат, ну выпустили бы книжку мемуаров, где своего любимого Президента обложили бы четырехэтажно... Но вы ведь не только генерал-полковник Анатолий Сухарев, правильно? Вот в чем заковыка! Вы еще крутой Толян, покровитель всяких гуманитарных фондов и комитетов, наподобие Комитета инвалидов малых войн. А вот это уже серьезнее. Это не просто звездочки на погонах и генерал-полковничья зарплата, не просто премии за выслугу. Это уже настоящие деньги, и они автоматически уходят вместе с должностью, если ее обладатель спекся... Значит, надо вернуть себе должность. То есть вернуть расположение Президента. Но как? Верно: доказать свою незаменимость. Естественно, за чужой счет.

Я провел ногтем по рифленому боку ствольной коробки, вызвав негромкий зудящий звук.

— Вы поступили очень хитро, — сказал я. — Сразу после отставки вы симулировали нервное расстройство и укрылись в полузакрытой полугосударственной клинике, у доброго доктора Эрнеста Эдуардовича...

При этих словах человек-скальпель сделал слабую попытку выдвинуться из своего угла. Я молча показал ему пулеметный патрон, и главврач туг же задвинулся обратно.

— Я точно не знаю, — продолжал я, — как вы отыскали Игоря Исаева. Наверное, через инвалидский Комитет Германа Семеныча, или, скорее всего, вы его присмотрели еще в этой клинике, где контуженный парень занимал койку в бесплатной палате... Не в такой, конечно, как у вас. В самой обычной многоместной палате. Как правило, Эрнест Эдуардович никому не выдает личных дел своих пациентов, но для такого дорогого клиента он, я думаю, сделал исключение... Дальше все элементарно. У одинокого парня после выписки из больницы объявляется невидимый друг, — я показал на телефонный аппарат, который выглядывал из-под ампирного кресла. — А у вас — готовый исполнитель, которого легко задействовать в вашем плане... Умно придумано?

Все так же, не поворачиваясь ко мне, Сухарев удовлетворенно хихикнул.

— Умно, — подтвердил я. — И весьма профессионально. Люди нашей с вами специальности умеют использовать других людей втемную. Думаю, идею написать письмо Президенту вы ему подсказали сами, но сделали это так, чтобы он считал ее своей. Игорек Исаев был не великим грамотеем, и вы это тоже учли. Вы знали порядок прохождения почты. Вы знали, что безграмотное послание «Мстителя» попадет генералу Голубеву, а от него — Главе Администрации Президента. Психологически все было рассчитано безупречно, до миллиметра: Железный Болек как бывший учитель чистописания наверняка и сам похерит письмо с такими глупыми ошибками, с неуместной строчкой из Пушкина, — и нашему генералу присоветует. Это даст вам потом лишние козыри против Болека и Голубева. Если что случится, они окажутся крайними — прошляпили. А вы в стороне...

Генерал-полковник с издевкою хихикнул. Он по-прежнему не удостаивал взглядом своего обличителя. Это было несправедливо.

— План ваш слегка подпортил некий капитан Лаптев, — напомнил я Сухареву о собственных заслугах. — Я все-таки поверил угрозам «Мстителя» и начал его искать. Но я-то работал в одиночку, а против меня работали многие бывшие ваши орлы, которые скучали на Лубянке и тоже надеялись увидеть прежнего шефа на прежнем месте. Вы пустили по моему следу полный «мерседес» ваших джигитов. А потом, заметая следы Исаева, велели своим взорвать здание федотовского Комитета вместе с его архивом и директором, кое-что знавшим про Толяна. Герман Семеныч хотел мне рассказать про вас, но не успел...

Если Сухарев своим упорным хихиканьем хотел меня позлить, то зря старался. Я еще не потерял самообладания.

— Ваша затея почти удалась, — признал я. — Если бы Президентсегодня приехал голосовать в Крылатское, то ваши эсбэшные кадры могли переплюнуть наших эфэсбэшных, задержав террориста своими силами буквально за минуту до покушения. Глава государства лично бы осознал свою ошибку и, может быть, вернул вас в строй... Одного я абсолютно не понимаю, генерал-полковник. Зачем вы допустили этот взрыв? Почему не дали своим отбой, хоть в последний момент? Не могли же вы заранее знать, что Президента там не будет? Вам ведь требовалось спасти Президента, а не убивать его...

Сухарев ответил мне новой порцией своего хихиканья — совсем уж ни к селу, ни к городу.

— Анатолий Васильевич, — укоризненно произнес я, — может быть, хватит разводить детский сад? Надоело. Умейте же проигрывать...

Впервые за весь разговор генерал-полковник повернул ко мне свое лицо. О Господи! Я вдруг вблизи увидел слюнявый рот идиота и ни одного проблеска мысли в глазах. Ни малейшего!

Я похолодел. С самого начала генерал-полковник не слушал, да и не слышал меня. Его смех, в котором мне мерещились презрение или издевка, на самом деле оказался младенческим смехом дебила. Арестовывать Сухарева в таком виде не имело смысла.

— Говорил же я вам... — тихо вякнул из своего угла Эрнест Эдуардович.

Гнев мой немедленно обратился на главврача этого кукушкиного гнезда. Пальцы мои сами обняли рукоятку пулемета.

— Что вы с ним сделали? — угрожающе спросил я. — Чем вы его тут успели напичкать? Отвечайте!

— Ничего я не сделал... — В голосе человека-скальпеля прозвучало искреннее уныние. Или очень похожее на искреннее. — Я вам пытался объяснить, но вы так наседали со своей пушкой...

— Объяснить — что? — Я не убирал руку с рукоятки.

Громко чмокая, генерал-полковник Сухарев засунул себе в рот указательный палец и начал сосредоточенно его сосать. Главный врач бросил страдальческий взгляд на своего главного пациента.

— Слушайте, капитан Локтев... Лаптев... я забыл, как вас правильно звать, — подавленным тоном заговорил Эрнест Эдуардович. — Вы тут рассказывали про каких-то мстителей, про какие-то убийства... Извините, я плохо в этом разбираюсь, да и не мое это дело... Но, честное слово, Сухарев никогда не был симулянтом. Он попал в нашу клинику с самой натуральной реактивной депрессией, осложненной аменативным синдромом... Тяжелый случай, очень тяжелый. Чтобы вывести больного из ступора, я максимально облегчил ему режим: разрешил телефон, газеты, свободные посещения коллег, даже телевизор... Это неклассический метод, согласен, но в нашем случае он отлично помог: снял подострую психотическую фазу, купировал депрессию, восстановилась связная речь. За последние три месяца у него не было ни одного рецидива. Я уже готовил его к выписке. И вдруг...

Генерал-полковник обсосал палец, а потом опять уставился в телевизор. Показывали голосующего Президента. Должно быть, это была какая-то давняя хроника, поскольку что из-за президентской спины на мгновение высунулось лицо генерал-полковника Сухарева и бдительно глянуло в объектив.

— Не понимаю, что могло вызвать спровоцировать обострение? — жалобно спросил Эрнест Эдуардович. — До полудня все было в норме. А теперь молчит и только смеется...

Увидев себя рядом с Президентом, Анатолий Васильевич Сухарев пустил слюни и снова громко захихикал.

60. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ (эпилог)

Утром в Москве было довольно прохладно. Но к вечеру июньская погода взяла свое, и город окутала настоящая жара, градусов под тридцать.

Я сменил свой парадный костюм премьер-министра на легкомысленные кремовые брюки и льняную рубашку с коротким рукавом. Сердюк пошел гораздо дальше: испросив у меня разрешения, он переоделся в шорты и очень куцую жовто-блакитную маечку. В таком виде он расселся перед телевизором в гостевом зале посольства, лениво прихлебывая джин-тоник прямо из двухлитровой пластиковой бутылки.

— Что там нового? — полюбопытствовал я, садясь на гостевой диванчик рядом с ним.

— Прямо не оторвешься, Василь Палыч, — ответил Сердюк. — Все время что-то интересненькое. Пока вас не было, уже нашли главного маньяка. И знаете, кто им оказался? Врач!

— Врач? — переспросил я.

— Директор этой самой клиники, — кивнул мой референт. — Ну помните, который вначале волосья дергал... — Сердюк задумчиво почесал богатырскую волосатую грудь, выпирающую из-под майки, и добавил: — Не понимаю я этих баб, ей-Богу. Столько мучений — а все ради чего?..

Я сообразил, наконец, что мой референт рассказывает мне про телефильм, который он только что соизволил посмотреть.

— Сердюк, — с упреком сказал я. — Я вас про новости спрашиваю.

— Новости тоже есть интересные, — с готовностью сообщил Сердюк. — В Японском море опять нефть разлили. Потом еще южноафриканский самолет где-то упал. Говорят, столкнулся с НЛО...

— Сердюк, — строго перебил я своего референта, — я вас про другие новости спрашиваю, которые к нам поближе... Еще что-нибудь про это покушение, про президентские выборы...

— А чего еще про покушение? — пожал плечами Сердюк. — И так ясно. Замочили всего одного кандидата из четырех, к тому же самого завалящего, который и так не выиграл бы... Каждому понятно, что победит нынешний Президент. В середине фильма как раз давали прямое включение Центризбиркома. Один усатый выступал, уже точно намекал на шестьдесят процентов в первом туре...

Пан Болеслав — гений, с невольным восхищением подумал я. Потрясающе ловкий жук. Ас. Это надо ухитриться подставить одного кандидата вместо другого, чтобы дивиденд получил тот, самый главный? Теперь уж действительно исход выборов ясен всем. За чудесно спасшегося Президента отдать голоса сам Бог велел...

— Глядите-глядите, Василий Палыч! Сухарев! — вдруг удивленно проговорил Сердюк. Похоже, он узрел на экране своего российского коллегу. — Сухарева опять взяли в президентскую охрану! А я где-то читал, что его в психбольнице держат.

— Значит, уже выпустили, — равнодушно заметил я. Меня, в отличие от Сердюка, ротация охранных кадров в России не занимала.

— Эх, рано его выпустили, — присмотревшись, объявил мне мой референт. — Недолечили хорошего мужика. Видите, Василь Палыч, он в зимней шапке стоит? В шапке! Это в июне-то месяце!

Я поискал взглядом такое чудо природы, но кадр уже сменился новым. Подтянутый румяный Президент под аплодисменты опускал свой бюллетень в урну.

— А что, совсем неплохо он выглядит, — оценил Сердюк. — По виду и не скажешь, что позавчера в лежку лежал. Выкарабкался. Даже как будто слегка помолодел.


УБИТЬ НЕЛЬЗЯ СПАСТИ Критики о романе «Спасти президента»


«Спасение со смертельным исходом» (из рецензии Олега Рогова в газете «Книжное обозрение»)

Название романа Льва Гурского «Спасти президента» перекликается с первой его книгой — «Убить президента». Но несмотря на то, что в повествовании действуют уже знакомые персонажи, различие между этими двумя политическими детективами гораздо более значимо, нежели сходство.

Напрочь исчез некоторый наивный флер, слегка мешавший относиться к повествованию с той необходимой долей «игровой серьезности», которую требует от читателя этот жанр. Ведь если не держать в уме допущение, что все происходит на самом деле, то игра-чтение подобного рода литературы теряет вкус.

Мир первого романа был отчасти черно-белым: плохой дядя стал президентом, а бесстрашная, но недальновидная тетя решает его убить, не подозревая, что участвует в глобальной провокации. Но, «путем совместных усилий» маленьких и не очень маленьких людей коварные планы удается расстроить. Россия получила хороший урок, такое не должно повториться, народ в следующий раз не ошибется, опуская в урну свой бюллетень.

Подобное моралите, характерное для так называемого «романа-предупреждения», к 1995 году уже «не работало» на все сто процентов. В отличие, кстати сказать, от заглавия. «Убить президента» еще слегка царапало по нервам, хотя на самом-то деле в романе президента — не конкретного чиновника, а саму идею верховной власти — как раз и спасали. От нечистых рук, амбиций проходимцев и претензий на диктатуру.

Второй роман дает прямо противоположную систему координат. «Спасать» героя передачи «Куклы» уже как-то не очень хочется. После Чечни, книги Коржакова и многочисленных личных телевпечатлений. И, натурально, автор не без удовольствия гробит первое лицо государства еще в первой трети повествования. Но на этом дело не кончается. Число «сиятельных трупов» начинает увеличиваться не по дням, а по часам...

Сюжет выбран беспроигрышный — президентские выборы двухтысячного года. Участвуют: «Ельцин», «Зюганов», «Лебедь», «Лимонов». Интрига — невероятная, сногсшибательная, оставляющая позади все футурологические гадания по политической колоде Таро.

Самое смешное, что Гурский как бы обманывает читателя. Тщательно закрученная интрига разрешается на последних страницах романа, читатель узнает, чьи же козни стоят за всеми этими безобразиями (разгадка, кстати сказать, носит административно-бюрократический характер).

Но реальность оказывается «куда кошмарней». И о том, что же произойдет дальше, роман умалчивает. Потому что дальше может произойти все, что угодно.

Детективный роман строится на отчасти фрейдистском приеме. Читатель обладает всей информацией, но не может правильно ее проанализировать. Поэтому он чувствует себя в дураках, пока мудрый сыщик не объяснит ему, что и как на самом деле произошло. В романе «Спасти президента» загадка с двойным дном. Причем второе дно отсутствует, и на последних строках романа читатель буквально проваливается в бездонную пропасть.

Это то, что касается принципиальной новизны. Что касается традиционных приемов Гурского, то здесь они доведены до максимальной плотности. Буквально на каждой странице читателя ждет веселое подмигивание, строки кивают на известные многим реалии нашей современной жизни и литературы. Особенно это касается литературы «русской классической». Кроме названий частей («Накануне», «Маскарад», «Мертвые души»), роман буквально нашпигован цитатами и отсылками, преимущественно к Пушкину.

К недостаткам романа следует отнести разве что удивительную для жителя столь терпимого Вашингтона гомофобию. Прототип Изюмова, одного из кандидатов на президентское кресло, эту карту давным-давно отыграл и теперь занят куда более интересными играми. Так что данная линия выглядит в романе несколько архаично и мы имеем дело, скорее, с персонажем первого романа, а не с реальным прозаиком в очках и кожаной куртке, редактором периодического издания и лидером новенькой партии.

Не желая портить читателям удовольствия от текста, умолчу о головоломных перипетиях романа и отмечу основное — внелитературное — впечатление, которое остается по прочтении.

К дуракам и дорогам — традиционным бедам России по сложившемуся стереотипу — теперь следует добавить еще и регламент. Здравый смысл как-то не очень уживается у нас с политическим интересом, и регламент — как раз та результирующая, которая может вывезти любую кривую (к некоторым событиям, увы, следует добавить — могла. И в 1993-м, и перед вводом войск в Чечню). Но, ведь если звезды не зажигают, то ведь это тоже кому-нибудь нужно, не так ли?..

«Спасти президента» — лучшая книга Гурского. Она перепрыгивает границы массовой литературы и вторгается в область куда более серьезную. Эту книгу захлопываешь, как веки Вия. Мы увидели самое ужасное, что может произойти. И, вопреки всему, остались живы. Значит, в организме присутствует какое-то мощное противоядие...


«Антимиры брата Гурского» (из рецензии Алексея Колобродова в газете «Саратов»)

Льва Гурского, хотя и выделяя за талант, традиционно сопрягают с королями лотков — Тополем, Незнанским, Доценко, Марининой. На мой взгляд, это несправедливо. Массовый жанр разнороден, в него легко вписываются такие культурные полюса, как песни Высоцкого и романы роз, из детективов — Конан Дойл с Честертоном и «Анти-киллер-2». Я не буду нести заумь по поводу промежуточного искусства с его остросюжетностью для бедных и грандиозным под- и контекстом для посвященных, но предложу критерий, хотя и субъективный, однако самый верный — удовольствие от чтения... Гурского я читаю с удовольствием. Тем более приятно, что в последнем своем романе Гурский далеко позади оставил свои прежние флажки.

Этот автор любит готовые конструкции — в причудливый лабиринт тщательно продуманного сюжета он запускает персонажей и как рассказчик убирается из текста восвояси, растворяясь в монологах героев. В «Спасти президента» к любимым персонажам Гурского, знакомым по прежним книгам, прибавляются, цитирую аннотацию: «высшие правительственные чиновники, руководство кремлевской администрации, деятели разнообразных оппозиций, иностранные дипломаты, тележурналисты, военные, киллеры»... Неплохой букетик, вполне голливудский набор, фигуры затейливого пасьянса, где сходится из трех один... Гурского часто и справедливо упрекают, что при подобной манере письма его герои лишены индивидуальностей, выглядят картонными муляжами, не имеют характеров и изъясняются в точности как сам Гурский в кухонном дружеском застолье. К новому роману эти упреки можно отнести лишь отчасти. Безусловно, Макс Лаптев по-прежнему почти не имеет лица, а Мститель получился мутным фотороботом; индивидуализация же «регента» Болеслава и соратника Генерала Панина крайне убога — у первого она ограничена воспоминаниями о школьном учительстве, у второго вышла из бездонной кладези армейского фольклора и обширной галереи образов служак Царю, отцов солдатам; но зато писатель Фердинанд Изюмов в романе потрясающе-живой, человек из плоти и крови, нелепый, с его идиотской тягой к публичности и трогательным желанием (как выясняется, неисполнимым) написать умную книгу, где ни разу не упомянуть слово «жопа». Изюмов козлом скачет по столичным тусовкам, строит свою голубую гвардию, камуфлирует молоденькую любовницу из народа (буквально — из петеушной общаги) под бой-френда и тем самым ярче всех в романе иллюстрирует карнавальные и абсурдные реалии российской современности. Глубокое и насмешливое знание которой Гурским традиционно вызывает ревниво-подозрительное недоумение — как это, мол, не вылезая из Вашингтона?.. У разоблачителей и завистников Гурского при чтении куда-то пропадает здравый смысл, хочется им посоветовать: господа, проснитесь, не обокрали вас, ибо отнюдь не бином Ньютона наша паршивая и бесценная жизнь в нынешнем отечестве, хотя, может, кому-то бы очень хотелось, чтобы так и было...

Правда, бальзам на раны рецензентам на сей раз у Гурского припасен: почти интеллигентные мыслеизвержения Мстителя, странные для двоечника Игоря Исаева (мирское имя Мстителя), диснеевские картинки его армейских воспоминаний, описание марихуанного кайфа, восходящее к советским антинаркотическим брошюркам времен перестройки. Ну да, не кончал стройбатовских университетов Гурский, и нелепо предположить знание свойств марихуаны не понаслышке в почтенном вашингтонском юристе.

Основоположник нового для русской литературы жанра — политического триллера-памфлета, — Гурский после очередного творения как манны небесной поджидает скандала. Скандализированные поп-знаменитости, братья-бумагомаратели, газетные и телевизионные люди — это, конечно, хорошо, но вожделенней всех прочих в этом смысле политики, что чем выше рангом, тем лучше. Думаю, на «Спасти президента» Гурский в этом плане возлагает большие надежды. И если «Десять негритят» г-жи А. Кристи — детектив, у Говорухина они же — драма, то четыре кандидата в президенты у Гурского — мрачноватая, чернушная, как в средневековом уличном театре, но все-таки комедия. За гранью каких бы то ни было иллюзий о «европейско-американской модели» или «особом, третьем пути», личных симпатий и политкорректности.


«Убить нельзя спасти» (из рецензии Ксении Рождественской в журнале «Вечерняя Москва»)

Вам чего бы хотелось? Остренького? Кисленького? С душком? Для отдыха? Или, не дай бог, для ума? Что ж, получайте. Господин Лев Гурский написал новую книжку. Предыдущая называлась «Убить Президента», и там речь шла о том, как его спасти. Эта — «Спасти Президента» — о том, как сделать вид, что Президент еще жив. Желающие почитать крутой боевик получат от книги свое удовольствие; интеллектуалы, которых не отпугнет оптимистическая желто-красно-зеленая рука на обложке и слово «остросюжетный» в аннотации, — свое. У кого удовольствия будет больше — не знаю. Наверное, у интеллектуалов: Гурский щедро накормит их скрытыми и явными цитатами. Названия глав — «Накануне», «Маскарад» и «Мертвые души» — это лишь малая часть литературной игры автора с читателем. От «Это же пластит, достаточно и половины дозы» до «Разве я сторож курве твоей?» — цитаты на все вкусы и уровни образования. И, конечно, Пушкин. Написанное в прошлом веке «Сбились мы, что делать нам» было впоследствии удачно сокращено до «Что делать?», чтобы через сотню лет превратиться в классную бубнилку для Мстителя-афганца из «Спасти Президента»: «Каждый куплет примерно равнялся семи патронам. Так что когда я приближался к "пню-иль-волку”, это означало скорую смену автоматного магазина».

Удивительны, полны и несомненны знания автора о российской действительности, ядовит стиль его, а предлагаемый способ решения проблем — безошибочен. Гурский уехал в Соединенные Штаты полтора десятка лет назад. Но до сих пор помнит и московскую топографию, и замашки здешних политиков, и российский характер. Все, что другой назвал бы родиной и ругал на кухне, Гурский с неподражаемым черным юмором описывает в своей книжке.

«Спасти Президента» — варево на любой вкус: тут и ветераны-афганцы, и фашисты-поганцы, и еле живой демократ, и основательно мертвый коммунист. Продажные журналисты и поддельные педерасты. Капитан ФСБ и врач ЦКБ. Премьер-министр Украины, не знающий, что написал украинский классик, и бывший учитель русского языка, а ныне глава администрации президента России. Каждой твари по паре, каждому Сеньке по шапке, всяк сверчок со своим шестком, а некоторые — с пистолетом, пулеметом, вертолетом или хотя бы презервативом. У всех персонажей есть какой-нибудь захудалый двойник, антипод или хотя бы жалкая тень. Героев много, очень много, слишком много. Но зато неизбежно возникает чувство глубокого удовлетворения, когда случайные, казалось бы, персонажи сталкиваются друг с другом, отчего запутанная проблема вдруг получает изящное, простое и необратимое решение. Нехитрая аллегория — демократический выбор из четырех мертвых кандидатов в Президенты. Тяжкая задача — разобраться в этой неразберихе. Задача вовсе невыполнимая — поверить в оправдания г-на Гурского: «Автор не несет никакой ответственности за возможные случайные совпадения имен, портретов, названий учреждений и населенных пунктов, а также какие-либо иные случаи непредсказуемого проникновения чистого вымысла в реальность». Как же, верьте, «чистого вымысла». А о чем же книжка? Только не говорите, что Гурский пишет о действительности, доведенной до абсурда. Главный коммунист, танцующий «Семь сорок» с колхозниками, — это не абсурд. Это возможное развитие событий. Писатель Изюмов, кандидат от гомосексуалистов, — это не абсурд. Это прогноз. Генерал, разъезжающий по могилам генералов всех стран, — это не абсурд. Это диагноз.

Гурский покинул нашу родину, но дело его живет. Действительность, о которой он пишет, постепенно подстраивается под его текст. Скоро, скоро грянет буря, невидимкою луна. Наверное, глядя из Вашингтона — этой богом забытой дыры, — в российской реальности совсем несложно разобраться.


Оглавление

  • ЧАСТЬ I НАКАНУНЕ
  •   1. БОЛЕСЛАВ
  •   2. РЕДАКТОР МОРОЗОВ
  •   3. МАКС ЛАПТЕВ
  •   4. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  •   5. «МСТИТЕЛЬ»
  •   6. БОЛЕСЛАВ
  •   7. МАКС ЛАПТЕВ
  •   8. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   9. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ
  •   10. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  •   11. МАКС ЛАПТЕВ
  •   12. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
  •   13. «МСТИТЕЛЬ»
  •   14. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН
  •   15. БОЛЕСЛАВ
  •   16. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  • ЧАСТЬ II МАСКАРАД
  •   17. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ
  •   18. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   19. БОЛЕСЛАВ
  •   20. МАКС ЛАПТЕВ
  •   21. РЕДАКТОР МОРОЗОВ
  •   22. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
  •   23. БОЛЕСЛАВ
  •   24. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   25. БОЛЕСЛАВ
  •   26. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН
  •   27. МАКС ЛАПТЕВ
  •   28. БОЛЕСЛАВ
  •   29. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ
  •   30. МАКС ЛАПТЕВ
  •   31. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  •   32. БОЛЕСЛАВ
  •   33. «МСТИТЕЛЬ»
  •   34. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   35. МАКС ЛАПТЕВ
  •   36. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  •   37. МАКС ЛАПТЕВ
  •   38. БОЛЕСЛАВ
  • ЧАСТЬ III МЕРТВЫЕ ДУШИ
  •   39. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН
  •   40. ЗАМ. ГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
  •   41. «МСТИТЕЛЬ»
  •   42. РЕДАКТОР МОРОЗОВ
  •   43. МАКС ЛАПТЕВ
  •   44. БОЛЕСЛАВ
  •   45. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
  •   46. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   47. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН
  •   48. БОЛЕСЛАВ
  •   49. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
  •   50. МАКС ЛАПТЕВ
  •   51. МАКС ЛАПТЕВ (продолжение)
  •   52. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН
  •   53. БОЛЕСЛАВ
  •   54. «МСТИТЕЛЬ»
  •   55. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ
  •   56. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
  •   57. МАКС ЛАПТЕВ
  •   58. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
  •   59. МАКС ЛАПТЕВ
  •   60. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ (эпилог)
  • УБИТЬ НЕЛЬЗЯ СПАСТИ Критики о романе «Спасти президента»