Ложный гон [Владимир Михайлович Санги] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир САНГИ

ЛОЖНЫЙ ГОН



Предки зовут

Маленькие медвежьи глаза Мирла злобно сверкнули. На могучем загривке предостерегающе вздыбилась жесткая шерсть. Низко наклонив округлую медвежью голову, он зарычал, обнажая острые клыки. Необычная обстановка нервировала собаку.

Будто гром ударил рядом, и все вокруг заходило упругой дрожью.

Мирл попятился, трусливо прижался к Нехану, жалобно взвизгнул, будто над ними занесли палку, и бросился под сиденье. Только два зеленых огонька по-волчьи мерцали в сумраке.

Кенграй же прижал уши, нервно замигал припухлыми, мягкими веками и доверительно положил удлиненную лисью морду на колени Пларгуна. В глазах собаки было удивление: что происходит?..

Пларгун ласково почесал пса за ухом. Мелкая дрожь пробежала по вылинявшей спине Кенграя.

Мотор надсадно взревел. Вскоре рев перешел в напряженный вой. Вертолет оторвался от земли и криво взмыл. Пларгуна точно вдавило в жесткое сиденье. Казалось, кто-то невидимой рукой схватил сердце юноши и потянул вниз. Плоская земля вдруг накренилась, стала на ребро и покатилась навстречу. Пларгун, опасаясь упасть, крепко вцепился в жесткие края сиденья.

Лучка не по возрасту проворно соскочил на верткий, как лодка-долбленка, пол, распластался на нем, пытаясь обхватить его руками. Он боялся, что этот ненадежный пол вывернется из-под него и сбросит его в пустоту.

Только Нехан не волновался. Широко расставив ноги, он сидел прочно.

Нехан глянул на распластавшегося старика и весь затрясся в хохоте. Пларгун слышал сквозь гул мотора: будто грохотал о камни осенний прибой. Юноша позавидовал силе легких знаменитого охотника. С такими легкими не страшны никакие переходы, никакие перевалы. А Нехан, запрокинув голову, трясся всем своим крупным телом, и казалось: это он могучим хохотом растряс машину.

Вертолет, описав над полем полукруг, выровнялся и, набирая высоту, пошел ровно, без срывов.

Старик вначале встал на четвереньки, потом медленно поднялся и, убедившись, что машина надежно держит его в воздухе, сел на сиденье, конфузливо улыбаясь. Оправляя жиденькую бородку, он повертел головой в разные стороны.

А Нехан все хохотал. Мясистые, наплывшие друг на друга веки совсем сомкнулись, и из узких щелей по щекам катились слезы. Он вытирал их пухлой ладонью.

Пларгун отвернулся. В круглом окошке неслась навстречу темная бесконечная тайга, местами разреженная бурыми проплешинами — марями с четко вырезанными на них окнами — озерами.

Пларгун увидел: в бесконечной тайге с сопками, марями, реками и озерами проложены узкие светлые полоски. Это трассы, прорубленные геофизиками и лесниками. Когда они только успели сделать это?.. А вон на сопках и возвышениях желтые пятна, с высоты напоминающие куропачьи лунки. Они разбросаны на многие десятки километров. Это ищут нефть.

Слева, отсеченный от моря длинной бугристой косой, покрытой кустами ольшаника, открылся залив Нга-Биль со множеством островов, темнеющих густыми рощами приземистой лиственницы. Серое, местами покрытое туманом море уходило далеко влево и обрывалось где-то за изогнутым белесым горизонтом. Длинные извивающиеся волны зарождались прямо из темной пучины, вздымались, обрастая белой гривой, и выбрасывались на пологий песчаный берег, далеко выкатывая живую пенную кайму.

— Смотри! Смотри! — закричал старик Лучка, уже совсем оправившийся от испуга. — Вон, внизу, слева! Речка идет от озера в залив! И поселок у озера!.. И река и поселок называются Къ'атланг-и.

Пларгун утвердительно закивал головой: да, да, он знает эти места. Как-то вместе с одноклассниками он приезжал на экскурсию на нефтепромысел Хатагли.

— Къ'атланг-и... Къ'атланг-и, — повторил старик. — Нгафкка, а ты знаешь, откуда это название пошло?

Гул мотора, больно сверливший уши, стал тише.

— Эта река называется Къ'атланг-и. А русские на своих картах написали Хатагли. Потому что их ухо плохо слышит нивхскую речь.

Старик еще раз взглянул на узкую, извивающуюся речку, тускло блеснувшую щеками-заводями.

— Река как река, — сказал старик. — Но вода в ней совсем негодная. Где-то в нее нефть втекает. Вода в реке, как наваристый чай, густая и очень вонючая. Таймень, что из залива в реку уходит, керосином пахнет. За цвет и запах так реку и назвали: Къ'атланг-и — терпкая, значит. Вон на берегу залива большие, как дома, красные баки. Видишь? В эти баки японцы нефть качали, здесь была японская концессия. Давно это было, до войны. Весь залив нефтью испоганили. Им-то что заботиться о заливе, об этой земле. Знали: временно они здесь. Им нефть была нужна... Но вот пришли наши. Но и наши не очень-то берегут залив... Залив-то Нга-Биль называется — Место крупных зверей. На косах были лежбища нерп и сивучей. Много рыбы в заливе водилось. Л где рыба и зверь есть, там человек поселится. На побережье много стойбищ было... Испоганили залив. Зверя отпугнули, рыбу керосином заразили. Только одно название и осталось Нга-Биль...

***

Нехан сидел напротив и тоже смотрел в окно, задумавшись. Пларгун украдкой с восхищением поглядывал на него.

Если бы не Нехан, Пларгун болтался бы сейчас в поселке, слонялся по берегам остывших тусклых озер в поисках запоздалых уток... Октябрь — межсезонное время. Рыбаки уже заканчивали осеннюю путину, повытаскивали на берег лодки и мотоботы, ждали, когда станет лед, чтобы выйти на подледный лов наваги...

Своего отца Пларгун не помнил. Когда ему было три года, отец ушел промышлять нерпу во льды Охотского моря и не вернулся.

Пларгун рано научился обращаться с луком — подарком дяди Мазгуна, за лето добывал несколько сотен пушистых, полосатых бурундуков. Дядя Мазгун радостно говорил: растет охотник, достойный отца!..

Когда Пларгуну исполнилось двенадцать лет, дядя подарил ему настоящее ружье — одностволку двадцатого калибра.

В начале лета дядя Мазгун чинил лодку-долбленку. Над бугристым берегом низко пролетали краснозобые гагары и глухо кричали: «Га-га-га!», «Нгах-ваки!», «Нгах-ваки!» А на прибрежной отмели шумели суетливые кулики: «Чир-р-р! Чир-р-р!"

Дядя Мазгун вслушивался в привычный гомон птиц и строгал дощечку для сиденья. Вдруг совсем рядом бухнуло. Дядя Мазгун вскинул голову и увидел: гагара, сложив крылья, со свистом камнем упала в воду и осталась на воде, бездыханно покачиваясь. На дюне стоял Пларгун. Он переломил ружье и по-взрослому спокойно продул ствол. Сизый дым медленно поплыл над охотником.

— Ох! — удивленно воскликнул дядя...

Когда Пларгуну исполнилось пятнадцать лет, дядя Мазгун подарил ему новенькую двухвесельную лодку-долбленку.

— Теперь ты взрослый; единственный мужчина в доме. Ты должен быть настоящим кормильцем семьи, — сказал он. — Матери одной трудно. Да и рыбы совсем не стало в заливе.

— Нет! — отчаянно закричала мать.

Пларгун удивился: мать посмела повысить голос на мужчину? И не просто на мужчину — на мужчину родственника.

— Нет! — повторила мать. — Мой сын не бросит школу! Пусть хоть он не тянет лямку рыбака! И мне не так уж трудно: сын живет в интернате.

Дядя Мазгун будто не слышал слов женщины. Он обратился к Пларгуну:

— Ну, сколько тебе можно учиться! Восемь классов — это много. В нашем колхозе кто с таким образованием? Да к чему тебе большое образование? Все равно директором рыбзавода не станешь. Будешь учителем. Пошлют тебя на лесоучасток, где нет нивхов. И будешь работать в маленькой школе. Уйдешь от сородичей, от родных, от охоты и рыбы. Какой же будешь нивх? Да и какие заработки у учителя? Чтобы получать такие деньги, можно вовсе не учиться. Рыбаки в иные годы больше получают. А ведь не кончали институтов. Ты же охотник!..

...Да, конечно, соблазнительно иметь собственную лодку... Удачно выбрав хорошее течение, попутный ветер, выйдешь на воду у своего поселка на охоту и вернешься в низко сидящей лодке, нагруженной тяжелой добычей!.. И охотника встретят степенные, сдерживающие радость мужчины и старухи. А молодые женщины и девушки будут стоять на прибрежных дюнах, не смея спуститься к воде!.. Соблазнительно...

Нынче весной Пларгун окончил школу.

Признаться, он еще не решил, в какой институт поступать. Кое-кто из выпускников учится в педагогическом институте в городе на Неве. Говорят, Ленинград — самый красивый город в мире. Учиться там — высшее счастье... Конечно, можно стать и педагогом. Или пойти в медицинский, в рыбный... Но юношу больше привлекает профессия, связанная с природой, — географ или егерь, например...

Еще в седьмом классе в руки Пларгуну попал многотомный красочно иллюстрированный Брем. Он так увлекся, что не расставался с ним ни днем, ни ночью, пока не прочитал, а прочитав, вновь и вновь возвращался к нему... В мечтах Пларгун оказывался во всех уголках земного шара: охотился с индейцами, разукрашенными перьями орлов-кондоров. Преследовал ягуаров в густых, сумрачных и сырых лесах Амазонки; на болотистых берегах тропических рек ловил страшных аллигаторов; его душила в железных кольцах восьмиметровая анаконда; его лодку где-то в безбрежии океана таранила громадная меч-рыба. Сильный и смелый, Пларгун предотвращал нападение льва в Африке или преследовал леопарда-людоеда в дебрях индийской реки Ганг...

Вертолет ровно гудел. Скоро впереди отвесной стеной встал Нга-Бильский хребет. Прошли вдоль него, огибая отроги.

Внизу в тайге, как белые нитки, случайно оброненные на зимнюю медвежью шерсть, сверкнули извилистые истоки рек и ключи. Справа хребет кончался полого. Но за ним, несколько в отдалении, выступил другой. С обожженными ветрами и морозом скалистыми склонами, он круто повернул влево, обрываясь в море. Сверху казалось, что какое-то фантастически громадное животное наполовину вылезло из моря, на мгновение замерло, раздумывая, что ему дальше делать...

Если бы не Нехан, неудачно началась бы трудовая жизнь Пларгуна. Поэтому так велика была радость юноши, когда он встретился с Неханом и тот решил взять его в свою бригаду.

В поселке Тул-во Нехан появился три года назад, летом. Сильный, как медведь, общительный и веселый, он быстро стал своим человеком. Его приняли мотористом на пузатый беспалубный рыболовный бот.

До Нехана мотодорой командовал Накюн. Парень явно не ладил с упрямой и кичливой «дорой», как рыбаки уважительно называли бот. Часто в ожидании, когда подойдет за ними мотодора, рыбаки скучающе зевали или играли в «дурака». А Накюн, молодой моторист, взлохмаченный и весь черный от сажи, совал в цилиндр зажженный факел из пакли и остервенело крутил ручку завода. Говорят, очень скромный, он быстро научился ругаться по-русски и не стеснялся при старших демонстрировать свои познания в этой области.

Бригада, как правило, выезжала на тонь, когда другие рыбаки уже успевали метнуть невод, и их «доры» бойко тащили через залив рыбницы с трепещущей живой сельдью.

С появлением нового моториста «дору» будто подменили: она стала покладистой и безотказной, как выкормленная собачья упряжка у хорошего хозяина.

Бригада единодушно назначила мотористу повышенный пай. А подходы сельди были дружные, и Нехан прилично зарабатывал.

Никто точно не знал, откуда Нехан родом. Ходили слухи, будто он с западного побережья. Кто-то, может быть даже сам Нехан, сказал, что он из рода Ршанги-вонг, который в прошлом населял отдаленные урочища побережья. В наши дни этот род разъехался по всему побережью и группами или поодиночке влился в селения других родов. Жители поселка Тул-во не помнят, чтобы Нехан соединил свой родовой огонь с огнем какого-нибудь местного рода. В наше время, когда старые обычаи забываются, на это мало кто обращал внимание. Лишь некоторые старики, ревностно хранящие старину, иногда намекали: в поселке живет безродный...

В позапрошлое лето рыба подошла к побережью жидкими косяками. И никаких прогнозов на зиму не было. Нехан бросил рыбалку и вместе со стариком Лучкой и охотником Тахуном соболевал где-то у подножия Нга-Бильских гор. Вот тогда-то о нем и узнал весь район.

В самом начале охотничьего сезона Тахун вдруг вернулся в Тул-во. Объяснил: старая болезнь — ревматизм — вновь ударила в ноги. Тахун стал промышлять лис на косе. Односельчане только пожимали плечами: на лису ходит, а на соболя не мог. А ведь на лису нужно тратить не меньше сил, чем на соболя.

Заведующий заготовительным пунктом молодой парень Миша Сычев набросился на Тахуна: «Дезертир! Испугался тайги! А план? Вдвоем не возьмут плана!»

Односельчане осуждающе смотрели на охотника: бросил в тайге товарищей... Такого еще не было на побережье. А может быть, не договаривает что-то?..

В конце зимы старик Лучка и Нехан вернулись из тайги. Они подтвердили, что Тахун после месяца охоты начал жаловаться на больные ноги. Да и дров не успел завезти домой, семья осталась без огня. И они отпустили его. Но это не помешало им перевыполнить план еще на пятьсот рублей! И Миша Сычев ликовал!

На страницах районной газеты появился улыбающийся Нехан, руководитель охотничьего звена.

А Нехан из вырученных больших денег подарил Тахуну добротную двустволку. На этот факт люди особого внимания не обратили: у нивхов в обычае делать подарки.

Нынешнее лето было опять безрыбное. И Нехан устроился буровым рабочим в нефтеразведку где-то на север побережья.

В конце сентября он появился в Тул-во и стал сколачивать звено охотников-промысловиков. К нему снова пошел старик Лучка. Третьего найти было трудно: все мужчины готовились к зимней путине, к экспедиции на другие заливы. И Нехан решил взять Пларгуна.

— На... на... наш... рай-а-а-йон д-д-дали лицензию на... на четыреста соболей и... и... и сорок пя-я-ять выдр, — до ломоты в скулах заикался Миша Сычев. Всем известно, что Миша заика, но сегодня он нервничал и заикался, как никогда.

Высокий, сутуловато-изогнутый, будто готовая к прыжку рысь, он настороженно всматривался сквозь табачный дым в лица охотников. Он прекрасно знал, что сейчас спокойный ход районного слета охотников нарушится.

Вон во втором ряду возле стенки сидит человек в одежде из оленьего меха. На нем облезлая доха и шапка, похожая на капюшон с обрезанным верхом. Жухлая, с трещинами, обветренная кожа, раскосые вопрошающие глаза. Это старый орок-оленевод из северного поселка Валово. Сейчас у оленеводов горячая пора — они в тайге, с оленьими стадами, и на слет послали старого Мускана, от которого в тайге мало проку. Сычев на секунду задержал взгляд на его лице... Спокойно попыхивает трубкой... Смирный старик. На горло не будет наступать. Он и языка-то русского не знает... Ему достаточно и десяти соболей. Другим пастухам дам по пять штук. Когда таежники пастухи спохватятся, отвечу: скажите спасибо, что оставил вам по пять соболей, вас на слете не было...

Вон, в центре, наклонившись вперед, сидит Ржаев, работник зверофермы. Он приезжий, но давно живет на побережье. Лицо обожжено морозом, исхлестано ветром и дождями. Если бы не серые, потускневшие от возраста глаза и светлые взлохмаченно-вьющиеся с сединой на висках волосы, его трудно было бы отличить от местных жителей — нивхов. Летом он работает на звероферме, зимой соболюет. Ржаев напряженно застыл. Он весь — внимание. Давно потухшая папироса повисла, прицепившись к выпяченной нижней губе. Тяжелый пепел не обломится, не осыплется. Ожидающе прищуренные глаза уставились на Сычева. Горлохват... От него не отделаешься и пятнадцатью соболями... сволочь... Вчера пришел с бутылкой «капитана»[1] и с пьяного взял слово: двадцать пять соболей! А утром откуда-то вытащил бутылку спирта. У-у-у... — гудит голова.

За клубами дыма видна серая макушка чьей-то головы. А-а, это старик Лучка. Сидит, безучастный, в дальнем углу, чтобы не мешать людям, когда им вздумается выйти или войти.

А это еще кто такой в четвертом ряду? Совсем еще мальчишка. С молчаливым восхищением смотрит на промысловиков. А-а, это парень Нехана. Нехан вчера говорил о нем — возьмет в подручные. Тоже мне, охотник нашелся.

Лица... лица... Обожженные грубые лица... десять соболей... двенадцать... десять...

За длинным столом, наспех сколоченным из досок и по крытым линялым сукном, — президиум: Нехан, русоволосый Горячев — начальник таежной метеостанции — и еще несколько человек.

Нехан приехал за четыре дня до открытия слета. Все дни он пропадал у Сычева. Вечерами в доме Сычева раздавались громкие голоса и песни. Подпевал Сычев. В это время он не заикался... Нехан просил семьдесят пять на троих.

Лица... Лица... Обожженные лица... десять... двенадцать... десять...

Пларгун впервые на слете охотников. Вокруг — знаменитые промысловики, соболятники, медвежатники, добытчики лисиц и нерп. Юноша с восхищением оглядывает их.

Утром выступал представитель райисполкома. Он поздравил охотников с открытием сезона. Сказал, что труд охотников так же почетен, как труд зимовщиков Антарктиды. Потом наградил передовиков прошлого года ценными подарками. Нехан и Лучка получили красивые Почетные грамоты и золотые наручные часы с центральной секундной стрелкой.

После обеденного перерыва представитель райисполкома отсутствовал. Кое-кто, отметившись, ушел по своим делам, и только к концу слета, когда решался самый главный вопрос, явились все.

Дым под потолком. Дым в груди. Дым в глазах.

Пларгун не курит. И ему хочется откашляться.

— Все-все... всего четыреста соболей, — повторил Миша Сычев, молодой «пушник». Так коротко называют охотники начальника заготовительного пункта.

Пушник говорил, что нынче план на соболя срезали на сто пятьдесят штук, а план по сдаче пушнины увеличили на несколько тысяч рублей. Значит, план нужно выполнять в основном за счет цветной пушнины: лисицы, норки, ондатры, белки.

На звероферме летом был большой падеж. Значит, на норку мало надежды. Остается лисица.

А лису, как всем известно, добывать труднее всего. Нужно иметь неутомимые ноги, чтобы перехватить скорого и чуткого зверя.

И пушник предлагает: промысловикам, чьи участки находятся в тайге, план таков — соболь и лиса один на один; охотникам с морского побережья, где лисы больше, а соболя мало, — один на два. Значит, таежнику Ржаеву план: двадцать соболей и двадцать лис.

— Врешь! — взрывается Ржаев. Папироска дернулась кверху. Пепел обломился, рассыпался по колену. Но Ржаев не заметил этого. Его округлые росомашьи глаза уставились на сутулого пушника. — Врешь! Я таежник. Зимой лиса у меня. Где я ее изловлю? Не надо мне лисы. Замените ондатрой!

Пушник выдерживает нападение Ржаева. Тут пушника поддерживают:

— Ондатру ты и без плана поймаешь.

— Ондатра — дармовые деньги, — это из президиума бросает реплику Нехан.

— Дармовые? — защищается Ржаев. — Да что ты в ондатре понимаешь? Ты живую-то ондатру видел?!

Нехан, житель побережья, действительно мало понимает в ондатре, которую только десять лет назад выпустили на обширные болота. Ондатра привилась и размножилась по таежным озерам, старицам и болотам. Вот уже третий год, как разрешили на нее промысел.

— А я где возьму лису? — вмешивается в разговор метеоролог Горячев.

Тут поднялся Нехан.

— Вот что, товарищи, — сказал он медленно, чеканя каждое слово. — Все вы знаете, что соболя не так много в нашей тайге. Было время, когда он почти совсем исчез. Но теперь соболь развелся, и на него отпускают лимит.

— Это мы знаем и без тебя! — выкрикнул Ржаев.

— Тихо! — Нехан поднял руку. — Так вот, на одном соболе план не выполнишь. Нужно добывать лису, ондатру, белку, нерпу. Конечно, никому неохота бегать за лисой. Чтобы выполнить план по соболю и цветной пушнине, я предлагаю следующее.

Наступила тишина.

— Предлагаю всем создать звенья из трех человек. Хватит охотиться по старинке, время охотников-одиночек давно прошло.

«Как он здорово говорит! Совсем как школьный учитель», — подумал Пларгун.

— Что это даст? — спросил Ржаев.

— Зачем это? — раздается из левого угла.

— А затем, — говорит Нехан, — что план Сычева ни одному из нас не по плечу. Приморцу при десяти соболях нужно добыть двадцать лис! А это невозможно. Что он, ракета, что ли, чтобы летать с моря в тайгу и обратно! А если организовать звенья, получится так: двое уходят в тайгу на осеновку[2], берут ондатру и до глубокого снега ловят соболя. А третий с лета разбрасывает на косах приваду и всю осень ловит приваженную лису. Зимой двое подключаются к нему. А весной все трое уходят во льды бить нерпу.

Гул прокатывается по залу. Табачное облако закружилось, завихрилось, прорвалось в нескольких местах.

— Ловко придумал!

— Голова.

— Хе, до него, наверно, одни дураки были.

Ржаев лукаво прищурил глаза.

— А кто и в какие звенья пойдет, а? — с издевкой спросил он. — Неужели Горячев, который живет в тайге на своей метеостанции, опускает в прорубь градусник, получает зарплату и подрабатывает на соболе, пойдет ко мне? Или я пойду к нему? Или кто другой пойдет к третьему? Два медведя в одной берлоге не живут...

— А вот я организовал звено! — перекричал гул Нехан.

В зале притихли.

— Вот мое звено: старик Лучка, молодой охотник Пларгун и я!

***

К вечеру все присутствовавшие на слете охотники подписали договора. В договоре Нехана стояло семьдесят пять соболей...

Перед отлетом Нехан и Миша Сычев долго сидели над крупномасштабной картой, выбирали промысловые участки. Сошлись на бассейне горной реки Ламги. Оттуда в тридцатых годах нивхские роды ушли на север, в рыболовецкие колхозы. С тех пор этот район посещали только охотники, да и то изредка: уж очень далек он и труднодоступен. В сорока километрах к северу от этого места за перевалом находится маленькое стойбище Миях-во. В нем живет род Такквонгун: несколько мужчин, несколько женщин и их дети. Было известно, что род Такквонгун в тридцатых годах тоже покидал свое побережье. Он целиком вошел в первый нивхский земледельческий колхоз, образовавшийся в долине реки Мымги. Но спустя некоторое время этот род по какой-то причине снова вернулся на опустевшее побережье.

И вот вертолет оставил на крутом берегу таежной реки Ламги трех человек. С ними две собаки, брезентовая палатка-времянка, три жестяные печки, охотничье снаряжение и провизии на три месяца. В основном рассчитывали на подножный корм.

Как только вертолет улетел, старик вошел в чащу, походил там минут двадцать и, вернувшись, сказал:

— Нынче урожайный год. Орех есть — мышь есть, мышь есть — соболь, лиса есть.

Места для промысла были выбраны заранее. Нехан облавливает сопки, распадки и ключи по среднему течению Ламги. Его промысловую избушку решили срубить в двенадцати километрах от берега моря. Зимой лисы уходят на побережье из тайги, где им трудно передвигаться по рыхлому снегу. И Нехану будет удобнее охотиться на них, одновременно промышляя соболя.

Зимовье Лучки разобьют южнее, в двенадцати километрах от Нехана, у места слияния трех ключей. А избушку Пларгуна — в глубине тайги у повернутого к югу притока Ламги.

Таким образом, зимовья располагаются треугольником, с тем, чтобы путики смыкались где-то в середине треугольника в пределах пятнадцати километров от каждой избушки.

Этот план предложил Нехан. Сказал, что в тайге всякое может случиться. Охотник, проверяя капканы, проходит по своему кругу. В точке смыкания путиков видит следы своих товарищей. Если там нет свежих следов кого-нибудь из троих — надо идти к нему: может, нужна человеку помощь.

На третье утро Пларгун проснулся совсем разбитый: все тело ныло, болела каждая мышца. Хотелось лежать не шевелясь. Но раздался властный голос:

— Ты что, отсыпаться в тайгу приехал?

У Нехана удивительная способность: он в любом случае умел повелевать, говорил так, чтобы и мысли не было поступить иначе, ослушаться его. Пларгун не обижался на окрики. В самом деле времени в обрез: начались заморозки, скоро выпадет снег, а избушка еще не готова. Своей очереди дожидаются еще два сруба.

Первый день охотники с утра до вечера валили лес на сопке, резали его на равные кругляши. На второй день сплавляли их по реке к полянке, окруженной вековым лесом.

Юноша резкими, короткими ударами топора очищал кругляши от сучьев, от коры, «разделывал» бревно. Топор не всегда подчинялся еще нетвердым рукам. Иногда лезвие проходило чуть левее или правее сучка, топор отлетал в сторону. Тогда в воздухе раздавался звон непослушного инструмента, в лицо стреляло осколками крепкого, как кость, сучка. Лицо Пларгуна было в царапинах. Саднило ладони. Старый Лучка посоветовал работать в рукавицах, и это спасло руки от кровянистых мозолей.

Пларгун ошкуривал бревна, а старшие вооружились плотничьими топорами. И полетели во все стороны смолистые щепки. Крикливые кедровки окружили становище и с любопытством оглядывали людей. Вокруг суетились наглые сойки. Они так и высматривали, чем бы поживиться. Ночью к стану подходили сторожкие лисы, обнюхивали его и, уловив запах людей и собак, спешили убраться восвояси. Но к стану подходила не только безобидная тварь...

Пларгун заставил себя подняться. Когда он вышел из палатки, первое, на что обратил внимание, — Мирл и Кенграй лежали неподалеку от дымного костра. Их бока запаленно вздымались — собаки дышали надсадно и часто. Что произошло? Почему собаки не на привязи? И чем они взволнованы? Наверно, опять подрались — они не терпят друг друга.

Старик гремел у реки кастрюлей и чайником. А Нехан сидел спиной к палатке и, согнувшись, что-то делал. «Заряжает», — подумал Пларгун.

— Гуси сели на болото, — сказал Нехан.

Пларгун достал несколько патронов с дробью на рябчика и перезарядил их гусиной дробью.

— Ты тоже идешь? — не глядя, спросил Нехан.

— Да.

— Собаки где-то пропадали. Долго их не было.

— А где болото? — спросил Пларгун. Нехан не ответил.

Пларгун закинул на плечо одностволку и молча пошел следом.

Нехан шел сквозь чащу с такой уверенностью, будто перед ним расстилалась прямая тропа.

Вскоре лес поредел, и перед глазами Пларгуна предстала обширная марь. На мари то здесь, то там возвышались бурые бугры. Они сплошь заросли брусникой. Кое-где пробивалась бледная зелень корявого кедрового стланика.

Из-за дерева Нехан внимательно осматривал марь. Над марью — плотная пелена тумана. Казалось, бугры повисли в воздухе.

Пларгун глянул вправо и не поверил своим глазам: на бугре, повисшем в воздухе, стояли три медведя. Точно такие, каких он видел в какой-то книге с иллюстрациями. Но вот самый крупный валко переступил. Пларгун молча схватил Нехана за руку. Нехан перевел взгляд вправо и не подал вида, что заметил зверей. Только черные узкие глаза его сверкали жадно и хищно. Правая рука чуть приподнялась, и ладонь сказала: тихо.

Нехан взял в левую руку четыре патрона и отступил назад. Повернулся и, прикрываясь деревьями, сторожким, быстрым шагом ушел вправо. Только раз он обернулся и кивком головы сказал Пларгуну: «Стой здесь».

«Что он задумал? Ведь у него патроны с дробью! — заволновался юноша. — И, кажется, ножа не взял».

Нехан шел неслышно, будто тень. Вот он промелькнул в том месте, где деревья стояли не очень плотно. Потом, пригнувшись к земле, появился на оголенном мысу против бугра, где были медведи, и остановился у чахлого березового кустарника. Дальше нельзя — голая марь. До бугра далеко. Медведи вне выстрела. Да и что сделается с медведем, если даже пальнуть в него дробью на расстоянии десяти шагов. Пларгуна совсем смутило легкомысленное поведение знаменитого охотника. Хоть бы не стрелял. Хоть бы отступил. Пларгун чувствовал, как дрожат ноги. Увидев, что Нехан поднял ружье и прицелился, хотел крикнуть. Но из ружья Нехана вырвался шлейф дыма, и через мгновение до юноши докатился гулкий грохот.

Пларгун вздрогнул, точно выстрелили в него. Медведица, рывшая бурундучью нору, подпрыгнула, будто ее ужалили. Со всего размаху влепила оплеуху ни в чем не повинному пестуну. Многопудовый пестун несколько раз перевернулся в воздухе и шлепнулся в марь, на всю тайгу завопив дурным голосом. Медведица встряхнулась, потянула ноздрями и, не уловив ничего опасного, занялась снова норой. Видно, ее зацепила всего одна дробина.

«Уйди, уйди, пока еще можно уйти», — умолял в душе Пларгун. Но охотник снова поднял ружье, прицелился и выстрелил. Медведица впрыгнула на вершину бугра, оглянулась и с устрашающим рыком помчалась по мари на Нехана. Казалось, никакая сила не остановит ее, огромную, всесокрушающую. В один миг медведица пролетела через марь, в два прыжка оказалась на мысу. Тут на мгновение ее остановил новый выстрел. Но только на мгновение. Еще три прыжка, и она настигла охотника.

Следующий выстрел поймал ее в прыжке. Медведица мотнула головой и дико взревела, но не остановилась, подалась вся вперед. Еще прыжок. Последний прыжок. Пларгун в ужасе закрыл глаза. Тут он услышал еще один выстрел. Когда открыл глаза, медведица грузно рухнула — охотник едва сумел отскочить в сторону. Пларгун сломя голову помчался к мысу.

Глаза Нехана сверкали. Было видно, какого громадного усилия потребовала от него эта схватка. Медведица лежала со снесенным черепом: выстрел дробью в упор, когда дробинки идут плотно, как единая свинцовая пуля, страшен. У разбитой головы зверя валялись четыре стреляных гильзы. Юноша поднял их — они были еще горячие и пахли порохом. Пларгун удивился не тому, что Нехан дробью убил громадную медведицу: где-то в душе он верил, что знаменитый охотник способен на невозможное, удивило его другое — человек в какой-то миг сумел трижды переломить ружье, заменить пустые гильзы заряженными и выстрелить по мчащемуся зверю три раза. Это невероятно. Хотя Пларгун своими собственными глазами видел это минуту назад... Нехан перезаряжал только правый ствол. А левый держал на крайний случай. Последний прыжок медведицы, когда она уже разинула клыкастую пасть, еще не был крайним случаем — левый ствол так и остался неиспользованным. Что же тогда является крайним случаем для этого человека?

— Куда девались медвежата? — спросил Нехан.

— Я смотрел только на медведицу, — признался Пларгун.

— Ничего, далеко не уйдут. Мы их поймаем. Нужно только собак привести. Они мигом нагонят, — спокойно, будто звери уже добыты, сказал Нехан.

Он схватил медведицу за плечи, сильным рывком перевернул зверя на брюхо и вытянул лапы. Медведица приняла позу человека, который, распростерши руки, забылся глубоким сном...

***

Высокое подслеповатое солнце разогнало туман, а Лучка все строгал и строгал черемуху. Острым ножом снимал с дерева тонкие длинные стружки. Они свивались упругими кольцами, образуя пышный венчик. Чтобы венчик не распался, старик связывал стружки лыком. Затем высоко поднимал дерево и встряхивал. Стружки выбрасывали длинные языки, шелестели, вновь свивались кольцами и умолкали.

Пока старик выстругивал священные стружки — нау, Нехан и Пларгун успели отлить в формочке штук двадцать тяжелых круглых пуль.

Закончив строгать нау, старик с трудом выпрямился, утомленно кряхтя, поднялся на кривые затекшие ноги и медленно пошел в чащу.

«Долго он еще будет возиться? Только теряем время!» — недовольство черной тенью скользнуло по широкому лицу Нехана. Но тут же он уступил: «Ладно. Медведица — первая добыча. Хотя бы поэтому нужно соблюсти древний обычай. Да и обижать старика не хочется. Пусть потешится». Так думал знаменитый охотник. Сам-то он давно не верит в святость ритуалов. Но иногда нет-нет да закрадется в его душу сомнение...

— Твой свинец давно сгорел! — ни с того ни с сего разозлился Нехан.

Пларгун схватил банку и вытащил из костра: в капле жидкого, как ртуть, свинца плавал твердый кусок. Юноша недоуменно глядел на Нехана, так и не поняв, почему тот, обычно сдержанный и спокойный, вдруг рассердился.

Вскоре вернулся старик с полной кружкой крупной таежной брусники. Ягодным соком обмазал кончики священных стружек и сказал:

— Хала! Идемте к месту, где удача нас навестила.

Старик сказал «нас». Если в тайге кого-либо одного обходит своим вниманием Курнг — всевышний, удачи не жди. А тут большая удача. И не важно, кто добыл зверя. Считай: удача пала на всех троих.

Нехан проводил старика и юношу к месту, где он убил зверя. Собаки со злобным азартом подскочили к медведице, вцепились в гачи[3] и стали их рвать, захлебываясь яростью.

— Ну и храбрецы на мертвого зверя! — сказал Нехан и разбросал собак ударами ноги. Трое охотников схватили медведицу за передние лапы и за загривок и, подражая голосу зверя, с криком «хук» дружными рывками поволокли его вокруг вековой лиственницы против хода солнца.

Тяжела добыча, и охотники с трудом совершили с нею четыре положенных круга. Отдышавшись, Нехан закинул за спину двустволку и скрылся в чаще. За ним побежали псы.

Старик обвязал сплетенными стружками морду медведицы чуть пониже глаз, второе кольцо приладил вокруг головы позади ушей, соединил оба кольца посередине лба и украсил голову султанчиком из стружек, предварительно обмазав их соком брусники. На медведицу надели символический намордник. Если в звере есть хоть немного злого духа, он укрощен.

Затем перевернули зверя на спину...

Пларгун впервые свежевал медведя. До этого он только иногда ел вареное медвежье мясо из чугунного котла на медвежьих праздниках, которые созывались в честь удачи какого-нибудь охотника. А «праздников домашнего зверя» Пларгун вообще никогда не видел. Такие праздники приходятся на конец февраля — начало марта. В это время Пларгун учился. А школа-интернат находится в районном центре. Праздники домашнего медведя проходят куда более пышно и торжественно. Еще бы: медвежат вылавливают, когда им всего несколько месяцев, откармливают несколько лет до возраста половой зрелости.

Пларгун свежевал медведя впервые. Точнее, помогал свежевать. Самое сложное, оказалось, «раздеть» лапы. Но старик ловко расправился с двумя задними лапами. Оттягивая кожу, чтобы старику удобнее работалось, Пларгун внимательно следил за его действиями. Потом Пларгун вытащил свой нож, звякнул по лезвию ножом старика и склонился над левой передней лапой.

Нож непослушно натыкался на многочисленные упругие жилы, вонзался в толстую мозолистую подошву, скрежетал по костям, где, как полагал Пларгун, должен быть мягкий хрящ сустава.

Когда наконец Пларгун высвободил последний палец лапы и стал снимать с ноги «чулок», он почувствовал, что на него смотрит Лучка. Пларгун не поднял головы. Только по разгоряченному лицу текли струйки пота. Быстрее заходил ножом. Но спешка не привела к хорошему — на коже оставались куски сала. Приходилось вновь и вновь возвращаться к ним.

Но вот с лапой покончено. Юноша распрямил гудящую спину и осмотрел свою работу. С многочисленными кровянистыми порезами лапа выглядела так, будто ее изжевали собаки. Три другие лапы слепили ровной белизной. Пока Пларгун «раздевал» лапу, Лучка успел разделаться и с брюшной частью.

***

У потухшего костра сидел Нехан и спокойно пил чай. Даже не подумаешь, что он прошел большой путь по тайге, да еще с тяжелыми шкурами молодых медведей за плечами.

Кенграй подошел к хозяину, вяло виляя хвостом, и низко опустил голову с прижатыми ушами.

«Почему ты так унижаешься? Что с тобой?» — глазами спросил Пларгун. Собака словно поняла хозяина — не поворачивая головы, бросила на Нехана настороженный взгляд.

Помимо шкур Нехан принес еще и медвежью желчь. Сказал, что настиг пестунов далеко. Надо взять мясо. Остальное пойдет на приваду для соболей и лис. А желчь зачем? Стоило ли...

— Ты останешься. Растянешь шкуры, вот тебе... как оно называется... образец, — сказал Нехан, показав на висящую перед палаткой на гнутых растяжках шкуру медведицы. — И еще сваришь желчь. Только не перевари. Лучше вари на печке, а не на костре. Надо варить на спокойном огне.

Еще вчера старик между делом поставил полог — на случай дождя, чтобы было где готовить пищу.

Старшие, закинув за плечи пустые рюкзаки, удалились. Кенграй остался лежать, удобно положив голову на лапы. Только глазами их проводил.

Соорудить растяжки из молоденьких стройных лиственниц — дело не трудное. А вот натянуть на них сырую «живую» шкуру — куда сложней. Пларгун только к полудню справился с этой работой и сразу же принялся варить желчь. Юноша перевязывал проточные канальцы и чувствовал, как они, тонкие и скользкие, никак не хотели подчиняться его неуверенным пальцам. Он боялся, как бы ненароком не прорвать нежный мешочек желчного пузыря.

Сухо потрескивая, топилась жестяная печка. Пларгун поставил на ее большую эмалированную кастрюлю с водой и, подождав, когда она нагреется, бросил три желчных пузыря.

Печка гудела. Искры, вылетев из трубы с горячим дымом, вспыхивали, тускнели и оседали на траву, на полог...

Спокойно лежавший Кенграй встрепенулся и сел. Большие острые уши вскинулись, быстро заходили в разные стороны, сблизились. Пес суетливо повел носом, шумно и глубоко втягивая воздух. Пларгун понял: кто-то посторонний подошел к стану. Его спина покрылась мурашками. Что будет, если это медведь? А вдруг не просто медведь, а шатун? Наверно, почуял мясо и, голодный и злой, пришел на запах. Эта предательская коптилка разносит дух мяса на всю тайгу.

А может, не один? А два. Или три? Озираясь, Пларгун потянулся за ружьем. Трясущейся рукой нащупал пулевой патрон, вложил в ствол. Ружье невесомо взлетело к плечу. И только теперь молодой охотник почувствовал: до чего ружье хрупко и ненадежно!

Вдруг что-то толкнуло в грудь. Пларгун, внимательно смотревший вправо, в кусты, резко откинулся. Никого... а-а, это сильно вздрогнуло сердце. О, как оно стучит!

Кенграй вскочил и бросился было в чащу, но Пларгун остановил его:

— Порш!

Ветер с той стороны, куда бросился пес. Значит, тот, кто в лесу, не должен чуять их... А вдруг он из-за деревьев наблюдает за мятущимся человеком.

Кенграй сорвался и размашистым карьером понесся в чащу. Через секунду там раздался треск, будто кто-то разом сбил все сухие сучья в тайге. Между деревьев мелькнуло что-то бурое и серое и, как само спасение, — рога! Олени! Юноша облегченно и радостно вздохнул. Исчезла неизвестность, а с ней и страх. Пларгун со всех ног бросился вслед за Кенграем.

Олени — это прекрасно! Оленем он откроет охотничий сезон! И не только сезон. Этой прекрасной добычей он начнет свой путь охотника-промысловика!..

Он бежал, ничего не видя перед собой, инстинктивно сторонясь деревьев, в кровь царапая лицо и руки. Спотыкался, падал и вновь поднимался. Его лихорадило. Что это: обыкновенный охотничий азарт? Тщеславие молодого охотника? Или проснулась доселе дремавшая жажда добычи?..

Он бежал, задыхаясь, хватая ртом холодный воздух. И вдруг остановился, будто натолкнулся на невидимую стену. Вокруг ни звука. Куда девались олени? Где Кенграй?

— Кен... Кен... — И наконец из горла вырвался не крик, а скорее — стон, переходящий в хрип:

— Кен-гра-а-ай-и-ии.

В голове пронеслась мысль: я один в лесу... Пларгун вновь впал в такое состояние, когда ноги перестают подчиняться. Глаза прикованы к валежинам и кустам, будто там обязательно кто-то затаился... И тут Пларгун понял: он боится тайги. Да, да, боится!..

— Кенграй!..

Где же собака? Куда подевалось все зверье?

Ну хоть бы какой зверь или птица выскочили вон из-за той колодины. А какой зверь?

Какой? Ноги повели в сторону. Что за зверь?.. Вон какая горбатая тень от него. Приготовился к прыжку... Ноги несут в сторону... Глаза прикованы к тени. Пларгун бросается назад, но сильный удар в темя чуть не сбивает его с ног. «Медведь!» — мелькает в помутневшем сознании...

Пларгун, шатаясь, оборачивается — ружье стволом упирается в узловатый наплыв лиственницы... Юноша еще не совсем понимает, что с ним случилось. Прошло еще некоторое время, когда он почувствовал: воротник у левого плеча мокрый. Ощупывает. На руках — кровь. Пальцы побежали выше — по щеке, шее. Что-то теплое и мягкое. В ладони — темный сгусток крови. Он застонал, когда пальцы коснулись черепа. Опухоль в пол-кулака. Мягкая, как живая: бум-бум-бум. Она отвечает на удары сердца. А череп как? Если пробит?.. Надо перевязать голову. Пларгун сбрасывает ватную куртку, срывает рубаху. Разрывает рубаху на широкие ленты. Выщипывает из куртки вату. Перевязывает голову. Надо возвращаться к лагерю. Надо...

— Ав! Ав! — чуть слышно.

Снова:

— Ав! Ав!

Да это же Кенграй! Далеко. Посадил зверя... Иначе бы с чего ему так яростно лаять? И будто не было страха и сильного ушиба — напрямик на голос! Через завалы, кусты. Только слышно, как трещит одежда. И все громче и больнее стучит в голове: бум!.. бум!.. бум!..

Крупный олень-самец стоял, низко опустив ветвистые стройные рога. Перед ним носился Кенграй. Собака пыталась наскочить сбоку, но хор вовремя наставлял рога. Несколько раз сам бросался на пса, пытаясь поддеть его рогами. Но Кенграй успевал вывернуться.

Пларгун залюбовался оленем. Сразу видно, что дикий олень отличается от домашнего. Домашний более приземист, очертания его спокойные, нрав вялый. А этот высок, стройные сухие ноги «в чулках» ровной белизны, холка взбугренная, и на ней зверовато дыбится серая шерсть. Могучая грудь. Голова изящная. Рога удивительно симметричные, пышные. Нрав крутой. А шерсть будто причесанная. Могучий красавец отвлек врага на себя, дав возможность уйти самкам.

Услышав хозяина, Кенграй с новой яростью Оросился на хора. Олень сдвинул сухие ноги, пружинисто оттолкнулся и скакнул навстречу.

Пларгун вскинул ружье. Надо ударить чуть ниже передней лопатки. Олень мотнул головой, и тут же раздался выстрел. Хор вздрогнул, но не упал — пошел прямо. Кенграй отпрыгнул в сторону, чтобы не попасть под острые, как топор, копыта. Пларгун полез в карман, но не нащупал патронов. Полез в другой — тоже пусто. Отчаянью его не было предела, он вспомнил, что, зарядив ружье пулевым патроном, забыл прихватить еще. А олень уже уходил.

— Ту! Ту! — прокричал Пларгун, натравливая пса, и сам пустился следом.

Кенграй легко нагнал хора и, не останавливаясь, прыгнул сбоку, схватив за шею. Даже его могучие клыки не смогли удержаться на горле хора, защищенного густой длинной шерстью — «бородой». Олень повернул в сторону — по спине текла кровь. Высоковато ударил. Кенграй кашлянул совсем по-человечьи, тряхнул головой, чтобы освободить пасть от набившейся шерсти. И тут же вцепился оленю в бок и так рванул, что ослабевший от ран хор споткнулся и упал, неловко подвернув переднюю ногу. Озверевший Кенграй вскочил на холку оленю, зажал в смертельные тиски шею, придавил голову к земле. Охотник мигом оказался рядом, выхватил нож и, глубоко всадив в нижнюю часть шеи, перерезал горло. Кровь фонтаном брызнула во все стороны. Пларгун стоял над своей жертвой в исступлении, будто хор был повинен в том, чтоПларгун боится тайги, как беззащитный ребенок...

А кровь лилась. Кровью испачканы руки, одежда, лицо. В крови собака. В крови — трава и кусты...

***

— Кенграй, наверно, уйхлад[4], — таинственно сказал Нехан, набивая рюкзак мясом. — Пес очень подозрительно вел себя. Как будто меня не было рядом: воет и глаза устремлены в сторону горы Нга-Биль.

— Хы... Туда медведи зимовать уходят. Там их берлоги. Говорят, там Пал-Ызнг живет, — сказал старик, разрезая тушу на большие куски.

— Я и думаю: не поселился ли в собаке чужой дух, — сказал Нехан, пристально глядя на старика.

— Собака — зверь человека. Медведь — зверь Пал-Ызнга, его собака. У каждого зверя — свой хозяин, свой дух, — медленно и негромко проговорил старик.

— Я и говорю, собака очень странно вела себя. Очень странно. Так обычно собаки не ведут себя. Эта собака наверняка уйхлад. Она может навлечь на нас грех...

...Они шли, согнувшись под тяжестью ноши. Нехан исподлобья глядел на Лучку: крепок еще старик. Сподручно с ним в тайге. Не докучлив, все время чем-то занят. Отлично знает законы тайги... И большой умелец — замечательно мастерит легкие охотничьи лыжи. И если б не он, так быстро не поставили бы сруб...

А шкуры, ох какой умелой руки требуют они! Чуть не так и, уже мех может пойти не первым сортом. Только на сортности иные теряют сотни и сотни. Хорош старик. Чудо-старик...

«Нынче пошли люди, — неспешно думал старик, — к жизни совсем не приспособленные. Парню восемнадцатый год, а он еще и тайги не видел. В его возрасте я четырех человек кормил. Обеих жен и двух мальчиков. Старшего брата черная смерть забрала...» — Старик вовсе не был настроен на воспоминания. Но разве воспоминания приходят и уходят по велению?..

«Осталась жена брата Халкук с двумя малышами. Ее, по обычаю, я и забрал к себе. Зачем бы я ее другому человеку отдал! Халкук сдружилась очень с моей женой Ангук. Они никогда не ссорились. Во всех домашних делах помогали друг другу. Хорошие жены. Дружно жили. Очень жалел, когда умерла маленькая Ангук. Умерла, когда хотела подарить сына... Мои сыновья на фронт ушли. Хорошие были парни. Зачем обоих взяли? Хоть бы одного оставили... Они добычливыми ловцами были. Оба не вернулись...

А теперь что? Стрелять-то по зверю не каждый умеет. Тяжело, ох тяжело будет Пларгуну. И что такое с его собакой случилось? Почему она уйхлад стала? Да разве узнаешь почему? Может, хозяин чем-то нагрешил, а может, сам пес пошел против закона тайги, или его к себе злой дух зовет. Хороший пес. Но что поделаешь? Воля не наша...»

— Кровь нужна, жертва нужна, — сказал Нехан.

Они подходили к стану. Старик ускорил шаги. Тревога передалась и Нехану. Внезапно тайга кончилась, они вышли на поляну. Где же полог? На месте полога — пустота. Стоит одинокая потухшая печь, а на ней обгорелая кастрюля...

— Полог сгорел, — спокойно сказал Нехан, рассматривая обрывки брезента.

— У нас второго нет, — озадаченно сказал старик. — Да где же Пларгун?.. — Нехан снял крышку, заглянул в кастрюлю и — весь побелел. В следующее мгновение лицо его налилось кровью.

— Что наделал! Что наделал! — в гневе прошептал Нехан. — Три желчи сжег! Ограбил меня, подлец!

Лучка слышал от людей, что медвежью желчь ценят дороже золота.

— Сопляк! Молокосос! Тайги захотелось?! Соболя захотелось?! Я тебе покажу соболя! Я тебе покажу тайгу!..

***

...Молокосос — вот ты кто. А еще тайги захотел. Настоящей тайги. С оленями, соболями, медведями. С зимовкой в избушке среди дикой тайги... Молокосос! Ты же боишься тайги! Для тебя тайга — враг. Потому что ты ее не знаешь. Ты боишься тайги. Да, да, боишься! Хотел за жестокостью спрятать свое малодушие. Живодер — вот ты кто!

— А-а-а... Голова... О, как она гудит. А череп цел? Хоть бы череп был цел. А там как-нибудь выживем. Куда я иду? Правильно ли иду? Где Кенграй? А-а, вот он! Впереди. Он идет уверенно. Верно ведет, правильно.

***

...Мирл нервничал. Ругань вызывала в нем желание пустить в ход надежные свои клыки. И, как только он почуял в лесу движение, вскочил и, еще не зная, кто там, понесся к кустам, низко, по-медвежьи, опустив голову. Навстречу выскочил Кенграй. Но перестраиваться было уже поздно. Да и Кенграй понял намерение Мирла. А Кенграй, опытный боец, участвовавший во многих смертельных собачьих поединках, привык сам нападать. Он помчался аллюром.

Мирл, словно раздумывая, несколько сдержал прыть. Кенграй принял это за неуверенность. Инстинкт подсказывал: наступил момент вцепиться в горло. Мирл отлично знал: стоит чуть повернуться боком, мощный удар сшибет его с ног. И он грудью встретил Кенграя. Псы сшиблись, вздыбились. Совсем как люди, обхватили друг друга сильными лапами и наносили удары клыками.

Пларгун выбежал на яростный, захлебывающийся рык. У нивхских каюров и охотников существует своеобразный этикет: когда люто дерутся псы разных хозяев, подоспевший хозяин сильно избивает свою собаку, деликатно отстраняя чужого пса. Озверевших собак можно растащить только с помощью палки.

Пларгун прикладом отбросил Кенграя. Не успел Кенграй прийти в себя от ошеломившего его удара, как Мирл повис на его загривке. Теперь нужно было убрать Мирла, и юноша ударил его по плечу. По спине нельзя: можно повредить позвоночник. Юноше с трудом удалось разнять разъяренных псов.

— Болван! — вскочил Нехан, когда Пларгун подошел к костру. — Ты что, первый день на свете живешь: не знаешь, что ружьем бить собак нельзя!

И, поймав на себе удивленный взгляд юноши, пробурчал:

— Для тебя же стараюсь. — И посмотрел на старика.

— Грех, сын, собаку ружьем наказывать, — сказал старик. — Грех. Звери и птицы откажутся подставлять этому ружью удобное место.

Пларгун молча подсел к низкому столику — пыршу и стал закусывать остывшим мясом и юколой.

— Собрались сниматься? — спросил он, не глядя ни на кого.

— Почему ты решил, что мы собрались сниматься? — вопросом ответил старик.

— Полог-то зачем сняли?

— Сам сжег и еще спрашивает, — сдерживая злобу, сказал Нехан.

Пларгун недоуменно взглянул на то место, где стоял полог, и увидел обгорелые лоскуты брезента, остывшую печь и черную от сажи кастрюлю. Без слов было понятно, что полог сгорел от искры.

Пларгун закусил губу. Искра могла упасть и на жилую палатку. А там — зимняя одежда, спальные мешки, охотничье снаряжение... От тяжести вины стало невмоготу. Пларгун громадным усилием подавил вырывающееся рыданье.

Смотреть в глаза старшим было невыносимо, он уставился застывшим взглядом на противоположный берег реки.

Его о чем-то спрашивали. Голоса доносились откуда-то издалека, приглушенные, невнятные, как из-под земли. Пларгун ничего не понимал.

Он очнулся, когда к его плечам прикоснулись руки старика.

— Спрашиваю тебя: что случилось с головой?

Пларгун непонимающе взглянул на старика.

— Что с головой случилось, спрашиваю.

Только теперь Пларгун почувствовал, как болит голова...

Старик легонько прикоснулся к голове, снял повязку, внимательно осмотрел ушибленное место.

Большая ссадина. Может, серьезно. Волосы остричь надо, рану йодом облить надо. Повязку хорошую сделать надо. У нас же есть походная аптечка.

Подошел Нехан. Участливо поцокал.

— Да-а, серьезное это дело.

Пока старик накладывал повязку, Нехан молча смотрел на потухший костер и о чем-то думал.

Йод мучительно жег. В голове стучало. Слезы выступили на глазах.

— У него очень серьезная рана, — сказал Нехан так, будто Пларгуна здесь не было.

— Она скоро затянется, — предположил Лучка.

— Я считаю, что Пларгуна нужно везти в больницу, — ни на кого не глядя, продолжал Нехан.

— Как его повезешь отсюда? На чем?

Пларгуну хотелось заснуть, положить голову на что-нибудь мягкое, теплое. Разговор старших совсем не интересовал его, будто говорили не о нем. И смысл разговора не доходил до сознания.

— Километрах в сорока отсюда есть стойбище рода Так-квонгун — таежных охотников. Там помогут. Где на лодках, где пешком. Нашему другу надо в больницу.

— А дойдет ли пешком? — усомнился старик. — Ведь это далеко. Нужно идти через перевал.

Не найдя решения, Лучка отрешенно попыхивал трубкой.

И тут старшие увидели, как юноша медленно обернулся к ним. Лицо его, до этого безразличное ко всему, стало осмысленным.

— Что вы говорите?..

Старшие молчали. Нехан глянул на Лучку, как бы прося поддержки.

— Слушай, нгафкка, — сказал он. — Мы еще не знаем, к чему приведет твоя ссадина. Может случиться осложнение. И мы со стариком ничего лучшего не нашли, как отправить тебя в поселок. Тебе необходимо в больницу, к врачам.

Пларгун молчал. В тоне Нехана — явно подчеркнутое участие. А может быть, это только казалось?.. Спокойно и уважительно, как подобает говорить со старшими, Пларгун ответил:

— Я очень огорчен, что своим нелепым поступком причинил вам столько хлопот. Но вряд ли вы будете спокойны, если в таком состоянии я пойду через тайгу в сопки. Череп, к счастью, не поврежден. Ссадина залита йодом. А йод — сильное лекарство. Давайте подождем немного. Если будет хуже, я приму ваше мудрое предложение.

Пларгун сам удивился себе. Как это он сумел сказать все так хорошо и складно?

Нехан нетерпеливо повел плечами и сказал мягко:

— Нгафкка, ждать никак нельзя. Я же сказал, может быть осложнение. Тогда врачам будет трудно. Ведь повреждена голова, а не что иное! — Нехан многозначительно постукал пальцами по виску.

Мудрость юноши только проклюнулась мокрым птенчиком и умерла тут же под строгим взглядом Нехана. И ничего он не нашел лучшего, как сказать:

— Все-таки надо подождать. Я думаю, все будет хорошо...

— Я старший здесь! Я начальник! — закричал вдруг Нехан. — И отвечаю за всех! Я требую не возражать мне.

Старик пристально, с прищуром, взглянул на разошедшегося Нехана.

— На пострадавшего человека грех кричать, нгафкка...

***

Прошло еще два дня. Ссадина затягивалась. Голова прояснилась, освободившись от тупой и нудной боли. Никто не возвращался к разговору об уходе Пларгуна в поселок.

За это время Нехан и Лучка справились с избушкой. Звеньевой отстранил Пларгуна от работ — тому нужен покой. Юноша трудно переживал вынужденную бездеятельность. И нет-нет да подсоблял в чем-нибудь.

Было решено — не задерживаясь, перекинуться к Трем ключам и в два-три дня поставить избушку для Лучки. Но Нехан вновь завалил медведицу, и это задержало переброску на юг.

К тому же Лучка настаивал, чтобы ритуал проводов медведицы к Пал-Ызнгу был соблюден до конца. У тайги свои законы, утверждал старик. Они от человека не зависят. Надо эти законы соблюдать. Нельзя гневить Пал-Ызнга. А то он болезни и неудачу на людей напустит.

Все сознавали, что время торопит, но Нехан понял: возражать нельзя. Старик не простит неуважения к обычаям.

Игрищ не было, да и не могло быть: людей-то всего трое. Зрелищная часть праздника начисто исключалась. Из-за отсутствия нгарков — представителей рода ымхи — ритуал сократился до крайнего минимума. Оставалось только изобразить финал — проводы медведя к хозяину гор. Для этого требовались жертва и гостинцы.

Гостинцами могут быть клубни саранки, крупа и обязательно мос — своеобразное блюдо, приготовленное из ягод и студня из вареной рыбьей кожи. Мос — пища богов. А в качестве жертвы приносят обычно собаку.

Увешанный всевозможными гостинцами, сопровождаемый собакой, медведь, а точнее — душа медведя, отдавшая свою плоть людям, идет к Пал-Ызнгу — богу охоты и тайги — и передает ему просьбы людей. А просьб у людей много: чтобы охотнику способствовала удача, чтобы голод не посещал селения, чтобы никто в роду не болел.

Нехан попытался было предложить отдать Кенграя в жертву. Тем более Кенграй — уйхлад. Старик, внимательно слушавший Нехана, вовлеченный в сложную игру обычаев, упорно молчал, потом недовольно крякнул, всем видом выражая несогласие.

И мос не стали варить — дело это хлопотливое. Да и не взяли с собой юколу тайменя, толстая кожа которого идет на студень. Жертва символическая: немного юколы, горсть крупы, несколько пачек махорки, папирос (хорошо, хоть старик курит) и спичек, несколько кусков сахару.

Старик сколотил «дом» — ящик с двускатной крышей, положил в него кости и головы медведей и вознес его на настил лиственницы. Нехан помог поставить у «дома» прунг — священные молодые елки, украшенные священными стружками — нау. Все предметы, имевшие какое-либо отношение к святому зверю, должны лежать в одном месте, которое отныне становится священным. У этого священного места нивх обращается со своими нуждами к Пал-Ызнгу. Но и здесь допустили нарушение. На священное место отнесли только символическую жертву: «гостинцы», испачканный кровью медведя еловый лапник, который подкладывали под мясо, импровизированные носилки, головешки от костра. Никто, конечно, и не намеревался пустить в ход рюкзаки, посуду и другую утварь, тоже имевшие какое-то отношение к медведю...

На все это ушел еще один день... Только с рассветом нового дня с набитыми рюкзаками пошли они по распадкам в сторону полудня, к Трем ключам.

Было решено не отвлекаться на охоту, чтобы сразу приступить к постройке избушки для Лучки.

Три ключа — это падь, место слияния трех ключей, которые, извиваясь, врезались в темнохвойные сопки. Сопки богаты брусникой. По обеим берегам ключей — мари, красные от клюквы. Отличное охотничье угодье!

Сруб рубили буквально от зари до зари. К исходу второго дня избушку накрыли крышей из жердей и корья, насыпали поверх земли. Ночевали у нодьи — долгого таежного огня...

Крикливое воронье хищно кружилось над деревьями. Подгоняемые тревогой люди выскочили на поляну. Собаки с азартом и визгом помчались к противоположной опушке леса. Что-то темное мелькнуло за деревьями.

Стан был разгромлен и разграблен. Тут каждый лесной житель в меру своих возможностей приложил лапы и зубы. Наибольший вред принесли, конечно, росомахи. Сильные и наглые, они разворочали лабаз с копченой медвежатиной, сожрали и растащили большую часть запасов. Они проникли в избушку, расшатали крышу, изгрызли дверь. Даже коптилка и потухший очаг не были обойдены их вниманием: от коптильни осталась бесформенная куча жердей, а к очагу росомахи обращались после сытной трапезы — он стал у них удобным отхожим местом.

Собаки мигом нагнали зверя и яростно лаяли: зверь взят. Услышав приближение людей, псы осмелели.

Кенграй хваткой в заднюю ногу отвлек росомаху, и Мирл в точном броске сомкнул свои могучие челюсти на горле хищника.

Подбежали люди. Нехан сверкнул глазами.

— Так, так его. Рвите. Рвите его...

— Хватит! — крикнул старик и отогнал рассвирепевших псов.

Затем, изловчившись, ударил росомаху ножом.

***

Весь день до вечера они шли через тайгу по узкой долине Ламги к ее истоку.

Нехан только помог донести вещи, ему нужно было починить покалеченное зимовье. В тот же вечер он ушел и обещал прийти через два дня.

Охотничье угодье юного охотника — верховье реки Ламги, там, где в реку впадает небольшой приток. Хвост Ящерицы. Повернутый к югу приток тонок и извилист. Он действительно похож на струящийся хвост ящерицы.

Охотники недолго выбирали место для сруба. После короткого совета остановились на высоком спокойном возвышении, устланном ковром ягельника.

И вот на таежном возвышении, может быть впервые за все века существования, вспыхнул костер.

Вскоре люди легли под кустом кедрового стланика. Их спины всю ночь ласкало тепло огня.

***

Земля перестала отдавать душистой прелью. Лишь в полуденное безветрие земные запахи оттаивали и, еле уловимые, парили в остывшем воздухе. С ветвей уже давно слетала листва.

В щелях узких распадков густо теснились ели. Оголенная лиственница заняла просторные склоны сопок. Березы, невыносимо белые на мрачном осеннем фоне, кокетливо выглядывают то тут, то там из сумрачных ельников.

Под кедровыми кустарниками, что облепили наветренные склоны сопок, на лишайниковых проталинах в лиственничном редколесье краснела брусника.

Пларгун, вспотевший от напряженной работы, стоял над речкой, которая мчала свои холодные струи вниз по узкому дну распадка.

Берег реки был усеян трупами лососей, дряблыми после нереста. На перекатах плескались, преодолевая сильное течение, сотни больших рыбин, еще не успевших отдать мелководным плесам свое потомство. Когда-то они еще дойдут до своих нерестилищ!..

— О-хо-хо-о-о! — тревожа таежную тишину, чуть слышно доносится снизу.

Через секунду, усиленный крутыми склонами сопок, повторяется человеческий крик. А сзади раздается приглушенный грохочущий звук, мало похожий на крик человека. Это человеку ответили горы, крутосклонные и зубчатые, с высоким перевалом в северной части.

Пларгун подсунул под лиственничный обрубок заостренный конец ваги из каменной березы, рванул ее вверх. Обрубок сперва медленно, потом все быстрее и быстрее покатился по галечному склону, криво подскочил на камнях, звучно и тяжело шлепнулся в воду и высоко плеснул брызгами.

Поддел вагой второй обрубок. Спрыгнул с обрыва, обвязал веревкой оба бревнышка, обмотал другим концом бечевки левую руку и оттолкнул ногой спаренные бревна. Течение бойко подхватило их и понесло.

Пларгун, в длинных резиновых сапогах, шел сзади, удерживая и уводя бревна в сторону от цепких коряг.

На излучинах бревна непослушно выскакивали на мели или, подхваченные завихрившейся струей, рвались, как собаки в упряжке, к середине реки. И юноша с трудом сдерживал их, направляя по прибрежной струе.

Идти по галечному дну легко. Течение подталкивало сзади, и достаточно было оторвать ногу от дна, как струи сами несли ее вперед.

Пларгун шел крупным шагом, вслушиваясь, как упругие холодные струи бьют по ногам. Казалось, силы горной реки вливаются в молодое тело.

Первая пороша

Деревья будто покинули тайгу — их совсем не слышно. Еще днем светило солнце. К вечеру белесая синева осеннего неба потускнела. Откуда ни возьмись, появились тучи. Нет, ты не заметишь, чтобы их принесло откуда-нибудь. Они появляются будто из глубин космоса. Не видно и не слышно, как тени, опускаются ниже, ниже, густеют, медленно проявляются и вот уже толпятся над твоей головой, тяжелые, плотные и неподвижные. Нет ни малейшего ветра. Земля, обложенная облаками, приглушает звуки. Все притихло в ожидании чего-то нового, важного.

...Свеча горит ровно, слабо освещая короткую чурку, на которой она стоит, стол, вытесанный топором из нескольких листвяжных поленьев, положенных одно к другому и приколоченных к двум толстым чурбакам. Свет мягко играет на маленьком черном квадрате окна, выделяет круглые, небрежно ошкуренные венцы. Между ними неровно выпячиваются сплющенные желтовато-серые слои мха, используемого в тайге вместо пакли. В двух шагах от двери, в которую можно войти только пригнувшись, горит сдвинутая к углу жестяная печка. Горит спокойно, бесшумно. Свет от нее и от свечки упирается в низкий потолок, сложенный, как и стены, из листвяжного долготья. В дальнем от двери углу грудятся темные мешки, набитые продуктами: мукой, крупами, макаронами, сахаром, солью. На стене — ружье, патронташ и охотничий нож в чехле из толстой кожи сивуча[5]. На чехле вырезан нивхский орнамент. Над печкой у самого потолка висят две пары широких лыж, вытесанные стариком из сколотой пихты. Старик выгнул их с помощью деревянных распорок. Обещал через неделю принести нерпичий мех и обшить им лыжи.

Пларгун лежит в теплом лыжном костюме, заложив за голову сцепленные руки, а в голове вяло ворочаются ленивые мысли. Под спиной приятно ощущается мягкость спального мешка и оленьей шкуры.

В избушке не просто тепло — жарко. Но раздеваться не хочется. И скоро все равно нужно будет одеваться: дрова догорят, и тепло постепенно уйдет. Юноша ждет, когда накопится уголь, чтобы закрыть трубу. Кенграй развалился на боку у двери и дремлет. Ему, сытому и довольному жизнью, нынче очень спится. Он разлегся сразу же, как наелся наваристой похлебки из свежей оленины. Разлегся и позевывает, вытягивая розовый язык и умиротворенно поскуливая.

Признаться, трудно представить, что ты оказался один на один с тайгой, с ее законами, которые ты плохо, очень плохо знаешь, с ее ночами, полными неизвестности и страха.

Теперь ты один, как на маленьком островке среди пустынного океана. Когда-то Пларгун читал увлекательную книгу о Робинзоне. Сейчас он сам, как Робинзон. У того хоть был Пятница, его раб и друг. Правда, с Пларгуном его друг Кенграй. Только неизвестно еще, кто из нас Пятница, думает юноша.

Утром Пларгун вышел из своей избушки, не зная, за что взяться, с чего начать свой первый день самостоятельного охотника-промысловика. О, как он ждал этого дня! И вот он наступил. Наступил как-то сразу — с уходом из его промысловой избушки старика Лучки. «Пусть добрые духи тебя не покидают. Не разгневай их. Пусть будет удача тебе!» — сказал старик. Его сутуловатая сухая спина еще некоторое время мелькала между ветвями, пока тайга не поглотила его. Ушел, оставив в душе смятение и неуверенность.

Пларгун долго сидел на пне от молодой лиственницы, которая еще несколько дней назад шумела ветвями, а теперь стала венцами избушки. Его взгляд безотчетно следил за черным муравьем с рыжеватым брюшком. Луч скупого осеннего солнца чуть-чуть прогрел маленькое зябкое тельце, и муравей, на миг очнувшись от сна, стремился успеть что-то сделать. Он куда-то тащил бурую высохшую хвоинку кедрового стланика. Тащил, не зная куда. А может быть, знал, для чего ему понадобилась эта хвоинка...

...Из гущи леса раздался резкий взволнованный крик сойки. В ту же секунду, приглушенный расстоянием, донесся сухой треск, будто под большой тяжестью сломался толстый сук. Что это могло быть?

Треск. Еще треск. Волнение пробежало по всему телу. Первая мысль: к избушке идет громадный медведь. Это под его тяжестью хрустят сухие сучья. Наверно, его привлекли запахи мяса. Хотелось вбежать в избушку и там уже, как в крепости, принимать осаду зверя.

Вновь заверещала сойка. В ее голосе слышались не тревога, скорее любопытство. Через секунду ей ответила вторая сойка. Из глубины леса поспешила напомнить о себе третья. Низко над избушкой, торопясь, пролетели в сторону звуков две голубокрылые лесные птицы.

Пларгун взял на поводок забеспокоившегося Кенграя и, пересиливая волнение и неуверенность, медленно пошел через поляну.

Теперь соек собралось множество. Они кричали азартно и часто. Казалось, идет какое-то представление, а сойки — лесные зрители — отзываются темпераментно и бурно.

Кенграй нетерпеливо взвизгнул, сильно потянул поводок. Пларгун, увлекаемый могучим псом, пошел быстрее. Пес, по-видимому, уже знал, кто находится в лесу: его чуткий заостренный нос заходил ходуном и вмиг повлажнел.

У колодины Пларгун остановил пса, Кенграй недоуменно глянул на хозяина: «Что ты?»

Пларгун оттянул пса в сторону, обошел колодину: все норовишь напрямик. Тебе колодины и выворотни — ничего. Ты бы, конечно, с маху взял их и... запутал поводок. А тут вдруг насядет на нас медведь, и я отбивайся один... Я хоть и молод, но не обладаю звериной прытью.

Впереди посветлело. Оттуда раздавались сап и возня. Медведь? Что он делает? Возится с выворотнем, чтобы из-под него достать бурундука или какого-то другого зверька? Кенграй вздыбился, рванулся и протащил охотника на несколько шагов вперед.

То, что увидел Пларгун, сразу уняло волнение, вызвало только любопытство.

Охотник осадил пса. Кенграй, разгоряченно дыша, прилег на землю.

На поляне, голова к голове, застыли два огромных хора. Они уперлись раскидистыми рогами и, тяжело пыхтя, напирали друг на друга. Сначала они напоминали неуклюжих борцов, которые силятся столкнуть друг друга со светлой полянки.

Но вот олени разошлись. Головы опущены низко, глаза, налитые кровью, навыкате.

Слева хор — с мощным кустом рогов, широкий в костях, приземистый, плотный, даже несколько полноват для вольных дикарей. Под его серой шкурой ходят бугры мышц. Высокую холку венчает широкая кисть седой шерсти.

Справа — бурый хор на высоких сухих ногах, будто одетых в белые чулки. У него более редкий куст рогов, но отростки длинные и острые. Шея стройная, длинная. Грудь вся обтянута буграми мышц.

Бурый нетерпеливо вытанцовывает боевой танец. Но серый собрался в один миг. Под богатой длинношерстной шкурой пробежала волна мышц, все четыре ноги сошлись в одну точку, и в следующее мгновение серый, будто выброшенный пружиной, бросился на противника. Бурый принял нападение точно на рога. Раздался треск. Кто-то из соперников хрипло взревел. Мощный удар отбросил громадные тела друг от друга. На какое-то мгновение задние ноги бурого подломились. Это скорее почувствовал, нежели увидел серый — испытанный боец. Не давая опомниться противнику, он нагнул голову и кинулся на бурого. Но бурый, быстро оправившись от удара, ушел в сторону, и толстяк грузно проскочил рядом. Бурый по ходу успел дважды всадить свои рога в бок толстяку. Олени развернулись и вновь сошлись.

«Вот безмозглые твари, — подумал Пларгун. — Кажется, взрослые, а дерутся, как дети».

Кенграй порывался вмешаться в драку исполинов, но рука хозяина лежала на его шее: не шевелись!

Длинные ветвистые рога противников мудрено переплелись между собой, и теперь оленям ничего не оставалось, как пытаться любой ценой отцепиться. Но и в таком положении они, уловив миг, наседали друг на друга. Толстяк надавил. Под мощным напором согнулась длинная шея бурого, его опушенные короткой шерстью губы задевали о мерзлую землю. Из ссадины выступила кровь. Запах крови ударил в чуткие ноздри старого бойца. И он, победно, рявкнув, пошел напролом. Бурый, отступая, ловко бросил свое тело в сторону.

Толстяк ожидал яростного сопротивления, но никак не предполагал такого хода. Он споткнулся, припал на передние колени. Шея как-то неловко подвернулась. И тут молодого хора будто подменили. Словно где-то внутри его могучего тела сохранялся неизрасходованный запас сил. Оттолкнувшись ногами, он взлетел в воздух и всей массой обрушился на замешкавшегося противника. Острые рога глубоко вонзились в упругий бок старого хора. Тот как-то странно рявкнул, обмяк и в следующее мгновение рухнул на землю. Бурый еще раза два поддал его рогами и отошел в сторону, тотчас забыв о противнике, который мучительно пытался встать на ноги. Победитель, высоко подняв голову, повел окровавленными рогами, чутко вслушался во что-то и внимательно уставился в кусты.

«Что там? — подумал охотник. — Еще соперник? Хватит и одной жертвы!»

Пларгун хотел было прогнать с поляны самоуверенного хора, но заметил: там, куда так пристально смотрел победитель, кусты зашевелились. И через секунду оттуда вышла молодая стройная самочка.

Маленькие пышные рожки подчеркивали ее элегантность. Она шла, явно играя такими стройными ножками, поводя аккуратной головкой на длинной шее, кротко и кокетливо глядя на победителя. А он, страстно всхрапывая, поджидал, когда самочка подойдет к нему.

Какой-то внутренний протест овладел всем существом юноши. Он с презрением смотрел на самку, из-за которой произошла кровавая драма. С ненавистью и с восхищением — на могучего хора... У кого силы больше — тот и хозяин. Победитель получает все, побежденный — ничего... И если он не повержен насмерть, то ему уготовлено жалкое существование. А то вовсе съедят его другие, более мелкие звери...

Самка даже не взглянула на поверженного богатыря. Она, ласкаясь, потерла рожками грудь могучего красавца, ее куцый белый хвостик нервно и страстно задергался.

Поверженный богатырь мучительно силился подняться...

Вокруг торжествующе и хищно закричали красивые птицы сойки — маленькие лесные разбойники.

***

В тайге действуют законы тайги. Они, точно тысячи духов, притаились и внимательно следят за каждым шагом юноши, рискнувшего войти в их владения. Притаились, выжидая, когда назреет время, чтобы встать поперек его дороги и зловеще захохотать: «А вот и мы! Попробуй-ка, одолей нас!..»

Пларгун, оставшись один, растерялся, не знал за что взяться. Дел оказалось множество. Он хватался за все и тут же бросал. В первый день руки просто-напросто опустились.

Пларгун свалил в кастрюлю пшенную крупу и подстреленного рано утром рябчика и пытался сварить суп. Получилась бурда. Крупа так и не проварилась, и ее вместе с бульоном пришлось отдать Кенграю. Но и тот, выхлебав наваристый бульон, как истинная нивхская собака, брезгливо отвернулся от растительной части варева.

Чтобы хоть как-то занять день, Пларгун нарубил сухостойной лиственницы, снес к избушке, сложил небольшими штабелями. Дрова всегда нужны, все равно когда-то надо потратить на них время...

Печка, чуть потрескивая, ровно гудит. В душе — смятение.

В поселке ребята сейчас собрались в клубе. Накюн, конечно, неважный моторист, но парень хороший. И баянист хороший. Сам научился играть. Помнится, за участие в районном смотре художественной самодеятельности клубу вручили баян. Какая это была радость! А до этого все крутили старую радиолу, которая в последнее время стала хрипеть и странно подвывать. Сколько раз обращались к председателю с просьбой купить баян, но тот возмущался: на ремонт квартир нет денег, а тут подавай им баян! Но все-таки добились ребята своего: председатель уступил. И тут оказалось, что баяна нет ни в одном магазине района. Обращались в торгующие организации, в управление культуры — везде ответ: мы не фабрика музыкальных инструментов...

И вот, когда в один из тоскливых осенних вечеров ребята и девчата собрались в своем старом клубе и скучающе рассматривали на стене пожелтевшие плакаты, вбежал Накюн.

— Друзья! — воскликнул он. — Ведь есть на свете «Союзпосылторг»!

— Ура-а-а! — закричали ребята.

— Качать его! — И подбросили Накюна, так что бедный моторист не рад был своей находчивости.

Говорят, авиаписьмо идет из областного центра в Москву всего два-три дня. Возможно, люди, которые пишут в Москву и оттуда получают ответы, говорят правду. Ребята подсчитали, что на переписку с «Союзпосылторгом» понадобится всего-навсего две-три недели, не больше. На пересылку денег телеграфом, на получение этих денег в Москве, на упаковку посылки, отправку, на время пути уйдет дней двенадцать. В общем, к Октябрьским праздникам, если не раньше, баян будет в колхозе.

Дни потянулись томительно и длинно, хотя осенние дни коротки, как миг. Вот уже застыли лужи. Вот и болото у поселка замерзло. Вот и озеро за болотом покрылось льдом, и ребятишки, забывая об обеде, целыми днями катаются там — кто на резиновой подошве, кто на самодельных салазках, а кто и на коньках.

Вот по заливу поплыло «сало» — шуга. На смерзшихся комках молодого льда — нерпы. У молодежи появилось новое занятие — охота на нерпу.

Незаметно подошли праздники, и тут вспомнили о баяне. Даже ходили на почту: не затерялось ли там письмо из Москвы. Почтарь Будюк, угрюмый и сильный украинец средних лет, приехавший на побережье по вербовке, воспринял их визит как оскорбление почтенной организации — советской связи. Он обругал их и выпроводил за дверь.

Глубокой зимой пришел наконец из Москвы пакет с прейскурантом.

Чего только не было в том прейскуранте! Там было все, от карандашей до лодочных моторов. Последние так заинтересовали рыбаков, что баян отошел на задний план...

Наступили сроки смотра-конкурса. И председатель, посадив в тракторную будку бригаду рыбаков в двадцать человек, сказал трактористу:

— Насчет первенства — не знаю, но чтобы всех привез обратно в целости и сохранности.

Плохо ли, хорошо ли выступали рыбаки, никто в колхозе не знает. Об их выступлении не писала даже районная газета. Сами артисты, как подобает истинным талантам, тоже не рекламировали себя, скромно помалкивали.

Тракторист выполнил наказ председателя. На другой день к вечеру привез обратно не только рыбаков, но и... баян — привез за активное участие в районном смотре художественной самодеятельности!

Однако танцев в тот вечер не было. Накюн, известный во всем поселке гармонист, без которого не проходит ни одна свадьба или вечеринка, лихо взял в руки призовой баян, удобно расселся на услужливо предложенный кем-то стул и, чувствуя себя в этот миг самой важной персоной, если не на всей планете, то, во всяком случае, в поселке, взял аккорд и растянул мехи. Получился какой-то нестройный звук. Пальцы побежали было по клавишам, но вдруг споткнулись. Накюн, обветренный до цвета лиственничной коры, покраснел и стал похож на перезрелую клюкву.

— Испорченный, — сказал кто-то.

— Дурак, расстроенный, — солидно поправил другой.

Тогда заведующий клубом разрешил Накюну взять баян домой — пусть переквалифицируется из гармониста в баяниста.

Прошло всего каких-нибудь полгода, и на вечере, посвященном Первомаю, Накюн появился с баяном.

Мнение присутствующих было единодушно, музыкант совершил большой подвиг. Он играл на баяне не хуже, чем на гармошке!

Кто-то даже сказал: если Накюн будет расти такими темпами, то будет играть не хуже баяниста из районного Дома культуры.

...Сейчас молодежь собралась в клубе и танцует. Кто не умеет танцевать, столпились на маленькой сцене и играют в бильярд.

Пларгун чаще всего проводил вечера здесь, ловко вгонял в лузы металлические шары, проигрывал и снова занимал очередь, украдкой поглядывая в зал: кто танцует с Нигвит?

Нигвит, маленькая и круглолицая, выделялась необычайной бойкостью. После выступления на смотре художественной самодеятельности она отрезала свои черные косы и ходила с какой-то мудреной прической. Ее голова теперь напоминала осеннюю болотную кочку: будто кто повыдергал волосы, а жалкие остатки топорщились в разные стороны, как обожженная холодным ветром жесткая болотная трава.

— В райцентре давно уже никто не носит косы, — сказала Нигвит подругам.

...Темным сентябрьским вечером Пларгун шел прибрежными буграми, торопился в клуб. Вдруг под песчаной дюной послышалась возня. Пларгун поначалу подумал, что это шумит приливное течение. Вслушался. Казалось, кто-то силится поднять что-то неподатливое. Услышал и глухой прерывающийся шепот. Это говорил Накюн. Только он мог говорить так быстро, заглатывая слова.

— Нет! — полушепотом ответил женский голос.

Снова шепот. И снова шелест.

— Нет! — отчаянно сказал тот же голос.

Пларгун, устыдившись, быстро зашагал в сторону клуба.

Сзади послышались торопливые шаги.

— А, это ты, Пларгун? — будто обрадовавшись неожиданной встрече, сказала Нигвит.

Она засеменила рядом. Пларгун смотрел под ноги, точно боялся споткнуться, неловко переступая, чувствуя, как дрожат колени.

До самого клуба Пларгун так и не нашелся, что сказать.

Следом за ними появился Накюн. Подошел к бильярдистам и безучастно уставился на шары, будто видел их впервые. Его попросили сыграть на баяне. Он долго отказывался, потом уступил. Играл вначале вяло, потом разошелся.

Маленькая Нигвит поднялась на сцену и подошла к Пларгуну:

— Идем, потанцуем!

Пларгун не помнит, как они ушли из клуба. Все произошло как в полусне.

Они шли по прибойной полосе песчаного берега. Бугры молчаливо подняли головы, настороженно и чутко вслушиваясь в ночь. На их склонах кое-где цеплялся узловатый кедровый стланик. Легкий ночной ветер притаился в этих кустах и перешептывался с буграми. Справа у самых ног, мерцая и фосфоресцируя, клокочет черная вода. Она дышит холодом и сыростью. Невысокие волны длинными светящимися складками накатываются на берег, выплескивая брызги и пену, шелестят галькой, морской травой и журча откатываются.

Была холодная ночь. Но молодые шли медленно, прижавшись друг к другу. Нет, они не сговаривались, куда идти. Ноги сами несли их от поселка в ночь.

И вот теперь один в таежной избушке за много-много километров от человеческого жилья Пларгун вспомнил тот вечер.

...В поселке сейчас танцуют. Кто танцует с Нигвит? Думает ли она обо мне? А мы вместе учились в школе. Только Нигвит была классом старше. И жили через улицу, а вот случилось же — будто встретились впервые...

Не тебя ли выискивал я среди других девушек? Не на тебя ли поглядывал я украдкой, когда ты, вся облепленная мерцающей чешуей, озорно смеешься после хорошего улова?

Даже чайки, услышав твой звонкий голос, шумно срываются с дальней косы и долго кружатся над заливом, радуясь своим сильным крыльям и легкому парению...

С кем ты танцуешь, Нигвит?

...Его отвлекла от воспоминаний необычная тишина. Вслушался: дрова уже перестали гореть. Надо сохранить тепло, пока оно не вылетело в трубу. Поднялся. Нет, тишина слишком необычна. Мягкая тишина... Что происходит?

Кенграй мигом вскочил и, радостно повизгивая, нетерпеливо уставился на дверь.

Пларгун натянул нерпичьи торбаза и, не застегивая шнурков, толкнул дверь.

Что это?

Снег!

Падает густыми хлопьями, медленно, торжественно, сознавая всю свою важность. Не зря так сладко зевал Кенграй!

Темные ели будто накинули на плечи белые вязаные шали. Земля притихла под свежим теплым одеяньем. Только кое-где в белом лесу чернеют выворотни.

Тихо, совсем тихо. Лишь слышен бесконечный, волнующий, как хорошая музыка, шелест падающего снега.

Кенграй ошалело понесся вокруг избушки, остановился, вспахал носом мягкий снег, шумно и отрывисто принюхался к своему же следу...

***

Старик налегке уходил от юноши, но в душе уносил тревогу. Под самое сердце закралось сомнение: сможет ли этот совсем еще неопытный мальчик выстоять против одиночества? Правильно ли поступили они, взрослые, взвалив на его неокрепшие плечи эту неимоверную тяжесть? Не лучше ли было бы оставить мальчика с кем-нибудь из них?

В первый день, когда юноша уходил на речку за водой, Лучка высказал свои сомнения Нехану. Тот, еле сдерживая гнев, ответил:

— План дали большой. Надо охватить побольше угодий. И тайга — не курорт, чтобы, объевшись жирного мяса, валяться на шкуре. Никто гробиться за него не будет.

Потом уже тише, не сводя прищуренных глаз со старика:

— Мы и вдвоем бы взяли план...

Пларгун еще совсем мальчишка. А Нехан тяжелый человек. Разве так добрые люди поступают? Какой же нивх на его месте принял бы такое решение? Да, Пларгун — совсем мальчишка. Правда, в его возрасте я уже был посвящен в основные тайны охоты и кормил семью и стариков... Сегодня люди взрослеют позднее, нежели в мое время. Молодые, пока возьмут на свои плечи заботу о продолжении рода, уж очень долго готовятся: учатся в школе, потом еще где-то. Сегодняшняя жизнь — совсем не такая, какая была в годы моей молодости. В ней много сложностей. Молодые люди умеют разбираться в этой жизни и распутывают ее сложности, как охотник распутывает следы хитрющей лисы.

Но ведь много людей не понимают жизни тайги. Для них тайга — это такая сложность, какой является для меня их жизнь... Вот, к примеру, случай. По годам мне давно полагается пенсия, но я до прошлого года не ходил просить ее: слава богу, ноги еще держат меня, глаза, правда, стали видеть слабее, но еще могу направить мушку на убойное место зверя. Но слышал я, что другие почтенные люди, у которых наступает пенсионное время, идут к властям. Их встречают с распростертыми объятиями и тут же вручают пенсию. И они каждый месяц получают эту пенсию, хотя и не работают. Некоторые из них еще довольно крепки. Но раз наступил пенсионный возраст — подавай им пенсию.

Я сперва стеснялся просить пенсию. Последние годы охотился на нерпу. От нерпы, правда, никаких заработков, но кормиться ею можно. Небольшая пенсия могла бы быть подмогой. Ведь нерпа не всегда бывает. Да и на одном мясе не проживешь. Вот и набрался духу. Да и сородичи подбивали меня на это. «Чего ты, говорят, отказываешься от денег. Что они лишние, что ли?» Рассмешили. Да у меня никаких денег не было. Откуда им взяться?..

Вот и я пошел за пенсией. Пришел к председателю колхоза. Они меняются часто, председатели. Этот председатель недавно в колхозе, второй год. Его прислали из области на место прежнего, которого почему-то убрали.

Председатель обрадовался моему приходу, будто я ему приятель какой, по которому он сильно соскучился.

— О-хо-хо! — воскликнул он, раскрыв широкие объятия. — Кто пришел! Проходи, Лучка, садись! — Взял меня под руку и посадил на стул у большого стола. А стол у него покрыт свежим красным сукном. Раньше, у других председателей, скатерть была одна и та же, потертая, с порезами и залитая чернилами. А этот сразу купил новую скатерть. Стоит, улыбается. Загорелый, только вернулся из отпуска. Отдыхал у Черного моря. Интересно, почему-то дальнее море называют «черным»? Может быть, потому что люди там обугливаются от сильного солнца? Далеко то море. Но рыбаки ездят туда отдыхать. А чего не ездить, когда поездка им дается бесплатно, колхоз платит? Правда, далеко не все нивхи ездят туда. Года два назад побывал там рыбак Лиргун. Вернулся похудевший в конец и черный, как будто его все время держали над очагом.

«Жарко, — сказал он. — Кое-как выжил до конца срока. Нивху лучше не ездить туда!»

А этот улыбается. Радость так и брызжет из него.

— Ну, чем могу быть полезен тебе?

— Пришел за пенсией, — сказал я.

— За какой пенсией? — удивился председатель.

— Ты что, не видишь, что я стар?

— Вижу, вижу. Но ты не рыбак. Колхоз наш рыболовецкий.

— Ну и что же, что не рыбак. Я старый человек. Есть такой закон: старому человеку полагается пенсия.

— Есть такой закон, — соглашается председатель. — Но нужен стаж работы для пенсии.

— Чего нужно?

Кое-как понял, что такое «стаж».

— А я что, бездельничал, по-твоему? Я всю жизнь охотничал и рыбачил.

— Но ты же сейчас не рыбак, — спокойно говорит председатель.

— Я сейчас старый человек, — говорю я.

Потом вспомнил, что несколько лет рыбачил в бригаде.

— Я рыбачил в колхозе. Все старики подтвердят это.

— Сколько ты рыбачил? — опять спокойно спрашивает председатель. Он уже перестал улыбаться.

— С перерывами — около десяти лет.

— Мало! — коротко сказал председатель.

Сказал, будто отрезал.

— Но я всю жизнь охотничал и рыбачил! — в отчаяния кричу я. А в сердце такое чувство, как будто качусь вниз по мокрой глинистой круче и не за что зацепиться, а впереди клокочет ледяная вода.

Председатель молчит.

— Что, разве охота — не работа? — кричу я.

— Работа, — отвечает председатель.

— Ну, так давай пенсию!

— Не могу, — спокойно, очень спокойно говорит председатель. Мне уже кажется, что этот сытый человек издевается надо мной.

— Давай пенсию! — требую я.

— Пойми, Лучка, колхоз тебе пенсию не может дать, потому что у тебя нет стажа работы в колхозе. Да ты давно уже и не колхозник. Ты охотник. Охотишься на «Заготпушнину»,а не на колхоз. — Очень длинно отвечает председатель.

— Что же мне делать? — совсем убито спрашиваю.

— Не знаю, чем помочь. — Потом, подумав, добавляет: — Иди в сельсовет. Там скажут, что делать.

Пошел в сельсовет. Председатель там женщина, уже в возрасте. Все в поселке знают: она добрая женщина. Она-то даст пенсию.

— Пенсия? — спросила она. — Надо обратиться в колхоз.

Маленькая надежда, которая толкнула меня подняться по крутой лестнице сельсовета, погасла тут же, как только вошел в сельсовет.

Поехал я через неделю в район, обратился к пушнику. Он меня уважает — я же, считай, всю жизнь сдаю пушнину.

— Да ты что, в уме ли? Где ты видел, чтобы «Заготпункт» выдавал пенсию охотникам? У нас есть штатные работники, им полагается пенсия. А ты хоть и охотник-промысловик, но охотишься по договору только на период охотничьего сезона.

Вот и все. Я не знаю, как убедить людей, что я — промысловый охотник, работаю всю жизнь: зимой охочусь на пушного зверя, весной и осенью — на нерпу. Летом, конечно, ни один охотник не охотится — не сезон. Летом я рыбачу, заготовляю юколу, чтобы зимой кормить себя и упряжку собак. Пушник посоветовал обратиться в райсобес. Там могут дать пособие по старости. Но мне пособие не нужно — я не нищий. Я всю жизнь трудился. Мне нужна заслуженная помощь, а не подачка!

И вот по совету людей я обращаюсь к прокурору. Есть такая должность со странным названием «про-ку-рор». Точно не знаю, чем он занимается. Но, говорят, он помогает обиженным людям находить справедливость.

Ожидал увидеть старого мудреца. Ведь, чтобы восстанавливать справедливость, много надо знать, много мудрости иметь. А он оказался совсем молодой. Даже бороды и усов не носит. Ну, думаю, разве он сможет что-нибудь сделать, когда люди почтенного возраста ничем не помогли мне. А он внимательно выслушал, что-то записал для себя, спросил, где я живу, кто у нас руководитель, и отпустил, попросив дней через десять снова к нему обратиться. Но мне так и не удалось зайти еще раз к этому человеку: уехал в тайгу. Весной обязательно зайду к нему.

Очень сложный и запутанный мир...

Хорошо в тайге. Все здесь родное, близкое и понятное. Ни к кому не надо обращаться: ни к председателю, ни к прокурору. Здесь я сам и председатель, и прокурор. Извини меня, Пал-Ызнг, за подобные мысли. Будь благожелателен ко мне и пошли в мои ловушки зверя. Хорошего зверя. Мне с тобой быть наедине всю зиму. А потом мне нужно будет возвращаться в селение. Помоги, пока я у тебя дома. Помоги и двум моим товарищам, чтобы удача не обошла их. Особенно будь внимателен к мальчику. И если он допустит непочтительность к тебе, не очень гневайся — он с детства оторван от тайги и плохо разбирается в ее обычаях.

Нехан не подошел ни через два дня, ни через три. И не избушка задержала его. Опытный таежник, он знал, что наступило жесткое время, когда дни — да, да, дни! — решают успех промысла.

В несколько часов Нехан справился с небольшими повреждениями сруба. Амбар почти не тронул, только подтесал топором пазы и — венцы осели, плотно прижались один к другому. Подогнал крышу.

Уже стоял некрепкий морозец. Он схватил землю, оледенил травы, и те звенели, будто из жести.

На другой день чуть свет Нехан отправился исследовать свой участок, чтобы подготовить его к облову. С карабином за плечами и маленьким топориком в сумке-крошне он прошел распадком, который обрывается у реки в ста шагах ниже избушки за грядой невысокого увала. В нескольких местах потревожил выводки рябчиков, видел глухаря на сопке. На песчаных берегах ключа нашел отпечаток перепончатых лап с острыми когтями — следы выдры. Ключ образует неширокие заводи. В одной из них метнулась стая мелкой разномастной рыбешки. Тальниковые берега — прекрасные места для куропатки и зайца...

На изгибах ручья Нехан срубил нетолстые сухие обомшелые лиственницы и перекинул их с одного берега на другой. Этими мостками обязательно воспользуются соболи.

Нехан шел не спеша, примечая поперечные распадки, лес на склонах, мысы и уступы, лома — битые поваленные деревья и каменистые россыпи.

К ночи Нехан оказался у крутого хребта-водораздела с зубчато-неровным гольцом на вершине, к югу от которого начались владения старика Лучки. Переночевал у костра под елью. Утром перевалил седлообразную сопку и пошел на запад.

Два часа спустя он уже шел поймой неширокой долины, образованной звонким ключом. И здесь Нехан перекинул через ручьи мостки. Найдя дуплистое дерево, прорубил в нем «окна», в которые через некоторое время поставит ловушки. Чтобы дерево на срезе не отпугивало зверя своей свежестью, втирал в места, которых касалось лезвие топора, хвою, лишайник, торф.

У одной сопки на ягоде вспугнул медведицу с двумя медвежатами нынешнего помета. Мирл понесся наперерез медведям, но куда там — разве догонишь медведицу, когда она спасает детенышей!

Поздно вечером, усталый и голодный, охотник вышел к реке Ламги и спустился берегом к стану.

Весь следующий день Нехан потратил на подготовку капканов: счищал с них смазку, спиливал, выпрямлял или слегка подгибал насторожки, ругая при этом тех, кто создал такие неуклюжие самоловы. Потом долго и терпеливо вываривал ловушки в ведре, куда бросил вместе с капканами и ветки кедрового стланика, чтобы убить запах металла. После этой процедуры крючковатым суком выуживал их из ведра, нанизывал на вываренную в том же ведре мягкую проволоку и вывешивал на сук дерева — пусть продует таежным ветром.

Ночью шел небольшой сухой снежок. Он даже не задержался на ветках деревьев — его сдуло ветром, и он не дошел до земли — застрял на сухих листьях травы и на ягеле.

При снеге и небольшом морозе средний по силе ветер становится промозглым. И это сигнал медведям: наступает время ложиться в берлогу. Медведи не боятся легких морозов, для этого они тепло одеты. Не морозы гонят медведя в берлогу — снег. Глубокий снег для медведя — все равно что путы на ногах, далеко не уйдешь. К тому же для него нет в тайге страшнее врага, чем его сородич. Более сильный зверь отыскивает своего собрата по следу, оставленному на мелком снегу, догоняет, давит его и пожирает. Вот почему медведи спешат залечь в берлогу еще по чернотропу. Застигнутые врасплох первым снегом, они осторожно пробираются к логову, стараясь ступать по бесснежным местам.

Нагулявшие сало медведи уходят с побережья по узким долинам рек к истокам, где у подножия гор в непролазной чащобе выкопают себе уютные берлоги. Небо заботливо накроет их теплым одеялом из мягкого снега. И всю морозную зиму над берлогой будет виться легкий парок — свидетельство мира и спокойствия...

Нехан был уверен, что сегодня на переходах он перехватит не одного медведя.

...Когда старик Лучка по дороге к своему стану завернул к Нехану, чтобы дать ногам отдохнуть и обговорить ближайшие планы, он к своему изумлению увидел: на распорках висело восемь медвежьих шкур разных размеров — от пушистого маленького лончака до громадных шкур с седой шерстью.

Идет снег.

Он медленно опускается на седые поредевшие волосы, на расслабленные плечи, мягким пухом ложится на брови и ресницы, приятно холодит уши, тает на лбу. Капли трепетно дрожат, срываются и неслышно исчезают в шерсти потертой оленьей дошки.

Лучка стоит неподвижно, будто всевышняя сила сковала его навечно. О чем он думает?.. Может быть, он думает о том, что жизнь его на закате и перед ним осталось уже совсем немного зорь?..

А может быть, он вспомнил свое детство, которое прошло в отдаленном стойбище у подножия обрывающихся к морю скал, окутанных туманом, продуваемых промозглыми ветрами?..

Может быть, вспомнил день, когда по берегу реки прибежал взлохмаченный, оборванный старший брат и, не доходя до жилища, дико прокричал:

— Курнг прогневан! Черная смерть опустилась на землю! Черная смерть!

А когда отец и мать уложили скудные вещи в долбленку и тащили к лодке упирающихся собак, старший брат вдруг схватился за живот, страшно выкатил помутневшие глаза и упал будто подрубленный.

А может быть, вспомнил, как однажды отец после голодной зимы собрал всю накопленную за два года пушнину и увез в большое селение, что вдали от побережья, но вернулся почти без припасов. То было время холодной затяжной весны... Уж который раз отец возвращался из лесу без радующего тяжелого груза за спиной, смотрел отсутствующим взглядом, напивался с горя и пел долгую, заунывную, переходящую в надрывный плач песню. Дети забивались в темный угол, испуганно таращили глаза и тесно жались друг к другу, пытаясь хоть немного обогреться.

После одной из таких попоек отец уснул. Уснул и не проснулся. Родовой шаман сказал, что отец взял на свою душу не нивхский грех и тем прогневал Курнга.

Вскоре Лучка стал добытчиком. Потом он отделил от родового очага свою долю огня: женился.

Спустя еще несколько лет в мире произошли перемены. Время помчалось с быстротой нарты, запряженной сильной, откормленной упряжкой, — даже не успеваешь осмотреть, какие мимо тебя проносятся берега. Несколько десятков лет — это много...

И это «много» пролетело незаметно, в напряжении, в заботах, в постоянном стремлении к чему-нибудь нужному...

И теперь, когда старик задумывается над своей жизнью, он ловит себя на таком ощущении, будто в отяжелевшей его голове бьется маленькая живинка: а жизнь-то прошла!

Идет снег. Еще один снег...

Охотники еще раньше сговорились: при первом сколько-нибудь значительном снеге, когда уже можно будет различать следы, всем троим собраться у Нехана на совет. И на следующий день после ночного снегопада Пларгун и Лучка почти одновременно появились у Нехана.

Нехан встречал гостей приветливо, как подобает уважающему себя нивху. Заслышав скрип снега, он выходил из избушки и, радушно улыбаясь, шел навстречу гостю с протянутой рукой.

— А-а, пришел, — говорит он. — А я жду. Уже сварил свежей оленины.

Нехан держался уверенно, и окружающие должны принимать его поступки как должное. Но эти покровительственная интонация и уверенность, сильное рукопожатие не очень понравились старику Лучке. По нивхским обычаям, Нехан должен бы скромно, без шума, с почтительной предупредительностью встретить старшего. И вовсе не надо хватать руку и трясти ее так, будто необходимо вытрясти из нее костный мозг.

С Неханом Пларгун чувствовал себя как-то скованно. Дни, проведенные вместе со стариком, были блаженной свободой. Лучше быть в тайге наедине с собакой, чем бесконечно ощущать на своих плечах тяжелую, властную руку, от которой невозможно освободиться. Поэтому шумная встреча порадовала юношу. Сегодня Нехана будто подменили. Он стал вдруг таким внимательным, разговорчивым, радушным.

***

Хозяин избушки подцепил дымящееся мясо чефром — длинной заостренной щепкой, похожей на вертел, и один за другим выложил прямо на низкий столик большие сочные куски жирной оленины. Избушка наполнилась аппетитным запахом мяса. Нехан вытащил из-под нар початую бутылку спирта и, как бы извиняясь, сказал:

— Вчера так продрог, что вынужден был раскупорить бутылку. Иначе хрипел бы сейчас на кровати.

Как-то трудно было представить себе этого могучего человека, поваленным недугом.

— Хорошо, что был спирт. Ведь не интересно свалиться от болезни, когда охота только началась, — сказал Пларгун с нарочитой грубоватостью и поймал себя: сказал совсем не то, что было на уме. Откуда эта фальшь? Что творится со мной: то дал себе вольность не поверить в искренность поступков знаменитого охотника, то позволил себе сказать совсем не то, что вертелось на языке?..

Нехан вышел к лабазу и принес холодной соленой кеты — на закуску.

Старик нарезал свежеиспеченной лепешки, а Пларгун подложил в огонь мелко наколотые поленья и поставил на раскалившуюся докрасна печку медный чайник с водой.

— Ну, нгафккхуна, за начало! — Нехан поднял кружку чистого спирта.

Пларгун поднял полкружки разведенного спирта, Лучка — столько же.

Сказав короткий тост, Нехан уже поднес было кружку к мясистым, округло раздвинувшимся губам, но его остановил старик. Он вдохновенно произнес:

— Пусть никто не думает, что мы пришли в тайгу за соболем — нет, мы не за соболем пришли. Пусть никто не думает, что мы пришли в тайгу за выдрой — нет, мы не за выдрой пришли. Пусть никто не думает, что мы пришли в тайгу за лисой — нет, мы не за лисой пришли. Пусть никто не думает, что мы пришли в тайгу за глухарем — нет, мы не за глухарем пришли. Пусть все население тайги знает, что мы не за ними пришли. Верно, нгафкка? — обратился старик к Нехану.

— Верно! Верно! — торжественно подтвердил Нехан.

Пларгун с раскрытым ртом слушал длинную и странную речь старика.

Сперва Пларгун принял ее, как начало удачной шутки. Но чем дальше говорил старик, тем больше сомневался Пларгун в своей догадке. И когда старик с пафосом, обратился к нему: «Верно, Нгафкка?» — он чуть слышно, с покорностью ответил:

— Верно! Верно!

— Слышите, вы? — Старик повернулся к правой стене. — Слышите, вы? — Старик повернулся к задней стене. — Слышите, вы? — Старик повернулся к левой стене. — Слышите, вы? — Старик обернулся к двери. — Все вы слышали, что мы, трое людей, пришли в тайгу вовсе не за вашими дорогими шкурами. Носите их сами. Не бойтесь нас! И выходите все! Выходите из своих нор, из своих логовищ, из своих дупел и расщелин, из-под валежин и коряг. Выходите все!

Занимайтесь своими делами. Бегайте по тайге, по сопкам! Оставляйте больше следов! Больше! Больше! Больше!

Старик вошел в экстаз. Он уже не кричал — хрипел. Он дышал часто и тяжело, желтая пена каймой обложила потрескавшиеся губы, вспучилась по углам рта. Узкие глаза округлились и отрешенно уставились, застыли на мгновение. Потом старик очнулся и вернулся в бренный мир из того неведомого для других мира, в котором пребывал. Он вспомнил о кружке со спиртом, поспешно обхватил ее дрожащими руками, поднес ко рту и опрокинул. И Нехан привычно, одним духом проглотил целую кружку спирта гольем.

— Ты что? — повелительно гаркнул Нехан на замешкавшегося Пларгуна. И юноша, не в силах противиться, поспешно выпил.

Жидкость обжигающей струей вошла в него, горячим пламенем растеклась в теле, ударила в голову.

— Закусывай, друг, закусывай, — уже мягче сказал Нехан и сунул в руку Пларгуну кусок холодной соленой кеты.

После длинной дороги по морозному воздуху и выпитого спирта аппетит у всех был зверский. Дымящиеся куски оленины исчезли со стола один за другим.

Юноша усиленно двигал челюстями, разламывая крепкими зубами неподатливые волокна плохо проваренного мяса, а в помутневшем мозгу билась одна и та же мысль: в чем суть длинной и странной речи старика? И пришел ответ: да это же ритуал первобытных людей! Язычники наивно полагали, что подобными заявлениями можно скрыть свои истинные намерения, обмануть Пал-Ызнга — хозяина гор и тайги — и вместе с ним всех зверей и птиц. И обманутые звери становятся добычей ловких охотников.

Первобытный ритуал и космические полеты!..

— Ха-ха-ха-ха-ха! — не выдержал Пларгун.

От смеха изо рта вывалились непрожеванные куски. Пларгун схватился за живот и перегнулся пополам.

— Пьян, — сказал Лучка.

— Слабак, — брезгливо сказал Нехан.

...Пларгун проснулся от душераздирающего визга собаки. Сбросив с себя оленью доху, он мигом открыл низкую дверь и услышал безудержный мат на смешанном нивхско-русском языке. Перепрыгивая через порог, он все равно больно задел головой притолоку.

Нехан отвел назад ногу и со всей силой пнул в живот пытавшегося подняться Кенграя. Кенграй спиной ударился о толстый столб лабаза. Мирл злобно набросился на своего недруга. У злых собак есть особенность — они никогда не упускают случая, набрасываются на избиваемого сородича, загрызают его до смерти. Заметив Пларгуна, Нехан отшвырнул ногой Мирла и не в бок, а в безопасное место — в мясистую ляжку.

— Сволочи! Воры! Грабители! — ругался Нехан в сильнейшем гневе. Потом сокрушенно нагнулся над ящиком со сливочным маслом. Вернее, над пустым ящиком из-под сливочного масла.

— Сволочи, сожрали все масло! — Нехан замахнулся, чтобы снова ударить собак.

— Стой! — вне себя от возмущения крикнул Пларгун.

Кенграй истошно выл, извивался в страшных муках.

Пларгун подскочил к своему другу, попытался поднять его. Но едва притронулся к спине, Кенграй завыл еще пуще, будто снова его ударили. Было ясно, что Кенграй получил тяжелые увечья.

— Три дня назад росомахи проникли на чердак, разорвали мешки с мукой и солью, все смешали с корьем и землей. А сейчас наши же собаки ограбили своих хозяев! — не унимался Нехан.

Пларгун стоял спиной к нему. Весь его вид выражал протест. Смысл сказанного Неханом не доходил до его сознания.

Лучка оперся об угол избушки. Руки его были безвольно опущены. Уж он-то знал всю меру обрушившейся на их головы беды.

***

Люди завтракали вяло. После вчерашней попойки всех охватила апатия. От Нехана несло перегаром. «Неужели еще от вчерашнего?» — неприязненно подумал Пларгун.

В отличие от гостей хозяин избушки энергично заворочал челюстями, уминая розовые куски душистой кетовой юколы, и заел ее медвежьим салом. После юколы он приступил к оленине. И все это запил кружкой густого терпкого чая.

Пларгун вышел посмотреть собаку.

Кенграй лежал на древесном мусоре у штабелька колотых дров и осторожно вылизывал языком ушибленный бок. Завидев хозяина, пес виновато прижал уши, слегка зажмурил умные глаза и, нагнув голову, чуть осклабился. Опушенные редкими длинными усами губы нервно задергались. Пес тонко повизгивал. Пларгун легонько опустил ладонь на голову собаки и нежно провел по шерсти. Кенграй положил голову на бок и лизнул руку хозяина.

— Ну, походи, походи, — попросил Пларгун.

Узнать меру увечья можно, когда заставишь собаку пройти. Пларгун отошел на несколько шагов, присел на корточки, протянул руку с раскрытой ладонью, ласково позвал:

— Кенгра-ай, Кенгра-ай.

Кенграй поднялся. Жалобно повизгивая и занося зад в сторону, приковылял к хозяину. Было очевидно, что увечья серьезные. Надо полагать, что ушиблен позвоночник и повреждены ребра. У нивхов запрещено бить собаку по позвоночнику и в бок — это может привести к непоправимым последствиям. Когда необходимо наказать собаку, ее бьют чаще всего по шее и по голове. При несильном ударе голова более безопасна, чем хрупкий позвоночник.

«Нехан — опытный охотник. Он должен знать, как обращаться с собаками», — с горечью думал Пларгун.

Нехан вышел за дровами. Наложил на левую руку столько поленьев, сколько в связке на спине мог унести Пларгун, легко поднялся, открыл правой рукой дверь и, обернувшись, сказал:

— Зайди на совет.

Лучка полулежал в углу на скатанной постели, дымил новой трубкой, вырезанной на днях из плотного березового корня.

— Ну что, кажется, главное для начала сделали, — как-то слишком спокойно, обыденно сказал Нехан. — Избушки построены — есть где зимовать. Теперь наступила пора охоты. Соболь уже полностью переоделся в зимнюю шубку, мех крепкий. — Сидя на полу, он достал из-под нар скомканный темный рюкзак, вытащил округлую темно-коричневую шкуру с нежной, шелковистой шерстью, встряхнул ее и подул на мех. Длинная ость заискрилась, обнажив густой голубоватый пух — подшерсток.

— Три дня назад он сам вышел на меня в распадке. Вскочил на дерево и стал преспокойно посматривать оттуда. Наверно, хотел отдать мне свою дорогую шкурку, — явно адресуясь к старику, сказал Нехан. — И чтобы не обидеть Курнга, я снял этого зверя для пробы, — спокойно, будто шел разговор о чем-то несущественном, закончил Нехан.

— Хы! — изумился старик. Вытащил изо рта трубку, положил прямо на пол, протянул руку. Встряхнул привычным движением шкурку, пронаблюдал, как лег мех, провел по нему пальцами.

— Вот это «проба»! — уважительно сказал старик и передал шкурку Пларгуну.

Пларгун никогда не охотился на соболя, но много раз видел шкурки, но такие темные, как эта, встречал редко.

Нехан бросил шкурку в рюкзак и продолжал прерванный разговор:

— Соболь сменил мех полностью. Пора.

Нехан не говорил, как охотиться. В начале охотничьего сезона, когда снегу мало и зверь бегает, где ему угодно, ловушки — дело второстепенное. Тут нужно промышлять ружьем. Об этом знает всякий охотник. И Пларгун вновь в мыслях вернулся ко вчерашнему. Как же ему быть без собаки?! Кенграй сильно покалечен и не скоро поправится.

— Когда пойдете осматривать свои участки, наткнетесь на седлообразную сопку, что стоит примерно на одинаковом расстоянии от наших трех избушек. Сопка небольшая, ее легко обойти за полтора часа. Она изрезана распадками. В сторону полудня, если идти от этой сопки, возвышается невысокий, но длинный хребет с гольцом на одной вершине. Хребет расколот в нескольких местах поперечными впадинами. Седлообразная сопка полого опускается в ту же сторону и упирается в одну из его впадин. Думаю, у стыка сопки с хребтом и будет место встречи наших путиков. Путики пробьет каждый, когда сочтет нужным. Увал-хребет уходит от побережья в глубь тайги. Он и будет границей наших участков. А седлообразная сопка разделит наши с тобой участки, — Нехан кивнул на Пларгуна. — Вот, кажется, и все.

Нехан умолк. На его широком, мясистом лице играли темные тени. Он повернулся к собеседникам спиной, нагнул голову так, что побагровела шея, и сказал, придав голосу озабоченность:

— Вы уже знаете, что продовольствие растаскали воры-росомахи, а масло сожрали собаки. Я наскреб немного муки и соли. Килограммов на десять муки и горсти по четыре соли на брата — вот и все, что удалось наскрести. Это от силы месяца на полтора. А дальше не знаю, как быть. Придется жить на одном мясе.

Установилось тягостное молчание. Сухие дрова живо потрескивали в печке, в окно цедило блеклым светом осеннего дня.

— Что будем делать?

Этот вопрос ввел Пларгуна в такое состояние, будто его подвесили на чем-то непрочном и подняли в воздух. Чем дальше тянулось молчание, тем, казалось, его поднимают выше.

— Может быть, кто-то из нас вернется в селение за продовольствием? — Нехан ни на кого не смотрел. Он настороженно потупил голову и ждал, когда ему ответят.

Идти сквозь тайгу сотни километров через заснеженные хребты и непроходимую чащобу — это почти самоубийство. К тому же ясно, старому Лучке это непосильно — он отпадает. Оставались Нехан и Пларгун.

— Что будем делать?

Пларгун почувствовал, как в его висок впился цепкий взгляд. Пларгун даже перестал дышать.

Нехан обернулся к Лучке, но тот угрюмо молчал.

— Э-э, — прервал затянувшееся молчание старик. Нехан резко обернулся. Его требовательный взгляд спрашивал: а ну, что ты скажешь? — Э-э, дело ведь такое, совсем даже не безнадежное. Разве когда-нибудь люди умирали, когда вокруг бегает столько мяса, а у людей в руках оружие? Да и продовольствия какой-то запас есть. Не-ет, мы не в безнадежном положении. А идти кому-то в селение — вот это дело почти безнадежное. Когда он еще дойдет до него! Да и реки еще не все стали. Только в древности могли нивхи сюда на собаках проникать. Но каким путем они ездили?

Нехан нервно и нетерпеливо слушал старика.

Пларгун облегченно перевел дыхание.

...Кенграй плелся позади. Он тяжело прихрамывал, жалобно скулил, взвизгивал.

Они шли по своему следу вдоль реки. На поворотах Пларгун останавливался, поджидая собаку. Кенграй подходил медленно, преданно смотря на хозяина умными карими глазами, в них была мольба: не бросай меня.

Но вот за одним из поворотов человек не дождался своей собаки.

— Ке-е-е-нгра-ай!

Собака не появлялась.

— Кенгра-ай! Кенгра-ай!

Собака не появлялась.

Пларгун сбросил тяжелый мешок и помчался назад.

Он нашел пса у трухлявой заснеженной колоды. Кенграй, обессилев, лежал под сгнившим деревом. По-видимому, он пытался перелезть через толстый ствол — на стволе был сбит снег, — но силы покинули собаку.

Голова безжизненно лежала на лапах, пасть беззвучно раскрывалась, источая густую слюну; изредка сквозь неслышный стон пробивался визг.

— Кенграй! — позвал Пларгун, подбегая.

Пес попытался подняться, но ноги его подломились, и он упал.

Пларгун опустился на колени.

Сперва раздался всхлип. Потом еще. Еще. Окружающие деревья и кусты впервые услышали, как плачет человек.

Он шел, пошатываясь, будто находился в глубоком опьянении. Рубаха промокла насквозь и прилипла к горячему телу. Промокли и ватная телогрейка и теплые брюки. Все тело налилось жаром. Жар пробивался через одежду и клубился тяжелым паром.

Спина ныла, ноги мелко дрожали, натруженно гудели. День на исходе...

Уже вечер окутал мир... Ноги требуют отдыха... Уже звезды пробились в темно-густом небе... Каждый стук сердца отдается в ногах. Потом все онемело: и ноги, и согнутый торс, и спина, и руки. Притупились чувства... Только бы не упасть. Надо идти, идти, идти. Упадешь — больше не встанешь. Никогда. «Идти... идти... идти...» — упорно стучит в замирающем сознании.

Он еще помнил, как уложил ношу, как отодвинул лесину, которой подпирал дверь...

Лучка подобрался под самую ель, громадную, раскидистую. Дерево своими лапищами коснулось старика.

...Ночью ему снился предок, большой и суровый. Лучка хотел было подойти к нему, но предок отошел от него. Лучка сделал еще несколько шагов — предок отошел от него на столько же.

«Чем я тебя прогневал, отец? Почему ты холоден ко мне? Иду ли я в тайгу, в сопки, выхожу ли я в море, во льды — всегда обращаюсь к твоему образу, а через тебя к еще более древним предкам. Попаду ли я в беду или какая трудность встретится мне — всегда обращаюсь к твоему имени. Так почему ты обижаешь меня?»

А предок сказал глухо как из-под земли:

« Я знаю, что произошло у вас. Мне больно слышать, как оскверняют люди законы тайги. Человек, прежде чем войти в тайгу, должен оставить плохие мысли. Мне казалось, что ты достаточно мудр, чтобы в священной тайге всегда царили мир и добро. Как ты это мог, старый человек?..»

Лучка стоял у ног предка — маленький и смятенный. Он воздел руку кверху, но предок исчез, словно дым.

«Разве я не делал все, чтобы мы принесли в тайгу мир и согласие? Да, я старый человек, должен был сделать все, чтобы предупредить ссору. Я должен был своими советами направлять умы людей. Но я не в силах сделать это. Нехан утвержден нашим бригадиром самим районным начальством. Разве он послушается меня? Извини, тайга, людей, что они позволили переступить обычаи предков. Извини. И сделай все, чтобы нам хорошо было. Чух!» — широким движением Лучка рассыпал горсть рисовой крупы, взятой с собой специально для жертвоприношений. Разложил у основания дерева несколько папирос.

Затем старый человек подошел к огромной лиственнице и обратился к пей с просьбой не гневаться на людей. И еще попросил благополучия. В той лиственнице наверху есть дупло. Оно прикрыто толстым многоветвистым суком. Дупло — дом соболя. Лучка видел его однажды на рассвете. Он черной молнией мелькнул вверх по обомшелому столу и юркнул в дупло. Только и заметил старик — соболь отменной черноты, вороной. У охотников этот самый дорогой сорт называется головкой.

Лучка обрадовался, будто соболь обещал ему удачу. И каждый день, проходя мимо дерева, высматривал только ему заметные приметы, следы соболя... Нет, он не будет преследовать его. Пусть себе живет рядом со стариком. Соболь, как талисман, как наговор могущественного шамана... Потом старик крадучись отходил в сторону и шел по своим делам. Соболь рядом — значит есть надежда на удачу. Старик дал соболю имя — Пал-нга[6]. Этим старик выделил его среди других соболей и приблизил к Пал-Ызнгу.

И на этот раз он тихонько подкрался к дереву и увидел свежие следы зверька. Лучка вздохнул облегченно и, надеясь, что все обойдется, ушел в избу.

В это время на соседнем участке Нехан спешил разбросать приваду и ругал погоду самой отборной бранью.

К вечеру разыгрался первый в этом году буран.

Пларгун мгновенно открыл глаза и некоторое время соображал, где он. Потом вспомнил о собаке. Где же Кенграй?

Хотел было встать, но по телу будто молния прошла и в глазах помутилось. Он тихо застонал. И тут почувствовал на своем лице что-то мягкое, теплое. А Кенграй продолжал лизать своего друга и спасителя. Живы! Но как смог он осилить неимоверный груз — тяжелый рюкзак и собаку?..

Пларгун не помнит, как он забрался в спальный мешок. Теперь, когда проснулся, почувствовал: лежит очень неудобно. Отлежал бок и руку. Надо вставать.

Большого усилия стоило преодолеть боль в разбитом теле.

Первым делом надо затопить печку, а то избушка так настыла, что в ней стоит колотун, от которого мигом околеешь.

Пларгун толкнул дверь. Но тут в него будто дунули сразу сто чертей, захватило дыхание, в лицо вонзился мелкий колючий снег. Дверь больно ударила по голове, отбросила его назад, захлопнулась. Был сильный буран. Когда он только успел разыграться? Сколько же я спал?..

Желание выйти на улицу как рукой сняло. Он плотно прикрыл дверь, вернулся к нарам. Сел. Руки безвольно повисли. Хотелось забраться в мешок, закрыться с головой, обогреться дыханием.

...Род Койвонгун произошел от дерева кой – лиственницы. Раньше на земле не было никакой жизни. Да и земли никакой не было. Было только одно огромное море.

На море жила одна-единственная птица, маленькая утка — чирок. Утка летала по небу, плавала в море. Одна на все небо и на все море. Но не могла она жить одна. Старея и чувствуя приближение смерти, она решила оставить после себя жизнь. Но куда положить яйца? Они не могут лежать на воде.

Как-то в тихий солнечный день утка спокойно сидела на море и чистила перья, смазывая их жиром. С груди слетело перо и медленно поплыло по морю. Такое бывало и раньше. Но на сей раз утка погналась за пером, положила под себя и стала ощипывать с груди перья, сбивать из них круглое гнездо.

Снесла яйца. Из яиц проклюнулись маленькие желтенькие утята. Мать выкормила их. А дети, став взрослыми, тоже повыщипывали из своих грудок перья. Образовалось много гнезд. Их соединили вместе — получился остров. Утки снесли яйца. И многочисленные дети сделали то же самое.

С тех пор прошло много времени. И тот остров вырос в огромную землю. На этой земле появилась всякая живность: травы и насекомые, птицы и звери, деревья и люди... Люди появились позже. Сперва выросло дерево кой-лиственницы. На солнце и вольном воздухе оно поднялось до самого неба. Сильное дерево держало на своих ветвях сотни птиц и зверей с их гнездами, кормило их своими семенами. На земле развелось живности неисчислимое множество. Но в дереве было много силы, и она пробилась сквозь толстую кору и смолою стала стекать на землю. Только коснулась смола земли, из нее появился человек. Люди других родов появились от других предков. Есть нивхи, которые пошли от орлов. Но род Койвонгун, веткой которого является Лучка, произошел от лиственницы...

А чирки, они осенью улетают в сторону полудня, весной возвращаются обратно. Вы думаете, почему они делают далекие перелеты? Они ищут конец земли, но земля стала настолько огромной, что ей ни конца ни края не видно. А чирки и по сей день выщипывают свои перья. Им все мало. Хотят, чтобы земля росла и живность на ней умножалась.

Три дня продолжался буран. К вечеру третьего дня небо посветлело, образовав в нескольких местах голубые окна. Края туч подернулись розовой морозной каймой.

Две вороны, преодолевая слабеющие порывы ветра, косо прочертили небо, сели на сук ближайшей лиственницы, с голодным любопытством наклонили хищные головы и прокричали:

— Ка-ак? Ка-ак?

...После случая у Нехана Пларгуна все угнетало. Было больно за Кенграя, больно, что Кенграй стал виновником ссоры. Только непонятно, как ящик с маслом оказался на земле? Он же был в лабазе, а лабаз на высоких столбах. Собаки не могли сами стащить ящик. Тут что-то неясно. Может быть, Нехан спустил ящик для чего-нибудь, а поднять забыл?.. Да, тут дело неясное. А Нехан страшен в гневе. Пларгун радовался, что теперь он далеко от этого человека.

Кенграй уже мог ходить, даже пытался преследовать рябчиков в прибрежном ельнике. Он увлекся и неосторожно зацепил за сухой сук, взвизгнул от боли, заскулил протяжно; еще долго боль будет давать о себе знать...

Когда неверный свет раннего утра просочился в маленькое окошко, Пларгун проснулся, как от толчка. Спросонья никак не мог понять, что его разбудило.

Непонимающе посмотрел вокруг. Взгляд упал на патронташ, на ружье, приставленное к стене, — резко хлопнул по голове: ведь собрался же с утра выйти на охоту и боялся проспать!

Кенграя оставил в избушке — ему нельзя, он еще не поправился.

Тайга молчала. Лишь маленькие и легкие как пушинка синички копошились на нижних ветках старых елей, ворошили космы провисших черных лишайников, внимательно всматривались блестящими круглыми глазенками в трещины коры, отщипывали от нее чешую и, уколов тишину тонким писком, перелетали на следующее дерево.

На чистом снегу аккуратные крестики — следы рябчиков. От дерева к дереву словно два ряда бисера. У основания дерева в сугробике дырка, будто снег пронзили прутом. Это следы мыши.

А вот белка размашисто чиркнула по пороше и взлетела на ель. Пларгун осторожно обошел дерево, внимательно всматриваясь в тени между ветвями. Если белка на дереве, она должна дать о себе знать: шелуха ли упадет от еловой шишки, ветка ли покачнется или снег посыплется сверху. А может быть, она притаилась? Пларгун всматривался до рези в глазах, но никаких признаков белки не обнаружил.

Он отломил сухой сук и ударил им по стволу ели. Всмотрелся. Прислушался. Дерево молчало. Охотник забросил палку и углубился в чащу.

Следы зайцев и лис попадались часто. Но разве настигнешь этих быстроногих тварей! Их можно взять на лежке или когда они случайно нарвутся на выстрел. Но где она, лежка?

Потом Пларгун увидел свежие следы оленей. «Хорошо бы свалить одного — для привады», — подумал он.

Олени то шли гуськом, то рассыпались. Местами снег взрыхлен, истоптан. Охотник прочитал по следам: самцы то и дело сходились и упорно бились.

Стадо не могло уйти далеко. И действительно, через полчаса быстрой ходьбы Пларгун нагнал его на замерзшей мари.

Два молодых хора беспокоили стадо. Третий, высокий, могучий хор набрасывался на соперников, отгоняя их от важенок. Пларгун вдруг узнал в стройном хоре того бурого самца, который еще до снегопада выиграл на лесной поляне жестокий бой у стареющего великана. И юноша обрадовался встрече со старым знакомым.

Теперь хор-владыка обзавелся гаремом. В тайге сильный владеет всем. От него идет жизнестойкое потомство. И этот закон тайги вполне оправдан.

Юноша заметил в стаде облезлого тощего хора с побитыми рогами. Он внимательно следил за могучим хором и, когда тот, преследуя соперников, покидал стадо, норовил отбить самочку.

Бурому нелегко биться сразу с несколькими соперниками.

Тощий старый самец выбрал удобный миг, выскочил из-за деревьев, кинулся к стаду и стал нагло распоряжаться в нем. Пларгун быстро поднял ружье. Выстрел разбросал стадо. Самки шарахнулись к деревьям и исчезли в чаще. А бурый хор выскочил на марь, грозно оглянулся кругом и грациозно поскакал вслед за самками. Пларгун некоторое время соображал: почему он выстрелил именно в старого самца? И нашел ответ: старый самец портит стадо. Молодой охотник только помог навести порядок...

Он углубился в ельник, местами разреженный березой и кустами кедрового стланика. И тут наткнулся на округлые парные следы. Соболь!

Мягкие вмятины округлой формы пролегли от дерева к дереву, от куста к кусту. Соболь никогда не идет шагом. Он скачет, оставляя парные следы. С удивительной точностью, ноготь в ноготь, ставит он задние лапки в следы передних. И никогда не оставляет «бороды». Его побежка[7] изящна и аккуратна.

Пларгун отломил прут, коснулся им следа. Прут мягко прошел в снег — след свежий, мороз еще не успел прихватить.

В нескольких местах на снегу обозначились мелкие парные следы. Встретившись с побежкой соболя, они обрывались, уходили под снег. Это следы маленького, но алчного хищника — ласки. Соболь не любит соседства с этим злобным зверьком и всегда старается изгнать его из своих владений.

Четкий соболий след повел от кустов к лежащему дереву. И по снегу, что пластом прикрыл его, протянулась цепочка.

Сердце молодого охотника забилось взволнованно. Участилось дыхание. Глаза азартно проследили за направлением побежки. Цепочка оборвалась у валежины.

Ноги сами потащили к валежине. Соболь обошел валежину вокруг и, не найдя здесь ничего интересного, проскакал дальше.

Зверек не мог уйти далеко. Наверно, он где-то поблизости... Пларгун в азарте помчался по следу. Ему казалось, где-нибудь рядом зверек выскочит из кустов или из-под колодины и, спасая свою шкуру, взлетит на дерево. А там... Пларгун умеет стрелять.

***

Он бежал уже полчаса. А след вел дальше и дальше, петляя и кружа, не оставляя без внимания ни одного поваленного дерева, ни одного дупла, ныряя в лома — нагромождения мертвого леса, заскакивая на гнилые пни. Потом ходил спокойными размеренными скачками. А дальше этот след пересек следы другого соболя, проскакал по нему немного. Пларгун остановился в нерешительности, он еще не умел различать следы одинаковых зверей.

Тогда молодой охотник решил: надо при пересечении выбрать поздний след и идти по нему. Так и сделал...

Кажется, уже за полдень. А следу не видно конца. Пора бы возвращаться назад... Но тут вышел он к следам человека. Кто мог здесь ходить? След овальный с ровным обмином. Тоже, значит, в торбазах. Неужели вышел на участок Нехана?

Через час или больше опять наткнулся на человеческий след. Пларгун внимательно осмотрел его. Человек преследовал соболя. «Да это же мои следы! — холодом ударило в сердце. — Неужели заблудился?!» В голове теснились лихорадочные мысли. «Что делать? Что делать?» — стучало в висках. «Заблудился, заблудился!» — злорадствовал невидимый бес.

Пларгун глянул на небо. Оно прикрыто высокими спокойными облаками: погода не изменится. Это хорошо. Очевидно, все-таки лучше идти от места пересечения навстречу пересекаемому следу... Неизвестно, как далеко сейчас находится Пларгун от избушки. В любом случае путь от пересекаемого следа короче. «Пожалуй, засветло дойду до избушки», — решил он. И, приняв разумное решение, пошел быстрым, широким шагом. Теперь время решало все.

Слева в отдалении открылась сопка с частым ельником на пологих склонах. Охотнику показалось — он ее видел раньше. От нее до избушки около часа ходьбы. А не пойти ли к ней напрямик? К тому же уставшие ноги просили пощады. Но след тянул к себе, держал цепко. Юноша боялся, что, уйдя от следа, больше не найдет его в темноте. Тогда нужно будет переночевать в тайге.

А небо темнело на глазах. Может, уйти от следа и срезать путь напрямик через сопку?

В лощинах скопилось много свежего снегу. Снег прикрыл все, и ноги часто проваливались в ямы. Мягкие торбаза, отлично приспособленные для ходьбы по ровному и по твердому, плохо предохраняли от ушибов, ноги саднило от ударов об острые сучьи и камни.

Когда Пларгун взобрался на сопку, на небе уже зажглись звезды. Они, высвеченные потухающей зарей, мерцали, мелкие и слабые. Охотник осмотрелся с вершины сопки. Перед ним тайга, тайга. Бескрайняя тайга, окутанная синей тенью.

В каком же направлении избушка? Он вглядывался в темнеющие дали, но перед ним были только деревья. И ему стало страшно. Возвращаться к следу было бессмысленно: ночь застанет на полпути и тогда...

Надо срочно собрать дрова для ночного костра.

Пларгун спешил. Но как назло, поваленные бурей деревья были так громадны, что соорудить из них костер — безумие. Пларгун вытащил из рюкзака маленький топорик и стал срубать сучья.

Сухие сучья тверды, как металл, а топорик слишком мал, чтобы с маху перерубить их. Он годен разве только для городских охотников-любителей, которые и тайги-то не видели, и костра-то настоящего не разводили...

Топор отскакивал от сучьев, как от стальной пружины, больно отдавая в руку. Пларгуну стоило больших усилий нарубить сучьев для костра.

Ногами он разгреб снег у искари — вывороченного корня громадной ели, разложил дрова. Ножом насек щепок, настругал стружек от сухой ветки пихты. Пихта, хотя и дает тепла меньше, чем лиственница, но легче схватывается огнем. Смолистую пихту, как и бересту, используют в тайге для растопки.

Маленькое пламя от спички охватило свившиеся узором стружки, вспыхнуло, перешло на щепки, пробежало по ним, точно чуткие пальцы слепого, и, убедившись в их способности гореть, подожгло. Вскоре огонь, треща и разгораясь, схватил снизу бестолково сложенный сушняк.

Пламя от костра высветило из темноты ближайшие деревья, отдаленные же отбросило в черный провал. Мир сузился предельно, до размеров охватываемого светом костра.

Костер весело трещал, пламя гудело, будто ветер в трубе. На душе стало веселей. Врешь, не возьмешь меня! Гори, костер! Гори!

И он горел. Горел быстро, неэкономично, потому что сложен был неумело. Приходилось возиться с валежинами, рубить мелкий сухостой. На это уходили силы.

Натаскав дров, Пларгун сел поужинать. Достал из рюкзака смерзшийся кусок оленины и небольшой ломоть хлеба. Никогда в жизни не ел он чего-либо вкуснее.

Только съев последний кусок мяса, почувствовал, как нужен горячий чай. Пларгун полагал, что уйдет недалеко, и не взял с собой чайник.

«Идешь на день — бери на три дня!» — кто-то мудро сказал. В следующий раз без чайника и шагу не сделаю. А сейчас придется заесть снегом.

Пларгун прислонился к нагретой искари, как к теплому щиту. Тело разомлело от жары. Голова налилась тяжестью и клонится, клонится к груди. Уставшие от напряжения мышцы блаженно расслабились, приятная истома растеклась по всему телу. Веки стали тяжелые-тяжелые, будто налились свинцом.

Не засыпать!

Пларгун пытается открыть глаза. Но все усилия напрасны. А в голове стучит: не спать! не спать! Пларгун пальцами пытается раздвинуть сомкнувшиеся веки. Пальцы будто одеревенели: неповоротливы и непослушны. Наконец ему удается разомкнуть веки. И видно: перед ним струится и пляшет ярко-красное пламя, будто льется свежая кровь-костер.

Гори, костер! Гори!

А голова падает... падает...

***

— Ну, так когда же придет хозяин?

Кенграй еще днем начал проявлять беспокойство: вставал, нервно ходил от стены к стене, садился, внимательно всматривался в дверь, вслушивался.

Теперь беспокойство овладело им настолько, что он уже не находил себе места в избушке.

— Ну так когда, говорю, придет хозяин?

Кенграй в ответ взвизгнул, нетерпеливо заходил передними лапами, опять уставился на дверь.

Вот кончу обшивать лыжи, затопим печь и горячим чаем встретим хозяина.

Время шло. Уж вечер опустился на тайгу, а хозяина все нет и нет. Теперь волнение собаки передалось старику. Шутливый тон сменился беспокойством:

— Хы, однако, уже ночь!

...Они шли по следу. Полная луна поливала обильным светом ночной мир. Каждое дерево, каждый куст, каждая ветка и каждая вмятина на снегу резко выделены и оттенены.

Старик запыхался. Кенграю было еще тяжелее. Через несколько шагов он останавливался, взвизгивал от боли, но, собравшись с силами, продолжал упорно уводить в ночь. «Далеко ушагал. Как он сейчас там? — беспокоился старик. — Может быть, выстрелить в воздух? Авось откликнется», — старик стаскивает с плеча ружье...

Кенграй поднял голову, навострил уши, помчался к валежине, перевалился через лиственницу.

Старик обошел искарь кругом и увидел его. Он сидел, привалившись к искари, подогнув ноги, сиротливо обхватив себя руками спереди. Голова безжизненно склонилась к груди. Легкий ветер тихонько пошевеливал выбившуюся из-под ватной стеганки кисть шарфа.

Перед ним — груда пепла и несгоревшие концы сушняка. Старик снял рукавицу, тронул пепел. От прикосновения пепел вспучился. Его неслышно подхватил ветер, снес в сторону. Пепел был чуть теплым. Холод волной окатил старое, видавшее всякие беды сердце. Кровь отхлынула от лица, мороз ожег спину.

Лучка подошел к юноше. Не веря возникшей у него страшной мысли, притронулся к спине. Затем крепче схватил за плечо, дернул.

Пларгун, не меняя позы, повалился на бок. Ударился о мерзлую землю, шевельнул ногами, вытягивая их. Потом открыл глаза. Заиндевелые ресницы недоуменно захлопали.

— Нгафкка, вы замерзли.

— Что? — Пларгун не понял, что происходит вокруг. Облокотился и попытался встать, но зашатался и упал.

Старика будто подменили. Острый топор, перерубая сучья и сушняк, зазвенел на всю тайгу.

Вспыхнул большой языкастый костер, обдал жаром. Лучка набил чайник снегом, поставил к огню.

Пларгун немного отошел. Встал, но не смог разогнуть окоченевшие ноги и спину. Так и ходил, согнувшись в три погибели.

— Походи еще! — скомандовал старик, когда Пларгун присел на обрубок сушняка.

Чайник тонко запел. Старик бросил в него еще ком снега. Вскоре крышка подпрыгнула, из-под нее клубами вырвался пар.

Старик налил кружку горячего чая, и дал ему немного остыть, чтобы Пларгун не обжегся.

Пока юноша отогревался чаем, старик перенес костер в сторону, на горячий пепел накидал елового лапника и скомандовал:

— Ложись.

Снял свою доху, накрыл юношу, сверху завалил лапником.

— Будет очень жарко. Терпи.

Старик подсел к костру, не спеша заварил себе чай. У него незыблемый закон: в тайге ни при каких обстоятельствах не отказывать себе на ночь в горячем чае.

— Жарко! — раздалось из-под груды лапника.

— Терпи!

Старик вытащил кусок вареного мяса, подержал его над огнем, опалил слегка.

— Жарко!

— Терпи.

Старик поел. Медленно, наслаждаясь, потянул из кружки чай, потом подошел к груде лапника, скомандовал:

— Переворачивайся па другой бок!

Поправил доху и еловые ветви, вернулся к костру, налил полную кружку чаю.

— Мечтал о шашлыке из медвежатины, а сам превратился в шашлык, — глухо донеслось из-под груды лапника.

***

Пларгун ожидал, что после злополучного ночлега в тайге с ним будет плохо. Но — обошлось.

Когда к концу второго дня старик заявил, что утром уходит, Пларгуном овладела паника. Со стариком, добрым, всемогущим стариком, и уютней, и теплей, и чувствуешь себя человеком. А тут вновь закралось сомнение в своих возможностях, и опять он ощутил бессилие и свое ничтожество...

— Ваш участок рядом с моим. И, должно быть, скуден зверем. А у меня участок — вся тайга! Зверя хватит не только на двоих, — быстро, будто боясь не успеть, проговорил Пларгун.

Старик ответил пристальным, суровым взглядом.

В эту ночь юноша допоздна не мог заснуть. И хотя Лучка не шевелился, Пларгун уловил: он тоже не спит...

Лучка уходил утром. Он ни разу не оглянулся. Пларгун стоял долго, прислонившись к двери, и растерянно мял шапку, которую почему-то не надел, хотя было ветрено и морозно...

В последние дни он все чаще и чаще возвращался в мыслях к дому... Там тепло сейчас. Пусть даже и не ловится рыба, но там тепло. И ничто не страшит тебя. Хорошо ребятам — они вечерами в клубе. Нигвит... Как ты? Скучаешь ли по мне?.. Пларгуну очень хотелось, чтобы ей не хватало его... Дядя Мазгун... Если бы ты знал, как нелегко мне стать тем, кем ты хочешь меня видеть...

Может быть, зря я уехал так далеко от дома? Ведь есть же участки неподалеку от поселка. Я бы через каждые десять дней наведывался домой... Домой... Наверно, мать вся извелась, тоскуя. Зря я мучаю и мать и себя. Ведь есть же охотничьи участки неподалеку от поселка. Правда, небогатые. А мать каждый день с утра выходит на залив и под пронизывающим до костей ветром долбит тяжелой пешней толстый лед... Сорокаградусный мороз... тяжелая пешня... неподатливый лед... А рыба? А рыбы нет. Ее нет уже много лет. На побережье ее всю выловили. Говорят, и в океане ее мало стало... И мать с тупым ожесточением долбит на заливе лед.

Нет, мать, я привезу соболей. Да, да привезу. Я обязательно привезу соболей!

Уходя, старик вручил Пларгуну отличнейшие охотничьи лыжи, обшитые мехом, и проговорил торжественно, как при исполнении ритуала:

— Пусть творение рук старого человека поможет молодому человеку в его первых шагах на трудной тропе охоты! Удачно идти!

Старик ушел и унес с собой хорошую погоду. Из-за дальних хребтов налетел ветер, завихрил снег, перемел, сдул с открытых мест, завалил распадки, трещины, бочаги.

Потом явились тучи, чем-то напоминающие большие темные машины, которые доводилось видеть Пларгуну. Подошли тяжело груженные тучи-самосвалы и разом сбросили свой груз на тайгу.

***

Когда установилась погода, Пларгун стал на лыжи. Легкие, послушные, они мягко скользят по рыхлому снегу.

Он взял с собой Кенграя. За три недели пес оправился от ушибов и теперь охотно шел в тайгу.

Пларгун согнулся под тяжестью рюкзака, заполненного олениной на приваду. В руках — ружье. Палку решил не брать. Пларгун хороший лыжник, а на подъемах мех на лыжах хорошо сцепляется со снегом, не скользит назад. Так что палка просто не нужна.

Охотник прошел вверх по берегу реки, дошел до первого распадка, склоны которого густо облеплены ельником, прошел по ключу в сторону истока. Распадок у устья неширок. Пойма покрыта ивой, березой, ольхой. Выше распадок сужается клином. Здесь местность очень привлекательна: склоны распадков покрыты старым ельником. В чаще Пларгун нашел две пересекающиеся колоды и бросил около них приваду.

Свежих следов мало. Но соболь должен подойти к приманкам, и охотник разбрасывал приваду у каменистых россыпей, на обвалившихся склонах бугров, у мшистых валежин и у нагромождений поваленного леса. Все заприваженные места отметил затесами на деревьях.

Скоро распадок вклинился в невысокое светлое лиственничное плато. Кенграй, до этого рыскавший поблизости, принюхивался к старым следам, вдруг сорвался — только снежная пыль взмыла за ним и медленно, искрясь, оседала, запорашивая его же следы.

Соболь! Соболь! Наконец-то! Охотник помчался по пологому склону вверх на плато. Он часто семенил, подминая под собою снег и радуясь совершенству охотничьих лыж; они даже на самых крутых склонах нисколько не отдавали, позволяя быстро взбираться на возвышенные места. Он мчался вверх, не глядя ни по сторонам, ни под ноги. Он знал, что собака нагоняет дорогого зверя, и тому ничего не останется, как спасаться на дереве. Зверь на дереве — верная мишень. К нему можно открыто подойти совсем близко. Даже немного полюбоваться им.

Пларгун мчался, вслушиваясь, не залаял ли пес. Спешил быстро одолеть подъем. И уже на самом верху склона задел ногою за толстый сук от валежины, споткнулся и, неловко балансируя, опрокинулся на спину.

Лыжи, сдав назад, глубоко ушли в снег.

Пларгун лежал в мягком удобном снежном ложе.

Хотел было подтянуть ноги, но их будто взяли в тиски: лыжи прочно вошли в снег. Попытался облокотиться, но снег предательски разверзся, и рука провалилась на всю длину. Попытался сесть без помощи рук, но мешала одежда и тяжелый рюкзак. Надо скинуть рюкзак. Действуя руками и чуть поворачиваясь влево и вправо, сбросил лямки. Освободившись от груза, вновь попытался встать. Но стоило ему напрячься, как снег под спиной осел. Теперь молодой охотник лежал в вырезанном по форме его тела глубоком снежном ложе. «Снежный гроб», — мелькнуло в голове, и Пларгун вздрогнул. Панический, нечеловеческий вопль огласил тайгу.

Потом он слышал лай Кенграя. Заливистый, азартный. Загнал все-таки на дерево. Цепко держит.

— Кен-гра-а-а-ай!

Лай Кенграя далекий, зовущий. Перекатывается, гулко дробясь о стволы лиственницы.

— Кен-гра-а-а-ай!

Зря, совсем зря не взял лыжную палку. Круг на палке сплетен из лозы ивы. Он хорошо держит палку на снегу, не топит. Старик — мастер, каких не часто встретишь. Зря, совсем зря не взял палку... А небо, оно серое... Черт возьми, где же Кенграй?

— Кен-гра-а-ай!

Уже совсем негромко раздается лай. Охрип бедняга. Не дождется меня.

Вскоре где-то совсем рядом заскрипел снег. И в то же мгновение Пларгун почувствовал на лице горячее прерывистое дыхание.

— Кенграй, друг мой. Ну, что же это такое, а? Почему мне так не везет?

Кенграй, нетерпеливо повизгивая, суетливо бегал вокруг. Ему было непонятно, почему хозяин ничего не делает, когда соболь сидит на дереве.

— Кенграй! — простонал Пларгун.

То ли голос подсказал псу, что человек находится в беде, то ли сам понял это, но подскочил к хозяину, схватил зубами за плечо, стал тянуть. Тянул сильно, бестолково.

Пларгун выпростал из снега руки, повернул пса головой вверх, по склону, взял его за складку кожи на загривке.

— Та-та!

Могучая лайка сильно дернула, и Пларгун сел. Помогая себе движениями корпуса и опираясь на собаку, подтянулся вперед, встал на ноги. Резкими рывками вытащил лыжи. Поднял рюкзак и, еще не веря своему спасению, вдруг рванул наверх. Он помчался быстро, будто за ним гналась смертельная опасность.

Увидев человека, соболь кинулся еще выше, винтом обежал макушку дерева, пытаясь найти безопасное место.

Соболь сидел на самом верху лиственницы у основания сдвоенного сука. Темно-коричневый на спине и чуть светлее на брюшке. Спина изящно изогнута, хвост молодым месяцем лежит на суку, ветер чуть слышно теребит его конец. Какой красавец!

Пларгун скинул с плеча ружье, переломил его, чтобы зарядить патроном с дробью средних размеров. И тут увидел, что ствол ружья забит тугой снежной пробкой. Поднес его ко рту, чтобы продуть. Но как ни тужился, пробка оказалась сильнее его легких.

Пришлось вырезать тонкий прут, и только тогда пробка поддалась, раскрошилась и высыпалась серебристой пылью.

Спокойно прицелился, нажал на гашетку. Соболя подбросило в воздух вместе со щепками, отколотыми от ветвей, Кенграй подскочил, на лету поймал зверька, несколько раз стиснул его зубами и подал хозяину.

Первый соболь!

Снег падал день и ночь. Падал медленно, крупными хлопьями. Лег на ветках и лапнике толстыми пластами, будто кто аккуратно, чтобы не сорвались, разложил их как можно больше. Ветви провисли под тяжестью, деревья притихли, покорные и безропотные.

Молодые гибкие березы не выдержали груза, смиренно приникли головами к земле, образовав то тут, то там причудливые арки.

Серое небо без движения. И все — в молчаливом ожидании. Только слышалось через короткие промежутки будто кто-то устало вздыхал тяжело:

— Пфых!

Пларгун прислушался. Где-то он уже слышал подобные звуки. Да, вспомнил! Это было на море, когда он выходил с дядей охотиться на нерпу во льдах. Огромное бурое животное плавало в чистой ото льда воде, выгнув спину, уходило на дно, через минуту-другую показывалось на том же месте. Сперва слышалось натруженное «пфых!». Потом показывалось само животное. Это сивуч пасся на подводных колониях морских моллюсков. Но то было в море...

Пларгун стоял молча, прислушиваясь. На голову с дерева свалился огромный пласт снега. Обсыпал с головы до ног, облепил лицо — дышать стало трудно, проник за шиворот, промчался леденящей струей по горячей спине под одеждой.

Пларгун хотел было обломить ветвь ели, чтобы сбить с себя снег, но только прикоснулся к дереву, как по голове и плечам ударил целый залп.

Снег таял на лице, на руках, на спине. Промокла ватная куртка, промокли теплые стеганые брюки.

А вокруг только и слышится плюханье комьев: пфых! пфых!.. Ветви, сбросив тяжелый груз, как крылья взмывают кверху, раскачиваются, радуются своей легкости.

Вот огромный ком сорвался с высокой ели, угодил в сугроб, захоронивший вершину березки. И береза, вырванная из западни, распрямилась упругой пружиной, взмыла вершиной в небо, удивленно и испуганно оглянулась кругом — еще не верит в свое освобождение.

Лыжню завалило, и Пларгун шел по памяти, ориентируясь по редким зарубкам на деревьях. Снег был настолько рыхлый, что даже широкие охотничьи лыжи проваливались глубоко. Пларгун добрался только до первой привады, что у искривленной старой ели. Поверхность свежего снега изрешечена упавшими с деревьев комьями. Иногда охотник принимал мелкие лунки за долгожданные следы соболя...

В первый день после обильного снегопада ни один лесной обитатель не спускался на снег. Сидит в своем гнезде на дереве. Просыпающаяся тайга с ее извечными шорохами, звуками зовет зверя, но рыхлый снег страшит его: в рыхлом снегу даже самые сильные беспомощны.

Все зверье знает: через день снег осядет, ночью мороз схватит его, образуется наст, пусть непрочный, но достаточный, чтобы удержать их на осторожном ходу.

Сперва покинут свои гнезда те, кто не успел перед снегопадом наесться настолько, чтобы спокойно проспать ненастье. В голод и самые теплые гнезда покажутся холодными. Сегодня, а может быть, и завтра, следов не будет.

И Пларгун повернул назад.

А увидев, как Кенграй с головой проваливается в снег, как ему трудно достается каждый шаг, молодой охотник понял, что упустил самое добычливое время охоты с лайкой по малоснежью. И в душе, вскипая, поднялось смешанное чувство досады, ярости, бессилия, обиды на Нехана...


Эй, человек!

После обильного снегопада снова пришлось пробивать лыжню. Целинный снег был рыхлый и глубокий, и охотник проваливался по колено. Вскоре Пларгун почувствовал, что занесенный след твердо прощупывается под слоем свежего снега. И молодой охотник двинулся медленно и осторожно, как слепой, нащупывая палкой тропу. А пройдя еще несколько шагов, убедился, что занесенный след легко уловить лыжами: они не глубоко уходят в снег, если точно ложатся на невидимую лыжню. И, наоборот, тут же проваливаются, стоит соскочить с нее. Через какую-то сотню шагов Пларгун, приспособившись, уже точно знал, легла ли лыжа всей своей поверхностью на след, или только половиной, или четвертью.

Соболь побывал у большинства приманок, долго кружил вокруг, чуть притрагивался к мясу.

Молодой охотник ставил капканы, как учил старик Лучка: сначала подрезал снег под след подхода деревянной лопаточкой, что соединена с верхним концом лыжной палки, просовывал руку с ножом в образовавшуюся под следом пустоту, осторожно срезал оставшийся слой рыхлого снега, и, когда твердый смерзшийся наст на следу станет настолько тонким, что сквозь него можно будет видеть, как тенью движется темное лезвие ножа, — считай, след обработан. Теперь надо осторожно, чтобы не разрушить пленку снежного навеса, просунуть под него настороженный капкан. Затем свежим снегом присыпать ямку под следом, натрусить кухты и, убедившись, что капкан отлично замаскирован, заякорить его незаметно. Второй капкан ставить под след ухода.

На протяжении путика юноша насторожил около восьмидесяти капканов.

Два дня ожидания показались вечностью. Думалось, времени достаточно, чтобы соболь облюбовал приманку, пошел смело.

Пларгун две ночи видел сны: чуть не во всех капканах сидели соболи, один темнее другого. И, подгоняемый нетерпением, он отправился осматривать ловушки.

Ещё за несколько шагов до первого капкана заметил: он сработал. Пларгун увидел голубоватый нежный мех, чуть припорошенный переновой — переметенным снежком. И он не подошел — подлетел к добыче, порывисто схватил ее. И тут как-то весь погас: руки опустились, ноги ослабли. В капкане оказался не соболь, а лесная воровка сойка, которая всегда сует свой нос туда, куда ее не просят... Пларгун разжал челюсти капкана, брезгливо отбросил сойку, будто это была не птица, а смерзшийся ком грязи.

— Ка-ак? Ка-ак? — раздается над головой, и черная тень проскользнула по валежине.

Ворона села на макушку ели и, любопытствуя, наклонила голову.

Черная ворона... черная кошка... пересекла дорогу... Нет, Пларгун никогда не был суеверным. Но все-таки неприятно, когда имеешь дело с вороной. Ворона — верный признак несчастья. Она спутница кровавых драм... Она пожирает трупы, выклевывает глаза... У нее всегда дурные намерения. Я ей нужен мертвый. Чтобы выклевать мои глаза... Черт возьми, откуда у меня такие дурацкие мысли?

— Ка-ак? Ка-ак?

Какого черта тебе надо? И голос у тебя противный... Черная птица... черная кошка... Накликает беду... Или неудачу.

— Ка-ак? Ка...

Но ворона не успела сказать свое злорадное «как?». Пларгун никогда еще не стрелял с таким мгновенным «навскидку». Приклад не успел даже прикоснуться к плечу, а ворона уже билась у ног. Кончилась твоя разбойничья жизнь. Теперь послужишь охотнику приманкой для соболя.

У подъема на плато, там, где несколько дней назад Пларгун чуть не остался в снежном гробу, он наткнулся на стаю рябчиков. Они не боялись человека. Выстрелом он сбил сразу двух. Один упал замертво, а второй споро помчался прочь, волоча подбитое крыло. И Пларгун нагнал его, придавил палкой. И тут его осенила мысль: использовать на приваду живого рябчика! Соболь — большой охотник до рябчиков. Зверек, услышав живую птицу, забудет об осторожности.

Пларгун снял ближайший капкан. Нашел старую ель с норой под корневищем, накинул петлю на лапку рябчика, привязал нитку к корневищу. Рябчик юркнул в нору. Сиди себе в норе. Только смотри не замерзни.

Капкан поставил на ходу к норе, но на таком расстоянии, чтобы птица в него не угодила. Хорошо стоит ловушка с отменной приманкой, ветер идет снизу по распадку, и запах птицы выносит на сивер — на темно-хвойный лес, что занимает склоны возвышения.

Было еще темно, когда Пларгун проснулся. Наскоро позавтракал засохшими кусками лепешки, размочив их в кружке горячего чая, заел консервированной уткой.

Едва деревья зарешетились на фоне белеющего неба, Пларгун ступил на лыжню.

У двух колодин пришлось подумать еще над одной задачей. Соболь подходил к приваде. Подходил близко. И в каком-то шаге хорошо замаскированного капкана шарахнулся назад и понесся своим следом что есть сил.

В чем дело?

Предположить, что он почуял запах железа, трудно. Ведь капканы выварены стариком Лучкой. К тому же соболь подходил и раньше и не бросался от привады сломя голову, а спокойно обходил кругом, неуверенно топтался на месте и уходил. Это обычная осторожность зверя. А тут шарахнулся, будто его стегнули прутом.

Ответ не заставил долго ждать. Соболь вышел на жировку еще в потемках. Сразу поймал чуть слышный запах замерзшего мяса и поскакал своим старым следом. Теперь он шел уверенно, потому что и места хорошо знакомы, и мясо, откуда-то взявшееся, лежало там же, никем не тронутое. Соболь мчался широкими прыжками. Спешил. Голод подгонял его. И когда подскочил к колодам, вдруг наткнулся на что-то черное, огромное, страшное, притаившееся в темной щели под перекрещенными деревьями. Соболь, насмерть перепуганный, рванулся назад, оставляя на снегу кровавые испражнения.

Черная ворона в темноте может напугать не только соболя — самого беса оставит заикой. «Ты и здесь сыграла со мной злую шутку!» — расстроился Пларгун. Но вскоре понял, что дохлая ворона ни при чем. Ведь он сам подстрелил ее и бросил у капкана с привадой. Пларгун схватил замерзшую ворону и закинул на дерево. Но и тут ворона осталась вороной: от резкого броска едва не вывихнулось плечо. Рука после этого долго болела...

Юноша отправился к следующему капкану.

Еще издали услышал лязг металла. Кто-то попал в ловушку. Жестоко обманутый в своих ожиданиях и замученный неудачами, Пларгун не допускал и мысли о соболе. Никак, несчастный рябчик дотянулся-таки до капкана и угодил лапкой и теперь от боли не находит себе места. Греми, греми. Сегодня ты пойдешь в суп. Это будет очень кстати, а то мяса осталось всего на несколько дней...

Но кто бы это мог быть?

Из норы выглянул шустрый зверек. Он испуганно уставился круглыми глазками, повел изящной головкой, показав темные плечи. И, загремев металлом, мгновенно исчез в провале под корневищем.

Пларгун суматошным движением вдруг задрожавших пальцев оттянул лыжные крепления, сбросил лыжи — без них ловчее под деревом, где твердо и снегу мало.

Хотя знал, что капкан прочно заякорен, бросился к норе и упал на нее, накрыв животом выход: всякое бывает. Случается, добыча выскальзывает буквально из рук. Чтобы ловчее схватить соболя, сбросил меховые рукавицы и запустил руку в длинную нору. Не успел он дотронуться до мягкой, шелковистой шерсти, как почувствовал острую боль в руке. Больших усилий стоило, чтобы не взвыть. Онемевшими пальцами Пларгун нащупал шею зверька, схватил ее крепко и вытащил соболя вместе с капканом. Левой рукой сжал челюсти с боков. Соболь не отпускал руку. В маленьких, точно бусинки, глазах зверька не было испуга. Была ярость, смертельная ярость. И ненависть. Охотник что есть силы сжал челюсти зверя, даже пальцы побелели. Челюсти хрустнули, сдали, освободили руку.

Пларгун отсосал из раны кровь, палкой сшиб с березы желтый гриб-чагу — раскрошил его, спалил и рану присыпал грибным пеплом. Затем обмотал руку лоскутом от нижней рубашки.

Покончив с рукой, вспомнил о рябчике, которого намеревался отправить в котел. Но рябчика что-то не было видно. Запустив руку в нору, нащупал маленький кусочек с перьями. Оказывается, соболь, уже в капкане, притерпевшись к ужасной боли, все же решил позавтракать.

Молодой охотник погладил нежный дорогой мех: «Я подарил тебе живого вкусного рябчика, а ты мне — свою шкурку. Так что мы квиты».

Проходя путиком, Пларгун переставил несколько ловушек — ветра не слышно, но на неразреженных местах появилась перенова. По-видимому, ночью все-таки дует.

И еще отметил молодой охотник: соболь, выйдя на охоту, не оставляет без внимания ни одной валежины, ни одной колоды. Обязательно завернет, проскочит по ним. И охотник перенес приваду и часть ловушек к колодам.

Спустившись с плато к ключу, что идет от увала мимо сопки, проверил ловушки на выдру. Велика была радость, когда в одной из них оказалась добыча: длинный, как охотничьи лыжи, коротконогий усатый зверь.

Нехан растопил печь, вытащил из мешка сверток со свинцовыми слитками. Потом развернул старую, мятую газету, в которую был завернут свинец, бросил слитки в плоскую банку из-под рыбных консервов. Подхватил банку щипцами и просунул в печь.

В ожидании, пока расплавится свинец, охотник разгладил газету и равнодушно скользнул по ней глазами. Внимание его привлек снимок. На нем был изображен небольшой человечек в иностранной военной форме. Он бесстрашно позировал рядом с громадным тигром. Нехан подивился смелости этого человека. «Наверно, какой-нибудь дрессировщик», — подумал он. Но опытный глаз охотника тут же обнаружил подвох: тигр не тигр, а чучело тигра!

— Так любой дурак может, — сказал он, оглядывая обманувшего его человека в военной форме. И подумал: "А еще, наверно, какой-нибудь начальник. Не солидно, друг мой, не солидно».

Нехан поднял газету, чтобы узнать, что это за человек. С трудом прочитал стершиеся строки. Звали его Кхань. «Кхань — Нехан, Кхань — Нехан», — невинно скаламбурил Нехан, уловив созвучие имен. Но кто такой Кхань? Подпись под снимком гласила: Кхань — южновьетнамский генерал, один из тех, кто правил страной после многочисленных переворотов.

— Ничтожество! Ничтожество! Ты не только тигра — паршивого шакала боишься! И такое ничтожество правит страной! Да я бы одной рукой задавил тебя!

Нехан почувствовал себя жестоко обворованным.

— Да ты по сравнению со мной пигмей! Я медведей, как зайцев, травлю! Медведей!.. Пигмей несчастный... Мне бы... мне бы... Я бы тоже мог быть королем или императором! Только у нас дальше председателя колхоза мне не пойти.

Расстроенный Нехан скомкал газету и бросил в печь. Пламя подхватило бумагу — вскоре печь загудела напряженно и ровно.

Через несколько минут Нехан забыл о ничтожном человеке. Припав на одно колено, он просунул обмотанную тряпкой руку со щипцами в печь, откинувшись на длину руки и закрыв левой ладонью лицо от нестерпимого жара, нащупал щипцами закраину мятой банки, расшевелил пышащие жаром угли, чтобы не сбить их на пол, вытащил банку, аккуратно наклонил ее над формочкой и отлил точно порцию свинца. Нехан готовил пули. Тяжелые пули. На его оголенных плечах плясало пламя. По горячему лицу, по вздувшейся от жары и усердия шее стекал пот, пропитывая грязную, линялую майку неопределенного цвета.

Как-то незаметно для самого себя Нехан стал мурлыкать сымпровизированную тут же мелодию. У охотника в последние дни хорошее настроение — для этого достаточно причин: заприваженные еще до снегопада соболи облюбовали его участок и сейчас что ни день есть добыча — будь то соболь или горностай, выдра или лиса.

Умело организованная удачная охота радовала очень. Удачная?.. Что такое удача? Ну, кто скажет, что такое удача? Допустим, рыбак, желая сварить уху, наткнулся на большой косяк рыбы или старатель на заброшенном участке нашел самородок... И говорит: удача... Нехан усмехнулся. Это не удача — а случайность. Надо не ждать случайной удачи, а делать ее своими собственными руками! Да, да, своими! Надо быть хозяином своей судьбы...

Покинув долину Мымги, он спустился на побережье к рыбакам. И сразу отметил: добродушные, непосредственные, они до сих пор не научились строить свою несложную жизнь. Объединившись в рыболовецкие артели, прибрежные нивхи отказались от охоты на пушного зверя. Многие, особенно кто помоложе, уже потеряли навыки, накопленные их предками-охотниками. Странные люди: зимой и летом черпают неводом пустой залив, а в тайгу идти не хотят, или никто их не надоумит. Странные... Ну, бог с ними. Меньше шататься будет в тайге неудачников. Пусть уж лучше черпают свой оскудевший залив. А то появился в тайге один... Тоже мне охотничек. Упрям, черт. Ну, ничего. Мы еще посмотрим!.. Надо быть хозяином своей судьбы... У меня будут хорошие деньги. Будут! И слава. И тогда...

Нехан вспомнил последний разговор с женой.

— Ты все-таки уходишь? — Она стояла у занавешенного окна в ночной сорочке. Длинные густые пряди падали на плечи. Скупой свет предосеннего утра слабо проникал в комнату, и все казалось серым. Жена стояла к нему спиной, слегка запрокинув голову. Нет, она не плакала. И в голосе — суровая сдержанность. И она говорила, будто не спрашивала, а сообщала о свершившемся.

— Я не знаю, что меня ждет. — Нехан повернулся в постели. Жена молчала.

— Я не знаю...

— Не надо, — прервала жена.

— Я буду помогать.

— Не надо, — сказала она.

— Я помогу воспитать дочь.

— Не надо.

На рассвете, когда проснулось маленькое село в долине Мымги, Нехана в нем уже не было...

***

Пларгун, натянув шкурки на распялки, соскребал остатки жира и разговаривал с собакой:

— Что ты облизываешься? Голоден? Думаешь, я не хочу есть? Я тоже хочу. Только у тебя есть что есть, а у меня все на исходе. Муки осталось на неделю, мясо кончилось, консервы тоже на исходе. Скоро кончится соль. И сахару-то осталось на неделю-две. Что я буду делать? Тебе-то что, ты будешь есть соболей... Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы. Вот закончу со шкурками и сварю тебе двойной суп из соболя и выдры. Какая собака пробовала подобное блюдо? Ну, скажи! А выдра, видишь, какая жирная. Отменный будет суп.

Кенграй стоял рядом, внимательно следил за движениями хозяина.

— Можно подумать, что ты проходишь курсы по первичной обработке шкур. Смотри, смотри. Хорошо бы, если б у нас с тобой было разделение труда: я бы ловил соболей, а ты — снимал с них шкурки. В этом деле главное — не скатать шерсть, не сбить ости, — поучал Пларгун, вспоминая наставления старого Лучки.

— Ну что, идет?

Но собака не сказала ни нет, ни да. Она выжидающе уставилась на дверь.

— Что это?

Пларгун приоткрыл дверь. Донесся морозный скрип снега, потом появился человек в ватной телогрейке и оленьей шапке. Человек легко скользнул по охотничьей лыжне.

Это был Нехан.

Почему он шел по путику, а не напрямик вдоль реки?

Нехан, разгоряченный дорогой, подкатил к избушке и, встретив недоуменный взгляд хозяина, сказал, будто оправдываясь:

— Я ходил по своему кругу и, чтобы не делать большого обхода, прошел твоим. У меня к тебе дело...

Выждав минуту, добавил:

— Хорошие места у тебя, богатые зверем. Ну, как дела?

А сам глянул на Кенграя, который выскочил было навстречу, но вдруг остановился, повернулся и отошел в сторону.

Нехан втиснулся в дверь, сел на листвяжный чурбак. Глянул на распяленные шкурки и поднялся, пощупал мех.

— Охо! Вот это добыча! Соболь и выдра в один день! Здорово! Здорово!

В голосе Нехана звучала фальшь, восхищение какое-то не настоящее. А может быть, просто показалось? Ведь Пларгун мало знает этого человека.

Пока варили чай, шел разговор.

— Значит, тайга не очень скупа? — переспросил Нехан.

— Как сказать, щедра ли она ко мне. Наверное, я сам такой неловкий на удачу — всего два соболя и одна выдра.

— Что ты говоришь? — удивился Нехан.

— Я пропустил малоснежье.

— Как так?

— Кенграй... Он долго болел после вашего удара.

— А-а-а-а... Черт возьми. Они, гады, сожрали все масло. Оставили нас ни с чем. Я, может быть, малость погорячился тогда. На моем месте всякий поступил бы так. Нельзя же допускать, чтобы из-за собак мы все подохли с голоду.

Лицо не лицо, а тугой мешок с кровью, надвинулось, нависло над юношей. Маленькие, запрятанные под толстыми веками глаза так и сверлили Пларгуна.

— Ты упустил не только первоснежье. Ты упустил все. Охоты больше не будет! Настали большие снега. Теперь и собака не поможет. Соболь сыт и не пойдет на приманку. Ты все потерял. Плана тебе никогда не взять! Тем более съестных припасов ни у кого не осталось. Я-то еще как-нибудь продержусь на мясе. А ты? Ты и десяти дней не протянешь. Я рос в другое время, когда нивхи ели мясо и рыбу. А ты рос на русской пище — на хлебе и овощах. Ты отвык от пищи предков. Ты не протянешь и десяти дней!

Нехан говорил жарким полушепотом, будто вводил юношу в самое сокровенное.

— И мяса-то у тебя нет. Олени ушли в малоснежные сопки. А глухари еще не спустились с хребтов. Как ты будешь жить? Как?

Юноша угрюмо молчал. Его самого преследовал этот вопрос.

— Вот что! — Нехан наседал на юношу, как медведь на растерявшегося оленя. — Тебе надо подумать о своем положении. И серьезно подумать, что тебе делать!..

— Карр! — скрипуче вмешалась в разговор ворона.

Затем донесся радостный лай Кенграя. Через секунду зарычали собаки.

— Это старик с Мирлом, — сказал Нехан, обрывая тяжелый разговор. — Я забыл тебе сказать, что завтра идем будить медведя. Я уже давно заприметил берлогу. Но выжидал, чтобы хозяин облежался, крепко заснул...

***

Собаки шли сзади по умятой лыжне.

Нехан вел прямо, будто через реку, лес и сопки видел цель. Пробивали лыжню споро, по очереди. В полдень охотники подошли к подножию отвесной сопки.

Собак взяли на сворки. Нехан дал последние указания. Договорились, что медведя тревожат с двух сторон Лучка и Пларгун. Нехан станет напротив лаза и, как только появится медвежья голова, будет стрелять.

— А теперь — осторожно и тихо, — сказал Нехан и вышел вперед. Пларгун и Лучка пошли следом, придерживая псов.

Вошли в сивер — гущу леса на склоне сопки. Нагромождения сухих деревьев изрядно мешали. Даже широкие лыжи утопали глубоко. Пларгун чувствовал, как ноги начали мелко дрожать. Сердце стучало громко и часто. Вокруг — напряженная тишина. Пларгун уже заметил, что следы зверей стали встречаться реже, а вскоре совсем исчезли.

Через несколько шагов Нехан остановился и показал рукой вперед. Метрах в двадцати от них за вывороченной с корнем елью — чуть приметный бугор, какой, на первый взгляд, в тайге можно встретить на каждом шагу. Пларгун затаил дыхание. Вгляделся. Над бугром струится чуть заметный пар. На ветвях ели и кустах, нависших над бугром, — густая бахрома куржака. Почему собаки безразличны к берлоге? И, заметив, в каком направлении сносит пар, понял: Нехан подвел так, чтобы ветер шел от берлоги не на них, а в сторону. Иначе бы собаки преждевременно подняли лай.

Нехан отвел охотников с собаками обратно по лыжне на расстояние, чтобы шумом не потревожить зверя.

Срубить две молодые лиственничные лесины, связать из них залом в виде крестовины, накинуть на концы веревочные петли — дело пятнадцати минут.

У Нехана два ружья. Он придерживает собак. Лучка и Пларгун понесли крестовину к берлоге. Несли осторожно, внимательно всматриваясь под ноги, чтобы не наступить на сук или, что еще хуже, не зацепиться за него. Лучка шел чуть впереди. Старый охотник не раз обкладывал берлоги и знал, что делать. Очень осторожно подкрались к челу, или лазу, как называют охотники вход в берлогу, положили на него тяжелую крестовину. Концы крестовины привязали к крепким кустам. Потом вооружились жердями.

Охотники утоптали снег, чтобы удобней было действовать. По знаку старика Нехан отцепил сворки. Собаки поначалу не поняли, что от них требуют.

— Кха! — позвал старик.

Собаки подбежали к охотникам, вертя пушистыми хвостами, но вдруг отпрянули назад. В глазах вспыхнул огонь страха и злобы: в ноздри терпко ударил близкий дух медведя. На загривках вздыбилась шерсть. Собаки яростно набросились на чело берлоги.

Охотники взломали чело, затолкали жерди в берлогу и стали с силой тыкать ими в разных направлениях. Пларгун почувствовал, как его жердина попала во что-то мягкое, и тотчас же из-под земли раздался такой рев, что юноша чуть было не упал. Крестовина вскинулась, но веревки крепко держали ее концы. Громадная бурая голова уперлась в крестовину. Маленькие, налитые кровью глаза обозначились из темноты, заходили из стороны в сторону.

Собаки залились отчаянным лаем. Медведь снова исчез в черном провале, накрест перечеркнутом заломом. Лучка энергично сунул в пустоту жердиной. И тут же его рвануло вперед с такой силой, что старик, не удержавшись на ногах, упал на бок, но не отпустил жерди.

Пларгун в оцепенении смотрел на происходящее.

— Пихай! Чего стоишь! — заорал Нехан.

Пларгун пришел в себя, понял, чего от него требуют, и с силой пропустил жердину в чело. Медведь пронзительно рявкнул, схватил ее зубами и рванул на себя. Потом снова набросился на залом. Собаки отскочили. Медведь вцепился в крестовину и могучими рывками силился втянуть ее в берлогу. Нехан прицелился. Но не стрелял. «Почему не стреляет?» — подумал Лучка, но увидев, с какой быстротой мелькает медведь за крестовиной, решил: трудно выделить голову.

Наконец раздался выстрел. От крестовины отлетела щепка. Медведь исчез, но в следующее мгновение вновь навалился на залом. Раздался второй выстрел. Опять слетела щепка от крестовины. Нехан схватил второе ружье. Но тут под напором медведя разрушилась часть «неба» — крыши берлоги, и разъяренная голова высунулась наружу. К тому же пробитая пулями крестовина выгнулась под мощным напором и грозила вот-вот разлететься на части.

Пларгун отскочил в сторону. Отскочили и собаки, визжа и скуля.

Нехан целился, долго целился. Надо стрелять. Стреляй же!

Медведь повернулся боком, выпростал лапы со страшными когтями.

Стреляй!

Медведь плечами выставил еще часть «неба».

Стреляй же!

Медведь, подгребая лапами, вылез наполовину.

Стреляй!

Медведь рванул, крестовина разлетелась на две половины, и медведя будто выбросило сверхсильной пружиной.

Стреляй!

Медведь на мгновение замешкался, на кого броситься: на человека в оленьей дохе, который так настойчиво досаждал ему колючей жердью, или на человека слева, который больно его ударил.

— Стреля-я-яй!!!

Собаки подскочили сзади и в слепом азарте вцепились в гачи. Медведь резко обернулся. Собаки, взвизгнув, отпрыгнули к Пларгуну. «Вот сейчас насядет на меня!..» В глухой панике Пларгун сорвался с места, но увяз в снегу по пояс. Чувствуя приближение смерти, он вобрал в себя голову и закрыл ее руками.

— А-а-а-а-а!

Пларгун не видел, как собаки схватили зверя, уже приготовившегося к прыжку на беззащитную жертву.

— Стреляй! — вне себя закричал старик.

Зверь обернулся назад, взмахнул лапой, пытаясь схватить собак, но те ловко увернулись от его растопыренных когтей.

Тогда медведь бросился за стариком и в два прыжка настиг его.

Пларгун не видел развязки, а она наступила мгновенно. Старик, как подкошенный, упал навзничь. Но не успел еще медведь после прыжка опуститься на лапы, как запутался в своих же внутренностях: рука старого таежника сработала точно и четко.

Кенграй вцепился медведю в ухо, Мирл — в горло.

Медведь, собравшись с силами, медленно поднялся над обагренным кровью снегом, поднял на себя вцепившихся намертво собак и обхватившего его ногами старика. Одна рука старика крепко держалась за богатую шерсть медведя, а другая с ножом нащупывала сердце. Еще секунда, и зверь рухнул, подмяв под себя маленькое тело старого человека.

Когда Пларгун, еще не веря в спасение, оглянулся, старик с трудом вылезал из-под медведя. А зверь силился поднять голову.

Нехан, будто только что вспомнив, вскинул ружье.

— Уж не надо, — старик сделал останавливающий жест и посмотрел на Нехана так пристально, точно увидел его впервые.

Собаки оставили зверя, повернули к берлоге. Мирл с остервенелым лаем исчез в ней, вслед за Мирлом в берлоге оказался Кенграй. Послышалась возня, раздались неимоверные вопли, и вскоре собаки вытащили отчаянно сопротивлявшегося медвежонка ростом побольше собак, шире и толще их.

Нехан снял телогрейку, повесил ее на сук и, закатав рукава теплого шерстяного свитера, сделал надрез на коже над челюстью медведя.

Освежевать медведицу — дело не быстрое.

По обычаю, хозяином медведя является не тот, кто убил его, а тот, кто нашел берлогу... И хотя в этом случае хозяин не имел какого-нибудь особого преимущества, так как мяса взял каждый столько, сколько мог унести, шкуру и желчь забрал Нехан.

Во время разделки туши, когда ножи притупились, Нехан попросил Пларгуна:

— Достань брусок из кармана телогрейки.

Пларгун смыл снегом кровь с рук, выпрямил натруженную спину, шагнул к дереву, на котором висела телогрейка, потянулся к карману, нащупал камень. В кармане, кроме бруска, были еще какие-то крошки. Сперва юноша уловил терпкий запах табака и уже потом рассмотрел на ладони зеленовато-бурую пыль махорки. Махорка? Ведь Нехан не курит. Откуда она у него? И для чего?

Нехан оглянулся на замешкавшегося Пларгуна.

— Ты что там? — в его голосе была настороженность.

— Махорка... — сказал Пларгун.

— Так это для жертвоприношений! — быстро сказал Нехан, удивив юношу: он-то знал, что Нехан плевал на предрассудки.

...Кенграй ел хорошо, зато его хозяину мясо надоело до невозможности. Он всячески изощрялся в своих скудных кулинарных навыках: мясо шло в виде шашлыка или печеное, в вареном виде или с бульоном. Но все-таки наступило такое время, когда один вид мяса стал вызывать тошноту. К тому же десны стали медленно, но заметно припухать.

Зубы ныли тупой болью. Недомогание, одиночество и бесконечные, непрекращающиеся неудачи терзали молодого человека.

Уже несколько недель соболь отказывался идти в ловушки. Каждое утро чуть свет поднимался юноша, не спеша готовил завтрак, без всякого желания ел кусочки мяса, запивал кипятком и становился на лыжи.

Каждый раз он уходил по лыжне с пугливой надеждой на успех. Но ловушки встречали охотника с раскрытой пастью: они сами изголодались по добыче. Иногда в них оказывались воровки-сойки. Юноша отметил: оказывается, у сойки хорошо развито обоняние. Иначе как бы она нашла занесенное снегом мясо? У молодого охотника совсем пропала надежда на успех.

Может быть, надо было попросить Нехана взять на себя часть плана? Ему ведь ничего не стоит выловить не двадцать пять соболей, а, скажем, сорок. По всему было видно, что завышенный план не удовлетворил знаменитого охотника. Нехан все время сердился. Даже несмышленому мальчику было бы заметно: присутствие в тайге Пларгуна раздражает Нехана. Почему он так недружелюбно относится к новичку? Чем тот не угодил знаменитому охотнику?

Другой, внутренний, голос возражал: «Отдать ему часть плана? Да ты, друг мой, совсем потерял веру в себя! Ты что, приехал в тайгу на экскурсию? Хе-хе, отказаться от плана... Хорош охотник, который не умеет наладить отношения с тайгой. А ты думал над тем, чего добивается Нехан? Подумай!»

«А чего он добивается? — раздраженно спросил первый голос. — Что ты мелешь? Думай над тем, что говоришь!»

***

Вялость и апатия одолели совсем. Теперь Пларгун топил печь один раз в день, кормил собаку мерзлым мясом и ложился спать в настывший спальный мешок. Обходил ловушки сперва через день, потом через два. И уставал. Страшно уставал. Обход ловушек теперь ему стоил больших усилий.

Как-то Пларгун вышел из своей остывшей избушки собрать сучьев на растопку и услышал громкое, зовущее:

— Эй!

По тайге, затухая, пробежало эхо.

Пларгун не поверил своим ушам.

— Эй! — послышалось опять. — Человек! — отчетливо и ясно выкрикнул тот же голос.

Пларгун медленно, точно выходя из оцепенения, обернулся.


Тайга глушит звуки

Тяжело переступая короткими широкими лыжами, человек поднимался на крутой заснеженный берег. Было видно: он пришел издалека через тайгу и набрел на одинокую избушку, как на спасение.

Одет он был в короткую, удобно сшитую доху из собачьих шкур и оленью островерхую шапку, отороченную заячьим пухом. На ногах — длинные оленьи торбаза, расшитые округлыми нивхскими узорами. За плечами — ружье. Уже потом Пларгун разглядел — это не какой-нибудь там дробовик, а новый пятизарядный карабин.

Несмотря на усталость, он подходил широким скользящим шагом, отталкиваясь палкой в правой руке,взмахивая левой, как крылом. Отличный ходок!

— Человек! — переводя дыхание, глухим голосом обратился незнакомец, и клубы пара на миг закрыли его лицо.

Юноша смотрел изумленно, еще не очень веря своим глазам. Кенграй с любопытством вертелся вокруг, всем своим видом показывая дружелюбие.

Наконец человек отдышался, опершись грудью о палку, воткнутую между концами лыж. Потом привычным движением сбросил лыжи, скинул с себя карабин и прислонил к стене. Лицо незнакомца было совсем юное, нежное, разгоряченное длительной дорогой. Ростом он был на голову ниже Пларгуна.

Человек рывком снял шапку. И Пларгун увидел: перед ним стоит девушка, нивхская девушка! Откуда? Как?..

— Хы! — изумился Пларгун. Но спохватился и сказал, стараясь сдержать волнение: — Входите!

Он толкнул дверь и отступил, пропуская вперед гостью.

Она села на низкий листвяжный чурбак, подперла голову обеими руками и молча уставилась на хозяина. Она смотрела пристально и жадно, будто никогда не видела человека.

Пларгун смутился. Надо угостить девушку чаем. Таков обычай: сперва накорми гостя с дороги, а расспросы — потом.

За все время, пока юноша неумело и торопливо копошился у печки, гостья не изменила позы, не произнесла ни слова. Только смотрела на него пугливо-дикими прекрасными глазами и изредка тяжело вздыхала.

— Садитесь к столу, — сказал Пларгун, выложив из кастрюли дымящуюся оленину и наливая в кружку кипяток.

Девушка не ответила на приглашение.

— Садитесь, — повторил юноша и взглянул на гостью.

Вдруг руки девушки подломились, голова ее упала на грудь. Раздался безудержный плач, громкий, захлебывающийся.

Пларгун засуетился, не зная, чем помочь.

Прошло немало времени, пока девушка успокоилась.

— Я знала, что найду вас... Я... Я долго шла... — Девушка говорила торопливо, сбивчиво. Черные глаза ее блестели в полумраке.

— У вас другой мир. Маленькой я однажды видела его. А младший брат совсем не был там... Вот этот карабин оттуда.

Пларгун внимательно слушал девушку, но смысл ее несвязной речи слабо доходил до него.

— Раньше мои сородичи жили в вашем мире. Но потом вернулись в тайгу, в родное стойбище. Я просила увезти меня к людям, но старший брат отца запретил уходить в другой мир. Только отцу разрешает ездить туда, чтобы сдать пушнину.

Девушка устала. Она говорила уже шепотом. Вскоре ее глаза сомкнулись, плечи расслабленно опустились. И когда Пларгун прикоснулся к ней, она уже спала.

Юноша осторожно поднял девушку на руки, перенес к нарам, положил на оленью шкуру и накрыл дохой.

***

Наступила ночь. Полная луна выкатилась на небо, остановилась, оглядывая уснувшую тайгу круглым ярким глазом.

Мягкий лунный свет играл на лице девушки, серебрил густые волосы, выделял обнаженную шею.

Пларгун лежал рядом в мешке, ощущал ее горячее тепло, слышал легкое, как у младенца, посапывание и неотрывно смотрел на лицо, прекрасное в своей невинности и безмятежности.

Иногда он силился думать о делах, которые ждут его впереди, но тут же забывал обо всем. Перед глазами, точно из тумана, выплывало юное лицо спящей девушки. Она приближалась, открывала глаза, смотрела пугливо-ожидающе, о чем-то настойчиво прося. А то вдруг превращалась в Нигвит...

А потом кто-то заслонил окно, и серебристый свет луны тотчас погас. Послышалось нетерпеливое поскрипывание снега. Кто бы это мог быть? Эй, тайга! Теперь ты уж ничем не удивишь меня! Кто там еще толчется и не решается зайти? Заходи!

А лицо девушки прекрасно. Оно спокойно. Вот оно уплывает в тумане и вновь возвращается. Раскачивается слегка. Глаза открыты и смотрят перед собой.

— Это он! — сказали бледные, плотно сомкнутые губы.

— Конечно, он, — беззвучно отвечает Пларгун.

— Это он!

— Ну и пусть «он».

И тут Пларгун приподнимается:

— Кто «он»?..

— ...Он шел за мной. Я кормила его сперва мясом из крошней, потом стреляла глухарей. Он всю дорогу шел за мной. Ночью подходил прямо к костру. Я так боялась! Он не должен съесть меня, пока я не увижу человека из другого мира. Теперь он пришел сюда и требует жертвы. Дайте ему что-нибудь. Дайте!..

Уже несколько зим стоит он над нашим стойбищем. Приходит с первым большим снегом. И всю зиму держит нас в страхе. Мы отдаем ему свою добычу: рыбу, птицу, оленей. Уходит лишь тогда, когда первая трава покроет землю. Но за зиму так обирает нас, что мы еле дотягиваем до лета...

С ним совсем не сладишь. Он не знает смерти. Если даже направишь на него ружье, он не умрет. Он просто отдаст шкуру и мясо, а сам станет еще более лютым.

В первый год старейший встретил его пулей. Он тогда еще не знал, что имеет дело со злым духом. Злой дух отбил пулю, и та улетела в небо. И старик, чтобы не вызвать гнев Пал-Ызнга, запретил трогать духа в обличье медведя. С тех пор мы каждую зиму приносим ему жертву...

Нынче он появился рано и помешал нам в охоте. Мы не успели сделать запасов на зиму. И хотя еще не испытываем голода, знаем — недолго ждать, когда начнем делить съестные припасы на дни. А дней у зимы впереди много-много, а заготовленного мяса совсем мало. Пришлось бы делить припасы на такие малые куски, что они не смогли бы в лютые морозы поддержать силы.

И отец не стал ждать, когда наступят эти страшные дни. Он нарушил запрет старейшего. И... поплатился двумя собаками. Дух преследовал его до самой двери нашего жилища.

Видно, мало жертв мы приносили ему.

Старейший рода говорит: мы ушли от злого человека, посягнувшего на жизнь и честь рода Такквонгун. Мы ушли от него в свое стойбище. Закрылись от него горами и тайгой. И прожили тут много благополучных мирных лет. Но злой дух явился к нам. И нет от него никакого спасения.

Я знала: где-то рядом с нами есть человек из другого мира. Мне о нем сообщил дух Ночного Покоя — дух Сна. Я его видела по ночам и слышала его зов...

Я знала: где-то за хребтами — другой мир, прекрасный мир. Каждую зиму отец уходил туда с мехами и возвращался с богатым грузом. Я так хотела побывать в том мире, но не смела заговорить об этом.

И вот теперь с осени меня навещает дух Ночного Покоя и шепчет, что в нашей тайге появился человек из другого мира. Я порывалась пойти к нему, но злой дух держал нас в стойбище. Он съел все наши скудные запасы.

Он не хотел щадить нас. Он хотел, чтобы род Такквонгун весь ушел в Млы-во — селение Вечного Покоя. Съестные припасы скудели и скудели. Мы потеряли осеннюю охоту.

Скоро наступит ложный гон. Злой дух не пустит нас в тайгу, мы останемся без мехов.

И вот я сказала отцу, что отведу злого духа от нашего стойбища. Не знаю, что подействовало на стариков: отсутствие тропы, на которой люди нашли бы спасение, или страх омрачил их мудрые умы, но они молчаливо согласились со мной. Помню их глаза — полные скорби. И еще в них теплилась слабая вера. Я молила добрых духов помочь мне в пути. А желание видеть человека из прекрасного мира придавало силы и заглушало страх.

Я набила полные крошни копченой олениной — последние остатки наших запасов. Отец на всякий случай сунул мне в руку карабин. Только отошла от стойбища, злой дух уже шел по моему следу. Я шла быстро. Глубокий снег мешал ему догнать меня. Только к концу дня он приблизился ко мне. Тогда я бросила ему пять оленьих ребер. Ночь застала меня на склонах хребта. Я развела костер. Всю ночь не спала. И он не спал. Ходил вокруг костра. Иногда его громадная тень появлялась у ближайших деревьев.

Утром он получил еще полребра. Пока ел оленину, я успела уйти довольно далеко. На хребте добрые духи помогли мне добыть глухарей, и я оставила их у лыжни. На северном лесистом склоне хребта снегу навалено много. Мои приношения наконец задобрили духа, и он отстал. Добрые духи пожалели меня и позволили подойти к оленьему стаду. Жирный хор подставил убойное место. И я принесла свою добычу в жертву злому духу. Два дня не слышала его и не видела.

Я верила, что увижу человека из другого мира. И не обманулась. Я нашла вас. Нашла. Но злой дух и здесь нагнал меня. Он не хочет слышать мольбу людей рода Такквонгун. Наш род ушел от человека с плохим сердцем. Тот человек, однако, давно в Млы-во, но оставил на этой земле свой дух, злой дух...

***

Пларгун слушал девушку в странном забытьи. Голос ее то слышался явственно, то затихал. И эта ночь казалась дурным сном.

Веки невыносимо отяжелели и слипаются, слипаются... Голова, будто налитая свинцом, тяжело падает на грудь.

— Дочь тайги, чье имя ты назвала? — хотел он спросить или спросил, но собственного голоса он не слышал.

***

...Род Такквонгун покинул урочище последним.

Уже давно ходила пугающая весть: роды собирают вместе и из них организуют какие-то артели. Знающие люди утверждали: артель, колхоз — это новый укрупненный вид рода. «Какой же это будет род, когда произойдет смешение крови разных родов?» — спрашивали недоуменно старики.

Род Такквонгун удален от других селений, и старейший рода Ковзгун, тогда еще крепкий и добычливый мужчина, уговорил своего младшего брата Вилгуна и других сородичей пока воздержаться от объединения.

Несколько раз приходил и уходил сезон дороги, после того как другие роды ушли через хребет, а люди Такквонгун продолжали жить своей жизнью. Мужчины по многу дней пропадали в тайге, преследуя соболей и оленей. Подростки обучались мудреным способам ловли зверя. Женщины выделывали шкуры, шили из них одежду и варили корм для многочисленных ездовых собак.

И вот зимой, когда лютый месяц Орла был на исходе, к стойбищу подъехала нарта дальней дороги — в упряжке тринадцать заиндевевших собак.

Оба приехавших были одеты в белые тулупы и меховые шапки. В каюре Вилгун признал нивха. Нивх был молод, лет двадцати, крупный телом.

— Как люди Такквонгун поживают? — спросил он густым, как у медведя, голосом и протянул продрогшую руку. Вилгун почувствовал сильное рукопожатие и удивился поведению человека: какой же уважающий себя гость сразу кидается на хозяев с вопросами? Будто впереди нет времени для обстоятельной беседы.

— Ковзгун в стойбище? — опять спросил приезжий человек и этим совсем обескуражил хозяина, приветливо встретившего далеких гостей. В его вопросе — нетерпение и озабоченность. С чего это?

Когда второй гость снял тулуп, Вилгун определил — милиционер. Он был одет в форменный китель, перепоясан широким ремнем, на котором висела кобура с наганом.

И только после чая приезжий представился. Родом он с западного побережья. Но сейчас он живет в селении Кор-во, где организован нивхский колхоз. Зовут его Нехан. А приезжал он сюда по делу: власти хотят видеть старейшего рода. Нет, нет, ничего тут плохого пет. Просто хотят побеседовать с мудрым человеком.

Конечно, плохо, что род Такквонгун отказывается жить новой жизнью. Жители Кор-во зовут людей Такквонгун и ожидают их приезда не позднее конца месяца Орла. К сожалению, не удастся погостить долго. С рассветом нового дня они покинут стойбище. С ними поедет Ковзгун.

...Ковзгун уехал. Вилгун остался за старшего. На стойбище опустилась тревога. С каждым днем она нарастала, как снежный ком, который катится по склону горного хребта.

Уже прошел месяц Орла, а Ковзгуна все нет и нет. Тогда Вилгун решил повести свой род в долину Мымги, в селение Кор-во. Его успокаивала мысль: в Кор-во съехались многие роды. Если бы им там жилось плохо, они бы разъехались по своим урочищам. И повел свой род на трех собачьих и на четырех оленьих упряжках.

Дорога была трудная — через два высоких, крутых, заснеженных перевала.

Ковзгуна в селении не оказалось. Одни говорили: Ковзгуна, как мудрого старейшего рода, увезли в областной город для разговора и вскоре он вернется большим начальником.

Другие предполагали совсем обратное — Ковзгуна посадили в глубокую темную яму, которая называется «тюрьма». За что посадили — никто не знал.

Через несколько лет Нехан стал председателем колхоза. До него колхозники занимались охотой и рыбной ловлей. Новый председатель начал с невероятных новшеств — потомственных охотников и рыболовов превратил в земледельцев.

О первом нивхском земледельческом колхозе много шумели в газетах и по радио, а фотография необыкновенного председателя появлялась частенько на страницах газет. Кое-кто из этого колхоза был участником Всероссийской сельскохозяйственной выставки и награжден серебряной медалью. Но, как выяснилось, медали не могли прокормить бывших охотников и рыболовов, а скудная северная земля давала мало картофеля, — рыба и мясо, привычная пища нивхов.

И жители долины Мымги постепенно стали покидать родные места, переезжать на побережье в рыболовецкие колхозы.

Затем в Кор-во вернулся Ковзгун, постаревший, ссутулившийся и подавленный. Он будто поклялся не говорить о том, что с ним было за эти годы. Только в первый же день один на один встретился с Неханом.

А через неделю запряг собак и на двух нартах уехал куда-то со своей семьей. По последнему весеннему насту, когда Нехан готовился к полевым работам, вслед за старейшим подался и Вилгун с семьей...

Говорят, Нехан руководил колхозом лет десять, пока не довел хозяйство до разорения. Потом его все-таки сняли с высокого поста. Он куда-то исчез, бросив жену и дочку. Одни утверждали, что его перевели руководителем рыболовецкого колхоза, другие предполагали — угодил в тюрьму, третьи слышали, что он умер...

Он, конечно, умер. Иначе откуда было взяться злому духу? Это дух Нехана. Нехан ушел в селение Вечного Покоя, а дух его остался. И преследует род Такквонгун...

***

...Пларгун напрягает волю из последних сил. Перед глазами, то проваливаясь в небытие, то всплывая из тумана, раскачивается круглое, как луна, лицо девушки. Лунный свет то затухает, то вновь бьет в маленькое окно, расплывается по грязному полу. А в окне мерцают голодные хищные глаза...

— Дух бродит. Он преследует род Такквонгун!..

— Я его убью!

— Грех поднимать на него руку!

— В твоих руках прекрасное оружие. Из него не глухарей надо стрелять. Я убью его.

— Грех так говорить!

— Убью...

Потом Пларгун почувствовал, как в легкие ударил морозный воздух, услышал рык Кенграя и увидел огромного, размером с дом, черного духа. Дух глянул на юношу ожидающе. И не спеша, вперевалку, пошел навстречу.

Пларгун не слышал выстрела. Только почувствовал сильный толчок в плечо. Потом и зверь, и девушка, и тайга со снегом и луной провалились в бездну...

***

Бывает с человеком такое, когда он в состоянии полусна ясно слышит вокруг себя все. Пларгун слышал шаги девушки. Слышал звон посуды. Но это происходило будто во сне. Во сне? Да, да, это был сон. Сон? Нет. Это было в действительности. А что было?

Пларгун мучительно силится выйти из этого состояния. Но не удается. И снова и снова он проваливается куда-то в пропасть.

— Тебе совсем плохо...

Это сказано наяву. Девушка? А ты разве не приснилась?

Пларгун попытался шевельнуть рукой. Но рука отяжелела настолько, что не сдвинуть ее с места. Отяжелели и ноги, и голова. Хоть бы крикнуть. А-а-а-а-а... Кажется, удалось крикнуть.

— Да, с тобой совсем плохо, — тот же грудной голос, и в нем — чувство сострадания и беспокойства.

В ноздри ударил терпкий запах хвои, и во рту стало горько. Что это?

Потом опять провал.

Пробуждение происходило медленно и долго. Сон и недуг нехотя отпускали его.

— Теперь будет лучше. А мне надо идти.

— Куда ты?

— Мне надо идти. Надо...

Глаза до боли слепит. Пларгун долго жмурится, пока глаза не привыкают к свету.

Засыпал — была ночь. Сколько проспал?

Первое, что он почувствовал, когда проснулся, — во рту горький привкус и ощущение, будто набил оскомину.

На чурбаке у печки сидит Лучка и задумчиво смотрит на огонь. Лучка? Пларгун заморгал, не веря своим глазам. Кто же с ним разговаривал?

— Как ты здесь, аткыхч? — обрадовался юноша.

— Теперь тебе станет лучше. — Старик улыбнулся уголками глаз. — Хорошо, что девушка появилась вовремя. У тебя плохая болезнь — цинга. Ее напустил злой дух.

— Как ты здесь? — нетерпеливо переспросил Пларгун.

— Как здесь, как здесь, — передразнил Лучка.

Потом объяснил:

— А так, что два раза ходил по своему кругу, а твоего следа не видел у места встречи. Вот и пошел посмотреть, что с тобой случилось. Подхожу к твоему дому, смотрю — из трубы дым идет. Ну, думаю, жив парень, но почему он не проверяет ловушки? Неужели обленился? Иду, а сам смотрю себе под ноги и у порога чуть не умер от разрыва сердца: медведь лежит под дверью. Странно: дым в трубе и медведь у порога.

— Какой медведь? — не понял Пларгун.

— Как «какой»? — в свою очередь не понял старик.

— Какой, спрашиваю, медведь у порога?

И теперь Пларгун начал мучительно припоминать, что произошло в ту ночь.

— Где девушка?

— Она готовится в дорогу.

— Я хочу видеть ее.

Старик открыл дверь, высунул голову.

— Она ушла.

— Как ушла?

— Уже ушла. Она очень спешила. Это она отходила тебя напитком из кедрового стланика и шиповника. А теперь ушла. Она очень спешила в стойбище.

Пларгун в отчаянии застонал.

— Она двое суток не отходила от твоей постели. Я только вчера пришел.

Помолчал. Потом опять заговорил:

— Да, я же не рассказал, что дальше было. Значит, чуть не умер от страха. Неужели, думаю, мой друг сидит под караулом? Надо, решаю, освободить его от такого плена. Вскинул ружье, а медведь как лежал, так и лежит. Взял палку да и бросил в него. Палка в голову угодила. По звуку понял — голова у зверя мерзлая. Только тут заметил: на снегу пятна густой убойной крови. Подумал: «Плохо нам будет — медведь у избушки неспроста, где-то не поладили с Пал-Ызнгом». Потом стал прощупывать его — чуть пальцы себе не отбил: в нем одни кости. Бедный, от него отказался могучий бог Пал-Ызнг. И он превратился в злого духа. Я знаю, он уже несколько зим преследует стойбище рода Такквонгун.

Пларгун облокотился, спустил ноги на пол. Шатаясь, прошел к двери и открыл ее. Старик вышел за ним.

— Это не злой дух, — сказал Пларгун. — Это медвежий выродок — шатун, которого приняли за злого духа. Никакого духа нет. Все это выдумка самих людей Такквонгун. Выдумали себе злого духа и кормят его много лет вместо того, чтобы хорошенько влепить в него пулю. Темные люди эти Такквонгун. — Пларгун почувствовал, что говорит раздраженно, но не мог сладить с собой. — Посмотри на этого владыку тайги. У него передняя левая лапа кривая. Человек перебил ее, и она срослась криво. Покалеченный, он не мог догнать оленей. Вот и явился к своему мучителю — человеку, объел его, да от души поиздевался над ним.

Старик слушал в молчании. Сейчас Пларгун ему не нравился. Старик с укоризной посмотрел на дерзкого молодого человека.

— Нет никакого злого духа! Нет вообще никаких духов! — почти кричал Пларгун, тяжело дыша.

— А чем объяснить твою неудачу? — медленно, отчеканивая каждое слово, сказал старик, пронзительно глядя в глаза Пларгуну. — Нехану осталось совсем немного до плана. Я, худо ли, хорошо ли, взял восемь соболей. А ты — всего два. Так чем же объяснить твою неудачу? А время — идет!

— Просто я никчемный охотник! — сказал наконец Пларгун. В его охрипшем голосе была подавленность.

— Врешь! — Старик сейчас очень напоминал пригнувшуюся для прыжка старую облезлую росомаху. — Врешь! Я видел, капканы твои поставлены правильно. А соболь обходит их на расстоянии десяти — пятнадцати прыжков. Вот теперь и подумай!

Потом быстро отошел, повернулся в сторону деревьев, согнулся.

До Пларгуна донеслось всего несколько слов. Старик молил Пал-Ызнга простить молодого человека, не смышленного в таежных делах, в обычаях предков, и его, старого человека, вышедшего из ума и принявшего участие в столь непристойном разговоре...

Слабость валила с ног. Пларгун вошел в избушку, выпил из чайника целебный напиток и лег на нары. Старик в угрюмом молчании сел на чурку. Но тут же вскочил и вышел. Принес потрепанную охотничью сумку, достал мясо, нарезал большими кусками и бросил в кастрюлю с растопленным снегом. То ли от усердия, то ли еще от чего, старик сопел шумно, с присвистом. В ожидании, когда сварится мясо, он сидел на чурке в позе уснувшего филина.

«Зря все-таки я обидел старика, — мучился Пларгун. — Он тут ни при чем». Но чей-то беспристрастный голос спросил: «А ты подумай хорошенько. Разве не старик своим невежеством вселял в тебя сомнения и сковывал волю? Этого тебе мало? А разве не он вместе с Неханом чуть было не отправили твою собаку в жертву духам? И этого мало? А разве не он...»

— Хватит! — заорал Пларгун, вяло переворачиваясь на другой бок.

Лучка недоуменно вскинул седую голову. Потом неторопливо снял с печи кастрюлю, заостренной палкой подцепил кусок мяса и выложил его на стол. Отлил бульон в миску. Затем снова нагнулся к своей сумке, вытащил вяленый кусок кеты, бросил Кенграю, следившему с неотступной жадностью за всеми его движениями.

Не сказав ни слова, толкнул дверь и исчез за морозным облаком, что плотными клубами вкатилось в натопленную, избушку. Через минуту послышался скрип утоптанного снега — звуки лыж.

«Ушел», — с тревогой подумал Пларгун.

К вечеру недомогание несколько прошло, и Пларгун почувствовал себя лучше. Поужинал. Накормил Кенграя. И когда уже засыпал, услышал выстрел. Он, казалось, раздался над ухом.

Кенграй вскочил, его уши заострились, заходили в разные стороны, ловя звуки.

Раздался скрип снега, кто-то быстро подходил. Открылась дверь, в темную избушку ворвались клубы морозного воздуха, закрыли проем в двери, оставив узкую щель наверху, через которую виднелись освещенные луной ветви.

— Вставай! Иди со мной! — голос старика прерывался от одышки. Старик загремел чайником и снова исчез в густых клубах морозного облака.

Пларгун накинул .доху, надел шапку и, выйдя следом, замер.

Шагах в двадцати от избушки, запрокинув точеную голову с великолепными пышными рогами, судорожно бился дикий олень.

Уже потом, в избушке, после того как добычу освежевали, старик объяснил: зная, что в глубокий снег олени не любят делать переходы, он пошел по следу девушки, которая рассказала, что в четверти дня ходьбы отсюда пасется стадо оленей. Глубокий снег тяжело преодолевать тонконогому оленю. Поэтому его нетрудно нагнать на лыжах. И старик отбил хора и пригнал его к избушке, как домашнюю скотину...

Старик выхватил нож, пригнулся и точным движением вскрыл вену на шее оленя. Кровь хлесткой струей ударила в подставленный чайник.

— Пей! — приказал старик.

Пларгун упал на колени, подрезал струю сложенными лодочкой ладонями и припал иссохшими губами к горячей крови.

Он пил долго и жадно: истощенный организм, замученный цингой, требовал немедленной помощи...

Держался некрепкий мороз, к которому легко притерпеться. Если находишься в движении, даже становится жарко, хотя на тебе только ватная телогрейка.

Ловушки давно ждут хозяина. А за эти дни Пларгун заметно окреп.

Оба охотника ушли вместе по лыжне Пларгуна. У хребта с вершиной-гольцом старик сойдет на свою лыжню.

Когда стали на лыжи, Лучка кивнул на медвежью тушу.

— Что ты будешь делать с ним?

— Да ничего. Оставлю мышам.

— Будет корм — будут мыши. Будут мыши — будут соболи, — сказал старик.

Охотники двигались легко — впереди Пларгун, за ним — старик.

Накатанная лыжня сверкала под сильным солнцем, вела по распадкам и по взгоркам.

Пларгун обратил внимание на то, что сучья и колоды, ранее спрятанные под толстым слоем снега, теперь чернеют тут и там, будто кто сдул с них снег.

Следы соболей испещрили тайгу вдоль и поперек. Вся лесная живность воспользовалась затишьем, спешила пополнить свои запасы. Мыши и те вышли из-под снега и прострочили сугробы мелкими убористыми стежками.

У первой ставки охотники остановились изумленные: капкан черным крестом выделялся на снегу. Лучка досадливо покачал головой: кто же так маскирует капкан — он весь на виду.

— Просто-напросто снег испарился сверху.

— Что ты сказал? — переспросил Лучка.

— Снег, говорю, испарился сверху, над капканом.

Старик нерешительно покачал головой.

Через минуту-другую открытие заставило их задуматься. На снегу рядом с капканом и оголившейся, источенной мышами привадой будто кто-то насыпал мелкой древесной трухи. Но труха была слишком правильных размеров и странного зеленоватого цвета. Пларгун нагнулся, ногтем выковырял сперва одну крошку, потом вторую. Помял пальцами и понюхал.

Старик внимательно следил за ним.

— Что это?

Но Пларгун от обиды и ярости уже не слышал старика.

...Снег... Берлога... Куртка Нехана... Махорка в кармане... Испуганный взгляд Нехана и торопливое: «Это для жертвоприношений!» Подлец, вот как ты приносишь жертвы!

— Что это? — переспросил старик.

— Дух! Злой дух! — гневно закричал юноша.

Старик наклонился над желтыми крошками, дрожащими крючковатыми пальцами выковырял несколько штук, растер о мозоли на подушечках пальцев и поднес к носу.

Махорочные крошки нашли и у второй ловушки, и у третьей...

— Вот он, злой дух. Злой дух — человек! А не какой-нибудь там всевышний или еще кто, которого никогда и нигде не было!

Гнев придал юноше силу, он шел широким шагом. Старик едва поспевал за ним.

У стыка Округлой сопки и хребта с гольцом охотники переступили на лыжню Нехана.

***

Мирл лежал под сугробом с подветренной стороны наполовину занесенной снегом избушки и нежился на солнце. Нехан не имел обыкновения держать собаку в избушке — считал, что домашние запахи притупляют у собаки нюх, и даже в самые лютые бураны не впускал Мирла в дом.

Мирл услышал скрип снега, поднял толстомордую голову, повел обвисшими ушами в белесых шрамах — память о многочисленных драках с другими собаками, негромко гавкнул.

Нехан приоткрыл дверь, высунул лохматую густочерную голову: по его лыжне не спеша приближались двое.

«С чего они решили навестить меня?» — подумал он и, накинув на плечи телогрейку, вышел навстречу.

Двое подходили медленно и сурово. Даже не поздоровались. Нехан, привыкший к тому, что его почитали, сразу почувствовал что-то неладное.

Охотники молча сняли лыжи и повесили на сук корявой лиственницы, что стоит у избушки. Туда же повесили котомки и ружья.

Молча вошли в избушку, молча сели на чурбаки.

Нехан сходил в амбар за мясом и юколой. Все время, пока он возился у печи, старик и юноша не произнесли ни слова.

Нехан чувствовал: молчание похоже на предгрозовое затишье. Он еще не знал, что затеяли эти двое, и лихорадочно искал причину, побудившую их явиться к нему вместе. «Наверное, пронюхали о провизии, — подумал он. — Но когда они сумели это сделать? Пларгун ни разу не бывал у меня с тех пор, как разошлись по своим участкам. Может быть, Лучка? Но он, кроме избушки, ничего не мог видеть».

Молчание тяготило. Прервать его каким-нибудь пустяковым вопросом? Или непринужденно рассказать о чем-либо смешном? Нет, не надо. Все эти старания будут выглядеть нелепо и лишь подчеркнут возникшую между ними неприязнь. А может, спросить о делах? Ведь я все-таки начальник. И уже хотел было задать вопрос, но вовремя спохватился и промолчал. Он понял, что одно его слово станет той искрой, которой не хватает для взрыва. Нехан выставил на низкий столик нехитрую снедь, налил кипятку в кружки, поставил чайник обратно на раскаленную печь.

Он уже взял себя в руки и терпеливо ждал, когда они сядут к столу. Такой уж обычай: будет разговор приятным или окажется неприятным, а надо накормить людей с дороги.

Первым, не заставляя: себя долго ждать, к столу придвинулся старик, за ним — Пларгун. Лучка сидел плотно, ссутулившись над краем стола, удобно подтянув под себя скрещенные кривые ноги. Левой рукой он выхватил дымящийся кусок оленины, прикусил редкими зубами, правую с ножом поднес под мясо и коротким резким движением отрезал кусок у самых губ. Прожевал его и с шумом проглотил.

Он быстро отрезал куски мяса, при этом сверкающее лезвие ножа энергично ходило у самого приплюснутого носа, а глаза довольно щурились, отчего казалось: на его лице вместо глаз остались только две черточки.

Пларгун жевал с угрюмым усердием, машинально глотал, совеем не чувствуя ни вкуса мяса, ни запаха чая. Он с испугом заметил, что его решительность тает по мере насыщения желудка. И поэтому опасался, как бы злость не прошла совсем. Надо быстрее закончить затянувшееся чаепитие. А старик даже не думает кончать трапезу. Вот как смачно чавкает. Как будто для того только и прошел трудный путь, чтобы сесть к столу и больше никогда не вставать из-за него.

Пларгун уже отодвинулся к стене. Старик же взял левой рукой новый, большой кусок.

«С таким аппетитом и до ста лет можно дожить», — сердито думал Пларгун.

Прошло еще много долгих минут, пока наелись и напились чаю.

Старик отодвинулся к стене, сложил дошку валиком и удобно прилег. Он дышал тяжело, совел со сладким присвистом.

Нехан отщепил от полена щепку, разодрал ее ногтем и, причмокивая и чавкая, стал ковырять в зубах.

Все трое знали: молчание не может быть бесконечным. Где-то оно должно прерваться.

— Погода-то какая стоит, а? Курнг нам благоволит. — Нехан знал, в какую цель бить. Но старик сытно икнул, ожесточенно почесал давно не мытую голову, негромко сказал:

— Погода-то стоит хорошая. Да злой дух насыпал нам на приваду отпугивающей трухи.

Пларгун зло уставился на Нехана:

— Хватит строить из себя невинного оленя! Мы знаем все! Зачем вы это сделали?

— Что я сделал? Я ничего не делал! — растерялся Нехан. Признаться, он опасался, что Пларгун обнаружит следы его преступлений. В отношении старика Нехан не волновался нисколько — тот все объяснит кознями злых духов. А этот сопляк упорно будет доискиваться причин невезения.

Нужно было отвлечь внимание Пларгуна до снегопада, который спрячет все следы. Для этого случая Нехан приберег берлогу. Конечно, он мог один добыть медведя. Но медведь был нужен, чтобы оторвать людей от ловушек хотя бы на несколько дней! А за это время или выпадет снег, или порошей присыплет махорку. На медведя Нехан возлагал и другие надежды... Но он бросился не на того, болван.

А сейчас предательское солнце и ветер съели верхний слой снега, и крошки всплыли. Положение такое, что не отвертеться...

— Вы сделали все, чтобы меня преследовали неудачи. Вы покалечили Кенграя и лишили меня охоты по первоснежью. Вы бы, конечно, пристрелили пса, но я бы все равно нашел следы преступления, как нашел их сейчас. Вы пытались сделать все, чтобы я покинул тайгу. Вы хорошо обдумали свой грязный план. На случай, если я откажусь идти в селение, у вас было готово другое решение — взять меня измором. А потом еще стали давить на мою душу, на мое самолюбие. Знали, что, терпя неудачи, я дойду до отчаяния, и сознание собственного ничтожества выгонит меня из тайги. Вам это едва не удалось. Но не вышло! Не вышло! Вы жестоко просчитались. Это преступление — последнее!

Нехан весь как кипящая кастрюля с плотно закрытой крышкой. То он грозно распрямлял плечи, вскидывая голову, и порывался что-то сказать, то сгибался, как под непосильной тяжестью.

— Я знаю, зачем вы хотели меня изгнать. Вы хотели забрать деньги. Все деньги! Теперь ясно: это вы изгнали старика Тахуна из тайги.

— Врешь, негодяй! Клевещешь на человека. Это тебе даром не пройдет! — Нехан приподнялся было с чурбана, но, встретив решительный взгляд юноши, не выдержал. Отвернулся.

Лучка, услышав последние слова Пларгуна, в упор взглянул на Нехана. В широко раскрытых глазах старика недоумение, но уже через секунду оно сменилось гневом.

Пларгун перевел дыхание и продолжал:

— Конечно, вы бы могли поймать не только семьдесят пять, но и сто соболей. Благо, нынче урожайный год. Вы без особого труда взяли бы план со стариком. А старик вам нужен для обработки шкурок. Меня же взяли, чтобы выбить повышенный план. А потом — изгнать. А план-то остается прежний! И деньги все ваши. И слава. И вы...

— Что ты мелешь, негодяй! Клеветник! Ты ответишь за клевету! Старик Лучка свидетель...

— Да, старик Лучка свидетель. Но свидетель ваших преступлений!

Старик сидел молча, на его побледневшем лице играли тени необычных сомнений.

— А теперь открывайте лабаз и чердак!

Нехан не шевелился. Он злобно и тупо смотрел под ноги.

— Открывайте!

Нехан взорвался:

— Кто ты такой? Кто? Сопляк! Мразь!

Пларгун уже не смотрел на Нехана, будто того и не было.

— Идемте, — сказал он. И по тону было ясно, к кому он обращался.

Старик Лучка, крайне удрученный резким оборотом дела, медленно привстал, секунду покачался на отсиженных ногах, в которых легонько покалывало, и, щекоча, забегали сотни мелких мурашек.

Как и ожидал Пларгун, в лабазе нашли куль муки, пол-ящика масла, кислую капусту в стеклянных банках, сахар в мешке, консервы и чай. Но продуктов оказалось намного меньше, чем могло бы быть. Очевидно, часть продовольствия Нехан предусмотрительно снес куда-нибудь в чащу или уничтожил. Оставил ровно столько, сколько потребуется ему одному до весны.

После осмотра лабаза Пларгун хотел было подняться на чердак, но его остановил Нехан. Устрашающе сощурив глаза и отведя руку с ножом назад, он прошептал:

— Убью!

***

До бурана Пларгун поймал одного соболя.

Но сильный четырехдневный снегопад, который занес избушку по крышу, прервал охоту. Все эти дни и ночи охотники почти не спали. Чуть ли не через каждый час они поднимались с нар, на которых дремали, налегали плечом на дверь, отталкивали нарождающийся сугроб, выметали выход.

Старик Лучка лежал с открытыми глазами на сложенной оленьей постели, молча курил трубку. Иногда вытаскивал из-под кровати тяжелый плоский ящик с охотничьим снаряжением, долго рылся в нем, гремя металлом, наконец находил трехгранный мелкосетчатый напильник и ожесточенно садился точить ножи или пилу...

После бурана Пларгун еще раз переставил ловушки и поймал двух соболей. Один соболь темный с дымчатым подшерстком.

К этому времени дни заметно удлинились и солнце уже не спешило скатиться за стену высоких хребтов.

Пларгун заметил вскоре, что соболи перестали интересоваться привадой. Они не то чтобы специально обходили приманки, а будто потеряли нюх и, проходя рядом с привадой, не останавливались, а шли своей дорогой дальше. И еще заметил молодой охотник: соболь пошел по тайге широко и часто — приглядываясь к побежке другого соболя. Создавалось впечатление, что зверьков больше не интересовали ни мыши, ни рябчики, ни другая живность.

...Пал-нга терпеливо пережидал непогоду в своем теплом гнезде. Высокое старое дерево покачивалось и скрипело.

Пал-нга чутко прислушивался к шуму бурана и при каждом скрипе дерева вздрагивал. Обычно соболь спокойно пережидал непогоду: в гнезде тепло и запасенной пищи хватало на несколько дней. Но этот буран он пережидал в каком-то томительном нетерпении. Он даже не притронулся к мыши, которую поймал накануне ненастья и воткнул в щель рядом с дуплом.

Пал-нга еще задолго до прекращения бурана почувствовал его конец. Обычно после снегопада соболь не спешил покидать гнездо — снег рыхлый, не держит.

Но теперь, едва стих ветер и прекратился снегопад, он осторожно осмотрелся вокруг и быстро спустился по испещренной трещинами и желобками коре.

Сначала он не знал, в каком направлении идти, и минуту топтался на месте, пробуя снег. Снег мягкий, рыхлый. Пал-нга широко распустил густо опушенные жесткой остью лапки и легонько прыгнул на сугроб.

Скок. Еще скок. Ноги сами понесли к густому ельнику в сторону хребта с гольцом на вершине. Соболь скакал широко, не останавливаясь ни у валежины, ни у коряг и колод, под которые раньше он непременно бы заглянул.

Вскоре он наткнулся на след другого соболя. Прежде бы он не обратил на него внимания, но сейчас этот след всколыхнул сердце, притянул к себе.

Соболь помчался по следу. Не сделал он и сотню прыжков, как заметил: по следу, опередив его, проскакал еще один соболь. Теперь Пал-нга мчался по двойному следу. А этот след перевалил хребет и повел в сторону сопки, густо поросшей ельником...

Как только прекратился буран, старик стал на лыжи и, подгоняемый радостным предчувствием, покатил к старой ели.

Так и есть, Пал-нга покинул дупло раньше, чем снег осел. Старик прошел его торопливой побежкой и вскоре убедился в своем предположении: Пал-нга искал другую побежку. Началась долгожданная пора в длинной зимней охоте — ложный гон!

В конце зимы соболи будто теряют разум, забывают об осторожности. И пища уже не так их занимает, как прежде. Они всецело подчинены древнему и самому сильному зову — продлению рода. Самцы неустанно и с непреодолимым упорством рыщут по обширной тайге — ищут себе подружку. Чаще по следу одной самки идут два-три, а то и больше самцов. Они протаптывают тропы в самых тесных чащах и логах.

А самка всячески уходит от самцов: сейчас не время течки.

У соболей течка бывает летом. А к концу зимы, когда солнце уверенно идет к весне, в тайге повсюду заметно наметившееся пробуждение: почки, еще скованные прозрачным ледяным панцирем, сверкают необыкновенным блеском и будто даже заметно припухают, вороны, сойки и кедровки перебираются в более северные края. И соболь чувствует приближение весны. И у него просыпается потребность к гону. Но это не истинный гон. Это, как говорят охотники, «ложный» гон, во время которого соболи забывают об осторожности и легко становятся добычей охотников.

Сейчас Пларгун не может объяснить, чем вызывается у соболей ложный гон. Когда-нибудь он найдет ответ и на этот вопрос.

А пока он ловил обезумевших соболей. Бывали случаи, когда соболь, наскочив на лыжню, охотно шел ею. Пларгун обнаружил эту особенность соболей в самый разгар ложного гона и воспользовался им: ставил капканы не только на тропах, но подрезал прямо под свою лыжню и таким образом поймал несколько самцов.

Он научился выделять среди многих следов округлый изящный след самки. И зная, что запоздалые самцы обязательно помчатся за нею, подрезал под ее след.

***

Пларгун занимался шкурами, когда за дверью раздалось рычанье Кенграя. Он приоткрыл дверь, высунул голову: к избушке устало подходил человек в легкой дохе. Это был Нехан. Как и подобает хозяину, Пларгун вышел встретить его.

Нехан подкатил к избушке, шумно отдышался, смахнул рукавицей серебристый куржак с бороды и шапки, поздоровался негромко. Чувствовалось, что он настроен миролюбиво.

— Как дела? — спросил Нехан, входя в низкую дверь. И, заметив связку шкурок, сам себе ответил: — Ничего дела, ничего.

Потом доброжелательным тоном добавил:

— Не надо держать шкурки на свету. Лучше заверни во что-нибудь цветное. Или повесь в темное место.

Что ему надо?!

— Последний буран чуть не похоронил меня заживо, — говорил Нехан за чаем. — Если бы не Мирл, стала бы мне гробом собственная избушка. Проснулся ночью по нужде, толкнул дверь, а она — ни туда ни сюда, будто кто пригвоздил ее большими гвоздями к косяку. Я толкать ее плечом, а она только поскрипывает. И топора нет, чтобы прорубить в ней отверстие. Вечером, после колки дров, вогнал его в стену, чтобы не занесло порошей. Слышу, снаружи на уровне головы повизгивает собака. Мирл мой дорогой! Я рвусь к нему, а он — ко мне. Слышу — визг ближе, слышней, и через минуту он стал царапаться в дверь. Я наклонился к полу и снизу зову его: «Мирл! Мирл, друг мой!» А он нетерпеливо повизгивает и роет сверху вниз. Я налегаю на дверь, шевелю ее, а пес мой сильней роет. Так и спас меня мой верный друг.

В голосе Нехана — умиление. Оно совсем не шло этому жестокому человеку.

— Вот что, мой друг, — сказал он уже серьезно, без всякого перехода.

Пларгун насторожился. Кажется, сейчас Нехан выложит цель своего визита.

— У тебя сколько соболей?

— Я еще не взял плана, — ответил Пларгун.

— Я спрашиваю, сколько у тебя соболей?

— Мм... вот с этим будет шестнадцать, — Пларгун головой показал на сырую, вывернутую мездрой шкуру, которую еще не успел натянуть на распялку.

— Вот что, Пларгун. — Голос Нехана был тверд и решителен. — Скоро конец сезона. Тебе, сам понимаешь, не взять плана. Но главное — не к чему: я поймал больше положенного. И все мои соболи черные.

«Врешь, хитрец, — сообразил Пларгун. — Ты, конечно, поймал гораздо больше, чем говоришь. Светлые шкурки спрятал, отобрал только черные, но и тех оказалось гораздо больше, чем требовал план. Браконьер...»

— Я это сделал специально, чтобы помочь тебе. Предвидел трудности. А мне это особого труда не составляет. Значит, поступим так: я отдаю своих соболей в счет твоего плана, а деньги пополам. Идет?

Пларгун медленно (ох, как медленно!) поднимал голову.

— Нет!

И по тому, как он произнес, было ясно: его не переломишь. Но Нехан попробовал.

— Слушай, не валяй дурака. Мои девять черных соболей дадут в три раза больше денег, чем твои девять рыжих. Ты получишь в полтора раза больше! Подумай!

— Нет! — повторил Пларгун.

Нехан выдержал его взгляд. Тяжелые веки Нехана на мгновение вскинулись, и округлившиеся глаза полыхнули злобой. Он привстал, шагнул на полусогнутых ногах. Руки отставлены в сторону, растопыренные сильные пальцы напоминают когти медведя.

— Ты что — хочешь, чтобы я сел в тюрьму?

Нехан устрашающе пригнулся, отчего еще больше напомнил вздыбившегося медведя. Ярость желтой пеной выступила на губах.

— Ты что... ты что... — Нехан задыхался. Он уже вплотную подошел к юноше, но тот стоял, не шелохнувшись. Пларгун услышал тяжелое звериное дыхание.

— Последний раз спрашиваю: возьмешь соболей?

— Нет!

Нехан засуетился в глухой панике.

— Хочешь посадить... хочешь посадить... ы-ы-ы-ы, — Нехан хотел еще что-то сказать, но голос дрогнул, сорвался. Толстые губы провисли, лицо передернулось, и в тот же миг тайгу всполошил пронзительный душераздирающий крик:

— А-а-а-а!

Как будто из-под ног Нехана выбили опору — он грохнулся на пол. Нехан намертво вцепился зубами в свою руку и с диким воплем покатился по земляному полу.

Кенграй недоуменно глянул на странное существо и вопрошающе уставился на хозяина.

Пларгун накинул на себя дошку, открыл дверь. Вместе с ним выскочил Кенграй.

Легкий морозец покалывал разгоряченные щеки.

Юноша долго стоял не шевелясь. От него шел прозрачный пар, сквозь который преломлялись деревья, сопки, заходящее солнце, наступающий сумрак.

Солнце скатывалось за горы. На небе пробились крупные звезды и изумленно смотрели на человека, который, забывшись, одиноко стоял посреди громадной сумрачной тайги.

Пларгун опомнился лишь тогда, когда его стало знобить.

Он вернулся в избушку.

Нехан угрюмо сидел на нарах.

Когда Пларгун сбросил дошку и подсел к потухающей печи, тот жалостливо попросил:

— Ну, будь человеком.

Эти слова подействовали так, будто в душу Пларгуна бросили раскаленных углей.

Он хотел сказать в ответ:был ли ты, Нехан, человеком, когда много лет назад надругался над Ковзгуном, а вместе с ним — над всем родом Такквонгун?! Был ли ты человеком, когда в погоне за личной славой и благополучием разорил целый колхоз? Был ли человеком в те годы, когда жил где-то вдали от побережья — ведь никто не знает, чем ты там занимался. А сегодня кто ты, Нехан? Кто?

Пларгун хотел было сказать все это Нехану, но сдержался. Только подумал с досадой: «Человек всю жизнь лез из кожи вон — во имя чего? Во имя себя, своего живота! Но только ли это? Нет, во имя того, чтобы стать над людьми. Над людьми! При этом не брезговал никакими средствами... Да может ли когда-нибудь случиться, чтобы у людей такого сорта заговорила совесть? Без совести им удобней. И легче добиться своего».

Пларгун соорудил себе постель на полу, а Нехана положил на свое место — на нары.

Пларгун лежал, отвернувшись к стене, и долго не мог уснуть. Далеко за полночь, когда луна щедро обливала землю голубоватым светом, Нехан оторвал голову от подушки. Но его предупредил спокойный и совсем не сонный голос Пларгуна:

— Хватит сторожить друг друга. Нам к людям возвращаться!

Утром Нехан уходил. Но, исчезнув за деревьями, он так же поспешно вернулся. «Что-то забыл или что-то хочет сказать?»

Нехан подошел к Пларгуну:

— Что ты с ним будешь делать?

— С кем? — не понял Пларгун.

— С ним. — Нехан постучал лыжной палкой по запорошенной снегом хребтине шатуна.

— Ничего, — небрежно ответил Пларгун. — Пусть лежит себе. Будет отличный корм для мышей, соболей, лис.

Нехан торопливо скинул лыжи, сбросил доху, попросил топор. Подошел к огромной застывшей туше, сильно замахнулся и, сверкнув широким лезвием топора, с силой опустил его под хребет медведя. Ему потребовалось минуты три, чтобы вырубить в медвежьем боку просторное окно, отделить с кусками печени объемистый желчный пузырь и сердце шатуна. Нехан заботливо завернул их в тряпку, положил в походную сумку и через минуту скрылся в чаще.

***

Последние дни Пларгун занимался готовыми шкурками — очищал мездру от прожилок жира, спиртом вытравливал смолу на мехах, мягчил шкурки, осторожно разминая их руками.

В связке оказалось двадцать шесть шкурок.

До окончания охотничьего сезона было еще недели полторы-две. Это видно по луне, которая пошла на ущерб. Охотники договорились сойтись у Нехана в первый день после новолуния. У Пларгуна оставалось достаточно времени, и он не спеша перетаскивал к Нехану охотничье имущество.

По всему было видно: Нехан еще не собрался к отъезду. Снял он ловушки или нет, Пларгун не знал. Но их не было в коридоре, где торчат толстые гвозди, предназначенные для того, чтобы вешать на них тяжелые связки капканов. Их не было и в избушке, в одном из углов которой беспорядочно грудится куча одежды и мятых вещмешков. Может быть, они в лабазе? Но зачем они там, когда пора уже связывать их и укладывать в вещмешки?

Нехан встретил Пларгуна с холодной сдержанностью и всем видом показал — тот его стесняет. И у Пларгуна не было никакого желания оставаться у Нехана. Он быстро подкрепился с дороги, сразу стал на лыжи и, свистнув Кенграя, бросил через плечо обрадованному Нехану:

— Пойду к старику, помогу в сборах.

Уже ночью Пларгун перевалил хребет. Он не торопился и шел с прохладцей. Лыжня старика хорошо видна между деревьями, от которых в тайге сплошная густая синь с желтовато-серебристыми прогалинами лунных пятен. Накатанная, она отблескивала, как лезвие ножа, от яркой, но уже на ущербе, луны.

В полночь, откуда ни возьмись, посыпала изморозь. Пларгун переживал восемнадцатую зиму. Изморозей на его веку было сколько угодно, а вот такой тонкой и нежной не видел. Небо, насколько хватал глаз, было чистым, безоблачным. Откуда же взялась изморозь? Будто родилась от мороза и щедрой луны.

Изморозь не скрывала ни звезд, ни луны. Только делала их матовыми, чуть расплывчатыми.

Каждая кристалинка, прежде чем упасть Пларгуну на ресницы или нос, десятки раз перевернется в воздухе, сверкнет гранеными боками, будто хвастаясь: вот какая я красивая.

Кенграй трусил впереди, не отвлекаясь, задумавшись о чем-то своем. Изредка он останавливался, поджидая хозяина, И тогда вытягивал отточенную лисью морду, тоскливо смотрел на луну, будто мучительно вспоминая что-то далекое, древнее. Может быть, вспоминал то отдаленное время, когда его предок, умирая от голода, подполз к пещере полудикого существа, который поделился с ним обглоданной костью, и в благодарность собака вывела это существо из логова и помогла ему стать человеком?..

***

Пларгун не поверил своим глазам — дверка избы старика была приперта колом. Давно ли ушел Лучка? Пларгун сбил в сторону кол, дернул на себя дверную деревянную скобу. Избушка дохнула настоем из теплоты и жилых запахов: ушел сегодня. Чтобы проверить свою догадку, юноша коснулся ладонями печки — она уже остыла: ушел рано.

Юноша зажег спичку и при ее неверном мерцании поискал свечку. Кривой и короткий огарок притулился в углу, правее занесенного снегом окошка. Второй спичкой зажег огарок, полез в ящик под нарами, порылся в нем, гремя металлом и деревом, нашел прохладный и мягкий на ощупь длинный стержень воска.

Старик появился, когда Пларгун уже растапливал печь.

— Не ожидал, что придешь так рано, — сказал Лучка в дверях. Потом сутуло прошел мимо Пларгуна, сел на пол у стены, устало прислонился к ней.

— Ух-ух-у-у-у, — перевел он дыхание.

Печка загудела. Пламя охватило поленья, и избушка наполнилась сухим треском.

— Взял, говоришь, план... Молодежь пошла непочтительная: что она со стариками делает! — сказал Лучка с наигранной горечью.

Пларгун знал: это нужно принимать как комплимент. Он почувствовал, как к лицу приливает кровь. Хорошо, что сидит у печки, можно подумать: лицо покраснело от жары. А возможно, старик и не заметил в таком полумраке его смущения.

Пларгун еще не знал, что даже по затылку очень легко узнать, смущается человек или нет.

— Думаешь, я припозднился случайно? Думаешь, я где-то блуждал? Не-ет, не блуждал. Соболя совсем не стало. Всех выловили. На моем участке осталось всего три следа. Вот и подался в сторону полудня. Хожу туда часто. Уж месяц, как я там брожу. Но и там соболя мало. Наверно, еще осенью весь перебрался в заприваженные участки. Совсем мало осталось. Совсем мало. Мне еще нужно взять двух соболей. Да разве возьмешь, когда он кончился! — Старик пристально посмотрел на юношу. — Совсем зря не согласился с Неханом, когда в середине предлагал мне двенадцать соболей. Черные они, пушистые, — старик горестно сокрушался, а сам не спускал с юноши внимательно изучающих глаз.

Юноша порывисто обернулся. В его глазах — ярость. И этим было сказано все. Значит, и у него побывал Нехан, понял старик. И, конечно же, получил отказ. Этот мальчик еще доберется до Нехана... И старик отвернулся. Отвернулся, чтобы скрыть удовлетворение. Очевидно, он забыл, что и по затылку можно судить о состоянии души человеческой. А возможно, надеялся, что по молодости своей Пларгун еще не научился по внешним признакам отгадывать истинные чувства.

***

Старик посапывал тихо и мирно. А юноша все лежал с открытыми глазами, хотя и устал с дороги. Его тревожили новые мысли. Сколько трудностей преодолел он за эту зиму! Сколько опасностей осталось позади!..

А как бы обернулась охота, если бы они приехали в «неурожайный» год? Они бы обловили участок начисто, и все же не взяли бы плана. А соболь был бы выведен...

Еще несколько дней назад он не размышлял об этом. А теперь и старик сказал: «Совсем мало осталось. Совсем мало...» Во все века человек только брал от природы. И мало возвращал.

«Кем ты будеш-ш-шь?» — Откуда-то взялось странное существо. Глаза черные, маленькие, злобные. Усики редкие, черные. А клыки длинные, хищно загнутые, острые.

«Кем ты бу-деш-ш-шь?»

Существо отплывает, поворачивается боком. Показывается изящная головка, гибкая белая спинка, белый хвостик... Ласка. Злобная хищница... Она шипит еще некоторое время, потом уходит короткими прыжками... Пларгун засыпает.

Утром Пларгун неожиданно сказал:

— Я схожу в стойбище рода Такквонгун.

Старик, чистивший одностволку, медленно поднял голову:

— Зачем?

— Надо посмотреть, как они там живут. Ведь они почти не связаны с остальным миром. Живут, как медведи в берлоге, и никуда не выезжают.

— Хе, а зачем им выезжать? У них там есть все: и мясо, и рыба, и пушнина. А раз пушнина — есть ружья, одежда. Что еще надо человеку? А стариков кормит род. И не надо им мучиться о пенсии.

— Много, очень много надо человеку. Вы даже представить себе не можете, как много надо человеку!

Пларгун умолк, задумавшись о своем. Потом сказал:

— У них еще и дети есть. Как же им без школы?

— Гм-м-м, — протянул старик. — Значит, пойдешь родителей агитировать, чтобы они детей в интернат отпустили? Ух-ух-у-у, как давно я этого не видел. Давно, в те годы, когда мне было немногим больше, чем тебе, по поселкам ездили девушки-учительницы агитировать в школу. Однажды зимой поехал я в соседнее стойбище. Вышел на залив, смотрю: что-то чернеет впереди на снегу. Думал, нерпа. Даже гарпун приготовил. Подъехал — человек. Русская женщина. Сидит прямо на снегу, подогнув под себя полу тулупа.

— Чего ты здесь? — спрашиваю ее по-нивхски. Она что-то хочет сказать, а язык — как палка. И не шевельнется. Сильно озябла.

— Садись, — говорю. А сам рукой приглашаю. Она ни с места — до того продрогла. Поднял ее, посадил на нарту и поехал назад. Оказалось, в соседнем стойбище, чтобы отвязаться от нее, сказали, что недалеко через залив есть большое селение, где много детей. Темнота, что они знали тогда? Кто-то пустил слух, что детей забирают от родителей, чтобы где-то вдалеке обучить их военному делу, а потом послать на войну... А девушка та послушалась их и пошла через залив. Да разве в овчинном-то тулупе далеко ушагаешь? Бедняга, совсем из сил выбилась, села отдохнуть. Так бы и не встала, если бы я не ехал мимо...

Пларгун молча слушал, потом объяснил:

— Да я не агитировать. Просто поговорю с людьми. Они и сами понимают: без образования сегодня нельзя. Скоро и я поеду учиться в город. Вот здесь, в тайге, научился добывать зверей, а там научусь разводить этих зверей. Ведь соболя осталось мало. И меня научат разводить соболей...

Старик с недоверием посмотрел на него. Пларгун смутился.

— В общем, я поговорю с людьми.

— Но ведь скоро за нами вертолет прилетит! Ты можешь не успеть обернуться!

— Не надо меня ждать. Я вернусь на собаках с первым настом Кар-Лонга — месяца Грачей. Только вот о чем думаю: смогу ли я дойти до стойбища?

— Дойдешь, нгафкка. Местность не сложная. Пойдешь по тайге, все время видя по левую сторону хребет. И девушка была давненько. После нее уже десять раз переметало порошу, набило на ее следах снегу, обнажило их.

Пларгун надел лыжи.

— А Кенграя оставишь? — спросил старик, тоже надевая лыжи. Он решил проводить юношу до перевала.

— Нет, заберу. Я его потом впрягу в упряжку.

***

Всю дорогу до перевала оба молчали. Старик жалел, что охотничий сезон подходит к концу. Скоро за ними придет адова коробка с вертящейся головой на тонкой шее. Кто только умудрился выдумать ее? Самолет — это еще куда ни шло: у него хоть крылья есть. А этот на чем только держится в воздухе? И голова так вертится, так вертится, что тонкая шея когда-нибудь обязательно оборвется... Кто только выдумал ее?

Но вот старик подумал о приятном. Он вспомнил все подробности этой, возможно последней в его жизни, охоты. Вспомнил, как юноша впервые вошел в тайгу, и сколько было у него нелепых случаев. И как его угораздило спалить полог, когда варил медвежью желчь?.. А теперь юноша — не юноша, а муж!

Старик ругал сегодняшних людей за то, что они забыли старые обычаи. А сколько среди них нужных и прекрасных! Забыли их, забыли. Потом старик удовлетворенно улыбнулся, вспомнив, как он легко справился с медведем у берлоги. Чего тогда Нехан не стрелял? Если бы не собаки, с Пларгуном случилась бы беда. Ай-я-яй, как могло случиться, что Нехан растерялся... У него было два ружья... А здорово все-таки я одолел громадного медведя! Такое даже в старину не каждому удальцу удавалось...

Потом старик снова вспомнил: сезон охоты подходит к концу. И уже совсем испортилось настроение, когда подумал о том, что нужно будет вновь ходить ко всяким людям, унижаться перед ними, выколачивая несчастную пенсию...

На перевале старик долго тряс руку Пларгуну. Потом потрепал Кенграя за уши.

Пларгун помахал рукой и, оттолкнувшись, быстро скатился вниз по другую сторону перевала. Уже далеко внизу обернулся: маленькая фигурка старика стояла неподвижно на перевале...

Пларгун шел широким шагом. Кругом было много лисьих следов. Мелкие стежки горностая испещрили сугробы. Кусты кедрового стланика высунули из-под снега игольчатые лапы, в которых держали кедровые шишки — корм для всякой таежной дичи, начиная от мышей и кедровок, кончая медведем и лисой...

Пларгун и сам не заметил, как у него наладилось ритмичное дыхание, как размеренно и широко ступают окрепшие ноги. Он шел шагом дальней дороги...

1

«Капитан» — коньяк «Четыре звездочки» (жаргон).

(обратно)

2

Осеновка — охота по осени.

(обратно)

3

Гачи — длинная шерсть на звериных ягодицах.

(обратно)

4

Уйхлад — совершивший грех.

(обратно)

5

Сивуч — (морской лев) — крупный вид тюленя.

(обратно)

6

Пал-нга — Горный зверь.

(обратно)

7

Побежка — цепь следов мелкого зверя.

(обратно)

Оглавление

  • ЛОЖНЫЙ ГОН
  • Предки зовут
  • Первая пороша
  • Эй, человек!
  • Тайга глушит звуки
  • *** Примечания ***