Обман [Клэр Фрэнсис] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах


Приятного чтения!




Клэр ФрэнсисОбман

Посвящается Джеймсу

ГЛАВА 1

Орган громко гудит на одном неровном аккорде. Раскаты звуков подавляют шорох одежды, покашливания, шелест страниц молитвенников. Я поднимаюсь с опозданием, и Джош, вскочивший с откровенной и бесстыдной поспешностью, недоуменно оборачивается, скорчив гримасу от нетерпения. Джош – это наш девятилетний сын. Пока еще не только мой, а наш. Хотя Гарри погиб уже три месяца назад, я никак не могу привыкнуть к тому, что Джош остался без отца. Такая мысль кажется мне слишком бесповоротной.

Последний псалом. У меня на душе становится легче. Я думаю, этого ощущения быть не должно, но служба слишком затянулась. Уже произнесены три эпитафии, которые почти не относились к тому Гарри, какого я знала. Я ужасно устала: ноги затекли, в голове тяжесть.

Утро пролетело невероятно быстро. Мне хотелось бы проиграть его сначала. Но с того момента, как я разбудила детей и мы молча сели за завтрак, мой мозг как бы отключился.

Так со мной бывает часто. Даже после стольких дней без Гарри я все еще не верю в его смерть и мне кажется, что однообразная череда молитв, эпитафий и псалмов мне просто приснилась.

Я остро осознаю, что для меня эта панихида очень важна, что она предоставляет мне и детям единственный шанс свыкнуться со смертью Гарри. Но эту возможность я использовала не до конца. Единственное чувство, которое я испытываю в полной мере, это опустошенность. Именно опустошенность и еще ужасно неприятное ощущение в желудке, которое после всего случившегося стало уже таким привычным, что я его почти не замечаю.

Мы с чувством начинаем вторую строфу. Кэти стоит почти вплотную слева от меня. С самого начала службы она сжимает мою руку. Ее холодное, но твердое прикосновение не позволяет мне шевельнуть пальцами, но дает огромную поддержку. И я знаю, что она получает такой же заряд сил, если не больше, от меня. Мы с ней навсегда вместе.

Отец Кэти – не Гарри, хотя ей всегда хотелось быть его дочерью. Пятнадцатилетняя Кэти – дочь от моего первого брака с музыкантом, который исчез из ее и моей жизни много лет назад. Последний раз я слышала о нем лишь то, что он живет в какой-то пляжной общине в Мексике. Так что фактически Кэти потеряла не одного, а двух отцов, и это для нее двойной удар, который она, хрупкая и впечатлительная, не была готова выдержать. Она тяжело восприняла смерть Гарри, и поначалу я думала, что дочери будет трудно примириться с происшедшим. Ей бы это и не удалось, если бы не семь недель, которые мы провели в Калифорнии.

Она теперь сильнее, но не настолько, чтобы быть в состоянии скрывать свои чувства. А сегодняшняя служба – не место для горести. Я напоминаю себе, что это благодарственный молебен за жизнь Гарри.

Хор исторгает летящие ввысь созвучия. Он несомненно хорош: в нем есть несколько прекрасных голосов. Я отыскиваю нужное место в листке с текстом и нараспев произношу: «О, услышь нас, когда мы молим Тебя за тех, кто сейчас в море!»

Этот псалом, как и все остальные песнопения для службы, выбрала Энн, сестра Гарри. Право выбора было предоставлено ей отчасти из-за того, что Энн решительно хотела сама организовать молебен. Она тоже очень остро переживает гибель брата.

Выбор этого псалма был очевиден, если не сказать неизбежен: Гарри пропал как раз в море. Но он такой будоражащий, что, на мой взгляд, лучше бы его опустили. Хотя мне не следует забывать, что Энн очень намучалась с подготовкой службы. Огромные венки выглядят восхитительно, листки с текстами псалмов прекрасно отпечатаны, людей собралось много. Энн лично обзванивала или писала многим из них на тот случай, если бы они пропустили объявление в газетах.

Наконец последний стих. Где-то рядом слышатся сдавленные рыдания. Это Энн, стоящая рядом с Джошем. Она мнет в руке платок, прикрыв им лицо. За дрожащими перьями на шляпке растерянно мигает Чарльз, ее муж. Встретившись с ним взглядом, я замечаю в его глазах беспокойство. Я смотрю на него успокаивающе, и он отвечает мне благодарной улыбкой, не скрывающей, однако, его растерянности. Продукт Итона, охоты и Сиринчестерского сельскохозяйственного колледжа, Чарльз легче справляется с проблемами сельского хозяйства, чем с эмоциональными переживаниями.

Когда мы поем последние слова, что-то внутри меня меняется: темнота отступает в сторону, и я наконец могу сосредоточить свои мысли на Гарри, на его образе, каким мне его хотелось бы запомнить. На Гарри, который подарил мне столько лет удовлетворенности жизнью, который дал мне Джоша и стал для Кэти отцом (а она так об этом мечтала!), который, несмотря на все свои недостатки и слабости, не был неудачником, каковым он боялся казаться.

Столь неожиданные мысли грозят захлестнуть меня потоком чувств, которых я инстинктивно избегаю. Я поспешно перевожу взгляд на блестящие волосы Джоша. Он пошел в меня и уже сейчас чуть высоковат для своего возраста, почти мне до плеча. Когда он поднимает голову, я вижу его профиль: немного курносый, с полными губами и длинными ресницами. Никогда не любивший петь, он уже бросил шевелить губами и смотрит теперь куда-то поверх алтаря. На лице у него выражение смирения. Я чувствую внезапный приступ любви к этому странному ребенку, такому сдержанному сейчас, а вообще необыкновенно беспечному. Его восприятие жизни одновременно и озадачивает, и восхищает меня.

Все опускаются на колени. Священник произносит благословение. Наступает молчание. Я шепчу последние молитвы за Гарри, сжимая руку Кэти еще сильнее. Прежде я молилась нечасто, но со времени смерти Гарри делаю это регулярно. И это, по-моему, не лицемерие: я действительно чувствую потребность в молении. Я молюсь за Гарри, которого любила и поддерживала во многих начинаниях. О Боже, как бы мне хотелось, чтоб он был жив!

Мы встаем. Я украдкой смотрю на Кэти. Губы сжаты, глаза устремлены вперед. Только по движению ноздрей заметно частое дыхание. Мы встречаемся взглядами и успокаиваем друг друга. Пока мы обе в порядке. Я беру Джоша за руку и готовлюсь к самому ужасному моменту – когда придется пройти по проходу на глазах у огромного количества людей.

Я начинаю собирать вещи, но Энн дотрагивается до моей руки и показывает, что нужно еще подождать. Я понимаю, что забыла о последнем пункте программы, который так дорог Энн.

В другом конце церкви звенит горн. Прощальный сигнал. Я пыталась вежливо и тактично отговорить Энн от этой затеи и теперь жалею, что не настояла на своем. Во время службы в воздушно-десантном полку Гарри стал участником фолклендской войны[1], но он говорил, что никогда не участвовал в настоящих боях. Воспоминания того времени не вызывали в нем чувства гордости или удовлетворения. Тем не менее вокруг него был создан ореол героя войны, и его сторонники активно использовали это в предвыборной кампании Гарри. Такое приукрашивание оказалось чрезмерным даже по мнению самого Гарри. Я чувствовала, что молебен – неподходящее место для дальнейшего раздувания этого ореола, но, похоже, я была единственной в семье, кто так думал и кто выражал озабоченность по этому поводу. В семейных вопросах мне не удается отстаивать свою позицию, так что, когда Энн выдвинула эмоционально подкрепленные аргументы, я сдалась.

Говорят, что звук горна способен вызвать слезу у самых стойких людей. Я чувствую, что Кэти, до сих пор прекрасно державшаяся, в этот момент сдается. Она опустила голову, хмурится, рот перекошен. Я с силой встряхиваю ее за руку.

– Уже почти закончилось, – хрипло шепчу я ей на ухо.

Она делает вид, что не слышит, и я ее успокаиваю:

– Держись, детка, держись.

Звук горна замирает, и процессия священников начинает двигаться из церкви. Ну вот и все.

Я поднимаю глаза и вижу, что перед Кэти останавливается Джек. Джек был деловым партнером Гарри. К тому же он крестный отец Джоша. Я понимаю, что он намеревается сопровождать нас до дверей церкви. Мне этого не хочется, но я подавляю в себе это чувство. Хотя предпочла бы дойти до дверей только с детьми.

Но от Джека непросто избавиться, и мне это не удастся, как и любому другому. Даже в приглушенной атмосфере церкви он подавляет меня, и я с обреченностью позволяю ему взять себя под руку.

Мы начинаем движение. Я заставляю себя смотреть людям прямо в лицо, даже улыбаться и радуюсь, что справилась с собой, так как вижу, что у смотрящих на меня людей взгляды теплые и добрые. Народу гак много. Многих я не ожидала тут увидеть – людей из моего прошлого: соседей из Саффолка, родителей бывших одноклассников Кэти и Джоша… Я глубоко тронута.

Служитель широко распахивает тяжелые церковные двери. Внутрь врывается лондонский воздух, тяжелый и горячий от выхлопных газов. Я останавливаюсь недалеко от дверей, расположив детей рядом, готовая к традиционным рукопожатиям. Прежде чем успеваю остановить себя, Вопросительно смотрю на Джека, как бы спрашивая его одобрения.

Считая это своим долгом, он легко сжимает мою руку и отвечает взглядом, в котором смешивается понимание и участие.

– Все в порядке? – спрашивает Джек. Голос у него низкий и грубоватый. – Ты очень хорошо держалась, Эллен. Очень хорошо.

Видимо, он хочет похвалить меня за то, что я не плакала, не растерялась, не вела себя таким образом, какой могли бы посчитать небезупречным.

Вспомнив о детях, он добавляет многозначительно:

– Вы все молодцы. Отец бы вами гордился.

Джек с фамильярной улыбкой поворачивается к Кэти, но она упорно избегает его взгляда, ей явно не до него. Как будто не замечая этого, Джек треплет волосы Джоша.

Джеку очень идет легкий костюм, который, скорее всего, был куплен в «Савиль Роу». И в целом у него вид преуспевающего человека. Несмотря на вовлеченность в общие с Гарри деловые проекты, Джек никогда не испытывал таких неудач, как мой муж. Мне кажется, что глаза Джека светятся довольством. Наверное, еще одна победа. В работе или с женщинами, сказать сложно. Пока его мысли где-то далеко, я тихо высвобождаю руку.

– Я буду называть тебе имена людей по мере того, как они будут подходить, – произносит Джек, всматриваясь в приближающихся гостей.

– Спасибо.

– Ты знаешь, что Рейнольдс здесь? И Дрейкот тоже.

– Рейнольдс? Кто это?

Он покачивает головой, как будто я отколола неприличную шутку, и чеканно отвечает:

– Это лидер отделения партии.

Я знаю это. Просто хотела уточнить. Дрейкот, насколько помню, заместитель министра здравоохранения. С тех пор как я опозорила Гарри, приняв министра окружающей среды за одного захудалого лейбориста, перепутав не только их партийную принадлежность (что уже само по себе ужасное преступление), но еще и должности, изо всех сил старалась точно запоминать все имена и ранги. Гарри, остро переживавший любую свою неудачу, долгое время не давал мне покоя из-за этой оплошности.

Волнение перед последним испытанием, должно быть, отражается на моем лице, потому что Джек успокаивающе говорит:

– Ничего, я тебе всех представлю.

Я улыбкой благодарю его, чего вполне достаточно.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке? – Он снова сжимает мою руку.

– Да, конечно. – Я слабо улыбаюсь, чтобы это продемонстрировать.

Джек склоняется поближе.

– Молодчина. Я знал, что ты справишься, – произносит он покровительственным тоном. Роль верного друга семьи ему, похоже, очень нравится.

Подошли Энн и Чарльз.

Джек, у которого есть готовые слова на любой случай, говорит Энн:

– Прекрасная панихида. Мои поздравления. Но Энн интересую я. Она громко шепчет:

– Как быть с детьми, Эллен? Может, отвезти их в гостиницу? С них достаточно. Ведь вы устали, дорогие? Наверняка устали. Сейчас вам захочется есть. Джош, в гостинице есть шоколадный торт.

У самой Энн детей нет, но она гордится своим умением обращаться с ними. По ее мнению, дети счастливы только тогда, когда их вкусно покормят. И не только дети. Энн так и не вышла за пределы этой философии, поэтому к сорока трем годам очень располнела, ни разу в жизни не попробовав сесть на диету.

Зная, что ей нельзя противоречить открыто, я мягко отвечаю:

– Спасибо за заботу, Энн, но я думаю, они хотели бы остаться здесь.

Энн смотрит на меня раздраженно и с недоумением, как будто я сказала какую-нибудь глупость. На самом деле мы уже неоднократно обсуждали этот вопрос, и я сразу объяснила ей, что хочу быть вместе с детьми до конца церемонии: чтобы они познакомились с друзьями и коллегами их отца, чтобы послушали все то хорошее, что о нем будут говорить, чтобы взглянули на него глазами других людей.

Энн сдается и, видимо, лишь потому, что за спиной у нее уже собралась целая толпа.

Большая часть моих родственников находится с противоположной стороны церковного крыльца. Мой отец, нечасто приезжающий к нам из Корнуолла, стоит с отсутствующим и беззащитным выражением лица, которое появилось у него задолго до смерти мамы, случившейся четыре года назад. Моя свекровь Диана, щурящаяся на солнце. Верная Маргарет, секретарь Гарри, всегда занимавшаяся разными торжествами и юбилеями, талантливо организовывавшая его рабочий день. Все мы относимся к ней как к члену семьи.

Джек в своем духе. Напористый и внушительный, он начинает представлять гостей: член парламента, деливший с Гарри тесный кабинет во время недолгой парламентской карьеры мужа; министр здравоохранения, явно с трудом сумевший вырваться сюда из-за своего напряженного графика; деловые партнеры Гарри, многих из которых я не знаю, вежливые, с крепким рукопожатием и рассеянными улыбками, тихо бормочущие что-то детям.

Я смотрю на Кэти. Мы договорились, что она в любую минуту может уехать в гостиницу, но она, вроде, в порядке. Во всяком случае, судя по тому, как спокойно смотрит на меня и остальных собравшихся.

Джош ведет себя как обычно. Все такой же активный, с подвижным лицом, но одновременно сохраняющий невозмутимость.

Вот и знакомьте из Саффолка. Женщины целуют и обнимают меня, но у них встревоженные взгляды. Они спрашивают, чем могли бы мне помочь, когда я вернусь домой, и берут с меня обещание непременно позвонить им. Детям они говорят, что друзья скучают без них и с нетерпением ждут встречи. Мужчины целуют меня более сдержанно и повторяют сказанное женами: они готовы сделать для меня все, что в их силах.

Затем Молли обнимает меня так, что я чуть не задыхаюсь. Молли – моя лучшая подруга. Неугомонная, а по мнению некоторых, невыносимая, она занимается открытием приюта для малолетних правонарушителей и вовлекла меня в сбор денег на этот проект.

– О, Эллен! – вскрикивает она, и когда отступает, глаза у нее блестят и искрятся. – Боже, да ты похудела!

Я недоуменно пожимаю плечами.

– Вы вернулись?

– Да.

– Пока будешь в Англии?

– Да, конечно.

– Когда мы сможем увидеться?

– Ну, наверное, скоро.

– Скоро! – восклицает Молли, не подавая вида, что расценивает это как уклонение от встречи. – Когда? Завтра?

Я делаю неопределенный жест рукой.

– Не могу сказать точно.

Она разочарованно смотрит на меня и хрипло шепчет:

– Почему ты не позвонила перед тем как уехать?

Я качаю головой, потому что не могу сейчас это объяснять.

– Я так ждала твоего звонка. Я бы все для тебя сделала, все!

– Знаю, – отвечаю я, дотронувшись до ее руки.

Она опять сжимает меня в объятиях, попав рукавом мне в глаз, отчего я начинаю часто моргать. Я обнимаю ее более сдержанно. Я люблю и доверяю Молли больше всех остальных на свете, кроме детей, но сейчас мое душевное равновесие слишком хрупко, чтобы испытывать его таким бурным участием.

Молли неохотно отходит, поджав губы в невысказанном упреке.

Передо мной останавливается высокий мужчина лет пятидесяти. Его выправка, покрой двубортного пиджака, звон металлических набоек на каблуках, когда он щелкает ими, выдают в нем военного еще до того, как Джек представляет его как командира Гарри, полковника. Имени я, по обыкновению, не улавливаю. Впервые я встречаю человека, связанного с Гарри службой на Фолклендах. Никогда не могла понять, почему Гарри, происходивший из семьи офицера, не общался со своими однополчанами, как делает большинство людей с военным прошлым. Я считала, что жизнь Гарри слишком разошлась с их жизнью, что бизнес и политика не оставляли ему достаточного времени на воспоминания о прошлом. Но если раньше это и вызывало у меня некоторый интерес, то сейчас он исчез, к тому же сегодня не время удовлетворять свое любопытство. Я выслушиваю ритуальные слова полковника. Его немигающие глаза холодны и бесстрастны, хотя, скорее всего, он искренне сочувствует мне. Интересно, насколько хорошо он знал Гарри?

Слабый кивок, и полковник отворачивается.

Опять люди из Саффолка. Местный строитель, большую часть прошлого года реставрировавший Пеннигейт. Джилл Хупер, которая убирается в доме и присматривает за Джошем, когда я в отъезде. И наконец, Морис, наш садовник. Я благодарю их за то, что они приехали сюда издалека.

Я здороваюсь с каким-то человеком с баками на грубоватом обветренном лице. Он вынужден представиться сам, так как Джек ненадолго отвлекся. Он говорит что-то невнятное, у него саффолкский акцент. Через некоторое время я понимаю, что этот человек работает в береговой охране и что именно он руководил поисками Гарри. Чтобы компенсировать мою замедленную реакцию, я высказываю ему самую искреннюю признательность. Благодарю его за то, что он пришел, за то, что организовал, с моей точки зрения, очень тщательные поиски, за то, что сделал все, что мог. Качая головой, мужчина отказывается принять мою благодарность. Похоже, он считает эти поиски профессиональной неудачей, позорным пятном на своей карьере. Ни яхта, ни тело не найдены. Я заверяю, что нисколько не виню его и что никто другой ничего больше сделать не смог бы. Он нехотя пожимает плечами. Несколько секунд мы молча топчемся на месте, затем я еще раз пожимаю ему руку. Благодарный, что его отпускают, мужчина быстро исчезает.

Люди продолжают подходить. Я и не знала, что у нас с Гарри столько знакомых. Мне уже трудно запомнить, что и кому я только что говорила. По опыту нескольких месяцев в качестве супруги кандидата в члены парламента я решительно улыбаюсь и благодарю людей по несколько раз.

Поток лиц и протянутых рук, наконец, начинает истощаться. Как раз вовремя. При сильных переживаниях у меня обычно ослабевают ноги, мышцы как будто наливаются свинцом. В Калифорнии мы с Кэти прошли курс, помогающий научиться преодолевать стрессовые ситуации. Вспомнив наши занятия, я выравниваю дыхание, расслабляю плечи и изо всех сил пытаюсь успокоиться.

Топтавшийся поблизости Джон Бэрроу, функционер местного отделения консервативной партии, наконец подходит ко мне. У него, как обычно, грустное выражение лица, придающее ему вид безумно уставшего человека. Я думаю, что ему никогда не нравился сам Гарри, а тем более Гарри как кандидат в члены парламента. Мой муж прекрасно знал, что после его неудачи на выборах в 1987 году Бэрроу тайно пытался вытеснить его с политической сцены. Бэрроу считал, что в этом округе консерватор вполне мог выиграть и обвинил Гарри в потере места в парламенте. Даже когда четыре года спустя место освободилось (прошедший от либералов священник умер от сердечного приступа) и Гарри победил на дополнительных выборах с небольшим преимуществом, Бэрроу не ликовал. Гарри, который всегда был одержим желанием знать, что о нем говорят окружающие, услышал от кого-то, что Бэрроу сомневался в его способности удержаться в парламенте на приближавшихся всеобщих выборах. Бэрроу объяснил победу Гарри на дополнительных выборах его недолгой популярностью, завоеванной после организации благотворительного концерта в помощь румынским сиротам. Это мероприятие прошло на ура, так как Гарри уговорил принять в нем участие две популярные рок-группы и киноактрису – обладательницу Оскара. Однако сам он в газетах по этому поводу не мелькал, и я не думаю, что это сыграло настолько большую роль в его победе, как считал Бэрроу.

Сомнения Бэрроу насчет перспектив Гарри были обоснованны. На выборах 1992 года, проходивших всего через пять месяцев после победы Гарри, избиратели, протестуя против государственной политики, проголосовали и против него.

Бэрроу пожимает мне руку и говорит, дескать, служба была прекрасно организована, что ему приятно видеть так много собравшихся, особенно если учесть, что панихида проходила в Лондоне.

Мне бы тоже хотелось, чтобы служба состоялась поближе к дому, в Вудбридже или Ипсуиче, но Энн и слышать об этом не хотела. Члены парламента и министры ни за что на свете не поехали бы так далеко от Вестминстера. К тому же, мне кажется, проведение службы именно в Лондоне имеет для Гарри особый смысл.

– Я думаю, вы уже знаете, что мы подбираем нового кандидата. У нас и список подготовлен, – доверительным тоном сообщает Бэрроу. При этом внимательно смотрит на меня и я понимаю, что его интересует моя реакция. Он добавляет: – Мы выдержали необходимую паузу, прошло уже достаточно времени… Что поделаешь, начатое дело нужно продолжать. Это нормально.

А для кого это может быть ненормальным? Для меня? Он что, думал, меня это оскорбит? И мне хотелось бы, чтобы это место навсегда осталось вакантным?

– Конечно же, вы должны продолжать. Я уверена, что Гар… – Странно, мне до сих пор неловко произносить его имя в разговоре с малознакомыми людьми, – Гарри одобрил бы ваше решение. У вас есть многообещающие кандидатуры?

– Я думаю, да. – Судя по искорке в глазах, у него уже есть сильный кандидат.

Кэти дергает меня за руку. Она собралась уходить. И терпение Джоша, уже несколько минут тихонько, но настойчиво пинавшего мою ногу, видимо, достигло возможных для девятилетнего ребенка пределов. Маргарет, проработавшая секретарем Гарри почти десять лет и в совершенстве освоившая искусство вмешаться в нужный момент, понимает меня без слов и подходит, чтобы забрать детей.

Не глядя мне в глаза, Кэти произносит: «Увидимся, мам», – и шагает в сторону, держа Джоша за руку. Когда они исчезают, я чувствую внезапную острую боль. Что бы вы ни делали для своих детей, сколько бы любви и поддержки им ни давали, вы все равно не в состоянии оградить их от всех жизненных трудностей. Со многими им предстоит справляться самим.

– Окончательный выбор будет сделан не раньше конца месяца, – говорит Бэрроу. – Может, вы могли бы прийти познакомиться с новым кандидатом? Было бы здорово, если бы вы, так сказать, благословили его, передали эстафету. Многим бы это понравилось.

Я представляю себе толпу людей, фотокорреспондентов, болтовню приглашенных и внутренне содрогаюсь, но не знаю, как поприличнее отказаться.

– Мне трудно пока сказать…

– А вы не торопитесь с решением.

– Не знаю точно. Я…

– Ни слова больше. – Бэрроу изображает улыбку и она сразу смягчает его грубое лицо. Как бы он ни отзывался о способностях Гарри, ко мне всегда был добр. – Мы поговорим об этом позже. – Он отходит, затем останавливается, словно раздумывая, стоит ли мне говорить. – Может быть, вам будет интересно: я хочу, чтобы кандидатом был Кроули.

– Кроули? – Я в замешательстве. Это фамилия Джека. Я переспрашиваю: – Кроули?

– Да, он, – подтверждает Бэрроу.

И вдруг я понимаю, что было причиной возбужденно-приподнятого состояния Джека. Перед ним награда, и не меньшая, чем деньги или женщины. Джек занял место Гарри.

Он стоит на другом конце крыльца с какими-то людьми. Руки на груди скрещены. Четкие черты лица выражают сосредоточенность. Джек быстро и возбужденно говорит, бурно жестикулируя.

Пришел его час.

Вхождение в политику для него закономерно. Броская внешность, ореол успеха в бизнесе, убедительная и приятная манера говорить – просто идеальный кандидат. Да еще поддержка Бэрроу. Джек обязательно своего добьется.

– Вы ведь уже знали об этом? – нерешительно спрашивает Бэрроу. По выражению его лица я понимаю, что кто-то, может быть, сам Джек, должен был поставить меня в известность.

Я стараюсь смягчить ситуацию.

– Пока до меня что-нибудь дойдет… – Всем своим видом хочу показать, что мне все равно, говорили мне об этом или нет. И на самом деле это так. Политическая карьера Гарри была для меня важна лишь постольку, поскольку она была важна для него. Теперь его нет и кандидатура на место в парламенте меня не волнует. Все, что я чувствую, это облегчение: мне больше не нужно соответствовать стандартам супруги политика. Похоже, те дни, когда я добросовестно зубрила историю родного края, издания по социологии и носила соответствующую положению мужа одежду, остались в далеком прошлом.

Бэрроу, видимо, считает, что мое безразличие – это своего рода одобрение кандидатуры Джека. По крайней мере, выглядит довольным. Но если он думает, что мое мнение имеет хоть какое-нибудь значение, то ошибается.

Видя, что еще немало людей ждут очереди побеседовать со мной, Бэрроу отодвигается, уступая место молодому человеку, которого я сразу узнаю, но не могу вспомнить, откуда он. Озадаченное выражение лица, наверное, выдает меня, так как молодой человек поспешно представляется Тимом Шварцем. Теперь я вспоминаю. Он – директор благотворительного фонда помощи румынским сиротам, которому была перечислена прибыль от организованного Гарри концерта. Я видела его однажды на благотворительном приеме, а затем – уже в толпе на самом концерте. С виду он очень серьезный и достаточно жесткий человек с маленькими внимательными круглыми глазами, словно у зверька. На лице гримаса постоянного раздражения. Мне кажется, он очень способный. Я извиняюсь перед ним за провал в памяти.

Шварц изображает понимание и останавливает на мне свой странный взгляд.

– Миссис Ричмонд, мне весьма неудобно вас беспокоить, но получили ли вы мое письмо?

– Понимаете, я только что вернулась из Америки. У меня пока ни до чего не дошли руки. Я скоро займусь почтой. На следующей неделе.

По его глазам видно, что он уже обдумывает следующий вопрос.

– Вы знаете, в воскресенье я буду недалеко от вашего дома. Может быть, вы позволите мне зайти к вам на полчаса?

Я рассеянно улыбаюсь, соображая, как бы от него избавиться. Мы прилетели из Америки всего два дня назад, и выходные кажутся мне желанным раем. Можно будет хоть немного передохнуть.

– Боюсь, что в воскресенье это невозможно, – говорю я.

– Всего полчаса, – повторяет Шварц, изобразив неубедительную улыбку, тут же исчезнувшую, и с нетерпением добавляет: – Это срочное дело. Связано со счетами фонда. Мы не можем продолжать дела, пока с ними не все улажено… – Он запинается, как будто ему трудно объяснить, а мне – понять все это.

– Если это касается концерта, то не уверена, что смогу помочь вам, поскольку я почти не занималась его организацией.

– Вероятно, вы правы, но я уже несколько раз пытался поговорить с советниками вашего супруга и… – Он разводит руками, показывая бесполезность этой затеи. – Послушайте, может быть, в понедельник будет удобнее?

– С какими советниками мужа вы говорили?

– С юрисконсультом Леонардом Брейтуэйтом и бухгалтером по фамилии Гиллеспи.

– И они не смогли быть вам полезными?

– Сказали, что не могут.

– Ну что же, тогда…

– Понимаете, вы – единственная, кто может помочь.

Этот аргумент для моей уставшей головы оказывается слишком сильным.

– Ну что, значит, в понедельник? – повторяет он.

– Понедельник? – растягивая слово переспрашиваю я. – Не уверена. У меня так много дел…

– Я был бы весьма вам признателен. Это действительно очень важно.

Я чувствую, что мне не удастся от него отделаться.

– Хорошо, – усталым голосом говорю я и понимаю, что мы договорились о встрече и что мне придется уделить ему время.

Мы уславливаемся на полдень.

Сразу после того, как Тим Шварц отходит, я жалею о том, что не договорилась на другой день. Понедельник и так будет слишком загруженным: надо разобрать почту, да и других проблем полно.

Сначала никто не замечает, что я осталась одна. Я откидываю голову, чтобы расслабить плечи и шею, и думаю о том, как вечером опять окажусь дома, где не будет ни Энн, ни остальных и мне не придется пересиливать себя. Странно, но в Калифорнии я ужасно боялась возвращения домой. Мне казалось, что это напомнит о смерти Гарри и я стану снова и снова ее переживать. Но когда мы вернулись и я вошла в дом, то поняла, что все будет в порядке. Ожидание было намного тяжелее самого возвращения.

– Эллен!

Это Чарльз. Он берет меня под руку и ведет к свету.

– За тобой присматривать надо, – многозначительно замечает он. – Совсем расклеилась, бедная.

Энн, беседовавшая с одним из священников, торопится к нам.

– Конечно! – уверенным тоном произносит она.

Я не знаю, к чему она это сказала, так как слышать слова Чарльза Энн не могла. Помахав на прощание священнику, она берет меня под другую руку, и вместе с Чарльзом они ведут меня на улицу. Я вполне могу идти и сама, но боюсь отказаться от помощи, чтобы не обидеть их.

– Скажи папе, что мы ждем его к обеду, хорошо? – говорит мне Энн.

При моем приближении отец начинает шаркать ногами и смотрит в сторону. Для него вся эта ситуация очень сложна. Даже когда я была ребенком, мы не знали, как наладить отношения друг с другом, настолько мы разные. Часто, когда отец на меня смотрит, кажется, будто он сомневается, что мы вообще связаны родственными узами. Я – высокая блондинка, а он среднего роста и был жгучим брюнетом, пока не поседел и не облысел. Он не следит за политикой, а я – за спортом. После смерти мамы нам пришлось искать общие интересы, и мы стараемся изо всех сил. Я звоню ему раз в неделю, и мы добросовестно говорим о детях, о здоровье и о состоянии наших лужаек.

Сейчас отец растягивает рот, пытаясь изобразить улыбку, но получается гримаса. Я вижу, что ему не терпится сбежать отсюда. Обед с родственниками для него нелегкое испытание. К тому же, хоть он об этом прямо и не говорит, я уверена, что в Корнуолле у него есть женщина, к которой он, наверное, торопится вернуться. А почему бы и нет? Он все еще крепкий мужчина, неплохая находка для одинокой вдовы. Я за него даже рада.

– Пап, тебе не обязательно оставаться. Лучше поторопись на поезд.

Он начинает протестовать, но не так сильно, чтобы я не смогла его переубедить.

– Думаю, от меня здесь особого толку не будет, – наконец соглашается он.

– Конечно, пап.

– Ну а с едой, ты сама понимаешь. – (Отец ест только простую пищу и вряд ли оценит французский ресторан, который выбрали Энн и Чарльз.)

Я обнимаю его за шею и целую. Он неуклюже чмокает меня в щеку и высвобождается из объятия в нетерпении отправиться в путь, раз уж все улажено. Затем машет рукой в направлении родственников Гарри, но так невыразительно, что этого, пожалуй, никто и не замечает. Он спускается по ступенькам и оборачивается ко мне. Но если он и хотел что-то еще сказать, то передумал, и с последней попыткой улыбнуться уходит дальше по улице. Я смотрю, как отец останавливает такси и садится в машину. Машу ему рукой, но он не оглядывается.

Появляется запыхавшаяся Энн.

– Он уехал! Ему что, надо было ехать? – Она расстроена, как всегда, когда нарушаются ее планы. – Где же он пообедает?

– Я не думаю, что он голоден. Ему надо было возвращаться. Он просил извиниться перед тобой.

Энн смотрит на меня, как бы укоряя за то, что я позволила ему удрать, а затем опять берет меня под руку. Чарльз занимает свое место с другого бока, слегка сжав мой локоть, и мы готовы отправиться в путь.

Джек, избавившись от последних приглашенных, занимается Дианой, которой, похоже, поддержка нужна куда больше, чем мне. Диана заметно сдала со времени смерти Гарри. Она ссутулилась, кожа посерела, а платье свободно болтается на худом теле. Теперь она выглядит намного старше своих шестидесяти шести лет. Смерть сына – тяжелый удар для матери, даже для Дианы, всегда производившей впечатление сильной женщины, несмотря на свою хрупкость и пристрастие к алкоголю.

Солнце светит ярко. Мы спускаемся по ступеням. Прежде чем пройти половину пути, я вдруг обнаруживаю двух фотографов, появившихся буквально ниоткуда. В голову приходит нелепая мысль: неужели это Энн заказала их, как заказывают фотографов на свадьбу?

– Ну это уж слишком, – мрачно произносит Чарльз. Он явно разозлен. – Вот этого как раз не нужно было делать.

Мне тоже непонятно, зачем пришли эти люди. Ведь Гарри находился в парламенте не так уж и долго. Его нельзя было отнести к числу очень богатых или могущественных людей. Видимо, единственное, что может вызвать интерес у журналистов, так это его загадочная смерть.

Энн нарочито поднимает подбородок, всем своим видом демонстрируя независимость. Я же опускаю глаза вниз. Мне не хочется, чтобы кто бы то ни было прочел на моем лице мои истинные чувства.

Энн и Чарльз ведут меня к машине. Это один из трех автомобилей, которые Джек организовал для сегодняшнего мероприятия.

Неожиданно к нам приближается мужчина. Поскольку он подходит со стороны фотографов, то моя первая мысль – уж не репортер ли он? Я собираюсь быстро пройти мимо него, но Энн и Чарльз замедляют шаг. Мы оказываемся лицом к лицу с незнакомцем. В этот момент я понимаю свою ошибку: это вовсе не репортер. Он слишком хорошо одет и в руках у него молитвенник. Я вспоминаю, что видела его лицо среди участвовавших в службе.

– Ричард Морланд, – произносит он быстро, словно не надеясь на то, что я вспомню его имя. – Я знал Гарри еще с Фолклендов.

– Ричард Морланд! – восклицает Энн с таким видом, как будто знает незнакомца очень давно. Она даже слегка хлопает в ладоши. – Как хорошо, что вы пришли! Спасибо вам. Вы и Гарри – Боже, это так замечательно! – Энн улыбается Морланду своей ослепительной улыбкой, но сейчас в ней присутствует что-то искусственное.

Морланд вежливо наклоняет голову и смотрит на меня.

– Я только хотел сказать, что обосновался неподалеку от вас, и если чем-либо смогу быть полезен…

– Спасибо, – тихо благодарю я.

Энн продолжает одаривать мужчину своей фирменной улыбкой.

– Так здорово повстречаться с одним из сослуживцев Гарри по армии! – быстро и несколько нервно произносит она. – Вы знаете, он так мало рассказывал нам о своей военной службе. Он вообще не любил распространяться о прошлом. Гарри был весь устремлен в будущее – парламент и прочие серьезные вещи. Тем более приятно, что вы сегодня здесь с нами. Подумать только, сослуживец Гарри по Фолклендам! Вам ведь там пришлось нелегко, не так ли?

Морланд на секунду опускает глаза. Губы у него слегка сжимаются. Он что-то бормочет в ответ и снова обращается ко мне:

– Я живу на другой стороне реки, неподалеку от Уолдрингфилда. Может, я мог бы как-нибудь заглянуть к вам?

– Видите ли, я…

– Разумеется, если у вас будет время, – быстро добавляет Морланд. – Я позвоню вам, если позволите.

Я вынужденно киваю в ответ. Ох, уж эти наши слова, эти общепринятые нормы поведения! Сколько людей сказали мне за последнее время, что заглянут, чтобы поддержать меня. Я уже сбилась со счета. Тридцать? Сорок? Ведь, скорее всего, они говорят это из вежливости. А если даже и искренне, то разве они нужны мне? Сейчас мне нужны только Джош и Кэти. Я хочу, чтобы нас оставили в покое, дали нам возможность остаться наедине с нашей ситуацией. Я устала от бесконечных воспоминаний, от длинных разговоров о безоблачном прошлом.

Но тут я ловлю себя на мысли, что во взгляде и словах Морланда есть что-то выходящее за рамки обычной любезности. У меня почему-то создается впечатление, что избежать его предложения мне не удастся.

– Гарри так мечтал об этом! – несколько нарочито воскликнула Энн. – О воздушно-десантных войсках. Это под влиянием отца. Вы воевали вместе?

– Не совсем, – ответил Морланд своим спокойным глуховатым голосом. – Видите ли, я состоял в морской пехоте.

– Ах вот как! – тянет Энн, явно обдумывая эту новость. – Но ведь вы с Гарри… Я помню, он упоминал ваше имя. Я точно помню. Может, вы… – она кокетливо улыбается, стремясь вытащить из Морланда дополнительную информацию.

Солнце слепит глаза. Меня окутывает жаркая волна. Видимо, со стороны заметно, что мне не очень хорошо, поскольку Морланд осторожно берет меня под руку и спрашивает все ли в порядке. Он открывает дверцу машины и, не обращая внимания на щебетание Энн, помогает мне забраться внутрь.

Я бессильно откидываюсь на сидении и на секунду закрываю глаза. Энн громко отдает распоряжения по поводу того, кому в какой машине ехать. Когда я открываю глаза вновь, Морланд все еще стоит, согнувшись в проеме открытой дверцы.

– С вами все в порядке? – тихо спрашивает он.

– Я очень устала, – отвечаю я. Зачем я говорю ему это?

– Будьте осторожны, хорошо? – серьезно произносит Морланд.

Осторожна? Что это значит? Я слегка киваю.

Морланд в течение нескольких секунд смотрит на меня. Нет, даже не смотрит, а изучает, как бы перепроверяя какую-то свою мысль.

– Я позвоню вам завтра, – твердо говорит он. – Кстати, ваш сын любит рыбалку? Я собираюсь тут на днях порыбачить. Может, он составит мне компанию?

Компанию? Не думаю. Джош на рыбалке слишком суетлив.

Как будто прочитав мои мысли, Морланд мягко произносит:

– Я, конечно, не настаиваю. Но если у него будет настроение, то всегда к вашим услугам.

Он улыбается своей застенчивой улыбкой и закрывает дверцу автомашины. Затем подходит к Леонарду Брейтуэйту, нашему юрисконсульту. У меня создается впечатление, что они знакомы. Леонард широко улыбается Морланду, они обмениваются крепким рукопожатием.

– Этот Ричард Морланд, – громко начинает Энн, устраиваясь на переднем сидении. – Я ведь хорошо помню, что Гарри называл его имя. Он не двоюродный брат Фенимора? По-моему, Гарри упоминал о нем как о кузене Фенимора.

– Тогда Гарри имел в виду совсем другого парня. И фамилия у того была Морингем, а не Морланд, – спокойно замечает Чарльз.

– Ах вот как! – несколько обиженно восклицает Энн. – Надо же так все перепутать!

Я вновь закрываю глаза и думаю о своих детях. Прежде всего о Кэти. Она родилась в такое трудное для меня время. Наверное, опасения и переживания тех дней сильно отразились на ней. Еще ребенком она с таким трудом справлялась с мало-мальски сложной ситуацией, что для ее разрешения мне приходилось напрягать все свои силы.

Наше с Кэти будущее представляется мне очень расплывчатым. Иногда я вижу его как ровную и гладкую дорогу. Но чаще, особенно по ночам, оно предстает передо мной в виде мрачного и угрюмого пространства со множеством непреодолимых препятствий. В такие моменты меня пронзает страх, я просыпаюсь и долго лежу без сна в темноте.

Мы пережили с Кэти очень много. И я постоянно напоминаю себе, что сейчас нам остается только одно – держаться.

ГЛАВА 2

– Высади меня у ворот! – неожиданно произносит Кэти резким напряженным голосом.

Я смотрю на дочь с удивлением: ведь еще минуту назад у нее было нормальное настроение.

– Но твои вещи? – мягко реагирую я. – Каким образом ты донесешь их до общежития? Ведь это далеко от ворот. А кроме того, я хотела поговорить с миссис Андерсон.

Кэти молчит и смотрит прямо перед собой. Рот сжат в упрямую линию, она намеренно не хочет встречаться со мной взглядом. Мне непонятна причина ее столь неожиданного решения. Почему она боится, что меня увидят ее подруги? Может, опасается проявлений сочувствия с их стороны и не хочет, чтобы я присутствовала при этом?

Я понимаю состояние дочери, но не могу не думать и о практических сторонах жизни: тяжелый чемодан Кэти я отправила в интернат вчера, а у нас в машине остаются еще две увесистые сумки с ее вещами и большая магнитола. Как она донесет все это?

И все же я решаю не спорить с дочерью. Ведь скоро нам предстоит расстаться, а это само по себе будет так тяжело после всего, что мы пережили за последние недели.

Вот и ворота. Не знаю почему, но все-таки этот интернат мне не нравится. Нет-нет, в принципе и само заведение, и место, где оно расположено, вполне достойные. Белые оштукатуренные жилые корпуса живописно разбросаны среди аккуратных лужаек и небольших островков леса. Судя по рекламным проспектам, в интернате имеется необычно большое количество спортивных залов, площадок и теннисных кортов; есть даже свой пятидесятиметровый плавательный бассейн. И все говорят, что уровень обучения здесь также весьма высок. Преподаватели Кэти уверяют, что с ее результатами она через три года легко поступит в очень приличный университет. Но душа у меня к интернату не лежит. Здесь родители на месяцы поручают своих детей незнакомым людям, и, в отличие от меня, делают это, по-видимому, с легким сердцем. Да, вам говорят здесь, что расставание с семьей не нанесет ребенку никакого вреда, что он будет окружен почти семейным вниманием и заботой. Я не верю в это. По-моему, система интернатов – это своеобразное английское сумасшествие, такой же атавизм диккенсовских времен, как и детский труд.

Я всегда говорила Гарри, что не отдам своих детей в интернат. И говорила об этом твердо. Сначала Гарри серьезно сопротивлялся и, прежде всего, в отношении Джоша. Он готов был отправить сына в интернат в том же возрасте, когда отправили и его самого, то есть в семь лет. Гарри считал, что интернатское воспитание пошло ему на пользу. Я допускаю это, особенно если учесть, что у него с детства были весьма сложные отношения с матерью. В стремлении Гарри отправить Джоша в интернат был и еще один момент (хотя мой муж никогда не говорил об этом открыто). Он считал, будто воспитание в мужском коллективе обеспечит нормальное созревание Джоша, чего трудно добиться в условиях, когда над сыном трясется его слишком любящая мать. Я упорно стояла на своем, и в конце концов Гарри сдался: Джоша отдали в обычную дневную школу.

Что касается Кэти, то в отношении нее все было по-другому. Гарри никогда не ставил вопрос об интернате. Когда мы поженились, Кэти исполнилось пять лет. Уже в то время у нее был трудный характер, но надо отдать Гарри должное: он сумел преодолеть естественные эмоции и относился к девочке с удивительным терпением и пониманием, чем восхищал меня. Он с самого начала понял хрупкость натуры своей дочери и ее потребность в защите.

Но все это было задолго до того, как Кэти приняла самостоятельное решение.

Я останавливаю машину в воротах.

– Я могу высадить тебя здесь и помочь донести вещи до входа в общежитие…

– Нет! – резко восклицает Кэти. – Не надо! – Она всегда легко раздражается, и хотя ненавидит этот свой недостаток, ничего не может с собой поделать.

– Хорошо, – спокойно говорю я, – тогда ты бери свои вещи и иди в общежитие. Я подожду здесь, пока ты не войдешь в здание, а потом пройду к миссис Андерсон.

– Нет! – Она почти дрожит он напряжения.

Я делаю небольшую паузу и тихо прошу:

– Может, поговорим?

Кэтиотворачивается и смотрит в окно. Моя фраза чуть-чуть успокаивает ее, на что я и рассчитывала. Когда мы были в Калифорнии, я обратилась к психотерапевту с невыразительным именем Боб Блок, который оказался блестящим специалистом. Спустя некоторое время уговорила и Кэти придти к нему. Поначалу ей показалась дикой мысль изливать душу перед посторонним человеком, но потом она оттаяла, и судя по всему, сеансы Боба оказали на нее такое же благотворное влияние, как и на меня. Так вот, любимая фраза у Блока была: «Может, поговорим?»

Я чувствую, что буря позади, напряжение покидает Кэти. Она покачивает головой и смотрит на меня.

– Извини, мам.

Я беру ее за руку, некоторое время мы обе молчим. Наконец я говорю:

– У нас был длинный день…

И это правда. Обед начался и закончился с большим опозданием, поэтому, выезжая из Лондона, мы попали в обычный для пятницы затор, а еще через двадцать минут оказались в пробке, образовавшейся от тяжелой аварии на развязке возле Ипсуича. В итоге на дорогу, которая обычно занимает два с четвертью часа, мы потратили больше трех. К тому же было ужасно жарко, а Джош все время жаловался на головную боль.

Но Кэти не готова простить себя за то, что на несколько секунд потеряла контроль над собой. Она резко встряхивает головой.

– Джошу пришлось туго, – пытаюсь я помочь ей, – а Энн была на последнем издыхании.

– Энн была пьяна, – недовольно фыркает Кэти.

– Разве? – деланно изумляюсь я.

– Она выпила почти столько же, сколько и бабушка. – Кэти у нас пуританка. Она всегда обращает внимание на такого рода вещи и не переносит, если кто-то в семье выпивает лишнее. – К тому же она еще и переела. Это же надо, слопать три порции второго!

– Неужели? – воскликнула я. – Она в самом деле столько съела? Но, ты знаешь, ее можно понять: она так не любит, когда пропадает еда. – Судя по виду Кэти, она все еще напряжена, но мое последнее замечание заставляет ее слегка улыбнуться. Мы замолкаем, думая каждый о своем. Здесь, за городом, гораздо прохладнее, чем в Лондоне. Легкий ветерок шумит в кронах дубов… – Ну так что? – осторожно говорю я.

– Подвези меня к общежитию, мама. Пожалуйста. И извини.

Я быстро целую Кэти. Это максимум, на который она согласилась. Никаких объятий, никаких сцен прощания. Мы договорились об этом еще два дня назад. Но меня не оставляет страх перед предстоящим расставанием, и он усиливается по мере того, как мы приближаемся к общежитию, где живет Кэти.

Дочь легко выпархивает из машины и спешит к багажнику. Сумка тяжело плюхается на землю. Кэти подходит к моей дверце и прощается через стекло секундным взмахом руки. Потом она быстро отворачивается от меня и взваливает на плечи свою поклажу.

Я провожаю Кэти взглядом. Она неровным шагом продвигается к входу в здание общежития, пошатываясь под тяжестью сумок. В дверях оборачивается и посылает мне почти что веселую улыбку. Я тоже отвечаю ей улыбкой и беззвучно шепчу сквозь ветровое стекло: «Скоро увидимся.»

Ее улыбка является для меня хорошим знаком. Это символ ее готовности продолжать жить, бороться за успехи в школе. Кстати, именно Боб Блок посоветовал нам тщательно планировать нашу жизнь, выделять отдельные ее сегменты для работы, для развлечений, для переживаний. И Кэти приняла эти наставления. Судя по всему, она сделала для себя вывод о том, что школа предназначена для работы и для того, чтобы быть вежливой и приветливой с окружающими. А переживания и страхи она должна оставить для меня и Пеннигейта.

Как бы мне хотелось, чтобы Кэти была спокойной и беззаботной! Но это ей всегда давалось с трудом, что уж говорить о нынешних днях, когда жизнь нанесла ей такой страшный удар!

Миссис Андерсон, старшая воспитательница общежития, весьма по-деловому высказывает мне соболезнования, и я благодарна ей за то, что она проявляет свою обычную собранность и организованность. Мы обсуждаем с ней школьные дела Кэти, ведь девочке нужно догонять подруг, она пропустила немало занятий. Мы также говорим с миссис Андерсон о поездках моей дочери домой по субботам и воскресеньям. Миссис Андерсон готова отпускать ее так часто, как она пожелает, хотя полагает, что этим не следует злоупотреблять. От интерната до Пеннигейта всего пятнадцать минут пути, но ведь может получиться и так, что Кэти попадет домой тогда, когда там никого не будет. В конце концов мы приходим к согласию: при первой необходимости Кэти будет позволено позвонить мне из кабинета или служебной квартиры миссис Андерсон.

На данном этапе большего я сделать для Кэти не могу. Чтобы не зацикливаться на мыслях о дочери, я еду домой на необычно высокой скорости. Разумеется, высокой для меня. С самого начала моей водительской карьеры узкие дороги и отчаянные водители этой части Саффолка привели меня к мысли о необходимости проявлять за рулем максимальную осторожность. Правда, по непонятной причине Энн убедила себя, что я вожу машину неряшливо, поэтому она постоянно рассказывает мне истории (как ей кажется, для моей же пользы) об ужасных авариях на автодорогах. То, что я неаккуратный водитель, является составной частью общего представления Энн обо мне, как о некой беззаботной артистической натуре, которой чужд здравый смысл. Насколько же этот имидж далек от реальности! Думаю, что в основе его лежит поведение, свойственное мне в юности, когда я училась в художественном колледже и пела блюзы в студенческом ансамбле. Этот период моей молодости был весьма коротким, но почему-то врезался в память Энн настолько прочно, что она ассоциирует с ним всю мою последующую жизнь.

Наш дом стоит в самом конце полуторакилометровой аллеи, пролегающей по имению Пеннигейт. Большая часть его была распродана еще в шестидесятых. Последние несколько лужаек Гарри продал сразу же после того, как четыре года назад мы приобрели дом. Теперь нам принадлежит только сама аллея и пятнадцать акров земли вокруг дома.

Я люблю нашу аллею. Она начинается от заброшенной сторожки у ворот и ведет сквозь поля к берегу почти невидимого ручья, где дорогу окружают красивые высокие каштаны. У ручья аллея сворачивает и дальше идет параллельно его руслу. Место каштанов по ее сторонам занимают сосны и березы. Дорога имеет не очень хорошее покрытие, и ехать по ней нужно осторожно: мы не успели отремонтировать, пока дела у Гарри шли еще неплохо. Но я люблю нашу аллею такой, какая она есть. Поездки по ней позволяют мне любоваться природой и наслаждаться тишиной окружающего ландшафта.

Пока мы с Кэти и Джошем были в отъезде, лето вступило в пору разгара. Каштаны, трава, кустарники – все налилось ярким зеленым цветом. В полях зреют злаковые – пшеница, рожь и овес (честно говоря, я никогда не умела их различать). Вдалеке сквозь деревья ярко сверкают побеги рапса.

Я вспоминаю, что привыкла к жизни в сельской местности неожиданно легко для коренной горожанки. До сих пор не понимаю причин этого. Друзья утверждают, что сейчас я большая патриотка деревни, чем местные жители. Думаю, это правда. Мне сразу пришлась по душе почти семейная близость жителей небольших сельских общин. Мне понравилось печь пироги для местных празднеств и собирать деньги на местную церковь. Сама патриархальность этой жизни давала мне ощущение покоя и уверенности.

Когда десять лет назад мы с Гарри поженились, то жили в небольшом домике на окраине деревни рядом с вересковой пустошью. Я часто гуляла по этой пустоши с Кэти. И с Гарри мы тоже нередко совершали прогулки, хотя он предпочитал не вересковые поля, а тропинки, сбегавшие вдоль реки по направлению к морю. В одну из таких прогулок Гарри и показал мне Пеннигейт. Он сказал, что это один из лучших домов в округе. Конечно, не по архитектурной красоте, а по своему расположению и окружающему простору.

Теперь я вспоминаю, что когда Гарри указал на Пеннигейт, его глаза уже блестели огнем надежды: дом ему сразу понравился. Но не в характере Гарри было раскрывать свои сокровенные задумки кому бы то ни было, даже мне. По крайней мере до тех пор, пока он не был уверен в их воплощении. Гарри всегда боялся не столько самих неудач, сколько необходимости признать их перед другими. Даже я, всегда стремившаяся оказать ему максимальную поддержку во всем, не могла рассчитывать на его откровенность до конца. Поначалу это меня задевало, я старалась незаметно вызнавать его задумки, обсуждать их, но спустя короткое время поняла, что делать этого не следует. Я осознала, что Гарри чрезвычайно раним и ему органически не хватает чувства уверенности в себе, а страх потерпеть неудачу в чем бы то ни было сковывал его откровенность даже передо мной. И я научилась сдерживать свое любопытство в разговорах с Гарри, хотя подчас это давалось нелегко.

Через милю от начала дороги по обеим ее сторонам растут невысокие березки, затем следует последний поворот, и наконец в поле зрения оказываются четыре небольших коттеджа. Они и обозначают начало нашего участка. Гарри как-то пытался убедить владельца одного из коттеджей продать его с тем, чтобы поселить там нашу прислугу, но с деньгами у нас становилось все сложнее и нам так и не удалось нанять хотя бы постоянную горничную.

Сейчас три раза в неделю по утрам ко мне приходит убираться Джилл Хупер. Она живет в одном из коттеджей со своим мужем-фермером. Вот она стоит в воротах своего домика. Голубой костюм, в котором она была на панихиде, Джилл сменила на свои обычные футболку и цветастую юбку. Она энергично и весело машет мне рукой, но вдруг резко опускает ее, как будто усомнившись в уместности своего жеста в такой день. Я притормаживаю и слышу голос Джилл:

– Может быть, напоить Джоша чаем? У меня сегодня замечательный мясной пирог.

Я благодарю ее, объясняя, что Джош сейчас не голоден. И, приветственно взмахнув рукой, трогаюсь. Хорошо, что у нас есть Джилл. Она, конечно, далеко не лучшая горничная в мире, но зато очень добрая и охотно помогает мне с Джошем по первой моей просьбе.

До Пеннигейта остается метров сорок. От коттеджей его закрывают высокая стена и деревья. Со стороны въезда расположены кухня и столовая.

Перед домом стоят машины Маргарет и Чарльза, а также представительная голубая «Вольво» Леонарда, нашего семейного адвоката. Я с некоторой долей радости отмечаю, что на площадке нет «БМВ» Джека. Я ставлю свой автомобиль несколько поодаль от остальных. Выходя из машины, замечаю, что водосточная труба рядом с ванной на втором этаже дала сильную течь, и на фасаде дома образовались некрасивые потеки. Я думаю, что нужно бы вызвать жестянщика, однако понимаю, что сейчас это выше моих сил.

Если говорить честно, то при всем восторге от окружающей природы и тишины я почему-то никогда особенно не любила сам дом. До сих пор не знаю почему. Может потому, что будучи таким громадным (семь спален), он никогда не казался мне удобным. Или оттого, что я не имела права решающего голоса при его покупке. А может, и потому, что здесь мы с Гарри уже никогда не испытывали того счастья, которое познали в домике на вересковой пустоши.

Пеннигейт был построен в двадцатых годах. А тогда строили основательно. Со стороны въезда дом не производит особого впечатления: небольшие окна, грубоватые пилоны, густая тень от деревьев. Эта часть дома кажется темной и сырой в отличие от той, что выходит в сад и на реку.

Я проскальзываю в кухонную дверь и поднимаюсь по дальней лестнице в комнату Джоша. В ней никого нет, что меня не особенно удивляет. Хотя Джош и выглядел изможденным, когда мы вернулись из Лондона, но у него удивительная способность быстро восстанавливать силы. Перед нашим с Кэти отъездом в школу он уже двигался в сторону сада. Сейчас сын или прячется в одной из своих засад, или стреляет самодельными стрелами по деревьям.

Я останавливаюсь возле его стола с кучей открыток и плакатов из «Диснейлэнда», которые, видимо, будут скоро висеть на стене между наклейками с Бэтменом и фотографиями, изображающими вздымающихся из воды хвостовых плавников китов. Мы дважды были в «Диснейлэнде». Я не осознавала тогда, насколько Джош скучал по дому, с каким нетерпением хотел он вернуться к своим играм в саду и на улице. Я так много времени уделяла Кэти, что мальчику, похоже, было скучно и ему казалось, будто о нем забыли. Теперь, когда мы вернулись, я рада, что буду видеть его не только за завтраком, обедом и ужином. Иногда я нервничаю, если Джоша подолгу нет дома, но он знает, что ему не разрешается одному уходить к реке – я всегда беспокоюсь, если дети находятся возле воды. Наш участок земли простирается до самой реки и является частной собственностью, но по нему, особенно вдоль русла, протоптана не одна «дикая» тропинка, по которым ходит много незнакомых людей.

Я тихонько направляюсь по коридору в свою спальню. Наполовину распакованные сумки все еще лежат на полу. В гардеробной почему-то горит свет и видны аккуратно развешанные костюмы Гарри. Заметив, что несколько его рубашек висит не на тех вешалках, машинально перевешиваю их на место. Я внимательно осматриваю костюмы. От них предстоит избавиться. С ужасом думаю об этом, но сделать все же нужно поскорее, например, на следующей неделе, если только у меня будет время. Можно отдать их на ближайшую распродажу в поддержку нашей церкви, а вырученные деньги пустить на ее ремонт. Прикасаясь к ткани, я ощущаю запах Гарри, легкую смесь одеколона и еле уловимого аромата, который я сразу же узнаю. После всего, что пришлось пережить, запах мгновенно вызывает во мне ответную реакцию. Я прислоняюсь к стене и молча плачу, слезы обжигают мне щеки. Я чувствую и боль, и замешательство, и гнев, и еще, наверное, отчаяние. Но вот как раз отчаянию и не должно быть места в душе. Поэтому я быстро иду в ванную и умываюсь холодной водой до тех пор, пока жар не проходит.

Смотрюсь в зеркало. Выгляжу я, кажется, по-прежнему, но ощущаю себя совсем другой. В глазах еще осталось что-то от меня, но уже появляется нечто новое и незнакомое, и черты лица выдают совсем другого человека. Этот человек обладает качествами, о наличии которых в себе я и не подозревала. Мне самой они не особенно нравятся, но я должна теперь их задействовать с угрюмой решимостью. Если я когда-нибудь забуду об этом, если проявлю колебания, мне надо будет всего лишь вспомнить о детях.

Мысли тотчас же обращаются к Кэти, и что-то переворачивается у меня внутри. Стараюсь заставить себя думать, как я по ней скучаю.

Я ополаскиваю глаза сначала холодной водой, затем горячей, тщательно вытираю лицо и расчесываю волосы, затем подхожу к окну в спальне. Минута покоя перед тем, как спуститься вниз.

На лужайке я замечаю желтые пятна: Чарльз сказал вчера, что уже давно не было дождя. Главный сад, расположенный справа и защищенный от холодного зимнего ветра высокой стеной, похоже, не пострадал. По крайней мере роз на клумбах больше, чем обычно.

Закрывающая спуск к реке стена из дубов, сосен и кустов арники такая же плотная, как и всегда. Лужайка тянется к оврагу, за которым широкое поле спускается к реке. Наполовину созревшие злаковые желтовато поблескивают под полуденным солнцем. Мягко извивающаяся вдалеке река кажется бледно-голубой. Посредине, у Уолдрингфилда виднеется несколько белых яхт, похожих на яркие точки. Впервые я увидела этот ландшафт в тот день, когда Гарри объявил о покупке дома, и он поразил меня своим великолепием. Река, извивающаяся между болотистыми берегами до самого горизонта (в безоблачный день можно видеть ее путь миль на семь, почти до впадения в море), спускающиеся к ней леса, прекрасно спланированный сад – все это казалось мне самим совершенством. Прошло четыре года, а вид по-прежнему вызывает во мне трепет. Иногда мне кажется, что это место предназначено для кого-то другого, а я здесь оказалась по чистой случайности.

С террасы доносится голос Энн, и я понимаю, что меня ждут. Спускаясь по лестнице, стараюсь взять себя в руки перед встречей с семьей Гарри.

В свое время он настоял на том, чтобы гостиную отделали английским ситцем. Мне этот материал показался холодноватым и жестким, но мужу отделка понравилась, и, я ни разу не обмолвилась о том, будто имею что-то против нее.

Диана сидит в кресле у окна, и ее фигура выделяется на фоне залитого солнцем сада. Маргарет расположилась напротив, на большом пуфе. Когда я вхожу, Маргарет смотрит на меня и слегка приподнимает брови в знак того, что дела обстоят не блестяще. Но с моей свекровью они редко бывают хороши. У Дианы в руке большой стакан джина или водки (ничего другого она не пьет), и это, судя по всему, не первая порция за вечер, хотя Маргарет, без сомнения, пыталась разбавлять напиток водой.

Диана стала вдовой сорок лет назад, а серьезно пьет уже лет тридцать пять, хотя установить точные временные границы ее пристрастия нелегко, поскольку соответствующие оценки у членов их семьи сильно разнятся. За обедом Диана пила за двоих, но сегодня никто не собирался ее останавливать, и уж тем более я. Даже сейчас количество выпитого ею спиртного сказывается: моя свекровь с трудом контролирует себя.

Вот она нахмуривается, поджимает губы и смотрит недовольным взглядом, под которым Гарри обычно раздраженно вскакивал со своего места еще до того, как она раскрывала рот.

– Вот и ты! А я уж подумала, что ты снова уехала.

– Уехала? – переспрашиваю я.

– Да, уехала. В Америку или еще куда-нибудь.

Улыбаясь, я качаю головой.

– Тебя слишком долго не было, – ворчит Диана, и в ее голосе слышатся нотки недовольства.

– Всего семь недель. И это того стоило, – оправдываюсь я, и, опасаясь, что она может неправильно меня понять, добавляю: – Я хочу сказать, что это было полезно для детей. Им нужно было сменить обстановку.

– Сменить обстановку? – переспрашивает свекровь, выделяя каждое слово. – Мы все тоже могли уехать! – Она делает большой глоток, подпитывая свое раздражение. – Ты должна была остаться здесь. Тогда бы Энн не испортила панихиду. Вся эта ерунда с благотворительным обществом! О Боже, кому охота, чтобы его вспоминали за организацию благотворительных концертов?

– Но ведь ему удалось собрать для них столько денег…

Диана отмахивается от моих слов.

– Ты должна была остаться и все это остановить, Эллен! – Она смотрит на меня исподлобья.

Значит, мне не простят того, что я уезжала. Энн уже высказала свое мнение по этому поводу, и прежде всего из-за организационных обязанностей, которые ей пришлось взять на себя. С Дианой все по-другому. Я подозреваю, она наказывает меня за то, что я, уехав, не уделила внимание лично ей. Несмотря на то, что Гарри сильно натерпелся от матери, несмотря на все переживания, которым она подвергает всех остальных членов своей семьи, я испытываю к ней определенное сострадание, чем она и пользуется. Под внешней агрессивностью, которую свекровь сохраняла с таким упорством все эти годы, скрывается глубоко страдающий и одинокий человек.

– Но ведь панихида была прекрасно организована. Энн вложила столько усилий, – пробую я оправдаться.

– Она просто старалась произвести впечатление, чтобы на ее Чарльза обратили внимание.

Может, Диана и права, но я слишком устала, чтобы об этом думать.

– Неужели?

– Политика, политика! Всю дорогу в машине только об этом и говорили. Они думали, я сплю, а я все слышала.

Я смотрю на Маргарет, обращая к ней молчаливый вопрос. Она всегда говорит прямо, но при этом старается смягчить свои слова:

– Чарльз включен в список кандидатов на предстоящих парламентских выборах.

Я не верю своим ушам. Я-то думала, что он навсегда отказался от политической карьеры еще восемь лет назад, после неудачной попытки пройти в парламент от соседнего округа. Что-то слишком много вокруг моей семьи амбициозных политиков. Джек. Теперь вот Чарльз.

– Ну что же, очень хорошо. – Я глубоко вздыхаю и поднимаюсь. – Пойду заварю чай.

– Все только что пили чай! – говорит Диана, но этим аргументом меня не остановить.

На кухне прохладно и спокойно, здесь я больше всего чувствую себя дома. Кухня обставлена сосновой мебелью, которую я приобретала на деревенских распродажах: шкаф для посуды – на его полках красиво смотрится голубой фарфоровый сервиз; подвесные шкафчики – их дверцы сделаны из старых ставен; большой стол в викторианском стиле – от него с трудом оттирается малейшее пятнышко жира.

Из кухни небольшой коридорчик ведет в кладовую и буфетную. В конце прошлой осени, когда подумывала снова приняться за работу, я очистила буфетную и устроила там что-то вроде небольшой мастерской. Купила дорогой мольберт и полный набор новых кистей и красок. Я сделала несколько эскизов для рекламного плаката (речь шла о проекте Молли), но они не особенно получились. К тому же мы не нашли спонсора, чтобы их отпечатать, и я отбросила эскизы в сторону.

Я ставлю чайник на плиту, нахожу пакетик с чаем и присаживаюсь на табуретку, ожидая, пока закипит вода. Я размышляю над волной политической активности, захлестнувшей всех во время моего отсутствия, и благодарю Бога, что меня это не касается. Политика всегда была для меня сложна. Интриги, сплетни и подсиживания никогда не волновали меня так, как Гарри. Я не жила ожиданием вечеров в Клубе консерваторов и не стремилась к общению со сторонниками партии. Думаю, мне удавалось скрывать эти настроения, и если Гарри и понимал, что я на самом деле чувствовала, то никогда об этом не говорил. Он просто думал, что может на меня положиться, и был прав. Если уж на то пошло, то вот из Энн наверняка получится вполне достойная супруга кандидата в члены парламента. Она амбициозна и энергична, хотя в наличии подобных качеств у Чарльза я не уверена. На мой взгляд, в нем нет напористости, или того, что Гарри называл «пробивными способностями». К тому же я никогда не замечала в нем таланта убеждать людей.

В этой части дома совсем тихо. На стене напротив меня висит доска, куда я прикалываю списки покупок, расписание школьных мероприятий и календарь местных событий. К доске никто не прикасался с того момента, как я уехала. Ежедневник, в который я записываю все семейные планы, все еще открыт на странице 12 апреля. Пасха. На той неделе мы улетели в Америку. Я беру ежедневник в руки и медленно пролистываю назад, до пятницы, 26 марта. Тут нет никакой примечательной записи. Двумя днями раньше Джош ходил на день рождения. Кажется, что это было так давно. В четверг приходил механик ремонтировать стиральную машину. На листке за пятницу стоит неразборчивая запись: «Загрузить яхту», а на субботнем листке – одна строчка крупными буквами: «Г. и Д. идут на яхте в Гэймбл». Я уже не помню, как Джек увильнул от путешествия. Вроде бы какая-то деловая встреча, которую он не мог отменить. Это его любимая отговорка: «Не могу не присутствовать там-то…» К тому же, я думаю, сама идея прогулки на яхте его не особо привлекала. Тихая прогулка вдоль побережья – не для Джека. Занимает слишком много времени и малоинтересна. Если он и ходит под парусом, то лишь с целью промчаться вокруг буев, чтобы разогнать кровь, а затем выпить джин-тоник в клубе.

Вот еще кое-что. На линии между пятницей и субботой моим почерком написано: «Отвести Джоша к Джилл. Эллен ужинает у Молли.» Затем на листке в субботу: «Сходить куда-нибудь с Кэти?» Я медленно вырываю эту страничку, а за ней и все предыдущие. А потом – все вплоть до текущей недели. Не знаю, зачем я это делаю, но аккуратно рву их пополам и еще раз пополам.

– А, так вот ты где! – говорит Энн, входя на кухню. Она подходит к мойке. – Я не знала, что ты вернулась.

Похоже, она на меня сердита. Я бросаю клочки бумаги в мусорное ведро и объясняю:

– Я разговаривала с Дианой.

– Мы все тебя очень ждали. – Она не может скрыть раздражение. – И Леонард тоже.

– Извини, – улыбаюсь я, – но мне надо было повидать воспитательницу Кэти.

– А, понятно… Тут столько предстоит разбирать. Мы кое-что сделали за время твоего отсутствия. Письма, счета… Сотрудники Гарри, мама… Все нелегкая работа.

– Я тебе очень благодарна, правда.

Она быстро моргает, еще не совсем успокоившись.

– И еще хотела бы поблагодарить тебя за панихиду, я знаю, сколько сил ты вложила в нее. Все было прекрасно.

– Неужели? – Энн не знает, как реагировать, видимо, думает, что я над ней подшучиваю. Почему-то мои слова всегда сбивают Энн с толку, ставят ее в тупик. Она с достоинством отвечает:

– Я думаю, это самое меньшее, что мы могли сделать.

– Пришло так много людей…

– Ты действительно так думаешь? Должна признаться, было очень нелегко. Люди теперь такие занятые. Но большая часть тех, кого, наверное, хотел бы видеть сам Гарри, пришли.

«Кого хотел бы видеть сам Гарри». Я с ней согласна. У Гарри было много знакомых, но больше всего он любил либо преуспевающих людей, о которых много говорили и общение с которыми поднимало его в собственных глазах, либо наоборот, людей самых обыкновенных, вроде местных жителей. С ними он встречался по воскресеньям в деревенской пивной, и они, по его словам, помогали ему не отрываться от реальности. Я думаю, помимо всего прочего Гарри было приятно, что они напоминали ему о его личных достижениях.

Почему-то я думаю и о тех, кто не пришел на панихиду, с кем Гарри постепенно разошелся на протяжении своей жизни: первые деловые партнеры, соратники по политической деятельности, друзья из прошлого. Гарри в трудных ситуациях бывал резок, поэтому друзей он потерял немало.

На лице у Энн появляется страдальческое выражение.

– Я до сих пор не могу поверить, что его нет с нами. Бывает, когда я просто… – Она делает отчаянный жест рукой. – Эта неопределенность… Мне бы очень хотелось, чтобы его нашли! Не могу спокойно думать о том, что он где-то там. Это просто ужасно!

Я наливаю кипяток в чашку и ложкой нажимаю на пакетик с заваркой, пока чай не становится почти черным.

– Но мы не позволили им прекратить поиски! – произносит Энн с ударением.

Немного подумав, я пододвигаю ей табуретку из-за стойки и спрашиваю:

– Не позволили кому?

Она присаживается на краешек табуретки, как будто не собирается задерживаться здесь надолго.

– Как кому? Береговой охране.

По мне, наверное, заметно, что я встревожена или озадачена, поскольку Энн громко поясняет:

– Не позволили прекратить поиски. Они охотно это сделали бы еще несколько недель назад. Но мы не собирались сдаваться. Чарльз обратился к каким-то рыбакам из Филикстоу, попросил их составить таблицу приливов и отливов и указать наиболее вероятный район гибели яхты. Мы отвезли эти данные в береговую охрану. А иначе они спокойно сидели бы себе и ждали. Все твердят, что рано или поздно она сама обнаружится.

Мое сердце забилось быстрее.

– Яхта?

Энн слегка ухмыляется в ответ:

– Конечно, яхта. – На лице у нее появляется страдальческое выражение. – Хотя о Гарри они ничего не говорят, ничего… – Она прижимает кулак к губам и делает глубокий вдох.

Я достаю пакетик с чаем и с силой выжимаю его. В горле у меня пересохло, мне хочется пить, и когда я делаю глоток чая, то обжигаю язык.

– Почему они думают, что яхта обнаружится?

Энн нетерпеливо пожимает плечами.

– Ну не знаю, что-то связанное с рыбацкими судами… Словом, сейчас они ищут так, как надо. И это самое главное!

Я продолжаю помешивать чай, чтобы он хоть немного остыл.

Не услышав от меня никакого ответа, Энн опять повторяет:

– А ведь они бы прекратили поиски.

– Да. Просто я этого не понимала. – Стараюсь не думать о яхте, но все равно представляю ее лежащей на дне моря. Ее белый корпус слабо отражает блики солнечного света.

Но почему они должны найти ее? Я не понимаю. Море огромное, а яхта такая маленькая. И почему они хотят продолжать поиски? Прошло столько времени, и я уже решила, что они больше не будут ее искать. На самом же деле я просто убедила себя в этом. Забыв, что чай еще горячий, делаю глоток и снова обжигаюсь.

Энн возвращается к предыдущей теме.

– Столько всего надо было уладить, – вздыхает она. – Ты знала, что сотрудникам не платили зарплату? Банк прекратил выплачивать мамино содержание. С тех пор его выплачиваем мы. Конечно же, с удовольствием, но не в этом дело. – Энн не может говорить спокойно о деньгах, как и сам Гарри. Их отец жил на широкую ногу, оставив после себя множество долгов, так что Диане с трудом удалось оплатить обучение детей. На лыжные курорты и увеселения денег не было вовсе, так что даже спустя тридцать лет Гарри продолжал сетовать на то, что не мог держаться наравне со школьными товарищами.

– Я и не представляла, что тебе пришлось столько сделать. Спасибо.

– Но ведь кто-то должен был все это сделать. – Ее резкий тон не оставляет сомнений в том, что она считает меня дезертиром. – Ты так быстро уехала, как будто потеряла всякую надежду.

– К тому времени прошло почти три недели, Энн.

– А по-моему, немногим более двух, Эллен.

Я не собираюсь ввязываться в спор, результатом которого могут быть лишь неприятные переживания. Но вдруг с неожиданной прямотой говорю ей:

– Я бы сошла с ума, если бы осталась. К тому же мне хотелось увезти детей.

– Одно дело просто уехать, а другое дело уехать так, как уехала ты. Заявив об отъезде за два дня, оставив все в беспорядке. А что касается детей, то я думаю, им не было лучше вдали от своих друзей, в незнакомом месте.

У меня нет сил защищаться, я пожимаю плечами, как бы извиняясь и говорю:

– Я сделала то, что считала необходимым в тот момент. А теперь извини, но меня ждет Леонард…

Я поднимаюсь. На лице Энн отражается борьба чувств. Ей не нравится, когда ее прерывают. Во всяком случае, когда ей все еще есть что сказать. Она достает свежий платок. Я ловлю момент, раскрываю объятия и иду к Энн. Занятия с Бобом Блоком, равно как и переживания последних недель, помогли мне осознать, что жизнь слишком коротка и не стоит тратить ее на мелкие обиды. После секундного колебания (я думаю, мой жест застал Энн врасплох) она поднимает руки и мы обнимаемся. У Энн теплая и мягкая щека, ее пухлая спина затянута в корсет.

В двери кухни появляется Чарльз. Сразу уловив внешне позитивную атмосферу, он растягивает губы в ленивой улыбке. Как и я, он предпочитает жить без ссор. Уже не в первый раз в голову мне приходит мысль о том, что, в принципе, Чарльз хороший человек. Может быть, даже слишком хороший для политики.

Я приветливо склоняю голову.

– Слышала, что ты собираешься броситься на съедение к волкам.

– Что? Ах, это. – Чарльз пытается изобразить на лице скромность. – Решение пока не окончательное. Вполне можно успеть и отказаться. А что ты думаешь? Я давно хотел поговорить с тобой об этом.

– Со мной? Почему со мной?

– Ну, мне казалось… Значит, ты не против?

– С чего же мне быть против? – Я беру его за руку. – Могу только пожелать тебе удачи.

Из-за моей спины в разговор с некоторой поспешностью вступает Энн:

– Мы давно хотели сообщить тебе об этом, Эллен, не так ли, Чарльз? Мы исходим из того, что было бы замечательно удержать это место за представителем нашей семьи. – Видимо, эта идея давно выстрадана ею. Глаза у Энн увлажняются, а голос немного дрожит. – Представляешь, дорогая, это будет семейная традиция. Мы продолжим дело Гарри.

Я смотрю на Чарльза. Может, мне это кажется, но в его доброй улыбке я вдруг отмечаю некоторую глуповатость.

Энн направляется в гостиную. Я слегка прикасаюсь рукой к локтю Чарльза, и мы немножко отстаем.

– Энн рассказала мне, что ты встречался недавно с представителями береговой охраны, – говорю я, убедившись, что Энн нас не слышит.

Чарльз останавливается, на лице у него проступает беспокойство. Судя по всему, он боится расстроить меня.

– Понимаешь, я считаю, что они могли бы сделать намного больше, – с неожиданным ударением говорит Чарльз.

– А они что говорят?

Чарльз скрещивает пальцы рук перед собой и угрюмо смотрит на носки своих туфель.

– Ну… в конце концов они согласились осуществить дополнительные поисковые мероприятия, посмотреть другие вероятные районы гибели яхты.

– Значит, они продолжают поиски?

Он отрицательно покачивает головой.

– К сожалению, у них не хватает собственных сил. – (Я незаметно с облегчением перевожу дух.) – Но они плотно работают с местными рыбаками и всерьез рассчитывают на их помощь, – продолжает Чарльз. – Все капитаны рыболовных судов оповещены о пропаже Гарри и проинструктированы насчет того, чтобы внимательнейшим образом фиксировать подозрительные сигналы сонаров и осматривать предметы, попадающие в сети. Береговая охрана утверждает, что, по статистике, большинство пропавших частных катеров и яхт обнаруживают как раз рыбаки.

Меня вновь охватывает волнение. Чарльз, видимо, замечает это, потому что произносит с беспокойством:

– Я не хотел говорить тебе об этом раньше времени. Чтобы излишне не обнадеживать.

Обнадеживать? Меня? Я ловлю себя на том, что секунду смотрю на Чарльза с нескрываемым изумлением, и поспешно отвожу взгляд в сторону.

– Так что это за другие вероятные районы?

– По южному направлению, как и раньше. Но чуть-чуть в сторону, с учетом течений. Нам кажется, что береговая охрана неправильно рассчитала фактор течений.

– Немного в сторону?

Чарльз кивает, полагая, что такого ответа для меня вполне достаточно.

– В какую именно сторону? – как можно более равнодушно спрашиваю я.

– Ну, немного западнее, – объясняет Чарльз, – в районе отмели Ганфлит. Там проходят довольно сильные течения. Они начинаются у самого устья Темзы. Эти течения многим доставляют серьезные неприятности. Если Гарри не знал или забыл о них… они могли подхватить яхту и… Ты понимаешь?

– Понимаю, – киваю я.

Чарльз снова неправильно истолковывает выражение моего лица. Он неловко берет меня за руку и осторожно говорит:

– Но не надейся на слишком многое, Эллен.

Я пытаюсь придать мужественности своему взгляду.

– Конечно, я понимаю, Чарльз. В любом случае спасибо за хлопоты.

Улыбка озаряет его лицо.

– Ну что ты! Я был просто обязан сделать это. – Он отпускает мою руку и невольно расправляет плечи.

Возвращается Энн. Она жестами нетерпеливо зовет нас в гостиную. Когда мы входим, Энн продолжает убеждать весьма воинственно настроенную Диану, что той пора ехать домой. Только совместными усилиями нам удается усадить Диану в машину.

Перед тем, как забраться на водительское сидение, Чарльз дружески обнимает меня.

– Мне кажется, тебе не следует оставаться здесь одной, – говорит он озабоченно.

Я отвечаю, что со мной Джош и что все будет в порядке. В последнем я, по правде говоря, не уверена, но уже привыкла к тому, что в минуты неопределенности мне всегда легче быть одной. Так я чувствую себя в большей безопасности.

Когда машина трогается с места, Диана оборачивается к заднему стеклу и с укоризной смотрит на меня. Ее взгляд, видимо, означает, что я расстроила ее. Я машу Диане рукой.

Вместе со мной в дом возвращается Маргарет. Она уверена, что может сделать для меня что-то полезное. Как и Чарльз, Маргарет считает, что меня не следует оставлять одну. Однако я убеждаю ее, что чувствую себя нормально и уговариваю возвращаться домой, а в понедельник увидимся, дескать, и разберем бумаги Гарри. Я уже успела заглянуть в его кабинет и заметила аккуратные пачки писем и счетов на рабочем столе.

– С вами в самом деле все в порядке? – спрашивает Маргарет.

Я знаю, что она не любит оставлять какие бы то ни было вопросы без логического разрешения. Обычно она работает в офисе Гарри в Ипсуиче. Она поступила к нему на работу девять лет назад, когда Гарри и Джек основали фирму «Недвижимость Эйнсвика» и приступили к своему первому проекту – строительству магазина и офисов рядом со станцией Ипсуич. Маргарет тогда только что развелась с мужем, с которым прожила долгие и, судя по всему, нелегкие годы. Сейчас ей за пятьдесят. Она сухощава, подвижна и энергична. У нее очень рациональный ум. И кроме всего прочего, Маргарет отлично играет в гольф – в течение нескольких лет занимает первые места на женских чемпионатах нашего графства.

– Спасибо, не беспокойтесь, Маргарет, – отвечаю я, – поезжайте домой. Когда я произношу эти слова, в голове неожиданно всплывает какая-то мысль, которую отметила для себя сегодня, но упустила в суете дня. Что бы это могло быть? Ах, да! Вот оно! – Благотворительное общество по сбору средств для румынских сирот, Маргарет. У нас есть что-нибудь по этому вопросу? Не знаю, какие-то письма, бумаги?

– Что-то должно быть, – отвечает Маргарет. – Я помню какие-то письма с просьбами о спонсорской помощи или что-то в этом роде. Бумаги в офисе. Мне следует привезти их сюда?

– Нет, нет, не надо. Дело в том, что директор этой благотворительной программы настойчиво напрашивается на встречу. В понедельник мне придется его принять.

– Тим Шварц? – восклицает Маргарет. – Но это же нахальство! Он ведь уже выходил на меня и мистера Гиллеспи. Я поговорю с этим парнем. Что за бесцеремонность! Как он может обременять своими проблемами в такое трудное для вас время!?

– Он говорил, что пытался выйти на мистера Гиллеспи, но ему это не удалось.

– Вот именно! Тем более он не имеет права беспокоить вас. Давайте, я отошью его, хорошо?

Я почти готова сказать «Хорошо», но воспоминание о настойчивости Шварца мешает мне сделать это.

– Он не говорил вам, чего он хочет?

– Толком я не поняла, – сказала Маргарет и тут же поправилась: – Вообще-то он спрашивал о банке, занимавшемся проводкой собранных средств. Когда же я назвала банк, Тим сказал, что этого ему недостаточно и что он хотел бы получить доступ к счетам. Тогда я адресовала его к мистеру Гиллеспи.

– Счетам? – удивилась я.

– Да, именно. Но, по-моему, у нас их вообще никогда не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы они к нам приходили. Бухгалтерский учет по этому проекту вел кто-то в самом благотворительном обществе. Если хотите, я дополнительно уточню у мистера Гиллеспи.

Гиллеспи – это бухгалтер Гарри. Я видела его всего два раза, и от этих встреч у меня сохранилось какое-то неприятное ощущение. Я отрицательно качаю головой.

– Ну что, отшить мне Шварца? – повторяет свой вопрос Маргарет.

Предложение соблазнительное, но если я не встречусь с Тимом Шварцем, то кто же это сделает? А он, по-моему, не из тех, кто легко сносит обиды. Кроме того, Гарри ведь имел какое-то отношение к этому благотворительному проекту. А раз так, я должна разобраться в возникших вокруг него вопросах. Еще в Америке я приняла решение не уходить от оставшихся после Гарри проблем, какими бы неприятными они ни были.

– Нет, не стоит. Будет лучше, если я встречусь с ним.

Уже садясь в машину, Маргарет говорит:

– Может, мне следует все-таки уточнить у мистера Гиллеспи по поводу этих счетов? У кого находятся копии?

Мне не хочется принимать никаких решений, но я коротко соглашаюсь с предложением Маргарет.

Прежде чем пройти в гостиную к терпеливо ожидающему меня Леонарду, я выхожу в сад и зову Джоша. Сад кажется мне огромным. Теплый воздух напоен ароматом сосен и трав. Лучи вечернего солнца красиво освещают лужайку. Лениво жужжат какие-то жуки. Со стороны реки доносятся крики птиц.

Я дома. Неожиданно на меня накатывает волна успокоения и даже благодарности судьбе за то, что я снова нахожусь в этом маленьком уголке Вселенной. И все здесь каким-то чудом сохранилось почти прежним. Я опасалась, что возвращение будет для меня гораздо более тяжелым. Что мне будет больно вновь видеть это великолепие вокруг, спать в нашей с Гарри кровати, дотрагиваться до его одежды… Но оказалось, что внутренне я сильнее, чем представляла раньше. Видимо, прежде просто не замечала этого.

Я снова зову Джоша, но если он меня и слышит, то, наверное, не хочет сейчас отвечать. Возвращаюсь в дом. Прохожу через холл, на цыпочках миную дверь в гостиную и вхожу в небольшой коридорчик, ведущий в кабинет Гарри. Стены здесь обшиты деревом, на них развешаны гравюры с охотничьими сюжетами и старинные карты Саффолка. По середине правой стены висит оправленная в раму большая морская карта. Она тоже старая. Надписи, знаки и стрелки на ней нанесены очень плотно и сильно поблекли. Я вглядываюсь в карту и лишь через несколько секунд нахожу на ней отмель Ганфлит. На карте она представляет из себя как бы язык пламени, вторгающийся в море далеко на юг прямо от устья Темзы. На карте отмель лежит значительно левее того маршрута, по которому должен был следовать Гарри. Если они всерьез собрались его искать, то это место нисколько не перспективнее других.

Но лучше бы они оставили Гарри в покое. Мысль о том, что его могут найти, доставляет мне почти физическую боль. Если его найдут, это выльется в дополнительные страдания для меня и детей и больше ничего. Об этом, похоже, никто просто не задумывается. Видимо, потому, что никто не спрашивает моего мнения, а мне следовало бы высказать все накопившееся на душе. Но если я начну говорить, то ничто уже меня не остановит. Я буду говорить долго и жестко, вот только не уверена, что это получится у меня убедительно.

ГЛАВА 3

После сумрака коридора свет в гостиной больно бьет в глаза. Леонард сидит в кресле у камина. Услышав меня, он поспешно встает во весь свой высокий рост.

– Эллен! – Леонард берет мою ладонь и осторожно, как бы успокаивая, похлопывает по ней. Его густые седоватые брови сдвинуты, на лице выражение сочувствия. – Вы, наверное, очень устали. Мы могли бы обсудить дела и в другой день. – Он несколько резковато отпускает мою ладонь, как бы испугавшись, что задержал ее дольше положенного.

– Я бы не стала откладывать этот разговор.

– Эллен, для меня не составит труда приехать к вам в конце недели или в любое другое удобное для вас время.

– Мне хотелось бы поговорить сегодня, – настаиваю я, – если вы не против.

Я понимаю, что этот разговор будет для меня нелегким – в семье давно уже намекали на некоторые сложные обстоятельства в делах Гарри. Но сейчас настал такой момент, когда я предпочитаю выслушать любые известия, какими бы неприятными они ни были.

Леонард на секунду задумывается.

– У вас все в порядке, Эллен? С вами кто-то останется на ночь? Вам нельзя сейчас быть одной.

Может, попросить Молли переночевать сегодня здесь?

Я уже давно пришла к выводу, что в моей внешности, а, может быть, в манере поведения есть нечто такое, что заставляет людей беспокоиться и переживать за меня. Во всяком случае, людей типа Леонарда, Чарльза или Молли. А смерть Гарри, судя по всему, заставляет их проявлять свое беспокойство еще активнее.

– Успокойтесь, Леонард, со мной все в порядке, – отвечаю я.

Он внимательно смотрит на меня, явно не уверенный в искренности ответа, затем коротко кивает. Мы садимся. Леонард кладет на колени кейс-атташе, открывает его и достает оттуда пачку бумаг.

– Если позволите, Эллен, я начну с юридических аспектов сложившейся на сегодняшний день ситуации. Потому что все остальное является производным именно от этого.

Леонарду около шестидесяти. Он принадлежит к старому типу семейных юрисконсультов. Такие люди заботятся о вас от рождения до смерти. Гарри нанял Леонарда вскоре после нашей женитьбы. Этот выбор тогда меня удивил. Все другие помощники Гарри – бухгалтеры, финансовые консультанты,юристы фирмы – были молодыми и порывистыми людьми. Видимо, на этом фоне степенный, солидный и уравновешенный Леонард показался Гарри наиболее подходящим на роль поверенного в делах семьи.

– Со времени нашего последнего разговора ситуация немного прояснилась, – осторожно начинает он. – Но боюсь, что в целом она достаточно сложна. – Леонард изображает на лице сожаление. – Как вы знаете, завещание составлено достаточно ясно, и при обычных обстоятельствах оно могло быть официально утверждено в течение пары месяцев. В нынешней же ситуации не приходится надеяться, что это произойдет в ближайшее время.

– Завещание? Прошу прошения, не могли бы вы разъяснить мне его содержание подробнее?

– Вы имеете в виду его условия?

– Да.

– Кхм… – Моя просьба явно не вызывает у него энтузиазма. Кажется, он хотел побыстрее миновать дурные известия, а я своим вопросом задержала его на этом. – Хорошо. Вам не ясны какие-то отдельные пункты или же…

– Я бы хотела разобраться в завещании в целом.

Он смотрит на меня с внезапным опасением.

– А разве вы не видели его?

– Ну… вообще-то… не видела.

– Может, вы видели его, но давно?

– Гарри что-то говорил мне о нем.

– А я думал… Ведь вы сказали мне по телефону…

Мои слова, похоже, задели его за живое. Я извиняюсь перед ним, объясняя, что во время нашего телефонного разговора, который состоялся (если память мне не изменяет) в шесть утра на второй день после нашего прилета в Калифорнию, я плохо соображала. Давало себя знать снотворное.

– Ну, раз Гарри вам говорил, – Леонард немного оттаивает.

Когда родился Джош, Гарри сказал мне, что если с ним что-то случится, мы не останемся без средств к существованию. Он гордился тем, что сможет обеспечить нас, тогда как сам ничего не унаследовал от отца. Гарри сказал, что оставит определенный капитал в виде траста, но не вдавался в подробности. Он никогда не говорил больше, чем хотел сказать. Скрытность была формой его существования, и приобрел он это качество во времена своего нелегкого детства.

Года два назад Гарри упомянул, что для Кэти он создаст отдельный попечительский траст. Я испытывала чувство гордости, благодарности и была тронута до глубины души. Хотя я не считаю, что наследство идет на пользу молодым, но для Кэти это было бы подобно манне небесной, могло принести столь необходимое ей чувство уверенности в себе.

Как всегда, Гарри не называл суммы, а я, как всегда, не спрашивала. Только за несколько недель до смерти мужа, когда даже мне стало ясно, какие сложные проблемы опутали его, я вновь подумала о наследстве для Кэти, беспокоясь, что Гарри передумает. Я спросила одного бухгалтера на собрании избирателей о порядке функционирования попечительских трастов, и он заверил меня, что такой фонд не может быть ликвидирован, если он уже создан.

Леонард поджимает губы.

– Объяснения могут потребовать немало времени.

– Только главные моменты, пожалуйста.

Вновь собираясь с силами, Леонард отрывисто произносит:

– Хорошо. – И достает бумаги из папки, лежащей у него на коленях. – По-моему, я уже говорил, что последнее завещание Гарри было составлено сразу после рождения Джоша, а впоследствии к нему добавлено два пункта, касающиеся незначительных вопросов. Вот его общий смысл: большая часть имущества должна перейти в траст, доверительное управление которым поручается нам с Джеком Кроули. Диана будет получать доходы от этого траста вплоть до самой смерти. – Леонард быстро переводит взгляд на меня, чтобы удостовериться, что я его слушаю. – Как вы знаете, Гарри устанавливал для нее большое количество всевозможных выплат, но в соответствии с завещанием вместо ее прежнего пансиона она будет получать прибыль от траста. Размер прибыли определяется весьма сложными расчетами. Вам нужны подробности?

Я отрицательно качаю головой.

– Все остальное от доходов траста будет принадлежать вам, как вдове Гарри, и детям от вашего брака, то есть Джошу. Что касается управления трастом, то доверенные лица наделены широкими правами.

Смысл его слов с опозданием доходит до меня.

– А Кэти? Что сказано о ней?

На столике у дальнего конца дивана звонит телефон. Я безотрывно смотрю на Леонарда.

– Я думала, что для Кэти существует отдельный траст.

Леонард смущенно смотрит на телефон.

– Я полагала, что был отдельный траст, разве не так?

Мое беспокойство заставляет его вновь обратиться к бумагам, хотя он, похоже, уже знает ответ на мой вопрос. Я слышу, как мое сердце громко бьется в такт со звонками телефона.

– Траст… Да, да, есть, – неторопливо произносит Леонард, извлекая очередную бумагу. – Тридцать тысяч фунтов. Но его Гарри создал еще при жизни, понимаете? Поэтому о нем не упомянуто в завещании. В этом просто не было необходимости, – улыбается Леонард. Наверное, чтобы успокоить меня. Но вместо улыбки получается подобие гримасы.

– Понятно, – говорю я неуверенно. По идее, услышанное должно принести мне облегчение, но этого не происходит. Телефон продолжает настойчиво звонить. Леонард смотрит на него, ожидая, что я наконец отвечу. И вдруг я понимаю, что это может звонить Кэти. Поднимаю трубку, однако слышу только короткие гудки. Я возвращаюсь на свое место, но при взгляде на Леонарда меня вдруг снова охватывает беспокойство.

– А когда именно был учрежден траст для Кэти?

– Что? А..? – Он опять смотрит в бумаги. – Ммм… почти два года назад, в июне.

– А до этого?

Леонард подается вперед и пристально смотрит на меня.

– Извините, не понял.

– Что было предусмотрено для Кэти до того, как Гарри учредил траст?

– Ну… – Леонард несколько настороженно смотрит на меня. – Я, конечно, мог бы покопаться в бумагах, но Эллен, дорогая, мне кажется, что сейчас нам лучше продолжить рассматривать другие вопросы. Не хотелось бы задерживать вас допоздна.

– Я всего лишь хотела узнать… уточнить… Разве до этого для Кэти не было ничего предусмотрено?

– В общем-то, ничего. – Он поспешно нагибается вперед и, положив локти на колени, разводит руками. – Но Эллен, не подумайте, что Гарри не позаботился о Кэти. Все наоборот. Этот небольшой траст стал всего лишь дополнением к основному. Гарри исходил из того, что основной траст настолько хорошо вас обеспечит, что вы сможете выделить для Кэти существенные средства. Существенные.

– Понятно. Спасибо. – Я слегка киваю головой.

Леонард изучает мое лицо и поспешно произносит:

– Послушайте, Эллен, я бы на вашем месте так не беспокоился. Во всяком случае, сейчас. – Он осторожно продолжает: – Понимаете, когда все будет окончательно оценено, ситуация может выглядеть совсем по-другому. Но об этом позже. Я объясню все подробнее. – Видимо, он подготавливает меня к плохим известиям.

– Все ясно, продолжайте.

– Вы уверены? – Он с тревогой смотрит на меня.

– Конечно, – выдавливаю я из себя улыбку.

– Как я уже говорил, в управлении трастом нам предоставлены существенные права. Доверенные лица могут по своему усмотрению определять, каким образом увеличивать доходность помещенных в траст активов…

Я почти не слушаю его и все еще думаю о том, что достанется Кэти. Почему для нее ничего не предусмотрено в завещании? Как мог Гарри поступить столь несправедливо? Когда мы поженились, он говорил, что готов сделать для Кэти буквально все. Он всегда называл ее своей дочерью. Добивался, чтобы она называла его папой. После рождения Джоша Гарри говорил о них обоих как о своих детях. Я всегда думала, что он любит их одинаково горячо.

Пытаюсь успокоиться, что, впрочем, не так уж трудно. Это, в сущности, всего лишь очередная обида, нанесенная мне Гарри, а за последние несколько месяцев их было немало. Размышляя над всем этим, я начинаю испытывать прежнее, до боли знакомое ощущение, вселившееся в меня еще прошлой осенью, в начале самого трудного для нас с Гарри периода. Это – смесь боли и гнева. Теперь оно снова пришло ко мне, как будто открылась старая рана.

Тут я замечаю, что Леонард молчит и смотрит на меня.

– Извините, Леонард, я…

Он начинает подниматься.

– Может, вам что-нибудь принести? Кофе или воды?

– Нет, спасибо. Очень мило с вашей стороны, но все в порядке.

– Вы выглядите совершенно измотанной.

– Все на самом деле в порядке, – говорю я, качая головой, и через силу улыбаюсь.

– Не следует ли мне повторить последний пункт?

– Нет, нет. Продолжайте, пожалуйста.

Но, наверное, выражение лица меня все же выдает, потому что после минутного колебания Леонард спрашивает:

– А вы полагали, что Кэти получит часть в основном капитале?

Я развожу руками. В глазах у меня щиплет. Но я стараюсь подавить секундную слабость. Какая разница, что я полагала?

– Теперь это не важно, – спокойно отвечаю я, надеясь, что он не заметил, как дрожит мой голос и влажно блестят глаза. В любом случае не собираюсь привлекать внимание к тому, что я думаю относительно этого решения Гарри.

На мгновение мне кажется, что Леонард хочет еще что-то сказать, однако взглянув на мое лицо, медленно откидывается назад, хотя и продолжает озабоченно смотреть в мою сторону.

– Теперь об официальном признании завещания, – устало произносит он. – Наверное, мне следует разъяснить вам несколько проблем, которые могут встать перед нами в этой связи. Главное препятствие, как вы понимаете, это отсутствие свидетельства о смерти. По идее, в подобных обстоятельствах, когда…

– Когда не обнаружен труп, – подсказываю я.

Уголки его рта немного вздрагивают.

– Да, именно так. Когда нет прямого доказательства факта смерти, то установленный законом срок его признания составляет семь лет. Конечно же, в нашей ситуации так долго ждать не придется. Норма в семь лет распространяется на случаи, когда люди исчезают внезапно: с утра вышел на улицу и больше его никто никогда не видел. У нас же налицо особые обстоятельства, когда следует добиваться признания факта смерти по суду, не дожидаясь предусмотренного законом срока. Но я должен предупредить вас: не исключено, что это будет долгая, изматывающая процедура. Даже когда дело дойдет до суда, он может отказать, сославшись на определенные условия или еще что-то. – Сощурив глаза и втянув воздух сквозь зубы, Леонард замечает: – Эта процедура может растянуться на несколько лет.

Я и сама не думала, что юридические аспекты дела будут простыми, но надеялась, что они разрешатся в течение нескольких месяцев, и уж никак не лет.

– А что это за условия, о которых вы упомянули?

– Вообще-то они предусмотрены для совершенно иных обстоятельств. – Видя, что я хочу знать все подробности, Леонард начинает загибать по очереди пальцы. – Первое: должно быть подтверждено, что об исчезнувшем человеке с момента его исчезновения в течение длительного времени не поступает никаких известий. Второе: должно быть подтверждено, что с момента исчезновения человека никто его не видел. И наконец, что самое главное, должны просматриваться обстоятельства предполагаемой смерти. Они должны быть достаточными для того, чтобы заставить суд поверить, что смерть, скорее всего, действительно имела место.

– Но неужели в нашем случае есть какая-то неясность?

Чувствуется, что Леонард не собирается брать на себя какую бы то ни было ответственность.

– Это вопрос к экспертам, Эллен, – говорит он. – Они скоро будут у меня. Потребовалось некоторое время, чтобы собрать необходимую информацию.

– Необходимую информацию? – тихо переспрашиваю я. – Вы имеете в виду погоду? Людей, которые его видели?

– Погода – это не проблема. А вот насчет того, что его видели, здесь эксперты не уверены. Вопрос не в том, чтобы установить, отплыл ли Гарри или нет. В этом практически никто не сомневается. А вот какую яхту видел тот человек в Уолдрингфилде, «Минерву» или нет, вот это вопрос. Ведь и команда каботажного судна не смогла точно опознать яхту, встретившуюся им той ночью.

Я слегка киваю.

– А как же тогда с пропажей лодки?

– Этот факт, конечно, что-то значит, но опять же… – Он изображает на лице сожаление. – Этого недостаточно.

– Но ведь… – Я через силу улыбаюсь. – Когда ее нашли, она была в море. И если бы ничего не произошло, то и лодка не оказалась бы там.

Леонард глубоко вздыхает и говорит тоном потакающего ребенку родителя:

– Да уж…

– Я не понимаю…

– Извините?

– Почему этого недостаточно?

– Потому что… – он переворачивает ладонь вверх и трет ее. – Понимаете, лодка просто могла отвязаться, а потом ее отнесло от яхты течением. Гарри же мог этого даже не заметить. Из этого вовсе не следует, что с самой яхтой что-то случилось.

– Ну а как быть с тем фактом, что сама «Минерва» пропала? – спрашиваю я, с неудовольствием отмечая сарказм в собственном голосе. – Это тоже ничего не значит?

– Ага! Вот это, несомненно, важно, очень важно. Я там прощупал… – Леонард понимает, что неудачно подобрал слово, и делает извиняющийся жест. – Короче говоря, исчезновение яхты, конечно, многое значит. Но эксперты говорят, что еще большее значение имело бы ее обнаружение. Понимаете, это станет неопровержимым доказательством.

– Вы хотите сказать, – довольно резко восклицаю я, – что иначе можно предположить, будто Гарри сейчас в Атлантике, на полпути к Южной Америке?

– Нет, что вы! – он пытается весело улыбнуться, но это у него не получается.

– Хорошо, почему же тогда они так хотят найти яхту? – Голос у меня звучит раздраженно. – Ведь многие видели, как Гарри вышел в открытое море. Погода была скверная, а провизии у него было всего на пару дней. Куда же ему еще плыть, как не в Южную Америку?

Леонард выглядит встревоженным. По-моему, раньше он никогда не видел меня в таком настроении.

– Я могу вас заверить, что никто никогда даже не упоминал о чем-либо подобном. Никогда, Эллен. Речь просто идет о необходимости наличия доказательств.

Я тяжело вздыхаю. Я знаю, что не должна была себе этого позволять, что мой выпад только приведет к нарастанию моего же собственного беспокойства, но остановиться не могу.

– Сбор надежных доказательств может занять дополнительное время, – объясняет тем временем Леонард. – Суд не может позволить себе принимать поспешные решения. Были случаи, когда… Ну, вы меня понимаете…

– Мне бы не хотелось, чтобы это затягивалось. – Я имею в виду, что не хочу, чтобы жизнь Гарри просвечивали рентгеном снова и снова, хотя вслух этого не говорю.

Леонард выражает на лице сочувствие.

– Да, конечно. Я полагаю, что мы могли бы обратиться в суд прямо сейчас… – Голос его звучит неуверенно.

Некоторое время мы молчим. Сад становится ярко-золотым под лучами заходящего солнца. У меня перед глазами появляется картина, которую я обычно от себя отгоняю. Она застигает врасплох, на мгновение поглощая мое сознание. Я вижу труп Гарри. Он лежит глубоко на дне холодного Северного моря. Мне не хочется видеть детали, но мое воображение беспощадно: глаза у Гарри вытаращены, кожа разбухла и стала серой, само тело раскачивается течением из стороны в сторону. Образ настолько ужасен, что мне кажется, я сойду с ума.

– Мне продолжать?.. – колеблется Леонард.

Я поднимаюсь и подхожу к столику с напитками.

– Вам что-нибудь налить, Леонард?

Он отрицательно качает головой.

Я не любительница выпить. Бокал белого вина (и то лишь изредка) – вот моя норма, но я должна продержаться до конца беседы. Нерешительно глядя на бутылки, я наконец наливаю себе немного бренди. Делаю небольшой глоток, и непривычное тепло обжигает меня изнутри. Я возвращаюсь на свое место.

– Извините, Леонард. Я вас слушаю.

Вздохнув, он продолжает:

– Пока не будет получено свидетельство о смерти…

Его прерывает телефонный звонок. Леонард уныло смотрит на меня. Я подхожу к телефону и беру трубку. Это Молли. Она говорит, что звонила минут пять назад.

– Послушай, – произносит она своим обычным серьезным тоном, – может, мне заехать? Ты поела? Ты не одна, да?

Я с трудом отговариваю ее от визита.

– Тебе может казаться, что ты в порядке, но на самом деле заблуждаешься. И почему мне нельзя приехать? Может, ты, по крайней мере, приедешь завтра с Джошем на обед?

Обещаю подумать насчет обеда и известить ее с утра. Сейчас я готова пообещать все, что угодно.

Леонард, уловив суть разговора, с одобрением смотрит на меня, пока я усаживаюсь обратно.

– Вам было бы полезно съездить к кому-нибудь в гости, – говорит он уверенно. Как и многие другие, Леонард, видимо, думает, что хуже одиночества ничего не бывает, а общение с людьми – это единственное спасение при тяжелой утрате. Бесполезно объяснять ему, что мне куда легче быть одной.

На лице Леонарда вновь появляется озабоченное выражение.

– Я боюсь, что пока не будет получено свидетельство о смерти, нас ожидают определенные трудности, и особенно – в вопросе о деньгах. Сейчас вы можете выписывать чеки по вашему совместному с Гарри лицевому счету. На обеспечивающем его депозите еще есть некоторые средства.

– Энн говорила, что людям не платили зарплату.

Он делает нетерпеливый жест рукой.

– Это из-за идиотов в банке. Только по известной им одним причине они заблокировали депозитный счет. Я вскоре указал им на их ошибку. – Последние слова Леонард произносит с явным сарказмом. – У Гарри с ними была заключена договоренность, и они не имели права ее нарушить. – Он делает небольшую паузу. – Но должен заметить, что средства на депозитном счете постепенно истощаются. Если быть точным, то осталось всего чуть больше пяти тысяч. Вам потребуется оплачивать какие-либо счета в ближайшие несколько недель?

Он, наверное, имеет в виду счета из Калифорнии. Стараюсь сосредоточиться. Некоторые из них уже должны быть оплачены: аренда дома в Ла-Джолла, авиабилеты, прокат машины. А кое-какие счета еще не приходили – несколько последних визитов к Бобу Блоку и неделя, проведенная в Йоузмайтском парке.

– Смотря, что вы имеете в виду.

Он кивает многозначительно, как будто это и есть ответ на вопрос.

– А когда пять тысяч кончатся? – спрашиваю я.

Он отводит взгляд в сторону и кривит губы. Этим все сказано без слов.

– Настолько плохо? – интересуюсь я с неестественной улыбкой.

– Кое-какие активы, Эллен, конечно, имеются. Акции и ценные бумаги, страховой полис. Что-то можно востребовать за потерю яхты. И конечно же, доля Гарри в «Недвижимости Эйнсвика». Но акции приобретались на имя Гарри, понимаете..?

– А не могла бы я получить хоть что-то под их залог?

– Вообще-то это возможно, но судя по тому, что сказал Гиллеспи, на данный момент свободных активов нет.

Свободных активов нет. Странно, но я почему-то хорошо понимаю это.

Леонард продолжает нудно объяснять:

– Мы долго беседовали с Гиллеспи. То, что я сейчас вам скажу, Эллен, это абсолютно конфиденциальная информация. Гиллеспи подчеркнул, что знать об этом можем лишь мы трое. У «Эйнсвика» есть два основных кредитора, и один из них, «Восточный банк», потребовал через неделю после смерти Гарри возвратить выданный ранее кредит. Да, это некрасиво, но таковы, к сожалению, банкиры. Финансовая ситуация в стране сложная… – Леонард жестом подчеркивает сказанное.

– И что, «Эйнсвик» не смог заплатить?

Он качает головой.

– Спад деловой активности… Недостаток свободных средств… Я не думаю, что в нынешней ситуации на рынке многие компании по торговле недвижимостью смогли бы по первому требованию вернуть банку крупную сумму. – Леонард с грустью смотрит на меня. – Похоже, что Гарри предоставил им в качестве залога около семидесяти пяти процентов личного пакета акций. И вот… И вот банк взял и продал эти акции.

Закусив губу, я приподнимаю брови.

Леонард, видимо, считает, что таким образом я требую дополнительных объяснений и поспешно добавляет:

– Все абсолютно законно. Банк имел полное право действовать подобным образом. – Секунду он смотрит, нахмурившись, на свои руки. – Гиллеспи пытается уладить дела со вторым банком, но, по его словам, переговоры зашли в тупик. У них в залоге все остальные ценные бумаги Гарри, а также его доля в наиболее ликвидной недвижимости «Эйнсвика». По-моему, где-то в Лондоне.

– Шордитч, – шепчу я, – деловой центр в Шордитче.

– Правда? А Гиллеспи ничего мне об этом не говорил. В любом случае все зависит от продажи этого здания. По словам Гиллеспи, ситуация сложилась критическая. – Леонард бросает на меня взгляд из-под своих густых бровей, желая удостовериться, что я правильно поняла то, о чем он не сказал открыто – «Эйнсвик» может пойти с молотка. – Мне жаль, Эллен, очень жаль.

Я пытаюсь спокойно переварить эту информацию. Я знала, что у компании были неприятности. Догадалась еще за несколько месяцев до того, как Гарри сердито это признал. Понять было несложно. Горькое разочарование, овладевшее Гарри после потери места в парламенте, было естественным, и мы пережили несколько тяжелых недель. Но даже это его настроение не шло ни в какое сравнение с той вспышкой мрачной отчаянной активности, которую Гарри демонстрировал в конце лета. Успехи делали его всегда спокойным и сдержанным, а неудачи как бы подстегивали. По мере дальнейшего спада деловой активности в стране Гарри все меньше времени проводил дома. Он носился на бесконечные встречи. Просыпался рано и с утра сидел с бумагами у себя в кабинете. Несколько раз уезжал куда-то поздно ночью. Создавалось впечатление, что такими затратами энергии он хотел просто пересилить свои проблемы.

Как-то раз я намекнула, что если он чуть-чуть притормозит, то сможет добиться больших результатов, но Гарри не терпел ни малейшей критики, особенно с моей стороны. Не потому, что я себе часто это позволяла. Совсем наоборот. Скорее, из-за того, что в своих отношениях со мной он чувствовал себя как-то неуверенно.

В общем, денег мне не видать. По крайней мере, от имущества. Однако я совсем не нервничаю. Наверное потому, что готова была к чему-то более страшному. Или же не верю в возможность остаться без средств к существованию. Надо еще выяснить относительно страховки Гарри.

– А как с трастом Кэти?

– О, с ним-то как раз все в порядке. Теперь вы понимаете, что я имел в виду, сказав: все имеет свою прямую и оборотную сторону. Вот вам пример, когда отсутствие данного пункта в завещании имеет, может быть, даже позитивные последствия.

Этот неожиданный поворот приносит мне некоторое удовлетворение. Мне с Джошем ничего не достанется, зато что-то достанется Кэти. И в этом есть какая-то доля справедливости. Тридцать тысяч, по понятиям Гарри, не составляли сумму, но сейчас в моих глазах это – огромные деньги.

– А что с домом? – спрашиваю я, секунду подумав.

– Он записан на вас обоих, – осторожно говорит Леонард. – Поэтому в настоящее время продать его нельзя. Но, думаю, вполне реально получить некоторые дополнительные средства под залог. Дом, правда, уже сейчас заложен под внушительную сумму, но Гиллеспи говорит, что срок договора может быть продлен.

Вскоре после приобретения Пеннигейта Гарри говорил мне что-то о залоге, но тогда я не придала разговору особого значения. Вопрос этот весьма неожиданно для меня всплыл уже после смерти Гарри, а точнее, во время нашего с Кэти и Джошем пребывания в Калифорнии. Помню, мне в очередной раз позвонил тогда Леонард. Я сидела в купальнике в нашей квартире в Ла-Джолла и наносила на тело крем для загара, одновременно выглядывая в окно и наблюдая за детьми, барахтающимися в бассейне. Прижав трубку ухом к плечу, я лениво прислушивалась к журчанию речи Леонарда. Вот в этот момент он и сообщил мне нечто неожиданное: долг по двум закладным за дом и процентам по ним составляет около трехсот тысяч фунтов.

– Разумеется, – сказал тогда Леонард (он повторяет это и сейчас), – дом реально стоит по меньшей мере на семьдесят – восемьдесят тысяч дороже. По крайней мере, пока продолжается рост цен на недвижимость.

Но я знаю, что сейчас цены не растут, об этом говорят все газеты. А посему в случае продажи дома в ближайшее время и уплаты долгов и процентов по закладным рассчитывать на приличный остаток не приходится.

– Страховое возмещение по яхте может в конечном счете составить около пятидесяти тысяч фунтов, – продолжает Леонард. – Я уже разговаривал с представителями страховой компании. Подход у них нормальный, но поскольку обломки яхты пока не найдены… В общем, я думаю, что дело будет улажено где-то в течение года.

Леонард делает паузу. Она затягивается. Почему он ничего не говорит о страховом полисе Гарри? Я ведь знаю, что муж был застрахован на достаточно крупную сумму.

Как будто прочитав мои мысли, Леонард оживляется.

– Разумеется, есть еще страховой полис Гарри. Выплаты по нему могут быть весьма приличными… В перспективе… Вы ведь понимаете, Эллен, что до получения свидетельства о смерти мы не можем требовать от страховой компании выплаты денег. Думаю, даже после вашего обращения они постараются протянуть время. При таких обстоятельствах все страховые компании не торопятся раскошелиться.

– На какую сумму застрахован Гарри?

– Вы имеете в виду страховую премию или предполагаемое страховое возмещение?

– Страховые выплаты. Какова сумма страховки?

– Пятьсот сорок тысяч фунтов.

Для меня это звучит оглушающе. Я чувствую прилив сил. Таких денег будет вполне достаточно для того, что я задумала.

– И эти деньги получу я? Они не пойдут в один из трастов?

– Эти деньги получите вы. Его бы устами да мед пить.

– А сейчас, – спрашиваю я, – нельзя получить под них хоть какой-нибудь кредит?

Оживившееся лицо Леонарда тускнеет.

– Опять все упирается в вопрос об установлении факта смерти. С точки зрения потенциального кредитора ситуация пока довольно неопределенная.

– Неопределенная? Но ведь рано или поздно им придется выплатить страховую премию? В любом случае.

– Хм… Видите ли, Эллен. – Голос Леонарда вновь приобретает оттенок сдержанности. – Да, мы исходим из этого, но страховщики, скорее всего, мыслят не так однозначно. Они обычно допускают несколько вариантов… – Он многозначительно щелкает языком.

– Ах, вот что… – Я глубокомысленно киваю. – Вы имеете в виду..?

– Да, они не могут исключать и самоубийства. – Видимо, стремясь успокоить меня, Леонард чуть ли не улыбается. – Или намеренного исчезновения. Да, это бред, я согласен, но такова их работа. Таков образ их мышления.

– Понятно… А в случае самоубийства?

– Простите?

– Я хочу сказать, в случае, если будет доказано самоубийство…что будет со страховкой?

– Страховой полис будет аннулирован.

Я знаю это. Все это знают. Даже те, кто не страхует свою жизнь. Но я хочу во всем абсолютной ясности, хочу, чтоб мне ответили на каждый мой вопрос. Хочу владеть каждой деталью, чтоб быть готовой ко всему.

– Кстати, о ценных бумагах, – как бы между прочим говорит Леонард. – У вас есть акции?

Я отрицательно качаю головой.

– А собственные накопления?

Вновь отрицательный ответ. Я вышла замуж за Гарри, имея лишь старую разбитую машину и около тысячи фунтов в банке. Для дизайнера-графика из небольшой рекламной компании и матери, обожавшей свою дочь и старавшейся купить ей все самое лучшее, этого тоже, я считаю, было много.

Леонард вновь подается вперед. Его руки лежат на кейсе.

– Эллен, прошу вас, не беспокойтесь. – В голосе Леонарда звучат искусственные ободряющие нотки. – Мы с Гиллеспи займемся вашими финансовыми делами и тщательно продумаем все возможности по оказанию вам помощи.

– Судя по всему, тут нечего особенно продумывать.

Брови Леонарда вопросительно ползут вверх.

– Я имею в виду, денег-то совсем почти нет, – поясняю я со смешком.

Но Леонард шутку не принимает.

– Что-то в конце концов останется, – серьезно говорит он. – Вопрос в том, как обеспечить вас на ближайшее время, пока мы обратимся в суд по вопросу о признании факта смерти и пока не будет продана та недвижимость в Лондоне.

– Конечно. Спасибо вам, – растягиваю я губы в улыбке.

Леонард щелкает замками кейса и внимательно смотрит на меня.

– Видимо, мне не стоило обременять вас всеми этими проблемами.

Я допиваю бренди и встаю.

– Ради Бога, Леонард, о чем вы говорите, я вам очень благодарна за разъяснения.

Похоже, мой бодрый тон несколько удивляет Леонарда. Он, видимо, всегда считал меня достаточно тихой женой, остававшейся за спиной у мужа.

Я провожаю его до двери.

– А что Джек? – как бы между прочим спрашиваю я. – У него тоже серьезные проблемы?

На лице Леонарда застывает изумление.

– Проблемы? У Джека? Я так не думаю.

– Разве ситуация вокруг «Эйнсвика» не затронула его?

Леонард задумчиво идет за мной.

– Мне кажется, он отошел от «Эйнсвика» некоторое время тому назад. Если хотите, я проверю. Но думаю, что это именно так.

Я знаю, что в последнее время Джек и Гарри все больше отдалялись друг от друга в делах бизнеса, Джек вкладывал деньги в другие компании и приобретал доли в других проектах, но мне почему-то казалось, что он сохранял определенный интерес к «Эйнсвику». Теперь понимаю, насколько наивно я мыслила. Для Джека, который имеет какой-то почти крысиный нюх на приближение неприятностей, было бы, конечно, глупо оставаться на тонущем корабле.

Мы идем с Леонардом к его машине. По дороге он с одобрением отзывается об организации панихиды, отмечает большое количество людей, пришедших помянуть Гарри, проявленное ими уважение к нему.

Подойдя к машине, он аккуратно кладет кейс на заднее сидение, поворачивается ко мне и осторожно обнимает за плечи.

– Эллен, дорогая. – Леонард запечатлевает родительский поцелуй на моем лбу. – С вами все будет в порядке? Вы не будете одиноки? Если хотите, можете на некоторое время прислать к нам Джоша, мы с удовольствием…

Я знаю, что у Леонарда очень добрая жена, она же – нежная бабушка. Правда, я ее никогда не видела. Говорят, она выходит из дома только в церковь.

– Джош с понедельника идет в школу.

– Ну, если вообще будет желание… Мой племянник каждое воскресенье ездит на рыбалку. Если Джош захочет, он всегда может присоединиться.

Разговор о рыбалке напоминает мне о Ричарде Морланде. Я спрашиваю Леонарда, знает ли он его.

– О, да! – с явным удовлетворением восклицает Леонард. – Прекрасный человек! Друг Дартингтонов. Он арендует у них дом в Уолдрингфилде.

Семья Дартингтонов живет на противоположной стороне Вудбриджа. Это богатые землевладельцы, потомственные представители высшего класса, люди, которых Энн и Чарльз несколько экзальтированно причисляют к числу своих друзей. Глава клана Дартингтонов – отставной адмирал и бывший адъютант одного из видных членов королевской семьи. Двое из троих сыновей, насколько я помню, служат во флоте. В нашей округе дружба с семьей Дартингтонов уже сама по себе характеризует любого человека.

– А вы что, знаете Морланда? – в свою очередь спрашивает Леонард. – Ну, конечно, вы должны его знать. Он же служил на Фолклендах с Гарри.

– Да нет, я его не знаю.

– Тогда почему..? – Леонард в удивлении смотрит на меня. – А, понятно, вас познакомили с ним сегодня. Очень хороший человек, очень!

Я целую его в щеку.

– До свидания, Леонард. И спасибо вам.

Он отъезжает на несколько метров, затем тормозит и оборачивается ко мне из открытого окна.

– Вы уверены, что с вами все нормально?

Я заверяю его, что я в порядке, и Леонард, наконец, уезжает.

Я возвращаюсь в дом. Вдруг меня пронзает мысль: «Здесь нет Кэти». Я закрываю дверь и абсолютная тишина дома поглощает меня. Даже когда Гарри не было дома, здесь незримо присутствовала какая-то частичка его дел. Он часто просил меня устраивать то благотворительные мероприятия, то вечеринки для местных шишек, а то и обеды для столичных знаменитостей. Я всегда, даже в его отсутствие, была чем-то занята, и со временем привыкла к этому ритму и даже развила в себе способность неплохой хозяйки.

Уже почти половина девятого. Пора бы Джошу появиться. Я иду к комнате, где хранится обувь, чтобы переобуться. Обувь расставлена на специальных стеллажах, и большая ее часть принадлежала Гарри: болотные сапоги для рыбной ловли, в них Гарри ловил лосося в Шотландии (правда, это увлечение оказалось недолгим – по его словам, Шотландия далеко, а сам вид спорта слишком статичный), грубые кожаные сапоги для фазаньей охоты (Гарри частенько занимался этим зимой), практически новые теннисные кроссовки и туфли для сквоша, которые Гарри ни разу не надел. У Гарри часто появлялось разное хобби, и он отдавался увлечению с энтузиазмом, но и остывал быстро. Причина, видимо, заключалась в том, что он не располагал достаточным свободным временем для занятий, а уступать кому бы то ни было и в чем бы то ни было не любил. Поэтому его увлечения исчезали так же быстро, как и возникали. Единственным исключением стала яхта, хотя я это поняла не сразу.

Я иду по лужайке, окликая Джоша. Потом прохожу через боковую калитку и вступаю на тропинку, ведущую к реке. Не раз за последние недели в моем воображении возникала эта картина: я вновь на дорожке после всего того, что случилось. Странно, но не чувствую ничего необычного. Только немножко першит в горле и холодеет в желудке.

Небо темнеет. Под подобием арки, образуемой кронами деревьев, уже лежат черные тени. Я снова зову Джоша. Тайник, в котором он обычно прячется, где-то впереди. Точное его расположение я не знаю, потому что Джош никогда не приглашал меня туда. Где-то вверху каркает ворона. Со стороны реки доносится пыхтение какого-то суденышка.

Деревья расступаются, и я выхожу на небольшую полянку. Дальше Джошу ходить одному не разрешается.

Прислушавшись, направляюсь к реке. Тропинка выравнивается. Вокруг открываются небольшие пастбища, где пасутся черномордые овцы. Уже у самой реки виднеется небольшая рощица – там растут дубы, березы и кусты боярышника. За рощицей идет поросший травой и усеянный кочками пологий спуск к реке. На нем там и здесь проглядывают островки крупнозернистого песка.

Вот и пристань. Это старое, но хорошо сохранившееся каменное сооружение. Оно имеет метра четыре в ширину и метров на десять-двенадцать выдается в реку. Рядом с пристанью расположен судоподъемный эллинг. Он тоже весьма почтенного возраста. Я не в силах остановить нахлынувшие на меня воспоминания. Я вижу «Минерву» в тот день. Она стоит боком у пристани. Серебристые мачты без парусов. На палубе валяются канаты. Я вижу, как Гарри перегружает с пирса коробки с провизией. Перегибаясь через поручни яхты, он ставит их на палубу. Вижу темнеющее небо и приближающуюся стену дождя. Картина возникает ясная. И странно, что мне не хочется стряхнуть это видение: видимо, уже привыкла к нему, ведь оно являлось мне много раз.

Я вижу выражение лица Гарри, хотя оно и скрыто капюшоном прорезиненного плаща. Угрюмое, злое выражение. Черты лица заострены, желваки играют.

Боже мой! Был ли он хоть когда-нибудь счастлив? Хотя бы в первые годы нашей совместной жизни?

Да, Гарри пытался быть счастливым. Он старался подходить к женитьбе так же, как и ко всему остальному: с аккуратностью и дисциплинированностью. Но внутри всегда оставлял часть себя, которую никому не доверял и в которую никого не пускал. Он знал, что я любила его, но, судя по всему, так и не смог вполне принять это чувство – вероятно, оно казалось ему в чем-то необычным. Я знаю, Гарри никогда не понимал, почему я не воспринимаю его с такой же строгостью, с какой он привык относиться к себе сам. Разумеется, я имею в виду всю нашу совместную жизнь за исключением последнего периода.

Я прекрасно знаю, что лодка Гарри находится сейчас в лодочном ангаре в Уоддрингфилде, но это не мешает мне бросить взгляд на то место, где она обычно болталась привязанной к пирсу. Как часто любил Гарри, прыгнув в нее, дернуть шнур подвесного мотора и унестись в паб в Уолдрингфилд на огромной скорости.

Сейчас отлив и вода из реки ушла, небольшая зыбь лениво лижет обнажившийся илистый берег. Посредине реки, вверх по течению, медленно поднимается небольшой катер. На противоположном берегу виднеется группа людей, идущих друг за другом по тропинке, извивающейся вдоль реки. Там же, километрах в двух ниже по течению, расположена большая платная пристань для путешествующих по реке яхт. Их много сейчас сгрудилось у причальной стенки – время года благоприятствует парусным прогулкам, к тому же начинается уик-энд. Завтра река будет заполнена яхтами и катерами, везде будут слышны смех и говор людей. Эти места считаются одними из самых живописных в южной части страны.

Последний раз я была здесь в сопровождении старшего полицейского офицера Доусона. Я показала ему пристань и рассказала об обстоятельствах отплытия Гарри. Это было спустя пятеро суток после его исчезновения. В тот холодный день на реке гулял сильный ветер. Вокруг не было ни души.

Я запомнила этот день и еще по одной причине: именно тогда я впервые поняла, что мне необходимо как можно быстрее уехать из Пеннигейта самой и увезти детей. Оставаться там наедине со всем, что свалилось на нас, больше было нельзя. Иначе моя семья погибла бы.

Я выхожу на тропинку и иду в обратном направлении. Продолжаю звать Джоша со все возрастающим беспокойством. В тот момент, когда я останавливаюсь, чтобы перевести дух, сзади раздается:

– Мам!

– Где ты был? – кричу я, еле сдерживая гнев. Губы у Джоша морщатся, брови насупливаются.

Я оглядываюсь кругом и понимаю, что мы находимся на территории, где сыну разрешено гулять, хотя и на самой ее границе. Напряжение внутри меня несколько ослабевает.

– Разве ты не слышал меня? – уже спокойнее спрашиваю я.

Джош отрицательно мотает головой.

– Ну извини, дорогой, – вздыхаю я. – Рот у сына немного разглаживается. Это знак примирения. Охваченная эмоциями, я порывисто обнимаю его за плечи и прижимаю к себе. – Будем ужинать? – Мое предложение он воспринимает безо всякого энтузиазма. Мы идем по тропинке вверх. – Трудный был сегодня день, – замечаю я как бы между прочим. Знаю, что он устал и не слишком расположен к разговору, но мне хочется восстановить с ним ту линию отношений, которая была несколько нарушена вихрем событий последних дней. – Хорошо погулял? – спрашиваю я.

Его плечи поднимаются – Джош часто заменяет свою речь жестами. Я отмечаю про себя, что одежда сына осталась сравнительно чистой: необычно для его прогулок в саду. Интересно, чем он занимался?

– Тайник в порядке?

Джош выдвигает нижнюю губу, что, видимо, должно означать утвердительный ответ.

Я лихорадочно придумываю следующий вопрос:

– Есть что-нибудь новенькое?

– Там кто-то был.

– Где?

– В лесу.

– Туристы?

– Ага, в кустарнике, – кивает Джош.

В голове у меня прыгают мысли о бродягах и растлителях малолетних.

– Ты кого-нибудь видел?

Он отрицательно качает головой.

– Следы-то были давнишние.

«Следы». Все это часть скаутских штучек Джоша, всех этих полупартизанских навыков. Я никогда этого не понимала, но то, что следы давнишние, поняла хорошо.

– Этот кто-то воспользовался твоим тайником?

Джош презрительно кривит губы, из чего я заключаю, что тайник так хорошо замаскирован, что постороннему его не обнаружить.

Тропинка становится все круче. Мы медленно идем по темнеющему лесу. Джош пинает камешки носком ботинка.

– Может, пригласим завтра кого-нибудь из твоих школьных друзей? – С несколько искусственным оживлением предлагаю я. – Дэна или еще кого?

Джош весьма сдержанно относится к моим попыткам поближе свести его со сверстниками. Ему, в принципе, нравится проводить время с Дэном, но с таким же удовольствием он играет и один. На этот раз, однако, я полна решимости реализовать свое предложение. С понедельника Джош пойдет в школу и общение с Дэном должно помочь ему настроиться на несколько забытый им ритм жизни и атмосферу школьного коллектива.

– Думаю, мне даже удалось бы договориться с отцом Дэна, чтобы он взял вас на рыбалку.

– На рыбалку меня берет с собой Ричард, – как бы между прочим произносит он.

– Ричард? Какой Ричард?

Джош озадаченно смотрит на меня, как бы удивляясь моей неосведомленности.

– Друг отца, – объясняет он.

– Ааа… – тяну я. При этом в памяти возникает лицо в проеме дверцы машины. – Ты имеешь в виду Ричарда Морланда?

– Ну да. Он служил в морской пехоте.

– Да, да… Я припоминаю. А когда он сказал тебе про рыбалку?

Вопрос заставляет Джоша задуматься. Он всегда испытывает трудности в определении времени.

– Хм… Когда пьют чай.

– То есть, когда я отвозила Кэти?

– Ага.

– Он что, звонил?

– Нет, я его видел.

– Где?

– Да он приходил сюда.

– Вот как? Но я ведь просила тебя, чтобы ты не разговаривал с незнакомыми людьми.

Джош на секунду задумывается.

– Какой же он незнакомый? Я ведь познакомился с ним еще утром. А разговаривали мы в присутствии дяди Леонарда.

– На панихиде?

Джош кивает.

– Ах так… – бормочу я. Мы продолжаем идти. – Я не знала этого. Ну ладно, посмотрим.

– Он сказал, что позвонит тебе. – В голосе сына слышатся нотки надежды. Джош любит рыбалку больше всего на свете, и после стольких недель вынужденного пребывания в нашем с Кэти обществе он, конечно, хочет вырваться на рыбную ловлю в мужской компании.

– Ну хорошо, – сдаюсь я. – Но я должна быть уверена, что у вас будут спасательные жилеты и достаточный запас провизии. И разумеется, мне необходимо быть в курсе того, куда вы отправитесь и когда намерены вернуться. – Мне не хочется давить на Джоша, но я всегда очень волнуюсь за него.

Мы входим в сад через калитку. Где-то вверху заливается какая-то птица. Необычайно красивый звук. Я на секунду останавливаюсь под деревьями, поднимаю голову и пытаюсь отыскать ее глазами. Никого не видно. Я оглядываюсь вокруг. Джоша рядом уже нет.

– Эй! – кричу я сыну и, догнав его, ласково обнимаю за плечи. – Хорошо возвращаться домой, правда?

Джош не отталкивает меня, но и не обнимает в ответ. Такая сдержанность появилась у него после гибели отца. Не знаю, то ли это своеобразный защитный механизм, то ли он наказывает меня за какой-то проступок.

– Ну что? – сняв руки с его плеч, произношу я с напускной веселостью. – Чего тебе хочется? Пиццы? Тушеных бобов?

В сумерках выражение лица Джоша выглядит особенно безразличным.

– Я не голоден.

Но он чувствует, что из этой затеи у него все равно ничего не выйдет. Когда мы сворачиваем к дому, я спокойно сообщаю, что если он не определит четко свой заказ, то получит на ужин тушеные бобы.

Из темноты, окружающей оранжерею, проступает расплывчатая фигура. Я вздрагиваю и замираю на месте. Мне вдруг кажется, что это Гарри.

– Так вот вы где! – окликает нас Джек и идет через лужайку в нашу сторону. – А я уж думал, вы пропали. Привет, Джош! Как рыбалка? – Джек сжимает плечо Джоша и одаривает его широкой улыбкой. – Может и меня возьмешь с собой как-нибудь? Подцепим нескольких окушков. Правда, тебе придется меня подучить. Я никогда не мог заставить червяка сидеть на крючке. – Джек заливается смехом, потом понижает голос. – Только мы с тобой. Ну и несколько бутылок пива. – Джек игриво смотрит в мою сторону. – Хорошо, кока-колы. А теперь, Джош, позволь мне поговорить несколько минут с твоей мамой, ладно? – Джек подмигивает, ловко поворачивает Джоша за плечои подталкивает его к дому.

Я с трудом подавляю в себе раздражение. Оно вызвано и неожиданностью этого визита, и тем, что Джек совсем не к месту демонстрирует свое отработанное и несколько нарочитое обаяние, искусственность которого особенно заметна, когда оно обращено к ребенку.

– Нет, – говорю я резче, чем следует. Но тут же, спохватившись, что веду себя просто невежливо, добавляю: – Извини Джек, но я не могу сейчас с тобой беседовать. Мне нужно готовить ужин. – С этими словами я направляюсь к дому вслед за Джошем.

– Эллен! – Джек берет меня за локоть и мягко останавливает. – Ну подожди. Это же минутный разговор. – Его тон подразумевает, что я веду себя по-детски. – Эллен, – повторяет Джек мягким просительным голосом.

Я колеблюсь. И полуобернувшись к нему, я говорю со всей убедительностью, на которую способна:

– Джек, я очень устала. Может, поговорим в другой раз? Если ты не возражаешь.

Он придвигается ко мне почти вплотную. Джек часто делает так, вынуждая собеседника откинуть голову или отвести взгляд в сторону. Он протягивает руку и убирает прядь волос с моих глаз.

– Бедная, как тебе трудно! Я отодвигаюсь от него.

– Вовсе мне не трудно. – Это ложь, потому что я действительно на пределе, но мне не хочется признавать это перед Джеком, который уверен, что может взволновать любую женщину. Поэтому я добавляю: – Просто я сегодня очень устала.

– Эллен. – Он разводит руками, всем своим видом выражая недоумение. – Я приехал лишь для того, чтобы узнать, не нужна ли тебе помощь. Прекрасно понимаю, что ситуация далеко не простая. Леонард держит меня в курсе дел. Просто мне хотелось, чтобы ты знала: что бы ни случилось, я всегда тебя поддержу. – В его голосе проскальзывают нотки сочувствия. Джек научился владеть своим голосом. Он у него глухой и таинственный, как у хорошего актера.

– Спасибо, это очень мило с твоей стороны, я ценю твою поддержку, – отвечаю я. А в голове проносится мысль о том, в какой степени Джек может быть осведомлен о моем финансовом положении?

– Эллен! – теперь его голос звучит обиженно и удивленно. – Мне кажется, ты на меня сердишься. Скажи, за что? – Он быстро наклоняет голову, чтобы рассмотреть в полумраке мое лицо.

Если я попытаюсь ответить, то только впутаюсь в словесную игру, в которой победить Джека невозможно. Я просто качаю головой и поворачиваюсь к дому.

Джек идет бок о бок, внимательно наблюдая за мной.

– Понимаешь, это не от того, что я должен быть рядом с тобой в качестве доверенного лица и тому подобное. – Его голос становится мягким и теплым. – Я действительно хочу тебе помочь, потому что мне не безразлична твоя судьба. – Он делает паузу, чтобы я осознала всю значимость его слов. Затем придвигается все ближе, гладя мою руку. Физический контакт с противоположным полом обязателен для Джека. – Я просто не могу допустить, чтобы тебе пришлось одной решать эти проблемы.

– Леонард поможет мне.

– Да, конечно, – произносит Джек с оттенком иронии. – Но Леонард не всесилен. – Он обгоняет меня и кладет руку на открытую дверь оранжереи. Когда я пытаюсь его обойти, мягко обнимает меня за плечо. – Эллен, ты ведь на меня не сердишься, правда? – с улыбкой вопрошает Джек.

Меня уже едва держат ноги, и я прислоняюсь к двери.

– Джек, – с трудом выдыхаю я.

– Эллен, если это так, то я очень расстроюсь. Ты для меня очень много значишь, Эллен. – Его голос становится глухим, как будто он сдерживает какое-то глубокое чувство. Слова Джека всегда звучат искренне, а тон внушает доверие.

И все же я не могу серьезно относиться к его словам. Это человек мгновения. Оно проходит, и Джек моментально о нем забывает. По крайней мере, я не во вкусе Джека. Он предпочитает самоуверенных красавиц, которые удостоверяют статус мужчины так же, как дорогая машина.

Я бормочу, что совсем на него не сержусь, и проскальзываю мимо него на кухню.

В последний раз, когда Джек предложил мне свою помощь, это плохо кончилось. Воспоминание вызывает во мне неприятное ощущение. Произошло это однажды вечером в прошлом ноябре. Чувствовала я себя ужасно – мне только что открылась правда о похождениях Гарри. Я тогда не умела скрывать свои чувства, боль пересилила разум. Джек всего лишь обнял меня за плечи, и я разрыдалась, чтобы освободиться от отчаяния. Переживания были настолько сильны, что я чуть не высказала ему свои самые горькие, самые сокровенные чувства. Джек, конечно, не тот человек, которому можно изливать душу. Мне следовало об этом догадаться, следовало понять, что он способен утешать лишь одним известным ему способом. Но когда он от волос прошелся губами по моей щеке и приблизился ко рту, я оторопела, как шестнадцатилетняя девчонка. Среагировала только тогда, когда он несильно сжал мне грудь. Моя реакция была, видимо, слишком резкой из-за ее запоздалости. Я вдруг почувствовала странную ярость, которая, скорее, была направлена на Гарри, а не на Джека. И сделала то, на что раньше, по-моему, не была способна: моя рука медленно пролетела в воздухе, а я зачарованно смотрела на нее, как будто могла еще остановить. Я с силой оттолкнула Джека. Его голова откинулась, и он чуть не упал с кресла. Я не знаю, кто из нас двоих был более ошарашен этой сценой. Джек несколько раз воскликнул: «О Господи!», тупо уставился на меня и пробормотал что-то вроде: «Значит, вот так вот, да?» Затем постепенно пришел в себя, и на лице его появилась мрачноватая ухмылка. «Мне кажется, ты меня не так поняла, – задыхаясь пробормотал Джек. Он даже выдавил из себя слабую улыбку, а затем простодушно добавил: – Я всего лишь пытался помочь тебе». – И коснулся кончиками пальцев моей руки, как ребенок, просящий прощения.

Это случилось давно и сейчас уже ничего не значит. Я быстро иду на кухню, включаю свет и достаю из буфета банку тушеных бобов. Джек проходит за мной и говорит:

– Так вот, сначала надо решить твои денежные проблемы. – Это он произносит уже своим обычным властным голосом. – Леонард обрисовал тебе правовые стороны вопроса? – Я киваю. – Чтобы уладить все юридические формальности, потребуется немало времени, и мы никак не можем ускорить этот процесс. Я договорился с Гиллеспи, и ты получишь кое-что, чтобы преодолеть затруднения с деньгами. Можешь называть это ссудой. Срок ее возврата определишь сама.

Я выкладываю бобы на сковородку.

– Спасибо, тронута твоим вниманием. Я, конечно, буду иметь в виду твое предложение, но надеюсь, что это не понадобится.

Джек, видимо, считает, что мои слова – всего лишь необходимая дань приличиям перед тем, как принять деньги. Он вежливо уговаривает меня не отказываться от его помощи, затем замолкает, но взгляд его говорит об уверенности, что в конце концов я ее приму.

Джек наблюдает за тем, как я нарезаю хлеб.

– Да, с «Эйнсвиком» туго. Леонард ведь говорил тебе об этом, да?

Я слегка пожимаю плечами.

– Конечно, – продолжает Джек, – остается еще один вариант: если бы кто-нибудь купил это чертово здание в Шордитче.

– А я думала, что ты уже отошел от «Эйнсвика».

Он берет кусок хлеба и, посмотрев на него, кладет в рот.

– Это правда, – тяжело вздохнув, говорит Джек, как будто его это очень огорчает.

Куски хлеба получились слишком толстые, так что мне приходится буквально запихивать их в тостер.

– Интересно, почему ты вышел из дела?

– Что? – Похоже, он немного удивлен моим вопросом. – Думаю, потому что мы с Гарри перестали находить общий язык. Отчасти поэтому, а отчасти… – он на секунду задумался, – потому что он считал, что я обманул его.

– Так и было на самом деле?

Кажется, мой вопрос его обидел, но Джек тут же пересиливает себя.

– Так думал Гарри. В действительности же дело обстояло совсем по-другому. Как-то раз я решил продать принадлежавший «Эйнсвику» безнадежный участок. Тогда нам очень нужны были деньги. Кстати, за землю неплохо заплатили. Может, вдвое больше ее стоимости – ведь речь шла о заброшенном пустыре без всяких перспектив. И вот года два назад – бац! – купившая землю компания вдруг пробивает у местных властей решение о строительстве на участке муниципальных домов. И получает под это наличные средства. Гарри решил, что я его обманул, провернув аферу. Но это чушь. Если уж кому и следовало тогда проворачивать дела, так это самому Гарри. Ведь он тогда был рядом с властью, а не я.

Я-то считаю, что Джек не меньше Гарри старался быть поближе к сильным мира сего, но молчу. Тем временем тостер щелкает, я вынимаю из него кусочки хлеба и кладу их на тарелку.

– Извини, Джек, но мне надо накормить Джоша.

– Конечно, – соглашается он, отодвигаясь от стойки. В одно мгновение Джек приближается и кладет руку мне на плечо. – Но ведь мы еще поговорим об этом, да? Ты ведь позволишь мне решить вопрос с этими деньгами, правда?

Он широко и лениво улыбается. Эта улыбка припасена у него для молодых и симпатичных женщин. Джек снова гладит мое плечо кончиками пальцев. Я отодвигаюсь, слегка коснувшись рукой его груди и чувствую, как он напрягся. Видимо, не забыл, как я оттолкнула его несколько месяцев назад.

– Ты иногда слишком строга с людьми, Эллен.

Я молча пожимаю плечами.

– Ты была чересчур строгой с Гарри, – сухо продолжает он.

– Правда?

– Это дело… Ты приняла его слишком близко к сердцу.

Сковорода шипит, я выключаю газ.

– Ты из мухи раздула слона, – продолжает Джек. – Она была всего лишь… – он пытается найти подходящее слово.

– Моложе, красивее и умней? – Я пытаюсь засмеяться, но получается что-то вроде хрипа.

– Это была обыкновенная интрижка. Ничего серьезного из нее не получилось бы, он бы ни за что тебя не бросил.

Джек считает супружескую измену простой интрижкой. Но ведь он никогда не был женат и никогда не мог взглянуть на этот вопрос с другой точки зрения.

– Я и не считала, что он мог меня бросить, – с возмущением говорю я и тут же жалею о своем тоне.

– Да ладно, Эллен, – мягко произносит Джек. – Ты караулила его, как коршун. Ты была вне себя. Господи, атмосфера была ужасной. Даже лучшие мужчины сбиваются с пути истинного, но это же еще не конец света.

Я не могу об этом говорить. У меня перехватывает дыхание, и я хочу остаться наедине с собой.

– Джек, пожалуйста…

Он грустно качает головой, как будто показывая, что со мной говорить бессмысленно. Когда он целует меня на прощание, то по-отечески улыбается и проводит большим пальцем по моей щеке, как бы смахивая слезы, хотя я и не плачу.

Когда Джек уходит, я, тупо уставившись на пережаренные бобы, думаю о Кэролайн Палмер.

ГЛАВА 4

Меня будят звонки телефона. Я открываю глаза, боясь, что еще ночь и кошмары могут вернуться, но комнату заливает тусклый свет. Я вижу хорошо знакомые очертания наполовину задернутых штор и чувствую облегчение. Что бы там ни было, я дома.

Перевернувшись, беру трубку. Это Молли. Она спрашивает, не разбудила ли меня.

На часах уже почти одиннадцать. Я пытаюсь вспомнить, во сколько легла спать. По-моему, около четырех.

– Нет, – говорю я, – я как раз проснулась.

– Ну что ты решила с обедом? – Она соблазняет меня копченой лососиной, артишоками и клубникой. – А у соседей восхитительный щенок и Джош может с ним поиграть.

– Молли, я бы с удовольствием, но…

– Эллен, мне хочется, чтобы ты рассказала об Америке и о себе.

– Мне нужно дождаться Джоша с рыбалки.

– Тогда приезжай без него.

– Он должен вернуться к обеду. Молли этим не смутишь.

– С кем он поехал на рыбалку? Может, он у них немного побудет? Я привезу еду, устроим пикник, а?

– Молли, я пока не могу точно обещать. Можно, я перезвоню тебе попозже?

– Когда? – вздыхает она.

– Как только встану.

– Эллен, – вздыхает она снова, – я не знаю, как с тобой быть.

– У меня все в порядке.

– Правда? Я за тебя переживаю. Меня все не оставляет эта глупая мысль, что ты сдерживаешь всю боль внутри, заставляя себя страдать. Я никогда не встречала таких худых людей, Эллен. Я глазам своим не поверила, когда увидела тебя вчера. Ты нормально питаешься? Ты не чувствуешь себя виноватой? Ведь многие испытывают это чувство, если кто-то из близких умирает. Ты ведь не мучаешь себя, правда?

Это в стиле Молли: не оставить ничего недосказанным. Я ее за это просто обожаю.

– Да, Молли, – осторожно говорю я.

– Да? Ты не терзаешь себя этой глупостью? Я имею в виду историю с этой женщиной?

Я никогда не говорила Молли о своих проблемах с Гарри. Это было и не нужно. Она очень внимательный человек и скоро поняла: что-то не так. Поначалу Молли сдерживала свое любопытство, хотя ей это было нелегко, но когда я стала переживать сильнее, начала меня расспрашивать. Собственно, она сразу предположила, что появилась другая женщина. Это меня удивило и огорчило одновременно. Я не знала, что со стороны Гарри выглядит героем любовных интрижек. Я не пыталась разубедить Молли, в этом не было никакого смысла. Но и не поддерживала ее разговоров – просто боялась затронуть эту тему. Боялась, что расскажу Молли слишком много.

– Ничем я себя не терзаю, Молли. Правда. – Как только я произношу это, сердце у меня вздрагивает, а в желудке холодеет.

– Ты мне перезвонишь? – в голосе Молли слышится укоризна. Она уже внутренне готовится к тому, что я снова ускользну от ее предложения.

На кухонном столе я нахожу записку от Джоша. Она прижата солонкой. Я мысленно представляю себе, как он пыхтел над этим, с его точки зрения, длиннющим посланием. Почерк неровный, во многих словах ошибки.


«Отправляемся на другую сторону Уолдрингфилда – Кертон Крик. Спасательный жилет и провизия есть. Будем к обеду с рыбой.»


Самоуверенность, сквозящая в последнем предложении, весьма характерна для Джоша вне школы – там-то, с его «успехами», ее поменьше. Перечитав записку, я понимаю, что сам Джош не смог бы так толково подать информацию. Наверняка над ним стоял Морланд и диктовал, что надо написать.

В мойке лежит миска с остатками хлопьев и молока. Рядом тарелка с присохшими крошками и пятнышками масла, а также стакан с желтой каймой, указывающей на то, что в нем был апельсиновый сок. Ну что же, это, по крайней мере, свидетельства поглощенного завтрака.

Возвращаясь из кухни через холл, нахожу еще записку под входной дверью. Это от двух наших соседок. Открыв дверь, я обнаруживаю стоящую с внешней стороны коробку, в которой лежат: яблочный пирог, большой пакет помидоров, фрукты, две бутылки вина, сливки и пять или шесть самодельных имбирных пряников в виде фигурок людей. Пряники явно сделаны неопытной детской рукой, тесто местами раскатано неровно. Тут же в коробке находится открытка, с которой мне посылают «много любви и поцелуи от себя и детей».

Я тронута и одновременно немного расстроена. Значит, эти люди ожидают, что я должна быть неутешной вдовой? Но я не согласна на эту роль.

Я укладываю продукты в холодильник и думаю о Кэти. Не могу без нее. За последние месяцы мы стали так близки, что, кажется, без слов понимаем друг друга. Я восхищаюсь ею. И это не просто материнская любовь. Она такая умная, смелая, душевно щедрая, ранимая. Она так тяжело переносит одиночество. А сейчас в интернате даже среди подруг она одинока. Мне так хочется поговорить с дочерью. Но в это время по субботам у Кэти занятия, и я не смогу увидеться с ней раньше половины второго.

Я принимаю душ, одеваюсь, проглатываю чашку кофе. И лишь после этого звоню Молли. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы сказать ей, что вряд ли удастся с ней пообедать. Она шутливо обвиняет меня в желании от нее отвязаться. Я успокаиваю ее, пригласив пообедать вместе в понедельник.

Уже двенадцать. До возвращения Джоша остался максимум час, и я направляюсь в кабинет Гарри. Он находится в северной части дома, его окна выходят в сад. Гарри всегда мечтал о таком кабинете: внушительном, с высокими книжными стеллажами, с зелеными парчовыми шторами, гармонирующей по цвету драпировкой на стенах и огромным письменным столом из красного дерева. За исключением самых ясных дней в году в кабинете всегда мрачно, а сегодня почти совсем темно. Я щелкаю выключателем, и лучи света падают с потолка на ряды справочников издательства «Хэнсэрд» и охотничьи офорты, развешанные по обе стороны от окна. Стол и кресла поставлены слева от двери. Маргарет должна начать работу в понедельник, и на столе для нее приготовлены печатная машинка и бумага.

Стол Гарри завален пачками рассортированных и скрепленных резинками писем и бумаг, и мне приходится отодвинуть некоторые из них в сторону, чтобы поставить настольную лампу для освещения ящиков стола.

До этого я открывала их всего один раз, за несколько дней до отъезда в Америку. Я отобрала все более-менее значимые документы Гарри, которые могли понадобиться Леонарду: свидетельство о рождении, паспорт, страховые полисы. А финансовые бумаги отдала Маргарет.

Сейчас я просматриваю оставшееся содержимое ящиков. Иностранные банкноты, путеводители, мелкие счета, рекламные брошюры по медицинскому страхованию и садовой технике, об оранжереях и солнечных батареях, музыкальные и театральные программы. Гарри ходил в театры и на концерты скорее из чувства долга, чем ради удовольствия. Театр казался ему менее драматичным, чем жизнь, а классическая музыка его и вовсе не занимала.

В нижнем ящике лежит коробка с фотографиями Гарри в школе и в армии. Раньше он держал их в старом потрепанном чемодане. Когда мы поженились, я уговорила его показать их мне и он сделал это почему-то без особой охоты – прошлое то ли тяготило, то ли раздражало его.

Вот фотография с поездки на лыжный курорт: улыбающийся Гарри на фоне сельского домика в Швейцарии вместе с другими ребятами, изо всех сил старающимися занять позу поглупее. Вот более серьезное фото: Гарри во время армейской экспедиции в пустынных холмах где-то в Шотландии. Здесь он уже взрослый, подтянутый и решительный смотрит, нахмурившись, в объектив. На следующем снимке Гарри рядом с другими гостями на чьей-то свадьбе. Ее отмечали под большим шатром в Беркшире. Была ветреная суббота в сентябре 1982 года. Именно там мы с Гарри впервые встретились. Нас познакомил мой бывший кавалер. А вечером, когда мы всемером отправились в индонезийский ресторан у Бромптонской дороги, мы с Гарри оказались рядом за столом.

Свое чувство к нему я не решилась бы назвать любовью с первого взгляда. Скорее, испытывала что-то похожее на благоговение. Он произвел на меня неизгладимое впечатление: атлетическая фигура, широкие плечи, легкий загар, ясные глаза, бьющая через край энергия. Быстрый, умный – Гарри без особых усилий заправлял компанией, будучи веселым, если не сказать искрометным, собеседником. Чтобы не показать свои невежество и скованность, старалась говорить как можно меньше. Я не боялась, что не произведу на него впечатления, так как у меня и в мыслях не было ему понравиться. Я не знала, что моя относительная мягкость и отсутствие агрессивности, по мнению Гарри, выгодно отличали меня от других. Позднее он сказал, что все решил для себя почти сразу, хотя не мог объяснить, почему. Мне кажется, это было каким-то наитием. Или он просто чувствовал себя со мной спокойно.

За два года до этого я разошлась с прежним мужем и уже созрела для небыстрого, но продуманного в деталях ухаживания Гарри. Мне понадобилось некоторое время, чтобы оценить качества, которые он старательно скрывал в себе – ранимость и одновременно великодушие. И понять, что от меня Гарри ждет возможности довериться другому человеку и обрести душевное равновесие. Именно это я была в состоянии ему дать. Я была ему нужна, а это, на мой взгляд, очень близко к любви.

Теперь, оглядываясь на того Гарри, каким увидела его впервые, я вспоминаю несколько месяцев безграничного счастья после нашей свадьбы. И не могу восстановить в памяти тот поворотный момент, когда он перестал во мне нуждаться. В какой-то миг он ускользнул от меня в свой замкнутый мир. До сих пор я мучаюсь оттого, что не смогла предугадать этот поворот. Хотя признаков к тому было достаточно, я просто не замечала их. Думаю, что если бы не была так занята детьми и не испытывала бы такое удовлетворение от жизни, то поняла бы: что-то не так. Когда я щажу себя, то говорю, что это был тяжелый период, и Гарри был настолько напряжен, что я все равно не смогла бы различить в его поведении эти странные и опасные настроения. Мысль об этом немного притупляет чувство собственной вины.

Я просматриваю оставшиеся фотографии. Школа, каникулы за границей, армия, еще одна лыжная вылазка. В следующем ящике лежат перевязанные пачки писем. Большинство из них относится к концу семидесятых, когда Гарри служил в Германии и Северной Ирландии. Несколько писем от его тогдашней подружки, пухлой девушки по имени Сьюзи, с которой мы познакомились несколько лет тому назад. Письма эти написаны сумбурно и лишены серьезных чувств.

В остальных ящиках стола нет ничего примечательного, хотя я не очень четко представляю, что именно ищу. Может быть, какую-нибудь записку или письмо, какой-нибудь ключ к разгадке состояния Гарри за неделю до его смерти. Например, копию завещания, поясняющую, почему Кэти должна была получить так мало. Что-нибудь, способное пролить свет на поведение Гарри в последние полгода. Я ужасно хочу избавиться от гнева, хочу понять.

К тому же желаю уничтожить все компрометирующее меня прежде, чем это найдет кто-нибудь другой. Я огибаю стол и проверяю, нет ли сзади потайных отделений, хотя прекрасно знаю, что нет. Обыскиваю стенные шкафы, затем сажусь за стол и выдвигаю средний ящик. Авиабилеты, кредитные карточки, карманные ежедневники трехлетней давности, старая записная книжка. Я пролистываю ежедневники. Записи, сделанные аккуратным почерком Маргарет или каракулями Гарри, совершенно обычные. Записная книжка исписана от корки до корки и сильно истрепана. В ней нет дат, последние записи были сделаны года полтора назад. Я ищу имя Кэролайн Палмер, хотя абсолютно уверена, что в то время они с Гарри еще не были знакомы. Я не нахожу ее имени ни на букву «к», ни на букву «п».

В конце книжки на пустой страничке рукой Гарри сделано несколько цифровых пометок. Номера кредитных карточек и, похоже, номера банковских счетов, помеченных «л/с» или «д/с» – лицевой и депозитный счета.

Я откладываю записную книжку в сторону. При жизни Гарри я заглядывала в этот ящик от силы раза три и то только тогда, когда он звонил и просил проверить, нет ли там его чековой книжки. Однажды Гарри забыл здесь свои ключи. Я заметила, что сейчас их тут нет. В ящике лежат только ключи от стола, запасные от дома и запрятанные подальше ключи от шкафчика с оружием.

Звонит телефон. У меня мелькает надежда, что это Кэти, пока до меня не доходит, что еще нет и половины первого. Это Энн. Она натянуто со мной здоровается. Задвинув ящик, я сгибаюсь над столом, положив локти между кучами бумаг. Энн рассказывает о своих трудностях, связанных с тем, что Диана осталась у них на ночь, ругала ужин и, отказавшись идти в кровать, заснула в кресле.

Я сочувственно хмыкаю, а затем говорю, что, может быть, Диана была расстроена панихидой и разговорами о том, что Чарльз выставил свою кандидатуру в парламент. Но через пару дней она успокоится. Энн в этом не уверена. Стараясь слушать как можно внимательнее и что-то бормоча, я просматриваю лежащие справа от меня дубликаты счетов, оплаченных по кредитным карточкам Гарри, со сделанными рукой Маргарет пометками «Оплачено». Это за март. Я вижу, что Гарри не стеснял себя в расходах, хотя у нас были денежные затруднения. Он истратил более пятисот фунтов. Здесь плата за бензин и прочие повседневные расходы, но есть и счета за покупки в «Торнбулл и Эссер», в основном за сорочки, а также счета из нескольких шикарных лондонских ресторанов с соответствующими ценами и из двух поскромнее, о которых я даже никогда не слышала. Мне кажется, что в эти два ресторана Гарри, скорее всего, ходил с Кэролайн Палмер, потому что вероятность быть узнанным была там невысокой.

Интересно, чем сейчас занимается эта Палмер, страдает ли она по Гарри? Почему-то мне кажется, что нет.

Энн изменила тон. Он стал требовательным, отрывистым и возмущенным. Она говорит, что в понедельник Диана должна вернуться к себе домой, но вряд ли ее можно оставить одну на долгое время, кто-то должен за Дианой присматривать. Однако ей с Чарльзом вряд ли удастся это делать каждый день, потому что Чарльз занят подготовкой к выборам.

– Я стану заезжать к ней, как только будет выдаваться свободное время, – обещаю я.

– Было бы очень мило. Ты знаешь, мы так намучились с ней, пока ты находилась в отъезде.

– Да, я все понимаю.

Энн делает паузу, выражая свое недовольство мною, и наконец говорит:

– Ну что, как прошла беседа с Леонардом?

Я отвечаю, что Леонард старается все уладить. Пытаясь восстановить семейную гармонию, в разрушении которой меня, похоже, считают виновной, объясняю суть проблем, связанных с отсутствием свидетельства о смерти и спрашиваю совета насчет дома: как Энн смотрит на то, чтобы я попыталась сдать его в аренду. Обращение к ее мудрости немного смягчает Энн, и она советует мне с этим не торопиться. До конца разговора, как я полагаю, мне удается восстановить с Энн некоторое взаимопонимание. Этим и отличаются наши с ней отношения: они подобны шатким мосткам, требующим постоянного ремонта.

Я смотрю на стол и вспоминаю о ключах Гарри – о том, что в связке должен быть ключ от еще одного места, которое я пока не осмотрела.

У Гарри было два набора ключей, запасная связка должна быть где-то в доме. Я направляюсь к лестнице, но тут меня пронзает неожиданная мысль, и я сворачиваю на кухню, подхожу к старому шкафу, занимающему почти всю стену, и шарю рукой по внутренней стороне правой дверки. Второй ключ для ящика с оружием на своем обычном месте – он висит на крючке на задней стенке шкафа.

Опять звонит телефон. Я неохотно останавливаюсь в дверном проеме, не зная, брать трубку или нет. Когда звонки прекращаются, подхожу к телефону и включаю автоответчик.

Большой стол в холле, в стиле эпохи короля Якова (за который Гарри, по-моему, сильно переплатил) выглядит очень аккуратно. Стопка политических и спортивных журналов лежит рядом с вазой, полной белых роз, подаренных нашим соседом. Всевозможные головные уборы, которые Гарри все время оставлял на столе, убраны, скорее всего, в шкаф с одеждой. На серебряном подносе лежит колода карт и множество рекламных проспектов.

Иногда Гарри оставлял ключи здесь, хотя в основном он держал их в своей гардеробной. Однако, когда я поднимаюсь наверх и заглядываю в стоящую на комоде фарфоровую вазу, куда он обычно с громким звоном бросал ключи, я нахожу там лишь несколько монет.

В спальне опять звонит телефон. Сама не зная зачем, я медленно иду к аппарату. Автоответчик срабатывает с четвертого звонка.

В верхнем правом ящике комода лежат аккуратно сложенные носовые платки, галстуки и запонки из кожаного футляра, небрежно брошенного у зеркала. Отодвинув носовые платки, я осматриваю ящик. Хотя я тысячи раз открывала его, чтобы положить туда чистое белье, сейчас я чувствую себя неловко, подобно вору. Мне вдруг начинает казаться, что Гарри где-то поблизости, что он отошел на несколько минут и в любой момент может войти и поинтересоваться, чем я тут занимаюсь. Старое чувство вины или новое? В омуте раскаяния их трудно отличить друг от друга.

Здесь ключей тоже нет.

Снизу распахивается входная дверь, и кто-то легко бежит по холлу. Сердце екает, и я задвигаю ящик.

– Мам! – кричит Джош. – Мам!

– Я здесь, наверху! – Отвечаю, переведя дыхание.

Машинально выдвигаю левый ящик и быстро просматриваю его содержимое. Носки разложены в соответствии с цветом и толщиной – наследие армейской жизни Гарри. И вот прямо передо мной, на самом виду лежат ключи.

– Мам, – появляется запыхавшийся Джош. – Мы разожгли костер! Уже разгорается и тепло так… А еще мы наловили уйму окуней. Их так сложно ловить, но мы поймали пять рыбин! Целых пять! – с восторгом выдыхает он.

Я делаю вид, что поражена, а между тем кладу ключи в карман.

– Костер еще не совсем готов, он должен немного прогореть.

– Вам что-нибудь нужно? Хлеб или еще что-то? – спрашиваю я, направляясь к лестнице.

– Да нет, не нужно!

– Совсем ничего?

– У Ричарда все с собой! – Джош обгоняет меня, садится на перила и съезжает вниз.

– А как насчет кетчупа?

Он доезжает до конца перил и спрыгивает на пол.

– Мм… Я думаю, тоже не нужен. – В его голосе чувствуется неуверенность. Кетчуп – это слабость Джоша. Я удивленно приподнимаю брови. – Нет, не нужен, – наконец решительно говорит он.

Я с пониманием киваю: кетчуп не "подходит для обеда на природе. Направляясь на кухню, спрашиваю:

– Ну тогда кока-колы?

– У нас есть лимонад.

– Похоже, у вас есть все, что нужно. – Прислонившись к кухонному столу, я внимательно смотрю на сына с чувством внезапно охватившей меня радости. Мне хочется дотронуться до него, погладить, но он сейчас чувствует себя взрослым мужчиной, так что вряд ли откликнется на столь откровенное проявление чувств.

– Так что же? – спрашиваю его. – Что тебе нужно?

– А! – восклицает Джош, видимо, вспомнив, зачем приходил. – Хватит и на тебя. Я хочу сказать, если ты захочешь.

– Большое спасибо. Но, по-моему, будет лучше, если вы съедите все сами.

– Там слишком много. – Джош переминается с ноги на ногу.

Я задумчиво поджимаю губы.

– Вы сами-то хотите, чтобы я пришла?

– Конечно! – Он с упреком смотрит на меня, но затем отводит взгляд в сторону. Я чувствую, что здесь что-то не так. – Ричард сказал… – он делает паузу, раздумывая, продолжать или нет. Наконец, нахмурившись, договаривает фразу: – Попросить тебя повежливее, чтобы ты обязательно пришла.

– А… – молвлю я и понимающе киваю. – В таком случае… – Я соглашаюсь присоединиться к ним, и причиной тому не сами слова Джоша, а мое желание восстановить его расположение ко мне, которое я, похоже, частично утратила.

Я обещаю Джошу подойти минут через двадцать. В этот момент раздается телефонный звонок. Я смотрю на часы: пять минут второго. Выключаю автоответчик, надеясь, что это Кэти, и слышу голос Джека. Решив не снимать трубку, я оборачиваюсь и вижу, что Джош уже исчез.

Еще минут пять я сижу у стойки на кухне со второй чашкой кофе. Представляю себе, как Кэти выходит из столовой и идет в спальный корпус. Стараюсь не думать о выражении лица дочери, потому что сейчас могу представить ее лишь грустной и потерянной.

Трубку подняла девочка постарше, и мне долго приходится ждать, пока она отыщет Кэти.

– Мам? – в ее голосе воодушевление. Она говорит, что все в порядке, что относятся к ней здесь хорошо, с расспросами не пристают – в общем, пока все терпимо.

Я слышу нотки фальшивой бодрости и понимаю, что она думает в первую очередь обо мне, но тем не менее с радостью различаю в ее голосе признаки душевного спокойствия.

– Я так за тебя рада, дорогая, – говорю я. – Это просто замечательно. Но ведь ты обязательно мне позвонишь, если захочешь поговорить, да?

– Конечно, мам. Не беспокойся, пожалуйста.

– Хорошо, обещаю, – смеюсь я. – Ну, расскажи обо всем поподробнее.

Она рассказывает об изменениях в составе учителей, и о том, что девочке, которая ей нравилась, пришлось покинуть школу, так как родители не могли больше оплачивать ее обучение. Я говорю, что очень сожалею о ее подруге. Затем непринужденно размышляю вслух о том, что мы будем делать в следующую субботу, когда она приедет домой на выходные.

– Мам, я не совсем уверена… – нерешительно начинает Кэти.

– Насчет чего, дорогая?

– Что приеду домой… – шепотом говорит она.

– А, понимаю, – отвечаю я после небольшой паузы.

– Мам, ты знаешь, что я ужасно хочу тебя увидеть, но… – Она говорит так тихо, что ее почти не слышно.

Я не хочу ее подгонять, но наконец спрашиваю:

– Что такое, дорогая?

– Просто у меня… – Опять молчание. – Мне столько нужно сделать, – вздыхает она и на мгновение опять замолкает. – Сейчас я не могу приехать.

Невидящим взглядом я смотрю на стену прямо перед собой.

– Я все понимаю, дорогая.

– Просто мне это было бы не по силам.

– Да, дорогая, – говорю я. – Тогда, может, действительно не нужно приезжать. – В глазах у меня щиплет.

– Ты не обиделась, мама?

– Да нет, что ты! – Я опять смеюсь, чтобы убедить ее, что говорю правду. – Но я не смогу вовсе не видеться с тобой.

– Конечно, нет.

– Давай тогда сходим куда-нибудь? В это смешное кафе, где подают булочки с кремом? Или пообедаем вместе в воскресенье. Может быть, с Молли? Она так рада будет нас повидать… – Я понимаю, что заболталась и замолкаю.

– Было бы здорово, мам.

Я улыбаюсь в трубку, как будто дочь может каким-то образом увидеть мою улыбку.

– Кэти, ты ведь обещаешь, что если хотя бы…

– Конечно, мама, обещаю.

– Просто я должна быть уверена, что у тебя все в порядке.

– У меня все в порядке.

Мы немного молчим, и Кэти говорит:

– Я люблю тебя, мамочка.

– Я тоже люблю тебя, дорогая.

Я говорю ей, что теперь у меня будет работать автоответчик и объясняю, что если она захочет срочно соединиться со мной, то должна звонить по номеру, которым Гарри пользовался для деловых звонков. Я уже начинаю диктовать ей цифры, но Кэти отвечает, что знает его наизусть. Перед тем, как положить трубку, я еще раз говорю, что люблю ее.

Похоже, на пиршество я опаздываю. Побросав в корзину солнечные очки, бутылку вина, салфетки, фрукты и, машинально, кетчуп, выхожу из дома через боковую дверь.

На небе нет и намека на вчерашнее яркое солнце. Жара спала. Облака тяжело нависают над головой. Со стороны реки дует ветер. Видимо, Америка меня немного изнежила, потому что меня сразу же пробирает дрожь. Но я решаю не возвращаться за теплыми вещами, а ускорить шаг.

Через некоторое время замечаю впереди дымок над верхушками деревьев. В моем воображении возникает картина: мужчина и мальчик склонились над костром. И неожиданно я вспоминаю, как вскоре после нашего переезда в этот дом Гарри однажды устраивал для Джоша возле пирса костер, где они жарили сосиски. В последующие годы они часто вели разговоры о том, чтобы повторить тот замечательный пикник, но из-за занятости Гарри политикой и бизнесом так и не смогли этого сделать. Джошу приходилось довольствоваться весьма прозаическими угощениями в виде жареного на углях мяса, которое я аккуратно готовила на решетке дома.

Рядом со старым поваленным деревом на небольшой полянке я вижу две фигуры, склонившиеся над огнем. Даже на расстоянии понимаю, что они разложили замечательный костер. Кострище тщательно обложено булыжниками, из земли торчат два аккуратных колышка-рогатки, а на них покоится длинный прут с нанизанной на него рыбой. Картинка ну прямо из учебника скаутов!

Морланд оборачивается, как будто ожидал увидеть меня именно в эту секунду. Он поднимается на ноги и идет по направлению ко мне. В потертых джинсах и старом свитере он выглядит более стройным, чем в костюме, и ниже ростом, хотя в нем, должно быть, не меньше 180 сантиметров. У меня самой 177, поэтому в отличие от многих женщин я достаточно точно определяю рост мужчин.

Мы обмениваемся рукопожатиями. У него открытая улыбка и прямой взгляд.

– Вы нашли утром записку? – спрашивает у меня Морланд и протягивает руку, чтобы взять корзинку.

– О, да. – Мы идем в сторону костра. – Я была поражена. Это самое длинное послание из тех, что я когда-либо получала от Джоша.

Губы Ричарда растягиваются в улыбке. Видимо, он понял, что его участие в написании записки не является для меня секретом.

– Даже если я что-то и подсказал, то чисто машинально.

– В любом случае я вам очень признательна за хлопоты.

– Да что вы, какие хлопоты? – По выражению его лица видно, что говорит он это искренне. – Мне было приятно. Джош отличный парень. А выбраться лишний раз на реку – это всегда замечательно.

– Вы часто рыбачите?

– Да так, время от времени…

Джош громко зовет нас, сообщая, что рыба готова. Он приглашает меня занять лучшее (и по сути, единственное) место – на толстой ветке, отходящей от упавшего дерева, и вручает ярко-красную пластиковую тарелку с целой рыбиной и двумя неаккуратно отрезанными ломтями хлеба. В руках у Джоша такая же посуда.

Перехватив мой несколько удивленный взгляд, Морланд говорит:

– Ярковаты, да? Но в моем домике много посуды не заведешь. Это все, что есть из походных вариантов. Или нужно было брать столовый фарфор с китайскими рисунками: драконы и воины.

Джош поднимает голову и смеется. В его голосе я слышу незнакомые нотки.

– Драконы и воины! – Он снова заливается смехом. Морланд тоже улыбается, и мне вдруг кажется, что про драконов и воинов он придумал специально для Джоша.

– Вы снимаете дом у Дартингтонов? – спрашиваю я у Морланда, демонстрируя некоторую осведомленность о нем.

– Сейчас да, но они хотят, чтобы через месяц я съехал. Боюсь, что мое новое жилье будет вдалеке от реки. – Он с некоторым сожалением смотрит на Джоша.

Я заметила, что он тоже взял с собой бутылку вина. Она стоит уже открытая, с неполностью заткнутой пробкой. Рядом – два стакана. Настоящие стеклянные, а не какие-то там пластиковые.

– Давно вы здесь живете? – спрашиваю я.

– Почти все лето. Правда, я несколько раз уезжал в Саудовскую Аравию. Я работаю там по одному проекту. – Морланд наливает вино в стакан и протягивает его мне. – Патрульные катера. Их строят в Ипсуиче.

– Вы судостроитель?

– Что? – Он на секунду задумывается, затем улыбается. – Нет. Раньше я этим занимался, а теперь.. – Он как-то неуверенно пожимает плечами. Теперь я что-то вроде почетного надсмотрщика.

Джош нетерпелив.

– Мам! – Он легонько дотрагивается до моей тарелки, побуждая меня вкусить плод его трудов.

Я соглашаюсь на предложение Морланда разделать мою рыбу. Он работает узким, длинным и, видимо, очень острым ножом, который легко взрезает рыбью тушку, практически ничего не оставляя на костях и позвоночнике. Ловко подцепив образовавшиеся кусочки филе, кладет их на мою тарелку. У меня создается впечатление, что Морланд вообще очень умел в бытовых делах.

Мы сидим вокруг костра, как заправские туристы, и уплетаем рыбу. Я не стесняюсь пользоваться вилкой. Джош, отказываясь от таких изысков, стоит на коленях перед своей тарелкой и тыкает в рыбу коротким ножичком, потом, стараясь сделать это незаметно для меня, берет кусочки руками и отправляет их в рот. Морланд сидит со скрещенными ногами, разделывает свою рыбку и кладет ровные пластинки филе на хлеб, сооружая большой бутерброд.

Мы говорим о рыбной ловле и походах. Обсуждаем способы выживания в лесах или безводной местности. Вернее, эти темы обсуждают Морланд и Джош, а я занимаюсь своей рыбой. Ричард хорошо приноровился к разговору с Джошем: он ставит перед ним наводящие вопросы и незаметно дает подсказки. Результат поразительный: слова, мысли, идеи так и сыплются из Джоша. Таким он бывает нечасто. Время от времени Морланд, улыбаясь, смотрит на меня и легонько подмигивает, как бы давая понять, что меня тоже считают участницей разговора.

У Ричарда грубоватое, с довольно резкими чертами лицо. Густые, коротко постриженные волосы. Если бы их отпустить подлиннее, они бы вились. Глаза темные и широко поставленные. При взгляде на них создается впечатление совсем неожиданное – доброты и дружелюбия. В общем, по лицу Морланда трудно понять его характер.

Интересно все-таки, зачем он взял Джоша и затеял весь этот пикник?

Ричард и Джош начинают говорить о парусном спорте. Я пытаюсь продемонстрировать какой-то интерес, но быстро сдаюсь. Может, у Гарри в действительности была страсть к яхтам, но она явно не передалась мне. В этом его хобби я всегда играла сугубо вспомогательную роль: чистила каюту, закупала провизию и только очень редко, когда Гарри обещал не плыть дальше устья реки, брала на себя функции неумелого члена команды.

От легкого вина у меня слегка кружится голова. На этой поляне ветра почти нет, мне уже не холодно. Вдруг приходит ощущение внутреннего покоя.

Джош бросает свою рыбу – она теперь представляет собой размазанную по тарелке кашу из мяса и костей – и отправляется за водой к пристани.

Морланд наливает мне еще вина. Он говорит, что служба вчера была прекрасная.

– Хотя вам, наверное, было нелегко.

– Да. К тому же было довольно жарко, – соглашаюсь я. – И пришлось общаться со столькими людьми. – Несколько минут я смотрю на огонь. – Скажите, как вы повстречались с Гарри?

Он задумывается всего на мгновение, но мне этого достаточно, чтобы понять, что сейчас я услышу несколько скорректированный вариант правды.

– Наши подразделения встретились в кромешной тьме. В болоте. Мы чуть не умерли от страха – ведь натолкнулись друг на друга совершенно случайно.

– Это было на Фолклендах?

Он кивает.

Я пытаюсь представить себе Гарри и Морланда в болотах Фолклендов в напряженном ожидании врага, однако не получается. Видимо, Гарри слишком мало рассказывал мне о тех временах. Все, что я от него слышала, лишь история о том, как одного солдата из их взвода тяжело ранил снайпер, и доставляли они его в санчасть так долго, что пропустили все сражение.

– Вы хорошо его знали? – спрашиваю я.

– Нет. Во всяком случае, в то время. Мы вновь повстречались года два назад в связи с этим саудовсим проектом. – (Я пожимаю плечами.) – Одна верфь неподалеку отсюда, в Ипсуиче, приняла участие в тендере на строительство патрульных катеров для саудовцев. С ней конкурировали несколько предприятий на континенте, в Европе. Верфь нуждалась в поддержке, и Гарри смог убедить властные структуры помочь. В этом деле, надо сказать, я узнал его как способного и напористого политика.

Это меня не удивляет. Гарри доставляло удовольствие использовать свое положение члена парламента. Он любил маневрировать людьми. Разумеется, при этом ему больше всего нравилось то, что он находился в центре событий.

– А однажды, – после небольшой паузы произнес Морланд каким-то неожиданно тихим голосом, – он очень помог мне лично.

Я и в этом не сомневаюсь. Гарри обожал оказывать и принимать услуги. Он расценивал их чуть ли не как одну из весьма твердых валют, обращавшуюся в сфере его интересов и бизнеса. Хотя не совсем обычен тот факт, что услуга была оказана со стороны Гарри, а не Морланда. Ведь Ричард вряд ли обладает каким-то особенным влиянием, будучи лишь инспектором в относительно небольших кораблестроительных проектах.

Я не спрашиваю Морланда, в чем состояла оказанная ему Гарри помощь. Подозреваю, что это могла быть одна из тех услуг, которыми обмениваются только мужчины, и Ричарду вряд ли захочется рассказывать о ней.

– Гарри почти ничего не говорил мне о Фолклендах, да и вообще о своей службе в десантных войсках. – Я делаю паузу, поскольку собираюсь сказать нечто не очень лояльное по отношению к Гарри. – По-моему, в армии ему не нравилось.

Морланд хотел что-то ответить, но передумал. Помолчав несколько секунд, он пожимает плечами и неуверенно произносит:

– Зарабатывать себе на жизнь службой в армии вообще сомнительное занятие, разве нет?

«Сомнительное»? Какое странное слово.

– Не подумайте, я неимел в виду что-то плохое. Просто… Просто вы идете в армию, потому что и ваш отец служил в морской пехоте, и ваш дед… В восемнадцать лет вам кажется совсем неплохой идея послужить несколько лет, подзаработать, получить хорошую подготовку…

– А потом вас посылают на войну.

– Да. Вы привыкаете к мысли о том, что никогда не примете участие в реальных боевых действиях, и тут «бац!» – на тебе! Настоящая война! – Он вглядывается в пламя и с болью в голосе продолжает: – Война, где гибнут живые люди. Твои друзья. И никто не говорил раньше, что тебе при этом предстоит испытать. – Лицо у Морланда мрачнеет, он переводит взгляд на меня.

Я отвожу глаза и смотрю на костер. Я не уверена, что могу продолжать этот разговор. Когда вновь смотрю на Морланда, то обнаруживаю, что он внимательно изучает мое лицо.

– Думаю, в случае с Гарри было так же, как с вами, – замечаю я. – Думаю, он пошел в армию в значительной мере под влиянием примера своего отца. Это если говорить о причинах. Ведь он потерял отца еще подростком. В этом его решении был какой-то фатализм. Во всяком случае любой психоаналитик объяснил бы так поступок Гарри.

Морланд задумчиво кивает, хотя у меня создается впечатление, что мысли его обращены сейчас не столько к Гарри, сколько ко мне.

Появляется Джош. Он согнулся под тяжестью ведра с водой, которая выплескивается через край. Поймав на моем лице улыбку, Морланд переводит взгляд на Джоша и, вскочив на ноги, приветствует его взмахом руки.

– Было бы проще отнести тарелки к воде, Джош. – Он собирает посуду, стряхивает остатки рыбы и кости в костер и идет по направлению к мальчику.

Джош ставит ведро на землю и, словно уставший спортсмен, отдыхает, согнув спину и уперев руки в колени.

От вина меня слегка клонит ко сну. Настроение умиротворенное. Пока Морланд показывает Джошу, как нужно мыть посуду, я встаю со своего импровизированного стула и растягиваюсь на траве, закрыв глаза. Сейчас бы самое время немного вздремнуть, но я боюсь, что тогда не засну ночью. А ночи в последнее время вызывают у меня страх.

Немного погодя я различаю приближающиеся шаги и слышу, как кто-то опускается на землю рядом со мной.

– Было бы неплохо, если бы энтузиазм Джоша насчет мытья посуды не прошел слишком быстро, – сквозь дрему говорю я.

– Да уж, – усмехается Морланд. – Я, со своей стороны, сделал для этого максимум возможного.

– Удивительно, как легко занимаются мытьем посуды мужчины, когда их это устраивает, – замечаю я, стараясь, чтобы Ричард не различил в моем тоне упрека.

– Ну вот, уже нападки, – отвечает он, но голос его полон теплоты. – Хотя в общем вы правы. Конечно, правы. Во всяком случае, ваше замечание справедливо в отношении большинства мужчин. Разумеется, я – выдающееся исключение. Но в нашу защиту мог бы сказать, что такое положение вещей возникает в том числе и потому, что вы, женщины, не упускаете шанса показать нам, насколько мы бесполезны и неумелы на кухне.

– Я этого никогда и никому не показывала.

Ричард смеется, но несколько натянуто, и я ощущаю, что в нашем разговоре незримо присутствует тень Гарри.

Как бы отвечая на чей-то непроизнесенный вопрос, Морланд говорит:

– Но в ситуации с Джошем все будет нормально. Я в этом уверен. У него есть… – Он на секунду задумывается. – У него есть внутренний стержень.

Этот комплимент мне приятен. Понятно, что Морланд несколько завышает оценку мальчика, но внутренний стержень для мужчины – необходимая вещь. Если только он не несет в себе негативных моментов, как в случае с Гарри.

Ричард продолжает цепь каких-то размышлений:

– А вот что касается вас… – Его голос вдруг становится неуверенным. – Одним словом, как я полагаю, вам сейчас будет нелегко. Я имею в виду, с финансовыми, да и со всякими юридическими делами.

Я слегка приоткрываю глаза. Надо мной нависают темные облака.

– Да нет. А, впрочем, с этими вещами всегда нелегко.

– У меня был один друг. Его отец погиб в море. Семье пришлось пережить много трудностей, прежде чем вопросы наследства, компенсации и так далее хоть как-то утряслись.

Я поворачиваю голову. Морланд сидит, положив руки на колени, и, слегка прищурясь, смотрит на меня. Чувствую, эта линия разговора возникла неспроста, что он к чему-то ее подводит.

– Нанятые ими адвокаты, – продолжает Морланд, с самого начала повели дело не в том направлении. Два года было потеряно. Семье пришлось продать дом. Я вообще удивляюсь, как они тогда… – В голосе Морланда вновь слышатся нехарактерные для него нотки неуверенности. – У вас в этом смысле все в порядке? Да, я знаю, с вами работает Леонард. Но здесь нужны очень квалифицированные юристы. Специалисты именно по таким делам. Он нашел вам таких людей?

Мне приходит в голову, что это можно расценить как некоторое вторжение в мои дела, что Морланд несколько переступает границы беседы с человеком, пусть даже и находящемся в сложном положении, но которого он почти совсем не знает. Но почему-то эта мысль не вызывает во мне негативных эмоций. Может, потому что Ричард говорит все это с явным участием, а вопросы его вполне естественны.

– Думаю, нашел.

Морланд с одобрением кивает.

– А финансовая сторона? Кто… – задает он новый вопрос.

– Бухгалтер Гарри, Гиллеспи. Говорят, он хороший специалист. Как бы это выразиться… Цепкий. И умный.

Кажется, Ричард удовлетворен моим ответом. Он снова кивает.

Я сажусь, потягиваюсь и зеваю, хотя сонливость прошла.

– Я хочу спросить, – произносит Морланд уже без тени неуверенности, – я хочу спросить… В общем, какая погода была в тот день, когда Гарри отплыл на яхте? Как было здесь, на реке? Туман?

Вопросы Ричарда вызывают во мне какое-то неприятное ощущение. Зачем это ему?

Он, похоже, замечает на моем лице тень недовольства и быстро добавляет:

– Просто разные люди по-разному оценивают погодные условия того дня. Кто-то говорит, что на реке лежал туман, кто-то утверждает, что было ясно. Мне приходилось много плавать вокруг южного побережья, и я хорошо знаю эти места. А вообще я спросил из чисто личного интереса, так что если вы не хотите…

– Почему же, – пожимаю плечами я. Затем бросаю взгляд на Джоша, склонившегося над посудой, и дальше, по направлению к пристани. Кроны деревьев раскачивает ветер. – С раннего утра было примерно как сейчас, но ветер гораздо крепче. Гарри даже думал отложить плавание. Он связывался с метеорологической станцией, но там ему сказали, что ветер скоро утихнет. Так и произошло часам к девяти-десяти. А к обеду, когда Гарри подогнал «Минерву» к пристани, ветра уже почти не было. Гарри это обрадовало. Он не любил плавать в сильный ветер. Во всяком случае, один. Пока мы загружали яхту, начался дождь. Прямо ливень. Разумеется, видимость от этого сильно ухудшилась. – У меня перед глазами возникает четкая картина: яхта уходит в серую стену дождя и быстро растворяется в ней. Вот уже видно только одно ярко-оранжевое пятно – плащ Гарри. Это пятно как будто зависает в пространстве. – Когда дождь прекратился, – продолжаю я, – над рекой повисла дымка. Но я бы не сказала, что это был плотный туман. Он мог образоваться уже к вечеру. Но здесь мне трудно что-либо сказать, поскольку я уехала в другой конец Вудбриджа. Там тумана не было. – Ричард размышляет над моими словами.

– Гарри сразу отправился по курсу? – спрашивает он.

– Что? – Я с усилием возвращаюсь в реальность. – Нет, нет. Он пошел вниз к яхт-клубу с тем, чтобы там подождать прилива. У него были с собой все эти таблицы. От яхт-клуба Гарри должен был отойти в пять или шесть вечера. Ждать у нашей пристани он не мог – у «Минервы» большой киль, она помещается здесь только в прилив. Поэтому сразу же после погрузки Гарри ушел к яхт-клубу. Он рассчитывал заняться там кое-какими делами на борту, дождаться начала прилива, спуститься к устью, еще полчаса подождать там большой воды и уже после этого выйти в море.

– Вы не знаете, во сколько именно он отшвартовался от яхт-клуба?

– Нет, но кто-то в Уолдрингфилде видел, как около пяти яхта шла вниз по реке. А позже, уже вечером, «Минерву» заметили сквозь туман с каботажного судна.

– Понятно, – кивает Морланд. – И больше яхту никто не видел?

– Кажется, нет.

– Гарри направлялся к Геймблу?

– Да. Но по пути он собирался сделать остановку. Не знаю точно, где. Рассчитывал остановиться, когда устанет. Может, в Рэмсгейте, может, в Брайтоне. Это плавание Гарри планировал осуществить со своим другом Джеком Кроули, но Джек не смог принять в нем участие.

Морланд несколько секунд смотрит в землю.

– И никого другого Гарри найти не мог?

– Наверное, мог, но…

Ричард молча ждет ответа. Затем говорит, как бы обращаясь к себе:

– Он что, хотел плыть один?

– Не знаю. – Я развожу руками. – Не исключаю. Может, он хотел себя испытать. Попробовать осуществить длинный переход в одиночку – раньше он такого не совершал. Думаю, Гарри испытывал перед плаванием некоторые опасения, но ведь… в этом, видимо, для него и заключался главный привлекательный момент. Во всяком случае, я так считаю.

– А вообще он много плавал? – мягко спрашивает Морланд. Но мягкость тона не может скрыть того, что он ожидает подробных ответов на свои вопросы.

– Да почти совсем не плавал. Он вырос недалеко отсюда, рядом с Вудбриджем, но в детстве и юности никогда не ходил под парусом. Завел его наш пирс. Он ведь отошел к нам вместе с домом, и Гарри не нравилось, что он оказался вроде как и ни к чему. Тут как раз ему предложили «Минерву», причем за весьма умеренную цену. Парусным спортом Гарри начал заниматься с нуля. Накупил всяких книг, нанял инструктора из яхт-клуба, чтоб тот научил его основам. Гарри даже участвовал в гонках. Потом, когда переоснастили «Минерву» и он вступил в полные права владения ею, стал помаленьку выбираться на яхте с друзьями. Но приглашал тех, кто хоть что-то понимал в этом, ведь плавание в наших местах – нелегкое дело, особенно у устья. Всякие там отмели и тому подобное…

Морланд кивает, как бы давая понять, что прекрасно это знает.

– А вы часто ходили на яхте?

– Я? О, нет. Несколько раз участвовала в прогулках, но только по реке. Лишь однажды выходила с мужем в море, и то в очень тихую погоду. Я не люблю яхту, боюсь воды. Может, это и глупо.

– Отнюдь, – понимающе произносит Морланд. Хотя после службы в морской пехоте понять такое ему, видимо, не просто.

– Иногда Гарри брал с собою Джоша, – продолжаю я, – но мальчику было скучно: «Минерва» передвигалась слишком быстро для того, чтобы ловить с нее рыбу.

Морланд растягивает губы в улыбке. Его карие глаза при этом теряют задумчивость и зажигаются внутренней энергией.

Мы молчим. Джош возится около ведра. Он натягивает рукав свитера на кисть и использует эту импровизированную мочалку для мытья тарелок. Я замечаю, что он не столько их моет, сколько просто вытирает.

– Многие считают, что яхта погибла от столкновения ночью с каким-то судном, – добавляю я, считая необходимым закончить выстраиваемую мною линию. При этом делаю это больше для себя, чем для Морланда. – С каким-то крупным судном, на котором даже не заметили столкновения и не поняли, что произошло.

Ричард смотрит куда-то вдаль, затем переводит взгляд на меня. Его лицо вновь становится серьезным.

– Такое случается, – тихо произносит он.

Возникает пауза. Я стараюсь представить себе то, какой может видеть сейчас эту картину Морланд: маленькая яхта, надвигающаяся на нее тень большого корабля, одинокая фигура за штурвалом, удар…

– Я хочу спросить одну вещь… – как бы между прочим говорит он. – Вы не знаете, зачем Гарри взял с собой лодку?

– Лодку? – Я удивлена его информированностью.

– Понимаете… В подобные экспедиции лодку обычно не берут. Ведь ее не поднимешь на палубу, а тащить за собой тяжело. В таком плавании лодка серьезно замедляет движение яхты. Более того, в бурном море она может создать дополнительные сложности… Ее может захлестнуть волнами, она может затонуть… Разве у Гарри не было надувной лодки? Ведь она-то легко помещается на палубе.

Понятно, о лодке ему сказал Леонард. И кроме того… Конечно, ребята в яхт-клубе, завсегдатаи паба. Ясно, что все детали исчезновения «Минервы» уже давно и тщательно пережевываются повсюду.

Мне нужно несколько секунд, чтобы обдумать ответ.

– Да, у нас есть надувная лодка. «Зодиак». Но Гарри оставил ее. Она, наверное, в гараже.

– Ясно… – На лице у Морланда проступает озадаченность. Он хочет спросить еще что-то, но я указываю на Джоша, который вприпрыжку бежит к нам, клацкая посудой в ведре. Грохнув ведром о землю, он достает тарелки и, дополнительно протерев каждую рукавом-мочалкой, показывает Морланду.

Боже, я и не заметила, что уже так поздно.

– Ну, – произношу я, как бы подводя итог, – все было просто замечательно.

Морланд подхватывает мое настроение:

– Спасибо, что поделились со мной Джошем. – Он протягивает руку и помогает мне встать.

– По-моему, ему самому понравилось, – говорю я, глядя на сына, который старательно складывает посуду в рюкзак.

– Может, мы с ним как-нибудь повторим? – предлагает Ричард. – Тем более, что лодка пока в моем распоряжении.

Я секунду обдумываю его слова, как делаю теперь все время.

– Да, конечно.

Морланд застегивает рюкзак и поднимает мою корзину. Мы направляемся в сторону дома. Джош идет впереди.

– Значит, Гарри собирался обогнуть южное побережье? – тихо спрашивает Ричард, как будто наш разговор не прерывался.

Мгновение я молчу.

– Он хотел на лето поставить яхту в Геймбле и использовать это место в качестве базы для гастрономических поездок во Францию.

Я помню, как Гарри сказал мне об этом. Он остановился в дверях кухни по пути в кабинет. Я видела: эта ложь доставляет ему боль. Гарри понимал, что я знаю истинную причину его желания перегнать яхту подальше от дома и поближе к Лондону. Мы оба знали, что он собирался встречаться на яхте с Кэролайн Палмер. Но я не сказала ему ни слова. Уже задолго до того момента решила ничего ему не говорить.

Теперь я повторяю его ложь и стараюсь сделать это убедительно. Позже, когда Морланд ушел, а Джош занялся игрой в своей комнате, я спустилась в сад и, миновав парники, овощные грядки, прошла через калитку к гаражам. Один из них большой, на две машины. В нем стоят «мерседес» Гарри и мой потасканный пикапчик. Другой – маленький, его мы используем как кладовку. Открываю дверь и, щелкнув выключателем, смотрю в дальний угол гаража. Там, среди старой мебели, ненужной оснастки для яхты и другого хлама отыскиваю глазами надувную лодку, «Зодиак». Лодка лежит на том самом месте, где ее оставил Морис, наш садовник.

«Зодиак» не до конца сдут и кое-как свернут. В тот день Морис предложил мне упаковать лодку в чехол и, поскольку я изнемогала от усталости, то сразу согласилась. Дело это, похоже, далось Морису нелегко: лодка не уместилась в чехле, и резиновые наросты вылезают из него, напоминая части какого-то морского чудовища. На серой резине остались потеки, словно пятна краски, но на самом деле это следы засохшего ила. Помню, что проснувшись от тяжелого сна на следующее утро, обнаружила такие же пятна у себя на руках и ногах. Я слишком вымоталась накануне, чтобы заметить их раньше. Засохшей илистой грязью была испачкана моя одежда и даже простыни. Тогда я долго мылась под душем, и собрав постельное белье и свою одежду, бросила все в стиральную машину. Лишь после того, как переоделась, пошла искать Мориса, чтобы попросить его помочь принести «Зодиак» от пристани.

Я понимаю, что решение Гарри взять с собой лодку действительно может показаться Морланду весьма странным. Вместо тяжелой, широкой плоскодонки было бы правильнее взять «Зодиак». Но ведь Морланд – опытный моряк, а Гарри – нет.

Мне следовало сказать об этом Ричарду, объяснить ему, что Гарри часто ошибался. Не раз он садился в плаваниях на мель, неоднократно на винт яхты наматывались сети или веревки.

Мне нужно при случае рассказать все это.

Закрывая дверь гаража, я думаю о том, что сейчас возле меня слишком много сочувствующих людей. Тому же Морланду кажется, будто он может мне помочь. Эти же побуждения движут Леонардом, Энн и Чарльзом. Они убеждены, что действуют во имя моего блага – в этом вся парадоксальность ситуации. И я почти не в силах остановить их.

ГЛАВА 5

– Извините, но в вашем письме вы указали, что испытываете трудности в получении доступа к бухгалтерским документам по благотворительному концерту, – говорю я Тиму Шварцу. – А теперь сообщаете, что в конце концов получили их.

Шварц сидит в напряженной позе на краешке плетеного кресла. Руки на коленях. Яйцевидная голова обрамлена редеющими волосами. Он втягивает щеки и не мигая смотрит на меня. Мне начинает казаться, что мое медленное вхождение в проблему – испытание для него.

– Все, чем располагают аудиторы, – произносит он напряженным голосом, – это отдельные записи в бухгалтерских книгах. Им явно не хватает информации по отчетным и другим документам.

Я беру письмо, лежащее на столике рядом со мной. Оно датировано несколькими неделями назад. Я уже прочла его несколько раз и, проглядывая снова, прихожу к выводу, что в эпистолярном стиле Тим Шварц так же неконкретен, как и на словах.

«Информация, имеющая отношение к реальным отчетным документам». Что он имеет в виду?

– Вы говорите об информации. Нельзя ли поподробнее? Это помогло бы в поисках необходимых вам материалов.

– Ну, понимаете… – Он напряженно пожимает плечами. – В принципе, нужно все. Переписка, счета, контракты, договоры.

– Понятно, – киваю я.

Лучи солнца пробиваются сквозь облака, неожиданно ярко отражаясь от стекол оранжереи. Я непроизвольно мигаю.

– Проблема в том, миссис Ричмонд, – продолжает Шварц довольно резко, – что в настоящее время вся наша работа полностью остановилась. Проваливаются все планы. Ни один ребенок из числа сирот не получает от нас ничего… Пока аудиторы не закончат проверку, все наши счета заблокированы. А вы должны понимать, что без денег мы ничего не можем делать.

Я медленно киваю и осторожно объясняю Шварцу:

– Видите ли, после того, что вы сказали мне в пятницу, мы предприняли еще одну попытку что-нибудь отыскать. За субботу и воскресенье я и секретарь моего мужа Маргарет буквально все перерыли, но найти что-либо существенное не удалось. Во всяком случае, так считает Маргарет. Только кое-что из переписки. Маргарет на всякий случай составила список отправителей и суть затрагиваемых в найденных нами письмах вопросов. – Я передаю Шварцу аккуратно отпечатанный список.

Лицо его освещается искрой надежды, но она быстро гаснет по мере того, как он просматривает бумагу.

– Не думаю… – Шварц вглядывается в строчки. – Нет. Здесь ничего нет. – Он отрицательно качает головой и протягивает список обратно.

Может, скорость, с какой он пришел к своему заключению, а может, эта его мрачность наводит меня на мысль: Шварц прекрасно знает, что именно ищет, и в данный момент отчаялся это найти. Я не могу также избавиться от ощущения, что Тим считает Гарри в какой-то степени виновным в отсутствии необходимых документов. Это ощущение мне неприятно. Где-то в глубине души мне хочется, чтобы эти проблемы не касались меня, хочется перебросить их другим людям, как я поступала при жизни Гарри со всеми сложными вопросами. Но тут же вспоминаю, что несколько недель назад твердо пообещала себе не уходить теперь ни от каких проблем. Какими бы неприятными они ни были.

– Мистер Шварц… Тим… – Я неуверенно улыбаюсь. – Понимаете, когда кого-то теряешь… Когда с тобой и твоей семьей происходит что-то ужасное… Да, люди добры. Удивительно добры. Я была просто поражена. Столько писем, столько звонков. И я понимаю, что для них не так легко найти нужные слова и так далее…

Тим Шварц слушает с усталым вниманием человека, который опасается слишком обременительных откровений.

– Но иногда, – продолжаю я, – в своем стремлении облегчить твое горе и боль люди проявляют излишнюю заботу. Они, как бы это сказать, пытаются оградить тебя от лишних переживаний и делают это, разумеется, по душевной доброте, но иногда их действия могут привести к обратным результатам. И на тебя неожиданно сваливаются такие вещи, каких ты не ожидаешь.

Мне не нужно продолжать, он меня хорошо понял.

– Я уже говорил об этом деле с вашим бухгалтером, – произносит Шварц с нажимом.

После своего возвращения из Америки я обратила внимание на отсутствие каких-либо контактов со стороны Гиллеспи. Теперь же не исключаю, что его молчание имеет под собой некоторое основание. Эта мысль, а также явная осторожность, проявляемая в беседе Тимом Шварцем, заставляют меня обратиться к нему с просьбой о дополнительных разъяснениях.

Он несколько мгновений смотрит в пол. Ему явно не хочется ввязываться в осложнения. Но когда поднимает взгляд на меня, я вижу в его глазах некую решимость.

– Дело в том, что пропал главный счет, который был… Который теоретически должен был быть выставлен нашему благотворительному обществу компанией под названием «Маунтбэй». Во всяком случае, на их имя был сделан крупный перевод. Хотя нам неизвестно, в чем конкретно состояли якобы оказанные этой компанией нашему обществу услуги. Так вот, этого счета нет. Кроме того, другие счета от «Маунтбэй», которыми мы располагаем, не могут являться официальными документами для аудиторской проверки. В них ничего не говорится о том, какие именно товары или услуги поставляла обществу компания. Аудиторы провели предварительную проверку, но среди компаний, занимающихся обслуживанием благотворительных концертных программ или работающих на рынке соответствующей аппаратуры, «Маунтбэй» не значится. Никто из принимавших участие в концертах музыкантов тоже не слышал о такой компании. Аудиторы не нашли ничего – ни одного контракта или договора – что указало бы им на характер деятельности или принадлежность «Маунтбэй». – Шварц резко замолкает и смотрит в сторону.

– Таким образом… – несколько отстраненно произношу я, стараясь не выдать своей заинтересованности. – Таким образом, вы платили «Маунтбэй»…

– Мы не платили, – сразу же поправляет меня он. – Платила специально организованная для осуществления финансовых расчетов фирма «Благотворительные концерты для румынских детей-сирот». «БКР». Мы подумали, что будет правильно, если собственно филантропическую деятельность разъединить с финансовой.

– «БКР». Но несомненно… – Я судорожно ищу, что сказать. – Но несомненно вам смогут помочь люди из «Маунтбэя». Там должен быть хоть кто-нибудь, знающий, что именно поставляла фирма.

Щварц откидывается на спинку кресла.

– Это оффшорная компания, – с расстановкой произносит он. – Зарегистрирована в Гернси. С мизерным уставным капиталом и несколькими подставными физическими лицами в качестве акционеров. В штате нет ни одного сотрудника.

– Вот как? – Я не совсем понимаю, как это в штате компании может не быть сотрудников. – Разве у этой фирмы нет владельцев? Может, они что-то знают?

– Вся хитрость состоит в том, что акциями владеют подставные лица. Это распространено в оффшорных зонах. Так что информацию об истинных владельцах компании получить невозможно.

Боковым зрением я замечаю на лужайке какое-то движение. Это идет Морис. На плече у него мешок то ли с удобрениями, то ли с торфом.

– О каких суммах идет речь, – спрашиваю я. – О больших?

– Да уж, немалых! – восклицает Шварц. – В общей сложности более трехсот тысяч фунтов.

Всегда эти сумасшедшие цифры. Мне просто трудно соотнести это с моими представлениями о деньгах. Долги Гарри, закладные, «Эйнсвик» – все эти длинные ряды цифр со множеством нулей.

Морис останавливается у цветочной клумбы и опускает мешок на землю. Несколько мгновений он размышляет, глядя на цветы, затем поворачивается и идет через лужайку обратно. Сколько ему платят? Я стараюсь припомнить и заодно прикинуть, как долго смогу держать его.

И вот наконец я оказываюсь перед необходимостью задать Шварцу вопрос, который все равно рано или поздно должна была задать. С каким-то дурным предчувствием я тихо спрашиваю:

– Почему вы думаете, что тот счет должен быть здесь?

– Потому что ваш муж, миссис Ричмонд, был единственным, кто имел контакты с фирмой «Маунтбэй» и хоть что-то знал о ней. Скажу иначе: мы не можем найти никого другого, кто располагал бы такими сведениями. И кроме всего прочего, миссис Ричмонд, – взгляд Тима Шварца упирается мне в глаза, – никто иной, как ваш муж, подписывал платежные документы на «Маунтбэй» и осуществлял их контрассигнацию, то есть получал вторую подпись. – Тоном, которым Шварц произносит это, равно как и неотступным взглядом он явно старается вложить в свои слова дополнительный смысл.

Боже мой, Гарри, что же это такое? Я судорожно соображаю, что сказать.

– А тот, кто ставил на платежках вторую подпись? Может, спросить у него?

В глазах у Шварца вспыхивает мрачная веселость.

– Вторую подпись на платежных документах ставил наш старейший попечитель сэр Джон Элфон. Видите ли, сэр Джон никогда не вникает в какие бы то ни было детали.

В комнате повисает молчание. Каждый из нас, видимо, обдумывает сказанное. Затем Тим Шварц резко встает.

Я же поднимаюсь медленно и стараюсь, чтобы у него не создавалось впечатление, будто смотрю на него сверху вниз, поскольку он значительно ниже меня ростом.

– Мы поищем еще раз, – серьезно произношу я. – Просто на всякий случай.

Шварц устало машет рукой, выражая таким образом свое пессимистическое отношение к моему обещанию. Несколько секунд он молчит, что-то обдумывая. Судя по лицу, внутри у него происходит какая-то борьба. Наконец честность одерживает в нем победу над естественным инстинктом осторожности, и он говорит:

– Должен предупредить вас, миссис Ричмонд: если ситуация не получит своего разрешения, то есть если документально не подтвердится, что «Маунтбэй» получила деньги на законных основаниях, мы вынуждены будем обратиться в судебные инстанции с просьбой о расследовании.

– Я понимаю, – отвечаю я тихо.

Видимо, решив идти до конца в раскрытии передо мной всей тяжести положения, Шварц на одном выдохе добавляет:

– Аудиторы не исключают той вероятности, что в этом случае вина может быть возложена на вашего мужа.

– Но мой муж мертв, мистер Шварц.

– Да, знаю, – со вздохом говорит Тим. Вздох должен, видимо, продемонстрировать хоть малую толику соболезнования. – Но если аудиторы не смогут завершить проверку и утвердить отчетную документацию, что представляется сейчас весьма вероятным, тогда они должны будут указать, почему не смогли этого сделать. Они вынуждены будут указать на лицо, несущее персональную ответственность за сложившуюся ситуацию. – И быстро добавляет: – Я очень сожалею.

Я провожаю Тима Шварца до двери. Он держит свой портфель под мышкой и сумрачно смотрит на дорогу.

– Мистер Шварц, когда вы намекаете на персональную ответственность моего мужа, вы подразумеваете, что он должен был проявлять большую осмотрительность в работе с «Маунтбэй»? – тихим голосом спрашиваю я.

– Миссис Ричмонд… – Тим ловит ртом воздух, явно застигнутый вопросом врасплох. – Миссис Ричмонд… Ваш муж прекрасно осознавал, что делал! Он сокрыл эти деньги! Он знал все о «Маунтбэй», он… – Шварц отворачивается и сердито смотрит на деревья.

В животе у меня холодеет.

– Вы говорите ужасные вещи, мистер Шварц…

Он делает короткий жест, который должен означать сожаление.

– Уверена, что существует какой-то способ избежать… – Я хочу сказать «публичного скандала».

– Аудиторы не могут ждать бесконечно! – восклицает он с нотками возмущения. – И мы тоже! Счета должны быть разблокированы. Ведь банк не выдает нам наши же деньги. Общество дошло до того, что вынуждено отложить отправку очередной партии благотворительной помощи. Речь идет о лекарствах и медицинских препаратах для детей. Они должны были быть отправлены через две недели. Пострадают дети, миссис Ричмонд. Дети! – Глаза Шварца горят благородным негодованием.

– Сколько есть времени до того, как аудиторы…

– Не больше двух недель, – говорит Тим немного успокаиваясь.

Как только он уходит, я забиваюсь на кухню и варю себе крепчайший кофе. Сев у стойки, стараюсь не паниковать. Я давно уже пришла к выводу о том, что для достижения хоть какого-то результата не следует позволять себе поддаваться давлению обстоятельств.

Эти тяжелые взгляды Шварца, эти грозные намеки, которые он настойчиво делал мне… Я должна спокойно разобраться в них, разложить все по полочкам.

Итак. Шварц считает, что Гарри не только имел отношение к фирме «Маунтбэй», но и осуществлял с ней какие-то темные дела. Он считает, что Гарри перебросил деньги на счет «Маунтбэй», исходя из личной выгоды. Само по себе такое подозрение путает меня. Но я должна спокойно определить, что это для меня означает.

Итак, что же главное? Главное то, что независимо от причин возникновения нынешней ситуации придание ей огласки грозит мне самыми серьезными последствиями. Любое расследование неизбежно будет связано с именем Гарри и отрицательно подействует на его имидж. В лучшем случае ему припишут некомпетентность и небрежность, а в худшем – обвинят в нечестности. А ореол нечестности вокруг моего мужа, пусть даже незаслуженный, до основания разрушит все, что я с таким трудом создала для будущего своих детей. Потеря отца для них, конечно, трагедия. Но бесчестье отца будет двойной трагедией, с которой им тяжело будет жить в дальнейшем.

А эти деньги, принадлежавшие благотворительному обществу! Деньги, предназначенные для страдающих существ – сирот!

Боже, Гарри! Что же ты наделал!

Кофе оживляет меня. В голове роятся безумные идеи: собрать друзей Гарри на его защиту. Как? Поговорить с аудиторами и объяснить им. Что?

Я снова в растерянности. И снова и снова задаю себе вопрос: осознавал ли Гарри, к чему он идет? Была ли ситуация с благотворительными деньгами той последней каплей, которая толкнула его за черту?

Вспоминаю последний уик-энд перед его смертью. Я тогда нашла его в три часа утра в гостиной. Он лежал в полутьме на диване. Свет, пробивающийся из холла, поблескивал на стакане с виски, который Гарри держал на груди. Когда я вошла, муж открыл глаза. Я думаю, он ждал меня. Губы его сложились в сардоническую ухмылку, которая, видимо, выражала все его недовольство мной, накопившееся к тому времени. Но я увидела в ней и знак отчаяния. И если уж изводить себя до конца, то следует признать, что в ухмылке Гарри была и мольба о помощи.

Тогда я оставила это без особого внимания, поскольку была слишком поглощена переживаниями по поводу его предательства. Даже через столько месяцев эти переживания занимали меня целиком. Я не хотела прорываться во внутренний мир Гарри, не хотела вызывать его на откровенный разговор, не пыталась получить какие-то объяснения. К тому времени мы превратились в чужих людей, запутавшихся во взаимных обидах и обвинениях. Наше общение сводилось лишь к штампованным сценам. И тогда мы разыграли одну из них.

– Все проверяешь? – спросил Гарри. Голос у него был хриплый, то ли от спиртного, то ли от усталости. А, может, от того и другого вместе.

Несколько секунд я молчала, потом, как это уже не раз было, попыталась увезти разговор в сторону.

– Я подумала, может, нам завтра сходить куда-нибудь пообедать?

Но он легко не сдавался.

– А ты думала, я где? А? – спросил он с возрастающей угрозой.

Я не стала отвечать.

Гарри слегка повернул голову и повторил:

– Ну? Ты думала, где я?

Я устало опустилась в кресло.

– Боже, какая верная жена, – презрительно прошипел он сквозь зубы.

– Я просто не могла уснуть.

– Конечно, не сможешь, если все время держишь один глаз открытым. – Гарри хохотнул.

Его замечание попало в цель. И он знал это. Я действительно не могла удержаться от того, чтобы не следить за ним. И делала это постоянно. Если он исчезал в необычное время, не могла успокоиться до тех пор, пока не узнавала, где он и что делает. Когда он находился дома, я должна была знать, где именно. Думаю, у меня это уже стало превращаться в навязчивую идею.

– Пообедать? – пробормотал он. – А это позволяется?

– Думаю, Кэти и Джош очень бы обрадовались, – проговорила я как можно бодрее, стараясь, чтобы нить разговора не оборвалась.

Последовала длинная пауза, затем он пробормотал:

– У меня слишком много работы.

– Как жаль, – сказала я с искренним сожалением. – Тогда, может, чай? Я имею в виду, дома. Я могла бы испечь пирог.

«Боже, как мне надоело вот так вот изворачиваться!»

Гарри посмотрел на меня странным несфокусированным взглядом, как будто всматриваясь куда-то в будущее, где мне уже нет места. Потом отвернулся и закрыл глаза.

Я еще подождала, но он молчал. Помню, именно тогда меня пронзило сознание того, что несмотря на все мои усилия вернуть наши прежние отношения мне это уже не удастся. Причина была в том, что желание Гарри разрушить их было сильнее моего желания их сохранить. И я больше не могла сопротивляться ему. До тех пор возможность распада нашей семьи была абсолютно нереальной, она представлялась чем-то отдаленным и невероятным, но в долгом молчании той ужасной ночи я в конце концов поняла: все-таки это может случиться. Поняла… и испугалась. От самой этой мысли мне стало плохо. Меня одновременно охватили чувства отчаяния и гнева.

Я назвала его по имени. И подойдя к дивану, встала возле него на колени.

Глаза Гарри оставались закрытыми, губы сжаты в тонкую линию.

Надо мной нависали беззвучные отголоски наших несостоявшихся разговоров. Мне хотелось сказать Гарри что-то новое. Но на ум ничего не приходило. Все слова укладывались в одну фразу:

– Я хочу понять… Просто хочу понять…

Я слышала, что слезы в моем голосе выдают меня. Я понимала, что все делаю не так. К тому времени он уже открыто отстранялся от моих прикосновений, но это не остановило меня протянуть руку и положить на его ладонь. Он напрягся, как будто от электрического разряда.

– Пойдем в постель… Почему ты..? – Голос у меня продолжал дрожать.

Я и сейчас удивляюсь, как смогла это сказать? Ведь мы спали порознь и не прикасались друг к другу уже много недель. Ведь меня к тому времени уже почти добила мысль о том, что все наши беды, возможно, начались из-за каких-то моих ошибок.

Наверно, это предположение было тем единственным, что оставалось в моем распоряжении. Но даже неловко выговаривая его, я со страхом признавалась себе, что обречена на неудачу.

Гарри открыл глаза и уставил взгляд в потолок. Он ничего не говорил. Он ждал. Он заставлял меня ждать. Наконец, Гарри повернул лицо и посмотрел на меня с таким презрением и ненавистью, что я содрогнулась от унижения. Такое впечатление, что он сделал это просто из желания доставить мне боль. В горле у меня пересохло, в висках бешено застучало, в груди забурлил гнев. Раньше я не испытывала ничего подобного. Это была какая-то всепоглощающая волна, которая захлестнула меня целиком. Я подумала о том, как прицельно разрушает Гарри нашу семью, какой ущерб, моральный и материальный, он нам наносит. Мелькнула мысль о Кэти. В тот момент я уже забыла о том, что Гарри находился в состоянии чудовищного стресса, что он был почти болен. Я помнила только, до чего он меня довел. И впервые в жизни мне захотелось ударить его. Доставить ему такую же боль, какую он доставлял мне. На секунду мне захотелось убить его.

Я не помню, сколько тогда прошло времени. Ярость внутри меня наконец улеглась. Я поднялась и вышла из гостиной. Для меня стало очевидно, что в те несколько мгновений произошло нечто страшное. Мы оба перешли Рубикон. Мы оба заглянули в глубину пропасти, в которую скоро могли низвергнуться.


Я открываю дверь в кабинет, и неровный стук машинки прекращается. Маргарет поворачивается ко мне на своем стуле.

– Ну как?

– Да никак, по сути, – пожимаю я плечами. – Список, подготовленный вами, его не заинтересовал.

Я сажусь за стол Гарри. Маргарет уже объяснила расположение на нем бумаг. Прямо передо мной лежат отпечатанные письма, ожидающие моей подписи. Справа – те, на которые я должна отвечать лично. Там же – оплаченные и несколько неоплаченных счетов с вопросами. Слева – кое-какие документы с приклеенными к ним желтыми листочками, на которых рукой Маргарет сделаны аккуратные пометки. На отдельном листе записаны сообщения, полученные на автоответчик за субботу и воскресенье, и еще шесть-семь за сегодняшнее утро.

Глядя на все это, я испытываю непонятный страх. Подтягиваю к себе ближайшую пачку писем и невидящим взглядом упираюсь в первое из них. Я все еще думаю о Тиме Шварце.

– Маргарет, где у нас записные книжки Гарри? Его ежедневники?

– Настольные ежедневники находятся в офисе, – говорит Маргарет своим ровным голосом. – Книга с адресами здесь. И ежедневник на этот год тоже.

Я немного отодвигаюсь от стола и открываю средний ящик. Достаю оттуда старые записные книжки и передаю их Маргарет.

– Вы не могли бы просмотреть их для меня? – спрашиваю я. – Поискать, нет ли там чего-либо, относящегося к фирме «Маунтбэй». По-моему, она зарегистрирована в Гернси.

– Видите ли, – с некоторым колебанием произносит Маргарет, – я уже искала такую фирму. Меня просил об этом мистер Гиллеспи. Но мы ничего не нашли.

Я смотрю в окно на овощные грядки, на жмущиеся к ограде парники, на стоящие за ней березы. Интересно, зачем это побелили столбики у парников?

– А как со встречами? – спрашиваю я, поворачиваясь к Маргарет.

– Извините?

– Может быть, по записям проходят какие-то встречи Гарри с кем-то, кто имел отношение к «Маунтбэй»?

– Я могу посмотреть. – Тон Маргарет выдает ее сомнения. – Я не уверена, что смогу что-то найти. Вы знаете, он иногда бывал несколько неконкретен.

Я-то знаю, что Гарри неконкретным не был. Видимо, таким образом Маргарет хочет сказать о его скрытности.

– Хорошо, – продолжаю я скучным голосом. – Тогда нужно обратить внимание на непонятные записи. Например, встречи, о которых вы ничего не знали. Я просто думаю…

– Хорошо, я поняла. – В голосе Маргарет слишком много оптимизма.

Интересно, как Гарри обозначал свои встречи с Кэролайн Палмер? Наверное, открыто он ее имя не записывал. Может, инициалы? А может, какой-то псевдоним? И кстати, что об этом знала Маргарет? Она ведь тонкая и умная женщина. Хорошо разбирается в людях. Трудно поверить, что ей ничего не было известно о сердечных делах моего мужа.

– Буду вам очень признательна, – говорю я. – Тогда мы хотя бы сможем сказать, что пытались искать.

Маргарет явно хочет, чтобы я объяснила ей свою последнюю фразу, рассказала, зачем нам нужно предпринимать все эти поиски. Но она сдерживает себя и возвращается к работе.

Я прочитываю первое, подготовленное и отпечатанное ею письмо. Оно адресовано в налоговое управление. В нем я сообщаю об изменившихся семейных и финансовых обстоятельствах. Уверенно подписываю письмо и уже собираюсь его свернуть.

– Я сделаю это сама! – опережает меня Маргарет.

Далее следуют письма в службу социального обеспечения, в банки, страховые компании, строительные фирмы. Я подписываю их, даже не читая.

Затем начинаю просматривать личные письма ко мне. Сейчас на ответы нет ни сил, ни времени. Несколько неуверенно я перехожу к официальным входящим бумагам. Какие-то квитанции из фирмы Леонарда. Копия платежного поручения из банка. Бланки договоров. «Желаю ли я продолжить членство семьи в яхт-клубе?» «Намерена ли продлить договор на электронную охрану дома?» «Необходимы ли мне в дальнейшем услуги фирмы по обслуживанию компьютеров?»…

Я инстинктивно хочу освободиться от всего, что мне сейчас не нужно. Сегодня предел моих мечтаний – это скромный коттедж без всякой прислуги, скромная машина и достаточное для обеспечения детей количество денег.

Заявление в страховую фирму по поводу пропажи яхты. Здесь я должна просто расписаться, остальное заполнит Леонард. В заявлении перечисляется пропавшее имущество. Среди прочего: одежда, деньги, ценности, фотокамера и мобильный телефон.

– Маргарет…

Она отклоняется от машинки и смотрит на договор.

– Сотовый телефон. Разве он исчез?

– Думаю, да. Ведь мистер Ричмонд всегда брал его с собой на яхту, разве не так? Кстати, и счет был. На несколько разговоров в ту пятницу.

– Ах вот как! Могла бы я посмотреть тот счет?

– Он в офисе. Я принесу его завтра.

– Спасибо. Мне просто… – Я делаю неопределенный жест рукой. – Было бы интересно взглянуть на него.

– Конечно! – с несколько преувеличенным пониманием восклицает Маргарет. – Конечно. Я обязательно принесу его завтра.

Я благодарю ее и беру следующую бумагу. Сначала я думаю, что она попала ко мне случайно. Ан, нет! Это официальное уведомление полиции Саффолка о необходимости продлить срок действия разрешения на хранящиеся в доме два ружья. К письму приложены экземпляры заявления, которое я должна заполнить.

Меня это несколько удивляет. Разрешение, оформленное на Гарри, было продлено прошлой осенью, в октябре. Я помню, как к нам приходили полицейские и проверяли порядок хранения в доме оружия. По окончании их миссии Гарри усадил их за кофе (предложение относительно виски было вежливо отклонено) и долго ораторствовал по поводу того, что на полицию выделяют преступно мало и что будучи в парламенте он упорно боролся за улучшение ее положения.

Почему вдруг понадобилось продлять разрешение так быстро? Еще больше ошеломляет тот факт, что уведомление адресовано именно мне.

На документе приклеена бумажка с пометкой, сделанной Маргарет: «Полиция должна проверить оружие. Предложили восьмое число.»

– Маргарет, я снова вынуждена вас побеспокоить.

– Ничего. – Она перестает стучать на машинке.

– Эта проблема с оружием. Я ничего не понимаю. Ведь разрешение у нас есть.

– Да, но оно оформлено на мистера Ричмонда. Я подумала, что вы, вероятно, захотите избавиться от ружей, и организовала соответствующее заявление. Надеюсь, я поступила правильно? Ведь эти ружья довольно дорогие, за них можно взять что-то около четырех тысяч. Во всяком случае, мне так говорили. В полиции объяснили, как нужно организовать продажу ружей. Необходимо соблюсти формальности. Оружейный магазин может взять их только при наличии разрешения и технического паспорта.

– Понятно.

Я снова изучаю документ. Восьмое число – это завтра. Я не в состоянии встречаться завтра с полицейскими.

– Нельзя отложить их визит?

– Конечно. Это просто. Но вам беспокоиться не следует. Я сама могу им все показать. Собственно, я и собиралась это сделать. Вам нужно будет только подписать бумаги.

Я поднимаю руки и сильно тру лицо. Мне нужно встряхнуться.

– Нет, нет, спасибо. Я встречусь с ними сама.

– Вы уверены, что в этом есть необходимость?

– Да.

– Так когда им придти?

– Во всяком случае, не завтра. Меня не будет.

– Может, на следующей неделе?

– Нет, нет, погодите… – Я смотрю в окно. Меня вдруг охватывает желание пройтись по вересковым пустошам, как мы раньше гуляли с Кэти. – Нет, давайтепокончим с этим делом на этой неделе.

Звонит телефон. Маргарет быстро подходит к аппарату. Прикрыв трубку рукой, она тихо сообщает, что это Леонард. Я беру у нее трубку.

– Хорошие новости! – почти торжественно объявляет Леонард. – На ваше имя поступает перевод. Деньги будут переведены на ваш счет к концу недели. Десять тысяч. Как говорится, не было ни гроша, да вдруг алтын. – Он исторгает звук, долженствующий, видимо, означать довольный смех.

– Поступает перевод? – эхом переспрашиваю я. – Откуда?

– Откуда? Возврат какого-то кредита. Возможно, Гарри одалживал деньги какому-то партнеру несколько лет назад.

Я никак не могу до конца понять ситуацию. Да еще эти документы на оружие…

– И перевод сделан на мое имя?

– Да. – Голос у Леонарда полон триумфа.

– Кем?

– Я же говорю, каким-то деловым партнером Гарри.

Несколько секунд я размышляю. Мне не хочется показаться неблагодарной, однако все же осторожно спрашиваю:

– Я его знаю?

Пауза. Я зрительно представляю себе устало-терпеливое выражение лица Леонарда.

– Эллен… Дело в том, что имя отправителя мне не известно. В документах оно не указано. Но вы не беспокойтесь, здесь все нормально. – Он снова изображает смех.

Неожиданно для себя я раздражаюсь.

– Это от Джека?

– Что? Нет. А почему, собственно, перевод должен быть от Джека?

– Если деньги принадлежат Джеку, я их не приму.

– Эллен, я уверяю вас, перевод не от Джека.

Я не верю Леонарду. Вся эта история так в духе Джека. Между ним и Леонардом достигается некая негласная договоренность. Оба исходят из того, что я без звука соглашусь поверить их сказкам, что не обращу внимание на абсолютную неестественность свалившегося на меня маленького богатства. Словно наяву представляю себе, как Джек и Леонард поздравляют друг друга, довольные ловко провернутым дельцем…

Но мое восприятие обострено сейчас как никогда.

– Я не могу принять эти деньги, Леонард. По крайней мере до тех пор, пока не узнаю, от кого они.

– Эллен! Я уверяю вас, что это законный возврат абсолютно законного кредита. Даю вам в этом гарантию.

– Мне не нужны эти деньги, – упрямо повторяю я. Я представляю, как Леонард в изумлении моргает глазами. – Леонард, пожалуйста, поймите меня…

– Я пытаюсь сделать это. Но все-таки вы неправы.

В душе у меня шевелится сомнение, но теперь я уже не могу легко отступить.

– Знаете, сегодня ко мне приходил Тим Шварц, меняю я тему.

– Вот как? Я должен извиниться за то, что недосмотрел. Вам следовало заранее сказать мне о его визите.

Я замечаю, что Маргарет перестает печатать и понижаю голос.

– О чем там вообще идет речь, Леонард?

– Об этом вам лучше поговорить с Гиллеспи, Эллен.

– Но это серьезно? Мне, во всяком случае, показалось именно так.

– Серьезно? Я не слышу. Вы сказали серьезно? В каком смысле?

– Ну… – Я прикрываю трубку рукой. Мне страшно это говорить даже Леонарду. – Похоже, Гарри хотят обвинить в каких-то ошибках с бухгалтерией.

– О, нет, нет! – восклицает Леонард. – Этого не может быть. Нет. Я знаю, что Гиллеспи абсолютно спокоен. Он не видит здесь никаких проблем.

В холле раздается перелив звонка. Я поворачиваюсь на этот звук. Маргарет уже встала и идет открывать. Когда она исчезает за дверью, я продолжаю:

– Но Леонард, судя по всему, речь идет даже не столько о бухгалтерии, сколько о деньгах, которыми распоряжался Гарри. Создается впечатление, что они могли… – Я стараюсь подобрать самое нейтральное слово. – …Они могли каким-то образом быть неучтенными.

Короткое молчание.

– Этого не может быть, – твердо произносит Леонард. – Я уверен.

Я ожесточенно тру лоб рукой. Твердость тона Леонарда почему-то вызывает во мне беспокойство.

– Леонард, могли бы вы оказать мне услугу?

– Все, что в моих силах.

– Вы бы не попробовали поискать эту фирму, о которой говорил Шварц? Она называется «Маунтбэй». И вроде бы зарегистрирована в Гернси.

– Гернси… – Леонард с сомнением вздыхает. – Это оффшорная зона. Вообще-то я этим не занимаюсь. Не уверен, что смогу…

– Понятно, – почему-то легко сдаюсь я.

– Мне кажется, по этому вопросу лучше обратиться к Гиллеспи.

Это я знаю и без Леонарда. Но обращаться к Гиллеспи не хочу.

В конце разговора Леонард просит меня пообещать, что я еще раз подумаю по поводу перевода. Я обещаю и тут же думаю, что, конечно, отказываться от денег глупо. Гордым следует быть только тогда, когда можешь себе это позволить.

Судя по всему, у входа звонила Молли. Она приехала на обед, который я еще и не начинала готовить. Задержавшись на несколько секунд у стола, пишу Маргарет записку с просьбой организовать мне завтра встречу с Гиллеспи в Лондоне.

Молли я нахожу в холле. Она болтает с Маргарет. Подруга приветствует меня радостным восклицанием и своим фирменным крепким объятием.

– Обедаем в городе! – объявляет она.

Я немного сопротивляюсь для приличия и довольно быстро соглашаюсь.

Сидя за рулем в машине, Молли без умолку говорит и активно жестикулирует. Она старше меня, наверное, лет на шестнадцать. Но иногда мне кажется, что она значительно моложе. Молли никогда не теряет интереса к жизни и к людям. Несмотря на то, что по отношению к ней жизнь была не очень снисходительна. Десять лет Молли любила женатого мужчину (она ласково звала его «крысой»), а когда он, в конце концов, ушел к ней от своей семьи, то вскоре заболел и умер от рака. Два года назад она познакомилась с двадцатитрехлетним каменщиком и вела себя с ним так, будто досталась ему в подарок. Самое удивительное, что ей удалось убедить его в этом. Парень тупо обожал Молли, но прошлой осенью их роман закончился. «Приятно, но утомительно», – сказала тогда Молли. Она объявила, что хочет независимости. Судя по всему, ей просто стало скучно.

Молли весьма небрежно относится к своей внешности. На голове у нее не слишком ухоженная копна черных волос с уже появившейся проседью. Она может носить платья в стиле семидесятых годов или одеваться на манер восьмидесятых – джинсы, футболки, куртки. В последние годы Молли пополнела, но относится к этому вполне спокойно. В целом она немного похожа на цыганку: смуглая кожа, удлиненный разрез карих глаз, множество украшений на руках и шее.

Для обеда Молли выбрала новый тайский ресторан в Вудбридже. Интерьер его по нынешней моде скуп. Светлые стены, серая плитка на полу, белые скатерти. Единственное цветовое дополнение – это красные гвоздики на каждом столе, как пятнышки крови.

Пока мы в раздумьи просматриваем обширное меню, Молли с жаром говорит о деле всей своей жизни – благотворительном проекте по строительству общежития для малолетних преступников. Она занимается этим ровно столько, сколько я ее знаю. Собственно, мы и познакомились с ней на презентации этого проекта, организованной мэрией. Тогда Молли зажала меня в угол и за десять минут убедила возглавить комиссию по сбору денег для проекта. К прошлому сентябрю нам удалось собрать три четверти от требуемой суммы. Попечительский совет разрешил приобрести два строения для переоборудования под пятнадцатикомнатное общежитие. Но эти планы оказались под вопросом из-за департамента мэрии по архитектуре и строительству.

– Все дело в этой гадине Мичере, – сузив глаза, шепчет Молли, – директоре департамента. Это он вставляет нам палки в колеса. Его клевреты плетут что-то там насчет противопожарной безопасности, обеспечения подъездных путей и так далее, но это только отговорки. Проблема только в Мичере! – Молли внимательно смотрит на меня, как бы удостоверяясь, что я действительно поняла эту проблему. – Думаю, он подкуплен местной строительной мафией. А один из ее членов – глава строительной фирмы – живет прямо рядышком с теми зданиями, которые мы выбрали, представляешь? Этакий прощелыга из нуворишей. Ну, ты знаешь этот тип: золотые запонки, безвкусный громадный дом, у крыльца «Мицубиси сёгун», ну и все такое. – Молли презрительно кривит губы. – В общем, Мичер с ним спелся, мы в этом ни на йоту не сомневаемся. – Она поднимает палец вверх. – Единственный, кто мог бы с ними справиться, это Гарри. Но его, к сожалению, нет с нами.

– Я не уверена, что Гарри знал этого Мичера, – говорю я. – Во всяком случае, он никогда не упоминал его имени.

Молли поднимает брови.

– А вот Джек его хорошо знает.

Я не реагирую и Молли продолжает:

– Я имею в виду, что Джек добился от Мичера разрешения на застройку участка рядом с развязкой. Разве не так? – Она делает жест рукой, как бы предвосхищая мою фразу. – Нет, я не говорю, что Джек купил это разрешение. Боже упаси! Просто хочу сказать, что этот Мичер весьма влиятельная персона.

Приближается официант и склоняется к нам в ожидании заказа. Молли говорит, что мы еще не сделали выбор.

– Если Джек знает этого Мичера, – тихо произношу я, – то почему бы ему не поговорить с ним?

– Ты хочешь, чтобы я попросила об этом Джека? – Молли с несколько театральной укоризной смотрит на меня. – Вот уж этого я делать не стану.

Действительно, с Джеком Молли никогда не ладила и не упускает шанса хоть в чем-нибудь поддеть или уколоть его. А этого он не мог бы простить ни одной женщине, и хотя старается отшучиваться от ее выпадов, шутки эти выходят у него неудачными, а улыбки – натянутыми.

Я понимаю, куда она клонит, и внутренне напрягаюсь.

– Молли, в другое время я сама попросила бы Джека, но сейчас, поверь, не могу.

Она наваливается грудью на стол и берет меня за руку.

– Нет, нет, моя дорогая. У меня и в мыслях этого нет. Неужели я отдам тебя на съедение этому хищнику? Нет, я имею в виду… В общем, может, со временем найду какое-нибудь решение, может, выйду на этого Мичера сама.

Я улыбаюсь и качаю головой.

– Ладно, давай есть! – Молли сует мне под нос меню.

Я не знаю, что выбрать и прошу это сделать официанта. Молли заказывает целую бутылку вина. Мне бы хватило и бокала.

– Я угощаю, – объявляет она.

Я почти не завтракала, и вино ударяет мне в голову. Я осторожно пригубливаю из бокала и ловлю на себе изучающий взгляд Молли.

– Друзья не должны давать советов, – с некоторым пафосом произносит Молли. – Друзья должны только слушать. Но я сейчас все-таки дерзну дать тебе совет. Дорогая, ты ужасно выглядишь, очень похудела. Я думаю, тебе необходимо обратиться к специалисту.

– К какому? – улыбаюсь я.

– К психотерапевту. К человеку, который помог бы тебе справиться со всем, что на тебя свалилось.

– Я обращалась к психоаналитику в Америке.

Молли воспринимает мое замечание спокойно.

– Тем более. Тебе следовало бы продолжить сеансы и здесь.

– Молли, со мной все в порядке.

– Подожди, я еще не закончила, – произносит Молли неожиданно твердым голосом, словно я пыталась прервать ее. – Я согласна, когда говорят, что в ситуации, подобной твоей, не следует принимать острых решений как минимум в течение шести месяцев. И все-таки одно решение принять надо. Я думаю, тебе нужно поскорее уехать из этого дома. Я в этом просто уверена.

– Но я не могу уехать сейчас! – И я рассказываю Молли, что в принципе думала о смене жилья, о переезде в небольшой дом, о работе, которая позволяла бы мне заниматься детьми… Но все это пока только планы, поскольку решение юридических вопросов, связанных с гибелью Гарри, потребует много времени.

– Почему ты хочешь остаться в сельской местности? Здесь же так скучно?

– Ну, дети… У них здесь друзья.

– А ты?

– У меня тут тоже друзья.

Молли щелкает языком.

– Ты слишком много думаешь о своих детях, – констатирует она, нахмурившись. Похоже, Молли готова развить эту тему. Но тут появляется официант с едой, и после недолгой паузы она спрашивает с улыбкой. – Как провела уик-энд?

– Суббота была великолепна, – улыбаюсь я в ответ. Создается впечатление, будто мы задались целью подбадривать друг друга улыбками. – Джош был на рыбалке и поймал несколько окуней. Мы жарили их на костре. Что касается воскресенья… – Легкости в моем голосе явно поубавилось. Воскресенье несколько отличалось от субботы. С утра я села ответить хотя бы на несколько из полученных ранее писем с соболезнованиями. Работа не клеилась, в голову приходили только какие-то банальности: сухие слова благодарности, констатация тяжести утраты и заключительная фраза о том, что с помощью Господа мы справимся с этим горем.

Строчки не складывались, и когда Джош с грохотом слетел вниз завтракать, я вздохнула с облегчением. После бессонной ночи и утренних мучений над письмами я несколько экзальтированно приветствовала сына: обняла, прижала к себе и стала чмокать звучными поцелуями в шею. Джош быстро вывернулся из моих объятий. Сделал он это как-то стеснительно и словно извиняясь.

Я планировала провести с ним целое утро. Мы немного порисовали и поиграли в теннис, но уже вскорости Джош ускользнул в сад. Когда я нашла его там, он объявил, что наблюдает за птичьими гнездами и должен быть один. Это укололо меня, но справившись с минутным настроением, я занялась своими обычными делами.

– Я так скучаю по Кэти, – говорю я Молли, – просто ужасно.

На лице у Молли возникает необычно строгое выражение.

– С Кэти все будет в порядке, ты же знаешь. Если ты не будешь так сильно опекать ее.

Замечание Молли меня задевает, и я не могу скрыть этого.

– Но мне кажется… что я никогда и ни в чем ей не мешала.

– Конечно, нет, дорогая, – несколько поспешно замечает подруга. – Я имею в виду, что ей нужно собственное эмоциональное пространство. Она должна дышать свободно. Ведь ей пятнадцать. Почти совсем взрослая.

– Молли, – я недоуменно пожимаю плечами. – С каких это пор я ограничиваю ее независимость?

– Ну… с прошлого Рождества.

Я кладу вилку на стол и несколько мгновений смотрю в свою тарелку. Вино ударило мне в голову.

– Я не думаю, что это правда, Молли.

– Это началось с тех пор, как у Гарри пошли неприятности. Я сразу это заметила. Ты как будто стала искать убежища в своей любви к Кэти. В принципе в этом нет ничего плохого, но девочка была не в состоянии понять это. У нее вдруг появился какой-то затравленный вид. – Молли тяжело вздыхает. – Боже, зачем я все это говорю… Прости меня, дорогая, прости. – Она снова берет меня за руку. – Понимаешь, я вас обеих очень люблю и думаю, что…

– Что у Кэти должно быть больше независимости, – отзываюсь я бесстрастным эхом.

– Да.

Я делаю какой-то непонятный жест, который, кроме всего, может означать и уступку словам Молли. Через секунду мы умышленно переходим к другим темам.

Молли укоряет меня за то, что я плохо ем.

– Что это с тобой, дорогая? Хочешь заболеть дистрофией? Нарушить баланс минеральных веществ в организме? Вот тогда на тебя навалится настоящая депрессия!

Явно желая развлечь меня, Молли с юмором рассказывает о ставшем достоянием гласности любовном приключении одного из членов попечительского совета ее благотворительного проекта – пожилого, толстого и лысого человека. Я с благодарностью отвечаю на ее настрой. Как все-таки хорошо, что Молли моя подруга! Но ее замечания по поводу Кэти все еще отдаются у меня в сердце – маленькие занозы в нашем несомненном расположении друг к другу. Такие же занозы в нашей дружбе появились и прошлой осенью, когда проблемы в отношениях с Гарри перешли грань, за которой я уже не могла делиться ими с Молли. Тогда она ничего мне не говорила, но я чувствовала, что Молли была глубоко обижена моим нежеланием полностью раскрыться перед ней.

На обратном пути она снова болтает без умолку, но я почти физически ощущаю, что ее гложет какая-то мысль. Подъехав к моему дому, Молли выключает двигатель и быстро говорит:

– Послушай, дорогая, ты же не винишь себя в том, что произошло с Гарри, правда? Ты не должна чувствовать себя виноватой.

– Да я и не… – смущенно улыбаюсь я.

Молли внимательно смотрит на меня, затем отводит свой взгляд в сторону деревьев.

– Он не был простым человеком. Боже, я бы не прожила с ним и пяти минут. Иногда мне казалось, что ты просто святая.

Она никогда не говорила мне ничего подобного. Не следовало ей делать этого и сейчас.

– Молли, но он заботился обо мне.

– Да, заботился, но на свой лад. – Она изображает полупрезрительную гримасу.

– Нет, Молли, – настаиваю я, – он был внимателен ко мне. И никогда не был недобрым. В том смысле, что не хотел быть недобрым. Просто иногда… иногда ему было тяжело.

– Да, – вздыхает Молли.

– И он любил меня, – серьезно добавляю я. – Он всегда любил меня.

– Так любил, что временами бил? – с неожиданным напором спрашивает Молли.

Я с изумлением смотрю на нее.

– Что? Откуда ты взяла эту глупость?

Выражение лица у Молли извиняющееся.

– Запомни, – произношу я с ударением, – запомни, он никогда не бил меня. Никогда!

– Прости, дорогая. У меня и в мыслях не было расстраивать тебя, – уверяет подруга.

– То, что ты сказала, – это просто неправда.

– Да, да, конечно, – примирительно говорит Молли.

– Почему ты считаешь, что он бил меня? – спрашиваю я чересчур требовательным тоном. Лучше бы мне не пить вина.

– Видишь ли, – неохотно отвечает она, – трудно было не заметить этого.

– Не заметить чего?

Молли молчит.

– Чего не заметить? – настаиваю я.

– Синяков, – выдавливает наконец Молли из себя.

– На руках? Когда я упала на яхте? Я же говорила тебе тогда – я упала на яхте.

Молли медленно кивает, как бы вынужденно соглашаясь с некими правилами игры, не ею установленными. Потом с деланной веселостью произносит:

– Ну ладно, что мы зациклились на этом? Но я не сдаюсь.

– Молли, он никогда не бил меня, никогда.

– Хорошо, дорогая, я поняла. – Но в голосе у нее по-прежнему звучат нотки сомнения.

Расстроенная и почти злая, я поворачиваюсь и берусь за ручку дверцы.

– Эллен, дорогая! – вскрикивает Молли. – Ну что ты! Я тебя люблю! Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо! – Она бросается ко мне, неловко обнимает и просит простить ее за эту глупость. Конечно, она верит мне, но эта глупая мысль почему-то втемяшилась ей в голову.

Чем больше Молли убеждает меня, тем становится яснее, что эту мысль она все же не оставила. Молли провожает меня до двери и спрашивает о планах на предстоящую неделю.

– Полиция? – переспрашивает она, когда я упоминаю о продлении разрешения на хранение оружия. Некоторое время она молчит. – Послушай, пока не забыла… Ведь ко мне приходили полицейские вскоре после того, как ты уехала в Америку. С обычными вопросами, ты же знаешь. – Голос у нее звучит несколько искусственно. – Дежурные расспросы, как в кино. Их интересовал тот день, когда Гарри… ну, пропал. Мои ответы их вполне удовлетворили. Я сказала им, что ты приехала ко мне в шесть вечера, мы поужинали, и около половины двенадцатого ночи ты отправилась домой.

– Половины двенадцатого? – тихо переспрашиваю я. – Зачем ты им так сказала?

– Ну, потому что… Потому что после ужина как раз в это время и уезжают.

Я не мигая смотрю на Молли.

– Тебе не следовало говорить это. – В голове все еще не укладывается тот факт, что полиция сочла необходимым проверять меня.

– А ты считаешь, мне нужно было сказать то, что им знать не обязательно? – парирует Молли.

Я смотрю на шелестящие листвой деревья и слышу доносящийся с реки неясный шум.

– Тебе следовало сказать им правду.

Правда состояла в том, что в тот день Молли в весьма расстроенных чувствах позвонила мне в половине девятого и я поехала навестить ее.

– Это было бы правильнее.

– Подумаешь, это не их дело, – заявляет Молли.

Она уезжает, а я еще некоторое время стою в дверях. Что же происходит? Неужели в полиции считают, будто я что-то скрываю? Не в этом ли состоит причина их расспросов? Беспокойные мысли роятся у меня в голове: в полиции знают, что у Гарри были крупные финансовые неприятности, значит, Тим Шварц рассказал им о пропавших деньгах благотворительного общества, значит, (тут мое сердце неприятно сжимается) в полиции считают, что Гарри совершил самоубийство, а я пытаюсь их навести на ложный след.

Лишь через несколько минут соображаю, что полицейские расспрашивали обо мне много недель назад и с тех пор своих визитов не повторяли.

У меня есть еще час времени до того, как надо будет забирать Джоша из школы. Маргарет продолжает упорно работать. Она подготовила проекты нескольких писем в различные официальные учреждения. Я даже не смогла бы написать первую строчку таких посланий. Письма отлично составлены: с достоинством, с четкими формулировками. Глядя на них, думаю о том, что слишком привыкать к такой заботе мне нельзя. Я не могу позволить себе держать Маргарет, равно как и Мориса. Это было бы слишком большой роскошью для меня.

Маргарет сообщает, что условилась с Гиллеспи о встрече со мной на одиннадцать утра завтрашнего дня. В Лондоне, в Сити. Говорит, что внимательно просмотрела записные книжки Гарри, но ничего не нашла. Одну или две записи она хочет уточнить у Джейн Ферлоу, которая была секретарем Гарри в его бытность членом парламента. Других вызывающих какие-либо вопросы пометок нет. Говоря об этом, Маргарет смотрит мне прямо в глаза, и у меня возникает мысль, что она и вправду ничего не знала о Кэролайн Палмер.

Маргарет показывает прошлогодний ежедневник Гарри. В отличие от ее записей, у Гарри они менее аккуратные, но все же читаемые. Парикмахер, портной, деловые партнеры – Маргарет всех их знает.

Вечернее время некоторых дней, когда он задерживался в Лондоне, помечено простой карандашной линией. Иногда таких вечеров бывало по два в неделю.

– А что это?

– Эти вечера нельзя было занимать.

– Вы имеете в виду…

– Это для тех встреч, которые мистер Ричмонд организовывал неофициально.

Так вот как он это делал!

Я бросаю взгляд на Маргарет, но она старательно пролистывает страницы дневника. Теперь мне вдруг кажется, что она знала о Кэролайн Палмер. Во всяком случае, догадывалась. Вероятно, закрывала на это глаза из верности Гарри. Может быть, считала, что такой мужчина, как Гарри, просто рожден для любовных интриг и не придавала этому большого значения.

– Значит, по поводу благотворительных концертов ничего? – нарочито бесстрастно спрашиваю я.

– Я ведь была в курсе почти всех контактов мистера Ричмонда, – говорит Маргарет. – В основном, он встречался с менеджерами артистов, представителями рекламных компаний. Но о фирме «Маунтбэй» я не слышала. – Она грустно смотрит на меня.

– Спасибо, Маргарет.

Чего мне еще было ожидать? Где-то внутри себя я испытываю облегчение от того, что пока на поверхность не выплыло ничего ужасного. Одновременно ощущаю и беспокойство: ведь независимо от того, нашли мы что-то или нет, вопрос с «Маунтбэй» сам собой не отпадет.

Маргарет возвращается к пишущей машинке, а я продолжаю рассеянно проглядывать блокноты Гарри и телефонную книгу из офиса. На буквы «к» и «п» тоже нет никаких пометок, которые можно было бы как-то связать с Кэролайн Палмер. Но ведь Гарри мог знать номер ее телефона наизусть.

Я вспоминаю о старой записной книжке из ящика стола Гарри и достаю ее оттуда. На последних страницах записаны номера счетов и кредитных карточек. Я вновь проглядываю их и после некоторых колебаний подхожу к Маргарет.

– Да, это номера кредитных карточек, – подтверждает она. – А это номера банковских счетов. Вот этот – она указывает на первый номер с пометкой «л/с», – лицевой счет мистера Ричмонда в отделении банка «Барклайз» в Вудбридже. А это – «д/с» – депозитный счет в Вудбридже. Вот эти – первый и второй счета фирмы «Эйнсвик» в Вудбридже. – Над рядом цифр в конце списка Маргарет задумывается. Никаких сокращений здесь нет. – Я не знаю, что это такое, – говорит она и напряженно вглядывается в один из номеров, как будто стараясь выжать из него какую-то информацию. Затем переводит взгляд ниже, где перед цифрами стоят буквы «с/м». – И этот номер мне неизвестен, хотя я думаю, что под ним значится одна из строительных фирм. Но я не уверена. Просто… Однажды на глаза мне попалась выписка из счета, и я помню наименование владельца – «с» и еще что-то… Может, это и было «с/м»? Просто выписка из счета, поэтому я лишь бегло пробежала ее глазами. Это было уже давно.

Создается такое впечатление, будто Маргарет в чем-то оправдывается. Она хочет еще что-то сказать, но тут звонит телефон.

Это из школы Джоша. Мне вдруг кажется, что прошло ужасно много времени и я не успею за сыном, но взглянув на часы, вижу, что только половина четвертого. Может, часы отстают?

Директриса спокойно говорит мне о том, что они нигде не могут найти Джоша. У меня сердце сжимается, я сразу представляю самое худшее. Она бесстрастно продолжает, что сына видели за обедом, а потом на игровой площадке во время перемены. Кто-то из детей заметил, как перед рисованием, без пятнадцати два, Джош брал рабочий халат из своего шкафчика. Его отсутствие заметил лишь учитель, когда начался урок рисования.

А ведь Джошу нравятся эти уроки. Я невидящим взглядом смотрю на сад. Директриса добавляет, что весь персонал занят поисками, и есть надежда найти Джоша на прилегающей территории. Работавший весь день у ворот садовник не видел, чтобы Джош выходил. Директриса позвонила в полицию, так как в школе принято так поступать в подобных случаях. Судя по ее голосу, она считает, что эта мера окажется излишней.

Я говорю ей, что сейчас же выезжаю. Повесив трубку, пытаюсь взять себя в руки и отогнать дурные мысли, потому что только так можно успокоиться.

Я объясняю все Маргарет, и она провожает меня до двери. Она предлагает повести машину, но я рекомендую ей остаться дома у телефона.

У дома стоит какая-то незнакомая машина, и из нее вылезает мужчина в сером костюме. Сперва я думаю, что это приехали полицейские, и у них плохие новости о Джоше. Сердце у меня уходит в пятки. Но тут мужчина оборачивается и я узнаю Морланда.

Я бросаюсь к своей машине. Морланд удивленно окликает меня. Сделав нетерпеливый жест, я указываю ему на Маргарет.

Школа Сэнт-Эдмундс находится в пятнадцати минутах езды, на окраине Вудбриджа. В пути я пытаюсь понять Джоша: что же могло заставить его уйти. Мне казалось, что он с нетерпением ждал возвращения в школу… А, может, наоборот? Сын абсолютно непредсказуем. Я опять начинаю винить себя за то, что ничего не заметила.

Садовника у ворот нет. Тут я впервые замечаю, насколько у школы открытая территория: низкий забор, а за ним ряды невысоких деревьев и коттеджи на две семьи. На самой территории – обсаженные невысоким кустарником аллеи, хозяйственные строения, игровые площадки. Маленькому мальчику спрятаться особенно негде.

Навстречу идет директриса. Ее зовут миссис Ротсэй, ей около сорока. Она качает головой, показывая, что не может сообщить ничего нового, и ведет меня в свой кабинет. Я стою, переминаясь с ноги на ногу, как ребенок в ожидании неприятного разговора. По словам миссис Ротсэй, полицейские и трое людей из персонала продолжают поиски.

Мне хочется уйти отсюда и присоединиться к поискам, но когда она предлагает мне сесть, я послушно опускаюсь на маленький деревянный стул перед ее столом.

Директрису интересует, как вел себя Джош в течение последних дней? Не был ли он чем-то обеспокоен?

– Мне казалось, что с ним все в порядке, – робко отвечаю я.

– Никаких признаков переживаний?

– Нет, – говорю я и тут же начинаю сомневаться. – Мне так не кажется. По крайней мере, я ничего такого не заметила.

– Может быть, он был обеспокоен возвращением в школу?

Я молча качаю головой, вдруг осознав, что никогда не спрашивала его об этом.

Миссис Ротсэй сочувственно смотрит на меня.

– А вы не думаете, что мальчик мог отправиться домой?

Этот вопрос застает меня врасплох. Под взглядом директрисы я поднимаюсь со стула и подхожу к окну. Автомобили медленно продвигаются по подъездной дорожке к зданию, объезжая машину с заснувшим полицейским. Это родители приехали за своими детьми. Я внезапно чувствую тоску по тем дням, когда меня волновало лишь одно: успею ли я вовремя забрать детей из школы.

Куда мог пойти Джош?

– Не знаю, – задумчиво произношу я вслух, а мысленно вижу лес за нашим домом, Джоша на поляне возле пристани, вижу, как он подбрасывает ветки в костер и довольно поглядывает на Морланда.

– Можно мне позвонить? – спрашиваю я, повернувшись к директрисе.

Я звоню домой. Маргарет говорит, что пока никаких новостей нет, и что Морланд отправился на поиски Джоша. Она не знает, куда именно, скорее всего, к реке. В любом случае, его машина стоит у дома. Я что-то объясняю миссис Ротсэй и выхожу из ее кабинета. При моем появлении на аллее гул встревоженных голосов стихает и стоящие группами мамы с сочувствием смотрят на меня. Две подруги, Рут и Мэри, подходят ко мне с озабоченными лицами и наперебой предлагают свою помощь. Мэри сообщает, что уже заставила мужа присоединиться к поискам, и что остальные родители также организуют поисковые группы. Рут берет меня под руку и провожает до машины. Мне с трудом удается убедить ее, что я сама смогу доехать до дома.

Захлопнув дверцу и включив зажигание, резко трогаюсь с места и устремляюсь домой. По дороге мне приходится снизить скорость из-за двигающихся впереди тяжелого грузовика и школьного автобуса, но наконец вырываюсь на нашу дорогу и мчусь, не обращая внимания на ямы и рытвины. Перед домом припаркована белая полицейская машина с оранжевой полосой и – невероятно! – автомобиль Энн. Интересно, откуда она узнала? Машина Морланда все еще здесь. При виде припаркованного у поворота грязного старого «Гольфа» я немного успокаиваюсь. Проехав мимо дома, направляюсь к реке.

Одинокая ворона гордо вышагивает по пристани и нехотя взлетает при моем приближении. Серая набухшая река покрыта рябью. Вокруг царит тишина. Поблизости никого не видно, лишь два рыбака на противоположном берегу реки неподвижно сидят с удочками.

Я громко зову Джоша. В ответ – гробовое молчание. Я иду вдоль реки по тропинке по направлению к Вудбриджу. Мои туфли с гладкой подошвой и узкими каблуками скользят по илистой земле. Я иду с уверенностью, предположение Морланда окажется верным, Джош мог направиться к реке либо этим путем, либо через поле. Нет, не через поле. Сын всегда любил реку.

Я прикидываю, как далеко ушел Морланд и где он может встретиться с Джошем. У меня нет ни единого сомнения, что он будет искать его до конца. Я представляю себе, как методично и со знанием дела Морланд ведет поиск, используя приобретенные в армии навыки.

Поскользнувшись, я чуть не упала и дальше иду уже по траве. Останавливаюсь на секунду, чтобы перевести дыхание. Впереди только узкая, вьющаяся вдоль берега тропинка и длинная излучина реки с болотистым берегом. Прямо у воды слегка притоптанное место. Там я нашла «Зодиак». Хотя в тот день я шла буквально по колено в грязи и, по меньшей мере, дважды падала, никаких своих следов я не замечаю. Болотистая поверхность гладкая, как отполированный камень.

И тут я слышу позади себя гул мотора. Оглянувшись вижу черный «Гольф» и в изумлении останавливаюсь. Из машины вылезает Морланд и, размахивая руками, бежит ко мне.

Почему-то я сразу понимаю, что с Джошем все в порядке. Еще до того, как Морланд кричит мне:

– Нашел! Нашел!

Я бросаюсь к нему, поскальзываюсь и вытягиваю руки в стороны, чтобы удержать равновесие.

– С ним все в порядке! – кричит Морланд, пробегая последние несколько метров. Мы останавливаемся друг перед другом. – Все в порядке, задыхаясь повторяет он. И в ответ на мое молчание добавляет: – Он сам не знает, почему так поступил. По-моему, Джош не осознавал, что делает. – Морланд сжимает мне плечо и по его улыбке я вижу: он понимает все, что я сейчас чувствую.

– А где вы..? – спрашиваю я.

– У старой паромной переправы. Мальчик пошел окольным путем и двигался вдоль реки.

– Но когда?…

– Мы уже добрались домой, когда вы помчались сюда.

– Что ж, спасибо вам, – произношу я, глубоко вздохнув.

Несколько секунд мы стоим молча, потом он берет меня за руку.

– Все это… вас, наверное, несколько шокировало? – спрашиваю я с легким смешком.

– Да, – кивает Морланд.

– Я не знала, что он… Я думала… – Но мне не удается выразить это словами.

– Я уверен, что с Джошем все будет нормально. Но, может… – Он пожимает плечами, как бы показывая, что это только предположение. – …Возвращение после длительного отсутствия, панихида… Он ощутил горе по-новому. А тут еще возвращение в школу…

– Он сам вам ничего не сказал?

– Нет.

Я почувствовала колебания в его голосе, но если Морланд и собирался сказать что-то еще, то передумал. Мы идем по тропинке обратно, я опять начинаю скользить, и он берет меня под руку. Я думаю о том, какая это роскошь иметь рядом с собой человека, на которого можно опереться, пусть даже совсем ненадолго.

ГЛАВА 6

Я уже давно не бывала в Шордитче. Наверное, месяцев семь. Нет, восемь. Последний раз – в октябре. Я запомнила поездку до мельчайших подробностей, хотя лучше бы ее совсем не было. Шел сильный дождь, стемнело достаточно рано. Отправление поездов с «Ливерпуль-стрит» задержали после того, как по телефону сообщили о заложенной на станции бомбе. Так что мне надо было где-то переждать время. Таксист, проскочив мимо нужного мне здания, предложил развернуться и подвезти к месту. Однако при таком ливне и напряженном движении это было небезопасно, так что я вышла прямо там, где он остановился. Мой маленький складной зонтик прикрывал лишь голову и плечи, и я быстро промокла. Добравшись до двери, я не смогла добудиться охранника, поэтому пришлось войти через черный ход. У меня тогда были собственные ключи…

Сейчас я выхожу из такси на залитую солнцем улицу. И в руках у меня уже ключи Гарри. Со времени капитального ремонта прошло уже три года, но пятиэтажное здание выглядит нарядно: затемненные зеркальные окна и свежая штукатурка, но тротуар возле несколько помпезного входа неровный, со странными черными прожилками, которые можно встретить отнюдь не на самых фешенебельных улицах Лондона. Соседние дома, заброшенные в связи с экономическим спадом, выглядят сиротливыми и запушенными.

На дверях висит объявление: «Продается помещение под офисы. Везде кондиционеры. Общая площадь пятьдесят тысяч квадратных футов. Десять фунтов за один квадратный фут.» Предыдущая цена «двенадцать фунтов» перечеркнута красным маркером. На плакате, приклеенном с внутренней стороны стеклянных дверей, изображена грозная овчарка и указано наименование охранной фирмы.

Когда Гарри купил это здание, он переименовал его в «Ричмонд Хаус» и приказал выгравировать над входом новое название. Состоялась церемония открытия. Именно там я впервые поняла, какому риску подвергает себя Гарри, взявшись за этот проект. Один из присутствовавших, вероятно, будущий арендатор, не зная, что я жена Гарри, заметил, что здание слишком удалено от делового центра.

На двери черного хода два замка. Я сразу подбираю нужный ключ. Внутри душно и стоит неприятный запах каких-то химикатов. Охранников, похоже, нет. Я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж. Самая шикарная квартира, описанная в рекламном проспекте как «рабочие апартаменты», великолепно отделана и специально обставлена так, чтобы привлечь клиентов. В течение нескольких месяцев помещение не могли сдать. А Гарри, потеряв место в парламенте и утратив право на аренду отдельной квартиры неподалеку от палаты общин, переселился сюда.

Входная дверь из красного дерева отполирована до блеска. Разглядывая свое размытое отражение, я вспоминаю, как стояла здесь несколько месяцев назад, промокшая и замерзшая, как жаждала войти, снять туфли и посмотреть телевизионные новости, а затем отправиться на следующий поезд.

Сегодня я вхожу в застеленный ковром холл, без стука закрываю за собой дверь и прислушиваюсь к тишине.

Тогда я тоже закрыла дверь бесшумно, хотя и не ожидала что-то услышать. Я нагнулась, чтобы сбросить туфли, и тут мое внимание привлек какой-то странный звук. Внутри зашевелилось тревожное предчувствие. Постепенно мозг начал анализировать поступающую информацию. Прежде всего, сам звук. Какое-то шуршание – похожее на шуршание ткани. Затем направление – звук доносился из-за слегка приоткрытой двери спальни. Первым моим побуждением было тут же уйти. Слишком неловкая ситуация. Видимо, квартиру использует кто-то посторонний. Тогда во мне еще оставалась доля наивности.

Но я не ушла и даже не двинулась с места. Я вся превратилась в слух. Снова шуршание. Потом скрип. Один, другой… Постепенно они приобрели некий ритм. Я поняла, что это за скрипы. Их узнал бы всякий.

В груди у меня резко закололо. Я старалась не думать о Гарри, но не могла отделаться от пришедшей в голову мысли. Тяжелое предчувствие уже переполняло меня. Почти машинально я двинулась через холл.

Дверь была приоткрыта лишь на несколько сантиметров и мне пришлось тихонько толкнуть ее, чтобы увидеть кровать. Странно, но в эту минуту я почему-то осознала, что никогда не видела любовную сцену в этом ракурсе. И вообще я видела в кино не много любовных сцен.

Покрывало с кровати было сброшено. Ноги женщины крепко обвивали бедра Гарри и двигались в унисон с движениями его тела. Ягодицы у Гарри показались мне неожиданно широкими, белыми и бесформенными. Они ритмически напрягались. Я попыталась убедить себя, что это тело, в конце концов, может принадлежать кому-то другому (в безвыходных ситуациях нас посещают сумасшедшие мысли), но когда Гарри приподнял голову, чтобы посмотреть женщине в лицо, подобную мысль пришлось сразу оставить. Я безошибочно узнала его волосы, затылок, форму ушей.

Несколько секунд я стояла, словно пораженная молнией. Дыхание у меня перехватило. Лицо залила краска такого стыда, какого, кажется, не испытывала с детства. Парадоксально, но ревности я тогда не чувствовала.

К жизни меня вернули глухие стоны Гарри и высокие крики женщины. Их движения стали резкими. Мне захотелось испариться. Когда я тихонько отступала по холлу к входной двери, меня догнал почти животный хрип. Я не поняла, чей. Затем глубокий удовлетворенный смех. Он принадлежал этой женщине.

Я замерла. Ноги сковала судорога. В голове роились гневные мысли. Сколько же другого таит Гарри от меня? Какие еще темные страсти обуревают его душу?

Или это защитная реакция? Чтобы почувствовать, что жизнь еще повинуется ему?

Именно эта мысль, за которую я уцепилась, как утопающий за соломинку, позволила мне сдвинуться с места. Судорожными движениями я открыла дверь и без памяти бросилась на улицу…

Теперь здесь тихо, лишь из-за окна доносится городской шум. На столе, стилизованном под времена Регентства, лежит толстый слой пыли. Я открываю дверь в спальню. Все, что я чувствовала в тот день, постепенно ушло из памяти. Сейчас я ощущаю лишь безразличие. В шкафу на вешалках ничего нет. В ящике прикроватной тумбочки использованная бумажная салфетка, пара монет и чек из бакалейного магазина. Наполовину пустая коробка салфеток валяется под кроватью. Я осматриваю ванную, где нахожу несколько одноразовых бритв и тюбик шампуня без колпачка, и иду в гостиную. Здесь стоят лишь два шкафа и оба пусты. На стенах висят подобранные по цвету гравюры. Я заглядываю за каждую, но тайника не обнаруживаю. В холодильнике на кухне нахожу пачку молока и банку пива. В буфете стоят две банки растворимого кофе, обе почти пустые.

Квартира безликая и неприветливая, как любой гостиничный номер. Почему-то я надеялась найти здесь что-нибудь. Думала, что Гарри часто бывал тут, но, видимо, он чаще ездил к Кэролайн Палмер. Я иногда звонила сюда, но если даже Гарри и был здесь, не поднимал трубку.

Мне всегда было очень трудно решиться позвонить на эту квартиру. Часто вечерами я сидела в Пеннигейте, убеждая себя в том, что все еще можно исправить, что нам с Гарри надо всего лишь по душам поговорить друг с другом. Но временами тишина и одиночество одолевали меня. Тогда, презирая себя, я тянулась к телефону.

Здесь ничего нет. По крайней мере, никаких доказательств присутствия Кэролайн Палмер. Я даже не знаю, что именно хочу найти. Наверное, какой-нибудь счет.

Я в последний раз осматриваю квартиру: ищу на кухонных шкафах, за посудомоечной машиной… Вспомнив, как моя бабушка в начале войны прятала драгоценности в духовке, заглядываю в микроволновую печь и в газовую плиту.

Выходя, я аккуратно закрываю дверь, и она лишь тихо щелкает. После визита в Шордитч мне становится легче и спокойнее на душе.

Офис Гиллеспи находится минутах в двадцати ходьбы, в Сити. Даже если поверить в то, что экономический кризис тяжело ударил по финансовому капиталу страны, в Сити ничего не изменилось. Все те же великолепные, сверкающие здания банков и такие же энергичные, целеустремленные и элегантные молодые люди, снующие тут и там.

Я прибываю на пятнадцать минут раньше назначенного времени. Меня просят подождать. Ровно в одиннадцать секретарша с ухоженными волосами и уверенной походкой приглашает меня в зал для заседаний. Это обширная комната без окон. С потолка льет яркий свет. От обоев странного рисунка слегка рябит в глазах. За длинным столом – дюжина стульев. Перед каждым – блокнот для записей и стакан с остроотточенными карандашами. Немного подумав, я сажусь на стул, расположенный посредине стола, лицом к двери. В ту же секунду входит Гиллеспи.

– Добрый день, миссис Ричмонд, – приветствует он меня и протягивает руку.

Потянувшись к ней, я роняю свою сумочку на пол. Проклиная себя за неловкость, нагибаюсь, чтобы поднять ее. Появляется секретарша с кофе, хотя я его и не просила.

Гиллеспи садится по другую сторону стола напротив меня и кладет перед собой тонкую папку.

– Извините, что не смог присутствовать на службе, – говорит он. – Совершенно неотложные дела.

Гиллеспи смотрит на меня в упор. Ему лет тридцать пять. Он элегантно одет. У него мелкие черты лица, удлиненная голова, гладко зачесанные назад светлые волосы и очень белая кожа. Глаза у него бесцветные и маловыразительные.

– Я надеюсь, вы получили мое письмо с соболезнованиями?

Я не помню, но на всякий случай киваю.

– Итак, чем могу служить? – спрашивает Гиллеспи. Он сидит выпрямившись, руки покоятся на столе. – К сожалению, мы еще не успели подготовить предложения по вашим финансам. Нам нужно закончить ряд переговоров. Думаю, я смогу показать вам кое-что на будущей неделе.

Его уверенность сбивает меня с толку.

– Значит, что-то может получиться?

– Думаю, да.

– Из беседы с Леонардом у меня сложилось впечатление, что ситуация непростая.

Гиллеспи слегка поднимает брови.

– У мистера Ричмонда были большие долги, но в долгосрочной перспективе вы будете располагать значительными активами. Деньги по его страховке и так далее.

– А в краткосрочной перспективе? – с усилием спрашиваю я.

– Здесь вопрос упирается в условия кредита.

– Вы имеете в виду, что мне придется занимать деньги?

Гиллеспи слегка опускает тяжелые веки и едва кивает.

– Хотя я слышал от Джека Кроули, что он готов помочь вам? – Видя признаки колебаний на моем лице, он добавляет: – Это существенно помогло бы вам.

Я молчу.

– Дело в том, что дом уже заложен и под него сейчас много не получишь, – заключаетГиллеспи.

– Понимаю, – отзываюсь я, думая тем временем о Джеке.

Гиллеспи бросает быстрый взгляд на свои часы.

– И все же, чем я могу сейчас быть вам полезен?

– Извините, у меня буквально несколько вопросов…

Я записала их на листке, пока ехала в поезде. Старалась ничего не забыть, ведь это со мной часто случается, особенно в напряженных ситуациях. Доставая листок из глубины сумочки, я спрашиваю об «Эйнсвике». Как там дела?

Ровным, довольно низким голосом Гиллеспи отвечает:

– Я думаю, вы понимаете. Дела у «Эйнсвика» неважные. К зданию в Шордитче интереса у клиентов почти нет. Был один вариант, но он оказался несостоятельным. – Увидев вопрос в моих глазах, Гиллеспи добавляет: – Кое-кто думал сыграть на экономическом спаде и приобрести Шордитч за бесценок.

Я медленно обдумываю его слова.

– Значит, людям известно о трудностях, испытываемых «Эйнсвиком»?

– Трудно сегодня всем. Поэтому наглых предложений сейчас много. Выбора два: либо согласиться на серьезные финансовые потери, либо ждать, пока улучшится экономическая конъюнктура. Проблема с «Эйнсвиком» в том, что ждать фирма не может.

– Но я хочу понять ситуацию. Тот вариант, о котором вы упомянули. Что бы произошло, если бы в «Эйнсвике» согласились на него?

Гиллеспи смотрит на свои руки.

– Полученных средств не хватило бы на выплату долгов фирмы. Необходимо было бы искать еще какие-то активы или пускать «Эйнсвик» с молотка. Еще кофе?

Я пока почти не притронулась к первой чашке.

– Спасибо, не надо… Извините, но ведь ожидание не дает гарантии того, что дела у «Эйнсвика» поправятся. Здание в Шордитче так и может остаться непроданным. – Я говорю медленнее, стараясь придать своим словам хоть какую-то убедительность. – Не лучше ли сейчас максимально сбросить цену и все-таки продать эту недвижимость?

По лицу Гиллеспи проскальзывает тень сардонической усмешки.

– Так просто это не выйдет. Существует понятие среднерыночной цены. Совет директоров не будет нарываться на крупные неприятности, он полагает, что предложенная цена далека от этого понятия.

– Может, покупатели все-таки увеличат свою цену? – добавляю я еще более осторожно.

– Нет, торговаться они не собираются. Я уверен – единственно правильный путь – это ждать и надеяться на то, что на долю «Эйнсвика» выпадет удачный вариант.

– Значит, положение не блестящее?

Секунду мне кажется, что Гиллеспи меня не расслышал, но тут же понимаю, что сделанное им тяжелое движение веками и почти незаметный кивок – это и есть его ответ. Который означает: положение не только не блестящее, но просто-напросто ужасное.

Я делано улыбаюсь. Это у меня такая давняя привычка – разряжать тяжелые моменты деланой улыбкой. Появилась она из-за матери – та любила наказывать меня своим бесконечным молчанием.

– Что, безнадежно?

Гиллеспи сжимает свои тонкие сухие губы в одну тонкую линию. Кажется, он утрачивает интерес к разговору со мной. Вероятно, мне лучше сейчас попрощаться. Но что-то в выражении лица и жестах Гиллеспи заводит меня. Так легко я не сдамся.

– Кто сейчас входит в совет директоров «Эйнсвика»? – спрашиваю я, упираясь взглядом в свой листок.

Гиллеспи медленно моргает.

– Я. Недавно в совет был включен Раймонд Керр. У него большой опыт с продажей безнадежных объектов недвижимости.

Я упорно продолжаю:

– А риэлтерская фирма? Они делают все, что могут? – Я наслушалась немало историй о некомпетентности риэлтеров. Правда, эти истории в основном относятся к периоду, предшествовавшему экономическому спаду.

Гиллеспи немного наклоняет голову набок и исподлобья смотрит на меня.

– Без сомнения. Это очень хорошая фирма. С отличной репутацией.

Мой следующий вопрос, видимо, наивен, но я все равно задаю его:

– Что насчет цены продажи? Она реальная?

– Абсолютно. – Тон у Гиллеспи жесткий, глаза холодные. – Но вы должны понимать, что в среднем по стране сейчас двадцать процентов офисных помещений не находят спроса. А здесь, в Лондоне, да еще рядом с Сити – и все тридцать. Экономика в кризисе. Это рынок.

– Понятно, – произношу я и читаю по листку свой очередной вопрос: – Сколько может продержаться «Эйнсвик» при условии, что здание в Шордитче так и не будет сдано или продано?

Гиллеспи глубоко вздыхает.

– Думаю, могли бы выжать месяца четыре. И это намного больше того, что мы на самом деле заслуживаем.

Я не спрашиваю его, почему мы заслуживаем так мало, мне не хочется услышать о том, чего недоделал или в чем ошибся Гарри.

Мне нужно задать еще несколько вопросов, а Гиллеспи всем своим недовольным видом сбивает меня с толку. Приходится собрать всю свою волю в кулак.

Я продолжаю. Рассказываю о номерах счетов, которые нашла в старой записной книжке мужа. Сообщаю о том, что два из них Маргарет установить не может, и передаю Гиллеспи листок с отпечатанными на нем злополучными номерами.

Он смотрит на листок буквально долю секунды, затем небрежно сует его в лежащую перед ним папку.

– Я выясню, – бесстрастно говорит Гиллеспи. Нет, так дело не пойдет.

Я подаюсь вперед и жестом указываю на папку.

– Вы не обратили внимания на аббревиатуру «С и М»? Что это может означать? У нас такое впечатление, что это какая-то строительная фирма.

Гиллеспи рассеянно смотрит на меня.

– Строительная фирма? Нет, не думаю…

– Может, банк?

– Я же сказал, что постараюсь выяснить. Подозреваю, что ему просто хочется от меня отделаться.

– А второй номер?

– Извините? – он непонимающе поднимает брови.

– Я думала, может, он вам знаком?

Гиллеспи с явной неохотой вытягивает листок из папки и изучающе смотрит на него.

– Номер… – произносит Гиллеспи с некоторым нажимом, будто объясняя тупому ученику очевидные вещи. – Номер… Это может быть что угодно. Номер кредитной карточки, платежного поручения, еще что-то. Определить с ходу невозможно. – Он несколько картинно пожимает плечами.

– А номер счета? Это может быть номер счета в банке?

– Конечно, может.

– У вас есть список банковских счетов Гарри?

– Финансовый консультант знает ровно столько, сколько ему считает нужным говорить клиент, миссис Ричмонд, – насмешливо произносит Гиллеспи. – И позвольте мне дать вам совет: не тешьте себя надеждой, что в один прекрасный день вы обнаружите забытый счет с уймой денег на нем.

Несколько секунд я изучаю лицо Гиллеспи – белесая кожа, водянистые глаза.

– Ни на что подобное я не надеюсь, мистер Гиллеспи.

– Вот и отлично. – В его тоне слышатся покровительственные нотки.

Ну что же, я все равно буду добиваться своего. И снова смотрю в свою шпаргалку.

– Этот благотворительный концерт в пользу румынских сирот, – говорю я со вздохом. – Ко мне приходил Тим Шварц, спрашивал о компании под названием «Маунтбэй». Она каким-то образом участвовала в организации мероприятия. Шварц сказал, что пропали счета, которые компания должна была выставить благотворительному обществу…

– Шварц уже обращался ко мне по этому поводу, – ловко прерывает меня Гиллеспи. – И я объяснил ему, что ничем не смогу помочь.

– Но у вас же есть какие-то материалы, связанные с концертом? Они что-нибудь могут прояснить?

– Нет.

Интересно, он намеренно уходит от этой проблемы или мне только кажется?

Я отворачиваюсь. Геометрические линии на модных обоях прыгают у меня перед глазами. Несколько раз моргнув, я снова взглядываю на Гиллеспи. У него спокойное, равнодушное выражение лица.

– Мне кажется, что Тим Шварц считает… – Я в нерешительности делаю паузу. Хотя Гиллеспи должен быть на моей стороне, и следовательно, я могу быть с ним откровенной, мне не удается отделаться от ощущения, что его интересы не полностью совпадают с моими. Но с кем же мне еще говорить в открытую? – Он считает, что некоторая финансовая и юридическая ответственность за ситуацию с благотворительным обществом может быть возложена на Гарри.

– Что? Это чепуха.

– Ну… Тим намекает, что аудиторы покажут пальцем на Гарри. Может создаться впечатление, будто он совершил это осознанно.

– Совершил что? Шварц не понимает, о чем говорит. В конце концов, бухгалтерию ведь вели в самом обществе.

– Ах вот как… – Мне трудно понять значение его слов. – Вы имеете в виду…

– Если там возникли проблемы, то решать их должны они.

– Значит, переложить вину на Гарри им не удастся?

Как бы мне хотелось, чтобы это было именно так!

Гиллеспи делает неопределенный жест рукой. Неожиданно выражение лица у него становится обеспокоенным.

– Послушайте, это благотворительное общество получило от концерта хорошие деньги. Больше миллиона. Чего они ноют?

– По словам Тима Шварца, аудиторы не могут сейчас подписать акт проверки, или что там они должны подписать. А общество не может воспользоваться своими деньгами.

– Но вы-то здесь при чем? – отрывисто спрашивает Гиллеспи.

Я решаюсь.

– Вы не считаете, мистер Гиллеспи, что в этой ситуации было бы целесообразно… Ну, обратиться к юристам?

– К юристам? С какой стати? – Гиллеспи подается вперед и упирает в меня свой взгляд. – Послушайте, миссис Ричмонд, благотворительное общество поднимать шума не станет. Поверьте мне. Это не в их интересах. Они накажут кого-то там внутри, замнут дело с концертом, но огласки не допустят. Они не смогут отказаться от того, что сами должны были вести бухгалтерские учеты. Им не удастся свалить все на первого попавшегося козла отпущения. – Он иронически усмехается. – И им нужны деньги. Где бы еще взяли они этот миллион? Поверьте, они уговорят аудиторов подписать мягкий вариант заключения и утвердят его на попечительском совете. Затем заберут этот миллион и будут довольны. Поднимать сейчас шум вовсе не в их интересах.

У меня возникает ощущение, что я прикоснулась к чему-то холодному и склизкому.

– Что касается вас, – торопливо продолжает Гиллеспи, – то вам сейчас ничего не надо делать. Ничего. Пропускайте их Обращения мимо ушей. В конце концов они отвяжутся. Но будьте с ними вежливы. Говорите, что хотели бы им помочь, но ничего не можете сделать.

В течение нескольких секунд я смотрю Гиллеспи прямо в глаза и хочу спросить его: «Значит, поступать, как поступаете вы?» Но я ничего не спрашиваю, я вообще ничего не говорю. Просто молча собираю свои вещи и поднимаюсь.

Гиллеспи тоже встает.

– Вы меня поняли? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я после небольшой паузы.

Он одаривает меня почти довольным взглядом. Судя по всему, не ожидал, что я окажусь такой понятливой.

Гиллеспи провожает меня до лифта. Мы говорим о погоде. Я думаю, что он забывает обо мне еще до того, как закрываются двери кабины лифта.


Я еле успеваю на поезд, который отправляется в 12.48. Едва прикрыв глаза, чтобы немного вздремнуть, проваливаюсь в тяжелый сон и сплю почти до конечной станции. Просыпаюсь я от толчка уже где-то в окрестностях Инсвича. Усталость не прошла. Этой ночью я спала не больше трех часов. Энн с Чарльзом ушли только в десять. Потом я долго лежала в спальне Джоша на кровати рядом с ним, прислушиваясь к его ровному дыханию и изредка приподнимая голову, чтобы взглянуть на сына. В голове у меня роились бесконечные мысли.

Им не нужно задавать направления, они движутся сами по себе. Сначала прошлое. В малейших деталях. Когда я устаю от воспоминаний, то переключаюсь на настоящее. Я анализирую свои поступки, стараюсь посмотреть на себя глазами других людей. Обдумываю ситуации. Определяю серьезность подстерегающих меня опасностей.

Гоняю и гоняю мысли по кругу. Я хорошо умею делать это.

Добравшись до места, забираю от станции машину и еду в школу Джоша. На парковке я забиваюсь в самый угол и жду сына в автомобиле, стараясь не привлечь к себе внимания других родителей. Но мне это не удается. Очень быстро меня находит Рут, которая тоже приехала за своим сыном пораньше. Скоро к нам присоединяются еще две-три мамы. Они всячески демонстрируют мне сочувствие, и в то же время в их глазах я читаю любопытство. Они говорят, что их сыновья тоже доставляют им неприятные минуты. Сообщают о своей радости в связи с тем, что с Джошем ничего не случилось. Я благодарю их. Стараюсь свести все к шутке: дескать, после долгого приятного времяпрепровождения на пляже Джош, разумеется, не рвался в школу.

Когда мой сын вылетает на крыльцо, прошедшие десять минут кажутся мне вечностью. Джош рассеянно целует меня в щеку. Он выглядит усталым. Судя по всему, у него нет настроения разговаривать. Я не обращаю на это внимания и начинаю оживленно обсуждать планы на уик-энд. Как мы будем с Джошем играть в пинг-понг, а может, съездим в кино в Инсвич. О вчерашнем я не упоминаю. Думаю, сейчас не следует спрашивать Джоша, почему он убежал. Мальчик и так испугался, когда обнаружил дома полицию и понял, какой вызвал переполох. А чего стоили долгие и слезливые просьбы Энн, без конца умолявшей племянника больше ее так не пугать! Я вообще считаю, что не надо излишне наказывать детей за ошибки. Жизнь и так преподносит им тяжелые уроки.

Я болтаю и не замечаю, что подавленное настроение Джоша не рассеивается. Это доходит до меня только на нашей аллее, уже в полумиле от дома. Я осторожно спрашиваю сына, что случилось. Несколько секунд сижу молча, потом мягко говорю:

– Джош, пойми, дети бывают иногда глупыми. Они просто завидуют тому вниманию, которым ты сейчас окружен. Это нужно перетерпеть.

Джош смотрит на свои колени и теребит манжеты на шортах. Он горестно поводит головой, не соглашаясь со мной.

Я жду.

– Я хочу куда-нибудь перейти. Подальше, – наконец говорит он.

– Подальше? Что ты имеешь в виду? – Я прекрасно знаю, что он имеет в виду, и внутри у меня холодеет. Джошу, видимо, трудно выразить словами свои мысли, и я это делаю за него: – Ты имеешь в виду интернат?

Он кивает, избегая моего взгляда. Я издаю короткий смешок.

– Но, дорогой, это ведь ничего не решит. Я поговорю с миссис Ротсэй и…

– Мам! – Джош смотрит мне прямо в глаза. Лицо у него напряжено, он взволнован. – Со школой все в порядке, просто я хочу куда-нибудь уехать, и все. – Он снова опускает голову вниз.

Я подавляю в себе боль. Несколько секунд я молчу.

– Но почему, дорогой? Ты должен сказать мне.

Он судорожно подыскивает слова. И уже было найдя их, останавливает себя. Снова открывает рот… Наконец произносит:

– Просто в другом месте будет веселее.

«Веселее». Это застигает меня врасплох. «Веселее». В последнее время я вспоминала это слово нечасто. И при мыслях о детях оно не приходит мне в голову. Я много думала о том, что нам необходимо быть вместе, поддерживать друг друга, но, чтобы нам было весело? А ведь в словах Джоша есть рациональное зерно. В последние месяцы ни я, ни Кэти особым весельем не блистали.

– Ну, хорошо. Я хочу сказать, мы обсудим это.

Сын бросает на меня весьма скептический взгляд.

– Обещаю, – добавляю я поспешно. – Мы подумаем об этом. Так вот на ходу вопросы не решают. – Тут я дерзко шучу: – Надеюсь, ты не задумал удрать от своей старой мамочки? А?

Это уже шантаж. Так похоже на методы моей матери. Лучше бы я не говорила этого. Но прежде, чем успеваю что-либо добавить, Джош сильно мотает головой из стороны в сторону, хватает свой портфель, выпрыгивает из машины и бежит по направлению к кухонной двери.

Я устало выбираюсь из машины, стараясь понять, в чем же состояла моя ошибка?


Из гостиной доносятся голоса героев мультфильмов. Я начинаю готовить Джошу бутерброды с огурцом, и тут на кухню входит Маргарет, чтобы заварить себе чай. Рассказываю ей, что встреча с Гиллеспи прошла в целом неплохо, в детали не вдаюсь. В свою очередь, Маргарет сообщает о том, что ей, кажется, удалось расшифровать аббревиатуру «С и М» из старой записной книжки Гарри.

– Оказывается существует такая фирма «Симмондс Митчел». Раньше между этими фамилиями стояло «и», а теперь они просто «Симмондс Митчел». Разумеется, фирм с таким названием много, но что-то подсказывает мне: эта может оказаться именно той, которая нам нужна. А я перерыла не один справочник.

Я наливаю сок для Джоша.

– Чем они занимаются?

– Работают в качестве брокеров на товарной бирже.

– Ах вот как, – отвечаю я, будто понимая, о чем идет речь. Но ведь я говорю с Маргарет и чего уж тут притворяться? – Я слышала о брокерах, но честно говоря, не имею ни малейшего понятия, что это такое, – добавляю я.

– Думаю, это то же самое, что и брокеры на фондовой бирже, – смеется Маргарет. – Только торгуют они не акциями, а товарами – пшеницей, сахаром, кукурузой, чаем.

Держа в одной руке стакан с соком и бутерброды, я открываю дверь в гостиную. Джош расположился на полу буквально в полуметре от телевизора. Зная, что я не разрешаю ему сидеть так близко, он машинально отодвигается чуть-чуть назад, не сводя глаз с экрана. Взяв у меня еду, сын бормочет «Спасибо». Я задерживаюсь на несколько секунд и смотрю на него сверху вниз. На эти детские ноги-спички, что торчат из шорт, на вздернутый нос, на округлившиеся от жевания щеки. В моей душе борются сомнения. Ведь это мой сын. Такой родной и одновременно вдруг такой непонятный. Почему он хочет уйти в интернат? Откуда это желание убежать? Неужели нить, связывавшая нас, порвалась? В чем я ошиблась?

– И торгуют они в расчете на будущие цены, – продолжает Маргарет, когда я возвращаюсь на кухню. – Это так называемые фьючерсы. Скажем, они считают, что через некоторое время должен подорожать сахар. Вот они и покупают его сегодня дешевле, а несколько месяцев спустя продают дороже. «Симмондс Митчел» выступают на биржевом рынке как брокеры и берут свой процент.

– Значит, у них должны быть свои счета?

– Я проверяла. – Маргарет делает жест рукой. – Нет, я не говорила, откуда я. Просто спросила, сколько цифр в их расчетных счетах. Они сказали, шесть.

– Значит, счета у них есть. А могут они работать, как банковские?

Этот вопрос я задаю, скорее, самой себе и не жду, что Маргарет ответит на него.

– Видите ли, миссис Ричмонд… – несколько неуверенно начинает она. – Я знаю, что мистер Ричмонд зачастую оставлял на некоторый срок деньги, полученные за осуществленные по его поручениям операции, на фондовом рынке, на счетах своих брокеров. Ему было нужно время для того, чтобы обдумать свои очередные решения. Может, он так же поступал и с людьми с товарной биржи?

Мы выходим из кухни и направляемся к кабинету. Перед моими глазами всплывает бледное лицо Гиллеспи и пренебрежительный жест, которым он сунул листок с номерами счетов в свою папку.

– «Симмондс Митчел» большая фирма? – спрашиваю я Маргарет.

– Не знаю, но в справочнике она выделена крупным шрифтом, а офис располагается в самом центре Сити.

Значит, большая. И заметная в бизнесе. Гиллеспи должен был слышать о ней. Почему же он не вспомнил название по аббревиатуре?

– Вот тот счет по мобильному телефону, – Маргарет быстро берет со стола и подает мне бумагу. – А это дополнительный список звонивших.

Он стал значительно больше. Я-то ведь почти никому не успела позвонить. Мой отец. Соседи, спрашивавшие, не хочет ли Джош навестить их. Дальние родственники Гарри. Молли. Леонард. Джек. За период с субботы он звонил уже дважды, последний раз два часа назад, чтобы сообщить, что приедет завтра, «если это будет для меня удобно».

– Я сказала ему, что вам вряд ли будет удобно, – объявляет Маргарет. – Могу позвонить ему и попросить не приезжать.

В принципе у Маргарет с Джеком отношения нормальные, хотя зачастую они и подшучивают друг над другом. Но я вижу, что иллюзий в отношении него у нее нет, а постоянные упражнения Джека в применении своих чар начинают Маргарет раздражать.

– Чего он хотел?

– Не сказал.

– Во сколько он собирался приехать?

– В десять. Но я объяснила, что уже в одиннадцать сюда прибудут полицейские. У вас будет слишком мало времени для Джека.

– Полиция приходит по поводу ружей?

– Да. Но я могу с ними передоговориться.

– Не надо. Уж лучше покончить с этим делом пораньше.

– Хорошо. А мистер Кроули?

– Он тоже пусть приезжает. Разберемся и с ним. Маргарет улыбается.

Боковым зрением я замечаю какое-то движение в саду. Это Морис. Он выкатывает из оранжереи груженую тачку и направляется к клумбе с розами.

Я тихо говорю Маргарет:

– Тот полицейский, который приходил сразу после исчезновения Гарри…

– Доусон.

– Да, Доусон. Вы с ним с тех пор общались?

– Вроде бы, нет… Хотя постойте… Да, да. – Она на секунду задумывается. – Он выходил на меня вскоре после вашего отъезда в Америку.

– После отъезда?

– Да, через несколько дней. Может, через неделю.

– Он что, приезжал сюда?

– Нет, в офис.

– Чего он хотел?

– Да в общем, ничего особенного. Задал несколько стандартных вопросов. Во всяком случае они показались мне стандартными.

Я молча жду подробностей.

Маргарет на секунду отводит глаза и говорит подчеркнуто бесстрастно:

– Доусон спрашивал, не произошло ли что-нибудь необычное в те несколько недель, которые предшествовали гибели мистера Ричмонда. Не было ли у мистера Ричмонда каких-то неприятностей. Я ответила, что во времена экономического спада проблемы есть у всех и что были они и у вашего мужа, но не такого рода, с которыми он бы не мог справиться.

– …Это совершенно правильно. Спасибо, Маргарет.

По ее лицу заметно, что она довольна успешно пройденным тестом.

– Да, еще звонил мистер Ричард Морланд. Он хотел заехать на минутку завтра вечером. Ему нужно о чем-то спросить, чего он не успел вчера во время поисков Джоша.

Морланд. Я благодарна ему за то, что он для меня сделал, но его внимание вызывает во мне неясное чувство тревоги.

– Он сказал, о чем именно?

– Нет, только оставил свой номер телефона.

Я беру из рук Маргарет маленький листочек с цифрами и кладу его на стол.

Маргарет собирает свои вещи и идет к двери. Я провожаю ее. У порога она порывисто обнимает меня. Раньше Маргарет так не делала. Что это? Выражение сочувствия? В ответ широко улыбаюсь ей, чтобы показать, что я в порядке.

Джоша я укладываю сегодня спать пораньше. На ночь читаю ему длиннющую историю, стараясь представлять персонажи в лицах. Он, конечно, все понимает. Он видит, что я из кожи лезу вон, чтобы восстановить наш контакт и утвердить себя в роли веселого, интересного товарища. Когда Джош думает, что я на него не смотрю, он украдкой бросает на меня быстрые взгляды и его рот растягивается в улыбке, но в основном слушает с серьезным лицом, отвлеченно глядя в потолок.

Мы обнимаемся на ночь, и в объятиях сына я чувствую какой-то холодок. Все понятно: это мне за то, что я пока не выполнила своего обещания обсудить вопрос об интернате.

Вниз я спускаюсь в подавленном настроении. Судя по всему, борьбу по этому вопросу я проиграла еще не начав ее. Если Джош твердо настроился на интернат, а я помешаю ему, он мне этого не простит.

Я забираю тарелку с хлебом и сыром в кабинет и уныло усаживаюсь за стол. Пододвигаю к себе счет за радиотелефон. Это счет за март, и занимает он три полные страницы, где перечислена почти сотня звонков. Я сразу отыскиваю двадцать шестое марта, день смерти Гарри. Он сделал в этот день шесть звонков, все во второй половине дня, следовательно – с яхты. Последний звонок был домой без десяти двенадцать. До этого он звонил Кэти, а точнее, на служебный номер ее школы, по которому родители могут связываться со своими детьми. Просматривая счет, я отмечаю известные и неизвестные мне телефонные номера, но не нахожу ничего неожиданного. Сложив бумагу, убираю ее в верхний ящик стола.

На листке, лежащем прямо передо мной, записан телефон Морланда. Набирая номер, я думаю, интересно, чем он может заниматься по вечерам: ходить в пивную, ужинать с людьми вроде Дартингтонов или сидеть в баре при яхт-клубе и болтать о море. Четкой картины у меня не вырисовывается.

Морланд поднимает трубку почти сразу.

– Здравствуйте, как дела?

– Ничего, спасибо.

– Как Джош?

– Трудно сказать. – Я действительно не знаю. – Он вбил себе в голову, что хочет перейти в интернат.

– Понятно. А вам эта идея не нравится?

– Я пытаюсь его разубедить, пытаюсь…

– Может быть, он сам забудет об этом через пару дней? – говорит Морланд.

– Может быть, – соглашаюсь я без особой уверенности.

Вдруг я понимаю, что было бы хорошо, если бы Морланд поговорил с Джошем. Он мужчина, Джош его уважает, так что его мнение будет иметь куда больший вес, чем мое. В то же время мне бы не хотелось особенно впутывать Ричарда в наши семейные дела. Во-первых, я до сих пор не понимаю, почему он нам помогает, во-вторых, что-то подсказывает мне держаться от него на некотором расстоянии. И все же я решаюсь рискнуть.

– Ведь вы сами попали в интернат в восемь лет, верно? Вы могли бы объяснить ему все минусы этой жизни. Расскажите ему, как он будет скучать по дому, как другие мальчики будут издеваться над ним, если он станет плакать, как из него будут делать образцового воспитанника закрытой школы, расскажите о суровости нравов, царящих там… – Я останавливаюсь, чувствуя резкость в своем тоне.

– Конечно, – отвечает Морланд с легким смешком, – я могу предупредить его обо всем этом, Эллен. Но сейчас условия в интернате намного лучше, чем раньше.

Во мне вскипают старые переживания.

– Они до сих пор выпускают из своих стен несчастных людей, – произношу я с внезапной горячностью, – которые приучены прятать свои чувства, которые никому не верят после того, как родители спихнули их в интернат. Они приучены жить в двух измерениях, они замкнуты глубоко в себе… – Я замолкаю.

– По-моему, мы не все такие уж безнадежные.

– Может быть, вы и правы, но все равно мне трудно согласиться. Не в восемь лет! В восемь они еще совсем маленькие.

– Еще один аргумент против?

– Конечно!

Я рада, что в целом он воспринимает мою эскападу спокойно.

– Я сделаю все, что в моих силах, Эллен, – говорит Морланд после небольшой паузы.

Я с облегчением вздыхаю.

– Маргарет сказала, что вы хотели со мной встретиться.

– Вы не против? Это не займет много времени. Давайте, я заеду к вам завтра вечером.

– Лучше я сама приеду к вам, – отвечаю я, сразу прикинув, что по пути могу заскочить к Диане.

Мы договариваемся на восемь вечера.

После этого я еще отвечаю на три письма с соболезнованиями в мой адрес. Если раньше я не знала, что написать, то теперь достаточно быстро пишу сдержанные и спокойные ответы, как и положено только что овдовевшей женщине. Чувствую, что к концу третьего письма во мне вырабатывается какая-то отрешенность. Чем горше слова, тем дальше они от меня и Гарри, хотя мне все еще тяжело писать фразу: «Нам всем будет его не хватать.»

Я откладываю ручку в сторону, и смотрю, как за окном начинает темнеть. Мне не хватает разговоров с Бобом Блоком, не хватает его ясных слов, благожелательного внимания, умения не замечать срывов. Интересно, что бы он посоветовал мне в нынешней ситуации? Жить сегодняшним днем? Забыть прошлое и продолжать жить дальше? Но как это сделать, Боб? Если с каждым днем на меня обрушиваются новые проблемы? Если прошлое не дает мне сделать ни шагу?

В Калифорнии сейчас одиннадцать утра. У Боба, наверняка, посетитель, и если он даже перезвонит позже, то вряд ли сможет уделить мне достаточно времени. Лучше все изложить в письме. Пока я буду писать, мне, наверняка, станет легче. Тогда и само письмо не обязательно будет отправлять.

Я так и не научилась обращаться с компьютером Гарри, а электронная пишущая машинка Маргарет, которую привезли из офиса, слишком сложна для меня. Все эти системы памяти, сброса и тому подобное… В конце концов я достаю из кладовки свою старую машинку и ставлю ее на стол Гарри. В ящике стола нахожу лишь несколько бланков фирмы «Эйнсвик» и листы почтовой бумаги с шапкой «Гарри Ричмонд». Остальные канцелярские принадлежности хранятся в одном из шкафов под книжными полками. Я открываю его и вижу сверху коробки с различными бланками, причем к крышке каждой коробки прикреплен образец. Внизу лежат три коробки бумаги формата А-4, и я беру несколько листов.

Я вставляю лист бумаги в машинку. Сижу и смотрю на последние отблески света на небе, думая, включать или не включать большой свет, и размышляю над тем, что написать Бобу Блоку. Затем поднимаюсь и, подойдя снова к шкафу, просматриваю содержимое всех трех коробок с чистой бумагой, но ничего не обнаруживаю.

Я осматриваю все коробки с бланками: бланки формата А-3 и А-4 с надписью «Пеннигейт», визитные карточки, именная почтовая бумага «Гарри Ричмонд». В коробке с красной надписью «Недвижимость Эйнсвика» я вижу украшенную этими словами бумагу разных форматов, конверты, а на дне – листы формата А-4. Я перебираю их и вдруг мелькает какая-то черная полоска. Я останавливаюсь и пролистываю бумагу назад. Еще не вытащив этот лист, я знаю, что увижу на нем. После беседы с Тимом Шварцем я все время представляла себе этот момент.

На листе черным курсивом под старину выведено: «Маунтбэй /Гернси/ лтд.».

ГЛАВА 7

– «Симмондс Митчел», – отвечает профессионально бодрый женский голос.

Запинаясь, я объясняю, что мне нужно.

– Вас интересуют услуги брокера?

Я в замешательстве отвечаю, что не знаю точно, но мне нужен человек, занимающийся лицевыми счетами.

– Минуточку.

Я слышу щелчки и затем отрывистый мужской голос на фоне шума других голосов:

– Алан Бикнел у телефона.

– Мне хотелось бы выяснить кое-что по поводу счета.

– С кем вы обычно ведете дела?

– Не знаю…

– У вас нет счета в нашей фирме?

– У меня есть его номер.

– Назовите его, пожалуйста.

Я диктую номер счета из записной книжки Гарри и думаю, что сейчас Бикнел меня легко раскроет, но он, немного помолчав, говорит, что брокера нет на месте, и спрашивает, не нужно ли ему что-либо передать. Я сообщаю Бикнелу свое имя и телефон.

Откидываюсь на спинку кресла с чувством удовлетворенности. По крайней мере, я позвонила. Для меня и это уже немало.

Сад залит слабым светом. На небе легкие облака. Тополя сгибаются под усилившимся ветром. Сегодня утром я ходила прогуляться в лес. Легкий туман окутывал ветки деревьев, словно дым. Воздух был наполнен звуками птичьего пения. От этого великолепия мне вдруг стало грустно. Я сконцентрировалась на своем дыхании: медленно делаю вдохи и выдохи от диафрагмы… Это один из шести «Путей к успеху» Боба Блока. Попыталась посмотреть в лицо неприятной для себя правды. Это гораздо сложнее, чем контролировать дыхание. Молли считает, что Гарри избивал меня, и переубедить ее, видимо, невозможно. Джош, оказывается, не хочет больше жить со мной. Наконец, мой муж. Он, похоже, был замешан в каких-то грязных делах и чуть ли не сознательно крал деньги у благотворительного общества! Сознательно! Гарри никогда не был святым, но я не могу поверить, что он мог поступить так бесчестно и пойти на столь рискованную операцию.

Когда он только начинал свою политическую карьеру, то скрупулезно избегал ситуаций, способных хоть каким-то образом скомпрометировать его. Он всегда возвращал долги, а однажды вернулся в магазин, уже отъехав на несколько километров, потому что ему показалось, что продавец дал ему сдачи больше, чем полагалось.

В то время Гарри никогда не пошел бы ни на какой риск. Но тогда у нас были деньги. А впоследствии он, видимо, просто отчаялся.

Под конец прогулки по лесу я поняла, что мне надо взять себя в руки перед визитом полиции, которого я ужасно боялась. Вернувшись домой в половине седьмого, закончила письмо Бобу Блоку. Я написала ему обо всем: о Кэти и Джоше, о деле «Маунтбэй», о наследстве Кэти, о долгах, о юридических сложностях. Я призналась, что иногда мне ужасно не хватает Гарри. Письмо заняло восемь страниц.

Затем я набросала черновик письма, отсылать которое пока еще твердо не решила. Затем приготовила Джошу завтрак и отвезла его в школу.

Теперь я опять беру этот черновик в руки. Все еще не будучи уверенной в правильности моего шага, вставляю лист бумаги со своим домашним адресом в машинку и печатаю чистовой вариант. Сначала я хотела адресовать письмо просто директору «Маунтбэй /Гернси/», но теперь печатаю полное название фирмы и номер абонентного почтового ящика, взятый мною из бланка «Маунтбэй».

«Уважаемые господа! Я пишу вам в надежде выяснить некоторые факты в связи со смертью моего мужа, Гарри Ричмонда. Я хотела бы знать, был ли мой покойный супруг связан с вашей компанией, и если да, то в каком качестве. Я также была бы весьма признательна вам за информацию о возможном участии вашей компании в благотворительном концерте в помощь румынским сиротам, организацией которого занимался мой супруг полтора года назад…» Немного подумав, добавляю: «Я была бы благодарна за любую информацию, которую вы мне предоставите».

«Миссис Э. Ричмонд».

Взявшись за конверт, я слышу в коридоре шаги Маргарет и быстро убираю бланк «Маунтбэй» в ящик стола.

– Доброе утро, – приветливо говорит Маргарет и кладет свою сумочку на кресло. Она изумленно смотрит на мою машинку: – Вот это агрегат!

– Ею пользовалась еще моя мама, – отвечаю я, вынимая конверт из машинки. Затем беру отпечатанное письмо и черновик и скрепляю их с конвертом.

– Нужно отправить письмо? – спрашивает Маргарет.

Я смущаюсь.

– Нет, нет… Мне еще надо его просмотреть. Может быть, придется кое-что подправить. – Я машинально выдвигаю ящик с бланком «Маунтбэй» и кладу туда письмо. Бланк лежит надписью вверх, и я замечаю, как взгляд Маргарет скользит по нему, прежде чем успеваю закрыть ящик стола.

Вздрогнув от неожиданного грохота, не могу понять: что я прячу? Зачем это? В конце концов, это ведь Маргарет. Уж она-то не станет болтать лишнего.

Маргарет весело хлопает в ладоши и спрашивает:

– Ну, как насчет завтрака? Тосты? Сок?

– Нет, только кофе, пожалуйста.

Она с легкой укоризной качает головой. Видимо, считает, что я немного распускаюсь. Может, она и права. Нужно заняться собою. Нельзя быть такой худой. Хотя обычно я внимательно слежу за своей внешностью, но сегодня, например, потратила на нее не больше минуты. Волосы я собрала в пучок, натянула джинсы и старую линялую футболку. На ногах – сильно поношенные кроссовки. Глаза без туши и теней невыразительные, а кожа лица, лишенная макияжа – как перестиранное белье.

Не знаю, может быть, Маргарет хочет что-то сказать, но тут раздается телефонный звонок. Она берет трубку раньше, чем я дотягиваюсь до аппарата, спрашивает, кто звонит, и в удивлении поднимает брови. Повернувшись ко мне, Маргарет объявляет, что звонит мистер Ноукс из «Симмондс Митчел».

– Миссис Ричмонд? Я Брайан Ноукс. Чем могу быть полезен? – У него веселый голос с акцентом лондонского обывателя.

– Я хотела бы поинтересоваться вопросом о счете… – начинаю я.

– Какой номер?

Зачитывая цифры, я замечаю краем глаза, что Маргарет встает и выходит из кабинета.

– Одну минуточку. Я задам номер в компьютер, – говорит Ноукс. – Ага, вот он. Так чем могу быть полезен?

– Я хотела бы… Не могли бы вы назвать мне сумму остатка на счете?

Голос у Ноукса меняется.

– Вообще-то… Мы ведь с вами незнакомы, миссис Ричмонд. Не так ли? Обычно я имел дело…

– С моим мужем.

– Его сейчас нет?

– Он умер в марте.

Следует тактичная пауза. Затем Ноукс произносит:

– Простите. Прискорбное известие, миссис Ричмонд. Примите мои соболезнования.

– Теперь вы понимаете, почему я спрашиваю об остатке. Мы ищем деньги везде.

– Хм… – Ноукс то ли думает, то ли сверяется с экраном монитора. – Хорошо, миссис Ричмонд, я скажу вам. Остаток на счету – ноль.

– Понятно.

Честно говоря, другого я и не ожидала.

– Извините, что не смог вам помочь. – Голос у Ноукса вежливый, но намекающий на конец разговора.

– Простите, одну минуточку, – быстро произношу я. – Хочу спросить… Раньше по этому счету приходили большие суммы?

– Как вам сказать… – растягивая слова, произносит Ноукс. Видимо, он просматривает данные на экране. – Во всяком случае, не в последнее время. За последний год, по существу, ничего.

– Ясно. А до этого?

– Сделка на продажу, пятнадцать тысяч фунтов. Покупка, на десять тысяч фунтов. Еще раньше – покупка, на пять тысяч. Потом… никаких операций в течение полугода.

Я ожидаю, что вот-вот он попрощается, но Ноукс неожиданно говорит:

– Ваш муж… Это печально… Я искренне сочувствую вам.

– Спасибо, мистер Ноукс.

– Если вам еще что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, звоните. – Тон у него искренний.

– Спасибо.

Я кладу трубку, достаю свой список счетов и ставлю жирный минус напротив названия «Симмондс Митчел». Теперь у меня есть информация по всем счетам, за исключением последнего, не имеющего никаких знаков относительно его принадлежности. Номер у него шестизначный. Еще один такой шестизначный номер был у счета в «Симмондс Митчел». Все остальные номера восьмизначные.

Мне следовало бы спросить об этом непонятном счете у Ноукса. После некоторого раздумья я вновь звоню ему.

– Извините, что снова беспокою вас, – говорю я и рассказываю о непонятном счете. – Я отнюдь не уверена, что он открыт в «Симмондс Митчел», но хочу попросить вас на всякий случай проверить.

– Подождите минутку. – Пауза. – Да, счет открыт у нас.

Я поражена.

– Простите?

– По этому счету операции с вашим мужем вел я.

– Не понимаю.

Я действительно ничего не понимаю.

– Это еще один счет, которым пользовался ваш муж, но он открыт не на частное лицо, а на фирму.

Мне нужно осмыслить это. Несколько секунд я молчу.

– А операции по нему осуществлял мой муж?

– Точно.

– Не могли бы вы, мистер Ноукс… – осторожно говорю я. – Не могли бы вы сообщить мне название фирмы?

– Боюсь, что нет, миссис Ричмонд. Я еще могу дать вам информацию по поводу личного счета вашего мужа, поскольку понимаю ситуацию. Но по счету фирмы это невозможно. Такие сведения сугубо конфиденциальны.

– Хотя бы название…

– Нет миссис Ричмонд. Извините. – Голос у Ноукса полон сожаления.

– Совсем ничего? – Я чувствую его колебание и мягко прошу: – Войдите в мое положение, мистер Ноукс. После смерти мужа дела оказались в полном беспорядке. У меня одной уйдут месяцы на то, чтобы хоть как-то разобраться с ними. Ваша помощь будет неоценима, мистер Ноукс.

– Ну хорошо… – Он глубоко вздыхает. – Не думаю, что я выдам большой секрет, если скажу, что остаток на этом счете тоже ноль.

– В последнее время по счету проходили заметные суммы?

– Вот этого я вам сказать не смогу, миссис Ричмонд, как бы мне ни хотелось помочь.

– Ну хоть намекните…

– Брокеры легко теряют свои места и за менее тяжкие проступки.

– Клянусь, что я ни при каких обстоятельствах не выдам наш с вами секрет.

– Меня будут жарить на медленном огне. – Но тон у Ноукса смягчается. Он даже приобретает заговорщицкий оттенок. – Что я могу вам сказать? – Он стучит по клавишам компьютера. – В течение последнего года операции по этому счету были регулярными.

– Что вы подразумеваете под словом «регулярные»?

– В среднем раз в неделю.

– А суммы?

– Миссис Ричмонд! – Ноукс втягивает в себя воздух, как будто испытывает боль. – Ну, пожалуйста, я же объяснял вам…

– Суммы были большими?

– Да, их можно назвать большими.

– И что же случилось с деньгами?

– Что случилось? – Голос у Ноукса становится отрывистым, и я уже предвижу, что он скажет. – Все время одни убытки. Все в красном. Новости невеселые, миссис Ричмонд, – добавляет Ноукс.

– Простите, я хочу уточнить. Все деньги потеряны?

– Да, это так, миссис Ричмонд.

Я поражена. Проходит несколько секунд, прежде чем я соображаю поблагодарить Ноукса.

– Не за что, миссис Ричмонд.

Так что же там были за суммы? И откуда поступали деньги? Из «Эйнсвика» или из благотворительного общества? Собственно, не все ли равно, если все они потеряны?

Я встряхиваюсь. Боже, сейчас же придет Джек! Я не смогу общаться с ним, не накачав себя кофе, тем более, что речь пойдет о деньгах.

Еще не дойдя до кухни, я различаю за дверью голоса. Как только я вхожу, они обрываются. Маргарет поворачивается ко мне. На лице у нее несколько искусственное оживление. Джек изображает широкую улыбку.

– Эллен!

Джек приближается ко мне и обнимает. Это его фирменное объятие и предназначено оно не мне. Он благоухает одеколоном и лосьоном после бритья. Слегка отстранившись и продолжая придерживать меня за плечи, он произносит, качая головой:

– Ну как ты поживаешь, бедная? Как ты?

Я спокойно освобождаюсь от его рук и подхожу к столу. Мы с Маргарет быстро разливаем из кофеварки кофе в большие кружки. На столе появилась ваза с наскоро поставленным в нее букетом красных роз. Это так характерно для Джека – принести мне цветы, которых и без того множество в моем саду. И почему именно красные розы? По-моему, сейчас это несколько не ко времени. Я начинаю подозревать, что Джеку что-то от меня нужно.

Он картинно располагается за кухонной стойкой и изучающе смотрит на меня. На нем безукоризненный серый костюм и необычно скромная для него простая белая рубашка с подобранным в тон костюму неброским галстуком. Блестящие темные волосы, которые в течение длительного времени он носил челкой на пробор, сейчас благородно зачесаны назад, открывая высокий лоб. Ну что же, понятно. Джек-политик приближает новый имидж.

– Мы говорили о том, что ты ужасно похудела, – говорит он. Это у него такая манера обезоруживать человека якобы прямыми и честными высказываниями.

Маргарет берет свою кружку и незаметно подмигивает мне, как бы отрицая свое участие в таком разговоре и извиняясь за Джека.

– В этой связи я подумываю пригласить тебя в этот новый ресторан в Алдеберге, – продолжает Джек. Судя по всему, эта идея ему самому нравится и он ждет от нас одобрения.

Звонит телефон. Маргарет поспешно бросается в гостиную, чтобы ответить на звонок.

Инстинктивно стараясь быть от Джека подальше, я пересекаю кухню и усаживаюсь за стол у окна. Джек поворачивается за стойкой в мою сторону.

– Ну, как дела? – спрашивает он. В его голосе появляются нотки интимности. – Как жизнь?

– Ничего, справляюсь.

Джека не устраивает дистанция между нами. Соскользнув с высокого стула, переходит к столу. Пододвигает себе стул и свободно размещается на нем, оперевшись на высокую спинку. Он держит чашку кофе на уровне груди и внимательно рассматривает меня.

– Я в этом не уверен. Ты не должна все брать на себя, Эллен. Ведь у тебя есть друзья, и они рады будут помочь.

– Люди и так очень добры ко мне, – несколько неопределенно говорю я и, спохватившись, объясняю, что получаю очень большую поддержку от Леонарда, от соседей.

Джек залпом выпивает кофе, ставит чашку на стол и бросает взгляд на свои часы. Видимо, поняв, что я перехватила этот взгляд, он делает вид, что хотел поправить запонку на манжете рубашки.

Я еле сдерживаю улыбку.

Джек подается грудью к столу, протягивает руку и кладет на мою ладонь. Я инстинктивно хочу высвободить ее. В принципе не чураюсь прикосновений, но манера Джека мне не нравится.

– Неужели я так ужасен? – усмехается он. – И ведь мне всю мою жизнь не хватало хорошей женщины.

– Джек, ты всю свою жизнь только и делаешь, что имеешь дело с хорошими женщинами.

Моя реплика его устраивает.

(в книге отсутствует строка)

меня ноги!

Это старая песня Джека.Беспардонная ложь, которую он повторяет в присущей ему манере – с сожалением и удовлетворением одновременно.

– Как с выдвижением твоей кандидатуры? – Я ловко убираю руку вроде бы для того, чтобы взять свою кружку с кофе.

– Да ну… – неожиданно серьезно произносит Джек. Он разворачивается на стуле в мою сторону, небрежно перебрасывает свою руку через спинку и раздраженно продолжает: – Судя по всему, самые лучшие шансы – у этой Эммы Ривз. Боже мой, и это с четырьмя детьми! – Джек качает головой. – Что тут поделаешь! У нее очень правильный послужной список. Это же надо! Столько раз безнадежно выдвигаться, объехать бесконечное число унылых бедных городков, произнести уйму длинных нудных речей… Но объем работы проделан немалый. И теперь Эмма Ривз требует вознаграждения – выдвижения по хорошему округу с приличными шансами на победу. Конечно, она ветеран. И руководство партии ее кандидатуру поддерживает, но Бэрроу говорит… – Тут Джек назидательно поднимает указательный палец. – … Что ему не нужна звезда. Нашему округу нужен член парламента, который работал бы прежде всего ради своих избирателей. А Эмма Ривз? Она же не местная! Она здесь ничего не знает. У нее тут нет корней. И это будет мой козырь! – Джек энергично рубит воздух ребром ладони. Новый для него жест. Жест политика. – А кроме того, я сделаю ставку на свою экономическую подготовку, знание проблем Европейского экономического сообщества, сельскохозяйственной политики. Знаешь, я сейчас как будто бы вновь в школе – каждый день по три часа работы над домашним заданием.

– Я уверена, ты пройдешь, – говорю я. – Может, мне не следовало бы тебя спрашивать об этом, но как ты оцениваешь шансы Чарльза?

– Что? Ах это… – Он изображает гримасу сомнения. – Я удивляюсь, как он еще столько продержался. – Джек пожимает плечами. Он постукивает пальцами по столу, как бы давая понять, что нам нужно вернуться к прежней теме. – Ты знаешь, что мне сейчас нужно прежде всего? Жена! – Джек смеется, но глаза у него холодные. – Кандидат без жены – не кандидат.

– Я и не знала, что в наше время это имеет такое значение.

– Ха! Ты бы очень удивилась. Чем большей эрозии подвергаются в стране семейные устои, тем большие требования предъявляются в этом плане к кандидатам. Партийные комитеты хотят иметь дело со стандартом, а не с исключением из правил, как в моем случае. То, что я холостяк, раздражает их.

– Но ты же не можешь найти себе жену к определенному сроку. Как говорится, по заданию. Такие вещи так не делаются.

– Вот именно. Ты умница и все понимаешь. – Джек ставит локти на стол, упирается подбородком в ладони и устремляет на меня свой фирменный обольщающий взгляд: прищуренные глаза, многозначительно прикрытые веки, полулукавая улыбка. – Я вот тут подумал… Почему бы тебе не помочь мне на будущей неделе. Знаешь, в роли близкого друга кандидата. Намечается неофициальное мероприятие с участием членов партийного комитета. Что-то типа предварительного просмотра. В следующий понедельник.

Так вот в чем дело. Вот почему он приехал.

– Джек, я польщена твоим предложением. Но я не могу… Это будет выглядеть… – Я замолкаю, вспомнив, что через несколько минут обращусь к нему с важной для меня просьбой. И вряд ли он пойдет мне навстречу, если я резко откажу ему. – Пойдем в сад. Пока нет дождя.

Мне нужно выиграть какое-то время. Похоже, идея насчет прогулки не очень увлекает Джека, но он послушно идет за мной в оранжерею. Только мы заходим в нее, как сверху по стеклам начинают стучать капли дождя.

– Джек, я должна подумать. Кроме всего прочего, мне нужно поговорить с Энн и Чарльзом. Ведь они могут истолковать это так, что я занимаю чью-то сторону. Честно говоря, мне не хочется портить себе жизнь.

Джек поджимает нижнюю губу и подергивает плечами.

– Если быть откровенным, то я не вижу, как это может повредить Чарльзу. Шансов у него все равно никаких.

Я думаю, что это не так, но пропускаю замечание Джека.

– Джек, – собравшись с духом, говорю я, – на днях ты любезно упоминал о возможности попросить у тебя денег взаймы.

Он не мигая смотрит на меня.

– Да, я говорил об этом… Конечно… Я был бы рад… – Он широко разводит руки, словно уличный зазывала-торговец. – Скажи, что тебе нужно.

– Кредит… Понимаешь, деньги я верну. Обязательно. Постепенно они будут поступать – от продажи дома, от страховки Гарри и так далее. Но это произойдет через некоторое время, Леонард не может назвать точные сроки. А пока…

– Понятно. Заем с неустановленным сроком возврата. Сколько?

– В том-то и дело, что пока я не знаю. Точного размера сумм, которые смогу получить в будущем.

– Ну, хоть примерно. Что говорит тебе Гиллеспи? Он же должен был прикинуть.

– Весьма приблизительно.

– Может, мне поговорить с ним?

– Нет, нет… Не надо. Я знаю требующуюся мне сумму. – Джек выжидающе смотрит на меня. Я делаю глубокий вдох и решительно выпаливаю: – Сто пятьдесят тысяч фунтов. – Тон у меня получается полутребовательный, полупросящий.

Джек невольно отклоняет голову назад. Он издает натужный смешок, как будто услышал неудачную шутку, и внимательно смотрит мне в глаза. Поняв, что я сказала это серьезно, сухо произносит:

– Гиллеспи говорил мне, что речь пойдет максимум о двадцати тысячах.

Значит, они уже обсуждали этот вопрос. Как глупо с моей стороны не подумать об этом.

Видя, что я стушевалась, Джек требовательно спрашивает:

– Если только речь не идет о чем-то еще. Зачем тебе столько денег? – Подняв брови, пронзает меня вопросительным взглядом. – В чем дело?

Хитрый Джек. Джек, которого черта с два проведешь. Особенно в том, что касается денег. Да, я недооценила сложность этого разговора.

– Есть некоторые обстоятельства, которые возникли буквально только что, – признаюсь я, отводя глаза в сторону.

Дождь стучит по стеклам со все возрастающей силой, заглушая наши голоса. Джек находит мой взгляд.

– Это связано с благотворительным обществом? Да, Эллен? – Мое молчание подливает масла в огонь. – Они утверждают, что ты должна им деньги? Требуют, чтобы ты вернула им какую-то сумму?

Как мне не пришло в голову, что Джек быстро узнает обо всем? Я смотрю ему прямо в глаза. Значит, Гиллеспи, а, может, и Леонард все докладывают ему? Я чувствую себя в глупом положении.

– Нет, – быстро отвечаю я, – с обществом это не связано.

– Если они понаделали ошибок, то пусть сами и отвечает, – говорит Джек, не обращая внимания на мои слова. – К тебе это не имеет никакого отношения. Никакого. Выброси эти мысли из головы. Ты не должна встречаться с этими людьми.

В голосе Джека я угадываю нотки Гиллеспи. Теперь понятно, откуда Джек все знает.

– Я еще раз повторяю, – с нажимом говорю я, – к обществу это никакого отношения не имеет. Никакого. Деньги нужны мне.

Джек с сомнением смотрит на меня. Такое впечатление, что у меня на лбу вытатуировано слово «лжец».

– Что же ты будешь с ними делать?

Поражаясь собственной смелости и способности к импровизации, я решительно говорю:

– Собираюсь купить дом. Я не хочу ни секунды оставаться в Пеннигейте. Мне здесь тяжело. Я чувствую, что смогу начать новую жизнь только на новом месте.

– Дом? Почему же ты раньше не говорила мне об этом? – Выражение лица у Джека несколько смягчается.

– Я боялась, что ты не поймешь. Это действительно выглядит капризом.

– Нет, я понимаю. – На лице у Джека отражается сложность этого процесса. – Ты что-нибудь уже присмотрела?

– Пока нет, но я знаю, что мне нужно.

– Почему бы тебе на некоторое время не снять жилье? Это вышло бы гораздо дешевле.

Я так глубоко погрязла в этой лжи, что мне ничего не стоит тонуть в ней дальше.

– Мне нужно постоянное жилье. Ради детей. Я не хочу, чтобы они ощущали себя неустроенными.

Джек хмурится, затем делает неопределенный жест рукой.

– Да… – Он смотрит на меня отсутствующим взглядом, потом поджимает губы и отворачивается в сторону сада. – Это намного больше того, что я мог бы… – Джек снова смотрит на меня. – Понимаешь, этот чертов экономический спад. Он ударил по многим, в том числе и по мне. Мне сейчас и двадцать-то тысяч нелегко выделить, а сто пятьдесят…

Я осознаю, что должна воспользоваться моментом. Подавив в себе остатки гордости, применяю понятную Джеку тактику. Я трогаю его за рукав, заглядываю долгим взглядом ему в глаза, намекаю на то, что моя благодарность не будет знать границ…

На лице у Джека отражаются мучительные расчеты. Наконец он довольно сдержанно произносит:

– Я не могу ничего обещать.

Но я знаю Джека. Уже в самих этих словах содержится некоторый шанс для меня. Денег у Джека немало, но ему, как и Гарри, да и многим другим, кто знал в жизни безденежье, трудно расставаться с ними.

Я провожаю его до машины. Настает моя очередь сделать ответный ход.

– Это мероприятие в понедельник. Может, нам приехать всем вместе: тебе, мне, Энн и Чарльзу? А уехать нам вдвоем.

Джек несколько секунд размышляет. Он понимает, что это ему выгодно. Мы обмениваемся понимающими взглядами, но в них нет чувства, один лишь расчет. Джек медленно кивает, потом в присущей ему манере проводит тыльной стороной ладони по моей щеке.


Полицейские запаздывают. Я использую паузу для того, чтобы скорректировать свои планы на день. Некоторые дела (звонки, письма) переношу на завтра. Сегодня мне нужно быть максимально свободной.

Я пытаюсь вспомнить, как выглядит Доусон. В последний раз мы встречались с ним накануне моего отъезда в Америку. В памяти остался опрятно одетый человек лет сорока пяти, невысокого роста, со сломанным носом и едва обозначившимся брюшком. Он пробыл у меня полчаса. Как и большинство полицейских, вроде бы никуда не торопился. Мы поговорили об опасностях, подстерегающих яхтсменов у южного побережья, хотя Доусон, как и я, почти не разбирался во всех этих отливах и течениях. Наконец он затронул тему, которая, судя по всему, и была основной целью его визита: Доусон спросил, имелся ли на «Минерве» необходимый комплект спасательного снаряжения. Я ответила, что он должен был быть на яхте, но предложила уточнить в яхт-клубе. Там знают точно. Имя Гарри в разговоре мы почти не упоминали.

Кофе взбудоражил меня. Во рту пересохло, на лбу выступил пот, удары сердце тяжело отдавались в висках. Я комкаю список с планами на день и бросаю его в мусорную корзину. На бумажном комке виднеется название «Симмондс Митчел».

Внутреннее напряжение и жара придают мне неожиданную смелость. Маргарет говорит по другой линии. Она обсуждает с хозяином строительно-ремонтной фирмы вопрос о починке водостока. Я поднимаю трубку и через оператора соединяюсь с Брайаном Ноуксом.

– Это снова я.

– А, привет, миссис Ричмонд. – В веселом голосе досады не чувствуется.

– У меня всего один вопрос. Скажите… Речь идет о фирме, зарегистрированной в Гернси?

В холле звонит звонок, приглушенный тяжелой дверью кабинета.

Брайан Ноукс цокает языком. В этом звуке мне слышится легкое раздражение.

– Вы говорите Гернси?

Маргарет заканчивает свой разговор, с грохотом кладет трубку и спешит открыть входную дверь.

– Ну как вам сказать? – несколько театрально произносит Ноукс. – Давайте так, миссис Ричмонд. Я промолчу, – он делает драматическую паузу, – а вы понимайте это как хотите.

Но я хочу ясности.

– Вы имеете в виду…

– Я не говорю «нет».

Я слышу шум голосов в коридоре.

– Она может называться «Маунтбэй»? – спрашиваю я быстро.

Молчание.

– Вы не говорите «нет»?

Судя по всему, Ноуксу нравятся мои успехи.

– Вот именно, миссис Ричмонд, я не говорю «нет».

– Спасибо, мистер Ноукс.

– Не за что, миссис Ричмонд.

В холле ожидают два полицейских в форме. Один из них в том возрасте, когда о перспективах повышения уже забывают. Сержант Уиллис и констебль Дикин. Я стараюсь сразу запомнить их имена.

У них отработанная манера вести дело. Сначала они выражают мне соболезнования, потом извиняются за беспокойство, объясняют необходимость проверки условий хранения ружей, затем слегка шутят по поводу ухабов на подъездной дороге. Все размеренно, точно, вежливо.

Я веду их в кладовку, где хранится обувь. Там же расположен металлический шкаф для ружей. Показав его полицейским, иду на кухню за вторым ключом и передаю сержанту Уиллису. Спрашиваю насчет кофе или чая. «Да, спасибо, – отвечают они. – Один кофе и один чай. С сахаром».

Я возвращаюсь на кухню и ставлю чайник. Представляю себе, как сержант поворачивает ключ в замке и открывает дверь шкафа. Я бросаю ложку растворимого кофе в широкую кружку, а в другую, повыше, на которой написано «Гарри», кладу пакетик чая. В моем представлении полицейские, как и сантехники, любят, чтобы чай был покрепче.

Что-то их долго нет. Чайник закипает. Я беру его и начинаю разливать кипяток в кружки. В этот момент со стороны двери в кухню раздается легкий стук. Я аккуратно ставлю чайник на подставку и оборачиваюсь.

На пороге – сержант. Он спрашивает, не уделю ли я им минутку.

– Конечно, – отвечаю я и следую за Уиллисом в кладовку.

Констебль Дикин стоит перед шкафчиком. Он избегает моего взгляда.

– Разрешение выписано на два ружья, миссис Ричмонд, – объявляет сержант и смотрит в него. – Здесь написано, – Уиллис слегка ударяет тыльной стороной ладони по бланку, – что оба ружья должны храниться вот в этом шкафу. Правильно, миссис Ричмонд?

Я недоуменно смотрю на шкаф и на стоящее в нем одно-единственное ружье в зеленом чехле. Второго ружья нет. Внизу, на дне валяется скомканный чехол от него.

– Извините, но я слабо в этом разбираюсь. Ружьями занимался мой муж. Я не имела к ним никакого отношения.

Я умалчиваю о том, что ненавижу оружие и сознательно игнорировала все, связанное с ним. Не говорю и о том, что считала стрелковую подготовку Гарри совершенно недостаточной и видела, как неаккуратен он был в обращении со своими ружьями.

– Судя по всему, одного ружья не хватает. Вы не знаете, где оно может быть, миссис Ричмонд?

Я отрицательно качаю головой.

– Вы его не видели в последнее время?

– Нет.

– Вы не знали, что ружья здесь нет?

– Я никогда не заглядывала в этот шкаф. К тому же была в отъезде.

Сержант задумчиво жует губами. Лицо у него приобретает озабоченное выражение.

– Не могло ли оно случайно где-то остаться, например, в багажнике машины?

– Не знаю. Я попрошу проверить.

Уиллис ничего не отвечает и мы стоим перед открытым шкафом.

– Посторонние в дом не проникали? Ну, пока вы были в отъезде.

– Нет. Я думаю, нет. В противном случае мне сообщили бы.

– Так. – Уиллис тяжело вздыхает. – Где точно находились ключи, миссис Ричмонд?

Я веду его на кухню, указываю на шкаф, объясняю, где с внутренней стороны находился второй ключ. Уиллис ощупывает гвоздик.

– А первый, – поясняю я, – всегда лежал в ящике письменного стола в кабинете.

– Кто был в курсе, где находились ключи? – спрашивает сержант.

Подумав несколько секунд, я говорю, что о ключах знали Маргарет, Морис и Джилл, хотя в отношении Джилл не уверена.

– Еще запасные ключи были?

– Я не знаю.

Уиллис качает головой.

– Как вы думаете, миссис Ричмонд, когда шкаф открывали в последний раз?

– Наверное, когда муж в последний раз ездил на охоту.

– И когда это было?

– По-моему, зимой. Кажется, в феврале.

В коридоре раздаются шаги Маргарет. Я зову ее и прошу поискать ружье в машине Гарри, а также найти Мориса и дать ему указание обыскать гараж, кладовки и хозяйственные постройки. Сержант отказывается от моего приглашения присесть и, стоя у окна в холле, делает пометки в своей записной книжке. Констебль возится вокруг кладовки для обуви, осматривая дверь.

Я вновь наполняю кружки кофе и чаем и приношу их полицейским в холл.

Возвращается Маргарет, потом приходит Морис. Ружье они не нашли. Мы все стоим в нерешительности.

Сержант Уиллис тихо обсуждает что-то с констеблем Дикином. Наконец он подходит ко мне и приглушенным голосом произносит:

– Мы будем вынуждены доложить об этом, миссис Ричмонд.

– Понятно, – медленно киваю я.

Когда полицейские покидают дом, Маргарет неожиданно восклицает в несвойственном для нее раздраженном тоне:

– Нам только этого сейчас не хватало!


Доусон приехал в пять часов. Он выше ростом, чем мне казалось, живот у него почти не выдается, а сломанный нос не так бросается в глаза. Сдержанные манеры, двубортный костюм и до блеска начищенные туфли делают его похожим на страхового агента, приехавшего продлить договор страхования имущества. Но агенты обычно приезжают в одиночку, а Доусон прибыл с двумя молодыми офицерами в штатском. Оба – высокие, сдержанные и внимательные.

Они садятся на длинный диван, а Доусон – в кресло у окна, где располагался и в прошлый раз. На улице идет мелкий дождь. Доусон смотрит на едва различимую сейчас реку.

– Какой прекрасный вид! – восклицает он, покачивая головой и похлопывая по подлокотнику. – Можно любоваться целый день. – Он оборачивается и тяжело вздыхает, как бы показывая, что совершенно не хочет переходить к делу, но это его обязанность. – Миссис Ричмонд, вы понимаете, что по факту исчезновения ружья нам придется провести расследование? Сейчас правила хранения оружия максимально ужесточены. Мы вынуждены рассмотреть версии кражи или незаконного использования этого ружья.

– Я все понимаю.

Он благожелательно кивает и говорит мне доверительным тоном, как будто эта проблема нас объединила:

– Сержант Уиллис сказал мне, что вы абсолютно не представляете, где может быть ружье.

– К сожалению, это так.

– Насколько я понимаю, никаких признаков кражи или незаконного вторжения в ваше жилище не было?

– Совершенно верно.

– Но во время вашего пребывания в Америке по ночам в доме никого не было?

– В случае кражи сработала бы сигнализация, и соседи обязательно ее услышали бы.

– А до вашего отъезда ничего подобного не случалось?

– Нет.

– Нет, – отвлеченно повторяет Доусон. С отсутствующим видом он смотрит в окно, прищурив глаза. И обращаясь, скорее, к самому себе, чем ко мне, спрашивает: – Миссис Ричмонд, вы не думаете, что ваш супруг мог взять ружье с собой? – Доусон поворачивается ко мне с вопросительным выражением на лице. – На яхту?

Я несколько секунд молчу, чувствуя, как у меня загораются щеки.

– Не знаю. Один раз он брал его.

– Ага. – Доусон снова становится сосредоточенным. – На яхту? А когда это было?

– Прошлой осенью. Он собирался поохотиться на уток.

– С яхты?

– Да.

Доусон кажется озадаченным.

– Что, во время плавания?

– Нет, не думаю. Скорее всего, во время стоянки у какого-нибудь причала. На вечерней зорьке, когда утки взлетают из травы.

– А, понятно. – Он постукивает кончиками пальцев по лбу. – К сожалению, в охоте я полный профан. Я увлекаюсь гольфом… Значит, мистер Ричмонд брал ружье на яхту только один раз?

– Точно сказать не могу, может и несколько раз, но… – Я пожимаю плечами.

Он вежливо улыбается и делает жест рукой, как бы подбадривая меня:

– Но..?

– …Я думаю, что он бы мне об этом не сказал, – добавляю я с натянутым смешком. – Гарри знал, что мне не особенно нравились его охотничьи дела.

– Ага. – Доусон с пониманием кивает. – Миссис Ричмонд, если память мне не изменяет, двадцать шестого марта, в тот день, когда ваш муж отправился в плавание, вы помогали ему загружать яхту?

– Я помогала ему разгружать машину, – уточняю я. – А загрузкой яхты муж занимался сам. Он всегда знал, куда что надо положить, а я в этом не разбираюсь.

– Вы не заметили среди вещей ружья?

– Нет… – Я отвожу взгляд в сторону. Странно, но говорить правду не легче, чем лгать. – Не припоминаю, чтобы видела его.

– Ведь не заметить его невозможно, не так ли? – Доусон постукивает пальцами по подлокотнику кресла. Он пожевывает губами и смотрит мимо меня, как заскучавший гость. Наконец, подается вперед и говорит: – Миссис Ричмонд, мы бы хотели осмотреть шкаф для оружия. Я был бы весьма признателен, если бы вы могли назвать всех, кто имел доступ к ключам от него. И тогда… – он несколько секунд молчит, как будто не может вспомнить, что собирался сказать. – Тогда, я думаю, мы вас больше не побеспокоим.

Мы все встаем, и Доусон последний раз смотрит в окно, покачивая головой.

– Восхитительный вид, просто восхитительный.

Я беру ключи от шкафа для оружия и, включив свет, веду полицейских по коридору. Около двери в кладовую Доусон останавливается и вежливо просит меня вернуться с сержантом в гостиную и продиктовать ему имена и адреса тех лиц, о которых я упоминала. Понятно, что таким образом Доусон хочет избавиться от моего присутствия. Мы с сержантом возвращаемся в гостиную, где он сосредоточенно записывает под мою диктовку адреса Маргарет, Мориса и Джилл. После этого сидим молча, так как нам нечего друг другу сказать.

Через некоторое время появляется Доусон. Он прощается с вежливой улыбкой, как гость, который благодарен за прием.

– Спасибо за то, что смогли уделить нам время, миссис Ричмонд. Я вам очень признателен. Да, чуть не забыл. Если вы что-нибудь припомните, вот мой телефон. – С этими словами он достает из внутреннего кармана визитную карточку.

Полицейские уже давно уехали, а я все стою у окна и смотрю на окутанные дымкой деревья, думая о том, как быстро разлетится по округе слух об исчезновении ружья. Хотя Джилл и Морис от души мне преданы, я знаю, они все равно проболтаются, и эта новость обрастет всевозможными невероятными подробностями. Я представляю себе, как люди шушукаются в баре в Веллингтон Армз, на парковке у школы и на воскресных вечеринках. Разумеется, они будут обсуждать наиболее жуткую версию. Они скажут, что Гарри, должно быть, взял ружье на яхту, застрелился, а перед смертью организовал затопление яхты, чтобы скрыть свое самоубийство. Желая показаться хорошо осведомленными, они еще добавят, что у Гарри были финансовые затруднения, серьезный нервный срыв и, еще Бог знает, какие проблемы. Вот такая получается эпитафия на смерть Гарри.

Я боюсь за детей, как бы это ни стало для них клеймом на всю жизнь. И еще боюсь того, что подобные слухи дойдут до страховой компании, и она откажет в выплате страховки. Тогда будущее моих детей будет разрушено. Будущее, во имя которого я потратила столько сил.

Я стою в темном холле, с трудом сдерживая нахлынувшее на меня отчаяние. Немного успокоившись, звоню Джилл. Она сообщает мне, что Джош как раз садится за ужин. Ветчина, жареная картошка, горошек и клубника из своего сада. Он в отличном настроении.

Я прошу ее посмотреть, не подъезжают ли трое мужчин к ее дому. Она выглядывает в окно и говорит, что никого не видно. Да и кому вдруг придет в голову навестить ее? К ней уже давно не заезжали мужчины моложе шестидесяти, за исключением ее мужа, Алана, но он не в счет.

Она смеется, но замолкает, когда я говорю ей, что, по-видимому, к ней зайдут полицейские по вопросу о разрешении на ружье, которое Гарри где-то оставил, возможно, во время охоты в Шотландии. Мы никак не можем его отыскать, и до тех пор полиция вынуждена считать его украденным и вести расследование. Последнее слово я произношу с усмешкой и одновременно с усталостью в голосе, показывая, что мне эта история уже надоела.

Джилл молча меня выслушивает и вздыхает.

– И когда закончится вся эта волокита?

Положив трубку, я убеждаю себя, что, может быть, все еще обойдется. У меня появляется надежда, но все же я решаю завтра поведать историю насчет охоты в Шотландии Маргарет и Морису. И конечно же, я расскажу Кэти об исчезновении ружья прямо сейчас, пока она не услышала об этом от кого-нибудь другого.

Кэти, запыхавшись, берет трубку. Она говорит, что миссис Андерсон перехватила ее по пути на теннисный корт. Я рассказываю ей, как Джош убежал из школы.

– Дурачок! – восклицает она со смехом. – Может, мне с ним поговорить? – уже серьезнее добавляет Кэти.

– Похоже, у тебя хорошее настроение, дорогая.

– Да, я наконец-то развязалась с историей. Ну так что, может, мне повидать своего глупого братца в воскресенье и немного вправить ему мозги?

– Если бы ты смогла… Мы можем погулять после обеда. Я уверена, что со мной он не станет разговаривать. – Мне не хочется развивать тему о Джоше, но все же не сдерживаюсь: – Он говорит, что хочет в интернат.

– Да что ты!

– Может, он и прав, – спокойно отзываюсь я.

– А как же ты, мамочка?

– Ничего, я переживу. Послушай… – Наигранно беспечным голосом я рассказываю Кэти о том, как полицейские, приехав продлить разрешение на хранение оружия, обнаружили, что одно ружье пропало, и что они собираются расследовать это дело, потому что всегда серьезно относятся ко всему, что связано с оружием, а так как все соседи любят посплетничать, она может услышать об этом от кого-нибудь постороннего.

– Визит полицейских прошел нормально? – несколько настороженно спрашивает Кэти.

– Да, все прошло нормально.

Молчание.

– Мамуль, ты в порядке? – Она всегда так называет меня, когда за меня беспокоится.

– Я? У меня все отлично.

Настолько отлично, что, положив трубку, я обхватываю голову руками и сижу так, пока очередной звонок не возвращает меня к жизни. Это звонит Диана. Она жалуется, что ее замучили постоянные хлопки в водопроводе, а от водопроводчика никакого толку нет. Я понимаю, что это предлог, хотя бы разговором со мной скрасить свое одиночество. И я говорю ей то, что она хочет сейчас услышать:

– Я все равно собиралась к тебе заехать.

ГЛАВА 8

Как раз о таком жилище на будущее я и думала. Дом, который арендует Морланд, – типично саффолкский. Аккуратный и уютный, с толстыми кирпичными стенами и невысокими потолками, с окнами, выходящими в старый, несколько запущенный сад, с большим камином и тремя спальнями на втором этаже. Коттедж стоит в ряду подобных домов на краю деревни – достаточно большой для того, чтобы после отъезда отдыхающих с уик-энда жизнь здесь не замирала полностью.

Единственное, что мне здесь не очень нравится, это вид на реку. Она отсюда слишком близко. Практически между домом Морланда и берегом стоит лишь одно строение – деревенская гостиница «Мэйбуш». Отсюда, из сада, вода кажется ровной и ленивой. По ней взад и вперед порхают небольшие парусные лодки и степенно двигаются солидные яхты с высокими серебристыми матчами и белоснежными полотнищами парусов. Вроде бы красиво и умиротворенно. Но стоит мне прислушаться, как ветер доносит до меня хлопки надувающейся парусины. Я ощущаю запах морской соли, и на меня сразу обрушиваются воспоминания. И я снова испытываю страх.

Морланд появляется с подносом в руках – на нем еда и еще одна бутылка вина.

– Извините, но особых деликатесов нет.

– Что вы, все чудесно!

И действительно: вино великолепное, фрукты свежие, сыр и хлеб вкусные.

Морланд ставит поднос на столик и располагается в плетеном кресле напротив меня.

– Я думаю, что для рыбалки с Джошем лучше всего подойдет суббота. – Он вопросительно поднимает бутылку и подливает вина в мой бокал. – Около восьми утра будет прилив. Я могу подойти на лодке прямо к вашему причалу, и мы опять попробуем с Джошем половить кефаль. – Морланд пододвигает бокал ко мне. – Если, конечно, вы согласитесь на такой вариант. – Морланд улыбается своей теплой и одновременно серьезной улыбкой.

Вино темное и терпкое. Я делаю большой глоток. В саду со стороны яблони, стоящей прямо у окна, раздается трель черного дрозда.

– Ричард, вы расскажите мне все, что будет говорить Джош, ладно? Даже если это будет что-то такое, чего мне не хотелось бы слышать.

Я чувствую, что Морланда подталкивает любопытство, но он удерживает себя от дополнительных вопросов и говорит:

– Я уверен, что ничего такого в нашем разговоре не будет. – Мне хотелось бы согласиться, но я все еще ощущаю весьма неприятный словесный укол, который мне нанесла Диана. После того как мы обсудили водопроводчика и целый ряд других проблем моей свекрови (а их у нее становится все больше), мы перешли к Джошу, и я рассказала Диане о происшествии с его исчезновением. По ее реакции я поняла, что свекровь уже знает об этом эпизоде (видимо, от Энн). Наклонившись вперед в кресле с рюмкой водки в руке, Диана пристально посмотрела мне в глаза и раздельно произнесла:

– Мальчик совсем отбился от рук. Его просто необходимо отдать в интернат.

Я ничего ей не ответила. Просто не нашлась, что сказать. Несколько секунд молчала, потом продолжила обсуждение других вопросов. Но Диана на этом не успокоилась. Когда я уже пошла к двери, она бросилась за мной и схватила за руку.

– Дети должны воспитываться с другими детьми, а не сидеть под крылом у матери, – произнесла она поучающим тоном. – Уж ты мне поверь.

Я отъехала от ее дома, еле сдерживая возмущение. Почему Диана не хочет попытаться понять меня, как я стараюсь понять ее? Разве она не мучила Гарри всю жизнь? Видимо, остатки раздражения сохранялись на моем лице вплоть до того момента, когда я подъехала к дому Морланда и он вышел встретить меня. Во всяком случае, Ричард внимательно посмотрел мне в глаза, пригласил в сад, где усадил в кресло и дал в руку бокал с вином. Разговор он, видимо намеренно, начал с каких-то отвлеченных тем. Может, под воздействием вина, а, может, ровного и спокойного голоса Морланда злость во мне скоро ушла, уступив место усталости.

Наблюдая, как Ричард аккуратно режет хлеб, я задумчиво произношу:

– Все это очень странно. Ведь Джош никогда ничего от меня не утаивал. И я считала, что так будет всегда.

Рука у Морланда на секунду замирает.

– Я думаю, любому человеку нелегко выразить свои внутренние переживания. Видимо, и Джош не всегда понимает, что именно его беспокоит, – говорит он.

– Может быть, – соглашаюсь я. – Но ведь в Америке у него все было в порядке. – Я делаю еще один глоток, и явно превышаю свою обычную норму. Вино слегка ударяет мне в голову, но я не обращаю на это внимания.

Морланд кладет ломтики хлеба и куски сыра на тарелку и ставит ее передо мной. Я послушно делаю бутерброд.

– Мне кажется, он меня за что-то винит, – продолжаю я. – За то, что неправильно сделано мною.

Но я не знаю, что именно. Единственное, что приходит в голову, – это то, что в последнее время я невольно уделяла ему меньше внимания. После смерти Гарри Кэти была в таком ужасном состоянии, что я оказалась вынужденной сосредоточить силы на ней. Нет, я не забыла о нем… – Я смотрю в сад невидящим взглядом и подбираю слово. – …Просто я исходила из того, что у Джоша все более или менее нормально.

Морланд тоже делает себе бутерброд и задумчиво жует.

– Дети с возрастом всегда ставят перед своими матерями сложные проблемы. Это неотделимо от процесса взросления. Таким образом подросток постигает мысль о том, что когда-нибудь он все равно расстанется с матерью. Все дети таковы. С возрастом с ними становится все труднее. И я был таким. В тот период, когда начал ощущать в себе потребность в самостоятельности.

Я пытаюсь представить себе Морланда, который не в ладах со своей матерью.

– Мне что-то в это не верится.

С грустной улыбкой он пропускает мое замечание мимо ушей и спрашивает:

– А с вами разве такого не случалось?

– Иногда я бывала просто несносной. Но на это имелись причины. – Я делаю паузу, и не потому, что не хочу быть откровенной с Морландом. Нет, я все больше проникаюсь к нему симпатией. Просто все эти воспоминания тяжелы для меня. – Моя мать была… Как бы поточнее, сказать… сложной. С ней было трудно не только мне, но и моему отцу. Она умела поставить все с ног на голову, умела заставить нас думать, что в любых бедах или несчастьях нашей семьи виноваты прежде всего мы с отцом. Когда папе становилось невтерпеж, он уходил из дома, обычно в гольф-клуб, и допоздна не возвращался. А я… – Неожиданно у меня перехватывает горло, старые обиды не дают говорить. – В общем, с ней было нелегко.

– У вас не было братьев или сестер?

– К сожалению, нет. Может, это могло бы… – Я пожимаю плечами. – Короче, я постаралась покинуть дом как можно раньше. Поступила в художественный колледж и встретилась с первым в моей жизни интересным мужчиной. Точнее, необычным мужчиной.

– Он тоже учился живописи?

– Нет, музыке. В Королевской Академии. И играл на пианино в джазовом ансамбле, в котором участвовала и я.

– Вы участвовали в джазовом ансамбле? – Морланд присвистнул. – Вот это да! На чем же вы играли?

– Я не играла, я пела джаз.

– Пели? Джаз? – Ричард смеется в откровенном удивлении.

– Да, джазовые мелодии. Мне это очень нравилось. – Обычно я не люблю рассказывать о своей музыкальной молодости, но вино и настроение развязывают мне язык. – В ансамбле я не ощущала одиночества. В молодости я была очень застенчивой, друзей у меня почти не было. Пение придавало мне уверенность в себе.

– Понимаю, понимаю. – Морланд слегка качает головой, как бы соглашаясь со мной. – Ну и… – Он смотрит на меня с удивлением и восхищением. – Ну и что же случилось дальше?

– Дальше? Появилась Кэти. Мне пришлось бросить колледж, а Джонни, отцу, академию. Точнее, он сам захотел оставить учебу, потому что примкнул к группе протеста против апартеида и разных там несправедливостей. У них был свой небольшой джаз-банд, и он играл там на клавишных. Они все время разъезжали. Приходилось ездить и мне с Кэти. Это была трудная жизнь. Ни денег, ни перспектив на будущее. И слишком много наркотиков. – Я замолкаю. Закатное солнце освещает сад желтовато-янтарными отблесками. Уходящая на восток река становится серо-черной. Я встряхиваюсь и с деланым оживлением спрашивают Морланда: – А вы? Как было у вас?

Глаза у Ричарда светлеют, на лице появляется легкая улыбка.

– Вы имеете в виду, как у меня было с матерью? Да в целом ничего. Просто у меня не хватало духу сопротивляться. Иногда мне хотелось разозлиться, но я старался всю свою энергию направлять на спорт. Потом собирался поступать в университет, но это оказалось сложно, и я выбрал более простой путь – пошел в армию, в морскую пехоту. Я не планировал задерживаться там надолго, думал прослужить года четыре, а вышло двенадцать. В конце концов привык к армии.

– Чувство уверенности в себе и стабильность?

– Да, и это тоже, – соглашается Ричард и откусывает от своего бутерброда.

Я смотрю на него и, немного выждав, осторожно спрашиваю:

– А что еще?

Морланд медленно жует, как бы обдумывает ответ.

– Как вам сказать… Морская пехота – это очень своеобразная часть армии. Там вы можете показать, на что способны, проявить инициативу и самостоятельность. В рамках строгой системы, разумеется. Такого нет даже в воздушно-десантных войсках. В моей части мы были соединены в небольшие, человека по четыре, группы. И перед каждой ставилась отдельная конкретная задача. Группа должна была выполнять ее сообразуясь с обстановкой. Это-то меня и привлекало. Возможность принимать собственные решения, импровизировать. Если хотите, возможность самореализации. – Морланд улыбается, и в его улыбке есть что-то извиняющееся. – Пока холодная война была в разгаре, служба в армии казалась мне очень важной. У нас была цель – защита системы и страны. – Ричард делает глоток вина. – И кроме того, в морской пехоте традиционно существует атмосфера взаимной поддержки. Она распространяется и на семьи личного состава.

Я смотрю на Морланда и вдруг меня пронзает мысль. Ну, конечно! Как же я раньше не подумала об этом. Ричард и жена! Мужчина типа Морланда вряд ли не был ни разу женат к своим сорока или около того. Эта мысль мне неожиданно неприятна, я даже не понимаю, почему. Может, я просто корю себя за то, что раньше не догадалась?

Что-то внутри не дает мне удержаться от приступа любопытства. Но пока я формулирую в уме вопрос, Морланд начинает рассказывать о своем отце, и я упускаю момент для того, чтобы выяснить, был Ричард женат или нет. Я незаметно сбрасываю туфли и поджимаю под себя в кресле ноги, стремясь защититься от вечерней прохлады. Морланд рассказывает, что его отец прослужил в морской пехоте двадцать лет, а после выхода в отставку основал небольшую виноторговую фирму в Беркшире. Он активно взялся за дело, много занимался рекламой, и бизнес у него пошел.

Морланд часто взглядывает на меня, как бы ища поддержки, и по этим взглядам я понимаю, что он нечасто рассказывает о себе так подробно. И по какой-то причине именно я удостоилась такой чести.

Я обращаю внимание на руки Ричарда. Они у него очень выразительные, и он много жестикулирует. В некоторых местах рассказа он грустно улыбается, и почему-то я начинаю испытывать к нему все возрастающую симпатию.

Вдруг глаза у него тускнеют, он отводит их в сторону и вздыхает. Морланд говорит о неожиданных неудачах, которые начали преследовать отца в делах, особенно после смерти матери. Потом, после паузы, продолжает:

– И в довершение всего отец неудачно вложил почти все свои капиталы в компанию «Ллойда», которая понесла тяжелые убытки в результате известного инцидента с нефтяным танкером на Аляске и землетрясения во Флориде в 1984 году. Тогда отец практически потерял все.

– Это ужасно! – непроизвольно восклицаю я.

Морланд пожимает плечами и разводит руками.

– Да. Но это был результат предпринятого им риска. Удар сломил его. И морально, и в финансовом отношении. Он не смог от него оправиться. И, наверное, уже никогда не сможет. Встретить старость лишенным почти всего… Ведь отец вынужден был задешево продать дом и переехать в недорогую квартиру. Я, конечно, старался его поддержать, но… – Морланд задумчиво смотрит вдаль. Но через несколько секунд встряхивается, ставит свой бокал на стол и легонько ударяет по нему рукой. – Послушайте! Сейчас я подошел как раз к тому, ради чего начал этот рассказ. Вы же, наверное, не знаете, что из этой ситуации помог нам выбраться ни кто иной, как Гарри!

– Гарри? – с искренним недоумением переспрашиваю я.

– Он дал мне денег взаймы. Сумму, достаточную чтобы поддержать фирму отца до тех пор, пока он не смог продать ее. Эти деньги спасли нас. Отец избежал полного банкротства и связанного с ним позора. Продав фирму, он хоть что-то вернул себе. Не много, но все же. Так что… Я перед Гарри в большом долгу.

Я смотрю в сторону и невольно хмурюсь. Я испытываю одновременно и гордость, и возмущение. Гарри! Он все еще преподносит мне сюрпризы. Он и после смерти остается таким же непредсказуемым, каким был при жизни. Хорошо хоть, что эта неожиданность, насколько я понимаю, не из разряда неприятных.

Под деревьями быстро темнеет. По саду гуляют порывы ветра. Я зябко ежусь.

– Я рада, что он помог вам.

– Я хочу, чтобы вы знали, что Гарри сделал это очень великодушно. Он не поставил никаких юридических или временных ограничений.

– Ну и хорошо! – Я киваю несколько раз подряд.

– И вот в условиях отсутствия договора о займе… – говорит Морланд и как будто спотыкается. Действительно, эта сугубо официальная фраза как-то не вяжется с тоном доверительного разговора. Морланд опускает взгляд на свои руки и нервно мнет их. Что его так взволновало? Наконец Ричард набирает в легкие воздуха и решительно, чуть поспешно произносит: – Я выплачивая долг небольшими суммами, ежемесячно. Старался собрать все свободные деньги и отдавал их Гарри. Ко времени его гибели я покрыл примерно половину суммы, остаток составил около десяти тысяч. В отношении долга я решил… – Морланд делает движение рукой, как бы помогая себе подобрать слово. – …Я решил не беспокоить вас лично, а связался с Леонардом и попросил его организовать перевод причитающихся вам денег.

– Боже милостивый! – Восклицаю я и смотрю на Морланда округлившимися глазами. При этом дрожу и смеюсь одновременно. – Так это были вы! А я-то думала…

– Простите. Я не хотел всех этих хитростей, но, сами понимаете, вынужден был пойти на них.

– А я подумала… – Но я не собираюсь рассказывать Морланду про Джека.

– Что кто-то просто из филантропических побуждений протянул вам руку помощи?

– Да.

– Еще раз извините. Я хотел избежать, как бы это выразиться, какой бы то ни было неловкости в наших отношениях. В любом случае, я уже готов был рассказать вам все, но тут случился этот эпизод с Джошем.

– Бог мой… – повторяю я, все еще пораженная и самой информацией Морланда, и тем, какую заботу он проявил о моих чувствах.

– Вам холодно! – заявляет он, выпрямляясь в кресле. Без лишних слов Морланд собирает еду на поднос, подхватывает его и, встав, направляется к дому, приглашая меня последовать за ним.

Еще несколько секунд я сижу, допивая вино. По телу разливается приятное тепло. И почему я так редко потребляю столь замечательный напиток? Затем направляюсь следом за Морландом.

– Но зачем выплачивать сразу такую большую сумму? – с неожиданной для себя широтой спрашиваю я Ричарда. – В этом нет никакой необходимости. Можете вернуть эти деньги и частями.

Морланд наклоняется к камину, чтобы разжечь его, и на секунду оборачивается ко мне. Взгляд у него почти яростный.

– У меня были деньги.

– И вы подумали, что мне они нужнее.

Ричард выпрямляется.

– Да, я подумал, что вам они нужны больше, чем мне. А деньги у меня были. – Голос у него сухой и резкий.

Я понимаю, что говорю не то. В конце концов, его финансовое положение – не мое дело.

– Я…

– Вы ничего не ели, – перебивает он меня.

Я смотрю на свою тарелку и, согласившись с Ричардом, беру ее и усаживаюсь на полу возле камина.

– Спасибо вам за деньги, – серьезно говорю я. – Они мне сейчас очень пригодятся. Конечно, я от них не откажусь.

Морланд сидит в кресле напротив меня.

– Хорошо! – просто произносит он и широко улыбается. И от этой улыбки возникшая было в наших отношениях натянутость сразу исчезает.

Разговор переходит на другие темы. Вернее, я подталкиваю Морланд к тому, чтобы он заговорил о чем-то другом, а сама слушаю. Как хорошо хоть на какое-то время забыть о своих проблемах. О Доусоне, о ружье, об остальных неприятностях. Как хорошо вслушиваться в спокойный голос Морланда, рассказывающего мне о своей работе, о ежемесячных поездках в Саудовскую Аравию. Жизнь там имеет свои прелести: охотничьи экспедиции по пустыням, приглашения к местным богачам… Однако, есть в ней и сложности. Например, необходимость соблюдать сухой закон. «Разумеется, ничего страшного, но сильно обедняет жизнь». К тому же слуги в Саудовской Аравии имеют обыкновение неправильно раскладывать белье, а на завтрак подавать жареные мозги козленка или еще что-нибудь похлеще. Морланд говорит с легкой улыбкой, и я понимаю, что таким образом старается развлечь меня. В разговоре он вскользь затрагивает тему друзей. Вопроса о своей семье он не касается.

Когда камин разгорается в полную силу и становится жарко, я перехожу в кресло. Щеки у меня горят. Может, от тепла, а, может, и от вина, которое я продолжаю бесстрашно пить. Наступает вечер. За окнами – приятный полумрак. Мне неожиданно хорошо и спокойно. Морланд испытывает явное облегчение от того, что мы миновали тему о долге. Он говорит уверенно и охотно. Мы обсуждаем какие-то взаимно интересные вопросы, рассказываем что-то из прошлого о себе. Возникает такое ощущение, что мы знаем друг друга уже давно. Это ощущение одновременно иприятное, и волнующее.

Я думаю о своем будущем. И представляю, что в одно прекрасное время смогу вот так же, как сейчас, встречаться и общаться с теми, кого выберу сама, безо всяких оглядок на прошлое. И моя жизнь вновь будет принадлежать мне, когда я, может быть, найду кого-то, с кем смогу ее разделить.

Разумеется, я не настолько опьянела от вина и от этих мыслей, чтобы показать Морланду, о чем думаю. И все же, когда он рассказывает, как несколько лет назад приходил в этот, в то время чужой ему дом на какую-то вечеринку, я обращаю внимание на мужественную линию его рта и носа и продолжаю свои размышления. Почему этим «кем-то» не может быть Ричард? Интересно, что за жизнь ждала бы меня с ним?

Ну, это уж слишком! Я отбрасываю все фантазии и возвращаюсь на землю. Я не имею права и думать о каких-то отношениях с Морландом. Даже если бы не была ему безразлична… Даже если бы он (один шанс из ста) был свободен, связь с ним оказалась бы сумасшествием.

Эту мысль я встречаю не без сожаления.

Видимо, Морланд замечает что-то в выражении моего лица. Может, он обращает внимание на резкость, с которой я ставлю свой бокал на столик.

– Все в порядке? – спрашивает он, прерывая свой рассказ.

– Да, да. Нельзя ли попросить у вас кофе? Черного, если можно.

– Черного? Ну, не знаю… – несколько насмешливо произносит Ричард и уходит на кухню.

К моменту его возвращения с кофе я стряхиваю с себя остатки опьянения. Я снова в порядке. Используя возникшую между нами доверительность, задаю Ричарду вопрос, над которым давно думала.

– Скажите, что на самом деле случилось с Гарри?

– Простите? – насторожился Морланд.

– На Фолклендах. Странно, но от того времени у него не осталось друзей. Ведь на поминальной службе никого не было, за исключением того полковника и вас.

Ричард хмурится.

– Эллен, мне трудно сказать что-то определенное. Тогда я Гарри почти не знал. Мы служили в разных подразделениях.

– Но что-то ведь там случилось?

По тону Морланда я чувствую, что попала в точку.

– Эллен, – мягко произносит он, – эти дела… Кто в них что понимает? И потом, прошло столько времени. Какое теперь это имеет значение?

Я осмысливаю его слова и, стараясь придать своему голосу значимость, говорю:

– Думаю, что имеет. Когда-то я должна узнать об этом. И предпочитаю услышать это сейчас и от вас. – Судя по всему, мне не удалось убедить Морланда. – Только не думайте, – хрипло смеюсь я, – будто вы можете рассказать мне о Гарри такое, что меня удивит. В том, что касается Гарри, меня уже не удивит ничто. Я вовсе не заблуждаюсь на его счет. – Медленно отхлебывая кофе, проигрываю в уме сказанное. Я понимаю, что это вышло несколько резче, чем мне хотелось бы, и уже спокойнее добавляю: – Просто мне необходимо знать о Гарри все. В том числе и для того, чтобы справиться с его утратой. И это чистая правда.

– А, может, Гарри был просто не расположен к дружбе? – произносит Морланд. Он нервно мнет свои пальцы.

Я разочарованно смотрю на него. И почти укоризненно качаю головой.

Морланд изучающе смотрит мне в глаза и, похоже, видит мой твердый настрой. В выражении его лица появляется решимость, он глубоко вздыхает и усаживается в кресле поудобнее.

– Хорошо, – медленно начинает Ричард, – действительно вокруг Гарри на Фолклендах кое-что было. Какие-то слухи. Проблема ведь в том, что по армейским делам получить объективную информацию сложно. Каждый знает что-то отрывочное. Кроме того, каждый препарирует свои сведения так, как ему выгодно. А причин на это много: старые счеты, желание переложить свои ошибки на другого и так далее. Так что… В общем, если исходить из этих слухов, то взводу Гарри не повезло. Почему это произошло, не знаю. Может, они неудачно приземлились. Со мной такое тоже случалось. Может… – Морланд осторожно подбирает слова, – … Гарри упустил контроль над коллективом. Знаете, как это бывает? Чуть затянул с решением и все, ситуацию уже не поправить. А подчиненные тебе этого не простят. Судя по всему, лидерство вообще давалось Гарри не так-то легко… В общем… ходили слухи, будто взвод Гарри продвигался к месту боя не так быстро, как следовало бы, и что подчиненные винили его в этом.

В комнате повисла тишина. Только потрескивает камин.

– Я слышала, что один из солдат Гарри был ранен и они вынуждены были дожидаться врача.

– Да, у них действительно был раненый, – говорит Морланд тоном, который подкрепляет мои подозрения: он означает, что наличие раненого не считается в армии уважительной причиной, достаточной для того, чтобы задержать атаку.

– А этот слух, – с болью спрашиваю я, – он широко распространился? Многие знали об этом?

– В третьем воздушно-десантном полку – да. Но за его пределами – нет.

Это знаменитое полковое братство! Значит, и плохое, и хорошее они хранят только между собой.

– Но вы-то ведь знаете, – тихо замечаю я.

– У меня в третьем полку был друг. Он сказал мне. Значит, нарушил законы корпоративности.

– Когда же произошел этот эпизод? Эта задержка с продвижением?

– Во время штурма Порта-Стэнли.

– Это в тот момент вы столкнулись со взводом Гарри?

По лицу Морланда пробегает тень недовольства. Вопрос ему явно не нравится.

– Да, примерно, – хмуро отвечает он.

– Значит, вы все видели?

– Простите, что?

– Ну, как вели себя солдаты Гарри. Какая моральная атмосфера была во взводе.

– Не совсем. Мы столкнулись со взводом Гарри в темноте. Все было достаточно беспорядочно. Всем хотелось побыстрее расползтись в разные стороны. Мы были в контакте непродолжительное время. Обменялись разведданными. Потом двинулись вперед. Вот и все.

Я хочу сказать: «Не так уж недолго, чтобы не успеть заметить, как обстоят дела в соседнем подразделении». Но вместо этого спрашиваю:

– Выходит, ничего необычного вы не заметили?

– Мы двигались три дня почти без сна. Честно говоря, из-за усталости просто не в состоянии были что-нибудь заметить.

Я понимаю, что больше он ничего не скажет, и благодарю его.

Похоже Морланд задумался, правильно ли он поступил, рассказав мне про этот случай.

– Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо, мне пора домой, – говорю я несколько резковато.

Он догоняет меня уже в холле.

– Подождите, у меня есть кое-что для Джоша.

Морланд открывает дверь, которую я сначала не заметила. В комнате, еще меньше столовой, стоят лишь стол, стул и боковой столик, заваленный бумагами. Он не включает свет, но я успеваю заметить на столе какие-то чертежи, а на подоконнике – тройную кожаную подставку с фотографиями. Мне удалось разглядеть на двух снимках лишь группы каких-то людей, а на третьем – женщину с правильными чертами лица, длинными волосами и обнаженными плечами.

– Вот, – говорит Морланд, закрывая за собой дверь и протягивая мне книгу. Она называется «Рыбы Британских островов». Он включает наружный свет и провожает меня до машины. На улице довольно прохладно, со стороны леса дует ветер. – Вы больше не поете? – спрашивает Ричард, пока мы шагаем по гравиевой дорожке.

– Что? А, нет.

– Не жалеете об этом?

Мы останавливаемся у машины.

– Если бы вы хоть раз услышали, как я пою, вы были бы со мной абсолютно солидарны.

Он смеется.

– Но раньше вы, наверное, хорошо пели?

– Вот именно. Раньше. Я уже давно не практиковалась. А чтобы хорошо петь, надо жить жизнью дикой и нездоровой.

Морланд снова смеется, запрокинув голову. Я удивлена и в то же время рада, что смогла его развеселить.

– Вы уверены, что сможете сами вести машину?

– Конечно, – смело вру я.

– Ну тогда спокойной ночи, Эллен, – произносит он и целует меня в щеку.

По дороге домой меня от выпитого вина все время клонит в сон, приходится максимально концентрировать внимание, чтобы доехать без эксцессов.

На кухонном столе нахожу записку от Джоша. Должно быть, он прибежал от Джилл вскоре после того, как я уехала. Записка лежит рядом с черно-белой фотографией «Минервы» в рамке, которая обычно стоит на полке в гостиной. Записка гласит: «Мам, отдай Ричарду. Очень важно».

На фотографии яхта идет под полными парусами, а на заднем плане виднеется узкая полоска суши. С минуту я задумчиво смотрю на снимок, затем ставлю его на шкаф и поднимаюсь наверх.

ГЛАВА 9

Сегодня суббота. Передо мной стоит вторая чашка кофе, и я подписываю, с чувством некоторого удовлетворения, последние письма. Хоть что-то сделала, хоть что-то осталось позади… «Нам всем его будет недоставать». Я чувствую облегчение при мысли о том, что мне не придется этого писать. В горле комок, в глазах пощипывает.

Я также набросала несколько открыток всем (в основном это подруги), кто звонил в начале недели, и поблагодарила их за заботу. Написала им, что хотела бы увидеться, но попозже, через пару недель, поскольку сейчас я еще не совсем пришла в себя после смерти Гарри.

Интересно, о чем думают все эти люди? Слышали ли они о пропаже ружья? Перешептываются ли об этом? За последние несколько дней я говорила лишь с двумя-тремя знакомыми, которым удалось прорваться через автоответчик, но они даже не заикнулись о ружье. Значит, ничего не знают. Или знают? Меня сейчас вообще бросает от отчаяния к надежде. Этим утром надежда преобладает, отчасти потому, что я живу ожиданием завтрашней встречи с Кэти, а отчасти потому, что смогла наконец выспаться. Был один-единственный кошмар и то незадолго до пробуждения. Мне снилась наша лодка. Она плывет в тумане в открытом море. Ее прибивает к берегу, но мне не хватает сил вытащить ее из воды. Затем картина вдруг резко меняется и около лодки оказывается совершенно другой человек, который сталкивает лодку обратно в воду. Лица человека я не вижу, но это не Гарри, потому что в моем сне Гарри уже мертв.

Я проснулась с неприятным ощущением, но зато не было прежнего отчаяния. А это уже прогресс.

С мыслью, что все не так уж плохо, я беру листок бумаги и принимаюсь составлять список вещей, за которые можно выручить хоть немного денег. На первом месте, конечно же, «мерседес» Гарри, престижной модели, почти совсем новый. Но напротив этого пункта я ставлю знак вопроса. У меня такое впечатление, что «мерседес» принадлежит компании и, следовательно, я не имею права его продавать. Еще можно продать лодку, водный мотоцикл и надувную лодку «Зодиак». Из дома можно продать компьютер, принтер, комод в стиле эпохи короля Якова (за который Гарри явно переплатил), обеденный стол из красного дерева с восемнадцатью стульями, массивный викторианский книжный шкаф. Все равно эта мебель слишком громоздка для любого коттеджа. Да, и еще: портрет человека с надменным лицом в широкой шляпе, принадлежащий кисти неизвестного художника восемнадцатого века. Портрет висит в гостиной и, по-моему, никому не нужен.

Интересно, сколько это все может стоить сейчас, учитывая экономический спад? Думаю, не очень много.

Других идей у меня пока нет, так что я выглядываю в окно и наблюдаю за работающим на овощных грядках Морисом. Он выдергивает морковь и очищает ее от земли. Движения у него размеренные: нагибается, выдергивает корешок, выпрямляется, обивает морковку о сапог, чтобы очистить ее от земли, и бросает в корзину. Так можно легко заработать боли в пояснице. При взгляде на Мориса я вспоминаю, как в то утро мы притащили с ним с пристани надувную лодку, всю в грязи. Сквозь распахнутые окна я слышу шуршание колес по гравию. Представляю, как щелкает заслонка проема для писем в двери и как конверты падают на коврик. Я торопливо иду по коридору к двери и вижу лежащую подле нее почту. Пять писем и два рекламных проспекта. Просматриваю конверты, но не нахожу ни на одном почтового штемпеля «Гернси». Наливаю себе еще одну чашку кофе и возвращаюсь в кабинет. Выписку по остатку на моей кредитной карточке я сразу откладываю в сторону, даже не раскрыв конверт. То же самое делаю с коричневым конвертом из школы Кэти: судя по виду, это очередной счет за какой-нибудь факультатив. Я задерживаюсь над дорогим конвертом с написанным от руки адресом. Это письмо с соболезнованиями от одного из друзей семьи Энн, которого я почти не помню. И вряд ли оно последнее из подобных писем.

Затем я беру в руки маленький дешевый конверт из тех, что продаются в газетных киосках и в кондитерских. Адрес подписан неровными буквами разных размеров. В конверте обнаруживаю сложенный пополам листок бумаги и вырезку из газеты «Телеграф». Ее я тотчас узнаю – это сообщение о поминальной службе в честь Гарри. На полях тем же неразборчивым почерком написано: «Теперь мерзавец стал героем…»

В течение нескольких минут я изумленно смотрю на вырезку, затем медленно разворачиваю тонкий листок бумаги. «А как же Джо Конгрив? Это – настоящий герой, преданный мерзавцем. Вдова Джо не получила ничего, и не было никакой панихиды. Британия должна помнить о настоящих героях, но они уже мертвы».

Я разглаживаю письмо, вновь его перечитываю и кладу на стол рядом с газетной вырезкой. Чувствую, как голова у меня наливается свинцом. Я пытаюсь осмыслить слова из письма, но не могу этого сделать. Снова складываю записку и вырезку и вкладываю их в конверт, а через некоторое время достаю и перечитываю. Значит, Гарри – мерзавец. Этого Джо Конгрива предал мерзавец. Следовательно, его предал Гарри. Видимо, по замыслу автора я должна уяснить именно это.

Я пытаюсь успокоиться, внушая себе, что у каждого человека есть враги. Гарри столького достиг в жизни, что не мог не стать объектом зависти. Наверное, это какой-нибудь обозленный солдат, изливший долго сдерживаемую обиду.

Но вспоминаю слова Морланда, и армейская жизнь Гарри представляется мне во все менее героическом свете. Непопулярность у солдат – одно, а предательство – совсем другое, и автор письма прекрасно это знает. Приходилось ли Гарри выслушивать подобные упреки раньше? И не остались ли воспоминания об этом навсегда в его сознании?

Если быть откровенной, то где-то в душе я хочу, чтобы все оказалось правдой, потому что в этом случае все встанет на свои места. Тогда становятся понятными причины краха нашей семейной жизни, обозначившегося в последние месяцы. И если уж быть честной до конца, следует признать, что это помогло бы мне избавиться от чувства вины, помогло бы успокоиться.

С этой мыслью я оставляю анонимное письмо на столе и иду в сад.

Я окликаю Мориса. Он тут же поднимает голову и с некоторым недовольством приветствует меня. Он так здоровается со всеми, включая свою жену. Похоже, что в свои пятьдесят лет Морис находит растения существами куда более привлекательными, чем людей. А поскольку сад выглядит просто великолепно, может быть, он прав.

– Мне кажется, что ее следовало бы еще подержать в грядке, – говорит Морис, указав на морковь. – А то эти морковки и с лупой-то в кастрюле не разглядишь. – Он не разделяет моей любви к молодым овощам.

Я отвечаю ему, что морковь отличная. Затем мы обсуждаем, когда собирать свеклу и картошку, что сажать в зиму. Честно говоря, не понятно, зачем я обо всем этом с ним говорю – осенью меня здесь может уже не быть.

В скором времени мне придется побеседовать с Морисом о его дальнейшей работе. Я все откладываю этот разговор, так как надеюсь, что Гиллеспи сможет наскрести хоть немного денег. А попросту говоря, в данный момент просто не нахожу в себе сил для подобного разговора.

Мы прогуливаемся по теплице, обсуждаем урожай слив. Воздух наполнен ароматом дозревающих фруктов.

– Между прочим, Морис, к вам не приезжали полицейские?

– Как раз перед обедом, – утвердительно хмыкает он.

– Все прошло нормально?

– Все было так, как вы и говорили. Они спросили насчет ключей от шкафа. Я им сказал, что ни разу к нему даже не подходил, а уж тем более никогда не трогал ружья. Да я и не знал, что они были в том шкафу.

Я осторожно дотрагиваюсь до белой петуньи и говорю:

– Уверена, что Гарри забыл ружье в Шотландии. Мы с Маргарет просто ума не приложим, где оно может быть еще.

– Я бы не удивился, если бы узнал, что оно лежит у кого-нибудь в багажнике.

– Вполне возможно. – Я улыбаюсь ему, и мы идем дальше.

Я останавливаюсь, чтобы полюбоваться прекрасной геранью в нескольких одинаковых горшках, и вновь оборачиваюсь к Морису.

– А раньше полиция к вам не приезжала? Пока мы были в Америке?

– В Америке?.. Нет. – Он немного задумался. – Нет, точно не приезжала.

– Я просто так спросила.

Похоже, мой вопрос слегка озадачил Мориса, и я пытаюсь его успокоить:

– Им всегда в подобных случаях приходится проводить расследование. Я просто поинтересовалась, не беспокоили ли они вас?

– Нет.

– Ну и отлично! – Наконец мы выходим из теплицы. – Какой прекрасный день! – Я с удовольствием вдыхаю свежий воздух.

Морис оглядывается с видом человека, который редко испытывает подобное наслаждение.

– Сейчас дождик не помешал бы, – произносит он.

– Морис, да ведь только что был дождь! – со смехом восклицаю я.

– Нужен еще.

Качая головой, я замечаю долговязую фигуру Чарльза, идущего ко мне от дома. Он приветливо машет рукой и мы встречаемся на лужайке.

– Ты выглядишь немного лучше, – говорит он после того, как мы чмокаем друг друга в щеку. И повторяет: – Куда лучше!

– Серьезно? Да, у меня все хорошо.

Он смотрит на меня своим добродушным взглядом.

– А как Джош?

– Он сейчас на рыбалке. У него все в порядке. – Я беру Чарльза под руку и мы идем к террасе. – Как твои дела? Я имею в виду, с твоим выдвижением?

– Неплохо.

– Значит, у тебя есть мощная поддержка? – Я немного удивлена его уверенностью.

– Ну, я не думаю. Стопроцентную гарантию мне никто дать не может, но я уже встречался со многими членами комитета, и, похоже, шансы есть. – Он улыбается подобно школьнику, которому намекнули насчет места в команде по регби.

– Вот как…

– По-моему, ты этому не особенно рада, – произносит он несколько обиженно.

– Просто я… – Умолкнув, я останавливаюсь и смотрю ему в глаза. – Никогда не думала, что тебе это нужно. – И со смешком добавляю: – Мне показалось, ты и так счастлив.

Похоже, он удивлен моими словами.

– Да, я счастлив. Но это не может помешать мне попасть в парламент.

– А вся эта клевета, интриги?

Будто бы не расслышав моих слов, Чарльз серьезно продолжает:

– Может, я и неправ, но думаю, что справлюсь с этим делом не хуже других. И буду изо всех сил стараться, чтобы добиться своей цели.

– Я в этом и не сомневаюсь. Но эта ужасная работа… Заседания чуть не до ночи, мероприятия по выходным… Всему этому не будет конца. – Сказав это, я вдруг понимаю, что для Чарльза, тихо живущего в семье без детей, постоянно терпящего недовольство и неудовлетворенность Энн, парламентская жизнь может стать подарком судьбы.

– Ничего, я это все переживу, – твердо произносит он. И кроме обычного огонька я вижу в его глазах твердую решимость, чего раньше никогда не замечала.

Мы идем дальше.

– Кстати, я хочу тебя спросить: не была бы ты против посетить одну вечеринку с политическим подтекстом? – с наигранной легкостью говорит Чарльз. – Я понимаю, для тебя это может быть скучновато… – Он издает неопределенный смешок. – Но я был бы просто счастлив, если бы ты смогла пойти.

Я смахиваю пыль с металлического садового кресла и быстро сажусь в него.

– Ты имеешь в виду встречу с членами партийного комитета в понедельник?

– Да. Ты уже знаешь? Тебя пригласил Бэрроу?

– Нет, Джек.

У Чарльза вытягивается лицо. Губы складываются в немое восклицание «Ого!»

– Я сказала ему, что пойду, но только в том случае, если мы все отправимся туда вместе. Понимаешь, чтобы никто не почувствовал себя обиженным.

– Вместе? – Чарльз осторожно опускается в кресло напротив.

– Ты, я и Джек. И Энн, конечно.

– Понятно. – Он аккуратно подтягивает брюки на коленях и медленно отклоняется на спинку кресла. Взгляд у него какой-то плавающий. – Понятно… – И вдруг лицо его озаряет хитроватая улыбка. – А ты умница!

Я с сомнением пожимаю плечами.

– Ты совершенно права! – преувеличенно бодро восклицает он. – Действительно лучше всего, если мы покажем, что отношения между нами всеми абсолютно равные. Что ты не занимаешь ничью сторону.

Как это типично для Чарльза – быстро отступать. Нет, он совершенно не создан для политики.

– Энн все поймет правильно? – спрашиваю я, прекрасно зная, что она-то как раз истолкует на свой лад.

– Я с ней поговорю.

На моем лице, видимо, отражаются серьезные сомнения в успехе этой миссии Чарльза, потому что он наклоняется вперед и мимолетным движением дотрагивается до моей руки.

– Эллен, дорогая, не беспокойся. – Потом он на несколько секунд отводит взгляд, изображая на лице озабоченность. Видимо, готовится затронуть какую-то серьезную для него тему. – Ездил в береговую охрану, – сообщает Чарльз, снова откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди. – Я говорил тебе? В общем, такое дело… – Он хмурится, чтобы подчеркнуть значимость своих слов. – Мне не хотелось бы подводить тебя к мысли, что шансы найти яхту значительно увеличились, однако возникли некоторые новые идеи, способные существенно повлиять на ход поисков.

– Ты имеешь в виду отмель Ганфлит? Куда могло вынести Гарри, если он сбился с курса?

– Нет, нет. Ганфлит бралась в расчет с самого начала. Этот район не сбрасывается со счетов и сейчас. Нет, речь идет о новой идее, способной кардинально изменить направление поисков. Разработал ее Морланд. Он нашел людей, видевших яхту, тщательно опросил их. Вообще, он первоклассный парень. И в парусном спорте разбирается очень хорошо.

– Морланд? – я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более нейтрально.

На лице у Чарльза проступает удивление.

– Ты же, по-моему, встречалась с ним на панихиде? Я что, не говорил тебе о нем?.. Ну, извини, просто запамятовал. Он нам здорово помог, проделал огромную работу. Действительно, парень первый класс.

– Но почему Морланд? – спрашиваю я.

– Ты разве не знаешь? Ах, ну да… Видишь ли, Морланд – специалист по такого рода делам. В армии он служил в спецвойсках. Он большой дока во всяких морских вопросах. Все эти глубины, отмели, приливы, отливы… Этих ребят тренировали, выбрасывая из подводных лодок зимой у побережья Норвегии. Они должны были добраться до берега и выжить. Представляешь себе? Поэтому они хорошо разбираются во всем, что связано с морем.

Я отвожу взгляд, пряча раздражение, к которому примешивается чувство страха.

– Морланд ездил с тобой? – спрашиваю я тихо. – В береговую охрану.

– Ну да! В этом заключалась вся соль! Обсудить там его идеи. Должен сказать, тамошние эксперты были поражены. Они не смогли возразить Морланду ни слова.

Во мне вскипает негодование. Значит, меня отставили в сторону! Значит, мне если и не лгали, то и всей правды тоже не сказали. Со мной поступили как с маленьким ребенком, родители которого всегда лучше знают, что для него хорошо, а что плохо. Я встаю и иду в другой конец террасы.

– И что же это за новая идея Морланда? – спрашиваю я, еле сдерживаясь.

– Ну как тебе сказать… – Голос Чарльза зазвучал живее. – Морланд считает, что от всех этих очевидцев толку мало. Тот мужчина на берегу и команда каботажного судна, скорее всего, видели совершенно другую яхту. Взяв в расчет приливы, отливы и погодные условия в тот день, Морланд вычислил примерное место гибели «Миневры». Так вот, скорее всего, она затонула не там, где мы думали, а где-то дальше на север. Вернее, на северо-восток. Это, несомненно, меняет все дело. Получается, что поиски велись не там, где нужно.

Ярко светит солнце. За прибрежными болотистыми низинами виднеется серая полоска моря.

– Конечно же, это всего лишь предположение, – продолжает Чарльз, заполняя возникшую паузу, – но мне кажется, что идея эта достаточно толковая. – Хлопнув по коленям, он поднимается с кресла. Жилистая рука ложится на мое плечо. – Но все же не возлагай на это слишком много надежд, хорошо?

Я медленно качаю головой и слабо улыбаюсь:

– Конечно, Чарльз.


Я сижу на причале и наблюдаю за тем, как маленькая лодка плавно огибает поворот реки и плывет вверх по течению. Отсюда она кажется очень хрупкой, похожей на ракушку. По мере ее приближения я вижу фигуры сидящих в ней двух людей. Тот, что поменьше, изо всех сил машет мне рукой. Я поднимаюсь и машу ему в ответ.

Лодка сделана из пластика и выглядит достаточно потрепанной. Кажется, что она движется со все большей скоростью. Ровный треск мотора взрывается коротким рыком и затем стихает. Морланд поворачивает к берегу. Сейчас отлив, причал возвышается высоко над водой, поэтому он ведет лодку к каменному эллингу, нижняя часть которого уже давно заросла илом.

Лодка останавливается, и сидевший на носу Джош спрыгивает прямо в ил, сразу увязнув в нем по лодыжку. Я успеваю заметить, что он в своих лучших кроссовках. Морланд поднимает мотор и приветствует меня. Я отвечаю достаточно холодно, и взгляд у него становится удивленным. Джош по-взрослому небрежно вытаскивает свое снаряжение из лодки. Я понимаю, что не стоит начинать разговор в его присутствии, но не могу сдержаться.

– Чарльз сообщил мне, что вы подключились к поискам, – говорю я Морланду.

Глаза его выражают что-то похожее на сожаление. Он на секунду опускает взгляд.

– Мне казалось, что вас не стоит этим беспокоить. – Он разводит руками и пожимает плечами.

– Беспокоить? Я бы не стала называть это беспокойством, – произношу я со смешком, чтобы несколько смягчить резкость своего тона.

– Да, вы правы, Эллен.

Нас отвлекает Джош, прохлюпавший по илу до берега и теперь молча ждущий дальнейших указаний.

– Мать Бена будет здесь через полчаса, – напоминаю я ему. Джош моргает, выпячивает губы и угрюмо смотрит на меня, всем своим видом показывая, что не хочет ехать на обед. – Потом она отвезет тебя в бассейн. – Он недовольно кривит рот, но взглянув на Морланда, сразу прячет гримасу.

Я говорю ему, чтобы он шел пока домой и принял душ, а сама, мол, скоро приду.

Джош шаркает измазанными в грязи кроссовками и в последний раз протестующе смотрит на меня, прежде чем согласиться со своим поражением. Затем он бодро прощается с Морландом и, не глядя в мою сторону, идет по тропинке к дому.

Морланд вылезает из лодки и, спрыгнув босыми ногами прямо в ил, тащит ее к берегу. Когда Джош отходит настолько, что не может слышать его слов, он говорит:

– Я действительно думал, что не стоит вас беспокоить, пока не появятся хоть какие-то результаты.

– Но в среду… вы могли хотя бы предупредить меня. Почему вы не сказали мне ни слова? Все эти поиски очевидцев, расспросы матросов с каботажного судна… Я хочу сказать, что все это… – Я сжимаю пальцы рук и качаю головой.

Морланд залезает на причал и подходит ко мне.

– Эллен, поймите, с этими людьми толком никто не разговаривал, в том числе и полицейские. Никому даже в голову не пришло показать им фотографию яхты или спросить их, в какую сторону она шла.

Я упрямо молчу.

– Наверное, я должен был предупредить вас об этом, мне действительно перед вами неудобно, но…

– Вы не хотели зря меня обнадеживать? – подсказываю я.

Он отводит взгляд в сторону, явно стараясь сбить напряженность ситуации, и повторяет:

– Я хотел дождаться хоть каких-нибудь результатов.

– Но один результат уже налицо!

– Какой? – Морланд настораживается. – С чего вы взяли? Ведь еще ничего не нашли.

– Я хотела сказать… – Трудно объяснить ему, что известие о новом направлении поисков застало меня врасплох, что оно вновь разбудило все мои страхи. Однако понимаю: в тщетной надежде, что все помаленьку затихнет, я могу винить только себя саму.

– Я не собирался ничего от вас утаивать, Эллен, – говорит Морланд. У него спокойный и открытый взгляд. Взгляд воспитанного, благородного человека.

На секунду я задаюсь вопросом, как себя чувствует человек, который за всю свою жизнь ни разу не совершил бесчестного поступка?

– Вполне может быть. – Мое негодование начинает мне самой казаться глупым. – Я все понимаю, – говорю я миролюбиво. – Но была бы вам весьма признательна, если бы в будущем вы держали меня в курсе дела.

– Тогда давайте заглянем ко мне. Я вам все объясню по порядку.

– Прямо сейчас? – спрашиваю я, заранее зная, что соглашаюсь.

– Мне трудно будет объяснить вам все без карт и таблиц. А они у меня дома.

– Мне нужно отправить Джоша в гости.

– Я подожду.


Нас потихоньку относит течением к середине реки. Я устроилась на поперечной деревянной скамейке в центре лодки, свесив ноги за борт, чтобы ополоснуть их от ила. Морленд сидит на корме. Он опускает мотор и заводит его с одного короткого рывка шнуром. Я убираю ноги в лодку и разворачиваюсь лицом по курсу и спиной к Морланду.

Я уже забыла, насколько живой оказывается вода в реке. Как она искрится и играет. Как легкие волны, совсем незаметные с берега, шлепают по корпусу лодки при ее движении. Мы проходим рядом с оранжевым пластиковым буем, к которому обычно крепился трос с «Миневры». Он лениво болтается под напором течения, оставляя за собой завихрения воды. Течение и здесь уже достаточно сильное, а ниже по руслу оно становится просто стремительным. В устье реки способно даже затянуть небольшие суда на песчаные отмели. Если при этом еще дует восточный ветер, то дело может кончиться плохо: лодка или небольшой корабль утянут. Здешние жители любят рассказывать подобные истории, а Гарри с удовольствием их слушал. Видимо, они возбуждали в нем чувство превосходства над стихией, придавали ему смелости и уверенности в собственных силах. Но мне эти истории никогда не нравились. Перед глазами вставала во всей своей реальности слишком страшная картина: грозный рокот моря, свист ветра, маленькая яхта, швыряемая волнами, жуткий треск корпуса и оснастки при столкновении с отмелью…

Морланд старается вести лодку поближе к берегу, где течение медленнее. Перекрывая треск мотора, он громко говорит:

– У меня был разговор с Джошем.

Боже! Я и забыла о нашей договоренности! Я оборачиваюсь к нему.

– Что он сказал?

– Я думаю, ему просто не хватает активной жизни. Спорта. Постоянного общения со сверстниками.

Я смотрю в сторону. Спорт. Сверстники. Это как раз то, о чем заговорит любой мальчишка, если захочет скрыть, что же на самом деле его беспокоит.

– И больше ничего?

После секундной паузы Морланд осторожно добавляет:

– Эллен, у меня создалась такое впечатление, что его что-то гнетет. Ему почему-то хочется уехать из этого дома.

Уехать из этого дома? Причина, пожалуй, не в доме. Как мне ни тяжело признаться себе в этом, но решимость, с которой Джош добивается перевода в интернат, определяется, скорее всего, не столько его стремлением покинуть дом, сколько желанием уехать от меня.

Мне становится себя жалко.

– В целом разговор получился? – вяло спрашиваю я.

– Да. И мне, и, думаю, Джошу было интересно.

Я медленно поворачиваюсь лицом по ходу движения. Я не стремлюсь подавить чувство жалости к себе. Хотя я и говорю себе, что должна делать все, чтобы Джошу было хорошо, что в будущем он меня будет любить именно за такие решения, это не уменьшает чувства боли и страха перед грядущим одиночеством.

Лодку немного покачивает. Морланд протягивает руку и слегка похлопывает меня по плечу. Такого проявления сочувствия я не ожидала.

– Со мной все в порядке, – произношу я, не оборачиваясь. – Все нормально, – повторяю я и поворачиваю голову к Ричарду, чтобы по моему лицу он убедился в этом.

Видимо, пытаясь хоть немного разрядить атмосферу, Морланд говорит с деланным осуждением:

– К сожалению, в этих интернатах детей избаловывают. Горячие души, слишком теплые спальни. Видео по уик-эндам. Свободный выход на улицу. В общем, никаких трудностей.

– Вы как будто пытаетесь меня в чем-то убедить, – с мягким упреком говорю я.

– Нет, – произносит он уже нормальным тоном. – Этого я бы себе никогда не позволил.

Мы приближаемся к поселку, и на реке становится оживленнее. У небольших пристаней и вокруг причальных бочек сгрудились катера и яхты. На них видны люди. У многих в руках стаканы и тарелки, слышатся обрывки разговоров и смех. На большинстве палуб лежат любители позагорать. Дети в ярких спасательных жилетах плавают на надувных и парусных лодках. В глазах пестрит от обилия красок. Жизнь бьет здесь ключом. Какое разительное отличие от зимы, когда река угрюма и молчалива!

Морланд старается вести лодку вдали от основного форватера, одновременно держась на приличном расстоянии от пришвартованных к бочкам яхт. Тем не менее из-за одной из них неожиданно выскакивает маленькая парусная лодка и на полном ходу несется нам наперерез. Я оборачиваюсь к Морланду, но он уже заметил лодку и перебросил руль мотора таким образом, чтобы избежать столкновения. Я снова поворачиваюсь вперед. Прямо под парусом на лодке сидит мальчик, не старше Джоша. На лице у него испуг. Он безотрывно смотрит на нас. Несколько секунд мальчуган не двигается, видимо, скованный внезапной опасностью, затем начинает судорожно манипулировать парусом. Его лодка вздрагивает и меняет направление движения. Судя по всему, мальчик решил проскочить позади нас. Однако, маневр срывается и лодку снова несет на вас. Морланд вскрикивает и дает полный газ. Мотор ревет на максимальных оборотах. Ричард резко берет влево. Теперь видно, что столкновения ему удалось избежать. Но с парусной лодкой творится что-то неладное – от резкого маневра она теряет равновесие, мачта с раздувшимся парусом начинает описывать дугу по направлению к воде. Лодка опасно кренится.

– Отпусти парус! Отпусти парус! – перекрывая шум мотора, кричит Морланд.

Мальчик в течение нескольких секунд продолжает изо всех сил отклоняться над бортом, перетягивая веревку, управляющую парусом. Кажется, что лодка вот-вот перевернется. И вдруг, видимо, услышав Ричарда, маленький яхтсмен отпускает веревку. Резко хлопает парус, мачта вздрагивает и идет вверх. Замедлившая ход лодка с громким всплеском плюхается на днище.

– Все в порядке? – громко спрашивает Морланд.

Но мальчик, похоже, слишком напуган произошедшим, чтобы что-то ответить. Его лодка теперь уже далеко позади нас. Видя направление ее движения, я кричу:

– Осторожнее! Там мелко!

Мальчик неопределенно оглядывается на меня, затем смотрит вперед, где обманчивая вода кажется глубокой и спокойной.

– Там очень мелко! – повторяю я.

Он, наконец, неловко перебрасывает руль и манипулирует парусом. Его лодка выполняет неуверенный поворот.

Пока Морланд подруливает к причалу, я продолжаю смотреть на эту парусную лодку. Она неуверенно пробирается между пришвартованными яхтами. На секунду мальчик оборачивается в мою сторону. Я машу ему рукой, но он оставляет мое приветствие без ответа.

Я чувствую, что Морланд смотрит на меня.

– Вы молодец, – коротко бросает он.

– Но я же ничего не сделала.

– Вы отвели его от мели.

Я поворачиваюсь по ходу лодки. По обе стороны от причала в воду спускаются две металлические лестницы. Вокруг них сгрудились лодки – надувные, деревянные и пластиковые. Чтобы подойти к стенке, мы вынуждены их расталкивать, как ледокол раздвигает льдины. Когда нос нашей лодки касается причала, я хватаюсь за лестницу и вместе с веревкой от лодки поднимаюсь по ржавым ступенькам наверх. Морланд слегка подрабатывает мотором и мне удается быстро закрепить веревку на причальном кольце.

Ричард поднимается на причал вслед за мной. Он ненароком бросает взгляд на кольцо и удовлетворенно хмыкает. Похоже, мой узел его устраивает.

Мы выходим на дорогу.

– Значит, узлы вязать вы умеете? – спрашивает он.

– Научилась исключительно из самоуважения, – отвечаю я. – Ведь мне нужно было хоть чем-то быть полезной на яхте.

На самом деле научиться завязывать морские узлы меня заставил один неприятный случай. Однажды Гарри уговорил меня на поездку на «Минерве». Он обещал отличную погоду и короткий поход, только до устья реки. На самом же деле в тот раз мы оказались далеко в море. С нами было трое гостей Гарри: бизнесмены, потреблявшие пиво в огромных количествах и развлекавшие друг друга школьными анекдотами. Как и всегда, Гарри решил тогда блеснуть ролью опытного морского волка. На фоне моей некомпетентности это было нетрудно. Он выкрикивал команды, а когда я не могла их исполнить, с нарочито тяжелым вздохом и пожимая плечами в сторону гостей сам осуществлял необходимые манипуляции с парусом и штурвалом.

В такие минуты Гарри мне не нравился.

Неожиданно один из завязанных мною на парусе узлов совершенно безнадежно запутался. На глазах у гостей Гарри с криками набросился на меня. Хотя он и пытался деланно улыбаться, было видно, что он не на шутку рассержен. Тогда я не придала этому эпизоду особого значения: в то время наши отношения еще были очень близкими, к тому же знала, что пребывание на яхте пробуждает в Гарри какие-то командирские инстинкты.

Мы с Морландом проходим мимо ангаров и входим на территорию, где под открытым небом на специальных подставках хранятся катера и яхты. Обычно их много здесь зимой, а летом это место пустеет. Но нынешний экономический спад добрался и сюда: сегодня стоянка не так пуста, как обычно. Многие суда выставлены на продажу, другие не были подготовлены к летнему сезону – видимо, у их хозяев нынче тяжело со средствами. Я миную ряды вытянувшихся вверх величественных яхт с длинными килями и неожиданно вижу перед собой небольшую лодку, лежащую прямо на земле и создающую впечатление затерявшейся среди окружающих ее мощных корпусов. Несколько мгновений я смотрю на нее неузнающим взглядом.

Наша лодка. Лодка с «Минервы».

Я медленно останавливаюсь. Отмечаю про себя, что ее корпус гладко покрашен и отшлифован. На ней нет никаких следов ее последнего путешествия. Точно такой же я видела ее перед отплытием Гарри.

– Ее здесь отремонтировали, – произносит Морланд, как будто прочитав мои мысли.

– Отремонтировали?

– Она была повреждена.

Я выдерживаю небольшую паузу.

– Что это были за повреждения?

– Длинная царапина с одной стороны и две вмятины от ударов.

– Да? А от чего? – Я оглядываюсь назад и пытаюсь представить себе, как это могло случиться. – От столкновения? От… – Я хочу сказать: «От столкновения с судном, которое потопило "Минерву"?»

– Не исключено, – медленно произносит Морланд, но в голосе у него слышится сомнение. – В местах ударов должна была бы сохраниться краска от того предмета или судна, которое нанесло удар. Эти вмятины вполне могли образоваться от рыбацкой шхуны, подобравшей вашу лодку в море. Я хотел осмотреть ее, чтобы определить тип краски, но шхуна сейчас на промысле у южных берегов Шотландии. Я разговаривал с владельцем. Он сообщил, что корпус у нее черный. В местах ударов обнаружили как раз черную краску.

Эта его дотошность! Стремление докопаться до сути! Решимость найти объяснение каждому факту. Это… Это почти безжалостно! Я обдумываю слово «безжалостно» и мысленно прихожу к заключению, что к Морланду оно не подходит. Им руководит исключительно позитивное чувство неверно понимаемого долга.

– Вы хорошо потрудились, – через силу говорю я. А сердце мое замирает при мысли о том, сколько еще неожиданных открытий сделает Морланд, если и дальше будет проявлять такую же настойчивость.


– Лодку нельзя было поднять на палубу, – несколько монотонно произносит Морланд, как будто ему уже приходилось говорить об этом не один раз. – Ее просто негде было бы поставить там. Можно было только тащить. Однако парень из Уолдрингфилда, – Ричард похлопывает по большой карте, лежащей перед нами на столе, – который сообщил, что видел «Минерву» идущей вниз по течению вечером в ту пятницу, утверждает, что не заметил позади нее никакой лодки. Если то, что он видел, действительно была «Минерва», то это его утверждение абсолютно непонятно. Ведь «Минерва» имеет тридцать пять футов длины, а лодка – четырнадцать. – Голос у Морланда становится все глуше. – И тащить ее было очень тяжело… – Как бы отгоняя последнюю мысль, он сбрасывает карту на пол и, перегнувшись через весь стол, тянется к большой кипе бумаг, за другой картой.

Я использую этот момент, чтобы взглянуть на стоящую на подоконнике складную рамку для фотографий и еще раз посмотреть на фото женщины. Изображение черно-белое и очень контрастное. Четко различаются правильный овал лица, большие глаза, полные губы и застывшая на них полуулыбка. Лицо живое. Такие женщины очень волевые.

Пока Морланд разворачивает новую карту, я украдкой рассматриваю две другие фотографии. На одном снимке улыбающаяся пара с двумя детьми. На другом (съемка относится к сороковым или началу пятидесятых годов) – приятный мужчина и хорошенькая женщина в затейливой шляпке.

Морланд поднимает глаза, и я перевожу взгляд на стол. Передо мной морская карта, похожая на ту, что висит в Пеннигейте рядом с кабинетом только эта больше, гораздо ярче и со множеством цифр. В большинстве случаев голубой и зеленый цвета концентрируются вокруг суши, но в отдельных местах зеленые, похожие на щупальца ленты заходят далеко в море. Это отмели. У многих из них есть названия: Отмель Ганфлит, Отмель Санк, Коса Кентиш, Банка Норт Фолс.

Морланд пальцем прочерчивает на карте воображаемую линию от устья нашей реки вниз через дельту Темзы.

– Обычный курс судов, идущих в этом направлении, следующий: сначала огибаем отмель Корк, затем идем прямо на юг, оставляя справа отмели Ганфлит и Литл. На Черном проходе… – Морланд стучит пальцем по узкой белой полоске между отмелями. – Решаем, как мы будем обходить банку Лонг. – Палец Ричарда сдвигается на большой зелено-голубой язык. – Эти зеленые пятна показывают отмели. Их нужно сторониться всеми силами. Маршрутов обхода два. В нормальную погоду можно пройти напрямую здесь. – Он указывает на голубую полоску возле отмели. – Тут достаточно безопасно. В 21.30 глубина в этом месте должна была составлять более трех метров и прилив еще не кончился. Осадка у «Минервы» два метра, так что она должна была благополучно миновать отмель. Здесь ходит много яхт. Но… – Морланд задумчиво пожевал губами. – Но в случае с «Минервой» было уже темно и видимость была недостаточной. В таких ситуациях все зависит от навигаторского искусства яхтсмена, от его умения точно определить свое местонахождение.

Морланд не уточняет, что может случиться с теми, кто ошибется в навигационных расчетах. Но противные зеленые кляксы на карте безмолвно договаривают все за него.

– Другое возможное место пересечения отмели вот здесь. – Палец Морланда движется немного дальше по Черному проходу и резко поворачивает на юг. – Здесь гораздо глубже, но этот путь тоже требует правильной ориентации в пространстве. С нынешними спутниковыми системами особых трудностей с навигацией у более или менее опытного яхтсмена быть не должно, однако… – Ричард хмурится от каких-то мыслей и внимательно смотрит на меня своими умными глазами, – в любом случае, одному плыть тяжело. В одиночку приходится одновременно и считывать показания навигационной системы, и соотносить их с картой. Это нелегко. А нужно еще вслушиваться в море, вглядываться в сигналы буев и маяков. В общем… –Морланд делает какой-то неопределенный жест, видимо, означающий, что он не решился бы на такое одиночное плавание. – Однако, если вы задумали полностью обезопасить себя, если вам не улыбается прыгать через все эти отмели, то можете пойти вот так. – Его рука описывает широкую петлю в восточном направлении через сплошное белое пространство, лишенное голубых и зеленых пятен. – Конечно, это длинный маршрут, но если яхтсмен на первое место ставит вопросы безопасности…

Применительно к Гарри эта сентенция как бы повисает в воздухе. Морланд смотрит на меня отсутствующим взглядом, занятый какими-то своими мыслями, но тут же глаза у него освещаются улыбкой. Он снова поворачивается к карте.

– Вот здесь «Минерву» видели с каботажного судна. – Ричард указывает на точку на Черном проходе. – В 23.20 в пятницу. Как видите, эта точка расположена слегка к западу от второго пути перехода отмели. Не очень выгодная позиция. К тому же, по словам капитана-каботажника, яхта двигалась в восточном направлении. Тоже не очень умно. Я не думаю, что Гарри, имеющий все-таки некоторый навигаторский опыт, мог в тот час оказаться в этом месте. Вы улавливаете мою мысль?

Я медленно киваю.

– Но не только это заставило меня думать, что та яхта не была «Минервой». – Морланд откидывается на спинку стула, задумчиво покручивая карандашом. – Ведь капитан каботажного судна, по его собственным словам, заметил яхту только потому, что чуть не столкнулся с нею. Он бросился к прожектору и упер луч прямо в яхту. В такой ситуации это естественно. С испугу капитан не обратил внимания на многие детали, например, на название. Но одно, как он сказал мне, запомнил точно. Позади яхты не было никакой лодки. Там вообще ничего не было. А уж не заметить лодку таких размеров он не мог, хотя… Хотя и это еще ничего не значит. Гарри мог потерять лодку в любой момент до встречи с каботажником. – Морланд дает время усвоить сказанное и внимательно смотрит на меня, как учитель, разъясняющий ученику сложную задачу. – Капитан запомнил еще одну важную деталь, – продолжает Ричард. – На обоих парусах яхты были какие-то номера, и сами паруса даже в темноте выглядели… пестрыми. Он так и сказал: «Пестрыми». Это наводит меня на мысль, что паруса были изготовлены частично из кевлара, такой темно-коричневый синтетической ткани. Она обычно применяется на гоночных яхтах. Вставки кевлара и создавали впечатление пестроты. В то же время… – Морланд странно понижает голос. – В то же время ребята из яхт-клуба говорят, что у «Минервы» номер находился только на главном парусе, и что оба паруса были изготовлены из обычного терлена, абсолютно белой материи. Никакого кевлара и никаких вставок из него. – Рука Ричарда описывает в воздухе широкую дугу. – Капитан, конечно, мог и ошибиться…

– Но вы так не считаете?

Морланд пожимает плечами, но я вижу, что он так не считает. Между нами повисает молчание. Теплый ветерок приподнимает занавеску на окне.

– Может, вы хотите чаю? Или чего-нибудь прохладительного? – с неожиданной серьезностью спрашивает Ричард.

– Спасибо, не хочу.

– Точно?

Я быстро киваю и снова смотрю на карту. Затем, вдохнув побольше воздуха, тихо произношу:

– Значит, вы думаете, что они видели не «Минерву»?

Морланд поворачивается ко мне лицом. По его напряженному выражению я понимаю, что вопрос свой я почти прошептала.

– Простите, не расслышал, – говорит он.

Я повторяю громче.

– Да, скорее всего, это была не «Минерва». Тут есть еще одно соображение. Если бы «Минерва» пропала где-то в дельте, попав на мель или столкнувшись с другим судном, то либо саму яхту, либо ее обломки давно бы уже обнаружили. В этом районе глубины преимущественно небольшие. И судоходство тут очень активное. Если яхта затонула здесь, то к этому времени либо должны были что-то показать сонары, либо какие-то предметы попасться в рыболовные сети. Раз этого не произошло, то можно предположить, что гибель яхты произошла в районах Черного прохода или Королевского пролива. В этих местах достаточно глубоко. Но именно здесь и искали «Минерву» патрули береговой охраны.

– А вот тут? – спрашиваю я, указывая на обширный участок моря, простирающийся на восток. Туда, где по словам Морланда, пролегают маршруты осторожных людей.

– Да, – немедленно соглашается он. – Там «Минерву» найти очень трудно.

По его тону я понимаю: он не верит в то, что Гарри пошел этим путем.

– Чарльз сказал мне… – Я откашливаюсь. – … Дескать, вы обнаружили что-то новое?

Он задумчиво поджимает губы, выпрямляется на стуле и делает жест рукой, как бы стараясь отвести все мои возможные надежды.

– Ну, я не стал бы говорить, что нашел нечто конкретное. Просто в голову пришла одна идея.

Я жду.

– Мне кажется… – Ричард приподнимает карту и что-то ищет под ней на столе. Потом достает небольшую пачку каких-то листков и задумчиво смотрит на них. – Я тщательно изучил погодные условия того дня. У меня есть данные, как местные, так и в целом по стране. Я разговаривал с людьми, которые были на реке в тот день. Наконец, попытался поставить себя на место Гарри. – Морланд как-то отстраненно потирает ладони рук. – И пришел к выводу: если бы у меня не было какой-то экстраординарной причины, я никогда не вышел бы в плавание на яхте именно двадцать шестого марта.

Последнюю фразу он произносит очень тихо, и проходит несколько секунд, прежде чем ее смысл полностью доходит до меня.

– Тогда с вечера четверга разыгралась буря. Сильный ветер был и в пятницу утром. – Морланд пролистывает бумаги, пока не натыкается на нужную. – Одновременно шел сильный дождь. К пятнице он немного стих, превратившись в мелкие осадки. Кстати, с точки зрения видимости такие осадки даже хуже. В воздухе висел туман. – Каждое предложение Ричард сопровождает легким ударом тыльной стороны ладони по листу. – По прогнозу ночью в пятницу на море ожидалось большое волнение. – Морланд качает головой. – В общем, все один к одному. Поэтому я ни в коем случае не отправился бы в путь в пятницу двадцать шестого марта. Я остался бы у причальной стенки яхт-клуба, пропустил стаканчик виски и пораньше завалился спать. – Морланд откладывает листок, который он держал в руке, и берет другой. – А вот на следующий день, то есть в субботу, метеоусловия были гораздо лучше. Правда, с раннего утра у берега держался легкий туман, но его рассеяли первые же лучи солнца. Ветер северный, до двух баллов. Это совсем не много. Погода отличная и… – Он резко вытягивает руку ладонью вперед, как бы подчеркивая важность последующего сообщения и одновременно предостерегая меня от преждевременных вопросов. – И рано утром в субботу, около шести утра в устье реки видели яхту. Белую яхту с одной мачтой. Размерами примерно с «Минерву». И что важно… Яхта тащила за собой белую лодку. Типа плоскодонки.

Ричард поднимает с пола карту и снова раскладывает ее на столе. Он спокойно смотрит на меня, давая время усвоить сказанное им.

– Видел яхту случайный свидетель. Он приехал в то место на машине, запарковал ее и уже собирался отправиться на прогулку. В яхтах он не разбирается, но в том, что видел своими глазами, уверен. К тому же в том месте русло реки сужается, так что суда проходят близко от берега. Этот свидетель утверждает, что видел яхту вполне отчетливо.

Морланд складывает руки на груди и задумчиво смотрит на карту. Видимо, ожидает каких-то моих вопросов, но я не знаю, о чем спрашивать. После паузы он продолжает:

– Для прояснения картины нам необходимо учитывать приливно-отливные течения. В шесть утра течение…

– Так рано? – вдруг спрашиваю я. Почему я это делаю, не знаю. Возможно, с этим вопросом наружу вырываются мои собственные размышления. – Значит, Гарри должен был отшвартоваться от яхт-клуба в пять? Разве в это время в марте еще не темно?

Морланд обращается к своим бумагам, хотя мне кажется, что он уже знает ответ.

– Восход солнца в этот день был в пять пятнадцать. Так что… – Ричард прищуривает глаза, что-то прикидывая в уме. – Так что в пять уже начинались предрассветные сумерки. Расчет был правильный: выйти в пять, добраться до устья до полного восхода – это около часа, все верно.

Действительно, все-то у него сходится, все-то у него логично.

Ричард вновь склоняется над картой.

– В шесть утра, когда яхта выходила из устья, скорость приливно-отливного течения составляла два узла. Направление течения – на северо-восток. «Минерве», если она на самом деле находилась в то время в этом районе, приходилось преодолевать течение, может быть, даже с помощью двигателя. И если с яхтой здесь что-то произошло, то течением ее должно было отнести назад. Таким образом, в конечном счете «Минерва» должна была оказаться к северо-востоку от устья реки, а совсем не к югу, как считалось раньше. – Морланд делает паузу и задумчиво жует губами. – Вы понимаете, что я имею в виду?

Внутри меня шевелится какое-то неясное беспокойство, но я не могу понять его происхождение.

– Когда вы говорите «что-то произошло…»?

– Что угодно могло произойти: пожар, взрыв, столкновение.

Наконец я начинаю что-то понимать.

– То есть вы имеете в виду, что после какой-то аварии «Минерва» могла затонуть не сразу?

– Можно в принципе допустить, что яхта погибла моментально. Скажем, после столкновения с крупным судном. Но если с ней случилось что-нибудь менее страшное, допустим, пожар или удар о плавающий предмет, а здесь этого добра полно, то она могла продрейфовать значительное расстояние, прежде чем исчезла.

– Но если имелся какой-то запас времени… Почему Гарри не послал сигнал бедствия?

Морланд понимающе кивает.

– Ну, на это может быть много причин. Нарушение электросети, поломка радиопередатчика… Знаете, если в море судно настигает беда, она, как правило, не приходит одна.

Откуда-то снаружи доносится смех ребенка. Натужно работает двигатель какой-то машины, взбирающейся по дороге на холм.

– Повторяю: все это пока только гипотеза, – с подчеркнутой серьезностью произносит Морланд.

Мыслями я далеко отсюда.

– Почему же он не пересел в лодку? Почему не попытался спастись?

Ричард молчит, и я бросаю на него требовательный взгляд. Ответ у Морланда на лице: «Кто может знать, что там происходило?»

– Место, где в воскресенье лодку нашла рыболовецкая шхуна, вполне вписывается в мои расчеты. При условии, что «Минерва» потеряла лодку рано утром в субботу.

Перед моими глазами встает болтающаяся на волнах плоскодонка. Пустая.

– Но во всем этом есть одно несоответствие. – Морланд отклоняется от стола с недовольным выражением человека, в сложных логических построениях которого недостает последнего звена. – И этот вопрос я хотел задать вам. Речь идет об одежде Гарри. Тот свидетель утверждает, что видел на яхте человека, на котором был прорезиненный плащ белого или преимущественно белого цвета.

У меня перед глазами отчетливо встает этот плащ – белый с синей каймой понизу и зеленым воротником. Гарри купил его два или три года назад.

Несколько секунд я молчу, затем решительно говорю:

– В тот день на Гарри был плащ оранжевого цвета. И эта картина также ясно возникает передо мной:

Гарри в оранжевом плаще стоит на палубе яхты, уходящей от нашей пристани в стену дождя.

– Свидетель не мог ошибиться…

– У Гарри было несколько плащей и комплектов водонепроницаемой одежды. Думаю, не меньше трех-четырех. Он их постоянно терял и покупал новые.

Морланд явно заинтересован.

– Некоторые из них могли находиться на яхте?

– Да.

– Может, и белого цвета?

– Может быть. Точно сказать не могу.

Но для Морланда этого достаточно. В глазах у него отражается удовлетворение тем, что он наконец близок к разгадке мучающей шарады.

Я наклоняюсь к карте и пытаюсь спроецировать гипотезу Морланда. Справа от устья реки вижу обширное пространство, окрашенное белым цветом. На нем виднеются только две-три точки голубого. Большие глубины. Десятки квадратных миль.

– Они будут искать здесь? – спрашиваю я Ричарда.

Он медленно поводит головой из стороны в сторону.

– Слишком большая территория. Начальный район поисков выделить трудно. Нет, если что и будет здесь найдено, то только благодаря случаю. Может быть, что-то зацепит трал рыболовецкой шхуны.

Я откидываюсь на спинку стула.

– Значит…

Морланд смотрит на меня. Взгляд у него добрый и одновременно сочувствующий.

– Да, боюсь, что особенно рассчитывать на успех не стоит.

– Знаете, в действительности я… – Внутри меня звенит предупредительный звоночек, и я делаю паузу. Пытаюсь оценить, как прозвучит то, что я собираюсь сказать, как это будет понято. – В действительности я ни на что и не надеялась. Никогда. Все полагали… – Я опускаю глаза на карту. – Понимаете, для меня было бы лучше, если бы яхту не нашли.

Морланд в течение нескольких секунд смотрит в сторону, затем переводит на меня неожиданно понимающий взгляд.

– Да, я понимаю. Вам будет больно.

– Не то чтобы больно. Просто я считаю, что тело Гарри должно остаться там, где оно покоится. Не нужно его трогать. Не нужно его искать. Я бы не хотела…

Ричард кивает.

– Я разделяю ваши чувства. Но, Эллен, с чисто практической точки зрения обнаружение яхты значительно облегчило бы вашу жизнь. Я имею в виду все эти юридические вопросы.

– Но если они найдут «Минерву», то найдут и… – Я не могу окончить фразу.

– Эллен… – Морланд касается своей рукой моей руки. – Маловероятно, что тело Гарри будет на яхте.

Я удивленно смотрю ему в лицо.

– Что вы имеете в виду?

– Видите ли, – серьезно поясняет он, – если Гарри не смыло за борт после возможного происшествия с яхтой, то тело наверняка унесло после гибели «Минервы».

– Почему? – Мой голос кажется мне незнакомым.

– Эллен, обычно так и происходит.

– Почему?

– Подводные течения. Колебания воды…

– Понимаю, понимаю…

Я встаю. Морланд тоже поднимается.

– Вам не стоит так волновать себя, Эллен. – Он выглядит расстроенным.

Я иду к двери. Понимая, что говорю что-то не то, бодро произношу:

– Надеюсь, ваша идея верная! – Прежде, чем Ричард успевает ответить, небрежно указываю на фотографии. – Ваша семья?

Он следует глазами за моим жестом.

– Что? Ах, это. Да. И друзья. И крестники.

– Красивая, – говорю я, имея в виду женщину. Морланд бросает на меня какой-то странный взгляд.

Смысл его мне непонятен.

– Моя жена, – произносит он невыразительным голосом. – Она сейчас в Нью-Йорке. Работа.

Да, к этому лицу подходит сочетание слов «Нью-Йорк» и «работа».

Пытаясь разрядить возникшую напряженность, я спрашиваю его, не отвезет ли он меня домой, поскольку дел еще уйма.

– Конечно, – сразу соглашается Морланд. Он сгребает со стола ключи, и мы выходим из дома. По дороге попадаем в обычное для уик-энда плотное движение и говорим о наплыве туристов и о необходимости защиты окружающей среды.

Оказавшись на своей кухне, я долго размышляю обо всем за кружкой чая. Только сделав последний глоток, решительно встаю и иду через холл в кладовку. Там у окна разноцветными гирляндами висят прорезиненные плащи, куртки и штаны, предназначенные для походов на яхте. Старая желтая куртка Гарри, сделанная из жесткого пластика, выставила рукав в сторону, словно полицейский на дороге. На крючках рядом висят ярко-красные детские вещи. А еще, чуть дальше, из-под небрежно наброшенной куртки-аляски выглядывает мой костюм – куртка со штанами. Я снимаю куртку с крючка и, вернувшись на кухню, раскладываю ее на столе. Куртка ярко-белая, за исключением зеленого воротника и синей полосы внизу. Я складываю ее так, как это делают в магазинах: рукава крест-накрест, пополам, еще раз пополам, пока не образуется аккуратный прямоугольник. Я укладываю его в пластиковый пакет, плотно обматываю широкой клейкой лентой и закладываю сверток в ведро для мусора поглубже в середину. Затем затягиваю шнурок черного пластикового мусорного мешка, достаю его из ведра и отношу в контейнер, стоящий возле гаража. Мусоровоз приедет к нам в среду.

ГЛАВА 10

Со стороны моря дует крепкий ветер. Погода далеко не подходящая для прогулки по вересковым полям. Сила ветра так велика, что мне и детям приходится идти наклонившись вперед, словно героям Диккенса с известных иллюстраций к его романам. И все же я рада, что мы вышли на эту прогулку. Такие воскресные прогулки были традиционными у нас в семье в те годы, когда мы жили в доме на вересковой пустоши, и я считаю, что сейчас очень важно восстановить этот ритуал. Надеюсь, что вместе с ним хотя бы частично восстановятся и прежние счастливые отношения между нами.

Мы только что пообедали в гостинице на окраине Вудбриджа. Обед был невкусным: пережаренный ростбиф, недопеченный пудинг и жесткий яблочный пирог. Дети были голодны и съели все, у меня же энтузиазм отсутствовал. Кроме всего прочего я была поглощена обязанностью направлять разговор таким образом, чтобы избегать взрывоопасных тем. Первым за мои усилия поблагодарил меня Джош. Он мастерски продемонстрировал недавно приобретенные навыки вежливого невнимания, отсутствующих взглядов и подчеркнуто сосредоточенного изучения содержимого своей тарелки. Больно задетая еще одним проявлением безразличия с его стороны, я вновь пришла к мысли о том, что виновата сама.

Под тяжестью этих переживания я в конце концов утратила контроль над ситуацией за обедом. Но тут, то ли сознательно, то ли инстинктивно на помощь мне пришла Кэти. Сбросив с себя некоторую изначальную сонливость, она разразилась целой серией веселых и даже остроумных историй из своей школьной жизни, проявив при этом свойственную ей артистичность. В такие минуты, когда Кэти, забыв о своих комплексах и страхах, так вот зажигается, меня переполняет чувство восхищения и гордости за нее. В ней вспыхивают такие таланты, что я не могу не думать о том, какое замечательное будущее ждет дочь. Нет, не будущее актрисы, для этого она слишком хрупка по натуре, а судьба писательницы, журналистки или, может быть, художницы. Судьба, которая даст ей возможность реализовать Богом данный ей талант тонкого наблюдателя.

Когда история закончилась, Кэти начала весело подтрунивать над Джошем, намекая на какой-то эпизод, известный только им двоим. Джош в ответ строил гримасы. Затем Кэти начала подшучивать над собой. Меня бы это обрадовало, если бы самовысмеивание в конце концов не приобрело несколько истерический характер. Тут я попросила счет, и мы покинули гостиницу.

Теперь я иду позади детей и вижу, что Джош широко раскинул руки и бежит навстречу ветру, изображая самолет. Его догоняет Кэти, хватает за руку, и оба начинают выписывать широкие пируэты. Джош и Кэти бегут все быстрее, их головы наклонены вперед, ноги быстро мелькают. Затем они неожиданно останавливаются и оглядываются на меня, переводя дыхание. Кэти кладет руку Джошу на плечо, склоняет голову к его голове и медленно ведет брата дальше. Я поспеваю сзади.

Вот так же гуляли они прошлым летом в Провансе, когда мы в очередной раз поехали во Францию. Рука Кэти обнимала плечи Джоша. Мы шли ранним утром по винограднику. Только позади детей были мы с Гарри вдвоем.

В тот раз поездка вышла случайной. Очередная прихоть Гарри. Я узнала о ней за два дня до отъезда. Мы полетели до Марселя, наняли машину и сняли большую виллу с бассейном неподалеку от Горда. Я не спрашивала Гарри о расходах (а они, наверное, были внушительными), поскольку почувствовала, что тогда этот вопрос был второстепенным. Я поняла, что впервые после потери места в парламенте Гарри тянется к нам за моральной поддержкой и каким-то непонятным мне образом пересматривает для себя свои чувства по отношению к семье. Во Франции он явно старался позабыть о своих проблемах и уделять нам максимум внимания. Он весело смеялся над шутками детей и смотрел на нас так, будто заново узнавал.

Тогда Гарри резко сократил количество потребляемого спиртного, трижды в день плавал и после совсем непродолжительных уговоров согласился сопровождать нас в походах по рынкам и магазинам. Самое важное – то, что значительную часть своего времени и внимания он уделил Кэти. Гарри терпеливо выслушивал ее подростковую болтовню, покупал ей одежду, давал советы по поводу прически.

Гарри уделял внимание и своей внешности. Он купил себе плотно облегающие джинсы, которые, правда, невыгодно подчеркивали его живот, появившийся после многочисленных парламентских обедов и других гастрономических мероприятий. Он стал носить полурасстегнутые рубашки, чтобы подчеркнуть мужественность волосатой груди и даже (никогда бы не поверила) сумочку типа визитки, наличие которой у мужчины в Англии могло бы вызвать недоуменные взгляды. Отрастил подлиннее волосы и отпустил челку, что придавало ему мальчишеский задорный вид.

Я наблюдала за всеми этими переменами со смешанным чувством восхищения и сомнения. Я не могла отогнать от себя мысль о том, что он просто пробует какую-то новую роль. Но со временем эта мысль постепенно ушла. Какое удовольствие мне доставляло смотреть на возню Гарри с детьми! Как приятно было отмечать его терпеливость в отношении Кэти, у которой, конечно, прорывались подростковые капризы и срывы. Я любила наблюдать за тем, как они дурачатся

(в книге отсутствует строка)

дерева, или читают в шезлонгах.

«Так должно быть всегда, – твердила я себе, – так и должна строиться жизнь в нашей семье». Если во мне и оставались какие-то обиды от прошлого, я безжалостно подавляла их.

Если бы я поведала Молли о тогдашних своих настроениях, она бы сказала: «Разве ты не видела?» Видела, все видела. Но желание счастья было столь велико, что заслоняло любые мало-мальски неприятные мысли.

Теперь, оглядываясь назад, легко предположить, что в ту нашу поездку Гарри просто работал на свой имидж, что он холодно просчитывал наперед все ходы. Примерный отец и семьянин. Никаких подозрений. Отличные отметки за поведение. Но я не думаю, что это так. Если в действиях Гарри и появился расчет, то это произошло позже.

Правда, в его поведении во Франции были непонятные моменты. Временами в глазах появлялась грусть, он мрачнел и неожиданно уходил в себя. Но тогда я связывала все это с деловыми проблемами Гарри.

Разумеется, были у нас и обычные для любого отдыха мелкие неприятности. Мы потеряли ключи от машины. Между мной и Гарри порой возникали споры из-за дорогой одежды, которую он продолжал покупать для Кэти. В Англии точно такую же можно было бы приобрести раза в два дешевле. Но мы благополучно разрешали эти небольшие конфликты. Мы чувствовали себя счастливыми.

Правда, в конце второй недели отдыха неожиданно сорвалась Кэти. Без всякой видимой причины она впала в страшную хандру. Все стало ее раздражать. Я пыталась урезонить дочь, приласкать, даже рассердить, – но мои усилия наталкивались лишь на сопротивление с ее стороны.

Ситуацию спас Гарри. Он продемонстрировал такую степень понимания проблем, мучивших Кэти, что все мое недовольство дочерью оказалось как бы безосновательным. Гарри не обращал внимания на ее хандру, улыбался Кэти (даже когда она меньше всего этого заслуживала), старался больше говорить с ней. Клал ей руку на плечо или слегка трепал по волосам, как бы показывая, что понимает трудности пятнадцатилетнего возраста. Я искренне выражала свое восхищение Гарри. Он принимал мои признания с отстраненной улыбкой.

…Я иду по тропинке. Заросли папоротника и невысокого вереска постепенно сменяются деревьями, которые несколько сдерживают порывы ветра. За поворотом меня поджидает Кэти. Она весело улыбается, отбрасывает прядь волос, падающую на глаза, и берет меня под руку.

– Противный мальчишка, – незлобно замечает Кэти, указывая на Джоша, шагающего впереди. – Вот уж действительно противный!

– Что он такого натворил?

– Не дает мне свой «вокмэн».

– А разве он должен его тебе давать?

– Конечно, мой совсем не работает. Просила всего до следующего уик-энда. Маленькая жадина. – Кэти тихо напевает какую-то песню, прижимаясь ко мне. Порывы ветра отбрасывают назад ее волосы. Она все еще возбуждена после нашего обеда. – И к тому же ничего не рассказывает о школе и этом происшествии. Глупый. Какой он глупый! – Кэти театрально закатывает глаза и складывает губы в презрительную гримаску.

– Он не сказал тебе, почему хочет перевестись в интернат?

– Не-е-т. Но ты знаешь, я бы на твоем месте отпустила его. Правда, мам. Это только пойдет ему на пользу. Он становится несносным. Кстати, я могла бы тогда в любое время приезжать домой. – Кэти снова затягивает какую-то мелодию.

Это ее заявление повисает между нами, словно горящий бикфордов шнур.

– Может, это так и будет, – осторожно замечаю я. – Но после того, как мы переедем в другой дом. Я уже подумывала о том, чтобы устроиться поближе к твоей школе, на другом конце города. Но тебе ведь не захочется все свободное время проводить дома. Тебе достаточно будет и уик-эндов. Ты же будешь скучать по своим друзьям.

Она пожимает плечами.

– Не знаю. Может, и захочу.

Слова дочери удивляют меня. Я сразу начинаю волноваться.

– В школе что-нибудь не так?

– Да нет, все нормально… Но иногда девчонки бывают такими глупыми. Все время об одном и том же. Поп-музыка, замужество, деньги. А еще делают вид, что у них у всех есть такие парни! – Кэти изображает гримасу недовольства. – Они просто свихнулись на своих романах. Телефонные звонки, письма. Как будто это действительно так важно. Даже Джо Миллс, единственная приличная девчонка из всех, даже она сходит с ума по одному прыщавому юнцу. Буквально виснет на нем. – В голосе Кэти появляется нотка обиды, которую она тут же пытается подавить. – Ну нравится им, и ладно. Если они без этого не могут жить. Но я… – Кэти ищет подходящее слово и делает резкий, как бы отталкивающий, жест рукой. – Понимаешь, я просто чувствую, что мне этого не надо, что я выше этого.

Выше отношений с мальчиками? Сомневаюсь. Просто Кэти хочет убедить себя в этом, хочет ощущать себя полной хозяйкой своей жизни. В данный момент она права. Когда повзрослеет, мужчины от нее никуда не уйдут.

– А в остальном?

– Да все в порядке.

– Спишь нормально?

– Я слишком устаю, – фыркает дочь.

Джош мелькает где-то впереди. Он сломал ветку и очищает ее от коры. Пригнув голову, Кэти что-то говорит, но ее слова относит в сторону ветер.

Я наклоняюсь к ней.

– Что?

– Одна ночь была ужасной, – сердито произносит она, будто бы я вырвала у нее это признание.

Раньше Кэти часто мучили кошмары. Начиная с двенадцати лет, а, может, и раньше, она часто в страхе просыпалась по ночам. Эти кошмары отражали ее представления о собственном бессилии перед окружающим миром. Во всяком случае, так их объяснял Боб Блок.

Мы почти догоняем Джоша.

– Запиши содержание своих снов, – прошу я Кэти, – отправь Бобу письмо. Он в любом случае ждет от тебя весточки.

Кэти пожимает плечами, и я понимаю, что писать она не станет. В следующую секунду дочь высвобождает руку и выхватывает у Джоша ветку. Между ними завязывается борьба, Джош неловко пинает сестру, та резко его осаживает, он не остается в долгу. Повисает молчание. Затем, неожиданно широко улыбнувшись, Кэти треплет Джоша по плечу и отдает ему ветку. К тому времени, когда мы подходим к машине, Джош снова весел.

По дороге в интернат я пытаюсь вспомнить, сколько у нас было счастливых семейных выходных при жизни Гарри. В первое время – довольно много. Позже, когда Гарри занялся политикой, их стало гораздо меньше. По воскресеньям у нас дома постоянно проводились какие-то мероприятия: обеды, чаепития, вечеринки. Зачастую ни я, ни дети не знали гостей. Времени друг на друга не оставалось. Я могла пообщаться с Кэти и Джошем только когда укладывала их спать.

Кэти тянется к дверце еще до того, как машина останавливается. Она уже готова выскочить, но неожиданно поворачивается ко мне и коротко обнимает.

– Мамочка…

Я сжимаю ее в объятиях. Любовь к дочери пронзает мое сердце.

– С тобой все в порядке, мамочка? – тихо спрашивает она.

– Со мной? – Я делаю удивленное лицо. – Конечно, милая.

Я, разумеется, не скажу ей ни слова о поисках «Минервы». Я ей вообще ничего не скажу без крайней на то необходимости.

Бросив напоследок Джошу «противный мальчишка», Кэти выпрыгивает из машины, отбрасывает прядь волос с лица и стремительно поднимается по ступенькам в дом.

Я не успеваю тронуться с места, как на крыльцо выходит миссис Андерсон и бросает в сторону Джоша извиняющийся взгляд.

– Не могли бы вы уделить мне несколько минут, миссис Ричмонд? – спрашивает она.

В гостиной квартиры миссис Андерсон развешаны гравюры в стиле Уильяма Морриса, в коричневых и янтарных тонах. С ними удачно сочетается цвет гардин. Я сижу в кресле рядом с письменным столом, на котором в идеальном порядке расставлены учебники.

– Извините, что затащила вас к себе, но мне нужно с вами поговорить. – Миссис Андерсон садится на диван: спина выпрямлена, руки на коленях. Аккуратная женщина лет пятидесяти. У нее такое выражение лица, будто она выполняет неприятную обязанность. – Может, Джош посидит у меня на кухне?

Я говорю миссис Андерсон, что он прекрасно подождет в машине.

– Постараюсь вас не задерживать. Дело в том, что в пятницу у нас здесь произошел один инцидент. Кэти ничего не говорила вам?

Я отрицательно качаю головой.

– Вот как? – Она поднимает брови. – Тогда я должна вам рассказать. Ничего особенно серьезного. Во всяком случае, так считает мистер Пелам. Он сообщил об этом только мне. По его мнению, об этом случае не следовало бы докладывать директору. – Миссис Андерсон бросает на меня короткий взгляд, как бы желая убедиться, что я понимаю деликатность ситуации. – Дело с том, что Кэти ударила мистера Пелама. Во время урока химии. Точнее не ударила, а нанесла ему пощечину. И достаточно сильную пощечину. Причем без всякой видимой причины. По крайней мере, так считает мистер Пелам. Просто на Кэти неожиданно нашел приступ непонятной ярости.

Несколько секунд мы молчим. Внутри меня начинает шевелиться страх.

– Безо всякой причины?

– Я спрашивала Кэти, – говорит миссис Андерсон. – Я долго беседовала с ней, но она ничего объяснить не может. Кажется, она и сама не понимает, почему сделала это. Такое впечатление, что о своем поступке девочка вообще ничего не помнит. – По тону миссис Андерсон я понимаю, что она в это не верит. – Как бы то ни было, мы решили списать все на стресс, на перенапряжение от учебы – ведь Кэти пришлось догонять полсеместра. Но все равно я решила рассказать вам об этом случае.

– Спасибо, я вам благодарна.

– Я постараюсь уделять ей больше внимания, больше говорить с ней. Но должна признаться, что с девочкой сейчас нелегко.

Я смотрю мимо миссис Андерсон.

– Скажите, а мистер Пелам…

– Да?

– Он очень строгий? Его боятся?

– Боятся? – восклицает миссис Андерсон. – Да что вы! Приятный, добрый и веселый человек. Девочки его очень любят. Тем более странно выглядит эта история. Мистер Пелам – один из самых популярных учителей в нашей школе.

Я понимаю, что должна что-то сказать.

– Это так не похоже на Кэти. Совсем непохоже. – Полагаю, что так говорят все родители, которым сообщают о дурном поведении их детей. – В любом случае, спасибо вам, миссис Андерсон.

– Хорошо, что объектом этого странного поступка Кэти стал преподаватель-мужчина, – говорит миссис Андерсон, провожая меня к двери.

– Почему? – удивляюсь я.

– Ну, мужчины к подобного рода выходкам относятся достаточно спокойно. – В ответ на мой непонимающий взгляд она поясняет заговорщицкой улыбкой. – Они склонны прощать женщинам проявления их темперамента, не так ли?


В газетах не устают повторять, что экономический спад не отступает. Но этой улицы он будто и не коснулся. В ухоженных садиках припаркованы почти новые машины, особняки из красного кирпича хорошо отремонтированы. Среди этого видимого благополучия выделяются лишь два строения – четырехэтажные виллы в викторианском стиле с большими навесами над входом и затейливой резьбой по камню. Их отличают не столько размеры, сколько явная печать запущенности. Голые палисадники замусорены битым кирпичом и старыми картонными коробками, окна первых этажей забиты досками, а что касается остальных окон, то местные вандалы умудрились не оставить ни одного целого стекла даже в мансарде.

Входная дверь одной из вилл, той, что стоит справа, открыта. Я захожу внутрь и попадаю в полумрак. В ноздри ударяет запах сырости. Откуда-то слышатся глухие удары. Я иду на звук и в полутемной комнате нахожу Молли, воюющую со ставнями.

– Боже! – громко восклицает она. – Я думала, что этот дом развалится прежде, чем мы в него войдем! Подержи, пожалуйста, фонарь, дорогая. – Она снимает металлическую перекладину, удерживающую ставни. Раздается хруст дерева, и правая ставня с грохотом падает на пол – видимо, места крепления петель окончательно прогнили. – Эта проклятая сырость! – Молли указывает наверх. – Думаю, влага с крыши доходит до самого фундамента. – Она отряхивается и обнимает меня. Луч фонаря выписывает на потолке замысловатую фигуру. – Как ты поживаешь? – спрашивает Молли и, не дожидаясь ответа, забирает у меня фонарь и ведет в холл. – Выглядишь лучше, – констатирует она.

Молли показывает мне остальные комнаты первого этажа. Потом мы садимся на ступеньки лестницы и расстилаем на коленях план реставрации здания.

– А в принципе, все не так уж и страшно! – произносит Молли с деланной веселостью. – Были бы только деньги.

– Ведь когда-то ремонт закончится…

– Да, и тогда здесь будет здорово. Только к тому времени меня, наверное, уже не будет в живых. Умру от отчаяния. Но Мичера я заберу с собой. От местных репортеров, а это надежный источник, мне известно, что Мичер ездит в дорогие поездки за границу и недавно купил себе новенький «БМВ». Откуда у обыкновенного члена какого-то комитета мэрии деньги на «БМВ»? – Молли прищуривает глаза и презрительно фыркает. – Бьюсь об заклад, он не копил на машину всю свою жизнь.

Я улыбаюсь и качаю головой.

– Ты мне не веришь! – восклицает Молли. – Думаешь, все это плод моей фантазии! Но у меня нюх на такие дела. Вокруг этого комитета по строительству и архитектуре творятся грязные делишки.

– А как у тебя дела с тем твоим консультантом?

– А, ты имеешь в виду Барри? – она произносит это имя нараспев, с явной насмешливостью. – Я за последние дни выпила столько кофе, что меня замучили приступы стенокардии. Он приходит каждый день в шесть вечера и сидит допоздна. – Молли хитро улыбается. – По-моему, он одинокий.

– И что же?

– Он делает все, что в его силах. Допытывается у Мичера, почему нам не могут выдать разрешение. Пытается внести этот вопрос в повестку дня на следующее заседание комитета. Но этого пока недостаточно. – Молли делает кислую мину.

– Почему?

– Потому что этих людей кто-то постоянно подначивает. – Она бросает на меня многозначительный взгляд. – В последний раз они стали ссылаться на то, что от наших ребят будет много шума. На самом деле их беспокоит, что дети будут шататься возле их домов и еще, чего доброго, стянут у них видеомагнитофон.

– Может быть, тебе стоило бы организовать день открытых дверей, пригласить местных жителей?

Она сворачивает бумаги.

– Чтобы они увидели мальчишек с длинными волосами, в рваных джинсах, с серьгами в носах, с татуировками и чтобы их страхи еще более усилились?

Из-за облаков выходит солнце, и его лучи падают через дверной проем на пол. На улице какая-то женщина везет детскую коляску и останавливается напротив нас.

– Что, никогда не видела? – цедит сквозь зубы Молли, но не громко, чтобы женщина не услышала. Та отворачивается и идет дальше.

– Как насчет того, чтобы поговорить с Джеком? – спрашиваю я. – Знаю, что тебе этого не хочется, но ведь ему сейчас нужно как раз нечто подобное, чтобы поднять свой рейтинг. И он действительно тебя уважает, Молли.

– Но я ему не нравлюсь. И он знает, что тоже мне не нравится. Я его раздражаю. – Она поднимается.

Я тоже встаю и решительно говорю:

– Молли, он борется за избрание в парламент. Тебе нужно только подсказать ему его роль в проекте и вооружить фактами.

– Эллен, я слишком эмоциональна. Вдобавок они с Мичером… Так какой в этом смысл? Жаль, что я не такая, как ты, – говорит она полушутливым тоном. – Благоразумная, легкая в общении…

– Легкая в общении?

– … пользующаяся любовью и доверием мужчин. С тобой они чувствуют себя уверенно, ты вызываешь в них желание покровительствовать.

Я закатываю глаза. Лицо Молли смягчается.

– Разве ты никогда не замечала, как на тебя реагируют мужчины?

– Они на меня никак не реагируют.

Молли качает головой.

– Они восхищаются тобой, они хотят заботиться о тебе, хотят произвести впечатление.

– Молли, хватит. – Я делаю протестующий жест. Если в ее словах и имеется доля правды, то с Гарри все это почему-то не срабатывало.

– И Гарри тоже, – продолжает Молли, без труда угадав, о чем я подумала. – Ты пробудила в нем все лучшее.

– Не уверена в этом. – Я делаю шаг к двери.

Молли, поняв, что затронула наболевшее, касается моей руки, как бы извиняясь, и поднимает со ступенек свою массивную сумку.

– Его, наверное, выберут? – словно невзначай произносит она.

– Кого?

– Джека.

– Не имею ни малейшего представления. Я стараюсь держаться от этого подальше.

– Но ведь вечером ты идешь с ним на вечеринку?

– Боюсь, что придется.

Полушутя, полусерьезно Молли грозит мне пальцем.

– Смотри, не позволяй Джеку эксплуатировать себя. – Она подходит к двери и смотрит на залитую солнечным светом дорогу. Потом, обернувшись ко мне, прислоняется к дверному косяку. – Барри вчера сообщил мне кое-что интересное. После пятой чашки кофе, когда он перестал соображать, что говорит. Это насчет земли рядом с кольцевой дорогой, которую Мичер разрешил теперь использовать под строительство жилых домов. Джек сколотит на ней целое состояние. Так вот, Барри сказал, что до того, как Джек завладел этой землей, она принадлежала одной компании по торговле недвижимостью. – Молли делает паузу и многозначительно на меня смотрит. – А название фирмы – «Недвижимость Эйнсвика».

«Эйнсвик». Я понимаю, что этот факт должен иметь большое значение, но не могу найти ему место в общей схеме, не могу оценить его важность.

Молли поднимает вверх два пальца, как во время клятвы.

– Информация достоверна на сто процентов.

Пока я пытаюсь понять, куда клонит Молли, она уже выдает мне готовые выводы:

– «Эйнсвик» несколько раз пытался добиться переоформления этой земли под жилищное строительство и все безуспешно, так? Потом Джек покупает землю и – пожалуйста! Разрешение есть! – Она опять многозначительно смотрит на меня. – Я не думаю, что в сложившейся ситуации Джек станет поддерживать наш непопулярный проект, так как ему придется тогда пойти против Мичера, а он слишком многим ему обязан.

Я представляю себе Джека, сидящего в тот вечер после панихиды у меня на кухне и наблюдающего за тем, как я помешиваю фасоль для Джоша. Я слышу, как он рассказывает о том, что они поссорились с Гарри из-за куска земли, который Джек купил у «Эйнсвика» и который, вопреки всем ожиданиям, оказался очень выгодным вложением.

– Это вовсе не означает, что… – Я пожимаю плечами, так и не договорив фразу. – Просто Джеку всегда везло.

При этих словах Молли удивленно поднимает брови. Ей очень хочется опровергнуть сказанное мной, но она с видимым усилием сдерживается.

– Да, и еще кое-что, – говорит Молли. – По словам Барри, который в таких вопросах не ошибается, во владении у «Эйнсвика» до сих пор находится участок рядом с землей Джека.

Я искренне удивлена.

– Разве ты об этом не знала?

– Я никогда ничего не знала о делах фирмы.

– Думаю, что за эту землю можно кое-что выручить. – Молли копается в своей сумке.

– Не знаю. Говорят, что рынок недвижимости сейчас мертвый.

– Но если и этот участок переоформить под жилое строительство, он будет стоить больших денег. Вполне возможно, что уже сейчас он кого-то серьезно интересует. – Молли достает из сумки какие-то ключи и бросает на меня хитрый взгляд. – Может быть, Джека? – У нее в глазах зажигается огонек.

Она не знает, а я не имею права сказать ей, что «Эйнсвик» скоро перестанет существовать.

– Хорошо… Пожалуй, я выясню.

– Выясни, выясни обязательно.

Мы выходим на крыльцо. Вчерашняя буря за ночь утихла, но ветер все еще довольно сильный. По небу бегут небольшие облака. В заброшенном палисаднике нервно шуршит прижатый камнем и бьющийся на ветру пластиковый пакет. Молли поворачивает ключ в замке и набрасывает на дверь мощный железный засов.

– Парадокс, не правда ли? – усмехается она, оглядывая крепко запертую дверь. – Делается все, чтобы хулиганы не забрались в дом, тогда как проект по его реконструкции осуществляется именно ради хулиганов. – Молли бросает ключи в сумку и поворачивается ко мне. Она всматривается мне в лицо и шутливо машет перед моими глазами рукой. – Эллен?

Я возвращаюсь в действительность.

– А я тебя потеряла. О чем ты так глубоко задумалась?

Молли приглашает меня на обед в кафе, но я отказываюсь, ссылаясь на то, что дома дел непочатый край.

– Как у тебя с деньгами? – вскользь спрашивает Молли.

Интересно, что ей может быть известно о моих делах?

– Гиллеспи и Леонард разбираются с этим, – сообщаю я, целую ее на прощание в щеку.

По дороге в Пеннигейт я не могу отделаться от одной мысли. Не дает она мне покоя и дома. Эта мысль существует в моем подсознании уже продолжительное время, но сформулировать ее я могу только сейчас, благодаря встрече с Молли.

Когда она рассказывала мне о куске земли рядом с землей Джека, у меня зародились вопросы: «Все ли возможное делается для спасения «Эйнсвика»? Почему в словах Гиллеспи столько пессимизма? Неужели дела фирмы действительно настолько плохи?»

Я до сих пор не могу понять, неужели у «Эйнсвика» не осталось ничего по-настоящему ликвидного? Почему невозможна реализация принадлежащего фирме имущества и недвижимости? – Закрадывается мысль, что по какой-то причине Гиллеспи не хочет тратить лишние время и усилия на решение вопросов «Эйнсвика».

Я не исключаю, что у фирмы есть еще какие-то активы, о которых мне не известно. У меня нет желания муссировать намеки Молли насчет сговора. Думаю, что Гиллеспи и другие не раскрывают всех деталей не из злого умысла, а просто считают, это не женского ума дело.

Завершив дела в Пеннигейте, Маргарет сейчас полный рабочий день находится в офисе «Эйнсвика» в Инсвиче. Я звоню ей туда и узнаю номер телефона риэлтерского агентства, которое занято продажей здания в Шордитче. Она не спрашивает о причине моего интереса, хотя я чувствую себя обязанной выдать ей историю насчет неких знакомых, которым, якобы, необходима эта информация.

Приготовив кофе, молча сижу перед телефоном, обдумывая разговор. Наконец, набираю номер. Руки у меня влажные, сердце колотится. Я и сама не знаю, почему мои розыскные действия вызывают такоеволнение.

Объясняю секретарше, что звоню по поводу возможного приобретения недвижимости в Шордитче. Щелчок, и меня соединяют. Женщина с очень спокойным голосом представляется Мирандой Стивенсон.

– Да, в Шордитче у нас есть ряд интересных объектов, – говорит она с явной заинтересованностью. – Могу я узнать ваше имя и название представляемой вами организации?

Я иду на маленькую ложь: называю свою девичью фамилию и название дизайнерской фирмы, где давным-давно работала.

– Какой размер площади вас интересует?

– Я хотела бы задать несколько вопросов по поводу конкретного здания. Мы видели объявление. «Ричмонд Билдинг».

– Вы имеете в виду «Ричмонд Хаус»?

– Да, да, именно.

– Минуточку. Хотя я уверена, что… – Видимо, она выводит данные на монитор. – Да, оно уже предложено покупателю.

– Предложено? – Во рту у меня вдруг пересохло. В ту же секунду чувствую огромное облегчение. – Ах вот как. Это произошло недавно? – Я стараюсь скрыть радость.

– Как вам сказать…

– Наверное, в последние дни?

– Нет. – В голосе Миранды Стивенсон проявляются нотки раздражения. – Уже давно. Просто владелец здания попросил нас пока не снимать объявление.

Внутри у меня все холодеет. Несколько секунд я молчу, но наконец спрашиваю:

– И как давно?

– Простите?

Я понимаю, что говорю слишком тихо, и повторяю вопрос громче.

– Ну… несколько недель назад. – После непродолжительного размышления Миранда добавляет: – Но вы можете попытаться выставить свое контрпредложение, если здание вам действительно необходимо. Правилами это допускается. Правда, никаких гарантий я дать не могу.

– А покупатель? Вы не можете сказать мне, кто именно хочет купить здание?

– Мы ничего об этом не знаем, – сухо отвечает она.

Проходит несколько секунд, прежде чем до меня доходит смысл ее ответа.

– Значит, покупателя нашла не ваша фирма?

– Нет, нас просто уведомили о том, что есть один частный клиент.

– И здание предложено ему несколько недель назад?

– Именно так.

– Спасибо, мисс… Стивенсон, – почти шепотом произношу я.

– Другие объекты вас не интересуют?

– Дайте нам время подумать… – мямлю я и почему-то краснею. – Возможно, я снова позвоню вам на следующей неделе.


Джек пристегивает ремень безопасности и смотрит на меня, слегка склонив голову.

– Ты великолепна, – произносит он низким и нарочито проникновенным голосом.

Не знаю, почему он это говорит. Во всяком случае, я повода не давала. Волосы специально не укладывала, платье на мне весьма простенькое, украшений почти нет. Из косметики – только немного туши на ресницах. И без психоаналитика понятно, что я настроена исключительно на роль в массовке.

Взглянув на часы, я уже начинаю немного волноваться. Мы должны встретиться с Чарльзом и Энн у дома председателя местного партийного комитета в шесть тридцать. Если опоздаем, то Энн мне этого не простит.

Умиротворенно улыбаясь, Джек заводит мотор и мы трогаемся в путь. Джек не торопится. Он аккуратно объезжает рытвины и ямы, то и дело бросая на меня взгляды.

– Это у женщины в генах, – говорит он, делая какое-то непонятное движение возле своего лица, и быстро опускает свою руку на мою, которую я несколько беспечно держу на колене. – Это либо есть, либо нет. – Джек слегка сжимает мне ладонь. – У тебя есть.

– Расскажи мне, что это за вечеринка? – спрашиваю я и незаметно убираю свою руку. – Кто там будет?

– Ты лучше спроси, кого не будет. Члены комитета. Кандидаты на место в парламент. Даже эта пресловутая миссис Ривз. Замучает своими программами, в частности, на ниве помощи обездоленным цветным. Ужас! – Глаза у Джека светятся раздражением. – Честно говоря, я волнуюсь. До субботы осталось всего несколько дней, а там заседание комитета. Они будут допрашивать меня не меньше часа, и нужно будет суметь увернуться от всех их дурацких вопросов. Чуть замешкаешься и всё – смертный приговор. А я пока не чувствую себя полностью подготовленным по аграрным вопросам и ЕЭС. Ну, и кроме того…

– Что?

– Зависть. Весьма распространенное чувство. Сейчас для успеха в партии консерваторов мало иметь деньги. Ты должен еще быть благодетелем для своего круга. Особенно, если занимаешься недвижимостью. Ведь все полагают, что даже в разгар экономического кризиса ты загребаешь сумасшедшие деньги. И ждут, когда поделишься ими на местные социальные проекты. Знаешь, у людей все еще сохраняются свойственные восьмидесятым представления о тех, кто работает в сфере недвижимости: жирные ухоженные коты в роскошных лимузинах.

Я молча отмечаю про себя безукоризненность одежды Джека и роскошь внутренней отделки машины.

– Они не понимают, что этот бизнес чрезвычайно сложен, – продолжает он, – они не понимают, что экономический спад ударяет по нам больнее, чем по другим. И в такие времена на всю эту филантропию почти ничего не остается.

Я чуть не упускаю шанс и спохватываюсь.

– А как обстоят дела с тем проектом возле кольцевой дороги?

Джек недовольно хмурится, как будто его сбили с важной мысли.

– Что? Ах, это… Ну, он-то из числа наиболее перспективных… Кстати, я выделил из него три акра земли под загородный спортивный комплекс. Правда, не исключаю, что время мною выбрано неудачно. Я объявил о своем решении две недели назад. Кое-кто может подумать, что я подгадал как раз к моменту рассмотрения кандидатуры на место в парламент. Конечно, некоторый расчет здесь присутствовал… – Джек хитро улыбается. – Но мне не хотелось бы услышать это сказанным в открытую на заседании комитета. – Мы попадаем в рытвину, и Джек тихо ругается. Сбросив скорость, он продолжает:

– У Гарри такие вещи получались гораздо лучше. Он регулярно делал пожертвования на филантропические и социальные программы, хотя не давал и половины того, о чем громко кричали. Он понимал толк в рекламе. Иногда мы до хрипоты спорили о филантропической политике «Эйнсвика». Гарри всегда утверждал, что эти расходы – выгодное вложение капитала.

Мы выезжаем с нашей аллеи на дорогу, ведущую в Вудбридж. Здесь ям нет и Джек гонит свой «мерседес» на полной скорости. На часах шесть десять, времени в запасе много. Я свободнее усаживаюсь в кресле.

– Значит, дела с проектом обстоят хорошо?

– Что? – Джек непонимающе смотрит на меня.

– Раз ты можешь позволить себе раздавать землю.

Я чувствую, что Джек старается сконцентрироваться. И это не удивительно – о деньгах он всегда говорит только серьезно.

– Если через два года спад прекратится, то все будет нормально. Почему ты спрашиваешь?

– Это просто… – начинаю я и неожиданно для себя выпаливаю: – Насколько я знаю, у «Эйнсвика» есть кусок земли рядом с твоим.

На несколько секунд повисает пауза.

– Рядом? – с деланным удивлением переспрашивает Джек.

– Да, совсем рядом с твоим участком за кольцевой.

– Тебе сказал об этом Гиллеспи?

– Я уже не помню, кто мне сказал, – лгу я.

В этот момент мы догоняем идущую впереди машину, и Джек отклоняется вправо, готовясь к обгону. Набрав скорость, он неожиданно притормаживает.

– Надеюсь, он сказал тебе также, что тот участок неудобно расположен и к нему затруднен подъезд?

– Нет, я… Он мне этого не говорил.

– А это он должен был сказать тебе в первую очередь. Чтобы ты не думала, будто эти участки одинаковы по качеству. Значит, он тебе не сказал?

– Мы не дошли до этого…

– Эллен, дорогая Эллен, – произносит Джек, и его рука ищет мою, – не ожидай чуда. Его не будет. В одночасье былых денег «Эйнсвика» не восстановишь. – Он слегка похлопывает меня по руке. – Все не так просто.

– Я и не думаю, что все просто, – отвечаю я и незаметно высвобождаю свою руку.

– Ну вот, ты на меня обиделась, – капризным голосом произносит Джек.

– Нисколько, – уверяю я. (На самом деле его снисходительный тон меня задевает.) А затем по-деловому спрашиваю:

– Мне непонятна одна вещь. Может, ты что-нибудь знаешь. Я имею в виду здание в Шордитче. Его сейчас продают?

– Гм… гм… – Джек задумчиво вздыхает. – Меня об этом спрашивать бесполезно, Эллен. Я не знаю деталей. – Он переходит на тон терпеливого учителя, объясняющего задание нерадивому ученику. – Об этом надо интересоваться у Гиллеспи. Но… – Джек сосредоточенно морщит лоб. – Думаю, что его должны продавать. Сейчас должны продавать всё. Почему ты задаешь мне этот вопрос?

– Похоже, в риэлтерской фирме не знают, что происходит вокруг здания.

– Ты что спрашивала у них?

– Да.

Джек бросает на меня быстрый взгляд.

– Зачем?

– Просто так.

– Молодец! – с непонятным подъемом произносит Джек. – Молодец, девочка! Чтобы эти риэлтеры не ленились. – Он переключается на дорогу, так как мы съезжаем с основной трассы на аллею, ведущую к дому председателя комитета.

– Что ты думаешь о Гиллеспи? – интересуюсь я.

– Что? – словно отрываясь от важных мыслей переспрашивает Джек. – Ну… Думаю, что он нормальный парень. А в чем дело?

– Просто спросила.

– Ты встречалась с ним после возвращения из Америки? Он занимается твоими финансовыми делами?

– Да, но…

– Что такое?

– Мне с ним трудно.

– Он действительно не очень общительный человек, но специалист хороший. Свое дело знает. Просто у него такой характер. Надеюсь, он тебя не испугал?

– Не то, чтобы испугал…

– Ну вот мы и приехали!

Шесть двадцать. Мы въезжаем на дорожку перед домом председателя. Дом у него большой и просторный в каком-то псевдоиспанском стиле: с черепичной крышей, белыми металлическими гнутыми перилами у балконов и красными шторами на окнах. Вся дорожка уставлена прибывшими раньше автомашинами. Это не смущает Джека, он лихо паркуется на бетонной площадке прямо возле дома, загородив выезд двум автомобилям. Чарльза и Энн не видно.

Джек поворачивает к себе зеркало заднего вида и поправляет волосы.

Не знаю, почему я выбираю именно этот момент, чтобы обратиться к нему.

– Джек?

– М-м-м? – Он смотрит на себя в зеркало и примеряет какое-то нужное ему выражение лица.

– Ты обещаешь, что расскажешь мне все… – На секунду я замолкаю. – Все, что я должна знать?

– Что ты имеешь в виду? – Джек продолжает смотреться в зеркало.

– Ну, то, что раньше мне не рассказывал.

– Что? – Он в удивлении поворачивается ко мне. – То, чего раньше не рассказывал? О Гарри?

– Да.

Джек смотрит на меня непонимающим взглядом, затем слабо протестует:

– Но я не знаю о Гарри ничего такого, о чем раньше не говорил бы с тобой. Почему ты так ставишь вопрос? Что-нибудь случилось?

– Нет, просто…

Джек бросает взгляд на часы.

– Как бы то ни было, это не лучшее время для обсуждения таких вопросов. – Он распахивает дверцу и выходит из машины. Затем помогает выйти мне.

– Я просто хочу знать, что еще беспокоило Гарри.

– Еще? – Джек захлопывает мою дверцу. – Думаю, проблем у него и так хватало. – Он снова поправляет волосы, берет меня под руку и ведет к входной двери.

Среди людей, толпящихся на дорожке и возле дома, я ищу глазами Чарльза и Энн. Чувствуя, что Джек уже готов затащить меня в дом, останавливаюсь и напоминаю ему, что мы договорились подождать их.

– Но я видел их машину! – восклицает Джек. – Там, возле ворот. – Он делает неопределенный жест рукой. – Они уже здесь.

– Мы же договорились встретиться у входа в дом, – настаиваю я.

Честно говоря, Энн и Чарльз вообще предлагали собраться у них дома, но Джек тогда сослался на нехватку времени.

– Они здесь! – уже громче повторяет Джек. В его голосе появляются нотки раздражения. Он оборачивается, чтобы поприветствовать приближающуюся семейную пару. Он говорит с ними нарочито громко, одаривая широкой улыбкой опытного политика. Когда через несколько секунд Джек вновь поворачивается ко мне, то уже не улыбается.

– Хорошо, я могу зайти внутрь и проверить, – произносит он тоном человека, которого незаслуженно мучают.

– Пожалуйста, будь добр.

Стараясь быть незаметной, я отхожу от входа и встаю у клумбы с ярко-красными бегониями, делая вид, что пристально разглядываю цветы. Несмотря на все усилия, меня сразу же замечают. Люди подходят и выражают сочувствие по поводу гибели Гарри. Представив себе, что через несколько минут останусь один на один с целой толпой соболезнующих знакомых, я прихожу в легкую панику.

До меня доносится громкий смех Джека, и вскоре он появляется на крыльце, продолжая бросать улыбки кому-то в доме.

– Они здесь. Я спрашивал Бэрроу, – сообщает Джек, подойдя ко мне.

– Ты уверен?

– А вот и Алан! – Джек крепко обнимает меня одной рукой за плечи и ведет по направлению к спешащему в нашу сторону крупному мужчине. Это председатель местного партийного комитета. Мне не нужно спрашивать его, откуда он знает о том, что я буду на вечеринке. И так все ясно.

– Эллен, дорогая! – восклицает Алан, с чувством сжимая мою руку. – Я очень рад, что вы здесь, очень! Что же вы стоите на улице? Пойдемте в дом.

– А Чарльз и Энн уже приехали? – спрашиваю я.

– Э-э… Не знаю. Спросим у Сэлли. Входите, входите.

Мне приходится войти в дом. В холле я обмениваюсь поцелуями с Сэлли, женой Алана. У нее загорелое лицо, одета она в яркое платье, на шее и в ушах драгоценности.

– Эллен! – пронзительно восклицает Сэлли. – Как замечательно, что ты приехала! И… – Она поднимает подведенные брови и попеременно смотрит то на меня, то на Джека. Уголки ее губ трогает улыбка умиления.

Створчатые двери, ведущие из холла в зал, широко распахнуты. Некоторые из находящихся в зале гостей оборачиваются на голос Сэлли. Заметив меня и Джека, они тихо обмениваются друг с другом какими-то фразами. К своему неудовольствию, я не обнаруживаю в зале Чарльза и Энн. Издалека меня приветствует Бэрроу. Он извиняется перед собеседниками и направляется в мою сторону.

Бэрроу говорит, что Энн и Чарльз еще не приехали.

Гнев ударяет мне в голову горячей волной. Я без слов разворачиваюсь, обхожу Джека и направляюсь к выходу. Но уже поздно. У цветочной клумбы я замечаю Чарльза и Энн, которые с нетерпением смотрят на ведущую к дому дорожку. Когда я выхожу из дома, то попадаю в поле зрения Энн. Лицо у нее мрачнеет, губы сжимаются.

– Так вот как! – шипит она при моем приближении. – Вот значит как! И это называется действовать одним фронтом!?

Обратно в Пеннигейт меня отвозит Бэрроу. К счастью, по дороге он не делает никаких попыток заговорить. Лишь возле дома тихо спрашивает:

– Могу я вам чем-нибудь помочь, миссис Ричмонд?

– Думаю, что больше на партийных вечеринках я появляться не буду.

Видимо, Бэрроу понял, что сегодня произошло что-то не то.

– Я вас понимаю, – также тихо говорит он.

Дома меня обволакивает тишина. Перед тем, как отправиться к Джилл за Джошем, я наливаю себе бокал вина и выхожу в оранжерею. Сажусь на скамейку и зачарованно смотрю на деревья в саду, на серую полоску реки, заходящее солнце. Я расслабляю плечи и делаю дыхательные упражнения. Молли права: с Джеком нужно держать ухо востро.

Я возвращаюсь на кухню. Телефон с автоответчиков лениво подмигивает мне красным глазком. После небольшого размышления нажимаю кнопку. Звонок от Леонарда: нужно обсудить ряд вопросов. Звонок от матери школьного друга Джоша.

И вот звонок от Морланда.

Я склоняюсь к аппарату. Вслушиваясь в голос Ричарда, пытаюсь представить себе его лицо.

Неожиданно его слова заполняют всю кухню. Время как будто останавливается. Я перестаю ощущать земное притяжение.

Это произошло.

Кажется, нашли «Минерву».

ГЛАВА 11

Четвертый день.

Я просыпаюсь на рассвете. Просыпаюсь мгновенно, с неясным чувством тревоги. И, глядя в сторону открытого окна, прислушиваюсь к звукам.

Ничего. Листья, кажущиеся черными на фоне полутемного неба, безжизненно висят. Ветер окончательно утих. Перед этим в течение трех дней был легкий шторм, и море на горизонте покрывали белые отметины волн.

Значит, сегодня они видимо, попытаются обследовать обломки яхты.

Я принимаю душ и привожу себя в порядок. Тщательно укладываю волосы и делаю макияж. Потом спускаюсь в кабинет и жду, пока можно будет позвонить Морланду. По утрам я стараюсь звонить ему не раньше четверти восьмого. Кажется, пару дней назад я позвонила до семи, и хотя Ричард утверждал, что уже проснулся, голос у него был сонный.

Чтобы как-то занять время, расстилаю на столе карту, которую мне дал Морланд. Я уже выучила ее почти наизусть – глубины и отмели, маяки и буи. Вероятное место гибели «Минервы» Морланд отметил звездочкой. Он использует слово «вероятное», видимо, для того, чтобы в случае неудачи уберечь меня от разочарований. Хотя я не стала бы называть это разочарованием.

Звездочка находится милях в десяти от устья нашей реки в направлении, которое Морланд называет «Норд-ост». Я была убеждена, что в этом месте достаточно глубоко. На карте район обозначен белым цветом. Но Морланд объяснил, что прилегающее к берегам Англии Северное море вообще неглубокое. Рядом со звездочкой стоят маленькие цифры: «22». Это глубина в метрах. Что-то около семидесяти пяти футов. По словам Морланда, такая глубина не создает проблем для спасательного судна. С него будет опущена телевизионная камера, с помощью которой обследуют состояние и расположение останков «Минервы», но для этого море должно быть достаточно спокойным.

Например, как сегодня.

Обломки обнаружены именно так, как и ожидали: их зацепила сеть рыболовецкой шхуны.

Морланд рассказывает мне все это по вечерам, когда мы располагаемся в оранжерее с бокалами вина. Не знаю почему, но эту информацию я могу воспринимать только от него, а не от Чарльза или Леонарда. В Ричарде есть нечто такое, что убеждает меня: он убережет меня от плохих известий.

Шхуна была небольшая. Зацепившись сетью за препятствие, она почти остановилась. Сонар ничего не показывал. Рыбакам потребовалось три часа, чтобы освободить сеть. Подняв ее на поверхность, они обнаружили в ней множественные порезы, как от металла. Поскольку раньше в этом месте никогда никаких подводных предметов не отмечалось, капитан сообщил в береговую охрану.

В ходе наших бесед Морланд неоднократно говорил мне, что на дне в этом месте может лежать что угодно, например, смытый во время шторма с грузовой палубы судна металлический контейнер (такое, по его словам, случается достаточно часто). Я понимаю, это он делает это для того, чтобы подготовить меня к неожиданностям.

Почувствовав озноб, поднимаюсь в спальню за свитером. Проходя мимо гардеробной, я по непонятному мне побуждению распахиваю дверь в комнату и смотрю на одежду Гарри. В груди вскипает чувство, близкое к злости. Видимо, я уже устала от слез по нему, в сердце остается все меньше места для жалости. Нужно избавиться от его одежды. Нужно забыть о нем. Я хочу вернуть себе свою жизнь. Как только Молли появится здесь сегодня, попрошу ее забрать вещи Гарри для продажи.

Я снова спускаюсь вниз и делаю себе запретную чашку кофе (у меня все чаще случаются приступы стенокардии). С кофе в руках возвращаюсь в кабинет. Еще только без четверти семь.

Я смотрю на пачки писем и документов, с которыми давно уже должна была разобраться. Просматриваю их и тут же отодвигаю в сторону. Мне все больше не по себе. Я начинаю бесцельно переходить из комнаты в комнату, сознавая, что сама изматываю себя страхами. Не мешало бы попринимать либриум или какое-нибудь другое успокоительное. Но сейчас больше всех лекарств мне нужно, чтобы моим ожиданиям наступил конец.

Вернувшись в кабинет, сажусь в кресло и предаюсь мечтаниям. Сейчас это мое единственное спасение.

Я представляю домик, куда мы переедем с детьми. Представляю, что снова начну работать и вырвусь из узкого мирка бытовых забот, а, может быть, буду больше помогать Молли с ее проектом. Короче, думаю о совершенно нормальном и спокойном существовании.

Фантазии уносят меня все дальше и дальше, приближая к запретной черте. За этой чертой – Морланд.

Сначала я думала о нем отвлеченно. Я представляю нас в совершенно другой жизни. Или в этой, но если бы мы встретились на несколько лет раньше. Однако в последние дни мои мысли о Ричарде сфокусировались в настоящем.

Сейчас, например, я мысленно вижу, как он медленно пробуждается в постели. Думаю о том, какая чистая и упругая у него кожа. Представляю, как было бы приятно лежать рядом с ним ночами, когда сон не идет ко мне…

Звонит телефон, и я бросаюсь к нему со всех ног. Прежде чем Морланд успевает что-нибудь сказать, я тихо смеюсь в трубку.

– Все в порядке? – спрашивает он.

– Не выспалась, – признаюсь я.

– Вы принимали таблетки?

– Нет, – отвечаю я, хотя обещала это делать. Но он меня не укоряет.

– Эллен…

– Ветер стих.

– Да. Спасательный корабль ушел. Сейчас он приближается к тому месту.

Сердце у меня холодеет.

– Вам сообщили?

– Да, только что.

– Значит, они осмотрят дно сегодня?

– Да. Если капитан шхуны дал точные координаты и они их выдержат. И если не будет каких-нибудь технических неполадок, которые, к сожалению, возникают очень часто.

– Ну, что же. – Голос у меня напряженный. – Будем надеяться на лучшее!

Я уже соскучилась по Ричарду, поэтому спрашиваю, не мог бы он сегодня приехать пораньше, часов в пять?

– Постараюсь. И вот что, Эллен… Не думайте об этом слишком много.

Я изо всех сил стараюсь следовать его совету. Бужу Джоша и без умолку болтаю с ним за завтраком и по дороге в школу. Он явно удивлен и даже немного раздражен моей активностью. Разумеется, сын ничего не знает о спасательном судне. Я запретила кому бы то ни было говорить ему об этом. И Кэти не в курсе, хотя с моей стороны это нарушение взаимных обещаний, которые мы дали друг другу в Америке.

Возвращаясь из школы Джоша, я встречаюсь на аллее с нашим почтальоном, и он отдает мне почту. Я разбираю ее, сидя в машине.

Из Гернси ничего. А прошло уже больше недели, как я отправила им свое письмо.

Толстый пакет из Лондона я вскрываю уже дома, подкрепившись очередной чашкой кофе. Это от Гиллеспи. Внутри убористо отпечатанное на двух страницах письмо и пространный двадцатистраничный документ, озаглавленный: «Финансовая программа». Я пролистываю его, наугад задерживая взгляд на некоторых страницах. Программа выполнена в виде схемы. Вверху поставлены годы, сбоку – наименования статей расходов: налоги, выплаты по закладным, выплаты процентов по кредиту и так далее. Внутри – ряды цифр. Бросается в глаза одна позиция – «Домашние расходы». Она подразделяется на отдельные пункты: «прислуга», «бытовая техника», «продукты», «одежда», «страховка». Суммы фигурируют немалые. О чем думает Гиллеспи? Считает, что я состою в вечном браке с этим домом и этой жизнью? Полагает, что я не в состоянии кардинально поменять ее стиль?

Я откладываю «Программу» в сторону и досматриваю почту. Одно из писем подписано от руки. Оно он Тима Шварца. Я прочитываю его с чувством обреченности.

«Боюсь, что дольше я уже не могу скрывать истинное положение дел. Попечители настаивают на том, чтобы им было представлено объяснение по поводу задержки с аудиторской проверкой. И я вынужден изложить им факты таковыми, какими их знаю.»

Он вынужден. Да, я понимаю это.

С тяжелым сердцем сажусь за черновик ответного письма. Приношу извинения за свое долгое молчание и объясняю, что несмотря на предпринятые усилия ничего нового обнаружить не смогла. Может, мне стоило бы самой встретиться с членами попечительского совета и объяснить им ситуацию? Я не отказываюсь от дальнейших усилий как-то прояснить судьбу исчезнувших денег.

Перечитав написанное, вычеркиваю последнее предложение и невидящим взглядом смотрю на бумагу. Я не знаю, что мне делать.

Мысленно я отправляюсь в открытое море, где находится спасательное судно. Оно должно быть чем-то вроде буксира, приземистым и устойчивым. В корабельных помещениях полно электроники. Аппараты подмигивают лампочками и тихонько гудят. В центре перед монитором подводной видеокамеры собралась группа людей. Они напряженно вглядываются в экран. На нем изображение морского дна.

Что они видят? Боже, что они видят?

Я комкаю первый черновик письма, выбрасываю его в корзину и, взяв карандаш, делаю новую попытку.

Мысли путаются, слова не складываются. Я открываю ящик стола и из глубины достаю бланк «Маунтбэй», как будто вид этой бумаги может помочь мне составить письмо Шварцу.

Компания, зарегистрированная в Гернси. Само ее существование окутано тайной, имена акционеров неизвестны. За что здесь можно уцепиться?

Но, может быть, я преувеличиваю? Может, завеса секретности не была целью создателей «Маунтбэй», а просто явилась как бы побочным продуктом? Может, связь Гарри с этой компанией не такая уж компрометирующая?

Мне в голову приходит мысль о том, что у Гарри имелись какие-нибудь записи по «Маунтбэй», просто я их пока не нашла. Ведь должен же быть записан где-нибудь хотя бы номер телефона в Гернси? Или номер счета в банке. Или что-то подобное.

Черт тебя побери, Гарри! Зачем ты создал мне такие трудности!?

«Черт побери…» Я отмечаю про себя, что теперь уже могу говорить такое совершенно спокойно.

Итак, код Гернси – 0481. Я вновь просматриваю дневники и записные книжки мужа, стараясь отыскать в них это цифровое сочетание. Лихорадочно роюсь в его столе. Я не возлагаю на поиски особых надежд, но в это трудное для меня утро мне нужно хоть чем-то себя занять.

В столе ничего. Нужно искать в других местах. Я начинаю с книжных полок, с самой нижней. Снимаю каждую книгу и внимательно просматриваю ее от корки до корки. Так я двигаюсь по кабинету. Занятие неожиданно приносит мне некоторое облегчение. И я понимаю, почему: после этого я смогу быть уверена, что по крайней мере одна комната в доме больше не преподнесет мне сюрпризов.

Проходит несколько телефонных звонков. Пока они попадают на автоответчик. В коридоре раздается голос Джилл, объявляющей о своем приходе. Тут же начинает гудеть пылесос.

Я перехожу ко второму ряду полок. Здесь стоят старые тома в кожаных переплетах. Все про политику. Гарри купил уже готовую подборку у одного букиниста. Он прочел лишь несколько старинных трудов, заявив, что на чтение классики у него не хватает времени, так как он слишком занят вопросами современной политики.

Над кожаными фолиантами расположились биографии нынешних политических деятелей. Три – о Маргарет Тэтчер, еще несколько – о предыдущих премьер-министрах. Еще выше стоят книги по географии. Гарри любил время от времени их просматривать. На самой верхней полке виднеются аккуратные стопки журнала «Нэшнл джиогрэфик», несколько лет назад Гарри собирал его.

Через час я делаю небольшой перерыв. Желая чем-то занять себя под кофе, достаю крупного формата книгу об Индии и отвлеченно листаю ее. Когда я кладу ее на место, мое внимание привлекает том, поставленный корешком внутрь.

Это художественный альбом. Но весьма своеобразный. В нем фотографии обнаженной женской натуры. Красивые тела, неожиданные ракурсы, искусная подсветка, достаточно смелые позы.

Вроде ничего неприличного, если бы не возраст моделей. Они выглядят совсем детьми, хотя с уверенностью определить их возраст, конечно, трудно. Лица у всех повернуты в сторону или закрыты падающими волосами.

Я пролистываю страницы альбома. Фотографии все более смелые. Мне становится неприятно. То ли от самих фотографий, то ли от мысли, что Гарри сидел здесь, в кабинете, и разглядывал их.

Звонит телефон.

– Получили ли вы мое письмо, Эллен? И финансовую программу?

Я узнаю голос Гиллеспи, и меня сразу же охватывает беспокойство. Кроме того, я удивлена, что он называет меня просто по имени.

Я бормочу слова благодарности и сообщаю, что пока не успела как следует изучить программу.

– Не торопитесь, время есть, – произносит Гиллеспи каким-то необычным тоном. Что-то мне в нем не нравится. – Просто хотел сказать, что в случае необходимости, я мог бы подъехать к вам и объяснить все подробно.

Теперь понятно: в голосе Гиллеспи присутствует искусственная дружелюбность. Именно искусственная. И она ему не подходит.

В чем причина этого звонка и его предложения? Я еще раз благодарю Гиллеспи и говорю, что перезвоню ему позже, через несколько дней.

– Конечно, не торопитесь, – повторяет он.

Я уже собираюсь закончить разговор, но не тут-то было. Гиллеспи продолжает говорить. Он рассказывает мне, как удачно ему удалось организовать дело с продлением срока закладной по дому, в результате чего на последующие полгода я буду весьма сносно обеспечена деньгами.

Слушая его, я опираюсь локтями на стол и смотрю на альбом с обнаженными телами.

– Кстати, – говорит Гиллеспи, – я подобрал новую риэлтерскую фирму, которая займется нашей недвижимостью в Шордитче. Прежняя фирма перестала меня устраивать.

Я осторожно выдвигаю кресло и сажусь за стол.

– Они экономили на персонале, а это всегда сказывается на результатах работы. Я не могу обещать, что новые агенты моментально найдут покупателя, но мне кажется, они могут придать этому делу свежий импульс.

В голове у меня зарождаются неясные подозрения. За всем этим, похоже, стоит Джек.

– Эллен, вы слушаете?

– Я… Разве прежняя фирма не находила клиентов?

– Было всего одно предложение. И, как я вам уже говорил, оно было совершенно неприемлемым.

– И других больше не было?

– Нет. – Гиллеспи настораживается. – А почему вы спрашиваете?

– Мне сказали, что здание в Шордитче уже несколько недель назад предложено одному частному лицу.

– Кто вам сказал? – властно спрашивает Гиллеспи, забыв про свой псевдодружеский тон.

Если у них с Джеком был разговор об этом, то он знает ответ.

– Я звонила в риэлтерскую фирму.

– Ах, вот как? – Гиллеспи делает секундную паузу. – Не знаю, с кем вы там разговаривали, но уверяю вас, что это не так. – Как бы спохватившись, он уже спокойнее добавляет: – Значит, вы сообщите мне, если захотите получить пояснения по поводу программ?

Мы завершаем разговор. И я знаю, Гиллеспи уверен, что ловко от меня отделался. Что ж, посмотрим.

Я возвращаюсь к полкам. Боже, сколько здесь пыли! Джилл до них, судя по всему, никогда не добиралась. Я механически просматриваю книги, пока, сняв очередную, не обнаруживаю лежащий у задней стенки большой коричневый конверт. Приходится снять несколько книг, прежде чем мне удается вытащить его.

Большой толстый конверт без всяких надписей. Внутри – фотографии. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что это такое. Еще одна тайна Гарри.

Эти фотографии не выдерживают сравнения с теми, из художественного альбома. Они гораздо примитивнее, хотя какая-то работа над освещением, видимо, проводилась. В принципе снимки нельзя оценить как грубую порнографию, но они достаточно откровенны.

Женщины на них очень молодые. Это, скорее, девочки с наивными лицами, маленькими грудями и мальчишескими бедрами. Мужчины гораздо старше и крупнее. На всех фотографиях женщины связаны: то ли ремнями, то ли цепями. Мужчины грубо удерживают их мощными волосатыми руками. Каждый сюжет – это как бы прелюдия к изнасилованию.

Говорят, что даже самые спокойные и сдержанные мужчины любят изредка посмотреть на такие изображения. Мне попадались специальные статьи, в которых врачи утверждают, что от этого нет никакого вреда. Не уверена. Мне кажется, подобного рода снимки провоцируют мужчин на жестокое отношение к женщинам, будят нездоровые инстинкты, которые, по-моему, лучше оставить нетронутыми.

Неужели Гарри занимался этим с Кэролайн Палмер? Несколько месяцев назад эта мысль сильно ранила бы меня. Теперь я знаю, что в жизни есть просто необъяснимые вещи.

Сколько раз прокручивала я в голове эти трудные думы! Что же произошло? Может, я не удовлетворяла Гарри в постели? Может, разочаровала его еще чем-то? Но чем? Постепенно, тысячу раз укоряя себя в том, что между нами случилось, я стала смотреть на нашу с Гарри жизнь фаталистически. И поняла: что бы я ни делала, мне никогда бы не удалось изменить внутренний мир Гарри. Внутренний мир, который сформировался главным образом под влиянием его несчастного детства.

Наши с ним интимные отношения уже давно превратились в муку. Когда однажды ночью мы лежали напряженные и расстроенные после очередной неудачной попытки, я осмелилась предложить обратиться к специалисту.

– К какому специалисту? – в голосе Гарри закипело раздражение.

– Не знаю. – Я уже готова отступить. – К психотерапевту. К человеку, с которым можно говорить о своих проблемах.

– К болтуну? – издевательски смеется Гарри.

– К профессионалу. К подготовленному врачу.

– И о чем мы будем с ним говорить?

– О наших проблемах.

– И что это за проблемы?

– Не знаю. В том-то все и дело, что не знаю. – Я не упоминаю о Кэролайн Палмер, продолжая притворяться, будто ее не существует.

– Не знаешь? – Гарри садится на кровати. – Здорово! Я тоже не знаю.

Повисает молчание. Гарри прекрасно понимает, в чем проблема, но не хочет этого признать. Я тоже ничего не говорю.

– Боже правый! – Гарри уже почти кричит. – Я нуждаюсь в понимании и поддержке, а вместо этого получаю эти глупости! – Он буквально дрожит от ярости и кажется, что сейчас ударит меня. Но Гарри сдерживается, вскакивает с кровати и уходит в ванную.

Несколько дней спустя подобная сцена повторяется. Начинается все с моего невинного замечания о том, что нам необходимо уделять больше внимания детям. Гарри заводится с пол-оборота. Масла в огонь подливает выпитая им приличная доза спиртного. Гарри уже не сдерживается и, схватив меня за руки, яростно встряхивает. Думаю, он не намеревался сделать мне больно, но синяки не сходили несколько дней.

В следующий раз он почти ударил меня. Точнее, сильно толкнул. Какой оскорбленной я тогда себя почувствовала!

Я понимала: в такие минуты Гарри был сам не свой. Убеждала себя, что злость не в его характере. Однако стала бояться таких вспышек, которые могли окончательно разрушить наши отношения. И хотя чувствовала, что добром все это не кончится, убедила себя терпеть. Терпеть во имя нашего брака.

Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что совершила тогда крупнейшую ошибку.

Я засовываю фотографии в конверт, кладу его в большой пакет и, наглухо запечатав с помощью степлера, бросаю в ведро для мусора.

Я продолжаю рыться на полках вплоть до обеда, когда заставляю себя пойти на кухню и что-нибудь съесть. Перед едой принимаю аспирин, чтобы остановить начинающуюся головную боль. Немного прогулявшись по саду и досмотрев почту, еду в школу за Джошем. Но на самом деле я просто убиваю нестерпимо медленно тянущееся время.


Мы с Морландом проходим в оранжерею и садимся на свои обычные места в плетеные кресла. Ричард открывает бутылку вина. Такое начало вечера превратилось у нас уже в ритуал. Мы договорились не касаться вопроса о спасательном судне. И оба исходим из того, что если появятся какие-то новости, нам сообщат.

Мы пьем вино и ведем неспешную беседу. Я чувствую, что в компании с Ричардом успокаиваюсь. Он создает мне ощущение защищенности.

Появляется Джош, держа в охапке несколько учебников. Он спрашивает, о чем ему написать в сочинении. Внимательно выслушивает советы Морланда, менее внимательно – мои. Джош топчется вокруг нас (явно тянет время), но наконец уходит.

Разговор у нас перепрыгивает с темы на тему. Ричард рассказывает об инциденте с тренером из яхт-клуба – тот сильно разозлился из-за того, что его бывшая жена вновь собралась замуж и устроил скандал на свадебной церемонии.

Мне жалко тренера и я размышляю вслух:

– Может, ему следовало просто поговорить со своей бывшей женой? И она изменила бы свое решение?

Морланд скептически поджимает губы.

– Не думаю. Такие решения люди легко не меняют.

– Но по статистике большинство людей после разводов сожалеют о случившемся, – мягко возражаю я.

– По статистике? – с сомнением в голосе произносит Морланд. – Но ведь она берет в расчет только одну сторону, не так ли? А что думает другая?

– Другая всегда может бороться.

– Бороться?

– Да, бороться за сохранение брака.

– Может быть, может быть… Но бить морду новому мужу – это уж слишком.

– Не знаю, – полушутливо говорю я. – Во всяком случае, в этом можно увидеть и проявление настойчивости, а такое качество всегда привлекает.

– Сомневаюсь. – Ричард изображает на лице гримасу. – Уж лучше принимать жизнь такой, какая она есть.

Возникает пауза. Мы оба не решаемся развивать тему дальше. Иначе разговор затронет наши судьбы. Несколько раз Морланд упоминал о своей жене. Ее зовут Триция. Она специалист по средневековым гобеленам и работает на одну известную транснациональную корпорацию. Много ездит. Любит театр. Детей у них нет.

Примерно в таком же объеме я рассказываю Морланду о Гарри. Наши путешествия. Смешные случаи из его парламентской жизни. Отдых. У меня возникает мысль, что, по моим рассказам, у Ричарда может сложиться впечатление, будто мы с Гарри были счастливы в браке.

Морланд говорит о том, что через два дня должен снова ехать в Саудовскую Аравию. Отложить поездку не удалось. Он обещает звонить.

– Я вернусь в Англию в пятницу, но к вам смогу подъехать не раньше понедельника, – произносит он каким-то странным тоном. – Дело в том, что на уикэнд сюда приедет Триция. – Ричард смотрит на меня так, будто хочет сказать: «Тут уж ничего не поделаешь.»

– О! – восклицаю я с неестественным оживлением. – Это же здорово!

Несколько секунд Морланд молчит. У меня создается впечатление, что он мучительно подыскивает слова, чтобы сказать что-то еще, но он лишь подливает в бокалы вина.

Нарушая наконец паузу, Морланд спрашивает, чем я сегодня занималась. Я говорю, что искала кое-какие бумаги.

– Какие именно?

– Вся беда в том, что этого не знаю и я сама.

– В них важные сведения?

– Да, они могут иметь большое значение.

Ричард молча ждет.

И тогда я начинаю говорить. Мне необходимо перед кем-нибудь открыться, а Морланд – единственно подходящий для этого человек.

– Речь идет о том, что, по некоторым данным, произошла пропажа солидной суммы денег, за которую отвечал Гарри. – Краска стыда проступает у меня на лице. – Денег, собранных на благотворительном концерте, организованном с помощью Гарри. – Я смотрю в сторону лужайки. – Люди из благотворительного фонда считают, что Гарри знал, что произошло с деньгами. Они подозревают его в незаконном их сокрытии. – Я рассказываю о счетах от фирмы «Маунтбэй», о том, что их не могут найти, о платежных поручениях, на которых стоят подписи Гарри и престарелого члена попечительского совета. О том, что никто не может установить характер услуг, которые оказывала благотворительному обществу «Маунтбэй». Я рассказываю о компании «Симмондс Митчел» и стараюсь изобразить дело хоть немного в пользу Гарри. – Если он и использовал деньги для того, чтобы играть на бирже, то должен был действовать, исходя из желания приумножить их в интересах общества, – говорю я, понимая, что это звучит неубедительно.

Морланд слушает меня очень внимательно. Глаза у него серьезные. Он смотрит куда-то вдаль, слегка покачивая головой. Это, видимо, должно означать одновременно и неверие в мои слова, и сожаление.

– И что же именно вы надеялись найти? – спрашивает он наконец.

– Что-нибудь. Адрес «Маунтбэй». Имя или телефон кого-нибудь, кто связан с этой фирмой. Кто мог бы пролить свет на ситуацию.

– И ничего?

– Пока ничего.

– Вы обращались к юристам?

– Нет. Но я говорила об этом Гиллеспи. Он сказал мне, что никаких доказательств вины Гарри нет. Поэтому, дескать, я могу быть спокойна. Заверил, что благотворительное общество никогда не обратится в суд. Я, лично, сомневаюсь, да и дело-то совсем не в этом, правильно?

– Когда это произошло, Эллен?

– Деньги пропали в течение последнего года. Последняя выплата в адрес «Маунтбэй» произведена в январе.

Кресло под Морландом жалобно скрипит. Он наклоняется вперед и упирается локтями в колени. Его хмурый взор устремлен в сад. Пару раз Ричард взглядывает на меня, как бы желая получить подтверждение каким-то своим тревожным мыслям. Наконец от спрашивает:

– Раньше вы ничего не знали об этом деле с «Маунтбэй»?

– Нет. Я видела, что Гарри чем-то озабочен, но думала, все это из-за экономического спада…

– А сейчас? Вы считаете, он переживал из-за «Маунтбэй»?

– Ему, видно, было очень тяжело. Эта мысль о потере всех денег, о позоре…

– Так вы думаете… – Морланд останавливается на полуслове.

– Да, мне часто приходила в голову мысль о том, что это могло быть самоубийство. – Я отворачиваюсь и горестно машу рукой. – Не знаю, почему. Поэтому я и увезла детей. Боялась, что тело Гарри найдут, и все станет ясно. Поэтому и не хотела, чтобы искали обломки яхты.

На лице у Ричарда проступает понимание.

– Так вот в чем дело…

– Я не хотела, чтобы смерть Гарри омрачила бы жизнь моих детей.

– Но Эллен… – Морланд подыскивает слова. – Прошло столько времени. Они ничего уже не смогут найти. Я имею в виду тело Гарри.

– Может быть, – с сомнением произношу я. – Но я боюсь… – Мой голос понижается до шепота. – Я боюсь, что они найдут ружье.

Морланд в изумлении смотрит на меня.

– Я не уверена… Но мне кажется, что оно исчезло именно в тот день. Во всяком случае, на следующее утро обнаружила, что шкаф для ружей стоит открытый. Я понимаю, что должна была сказать об этом полицейским, но не смогла заставить себя. Вряд ли бы это прояснило ситуацию. Да, Гарри иногда брал ружье на яхту. Но взял ли он его в тот раз? Мне не хотелось подталкивать полицейских к каким-то выводам…

– Боже мой! – восклицает Морланд и откидывается на спинку кресла. – А я-то думал, что обнаружение яхты вас спасет. Я имею в виду все эти юридические вопросы. Мне казалось… – Растерянный, он безнадежно машет рукой.

– Я вас не виню.

– Вы должны были рассказать мне обо всем раньше. – Он взволнованно поворачивается в мою сторону. – Почему вы этого не сделали?

– Считала, что обнаружить обломки «Минервы» почти невозможно, – признаюсь я с нервным смехом. – Я ведь не знала, что вы настолько хорошо разбираетесь в морских делах и проявите такую настойчивость.

– Может, они наткнулись совсем не на яхту? Но сейчас мы оба в это не верим.

– Вы должны были сказать мне раньше, – с легким укором повторяет Морланд.

Со стороны входа в дом слышен грохот хлопающей двери и голос, зовущий меня по имени. Это Энн. Уголки губ у Морланда недовольно опускаются. Мы обмениваемся взглядами, в которых сквозит разочарование.

Я кричу «Привет!» и делаю большой глоток вина, прежде чем направиться в дом. Я сразу понимаю, какую новость принесли мне Энн и Чарльз, хотя меньше всего хотела бы услышать это именно от них. Чарльз сообщает торжественным тоном, что нашли «Минерву». Он обнимает меня, затем слегка отстраняется и произносит:

– Свершилось, дорогая! Часть пути пройдена. Часть пути.

Энн прижимается ко мне щекой.

– По крайней мере, теперь мы знаем, где Гарри нашел свой последний приют, – говорит она взволнованным голосом и начинает часто моргать.

Я с испугом думаю, что нашли тело Гарри, и в немом вопросе поворачиваюсь к Чарльзу.

– Пока только яхта, Эллен, ничего кроме яхты.

Я смотрю в сторону, чтобы Энн и Чарльз незаметили на моем лице явного облегчения.

Чарльз обращается к Морланду. Только через несколько секунд до меня доходит, что они говорят о каком-то Критчли, который ждет в холле.

Ричард дотрагивается до моей руки.

– Вы хотите поговорить с представителем береговой охраны?

– Я уверен, что ее не стоит беспокоить, – по-доброму вставляет Чарльз.

Но я хочу знать все.

– Да, пожалуйста, – отвечаю я Морланду.

Он предлагает Чарльзу и Энн остаться и ведет меня в холл.

Это тот самый сотрудник береговой охраны, с которым я встречалась на панихиде. Одетый в форму он нервно теребит фуражку. При моем появлении по его лицу пробегает тень беспокойства. Думаю, Критчли предпочел бы поговорить наедине с Морландом. Он обращается ко мне с какими-то словами, видимо, означающими сожаление. Как только мы располагаемся в кабинете, сотрудник береговой охраны поворачивается к Ричарду и начинает свой рассказ.

Хотя вода была мутной, они смогли идентифицировать лежащий на дне предмет. Потом им удалось направить подводную камеру на корму и разглядеть название яхты – «Минерва».

– Она лежит на левом борту. Уже достаточно глубоко зарылась в песок. Мачта сломана. Вокруг разбросаны детали оснастки.

– Удалось определить другие повреждения?

– Пока нет. Но я же сказал, она лежит на боку. Так что многого не увидишь.

– Что-нибудь еще?

– Да нет… – Критчли бросает короткий взгляд в мою сторону. – Судя по всему, они посылают туда водолаза.

Пауза.

– Водолаза? Зачем? – спрашивает Морланд.

Я обращаю внимание на глубокие морщины возле глаз Критчли и сеточку сосудов на щеках.

– Нужно срезать торчащие детали. Чтобы за них не цеплялись сети. Мачту и кое-что из оснастки.

– Но корпус трогать не будут?

– Он скоро сам весь уйдет в песок. Яхта-то немаленькая.

Морланд и Критчли продолжают разговор. Ричард задает несколько дополнительных вопросов. Он вновь спрашивает о признаках повреждения яхты, но Критчли больше ничего не знает.

Я уже не слушаю их. Обдумываю, как сообщу это известие детям.

Только увидев, что мужчины встают, я понимаю: разговор окончен. Мы возвращаемся в холл.

– Я только провожу его, – шепчет мне на ухо Ричард.

Джоша я нахожу в гостиной. Он сидит на полу перед телевизором. Рядом в неудобной позе расположилась Энн. Ее пухлая рука обнимает Джоша за плечи, голова склонена к его голове, пышный бюст упирается ему в грудь. Джош бросает на меня возмущенный взгляд, как бы обвиняя за это совершенно неприличное проявление любви со стороны тетки.

– Мы тут говорили о школьных делах, – произносит Энн и заговорщицки подмигивает мне, желая, видимо, показать, что ничего не сказала Джошу о яхте. Тяжело опираясь о ручку кресла, она с трудом встает на ноги. – Ну что же, пойду посмотрю, как там Чарльз.

Джош переключает внимание на экран. Идет какой-то фильм о животных Сибири. Я понимаю, что неестественное поведение и реплики Энн его уже насторожили и сейчас мне нужно все ему рассказать, хотя момент и неподходящий.

Я сажусь на корточки рядом с ним и просто говорю:

– Кое-что произошло. Я хотела сообщить тебе об этом, когда все уйдут, но…

Джош молчит.

Я беру пульт дистанционного управления, выключаю звук и продолжаю:

– Думаю, ты захочешь узнать об этом сейчас.

Уставившись в мерцающий экран, Джош резко дергает плечами.

Я встаю на колени и обнимаю сына.

– Нашли нашу яхту, «Минерву». Недалеко. В море. Яхту обнаружила сегодня береговая охрана. Только что приходил ее представитель. Яхта лежит на дне. В песке. – Тело Джоша под моей рукой напрягается. Он по-прежнему молчит. Я с трудом продолжаю: – Они не знают, обнаружат ли тело папы. – Немного отодвигаюсь и смотрю на Джоша. Он уставился в пол. Губы плотно сжаты. Не зная, что сказать еще, добавляю: – Морланд… Ричард сможет рассказать тебе больше. Я не поняла всех деталей. Он знает все. Попросить его зайти к тебе?

Джош издает какой-то звук, похожий на сердитое фырканье. Затем резко отодвигается от меня, вскакивает на ноги и, упрямо наклонив голову вперед, вылетает из гостиной.

– Джош! – кричу ему вслед. Но догонять не решаюсь. Я не знаю, что ему сказать. Бессильно опускаюсь на пол. Внутри меня опустошенность.

Спустя несколько минут в гостиную входит Морланд. Он берет меня за руку, помогает подняться и отводит к дивану. Мы сидим рядом, так что наши колени соприкасаются.

– Эллен, этот водолаз… Дело не в оснастке и торчащих деталях. – Рука Ричарда зависает над моей, затем он крепко сжимает мне кисть. – Это полиция. Они хотят обследовать яхту изнутри.

В животе у меня холодеет.

– Но я думала… Он же сказал…

– Он не хотел говорить вам об этом прямо.

– Полиция? – Мой голос отдается умирающим эхом.

Морланд кивает.

– Но почему?

– Они хотят проверить. В принципе, они должны это сделать.

Мое сердце обрывается вниз.

– Должны?

Морланд грустно вздыхает.

– У них нет выбора. Им нужно выяснить, что же случилось с яхтой. А добраться до нее можно. – Поколебавшись, он добавляет: – К тому же все люки на яхте оказались задраенными.

Кажется, что я умираю.

– А что, это имеет какое-то значение? – с трудом спрашиваю я.

– Обычно такого не бывает.

В течение нескольких секунд я падаю в бездну отчаяния. Потом дыхание медленно возвращается ко мне. С болью я делаю шаг навстречу возникшей ситуации. И заставляю себя поверить в то, что не могу предотвратить неизбежное. Как это ни прискорбно, но мне следует признать: я сделала все, что в моих силах, и… проиграла.

Они найдут тело Гарри.

Я почти незаметно киваю Ричарду, чтобы показать, что понимаю его.

– Мне очень жаль, – тихо произносит Морланд. Он зажимает мою ладонь между своими и подносит мою руку к своей щеке.

Этот жест открывает в моем сердце шлюзы жалости к себе. Я роняю голову Морланду на плечо и чувствую, как его рука обнимает меня и притягивает к себе. Я тоже обнимаю его за шею. Так мы сидим в течение нескольких мгновений, пока в коридоре не раздаются шаги Энн.

Короткие мгновения отдохновения перед тем, как я начинаю идти ко дну.

ГЛАВА 12

– Легкие телесные повреждения? Ну, это синяк под глазом! – громко говорит Молли в ответ на вопрос Кэти. – Ну, ссадина на подбородке. Короче, мальчишеские шалости. – Молли прищуривается и шутливо тыкает кулаком в сторону Джоша. – А вот тяжкие телесные повреждения – это уже серьезно. Кровь. Скорая помощь и больница.

– А дальше? – спрашивает Кэти.

– Дальше? Ножи. У нас есть один парень, который в пьяной драке ударил противника ножом. Так он отхватил у него губу! – Молли изображает на лице удивление. – Не представляю, как это можно срезать у человека губу?

Дети слушают Молли очень серьезно. Я кладу последнюю ложку спагетти в тарелку Джоша и ставлю блюдо в мойку.

– А после тяжких телесных повреждений? – настойчиво допытывается Кэти, подталкиваемая какими-то своими мыслями.

– Спасибо, дорогая, – говорит Молли, изображая губами поцелуй. Я ставлю на стол салат из моркови и петрушки, бутылку бордо и пышный шоколадный пудинг. Все это, кстати, принесла Молли.

– После? – Она делает паузу. – Ну, разбойное нападение, грабеж… Но мои мальчики, как правило, до этого не доходят. Об оружии они обычно узнают, только если попадают в следственный изолятор. Заметьте, только если попадают. – Молли смотрит на Джоша, который отвлеченно жует.

Кэти, сделав глоток разбавленного водой вина, ставит стакан на стол и задумчиво смотрит на него.

– Ну и что же происходит с ними, если они узнают об оружии? – спрашивает она.

– Некоторые из них становятся участниками вооруженных ограблений. А это, как правило, приводит в колонию. – Тут Молли драматически понижает голос. – И к жизни уголовников.

– Ну а после грабежа и разбойного нападения? – задает Кэти вопрос, не поднимая взора.

– Еще хуже? – Молли закатывает глаза и резким движением наполняет мой стакан почти до краев. – Изнасилование, покушение на убийство, убийство… Шпионаж, измена родине… Джош, ты был в Тауэре? Видел, как поступали с изменниками в старину? О Боже!

Джош энергично кивает, видимо, испугавшись, что Молли пустится в подробности.

– Но у нас таких преступников нет, – как бы подводит итог Молли. – У нас в основном кражи. Мои мальчики думают только об одном – деньги, деньги, деньги. Они считают, что нет ничего зазорного в том, чтобы отобрать их у других людей. Часто они даже удивляются, когда их за это наказывают. – Молли делает глоток из своего стакана.

Уже не в первый раз с того момента, как мы уселись на кухне, я смотрю на деревья за окном. Это мои надежные индикаторы ветра. Освещенные закатными лучами березы и дубы стоят неподвижно. Лишь у ясеня листва слегка подрагивает. Значит, почти безветренно. И в море тоже. Значит, водолаз спускался на дно? Пока мне никто не звонил, и я никого не спрашивала. В молодости я внушила себе, что у меня есть интуиция. Тогда я сделала два пророческих заявления и попала в точку. Разумеется, случайно. Но сейчас, сколько ни стараюсь мысленно пронзить расстояние, сколько ни вызываю в себе ощущения предчувствия, ничего не получается. Внутренний голос не просыпается.

– Почему же вы не занимаетесь серьезными преступниками? – спрашивает Кэти.

– Серьезными? Видишь ли, как это ни странно, в этой стране их не так уж много. Во всяком случае, пока. А кроме того, когда отсидевшие за серьезные преступления парни выходят на свободу, их уже трудно отнести к категории малолетних правонарушителей.

Кэти, судя по всему, удовлетворена этим ответом и теряет интерес к теме.

– Ты не голоден? – спрашиваю я у Джоша, который уныло размазывает спагетти по тарелке.

Он отрицательно мотает головой и надувает губы. Наступает молчание. В это время в кабинете звонит телефон – все остальные аппараты я отключила. Сегодня определяется кандидат для выдвижения на выборах в парламент. Видимо, это звонит либо Энн, либо Чарльз, а, может, Диана, чтобы сообщить новости. Мне было бы интересно узнать о том, как Чарльз прошел отборочное собеседование в комитете, но не в тот момент, когда дома Кэти. Я хочу, чтобы ее пребывание здесь стало для дочери приятным.

Молли оглядывается по сторонам, хлопает себя по коленям и нарочито весело восклицает:

– Ладно, хватит об этом! Теперь я хочу послушать об отвратительных проделках школьных учителей! Джош, тебе удалось застать хоть одного из них курящим в туалете? Или неприлично ругающимся в коридоре? Или плюющим в клумбу с цветами?

Джош прыскает от смеха.

– А ты, Кэти? Что у тебя? Поймала директрису в блестящих кожаных штанах?

Кэти поднимает глаза и хмурится.

– Директриса у нас злая карга! – произносит она с неожиданной злостью.

Наступает неловкое молчание. Молли, видимо, привычна к такого рода выражениям. Лицо у нее остается совершенно спокойным.

– Кэти, прекрати! – негромко одергиваю я дочь.

– Да, злая карга! – повторяет она. Потом сердито краснеет, с грохотом отодвигает стул и демонстративно покидает кухню.

Немного выждав, иду за ней и нахожу Кэти в ее комнате. Она сидит за своим письменным столом спиной ко мне. Перед ней открытый журнал.

– Ты можешь сейчас отвезти меня в школу? – не спрашивает, а скорее, объявляет Кэти.

– Как хочешь. – Я сажусь на ее кровать, беру плюшевого медвежонка и треплю его за уши. – Что случилось?

Не оборачиваясь, она вжимает голову в плечи и ничего не говорит.

Я терпеливо жду. Вчера, когда я рассказала Кэти, что нашли «Минерву», она восприняла это очень спокойно, как будто была готова к новости. Меня поразило ее самообладание, ведь я знаю, что яхта видится ей в ночных кошмарах по ночам. Кэти еще более впечатлительна, чем я, и воображение у нее развито очень сильно.

Кэти резко встает, отбрасывает прядь волос со лба и бросает на меня быстрый взгляд.

– Извини, – говорит она, судорожно вздыхая, – извини. Эти учителя меня просто достали.

Я не люблю, когда она использует такие слова. Это ей не идет. Но замечания не делаю, понимая, что этот язык – часть ее защитной реакции. Она вынуждена говорить на нем со сверстницами, чтобы не выделяться. Но все же я не люблю, когда Кэти применяет эту лексику со мной.

По дороге в интернат она кладет свою руку на мою ладонь и делает виноватое лицо. Мирное предложение? Когда мы подъезжаем к ее корпусу, дочь быстро целует меня и исчезает.

Вернувшись домой, я застаю Молли и Джоша за карточной баталией. Они громко шлепают картами по столу, размахивают руками, обмениваются горячими репликами. Видя, как они увлечены, решаю им не мешать.

Обшаривание книжных полок превращается у меня в манию. Не знаю, зачем я это делаю, но удержаться уже не могу. Чем выше, тем книги более неожиданные. Старинные руководства по охоте и рыболовству, университетские учебники Гарри. На одной из самых верхних полок, до которой я добираюсь с помощью лестницы, нахожу подборку французских классических романов. Я никогда не знала, что они у нас есть. И зачем? Ведь Гарри все равно не знал по-французски и десяти слов.

– Ищешь сокровища? – со смехом спрашивает снизу Молли. Но в ее смехе проступает некоторое любопытство.

– Что-то в этом роде. – Я беру последнюю книжку и безжалостно трясу ее над полом.

– Нет, серьезно?

– Честно говоря, я сама толком не знаю, что ищу, – отвечаю я, слезая с лестницы. – Может, письмо или записку…

– Записку Гарри? – Да.

– Боже, ты что, думаешь..? – Молли в ужасе смотрит на меня.

– Ничего я не думаю.

Молли улыбается с явным облегчением.

– Знаешь, моя дорогая… Что бы там ни произошло, я не верю в самоубийство. Гарри не мог покончить с собой. Он был слишком сильным человеком. Он был рожден, чтобы жить.


До трех часов ночи я не могу заснуть. И как только начинает светать, просыпаюсь от таинственной, возникшей из ниоткуда мысли. Она не дает мне покоя, так что в конце концов я выбираюсь из постели и спускаюсь в кабинет. Достаю из стола первый ключ от шкафа для оружия и, направившись на кухню, снимаю с крючка второй ключ. Затем быстро прохожу по холодному холлу в своих легких тапочках в кладовую и открываю шкаф для оружия.

Там стоит оставшееся ружье. В чехле. А смятый чехол из-под отсутствующего ружья лежит рядом. Нагнувшись, я разбираю на дне шкафа груду патронных коробок, патронташей и сумок, затем осматриваю единственную полку. На ней валяется несколько пыльных конвертов, пустая коробка из-под патронов, четыре гильзы, коробочка с искусственными мухами для наживки и перчатка. В первом конверте – брошюра с инструкциями по хранению ружей. Во втором, сильно измятом, – паспорта на оружие. Последний, третий конверт, формата А-4, без штампов и адреса, лежит под пустой коробкой из-под патронов и выглядит более свежим, чем остальные два. В нем пять или шесть листов бумаги. Вынув их, я сразу вижу название фирмы – «Маунтбэй (Гернси)». Я долго смотрю на эту надпись, потом сую листы обратно в конверт. В доме совсем тихо. Заперев шкаф, возвращаюсь на кухню и кладу конверт на стол. Поставив чайник, я сажусь к столу и раскладываю перед собой листы.

Их всего пять. Документ на двух страницах, озаглавленный «Договор». Письмо из банка в Сент-Питер-Порте, Гернси. Неозаглавленный лист с какими-то пометками и расчетами, сделанными, судя по почерку, Гарри. Счет из отеля в Пальма-де-Майорка. Он выписан на имя господина Мичера. Я откладываю его в сторону и изучаю листок с пометками. Они явно зашифрованы. Каждая запись содержит какие-то инициалы и даты (год не указан, только дни и месяцы), а также однозначные и двузначные числа, некоторые из них с точками, отделяющими дробную часть. Эти числа могут обозначать крупные суммы – сотни, тысячи и даже больше, но определить это невозможно.

Поправив шаль на плечах, я берусь за письмо из банка в Гернси. Оно адресовано лично Гарри на наш домашний адрес. Судя по дате, письмо было отправлено чуть более четырех лет назад. Оно подписано менеджером банка, который подтверждает получение перевода на пять тысяч фунтов и сообщает, что открыл депозитный счет сроком на тридцать дней на имя компании «Маунтбэй (Гернси)». Он указывает номер счета и подчеркивает необходимость сообщить ему код для осуществления телеграфных переводов. Дополнительные поступления на счет возможны только при соответствующей предварительной договоренности.

Я вновь перечитываю это письмо и беру в руки договор. Документ отпечатан очень аккуратно, справа оставлены поля. В начале договора указано, что он заключается между «Маунтбэй (Гернси)» и «Й. X. Хох, Лихтенштейн». После трех параграфов, посвященных чисто юридическим вопросам, перечислены условия договора. Текст очень сложный и, только начав читать, я уже ничего не понимаю. Мой взгляд скользит вниз и падает на подписи.

За лихтенштейнскую компанию договор подписал человек с иностранной фамилией. За «Маунтбэй» подписал Гарри. Но под его подписью стоит еще одна, длинная и неразборчивая. Но я ее сразу узнаю, ошибки быть не может – это подпись Джека.


– О, какая честь, – произносит Джек, ведя меня к глубокому креслу в своем кабинете.

Я уже однажды была здесь, около двух лет назад, когда просила у Джека деньги на проект Молли. В кабинете многое изменилось, хотя мне сложно сказать, что именно. Возможно, это новая отделка стен или великолепный стол со стоящей на нем в большой рамке фотографией премьер-министра. Воскресная тишина кажется неестественной. Когда я была здесь в прошлый раз, из-за двери слышались голоса и телефонные звонки, а на улице шумел транспорт.

Джек стоит возле кресла в безупречно выглаженных синих брюках и светло-зеленой рубашке с открытым воротом.

– Чем обязан удовольствием?

Я еще не успеваю ничего сказать, а он уже говорит, как бы отвечая на мой вопрос:

– Уже недолго осталось. Завтра. По крайней мере, завтра будет официальное заявление. – Джек нервно усмехается. Кандидат в ожидании решения своей судьбы. – Конечно, кое-кто сообщит мне заранее. Наверное, сегодня где-то часам к семи вечера. – Он садится в кресло напротив. – Не думаю, что кто-нибудь может придраться ко мне по результатам собеседования в комитете, я все говорил правильно. Даже эти идиоты, которые были против, не смогли меня подловить. Я справился с двумя острыми вопросами. – Он хрустнул пальцами. – Все прошло отлично. Я это чувствую. – Откинувшись назад, Джек уверенно смотрит на меня, хотя взгляд у него как бы направлен в многообещающую перспективу. – Но кто знает, – с деланным безразличием продолжает он, – если меня не утвердят, ну что же… – Джек картинно пожимает плечами, давая понять, что расстраиваться в этом случае он не будет.

«Да ты не то, что расстроишься, ты просто умрешь, – думаю я. – Ты проклянешь всех. Может даже уедешь в другой город.»

Потирая ладони, Джек переводит взгляд на меня.

– Итак. – Он широко разводит руки, как бы желая сказать: «Вот он я, у меня столько важных и значимых дел, времени в обрез, но я готов уделить тебе несколько минут».

Я достаю из сумочки конверт с бумагами.

– Кстати, – спохватился Джек, – я пытался дозвониться до тебя, когда узнал об обнаружении яхты, но не смог. Потом, знаешь, то одно, то другое… – Он потирает ладонью свое красивое лицо.

– Все в порядке.

– Извини, мне, правда, неудобно. Я киваю, дескать все нормально.

– Ты, наверное, устала от всего этого. И зачем столько возни с поисками яхты?

Странно, что Джек понимает это.

– Леонард говорит, что юридические вопросы будут теперь решены намного быстрее.

Но Джек меня не слушает, он напряженно смотрит на бумаги, которые я достала из конверта.

Я передаю Джеку договор. Он протягивает руку и кладет документ себе на колено. Его взгляд устремлен на название «Маунтбэй». На лице ничего не отражается. Он быстро пробегает глазами первую страницу и переворачивает ее. И закончив наконец чтение, иронично поднимает брови. Он ждет, когда я заговорю.

– Что это такое? – спрашиваю я.

Джек легким движением бросает договор на разделяющий нас маленький столик. Он упирается подбородком в сцепленные пальцы и в упор смотрит на меня.

– «Маунтбэй» – это детище Гарри. Я уже давно не имею к фирме никакого отношения.

– Но когда-то имел?

– Да, но чисто номинальное.

Я не знаю, как это понимать. В глаза бросается нарочитая медлительность, с которой Джек произносит последние фразы. И его ставший вдруг пристальным взгляд.

– Когда именно это было? – спрашиваю я.

– Ну… лет пять назад. В течение примерно года. Я пытаюсь усвоить сказанное.

– Чем занималась эта «Маунтбэй»?

– Занималась? Ничем не занималась. Она была создана специально для того, чтобы через нее проводились деньги.

Я жду, что Джек мне что-то пояснит, но жду напрасно.

– Какие деньги?

– Ну, деньги… – коротко повторяет он.

– Деньги от бизнеса? – перехожу я в наступление.

Он лениво опускает веки, хотя взгляд по-прежнему острый.

– Полагаю, да.

Опять минимальная информация. Такое впечатление, что Джек задался целью сказать мне как можно меньше.

– Джек, – произношу я, нервно улыбаясь, – я очень устала, у меня много проблем. Прошу тебя, помоги мне с этой.

Он непонимающе пожимает плечами.

– Но я же отвечаю на твои вопросы. Что еще ты хочешь узнать?

– Всё.

– Ну, хорошо, спрашивай.

– Но ты же ничего не говоришь.

– Я рассказываю то, что знаю, – медленно произносит он. – Спрашивай.

Видя, что его подход не изменился, я задаю вопрос усталым голосом:

– Значит, «Маунтбэй» участвовала в вашем бизнесе?

– О, нет, она существовала независимо от нас.

– Не понимаю.

Джек постукивает пальцем. Он явно раздражен.

– Она существовала независимо, так как Гарри использовал ее, как бы это точнее выразиться, в деликатных целях.

Я жду, пока он продолжит. Снисходительно прикрывая веки, Джек объясняет:

– Проводка денег через «Маунтбэй» имела известные преимущества. Я имею в виду, с финансовой точки зрения. Ведь назначение проплат, в принципе, должно быть известно налоговой инспекции. В конце концов мы перестали держать их в курсе дел.

Я стараюсь не показать своего удивления. На улице провыла сирена «скорой помощи». Жалюзи раскалились от полуденного солнца.

– А на что уходили деньги? – спрашиваю я. Джек слегка разводит руками.

– Мне кажется, не стоит это обсуждать. – Голос его звучит жестко.

Он как бы дает понять, что мне этого лучше не знать. Во имя моих интересов, или же все-таки, его собственных?

– Извини, – продолжаю я твердо, – ты хочешь сказать, что не знаешь? Или не можешь сказать?

– Просто это не относится к делу. – Он пожимает плечами.

Похоже, я-таки не добьюсь ответа на свой вопрос. Но тут меня осеняет.

– Я выяснила, что у Гарри был счет в брокерской фирме «Симмондс Митчел», которая активно работает на товарной бирже. Это…

– Это было после меня. Гарри занялся всем этим после того, как я ушел из компании. – В слова «всем этим» Джек вкладывает какой-то зловещий смысл.

– Так ты знал об этом?

Джек смотрит на меня взглядом, означающим, что я вновь полезла не в свое дело.

– Да, знал, – раздраженно отвечает он. – Правда, узнал я об этом не от самого Гарри. – Сжав зубы, Джек недовольно добавляет: – Гарри действительно некоторое время возился с товарной биржей, вкладывал деньги. – Последние слова он произносит с явной насмешкой. – Шансы сделать деньги на товарной бирже примерно равны шансам выиграть в рулетку. Гарри сделал классическую ошибку, понадеявшись расплатиться с долгами за счет рискованных операций. Он рассчитывал сорвать куш и заткнуть зияющие бреши в своих финансах. Во всяком случае, я так себе все это представляю. Честно говоря, он со мной такими вещами особенно не делился.

«Но ты же все равно знал, – думаю я. – Точно так же, как он знал все о деньгах от концерта.»

– Гарри рассказал тебе о своих потерях?

– Зачем рассказывать? Я все понимал по его лицу. Если бы это были не потери, а выигрыши, он, наверное, улыбался бы. Не так ли?

– Гарри не говорил тебе… – Я делаю над собой усилие. – …Он не говорил, откуда брал деньги для операций на бирже?

По взгляду Джека я понимаю, что мне не следовало задавать этот вопрос. Значит, я близка к выяснению истинной картины. Правда, не знаю пока, что мне это даст. Немного больше определенности? Понимание того, что деньги пропали навсегда и их уже не вернуть?

– Спасибо, – коротко говорю я.

Джек картинно взмахивает рукой и произносит с легкой улыбкой:

– Думаю, мне не стоит говорить о том, что все эти находки тебе следует держать в глубокой тайне. И дело здесь вовсе не во мне, я же сказал, что давно отошел от этих дел, а в репутации Гарри.

Я удрученно киваю.

– И еще, Эллен. Больше никаких вопросов про «Маунтбэй» к кому бы то ни было. Понимаешь?

Несколько секунд я молчу, потом спрашиваю, изобразив на лице улыбку:

– Что ты имеешь в виду под словом «вопросы»? – В голове возникает мысль о моем письме в банк Гернси. Почему-то мне кажется, что Джек знает о нем. Он бросает на меня мимолетный взгляд, и я вдруг замечаю в нем беспокойство. Боже мой, неужели я попала в точку?

– Что я имею в виду? – с нарочитой серьезностью переспрашивает Джек. – Ну, например, твои вопросы в разговоре с Гиллеспи.

– Ах, вот что… Он начинает подниматься.

– Джек?

– Да? – Он недовольно опускается в кресло.

– Я нашла еще кое-что… – Я достаю из сумки сделанную сегодня утром ксерокопию гостиничного счета и протягиваю Джеку. – Может, это тебе о чем-нибудь говорит?

Он берет бумагу и начинает внимательно ее изучать, всем своим видом выражая непонимание. Однако, на какую-то долю секунды на его лице появляется отблеск неудовольствия и даже страха. Джек неопределенно пожимает плечами.

– Посмотри на фамилию клиента… – Я указываю на верхнюю часть счета.

– Что? – хмурится Джек. – Мичер? – Он поднимает на меня недоуменный взгляд.

– Председатель комитета по архитектуре и строительству. Разве его фамилия не Мичер?

Джек снова смотрит на счет.

– Вполне возможно, – соглашается он и затем неожиданно насмешливо говорит: – Что у тебя за голова, Эллен! Ну, ладно, хорошо. Если это и был Мичер, то что я могу здесь сказать? Такие вещи существуют и никуда от этого не денешься. Но в этом нет ничего противозаконного. Ну поездка с представителем мэрии куда-то на уик-энд, ну дешевый круиз за границу. Ведь у этих людей мизерная зарплата. Конечно, они рассчитывают на маленькие коврижки. Иной они себе и не представляют свою работу. – Голос у Джека становится холодным. – И Гарри был далеко не единственным в бизнесе с недвижимостью, кто прибегал к таким методам.

В голове у меня моментально всплывают подозрения Молли по поводу тесных отношений между Джеком и людьми из комитета по строительству. Теперь я не удивлюсь, если узнаю, что Мичер ездил за границу и за счет Джека.

Я начинаю собирать бумаги фирмы «Маунтбэй».

– С этим следовало быть поосторожнее, – произносит Джек, небрежно указывая на них.

Я вопросительно смотрю на него.

– Лучше их уничтожить. Если хочешь, я могу пропустить их через бумагорезку.

Я прижимаю бумаги к себе.

– Но я думаю написать в банк…

– Как тебе будет угодно. Однако, это неразумно. Я хочу тебе только добра. – Поскольку я не отвечаю, Джек встает и с раздражением добавляет: – Ну хорошо, только потом не говори, что я тебя не предупреждал.

Я медленно поднимаюсь. Мы направляемся к двери.

– Гиллеспи тебе помогает? – спрашивает Джек своим покровительственным тоном. – Он тебя еще не отговорил от идеи покупки нового дома?

Я делаю вид, что вожусь с сумкой. Но Джек не отступает.

– Так как насчет этой идеи, Эллен? Ты отказалась от нее?

– Я очень хочу уехать из Пеннигейта.

Выражение лица у Джека становится откровенно скептическим.

– Я разговаривал с Гиллеспи. Мы договорились, что в ближайшее время ты получишь кредит в тридцать тысяч. Но не больше. Я готов был бы дать больше, Эллен, но не могу. Извини.

Я чувствую полудетскую обиду.

– Понятно. – У меня першит в горле. – Могу я узнать, почему не можешь?

– Если честно, то просто боюсь, что ты отдашь деньги этим идиотам из благотворительного общества.

– Но в конце концов это мое дело.

– Не совсем. И дело не в деньгах. Любые разговоры о возмещении, – Джек повышает голос, – вообще любые контакты с обществом будут восприниматься как признание какой-то вины Гарри. Ты понимаешь это? – Судя по всему, понимания в моих глазах Джек не видит, поскольку он берет меня за плечи и менторским тоном с расстановкой говорит: – Ну как мне тебя убедить? В отношении пропавших денег сейчас никто ничего не может сказать. Нет подтверждающих документов, и никто не способен доказать связь Гарри с компанией «Маунтбэй». – Он делает паузу. – А с помощью вот этого, – Джек указывает на мою сумку, где лежат бумаги, – это сделать можно. Не знаю, о чем думал Гарри, разбрасывая такие вещи по дому, – Джек картинно возводит глаза вверх, потом снова упирается в меня тяжелым взглядом. – Без доказательств люди из общества могут обвинить Гарри всего лишь в халатности, а этим грехом они и сами страдают. А халатность, как ты, надеюсь, понимаешь, Эллен, не то же самое, что мошенничество. Поэтому тебе нельзя делать никаких признаний. И нельзя хранить эти документы…

Я через силу мысленно соглашаюсь с Джеком. И неловко достаю бумаги из сумки. Джек выхватывает их, затем ведет меня в соседнюю комнату. Там он включает большую бумагорезательную машину и быстро пролистывает документы.

– Счет из гостиницы… Это ведь копия… А оригинал есть?

Если я и колеблюсь, то буквально долю секунды.

– Нет.

Это, разумеется, неправда. Оригинал дома. Но ведь это не документ по фирме «Маунтбэй». От простого гостиничного счета не может исходит какая-либо опасность. И кроме того, внутренний голос подсказывает мне не отдавать Джеку все.

Он сует бумаги в машину.

– Ты не должна излишне нервничать, – уже спокойнее произносит он. – Если даже народ и пошушукается немного, это не беда. Все слухи очень скоро умрут сами по себе.

«Пошушукаются!» «Слухи!» Он говорит об этом как о каких-то безобидных вещах, но я-то знаю, что если уж слух возник, то никогда не умирает.


Остаток воскресенья я провожу в состоянии какой-то опустошенности. Молли, Джош… Разговоры, еда… Все это далеко от меня. К вечеру я способна лишь безвольно сидеть перед телевизором. Молли настаивает на том, чтобы остаться еще на одну ночь, и я ее не отговариваю. Мы смотрим комедию. Я почему-то громко смеюсь, хотя фильм не такой уж и веселый.

В девять я отправляю Джоша в кровать. Мы немного беседуем с ним, но он также измотан, как и я. Внизу звонит телефон. Трубку поднимает Молли. Она кричит, что это меня. Когда я иду в свою спальню к аппарату, внутри меня что-то екает.

Голос у миссис Андерсон жесткий. Судя по всему, она кипит от возмущения.

– Я вынуждена просить вас приехать за Кэти и забрать ее домой.

– Что случилось?

– Случилось то, что поведение Кэти стало неприемлемым. Какие бы трудности и стрессы она ни испытывала.

Боже мой, Кэти!

– Но что же все-таки… – мямлю я.

– Я не хочу обсуждать детали! – почти кричит миссис Андерсон. И уже спокойнее добавляет: – Все дальнейшие обсуждения будут происходить в кабинете директора.

Я невольно начинаю извиняться, но, вспомнив, что Кэти не та девочка, за которую надо извиняться, останавливаюсь и говорю, что буду в школе через двадцать минут.


Сначала заведенный издавна ритуал: горячая ванна, душистое мыло, свежее полотенце, чуть подкрахмаленная белая ночная сорочка, сушка волос, чашка какао. Потом мы забираемся в мою кровать и лежим рядом. Я обнимаю Кэти за плечи. Ее пахнущие свежестью волосы щекочут мне щеку. Как в старые добрые времена. Ночник включен, но Кэти все жмется и жмется ко мне, будто желая убедиться, что я здесь.

Наконец я тихо спрашиваю:

– Ну так что случилось? На секунду она напрягается.

– Дура. Какая она дура. Но, конечно, тебе это неприятно. Извини.

– Что же произошло?

Кэти неопределенно дергает плечами.

– Просто я кое-что ей сказала, вот и все… – Но тут же расстроенным голосом добавляет: – Я назвала миссис Андерсон глупой коровой. Она мне надоела, все время приставала, чтобы я рассказала ей о своих проблемах. Обнимала за плечи. Представляешь? – Кэти передергивается. – Больная! Я говорила ей, что не хочу обсуждать свои проблемы, я ведь говорила ей!

Я терпеливо жду. Через несколько секунд Кэти произносит убитым голосом:

– Ну вот… Я и толкнула ее… Я, правда, не хотела.

После небольшой паузы я осторожно спрашиваю:

– Когда ты говоришь «толкнула»..?

– Ну, не знаю, может, это было похоже на удар. Хотя никакого вреда я ей не нанесла… – Дочь глубоко вздыхает. – Я просто потеряла контроль над собой.

– Как тогда с учителем химии?

Я чувствую, что Кэти удивлена.

– Что-то типа этого…

– А с ним-то что произошло? – как можно более индифферентно спрашиваю я.

– Он просто идиот! – восклицает Кэти так, как будто мне давно следовало знать об этом. – Просто отвратный мужик! Эта сладкая улыбочка, эта рука у тебя на плече, заглядывание в глаза… Знаешь, взял себе за правило приближать свое лицо к твоему ну вот на столько. – Она сдвигает большой и указательный пальцы, оставляя маленькую щелочку. – Думает, он такой замечательный! Ну прямо воплощение благородства. Так удивился, когда я сказала ему, чтобы он убрал свои лапы! – Кэти кипит от негодования. – Вот уж настоящий идиот!

Перед моими глазами встают две картины. Вот учитель похлопывает Кэти по плечу. Нормальный жест, означающий поощрение. Возможно, мистер Пелам пользуется таким приемом уже очень давно. И вот тот же учитель, с мужским интересом смотрящий на Кэти и задерживающий свой взгляд и руку на ее плече дольше обычного на долю секунды.

В сущности, не так уж важно, какая из этих картин больше соответствует данному эпизоду. Важно то, как Кэти поняла конкретную ситуацию. И судя по тому, что отвергаются невинные попытки к контакту даже со стороны миссис Андерсон, она вполне могла не сдержать себя в случае с Пеламом.

Миссис Андерсон, видимо, считает Кэти истеричной девчонкой, которую испортила сумасбродная мамаша. Она не может знать того (и я, разумеется, никогда не скажу ей), что моей дочери уже пришлось испытать в жизни.

После того, как Кэти засыпает, я еще долго лежу рядом с ней. Потом встаю и спускаюсь вниз, чтобы приготовить себе чай.

Молли сидит перед телевизором в гостиной, смотрит какой-то фильм из вечерней программы. В руке сигарета, хотя вот уже полгода, как она объявила, что бросает курить.

– С ней все в порядке? – с волнением в голосе спрашивает Молли.

Я киваю.

– Так что же случилось?

– Ничего. Просто она сильно расстроена.

– Чем?

– Не знаю… Всем.

– Она ничего тебе не рассказала?

– Нет.

Молли, которая любую неискренность чувствует за милю, укоризненно качает головой.

– У Кэти возник спор с воспитательницей, – устало признаюсь я. – Потом она как-то неловко задела ее.

– Боже мой! – В это восклицание Молли умудряется вложить бездну оттенков.

Я делаю вид, что не замечаю этого, и продолжаю идти по направлению к кухне.

– Послушай, дорогая, – говорит Молли, входя следом за мной на кухню, – пойми меня правильно. Тебе следует что-то предпринять. Такие инциденты, как с Кэти, вам сейчас никак не нужны. Думаю, тебе требуется помощь. Совет специалиста и все такое…

– Со мной все нормально.

– Я имею в виду для Кэти.

– С ней тоже все будет нормально.

На лице у Молли отражается какая-то внутренняя борьба. Наконец она произносит:

– Я считаю, что тебе одной со всеми своими проблемами не справиться. Никто бы не справился.

– Странно, но директор школы разделяет твое мнение. Она считает, что Кэти нуждается в помощи психиатра.

Пропустив мимо ушей содержащуюся в моих словах иронию, Молли быстро говорит:

– Насчет психиатра я не уверена, по-моему, они только взвинчивают людей, а вот поискать консультанта по проблемам подросткового возраста можно было бы. Я знаю многих детей, которым такие специалисты очень помогли.

Я молча достаю чайник, чашки, блюдца и ставлю чайник на плиту.

– Ненавижу видеть тебя такой расстроенной, – вздыхает Молли. – Она всегда расстраивает тебя.

– Это неправда.

– Извини, но это так.

– Не надо, Молли.

– Но, дорогая, это ведь так. Я вынуждена тебе это сказать. Вокруг Кэти вечно проблемы. Даже если все нормально, она умудряется их создать. Я говорю это только потому, что люблю тебя и считаю, ты не должна переживать все в одиночку. Конечно, Кэти тоже переживает смерть Гарри, но это не должно превращаться в… – Молли хочет сказать что-то резкое, но сдерживает себя и тихо добавляет: – Это, в конце концов, несправедливо по отношению к тебе.

Значит, Молли все-таки считает, что Кэти нужно лечить.

Внутри у меня закипает гнев, и я еле сдерживаюсь. Мне хочется крикнуть: «Да, Кэти трудный подросток! Но чего ты хотела? Как она может быть другой после всего пережитого? После того, как ее обманули?»

Но я не могу этого сказать. И никогда не смогу. Иначе я признаю, что Кэти – это главная жертва в нашей жизни. Иначе я доставлю ей новые страдания.

Чтобы справиться со своим гневом, я направляю его на Гарри.

Еще до того мартовского дня мне не раз приходила в голову мысль: я готова убить его за то, что он сделал с Кэти. Если бы Гарри был сейчас здесь, я не колеблясь убила бы его.


Между нами с Молли повисает долгое молчание. Неожиданно со стороны подъездной дороги раздается хруст гравия. Это какая-то машина. Избегая вопросительного взгляда Молли, отхлебываю большой глоток чая из кружки. Когда звонит звонок, я спокойно встаю, как будто ждала кого-то, и иду к двери.

Через окно холла я вижу, как возле дома останавливаются две машины. Я открываю дверь. Передо мною трое мужчин: Чарльз, Леонард и еще один человек в помятом летнем костюме. Инспектор Доусон. Или, может, старший инспектор Доусон. Я никогда толком не знала его ранга.

– Эллен, я хотел позвонить… – Чарльз безвольно машет рукой, он чем-то сильно удручен.

Леонард стоит несколько поодаль, лицо у него серьезное и грустное.

– Можно нам войти, миссис Ричмонд? – спокойно спрашивает Доусон.

– Пожалуйста.

Я провожу их в гостиную. Доусон располагается на своем обычном месте, с которого открывается вид на сад и реку. Я сажусь в кресло напротив. Чарльз и Леонард устраиваются у камина. Со стороны мы выглядим как две независимые группы людей.

Доусон устремляет на меня свой внимательный взгляд, сцепляет пальцы рук и произносит без какой-либо преамбулы:

– Миссис Ричмонд, я должен сообщить вам о том, что сегодня днем в море обнаружено и поднято на поверхность тело вашего мужа.

Я долго молчу. Затем отвожу взгляд от Доусона и смотрю на свои руки.

– Где его обнаружили? – наконец выдавливаю я из себя.

– Внутри яхты.

– Внутри… – эхом повторяю я. При этом ощущаю прилив страха. Или облегчение? Не знаю. В наступившем молчании поворачиваюсь к Чарльзу, который грустно кивает мне, как бы подтверждая заявление Доусона.

Инспектор смотрит на меня немигающим взглядом.

– С сожалением должен также проинформировать вас о том, что возле тела вашего мужа было обнаружено ружье… – Доусон делает паузу. – И о том, что в результате предварительного обследования на теле мистера Ричмонда обнаружены ранения, позволяющие предположить, что он выстрелил в себя из ружья.

Я не отрываясь смотрю на него.

– Мне очень жаль.

Закрывая глаза, я плыву в пространстве. Словно сквозь туман слышу, как кто-то идет по гостиной, затем вижу рядом с собой Леонарда. Он вставляет мне в руку стакан. Я подношу его к губам и делаю глоток. Другой рукой ощущаю сухое пожатие Леонарда. Возле моего уха раздается его шепот:

– Эллен, вам не в чем себя винить, не в чем.

В груди у меня вскипают старые обиды, на глаза наворачиваются слезы, но несмотря на это я почти физически ощущаю на себе изучающий взгляд Доусона и поднимаю на него глаза.

– Мы должны совершить ряд формальностей, – говорит Доусон, – обычное расследование. Правда, оно потребует времени. Надеюсь, нам удастся поднять яхту. Может быть, даже в ближайшие дни. Мы постараемся, чтобы наша работа не создала вам никаких неудобств, общения с прессой будем избегать. Рассчитываю на то, что в течение этого времени у нас с вами наладится полный контакт.

Я неопределенно киваю, не будучи уверенной в том, что именно он подразумевает под своей последней фразой.

Леонард придвигает кресло и садится рядом со мной.

Доусон наклоняется вперед, как бы желая исключить Леонарда из нашего разговора и произносит:

– Я понимаю, миссис Ричмонд, что это большой удар для вас. Я не имею права отрывать вас сейчас от семьи, но вы оказали бы нам неоценимую помощь, если бы попытались сформулировать причины, по которым ваш муж мог бы покончить жизнь самоубийством.

– У Гарри были финансовые проблемы… – неуверенно начинаю я и смотрю на Леонарда, как бы прося поддержать мои слова.

Но прежде чем Леонард успевает что-либо сказать, Доусон предостерегающе вытягивает руку в его сторону и говорит мне:

– Продолжайте, миссис Ричмонд.

Собираясь с мыслями, я прикрываю веки и тру пальцами глаза.

– У него были долги… Долги по делам фирмы, личные долги. Вплоть до недавнего времени я не знала, что их было много. Сам он мне о таких вещах ничего не говорил. – С мыслями о детях я заставляю себя продолжать: – Политическая карьера Гарри… Поражение в последних выборах было для него совершенно неожиданным. Он…

– Да?

Я делаю секундную паузу.

– Это явилось для него тяжелейшим ударом. Он очень переживал…

– А перед исчезновением не был ли он особенно угнетен, подавлен? В последние несколько дней?

– Не знаю. Я много об этом думала, но по моему мужу это было трудно определить, в таких вещах он никогда не признавался.

– Вы сказали, что думали об этом. Значит, эта мысль – о том, что он мог покончить с собой, – приходила вам в голову?

– Нет, нет. Я просто имею в виду, что в последнее время вообще много думала о Гарри.

– У вас имеются на это какие-то особые причины? В горле у меня застревает комок, но через несколько секунд я справляюсь с собой.

– Просто я думала о том, чего не сказала ему. О том, что должна была сказать.

– Значит, в те дни ничего особенного не случалось? – гнет свою линию Доусон. – Ничего такого, что могло бы серьезно повлиять на мистера Ричмонда?

Я роюсь в своей памяти. В ней все перемешалось, я уже не знаю, как отделить реальные вещи от нарисованных моим воображением.

– Разве что…

– Да?

– В те дни у него было несколько деловых звонков, которые, по-моему, сильно его расстроили. У меня тогда возникло ощущение, что он испытывал сильный шок.

– Это были какие-то неприятные известия?

– Точно не знаю, но думаю, что да.

– И он тяжело воспринял их?

Я хочу было сказать; «Он вообще все воспринимал тяжело», но удерживаюсь и вместо этого отвечаю:

– Да, он был очень обеспокоен.

– Но о самоубийстве он никогда не говорил?

– Нет. – Я медленно повожу головой из стороны в сторону. – Нет.

Доусон глубоко вздыхает.

– А как вы сами считаете, мог он покончить с собой?

Я долго размышляю над ответом. Наконец решившись, признаю и собственную неудачу в жизни, и вину Гарри за нее.

– Да.

Вот тебе Гарри! Вот тебе завсе!

Уголки рта у Доусона приподнимаются, щеки довольно надуваются – он получил тот ответ, которого и желал.

ГЛАВА 13

Мы с Кэти сидели на балконе квартиры в Ла-Джолла, отдыхая после довольно продолжительного перелета. Джош играл с мальчиками в соседних апартаментах. Издалека доносился шум автострады, с моря дул приятный ветерок. Мы бессвязно болтали об одежде. Воспользовавшись паузой, я, как бы между прочим, спросила Кэти о ее с Гарри походах по магазинам. Как она их воспринимала? Были ли они – нужное слово отыскалось не сразу – трудными для нее?

Прищурив глаза от солнца и глядя вдаль на обсаженную пальмами улицу, дочь тоже, как бы между прочим, сказала, что все было нормально. Затем со вздохом добавила:

– Ну, не совсем плохо.

– Что ты имеешь в виду? Было что-то не очень хорошее?

– Ну, в общем, да. Я не знаю, но старалась не думать об этом. Я считала, что если буду с ним милой и послушной, если буду носить купленную им одежду, то ему будет приятно, и все будет в порядке. – Она смолкла, занявшись заусенцем на пальце. – Ничего такого тогда не было.

– Он не касался тебя? – Сердце у меня холодеет.

– Ну, держал за руку. И все.

Я знала, что она говорит правду, просто мне необходимо было услышать это. Во мне развился какой-то комплекс недоверия по отношению к Гарри, к любому его поступку в прошлом. И несмотря на то, что это было мне неприятно, копалась и копалась в них.

Через несколько дней Кэти вновь заговорила о нашем отдыхе во Франции. Тогда мы шли с ней по сверкающему на солнце пляжу мимо кричащих волейболистов и растянувшихся на песке загорающих женских тел. Сначала она рассказывала с явной неохотой. О том, что боялась этой поездки, что некоторое время все было хорошо. Во всяком случае… Во всяком случае, Гарри не приставал к ней.

«Что она имеет в виду?»

Потом… Кэти удлиняет шаги, наклоняет голову и упирает взгляд под ноги. Потом это началось снова, как-то вдруг… Она не знает причины…

– Что началось? – Мой голос звучит словно издалека.

– Ну, какие-то легкие объятия… Все такое…

Я думала, что к тому времени в совершенстве овладела мастерством не выдавать своих чувств. Однако Кэти, искоса взглянув на меня, взяла за руку и слегка похлопала по ней. Этот жест заставил меня отвернуться и перевести разговор на другую тему – такую бурю любви к дочери он вызвал во мне.

После этого разговора на пляже Кэти не упоминала о Гарри в течение нескольких дней. Помимо прочего, она была погружена в сеансы у Боба Блока. Но, однажды, когда мы, распаковав очередную порцию продуктов, ели мороженое из большой банки, она заговорила о Рождестве. Вообще о празднике Рождества, но, взглянув ей в лицо, я поняла, что Кэти имеет в виду наше последнее Рождество.

Тогда ситуация обострилась до предела. Если бы только я хотела видеть это!

За три дня до Рождества я вернулась домой поздно вечером – отвозила Диану после одного из благотворительных мероприятий. Я нашла гостиную пустой, телевизор был выключен. Я поднялась на второй этаж. В нашей спальне никого не было. Джош уже спал у себя. Как всегда он лежал на спине, тихо посапывая, такой красивый и милый во сне. Подойдя к спальне Кэти, я увидела, что из-под двери выбивается полоска света. Тихонько постучалась и взялась за ручку. Помню свое ощущение приятного ожидания: Кэти только что приехала на рождественские каникулы, у нас впереди еще столько времени. Помню и совершенно неожиданную для меня картину: дверь вдруг распахивается и на пороге стоит Гарри. Лицо у него красное, рот чуть приоткрыт, рубашка помята, а из кровати на меня смотрит бледная Кэти.

Все внутри у меня похолодело. На лице у Гарри отразилась сложная смесь чувств – злобы, раздражения и… вины. А в глазах у Кэти до того, как она зарылась головой в подушку, я увидела страдание.

Теперь я понимаю, что Гарри тогда почти не скрывал своего желания. И хоть внутренний голос подсказывал мне: «Беда!», я усилием воли отключила его. В то время я еще имела обыкновение отмахиваться от неприятных мыслей, убеждая себя в том, что каким-то образом все обойдется. И когда Гарри сказал мне, что у Кэти был очередной срыв и он поднялся, чтобы ее успокоить, я поверила ему.

Я поверила ему. Я наступила на горло собственным ощущениям. И это была моя огромная ошибка. Теперь я расплачиваюсь за нее.

Я убедила себя тогда, что мысль о сексуальных домогательствах Гарри по отношению к Кэти противоестественна. Такие вещи с нормальными людьми не случаются. А я считала нас всех нормальными, хотя, если честно, Гарри к тому времени таковым уже не являлся. Его засасывала какая-то пучина.

Кроме того, я знала об отношениях Гарри с Кэролайн Палмер. И поняла дело так, что он специально приближает к себе Кэти, чтобы иметь запасную карту в борьбе со мной на тот случай, если его интрижка вдруг вылезет наружу. Ни на одну секунду не могла я представить себе, что Палмер была для Гарри всего лишь эрзацем того наркотика, к которому его по-настоящему тянуло.

Но тогда я все проецировала на наши с Гарри отношения и их резкое ухудшение. Это произошло вскоре после Франции и больно ударило по моим чувствам. Сначала я во всем винила проблемы Гарри с бизнесом и политикой. Только через некоторое время стала понимать, что наши с ним отношения разваливаются независимо от тех проблем. Я начала ощущать решимость Гарри покончить с нашим браком. Создавалось впечатление, будто все взвесив, он решил, что бороться за его сохранение не стоит.

Я не могла понять, что причина гибели нашей любви крылась, помимо прочего, во все возрастающем чувстве Гарри по отношению к Кэти. Чувстве нездоровом и почти маниакальном.

Теперь, задним умом, я все осознала. И вижу, как по мере взросления дочери в глазах Гарри все отчетливее светилось неподдельное восхищение ею. Поскольку я сама всегда искренне любила Кэти, такое отношение мужа к ней не удивляло, а, наоборот, радовало. Мне было очень приятно, когда Гарри легко отрывался от любого занятия, чтобы поговорить с ней. Я с удовольствием наблюдала, как он сидит с Кэти перед сном и гладит ее волосы. Это было больше того, на что я могла рассчитывать. Я просто не верила своему счастью.

А Кэти инстинктивно уже давно все поняла. Но выразить словами не могла. Даже во время встреч с Бобом Блоком. Она просто знала, что должна уехать из дома.

Интернат. Как же я не догадалась? Не об истинной причине (тогда я не могла дойти до этого), а о том, что Кэти не хотела переводиться туда. Что она была просто вынуждена бежать из дома.

Когда в Ла-Джолла мы убирали мороженое в холодильник и говорили о Рождестве, та сцена в спальне Кэти незримо стояла перед нашими глазами. Тогда никаких подробностей Кэти мне не рассказала. Она только произнесла: «Ничего особенного не случилось». Но позже, установив более тесный эмоциональный контакт с помощью Боба Блока, я узнала, что предрождественский инцидент был самым тяжелым изо всех.

«Тогда со стороны вашего мужа были осуществлены определенные действия сексуального характера», – сообщил мне Боб Блок.

«Действия сексуального характера, – эхом отозвалась я, холодея внутри. – Вы имеете в виду изнасилование?»

Как потом сказала Кэти, после Рождества дела обстояли лучше. В оставшиеся дни каникул и в первой половине весеннего семестра Гарри не таскал Кэти по магазинам, не приезжал неожиданно к ней в интернат. Только из-за того, что чувствовал: я внимательно за ним слежу. Ищу доказательств его отношений с Кэролайн Палмер. Какая ирония судьбы! Охотник, идущий по ложному следу.

Несчастная Кэти. Несчастная я.

Нас обеих так подло обманули.


Я много думала о природе порицания и прощения. Я не виню Гарри за то, что он был таким. Я одинаково любила его и за ошибки, и за положительные качества. Но это не означает, что когда-нибудь смогу его простить. Людям можно прощать лишь то, что они совершили случайно, под воздействием минутной слабости – то, что и ты сам мог бы сделать при подобных обстоятельствах. Но Гарри совершил свои поступки не бездумно, он заранее все спланировал. Именно понимание этого дало мне силы, чтобы совершить то, что я совершила. И это понимание до сих пор не дает мне покоя.


Офис «Фонда помощи румынским сиротам» расположен на втором этаже над типографией, на тихой улочке рядом с русской православной церковью. Линолеум на лестнице совсем истерся, в воздухе висит неприятный запах. На двери офиса – эмблема фонда, а под ней трафаретная надпись, приглашающая войти. Внутри я вижу двух усталых женщин, склонившихся за компьютерами среди стопок писем. На стенах висят газетные вырезки и снимки, на которых активисты фонда сфотографированы возле грузовиков с гуманитарной помощью.

Кабинет Тима Шварца немного попросторнее, чем предбанник, но его рабочий стол, большой стол для совещаний и серые железные шкафы также завалены различными бумагами и папками. При моем появлении на лице у Шварца проступает некоторое недовольство, как будто я пришла неожиданно, и ему приходится отрываться от важного дела. На нем широкая рубашка, неаккуратно заправленная в джинсы. Узкое лицо кажется серьезным из-за круглых очков в металлической оправе. Он освобождает для меня кресло, затем пододвигает свое и откидывается в нем назад, скрестив руки на груди, как человек, который не в восторге от того, что ему предстоит услышать.

Я разворачиваю заранее приготовленную бумагу, написанную вчера поздно вечером. Помня слова Джека, боюсь, как бы не произошло каких-нибудь недоразумений.

– Не будучи согласной… – Я сбиваюсь, но откашлявшись, продолжаю: – С тем, что мой супруг несет ответственность за какие бы то ни было средства, причитавшиеся вашему фонду, я тем не менее хотела бы, в качестве жеста доброй воли, сделать для вас пожертвование. Принимая во внимание мое нынешнее положение, это пожертвование будет меньше, чем мне бы хотелось, – примерно в размере двадцати тысяч фунтов. – Я поднимаю взгляд на Шварца и мне кажется, что в его глазах горит огонек враждебности. – В последующие годы я намерена вносить такие пожертвования до тех пор, пока буду иметь возможность.

– Это все? – Рот у Шварца недовольно кривится.

– Извините?

– В отношении будущих пожертвований, не могли бы вы назвать их приблизительную сумму?

– Нет, в данный момент не могу. Хотя, через несколько месяцев я буду иметь об этом более полное представление.

Он поджимает губы.

– Миссис Ричмонд, откровенно говоря, ваше предложение меня изумляет… Я хочу сказать, что эти деньги никогда не принадлежали вашему мужу. Это ведь не некая ссуда, которую он или вы можете возвратить по своему усмотрению. Деньги принадлежали фонду…

Как раз об этом Джек меня и предупреждал.

– Это самое большое, что я могу предложить.

Он агрессивно перебивает меня:

– Вы согласны с тем, что деньги принадлежали нам?

– Я не думаю… Мне кажется, я не могу обсуждать этот вопрос.

– То есть мы будем делать вид, что ваше предложение никоим образом с этим не связано? Да?

Не желая оказаться загнанной в угол, я колеблюсь, хотя понимаю, что само по себе молчание является ответом.

– То есть вы хотите сказать, что делаете эти пожертвования из сострадания? – насмешливо продолжает он. – А фонд должен выразить свою глубокую благодарность? – Шварц фыркает. – Миссис Ричмонд, дело в том, что эти деньги нужны нам прямо сейчас. У нас есть основополагающие финансовые проекты, которые надо осуществить, прежде чем подступаться к образовательным нуждам детей. Нам нужно оснастить приюты всем необходимым. Сейчас эти дети живут в весьма тяжелых условиях. Персонал тратит уйму времени на возню с доисторическими стиральными машинами и кухонным оборудованием. Водопровод не работает, с отоплением тоже проблемы…

– Не сомневаюсь, что вам нужны деньги, – перебиваю я Шварца. – И если бы я могла взмахнуть волшебной палочкой, чтобы дать вам все необходимое, поверьте, обязательно бы это сделала.

Немного смягчившись, он смолкает.

– Если бы я могла дать что-нибудь сверх этого… Но за недвижимость моего мужа много не выручишь. У меня есть дом, но он заложен… Должны еще быть какие-то акции, но, похоже, они мне уже не принадлежат.

– Я уверен, что вы делаете все возможное, миссис Ричмонд, я не сомневаюсь в вашей готовности помочь, но дело не в этом…

Мы настороженно смотрим друг на друга. Я прекрасно понимаю, что все дело в том, что фонд остался без своих денег.

Я складываю свой листок.

– Мое предложение… Я понимаю, что это немного…

– Извините, но обсуждать это бессмысленно. Пропала крупная сумма денег. И принадлежат эти деньги нам, – Шварц в негодовании взмахивает руками. – Мы хотим, чтобы эти деньги были нам возвращены.

– Думаю, что это невозможно.

Он медленно скрещивает руки на груди.

– Да? Это почему же?

– Потому что денег нет.

– Вы серьезно?

– Ну… я почти уверена в этом.

Он приподнимает брови.

– Вы почти уверены? Извините, – произносит Шварц с явной насмешкой, – но как прикажете вас понимать?

Не будучи уверенной в том, что поступаю правильно, забыв о всяких предосторожностях, я говорю:

– Мы искали. Везде. Мы не можем найти эти деньги.

– Вы не можете найти деньги. Простите, но нас это не касается. Может быть, они сейчас в каком-нибудь банке?

Этим вопросом он положил меня на обе лопатки. Он добился от меня признаний, которые совсем не понравились бы Джеку.

– Мы обнаружили секретный счет в банке, но на нем ничего не оказалось.

Он изображает понимание на лице, как бы говоря: «Ну вот-вот, это уже ближе к делу».

– Мы пытались выяснить, куда делись деньга, но, похоже, их уже не найти.

Теперь он воспринимает мои слова более серьезно:

– Не найти? – переспрашивает Шварц.

– Похоже, что так.

– Вы уверены в этом?

Я отвечаю, что абсолютно в этом уверена. Он внимательно смотрит на меня, как бы пытаясь убедиться в том, что я говорю правду.

– Прекрасно! – наконец восклицает он со злостью. – Просто прекрасно! – Шварц корчит гримасу недовольного ребенка, которая сразу делает его лицо менее грозным.

– Мне очень жаль, – выдавливаю я.

Он выдерживает паузу.

– Ну и что же нам теперь делать? Забыть об этих деньгах? Но мы не можем вот так просто списать эти деньга! Я должен предупредить вас, что попечители собираются обратиться к адвокатам. Не говоря уже о полиции. – Он хочет добиться от меня реакции на его слова. – И они абсолютно правы! – восклицает Шварц. – Это кража! Самая подлая и отвратительная кража! – Несколько секунд он молчит, потом уже спокойнее произносит: – Извините, я не хотел…

Но мы оба знаем, что он прав, хотя и высказал свои обвинения в сердцах.

Уходя, я вспоминаю о наказах Джека и думаю, не слишком ли много я выболтала?


– У него не было достаточной поддержки, вот в чем все дело! – взволнованно восклицает Энн. Она смотрит на Чарльза, а затем на Диану, но я понимаю, что ее слова адресованы мне. Мы сидим дома у Энн и Чарльза в гостиной и обсуждаем возможные причины, заставившие Гарри пойти на самоубийство.

– Дорогая, я боюсь, ты неправа, – бормочет Чарльз. – Думаю, что у него просто было много проблем…

– Но если бы только он мог поговорить о них с кем-нибудь откровенно, – отвечает Энн, обращаясь к Чарльзу. – Вот что самое страшное. Ведь хоть кто-нибудь должен был понять его состояние. Хоть кто-нибудь.

Я, наверное, должна оправдываться, на что, похоже, Энн и рассчитывает, но мне не хочется начинать спор, неприятный для нас обеих.

В этот момент Диана что-то тихо сказала, но никто ее не расслышал, так что ей приходится повторить свои слова. Причем с явным раздражением.

– Гарри не любил разговоров по душам. Ни с кем. – Она вздыхает и тянется за сигаретой.

В комнате очень душно. Шторы задернуты, хотя я не знаю, зачем: чтобы укрыться от солнца или же в знак уважения памяти Гарри. В полумраке шторы кажутся очень тяжелыми и непомерно раздувшимися, а пейзажи в позолоченных рамках – темными и мрачными.

– Я думаю, мы все должны признать, – говорит Чарльз, – что он умел хорошо скрывать свои проблемы от других. По крайней мере, от всех нас.

– О чем ты говоришь! – чуть ли не навзрыд восклицает Энн. – Я знала: что-то не в порядке, знала! Просто не хотела надоедать ему расспросами. Мне казалось, ему бы это не понравилось. Но я знала, что ему тяжело. – Она резко замолкает.

– Сейчас уже не важно, что мы тогда делали, – говорит Чарльз. – Мне кажется, бессмысленно вновь и вновь обсуждать это. Очевидно, он твердо решил поступить именно таким образом…

– Как ты можешь так говорить! – вновь восклицает Энн. – Гарри был не из тех, кто легко сдается. Разве хоть раз он сдавался без боя? – Она с вызовом оглядывает нас. – Ему было ужасно одиноко, раз он подумал о подобном! – Энн уже почти кричит. – Вот это хуже всего. Ему не на кого было положиться!

– Энн, пожалуйста, не надо. – Заметно, что Чарльз раздражен, а с ним это случается крайне редко. Энн сразу же замолкает, но вид у нее обиженный.

Я поднимаюсь и подношу Диане, у которой в руке тлеет окурок, пепельницу. Когда я уже развернулась, чтобы пойти к своему месту, Диана впивается мне в руку своими цепкими пальцами.

– Тебе надо было быть с Гарри помягче.

Я в изумлении и с обидой смотрю на нее.

– Он не смог выдержать твоего жесткого отношения, – добавляет свекровь.

Я не спрашиваю, что она имеет в виду, а просто беру сумочку и, натянуто попрощавшись, выхожу из комнаты.

Чарльз догоняет меня у двери.

– Эллен, дорогая, не принимай это близко к сердцу. Просто они обе очень расстроены.

Тяжело дыша, я киваю ему. Он предлагает проводить меня до машины.

– Они сокрушаются из-за того, что ничего не смогли сделать, – продолжает Чарльз. – Из-за этого все мы злимся на себя.

– Да.

– Они не хотели тебя обидеть.

– Я понимаю.

Он слегка сжимает мне руку.

– Жаль, что так получилось с выдвижением твоей кандидатуры, – говорю я, вспомнив о его провале.

– Да ладно, – вяло отвечает Чарльз. – Я с самого начала не подходил на это место. Я уже стар для политики. А потом, ну кто я такой? Так, мелкая интеллигенция. Джек куда более подходящий кандидат: напористый, удачливый и все такое… Мне кажется, они не ошиблись.

– Может быть, и так, – соглашаюсь я.

Когда я возвращаюсь домой, дети смотрят свой любимый сериал, а Молли чистит сковороду.

– Чертовы журналисты, – говорит она, отложив сковороду в сторону. – Трезвонили без перерыва. Я наговорила на автоответчик, что нас нет дома и просила не оставлять сообщений. Я правильно поступила?

Я заверяю ее, что она поступила правильно.

– Да, еще звонил отец. Похоже, он был не в курсе последних новостей. Я не знала, как быть, поэтому обо всем ему рассказала. Извини, я подумала, что…

Я говорю ей, дескать, рада, что она рассказала обо всем моему отцу. Он, наверное, испугался предположения о самоубийстве Гарри, и ему было бы труднее услышать это от меня и найти подходящие слова утешения.

Молли наливает мне кофе и смотрит в блокнот возле телефона.

– Да, Маргарет получила факс от Ричарда Морланда, по-моему, из Саудовской Аравии. Он сообщил, что не может до вас дозвониться и попросил отправить ему факс.

– Молли, не могла бы ты попросить Маргарет… Хотя, не надо. – Я беру кофе и иду в кабинет. – Я сама ей позвоню.

Маргарет нет дома. Я оставляю сообщение на автоответчике: отправь с утра Морланду факс с последними новостями. Хотя мне не хватает наших с ним ежедневных разговоров, я не страдаю от того, что не имею возможности сейчас разговаривать с ним. Я не могу забыть, что именно он помог полиции найти тело Гарри, именно он виноват в том, что надо мной повис дамоклов меч судьбы.

Наговаривая сообщение для Маргарет, я вспоминаю еще кое о чем. Достаю из ящика стола гостиничный счет с Майорки с именем Мичера и смотрю на дату, – около пяти лет назад. Затем обращаюсь к Маргарет с еще одной просьбой: выяснить для меня по деловому дневнику Гарри, какие там есть записи на этот период времени. Возвратившись на кухню, я вижу, что Молли собирается уходить.

– Ты уверена, что все будет в порядке? – спрашивает она.

– Конечно.

– Знаешь, я вот все думаю… – После некоторого колебания Молли твердо произносит: – По-моему, он не был способен на самоубийство.


Я принимаю решение: укрыться с детьми от посторонних на несколько дней. Я предупредила директрису Джоша о том, что он пока не будет ходить в школу. По моей просьбе Молли и Джилл закупили для нас продукты. На автоответчике я оставила сообщение, чтобы все перезванивали Маргарет в офис. Она связывается со мной дважды в день и передает полученную информацию. Муж Джилл запер старинные ворота в конце аллеи, хотя мы закрыли людям доступ к дорожкам для верховой езды, то тут, то там пересекающим территорию нашей усадьбы.

Я рада нашему затворничеству. Мне нравится гулять и играть с детьми, как раньше, когда они были маленькими, а у меня было достаточно свободного времени. Мы совершаем вылазки на природу и читаем вслух. Я без устали привлекаю их к этим прогулкам, подобно вожатой скаутов. Может показаться, будто я не беру в расчет их настроение, но мне хочется убедить их в том, что жизнь продолжается, что несмотря на произошедшие изменения, нам очень важно поддерживать друг друга.

Я сказала детям о том, что, по словам Чарльза, вскрытие проведено утром в среду. Я также сообщила им, что операция по подъему яхты после неудачной попытки завершена в четверг. Не понимая истинного значения этих событий, они воспринимают информацию с любопытством, но без всякой тревоги.

Я обсуждаю с ними детали похорон, которые собираюсь организовать в начале следующей недели.

Например, какие следует выбрать псалмы из числа тех, что понравились бы Гарри. Дважды я предлагаю Джошу не ходить на похороны, но в ответ он бросает на меня осуждающие взгляды, как бы обвиняя в каких-то нечестных намерениях.

Мы обсуждаем и вопрос о самоубийстве. Вернее, я говорю, а дети слушают. Объясняю, что иногда под давлением тяжелых проблем люди заболевают телесно и душевно, их мозг начинает работать неправильно, хотя зачастую ни сами они, ни их окружение этого не замечают. Я пытаюсь объяснить детям, что несмотря на любовь, которую папа испытывал ко всем нам, он не смог справиться со всем этим. Он не хотел уходить из жизни, но, видимо, в какой-то момент пришел к выводу, что не может поступить иначе. Я уже собираюсь было рассказать о страховке Гарри и о том, что в случае подтверждения факта самоубийства мы ее не получим, но удерживаюсь от этого шага.

С трудом я объясняю им, что отношение к самоубийствам в обществе разное. Люди, не понимающие того, что некоторые очень тяжело переживают трудные ситуации, осуждают самоубийц. Они говорят, что у тех не хватило силы духа справиться со своими проблемами. Они даже обвиняют самоубийц в покушении на свою жизнь. Я говорю о том, что семьи самоубийц обычно тяжело переносят такую смерть, поскольку считают, что не смогли предотвратить ее, хотя предугадать такой поступок очень трудно. Например, никто из нас и не предполагал, что папа может таким образом свести счеты с жизнью.

Я знала, что это будет трудный разговор, и дети, действительно, взволнованы им, хотя и по-разному. Кэти выглядит сердитой, как будто предпочитала бы вообще об этом не слышать. Джош заметно подавлен соприкосновением со сложным миром взрослых. Но я считаю, что затеяла этот разговор правильно – до того, как детям придется столкнуться по этому поводу с другими людьми, они должны знать, что некоторые представители общества могут неверно понимать свалившуюся на нас трагедию.

В пятницу устанавливается удивительно теплая погода. Над пшеничными полями висит жаркое марево. На небе ни облачка. Вдали виднеется гладкое, без единой морщинки, зеркало реки.

Я думаю о Морланде. Где он сейчас? Вернулся ли уже в свой дом и ждет там жену? Или она приехала вместе с ним из Лондона? Интересно, в жизни она такая же красивая, как и на фотографии? Как она относится к Ричарду?

Мы решаем ужинать на террасе. В тот момент, когда мы заканчиваем накрывать на стол и дети добродушно спорят, кому идти за последней порцией посуды, у входной двери звонит звонок.

– Прошу извинить за беспокойство, миссис Ричмонд, – говорит стоящий на крыльце Доусон, – но я просто проезжал мимо. Можно задать вам несколько вопросов?

Ему явно жарко. Кожа на лбу блестит от пота, волосы у висков влажные. Тяжело опустившись на стул на кухне, он пальцами оттягивает воротничок рубашки и крутит шеей. Я ставлю перед ним стакан воды со льдом и предлагаю снять пиджак.

Доусон встречает мое предложение с неожиданным неодобрением, как будто я толкаю его на нарушение неких строгих правил. Он отрицательно мотает головой, затем сцепляет пальцы и ставит локти на стол.

– Миссис Ричмонд, – произносит он монотонным голосом, – не могли бы вы сказать мне следующее. Ваш муж был аккуратным человеком? Он был организованным человеком?

Вопрос для меня несколько неожиданный.

– Да… В делах. В делах он и не мог быть неорганизованным. В жизни же… – Я пожимаю плечами. – В жизни он не был очень организован. Впрочем, как когда.

– Он оставил завещание?

– Да.

– Его жизнь была застрахована?

– Да.

Доусон медленно отпивает воду из стакана и возвращается взглядом ко мне.

– Он не оставил какой-нибудь записки, миссис Ричмонд? – спрашивает он тихим голосом. – Ведь если бы такая записка существовала, вы бы сказали мне о ней, не так ли?

– Никакой записки не было.

– Не было, – соглашается Доусон, причем, с таким видом, будто об этом не стоило и спрашивать. – Но мистер Ричмонд был весьма основательным в делах?

– Ну, я… Да, в важных делах он был основательным.

– В каких именно?

– Как вам сказать… Ну, в обычных. Работа, деньги, карьера, я имею в виду политическую карьеру.

– И в семейных делах?

Я неуверенно наклоняю голову.

– Ведь он заботился о вас и детях?

– В общем, да…

– Он говорил с вами о будущем вашей семьи?

– Да, иногда.

– А непосредственно перед гибелью?

– Нет. В этот период у нас таких разговоров не было.

– Но ведь, по идее, он должен был испытывать беспокойство за вас. Финансовые вопросы и тому подобное.

Я понимаю, к чему клонит Доусон.

– О таких вещах он ничего не говорил. Ничего.

Доусон трет переносицу пальцами и некоторое время прищурившись смотрит на меня, затем раздельно произносит:

– Гибель вашего мужа, миссис Ричмонд, была обставлена им весьма основательно.

Во мне пробуждается беспокойство.

– Что вы имеете в виду?

Доусон пропускает мой вопрос мимо ушей.

– Так значит, он не упоминал о своей страховке? Непосредственно перед смертью?

– Нет.

– Сумма страхового возмещения должна быть значительной?

– Видимо, да. Так мне сказали. Раньше я этим не интересовалась. Этот вопрос мы с Гарри никогда не обсуждали.

– Вот как?

Волнение мешает мне дышать.

– Вы сказали, что он обставил свою смерть обстоятельно.

Взгляд Доусона упирается мне в лицо.

– В корпусе яхты сделаны два отверстия, в них вставлены две пластмассовые трубки, приличного диаметра. Сделано это, видимо, было для того, чтобы вода быстро заполнила внутренние полости. Потом мистер Ричмонд… – Доусон делает паузу. – Потом он задраил себя внутри яхты.

Я медленно впитываю сказанное инспектором.

– Вы полагаете..?

– Создается такое впечатление, что он действовал так в расчете на то, чтобы его тело никогда не нашли.

Несколько секунд я молчу.

– Вы думаете, что он сделал все это сознательно?

– Большинство уходящих из жизни людей оставляют предсмертные записки, миссис Ричмонд. Они стараются объяснить свой поступок. Так им легче решиться.

– Но не в том случае, когда… – Я хочу, чтобы Доусон закончил эту мысль за меня.

– Не в том случае, когда мужчина думает о финансовом благополучии оставшейся семьи. В таких случаях человек действует не по обычной схеме. Заботясь о том, чтобы дать возможность жене или детям получить за себя страховку, он старается скрыть истинные обстоятельства своей смерти. Он уезжает туда, где его тело не могут обнаружить. Не оставляет никаких предсмертных записок.

Я подавленно киваю и низко наклоняю голову. Доусон допивает воду и встает.

– Спасибо за содействие, миссис Ричмонд. Я прошу извинения за беспокойство.

Я провожаю его до входной двери, где на секунду задерживаюсь.

– Вскрытие… Оно уже закончилось?

– Результаты вот-вот будут готовы.

– И… я полагаю, сомнений нет? – Я жду, чтобы инспектор помог мне, но он молчит. – Я имею в виду, в том, что случилось?

Доусон сочувственно смотрит на меня.

– Миссис Ричмонд, смерть вашего мужа не была случайной.

Я тру лоб рукой.

– Да, да, я понимаю.

Я наблюдаю, как Доусон садится в машину. За рулем молодой полицейский, который раньше уже приезжал к нам домой. Совершенно машинально, не думая о том, как это будет воспринято, я энергично машу рукой вслед отъезжающему автомобилю.

Вернувшись к детям, ловлю себя на том, что весело подмигиваю Кэти. Позже, когда остаюсь одна, начинаю анализировать произошедшее и понимаю причину своего приподнятого настроения. Я позволила себе подумать, что худшее уже позади.

ГЛАВА 14

– Боюсь, что пока определить точную дату невозможно, дорогая, – говорит Чарльз, останавливаясь на краю обрамляющего нашу лужайку водосточного рва и бросая на меня скользящий взгляд.

Мы говорим о похоронах.

– Почему? – спрашиваю я.

Чарльз сжимает пальцы рук и часто моргает. Уголки рта у него опускаются. Я вижу его усталое, с обострившимися чертами лицо, глубокие, почти старческие морщины на лбу. Боже, как несладко приходится ему с Энн.

– Видишь ли, в таких ситуациях дела продвигаются небыстро. Полиция должна закончить расследование. Пройдет некоторое время, прежде чем они смогут закрыть это дело.

Полагаю, Чарльз хотел сказать: «Прежде, чем они смогут выдать тело». Я смотрю вокруг. Наливающиеся золотом пшеничные поля недвижимо стоят под голубым небом. Жарко. Ни дуновения ветерка.

– Но я думаю, что полиция свою работу уже закончила.

– Я уверен, что закончила, – с нажимом произносит Чарльз. – Просто осталась еще эта бумажная волокита. Они же бюрократы.

Бюрократы. Видимо, причина не только в этом. Наверное, они все-таки что-то обнаружили при вскрытии. Эта мысль ударяет мне в голову, как и вино. Я уже выпила второй бокал, что вдвое превышает мою обычную норму.

– Значит, официальное расследование еще не закончено?

– Нет. И кто знает, сколько им еще потребуется времени. Может, недели. А может, месяцы. У меня такое впечатление, что полицейские в этих делах не торопятся.

Слова Чарльза приводят меня в смятение.

– Так значит, до похорон может пройти…

– О нет, нет. Похороны состоятся гораздо раньше.

– Ты сказал, бумажная волокита. Что это за бумаги, Чарльз?

Судя по всему, моя настойчивость его удивляет.

– Они мне сказали, что должны закончить некоторые формальности. Ничего конкретного не уточняли.

Все-таки, это касается вскрытия. Что же тогда еще? У меня бессильно опускаются руки.

Я оглядываюсь на террасу. Молли и Маргарет пьют там кофе. Кэти лежит в шезлонге, отгороженная от мира своим «вокманом», Джош стоит рядом с террасой у жаровни и орудует на решетке палочкой, затем украдкой бросает что-то на угли, от чего они пыхают сильным пламенем. Он отступает назад и озирается по сторонам, пытаясь определить, заметил ли кто-нибудь его проказу.

– Я собираюсь выставить дом на продажу, – как бы между прочим говорю я.

– Ну, теперь ты можешь сделать это… Ситуация ведь прояснилась.

Видимо, Чарльз имеет в виду, что теперь у меня будет свидетельство о смерти, и с юридической точки зрения я становлюсь вдовой.

– Мне не хотелось бы делать этого до похорон, – поясняю я. – Знаешь, все эти покупатели, бродящие по дому.

– Я понимаю тебя. В конце концов, это дело можно немного отложить.

– Положение у меня, правда, незавидное. Ведь я рассчитывала на страховку Гарри. Но самоубийство не оплачивается. – Поняв, что неудачно пошутила, я грустно улыбаюсь.

Чарльз вскидывает на меня взгляд. На бровях у него сверкают капельки пота.

– Да, в таких случаях…

Судя по всему, разговор о деньгах ему неприятен. Мы снова начинаем движение. Идем по периметру лужайки к саду, где на кустах ярко светятся распустившиеся розы. Время от времени Чарльз тяжело отдувается, выпячивает нижнюю губу и глубоко вдыхает носом воздух. На нем его обычная одежда для уик-энда, которая независимо от погоды состоит из потертых вельветовых брюк и толстой хлопковой рубашки.

– Да, я хотел сказать, что Энн переживает из-за тех своих высказываний в твой адрес, – говорит он смущенно. – Она тогда действительно очень расстроилась.

Я говорю то, что он хочет услышать: дескать, не принимала это близко к сердцу.

– Но, знаешь, в ее словах, возможно, и была доля истины. Наверное, я оказывала Гарри недостаточную поддержку.

Чарльз быстро вскидывает голову.

– Что ты, что ты! Наоборот, я считаю, ты была очень добра по отношению к Гарри. Очень добра!

– В последний период не совсем.

Я не знаю, зачем я говорю это Чарльзу. Может быть, просто хочу узнать, что он думает обо мне в связи с самоубийством Гарри. А может, внутренне желаю подготовить его к тому, что истина в отношении Гарри в конце концов вскроется.

– Это было трудное время, Эллен. Ты не должна себя винить. Я не думаю, что Гарри мог рассчитывать на большее с твоей стороны. – Чарльз делает движение рукой, как будто желая дотронуться до меня, но тут же отдергивает руку назад. – Ты была такой преданной…

Преданной. Значит, в его глазах я чиста. Похоже, даже если бы я объявила, что это я довела Гарри до самоубийства, Чарльз не поверил бы мне.

Мы останавливаемся у большого куста великолепных красных роз. От жары их бутоны склонились вниз. Я решаюсь, наконец, на вопрос, ради которого утащила Чарльза на эту прогулку. Этот вопрос давно мучает меня.

– Я хотела знать. – В животе у меня холодеет. – Я хотела узнать, как они идентифицировали тело Гарри?

По влажному лицу Чарльза пробегает выражение боли, он судорожно вздыхает.

– Эллен, дорогая, какое это имеет сейчас значение?

– Просто я хочу знать.

– Но… – Чарльз безнадежно машет рукой.

Я пытаюсь объяснить, что незнание хуже всякой правды, гораздо хуже.

Чарльз горбится. Внутри него происходит какая-то борьба. Наконец, будто бы приняв решение, он произносит:

– Хорошо… Я жду.

– Ну, по зубам, по стоматологическим архивам… Кроме того, путем прямого опознания.

Я медленно перерываю его слова.

– Путем прямого опознания? Но кто его опознавал? – Однако я знаю ответ еще до того, как Чарльз успевает что-либо сказать. – Почему ты мне ничего не говорил об этом? Ты должен был сказать. Как это было ужасно для тебя!

Он отмахивается от моих слов каким-то застенчивым жестом, желая, видимо, показать, что в такой ситуации уже не до чувств.

Перед глазами у меня встает картина: морг и Чарльз, пристально вглядывающийся в лицо мертвеца. Мне жаль Чарльза, и в то же время я испытываю некоторое облегчение, Он сделал это за меня. Он был там и может рассказать мне то, что я хочу узнать.

– Гарри… выглядел плохо? – тихо спрашиваю я. Чарльз отрицательно качает головой.

– Ты его сразу узнал?

Неожиданно лицо Чарльза светлеет. Видимо, он считает, что понял причину моего интереса.

– О, да! Сомнений в том, что это Гарри, не было.

– Тело Гарри сильно… – Я жду от Чарльза помощи и, не дождавшись, произношу: – Сильно пострадало?

Еще один понимающий взгляд Чарльза.

– О нет, нет! Разрушения… разрушения у него в области груди.

Чарльз по-прежнему не понимает меня. Я прекрасно знаю, что на груди у Гарри огнестрельная рана. Меня волнует все остальное.

– Я имею в виду… после того, как тело так долго пробыло в воде… – Закончить я не могу.

Чарльз, наконец-то, понял.

– Нет. Он великолепно сохранился.

– Но я думала…

На лице у Чарльза такое выражение, как будто он хочет сказать: «Я пытался оградить тебя от всех этих подробностей, но если ты настаиваешь…»

– В таких ситуациях, – произносит он неожиданно сухим голосом, – многое зависит от температуры воды, а было ведь довольно холодно. Кроме того, он был задраен…

– Задраен?

– Он находился внутри каюты.

– А разве это имеет какое-то значение?

Чарльз поджимает губы и кивает.

Так вот значит что! Задраенные люки, закрытые окна… В общем, Гарри был защищен от всяких морских организмов, которые могли бы – какое там у нас есть слово – разрушить его тело. Теперь понятно, почему вскрытие и патологоанатомическое обследование так затянулись.

– Спасибо, что рассказал мне.

Чарльз быстро моргает, на его усталом лице появляется вымученная улыбка.

– Бедная ты моя, – бормочет он.

Мы направляемся по лужайке к дому. Из-за жары на траве кое-где проступили желтые пятна. Я замечаю, что стол на террасе сдвинут в сторону. Кэти и Джош тихо сидят в шезлонге. Маргарет куда-то исчезла. Молли стоит со скрещенными на груди руками и ждет нас.

– Пойду-ка я с детьми купаться, – громко говорит она при нашем приближении. Когда я оказываюсь совсем близко от нее, она говорит полушепотом, так чтобы не услышал Чарльз:

– Приехали из полиции. Маргарет проводила их в кабинет.

Я бросаю взгляд на детей.

– Они полицейских не видели, – шепчет Молли.

– Но что им нужно? – спрашиваю я, наполовину обращая вопрос к себе.

Молли заглядывает мне в глаза.

– С тобой все в порядке?

– Просто мне не нравится, когда в мой дом заявляются без предупреждения. – Я иду к детям и соблазняю их пойти поплавать к соседям, которые всегда приглашают нас пользоваться их бассейном. Но одного взгляда на Кэти мне достаточно, чтобы понять: несмотря на предосторожности Молли девочка чувствует, что в доме происходит что-то не то.

– Мне нужно поговорить с полицейскими, – выпаливаю я.

Кэти пристально смотрит на меня, как бы спрашивая, зачем я что-то от нее утаиваю. Я ласково глажу дочь по плечу.

– Это просто формальность. Правда, почему бы вам не пойти искупаться?

Я вижу, что Кэти делает над собой усилие, и наконец, с вымученной улыбкой встает и говорит:

– Хорошо.

Джош выкарабкивается из шезлонга следом за ней. Нужно бы и ему сказать что-то ласковое, но он упархивает прежде, чем я успеваю это сделать.

Я вхожу в кабинет и наталкиваюсь на взгляд молодого полицейского, всегда сопровождающего Доусона. Сам Доусон стоит у книжных полок и, наклонив голову, изучает названия книг. Сегодня на нем безукоризненно голубоватый с иголочки костюм.

Он неторопливо поворачивается ко мне.

– Миссис Ричмонд, прошу прощения, что вновь беспокою вас, – говорит он, обозначая приветствие легким движением руки. – Не могли бы вы уделить мне немного времени? Несколько формальностей. Надеюсь, вы вернетесь домой часа через два.

– Вернусь домой?

– Нам нужно проехать в отдел.

– Но… – я бросаю растерянный взгляд на Маргарет, которая всем своим видом выражает возмущение. Затем снова смотрю на Доусона. – Это никак нельзя отложить.

– Нет. – Он изображает на лице сожаление.

Мне кажется, что во взгляде Доусона появился какой-то холодок. Раньше этого не было.

– А нельзя ли осуществить эту процедуру здесь?

– К сожалению, нет. Дело в том, что я должен снять с вас показания. А такие вещи делаются в официальной обстановке.

– Показания? – эхом отзываюсь я.

– Так требует закон. Мы должны записать ваши показания на магнитофон.

Боже, ну почему именно сейчас? Почему?

– Ну, в таком случае… конечно, – бормочу я.

– Да, и еще… – как бы спохватившись добавляет Доусон. – Вы можете связаться со своим адвокатом и договориться, чтобы он поехал с вами. В подобных обстоятельствах многие поступают таким образом.

Молодой полицейский переминается с ноги на ногу. Я перевожу глаза на него и вновь натыкаюсь на каменный изучающий взгляд, знакомый по бесчисленному множеству плохих детективных фильмов.

– Но если вы не хотите… – Уголки губ у Доусона складываются в подобие улыбки.

– Я думаю…

Доусон в ожидании наклоняет голову.

– Думаю, я приглашу своего адвоката. Если вы не против.

– Конечно нет, миссис Ричмонд. Это ваше право.


Комната похожа на коробку. Высоко под потолком узкое окно. Стены выкрашены в кремовый цвет. Пахнет пылью и офисным дезодорантом. Вся мебель состоит из прямоугольного стола, прижатого одной стороной к стене, и пяти стульев. На столе прямо передо мной старая металлическая пепельница с наименованием популярного сорта пива. Окурков в ней нет, но на дне видны застарелые пятна от пыли. Рядом – круглая подставка, на которой укреплен микрофон. Магнитофон стоит ближе к стене. Гладкая поверхность стола перечеркнута глубокой царапиной, как будто кто-то провел по нему чем-то острым.

Женщина в полицейской форме принесла мне чай в пластиковом стаканчике. Леонарду, сидящему рядом со мной – стакан с водой, к которой, однако, он не притронулся. Молодой полицейский расположился напротив Леонарда и внимательно разглядывает его поверх своего стакана. Доусон сидит передо мной за микрофоном. Он размешивает сахар в своем кофе.

– Не самая уютная обстановка, – произносит Доусон извиняющимся тоном. – Но магнитофон освобождает нас от необходимости отвлекаться на то, чтобы положить ваши слова на бумагу. Эта штука экономит уйму времени.

Я киваю в знак понимания, хотя и нахожу обстановку действительно неуютной.

Льющийся с потолка неоновый свет обесцвечивает лицо Доусона, подчеркивая излом переносицы и мешки под глазами. Так что, когда инспектор бросает мне мимолетную улыбку, теплоты я в ней не нахожу.

– Итак, включаю запись, – говорит Доусон. Он щелкает кнопками магнитофона и монотонно сообщает дату, время, свое имя и имя молодого полицейского, а также то, что я приглашена для дачи показаний и делаю это в присутствии своего адвоката, Леонарда Брейтуэйта. – Эти формальности необходимы, – как-то неожиданно интимно произносит он, – иначе мы не сможем перенести записи на бумагу и составить по ней официальный документ. – Он отхлебывает кофе. – Итак… Я задам вам вопросы по одной или двум темам, которые мы уже обсуждали. Так что поймите меня правильно. – Снова бесцветная улыбка. – Может, начнем с описания состояния мистера Ричмонда в те несколько недель, которые предшествовали двадцать шестому марта? Прошу вас.

Я повторяю то, что уже рассказывала Доусону – о проблемах, возникших у Гарри, о давившем на него стрессе, о долгах, которые он скрывал и которые я обнаружила лишь сейчас. Прислушиваясь к своим словам, чувствую, что несколько сгущаю краски, изображая Гарри более близким к отчаянию, чем это было на самом деле. Мне это не нравится, однако продолжаю в том же духе.

Доусон задает наводящие вопросы. Делает он это спокойно и почти дружелюбно, однако в каждом его слове я ощущаю острый интерес.

– В день своего исчезновения мистер Ричмонд не выглядел особенно подавленным?

– Не более, чем обычно.

– Вы не заметили в поведении мужа признаков, которые указывали бы на его решение покончить с собой?

– Нет.

– И он никогда не упоминал об этом?

– Никогда. Вообще мне это никогда не приходило в голову. Может, если бы я была внимательнее…

– Давайтепройдемся по событиям этого последнего дня, двадцать шестого марта. – Низкий голос Доусона не позволяет мне отклониться от вопроса. – Как он начался?

Несколько секунд я размышляю.

– Мы встали около восьми. Может, чуть раньше восьми. Позавтракали. Я отправилась в магазин за продуктами…

– Во сколько именно?

– Около девяти. Я вернулась… не знаю. Где-то в четверть одиннадцатого. Гарри загружал в машину снаряжение. Я разобрала продукты, разложила по коробкам и отнесла в машину. Потом мы поехали к нашей пристани.

– В котором часу?

Это его внимание ко времени! Я заставляю себя подумать.

– Примерно… это было около половины двенадцатого.

– Значит, снаряжения было много? – несколько удивленно спрашивает Доусон.

– Не так чтобы очень. Ну, одежда, обувь, карты, продукты.

– Но погрузка всего этого закончилась в половине двенадцатого?

– Да. Гарри постоянно отвлекался.

– На что именно?

– Телефонные звонки и тому подобное.

– Понятно. – Доусон допивает свой кофе. – Деловые разговоры?

– Думаю, да. Я просто слышала, что он разговаривал по телефону.

Доусон наклоняет голову в сторону.

– В тот день вы не видели в машине ружья?

– Нет, – медленно отвечаю я.

– Может, вы заметили что-то похожее на ружье? Какой-нибудь предмет размером с ружье?

Я пожимаю плечами.

– Гарри погрузил тогда в машину целую кучу специальной одежды. Ну, знаете, прорезиненные плащи, куртки, сапоги. В принципе, ружье вполне могло уместиться в этой куче.

Доусон смотрит куда-то вдаль. Такое впечатление, что он обдумывает эту вероятность в первый раз. Затем он вновь переводит взгляд на меня.

– Разрешение было выписано на два ружья. Оба должны были находиться в металлическом шкафу в доме. Когда вы впервые обнаружили пропажу одного из них?

Я судорожно прокручиваю ответ в голове. – Наверное, недели три назад. В общем, когда приезжали из полиции с проверкой.

– С тех пор, как ваш муж исчез, то есть с двадцать шестого марта, никто не заглядывал в шкаф?

– Нет. Гарри был вообще единственным, кто его открывал.

Доусон замолкает и задумчиво вертит в руках свой стакан. Я ловлю взгляд Леонарда, стараясь понять, что он думает об этой беседе. Но его глаза ничего не выражают. Он только чуть приподнимает брови, как бы показывая, что осталось недолго.

Доусон вновь обращается ко мне:

– Оставлял ли когда-нибудь мистер Ричмонд ружье на яхте?

– Не знаю. Я его никогда об этом не спрашивала.

– А он сам не говорил об этом?

– Нет. – Здесь, видимо, работает система кондиционирования, мне становится холодно.

– Итак, вы загрузили машину… Можете вспомнить, что было потом? – Тон Доусона снова теплеет, как будто он напомнил себе о той ситуации, в которой я оказалась и о необходимости сочувственного отношения ко мне.

– Мы поехали к пристани. Я ждала в машине, а Гарри отправился к месту стоянки «Минервы», чтобы привести ее к нашей пристани…

– Простите, – перебивает меня Доусон с несколько преувеличенной вежливостью, – сколько времени это заняло?

– Думаю, полчаса. Нет, немного больше, минут сорок. Затем мы перегрузили вещи на яхту.

– В этот момент вы ружья не видели?

– Нет.

А если бы оно было там, вы заметили бы его?

– Ну… я действительно не знаю… Гарри сам грузил наиболее тяжелую поклажу, ружье могло быть в ней, я не смотрела. Погода была ужасная, лил проливной дождь. Мы старались закончить погрузку как можно быстрее.

– Конечно, – Доусон кивает, – продолжайте.

– Когда мы загрузили яхту, я пошла в машину и ждала там. Гарри в это время раскладывал вещи на борту. Потом я помогла ему отшвартоваться, отвязала веревки. – Предупреждая очередной вопрос инспектора, добавляю: – Это было около четверти второго.

– И куда он направился?

Мы уже дважды говорили об этом, но поскольку сейчас выстраивается официальная версия, я понимаю, что должна четко и уверенно ответить и на этот вопрос. Я объясняю, что «Минерва» не могла оставаться у пристани в связи с отливом, что Гарри должен был отогнать ее к причальной бочке на середину реки и ждать там прилива. Что он собирался отплыть вниз по реке около пяти и добраться до устья к шести, чтобы затем совершить ночной переход вдоль южного побережья.

– Значит, в тот момент, когда ваш муж отошел на яхте от пристани, вы видели его в последний раз? Так, миссис Ричмонд?

Этот вопрос заставляет меня внутренне вздрогнуть. Мне кажется, за ним что-то кроется. В словах Доусона слышится какой-то подтекст. Но я тут же заставляю себя отказаться от этих мыслей и увидеть в действиях инспектора обычную методическую работу. Я отвечаю, что, действительно, видела тогда Гарри в последний раз.

– Вы видели, как он остановился у причальной бочки?

Я отрицательно повожу головой:

– Шел сильный дождь, видимость была очень плохая. – Я пододвигаю к себе стаканчик с чаем.

– Значит, вы не заметили, чтобы яхта причалила к бочке?

Вопрос очень похож на предыдущий.

– Нет.

Доусон поднимает руку и потирает свою щеку.

– И что вы делали после того, как ваш муж отошел на яхте от пристани?

– Я отправилась домой.

– А дома что вы делали? – выждав несколько секунд спрашивает инспектор.

Об этом мы с ним еще не говорили.

– Приготовила сыну ужин, покормила его, позанималась с ним уроками. Сделала кое-что по дому.

Доусон несколько раз глубокомысленно кивает, как доктор, выслушивающий словоохотливого пациента.

– А потом?

– Я завезла сына к Джилл Хупер и отправилась к Молли на ужин.

Мы устанавливаем, что под именем Молли я подразумеваю свою подругу Молли Синклер. Затем называю ее адрес.

– Вы провели вечер с ней?

Я киваю. Но поскольку для записи этого явно недостаточно, Доусон поднимает брови и терпеливо ждет, пока я подтверждаю это словами.

– Когда вы уехали от миссис Синклер?

Я отхлебываю чай (он безвкусный и несладкий) и делаю вид, что вспоминаю.

– Должно быть, около десяти вечера, – говорю я наконец. – Возможно, раньше я называла вам более позднее время, но мне так показалось, поскольку приехала я к ней довольно рано. Я уверена, мы расстались не позже десяти.

Доусон медленно отклоняется на спинку стула и поводит плечами, как делают люди, страдающие болями в спине. Затем коротко улыбается, словно извиняется за заминку.

– И вы поехали прямо домой?

– Да.

– И прибыли туда в котором часу?

– Ну, наверное, около половины одиннадцатого. Если уехала в десять.

– После этого вы из дома не выходили? Это тоже что-то новенькое.

– Нет.

– Вы не спускались к реке?

– Нет, я… – внезапно меня озаряет. – Я не думала, что Гарри мог оставаться там. Раньше эта мысль не приходила мне в голову.

– А теперь? Теперь вы не думаете, что мистер Ричмонд оставался на реке?

Чего он от меня хочет?

– Не знаю. Он ничего не говорил насчет этого. Мне казалось, Гарри твердо решил отправиться в плавание в тот же вечер.

Пауза. Я держу свой стаканчик обеими руками, хотя он нисколько не согревает меня. Краем глаза вижу, как Леонард бросает взгляд на часы и в глубине души надеюсь, что он предложит сократить этот допрос. Я не уверена, что смогу выдержать его дальше, не наделав ошибок.

Доусон прерывает молчание.

– Когда в этот вечер вы вернулись домой, вы что-нибудь слышали? Что-нибудь необычное?

– Необычное?

– Какие-нибудь необычные звуки. Любого характера.

Но я понимаю, какого характера звуки он имеет в виду.

– Снаружи?

Он кивает.

– Нет, не припоминаю.

Я смотрю на Леонарда, потом перевожу взгляд на Доусона. Я делаю вопросительный жест рукой, как бы прося его намекнуть, какого характера звук я могла слышать. Но он делает вид, что не замечает моего жеста и продолжает какую-то свою линию.

– В тот день, двадцать шестого марта, мистер Ричмонд не получал никаких травм?

– Травм?

– Ну да. Ушибов или синяков? Чего-нибудь в этом роде.

Так вот что они обнаружили при патологоанатомическом обследовании. Я испытываю внутреннее облегчение и отрицательно качаю головой.

– Вообще-то он часто травмировался на яхте. Возвращался из походов на ней с синяками.

– Но двадцать шестого вы ничего такого не заметили?

– Нет.

Я снова смотрю на Леонарда в надежде, что он задаст Доусону очевидный вопрос, но в конечном счете задаю его сама:

– Почему вы спрашиваете об этом? Вы что-нибудь обнаружили?

Судя по всему, Доусон не склонен отвечать на мой вопрос. То ли потому что хочет пощадить мои чувства, то ли из предосторожности. Наконец он произносит официальным тоном:

– На голове вашего мужа обнаружен обширный кровоподтек.

В ту же секунду перед моим мысленным взором возникает картина: Гарри в каюте яхты, он медленно падает на бок и его голова ударяется об угол складного столика. Картина тут же исчезает. Я удивляюсь, как быстро она промелькнула у меня перед глазами.

Доусон, похоже, замечает в моем выражении какую-то напряженность. Он бросает взгляд сначала на настенные, потом на свои часы и говорит:

– Ну что же, миссис Ричмонд, сегодня мы можем остановиться на этом. Закончим в другой день.

Я молча киваю.

Он со скрипом отодвигается на стуле и собирается встать, но, как бы вспомнив что-то, наклоняется в мою сторону.

– Были ли у мистера Ричмонда враги, о существовании которых вы знали?

Я почти смеюсь. Мне казалось, такие вопросы полицейские задают только в кино.

– Я ничего не знаю о существовании таких врагов. – Мой ответ тоже звучит, как в хорошем детективе.

– Кто-либо, кто желал ему зла?

Я удивленно моргаю. Инспектор полагает, что в смерти Гарри есть что-то подозрительное? Что какой-то головорез-конкурент в бизнесе подстроил убийство Гарри? Эта мысль настолько нелепа, что я просто не знаю, что сказать.

Доусон, видимо, читает этот ответ на моем лице.

– Значит, таких врагов не было?

– Нет. – Я усиливаю ответ твердым отрицательным движением головы.

Инспектор наклоняется к микрофону и объявляет об окончании допроса. Леонард помогает мне встать. Когда Доусон выходит из-за стола, я набираюсь смелости спросить его:

– Этот звук, который я могла слышать… Вы ведь не сказали, что это могло быть.

Доусон замирает и хмуро смотрит на меня оценивающим взглядом. Наконец произносит бесстрастным тоном:

– Один свидетель утверждает, что в этот вечер он слышал на реке характерный звук. По его мнению, это был звук выстрела.

Повисает продолжительная пауза. Ее прерывает Леонард:

– Но это, разумеется, не имеет отношения к нашему делу? Раз выстрел слышали на реке?

– Вполне возможно, – ровным голосом отвечает Доусон. – Но вы понимаете, что мы должны продолжить расследование. – Он наклоняет голову в мою сторону. – Извините, что задержал вас, миссис Ричмонд.

– Ничего. – Я говорю это так, как и положено в подобных случаях, и улыбаюсь Доусону.


Я уже забыла о том анонимном письме с вырезкой из газеты. А, может, не забыла, а просто отложила в памяти в самый дальний угол. После ужина, зажав в руке второй бокал с вином, который предложила мне Молли, я оставляю ее и детей перед телевизором, а сама отправляюсь в кабинет. Я нахожу письмо в дальнем углу ящика стола.

Я перечитываю его в контексте заданного Доусоном вопроса. Враг? Автор трусливо закамуфлированного письма вполне подходит под это определение. Но одна только злоба еще не всегда приводит к замыслу о покушении и уж тем более к его осуществлению. Этот жалкий человек вряд ли способен на насилие. Но если Доусон привык к мысли о наличии врага, если в голове у него засели факты о выстреле и кровоподтеке, то это письмо вполне может составить инспектору богатую пищу для размышлений.

Конечно, здесь есть определенная опасность. Письмо может серьезно осложнить всю ситуацию. Оно способно заставить Доусона отказаться от версии о самоубийстве и подтолкнуть его к поиску новых доказательств по делу. А, может, я просто психую. Может, Доусон легко откажется от версии о наличии у Гарри врагов. Хотя вряд ли. Ведь есть важная улика – выстрел. А в наших местах люди нечасто стреляют по ночам. Кто же его слышал? Видно, какой-то гуляка-полуночник.

«…Предан подонком. Британии не нужны истинные герои… Настоящий герой погиб».

Я сворачиваю письмо и кладу его на стол. Чем больше думаю над тем, стоит ли показывать его Доусону, тем сильнее меня охватывает нерешительность. Я смотрю через окно в сад и удивляюсь, почему события вокруг меня так неожиданно принимают плохой оборот. Хотя, плохой ли? Может быть, и нет. И вот это самое худшее: я не могу определиться со своими делами.

Мои размышления прерывают доносящиеся из холла звуки. Смех Молли и низкий мужской голос.

До меня доходит, что это Морланд.

Я вскакиваю, прячу письмо в стол и резко задвигаю ящик.

Весело щебеча, Молли вводит Ричарда в кабинет. В своих джинсах и светло-голубой рубашке он выглядит великолепно. Мне кажется, что он в чем-то изменился. Старый новый друг. Мне приятно его появление, но наряду с этим я напоминаю себе о том, что решила держать Ричарда на определенной дистанции.

Морланд коротко пожимает мне руку, явно в знак сочувствия. Его жест неожиданно глубоко трогает меня.

– Они подняли яхту? – озабоченно спрашивает он.

Я вкратце обрисовываю ему ситуацию, особо коснувшись своих бесед с Доусоном. Сообщаю, что до сегодняшнего дня инспектор считал, будто это тщательно спланированное и обставленное самоубийство с целью скрыть истинный характер происшествия для того, чтобы я получила за Гарри страховку.

– До сегодняшнего дня?

– Сейчас они ухватились за новую идею. Они хотят выяснить, не было ли у Гарри врагов, которые могли его убить.

Краем глаза я замечаю, что Молли внимательно смотрит на нас. Она, видимо, пытается понять характер моих отношений с Морландом, о которых я ей так мало рассказывала.

– Беда наших полицейских в том, что они не очень умны, – громко заявляет она явно в расчете на внимание Ричарда.

Пока мы обсуждаем умственный потенциал британских полицейских, Молли продолжает рассматривать Морланда. Потом с показной тактичностью уходит смотреть телевизор.

– Как дети? – спрашивает Ричард, когда мы остаемся одни.

Боже, я уже и забыла, насколько он внимателен ко мне!

Я говорю, что точно описать их реакцию на события не могу. Кэти, судя по всему, разумом приняла факт самоубийства Гарри. Джош же замкнулся и в основном молчит.

– А вы?

– Я? В порядке. – Я делаю отчаянный жест рукой и криво усмехаюсь. А что притворяться? Конечно, мне не нравится, что у полицейских возникают все эти странные идеи. Они хотят найти в смерти Гарри что-то необычное. Да у него все в жизни было необычным!

Я начинаю повторять Морланду вопросы, которые задавал мне Доусон. Во-первых, считаю это естественным, а, во-вторых, потому, что меня интересует реакция Ричарда. Я располагаюсь в кресле Гарри, а Морланд подъезжает к торцу стола на стуле с колесиками. Он ставит локоть на стол и опирается на ладонь подбородком. Я уже успела забыть, какие красивые у него руки, какой понимающий у него взгляд.

– Может быть, у Гарри и были враги, – говорю я, – но их можно назвать просто недругами. Например, конкуренты в бизнесе. Было бы даже странно, если бы в своих достаточно больших коммерческих делах он не разошелся с некоторыми людьми. Он ведь бывал… колючим. Но чтобы кто-то хотел с ним расквитаться? Нанять киллера? Ерунда! Однако, именно эта идея, судя по всему, пришла в голову Доусону.

– Он не уточнял, что навело его на эту мысль?

– Да нет… Хотя он говорил о выстреле… Кто-то, якобы, слышал его ночью в ту пятницу.

В глазах Морланда зажигается огонек интереса.

– Доусон не говорил, откуда слышали выстрел?

– По имеющейся у него информации, с реки.

– Во сколько его слышали?

– Он не сказал.

– А характер звука он не описывал? Был ли он громкий, раскатистый или сухой?

Этого я тоже не знаю.

Морланд глубокомысленно молчит. Впечатление такое, что он накладывает полученную от меня информацию на ранее известную ему.

– О чем еще говорил Доусон?

– Ну… Ах, да, о кровоподтеке. Он спрашивал, не ударялся ли Гарри обо что-то в тот день. Я рассказала ему, что Гарри часто получал на яхте ушибы, особенно во время качки. По уик-эндам он вечно ходил в синяках.

Ричард внимательно слушает и, похоже, снова думает о чем-то своем.

– Больше всего в этих разговорах о выстрелах и врагах меня беспокоит то, что в конце концов они дойдут до детей. – Я вздыхаю. – Вы ведь знаете, как такие вещи расходятся. Конечно, мне хотелось бы, чтобы Доусон успокоился насчет этих людей. – Я жду согласия Морланда.

– Понимаю, как для вас это трудно, Эллен. Но у Доусона нет выбора. Он должен отработать все версии.

Так вот оно, мнение Ричарда. Значит, Доусон не отступит.

Я медленно открываю ящик стола, достаю письмо в дешевом конверте и молча подталкиваю его к Морланду. Он вынимает из конверта письмо и разворачивает лист бумаги с неровно наклеенными буквами, вырезанными из газет.

– Когда это пришло? – голос у Ричарда взволнованный.

– Вскоре после панихиды.

– Вы показывали его Доусону?

– Я не думала, что это важно. Вы полагаете… – Я придаю своим словам тон вопроса.

Морланд внимательно смотрит на меня, затем снова опускает взгляд на письмо.

– Думаю, он должен увидеть письмо.

– Но это просто какой-то жалкий псих.

Ричард пожимает плечами.

– Кто это Джо Конгрив? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

Морланд сует письмо в конверт.

– Это тот солдат из группы Гарри, которого убили.

Значит, ты знаешь его имя, говорю я себе. Значит, ты знаешь больше, чем говоришь.

– Расскажите подробнее, – прошу я.

Ричард медлит. Он как будто взвешивает последствия своих слов.

– Некоторые ребята из части, где служил Гарри, очень переживали смерть Конгрива. Они считали, что его подставили, что приказ, по которому он пошел на задание в одиночку, был… – Морланд тщательно подбирает слово, – …ошибкой.

– И винили в этом Гарри?

– На войне эмоции плещут через край.

– Но не через десять же лет!

– Уверен, вы правы, – быстро соглашается Ричард. – Думаю, эта версия пустая. Но полиция должна отработать и ее. Если хотите, я возьму на себя предоставление им дополнительной информации.

Я вздыхаю. Своеобразный знак согласия.

Морланд накрывает своей рукой мою. Рука у него теплая и сухая. Я опускаю на нее взгляд. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что Ричард улыбается мне.

ГЛАВА 15

Кэти никогда не рассказывала мне о том, «самом плохом дне», за четыре недели до смерти Гарри, когда он наконец добрался до нее. Она никогда не говорила со мной об этом и, думаю, уже не заговорит. Разумеется, она поведала о том дне Бобу Блоку, но условием было строгое соблюдение врачебной тайны. В принципе, Кэти разрешала и иногда даже просила Боба передавать мне кое-что из содержания их бесед. Но не о том эпизоде. Думаю, она понимала, какую боль это мне принесет.

Хотя я уже сама высчитала, когда все могло случиться. Это было в один из уик-эндов: Кэти приехала домой, а я всю субботу провела на благотворительных мероприятиях вместе с Молли. С Кэти приехала ее школьная подружка по имени Люсинда, которая должна была остаться у нас до вечера. Уж не знаю, почему она уехала раньше и когда именно ее отвез Гарри, но к моему возвращению ее уже не было. Может, именно Гарри и выпроводил Люсинду под каким-нибудь предлогом. Видимо, увидев свой шанс, он не смог побороть искушение. Хотя, кто знает, как оно было на самом деле. Насколько я теперь понимаю, к тому времени его поступки уже выходили за рамки поведения нормальных людей. Гарри погрузился в свои кошмары и уже не отвечал за свои действия.

Вернувшись около полуночи, я осторожно заглянула к нему в кабинет – привычка с лучших времен. Он бросил на меня усталый взгляд и нервно объявил, что Люсинда уже давно уехала, а Джош и Кэти спят наверху. Я тогда слишком устала, чтобы задавать какие-то вопросы. Что бы удивиться, почему это Кэти улеглась в субботу так рано и не смотрит, как обычно, свои любимые телевизионные ночные программы. В тот момент мне больше всего на свете хотелось оказаться в своей постели.

На следующий день мы почти не общались друг с другом. Гарри я вообще не видела, Джош исчез в саду, Кэти не спустилась даже к обеду. Когда я постучала в дверь ее спальни, дочь заявила, что у нее болит живот и она не будет вставать. Голос у нее был хриплый, лицо опухшее. Я подумала, что она подхватила в школе какую-то инфекцию и предложила вызвать врача, но Кэти наотрез отказалась. Единственное, на что она согласилась, это принять таблетку парацетамола с аскорбинкой. Когда вечером я отвозила Кэти в интернат, глаза у нее были пустые.

Да, именно тогда все и случилось. Впервые я поняла это в ту нескончаемую ночь, которую провела на яхте в ожидании рассвета. Я вспомнила, как вскоре после того уик-энда Кэти завалила контрольную по математике, как она отказалась выступать в школьной самодеятельности. Как односложно стала говорить со мной по телефону. Именно в то время миссис Андерсон заметила, что моя дочь быстро теряет вес. Я забила тревогу и показала ее врачу. Тот не нашел никаких физиологических отклонений и, посчитав, что Кэти просто слишком нервничает из-за школы, прописал успокоительные таблетки. Я не сопротивлялась, видя, что Кэти действительно чем-то угнетена. Тогда я объясняла причину ее настроений нашими семейными проблемами: депрессией у Гарри, нашим с ним противостоянием, которое, как я наивно считала, мне удается скрывать от детей.

Кэти пила таблетки лишь пару дней, и когда она приехала домой на следующий уик-энд, таблеток у нее уже не было. Думаю, она их просто выкинула.

Я решила, что лучшим лекарством для дочери будет любовь и моя с ней откровенность. И вот тут-то, наверное, переборщила. Если раньше я почти ничего не рассказывала Кэти о нас с Гарри, то теперь наговорила слишком много. Поведала все, что знала о его проблемах в бизнесе. Призналась, что его стрессовое состояние оказывает сильное воздействие и на меня и что наши с ним отношения на грани разрыва. Я говорила с Кэти как со взрослой, я открыла ей очень многое (разумеется, за исключением истории с Кэролайн Палмер). И в этом, возможно, была моя неосознанная ошибка. Я взвалила на плечи дочери такое бремя, нарисовала такую мрачную картину, что она побоялась усугубить ее хотя бы намеком на случившееся с ней самой. Видимо, Кэти посчитала, что ее беда может переполнить чашу неблагополучия, постигшего нашу семью.

Кэти была права. Ее признание сделало бы нашу жизнь еще горше, однако и молчание Кэти усугубляло ситуацию. Бедная Кэти! Она была в западне.

Помню, как мы сидели с ней на кровати в ее спальне. Я все перечисляла и перечисляла беды и проблемы, свалившиеся на Гарри. Кэти низко опустила голову и не смотрела на меня. Когда я спросила, понимает ли она то, что я ей говорю, дочь лишь слегка кивнула. Тогда я подумала, что мне трудно будет добиться сочувствия и списала эту реакцию на ее собственные стрессы. Вслух я об этом не сказала, но заверила дочь, что она во всем может рассчитывать на нашу поддержку. Что в любой ситуации ей всего лишь нужно позвонить домой и мы придем к ней на помощь. Сейчас эти мои слова кажутся смешными.

Еще более смешной и нелепой представляется сейчас мысль, которая пришла мне тогда в голову в отремонтированной и очень симпатичной спальне Кэти.

Ведь я подумала тогда, как уверенно и надежно должна ощущать себя здесь моя дочь.

В первые недели в Америке я постоянно истязала себя тем, что вспоминала ошибки, допущенные мною по отношению к Кэти. Я пыталась поставить себя на ее место – место пятнадцатилетней девочки, которая испытывает страх и боль, которая торопливо вытирает кровь со внутренней стороны бедер, а потом судорожно застирывает простынь и прячет ее в корзину с бельем. Я представляла себе, что я раздавлена, уничтожена. А затем перед моими глазами вставала сцена, символизирующая последнюю стадию унижения: в симпатичной спальне, выдержанной в желтых и голубых тонах, я слушаю свою мать, которая рассказывает мне о проблемах моего отца и говорит о необходимости оказать ему всемерную поддержку. И это добивало меня окончательно.

На какое-то время самоистязание превратилось в манию. Я изливала Бобу Блоку душу, всячески порицая и унижая себя. Но постепенно острое осознание собственной вины несколько смягчилось. И верх взял инстинкт самосохранения. Я поняла, что если хочу спасти своих детей, то должна думать о будущем.

Однажды в Америке у нас с Кэти состоялся очень важный разговор. Мы путешествовали по Йосемитскому национальному парку. И, поднявшись на одну из смотровых площадок, любовались окружающими красотами.

– Все в порядке? – спросила я дочь.

– Да, все нормально, – ответила она без особого энтузиазма.

– Может, поговорим?

Кэти опустила голову. Она долго молчала. Наконец медленно произнесла:

– Иногда мне кажется, что у меня неправильные мысли…

Это она о смерти Гарри.

– Понимаю, – сказала я.

– Но это ужасно. Ужасно, что эти мысли приходят мне в голову.

– Ничего ужасного. Мне они тоже приходят в голову.

– Правда?

– Да. Временами я рада, что он умер.

Видимо, ей трудно было поверить мне. Она инстинктивно покачала головой.

– Да, – настаивала я, – он был так тяжело болен и несчастен, что уход из жизни для него стал спасением. Так ему легче.

В Америке мы вообще много говорили с Кэти о болезненной психике Гарри. К подобным разговорам нас подталкивал Боб Блок. Он полагал, что таким образом нам легче будет объяснить себе странности поведения Гарри и привыкнуть к мысли о его смерти.

Но тогда, на смотровой площадке, Кэти еще не хотела расставаться со своим комплексом вины.

– Я все еще считаю… что это моя вина.

– Твоя вина? О чем ты говоришь, девочка! Как можешь ты считать себя в чем-то виноватой? Никакой твоей вины здесь нет.

– Но мама… Я…

– Ты не сделала ничего плохого, Кэти, ничего.

– Но ведь на самом-то деле сделала! – воскликнула она.

– Послушай, – произнесла я твердо, – иногда человек должен винить себя за свои поступки, а иногда – не должен. И ты сама прекрасно знаешь, как нужно расценивать нашу ситуацию.

Кэти посмотрела на меня детским, ищущим защиты взглядом.

– Ты действительно так думаешь?

– Да, я действительно так думаю.

Было видно, что мои слова явились для нее долгожданной подмогой. Она посмотрела на Джоша, который прилип к ограждающим площадку перилам.

– Но, мама, у меня не идет из головы… Если что-нибудь случится с тобой…

– Со мной? – рассмеялась я.

– Да.

– Со мной ничего не случится.

– Я этого не вынесу.

– Вынесешь, – твердо сказала я. Но в глубине души знала, что это не так.


Сейчас Кэти снова впала в такую же апатию, как и накануне смерти Гарри. Она ничего не хочет делать, не хочет возвращаться в школу и не объясняет причину. Ей явно плохо, но она искусственно отстраняется от меня. Последние два вечера Кэти не приходит ко мне в спальню поговорить перед сном. Она принимает мои знаки любви, но делает это очень холодно.

Я не знаю, как вывести дочь из этого состояния и начинаю опасаться, что мне это вообще не под силу. Тем более, что уик-энд закончился, и Молли вернулась к себе. А Маргарет никогда не была близка к Кэти. Джош отправился в свой интернат, вслух недовольно ворча, но в душе явно радуясь, что уезжает из дома.

Итак, мы остались вдвоем: я и Кэти. Но между нами расширяется трещинка отчуждения. Я хотела бы поделиться с дочерью своими мыслями, но наученная горьким опытом, воздерживаюсь от того, чтобы взваливать на ее хрупкие плечи дополнительное бремя. Да и в чем я могу ее заверить? В том, что всегда буду рядом? Но это не факт. Ведь я прекрасно понимаю, что несмотря на все усилия удача может изменить мне в любой момент. Я-то знаю, что живу с ежесекундным ожиданием того, что меня раскроют.


Морис тянет за ручку вверх и дверь гаража уходит под крышу. Внутрь врываются потоки солнечного света, освещая сложенные на полках пыльные коробки, тенты, весла и складированную вдоль одной стены старую мебель.

Доусон входит в гараж и вопросительно смотрит на меня. Я указываю на правый дальний угол и иду в этом направлении. Свет сюда не доходит. Мы останавливаемся у большого зеленого мешка, из которого свисают серые резиновые наросты.

– Это?

– Да, – подтверждаю я.

– Значит, этот предмет и есть надувная лодка? – с интересом спрашивает Доусон.

– Да. Мы называли ее «Зодиак». Это такая марка лодок.

– Мистер Ричмонд пользовался ею?

– Иногда.

– Выходит, не часто?

– Нет. Чаше он пользовался пластмассовой плоскодонкой.

– Для того, чтобы добираться до яхты?

– Да, когда она была пришвартована к плавучим бочкам или в яхт-клубе.

– А в плавания он брал с собой «Зодиак»?

– Он редко ходил в дальние плавания. В лучшем случае до соседней реки. Или до Бернхема.

– При этом он брал с собой «Зодиак»?

– Не знаю. Думаю, что да.

– Вы в таких плаваниях не участвовали?

– О, нет. Я плохо переношу воду.

– А когда мистер Ричмонд не брал на яхту надувную лодку, где она находилась? – спрашивает Доусон, раздельно выговаривая слова.

Я несколько секунд размышляю.

– У нашей пристани. Или здесь, в гараже. Когда как.

– Значит, если она не находилась в одном из указанных вами мест, то можно предположить, что она была на яхте?

Я пожимаю плечами.

– Вы так считаете? – Губы у Доусона раздвигаются в подобие улыбки.

– Я просто не знаю. Этим занимался Гарри. Муж не объяснял мне, что он делает с лодками. – Неожиданно для себя я добавляю с плохо скрываемым раздражением: – Извините, но я не понимаю, какое это имеет отношение к делу?

– Простите, что мне приходится доставлять вам неудобства, миссис Ричмонд, – бесстрастно произносит Доусон. И его тон не оставляет сомнений в том, что он не собирается отвечать на мой вопрос, равно как не собирается прекращать задавать свои.

Доусон отворачивается и внимательно осматривает полки, расположенные в задней части гаража. Затем переводит взгляд на проем двери и сощурившись смотрит на подъездную дорожку, где Морис стоит рядом с его помощниками – уже знакомым мне полицейским с невыразительным лицом (которого, как я уже поняла, зовут Фишер) и худосочным констэблем, лет шестнадцати на вид. Возле машины расположились еще двое полицейских в хлопчатобумажных комбинезонах.

– Утром в субботу двадцать седьмого марта вы отправились к пристани и нашли там надувную лодку. Правильно? – спрашивает Доусон.

– Да.

– Вы ожидали найти ее там?

– Ну… да. Гарри попросил меня сложить ее и убрать в гараж.

– Извините, – Доусон наклоняет голову, как будто не расслышал мой ответ. – Он попросил вас?

– Он попросил меня убрать ее.

– Хотя обычно занимался этим сам?

– Да.

– Что вы при этом подумали?

Я хмурюсь, показывая, что не понимаю вопросов.

– Что вы подумали об этой его просьбе? – переспрашивает Доусон.

Интересно, какого ответа он от меня ждет? Что я посчитала эту просьбу необычной? Или рассчитывает на то, что в моем ответе должно прозвучать беспокойство?

– Я видела, что у него было мало времени. Убрать лодку для меня было нетрудно. Кроме того, мне помогал Морис.

– Ах, да. – Доусон изучающе смотрит на Мориса. – Вы несли лодку от пристани? Вы и мистер… э-э… Крик?

– Мы подвезли ее на нашей «Вольво».

Доусон слегка кивает и снова поворачивается к мешку с лодкой.

– Когда вы ее нашли, как она выглядела?

– Простите?

– Вы не заметили на ней чего-то необычного?

– Нет, она была в иле. Грязная. И все.

– В иле?

– Вода в реке очень илистая, – объясняю я, – и все, что попадает в нее, покрывается илом.

Доусон склоняется к мешку и рассматривает выступающие из него части лодки. На них ила нет.

– Я немного почистила лодку, – опережаю я его вопрос.

Он смотрит на меня несколько разочарованно.

– Мыли с водой? С мылом?

– Водой и губкой. Потом Морис еще раз вымыл ее уже здесь, прежде чем укладывать в мешок.

Доусон бросает на лодку последний взгляд, сухо улыбается мне и направляется к выходу из гаража.

– Кстати, – замечает он как бы между прочим, – вы не будете против, если мы заберем лодку с собой?

Я бессильно пожимаю плечами. У выхода Доусон вдруг останавливается и поднимает руку, как бы вспомнив что-то.

– Простите, а у надувной лодки был мотор?

– Да, небольшой подвесной мотор где-то был. Правда, им почти не пользовались.

– Значит, когда вы забрали «Зодиак» с реки, мотора на лодке не было?

– Нет.

– Как же передвигаются на лодке без мотора?

– Гребут.

– Значит, в ней были весла?

– Да.

Доусон оборачивается внутрь гаража.

– Где же они сейчас?

Я совсем забыла про весла. Я зову Мориса и спрашиваю, где они. Он стремительно бросается в дальний темный угол гаража и уже достает было стоящие там весла, но в этот момент его останавливает Доусон.

Отдав приказания своим сотрудникам, инспектор о чем-то спрашивает Мориса. Тем временем двое полицейских в комбинезонах упаковывают в большие пластиковые мешки сначала «Зодиак», потом весла и относят все в свой фургон. На руках у них полупрозрачные резиновые перчатки, наподобие хирургических.

– Да, еще один последний вопрос. – Доусон возвращается ко мне. – Эта плоскодонка… Где именно она находилась в ту пятницу, двадцать шестого марта, когда вы провожали вашего мужа при отплытии?

– Инспектор… – произношу я со вздохом, не скрывая, что нахожу его вопросы назойливыми. – Я не знаю. Действительно, не знаю.

– Но вы бы заметили ее, если бы она была привязана к яхте?

– Вероятно. Шел сильный дождь, и я внимательно не присматривалась.

– Миссис Ричмонд, вы бы нам очень помогли, если бы вспомнили.

Прежде, чем я успеваю остановить себя, язвительно произношу:

– А мне бы очень помогло, если бы я знала, почему вы спрашиваете об этом.

Доусон смотрит вниз на свои ноги. Когда он поднимает глаза, взгляд у него становится холодным.

– Дело в том, миссис Ричмонд, что мы должны изучить дело со всех сторон. И учесть любую вероятность.

– Понимаю, – со вздохом отвечаю я. – Но когда вы говорите «любую вероятность», это не может не беспокоить меня.

– Мы должны учесть вероятность того, что в гибели мистера Ричмонда замешано какое-то лицо или лица, – серьезно произносит инспектор.

– Но это же смешно! – вырывается у меня неожиданно.

Доусон делает рукой неопределенный жест, как бы выражая сожаление по поводу того, что не может со мной согласиться.

– Миссис Ричмонд, полученное вами письмо было очень неприятного характера.

– Но ведь это несерьезно!

– Так считаете вы, но мы в этом не уверены.

Я не нахожу в себе сил, чтобы снова вступить в спор с Доусоном, однажды мы с ним это уже обсуждали. Я тру рукой лоб и провожу пальцами по волосам.

– Вам не следует так расстраиваться, миссис Ричмонд, – говорит Доусон своим обычным голосом. – Речь идет о том, что мы должны исследовать всю полученную информацию. Нам необходимо установить некое лицо и провести в отношении него определенные мероприятия.

Это тоже новый момент.

– Лицо? Какое лицо?

Выдержав паузу, инспектор неохотно отвечает:

– Лицо, которое, как мы считаем, отправило это письмо. Сейчас я не могу сказать вам большего, миссис Ричмонд. Впоследствии я вас, разумеется, проинформирую.

– Но зачем вам «Зодиак»? – Я указываю на мешок с лодкой, лежащий в полицейском фургоне.

– Просто мы должны провести тщательное обследование всего, что имеет отношение к делу. Будьте добры, миссис Ричмонд, повторите еще раз, где именно вы обнаружили лодку в ту субботу?

– У пристани.

– Там, где вы и ожидали ее обнаружить?

Я чувствую, что загоняю себя в угол и могу в дальнейшем пожалеть об этом, поэтому применяю туманную формулировку:

– Дело в том, что у нее не было постоянного места.

– Но вы ее легко обнаружили? У пристани?

Ошибка, Эллен, ошибка! Но теперь я уже связана по рукам и ногам.

– Да.

– А плоскодонка? Вы не заметили, что она была привязана к яхте, когда ваш муж отплывал от пристани?

– Ну, я… Возможно.

– Миссис Ричмонд, вы имеете в виду, что заметили ее?

– Нет, я имею в виду, что не уверена в этом. Это имеет какое-то значение?

– Большое, миссис Ричмонд. Если при яхте не было… э-э… плоскодонки, то это очень важно.

Даже в моем смятенном состоянии я понимаю, что плоскодонка не могла сама приплыть к яхте. Если Гарри оставил ее у пристани, значит, кто-то другой подогнал ее к месту стоянки «Минервы» на реке.

Большим и указательным пальцами Доусон трет лацкан своего пиджака.

– Я полагаю, что решение мистера Ричмонда взять с собой в море плоскодонку выглядит несколько странным. Это ведь довольно большая лодка, и в обычной ситуации ее в дальние плавания не берут. Насколько я знаю, яхте трудно тащить ее за собой…

Морланд. Я слышу его интонации. Это он говорил об этом Доусону.

– Наличие такой лодки позади яхты существенно замедляет ее ход. А в штормовую погоду плоскодонка превращается просто в обузу. Она может затонуть, или… – инспектор подыскивает слова, – перевернуться вверх дном.

– Но когда вы собираетесь покончить жизнь самоубийством, ситуация, согласитесь, не совсем обычная, – замечаю я.

Доусон обдумывает мои слова.

– Согласен, – произносит он наконец. Затем вздергивает подбородок, прищуривается и заканчивает фразу: – Именно поэтому столь необходимо, чтобы вы вспомнили, видели ли плоскодонку в ту пятницу в марте.

Раздается глухой удар. Это один из полицейских в комбинезоне захлопывает заднюю дверь фургона. Рядом с ним чему-то смеется Фишер.

– Извините, – говорю я Доусону.

– Ведь это довольно большая лодка, – повторяет инспектор, – и вы не могли не заметить ее, если бы она находилась позади «Минервы»?

– Думаю, не могла… но… Нет, не уверена. – Я пожимаю плечами, демонстрируя приличествующую дозу отчаяния от того, что не в силах помочь. – Не знаю, извините.

На лицо Доусона возвращается натянутая улыбка коммивояжера, скрывающего разочарование от неудачи в продаже своего товара. Он медленно кивает.

– Но если вы вспомните, то…

– Разумеется.

Доусон провожает меня до двери в дом, чуть склоняет голову и направляется к полицейской машине. Неожиданно звук его шагов по гравию затихает. Я поворачиваюсь и вижу, что он смотрит на меня.

– Да, совсем забыл задать вам один вопрос, – громко говорит он. – Насколько я знаю, на «Минерве» была радиостанция. Не было ли у мистера Ричмонда наряду с ней каких-либо других средств связи? Например, мобильного телефона?

У меня спирает дыхание.

– Вообще-то он купил такой телефон.

– И в тот день он был при нем?

Я поднимаю руки и устало улыбаюсь.

– Инспектор, вы задаете мне много вопросов, на которые я просто не знаю ответов.


Письмо от Гиллеспи в три строчки. Он хочет узнать, успела ли я ознакомиться с его предложениями по моим финансовым вопросам. И если да, готова ли уведомить его относительно своего решения.

Я достаю ранее присланный им документ, кладу его на стол Гарри, утыкаюсь взглядом в колонки цифр и сразу ощущаю собственную беспомощность. К третьей странице я окончательно теряюсь.

Я отталкиваю бумагу словно ребенок, который не хочет иметь дело с неприятными вещами. В мозгу роятся мысли о Доусоне и лодках. Он, наверное, и плоскодонку забрал из яхт-клуба в полицию. Интересно, что он рассчитывает обнаружить на ней? Ведь она отремонтирована и места ударов о траулер закрашены.

А что он хочет найти на «Зодиаке»? Я вспоминаю, как отскребала ее от грязи у пристани, как стояла на бетонной площадке перед гаражом и наблюдала за Морисом, который тщательно мыл ее горячей водой с порошком.

Невольно перед глазами всплывает картина: поскользнувшись на кроваво-иловой смеси, я выбираюсь из лодки, а вдалеке, в доме, рыдает Кэти.


– При сложившихся обстоятельствах, которые попечители согласились признать исключительными, они готовы согласиться на сделанное вами предложение.

Теперь очередь Тима Шварца читать по бумажке, что он и делает.

– Алло, – говорит он, поскольку я не реагирую. – Вы слышите?

– Да, слышу.

– Но они спрашивают, нельзя ли увеличить первую сумму? – В его голосе явное неудовольствие от того, что ему приходится сообщать мне это известие.

Звонок Шварца застал меня на кухне. Я подхожу к стойке и подтягиваю себе стул.

– Мне будет трудно сделать это.

– Может, вы могли бы тогда предложить нам график выплат?

– Ну…

– Хотя бы примерный.

– Я должна подумать.

Пауза.

– Это сложно для вас?

Я слышу звук открывающейся двери и поворачиваюсь. Это Кэти. Она проплывает мимо меня в сторону холодильника.

– Могу я заехать к вам в ближайшее время? – спрашиваю я. – Просто сейчас я очень занята.

– Ах, да, понятно. Хорошо, давайте встретимся, когда у вас будет время.

– Я постараюсь…

– Простите, миссис Ричмонд, в вашем голосе я улавливаю нотки сомнения. Ваши планы не изменились?

Кэти стоит у открытого холодильника и достает что-то с нижней полки.

– Нет, нет, что вы! Нисколько. Просто сейчас у меня очень трудно со временем.

– Я не собираюсь давить на вас, но хотел бы знать конкретно, когда мы можем встретиться.

– Хм… На следующей неделе?

Кэти достает из холодильника кока-колу, минеральную воду и фрукты. Прижимая все это к груди, ловко закрывает ногой дверь холодильника. Когда она поворачивается и идет через кухню обратно, я замечаю, что во рту у нее кусок пирожного со взбитыми сливками.

– Значит, я могу позвонить вам в понедельник? – спрашивает Шварц. – Да, и еще…

Какое-то глухое восклицание. Кэти остановилась посреди кухни и беспомощно смотрит, как кусок пирожного ползет вниз у нее по груди, оставляя на футболке жирный след. Наконец он шлепается на пол.

– Попечители просили меня передать вам соболезнования, – добавляет Тим, – по поводу гибели вашего мужа.

Кэти с неудовольствием оглядывает свою футболку и нахмуривается. Но буквально через секунду поворачивается ко мне с озорным смешком в глазах.

– Простите? – возвращаюсь я к разговору со Шварцем.

– Попечители. Они шлют вам соболезнования. На верхней губе у Кэти остаются усики из крема.

Я беззвучно смеюсь и с трудом произношу.

– Да, спасибо. – Я чувствую, что мои паузы приводят Шварца в некоторое смятение. Видимо, он полагает, будто я еле сдерживаю слезы, и торопливо бормочет что-то насчет того, что может позвонить и в среду, если мне так удобнее.

Положив трубку, я взрываюсь смехом. И, подойдя к Кэти, обнимаю ее. Она утыкается мне в шею.

Кэти! Моя девочка, моя родная!

Я отстраняюсь от дочери и заглядываю ей в глаза. Чувствуется, что внутри нее происходит какая-то борьба.

– Когда приезжают из полиции… мне становится страшно. – Несколько секунд я молчу.

– Да, – тихо говорю я, – и мне тоже.

Мы снова приникаем друг к другу и стоим, словно два усталых бойца, которые получили передышку между схватками.

– Поднимайся, поднимайся! – кричит сверху Джек.

Перспектива посетить Джека в его спальне меня не очень привлекает, но поскольку он предупредил, что может принять меня только рано утром, выбора не остается. Поднимаясь по ступеням, я думаю о том, сколько же женщин всходили наверх по этой лестнице. За надеждой? За любовью? За счастьем? Неужели хоть кто-то из них воображал, что сможет в конце концов заарканить Джека?

Спальня у него очень просторная: широкаякровать, а над ней большая гравюра в восточном стиле – что-то эротическое, хотя я и не приглядываюсь. У кровати стоит тумбочка. По стенам – встроенные шкафы.

– Я здесь.

Джека я обнаруживаю у двери в ванную, отделанную красной и синей плиткой. Джек чмокает меня через пену от крема для бритья. На нем распахнутая на груди полосатая пижама.

– Еще раз поздравляю, – говорю я. Джек расплывается в улыбке.

– Все еще впереди. Мне нужно выиграть для этого место в парламенте. – Он отворачивается к зеркалу, поднимает подбородок и начинает водить по нему бритвой. – Итак? – полуобернувшись ко мне, спрашивает Джек.

– Итак… – Я глубоко вдыхаю носом воздух и решительно произношу:

– Мне нужны деньги.

Джек споласкивает бритву под струей воды и, прищурившись на себя в зеркало, вновь проводит бритвой по подбородку.

– Скажи, – произносит он с некоторым нажимом, – нам нужно начинать наш прошлый разговор сначала?

– Нет, – твердо отвечаю я, – нет.

– Хорошо, – хмыкает Джек, – хорошо. Зачем тебе деньги на этот раз?

– Они нужны лично мне.

Он бросает на меня взгляд в зеркало.

– А что говорит Гиллеспи? Он тоже считает, что тебе нужны деньги?

Я нервничаю, и внутри у меня возникает неприятная дрожь.

– С ним я этого не обсуждала.

– Значит, нам нужно повторять наш прошлый разговор, – констатирует Джек с плохо скрываемым раздражением.

– Я прошу тебя как друга, Джек.

– А я отказываю тебе как другу, Эллен.

В груди у меня вскипает чувство, близкое к злобе.

– Джек… Я думаю, на нас всех лежит ответственность за деньги благотворительного фонда. И обязанность разрешить этот вопрос.

– Обязанность! – восклицает Джек. Бритва останавливается у него в руке. – Ты не иначе как шутишь! – Его глаза в зеркале упираются в мои.

Я знаю, что если захочу чего-то добиться от Джека, то должна избегать его взгляда. Смотрю на плитки справа от него и осторожно говорю:

– Понимаешь, мне кажется, что все проблемы у Гарри начались в связи с «Эйнсвиком». Если бы с фирмой все обстояло нормально, он никогда не пустился бы ни в какие авантюры.

– Он сам виноват, – презрительно хмыкает Джек. – Эта затея с Шортдичем была обречена с самого начала.

– Да, я понимаю… Но ведь дело не только в ней. А вопрос с этим куском земли у окружной дороги? Гарри ведь не удалось получить разрешение на его застройку.

– Я уже все объяснял тебе, – с нажимом говорит Джек.

Но я не обращаю на это внимания. И повторяю про себя, что Джеку меня больше не запутать.

– Да, объяснял. Но кое о чем забыл. Когда ты получил разрешение, то сделал это с помощью Мичера. Ты ведь его хорошо знаешь. Но когда я показала тебе тот счет из отеля, ты притворился, что не узнаешь фамилию Мичера. И тогда меня осенило… Тот отдых на Майорке. Ты сказал, что организовал его Гарри, и намекнул, что дело с Мичером имел именно он. Но дата на счете… это было почти ровно пять лет тому назад. И я проверила по дневникам Гарри. В то время он был в Англии и никуда не уезжал. Он не ездил с Мичером на Майорку.

– А разве он должен был ездить с ним? Он просто заплатил за эту поездку.

Забыв о том, что мне не следует смотреть Джеку в глаза, я в зеркале встречаюсь с ним взглядом.

– Ездил ты, Джек. Ты ездил с Мичером на Майорку.

Он поворачивается и медленно протягивает руку за полотенцем.

– Почему ты так считаешь? – В его голосе угроза и настороженность. Он вытирает полотенцем подбородок. Взгляд становится жестким.

– Ну хорошо… Маргарет выяснила это по записям в журнале фирмы.

Джек бросает полотенце на бортик ванны, скрещивает руки на груди и с преувеличенным удивлением спрашивает:

– И почему это ей пришло в голову заняться подобными изысканиями?

– Это я ее попросила.

– Ты?!

Джек опускает руки и приближается ко мне почти вплотную.

– С какой это стати, Эллен? – требовательно спрашивает он. – Что это за расследование?

– Просто мне было интересно, почему Гарри оставил этот счет.

– Тебе было интересно… И какова же, по-твоему, причина?

Я смотрю в сторону и несколько секунд молчу.

– Думаю, он считал этот документ важным.

– Ага! А ты сама как считаешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

– Почему этот счет должен быть чем-то важным?

– Возможно, Гарри считал, что Мичер, скорее твой друг, чем его.

Джек не моргая смотрит на меня. Губы у него растягиваются в напряженной улыбке.

– Скажи, ты сохранила этот счет?

Мое молчание уже само по себе служит ответом.

– Так что это, угроза?

– Нет, Джек, это не угроза.

– Ах, вот как! Почему же тогда ты не уничтожила счет?

С секунду я обдумываю ответ.

– Я почувствовала, что мне не следует этого делать.

Джек несколько раз коротко кивает, как будто он наконец понял меня.

– Ну что же, Эллен, выкладывай свои условия. Значит, я оплачиваю долги Гарри, а ты разбираешься со счетом, да?

– Ну ты уж прямо…

– А что я? – Джек разводит руками. – Что я? Это ты загоняешь меня в угол и выкручиваешь руки.

– Просто я полагаю, что нам нужно разделить ответственность.

– Ответственность?! Снова эти высокопарные слова. Неожиданно мне надоедает его кривляние.

– Хорошо! – твердо произношу я. – Если хочешь, я выкручиваю тебе руки. Да! Да!

Джек кивает с удовлетворением инквизитора, который наконец вырвал из обвиняемого нужные признания.

Я молчу, пытаясь успокоиться.

– Но я никогда ничего не сделала бы со счетом, Джек. Я не заинтересована в создании дополнительных проблем. Просто считаю, что на «Эйнсвик» свалилось слишком много бед, и что если бы дела у фирмы шли лучше, Гарри не принял бы своего рокового решения. Я думаю, ты мог бы оказать ему более существенную помощь в трудную минуту.

Джек не предпринимает попыток оспорить это. Агрессивность в выражении его лица несколько ослабевает.

– Ну, хорошо, – уже несколько спокойнее произносит он. – Я должен сделать это по доброте душевной, так?

Я не отвечаю.

– Чертов филантроп! – презрительно кривит губы Джек. – Позволю себе заметить, Эллен, что я и так уже немало сделал для тебя. – Резким движением он сдергивает полотенце с бортика ванны и с силой прижимает его к лицу.

– Джек, это не филантропия. Это спасение меня и моих детей. Я не перенесу, если скандал выплеснется наружу. Правда, не перенесу.

– Но я ведь уже объяснял тебе…

– Даже малейшего шепота по этому поводу я не выдержу!

– Ну вот! – говорит он таким тоном, как будто мои доводы звучат для него вполне убедительно и он наконец понял, что я действую не из дурацких побуждений. – Значит, образ Гарри должен оставаться незапятнанным. А святая Эллен не должна потерять лицо, – Джек саркастически улыбается. Неожиданно он быстро подходит ко мне, притягивает к себе и крепко целует в губы. – Значит, мне нужно быть хорошим по отношению к тебе?

В его глазах я читаю согласие и одновременно просчет ситуации на перспективу.


Возле дома Морланда очень темно. Окна не горят, машины перед домом нет. Я останавливаюсь на приличном расстоянии и, опустив спинку сиденья, закрываю глаза. Темнота наполнена звуками. Надо мной шумят листья деревьев, с реки отдаленно доносится плеск воды. Все окутано вечерним туманом, холодным как смерть.

Неожиданно я слышу шум подъезжающей машины. Вот она уже у дома. Вспыхивает свет на крыльце и в холле. Распахивается входная дверь. Ричард один. Я с облегчением вздыхаю.

Он оборачивается на мое приветствие.

– Эллен? – удивленно восклицает Ричард.

Он торопливо подходит ко мне и наклоняется, чтобы поцеловать в щеку. Но то ли я поворачиваю голову чуть больше, то ли он склоняется немного ниже, только мы почти касаемся друг друга губами, и вместе с мужским запахом я ощущаю исходящий от него легкий аромат вина.

– Что случилось? – спрашивает Морланд.

– Да почти все. – Я издаю короткий смешок.

Видимо, не понимая моего настроения, Ричард проводит меня в холл и там, под льющимся с потолка светом, внимательно смотрит в глаза.

– Ничего особенного, – поправляюсь я. – Кроме того, что Доусон забрал «Зодиак» в полицию и задавал бесчисленные вопросы по поводу лодок. – И неожиданно для себя вдруг добавляю: – Вы могли бы предупредить меня.

– Я не знал… Я думал… – он не заканчивает фразу. В своем темном костюме Ричард выглядит очень привлекательно. У рубашки кремового оттенка расстегнута верхняя пуговица, а узел галстука ослаблен – такое впечатление, что он сделал это по дороге в каком-то нервном порыве.

– Доусон считает весьма странным, что Гарри взял с собой плоскодонку, – говорю я с легким оттенком иронии.

– Я сказал ему, что нахожу это не совсем обычным, – сразу признается Морланд.

– Я так и думала, что на эту идею навели его вы, – с легким укором откликаюсь я. – Он также очень озабочен анонимным письмом и считает необходимым тщательно расследовать эту линию.

Ричард явно чувствует себя неловко.

– Да, и об этом я тоже ему говорил.

– Значит, вы кого-то подозреваете?

– Как только вы показали мне письмо, я сразу понял, кто мог его написать.

– Понятно, – коротко киваю я. – Вы знали этого человека?

– Эллен, возможно, мне следовало рассказать вам обо всем раньше, но я не хотел без надобности… – Он подыскивает слово. – …Расстраивать вас. – Ричард с сочувствием смотрит на меня.

– Может, тогда я поняла бы все раньше, – тихо говорю я. – Ладно, постараюсь понять сейчас.

Морланд быстрым движением развязывает галстук, резко снимает пиджак, бросает его на стул. Впечатление такое, что он хочет сэкономить время для рассказа.

– Я приготовлю кофе. – Он жестом приглашает меня на кухню и включает электрический чайник. – Я уже говорил вам, что мы столкнулись со взводом Гарри на Фолклендах ночью? – Словно забыв о ложках, он вытряхивает растворимый кофе из банки прямо в кружки. – И что его подчиненные переживали из-за смерти солдата по фамилии Когрив? – Морланд опирается спиной о стойку и складывает руки на груди. Под неоновым светом, падающим сверху, черты его лица обостряются, под глазами залегают глубокие тени. Словно восстанавливая в памяти детали, он медленно говорит: – Солдаты Гарри растерялись. Первым делом они обстреляли нас. На войне такое, конечно, случается, но ведь это произошло не в пылу боя. Аргентинцы были от нас самое меньшее милях в пятнадцати. Наша группа знала об этом, но даже если допустить, что у десантников разведданных было меньше, они повели себя излишне нервозно. – Ричард качает головой, углубившись в воспоминания. – Кстати, с маскировкой у них дело тоже обстояло неважно. Шли со всякими стуками, разговорами. Мы их окликнули, а они тут же открыли стрельбу. К счастью, нас в спецвойсках хорошо учили уклоняться от огня, и мы не пострадали. Они быстро поняли свою ошибку и запросили пароль. Мы ответили. Но даже после установления контакта мы поднялись лишь тогда, когда они пообещали не стрелять.

Вода закипает, и чайник со щелчком выключается. Морланд отстраненно смотрит на поднимающийся из него пар.

– Мы, в принципе, обрадовались встрече, так как уже в течение трех дней находились на задании и устали. С двумя запланированными встречами с другой группой вышли промашки, а до третьей было еще далеко, так что повстречать своих было, конечно, приятно – обменяться информацией, нормально поспать под хорошей охраной. – Ричард разливает в кружки кипяток. – Но заснуть было все равно трудно. Во всяком случае, для меня. Я услышал такие вещи, от которых волосы встали дыбом. Я имею в виду демонстрацию полного пренебрежения по отношению к Гарри со стороны трех-четырех солдат его взвода. При том, что остальные молчали и не пытались заставить тех заткнуться, как произошло бы в любом воинском коллективе. Создалось впечатление, что все это говорилось специально для нас. Гарри предпринял было попытку урезонить солдат, но никто не внял ему. В темноте я не видел лиц тех солдат, но Гарри, разумеется, знал их. Мои товарищи спали и, думаю, ничего не слышали. В конце концов уснул и я.

Ричард достает из холодильника пакет молока и нюхает его, затем предлагает мне. Я жестом отказываюсь. Он роется в ящике стола и выуживает оттуда чайную ложку. Кладет сахар в кружку и долго мешает свой кофе. Наконец поднимает глаза. Взгляд у него грустный.

– Я уже говорил вам, что они считали себя преданными. Правильно это или нет, но они были уверены, что смерти их товарища можно было избежать.

Морланд смотрит на меня, как бы спрашивая, нужно ли подробно повторять ранее сказанное.

– Они считали, что виноват был Гарри?

– Не все, а лишь некоторые. Но они действительно так считали.

– А он был виноват?

Ричард неопределенно пожимает плечами.

– Кто знает? Подробности этой истории я узнал позже, от других людей. В тех обстоятельствах легко было раздавать обвинения.

Он берет мою кружку и кивком головы приглашает пройти в гостиную. Мы усаживаемся по сторонам от камина. Огня в нем нет. На столике рядом с нами лежит яркий журнал мод, а на каминной полке стоит ваза с чуть увядшими цветами.

– Мы не знали, что незадолго до нашей встречи со взводом Гарри там произошел серьезный инцидент. Солдат по имени Аткинс набросился на Гарри с кулаками. А перед рассветом, когда мы собирались уже уходить, тот же солдат предпринял новую попытку. Проверяя снаряжение, я услышал неподалеку страшную возню. Двое десантников с силой удерживали на земле Аткинса, который брыкался и страшно матерился. Оказывается, он попытался снова наброситься на Гарри, но его успели вовремя остановить. Не выдержав, я спросил Гарри, в чем же дело. Он коротко бросил, что Аткинс просто спятил. Но впоследствии я узнал, что этот Аткинс был другом Контрива. Он хотел задушить Гарри. И я тут ни при чем.

Я анализирую услышанное и пытаюсь как-то связать эту историю с версией Доусона, но у меня ничего не получается. Это другой Гарри. Тот, которого я не знала, и чей внутренний мир не понимала.

– Вот так… – Ричард наклоняется вперед и опирается локтями на колени. – Версия с Аткинсом лежит на поверхности.

Я никогда не думала, что это ядовитое письмо будет персонифицировано. Не представляла себе, что за ним стоит реальный человек, которого будут искать.

– Не верю, – твердо произношу я. – Гарри покончил с собой. Все прочие версии просто смешны.

– Вам это только кажется…

– Все вопросы Доусона вертятся вокруг этой плоскодонки. Да Гарри просто любил ее. Она большая, у нее мощный мотор. Ему нравилось носиться на ней. Грести он не любил. И вообще это так похоже на него: взять плоскодонку, когда ее не следовало брать. И, кстати, если уж Гарри решил уйти из жизни, его не волновало, что за лодка будет при «Минерве».

– И все-таки, зачем брать большую и тяжелую плоскодонку? – мягко возражает Морланд. И пока я соображаю, что ответить, тихо добавляет: – Не уверен, сказал ли вам Доусон, но в этом деле есть еще одна странность. «Зодиак»… Его видели рано утром в ту субботу не у пристани, а на некотором расстоянии от нее вверх по течению реки. Он застрял на отмели.

– Я сказала Доусону, что нашла лодка у пристани.

– Значит, у вас хорошие соседи. Кто-то из них должен был достать лодку из болотистой грязи и оттащить к вашей пристани. Но Уэлли Смит видел ее рано утром, и вовсе не у пристани.

Уэлли Смит – это лесник, который работает в соседнем с нами имении. Глупо было думать, что лодку никто не увидит. И глупо было лгать Доусону. Я начинаю делать ошибки. Интересно, понял ли инспектор, что я лгала, или мне удастся отговориться? И какие еще ошибки я успела сделать?

– Доусон встречался с Уэлли? – ошарашенно спрашиваю я. Мысль о том, что инспектор опрашивает моих соседей, вселяет в меня новый страх.

– Думаю, да. Но и без этого Уэлли рассказал нескольким людям о том, что он видел.

Рассказал людям? А, может, тебе, Ричард? А уж от тебя об этом узнал и Доусон.

– Итак… – Морланд глубоко втягивает носом воздух. – Теперь вы видите, как это выглядит в глазах Доусона. Письмо, кровоподтек, выстрел…

– Расскажите, – тихо прошу я.

Ричард слегка хмурится, как будто не может до конца уловить смысл моей просьбы.

– Хорошо. – Он сжимает пальцы в кулаки. – Это выглядит именно таким образом. Этот человек, Аткинс или кто там еще, взял одну из лодок, которая оставалась у пристани, и добрался на ней до стоявшей на реке «Минервы». Он совершил нападение на Гарри и решил вывести яхту в море…

– Зачем?

– Не знаю, – почти мгновенно отвечает Морланд. – Возможно, на яхте завязалась борьба и осталось много крови или какие-то другие улики, скрыть которые было невозможно. Поэтому он решает уничтожить яхту целиком. Сбрасывает надувную лодку – она ему не нужна. Течением ее выносит на отмель. Он привязывает к «Минерве» плоскодонку и выходит в море. Там он топит яхту, добирается до берега в плоскодонке, которую находят дрейфующей на следующий день. А потом… – Тут Ричард останавливается и делает рукой жест, выражающий сомнение, как будто хочет показать: что-то в его рассуждениях не сходится.

– Вы имеете в виду, что простой солдат знал все о реке, глубинах и песчаных отмелях? – неожиданно для себя громко восклицаю я. – Знал, как запустить двигатель «Минервы» и как управляться со скоростной плоскодонкой? – И добавляю со смехом: – Что-то мне не верится.

Морланд тоже коротко улыбается.

– Ну, судовые двигатели и моторы для Аткинса не проблема. Сам он из семьи рыбаков. Река… Это да. Эту реку он, конечно, не знал.

Я в изумлении смотрю на Ричарда.

– Вы что, проводили сбор данных о нем?

– Да. Я наводил кое-какие справки.

– А Доусон?

– Думаю, он тоже предпринимал определенные розыскные действия.

Перед моими глазами встает картина: Аткинс арестован за преступление, которого не совершал.

– Но вы же не думаете, будто в этом что-то есть? – спрашиваю я и повторяю почти просительно: – Не думаете?

– Я полагаю… – Морланд внимательно смотрит на меня. – Я полагаю, что это Аткинс совершил убийство.

Я вздыхаю с облегчением.

– И вы сказали об этом Доусону?

– Да, я обратил его внимание на две существенные детали. – Десантник никогда не прибегнул бы к помощи ружья. Зачем? Много шума, случайные свидетели. Он же натренирован на бесшумное убийство. Его основное оружие в ближнем бою – нож. И еще. Почему его никто нигде не видел? Ну хотя бы на обратном пути, когда он возвращался после того, как высадился на берегу?

– На обратном пути? – эхом повторяю я.

– Ну да. Высадившись на берегу, он же должен был добраться до какого-то транспортного средства, чтобы уехать из этого района. Доусон об этом не подумал.

– Не подумал, – автоматически повторяю я. Мои мысли сейчас далеко.

– И потом, вы правильно говорите. Зачем было затоплять яхту? – добавляет Морланд.

Я с трудом возвращаюсь к реальности.

– Так Доусон понимает все это?

– Видите ли, Эллен, дело в том, что Аткинс направил это письмо не в первый раз. Маргарет сказала и мне, и Доусону, что подобного рода злобные письма приходили и раньше.

– Раньше?! – в изумлении восклицаю я. – Почему же Маргарет… – И тут же я понимающе поднимаю руку. – Ясно, она не хотела меня расстраивать.

Морланд дипломатично молчит.

– Сколько их было всего, этих писем? – спрашиваю я.

– Маргарет говорит, что, по меньшей мере, три.

«И она рассказала тебе об этом», – думаю я. А собственно, почему бы и нет?

– И все от одного и того же лица?

– Подписи не было. Но автор один и тот же. От кофе мне становится жарко. Потолок давит.

Я откидываюсь на спинку кресла и яростно тру веки кончиками пальцев.

– Боже!

Я слышу, что Морланд встает, подходит к моему креслу и садится в ногах на корточки.

– Эллен, успокойтесь…

– Но это же ужасно! Я думала, что мы уже знаем, что причина гибели Гарри – самоубийство. И вот все по новой…

– Эллен, извините, здесь есть и моя вина.

– Да, да, есть!

Ричард глубоко вздыхает.

– Но, поверьте, я никогда не хотел причинить вам хоть малейшее зло.

– Я понимаю… Хорошо, скажите мне вот что…

Морланд придвигается к моему креслу, ставит локоть на подлокотник и опирается щекой на костяшки пальцев. Он смотрит на меня обычным для него взглядом, в котором я нахожу поддержку, симпатию и интерес. Под этим взглядом я готова открыться и довериться ему полностью. И чувствую уверенность, что он меня не предаст.

– Скажите мне вот что… – Я заглядываю ему прямо в глаза. – Зачем вам все эти хлопоты? Все эти заботы обо мне и моих делах?

Ричард молчит. Выражение его лица становится сосредоточенным.

– Не подумайте, что я не испытываю благодарности. Хотя благодарность, может, и не совсем подходящее слово. Я ценю это. Но ведь Гарри не был вашим близким другом. Даже приятелем. Что касается той ссуды… В конце концов это не Бог весть какие деньги. Так почему тогда?

Морланд долго не отвечает. Он опускает глаза вниз, а когда вновь поднимает, я вижу в них незнакомый мне свет.

– В какой-то степени – из благодарности к Гарри… Во всяком случае, сначала. Частично – из профессионального интереса. Мне хотелось доказать, что я смогу найти яхту. Наивно полагая, будто таким образом помогу вам в финансовых проблемах. – Ричард снова смотрит вниз, и я ощущаю, что он нервничает. Неожиданно я понимаю, о чем идет речь, и меня тоже пронзает нервная дрожь. – Но потом… Потом основной причиной моих действий стала забота о ваших, Эллен, интересах. И интересах ваших детей. – Взгляд Ричарда упирается мне в лицо, и я читаю в нем все, что боюсь и, в то же время, хочу прочесть. Я чувствую, что между нами происходит нечто важное. На ум приходит вопрос и я его задаю:

– Забота?

– Мне хотелось бы, чтобы у вас все было хорошо. – Ему тоже нелегко даются новые для нас слова.

Понимая, что этот момент может не повториться, и просто не зная, что сказать, я протягиваю руку, чтобы дотронуться до его руки. Мне кажется, проходит вечность, и все это время я ощущаю на себе взгляд Морланда. Сердце у меня бьется так сильно, что готово выпрыгнуть из груди. Наконец дотянувшись до его руки, я легко касаюсь ее кончиками пальцев. Ричард сжимает мою руку и подносит к своей щеке.

– Я хотел, чтобы все было хорошо, Эллен.

– Я знаю.

– Я хотел избавить вас от всего этого кошмара.

– Я знаю.

Он целует мою руку. А его глаза, наполненные светом, безотрывно смотрят на меня. Пространство между нами словно раскалено. Голова гудит от ощущения свободы. Раньше любовь для меня была обдуманным шагом, сплавом чувства и мыслей о будущем. Теперь намного проще. Теперь она отделена от будущего. И никакие сомнения уже не мучают.

Неожиданно во мне возникает сильное желание. Я хочу Ричарда. Я хочу, чтобы он защитил меня от пустоты и утопил мою боль.

Я делаю движение первой. Придвигаюсь к нему и крепко обнимаю одной рукой, как обнимают человека, которого не хотят потерять.

Мы наслаждаемся поцелуем. Наши языки переплетаются. Я медленно сползаю с кресла, и вот уже мы стоим на коленях, прижавшись друг к другу.

Через некоторое время он слегка отстраняется от меня. Я тянусь к нему губами. Ричард мягко берет меня за подбородок.

– Эллен, Эллен… Подожди, я должен объяснить…

– Ничего не надо объяснять.

– У меня непростая ситуация.

Я отрицательно качаю головой и продолжаю искать его губы.

– Триция и я собираемся разойтись. Фактически мы уже расстались…

– Это неважно, – смеюсь я и касаюсь пальцами его губ.

– Я не хотел бы, чтобы ты…

– А я и не буду.

– Но ты же не знаешь, что я хочу сказать, – смеется Ричард.

– Знаю.

Больше я не даю ему говорить и припадаю к губам Ричарда. Я опускаю руки на его мускулистые ягодицы, затем делаю то, что еще недавно поразило бы меня: сама закрываю нам все пути к отступлению. Я медленно встаю, и Ричард встает вместе со мной. Затем кладу его руки себе на плечи и откровенно прижимаюсь к нему всем телом.

Такая я стала бесстыдная.

Мы раздеваемся при свете. У Ричарда красивое тело – мускулистое и стройное. В самый последний момент перед нашей близостью он почти грубо сжимает мое лицо руками и говорит:

– Эллен, я никогда не хотел тебе зла.

Позже, когда разгоряченные мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, он снова заговаривает о будущем, но я перевожу разговор на другое.

И только в предрассветных сумерках, когда Ричард выходит проводить меня к машине и мы стоим, оттягивая момент расставания поцелуями, ему удается перебить меня и вернуться к тому, что он, видимо, хотел сказать:

– Я постараюсь поговорить с Доусоном, – серьезным тоном произносит он. – Но, думаю, что уже слишком поздно. Мне кажется, он серьезно уцепился за версию убийства и поставил перед собой задачу найти злодея.

ГЛАВА 16

– Они хотят нас видеть в час тридцать, – как бы жалуясь сообщает Леонард на другом конце провода. – Приглашение весьма неожиданное. Я сказал им, что нам неудобно. Очень невежливый молодой полицейский, этот Фишер. Может, нам следует отказаться? Я склоняюсь к тому, чтобы отказаться. – В тоне Леонарда сквозит редкое для него раздражение.

Я подозреваю, что отказаться от этого приглашения не так уж и легко, и говорю Леонарду, что предпринимать такие попытки не стоит. Затем спрашиваю, не подхватит ли он меня на своей машине, хотя это и займет у него лишних сорок минут. Я чувствую (хотя и не объясняю Леонарду), что сегодня не смогу сама вести машину.

Полушутливо сообщаю Кэти о вызове в полицию. Говорю, что меня приглашают на допрос, и если, дескать, не вернусь домой к полуночи, пусть приедет в участок и внесет за меня залог. Но мой шутливый тон, похоже, не способен обмануть Кэти. Она, видимо, чувствует, что я перепугана. Предлагает мне помочь с выбором одежды. Я надеваю свободный жакет и тонкие брюки. Кэти причесывает меня и сует в руку помаду и тушь для ресниц. Стоит рядом и смотрит, как я подмазываю губы и глаза. Потом спускается вместе со мной на кухню и заставляет меня проглотить стакан апельсинового сока и съесть тост.

Кэти, моя защитница! Сквозь охватившее меня напряжение я понимаю, что все это время отводила ей только роль пострадавшей стороны. И, стараясь защитить дочь, обостряла в ней чувство полного бессилия. А она не хочет находиться в роли жертвы.

На пороге дома дочь крепко целует меня и шутливо поводит пальцем перед моим носом:

– Не давай себя в обиду!

По дороге в Ипсуич я почти не прислушиваюсь к мерному журчанию речи Леонарда. Что-то об оформлении завещания, цене на дом, о документах, которые он готовит мне на подпись.

В полицейском участке многолюдно. За стойкой дежурной части сидят три офицера: заполняют какие-то документы, беседуют с посетителями. Пока Леонард пытается привлечь их внимание к нам, я сажусь на скамейку между небритым мужчиной в засаленных брюках и негритянкой с грустным и обреченным выражением лица: дескать, все мы проведем в этом заведении долгие часы. Когда Леонарду все же удается пробиться к одному из полицейских, тот говорит с кем-то по телефону и просит нас подождать. Если в этой части здания и имеются кондиционеры, то работают они не самым лучшим образом. В воздухе висит застарелый запах дешевой еды и непромытых тел. Леонард вышагивает взад и вперед вдоль стойки, время от времени останавливаясь и спрашивая, сколько еще нас будут заставлять ждать. Поровнявшись со мной, он возмущенно шепчет:

– Какая наглость! Как могут они так поступать с вами в вашем положении!

«В моем положении». Вот именно. Это как раз и означает, что оно существенно изменилось.

Наконец около двух часов появляется Фишер и длинными сумрачными коридорами приводит нас в ту самую холодную комнату, где я уже была раньше. Доусон тяжело встает и выходит из-за стола, чтобы пожать мне руку. Лицо у него одутловатое и усталое. Он бросает мне короткую улыбку.

Пока мы ждем чай, царит молчание. И когда Доусон сморкается в платок, звук этот гулко отдается от стен комнаты.

В отличие от прошлого раза женщина в полицейской форме, которая принесла нам поднос с пластиковыми стаканчиками, не уходит, а устраивается на стуле возле двери. Я обращаю внимание на то, что сегодня, помимо Фишера, в комнате присутствует еще один молодой полицейский, сидящий на табурете у стены.

После того, как мы с Леонардом усаживаемся, Доусон поворачивается ко мне, включает магнитофон и произносит обычные вступительные фразы. Нос у него заложен, и голос от этого глухой и болезненный. Назвав место, время и участников процедуры, инспектор неожиданно вздергивает подбородок и, смотря мне прямо в глаза, произносит:

– Миссис Ричмонд, я должен уведомить вас, что с сегодняшнего дня мы возбуждаем уголовное дело по факту смерти вашего мужа. Расследование по нему ведется как по делу об убийстве.

Я вижу, как Леонард вскидывает голову и делает протестующий жест рукой.

– Здесь какая-то ошибка!

Не думаю, что в данном случае это подходящая реплика. Может быть, Леонард блестящий специалист при составлении завещаний, но в этой ситуации он явно делает что-то не то.

Проигнорировав восклицание Леонарда, Доусон вновь переводит взгляд на меня.

– Я понимаю, миссис Ричмонд, что для вас это неожиданность. Если вы хотите, мы можем на некоторое время прервать нашу беседу.

Я понимаю, что от меня ждут какой-то реакции. В горле першит, в желудке похолодело. В изумлении я произношу громким шепотом:

– Я не могу… Я не понимаю… Кто? Почему?

– На эти вопросы нам и предстоит ответить.

– Но у вас уже есть какие-то соображения?

– Расследование находится на начальной стадии. Пока ничего определенного сказать нельзя.

– Но вы уверены..? – восклицаю я. – Уверены, что кто-то..?

– Да, у нас есть основания для того, чтобы сделать такое предположение.

Несколько раз я произношу одно слово: «Боже!»

– Может, вы хотите, чтобы мы прервались на несколько минут? – повторяет Доусон свое предложение.

Видя, что от Леонарда мне помощи сейчас не дождаться, я отрицательно качаю головой. Вдруг лицо Доусона болезненно морщится и он едва успевает отвернуться в сторону, чтобы громко чихнуть в торопливо подставленный платок.

Неожиданно для меня самой из моих глаз скатываются две крупные слезы и звонко шлепаются на руки. Я быстро вытираю глаза тыльной стороной ладони.

Занятый своим носом, Доусон, кажется, не замечает этого. Он комкает платок и говорит:

– Я думаю, вы понимаете, миссис Ричмонд, что при сложившихся обстоятельствах мы обязаны проводить расследование весьма интенсивно. Нам придется вновь вернуться ко всем обсуждавшимся ранее вопросам, но уже максимально подробно.

Я молча киваю.

– Могли бы мы начать с двух моментов? – полуспрашивает, полуутверждает Доусон. Теперь его слова звучат как слова полицейского. – В тот день, когда вы помогали своему мужу подготовиться к плаванию, то есть в пятницу двадцать шестого марта, видели ли вы ружье, которое могло принадлежать мистеру Ричмонду?

Вопрос гулко отдается у меня в голове. Почему он снова спрашивает меня об этом? Неужели что-то знает? Я судорожно обдумываю ответ.

– Нет. Я не видела ружья.

– Ни в машине, ни на яхте?

– Я не была на яхте в тот день, – замечаю я.

Доусон принимает замечание легким наклоном головы.

– А возле яхты?

– Нет.

– Значит, вы нигде ружья не видели? – Инспектор задумчиво поглаживает свой нос.

– Нет, – повторяю я с некоторым трудом. Инспектор разворачивает свой платок (похоже, он давно уже в употреблении) и выискивает место, куда высморкаться.

– У вашего мужа было две лодки – пластиковая плоскодонка и резиновая надувная, которую в вашей семье называли «Зодиак». Не могли бы вы сказать, какая из этих лодок была в тот день у пристани?

Я качаю головой.

– К сожалению, не помню.

Доусон опускает взгляд на стол, и я вижу, что губы у него раздраженно поджимаются.

– А где-нибудь еще вы не видели их в тот день?

– Не помню.

Доусон продолжает смотреть на стол.

– Продолжаем, – тяжело произносит он. – Вопрос касается надувной лодки, которую также называют «Зодиак». Вы не могли бы сказать, где вы обнаружили ее в субботу двадцать седьмого марта, на следующий день после отплытия вашего мужа?

Этот вопрос он задал гораздо раньше, чем я рассчитывала. Ловлю себя на том, что задерживаю дыхание.

– Я рада, что вы спросили об этом, – неестественно бодро произношу я. – Потому что по глупости… – Мой рот растягивается в подобие улыбки, которую я быстро гашу. – Потому что я раньше сказала вам неправду.

В комнате повисает молчание. Оно похоже на холод или темноту. Фишер бросает на Доусона быстрый взгляд, но инспектор то ли оттого, что ожидал моих слов, то ли от большого опыта не выказывает никакой реакции. Только медленно и тяжело моргает.

– Почему же вы сделали это, миссис Ричмонд? – мрачно спрашивает Доусон.

– Мне казалось… – Я качаю головой, как бы удивляясь собственной глупости. – Мне казалось, что правда только все запутает. Что вы… всерьез поверите в версию с Аткинсом.

Боковым зрением я вижу, что Леонард недовольно хмурится, глядя на меня.

– Ах вот как? – сухо удивляется инспектор. – Вы не считали эту версию продуктивной?

– Честно говоря, я расценивала ее как бредовую. И думала, что если расскажу вам о лодке…

– Надувной лодке?

– Да. Если я расскажу о ней, вы зацепитесь за эту деталь и ситуация вновь обострится. Я думала, что мое сообщение еще больше запутает дело. Я не знала… Весьма сожалею.

Доусон сосредоточенно молчит и напряженно дышит. Учитель, рассердившийся на нерадивого ученика.

– Миссис Ричмонд, вы должны были понимать всю серьезность своего поступка.

Я сокрушенно киваю.

– Я действительно не осознавала этого.

Инспектор резко выдыхает носом воздух.

– Итак, где же вы обнаружили лодку?

– Она находилась на илистой отмели.

– Где именно?

– На некотором расстоянии вверх по течению.

– На каком именно расстоянии?

– Ну…метров пятнадцать-двадцать. Может, чуть больше.

– Вы могли видеть ее с пристани?

– Да.

– И что же вы сделали?

– Когда увидела ее? Я подумала, что лодка, очевидно, не была крепко привязана к пристани и ее отнесло в реку. Я пошла и достала ее.

Доусон снова громко сморкается. Когда в комнате наступает тишина, я слышу отдаленные голоса в коридоре.

– Можно задать вам вопрос, миссис Ричмонд? Как именно вы достали лодку?

– Ну… я прошла по илистой отмели, а потом подгребла на лодке к пристани.

– Подгребли? С помощью весел?

– Нет, одного весла, – отвечаю я. – Я села на носу лодки и, используя попеременно весло, подогнала «Зодиак» к пристани.

– Это было трудно?

– Нет, мне помогало течение.

– Течение?

– Да, отливное течение.

– А что, направления течения меняются? Интересно, зачем он это вытягивает из меня?

– Да. Утром оно направлено вниз, в сторону моря, а вечером – вверх по течению реки. Мне пришлось это освоить, – с коротким смешком произношу я.

– Когда вы гребли, и позже, у пристани, вы не заметили на лодке чего-нибудь необычного?

– Простите?

Мы оба знаем, что я прекрасно слышала вопрос. И оба знаем, что я оттягиваю ответ.

Глаза у Доусона слезятся. Он быстро моргает.

– Было ли что-нибудь такое, что привлекло ваше внимание?

– Вы имеете в виду… – Но Доусон не помогает мне с ответом. – Ну, лодка была в иле. И вовнутрь я также занесла много ила, – говорю я, пожимая плечами. – Больше ничего. Что еще такого могло там быть? – Я смотрю на Фишера, на молодого офицера у стены, как будто они могут подсказать мне ответ. – О чем идет речь? – В голосе у меня звучит обеспокоенность.

Все молчат.

– Вы почистили лодку? – продолжает Доусон.

– Да, я соскребла ил, насколько могла.

– А весла? Они находились в лодке, когда вы обнаружили ее на отмели?

Я тщательно обдумываю ответ.

– Да.

– И вы пользовались ими, когда подгоняли лодку к пристани?

– Да, одним из них.

– Весла тоже были испачканы илом?

– Я не заметила. Но не думаю.

– А больше вы на них ничего не заметили?

И тут до меня доходит! Весла! Да, да, весла! Я плохо почистила их и они обнаружили на них кровь Гарри.

– Вы мыли весла, миссис Ричмонд?

На губах у меня появляется нервная и совсем не подходящая моменту улыбка.

– Может, на них попадала вода, когда я гребла. Но специально я их не мыла.

Это точно весла. Что же это значит для меня? В мою душу закрадываются новые страхи.

Доусон молчит, что-то сосредоточенно обдумывая. Наконец он тяжело вздыхает.

– Жаль, что вы раньше не рассказали нам правду, миссис Ричмонд. – Когда он поднимает глаза, выражение лица у него жесткое, и мне в голову приходит мысль, что инспектор не поверил ни одному моему слову.


Иногда крик ребенка проникает в вас до самой глубины души, он заставляет нестись по направлению к источнику, откуда исходит угроза. Драться, защищать, разрывать на куски, убивать.

Когда однажды в пятилетнем возрасте Кэти потерялась в толпе и закричала, то мне показалось, что от ее крика сердце у меня заледенело. В другой раз, когда ей было семь лет, и мы были в гостях у друзей, собака – терьер схватила дочь за рукав платья. Крик Кэти заставил меня без памяти броситься ей на помощь. Я вцепилась руками в челюсти терьера и раздвинула их с силой, о наличии которой в себе даже не подозревала.

Когда Кэти позвонила мне в ту пятницу вечером в дом Молли, она не кричала – она издавала звуки, похожие на стоны, перемежавшиеся с рыданиями. Эти звуки, а также то обстоятельство, что Кэти почему-то оказалась не в интернате, а дома, буквально подбросили меня на ноги, вытолкнули к машине и заставили гнать домой на полной скорости.

По дороге в Пеннигейт я старалась убедить себя в том, что вряд ли с Кэти случилась какая-то страшная беда. Ведь моя дочь иногда воспринимает обыкновенные происшествия чересчур болезненно. Но в тот самый момент, как, войдя в дом, я окликнула Кэти и услышала ее отчаянный плач наверху, чувство ужаса пронзило мое сердце.

Полностью одетая, Кэти сидела в моей ванне, наполненной водой лишь наполовину. Вода в ванне была темная.

Я, как заведенная, спрашивала ее, что случилось. И повторяла этот вопрос столько раз, что мне стало казаться, будто он сам по себе отдается от стен многократным эхом. Сначала Кэти ничего не говорила. Она дрожала, как-то обреченно мотала головой, всхлипывала и стонала. Когда, наконец, она смогла что-то произнести, разобрать смысл ее слов было невозможно. И все же я сразу все поняла. И будто шагнула в пропасть, в бездну.

Испытывая мучительную душевную боль, я крепко прижала Кэти к себе и стала покачивать ее, словно маленького ребенка. От этого грязноватая вода в ванне заходила волнами. Кэти задрожала еще сильнее. Я вынула пробку из ванны и выпустила мутную холодную воду. Потом помогла дочери снять одежду и набрала целую ванну теплой прозрачной воды. Я вымыла ее, завернула в большое мохнатое полотенце и уложила на свою кровать. Не переставая гладить волосы Кэти, все повторяла, что люблю ее. Я чувствовала себя так, как будто внутри у меня все высохло.

Затем я дала Кэти две таблетки снотворного, а когда она немного успокоилась, стала задавать ей мучительные для меня вопросы. Тихим и спокойным голосом, начав с самых простых. Что заставило Кэти приехать из интерната домой? Как она добралась до Пеннигейта? Поначалу она не хотела отвечать, но потом с болью стала выдавливать из себя слова, которые больше походили на стон. Наконец я разобрала.

– Он сказал, что ты там… Он обещал… обещал… Сказал, что ты укладываешь вещи… Он уверял, что ты там…

Другие ее фразы были такими же отрывочными, но в конце концов я поняла, что Гарри позвонил Кэти в интернат, заверил ее, что я буду вместе с ним на яхте, предложил, чтобы мы поужинали втроем и попросил ее приехать на такси.

Слова Кэти с трудом доходили до моего сознания – словно кто-то силой вбивал мне их в голову. Гарри сказал, что я буду с ним. Значит, он солгал Кэти. И солгал не просто так, а с умыслом: он хотел убедить Кэти, что в тот вечер она будет в безопасности. И поняв это, я осознала и другое: Кэти все время жила под угрозой со стороны Гарри, все время боялась его.

И тогда мне оставалось задать всего один вопрос. Я произнесла его шепотом:

– Это случалось и раньше?

Кэти не ответила, и я повторила вопрос. Но она глубоко уткнулась в подушку и молчала. И само по себе молчание было ее ответом.

Я испытала что-то близкое к приступу дурноты. Мне захотелось изрыгнуть из себя даже малейшие остатки любви, какую я когда-то испытывала к Гарри. Мне захотелось зачеркнуть все мои прежние чувства к нему. Мое отчаяние было тем более велико, что я понимала, насколько сама виновата в случившемся. Я должна была не допустить этого, должна была предвидеть.

Я снова подумала о дьявольском замысле Гарри, о том, как он распланировал свое преступление, и внутри меня что-то оборвалось. Осталась только холодная ярость.

Раньше я считала, что неплохо знаю себя. В моем возрасте люди обычно осознают границы своих эмоций. Я испытала себя и в счастье, и в горе. Но мысль о совершенной Гарри подлости заставила мои чувства выплеснуться за привычные границы. Во мне вскипела незнакомая мне доселе ярость. Это уже не было похоже на приступы детской злости, какую я иногда испытывала по отношению к матери, и не имело ничего общего с чувством обиды, временами посещавшем меня в замужестве. Это была ярость, заполнившая меня целиком. Она забушевала во мне, словно шторм, и вытеснила из сердца все остальные чувства.

Оставив заснувшую Кэти, я натянула плащ и выскользнула через боковую дверь в сад. Вышла на тропинку, ведущую к пристани, и побежала к реке. В темноте я часто спотыкалась и падала. Словно в забытьи, говорила сама с собой. И предательство Гарри открывалось мне с новых ужасных сторон.

У пристани я нашла только плоскодонку. Подвесной мотор стоял на своем месте, но ключа в замке зажигания не было. Тогда я вспомнила о направлении течения в эти часы и поняла, что смогу добраться до яхты и без мотора. Под задней скамейкой отыскала весла, установила их, оттолкнулась от пристани и быстро выплыла на середину реки. Течение подхватило и понесло меня. Было темно, над рекой все еще висел плотный туман, но я ни на секунду не сомневалась, что найду «Минерву». Моя ярость должна была привести меня к ней.


Доусона куда-то вызывают, и когда он вскоре возвращается, то предлагает сделать перерыв. Мы с Леонардом выходим прогуляться на улицу и безуспешно ищем какое-нибудь укромное прохладное местечко, где можно было бы спрятаться от полуденной жары.

– Это ужасно! – причитает Леонард по мере того, как мы приближаемся к тому месту, где по нашим расчетам должно находиться кафе. Это в двух кварталах от полицейского участка. – Ужасно! Но в некотором смысле, узнав, что это могло быть убийство, я, как ни странно, испытал чувство облегчения. Ведь самоубийство – это что-то совсем страшное. – Леонард смотрит на меня, ожидая ответа. Не дождавшись никакой реакции, спрашивает деловым тоном: – Вы хотите, чтобы я сообщил об этом вашим родственникам?

Мысль о том, что о подозрении на убийство узнает еще кто-то, неприятна мне.

– Нет, не сейчас.

– Но пресса… Боюсь, газетчики быстро пронюхают…

Кафе закрылось – еще одна примета кризиса. Мы поворачиваем обратно.

– Значит, родственникам все же придется сказать, – соглашаюсь я и тут же внутренне пугаюсь того, что это будет означать для Энн, Дианы, Чарльза и других.

В комнате полицейского участка мысобираемся уже как старые знакомые. Каждый занимает свое привычное место. Осуществляются обычные ритуалы с раздачей чая и включением магнитофона.

Судя по всему, Доусон чувствует себя все хуже. Глаза у него сильно слезятся и выглядят как стеклянные. Кожа вокруг ноздрей покраснела и припухла. Вместо носового платка он теперь использует бумажные салфетки – коробка с ними стоит на столе справа от него.

Леонард, решивший, судя по всему, искупить вину за предыдущее молчание, делает длинное заявление о неприемлемости столь долгого допроса. Действительно, уже пять часов вечера.

– Мы никого не собираемся задерживать дольше, чем требуется, – весомо отвечает Доусон и поправляет лежащие перед ним бумаги. Затем он переводит взгляд на меня. – Миссис Ричмонд, не могли бы мы поговорить с вами о некоторых эпизодах вечера пятницы двадцать шестого марта? – Голос у Доусона стал более жестким, и у меня создается впечатление, что происходит это не только от его простуды. – Вы отправились на ужин к мисс Синклер около шести вечера?

Я соглашаюсь.

– А во сколько вы уехали от мисс Синклер?

– Мне казалось, что я уже говорила вам. Где-то около десяти.

– Вы уверены?

– Ну… может, немного пораньше. Я не помню.

Доусон бросает на меня странный взгляд, будто уличает во лжи.

– Вы поехали прямо домой?

– Да.

Инспектор болезненно кашляет.

– А потом?

– Я кое-что сделала по дому и легла спать.

– Во сколько именно вы могли лечь спать в тот вечер?

– Полагаю, около двенадцати.

– После того, как вы вернулись домой, поступали ли на ваш телефон звонки?

Доусон неожиданно упирается в меня взглядом. Но я не отвожу глаз. Я готовилась к этому вопросу, хотя и боялась его. Я знаю, что должна сказать. Но мне следовало бы отрепетировать свой ответ получше.

Я делаю вид, что роюсь в своей не такой уж надежной памяти.

– Нет, я не помню, чтобы мне кто-то звонил.

– А в районе одиннадцати пятнадцати?

– Не думаю. Правда, в то время я, наверное, была в ванной и могла не слышать звонка. Дело в том, что когда я нахожусь в ванной, то часто включаю радио.

– Значит, если кто-то звонил вам в одиннадцать пятнадцать в тот вечер, вы могли не услышать этот звонок?

– Да. Но информацию должен был принять автоответчик.

– Понятно. И в какое время вы прослушали бы ее?

– Скорее всего, на следующее утро.

Доусон громко откашливается.

– А утром следующего дня на автоответчике была какая-нибудь запись?

Я задумчиво качаю головой и поджимаю губы.

– Теперь это трудно вспомнить.

Инспектор слегка прищуривается.

– А вы бы вспомнили, если бы это был звонок от вашего мужа?

Я изумленно смотрю на Доусона и полушепотом произношу:

– Конечно.

– На следующее утро на автоответчике не было информации от вашего мужа?

Я продолжаю удивленно смотреть на инспектора. Потом, собравшись с силами, отрицательно качаю головой.

– Вы абсолютно уверены в этом?

– Да. Но я не понимаю… Вы говорите, что мой муж звонил в тот вечер домой?

Доусон с важным видом выпячивает нижнюю губу.

– В одиннадцать пятнадцать того вечера с мобильного телефона вашего мужа звонили по вашему домашнему номеру.

Я не скрываю, что поражена.

– Так вы говорите, что никакого сообщения на автоответчике не было? – спрашивает Доусон.

– Нет, не было.

– Кто-то еще мог прослушать запись?

Я неуверенно качаю головой.

– Вряд ли.

– Что же тогда могло с ней случиться? У вас есть какие-нибудь предположения?

Я ерзаю в кресле. Затем делаю неопределенный жест рукой.

– Может, Гарри ничего не диктовал на автоответчик?

– Компьютер отметил время разговора, миссис Ричмонд. Оно составило шесть минут.

Сердце у меня холодеет. Все! Вот и все! Я не думала, что тот разговор был таким долгим. Смотрю в сторону, чувствую, как по спине у меня скатываются капельки пота. Я понимаю, что чем дольше молчу, тем больше выдаю себя. Но ничего не могу поделать с охватившим меня чувством панического страха. На секунду в голову приходит безумная мысль признать все и покончить с этим мучением. Но каким-то образом мне удается оттолкнуть ее от себя. Усилием воли я заставляю себя поднять взгляд на Доусона и отрицательно покачать головой.

– У вас есть какое-нибудь объяснение?

– Нет.

– В доме не было кого-нибудь еще, кто мог ответить на звонок?

Сердце у меня снова екает: он знает о Кэти! Наверняка знает! Но тут же я заставляю себя повторить в памяти тон его вопроса и, успокаиваясь, отношу его к обычной педантичной манере Доусона. И тихим голосом говорю, что кроме меня в доме никого не было.

Инспектор не повторяет своего вопроса.

А у меня перед глазами встает картина: Кэти лежит в полузабытьи на моей кровати, звонит телефон, она неуверенно протягивает руку к трубке. Я на «Минерве». Судорожно прижимаю сотовый телефон к уху и все время повторяю одну и ту же фразу: «Я немного задержусь, дорогая. А ты спи. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Спи.» Может, мне не стоило звонить, но я не могла обойтись без того, чтобы не поговорить с дочерью. Кроме того, мне необходимо было убедиться, что снотворное подействовало и она уснет.

Доусон задает вопросы об автоответчике. Как часто бывали раньше случаи, когда сообщения на нем не записывались?

Я отвечаю, что такое время от времени случалось, но какую-либо систему в ошибках автоответчика выделить невозможно.

Мы возвращаемся к вопросу о том, как долго я принимала в тот вечер ванну? На какую громкость был включен приемник?

Затем снова автоответчик. Вопросы очень похожи, но каждый раз Доусон что-то немного меняет в них. Как могло случиться, что автоответчик не записал сообщение? Считаю ли я, что сообщение Гарри, переданное им в тот вечер, действительно могло пропасть?

И с каждым его вопросом я ощущаю приближение конца, потому что чувствую: Доусон уже не верит мне. В его словах появилась какая-то решимость, а воля у него явно сильнее моей.

Инспектор берет со стола один из листков, лежащих перед ним.

– Ваш муж также звонил вашей дочери в школу примерно… – Доусон подносит листок ближе к глазам. – В шесть тридцать. – Он опускает листок и вопросительно смотрит на меня. – Вы знали об этом?

– Нет. Но я не думаю, что он говорил с ней.

– Почему?

– Я бы это знала от дочери. А она сказала мне, что в последний раз беседовала с отцом во вторник.

– Так с кем же он говорил в школе в ту пятницу?

Я слегка пожимаю плечами.

– Может, с одной из старших девочек? Там такая система: на звонок отвечает дежурная старшеклассница, которую вы просите передать что-либо для своего ребенка.

Доусон строит удивленную гримасу и картинно сжимает виски пальцами правой руки.

– Значит, ваша дочь должна была получить сообщение от отца?

Я падаю, падаю… И увлекаю Кэти за собой.

– Нет… – Я судорожно обдумываю ответ. – Часто дежурные не находят адресата сообщения. И оно тогда не доходит до ребенка. Тогда вам приходится звонить еще раз…

Доусон наклоняется ко мне, как бы стараясь получше расслышать мои слова. Я продолжаю:

– И вы пытаетесь позвонить еще раз…

– Пытаетесь еще раз позвонить, – повторяет инспектор задумчиво. – Значит, это так устроено?

Я киваю. Дыхание у меня перехватывает.

Видимо, я выгляжу странно, потому что Леонард бросает на меня обеспокоенный взгляд. А Доусон спрашивает, не хочу ли я еще чая и, не дожидаясь ответа, передает мой стаканчик женщине-полицейской. Неожиданно все в комнате приходит в движение: кто-то потягивается, кто-то встает, кто-то собирает пластиковые стаканы. У меня появляется время для короткой передышки. Доусон отходит в угол комнаты с пачкой бумажных салфеток и трубно сморкается. Леонард сочувственно смотрит на меня и слегка похлопывает по руке.

Когда перед нами вновь появляются стаканчики с чаем, а дверь в комнату наконец закрывается, Доусон грузно усаживается в свое кресло.

– Прошу прощения. Надеюсь, я вас не заражу. – Он смотрит мне прямо в глаза.

– Мой дедушка, – отвечаю я, – говаривал так: при простуде нужно взять с собой в постель свечку и бутылку бренди, зажечь свечу и потихоньку пить этот замечательный напиток, и когда вместо одного язычка пламени вы увидите два, спокойно задувайте свечу и ложитесь спать, и к утру все пройдет.

Доусон смотрит на меня с удивлением. Затем, поняв, что я шучу, слегка улыбается.

– Ну хорошо, – он снова изображает на лице серьезность, как бы давая понять, что не следует забывать о том, для чего мы здесь находимся. – Может, мы поговорим о том периоде, который предшествовал пятнице двадцать шестого марта? Возьмем несколько предыдущих недель.

Долги. Анонимные письма. После мучительных для меня вопросов насчет телефонного звонка эти темы я воспринимаю чуть ли не с облегчением.

– Могу ли я спросить… – Тон у Доусон извиняющийся, как будто ему неудобно задавать этот вопрос. – Каковы были в тот период отношения между вами и вашим мужем, миссис Ричмонд?

Я сжимаю свой стаканчик с чаем и выдерживаю длинную паузу.

– Как вам сказать… Ситуация была непростая. У Гарри имелись проблемы с бизнесом, долги. В то же время Гарри избегал обсуждать это со мной. В наших отношениях возникли определенные сложности, это точно.

– Других проблем в ваших отношениях не было? Понятно, куда он клонит. Я неопределенно пожимаю плечами.

– В каждом браке есть свои подъемы и спады.

Доусон втягивает нижнюю губу. Некоторое время он молчит, затем спрашивает:

– Вы знали о том, что ваш муж имел связь с женщиной по имени Кэролайн Палмер?

Кто ему об этом сказал? Маргарет? Или Джек?

Я поднимаю голову и без колебаний отвечаю:

– Да.

– Когда вы узнали об этом?

– В октябре прошлого года.

– И что вы думали по этому поводу?

– Сначала я расстроилась. В тот момент, когда узнала. Но потом поняла, что увлечение Гарри несерьезно, что оно пройдет. И я научилась жить вместе с этим.

– Вы предъявляли вашему мужу какие-либо претензии?

– Нет.

Доусон рассматривает поверхность стола.

– Никогда?

– Никогда.

– А почему?

– Я считала, что ни к чему хорошему это не приведет.

Доусон хмурится. Потом яростно трет нос бумажной салфеткой.

– Но, насколько я знаю, вы сильно переживали. До такой степени, что стали следить за своим мужем.

Джек! Только Джек мог рассказать Доусону об этом.

Я не знаю, стоит ли мне разубеждать в этом инспектора, и в этот момент слышу собственные слова:

– Да, некоторое время я делала это.

– Можно сказать, что вы ревновали своего мужа?

К чему он ведет? Я быстро поправляю Доусона:

– Я была расстроена. Была расстроена этим фактом.

Инспектор смотрит на меня так, как будто пропустил эту поправку мимо ушей.

– Вы предпринимали усилия по контролю за местопребыванием вашего мужа? Вы звонили ему на квартиру в Лондон? Вы расспрашивали его друзей о том, где он находится?

Определенно, Джек! Только ему я звонила несколько раз для того, чтобы спросить, где мог быть Гарри. Только он знал, что я испытывала по поводу Кэролайн Палмер. Значит, таким образом он отплачивает мне за дело с благотворительным фондом?

– Да, одно время я действительно старалась быть в курсе, где именно находится мой муж, – признаю я. – Когда была особенно расстроена его поведением.

– И испытывали чувство ревности?

– Да, если вам так угодно, – сдаюсь я.

Доусон отводит плечи назад. Видимо, он испытывает удовлетворение.

– Скажите, а тот факт, что ваш муж хотел перегнать яхту на южное побережье, каким-то образом связан с его отношениями с мисс Палмер?

– Гарри просто хотел совершить морской поход.

– А не планировал ли он в действительности перегнать яхту на южное побережье для того, чтобы устроить на ней место встреч с мисс Палмер?

– Вполне возможно.

– И вы знали об этом?

– Ну… догадывалась.

– Так знали?

– До какой-то степени, – сдаюсь я.

– И вы хотели бы помешать этому, если бы были в состоянии?

В комнате повисает мертвая тишина. Такое впечатление, что все присутствующие затаили дыхание.

Мне предъявляется обвинение.

Наконец Леонард произносит:

– Инспектор, правомерен ли этот вопрос?

Доусон наклоняется грудью к столу и тихо спрашивает:

– Так вы пытались помешать вашему мужу отправиться в это плавание, миссис Ричмонд?

Я часто моргаю, как будто на глаза у меня наворачиваются слезы.

– Нет.

– Миссис Ричмонд, почему вы сразу не сказали мне правду о том, где именно вы обнаружили надувную лодку в субботу двадцать седьмого марта?

– Я уже говорила…

– А действительная причина?

Я качаю головой и делаю рукой жест, как бы вопрошая: «Зачем вы мучаете меня?» Доусон вздыхает.

– Миссис Ричмонд, я хочу спросить вас… Тот звонок от вашего мужа. – Тон у инспектора становится тяжелым. – Вы ведь ответили на него, не правда ли?

Леонард делает такое движение, будто хочет вмешаться в разговор, но Доусон останавливает его коротким властным жестом. Я чувствую, что пол уходит из-под моих ног и мне не за что уцепиться.

– Нет, – выдыхаю я.

Инспектор слегка поворачивает голову вбок, как бы стараясь лучше расслышать мой ответ.

– Простите?

Я повторяю свое отрицание более твердо.

Доусон откидывается на спинку кресла и заходится тяжелым кашлем. Откашлявшись, он с сожалением смотрит на меня.

– Может быть, вы хотите получше обдумать ситуацию и свои ответы, миссис Ричмонд?

– Мне нечего особенно обдумывать, – отвечаю я с деланной бравадой.

– Тогда встретимся завтра. Скажем, часов в десять.


– Джош? – Я пытаюсь положить руку сыну на плечо. Но он стряхивает ее с такой силой, что я отодвигаюсь от него на кровати и беспомощно смотрю на Кэти. Затем предпринимаю еще одну попытку. – Я думаю, что это ошибка, дорогой, – говорю я, и фальшь в моем голосе слышна даже мне. – Просто не верю, чтобы кто-то хотел причинить зло папе. Я просто не верю в это. Вот раньше у полиции была правдоподобная версия. Она заключалась в том, что никто в смерти папы не виноват. Просто он сам…

Неожиданно я замолкаю, не в силах продолжать, хотя Джош для меня – это сейчас, пожалуй, самое важное. Мы находимся в этой спальне уже в течение получаса – я, Кэти и Джош. И в течение получаса говорим об одном и том же – новой версии полицейских. Вернее, говорим мы с Кэти, не оставляя от версии об убийстве камня на камне. А Джош упрямо молчит, напряженно вытянувшись на кровати. Он игнорирует все наши знаки внимания.

– Просто эти полицейские насмотрелись плохих детективных фильмов, – говорит Кэти. – Я думаю, им нравится видеть себя этакими крутыми парнями, которые рыскают по городу в поисках улик и арестовывают всех подряд. – Кэти подходит к изголовью кровати и заглядывает в лицо брату. – Эй! – Она слегка толкает Джоша. – Эй! – Кэти наклоняется, чтобы заглянуть ему в лицо, но не получив никакого ответа, корчит гримасу, дескать, она прекрасно обойдется и без него.

Понимая, что следующая попытка будет обречена на неудачу, я отступаю.

Я не виню Джоша за его сегодняшнее поведение. Еще в Америке, поняв, что мы с Кэти в основном заняты друг другом, он почувствовал себя брошенным. Теперь это ощущение, видимо, усилилось. Что же я могу сказать ему на это? «Верь мне, Джош?» А почему он должен мне верить, когда я сама уже не верю себе?

Морланд запаздывает. Словно ребенок, я подхожу к окну холла и выглядываю наружу, как будто только моего желания достаточно для того, чтобы на дорожке появилась его машина. Я упираюсь лбом в стекло и неожиданно чувствую страшную усталость.

Со стороны кухни раздается звон посуды. Я нахожу там Молли, что-то быстро размешивающую в сковороде.

– Не думаю, что кто-нибудь будет сейчас есть, – говорю я ей.

Молли вскидывает голову.

– Я тоже так считаю, – неожиданно соглашается она и, резко выключив газ, стряхивает лопаточку с таким видом, будто эта идея давно пришла ей в голову. – Конечно, никто не будет есть, – со вздохом говорит Молли. Затем вытирает руки о фартук, тянется к тлеющей в пепельнице сигарете и глубоко затягивается. – Выпьешь чего-нибудь?

Я бы не против выпить, но тут же внутренне отговариваю себя. Мне нельзя сейчас расслабляться, мне нужна свежая голова. Я все еще тешу себя надеждой, что если хорошенько подумаю, то найду какие-то удачные ходы, благодаря которым смогу убедить Доусона, что мне не в чем признаваться.

– В чем дело, дорогая? – Молли смотрит мне прямо в глаза и ловко выпускает через нос узкую струйку дыма.

Несколько секунд я колеблюсь.

– Хочу попросить тебя об одолжении.

Молли тушит сигарету в пепельнице. Затем она делает свой характерный жест руками – широкое приглашающее движение, сопровождаемое звоном браслетов.

– Для тебя – что угодно.

Я приглашаю ее к столу, и мы усаживаемся рядышком.

– Дело в том, что полицейские, видимо, снова придут к тебе и будут расспрашивать обо мне. Если это произойдет, не могла бы ты… Одним словом, я была бы благодарна, если бы ты не рассказывала им о звонке от Кэти. В ту пятницу.

Молли понимает, о чем я говорю. Она уже энергично кивает головой.

– Я и раньше не говорила им об этом, так с какой стати стану делать это теперь.

– И еще…

– Что?

– Если у тебя возникают сомнения, если тебе не нравится моя просьба, то сразу откажись.

– Перестань! – Молли отмахивается от моих слов.

– В общем, ситуация для полицейских стала бы понятнее, если бы ты сказала им, что я очень беспокоилась за Гарри.

– Но ты же действительно беспокоилась за него!

– Я имею в виду, беспокоилась именно в тот вечер, в пятницу.

– Конечно, – Молли пожимает плечами, как бы удивляясь незначительности моих просьб. – Какие-то конкретные причины для беспокойства? Он был болен? В плохом настроении? – В голосе Молли интерес и одновременно облегчение от того, что я не попросила о большем.

– Плохое настроение. Депрессия. Поэтому я и уехала от тебя так рано.

– А ты уехала рано?

– Да, около десяти вечера.

– Значит, ты хотела убедиться, что с ним все в порядке?

– Да.

– Нет проблем. – Молли прижимается ко мне щекой.

– Мне, конечно, очень неудобно…

Молли резко отодвигается от меня и предостерегающе поднимает руку.

– Ничего не говори. Не нужно. – Чувствуется, она довольна, что проявляет черты конспиративности. Как будто мы играем в какую-то безобидную игру, а Молли удалось быстро понять ее правила.

Звонит телефон, и Молли, продолжая роль моего ангела-хранителя, идет к аппарату.

– О, Чарльз, привет! – Она скашивает глаза в мою сторону. И получив сигнал «Меня нет!», спокойно говорит Чарльзу, что я приняла снотворное и уже сплю.

Со стороны подъездной дорожки слышится шум машины. Наконец-то! Я с облегчением вздыхаю и выскальзываю на улицу через кухонную дверь. При виде старенького черного «гольфа» моментально забываю обо всех своих проблемах. Во мне просыпается давно забытое волнение любви и ощущение счастья. Я смотрю, как Морланд вылезает из машины и мысленно сравниваю его с тем образом, который живет во мне. Все сходится. Просто он стал мне еще роднее, как человек, которого я знаю уже много-много лет. В груди поднимается теплая волна. Это, наверное, и есть любовь.

Когда я вижу глаза Морланда, то без слов понимаю, что случилось нечто очень неприятное.

– У тебя есть немного времени? – спрашивает Ричард. Он не целует и даже не касается меня. Взгляд у него серьезный и жесткий.

В горле у меня вдруг становится сухо. Я безмолвно киваю и иду предупредить Молли, что ненадолго отлучусь. Когда я возвращаюсь, то вижу, что Морланд держит для меня открытой левую переднюю дверцу.

– В чем дело? Что случилось? – спрашиваю я, когда мы уже трясемся на кочках аллеи.

Ричард хмурится и с трудом отвечает:

– Я скажу тебе, когда приедем на место. – Он бросает на меня быстрый взгляд. – Если ты, конечно, не возражаешь. – И эта его вежливость меня убивает.

На основной дороге мы не сворачиваем в сторону Вудбриджа и дома Морланда, двигаемся по направлению к морю. Если бы даже я и захотела что-то сказать, меня останавливает жесткий профиль Ричарда, его крепко сжатые губы. Мы проезжаем один поселок, другой, затем сворачиваем на небольшую дорогу, потом попадаем на совсем узкую аллею, где едва могут разъехаться две встречные машины. И вдруг я понимаю, куда мы едем.

Солнце уже почти село, землю окутывают сумерки, верхушки высоких деревьев позолочены отблеском заката. За рядами деревьев начинаются обширные поля. Эта – некогда болотистая низменность, теперь осушена. Мы пересекаем ее и перед моими глазами встает огромный земляной вал, похожий на крепостную стену. За ним уже море.

Мы едем по узкой бетонной дороге, которая, поднимаясь на вал, разветвляется. Одна дорожка ведет в сторону группы строений, принадлежавших береговой охране; они стоят на самом гребне вала. Другая поворачивает налево, проходит несколько сот метров по валу и спускается к морю. Его свинцово-серая громада расстилается перед нами до самого горизонта. Морланд проезжает немного вдоль берега, находит какую-то только ему ведомую точку и выключает двигатель. В ту же секунду нас обволакивает рокот волн и шуршание гальки. Я ощущаю соленое дыхание моря.

Морланд кладет руки высоко на руль и упирается в них лбом. Такое впечатление, что он сильно устал. Медленно выпрямившись, Ричард устремляет взгляд вдаль и начинает говорить. В его голосе сквозит что-то близкое к отчаянию.

– Еще пару дней назад, когда я относился к версии с Аткинсом всерьез, когда мне казалось, что она отвечает на все вопросы… – Морланд быстро взглядывает на меня, затем снова переводит взгляд в сторону моря. – Я попытался представить себе, как именно Аткинс мог бы осуществить задуманное. Представить чисто логически. – Ричард горько усмехается. – Доморощенный детектив! – С трудом он продолжает: – Я рассчитал, что Аткинс должен был бы подплыть на плоскодонке к берегу где-то в этом районе. А отсюда добираться до какого-нибудь транспортного средства. Но в какой именно точке этого района он высадился? И что за транспорт у него был? Я не допускал, что он проплыл вверх по реке. Слишком уж заметно. Если предположить, что он оставил машину возле Пеннигейта, то должен бы был высадиться где-то здесь. А затем ему нужно было пройти через болота.

Неожиданно Морланд замолкает, прищуривает глаза и смотрит в сторону горизонта, словно пытаясь там что-то отыскать. Немного погодя он с какой-то неохотой возобновляет свои размышления вслух:

– И я стал расспрашивать людей в этом районе. Местных жителей, рыбаков, знакомого парня, приезжающего на выходные дни в один из домиков, занятых береговой охраной. Всех, кто мог бы хоть что-нибудь знать по поводу этого происшествия. Я даже встречался еще раз с тем человеком, который прогуливался здесь утром в ту субботу и видел, как «Минерва» выходила в море. Но из всех этих бесед не выяснил ничего конкретного. – Ричард явно старается не смотреть в мою сторону. – А сегодня мне позвонил тот парень, что наезжает сюда на выходные. Он сказал, что у него был случайный разговор с одним стариком, который живет в соседнем коттедже, и что мне следовало бы с ним переговорить. И вот этим вечером я ездил к нему.

Морланд наконец встречается со мной взглядом. Выражение лица у него грустное и одновременно испуганное. Меня вдруг охватывает нежность к нему и жалость по отношению к нам обоим. Я понимаю, что он собирается мне сказать.

– Однажды утром он видел болтающуюся на волнах лодку-плоскодонку. Дату он, конечно, не помнит, но думает, что это было в марте. В конце недели. Лодка была белая. Ему показалось, что в ней никого не было. Старик понаблюдал за ней некоторое время. Она двигалась на север и вскоре, из-за тумана, он потерял ее из виду. Зато вскоре увидел, как по берегу в сторону земляного вала шел человек. Это было как раз там, где мы сейчас находимся. На человеке была белая непромокаемая одежда с какими-то цветными полосами. Старику показалось, что зелеными. Это он помнит точно, потому что его внимание привлекла неуверенная походка шедшего по берегу человека. Он видел, как этот человек упал и некоторое время лежал на гальке. Старик даже хотел выйти и посмотреть, не нужна ли его помощь, но когда он уже собрался это сделать, незнакомец поднялся и двинулся дальше. Старик спустился в кухню и через некоторое время увидел, как этот человек обходит домики береговой охраны с задней стороны, затем направился в сторону прибрежной болотистой низины. – Тут Морланд хмурится и голос у него начинает слегка дрожать. – Старик сказал, что это была женщина. Он в этом вполне уверен.

Молчание заполняет пространство между нами.

– Скажи мне, что он ошибается, Эллен.

Но я не могу этого сказать. Нет смысла даже и пытаться.

ГЛАВА 17

– Это была я, – произношу я быстро, как будто таким образом могу смягчить удар.

Морланд слегка отстраняется. Он смотрит на меня с открытым изумлением и даже страхом.

Я отворачиваюсь. Бывают моменты, которых ты ужасно боишься и заранее готовишься к ним. Но когда они наступают, все оказывается совсем не так, как ты предполагал. В данный момент я испытываю одновременно чувство потери и облегчения.

Я делаю как бы извиняющийся жест.

– Да, это была я.

– Ты была на «Минерве»? – глухо спрашивает Морланд.

Я не могу ответить ему на этот вопрос, не рассказав всего. Мне нужно время. Я опускаю окно, вдыхаю прохладный, соленый морской воздух и вслушиваюсь в рокот прибоя.

– Каким образом ты попала туда? Зачем? – требовательно спрашивает Ричард.

– Дело было в Гарри, – говорю я взволнованным голосом. – Тебе этого не понять, но он был в ужасном состоянии…

Нет, не так! Если я хочу сохранить хоть какое-то самоуважение, если хочу, чтобы мне хоть немного верили после всей той лжи, что я наговорила, мне нужно обойтись без всех этих мелодраматических эффектов.

– Можно, я начну сначала? – спрашиваю я Морланда.

Он жестом показывает: «Пожалуйста, делай как тебе угодно».

Но я все еще не знаю, с чего начать. Может, с того, как Гарри потерял место в парламенте, с возникновения финансовых проблем у «Эйнсвика», даже с интрижки Гарри с Кэролайн Палмер. Но я не думаю, что эти факты смогут что-нибудь добавить к вполне ясной картине того, что якобы произошло. Мне только нужно правильно все изложить. и не только ради себя, но и ради Кэти. Лгать не так уж сложно. Гораздо сложнее запоминать то, что говоришь, чтобы в дальнейшем не запутаться.

– Гарри было очень тяжело, – неуверенно начинаю я. – В течение длительного времени на него одна за другой наваливались все более сложные проблемы. Он находился под воздействием сильного стресса. В нем постепенно росло убеждение, что ему уже не выправиться, он чувствовал, как идет ко дну. Судя по всему, я уже перестала быть для него опорой. Я не могла пробиться к его сердцу. Он полностью отошел от меня. Ото всех. Думаю… – Я замолкаю на секунду, собираясь с мыслями. – Я думаю, что депрессия у него приобрела клиническую форму. Она затронула не только его нервную систему, но и вообще весь мозг. Знаешь, говорят, что при длительном нервном возбуждении организм человека начинает вырабатывать и направлять в мозг вредные химические соединения. Короче говоря, Гарри был серьезно болен. Но, конечно, обратиться к врачам он не захотел. Он никогда бы не сделал этого, никогда бы не признал, что не может справиться с собой.

Эта полуправда мне ненавистна. Мне кажется, что она абсолютно прозрачна и Морланд легко видит меня насквозь. Но когда я поднимаю глаза, то с удивлением обнаруживаю сочувствие в его взгляде.

– В ту пятницу, – торопливо продолжаю я, – у меня было ощущение, что происходит что-то ужасное. Я никогда еще не видела Гарри в таком плохом настроении. Когда мы загружали яхту, он делал все механически. Создавалось впечатление, что мыслями он далеко от меня. Гарри был как будто полумертвый. В воздухе витало ощущение обреченности и отчаяния. И он намеревался выйти в одиночное плавание! В такую-то погоду! Меня буквально мутило от переживаний. Поэтому после обеда я пошла к пристани, чтобы узнать, как там Гарри и не нужно ли ему чего-нибудь. Но я не добралась до яхты, которая была пришвартована к плавучему бую на середине реки. Я кричала и махала руками, но Гарри не откликнулся. Ведь до буя довольно далеко. Когда яхта находится возле него, докричаться до Гарри трудно и в хорошую погоду. Я попыталась позвонить по номеру его мобильного телефона, но Гарри, видимо, отключил его. В тот вечер у Молли я не могла найти себе места. Меня охватило какое-то странное предчувствие.

Вот это театр! Какая фантазия! Какие детали! Я и не подозревала у себя таких способностей.

– Поэтому в тот вечер я вернулась домой пораньше. Спустилась к пристани. Было очень темно. «Минерву» я не увидела, на реке вообще не было ни огонька. Подумала, что Гарри уже отплыл. В некотором роде я даже была довольна этим. Поход на яхте обычно бодрил Гарри, заставлял его забывать о житейских проблемах. А это плавание было особое – достаточно дальнее и сложное. Я думала, что оно сможет вернуть ему чувство уверенности, поднимет в собственных глазах. Но погода была ужасная – дождь и сильный ветер. И это пугало меня. Да еще ночь.

Я делаю паузу и смотрю вперед через лобовое стекло. Морланд следит за моим взглядом. Сумерки сгущаются, море уже почти черное.

– Допоздна я прислушивалась к сводкам погоды, – продолжаю я и вижу, что Морланд вновь поворачивается ко мне. – Окна я оставила открытыми, все слушала шум ветра. К ночи он затих, и я вздохнула с облегчением. Представила себе, что Гарри уже где-то в устье реки. И с более легким сердцем отправилась спать. Потом… Где-то в десять минут двенадцатого… В общем, сразу после одиннадцати я услышала… выстрел. Из ружья. Такие выстрелы часто раздаются в окрестностях Пеннигейта, когда начинается охота на фазанов. И еще я поняла… Не знаю почему… Что это был Гарри. Я просто почувствовала это.

Ветер усиливается, и я слегка поворачиваю лицо к окну. Морланд наклоняется вперед и продолжает внимательно смотреть на меня.

– Я быстро проехала к пристани на машине и на этот раз увидела на реке огонек. Это могла быть только «Минерва». Она стояла на своем обычном месте. И тогда я отправилась к ней. Чтобы посмотреть… – Я опускаю голову и, упреждая незаданный Морландом вопрос, поясняю: – Отправилась на плоскодонке. Потому что у пристани стояла только она. Я не знала, как опустить подвесной мотор в воду. И если бы даже сделала это, то все равно не умела его заводить. И тогда стала работать веслом, как на каноэ, зная, что в это время течение мне поможет. Я чуть было не промахнулась и не проплыла мимо яхты. Поняв, что меня несет мимо, начала грести, как сумасшедшая. В конце концов мне удалось ухватиться за трос нашего «Зодиака», стоявшего возле «Минервы», и подтянуть плоскодонку к яхте.

Картина встает перед моими глазами во всех красках. Меня охватывает ужас той ночи.

– Он был… мертв.

Морланд кивает, как будто именно это он и ожидал услышать.

– Сомнений не было, – перехожу я на шепот, – он был мертв. Я проверила пульс и все такое. У него… – Воспоминания наваливаются на меня, мой голос прерывается. – У него были открыты глаза.

Он снова кивает.

– Возле него лежало ружье, – тихо произношу я. На несколько секунд я замолкаю, потом продолжаю чуть окрепшим голосом: – Я долго сидела рядом с Гарри. Не знаю, час или больше. Да, я покрыла его морской картой. Ничего другого не смогла найти. Карта была большая… – Мне трудно говорить. Я делаю резкое движение головой и замолкаю. До сих пор я ясно вижу кровь. Удивительно яркий красный цвет. Вижу, как она блестит на свету. Широко раскрытый рот Гарри, как будто он только что начал зевок. – И вот я сидела рядом с ним…

Сидела и рыдала. Но я не говорю об этом. Рыдала и стонала до тех пор, пока не охрипла. До тех пор, пока не поняла бессмысленность своих рыданий.

– Я испытывала ужас и одновременно злость, – тихо рассказываю я. – Все вспоминала события последних дней и не могла понять, почему он так… Почему он мне ничего не сказал…

Морланд протягивает руку и кладет на мою ладонь.

– Самое страшное то, что он мне никогда ничего не говорил.

Воспоминания захлестывают меня. Я снова думаю о том, что так разъярило меня, когда я привязала плоскодонку к поручням яхты и вскарабкалась на палубу «Минервы». Отнюдь не то, что Гарри не рассказал мне о своих проблемах, я и не ожидала этого от него. Я была в ярости от того, что он столь нагло предал и меня, и Кэти. И что к своему предательству шел так долго.

Теплая рука Морланда сжимает мою ладонь.

– Я поняла тогда, почему он сделал это, – произношу я со вздохом. – Единственное, что могло заставить его совершить такой поступок, – это…

Ричард убирает свою руку и внимательно слушает. Последние отблески солнца бросают тени на его лицо.

– Я думаю, в те дни вот-вот должно было вскрыться дело с благотворительными деньгами. Видимо, люди из фонда уже прижали Гарри, и он не мог перенести мысли о позоре. – Я смотрю на плывущий далеко в открытом море корабль и его мерцающие в сгущающейся темноте огоньки. – Кроме того, у него были долги. Сложности с бизнесом. И… – я спотыкаюсь, – …другие проблемы. Но главное, что его терзало – это мысль о скандале. Уверена в этом.

Несколько секунд я молчу.

– И что же произошло дальше? – тихо спрашивает Морланд.

– Дальше?

– На «Минерве», – мягко подсказывает он. – Что произошло там?

– О… – Я возвращаюсь к своему повествованию. – Я сидела и думала. О том, как это все ужасно и одновременно бессмысленно. Да, бессмысленно. А потом… Потом подумала о детях. – Я бросаю взгляд на Морланда, у которого детей нет, и вдруг с опаской думаю, а что, если он меня не поймет. – О том, что будет с ними после произошедшего. Какой отпечаток на их жизнях оставит самоубийство отца. О том, что люди всегда будут шептаться за их спинами. О том, что Кэти и Джош станут… мечеными. И что им никогда не освободиться от этого пятна. И меня охватила злость… Злость на Гарри за то, что он оказался таким эгоистом. Я понимаю, что это не делает мне чести. Понимаю, что должна была чувствовать нечто другое. Но я ничего не могла с собой поделать. Я была просто зла.

– Это естественно, – ровным голосом говорит Морланд, – я уверен, что естественно.

– Особенно разозлила меня бессмысленность этого поступка Гарри.

Здесь начинается самая трудная часть. Именно в этой части своей истории я могу совершить принципиальную ошибку.

– Ведь самоубийством он ничего не искупал. Напротив, лишь усиливал обвинения в свой адрес в том случае, если бы дело о мошенничестве с благотворительными деньгами выплыло наружу. Представляешь, что бы это значило для детей? Эта мысль была для меня непереносима. Мысль о страшном позоре, который ляжет на два существа, меньше других заслуживающих его. И меньше других способных его вынести. Я понимаю, что в конце своей жизни Гарри был болен и предъявлять к нему какие-то претензии отчасти и несправедливо, но он должен был подумать об этом. Он должен был подумать о детях. А поскольку он не сделал этого, то думать о них должна была я. – Я чувствую, что Морланда очень интересует то, что произошло дальше. – И вот я сидела и думала об их будущем, – торопливо продолжаю я, – о том, что должна сделать все, чтобы избавить их от этого позора… О том, что впереди у них целая жизнь… Теперь, когда Гарри был мертв, они оставались для меня самым важным делом, самой большой ответственностью.

Я бросаю взгляд на Ричарда и мне кажется, что в его глазах проблескивают искорки некоторого недоверия к моим словам, но тут же лицо его освещается понимающей улыбкой, и я чувствую, что он пока на моей стороне.

Холодный ветер дует мне в шею, и я поднимаю боковое стекло почти до самого верха. Шуршание гальки и рокот волн становятся неслышными, их место занимает затянувшаяся пауза.

– В конце концов я пришла к мысли о том, что должен быть какой-то конкретный способ защитить их. По-моему, на эту мысль я натолкнулась, думая о благотворительных деньгах. Воображая, что каким-то образом можно уговорить попечителей фонда закрыть глаза на это дело. Например, предложив вернуть им пропавшую сумму в обмен на обещание никогда не разглашать его обстоятельства. У Гарри денег не было. И я это знала, но полагала, что смогу где-нибудь одолжить приличную сумму. Или что-нибудь продать. Наконец, воспользоваться страховкой Гарри… – горько усмехаюсь я, – он ведь застраховал свою жизнь. Я не знала точно, на какую сумму, но не меньше, чем тысяч на двести. Этого было бы достаточно, чтобы расплатиться с благотворительным фондом… И тут меня как током ударило… Я же никогда не получу денег по его страховке! Ведь страховые возмещения по самоубийствам не выплачиваются! Разве не так? – саркастически смеюсь я, и этот смех неприятно отдается у меня в ушах. – Боже! Я сидела совсем ошарашенная. Даже по страховке – ничего! Я почувствовала, что не только для Гарри, но и для меня жизнь кончена. Видимо, я находилась в шоке. Скорее всего, так и было, иначе никогда не решилась бы на то, что сделала. Я не смогла бы даже подумать об этом. – Я устало откидываю голову на подголовник кресла и блеклым голосом заканчиваю: – Об остальном можешь догадаться сам.

Голос Морланда глух, в нем звучит изумление, близкое к неверию:

– Ты вывела «Минерву» в море?

– Да.

– Ты… – Ричард с трудом подбирает слова, – затопила ее?

Я еле заметно киваю.

Пока Морланд ошарашенно смотрит перед собой, я в уме проигрываю только что сказанное ему. И чем внимательнее прислушиваюсь к собственным словам, тем менее убедительными они мне кажутся. В выдуманной мною истории вижу сплошные неувязки, начиная с самой идеи о том, что сидя в каюте рядом с мертвым мужем я могла так подробно и неторопливо обдумывать свою жизнь. Меня подмывает сделать некоторые добавления, чтобы закрыть наиболее зияющие прорехи, но какой-то инстинкт предостерегает меня от этого. Что-то подсказывает мне, что дополнительные объяснения лишь подчеркнут мою неуверенность и отчаяние.

– Расскажи мне, как? Как тебе это удалось?

– Ты насчет яхты?

– Я имею в виду вообще все. Я тру лицо рукой.

– И сама не знаю. Видимо, меня вело провидение. И еще страх. – Голос у меня дрожит.

– Но ты ведь никогда не ходила на яхте дальше устья реки.

– Это правда, – гортанно смеюсь я.

– Так расскажи. Расскажи все.

В этом вопросе уже другой Морланд. Бывший морской пехотинец, отличный моряк и эксперт по технике выживания. Человек, склонный к детективным исследованиям.

Эта часть рассказа не представляет для меня большого труда. Ведь я излагаю реальные события. Тем не менее выдерживаю солидную паузу, судорожно «прозванивая» свою историю на возможные несоответствия.

– В общем, – наконец говорю я, – у меня была целая ночь, чтобы все приготовить. «Минерва» была полностью на ходу. Электричество работало. Гарри всегда говорил: главное, чтобы электрическая цепь была в порядке. Ключ находился в замке зажигания. Попробовала завестись, и двигатель заработал с пол-оборота. Перед отплытием я отправилась на «Зодиаке» домой и собрала кое-какие вещи: непромокаемый костюм, теплую одежду и ножовку… Я взяла ножовку из гаража.

– Значит, ты уже тогда знала, как затопишь яхту? С помощью ножовки?

– Эта мысль пришла мне в голову случайно. Дело в том, что несколько лет назад Гарри попросил меня помочь ему с ремонтом яхты. Конечно, «помочь» – это громко сказано. Я просто находилась рядом с ним – оказывала моральную поддержку. Это было в те времена, когда яхта для Гарри была еще в новинку и он многое делал на ней сам. В тот день он менял шланг, по которому вода за бортом может поступать внутрь яхты…

– Шланг впускного отверстия.

– Именно. В общем, когда он этот шланг снял, то вода буквально хлынула внутрь яхты. Оказалось, не до конца была завернута эта штука с колесиком…

– Запорный вентиль.

– Да, запорный вентиль. Его по какой-то причине заклинило. И вот пока Гарри судорожно возился с ним, вода продолжала хлестать внутрь яхты. В конце концов Гарри справился с вентилем, но я видела, сколько трудов ему стоило снять с него старый шланг. Пришлось разогревать хомуты и все такое. А ведь Гарри был достаточно сильный. И я поняла, что мне одной не одолеть это и нужно придумать другой способ. И тут в голову пришла мысль о пиле. Я вспомнила, что Гарри сменил резиновый шланг на трубу из мягкого пластика, отпилить которую не составит труда. – Я вдруг прислушиваюсь к своему голосу, и мне начинает казаться, что мои действия выглядят очень уж расчетливыми. Поэтому добавляю: – Но не подумай, что я была в состоянии распланировать все это. Нет. Все получилось как-то само собой. Когда я наконец вернулась на яхту, сложнее всего для меня было разобраться с плоскодонкой. Я никак не могла опустить подвесной мотор в воду. Перепробовала все. Казалось, что эта операция осуществляется одним нажатием рычага. Я не знала, что сначала нужно, подтянув мотор, снять его со стопора, а потом с помощью рычага поставить в рабочее положение. А ведь мотор этот довольно тяжелый. В конце концов с этой операцией я справилась, но на нее ушло немало времени. Потом запуск мотора. Я не часто имела дело с лодкой. Конечно, плавала в ней в качестве пассажира, но сама никогда не управляла. Я знала, что мотор включается с помощью ключа, который должен был быть спрятан под кормовым сиденьем – однажды Гарри совал его туда. Но ключа под сиденьем не оказалось. Подумав, что придется еще раз возвращаться в дом за запасным ключом, я почти уже сдалась. Но… не могла отказаться от того, на что решилась. – Я яростно тру пальцами лоб. – Я оставалась в состоянии шока и действовала импульсивно. Просто знала, что должна как-то выправить ситуацию. – Я бросаю взгляд на Морланда, как бы ища у него поддержку. – Конечно, ничего уже нельзя было исправить, но я чувствовала, что все равно должна попытаться сделать хоть что-то позитивное в ситуации полной катастрофы, постигшей меня и моих детей.

На несколько секунд между нами повисает молчание. Морланд отворачивается в сторону, и я не вижу выражения его лица.

– В конце концов я нашла ключ от плоскодонки. В ящике для морских карт. Я попробовала завести лодку, но безрезультатно. Ключ в замке зажигания поворачивался, но мотор молчал. Молчал, словно мертвый. Я вспомнила, как Гарри в этом случае толкал вперед какую-то ручку возле руля. Что это?

– Ручка газа, которая одновременно служит для включения сцепления, – пояснил Ричард.

– Я и так и сяк пробовала завести мотор. Наконец нашла еще какой-то рычажок, который, как оказалось, нужно толкнуть вперед…

– Да, чтобы включить сцепление, – кивает Морланд. – Иначе двигатель не заведется.

Я стучу пальцем себе по виску, как бы показывая, насколько я тупая.

– Так вот. В конце концов я разобралась со всем этим и завела мотор. Но провозилась довольно долго.

… Снова меня оглушает ревущий на корме мотор. Этот звук, кажется, разносится по всей реке, привлекая любопытных. Я в нерешительности: дать двигателю немного прогреться (он работает неровно и прерывисто) или выключить его и нырнуть в спасительную тишину. С минуту я раздумываю, потом глушу мотор. Упавшая на реку тишина отдается в ушах так же резко, как и рев работающего двигателя.

– Потом я ждала. Вкаюте «Минервы». Ждала, пока немного рассветет. Может быть, я ненадолго забылась коротким сном, хотя, не думаю. Как только затеплился рассвет, я включила двигатель яхты. Меня трясло от страха. Страх был настолько сильным, что я почувствовала приступ тошноты. Подошла к поручням, перегнулась через них, и меня вырвало. Потом я отвязала яхту от буя, забежала в каюту и толкнула рычаг сцепления вперед. «Минерва» тронулась. Я вздохнула с облегчением, поскольку не была уверена, что смогу сдвинуть ее с места. Я думала… – Однако эти свои размышления я опускаю. – Удивительно, но яхта более или менее слушалась меня. Раньше я никогда не управляла ею. Ну, может, в течение нескольких минут, когда Гарри, занятый какими-то важными делами, просил подержать штурвал. Максимум, что я усвоила, это то, что штурвал нужно вращать не в сторону поворота, а в противоположном направлении. В общем, как бы то ни было, я плыла. Напряженно следила за сигнальными буями, боялась пропустить хоть один и повторяла себе: «Красный обходить справа! Красный обходить справа!» Что касается швартовочных буев и отмелей возле Уолдрингфилда, то я знала, где огибать их, потому и вспомнила о них во время нашей поездки на твоей лодке.

– Я тоже помню эту поездку, – мягко замечает Ричард. Что-то в его голосе подсказывает мне: он действительно хорошо помнит тот эпизод. Несущийся на парусной лодке мальчик, которого я своим криком предупредила об отмели…

– С «Зодиаком» у меня получилось хуже. Я не смогла надежно привязать его к плавучему бую, и ночью его отнесло вниз по реке. Во всяком случае, обнаружила «Зодиак», только когда уже вернулась назад.

– На илистой отмели, где его и видел Уэлли Смит?

Я неопределенно киваю. Мысленно я снова на «Минерве», приближающейся к узкому устью реки. Вижу перед собой только море. Ощущаю подрагивание корпуса яхты под ударами волн. Со страхом думаю об отмелях и снова испытываю приступы дурноты.

– Я не знала, в каком направлении мне следует выходить из устья реки. Просто двигалась вперед. Над водой стоял туман, видимость плохая. По моим предположениям где-то впереди должны были быть отмели, ведь о них было столько разговоров. Но никаких знаков я не видела, и буи не попадались. Оставалось только молиться и надеяться. Качка усиливалась. Один раз я даже упала. И вдруг… Прямо по курсу вода стала совсем другая. С более ровной поверхностью, по которой гуляла лишь легкая рябь. Я сразу же все поняла. Не умом, а чувствами. И тогда, резко отвернув от этого участка, пошла в другом направлении. Через несколько минут я обнаружила, что поворот оказался слишком резким, и неясная линия прямо по курсу – это берег. Так что я фактически возвращаюсь назад. Пришлось снова поменять курс. Не исключаю, что описала полный круг. Тогда я решила посмотреть на компас. Но не умела им пользоваться. Я понимала, мне нужно было идти на восток, но что при этом должен показывать компас?

Морланд, который, видимо, не ожидал, что мне нужен его ответ, торопливо ответил после затянувшейся паузы:

– Девяносто градусов.

– А… Значит, девяносто… – Перед моими глазами снова пляшет стрелка компаса. – Девяносто. Я примерно так и думала. Но было уже поздно. Я попала в район отмелей и выбраться оттуда уже не могла. – Меня передергивает от ужаса. – Вокруг ревут волны. Меня словно парализовало. От страха я перестала соображать. Мозг отключился. Чисто автоматически гнала яхту вперед. – Я делаю паузу, чтобы передохнуть. – А потом… Потом этот ужасный треск. Яхта остановилась, как вкопанная. Словно врезалась в стену. Меня с силой бросило вперед. «Ну вот и все!» – промелькнуло в мозгу. Думала, что сейчас ко дну пойдет и яхта, и я вместе с ней. Но тут «Минерва» качнулась с борта на борт и слегка клюнула носом. Значит, какая-то надежда еще есть. Я резко прибавила газу – Гарри всегда так делал, когда яхта слегка застревала килем в реке при низкой воде. Двигатель бешено взревел. Я подумала, что он захлебнется или взорвется. «Минерву» всю трясло. Не знаю, что происходило внизу, но вокруг яхты вода как будто кипела. Потом… «Минерва» медленно тронулась вперед. Немного накренилась… – Я судорожно вздыхаю. – И вот мы наконец свободны.

Я не рассказываю Морланду обо всех своих слезах, криках и мольбах. О громких молитвах, которые я исступленно посылала Небесам. О том, что после того, как яхта тронулась, я без сил упала на сиденье, вновь и вновь благодаря Господа и стеная от облегчения и страха.

– Я продолжала гнать яхту вперед. – Я с усилием отрываюсь от своих воспоминаний. – Вокруг висел густой туман. Ничего не было видно. Я попыталась вести яхту по компасу. Курс уже не помню. Да мне и не удавалось его выдержать. Просто продолжала двигаться вперед. Не представляю, как долго это продолжалось. Тогда я утратила ощущение и пространства, и времени. Яхту сильно раскачивало. Волны казались мне просто огромными, хотя в действительности они вряд ли были такими уж большими. Один из парусов развязался и хлопал по ветру, но я не стала закреплять его. Я слышала, как в каюте что-то падало на пол, но не смела опустить глаза вниз… – Я закрываю лицо руками и снова вижу перед собой тело Гарри. Карта не полностью закрывает ужасную рану у него на груди… Подняв голову, я продолжаю свой рассказ. – Наконец, почувствовав, что отошла от берега на достаточное расстояние, остановилась. И начала подготовку… Подтянула за веревку плоскодонку и закрепила ее параллельно борту яхты. Завела мотор лодки, чтобы убедиться, что он работает… – Я замолкаю, смущенная тем, что мои действия опять выглядят четкими и продуманными, несмотря на утверждения, будто я находилась в крайне смятенных чувствах. – На какой-то миг мне вдруг захотелось отказаться от задуманного. Совершить такое! Я сознавала, что после подобного поступка пути назад у меня уже не будет. Сознавала, что мой план ужасен… – Из моей груди вырывается глубокий вздох. – Я понимала, что Гарри никогда не будет похоронен, и его тело…

Видимо, при этих словах я перехожу на шепот, потому что Морланд наклоняется ко мне и переспрашивает:

– Извини, что ты сказала?

– Там я подумала о нем… – произношу я более членораздельно. – О том, что случится с его телом… И эти мысли были невыносимыми. Именно поэтому я и задраила люки и окна. Задраила плотно. Чтобы он остался там. Это было ужасно… – Я замолкаю. И стараюсь вытравить из себя мысли о Гарри, как пыталась это сделать тогда на «Минерве». Через несколько секунд вновь продолжаю свою исповедь: – Мне потребовалось много времени для того, чтобы перерезать эти трубы. Внутрь яхты хлынула вода. Скоро она дошла до палубы. – Мне трудно говорить, душат слезы. – Потом я помолилась за него. Произнесла все молитвы, которые могла вспомнить. Напоследок попрощалась с Гарри. Попрощалась от всех нас. – Я вытираю слезу тыльной стороной руки. – А затем покинула яхту. Я направила ее носом на восток – во всяком случае считала, что это восток, – и поставила рычаг в крайнее переднее положение, чтобы «Минерва» продолжала двигаться.

– Ты включила автоматическую систему навигации?

Кажется, Морланд не забывает ничего.

– Я нажала кнопку, но не знаю, заработала ли она.

– Если система не включилась, яхта не могла двигаться строго по курсу.

– Вот как? – переспрашиваю я, едва слушая Ричарда.

Он поднимается на сиденьи, достает из кармана носовой платок и вкладывает его мне в руку. Я громко сморкаюсь.

– И ты нашла путь назад? – спрашивает Ричард, и в его тоне сквозит нотка почтения, не знаю, только – ко мне или к Гарри.

– Назад? Да. Думаю, по чистой случайности. Я была в кошмарном состоянии. Голова не работала.

Стоял густой туман. Когда я оглянулась, «Минерва» быстро исчезала из виду. И тут меня пронзила мысль, что я ни за что не доберусь обратно. – Я грустно усмехаюсь. – Что мне оставалось делать? Я просто повернула в противоположном от курса «Минервы» направлении. Яхты уже не было видно. Меня охватила паника. И тут… вновь показалась «Минерва». Видимо, я описала круг вокруг нее. Инстинкт подсказал мне забраться на яхту. В руках я держала веревку от плоскодонки и в какой-то момент чуть не упустила ее. «Минерва» уже глубоко осела в воду. – Невольно я закрываю глаза и вижу как вода раскачивает тело Гарри. – Я начала судорожно искать компас… – Рыдания сжимают мне горло. – Наконец нашла его и во второй раз покинула яхту.

Внизу что-то бормочут волны. Прислушиваясь к этому звуку, я вспоминаю, как увидела береговую линию. Узкую полоску земли, которая серой тенью неожиданно выступила из стены тумана. Сначала я не поверила своим глазам и как в бреду продолжала гнать лодку вперед. Наконец различила обрывистый берег, высадиться на который было не так просто. Большие волны накатывали на береговые камни и с шумом отступали назад. Мне пришлось спрыгнуть в воду. Стоя в воде почти по грудь, я вцепилась в плоскодонку, развернула ее носом в сторону моря и сильно толкнула. Тут меня подхватила волна, и я ушла с головой под воду. В этот момент я поняла, что значит тонуть в море.

– Да… – ошарашенно бормочет Морланд. – Да… Эллен, ты должна им обо всем рассказать.

Как это у него все красиво получается!

– Они подумают, что я сделала это ради денег.

– Что?

– И отчасти это так.

– Но если ты объяснишь про деньги фонда…

– Нет. Ни за что. Я никогда этого не сделаю.

– Но ведь наверняка…

– Нет, – с неожиданной резкостью говорю я. – Они до всего докопаются. Долги, мошенничество… Все это получит огласку. Разразится грандиозный скандал. И тогда получится, что все это я сделала напрасно. Напрасно! – Восклицаю я и уже спокойнее добавляю: – И потом, они должны будут предъявить мне какое-то обвинение. Я в этом уверена. Ну, хотя бы по факту недонесения о смертельном случае. Или что-нибудь в этом роде. На меня набросится пресса. И тогда моим детям придется пережить позор уже не за одного, а за обоих родителей.

Морланд понимающе наклоняет голову.

– Ну, хорошо, – с обеспокоенностью в голосе произносит он. – Скажи им, дескать, сделала это ради детей. Чтобы те не знали, что их отец покончил с собой.

– И ты считаешь, что в полиции мне поверят? Думаю, их будет трудно убедить в том, что я пошла на все это во имя своих детей. Да тот же Доусон будет думать о таком мотиве, как деньги. Он вспомнит, что я пыталась подать заявление на страховку Гарри. Это же мошенничество, не так ли? Вот он и будет считать, что я решила спрятать тело Гарри с одной-единственной целью – получить за мужа деньги.

– Ты недооцениваешь себя, Эллен. Я думаю, ты как раз тот человек, которому поверят, если он расскажет, что действовал, защищая будущее своих детей.

– Ты так считаешь? – громко смеюсь я. – Боюсь, даже ты не веришь мне до конца. И не забывай – я им много лгала. Может, я и сейчас лгу… Кстати, если уж они думают, что произошло убийство, то почем убийцей не могу быть я?

– Эллен, послушай, не глупи.

– Это не так уж глупо, – говорю я, а в сердце начинает шевелиться страх. – Подумай сам над этим.

– Эллен, прекрати.

– Нет, я серьезно.

– Но зачем бы тебе было убивать Гарри?

– Ну, как тебе сказать… У нас вконец испортились отношения. У него была другая женщина.

– Вот оно что… – медленно произносит Морланд, с заметным трудом переваривая информацию. – Но это еще не причина убить человека.

– Разве? А я полагала, что как раз из-за этого люди часто убивают друг друга.

Морланд замолкает и шумно выдыхает воздух. Видимо, не находит, что ответить.

– Так что подозрение в присвоении денег за страховку Гарри – это еще далеко не все, что есть на меня у полиции. – Я чувствую на себе внимательный взгляд Ричарда.

– Что ты имеешь в виду?

Начинается самое сложное. Здесь мне нужно серьезно довериться Морланду, а я пока не ощущаю в себе достаточной готовности к этому. Поэтому оттягиваю момент и рассказываю пока лишь о веслах «Зодиака». О том, что полицейские нашли на них кровь Гарри и вправе уличить меня во лжи.

– Ну, наличие крови на веслах вполне объяснимо, – заявляет Морланд. – Она могла попасть тебе на руки с тела Гарри, а уж потом на весла.

Кровь на моих руках. Прямо в яблочко!

– Да, – соглашаюсь я. – Но есть еще один факт. Поздно вечером в ту пятницу к нам домой звонили с мобильного телефона, находившегося на яхте. В полиции считают, что это был Гарри. Я сказала им, что в тот вечер никто из нашего дома с яхтой не разговаривал, что звонок, видимо, поступил на автоответчик, а тот по какой-то причине не записал его. Но, похоже, не удалось убедить их в этом. Думаю, Доусон не поверил мне. И если теперь скажу полицейским, что была в тот час на яхте и звонила домой, они, разумеется, захотят узнать, с кем я разговаривала.

– И с кем же?

– В том-то и загвоздка, что я не могу сказать полицейским об этом.

Морланд делает неуверенный жест рукой.

– Не понимаю…

Нервы у меня напряжены, как струна. Довериться Ричарду, или нет? Я стою на краю пропасти. Томительно тянутся секунды. Наконец я решаюсь.

– Я разговаривала с Кэти. Она неожиданно приехала домой из интерната.

– Кэти? Почему же ты не можешь сказать об этом Доусону?

– Потому что Кэти и так уже на грани нервного срыва. А если ее начнут допрашивать в полиции, то этот срыв неминуем.

Я почти физически ощущаю растерянность Морланда.

– И все же, почему…

– Кэти совершенно убита смертью Гарри. Ты даже не представляешь себе, как она переживает. Я вынуждена была показать ее психиатру. Состояние у нее до сих пор еще очень неустойчивое. – Я даю Ричарду несколько секунд для того, чтобы обдумать все это, потом тихо говорю: – Я не могу ставить дочь под удар. Не могу рисковать и Джошем. Пусть я совершила много ошибок, но правда убьет их.

– Эллен, Эллен!

– Я знаю, знаю… Не говори ничего. Знаю, что я в западне. И если начну все объяснять, то ситуация только осложнится. И где гарантия, что в полиции не попытаются использовать ее в своих интересах? Кровь на веслах! Почему бы им не предположить, что я совершила нечто гораздо более страшное, чем сокрытие тела мужа? – Я не произношу слово «убийство», но оно и без этого повисает в воздухе.

Морланд наклоняется вперед, обхватывает руль руками и невидящим взором смотрит прямо перед собой. Затем, словно приняв какое-то решение, вновь откидывается на спинку кресла.

– Тогда не говори им ничего, – отрывисто произносит он. – Ты не должна ничего им говорить.

Вот он, оправдательный приговор! Я мысленно возношу хвалу Господу и испытываю огромное внутреннее облегчение.

– Ты должна твердо стоять на своем, они потеряют к этому делу интерес. Рано или поздно. – Ричард резко поворачивается ко мне. – Держись того, что уже сказала им. Не отступай ни на йоту. Не показывай ни малейшего сомнения. Не переигрывай в своей уверенности, но и не давай им сбивать тебя с твоей позиции.

– Я боюсь их, – честно признаюсь я. Рука Ричарда находит мою.

– Стой на своем.

– Иногда мне так страшно.

– Я буду рядом с тобой.

У меня перехватывает дыхание.

– Правда?

Он берет меня за голову обеими руками, слегка притягивает к себе и осторожно целует в лоб.

– Да, дорогая Эллен, да.

ГЛАВА 18

Приближается Рождество, и жизнь поворачивается ко мне своей лучшей стороной.

Иногда, когда я гуляю в саду или хожу по магазинам, я останавливаюсь и про себя возношу хвалу Господу. То же самое делаю и когда готовлю, и когда работаю над нашим с Молли проектом. Я закрываю глаза. Меня переполняет благодарность. Наконец-то судьба снизошла ко мне. Не знаю, чем я это заслужила. Но если чувство благодарности связано с удачей, я стараюсь фиксировать его в себе почаще.

Когда же ночью я лежу рядом с Морландом, меня переполняет не просто благодарность, а какое-то гораздо более сложное и сильное чувство. Очевидно, это и есть любовь. И еще уверенность в том, что пока мы с Ричардом вместе, со мной ничего не случится. Так оно и есть. Морланд вселяет в меня уверенность, передавая мне часть своей капитальности в жизни.

В течение этого нескончаемого лета, когда Доусон сильно меня донимал, Ричард помогал избавиться от страхов, репетировал со мной каждую фразу перед предстоящей беседой в полиции, убеждал в том, что я сумею противостоять инспектору. Взяв на себя обязательство защищать меня, он отдался этому со всей страстью. Он превратился в моего друга, советника и любовника.

Когда думаю о своей судьбе, то мысленно часто спрашиваю себя, что я такого сделала, чтобы заслужить Ричарда? И не нахожу ответа на этот вопрос.

С октября Доусон меня не трогал. Официально расследование дела все еще продолжается. Дела об убийстве. Но поскольку выяснилось, что у Аткинса стопроцентное алиби, а больше подозреваемых нет, следственная бригада была сокращена с тридцати человек до тринадцати, а затем и вовсе до пяти. В последнее время до меня доходили слухи о том, что сейчас по этому делу активно не работает уже никто. Это вовсе не означает, что Доусон сдался. Он открыто так и заявил мне при нашей последней встрече. Это был ставший уже привычным допрос, и мы вели себя как актеры в длинной и скучной пьесе. Голоса у нас были невыразительными и усталыми. После одного из моих ответов повисла продолжительная пауза. Неожиданно Доусон сердито хлопнул ладонью по столу, как будто завершил какую-то тяжелую работу или принял трудное решение. Потом он поднялся и заявил, что проводит меня до машины. Открыв мне дверцу, Доусон сказал:

– У нас в полиции такое правило: расследование продолжается до тех пора, пока не принято решение о закрытии дела. – Он внимательно посмотрел на меня. – Можете быть уверены, миссис Ричмонд, что я сделаю все, от меня зависящее, для того чтобы это дело оставалось открытым столько, сколько будет нужно.

– Я благодарна вам за это, – ответила я без малейшей иронии. – Хотя вы знаете мое мнение относительно версии об убийстве.

Доусон склонил голову в знак понимания.

– Точно так же, как вы знаете, мое отношение к версии о самоубийстве. Я считаю ее недоказанной.

– Может, нам следовало согласиться с тем, что подлинных обстоятельств смерти Гарри мы никогда так и не узнаем?

– И вас это не угнетает, миссис Ричмонд?

– Нет, – сказала я после некоторого размышления. – Уже не угнетает. Больше всего я хочу теперь спокойной жизни.

– Вот как? Но ведь мы не всегда получаем то, чего хотим, не так ли?

Самое удивительное, что я как раз получила то, чего хотела. Конечно, внутри меня живут еще микроскопические остатки страхов, которые пришлось пережить нынешним летом, но я вовсе и не рассчитываю, что они исчезнут навсегда. В разгар следствия сердце у меня останавливалось при мысли о том, что Доусон вот-вот раскопает какую-нибудь страшную неопровержимую улику. Узнает о том, что Кэти в тот вечер была дома. А тот старик из домов береговой охраны поймет, какой важной информацией обладает и пойдет с ней в полицию. Или что Доусону придет в голову опросить людей, живущих на побережье. Ничего этого, к счастью, не случилось, но длительное напряженное ожидание беды в конце концов подорвало мои силы, и я свалилась с тяжелым гриппом. Оправилась я только через несколько недель, но долго еще испытывала слабость. И телесную, и душевную. Не знаю, если бы не Ричард, я, наверное, впала бы в глубокую депрессию и отключилась от всего.

Сейчас силы уже вернулись ко мне. Я могу спокойно, без пробуждений, проспать шесть часов подряд. Кошмары уже не мучают, и по утрам я чаще просыпаюсь с ощущением надежды. Правда, если Ричарда нет, я сплю по-прежнему плохо. Когда в октябре он в очередной раз уехал в Саудовскую Аравию, я пошла в ближайший зоомагазин и купила собаку. Джиффа. Родословная его неизвестна, и вообще я никогда не думала, что приобрету такую собаку – большую и мохнатую, без устали таскающую грязь в комнаты. Но Джифф привязался ко мне почти до самозабвения. Когда дома нет Морланда, он лежит на кровати у меня в ногах, такой теплый и шерстяной.

В начале сентября я наконец выехала из Пеннигейта. Арендовала небольшой коттедж в десяти милях в сторону от побережья в маленьком поселке, где до тебя никому нет дела. Дом требует покраски. В рамах – щели, и Ричарду пришлось забивать их ватой и оклеивать клейкой лентой, чтобы не сквозило. Но в целом в этом жилище есть свое очарование. И в камине отличная тяга. Когда мы с Морландом лежим в нашей спальне на втором этаже, то часто слышим какое-то шуршание на чердаке. Ричард неодобрительно говорит о наличии в доме грызунов, а я нахожу даже забавным делить жилище с местными мышами. Дом наш стоит в поселке несколько на отшибе, и это меня вполне устраивает, поскольку я до сих пор боюсь журналистов и нервничаю, если кто-то заглядывает через забор в наш двор.

Молли рассказала мне, что пресса довольно долго и активно мусолила версию об убийстве Гарри. Статьи по этому поводу появились практически во всех английских газетах. О ходе расследования регулярно сообщало телевидение. В самом начале подъездной дороги к Пеннигейту разбили лагерь несколько фотокорреспондентов, которые время от времени направляли свои объективы на мой дом. Меня замучили телефонные звонки. Журналисты, судя по всему, нашли контакт и с полицией. Во всяком случае, при наших с Леонардом первых визитах к Доусону возле полицейского управления, как правило, дежурило четыре-пять фотографов.

Слава Богу, этот массовый интерес прессы длился недолго. Вскоре журналисты перестали охотиться за мной. Только один из них, работавший, как я позже узнала, внештатно в бульварной газетенке, последовал за мной в новый поселок и регулярно появлялся на горизонте. На губах у него всегда блуждала плотоядная ухмылка, воротничок рубашки был засален, а видавшая виды шляпа – изрядно помята. Мы с Морландом прозвали его «Букмекер». Однажды этот писака попробовал заговорить со мной в магазине и нарвался на решительную отповедь со стороны Ричарда. Случай этот был мне неприятен. Меньше всего я хотела, чтобы газеты подхватили историю о вдовушке, быстро утешившейся с новым любовником. Но Морланд, видимо, серьезно испугал этого горе-журналиста, потому что в его газете тогда так ничего и не появилось.

После переезда в новый дом жизнь у меня совершенно переменилась. Самое главное – ко мне вернулось желание жить. Два раза в неделю я по полдня работаю на общественных началах в программе Молли по воспитанию малолетних правонарушителей. У меня нет каких-то особых талантов для такой работы, за исключением, пожалуй, умения слушать. Видимо, ребятам это нужно. Или же они просто чувствуют во мне какое-то душевное родство. Во всяком случае, говорят они со мной охотно. Я не давлю на них своими сентенциями и не донимаю вопросами, но к тому, что они говорят, отношусь серьезно. Когда же в разговорах они переступают нормы приличия, я достаточно твердо указываю им на это, и они нормально воспринимают мои замечания. Сами о себе ребята говорят, что полны дерьма. Лгуны, хвастуны, вандалы, воришки… Они признают, что при случае готовы обворовать собственных родителей. У них весьма туманные представления о добре и зле – словно у туристов, оценивающих обычаи других стран как нечто, безусловно, чуждое. Но так же, как в жизни, когда темные стороны уживаются со светлыми, ребята бывают и добрыми, и любознательными, и по-своему благодарными. Такими, какие они есть, ребята стали в основном под влиянием жизненных обстоятельств – неблагополучные семьи, смерть родителей и т. д. И я откровенно сочувствую им.

Молли так занята работой со строителями, водопроводчиками и электриками, что в последнее время я ее почти не вижу. Мы встречаемся лишь изредка, и тогда мне приходится выслушивать ее жалобы по поводу задержек с реконструкцией зданий под программу. Однако работа все же продвигается. Соответствующее разрешение комитета по делам строительства и архитектуры было получено еще в июле. Молли уверена, что дело выгорело только благодаря ее встречам с тем советником из мэрии. Возможно, она и права.

Четыре дня в неделю я работаю с утра у чертежной доски. К настоящему времени у меня набралось несколько заказов. Точнее, три: рекламный знак для бутика в Ипсуиче, рекламное объявление в газету для риэлтерской компании и, наконец, главный заказ от бурно растущей транспортной фирмы. Вернуться к своей прежней работе для меня было нелегким делом. Я и сейчас чувствую себя за доской не вполне уверенно. Мне приходится долго и упорно работать над каждой мелочью. Если говорить честно, то пока я не в состоянии выйти на открытый рынок рекламных услуг и все свои заказы получаю через друзей.

Каждую среду пишу детям письма. По две-три стандартные страницы каждому. Я стараюсь опустить письма в почтовый ящик до половины второго, чтобы они пришли к детям в четверг. Большинство родителей в основном звонят своим детям в интернат, но я люблю писать письма. Это дает мне возможность говорить на такие темы, которые во время обычной болтовни по телефону не обсудишь. В каждом письме стараюсь провести мысль о моей привязанности к Кэти и Джошу и готовности защитить их от неприятностей.

У Кэти этой осенью дела в школе пошли гораздо лучше. Оценки поднялись с достаточно скромного до приемлемого уровня. И что более важно, она стала гораздо спокойнее и целеустремленнее, как будто решила оставить прошлое позади и жить ради будущего. Разумеется, меня это радует.

С Джошем несколько сложнее. Если говорить откровенно, то я вообще не понимаю, что с ним происходит. Он учится теперь в интернате в Норфолке, милях в сорока от нас. Друзья говорят мне, что я сделала правильно, отпустив его туда. Иногда мне и самой так кажется, но чаще я злюсь на себя за то, что согласилась. Чувствую, что пребывание сына вдали от меня еще больше разъединяет нас. И боюсь этого.

Судя по всему, в интернате Джош прижился. Во всяком случае, ни воспитатели, ни педагоги на него не жалуются. Но когда он приезжает домой, то всегда бывает хмурым и неразговорчивым. У меня создается такое впечатление, будто его что-то мучает. Значительную часть своего раздражения он выливает на меня и тогда становится просто несносным. Но в такие моменты я стараюсь сдержаться, напоминая себе, что удел родителей – терпеть. И объясняю все эти сложности в поведении Джоша результатом его переживаний по поводу смерти отца. Но я не могу обмануть себя. Я сильно скучаю по тому милому, любящему Джошу, каким он был раньше.

Что я делаю в остальное время? Гуляю, хожу по магазинам, готовлю, жду Ричарда. В последнее время ему по работе часто приходится ездить в Лондон и возвращается он поздно. А я жду его, как невеста: стол накрыт, ужин на плите, сердце бьется от любого отдаленного шума машины. Дыхание прерывается от мысли о той минуте, когда закончится ужин и мы пойдем по лестнице в нашу спальню на втором этаже и ляжем в постель.

Я стараюсь не думать слишком много о своем будущем. Мне оно все же представляется не безоблачным. Я просто живу сегодняшним днем. Достаточно того, что Ричард любит меня, что он в конечном счете расстался со своей женой, что он пообещал всегда быть рядом со мной.

На душе у меня спокойно и тепло. Я гораздо более счастлива, чем того заслуживаю.


Пару недель назад ко мне заезжал Чарльз. Он напряженно сидел у камина и попивал виски с видом чиновника ООН, которому предстоит сложная миротворческая миссия.

– Было бы замечательно, если бы мы снова могли собраться все вместе, – осторожно сказал он.

Я напомнила ему, что сдерживающим фактором здесь являюсь не я, а Энн. Чарльз с грустью согласился.

Нельзя сказать, чтобы Энн распространялась о своем мнении на каждом углу. До меня, во всяком случае, такие сведения не доходили. Но я знаю, она думает, что я не сказала всю правду о смерти Гарри. Разумеется, Энн не обращает на меня указующий перст. Даже она, с ее несколько болезненным воображением не может и в мыслях допустить, что я – убийца. Однако она считает, будто я что-то скрываю. «Препятствую отправлению правосудия», как она однажды выразилась. Я не знаю, что Энн под этим подразумевает и какие видит для этого мотивы. Может, она думает, что у меня был тайный любовник, с которым я развлекалась в ту ночь, когда Гарри позвонил домой с яхты? Или полагает, будто я послала этого любовника убить Гарри, и он звонил мне с яхты, чтобы доложить о выполнении поручения? Энн, похоже, не придает никакого значения тому обстоятельству, что этого мифического любовника никто и никогда не видел, а я уже несколько месяцев встречаюсь с Ричардом. Кстати, она, видимо, не очень одобряет мои отношения с ним и считает, что я неприлично быстро утешилась.

– Может, ты приедешь к нам с детьми на Святки? – предложил Чарльз. – На чай.

Я честно признаюсь, что не в восторге от этой идеи.

– Ну, тогда хотя бы дети. Энн была бы рада их увидеть. И бабушка тоже. Они уже накупили им подарков.

Но это предложение мне тоже не нравится. Я не хотела бы, чтобы моим детям, даже случайно, делали какие-то намеки насчет меня.

– Извини, – отказываюсь я, – может, осуществим это позже, когда Энн успокоится.

Чарльз коротко вздохнул.

– Я сделаю для этого все, что от меня зависит.

Уже у дверей он спросил, как обстоят у меня дела в целом?

– Все в порядке, – ответила я.

– Как с деньгами? Разобралась?

– Разобралась.

Это не совсем так, но денежные дела я теперь не обсуждаю ни с кем, кроме Ричарда и моего нового бухгалтера, немногословного и старательного молодого человека из Вудбриджа. Когда мои главные активы будут реализованы, ясно, что денег я получу немного. Пеннигейт ушел задешево, едва хватило покрыть выплаты по закладным. Мебель и картины, выставленные на аукцион, тоже много денег не принесли. Что же касается яхты, то страховая фирма платить за нее отказалась под тем предлогом, что «Минерва» была сознательно затоплена. Леонард начал со страховщиками спор по этому поводу, равно как и по поводу страховки за Гарри, ссылаясь на то, что полиция рассматривает это дело как не самоубийство, а убийство. Но страховая компания легко ушла от наступления Леонарда, заявив, что пока не найдут убийцу и дело не закроют, платить за Гарри она не будет. Леонард продолжает демонстрировать решимость добиться своего, но я для себя списала со счетов все возможные выплаты по страховкам.

Благотворительный фонд получил первый чек в июле. Некоторое время я мучилась, судорожно соображая, где бы достать денег для следующей выплаты, но потом пошла к Джеку и потребовала от него определенной суммы на благотворительные цели на будущий год. Ничего неудобного в этом не нахожу. Я знаю, что многочисленные компании Джека процветают, и он приобрел новый участок земли в окрестностях Ипсуича. А недавно прочла в газетах, что он продал офисное здание в центре города с большой выгодой для себя.

Я прекрасно понимаю, что некоторые дела Джека имеют прямое отношение ко мне. Спустя два месяца после банкротства «Эйнсуика» я попросила своего нового бухгалтера выяснить, что произошло с активами компании. Он узнал, что здание в Шордитче было продано фирме под названием «Редферн», которая, в свою очередь, почти немедленно перепродала его какой-то гонконгской инвестиционной компании. Более того, выяснилось, что «Редферн» является дочерней фирмой «Недвижимости Конкерел», зарегистрированной как частная компания, девяносто процентов акций которой принадлежат Джеку Кроули.

Джек по смешной цене приобрел также и участок земли «Эйнсуика» возле кольцевой дороги. Хотя теперь оказывается, что этот участок не такой уж и бросовый. Как намекнули в одной местной газете (заметку нашел для нас тот самый друг Молли), компания Джека получила в мэрии разрешение на застройку этого участка, равно как и согласие на прокладку подъездных путей через прилегающие муниципальные участки.

В руках Джека все обращается в золото.

Я осознаю, что от всего этого должна испытывать горечь. И иногда меня действительно охватывает такое чувство. Факт остается фактом – нас с детьми обманули. Но что я могу с этим поделать?

Ведь если говорить честно, то ничего. Допустим, обратилась бы в суд. Но я знаю Джека и понимаю, что он подстраховался на все случаи жизни. Доказать что-либо будет почти невозможно. Такие дела тянутся годами и обходятся истцу в тысячи, гарантии же победы – никакой. И кроме того, мне следует помнить, что если уж говорить о мошенничестве, то в этом отношении я сама на виду и плевать против ветра было бы неразумно.

В общем, обдумав всю эту ситуацию, решила не рисковать, а наоборот, извлечь из нее выгоду. Я поняла, что лучше не ссориться с Джеком, а использовать его в своих интересах. Фактически он уже платит за интернат Джоша, а если в следующем семестре у меня будут сложности с платой за Кэти, я уверена, Джек снова поможет. После всего, что я знаю о нем, я не стесняюсь вновь и вновь обращаться к нему за помощью. А что? Детей у него нет, он очень богат и ему нравится (я тешу себя этой мыслью) помогать мне и моим детям.

Парадоксально, но факт: расследование смерти Гарри по версии об убийстве играет в моих отношениях с Джеком свою положительную роль. Он старается держаться на некотором расстоянии, и это меня вполне устраивает. Он вынужден был открыто проявлять ко мне сочувствие, когда я считалась вдовой самоубийцы. С убийством же все обстоит иначе – оно подразумевает наличие вокруг такого дела каких-то скандальных и темных моментов, а Джек слишком заботится о своем имидже. Так что наши встречи стали, к моему вящему удовольствию, короткими и деловыми, и иллюзий по отношению друг к другу мы больше не питаем.


Я решила: это Рождество будет у нас самым торжественным и богатым. Ричард сказал, что за тщательно распланированную подготовку праздника я должна была бы быть удостоена звания, по меньшей мере, капитана интендантской службы. Было все: подробные списки покупок, хорошо организованные вылазки в магазины, тайные вечери по поводу заворачивания подарков. Я украсила каждый уголок дома. Отовсюду свисают разноцветные ленточки. На крыльце развешаны гирлянды лампочек. В углу гостиной стоит нарядная елочка, украшенная игрушками и блестками, которые я привезла из Пеннигейта. Под ней – груды подарков. В холле висят ветки омелы, а на кроватях у детей лежат огромные зеленые чулки с персональными подарками.

Я планирую порадовать всех и за столом. На рождественский обед приготовлю индейку, начиненную грибами и оливками, запеченный картофель и спаржу, различные соусы, мясной пирог и шоколадный пудинг, внутрь которого положу на удачу двадцатипенсовики. Печь я особенно не умею, но умудрилась сделать пирог с шоколадным Дедом Морозом и надписью из крема: «Счастливого Рождества!»

Я подготовила отдельную программу для детей: походы в кино и по магазинам, прогулки по окрестностям, визиты к друзьям, просмотр видеофильмов.

Кажется, я предусмотрела все. Правда, мне так и не удалось убедить Ричарда одеться в костюм Деда Мороза, но тут уж ничего не поделаешь.


Утром я просыпаюсь рано и слежу, как робкий свет проникает в нашу спальню. Я еще раз обдумываю планы на Рождество и пытаюсь вспомнить загадки, которые буду загадывать детям, когда через четыре дня у нас соберутся друзья Джоша и Кэти.

Как только Ричард открывает глаза, я выпаливаю:

– Ну-ка, ответь: мы старые и уважаемые и на нас часто смотрят молодые люди, что это?

– Дедушкины часы, – бормочет он.

– Значит, это не трудно?

– Не трудно, раз я угадал.

– Мне иногда нравится тебя дурачить.

– Вот уж дудки. – Ричард поворачивается, прижимает меня к себе и крепко целует.

– Беда с тобой в том, – говорю я, забрасывая ногу ему на талию, – что ты слишком умен.

Его губы скользят по моей шее.

– Это тебе только кажется.

Мы уже близки к тому, чтобы заняться любовью, как в этот момент звонит телефон.

– Оставь, – шепчет Ричард, но тут же перекатывается на спину, чтобы я смогла через него дотянуться до аппарата.

– Извини, дорогая, – взволнованно говорит Молли, – но я хочу сказать, что в газете кое-что появилось. И тебе нужно это посмотреть.

– Что появилось?

– Ну, статья.

– Плохая?

– Нельзя сказать, что хорошая. Послушай, я сейчас привезу ее.

Ко времени прибытия Молли мы с Ричардом уже одеты. Статья занимает две колонки в популярной газете. Мне не нужно смотреть на подпись, чтобы догадаться, что это «Букмекер» наконец продал свою историю. Она идет под заголовком «Так кто же все-таки убил члена парламента – яхтсмена?» В статье со ссылкой на «конфиденциальные источники» утверждается, что полиция в настоящее время уже не верит в версию о том, что Гарри Ричмонда убил кто-то посторонний. Гораздо более вероятным представляется, что убийца был ему хорошо знаком. Собранные улики делают возможным предположение о том, что убийца попытался скрыть следы преступления.

В статье немало довольно точных деталей: кровь на веслах, обнаруженный на илистой отмели «Зодиак», выстрел в ночи, поздний звонок к нам домой.

«Если Гарри Ричмонд, как считает полиция, убит выстрелом, который слышали в одиннадцать тридцать, то кто же звонил с яхты? И кто вывел "Минерву" в море и затопил ее?»

Я предстаю в статье в весьма неприглядном свете. Находилась в тот вечер дома, но «утверждала, что не слышала звонка». Вытащила на следующее утро «Зодиак» с илистой отмели, но «утверждала, что не считала нужным сообщить об этом полиции».

И наконец: «Полиция Ипсуича допрашивала Эллен Ричмонд восемь раз.»

Мы все понимаем, что это означает на языке бульварной прессы: в полиции считают меня виновной, но не могут найти достаточно доказательств.

– Я думаю, никто эту ерунду всерьез не воспримет, – протестующе заявляет Молли.

Но я так не считаю. Думаю, мои мысли разделяет и Ричард. С посерьезневшим лицом он кладет руку мне на плечо. Какой бы бульварный оттенок не носила эта газета, у нее большой тираж, и даже в нашем поселке газету читает не менее половины жителей.

А я-то думала, что все уже позади. Откинувшись в кресле, принимаю от Ричарда чашку с черным кофе. Вполуха слушаю его, пока он говорит о том, что подобные статьи быстро забываются, а думающие люди им вообще не верят.

– А дети? – резко бросаю я.


Кэти я перехватываю по телефону после первого урока. К счастью, она ничего еще не знает. Хотя девочки в классе регулярно читают эту газету, но в связи с окончанием семестра все слишком заняты и не успевают просматривать ее с утра.

Я в общих чертах передаю Кэти содержание статьи. Она то и дело вздыхает и сердито ворчит, ругая прессу и журналистов, потом, как бы жалуясь, говорит:

– Ну как они могли? Почему не оставят нас в покое?

Я спрашиваю, не забрать ли мне ее домой на день раньше других?

– Нет. Думаю, не надо, – несколько неуверенно отвечает она. – Нет. Это будет выглядеть так, как будто мы испугались этой статьи.

– Ты уверена в своем решении? Смотри, девочки ведь увидят эту статью. Они могут сказать тебе что-нибудь неприятное.

– Со мной все будет в порядке, – уже увереннее говорит Кэти. – В конце концов, мы с тобой всегда исходили из того, что такое может случиться. Ты сама-то как?

– Нормально, – заявляю я, подхватывая школьный жаргон дочери. Я говорю о том, что мне это совершенно безразлично, и я думаю только о реакции друзей, а они эту галиматью серьезно не воспримут. И вообще через несколько дней эта «утка» умрет сама собой.

– Ты сейчас не одна? – спрашивает Кэти.

Я отвечаю, что рядом со мной Молли и Морланд.

– Весьма приличное окружение, – слабо шучу я.

Потом я звоню в интернат Джоша. С ним немного проще, дети в его возрасте такие газеты не читают, но я все равно оставляю сообщение для его воспитателя с просьбой позвонить мне.

Молли и Морланд предлагают остаться со мной, но я, поблагодарив, отсылаю их. Сажусь к чертежной доске и отвлеченно размышляю над оформлением рекламного проспекта для фирмы, производящей сантехнику.

Все время звонит телефон. Я прослушиваю автоответчик – ничего существенного. Парочка уже известных мне журналистов и соседи, с которыми нет сейчас желания разговаривать. И только когда я слышу голос воспитателя Джоша, поднимаю трубку.

– Я так и думал, – говорит он в ответ на мои объяснения. – Боюсь, кто-нибудь из приходящих мальчиков уже мог что-то рассказать Джошу. Мы ведь не можем контролировать, что читают приходящие ученики.

– Как Джош?

– Он выглядит расстроенным.

Сердце у меня замирает.

– Что ему сказали?

– Не знаю. Да и нет смысла сейчас это выяснять.

– Он очень расстроен?

– Судя по всему, да.

Я прошу воспитателя помочь Джошу собрать вещи и сообщаю, что выезжаю за сыном.

Когда я приезжаю в интернат, Джош сидит в спальне рядом со своим чемоданом. Сын похож на маленькую статую, настолько он бледный и неподвижный. Глаза у него опухшие. Джош смотрит на меня невидящим взглядом, как будто не верит, что я могу быть здесь.

По пути домой стараюсь почаще брать его за руку. Я рассказываю ему то же самое, что рассказала Кэти. Говорю, что в газетах печатают много глупостей, что журналисты только и делают, что гоняются за сенсациями, и нам троим нужно быть сильными и мужественно противостоять неприятностям.

Я спрашиваю Джоша, что ему сказали о статье, но этот вопрос явно вызывает в сыне боль, и я не настаиваю на ответе. Дома он без интереса ковыряет вилкой в тарелке с ужином. Движения у него почти незаметные. Создается впечатление, что Джош старается не привлекать к себе внимания. Я повторяю сыну то, что говорила в машине, но достучаться до него не могу. Пытаюсь перевести разговор на другую тему, но, к своему стыду, чувствую, что не знаю, о чем с ним говорить. В конце концов зажигаю камин и оставляю его, свернувшегося на диване калачиком рядом с Джиффом. Они оба смотрят какой-то старый фильм.

По телефону мне удается застать Морланда на его рабочем месте на верфи в Ипсуиче. Он обещает сразу приехать, и в ожидании его я нервно хожу по дому. Ричард привозит мне цветы. Я обнимаю его и с легким укором говорю:

– Лучший подарок для меня – это ты.

– Эллен, помни, пресса – это ерунда. Самое важное – это любящие нас люди.

– Говори так, говори.

– Я всегда буду говорить тебе это.

– Спасибо за то, что ты есть.

– Ну, это совсем не трудно, – смеется Морланд. Он целует меня, и во мне снова возникает чувство уверенности. Только Ричард способен вселить в меня это чувство.

Он привез кое-что и для Джоша: журнал о приключениях и ореховый шоколад. Я оставляю их в гостиной, а сама скрываюсь на кухне.

Через пятнадцать минут оба приходят ко мне на кухню и Морланд объявляет, что они решили переодеться и съездить в город в «Макдональдс».

– Разрешишь?

– Ради Бога! Мне меньше готовить! – с нервным оживлением говорю я.

Когда они уезжают, глаза у Джоша блестят.

Я остаюсь одна. Немного шью, потом смотрю телевизор. Прослушиваю автоответчик. После восьми начинаю ждать шума машины Ричарда.

В какой-то момент Джифф вскакивает и радостно лает, но это только шум дождя. Позже я выхожу в сарай за дровами для камина. Вверху под порывами ветра скрипят ветви деревьев. А откуда-то издалека словно доносится шум моря и шуршание гальки.

Я останавливаюсь, вслушиваюсь и шутливо грожу кулаком проказнику-ветру. Какое море? До него не меньше пятнадцатимиль. Я смеюсь. «Теперь меня так легко не возьмешь. Все в прошлом. Я не боюсь газетных статей и хитростей Доусона. Сейчас я чувствую себя сильной!»

Я возвращаюсь в дом. Я счастлива в своей теплой уютной крепости.

Часы показывают девять. Наверное, Ричард повел Джоша в кино. А, может, они встретились с какими-то друзьями? Нет, скорее всего, кино. Иначе позвонили бы.

К десяти у меня в голове начинают роиться мысли о том, как узки и опасны наши дороги, как сложно в ночи разъезжаться на них со встречными машинами.

Спустя тридцать минут до меня доносится стук закрывшейся дверцы машины, и я бросаюсь к входной двери.

Морланд несет на руках спящего Джоша. Упреждая мои вопросы, он качает головой и направляется наверх, в спальню. Там он молча раздевает и укладывает мальчика.

– Спокойной ночи, дорогой, – склоняюсь я к сыну.

– Спокойной ночи, мамочка, – сквозь сон отвечает Джош, обнимает меня за шею и подставляет щеку для поцелуя. Его объятие теплое и доброе, а сам он успокоенный и расслабленный. Это удивляет меня.

– Что ты сказал ему? – спрашиваю я Ричарда, когда мы выходим из спальни Джоша.

– Да ничего особенного. – Ричард смотрит в сторону. – Мне нужно спуститься вниз и кое-что написать. Мы не могли бы поговорить позже?

Я смотрю на него. Внутри меня растет какое-то нехорошее предчувствие.

– Позже?

– Мне нужно всего полчаса. Но написать это я должен именно сейчас. – Морланд коротко улыбается, но глаза его остаются грустными.

– Что-нибудь случилось?

– Я хочу сообщить тебе о том, что сказал мне Джош. Но мне нужно время, чтобы правильно изложить это. Я должен написать.

– Значит, что-то случилось, – повторяю я.

Ричард делает неопределенный жест рукой, и от этого мне становится еще больше не по себе.

– Так что же произошло? – настойчиво спрашиваю я.

– Обещаю: всего полчаса.

Я смотрю Морланду в лицо и вижу в нем какие-то неуловимые черточки, которые до смерти пугают меня.

– Но я хочу знать сейчас.

– Полчаса, – не отступает он.

– Хорошо, – сдаюсь я. – Не больше?

– Не больше.

Ричард поворачивается, и я не останавливаю его. Приняв ванну, ложусь в кровать с книгой в руках. Но мне не читается. Я не могу избавиться от какого-то недоброго предчувствия.

Через двадцать пять минут я слышу, как внизу хлопает входная дверь. Затем различаю шум мотора. Прислушавшись, понимаю, что машина удаляется от дома. Я резко спрыгиваю с кровати, несусь по лестнице вниз и толчком распахиваю входную дверь.

Машины Ричарда нет.

Я неподвижно стою, пока меня не начинает трясти. Закрыв дверь, оглядываю гостиную, столовую, холл. Наконец я нахожу то, что ищу. На столике в холле. Конверт, на котором аккуратным почерком Морланда выведено мое имя.

Внутри письмо. Обращения «Дорогая Эллен» нет.

«Я должен сообщить тебе о том, что рассказал мне сегодня вечером Джош. Он очень испуган. Он боится, что тебя арестуют и увезут. Причина для этих страхов у него более чем серьезная. Дело в том, что Джош видел тебя в ту ночь, когда погиб его отец. Я постараюсь изложить его слова максимально точно. В тот вечер он ужинал у Джилл и остался у нее. Было уже поздно, когда он почувствовал себя плохо: болел живот, тошнило. Джош встал и увидел свет в окнах Пеннигейта. Он подумал, что ты дома, и решил пойти к тебе. Оделся и тихонько выскользнул на улицу. Придя домой, Джош услышал плач и, испугавшись, спрятался под кухонным столом. Он видел, как ты вошла на кухню и взяла из шкафчика ключ. Джош не окликнул тебя, поскольку думал, что ты рассердишься на него. Он также видел, что ты прошла в кладовку, вышла оттуда с ружьем в руках и покинула дом. В тот момент он позвал тебя, но ты его не услышала. Мальчик бежал за тобой до конца сада, он понял, что ты направляешься к реке. Потом вернулся в дом и поднялся в свою спальню. Там Джош подошел к окну и стал оттуда смотреть в сад. В это время он услышал выстрел.

Вот что рассказал мне Джош.

Боюсь, что услышав это, я сделал то, чего не должен был делать: я сказал Джошу, что в этом эпизоде нет ничего страшного, здесь все объяснимо. Мне, конечно, не следовало обманывать его таким образом, но я не хотел, чтобы он заметил, насколько я потрясен, или стал бы плохо думать о своей матери. Бедному мальчику еще предстоит узнать о предательстве.

Если то, что ты говорила о своей заботе о детях, не ложь, то тебе нужно крепко подумать над тем, что сказать Джошу. Твои объяснения должны быть очень убедительными, иначе всю свою жизнь Джош будет думать, что ты убила его отца. Это сломает твоего сына.

Что касается лично меня, то я не хочу больше слушать твою ложь. Извини, что не сказал тебе это прямо в глаза. Не думал, что когда-нибудь буду убегать от сложностей, но вот оказался вынужденным сделать это. Видимо, я себя еще плохо знаю.

Будь добра, упакуй мои вещи. Я вскоре пришлю за ними.»


Подписи под письмом не было.

ГЛАВА 19

Переезд имеет одну замечательную сторону – бытовые мелочи настолько заполняют ваши мысли, что не остается времени думать о чем-то другом. Но со временем я все-таки просчиталась. Мне следовало отложить переезд до конца сентября, когда дети отправятся в школу и я была бы максимально свободна. А мы стали переезжать две недели назад, в конце августа, когда я как раз хотела побольше побыть с Кэти и Джошем. Кроме всего прочего, мне нужно подготовить Кэти для поездки на стажировку в Америку.

Я не знаю, кому из нас в ходе переезда досталось больше – мне или детям. Судя по всему, они даже не представляли, какая я неорганизованная (у меня действительно есть привычка оставлять все на последнюю минуту), но и их идеи относительно упаковки вещей тоже были не ахти. Хотя, несмотря на это, дети мне здорово помогали и даже в чем-то направляли. А я была не против.

Теперь мы понемногу обживаемся на новом месте. Я говорю себе, что хорошо иметь собственный, полностью оплаченный дом (спасибо за помощь друзьям и одной строительной фирме), что вижу в этом доме основу для нашего с детьми будущего. И действительно: всем нам здесь спокойнее.

Сменить жилище меня подбила Молли. Думаю, ей просто надоело видеть меня в том сыроватом коттедже в течение промозглой зимы. В марте она заставила меня заняться поисками нового дома. К июню я его нашла. Он маленький, кухня пристроена. Многое в доме требовало ремонта, строители работали здесь в течение пяти недель. Но теперь он выглядит как с иголочки. К тому же гостиная в доме выходит окнами на юг, а в саду полно солнца. Джек говорит, что это хорошее приобретение, а его оценка чего-нибудь да стоит.

Мы живем пока в походных условиях. Большинство коробок остаются нераскрытыми. Я не могу заставить себя найти занавески, гардины и крючки для одежды, поэтому интерьер у нас довольно спартанский. Но на кухне и в ванной вода есть, а в гостиной я могу разместить свою чертежную доску. Словом, жить можно.

Летние каникулы приближаются к концу. Через три дня Джош вернется в свой интернат. У него неожиданно открылись способности к рисованию. Его учительница, миссис Дэйли, любит Джоша и говорит, что в будущем из него может выйти хороший художник. Слышать это мне очень приятно.

Кэти через два дня уезжает по обмену на стажировку в один из колледжей под Сан-Франциско. Стажировка рассчитана всего на семестр, и она вернется домой к Рождеству. Но ажиотаж вокруг ее поездки такой, как будто она уезжает в длительное и не совсем безопасное путешествие. Ежедневно Кэти получает от друзей много посланий, а также полезные для сохранения фигуры вещи: банки с джемом, коробки с мармеладом и т. д. Все столы у нас уставлены фотографиями Кэти с подругами. Если дочь не проводит время у телефона, болтая с друзьями, то сокрушается по поводу своей новой одежды, которая еще три недели назад ей безумно нравилась.

Я устраиваю в ее честь прощальный обед. Стоит теплая погода, и мы накрываем столы на лужайке. Это очень кстати, потому что гостей собралось слишком много для того, чтобы устроиться в нашем небольшом доме. Два поставленных торцами друг к другу стола я покрываю белоснежными скатертями, как на французской свадьбе.

Сегодня в сборе вся семья. Справа от меня сидит Чарльз, слева – Диана, а дальше – Энн и Джек. Я не думала, что Джек придет – он ведь постоянно подчеркивает, что очень занят. Но полагаю, что в глубине души он любит такие семейные торжества, тем более теперь, когда он выступает в роли нашего ангела-хранителя. Хотя Джек и не склонен подчеркивать эту свою роль, многие догадываются о ней, и это ему явно приятно. Правда, Молли говорит, что иногда он туманно намекает на участие в нашей жизни, и я могу себе представить, как он роняет с нарочитой скромностью: «Ну о чем вы, я просто делаю для них то, что могу».

Зная о моих финансовых проблемах, некоторые знакомые делают в этой связи весьма определенные заключения. Так, несколько дней назад на мое замечание о долгах Энн спросила:

– Разве Джек не может тебе помочь?

Когда же в ответ я вопросительно посмотрела на нее, она подняла брови, как бы говоря: «Не считай меня полной идиоткой».

Нельзя сказать, чтобы Джек был совсем уж в стороне от подобных слухов. Время от времени он навещает меня с видом инвестора, который проверяет, как работают его вложения. Правда, старается не привлекать к этим визитам внимания окружающих. Свою приметную машину Джек паркует вдалеке от моего дома. Это и понятно: я до сих пор остаюсь в центре всеобщего интереса, и интерес этот не лишен оттенка скандальности.

Но меня не очень-то беспокоит общественное мнение. Я довольна степенью взаимного делового понимания, что установилось между мною и Джеком. И даже тем обстоятельством, что пока надо мною витает тень скандала, Джек не предпримет никаких ненужных мне шагов по дальнейшему сближению.

Правда, сегодня он время от времени перехватывает мой взгляд и посылает свою фирменную очаровывающую улыбку.

С Энн у меня тоже установилось некоторое взаимопонимание, хотя и менее устойчивое, чем с Джеком. Мы пришли к молчаливому согласию избегать оскорбительных выпадов в отношении друг друга, мы взаимно вежливы, мы обмениваемся улыбками. Сейчас Энн поднимает свой бокал и восклицает:

– Какой замечательный день!

Но я не питаю иллюзий относительно этой демонстрации семейного единения. Она по-прежнему уверена, что я в чем-то виновата. Время от времени я читаю эту мысль в ее взгляде, и мне кажется, что при моем приближении Энн как-то вся сжимается.

– О чем она говорит? – скрипуче спрашивает Диана, которая за этот год сильно постарела. – Сегодня же холодно. Холодно! – И в ее голосе я узнаю интонации Гарри, а в профиле – его черты. Я беру кардиган, висящий на спинке стула Дианы и укутываю им ее плечи. На секунду мысленно представляю себе, что таким же капризным в старости был бы и Гарри.

Молли, надевшая сегодня яркое хлопковое платье, сидит напротив Чарльза рядом с одной из трех присутствующих здесь школьных подруг Кэти. Все эти девочки выглядят одинаково: в мешковато сидящих по нынешней моде футболках, в поношенных джинсах и с длинными волосами, которые они время от времени отбрасывают со лба небрежными движениями. Их взоры направлены на юношу по имени Бифф, которого Кэти пригласила в качестве «одного приятеля». У Биффа яркие голубые глаза и приятная улыбка. Судя по всему, он рассказывает какие-то интересные вещи. Присутствие Биффа, похоже, нравится и Джошу. И не только из-за его интересных рассказов, но и потому, что его имя рифмуется с «Джифф». Когда кто-нибудь называет Биффа по имени, ошалевший от обилия людей Джифф вскакивает и начинает лаять, что заставляет Джоша покатываться со смеху.

Во главе праздничного стола сидит Кэти. Она мне кажется самой красивой из девочек. Глаза у нее горят, она очень оживлена. Глядя на дочь, я думаю, что ей должно быть хорошо в Америке, что перед ней простирается целая жизнь. И говорю себе: все, что я сделала для нее, даже самое ужасное, оправданно. Я не жалею ни о чем.

Хотя это не совсем так. Кое о чем я жалею. И прежде всего – о Морланде. Это чувство становится особенно острым в такие минуты, как эта, когда я окружена семьей и друзьями. Или наоборот, когда я лежу одна в своей пустой постели. Я твержу себе, что в жизни всегда приходится за что-то платить. И мне, мол, еще повезло. Ведь меня могли вывести на чистую воду и надолго засадить в тюрьму. Твержу, что судьбе было угодно столкнуть меня с благородным Морландом, который никогда не сдаст меня полиции. Убеждаю себя, что со временем привыкну к жизни без него. Но боль не уходит. Рана все свербит, и я ничего не могу с этим поделать.

После ухода Морланда время для меня тянется нестерпимо медленно. Я научилась немного скрашивать одиночество, держа телевизор постоянно включенным или разговаривая с Джиффом почти как с человеком. Или согревая свою постель электрической грелкой. Временами мне удается обмануть себя в том, что жизнь не так уж жестока по отношению ко мне.

– Эллен?

Все почему-то смеются, глядя на меня.

– Она от нас далеко, – мягко говорит Чарльз.

– Извините. – Я выпрямляюсь на стуле и отвечаю всем улыбкой.

Джек встает с бокалом в руке. Он искоса бросает на меня взгляд, как бы желая убедиться, что я слушаю, и произносит хорошо поставленным голосом политика:

– Этот тост я поднимаю за Кэти. Пусть у нее и в школе, и в жизни все будет хорошо. – Сделав искусную секундную паузу, Джек добавляет: – И пусть все беды обойдут ее стороной.

Под одобрительный гомон и смех всех присутствующих он пьет свой бокал.

– Кэ-ти! – скандируют все.

И моя дочь расцветает от удовольствия. Ее взгляд встречается с моим. Я поднимаю свой бокал и беззвучно шепчу ее имя. Мы полностью понимаем друг друга.


Кэти никогда не была сильна в сборах, и большую часть следующего утра мы заняты тем, что пытаемся впихнуть в ее чемодан неимоверное количество отобранных дочерью вещей.

– Можно Бифф поедет с нами в аэропорт? – как бы между прочим спрашивает Кэти.

– Думаю, да. Он что, действительно хочет ехать в такую даль?

Кэти бросает на меня взгляд: дескать, можно было бы не задавать такого глупого вопроса.

– Конечно!

– Он тебе нравится?

– Ну, мама… – Она упирает руки в бока, как бы говоря: «Вот уж от тебя я этого не ожидала.»

Мне приходится поспешно ретироваться.

– Я имею в виду, он хороший? Он твой настоящий друг?

Здесь она позволяет себе легкое колебание.

– Ну как тебе сказать… Он нормальный. И хочет проводить меня… Черт! Батарейки у моего «вокмэна» совсем сели.

– Купим новые в аэропорту.

Кэти не отвечает и идет в соседнюю спальню Джоша. Я слышу, как там хлопают дверцы шкафа и стучат выдвигаемые ящики прикроватной тумбочки. Я заглядываю в комнату. Кэти стоит у какой-то коробки и держит в руках листок бумаги, похожий на письмо.

– Вот! Полюбуйся!

Я уже хочу укорить дочь за то, что она роется в чужих вещах, но что-то в выражении ее лица тревожит меня, и я беру листок из ее рук.

Передо мной почерк Морланда. Письмо адресовано Джошу и датировано июнем. Я не собиралась читать его, однако не могу оторваться. Из письма понятно, что оно не первое и что на предыдущие письма автор получал ответы.

– Ты знала? – спрашивает Кэти.

Я отрицательно качаю головой.

– Как он смеет? Панк несчастный! Я возвращаюсь к началу письма.

«Дорогой Джош! Я тоже не люблю крикет. Эти многочасовые ожидания мяча. А когда он наконец летит в твою сторону, тебя сковывает страх пропустить его.»

– Тебе нужно было сказать, чтобы он исчез из нашей жизни.

Я медленно складываю письмо.

– И это после того, как он так подло ушел! – Кэти всматривается в мое лицо и вздыхает. – Мам, да он ничтожество.

– Нет, ты ошибаешься.

– Вот так взять и уйти! – Но в голосе Кэти звучит обида, потому что она тоже любила Ричарда.

– Я говорила тебе, что это я попросила его уйти.

Видно, что дочь не хочет спорить со мной, но и не верит мне.

– На это были свои причины.

– Понимаю, – уже спокойнее говорит она.

– Ему было тяжело, – объясняю я, заталкивая письмо в коробку.

– Ах вот как? – язвительно восклицает Кэти.

И вот тут, глядя ей прямо в глаза, я говорю повзрослевшей дочери то, чего никогда не сказала бы раньше.

– Ричард пришел к выводу, что я помогла Гарри покончить с собой. Или хуже того, сама направила на него ружье.

– Почему?

– Он понял, что я лгала ему. Он выяснил, что в тот вечер я взяла ружье и ушла с ним к реке. До того, как раздался выстрел.

На лице у Кэти проступает понимание.

– Ему рассказал об этом Джош?

– Да. Но мальчика в этом винить нельзя.

– Мамочка, почему же ты мне не сказала?

«Потому что не хотела тебя расстраивать», – но вслух я этого не произношу. Просто пожимаю плечами.

Кэти внимательно смотрит мне в глаза, на лице у нее отражаются все испытываемые переживания. Потом она подходит ко мне и крепко обнимает.

– О, мамочка!

Несколько секунд мы стоим, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Кэти отстраняется от меня.

– Ты не должна была так поступать с Ричардом.

– Все равно бы у нас ничего не получилось. Всплыло бы еще что-то. Нет. Нам нужно было расстаться.

– Но ты же можешь все рассказать ему. Почему бы тебе… – Кэти явно принимает какое-то серьезное решение. Наконец она произносит: – Почему бы тебе не намекнуть ему… ну, обо мне? Я не против. Если только ему.

Но я знаю, что в глубине души она боится этого.

– Это хорошая мысль, дорогая, но теперь уже поздно.

– Почему?

– Так уж получилось. Уже слишком поздно. – «Да и не поверит он теперь ничему», – думаю я про себя.

– Нет, я действительно не против. Если бы это помогло. – Судя по тону, она немного обиделась на то, что я отказалась от ее предложения.

– Дорогая моя… Нет. Это, правда, уже не нужно. – На этот раз я стараюсь, чтобы в моем голосе не было и тени сомнения.

На лице у Кэти появляется встревоженное выражение. Так происходит всегда, когда на поверхность всплывает наше прошлое горе. Кэти пока еще не в состоянии подавлять страшные воспоминания.

– Хватит об этом, дорогая, – быстро говорю я. – Давай завершать сборы, пока мы обе не сошли от них с ума.

В этот вечер Кэти не ложится допоздна. Я так толком и не знаю, в котором часу она выключила свет в своей спальне. Но утром ее было не поднять. Наконец она встает и целый час бесцельно слоняется по дому, прежде чем одеться. Затем, как будто намереваясь довести меня до белого каления, объявляет, что потеряла свой билет. Когда наконец мы выезжаем на шоссе – я, Джош, Кэти, Бифф и авиабилет – то отстаем от графика уже на полчаса, и я несусь вперед, стиснув зубы от напряжения.

В конечном счете мы нагоняем время, напряжение спадает, и я уже в состоянии воспринимать шутки детей. В аэропорту я веду себя образцово, говорю не очень много, только необходимые в такие минуты слова. Мне очень жалко Биффа. Кэти посылает его опустить в ящик письмо, а когда он запыхавшись возвращается, лишь коротко бросает «Пока!» и одаривает его отвлеченным взглядом, которым уставшие звезды удостаивают своих несколько надоевших поклонников. Мы с Джошем получаем улыбки и мимолетные объятия.

Я машу Кэти вслед. Я рада за нее. На обратном пути у меня нет настроения говорить и я довольна, что мальчики оживленно обсуждают спортивные дела, не обращая на меня особого внимания.

У меня остается всего один день для того, чтобы собрать Джоша в школу. И вот я в панике разыскиваю его куда-то запропастившиеся школьные и спортивные принадлежности и обувь, которая вдруг оказывается тесной. Мы сидим с Джошем у его чемодана и ставим галочки в списке вещей, которые необходимо собрать. Джош делает замечания по поводу ненужных ему рубашек и кроссовок, а я удивляюсь уверенности, которая появилась в нем за это лето.

Меня все еще бросает в дрожь при мысли о том, что видел в тот вечер мальчик и как тяжело ему было молчать все это время. Утешаю себя лишь тем, что Джош, наверное, старался не вспоминать об увиденном до тех пор, пока не обнаружили тело его отца. Но позже, когда рядом с телом Гарри нашли ружье, Джош, видимо, очень испугался.

Мне было тяжело противостоять Доусону, но тяжелее всего оказалось придумать правдоподобное объяснение для сына. Я должна была не только логически оправдать в его глазах свои действия, но и сохранить веру Джоша в меня и в Гарри. Не могла же я рассказать десятилетнему мальчику о сексуальном насилии, которому подверглась его сестра! Не в силах была убедить его и в том, что допустила самоубийство Гарри на своих глазах. В конце концов я выбрала версию трагического случая, в результате которого погиб его отец. Когда Джош повзрослеет, он может обнаружить в этой версии зияющие пустоты. Так что мне нужно хорошенько подготовиться к его будущим вопросам. Но пока мои доводы его вполне устроили. Я думаю, он страстно желал услышать хоть какое-то объяснение, которое освободило бы его от ощущения вины за то, что он увидел, и от страха, что меня арестуют.

Сейчас, как и любой другой его сверстник, Джош всецело поглощен мыслями о школе, друзьях, книжках и видеоновинках, и если прошлое и волнует его, то внешне это никак не проявляется.

По дороге в интернат я чуть не задаю сыну вопрос о Ричарде. Меня подмывает спросить, как долго они переписываются и не упоминал ли тот в письмах обо мне. Но я отказываюсь от этой идеи – не хочу заставлять сына защищаться или говорить неправду.

Я возвращаюсь домой, где никого нет, если не считать пляшущего от счастья Джиффа, и сразу впадаю в уныние. Тут же звонит Молли, прекрасно изучившая все мои настроения, и обещает вскоре появиться с бутылкой вина. Но даже она не спасает меня от чувства одиночества. Я до сих пор не знаю, что буду делать в незнакомом поселке без двух своих замечательных детей. Через пару дней я, конечно, приду в себя и снова заживу своей обычной жизнью. Может быть, даже приму участие в каких-нибудь местных благотворительных мероприятиях или съезжу с Молли в театр. Но сейчас мне очень тяжело. Сижу в гостиной, тупо глядя то на стены, то на пол, которые еще требуют кое-каких доделок. Наконец заставляю себя встать и подняться наверх, чтобы хотя бы перестелить постели детей.

В спальне Кэти я не была с тех пор, как она уехала. На ее подушке лежит конверт. Сердце у меня переполняется чувством благодарности к дочери. Надо же, подумала о матери и написала отдельное письмо. Это так похоже на нее!

На конверте подпись:

«Мамочка! Не сердись на меня. Но это что-то вроде моего подарка тебе. Я все тщательно обдумала и хочу поступить именно таким образом. Я люблю тебя. Ты у меня самая хорошая.»

Я торопливо раскрываю конверт и достаю из него четыре листка – это ксерокопия письма, написанного рукой Кэти. Я пробегаю текст с замирающим сердцем и возвращаюсь к началу письма. Да, это Кэти. Она ничего не забыла. У меня перехватывает дыхание.

Потом я вдруг ощущаю страх, осознав, какому риску подвергает нас моя дочь.

– О, Кэти! – вскрикиваю я.

Стараясь сдержать дрожь в руках, я судорожно нахожу свою записную книжку. Потом бросаюсь к телефону. Смотрю на часы. Снова прочитываю письмо и опять подхожу к телефону. Я набираю номер Морланда.

Не дождавшись гудков, я бросаю трубку. Нет, телефон здесь не поможет. Сердце мое не успокоится до тех пор, пока я не найду оригинал письма Кэти и не увижу, что он уничтожен.


Улица, на которой теперь живет Морланд, находится на окраине города. Двухэтажные дома из серого кирпича тесно жмутся друг к другу. Перед каждым – крохотный палисадник без деревьев. Чувствуется, что владельцы домов пытались облагородить их внешний вид: свежепокрашенные окна, наборные двери и железные цветочницы, прикрепленные к стенам цепями. Здесь живет новый средний класс.

Машин так много, что мне приходится запарковаться на соседней улице и вернуться назад пешком. В доме Морланда голубая входная дверь, а на ней – красивое бронзовое кольцо, которое, однако, давно не чистили. Холл выдается на улицу эркером, и сквозь его незашторенные окна я вижу диван, покрытый современным обивочным материалом, простую настольную лампу и симпатичную гравюру на белой стене. Через узкую щель для почты рассмотреть ничего невозможно – с внутренней стороны двери она закрыта откидывающейся пластиной. Я иду обратно к машине, сажусь внутрь и жду. Как только начинает темнеть, проезжаю на улицу, где стоит дом Морланда, и нахожу место для парковки почти напротив.

Сейчас девять часов, а люди все еще возвращаются с работы. Молодые девушки, похожие на секретарш, и молодые люди в полосатых галстуках. Всем до сорока. В домах вспыхивают экраны телевизоров, задергиваются шторы, на фоне окон появляются тени оживленно общающихся людей с бокалами в руках.

А меня мучает страх. Мысли мечутся между оценкой стабильности работы почты и тем, как у Морланда организовано получение корреспонденции, пока он в отъезде. Может, вернулась его жена? И почтой занимается она? Не исключено, что именно жена Ричарда откроет мне дверь.

К десяти я нестерпимо хочу в туалет. Мне приходится оставить на время свой наблюдательный пост и проехать в расположенный неподалеку паб. Когда я возвращаюсь, в доме Морланда горит свет.

Я паркуюсь, иду к его дому и громко стучу. Слышу, как внутри хлопает дверь и ко мне приближаются уверенные шаги. Я чувствую, что на меня смотрят в глазок. Затем щелкает тяжелый замок, и входная дверь резко распахивается. На пороге под светом лампы стоит удивленный Морланд.

Я не даю ему сказать ни слова и выпаливаю:

– Мне нужно знать, получал ли ты письмо от Кэти.

Ричард очень загорелый, и весь его облик такой, будто он только что вернулся с отдыха. Морланд безотрывно смотрит на меня и как-то странно шевелит губами. Впечатление такое, что он не понимает моего вопроса. Наконец, словно уловив суть моих слов, оглядывается и делает неопределенный жест рукой.

– Не знаю. Я только что вернулся из поездки. – Морланд коротко улыбается мне и отступает внутрь холла. Берет в руки пачку писем, лежащих на небольшом столике, и просматривает конверты. Наконец находит нужный.

– Почему ты не зайдешь? – спрашивает Ричард.

– Нет, – торопливо отвечаю я. – Просто хотела убедиться, что письмо не пропало. И что ты пообещаешь мне уничтожить его.

– Почему?

– Так хочет Кэти.

– Вот как? Можно мне сначала прочесть его? – спрашивает Морланд, не ожидая отказа.

– Я бы тебе не советовала. Ричард хмурится.

– А Кэти? Она тоже не хочет, чтобы я прочел это письмо?

Несколько секунд я молчу, потом отрицательно качаю головой.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Морланд с легкой усмешкой.

Я не отвечаю, и тогда он говорит с характерной для него твердостью:

– Ты бы лучше вошла.

– Нет. – Я уже стою на дорожке палисадника. – Вернусь через несколько минут. – С этими словами я быстро ухожу, не дав ему ничего сказать.

Я сажусь в машину и меня начинает бить дрожь – настолько напряжены нервы. Я еле-еле успокаиваюсь.

Представляю себе, как Морланд включает лампу, садится на диван и разворачивает письмо.

Я достаю из своей сумки ксерокопию письма и вновь прочитываю его.

«Дорогой Ричард, когда ты ушел, я очень расстроилась. Мама старалась не показать этого, но она тоже сильно переживала. Это нелегко, когда у твоей мамы есть друг. Потому что не хочется делить свою маму с кем бы то ни было. Конечно, эгоистично, но с этим трудно что-либо поделать. А после всего, что мы с мамой пережили, мне не хотелось, чтобы у нас появился еще кто-то. Но я должна сказать, что с тобой все было нормально. Ты был добр и честен в отношениях с нами, в особенности, с Джошем. Если я иногда и доставляла тебе неприятности, извини. Ничего плохого у меня и в мыслях не было. Просто я всегда очень переживаю за маму. Она у меня замечательная. Она для меня не только мама, но и лучший друг. Я пишу тебе потому, что…» – здесь одна строка зачеркнута – «…потому что считаю, что в Рождество ты поступил по отношению к ней неправильно. Ты не должен думать о ней плохо, потому что ничего плохого она не сделала. Сейчас уже, может быть, все равно, но я хочу, чтобы ты знал, что произошло на самом деле. Только умоляю тебя, ради меня и моей мамы, никому ничего не говори. Прошу тебя сжечь это письмо, как только ты его прочтешь.»

Кэти, моя дорогая. Такая вера в людей. После всего, что случилось…

«Должна сообщить тебе, что я подвергалась сексуальному насилию со стороны своего отчима. Мама долгое время не знала об этом, а я не могла ей сказать. Мне было так стыдно. Я думала, что сама в чем-то виновата. Что если я притворюсь, будто ничего не происходит, то все пройдет само собой. В Америке я ходила к психиатру и теперь могу об этом говорить. Но тогда я чувствовала себя настолько униженной, что мне хотелось уползти куда-нибудь и умереть. Теперь я знаю, что папа был не в себе, он был в какой-то степени болен, и это помогает мне понять, почему же все это случилось. Я также знаю: то, что он сделал со мной, – ужасно. Но тогда я этого не осознавала. Это может показаться безумным, но жертвы часто считают, что они каким-то образом сами спровоцировали насильника. Я уехала в интернат, полагая, что отец забудет о своих мыслях в отношении меня.

В тот вечер он позвонил мне с яхты в школу и пригласил поужинать с ним и с мамой. Он сказал, что мама сейчас как раз собирает дома продукты, и что я должна взять такси и приехать домой, а если не найду там маму, идти к пристани, где он заберет меня на лодке. Отец клятвенно заверил меня, что мама будет на яхте. Я поверила ему, потому что еще раньше мама сказала, что будет помогать отцу собираться в плавание. И он все время повторял, что она с ним…»

Да, он был лгун, Кэти. Он обманывал всех.

«Гарри поговорил с моей воспитательницей, получил у нее разрешение, и я взяла такси. Когда я приехала домой, там никого не было. Посмотреть на календарь, чтобы узнать о планах мамы, не догадалась. Я пошла к пристани, там меня ждал Гарри. На полпути к яхте я подумала, а что если мамы на "Минерве" нет? Но было уже поздно. И Гарри вел себя нормально.

На яхте я поняла, что мамы там нет. Я сразу же попросила Гарри отвезти меня на лодке домой. Я повторяла и повторяла эту просьбу. Он сказал, чтобы я успокоилась, что он мне ничего плохого не сделает. Но он опять лгал. Он стал меня насиловать. Раньше я не оказываю ему особого сопротивления, но на этот раз стала бороться с ним. Он повторял, что любит меня, но не останавливался.

Я схватила какой-то предмет, по-моему, лампу и ударила его по голове. Но он продолжал насиловать меня. А потом стал говорить мне ужасные вещи, которых я не заслуживала. Это взбесило меня. Я как будто помешалась. Не помню, как в руках у меня оказался нож. Я не хотела сильно ранить Гарри, только чуть-чуть, чтобы он никогда больше этого не делал. Но нож каким-то образом вошел ему в грудь. Я не ударяла ножом, а он вошел Гарри в грудь. И Гарри упал и стал белым. Мне трудно это писать, потому что ты, наверное, думаешь, какая я ужасная. Я только пытаюсь сказать, что не хотела убивать Гарри, и считаю этот поступок самым страшным в своей жизни. И если бы могла воскресить отца, то немедленно сделала бы это.»

Меня переполняет странная гордость за дочь.

«Я не могла в это поверить, но он умер. Просто умер. Он не дышал. И тогда меня охватила паника. Мне нужно было рассказать все маме. На резиновой лодке я доплыла до пристани, прибежала домой, по календарю увидела, что мама у Молли, и позвонила ей. Она сразу же приехала, дала мне снотворного и уложила в кровать. Потом она бросилась на яхту. Вернувшись через некоторое время, мама не сказала мне, что собирается предпринимать. Но все, что она делала потом, она делала ради того, чтобы спасти и защитить меня. Все. Она взяла ружье, переправилась на яхту и попыталась изобразить самоубийство отца. Позже она сказала мне, что для нее это было не так уж и трудно. Я имею в виду, выстрелить в Гарри из ружья. Ведь он был уже мертв. Она так говорила, а на самом деле, я уверена, это было очень трудно.»

На глаза у меня набегают слезы, в горле першит.

– Да, мне было трудно, – произношу я вслух, – очень трудно.

«Бедная мама! Она думала, что дело этим и обойдется. Она не представляла себе, что все гораздо сложнее.»

– Нет, не представляла, – со стоном соглашаюсь я. И вновь меня охватывает чувство безнадежности.

«Я не знаю, в чем состояла причина, но что-то было не так. Мама поняла: полиция сразу обнаружит, что она попыталась изобразить самоубийство Гарри. Тогда она решила вывести яхту в море.»

У тебя это звучит так просто, Кэти. Но на самом деле я обдумывала план долгие часы.

«И она вывела "Минерву" и затопила ее. Для нее это было очень трудно – ведь она не любит яхты и ненавидит море. Мама не рассказывала мне подробности, но, судя по всему, она сама чуть не заблудилась и не погибла. От мамы потребовалось все ее мужество. И я рада, что ей это удалось. Без нее я бы не вынесла всего этого.

Я должна сказать, что мама никогда не рассказала бы тебе этого, потому что с самого начала пообещала мне не раскрывать этой нашей тайны ни одной живой душе. Она это сделала для того, чтобы я чувствовала себя в безопасности. И это сильно помогало мне, хотя я и боялась, что полиция когда-нибудь докопается до правды.

Мама убедила меня, что самое большое, что ей грозит – это обвинение в попытке сокрытия факта самоубийства. Она сказала, что может получить максимум несколько месяцев тюрьмы, это не такая уж страшная плата. Я очень боялась, что ее отправят в тюрьму, и счастлива, что этого не случилось.

Я никогда не прощу себя за то, что сделала. Это ужасно. Но то, что совершил Гарри, тоже ужасно.»

– Да, ужасно, – эхом отзываюсь я, как будто он может услышать меня.

«В Америке я снова пойду к психиатру. Я знаю, что полностью не вылечусь от своего горя, но, возможно, мне станет легче.

Джошу тоже было нелегко. В тот вечер он видел, что мама брала ружье, хотя долго не связывал это со смертью отца. Видимо, очень тяжело переживал мысль о том, что его мать могла совершить нечто ужасное. Как только мы узнали о страхах Джоша, то рассказали ему о гибели Гарри так, чтобы он не думал плохо о папе. Я сказала, что во всем виновата я. Разумеется, ни словом не упомянув о насилии со стороны Гарри. Я придала смерти отца видимость трагической случайности. Сказала, что отец много пил, а это, действительно, так, что в тот день он еще принял какие-то таблетки и был в плохом настроении. Что я тоже вела себя не лучшим образом, наговорила ему кучу дерзостей, и от этого он разъярился. Схватил меня и хотел проучить, но в этот момент яхту качнуло и мы оба упали. В руках у меня был нож, которым я резала овощи для ужина. Я изобразила все как абсолютную случайность, поэтому ты никогда не должен рассказывать Джошу правду. Бедный брат! Как же он страдал! Джош сказал нам, что мы должны были обо всем рассказать ему с самого начала.

Я все рассказала тебе потому, что не хочу, чтобы ты плохо думал о нашей маме. Она слишком хорошая и не заслуживает этого.

Мне страшно писать это письмо. Страшно рассказывать правду постороннему. Но я всегда считала, что тебе можно доверять. И уверена: ты меня не обманешь и сразу же сожжешь это письмо.

Твой адрес я нашла на мамином столе. Потом звонила тебе два дня назад, но не призналась, что это я. Ты, наверное, удивлялся, кто это звонит. Я просто хотела убедиться, что ты в Англии.

Наверное, мама умрет, если узнает об этом письме. Но мне нужно было поговорить с тобой.

Кэти.

P.S. Ты мог бы написать мне в Америку и подтвердить получение письма?»


Я аккуратно складываю листки и убираю их в конверт. Долго сижу в тишине, пока ее не разрывает рев двигателя спортивной машины. Она останавливается рядом, и из нее выходит блондинка с длинными волосами, держа на руках пушистую болонку. Я жду еще минут пять и иду к дому Морланда.

На этот раз Ричард открывает дверь с первым стуком. Не говоря ни слова, он мягко берет меня за руку, проводит в холл и захлопывает дверь. Затем поднимает мои ладони к своим губам и нежно целует их. Этот его жест можно было бы посчитать несколько манерным, если бы в нем не скрывалось большое чувство.

Ричард с поклоном приглашает меня следовать за ним на кухню.

Письмо Кэти лежит на столе. Так же, не говоря ни слова, Морланд ставит посредине кухни металлическую корзину для мусора, берет первый лист письма и, держа его над корзиной, поджигает.

– Я должен был догадаться, – серьезно говорит он.

– Почему?

– Этот твой звонок Кэти с яхты. Ее нервный срыв. – Ричард горестно взмахивает рукой с зажатой в ней погасшей спичкой. – То отчаяние, с которым ты ее защищала. – Он поджигает очередной лист.

– Но никто не смог бы догадаться.

Переубедить Морланда невозможно. Он говорит с каким-то укором самому себе:

– Я должен был понять.

Я протягиваю ему копию.

– Лучше и ее сожги тоже.

Он держит листы в руках. Начинает быстро говорить и прерывается, только когда время от времени бросает на меня короткий взгляд.

– Все это время, с самого Рождества, меня мучила мысль о том, как я ошибся в тебе. Я не мог поверить, что меня так жестоко провели, так подло обманули. – Он сжимает губы. – Но самое мучительное, самое страшное было думать о том, как тщательно ты должна была спланировать все это.

– Спланировать все это… – Я грустно улыбаюсь. – Нет, не я. Это Гарри все спланировал.

– Вывести яхту в море, – быстро продолжает Морланд, как будто торопясь высказаться. – Это было для меня самое важное. Чем больше я думал о том, какой сильной ты должна быть, чтобы совершить это, тем все больше убеждал себя: ты способна на что угодно.

– Но я должна была вывести яхту в море, должна. – Я собираюсь с силами, чтобы доказать Ричарду самое главное. – Самоубийство. Когда я решила инсценировать самоубийство Гарри, то поняла, что не могу допустить ни малейшей ошибки. Где-то я читала, что при выстреле на руках стреляющего оседают мельчайшие частички пороха. Поэтому я положила одну руку Гарри на ствол ружья, а другую прижала к скобе курка. Свои отпечатки пальцев стерла. Я думала, что все в порядке. – Я прищуриваюсь, как бы вглядываясь вглубь каюты. Сжимаю пальцами виски и горько усмехаюсь. – Но все оказалось напрасным. Не вышло самого главного – не было кровотечения. Я выстрелила в Гарри из ружья, а крови из раны не было. И я поняла, что все будет немедленно раскрыто. В полиции поймут, что в момент выстрела Гарри был уже мертв. – Я бросаю взгляд на стоящие на кухонной полке не очень чистые кастрюли, которые накрыты несвежим полотенцем. – И это было еще не все. Когда я нажала на курок, ружье дрогнуло в моих руках. Видимо, я не плотно прижала его к телу Гарри. И огнестрельная рана… Она не закрыла рану от ножа. Во всяком случае, так мне показалось. Насколько я знаю, полиция так и не нашла в груди Гарри колотую рану. Значит, в конечном счете я справилась. Но тогда я подумала, что ее обнаружат. И… – Я безнадежно машу рукой. – И мне пришлось что-то придумывать. Чтобы все скрыть.

Морланд не двигается. Я чувствую, что он внимательно смотрит на меня. Затем он сжимает мою руку и взволнованным голосом произносит мое имя. Вслед за этим медленно, страницу за страницей, сжигает ксерокопию письма.

Мы провожаем взглядами падающие в корзину пепельные лоскуты последнего листа.

– Ты же не сомневалась, что я это сожгу?

– Нет. Но хотела в этом убедиться. Не могла иначе. Ты, наверное, уже заметил, что я довольно последовательна в таких делах.

Глаза у Ричарда загораются добрым огнем.

– Да, заметил. – Он бросает горелую спичку в корзину. – Я напишу Кэти. Я сохранил адрес.

– Я знала, что ты скажешь это.

– А что я могу сказать лично тебе? Я размышляю всего секунду.

– Думаю, ты мог бы сказать, что как-нибудь навестишь нас. Я знаю, Джош будет в восторге. И Кэти тоже.

– А ты?

– А я больше всех.


Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Англо-аргентинский вооруженный конфликт, который произошел в 1982 г. в районе Фолклендских (Мальвинских) островов – спорной территории между Великобританией и Аргентиной.

(обратно)

Оглавление

  • ГЛАВА 1
  • ГЛАВА 2
  • ГЛАВА 3
  • ГЛАВА 4
  • ГЛАВА 5
  • ГЛАВА 6
  • ГЛАВА 7
  • ГЛАВА 8
  • ГЛАВА 9
  • ГЛАВА 10
  • ГЛАВА 11
  • ГЛАВА 12
  • ГЛАВА 13
  • ГЛАВА 14
  • ГЛАВА 15
  • ГЛАВА 16
  • ГЛАВА 17
  • ГЛАВА 18
  • ГЛАВА 19
  • *** Примечания ***