Пир [Мюриэл Спарк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах


Приятного чтения!




Мюриэл СпаркПир

...дело кончилось нанесением ран, и общество разошлось при пролитии крови.

Лукиан. «Пир»
...больше всего запомнилось ему, как Сократ побуждал двоих других признать, что гений комедии тот же, что и гений трагедии, и что артист истинный в трагедии есть и в комедии артист.

Платон. «Пир»

1

— Это насилие! — голос достиг высот, ему недоступных прежде, и дошел прямо-таки до визга, пока он озирал разгром. — Это надругательство!

Насилия не было никакого, была кража.

Он был лорд Сьюзи; титул был наследственный, и когда это объясняли занятым людям перед знакомством, тем хотелось спросить: «Ну, а сам-то он что?» И правда, сам он мало что совершил. Он приближался к опасному рубежу пятидесятилетия, к мужскому климаксу, как говорится. Два предыдущих брака и два развода пронеслись, как бури на старинных морских путях.

Хелен, нынешней леди Сьюзи, было двадцать два года. Она стояла, сонная, длинноногая, воздев руки к черной стриженой голове, и поражалась. Она была замужем за Сьюзи почти год и уж не раз подумывала смыться. Познакомились они на школьном спектакле, лорд пришел посмотреть, как дочь играет в «Смерти коммивояжера»[1], на сей раз рекомендованной драматическим обществом. Хелен училась в одном классе с Перл, единственным отпрыском лорда Сьюзи, притом от второго брака. Теперь Перл была далеко, на Манхэттене, сидела за компьютером в ООН, писала, что это «не работа, а конфетка», нагоняя на Хелен зависть и досаду. У самой Хелен родители тоже были в разводе. Она скучала по отцу, видно, потому, она объясняла, ей всегда нравились старики, вот в конце концов она и клюнула на Брайана Сьюзи.

Хелен потерянно оглядывала разгром, а два полисмена, среди ночи разбудившие их сообщением, что входная дверь у них настежь, а свет горит, теперь собирались ретироваться. Оба диву давались, как это ни один из супругов не слышал ни звука.

— А шум-то был, похоже, — сказал один.

Хелен сронила с головы руки.

— Я слышала шум и не слышала, — сказала она. — Я, в общем, спала, и во сне был звук, но, возможно, это реальный звук вошел в мой сон.

— Ну что такое она говорит! — кипел Брайан. — То она ничего не слышала, то слышала это во сне.

— А-а, без разницы, — сказал полисмен. — Оно и лучше, что не спустились. Еще бы прихлопнули вас.

Они ушли, и Хелен стала нашаривать взглядом уцелевшую бутылку. Напала на какой-то портвейн. На кухне, куда не проникли вандалы, в шкафу была куча разных бутылок с выпивкой; она подцепила бутылку коньяка и намешала недавно ею открытый коктейль.

— Брайан! — она позвала. Он сидел на нижней ступеньке, уронив лицо в ладони. Она ему принесла бокал портвейна с коньяком, свою смесь, и подсела к нему на ступеньку.

— Насилие, — он стонал. — Чувство такое, будто тебя изнасиловали.

— Да? Ну, то я не знаю, — сказала Хелен. — Они взяли серебро, технику и старинное зеркало. А остальное переломали.

Дом был викторианский, трехэтажный, в тихой улочке за Кембервелл-Нью-роуд.

— А раньше тебя когда-нибудь грабили? — спросила она. Они не так давно были женаты, чтоб знать друг о друге всю подноготную.

— Нет. Терял кое-что. Слуги бывали нечестные. Домашние дела. Еще мама однажды потеряла кольцо. Но чтобы так ограбили! Полтретьего, три ночи, а я ничего не слышал. И ты ничего не слышала, согласись. Они же могли подняться и нас уничтожить.

— Надо бы сигнализацию завести, — сказала она. — Полезная вещь. Но они умеют отключать сигнализацию.

— Безумие — хранить серебро, — сказал он. — Бездна труда, а после его крадут.

— В основном там были свадебные подарки моих родственников, — сказала она. Его-то серебро было наверху, в большом сейфе в ванной.

— Ненавижу свадебные подарки, — сказал Брайан. — Будь у тебя мой опыт свадебных подарков, ты бы меня поняла.

— Да, похоже, они не сильно скрепляют брак, — сказала она.

— Что за штуку мы пьем?

— Называется возбуждающий сок.

— И они все стены обписали, — простонал он. — Это безобразие, когда обписывают твои стены и все твое достояние. Унизительно.


Хозяйка представляет друг другу тех, кто еще не знаком.

«Лорд и леди Сьюзи, то есть Брайан и Хелен, позвольте представить вам Роланда Сайкса. С Аннабел Трис вы знакомы... Эрнст Анцингер... знакомы, вот и прекрасно. Миссис и мистер Дамьен, Уильям и Маргарет...» Хозяин разливает аперитивы. Всего их десятеро. Дом в Айлингтоне. Гостиная вся сплошной беж, и в дверях лазурный просвет столовой.

Женщины здесь поразительно разные, пятеро мужчин странно похожи, только возраст разный. Хозяева — Харли Рид, американский художник пятидесяти с хвостиком, и Крис Донован, австралийка, вдова и богачка, ей сильно за сорок. Они живут вместе. Исключительно удачный и тесный союз.

Полчаса спустя компания сидит за столом. Кто-то кому-то внове, но, в общем, двое хозяев и восемь гостей куда больше известны друг другу, чем сейчас они, скажем, известны нам.

Харли Рид сидит во главе стола за этим ужином на десятерых, Хелен Сьюзи у него по правую руку, слева сидит Элла Анцингер. На другом конце стола — хозяйка, роскошная и богатая Крис Донован, и внимание ее уже узурпировал Брайан Сьюзи, сидящий справа. Худое, темное лицо, глаза выпучены. «Все стены обписали», — сетует Брайан.

Эрнст Анцингер, загорелый, успешный, слегка поседелый до времени, помещен одесную Крис Донован. В Лондон он, как всегда, наведался по делам из Брюсселя, где он заседает в одной международной комиссии по финансам Евросоюза. Жена его Элла — наискось напротив, рядом с Харли Ридом.

— Все сплошь обписали, — твердит Брайан Сьюзи.

Эрнст мечтает сбить его с темы, поскольку подают сухое шампанское в стройных бокалах, и эти подробности ограбления Брайана Сьюзи, он чувствует, тут решительно ни к чему.

Слуга, недавно обретенный из лучшей школы дворецких, вместе с взятым на вечер подручным, юным аспирантом новейшей истории, плывут вдоль стола, оба в белых куртках, вполне безучастно, но Эрнст боится, что они слышат рассуждения лорда Сьюзи, и явно вздыхает с облегчением, когда лорд переходит к деловому перечню недостающих и поврежденных предметов.

— Вот и я всегда Харли говорю, — вставляет Крис Донован, — как отвернешься от своего имущества, так и пиши пропало. Может, больше ты его никогда не увидишь.

Маргарет Дамьен — романтического вида девица с гривой темно-рыжих волос поразительного, возможно, природного цвета. Она говорит:

— Есть такие строки Уолтера Деламара:

...Смотри любовно всякий час
На все, на все...
Харли Рид поднимает бокал с шампанским:

— Предлагаю выпить за Маргарет и Уильяма, за их будущее.

Уильям Дамьен улыбается. Пьют за молодоженов.

Харли Рид на своем конце стола беседует с Хелен Сьюзи, сидящей справа. Хелен очевидно сконфужена тем, что при всем желании не может не слышать мужних пеней.

— Это на прошлой неделе было, — говорит Хелен.

— Изнасилование, — жужжит голос мужа. — Я чувствовал себя так, будто меня изнасиловали.

Хелен смотрит в тарелку с заливной семгой, бесшумно перед нею поставленную. Она берется за вилку.

Харли тоже берется за вилку и, передавая крошечные булочки Элле Анцингер, сидящей слева, меж тем продолжает беседу с Хелен.

— А случалось ли вам когда-нибудь слышать, — он спрашивает невинно, — про Святую Анкамбру?

— Святую Ан... как?

— Этой средневековой святой, — говорит Харли, — молились, особенно женщины, об избавлении от супругов. Она была португальской принцессой и не хотела идти замуж. Отец ей подобрал мужа. Она молилась о том, чтобы потерять привлекательность, и молитва была уважена. У нее выросла борода, что, разумеется, отвадило жениха. В результате отец отдал ее на распятие. В часовне короля Генриха VII в Вестминстерском аббатстве сохранилось изображение — длинные волосы, окладистая борода.

— Лучше уж я не буду молиться святой Анкамбре, — решает Хелен, чей супруг на другом конце стола продолжает перебирать свои прóтори, — еще борода вырастет.

— Очень маловероятно, — говорит Харли.

— Тогда попытаю метод Анкамбры, — сдается Хелен.

Элла Анцингер, слева от Харли, хоть и беседует с юным Уильямом Дамьеном, одним ухом ловит эту пристрелку. Элле Анцингер в беседу с Уильямом Дамьеном вставить особенно нечего, раз тема грабежа господствует за столом, Уильям же сообщает, что у жены его Маргарет во время свадебного путешествия украли во Флоренции сумочку. Длинные светлые волосы Эллы нежно дымятся вдоль щек.

— Изнасилование, сущее изнасилование! — летит с другого конца стола.

— Но вы обращались в полицию? — спрашивает Элла, заинтригованная мятежной Анкамброй.

— Да-а, — тянет Уильям. Не то чтоб у него вообще такая манера, он тянет сейчас, очевидно, оттого, что скучает. — Но сумочку нам не вернули, — объясняет он добросовестно. — Главное, там были документы. Маргарет потеряла паспорт, кредитку, пришлось идти в консульство. Такие дела.

Элла говорит:

— На что вам пришлось тратить время в медовый месяц!

— Ну, все же опыт, — тянет Уильям.

— Да, но стоило ли ради такого опыта ездить за границу? И вообще, лучше бы его никогда не было.

— Пожалуй, — Уильям устремляет взгляд через стол с легкой гримаской, призванной изобразить: «Ну сколько можно?» Но Маргарет на него не смотрит. Женщина слева от него, Аннабел Трис, поглощена другим своим соседом, Брайаном Сьюзи, и его жалобами. У нее высокий лоб, сильная челюсть. Она в голубом платье и в жемчугах.

— Вы живете в Лондоне? — Уильям спрашивает Эллу.

— Мы часто бываем в Брюсселе, муж там работает, но я надеюсь подыскать постоянную лондонскую квартиру. У меня теперь своя работа, я преподаю в лондонском университете. География, картография.

Нет, в общем, она не дура. Здесь за столом нет дураков. Харли и Крис всегда скрупулезно вымеряют интеллектуальный потенциал гостей, устраивая прием. Уильям, ободрясь, смотрит на жену, и та улыбается ему в ответ, с заливным на вилке. Она устремляет свое внимание на Роланда Сайкса, молодого человека слева.

— Возможно, — говорит она, — и в грабежах есть благо.

Роналд Сайкс, посверкивая искусственной сединой своего бобрика, замечает, что в грабеже трудно усмотреть благо, разве что для воров.

— Некоторые мистики, — говорит Маргарет, — видят высшее благо в том, чтоб отрешиться от своего любимого достояния.

— Есть разница, однако, — отрешаетесь ли вы от него сами или вас грабят, — ловко находится Роланд. — Оставя в стороне высокоморальный аспект, с обыкновенной нравственной точки зрения грабеж является преступлением, тогда как добровольный отказ от собственности отнюдь не является.

Кузина Роланда, Аннабел Трис, пытается утешить соседа, Брайана Сьюзи, убеждая его, что воры, вломившиеся к нему в дом, умственно отсталые, наркоманы, и потому скорей достойны жалости, чем осуждения.

— Э-э, но они знали, что делают, — брюзжит Брайан. — Они могли, правда, и больше напакостить, знай они цену тому, чего не взяли. Кстати, оставили на стене Фрэнсиса Бэкона. Оставили гитару жены.

— Вот именно, именно, — подхватывает Аннабел. — Важно не то, что они взяли, а то, что оставили.

— Может, сообразили, что такую картину нелегко будет сбыть, — брюзжит Брайан. — И я нисколько не удивлюсь, если гитару они оставили из солидарности со своим поколением.

— Факт тот, что они умственно ограниченные, — говорит Аннабел. — Или, возможно, отсталые исторически.

Брайан Сьюзи в недоумении. Аннабел, ассистент режиссера на телевидении, увлекается философией и психологией, отдает им массу свободного времени. И даже вывела теорию, согласно которой каждый человек психологически соответствует определенной эпохе. «Кто-то, — просвещает она Брайана, — соответствует восемнадцатому веку, кто-то двенадцатому. Всем психиатрам следовало бы изучать историю. Большинство пациентов исторически отсталые, застряли в своей эпохе, не могут отвечать на вызовы современности и мириться с ее обычаями».

— Люди, вломившиеся в мой дом, принадлежат, надо полагать, неандертальской эпохе, — не унимается Брайан. — Обписать все кругом! — Он брюзжит, он чуть ли не рявкает, нет, снисходить к ворам он не намерен. Аннабел же, отнюдь не хорошенькой, не дано умягчить его тон.

Тарелки убраны, подается следующее блюдо. Входит молодой аспирант-подручный, высокий, изящный, в темных кудрях над тонким смуглым лицом, с почти сросшимися бровями, с открытым, приятным взглядом. Он несет блюдо: откормленный фазан обложен колбасками, и рядом гарнир — горошек с морковкой. Приладив раздавальную вилку к ложке, он обносит гостей, начав с Хелен Сьюзи. За ним следует постоянный дворецкий, разливая бордо по бокалам. Юный аспирант, обслужив Хелен Сьюзи, плывет вдоль стола, по очереди склоняясь над каждой дамой. Потом, как было ему предписано, он оделяет мужчин с точно такого же блюда, дождавшегося своего часа на сервировочном столике. Вот все оделены фазаном, у всех в бокалах вино, и дворецкий водворяет на сервировочный столик блюдо с картофелем во фритюре. Все должно идти как по маслу, без промедления, минута в минуту, и чтоб никто этого не замечал. Однако, когда картофель достигает Эрнста Анцингера, дребезжит раздавальная вилка. Вилка упала на пол. «Пустяки, — говорит Эрнст, — ложкой обойдусь». Что он и делает. На самом деле заминка объясняется тем, что Эрнсту приспичило тронуть запястье юного аспиранта, занятого раздачей.

Элла Анцингер тем временем перегибается через Уильяма Дамьена к Аннабел Трис, сидящей от него слева, впрочем, и его включая в разговор. Тема грабежа отставлена ради вопроса о женской карьере.

— Нет, ну как это — не работать! И замужней женщине тоже хочется чего-то добиться в жизни, все это знают, — говорит Элла. — Вам, девушке свободной, не нужно складывать их пижамы, чистить костюмы и гладить рубашки.

— И вы правда все это проделываете? — говорит Уильям. — Тогда я дико рад, что женился. Ой, как-то мне даже не верится...

— Это правда, отнюдь не метафора, и притом довольно часто приходится, — говорит Элла.

Аннабел говорит:

— Это так возбуждает — когда трогаешь мужскую одежду... это такое удовлетворение — психологическое, я имею в виду.

— Ну, если любишь человека, наверно, — говорит Элла.

— Само собой.

2

За три недели до этого ужина в доме Харли Рида и Крис Донован Эрнст Анцигер охорашивал цветы у себя в кабинете в меблирашке, снимаемой из-за его наездов из Брюсселя.

— Элла, — сообщал он молодому человеку, который, сидя на диване, следил за его руками, — как ты знаешь, подыскивает квартиру. Ей нужно обосноваться в Лондоне из-за работы. По-моему, она будет что ни день мотаться в Брюссель, может даже разминаясь со мною. Любопытная ситуация. Элла любит ирисы и розы. Они прелестно смотрятся вместе, если правильно их поставить.

Он досказал все, что хотел, и, не дождавшись ответа, промычал какой-то зачаточный мотив. Потом сказал:

— Знаешь, Люк, а ведь мы с Эллой правда любим друг друга. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать, мне девятнадцать. Мы оба из Манчестера.

Люк сказал:

— Элла прямо потрясающая женщина. Это невозможно отрицать.

Люк учился в аспирантуре Лондонского университета, окончив Ратджерс[2] в Штатах. Родом он был из Нью-Джерси. Учился на гранты, а деньги на жизнь добывал, прислуживая за столом в ресторанах и частных домах по несколько раз в неделю. Через три недели он подрядился помогать на званом ужине в Айлингтоне, у Харли Рида и Крис Донован.

Хрустнул ключ в замке.

— Привет, — сказала Элла. — А-а, привет, Люк, — сказала она. — Какие цветочки!

Элла была рослая, подтянутая, очень светлые волосы висели вдоль узких щек. Ей было сорок два года. Она заметно обрадовалась, увидев красавца Люка. Чмокнула его и Эрнста, рассиявшегося при ее появлении.

Это Элла представила Эрнсту Люка, несколько месяцев назад зазвав его ужинать к ним в меблирашку. Она присмотрела Люка в университетской библиотеке. В тот вечер из Брюсселя приехал Эрнст. Молодой человек пришелся по вкусу Эрнсту, он положительно его веселил, тем, например, как, хвастаясь вполне нехитрыми достижениями на академическом поприще, твердо молчал о том, чем по справедливости мог бы гордиться: как храбро он сам, без знакомств и подачек, одолевал свои университеты.

Эрнст был высокий, с проседью, с черными густыми бровями и блестящими глазами, до того темными, что невозможно определить цвет. У него был большой красивый рот, недавно запущенная седая бородка и длинноватый нос. Что ему шло. Ему было сорок пять лет. Сначала он думал, что Люк спит с Эллой в те дни и недели, когда она приезжает в Лондон одна, бросая его в Брюсселе. Он, в общем, даже не возражал, что ж, дело естественное. Но теперь ему как-то с трудом верилось, что Люк любовник жены, уж слишком явную склонность демонстрировал юноша к собственной его особе.

— Не избаловать бы его, — сказала Элла, потому что Люк к ним зачастил, особенно в дни отсутствия мужа.

Эрнст сказал:

— Не давай ему денег.

— Не буду. Он и не просит.

— Ладно. Накорми, дай выпить, и хватит с него. И пусть накроет на стол и посуду помоет.

— Все он делает, и просить не приходится. Надеюсь, он мне найти квартиру поможет.

У Эрнста с Эллой был единственный ребенок, дочь, недавно она вышла замуж и укатила в Нью-Йорк. Люк, можно сказать, заполнял брешь. Эрнст, такой блестящий, со своими способностями к языкам, предпочитал жизнь в Брюсселе, но раз Элла вздумала строить собственную карьеру в Лондоне, он был вовсе не прочь видеть Люка, наведываясь в столицу, где застревал порой на неделю. Он был вовсе не прочь в первый месяц знакомства, но теперь, два месяца спустя, он, кажется, прямо рехнулся. Старинная блажь, старинная чушь допекала Эрнста, что он ни делал, о чем ни думал, из-за края сознания лезло: Люк; на серьезных встречах, собраниях, на деловых ленчах: Люк. Я положительно на нем помешался, думал Эрнст, захлестывая на себе ремень безопасности и мча от Хитроу в потоке машин к Люку, и к Элле тоже, конечно, в свою меблирашку: «Какие цветочки!» Иногда они звонили по телефону вниз, в обслуживание жильцов, заказать еду, а то стряпали сами, у себя в кухонном закутке, и ели там же за стойкой.

— Оставайся ужинать, — сказал Эрнст Люку.

— Не могу, — Люк глянул себе на запястье. — Зафрахтовался на один прием, помогать у буфета, от восьми до двенадцати.

— И как ты ухитряешься заниматься, со всей этой вечерней нагрузкой? — спросила Элла.

— А зачем много заниматься, — сказал Люк. — На лекции ходить, и достаточно. И все абсолютно запоминать. Мы это умеем. Мозги хорошие надо иметь.

— Ну, я просто тобой восхищаюсь, что ты столько работаешь, — сказал Эрнст. — Мало кто из молодежи на такое способен.

— Мозги хорошие надо иметь... — мечтательно протянул Люк, любовно оглядывая свое отражение на глади собственного душевного омута.

Эрнст никак не мог одобрять морального облика юного аспиранта. Тот пил пиво из банки.

Элла вышла за дверь, переодеться. Явилась в брюках и блузке, в ярко-зеленых туфельках на высоченных каблуках. Люк снова глянул себе на запястье.

— Мне пора.

— О, какие часики! Новые, да? — сказала Элла.

— Вполне, — сказал Люк. Он ее расцеловал, помахал Эрнсту и вышел.

Элла взяла бутылку сухого мартини. Уселась на диван рядом с Эрнстом.

— Однако, — сказала она. И наклонилась поправить в вазе откачнувшийся ирис.

— Что — «однако»?

— Часы. «Патек Филипп».

— Кажется, дорогие, — сказал он вкрадчиво, вглядываясь в нее.

— Это тебе знать, — сказала Элла.

— Я и знаю, — сказал Эрнст, — но ты, конечно, знаешь еще лучше.

— Ты подарил ему эти часы, Эрнст?

— Нет, а я думал, ты подарила.

— Я? Ты думал, это я подарила?

— А ты не дарила?

— Нет, конечно. С какой стати? Зачем? Если же он их получил от тебя, с другой стороны, тут был, наверно, какой-то мотив. — Ноги в зеленых туфельках на высоченных шпильках, скрещенные, покоились на кофейном столике.

— Ничего я не дарил ему, Элла, — сказал он. — Я вот думаю, кто ему подарил такие часы? — Эрнст явно нервничал. — Тысячи долларов. За этим стоит серьезное богатство.

— И ты надеялся, что это я подарила, — хмыкнула Элла.

— Чего мне надеяться. Просто я рассуждаю.

— А я-то надеялась, это твой подарок, — сказала Элла. — Раз нет, мне даже страшно как-то.

— Нет, это не мой подарок. Мне и самому страшновато. Дело не в часах, дело в неизвестном факторе.

— Если бы ты не дышал к нему неровно, с чего бы тебе пугаться, — сказала Элла.

— Если бы оба мы не дышали неровно, — сказал Эрнст.

— Кажется, ты в основном, — сказала она. — Но все равно. Не хотелось бы вляпаться. Люк плюс неведомый покровитель — это попахивает опасностью. В конце концов, ну что мы про него знаем?

— О, мы много чего знаем, — сказал Эрнст. — Он страшно способный, но зарабатывает на жизнь, не гнушаясь самой скромной работой. Редкие качества в таком мальчишке. Тебе бы его спросить, Элла, откуда у него эти часы.

— Просто не представляю, как можно спросить.

— Ну, этак по-матерински, я имею в виду. У тебя получится.

— А почему бы тебе не спросить? Этак по-отцовски?

— Я не испытываю к Люку родительских чувств.

— Ну все равно, и родителям не стоит соваться. Никому не стоит соваться к взрослому человеку. Люк прекрасно обойдется без нашей опеки, — сказала она.

Решили пойти поужинать. Элла надела уличные туфли, и двинулись в греческий ресторан.

— Видела сегодня Харли Рида, — сказала Элла. — На телевидении. Консультирует какой-то там про художника фильм.

— Там всегда это бледно выглядит, — сказал Эрнст. — Ненатурально. Художник сует кисть в палитру, легонько пошлепывает по холсту, а сам меж тем цитирует собственные изречения, якобы в беседе с кем-то, забредшим на огонек. Прямо в студию. Как по-твоему, художники держат студии для приема гостей?

— Ну, понятно, кино, телевидение, — сказала Элла. — Но иногда и прочтешь такое: художник разглагольствует с кистью в руке.

— А-а, это у Генри Джеймса. Но на телевидении-то надо бы поубедительней? И сколько они платят Харли? Он богатый. Зачем ему эта работа?

Элла сказала:

— Знаешь, тут он, по-моему, не на деньги купился.

— Кто спорит, — сказал Эрнст. В конце концов, он был человек справедливый. — Кстати, я не большой поклонник его живописи. Нет, если есть там идея, идею как раз я схватил. И конечно же, Элла, эти плоские, декоративные постеры — забытые на пляже машинки, неодушевленно тупые медицинские сестры подле карет «скорой помощи» — мне говорят о бюрократизме. Но он продается по завышенным ценам.

— Крис Донован его раскручивает. Конечно, она верит в Харли, — сказала Элла, а про себя подумала: «Вечно Эрнст ценник навешивает на каждую вещь».

— Ничто не поет, не течет. Какие-то мертвые знаки. Ни горячо, ни холодно. Абсолютно не пробирает, — сказал Эрнст. — И тем не менее продается за дикие тысячи.

Конечно, у Эрнста был вкус. Он ходил по аукционам и млел, меряя денежной меркой каждое произведение искусства. Сам понимал, что это дурная привычка, но втянулся, не мог отстать. Эрнст был католик. И даже во время посещения Папы и то невольно прикидывал земные богатства понтифика (пожизненный владелец Сикстинской капеллы, хозяин земель Ватикана и всего, что на них...). Эрнст сам понимал, что это почти неприлично, но старался себя убедить, что просто он реалист; и как бросишь — это же прелесть какая: примеривать, почем по текущему курсу идет красота.

По молчаливому соглашению Элла с Эрнстом больше не спали вместе. Знать бы только, спит ли он с Люком? И насколько Люк потаскун? Эта жуткая болезнь... Кстати, если бы он только узнал, что у нее с Люком нет ничего, сразу бы его отпустило. А то получается, с кем ни спишь в последние десять лет, до тебя уже переспали. Можно, конечно, предохраняться, хоть Эрнсту такие новшества невдомек. Вот и помрешь через десять лет, она думала, а я не хочу. Эрнст точно так же думал. Они Люка не знают, вот в чем беда, может, Люк сам себя не знает.

При мысли о Люке Эрнст затуманился. Тут не секс, какой секс. Романтическая же любовь теперь не та, абсолютно не та. И как потеряешь голову, предварительно деловито сглотнув таблетку. Люди теперь друг за другом следят. Элла подозревает меня. Подозревает, что я ее подозреваю. Возможно, мы правы оба. Вроде той гадости, когда муж следил за женой, а она за ним, ходил ли к причастью. Теперь следят, чтобы предохранялся.

Эрнст стал думать про свою работу. Главы государств, их фавориты сидят за огромным круглым столом, тут же бутылки минеральной воды, переводчики, и такой тягучий, такой тягучий у них разговор. В общем, достаточно нудно.

— Крис и Харли через две недели затеяли ужин. Ты сможешь, надеюсь? — спросила Элла.

— Да, я с той недели на целый месяц застряну в Лондоне.

Они шли домой. Греческая еда камнем давила желудок. Было решено: с греческой едой покончено. Навсегда.

3

Была первая неделя октября, больше чем за две недели до званого ужина, который затеяли в Лондоне Харли Рид с Крис Донован. В Венеции еще стояло тепло, и на мосту Риальто, площади святого Марка и прочих приманчивых местах кишели толпы. У Маргарет Дамьен, столь недавно еще Маргарет Мерчи, и мужа ее Уильяма шла вторая неделя медового месяца, первую они провели во Флоренции. Оставалось всего несколько дней, и оба писали открытки, сидя в дорогущем кафе Флориана.

— Сука эта Венеция, — сказал Уильям.

— Ты ведь так не напишешь, нет? — сказала Маргарет. — Это пойдет открытой почтой. Люди могут прочесть.

— Не напишу. Зато думаю, — ухмыльнулся Уильям.

Вдруг на Маргарет нашла важность.

— Мыслить тоже надо положительно, — произнесла она. — В конце концов, Венеция уникальна.

Жена ему нравилась, даже, в общем, этой своей моралистикой, тем особенно, что принципиально ни о ком плохо не отзывалась. Старомодно, свежо. И необычно, и все замечали.

Маргарет была из Сент-Эндрюса. Рослая, с Уильяма, может даже повыше чуть-чуть.

— И Флоренция уникальна, но там у тебя сумочку свистнули, — сказал он, набиваясь на новую проповедь. Но она промолчала, и он добавил: — Флоренция тоже паскуда, естественно.

— Флоренция была божественна, великолепна. — Она говорила так, будто Флоренция исчезла с лица земли, сохранясь исключительно у них в памяти.

На ее лицо, руки и ноги лег медовый загар. У него кожа была потемней. Из Маргарет вышло бы рыжеволосое тицианово чудо, если б так не выступали передние зубы. Мелодический голосок делал еще слаще ее наставления. У Уильяма были серые добрые глаза и приятный рот. Он был плотный, не толстый пока. Ей было двадцать три, ему двадцать восемь; познакомились они в Лондоне, во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит, меньше четырех месяцев назад. Она первая заговорила:

— Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые.

Он тут же растаял, тем более что только что вдребезги разругался с девицей, с которой прожил чуть не два года, — и как она изумлялась в тот вечер, попозже, в начале двенадцатого, выяснив, что он знаком с одной парой, которую знала одна девушка, с которой они вместе работали в офисе на Парк-лейн — в рекламном агентстве при нефтяной компании. Уильям был младшим научным сотрудником в заведении, где разрабатывали искусственный интеллект, занимался бионикой. Он ей растолковывал эту работу: изучается мыслительный аппарат животных в качестве образца для механических устройств, тут смешанная наука, электроника плюс бионика. Она восхищалась, хотела знать все, все. С таким восторгом ловила каждое слово, что он даже было насторожился, не прикидывается ли она. Ее потрясало, что способность, скажем, кошки концентрировать взгляд на нужном объекте, отсекая ненужный, изучается и воссоздается в наших технических устройствах. Лягушка, пчела, летучая мышь — каждая эксперт по своей части...

— И змея? — перебивала она.

— И змея, — объяснял он. — Змея нам служит биологическим прообразом для искусственных систем.

И вот они были женаты и гуляли по Венеции, будто сошли с цветистых открыток, которые вот только что исписали.

— Упоительно, — вздохнула она.

— Вонь кошмарная, — отозвался он.

Но в своей манере, которая его так пленяла, она что-то такое сказала про вонь, и эту вонь как рукой сняло. Что-то насчет высоких приливов, низких приливов, всегда, в течение веков; слова Уильям улавливал слабо, слова мало его занимали, зато общий эффект был изумительный, как всегда.

Он таскал ее по улицам и закоулкам Венеции, от каналов подальше.

— Один мой друг все это пишет, — сказал он. — Сам он себя называет Анти-Каналетто. Ни тебе дворцов, ни мостов. Он американский художник, Харли Рид. У него все всегда точно, выверено, как фотография. Можешь себе представить, во что он превращает эти дома. Абсолютно все деревянно, но, в общем, вполне интересно выглядит, особенно под этим венецианским небом, единственным клочком природы на всем полотне. Он анти много чего.

— Хотелось бы с ним познакомиться.

— И познакомишься, естественно. Он мой друг. Намного старше, конечно. Пятьдесят с хвостом, что-то вроде. С ним живет Крис Донован, тоже мой друг и друг моей матери.

— А он кто такой?

— Крис — это она. Она австралийка, вдова, дико богатая. Я люблю Крис, хорошая баба. С ней ты тоже познакомишься. Они живут в Айлингтоне. Дивно принимают гостей.

— А ей сколько примерно?

— Безвозрастная. Ну, сорок, ну, пятьдесят. Конечно, при таких деньгах она может следить за собой.

— Важно выражение лица, — возразила Маргарет. — Выражение лица выдает существо человека.

И тут кто-то другой подумал предательски, чуть кощунственно, вместо него: вынесу ли я всю эту добродетель и молодоженскую сладость? Эту медвяность не без желтизны, эту сероватость с безуминкой. Как бы грязным сапогом не ступить на такой большой и пушистый ковер. Не забрести б ненароком...

Он возил ее на vaporetto[3] смотреть Тинторетто, смотреть Джорджоне, любоваться мозаикой. Она так восторгалась знаменитым «Успеньем» во Фрари, что у него язык чесался попросить ее, чтобы случайно не вознеслась в небеса[4]. Но наверно, он думал, существенно они расходятся только по части искусства. Может, она, по благости, не слишком взыскательна: в живописи ей подавай возвышенную идею, тогда как он, если что ненавидит в живописи, так это мораль. Она купила себе венецианскую куклу, а ему игрушечного гондольера. И сразу стало тепло на душе.

Когда они вернулись из свадебного путешествия, чуть не в первом из поджидавших писем оказалось приглашение от Харли Рида и Крис Донован к ним на ужин восемнадцатого октября.

Уильям позвонил поблагодарить и пригласил Харли Рида заглянуть, опрокинуть стаканчик, познакомиться с Маргарет. И Харли на другой же вечер явился.

Всю гостиную Маргарет заполонила осенней листвой от флориста. Платье на ней было бархатное, зеленое, слишком длинное, с широченными рукавами. Харли решал про себя, с чего взманило ее это прерафаэлитство. Уильям, к его изумлению, был явно от жены без ума. Харли же при виде такого типа девиц всегда разбирала тоска по Америке, по толике здравого смысла в женщине. В чем тут дело, гадал он, глядя на Маргарет, зачем ей понадобилось драпироваться в зеленый бархат на фоне осенней листвы? Отлично б смотрелась в простой цивильной оснастке. И почему бы не заняться зубами?

Так он думал, а сам между тем говорил.

— Так досадно, что мы пропустили вашу свадьбу. Не успели из Нью-Йорка. Твоя мать, конечно, была, — говорил он Уильяму.

— О да, она приехала.

— Такой путь проделала, до самого Инвернеса?

— До Сент-Эндрюса, — поправила Маргарет.

— Ах да, Сент-Эндрюс. Дивное место. Такой четкий, восхитительный свет. Ну и как Хильда?

Хильда Дамьен, мать Уильяма, жила в Австралии. С юных лет дружила с подругой Харли, Крис Донован. Хильда тоже была теперь безумно богата, сколотила состояние своим умом. Двадцать лет назад она оказалась вдовой с весьма скромным достатком. Теперь у нее пять газет, сеть супермаркетов. Да, Хильда настоящий магнат.

— Она только на свадьбу выбралась, — сказал Уильям. — И тут же обратно. Но скоро она снова тут будет, нашей новой квартирой займется.

— Надо думать, вы получили неплохой подарок на свадьбу? — попытал Харди.

— Да, вот именно. Квартиру в Хампстеде. Сейчас идет оформление.

— Что ж. Повезло.

— Правда ведь, нам повезло? — сказала Маргарет.

— Молодчина Хильда, — сказал Харли.

— Полностью погружена в философию Les Autres, — сказала Маргарет.

— Как-как?

— Надо еще выпить, — сказал Уильям и отобрал у Харли стакан, чтоб подбавить водки со льдом и тоником.

— Философия Les Autres, — объясняла Маргарет, — это возрождение чего-то старого. Очень ново и очень старо. Смысл тут в том, чтоб отвлечься в делах и в мыслях от себя и целиком сосредоточиться на других.

— А-а, заботиться о других. Но причем тут французский?

— Такое французское течение, — сказала Маргарет. — Так вот Хильда, я говорю, буквально воплощает La Philosophie des Autres. Нет, правда.

— Ну что ж, ладно, значит, встретимся восемнадцатого. Десять человек. Без церемоний. — Харли отставил недопитый стакан, Уильям его проводил до двери.

— Правда, чýдная? — сказал Уильям. — Поразительно милый характер. И знаете, где мы познакомились?

— Где?

— В «Марксе и Спенсере». Я фрукты покупал. И знаете, что она мне сказала? Она сказала: «Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые». Так и вышло.

— Ну, поздравляю, — сказал Харли Рид.

4

— И года на это дело не дам, — сказал Харли Рид. Имелся в виду брак Уильяма Дамьена.

Он ужинал вдвоем с Крис, придя от молодоженов. Крис требовала подробностей.

— Но кто такие эти Мерчи? Она же Мерчи исходно...

— Да кто их знает, — вздохнул Харли. Он ей рассказывал то, что, по его мнению, было действительно ей интересно. — Внешне вполне ничего, только зубы жуткие, дико ее портят. По-моему, она стесняется, что ли? Молодая девушка, полседьмого, будний день, а она вырядилась невесть как. Зеленый бархат, дивно зеленый, и вся комната в золотой и рыжей листве, по вазам натыканной.

— Ну, она же знает, что ты художник, может, решила, что тебе захочется ее написать?

— Ты думаешь? — Харли долго, старательно взвешивал эту идею. — Люди довольно странно себе представляют художников. Но нет, конечно... Бог ты мой, казалось бы, могла и поуверенней быть, потому что Уильям глубоко, высоко, широко, узко, ну, во всех измерениях, в нее влюблен. Она, знаешь, такая положительная, серьезная, но бодрая и жизнерадостная. Смесь, так сказать...

— И почему ты думаешь, что брак ненадолго?

— И года не дам, — повторил он. — Что-то мне подсказывает. Может даже, это будет с его стороны. Не то что он станет подавать на развод, но я чувствую, это будет с его стороны. И там же, вдобавок, такие деньжищи громадные.

— Хильда их детям не раздает. Помогает встать на ноги, а дальше уж как хотят. И правильно.

— Она им купила квартиру в Хампстеде.

— Знаю. Подарок на свадьбу. Но ничего сверх. Она мне по телефону сказала. Говорит — пускай попотеют с мое.

— Хорошая идея.

— Они тебя хоть поблагодарили за наши подсвечники?

— Нет. Может, у нее времени не было — разбирать подарки, писать и тэ дэ.

— Молодые не пишут, — вздохнула Крис. — У них не принято благодарить. Но почему именно Маргарет? Уильям тоже мог бы сказать спасибо. С ним-то что происходит?

— Они только вернулись из свадебного путешествия. Дай им отдышаться, — сказал он.

— Но эта фамилия — Мерчи, — сказала она. — Уверена, что-то я такое припоминаю, в связи с какой-то историей, — какое-то дело в газетах, что-то такое.

— Угу, что-то, кажется, было, не помню, — сказал он. — Само, конечно, всплывет.

Перешли в гостиную пить кофе, погрузились в свои пуховые бежевые подушки, уютно приглашающие к доверительности. Крис держала листок с кой-какими заметками насчет званого ужина, к которому, как всегда, они очень вдумчиво относились.

— Значит, будут Сьюзи, — сказала она. — У Катберт-Джонсов не получится, уезжают на месяц во Франкфурт. Может, оно и неплохо. Ну, позвонила я Анцингерам. Она почти уверена, что они оба смогут. К середине той недели уточнится. А нет — будем думать дальше. Элла, опять же, нам дает этого своего студента, за столом помогать.

— Кто еще точно обещал?

— Роланд Сайкс.

— А-а, гей-меланхолик.

— Но за столом он незаменим, — сказала она. — Посади его рядом с деревом, он и с деревом будет беседовать.

— А еще?

— Еще Аннабел. Она собиралась. Знаешь, она ведь хочет про тебя передачу делать, как-нибудь поближе к весне. Конечно, это не американское телевидение, но ее передачи котируются.

— Конечно, котируются.

— И вдобавок она умная, — сказала Крис, — вообще, умное будет общество, особенно если смогут прийти Анцингеры. Начнем, пожалуй, с заливной семги.

— Только не с заливной семги, — сказал Харли.

— Ну а тогда с чего?

— Нельзя ли сочинить что-нибудь пооригинальней?

— Вот ты и сочини что-нибудь пооригинальней.

— Я весь день в мастерской работал. Еще краску с пальцев не стер. И для чего нам тогда, спрашивается, повар?

— Ах, так ты, значит, готов положиться на его фантазию?

— Не думаю. С этой его nouvelle cuisine[5]. Его помидорами в виде тюльпанов и дикой спаржей в виде хижины Белоснежки сыт не будешь.

— По-моему, давай пусть будет фазан с гарниром, а потом салат, сыр и крем-брюле.

— Соблазнительно. Только вот, может, недостаточно оригинально, поскольку у нас Корби на кухне, и все это знают.

— Я еще обмозгую, — сказала она. — Если тебе явится какая-нибудь идея, срочно сообщи.

— Ты когда-нибудь слышала о такой философии — Les Autres? — спросил он.

— Нет, — сказала Крис. — А в чем она заключается?

— Ну, согласно Маргарет Дамьен, это новое французское течение, и суть его, как я понял, во внимании к другим. Ну что-то вроде: сперва другие, потом уж я.

— Я всю жизнь свою так живу, — сказала Крис. — А ты?

— Ну, наверно, — сказал он. — Но возможно, я упрощаю. Может, дело там глубже, чем кажется.

— Les Autres, — повторила Крис, — что-то новенькое.

— Вот бы и расспросила ее, — сказал Харли. — Восемнадцатого числа. Кстати, она говорит, что Хильда Дамьен погружена в эту философию.

— Хильда?

— Да, она говорит, Хильда в нее погружена.

— Вот уж чушь собачья. Будет Хильда погружаться в идеи и философии, как же. Делать ей нечего. Девчонка, видимо, малахольная.


Но вот и восемнадцатое число, и Харли Риду представляется, что все идет хорошо. Фазан был, пожалуй, удачной идеей, а Харли боялся — не выйдет ли скучно. Крис объяснила, что зависит — какой фазан, как его подать.

Куча разных идей возникала в те несколько недель перед ужином, вечерами, когда Крис и Харли, по обыкновению, обсуждали свои дела. Вполне могли бы есть сейчас aiguillette de canard[6], состоящую из тончайших ломтиков утки в брусничном соусе с горошком и пареным сельдереем. И запивать Côtes du Rhône[7].

Едят, однако, фазана, и Харли отмечает, что все идет гладко. Хоть он и художник (но, может, при данном складе таланта такая струнка как раз и положена), для него святое дело — на званом ужине ублажать гостей. Он чýдно одевается для этих оказий: бархатный пиджак, темные брюки. Крис Донован обожает свои приемы. Харли дорожит своим временем, и, раз уж выделит вечерок, он вам распишет его как по нотам. Они обсасывают все снова и снова, пока не выверят каждую мелочь. Оттого-то есть особый нюанс — тут не честь, тут кое-что потоньше, тут кое-что даже более лестное — в приглашении к ужину у Харли и Крис.

Крис Донован говорит Эрнсту Анцингеру, сидящему слева:

— Спроси у Маргарет про новую философию Les Autres, это ее увлечение.

Отличный предлог — сбыть Эрнста Маргарет Дамьен, его другой соседке.

Харли, занявшись Эллой Анцингер, сидящей слева от него, вдруг замечает: она прелестна. У нее такой опрокинутый рот, что если его написать с нижней точки, нижняя губа будет всегда нежно улыбаться, а верхняя волнисто ладиться к ней. В Элле все опрокинуто, и Харли, да только ли он, находит это обворожительным. Хелен Сьюзи, от него справа, весело стрекочет с соседом, Роландом Сайксом. Зря старается, думает Харли. А сам продолжает с очаровательной Эллой ту тему, которую обкатывал уже с Хелен Сьюзи.

Эта тема — брак. Оставить бы в покое святую Анкамбру. Что-то новенькое нащупать, ведь Элла слышала, как он обсуждал с Хелен Сьюзи основы брака, но почему-то Харли не может переменить пластинку.

— А ты, — спрашивает он Эллу, покуда новый круг почета совершает фазан, — что ты думаешь о браке?

— Ну, — отвечает Элла. — Я католичка.

— И это значит — брак нерушим?

— Боюсь, что так.

— И чего ж тут бояться? — недоумевает Харли. — Тебе вообще бояться нечего, раз ты католичка. Милая моя Элла, я сам говорю как католик. Я не согласен, это я тебе говорю как католик, именно как католик, с тем, что брак нерушим.

— И как ты до такого допер? — говорит Элла. Она умная, и она понимает, что до любого вызова католической вере надо еще допереть.

Но Харли Рида, который, последним из десяти, принимается за фазанью добавку, на мякине не проведешь. Сам он так и не женился. Отчасти по причине собственного темперамента, отчасти же потому, что обожаемая Крис Донован, из-за семьи и по налоговым соображениям, вовсе не рвалась замуж. Харли потчует Эллу плодами своих раздумий.

— Брачные обеты, — говорит он, — в основном произносятся под влиянием страсти. Я говорю о современных браках, где партнеры имеют право выбора. Они влюблены. Я не толкую о тех просватанных браках, где родители, семьи, сговорясь, организуют союз. Итак. Берем брак по любви. И поверь, — говорит Харли, — что обеты под влиянием страсти — все равно что под пыткой добытая исповедь. Любовь эротическая — это безумие. Ни один из двоих не помнит, что говорит. Они in exstremis. И обеты их следует воспринимать со скидкой на страсть. А потому католик, принадлежащий, как известно, к самой разумной религии, может и даже обязан признавать развод между людьми, которые, будучи влюблены, принесли брачные обеты под влиянием страсти, то есть в состоянии невменяемости. Кстати, и сам католический закон оговаривает возможность расторжения брака по причине безумия.

— Ты хочешь сказать, — говорит Элла, — что смог бы добиться развода на том основании, что был без ума от невесты?

— Именно это я и хочу сказать.

— В жизни ничего подобного не слышала, — вздыхает Элла.

У него язык чешется ответить пышно: «Элла, милая моя девочка, в этом доме ты еще много услышишь такого, чего в жизни не слышала», — но он сдерживается. Он не говорит ничего, он подпускает легкую паузу.

Погодя она говорит:

— И браки по сватовству, ты думаешь, в основном удачны?

— Где смотря. В Индии. Может, в Южной Америке. У нас с этим делом покончено. Подобные браки удачны только при умных родителях. У нас такие не водятся.

— Тут я с тобой согласна, — вздыхает Элла.

Да, меню могло быть совсем другим, семгавполне могла быть не заливной, а вовсе даже горячей, а после нее подавалась бы эта утка ломтиками или омар с брокколи под ежевичным соусом — омар тоже входил в число многих идей, за последние недели взвешенных Харли и Крис. Но скромный фазан, предпочтенный, восторжествовавший над тонко расслоенной уткой, этот фазан — изумителен. Фазан попал в самую точку. Но все ли отдают ему должное? О, еще как, больше даже, чем можно было рассчитывать.

— Я рад, что мама твоя опять в Лондоне, — говорит Харли Уильяму.

— Да, она на днях прилетела, — говорит Уильям.

— Из-за нашей квартиры, — говорит Маргарет. — Это так изумительно.

— Она заглянет после ужина, — говорит Крис. — Я говорила сегодня с Хильдой по телефону. Сказала, после ужина заглянет.

— Вот и отлично.

Но только Хильда Дамьен не заглянет после ужина. В эту самую минуту она умирает.

5

Еще в сентябре, пока молодые Дамьены были в свадебном путешествии, Крис Донован узнала, как они познакомились. Узнала во всех подробностях от старой подруги Хильды Дамьен, из Австралии прилетевшей на свадьбу. Крис и Харли в то время были в Нью-Йорке, делали Харли выставку на Манхэттене, в одной очень стоящей галерее.

О звонке Хильды возвестил Хоспис — так звали, хотите верьте, хотите нет, их новое юное приобретение из лучшей школы дворецких.

— Соедините ее со мной, — распорядилась Крис над неубранным завтраком: кофейник, ошметки тоста. Она еще лежала в постели. Было всего двадцать минут десятого.

— Вот я и думаю, — говорила Хильда, — на что ей сдался этот фруктовый отдел «Маркса и Спенсера»? Нет, я же не утверждаю, что прямо никто из людей ее типа и поколения туда не заходит за фруктами. Но она ведь на всем готовом жила в общежитии, когда познакомилась с ним? Так на что ей сдались эти фрукты и овощи? Да, она же сказала — овощи, именно овощи. Хотела где-то там пообедать сама по себе. И где, интересно, она собиралась их парить-жарить и по какой методе? Ничего абсолютно не сходится.

Крис думала: в такую рань уже сидит, подруга, за столом в своем лондонском офисе.

— Может, зашла бы позавтракать? — сказала Крис. — Я никак не очухаюсь. Мы только прилетели из Нью-Йорка.

— Не могу, — сказала Хильда. — В этот раз тебя не увижу. Завтра улетаю, но через недельку, примерно, вернусь, займусь их квартирой. Мой подарок на свадьбу — и это все. Квартира в Хампстеде, точка.

— Ничего себе «и это все», — сказала Крис.

— Вот и я тоже думаю. Пусть спасибо скажут.

Крис сказала:

— Я ужин устраиваю семнадцатого-восемнадцатого октября. Придешь?

— Не знаю. Я позвоню. Не верю ни одному слову этой девицы.

— Мерчи... Мерчи... — сказала Крис, — что-то такое вертится. И что они собой представляют?

Хильде как раз не хотелось разжевывать, что собой представляют Мерчи. Не то чтоб она не доверяла Крис Донован, просто сама не могла разобраться в своих чувствах. Женщина деловая, она терпеть не могла растекаться мыслью по древу. За те два дня, что она видела Мерчи, — до и после свадьбы в Сент-Эндрюсе, — у нее не раз мелькало: что-то тут не то. Но сама свадьба, все гости были вполне приличные, симпатичные люди, именно такие, каких ожидаешь встретить на свадьбе такого человека, как ее сын.

И поэтому Хильда сказала:

— Ах, ну Мерчи как Мерчи. Я же их совершенно не знаю. А в общем, смыться хочется. Прямо кажется иногда, что Австралия недостаточно далеко.

— Если б не Харли, — сказала Крис, — я б с тобой улетела.


Хильда Дамьен в свои пятьдесят три изумительно выглядела, что в этом возрасте дается только сверхэнергичным людям. Нужна энергия, мужество даже, чтоб так следить за собой, как принялась за собой следить Хильда сразу же, едва поняла, сколь богатые перспективы перед ней открывает длительное вдовство. Художники, музыканты, писатели и поэты — те могут плевать на себя и свою наружность в погоне за жгучими, летучими целями. А деловые люди в своем большинстве — совсем другой коленкор; они кожей чуют, как для бизнеса важно, чтоб их массировали, трамбовали, стригли, умащали, заставляли худеть, и они, не жалея сил, самоотверженно занимаются своей внешностью. Начинала Хильда как журналист, и теперь, настоящий магнат, считала более чем естественным вскакивать ни свет ни заря, чтоб поспеть к массажистке или парикмахеру. Седые волосы волной убегали назад с ее гладкого, загорелого лба, зубы сверкали, удачные скулы держали лицо; бабье лето, нежный закат; и у нее было сильное тело.

В свои пятьдесят три, тайком от детей, она решила опять выйти замуж, и единственной причиной секретности было то, что Хильда пока не знала, за кого она выйдет. Но она была уверена, и справедливо, что легко найдет человека, лучше вдовца, богатого, стоящего, привлекательного.

Хильда не была феминистка. Она была выше и ниже этого. И ей не нужен был ручной муж, который помог бы влачить бремя домашних забот. У нее не было домашних забот. Ей нужен был ровня, партнер. Хильда по части секса была робка, особым опытом не обладала и только догадывалась о том, какая мощная штука — половое влечение.

Понятия не имея, за кого выйдет замуж, она зато знала прекрасно, как берут быка за рога. Да, хорошо, что Уильям женился. И поскольку, Хильда не сомневалась, этот брак не надолго, стоило поторопиться с замужеством, пока не развелся сын.

Одна Хильдина подруга, рано заделавшись богатой вдовой, почти сразу уселась в холле отеля «Экцельсиор» в Риме с собачкой на коленях. И довольно скоро возник господин, подходящего возраста, погладил собачку, заговорил с вдовой. От добра добра не ищут, и подруга Хильды вышла за того господина, чуть ли не старика, и жила с ним в счастливом супружестве, пока он не умер. А потом вернулась в холл отеля «Экцельсиор». А еще одна подруга, шестидесяти с хорошим хвостом и трижды вдова, так та решила подыскать себе мужа-ровесника. Поехала на Багамы, у нее там какая-то недвижимость, и — пожалуйста, подцепила очаровательного бизнесмена в каких-то гостях на коктейле. И стал он ее четвертым мужем, и она по сию пору замужем, прямо вся лоснится от счастья. Такие примеры. И Хильда чувствовала, и правильно делала, что главное — сосредоточиться на задаче, и кто-то, безусловно, всплывет. Может, даже в самолете в Австралию или обратно. И, между прочим, недурно бы, думала Хильда, встретить будущего спутника жизни на свадьбе у сына.

Эти Мерчи устроили дочери вполне пристойную, не показушную свадьбу. Жили они возле Сент-Эндрюса, в строении с башенкой под названием Черненький Дом, где комнат было поменьше, и были они похуже, чем обещал фасад. То, что комнатушки такие тесные, согласно Грете, матери Маргарет, было большой удачей: «Не то нам бы их не протопить». Супруг ее, Дэн Мерчи, объявил, что семья занимает дом с 1933 года. И так ударял на этот важнейший факт, будто 1933 год случился в раннем средневековье.

— Ах, как же часто, — Дэн рассказывал Хильде, — я бывал мальчиком на свадьбах! Так и помню эти атласные костюмчики, клетчатые килты. А белокурые головки на этих свадьбах, кудри невесты, наши кудри — могу фотографии показать. Чуть не каждый месяц — желтый атласный костюмчик, голубой костюмчик! В каком-то смысле наши родители умели бросать деньги на ветер. А в каком-то смысле у них ветер свистел в карманах.

— Роскошь, то, что мы теперь называем роскошью, она дешевле была. Портнихи шили чуть не задаром, — вздыхала Грета.

Хильда слушала и не перебивала. Это было ее правило: дать людям высказаться.

Хильда осталась у них переночевать перед самой свадьбой. Комнату ей выделили удобную, уютную, ничего не скажешь. Шторы — то что надо, под цвет к покрывалу, все тютелька в тютельку. Отдельная ванная болотного цвета с белыми птицами в полете по кафелю. Туалетная бумага, ватные диски. Полотенца — как надо. Все как надо. Хильду сразу же, как приехала, провели в эту комнату. Все было как надо, вплоть до статуэтки дрезденского фарфора на полке: смешной человечек в красных штанишках играет на скрипке. И что с ними не то? Хильда переоделась, что было не так уж нужно, во всяком случае, не обязательно, потому что приехала она в изумительных брючках и шерстяном жакете. Осмотрела книги возле постели: три карманных Энтони Пауэлла, «Старший трубач драгунского полка» Томаса Харди, «Золотой клад» Палгрейва[8], три карманных Агаты Кристи, П. Д. Джеймс[9] в бумажной обложке, что-то Теккерея, что-то Алана Силлитоу. Все нормально, не придерешься. Хильда надела платье и пиджак, черное с легким вкраплением белого, все очень хорошее, потрясающее. И спустилась знакомиться с Мерчи. Было полвосьмого вечера.

Тут она увидела Дэна Мерчи, отца Маргарет. Он был в темных очках и вошел в комнату этой чуть скованной, четкой походочкой Ярузельского, которой в свое время мы любовались, когда нам показывали польские новости.

— А-а, Хильда (вы позволите вас так называть?), — сказал он, — как добрались? Садитесь. Я рад, что вы легко нас нашли. Что будете пить? Виски, джин, водку, шерри, что прикажете.

Она попросила виски с содовой. Вошла Грета.

— Как я рада вас видеть, — сказала она (в черном с белым, и эта туда же), — особенно теперь, когда вся суетня закончилась, худшее позади, можно расслабиться. Третья свадьба уж с плеч долой. Двух дочерей выдавала, Маргарет третья. Четвертая еще в школе учится, так что, видимо, со дня на день жди новостей. Жаль, вы раньше не приехали, погостили бы у нас, познакомились бы поближе.

Муж налил жене водки с тоником. Себе взял неразбавленного виски, сглотнул, снова налил.

Хильда подумала: «Они вполне ничего, но что-то тут не так». Потом подумала: «Ах, мне-то что, плюнуть и растереть». И откинулась в кресле, зная, что выглядит изумительно, и держа в уме, как, уж конечно, они тоже держали, что она фантастически богатый и независимый человек.

— Ну прямо как гром с ясного неба, — сказала Грета. Хильда как знала: именно эту фразу она произнесет. А что вообще можно сказать или сделать такого, что не скажет и не сделает каждый? Хильда подумала: «Я чересчур преуспела. Оторвалась. Такова, очевидно, обыкновенная, средняя жизнь».

Мерчи жили тем, что добывали из карьера гранит и другой камень. У них было небольшое, хорошо налаженное дело — Хильда навела справки перед вылетом из Австралии. Компания «Дэн Мерчи, от Мерчи и Сыновья, Каменоломни, Добыча, Оборудование для шахт» была на грани свертывания. Но этот семейный бизнес был связан по субдоговору с туннелем под Ла-Маншем, и Хидьда смекнула, что им нужны такие деньги, какие необходимы, чтоб делать очень большие деньги. Не познакомься Маргарет с Уильямом случайно, во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера», Хильда, конечно бы, заподозрила, впрочем беззлобно, что тут идет охота за денежками Уильяма, за ее денежками то есть. Ну а так — нельзя же рубить сплеча, быть чересчур циничной. Люди просто влюбляются, бывает, бывает.

— Вы, наверно, смертельно устали, — сказала она Грете.

— Ну, сейчас-то, знаете, когда все эти фирмы готовы за тебя чуть не всю свадьбу провернуть, это уже не так утомительно. Они же берут на себя цветы, обеспечивают письма, приглашения, подарки, буквально все. А ты контролируй себе, и ладно. Со списком гостей, конечно, всегда морока. У вас списочек не такой уж длинный, по сути, все друзья Уильяма.

— Ну да, я вам писала, мои друзья почти все в Австралии, — сказала Хильда, потягивая виски, — но тех немногих, кто может прийти, приятно будет увидеть. — И подумала: «Первая свадьба Уильяма. Не последняя, явно».

С Маргарет она уже познакомилась в Лондоне. Брак ненадолго, конечно. Какой-то сюсюк на палочке, неужели она реальная?

Хильда сидела в их этой теснющей квартирке, болтала, само добродушие, потом вдруг спросила:

— Фруктовый отдел «Маркса и Спенсера». Господи, и что тебя туда занесло, Уильям?

— Я фрукты покупал, — был ответ. — Всегда туда хожу. Мне удобно.

— А вы, — она повернулась к Маргарет в лучшей своей сандринхемской манере[10], — тоже предпочитаете эту лавку?

— Нет, это был просто случай. — Она слегка улыбнулась, склонила головку набок. — Счастливый случай, — сказала она.

Уильям сидел и пялился на невесту так, будто она мисс Вселенная, окончившая с отличием Кембридж, или тому подобное чудо.

— Я дарю вам на свадьбу квартиру, — сказала Хильда. — И этим ограничусь.

— Ах, ну что вы, это же так изумительно, — сказала Маргарет.

— Сказочный подарок, — сказал Уильям. А что он еще мог сказать?

— Мои родители, — сказала Маргарет, — умирают, хотят с вами познакомиться.

— Исключительно вдохновляющий повод, — сказала тогда Хильда и протянула к Уильяму рюмку, чтоб снова налил.

6

Недели за две до званого ужина Харли Рид наткнулся в студии телевидения на Аннабел Рис. Он присутствовал на совещании в качестве консультанта телевизионного спектакля, где изображался художник. У Аннабел как раз кончился рабочий день. Она была продюсер-документалист. Пошли выпить.

— Там они говорят, что якобы их этот художник — в отставке. Полный бред. Художники не уходят в отставку. Откуда им уходить?

— Но ты им объяснил, я надеюсь, — сказала Аннабел. Она обожала Харли. — В общем, потеря твоего драгоценного времени, эти консультации.

— Ну почему, мне даже нравится — следить, чтоб все было точно, — сказал Харли. — В данном случае, кстати, художник вообще не вполне убедительный. Зачем, скажем, он отводит взгляд от холста, когда рука орудует кистью? Нет, я люблю, чтоб все делалось точно. Лично я, будь я дворецким или лакеем, все делал бы точно. Я знаю, как это делается.

— Откуда ты знаешь? — сказала Аннабел. — Опыт, что ли, имел?

— Да, в качестве нанимателя, — сказал Харли. — С тех пор, как мы с Крис, у нас всегда есть слуга, а то и двое.

— Ах, это интересно, хотелось бы узнать поподробней, на будущее, когда я стану делать про тебя передачу.

— Насчет дворецкого — да ну его, по-моему, — сказал Харли. — Если честно, такие вещи художнику ни к чему. На другом-то полюсе голод, мансарды. Если публика будет думать, что ты чересчур богат, решит — халтурщик, а если ты беден, думают — что-то с его искусством не то, почему не продается?

Но Аннабел было не сбить. Она взяла на вооружение идею, которая, она чуяла, впечатлит начальство, когда приспеет пора проталкивать передачу о Харли. Эти его выкладки нисколько ее не трогали. (Художник... дворецкий... можно и богатую австралийку приплести, спутницу жизни...)

— А как фамилия твоего дворецкого? — спросила Аннабел.

— Хоспис, — сказал он.

— Ну да! Не верю.

— Я сам не верил. Но это правда, так у него во всех бумагах значится, в рекомендациях. Мы его только что взяли.

— Ну и как он?

— Великолепен. Вот только уже поговаривает об отпуске на месячишко.

— Так он и выразился — на месячишко? — прицепилась Аннабел.

— Нет, он сказал: «На месяц, сэр». Ему нужен отпуск, чтоб свозить жену-гречанку обратно в Грецию, где ей приспичило выцарапать приданое. Дюжина простынь, шесть наволочек — воображаю. Только что поженились, глупцы.

— По-твоему, глупость — жениться?

Харли пропустил это мимо ушей.

— Крис решила его отпустить. Но сперва он нам понадобится для кое-каких оказий, включая ужин. А потом — пусть себе катится в свою Грецию. Небольшой такой ужин, мы решили, но на уровне.

— Крис меня пригласила, я просто в восторге, — сказала Аннабел.

Он ей перечислил гостей, кое с кем она была незнакома.

— Очень соблазнительно, — сказала она.

— Составится любопытный коктейль, — сказал Харли. — А что еще требуется от званого ужина.

— А я мечтаю увидеть Хосписа, — сказала Аннабел.

— Не на что там смотреть, — сказал Харли. Он улыбнулся Аннабел и заплатил за выпитое.

Кузену своему, Роланду Сайксу, с которым ужинала в тот вечер, Аннабел сказала:

— Я слышала, ты идешь на ужин к Крис Донован?

— Я приглашен. Но не знаю, получится ли у меня, — сказал он; он всегда так говорил: не стоило обращать внимания.

— Я Харли видела, — сказала она. — Он мне перечислил, кто будет. Будут эти молодожены. Он — сын этой богатющей бабы, миссис Дамьен, австралийки. Помнишь, про нее еще статья была в какой-то газете. Так вот, ее сын женился на Маргарет Мерчи из Сент-Эндрюса. Харли говорит, они познакомились в «Марксе и Спенсере», во фруктовом отделе.

— Мерчи? — насторожился Роланд.

— Ну да, старинная шотландская фамилия.

— Знаю. Из Сент-Эндрюса, говоришь?

Родство с Роландом у Аннабел шло по материнской линии, у него с ней — по отцовской. Имея каждый родных братьев и сестер, эти двое были ближе друг с другом, чем с ними. Аннабел была на пять лет старше. Привязанность началась давным-давно, с его четырнадцати, ее девятнадцати лет. Могли бы, конечно, пожениться, стать любовниками, если бы Роланда сызмальства не тянуло больше к мужчинам, чем к женщинам. Роланд снимал просторную квартиру вместе с одним занятым журналистом, к которому питал исключительно дружеские чувства, и только; тот вечно притаскивал на ночь девиц, по уик-эндам уж непременно, но огромность квартиры позволяла Роланду в глаза их не видеть. Ему было дома вполне уютно. Но свои печали-заботы он нес к Аннабел. Уже несколько лет он подумывал, не стоит ли наконец осесть «на одной стороне», как он выражался, имея в виду, что не мешает покончить с гомосексуализмом, жениться. Предприятие было заведомо трудное, легко ли сказать, неясно даже, как приступиться. Главное, все же знали, что он гомосексуалист, и у тех девушек, на которых ему в общем-то хотелось жениться, шансов он пока не имел никаких. Вот эти печали он и выплакивал в жилетку Аннабел; слава богу о любви между ними уже не могло быть и речи. И когда это было. Теперь их связывали добротные родственные узы. Мысль о том, чтобы лечь в постель с кузеном Роландом, абсолютно не улыбалась Аннабел, он же при своем новом течении мыслей находил ее слишком старой. И все равно они были ближе друг другу, чем большинство кузенов, чем большинство родных братьев и сестер.

Профессией Роланда была генеалогия, и он был честный специалист, как ни подмывало его порой воспарить в облака мифологии, дабы скрепить разыскание. Он работал на одну крупную фирму частных следователей, главной заботой которых было шпионить за любовниками и обнаруживать канувших без вести. Но основной свой доход фирма получала от трудов Роланда. Он прослеживал родословные разных людей. По большей части это были люди, сколотившие состояние и прозревшие, что они происходят, скорей всего происходят, от какого-то знатного дома, семейства, знатной особы; и многим хотелось иметь какой-нибудь герб и девиз, чтобы выгравировать на ложках и вилках, отлить на печатках. Скажем, члены секты мормонов, святых последнего дня, — для генеалогов в Англии просто подарок; от Юты от одной колоссальный доход, ибо происхождение от Джозефа Смита или другого из отцов-основателей у них считается грандиозной личной заслугой[11].

Одним словом, у Роланда дел хватало. Он знал, где искать документы, в какие лазить ведомости, исторические архивы, где откапывать записи, в каких рыться приходских книгах по всей стране, и геральдику всех родов он знал наизусть, и тех, что цветут поныне, и тех, что давно угасли. Вдобавок он был отличнейший палеограф, он умел толковать все тонкости почерка, особенности правописания, знал все арго писцов, конторщиков, клира, законников, судей, помещиков, почивших много веков назад. И он был в своем деле честен: в пух разбивал столько же ложных притязаний на знатность, сколько обнаруживал истинных прав. Правда, с трактовкой дело обстояло сложней: были зоны сомнения. Роланд твердо выражал сомнение там, где имело место сомнение, ну а если клиентам хотелось толковать сомнение в свою пользу, — это уж их личное дело.

Сидя у Аннабел в буро-зеленой гостиной, Роланд ждал, когда таймер возвестит, что ужин готов. И, крутя в пальцах рюмку с аперитивом, заглядывая в нее, он пробормотал:

— Мерчи из Сент-Эндрюса, говоришь?

— Ты их знаешь? — спросила Аннабел.

Роланд, безумно занятой молодой человек, обычно не сразу припоминал, что именно связано с той или иной фамилией. Как врачу-специалисту, ему приходилось сверяться с записями, если клиент являлся к нему, сообщая, что бывал у него прежде. Слава богу под рукой было компьютерное обеспечение. Но на память тоже не приходилось жаловаться.

— Что-то про Мерчи было в прошлом году. Из Сент-Эндрюса, кстати, — пробормотал он. — Но конечно, детали... надо проверить. Кое-что я сверял, да, но там что-то еще оставалось. Претензии на какое-то там наследство, суд отказал, в газетах писали. Но кто сказал, что это именно та самая семья?

— Мы увидим девицу восемнадцатого числа.

— Я не уверен, что смогу выбраться.

— Ах, лапка, ну конечно ты сможешь выбраться на этот ужин. Если в мире есть что-то прекрасное, так это ужины у Харли и Крис Донован. И мне необходимо, чтоб ты там был, мы же потом все должны обсудить.

Динь-динь-динь, — прозвякал таймер. Аннабел побежала на кухню, оттуда крикнула Роланду:

— Кушать подано!

Вдруг он подумал: «Ну что, что бы я делал без Аннабел?»

Она сказала:

— Ты прическу переменил. — Обычно волосы у него были темные, на косой пробор. А теперь он постригся бобриком, на темени крохотный хохолок, очень коротко по бокам и подкрашено под седину.

— На сто восемьдесят градусов, — сказал он.

— Едва ли такое может убедить женщину в том, что ты сам на сто восемьдесят градусов переменился, — сказала Аннабел.

— Нынешней юной девице вообще на все это плевать.

— Зато мне, например, не плевать, — сказала Аннабел, — а я не такая уж древняя.

Ей было тридцать два, ему двадцать семь.

— Ладно, пока похожу, на пробу, — сказал Роланд. — Может, ты и права. Но какие, собственно, возражения?

— Вид такой, как будто ты много часов проторчал у парикмахера, — сказала Аннабел.

— И проторчал.

— Но они же отрастут моментально. И сколько еще часов тратить придется, чтоб такое поддерживать. Нет, я не говорю, — спохватилась она, — что тебе не идет. Ты просто прелесть с этой прической.

— Спасибо. Рад слышать. А то я сам себе надоел.

— Ты принадлежишь к восемнадцатому веку, — сказала она. — Тогда мужчины дико носились со своими волосами, париками. Можешь убедиться по портретам. Психологически ты принадлежишь к восемнадцатому веку.

— Ты уж как-то говорила. Забыл только, в какой связи.

— В той связи, что я сама из восемнадцатого века. В основном мои взгляды оттуда. Потому мы с тобою так и дружим, наверно. Мы оба на генном уровне перемахнули девятнадцатый век.

7

Задолго до того, как Маргарет Мерчи встретила Уильяма Дамьена во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит — почти за два года до этого, — она сидела с родителями и дядей в Сент-Эндрюсе, в захламленной гостиной Черненького Дома с башенкой, куда достигал гул Северного моря. Стоял дивный октябрьский день; райское сияние шотландской осени прохватывал звонкий холодок, милый сердцу всякого, кто не прочь померзнуть, как большинство шотландцев.

— И что же ты мне посоветуешь, дядя Магнус? — спросила Маргарет.

Магнус, единственный из всех Мерчи, обладал творческим воображением, но, к сожалению, он был сумасшедший и проводил свои дни в лечебнице Джеффри Кинга, заведении для умалишенных Пертшира, откуда обычно по утрам в воскресенье его на весь день забирали в Черненький Дом. Магнус был неизлечим, но современной медициной делалось все возможное, дабы его состояние облегчить. Сразу было видно, что он сумасшедший. Большой, жадно ел. Одно время он так буйствовал, что невозможно было держать его дома, но, благодарение таблеткам, буйствовать он перестал. У него и всегда-то перепадали полосы относительной вменяемости, по нескольку часов подряд полной здравости, а то и целые дни. И вдруг, ни с того ни с сего, опять начинается бред.

Во многих семьях имеется по крайней мере один абсолютный безумный член, в лечебнице он или нет. Правда, в этих семьях обычно не советуются с сумасшедшими, даже если у тех полоса вменяемости; от них не ждут указаний. С Мерчи дело обстояло иначе.

Дэн и Грета Мерчи свято верили в мудрость Магнуса, старшего брата Дэна. Грета сознавала: он вдохновлен свыше.

— В Средние века, — говорила Грета, — сумасшедших считали Божьими людьми.

— И он же мой брат, — скреплял Дэн. — Не может он быть уж до того сумасшедшим.

— И человек с сильной волей всегда может принести пользу, — рассуждала Грета. — Можно свою силу воли так употребить, чтоб то, что было неправильно, стало правильно. Всем известная вещь.

Тут Дэн привел мысль святого Фомы Аквинского, которая, как многое другое в учении этого философа, не выдерживает испытания практикой: «Не дóлжно, — писал святой Фома, — обращать внимание на то, кто говорит, но на то, что говорится, дóлжно обращать внимание».

Грета подвела черту:

— Эта лечебница стоит нам кучу денег. Так давай хоть немножечко и сами попользуемся.

Собственно говоря, Магнус содержался в частной клинике на свои личные средства, но для Греты и Дэна это не составляло существенной разницы.

Магнус был их гуру вот уже шесть лет. Это он предписал ход действий, который вызвал скандал в семействе Мерчи.

У него была окладистая борода. Ярко-синей, атласно серебрящейся курткой, кожаными черными штанами плюс наимоднейшие темные сапоги грубой кожи, сложнейшей работы, о четырех перекрестных ремешках с тисненным спереди именем Штайнер, Магнус подавлял семейство по воскресеньям.

Престарелая матушка Мерчи лежала тогда больная в эдинбургском доме для престарелых. Сумасшедший Магнус и Дэн были единственные ее сыновья. Было еще три дочери, причем две незамужних и совершенно необеспеченных. Третья жила в Кении, где у мужа был бизнес.

Все знали, что старая угасающая миссис Мерчи отказала свое состояние пятерым своим детям, всем поровну. Она ясно это обозначила. В старомодном шотландском завещании странновато, но четко упоминалось о «равной доле всем чадам». Завещание было составлено давным-давно, в 1935 году, по смерти супруга.

— Устарело, — объявил Магнус. — Кстати, моя часть мне не нужна. Все равно главе сумасшедших пойдет.

Так отнесся он о главе попечительского фонда, ведающего средствами умалишенных.

— Ах, но ты же поправишься, — сказал Дэн. — Выйдешь, нормальный будешь.

— Не хочу, — сказал Магнус. — Ибо сказано: «Господь выйдет, как исполин, как муж браней возбудит ревность; воззовет и поднимет воинский крик, и покажет Себя сильным против врагов Своих»[12]. Так я цитирую, и так я говорю. А еще смотрите Исаию, тридцать восемь, двенадцать: «Я должен отрезать подобно ткачу жизнь мою; Он отрежет меня от основы». Вот я и предлагаю — сделай так, чтоб Ма изменила завещание, исключила меня и сестер и побольше тебе оставила.

— Легко сказать, — вздохнул Дэн.

— Сходи к адвокату. Право первородства — важный пункт закона, когда речь идет о целостности домов. Когда Ма составляла свое завещание, кому она нужна была — целостность крупных домов. Если ты исключаешь меня, как отрезанного от основы, как неизлечимо больного, ты остаешься единственным сыном, и старшим притом.

Все это Дэн пересказал своей жене Грете. Она сочла, что это удачная мысль — спросить мать Дэна, не хочет ли та переменить завещание, но сама она такое спрашивать не хотела. Никто не хотел.

— Что-то случилось? — спросила старая миссис Мерчи.

— Нет, — отвечал пришедший с визитом сын. — Ну, то есть, возможно, кое-что нам с тобой надо как-нибудь обсудить.

— Вот приеду домой, и обсудим. Говорят, на той неделе отпустят. Ко мне заходил Уотерс.

— Зачем это? — Джеймс Уотерс был адвокат их семьи и жил в Эдинбурге.

— Просто пришел проведать. Кое-кто приходит проведать.

Дэн вздохнул с облегчением. Мысль о том, что придется идти к семейному адвокату по поводу завещания матери не очень ему улыбалась. Да, ему хотелось получить эти деньги, и деньги были именно ее, не унаследованы от покойного батюшки. Но Дэну не хотелось мрачить нежные отношения с матерью. Грета тоже любила свекровь, и она тоже вздохнула с облегчением, что первый шаг в сношениях старой миссис Мерчи с адвокатом сделан самим адвокатом, пусть и сводясь к тому, что адвокат всего-навсего и принес клиентке двенадцать алых роз.

Мать Дэна должна была посетить Сент-Эндрюс на следующей неделе. У нее был недавно сердечный приступ. Все, кажется, обошлось. Грета собиралась заехать за ней утром, в одиннадцать.

Но в четыре утра зашелся возле постели телефон.

— Наверно, мама твоя. Возьми, — сказала Грета.

Дэн взял трубку.

— Да, это ее сын, — говорил Дэн. — Полиция? — говорил Дэн. — О Господи, сейчас же. Сейчас же буду. Нет, машина у меня есть; да-да, вполне способен.

Едва ли он был способен править в таком состоянии. Грета натянула штаны, кофточку и влезла с ним вместе в машину. Миссис Мерчи была убита, ее задушила беглая маньячка, двенадцать лет содержавшаяся в психиатрической лечебнице вследствие неизлечимой наркомании; первопричиной же психического расстройства была врожденная умственная отсталость. Ну и что возьмешь с такой убийцы, хоть ее тотчас схватили: преспокойно брела себе по дороге, в лунном свете, в сторону Лейтских доков.

Но ведь она сбежала из строжайше охраняемого крыла психиатрической лечебницы и почему-то устремилась прямо в дом престарелых в Эдинбурге, где миссис Мерчи лежала в отдельной палате, и как она прокралась в дом, и почему пошла прямо в палату к миссис Мерчи — почему именно к миссис Мерчи? — вот вопросы, на которые полиция, а вслед за нею и пресса сразу стали искать ответа. Искали тщетно, искали недолго.

— Напрасный труд, — сказал Дэну главный инспектор, — выискивать мотив, когда имеешь дело с умалишенными. Они такие хитрые, не зацепишь. Возможно, ее загипнотизировали. А может, она узнала, прослышала про Колтонский дом престарелых и решила, что там ей будет лучше, чем в Джеффри-Кинге, вот она как-то и пробралась в палату, в первую попавшуюся палату, обнаружила там вашу матушку и...

— Джеффри-Кинг? — перебил Дэн.

— Ну да, клиника возле Перта, откуда сбежала эта особа. Притом — строго охраняемое крыло. Все на замке, — а им хоть бы что! Хитрость, нечеловеческая хитрость.

Дэн промолчал. Он и жене даже не стал рассказывать, откуда сбежала убийца; жена в газетах прочла. Следователь констатировал убийство путем удушения от руки недееспособной преступницы. В прессе особого шума не поднимали. Пугающая шапка в газете, отчет о дознании в клинике Джеффри Кинга по поводу мер охраны — и все.

Грета сама, по пути домой с похорон, сказала наконец Дэну — не то чтобы он ей:

— Видно, за этим стоит Магнус.

— Как же так? Ведь судя по тому, что он говорил в прошлое воскресенье, он хотел, чтоб Ма еще пожила, по крайней мере до тех пор, пока составит новое завещание.

— Подозрительно, что эта сумасшедшая была в одном заведении с Магнусом. И как она добралась до Эдинбурга, и почему, почему сунулась в дом престарелых в Колтоне, и как раз в палату к бедной Ма?

Они были буквально потрясены всей этой кошмарной историей, особенно когда узнали, что миссис Мерчи изменила-таки завещание.

— Нет, я с ума схожу, — сказал Дэн. Разумея, что он не в силах связать концы с концами. Только одна Маргарет присутствовала при его разговоре с Магнусом в прошлое воскресенье, когда прозвучала мысль о том, что матери следует изменить завещание.

— Звони Маргарет, — сказал он Грете. У Маргарет была тогда работа и жилье в Глазго. Только она вернулась с похорон — раздался материнский звонок.

— Да, я знаю, что она переменила завещание. Это я устроила ей встречу с Уотерсом. Я там была. Я сказала: «Ты просила привести мистера Уотерса, бабушка, ты ж хотела поменять завещание в пользу папы, и это, по-моему, правильно». Уотерс был совершенно согласен. Цветы ей очень понравились. Он принес черновик нового завещания. Сначала она хотела разделить свое имущество между папой и тетями, но мы сказали, что так ничего не получится. Одним словом, мы подправили этот черновик, и Уотерс его унес. На другой день он вернулся, и она при свидетелях поставила свою подпись. Она была просто счастлива. Значит, она умерла счастливой. И папа теперь богат, и мы сохраним целостность нашего дома.

Все это Грета пересказала Дэну, а потом, по телефону, двум старшим своим дочерям, совершенно непохожим на Маргарет.

Эти дочери недавно повыходили замуж. У обеих была работа. Старшая, Флора, преподавала в начальной школе, а муж служил в адвокатской конторе; жили они в одном доме в Блакхизе, где сдавали квартиру, чтоб выплачивать ипотеку. Вторая дочь, Юнис, была замужем за администратором на автомобильном заводе. И преподавала в средней школе в Далидже, где они жили. Флора была невероятно хорошенькая, основательная, рассудительная, с глубокой потребностью в строгом режиме, которой исключительно соответствовал ее молодой супруг; и не имело большого значения, какие сюрпризы подносила ей жизнь, ибо Флора умела как-то так их приладить к испытанной схеме, проверенному прецеденту, расхожей рубрике. Супруг же поставлял нужные формулировки. Убийство бабушки было «несчастным случаем», тот факт, с которым успела ознакомиться Флора, что завещание изменено в пользу ее отца, было «совпадением, удачным в данных обстоятельствах». То, что Магнус сумасшедший, было дело обычное, «встречающееся в самых лучших семьях». Тот факт, что маньячка-убийца вышла из того же заведения, где содержался Магнус, ровно ничего не означал: «Одно с другим абсолютно не связано». Флора приняла ванну, как всегда по вечерам, подготовила, что надеть с утра; Берт, супруг, накрыл на стол к завтраку. И, не нарушая режима, без забот и тревог, они улеглись в постель.

Сестрица Юнис, блондинка со светлыми глазами и длинными волосами, была на шестом месяце. Очерк ее стал нечетким и зыбким, как смазанный снимок. Матери она сказала:

— Надеюсь, эта новость меня не расстроит. Такое жуткое убийство.

— Может, не надо было тебе говорить, — сказала Грета.

— Но ты же сказала.

— Я думала, тебе приятно будет узнать, что папа освободился от финансовых забот.

— Повезло.

— Это Маргарет привела к бабушке Уотерса. И устроила, чтоб бабушка изменила завещание.

— И на другой день ее убили?

— Нет, через три дня. То есть в пятницу Уотерс вернулся за подписью.

Умерла миссис Мерчи в субботнюю ночь.

— Очень все это подозрительно, — сказала Юнис. — Не нравится мне это. И Питеру не понравится.

— Нам тоже не нравится, — сказала Грета. — Мы с папой чувствуем, что это выглядит странно. Но что мы можем поделать?

— Значит, это была идея Маргарет?

— Да. То есть нет. Поменять завещание была идея дяди Магнуса.

— Ох, господи. Если пресса пронюхает, будут дикие неприятности. Это так вредно — в моем положении.

Джин, младшую, еще школьницу, отослали в Льежский монастырь, сразу же в понедельник после рокового воскресенья, когда убили старую миссис Мерчи. Грета когда-то училась в школе при этом монастыре. Джин, охочая до приключений, поехала с радостью, ничего не ведая об обстоятельствах бабушкиной кончины. Там-то, в Льеже, прелестном, невинном городе, Джин встретится с сыном старого однокашника Греты, неким Полем, восемнадцати лет, готовящимся к карьере еврократа, по собственному его выражению. В результате Джин родит ему ребеночка и станет жить с ним долго и счастливо; но это совсем другая история, верней, была бы, не повлияй на судьбу Джин роковое убийство и та поспешность, с какой ее сплавили к боголюбивым монахиням в Льеж.


Маргарет была любимицей Дэна. Свое пристрастие он молча скрывал. Дэн мог часами сидеть и просто смотреть на Маргарет. Куда она ни пойдет, глаза его провожали ее, покуда хватал взгляд. Любуясь ее цветущей юностью, он смотрел, как она склонялась над книгой. Он считал ее умницей, слишком оригинальной, чтоб быть оцененной по заслугам.

— Кто-то натравил на маму эту маньячку, — сказал Дэн Грете.

— Это, наверно, Магнус, — решила Грета. — Скорее всего. Там говорят, крыло Магнуса не сообщалось с опасным крылом. Да мало ли что они говорят, что им еще говорить?

— Он узнал, что завещание изменили.

— Значит, кто-то ему сказал, — сообразила Грета.

— Да, наверно, Маргарет сказала. Позвонила ему в заведение и сказала, что, наверно, ему приятно будет узнать, что завещание изменили, как он хотел. Он, конечно, обрадовался. Но если в этом деле замешана Маргарет, я просто потрясен.

— А я — нет, — сказала Грета. — И причем тут «если». Во-первых, она прислала Уотерса, чтоб поменять завещание твоей мамы в твою пользу, а потом сообщила Магнусу. Значит, уже замешана.

Маргарет объявилась в тот же вечер. Получила на несколько дней отпуск от этой своей росписи керамики в Глазго. Родители на нее смотрели со страхом, как бы впервые в жизни не вполне узнавая. Дэн сказал:

— Мне только непонятно, как Магнус связался с той психопаткой? Ведь это Магнус, конечно, ее подослал.

— А что, если нет? — сказала Маргарет. — Как ты можешь возводить на дядю Магнуса такую напраслину? У тебя же нет никаких доказательств.

— Вот и я то же самое говорю, — сказала Грета, хоть говорила она совсем другое.

— Но ведь, — упорствовал Дэн, — она как раз изменила свое завещание, и Магнус это узнал.

— Но изменила-то не в его пользу, — сказала Маргарет. — Неужели непонятно? Бабушка его полностью исключила. И никто не может его обвинить в убийстве бабушки ради денег. В лечебнице говорят, он страшно подавлен. С постели не встает.

— Так ты связалась с лечебницей?

— Я — нет, но связалась полиция. И потом связалась со мной.

— Зачем? — вскрикнул Дэн.

— По поводу завещания.

— Ах ты, господи, — простонала Грета. — С этим завещанием мы же не виноваты. И почему бы, интересно, ей не поменять завещание? Сто лет прошло.

В полиции, по-видимому, тоже так думали или вынуждены были допустить такую возможность. Официальное расследование в Джеффри-Кинге не дало ничего, кроме рекомендации о более строгой охране. Суда не было. Убийцу, не способную отвечать на суде, как, впрочем, вообще не способную к членораздельной речи, скорей не злодейку, а жертву, отправили в дом для умалишенных преступников. Пресса перешла к более насущным и волнующим темам и больше не поместила бы даже ни одной фотографии в связи с этим делом, не вздумай замужняя сестра Дэна, живущая в Кении, завещание оспорить. Она прилетела на похороны. И с ходу мобилизовала двух незамужних сестер на защиту теории о «давлении», оказанном якобы на ее мать на одре болезни заинтересованной стороной, то есть Дэном. Конечно, доказать против Дэна и Маргарет они ничего не могли. Сиделки в один голос показывали, что миссис Мерчи сама попросила Маргарет привести к ней мистера Уотерса, и мистер Уотерс сам изо всех сил настаивал, чтоб миссис Мерчи, будучи в здравом уме и твердой памяти, по собственному почину составила новое завещание. Дэн уладил дело по обоюдному согласию, как в любом случае собирался, а вот сестрицы обшаривали эдинбургский дом покойной матери, высматривали пожитки, таскали их и распределяли между собой.

Дэн никогда не знал, о чем говорить с матерью; он был в растрепанных чувствах. Проняло его на материнских похоронах только при виде гроба, при виде темного гроба, этого ящика. Ну а теперь его потрясало, как дочери разграбляют ее добро, — родные дочери, и одна прямо исключительно преданная.

— Неужели мы так и будем молчать? — сказала Маргарет. — Хорошо бы напомнить им о твоих правах.

— Да, хорошо бы. Но именно сейчас это выглядело бы плохо. У нас связаны руки.

Был конец октября. «Оказывалось ли давление?» Магнус Мерчи: «Маму не вернешь» — гласили заголовки. Одна газета более приличного пошиба в редакционной статье указывала, что дни охоты на ведьм миновали. Травля семейства Мерчи никому не нужна. Ясно, что сын ее Дэн, заинтересованная сторона, непричастен к убийству. Столь же очевидно, что перемена завещания была более чем естественна в связи с болезнью несчастной миссис Мерчи: завещание не менялось уже пятьдесят лет. И что могло быть логичней, чем оставить состояние сыну, пребывающему в здравом рассудке? Что до трех дочерей покойной, предварительно решивших завещание оспорить, то те отозвали свой иск. Дело улажено по обоюдному согласию. И людям разумным, конечно, не следует долее докучать Мерчи в постигшем их горе.

Шум улегся к концу года. У Дэна разболелись глаза, чуть не по целым дням он ходил в темных очках, и это в шотландскую зиму. Грета заплатила долги по скачкам; выкупила брошь из залога и послала по чеку Флоре и Юнис, сетуя на их теток, которые, оспаривая завещание бабушки, их «буквально ограбили». «Подумать только, как много мы могли бы достичь всей семьей, не будь ваши тетки такими алчными. Маргарет изумительна. Не желает ни единого пенни тронуть из бабушкиного наследства. Говорит, ей так легче».

Шум улегся, и два года спустя, когда Харли Рид и Крис Донован затеяли свой званый ужин и друзья их судачили о новобрачных — Уильяме Дамьене и Маргарет Мерчи, имя Мерчи лишь немногим туманно напоминало что-то когда-то мелькавшее в газетных столбцах. Мерчи, да, нечто в таком духе. Скандал какой-то, но, возможно, между прочим, там были просто однофамильцы.

— Чего я ну никак не могу, — сказала Маргарет отцу, — так это наживаться на смерти бабушки.

Дэн глянул на дочь сквозь темные очки, как кролик глянул бы на горностая: смятение, тоска, страх. Если бы она зарилась на деньги бабушки, теперь его деньги, это бы хоть можно было понять. Но вот прекрасная Маргарет — пожалуйста, очищалась от любого упрека. И в чем ее упрекать? Дэн чуял, нет, не умом понимал, это у него сидело в печенке, что она подослала ту сумасшедшую к своей бабушке.

— Я ни единого пенни не трону, — сказала Маргарет. Дэн обомлел. Он понял: дочка не шутит.

Снова Магнус явился в Сент-Эндрюс в своем попугайском наряде.

— Пошли пройдемся, — сказал Дэн; такое у них не водилось, Дэну не хотелось, чтоб его увидели вместе с расфуфыренным братом. Кому захочется? Только одной Маргарет. Той все равно, что нацепляет на себя дядя Магнус.

Они владели полоской леса, узкой, но длинной. Грета в окно смотрела, как они бродят среди деревьев. И Магнус вспыхивает синим, красным. Она думала: пора бы Дэну, когда финансы, слава богу, в порядке, отставить Магнуса от этой роли гуру и путеводителя. Со стороны Дэна тут просто слабость, безумие. Нет, вообще они психически неустойчивая семья, эти Мерчи.

Но Дэн, бродя с братом по сырости возле пруда, обсуждал с ним не что иное, как Маргарет.

— Ты считаешь ее способной убить маму?

— Я считаю ее способной на все! — взревел Магнус. — Очень способная девочка, полная сил и талантов.

— Но убийство? Подстроить убийство? Подослать кого-то еще?

— А-а, это уж точно, смею сказать.

— Магнус, я ничего абсолютно не понимаю. Это кошмар. Теперь она отказывается брать у нас деньги. Не хочет прикасаться к бабушкиным деньгам, ни к единому пенни.

— Конечно, она же девушка с высокими принципами. Я ничего другого и не ожидал.

— Иной раз я думаю, Магнус, верно ли ты нам советуешь.

— А кто у вас есть еще? — громыхнул Магнус. — Паршивенькие адвокаты, занюханные банкиры из Лондона. Разве это нужно шотландцу!

— Магнус, пожалуйста, не кричи. Говори потише.

Магнус понизил голос.

— Кто есть у тебя, — сказал он, — кроме меня? Понедугу моему, по моим скорбям дан мне дар предвидения и пророчества. Мой божественный недуг — единственный ваш водитель. Помнишь балладу:

Иду к воде сырой тропой,
И ворог мой со мной,
И ворог мой со мной.
— Наверно, — сказал Дэн, — ты не способен быть другом. Может, на самом деле ты злейший наш враг. Может, так оно и есть.

— Вне всякого сомнения, — сказал Магнус. — Семья — дело темное.

— Я вот все думаю, — сказал Дэн, — а вдруг Маргарет сумасшедшая?

— Нет, вероятно. Ну, может, унаследовала от меня кой-какую безуминку. А не пора ли нам выпить?

— Да, и потом я сразу же тебя отвезу обратно.

8

Возможно, не было во всем Лондоне ничего симпатичней, чем прелестная любовь Харли Рида и Крис Донован. Оба считали, что брак для них только все бы испортил, и, конечно, не ошибались. Харли был и отдаленно не так богат, как Крис. Будь он мужем, он бы комплексовал, ощущая себя младшим партнером, а так вопрос — больше, меньше — вообще отпадал. Крис, со своей стороны, чувствовала себя моложе при таком положении дел, замужем она уже побывала и привыкла всегда иметь рядом мужчину, с которым можно поговорить, разделить компанию, но теперь она была вдова, богатая притом, и ей нравилась роль холостячки, благо под боком был Харли. С ним она никогда не скучала. Он здорово от нее зависел, она материально его поддерживала в карьере; он, между прочим, был не великий художник, как-то он чересчур был мыслитель, чтобы стать полнокровным, истинным живописцем, хоть и не то чтоб он был великий мыслитель, — скорее, интересный человек, не лишенный таланта. Связь его с Крис длилась семнадцать лет, и все у них шло как по маслу ко времени задуманного званого ужина, продолжавшего ряд званых ужинов, какие они задумывали и давали.

— А помнишь, — сказал Харли, — тот ужин, какой был у нас... пятнадцать, что ли, лет назад, да?.. Когда та девица, откушав, встала и, воздев руку к небу, призвала на нас благословение Божие? Потрясающее представление.

— И был же чилийский посол, — сказала Крис. — Ты-то не видел его лица, а я видела.

— Видел я его лицо, видел. Но как же ее звали?.. — задумался Харли.

— Беатрис... Беатрис... Уэйдемакер. Нет, Рейдемакер. Да, дочка того Рейдемакера, помнишь?

— Угу. И дело ж было в семидесятых, в середине семидесятых, в моду вдруг опять вошло боговдохновение. Встала и говорит: «А теперь, я считаю, пора помолиться Господу, дабы он всех нас по очереди благословил». И давай всех нас выкликать поименно, помнишь?

— Нет, только некоторых. Очевидно, имен не знала. Но руки возлагала на всех поголовно.

— В сущности, — заключил Харли, — в ее образе действий не было ничего преступного.

— Ты так считаешь? Но если я правильно помню, тогда тебе это понравилось не больше, чем мне.

— Тогда — конечно, тогда — конечно, — Харли не спорил. — Но теперь, оглядываясь назад, говоря абстрактно, — был элемент отваги в этой девице. Интересно, куда она подевалась...

— А я не могу восхищаться религией, которая вгоняет в краску и расстраивает людей. Кто спорит с тем, что она говорила, вот только время и место были не очень удачно выбраны.

— Совершенно согласен. — Харли улыбнулся, потом прибавил: — Боже, какой это был кошмар.

— Ну правда же? Конечно, есть эта притча в Библии, насчет того, что кого-то там посылали на распутья, чтобы созвать гостей. Там у хозяина не заладилось что-то, никто к нему не хотел идти[13]. Интересно, а если бы нам так?

— Выйти на улицу и приставать к каждому встречному: приходите на ужин. Арестовать могут.

— Может, будет еще группа студентов, — вслух размышляла Крис. — Такие, не дотягивающие до среднего класса. Поинтересней и понеожиданней, чем высший класс.

— Ты, наверно, права, — сказал Харли, он в прошлом знавал студентов. — Может, они не отличаются тонкостью застольных манер, зато скорей вызывают симпатию и с ними куда веселей.

— Да, и вот у меня, — раздумывала Крис, покуда утекал лениво воскресный день и дождь хлестал по стеклам, — низшие классы всегда вызывают больше симпатии: когда я перебираю прошлое, то кухарок, зеленщиков и портних вспоминаю с большим теплом, чем моих светских знакомых. Билл был богат, конечно, и муж прекрасный. Я тосковала по Биллу, когда он умер. Но то же любовь была, это разница. Я говорю про симпатию.

— Ну да, — сказал Харли. — Вот, например, этот ужин: я с теплом отношусь ко всем, кто приглашен. То есть, почти ко всем. Я едва знаком с Хелен Сьюзи, а с Маргарет Дамьен вообще почти незнаком, и все равно эта Маргарет из головы у меня не идет со своими угрожающими зубами и своей этой философией для бедных родственников — Les Autres.

— А ты бы ее нарисовал, — предложила Крис.

— Я за последние годы ни одного портрета не написал. Разучился, наверно, — сказал Харли, но без особой уверенности, так что Крис показалось, что он, может быть, и не прочь переспать с Маргарет. Крис и не подумала обижаться. У самой у нее была интрижка с одним французским дирижером, она с ним почти каждый раз встречалась, наезжая в Париж; у нее там квартира, он оставался. Но настоящая жизнь у нее здесь, с Харли, а у него — с ней.

— Хильда уверена, — сказала она, — что Уильям не случайно заметил Маргарет, она сама все это подстроила.

— У Хильды преувеличенное представление об обаянии сына, я должен сказать, — проворчал Харли.

— Ну почему, на брачном рынке он должен котироваться. Она все, почти все оставляет Уильяму. Он старший сын. Все ему пойдет, получит после Хильдиной смерти. Она сочла, что так будет лучше. Сама мне говорила. Так что, не скажи. Наживка для девушки.

— Долгонько ж придется им ждать. Хильда цветет. Она будет жить вечно.

— Дай-то бог. Но она на самом деле волнуется из-за этой своей невестки. Как-то подозрительно, что они встретились во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» совершенно случайно. Может, и правда, она его околпачила. Может, заранее нацелилась на него.

— Послушай, — сказал Харли, — ну заговорила она с ним. Он не обязан был отвечать, не обязан знакомиться. Между прочим, ты хоть себе представляешь, что весьма редкие из нынешних юных пар сперва дожидались, когда их друг другу представят?

— Да знаю я все это, знаю. Но Хильда же моя старая подруга, Харли. Она говорит, как-то все было странновато в Файфе во время свадьбы. Хоть вроде бы и не придерешься.

— Ну, это Шотландия. Там все семьи странные, очень странные.

— Хильда говорит, — Крис вела свое, — что они в общем-то уж не такие и странные. Даже как-то чересчур все у них тютелька в тютельку.

— Она считает, что они охотятся за ее деньгами, за ее сына деньгами. Позволь тебе заметить, — объявил Харли, — вы, богатые дамы, вечно все меряете на деньги. Вас послушать, так можно подумать, вам не хватает средств. Вечно вы рассуждаете, кто на ком женился и каков капитал.

Крис спорить не стала, хоть обвинение было не очень-то справедливое. Она могла обсуждать очень много разных других интересных вещей, что обычно и делала. И только сказала:

— Но это же так увлекательно, Харли, нет, ты только подумай, хоть отдаленно себе представь, — а вдруг против молодого человека и его матери плетутся козни. Сам ведь говоришь, эта Маргарет странная.

— Странная, да. Очень странная даже.

Было время выпивки. Сопряжение понятий в беседе стало несколько сложным. Он сетовал, что весь день даже близко не подходил к мастерской.

— Воскресенье же, — утешала она, будто это хоть что-нибудь объясняло.

Он туманно оглядел каминную полку.

— Обожаю Армию спасения, — заметил он без видимой связи с предшествующим.

— Крем «Нивея», — сообщила Крис, потягивая водку с тоником, — это у меня как мадлены у Пруста[14]. Только потому им и мажусь. Исключительно дорог как память.

— А знаешь, — вспомнил Харли, — у этих шампанских виноделов, в семье Ферранди, одного из кузенов жена угробила, жахнув по голове бутылкой шампанского своей же собственной марки. Эти французы дико тяжелые бутылки делают. Для шампанского, в частности.

— Хелен Сьюзи и Брайан точно будут, — сказала Крис. — Интересно, сколько продлится их брак?


Люк в это воскресенье наведался к Крис по поводу своей работы официантом на предстоящем ужине. К ее удивлению, он явился с цветком, единственным долгоствольным большущим желтым георгином.

— Как это мило с вашей стороны, Люк, — сказала она, — просто восхитительно.

Она с ним беседовала в уютной гостиной — на самом деле такой буфетной при кухне.

— Вы ведь, кажется, аспирант искусств? — сказала она.

— Нет, истории, мэм. Прохожу аспирантуру в Лондонском университете.

— Я так восхищаюсь вами, американцами, что, пока учитесь, не брезгуете грубой работой.

— Привычка, мэм, — стараемся, пробиваемся собственными силами. Не надеясь только на гранты. И часто я даже удовольствие получаю. И потом, в конце концов, это ж окупится — богатейший опыт, видишь столько разных семей, столько разных домов.

— Вас порекомендовал Эрнст Анцингер, друг мистера Рида. С вашей стороны очень любезно, что согласились нас выручить. Я думаю, вы отличный официант, будет чем похвастаться, когда вы возглавите кафедру истории в престижном университете. Эрнст называет вас Люком. Как прикажете вас называть?

— Просто Люк, — сказал Люк.

Крис пленила его улыбка, смуглая красота, раскованность. Она подумала: «Гораздо приятней было б видеть его в числе гостей за столом, чем нанимать официантом».

Он ей поведал, как это водится у молодежи с ее беспорядочно широкими планами, что намерен поехать в Китай, как только дела позволят, в Южную Америку, в Северную Африку, в Россию, — возможно, учиться или преподавать. Турция, Ближний Восток. И не то что одно за другим, а все сразу — «этим летом».

Вошел повар с Маврикия, Корби, маленький, юркий, с виду лет тридцати, как и было ему, на ходу надевая колпак, завязывая тесемки фартука. Завязал и подал ладонь Люку.

— Хоспис в данный момент отсутствует. Но он в курсе, что вы придете помогать.

— Хорошо, — сказал Люк.

— Вы, наверно, знаете этих Сьюзи, — сказал Корби с некоторой величавостью. — Лорда и леди Сьюзи?

— Ну, слышал, — сказал Люк.

— Я вас оставлю, вы разговаривайте, — сказала Крис. — Значит, до восемнадцатого.

— Чего налить? — спросил Корби. — Пива? Чашечку кофе?

— Спасибо. Ничего не надо. Хоспис — это дворецкий?

— Ну, дворецкий. Дворецкий, в общем-то не очень он дворецкий, когда под ним нет штата прислуги и рядом нет экономки. Это как генерал без армии. Из нас и взвода не наскребешь. Но у Хосписа образование дворецкого. Лично я обучался в Берне и в Лионе.

— Я хотел бы повидать Хосписа, — сказал Люк. — До этого ужина.

— Э, чтоб на стол подавать, это не обязательно. Столовую я сам покажу. Значит, слыхал про Сьюзи? Они тут будут на ужине.

— Надо знать интересных людей, — сказал Люк. И прибавил: — Мне пора. Может, я еще завтра как-нибудь заскочу, послезавтра, повидать Хосписа. Какое время удобней?

— Пять часов, — сказал Корби. — Пять часов для всех и всегда самое удобное время. Проведя, вот как я, чуть не три года в Лионе, такое уж будешь знать.

— Ладно, — сказал Люк, — запомню. Кажется, Анцингеры тоже будут на этом ужине, знаете их?

— По имени, — сказал Корби. — По имени. Хоспис их видел, конечно. Еще тут в списке — Дамьены. Мультимиллионеры. То ли муж с женой, то ли мать и сын, точно не скажу.

— Ну пока, Корби, — сказал Люк.

— Пока, Люк.

Простились они ненадолго, ибо Люк вошел черным ходом в пять часов на другой день. Он застал Хосписа и под тем предлогом, что хочет ознакомиться с точным расположением подсобного стола и буфета в столовой — прямо-таки репетиция, — смог получить куда более детальную информацию о гостях, чем получил от Корби.


— Люди по фамилии Сьюзи, — сказал Хоспис. — Лорд и леди. Потом люди по фамилии...

— Вроде их уделали, этих Сьюзи, — сказал Люк.

— Можно сказать, — сказал Хоспис. — Это те люди, к которым они залезли. Они были наверху, спали все время, не то чтоб из Лондона отбыли, хоть и планировали, но они все подчистили, кроме одного пункта. — Люка, кажется, ничуть не смущала столь разная соотнесенность местоимения «они». Он, очевидно, знал, кого имеет в виду Хоспис. — Они, — продолжал Хоспис, гордо высясь в синей гостиной Крис Донован, — оставили на стене картину раннего Фрэнсиса Бэкона, а взяли какое-то зеркало. Идиоты. У них был один багажник, они, говорят, хотели, чтоб влезло. Они, когда увидели, что ограблены, не нарадовались, что картина цела.

Повар Корби сунулся в дверь столовой.

— Шеф? — сказал Хоспис.

— Нет, я ничего, — сказал Корби.

— Я тут разъясняю нашему юноше, — сказал Хоспис, — рельеф местности в связи с предстоящим ужином.

— Небось не банкет, — сказал Корби.

— Банкет не банкет, — сказал Хоспис, — а для меня это повод. Я выкладываюсь по всякому поводу.

— Думаю, я разберусь, — сказал Люк.

— Ему надо знать, кто есть кто за столом, — объяснил Хоспис повару.

— Зачем это? — удивился Корби. — Каждому по тарелке, тарелки небось одинаковые. Если только кто на особой диете.

— Я разберусь, — сказал Люк, явно нервничая.

— Раз вы считаете, что вы разберетесь, зачем вам понадобилось возвращаться для встречи со мной? — проговорил Хоспис очень холодно, очень надменно. — Мистер Корби, будьте так любезны.

— Чего? — сказал Корби.

— Позвольте мне как следует объяснить нашему юноше его обязанности в соответствии с особенностями приглашенных персон.

— Это еще зачем, — сказал Корби. Однако же ретировался. Миссис Донован и мистер Рид ценили Хосписа, они уважали его надменность. Такие манеры в дворецком дорогого стоят, они на вес золота, такие манеры.

— Ну вот, — продолжал Хоспис, когда убедился, что повар не услышит, — еще одна пара будет в это время на ужине и, стало быть, вне дома — по фамилии Анцингер.

— Я знаю Анцингеров. Элла дает мне работу. Это она меня сюда и послала.

— Их местоположение?

— Подходящее. Но ничего особенного. Не стоит рисковать со знакомыми.

— Мистер Роланд Сайкс. Холостой. Денежки водятся. Вещички могут представлять интерес. Еще молодожены, по фамилии Дамьен. Да, вы провентилируйте у вашего начальства насчет этих Дамьенов. Мамаша — мультимиллионер. Точно не знаю, но, кажется, тоже будет иметь место на ужине. Если она представляет интерес, а как ей не представлять интерес, дайте знать. А я вам список адресов предоставлю.

Люк выступал всего-навсего в роли осведомителя. Сначала он в самом деле просто помогал на банкетах, по найму — от обслуживающих фирм или частных лиц. И он в самом деле был аспирантом современной истории. Но пару месяцев назад, на загородной шикарной свадьбе, к нему подошел другой официант.

— Хорошо бы, — говорит, — иметь списочек этих гостей и их адресочки. Все сегодня долго не будут дома. Такой списочек на уйму денег потянет.

Люк было растерялся, но живо сообразил что к чему. Загрузил поднос шампанским и апельсиновым соком, готовясь циркулировать с ним по залу. Посмотрел на своего напарника, окинул взглядом сотни гостей.

— Денежная публика, — сказал Люк.

— Ну! — сказал напарник из-за покрытого белой скатертью столика. Там он специальным обслуживанием занимался. «Виски с содовой, сэр? Это мы мигом. Какой марки?»

В ту субботу, после загородной нескончаемой свадьбы Люк на машине вернулся в Лондон вместе со своим новым дружком, тот велел называть его Гарнет. Пошли в клуб поесть и расслабиться. Там и узнал Люк про точные цены, какие положены за список с хорошими именами — пусть там даже одно имя будет, — тех, кто присутствует на банкете и, значит, сейчас не дома. Люку с Гарнетом и еще кой-кому из самых верных людей в компании, хвастал Гарнет, плата гарантирована, даже пусть и не пригодятся те имена. «Сплошь да рядом, — откровенничал Гарнет, — дело пахнет керосином. Слуги, сторожа, собаки. Сигнализации хитрые. Эти сигналы — они прямо в полицию идут, в доме не слышно, чтоб полицейские успели замести дураков. Нас не касается. Или, например, в последнюю минуту кто-то взял и не пошел на банкет. Не наша забота. К нам не относится. Даешь список — имеешь деньги. И все под честное слово, учти, все устно, чтоб улик никаких. С такой свадьбы, например, я скажу, списочек грандиозные деньги стоит. Ну, кто-то уже подсуетился, ясное дело. Но даже, я скажу, пусть будет и дубликат, список есть список, и хозяева раскошеливаются. Любят поощрять. Щедрые, я скажу.

Как и предсказывал Гарнет, они были щедры с Люком. Он слишком был далеко от поля действий, чтоб чувствовать угрызения совести. Элла и Эрнст, так сказать, головой ручались за Люка. Запирать ничего не считали нужным, когда в доме Люк. И были правы. Они понятия не имели, как Люк процветает.

— Люк, у меня есть друг, художник Харли Рид, а его спутница жизни — очаровательная Крис Донован. Они устраивают званый ужин. Мы там будем. Не пожертвуешь ли своим вечером, чтоб помочь за столом?

— Возможно, — сказал Люк. — Надеюсь, я буду свободен.

Элла сделала вывод, что он, конечно, не откажется от этой работы. Он никогда не отказывался.

Вот только эти часы, эти страшно дорогие часы их заставили призадуматься, хоть думали они оба неправильно, тотчас дружно придя к заключению, что Люк получил эти многотысячные часы в оплату сексуальных услуг.


Хелен Сьюзи писала своей подруге, дочке Брайана Сьюзи:

Дорогая Перл!


Брайан, конечно, тебе уже расписал про то, как нас ограбили. Сама понимаешь, он дико расстроился, даже чересчур расстроился, по моему скромному мнению. Знаю, и ты ведь предупреждала, он принадлежит к другому поколению, они все помешаны на своем барахле. С собой же его не возьмешь. Перл, иногда мне кажется, я с ума схожу. Он говорит, что его изнасиловали, как он, собственно, это себе представляет? Вообще-то, в сложном психологическом смысле, он хочет, чтоб его изнасиловали, говорят, все мы хотим!!! Кажется, я понимаю твою маму, когда она была за ним замужем. Но это тоже ведь другое поколение. Конечно, мне и самой жалко наших вещей, и они же на все кругом помочились. Но со стенами все равно что-то надо было делать. И обивка на этих креслах меня не устраивала. Оказывается, целая шайка шурует в окрестностях Лондона, какой-то в Далидже дом, большой дом в Уэмбли. Хозяев не было дома, но они ранили слугу, до сих пор в больнице лежит. Полиция говорит, это та же самая шайка, которая к нам заявлялась. Там знают, наверно. Мы были в постели. Нас могли убить. Они, кажется, вообще пронюхивают, кто когда идет в гости или в театр. Кстати, очень важная вещь, Брайан тебе, конечно, расскажет — они оставили на стене картину Фрэнсиса Бэкона, дико ценную. Он теперь висит на телефоне, хочет возместить наши потери и прочее, поэтому я тебе не звонила. По моему скромному мнению, нам бы не мешало еще потратиться, чтоб прийти в себя, скажем, съездить в Венецию. Брайан говорит, в Венецию — почему бы нет, так что я, может, его дожму. Нам предстоит пару раз выходить в люди, так что нас не будет дома. Он завел сигнализацию по углам, она электронно мигает, везде, кроме спальни. Я на нее наступаю ногой. Представляешь?

А что с тем мальчиком, которого ты тогда подцепила на поэтическом вечере? В Лондон уехал? Не объявлялся? Значит, до Рождества никак не выберешься? Тут столько всего творится, куда там ООН. Купи мне в «Саксе», если там еще есть, баночку «Реннета», формула двадцать три. Оплати моей кредиткой. Скорей бы уж ты приехала. Беатрис, первая леди Сьюзи, еще до твоей мамы, весьма официально позвонила насчет этого грабежа, узнав о нем из газет, и учила меня жить. Весь фарфор и так далее, оказывается, ее собственность. Я сказала, что немного поздновато все это обсуждать и лучше ей написать Брайану или его адвокату. Пусть удавится с этим своим фарфором. Не стану я говорить Брайану, что она звонила. Зачем его еще больше расстраивать?

Тысячи поцелуев. Пиши.
Хелен.

9

Лондонская сквозная улочка, недалеко от собора Святого Панкрата отбегающая от Грейс-инн-роуд, в два часа пополудни была не слишком оживленна. Трехэтажное строение девятнадцатого века в себе ютило скромный англиканский монастырь Богоматери Доброй Надежды. По этой улочке, короткой и узкой, ездить не разрешалось. Обычные пешеходы были здесь адвокаты и клерки, срезавшие путь. Маргарет Мерчи, явясь, тем не менее, на мопеде, поставила его на мостовой и нажала кнопку звонка. Ей было назначено собеседование как будущей послушнице. Один священник епископальной церкви в Шотландии похлопотал за нее.

Вскоре после убийства бабушки в Колтонском доме престарелых Маргарет как-то примолкла, и еще она исхудала и побледнела. Шум улегся, тетушки Маргарет хапнули свою добычу и смылись, отец мог спокойно распоряжаться наследством. Но Маргарет ни под каким видом не желала прикасаться к деньгам. Она довела это до общего сведения. Семью и знакомых поражало ее поведение. Молчаливость Маргарет, ее бледный, унылый вид глубоко тронули и сослуживцев по мастерской керамики в Глазго. Теперь выяснялось, что все ей соболезнуют. Даже сестры, каждая на свой лад, выражали сочувствие к ее мукам и сожалели о том зле, какое все вокруг наносили ей своими тайными подозрениями. Только один Дэн Мерчи, очарованный и ошеломленный дочерью, против воли гадал, что она такое затеяла, в общем, сам себе в этом не отдавая отчета.

«Я всегда говорила, — писала Флора в письме к матери, — что одно с другим абсолютно не связано. Сама теперь видишь — Маргарет никакого отношения не имела к тому несчастному случаю. Но я должна закругляться, скоро в постель, пора принимать ванну». Юнис писала: «Такое облегчение для нас с Питером, что этот скандал в конце концов свелся на нет. Это могло ужасно на мне отразиться в моем положении. Бедную Маргарет так подолгу теребили в полиции, и так часто. И вот теперь, ты говоришь, она выглядит больной. Ничего удивительного. Нам с Питером тоже пришлось хлебнуть».

На звонок Маргарет открыла монахиня, молодая женщина в бледно-сером платье модной длины и в сером с белым монашеском покрывале.

— Мне назначено, — сказала Маргарет, — к сестре Строг.

— Она вас ожидает. Если это ваш мопед, пожалуйста, введите его во двор. Одну минуту, я только возьму ключ.

Входная дверь была снова тщательно заперта, монахиня скрылась, но через несколько секунд опять показалась с большим ключом, и была отперта боковая дверь. Маргарет ввела мопед во двор, совершенно пустой, если не считать шестиместного пикапа.

— Сюда, пожалуйста, мисс Мерфи, — сказала монахиня.

— Мерчи, — поправила Маргарет.

— Ах, простите, мне послышалось Мерфи. Вот сюда.

Маргарет приходилось слышать, что в монастырях пахнет воском. Заметив, что перила и ступени сияют, она заключила, что мускусный запах, разлитый в воздухе, запах воска и есть. На самом деле пахло аэрозолью, что нисколько не умаляло, конечно, здешнего строгого монастырского духа. Веревочный мат заменял ковровую дорожку на лестнице. Маргарет ввели в тесную гостиную, где были: мышино-серые пластиковые стулья, круглый стол с кружевной салфеточкой, на которой стояла ваза с розами из цветного стекла, и бюро, где теснились картонные папки с разлохмаченными бумагами, толстая телефонная книга Лондона и черный телефон. На двух окнах висели нехитрые нейлоновые занавески и по бокам грубые зелено-бурые шторы.

Маргарет как можно живописней устроилась в кресле, склонив голову набок и одну руку покоя на его спинке. Вошла немолодая женщина в таком же сером коротеньком платьице и под веющим покрывалом. Она пыхтела так, будто страдала одышкой.

— Мисс Мерчи? — сказала она. — Я сестра Строг, заместитель игуменьи. Наша высокочтимая матерь в постели, плохи ее дела. Нам всем приходится за нею ходить. — Она перевела дух, прижала руку к сердцу. — Должна вам признаться, — сказала она, — я слишком много курю.

— Разве в монастыре это разрешается? — удивилась Маргарет.

— О господи, а как же. Мы весьма современный орден, знаете ли. Мало кто понимает, как еще держится АЦ[15]. Там они воображают, что поныне господствуют их одряхлевшие догмы; что репрессивная колониально-миссионерская система высших классов может донести нашу весть о Доброй Надежде до третьего мира. Маркса читали? Нет. Могут они понять весть его, посылаемую тяжко трудящимся массам? — Нет. Мы, Орден Доброй Надежды...

— Позвольте! Может, стакан воды? — Маргарет вскочила со стула, ибо тут страдающая эмфиземой монахиня принуждена была прервать свою речь самым плачевным пыхтением и свистом. Сестра Строг отмахнулась от предложения Маргарет и ухватилась за край стола, стараясь прийти в себя.

Наконец пришла.

— Благодарю, — сказала она Маргарет. — Жест помощи сам по себе говорит о доброте души. Я получила письмо от его преподобия мистера Ума, и он, конечно, в нем разъясняет ваш случай. Вчера, после вечерних молитв, я прочитала это письмо нашим сестрам. Нас здесь всего девять, включая болящую игуменью. Мы все решили молиться, чтобы вы нам подошли как послушница. Мало кто имеет истинное призвание в нашу эпоху золотой молодежи и мрачной власти капитала. Вы, я надеюсь, имеете. Вы призваны. Я прямо могу сказать — вы призваны.

— Я чувствую себя призванной, — согласилась Маргарет. — Это такое исключительное чувство.


Как ни грустно об этом свидетельствовать, но из девяти монахинь подле Святого Панкрата лишь три представляли существенный интерес, и как раз эти три были абсолютно беспринципны. Остальные шесть были благочестивы, сознательны, а две из них — так даже очень милы и положительны, но все эти шесть были мрачны, как смертный грех.

Маргарет в роли послушницы в монастыре Доброй Надежды делала большие успехи. Орден видел свою миссию больше в общественном служении, но поскольку круг их был узок и скудны средства, приходилось ограничиваться посещением больниц. Утренняя литургия состояла из чтения псалмов и молитв. Дальше все утро уходило на уборку, покупки, стряпню. После обеда, очень скромного, с горячей водой на запивку, они посещали пожилых пациентов, которых, за неимением родных и знакомых, больше было некому посещать.

Маргарет приносила пользу тем, что экономила на покупках. На своем мопеде она гоняла в Финзбури и в Клеркенвиль, где лавки куда дешевле и не намного хуже продукты.

Дорогой папочка!


Жизнь здесь хорошая, и, кажется, у меня есть призвание. Все дело в том, что надо думать о les autres. Да, ну конечно, тебе можно будет приехать и меня повидать. Но пока еще рано.

Сестра Строг замещает мать игуменью. Она левачка, как ты бы сказал, но это результат того, что она думает о les autres. Поглядел бы ты на старцев и старушенций в больничных палатах, сразу бы сам полевел.

Сестра Пэннис здесь имеет большой вес. Она — Глава послушниц. У нее буйный художественный темперамент, иногда она бьет стаканы, расставленные по столу в трапезной. Нам дают за обедом теплую воду, с каплей шерри по воскресеньям, когда после службы заходит викарий. Да, возвращаясь к сестре Пэннис. Она известна как монахиня-матерщинница, большая поклонница трехбуквенного словца и подобных коротеньких слов. Сестра Строг смеется, ее слушая, и мне это понятно. Сестра Рук классный водопроводчик, ты себе не представляешь, какой на нее спрос. Сам епископ за ней послал, когда во всем Лондоне не нашлось водопроводчика, такого, во всяком случае, чтоб разбирался в этих древних трубах. У других монахинь, боюсь, не все в порядке с IQ, мне, по крайней мере, так кажется. Но ничего, разносят себе по больным корзинки с гостинцами, как Красная Шапочка, разве что на голове у них серое, как у нас у всех. Сестра Рук до трехбуквенных слов не опускается и, как всякий уважающий себя водопроводчик, предпочитает им двух- и трехэтажные конструкции.

Сестра Строг в бешенстве из-за того, что епископ прислал словарь сестре Пэннис. Ему якобы дали понять, что ей не хватает слов, она затрудняется в выборе выражений. Что-то такое он написал. И он, мол, рекомендует ей ознакомиться со словарем и заглядывать в него, когда от нее ускользает точный эпитет. У нас по поводу этого письма было совещание. Сестра Строг написала в ответ епископу, что он нам нанес оскорбление. Написала, что слова из трех букв — живая кровь городских жил, средство общения народа, стимулянт полового чувства, возбудитель и неотъемлемая прерогатива пролетариата. А сестра Пэннис приписала в постскриптуме: вам бы яйца оторвать, епископ, вы говноед и мудак. Я сама отправляла письмо. И ничего этот епископ нам не сделает. Сестра Строг говорит, англиканской церкви никакими средствами не остановить победной поступи марксизма.

Старая мать игуменья прикована к постели. Такой трагический случай.

Целую маму и всех.
Маргарет.
Письмо показали Магнусу после обеда в ближайшее воскресенье. Он был весь в твиде и в войлочной шляпе, которую и в комнате не снимал, когда холодно.

— Насколько я понимаю, — сказал Магнус, — то, что она пишет, правда. Но кое-что, возможно, и плод богатого шотландского воображения. Все Мерчи издревле были большие ругатели, матерщинники и сквернословы; так они себя зарекомендовали по обе стороны Границы[16]. Могу процитировать источники.

— Я и не думал, что отчет ее не соответствует действительности, — сказал Дэн. — Мы с Гретой, именно, поняли, что она снюхалась с чокнутой публикой.

— Несомненно. Но поскольку она еще не оправилась от удара, из-за ее расстроенности все разрастается в ее глазах вдвое и втрое.

— Конечно, все это монашество у нее ненадолго, — сказал Дэн. — Скоро она сбежит. Но все же, как иллюстрация к тому, что порождают эти церкви, письмо не кажется особым преувеличением. Один мой знакомый живет в Суффолке, так у них епископ носит серьгу в одном ухе и дружок его прислуживает в алтаре, а на нем золотое, прямо-таки ослепительное облачение, да еще в полоску из черного атласа. И эти епископы ничего с ним не могут поделать, да и сами, небось, не лучше.

— Ох, не нравится мне, что старая мать игуменья лежит больная на чердаке, — сказал Магнус.

— На чердаке? — Дэн поднял письмо к глазам и в него вгляделся. — Тут ничего не сказано про чердак.

— Похоже, что на чердаке, — сказал Магнус. — Надеюсь, со старушкой ничего не случится.

— О Господи! — сказал Дэн. — О Господи!

— Горячая вода по будням и капля шерри по воскресеньям, — вспомнил Магнус, когда Грета внесла на подносе виски, воду и два стакана.

— Тебе на посошок, Магнус, — сказала она.

— Я вот тут Магнусу показываю письмо от Маргарет, — сказал Дэн. Магнусу он налил неразбавленного виски, себе — с водой.

— Не увлекайся, — сказала Грета.

— Магнус как раз поднял вопрос о том, правда ли то, о чем пишет Маргарет, — сказал Дэн.

— Ах, ну конечно же правда, — сказала Грета. — Один наш знакомый живет в Суффолке, так ты себе просто не представляешь, что там у них творится. Епископ ходит с серьгой в одном ухе и...

— Дэн мне только что рассказывал, — перебил Магнус. — Правда это или нет — абсолютно тут ни при чем, вот что я вам скажу. Факт тот, что мы совершенно не знаем, как Маргарет распоряжается своей жизнью по ночам. Лично я не могу себе представить, как это Маргарет ложится в десять часов в постель.

— На этот счет она совершенно чиста, — сказала Грета.

— Чистота совершенно тут ни при чем. Факт тот, что безумие часто облекается в форму религиозного фанатизма, — объявил Магнус, нимало не смущаясь тем, что это соображение можно отнести и к нему. — Что ни говори, — продолжал он, — Маргарет ведет свой род от Мерчи, ковенанторов, отринувших власть епископов[17]. Как сказано в Писании, во Второй книге Царств, девять, одиннадцать, «все, что приказывает господин мой царь рабу своему, исполнит раб твой». Вот о чем вам стоит поразмыслить: Маргарет служит божественной воле. И еще сказано, в Притчах, двадцать шесть, семнадцать: «Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору». Сами соображайте. — Магнус сглотнул свой виски и опять потянулся к рюмке.

— Больше не надо, Магнус, тебе вредно, — сказала Грета. И у нее был безумный взгляд.

— Тебе пора, Магнус, — сказал Дэн и встал. Магнус грузно поднялся, хихикая про себя. Он поплелся за Дэном, но на пороге гостиной повернулся и сказал Грете:

— Ты хоть что-то знаешь про гипноз? А ведь он в основе ворожбы. Вспомни Орфея с его кифарой.

— Ну пошли, Магнус, — сказал Дэн.

— Да, до свидания, Магнус, — сказала Грета.


Вскоре после поступления Маргарет в монастырь телевидение Би-би-си явилось делать передачу о монахинях Доброй Надежды. Предварительные переговоры уже велись три месяца назад между матерью игуменьей и режиссером программы, юной дамой с длинными светлыми волосами и хватким голубым взглядом, в темной юбке по щиколотку и тяжелых башмаках. Мать игуменья, тогда в полном здравии и по моде в коротенькой юбочке, показала ей помещение и дала исчерпывающий отчет о том, как проводят свое время сестры. Рита Джонс, молодой режиссер, была представлена коллективу из девяти монахинь. Она делала обильные пометки в своем ноутбуке.

— Само собою, мисс Джонс, — объясняла мать игуменья, — мы не скроены по одному лекалу, как это водилось в более древних монашеских орденах. Мы предельно индивидуалистичны в своих вкусах, в своих характерах, по судьбе, по взглядам на жизнь и общество, включая религию и политику. — Мисс Джонс и это внесла в свой файл.

— Были слухи, что ваш коллектив может отложиться от англиканской церкви. Это реально?

— Ох, это реально, но не так скоро, — вставила сестра Строг, смекнув, что суть вопроса в том, стоит ли торопиться с программой, если монастырь того гляди перестроится.

— Сестра Пэннис — она Глава послушниц, хотя в настоящее время послушниц у нас не имеется, — еще не закончила свой шедевр, фреску в нашей трапезной. Это займет время: месяцы, годы. Сестра Пэннис художник.

— Можно мне глянуть?

— О нет, не сейчас. Я должна спросить у сестры Пэннис. Но мы можем обещать — кое-что мы подготовим к передаче, если вы надумаете нас снимать. — Сестра Строг понизила голос: — У сестры Пэннис темперамент. Кто спорит. Но по сути она вполне доброкачественный человек. И очень, очень политизирована, как и я. — Она опять повысила голос и отчеканила: — Одной чистой религии маловато.

— Насчет посещения больниц, — сказала мисс Джонс. — Это основной аспект вашей деятельности, не так ли?

— Да, в этом наша миссия, — сказала сестра Строг. — Именно в этом мы мыслим свой профиль. И, как бы нас ни критиковали, как бы ни клеймили, никто никогда не сможет сказать, что мы не посещаем больных. Это важнейшая работа. И у нас широкая известность.

— Да, я знаю. Потому мы и задумали программу. — Кажется, Рита Джонс учуяла в словах «как бы нас ни критиковали...» плодотворный поворот темы. Она спросила: — Не могли бы вы поподробней остановиться на критике?

— Нет, — сказала сестра Строг.

Мисс Джонс сменила курс:

— Не могли бы мы сделать несколько фотографий членов вашего коллектива во время посещения больных? — И, узнав, что у монахинь Доброй Надежды возражений не будет, окончательно договорилась о передаче.

Перед уходом мисс Джонс сказала:

— Вы бы занялись своей грудной клеткой, сестра Строг. Очень похоже на бронхит.

Так и вышло, что вскоре после того, как Маргарет поступила в монастырь послушницей, туда, согласно договоренности, прибыла Би-би-си: мисс Джонс и команда из четырех человек с камерами. Первым делом они занялись установкой света в трапезной и рекреационной, громыхая по всему дому в своей неуместно грубой обувке. К ним вышла сестра Пэннис.

— На хрена ты тут растопался, бля? — адресовалась она к старшему оператору, которого тотчас заслонили своими телами четверо остальных.

— Вы, видно, санитарка? — спросил один.

— Нет, я — Глава послушниц. А вам яйца поотрывать мало, ну что это за срач? — Она указала на аппаратуру и длинные провода, волочащиеся из трапезной. В эту минуту явилась Маргарет. — Сестра Мерчи, наша новая послушница, — объяснила сестра Пэннис. — Вот, полюбуйтесь, — это к Маргарет. — Они что думают? Им дадут снимать эту гребаную трапезную? Да какое, бля, они право имеют? Там моя работа, моя незаконченная картина. Нечего этой пьяни на нее пялиться, на недоделанную.

Тут с верхней площадки раздалось:

— Сестра Пэннис, но я обещала... — Сестра Строг перегнулась через перила. Рядом стояла мисс Джонс.

— Трапезная для нас основное, — сказала она.

Операторы задрали головы, ожидая дальнейших указаний от мисс Джонс.

— Идите за мной, — сказала Маргарет, — я объясню вам картину. Это безусловно самое значительное из всего, что есть во всем монастыре. Сестра Пэннис скромничает.

— Мать вашу за ногу, — сказала сестра Пэннис.

Сестра Строг и мисс Джонс вприпрыжку сбежали вниз по лестнице и вместе со смущенными операторами и Маргарет последовали в трапезную. Сзади, высокая, тощая, шла сестра Пэннис. «Без году неделя в монастыре, бля, а распоряжается тут» — так отнеслась она о юной сестре Мерчи. Но похоже, ей было лестно, что Маргарет привлекает внимание к ее фреске.

Пока это был всего лишь эскиз на одной из стен трапезной. Набросано было длинное, огромное ископаемое чудище, изрыгающее клубы дыма.

— Дракон? — догадалась алчущая символизма мисс Джонс.

— Нет, это эскиз поезда. Парового поезда, — звонко отчеканила сестра Строг.

— А-а, поезд, — сказала мисс Джонс. — Фрейдистский символ, по-видимому?

— На х... фрейдистский символ, — с порога громыхнула сестра Пэннис.

— А это святые? — предположил один оператор, изящный и с виду приличный молодой человек.

— Святые? О чем вы? — осадила его сестра Строг.

У каждой из бледно означенных фигур подле поезда действительно угадывалось над головой нечто вроде нимба или лохматого облака. Некто отдельный, по-видимому, только что сошел с поезда, нимб у него был больше, лохматей, чем у других, и он поднял руку, указывая вверх пальцем.

— Как мне удалось понять, — сказала Маргарет спокойным деликатным тоном, ненавязчиво оттенявшим недостаток деликатности в прочих присутствующих, — эта настенная роспись изображает сцену на железнодорожном вокзале Петербурга 16 апреля 1917 года, когда Владимир Ильич Ульянов, известный под фамилией Ленин, прибыл из Швейцарии и был встречен огромной толпой товарищей.

— И вы им придали нимбы? — сообразила мисс Джонс.

— Это шапки меховые, корова, — бормотнула сестра Пэннис.

— Я не вполне улавливаю религиозный контекст, — призналась мисс Джонс. — О, ну да. Поняла. Кажется, поняла. Тот, полуголый, в бороде и набедренной повязке, который лежит на облаке пара и перегибается, чтоб прикоснуться к Ленину, — это, наверно, Бог. — Указанный ею объект был чуть не на потолке трапезной. Ленин смотрел на него, задрав руку так, что своим пальцем касался пальца бородача.

— Не Бог. Карл Маркс, — отрезала сестра Строг, тяжко сопя и свистя. — У вас ложная точка отсчета. — Она строго глянула на представителя Би-би-си, задумчиво зажигающего сигарету. — У нас не курят, — заметила она ему.

Один оператор двинулся со своим треножником к двери, возле которой стояла сестра Пэннис. Та ему преградила путь.

— Пошли вы на хрен, сестра, — сказал он.

— Любишь на баб кидаться, да? — сказала сестра Пэннис.

— Ну, люблю.

Пять дней шли съемки, интервью и посещения больниц, где пациенты и персонал отчасти встречали вторжение в штыки. Маргарет, на редкость фотогеничную, склонили позировать на фоне самых благодарных больных; она им взбивала подушки, охорашивала цветочки на тумбочках. Но лучшие свои минуты съемочная группа вкусила в самом монастыре. Рита Джонс потирала руки. Публика в конце концов разделилась на две части, как всегда она разделяется, когда речь идет о религиозных вопросах, и это обеспечило программе успех. Через две недели после премьеры ее повторили, несмотря на протесты протестующей части публики. Только подкорректировали речь сестры Пэннис, и то не радикально. Сестра Рук, в бородавках, с веселой улыбкой, крупная, но подобранная, в монашеском покрывале, но в комбинезоне водопроводчика, объясняла со своим телегеничным шотландским акцентом, как достигла она совершенства в водопроводческом ремесле, и описала все святые места, где ей приходилось чинить сложнейшие канализационные трубы. В ответ на вопросы мисс Джонс она освещала свой опыт по установке стиральных машин, посудомоек, усовершенствованию батарей отопления, ванных и душей. Насчет сестры Рук вся телевизионная аудитория была единодушна. Всем понравилась сестра Рук, как и ее подмастерье, сестра Роз, совсем юная, тоже в монашеском покрывале и комбинезоне.

Заявление сестры Строг в процессе интервью, кажется, особенно подкупило одну часть публики и возмутило и оскорбило другую: «Победное шествие марксистской философии, политики et cetera никакими границами не сдержать. Наша молодежь еще хлынет в страны Восточной Европы, прося политического убежища, ища спасения от капиталистического общества чистогана. Будет и на нашей улице праздник». Возмущенную часть публики ни в малейшей степени не заботило, вероятно ли исполнение пророчества сестры Строг или нет; но просто безобразие, что монахиня англиканской церкви говорит такое.


Монастырская жизнь вновь вошла в привычную колею после набега телевизионной команды. Сестра Пэннис вернулась к работе над фреской. После передачи она бурлила и обижалась на телевизионного критика из «Обсервер», решившего, что ее фреска изображает «Анну Каренину, бросающуюся под поезд». Насилу умиротворило ее извинение и правильное истолкование шедевра, для которого газета выкроила-таки уголок.

За пять дней, когда снималась программа, мать игуменья настолько оправилась, что можно было перемещать ее на кресле-каталке в рекреационную. Она объявила, что совершенно здорова, только терпеть не может оставаться одна и не в состоянии заснуть, когда выключен свет. Пока рядом с ней кто-то был, говорила она мисс Джонс в интервью, и пока не приходилось спать в темноте, она была вполне бодрой и сильной Монахиней Доброй Надежды. «Кое-кто решил, что я вот-вот помру. Смотрят на меня, как на привидение, как будто лицо у меня — череп, а под платьем я — голый скелет».

— Ну конечно же, нет, — возразила мисс Джонс.

— Ну конечно же, да, — сказала почтенная дама, приосанясь в кресле-каталке. — И особенно сестра Строг, которая доит корову безрогую. И знаете, кто эта корова? Тут сплошная символика. Я скажу вам, кто эта корова. Муж сестры Строг, вот кто. Ее взял в жены фермер, который посеял пшеницу. У него глаза большие, круглые, как у коровы. Сестра Строг — та самая девушка строгая, которая доила (или лягала?) корову безрогую[18].

Мисс Джонс и это зафиксировала, но потом выкинула, так что в программе ничего подобного не прозвучало. В общем, из речей матери игуменьи ни одна не была воспроизведена, а выглядела она просто роскошно, сидя в кресле-каталке и очевидным своим обаянием делая честь программе. Однако Рита Джонс, не лыком шита, сочла за благо спросить сестру Строг о том, правда ли, что та побывала замужем.

— Я и сейчас замужем, — отвечала сестра Строг.

— Замужем? Но как же ваши обеты?

— Обетыобетами, — объяснила сестра Строг. — А если он фермер? Экология превыше обетов.

— Ах да, но я не вполне улавливаю, — сказала мисс Джонс. — Ваша мать игуменья цитировала «Дом, который построил Джек».

— Да? И что же она говорила?

— Что вы вышли замуж за молодого фермера, сестра Строг.

— Фермер, который посеял пшеницу, который взял в жены ту девушку строгую... Так она говорила?

— Что-то такого типа. Конечно, в программу я это не включу. Ваша игуменья явно заговаривается. Но мне просто...

— И правильно, зачем это в программу вставлять. Она думает, я на ее место мечу.

— Мне просто интересно, ваш муж приходит когда-нибудь в монастырь?

— Случается.

— Хоть это можно упомянуть?

— Нет-нет. В общем-то, как вы это докажете? И другим сестрам это не понравится. Он приходит, переодевшись викарием, — призналась она. Сестра Строг улыбалась, пыхтя и свистя.

Мисс Джонс уже набрала кучу потрясающего материала, так что она решила отставить этот провокативный и несколько туманный сюжет.

Но Маргарет, в чьи обязанности отныне входило составлять компанию старой игуменье и спать с ней в одной комнате, вдоволь наслушалась вариаций на тему о сестре Строг и ей вмененном супруге. Маргарет все присматривалась к викарию с круглыми коровьими глазами.

Спустя два месяца после передачи Би-би-си сестру Роз, всем полюбившуюся юную подручную водопроводчика, нашли мертвой во внутреннем дворике монастыря. Ее задушили, но не изнасиловали, даже не пытались. Девушка она была крупная, сильная; ее задушили двумя большими руками. Не было установлено, мужчина душил или женщина.

При всей объемности и мужественной стати кое-кого из монахинь рук очень больших как раз не было ни у одной. Вероятность того, что одна из сестер, в аффекте налившись смертоубийственной силой, совершила это преступление, тем самым хоть и не вполне исключалась, все же несколько убавлялась. Мужчины, обычно посещавшие монастырь, двое священников и сельскохозяйственный муж сестры Строг, тоже исключались. Священники — потому что один был в Фулеме во время убийства, а второй в самолете на Глазго. Супруг же сестры Строг находился в пансионе Сиренчестера, куда она, дабы из него сделать мужчину, направила его изучать агрономию в колледже.

Монахинь допрашивали с пристрастием, вызывая одну за другой. Пока никто ничего не видел, не слышал и не подозревал. До Маргарет еще не дошла очередь, когда мать игуменья добралась до трапезной, где следователь из Скотланд-Ярда снимал показания с сестры Рук; старая дама, приклонясь к живописной стене, призналась в убийстве.

Это было маловероятно, но чем черт не шутит. Ее признание в полиции рассмотрели со всем тщанием и отложили, как бы на черный день. Допрос монахинь продолжился, а мать игуменью тем временем препроводили в постель. У нее произошла остановка сердца, она оправилась, подтвердила свое признание, попросила и получила последнее причастие и умерла. Согласно признанию достопочтенной матери, ее возмутило заявление сестры Роз, которое та сделала по ходу телевизионной программы. Она сказала в своем интервью, что ей не очень хорошо в монастыре. «Как насчет жизни духа? — говорила она. — Почему нас лишают духовной жизни?» И пошла жаловаться, что монастырь, мол, не что иное, как отделение службы здравоохранения, и мать игуменья — главная виновница ситуации.

У большинства монахинь было твердое алиби на час преступления, а у кого не было алиби, у тех не было мотива. Маргарет, которую тоже допросили, в тот вечер ездила к Юнис в Далидж — «поглядеть на новенького племянника».

Нельзя сказать, чтоб у матери игуменьи были большие руки. В интересах следствия прокрутили прежде отставленный эпизод с ее речью. В полиции весь фильм изучали с хищным вниманием. Признание матери игуменьи, кажется, радикально меняло образ старушки, столь тонно и важно сидевшей в кресле-каталке. Пока ей не приходилось спать в темноте, рассказывала она мисс Джонс, она была вполне здоровым и сильным членом коллектива. Голос как будто задержался на словах «здоровым» и «сильным», как бы подчеркивая их. Даже самые упертые из детективов уловили в нем легкую дрожь, когда она продолжала: «Кое-кто решил, что я скоро помру (слегка ударив на «я»). Смотрят на меня, как на привидение, как будто лицо у меня череп, а под платьем я голый скелет».

— Она это, ясное дело, — сказал один полицейский. Когда дошли до интервью с убитой («...наш монастырь не что иное, как отделение службы здравоохранения. Почему нас лишают духовной жизни?»), всем захотелось вернуться к первоисточнику — к исповеди матери игуменьи. Но поздно было допрашивать ее подробней.

Беда в том, что никто из следователей не мог от души поверить, что она совершила это убийство, хоть логические рассуждения к тому и вели. Пытались найти хоть одного сообщника. В комнате игуменьи обнаружился учебник по карате, который все остальные монахини, по их показаниям, в жизни никогда раньше не видели.

В телевизионных новостях прокрутили отрывки из первоначальной программы с комментариями сестры Строг. «Это конец монастыря Доброй Надежды, — говорила она. — Большинство молодых монахинь уже поразъехались. Невольно ощущается вмешательство сверхъестественных сил в столь трагическое событие. Дом перейдет адвокатской фирме».

Дорогой папочка!


Я в субботу вернусь домой. Насовсем.

Ужасно оказаться в таком близком соприкосновении с убийством и так скоро после того, что уже пришлось пережить. К счастью, как ты уже знаешь, признание матери игуменьи разрядило атмосферу. В полиции с нами были предельно вежливы, ничего общего с теми муками, какие мне пришлось претерпеть тогда, после смерти бабушки. Никто не может понять, как мать игуменья оказалась физически, не говоря уж морально, способна на такой поступок. Тут какая-то тайна. Оказывается, она занималась карате. И как она могла — в ее состоянии ?

Я никак не отделаюсь от мысли, что все это как-то связано с той телевизионной программой. Один из их команды оставил у меня на подушке записку, назначил свидание. Конечно, это ничего не доказывает. Кроме его нахальства.

Я получила письмо от дяди Магнуса. Он знает, что я была в тот вечер у Юнис. Но намекает, бросает на меня тень подозрения, абсолютно без всякого повода. Представляешь, он даже цитирует Шопенгауэра относительно моего алиби — «хронология не есть причинность». Бедный старик. Я могу на него в суд подать.

Дом продается. Почти все разъехались. Только три монахини еще проделывают свою гидротерапию (моются) на кухне, да сестра Строг осуществляет общее руководство. Сестра Пэннис собирается преподавать рисование в женской школе, а сестра Рук вернется к водопроводческой работе, когда нервы позволят. Очень мало кто думает о les autres.

Привет маме.
Маргарет.

10

Сразу после свадьбы Маргарет с Уильямом Дамьеном Хильда Дамьен дважды звонила из Австралии Крис Донован. Во второй раз она попросила Крис, сможет ли она сама или Харли проследить за покупкой картины Моне, о которой она договорилась на аукционе «Сотбис».

Харли, придя из мастерской после дня работы, услышал про эту просьбу. Он очень даже хотел поучаствовать в таком забавном деле; был просто в восторге. Хильда, Крис ему сказала, инструктировала своего лондонского адвоката, чтобы тот предоставил Харли Риду полную свободу действий и решение о том, как хранить картину.

Хоспис внес поднос с сухим мартини для Крис и к нему стакан с мастерски изготовленным льдом. В этот час он всегда держал наготове напитки. Далее он занялся виски с содовой и со льдом для Харли.

— И какой же это Моне? — спросил Харли.

— Не сказала. Ну ты же знаешь, Хильда есть Хильда. Она просто покупает «Моне».

Улыбка Харли выражала нечто среднее между презрением и снисходительностью. Но он сказал:

— Скоро выясню. И она его собралась тащить в Австралию?

— Нет. Представляешь? После всего, что она заявляла, она решила его подарить молодоженам. Только это секрет. Она его повесит у них в Хамстеде, сюрпризом.

— Но по-моему, она им неплохую квартирку уже подарила?

— Ну, а теперь они получат еще Моне.

— И сколько она за него заплатила?

— Не знаю, — сказала Крис. Она смаковала свой сухой мартини.

— Выясню. Наверно, много. Безумно много.

Хоспис вышел из комнаты.


Люк говорил в телефонной будке:

— Только что имел разговор с дворецким.

— Ну и?

— Восемнадцатое подтверждается.

— Ну и?

— Двое по фамилии Сьюзи. Титулованная пара.

— Занимались мы этими Сьюзи. Пустой номер.

— Антцингеры. Правда, они мои друзья. Не богатые, то есть как богатые бывают богаты.

— Как их?

— Антцингеры. Я буду очень обязан, если...

— А я буду очень обязан, если дождусь продолжения.

— Дамьен.

— Дамьен!

— Ну, Дамьен. Кажется, он считает, что будут мать с сыном. Она им отделывает квартиру в Хампстеде. Картину купила на стену, этого художника по фамилии Моне, француза...

— Моне, говоришь?

— Только что его купила, на днях.


Оставалось всего десять дней до званого ужина Крис Донован.

По Лондону гулял грипп, и Роланд Сайкс его подцепил. Он сидел в кресле у себя в гостиной. Аннабел зашла его проведать.

— Ложился бы ты в постель, — сказала она.

Он шелестел газетными вырезками.

— Насчет этой Мерчи, которая будет на ужине у Крис Донован, — сказал он. — Я вспомнил. Я работал в архиве на адвоката, который вел дело двух ее тетушек. Они оспаривали завещание. Дело закрыли по обоюдному соглашению. Но ты только подумай, что за этим стоит! Я же знал, что там сенсационное что-то. Бабку этой самой Маргарет, которая вышла за молодого Дамьена, — убили.

Он потягивал виски с горячей водой, пока Аннабел пожирала глазами газетные вырезки.

— Грипп это не лечит, но чувствуешь себя лучше, — отнесся Роланд о своем питье.

— О господи! Я уже когда-то видела это лицо, — вдруг сказала Аннабел. Она смотрела на большую газетную фотографию Маргарет с подзаголовком: «Маргарет Мерчи на допросе в полиции».

— А-а, да про это тогда все газеты писали.

— Нет, не тогда, потом. Я по телевизору видела. Всего года два-три назад. К убийству бабушки ни малейшего отношения. Какая-то популярная программа, образовательная... Ну я не знаю. Надо вспомнить. Всплывет.

— Интересно, — сказал Роланд, — а Харли и Крис хотя бы имеют представление об этой истории с убийством?

— А что? Ты собираешься их просветить?

— Ну, было бы забавно.

— Я бы на твоем месте оставила это при себе. Ты просто себя выставишь подлецом. Ты же не хочешь, чтоб тебя считали подлецом, правда?

— Не знаю, — проговорил Роланд, плотней запахивая на шее свой шерстяной халат. — Виски, конечно, не лекарство. Но состояние облегчает.

— Давай я тебе еще сделаю, — сказала Аннабел. — И не надо тебе звонить Харли с Крис и очернять перед ними их будущих гостей. Это пóшло.

— Возможно, — сказал Роланд и прижал руку ко лбу, давая понять, как его одолел грипп.

Вернувшись с кухни с новым стаканом горячего виски, Аннабел сказала:

— Хоть бы вспомнить программу, в которой фигурировала эта Мерчи. Там было что-то особенное.


Хелен писала:

Дорогая Перл!


Я обхохоталась над твоим письмом. Думаю, ты неплохо провела время на том балу. Брайен говорит, он не против, чтобы ты еще оставалась, раз тебе весело. Я ходила на выставку мод в брайтонском Метрополе, смотреть не на что, сплошное старье, буквально. Какие-то изголодавшиеся выдры, но мужикам же все равно нравится, чтоб человек был похож на куклу Барби.

У меня, наверно, стокгольмский синдром, представляешь? Объясняю. Это когда ты благодарна мужчине, который тебя держит в клетке, за то, что он сам с тобой иногда обращается получше, чем в другие разы или чем другие люди с тобой обращаются. Вот и привязываешься к тому, кто тебя меньше шпыняет. Не скажу, что Брайен меня в полном смысле шпыняет, только вот продолжает зудеть про ограбление. А с чего бы еще я оставалась с твоим дорогим папочкой — честно, не знаю.

Сегодня он, слава богу, ушел в палату лордов — выражать свои дурацкие мнения о разных вещах и вносить свою лепту в дело управления нами, вполне разумными его согражданами. А вечером — домой, и, можешь не сомневаться, на ужин опять будет ограбление. В конце концов, они же оставили на стене Фрэнсиса Бэкона! И знаешь, какой будет следующий ход? Картина отправится в банк. Этот Бэкон совершенно меня не волнует, но что за идея — хранить картину в банке! Иногда я прямо чувствую, что разрыв в возрасте у нас чересчур кошмарный, а иногда как-то все ничего.

Мы идем на ужин к этому интересному художнику Харли Риду. Помнишь? Еще он тебе так понравился, и его жена — или, наверное, надо говорить подруга? — Крис. Ну, а потом — в Венецию, прелесть, жду не дождусь.

Вкладываю чек. Я заставила его выписать, когда он отчаливал в палату лордов и был в настроении. Обналичь поскорей, пока он не положил деньги в сейф.

Крепко целую.
Твоя Хелен.
Элла с Эрнстом в отделении для автомобилистов на пароме через Ла-Манш возвращались домой из Брюсселя. Он только позавчера обрился и то и дело ощупывал непривычно голый подбородок.

— Хорошо бы, — сказала она, — Люк не забыл включить отопление.

— Ну подумаешь, включим и пойдем поесть.

— Легко сказать — пойдем поесть, после Брюсселя, — сказала Элла: она была неравнодушна к еде.

Эрнст перебирал бумаги в портфеле у себя на коленях.

— Люк, — сказал он.

— Что — Люк?

— А он ведь, наверно, будет дома, нас ждать. — Он улыбался, откровенно преподнося ей приятный сюрприз.

— Ты что — ему звонил?

— Ну, звонил.

— Что ж, и его возьмем с собой пообедать.

Эрнст тронул несуществующую бородку.

— Конечно. Именно это я и имел в виду.

Элла пошла поразмять ноги на пыхтящем к Дувру захудалом пароме. Окна затянуло серой пленкой, облупилась краска на рамах. Элла прошла вдоль всего парома, среди пассажиров, одетых не по сезону броско и ярко, как всегда они одеваются в странной уверенности, что на другом берегу Ла-Манша их подстерегает лето. Элла обрыскала беспошлинную лавку подарков, вернулась.

— Чуть не купила ему «паркер», — сказала она.

Эрнст улыбнулся.

— С такой внешностью его таким подарком не удивишь, — сказал он.

Люк стал у них излюбленной темой. Их это заметно сближало, и никогда еще за все годы их брака они не были так далеки от развода.

— Да, эти часы... — сказала Элла. — Но, ты знаешь, ведь бывают подделки. Теперь в большом ходу подделка престижных товаров.

— Подделки бывают, — сказал Эрнст, — но, зная Люка, я сильно сомневаюсь, что это подделка.

— Я надеюсь, он здоров, — сказала Элла. — Это главное. Здоров и способен себя поберечь.

— Вот и я надеюсь. И как трогательно, что он готов прислуживать за столом, не брезгует быть на побегушках. Очень хорошо его характеризует.

— Он мне звонил, — сказала Элла, — насчет двух квартир, которые могут нам подойти. В Блумсбери. Как ты насчет Блумсбери?

— Неплохое местечко. Какая цена смотря. Он сказал, какая цена?

Элла откинула с лица длинные светлые волосы.

— Цена как цена, наверно.

— Как бы тебе не пожалеть о нашей конторе обслуживания, — сказал Эрнст. — Так удобно — снял трубку и позвонил.

— Еда отвратная, — сказала Элла. — И сколько у нас вылетает на эту ренту — так сто раз можно квартиру купить.

— Хорошо, поглядим, что нам подобрал Люк.

— Если уже не отхватили. Люк говорит, Харли Рид советовал поторопиться.

— А Люк будет помогать у Харли за ужином?

— Угу. Хочу к этому ужину новое платье.

— Ах, да там же, по-моему, все будет попросту, ничего сверхъестественного.

— Все равно хочется хорошо выглядеть.

— Ты всегда хорошо выглядишь.


— По-моему, мне нужно новое платье для ужина у Харли Рида, — сказала Маргарет.

— Там не предполагается ничего сверхъестественного. Обыкновенный дружеский ужин.

— Ну, а мне хочется хорошо выглядеть.

Она только что застелила их большую двуспальную кровать. Было воскресное утро. Очень бережно она рассадила по покрывалу потертых плюшевых мишек, прочих зверей и трех заслуженных кукол. Уильям в своей холостой жизни сохранял верность старым игрушкам, и Маргарет, обнаружив это, добавила к его коллекции кое-что от себя.

Предыдущая подруга Уильяма терпеть не могла его плюшевых зверей. Приходилось держать их в шкафу все время, пока длилась связь. Она пришла в ужас, когда вдруг их там обнаружила; думала, он их выбросил. Когда она порвала с Уильямом, он первым делом освободил своих мишек, собак, кошек и зайчиков и снова пристроил на одеяле. И он безумно был тронут, что Маргарет не только не осудила его игрушек, но даже к ним прибавила своих потрепанных кукол. Так трогательно, какая же она добрая, нежная. В ванной у него была пластиковая утка, она плавала, шлепала, крякала.

— Черпать вдохновение от сил природы, — говорила Маргарет, — ведь на этом, как я тебя поняла, основано изучение искусственного интеллекта.

— Я как-то не думал, — сказал Уильям. — Ну да, конечно, все это завязано на бионике.

Кажется, ему полегчало от того, что неизбывная любовь к плюшевым зверюшкам может иметь столь основательное и глубокое объяснение.

— Я всегда чувствовал, — признался он Маргарет, — что они обладают какими-то ощущениями. Звучит дико, знаю, но, когда я держал их в шкафу, я чувствовал, что они обижаются.

— Но это же так естественно. От них мускусом пахнет, все их запахи как бы свидетельствуют об их сути.

— Не хотел бы я, чтоб мои коллеги это услышали, — сказал Уильям. — Но определенно, в том, что ты говоришь, что-то есть. Не научное, разумеется.

— А занятие искусственным интеллектом — научно?

— Не вполне. Правда, требуется масса научных сведений, чтобы изучать природу, ей подражать, ее усваивать, применять способ существования живых существ даже для устройства компьютеров. Змеи, бабочки, птицы, растения, скажем, — все преподают нам урок. Речь идет о нервных проводниках, сигналах, нервных системах.

— И твои плюшевые звери?

— Символически, честно говоря, чисто символически.

— Интересно, — задумалась Маргарет, — откуда это пошло, зачем люди втыкают в кукол булавки?

— Это недостаточно изучено, — сказал Уильям.

Она расчесывала длинные рыжие волосы перед зеркалом на туалетном столике, а он сидел на свежезастланной постели и на нее смотрел.

— Я ни за что бы не стала, — сказала Маргарет. — Зачем пытать бедненьких кукол булавками?

Он вышел за воскресной газетой. С одной стороны, разговор с Маргарет получился приятный, с другой стороны, что-то скребло. В общем, он еще так мало ее знает. Но, он рассудил, она ведь пока тоже очень мало знает его.

Маргарет расчесала волосы, глянула на постель со строем кукол и мишек. И промурлыкала про себя куплет из старинной шотландской баллады:

Что скажешь, одеялко, что скажешь, простыня,
Укрой меня, баюкай, утешь меня.

11

Вскоре после того, как закрылся монастырь, Маргарет вернулась домой, чтобы восстановить душевное равновесие, как она выразилась. Она горько сетовала на сестер, которые опять на нее ополчились.

— Сестру Роз убили, ну, и при чем тут я? — говорила она. — Меня же там не было. Даже близко. Я была у Юнис. И что Юнис говорит? «Все это дурно попахивает, Маргарет. Ты была замешана в бабушкином убийстве и вот замешана в убийстве монашки». Обидно ведь.

— Не придавай значения, — посоветовал Дэн.

— Да? Как это, интересно, — не придавай значения? Она говорит, чтоб я больше к ней носу не смела показывать, она, видите ли, боится за свое визгливое отродье. Конечно, она не сказала — визгливое отродье, сказала — за дорогого Марка. И потом, только я вернулась в монастырь Доброй Надежды, — ну, кто мне позвонил, как не Флора и этот ее муж, бюрократ занюханный. И знаешь, что она мне сказала? Слишком, говорит, много несчастных случаев, начиная с самых твоих школьных дней.

— Что было, то было, — признал Дэн. — Тебя ведь никто не винит.

— Ах, не винит? Не винит? Интересно, я Флоре сказала, как ты это себе представляешь, зачем мне нужно было это убийство сестры Роз, полного и безобидного нуля, притом подмастерья сестры Рук, водопроводчика, по крайней мере, и тем самым уже не нуля.

— Никто не винит...

— Да-а?! А ты лучше меня послушай. Флору снова допрашивала полиция. Она в бешенстве. Ей сказали, что это только ради порядка. Кажется, ей такое должно бы прийтись по вкусу, не говоря уж про этого ее кошмарного Берта, они оба рабы порядка. Так нет же, к ним заявилась полиция — и пошло-поехало. Во всем я виновата. А ведь каких-то месяца два назад, ну чуть побольше, они уверяли, что им, ах, так меня жалко. А теперь, ты только подумай, как быстро меняются люди...

— Маргарет, — вставил Дэн, в смятении и тоске разглядывая ее чудную кожу и подобранные темно-рыжие волосы. — Маргарет, не обращай внимания на сестер. Мы с мамой...

— Вот уж нет, вот уж нет, — сказала Маргарет. — Мама струхнула. Мама готова переметнуться на их сторону. Она абсолютно терроризирована. И ты это знаешь.

— Но что же я могу сделать? Против тебя нет никаких доказательств, Маргарет. Никогда не было никаких доказательств. — Ох ты, господи, выходило так, будто всегда было все, за исключением доказательств. Он был в красном шелковом шейном платке, в кремовой рубашке.

Но Маргарет отчеканила в ответ:

— Мать игуменья совершенно ясно призналась.

Тут вошла ее мать, Грета: бежевая кофточка, лиловатая юбка, жемчуг — да что толку. Но все бы не важно, будь она по крайней мере настроена дружелюбно. Грета, наоборот, была в ужасе. Она смотрела на Маргарет, и глаза ее говорили: «Ну что, что такое я произвела на свет?»

Странно, кажется, что никто из них, ни Грета, ни Дэн, не задали себе этого вопроса хотя бы десять лет назад, когда пошли эти таинственные неестественные смерти. Но ничего тут странного нет. Предыдущие смерти не привлекали внимания публики, а две последние — привлекли. И потому, люди скорей нерешительные, они приняли те первые смерти к сведению и как бы отложили до поры до времени. Теперь же поднялся весь этот тарарам, и пора-время тем самым приспели.

Лучшая школьная подруга Маргарет прыгнула в пруд в школьном парке, стала плавать, запуталась в водорослях и утонула. Пруд был в частном владении, девочкам купаться там запрещалось. Маргарет рассказала, что видела, как бьется подруга, — она прибежала к пруду на ее крики, но помочь не успела. Все говорили — какой ужас, бедная Маргарет, ей же только двенадцать лет. Родителям посоветовали не поминать при ней больше этот ужасный случай. Маргарет подыскали другую школу. В Хоике, на шотландской границе.

Там одна учительница пригласила ее в кафе на чашечку чая. У этой учительницы был обычай — одну за другой угощать учениц. Но только на сей раз учительница исчезла. Оставила на столе перчатки, взяла сумочку и вышла, очевидно, в дамскую комнату. Маргарет долго ее ждала, больше часа. Потом она обратилась к хозяевам кафе, те осмотрели дамскую комнату, никого не нашли и позвонили в школу. Учительница, дама слегка за тридцать, жившая в Стаффордшире, так и не объявилась. Какая-то неразгаданная тайна. В газетах тогда без конца об этом писали, местность прочесывали полицейские со своими собаками. Никто не мог предложить даже отдаленных версий того, что случилось с мисс Дьюар. Говорила она Маргарет что-нибудь такое особенное перед тем, как встать из-за стола? «Да ничего такого особенного. Заказала чай и пошла в дамскую комнату».

— И ты сидела, ждала и ничего не делала?

— Я выпила чай, он чуть совсем не остыл, съела два печенья. А потом попросила хозяйку, чтоб проверила дамскую комнату, потому что было долго уже.

Магнус тогда как раз был в хорошей форме и в воскресенье явился к брату пообедать и отдохнуть. Прошло всего четыре дня после исчезновения учительницы, еще велись поиски.

— Бедная девочка, — говорила Грета. — Она до того впечатлительная. И надо ж такому случиться!

— И такая милая женщина, — сказал Магнус.

— Ну, по фото и по телевидению нельзя судить. А если она психопатка? — сказала Грета.

— Не сказал бы, — ответил Магнус. — Она была высокоинтеллигентная и очень приятная.

Тут только Дэн отметил это употребление прошедшего времени, а затем и некоторую заволоченность братнего взгляда.

— Откуда ты знаешь?

— Я с ней познакомился, когда приходил в школу к Маргарет, — сказал Магнус.

— Ты навещал Маргарет? — встрепенулась Грета. — Когда это?

— Несколько недель назад. Чудная школа. Прелестные места.

— Она ничего не говорила, — сказала Грета.

— О, я вообще люблю навещать Маргарет в школе. Другие девочки — те такие самостоятельные. Все у них честь честью. А Маргарет не такая, как все. Я ее понимаю.

— Магнус, тебе пора возвращаться, — сказал Дэн.

Столько уж лет прошло с тех пор, а мисс Дьюар так и не объявилась. Очевидно, вдруг надумала куда-то пойти, просто никто не знал, куда именно.

— Ты не говорила, что дядя Магнус к тебе заходил в школу, — сказала дочери Грета.

— Забыла. Он часто ходит. Значит, с ним все в порядке, раз его отпускают.

— И он познакомился с мисс Дьюар.

— Ну. Ты с ней тоже знакома.

Маргарет похорошела. От Дэна не укрылось, что они снюхались с Магнусом. Она смотрела ему в рот. Только заимела машину, стала катать в лечебницу Джеффри Кинга. Являясь в Черненький Дом пообедать и отдохнуть, Магнус как-то по-особенному здоровался с Маргарет, если ее заставал. То и дело декламировал шотландские баллады, всегда с душой:

Где ты была, любовь моя,
Семь этих долгих лет?
Уж я вернусь к тебе, вернусь,
Припомню твой обет.
Дэн побаивался — себя, Маргарет. Пока две старших еще не повыходили замуж, те тоже боялись Маргарет, хотя сами этого не сознавали. У Флоры, старшей, страх перешел в злобу, а так как она подавляла это нехорошее чувство, оно прорывалось истерикой. Она буквально визжала на Маргарет по воскресеньям, когда их отпускали из школы; они сталкивались в Черненьком Доме, а там ожидался дядя Магнус.

— Не понимаю, зачем ты его поощряешь. Выставляешь свои прелести. Неужели еще непонятно, что его таблетки обладают побочным эффектом и он на тебе сексуально зациклился?

— Эффектным побочем? — дразнилась Маргарет. И дядя Магнус являлся, одетый, даже в те дни, чересчур экстравагантно; например: светло-голубой твидовый пиджак от Харриса, плюс светло-коричневые от Харриса же штаны и к этому ко всему — фиолетовый галстук. Даже представить себе невозможно, что способен был на себя нацепить дядя Магнус.

Вторая, Юнис, на три года постарше Маргарет, робела перед рыжей красивой сестренкой; робеть — робела, но затаилась. Страх у нее перешел во вредность исподтишка, и она была, кажется, в диком восторге, когда дядя Магнус приветствовал Маргарет такими стихами:

Кто — леший ли в чаще глубокой,
Иль ведьма под сенью хвои,
Мужчина иль женщина злая —
Черты исказили твои? —
и потом, когда Магнус ушел, она спросила: «И что это он имел в виду: мужчина или женщина злая? Почему злая только женщина?»

— Но это ж баллада, так уж написано, — объяснила Маргарет.

— Зачем обращать внимание на Магнуса? — сказал Дэн. — Ну, обожает человек шотландский фольклор.

— Да-а, а сам смотришь ему в рот, — сказала Флора.

— Ах, оставь, пожалуйста, — сказала Грета. — Пусть я буду — злая женщина из этой баллады. Но черты Маргарет, по-моему, трудно назвать искаженными; скорей наоборот. Ну? Только честно.

— Но дядя Магнус имел в виду переносный смысл.

— И почему надо вечно смеяться, когда он читает баллады? — сказала Маргарет. — Взяла бы да в лицо у него спросила, что он имеет в виду.

Когда Маргарет говорила так, Юнис всегда терялась.

Но теперь, годы спустя, когда Маргарет вернулась домой после убийства в монастыре, оба они, Дэн и Грета, были напуганы, и не без оснований. Потому что эту способность Маргарет — оказываться близ места трагедии — ни с какой разумной точки зрения абсолютно нельзя было объяснить. Будь они в состоянии счесть (надо отдать им должное, никто другой тоже не мог бы счесть), что нет ни малейшей — реальной, физической, психологической — связи между поведением самой Маргарет и тем, что происходит с ней рядом, Дэну с Гретой конечно бы полегчало. А так на душе у них вечно кошки скребли. Что вполне можно понять. Разобрались они в Маргарет или не разобрались, они невольно ждали в ужасе новых кошмаров.

— Все оттого, что она снюхалась с Магнусом, — сказал Дэн. — Может, надо их держать друг от друга подальше?

— Поздно, — сказала Грета. — Как ты ей запретишь его навещать?

Дэн, влюбленный в дочку, честно говоря, предполагал, что на фоне брата он явно выигрывает. Он-то знал, что Маргарет напускает на себя доброту, ей вовсе несвойственную. Зачем? Что она этим хочет прикрыть? «Я действительно думаю, — говорила Маргарет, — что хоть кому-то из нас надо навещать дядю Магнуса. Мне не трудно сидеть за рулем. В конце концов, иногда приходится думать о les autres, разве ты не согласен?»

Магнус явился на воскресенье в Черненький Дом сразу после возвращения Маргарет из монастыря. Конечно, они снюхались; это был старый союз. Дядю Магнуса, впрочем, вообще любили в семье. Хоть он явно был сумасшедший, но зато наименее скучный во всем широком кругу, включавшем брата, невестку и четырех племянниц.

— Тебе надо замуж, — сказал он Маргарет, когда они остались вдвоем. — Я давно об этом подумываю.

— Знаю. Тебе кажется, у меня дурной глаз?

— Кажется? Я это знаю. Это очевидно. Даже до твоих кочаноголовых родителей и сестриц, кажется, наконец-то дошло.

— Знаешь что, — сказала Маргарет, — мне надоело быть пассивным носителем несчастья. Меня это унижает. И я вот думаю, не пора ли мне взять собственные жизнь и судьбу в свои руки и активно содействовать тому, чтоб несчастья происходили. Чем-то в таком духе хотелось бы заняться.

Она сидела с Магнусом рядышком на софе, откинув назад рыжие волосы, — ну просто студентка последнего курса, вдумчиво обсуждающая свою карьеру с любимым наставником.

— Творить зло? — предложил Магнус.

— Да, думаю, я смогу.

— Такое намерение — само по себе уже есть зло, — проговорил Магнус с равнодушно-усталым видом профессора, у которого на сегодня назначено еще двое-трое студентов.

— Приятно слышать, — сказала Маргарет.

В следующее воскресенье Магнус явился в куда более маниакальном состоянии, чем привыкли выносить Дэн и Грета. Откуда он брал такое количество диких рубашек, ни Дэн, ни Грета просто не постигали. На вопросы их он отвечал уклончиво: «А, рубашки, да так, попадаются». Или прямой ложью: «Рубашки? Просто санитара посылаю в соседний магазин. Там есть всех цветов». Позже выяснилось, что Магнус получал посылки из Мексики, Калифорнии, как и с лондонского Чаринг-Кросс. Кто спорит, Магнус потрясающе умел устроиться. Только дикие, буйные припадки безумия, длившиеся, несмотря на все таблетки, даже недели по три подряд, отличали его от обыкновенного шотландского чудака и вызывали необходимость постоянного пребывания в лечебнице. Но поскольку на люди он появлялся лишь в периоды успокоения, большинство сограждан считало, что с Магнусом все в порядке.

В то воскресенье он был в фиолетовой рубашке при огненно-алом галстуке.

— На телевидении приготовился выступать, а, Магнус? — спросил Дэн.

— А-а, ты насчет моей рубашки. Чистая зависть. На себя посмотри: тусклый свитер из дешевой занюханной лавки. Я бы с тобой не поменялся, хоть ты меня озолоти.

После обеда Магнус пошел прогуляться с Маргарет. В сыром лесу путались под ногами прошлогодние листья. Навстречу с тропы поднимался весенний дух. «Я список составил», — сказал Магнус, вынул из кармана сложенный лист бумаги и развернул.

— Что за список?

— Список холостяков из богатых семей, достойных на тебе жениться.

— Список? Целый список? — удивилась Маргарет и взяла у него бумагу.

— Ты выйдешь, конечно, только за одного.

— Но я же никого тут не знаю.

— Тебе только одного надо знать. Я бы на твоем месте его булавкой отметил.

— А потом?

— Потом его придется улавливать. Есть тысячи способов. Но если ты хочешь иметь будущее, моя милая Маргарет, — только замуж, притом, замуж удачно.


Несколько недель спустя Маргарет была введена в один из элегантных лондонских офисов Уоррена Макдаермида, главного директора фирмы Макдаермида и Райса, владельцев супермаркетов и телевизионных станций по всему югу Англии, с множеством филиалов, занятых продажей видеокассет, стиральных машин, микроволновых печей, ванн-джакузи и прочих товаров, почти еженедельно включавших новую компанию в список дочерних фирм. Уоррен Макдаермид был единственный сын Дервента Макдаермида, старшего партнера в этой обширной торговой империи. Маргарет его выловила булавкой из списка кандидатов на брак, представленных дядей Магнусом. Как ему удавалось выискивать этих богатых, свободных молодых людей по всей стране, была — да, действительно, тайна; собственно, не такая уж тайна, если учесть массу свободного времени и, не в последнюю очередь, маниакальную целеустремленность дяди Магнуса. У него были и деньги, и возможность скупать все желтые и глянцевые издания; за предметами столь безопасными не возбранялось кого-то послать. В его распоряжении были радиопрограммы, новости биржи и телевизор. Но как он составил свой список всего за три недели, вот в чем чудо.

Подцепив булавкой Уоррена Макдаермида, Маргарет раздобыла его снимок в рекламном агентстве и, найдя физиономию сносной, позвонила в офис и позвала его к телефону. И была направлена к секретарше.

— Я хотела бы взять интервью у мистера Уоррена Макдаермида, — сказала Маргарет, — для газеты «Индепендент». — Она рассчитала, что, если засыпется, в этом органе к ней отнесутся гуманней, чем в остальных. — Я участвую в серии статей о наших яппи, то есть самых успешных молодых людях, и мистер Макдаермид — как раз то, что нам нужно, — сказала Маргарет.

Уоррен Макдаермид согласился ей уделить полчаса, от двенадцати сорока пяти до часа пятнадцати. Он только что вернулся из Франкфурта.

— Как вы путешествуете, мистер Макдаермид?

— О, на личном самолете, — был ответ. — Положение обязывает.

Лет двадцати восьми, чисто выбритый, лоснящийся от крема. Вся неприятность в том, что он даже не глянул на Маргарет. Можно подумать, перед ним была толстая шестидесятилетняя каракатица, а не высокая, стройная двадцатилетняя девушка с дивной гривой темно-рыжих волос. Все время он смотрел чуть левей, на стену против бюро, где висел классический морской пейзаж, явно от «Сотбис». Прикидывал, видно, не переплатила ли фирма.

— А вам приятно быть таким успешным, мистер Макдаермид?

— О да, в общем и целом, скажем так, приобретаешь некое новое измерение, особенно если обладаешь полной свободой, как, скажем так, дело как бы обстоит в данном случае.

— Есть ли у вас какие-то личные планы на будущее? Я думаю, вы не женаты? — спрашивала Маргарет.

Он глянул на часы, круглые, плоские, золотые, ответил:

— Привычный вопрос. Женитьба. Конечно, спешить с этим как бы не следует, скажем так. А с другой стороны, безусловно, со временем как бы женишься и будешь иметь детей.

Маргарет чиркала перышком, надеясь выдать это за стенографию, которой она не владела.

— Вам нравится жить в Лондоне или вы предпочитаете природу?

— Ну, в Лондоне живешь как бы из-за работы. Но если имеешь некую территорию на природе, особенно где-то подальше, в Девоне, Норфолке, Шотландии, очень даже приятно, скажем так, укатить на уик-энд и стрелять, рыбачить и прочее.

— И вы предпочитаете Девон Шотландии? Или Норфолк? Какое бы место вы выбрали?

— В данном случае имеешь некую возможность, скажем так, пользоваться всем вышеозначенным.

(Чирк, чирк, чирк...)

— Вы любите музыку, мистер Макдаермид?

— О, ну посещаешь Ковент-Гарден, Глайндборн[19] и прочее, когда, скажем так, позволяет время. Ну а сейчас, мисс Мерчи, — (однако не переврал фамилию!), — боюсь, достаточно поздно. Время поджимает. Мой секретарь вас свяжет с моим пресс-агентом, который, конечно, вам поспособствует во всем, что вы еще пожелаете знать. Был очень рад, очень рад.

Неужели потом, спрашивала себя Маргарет, он не подумал: «Каким же я был идиотом, такую девушку не пригласил поужинать!» Спрашивала, но так и не получила ответа. Жила она в общежитии. Там выбросила свою стенограмму, вынула список Магнуса, разгладила на столе у себя в комнате, зажмурилась и опять ткнула в него булавкой.

12

Маргарет расстроилась, попав булавкой между двумя фамилиями в списке. Прямое указание ее больше бы устроило. Она поспешила с отчетом в лечебницу к дяде Магнусу.

Магнус просто в ужас пришел, узнав, что юный магнат мистер Уоррен Макдаермит не клюнул на чары Маргарет. Он был вне себя.

— Ты такая юная, такая вся лучезарная, твои волосы, кожа, ты вся — ну как бы это сказать? — ты цветешь и пахнешь. Как же он мог этому противостоять?

— Знаешь, дядя Магнус, ты, ну правда, чуть-чуть оторвался от действительности. Люди типа мистера Макдаермида не могут противостоять только выгодным сделкам. Он сообщил, что каждое утро выходит из дому в пять, чтобы в пять тридцать уже сидеть за своим бюро и три часа, до восьми тридцати, работать. Получается, он встает в четыре тридцать, или он никогда не принимает душ и кофе не пьет по утрам?

— Он пустит себе пулю в лоб, — предсказал Магнус. — В один прекрасный день его окончательно припечет, он возьмет пистолет и пустит себе пулю в лоб, можешь не сомневаться, миленькая. Нет, он тебе не подходит. И какого он в точности возраста?

— Лет двадцать восемь, двадцать девять.

— Мне, по-моему, было за сорок, когда я получил реприманд за то, что гулял по мосту Челси в чем мать родила. Можешь мне поверить, я и в сорок был еще о-го-го. Бывало, снимешь с себя все до нитки и расхаживаешь по мосту — вот как мы развлекались. А теперь! Этот юный кретин-магнат сидит и поглядывает на часы, ты, видите ли, отнимаешь его драгоценное время, а время — деньги. Подумаешь! Свяжитесь с моим пресс-агентом! Нет, Маргарет, нет, прошу меня извинить. Он пустит себе пулю в лоб. Возможно, кучу чужих денег растратил.

— Ну ладно, послушай, — сказала Маргарет. — Опять я зажмурилась и ткнула булавкой. А она, чтоб ее черт, попала между двумя именами: Уильям Дамьен и Вертер Стенхоуп.

— На мой взгляд, Стенхоуп — более удачная партия. Он торгует с японцами.

— И что он им продает? — заинтересовалась Маргарет.

— Ноу-хау, — сказал Магнус. — Ноу-хау — самый ходкий товар. Одна только неприятность со Стенхоупом, он плюгавенького росточка. Конечно, мелкие мужчины часто имеют власть. Колоссальную власть. Лично я мелких мужчин побаиваюсь, а это кое-что значит в устах одного из Мерчи. А с другой стороны, они любят жениться на дылдах.

Маргарет захотелось знать о Уильяме Дамьене.

— Ну, он, — сказал Магнус, — ну, он... — Магнус потянулся к тумбочке под телевизором в гостиной. Оттуда он извлек бутылку с сигнатурой «Тоник: по столовой ложке с водой три раза в день». Он налил себе стакан этой жидкости, то есть доброго солодового виски, и вернулся к своему рассуждению: — Дамьен ученый. Приятный, высокий, под стать тебе, моя радость. Сам он небогат, но мамаша его — деловая женщина, сказочная богачка в Австралии. Миссис Хильда Дамьен — владелица газет, супермаркетов и всего прочего, соответственно. Уильям в делах ничего не смыслит. Живет скромно, но он наследник. Так что лучше уж ты сосредоточься на крошке Стенхоупе, он явно достойный холостяк, отчасти с репутацией плейбоя, но вполне созревший для того, чтоб остепениться. Ему тридцать три, ни разу не был женат. Определенно, тебе следует взяться за Стенхоупа, пока его не перехватили. А насчет Уильяма Дамьена, ну, у него там какая-то связь, но, судя по сплетням, скоро это дело лопнет. Несходство характеров, постоянные скандалы. Если ты его сцапаешь, потом, конечно, придется заняться мамашей. А теперь мне пора соснуть.

Глаза у него слиплись прежде, чем Маргарет вышла. Она вынула гребенку из сумочки, причесалась перед зеркалом и направилась к двери. Когда она была на пороге, Магнус открыл глаза и сонно проговорил:

— В школе я отлично исполнял леди Макбет. Видно, это у нас в роду.

Из лечебницы Джеффри Кинга она покатила в Черненький Дом.

— Я буквально изнемогаю, — жаловалась она матери. — Такие концы. А в понедельник надо снова гнать в офис к половине десятого. Флора с Юнис и не думают навещать дядю Магнуса. Ни единой мысли о les autres. И смотри, как они на меня ополчились. То обвиняли меня, что якобы я причастна к смерти бабушки; потом жалели меня; теперь я, оказывается, виновата в смерти сестры Роз. А меня даже близко не было к этим смертям, к этим убийствам.

— Да, тяжело, — посочувствовала Грета, — и почему бы тебе не оставить эту твою работу, немного не отдохнуть?

— В данный момент я довольна своей работой, — сказала Маргарет. — И я люблю Лондон.

— Но ты можешь встретить хорошего человека. И конечно, ты можешь кого угодно сюда пригласить. Рано или поздно ты еще встретишь свою судьбу.

— То есть — такого муженька, как у Юнис или у Флоры? — пропела Маргарет своим мелодичным голоском. — Так знай, что Берта и Питера я считаю дичайшими занудами. Да будь они моими мужьями, я бы им синильной кислоты подсыпала в чай.

— Пожалуйста, не надо так говорить, — сказала Грета, взбивая подушки. — Даже в шутку.


Обязанности Маргарет в рекламном бюро при нефтяной компании в Парк-Лейн заключались, главным образом, в том, чтоб в истории аукционных торгов выискивать знаменитые картины, а затем компания иногда их приобретала. Работа не очень сложная. В основном Маргарет покупала или просматривала в библиотеке каталоги продаж и владельцев до столь отдаленного прошлого, какое только было доступно проверке. Отношения на службе были у нее идеальные. Женатые сотрудники приглашали поужинать. Один неженатый время от времени водил на дискотеку; один женатый все время хотел ее щупать, с ней спать. Как-то Маргарет сказала что-то задушевное о les autres, и тут одна девушка в офисе вспомнила:

— Я уже это слыхала.

— Ну, это такое французское направление.

— Да нет, я по телевизору слышала. Кто-то, ну вылитая ты, говорил про философию Les Autres. Я-то лично всегда считала, что надо думать о других, быть внимательной к людям, и вообще.

— Это в религиозной программе? — заинтересовалась Маргарет.

— Да, наверно. Про каких-то монахинь.

— Ах да, что-то было такое, — припомнила Маргарет.

Время у нее в основном уходило на то, чтоб выслеживать Уильяма Дамьена с безопасного расстояния. «Безопасного» означает, что в определенные часы она оставляла машину на ближайшей стоянке и бродила по кварталу, где он жил в современной пятиэтажке. По списку жильцов на подъезде она вычислила расположение окон. Тот факт, что Маргарет в шпионстве не профессионал, а всего-навсего новичок, явно служил ей на пользу. Промахи, какие она могла допустить — и таки допускала, — устраняли всякую вероятность того, что она на самом деле следит за Уильямом.

Он ее даже не замечал. Случайно, хоть ничего тут странного нет — имя Дамьен говорит само за себя, а кто знает Уильяма? — оказалось, что кто-то на работе уМаргарет в родстве с парой, которая не только знает Уильяма, но знает «кто он». То есть знает, что он наследник громадного состояния.

Вышло так, что второстепенный французский художник рубежа веков по имени Франсуа Роз, о котором раньше никто слыхом не слыхал, несколько месяцев назад был выставлен на торги. Нефтяная компания, на которую работала Маргарет, решила приобрести этого Франсуа Роза, изобразившего несколько сочных кистей винограда на выпяченном пузе голой лежачей особы. Маргарет дали задание — разузнать подоплеку продажи. Она выяснила, что картина принадлежит австралийской коллекционерке Хильде Дамьен, которая больше не в состоянии ее выносить. И тут ассистентка Маргарет пропищала: «Мэй, это моя сестра, и у нее муж, так вот они дружат с сыном этой богачки, с Уильямом. Он, между прочим, работает — на жалованье живет».

Это Маргарет как раз и без нее знала. Но через девицу можно было заполнить пробелы, которые оставляла информация дяди Магнуса. С ассистенткой Маргарет обращалась небрежно, на грани хамства: верный способ выудить ценные сведения. «Послушай, — говорила ей Маргарет, — я здесь не для того, чтоб изучать черты и нравы всяких сыночков всяких владельцев картин, которые наша компания, может быть, купит. Заметь себе — мо-ожет быть. Единственное, что я хотела бы знать, — сколько Хильда Дамьен отдала за картину».

Это было далеко не единственное, что Маргарет хотела бы знать. Оказывается, первоначальную покупку устроил сын, примерно два года назад.

— Он женат? — осведомилась Маргарет у ассистентки — строго, исключительно в интересах дела.

— Нет. Живет там с одной. — И тут уж ассистентку, конечно, понесло: — Года два с ней живет, но все, вроде, без толку. Дикие скандалы. Как говорится — любовь-ненависть.

— Она любит его деньги, но ненавидит его самого? — рассеянно бросила Маргарет, роясь у себя в сумочке.

— Денег, в принципе, нет. Мать ничего ему не дает, ни шиша, буквально. На жалованье крутится. Иногда прямо хоть зубы на полку. Подруга должна на хозяйство вносить. По-моему, скоро она его бросит. Да, определенно, Мэй говорит, скоро она его бросит. А вообще-то — он, если честно, странный. Не взрослый какой-то — не приведи боже.

Маргарет отыскала колледж, где Уильям занимался своими исследованиями. Узнала день, когда девица наконец отчалила; с двумя чемоданами дождалась в вестибюле такси, шофер побросал чемоданы в багажник, а сверху, раздвинув шторы, Уильям глядел им вслед. Девица не вернулась. Маргарет выждала три недели.

«Молодой Дамьен порвал с невестой», — прочитала она в светской хронике глянцевого журнала.

Теперь Маргарет ходила за ним повсюду и таки достала во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера».

— Учтите, эти грейпфруты, — она сказала, — чуть-чуть помятые.

Он посмотрел на нее, посмотрел на грейпфруты, опять на нее.

— Да, в самом деле. Спасибо, — сказал он. Его поразила рыжая красавица с сексапильно выдающимися зубами, стоявшая рядом, готовая тут же уйти. Она сочла, что он вполне ничего, если только прекратит толстеть.

Через четыре месяца они поженились.

Вернувшись из свадебного путешествия, Маргарет вскоре поехала навестить дядю Магнуса.

— Видала в газете про кроху Вертера Стенхоупа? Что он застрелился?

— Ты же Уоррена Макдаермида предсказывал, — отвечала Маргарет, скидывая синие туфельки, часть своего приданого; туфельки немного жали. Она была в огненно-пунцовом платье, и Магнус нашел, что это как раз то, что надо при ее волосах.

— Уоррен Макдаермид или Вертер Стенхоуп — какая разница? Ну, положим, я слегка промахнулся. Пока. Возможно, и для Макдаермида придет час расплаты, да, непременно придет. Кстати, если б ты вышла за Стенхоупа, а не за Дамьена, ты бы в данный момент была богатой вдовой, а не женой бедняка с богатющей мамашей. Но, в общем и целом, ты неплохо устроилась. Как предполагаешь избавиться от Хильды Дамьен?

— Дождусь подходящего случая, — сказала Маргарет.

— Может, твоего дурного глаза будет достаточно, — сказал Магнус. — Ты только думай об этом, сосредоточься, и что-то такое с нею случится.

— Ты, кажется, так меня и не понял, — сказала Маргарет. — Я хочу активно ликвидировать эту даму. Дурной глаз, дурной глаз — при чем тут. Мне хочется настоящего, здорового преступления. Кстати, она мне как раз не нравится.

— Кормильцы часто не нравятся, их даже ненавидят.

— Тоже мне кормилица. Такая ограниченная, все-то она знает. И достаточно жадная к тому же.

— У нас в Шотландии, — сказал Магнус, — народ более склонен творить добро, равно как и зло, чем где-то еще. Почему это так, не знаю, но это так. Что дает тебе преимущество. Я же со своей стороны хочу напомнить тебе о Юдифи, и как поступила она с Олоферном. Дай-ка сюда Библию.

Маргарет собралась уходить.

— Все это не так просто, как ты воображаешь, — сказала она, — тут нужен план.

Магнус читал:

— «...и приблизившись к постели, схватила волосы головы его и...»

— План. Надо составить план, — говорила Маргарет.

— «...изо всей силы дважды ударила по шее Олоферна и сняла с него голову»[20].

— Хильда на той неделе заявится. В четверг у нас этот ужин, а в пятницу вечером или утром в субботу я хочу их с Уильямом отвезти в Сент-Эндрюс. Может, приедешь на воскресенье в Черненький Дом? И мы поведем ее в лес погулять, дядя Магнус.

— Где она в Лондоне остановилась?

— В «Рице».

— Если быть совершенно честным, — сказал Магнус, отстраняя священную книгу, — мне не хочется неприятностей. Достаточно мы уже пролили крови, если ты это имеешь в виду.

— Между нами, — сказала Маргарет, — мы можем устроить несчастный случай.

— Невозможно, — сказал Магнус. — Никаких гарантий успеха. Слишком рискованно.

— Вечно все подозрения падали на меня. Так почему же я не могу действительно что-то сделать? Меня без вины заставляли себя чувствовать виноватой, это унизительно, пойми. Я хочу испытать, наконец, чувство вины с полным на то основанием.

— Вообще говоря, — сказал Магнус, — виновные редко испытывают чувство вины. Они испытывают чувство восторга, триумфа, они довольны собой.

— Вот и чýдно. То, что мне надо.

— Надо тебе или нет, — сказал Магнус, — судьба за тебя распорядится сама.

Она сказала:

— Лучше придумай что-нибудь до двадцать первого, до воскресенья, а то я больше никогда не приду. Все. Я сказала. Думаешь, мне очень интересно сюда таскаться? — Влезла в свои синие туфельки, схватила плащ, вышла. Через минуту сунула голову в дверь: — Сейчас дико скользко, такие дожди. Столкни ее в пруд. Ты-то знаешь, как это делается. — И ушла.

Магнус хлебнул своего лекарства и стал смотреть в окно, где, лилово-оранжевый, пышно пылал закат. Вошел санитар — уложить в постель пациента.

— Все это, — сказал ему Магнус, кивнув на окно, — детальнейшим образом отражено в ряде романов сэра Вальтера Скотта. Никому закат не удается так, как ему.

— Факт, — сказал санитар.

13

Аннабел сказала Роланду:

— Я рада, что этот человек съехал.

Она имела в виду соседа Роланда, журналиста, который переехал-таки на житье к подруге.

— Экономически будет сложней, — сказал Роланд. — А так-то хорошо одному. Легче думается.

— И тебе, между прочим, будет над чем подумать, — сказала Аннабел. Он как раз оправился от своего гриппа и пригласил к себе Аннабел — перекусить. Решил сам приготовить ужин, и пусть Аннабел палец о палец не ударяет. Все нужное закупила работница, являвшаяся три раза в неделю, и сейчас Роланд шлепал — бокал в руке — из кухни в гостиную, где Аннабел прохлаждалась за мартини с водкой. Она сообщила Роланду, что вспомнила телевизионное шоу, где была та же самая Маргарет, что и в газете. — Она была в монастыре, там кадры: едет на мопеде по Виктория-стрит, потом посещает больных. Я организовала, мне прокрутили.

— Та самая? Ты уверена? И фамилия?

— Фамилию не называли. Дай сюда фотографию, и я скажу, она или нет.

Роланд вытащил фотографию и оставил Аннабел, удалившись к плите. Вдруг его осенило. Он убавил газ и вернулся в гостиную.

— Аннабел, — сказал он. — Ту про монахинь программу, ведь я ж ее вспомнил. Мельком кусочек видал — уморительно. Но, ты знаешь, было ведь продолжение. Одну монахиню убили, то ли в монастыре, то ли в монастырском дворе, забыл; никого не арестовали. Убийцу так и не нашли. Пожилая монахиня, совершеннейшая гага, взяла на себя, но кто ей поверит. Да-да, вспомнил. Еще думали — это мужчина, тот, кто задушил. Помню, рассуждали: если левша, то он напал сзади, а если нет — то, наоборот, спереди. По отпечаткам на шее определили.

— Но это уже второе убийство, в котором замешана Маргарет Мерчи. Если это, конечно, она.

— Могу выяснить, она или нет.

— Я тоже могу. Но я и по фотографии почти уверена, что это одно и то же лицо. И что она делала в монастыре?

— Замаливала грехи, — сказал Роланд.

— Псих, очевидно, — сказала Аннабел.

— С чего ты взяла?

— Ну, просто все эти обстоятельства и что-то в лице.

— Ладно, посмотрим — в четверг у Харли на ужине.

Приступили к еде. Телячьи отбивные, горошек, салат. Кларет.

— Надо бы Харли поставить в известность, — сказал Роланд.

— Я умираю хочу рассказать Харли с тех еще пор, как ты тогда выяснил насчет первого убийства. А может, он сам уже знает?

— Нет, по-моему, — сказал Роланд.

Аннабел выдержала паузу.

— И по-моему тоже, — сказала она. — Но все равно, какая разница? Муж, молодой Дамьен, уж точно все про нее знает.

— Интересно, — сказал очень вкрадчиво Роланд, попутно разливая вино по стаканам, — а вдруг муж вообще ничего про нее не знает.

— В таком случае, — сказала Аннабел, — тебе категорически нужно держать свой длинный язык за зубами, Роланд. Ты будешь выглядеть подлецом, если начнешь распускать байки о прошлом этой девицы. И мы ведь всего лишь предположили, что та монахиня и Маргарет Мерчи — одно лицо.

— Могу проверить, — сказал Роланд.

— Я тоже могу. Но помни — Харли ни звука, — сказала Аннабел. — Ты выставишь себя в отвратном свете. Ну зачем тебе репутация сплетника, ну правда же, Роланд; постарайся молчать.

Наутро Аннабел просмотрела те кадры на Би-би-си. Да, Маргарет Мерчи, у которой убили бабушку, была та же самая, что одна из монахинь рокового монастыря.

Роланд ей позвонил — сообщить тот же факт и присовокупить плоды своих собственных нехитрых трудов: из интервью Юнис в глянцевом женском журнале следовало, что бедной Маргарет, еще будучи школьницей, пришлось дважды подвергаться допросу, один раз, когда одноклассница утонула в пруду прямо у нее на глазах, и второй раз, когда учительница, с которой они в кафе пили чай, пошла в дамскую комнату и исчезла навеки. «Что-то такое есть в Маргарет, — говорила, оказывается, Юнис. — Мне, конечно, жаль ее, как не жалеть, но собственных детей тоже будешь держать от такого подальше». Уточнять она отказалась. («Ваши дети боятся Маргарет?» — «Нет, милый Марк пока еще грудной».)

Флора с Бертом вместе отвечали на все вопросы. Берт напомнил интервьюеру о законах относительно клеветы и о пределах закона, каких сам он лично намерен придерживаться. Указанные факты, он объяснил, не имеют один с другим ничего общего. И Маргарет была не единственной свидетельницей тех несчастных происшествий. Флора сказала: «Моя сестра, конечно, человек очень практический, заземленный. А земля, как вы знаете, это магнит. Вот Маргарет и притягивает таких людей, как журналисты и телевизионщики. Волосы у нее натурально-рыжего цвета. Против нее абсолютно ничего нельзя доказать. И безобразие, когда к нам на дом является полиция и нас допрашивают. Нам скрывать нечего».

Роланд все это зачитал Аннабел по телефону. Аннабел не понравилось, что он так ужасно возбужден. Ну, занятно, ну, действительно, все это полный кошмар, — но она никак не могла понять этот тон городского сплетника, это злорадство, которое иногда на него находило.

— Роланд, держи это при себе, — сказала она. — Ты меня понял? Ты только сам себе навредишь, если станешь направо и налево об этом трепаться.

— Но ведь сплошная жуть, да?

— Тут загадка какая-то, а в общем, не наше дело. — Она извинилась тем, что ей кто-то дозванивается; Роланд ужасно ее огорчал.

А потом она стала обмозговывать эту историю Маргарет Мерчи. И вдруг набрала номер студии, в том же здании, что ее офис, где делался фильм про художника, который консультировал Харли Рида. Его вскорости ждали. Аннабел попросила ему передать, чтобы он позвонил. Аннабел всегда была такая отзывчивая, тактичная, вечно всем готова помочь добрым советом. Но в последнее время ей дико надоело, что каждый день — все одно и то же, и нет постоянного друга, и вдобавок еще этот Роланд вечно ей портит кровь — тут, естественно, никакие нервы не выдержат. Ей безумно, ну прямо никаких сил, захотелось рассказать Харли Риду все, что она выяснила про Маргарет Мерчи, и лучше, конечно, чтоб он пока ничего не знал, но в крайнем случае можно будет с ним это обсудить. На худой конец. И за окном как раз зарядил нудный дождь.

Аннабел с Харли в обеденный перерыв пошли вместе съесть по бутерброду и выпить в баре через дорогу. Харли порадовал Аннабел, будучи буквально огорошен ее рассказом. «Я и сам чувствовал, — сказал он тем не менее, — что с девицей что-то не то. Крис ни на секунду не верит, что они встретились с Дамьеном случайно. Конечно, соваться нехорошо, и не наше, собственно, дело. Хотелось бы только думать, что Хильде Дамьен ничто не грозит». И он бледно улыбнулся.

— Ну, в конце концов, саму-то девицу ни в чем никогда и не обвиняли, — сказала Аннабел. — Естественно, если в семействе есть сумасшедший... — Сплетни все-таки облегчают душу. Теперь можно было перейти к обсуждению предполагаемого документального телевизионного фильма о жизни и творчестве Харли. — Надеюсь, — она сказала, — удастся задействовать Хосписа.

— Сама понимаешь, — сказал Харли, — дворецкий неуместен, когда речь идет об искусстве.

— Может, и так, — сказала Аннабел. — Но с психологической точки зрения преданность всегда привлекает. Если тебя показывают с преданным слугой или с преданным другом, это к тебе располагает; значит, ты вызываешь преданность.

— Ах, да ведь Хоспис совсем недавно у нас. А насчет преданности — не знаю, не знаю. Крис мне предана, ну конечно, предана, не то зачем бы она меня стала терпеть. И я ей предан. — Но эти мысли не получили отражения ни в одной телевизионной программе. Он сказал, что ему пора, чмокнул Аннабел:

— Ну, до четверга.


Хильда летела из Австралии в Лондон. Собиралась оформить квартиру в Хампстеде, свадебный подарок Уильяму с Маргарет, и вдобавок сюрпризом подарить им Моне, о котором Хильда пока знала только, что это — вид на Темзу в светлых тонах, писанный в 1870 году.

Она любила эти долгие перелеты в Англию. Можно забыть о делах, почитать, расслабиться, выспаться. В первом классе было всего шесть пассажиров, так что каждый привлекал к себе внимание. Даже, пожалуй, слишком.

Через проход сидел цветущего вида седой господин, чем-то похожий на нее, но только в явно мужском варианте, так что на невнимательный взгляд сходство не бросалось в глаза. Но он был очевидно одного с ней пошиба — тоже богатый и тоже доброжелательный.

Они вежливо улыбались друг другу, пока стюард их обносил напитками.

— Любите летать? — спросил господин. По произношению судя, американец или канадец.

— Люблю, правда. Можно расслабиться, — сказала Хильда. — Сперва боялась, потом освоилась.

— Иначе нельзя. Лучше всего — отвлечься, не думать. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Просто надо расслабиться, как вы говорите. И, раз уж никуда не денешься, лучше получать удовольствие.

— Я верю в судьбу, — сказала Хильда.

Едва устроившись в своих комнатах в «Рице», она говорила Крис по телефону:

— Знаешь, с кем я познакомилась в самолете? Очаровательный человек, вдовец. И представь, это — Эндрю Джей Барнет, ну, из технарей. Так здорово вышло. Одно удовольствие было лететь. Он в Лондон на несколько дней, и в пятницу мы вместе ужинаем.

— Но в четверг мы увидимся, Хильда. Ты заглянешь после ужина, да?

— После ужина. Пока Маргарет с Уильямом будут у вас, я воспользуюсь их отсутствием и втащу к ним Моне. Такой сюрприз! Надеюсь, они оценят.

— И что за вещь?

— Сама пока не видала.

— А сегодня вечером ты как? — спросила Крис.

— Свободна, а ты? Приходи, поужинаем.

— Отдыхай, — сказала Крис.

— Да я не устала.

— Ну, я после ужина загляну. Может, Харли тоже зайдет. Нам хочется с тобой поговорить.

— И мне.

Явившись в «Риц», Харли с Крис увидели, что Хильда любуется огромной охапкой цветов всевозможных видов — соответствующих и не соответствующих сезону.

— Прелесть, — сказала Крис. — Подарок от администрации?

— Нет, это мой попутчик. — Хильде явно было весело, кажется, она смеялась сама над собой.

— А Уильям с Маргарет знают, что ты в Лондоне? — спросила Крис.

— Нет пока.

— Как у тебя с Маргарет?

— Сама знаешь как. Не верю я ей. Что-то тут не то. Ни за что не поверю, что их встреча во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» была случайной.

— Ну, бывают случайные встречи. Встретилась же ты случайно с этим поклонником, который прислал цветы, — сказал Харли.

— И, будем надеяться, это был счастливый случай, — вставила Крис.

— Нет, именно в эту историю Маргарет про случайную встречу я не верю, — сказала Хильда. Погодя, когда уселись за кофе с коньяком, прозорливая Хильда спросила: — Вы же что-то мне хотели сказать?

— Нет, ничего, — сказал Харли. Вдруг ему подумалось — полный абсурд. Являться вдвоем с Крис, чтобы ябедничать человеку на его же невестку. Не слишком красиво. Крис тоже молчала. Уловила его настроение. И только наутро, по телефону, Хильде все было сообщено. Крис излагала по возможности коротко и ясно.

— Но, — прибавила Крис, — положим, она была впутана в такие ужасы, это ведь еще ничего не значит...

— Чуяло мое сердце, что здесь что-то не так, — перебила Хильда. — Я, правда, думала, может, все свекрови такие.

— Ну, в общем-то большинство, наверно, — уступила Крис. Конечно, кому приятно изобличать только что вышедшую замуж девушку перед свекровью.

Но все-таки, прежде чем попрощаться, она сказала:

— Ты уж поосторожней, Хильда.

— Я обещала в субботу утром поехать в Сент-Эндрюс и побыть у этих Мерчи. По-твоему, не ехать? Отвертеться? — спрашивала Хильда.

— Сама не знаю. Но ты уж поосторожней.


— Люк, — сказала Элла, — ты последнее время что-то неважно выглядишь. Слишком много занимаешься? И вечером вечно работа, и все такое.

— Еще трусцой бегаем каждое утро, — сказал Люк.

— Господи! Это же сколько энергии надо иметь!

— Энергии куры не клюют, — сказал Люк.

— Но ты что-то неважно выглядишь, — повторила она.

Он уходил с большой сумкой. Заскочил за вещами, которые оставил в последний раз, когда жил тут, в квартире. Очень похоже было, что Люк не собирается возвращаться.

— А кто тебе подарил такие изумительные часы? — спросила Элла.

— Один джентльмен подарил.

— Нет, не можешь ты заниматься как следует. Это физически невозможно, — сказала Элла. — У тебя же впереди такая карьера, у тебя такие способности. Брось ты этого джентльмена. Ты же не кончишь аспирантуру.

— Да неужели?

— Совершенно определенно, — сказала она.

— Да, насчет квартиры, — вы как? — спросил Люк, демонстрируя, значит, что он и про нее не забыл.

— Да, Люк, наверно, я остановлюсь на втором варианте. Блумсбери — это нечто. Я дам тебе знать, как только все окончательно утрясется. Очень мило с твоей стороны, что ты ее подыскал.

Он поднял сумку, направился к двери.

— Ну, до четверга, — сказал он.

— До четверга?

— До ужина у Крис Донован.

— Ах, ну да, конечно, ты же будешь помогать.

Он вышел с поспешностью, намекавшей на какое-то важное, неотложное дело.

Люк ушел. Теперь он вне сферы ее влияния, вне орбиты Эрнста. Они, можно сказать, оба его потеряли. «Один джентльмен» ему подарил часы. И зачем — она недоумевала — ему еще надо где-то прислуживать за столом?

Тут как раз пришел Эрнст. Она узнала по хрусту ключа — только он так открывал дверь.

— Я внизу встретил Люка. — Эрнст откинул назад волосы.

— Да, он за вещами явился. И что он сказал?

— Я рта не успел открыть. Помахал мне, забросил сумку в машину. И укатил. «Порше», между прочим, весьма дорогой, новейший. Чей, интересно?

— Может, его собственный, — вздохнула Элла.

— Нет, мир сошел с ума, — ворчал Эрнст. — Прислуживает за столом, а сам щеголяет, весь с иголочки, на «порше» последней модели. Ты заметила, как он одет?

— Мне совершенно не интересно, как он одет. Но что-то тут явно не то.

— Нет, мир сошел с ума. Мне как раз на службе в Брюсселе рассказывали — один синхронный переводчик от переутомления спятил. На международном совещании все стал вдруг переводить вкривь и вкось. А потом схватил нож, стал бегать и всем угрожать.

Элла принесла ему выпить.

— У синхронных переводчиков часто проблемы с психикой, — она заметила. Может, его история имела отношение к Люку. С Эрнстом это часто — одно скажет, другое в уме. Но сама Элла тут никакой абсолютно связи не улавливала. Кстати, даже и не пробовала уловить.

14

Выйдя замуж, Маргарет бросила свою работу в нефтяной компании. Про то, что на «Сотбис» продан Моне, она понятия не имела. Вообще она утратила к данному роду деятельности всякий интерес; зачем это ей, если цель достигнута. Когда назавтра после приезда в Лондон Хильда пришла к ним обедать, Маргарет глаз не могла от нее отвести.

Сначала Хильда решила, что Маргарет узнала про покупку Моне. Ведь ей по службе положено. Но с другой стороны, имя покупателя держится в тайне. Только Крис и Харли знают, что купила она.

Чего только не передумала Хильда, какие только подозрения не мелькали у нее в голове. И все время, пока ждали к обеду Уильяма, Хильда болтала. А меж тем — сознавала собственное блестящее положение, жуткое прошлое этой девицы и по взгляду, каким сверлила ее Маргарет, поклясться могла, что та что-то против нее затевает. И она, между прочим, помнила те два дня, которые провела у Мерчи.

— Я, может быть, не сумею выбраться на выходные, — сказала она. — Столько дел.

— Ах, не говорите так, ну пожалуйста, так не говорите, — пропела Маргарет нежнейшим своим голоском. — Уильям ужасно расстроится. Мы рассчитывали, что эти выходные проведем с вами вместе, на природе. И мама с папой ждут не дождутся. У них так мало радостей — надо же думать о les autres.

Подозрения Хильды переросли просто в дикую панику. А за что ухватишься? Не за что; э, нет, есть за что. Моне, новая картина Моне. Маргарет безусловно знает, что купила его Хильда, но где уж догадаться, что это подарок на свадьбу Уильяму, ей самой. Но с чего Хильда, умнейшая женщина, взяла, что опасность идет от Моне? Это можно объяснить только паникой, в какую ее повергала Маргарет. Судьба, это судьба, думала Хильда. Отравить она меня хочет, что ли? Что затеяла? Что-то она определенно затеяла. Полный кошмар.

Рассуждала Хильда совершенно логично. Но только Маргарет палец о палец не придется ударить. Сброд, шайка, по наводке Люка и Хосписа, о которой Маргарет слыхом не слыхала, прикончит Хильду Дамьен из-за Моне.

— Может, я в субботу выберусь, — предположила Хильда. — До субботы просто не продохнуть.

— Вот и чудненько, — сказала Маргарет, — Чудненько.

Уильям явился минут через пятнадцать всего после Хильды. Он разрядил обстановку, хоть слегка недоумевал, почему у матери такой затравленный вид.


В самый день ужина, 18 октября, утром огромный фургон остановился перед домом Крис Донован в Айлингтоне. То была большая партия мебели для Харли Рида, которую он сто раз умолял свою овдовевшую мать ему не посылать. Недавно она переехала в дом поменьше под Бостоном и ничего лучшего не придумала, как отправить излишек мебели, целый дом, в сущности, своему единственному отпрыску Харли. Харли казалось, что в последней телефонной беседе с матушкой договоренность была наконец достигнута. «У меня места нет», — он ей говорил, и не раз говорил, сто раз повторял. А она столько же раз повторяла, что не продавать же такую дивную мебель, она должна остаться «в семье». «В какой семье?» — клокотал Харли. Главное, мать знала прекрасно, что давным-давно он живет с Крис, он даже их познакомил, они подружились, все очень мило. И все равно — невозможно, видите ли, расстаться с мыслью, что Харли «вдруг когда-нибудь женится» и ему остро понадобятся эти кровати, столы, столики, полки, эти кресла, массивные, деревянные или обитые кожей на гвоздиках, эти шкафчики красного, орехового, черного дерева. Не говоря уж об орнаментальных лампах, о бронзовых всадниках, которым, Харли знал, надлежало венчать и освещать всю эту деревянную роскошь. И вот, несмотря на его мольбы, она их отправила Харли наложенным платежом; и уже фургон бесповоротно загромоздил дорогу, и уже люди в комбинезонах спрыгивали, откидывали заднюю дверцу...

— Стойте! — заорал Харли.

Вышел старший, протянул документ:

— Рид тут проживает?

— Это я, — сознался Харли, — но не надо это сюда тащить. Тут места нет, и так все забито.

— Велено доставить, — был ответ. Остальные роились рядом, прислушиваясь.

Так продолжалось с полчаса. Образовался затор, Харли метнулся в дом, стал бешено названивать на все склады, какие нашел в справочнике. Только к половине двенадцатого Харли удалось весьма щедро их убедить, чтобы отвезли все эти прелести на обнаруженный наконец-то склад, готовый их тотчас принять. Но все равно Харли пришлось сопровождать туда фургон на своей машине и лично платить за разгрузку.

— Ну и денек, — жаловался он Крис, вернувшись домой. — К работе и не прикасался. — Они ели бутерброды, которые изготовил Корби. Корби делал дивные бутерброды, с настоящей едой, как он выражался, не то что вам всучат в этих кафе. Харли обожал такой ленч — бутербродики Корби с фруктовым соком. Крис подбавляла водки во фруктовый сок.

Хосписа не было, уборщица тоже ушла.

Корби, искусный маврикиец индийского корня, сунулся темной физиономией в дверь:

— Ну как?

— Чудесно, спасибо, — сказал Харли.

Он скрылся, и Крис сказала:

— Чем-то Корби расстроен.

— Что такое? Ведь, кажется, обкатали меню?

— Ах, меню... с этим все в порядке. Не в том дело. Хоспис. Не нравится он Корби. Он его в чем-то подозревает, а как стану расспрашивать, только трясет головой. Говорит, чтоб мы поосторожней разговаривали при Хосписе.

— Поосторожней разговаривали? Господи, да что такого мы говорим?

— Конечно, на этом Маврикии еще масса примитивности, знаешь. Это их колдовство. Ведовство.

— Может, ведовство Корби не обманывает, — сказал Харли. Не будь он так истерзан всей этой волынкой и борением с мебелью, он бы тут же призвал к себе Корби и порасспросил. — Не будем влезать в их дрязги, — сказал он.

Крис сказала:

— Я Корби пообещала, что завтра мы все обсудим. Мне же еще причесаться, и надо ведь поспать для красоты перед ужином. — Потом она сказала: — Знаешь, мне не хочется после стольких лет терять Корби. Очень возможно, что-то есть в том, что он говорит.

И Харли пошел в мастерскую — отвести душу.


До вечера Крис дважды звонили. Один раз Хелен Сьюзи сообщила, что в Лондон вдруг нагрянула дочь Брайана, Перл, теперь отсыпается. Можно Перл зайдет после ужина и с ней еще кое-кто из друзей?

— Да, конечно, — сказала Крис. — Буду очень рада.

Второй звонок был от Хильды Дамьен.

— Отнесу картину к ним в Хамстед, сегодня, сама. Да, вполне исполнимо, надеюсь, таксист поможет. Ну конечно, есть лифт. Картина такая чудная, вот бы ты посмотрела. Даже захотелось себе оставить.

— Так за чем дело стало?

— Ну, я ведь в общем суеверная. Для них покупала, им пусть и достанется. Крис, я так нервничаю из-за Маргарет после всего, что ты рассказала.

— Я не хотела тебя настраивать.

— Настраивать — при чем тут. Факты есть факты. Всегда лучше знать, да я и без тебя чувствовала, как она буквально источает враждебность. С самого начала. Прямо мороз по коже. Уильям такой дуралей, все твердит: «Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые», или что-то в таком духе, ну, фразу, которую Маргарет произнесла, когда они впервые столкнулись у «Маркса и Спенсера». Как маленький.

— А знает он что-нибудь о ее прошлом, об этих Мерчи?

— Если честно, — сказала Хильда, — по-моему, он ничего абсолютно не знает. Ничего она ему не станет рассказывать. Я просто уверена.

— Ну, Хильда, но ведь она, кажется, никакого преступления не совершала.

— Положим, она абсолютно чиста, насколько мы можем судить. Но эти злобные флюиды! Как думаешь, она что-то против меня замышляет? Я буквально комок нервов. Уильям на нее не надышится. Не хочется его восстанавливать против себя, оговаривая ее за спиной, так сказать. И эти рыжие волосы...

— На твоем месте, — сказала Крис, — я бы взяла картину себе и тут же улетела домой. Ты же умница, Хильда, ты блестящая женщина, и все это знают. Держись ты от них подальше. Я тебя такой просто не помню.

— И не ехать к этим Мерчи на выходные?

— Нет, не ехать, ни в коем случае.

— Но картину я им все-таки хочу подарить. Лучше я подарю. Может, это ее умаслит. Квартира в Хампстеде, лондонский вид Моне, что ей еще надо?


Фазан (flambé[21] в коньяке, между прочим) пользовался большим успехом, многие брали еще, все было так вкусно, этот горошек, сосисочки, картофель sauté[22]. Хоспис нес одно блюдо, Люк плыл следом с другим. Харли разливал вино на своем конце стола, Крис на своем, Брайан и Эрнст ей наперебой помогали слева и справа.

Больше на пол со звоном не брякнется раздавальная вилка. Тарелки сменили, и на континентальный манер — сыр перед сладким, в угоду Крис, а не в обратном английском порядке, который бы предпочел Харли, — подается стилтонский сыр, салат, — неспешно, в абсолютном молчании, на прелестном веджвудском фарфоре.

Они болтают между собой — гости и двое добрых хозяев, — и в то же время мысли ветвятся вокруг Маргарет. Под хорошую еду и вино на все, в сущности, можно взглянуть проще, включая неясное положение в обществе Маргарет с этими ее длинными рыжими волосами и синим, в стеклярусе, платьем.

Крис думает: «Нет, не станем же мы втягиваться в эту охоту на ведьм. Вполне милая девушка». «Я совершенно согласна», — говорит она Эрнсту, соседу, объявившему, что безумие чистой воды вкладывать деньги в этот туннель под Ла-Маншем.

— Кто спорит, — говорит Эрнст, — Ла-Манш кончился. Как Берлинская стена. Но вкладываться в туннель — тоже, знаете ли. Разговоры в пользу бедных. И французский франк, ох ты, господи! — Он смотрит на Маргарет, припоминая, где он мог ее видеть в Брюсселе. В каком-то ночном заведении? В Антверпене, в том дивном ресторанчике подле доков? Или нигде? Только что вышла за деньги Дамьенов, н-да. Он ищет глазами Люка и успокаивается, видя, что тот стоит себе возле буфета.

— Вот так-то. Пол-одиннадцатого утра, — Харли рассказывает Элле Анцингер, — а на меня обрушивается гора мебели. Только этого мне не хватало. Ну, я говорю: «Стоп. Остановитесь. Не открывайте фургон. Если хотите, можете зайти в дом, — говорю, — сами убедитесь, что нам своей мебели девать некуда». Ну что тут будешь делать? Пришлось все утро убить в поисках места... — Он думает: «А неплохо бы ее написать, если только отвадить от прерафаэлитских претензий с этими ее вызывающими волосами и зубы подправить. В любой момент можно вернуться к портретам. А она неплохой экземпляр, в сущности, если только сидела бы тихо и отставила это дикое платье».

Элла говорит:

— Мысль о переезде — это такой кошмар. Мы переезжаем в Блумсбери и решили — будем беспощадны. Мебель может мешать карьере, может даже мешать духовному и художественному росту. Берегитесь мебели, Харли. — Элла смотрит через плечо, туда, где, дожидаясь следующей смены блюд, стоит Люк. Рядом с ним появляется Хоспис. Элла слышит, как Люк говорит что-то про «миссис Дамьен» и навостряет уши. «Ее тут нет, мамаши. Рыжая — это невестка... ошибочка». Голос тонет в других шумах. На Люка она сердита, на днях так по-хамски себя повел. Они с Эрнстом, можно сказать, его выручали в Лондоне, поили, кормили, советы давали, подбрасывали вечерний приработок, чтоб только учился, а он себя повел, можно сказать, как свинья. Спасибо, хоть сегодня объявился, не подвел. Но это, наверно, в последний раз, да, конечно, это в последний раз.

— Венеция, — Роланд просвещает Хелен Сьюзи, — в ноябре часто бывает прелестна. Схлынули толпы туристов. Можно быстрее ходить. Конечно, случается, что многие музеи и галереи закрыты, якобы для реорганизации, для уборки, а на самом деле, чтоб отдохнул персонал. Как войти в закрытый музей? Да просто-напросто черкнуть хранителю несколько слов на обороте визитной карточки. У вас есть визитная карточка?

— Нет, но у Брайана есть.

— И чудно. Они вас сочтут избранными и впустят. В Венеции и в Неаполе — куда угодно можно проникнуть, если ты избранный. А вот в Тоскане, в Умбрии, Ломбардии, между прочим, со своей избранностью никуда ты не ткнешься. В Риме все избранные, так что привилегии отменяются сами собой; если сам ты не в Ватикане, так уж твой дядя; если ты не при правительстве, так будешь на той неделе. По-итальянски говорите?

— Я — нет, Брайан немножечко говорит.

— Вот и чýдно. Пусть черкнет несколько лестных слов досточтимому директору музея, если закрыто. Если лично директор отсутствует, один из его мирмидонов вас впустит.

Крис с удовлетворением отмечает, как честно Роланд исполняет свою роль «беседующего с деревом»; самому Роланду Хелен отнюдь не кажется деревом. Вот досада, он думает, что эту тростинку, стриженную под мальчика, на той неделе потащит в Венецию эта развалина лорд Сьюзи с нудным недержанием речи — клинический случай. А как бы славно, думает Роланд, самому побродить по Венеции с этим хорошеньким, плоскогрудым глазастиком. Ну, а Маргарет Дамьен — уф, просто мороз по коже — сидит, сюсюкает, будто она до сих пор еще монахиня в Доброй Надежде. Будь я действительно подлец, он думает, за какого меня держит Аннабел, я бы тут же взял и спросил: «Вы ведь были связаны с тем монастырем, где убили молодую послушницу? — я вас по телевизору видел».

Снова меняют блюда. Люк и Хоспис парят, это какой-то балет. Белое вино льется, искрясь, в посверкивающий хрусталь, для него предназначенный. Подается сладкое, которое англичане маниакально именуют пудингом, будь то нечто твердое, как камень, или что-то воздушное до нереальности; в данном случае это crème brûlée.

— Crème brûlée, — замечает Аннабел, — это на самом деле креольское кушанье.

— Да? А я и не знала, — говорит Крис.

— Узнать бы, как это делается, — говорит Аннабел. Через стол она смотрит на Маргарет, молодоженку. — Вы умеете стряпать? — она спрашивает.

— Только самое простое, — отвечает Маргарет, — прошла трехнедельный курс. А вы?

— Когда время есть, — говорит Аннабел, — и когда есть с кем разделить трапезу, я люблю что-нибудь приготовить.

— Все это вопрос о les autres, — говорит Маргарет. — Нельзя жить только для себя. — Ей так хочется к себе, в Шотландию, туда, где отец затравленно вглядывается в даль сквозь темные очки, а мать бьется с долгами за скачки и со своим климаксом. Скорей бы уж выходные и воскресенье. Воображение жадно рисует, как Хильда Дамьен падает в пруд, один толчок, и — дядя Магнус стоит на коленках, ее прижимает. Маргарет думает: «Зачем я среди этих людей, чего я тут не видела?» И пока вокруг идет трескотня и Уильям на нее смотрит влюбленно, с легкой опаской, какое же облегчение — мысленно уничтожать Хильду. В уме всплывает — из дикой баллады:

Пошла ты прочь, в тартарары, —
Гоню я ведьму злую.
Ни за какие за дары
Тебя не поцелую.
— Собственно говоря, — сообщает она Аннабел, — у меня есть возможность вернуться на службу, думаю, так я и поступлю. — И она описывает Аннабел свою службу в нефтяной компании.

— Да, очень интересно, — говорит Аннабел. — А до этого вы чем занимались?

— Ну, было разное, то да се, — отвечает Маргарет с некоторым вызовом.

Аннабел помнит о телевизионных кадрах Маргарет в монастыре и молчит. Джекилл и Хайд в женском варианте, думает она. А какие, собственно, преступления совершил мистер Хайд? Нам толком так и не сообщили.

Говорит Брайан Сьюзи:

— Этим ворам, очевидно, только того и надо, чтоб мы сидели за ужином и их обсуждали. А нашу собственность они оскверняют в основном для того, чтоб выхваляться друг перед другом.

— А по-моему, — говорит Уильям, — они выражают презрение, только когда им нечем поживиться.

— Ну, у меня на самом деле они могли бы очень даже хорошо поживиться, — говорит Брайан. — Просто мы оказались дома. Полиция их обнаружит, конечно. Это шайка; приходят, когда хозяева отсутствуют.


Все сидят в гостиной, с чашечками кофе. Люк проплывает с подносом, разносит ликеры. Наконец-то Хелен может получше его разглядеть. Она думает: какой хорошенький мальчик.

Заходится звонок. Грохает входная дверь, впуская, кажется, бездну голосов. Вваливаются четверо молодых людей, но кажется, что гораздо больше, такой они вносят шум и переполох. Перл, дочь Брайана, оказывается, немыслимо хорошенькая. Она привела молодого человека и двух подруг. Девушки все в темных коротеньких балахончиках при длиннющих ногах; эта их элегантность совершенно сражает остальных женщин в вечерних дорогих туалетах, а мужчины вдруг чувствуют, что поезд ушел. Четвертый в компании — юнец в бархатном черном костюме, с каким-то белоснежным мазком на подбородке и жиденькой белоснежной кудрей на голой в остальном голове. Вот — расселись, с соками и тому подобным, и тут выясняется, что, кроме Перл, все учатся в художественной школе, а сама Перл поступит на следующий семестр. И главная приманка вечера для них, разумеется, Харли.

Он думает: все теперь поступают в художественную школу. Скоро уж стен не хватит — их творения развешивать. Меж тем по-отечески, как старый маэстро, он каждого по очереди расспрашивает о замыслах, о работе. Молодой человек все нарывается на спор, но Харли очень ловко его отбивает. «Видели выставку Руо? Непременно поглядите. Стоит, ей-богу, съездить в Париж». «Рейберна[23] работы смотрели, кстати о портретах? До восьмого ноября провисят». Так он аккуратно от себя отводит их любопытство, и Крис, перехватив его взгляд, знает, о чем он думает. Мечтает завтра вернуться к себе в мастерскую. Она перемешивает гостей, умело подходя к одному, к другому. Уильям смотрит на часы: «Мама, видно, уже не придет». — «О, время есть еще», — говорит Харли и встает, чтоб наполнить чей-то бокал. Но Крис-то знает, что вечер, в сущности, кончился.


Хильда около девяти добирается до Хамстеда с картиной. Картина тяжелей, чем она думала, но таксист поднялся на лифте в квартиру и, щедро вознагражденный, ушел. Хильда не собирается вешать картину. Просто она ее прислонит к стене, чтоб Уильям и Маргарет сразу увидели, как войдут.

Прислонять картину к стене Хильде не придется. Едва она закрывает входную дверь за таксистом, на нее нападают трое. Они вышли из кухни. Они без масок, они узнаваемы. Накладка, за которую Хильде пришлось расплатиться жизнью. Она кричит — громко, долго, пока хватает сил. Двое, молодые, проворные, спокойно уносят картину, а третий, постарше, потяжелей, тем временем душит Хильду. Он не схватил ее за горло, как сгоряча сообщали газеты, нет, он изо всех сил пригнул ее головой к дивану, этот человек, оперся на нее коленкой и давил, пока она не умерла.

И все же крики ее услышали. Увидели, как две машины унеслись с подозрительной скоростью. Двое соседей вызвали полицию.

До десяти часов была схвачена шайка, за которой полиция гонялась неделями; и обнаружена Хильда — без признаков жизни.


Харли и Крис прощаются с друзьями, как вдруг раздается звонок.

— Хильда! — кричит Крис.

Это не Хильда, это полицейский. Имя Харли нашли в ее дневничке. «Заглянуть после ужина».

Харли стоит с полицейским у входа. Другой полицейский в машине, ждет. «Хильда Дамьен? Но тут ее сын». Уильям смотрит, не понимая, на человека в мундире.

— Украли картину. С прискорбием должен вам сообщить, что миссис Дамьен стала случайной жертвой. Мои соболезнования. Пройдемте, если не возражаете.

— Нет! Нет! — кричит Маргарет. — Зачем же до воскресенья!

— Крис, пригляди за Маргарет. Я пойду с Уильямом, — говорит Харли.

Полицейский бросает взгляд в сторону кухни, где Люк торопливо сменяет официантскую куртку на уличный пиджак.

— Куда это? — окликает его полицейский.

— Домой, — говорит Люк.

— Спешно?

— Да.

— Ладно, придется пройти со мной, — говорит полицейский.

Харли говорит гостям — те стоят, охая, разиня рты.

— Всем спокойной ночи. Идите, пожалуйста, по домам.

Сверху несется отчаянный вопль Маргарет:

— Нет! Нет! Зачем же до воскресенья!


Наутро Эндрю Джей Барнет прочтет в «Таймсе», что новая его знакомая, магнат под стать ему самому — Хильда Дамьен, убита шайкой домушников, которые по наводке домашних шпиков орудовали последнее время в богатых районах.

До Эндрю Барнета даже не сразу дойдет, что сегодня он не поведет ее ужинать. А какая она была в самолете, обаятельная, роскошная, привычная к богатству, к успеху, и с первых же слов у них возникло такое взаимопонимание. Еще он заказал и послал ей эти цветы.

У него буквально сорвется рабочий день. Да, он отменит все деловые встречи, а потом найдет у себя в записной книжке телефоны английских знакомых, они ему будут нужны позарез. Больше всего на свете ему захочется говорить, говорить, рассказывать, как он познакомился с Хильдой Дамьен.


Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Пьеса Артура Миллера. (Здесь и далее — примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Университет в штате Нью-Джерси. С 1825 года носит имя известного филантропа Ратджерса.

(обратно)

3

Пароходик (ит.) — наряду с романтическими гондолами более прозаическое средство передвижения по венецианским каналам.

(обратно)

4

«Успенье» — фреска Тициана в церкви Санта-Мария Глориоза деи Фрари. Пресвятая Дева там изображена возносящейся на небеса.

(обратно)

5

Новой кухней (фр.).

(обратно)

6

Утку ломтиками (фр.).

(обратно)

7

Марка сухого вина.

(обратно)

8

Фрэнсис Тернер Палгрейв (1824—1897) — английский критик и поэт. «Золотой клад» — антология английских песен и стихотворений.

(обратно)

9

П. Д. Джеймс — псевдоним. Настоящая фамилия — Филис Уайт, современный автор детективов.

(обратно)

10

Сандринхем — одна из загородных резиденций английских королей, находится в графствеНорфолк.

(обратно)

11

Джозеф Смит — основатель вероучения мормонов. Штат Юта — место их наибольшего распространения.

(обратно)

12

Книга Пророка Исаии, 42, 13.

(обратно)

13

Ср. Евангелие от Матфея, 22, 3: «И послал рабов своих звать званных на брачный пир; и не хотели придти».

(обратно)

14

Герой Пруста, стоило ему надкусить печенье «мадлен», по ассоциации вспоминал детство («В сторону Свана», гл. 1).

(обратно)

15

Англиканская церковь (странное сокращение в устах монахини).

(обратно)

16

То есть между Англией и Шотландией.

(обратно)

17

Ковенанторы — партия строгих пресвитериан в шотландской церкви. Они признают только авторитет Библии, которой должны повиноваться и церковь, и государство.

(обратно)

18

Канонический текст Маршака пришлось видоизменить, чтобы приблизить к цитируемому оригиналу «Дома, который построил Джек».

(обратно)

19

Глайндборн — ежегодный оперный фестиваль в имении близ Льюиса, графство Суссекс.

(обратно)

20

Книга Иудифь, 13, 7—8.

(обратно)

21

С пламенем (фр.).

(обратно)

22

Жареный (фр.).

(обратно)

23

Рейберн, сэр Генри (1756—1823) — шотландский художник-портретист.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • *** Примечания ***