Вечера на хуторе близ Диканьки [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Повести, изданные пасичником Рудым Паньком.


"Это что за не­ви­даль: "Ве­че­ра на ху­то­ре близ Ди­каньки"? Что это за "Ве­че­ра"? И швыр­нул в свет ка­кой-то па­сеч­ник! Сла­ва бо­гу! еще ма­ло обод­ра­ли гу­сей на перья и из­ве­ли тряпья на бу­ма­гу! Еще ма­ло на­ро­ду, вся­ко­го зва­ния и сбро­ду, вы­ма­ра­ло пальцы в чер­ни­лах! Дер­ну­ла же охо­та и па­сич­ни­ка до­та­щиться вслед за дру­ги­ми! Пра­во, пе­чат­ной бу­ма­ги раз­ве­лось столько, что не при­ду­ма­ешь ско­ро, что бы та­кое за­вер­нуть в нее".

Слушало, слы­ша­ло ве­щее мое все эти ре­чи еще за ме­сяц! То есть, я го­во­рю, что на­ше­му бра­ту, ху­то­ря­ни­ну, вы­су­нуть нос из сво­его за­хо­лустья в большой свет - ба­тюш­ки мои! Это все рав­но как, слу­ча­ет­ся, иног­да зай­дешь в по­кои ве­ли­ко­го па­на: все обс­ту­пят те­бя и пой­дут ду­ра­чить. Еще бы ни­че­го, пусть уже выс­шее ла­кей­ст­во, нет, ка­кой-ни­будь обор­ван­ный мальчиш­ка, пос­мот­реть - дрянь, ко­то­рый ко­па­ет­ся на зад­нем дво­ре, и тот прис­та­нет; и нач­нут со всех сто­рон при­то­пы­вать но­га­ми. "Ку­да, ку­да, за­чем? по­шел, му­жик, по­шел!.. " Я вам ска­жу… Да что го­во­рить! Мне лег­че два ра­за в год съездить в Мир­го­род, в ко­то­ром вот уже пять лет как не ви­дал ме­ня ни под­су­док из земс­ко­го су­да, ни поч­тен­ный иерей, чем по­ка­заться в этот ве­ли­кий свет. А по­ка­зал­ся - плачь не плачь, да­вай от­вет.

У нас, мои лю­без­ные чи­та­те­ли, не во гнев будь ска­за­но (вы, мо­жет быть, и рас­сер­ди­тесь, что па­сеч­ник го­во­рит вам зап­рос­то, как буд­то ка­ко­му-ни­будь сва­ту сво­ему или ку­му), - у нас, на ху­то­рах, во­дит­ся из­дав­на: как только окон­чат­ся ра­бо­ты в по­ле, му­жик за­ле­зет от­ды­хать на всю зи­му на печь и наш брат прип­ря­чет сво­их пчел в тем­ный пог­реб, ког­да ни жу­рав­лей на не­бе, ни груш на де­ре­ве не уви­ди­те бо­лее, - тог­да, только ве­чер, уже на­вер­но где­-ни­будь в кон­це ули­цы брез­жит ого­нек, смех и пес­ни слы­шат­ся из­да­ле­ка, брен­чит ба­ла­лай­ка, а под­час и скрип­ка, го­вор, шум… Это у нас ве­чер­ни­цы! Они, из­во­ли­те ви­деть, они по­хо­жи на ва­ши ба­лы; только нельзя ска­зать что­бы сов­сем. На ба­лы ес­ли вы еде­те, то имен­но для то­го, что­бы по­вер­теть но­га­ми и по­зе­вать в ру­ку; а у нас со­бе­рет­ся в од­ну ха­ту тол­па де­ву­шек сов­сем не для ба­лу, с ве­ре­те­ном, с греб­ня­ми; и сна­ча­ла буд­то и де­лом зай­мут­ся: ве­ре­те­на шу­мят, льются пес­ни, и каж­дая не по­ды­мет и глаз в сто­ро­ну; но только наг­ря­нут в ха­ту па­руб­ки с скры­па­чом - по­ды­мет­ся крик, за­те­ет­ся шаль, пой­дут тан­цы и за­ве­дут­ся та­кие шту­ки, что и рас­ска­зать нельзя.

Но луч­ше все­го, ког­да собьются все в тес­ную куч­ку и пус­тят­ся за­га­ды­вать за­гад­ки или прос­то нес­ти бол­тов­ню. Бо­же ты мой! Че­го только не рас­ска­жут! От­ку­да ста­ри­ны не вы­ко­па­ют! Ка­ких стра­хов не на­не­сут! Но ниг­де, мо­жет быть, не бы­ло рас­ска­зы­ва­емо столько ди­ко­вин, как на ве­че­рах у па­сеч­ни­ка Ру­до­го Панька. За что ме­ня ми­ря­не проз­ва­ли Ру­дым Паньком - ей-бо­гу, не умею ска­зать. И во­ло­сы, ка­жет­ся, у ме­ня те­перь бо­лее се­дые, чем ры­жие. Но у нас, не из­вольте гне­ваться, та­кой обы­чай: как да­дут ко­му лю­ди ка­кое проз­ви­ще, то и во ве­ки ве­ков ос­та­нет­ся оно. Бы­ва­ло, со­бе­рут­ся на­ка­ну­не празд­нич­но­го дня доб­рые лю­ди в гос­ти, в па­сич­ни­ко­ву ла­чуж­ку, уся­дут­ся за стол, - и тог­да про­шу только слу­шать. И то ска­зать, что лю­ди бы­ли вов­се не прос­то­го де­сят­ка, не ка­кие-ни­будь му­жи­ки ху­то­рянс­кие. Да, мо­жет, ино­му, и по­вы­ше па­сич­ни­ка, сде­ла­ли бы честь по­се­ще­ни­ем. Вот, нап­ри­мер, зна­ете ли вы дьяка ди­каньской церк­ви, Фо­му Гри­горьеви­ча? Эх, го­ло­ва! Что за ис­то­рии умел он от­пус­кать! Две из них най­де­те в этой книж­ке. Он ни­ког­да не но­сил пест­ря­де­во­го ха­ла­та, ка­кой встре­ти­те вы на мно­гих де­ре­венс­ких дьячках; но за­хо­ди­те к не­му и в буд­ни, он вас всег­да при­мет в ба­ла­хо­не из тон­ко­го сук­на, цве­ту зас­ту­жен­но­го кар­то­фельно­го ки­се­ля, за ко­то­рое пла­тил он в Пол­та­ве чуть не по шес­ти руб­лей за ар­шин. От са­пог его, у нас ник­то не ска­жет на це­лом ху­то­ре, что­бы слы­шен был за­пах дег­тя; но вся­ко­му из­вест­но, что он чис­тил их са­мым луч­шим смальцем, ка­ко­го, ду­маю, с ра­достью иной му­жик по­ло­жил бы се­бе в ка­шу. Ник­то не ска­жет так­же, что­бы он ког­да­ли­бо ути­рал нос по­лою сво­его ба­ла­хо­на, как то де­ла­ют иные лю­ди его зва­ния; но вы­ни­мал из па­зу­хи оп­рят­но сло­жен­ный бе­лый пла­ток, вы­ши­тый по всем кра­ям крас­ны­ми нит­ка­ми, и, исп­ра­вив­ши что сле­ду­ет, скла­ды­вал его сно­ва, по обык­но­ве­нию, в две­над­ца­тую до­лю и пря­тал в па­зу­ху. А один из гос­тей… Ну, тот уже был та­кой па­нич, что хоть сей­час на­ря­дить в за­се­да­те­ли или под­ко­мо­рии. Бы­ва­ло, пос­та­вит пе­ред со­бою па­лец и,