Старосветские помещики [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать онлайн

* * *

Я очень люб­лю скром­ную жизнь тех уеди­нен­ных вла­де­те­лей от­да­лен­ных де­ре­вень, ко­то­рых в Ма­ло­рос­сии обык­но­вен­но на­зы­ва­ют ста­рос­ветс­ки­ми, ко­то­рые, как дрях­лые жи­во­пис­ные до­ми­ки, хо­ро­ши сво­ею пест­ро­тою и со­вер­шен­ною про­ти­во­по­лож­ностью с но­вым гла­деньким стро­ени­ем, ко­то­ро­го стен не про­мыл еще дождь, кры­ши не пок­ры­ла зе­ле­ная пле­сень и ли­шен­ное ще­ка­тур­ки крыльцо не вы­ка­зы­ва­ет сво­их крас­ных кир­пи­чей. Я иног­да люб­лю сой­ти на ми­ну­ту в сфе­ру этой не­обык­но­вен­но уеди­нен­ной жиз­ни, где ни од­но же­ла­ние не пе­ре­ле­та­ет за час­то­кол, ок­ру­жа­ющий не­большой дво­рик, за пле­тень са­да, на­пол­нен­но­го яб­ло­ня­ми и сли­ва­ми, за де­ре­венс­кие из­бы, его ок­ру­жа­ющие, по­шат­нув­ши­еся на сто­ро­ну, осе­нен­ные вер­ба­ми, бу­зи­ною и гру­ша­ми. Жизнь их скром­ных вла­де­те­лей так ти­ха, так ти­ха, что на ми­ну­ту за­бы­ва­ешься и ду­ма­ешь, что страс­ти, же­ла­ния и нес­по­кой­ные по­рож­де­ния зло­го ду­ха, воз­му­ща­ющие мир, вов­се не су­щест­ву­ют и ты их ви­дел только в блес­тя­щем, свер­ка­ющем сно­ви­де­нии. Я от­сю­да ви­жу ни­зенький до­мик с га­ле­ре­ею из ма­леньких по­чер­не­лых де­ре­вян­ных стол­би­ков, иду­щею вок­руг все­го до­ма, что­бы мож­но бы­ло во вре­мя гро­ма и гра­да зат­во­рить став­ни окон, не за­мо­чась дож­дем. За ним ду­шис­тая че­ре­му­ха, це­лые ря­ды ни­зеньких фрук­то­вых де­рев, по­топ­лен­ных баг­рян­цем ви­шен и яхон­то­вым мо­рем слив, пок­ры­тых свин­цо­вым ма­том; раз­ве­сис­тый клен, в те­ни ко­то­ро­го ра­зост­лан для от­ды­ха ко­вер; пе­ред до­мом прос­тор­ный двор с ни­зенькою све­жею трав­кою, с про­топ­тан­ною до­рож­кою от ам­ба­ра до кух­ни и от кух­ни до барс­ких по­ко­ев; длин­но­шей­ный гусь, пьющий во­ду с мо­ло­ды­ми и неж­ны­ми, как пух, гу­ся­та­ми; час­то­кол, об­ве­шан­ный связ­ка­ми су­ше­ных груш и яб­лок и про­вет­ри­ва­ющи­ми­ся ков­ра­ми; воз с ды­ня­ми, сто­ящий воз­ле ам­ба­ра; отп­ря­жен­ный вол, ле­ни­во ле­жа­щий воз­ле не­го, - все это для ме­ня име­ет не­изъясни­мую пре­лесть, мо­жет быть, от­то­го, что я уже не ви­жу их и что нам ми­ло все то, с чем мы в раз­лу­ке. Как бы то ни бы­ло, но да­же тог­да, ког­да брич­ка моя подъезжа­ла к крыльцу это­го до­ми­ка, ду­ша при­ни­ма­ла уди­ви­тельно при­ят­ное и спо­кой­ное сос­то­яние; ло­ша­ди ве­се­ло под­ка­ты­ва­ли под крыльцо, ку­чер прес­по­кой­но сле­зал с ко­зел и на­би­вал труб­ку, как буд­то бы он при­ез­жал в собст­вен­ный дом свой; са­мый лай, ко­то­рый под­ни­ма­ли флег­ма­ти­чес­кие бар­бо­сы, бров­ки и жуч­ки, был при­ятен мо­им ушам. Но бо­лее все­го мне нра­ви­лись са­мые вла­де­те­ли этих скром­ных угол­ков, ста­рич­ки, ста­руш­ки, за­бот­ли­во вы­хо­див­шие навст­ре­чу. Их ли­ца мне предс­тав­ля­ют­ся и те­перь иног­да в шу­ме и тол­пе сре­ди мод­ных фра­ков, и тог­да вдруг на ме­ня на­хо­дит по­лу­сон и ме­ре­щит­ся бы­лое. На ли­цах у них всег­да на­пи­са­на та­кая доб­ро­та, та­кое ра­ду­шие и чис­то­сер­де­чие, что не­вольно от­ка­зы­ва­ешься, хо­тя, по край­ней ме­ре, на ко­рот­кое вре­мя, от всех дерз­ких меч­та­ний и не­за­мет­но пе­ре­хо­дишь все­ми чув­ст­ва­ми в низ­мен­ную буко­ли­чес­кую жизнь.

Я до сих пор не мо­гу по­за­быть двух ста­рич­ков про­шед­ше­го ве­ка, ко­то­рых, увы! те­перь уже нет, но ду­ша моя пол­на еще до сих пор жа­лос­ти, и чувст­ва мои стран­но сжи­ма­ют­ся, ког­да во­об­ра­жу се­бе, что при­еду со вре­ме­нем опять на их преж­нее, ны­не опус­те­лое жи­ли­ще и уви­жу ку­чу раз­ва­лив­ших­ся хат, заг­лох­ший пруд, за­рос­ший ров на том мес­те, где сто­ял ни­зенький до­мик, - и ни­че­го бо­лее. Груст­но! мне за­ра­нее груст­но! Но об­ра­тим­ся к рас­ска­зу.

Афанасий Ива­но­вич Товс­то­губ и же­на его Пульхе­рия Ива­нов­на Товс­то­гу­би­ха, по вы­ра­же­нию ок­руж­ных му­жи­ков, бы­ли те ста­ри­ки, о ко­то­рых я на­чал рас­ска­зы­вать. Ес­ли бы я был жи­во­пи­сец и хо­тел изоб­ра­зить на по­лот­не Фи­ле­мо­на и Бав­ки­ду, я бы ни­ког­да не изб­рал дру­го­го ори­ги­на­ла, кро­ме их. Афа­на­сию Ива­но­ви­чу бы­ло шестьде­сят лет, Пульхе­рии Ива­нов­не пятьде­сят пять. Афа­на­сий Ива­но­вич был вы­со­ко­го рос­та, хо­дил всег­да в ба­раньем ту­луп­чи­ке, пок­ры­том кам­ло­том, си­дел сог­нув­шись и всег­да поч­ти улы­бал­ся, хо­тя бы рас­ска­зы­вал или прос­то слу­шал. Пульхе­рия Ива­нов­на бы­ла нес­колько сурьезна, поч­ти ни­ког­да не сме­ялась; но на ли­це и в гла­зах ее бы­ло на­пи­са­но столько доб­ро­ты, столько го­тов­нос­ти угос­тить вас всем, что бы­ло у них луч­ше­го, что вы, вер­но, наш­ли бы улыб­ку уже че­рес­чур при­тор­ною для ее доб­ро­го ли­ца. Лег­кие мор­щи­ны на их ли­цах бы­ли рас­по­ло­же­ны с та­кою при­ят­ностью, что ху­дож­ник, вер­но бы, ук­рал их. По ним мож­но бы­ло, ка­за­лось, чи­тать всю жизнь их, яс­ную, спо­кой­ную жизнь, ко­то­рую ве­ли ста­рые на­ци­ональные, прос­то­сер­деч­ные и вмес­те бо­га­тые фа­ми­лии, всег­да сос­тав­ля­ющие про­ти­во­по­лож­ность тем низ­ким ма­ло­рос­си­янам, ко­то­рые вы­ди­ра­ют­ся из дег­тя­рей, тор­га­шей, на­пол­ня­ют, как са­ран­ча, па­ла­ты и при­сутст­вен­ные мес­та, де­рут пос­лед­нюю ко­пей­ку с сво­их же зем­ля­ков, на­вод­ня­ют Пе­тер­бург ябед­ни­ка­ми, на­жи­ва­ют на­ко­нец ка­пи­тал и тор­жест­вен­но при­бав­ля­ют к фа­ми­лии сво­ей, окан­чи­ва­ющей­ся на о, слог въ. Нет, они не бы­ли по­хо­жи на эти през­рен­ные и жал­кие тво­ре­ния, так же как и все ма­ло­рос­сий­ские ста­рин­ные и ко­рен­ные фа­ми­лии.

Нельзя бы­ло гля­деть без учас­тия на их вза­им­ную лю­бовь. Они ни­ког­да не го­во­ри­ли друг дру­гу ты, но всег­да вы; вы, Афа­на­сий Ива­но­вич; вы, Пульхе­рия Ива­нов­на. "Это вы про­да­ви­ли стул, Афа­на­сий Ива­но­вич?" - "Ни­че­го, не се­р­ди­тесь, Пульхе­рия Ива­нов­на: это я". Они ни­ког­да не име­ли де­тей, и от­то­го вся при­вя­зан­ность их сос­ре­до­то­чи­ва­лась на них же са­мих. Ког­да-то, в мо­ло­дос­ти, Афа­на­сий Ива­но­вич слу­жил в ком­па­ней­цах, был пос­ле се­кунд-май­о­ром, но это уже бы­ло очень дав­но, уже прош­ло, уже сам Афа­на­сий Ива­но­вич поч­ти ни­ког­да не вспо­ми­нал об этом. Афа­на­сий Ива­но­вич же­нил­ся трид­ца­ти лет, ког­да был мо­лод­цом и но­сил ши­тый кам­зол; он да­же увез до­вольно ло­в­ко Пульхе­рию Ива­нов­ну, ко­то­рую родст­вен­ни­ки не хо­те­ли от­дать за не­го; но и об этом уже он очень ма­ло пом­нил, по край­ней ме­ре, ни­ког­да не го­во­рил.

Все эти дав­ние, не­обык­но­вен­ные про­ис­шест­вия за­ме­ни­лись спо­кой­ною и уеди­нен­ною жиз­нию, те­ми дрем­лю­щи­ми и вмес­те ка­ки­ми-то гар­мо­ни­чес­ки­ми гре­за­ми, ко­то­рые ощу­ща­ете вы, си­дя на де­ре­венс­ком бал­ко­не, об­ра­щен­ном в сад, ког­да прек­рас­ный дождь рос­кош­но шу­мит, хло­пая по дре­вес­ным листьям, сте­кая жур­ча­щи­ми ручьями и на­го­ва­ри­вая дре­му на ва­ши чле­ны, а меж­ду тем ра­ду­га кра­дет­ся из-за де­ревьев и в ви­де по­лу­раз­ру­шен­но­го сво­да све­тит ма­то­вы­ми семью цве­та­ми на не­бе. Или ког­да ука­чи­ва­ет вас ко­ляс­ка, ны­ря­ющая меж­ду зе­ле­ны­ми кус­тар­ни­ка­ми, а степ­ной пе­ре­пел гре­мит и ду­шис­тая тра­ва вмес­те с хлеб­ны­ми ко­лосьями и по­ле­вы­ми цве­та­ми ле­зет в двер­цы ко­ляс­ки, при­ят­но уда­ряя вас по ру­кам и ли­цу.

Он всег­да слу­шал с при­ят­ною улыб­кою гос­тей, при­ез­жа­в­ших к не­му, иног­да и сам го­во­рил, но больше рас­спра­ши­вал. Он не при­над­ле­жал к чис­лу тех ста­ри­ков, ко­то­рые на­до­еда­ют веч­ны­ми пох­ва­ла­ми ста­ро­му вре­ме­ни или по­ри­ца­ни­ями но­во­го. Он, нап­ро­тив, рас­спра­ши­вая вас, по­ка­зы­вал большое лю­бо­пытст­во и учас­тие к обс­то­ятельствам ва­шей собст­вен­ной жиз­ни, уда­чам и не­уда­чам, ко­то­ры­ми обык­но­вен­но ин­те­ре­су­ют­ся все доб­рые ста­ри­ки, хо­тя оно нес­колько по­хо­же на лю­бо­пытст­во ре­бен­ка, ко­то­рый в то вре­мя, ког­да го­во­рит с ва­ми, рас­смат­ри­ва­ет пе­чат­ку ва­ших ча­сов. Тог­да ли­цо его, мож­но ска­зать, ды­ша­ло доб­ро­тою.

Комнаты до­ми­ка, в ко­то­ром жи­ли на­ши ста­рич­ки, бы­ли ма­ленькие, ни­зенькие, ка­кие обык­но­вен­но встре­ча­ют­ся у ста­рос­ветс­ких лю­дей. В каж­дой ком­на­те бы­ла ог­ром­ная печь, за­ни­мав­шая поч­ти третью часть ее. Ком­нат­ки эти бы­ли ужас­но теп­лы, по­то­му что и Афа­на­сий Ива­но­вич и Пульхе­рия Ива­нов­на очень лю­би­ли теп­ло­ту. Топ­ки их бы­ли все про­ве­де­ны в се­ни, всег­да поч­ти до са­мо­го по­тол­ка на­пол­нен­ные со­ло­мою, ко­то­рую обык­но­вен­но упот­реб­ля­ют в Ма­ло­рос­сии вмес­то дров. Треск этой го­ря­щей со­ло­мы и ос­ве­ще­ние де­ла­ют се­ни чрез­вы­чай­но при­ят­ны­ми в зим­ний ве­чер, ког­да пыл­кая мо­ло­дежь, про­зяб­нув­ши от прес­ле­до­ва­ния за ка­кой-ни­будь смуг­лян­кой, вбе­га­ет в них, пох­ло­пы­вая в ла­до­ши. Сте­ны ком­нат уб­ра­ны бы­ли нес­кольки­ми кар­ти­на­ми и кар­тин­ка­ми в ста­рин­ных узеньких ра­мах. Я уве­рен, что са­ми хо­зя­ева дав­но по­за­бы­ли их со­дер­жа­ние, и ес­ли бы не­ко­то­рые из них бы­ли уне­се­ны, то они бы, вер­но, это­го не за­ме­ти­ли. Два порт­ре­та бы­ло бо­льших, пи­сан­ных мас­ля­ны­ми крас­ка­ми. Один предс­тав­лял ка­ко­го-то ар­хи­ерея, дру­гой Пет­ра III. Из узеньких рам гля­де­ла гер­цо­ги­ня Ла­вальер, за­пач­кан­ная му­ха­ми. Вок­руг окон и над две­ря­ми на­хо­ди­лось мно­жест­во не­больших кар­ти­нок, ко­то­рые как-то при­вы­ка­ешь по­чи­тать за пят­на на сте­не и по­то­му их вов­се не рас­смат­ри­ва­ешь. Пол поч­ти во всех ком­на­тах был гли­ня­ный, но так чис­то вы­ма­зан­ный и со­дер­жав­ший­ся с та­кою оп­рят­нос­тию, с ка­кою, вер­но, не со­дер­жит­ся ни один пар­кет в бо­га­том до­ме, ле­ни­во под­ме­та­емый не­выс­пав­шим­ся гос­по­ди­ном в лив­рее.

Комната Пульхе­рии Ива­нов­ны бы­ла вся ус­тав­ле­на сун­ду­ка­ми, ящи­ка­ми, ящич­ка­ми и сун­ду­чоч­ка­ми. Мно­жест­во узел­ков и меш­ков с се­ме­на­ми, цве­точ­ны­ми, ого­род­ны­ми, ар­буз­ны­ми, ви­се­ло по сте­нам. Мно­жест­во клуб­ков с раз­ноц­вет­ною шерстью, лос­кут­ков ста­рин­ных платьев, ши­тых за полс­то­ле­тие, бы­ли ук­ла­де­ны по уг­лам в сун­дуч­ках и меж­ду сун­дуч­ка­ми. Пульхе­рия Ива­нов­на бы­ла большая хо­зяй­ка и со­би­ра­ла все, хо­тя иног­да са­ма не зна­ла, на что оно по­том упот­ре­бит­ся.

Но са­мое за­ме­ча­тельное в до­ме - бы­ли по­ющие две­ри. Как только нас­та­ва­ло ут­ро, пе­ние две­рей раз­да­ва­лось по все­му до­му. Я не мо­гу ска­зать, от­че­го они пе­ли: пе­рер­жа­вев­шие ли пет­ли бы­ли то­му ви­ною или сам ме­ха­ник, де­лав­ший их, скрыл в них ка­кой-ни­будь сек­рет, - но за­ме­ча­тельно то, что каж­дая дверь име­ла свой осо­бен­ный го­лос: дверь, ве­ду­щая в спальню, пе­ла са­мым то­неньким дис­кан­том; дверь в сто­ло­вую хри­пе­ла ба­сом; но та, ко­то­рая бы­ла в се­нях, из­да­ва­ла ка­кой-то стран­ный дре­без­жа­щий и вмес­те сто­ну­щий звук, так что, вслу­ши­ва­ясь в не­го, очень яс­но на­ко­нец слы­ша­лось: "ба­тюш­ки, я зяб­ну!" Я знаю, что мно­гим очень не нра­вит­ся этот звук; но я его очень люб­лю, и ес­ли мне слу­чит­ся иног­да здесь ус­лы­шать скрып две­рей, тог­да мне вдруг так и за­пах­нет де­рев­нею, ни­зенькой ком­нат­кой, оза­рен­ной свеч­кой в ста­рин­ном подс­веч­ни­ке, ужи­ном, уже сто­ящим на сто­ле, май­скою тем­ною ночью, гля­дя­щею из са­да, сквозь раст­во­рен­ное ок­но, на стол, ус­тав­ле­н­ный при­бо­ра­ми, со­ловьем, об­да­ющим сад, дом и да­ль­нюю ре­ку сво­ими рас­ка­та­ми, стра­хом и шо­ро­хом вет­вей… и бо­же, ка­кая длин­ная на­ве­ва­ет­ся мне тог­да ве­ре­ни­ца вос­по­ми­на­ний!

Стулья в ком­на­те бы­ли де­ре­вян­ные, мас­сив­ные, ка­ки­ми обык­но­вен­но от­ли­ча­ет­ся ста­ри­на; они бы­ли все с вы­со­ки­ми вы­то­чен­ны­ми спин­ка­ми, в на­ту­ральном ви­де, без вся­ко­го ла­ка и крас­ки; они не бы­ли да­же оби­ты ма­те­ри­ею и бы­ли нес­колько по­хо­жи на те стулья, на ко­то­рые и до­ны­не са­дят­ся ар­хи­ереи. Тре­ху­гольные сто­ли­ки по уг­лам, че­ты­ре­ху­гольные пе­ред ди­ва­ном и зер­ка­лом в то­неньких зо­ло­тых ра­мах, вы­то­чен­ных листьями, ко­то­рых му­хи усе­яли чер­ны­ми точ­ка­ми, ко­вер пе­ред ди­ва­ном с пти­ца­ми, по­хо­жи­ми на цве­ты, и цве­та­ми, по­хо­жи­ми на птиц, - вот все поч­ти уб­ранст­во нев­зыс­ка­тельно­го до­ми­ка, где жи­ли мои ста­ри­ки.

Девичья бы­ла на­би­та мо­ло­ды­ми и не­мо­ло­ды­ми де­вуш­ка­ми в по­ло­са­тых ис­под­ни­цах, ко­то­рым иног­да Пульхе­рия Ива­нов­на да­ва­ла шить ка­кие-ни­будь без­де­луш­ки и зас­тав­ля­ла чис­тить яго­ды, но ко­то­рые большею час­тию бе­га­ли на кух­ню и спа­ли. Пульхе­рия Ива­нов­на по­чи­та­ла не­об­хо­ди­мос­тию дер­жать их в до­ме и стро­го смот­ре­ла за их нравст­вен­ностью. Но, к чрез­вы­чай­но­му ее удив­ле­нию, не про­хо­ди­ло нес­кольких ме­ся­цев, что­бы у ко­то­рой-ни­будь из ее де­ву­шек стан не де­лал­ся го­раз­до пол­нее обык­но­вен­но­го; тем бо­лее это ка­за­лось уди­ви­тельно, что в до­ме поч­ти ни­ко­го не бы­ло из хо­лос­тых лю­дей, вык­лю­чая раз­ве только ком­нат­но­го мальчи­ка, ко­то­рый хо­дил в се­ром по­луф­ра­ке, с бо­сы­ми но­га­ми, и ес­ли не ел, то уж вер­но спал. Пульхе­рия Ива­нов­на обык­но­вен­но бра­ни­ла ви­нов­ную и на­ка­зы­ва­ла стро­го, что­бы впе­ред это­го не бы­ло. На стек­лах окон зве­не­ло страш­ное мно­жест­во мух, ко­то­рых всех пок­ры­вал толс­тый бас шме­ля, иног­да соп­ро­вож­да­емый прон­зи­тельны­ми виз­жа­ни­ями ос; но как только по­да­ва­ли све­чи, вся эта ва­та­га отп­рав­ля­лась на ноч­лег и пок­ры­ва­ла чер­ною ту­чею весь по­то­лок.

Афанасий Ива­но­вич очень ма­ло за­ни­мал­ся хо­зяй­ст­вом, хо­тя, впро­чем, ез­дил иног­да к ко­са­рям и жне­цам и смот­рел до­вольно прис­тально на их ра­бо­ту; все бре­мя прав­ле­ния ле­жа­ло на Пульхе­рии Ива­нов­не. Хо­зяй­ст­во Пульхе­рии Ива­нов­ны сос­то­яло в бесп­рес­тан­ном от­пи­ра­нии и за­пи­ра­нии кла­до­вой, в со­ле­нии, су­ше­нии, ва­ре­нии бес­чис­лен­но­го мно­жест­ва фрук­тов и рас­те­ний. Ее дом был со­вер­шен­но по­хож на хи­ми­чес­кую ла­бо­ра­то­рию. Под яб­ло­нею веч­но был раз­ло­жен огонь, и ни­ког­да поч­ти не сни­мал­ся с же­лез­но­го тре­нож­ни­ка ко­тел или мед­ный таз с ва­реньем, же­ле, пас­ти­лою, де­лан­ны­ми на ме­ду, на са­ха­ре и не пом­ню еще на чем. Под дру­гим де­ре­вом ку­чер веч­но пе­ре­го­нял в мед­ном лем­би­ке вод­ку на пер­си­ко­вые листья, на че­ре­му­хо­вый цвет, на зо­ло­то­ты­сяч­ник, на виш­не­вые кос­точ­ки, и к кон­цу это­го про­цес­са со­вер­шен­но не был в сос­то­янии по­во­ро­тить язы­ком, бол­тал та­кой вздор, что Пульхе­рия Ива­нов­на ни­че­го не мог­ла по­нять, и отп­рав­лял­ся на кух­ню спать. Всей этой дря­ни на­ва­ри­ва­лось, на­со­ли­ва­лось, на­су­ши­ва­лось та­кое мно­жест­во, что, ве­ро­ят­но, она по­то­пи­ла бы на­ко­нец весь двор, по­то­му что Пульхе­рия Ива­нов­на всег­да сверх рас­чис­лен­но­го на пот­реб­ле­ние лю­би­ла при­го­тов­лять еще на за­пас, ес­ли бы большая по­ло­ви­на это­го не съеда­лась дво­ро­вы­ми дев­ка­ми, ко­то­рые, за­би­ра­ясь в кла­до­вую, так ужас­но там объеда­лись, что це­лый день сто­на­ли и жа­ло­ва­лись на жи­во­ты свои.

В хле­бо­па­шест­во и про­чие хо­зяй­ст­вен­ные статьи вне дво­ра Пульхе­рия Ива­нов­на ма­ло име­ла воз­мож­нос­ти вхо­дить. При­каз­чик, со­еди­нив­шись с вой­том, обк­ра­ды­ва­ли не­ми­ло­серд­ным об­ра­зом. Они за­ве­ли обык­но­ве­ние вхо­дить в гос­подс­кие ле­са, как в свои собст­вен­ные, на­де­лы­ва­ли мно­жест­во са­ней и про­да­ва­ли их на ближ­ней яр­мар­ке; кро­ме то­го, все толс­тые ду­бы они про­да­ва­ли на сруб для мельниц со­сед­ним ко­за­кам. Один только раз Пульхе­рия Ива­нов­на по­же­ла­ла об­ре­ви­зи­ро­вать свои ле­са. Для это­го бы­ли зап­ря­же­ны дрож­ки с ог­ром­ны­ми ко­жа­ны­ми фар­ту­ка­ми, от ко­то­рых, как только ку­чер встря­хи­вал вож­жа­ми и ло­ша­ди, слу­жив­шие еще в ми­ли­ции, тро­га­лись с сво­его ме­с­та, воз­дух на­пол­нял­ся стран­ны­ми зву­ка­ми, так что вдруг бы­ли слыш­ны и флей­та, и буб­ны, и ба­ра­бан; каж­дый гвоз­дик и же­лез­ная скоб­ка зве­не­ли до то­го, что воз­ле са­мых мельниц бы­ло слыш­но, как па­ни вы­ез­жа­ла со дво­ра, хо­тя это рас­сто­яние бы­ло не ме­нее двух верст. Пульхе­рия Ива­нов­на не мог­ла не за­ме­тить страш­но­го опус­то­ше­ния в ле­су и по­те­ри тех ду­бов, ко­то­рые она еще в детст­ве зна­ва­ла сто­лет­ни­ми.

- Отчего это у те­бя, Ни­чи­пор, - ска­за­ла она, об­ра­тясь к сво­ему при­каз­чи­ку, тут же на­хо­див­ше­му­ся, - дуб­ки сде­ла­лись так ред­ки­ми? Гля­ди, что­бы у те­бя во­ло­сы на го­ло­ве не ста­ли ред­ки.

- Отчего ред­ки? - го­ва­ри­вал обык­но­вен­но при­каз­чик, - про­па­ли! Так-та­ки сов­сем про­па­ли: и гро­мом по­би­ло, и чер­ви про­то­чи­ли, - про­па­ли, па­ни, про­па­ли.

Пульхерия Ива­нов­на со­вер­шен­но удов­лет­во­ря­лась этим от­ве­том и, при­ехав­ши до­мой, да­ва­ла по­ве­ле­ние уд­во­ить только стра­жу в са­ду око­ло шпанс­ких ви­шен и больших зим­них дуль.

Эти дос­той­ные пра­ви­те­ли, при­каз­чик и войт, наш­ли вов­се из­лиш­ним при­во­зить всю му­ку в барс­кие ам­ба­ры, а что с бар бу­дет до­вольно и по­ло­ви­ны; на­ко­нец, и эту по­ло­ви­ну при­во­зи­ли они зап­лес­нев­шую или под­мо­чен­ную, ко­то­рая бы­ла об­ра­ко­ва­на на яр­мар­ке. Но сколько ни обк­ра­ды­ва­ли при­каз­чик и войт, как ни ужас­но жра­ли все в дво­ре, на­чи­ная от ключ­ни­цы до сви­ней, ко­то­рые ист­реб­ля­ли страш­ное мно­жест­во слив и яб­лок и час­то собст­вен­ны­ми мор­да­ми тол­ка­ли де­ре­во, что­бы стрях­нуть с не­го це­лый дождь фрук­тов, сколько ни кле­ва­ли их во­робьи и во­ро­ны, ско­ль­ко вся двор­ня ни но­си­ла гос­тин­цев сво­им ку­мовьям в дру­гие де­рев­ни и да­же тас­ка­ла из ам­ба­ров ста­рые по­лот­на и пря­жу, что все об­ра­ща­лось ко все­мир­но­му ис­точ­ни­ку, то есть к шин­ку, сколько ни кра­ли гос­ти, флег­ма­ти­чес­кие ку­че­ра и ла­кеи, - но бла­гос­ло­вен­ная зем­ля про­из­во­ди­ла все­го в та­ком мно­жест­ве, Афа­на­сию Ива­но­ви­чу и Пульхе­рии Ива­нов­не так ма­ло бы­ло нуж­но, что все эти страш­ные хи­ще­ния ка­за­лись вов­се не­за­мет­ны­ми в их хо­зяй­ст­ве.

Оба ста­рич­ка, по ста­рин­но­му обы­чаю ста­рос­ветс­ких по­ме­щи­ков, очень лю­би­ли по­ку­шать. Как только за­ни­ма­лась за­ря (они всег­да вста­ва­ли ра­но) и как только две­ри за­во­ди­ли свой раз­но­го­ло­сый кон­церт, они уже си­де­ли за сто­ли­ком и пи­ли ко­фе. На­пив­шись ко­фею, Афа­на­сий Ива­но­вич вы­хо­дил в се­ни и, стрях­нув­ши плат­ком, го­во­рил: "Киш, киш! пош­ли, гу­си, с крыльца!" На дво­ре ему обык­но­вен­но по­па­дал­ся при­каз­чик. Он, по обык­но­ве­нию, всту­пал с ним в раз­го­вор, рас­спра­ши­вал о ра­бо­тах с ве­ли­чай­шею под­роб­ностью и та­кие со­об­щал ему за­ме­ча­ния и при­ка­за­ния, ко­то­рые уди­ви­ли бы вся­ко­го не­обык­но­вен­ным поз­на­ни­ем хо­зяй­ст­ва, и ка­кой-ни­будь но­ви­чок не ос­ме­лил­ся бы и по­ду­мать, что­бы мож­но бы­ло ук­расть у та­ко­го зор­ко­го хо­зя­ина. Но при­каз­чик его был обст­ре­лян­ная пти­ца: он знал, как нуж­но от­ве­чать, а еще бо­лее, как нуж­но хо­зяй­ни­чать.

После это­го Афа­на­сий Ива­но­вич возв­ра­щал­ся в по­кои и го­во­рил, приб­ли­зив­шись к Пульхе­рии Ива­нов­не:

- А что, Пульхе­рия Ива­нов­на, мо­жет быть, по­ра за­ку­сить че­го-ни­будь?

- Чего же бы те­перь, Афа­на­сий Ива­но­вич, за­ку­сить? раз­ве кор­жи­ков с са­лом, или пи­рож­ков с ма­ком, или, мо­жет быть, ры­жи­ков со­ле­ных?

- Пожалуй, хоть и ры­жи­ков или пи­рож­ков, - от­ве­чал Афа­на­сий Ива­но­вич, и на сто­ле вдруг яв­ля­лась ска­терть с пи­рож­ка­ми и ры­жи­ка­ми.

За час до обе­да Афа­на­сий Ива­но­вич за­ку­ши­вал сно­ва, вы­пи­вал ста­рин­ную се­реб­ря­ную чар­ку вод­ки, за­едал гриб­ка­ми, раз­ны­ми су­ше­ны­ми рыб­ка­ми и про­чим. Обе­дать са­ди­лись в две­над­цать ча­сов. Кро­ме блюд и со­ус­ни­ков, на сто­ле сто­яло мно­жест­во гор­шоч­ков с за­ма­зан­ны­ми крыш­ка­ми, что­бы не мог­ло вы­дох­нуться ка­кое-ни­будь ап­пе­тит­ное из­де­лие ста­рин­ной вкус­ной кух­ни. За обе­дом обык­но­вен­но шел раз­го­вор о пред­ме­тах, са­мых близ­ких к обе­ду.

- Мне ка­жет­ся, как буд­то эта ка­ша, - го­ва­ри­вал обык­но­ве­н­но Афа­на­сий Ива­но­вич, - нем­но­го при­го­ре­ла; вам это­го не ка­жет­ся, Пульхе­рия Ива­нов­на?

- Нет, Афа­на­сий Ива­но­вич; вы по­ло­жи­те по­больше мас­ла, тог­да она не бу­дет ка­заться при­го­ре­лою, или вот во­зь­ми­те это­го со­усу с гриб­ка­ми и под­лей­те к ней.

- Пожалуй, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, подс­тав­ляя свою та­рел­ку, - поп­ро­бу­ем, как оно бу­дет.

После обе­да Афа­на­сий Ива­но­вич шел от­дох­нуть один ча­сик. пос­ле че­го Пульхе­рия Ива­нов­на при­но­си­ла раз­ре­зан­ный ар­буз и го­во­ри­ла:

- Вот поп­ро­буй­те, Афа­на­сий Ива­но­вич, ка­кой хо­ро­ший ар­буз.

- Да вы не верьте, Пульхе­рия Ива­нов­на, что он крас­ный в сре­ди­не, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, при­ни­мая по­ря­до-ч­ный ло­моть, - бы­ва­ет, что и крас­ный, да не­хо­ро­ший.

Но ар­буз не­мед­лен­но ис­че­зал. Пос­ле это­го Афа­на­сий Ива­но­вич съедал еще нес­колько груш и отп­рав­лял­ся по­гу­лять по са­ду вмес­те с Пульхе­ри­ей Ива­нов­ной. При­шед­ши до­мой, Пульхе­рия Ива­нов­на отп­рав­ля­лась по сво­им де­лам, а он са­дил­ся под на­ве­сом, об­ра­щен­ным к дво­ру, и гля­дел, как кла­до­вая бесп­рес­тан­но по­ка­зы­ва­ла и зак­ры­ва­ла свою внут­рен­ность и дев­ки, тол­кая од­на дру­гую, то вно­си­ли, то вы­но­си­ли ку­чу вся­ко­го дряз­гу в де­ре­вян­ных ящи­ках, ре­ше­тах, но­чев­ках и в про­чих фрук­тох­ра­ни­ли­щах. Нем­но­го по­го­дя он по­сы­лал за Пульхе­ри­ей Ива­нов­ной или сам отп­рав­лял­ся к ней и го­во­рил:

- Чего бы та­ко­го по­есть мне, Пульхе­рия Ива­нов­на?

- Чего же бы та­ко­го? - го­во­ри­ла Пульхе­рия Ива­нов­на, - ра­з­ве я пой­ду ска­жу, что­бы вам при­нес­ли ва­ре­ни­ков с яго­да­ми, ко­то­рых при­ка­за­ла я на­роч­но для вас ос­та­вить?

- И то доб­ре, - от­ве­чал Афа­на­сий Ива­но­вич.

- Или, мо­жет быть, вы съели бы ки­се­ли­ку?

- И то хо­ро­шо, - от­ве­чал Афа­на­сий Ива­но­вич. Пос­ле че­го все это не­мед­лен­но бы­ло при­но­си­мо и, как во­дит­ся, съеда­емо.

Перед ужи­ном Афа­на­сий Ива­но­вич еще кое-че­го за­ку­ши­вал. В по­ло­ви­не де­ся­то­го са­ди­лись ужи­нать. Пос­ле ужи­на тот­час отп­рав­ля­лись опять спать, и все­об­щая ти­ши­на вод­во­ря­лась в этом де­ятельном и вмес­те спо­кой­ном угол­ке. Ком­на­та, в ко­то­рой спа­ли Афа­на­сий Ива­но­вич и Пульхе­рия Ива­нов­на, бы­ла так жар­ка, что ред­кий был бы в сос­то­янии ос­таться в ней нес­колько ча­сов. Но Афа­на­сий Ива­но­вич еще сверх то­го, что­бы бы­ло теп­лее, спал на ле­жан­ке, хо­тя сильный жар час­то зас­тав­лял его нес­колько раз вста­вать сре­ди но­чи и про­ха­жи­ваться по ком­на­те. Иног­да Афа­на­сий Ива­но­вич, хо­дя по ком­на­те, сто­нал. Тог­да Пульхе­рия Ива­нов­на спра­ши­ва­ла:

- Чего вы сто­не­те, Афа­на­сий Ива­но­вич?

- Бог его зна­ет, Пульхе­рия Ива­нов­на, так, как буд­то нем­но­го жи­вот бо­лит, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич.

- А не луч­ше ли вам че­го-ни­будь съесть, Афа­на­сий Ива­но­вич?

- Не знаю, бу­дет ли оно хо­ро­шо, Пульхе­рия Ива­нов­на! впро­чем, че­го ж бы та­ко­го съесть?

- Кислого мо­лоч­ка или жи­денько­го уз­ва­ру с су­ше­ны­ми гру­ша­ми.

- Пожалуй, раз­ве так только, поп­ро­бо­вать, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич.

Сонная дев­ка отп­рав­ля­лась рыться по шка­пам, и Афа­на­сий Ива­но­вич съедал та­ре­лоч­ку; пос­ле че­го он обык­но­вен­но го­во­рил:

- Теперь так как буд­то сде­ла­лось лег­че.

Иногда, ес­ли бы­ло яс­ное вре­мя и в ком­на­тах до­вольно теп­ло на­топ­ле­но, Афа­на­сий Ива­но­вич, раз­ве­се­лив­шись, лю­бил по­шу­тить над Пульхе­ри­ею Ива­нов­ною и по­го­во­рить о чем-ни­будь пос­то­рон­нем.

- А что, Пульхе­рия Ива­нов­на, - го­во­рил он, - ес­ли бы вдруг за­го­рел­ся дом наш, ку­да бы мы де­лись?

- Вот это бо­же сох­ра­ни! - го­во­ри­ла Пульхе­рия Ива­нов­на, крес­тясь.

- Ну, да по­ло­жим, что дом наш сго­рел, ку­да бы мы пе­реш­ли тог­да?

- Бог зна­ет что вы го­во­ри­те, Афа­на­сий Ива­но­вич! как мож­но, что­бы дом мог сго­реть: бог это­го не по­пус­тит.

- Ну, а ес­ли бы сго­рел?

- Ну, тог­да бы мы пе­реш­ли в кух­ню. Вы бы за­ня­ли на вре­мя ту ком­нат­ку, ко­то­рую за­ни­ма­ет ключ­ни­ца.

- А ес­ли бы и кух­ня сго­ре­ла?

- Вот еще! бог сох­ра­нит от та­ко­го по­пу­ще­ния, что­бы вдруг и дом и кух­ня сго­ре­ли! Ну, тог­да в кла­до­вую, по­ка­мест выст­ро­ил­ся бы но­вый дом.

- А ес­ли бы и кла­до­вая сго­ре­ла?

- Бог зна­ет что вы го­во­ри­те! я и слу­шать вас не хо­чу! Грех это го­во­рить, и бог на­ка­зы­ва­ет за та­кие ре­чи.

Но Афа­на­сий Ива­но­вич, до­вольный тем, что под­шу­тил над Пульхе­ри­ею Ива­нов­ною, улы­бал­ся, си­дя на сво­ем сту­ле.

Но ин­те­рес­нее все­го ка­за­лись для ме­ня ста­рич­ки в то вре­мя, ког­да бы­ва­ли у них гос­ти. Тог­да все в их до­ме при­ни­ма­ло дру­гой вид. Эти доб­рые лю­ди, мож­но ска­зать, жи­ли для гос­тей. Все, что у них ни бы­ло луч­ше­го, все это вы­но­си­лось. Они на­пе­ре­рыв ста­ра­лись угос­тить вас всем, что только про­из­во­ди­ло их хо­зяй­ст­во. Но бо­лее все­го при­ят­но мне бы­ло то, что во всей их ус­луж­ли­вос­ти не бы­ло ни­ка­кой при­тор­нос­ти. Это ра­ду­шие и го­тов­ность так крот­ко вы­ра­жа­лись на их ли­цах, так шли к ним, что по­не­во­ле сог­ла­шал­ся на их просьбы. Они бы­ли следст­вие чис­той, яс­ной прос­то­ты их доб­рых, бес­хит­рост­ных душ. Это ра­ду­шие во­в­се не то, с ка­ким уго­ща­ет вас чи­нов­ник ка­зен­ной па­ла­ты, вы­шед­ший в лю­ди ва­ши­ми ста­ра­ни­ями, на­зы­ва­ющий вас бла­го­де­те­лем и пол­за­ющий у ног ва­ших. Гость ни­ка­ким об­ра­зом не был от­пус­ка­ем то­го же дня: он дол­жен был неп­ре­мен­но пе­ре­но­че­вать.

- Как мож­но та­кою позд­нею по­рою отп­рав­ляться в та­кую дальнюю до­ро­гу! - всег­да го­во­ри­ла Пульхе­рия Ива­но­в­на (гость обык­но­вен­но жил в трех или в че­ты­рех верс­тах от них).

- Конечно, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, - не­рав­но вся­ко­го слу­чая: на­па­дут раз­бой­ни­ки или дру­гой не­доб­рый че­ло­век.

- Пусть бог ми­лу­ет от раз­бой­ни­ков! - го­во­ри­ла Пульхе­рия Ива­нов­на.- И к че­му рас­ска­зы­вать эда­кое на ночь. Раз­бой­ни­ки не раз­бой­ни­ки, а вре­мя тем­ное, не го­дит­ся сов­сем ехать. Да и ваш ку­чер, я знаю ва­ше­го ку­че­ра, он та­кой те­н­дит­ный да ма­ленький, его вся­кая ко­бы­ла побьет; да при­том те­перь он уже, вер­но, нак­лю­кал­ся и спит где-ни­будь.

И гость дол­жен был неп­ре­мен­но ос­таться; но, впро­чем, ве­чер в ни­зенькой теп­лой ком­на­те, ра­душ­ный, гре­ющий и усып­ля­ющий рас­сказ, не­су­щий­ся пар от по­дан­но­го на стол ку­шанья, всег­да пи­та­тельно­го и мас­терс­ки из­го­тов­лен­но­го, бы­ва­ет для не­го наг­ра­дою. Я ви­жу как те­перь, как Афа­на­сий Ива­но­вич, сог­нув­шись, си­дит на сту­ле с всег­даш­нею сво­ею улыб­кой и слу­ша­ет со вни­ма­ни­ем и да­же нас­лаж­де­ни­ем гос­тя! Час­то речь за­хо­ди­ла и об по­ли­ти­ке. Гость, то­же весьма ред­ко вы­ез­жав­ший из сво­ей де­рев­ни, час­то с зна­чи­тельным ви­дом и та­инст­вен­ным вы­ра­же­ни­ем ли­ца вы­во­дил свои до­гад­ки и рас­ска­зы­вал, что фран­цуз тай­но сог­ла­сил­ся с анг­ли­ча­ни­ном вы­пус­тить опять на Рос­сию Бо­на­пар­та, или прос­то рас­ска­зы­вал о предс­то­ящей вой­не, и тог­да Афа­на­сий Ива­но­вич час­то го­во­рил, как буд­то не гля­дя на Пульхе­рию Ива­нов­ну:

- Я сам ду­маю пой­ти на вой­ну; по­че­му ж я не мо­гу ид­ти на вой­ну?

- Вот уже и по­шел! - пре­ры­ва­ла Пульхе­рия Ива­нов­на. - Вы не верьте ему, - го­во­ри­ла она, об­ра­ща­ясь к гос­тю. - Где уже ему, ста­ро­му, ид­ти на вой­ну! Его пер­вый сол­дат заст­ре­лит! Ей-бо­гу, заст­ре­лит! Вот так-та­ки при­це­лит­ся и за­ст­ре­лит.

- Что ж, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, - и я его заст­ре­лю.

- Вот слу­шай­те только, что он го­во­рит! - подх­ва­ты­ва­ла Пульхе­рия Ива­нов­на, - ку­да ему ид­ти на вой­ну! И пис­то­ли его дав­но уже зар­жа­ве­ли и ле­жат в ко­мо­ре. Ес­ли б вы их ви­де­ли: там та­кие, что, преж­де еще не­же­ли выст­ре­лят, ра­зор­вет их по­ро­хом. И ру­ки се­бе по­отобьет, и ли­цо ис­ка­ле­чит, и на­ве­ки нес­част­ным ос­та­нет­ся!

- Что ж, - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, - я куп­лю се­бе но­вое во­ору­же­ние. Я возьму саб­лю или ко­зац­кую пи­ку.

- Это все вы­дум­ки. Так вот вдруг при­дет в го­ло­ву, и нач­нет рас­ска­зы­вать, - подх­ва­ты­ва­ла Пульхе­рия Ива­нов­на с до­са­дою. - Я и знаю, что он шу­тит, а все-та­ки неп­ри­ят­но слу­шать. Вот эда­кое он всег­да го­во­рит, иной раз слу­ша­ешь, слу­ша­ешь, да и страш­но ста­нет.

Но Афа­на­сий Ива­но­вич, до­вольный тем, что нес­колько на­пу­гал Пульхе­рию Ива­нов­ну, сме­ял­ся, си­дя сог­нув­шись на сво­ем сту­ле.

Пульхерия Ива­нов­на для ме­ня бы­ла за­ни­ма­тельнее все­го тог­да, ког­да под­во­ди­ла гос­тя к за­кус­ке.

- Вот это, - го­во­ри­ла она, сни­мая проб­ку с гра­фи­на, - вод­ка, нас­то­ян­ная на де­ре­вий и шал­фей. Ес­ли у ко­го бо­лят ло­пат­ки или по­яс­ни­ца, то очень по­мо­га­ет. Вот это на зо­ло­то­ты­сяч­ник: ес­ли в ушах зве­нит и по ли­цу ли­шаи де­ла­ют­ся, то очень по­мо­га­ет. А вот эта - пе­рег­нан­ная на пер­си­ко­вые кос­точ­ки; вот возьми­те рюм­ку, ка­кой прек­рас­ный за­пах. Ес­ли как-ни­будь, вста­вая с кро­ва­ти, уда­рит­ся кто об угол шка­па или сто­ла и на­бе­жит на лбу гуг­ля, то сто­ит только од­ну рю­моч­ку вы­пить пе­ред обе­дом - и все как ру­кой сни­мет, в ту же ми­ну­ту все прой­дет, как буд­то вов­се не бы­ва­ло.

После это­го та­кой пе­ре­чет сле­до­вал и дру­гим гра­фи­нам, всег­да поч­ти имев­шим ка­кие-ни­будь це­леб­ные свой­ст­ва. Наг­ру­зив­ши гос­тя всею этою ап­те­кою, она под­во­ди­ла его ко мно­жест­ву сто­яв­ших та­ре­лок.

- Вот это гриб­ки с чеб­ре­цом! это с гвоз­ди­ка­ми и во­лошс­ки­ми оре­ха­ми! Со­лить их вы­учи­ла ме­ня тур­ке­ня, в то вре­мя, ког­да еще тур­ки бы­ли у нас в пле­ну. Та­кая бы­ла доб­рая тур­ке­ня, и не­за­мет­но сов­сем, что­бы ту­рец­кую ве­ру ис­по­ве­до­ва­ла. Так сов­сем и хо­дит, поч­ти как у нас; только сви­ни­ны не ела: го­во­рит, что у них как-то там в за­ко­не зап­ре­ще­но. Вот это гриб­ки с смо­ро­дин­ным лис­том и муш­кат­ным оре­хом! А вот это большие тра­вян­ки: я их еще в пер­вый раз от­ва­ри­ва­ла в ук­су­се; не знаю, ка­ко­вы-то они; я уз­на­ла сек­рет от от­ца Ива­на. В ма­ленькой ка­душ­ке преж­де все­го нуж­но ра­зост­лать ду­бо­вые листья и по­том по­сы­пать пер­цем и се­лит­рою и по­ло­жить еще что бы­ва­ет на не­чуй-ви­те­ре цвет, так этот цвет взять и хвос­ти­ка­ми ра­зост­лать вверх. А вот это пи­рож­ки! это пи­рож­ки с сы­ром! это с ур­дою! а вот это те, ко­то­рые Афа­на­сий Ива­но­вич очень лю­бит, с ка­пус­тою и греч­не­вою ка­шею.

- Да, - при­бав­лял Афа­на­сий Ива­но­вич, - я их очень люб­лю; они мяг­кие и нем­нож­ко кис­ленькие.

Вообще Пульхе­рия Ива­нов­на бы­ла чрез­вы­чай­но в ду­хе, ког­да бы­ва­ли у них гос­ти. Доб­рая ста­руш­ка! Она вся при­над­ле­жа­ла гос­тям. Я лю­бил бы­вать у них, и хо­тя объедал­ся страш­ным об­ра­зом, как и все гос­тив­шие у них, хо­тя мне это бы­ло очень вред­но, од­на­ко ж я всег­да бы­вал рад к ним ехать. Впро­чем, я ду­маю, что не име­ет ли са­мый воз­дух в Ма­ло­рос­сии ка­ко­го-то осо­бен­но­го свой­ст­ва, по­мо­га­юще­го пи­ще­ва­ре­нию, по­то­му что ес­ли бы здесь взду­мал кто-ни­будь та­ким об­ра­зом на­ку­шаться, то, без сом­не­ния, вмес­то пос­те­ли очу­тил­ся бы ле­жа­щим на сто­ле.

Добрые ста­рич­ки! Но по­вест­во­ва­ние мое приб­ли­жа­ет­ся к весьма пе­чально­му со­бы­тию, из­ме­нив­ше­му нав­сег­да жизнь это­го мир­но­го угол­ка. Со­бы­тие это по­ка­жет­ся тем бо­лее ра­зи­тельным, что про­изош­ло от са­мо­го ма­ло­важ­но­го слу­чая. Но, по стран­но­му уст­рой­ст­ву ве­щей, всег­да нич­тож­ные при­чи­ны ро­ди­ли ве­ли­кие со­бы­тия, и на­обо­рот - ве­ли­кие предп­ри­ятия окан­чи­ва­лись нич­тож­ны­ми следст­ви­ями. Ка­кой-ни­будь за­во­ева­тель со­би­ра­ет все си­лы сво­е­го го­су­дарст­ва, во­ю­ет нес­колько лет, пол­ко­вод­цы его про­с­лав­ля­ют­ся, и на­ко­нец все это окан­чи­ва­ет­ся при­об­ре­те­ни­ем клоч­ка зем­ли, на ко­то­ром нег­де по­се­ять кар­то­фе­ля; а иног­да, нап­ро­тив, два ка­кие-ни­будь кол­бас­ни­ка двух го­ро­дов по­де­рут­ся меж­ду со­бою за вздор, и ссо­ра объемлет на­ко­нец го­ро­да, по­том се­ла и де­рев­ни, а там и це­лое го­су­дарст­во. Но ос­та­вим эти рас­суж­де­ния: они не идут сю­да. При­том я не люб­лю рас­суж­де­ний, ког­да они ос­та­ют­ся то­лько рас­суж­де­ни­ями.

У Пульхе­рии Ива­нов­ны бы­ла се­ренькая ко­шеч­ка, ко­то­рая всег­да поч­ти ле­жа­ла, свер­нув­шись клуб­ком, у ее ног. Пульхе­рия Ива­нов­на иног­да ее гла­ди­ла и ще­ко­та­ла па­ль­цем по ее шей­ке, ко­то­рую ба­ло­ван­ная ко­шеч­ка вы­тя­ги­ва­ла как мож­но вы­ше. Нельзя ска­зать, что­бы Пульхе­рия Ива­нов­на слиш­ком лю­би­ла ее, но прос­то при­вя­за­лась к ней, при­вык­ши ее всег­да ви­деть. Афа­на­сий Ива­но­вич, од­на­ко ж, час­то под­шу­чи­вал над та­кою при­вя­зан­нос­тию:

- Я не знаю, Пульхе­рия Ива­нов­на, что вы та­ко­го на­хо­ди­те в кош­ке. На что она? Ес­ли бы вы име­ли со­ба­ку, тог­да бы дру­гое де­ло: со­ба­ку мож­но взять на охо­ту, а кош­ка на что?

- Уж мол­чи­те, Афа­на­сий Ива­но­вич, - го­во­ри­ла Пульхе­рия Ива­нов­на, - вы лю­би­те только го­во­рить, и больше ни­че­го. Со­ба­ка не­чис­топ­лот­на, со­ба­ка на­га­дит, со­ба­ка пе­ребьет все, а кош­ка ти­хое тво­ре­ние, она ни­ко­му не сде­ла­ет зла.

Впрочем, Афа­на­сию Ива­но­ви­чу бы­ло все рав­но, что кош­ки, что со­ба­ки; он для то­го только го­во­рил так, что­бы нем­нож­ко под­шу­тить над Пульхе­ри­ей Ива­нов­ной.

За са­дом на­хо­дил­ся у них большой лес, ко­то­рый был со­вер­шен­но по­ща­жен предп­ри­им­чи­вым при­каз­чи­ком, - мо­жет быть, от­то­го, что стук то­по­ра до­хо­дил бы до са­мых ушей Пульхе­рии Ива­нов­ны. Он был глух, за­пу­щен, ста­рые дре­вес­ные ство­лы бы­ли зак­ры­ты раз­рос­шим­ся ореш­ни­ком и по­хо­ди­ли на мох­на­тые ла­пы го­лу­бей. В этом ле­су оби­та­ли ди­кие ко­ты. Лес­ных ди­ких ко­тов не долж­но сме­ши­вать с те­ми удальца­ми, ко­то­рые бе­га­ют по кры­шам до­мов. На­хо­дясь в го­ро­дах, они, нес­мот­ря на кру­той нрав свой, го­раз­до бо­лее ци­ви­ли­зи­ро­ва­ны, не­же­ли оби­та­те­ли ле­сов. Это, нап­ро­тив то­го, большею час­тию на­род мрач­ный и ди­кий; они всег­да хо­дят то­щие, ху­дые, мя­ука­ют гру­бым, не­об­ра­бо­тан­ным го­ло­сом. Они под­ры­ва­ют­ся иног­да под­зем­ным хо­дом под са­мые ам­ба­ры и кра­дут са­ло, яв­ля­ют­ся да­же в са­мой кух­не, прыг­нув­ши вне­зап­но в раст­во­рен­ное ок­но, ког­да за­ме­тят, что по­вар по­шел в бурьян. Во­об­ще ни­ка­кие бла­го­род­ные чувст­ва им не из­вест­ны; они жи­вут хищ­ни­чест­вом и ду­шат ма­леньких во­робьев в са­мых их гнез­дах. Эти ко­ты дол­го об­ню­хи­ва­лись сквозь ды­ру под ам­ба­ром с крот­кою ко­шеч­кою Пульхе­рии Ива­нов­ны и на­ко­нец под­ма­ни­ли ее, как от­ряд сол­дат под­ма­ни­ва­ет глу­пую крестьянку. Пульхе­рия Ива­нов­на за­ме­ти­ла про­па­жу кош­ки, пос­ла­ла ис­кать ее, но кош­ка не на­хо­ди­лась. Прош­ло три дня; Пульхе­рия Ива­нов­на по­жа­ле­ла, на­ко­нец вов­се о ней по­за­бы­ла. В один день, ког­да она ре­ви­зи­ро­ва­ла свой ого­род и возв­ра­ща­лась с нар­ван­ны­ми сво­ею ру­кою зе­ле­ны­ми све­жи­ми огур­ца­ми для Афа­на­сия Ива­но­ви­ча, слух ее был по­ра­жен са­мым жал­ким мя­уканьем. Она, как буд­то по инс­тинк­ту, про­из­нес­ла: "Кис, кис!" - и вдруг из бурьяна выш­ла ее се­ренькая кош­ка, ху­дая, то­щая; за­мет­но бы­ло, что она нес­колько уже дней не бра­ла в рот ни­ка­кой пи­щи. Пульхе­рия Ива­нов­на про­дол­жа­ла звать ее, но кош­ка сто­яла пред нею, мя­ука­ла и не сме­ла близ­ко по­дой­ти; вид­но бы­ло, что она очень оди­ча­ла с то­го вре­ме­ни. Пульхе­рия Ива­нов­на пош­ла впе­ред, про­дол­жая звать кош­ку, ко­то­рая бо­яз­ли­во шла за нею до са­мо­го за­бо­ра. На­ко­нец, уви­дев­ши преж­ние, зна­ко­мые мес­та, вош­ла и в ком­на­ту. Пульхе­рия Ива­нов­на тот­час при­ка­за­ла по­дать ей мо­ло­ка и мя­са и, си­дя пе­ред нею, нас­лаж­да­лась жад­нос­тию бед­ной сво­ей фа­во­рит­ки, с ка­кою она гло­та­ла ку­сок за кус­ком и хле­ба­ла мо­ло­ко. Се­ренькая бег­лян­ка поч­ти в гла­зах ее рас­толс­те­ла и ела уже не так жад­но. Пульхе­рия Ива­нов­на про­тя­ну­ла ру­ку, что­бы пог­ла­дить ее, но неб­ла­го­дар­ная, вид­но, уже слиш­ком свык­лась с хищ­ны­ми ко­та­ми или наб­ра­лась ро­ма­ни­чес­ких пра­вил, что бед­ность при люб­ви луч­ше па­лат, а ко­ты бы­ли го­лы как со­ко­лы; как бы то ни бы­ло, она вып­рыг­ну­ла в окош­ко, и ник­то из дво­ро­вых не мог пой­мать ее.

Задумалась ста­руш­ка. "Это смерть моя при­хо­ди­ла за мною!" - ска­за­ла она са­ма в се­бе, и нич­то не мог­ло ее рас­се­ять. Весь день она бы­ла скуч­на. Нап­рас­но Афа­на­сий Ива­но­вич шу­тил и хо­тел уз­нать, от­че­го она так вдруг заг­рус­ти­ла: Пульхе­рия Ива­нов­на бы­ла бе­зот­вет­на или от­ве­ча­ла со­вер­шен­но не так, что­бы мож­но бы­ло удов­лет­во­рить Афа­на­сия Ива­но­ви­ча. На дру­гой день она за­мет­но по­ху­де­ла.

- Что это с ва­ми, Пульхе­рия Ива­нов­на? Уж не больны ли вы?

- Нет, я не больна, Афа­на­сий Ива­но­вич! Я хо­чу вам объя­вить од­но осо­бен­ное про­ис­шест­вие: я знаю, что я этим ле­том ум­ру; смерть моя уже при­хо­ди­ла за мною!

Уста Афа­на­сия Ива­но­ви­ча как-то бо­лез­нен­но иск­ри­ви­лись. Он хо­тел, од­на­ко ж, по­бе­дить в ду­ше сво­ей груст­ное чувст­во и, улыб­нув­шись, ска­зал:

- Бог зна­ет что вы го­во­ри­те, Пульхе­рия Ива­нов­на! Вы, ве­р­но, вмес­то де­кох­та, что час­то пьете, вы­пи­ли пер­си­ко­вой.

- Нет, Афа­на­сий Ива­но­вич, я не пи­ла пер­си­ко­вой, - ска­за­ла Пульхе­рия Ива­нов­на.

И Афа­на­сию Ива­но­ви­чу сде­ла­лось жал­ко, что он так по­шу­тил над Пульхе­ри­ей Ива­нов­ной, и он смот­рел на нее, и сле­за по­вис­ла на его рес­ни­це.

- Я про­шу вас, Афа­на­сий Ива­но­вич, что­бы вы ис­пол­ни­ли мою во­лю, - ска­за­ла Пульхе­рия Ива­нов­на. - Ког­да я ум­ру, то по­хо­ро­ни­те ме­ня воз­ле цер­ков­ной ог­ра­ды. Платье на­де­ньте на ме­ня се­ренькое - то, что с не­больши­ми цве­точ­ка­ми по ко­рич­не­во­му по­лю. Ат­лас­но­го платья, что с ма­ли­но­вы­ми по­лос­ка­ми, не на­де­вай­те на ме­ня: мерт­вой уже не нуж­но платье. На что оно ей? А вам оно при­го­дит­ся: из не­го сошьете се­бе па­рад­ный ха­лат на слу­чай, ког­да при­едут гос­ти, то что­бы мож­но бы­ло вам при­лич­но по­ка­заться и при­нять их.

- Бог зна­ет что вы го­во­ри­те, Пульхе­рия Ива­нов­на! - го­во­рил Афа­на­сий Ива­но­вич, - ког­да-то еще бу­дет смерть, а вы уже стра­ща­ете та­ки­ми сло­ва­ми.

- Нет, Афа­на­сий Ива­но­вич, я уже знаю, ког­да моя смерть. Вы, од­на­ко ж, не го­рюй­те за мною: я уже ста­ру­ха и до­во­ль­но по­жи­ла, да и вы уже ста­ры, мы ско­ро уви­дим­ся на том све­те.

Но Афа­на­сий Ива­но­вич ры­дал, как ре­бе­нок.

- Грех пла­кать, Афа­на­сий Ива­но­вич! Не гре­ши­те и бо­га не гне­ви­те сво­ею пе­чалью. Я не жа­лею о том, что уми­раю. Об од­ном только жа­лею я (тя­же­лый вздох прер­вал на ми­ну­ту речь ее): я жа­лею о том, что не знаю, на ко­го ос­та­вить вас, кто прис­мот­рит за ва­ми, ког­да я ум­ру. Вы как ди­тя ма­ленькое: нуж­но, что­бы лю­бил вас тот, кто бу­дет уха­жи­вать за ва­ми.

При этом на ли­це ее вы­ра­зи­лась та­кая глу­бо­кая, та­кая сок­ру­ши­тельная сер­деч­ная жа­лость, что я не знаю, мог ли бы кто-ни­будь в то вре­мя гля­деть на нее рав­но­душ­но.

- Смотри мне, Яв­до­ха, - го­во­ри­ла она, об­ра­ща­ясь к ключ­ни­це, ко­то­рую на­роч­но ве­ле­ла поз­вать, - ког­да я ум­ру, что­бы ты гля­де­ла за па­ном, что­бы бе­рег­ла его, как гла'за сво­его, как свое род­ное ди­тя. Гля­ди, что­бы на кух­не го­то­ви­лось то, что он лю­бит. Что­бы белье и платье ты ему по­да­ва­ла всег­да чис­тое; что­бы, ког­да гос­ти слу­чат­ся, ты при­на­ря­ди­ла его при­лич­но, а то, по­жа­луй, он иног­да вый­дет в ста­ром ха­ла­те, по­то­му что и те­перь час­то по­за­бы­ва­ет он, ко­г­да празд­нич­ный день, а ког­да буд­нич­ный. Не сво­ди с не­го глаз, Яв­до­ха, я бу­ду мо­литься за те­бя на том све­те, и бог наг­ра­дит те­бя. Не за­бы­вай же, Яв­до­ха; ты уже ста­ра, те­бе не дол­го жить, не на­би­рай гре­ха на ду­шу. Ког­да же не бу­дешь за ним прис­мат­ри­вать, то не бу­дет те­бе счас­тия на све­те. Я са­ма бу­ду про­сить бо­га, что­бы не да­вал те­бе бла­го­по­луч­ной кон­чи­ны. И са­ма ты бу­дешь нес­част­на, и де­ти твои бу­дут нес­част­ны, и весь род ваш не бу­дет иметь ни в чем бла­гос­ло­ве­ния бо­жия.

Бедная ста­руш­ка! она в то вре­мя не ду­ма­ла ни о той ве­ли­кой ми­ну­те, ко­то­рая ее ожи­да­ет, ни о ду­ше сво­ей, ни о бу­ду­щей сво­ей жиз­ни; она ду­ма­ла только о бед­ном сво­ем спут­ни­ке, с ко­то­рым про­ве­ла жизнь и ко­то­ро­го ос­тав­ля­ла си­рым и бесп­ри­ют­ным. Она с не­обык­но­вен­ною рас­то­роп­нос­тию рас­по­ря­ди­ла все та­ким об­ра­зом, что­бы пос­ле нее Афа­на­сий Ива­но­вич не за­ме­тил ее от­сутст­вия. Уве­рен­ность ее в близ­кой сво­ей кон­чи­не так бы­ла сильна и сос­то­яние ду­ши ее так бы­ло к это­му наст­ро­ено, что дей­ст­ви­тельно чрез нес­колько дней она слег­ла в пос­те­лю и не мог­ла уже при­ни­мать ни­ка­кой пи­щи. Афа­на­сий Ива­но­вич весь прев­ра­тил­ся во вни­ма­тельность и не от­хо­дил от ее пос­те­ли. "Мо­жет быть, вы че­го-ни­будь бы по­ку­ша­ли, Пу­ль­хе­рия Ива­нов­на? " - го­во­рил он, с бес­по­кой­ст­вом смот­ря в гла­за ей. Но Пульхе­рия Ива­нов­на ни­че­го не го­во­ри­ла. На­ко­нец, пос­ле дол­го­го мол­ча­ния, как буд­то хо­те­ла она что-то ска­зать, по­ше­ве­ли­ла гу­ба­ми - и ды­ха­ние ее уле­те­ло.

Афанасий Ива­но­вич был со­вер­шен­но по­ра­жен. Это такка­за­лось ему ди­ко, что он да­же не зап­ла­кал. Мут­ны­ми гла­за­ми гля­дел он на нее, как бы не по­ни­мая зна­че­ния тру­па.

Покойницу по­ло­жи­ли на стол, оде­ли в то са­мое платье, ко­то­рое она са­ма наз­на­чи­ла, сло­жи­ли ей ру­ки крес­том, да­ли в ру­ки вос­ко­вую све­чу, - он на все это гля­дел бес­чувст­вен­но. Мно­жест­во на­ро­да вся­ко­го зва­ния на­пол­ни­ло двор, мно­жест­во гос­тей при­еха­ло на по­хо­ро­ны, длин­ные сто­лы рас­став­ле­ны бы­ли по дво­ру; кутья, на­лив­ки, пи­ро­ги пок­ры­ва­ли их ку­ча­ми; гос­ти го­во­ри­ли, пла­ка­ли, гля­де­ли на по­кой­ни­цу, рас­суж­да­ли о ее ка­чест­вах, смот­ре­ли на не­го, - но он сам на все это гля­дел стран­но. По­кой­ни­цу по­нес­ли на­ко­нец, на­род по­ва­лил сле­дом, и он по­шел за нею; свя­щен­ни­ки бы­ли в пол­ном об­ла­че­нии, солн­це све­ти­ло, груд­ные ре­бен­ки пла­ка­ли на ру­ках ма­те­рей, жа­во­рон­ки пе­ли, де­ти в ру­ба­шон­ках бе­га­ли и рез­ви­лись по до­ро­ге. На­ко­нец гроб пос­та­ви­ли над ямой, ему ве­ле­ли по­дой­ти и по­це­ло­вать в пос­лед­ний раз по­кой­ни­цу; он по­до­шел, по­це­ло­вал, на гла­зах его по­ка­за­лись сле­зы, - но ка­кие-то бес­чувст­вен­ные сле­зы. Гроб опус­ти­ли, свя­щен­ник взял зас­туп и пер­вый бро­сил горсть зем­ли, гус­той про­тяж­ный хор дьячка и двух по­но­ма­рей про­пел веч­ную па­мять под чис­тым, бе­зоб­лач­ным не­бом, ра­бот­ни­ки при­ня­лись за зас­ту­пы, и зем­ля уже пок­ры­ла и сров­ня­ла яму, - в это вре­мя он проб­рал­ся впе­ред; все рас­сту­пи­лись, да­ли ему мес­то, же­лая знать его на­ме­ре­ние. Он под­нял гла­за свои, пос­мот­рел смут­но и ска­зал: "Так вот это вы уже и пог­реб­ли ее! за­чем?!" Он ос­та­но­вил­ся и не до­кон­чил сво­ей ре­чи.

Но ког­да возв­ра­тил­ся он до­мой, ког­да уви­дел, что пус­то в его ком­на­те, что да­же стул, на ко­то­ром си­де­ла Пульхе­рия Ива­нов­на, был вы­не­сен, - он ры­дал, ры­дал сильно, ры­дал не­утеш­но, и сле­зы, как ре­ка, ли­лись из его туск­лых очей.

Пять лет прош­ло с то­го вре­ме­ни. Ка­ко­го го­ря не уно­сит вре­мя? Ка­кая страсть уце­ле­ет в не­ров­ной бит­ве с ним? Я знал од­но­го че­ло­ве­ка в цве­те юных еще сил, ис­пол­нен­но­го ис­тин­но­го бла­го­родст­ва и дос­то­инств, я знал его влюб­лен­ным неж­но, страст­но, бе­ше­но, дерз­ко, скром­но, и при мне, при мо­их гла­зах поч­ти, пред­мет его страс­ти - неж­ная, прек­рас­ная, как ан­гел, - бы­ла по­ра­же­на не­на­сыт­ною сме­р­тью. Я ни­ког­да не ви­дал та­ких ужас­ных по­ры­вов ду­шев­но­го стра­да­ния, та­кой бе­ше­ной, па­ля­щей тос­ки, та­ко­го по­жи­ра­юще­го от­ча­яния, ка­кие вол­но­ва­ли нес­част­но­го лю­бо­в­ни­ка. Я ни­ког­да не ду­мал, что­бы мог че­ло­век соз­дать для се­бя та­кой ад, в ко­то­ром ни те­ни, ни об­ра­за и ни­че­го, что бы сколько-ни­будь по­хо­ди­ло на на­деж­ду… Его ста­ра­лись не вы­пус­кать с глаз; от не­го спря­та­ли все ору­дия, ко­то­ры­ми бы он мог умерт­вить се­бя. Две не­де­ли спус­тя он вдруг по­бе­дил се­бя: на­чал сме­яться, шу­тить; ему да­ли сво­бо­ду, и пер­вое, на что он упот­ре­бил ее, это бы­ло - ку­пить пис­то­лет. В один день вне­зап­но раз­дав­ший­ся выст­рел пе­ре­пу­гал ужас­но его род­ных. Они вбе­жа­ли в ком­на­ту и уви­де­ли его расп­рос­тер­то­го, с разд­роб­лен­ным че­ре­пом. Врач, слу­чив­ший­ся тог­да, об ис­кус­стве ко­то­ро­го гре­ме­ла все­об­щая мол­ва, уви­дел в нем приз­на­ки су­щест­во­ва­ния, на­шел ра­ну не сов­сем смер­тельною, и он, к изум­ле­нию всех, был вы­ле­чен. Прис­мотр за ним уве­ли­чи­ли еще бо­лее. Да­же за сто­лом не кла­ли воз­ле не­го но­жа и ста­ра­лись уда­лить все, чем бы мог он се­бя уда­рить; но он в ско­ром вре­ме­ни на­шел но­вый слу­чай и бро­сил­ся под ко­ле­са про­ез­жав­ше­го эки­па­жа. Ему раст­ро­щи­ло ру­ку и но­гу; но он опять был вы­ле­чен. Год пос­ле это­го я ви­дел его в од­ном мно­го­люд­ном за­ле: он си­дел за сто­лом, ве­се­ло го­во­рил: "пе­тит-уверт", зак­рыв­ши од­ну кар­ту, и за ним сто­яла, об­ло­ко­тив­шись на спин­ку его сту­ла, мо­ло­денькая же­на его, пе­ре­би­рая его мар­ки.

По ис­те­че­нии ска­зан­ных пя­ти лет пос­ле смер­ти Пульхе­рии Ива­нов­ны я, бу­ду­чи в тех мес­тах, за­ехал в ху­то­рок Афа­на­сия Ива­но­ви­ча на­вес­тить мо­его ста­рин­но­го со­се­да, у ко­то­ро­го ког­да-то при­ят­но про­во­дил день и всег­да объедал­ся луч­ши­ми из­де­ли­ями ра­душ­ной хо­зяй­ки. Ког­да я подъехал ко дво­ру, дом мне по­ка­зал­ся вдвое ста­рее, крестьянские из­бы сов­сем лег­ли на­бок - без сом­не­ния, так же, как и вла­дельцы их; час­то­кол и пле­тень в дво­ре бы­ли сов­сем раз­ру­ше­ны, и я ви­дел сам, как ку­хар­ка вы­дер­ги­ва­ла из не­го пал­ки для за­топ­ки пе­чи, тог­да как ей нуж­но бы­ло сде­лать только два ша­га лиш­них, что­бы дос­тать тут же на­ва­лен­но­го хво­рос­та. Я с грустью подъехал к крыльцу; те же са­мые бар­бо­сы и бров­ки, уже сле­пые или с пе­ре­би­ты­ми но­га­ми, за­ла­яли, под­няв­ши вверх свои вол­нис­тые, об­ве­шан­ные ре­пей­ни­ка­ми хвос­ты. Навст­ре­чу вы­шел ста­рик. Так это он! я тот­час же уз­нал его; но он сог­нул­ся уже вдвое про­тив преж­не­го. Он уз­нал ме­ня и при­ветст­во­вал с тою же зна­ко­мою мне улыб­кою. Я во­шел за ним в ком­на­ты; ка­за­лось, все бы­ло в них по-преж­не­му; но я за­ме­тил во всем ка­кой-то стран­ный бес­по­ря­док, ка­кое-то ощу­ти­тельное от­сутст­вие че­го-то; сло­вом, я ощу­тил в се­бе те стран­ные чувст­ва, ко­то­рые ов­ла­де­ва­ют на­ми, ког­да мы всту­па­ем в пер­вый раз в жи­ли­ще вдов­ца, ко­то­ро­го преж­де зна­ли не­раз­дельным с под­ру­гою, соп­ро­вож­дав­шею его всю жизнь. Чувст­ва эти бы­ва­ют по­хо­жи на то, ког­да ви­дим пе­ред со­бою без но­ги че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го всег­да зна­ли здо­ро­вым. Во всем вид­но бы­ло от­сутст­вие за­бот­ли­вой Пульхе­рии Ива­нов­ны: за сто­лом по­да­ли один нож без че­рен­ка; блю­да уже не бы­ли при­го­тов­ле­ны с та­ким ис­кус­ством. О хо­зяй­ст­ве я не хо­тел и спро­сить, бо­ял­ся да­же и взгля­нуть на хо­зяй­ст­вен­ные за­ве­де­ния.

Когда мы се­ли за стол, дев­ка за­вя­за­ла Афа­на­сия Ива­но­ви­ча сал­фет­кою, - и очень хо­ро­шо сде­ла­ла, по­то­му что без то­го он бы весь ха­лат свой за­пач­кал со­усом. Я ста­рал­ся его чем-ни­будь за­нять и рас­ска­зы­вал ему раз­ные но­вос­ти; он слу­шал с тою же улыб­кою, но по вре­ме­нам взгляд его был со­вер­шен­но бес­чувст­вен, и мыс­ли в нем не бро­ди­ли, но ис­че­за­ли. Час­то под­ни­мал он лож­ку с ка­шею и, вмес­то то­го что­бы под­но­сить ко рту, под­но­сил к но­су; вил­ку свою, вмес­то то­го что­бы вотк­нуть в ку­сок цып­лен­ка, он ты­кал в гра­фин, и тог­да дев­ка, взяв­ши его за ру­ку, на­во­ди­ла на цып­лен­ка. Мы иног­да ожи­да­ли по нес­колько ми­нут сле­ду­юще­го блю­да. Афа­на­сий Ива­но­вич уже сам за­ме­чал это и го­во­рил: "Что это так дол­го не не­сут ку­шанья?" Но я ви­дел сквозь щель в две­рях, что мальчик, раз­но­сив­ший нам блю­да, вов­се не ду­мал о том и спал, све­сив­ши го­ло­ву на ска­мью.

"Вот это то ку­шанье, - ска­зал Афа­на­сий Ива­но­вич, ког­да по­да­ли нам мниш­ки со сме­та­ною, - это то ку­шанье, - про­дол­жал он, и я за­ме­тил, что го­лос его на­чал дро­жать и сле­за го­то­ви­лась выг­ля­нуть из его свин­цо­вых глаз, но он со­би­рал все уси­лия, же­лая удер­жать ее. - Это то ку­шанье, ко­то­рое по… по… по­кой… по­кой­ни…" - и вдруг брыз­нул сле­за­ми. Ру­ка его упа­ла на та­рел­ку, та­рел­ка оп­ро­ки­ну­лась, по­ле­те­ла и раз­би­лась, со­ус за­лил его все­го; он си­дел бес­чувст­вен­но, бес­чувст­вен­но дер­жал лож­ку, и сле­зы, как ру­чей, как не­молч­но те­ку­щий фон­тан, ли­лись, ли­лись лив­мя на зас­ти­лав­шую его сал­фет­ку.

"Боже! - ду­мал я, гля­дя на не­го,- пять лет все­ист­реб­ля­юще­го вре­ме­ни - ста­рик уже бес­чувст­вен­ный, ста­рик, ко­то­ро­го жизнь, ка­за­лось, ни ра­зу не воз­му­ща­ло ни од­но сильное ощу­ще­ние ду­ши, ко­то­ро­го вся жизнь, ка­за­лось, сос­то­яла только из си­де­ния на вы­со­ком сту­ле, из яде­ния су­ше­ных ры­бок и груш, из доб­ро­душ­ных рас­ска­зов, - и та­кая дол­гая, та­кая жар­кая пе­чаль! Что же сильнее над на­ми: страсть или при­выч­ка? Или все сильные по­ры­вы, весь ви­хорь на­ших же­ла­ний и ки­пя­щих страс­тей - есть только следст­вие на­ше­го яр­ко­го воз­рас­та и только по то­му од­но­му ка­жут­ся глу­бо­ки и сок­ру­ши­тельны?" Что бы ни бы­ло, но в это вре­мя мне ка­за­лись детс­ки­ми все на­ши страс­ти про­тив этой дол­гой, мед­лен­ной, поч­ти бес­чувст­вен­ной при­выч­ки. Нес­колько раз си­лил­ся он вы­го­во­рить имя по­кой­ни­цы, но на по­ло­ви­не сло­ва спо­кой­ное и обык­но­вен­ное ли­цо его су­до­рож­но ис­ко­вер­ки­ва­лось, и плач ди­тя­ти по­ра­жал ме­ня в са­мое серд­це. Нет, это не те сле­зы, на ко­то­рые обык­но­вен­но так щед­ры ста­рич­ки, предс­тав­ля­ю­щие вам жал­кое свое по­ло­же­ние и нес­час­тия; это бы­ли так­же не те сле­зы, ко­то­рые они ро­ня­ют за ста­ка­ном пун­шу; нет! это бы­ли сле­зы, ко­то­рые тек­ли не спра­ши­ва­ясь, са­ми со­бою, на­коп­ля­ясь от ед­кос­ти бо­ли уже ов­ла­дев­ше­го серд­ца.

Он не дол­го пос­ле то­го жил. Я не­дав­но ус­лы­шал об его смер­ти. Стран­но, од­на­ко же, то, что обс­то­ятельства кон­чи­ны его име­ли ка­кое-то сходст­во с кон­чи­ною Пульхе­рии Ива­нов­ны. В один день Афа­на­сий Ива­но­вич ре­шил­ся нем­но­го прой­тись по са­ду. Ког­да он мед­лен­но шел по до­рож­ке с обык­но­вен­ною сво­ею бес­печ­нос­тию, вов­се не имея ни­ка­кой мыс­ли, с ним слу­чи­лось стран­ное про­ис­шест­вие. Он вдруг ус­лы­шал, что по­за­ди его про­из­нес кто-то до­вольно явст­вен­ным го­ло­сом: "Афа­на­сий Ива­но­вич!" Он обо­ро­тил­ся, но ни­ко­го со­вер­шен­но не бы­ло, пос­мот­рел во все сто­ро­ны, заг­ля­нул в кус­ты - ниг­де ни­ко­го. День был тих, и солн­це си­яло. Он на ми­ну­ту за­ду­мал­ся: ли­цо его как-то ожи­ви­лось, и он на­ко­нец про­из­нес: "Это Пульхе­рия Ива­но­в­на зо­вет ме­ня!"

Вам, без сом­не­ния, ког­да-ни­будь слу­ча­лось слы­шать го­лос, на­зы­ва­ющий вас по име­ни, ко­то­рый прос­то­лю­ди­ны объясня­ют тем, что ду­ша стос­ко­ва­лась за че­ло­ве­ком и при­зы­ва­ет его, и пос­ле ко­то­ро­го сле­ду­ет не­ми­ну­емо смерть. Приз­на­юсь, мне всег­да был стра­шен этот та­инст­вен­ный зов. Я пом­ню, что в детст­ве час­то его слы­шал: ино­г­да вдруг по­за­ди ме­ня кто-то явст­вен­но про­из­но­сил мое имя. День обык­но­вен­но в это вре­мя был са­мый яс­ный и сол­неч­ный; ни один лист в са­ду на де­ре­ве не ше­ве­лил­ся, ти­ши­на бы­ла мерт­вая, да­же куз­не­чик в это вре­мя пе­рес­та­вал кри­чать; ни ду­ши в са­ду; но, приз­на­юсь, ес­ли бы ночь са­мая бе­ше­ная и бур­ная, со всем адом сти­хий, нас­тиг­ла ме­ня од­но­го сре­ди неп­ро­хо­ди­мо­го ле­са, я бы не так ис­пу­гал­ся ее, как этой ужас­ной ти­ши­ны сре­ди бе­зоб­лач­но­го дня. Я обык­но­вен­но тог­да бе­жал с ве­ли­чай­шим стра­хом и за­ни­мав­шим­ся ды­ха­ни­ем из са­да, и тог­да только ус­по­ко­ивал­ся, ког­да по­па­дал­ся мне навст­ре­чу ка­кой-ни­будь че­ло­век, вид ко­то­ро­го из­го­нял эту страш­ную сер­деч­ную пус­ты­ню.

Он весь по­ко­рил­ся сво­ему ду­шев­но­му убеж­де­нию, что Пульхе­рия Ива­нов­на зо­вет его; он по­ко­рил­ся с во­лею пос­луш­но­го ре­бен­ка, сох­нул, каш­лял, та­ял как свеч­ка и на­ко­нец угас так, как она, ког­да уже ни­че­го не ос­та­лось, что бы мог­ло под­дер­жать бед­ное ее пла­мя. "По­ло­жи­те ме­ня воз­ле Пульхе­рии Ива­нов­ны", - вот все, что про­из­нес он пе­ред сво­ею кон­чи­ною.

Желание его ис­пол­ни­ли и по­хо­ро­ни­ли воз­ле церк­ви, близ мо­ги­лы Пульхе­рии Ива­нов­ны. Гос­тей бы­ло меньше на по­хо­ро­нах, но прос­то­го на­ро­да и ни­щих бы­ло та­кое же мно­жест­во. До­мик барс­кий уже сде­лал­ся вов­се пуст. Пре­д­п­ри­им­чи­вый при­каз­чик вмес­те с вой­том пе­ре­та­щи­ли в свои из­бы все ос­тав­ши­еся ста­рин­ные ве­щи и рух­лядь, ко­то­рую не мог­ла ута­щить ключ­ни­ца. Ско­ро при­ехал, не­из­вест­но от­ку­да, ка­кой-то дальний родст­вен­ник, нас­лед­ник име­ния, слу­жив­ший преж­де по­ру­чи­ком, не пом­ню в ка­ком пол­ку, страш­ный ре­фор­ма­тор. Он уви­дел тот­час ве­ли­чай­шее рас­строй­ст­во и упу­ще­ние в хо­зяй­ст­вен­ных де­лах; все это ре­шил­ся он неп­ре­мен­но ис­ко­ре­нить, исп­ра­вить и вве­с­ти во всем по­ря­док. На­ку­пил шесть прек­рас­ных анг­лий­ских сер­пов, при­ко­ло­тил к каж­дой из­бе осо­бен­ный но­мер и, на­ко­нец, так хо­ро­шо рас­по­ря­дил­ся, что име­ние че­рез шесть ме­ся­цев взя­то бы­ло в опе­ку. Муд­рая опе­ка (из од­но­го быв­ше­го за­се­да­те­ля и ка­ко­го-то штабс-ка­пи­та­на в по­ли­ня­лом мун­ди­ре) пе­ре­ве­ла в неп­ро­дол­жи­тельное вре­мя всех кур и все яй­ца. Из­бы, поч­ти сов­сем ле­жав­шие на зем­ле, раз­ва­ли­лись вов­се; му­жи­ки распьянство­ва­лись и ста­ли большею час­тию чис­литься в бе­гах. Сам же нас­то­ящий вла­де­тель, ко­то­рый, впро­чем, жил до­вольно мир­но с сво­ею опе­кою и пил вмес­те с нею пунш, при­ез­жал очень ред­ко в свою де­рев­ню и про­жи­вал не­дол­го. Он до сих пор ез­дит по всем яр­мар­кам в Ма­ло­рос­сии; тща­тельно ос­ве­дом­ля­ет­ся о це­нах на раз­ные большие про­из­ве­де­ния, про­да­ющи­еся оп­том, как-то: му­ку, пеньку, мед и про­чее, но по­ку­па­ет только не­большие без­де­луш­ки, как-то: кре­меш­ки, гвоздь про­чи­щать труб­ку и во­об­ще все то, что не пре­вы­ша­ет всем оп­том сво­им це­ны од­но­го руб­ля.

Впервые на­пе­ча­та­но в сбор­ни­ке "Мир­го­род", 1835.

Примечания:

камлот - шерс­тя­ная ткань.

компанейцы - сол­да­ты и офи­це­ры ка­ва­ле­рий­ских пол­ков, фор­ми­ро­вав­ших­ся из доб­ро­вольцев.

лембик - ре­зер­ву­ар для пе­ре­гон­ки и про­чист­ки вод­ки.

войт - сельский ста­рос­та.

ночевки - ма­ленькое ко­ры­то.

узвар - ком­пот.

нечуй - тра­ва.

урда - вы­жим­ки из ма­ко­вых зе­рен.

декохт - ле­чеб­ный от­вар.