Одиннадцать миллиметров [Михаил Скобейников] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Михаил Скобейников Одиннадцать миллиметров
Фотограф Бертьен ван Манен / Bertien van Manen
Мы говорили, а потом перестали. Вошла Нина. Одеяло тянулось за ней по полу. — Пап, — сказала она. — Привет, Нин, — сказал Гутовский, но она даже не обернулась. — Ты на часы смотрела? — спросил я. — Пап. — Нин, вам с бабушкой вставать в четыре утра. — Я их видела. Опять. Даже не видела. Он по лицу пробежал. — Кто, Нин? — спросил Гутовский. Она не ответила. — Нин, мы же говорили с тобой на эту тему, — сказал я. — На той неделе, да? — Он по лицу пробежал, и я проснулась. Я, честно, спала. — Нин, давай не сейчас. На часы посмотри, пожалуйста. Она посмотрела и мотнула головой. — Пап, я вчера их в ванной видела. Они сидят и воду пьют из капель. — Кто? — спросил Гутовский. — Нин, ты о чем? — Скажи дяде Вите, — сказал я. — Он посмеется. — Пап, ты же обещал. Ты сказал. — Что я сказал? — Что мы позовем Сергея Николаевича. Она сказала «Николаича», и я улыбнулся. Она нахмурилась. — Нин… — я остановился. — Разве я говорил такое? — Говорил. Ей нужно спать. Спать. — Господи, — сказал я. — У вас с бабушкой самолет, забыла? Ты так весь полет пропустишь. Хочешь сесть в самолет и сразу заснуть? Она помотала головой. — Тогда спать. — Пап? — Да. — Ты вызовешь его? — Потом, ладно? — сказал я. — Вы уедете, я приберусь, пропылесошу. — Сергей Николаевич будет их ловить? — Кого, Нин? — спросил Гутовский. Она не ответила. — Тараканов, — сказал я. — Господи, откуда у вас тараканы? Сейчас их ни у кого нет. — Почему нет? — Нина резко повернулась к нему. — Не знаю, — сказал Гутовский. — Это как-то с мобильниками связано. Эти волны. Они их боятся. Как только появились у всех мобильники, тараканов не стало. Ты не представляешь, сколько их раньше было. Нина не слушала его, но кивала. — Пап, — сказала она. — Можно я буду спать в твоих наушниках? — Зачем? — Помнишь, вы с мамой читали мне про того египца? — Про кого? — Которому заполз таракан в ухо. — Египца? — Который в Каире жил. — С мамой? Не помню. — Или мама читала, — сказала она. — Он заполз к нему в ухо и умер там. Его повезли в больницу и в череп лазили, чтобы таракана достать. Открыли ему череп и искали там. — Нин, не дури. Какие наушники? Ты проспишь все на свете. У нее дрогнуло лицо — нос и подбородок. Сейчас заплачет. — Только не плачь, — сказал я. — Помнишь, мы договорились? — Как мы договаривались? — Мы договаривались-договаривались и договорились. — Чтобы без слез? — Вот именно, — сказал я. Он кивнула и вдруг улыбнулась. Она так умеет. — Пап, а зачем они ходят у нас по голове? — Ты у дяди Вити спроси. Он знаток. — Дядя Вить, зачем они ходят у нас по голове? — Нин, ты так говоришь, будто они, как шахтеры, у нас по головам ходят. Прямо ходят и кричат «ау»? — Почему «ау»? — она улыбалась. — Не знаю, — сказал Гутовский. — Боятся заблудиться. Боятся, что будут ходить кругами, как в лесу, а потом выйдут не в мозг, например, а в рот. Или даже не в рот, а в нос. Знаешь, что будет, когда какой-нибудь заблудившийся таракан залезет тебе в нос? — Что будет? — Ты чихнешь во сне и даже не проснешься. А он вылетит из твоего носа и размажется по стенке. Все, будь здоров! — Будь здоров, — повторила она и засмеялась. Посмотрела на Гутовского, потом на меня: — Ты посидишь со мной? Я кивнул: — Пойдем скорее. Только, чур, ты быстро будешь засыпать. Нехорошо, если мы дядю Витю здесь надолго бросим. — Что это? Она взяла со стола патрон и вертела его в руках. Я посмотрел на Гутовского, Гутовский посмотрел на меня. — Такая пуля? — спросила она. — Патрон, — сказал Гутовский. — Почему патрон? — Ну пуля — это пуля, — сказал Гутовский. — Патрон — это патрон. Пуля вылетает из патрона, и остается гильза. — А зачем дядя Витя его принес? — Спроси дядю Витю. — Нет, ты скажи. — Господи, — сказал я и остановился. — Нин, давай-ка спать, — сказал Гутовский. — Нам выезжать через пять часов. — Папа сказал через четыре. — Папа сказал «в четыре». А это через пять часов. — А ты, дядя Вить, почему не спишь? — Я привык не спать. — Пап, нас с бабушкой в аэропорт дядя Витя повезет? Я кивнул. Она взяла мою руку, потянула в коридор. — Я не боюсь, честно. — Надеюсь, так и есть, — сказал я. — Только тихо. Не разбуди бабушку. Елена Александровна спала на нашей со Светой кровати. Мы вошли в комнату, Нина села на диван, завернулась в одеяло. — Пап, — шепнула она. — Да? — Я не боюсь, честно. Иди к дяде Вите. — Да, мы еще посидим с ним немного на кухне. Спокойной ночи. — Приятного аппетита, — сказала она. — Смешно, — сказал я. Она улыбалась в темноте, но я не видел. Я прикрыл дверь и вернулся на кухню. Гутовский сидел у раскрытого окна. В руках у него был обрез. — Ты что, охуел? — сказал я. — Давай, а? — Ты ебнутый, что ли? — Да не дергайся. Все спят. — Блин, Нина не спит. Никто не спит. — Не ссы. — Положи на стол. Из окна шел теплый запах прибитой дождем пыли. Обрез старого французского ружья мы когда-то привезли со Светой. Он был инкрустирован дешевым серебром и выглядел как туристический хлам. Гутовский положил обрез на стол, уставился на меня. — Поставишь чайник? — Ты псих. — Чайник поставишь? — Ты ебаный псих. — Ты чай поставишь? Нельзя злиться. Нельзя. — Может, кофе? — спросил я. — Не, давай чайку. Я поставил на плиту чайник, вспыхнул газ. — А что за Сергей Петрович-то? — спросил Гутовский. — Николаевич. Такая история… — Что за история? — Да она, блин, втемяшила себе в голову, что, когда у нас были тараканы, мы вызывали какого-то Сергея Николаевича. — А у вас были тараканы? — Да не было, конечно. — А кто-то приходил? — Никто не приходил. — Так что за Петрович? — Сергей Николаевич. Понимаешь, она так про все это рассказывает… Мол, у нас были тараканы, мы позвонили куда-то, и пришел этот Сергей Николаевич. И, типа, пришел в обычном костюме, а потом переоделся в ванной и вышел оттуда в костюме пчелы. — Чего? — В костюме, блин, пчелы. Она говорит, это у них форма такая. — У кого? — Ну, у санэпидстанции. Не знаю. — А почему пчелы-то? — Потому что она думает, что пчелы охотятся на тараканов. — Да, чувак. — И, понимаешь, она так рассказывает об этом — даже не знаю, как сказать. — Послушай, — сказал Гутовский, — у меня такая история была. Я все детство рассказывал родителям, как мы ехали однажды все вместе в метро, а тут вагон загорелся. Кто-то потушил все из огнетушителя, но поезд дальше не поехал. Машинист сказал, что вроде как обесточил рельс и попросил всех идти до станции пешком. Короче, мы вышли и, наверное, полчаса топали до станции. До «Автозаводской», кажется. — Ты это к чему? — К тому, что ничего этого не было. Никакой «Автозаводской». Просто мне, видать, приснилось все это года в четыре — и так приснилось, что я решил, что это правда. Знаешь, как я ревел, когда родители мне не верили? Я только годам к семи понял, что это был сон. — И чего? — Может, этот Петрович отсюда же? — Не знаю, — сказал я. — Она мне пару недель назад говорила, что он ей даже визитку оставлял, а она ее потеряла. — И давно так? — В смысле? — Ну она раньше рассказывала про этих тараканов? — Ты про Свету? Он кивнул. — Нет, блядь, — сказал я. — Свете она ничего такого не говорила. — Прости, чувак. Я махнул рукой. Тишина. Через двор, с улицы, доносился шум машин. Гутовский снова потянулся к обрезу. — Не трогай, а? — сказал я. — Ты что, Эм Си Хаммер, что ли? Это было глупо, но я улыбнулся. Хрустнул затвор, Гутовский вложил патрон, загнал его в ствол. — Смотри, чувак. Я же говорил. — Вить, угомонись, а? — Да ладно. — Ты серьезно собрался стрелять? — А чего такого? — А чего такого? — Слушай, я искал патрон почти полгода. Это была правда. — Чувак, если хочешь стрелять — иди на крышу. Или, блядь, иди к себе домой. — Вот ты зануда. Я просто засажу его в столб. — Будет грохот на весь двор. — Да не будет никакого грохота. — Проехали, а? — Ладно, прости. Я налил в заварочный чайник кипятку. Гутовский отвел затвор, ногтем поддел патрон. Вытащил, протянул мне. — Не потеряй. Я встал, поставил на стол сахарницу, положил патрон в шкаф. — Может, поспишь немного? Я в Нининой комнате матрас надул. Ну тот, дачный. Там, правда, вещи Светкины всюду. — Да не, отвезу их, а потом уж дома посплю. А Нинку ты где положил? — Как бабушка приехала, они в нашей комнате спят. Бабушка на нашей кровати, Нина на диване. — А ты? — Я в Нининой комнате на матрасе. — Ох, чувак, как же все это… Гутовский приподнял крышку чайника, повалил пар. — Не знаю ничего, — сказал я. — Я устал. — Вижу, — сказал Гутовский. — Ты когда к ним поедешь? — Сделаю паспорт и поеду. — Права тоже сделай. — Да сделаю, сделаю. Не до прав сейчас. — Ты уверен, что так надо? — Что — так надо? — Отправить Нинку во Францию. Я не знал. Я честно не знал. — Слушай, — сказал я. — Я не могу даже в квартире прибраться. Куда я дену Светкины вещи? Куда, блядь? — Вещи — это ерунда, старик. — Да пошел ты. — Я в том смысле, что могу их отдать ребятам. У них при церкви какая-то контора. Помогают бездомным. У них вечно висит это объявление. Типа принимаем вещи в дар. Это правда ерунда, старик. — Хорошо. А что не ерунда? — Ты понимаешь, что она не вернется? Пойдет там в школу и все. — Света так и хотела. — Вот и я про это, чувак. — Про что это? — Про что? Слушай, у Елены Александровны вид на жительство — или что там у нее. А у тебя — хер. Ты вообще слышал, как она с тобой разговаривает? Я сегодня послушал. — Не ори, всех перебудишь. — Я не ору. Она разговаривает с тобой, как с дерьмом. — Слушай, мы с ней про все договорились как-то. Там типа каникулы какие-то есть. — И чего — они сюда примчатся на каникулы? В лучшем случае будут ждать, когда ты приедешь. Может, позвонят пару раз. Ты о Нинке думал? — Нина обожает бабушку, — сказал я. — И деда. Она всегда ревела, когда мы от них уезжали. — И что? — Чувак, я не могу жить с Ниной в этой гребаной квартире. Не могу, понимаешь? Пускай она пока едет к ним. Пускай идет в эту гребаную школу. Сейчас так точно будет лучше. — Не знаю, чувак, не знаю. Ты сказал ей, что вы увидитесь хрен знает когда? — Да, сказал. Но это для нее ничего не значит. Ты же знаешь Нину. Она такой человек. Гладишь по голове — хорошо, не гладишь — ну и не надо. — Купи себе второй мозг. — Чего ты на меня наезжаешь-то? — Потому что ты сейчас проебываешь свою жизнь. — Спасибо, чувак. — Я тебе все сказал. — Я все услышал. Я встал и налил себе чаю. Взял со стола обрез, положил его обратно на полку. — Вить, — сказал я. — Мы полгода не виделись. Ты вообще сам себя слышишь? Ты слышишь, что ты говоришь? — Мы не виделись полгода, потому что мы к вам с Алкой раз пятнадцать собирались заехать, а ты все время говорил: не сейчас. — Чего ты несешь? Ты два месяца сидел в лесу. — Сидел, да. Полтора месяца. Я, кстати, тебя тоже звал. — Я туда, по-твоему, должен был с Ниной поехать? Там одни чертовы фашисты. — Блядь, там нет ни одного фашиста. Там был целый лагерь. В этом году все официально. Я тебе тысячу раз говорил: ты можешь быть матерым фашистом, но, когда ты поднимаешь первого бойца, ты становишься человеком. — Да, блин, конечно. А когда ты поднимаешь шмайсер? — МП-40. — Да по фигу. — Если у тебя дома лежит МП-40, ты не становишься фашистом. Ты коллекционер. Я фашист? — Я не знаю. У тебя дома лежит МП-40? — Да иди ты к черту. Я в этом году поднял пятерых наших бойцов. — И чего? Слушай, я все равно не поперся бы туда с Ниной. И один не поперся. О чем мы вообще говорим? — О чем? Ты когда последний раз делал что-то? — Я все время что-то делаю. — Я имею в виду — ходил куда-то. — Я все время хожу куда-то. — В «Пятерочку», блядь, ты ходишь. — Слушай, заебал, честно. Тебе, блин, вечно кажется, что ты знаешь, что кому нужно. Он уставился на меня, потом махнул рукой: — Давай чай пить, остынет. — Ты меня ждешь? Наливай, у нищих слуг нет. — У тебя есть что-нибудь сладенькое? — Рулет маковый. — Из фальшивого мака? — Хрен знает. — Давай свой дерьмовый рулет, — сказал Гутовский. — Давай. Вот и все. Когда они уехали, было почти светло. Уже в дверях Елена Александровна что-то говорила про документы, а я кивал. — Ба, — сказала Нина. — Пошли, опоздаем. — Не пошли, а пойдем, — сказал Гутовский. — Пойдем, ба. Со своим рюкзаком и в просторной кофте она была похожа на космонавта. — Нина, ты, как космонавт, — сказал я. — Пап, поцелуй меня, — сказала она. Я нагнулся и поцеловал ее в холодное ухо. — Ледышка, — сказал я. — Не ледышка. Гутовский показал пальцем на запястье. Пора. — Позвоните, что долетели. — Я пошлю смс, — сказала Елена Александровна и поцеловала меня в щеку. Гутовский взял сумки: — Давай, ложись спать. Я наберу тебе вечерком. Я кивнул и закрыл дверь. Пошел на кухню и включил радио. Сложил грязную посуду в раковину, выглянул в окно. Розовый свет заливал двор. В пять утра по радио вечно играет какое-то дерьмо. Я мыл посуду и сквозь шум воды слушал какое-то дерьмо. Я не хотел останавливаться, поэтому вымыл все, а потом насухо вытер все тарелки, стол и кафель. Рассортировал вилки, ложки, ножи. Надо спать, сказал я себе. Спать. Я помню, о чем мы говорили в первый день. О сексе. Мы шли по улице. Она сказала: «Знаешь, о чем я сейчас думаю? Представляешь, мы все в какой-то момент занимаемся сексом в последний раз». Я немного стеснялся ее. «Никогда не думал об этом», — сказал я. «Да, в последний раз. Понимаешь, вот, например, люди живут вместе 30 лет. Последний секс у них был, скажем, в 60, а потом до самой смерти они живут вместе и ложатся в одну кровать или на один диван, но больше не занимаются сексом. Понимаешь? И они живут-живут, и какое-то время все еще помнят: вот, типа в прошлом сентябре мы занимались сексом в последний раз. А потом и это забывают. Но все равно они знают, что в их жизни уже был последний секс». Она улыбалась. Это было глупо и смешно. Глупый и смешной разговор. «Знаешь, — сказал я, — но у каждого из нас в жизни будет и последний стакан чая». «Чая! — крикнула она. — В том-то все и дело, что чая. Если ты любишь чай, то свой последний стакан ты выпьешь, может, за минуту до смерти. Но секс — это другое. Между твоим последним сексом и смертью может пройти куча времени». Я взял с полки обрез. Смешно, но я был абсолютно уверен, что он не способен выстрелить, и вез его в багаже. Пограничник посмотрел на него, как на дурацкую игрушку. Потом его увидел Гутовский. Перебрал, смазал и пообещал найти патроны. Одиннадцать миллиметров, редкий калибр. Целясь в угол, я держал его на вытянутой руке. Вечно они крутят по радио это дерьмо. Я выключил приемник и пошел в Нинину комнату. Через неделю или через две мы сидели у меня дома. На улице было темно, в комнате горел свет. Я хотел потушить его, но она схватила меня за руку. Она дурачилась. Ей было неловко, и она дурачилась. «Раздень меня», — сказала она. Мне тоже было неловко. «Давай погасим свет», — сказал я. Мои руки были на ее груди. «Не, не будем, — сказала она. — На самом деле я тигр. Я хочу, чтобы ты раздел меня и увидел эти дурацкие полоски». В Нининой комнате был беспорядок, в воздухе плыла пыль. Пару дней назад Елена Александровна начинала прибираться, но бросила. Я снял с подоконника ящик с игрушками. Нина не взяла с собой почти ничего. Только космический корабль из шоколадного яйца и тот дурацкий жетон от игрового автомата. Вишенка в круге. Я поставил ящик на пол. Что-то покупали мы со Светой, что-то дарили, что-то появилось само собой. Никто никогда не скажет, откуда у детей все эти игрушки. Я вынимал игрушки из ящика и складывал рядом. На самом дне, среди листьев и открыток, я нашел полоску бумаги, раскрашенную фломастерами. «Сергей Николаич, визитка». В последний раз это было в апреле. Поздно вечером я сидел за компьютером, когда она тихо подошла сзади. «Помнишь, я говорила тебе, чтобы ты не ходил по дому голым?» — спросила она. В тот вечер я действительно ходил по квартире голым. Нина уже спала, а я запихнул в стиральную машину все, что можно. «Я тигр, — сказала она. — Тигр». Потом я лежал на спине и сжимал ее колено. «Что-то не так?» — спросила она, но я не знал, что ответить. «Дурак ты, — сказала она. — Не хорони меня раньше времени». Я вернулся на кухню. На часах было без двух семь. Я включил радио. Я хотел услышать новости. Но после сигналов точного времени опять заиграла музыка. Они вечно крутят это дерьмо. Суббота, семь утра. Кому нужны новости в такое время. Я открыл дверцу шкафа. Патрон лежал там, куда я его положил, рядом с сахарницей. Я собрал сахарные крошки, облизал палец. Отвел затвор, вложил патрон в ствол. Семь ноль одна. Ноль-две. Я сел на диван. Приклад был теплым, как скамья в бане. Четверть секунды жжения. Вряд ли что-то еще. Но надо спать. Спать. Когда я очнулся, на часах было десять пятьдесят четыре. Кто-то стучал в дверь. Чертов звонок. Когда он работал в последний раз? — Кто? — спросил я. В руке у меня был обрез, и от неожиданности я вздрогнул. Быстро положил его под шкаф, придвинул ботинки и заглянул в глазок. — Кто там? Невысокий мужчина наклонил голову. — По вызову, — сказал он. — Мы никого не вызывали, — сказал я и открыл дверь. На боку у него была большая потертая сумка. Он быстро осмотрелся по сторонам, заглянул в приоткрытую ванную. — Беспокоят? — Что? — Морить, говорю, будем? — Морить? — Я так пройду или вы тапочки дадите? Он нагнулся, чтобы снять ботинки. — Не снимайте, я все равно буду убираться. — Не возражаете, если я переоденусь? — спросил он. — Пожалуйста, — сказал я и кивнул в сторону ванной.
Последние комментарии
15 минут 22 секунд назад
18 минут 59 секунд назад
31 минут 6 секунд назад
32 минут 32 секунд назад
46 минут 38 секунд назад
1 час 3 минут назад