Шум дождя [Владимир Германович Лидин] (fb2) читать онлайн

Вальс

Жена принесла выглаженную до блеска рубашку и положила ее на стул. На спинке стула уже висел черный пиджак, а потом, когда Василий Петрович оделся, жена стала повязывать ему галстук. Он всегда повязывал галстук криво, а у Ольги Михайловны были ловкие руки, и он, скосив глаза, смотрел на ее руки, как они повязывают галстук, он знал эти руки и любил их почти уже тридцать лет, он знал эти руки в минуты счастья, знал их и в часы горести. — Ты осторожней подтягивай галстук, а то изомнешь воротничок, — напомнила жена, как обычно. Он был высокий, своим длинным худым лицом и бородкой похожий на седеющего Дон-Кихота, жена была ниже его, она всегда была ловкой и умелой, и столько уже разделено с ней всего, что дает или отбирает жизнь… — Вернусь, наверно, поздно, ты меня не жди, — сказал он. — Наши молодые люди по такому поводу забывают о часах, им что — у них впереди только дни и дни, — он сдержал себя и не добавил "а у нас только вечера и вечера", — он хотел быть с молодостью, со всеми ее надеждами и безоглядным счастьем…

А потом за учителем пришли выпускники, это было в традициях школы. За всеми учителями приходили в день выпуска вчерашние ученики или ученицы, и со всех сторон собирались постепенно в школу те кто учил, и те, кого учили, — в этот день было равенство. В этот день в большом конференц-зале стоял покрытый зеленым сукном длинный стол, за столом сидели учителя, они походили в этот день на старых моряков у пристани: они провожали молодых в плавание, как старые капитаны провожают молодых моряков, предупреждая, что море требует от человека труда и выдержки, что оно может быть тихим и ласковым, но может быть и угрюмым и бурным… Это так походило на проводы в море, что Василий Петрович купил даже как-то старинную французскую гравюру, на которой старые рыбаки и их жены ожидали на берегу ушедших в море сыновей, а огромные волны разбивались о каменистые гряды, огромные валы Атлантики, наверно, где-нибудь возле скалистых берегов Финистерра. Так было и в этот вечер, как каждый год во время очередного выпуска, только сменялись ученики, а учителя оставались прежние, однако и они редели понемногу… Но он, Василий Петрович Холщевников, был по-прежнему на месте, и две лучшие его ученицы — Люда Надеждина и Бэллочка Кравец — пришли за ним, они принесли цветы, Ольга Михайловна растроганно поставила цветы в вазу, она умела так красиво и ловко распушить букеты, что в комнате сразу становилось празднично. — Только не слишком загуливайте Василия Петровича, — сказала она, — вы за ним все-таки присматривайте. Она потихоньку, чтобы он не заметил, сунула ему в карман металлический флакончик с валидолом, кто его знает — как оно разволнуется по случаю проводов, старое сердце… Она осталась одна в комнате с цветами, а ушел со своими ученицами, она видела в окно, как он идет с ними, высокий и худой, в такие дни державшийся особенно прямо. С утра шел дождь, но под вечер солнце все же выглянуло и сделало вечер теплым и желтым. Они шли втроем — учитель и его ученицы — в сторону школы, в ее распахнутых окнах видны были молодые девичьи плечи, впервые открытые по-бальному, белые воротнички на юношеских шеях, обычно в широком расстегнутом вороте рубашки, цветы, и трубы оркестра уже нетерпеливо покряхтывали в ожидании тушей и вальсов… — Вы счастливый человек, Василий Петрович, — сказала Бэллочка, готовившаяся стать филологом, — вы каждый год переживаете все это. А для нас это единственный вечер и больше уже никогда не повторится. Я даже не представляла себе, что будет так грустно расставаться со школой… но вы ведь не забудете нас. — Я-то не забуду, — усмехнулся он, — я-то не забуду. Он не добавил, чтобы этого лишь не забыла их молодость, у которой другие встречи и обольщения, и разочарования впереди, и все то, что дарит или отнимает жизнь… Но он ничего не добавил, от девушек немножко пахло духами, наверно, родители подарили каждой по флакончику или мать надушила их, теперь уже можно было надушиться, идешь в школу на прощальный бал… Бэллочка Кравец станет филологом, это давно решено, а у Люды Надеждиной склонность к истории, она хочет стать историком, это тоже давно решено. — Пообещайте, Василий Петрович, что вы приедете когда-нибудь в Харьков, — сказала Бэллочка. — Мама переехала к сестре в Харьков, ведь мы до войны жили в Харькове, и я подала заявление в Харьковский университет. У мамы сохранился снимок, который сделал во время войны мой покойный отец: памятник основателю Харьковского университета Каразину, а на памятнике надпись мелом: "Проверено. Мин не обнаружено". Может быть, она хотела добавить: "Вот я и кончила школу, а папы нет, папа погиб на войне". — Что ж, возможно, и приеду к вам в Харьков, — сказал Василий Петрович. — Приеду, когда вы уже станете филологом. А вообще, мои девочки, я на вас обеих надеюсь… вы были у меня лучшие, я только никогда не говорил вам этого, чтобы вы не зазнавались. Бэллочка была черненькая, с персиковым, золотисторозовым румянцем, маленькая и складная, с тонким, нежным сердцем, а Люда была северянкой, она была высокая, со светлыми, почти пепельными волосами, и ее красивое лицо всегда было полно какого-то мелодического раздумья. Оно всегда было мелодическим, ее раздумье, и Василий Петрович, присматриваясь в школьные годы к ней, все больше утверждался в правильности своего, сразу пришедшего ему в голову сравнения: есть лица, которые звучат, как есть и лица, которые глухи, и не по сдержанности характера человека глухи, а потому, что неспособны звучать. — Вы музыку любите? — спросил он вдруг Люду Надеждину. — Да, — ответила она. — Почему вы спрашиваете об этом? — Потому что сегодня будет музыка, и вы уж, конечно, захотите потанцевать. Наверно, все, кто встречался по дороге, сразу же решали, что это идет учитель со своими ученицами, длинный и худой, с седеющей бородкой, и Василий Петрович вспоминал, что только несколько лет назад кружился и он со своими ученицами в прощальном вальсе, немножко церемонно, как учили танцевать в свое время, но все же уверенно вел в вальсе юное существо, довольное тем, что танцует с любимым учителем… и всегда хотелось думать, что это не просто почтительность, а он действительно сумел заслужить любовь. А потом было то, что бывало каждый год, и каждый раз по-новому, торжественно по-новому и трогательно по-новому, и счастливо по-новому: длинный стол, покрытый зеленым сукном, ученические адреса учителям и пожатия рук — молодых, сильных рук юношей и слабых рук девушек, лица матерей, вспоминающих свою молодость, нежность, тревога и слезы в их глазах, а затем, наконец, и трубы оркестра… И вот уже плывут впереди обнаженные девичьи плечи, и вчерашние мальчики почтительно кружат своих одноклассниц, которых еще недавно дразнили или те дразнили их, ссорились и мирились, помогали один другому и — что греха таить — случалось и списывали друг у друга, особенно на уроках по недающейся алгебре. За окнами между тем стало уже совсем сиренево, и вот он, Василий Петрович, как и другие учителя и учительницы, идет со своими бывшими учениками в глубину московских сумерек, трепетно в такие вечера наполненных молодостью, но не шумной, а притихшей. Все же это не только прощание со школой, но и встреча с неразведанным. И несмотря на то, что он нашел в кармане подсунутый женой металлический флакончик, Василий Петрович пообещал Люде Надеждиной, что покружится с ней в вальсе на Красной площади, она попросила об этом, и он пообещал ей. Но здесь, на Красной площади, были уже не десятки, и не сотни, а тысячи вчерашних школьников, и трубам оркестра можно было развернуться во всю ширь. — Ну, что ж, покружимся, — сказал Василий Петрович Люде Надеждиной, — покружимся с вами, будущий историк. А какую чудесную историю нашей страны предстоит вам изучать, небывалую по трудности, но небывалую и по своему величию!

— Мы немножко, — сказала Люда, — вам много нельзя, я знаю, но мы немножечко. Они стояли рядом и ждали, когда начнет оркестр. За стеной Кремля, в бледном желтовато-зеленом летнем небе висела дужка ущербной луны в последней ее четверти, Василий Петрович глядел на эту дужку, и вдруг тоска и ужас сжали его сердце, длинные холодные пальцы сжали его сердце. Там и тут, на фоне летнего неба, поднимались кверху округлые немые тела аэростатов, в городе не было ни единого огня, стекла окон мертво отражали небо, и было страшно, что светлая ночь выдает притаившийся город. Одинокие автомашины ползли на ощупь с незажженными фарами, лучи прожекторов поднялись вдруг, скрестились в небе, стали шарить по нему, металлический голос произнес из громкоговорителя: "Граждане! Воздушная тревога!", и где-то, как эхо, повторили другие громкоговорители, площадь была пуста, под светом луны голубовато блестела брусчатка мостовой, и возле мавзолея не темнели фигуры часовых, мавзолей был пуст, Ленина в нем не было… Семнадцать мальчиков, его, Василия Петровича, учеников, кончили школу в тот год, он пришел с ними на Красную площадь, и площадь шелестела по временам от шороха ног танцующих. Покружился в вальсе не с одной ученицей и он, Василий Петрович, у него тогда было еще здоровое сердце… А потом ходили по набережной Москвы-реки, ходили до самого рассвета, и уже всходило солнце, когда Василий Петрович вернулся домой, в его волосах и бороде были конфетти, и жена только покачала головой, когда он вернулся, — она покачала головой не потому, что осуждала его, а просто опасалась, что он не соразмерил сил и переутомился. Но у него было еще здоровое сердце тогда, он сказал лишь: "Не стоит ложиться спать. Будем пить чай. Завари только покрепче", и они сидели и пили чай, и по временам с его бородки падали в чашку кружочки синих или розовых конфетти. А три недели спустя его мальчики, его любимые Миша Стрельников, мечтавший стать конструктором, и Вася Жезлов, читавший наизусть Пушкина и Лермонтова, и Блока, и Юра Покотилов, который хотел стать славистом, и почти все другие мальчики — те, кто был здоров, — они уже воевали, и мрачные округлые тела аэростатов зловеще поднимались в летнем небе над Москвой… Только двое из того выпуска уцелели, он встречает их иногда, они считают себя уже ветеранами войны — этот некогда веселый, в веснушках, Котик Рябченко и Яша Цыгальницкий, у которого в Виннице убили всех родичей, а двух сестер с детьми угнали в Освенцим, и даже нельзя было узнать, когда они погибли… Стрелки часов на Спасской башне вращались в обратную сторону, они отсчитывали минувшие годы, и Василий Петрович видел, как они вращаются, то с бешеной скоростью, то медленно, и так же, то с силой, то замирая, билось его сердце… — Начинаем? — спросила Люда, и ее лилейная рука легла на его плечо. — Что с вами, Василий Петрович? Вам нехорошо? — Нет, — сказал он, — отчего же… Он только отвернулся на миг, чтобы Люда не заметила, как он кинул в рот таблетку, и вот оркестр заиграл густой, поборовший время вальс "На сопках Маньчжурии". — Все чудесно, Людочка, — сказал Василий Петрович кружась с ней, — пусть этот вечер останется навсегда в вашей памяти, только не называйте его прощальным, это все-таки встреча, а не прощание. — Он танцевал несколько старомодно, как его учили, и Люда Надеждина следовала за ним. — А то, что случилось тогда, никогда не повторится… ах, какие это были мальчики, какие замечательные люди получились бы из них — и из Юры Покотилова, и из Васи Жезлова, он сам писал стихи, это погиб поэт. Он говорил, но так тихо, что Люда не слышала его, она только танцевала с ним, будущий историк, и он покружился также и с Беллочкой Кравец, будущим филологом, и сказал ей: — Они, как и вы сегодня, входили тогда в жизнь, юноши и девушки, они тоже хотели стать историками и филологами, и инженерами, и писателями, может быть… Но, боже мой, что они увидели и узнали? Пустыню войны, ее кровь, ее немилосердие, ее низость, и они падали один за другим и уже не поднимались. Они были так же молоды, как и вы, так же верили в жизнь, как и вы, так же хотели счастья, как и вы. Им это не досталось, но они сделали все для того, чтобы это досталось вам, так берегите же это, не отдавайте это… а я буду с вами, ваш старый учитель, я буду с вами. Он говорил так, кружа ее, и она понимала все, что он сказал, хотя ничего не услышала. А после этого ходили по набережной, отдыхали на ее гранитном парапете, лодочка месяца плыла по воде и плясала по временам, когда проходил в огнях речной трамвайчик. Василий Петрович сидел на парапете, обняв худые колени своих длинных ног, смотрел на золотую лодочку в темной глубине воды и думал о том, что человек по своему назначению призван не расставаться, а только встречать, всегда встречать, каждый раз по-новому встречать… а той леденящей разлуке никогда не повториться! Он не сказал на этот раз жене, вернувшись на рассвете домой: "Не стоит ложиться спать. Будем пить чай. Завари только покрепче", — он не сказал этого, но жена тоже не спросила, не переутомился ли он, и не упрекнула за то, что он вернулся так поздно: она научилась все понимать за годы их совместной жизни, за минуты их радостей и за долгие часы горестей и утрат…

Холмы

Дорога то поднималась в гору, то спадала в лощины, и тогда по обеим сторонам мягко и бархатисто круглилась пахота, а когда снова выбирались наверх, становились видны ближние лески в цыплячьей робкой опушке зелени. Все было мягко тронуто апрелем, так мягко, словно лишь разок прошелся он акварельной кисточкой, только намечая, какие положить краски. Попутный грузовик колхоза вез со станции шифер, водитель, сумрачный и немолодой, оказался человеком неразговорчивым, и Сторожев был даже рад, что можно в молчании созерцать прелесть еще нежно полусонной природы. Зимой вдова художника Белицкого обратилась к московским художникам с письмом. В письме этом, написанном старческим, однако еще твердым почерком, Белицкая писала, что давно хочет передать дом, принадлежавший некогда ее мужу, объединению художников, с тем чтобы они приезжали сюда на летние или даже на зимние этюды: природа вокруг хранит все красоты средней русской полосы, и свою известную картину "Россия" ее муж писал именно в этих местах. При доме есть его большая мастерская, где художники смогут работать в плохую погоду, хранится и ряд работ Белицкого, дорогих ей по памяти, но в недалеком будущем она хочет передать их в областную картинную галерею. Занимаясь искусством, Сторожев глубоко привык понимать сложный мир художников с их чувством красок и настроениями, которые, собственно, и определяют музыку живописи. Неразговорчивый шофер, узнав о цели приезда Сторожева, неожиданно оказался ценителем художеств. — Давно пора обратить внимание, — сказал он наставительно. — Я к Таисии Арсентьевне сам нередко захаживаю… зимой она только одну комнату топит, в мастерской мороз, а я, между прочим, сомневаюсь, чтобы мороз был картинам на пользу. Так что, если есть возможность оказать содействие, то рекомендую. Таисия Арсентьевна Белицкая оказалась совсем сухонькой, совсем легкой старушкой, словно осталась лишь оболочка от некогда статной, красивой женщины; но и сейчас ее черные, гордо раскиданные брови и несколько античный профиль лица сохраняли нестираемые временем черты артистичности. — Я очень признательна вам, что вы приехали, — сказала она надтреснутым, низковатым голосом, — у меня душевная потребность осуществить поскорее мое намерение, да и годы подгоняют меня. Дом был небольшой, но весь его верхний этаж занимала мастерская, и с той стороны, где она была целиком застеклена, открывался столь широкий вид на поля и долы и на далекие леса на горизонте, что Сторожев минуту постоял в молчании. — Россия, — сказала женщина. — Да, и прекраснейшая при этом, — отозвался он. — Вы с творчеством Алексея Денисовича хорошо знакомы? — спросила женщина, когда они сели в застекленном "фонарике", видимо, некогда излюбленном месте художника, напомнившем такое же излюбленное место Чайковского в его доме в Клину. — Да, я люблю его вещи, — ответил Сторожев. Она испытующе, как бы раздумывая, поймет ли он истинную глубину ее мысли, посмотрела на него. Однако его темноватое, словно старинного письма, лицо, с двумя складочками над прямым тонким носом и с твердым взглядом внимательных глаз, внушило ей доверие. — Мне в картинах моего мужа всегда дороже всего было чувство России… может быть, потому, что я сама родилась в этих местах и привыкла понимать природу. Отец Алексея Денисовича был агрономом, а все последние годы своей жизни муж никуда не уезжал отсюда, учил детей колхозников живописи. Вы имя Василия Лапушкина, наверно, слыхали… тоже сын одного из наших колхозников. — Не знал, что Лапушкин из ваших мест, — сказал Сторожев, вспомнив поэтический пейзаж молодого художника на одной из выставок. — Хотите на некоторые работы моего мужа взглянуть? У меня ведь хранятся все его подготовительные этюды к картине "Россия". Вот это наши Холмы, — и женщина подвела его к висевшему напротив застекленной стены этюду. Мягкие округлые холмы со своим зеленым травянистым покровом уходили к горизонту, была в них какая-то беспредельность России, беспредельность, грустная вековой своей бездейственностью, словно и осуждены были эти холмы лишь мягко круглиться, напоминая о минувших веках, и кучевые облака тоже своими вековыми дорогами плыли над ними… На другом этюде изображены были на фоне невеселого осеннего неба пасущиеся крестьянские лошади на лугу, а рядом висел этюд ветряной мельницы, похожей на избушку на курьих ножках, с заплатанными поникшими в безветрии крыльями. — Больше всего, однако, я люблю этот портрет. В нем, по-моему, Алексею Денисовичу удалось передать всю скорбь прошлого, — сказала женщина. — В наших селах вокруг, наверно, уже двести лет занимаются плетеньем корзин, а прежде плели и лапти. Портрет рано поблекшей девушки назывался "Вековуха". Так, видимо, и состарилась она над ивовыми прутьями, когда-то миловидная рослая девушка, утомленно оторвавшаяся на миг от своего плетения, чтобы взглянуть в окно с вечереющим небом за ним. — Отличная вещь, — сказал Сторожев не сразу. — Не отдавайте эти работы в разные места… пускай они висят где-нибудь рядом под общим названием, скажем, "Картины России". Он понимал, что женщине близки эти работы не только из-за искусства, с каким они написаны, и не только потому, что человек, писавший их, любил ее и она любила его, но и потому, что заключено было в них грустное раздумье художника над бездействием родной природы с заросшими полевыми васильками холмами и мельницами, искавшими попутного ветра, подобно ветрилу в океане… Потом женщина показала ему и весь дом, где одновременно могли бы жить и работать несколько художников, и для них найдутся кисти и даже загрунтованные холсты. — Видимо, действительно, прекрасны ваши места, — сказал Сторожев позднее, когда они снова сели в "фонарике". — А вы прошлись бы, — предложила женщина, — обедать мы с вами будем в четыре часа, так что времени у вас много. А вечером посумерничаем, теперь смеркается поздно, а лучше наших деревенских сумерек ничего и не придумаешь. — Что ж, пожалуй, правда, поброжу немного, — согласился он. Свежий апрель лежал над полями, сейчас же за садом со старыми яблонями начинались пахотные земли, проселок между ними уже подсох и чуть пылил, а когда Сторожев поднялся наверх из сыроватой лощины, то сразу узнал те самые холмы, которые написал в свое время Белицкий. Только на его этюде они были луговыми, оливково-зелеными, а теперь лиловатого глубокого тона поднятой земли, сменив свои вековые луга на пахоту. Леса в далекой глубине стояли еще голые, однако видно было, что нужны лишь один-два сильных весенних дождя, и они сразу зазеленеют. Но было на этом просторе еще нечто, мужественно дополнявшее его: по холмам, до самого горизонта, то спадая, то поднимаясь, шли мачты с проводами высокого напряжения, они энергично шагали куда-то, уже столь твердо вписанные в пейзаж, что его нельзя было без них и представить себе. А на гребне одного из холмов стоял трактор, это было, может быть, то самое место, где паслись когда-то изображенные Белицким стреноженные лошади с отнесенными ветром хвостами, символ лошадной, а то и вовсе безлошадной крестьянской России… Сторожеву казалось теперь, что старый художник в своих грустных пейзажах прозревал именно то новое, что должно было прийти и пробудить могучие силы природы для действия. Он думал также о том, что картины молодых художников, которые приедут работать в дом Белицкого, следует поместить рядом с его работами, и экскурсоводу не придется ничего добавлять к сопоставлению двух несхожих миров. Навстречу подвывая поднималась на взволок еще невидимая машина, и когда она выбралась наверх, водитель вдруг притормозил, высунулся из окошка, и Сторожев узнал шофера, который привез его сюда. — Ну как, повидали Таисию Арсентьевну? — спросил шофер. — Я, между прочим, и сынишку своего вожу к ней иногда… он в школе по рисованию отличник, может, тоже художником станет когда-нибудь. А что ж, отец — колхозный шофер, а сын — художник, очень просто по нашему времени. Он засмеялся, отпустил тормоза и покатил дальше. А еще через час, сидя в "фонарике", где был уже накрыт стол для обеда, и Таисия Арсентьевна с ее аккуратно причесанными серебряными волосами переоделась в кремовое светлое платье, — сидя напротив нее и задумчиво глядя на старые, как бы притихшие в предчувствии близкого расцвета яблони в саду, Сторожев говорил: — Это верно, Таисия Арсентьевна, таких мест, как у вас вокруг, только поискать. Так и скажу художникам: хотите Россию написать, поезжайте. Разве эти шагающие мачты с проводами за вашим садом с яблонями не выражают именно то, о чем бесспорно думал ваш муж, изображая мельницы, ждущие ветра, понурых крестьянских лошадок, да вековух, так и не дождавшихся светлого дня? — Я очень рада, что вы это почувствовали, — сказала женщина сдержанно. — Я почему-то была уверена, что вы почувствуете это. А после обеда, когда они остались здесь сумерничать и говорили уже о многом другом, сумерки действительно не торопились, они только наливались сначала серебряно, потом опалово, потом сиренево, как это всегда бывает в апреле, и именно в средней полосе, именно в нежном, легком и сильном сердце России с ее темнеющей пахотой, и зеленеющими перелесками, и свежестью влажной тишины в лощинах и на прогалинах.

Борей

 Шел стальной осенний дождь, холодный и необычайно монотонный. Он был на одной ноте, отраженный железной крышей возле самого окна, и крыша холодно кипела, а водосточная труба внизу рокотала и по временам захлебывалась. Покопаться в саду, ради чего Московитин уехал на дачу, не удалось. Земля раскисла, и даже синички, прилетавшие обычно на балкон, где Московитин кормил их, притаились, видимо, подавленные ненастьем. Два года назад Московитин решил расстаться с клиникой, в которой проработал тридцать пять лет, оставив за собой только два дня в неделю, и тогда осматривал больных или делал операции. Одиночество на даче не походило на одиночество старости: он знал деревья вокруг, знал их в расцвете и в увяданье, знал широкие весенние закаты, когда три четверти неба сиреневые, а четверть — цвета терракоты, и по земле ползет розовое, но еще не греющее тепло; знал и осеннюю непогоду, всегда однако, располагавшую к действию: к чтению книг или к продолжению работы над рукописью "Записки хирурга", где он хотел обобщить опыт своей жизни, наподобие "Записок врача" Вересаева. Дача была вблизи железной дороги, нередко приезжала дочь Юля, если она освобождалась пораньше в институте, привозила продукты, и больше всего они оба любили, присев перед печкой на корточки, печь на прозрачных, словно из красного хрусталя, углях картошку. Дочь после неудачных родов долго болела, и Московитин, обняв ее за худенькое плечо, говорил ей о посторонних вещах, отвлекая от грустных мыслей. Утром дочь уезжала, а он оставался еще на день-другой один, сурово познавший за время войны все, что положено узнать хирургу в полевом госпитале. Ветер шумел в оголенных деревьях, поезда проходили с потемневшими от дождя вагонами и наискось захлестанными окнами: видимо, дождь шел уже и над Киевом, а может быть, даже к самому Крыму подобралась осень. Утром Московитин, радуясь неослабевшей крепости своих рук, наколол дрова, растопил печку, скромно позавтракал привезенной накануне дочерью холодной курицей и сел к столу; очередная глава рукописи была одной из самых ответственных: "Работа хирурга в полевых условиях". На войне Московитин в редкую свободную минуту вел дневник, и теперь работе помогали эти давние записи с пометками "Август. Кудиново" или "Октябрь. Какуровка", хотя даже нельзя было представить себе, как выглядели эти Кудиново или Какуровка, вероятнее всего походили одно на другую пепелищами и почерневшими деревьями возле этих пепелищ. Он писал, а ветер швырял в окно дождь, и стекло окна словно плыло, и голое дерево за ним тоже плыло, как мачта. Некоторое время Московитин работал под шум дождя и осторожный треск поленьев в печке. Затем он вдруг отложил перо и прислушался. Кто-то несмело поскребывал по входной двери. Московитин навинтил на чернильницу крышку, чтобы в чернила не шлепнулась какая-нибудь ошалевшая, ожившая от тепла муха, и пошел открыть дверь. На крыльце стоял насквозь промокший мальчик со щенком за бортом пальто. — Не скули, — говорил он ему с суровой нежностью. — Нечего скулить. — Ну и промок же ты, братец, — сказал Московитин сочувственно. — Что это у тебя приключилось? Заходика со своим псом… у меня топится печка, быстро обсохнешь. — Мама вас знает, а вы ее не помните, наверно, а вы ее лечили, — сказал мальчик. — Мария Ивановна Найденова, помните? Он внес щенка в комнату, положил его на пол возле печки и стал стягивать с себя насквозь мокрое, тяжелое от дождя пальтишко. — Видишь ли, брат, — сказал Московитин осторожно, выяснив, что мальчик принес лечить щенка. — Я умею лечить только людей, а собак я лечить не умею. — А он все понимает… только маленький еще, а все понимает, — заторопился мальчик, уверенный в человеческих качествах своей собаки. Московитин наклонился все же и пощупал горячий нос щенка. — Наверно, у него чумка, — предположил он, — нечто вроде детской кори… сейчас, сколько я знаю, ее лечат сывороткой, но сыворотки у меня нет, так что могу только посоветовать держать его в тепле, а то схватит воспаление легких, тогда пропала твоя собака. Ну, и серы еще следует добавлять в пищу, она у меня в аптечке есть, — вспомнил он все же старинный метод лечения. — Тебя как зовут? — Костик. — Значит, мы с тобой тезки. А меня зовут Константин Алексеевич. Так что, такие дела, Костик… единственно, что могу насчет твоего пса посоветовать. Он поискал в стенной аптечке коробочку с серой и отсыпал в бумажку. — Я сразу подумал, что вы Лешего вылечите, — сказал мальчик повеселев. — В будущем году я в школу пойду, а ему дом сторожить. Он сейчас все понимает, хотя еще маленький. — Что же ты так неуважительно назвал его? — Мама так называет его. Но Лешему было все равно, как его называют: сейчас он пригрелся у печки, и, видимо, тепло от нее было ему полезно, потому что он сразу заснул. — Съедим-ка по бутерброду, пока твое пальтишко просохнет, — предложил Московитин. Он достал колбасу, тоже привезенную накануне дочерью, и стал нарезать хлеб. — Не стоит, — сказал мальчик неуверенно, покосившись на колбасу, — я уже ел. Видимо, ему было неловко, придя по делу, попутно воспользоваться гостеприимством хозяина. — Ничего… бутерброд с колбасой не повредит. Потом они ели, и Московитин, как бы между прочим, согрел чайник и налил мальчику и себе по чашке чаю. — Вы маму не помните, а она вас помнит, — сказал мальчик. — Она на чулочной фабрике работает. — Наверно, и я помню, — отозвался Московитин. — Она такая невысокая. — Ну, как же, как же… помню ее, такую невысокую. — Вот видите, — сказал мальчик довольно, — я говорил, что вы ее помните. А теперь я пойду, мне еще надо в палатку за хлебом сходить, скоро привезут свежий. Он надел свое слегка дымящееся пальто, застегнул его на нижние пуговицы и осторожно засунул за борт заснувшего щенка.

— Мама про вас сказала — это хороший врач, он меня вылечил. Видимо, Костик Найденов был уверен, что опытная докторская рука Московитина вылечит и его Лешего. — Как же это все-таки получается, — задумался Московитин, — мать уходит на фабрику, а ты целый день один? — Раньше, когда я маленький был, тетя Саша приходила… а теперь я большой. Спасибо, Константин Алексеевич… а нам без Лешего нельзя, в будущем году я в школу пойду, а ему дом сторожить, — и минуту спустя сквозь плывущее окно Московитин увидел, как Костик с щенком за пазухой зашагал под дождем. Но он не только нес щенка, а еще и говорил ему что-то по дороге, говорил, наклоняясь к оттопыренному борту своего пальто, может быть обнадеживал, что раз за дело взялся такой опытный врач, как Московитин, можно ни о чем не беспокоиться. В первые месяцы войны, в дни отступления, Московитин, сидя как-то рядом с шофером в кабине грузовика, увидел, как по кровавой от заходящего солнца степи шагал куда-то с непокрытой головой, вздыбленные волосики которой были тоже розовыми на закате, пяти- или шестилетний мальчонка. Он шагал в опустошении и сиротстве войны, шагал один среди перестоявших неснятых хлебов, и Московитин, пораженный до боли в сердце, остановил машину. "Постой, куда ты, хлопец?" — спросил он, нагнав его. "Тикаю вид нимцив", — со взрослой жесткой бесстрастностью ответил мальчик. "А батька и мамку нимци вбилы". "Поедем с нами, ведь пропадешь… я тебя в детский дом устрою, там тебе хорошо будет", — стал горячо убеждать его тогда Московитин. "Ни… я до дядька Миколы иду, он тут недалечко в Батрачках живе".

Он зашагал дальше, со своими розовыми волосами, и всю войну, сквозь все ее несчастья Московитин помнил этого мальчика, шагавшего по украинской степи и, наверно, так никогда и не нашедшего своего дядьку Миколу… Дочь после неудачных родов особенно болезненно относилась к детям, и Московитин не рассказал ей о посещении мальчика со щенком. Некоторое время спустя он снова приехал на день-другой поработать, дождливая пора уже прошла, но теперь седо стоял поздний октябрь, стоял так хмуро и ветрено, что низкие тучи не поспевали одна за другой, смешивались и клубились, и тогда в комнате становилось темно, как вечером. — "На сивом октябре верхом Борей угрюмый подъезжает", — произносил Московитин вслух, вспоминая стихи старинного поэта, книгу которого случайно нашел на одной из полок. Но глава о работе хирурга в полевых условиях не двигалась, и он решил пройтись под этим Бореем, посмотреть, как он подъезжает верхом на сивом октябре. В саду было голо, и поезда проходили торопливо и сумрачно, на юге их уже не ждало солнце, Черное море, наверно, тяжело ходило взад и вперед, и каждый раз, когда оно ударяло о берег, поднималась холодная седая стена брызг… В поле ветер оказался совсем бешеным, срывал травинки и сухие веточки кустов и даже нес окаменевшую сухую землю, больно ударяя ею в лицо. Московитин свернул в боковую уличку поселка и увидел вдруг Костика Найденова с его Лешим, семенившим рядом на поводке, но ветер сносил его в сторону, и тогда он поджимал хвост и путался в ногах мальчика. Костик еще издали узнал Московитина и обрадовался ему. — Видите, совсем поправился Леший… только еще слабый, падает, а нос у него уже совсем холодный, пощупайте, — сказал он с уважением к врачебному искусству Московитина. Московитин пощупал нос щенка. — Значит, поправился… собаки на этот счет молодцы. Давай-ка все-таки, зайдем ко мне, погреемся после этого окаянного ветра. А скоро приедет моя дочка, тогда за обедом и твоему Лешему перепадет. Они пошли рядом, щенок был еще слаб после болезни, ветер сносил его в сторону, и Костик взял щенка на руки. — Я маме сказал, что был у вас, — говорил он оживленно по дороге. — А она сказала про вас — это очень хороший врач, он меня лечил, только не помнит, наверно, а я сказал, что вы ее помните. — Конечно, помню, — согласился Московитин, — конечно, я ее помню, твою маму. Юля должна была приехать с поездом в пять часов, по субботам она раньше кончала работу, и Московитин, вернувшись домой, подбросил в печку дров, и ветер мгновенно подхватил и рванул пламя кверху. Московитин хотел внука и ждал его, но когда у Юли все получилось неудачно — и с ее замужеством, и с первыми родами, он с мнимой умудренностью врача утешал ее тем, что случаи такие не редки и человеку не всегда сопутствует удача, не показав вида, что сам глубоко потрясен случившимся. "Что же делать, Юленька, — говорил он рассудительно, — не всё в нашей власти… к тому же, ребенок рос бы в общем, без отца, так что, может быть, все даже к лучшему". Однако он думал не так, он думал совсем иначе, ему нужна была эта несостоявшаяся жизнь, и он скрывал от дочери, как любит детей: даже этот Костик со своим щенком, уже твердый домохозяин в шесть лет, глубоко влек его к себе… Мальчик положил щенка поближе к печке, он помнил, что тому необходимо тепло, и по временам с показным равнодушием поглядывал в его сторону, явно тревожась, однако, когда щенок вздрагивал от стреляющих искрами дров. — Знаете, ваш порошок здорово помог ему, — сказал он почтительно. — Просто у него была, наверно, легкая чумка, — умалил свое врачебное искусство Московитин. — Как только он совсем поправится, начну приучать его дом сторожить… в будущем году я в школу пойду, так что ему почти целый день сторожить. Он это уже знает. — Что ж, каждому свое, не всякому доверишь дом сторожить, — отозвался Московитин. — А начнешь ходить в школу, пойдут у тебя всякие арифметические задачи да диктанты, тогда тебе моя дочка поможет. Она, между прочим, художница, может научить и рисовать. — Я согласен, — сказал Костик. — Рисовать я люблю. Мама про вас сказала — это хороший сосед. А вы все-таки помните, что лечили ее? — Конечно, помню… только я не знал тогда, что у нее есть такой сын. — А меня тогда еще на свете не было… вы давно ее лечили. Она тогда еще не работала на чулочной фабрике, и папа был жив… он машинистом на железной дороге был, — Видишь, мы с тобой добрые соседи, оказывается, а с таким опозданием узнали друг друга. Но это ничего, все-таки узнали друг друга. Давай-ка, пока моя дочка приедет, испечем картошки. Ты печеную картошку любишь? — Еще как, — сказал Костик, и когда он сел на корточки возле печки, то его волосы стали сразу розовыми как у того мальчика в украинской степи, гневно-красной на закате и словно уже готовой к тому, что война со всем ее опустошением скоро пройдет по ней.

— Нет, — сказал Московитин вслух самому себе, — с тобой этого не повторится. Шагай, Костик, в школу, шагай уверенно, с тобой это не повторится. Мальчик взглянул на него, ничего не спросил и только молча, обжигая пальцы, стал перекатывать картофелины на углях. Потом приехала Юля, Московитин решил, что времени прошло уже достаточно с той несчастной для нее поры, и нужно постепенно возвращать ее к жизни. Юля была еще бледная, ее большие карие глаза стали совсем огромными, и Московитин старался говорить с ней по возможности беспечно, словно ничего не было позади. — Становлюсь врачом по всем специальностям, — сказал он, показав на розоспавшегося у печки щенка. — А это Костик, наш сосед, — и ему было приятно, что мальчик, старательно перекатывавший на углях картошку, видимо, сразу понравился дочери. — Я и не знала, что у нас есть такой сосед, — сказала она с той прежней интонацией в голосе, которую Московитин любил и уже давно не слышал. А когда сели обедать, то налили в плошку супу и Лешему, и он жадно лакал, наступая на край плошки передними лапами. — Бульон первое дело для поправки, — говорил Московитин, поглядывая на щенка. — А будущего школьника я несколько авансировал насчет тебя, Юленька… пообещал, что будешь помогать ему в трудных случаях, да и к рисованью он склонен, так что привези ему цветных карандашей. Он делал вид, что не замечает, как дочь подлила мальчику в тарелку еще супу и выбрала для него кусок мяса помягче. После обеда пили чай, снаружи совсем стемнело, и Костик стал собираться домой. — Проводим его немного, — предложил Московитин дочери.

В саду было сине, деревья качались, и за поворотом дороги окошко дома, в котором жил Костик, светилось: видимо, мать уже вернулась с фабрики. Они проводили мальчика, шли теперь одни, молча, и Московитин тревожился, что дочь, может быть, думает сейчас о сыне, который мог быть у нее и которого не было. Но дочь думала о другом. — Лучше привезу акварельных красок, — сказала она. — Недавно на выставке детских рисунков были прелестные акварели, прямо не верилось, что это рисовали дети. — Пожалуй… — отозвался он, — пожалуй, лучше акварельные краски. Он осторожно взял дочь под локоть, и они шли вдвоем в темноте вечера. Ветер еще дул, но уже не так, как днем, сивый октябрь, видимо, добрался на своем Борее, и теперь ему оставалось только хозяйственно пройтись по полям и перелескам, оголить последние деревья и подготовить все к снегу и зиме. — "На сивом октябре верхом Борей угрюмый подъезжает, сибирских жителей в тулупы наряжает, зефиров гонит голяком…" — произнес Московитин. — Все живет, все движется, Юленька… даже стихи позабытых поэтов не всегда умирают. А уж про человеческие дела и говорить нечего. Нужно смотреть вперед, только вперед… нужно научиться лечить и щенков, нужно помочь в свое время и Костику с арифметикой, и тогда никакой Борей не будет страшен, никакой Борей! Он говорил несколько возвышенно, прижимая локоть похудевшей от горя дочери, и ему был так дорог, так необходим этот локоть, и так нужен своей близостью и еще всем тем, для чего не придумано слов и, может быть их не стоит и придумывать. Дочь ничего не ответила, но по тому, как она слегка подалась плечом к нему, он понимал, что самое трудное все-таки уже позади, и ее смятенная душа снова обращена к жизни. — Подумать, как мир, в общем, мал… оказывается, когда-то я лечил мать этого Костика. Он сказал это для того, чтобы дочь не забыла привезти акварельных красок, чтобы она не забыла этого вечера, когда пекли в печке на раскаленных углях картошку, и теперь побежденный Борей уже не дул им ожесточенно в лицо и не швырял сухую землю, а смиренно брел рядом, лишь по временам шурша опавшей листвой на просеке.

Тутовое дерево

 Женщина с тяжелым порыжевшим портфелем в руке шла по улице поселка. Была глубокая осень, некоторые дома, где летом жили дачники, опустели, и дети были уже в школе. Женщина, немолодая и отяжелевшая, в розовом полинявшем берете шагала по-мужски, пальто на ней со слегка растянутыми петлями отсырело, и по тому, как она шла, не замечая луж, встречный сразу мог предположить, что женщина чем-то очень озабочена. Она свернула в боковую улицу, отстукала у ступенек терраски одного из домов ноги и постучала в дверь. На почерневшем хмеле, которым терраска была увита, тихо шуршал мелкий дождь. — Ну как? — спросила она сразу же, едва ей открыли дверь. — Надумали? Старушка, впустившая ее, была маленькая, аккуратная, с причесанными на прямой ряд, чистейше промытыми, уже редеющими молочными волосами. Она несколько робко взглянула на большое, суровое лицо женщины, с огрубевшей, коричневатой, словно в родимых пятнах, кожей.

— Право, не знаю уж как, товарищ Сухова. Я и с зятем советовалась, — говорит: зачем вам, мамаша, страховать жизнь? Я вас ни в каком случае не оставлю, а страховка ваша мне не нужна, — сказала старушка виновато. — А чего же советоваться? — отозвалась женщина недовольно. — Чего советоваться? Разве вам самой непонятно, человек вы старый, мало что может случиться с вами, а на них только надейся, на зятьев. — Нет, он хороший, — поспешно сказала старушка. — Я от него никаких обид не видела. Да ведь и то сказать, жить долго я не надеюсь, так что ни к чему мне это, товарищ Сухова. — А чем вы рискуете? — сказала женщина уже несколько просительно. — Страховка невелика, несколько рублей в год, а все-таки на душе спокойнее будет. Право, я очень вам советую. Старушка поколебалась. — А сколько же в год? Ну, столько-то я не против, — согласилась она вдруг, и женщина быстро открыла свой мужской портфель и стала заполнять страховой полис. — А деньги ваши, Александра Петровна, до одной копеечки целы будут, как в сберегательной кассе, — сказала она подобревшим голосом. Вскоре она вышла из дома и направилась дальше, в глубину улицы. В начале августа сгорел один незастрахованный дом, правда недостроенный, и те, кто жил по соседству, поспешили застраховать свое имущество. Август в этих делах был хороший, и сентябрь был хороший, а теперь, в октябре, стало плохо, незаполненные страховые полисы лежали в портфеле, и когда она, страховой агент Милица Васильевна Сухова, возвращалась домой, незачем было заглядывать в портфель, оставалось только разогреть что-нибудь на ужин и коротать одной осенний вечер, обычно под стук дождя, к ночи постепенно все более расходившегося. Большой, порыжевший портфель, с замками и ремнями, принадлежал когда-то мужу, бухгалтеру районной сберегательной кассы, но муж погиб на войне, двое детей, которых без него вырастила Милица Васильевна, давно уже разошлись в стороны, сын Сергей жил в Ташкенте, был совсем как отрезанный ломоть, разве под Новый год поздравит мать открыткой и не интересуется, как она живет. Это было так обидно и грустно, но она давно примирилась с этим и даже убедила себя, что ему трудно с семьей, у него двое детей все-таки, и тут же отгоняла от себя мысль, что ей было потруднее, она осталась с двумя детьми без мужа, и все-таки вырастила их и помогала ему, Сергею, до последнего года, пока он не стал инженером… А потом он получил назначение в Ташкент на текстильную фабрику, женился и словно рекой унесло его; правда, в одном из редких писем он сообщил, что живет в маленьком доме с садом, рядом проходит арык, и прислал фотографию, на которой он с семьей пьет из пиал чай под большим тутовым деревом в их саду. Но дочь Нина писала часто, и ее письма были болью и утешением: их нельзя было читать без слез, но без них нельзя было и жить. Нина вышла замуж за человека, который не стоил ее, а может быть, и вообще ничего не стоил: в письмах дочь писала сначала осторожно, а потом уже с горькой откровенностью, что у мужа завелись дружки, он начал выпивать, дома бывает редко, денег на семью дает мало, а у Нины уже была дочь Ксаночка, и в портфеле, в маленьком его карманчике, Милица Васильевна хранила вместе со снимком тутового дерева фотографическую карточку дочери и внучки. У Нины на фотографии были грустные глаза, а девочка беспечно откинулась назад на ее коленях, но голые ее ножки были тоненькие, совсем тоненькие.

Милица Васильевна написала в свое время дочери, что начнет помогать ей, но переводы будет посылать до востребования, чтобы не узнал муж,а деньги пригодятся. Дочь жила в Моршанске, ее муж работал на стекольном заводе, и Милица Васильевна, увидев в одном доме, где страховала имущество, энциклопедический словарь на полке, прочла в нем, что Моршанск стоит на реке Цне, и представила себе реку Цну, и то, как дочь гуляет со своей девочкой по ее берегу… Иногда по вечерам заходила соседка Олимпиада Семеновна Селиверстова, вдова железнодорожного мастера, высокая, с лицом словно старого письма и всегда одетая во все темное. Олимпиада Семеновна приносила вазочку с вареньем, в садике у нее росли кусты крыжовника и черной смородины, Милица Васильевна ставила на плиту чайник, и они сидели вдвоем и пили чай с вареньем, а за окном поливал дождь. — Я вам сочувствую, — говорила Олимпиада Семеновна, — в такую погоду по застраховщикам ходить с их капризами, да и по годам нашим покой мы с вами заработали. Я вам сочувствую, Милица Васильевна. Но она хотела сказать этим, что плохо, так плохо, когда остаешься одна на старости лет и дети забывают мать понемногу. — А чего мне сочувствовать? — отзывалась Милица Васильевна поспешно. — У меня все слава богу. Сереженьке, подумать только, тридцать шесть лет, а он уже старший инженер на фабрике, в каждом письме пишет мне — не нужно ли вам чего-нибудь, мамочка? Он у меня очень уважительный. И Ниночка хорошо устроилась, Моршанск на реке стоит, на Цне, наверно, и купанье летом, и всякие цветы на берегу. Вот она какой стала, моя Ниночка… вы ее девочкой помните, а теперь у нее самой девочка, вот она какая со своей Ксаночкой.

Милица Васильевна отстегивала ремни портфеля и доставала из карманчика фотографию, которую Селиверстова видела уже не раз, и Селиверстова снова смотрела на фотографию и говорила: — И не узнаешь ее, Нину… только девочка у нее больно худенькая. — Растет, — отвечала Милица Васильевна. — Муж- то у меня высокий был, она в деда. Нет, я своими детьми довольна. Сил я на них в свое время много положила, говорить тут нечего, зато теперь другой раз не нарадуешься. Селиверстова ничего не отвечала, только мешала ложечкой чай, она знала многое, и Милица Васильевна понимала, что та знает многое, но они только пили чай с вареньем, крыжовенным или черносмородиновым. Конечно, было больно, что все так получилось в ее жизни, но сын, хоть и ушел совсем в сторону, живет неплохо, а Нина живет плохо, пишет об этом, уже ничего не скрывая, почти в каждом письме, и Милица Васильевна, читая ее письма, всегда нетерпеливо вытирает слезы, она не хочет их, но они упрямо все же текут и текут… Письма дочери она тоже хранит в одном из отделений портфеля и всегда носит с собой, письма эти — ее с дочерью тайна, и никто не должен знать о них. Как-то дочь написала, что, наверно, трудно ей, матери, посылать деньги, все-таки муж, может быть, одумается в конце концов, хотя отношения у них стали совсем плохие, такие плохие, что и писать об этом не хочется. Если бы не Ксаночка, то она махнула бы на все рукой, пускай живет, как хочет, и приехала бы к ней, матери, но теперь это невозможно. Милица Васильевна скрывала от дочери, что страхованием много не заработаешь, а до пенсии осталось еще два года. Пальто у нее стало совсем старое и петли растянулись, все время расстегивается на ходу, но она решила все же походить еще годик в старом пальто, а деньги перевела дочери. Но ведь страховому агенту нельзя показывать вида, будто он нуждается в работе, будто он уговаривает людей застраховать жизнь или имущество только потому, что получает проценты за страховку. Нет, он уговаривает только из интересов тех, кто страхуется, и, конечно, из интересов государства. Но когда на тебе старое пальто и берет, который из лилового стал розовым, люди невольно начинают думать, что из-за себя стараешься. Наверно, и старушка Александра Петровна думала так и поддалась, чтобы не обидеть, а может быть, с тайной мыслью помочь немного. В этом месяце она, Милица Васильевна, может послать дочери только двадцать пять рублей, октябрь был плохой месяц, а в августе она послала пятьдесят, и было так хорошо на душе, что она смогла это сделать. Ксаночке нужна была шубка, да и дочь писала, что у нее на зиму нет ботиков, но в поселковый магазин привезли как-то отличные ботики, и Милица Васильевна сверх всего купила и ботики и послала их дочери. Письмо, в котором дочь написала с восхищением о ботиках, она хранила вместе с конвертом и перечитывала его, представляя себе, как обрадовалась Ниночка ботикам и как они подоспели вовремя. В Моршанске тоже, наверно, дожди, а скоро и зима. Так оно и получилось. Дождь однажды перестал идти еще с вечера, а за ночь произошла передвижка времен года. Утром мокрые кусты голо блестели, задул ветер, сразу все подсохло, и стало совсем холодно. А на другое утро Милица Васильевна увидела, что за окном летят белые мухи, еще редкие, но это уже снег, это был уже знак ранней зимы. Забелившиеся дорожки, конечно, скоро зачернели снова, снег растаял, но по народной примете через шесть недель после первого снега станет зима. Неделю назад Милица Васильевна условилась с мрачным, недоверчивым застройщиком Мишаковым, что придет к нему оформлять страховку имущества. Мишаков заведовал складом строительных материалов, и бог весть из каких материалов построил свой дом, а теперь привез из Москвы имущество, и зимой в доме должна была жить дальняя родственница, а у Мишакова была квартира в Москве. Милица Васильевна подшила растянувшиеся петли пальто, надела вместо берета шляпку, правда, несколько не по сезону, из черной соломки, взяла свой портфель и пошла к Мишакову. Мишаков не сразу впускал в свой дом, а сначала опросил за дверью, кого надо? — Это страховой агент Сухова, — сказала Милица Васильевна добрым голосом, и она вошла в жилище, расположенная и довольная, что может оказать услугу. Из города уже привезли пианино, в горке молочно поблескивал фарфор, а несколько картин в тяжелых рамах не были еще повешены и стояли на полу. — Прелесть какая, — сказала Милица Васильевна, разглядывая фарфоровые фигурки в горке, — во сколько же будем ценить все, чтобы вам жить спокойно и без лишней думки? Мишаков сумрачно и недоверчиво глядел на нее. У него было широкое, сизо выбритое лицо, в курчавых густых волосах уже поблескивала седина, а ворот русской вышитой рубашки под коричневым пиджаком был не застегнут. — Ценить будем во столько, сколько стоит, — сказал он, как бы заранее готовый к обсчету. Они сели за стол, и Милица Васильевна стала заполнять страховой полис. — Пианино восемьсот рублей, — сказал Мишаков. — Пианино немецкое. Он дорожился, оспаривал оценки, словно все должно было завтра сгореть, и надо не упустить ничего, что можно выгадать. Милица Васильевна вписала уже и пианино, и картины знаменитых, по словам Мишакова, художников, усомнившись, однако, так ли уж знамениты художники Зайцев и Мищенко, вписала и телевизор, и фарфор, и буковый гарнитур закарпатской работы. Она писала старательным почерком, но думала совсем о другом: откуда у заведующего складом строительных материалов все эти вещи, и откуда у него этот дом… вот она. труженица, бегает всю жизнь по людям, растила детей одна, и государство помогало ей растить детей, ни оно, ни сама она ничего не жалели для них, и пусть даже у нее не все получилось так, как она хотела и на что она надеялась. Но все чисто в ее жизни, все сделано в ней трудом, а пока она бегала и хлопотала, да и сейчас прибежала сюда и хлопочет, — все это время Мишаков жил по-своему, с оглядкой, и вот построил дом, и она страхует в этом доме его имущество. А Мишаков сидит рядом, пренебрежительно посматривает на нее и с недоверием косится, правильно ли она записывает. — Всё? — спросила Милица Васильевна. — Будем подсчитывать. Она стала подсчитывать, подвела итог, но Мишаков взял из ее рук лист, принес счеты и все проверил сам, отщелкивая по нескольку костяшек сразу — цифры были круглые. Потом он проводил ее до двери, и Милица Васильевна услышала, что он дважды повернул в двери ключ. Конечно, она получит проценты за страховку, но почему-то ее не радовало это. Она хотя только оценивала имущество, но словно принимала участие в чем-то темном и нехорошем, и сейчас досадовала на себя, что зачем-то, собираясь к Мишакову, зашивала петли на пальто и надела эту соломенную шляпку, чтобы казаться помоднее и независимей… Вернувшись домой, она сдернула с себя шляпку и положила ее в дальний угол. Ее вылинявший берет лежал на столе, но он вылинял с честью, она носила его не один год, и он был такой же частью ее труда, как и портфель мужа, в котором вместе со страховым полисом Мишакова лежали письма дочери и фотографии. Она думала также о том, что сколько ни страхуй в своей жизни, от плохого не застрахуешься, не застрахуешь свою жизнь от обид и горечи, а может быть, и правильно, что от этого нельзя застраховать себя. Тогда человек стал бы жить сонно, уверенный, что ничего не случится с ним, а положенную сумму добра ему выплатят в свое время… И пусть сын совсем, совсем ушел куда-то в сторону, пусть он забыл ее, мать, живет в Ташкенте, и у него свои дела и заботы. Впрочем, перепутав ее годы, он поинтересовался как-то, какую ей назначили пенсию, и она ответила ему, что пенсию назначили хорошую, и она ни в чем не нуждается. Пусть он думает так, а за все ее заботы и беспокойство о нем ей ничего не нужно, и всю свою беготню, и то, что в этом месяце она может послать дочери только двадцать пять рублей, — все это она не променяет на благополучие Мишакова с его немецким пианино и фарфоровыми фигурками в горке… Пусть на ее долю выпала нелегкая жизнь, но об этом никто не должен знать, это нужно нести так, чтобы никто не знал об этом. Из дома Милица Васильевна прошла на железнодорожную станцию и поехала в Москву оформлять в Госстрахе документы, а когда вернулась к вечеру, все было бело вокруг, шел снег. Газовая плита у нее и Селиверстовой была общая, и они готовили обычно вместе. — Вот и зима на носу, — сказала Милица Васильевна, ставя кастрюльку с супом на огонь. — В этом году рано. — Да и лета-то никакого не было, одни дожди, — отозвалась Селиверстова. — Сегодня варенье из райских яблочек сварила, угощу вас.

Да, уже наступила зима, и снег все гуще шел за окнами. Милица Васильевна разогрела обед, а чай пили вместе с Селиверстовой, и Милица Васильевна похваливала варенье из райских яблочек. Затапливать печь она не стала, было уже поздно, а когда осталась одна в своей комнате, то пришлось накинуть на зябнущие плечи пальто. Она отстегнула ремни портфеля и достала из него квитанцию о переводе в Моршанск двадцати пяти рублей, достала и фотографию, на которой сын со своей семьей пил из пиал чай под тутовым деревом. Потом она вырвала из тетради линованый листок. "Дорогая моя Нинусенька", написала она. "Сегодня перевела тебе двадцать пять рублей. Скоро переведу еще. Работы теперь много, и я довольна. Конечно, в жизни случается всякое, но неприятности все-таки в конце концов проходят, а главное остается. Расти Ксаночку и береги ее, как я растила и берегла тебя, и у тебя будет такая же хорошая дочка, какая есть и у меня. Может, твой Михаил Иванович одумается все-таки, я так полагаю, по натуре он неплохой человек, только его сбивают дружки. Наверно, в Моршанске скоро зима, у нас сегодня снег, так и сыплет, и я смотрю на него и радуюсь, что ботики тебе пригодятся. В общем, Нинусенька, надо искать в жизни хорошее, а от плохого не застрахуешься". Она писала, руки ее немного стыли, рама была еще не заклеена, и комнату выдувала прибредшая зима. Потом Милица Васильевна пошла проверить, не забыли ли закрыть на газовой плите краники, но у плиты стояла Селиверстова и снова согревала чайник. — Давайте еще по чашечке выпьем, — предложила она, — а то застыла совсем. В комнате Селиверстовой было тоже холодно, окно выходило на северную сторону, ветер со снегом был с севера.

— А в Ташкенте, наверно, еще совсем тепло, — сказала Селиверстова, когда они сели согреться чаем. — Сын давно не писал? — Ну, как же, — ответила Милица Васильевна с достоинством. — Он часто мне пишет. Пишет — в Ташкенте жара, фруктов в этом году много, и виноград прекрасный. Сереженька хорошо живет, и обо мне все время беспокоится. А дел у него по горло — в тридцать шесть лет уже старший инженер на фабрике… он с детства способный был, другие мальчики над задачами мучались, а он легко решал, учителя просто удивлялись. — Чего же он виноградцу не пришлет вам? — спросила Селиверстова. — А мне фруктов нельзя, у меня кислотность большая, врачи советуют воздерживаться. Он Ниночке в Моршанск фрукты посылает, а внучке фрукты нужны, растет себе, наверно, совсем длиннущая стала. Нет, я своими детьми довольна. Они допили чай, и Милица Васильевна вернулась к себе в комнату. Портфель на столе был раскрыт, она положила в его карманчик квитанцию перевода, положила туда же и выгоревший снимок тутового дерева с семьей сына под ним и потушила свет. Снег за окном шуршал, Милица Васильевна вспомнила, что после первого снега уже прошло шесть недель, значит, зима станет по-настоящему… а на тутовом дереве в саду сына, наверно, уже давно созрели плоды, но об этом не нужно думать.

Шум дождя

 В Москве Михайлов остановился в опустевшей по-летнему квартире сестры. Сестра Анна уехала с детьми на Рижское взморье, ее муж, военный врач Дмитрий Васильевич Греков, был где-то в командировке, и прогретая, чуть пахнущая нафталином квартира была в распоряжении Михайлова почти на целый месяц. Впервые за много лет он решил провести отпуск в Москве, походить по музеям, побывать наконец в Третьяковской галерее, куда собирался не один год, но во время приездов всегда было множество дел и не хватало досуга. Не так-то уж далеко был Бугуруслан, где он работал инженером-нефтяником, но все же оказался далеко, о Москве приходилось лишь мечтать, и теперь Михайлов с удовольствием думал, что можно никуда не спешить, расписать заранее дни, побывать в Кускове и Коломенском, проехать по каналу до Волги… В трехкомнатной квартире сестры с окнами на Чистопрудный бульвар было тихо, на пруду плавали утки и лебеди, и по утрам занавески на окнах колыхались от прохладного, пахнущего влагой ветерка. В большом зеркале гардероба Михайлов, как бы впервые за много лет, увидел себя, свое несколько пожелтевшее, словно от постоянного общения с нефтью лицо, возле глаз — словно птица прошлась по сырому песку — уже прочно оставались следы ее лапок, с этим ничего не поделаешь, особенно после сорока пяти лет, да еще со всем тем, что пришлось пережить… Жена Виктория Павловна, тяготившаяся и Бугурусланом, и тем, что она вышла замуж, видимо, не по любви, — какая-то давняя любовь осталась у нее в Ленинграде, где жили ее родители, — все чаше стала уезжать к ним, возвращалась отчужденная, и Михайлов понимал, что если нечто ушло, то уже не вернешь этого. А три года назад жена прямо сказала ему, что хочет пожить в Ленинграде, в Бугуруслане она просто вянет, к тому же когда-то она училась живописи, теперь все забросила, и он должен понять ее. Он понял ее, она уехала, и, провожая ее на вокзале, Михайлов знал, что провожает навсегда. Так оно и случилось, он теперь один, в своих письмах, становившихся все более редкими, Виктория Павловна писала, что начала снова заниматься живописью, хочет поступить в Художественный институт имени Репина, Ленинград прекрасен весной, и она уезжает на этюды то в Пушкин, то в Гатчину, да и в самом Ленинграде для художника красот хватает… С сестрой Анной он был близок, жалел, что ее нет в Москве, в спальне стояли на туалетном столе фотографии ее детей, двух девочек — Лели и Ирочки, и он брал по временам фотографий и грустно, и любовно смотрел на маленьких своих племянниц. Однако воскресные вечера в опустевшем в летнюю пору городе были всегда долги и томительны, и после первых дней, когда он много и неутомимо бродил по городу, Михайлов все чаще посиживал на балконе с газетой в руке, слушал затихающие к вечеру звуки, и мягкие летние сумерки запутывались сначала в зацветающих липах, потом ложились на пруд с его лебедями, огней еще долго не зажигали, но он уже не читал газету, а просто сидел на балконе и думал о своем. Некогда тихий Бугуруслан все больше становился "Вторым Баку", многое в могучем этом росте прошло перед его, Михайлова, глазами, да он и сам немало потрудился. Месяц назад, по просьбе жены, он послал ей некоторые оставшиеся у него вещи, послал и ее большой автопортрет маслом, повесив на его место схему разведок и действующих скважин, и с усмешкой сказал самому себе: "Ну, вот ты теперь вдвоем с твоей нефтью… она- то от тебя уж никуда не уйдет". В один из воскресных вечеров, когда, вспоминая все это, он сидел на балконе, в комнате вдруг зазвонил телефон. Слабый голос, видимо, старой женщины спросил Дмитрия Васильевича Грекова. — Дмитрия Васильевича сейчас нет в Москве, — сказал Михайлов. — Может быть, что-нибудь записать для передачи? — Да нет, ничего срочного, — ответила женщина. — Это говорит вдова врача Холмогорова. Дмитрий Васильевич интересовался когда-то библиотекой моего покойного мужа. Тогда это было мне тяжело, а сейчас кое с чем я могла бы расстаться. Книги Михайлов любил, знакомый продавец в бугурусланском книжном магазине всегда приберегал для него новинки, но старые книги встречались редко, и Михайлов с трудом выискивал их. — Видите ли, Дмитрий Васильевич не скоро вернется, — сказал он женщине, — а говорит с вами брат его жены. Книгами, я тоже интересуюсь, так что охотно взглянул бы, если не возражаете. — Что ж, — согласилась женщина, — пожалуйста.

Вечер предстоял все же одинокий, и Михайлов обрадовался, что есть чем его заполнить. Мария Евгеньевна Холмогорова жила в одном из переулков на Божедомке, в низеньком старомосковском доме, с садиком, совсем маленьким, но задумчивым, с высаженными анютиными глазками вдоль единственной дорожки. В большой комнате, куда женщина провела Михайлова, все осталось, видимо, так, как было при жизни хозяина. На письменном столе стояли в стеклянной золоченой вазочке остро чиненные карандаши, возле кожаного бювара лежали очки в футляре, стетоскоп и молоточек для выстукивания, словно врач лишь на минуту вышел из комнаты и сейчас вернется; в другой вазочке были живые цветы, несколько нарциссов с их восковыми венчиками, и Михайлов подумал, что, наверно, и зимой не переводятся цветы на этом дорогом памяти столе. Маленькая дверка стенных часов в виде деревянного домика вдруг распахнулась, и кукушка несколько пронзительным голоском прокуковала восемь раз — восемь часов воскресного летнего вечера. Лицо женщины, с темными дугами бровей и удлиненным разрезом глаз, еще сохраняло черты былой строгой красоты. — Садитесь, пожалуйста, — предложила она. — Я совсем забыла предупредить вас, что книги у моего мужа были главным образом медицинские, есть, конечно, и классики, но с ними мне не "хочется расставаться. — К сожалению, медицина не моя специальность, — отозвался Михайлов, — но, может быть, найдется все же что-нибудь и для меня. Была какая-то задушевность в этом кабинете старого московского врача с книжными полками до потолка и хотя и прошедшим, но все же непреходящим миром. И Михайлов, отдавшись этому чувству, доверительно рассказал старой женщине, что предпочел провести свой отпуск в Москве, а не где-нибудь на курорте, и не жалеет, что из окна комнаты, в которой он живет сейчас, видно не море с его волнами, а тихий пруд с лебедями и утками и их домиками на островках. Потом Мария Евгеньевна показала ему книги, и Михайлов только подержал в руках те, которые ему понравились, особенно том рассказов Гаршина в хорошем переплете да книжечку стихов Блока с авторской надписью кому-то. — Ужасно неудобно получилось: не предупредила вас, что книги у меня главным образом медицинские, — сказала Мария Евгеньевна. — Но вы все-таки отложите что вам понравилось, я посоветуюсь с дочерью. Она зайдет ко мне завтра после работы, приходите и вы часам к семи. — Я, конечно, охотно приду, но только не из-за книг, мне просто очень нравится у вас, — отозвался Михайлов. На другой день он побывал в Ленинской библиотеке, посмотрел некоторые иностранные журналы по своей специальности, по-холостяцки позавтракал затем в кафетерии, стоя у круглого высокого столика, а к вечеру, радуясь новому знакомству, пошел к Холмогоровой. Дверь на этот раз ему открыла невысокая, с красивыми карими, несколько усталыми глазами женщина, оказавшаяся именно дочерью Холмогоровой. — Мама несколько нездорова, — сказала она, — но я просмотрела книги, которые вы отложили. Не обижайтесь, пожалуйста, но эти книги я хотела бы сохранить, особенно книжку Блока с. его надписью. — Не такой уж я кровожадный библиофил, чтобы огорчаться из-за этого, — засмеялся Михайлов. — Просто книги я люблю, а сейчас они заменяют мне и привязанности. — Подождите немного, мама все-таки хотела повидать вас.

Женщина вышла, и Михайлов остался один в кабинете с его устоявшейся тишиной. Кукушка резво выскочила, прокуковала один раз и скрылась. — Мама лежит, но просит вас зайти к ней, — сказала женщина вернувшись. — Я не спросил вашего имени и отчества. — Меня зовут Людмила Сергеевна. Мать лежала на диване. — Извините меня, но я немного расклеилась. Ну, как же прошел у вас сегодняшний день? — спросила она, памятуя, что он проводит свой отпуск в Москве. Михайлов сел рядом, рассказал, что с утра пошел в библиотеку и зачитался там журналами по своей специальности, а потом стал рассказывать и о поисках нефти, о том, как растет "Второе Баку", как в свое время прокладывали газопровод от Бугуруслана до Куйбышева и он принимал в этом участие. — У меня от нашей вчерашней встречи осталось особенное чувство, — признался он. — Вы удивительно сумели сохранить то, что вам, видимо, так дорого. — А как же иначе… ведь если любила человека, то это уже навсегда, это не может уйти, — сказала она задумчиво. — Мне, право, так неудобно, что я не предупредила вас насчет книг… а с теми, которые вы отложили вчера, дочь не хотела бы расстаться. Но возьмите что-нибудь просто на память… вам, кажется, особенно понравился том рассказов Гаршина, он правда в хорошем переплете. Возьмите на память Гаршина, а книги вы ведь можете купить и в магазине. Она смотрела на него чуть грустно, она, наверно, понимала, что он очень одинок в Москве, понимала, может быть, и то, о чем он ничего не сказал, но что материнским сердцем она почувствовала. — Хорошо, — согласился он, Гаршина я возьму, но позвольте и мне прислать вам что-нибудь на память. Пришлю хороший оренбургский платок, такого вы в Москве не найдете. И получилось дальше так, что он не ушел, а остался, рассказал о том, как стал инженером-нефтяником, рассказал о первых искателях нефти в России — крестьянах Дубинских и рудоискателе на Ухте Федоре Прядунове, а потом пили чай на маленьком столике возле дивана, кукушка прокуковала уже восемь раз, а затем и девять, и Людмила Сергеевна стала собираться домой. — Моя девочка уже вернулась, наверно и поджидает меня, она ездила сегодня к подруге на дачу. Поднялся и Михайлов, поцеловал на прощание сухую старую руку и вышел вместе с Людмилой Сергеевной. — Если вы торопитесь, возьмем такси, я провожу вас, — предложил он. — Не надо. Верусе уже десять лет, и она вполне самостоятельная… да и живу я не очень далеко. У меня есть и вторая дочка — Оленька, ей шесть лет, сейчас она в детском саду под Москвой. Они пошли по тихому, в садах, переулку. — Вы тоже имеет отношение к медицине? — спросил Михайлов. — Нет, я работаю корректором в издательстве. Когда-то училась на филологическом факультете, вышла замуж, из-за ребенка пришлось прервать учение, а вернуться к этому, уже не смогла. — У моей сестры также две девочки, и примерно того же возраста, что и ваши, — сказал он только. Некоторое время они шли молча. — А почему книги заменяют вам и привязанности? — спросила она вдруг. Том рассказов Гаршина был в его руке. — Потому что моей жене надоел Бугуруслан, — ответил он напрямик. — Когда-то она училась живописи, теперь снова занялась ею в Ленинграде. Живопись для нее интереснее нефти, и вот я и чаевничаю, и сумерничаю со своими друзьями — книгами, они существа верные и никуда не уходят от человека. — Странно иногда складывается в жизни… и несправедливо, и странно. Людмила Сергеевна походила на мать, у нее были строгие, с ореховым отливом глаза, красивое удлиненное лицо с соболиными бровями — именно с соболиными бровями, и Михайлов подумал, как верны иногда бывают старинные определения. Он ощущал, что она человек сильной воли, и гордость не позволяет ей обнаружить ни единой душевной царапины, но царапины все же были и, видимо, глубокие. — Вы живете втроем? — спросил он, не решившись задать прямого вопроса, и почему-то предполагая, что это именно так. Она мельком взглянула на него. — Да втроем. Когда-то мы жили вчетвером. Мой муж был строителем, он погиб несколько лет назад в результате несчастного случая. Старшей девочке было тогда шесть лет, а младшей всего два года. Все переменилось тогда в нашей жизни, пришлось окончательно расстаться с университетом и поступить на работу. Девочки растут, на руках у меня еще и мама… она часто болеет, оставлять ее надолго одну я боюсь. — Мария Евгеньевна так трогательно бережет все, что связано с вашим покойным отцом, — сказал Михайлов. — Верность у нас в крови… да ведь и вообще если есть что-нибудь настоящее в человеческих отношениях, то это прежде всего верность. Женщина сразу стала чем-то внутренне близка ему со своей судьбой, с двумя своими девочками, конечно, она учит и их цельности и верности. Они шли, думая каждый о своем. — Вы теперь, когда будете у вашей мамы? — спросил Михайлов, когда они свернули в один из переулков на Петровском бульваре. — У меня как раз завтра начинается отпуск, я везу Верусю в Липецк, там живет мать мужа. Оставлю у нее Верусю до осени, а сама вернусь. Маме, правда, помогает соседская девочка Нюрочка, но ей только тринадцать лет, и на нее еще нельзя положиться… — Пожалуй, это тоже одна из несправедливостей жизни, — сказал Михайлов у ее подъезда. — Встретишь человека, с которым так хорошо поговорить обо всем, и уже приходится расставаться, вероятно, на веки вечные. Что ж, буду вспоминать вас, читая Гаршина. Он пожал руку женщины и они простились. Был уже вечер, теплый летний вечер Москвы. Михайлов прошел по бульвару, свернул в сторону Петровки и стал подниматься вскоре по затихшему Кузнецкому мосту, затягивая свое возвращение и заранее томясь от предстоящей пустоты в нагревшейся за день квартире. Что-то нарушило вдруг ровное течение московской его жизни и беспокойно встало на пути. Он шел медленно, иногда останавливаясь у витрин или возле расклеенных афиш, стараясь вернуть себя к ритму неторопливого времяпрепровождения, какое так редко случалось у него. На другой день, как наметил заранее, он побывал в Музее восточных культур, купил билет на спектакль приехавшего на гастроли Саратовского драматического театра, но, возвращаясь в пятом часу домой, зашел вдруг по дороге в цветочный магазин, купил цветов — срезанные белые и чайные розы, — хотел послать их Марии Евгеньевне Холмогоровой, но забыл номер ее дома, и повез цветы сам. Дверь открыла девочка, видимо, та самая Нюрочка, помогавшая по хозяйству. Мария Евгеньевна все еще недомогала, и он отдал цветы девочке. — Скажи от того человека, которому она подарила вчера книгу, — и он подумал, что цветы напомнят, может быть, старой женщине о днях ее молодости… Вечером он пошел в театр, а когда вернулся домой, сразу же зазвонил телефон. — Я вам третий раз звоню. — сказала Людмила Сергеевна. — Мама была так растрогана вашими розами, они, правда, чудесные… Мама сама позвонить не могла и просила меня передать вам ее благодарность. — Мне так приятно слышать ваш голос, Людмила Сергеевна, — сказал он. — Право, в жизни человека случаются иногда такие неожиданные вещи, что о них толком и не расскажешь. Признаюсь вам все-таки: когда я повез вашей маме цветы, то подумал, что чудесно было бы встретить вас. Мне почему-то очень хотелось этого. Она ничего не ответила. — Где вы были? — спросила она только. — Я трижды звонила вам. — В театре, на гастрольном спектакле. Но я ничего не видел и не слышал, наверно, думал совсем о другом. Ну, что ж, отдыхайте, — сказала она. — Спокойной ночи. — Когда вы уезжаете? — Послезавтра утром. — Так прислать вам книжку о первых русских нефтяниках? Есть одна хорошая книжка о Федоре Прядунове. Я по возвращении домой сразу же пошлю ее вам. Только дайте мне ваш точный адрес. — Запишите, чтобы не забыть. — Записываю, — сказал он. Она назвала переулок и номер дома. Потом они пожелали друг другу спокойной ночи и простились.

Утром в дверном почтовом ящике Михайлов нашел письмо от сестры. "Я ужасно беспокоюсь, Коленька, как тебе одному в нашей квартире? Главное, я забыла оставить большие подушки, заперла их сдуру в шкаф, и ты, наверно, мучаешься с жесткими диванными подушками. Девочки мои загорели, младшую из моря просто не вытащишь. Сколько ты пробудешь в Москве? Напиши, не очень ли тебе одиноко в пустой квартире?". Он тут же написал ответ, что никогда не чувствовал себя так спокойно, просил поцеловать девочек и внизу приписал еще: "Право, Аночка, я давно не чувствовал себя так хорошо", подумав, что иногда и самое тревожное чувство может заменить для человека то, что обычно считают необходимым для счастья. А на другой день, для самого себя неожиданно, но все же это было не совсем неожиданно, он пошел в переулок на Петровском бульваре. За ночь погода изменилась, сеял мелкий теплый дождь, и все было нежно-серо и аспидно, как всегда бывает в летние дождливые дни в Москве, в тучах где-то внутри все же запутывалась голубизна, и тучи были жемчужно-дымные. В знакомом переулке какой-то высокий красивый старик прогуливал белого пуделя, а во дворе одного из домов, несмотря на дождь, две девочки вертели натянутую веревку, а третья прыгала через нее, и девочки вслух очень серьезно вели какой-то странный счет, словно на языке ацтеков: "унты, дунты… пакунты, падунты". Михайлов постоял, послушал их счет и поднялся на второй этаж соседнего дома, у подъезда которого расстался вчера с Людмилой Сергеевной. Ему открыла дверь девочка, в которой он сразу по схожим красивым чертам лица признал дочь Людмилы Сергеевны — Верусю.

— Людмила Сергеевна дома? — спросил он. — Нет, мама в издательстве, — ответила девочка, — но она скоро придет. Что передать ей? — Пожалуй, ничего, — сказал он. — Пожалуй, я еще раз зайду. Девочка смотрела на него серьезными, с ореховым отливом глазами, и он больше ничего не сказал ей, но, спускаясь по лестнице, чувствовал, что она осталась стоять на площадке и, наверно, испытующе смотрит ему вслед. В переулке было по-прежнему пусто, Михайлов прошел по нему до бульвара, потом в обратную сторону, и когда, возвращаясь, увидел издали Людмилу Сергеевну, то не ускорил шага, словно совершал лишь прогулку. — Не удивляйтесь, — сказал он, подойдя. — Но я обещал послать вам книгу о нефтяниках, а она оказалась у меня с собой в чемодане. Я и подумал, чем посылать по почте, занесу ее сам, кстати, пройдусь немного. Я люблю ходить под дождем по пустым улицам. Он протянул ей книжку о Федоре Прядунове и о его нефтяном заводе, и они пошли рядом. — Видите, как иногда получается в жизни… в пору отпуска всегда много досуга, времени не считаешь, а дождь совсем теплый, словно поливает цветы из лейки. Завтра вы уедете в Липецк, а когда вернетесь, меня уже не будет в Москве. Они помолчали и шли не замечая дождя. — Спасибо за книжку, — сказала она. — Я с интересом прочту ее. — Почему-то после нашего вчерашнего ночного разговора по телефону я никак не мог уснуть. То ли в комнате было душно, или спектакль так повлиял на меня, хотя я ничего не видел и не слышал. — Я даже не могу пригласить вас зайти, — сказала Людмила Сергеевна, когда они подошли к ее дому. — У нас ужасный беспорядок перед отъездом. С интересом прочту вашу книгу, я о нефти вообще очень мало знаю Читала когда-то "Нефть" Синклера, но это ведь совсем другое. — Конечно, совсем другое. Там за нефть рвут горло друг другу, а у нас нефть — помощница человека. Посмотрели бы вы когда-нибудь, как торжествуют бурильщики, когда забьет фонтан! Никогда не был в Липецке и ничего о нем не знаю, — добавил он в раздумье. — Знаю только, что его назвали так по обилию лип, наверно, к самому их цветенью приедете. А оренбургский платок я пришлю и вам. — Не вздумайте только, — сказала Людмила Сергеевна. — Не обещаю… не обещаю, что не вздумаю. Ему захотелось сказать ей, что если бы случилось чудо, и Людмила Сергеевна действительно заинтересовалась бы нефтью и приехала в Бугуруслан, приехала бы с обеими своими девочками, он показал бы им и как бурят, и какие степи прекрасные весной под Оренбургом, когда все цветет, каждая травинка цветет и пахнет по — своему. — Вернусь в Бугуруслан и напишу вам оттуда письмо… напишу, что живет на свете один инженер-нефтяник, побывал он недавно во время летнего отпуска в Москве, смотрел из окна своей комнаты на лебедей на пруду, ходил по музеям и в театры, ему было все же очень одиноко, но однажды ночью ему позвонили по телефону, и вот он под дождем пришел в этот переулок и никогда не забудет его теперь. — Напишите письмо, — сказала Людмила Сергеевна. — Я теперь всегда буду читать все о нефти. Они простились, и он пошел не спеша по тихому переулку. Дождь, вялый с утра, разошелся, стала совсем непогода, и не хотелось никуда больше идти. Дома Михайлов сел в кресло возле открытой двери балкона, пруд дымился от дождя, и, наверно, утки и лебеди были сейчас вполне счастливы. А еще через полчаса за его спиной зазвонил телефон. — Вы уже вернулись? — спросила Людмила Сергеевна. — Наверно, промокли ужасно. Я ругаю себя, что не дала вам с собой зонт, вы смогли бы занести его потом маме. — Чудесный дождь, — сказал он. — Сижу сейчас у открытой двери балкона и смотрю на пруд. Сам не знаю почему, но дождь стучит по карнизу, а я чувствую себя непонятно отчего счастливым. Хотите послушать дождь? — Он протянул трубку в сторону балкона и так подержал минуту. — Слышно было? — спросил он. — Да, — ответила она, но так смутно, словно услышала еще и то, о чем он, Михайлов, не сказал ей… но и она не смогла сказать ему, что услышала в шуме дождя, — впрочем, телефон еще не устроен так, чтобы передать это.

Голубой Дунай

 Мир древен, стар, но все же весна приходит каждый год и превращает тысячелетия в юность. Пришла весна и в рабочую комнату Савицкого, в которой все было так, как в его капитанской каюте когда-то. На письменном столе лежала лоция северо-западной части Восточного океана, на стене висел старинный поморский секстант, подаренный ему как-то в Александровске, а барометр был спутником всех его плаваний, нервный и точный, ощущавший погоду, как ее чувствуют птицы… Но плаваний давно уже не было, их заменила написанная им обстоятельная книга "Дневник дальных странствий", выпущенная год назад Географическим издательством с аннотацией, что автор книги, капитан дальнего плавания Георгий Георгиевич Савицкий рассказывает о странах, в которых он побывал, и книга эта представляет особый интерес для молодых читателей. Весна стояла долгими закатами за большим окном его комнаты, и когда вечер догорал и все снаружи становилось желтым и зеленым, как на литографии, с новой силой просыпалось тогда в душе многое…

Все идет своим путем, давно ушел на паруснике в учебное плавание сын Всеволод, учившийся в мореходном училище, и Савицкий, адресуя сыну письма в порты, куда должен был парусник зайти, шутливо и в то же время горько подписывал их: "Твой бросивший якорь отец". Но якорь был все же ненадежен, и стоило подуть весеннему ветру, как начинало бродить в душе, бродить так, как это бывало в далекие годы. Шесть лет назад, когда Савицкий еще водил по Баренцову морю мощный ледокол "Микула", моряки подобрали однажды на льдине двух белых медвежат: может быть, мать убили какие-нибудь безжалостные лихачи с проходившего судна, или она просто погибла, но медвежата были одни, жалкие сироты в беспредельности ледяных полей. Савицкий приказал тогда застопорить машины, и бывалый лоцман с двумя подручными подобрал с льдины оробевших и даже не бросившихся бежать медвежат: может быть, они почувствовали, что пришло спасение. Медвежат привезли в Мурманск, там оказался в эту пору представитель зооцентра, принимавший с арктического судна королевских пингвинов, и ему вручили и медвежат. Впоследствии Савицкому прислали вырезку из московской вечерней газеты, где было сказано, что пойманные моряками в Баренцевом море два белых медвежонка переданы в Московский зоологический сад и сейчас в молодняке подружились со щенками динго. За тридцать пять лет совместной их жизни жена хорошо знала, что значит весенний ветер и несущиеся облака, и то мокрая от дождя, то просыхающая мостовая, — что все это значит для моряка. Жена была высокая, худощавая, с годами уже совсем подсохшая, но глаза у нее были те же, сапфировые, зеленые с голубым, которые увидел он однажды в Севастополе и навсегда пошел за ними, и они пошли за ним. Он был тоже высокий, но широкоплечий, в ту пору медно загоравший еще с февраля, и даже его темные каштановые усы становились золотисто-выгоревшими. Да и сейчас, когда они совсем забелились, встречные на улице по его походке и по всему его облику признавали в нем, наверно, бывшего моряка или летчика. Он сказал жене коротко: — Пройдусь, — и она так же коротко ответила: — Пройдись, конечно, — она была женой моряка, родилась в Севастополе и понимала все, что связано с временами года и с тем, что пробуждают они в душе моряка. Савицкий надел свое кожаное, чуть побелевшее на швах пальто и фуражку с оставшимся следом споротого золотого герба. Он не сказал жене, куда идет, но выйдя на улицу, нашел в кармане завернутую в бумагу булку и подумал, что жена тоже нечто вроде его испытанного барометра, и это было уже тридцать пять лет, и она еще ни разу не ошиблась. Весна в Москве не похожа ни на одну весну: в Москве она приходит после мартовского очередного ненастья, однажды ночью слышишь, как по крыше и карнизам стучит сильный дождь, на рассвете сыро и сине, потом тонко голубеет, и когда выйдешь на улицу, то под капелью, под стеклянными длинными нитями с крыш, продают на углах улиц подснежники или блекло-голубые крымские фиалки, или золотисто-пыльные, с щекочущим запахом, мимозы, словно все это лежало на складе и только дожидалось первого весеннего ливня и кроткого голубого неба наутро. Птицы и звери, подобно мореходам, всегда чувствуют приход весны, и жена знала, куда он идет: если она положила ему булку в карман пальто, то знала, куда он идет. Весной в зоологическом саду еще пусто, дорожки мокры, деревья голы, но во всем этом пока еще потаенном, зверином и птичьем царстве уже чувствуется глухая тревога. На освободившемся от недавнего льда пруду плавают утки-кряквы и казарки, иногда то одна, то другая потянет вдруг коротким лётом над прудом, а в зимних помещениях особенно остро пахнет мускусом и пометом. Звери после долгой зимы тоскуют по солнцу и небу, и львы, тигры, пантеры или рыси ходят взад и вперед в своих клетках, взад и вперед, ни на кого не глядя, у иных уже отделены самки с новорожденными, и отцы изнывают от одиночества, ревности и подозрительности. Утка-мандаринка кувыркается в пруду, потом трясет головой и охорашивается, а селезень делает круги вокруг, он дьявольски красив, и сам знает, что красив со своим бронзово-зеленым хохолком, красным воротником и красным клювом… а у самки клюв желтый, оперенье у нее скромное, буро-зеленоватое, но у нее есть власть над ним, селезнем, и он кружится вокруг, а она с царственным равнодушием представляется, что не замечает этого. Когда-то он, Савицкий, видел на воле этих китайских уток, они тянули в вечерний час над Янцзы, и вода в Янцзы была сначала желтая от зари, потом светло-коричневая, как горчица, потом становилась бронзовой и, наконец, зеленой… "Твой бросивший якорь отец", — усмехнулся он вслух, обращаясь мысленно к сыну, который может быть, заходил сейчас на своем паруснике в Гонконг или Шанхай. Тропические птицы, зябкие обезьяны и множество других боящихся холода птиц и зверей зимовало в отапливаемых помещениях, а белые медведи жили всю зиму на воле, в своем водоеме, в котором пешнями прорубали для них лед или они сами пробивали его своими телами, если лед был тонок. Они бросались вниз с искусственных утесов, сильные, рыже-белые, им было, наверно, жарко зимой в Москве, им нужна была Арктика с ее полыньями, чтобы плыть подо льдом от одной к другой.

Те пушистые, быстро научившиеся пить молоко из бутылки медвежата, которых моряки с "Микулы" подобрали на льдине, стали матерыми зверями, им было уже по шести лет, и они не узнавали в Савицком того капитана, который ради них остановил судно во льдах. Большой рыже-белый зверь съехал на заду по отлогой скале в воду, следом за ним сверзся другой, и они плавали, поднимали брызги и снова взбирались на утес. Впрочем, может быть, это были уже не те медведи, которых моряки подобрали когда-то, тех давно могли передать в какой-нибудь другой зоологический сад, но Савицкому хотелось думать, что это именно те звери. Он начал юнгой на танкере, начал с тропиков, с полуденных стран, а кончил Севером, Арктикой. Это было бы естественно по ходу человеческой жизни, всегда начинающейся жарко и красочно, но и в Арктике оказались краски тропиков, и когда северное сияние — палевое, голубое, розовое — колыхалось, как занавес, который вот-вот раздвинется, оно напоминало по раскраске и тропических птиц, и махаонов… Он достал из кармана завернутую в бумагу булку, один из медведей тотчас заметил это и, быстро взобравшись на утес, сел на задние лапы и стал хлопать себя передними по брюху. — Правильно, — сказал Савицкий — на хлеб надо зарабатывать. Надо трудиться. Он разломил булку и кинул медведю половину, а другую половину кинул второму медведю, который только раскачивался из стороны в сторону и ничего не просил, а только раскачивался. Впрочем, медведи быстро поняли, что у него ничего больше нет, снова свалились в воду и возобновили свою игру. Все-таки это было свидание с прошлым, встреча с тем, что не уходит, и Савицкий в раздумье шел дальше по мокрым дорожкам парка. Что-то большое и темное пролетело над его головой в сторону пруда, может быть, это был гусь-гуменник, вспомнивший, что его предки умели летать. В кондитерском киоске продавали трубочки с кремом, и из киоска знакомо и сладко пахло вафлями. Он задержался у киоска, вспомнив, как покупал здесь сыну трубочки с кремом, и дома обоим доставалось за это, потому что сын плохо обедал. "А теперь я здесь один, — сказал ему Савицкий мысленно, — а ты на своем паруснике проходишь, может быть, мимо Гонолулу, там сейчас зной, и зеленые, красные и желтые вьюрки летают над деревьями". Он подумал еще о том, что сынвпервые в своей жизни увидел черные и красные паруса бретонских рыбаков вблизи Финистерра и китайские джонки с прямоугольными парусами, налитыми яростным закатом над водами Желтого моря… Свою книгу "Дневник дальних странствий" Савицкий посвятил жене, на первой странице было напечатано: "Моему спутнику по странствиям Марине Сергеевне Савицкой", хотя она всегда ждала его дома, но она была с ним во всех плаваниях, ее портрет в рамке стоял в его каюте, как стоит сейчас на его рабочем столе рядом с моделью маяка в Пенмарше, подаренной ему одним французским моряком, а он подарил ему взамен модель ростральной колонны в Ленинграде. — А я ведь узнала вас, — сказала женщина, продававшая вафли. — А вы меня не узнали. Правда, я давно не работала, пришлось уйти из-за дочери… теперь вернулась, надо дотянуть до пенсии. Савицкий вгляделся и узнал женщину, тогда она была еще совсем молодой. — Ну, как же, — сказал он, — как же… узнаю и я вас.

— А сынок ваш где? — спросила женщина. — Плавает. Тоже стал моряком. Сейчас он далеко, в другой части света. — Ну, благополучного ему плавания, — сказала женщина по-матерински. Что ж, и это тоже была одна из встреч с тем, что не уходит, похожих на глубокие бухты с надежными стоянками. — Наверно, скоро приду еще, — сказал он продавщице. — Весной я часто прихожу сюда. Убирайте ваш товар, сейчас будет дождь. В парке быстро темнело, голые деревья раскачивались, и он не успел дойти до выхода, как навстречу сплошной косой стеной понесло ливень. Площадь сразу залило, карнизы шипели, дождь бил по его кожаному пальто, и Савицкий шел почти один по опустевшим улицам. Но вот солнечный свет начал откуда-то сбоку пропитывать собой дождевую завесу, она становилась все тоньше, из стекляруса, и стеклярус уже рвался на лету. Из подворотни одного из домов выбежал мальчик с самодельной шхуной в руках, попробовал пустить ее в потоке вдоль обочины, но шхуна ложилась на бок и черпала бортом. — Так она не пойдет у тебя, — сказал Савицкий. — Ты ее перегрузил, с такой мачтой она не пойдет у тебя. Он вытащил мачту из гнезда, поставил шхуну форштевнем по волне, и она понеслась, а мальчик побежал рядом, и Савицкий тоже ускорил шаг. — Дунай, — сказал он, — в Черное море вынесет твою шхуну. Мальчик поднял круглое, совсем мокрое и уже по-весеннему конопатое лицо. — А откуда вы знаете, что в Черное море? — спросил он смело.

— Я все морские дела знаю… я капитан, и нет, наверно, ни одного моря на свете, по которому я не водил бы суда. — А я знаю, где Черное море, — сказал мальчик. — У Арбатских ворот. — Правильно. Только до моря ты свою шхуну не пускай, там много машин, еще собьют тебя. — Ладно, — согласился мальчик. — Я только по Дунаю до конца бульвара пущу. Они шли вместе, а шхуна скакала рядом, пока Савицкий не сказал: — Стоп. Здесь Дунай впадает в Черное море. А теперь ступай домой и переоденься, а то у тебя штаны до колен мокрые. — Дядя, а вы правда, капитан? — спросил мальчик. — Я тоже хочу стать капитаном. — Ну, если хочешь, то и станешь им… начнешь с Дуная, а там перед тобой и Черное море, и все моря будут. Теперь с такой же силой, с какой гнало ливень, гнало свет, все было голубым и блестело, крыши домов были тоже небесного цвета и карнизы окон были небесного цвета, а асфальт чуть дымился, хотя солнце было еще не горячее, но оно было молодое и сильное, и ему уже подчинялось все. — Съел твою булку, — сказал Савицкий, вернувшись домой и вешая мокрое пальто на вешалку. — Съел вместе с одним молодым человеком, будущим капитаном… плыли с ним по голубому Дунаю и ели твою булку, вкуснее нее я еще не ел ничего на свете. Глаза у жены были те же, зеленовато-сапфировые, как и тогда, в Севастополе, и старости не дано было завести ни его, ни ее в свой угол, они и поныне заходили вместе во все глубокие бухты со стоянками в них и слышали шум морских волн, шуршащих галькой и раковинами.

Прохор

 Жена брата, Галя, умерла, и брат меньше чем через год женился снова: то ли из-за четырехлетней дочери Маши, которой нужна была женская рука, то ли из одиночества, а может быть, он недостаточно любил тихую, молчаливую Галю, с которой вместе учился когда-то в университете. Приехав в Москву из Новосибирска, Дмитрий Иванович Лужников остановился не у брата, как обычно, а в гостинице, и с тяжелым сердцем пошел к нему лишь на другой день, в воскресенье, когда брат с утра был дома. Пятилетняя Маша была его любимицей, детей у него с женой не было, и Галя всегда понимала, с каким отцовским, не нашедшим своей пристани чувством возится он в свои приезды с ее дочкой. Дети взрослеют быстро, если происходят какие-нибудь, хотя бы и не вполне осознанные ими потрясения, и он боялся сейчас думать о детском сердце Маши… У двери квартиры брата Лужников глубоко вздохнул прежде чем позвонить. В последнем письме брат писал, что должен вскоре получить новую квартиру, пока еще жили вместе три семьи, и Лужников с грустью подумал, что в общем все самое трудное пришлось на долю Гали. Они с братом молча обнялись в темноватой прихожей. Дмитрий Иванович был старше брата на два года. Михаил еще учился в университете, когда он, Дмитрий, уже был инженером, но они привыкли глубоко понимать друг друга. — Вот какие дела, — сказал Михаил не то с горечью, не то виновато, и Лужников поспешил ответить: — Что ж тут поделаешь… ничего не поделаешь. Новая жена брата, Лариса Евгеньевна, высокая и красивая, показалась, однако, Лужникову с первого взгляда принадлежавшей к тем женщинам, которые прямолинейно идут к своей цели, если что-нибудь решили для себя. — Очень рада вам, — сказала она приятным низковатым голосом. — Миша просто истосковался по вас. Она как бы дала понять, что муж делится с ней своими самыми сокровенными чувствами, и это означает, что она ему душевно близка. — Я тоже рад, — отозвался Лужников любезно, но все же какой-то холодок сразу прошел между ними, и Лужников понял, что она опасается его влияния на брата. Почему-то ему стали неприятны и ее эмалево-голубые холодные глаза, и модная тщательная прическа в виде зачесанных сзади наперед волос, но больше всего его задело, что у нее на руке браслет Гали, который он подарил как-то жене брата. Лариса, красиво играя на ходу своим длинным телом, сразу же стала накрывать к утреннему завтраку. — Вы что предпочитаете, Дмитрий Иванович, — спросила она по-родственному, — сухое вино или коньяк? — А может быть, чашка кофе найдется? — ответил он, думая о другом.

— Конечно, — заторопилась она. — Сейчас сварю кофе. Моя мать без кофе жить не может, меня тоже приучила. И она, опять красиво играя телом, как бы льющимся под шелковым платьем, достала из буфета кофе и мельницу и пошла молоть на кухню. — Через месяц переедем на новую квартиру, — сказал Михаил. — Тогда не так тесно будет… а то всё в одной комнате, и Ларисе неудобно, но она молчит. Лужников не решился напомнить, что семь лет жила в этой комнате Галя, и он ни разу не слышал от нее, чтобы она жаловалась на тесноту. Брат словно быстро замел то большое и важное, что должно было остаться от глубокого чувства, и Лужникову было больно за Галю. — А Маша где? — спросил он, помолчав. — Да… спохватился Михаил, — сейчас приведу ее. Играет с соседскими детьми. Он ушел и минуту спустя привел Машу. — Вот и наш дядя Митя приехал, — сказал он, — твой любимый дядя Митя. Маша, однако, не кинулась к Лужникову, как обычно, а степенно подошла, и ему пришлось притянуть ее к себе, чтобы поцеловать в теплую шейку. — Ну, здравствуй, Машута, — сказал он, — как живешь? — Хорошо, — ответила она вежливо, но что-то словно дрогнуло в ней, и она не дала этому прорваться. Если она и повзрослела, то не на год или два, а как бы сразу стала подростком. — Она и петь, и играть на рояле научилась, — сказал Михаил. — Лариса прилично играет и ее учит играть. Сыграй дяде Мите, Маша, что-нибудь Девочка покорно подошла к пианино, подняла крышку, взобралась на круглый высокий стульчик и старательно, но безучастно сыграла какую-то пьеску. Что-то механическое, ненастоящее появилось в этой живой, некогда стремительно кидавшейся к нему Маше. Но и Михаил говорил с дочерью неверным, нарочитым голосом и, казалось, сам чувствовал это. — Ну вот, будем пить кофе, — сказала Лариса Евгеньевна, неся горячий кофейник на подносе. — Садись и ты с нами, Маша. Она поставила кофейник на стол и, присев перед девочкой на корточки, обняла ее за плечи руками. — Ты ведь любишь меня? — спросила она. — Я тебя очень люблю. — Я тоже очень люблю тебя, — сказала девочка столь лишенным всякого чувства голосом, что Лужников даже поежился. Лариса Евгеньевна стала наливать кофе, и перед его, Лужникова, глазами все время был браслет, который он подарил когда-то Гале. — Вы надолго к нам? — спрашивала Лариса Евгеньевна. — В Новосибирске сейчас, наверно, уже совсем холодно, а у нас вся осень стояла дивная. У Миши скоро отпуск, уговариваю его поехать в Гагру, там, пишут, сейчас двадцать градусов тепла. Все-таки впереди зима, надо же отдохнуть когда-нибудь, — говорила она, как любящая жена. Михаил пил кофе, отмалчивался, и Лужников чувствовал, что Ларису Евгеньевну раздражает его явная оглядка на брата. Она заботливо мазала девочке маслом хлеб, поправляла белый бант в ее волосах, и Маша пила и ела, вежливо, по-взрослому, но было в этом нечто глубоко несхожее с ее прежним обликом. — Рюмочку коньяку выпейте все-таки, — настаивала Лариса Евгеньевна: — Коньяк отличный, армянский. По-моему, лучше нет.

Она была хорошей хозяйкой, понимала толк и в винах. Михаил обрел в ней доброго спутника и заботливую жену, она не говорила об этом, но Лужников чувствовал, что она хочет внушить ему это и он должен радоваться за брата. После завтрака братья вышли покурить в кухню. В кухне было пусто, соседи в этот час не готовили, и Лужников закурил папиросу и задумчиво стал пускать дым в форточку. Перемена, происшедшая в девочке, как-то болезненно задела его, и он не знал, как сказать об этом брату и поймет ли тот его. — Видишь ли, Миша, — сказал он все же, — дорогу к сердцу ребенка не так-то просто найти, и не легко найти… особенно при тех обстоятельствах, какие случились у тебя. — Брат быстро и несколько испытующе взглянул на него. — Мать не сочинишь и не придумаешь, а Лариса Евгеньевна дороги к Маше не нашла, так мне кажется. Дети ведь все воспринимают особенно чутко, только не могут выразить это. Михаил молчал. — Может быть… — согласился он наконец, — может быть. Но что тут поделаешь. Лариса еще молода, обзаводиться ребенком не собирается, хочет сопутствовать мне во время поездок, понять ее можно. Не каждая женщина способна воспитывать чужого ребенка. Но она о Маше заботится. — Послушай, Миша, — сказал Лужников вдруг, — пусть Маша некоторое время поживет у нас, жена души в детях не чает, а Машу я люблю, как свою дочь. Пусть ома поживет у нас, а там ты новую квартиру получишь, да и съездить с Ларисой в Гагру сможешь, не придется тебе думать, с кем оставить девочку. Не знаю… — сказал Михаил, помедлив и с усилием. — Так сразу решить не могу.

— Почему же? Ты ведь не чужим людям доверишь дочь. Разве ты сомневался во мне когда-нибудь? — Да нет, — сказал Михаил, и его глаза стали вдруг влажными. — Но что же я, по-твоему, плохой отец или дрянь какая-нибудь? — Я ведь не в твоих или моих интересах предлагаю, — отозвался Лужников спокойно, — но жизнь есть жизнь, и ответственность за судьбу детей есть ответственность. Они с братом походили друг на друга, только Лужников был кряжистее, носил усы, а выбритое, нервное лицо Михаила всегда отличала артистичность. — В Москве я пробуду три дня, так что время есть… впрочем, без самой Маши этого, пожалуй, не решишь. Брат поглядел на него, потом вышел из кухни, привел минуту спустя Машу и оставил их вдвоем. Лужников сидел на табуретке возле плиты. — Подойди ко мне все-таки, — сказал он мягко и грустно, — все-таки мы с тобой старые друзья. Девочка подошла ближе, он притянул ее к себе, и она, насупясь, стояла в его коленях. — Неужели ты забыла меня? — спросил Лужников. — Неужели ты совсем забыла меня? Девочка вдруг покраснела, надулась, он понял, что она сейчас заплачет, и сделал вид, что ничего не заметил. — Поедем со мной, Маша, — предложил он беспечно. — Помнишь, ты ведь собиралась поехать со мной? И тетя Аня будет тебе так рада. Мы с ней живем в красивом городе, у нас хорошая квартира, найдется и для тебя комната, и все твои игрушки будут рядом. А потом у нас есть Прохор, это такая умная собака, прямо как человек умная. Она приучена спасать людей если они заблудились или вдруг упала снежная лавина и унесла с собой человека. Иногда мы запрягаем. Прохора в саночки, и он возит саночки, так что он будет тебе служить, как лошадка. Девочка только глубоко вздохнула и спросила не сразу: — А где вы живете? — Мы живем в городе Новосибирске, есть такой город… я буду ужасно рад, если ты поедешь со мной. Он осторожно посадил ее к себе на колени, на этот раз девочка поддалась его ласке, и они сидели вдвоем в пустой кухне. Тонкие волосы щекотали его висок, и, словно освобождаясь наконец от чего-то мешавшего ей, она спросила: — А какого цвета ваш Прохор? — Он белый с желтым, как полагается сенбернару, и шерсть у него мягкая, совсем шелковая, а голова большая, как у человека, и он такой добряк, особенно если кого-нибудь полюбит. Казалось, она только теперь узнавала в нем того дядю Митю, который приезжал к ним, а потом исчезла мать, исчез и он, все стало совсем другим, стал другим и отец, он лишь украдкой целовал ее, когда они оставались одни, и глаза у него при этом были виноватые. — Вы только не говорите тете Ларисе о Прохоре, а то она скажет — нечего ездить на собаках, — сказала девочка, словно они были уже сообщниками. — Зачем же я стану говорить ей о Прохоре? Это наша с тобой тайна… но если ты поедешь со мной, я дам Прохору телеграмму и он нас встретит на аэродроме. — С саночками? — спросила она уже заинтересованно. — Конечно, с саночками. Прохор очень услужливый. Два дня спустя, когда было уже решено, что Дмитрий Иванович возьмет с собой погостить Машу, и ее собирали в дорогу, Лужников снова пришел к брату.

Михаил еще не вернулся с работы, и Лариса Евгеньевна была одна. — Вот хорошо, что вы зашли, — сказала она с преувеличенной озабоченностью. — Я хочу просить вас, Дмитрий Иванович, следите, пожалуйста, чтобы Машу не перекармливали, я для нее установила определенный режим, как этого требует медицина. Не знаю только, как быть с валенками… у нее ведь одни ботики. — Ну, что-что, а валенки в Сибири найдутся, — усмехнулся Лужников. Маша сидела в стороне и делала вид, что занята своими куклами. — Найдутся и валенки, — повторил Лужников задумчиво, — вообще все на свете найдется. Маша понимала, что он говорит о Прохоре, и скромно играла со своими куклами, как будто речь шла совсем не о ней. Вернулся брат, Лариса Евгеньевна принялась кормить его обедом, а Лужников уже пообедал раньше, и она лишь налила ему, Михаилу и себе по рюмке коньяку. — Только прошу вас, сейчас же дайте телеграмму, как прилетите, — сказала она. — Непременно, — пообещал Лужников. — Теперь до Новосибирска быстро… утром вылетим, а обедать будем уже дома. А там нас будут ждать. Он хитро посмотрел на Машу, она поймала его взгляд, но отвернулась, будто ничего не слыхала. Потом братья вышли покурить в коридор, и Михаил сказал: — Лариса добрая, сам видишь… характер у нее только неровный. — Бывает, — согласился Лужников миролюбиво. Самолет улетал рано. Было еще темно, и холодный, уже зимний ветер дул на аэродроме. Михаил поехал провожать. Посадку еще не объявили, и он стоял рядом с братом посреди зала для ожидающих, а Маша, закутанная в большой белый платок, сидела в стороне на скамейке; в руках у нее была кукла, тоже закутанная. — Ты уж за Машей присмотри, — попросил Михаил грустно. — Можешь быть уверен, — сказал Лужников. — Можешь быть уверен. Жизнь идет своим ходом, возвращаться не приходиться. И Ларисе Евгеньевне так легче будет, да и тебе во всех смыслах будет легче. Михаил ничего не ответил, может быть, он подумал, что это именно так, и лучше упрощать, чем усложнять все. Действительно, быстро летел самолет, словно земля в снегу сама неслась ему навстречу, впрочем, и земли-то никакой не было, были одни рваные облака, по временам так плотно приникавшие к окнам, что в самолете становилось темно и зажигали лампочки. День лишь слегка померк, когда ехали с аэродрома в Новосибирске, только начинало синеть, и автобус ходко катился по укатанной дороге. — Не замерзла? — спрашивал Лужников то дорогое и единственное, что он вез сейчас с собой, и оно отвечало нежным, оживленным, совсем не похожим на московский, голосом: — Вовсе не замерзла. — Ну вот, Аня, — сказал Лужников жене, когда вошли, наконец, в теплую квартиру, — принимай и — как зеницу ока, как зеницу ока… — он не добавил: "будем беречь" или "береги". Ловкие, мягкие руки Анны Васильевны раскутывали белый платок Маши, снимали с нее ботики, и женщина то и дело наклонялась и целовала ее, а рядом стоял большой, белый с рыжими пятнами зверь, стоял добрый, умный Прохор, приученный спасать людей в горах, и его темные, чуть обвислые глаза смотрели преданно. Он был уже весь к ее, Маши, услугам, а Дмитрий Иванович говорил откуда-то сверху: — Ну, вот и наш Прохор… не бойся, погладь его, он любит, когда его гладят. Маша протянула руку и погладила по большой голове, а Прохор мягким языком лизнул ее руку, собаки только так умеют целовать, и он поцеловал ее руку. На другое утро было все то, что обещал Лужников, даже сверх того: Прохор, запряженный в саночки, стоял во дворе, а к его шлейке Анна Васильевна привесила два бубенчика, и когда Прохор повез ее, Машу, бубенчики позвякивали. Прохор не бежал, он был умный и положительный, шел медленно, и шерсть на нем вскоре закурчавилась от мороза. Он понимал, что если ему доверяют везти кого-нибудь, то нужно не торопиться и доставить в сохранности до места. Лужников шел рядом, у него был свободный день, и он мог не идти на работу. Большое красное солнце в сизом морозном дыму стояло над городом. Лужников смотрел на синий снег и на розовые пятна на нем и грустно и в то же время упорно думал, что если Михаил свернул в сторону, то на него, брата, легла задача сохранить то, что Михаил мог легко потерять или даже уже терял и сам понимал это. Прохор провез саночки сначала по одной улице, потом по другой. Мороз был все же крепкий, Лужников сказал: — Домой, Прохор, — и Прохор повернул домой. Дома, когда никого не было рядом, Маша дотянулась до уха Прохора и вежливо спросила вполголоса: "Вы меня теперь всегда будете катать?" Сказать ему "ты" она не решилась. — Аня, — крикнул вдруг в соседней комнате Лужников, — денек-то какой… посмотри только, солнце прямо, как огонь, а мороз!

Наверно, Анна Васильевна услышала больше того, что он сказал, и подошла к нему ближе. — А как же?.. — спросила она, и он тоже понял, о чем она не договаривает, она не продолжила: "А как же будет дальше?", но он ответил ей и самому себе в то же время: — А так и будет… так оно и будет! Прохор знал все оттенки его голоса, он вдруг поднялся и, стуча когтями по полу, неспешно прошел в соседнюю комнату, потому что ни одно событие в доме не обходилось без него.

Портрет неизвестной

 В конце февраля старшая сестра Ксения прислала из Медынска письмо. Была в этом письме, написанном о семейных делах, о том, как растут и учатся ее, Ксении, дети, коротенькая, но горькая приписка: "Что касается других разных дел, то жизни не переспоришь, Витенька, да и никого судить я не собираюсь. Но Сашу мне жаль, и хотя ничего она прямо и не пишет, видимо, не получилось у нее с Юрием Николаевичем, и болит у меня за нее сердце. У нас метели, февраль выдался ужасно снежный, вчера прямо-таки откапывали от снега вход в наш дом. Я почти целый день занята в больнице, так что своих ребят вижу только по вечерам". Сестра ничего больше не добавила о Саше, но Тимошин смотрел поверх письма и словно читал еще и то, о чем в письме не было написано. Младшая сестра Саша была его любимицей, и он видел ее сейчас перед собой, сероглазую, впечатлительную, всегда чем-либо страстно увлеченную: то прочитанной книгой, то дружбой с малышами Ксении, не чаявшими в ней души, то прелестно задумчивую, если ее что-нибудь поразило, особенно когда это было связано с искусством. Тимошин и надеялся повести ее по своему пути, и они с Сашей давно условились, что по окончании школы она приедет в Москву, где он работал старшим научным сотрудником в одной из художественных галерей, и поступит в университет на искусствоведческое отделение. Время от времени он посылал ей то каталоги выставок, то монографии о художниках, и Саша всегда радовала его своим тонким пониманием искусства. Но все сложилось иначе, совсем иначе, и так внезапно иначе, что ни Ксении, ни ему не удалось предупредить или изменить что-либо: он смутно помнил режиссера городского театра в Медынске, красивого и уверенного, несколько склонного к полноте Твердынцева, с которым Саша вскоре после окончания школы, еще девятнадцатилетняя, соединила свою судьбу. Два года назад Твердынцев перешел художественным руководителем в драматический театр одного из больших приволжских городов. Саша уехала с ним, письма ее сначала были восторженными, Твердынцев нашел у нее артистические способности, и она поступила учиться в театральную студию. Но как-то мало и вскользь писала Саша затем и об этой театральной студии, и о театре, где ставил пьесы Твердынцев, да и о своей личной жизни, и приходилось лишь догадываться, что все у Саши сложилось совсем не так, как она хотела… Февраль выдался снежным, и в Москве, за окном несло седыми полосами крутившуюся на мосговой поземку. Все было бело, смутно, беспокойно, и февральская метель словно старалась замести то, что было ему, Тимошину, всего дороже. Разбираясь как-то в запаснике галереи, где рядами стояли полотна, частично поврежденные и нуждающиеся в реставрации, Тимошин нашел один портрет несомненно венециановской школы. Молодая, грустная, видимо, крепостная ткачиха сидела возле ткацкого станка в позе вековой покорности и вместе с тем словно вся обращенная к кому-то, вся словно готовая воспрянуть навстречу кому-то, и можно было почти чувственно ощутить, что устремлена она к художнику, который ее пишет… Еще в ту пору, когда он только учился искусству, Тимошин нередко задумывался над судьбами и биографией тех безвестных людей, портреты которых в разные времена и по разным поводам писали художники. Были среди бесспорно заказных портретов и такие, которые лишь по глубокому чувству мог написать художник, и лицо молодой ткачихи с ее русской красотой, с ее сияющими нежностью и теплотой глазами, было написано с такой силой и таким ответным порывом, что Тимошин невольно вспомнил судьбу лесковского "тупейного художника"… Он подумал тогда, что будь Саша рядом, она бы вместе с ним, со свойственной ей тонкостью душевного понимания, определила бы судьбы тех, кто был изображен на портрете и кто писал его. После смерти родителей он с Ксенией приняли на себя заботу о воспитании Саши, и ему казалось теперь, что он был нерадив и пропустил в свое время главное, что должен был предусмотреть. Получив письмо от Ксении, Тимошин еще сильнее утвердился в мысли, которая давно созревала у него: поехать к Саше, увидеть ее, поддержать и ободрить, в чем она, видимо, нуждалась. В Москву за помощью и советом обращалась не раз та или иная областная картинная галерея, был как-то запрос и из того города, где жила Саша, и Тимошин решил попутно выполнить кое-какие деловые поручения. Было сыро и ветрено, когда он вышел с вокзала приволжского города. В одном из писем Саша писала, что работники театра получили новые квартиры, теперь из окна ее комнаты видна Волга, и можно представить себе, какой она будет в ледоход. Тимошин не предупредил Сашу о приезде, устроился сначала в гостинице и лишь потом направился к сестре. С Волги дул ветер, стояла оттепель, но до ледохода было еще далеко. Во дворе дома, в котором жила сейчас Саша, лежали занесенные снегом радиаторы отопления, видимо, для достраиваемого второго корпуса, и осужденно сутулились два деревянных домика. Тимошин боялся найти Сашу потухшей и подавленной, но едва позвонил, как дверь почти сейчас же открылась, и Саша кинулась ему навстречу. — Я так ждала тебя… Ксения написала мне, что ты вот-вот приедешь, я уже целую неделю жду тебя! — говорила она, глядя на него своими серыми, сейчас влажными от слез глазами. Она сама сняла с него шапку и кашне, и Тимошин лишь бормотал с мнимым недовольством: — Зачем Ксения писала тебе об этом… во-первых, я не был уверен, что выберусь, а во-вторых, и приехал- то я только по делу, — но Саша не верила ему. Из ее комнаты действительно далеко и просторно видна была Волга с ее водянисто-белесыми далями и голубовато-грифельными домиками на другой стороне. — Мы обедаем в шесть часов, когда Юрий Николаевич приходит из театра… но, может быть, ты голоден, я покормлю тебя пораньше, — забеспокоилась Саша. — Ничего не хочу. Посидим-ка лучше рядом, нам найдется о чем говорить. Она с некоторой опаской посмотрела на него. — Конечно, Витенька… я о тебе всегда много думаю. Они сели на диванчик в ее комнате. — Сколько же мы не виделись? Почти три года. Он делал вид, что не заметил, как обострилось еще недавно совсем юное лицо сестры, что-то неудовлетворенное, что-то беспокойно-выжидательное появилось в нем. — Письмами ты за последнее время не баловала. Даже насчет твоих успехов ничего не знаю. Саша помолчала. — Из театральной студии я ушла еще в прошлом году. Зачем себя обманывать? Таланта у меня никакого нет. Просто Юрий Николаевич хотел приблизить меня к своей работе. Саша о чем-то недоговаривала, и было видно, что ей трудно. — Об этом обычно не спрашивают… но я твой браг и считаю себя вправе спросить. Ты счастлива? Она чуть повела плечом. — Что значит — счастлива? Живем мы неплохо, сам видишь. — Она говорила чужим, неверным голосом, и Тимошин испытал некоторую обиду, словно сестра не доверяла ему. — Кстати, не думай, что я совсем забросила искусство… я много читаю, при нашем областном музее есть отличная библиотека по искусству, когда-то ее завещал городу коллекционер Анкидинов вместе с собранием своих картин. — Это, конечно, хорошо, — одобрил он. — А что касается моего вопроса о счастье, то отец все-таки приучал нас с тобой к прямоте, Саша. Сестра как бы прислушивалась к каким-то новым, совсем незнакомым интонациям в его голосе. — Ты все больше и больше становишься похож на папу, — сказала она, поглядев на его синеватое от бритья сухое лицо с темными строгими глазами, — просто ужасно похож. А кривить душой я и не хочу: Юрия Николаевича я встретила, когда совсем еще не знала жизни, все в нем показалось мне необыкновенным… — Ну, и как же? — спросил Тимошин помедлив.

— Живу… тысячи людей так живут. Особых событий нет — и слава богу. Она как бы примирилась со своей непримечательной жизнью, и это было так непохоже на прежнюю Сашу с ее порывами. — Наверно, Юрий Николаевич, не нашел во мне то, что искал, — сказала она уже напрямик. — Он искал яркое, а во мне ничего яркого нет… я домашняя, люблю книги и живопись, в нашей картинной галерее есть несколько старых фламандцев, знаешь, так смугло, а по светотени просто необыкновенно, и серебро утвари чувствуешь, и изломы шелка, часами могу смотреть. — Поедем-ка со мной в Москву, Саша… походим по Третьяковской, поговорим об искусстве, — сказал Тимошин, как о чем-то очень простом, но она с испугом посмотрела на него: — Ну что ты… это невозможно. Юрий Николаевич не терпит, когда в доме беспорядок, а все хозяйство на мне. Уже шестой час, — вдруг заторопилась она, — пора накрывать на стол. Саша явно боялась продолжить этот болезненный для нее разговор. Тимошин остался сидеть возле посиневшего окна, берегов Волги не было видно, только один ржавый огонек светился в приречной синеве. В жизни Саши все было всегда ясно и строго, и ее настороженная торопливость теперь говорила, что многим уже пришлось Саше поступиться. В шесть часов вечера вернулся из театра Твердынцев. Посторонних в эту пору обеда и отдыха перед вечерним спектаклем он не любил, и Саша несколько виновато шепнула ему в прихожей, что приехал ее брат. — Очень рад, — сказал Твердынцев, принудив себя быть любезным. Рука у него была полная, мягкая, и весь он, со своими округлыми, атласно-выбритыми щеками и ямочкой на подбородке, был женствен и щеголеват. — Надолго ли к нам? Он говорил расположенно, но его глаза отсутствовали, и Тимошин понимал, что нарушил привычный распорядок: впрочем, не было ничего дурного в том, что уставший после репетиций человек хочет отдохнуть. — Нет, всего на два дня, — поторопился ответить Тимошин, чтобы тот не подумал, будто он собирается расположиться у них по-родственному. — Что ж так мало… не успеете даже наши новые постановки посмотреть. Твердынцев был любезен и во время обеда, подливал вина, доверительно рассказывал о трудностях в театре, посетовал на драматургов, которые мало пишут хороших пьес, и только о своей жизни с Сашей ничего не сказал, будто Тимошина могли интересовать лишь театральные дела. После обеда Юрий Николаевич все же пошел отдохнуть, а Саша, прибирая со стола, говорила: — Ужасно устает… все приходится делать самому, хороших помощников мало, и с актерами тоже хлопот не оберешься, — но она повторяла чужие слова, и это было так далеко от той прямоты и душевности, которые составляли прелесть ее натуры. Вечером Твердынцев предложил посмотреть спектакль в театре. Тимошин сидел с сестрой в пустующей ложе, шла пьеса из жизни партизан. Главный герой, изображавший проникшего в тыл врага партизана, держался столь зловеще и загадочно, что будь то в действительности, его разоблачили бы с первого взгляда; была и партизанка, проникшая в тыл врага в качестве эстрадной певицы. По ходу одного из действий она пела и танцевала на эстраде ресторана, выкидывая ноги, как в канкане, и Тимошин усомнился, такой ли уж хороший режиссер Твердынцев? Может быть, думала то же и Саша, но мучительно скрывала это. — Что же делать, если нет хороших пьес, — говорила она в антракте, — Юрию Николаевичу приходится прямо-таки бороться за репертуар. Но это были тоже не ее слова, да и произносила она их без всякого чувства. — Давай, посидим в фойе в тишине, — предложил Тимошин перед началом очередного акта. — Нет, что ты, — испугалась Саша. — Юрий Николаевич ужасно обидится. Сегодня, правда, не очень удачный спектакль, к тому же идет он во втором составе исполнителей. Они досмотрели спектакль до конца. Апофеоз с мелодраматическим монологом, обращенном к публике с авансцены, был уже совсем нестерпим, даже Саша потихоньку морщилась. Твердынцев еще задержался в театре, и они шли одни по ночным улицам засыпающего города. — Ты завтра приходи с утра, Юрий Николаевич к десяти уже в театре, а я буду ждать тебя к завтраку… насушу гренков твоих любимых, — говорила Саша по дороге. Он понимал, что Саша боится и его отзыва о спектакле, и продолжения начатого днем разговора; но она призналась сама: — Детишек Ксении ужасно хочется повидать… наверно, совсем забыли меня, в прошлом году я почти собралась поехать в наш Медынск, да начались экзамены в студии, выступала я плохо и с отрывком провалилась. Юрий Николаевич считает, что я мало работала, но дело совсем не в этом. Они шли минуту молча. Снежок несло с реки, зима еще не сдавалась здесь, на Волге. — Приезжай все-таки, Саша, в Москву. У меня добрая соседка, старая ткачиха с Трехгорки… помогает мне немного по хозяйству. Все жениться меня побуждает, — усмехнулся Тимошин. — Нашел уже кого-нибудь? — Пока еще нет… пока люблю только вас двоих — тебя и Ксению. — А я бы порадовалась за тебя, если бы ты нашел хорошую девушку. Он не сказал, что порадовался бы и он, если бы истинная любовь занесла ее, Сашу, в этот город… У подъезда он поцеловал сестру в щеку, подождал пока освещенный лифт всполз за окнами лестничной клетки вверх, и в глубоком раздумье пошел дальше. На ночь Твердынцев ограничивался обычно лишь стаканом кефира: он дорожил своим здоровьем, летом уезжал в Кисловодск лечить печень, возвращался подтянутый и посвежевший, и на некоторое время хватало ровного состояния его духа; потом он снова начинал раздражаться, и Саша убеждала себя, что это следствие его болезни. Юрий Николаевич умылся, надел пижаму и сел за стол. — По каким делам приехал твой брат? — спросил он, взбалтывая бутылку с кефиром. — По делам нашего областного музея… Витя ведь большой специалист по древней живописи, да и по реставрации. Твердынцев промолчал, и Сашу это почему-то задело. — Ты сомневаешься? — спросила она. — Неужели ты никогда не читал его статей, хотя бы в "Советской культуре"? — Возможно, что и читал, — сказал он неопределенно. — Впрочем, это не существенно. Юрий Николаевич вернулся из театра явно не в духе. — Пришивать ошибки легко, — сказал он вдруг, — режиссер всегда во всем виноват, хотя пьесы пишет не он, а драматурги. Саша была замужем пять лет, но до сих пор не могла принудить себя называть мужа сокращенно по имени; даже звоня ему по телефону в театр, она обычно говорила лишь: "Это я". Брат явно пришелся чем-то не по душе Юрию Николаевичу. Саша чувствовала это, а сегодняшний спектакль, видимо, напомнил о том, что сезон был неудачный, и в областной газете театр дважды резко критиковали. Юрий Николаевич допил кефир, поцеловал Сашу в лоб и пошел спать, а Саша достала из ящика своего рабочего столика бювар с фотографиями, на одном из снимков была она с детьми Ксении, зимой, дети катались на санках с ледяной горки, и их сняли в тот момент, когда Саша стряхивала с них снег, столь юная и оживленная, что на этот снимок было даже больно смотреть сейчас… На другой фотографии она была снята с братом в тот год, когда оба решили, что и она пойдет по его пути. — Не порти глаза, ложись спать, — сказал из соседней комнаты Юрий Николаевич. Наутро, как нередко случается в эту пору на Волге, было солнечно, снег пахнул свежим огуречным запахом, из мягких снежных далей все же надвигалась весна, и когда Тимошин увидел сестру, в фартуке, уже поджидающую его с кофе и гренками, то испытал давнюю, знакомую нежность к ней. — Садись, Витенька, — говорила она оживленно, свежая и розовая после сна, — будем завтракать… я так рада, что ты приехал! Она не сказала мужу, что придет брат, это было только их одних, глубоко задушевное. — Я все-таки постараюсь убедить Юрия Николаевича, что тебе нужно поехать в Москву… скажу, что женюсь, например. — Тимошин говорил шутливо, похваливал кофе и гренки, за окном было солнечно, хотя стекла запотели от заморозка. — А там возьму несколько деньков в счет предстоящего отпуска и махнем с тобой к Ксении… представляешь, как это здорово будет! Она посмотрела на него сразу загоревшимися глазами. — Ах, если бы это было возможно! — Почему же нет? Человек должен быть хозяином своей судьбы, а не примиряться с тем, что идет у него все ни шатко, ни валко, и слава богу. Ксения о тебе беспокоится, но она существо сдержанное, пишет об этом скупо. А что касается театральной студии, то незачем тебе было в нее и заглядывать. Какая из тебя могла бы получиться актриса, простодушная ты моя? Полчаса спустя они шли по откосу вдоль Волги. Окна домов были голубыми и розовыми, и до самого горизонта на другом берегу уходили розовые поля. — Посмотри, какая красота, — говорила Саша. — Я сегодня счастлива почему-то… наверно, это ты привез с собой. Она напоминала теперь прежнюю Сашу с ясным утром ее жизни. В картинной галерее Саша не без гордости показала и отличный портрет работы Боровиковского, и приписываемый Сильвестру Щедрину итальянский пейзаж с горячими пятнами солнца сквозь виноградные аркады и голубым полуденным маревом над разомлевшим морем, видимо, где-то возле Сорренто или Капри. — А ты преуспела, — сказал Тимошин, когда они присели отдохнуть. — Знаешь, я пробовала даже вести нечто вроде записей по искусству… ах, побродить бы по Третьяковской, а об Эрмитаже или Русском музее я и не мечтаю. — Почему же? — спросил он. Саша удивленно посмотрела на него. — Что ты на меня так смотришь? Будто я про сказочную страну говорю. — Для меня это вроде сказочной страны. Против Юрия Николаевича ведутся интриги… может быть, ему придется даже уйти из театра. Тогда и вовсе неизвестно, где мы окажемся. Тимошин не захотел напомнить о той истине, что если человек винит окружающих, обычно он сам больше всех виноват. — Давай думать о лучшем. Не стоит портить хороший день, — сказал он только. — Сегодня понедельник, спектакля нет, Юрий Николаевич к четырем часам уже будет дома… приходи и ты пораньше. — Хорошо, — пообещал он, — приду пораньше. Но он пришел только к вечеру, сознательно оттянув свое посещение. — Что же вы так поздно? — любезно упрекнул его Твердынцев. — Мы поджидали вас к обеду. Однако он был доволен, что сумел отдохнуть, но даже дома не позволял себе никаких поблажек: бабочка синего галстука была щегольской, воротничок подкрахмален. — Жаль, что вы так накоротке, хороших наших спектаклей не увидите. В прошлом году театр должен был поехать на смотр в Москву, да не получилось из- за всяких происков. Он провел Тимошина к себе в кабинет и, пока Саша готовила чай, стал показывать альбомы со снимками постановок. — Я зову Сашу приехать в Москву, — сказал Тимошин как бы мельком. — Собирается приехать в Москву и наша старшая сестра, мы все давно не виделись друг с другом. — Что ж, — отозвался Твердынцев, — только раньше лета ей не выбраться… работницы у нас нет, я целый день занят в театре, да и питание из-за печени мне нужно особое. — Старшая сестра Ксения работает в больнице, приедет на курсы усовершенствования врачей, а летом она приехать не сможет. Нам всем нужно встретиться еще и по некоторым делам: после смерти родителей остался дом, у нас есть общая мысль отдать его под какое- нибудь детское учреждение, отец был врачом-педиатром, это будет лучшей памятью о нем. Твердынцев помолчал. — Осенью, после курорта, я еще держусь, а к концу сезона сдаю, сам это чувствую… так что в ближайшее время Саша поехать не сможет. — Я, Юрий Николаевич, в некотором роде заменяю Саше и отца, — сказал Тимошин сдержанно. — Я просто не представляю себе, чтобы ее встреча с близкими не казалась вам необходимой. — Разве я это говорю? — несколько обиделся Твердынцев. — Речь идет только о времени. — К тому же летом мне придется уехать из Москвы… я работаю сейчас над монографией о древнем русском искусстве, надо побывать во Пскове и Суздале. — Саша бросила театральную студию, ушла со второго курса… я рассчитывал, что у меня будет помощница, ничего не вышло, — сказал Твердынцев разочарованно: получалось так, что поездки в Москву Саша не заслужила. Ответить Тимошин не успел, Саша позвала пить чай, за столом поговорили еще о театре, но мнимость радушия мужа Саша чувствовала, и ее глаза становились но временам страдальческими. — Однако мне пора, — сказал Тимошин, поднимаясь. — Завтра нужно еще кое-что успеть, а поезд уходи г в шесть часов вечера.

— Я провожу тебя немного, — отозвалась Саша поспешно. Нет, не было в этой новой квартире с телевизором, с расставленными по-театральному модными низкими креслицами ни тепла, ни душевного уюта. — О чем вы говорили, когда остались одни? — спросила Саша сразу же, как только они вышли на лестницу. — В частности, насчет твоей поездки в Москву. — Зачем ты начал об этом… Юрий Николаевич ужасно не любит, когда вмешиваются в его жизнь. Я сама должна была поговорить с ним. — Вот что, Саша: сейчас конец февраля, если в марте тебя не отпустят, то я напишу твоему мужу письмо, но уж напишу обо всем, что думаю. — Нет, я непременно приеду… не нужно ни о чем писать, — заторопилась Саша. — Юрий Николаевич неплохой человек, но у него особый характер… ему и в театре трудно из-за своего характера. Над заснеженным сквером раскачивались от ветра подвешенные фонари. Все, что представлялось Тимошину: раннее разочарование Саши, последствия ошибки ее юности, — все это наглядно и жестко предстало теперь перед ним. А на другой день на вокзале Саша провожала его. Смотри же, не обмани, — сказал он перед самым отходом поезда. — Нет, я приеду… Юрий Николаевич сам заговорит со мной об этом. — Ах, Саша, Саша, — вздохнул Тимошин, стоя на ступеньке вагона, — чистая ты моя душа, наивная и чистая… — Почему же наивная? — попыталась она улыбнуться сквозь слезы, следуя за поездом.

Такая уж ты уродилась, — сказал Тимошин напоследок, — такая уж ты уродилась. Потом пошли службы, водокачка, город в белесом тумане, а за поворотом открылась Волга вся еще в снегу. В марте, правда, лишь в самом его конце, Тимошин дожидался на перроне Казанского вокзала сестру. Он не знал, как Саше удалось настоять на поездке, но она ехала в Москву и он ждал ее. Он еще издали увидел Сашу: она была уже в светлом весеннем пальто, хотя в Москве было еще холодно, — и почти подхватил ее с площадки вагона. — Вот видишь, не обманула, приехала, — говорила она счастливо и оживленно. — Витя, где я буду жить? — Рядом со мной. В комнате у моей соседки Евдокии Васильевны, она сама предложила… это добрая душа, увидишь. Они шли по перрону, Тимошин нес легкий чемодан сестры. — С трудом выбралась? — спросил он испытующе. Она молча кивнула головой: с такими предупреждениями и таким недовольством отпускал ее Юрий Николаевич, что сейчас, в Москве, в шуме все же весеннего города с голубой привокзальной площадью, об этом не хотелось вспоминать. Соседка брата, пожилая, полная женщина с добрым лицом, действительно душевно, словно давно знала ее, встретила Сашу. — Виктор Иванович всегда столько говорит о вас, что я заглазно вас полюбила. Раздевайтесь, деточка, комната у меня небольшая, но уж чистоту я люблю. Вот эта полочка в шкафу будет ваша, я для вас ее освободила.

Евдокия Васильевна не только освободила полочку, но испекла еще и какие-то пышки. — У вас чудесно, — сказала Саша растроганно, — и цветы у вас на окне чудесные. Потом втроем пили в ее комнате чай, и Евдокия Васильевна, подкладывая Саше пышки, говорила: — Ничего нет на свете лучше дружной семьи, а уж Виктор Иванович так вас любит. — Я тоже люблю его, — сказала Саша, глядя на брата. — И сестра у нас хорошая. Евдокия Васильевна, несмотря на полноту, двигалась легко, в ее голосе была задушевность, и вся эта залитая московским солнцем комната чистейше светлела, напоминая о давнем, когда-то близком Саше мире… — Куда же мы с тобой для начала? — спросил Тимошин, когда Саша, переодевшись, нарядная и свежая, вошла к нему в комнату. Какая ты стала… — добавил он, любуясь ей. — Постарела? — Нет, еще поцарствуешь. Еще поцарствуешь, — повторил он задумчиво. — Давай, сегодня просто погуляем, а завтра придешь ко мне на работу, покажу несколько отличных вещей. — Куда хочешь, Витенька, — сказала Саша бездумно, как когда-то. — Стобой — куда хочешь. На Красной площади Саша купила у женщины, продававшей птичий корм, пакетик с семенами, кормила голубей, все в Москве было по-новому, только Москва- река, уже готовая к половодью, напомнила о Волге… Но не хотелось ничем омрачать то светлое, с чего начался этот солнечный день в Москве. — Я ужасно счастлива, что приехала, — сказала она. — После твоего отъезда я только и думала об этом. — Подожди, куплю тебе крымских фиалок, они так кротко приносят в Москву весну. Я эти фиалки люблю.

Тимошин купил ей в киоске несколько букетиков бледно-лиловых, завернутых в листья, фиалок с розовыми длинными корешками. Вечером Евдокия Васильевна постелила Саше постель на диване, Саша лежала с открытыми глазами, закинув руки за голову, а Евдокия Васильевна, расчесывая волосы на ночь, говорила мягко и добро: — Я вас, деточка, утром будить не стану, спите себе. Виктор Иванович уйдет рано, а вы спите себе. А потом мы с вами чайку попьем или кофе, если любите, а там пойдете, куда захочется. Может быть, вам еще одну подушечку дать, чтобы повыше было? Но подушек было уже три, и Саша засмеялась: — Куда же выше? А потом полная рука Евдокии Васильевны, водившей гребнем, поплыла куда-то и все стало, как в детстве, когда жива была мать, так же расчесывала волосы на ночь и наставляла не спеша, как человек должен жить… Утром брат ушел рано, а Саша заспалась, стекла окон все-таки замерзли за ночь, и розовое солнце искрилось на инее. Пить с Сашей чай Евдокия Васильевна села вторично, по старой привычке она вставала в шесть часов утра, успела уже побывать на соседнем рынке, и от нее пахло свежестью хотя и морозного, но все-таки уже весеннего утра. Саша условилась с братом, что придет к нему на работу, он покажет ей новую развеску в галерее — восемнадцатый век с Рокотовым и Левицким во всем их блеске и кое-что из недавно найденного. Саша шла по московским переулкам, деревья в садах и палисадниках стояли тихие, словно посерьезневшие к весне, когда нужно будет показать свою силу и красоту, и в них трещали воробьи, что-то не могли поделить друг с другом и ссорились. На одной стороне улицы, в тени, была еще зима, а на другой, освещенной солнцем, стояла влажная, в капели и лужах, весна, в водосточных трубах вдруг с грохотом, радостно пугая, рушилось, и они выбрасывали целый каскад сверкающих и тут же разбивающихся льдинок. — Ну, как спала? — спросил Тимошин, когда сестра поднялась к нему, в его тихую рабочую комнату с книгами по искусству и справочниками. — Чудесно… просто провалилась куда-то. — Сейчас посмотрим наш восемнадцатый век, а потом покажу тебе кое-что из нового. Они спустились вниз, посетителей в этот утренний час было еще немного, Тимошин водил сестру по залам, и когда Саша останавливалась возле той или другой картины, слегка прищуривалась и говорила: — Витенька, ведь это просто чудо… и по краскам, и по настроению просто чудо, — или что-либо в этом роде, он еще упорнее думал о том, что Саша должна вернуться на выбранную когда-то дорогу… — А теперь пойдем в запасную залу, покажу тебе один портрет. Зала служила подсобным помещением, картины стояли рядами у стены, но портрет женщины у ткацкого станка Тимошин еще утром поставил на мольберт, против света из углового окна. — Ну как? — спросил он, когда Саша молча постояла у портрета. — Чей это портрет? — Неизвестной. Просто русская красавица. — Это не только красавица… нужно было быть влюбленным в эту женщину, чтобы написать такой портрет. Его поразило, что Саша подумала о том же, о чем подумал и он в свое время. — А может быть, и эта женщина была влюблена в художника: посмотри на ее правую руку, как она трепетно протянута в его сторону. Странно, но почему-то я подумал именно о тебе, когда нашел этот портрет. Может быть, потому, что знаю твою душу… знаю, что ты можешь сделать человека счастливым. Тебе сейчас двадцать четыре года, время еще в твоих руках. Поступай учиться искусству. Она удивленно посмотрела на него. — Но ведь для этого я должна переехать в Москву. — Да, конечно, — сказал он спокойно. — Видишь ли, Саша, для сцены нужно уметь произносить слова, а твоя сила в том, что ты умеешь глубоко молчать. Но ты еще встретишь человека, который услышит тебя, даже когда ты молчишь. Она сидела, опустив глаза. — Как все ужасно смешалось для меня, — сказала она наконец. — В Москве я это особенно почувствовала. Но что же делать, если все так сложилось? — Нужно суметь, Саша, — сказал он, — нужно суметь… нужно суметь выправить то, что со временем может стать совсем непоправимым. На сколько дней ты приехала? — На четыре дня… в понедельник я должна уже быть дома, — ответила она поспешно. — Ну, что ж, на четыре дня — так на четыре дня, — сказал он с неожиданной беспечностью. — Можно и за четыре дня целую жизнь провернуть. Но четырех дней оказалось не только мало, а они словно истаяли, как истаяли вдруг за одну ночь остатки зимы, и апрель мягко и властно вступил в Москву. Как и тогда, в день приезда, Саша лежала в постели в комнате Евдокии Васильевны и, закинув руки за голову, вспоминала, где она успела побывать, — Третьяковскую галерею, в которой любимый ею Александр Иванов едва промелькнул при торопливом осмотре, и просторные классические залы музея Пушкина, и прежде всего саму Москву, весеннюю, шумную, в стеклянной, сияющей на солнце капели… Она твердо обещала брату, что, вернувшись домой, скажет Юрию Николаевичу о невозможности для нее такого бесцельного дальнейшего существования, и он должен отпустить ее учиться, если действительно любит и понимает ее; но вместе с тем, она знала, что он не согласится на это, и тогда ей придется самой решать свою судьбу. Она лежала в постели и смотрела перед собой, а Евдокия Васильевна неспешно двигалась по комнате и говорила совсем о посторонних вещах, но она говорила именно о том, о чем думала сейчас Саша. — Жизнь прожить — не поле перейти… это только ради складного словца так сказано. Другой раз, и поле перейти с оглядкой надо, по виду оно хоть и поле, а на деле болото, как раз засосет, у нас в Мещере таких мест сколько угодно. Возможно, что Евдокия Васильевна ничего и не знала о ее, Саши, незадавшейся жизни и лишь по материнскому чувству догадывалась об этом. — А в Москву переедете, можете первое время у меня пожить, мы-то с вами уж сладимся, — сказала Евдокия Васильевна, давая все же понять, что знает многое. В восьмом часу вечера Тимошин поехал с Сашей на вокзал. Апрель был и здесь, на железнодорожных путях, может быть, уже далеко ушел по ним, добрался и до Волги… — Так как же, Саша? — спросил Тимошин испытующе, когда внес ее чемодан в купе и они снова вышли на перрон. — Подготовиться к приемным экзаменам тебе будет нетрудно, программы я достал. — Знаешь, у меня почему-то все время перед глазами портрет той неизвестной, — сказала она, словно совсем о другом, но он понял ход ее мыслей и нежно взял в свою руку ее маленькую руку. — Найдешь и ты это, Саша, — сказал он убежденно, — оно будет прекрасно и сильно, найдешь это и ты. Она поглядела ему в глаза, порывисто поцеловала, и вот уже плывет она мимо, Саша, за окошком вагона, плывет в те апрельские дали, где, взломав ледяные поля, может быть, могуче уже несет свои воды Волга… Тимошин постоял еще на перроне, глядя поезду вслед. Он думал о том, что искусству дана иногда величайшая сила при решении человеком своих задач, и кто определит закономерность этих незаметных побед человеческого гения? Он твердо верил теперь, что ледоход на Волге, и шум и тревога весны, и сияние глаз женщины, влюбленной в художника, выполнят то, что им положено, и выведут Сашу на нужный ей путь. Он стоял на перроне и смотрел в голубовато-молочную, уже совсем по-весеннему размытую даль, где рельсы скрещивались, текли, выпрямлялись, ослепительно сияя на поворотах.

Соломенная сторожка

 Три сестры стояли на пороге дома в Соломенной сторожке. Никакой сторожки, конечно, давно уже не было, а была лишь зеленая рощица, чудом уцелевшая и подступавшая к самому дому, по другую ее сторону тянулись большие новые корпуса, бульдозер скреб землю на пустыре, а дом словно забыли в перестройке: он затерялся в зелени огородов, несколько дней подряд шли дожди, мокрая молодая листва блестела, и было сыро и холодно, несмотря на май. Сестры — Нина, Аня и Люда — стояли рядом, самой младшей — Нине — было шесть лет, Ане — десять, а Людмиле только недавно исполнилось девятнадцать, и на руках у нее был ребенок. Так случилось, что Юша Красиков, с которым она вместе кончала школу, стал отцом ее ребенка, они поженились, но все произошло так быстро, что Юша только с недоумением и даже с некоторым страхом поглядывал на сына, уже полугодовалого Сашука. Его гораздо больше занимало, что несколько месяцев назад, накопив денег, он купил мотоцикл, и теперь уезжал на работу на мотоцикле, а потом, наверно, гонял по городу, или даже за городом, потому что приезжал, когда все уже давно вернулись с работы. Людмиле пришлось из-за ребенка уйти с ткацкой фабрики, где ее портрет дважды вывешивали на доске почета, ребенок отнимал все ее время, и когда молодая мать гуляла с ним, в се глазах, казалось, было тревожное недоумение, что ома стала матерью и это случилось так неожиданно. Но Сашук уже твердо заявлял свое право на жизнь, требовал ухода, жадно присасывался к ее маленькой груди, и ему всегда нехватало молока. Он был широколиц, уже теперь походил на отца, и, возвращаясь домой, Юша косился издали на сына, а в какой-то компании, где были девушки, заявил раз, что он холостяк и еще не думает жениться. Он всегда объяснял чем- нибудь свое опоздание, но Люда знала, что он гонял на мотоцикле, а она весь день была с ребенком, встречала иногда девушек, с которыми работала прежде на фабрике, те торопились, у них были свои заботы и интересы, которые делила с ними когда-то и она, а теперь уже отстала от подруг. Однако сын все больше становился частью ее жизни, и другие матери, старше ее, охотно наставляли, как кормить ребенка, и посвящали в общие материнские радости или огорчения. Капитолина Ивановна, жена рабочего-металлиста, тоже с полугодовалым, но уже третьим ребенком, сказала ей как-то: — Ты все-таки за своим приглядывай… мотоцикл мотоциклом, а куда он на нем гоняет, не оставляй без внимания. Она была старше, лучше знала жизнь, но Юша только недовольно повел плечом, когда Люда все же спросила его раз, где он был. — Был, где надо, — сказал он коротко и принялся обтирать свой забрызганный, видимо, проселочной грязью мотоцикл.

Сашука нянчили поочередно также Аня, когда возвращалась из школы, и Нина, Сашук был тяжелый, и носить его приходилось, откидываясь назад, а потом ныли коленки. — Ездишь все, — сказала Нина вернувшемуся на своем мотоцикле Юше, — а у тебя сын растет. Она явно повторяла чьи-то чужие слова, и Юша сказал равнодушно, как будто не ей, а стене за ее спиной: — Молчи, кукла. — Я не кукла, — ответила Нина с достоинством, но он нажал ногой педаль мотоцикла, тот сразу затрещал, и Юша дал поработать мотору, то увеличивая рукояткой руля обороты, то снижая их. — Порядок, — произнес он удовлетворенно и повел мотоцикл в сарайчик. — Дивлюсь я на тебя все-таки, — сказала мать Людмилы, — ведь пора бы уж задуматься… Люда весь день с ребенком, а у тебя ласкового слова для нее не найдется. — Чего же раскисать, — ответил Юша уже совсем пренебрежительно. — Я, кажется, работаю. Конечно, если нужно съездить в консультацию или еще куда, я всегда готов. — Никуда тебе ездить не нужно, — сказала мать. — Сходим и без тебя в консультацию. Юша выждал и спокойно принялся за борщ, он здорово проголодался и от него свежо пахло, наверно аллеями Тимирязевки с их распустившимися липами. Мать ничего не сказала больше, дождалась, когда Юша съел борщ, и поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Люда сидела в стороне, полуотвернувшись, и кормила ребенка, Сашук сосал жадно и требовательно и сердился, что мало молока. Мать, проходя мимо, только искоса поглядывала на истончившееся лицо дочери, та, склонив голову, смотрела на сына, как он насыщается, и страдала, видимо, что не может накормить его досыта. — Обязательно пей пивные дрожжи, — посоветовала Люде опытная Капитолина Ивановна. — Пускай твой Юшка достанет, по крайней мере хоть раз с пользой съездит на своем верблюде. Юша, правда, достал дрожжи, но они плохо помогали, дело было не в них; дело было в том, что Юше совсем не нужен сын, он и не ждал его, не нужна ему стала и жена, она подурнела и не нравилась ему теперь. В Соломенной сторожке строили новые дома, линия трамвая проходила сейчас какими-то проулками, всюду вокруг были большие новые корпуса или пустыри с остатками снесенных хибарок, на месте которых тоже вырастут новые дома, а бульдозеры вгрызались в землю, скребли ее, выбрасывали в кузова подъезжавших грузовиков мусор, и на оголенных местах майский дождь особенно припускал и становился похожим на осенний. Люде в консультации стали выдавать для прикорма молока, и она тоскующе приносила оттуда бутылочки, по временам ощупывала свои бока, она почему-то худела, хотя матери обычно после первого ребенка полнеют, и по всему поведению Юши понимала, что совсем перестала нравиться ему. — Завел себе этот окаянный мотоцикл, — сказала зловеще одна из сочувствовавших Люде женщин, — теперь собирается колясочку прикупить, стало быть, есть кого катать. — Он меня хочет катать, — отозвалась Люда поспешно. — Он меня с сыном хочет катать… за городом все-таки совсем другой воздух. Но женщина ничего не ответила, только посмотрела на нее с сожалением: она была старше на целых четырнадцать лет, ей было уже тридцать три года, а Люде чуть побольше девятнадцати, и паспорт она получила не так-то давно. Сашук стал пить молоко и из бутылочек с соской и сердился и теребил деснами соску, как привык теребить грудь матери. Он был уже такой тяжелый, что Нина не знала, как его лучше примостить на руках, но он был все-таки ее племянник, а она тетка, и Нина важно отдувалась, таская его. А ему было совсем все равно, тяжело ей или нет, он пучил водянистые глаза и пускал пузыри, когда был сыт, или начинал реветь, когда хотел есть, и приходилось тащить его на второй этаж, где Люда стирала пеленки или гладила, или согревала для него молоко. На фабрике она работала на двенадцати станках сразу, была в передовой бригаде и все-таки не так уставала, как сейчас дома… она бы раньше ни за что не поверила, что с ребенком приходится возиться целый день, да и целую ночь иногда, если у него болит животик или режутся зубы. — А твой все раскатывает, — говорила Капитолина Ивановна неодобрительно. — Вчера на Ивановской его видели, катит невесть куда. — Он в аптеку ездил, компрессную клеенку искал, — сказала Люда виновато. — А ее и искать-то нечего, заходи да купи, без всякого мотоцикла. Но Люда сама знала, что Юша просто гонял, дома ему скучно, и на сына он только посмотрит, возьмет для приличия на руки и сейчас же положит обратно. Она сама знала, Люда теперь уже твердо знала, что и не нужно ничего этого было Юше, так случилось, и как-то он прямо сказал ей: — Вовремя надо было думать, а не запускать, теперь это просто, — он как бы давал ей понять, что она сама все так устроила, вцепилась в него, и он поддался сдуру.

— Гоняет Юшка, — сказала Нина, стоя у крыльца дома с тяжелым Сашуком на руках, — просто без всякого понятия. Капитолина Ивановна слышала это, подошла тоже с ребенком на руках и погладила Нину по голове: Нина повторяла чужие слова, но слова были верные. — А мы все равно Сашука вырастим, — сказала Нина, — мы ему все матерями будем, нас три сестры, все матерями и будем. — Хоть бы колясочку купил для него, смотри — какой тыквенный, — сказала Капитолина Ивановна, поглядев на Сашука, — еще надорвешься с ним. Но Юша копил деньги на колясочку для мотоцикла, и Капитолина Ивановна одолжила свою, старенькую, на скрипучих колесах, Сашук разлегся в ней и теперь можно было не надрываться с ним на руках. Утром колясочку выкатывала Люда, оставляла сына поспать на свежем воздухе и уходила стирать или гладить, а Нина оставалась с Сашуком, иногда выдергивала из-под него мокрую пеленку, когда он начинал кряхтеть и хныкать, говорила с сердцем: — Опять опростался, — и катала взад-вперед колясочку, пока Сашук снова не засыпал. Возвращаясь из школы, Аня сменяла до обеда Нину, а к семи, если не закатывался куда-нибудь, приезжал Юша, ставил в сарай свой горячий мотоцикл и все обедали вместе. После обеда Аня садилась готовить уроки, а Юша, постояв возле сына и посмотрев на него, начинал возиться с частями радиоприемника, что-то собирал и настраивал, потом вдруг снимался с места, и несколько минут спустя его мотоцикл уже снова трещал, проносился под окнами, и затем все стихало. Майские вечера были еще холодные, мокрая зелень блестела, и оттого, что долго было светло, у Люды становилось как-то особенно грустно на душе, словно весна проходила мимо, влажная и свежая, но уже чужая ей. — Да будет тебе сохнуть по нем, — говорила мать негодующе, — нашла по ком сохнуть… в будущем году отдадим Сашку в ясли, при вашей фабрике хорошие ясли, а ты вернешься в свою бригаду. Ты своими руками всего на свете добьешься, и бог с ним совсем, с Юшкой, на что он нам нужен такой! Но Юшка был нужен, Людмила любила его, он был ей нужен, он был отцом ее ребенка, и этого не зачеркнешь, он был первый у нее — Юшка, этого тоже никогда не зачеркнешь. Мать тайком от дочери пошла на фабрику, где Юша работал в столярном цехе, и поговорила с секретарем комсомольской организации, чтобы образумили Юшу, все-таки он отец и нельзя разрушать семью. Наверно, с Юшей поговорили, он вернулся раз хмурый и озабоченный, выждал, когда Люда выкатила во двор колясочку с сыном, и сказал матери: — Капать на меня нечего. Ничего вы вашим капаньем не добьетесь. Каждый человек по-своему организует свою жизнь. — Организует! — сказала мать. — Какой организатор нашелся! Еще смеет так говорить. Иди, пока твой мотоцикл не простыл, а мне на тебя смотреть противно. Но когда затрещал мотоцикл и минуту спустя звук его заглох, мать заплакала; заплакала и Люда во дворе, потому что Юша прошел мимо нее молча, словно ее не было, и унесся так, будто она не стояла с сыном во дворе. Молока теперь было у нее совсем мало, скоро окончательно перешли на бутылочки из консультации, и мать сказала: — Возвращайся на фабрику, дочка… тебя там ждут, вчера бригадира вашего видела, говорит — место за тобой, и в бригаде все девушки будут тебе рады. А так, что ж… так только себя терять. А дома тебя Аня и Нинка подменят… Нинка, смотри, мала, а с Сашенькой прямо, как мать. Он с ней никогда и не плачет. Лето все же одолело май с его утренниками и свежестью вечеров, зеленые листочки на деревьях выросли и распрямились, становилось тепло, скоро у Ани начались каникулы, и теперь можно было сидеть во дворе с книжкой, а рядом стояла колясочка, и в ней сучил ногами или мусолил толстый кулачок Сашук, его желтые волосики потемнели, и он уже не кричал, когда хотел есть, а только кряхтел, и жадно ел жиденькую кашицу. — Я, Юша, решила поступить обратно на фабрику, — сказала Люда раз. — Место мое за мной, а наш бригадир Касимова ждет меня. Сашенька уже подрос, с ним теперь легче, да и сестры подменяют меня. — Ну, что ж, — сказал Юша равнодушно. — И денег у тебя побольше будет. Он достал из кармана резиновую утку, подержал ее в руке, утка покрякала. — Я с тобой, Люда, давно поговорить хочу, — сказал он, оглянувшись, — не услышит ли мать. — Нам друг с другом жить стало неинтересно, так что сама сделай выводы. Поступай обратно на фабрику, это правильно, а я еще похожу холостяком. Я сам так чувствую, что мне лучше пока походить холостяком, а деньги на Сашку я буду давать, незачем матери капать на меня. Что положено, то положено, я от этого не отказываюсь. Люда смотрела на него и не видела его: это был не тот Юша, которого она любила, а совсем чужой, и широкий, светлый вечер за окном не пугал теперь одиночеством, ее сердце уже не могло замереть от тоски, что все глуше, удаляясь, становится треск мотоцикла. Юша отдал сыну утку, несколько раз перед тем нажал ей живот, чтобы она покрякала, и Сашук держал утку в руках, и она у него тоже крякала. — Что же, другую нашел? — спросила Люда все- таки. — Похожу в холостяках, — ответил Юша уклончиво. — Не пришли еще моя пора зажить своим домом. А на фабрике ты зарабатывать будешь, а с меня что положено, то положено. Люда ничего не сказала ему и ничего не испытала, когда Юша завел свой мотоцикл во дворе и унесся на нем так, что затрещало по всей Соломенной сторожке. Утка в руках Сашука все покрякивала, а потом пришла мать, посмотрела на дочь, дернула как-то плечом, и Люда увидела, что мать плачет. — А чего плакать, — сказала Нина, и Люда только сейчас заметила, что та сидит в темном углу, где у нее игрушечная швейная машинка, и, наверно, слышала все, что сказал Юша. — Я Сашке тоже матерью буду, и Аня матерью будет, вон сколько матерей… а Капитолина Ивановна сказала, что колясочку насовсем отдает. Но мать плакала в стороне, и Нина стала надуваться и тоже вдруг заплакала, а Люда не плакала. Глаза у нее были сухие и горячие, и она смотрела в широкую желтизну летнего вечера, уже ленивого и неподвижного, в соседнем садике зацветала сирень, это было большое старое дерево, оно осталось расти, хотя рядом построили новые дома и, наверно, скоро доберутся и до их домика… наверно, вырастет на его месте большой новый дом, и никто из поселившихся в нем не будет знать, как началась и кончилась ее, Люды, любовь, как свежо блестела первая зелень в холодные дни мая, и как тарахтел мотоцикл Юши, и как у Сашука стало сразу три матери и, может быть, самой главной была шестилетняя Нина… На фабрике бригадир Касимова сказала:

— Очень рада, Люда, теперь ты молодая мать, мы это понимаем… и яслями, и всем чем нужно обеспечим, а у нас в бригаде две новенькие, очень старательные, и автоматический быстроходный станок уже хорошо освоили. Люда вошла в свой цех, там гудели станки и сновали челноки, они ждали ее рук, и она стала на свое старое место, а рядом была черненькая незнакомая девушка, она, наверно, уже знала все о ней, и они улыбнулись друг дружке. Утром Аня выкатила колясочку с Сашуком, он сидел в ней, и утка крякала в его руках. Аня поставила колясочку в тень, сама села недалеко от старой сирени, днем сирень пахла слабо, а книжка была "Князь Серебряный". Потом спустилась Нина с кастрюлькой в руке и сказала: — Мать зовет тесто раскатывать, а я Сашку покормлю. Аня пошла помогать матери раскатать тесто, а Нина подошла к колясочке и посмотрела на племянника: посмотрел и он на нее. Было самое время закусить, и он сразу же накинулся на манную кашку, подбородок и нос стали у него в кашке, и Нина стирала ее краешком ложки. — Чего торопишься, — говорила она сурово. — Некуда тебе торопиться. Ей почему-то была неприятна резиновая утка в его руке, утка напоминала о Юше, обо всем том, что так тяжело было в их доме, а теперь прошло, и не нужна Сашке эта утка, ни к чему она ему. — А Панфиловых скоро переселят, — сказала она, — их дом будут сносить, у них уже ордера на руках, — и она подумала о том, что скоро, наверное, снесут и их дом, в котором Аня раскатывает сейчас тесто, Капитолина Ивановна сказала, что вся Соломенная сторожка будет строиться заново, а старую сирень все-таки не срубят, может быть, только пересадят. Люда накануне принесла первую получку, купила по дороге сладких булок с маком, и чай пили с булками, а Нине подарила рубль. Окна были открыты, во дворе вскоре стали снова поскрипывать колеса колясочки, которую катала Аня, и Люде было странно думать, что еще недавно она с тревогой прислушивалась, не затрещит ли во дворе мотоцикл, и сердце ее припадало, когда звук уносился и становился глуше и глуше. Теперь было тихо, сирень в соседнем саду пахла сильнее, и легкий летний вечер стоял в Соломенной сторожке, в ее переулках с новыми большими домами, но еще уцелели и рощицы, и запах листвы их деревьев мешался с запахом грядок на огородах. Люда немного отвыкла от фабрики с ее гудением, и в ушах еще остался шум от станков, похожий на шум набегающих одна за другой волн. — Я Сашкину утку Капитолине Ивановне для ее дочки отдам, а на твой рубль куплю ему лучше слоника. Ладно? — сказала Нина. Люда подумала и кивнула головой, в ушах все еще стоял шум, но это был успокоительный шум и, наверно, так же успокаивает человека набегающее на берег море…

У шлагбаума

 По временам в будке дежурной по переезду начинало гудеть, в двух раструбах светофора поочередно зажигался мигающий красный огонь, и полосатые шлагбаумы медленно опускались по обе стороны путей. Дежурная выходила на балкончик своей будки со свернутым желтым флажком в руке и с рожком, из глубины уходящих полукругом путей уже нарастал глухой гул, шел поезд в Москву или из Москвы, и пастушеский голос сигнального рожка предупреждал замешкавшихся или собиравшихся перейти пути. Дежурная была невысокая, уже немолодая, с коричнево загоревшим за лето лицом, она стояла со своим флажком в руке или дудела в рожок, и поезд проходил мимо. Станция была маленькая, но за последние годы, когда стали ходить электрические поезда, все же разросшаяся. Появился и газетный киоск, и постоянная тележка с кондитерскими изделиями, и гастрономический магазин. Дежурная уже знала многих, кто в тот или иной час приходил на станцию, знала и зачем они приходят. Шофер автобазы Чиликин и столяр Афанасий Петрович приходили после работы; шофер был коренастый, с синей бритой головой, обычно непокрытой, а столяр Афанасий Петрович — с жидкими голубыми глазами, всегда немного виноватыми. Они приходили распить в стороне бутылку портвейна "три семерки", чтобы тут же вернуть бутылку назад, на шофера портвейн не действовал, он только шагал уверенней, а Афанасий Петрович слабел, становился необычайно вежливым и стеснительным. Дежурную по переезду звали Дарья Васильевна, столяр останавливался возле нее, смотрел, как она стоит с флажком или подметает, и говорил что-нибудь вроде: "Извиняюсь, Дарья Васильевна" или "Вы на меня не обижайтесь, Дарья Васильевна". Она обычно ничего не отвечала ему, и он шел дальше на слабых ногах, а шофер шагал впереди уверенно. Что делать, если не хватает у человека воли, а столяр он хороший, работает в доме отдыха, и смирный, а выпивать стал после смерти жены. Дарья Васильевна понимала это и не осуждала его, а шоферу Чиликину не раз говорила с сердцем: "Пили бы себе один, так непременно нужно других спаивать", но Чиликин только, смерив ее взглядом, шел дальше, в клетчатой ковбойке и китайских синих брюках, плотно обтягивающих его круглый зад. Рожок пел в вечерней тишине, и поезда проходили мимо. Чаще всего это были дачные поезда, днем полупустые, а к вечеру из них выходило множество людей с сетками, портфелями, а в последнее время с какими- то модными голубыми сумками с белой надписью на них. Время от времени проходили дальние поезда "Москва — Киев" или "Москва — Унгены", или "Москва— Чоп", за чистейше промытыми окнами видны были белые занавески, цветы на столиках, а Чоп или Унгены терялись в такой дали, что и не представишь себе их… Из ремонтной бригады приходила иногда посидеть на лавочке возле будки и поглядеть на проходящие поезда дочь соседки Нюра Кондакова, которую Дарья Васильевна знала еще девочкой. — Конфетку, — предлагала Нюра, всегда аккуратная и чистенькая, и они сидели рядом, сосали леденчики, время от времени Дарья Васильевна поднималась, вынимала из футляра на поясе свернутый флажок и стояла с ним в руке, пока проходил поезд. — Вы, тетя Даша, наверно, уже миллион поездов пропустили за вашу жизнь, — говорила Нюра. — Наверно, миллион, — соглашалась Дарья Васильевна. — И куда только люди едут! Нюра становилась задумчива, в обычное время она чинила пути, подсыпала щебенку, помогала сменять шпалы, но хотелось самой поехать по этим путям куда-нибудь, если не в Чоп, то в Киев хотя бы. — Вот выйдешь замуж за машиниста, он покатает тебя на электровозе. На электровозе чисто, не то что старый паровоз, сиди себе да поглядывай по сторонам. Но Нюра замуж не выходила, ей было только двадцать два года, и что еще за машинист попадется, может, никакой поездке не обрадуешся. Иногда стремительно, с шумом и в поднятой ими пыли, проходили тяжело груженные товарные поезда, и оставался запах смолы, если на платформах были свеже распиленные доски или бревна, а иногда, словно их вывезли на прогулку, на платформах стояли новенькие автомобили или выкрашенные в красную краску сельскохозяйственные машины, или тракторы, казалось, набирающие силы перед предстоящей им работой… Лето выдалось дождливое, и гулять мало кто приезжал, а обычно по воскресеньям возвращались к вечерним поездам с букетами цветов, особенно женщины. Но в августе вдруг с молодым блеском пробилось солнце, стало жарко, появились бабочки, на литографски синем, почти лубочном небе рыже были врезаны верхушки сосен, и одинокий старик, которого Дарья Васильевна хорошо знала, теперь каждый день приходил в обычный час на станцию, высокий, в военной шинели, только пуговицы ее были перешиты на костяные. Он шел с фуражкой в руке, остриженный по-военному бобрик его волос серебряно блестел, и бородка у старика была серебряная, сквозная, так что виден был твердый подбородок. Старик приходил после пяти часов, к поездам, на которых возвращались с работы, и продавщица в газетном киоске всегда оставляла для него номер "Правды", Он брал газету, садился с ней на скамейку в открытой части перрона, а когда подходил поезд из Москвы и из вагонов торопливо высыпали приехавшие, то беспокойно вглядывался в каждого и так сидел и ждал до восьми часов. В восемь часов поезда пустели, большинство уже вернулось с работы, и старик складывал газету, засовывал ее в карман шинели и уходил со станции. Он жил одиноко, шагал еще с военной выправкой, и Дарья Васильевна, а случалось и Нюра с ней глядели ему вслед. — Совсем забелился Игорь Николаевич, — говорила Дарья Васильевна сочувственно. — Совсем белый стал, а все Антонина, все она… У полковника в отставке Игоря Николаевича Сгелецкого был сын, тоже Игорь, авиационный инженер, которого Дарья Васильевна помнила еще школьником. Помнила она и Игоря Николаевича со строгим красивым лицом, с черными волосами, и теперь они стали уже совсем белые. Три года назад от сына ушла жена Антонина, ушла неожиданно, оставила только записку, что любит другого и просит понять и простить ее. Наверно, Игорю стало невмоготу жить в том маленьком доме, где было его счастье когда-то, и он уехал жить в Москву, а в доме остался отец, живет один, бобылем, работает в поселковом Совете, и все его любят и уважают за справедливость. Сын приезжает редко, ему трудно бывать здесь, и отец понимает это. Но он все же почти каждый день приходит к вечерним поездам, делает вид, что пришел только купить газету, но, читая ее на скамейке перрона, вглядывается в каждого, кто сошел с поезда, а затем идет домой один. — Наша сестра тоже, другой раз, бывает хороша, нечего женщин обеливать, — сказала Дарья Васильевна как-то. — Случается, конечно, не сошлись характерами или человек оказался неподходящий, разойдись по- хорошему, а лучше всего одного на всю жизнь найти. Нюра сидела рядом, молчала, ее голубые глаза смотрели вдаль, в ту сторону, где рельсы уходили на Киев или Чоп, ее светлые волосы были причесаны на прямой ряд, а пучок сзади прихвачен круглой гребенкой. Может, в окошке вагона проходящего поезда только промелькнет тот, с которым можно было бы всю жизнь прожить, чтобы лишь жарче становилось на сердце от этого постоянства… Продавщица, торговавшая кондитерскими изделиями, отвезя свою тележку на покой, подсаживалась иногда к ним по дороге. Продавщица Вера Гавриловна работала последний год, скоро должна была уйти на пенсию, и она тоже знала многих на станции за двадцать пять лет работы здесь. Когда-то эта станция называлась платформой, Вера Гавриловна хорошо помнила с детства, что пригородные поезда ходили тогда с зелеными и желтыми вагонами, зеленые были третьего класса, желтые — второго, а в дальних поездах были еще и синие, блестящие — первого класса или облицованные коричневыми дубовыми планками с литыми золотыми гербами — международные. Поезда шли на юг, в них ехали богатые, нарядные женщины, и когда поезда возвращались с юга, то на платформе вместе с горьким запахом дыма оставался еще запах цветов или фруктов, или духов, словно пронесся мимо сад… Сейчас шли электропоезда, и на юг уезжало много знакомых работниц с соседней трикотажной фабрики, возвращались они загорелые и оживленные, прогретые южным солнцем… Теперь, после многих лет работы, можно было со спокойной совестью уйти на пенсию, все- таки она потрудилась в своей жизни, Вера Гавриловна. Она подсаживалась к Дарье Васильевне и Нюре, и они сидели втроем на скамеечке возле будки и дышали теплым вечерним воздухом; по временам Дарья Васильевна поднималась и начинала дудеть в свой рожок, предупреждая неосторожных. — А Игорь Николаевич все ждет, и чего он только ждет? Что было — не воротится… а его Игорь, верно, все-таки любил ее, Антонину. Ты, Нюра, между прочим, примечай себе… тут судьба, а не то что вышел Игорь Николаевич погулять да газету почитать на станции. Нюра слушала, смотрела вдаль и покачивала кончиком ноги в тапочке, но по воскресеньям она надевала модные белые туфельки, и Дарья Васильевна косилась на ее туфельки, они были чересчур остроносые, впору безоглядной моднице; но в ремонтной бригаде Нюра была на хорошем счету, и дорожный мастер Савелов сказал как-то, что скоро ее назначат бригадиром. Посидев, Вера Гавриловна уходила, уходила и Нюра, а Дарья Васильевна оставалась дежурить до восьми вечера, а случалось и с восьми, если выпадало ночное дежурство. На станции постепенно темнело, реже шли пригородные поезда, а чаще дальние или товарные, и зеленый изумрудный или красный рубиновый огни семафоров прозрачно зеленели или алели на рано темнеющем небе. Приезжал иногда на велосипеде Костя Абрамцев, ставил велосипед возле будки и говорил:

"Приглядите, тетя Даша, я быстро…" Она знала, зачем он приезжал, и отвечала только: "Ладно, ладно уж… можешь не торопиться". Костя шел вдоль перрона будто по делу, а навстречу ему с другой стороны, тоже будто по делу, шла Наташа Никольская, и оба делали вид, словно совсем неожиданно встретились. Они несколько раз прогуливались из конца в конец по перрону, а потом становилось совсем темно, и Костя возвращался за своим велосипедом с таким видом, точно его задержали по делу. — Спасибо, тетя Даша, — говорил он. — Не за что, — отвечала она. — Кати себе. Но это была любовь, хотя оба еще не понимали этого, и когда Костя уезжал, у Дарьи Васильевны становилось как-то смутно на душе, и она вспоминала пору, когда Алексей ломал для нее черемуху, от черемухи пахло молодостью и миндалем, и щеки всегда становились прохладными, если окунуть лицо в черемуху. А потом они поженились, стали жить в домике путевого обходчика— Алексей был обходчиком, поступила на железную дорогу и она, и так шло до самой войны. А потом Алексей погиб, в самый последний год войны, когда победа была уже на пороге, погиб и сын Леня, и вот она совсем одна на балкончике будки, идет тяжелый поезд, и на платформах стоят автомобили, как в пору войны насупленно стояли пушки или танки. На станции уже совсем мало народа, и некого предупреждать рожком. В восемь часов пришла сменщица, Дарья Васильевна сняла с себя пояс с футлярами, в которых были два свернутых флажка, та подпоясалась, повесила сверху рожок, и Дарья Васильевна сдала дежурство. До села Хвощево, где она жила теперь, было два километра, дачи вдоль насыпи стояли темные, многие уже переехали в город, начинались занятия в школах. Но в одном из домов горел свет, и Дарья Васильевна замедлила шаги. Игорь Николаевич Стелецкий сидел за столом и читал, его голова серебряно блестела в свете лампы. Может быть, по душевному чувству следовало зайти к нему и сказать про то, о чем они говорили втроем на лавочке… но как об этом скажешь? Еще обидится, что вмешиваются в чужие дела, хотя душа у него, Игоря Николаевича, большая, и он должен понять, что они говорили об этом из сочувствия к нему. Конечно, она не постучала в окно и не зашла, а прошла мимо, только замедлила шаги и посмотрела сквозь окно на его серебряную голову. Но Игорь Николаевич, должно быть, все же почувствовал что-то. Он оторвал вдруг взгляд от книги, стал смотреть на огонь лампы и смотрел на него так долго, пока не поплыли белые круги. Потом он надел свою шинель с костяными пуговицами и фуражку с оставшимся следом кокарды и вышел на терраску. Было совсем темно. Он спустился в садик и открыл калитку. Рельсы бледно светились на насыпи, а над насыпью печально и торжественно стояла большая, вся в льющемся блеске, звезда. Где-то, в темной глубине, нарастал невнятный гул, похожий на приближающийся ливень, шел поезд, скоро товарный состав тяжело пронесся мимо, и в воздухе остался запах не то духов, не то фруктов: наверно, везли в холодильниках фрукты с юга или это был химический запах каких-нибудь эссенций. Игорь Николаевич постоял в тишине и одиночестве вечера. Сын не приезжал уже целую неделю и не знал ничего о том, что он, Игорь Николаевич, получил письмо, полное грусти и смятения. "Я ни о чем не прошу, — писала Антонина в письме, — но Игоря я любила, и этого не зачеркнешь. Писать ему я, конечно, не буду, но вам, Игорь Николаевич, пишу, вы были ко мне всегда добры, а с тем, что увело меня в сторону, кончено, и мне тяжело и больно вспоминать об этом. Я живу сейчас в Свердобске, есть такой маленький городок, здесь я родилась. В прошлом году умерла моя мать, из родных у меня осталась только двоюродная сестра, но мы с ней не близки, разные люди. Буду писать вам иногда, если позволите, вы для меня навсегда остались родным и справедливым человеком. Антонина". Игорь Николаевич ощупал письмо в кармане, постоял еще, слушая ночь и глядя на звезды, и вернулся в дом. Утро поднялось такой спелости, словно вызрело за ночь, небо было почти грубо-синее, будто не пожалели краски, и листва деревьев горела уже золотом и суриком. Вера Гавриловна выкатила свою тележку, стала доставать из корзинки и раскладывать пачки с печеньем и вафлями и для образца насыпала на тарелочки конфеты "Малютка" и "Золотой улей". Женя Сапожкова, только в прошлом году кончившая школу, уже работала в Москве, она была худенькая, с горбиком, и Вере Гавриловне всегда становилось жаль ее, когда она проходила мимо. — Возьму две штучки "Золотой улей", — сказала Женя на ходу. — Я эти конфетки люблю, медом пахнут. — Ешь на здоровье, Женечка, — сказала Вера Гавриловна, подавая ей конфеты. — Мне сегодня лимонных обещали привезти, я тебе оставлю. Не торопись только, ради бога, дай сначала другим сойти. Она боялась, что слабую Женю, которую можно принять за подростка, затолкают, особенно после работы, когда все торопятся домой. Сейчас было еще хорошо, теплая осень, а пойдут дожди, ступеньки вагонов мокрые, а там и вовсе гололедица и снег. Вера Гавриловна смотрела Жене вслед и думала, что если искать душу, то вернее души, чем у Жени, не найдешь, а горбик — что ж, разве можно смотреть на это, если действительно ищешь верную душу? Женя уехала, прошло еще несколько знакомых, утром все торопились на работу, и мало кто покупал конфеты или печенье. Но потом приехал на велосипеде Костя Абрамцев. Гулять ему осталось всего несколько дней, а там занятия, и на велосипеде в городе далеко не уедешь. — Что, Вера Гавриловна, взять? — спросил он, соскочив с велосипеда. Она молча положила перед ним три штучки "Мишки на севере". — Возьми, останетесь довольны, — и он заплатил за конфеты, притворяясь, что не понял, почему она говорит о нем во множественном числе. Наташа Никольская торопилась с сумкой за хлебом, оба сделали вид, будто встретились случайно, и Костя повел рядом с ней свой велосипед. Они дошли до хлебной палатки, Наташа купила хлеб, но когда шли обратно, губы у нее были в шоколаде и она торопливо облизала их. Во время обеденного перерыва Вера Гавриловна взяла сверток с едой и пошла, как обычно, к будке дежурной по переезду. Когда та дежурила днем, они садились рядом на скамеечке и угощали друг друга помидорами или огурцами. — Болит у меня сердце за Женю, — сказала Вера Гавриловна, — для женщины чуть что не так — косенькая или хроменькая — одно несчастье, а мужчины и хромые, и косые свое берут, да почище, другой раз, чем здоровый. Посидишь вот так у твоего шлагбаума, посмотришь, кто мимо проходит или проезжает, чего только не передумаешь. Нюра говорит, наверно, миллион поездов ты за свою жизнь пропустила.

— Наверно, — отозвалась Дарья Васильевна. — Может, и не миллион, а около этого. У нее была с собой репа с огорода, и она дала Вере Гавриловне репку, а та отломила взамен половинку калорийной булочки. В будке загудело, шлагбаумы закрылись, и Дарья Васильевна поднялась на балкончик со свернутым флажком в руке. Прошел поезд из Киева, вагоны его были седоватые, наверно, от степной украинской пыли. Вера Гавриловна вернулась к своей тележке, день совсем разгорелся, над конфетами вились осы. Поезда из Москвы приходили пока полупустые, а потом народу становилось все больше и больше, и после пяти часов поезда приходили уже совсем переполненные. Дарья Васильевна еще издали увидела высокую фигуру Игоря Николаевича Стелецкого, он нес фуражку в руке, его седой бобрик серебряно блестел. Игорь Николаевич купил газету и сел читать ее на скамейке, отрываясь, когда приходил поезд, и тогда вглядывался в каждого приехавшего. Вернулась с работы Женя Сапожкова, ее не затолкали, и она была совсем миленькая со своим нежным чистым личиком и большими теплыми глазами, в которых сразу можно было прочесть ее душу. За день подвезли товар, и Вера Гавриловна давно отложила для Жени обещанные "Лимонные". Женя купила несколько штучек, сказала: "А день-то сегодня какой прекрасный", и Вера Гавриловна ответила: "Красота и только. А завтра, я, наверно, "Раковые шейки" получу, тогда оставлю тебе". Потом некоторое время не было пригородных поездов, прошел дальний "Москва — Львов", а Игорь Николаевич все еще сидел и читал газету. Наконец пришел пригородный поезд, и Дарья Васильевна, стоявшая на своем балкончике, увидела вдруг, что Игорь Николаевич поднялся и заспешил кому-то навстречу. С поезда сошел его сын, они по-мужски пожали руку друг другу, словно встретились давние знакомые, пошли по перрону, и Игорь Николаевич сказал что-то сыну, видимо, нечто совсем неожиданное, потому что тот сразу остановился. Игорь Николаевич достал из кармана своей шинели конверт и отошел чуть в сторону, пока сын читал письмо. Потом они пошли дальше, Игорь Николаевич горячо говорил о чем-то сыну, это можно было понять по движениям его рук. Дарья Васильевна вспомнила, как накануне вечером увидела за окном склоненного над книгой Игоря Николаевича, совсем одного в доме, и теперь пожалела, что не послушалась своегосердца и не постучала в окно: он все-таки понял бы, что она сделала это из сочувствия. Пришла Нюра посумерничать, вечер был совсем по- летнему теплый, хотя и рано стемнело, и они сидели вдвоем на скамеечке возле будки. — К Игорю Николаевичу сын приехал, — сообщила Дарья Васильевна, — радость для него большая. За последнее время и не приезжал почти. — Дарья Васильевна, — сказала Нюра вдруг, — за меня Васька Колчин из монтажной бригады сватается, выдумал тоже. Она хотела сказать это смешливо и пренебрежительно, но получилось совсем иначе, и Дарья Васильевна ответила: — Что ж, парень он серьезный, и мать содержит, между прочим. — А я и не думаю вовсе, — сказала Нюра, дернув плечом, — больно он нужен мне, Васька. Но ее голубые глаза смотрели вдаль, в сторону Киева или Унген, или кто их знает, какие там еще станции… Потом она стала тихой и молчаливой, и Дарья Васильевна понимала, что пока не нужно ничего говорить о Васе Колчине, даже хорошего не нужно пока говорить о нем.

Был уже конец августа, и полная, сначала восковая, а потом словно переспелая луна поднялась в небе и стала над насыпью. Рельсы блестели под ней палево, и поезда проходили облитые ее светом. Дарья Васильевна пропустила поезд из Москвы, и теперь скоро должен быть поезд в Москву. Красные огни уже попеременно зажигались у шлагбаума. Дарья Васильевна увидела вдруг Игоря Николаевича с сыном, они торопились к поезду, и было непонятно, почему сын побыл так мало и уже уезжает. Сын уехал, на перроне стало совсем пусто, и Игорь Николаевич возвращался один. Он шел не спеша, глубоко думая о чем-то, и остановился вдруг возле будки. — Вечерок-то, Дарья Васильевна, — сказал он добрым, утомленным голосом, — вечерок-то какой… нет, чудесно все-таки жить на свете! — А как же, — строго согласилась она. — И такие иногда радости подкидывает жизнь, что только подивишься. Она согласилась и с этим. — Да, вот так-то, — сказал он еще, глядя на луну, стоявшую над самой насыпью. Что-то привез с собой его сын или какое-то сердечное согласие произошло у них, Дарья Васильевна понимала это, но об этом ведь не спросишь. Иногда лучше ни о чем не спрашивать, как она не спросила ничего у Нюры о Васе Колчине и не сказала о нем ничего, даже хорошего… В будке запел пищик, и скоро послышался нарастающий шум. Потом, наглухо запертые, прогромыхали мимо длинные товарные вагоны, и в воздухе, поднятые их вихрем, еще некоторое время кружились опавшие листья. — Великолепнейшая ваша должность, если глубоко вдуматься, — сказал Игорь Николаевич. — Сколько человеческих судеб проходит перед вами со всеми их печалями и радостями! Он не пояснил, почему именно поэтому у нее великолепная должность, постоял еще и пошел один под луной, высокий, по-военному подтянутый, а Дарья Васильевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за пригорком. Шлагбаум, поднявшийся ненадолго, уже снова опускался: за поворотом туго нарастал новый шум, и скоро ночной поезд "Москва — Чоп" пролетел мимо.

Криница

 Во время войны художник армейской газеты Свиридов оказался вместе с редакцией в большом и необычайно пустынном селе, неподалеку от тех мест, где протекает Ворскла. Видимо, перед самой войной создалось это село, многие новоселы не успели даже достроить своих хат, зиявших теперь проемами окон, возле жилищ не было посажено ни единого деревца, и село выглядело плоским и скучным. Дом, в котором поселился Свиридов, принадлежал председателю колхоза Неходе, низенькому сумрачному человеку, тяжело переживавшему разорение налаженного им хозяйства. В большинстве домов остались одни женщины, старики и дети, и у Неходы был восьмилетний сын Николай и дочь Катя, семнадцатилетняя красавица, за которую отец больше всего беспокоился; год назад он овдовел, и теперь на нем лежали и все заботы о детях. К руке художника, умевшего рисовать портреты, потянулись простые сердца, которые в пору великих разлук особенно хотели запечатлеть черты близких. Свиридов нарисовал и Неходу с его тревожной заботой в невеселых глазах, нарисовал и Катю, очень похоже и поэтично, в старинном материнском полушалке, тронув рисунок кое-где акварелью, так что красивое лицо Кати сразу задышало живой своей прелестью. А потом началось зимнее наступление, армия пошла вперед, двинулась вместе с ней и ее газета, и — как не одно село на пути — остались позади и это село, и угрюмый Нехода, полюбивший своего постояльца, и Катя с ее хрупкой красотой, с ее русыми косами и голубыми глазами, и может быть, с тем еще, что робко началось в ее семнадцатилетней душе, для которой искусство художника приблизило и его самого, тогда двадцатипятилетнего, в меру пылкого, но все же пылкого, и впоследствии Свиридов старался не раз представить себе, каким он был в то время; но даже фронтовые фотографии не передавали ничего, кроме молодого лица с художническим чубом из-под пилотки, таким черным, что сейчас в свете времени он казался даже неестественным. Месяц назад Свиридову поручили в издательстве сделать рисунки к книге о кружевницах, и он вспомнил места возле Ворсклы и решетиловских кружевниц и решил именно здесь сделать свои рисунки. Он рисовал кружевниц, сделал эскиз обложки в виде тончайшего кружева и вспомнил все, что было так давно, вспомнил село, в котором он жил, и невеселого председателя колхоза, и Катю со всей прелестью ее тогдашней юности. Но ни названия села, ни имени председателя колхоза вспомнить он не мог, и только раз, по пути, рассказал об этом своему спутнику, сдружившемуся с ним шоферу районного потребительского общества Дмитренко, подбрасывавшему его то в одно, то в другое село. Дмитренко, деловитый и хозяйственный, знавший свой район наизусть, сказал уверенно: — Не может быть, чтобы мы с вами это село не нашли. Может, Стожки? Или Новые выселки?

И Свиридов сразу вспомнил именно Новые выселки, и название колхоза "Червонная зорька", и фамилию его председателя — Нехода. — Знаю "Червонную зорьку", — сказал Дмитренко, — километров двадцать восемь отсюда, только придется немного свернуть в сторону… но сейчас сухо, аккуратненько завтра, когда поеду в Сенжары, доставлю пас по пути. Так почти двадцать лет спустя Свиридов попал в места, где был молодым, где многое, несмотря на дороги войны, и на беды войны, и на горести войны — было связано с молодыми мечтами, когда художник уверенной рукой рисовал портреты деревенских молодиц, нарисовал и Катю с ее тонкими чертами и блеском в голубых глазах, уже не умевших скрыть, что полюбился ей заезжий художник. Свиридов вспомнил, как в день отъезда подошел он к кринице, где брала Катя воду, и сказал, глядя на ее прекрасное лицо: — Вот мы и уезжаем, Катя. А свидимся ли еще раз в жизни — кто знает. — Свидимся, Георгий Николаевич, — сказала она торопливо. — Я и думать не хочу, что не свидимся. Он подержал в своей руке ее маленькую руку, только подержал и отпустил, рядом на земле стояли ведра, в которых упруго колыхалась рдяная холодная заря, и вот уже колонна грузовиков с печатными машинами, бумагой и сотрудниками редакции выезжала за околицу, и он, сидя под брезентовым верхом замыкающего грузовика, видел Катю, она стояла возле криницы в полушубочке и платке, махала ему вслед рукой в красной варежке, потом лицо ее покривилось, и она отвернулась, и больше он не увидел ее. Но у него сжимало в горле, сжимало больно и нежно, как это бывает лишь, когда налетит, словно облако, возможное счастье, и вот его унесло, его уже нет…

Свиридов не узнал ни села, ни его улиц, все было совсем другое, стояли дома, которых прежде не было, и стояли деревья, правда уже голые, которых тоже не было в ту пору в недостроенном и опустевшем селе новоселов. Он помнил только криницу возле дома Неходы, и даже терпкий вкус ее студеной воды остался в памяти. По этому признаку — именно возле криницы — он и опознал знакомый ему дом. — Ну, вы тут разбирайтесь, — сказал Дмитренко, — а у меня дела в сельпо. А машину я здесь возле лозинок поставлю. Он заглушил мотор, и Свиридов вышел из машины и постоял возле дома, прежде чем постучать в дверь. На окнах внутри по-прежнему желтели и рдели бальзамины и петунии, и он вспомнил, как в доме всегда пахло чабрецом и полынью, которые раскидывала Катя на глиняном полу, всегда в нем томительно и таинственно пахло этим нежным лекарственным запахом подсыхающих цветов и трав. Он помедлил еще и постучал в дверь. Молодая невысокая женщина, с руками по локоть в муке, открыла дверь. Она спокойно и выжидательно смотрела карими глазами на приехавшего; возле ее локтя почти сейчас же появилась маленькая девочка, похожая на нее и тоже выжидательно смотревшая на него карими глазами. — Нехода здесь живет? — спросил Свиридов. — Кажется, Федором Кузьмичом его звали. — Федор Кузьмич? — удивилась женщина. — Да он почти восемь лет как умер. А вы кто же будете? — Я его знакомый, жил в этом доме во время войны. А вы кто будете? — спросил он в свою очередь. — А я жинка его сына, Миколы, — сказала женщина. — Николая? — и Свиридов вспомнил восьмилетнего деловитого мальчика, влюбившегося в искусную руку художника. Это так говорило о времени, о быстротечности времени, что Николай уже женат, а девочка, это, наверно, его дочь, и даже, может быть, есть у него еще дети. Так оно и оказалось: у Николая был еще годовалый сын, а Николай находился сейчас в Полтаве на съезде: по следу отца он был теперь председателем колхоза "Червонная зорька", и это был уже не ход времени, а его бег. — А Катя где? — спросил Свиридов не сразу. — А Катя здесь не живет… она агрономом работает. Заходите, — предложила женщина, — как раз тесто раскатываю… обождете — пышками горячими угощу. — Спасибо, — сказал Свиридов. — Я ведь только на минутку. — Вы, наверно, с Дмитренко приехали, это его машина. — Да, с ним… ну что ж, передайте мужу и Кате передайте: заезжал художник, который жил в их доме во время войны; наверно, они меня совсем забыли, воды с той поры не то что с Ворсклу, а с целый океан утекло. Скажите — тот художник, который отца рисовал и Катю тоже рисовал, совсем молоденькую. — Скажу, — ответила женщина. — Вы все-таки зайдите в дом. Он зашел в дом, и в доме, видимо, перестроенном или, может быть, даже заново построенном, не узнал ничего, разве только бальзамины и петунии на окнах, прямые потомки тех, которые знал он когда-то. Но чабрецом пахло по-прежнему, пучки сухих трав были заткнуты за фотографии на стенах, и Свиридов узнал на фотографии Неходу, но молодого, с молодой женой, державшей маленькую дочку на коленях, вероятно, Катю… Женщина с некоторым любопытством смотрела на него, на фотоаппарат, висевший у него на груди: художники все-таки особое племя, они умеют запрятывать в свои папки целые куски жизни и уносить эти куски с собой, и по ним восстанавливать, что было когда-то… — Тоже Катенька, — сказала женщина, показав на свою дочку. — А это Федор, в память деда. Федор лежал еще в колыбели, но она была уже мала для него, и, наверно, скоро ему купят кроватку; пока он сучил крутыми блестящими ножками и грыз слюнявым ртом кулачок: вероятно, у него прорезывались зубы. А еще через полчаса Дмитренко, уже поговорив с кем было нужно в сельпо, завел мотор, и Свиридов, сидя рядом с водителем, помахал рукой женщине, стоявшей с дочкой Катенькой у порога дома, и женщина помахала ему вслед. Не было в селе ничего от того, что он помнил и знал, не было ничего от его молодости и смелых сил той поры, и только криница с удилищем журавля да еще лозинки над речкой были прежние, а впрочем, и лозинки, наверно, выросли уже новые, на смену тем, которые знал он когда-то. — Ну как? — спросил Дмитренко. — Неудачно? Я и забыл, что в Полтаве сейчас съезд передовиков… Нехода у нас по району давно в числе первых и держит курс, другие посбились, а он держит. Поля были уже голы, и жестко желтела стерня давно сжатой пшеницы. До шоссе по проселку было восемь километров, утром, видимо, был заморозок, дорогу подсушило, и она пылила. — Я вас теперь в Цыганские хутора подброшу, — сказал Дмитренко осведомленно, — там у нас кружевная артель на выставку в Брусель кружева готовила. — Ну что ж, давайте на Цыганские хутора, где кружева для выставки в Брюсселе готовили. Но Дмитренко не уловил разницы в произношении названия города. Вскоре они выехали на шоссе. Тучи уже низко шли над полями, тяжело набухшие осенью.

Оглавление

Вальс

Холмы

Борей

Тутовое дерево

Шум дождя

Голубой Дунай

Прохор

Портрет неизвестной

Соломенная сторожка

У шлагбаума

Криница