Красные кресты [Януш Мейсснер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Януш Мейсснер Красные кресты

Перечень основных действующих лиц

Альваро Педро — иезуит, испанский дипломат

Барнс Перси (Славн) — боцман корабля «Зефир»

Бельмон Ричард де — француз, приятель Яна Мартена, владелец и капитан корабля «Торо»

Визелла Мария Франческа де — невеста командора Бласко де Рамиреса

Ворст Броер — плотник с корабля «Зефир»

Грабинская Ядвига, урожденная Паливодзянка — мать Стефана Грабинского

Грабинский Стефан — рулевой корабля «Зефир»

Деверье Роберт, граф Эссекс (фигура историческая) — фаворит Елизаветы, королевы Англии

Дингвелл Грегори — рулевой корабля «Ванно II»

Дрейк Френсис (фигура историческая) — английский адмирал, бывший корсар

Запата Лоренцо — капитан морской пехоты на каравелле «Санта Крус»

Каротт Пьер — француз, приятель Яна Мартена, капитан корабля «Ванно II»

Клопс — боцман корабля «Зефир»

Поцеха Томаш — главный боцман корабля «Зефир»

Рамирес Бласко де — командор испанского военного флота, капитан каравеллы «Санта Крус»

Тессари (Цирюльник) — итальянец, старший боцман корабля «Зефир»

Хагстоун Уильям — английский корсар, капитан корабля «Ибекс»

Штауфль Герман — парусный мастер корабля «Зефир»

Шульц Генрих — богатый гданьский купец, бывший помощник капитана «Зефира».

Перечень кораблей и судов

«Ванно II» — фрегат, собственность Пьера Каротта

«Зефир» — корсарский галеон-фрегат, собственность Яна Куны, прозванного Мартеном, капитан — Ян Мартен

«Ибекс» — каперский корабль, собственность Соломона Уайта, капитан — Уильям Хагстоун

«Санта Крус» — тяжеловооруженная каравелла военного флота Филипа II. Капитан — командор Бласко де Рамирес

«Торо» — судно, принадлежащее Ричарду де Бельмону. Капитан — Ричард де Бельмон

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА

ГЛАВА I

Ян Куна, прозванный Мартеном, сидел в одиночестве в углу таверны Дикки Грина в Дептфорде и вспоминал о своем поражении, содрогаясь от мысли о пережитом унижении.

Не то было досадно, что проиграл пари, потеряв в результате прекрасно подобранную четверку лошадей вместе с экипажем, а то, что прелестная Джипси Брайд отбыла в том экипаже вместе с шевалье де Вере. Отбыла, оставив его под градом насмешек всяческих хлюстов и разодетых кавалеров, с которыми он даже не мог разобраться на месте при помощи своей разящей шпаги…

Но чего ещё было ожидать от Джипси Брайд? Мать её обитала в Сохо, где держала обжорную лавку и где Джипси Брайд тринадцатилетней девочкой начала зарабатывать на жизнь стиркой белья.

Об отце никто толком не знал; кружили слухи, что он был бродячим игроком — может быть и в самом деле цыганом, а может ирландцем или французом. Во всяком случае, его связь с молодой и красивой хозяйкой лавки носила характер столь же непродолжительный, сколь и не освященный узами брака.

Джипси — так её прозвали соседи — не интересовалась ни торговлей съестным, ни стиркой и глажкой кружевных оборок. В пятнадцать лет она сбежала с труппой итальянских циркачей и комедиантов, где быстро выучилась петь и танцевать под аккомпанемент тамбурина. Поскольку была она стройна и хороша собой, то пользовалась немалым успехом, а когда Мартен увидел её впервые, была как раз в расцвете красоты.

Итальянская труппа, в которую она входила, тогда задержалась в Гринвиче, как раз рядом с поместьем Мартена, где как обычно с утра до вечера и всю ночь напролет шла игра в карты и кости, где ели и пили, стреляли фазанов и голубей, травили на лошадях с собаками лис или, вдруг затеяв ссору, размахивали шпагами.

Разумеется, сборище молодых гуляк не преминуло воспользоваться новым развлечением за счет радушного хозяина: итальянцев пригласили на обед, на площадке перед домом состоялось представление, а потом и праздник на всю ночь, во время которого Джипси Брайд сумела окончательно очаровать Мартена.

Наутро повозки бродячих комедиантов покинули Гринвич, но без Джипси. Вместо неё хозяин труппы получил изрядный мешок золота и три пары мулов из конюшни Мартена.

Джипси же…Джипси всего за несколько месяцев научилась в Гринвиче куда большему, чем за пару лет, проведенных в странствиях. Правда, она по-прежнему не умела ни читать, ни писать, но умела держаться почти как настоящая леди, поддерживать остроумную светскую беседу, декламировать стихи, принимать гостей и играть роль хозяйки за столом, одеваться со вкусом, и сверх всего того — тратить уйму денег.

Мартен всегда был щедр, а часто просто расточителен. Его немалое состояние, добытое во время экспедиции под командованием Френсиса Дрейка в 1585 году, таяло, как снег на солнце, и утекало сквозь пальцы с невероятной скоростью. Поместье в Гринвиче с множеством прислуги, с лошадьми и каретами, с толпами гостей — молодых гуляк, проходимцев, авантюристов и нахлебников, необдуманные финансовые операции, легкомыслие, с которым Мартен раздавал займы своим «приятелям», и необоснованное доверие, которым он дарил своих поверенных и управляющих, за какую — то пару лет весьма серьезно истощили его капитал. Но Джипси Брайд меньше чем за год сумела растранжирить вдвое больше…

И вот теперь, когда Ян, оказавшись на пороге разорения, стал подумывать о подготовке корабля к новой корсарской экспедиции, чтобы спасти себя от долговой тюрьмы, а свое поместье — от продажи за долги, Джипси Брайд покинула его, и каким образом!

Он был настолько неосторожен, что поделился с ней своими намерениями. Решил уволить часть прислуги и постепенно ограничить расходы. Постепенно, поскольку знал, что если сделает это вдруг, в один момент, кредиторы накинутся на него в страхе за свое имущество и тогда не видать ему нового кредита. Приведение в порядок своих имущественных дел он собирался начать с продажи четверки лошадей, чтобы за вырученную наличность пополнить припасы «Зефира». И с этой целью условился назавтра с неким конноторговцем в Саутворке.

Джипси новость эту приняла с пониманием: конечно — конечно, на некоторое время следует сменить образ жизни. Нужно экономить, она это прекрасно понимает. И готова даже поехать в Саутворк, чтобы Ян не передумал по дороге. — Поедем нынче же, — с важным видом заявила она, — и по дороге остановимся в Дептфорде, чтобы посмотреть собачьи бои. Генри говорил, что его дог Робин будет драться с волком.

Мартен охотно согласился, хотя терпеть не мог Генриха де Вере, как между прочим и всех тех надутых дворян, крутящихся при дворе королевы Елизаветы, которых не раз встречал в обществе шевалье де Бельмона. Де Вере, Хаттон, Блаунт, Драммонд или Бен Джонсон поглядывали на Мартена свысока, с оттенком насмешливого презрения, и терпели его только потому, что он был приятелем Бельмона. Обидеть его в открытую никто не отваживался, ибо известно было, что он готов на все и может быть опасен, но при встрече его почти не замечали, в лучшем случае отвечая на его приветствия небрежным кивком. Он же был слишком горд, чтобы добиваться их симпатий, и перестал здороваться первым.

Но на этот раз де Вере сам поспешил заметить его в Дептфорде: поклонился ещё издали, а потом подошел ближе, чтобы поздороваться и как следует разглядеть четверку гнедых рысаков Мартена. Он был полон любезности и открыто восхищался Джипси; вспомнил о Бельмоне, который должен был вскоре вернуться из Франции, и наконец завел разговор о своих собаках и пригласил обоих к загону, где помещался Робин.

Пес был в самом деле огромен и выглядел грозно, но когда Мартен увидел его противника, могучего волка с серой шерстью и горящими лютой злобой глазами, не смог не высказать сомнений в исходе схватки.

Де Вере почувствовал себя задетым: Робин много раз бился с самыми знаменитыми псами Англии и всегда побеждал, а однажды вместе с двумя другими догами разорвал даже медведя.

— Это ещё не доказывает, что он справится с волком, упорствовал Мартен.

Де Вере побагровел, но сдержался.

— Вижу, что вы гораздо хуже разбираетесь в собаках, чем в прелестных женщинах и даже в лошадях, — заметил он с дерзкой ухмылкой. — Держу пари на триста гиней, что Робин справится с этим волком за четверть часа.

— Не думаю, — буркнул Мартен.

Он горел желанием принять пари, но не имел даже сотни гиней и не хотел в этом признаться. Де Вере, видимо, догадался о причинах его колебаний, ибо вдруг предложил удвоить ставку, если Мартен выставит против неё свою упряжку вместе с экипажем.

Ян ещё колебался. Покосился на Джипси, но та теперь улыбалась Генри, пожиравшему её взглядом.

— А может вы хотели бы… — начал де Вере с бесстыдной ухмылкой, — может вы хотели бы вместо этой четверки поставить что-то поценнее? Например… — он понизил голос и снова окинул взором фигуру девушки.

— Я предпочту остановиться на лошадях, — отрезал Мартен. И вам советую поступить также, — добавил он, сверкнув глазами.

Де Вере поморщился, но прикусил язык.

— Как хотите, как хотите, — примирительно повторил он.

Когда волк и пес оказались нос к носу, в толпе зрителей возросло возбуждение, тем большее, что известие о пари между владельцем Робина и Мартеном уже разнеслась среди знакомых шевалье де Вере и простой публики.

Волк поначалу не выказал особой отваги: втиснул зад меж прутьев клетки, поджав под себя хвост, и только щерил большие белые клыки. Пес, напротив, так рвался в бой, что четверо рослых псарей шевалье де Вере едва могли его удержать и потом спустить с привязи. Когда они наконец с этим справились, не успела ещё упасть вниз дверка, через которую выпускали зверей, как Робин в прыжке всем весом хотел обрушиться на врага. Волк ловко увернулся от этого отчаянного натиска, но не воспользовался возможностью для контратаки и вместо того, чтобы наброситься на промахнувшегося дога, замер на туго напряженных лапах и ждал, что будет дальше. Толпа поносила его и свистела, а он ошеломленно озирался на людей, не понимая, откуда и почему такой шум. Эта минутная растерянность могла его погубить: пес вскочил и прыгнул снова, чтобы схватить волка за горло. Удайся это ему, волку наверняка пришел бы конец. Только челюсти Робина сомкнулись на долю секунды раньше, чем нужно, и не на горле, а на шкуре, клок которой, вырванный резким рывком, повис на плече и полилась кровь.

На этот раз ответ последовал молниеносно: волк впился зубами пониже уха, так что Робин даже заскулил от боли, и оба вскочили на задние лапы, покачиваясь в тесном захвате, нанося друг другу удары, от которых кровь обильно растекалась по носам и челюстям. Волк молчал, лишь в горле его кипело глухое ворчание. Пес же скулил и рычал, напрасно стараясь свалить с ног противника, чтобы добраться до его горла. Тут он споткнулся и под напором тяжести зверя отступил, чтобы обрести равновесие, но в тот же миг почуял дикую боль в спине и, крутнувшись на месте, рухнул на бок. Волк уже сидел на нем, придавив к земле, но, клацнув зубами, дог сумел вывернуться, и в мгновение ока заметив открывшуюся серую грудь, вонзил в неё клыки, которые аж лязгнули об ребра, и тут же, высвободившись, вскочил на ноги, чтобы атаковать снова.

Мартен следил за схваткой, затаив дыхание, не обращая внимания на Джипси Брайд, которая повисла у него на плече, вонзив ногти в руку. Как только волк завоевывал преимущество, толпа свистела от восторга; когда одолевал пес, воцарялось напряженное молчание. Публика теперь была явно на стороне волка и Мартена, против разодетых кавалеров и Робина.

Но волк, все сильнее кровоточа, постепенно лишался сил, а запас их у пса казался неисчерпаемым. В какой-то момент ему удалось схватить противника за челюсть снизу, так что теперь ему не приходилось опасаться его клыков. И тогда волк впервые заскулил, и хотя вскоре освободился от болезненного захвата, который наверняка повредил ему кости, но с этого момента больше отступал и оборонялся, редко переходя в атаку. Нет, он не струсил и не решился на бесполезное бегство. Окровавленный, с клочьями шерсти и кусками вырванной кожи, свисавшими на боках и на груди, волк бился до последнего, пока не рухнул в очередной беспощадной схватке и не почувствовал смертельную хватку острых зубов на горле. Он ещё пытался вырваться, ещё судорожно нащупывал лапами опору, но клыки Робина сдавили ему горло, а кровь залила легкие. Пес рвал его, все глубже вгрызаясь в разодранное горло, волок по окровавленной траве, пока не захлебнулся его кровью и не отпустил. Потом обошел вокруг, лег рядом и тяжело задышал, облизывая раз за разом кровоточащие раны.

— Ну что же, вы проиграли, капитан Мартен, — заметил Генри де Вере, когда все кончилось. — Придется мне отвезти вас в Гринвич.

Мартен, несмотря на многозначительные взгляды Джипси, не хотел воспользоваться этим предложением и ответил, что сегодня не намерен возвращаться. Переночует на «Зефире»в Дептфорде, а назавтра дождется прибытия другого своего экипажа, которым и вернется домой. Вот только до порта в Дептфорде было не меньше двух миль песчаной дороги, а на ногах у Джипси были легкие туфельки на высоких каблуках.

Мартен пошел разыскивать своего кучера, чтобы послать его за какой — нибудь повозкой, а обиженная красотка решила подождать в карете, куда её пригласил Генри.

Но ждать она не стала: когда Ян вернулся, четверка гнедых уже увозила её в сторону Лондона. На козлах сидел стройный красавец в желтой ливрее шевалье де Вере, а этот последний склонялся к Джипси Брайд, которая обмирала от смеха. Экипаж промчался, вздымая тучу пыли, за ним проехала тяжелая карета с остальным благородным обществом, которое при виде ошеломленного Мартена тоже покатывалось от хохота.

Смех этот ударил Мартена словно бичом, а вспышка гнева на миг буквально ослепила. Хотел уже броситься следом за этой кучкой барчуков, насытить палящую ненависть их кровью, отхлестать по физиономии неверную любовницу, плюнуть в лицо де Вере. Но тут же он отдал себе отчет, что понапрасну бросившись вдогонку, ещё сильнее рассмешит их. Потому он оставался на месте, глядя им вслед и кусая ус. Тут Джипси оглянулась и сделала ему ручкой, словно посылая издали издевательский прощальный поцелуй. Де Вере тоже обернулся; оглянулся даже застывший как истукан кучер, а из кареты во все стороны высунулись багровые от смеха морды и руки, повторявшие прощальный жест.

Мартен был сыт этим по горло; он резко отвернулся и тут же заметил, что его приключение вызвало не меньшее веселье среди владельцев других экипажей и их гостей. Ян стал предметом шуток и ухмылок, посмешищем для всего высшего света Лондона. Дамы в дорогих платьях и высоких париках с любопытством разглядывали его сквозь перья вееров, шепотом передавая друг другу какие-то скандальные сплетни о нем, кавалеры изощрялись в злорадных шуточках, даже прислуга и толпа зевак показывали на него пальцами. По счастью его кучер как раз подьехал на нанятой паре, и Мартен, вскочив на заднее сиденье экипажа, велел кратчайшим путем ехать в порт.

Но он не сразу поднялся на палубу «Зефира». Прежде хотел одолеть возбуждение и обдумать финансовую ситуацию, в которой оказался, утратив вдруг возможность получить довольно крупную сумму от продажи своей упряжки. По правде говоря, эта упряжка была одной из немногих вещей, которые ещё принадлежали ему и не были ни заложены, ни обещаны по долговым распискам кредиторам. От окончательного разорения его могла спасти лишь новая корсарская экспедиция, увенчанная полным успехом. Экспедиция, которую он откладывал из месяца в месяц весь год, пока «Зефир», забытый и обрастающий ракушками, торчал на ржавых якорях у берега Темзы.

И вот, отправив кучера, Ян зашел в таверну Дикки Грина, где прежде бывал частым гостем, и сидя за бокалом португальского вина силился сосредоточиться на самом важном — как получить ещё один заем. Но задача эта казалась неразрешимой, а возмущение от подлой измены Джипси по — прежнему не давало ему покоя.

Тем временем харчевня постепенно заполнялась людьми. Шкиперы и их помощники, корабельные поставщики, владельцы небольших мастерских и верфей, ремесленники и торговые посредники все прибывали, чтобы подкрепиться, утолить жажду, обговорить какие-то сделки, получить заказ на ремонт такелажа или очистку корпуса судна ниже ватерлинии.

Мартен, сидевший спиной к обширному залу с потолком, опиравшимся на почерневшие от старости дубовые столбы, весьма нескоро осознал, что не один. Теперь он помимо воли слышал смех и разговоры, вылавливая из них обрывки фраз. Был почти уверен, что встретит тут знакомых, и не имел на это ни малейшего желания. Сидел он в дальнем углу, в стороне от входа, и знал, что выскользнуть незаметно не удастся. Да он уже и не рассчитывал, но пока не оборачивался, чтобы ещё немного потянуть время.

За соседним столом, которого он не мог видеть, не повернувшись в ту сторону, сидела шумная компания моряков. Возглавлял её какой-то капитан, говоривший с легким иностранным акцентом, который показался Мартену хорошо знакомым. Его потешные шуточки и росказни о приключениях, излагаемые бодро и шутливо, вызывали всеобщее веселье; шкиперы покатывались со смеху, заказывая новые порции виски и пива чаще, чем за любым другим столом.

— Я как раз возвращаюсь из Инвернесса, — говорил этот морской волк со столь знакомым голосом и манерой выражаться. — Нужно признать, что поначалу меня принимали там весьма сердечно. Только потом мой помощник все испортил, и в результате пришлось его оставить там и возвращаться без него. Но не буду торопить события и расскажу вам, как это случилось. Не знаю, приходилось ли вам принимать когда — нибудь участие в обильном шотландском завтраке, после которого вас пригласили бы на легкий ланч, состоявший из дюжины устриц, полудюжины бараньих котлет с картошкой, десятка кварт пива и двух — трех кубков виски в заключение. Если да, то вы со мной согласитесь, что нужно иметь крепкую голову и здоровый желудок, чтобы потом идти на обед, а сразу после него — на ужин, за которыми едят гораздо больше, а пьют два раза по стольку. Что касается меня, то я кое — как справился, но мой помощник явно перебрал, ибо выйдя в сад по известной личной нужде и встретив там прелестную падчерицу хозяина, несколько слишком решительно стал её атаковать. Не хотелось, чтобы вы думали, что я не могу понять молодого человека, который имеет дело с хорошенькой девушкой. И мне совершенно ясно, что если вы увидите прелестную мордашку с парочкой пухлых свежих губок, если по случаю окажетесь к ним близко и вдобавок наедине — то вы не сможете лучше выразить свой восторг, чем тут же их целуя. Помощник мой так и поступил, заслуживая — по моему мнению — только уважения, но после этого продвинулся гораздо дальше. Так далеко, что схлопотал от неё по физиономии и вернулся с расцарапанным носом, что возбудило некоторые подозрения у отчима и матери нашей красотки. Я попытался защитить его от их гнева, тем более что хорошо знал нашего хозяина ещё до того, как он женился повторно. Полагаю, я не затрону его чести, если скажу, что будучи молодым вдовцом, не раз он принимал в объятия милых дам. И мне припоминается даже, что имел обычай целовать хорошеньких девчат, занятых в некоей швейной мастерской, а раз или два замечен был, обнимая их хозяйку в такой манере, которая не оставляла сомнений в конечной цели этих объятий, причем этот факт и его результаты могли бы подтвердить надежные свидетели. Как видите, у меня в руках были некоторые доводы, или по крайней мере мне так казалось. Только несколько позднее я пришел к выводу, что не стоит вспоминать ничьих добрачных приключений в присутствии законной жены, поскольку это может привести к плачевным последствиям.

Именно так на этот раз все и произошло. Когда я выложил все доводы в защиту своего помощника, наша милая хозяйка залилась слезами, а хозяин стал так холоден, что можно было от него катар схватить. Назавтра был созван семейный совет. Пришли какие-то тетки, бабки и дядья, чтобы решить судьбу двух молодых людей. Могу заверить вас, что все эти особы, не исключая хозяйки дома и её мужа, выглядели словно восставшими из гроба, а мой помощник — точно висельник, только что вынутый из петли. И только девушка цвела средь них как роза. Постановили, что молодые люди должны пожениться, и вообразите себе — этот мозгляк немедленно согласился! Не раз уже он доставлял мне неприятности, и не раз я желал ему зла — например, чтобы его проглотила проклятая акула или чтобы ему выпустили кишки на темной улице. Но — Господь свидетель — я никогда не думал так всерьез и не рассчитывал, что он так влипнет…

Вот, дорогие мои, я и рассказал эту историйку вам в назидание, чтобы учились вы на чужих ошибках. Но тем не менее я вновь остался без помощника, а мой «Ванно» — без надлежащей опеки.

Услышав эту последнюю реплику, Мартен вскочил, словно подброшенный пружиной. «Ванно»?! Ведь так именовался тот стройный маленький фрегат, принадлежавший Пьеру Каротту! Но «Ванно» три года назад затонул в бухте Тампико у берегов Новой Испании…

И тем не менее — это в самом деле был Каротт. Его румяное, добродушное лицо, несколько искаженное шрамом на щеке, озарила радостная улыбка.

— Ma foi, — воскликнул он, срываясь с места и задевая при этом своим округлым брюшком край стола. — Слово чести, ведь это Ян Мартен собственной персоной!

Мартен конечно подтвердил его слова, и ухватив в объятия пухлого француза, едва его не задушил в избытке чувств, потом они засыпали друг друга градом беспорядочных вопросов и ответов, желая поскорее наверстать трехлетний перерыв в своих дружеских отношениях.

Расстались они после возвращения из знаменитой экспедиции корсаров под руководством Френсиса Дрейка, к которой Мартен присоединился в Мексиканском заливе. Пьер Каротт, перед этим потерявший свой корабль, некоторое время выполнял обязанности помощника на «Зефире», и хотя не был собственно корсаром, не покинул Мартена и вместе с ним совершил это полное приключений плавание, которое весь мир повергло в изумление, испанцев наполнило ужасом и гневом, и озолотило всех его участников.

Эскадра, состоявшая из двадцати кораблей Дрейка и четырех, оставшихся под командованием Мартена, для начала захватила порт Сьюдад Руэда, уничтожив в нем лучшую флотилию испанских каравелл и множество военных кораблей поменьше, после чего корсары разграбили город и сравняли его с землей. Потом они двинулись к острову Гаити, без боя захватили Сан Доминго и взяли там огромные трофеи; разграбили побережье Кубы и Флориды, и хоть от них и ускользнул испанский Золотой Флот, добыча оказалась настолько велика, что часть её пришлось выбросить в море, чтобы не перегружать корабли.

Вернувшись в Англию, Каротт на свою долю заказал на одной из верфей Ферт оф Тей новый фрегат и назвал его «Ванно II»в память того, который потопили испанцы. По — прежнему он занимался торговлей, по — прежнему пользовался славой солидного шкипера и компанейского парня, наслаждался отменным здоровьем и всеобщей симпатией. Что касалось остальных сотоварищей по приключениям в Мексиканском заливе и Карибском море, Каротт знал о них ещё меньше, чем Ян.

Первый союзник Мартена, капитан Соломон Уайт, стал владельцем корабля «Ибекс», которым командовал много лет и который смог выкупить у компании прежних владельцев. Его помощник, Уильям Хагстоун, плавал с ним по-прежнему, став вдобавок его зятем.

Шевалье Ричард де Бельмон, капитан приза «Торо», который достался ему при разделе добычи Мартеном, посвятил себя главным образом светской жизни в придворных кругах, путешествовал по Франции, выполняя неофициальную и деликатную дипломатическую миссию и ведя какие-то сложные переговоры со сторонниками Беарнца. Нет, он не оставил ремесла корсара, но трактовал его скорее как развлечение, приносящее к тому же неплохие доходы.

— А Генрих Шульц? — спросил в свою очередь Каротт.

Мартен усмехнулся.

— Генрих настаивал, что купит у меня «Зефир», — произнес он с легким вздохом.

— Но ты же не собираешься его продавать? — вскричал Пьер. — И в мыслях такого не было, — отрезал Мартен. — Но Шульц теперь человек богатый и ему кажется, что за свои деньги может получить все, что угодно. Трудно объяснить ему, что он ошибается.

— А что ещё с ним произошло?

На этот вопрос трудно было ответить коротко. Ведь Генрих Шульц развил весьма многостороннюю деятельность. Он теперь стал крупным купцом и банкиром, а понемножку заодно и ростовщиком. Занимался маклерством, стал судовым поставщиком, владел большим торговым домом в Гданьске с филиалами в Амстердаме, Копенгагене, Гамбурге и Лондоне, поддерживал отношения с Ганзейским союзом, размещал капиталы в солидных судостроительных фирмах. Его склонность к политическим интригам нашла удовлетворение в таинственных переговорах между гданьским сенатом и влиятельными фигурами при дворе Зигмунта III в Польше, Иакова XI в Шотландии, Филипа II в Испании, даже Папы Сикста X в Риме. Благодаря услугам, которые он с виду безвозмездно оказывал кардиналам и епископам, он добивался их расположения, вызывал симпатии и доверие клира набожностью, деликатностью и не столь уж большими пожертвованиями в пользу церкви, которые тем не менее умело придавал огласке; доставлял сведения и получал их сам одному ему известными путями, благодаря чему всегда был прекрасно информирован и слыл наиболее дальновидным человеком в торговых кругах. Если он до сих пор не заседал в магистрате Гданьска, (о чем не раз прежде мечтал) то только потому, что не имел времени на выполнение столь почетных функций; но и там пользовался влиянием и уважением.

С давних времен, ещё когда он плавал на «Зефире» юнгой, а потом помощником Мартена, он сохранил к нему странное смешанное чувство, которое слагалось из зависти и удивления, насмешливого презрения и желания унизить его, и прежде всего — расчета. Шульц верил в удачу Мартена, в его счастливую звезду, считал его самым способным капитаном, а его корабль прекраснейшим парусником на свете. Желал сделать тот своей собственностью, не лишая Яна капитанства, но только подчинив все его начинания своим практичным планам, куда более рассудительным, чем фантастические и рискованные затеи Мартена.

— И в мыслях такого не было, — повторил Ян. — «Зефир» все, что у меня было, когда мне стукнуло восемнадцать, и почти все, что есть теперь. Все прочее… — он щелкнул пальцами. — Все прочее плывет сквозь пальцы и уходит, как вода в песок. Было — и нету! Но пока у меня есть «Зефир»и такие друзья, как Пьер Каротт, мне нет до него дела: нет — значит будет!

— Ты неисправим, — признал Каротт. — Но я не собираюсь читать тебе мораль, — все равно без толку. Будь я на месте Шульца — не дал бы тебе, разумеется, ни гроша, и полагаю, так он и поступит. Но поскольку я не Шульц и не намерен лишать тебя «Зефира», ссужу тебе немного денег на неотложные нужды. Какая сумма может тебя выручить?

Мартен точно не знал, и Каротт казался немало огорчен этим.

— Вижу, придется мне самому заняться твоими делами, — заметил он, качая головой. — Пойдем. Моя шлюпка ждет у пристани. Сначала я хочу показать тебе «Ванно», ну а потом — посмотрим…

ГЛАВА II

Монастырь иеронимитов в Сан Лоренцо эль Реал, воздвигнутый посреди скалистой, пустынной Гвадаррамы, казался погруженным в глубокий сон. По крайней мере так можно было судить, глядя со стороны небольшого местечка Эскориал, которое лежало ниже, по дороге на Мадрид. Но жители Эскориала немногое могли увидеть через наружную стену и в зарешеченных окнах этого могучего сооружения, возведенного в память победы под Сан — Квентином. Два десятка внутренних дворов разделяли монастырь на семнадцать зданий разного назначения, восемьдесят девять башен возносилось в небо, тысячи колонн подпирали своды и аркады, тысяча сто окон смотрели на все четыре стороны света.

Большая часть этих окон была сейчас темна, но из одного, втиснутого между боковой стеной собора и фронтоном замка, пробивался свет. Окно вело в небольшую комнату, увешанную темно-зелеными гобеленами, с палисандровым столом и тяжелым резным креслом, на котором сидел бледный, преждевременно постаревший мужчина в черной бархатной одежде без всяких украшений, кроме небольших кружевных брыжей вокруг шеи. Он ещё работал, хоть минула полночь и хотя в тот день ему докучала подагра, да ещё гноящиеся язвы на шее и в пахах. Он работал, как ни один из современных ему владык, управляя из-за этого стола судьбами множества народов и стран, в которых возводил на трон или свергал регентов и вассалов, назначал епископов, истреблял еретиков и крепил католическую веру. Был он королем Испании и Португалии, владел Нидерландами и половиной Италии, господствовал в Вест — Индии. Считая себя орудием Бога на земле, все, что делал, совершал во имя славы Господней, чтобы стать достойным своего божественного предназначения. Знал, что когда умер его отец Карл X, на небесах того встретила сама Святая Троица. И в отношении столь необычайного факта не испытывал никаких сомнений — ведь сам Тициан Вечеллио поместил эту сцену на своем живописном полотне.

Верил, что и он, Филип II, когда — то удостоится подобного приема в раю. Но прежде чем это произойдет, предстояло ещё столько сделать!..

Он чувствовал усталость, но отгонял мысль об отдыхе. И где бы он мог отдохнуть? Ведь не во дворце же Пастрана рядом с Анной Эболи, которая, как оказалось, не была ему верна…Она, должно быть, постарела за эти годы. Сейчас ей сорок семь, а тогда в Аранхуэсе…

Нет, ему не следует возвращаться к этим воспоминаниям. Маркиза Эболи должна была до смерти оставаться в заключении, ему же предстояло разрешить спорные вопросы в делах церкви, в которых он противостоял папе, нужно было заняться окончательным подавлением восстания в Нидерландах, помочь католикам во Франции, укротить арагонские кортесы. Его терзала болезнь, возбуждали гордость и жажда мести, прежде всего мести Англии и Елизавете, которая столько раз избегала как его любви, так и ненависти.

« — На этот раз ей от меня не уйти!» — подумал он.

Вопреки своим привычкам он стал спешить, разъяренный исполнением смертного приговора Марии Стюарт и дерзким нападением Дрейка на Кадис. Дух его жаждал победы. Кроме благословения, он получил от папы Сикста X немалые субсидии на эту экспедицию, и к тому же обладал мощнейшим в мире военным флотом и самой многочисленной армией — свыше ста тысяч человек под ружьем.

Поставить на колени этих островитян! Вырубить мечом и выжечь огнем их ересь! Покорить Елизавету и заставить её вернуться в католицизм, чтобы потом, когда — нибудь, предстать перед Святой Троицей с такими заслугами — что за прекрасная картина!

Он вдруг очнулся от размышлений.

Его доверенный советник и любимец, тридцатилетний кардинал, эрцгерцог Альбрехт Габсбург, епископ Толедо, начал зачитывать вслух текст документа, отредактированного в тот день Conseio de Estado, по поводу задуманного вторжения в Англию.

— Прежде всего надлежит посвятить это великое предприятие Господу и позаботиться о чистоте и набожности тех, кто будет избран для его воплощения. Поскольку однако Его Королевское Величество уже издал общий приказ по этой части и назначил лицо, которому поручено этим заняться, необходимо только вновь огласить указ Его Королевского Величества и внимательно следить, чтобы тот был исполняем в точности.

Филип II одобрительно кивнул.

— Во — вторых, — читал далее Альбрехт, — используя все возможные способы, следует как можно скорее собрать необходимые фонды на оснащение новых кораблей.

— В — третьих, чтобы определить эти способы, надлежит созвать специальную комиссию теологов, которым можно будет доверить столь важное дело и признать их мнение окончательным.

Взглянув поверх документа на монарха, кардинал встретил его хмурый взгляд. Король, казалось, ожидал продолжения. Но члены Государственного Совета до сих пор не могли согласовать между собой более конкретных и подробных соображений. Они лишь постановили собраться вновь назавтра, в надежде, что ночь вдохновит их на согласие.

Альбрехт не знал, говорить ли об этом, но Филип был уже осведомлен об их бесплодных спорах. Они погрязли в склоках, не в силах были постичь величия задачи, которую предстояло решить. Лишь он один понимал всю её глубину. И сам должен был решать.

Королевская казна была пуста. Огромные доходы, текущие главным образом из Вест — Индии, не покрывали уже расходов на содержание армии и флота, на все разраставшийся чиновничий аппарат, на оплату тайных агентов и шпионов, на подкуп, на поддержку сторонников Испании во Франции, в Ирландии, в немецких землях и в Польше, и наконец на все большую роскошь двора и строительство монументальных замков, пограничных крепостей и дворцов. Одна только постройка собора Сан Лоренцо поглотила за последние двадцать лет сумму в шесть миллионов дукатов — столько же составлял годовой доход страны!

Филип II брал займы, за которые итальянским банкирам приходилось платить убийственные проценты; безжалостно выжимал подати, продавал дворянские титулы и должности, и даже прибегал к обложению духовенства специальной данью вроде «siscidio» или «excusado». Теперь он ожидал от своих советников подобной инициативы, а они старались увернуться, передавая дело в руки теологов!

Король презрительно скривил губы. К счастью, на этот раз он мог с ними не считаться. В стальном шкафчике, укрытом в стене за креслом, покоилось тайное соглашение, подписанное от его имени полномочным послом в Риме графом Оливаресом, а от имени папы кардиналом Карафом. И по этому соглашению Сикст X согласился помимо прочего на заимствование фондов из объемистых денежных мешков испанской церкви. Члены Conseio de Estado ещё об этом не знали. Пусть поломают головы, пусть ищут другие «достойные способы» добычи денег. Ежели найдут-тем лучше, но так или иначе придется им самим выкладывать свои дукаты и крузейдос.

Договор с папой содержал и иные, куда менее выгодные статьи. Сикст был недоверчив и осторожен. Опасался, чтобы Филип не использовал его субсидий на войну с Францией или какие-то другие цели. И потому настаивал начать экспедицию против Елизаветы до конца 1857 года. А с другой стороны, с опаской думал: какая же судьба постигнет Англию в случае победоносного вторжения испанцев? Разве Филип остановится перед её аннексией? А если этот остров будет включен в его королевство, какая сила сможет противостоять Испании?

Чтобы предупредить столь неприятные последствия, в тайном документе было предусмотрено право апостольского престола устанавливать, что будущий католический владыка Англии получит корону из рук папы, а для решения вопросов веры и политики со стороны Рима назначен полномочный кардинал, Уильям Аллен, который в качестве нунция должен был сопровождать экспедицию.

Филип немногое знал об Аллене, кроме того, что этот англичанин пользовался особым расположением и покровительством Ватикана, что само по себе не вызывало доверия. Потому Альбрехт и получил задание добыть о нем более точные сведения, и как раз получил их от человека, который прибыл в тот день вечером в Эскориал, а теперь ожидал в приемной апартаментов Его Святейшества.

Человек этот, рекомендованный влиятельным иезуитом Педро Альваро, секретарем кардинала Маласпина, именовался Генрихом Шульцем. По его сведениям, которые отчасти совпадали с тем, что епископ Толедо уже знал из других источников, Аллен был английским эмигрантом, преследуемым властями Елизаветы. От этих преследований он скрывался в Реймсе, где стал ректором тамошней коллегии. Шульц утверждал, что вновь назначенный кардинал — ярый приверженец католической церкви и сторонник испанской интервенции, но не слишком хорошо ориентируется в нынешней внутренней ситуации у себя на родине. Аллен, между прочим, сумел убедить Сикста X, что для захвата Англии достаточно будет десяти тысяч войска, тогда как Шульц считал, что число это должно быть минимум втрое больше, чтобы вторжение увенчалось успехом.

— На чем он основывает свои утверждения? — спросил Филип.

Секретарь на миг словно бы замялся. Слова Шульца могли показаться умышленным преувеличением; могли возникнуть подозрения, что цель их — убедить отложить или даже отказаться от экспедиции. Но с другой стороны, Шульц прибыл прямо из Англии и точно знал, что там происходит, а его покровитель Педро Альваро не стал бы его столь горячо рекомендовать, имей какие-то сомнения в его преданности.

— Мне кажется, этот человек лучше знает обстановку в Англии, чем нунций, — сказал Альбрехт. — Он утверждает, что на стороне Елизаветы огромное большинство народа. Там уже успели позабыть о казни Марии Стюарт, и народ обожает как королеву, так и её фаворита графа Эссекса.

— Но у Елизаветы нет ни флота, ни армии, — заметил Филип.

— Это верно. Но корабли корсаров…

— Корсары! — нетерпеливо перебил его Филип. — Корсары! презрительно повторил он. — Это жалкое сборище бандитов одерживает победы, нападая исподтишка на торговые суда или мирные города, но им не справиться с Великой Армадой.

— Однако весной им удалось ворваться в Кадис… — начал было Альбрехт и тут же умолк, заметив гневный взгляд короля.

— Созовешь на завтра с утра финансовый совет, — приказал Филип после секундного раздумья. — Нет, на сегодня, — поправился он, взглянув на небо, уже порозовевшее от первых лучей рассвета.

Альбрехт склонился в поклоне, сочтя это повеление концом аудиенции, но король жестом подозвал его поближе.

— Помоги мне встать, — шепнул он тихо, словно опасаясь, что кто-то посторонний может услышать эти слова — свидетельство его физической слабости.

Альбрехт поспешил выполнить желание монарха, и Филип тяжело оперся на его плечо. Медленно, прихрамывая, он перешел в свою опочивальню и опустился на колени перед распахнутым окном балкона, выходившего внутрь собора, как ложа в театре.

Начиналась заутреня; на хорах зазвучал орган, призывая к утренней молитве. Священники в богатых богослужебных мантиях сменялись перед алтарем, переходили слева направо и обратно, опускались на колени, воздевали руки, словно кружились в медленном танце. Монахи тем временем пропели вполголоса три псалма и три антифона, разделенных чтением Писания по латыни, после чего пришел черед бесконечно долгих молитв с «Laudate Dominum» во главе.

Длилось это около часа, и король все это время стоял на коленях, позабыв о своих проблемах. Театральные жесты священников, вся торжественная церемония — почти балет — перед отлитой из чистого серебра фигурой Спасителя, тяжкий синеватый дым кадил, чадящих благовониями, стелящийся слоями поверх золотых огоньков восковых свеч, золотом сверкающие мраморные алтари, великолепные картины и фрески, скрытые в полутени, витражи окон, залитые розовым рассветом, все это вместе с могучим гласом органа и пением хора служило его излюбленным — а теперь и единственным — наслаждением, которому он отдавался после тяжких трудов. Ничего удивительного, если он думал, что Господу Богу это тоже нравится.

Генрих Шульц покидал Испанию под впечатлением её мощи и богатства. Выполнив свою миссию в Эскориале, он поехал в Лиссабон, где собиралась Armada Invencible, и узрев порт, забитый огромными каравеллами с тремя и даже четырьмя артиллерийскими палубами, окончательно усомнился в возможности обороны Англии от такой силищи. Ему было известно, что выход в море этого флота задержала главным образом болезнь, а потом и смерть адмирала де Санта Крус, но также и то, что Филип II на его место уже назначил герцога Медина — Сидония. Судя по всему, ему оставалось совсем немного времени на устройство своих торговых дел в Кале и в Лондоне, который он хотел покинуть до начала военных действий и укрыться в Гданьске. Следовало поторапливаться.

В награду за информацию, содержавшуюся в меморандуме, который он доставил Его Святейшеству епископу Толедо, Генрих испросил лишь дозволения посетить монастырский собор, чтобы исповедаться и прослушать утреннюю мессу, но при этом очень к месту добавил, что надеется таким образом умолить Создателя взять под опеку свое скромное имущество, оставленное в Лондоне. Благодаря этому он получил из рук Альбрехта грамоту, обеспечивавшую ему не только свободу передвижения по Англии при грядущем испанском владычестве, но и охраняющую это «скромное имущество» от конфискации и грабежей во время военных действий. Правда, сам Шульц не слишком верил в эффективность самых грозных бумаг и даже самых страстных молитв в подобных обстоятельствах, и именно потому рвался поскорее очутиться в Дептфорде.

Он надеялся, что ему удастся наконец склонить Яна Мартена к продаже «Зефира», или хотя бы законтрактовать корабль на плавание в Гданьск.

« — Ян без моих денег ни на что не способен, ибо никто не откроет ему кредит, — думал он по пути в Кале. — Но ведь не может он допустить, чтобы» Зефир» сгнил в доке! Редкая возможность, и её нужно использовать. Поставлю жесткие условия. Заставлю его подчинится, стану его арматором. Без моих денег ему не выкрутиться.»

ГЛАВА III

Редкая возможность ускользнула от Шульца не только благодаря встрече Мартена с Пьером Кароттом. Более того — он не только не сумел подрядить» Зефир» на рейс в Гданьск, но не нашел и никакого другого судна, которое в ближайшее время отплывало бы из Англии на Балтику.

Весть о выходе Великой Армады из Лиссабона пришла в Лондон весной 1588 года и вызвала всеобщий ужас. Правда, Елизавета и её советники издавна знали о воинственных намерениях испанцев, но королева все тянула с решением о подготовке к обороне, руководствуясь отчасти врожденной скупостью, отчасти же рассчитывая на разрешение конфликта какими-то мирными переговорами. Ведь многие годы ей удавалось обводить Филипа вокруг пальца и поддерживать неустойчивое равновесие между войной и миром. Теперь, однако, чаша весов перевесила, и Англия казалась почти безоружной…

Лорд Хоуард, верховный главнокомандующий военного флота Ее Королевского Величества, сумел собрать всего тридцать четыре корабля, пригодных к боевым действиям.

По сравнению с силами адмирала Медина — Сидония этого было слишком мало…

Armada Invencible насчитывала свыше ста больших каравелл и около тридцати фрегатов общим водоизмещение шестьдесят тысяч тонн; восемь тысяч матросов, двадцать тысяч солдат, две тысячи четыреста орудий…Тысячи добровольцев из испанских дворян собрались под красно-золотыми стягами, а у берегов Фландрии ожидал погрузки на суда тридцатитысячный корпус Александра Фарнезе.

Но Шульц отнюдь не преувеличивал, утверждая, что и народ, и дворянство примет сторону Елизаветы. Советники королевы не уклонялись от проблем и не передавали военных вопросов в руки теологов; они немедленно призвали весь народ к обороне от папистов. От городских собраний, от лендлордов, от купеческих гильдий и цехов ремесленников поступалисредства на вооружение торговых и каперских судов. Все графства выставляли добровольное ополчение — home guard — в количестве пятидесяти тысяч человек. Поспешно укрепляли твердыни побережья, собирали запасы продовольствия и амуниции, наверстывая с избытком упущения, вызванные скупостью и нерешительностью Елизаветы.

Вскоре под командованием лорда Хоуарда, Френсиса Дрейка, Хоукинса и Фробишера на якорях в Плимуте стояло уже сто кораблей. Они не были ни так велики, ни так хорошо вооружены, как испанские, но зато куда быстрее и маневреннее.

Среди них оказались не только «Зефир» Яна Мартена и «Ибекс» Соломона Уайта, но и «Торо», на котором шевалье де Бельмон возвратился из Франции, и даже «Ванно» Пьера Каротта.

Ничего удивительного, что в таких обстоятельствах Генриху Шульцу пришлось вообще отказаться от отъезда и остаться в Лондоне, возлагая единственную надежду на спасение местного филиала своего торгового дома на грамоту, выданную кардиналом Альбрехтом.

Нет, он не бездействовал, глядя на приготовления к войне. Разумеется, не собирался рисковать головой в сражениях на стороне еретиков, но поставив Богу свечку в Эскориале, теперь выставил дьяволу огарок в Англии, снабжая корабли всем, что было нужно. Поскольку цены возросли вдвое, дела его шли превосходно.

Тем временем Непобедимую Армаду с самого начала преследовали трудности и неудачи. Сразу после выхода из Лиссабона корабли разбросало весенними бурями, и им пришлось либо вернуться, либо укрыться в других портах поменьше. Повторялось так несколько раз, так что когда адмирал Медина — Сидония после месяца плавания зашел в Эль Ферол, его сопровождали только пятнадцать из ста каравелл; остальные ремонтировали поврежденные борта, сломанные реи и разодранные паруса вдоль всего западного побережья от Опорто до Ля Коруньи.

Только двадцать второго июня удалось наконец собрать все корабли и выйти в открытое море, чтобы минуя бурный Бискайский залив и северо-западное побережье Франции, направиться к Нидерландам, где Александр Фарнезе уже ожидал прибытия Армады со своим тридцатитысячным корпусом.

Ян Куна, прозванный Мартеном, вновь обрел себя. Позабыл давно о Джипси Брайд, о финансовых проблемах, о заложенном поместье в Гринвиче и приятелях по кутежам, которые именовали себя его приятелями лишь до тех пор, пока не разнеслись слухи о грозящем ему банкротстве. Все эти дела его нисколько теперь не интересовали; получив новый каперский лист с подписью королевы, он уже не боялся ни ареста за долги, ни распродажи остатков своего состояния. Его корабль, обновленный, свежевыкрашенный, с вызолоченной фигурой на носу, изображавшей крылатого бога легких ветров, не утратил ничего из своих превосходных качеств, хоть прошло уже восемнадцать лет, как его спустили на воду в Эльблаге. Недаром дед Яна, Винцентий Шкора, пользовался репутацией лучшего корабельного мастера в Польше; недаром почти десять лет он строил этот корабль, выбирая на его шпангоуты и бимсы лучшие дубовые балки без единого сучка, высушенные ещё перед венчанием дочки с Миколаем Куной.

Самые стройные сосны из поморских боров пошли на мачты и реи «Зефира»; столетний клен — на руль; кованые вручную цыганами медные и бронзовые гвозди, скобы, накладки и клинья — на крепление корабельной обшивки из смолистого твердого дерева.

Ни один корабль в то время не нес больше трех прямых парусов на фок — и гротмачтах; у «Зефира» их было по пять. Миколай Куна вооружил его кливерами и стакселями, придуманными нидерландскими моряками, а Мартен дополнил эти пирамиды парусами собственного изобретения. И когда окрыленный таким образом «Зефир» мчал вполветра, накренившись на борт и рассекая частые пенистые волны Ла Манша, когда лучи солнца отражались от мокрой палубы на носу и сверкали радужными искрами в гребне волны, разрезаемой бушпритом, когда свет и тени играли на белых парусах, сверкал лак на мачтах и реях, а медь и бронза просвечивали червонным золотом из прозрачной зелени морской, когда на фоне облаков трепетал длинный цветастый боевой вымпел у вершины гротмачты, а черный флаг с золотой куницей вился на фокмачте — он воистину мог вызвать восхищение в глазах любого моряка.

Шипение водяной пены, свист ветра в такелаже, приглушенный гул вибрирующей парусины, короткие слова команды, свистки боцманов и протяжные припевки матросов, перебрасывающих реи на противоположный галс составляли сейчас милейшую симфонию для слуха Мартена.

Он опять был сам себе хозяин, находясь среди людей, преданных ему не на жизнь, а на смерть. Он читал это во взгляде главного боцмана Томаша Поцехи, и у рыжего гиганта с побитой оспой лицом — Броера Ворста, который по-прежнему исполнял на «Зефире» обязанности корабельного плотника, и в невинном, детском взгляде парусного мастера Германа Штауфля, который мог пробить двухдюймовую доску ножом, брошенным левой рукой с расстояния в двадцать шагов. Они были тут все — весь его прежний экипаж вместе с Тессари, которого прозвали Цирюльником, с Перси Барнсом — Славном, и с Клопсом, который вечно задирался то с одним, то с другим.

«Зефир» возглавлял небольшую флотилию, выделенную из состава эскадры Френсиса Дрейка и отданную под командование Мартена. Немного сзади и правее белели паруса «Ибекса», левее — «Торо». За ними лавировал «Ванно». С согласия адмирала Мартен сам выбрал эти три корабля и с их помощью уже успел изрядно задать жару испанцам, внезапно атакуя одиночные каравеллы герцога Медина — Сидония, которые неосторожно отделялись от главных сил Великой Армады. Он подстерегал их в бухтах и под защитой скалистых островков Финистера у побережья Нормандии, на неприветливых и бурных водах Сен Мало, на рейдах Шербура и Дьеппа, откуда в конце концов перешел на северо-восток — в Портсмут.

Являлся он внезапно, сильнейшим орудийным огнем сокрушал мачты и реи больших, неповоротливых кораблей, запаливал пожары в их высоких надстройках и ловким маневром избегал ответных залпов, уступая место одному из своих фрегатов. Прежде чем испанцы успевали повторно зарядить орудия, «Торо», «Ибекс» или «Ванно» дырявили ядрами их беззащитные борта, а когда на горизонте показывались паруса других испанских кораблей, привлеченных отголосками битвы, вся флотилии стремительно удалялась, предоставляя каравеллы их невеселой судьбе.

За две недели, между двадцать третьим июня и пятым июля, Мартену удалось таким образом потопить или серьезно повредить четыре неприятельских корабля. Но все эти победоносные стычки его нисколько не удовлетворяли. Френсис Дрейк желал знать, в который из портов Фландрии направляется Великая Армада, но пока он поручил ему действовать осторожно и рассудительно, да Мартен и сам понимал, что не следует рисковать, идя на абордаж на виду у всех вражеских сил, которые в любой момент могли прийти на помощь атакованным. Однако не было иного способа добыть «языка», как как только взять пленных, и именно такой возможности четыре капитана дожидались с растущим нетерпением.

В тот день — шестого июля на рассвете — четыре корабля под командованием Мартена вышли из Портсмута и направились на юго-восток, чтобы как обычно патрулировать Ла — Манш, в надежде, что удастся перехватить какого — то неосторожного капитана, плывущего в стороне от главных сил. Однако неспокойные воды пролива казались на этот раз пустыми и безлюдными, по крайней мере поблизости от берегов острова Уайт и графства Сассекс. Только около десяти, когда «Зефир», а за ним и «Торо», »Ибекс»и «Ванно» переложили реи на противоположный галс примерно на полпути между Портсмутом и Дьеппом, Перси Славн, сидевший на марсе гротмачты, крикнул, что прямо к западу видны паруса одинокого корабля.

Мартен немедленно взобрался на марс, а различив двухпалубную легкую каравеллу с косым латинским парусом на бизань-мачте, велел спустить и флаг, и вымпел, а потом немного принять к ветру, чтобы пересечь её курс и оказаться между ней и солнцем, которое он хотел иметь за спиной.

Такой маневр, неторопливо повторенный Бельмоном, Уайтом и Пьером Кароттом, не должен был вызвать особых подозрений испанцев, тем более что наблюдение им затрудняли слепящие лучи солнца. Как бы там ни было, Ян рассчитывал, что неприятель примет его небольшую флотилию за группировку испанских кораблей.

Так и случилось. На протяжении целого часа каравелла спокойно плыла дальше тем же курсом, а приблизившись к дрейфовавшему «Зефиру» на расстояние двух орудийных выстрелов вывесила несколько сигнальных флагов, значения которых Мартен понять не мог, не зная установленного кода. Поэтому он ответил подъемом комбинации сигналов без всякого смысла, что тоже не было понято испанским капитаном, после чего он за пару минут выполнил поворот оверштаг и, поставив все паруса, помчался навстречу каравелле.

И тут же три оставшихся корабля, до тех пор лениво двигавшихся под зарифленными парусами, разлетелись во все стороны. «Ванно» помчался на север, «Ибекс» — на северо-запад, а «Торо» — на юг.

Неожиданный переполох — как оценили сей маневр испанцы — невероятно удивил их, но удивление возросло ещё больше, когда «Зефир» открыл огонь из носового орудия и ядро взметнуло фонтан воды перед самым носом каравеллы. Сигнал этот звучал вполне недвусмысленно: приказываю остановиться!

Прежде чем там смогли принять какое-то решение, над небольшим кораблем, который, казалось, летел прямо на них, взвился черный флаг с золотой куницей. Мартен не позволил испанцам опомниться: два новых ядра из его полкартаунов прошили паруса каравеллы, сорвав верхнюю марсарею на гротмачте.

Этого хватило, чтобы заставить выполнить приказ. Только теперь испанцы сориентировались, что оказались окруженными четырьмя неприятелями, каждый из которых мог использовать против них свои орудия, не опасаясь повредить товарищам. Их поймали в ловушку так ловко, что всякая оборона казалась безнадежной, потому от неё и отказались без долгих размышлений: шкоты были потравлены и огромные полотнища парусов поехали вверх на горденях, хлопая на ветру, пока не выпустили его из своего складчатого брюха.

Мартен сам был немного удивлен столь поспешной капитуляцией. Чтобы окончательно ошеломить испанских моряков, пролетел вдоль их левого борта, развернулся на фордевинд, сразу за кормой каравеллы спустил все паруса и, теряя ход, причалил к правому борту, чтобы в мгновение ока сцепиться с ним абордажными крючьями.

На такое безумство даже он не отважился бы, имей в своем распоряжении больше времени. На борту каравеллы находилось не меньше двух сотен людей, не считая прислуги орудий, а вся команда «Зефира» не насчитывала и сотни. И вдобавок теперь, когда корабли стояли борт о борт, ни один из товарищей Мартена не мог открыть огонь по испанцам, не рискуя серьезно повредить или даже уничтожить «Зефир».

Будь испанский капитан человеком более решительным и ориентируйся он быстрее в обстановке, сам бы должен был повести свою команду в атаку на палубу врага. Но то ли тот слишком долго раздумывал, то ли ему просто недостало отваги затеять отчаянную схватку на виду приближавшихся трех других фрегатов, но когда Мартен потребовал немедленно сложить оружие и сдаться, после краткого колебания выказал скорее склонность к переговорам, чем к отчаянным действиям.

У Мартена, однако, на переговоры времени не было. В любую минуту он ожидал появления крупных сил неприятеля, и в то же время не хотел топить почти не поврежденную каравеллу, на использование которой имел свои планы. Только потому он и решился на столь большой риск и пошел на абордаж, рассчитывая ошеломить испанский экипаж.

Стоя на высокой надстройке «Зефира», Ян громовым голосом велел капитану и офицерам каравеллы перейти к нему на борт под угрозой немедленно открыть огонь — и испанцы при виде двух рядов мушкетов и аркебуз, готовых к стрельбе, окончательно перестали сопротивляться.

Вечером того же дня в пролив Солент, отделявший остров Уайт от суши, вошел фрегат «Ванно»и, бросив якорь неподалеку от флагманского корабля «Гольден Хинд», поспешно спустил небольшую гребную шлюпку, в которую спустился Пьер Каротт с тремя испанскими офицерами.

— Я привез пленных, адмирал, — крикнул он, когда шлюпка оказалась у трапа, спущенного с «Золотой лани».

Френсис Дрейк, который был занят разговором с шевалье де Вере, посланником Ее Королевского Величества, взглянул на него сверху вниз. Поначалу он возмутился было фамильярным тоном моряка и его иностранным акцентом, но присмотревшись поближе, его припомнил.

— Поднимитесь на палубу, капитан…

— Каротт, к вашим услугам, — помог ему Пьер. — Пьер Каротт, ваша светлость.

— Да, разумеется, я вас помню, — усмехнулся Дрейк. — Мы встречались несколько лет назад в Мексиканском заливе.

Пьеру польстило это замечание, высказанное в присутствии блестящего придворного, к которому он сразу почувствовал неприязнь, как и ко всем подобным франтам. Разрумянившись от удовольствия, Пьер предстал перед адмиралом и, жестом указав на трех офицеров, намеревался было в своей колоритной манере представить их, а затем описать события, сопровождавшие их пленение, когда Дрейк прервал поток его красноречия вопросом о Мартене и его флотилии.

— Мартен мне поручил доставить их сюда, — ответил Каротт. — Сам он взял курс на Кале, где — как утверждают эти трое кабальеро, — собирается вся их армада. «Ибекс», «Торо»и «Двенадцать апостолов» сопровождают «Зефир»…

— Двенадцать апостолов? — изумился шевалье де Вере, который до тех пор прислушивался к разговору с довольно ироничной гримасой.

— Да, столько их и было, не считая Иуды, — бросил через плечо Пьер и специально для адмирала пояснил, что так именуется каравелла, захваченная Мартеном.

— Что он намерен делать в Кале с этими «Двенадцатью апостолами»? — в свою очередь удивился Дрейк, позабавленный живостью его языка.

Теперь уже Каротт казался удивленным недостатком сообразительности у своего командующего. Пояснил, что правда не знаком в деталях с намерениями Мартена, но раз в Кале собирается испанский флот, то вероятно Ян собирается его атаковать.

Генри де Вере снова не мог удержаться от удивленного возгласа:

— С тремя кораблями?

Каротт обернулся и смерил его с ног до головы взглядом, явно дававшим понять, что прибыл он сюда рапортовать адмиралу, а не придворным фертам.

— С четырьмя, — отрезал он и, снова повернувшись к Дрейку, не переводя дыхания продолжал: — Если мне позволено будет высказать свои предположения, ваша светлость, Мартен намерен использовать «Двенадцать апостолов» примерно так, как это сделал Спаситель, с той только разницей, что его ученики распространяли свет святой веры, а испанский приз в Кале будет распространять пламя обычного огня среди великой Армады. Другими словами, — полагаю, что эта каравелла послужит ему брандером, чтобы устроить пожары на кораблях неприятеля.

— А, чтоб ему пусто было! — потрясенно буркнул Дрейк, но на этот раз усмехнулся.

Если Мартен в самом деле затевает нечто подобное, располагая только брандером и тремя кораблями, на которых было около трехсот человек и максимум пятьдесят орудий, он несомненно погибнет вместе с ними.

« — Это ещё не самое худшее, — подумал он. — Но вдруг ему удастся?»

Слава «Зефира»и его капитана гремела все громче. Даже королева помнила о нем и интересовалась судьбой его корабля. Кружили слухи, что некоторые экспедиции Мартена частично финансировались из её личных средств. Если этот безумец в таких обстоятельствах сможет подпалить хоть несколько испанских кораблей, это бы могло затмить славу налета Дрейка на Кадис…

Шевалье де Вере сразу заметил перемену на лице адмирала, и догадался, что её вызвало.

— Этот пират ведет себя так, словно сам стоит во главе всего английского флота, — заметил он. — Или вы назначили его своим заместителем?

Но Френсис Дрейк тоже не любил придворных, а поскольку некогда сам был корсаром, издевательский тон шевалье де Вере мягко говоря пришелся ему не по вкусу.

— Капитан Мартен не пират, а капер на службе королевы, оборвал он. — Действует он в соответствии с моими указаниями, которые только людям совершенно не знакомым с морем могут показаться неразумными. Я велел ему атаковать испанские корабли, где бы их не встретил, а поскольку те укрылись в Кале, поступает совершенно верно, направляясь туда в качестве авангарда моей флотилии. А теперь, шевалье де Вере, извините, но я вынужден с вами распрощаться, чтобы немедленно повести главные силы в том же направлении и с той же целью.

ГЛАВА IV

Мартен верно предугадал, что Дрейк, узнав про его намерения и про место концентрации испанских сил, тут же устремится туда со всей своей флотилией. Потому он не поплыл прямо в Кале на верную гибель, как полагал его адмирал, а стал на якорь в маленькой рыбацкой гавани Фолкстоун на северной стороне Каледонского пролива. Прежде всего отправил экипаж «Двенадцати апостолов» под эскортом местных ополченцев в Дувр, а потом реквизировал весь запас смолы и пакли для конопатки судов, которые смог найти в окрестностях. Было там их не так много, как он рассчитывал, и в Дувре наверняка мог достать больше, но Ян умышленно там не показывался, чтобы преждевременно не наткнуться на какую-нибудь группировку испанских кораблей.

Теперь он дожидался захода солнца, рассчитывая, что на преодоление двадцати пяти миль, отделявших Дувр от Кале, ему хватит трех часов. Хотел оказаться там вечером, в сумерках или даже после наступления темноты, что помогло бы выполнению его плана. А тем временем излагал этот план Уайту, Ричарду де Бельмону и Хагстоуну в своей роскошно обставленной каюте.

От них особого риска не требовалось: «Ибексу»и «Торо» предстояло плыть только до мыса Грис Нез и, спустив паруса, укрыться с его западной стороны, а затем выслать на сушу пару наблюдателей, которые с вершины меловых скал углядели бы зарево пожаров в порту.

— Пожар в Кале станет для вас сигналом, что мне все удалось, — продолжал он. — В таком случае испанцы, очевидно, постараются как можно скорее выйти в море, спасая свои корабли. Вашей задачей будет на время убедить их, что они имеют дело с главными силами нашего флота. Надеюсь, что Каротт тем временем приведет Дрейка, который вам поможет, а если Медина — Сидония попытается уйти на север, там он встретит лорда Хоуарда и Фробишера.

— Прекрасно, — согласился Бельмон. — Но если тебе не удастся…

— Если у меня не выйдет, можешь замолвить словечко за мою душу перед Господом Богом, — легкомысленно отмахнулся Мартен.

— Он уж сам с ней разберется без моего заступничества, заверил его Ричард с сардонической усмешкой. — Меня же интересуют дела земные: где нам тебя искать?

— В Эмблтенсе. Но лучше предоставьте это Перу Каротту. Он будет знать, где я мог бы укрыться.

— А «Зефир»? — спросил молчавший до тех пор Уайт.

— Вот с ним проблема! — вздохнул Мартен. — Я хочу доверить его твоему зятю, ибо вынужден забрать на брандер лучших моих боцманов. Оставляю ему только Ворста и Славна.

Он взглянул на невзрачного шкипера, который с явным недовольством почесывал лысый череп, покрытый желтоватой, похожей на пергамент кожей; потом перевел взгляд на Уильяма Хагстоуна и продолжал: — Придется тебе как-то управляться с их помощью. Поплывете вслед за «Двенадцатью апостолами» до самого Сангатта. Там расстанемся. Проведешь корабль в маленькую бухту, которую тебе покажет Броер Ворст в полумиле к западу от Кале. Развернешь «Зефир» кормой к берегу, спустишь шлюпку, велишь завезти якорь до самого выхода в море и там его бросить, чтобы можно было выйти из залива, выбирая цепь. Понимаешь?

— Чего тут не понять, — буркнул Хагстоун. — В бухте паруса спустить?

— Только подобрать и подтянуть к реям, чтобы быть незаметнее и чтобы можно было срочно их поставить в случае надобности. Не знаю, вернусь я со стороны моря или с суши. В этом втором, более вероятном случае, мне понадобится шлюпка, чтобы до вас добраться. Вышлешь её заблаговременно на берег бухты. Если я так или иначе не окажусь на борту «Зефира» до вступления в дело «Ибекса»и «Торо», присоединишься к ним, а заботы обо мне оставишь Каротту. Вот, пожалуй, все…

Командор Бласко де Рамирес, командующий третьей эскадрой тяжелых каравелл, входившей в Непобедимую Армаду Его Королевского Высочества Филипа II, был в ужасном настроении. Корабль «Санта Крус», находившийся под его непосредственным командованием, отклонился от курса и оказался далеко к северу от маршрута, которым плыли остальные, в результате чего добрался до Кале только в сумерках и уже в темноте оказался поблизости от входа в порт. В довершение всего с востока надвигались тяжелые тучи, а грозные раскаты грома казалось, предостерегали запоздалых мореходов о надвигавшемся шторме. Командор знал, что его ожидает неприятный разговор с адмиралом Медина — Сидония. Правда, он мог бы найти достаточное число более или менее правдоподобных причин, объяснявших опоздание, по крайней мере в его собственных глазах, но был слишком горд, чтобы оправдываться перед человеком, которого считал попросту невеждой и которому приписывал все предыдущие неудачи.

Он полагал, что если бы командование Великой Армадой находилось в его собственных руках, Англия давно уже была бы завоевана. Как бы там ни было, за его плечами не один год службы на военном флоте, и притом в столь небезопасных водах, как Мексиканский залив и Карибское море; неоднократно он эскортировал Золотой Флот от панамского перешейка до самого выхода в Атлантику, одержал немало побед над пиратами разных национальностей, а также уничтожил главную базу знаменитого корсара Яна Мартена и — как не раз похвалялся — навсегда изгнал его из Мексики.

А что до сих пор сумел совершить на море герцог Сидония, который ни с того, ни с сего стал адмиралом, не будучи до того ни шкипером, ни капитаном, и никогда не командуя даже захудалой шхуной, не говоря уже о каравелле? И вот такой человек, сухопутная крыса, добившаяся своего положения единственно благодаря влиянию и семейным связям, а может быть в немалой степени общеизвестному ханжеству, раз за разом делает выговоры ему, Бласко Рамиресу!

Горечь заливала сердце командора. Горечь тем большая, что он не был уверен, сумеет ли в темноте миновать скалистые рифы и мели у входа в порт, чтобы провести туда свой корабль без помощи лоцмана. Правда, фарватер между рифами должен был быть отмечен вешками и буями, а сам проход обозначен двумя парами фонарей, но сейчас не было видно никаких знаков, а фонари, вероятно, уже догорели и погасли.

Когда он, погруженный в мизантропию, стоял на юте «Санта Крус», блуждая взором по темневшему морю, взгляд его остановился на едва заметном силуэте другой каравеллы, которая скорее всего также направлялась в Кале. Несмотря на темноту он различил, что это была легкая двухпалубная каравелла, видимо, входившая в личную эскадру самого адмирала.

Его удивило, что никто её ещё не заметил. Подняв глаза к марсу на гротмачте, командор вышел из себя. Матрос, сидевший там, таращился на порт, вместо того, чтобы наблюдать за горизонтом.

« — Ну, я его проучу!» — вспыльчиво подумал он.

Но сейчас на это времени не было. Бласко решил немедленно зарифить паруса, чтобы пропустить вперед запоздавшую каравеллу, и плыть за ней следом, что до известной степени сняло бы с его плеч ответственность за выбор верного пути.

Подозвав вахтенного офицера, он отдал надлежащие распоряжения. И лишь потом сорвал на нем свою злость и велел заковать в колодки несчастного раззяву, который не сообщил вовремя о появлении корабля за кормой «Санта Крус».

Тем временем запоздавший корабль, гонимый все крепчавшими порывами восточного ветра, значительно приблизился, но тут Рамирес заметил, что и там убирали паруса, так что расстояние между обоими каравеллами перестало уменьшаться. Видимо, упрямый капитан не хотел обгонять флагманский корабль и уступал ему проход.

Командора это привело в ярость.

— Крикните этому дураку, чтобы он нас не ждал! — велел он своему помощнику.

Приказ был выполнен незамедлительно, но только наполовину: вахтенный офицер, приложив ко рту жестяной рупор, едва не сорвал глотку, но с двухпалубной каравеллы ответили только вежливым салютом красно — золотого флага.

С такой любезностью ничего нельзя было поделать: темная полоса береговой линии вырастала все ближе по правому борту и в конце концов могло не остаться места для поворота, а любезный дурень и не думал выходить вперед.

Вахтенный офицер не смел глаз поднять на кипящего от ярости командора и только раз за разом косился на этот берег, прислушиваясь ко все более отчетливому шуму прибоя на невидимых рифах. И тут он разглядел вдали по курсу неторопливо покачивавшиеся на волнах два огня, помещенных один над другим, а дальше ещё два таких же.

— Виден вход в порт, ваша светлость, — осмелился выдавить он.

Рамирес оглянулся и с облегчением вздохнул, после чего велел выбирать шкоты, уже не обращая внимания на каравеллу, тянувшуюся за кормой «Санта Крус». Паруса тут же подхватили ветер, и корабль снова начал набирать ход, ориентируясь на световые маяки, которые так вовремя появились перед ним.

С палубы «Двенадцати апостолов» заметили вход в порт Кале гораздо раньше — ещё когда Мартен велел ответить салютом испанского военного флага на крики, долетавшие с «Санта Крус». Жест этот был продиктован не столько любезностью перед флагманским кораблем, сколько необходимостью обеспечить себе отход. Появись у команды «Санта Крус» хотя бы тень подозрения относительно намерений двухпалубной каравеллы, командор Бласко де Рамирес наверняка бы вплел ещё один лавровый лист в венок своей славы…

Поскольку случилось иначе, брандер плыл теперь вслед за ним, буксируя за кормой маленькую, но быструю парусную шлюпку, взятую с «Зефира». Вдоль бортов «Двенадцати апостолов» на месте легких орудий лежали бочки с порохом, а между ними и основанием мачт — пучки пакли, пропитанной смолой.

Весь экипаж каравеллы состоял всего из шести человек, не считая Мартена, который сам стоял на руле. Корабль оказался неповоротлив, и каждый маневр требовал немалых усилий, но ветер был попутным, а «Санта Крус» послужил весьма недурным проводником: миновав узкий проход, он взял несколько правее, к главной пристани, где был виден рой стояночных фонарей на мачтах.

Большая часть Непобедимой Армады скопилась в порту вокруг адмиральского корабля. Там царил беспорядок и замешательство. Каравеллы различных эскадр бросали якоря, где попало, течение разворачивало высокие корпуса, которые ударялись друг о друга, запутывая цепи и сцепляясь реями с соседями. Экипажи нескольких шлюпок, спущенных по приказу адмирала, напрасно силились навести хоть какой-то порядок, отбуксировав часть самых неудачливых с главного фарватера к набережным. Капитаны сыпали проклятиями и обменивались оскорблениями, а самые завзятые рубили впутанные в собственный такелаж канаты, что оставляло потерпевших без хода и вызвало драки между боцманами.

Бласко де Рамирес даже и не пытался втиснуться туда со своим кораблем: он бросил якоря у правого берега канала и «Санта Крус» остановился почти сразу, как только спустили паруса, заторможенный легким течением реки и начинавшегося отлива; потом чуть-чуть подался — насколько позволяла короткая якорная цепь — и наконец застыл неподвижно в добрых пятистах ярдах от скопища ранее прибывших каравелл.

Счастливо справившись с этим последним маневром, командор велел старшему помощнику убрать паруса, а сам уже собрался удалиться в свою каюту на корме, чтобы переодеться и отправиться к адмиралу, когда второй раз за вечер заметил за кормой накренившуюся под свежим ветром двухпалубную каравеллу из личной эскадры герцога Медина — Сидония. На этот раз, однако, «любезный дурень» — как мысленно называл он её капитана — летел под всеми парусами прямо на лес мачт у главной пристани.

— Он с ума сошел! — во весь голос закричал де Рамирес. Он же влетит в самую средину этой свалки!

И в самом деле, могло показаться, что весь экипаж каравеллы сошел с ума. В темноте были видны несколько полунагих фигур, метавшихся вдоль бортов с зажженными факелами, за рулем стоял какой-то рослый гигант и орал во всю глотку, их подгоняя, а сразу за кормой подпрыгивала на коротком буксире небольшая шлюпка, черпая воду, хлеставшую из-под руля.

Тут у основания передней мачты этого черного призрака вспыхнуло пламя, метнулось на фок, взобралось выше, охватило марсарею, лизнуло натянутое полотно верхних парусов. И тут же оранжевый столб огня взметнулся над форштевнем; громовой раскат раскатился вокруг и крыша носовой надстройки взлетела в воздух, сорванная мощным взрывом.

Вопль ужаса разнесся над главной пристанью Кале и смолк, словно у людей перехватило дыхание. На миг воцарилась мертвая тишина. Бласко де Рамирес, окаменев от страха, уставился на огненный призрак, который миновал «Санта Крус»в треске пламени и шуме рассекаемой воды. Сердце его замерло от потрясения, а в памяти всплыла ужасная картина того, что он уже пережил однажды во время пожара, устроенного Яном Мартеном в порту Руэда на побережье перешейка Техуантепек в Мексиканском заливе. Тогда он потерял свой флагманский корабль «Санта Мария»и едва уцелел сам. Неужели тут повторится то же самое?

И вдруг он вскочил, словно уколотый ножом. На палубе пылающей каравеллы он увидел Мартена!

« — Не может быть! — подумал он. — Ведь это испанский корабль!»

Но в эту самую минуту тот человек — или дьявол (как полагали моряки с «Санта Крус»), который отдавал громогласные команды своим полунагим демонам с дикими, бородатыми физиономиями, закрепив руль, стал торопливо поднимать на мачте длинный черный флаг.

— Черный флаг! — вскричал де Рамирес. — Это он!

Выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил. Промазал, но пуля просвистела возле уха Мартена, который обернулся и, увидев своего врага, расхохотался во все горло.

— У меня нет для тебя времени, кабальеро! — крикнул он. Лучше сматывайся отсюда. Мы ещё встретимся!

Бласко, несмотря на охватившую его волну гнева и ярости, понял, что совет вполне разумный: покинуть порт, прежде чем начнется всеобщая паника — вот что он должен сделать, чтобы спасти «Вера Крус».

Он заорал на офицеров и боцманов, чтобы немедленно поднимали якоря, и видя, что те занялись этим не слишком рьяно, метнулся к кабестану и принялся обхаживать их шпагой. Благодаря этому вмешательству корабль медленно подался вперед, а когда якорь встал и пошел наверх, набрал достаточный ход, чтобы начать слушаться руля, и, дрейфуя по течению, развернулся носом к выходу из бухты.

Тем временем в паре сотен ярдов за его кормой разразился настоящий ад. Пылающий брандер с разгону втиснулся среди каравелл, топя по дороге шлюпки, ломая реи и мачты, сея пожары и разрушения, пока не увяз в путанице цепей и канатов, сцепившись бушпритом с вантами и штагами какого-то четырехпалубного гиганта. Гул и треск огня, глухой грохот сталкивающихся бортов, треск ломающихся мачт, грохот взрывающихся бочек с порохом и крики перепуганных людей сливались в поистине дьявольский хор, от которого мороз пробегал по спинам команды «Санта Крус», поспешно поднимавшей паруса. Низкие свинцовые тучи багровели от зарева, а ослепительные молнии пульсировали внутри них, как неровные удары сердца.

Командор Бласко де Рамирес только теперь с поразительной ясностью осознал, что Непобедимая Армада оказалась в ловушке: с одной стороны ей грозил пожар в переполненном порту, с другой — буря, надвигавшаяся от Северного моря и нидерландских берегов. Но от бури можно было ещё укрыться за мысом Грис Нез, в Булони или даже в глубоком заливе в устье Соммы; от огня спасения не было.

Это наконец понял и герцог — адмирал, и почти все капитаны. Кто мог, на чьем борту ещё не бушевал пожар, рубил лини и реи, срывал якоря и вместе с отливом мчался к выходу в море. Но теперь, в темноте, при сильном боковом ветре, в панической спешке, им трудно было миновать мели и рифы. То один, то другой натыкался на них, распарывая днище корабля и преграждая дорогу остальным. Каравеллы тонули, экипажы в панике спускали шлюпки, матросы дрались за места в них, перегруженные лодки переворачивались и шли на дно. Прежде всего и любой ценой все хотели выбраться из проклятого Кале.

Только одна маленькая, верткая шлюпка под косыми парусами мчалась с попутным ветром в противоположную сторону, вглубь порта, ловко лавируя среди огромных корпусов и проскальзывая под торчащими бушпритами испанских кораблей. Никто её не задержал и не спросил, куда она направляется. Никто не знал, что на её руле сидит человек, который вначале захватил «Двенадцать апостолов», а потом, превратив эту каравеллу в брандер, поджег с её помощью Непобедимую Армаду. И вот он, опаленный, черный от дыма и копоти, как и шесть сопровождавших его сорвиголов, во всю смеялся среди того пожара, который они устроили.

Перси Барнс, прозванный Славном по причине врожденного отвращения к мытью и стирке своих лохмотьев, обладал пронзительным голосом и страстью к пению. Когда на палубе «Зефира» или в портовом кабаке раздавалось нечто среднее между пронзительными криками осла и блеянием козла, можно было ручаться, что это Перси завел любовную песенку или рыцарскую балладу. Обычно слушатели тут же затыкали уши и перебирались в места потише, либо коллективно протестовали, подкрепляя свои протесты угрозами макнуть исполнителя в море. Однако в тот вечер весь экипаж «Зефира»с нетерпением ожидал его вокальной партии, которая должна была уведомить про возвращение Мартена. Ведь Барнс был выслан Уильямом Хагстоуном на берег бухточки, в которой «Зефир» стоял на якоре в соответствии с распоряжениями своего капитана.

Ожидание затянулось, темный, заросший берег молчал и только ветер раз за разом пролетал над заливом, гоня по небу все более мрачные тучи. Корабль неподвижно застыл посреди гладкой полосы воды, прикрытый скалами, люди разговаривали шепотом, а Хагстоун и Броер Ворст плечо к плечу расхаживали по настилу юта, вновь и вновь поглядыая на восток и тщетно стараясь скрыть терзавшую их тревогу.

Тут издалека со стороны порта донесся раскатистый гулне то пушечный выстрел, не то удар грома. Багровая вспышка озарила небо, погасла и вспыхнула снова.

Ворст и Хагстоун как по команде остановились, шепот стих, все взгляды устремились в одну точку. В полумиле, может быть в миле от залива, за узким перешейком, что-то произошло; что — то начиналось. Волнистый черный контур скал почернел ещё больше, контрастируя с небом, которое все ярче озарялось заревом, а ветер доносил оттуда смесь криков и взрывов, какие бывают в самой гуще битвы.

— Началось, — вздохнул Хагстоун.

Ворст переступил с ноги на ногу, почесывая редкую рыжую щетину, скрывавшую побитые оспой щеки.

— Ja, recht, началось — подтвердил он и взглянул на матросов, которые собрались на шкафуте по правому борту.

— Приготовиться ставить паруса? — спросил он помощника капитана.

— Можно, — согласился Хагстоун, хоть знал, что пройдет ещё немало времени, прежде чем понадобится поднять якорь, и добавил: — Прихвати несколько парней к кабестану.

Плотник вполголоса отдал команды и зашагал на нос, чтобы проследить за маневрами, как только подойдет нужный момент. Подумал, что Мартен может прибыть и парусной шлюпкой, которую забрал с «Зефира». Жаль было бы её потерять…

И тут же укорил себя за эту мысль: пусть черти заберут все шлюпки, лишь бы Мартен вышел невредимым из этого рискованного приключения.

« — Наверняка вернется берегом, — подумал он, — так ближе да и надежнее…»

Взглянул на небо. Сверкали молнии, ветер все крепчал, отблески кровавого зарева падали на темную гладь моря. Шум в порту все нарастал, раз за разом гул взрывов сотрясал воздух и разносился эхом, отраженным от скал за кормой корабля.

« — Ну, — думал Ворст, — сейчас там жарко! Пожалуй, зарево видно даже в Дувре!»

Полез в карман, достал оттуда комок прессованного табаку, отломил приличный кусок и принялся неторопливо его пережевывать. Это была отличная темно-коричневая португальская махорка, жгучая, как перец. Он приберегал её только для минут крайнего напряжения: никотин и размеренные движения челюстей действовали успокоительно, снимали тревогу, умеряли нетерпение.

Но на этот раз и проверенное средство подвело, ожидание в бездействии, казалось, тянется до бесконечности.

В какой-то миг взор одноглазого плотника заметил тень темнее, чем гладь моря, белевшая гребнями волн у выхода из бухты. Тень, а точнее две тени, двигались параллельно в полумиле от берега.

«Ибекс»и «Торо», — подумал Ворст.

Погнал одного из юнг к Хагстоуну с этим известием, и тот примчался прежде, чем два корабля миновали вход в бухту.

— Да, это наверняка Уайт и Бельмон, — согласился он, взглянув в указанном направлении. — Мы должны присоединиться к ним.

— А что же будет с капитаном? — спросил Ворст, заталкивая комок жвачки за щеку.

Помощник заколебался, потом неохотно буркнул:

— Он сам так приказал. Видно, им что-то помешало, раз до сих пор его нет.

Плотник тяжело ворочал мысли в голове, а жвачку во рту, все ещё не убежденный до конца.

— «Зефир» должен был выйти в море только когда они возьмутся за свое, — промямлил он, переступая с ноги на ногу.

Словно в ответ ему из носовых орудий «Ибекса» грянули первые два выстрела, и тут же заговорили орудия «Торо», который выходил вперед и маневрировал, уже скрываясь за скалистым мысом.

— Приказ есть приказ, — начал Хагстоун и умолк — где-то вдали, в глубине бухты звучал триумфальный рык Славна, способный вызвать нервное расстройство самого немузыкального слушателя.

По правде говоря, ни Уильям Хагстоун, ни Броер Ворст не относились к людям, чутким к гармониям звуков, и не отличались музыкальностью, но будь даже и так, в подобных обстоятельствах пение Перси Барнса показалось бы им ангельским хоралом. Во всяком случае, оно на них подействовало как чудесный бальзам, приложенный к кровоточащей ране, как распахнутые двери темницы — на узника, получившего свободу, как вид прохладного источника — на страждущего.

— Слабо им с ним справиться, — буркнул Ворст. — Что, слабо? Он им не дался!

Хагстоун не слушал этих гордых по тону, но убогих по содержанию реплик; вернувшись на шкафут, велел спустить тали, чтобы немедленно поднять шлюпку на борт.

Тем временем «Ибекс»и «Торо» исчезли из поля зрения, но их орудия раз за разом гремели залпами, на которые временами отвечал беспорядочный, но мощный огонь тяжелых испанских орудий. Гром пушек сливался с раскатами грозы надвигавшейся бури, а стократное эхо раскатывалось по темной суше и уносимое ветром возвращалось в море.

Среди всей этой канонады, сквозь шум ветра, воющего в вантах, донесся крик Славна, который окликал корабль. Ему ответили, с борта блеснул желтый луч фонаря. Шлюпка взлетела на волне, нырнула в тень, показалась снова, несколько рук подхватили спущенные тали, заскрипели блоки и через миг экипаж «Зефира» услышал голос своего капитана, который не теряя времени отдавал краткие команды.

ГЛАВА V

Морское сражение в Английском канале (или канале Ла Манш, как гораздо скромнее именуют этот участок Атлантики французы), начатое отчаянной атакой трех каперских кораблей на всю мощь Великой Армады, продолжалась до самого полудня следующего дня.

Поначалу испанцы, охваченные паникой в результате пожара, вызванного в Кале пылающей каравеллой «Двенадцать апостолов», которая по непонятным причинам врезалась в самую гущу судов у причала, пустились наутек, и наткнувшись на этих три корабля сочли, что имеют дел с главными силами англичан. Но после первого обмена залпами сориентировались, что располагают подавляющим превосходством, что позволило им успокоиться и настолько воспрянуть духом, что уже самим перейти в атаку. Наверняка сделай они это сразу, более решительно и с лучшей тактической организацией — три смельчака отправились бы на дно. Но атака запоздала, а небольшие суда англичан оказались гораздо маневреннее и быстрее, чем мощные испанские каравеллы, пользовавшиеся веслами при выполнении трудных маневров. Каперы королевы Елизаветы умели укусить и вовремя уклониться, а погоня за ними не давала никаких результатов. И в довершение неприятностей к ярости и стыду испанских капитанов огонь легких орудий англичан оказался гораздо прицельнее, чем залпы тяжелых дальнобойных мортир, сорокавосьмифунтовых картаунов и картечниц и наносил серьезные повреждения такелажу огромных кораблей, лишая их хода и ломая строй. И наконец буря, которая поначалу благоприятствовала Армаде, вскоре обернулась против нее: ветер сменил направление с восточного на юго — западный и дул все сильнее, гоня высокие, плохо управлявшиеся каравеллы в сторону побережья Англии.

Вскоре после полуночи Непобедимая Армада рассеялась вследствие этого на пространстве около тридцати миль — от мыса Грис Нез до Гастингса — и была вынуждена прекратить погоню за тремя нахальными корсарами, отвечая лишь огнем отдельных кораблей на их укусы. Но что было гораздо хуже, на рассвете в бушующем море с запада показались многочисленные паруса, свидетельствующие, что теперь действительно надвигается столкновение с крупными силами англичан.

Прежде чем оно произошло, адмирал Медина — Сидония с величайшим трудом сумел сгруппировать вокруг своего флагманского корабля около сорока каравелл, которые в бледном свете наступающего дня открыли прицельный огонь на предельной дистанции. Но Френсис Дрейк не хотел подставлять свою флотилию под убийственные ядра испанской артиллерии; держась за пределами досягаемости, он атаковал только одиночные корабли в ожидании прибытия лорда Хоуарда и Фробишера.

«Золотая лань» лавировала во главе королевских фрегатов между южным побережьем Англии и главной группировкой испанских сил, пока каперская эскадра под командой Хоукинса окружала Великую Армаду широкой дугой с юга. В результате герцог Медина — Сидония волей — неволей вынужден был перейти к защитной тактике, и это против слабейшего противника, который превосходил его только скоростью своих кораблей. Обе стороны, казалось, выжидали какой-то выгодной для себя перемены в ситуации, но одни лишь англичане знали, на что могут рассчитывать; испанцы скорее отдались на волю судьбы, которая однако отвернулась от них несмотря на мимолетную видимость удачи.

Эти ошибочные надежды короткое время возлагались на эскадру тяжелых шестисоттонных каравелл командора Бласко де Рамиреса. Эскадра эта, рассеявшаяся после бегства из Кале, утром собралась поблизости от Булони и взяла курс на северо-восток, чтобы соединиться с адмиралом. Примернона траверсе Дангена её обнаружили с флагманского корабля герцога Сидония, заметив, что она направилась прямо на кордон каперских фрегатов Хоукинса, намереваясь пробиться через них к главным силам Армады.

Два из шести английских кораблей, которые преградили ей дорогу, были уничтожены залпами Рамиреса; два других вышли из боя с перебитыми реями и распоротыми парусами. Но прежде, чем испанцы успели снова зарядить орудия, позади, со стороны пролива Па де Кале, показался целый лес раздутых парусов. Это лорд Хоуард и Фробишер подтягивали на помощь свои шестьдесят кораблей, чтобы взять под перекрестный огонь уже полуразбитый флот Филипа II.

Эскадре Бласко де Рамиреса уже не суждено было добраться до цели: огромные четырехмачтовые каравеллы, несущие по шестнадцать тяжелых орудий по каждому борту и несколько десятков фальконетов полегче на трех или четырех артиллерийских палубах, после поспешно выпущенных залпов рассеялись во все стороны, а отчаянная атака англичан смешала весь строй Медина — Сидонии.

Однако Великая Армада, окруженная кольцом английских кораблей, отчаянно оборонялась. Пять часов длилась канонада, грохот которой был слышен от Брайтона до Рамсгейта и от Дьеппа до Дюнкерка. Пороховой дым и дым пожаров затянули хмурое небо над графствами Сассекс и Кент, а на дне моря почили навсегда останки более чем тридцати парусников.

В конце концов внезапный шторм разогнал как нападавших, так и оборонявшихся. Безумно завывавший ветер и вздыбленные им волны стали опаснее орудийного огня, прицельность которого пострадала от отчаянной качки. Англичане вышли из боя и вернулись в Портсмут, под защиту острова Уайт, но Великой Армаде негде было укрыться.

Александр Фарнезе, который из-за блокады нидерландских портов не мог выйти в море с войсками, погруженными на собственные корабли, советовал адмиралу длительную стоянку в Эмдене. Однако Медина — Сидония отверг этот совет. Даже сейчас, когда его силы таяли в нескончаемой битве, он верил, что Великая Армада все ещё остается Армадой Непобедимой; что при более благоприятной погоде он расправится с англичанами, отомстит за позорную панику в Кале, сумеет высадить десант и одним махом завоевать остров еретиков. Потому он повернул по ветру и поплыл на север, приняв роковое решение напасть на Англию с востока.

Если погодные условия не благоприятствовали намерениям испанцев, то они не были на пользу и флотилии Дрейка и Хоукинса, которые только назавтра отправились в погоню за Великой Армадой. Медина — Сидония успел миновать Па де Кале и возникали опасения, что он попытается высадить десант на побережье Эссекса или где-нибудь дальше к северу. Нужно было ему помешать. Но ветер, ослабевший ночью, днем вновь разбушевался. На его отчаянный вой отозвалась вся мощь Атлантики и огромная масса воды, вздыбленная в гривастые валы, мчалась теперь вдоль южных берегов Англии. Темные тучи летели по небу, сбивались и густели в сплошную серую массу, на фоне которой с головокружительной быстротой пролетали мелкие, черные, злые обрывки облаков, несущих внезапные шквалы.

«Зефир», плывя во главе авангарда, состоявшего из «Ибекса», »Торо»и «Ванно», уже много часов испытывал их ярость, но Мартен не позволил спустить ни единого паруса. Он хотел наверстать упущенное время и до темноты догнать Великую Армаду, чтобы сразу уведомить Дрейка о её передвижениях.

Как только они вышли из пролива Солент и миновали мыс Нидлс, чтобы обойти остров Уайт с запада и юга, огромные волны, длиной не меньше мили от гребня до гребня, начали с шипеньем перекатываться через палубу «Зефира». Шторм срывал шлюпки, сокрушал надстройки, сдвигал орудийные лафеты.

В какой-то миг трое свежезавербованных матросов из Портсмута исчезли со шкафута бесследно, без единого возгласа, словно цифры, стертые влажной тряпкой с черной доски, и Мартен, который сам стоял за рулем, только прикусил губу и громко выругался.

Что значила смерть этих троих по сравнению с опасностью, грозившей «Зефиру»! По сравнению с судьбой Англии!

Он не мог щадить никого и ничего. Любой ценой нужно было пробиться в Северное море и плыть дальше на север, чтобы догнать испанцев и вовремя предупредить Дрейка об их намерениях.

Корабль страдал и боролся молча. Когда штормовая волна обрушивалась на палубу, содрогался от носа до кормы и глубоко нырял, придавленный тоннами воды, обрушивавшимся на него с грохотом, подобным треску рушащегося дома. Потом медленно всплывал, нестерпимо медленно, прямо — таки с болезненным усилием, сбрасывая бремя воды со шкафута и словно переводя дух перед следующим ударом.

Мартен страдал вместе с ним, особенно переживая муку этих медленных всплытий из-под страшной тяжести вспененной купели. Сердце его замирало при мысли, что «Зефир» может вдруг не подняться, что ужасный хребет чудовищной волны накроет склоненные мачты и реи, погружая корпус в буйную пену и переворачивая его вверх дном. И все-таки он ни на румб не менял курса; верил, что корабль выдержит, что в конце концов несмотря на убийственное неравенство сил победит в этой схватке, единственной целью которой было настолько удалиться от берегов, чтобы получить возможность перебросить реи на противоположный галс и помчаться по ветру в бакштаг.

Когда наконец он решился на этот маневр, за кормой «Зефира» не было видать ни контуров суши, ни мачт и парусов оставшися далеко позади кораблей. Окружали его только серо — серебристые стены дождя и гребни пены.

Первые сведения о курсе, избранном адмиралом Медина — Сидония, предоставили Мартену рыбаки из Уолтона, в руки которых попала каравелла «Святой Иосиф», разбившаяся на бесчисленных мелях, окружавших побережье Эссекса. Узнал он от них немного, поскольку и со «Святым Иосифом», и с его экипажем обошлись они вовсе не по-христиански, так что живым не ушел никто. Во всяком случае из их рассказа об этом событии можно было сделать вывод, что Великая Армада плывет дальше на север, видимо не собираясь заходить ни в один из нидерландских портов, и что она по — прежнему рассеяна.

Так что оставив соответствующие письменные инструкции шевалье де Бельмону и велев рыбакам вручить их капитану первого английского корабля, который приблизится к их деревне, Мартен также отплыл на север — восток вдоль побережья Саффолка и Норфолка.

Шторм стих под вечер, ветер медленно менял направление, и после захода солнца начал дуть прямо с юга, что значительно облегчило плавание. Благодаря столь благоприятным обстоятельствам «Зефир» плыл теперь со скоростью двенадцати и даже четырнадцати узлов и около восьми вечера оказался у входа в залив Хамбер.

И тут Мартен наткнулся на следы испанцев. Печальные следы, которых ему предстояло увидеть ещё не раз. На мелях, вдоль низких берегов и рифов торчали до нитки разграбленные остовы крупных кораблей, а трупы моряков и солдат покачивались на волнах, окруженные стаями чаек. Рыбаки, крестьяне и йомены из Линдсея и Йоркшира, среди которых было немало католиков, истребляли папистов ради жалкой добычи или из опасения перед вооруженным вторжением, не спрашивая об их намерениях и не выказывая жалости.

Такое положение дел успокоило Мартена: какой бы план не родился в голове вождя Великой Армады, Англии пока не грозил никакой десант. В то же время «Зефиру» требовался хоть день передышки для приведения в порядок такелажа и устранения повреждений, полученных во время бури в проливе Ла Манш, а также для соединения с остальными силами авангарда и передачи полученных сведений Дрейку.

Встреча с Пьером Кароттом и Ричардом де Бельмоном произошла на следующий день. Недоставало только «Ибекса», который повернул назад из Уолтона, чтобы встретить флотилию Дрейка и Хоукинса с рапортом, составленным Бельмоном.

Ричард хотел дождаться его возвращения и новых приказов адмирала, но Мартен заставлял поторапливаться. Его сжигало любопытство, что же собственно намерен делать Медина — Сидония, и кроме того, питала некоторая надежда, что найдется случай схватиться с Бласко де Рамиресом, который ускользнул из Кале.

Так что три корабля снова подняли якоря и поплыли дальше на север.

Северное море по части ярости штормов и бурь немногим уступало Английскому каналу, так что Великая Армада, бездарно ведомая своим адмиралом, который плыл без карт и лоцманов, таяла день ото дня. Когда провалились попытки десантов в Тинмуте и на побережьи Шотландии в Ферт оф Форт, стало ясно, что ни одному испанскому солдату не суждено ступить на еретический остров.

Вслед за потрепанной армадой, как стая голодных волков за стадом овец, двигались корабли англичан, топя отбившиеся от главных сил, запоздавшие или заблудившиеся каравеллы, а у берегов собирались вооруженные толпы и войска шотландских баронов, жаждущие грабежа и крови.

Когда в середине июля остатки самой мощной эскадры тяжелых четырехмачтовых испанских парусников вошли в Мюррей Ферт, чтобы пополнить запасы пресной воды, они встретили там притаившуюся среди скал маленькую каперскую флотилию под командованием знаменитого корсара Яна Мартена, и несмотря на свое преимущество в огневой мощи вынуждены были отступить.

Эта победа, одержанная четырьмя каперами, из которых только один оказался англичанином, вызвала восторг и горячую симпатию жителей Инвернесса. Магистрат постановил чествовать большим банкетом героев этой битвы, как защитников города и порта, а когда разнеслась весть, что среди них прекрасно тут известный Пьер Каротт, все самые солидные обыватели присоединились к торжеству.

Но не капитан фрегата «Ванно»и даже не Мартен остались на долгие годы в памяти хозяев. Наибольшее впечатление произвело на пирующих неожиданное выступление Перси Бареса, прозванного Славном. Ведь Славн сумел не только превзойти всех местных бардов, но заодно и прославить легендарную воинственность своих земляков или скорее их предков из Сассекса.

Произошло это на старом рынке Инвернесса, где, пользуясь необычайно хорошей и солнечной погодой, расставили столы перед таун-холлом, и где Мартен мог убедиться лично, что в рассказах Каротта о шотландском гостеприимстве не было ни тени преувеличения.

Поначалу известную трудность во взаимопонимании и провозглашении тостов представлял повсеместно используемый в Верхней Шотландии гэльский язык, которого почти никто из прибывших не понимал; однако Пьер и его бывший помошник Дингвелл, женатый на местной красотке и осевший тут навсегда к огорчению своего капитана, взяли на себя роли переводчиков за почетным столом, а остальные участники банкета сумели установить дружеские отношения с помощью жестов.

Перед заходом солнца оркестр горцев стал играть для танцев, а в перерывах соревновались исполнители баллад и песен Оссиана. Эти выступления, воспринимаемые скоттами с немалым восторгом, вдохновили на действие Перси Барнса, который воспылал желанием познакомить столь благодарную аудиторию и со своим репертуаром, и с этой целью сделал соответствующее предложение Дингвеллу.

К несчастью ни Мартен, ни кто-нибудь из старших боцманов «Зефира» не заметил этих приготовлений, а Дингвелл, которому предложение Славна показалась весьма уместным (поскольку он никогда в жизни не слышал его пения) перевел его слова лорд — мэру города. Этот последний без колебаний встал и к изумлению Мартена представил английского барда собравшимся.

Теперь уже поздно было предотвращать катастрофу: Перси, осчастливленный таким оборотом событий, потер руки и поклонился городским советникам, а потом шепнул что-то сидевшему рядом Дингвеллу.

— Ваша светлость, — сказал Дингвелл, — боцман Барнс желает пояснить вам и присутствующим здесь почтенным управителям города, что песня, которую он исполнит, происходит из времен Вильгельма Завоевателя.

— О, в самом деле? — вежливо вставил лорд — мэр.

— Вот именно, — подтвердил переводчик. — При этом речь там идет о банде разбойников, которые вместе с Вильгельмом прибыли из Нормандии, чтобы захватить твердыню замка Гастингс.

— Ага, — догадался лорд — мэр, — это будет военная баллада?

— Вот именно, — повторил Дингвелл, перемолвившись со Славном. — Боцман Барнс предупреждает вашу светлость, что ему придется одному заменить нескольких исполнителей, которые обычно поют эту балладу в графстве Сассекс. И вдобавок песня эта очень трудна, поскольку некоторые её части лишены слов.

Лорд — мэр вопросительно взглянул на сидящего рядом Каротта, Каротт покосился на растерянного Мартена, Мартен — на искренне позабавленного всем этим Ричарда де Бельмона, который немного понимал по-гэльски, но только пожал плечами.

Каротт спросил:

— Если там нет слов, то как же он будет петь?

— Будет подражать звукам битвы, — пояснил Дингвелл, вновь посовещавшись с исполнителем. — А теперь, ваша светлость, боцман Барнс хочет знать, может ли он начать?

— Чтоб у него язык отсох, — буркнул Мартен.

Но лорд — мэр солидно кивнул, а Славн немотой отнюдь не страдал; сбросив шерстяную куртку, подвернул обтрепанные рукава рубахи — и начал. Начал прыгать галопом взад — вперед перед столом почетных гостей, что сразу привело шотландцев в недоумение, поскольку никто ещё тут не начинал баллады таким манером. Но хорошо информированный Дингвелл пояснил, что это как раз «та банда из Нормандии» оседлала коней и приближается к взгорью, на котором стоит замок.

Тогда Славн оставил роль всадника, вскочил на край скамьи между Хагстоуном и каким-то советником в клетчатом тартане и, прикрыв рукой глаза, начал внимательно озираться вокруг.

— Ого! — воскликнул Каротт. — Вот и страж на стенах замка. Он не даст застичь врасплох!

Славн изящно ему поклонился в знак благодарности за столь уместное замечание, после чего перевоплотился в Вильгельма Завоевателя. Придержал коня и, встав на стременах, с выражение отчаянной решимости на лице поднял руку, указывая на таун — холл.

— Сейчас он затрубит в атаку, — шепнул Каротт Мартену. Слушай.

В самом деле Славн набрал в грудь воздуха, надул щеки и затрубил. Это был сигнал столь пронзительный, что у слушателей кровь застыла в жилах. Мартен подскочил и вновь рухнул на стул; подпрыгнул и шевалье де Бельмон; подпрыгнул лорд — мэр, а по спинам советников пробежала дрожь ужаса. Только предусмотрительные матросы с «Зефира» сохранили спокойствие, поскольку уже зная эту балладу в исполнении Перси Барнса, вовремя заткнули уши.

То, что последовало после сигнала на штурм, вызвало у слушателей головокружение, потому что теперь Славн менял роли с молниеносной быстротой: был табуном ржащих и храпящих скакунов, которые сломя голову неслись по каменистому склону холма; был сразу несколькими главарями, которые отдавали команды и гнали своих людей в бой; был то одним, то другим, то десятым бойцом, мечущим вызовы и проклятия; был звенящими тетивами луков и свистящими стрелами; подражал стадам убегающих в страхе овец, крикам и плачу пастушков, отчаянию женщин, треску лопающихся щитов, звону мечей о броню и — сверх всего этого — вою какого-то пса, которому в сутолоке отрубили хвост…

— Проклятье, — бросил оглушенный Каротт, — я надеюсь, что одна из сторон выиграет наконец эту битву…

Некоторое время Мартен полагал, что надежда Пьера исполнится: нападавшие, все ещё вереща во все горло, тем не менее медленно отступали, пока крики постепенно не стихли у подножья холма, а Славн, тяжело дыша, в раздумьи опустил голову.

Мартен облегченно вздохнул, а шевалье де Бельмон уже приготовился аплодировать, когда Каротт его удержал.

— Опасаюсь, это ещё не конец, — шепнул он.

Перси как-то сразу очнулся и, ступая на пальцах, очертил обширную дугу.

— Вильгельм высылает отряд, который обойдет их с фланга, — догадался Каротт.

— Чтоб его черти взяли, — заскрипел зубами Мартен, но его пожелание утонуло в воплях защитников, которые заметили фланговую атаку.

Перси Барнс стал теперь графом Гастингсом и поспешно перегруппировал свои силы. С этой целью он задыхаясь заметался между столами — то есть между стенами замка — и с мечем в руке отдавал громогласные приказы на отражения атаки. Но его намерения оказались на руку Вильгельму Завоевателю, в которого Перси уже успел перевоплотиться, ибо снова заржали кони и началась атака на замок.

В жаре одновременных фланговых и фронтальных атак на замок Каротт перестал ориентироваться в ходе битвы. Но была она яростной. И шумной. И продолжительной. Настолько, что Мартен собирался уже выступить в роли Провидения, чтобы её прервать, но однако воздержался от этого шага, видя на лицах экипажа «Зефира» облегченные усмешки, которые, казалось, предвещали скорый конец песни. Отер лоб, покрытый крупными каплями пота, и взглянул на городскую знать. Видимо, и с них было довольно — те едва не теряли сознания…

Наконец голос Барнса замер в последнем аккорде. Перси кланялся, а его переводчик Дингвелл встал и, обращаясь к лорд — мэру, произнес:

— Ваша светлость, боцман Барнс хотел бы знать, понравилась ли его баллада вашей светлости и присутствующим тут почтенным советникам.

Мартен почувствовал, что ему становится жарко. Этот болван ещё домогался комплиментов и похвал!

Однако лорд — мэр выказал немалый такт.

— Это была очень красивая песня, — переводил Дингвелл его ответ, — необычная песня, с большим реализмом передающая грозные события. Слышался рык обезумевших мулов…

— Мулов? — удивился Перси. — Не было там никаких мулов!

— Не было? — смешался переводчик, и его брови выгнулись в две крутые дуги на наморщенном лбу. — Гм…Я готов поклясться, что там что-то ужасно рычало. Может быть, это были ослы?

— Но во всей балладе нет ни одного осла! — запротестовал Барнс.

— Сам ты осел, Перси, — убежденно заявил Тессари по кличке Цирюльник. — Перестань наконец дурака валять.

— Во всяком случае, — продолжал Дингвелл, кое-как откашлявшись для того, чтобы взять себя в руки, — во всяком случае это было очень мило. Лорд — мэр говорит, что ещё никогда в жизни не слышал ничего подобного.

— Я думаю, — буркнул Бельмон.

Триумфальная ухмылка от уха до уха разлилась по физиономии Славна, и тут же Дингвелл через стол послал тревожный взгляд Мартену.

— О чем речь? — поспешно спросил тот.

Бывший помощник капитана «Ванно» наклонился к нему.

— Ваш человек хочет, чтобы я сказал лорд — мэру, что вторая часть баллады повествует о повторном штурме замка ночью. Просит тишины, поскольку хотел бы начать с ночных звуков, которые в царящем тут шуме могли бы ускользнуть от внимания слушателей.

— Пусть не смеет даже рта разевать, — решительно потребовал Мартен. — Дайте ему столько виски и пива, сколько сможет вместить его пузо. Это явно недешево обойдется, но во всяком случае спасет нас от верной смерти.

Дингвелл понимающе отнесся к этому совету, что кстати не потребовало больших усилий. Певческие подвиги изрядно разожгли жажду Перси, а мужская половина населения Инвернесса с удовольствием проводила героического барда к свежеоткупоренным бочкам, чтобы на этот раз восхититься его талантом в опоражнивании полных кварт светлого эля.

Устранив таким образом опасность дальнейших выступлений Славна, Мартен под влиянием отличной еды и напитков обрел наконец свой обычный юмор и энергию. До тех пор он был несколько расстроен, несмотря на победу, одержанную над эскадрой Рамиреса, поскольку Бласко снова от него ускользнул. Но в конце концов решил, что не стоит расстраиваться, ибо раньше или позже «Санта Крус» будет в его руках, а тогда…

— Тогда, — сказал Уильям Хагстоун, который лучше других знал причины столь заклятой ненависти, — вы ему отрежете уши, капитан Мартен.

— И нос, — с кровожадной миной добавил Каротт.

ГЛАВА VI

Мартен не успел привести в действие угрозы своих приятелей, поскольку Медина — Сидония, миновав Оркнейские острова, отрядил остатки эскадры командора Бласко де Рамиреса в авангард, а позднее, когда Великая Армада обогнула с запада Ирландию, выслал его вперед в Испанию с известием о неудаче экспедиции.

Но «неудачная экспедиция» на деле была полным поражением. На скалах Оркад и Гебридов, в фиордах Донегал, Коннот и Мюнстер осталась почти половина разбитых бурями кораблей, и даже католическое население этих ирландских графств истребляло испанцев и грабила обломки их каравелл.

Рамирес пристал в Лиссабоне, после чего через Ибрантес, Гуарду и Саламанку поспешил в Эскориал.

Он ехал по стране, превращенной в одну громадную святыню, в которой в соответствии с приказами Conseio de Estado возносились непрестанные молитвы о победе над еретиками. Крестьяне не работали в поле, стада разбежались по долинам, улицы городов, рыночные площади, мастерские ремесленников и таверны опустели, замерла торговля и всякое движение вообще; только нефы костелов, забитые верующими, душные от людского пота и чада кадил гремели молитвенными песнопениями, и гул колоколов и органов разносился вокруг.

Рамирес с суровым лицом снимал шляпу перед соборными крестами, сходил с коня, преклонял колени, набожно крестился и вытаскивал за шиворот из толпы хозяина местной почтовой станции. Скакал он почти без отдыха, днем и ночью, и потому естественно вынужден был часто менять лошадей, которые падали под ним от убийственной скачки по горным дорогам.

Через сорок восемь часов, сам едва живой, он стоял у ворот монастыря Сан Лоренцо эль Реал, чтобы у цели своего путешествия узнать, что будет принят королем только после полудня, поскольку Филип II лежит ниц крестом перед главным алтарем и никому нельзя к нему приближаться.

Бласко знал, что даже лежание крестом уже не отвратит катастрофического развития событий, но не осмелился высказать это мнение вслух. Однако уведомил кардинала Альбрехта Габсбурга о судьбе Непобедимой армады, после чего, не обращая внимания на ужас королевского секретаря, заснул непробудным сном в удобном кресле его святейшества.

Потрясение в Мадриде и Риме при вести о поражении было огромным. Медина — Сидония вернулся в сентябре, приведя едва половину кораблей, и то по большей части настолько поврежденных, что не стоило возиться с их ремонтом. Погибло больше десяти тысяч человек, а материальные потери достигали головокружительных сумм.

Неприятели, и прежде всего удерживаемые до тех пор в руках вассалы Испании, подняли головы, готовясь к новым бунтам и восстаниям. Слава испанской монархии померкла, и под рев штормов, среди воя вихрей и треска каравелл, разбивавшихся о скалы Шотландии и Ирландии, родилась новая морская держава — Альбион.

Наибольшее спокойствие сохранял в этом несчастьи Филип II, хотя все его мечты и планы, главная цель, которую он поставил себе в жизни, — завоевание Англии и покорение Елизаветы — рассыпались в прах.

Он мог ещё выставить новый флот, мог выжать для этого достаточно золота из своих подданных и из богатого духовенства, мог бросить на весы войны сокровища Вест — Индии и наемные армии из Нидерландов, Неаполя и Милана, из немецких и австрийских земель. Надлежало только мужественно сносить волю Божью и вымолить у Создателя благословение для следующей экспедиции.

Этот последний способ, хоть раз он уже подвел, казался Филипу самым надежным, и для подкрепления его действенности во всей стране была усилена деятельность святой инквизиции, которая приговаривала и сжигала на кострах десятки и даже сотни инакомыслящих.

Тем временем в Англии праздновал победу протестантизм. Ведь Господь, в которого там верили, наслал бури и штормы на папистов, неоспоримо тем самым показывая, что он на стороне Реформации. Елизавета, быть может, и не разделяла столь наивной веры и приписывала победу не только воле Провидения, но не высказывала своего мнения публично. Разумеется, она была рада, что заслуги её адмиралов и каперов остаются в тени в пользу сил сверхъестественных. Провидению не нужно было платить жалования — хватит свечек и псалмов, в то время как адмиралы требовали денег для своих экипажей, наград и титулов для себя.

Скупая монархиня торговалась с ними, как барышница, кланяясь, плюясь и стуча кулаком по столу. Раз опасность миновала, она не собиралась выполнять обещаний. Была слишком рассудительна для этого: в искусстве правления избегала широких жестов, которые слишком дорого обходились. Героям должно было хватить их геройской славы; принципы, которыми она руководствовалась, не имели с героизмом ничего общего, хоть её и называли королевой с львиным сердцем.

Сердце, а может быть ещё в большей степени разум Елизаветы подсказывали ей хитрость, гибкость и неторопливость в решениях, и прежде всего — экономность. Ведь поистине ей нужна была лисья хитрость, чтобы добрых двенадцать лет морочить всех своей мнимой любовью к герцогу Анжуйскому, или не выплатить жалование людям, которые разгромили Великую Армаду.

В числе обиженных королевой оказался среди прочих и Ян Мартен. В ходе военных действий экипажу «Зефира» редко удавалось взять добычу на испанских судах, а корабль серьезно пострадал, так что стоимость ремонта поглотила всю небольшую долю капитана. Его кредиторы настойчиво требовали возврата займов вместе с грабительскими процентами и добились в конце концов для их уплаты продажи некогда роскошного, а теперь запущенного и опустевшего поместья в Гринвиче.

Чтобы возместить понесенные потери, «Зефир» принял участие в налете Френсиса Дрейка на Лиссабон, но эта экспедиция, имевшая целью оторвать Португалию от монархии Филипа II, не удалось, и Мартену пришлось снова обратиться за денежной ссудой к Генриху Шульцу.

Генрих принял его в своем новом поместье в Холборне неожиданно любезно — почти сердечно. Оказался весьма великодушен, ни разу даже не помянув об идее продажи «Зефира», словно согласился с мыслью, что никогда ему не стать хозяином этого корабля. Предоставляя Мартену заем, поставил лишь одно скромное условие: до момента его возврата Ян обязуется во время каждого из своих плаваний заходить в Кале, чтобы высадить там одного из агентов Шульца или же забрать его на борт, возвращаясь в Англию.

— Люди эти будут ссылаться на некоего Лопеса, — добавил Генрих. — Он мой приятель.

Мартен согласился без колебаний — ему и в голову не пришло, что «агенты» Генриха Шульца могут иметь и иные задания, кроме коммерческих интересов своего работодателя. Только гораздо позднее он понял, а скорее догадался, в какую кабалу могли его впутать с виду невинные путешествия прилично выглядевших и солидных компаньонов бывшего помощника с «Зефира».

Открытие это состоялось после многих более или менее удачных каперских плаваний, которые Мартен предпринял на свой страх и риск или вместе с шевалье де Бельмоном и Уильямом Хагстоуном при негласной поддержке сэра Роберта Деверье, графа Эссекса.

Соломон Уайт, тесть Хагстоуна, чувствовал себя слишком старым, чтобы командовать «Ибексом», особенно в нелегких условиях все ещё продолжавшейся войны с Испанией. Он достиг того, чего желал в этой жизни и что, как он считал, обеспечивало ему спасение в жизни иной: стал богатым человеком и отправил в ад бесчисленное множество папистов на вечные муки. Так что он передал свой корабль Уильяму, а сам обосновался на южном побережье Девона, чтобы до конца своих дней греться на солнце, ловить рыбу в тихом заливе и петь псалмы в местном соборе, который поддерживал скромными пожертвованиями как уважаемый и почтенный благодетель.

Что же касается Роберта Деверье, фаворита королевы, который однако вечно вступал в конфликты со своей монархиней, то теперь тот стал вопреки её воле предводителем антииспанской партии в Англии. Это по его приказу Френсис Дрейк предпринял неудачную атаку на Лиссабон, чтобы посадить на португальский трон дона Антонио; по его повелению несчастный претендент на корону, захваченную Филипом II, получал постоянное пособие из казны и жил в Итоне, ожидая более благоприятных обстоятельств; наконец, по его повелению все английские корсары, в их числе и Ян Куна, именуемый Мартеном, пользовались убежищем во всех портах английских и во многих французских.

Пожар испанской войны понемногу стихал; она тянулась больше по инерции, без надежд на конкретный выигрыш для одной или другой стороны. Лорд Сесиль выступал за её окончание, и королева, казалось, склонялась на его сторону. В то же время граф Эссекс был настроен скорее воинственно. Он жаждал славы, а романтический и беспокойный темперамент толкал его на великие приключения. Хотел раз навсегда сокрушить мощь Испании, и упорно стремясь к этой цели, не брезговал ни помощью корсаров, ни жалким доном Антонио, который мог ещё сыграть свою роль.

О последнем Филип II думал точно также. Дон Антонио был лишь жалкой пешкой в большой игре, но в руках Эссекса мог объявить шах королю, и даже привести к мату. Потому извилистым путем из Эскориала во Фландрию и оттуда в Кале и в Англию стала сочиться тонкая струйка испанского золота, за которое обнищавшие дворяне и слуги дона Антонио затевали заговор на жизнь претендента. Часть этого ручейка таинственным образом перетекала по дороге в кассу известного солидностью и состоятельностью банкира и гданьского купца Генриха Шульца, до сих пор пребывавшего в своем лондонском филиале, в Холборне, а невольным посредником в этом стал Ян Мартен.

Ближайшим соседом Шульца в Холборне был доктор Руис Лопес, португальский еврей, изгнанный с родины инквизицией. Когда Генрих Шульц столкнулся с ним впервые в 1593 году из-за желудочного недомогания, Лопес пользовался заслуженной славой и авторитетом, был придворным лекарем королевы Елизаветы, в числе его пациентов были молодой Бен Джонсон и сэр Уолтер Рейли, а прежде также Уолсингем и Лейчестер.

Генрих с помощью лести и ценных подарков добился его приязни и доверия, а потом воспользовался как прикрытием для своих интриг. В доме врача останавливались ложные сторонники дона Антонио, состоявшие на испанском содержании, а когда один из них, некий Эстебан Ферейра, был разоблачен шпионами графа Эссекса и арестован, Шульц добился от Лопеса вмешательства у королевы с целью освобождения «невиновного».

Но Елизавета отказала, а через несколько недель схвачен был ещё один подозрительный португалец, Гомес д'Авило, который по странному стечению обстоятельств также жил в Холборне, неподалеку от дома доктора.

Когда д'Авило был заключен в Тауэр и увидел камеру пыток, он тут же рассказал все, что знал о заговоре против дона Антонио, а когда его начали припекать железом — добавил ещё немало всяких фантазий.

Результатом этих признаний стало то, что теперь в руки Эссекса попал некий Тиноко, свежеприбывший из Кале. У того оказались при себе какие-то подозрительные письма, содержание которых касалось с виду торговых операций, но могло иметь скрытое политическое значение.

Под перекрестным огнем вопросов Тиноко лгал, как по нотам. Заявил, что прибыл в Англию, чтобы предостеречь графа о затеянном иезуитами покушении на жизнь королевы. Однако и он испугался пыток. Перевезенный в Тауэр, признал, что был направлен в Лондон испанским губернатором Фландрии с целью встретиться с Ферейрой и склонить доктора Лопеса, чтобы тот согласился оказать известную услугу Филипу II.

Известную услугу! Что это могла быть за услуга?

Эссекс заново начал следствие. В вырванных под пытками признаниях узников раз за разом появлялось имя придворного лекаря королевы. И граф утверждался во мнении, что Руис Лопес служит осью какого-то заговора. Был это заговор на жизнь дона Антонио, или следы вели выше?

Эссекс потребовал ареста Лопеса. Первого февраля 1594 года придворный лекарь Ее Королевского Величества Елизаветы был помещен в Эссекс хаус, а его дом в Холборне подвергли тщательному обыску, который однако не дал ожидаемых результатов.

Несмотря на это Генрих Шульц, испуганный таким оборотом событий, появился вдруг в Дептфорде и потребовал от Мартена немедленно отправляться в Кале, обещая покрыть все расходы.

«Зефир» поднял якорь, вышел в море и наутро пересек пролив. Генрих почувствовал себя в безопасности; теперь он мог спокойно ожидать дальнейшего развития событий хоть в Амстердаме, где процветал филиал его торгового дома, хоть в Брюсселе, где сплетались нити политических интриг, в которых он принимал участие. Мартен немедленно, по-прежнему не сознавая опасности, вернулся в Дептфорд, лишь случайно не везя на борту «Зефира» никого из агентов своего кредитора.

Тем временем дело Руиса Лопеса топталось на месте. Его допрашивали и сам Эссекс, и его политический противник, сэр Роберт Сесиль, граф Солсбери; но доктор Лопес отвечал спокойно, логично объясняя любые подозрительные обстоятельства. Оба Сесиля, Уильям лорд Барли и его сын Роберт, пришли к выводу, что он невиновен, и Елизавета разделила их мнение.

Когда наконец Эссекс потребовал процесса о государственной измене, королева впала в ярость. Обвинила его, что он зарвался и что его зловредные безосновательные обвинения оскорбляют не только невинного человека, который издавна верно ей служит, но задевают и её честь.

Королева все это приписывала антииспанским настроениям графа, который вокруг видит одних заговоры и только шпионов, и все только для того, чтобы склонить её на новую военную авантюру. И наконец велела ему уйти, не дав сказать ни слова.

Эссекс вышел, униженный и взбешенный, но Руис Лопес отнюдь не получил свободы. Даже лорд Барли не хотел взять на себя ответственности за столь рискованный шаг.

Ведь совсем недавно по приказу Филипа был убит Вильгельм Оранский, а через пару лет за ним — проклятый папой Генрих III. На жизни и судьбе королевы Елизаветы держался весь порядок в англии; её смерть означала бы переход власти к католической линии — полный переворот, упадок, может быть даже истребление людей, ныне стоящих у кормила власти.

Граф знал об этом столь же хорошо, как и его противники, и решил довести дело до конца. Не мог, правда, вопреки повелению Елизаветы подвергнуть истязаниям её лекаря, а д'Авило умер под пытками в Тауэре, но оставались ещё Ферейра и Тиноко. Их новые показания, вырванные под пыткой, настолько вопиюще обвиняли Лопеса, что даже Сесили убедились в его вине.

Эссекс настоял на своем: начал процесс о государственной измене — процесс, в котором несчастный старый еврей не имел права ни на какого защитника и должен был сражаться в одиночку против целого сборища изощреннейших юристов и судей с каменными сердцами. Это была ужасно неравная схватка, тем более что по жестокому тогдашнему обычаю ни один человек, обвиненный в государственной измене, не мог быть оправдан.

Вскоре он сдался: исчерпав силы долгим следствием, многомесячным заключением и ужасной тревогой, на беспрестанно повторявшийся вопрос, обещал ли он испанским заговорщикам, что отравит королеву, ответил утвердительно.

Приговор был ясен. Руиса Лопеса вместе с двумя несчастными, которые дали на него ложные показания, приговорили к смерти по процедуре, предусмотренной для изменников. Но Елизавета дольше, чем обычно, тянула с разрешением на экзекуцию. Только по истечении четырех месяцев согласилась она передать их в руки палача.

Генрих Шульц вернулся в Лондон в первых числах июля 1594 года. Знал уже, что Лопес его не выдал, а поскольку непосредственно не имел дела ни с кем из остальных заговорщиков, чувствовал себя относительно безопасно. Беспокоило его только одно: не упомянул ли кто из них во время следствия о «Зефире»? В руках ловкого прокурора это стало бы нитью, позволяющей распутать клубок…

Со всяческими предосторожностями переслал он Мартену весточку о своем возвращении и пригласил того в Холборн, а когда Ян наутро туда прибыл, принял его за роскошным завтраком.

Был в прекрасном настроении, что впрочем не отразилось на меланхолическом выражении его бледного лица с прищуренными глазами и длинном краснеющем носе. Из разговора, который он перевел на громкий процесс Руиса Лопеса, сделал вывод, что ему ничего не грозит. Мартен знал, разумеется, о планировавшемся покушении на жизнь королевы и о смертном приговоре изменникам, но явно не был ни во что замешан и ему даже в голову не могло прийти, что имел что-то общее с этим делом.

Неожиданное озарение пришло совершенно случайно, благодаря стечению обстоятельств, которого Шульц предвидеть не мог. В день его возвращения королева Елизавета приняла решение исполнить приговор, и в ту минуту, когда они с гостем садились к столу и наливали первый бокал вина, за окнами раздался громкий шум: стражники графа Эссекса волокли троих приговоренных через Холборн.

Генрих, уведомленный об этом прислугой, побледнел как стена, а Мартен выбежал на балкон, посмотреть, что происходит. Перед домом доктора Лопеса стояла высокая деревянная двуколка, на которую втаскивали трех перепуганных изувеченных людей. Шестеро конных разгоняли собиравшуюся толпу. Из толпы летели камни и отбросы, которыми забрасывали и стражников, и узников.

Мартен уже собирался отвернуться от этого зрелища, когда испуганные кони понесли повозку галопом, а один из узников спрыгнул и пустился наутек. Конные догнали его почти сразу и после короткой схватки повязали прямо напротив дома Шульца, под балконом. Тогда Ян и увидел вблизи лицо этого человека и издал тихий возглас изумления. Он узнал его! Взглянул на двух оставшихся. Один из них был старцем с ввалившимися глазами и слипшейся седой бородой. Но другой…Тот тоже теперь показался ему знакомым.

Тем временем Генрих взял себя в руки и тоже вышел на балкон, чтобы предложить Мартену вернуться к столу. Но Ян не двинулся с места.

— Послушай! — бросил он, глядя ему прямо в глаза. — Кто это? Тот старик?

— Руис Лопес, — ответил Шульц, — тот, который…

— Лопес! — перебил его Мартен. — Лопес! Это он был тем другом — приятелем, на которого ссылались твои агенты?

— Не кричи, — цыкнул Генрих, хватая его за плечо. — Я все объясню.

Но Мартен подался назад, словно от змеи.

— Эти двое, — продолжал он, указывая кивком на тюремную повозку, — совершили путешествие в Кале и обратно на «Зефире». Один из них, тот, который только что пытался сбежать, плавал со мной дважды. Я его помню, ибо он похвалялся своей силой и даже вызвал меня бороться на руках. Кстати, я его победил без труда. Но что это значит, черт возьми? Говори!

— Может быть, вернемся к столу? — холодно оборвал его Шульц. — Ты же не даешь мне сказать ни слова.

На этот раз Мартен его послушал, и Генрих развернулся во всю силу изощренного вранья, чтобы убедить его в своей невиновности, что впрочем удалось ему только наполовину.

— Совершенно ясно, — заключил он, облизав кончиком языка пересохшие губы, — что не было никакого покушения на жизнь королевы, хотя, возможно, Лопеса пытались подговорить, чтобы он изготовил отраву для дона Антонио.

— Заговора не было? — повторил Мартен.

Шульц взглянул на него снисходительно.

— Ну это же ясно, — ответил он. — Что бы мог приобрести Руис Лопес от смерти своей пациентки? Вероятно, получил бы какое-то мизерное вознаграждение от своих заказчиков, но утратил бы все остальное: королевскую симпатию, положение и все доходы, не говоря уже о том, что подвергся бы большой опасности. Сама идея подобного обвинения была бы доказательство безграничной глупости, если бы не его скрытый политический смысл.

— Какой же?

— Разжигание новой ненависти к Испании, — ответил Шульц. Эссекс неглуп; знал, с какого конца взяться за это дело; король Филип ещё раз пытался убить королеву Англии! Вот что думают её подданные, и те, которые судят, и те, которых судят.

Мартен не мог устоять перед логикой этих выводов, но ещё питал какие-то сомнения. Процесс, показания обвиняемых, доказательства их вины…

Генрих высмеял его. Доказательства? Признания? Для того и существуют пытки! Ян должен бы это знать!

И тут же он пожалел о своих словах: Мартен явно понял намек. Намек на процесс своей матери, обвиненной в колдовстве, и бабки, за то же самое сожженной на костре…

« — Это было ошибкой с моей стороны, — думал Шульц. — Не стоило ему об этом напоминать, даже через столько лет. Ни об этом, ни о казни Кароля Куны. Нужно, чтобы он все забыл, если моим планам когда-нибудь суждено осуществиться. Он должен вернуться в Гданьск. Вместе с» Зефиром «. С моим» Зефиром «. Но чтобы вернуться, он должен забыть.»

Тем временем окруженная эскортом повозка с тремя приговоренными въехала на площадь казней в Тибурне, где уже ожидали толпы, жаждущие кровавого зрелища. Лопесу, который несмотря на иудейское происхождение был верующим христианином, позволили помолиться у подножья виселицы. Закончив, он встал и попытался обратиться к толпе.

— Присягаю, — вскричал он, — что люблю королеву больше, чем господа нашего Иисуса Христа!

Однако только это он и успел сказать; его заглушил визг и смех зевак, а помощник палача отволок его к помосту под виселицей и набросил петлю на шею. Палач дернул за веревку, однако, — в соответствии с жестоким законом — снял повешенного, прежде чем тот отдал Богу душу. Теперь пришла очередь кастрации, потрошения внутренностей и четвертования тела, которое ещё содрогалось в последних конвульсиях.

Пришел черед Ферейры, за ним Тиноко, силача, который мерялся силами с Мартеном. Тот пытался бороться до конца. Слышал вой и стоны своих предшественников, видел фонтаны крови и все ужасные подробности их мук. Он отбивался ногами и зубами, поскольку руки были связаны, а когда полузадушенный рухнул на землю после того, как отрезали его веревку, тут же вскочил и ухитрился высвободить кисти рук. Толпа, возбужденная таким оборотом дела, прорвала кордон и окружила эшафот, а Тиноко бросился на палача и схватил того за горло. Они были одного роста, оба крепкие и ловкие, но отчаяние придавало сил приговоренному. Может он и одолел бы своего мучителя, но двое помощников кинулись тому на помощь. Тиноко получил сзади удар по голове, который оглушил его, после чего свершился акт правосудия: его кастрировали, выпустили внутренности и четвертовали изувеченное тело.

Цель, о которой говорил Генрих Шульц, была достигнута. Ненависть к испанцам разгорелась по всей Англии, и Руис Лопес — невинная её жертва — стал в глазах общества воплощением отвратительных испанских интриг. Народ распевал баллады о его подлой измене и позорной смерти, сотни раз его убивали на подмостках бродячих театров, им пугали непослушных детей.

Но не только английский народ жаждал отомстить испанцам. Граф Эссекс выслал послов к королю Франции Генриху IX и штатхудеру Объединенных провинций Нидерландов Морису Оранскому, чтобы склонить их к совместной вооруженной акции против Филипа. Над Испанией собирались мрачные тучи войны, и готов уже был грянуть гром.

ЧАСТЬ II. МАРИЯ ФРАНЧЕСКА

ГЛАВА VII

Осень небывало урожайного года от рождества Христова 1595 не хотела уступатьместа зиме. Было солнечно и тепло. В октябре повторно зацвели деревья и ягодные кусты, и такая почти летняя погода простояла до середины ноября.

Год этот, обильный урожаем, оказался столь же благоприятен для Мартена. Экипаж «Зефира» собрал богатую жатву уже в начале лета, взяв на абордаж испанское судно «Кармона», которое направлялось с Моллук в Севилью с грузом гвоздики и цинамона. Случилось это ночью, почти в самом устье Гвадалквивира, и прошло все так быстро и ловко, что в Сан Лукаре узнали о налете только тогда, когда «Кармона» вошла в порт, наполовину облегченная от груза и полностью разоруженная.

Мартен не мог забрать судно в Англию — оно было слишком тихоходно — а потому отбуксировал на несколько миль к северу, бросил якоря на мелководье у пустынного берега Аренас Кордас и там перегрузил на «Зефир» столько, сколько смогли вместить его трюмы. Остальное великодушно оставил испанцам, затопив только их пушки и огнестрельное оружие.

Следующую вылазку предпринял он четырьмя месяцами позднее, совместно с Ричардом де Бельмоном и Уильямом Хагстоуном. Тогда они атаковали Сьюдад Вианна, окружной центр в богатейшей португальской провинции Энтре-Минхо-о-Дуэро, расположенный в устье реки Лимия на берегу Атлантического океана.

Обитатели Вианны даже не пытались оказать отпор и откупились круглой суммой в двести тысяч дублонов. Зато упорно отбивался замок Кастелло да Инсуа и Вианна, в котором проходили свадебные торжества идальго Гонсалеса и Диас Туньона с дочкой управителя да Инсуа. По поводу этих торжеств в замке пребывало немало богатых испанских и португальских семейств из соседних городов и провинций, и воинственные кабальерос не хотели сдаваться.

Несмотря на это, Бельмон сумел взять штурмом въездные ворота и даже ворваться в парадный зал на первом этаже. Наверняка захватил бы он и весь замок, не прийди осажденным помощь из соседней Ла Гуардии. Под натиском регулярных войск пришлось отступить, и довольно поспешно, поскольку с юга, от Опорто, против корсаров вышла флотилия испанских военных кораблей, чтобы отрезать им отход.

К счастью для Ричарда, Хагстоун заметил их достаточно рано и вовремя оповестил осаждавших. Бельмон успел забрать в замке дорогую серебряную утварь и немного драгоценностей, да ещё увести пленницу — одну их подружек невесты, после чего «Зефир», »Ибекс»и «Торо» под всеми парусами удалились в открытое море и исчезли из виду погнавшихся было за ними испанцев.

Трофеи, добытые шевалье де Бельмоном, были несравнимы по ценности с выкупом, внесенным за Сьюдад Вианна, но Бельмон казался ими совершенно доволен, особо рассчитывая на выкуп в наличных за похищенную сеньориту.

Ни Мартен, ни Хагстоун не намеревались оспаривать его исключительных прав на пленницу, но оба жаждали её увидеть, поскольку люди из команды «Торо» рассказывали чудеса про её красоту. Тем временем Бельмон запер её в своей каюте и по-видимому не намеревался похвастаться перед ними добычей.

Мартен не увидел её даже после возвращения в Лондон, что его интриговало тем больше, что Ричард никогда доселе не скрывал от приятелей такого рода сокровищ — напротив, он гордился ими и даже охотно уступал, когда те начинали его утомлять.

Могли быть лишь две причины такой перемены в его поведении: либо пленница оказалась особой столь высокого происхождения, что до завершения переговоров с её семейством и получения выкупа безопасней было держать все в строгой тайне, либо будучи всего лишь обычной дворянкой, не поддалась обаянию и соблазнам своего Париса и оставалась с ним в состоянии войны, чего тот не хотел выдавать.

Второй вариант был более правдоподобен; во всяком случае сплетни, расходившиеся от прислуги и среди приятелей и знакомых шевалье де Бельмона, казалось, это подтверждают. Молоденькая донна Мария, похоже, и в самом деле защищала свою честь в ожидании результатов переговоров между своей семьей и женихом и Бельмоном; а последний не прибег к насилию, хотя и не добился ничего лаской и галантностью.

Правда, однако, лежала посредине, и Мартен узнал её частично от Пьера Каротта, который вместе с Генрихом Шульцем весьма окольным путем посредничал в торгах насчет размера выкупа.

Шульц в таких делах умел хранить полное молчание, но у Пьера так свербел язык, что во время какой-то совместной гулянки в таверне Дикки Грина в Дептфорде он выболтал все подробности. Проделал это как обычно в шутливой манере, с юмором рассказывая о неудачах Ричарда, словно сам был их свидетелем. Несомненно, он хотел оказать Мартену дружескую услугу, может быть даже с молчаливого согласия Бельмона, но был тогда изрядно пьян — дело происходило под утро, после бесчисленных тостов, когда половина участников затянувшегося ужина уже храпели под столом. Наверное потому рассказал он куда больше, чем хотел бы Ричард.

Мартен составлял ему компанию и сам был непривычно разговорчив. Вспоминал последнее плавание и хвалился своей удачей, которая позволила ему выплатить долги Шульцу. Каротт слушал его вполуха.

— Зато ты избежал немалых осложнений, — заметил он. — А вот у Ричарда их выше головы. Ah, les femmes, — вздохнул он, Elles savent s'X prendre pour vus empoisonner la vie…1 Эта малышка Мария, например…

Хорошенько глотнув вина, он тут же придвинул опустевший кубок к полному кувшину, у которого сидел осоловевший Хагстоун.

— Налей, приятель, — Пьер толкнул его локтем. — Что — то у меня в горле пересохло. On ne jacasse pas au queule aride!2

Хагстоун несколько удивился, как может быть «всухую», если выпито такое количество порто, но выполнил его желание, и Пьер продолжал:

— Не знаю, заметили ли вы, что Ричард во время налета на Кастелло да Инсуа получил легкую рану. Нет? Ничего удивительного, что он ей не похвалился, ибо рана та не от клинка, а от ногтей Марии. Она поцарапала его в его собственной каюте! Видимо, он немало был разочарован её реакцией, ибо полагал, что после всех воинских подвигов, которые совершил, чтобы её заполучить, следовало перейти к сценам более сентиментальным, хотя бы ради перемены темы. Mais helas! Les femmes ne sont jamais contentes pleinement…3

Покосившись исподлобья на Мартена, добавил:

— Она до сих пор неудовлетворена, хотя Ричард остановился на той единственной попытке и заключил с ней нечто вроде уговора — un armistice…

— А может быть именно поэтому?

— Безусловно нет! — возразил Каротт. — Главной причиной досады нашей прекрасной Марии служит волокита с переговорами о выкупе. Отец её сейчас на острове Ява, то есть достаточно далеко отсюда, а жених, кстати твой добрый знакомый, хронически страдает отсутствием наличных.

— Кто он такой? — заинтересовался Мартен.

— Сеньор Бласко де Рамирес, — ответил Пьер с невинной миной.

Мартен присвистнул сквозь зубы, но Каротт на этой новости не остановился; у него в запасе были ещё более неожиданные и поразительные сюрпризы.

— Тебя может это заинтересовать, — протянул он, опуская до половины веки, что придавало лицу выражение наивности и скромности, — ведь, если верить Ричарду и Генриху, ты также имел дело с почтенным дедом сеньориты Марии и с её очаровательной матерью, которая, кстати, сейчас сопровождает своего мужа на Яве.

— Я? — поразился Мартен. — Я имел с ними дело?

— Да, — кивнул Пьер. — Разумеется, там была женщина! Прекрасная женщина, которая в любой авантюре так же необходима, как соль в пище. Та, кстати, обладала всем, что надо, чтобы за неё поубивал друг друга целый полк таких галантных кавалеров, как вы с Ричардом. Не хочу сказать, что и в самом деле дошло до какой-то свары между вами, mais tout de femme…4

— Может ты скажешь мне наконец, как именуется все это семейство? — рассмеялся Мартен.

— Дедушка именуется Хуан де Толосса, его дочь — Франческа де Визелла, а внучка — сеньорита Мария Франческа де Визелла, — единым духом выпалил Каротт. — Шестнадцать лет назад ты захватил их всех троих на португальском судне «Кастро верде», где находился в плену Ричард де Бельмон.

— Помню! — воскликнул Ян. — Но, черт возьми, не было там никакой Марии!

— Была, — возразил Пьер. — Только не успела ещё появиться на свет. Ей сейчас шестнадцать.

Мартен в уме сосчитал прошедшие годы.

— Сходится, — признал он. — Но откуда, черт тебя возьми, ты все это знаешь?

— Господь Бог даровал мне нос, — ответил Пьер, — чтобы вынюхивать. И если пользоваться им с надлежащим старанием ради собственного любопытства, что-нибудь всегда найдется. Ну, а если речь идет о молоденькой, хорошенькой девушке…

— Похоже на то, что ты сам от неё без ума, — заметил Мартен.

— Ба, мне бы твои годы! — вздохнул Каротт.

— Ты же ненамного старше Ричарда.

— Я скорее ровесник Бласко Рамиреса. Насколько я помню, у тебя с ним кое-какие счеты…

— Не нужно мне напоминать, — порывисто бросил Мартен. Этот трус раз за разом ускользает у меня из рук, но рано или поздно я с ним разберусь по-своему.

Каротт выказал легкое нетерпение: Ян злился и не понимал, о чем идет речь.

— Мне пришло в голову, — протянул он, немного колеблясь, что ты мог бы при случае отплатить и сеньору де Толоса…

Мартен вытаращил на него глаза, но тут же его осенило. Все было так ясно и просто: будь Мария у него в руках, и Рамиресу, и Толосе пришлось бы принять любые условия! Впрочем, Бог с ним, с Толосой — тому было уже под сотню. Но Рамирес!

Рамирес, жених Марии де Визелла, не мог бы отвертеться от встречи с оружием в руках.

— Что, дошло наконец? — спросил Пьер.

Мартен глянул на него исподлобья и вдруг рассмеялся.

— Ты лучший из моих друзей, — сказал он. — Но как быть с Ричардом?

Каротт пожал плечами.

— Это уже твои заботы. Ты ближе с ним, чем я. Могу только сказать тебе, что Ричард не в восторге ни от упрямства Марии, ни от затяжки переговоров о выкупе, размер которого наверняка будет гораздо меньше, чем он поначалу рассчитывал.

— Понимаю, — кивнул Ян. — Еду к нему.

Шевалье Ричард де Бельмон обитал в нанятом доме с садом неподалеку от Кенсингтона. Дом этот, возведенный строителем, явно влюбленным в образцы пригородной ливерпульской архитектуры, отличался снаружи исключительным безобразием; в то же время большой сад — скорее даже парк, тянувшийся за ним, был красиво разбит и прекрасно ухожен.

Мартен прибыл туда, настроенный очень воинственно, поскольку рассмотрев на трезвую голову поведение Бельмона, пришел к выводу, что Ричард оказался весьма нелоялен по отношению к нему, скрывая происхождение своей пленницы и тот факт, что Бласко де Рамирес был её женихом.

— Настоящий друг таким образом не поступает, — заявил он, изложив то, что узнал от Каротта.

Шевалье де Бельмон почувствовал себя несколько задетым, не столько содержанием, сколько тоном этого заявления. Выпрямившись в плетеном кресле, на котором он отдыхал в тени ветвей, пока Мартен расхаживал взад — вперед по газону, вновь и вновь задерживаясь перед ним и объясняясь на повышенных тонах.

— В самом деле? — иронично спросил он. — И почему же?

— Потому, — отрезал Ян, — что истинная дружба не может дрогнуть под влиянием первой попавшейся юбки. Разве что…

— Что? — спросил Бельмон, вставая.

— Разве что шрамы от ногтей на лице отозвались такими же шрамами в сердце, — деланно рассмеялся Мартен.

Де Бельмон тоже усмехнулся, но усмешка была невеселой, а в словах его вновь звучала ирония.

— Я не столь романтичен и не столь влюбчив, как ты, сказал он. — Мог бы напомнить тебе времена, когда ты сам забывал о друзьях ради первой попавшейся юбки — или скорее может быть ради некоего саронга, скрывавшего сомнительные прелести индейской красотки. Я не держал за это на тебя обиды, хоть из-за неё ты едва не стал кациком Амахи, — презрительно добавил он.

Удар был точен: Мартен побледнел от гнева и машинально положил руку на эфес рапиры.

— Услышь я это от тебя в другом месте, — вполголоса сказал он, — ответил бы этим клинком.

— К твоим услугам, — поклонился Ричард. — Мне кажется, что этот сад — место не хуже любого другого. Если тебе нужны свидетели… — Он оглянулся в сторону дома и запнулся.

Мартен проследил за его взглядом и увидел красивую девушку, опершуюся локтями на поручни балкона. Не усомнился ни на миг, кто она — эта прелестница в летящем платье белого шелка, хотя не смог присмотреться к ней получше, поскольку шевалье де Бельмон продолжил прерванную мысль и, указав на стриженный газон у крыльца, громко сказал:

— Мы можем пригласить Марию Франческу в свидетели нашей встречи.

— Если она согласится… — буркнул Мартен, сбрасывая сюртук и заворачивая рукава рубашки.

— Полагаю, согласится, — ответил Бельмон, после чего, став на средину газона, обратился прямо к ней. — Сеньорита, представляю вам капитана Мартена, о воинственности которого и рыцарских манерах вы слыхали не только от меня.

Мария Франческа подтвердила это легким кивком и с любопытством стрельнула взором на грозного корсара, хмуро смотревшего на нее.

— Капитан Мартен, — продолжал Бельмон несколько утрированным, полуироничным тоном, — жаждет вашего общества, и до такой степени, что любой намек о любой иной даме в вашем присутствии считает оскорблением. Поскольку я имел неосторожность вспомнить об одной из них, жаждет моей крови и желает пролить её на ваших глазах. Разумеется, я буду защищаться, и прошу вас, сеньорита, от своего имени и от имени капитана Мартена, согласиться судить, пройдет ли схватка по всем правилам чести и рыцарства.

Он поклонился, и когда Мария вновь благосклонно кивнула, выхватил шпагу из ножен и поклонился вновь — вначале сеньорите де Визелла, потом Мартену, который сделал то же самое, обнажая свою рапиру.

Они смерили друг друга взглядом. Бельмон — с ироничной усмешкой, Мартен — с лицом, налившимся кровью от нараставшего возмущения, вызванного насмешками противника.

Ян атаковал первым, с таким азартом, что Ричарду пришлось отскочить назад. Рапира изобразила два ложных укола в шею и правый бок, после чего блеснула над головой шевалье де Бельмона, но была парирована; сталь лязгнула о сталь. Бельмон оскалил зубы в ухмылке, но не ответил атакой на атаку, только сильнее согнул ноги в коленях, словно готовясь обороняться. Тогда Мартен атаковал снова и вновь его рапира натолкнулась на заслон. Но на этот раз ответ последовал незамедлительно: Бельмон с терции изобразил переход в кварту, как для укола в горло — но обошел парирующий удар Мартена мельницей над его головой, чтобы уколоть в правый висок.

Не вышло: Ян был начеку и гибок, как лоза; хватило короткого движения его кисти — и шпага лязгнула по клинку рапиры.

Теперь уже Ричарду пришлось мобилизовать всю свою ловкость и умение владеть оружием, чтобы устоять перед яростным натиском противника. Мартен азартно атаковал, и его удары и уколы сыпались градом.

Бельмон отступал. Не было времени на встречный выпад — он знал, что что не сможет уколоть прицельно и надежно, не открывшись хоть на миг, но прекрасно сознавал, что удар Мартена его тут же опередит. Потому шевалье продолжал отступать, выжидая удобного момента.

И тут он споткнулся и едва не упал.

« — Конец!» — промелькнуло у него в голове.

Услыхал свист рапиры, но клинок его даже не задел: Мартен в последнюю долю секунды успел прервать выпад, чтобы его не ранить.

Ричард тут же вскочил и галантно отсалютовал шпагой.

Едва он успел занять первую позицию, Ян атаковал снова, но немного промахнулся. Этой мелкой промашки, однако, хватило Бельмону. Конец его шпаги рассек рукав белоснежной сорочки Мартена и окрасил его кровью.

Это была лишь царапина, не стоившая внимания, да Ян и не собрался признавать свое поражение и уже хотел атаковать вновь, когда с балкона донесся повелительный голос сеньориты:

— Arretez vous, caballeros! Cela suffit!5

Бельмон тут же послушался и опустил шпагу, салютуя ей прекрасному арбитру, а потом, сунув клинок в ножны, повернулся к Мартену, протягивая руку.

— Надеюсь, ты не слишком зол на меня? — спросил он с любезной улыбкой. — Была у тебя возможность насадить меня на свой чертов вертел, что вовсе не так забавно. Но поскольку ты ей не воспользовался…

Ян пожал плечами, но подал ему руку, переложив рапиру в левую.

— Я не собирался тебя убивать, — ответил он, уже наполовину успокоившись и склоняясь к примирению. — Не имею привычки пользоваться такого рода оказиями.

— Тогда спрячь клинок, — сказал Ричард, — и позволь Марии проявить свой самаритянский характер. Не сомневаюсь, что он у неё таков, поскольку она весьма набожна, а Святое Писание велит ухаживать за ранеными, даже врагами…Возможно, я ошибаюсь, но во всяком случае там есть что-то о милосердии и о неприятелях.

Мария Франческа уже спешила на помощь, и Мартен отдался в её руки, несколько смущенный и — неожиданно для себя самого — взволнованный.

— Кто бы мог подумать, — вздохнул Бельмон, с усмешкой за ним наблюдая. — Кто бы мог подумать, что это колючее создание сможет выказать столько деликатности и ласки! Bon Dieu6, почему этот мерзавец не выпустил потроха мне!

ГЛАВА VIII

За несколько дней перед встречей Мартена с Пьером Кароттом в таверне Дикки Грина у Марии Франчески де Визелла был особенно сильный «приступ набожности», как её религиозное рвение определял скептик и маловер Бельмон. Стоя на коленях в своей спальне, двери которой она запирала на засов в преувеличенных опасениях перед настойчивостью Ричарда, заклинала Мадонну из Альтер до Чао, чтобы та велела Яну Мартену прибыть в дом шевалье де Бельмона. Но столь горячо поручая это Пресвятой Деве, держала глаза и уши широко открытыми, чтобы не только выследить Каротта, но и подслушать его разговор со своим пленителем, а потом очаровать почтенного капитана и склонить его к действию.

О Яне Мартене она слышала не раз, будучи ещё ребенком. Главным источником этих сведений была её молодая и хорошенькая няня Хуана, бывшая камеристка сеньоры де Визелла, разжалованная в няньки в результате недовольства хозяйки. Когда Хуана говорила о Мартене, её бархатные, черные как ночь глаза увлажнялись, а голос дрожал от возбуждения. Этот дикий разбойник и мужлан, временами с презрением поминаемый сеньорой де Визелла, превращался в молодого рыцаря с благородным сердцем и горячей кровью — рыцаря, перед которым не устояла бы ни одна женщина. Он был богат, как король, свободен, как орел, отважен, как лев. Презирал смерть, которой не раз смотрел в лицо, вызывал ужас среди своих врагов и любовь друзей. И при этом был благороден и щедр.

Маленькая сеньорита предпочитала верить Хуане и сохранила этот образ в памяти. Когда её обручили с Бласко де Рамиресом, часто думала о своем незнакомом нареченном в таком же духе, воображая его на манер такого рыцаря, поскольку Бласко тоже был капитаном превосходного корабля и тоже сражался в океане.

Увидела она его, только когда ей исполнилось пятнадцать — и несколько разочаровалась. Рамирес не был красив, у него оказались маленькие бегающие глазки и узкие поджатые губы под закрученными усами, которые пахли сладковатой помадой, как и его мягкая черная бородка и поредевшие волосы. Он показался ей старым — во всяком случае, куда старше, чем она себе представляла. Ему было за сорок и первые морщины уже прорезали лицо.

Он приветствовал её — как делал и все остальное — несколько шумно, поспешно и нервно. Можно было полагать, что его постоянно нервирует несоответствие окружающих его физических явлений его собственным представлениям. Манера разговора у него была взрывчатая, торопливая и сжатая, а короткие реплики звучали, как орудийные залпы. Выслушивал чьи-то доводы, он с едва сдерживаемым нетерпением. Казалось, он отгадывает мысли своего собеседника и имеет на них готовые ответы.

Заверил Марию, что сделает её счастливой, произнес пару комплиментов и преподнес золотую шкатулку с благовониями, после чего разговаривал уже только с её отцом, Эмилио де Визелла. В следующем году его визиты не были частыми, но интерес к нареченной нарастал по мере того, как бутон превращался в прелестный цветок. Блестящий командор эскадры тяжелых каравелл Его Королевского Величества Филипа II был почти влюблен и старался показать это, не сомневаясь, что добьется взаимности Марии Франчески. Она принимала его внимание ласково и благодарно — возможно, главным образом потому, что никто из молодых дворян их округи не мог с ним сравниться воинской славой, ни положением.

Свадьба должна была состояться зимой, после рождественского поста, во время которого ожидалось прибытие в Лиссабон его светлости Эмилио де Визелла с супругой; последние месяцы девичества сеньорита проводила под опекой своего деда на берегах Лимии; судьба распорядилась так, что в качестве подруги одной из своих ровесниц она оказалась в Кастелло да Инсуа в Вианне в день налета Бельмона на замок.

Став пленницей корсара, она нисколько не пала духом и не отчаялась. Была горда и отважна, как мать, и к тому же романтична. Поначалу нападение на замок, стрельба и даже схватка прямо в парадном зале и перевоз её на борт «Торо» казались ей восхитительным приключением. Они ждала финала, который должен был пройти по неизменным канонам, обязательным в романах: прибытие испанского флота под командованием Бласко де Рамиреса, морская битва, победа над разбойниками. Тем временем ничего подобного не происходило, зато через несколько часов в каюту, где её заперли, вошел видный, богато одетый кабальеро, в котором она едва узнала дикого сальтеадора, который с закопченным лицом и окровавленной шпагой ворвался во главе своих бандитов в залы замка.

Дав ему представиться, она не ответила на вежливый поклон, а когда он заговорил, перебила на середине первой фразы. Потребовала, чтобы её немедленно освободили и отослали обратно в Кастелло да Инсуа.

Последовал ответ, что при известных условиях так наверняка и будет сделано, но сейчас он должен отправляться в Лондон, и не желая ни на миг лишаться общества столь очаровательной особы, приглашает её на обед, приготовленный в соседней каюте.

Сеньорита Мария была голодна, поскольку атака на замок произошла перед самым обедом, но заявила, что не унизится до застолья с пиратом и убийцей, которому её отец не доверил бы даже свиней пасти.

Столь незаслуженная обида вывела Ричарда да Бельмона из равновесия. Он пожелал немедленно объяснить сеньорине де Визелла, что может сделать с ней, что хочет, даже если по её мнению он не пригоден стать хотя бы свинопасом у дона Эмилио.

Но кончилось это скорее бесславно: за один вынужденный поцелуй Ричард заплатил тремя глубокими царапинами на щеке и вылетел из каюты, кипя от ярости на сеньориту — и на себя самого.

Мадонна из Альтер до Чао оказалась достойна оказанного ей доверия: с небольшой помощью Пьера Каротта она склонила Мартена — сказочного рыцаря из рассказов Хуаны — прибыть в Кенсингтон и вступиться за оскорбленную невинность.

Он действительно был красавцем-мужчиной, куда моложе Рамиреса и даже шевалье де Бельмона, причем отличался необычной красотой. Густые, темные, слегка вьющиеся волосы падали ему на шею, правильные дуги бровей расходились на высоком лбу, как крылья сокола, а на хмуром, бронзово — загорелом лице сверкала пара голубых глаз, как два больших василька среди зрелой пшеницы. Когда пронзительный взгляд этих проницательных глаз остановился на Марии, сердце её забилось быстрее, а щеки и шею залил теплый румянец.

Она не понимала ни слова из бурного объяснения между Яном и Ричардом по-английски, но инстинкт подсказывал, что речь идет о ней. Так что обращение Бельмона к ней по-французски не слишком её поразило. Зато от поединка, которого она была свидетелем и арбитром, у неё перехватило дыхание. Мария взмолилась своей покровительнице о победе Мартена, а когда Бельмон едва не упал, была почти уверена, что дело кончится его смертью. Но у Мадонны из Альтер до Чао были свои капризы и на этот раз она её не послушалась. Правда, в этом была отчасти и вина голубоглазого рыцаря, который оказался настолько неумен, что пощадил своего противника. И тут же был наказан за это — наверняка также по воле Мадонны, которая, быть может, разгневалась за него за пренебрежение вымоленным шансом.

Такой оборот дела перепугал сеньориту; могло показаться, что шевалье де Бельмон убьет Мартена, и тогда…Нет! Этого нельзя допустить! Она ведь была единственным арбитром этой схватки. И воспользовалась своей ролью, чтобы помешать дальнейшему кровопролитию, после чего помчалась перевязать рану благородного рыцаря.

Заговорила она с ним по-французски, ошибочно полагая, что он не владеет испанским. Мартен ответил ей довольно складно, с усмешкой на крупных, веселых губах, притененных небольшими усами. Он немного поднабрался французского, но произносил французские фразы с вынужденной тщательностью, словно опасаясь каждую минуту споткнуться. Потому он поскорее оставил эти попытки и перешел на испанский, что сеньорита приняла с заметным удовольствием.

Их глаза несколько раз встречались, и Ян каждый раз испытывал непривычное возбуждение. Мария Франческа так походила на мать, и одновременно ещё больше, чем сеньора де Визелла, напоминала ему первую возлюбленную, Эльзу Ленген. Может быть причиной этого были её буйные золотисто-рыжие волосы, которые она закрепляла узлом высоко на голове на греческий манер. Зато глаза у неё были карие, живые, легко менявшие выражение, способные глядеть гордо и отталкивающе, но умевшие и соблазнительно и ласково. Ровные прямые зубы, белые как молоко, и сияющие, как, жемчуг, показывались при каждой усмешке пухлых губ цвета дозревающей малины. Двигалась она с естественной грацией и свободой, а её гибкая фигура с длинными ногами, стройными бедрами и четко обрисованной грудью наводила на мысль о Диане, богине охоты и ночных чар.

Перевязав предплечье Мартена, она собралась наконец взглянуть и на Ричарда, который окинул её испытующим взором, иронически скривив губы.

— Закончила, Мария? — спросил он и, не дожидаясь ответа, обратился к Мартену по-английски:

— Полагаю, мы могли бы теперь побеседовать по-приятельски за бокалом вина, как когда-то.

— С удовольствием, — кивнул Ян. — Я затем сюда и пришел.

Мария Франческа догадалась о значении этих слов, но не знала, что и думать о так скоро достигнутом согласии недавних противников.

Уж не совершила ли она ошибки, прервав их поединок? Чувствуя, что нельзя спускать глаз с Мартена, она опасалась, что если сейчас не сумеет добиться его внимания, может потерять исключительный шанс. Нет, нельзя позволить, чтобы они договорились без нее.

— Я бы тоже не отказалась выпить вина, — вслух заметила она.

— Это в самом деле очень мило с вашей стороны, сеньорита, — поклонился де Бельмон. — Полагаю, и Ян будет в восторге.

Мартен это мнение подтвердил. Ему показалось, что он перехватил многозначительный взгляд Марии, которая их опередила и теперь поднималась по ступеням террасы.

Они шли за ней плечом к плечу, не глядя друг на друга и сохраняя молчание. У дверей в столовую Бельмон пропустил Мартена вперед, после чего хлопнул в ладоши, а когда явился слуга-негр, велел подать вина и какую-нибудь холодную закуску.

Мария Франческа пригубила вино и с деланным аппетитом обглодала куриное крылышко, но вскоре отодвинула тарелку. Не могла она есть; её поочередно охватывали опасения, гнев и стыд. Теперь она уже жалела, что напросилась сюда. Мартен с Бельмоном беседовали по-английски дружелюбно и спокойно, словно разговор касался маловажных дел, словно о ней самой и речи не было. Или она в самом деле значила для них так мало?

Тут она подумала о нареченном. Тот никогда не разговаривал с ней иначе, как льстя и рассыпаясь в комплиментах, словно полагал, что другого она не заслуживает. Она его почти не знала; ничего о нем толком не ведала. Почему он до сих пор не явился, чтобы освободить ее?

Наморщив брови, она вдруг встретила проницательный взгляд Мартена и опустила ресницы, несколько смутившись от вновь нахлынувшей волны симпатии к этому неустрашимому корсару — симпатии, столь отличной от всех чувств, которые она до тех пор испытывала. Но одновременно она осознала свое поразительное одиночество — словно Мартен с Бельмоном находились где-то очень далеко, так же далеко, как Бласко де Рамирес. Ей стало казаться, что между ними тремя существует какой-то тайный сговор, который исключает возможность найти общий язык с любым в отдельности. И впервые в жизни её покинули задор и отвага. Теперь она испытывала страх, страх сильнее всех предыдущих опасений и даже тех ужасов, которые она порою испытывала в мучительных снах, ставших отражением недавних переживаний.

Живое порывистое движение Бельмона вырвало её из задумчивости. Ричард встал, а скорее сорвался с места, чтобы принести колоду карт с секретера, стоявшего в углу комнаты.

— Мы сыграем на высокую ставку, Мария — сообщил он ей, бросая карты на стол. — Тебя это должно заинтересовать и развлечь больше, нежели поединок на шпагах. Правда, капитан Мартен не торгуясь предложил мне сумму, равную выкупу, который должна внести за тебя ваша семья, но я не беру денег от друзей. Пусть судьба решит наш спор, раз твой novio тоже не слишком спешит.

Лицо сеньориты побледнело, потом запылало горячим румянцем.

— Мой novio, — гордо возразила она, — окажется в нужное время в нужном месте, сеньор Бельмон, чтобы вам отплатить. Не только золотом, но и шпагой. И ручаюсь, что не поскупится.

— О! — воскликнул Ричард. — Вы обещаете мне это от его имени?

— И от своего тоже! — топнула она ногой.

— Может вы сумеете придать ему отваги, — вздохнул Бельмон. — Меня не так трудно найти и склонить решить спор с оружием в руках, как его. Уже десять лет он убегает от Мартена, только пыль столбом. Но кто знает…

— Ложь! — выкрикнула она во весь голос. — Бласко никогда ни от кого не убегал.

Бельмон издевательски расхохотался.

— Спросите Яна, а если и ему не верите, то своего приятеля Пьера Каротта. Он все охотно расскажет. Как идальго де Рамирес удирал из монастыря в Сьюдад Руэда, оставив там на полу перья со своей шляпы, срубленные рапирой капитана Мартена. А заодно спросите матросов и офицеров с «Санта крус», как было дело в Кале и Мюррей Ферт, откуда su merced commandore смотался первым, как только разглядел черный флаг, развевающийся на мачте корабля Мартена. Советую при этом помнить, сеньорита, что в Мюррей Ферт ваш жених располагал шестью большими каравеллами против наших четырех фрегатов, а в Кале имел за спиной почти всю Великую Армаду против нескольких боцманов, сопровождавших капитана Мартена.

Мария Франческа смотрела на него пылающими глазами. Наверняка, если бы взгляд мог убивать, шевалье де Бельмон пал бы трупом или превратился в кучку пепла. Тут она вдруг повернулась к Мартену.

— И вы не отваживаетесь это опровергнуть? — воскликнула она.

— К сожалению, сеньорита, все, что сказал Ричард, — правда, — отрезал Ян. — Но я не сомневаюсь, что командор де Рамирес за все мне заплатит, если вы его к этому призовете.

У сеньориты на устах уже был гордый ответ — что в её стране пиратов и разбойников вешают, а не сражаются с ними на поединках, но она вовремя себя сдержала. Если рассчитывать на великодушие Мартена, не стоит его задевать. Мария отошла к двери, открытой на террасу, чтобы скрыть возмущение и немного успокоиться. Подумала, что до поры до времени ей придется играть комедию, выказывая некую симпатию этому головорезу, потом взглянула на него через плечо и с легкой усмешкой отметила в глубине души, что ей это будет нетрудно.

И тут она заметила, что Мартен тасует карты. А если проиграет? Сколько же месяцев ей придется в таком случае ждать освобождения? Или Бельмон в конце концов прибегнет к насилию, или переправит её к кому-то другому, хотя бы к Шульцу, который уже поглядывал на неё с тоской неутоленного желания в жестоких, сонно прищуренных глазах! Она содрогнулась от отвращения. « — Скорее смерть!» — подумала она, касаясь маленького стилета, который укрывала в складках платья.

Ей пришло в голову, что в эти минуты она должна молить свою Мадонну из Альтер до Чао — самую чудную из всех Мадонн, о которых она слышала или видела по другим соборам, — чтобы Мартен выиграл. Вот только Пресвятая Дева, прислушиваясь к её мольбам, могла бы не доглядеть за игрой, ибо карты на столе были уже розданы. Нужно было действовать немедленно, и без чьей-то помощи!

Вернувшись на средину комнаты, она остановилась за креслом шевалье де Бельмона. Оттуда ей видны были карты их обоих. Сориентировалась сразу, что играют они в монте. Игру эту она знала и быстро взвесила шансы противников; те были примерно равны, правда результат зависел от карты, с которой сейчас пойдет Мартен. Будь это бубновый король, Ричард получил бы решающее преимущество, напротив, дама треф обеспечила бы его Мартену.

Ян заметно колебался; его пальцы блуждали между королем и дамой, задерживались на червовом валете, возвращались к королю… Ян взял его, но ещё окончательно не решился; поднял глаза, словно в поисках вдохновения, и встретился взглядом с Марией. Глаза её были неподвижны, и гораздо светлее, чем прежде — почти золотые.

« — Как у змеи», — подумал он и ощутил легкую дрожь, пробежавшую по спине.

Мария отрицательно покачала головой, показала пальцем на себя, коснулась волос. Он понял, что это какой-то знак.

Взглянул в свои карты. Трефовая дама в венке дубовых листьев была с рыжими кудрями, закрученными в фантастические локоны. Он оставил седобородого короля и решительным движением выложил даму.

Мария слегка усмехнулась и кивнула, а шевалье де Бельмон насупил брови, — понял, что совершил ошибку, предоставив первый ход Мартену. Он сам рассчитывал на иной розыгрыш и теперь был озабочен: взять карту, пожертвовав последним козырем, или предоставить противнику дальнейшую инициативу?

Решился он на второе, а Мартен собрал карты и опять украдкой покосился на свою союзницу.

Мария прижала руку к сердцу.

— Туз, — произнесла она одним движением губ.

Ян зашел с червового туза, отобрал у Ричарда последний козырь и выложил остальные карты на стол.

Ma foi! — вздохнул Бельмон. — Тебе сегодня улыбнулось счастье…

ГЛАВА IX

Мария Франческа ошиблась в своем благородном рыцаре, который оказался вовсе не так благороден и бескорыстен, как она полагала. Говоря по правде, недоразумение было обоюдным, поскольку он на свой лад истолковал её симпатию, так отчетливо выказанную во время партии в монте, разыгранной у Ричарда, и тоже был разочарован, когда сеньорита с возмущением отвергла его домогательства.

— Чего, черт побери, ты от меня ждала? — спросил он, больше удивленный, чем разгневанный. — Разве я похож на святошу или на недотепу? Я думал…

— Ты похож на мерзавца, — перебила она. — И ты наверняка такой же мерзавец, как твой приятель Бельмон! Как же могла я этого не заметить! Как могла поверить в сказки о твоем благородстве! Глупая Хуана…

— Какая ещё Хуана? — спросил Мартен.

— Наверняка твоя любовница. Наша прислуга. В самый раз для тебя, пикаро!

— Ага! — рассмеялся он. — Припоминаю. Должен сказать, она была очень мила и лучше разбиралась в людях, чем…

— Меня не интересуют любовные похождения прислуги, — отрезала она.

— Но это ты вспомнила Хуану, не я.

Она испепелила его взглядом, но смогла справиться с воз

— 121 — мущением и спросила:

— Ты выкупил меня у Бельмона только ради прихоти, или польстился на выкуп?

— Я не намерен ни требовать, ни получать за тебя выкуп, ответил он. — Думал, ты это понимаешь. Ведь Ричард говорил…

Она тряхнула головой.

— Я только знаю, что некогда ты отказался от выкупа за моего деда и мать.

Ян усмехнулся, подумав, что обязан Хуане больше, чем когда-либо мог представить.

— Дон Хуан де Толоса меня здорово за это отблагодарил, бросил он. — Наслал на мою голову целую эскадру португальских фрегатов и наверняка ожидал видеть меня на дыбе на палубе одного из них. Но он ошибся. А теперь ошиблась и ты, сеньорита. Мне было тогда двадцать лет и я питал множество иллюзий. С ними я расстался, но ещё осталось свести немало старых и новых счетов. Один такой долг — за твоим novio, который именно потому так от меня скрывается. И вот мне пришло в голову, что будь я на его месте, то вызволил бы тебя даже с того света, схватился бы с кем угодно, будь он разбойник или судья, простой корсар, как я, или адмирал, сам король или даже дьявол! И я подумал, что когда Бласко де Рамирес узнает, что ты находишься на борту «Зефира», он сам начнет искать меня и наконец отважится вступить со мной в схватку, которой до сих пор так старательно избегал.

Мария Франческа смотрела на него широко раскрытыми глазами, выражение и оттенок которых то и дело менялись. В них были гордость и презрение, гнев и удивление — и даже может быть мгновенный проблеск улыбки.

— В этом ты можешь быть уверен, — заявила она, когда Ян умолк. — А что потом?

— Как это — что? — удивился Мартен. — Ты же не полагаешь, что дело кончится одной царапиной, как с Ричардом? Одному из нас придется покинуть этот прекрасный мир. Мне кажется, что я останусь тут.

— А что станет со мной?

— Надеюсь, что до той поры я завоюю твою симпатию, сеньорита.

Лицо Марии вспыхнуло румянцем, глаза метнули гневные молнии, но взрыва не последовало.

— Нельзя сказать, что тебе недостает уверенности в себе, — презрительно заметила она.

— Нельзя, — согласился Ян. — И тебе придется к этому привыкнуть.

Мадонне из Альтер до Чао за несколько зимних недель довелось выслушать немало страстных молитв, заклинаний и отчаянных рыданий своей крестницы, сеньориты де Визелла, запертой в каюте на корме «Зефира». Мария Франческа не была терпеливой богомолкой; если она о чем-то просила, то ожидала, что просьба будет тут же выполнена; если Мадонна тянула с разрешением дела, то её осыпали укоры, а временами даже и угрозы. Поскольку однако и те не действовали, сеньорита вновь покорялась, била себя в грудь и молила о прощении.

В один прекрасный день ей пришло в голову, что Пресвятая Дева может быть обижена отсутствием своего святого образа в столь роскошно обставленной каюте. Ведь над постелью сеньориты висел только простой крест эбенового дерева, выложенный перламутром.

Да, точно! Мадонна ведь привыкла к большему почету в спальне Марии Франчески. Надлежало поправить дело.

Мартену хватало забот по части выполнения желаний своей заложницы. Откуда в протестантской Англии взять такую вещь, которая бы удовлетворяла её требованиям?

Он обратился к Шульцу, который обещал. что привезет из Франции или Рима копию одной из мадонн Рафаэля, а пока дал ему небольшой образок с Богоматерью Ченстоховской, купленный на гданьской ярмарке.

Мартен велел его оправить в богатую золоченую рамку и, довольный результатом, отправился в каюту Марии.

Застал её в ужасном настроении, скучающую и нервничающую из-за опоздания портнихи, которая в то утро должна была закончить её новое платье. Тут же ему было заявлено, что неволя в доме шевалье де Бельмона кажется теперь ей раем в сравнении с судьбой, на которую обрек её Мартен. Ей скучно! Ей приходится довольствоваться единственно обществом Леонии, полуглухой негритянки, которая даже не умеет её толком причесать. Ей не с кем словом перемолвиться. Ее жизнь на «Зефире» так однообразна, что наблюдение за чисткой медяшки и мытьем палубы может сойти в ней за спектакль, а прогулка с носа до кормы и обратно — за увлекательное путешествие. И наконец она спросила, как долго ещё Ян намерен прятаться со своим кораблем в этом жалком вонючем порту, где уж никак нельзя рассчитывать на встречу с Бласко де Рамиресом. Или его обуял страх? Или он передумал и ждет выкупа, ценя золото выше чести схватки с испанским кабальеро?

— Я жду твоего первого добровольного поцелуя, Мария, — с усмешкой ответил он, — и наплевать мне на все остальное, включая и испанских кабальеро.

— О, долго же тебе придется ждать, — высокомерно бросила она, но одновременно украдкой глянула в зеркало. — И не такие, как ты, пытались за мной ухаживать.

— Я думаю, что не такие, — кивнул он. — Может потому им и не повезло.

Его спокойная уверенность в себе выводила её из себя. Хотелось оскорбить его, унизить. Зная о его приходе, она одевалась с особой тщательностью, проводила немало времени перед зеркалом, расчесывая и укладывая волосы, чтобы подчеркнуть свои достоинства, словно опасаясь, что те могли остаться без внимания.

Нет, пусть любуется, пусть смотрит, — тем сильнее будет чувствовать себя униженным упорной недосягаемостью своих желаний.

Мартен и в самом деле любовался и восхищался вслух, но вовсе не казался униженным или несчастным. Напротив, он явно пребывал в прекрасном настроении, а его веселье и любезность служили несокрушимым щитом против вспышек гнева, обвинений и оскорблений, которых она не жалела в словесных схватках.

— Я принес тебе весьма знаменитую Мадонну, — сказал он в спину сеньориты, над которой пенился кружевной воротник. Писал её как будто святой Лука из Антиохии, по крайней мере так утверждает Шульц, который в таких делах разбирается куда лучше меня. Но даже я о ней немало слышал. В Польше этот образ слывет чудотворным.

Спина и кружева Марии повернулись к стене, и на Мартена взглянули карие глаза, в которых вместо гнева блеснуло любопытство.

Но блеска этого хватила ненадолго. Мария Франческа в немом изумлении взглянула на темное лицо Богоматери, после чего отступила на шаг и в невероятном возбуждении топнула ногой.

— И это ваша Мадонна? — крикнула она. — Это!?

— Ну да, — ответил Ян, удивленный её взрывом. — Конечно, это не оригинал, но…

— Ты лжешь! — воскликнула она. — Пресвятая Дева не была негритянкой! Эта мулатка могла быть в лучшем случае прислугой у нашей Мадонны из Альтер до Чао! И это мне пред ней молиться? Por Dios! Можешь подарить её Леонии, а не мне!

На этот раз Мартен почувствовал себя задетым, хотя и не был ни набожным, ни даже просто практикующим католиком. С чего бы Богоматери из Ченстохова быть хуже какой-то Мадонны из Альтер до Чао? Она безусловно не была ни негритянкой, ни мулаткой, и во всяком случае слыла более чудотворной, чем та португальская!

Он уже собирался высказать это свое мнение вслух, когда к онемевшей было от возмущения Франческе вернулся дар речи и та взорвалась потоком жалоб, перемежавшихся проклятиями и обвинениями в его адрес.

Вот как он с ней поступает! Держит взаперти на своем корабле, посягая на её честь; трусливо прячет её от нареченного, в то же время похваляясь, что убьет его; издевается над её религиозными чувствами, а может даже посягает на спасение её души, подсовывая столь жалкие образы, малеванные уж во всяком случае не святым Лукой, а Кальвином или самим антихристом! Вот на что он способен, хотяразыгрывает влюбленного! Его так называемая любовь, или скорее грязная похоть, отдает адской серой. Имей он в самом деле в сердце хоть каплю жалости к ней, немедленно её освободил бы. Но он далек от такого благородства. Он тиран. И трус. Она не может даже помолиться своей святейшей покровительнице, поскольку нету её образа, который можно встретить на каждом христианском корабле…

— Получишь ты его! — прервал её тирады Мартен. — Получишь ты свою Мадонну с христианского корабля. И это будет первый ваш корабль, который мне попадется.

ГЛАВА X

Генрих Шульц из своей поездки в Гданьск привез не только образ Богоматери Ченстоховской, но и прежде всего множество собственных планов, едва проклюнувшихся замыслов и проектов, которые вырисовались в его голове под влиянием слышанных в Польше сплетен и политических новостей. Главным их источником был папский нунций Маласпин, или скорее его секретарь Педро Альваро, которому Генрих был обязан также протекцией и связями.

Альваро посвятил его в дела назревавшего вооруженного конфликта между Швецией и Польшей — конфликта, вызванного собственно династическим спором Зигмунта III и его дядюшки Карла Зюдерманского за шведский престол. Этим спором интересовались, однако, почти все европейские дворы, и как папа, так и Филип II строили на поддержке Польши далеко идущие планы.

Клемент XIII, который взошел на апостольский престол в 1592 году, решил ввести в Европе новый порядок и двигался к этой цели с непреодолимым упорством. Европа должна была стать католической — и никакие жертвы не были слишком велики, когда речь шла о достижении этой цели, о истреблении еретиков и иноверцев. Для этого вопреки желанию Филипа II «блудный сын» католической церкви король Франции Генрих IX, бывший гугенот, преследователь иезуитов, получил папское благословение. Потому и Польше в планах Клемента XIII предстояло стать не только тараном против турок, но и серьезной союзницей в деле разгрома Англии.

Там же, где речь шла об ударе по Англии, пути дипломатии папы и Филипа II сходились. То есть и Ватикан, и Эскориал поддерживали претензии католического польского короля как своего будущего союзника. Ведь воцарение на шведском троне Зигмунта Ваза означало бы во-первых обращение в католицизм этой страны, населенной протестантами, во-вторых — появление на северо-востоке серьезной католической морской державы, которая могла бы угрожать Англии из портов Швеции и Польши.

Первым шагом к достижению этой цели должно было стать соглашение Зигмунта III с Филипом II и взятие Эльфсборга испанским флотом.

Эльфсборг, лежавший напротив мыса Скаген у выхода из Каттегата в Северное море, и Кальмар с Гданьском у выхода в Балтику стали бы тогда ключевыми бастионами морского могущества польско — шведской державы, возникающей под скипетром Зигмунта III, в тесном союзе с папой и Испанией, а может быть и с Францией.

Вся эта политическая комбинация возбуждала ум Генриха Шульца, поскольку он угадывал в ней огромный шанс умножения своего капитала и авторитета, что впрочем было связано со столь же немалым риском. Шульц в числе прочего предвидел, что купеческий, мирно настроенный и притом в большинстве своем протестантский, сенат Гданьска будет противодействовать намерениям короля. Правда, союз Зигмунта с могуществом Испании и папы казался Шульцу непобедимым, но тем не менее столь же непобедимая Великая Армада Филипа II уступила флоту одной только Англии. Тут же кроме Англии в игру входили Швеция и Дания. Может быть и Нидерланды, и даже ненадежная Франция…Гданьск не раз перечеркивал планы польских королей, стоял на своем и выигрывал. Сдастся ли он на этот раз?

« — Сумей я этому помочь, — думал Генрих, — заслужил бы благодарность и благословение Святого Отца. Добился бы наивысшего положения в сенате. Как сторонник короля, мог бы стать бургомистром, а может и коронным наместником Гданьска. Получил бы огромную власть. Правил бы портом и городом. Принимал решения и устанавливал правила. Контролировал всю торговлю и обеспечил себе огромные доходы. Стал бы богатейшим купцом в Польше, а может даже и в Европе. Мои торговые суда и каперские корабли заходили бы во все порты мира. Помоги я овладеть Гданьском, передо мной открылась бы дорога к почету, богатству и власти, а также — по благословения Святого Отца — к спасению души.

Под влиянием таких мыслей и рассуждений Генрих Шульц все больше склонялся к переносу своей главной квартиры из Лондона в Гданьск, где, кстати, помещался центр его разветвленной торговой империи.

Это был солидный трехэтажный каменный дом, стоявший неподалеку от ратуши на Длинном Рынке, весь занятый бюро и конторами, с банком в бельэтаже. Там меняли деньги и на ломбардский манер выдавали займы под залог товаров, а в глубоких подвалах хранили запасы золота, драгоценности, акции и векселя, запертые в окованном железом сундуке.

Шульц устроил себе на третьем этаже этого дома небольшие, но удобные частные апартаменты, в которых обитал, когда находился в Гданьске, но теперь он думал о покупке большой усадьбы за городом, где мог бы выстроить резиденцию, соответствующую его богатству и положению. Резиденцию, которая затмила бы роскошью подобные усадьбы первейших патрициев Гданьских — Ферберов, Циммерманов, Клеефельдов или Ведеке. Впрочем, это он откладывал на потом; пока были дела поважнее.

Одним из таких дел было приобретение в центре города, неподалеку от порта, какого-то дома, который вместил бы склады ценнейших товаров, импортируемых Шульцем, и хранившихся до тех пор в арендованных помещениях, не всегда подходящих и хорошо охраняемых. После долгих переговоров Генрих приобрел и предназначил для этих целей старый доходный дом на улице Поврожничьей, принадлежавший наследникам дядюшки Готлиба, после чего заключил договор со строительным подрядчиком о его перестройке и обновлении.

Дом, облезлый и грязный, с протекающей крышей, был однако построен солидно и имел позади обширное подворье, где стояли какие-то деревянные будки, сараи и кладовки. Размещались там пара мастерских ремесленников и великое множество семейств несчастной бедноты, ютившейся в тесных развалюхах, на чердаках и даже в сараях посреди мусорных куч. Когда среди них разнеслась весть, что новый владелец намеревается все снести и выбросить всех на улицу, поднялся рев, и перед роскошным подъездом дома на Длинном рынке, вдоль железной балюстрады, кованой фантастическими цветами и листьями, с утра до вечера простаивали отчаявшиеся люди в тщетной надежде, что Шульц даст уговорить себя и оставит им крышу над головой, хотя бы эта крыша и впредь протекала как решето.

Генриха это нисколько не волновало. Все контракты о найме, за исключением одного, истекали в течение ближайшего квартала — он проверил это, прежде чем подписал договор купли — продажи. За ним было право и обеспечена помощь со стороны магистрата при выселении упорных жильцов. Что же касалось того единственного контракта на трехлетнюю аренду двух небольших комнат в бельэтаже, он готов был пойти на определенную компенсацию за его расторжение.

Контракт был оформлен на имя Ядвиги Грабинской, вдовы Яна из Грабин, который некоторое время командовал одномачтовым каперским коггом» Черный гриф «, принадлежавшим Готлибу Шульцу. Генрих припоминал и этот небольшой корабль, и имя его капитана. Это была старая история, восходившая к тем временам, когда он одиннадцати — или двенадцатилетним сиротой, которого приютил дядя, мечтал стать капером.

Решил лично поговорить с вдовой, но как человек предусмотрительный поручил доставить ему всю информацию о ней и её материальном положении. Когда же получил её, ироническая усмешка скользнула по его губам, ибо Ядвига Грабинская в девичестве именовалась Паливодзянка.

Тотчас перед его глазами возникла канатная мастерская Мацея Паливоды, в которой он бывал едва не ежедневно, сопровождая иностранных шкиперов, ищущих где купить шкоты для парусов или канаты для восполнения такелажа. Ядвига в то время была светловолосой девчушкой, похожей на святую Агнессу, он обожал её и воображал, как, добившись её взаимности, когда-нибудь в будущем возьмет её в жены. Эти детские мечты вскоре развеялись по вине Янка Куны, который в один прекрасный день появился в мастерской старого Паливоды со своим отцом и тут же очаровал девушку. Но судьбы их троих сложились совсем иначе, чем можно было предположить: Генрих стал юнгой, а потом кормчим на» Зефире «, Ян — его капитаном, а Ядвига — женой другого Яна — Яна из Грабин.

Последний в ту пору уже оставил службу у Готлиба Шульца, который ко всему прочему продал» Черного грифа «. Став капером короля Стефана Батория и под командованием Эрнеста Вейера отличился в войне против Гданьска, а особенно в битве при Глове, во время которой был дважды ранен. Вскоре после того он потерял свой корабль в Гданьском заливе, уступив превосходящим силам датчан, которые под командованием адмирала Клейтона прибыли туда на одиннадцати кораблях, но сумел спастись и с несколькими товарищами доплыть до берега на наскоро сколоченном плоту. Однако был этот берег гданьским…Яна из Грабин и шестерых его боцманов там ждал суровый суд, настроенный против королевских каперов.

Но у городского сената было немало противников среди населения, которые видели в Батории освободителя от гнета патрициата. Лавочники, мелкие купцы, ремесленники и беднота стали на сторону короля. К ним принадлежал и Мацей Паливода, который дал временное пристанище королевскому каперу.

Ядвига была тогда красивой семнадцатилетней девушкой, а с отъезда Янка Куны прошло уже четыре года — и никаких вестей. Детские чувства поблекли, хоть и не стерлись в её памяти. Вдобавок Ян из Грабин живо напоминал молодого Куну. И она долго не раздумывала, когда он попросил её руки, а через год после женитьбы одарила его крепким мальчуганом, которому при крещении дали имя Стефан — в честь короля.

В тот самый 1577 год в Гданьске возникли беспорядки, которые вскоре переросли в открытое восстание населения и бедноты против правления городской аристократии. Во главе этого восстания стал мелкий купец Каспер Гобель, а одним из вооруженных отрядов добровольцев командовал Ян из Грабин.

Гданьский патрициат, который не признавал Батория и опирался на поддержку германского кесаря Максимиллиана, попал меж двух огней: в городе восстали цехи ремесленников и беднота, снаружи грозило вторжение войск Речи Посполитой. Семнадцатого апреля наемные полки Гданьска потерпели поражение над Любешовским озером, а в июле началась осада города. Советники склонились перед королевской мощью: делегация магистрата с бургомистром во главе отправилась в Мальборк, чтобы принести присягу Баторию.

Потом патрициат уже без труда расправился с бунтовщиками при помощи немецких рейтар и датской пехоты. Вернулись прежние порядки, и несколько десятков голов скатились из — под топора палача.

Мацея Паливоду судьба эта миновала, поскольку старого мастера сразила пуля при штурме ратуши. Его зять вместе с женой и ребенком перебрался в Пуцк и снова поступил во флот Вейера. Но в ту пору настали лихие времена для королевских каперов: польские морские силы таяли, а сейм не думал про их обновление. Лучшие капитаны оставляли службу в пуцкой эскадре и перебирались в Швецию или Лифляндию. Туда же, под команду адмирала Флеминга, подался и Ян из Грабин.

Тем временем в 1586 году умер Стефан Баторий, а в следующем на престол вступил Зигмунт III. В Гданьске забыли про бунт, подавленный десяток лет назад, купеческие капиталы все росли, богател и кое-кто из лавочников или виднейших ремесленников, но в основном народ жил по-старому, а беднота страдала, как и прежде.

Не прекращались и вечные свары сената с Речью Посполитой, хоть королевский флаг и начал снова появляться в порту. Когда в сентябре 1593 года Зигмунт Ваза отправился с визитом в свое шведское королевство, и Флеминг привел ему в Гданьск финляндский флот, состоявший из двадцати семи кораблей, на одном из них прибыл и Ян из Грабин, чтобы снова поселиться в родном городе.

Торговый флот Гданьска в то время бурно рос, и спрос на опытных шкиперов был выше, чем когда — либо прежде. Так что Ян незамедлительно получил под свою команду большое судно дальнего плавания» Фортуна «, принадлежавшее Рудольфу Циммерману, а Ядвига Грабинская благодаря протекции арматора смогла опять поселиться в бывшей мастерской отца на улице Поврожничьей.

Правда, не о таком жилище она мечтала, но после ремонта и небольшой перестройки там стало вполне приемлемо и даже мило. Могла было считать удачей, что Готлиб Шульц согласился сдать его дочке Мацея Паливоды, который жил там и работал почти полвека. В Гданьске ведь население прибывало куда быстрее, чем помещения в жилых домах.

Стефану Грабинскому было тогда пятнадцать лет, он вырос рослым и здоровым. Был единственным ребенком — как Янек Куна, и как тот рвался в море. Ему не запрещали — он должен был когда-нибудь стать шкипером, как и отец. Ведь он уже плавал вместе с ним на» Фортуне с ранней весны до осени, а зимние месяцы посвящал наукам у бакалавра городской гимназии.

В это безоблачное, почти счастливое существование вдруг ворвалась беда: во время памятного шторма на Балтике в апреле 1595 года холк «Фортуна» налетел на скалы Кристиансе поблизости от Борнхольма и разбился. Экипаж спасся; погиб лишь шкипер, Ян из Грабин, тело которого так и не нашли.

Генрих Шульц принял Ядвигу Грабинскую в своем рабочем кабинете на первом этаже дома на Длинном рынке. Был настолько любезен, что встал, чтобы её приветствовать, когда она несмело вошла в его святыню. Увидел он перед собой щуплую, преждевременно постаревшую женщину в темном платье с короткой пелериной на плечах и с маленькими кружевными брыжжами на шее.

« — Я бы её не узнал», — подумал Генрих, отвечая: — Во веки веков! — на её набожное приветствие и склоняя голову.

Указал на кресло, прося садиться. Ему пришло в голову, что если бы Провидение не бдило над его судьбой, эта женщина могла бы сейчас быть его женой.

« — А может быть, женой Яна Куны?», — подумал он, облизывая губы кончиком языка.

Выразив свои соболезнования по поводу её вдовства, спросил о сыне. Отвечала она несмело, словно через силу, стиснув нервно сплетенные пальцы. И именовала его «ваша светлость».

Генрих прервал её с ласковой усмешкой, заметив, без особого впрочем нажима, что титул этот излишен: ведь они знакомы с детских лет…

Это придало ей смелости, но она все же не могла заставить себя назвать его по имени, как делал он, обращаясь к ней.

Что мог он для неё сделать? Ох, очень многое! Прежде всего мог бы — если бы захотел — оставить ей и впредь две комнаты в своем доме.

— Я подумаю, — благосклонно пообещал он. — Что еще?

Она заговорила о сыне. В свои восемнадцать лет он получил достаточную морскую практику, чтобы стать главным боцманом или хотя бы парусным мастером. Будь жив его отец…

Генрих приподнял бровь.

— Мне кажется, отец его не всегда верно служил интересам нашего города, — многозначительно заметил он. — Я слышал, что он принимал активное участие в бунте Гобеля против сената…

— Но Стефана тогда ещё на свете не было, — ответила Ядвига, опуская глаза. — Он родился сразу после восстания.

Генрих снисходительно кивнул.

— Ну да, ну да. Не будем об этом. Я им займусь, если он действительно этого заслуживает. Полагаю, что Циммерман его мне уступит. Помнишь «Зефир», Ядвига? Командует им один из самых знаменитых капитанов. Кажется, когда-то он был тебе не безразличен…

Взглянув на её, прищурив глаза, он усмехнулся с меланхолической иронией, ибо лицо Ядвиги Грабинской покрылось темным румянцем.

— Полагаю, — продолжал он, — что Ян согласится принять твоего сына. Не хочу, разумеется, обещать, что тут же сделает его рулевым или главным боцманом, но…Я сам когда-то мечтал служить на этом корабле. И не могу сказать, чтобы потом жалел: это было хорошим началом.

Ядвига собралась его благодарить, но он жестом её остановил — был в мечтательном настроении.

— Я допускаю, — говорил он медленно, наполовину сам с собой, — что раньше или позже «Зефир» перейдет в мою собственность. Я люблю этот корабль. Привязался к нему. Мартен…то есть Ян Куна наверняка на этом ничего не потеряет — напротив, может только обрести. Если бы твой Стефан смог мне в этом помочь…Кто знает…мог бы в будущем сам получить командование.

Он на минуту смолк, но его мысли и дальше плыли в том же направлении.

« — Мартен при всех своих достоинствах прекрасного моряка был бы наверняка достаточно неудобным подчиненным, — признал он в душе. — В то время как молодой Грабинский оставался бы под моим влиянием, а под умелым руководством Яна быстро стал бы хорошим шкипером. И знал бы» Зефир» насквозь. В нем я получил бы преданного союзника, благодарного мне больше, чем кому бы то ни было. Если я поступлю именно так, то смогу извлечь двойную пользу: «Зефир» перейдет в мою собственность вместе с молодым, послушным капитаном.»— Полагаю, раньше или позже так и будет, — сказал он вслух.

Стефан Грабинский едва мог поверить в свое счастье. По воле благородного и бескорыстного приятеля детских лет матери широкий, полный приключений мир открылся перед ним, как по велению волшебной палочки. И ничего, что этот чародей не показался ему на первый взгляд ни привлекательным, ни таким благородным, как он себе вообразил. Ведь был же он человеком большого сердца и ума, если добившись власти и богатства не позабыл о бедной вдове и обеспечил ей спокойное существование, а его, Стефана, решил выучить на шкипера.

Ядвига Грабинская проводила сына в слезах, но это были не только слезы расставания, но и радости. Генрих Шульц выполнил обещание: забрал Стефана в Англию, и более того, доверил ей надзор за поддержанием порядка и чистоты в своих складах на Поврожничьей улице, где она продолжала жить, и назначил жалование, которое она получала в кассе его торгового дома на Длинном рынке.

Не ожидала она таких благодеяний. Ей казалось, что она их не заслужила, и что она теперь по гроб жизни в долгу у Шульца. Когда — то она просила молодого Яна Куну, чтоб тот уговорил отца взять бедного сироту Генриха юнгой; теперь этот сирота отплатил ей со щедростью, о которой можно было слышать разве только в возвышенных проповедях, провозглашаемых с амвона в храме Девы Марии.

Мартен рассеянно выслушал просьбу Генриха Шульца. Только когда прозвучала девичья фамилия Ядвиги, с некоторым любопытством поинтересовался её судьбой, а потом выразил готовность принять Стефана Грабинского на корабль — пока на пробу, простым боцманом.

Парень прибыл на борт» Зефира» назавтра, сразу после сцены, которую Мария Франческа устроила Мартену по поводу образа Богоматери Ченстоховской. Ян выскочил из кормовой каюты в безумном возбуждении и наткнулся на Стефана, который, задрав голову, разглядывал две самые верхние реи гротмачты.

— Что делаешь, ворон считаешь? — жестко спросил он.

Стефан непонимающе уставился на него. Не понял вопроса, заданного по-английски, но тут же догадался, с кем имеет дело, и назвал себя.

— Ах, так это ты, — сказал Мартен по-польски и присмотрелся повнимательнее. — Как долго ты служишь на кораблях?

— Три лета труксманом, год — младшим матросом и год боцманом, пан капитан.

Ян протянул руку, которую Стефан пожал, немного удивленный этим жестом.

— Я знал твою мать, — сказал Мартен. — И Мацея Паливоду. Это был мастер! — добавил он с улыбкой и снова посмотрел на парня, словно ища в его чертах семейное сходство с Ядвигой. Потом, взяв того за плечо, потащил к себе в каюту.

— Пойдем, поговорим.

Начал распрашивать его об отце, о службе на море, о кораблях и судах, о Гданьске, о том, какие тот прошел науки.

Парень отвечал смело, уверенно, и ему понравился. Своим юношеским задором он немного напоминал его старшего брата Кароля, который был повешен, а потом обезглавлен гданьским палачом, когда Яну исполнилось девять лет.

Это страшное воспоминание сейчас ожило в его памяти вместе с ненавистной фигурой Зигфрида Ведеке, который был главным виновником вынесения приговора одиннадцати каперским труксманам.

Случилось это в июле года от рождества Христова 1568, когда Миколай Куна ещё командовал коггом «Черный гриф», принадлежавшим Готлибу Шульцу и остававшимся вместе с другими каперскими кораблями под командой Шарпинга. Тем самым коггом, которым позднее командовал Ян из Грабин.

Вечером 16 июля небольшая польская флотилия, преследуемая шведской эскадрой адмирала Ларсона и загнанная бурей в гданьский залив, укрылась под защитой Лятарни, после чего с позволения коменданта этой твердыни, пана Зандера, вошла в порт.

На рассвете Шарпинг велел выслать на берег корабельных юнг для закупки продовольствия. Те повстречали пару возов, едущих на рынок, но цены, запрошенные крестьянами, показались им слишком завышенными, в результате дело дошло до ссоры и даже до драки. А потом запальчивые и не слишком законопослушные подростки решили проучить противников и, забрав несколько клеток с дичью и корзин с яйцами, вернулись на корабли.

Когда адмирал Шарпинг узнал об этом, то велел посадить их под арест и намерен был передать дело на суд Морской Комиссии. Но пострадавшие крестьяне пожаловались тем временем в магистрат, и бургомистр Фербер выслал сильный отряд с приказом захватить виновных, чтобы те предстали перед гданьским судом.

Это незаконное требование, подкрепленное угрозой открыть огонь из орудий Лятарни по каперским кораблям, поставило адмирала Шарпинга в затруднительное положение. Прежде чем он смог посоветоваться с председателем Морской Комиссии, каштеляном Косткой, прежде чем успел предпринять что бы то ни было, городские стражники с помощью портовой стражи и вооруженных отрядов из форта ворвались на корабли и захватили одиннадцать подозрительных труксманов. Среди них оказался и Кароль Куна, который вообще не принимал участия в злосчастной экспедиции за провизией.

Протесты каштеляна, компромиссные предложения о расследовании и вынесении приговора совместным судом не дали результата. На бургомистра нажимали советники, и особенно Зигфрид Ведеке, с фольварка которого была часть тех самых кур, отобранных у возниц. Суд собрался весьма поспешно, после зачтения обвинительного акта принял к сведению показания свидетелей и торопливо допросил подозреваемых, не веря даже тем, кто отрицал свое участие в событиях. И всех приговорили к смерти.

23 июля состоялась казнь. На шесты, вбитые в землю у Высокой Брамы, палач с помощниками надели одиннадцать голов, увенчанных назло польскому королю соломенными венцами.

Почти два года смотрели эти головы на город, хотя уже на люблинском сейме делегация Гданьска услышала обвинение в государственной измене и хотя 12 августа 1569 года арестовали бургомистров Фербера и Пройте, а также советника Гизи и бургграфа Клеефельда, чтобы поместить их в сандомирскую и петрковскую тюрьмы. Но только в марте следующего года Морская комиссия издала декрет, осуждающий суд над каперами и его приговор как преступление, совершенное над солдатами короля, и в ночь с 27 на 28 апреля магистрат выполнил королевское повеление, касавшееся снятия голов с шестов и устройства им христианского погребения.

Фербера, Клеефельда, Пройте, Гизе и Зандера давно уже не было в живых. Теперь невозможно было даже узнать фамилий остальных судей, которые под их давлением вынесли позорный приговор одиннадцати молодым морякам. Но оставался ещё Зигфрид Ведеке, бывший главной, хоть и скрытой пружиной того суда, и его не постигла ничья кара.

Ян Куна поклялся отомстить ему и повторил эту клятву после смерти матери, замученной в подвалах гданьской ратуши. Он ничего не забыл; ненависть жила в глубине его сердца все эти годы, пока он одерживал победы и терпел поражения, переживал приключения, богател и сорил деньгами, добиваясь все большей славы на море.

« — Не пришло ли время выполнить клятву?» — спросил он себя.

Генрих Шульц уговаривал его вернуться в Гданьск. Польский король Зигмунт готовился к войне, выдавал новые каперские листы, а Генрих соблазнял перспективой войны против гданьского сената, который следовало усмирить. Те же речи вел и молодой Стефан Грабинский, горячий приверженец короля.

Мартен слушал его со все большим интересом, а теперь пожелал узнать побольше о своем враге.

— Знаешь ты Зигфрида Ведеке?

— Знаю, — кивнул Стефан. — То есть, я не раз его видел. Он уже очень стар. Сын его, Готард, стал недавно капитаном порта. Обоих считают самыми заклятыми врагами короля и пуцкого старосты Яна Вейера, который теперь стал старшим над каперами.

Ян сообразил, что Зигфриду Ведеке в самом деле должно быть лет семьдесят.

« — Немного времени нам осталось для сведения счетов, подумал он. — Он одной ногой уже в гробу…»

Тут он услыхал какой-то шум за плечами и обернулся. В дверях, отделяющих его капитанский салон от каюты, превращенной в спальню сеньориты де Визелла, стояла Мария Франческа собственной персоной, ласково улыбающаяся, словно давно позабывшая о жестоком скандале, слезах по причине неприезда портнихи и всех своих претензиях и обидах.

— Кто этот милый мальчик? — спросила она, восхищенно глядя на Стефана, который под её взглядом так и залился румянцем.

Мартену было совсем не по вкусу это внезапное вторжение, и к тому же он ещё не простил нанесенных ею обид.

— Тебе-то какое дело? — буркнул он.

— Ох, совершенно никакого, — согласилась она, переводя взгляд на него. — Я хотела только спросить, когда ты намерен выйти в море, чтобы добыть для меня настоящую Мадонну.

— Добыть тебе Мадонну? — удивленно повторил Ян.

— Или ты уже забыл? Мадонну с испанского или португальского корабля, на который ты нападешь и захватишь.

— Ах так! — Мартен несколько смешался, но гнев уже покинул его. — Будь спокойна, я привык выполнять обещания, — усмехнулся он. — Ты её получишь, не пройдет и месяца. Максимум через неделю мы выходим в море.

Оглянулся на Стефана, который явно ничего не понимал из разговора по-испански.

— Теперь можешь пойти к главному боцману, — бросил он ему. — Найдешь его на палубе. Зовут его Томаш Поцеха и он предупрежден о твоем прибытии. Он тобой займется.

Потом снова повернулся к Марии.

— Этот парень приехал из Польши, если тебя это интересует, — сообщил он. — Его мать через Шульца поручила мне опеку над ним.

— В самом деле? — удивилась сеньорита. — Он что, твой сын?

Мартен пожал плечами.

— Что тебе взбрело в голову! Я в последний раз видел его мать двадцать пять лет назад.

— Значит, ты ей хорошо запомнился, — заметила Мария Франческа. — Он похож на тебя, хотя волосы светлые.

Окинув его скептическим взглядом и кивнув, она шагнула за порог..

— 145 —

ГЛАВА XI

В Эссекс Хаус, в личном кабинете сэра Роберта, проходило совещание в очень узком кругу, в котором кроме графа принимали участие два его приятеля и наперсника: Энтони Бэкон и сэр Генри Онтон, а также шевалье де Бельмон.

Собственно, политическое совещание было закончено ещё до прибытия последнего. В таких делах граф не стал бы спрашивать его мнения, хотя и дарил его большим доверием и даже посвящал в некоторые свои намерения и планы. Шевалье де Бельмон был вызван — как он поначалу полагал — единственно с целью консультации по части способа самой срочной доставки важного письма некоему Антонио Пересу, бывшему министру и советнику короля Филипа II.

Человек этот находился в то время при дворе короля Генриха IX, которых по последним сведениям удалился в благодать родной Беарни и пребывал в По. Лучшим способом связи с этим юго-западным французским герцогством представлял путь морем в Байонну, от которой до По оставалось восемьдесят миль по суше. но и Байонна, и порты поменьше в южной части Бискайского залива были труднодоступны по причине испанской блокады; а письмо к Пересу ни в коем случае не должно было попасть в руки испанцев. И притом письмо срочное. Сеньор Перес должен был его получить максимум через неделю, чтобы выполнить поручение Эссекса до отъезда короля в Париж.

Антонио Перес был поистине человеком необычным, прежде всего потому, что, пожалуй, он один во всей Испании сумел вырваться из рук святой инквизиции, хотя за совершенные преступления ему несомненно грозила казнь сожжением на костре.

Началось все с убийства секретаря Дона Хуана Австрийского, Эсковедо, которого Филип подозревал в опасных политических интригах. Дон Антонио убрал Эсковедо при помощи своих брави, но это вызвало такое возмущение, что король предпочел пожертвовать любимцем, чем его защищать, тем более что Перес пользовался симпатией герцогини Эболи, отвергавшей притязания короля. Оскорбленный монарх обвинил его в контактах с гугенотами в Беарни, повелел арестовать, и слуги инквизиции схватили Переса в его родном городе Сарагоссе, куда тот бежал, спасаясь от гнева повелителя.

Пребывание в тюремном подвале нисколько не сломило Переса. На следствии он прежде всего отверг права инквизиции судить в Сарагоссе, которая по вековым обычаям и привилегиям подлежала юрисдикции арагонских кортесов, и сверх того позволил себе неуважение особы короля и даже самого Господа.

— Если Бог Отец позволил Филипу поступить по отношении ко мне столь вероломно, он заслуживает, чтобы я ему отрезал нос! — выкрикнул он.

У инквизиторов глаза полезли на лоб, а уши едва не завяли от такого святотатства. В протокол его внесли со следующим примечанием:

«Замечание это в наивысшей степени оскорбляет Господа нашего и короля, будучи одновременно лионской ересью, сторонники которой утверждают, что Бог есть существо, обладающее человеческим телом и всеми его членами. Обвиняемый не может оправдаться тем, что имел в виду особу Иисуса Христа (который имел нос, ибо был человеком) поскольку приведенное выше замечание явно относится к первому лицу Святой Троицы».

Уже одного этого эпизода хватило бы, чтобы отправить святотатца на костер, что наверняка бы произошло, если бы не внезапное вмешательство толпы, подстрекаемой семейством Пересов. Жители Сарагоссы, защищая арагонские судебные права, вооружившись вторглись в темницу, разогнали инквизиторов и забили насмерть королевского губернатора, а освобожденный дон Антонио драпанул во Францию.

Для Арагона это кончилось плохо: войска Филипа II заняли страну и стали гарнизоном в Сарагоссе; старинные привилегии были окончательно отменены, а на quemadero сожгли семьдесят девять бунтовщиков…

Но причина и главный виновник этих событий жил и здравствовал, а политическая ситуация как во Франции, так и в Англии ему способствовала. Он сумел проникнуть ко двору Генриха IX и при посредничестве Энтони Бэкона добраться до Роберта Деверье, графа Эссекса. У него в запасе были сотни скандальных историй об интригах Филипа II; он лишен был каких бы то ни было принципов, если речь шла о предательстве дипломатических тайн испанской монархии, и великолепно владел цветистой латынью, которая вызывала изумление сильных мира сего.

Тем временем вопрос войны с Испанией начинал дозревать. Генрих IX ощущал постоянную угрозу от испанцев с севера, да и изнутри, где Филип II поддерживал против него Лигу Шестнадцати и позднее Католическую лигу; граф Эссекс изо всех сил и всеми способами стремился к решающему столкновению, которое не только обезопасило бы Англию от посягательств Эскориала и Рима, но и открыло ей дорогу к богатствам Индии. Антонио Пересу было ясно, что в таких обстоятельствах надлежит объединить силы Франции и Англии, чтобы вместе нанести удар по испанскому могуществу — удар, который свалил бы заодно ненавистного врага — Филипа.

Однако на пути его планов и намерений стояла королева Елизавета. Военное противостояние с Испанией, которое не было открытой войной (если не считать непрерывных мелких налетов английских корсаров), наилучшим образом отвечало её желанию. Напротив, заключение вооруженного союза с королем Франции вызывало у неё опасение: оно могло, и даже должно было повлечь за собой немалые расходы на вооружения, да ещё рискованную войсковую экспедицию на континент. На это королева решиться не могла: колебания тянулись месяцами, а «девица с львиным сердцем» вела себя скорее как лиса, а не львица, водя за нос послов и пускаясь на всяческие уловки, чтобы только оттянуть решающий шаг.

Правда, ранней весной 1596 года испанские войска начали одерживать все новые победы в Нидерландах, угрожая осадой Кале. А Кале в руках Филипа II было бы для Англии слишком опасной позицией в стратегическом раскладе сил. Именно этот момент решил использовать граф Эссекс, чтобы подтолкнуть свою покровительницу к действию.

Энтони Бэкон подготовил письмо к сеньору Пересу, письмо, которое должен был прочитать заодно и Генрих IX. Прозрачными намеками в этом письме давали понять, что если король Франции действительно желает быстрого соглашения с Англией, ему нужно пригрозить Елизавете, что из-за её нерешительности заключит отдельный договор с Испанией.

Именно это письмо и дальнейшие устные инструкции для его адресата предстояло доставить в По посланнику графа Эссекса.

— Это должен быть человек, который хорошо знает отношения при французском дворе и умеет себя вести в придворных кругах, — заметил граф, глядя на Бельмона. — Человек ловкий, который уже не раз выполнял подобные миссии и который сумел бы прощупать, какое впечатление произведет письмо. И прежде всего такой человек, который сумеет добраться в По вовремя, это значит в течении недели. Выбор мой пал на вас, шевалье де Бельмон. Я хотел бы знать во-первых, согласитесь ли вы оказать мне и Англии эту услугу, а во-вторых, знаете ли вы достаточно быстрый корабль и подходящего капитана, который смог бы за четыре дня доплыть до Байонны.

Ричард де Бельмон знал такого капитана и такой корабль. потому он в свою очередь заверил графа, что готов добраться даже да Гадеса и убедить самого Харона, чтобы выполнить его поручение, после чего, снабженный деньгами и посвященный во все детали этой политической интриги, отправился прямо в Дептфорд, на борт «Зефира».

Мартен принял его радушно, а узнав, что Ричард жаждет совершить на «Зефире» довольно рискованное плавание по Бискайскому заливу, откровенно обрадовался.

— Превосходно! — вскричал он. — Именно туда я собираюсь в поисках предметов культа, и особенно образа Мадонны.

Бельмон рассмеялся, позабавленный столь необычной целью плавания корсара.

— Ты вернулся в лоно церкви, безбожник, — спросил он, или просто Мария жить не может без своей покровительницы?

— Второе, — вздохнул Ян. — Но нам нужно ещё дождаться платья, которое она заказала. Оно, видимо, необходимо ей для сохранения душевного равновесия, хотя пожалуй не так насущно для спасения души, как образ пресвятой Девы. Мне же больше всего нужно сохранение этого равновесия. Если шелковые финтиклюшки могут усмирить вспышки гнева и успокоить нервы, готов подождать их ещё неделю или даже две.

— Значит, вот ты до чего дошел… — Ричард покачал головой.

— Даже ещё хуже, — заверил его Мартен тем же жалобным тоном. — Никогда от себя такого не ожидал. Но если серьезно, куда собственно и зачем собираешься ты в Бискайю?

Бельмон в общих чертах рассказал ему о цели своего путешествия.

— Я должен прибыть в Байонну максимум через четыре-пять дней, — добавил он. — Думаешь, это удастся сделать?

— Если говорить о «Зефире» — да. Если о сеньорите Визелла и её портнихе — нет.

— Может быть, однако, мы сумеем убедить её обойтись пока теми платьями, что есть? Ведь она не будет в этом путешествии появляться на банкетах и приемах…

— Убедить ее? — прервал его Мартен. — С тем же успехом можно попытаться убедить чайку, что она не должна летать и плавать, а только ходить на ходулях. Это ничего не даст. Ее нужно поставить перед свершившимся фактом и приготовиться к худшему.

Бельмон испытал истинное облегчение; он уже и в самом деле испугался, что Ян не захочет немедленно выйти в море из-за капризов Марии. Потом покосился на него с ухмылкой.

— Ну, в таком случае с тобой ещё не так уж плохо, — заметил он.

— Плохо, — возразил Мартен. — Именно потому мне приходится делать вид, что интересуюсь я ей гораздо меньше, чем она могла подумать. Иначе я бы пропал. Если мы хотим успеть, завтра до рассвета нужно поднять якорь.

— И отлично, — кивнул Ричард. — Вечером я привезу из Кенсингтона свой багаж. Полагаю, мне удастся заодно раздобыть и ходули для твоей чайки. Может быть, она все-таки захочет походить на них, — добавил он.

Сеньорита Мария Франческа де Визелла пробудилась от глубокого сна, когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Она не сразу осознала, что корабль качает больше, чем обычно, и как-то иначе волны шумят и плещут под окнами каюты. И лишь тишина, царящая вокруг, отсутствие обычного портового шума, который часто с самого утра разгонял утреннюю дрему, привлек наконец её внимание. Она осенила себя крестом, отбросила одеяло и, с трудом сдерживая нетерпение, опустилась на колени у постели, чтобы прочитать молитву. Но именно в этот момент заметила разложенный на кресле полный комплект мужской одежды: облегающие панталоны из оленьей кожи с серебряными пряжками, легкие красные сапожки из сафьяна, вишневый атласный кафтан, белоснежную сорочку с маленьким кружевным воротником, велюровую шляпу с роскошным пером и короткую шпагу в богато украшенных ножнах.

Вскочив с колен, она окинула каюту торопливым взором, а потом решительно открыла шкаф, в котором висели её платья и лежало тонкое белье. Нет, там никто не прятался, она была одна. Но ведь кто-то должен был войти, пока она спала! Леония? Нет, Леония приходила только по вызову; да и как бы она вошла? Разве двери не были заперты?

Она посмотрела на засов, который был задвинут; попыталась нажать на ручку, но дверь не поддалась: засов держал крепко.

Мария ничего не понимала. Тут же не было другого входа, а вчера вечером, когда она ложилась спать, на кресле безусловно не было это нарядного мужского костюма!..

Теперь она рассмотрела его подробнее. Все новехонькое, просто с иголочки. И невольно она приложила кафтан к груди, глядя в зеркало. Ей, пожалуй, шел и цвет, и фасон. Примерила шляпу — показалось, что та немного велика, но решила, что просто нужно иначе причесаться. А лосины? Те наверняка сидели бы, как влитые. Потрогала шпагу с серебряной рукоятью. Легкая, как перышко, и прекрасно сбалансирована. Но откуда же все это взялось?

Еще раз она оглядела свою спальню; заметила, что тонкие занавеси на окнах задернуты. Шагнув их раздвинуть, невольно покачнулась: корабль качало сильнее, чем показалось вначале. Выглянула наружу. Две вспененные волны расходились в стороны, несколько чаек парили в ясной синеве неба, а вдалеке берег затягивала легкая дымка.

— Мы плывем! — произнесла она вслух, и не знала, то ли радоваться, то ли печалиться; гневаться или принять как факт.

Почему Мартен не предупредил её, что выходит в море? Что его заставило? И куда направляется?

Любопытство терзало её, словно ток, вибрирующий во всех нервах, так что даже свербели кончики пальцев и горели уши.

Тут она услышала слова команды и шаги над головой. Машинально подняв глаза вверх, к кессонированному потолку, в одном из квадратов между балками заметила полосу света из щели, а на противоположном краю — петли, скрытые в резьбе. Значит, сюда можно было попасть через люк, открываемый с настила на кормовой надстройке, а не обязательно через дверь! Она прикусила губу, снова уставившись на вишневый кафтане и шляпу с перьями. Видимо, это её дорожный костюм?

— А мои платья? — вспомнила она.

Но в ту минуту проблема платьев казалась ей куда менее серьезной, чем вчера.

Вернувшись к креслу, где лежал мужской костюм, который её так интриговал и так ей нравился, Мария коснулась пальцами мягкой, матовой кожи, и даже понюхала её. Она просто обожала этот запах. И ей так хотелось надеть этот костюм, что она почти тотчас это сделала.

Действительно, все прекрасно подошло ей по фигуре. Натянув сапожки, пристегнула шпагу и, уперев руки в бока, стала перед зеркалом, повернулась влево, вправо, выгибая шею, чтобы удостовериться, как она выглядит со всех сторон. Усмехнулась, удовлетворенная, сделала несколько шагов взад-вперед. Да, в этом туалете она чувствовала себя совершенно свободно. Положив левую руку на эфес шпаги, отвесила низкий поклон своему отражению, после чего села, чтобы расчесать волосы.

Заплела их в две косы и плотно уложила те вокруг головы, оставив за ушами и на затылке свисающие локоны. Надела шляпу. Примеряла её и так, и этак, чтобы можно было снять её и надеть снова, не пользуясь зеркалом. Добившись и этого, испробовала все виды поклонов: с задорной усмешкой, с уважением, с легким презрением, с почтительностью, любезно и холодно.

Потом наложила на щеки немного румян, оттенила веки и слегка подкрасила губы. Критически оглядела себя, вырвала щипчиками какой-то непослушный волосок у брови, поправила локоны.

« — Я красивая, — довольно подумала она. — Может быть, не идеально красивая, но весьма милая и стройная. Это куда важнее красоты.»

Она двигалась все свободнее, освоившись уже даже со шпагой, которая поначалу немного ей мешала. Еще раз попробовала выхватить её из ножен и атаковать, как это делал шевалье де Бельмон во время поединка с Мартеном. Потом отсалютовала в сторону зеркала и…раздался звон хрустального флакона с розовой водой, который разлетелся вдребезги.

Мария несколько смешалась, собрала осколки стекла с ковра и решила, что Мартен должен научить её своим ловким приемам.

Оторвавшись наконец от зеркала, она отодвинула засов, чтобы пройти по коридору в капитанскую каюту, но поскольку Мартена там не оказалось, вышла на палубу. Там она прежде всего увидела Ричарда де Бельмона, который оживленно беседовал с Томашем Поцехой и парусным мастером Германом Штауфлем. Все трое стояли, опершись плечами о релинг у левого борта и не глядели в её сторону, так что с минуту она могла наблюдать за ними незамеченной.

Бельмон — как всегда ухоженный и свежий — рассказывал им что-то забавное, пользуясь при этом округлыми жестами, они же отпускали грубоватые шутки, смеясь во весь голос. Круглый бритый череп Штауфля сверкал на солнце, его полное, румяное лицо, казалось, так и пышет здоровьем, а невинные голубые глаза сияли доброжелательностью ко всему на свете. Мария Франческа ни за что не могла вообразить себе этого спокойного, немного флегматичного с виду человека в гуще битвы, когда ловкость и скорость, беспощадность, сила и отвага решают — жить или умереть. Герман Штауфль казался ей почтенным человеком, который мухи не обидит и скорее позволит распороть себе брюхо, чем нанесет кому-нибудь удар, даже защищаясь.

Другоедело главный боцман Поцеха! Тот был силен как медведь — это сразу бросалось в глаза; достаточно было взглянуть на его плечи и огромные лапищи, поросшие светлой, седеющей щетиной. Не менее грозно выглядел плотник Броер Ворст, перед которым она испытывала необъяснимый детский страх, может быть по причине его слепого глаза, скрытого бельмом. Побитое оспой лицо его заросло редкой рыжей щетиной, непрерывно двигалась мощная, выступавшая вперед челюсть, жуя табак.

Она узнавала ещё кое-кого: высокого, чернявого итальянца с ироничным взглядом, которого называли Цирюльником, немытого задиру Славна, который отличался неописуемым голосом и любовью к пению, или веселого, услужливого Клопса, который именовал её «пани капитанша», подмигивая при этом таким образом, что ей каждый раз хотелось дать ему пощечину.

Эти шестеро — как ей казалось — были костяком всей команды, насчитывавшей около семидесяти человек. Среди остальных были совсем юные и в годах, бородатые и безбородые, темные и светлокожие, в основном рослые и хорошо сложенные, только их она была не в состоянии различить. Все они носили на головах плотно повязанные красные платки, а по праздникам, или сходя на берег — одинаковые шляпы; по такому случаю они надевали лосины с застежками у колен и темные кафтаны тонкого сукна. Многие носили в ушах золотые кольца, а на пальцах — дорогие перстни, а некоторые закалывали поля шляп аграфами, которых не постыдился бы ни один дворянин.

Сеньорита де Визелла вынуждена была признать, что ни на одном другом корсарском корабле в Дептфорде она не видела так прилично одетой, хорошо обученной и послушной команды. И ни один другой корабль не сверкал такой чистотой, как «Зефир».

Впрочем, не об этом думала она в ту минуту. Все её внимание заняли Мартен с Грабинским. Они шли по главной палубе в сторону кормы, оба высокие, узкие в бедрах и широкие в плечах, крепко ставя длинные крепкие ноги, словно ступали по твердой земле. Стефан был немного ниже и стройнее, светлее, с несколько ещё детским выражением красивого лица. Ян — смуглее, с мужественными чертами, но в свои тридцать семь лет походил скорее на старшего брата. Обнимая парня левой рукой за плечи, правой показывал реи и растянутые на них паруса, видимо поясняя какой-то маневр. Их одежда не отличалась от одежды боцманов и матросов, с той разницей, что они были обуты, а их одинаковые рубашки из мягкой шерсти сверкали на солнце безупречной белизной.

Когда они стали подниматься по трапу, ведущему на корму, шевалье де Бельмон, Поцеха и Штауфль двинулись навстречу, после чего все вместе остановились у фальшборта, словно собравшись провести короткое совещание или же выслушать поручения Мартена.

Мария Франческа, до тех пор ими незамеченная, стояла в тени полуоткрытых дверей надстройки и заранее наслаждалась впечатлением, которое произведет, представ вдруг перед их взором. Сделав несколько шагов вперед и уперев руки в бока она произнесла:

— Приветствую вас, сеньоры.

Обернулись сразу все, и на миг онемело уставились на нее. Бельмон прервал молчание первым, склонившись в низком, несколько преувеличенном поклоне, и ответил на приветствие, после чего добавил, что он счастлив видеть её в добром здравии, веселом настроении и цветущей красоте. Мартен и Стефан тоже поклонились, а Поцеха со Штауфлем последовали их примеру, тараща глаза и разинув рты от удивления. Тут же отступив назад, они лишь издали поглядывали украдкой на прекрасную даму, переодетую юношей, которая — как они догадывались — завладела сердцем капитана.

Стефан Грабинский, как обычно разрумянившийся и смешавшийся, едва почувствовав на себе взгляд карих глаз сеньориты де Визелла, тоже хотел отойти, но Мартен удержал его при себе.

— Por Dios! — громко воскликнул он, обращаясь к Марии, Ты просто как принц из сказки, сеньорита!

Мария Франческа ласково улыбнулась.

— До сих пор я слышала лишь о принцессах, охраняемых драконами и чудовищами, — заметила она, и тут же спросила, хмуря брови: — Кто осмелился войти в мою спальню, чтобы принести это одеяние?

— Чудовище, которое тебя держит под замком, — ответил Мартен, сокрушенно ударяя себя в грудь, так что загудело.

— Ты, Мария, не представляешь, как он боялся, что ты проснешься и устроишь ему головомойку, — рассмеялся Ричард. Но все-таки не согласился, чтобы я его выручил.

Сеньорита, казалось, его не слушала.

— Я хочу, чтобы люк над моей каютой был снабжен засовом и заперт изнутри, — заявила она Мартену. — Я вовсе не желаю, чтобы кто-то мог влезать непрошенным. Кроме того, я хочу знать, куда мы плывем и почему ты так поспешно вышел в море, не предупредив меня.

— Ни один дракон, насколько мне известно, не предупреждал зачарованную принцессу о своих намерениях или их внезапной перемене — ответил тот. — Так что я поступил в соответствии со своим отвратительным драконьим характером. Это первое. Второе — обещаю, что и впредь не буду входить незванным в твою каюту, если станешь приглашать туда меня сама, и причем в отсутствие Леонии. Третье — плывем мы в Бискайский залив, чтобы в соответствии с твоим желанием захватить первое встреченное судно или корабль, испанский или португальский, и забрать с него образ Мадонны.

Мария Франческа поджала губы. Значит, он на это отважился! До сих пор она не верила, что Ян выполнит свою угрозу. Если вспоминала об этом, то только чтобы досадить ему. Ей казалось, Ян не захочет рисковать «Зефиром» только ради каприза своей пленницы. Но он не бросал слов на ветер и теперь её охватили опасения. Не за «Зефир»и не за него самого; возможно, за тот корабль, которому предстояло быть захваченным? Легенды о неустрашимом корсаре вновь всплыли в её памяти. Как могла она усомниться в правдивости рассказов Хуаны?

« — А если мы встретим военные корабли? — подумала она. Если Мартен ввяжется в битву с превосходящими силами…Если» Зефир» встретит на своем пути эскадру Бласко де Рамиреса…Если потерпит поражение…»

Сеньорита чувствовала, как сердце её забилось сильнее и как овладевает ей дрожь испуга. Испуга за кого? Ну не за себя же! Значит, за жизнь нареченного? Пожалуй, тоже нет. Она больше боялась, чтобы он не струсил, чем чтобы не погиб. Но тогда за кого же она в таком случае боялась?

Тут она задумалась, что бы её ждало, потерпи действительно Мартен поражение. Она бы получила свободу, вернулась в Лиссабон и наверняка вышла за командора де Рамиреса. А потом? Пребывала бы либо у матери, либо у деда, как и прежде, поскольку Бласко наверняка не забрал бы её с собой в море, а молодой жене не подобало жить одной. По той же причине ей пришлось бы отказаться от участия в банкетах, балах и приемах, и во всяком случае ограничить их чисто семейным кругом. С кем она могла показаться в театре или на корриде де торос? Как же осторожно ей пришлось бы себя вести, чтобы избежать сплетен и обвинений в измене!

Но могла ли она даже думать о разрыве свой помолвки и возможности другого выбора? Это такой скандал! Ее отец, дон Эмилио, не позволил бы ничего подобного; дело уже было сделано. Оставался только отчаянный корсар, но ведь не могла же она стать женой такого человека…

Одна мысль об этом наполняла её ужасом. Мартен наверняка не был даже дворянином и у себя на родине не принадлежал к» омбрес финос «. Кроме того, он был безбожником, а может быть даже имел дело с дьяволом.

Но он был знаменит. И — это она должна была признать — красив, как ни один другой мужчина. Он ей нравился куда больше, чем шевалье де Бельмон, хотя у того были изысканные манеры и происходил он из дворянской семьи. Будь Мартен идальго или хотя бы чужеземным графом…

Как она упрекала себя в душе за подобные рассуждения! Ведь сама же умоляла Мадонну — Мадонну из Альтер до Чао! — о своем освобождении из рук такого ничтожества, который выиграл её в карты, словно девку или невольницу.

« — И я сама ему в этом помогла! — укоряла себя она. — Что за стыд! К счастью, никогда он не узнает о моих мыслях, — усмирила она свой порыв покаяния и добавила: — Нет, никогда, ни за что ему меня не заполучить!»Правда, это последнее утверждение отдавало легкой горечью и меланхолией. Чтобы от них избавиться, сеньорита Мария Франческа де Визелла перешла от размышлений о своем будущем к настоящему и вовремя вспомнив, что она голодна, заявила, что готова позавтракать.

ГЛАВА XII

Самый младший из боцманов» Зефира «, сын Яна из Грабин, именуемый Стефаном Грабинским, уже несколько дней переживал крайнее расстройство чувств и мыслей. Прежде всего по поводу Генриха Шульца, которому был обязан столь неожиданным и прекрасным поворотом своей молодой жизни, и к которому несмотря на это испытывал инстинктивную неприязнь. Эта неприязнь пробудилась уже во время их двухнедельного путешествия из Гданьска в Лондон. Шульц немало времени посвящал беседам со Стефаном, держа его при себе в каюте или прогуливаясь с ним по верхней палубе. Не скупился на советы и науку на будущее, подкрепляя их примерами из собственной жизни или приводя примеры недостойного поведения прочих, причем среди этих» прочих» временами можно было обнаружить самого Мартена. Эти проповеди, как именовал их в душе Стефан, могли его заинтересовать и даже убедить, не будь они столь густо нашпигованы усиленным морализаторством и не будь завуалированные намеки направлены к единственной цели: остеречь неопытного юношу пред губительным влиянием бродяги-капитана, сорвиголовы, авантюриста и безбожника Яна Мартена. Шульц, правда, признавал незаурядные способности капитана «Зефира»и в мореплавании, и в битвах, но отказывал ему в умеренности и рассудительности, как в тех качествах, которыми добывается уважение солидных, порядочных людей и благоволение Провидения.

Вопреки всем усилиям своего благодетеля, Стефан так и не набрался загодя никаких предубеждений против Мартена. Напротив, отчаянный, щедрый, даже расточительный корсар вырастал в его воображении в сказочного героя, в то время как Шульц все более казался скупым, заумным и рассчетливым. Слишком часто тот напоминал ему об обязанности быть вечно благодарным за благодеяния для его матери, вдовы «бунтовщика», и нынешние — для него самого. Слишком ясно давал понять, чего от него ожидает. Слишком прозрачно намекал, что рассчитывает на его помощь в овладении «Зефиром».

Парень слушал и молчал, только часто сгорал от стыда, не решаясь на откровенный ответ. Временами ему приходило в голову, что он неверно понимает разумные слова и выводы благородного, великодушного человека, которым до недавнего времени считал Генриха Шульца, что ошибочно судит о нем; что он сам — испорченный и никчемный мальчишка, что — быть может — Мартен действительно заслуживает осуждения и только он этого не замечает, разумеется не зная его настолько хорошо, как уважаемый, набожный опекун, который каждую неделю исповедуется и причащается, а потому несомненно обладает чистой совестью и верной душой.

Он страдал от этих мыслей и сомнений, но не выказывал их перед Генрихом. В результате казался молчаливым и не слишком развитым, что однако ничуть не мешало далеко идущим планам Шульца. Напротив — тот предпочитал видеть его скорее несколько ограниченным, чем излишне сообразительным и интеллигентным, чтобы уметь в будущем командовать таким кораблем, как «Зефир». Что же до последнего, сомнений у него не было: за время плавания Шульц сам мог убедиться, что Стефан уже сейчас разбирается в мореплавании лучше, чем немало гданьских шкиперов, а тайком собранные в Гданьске отзывы о нем подтверждали это мнение.

« — За год или два под руководством Мартена он усовершенствуется в морском ремесле, — думал Генрих. — И Мартен его полюбит. Все же они чем-то схожи. Не намного, но похожи, что и требуется. Он достаточно одарен для этой профессии и достаточно наивен, чтобы можно было управлять им по своему желанию. А через пару лет уже сможет командовать» Зефиром «.»

Стефан же и не думал о столь завидном положения, тем более на «Зефире»и всего через пару лет. Познакомившись с Мартеном, он с первого взгляда отбросил все сомнения, так усиленно подсовывавшиеся Шульцем: Мартен оказался именно таким, каким он воображал себе в мечтах. Не читал ему нравоучений и морали, с неподдельным интересом распрашивал о матери и ни в коей мере не пытался осуждать Яна из Грабин или Мацея Паливоду за их участие в борьбе народа с гданьскими патрициями. Чаще всего он заводил разговоры об огромном мире, бескрайних океанах и далеких землях, о мореплавании и навигации, о ветрах и бурях, о битвах, маневрах и управлении орудийным огнем.

— Для того, чтобы стать настоящим моряком, — как-то сказал он, — для того, чтобы командовать кораблем и побеждать в схватках как с людьми, так и с природой, ты должен знать не то, чего твой корабль совершить не может; скорее тебе нужно понять, на что он способен, если им надлежаще управлять, и если у тебя самого хватит сил, мужества, выдержки и отваги. Понимаешь разницу? Можешь верить мне, корабль тебя не подведет, если со своей стороны ты сделаешь все, чтобы ему помочь.

И вот каждый день, во время каждого маневра Стефан учился, как надлежит «помогать» «Зефиру». Ни один корабль на Балтике не нес столько и таких парусов, как «Зефир»; ни на одном не было таких высоких мачт и стольких рей; ни один не плавал при столь сильных ветрах с таким количеством парусов, накренившись на борт и летя по волнам как белокрылый лебедь. Разумеется, каждый из боцманов, несущих службу у штурвала, был мастером удержания его на курсе, мастером, в руках которого билось сердце корабля: один неосторожный поворот штурвала, мгновение невнимания или неверное отражение удара волны могли бы в этих условиях повлечь за собой непредсказуемые последствия, вплоть до того, что «Зефир» лег бы на борт или даже перевернулся вверх дном. Потому во время жестоких шквалов, когда корабль летел под всеми парусами со скоростью пятнадцати и даже шестнадцати узлов, на руле стояли только самые опытные моряки, а когда приходило время разворота на противоположный галс, часто сам капитан перехватывал рукояти штурвала. Часто в таких случаях подзывал он и Стефана, отдавал тому штурвал, а сам стоял за спиной, положив ему руки на плечи.

— Как бы ты скомандовал маневром? — спрашивал, склоняясь к его уху.

Внимательно выслушав ответ, дополнял его порою или поправлял, пояснял, почему так, а не иначе, но все чаще только усмехался и уважительно покачивал головой. Да, у парня были врожденные способности к морскому делу; он был создан, чтобы стать моряком; сумел сразу оценить достоинства «Зефира»и очень быстро понял, каким образом их лучше всего использовать. И при этом полюбил сам корабль. Был им так же горд, как сам Мартен, и служил ему самоотверженно, не щадя труда и сил, всегда готовый добровольно поработать сверх своих обязанностей.

Поход в Байонну распалил его воображение. Казалось, сбывались его мечты о самых невероятных приключениях. Мартен вкратце объяснил ему цель плавания, и особенно его трудности в связи с испанской блокадой юго-западного побережья Франции. Мимоходом помянул также о своем намерении, касавшемся захвата образа Мадонны на первом попавшемся испанском или португальском корабле, но именно это довольно загадочное дело ещё больше возбудило любопытство Стефана, повергнув его в изумление своей лихостью.

Даже шевалье де Бельмон выразил определенные сомнения относительно времени, когда Мартен собирался выполнить свой замысел; по его мнению, по пути в Байонну надлежало скорее избегать схваток, чем искать их, даже по столь благородной причине. Только Ян ему ответил, что поклялся добыть образ при первой возможности, и не намерен теперь отступать, даже если от этого будут зависеть судьбы Англии и Франции вместе с интригами графа Эссекса, Антонио Переса и Генриха IX вместе взятых.

— Помни, ты мне обещал не позднее пяти дней доплыть до Байонны, — заметил на это Бельмон.

— Помню, не волнуйся, — кивнул Мартен, а Стефан подумал, что ни за что на свете не отказался бы от участия в этом походе.

И ещё он подумал о том, что так усиленно вбивал ему в голову Генрих Шульц: ведь он должен был по мере сил и возможностей склонять Мартена к оставлению корсарского ремесла на чужеземной службе и к возвращению на Балтику.

Сам не верил, что такое ему может удастся, и по чести говоря, не имел на это ни малейшего желания. Ему пришлось бы поступать вопреки себе, вопреки своим собственным желаниям и мечтам, которые только начинали сбываться.

« — Я неблагодарный, — думал он. — Но ведь я же ничего не обещал…»

И все равно чувствовал себя виноватым. С одной стороны — поскольку уже знал, что его благодетель в нем обманулся, с другой — поскольку считал, что до известной степени дал втянуть себя в интригу против Мартена.

« — Я должен ему сознаться, — рассуждал Стефан. — Мартен должен все узнать. Но это станет предательством благородного опекуна моей матери, человека, который мне доверился…»

Он терзался все больше, не находя решения. Слишком поздно Стефан заметил, в какую двусмысленную ситуацию поставил его Шульц, ведя дружеские беседы и намекая на свои планы на будущее. Теперь он крутился, ка белка в колесе, не находя выхода.

Почему он не потребовал тогда напрямую пояснить все намеки и недоговорки? Почему оставил Шульца в убеждении, что их понял и что согласился принять предназначенную ему роль?

Почему старался верить в чистоту его намерений вопреки предостерегавшему его инстинкту?

« — Знай тогда я капитана, ни на миг не колебался бы», думал юноша.

Но знал ли он его теперь? И Стефана снова охватывали сомнения. Снова ему приходило в голову, что он больше поддается своему наивному воображению, страсти пылкого сердца, чем реальной действительности и доводам разума.

Ко всем этим терзаниям, посещавшим его в те минуты, когда не было работы, или поздно ночью, лишая сна, вскоре прибавилось беспокойство, причиной которого стали взгляды и улыбки сеньориты де Визелла.

Марию Франческу забавляло его замешательство, когда он встречал её взгляд. Она усмехалась, таинственно и многообещающе, с осознанным кокетством, а Стефан опускал глаза и краснел не только под впечатлением её красоты, но и от гнева на себя самого, что так легко и сильно поддается её чарам.

Порой она спрашивала его о чем-то или шутливо с ним заговаривала, чтобы убедиться, какие он делает успехи в испанском, который старательно изучал наряду с матросским англо — голландским жаргоном. Это смущало его ещё больше. Отвечать он старался рассудительно, но прекрасно представлял себе, что при этом выглядит человеком, который пытается разрешить запутанную проблему. Все заученные слова мигом улетучивались из памяти, когда ситуация требовала наибольшей концентрации. Кое — как он все же справлялся с каким — нибудь более или менее удачным оборотом и, краснея от смущения, бесконечно оправдывался за его несовершенство. Сеньорита усмехалась, хвалила его произношение и одаривала его ещё одним затуманенным взором, от которого он пылал, как пион.

— Дамочка-то с тобой заигрывает, — как — то заметил Славн. — На твоем месте я подловил бы её в каком — нибудь укромном уголке, чтобы всласть пообъясняться жестами. Шкипер бы не обиделся, можешь мне поверить.

Стефан только пожимал плечами либо вовсе не реагировал на эти шуточки, но со все большим любопытством прислушивался к разговорам старших боцманов насчет сеньориты Марии де Визелла.

Главный боцман Томаш Поцеха считал её колдуньей и предсказывал, что из её присутствия на борту ничего хорошего не выйдет.

— Ничего хорошего, — твердил он, — ни для Яна, ни для «Зефира».

Так же думал Броер Ворст, который кстати первым в присутствии Стефана выказал свои опасения. Это было в день выхода из Дептфорда, когда Стефан по желанию Мартена принял участие в обеде с шевалье де Бельмоном и Марией, а потом с легким головокружением (как от выпитого вина, так и от её взглядов) выбрался на палубу.

Ворст покосился на него своим единственным глазом, передвинул языком комок табака за левую щеку и заявил, что ничего так не боится, как женских капризов на корабле.

— Ба! — воскликнул Штауфль, который знал его жену. — Мне кажется, что у себя в Роттердаме ты их тоже боялся. И не на корабле, а под теплым одеялом на перине. Твоя старуха…

— Моя старуха тут не при чем, — оборвал его обиженный Ворст.

— И перина тоже, — вмешался Перси Славн, и воспользовавшись паузой, продолжил:

— Эта шустрая девица ещё не впустила к себе нашего шкипера, как мне кажется. Говорю вам, она здорово в таких делах разбирается: чем позднее, тем больше сможет с него выторговать. Знавал я одну такую. Водила меня за нос не меньше месяца и за это время вычистила мне карманы до самого дна. Но сегодня я не дал бы водить себя за нос, как наш капитан. На его месте сказал бы коротко: пан или пропал, моя милая — и никаких церемоний. Можете мне верить — сразу бы помягчала!

— Дурень, — вмешался Тессари со своей ироничной ухмылкой. — Понимаешь ты в этом не больше, чем свинья в апельсинах. Ты бы рта не знал как раскрыть при такой сеньорите. А за женские капризы на «Зефире» опасаться нечего, пока им командует Мартен, — повернулся он к Ворсту. — Не она первая заморочила ему голову, не она последняя. Но — как все мы знаем — ни одной тут командовать не суждено. Прав я или нет? Как полагаешь? — спросил он, вонзив пронзительный взгляд в глаза Стефана.

— Полагаю, да, — ответил юноша, несколько растерянный от такого вопроса.

— Ну вот, — буркнул Цирюльник, кладя руку ему на плечо. Стоит помнить об этом, когда ты с ней разговариваешь, парень.

Дружески хлопнув его по спине, он отвернулся и ушел.

Тем временем «Зефир»с попутным ветром пересек Ла Манш и, огибая побережье Бретани, взял курс к юго-западу, словно направляясь к мысу Финистер и как будто целью его плавания не была ни французская Байонна, ни какой-нибудь другой французский порт в глубине Бискайского залива, а скорее Азоры или Мадейра.

Все последующие часы нигде поблизости не появился ни один испанский корабль, а два парусника, с которыми Мартен разошелся на встречных курсах, шли на север под английским флагом, не возбуждая никаких подозрений.

Несмотря на это вся команда была наготове, а сеньорита де Визелла не могла скрыть возбуждения, охватившего её при виде тех судов и маневров «Зефира», который пролетал вплотную к каждому из них словно ястреб, высматривающий себе жертву.

Теперь она не запиралась в своей каюте, а наоборот — почти целый день проводила на палубе, разгуливая в мужском костюме, со шпагой на боку и распрашивая про каждую смену курса, про постановку парусов и развороты рей не только Бельмона И Мартена, но и Стефана, старших боцманов и даже простых матросов, если те попадались под руку.

Ей отвечали либо услужливо, любезно отвечая на шутки, либо уважительно и обстоятельно, как делали это Поцеха и Броер Ворст. Перси Славн охотно расплывался в ухмылке и тараторил как заведенный, восполняя гримасами нехватку испанских слов, которых знал он немного и которые вдобавок безбожно коверкал, что веселило её не меньше его беспардонных заигрываний. При этом она как-то расслаблялась и временами даже откровенно развлекалась, забывая о том, что любой следующий парусник, замеченный с марса фокмачты, может оказаться испанским, и Мартен — в этом она уже не сомневалась — вступит с ним в бой.

Нет, тут не было страха, по крайней мере страха за собственную жизнь. Мария Франческа во — первых никогда бы не поверила, что может погибнуть сама, во — вторых ни гром пушек, ни крики и шум битвы не настолько её пугали, чтобы ужасаться самой мысли о предстоящей бойне. Однако напряжение, какое-то внутреннее беспокойство, непрерывная нервная дрожь не оставляли её с самого утра. Она словно чувствовала приближение бури; как в минуты перед мраком, сменяющим свет, когда грозные черные тучи гасят солнечный свет. Ей казалось, что это судьба — её собственная судьба или Провидение — приближается к ней, кружит вокруг, заглядывает в глаза, овевает её своим дыханием, взвешивает и колеблется, прежде чем хлынет неудержимая лавина событий.

Спросила Ричарда, допускает ли он, что «Зефир» встретит на своем пути эскадру Бласко де Рамиреса.

— Может быть, — ответил тот. — Но маловероятно. Твой новио, Мария, безусловно получил куда более важное и ответственное задание, чем охрана французского побережья.

— Если бы он знал, — вздохнула она.

Но шевалье де Бельмон перехватил её взгляд исподлобья, сопровождавший эту несколько театральную реплику, и скептически усмехнулся.

— Готов биться об заклад, что ты не совсем уверена, хочешь ли ты встретить его в этом плавании, — заметил он.

Она стала возражать, но не слишком убежденно: разумеется, она хотела бы увидеть собственными глазами, как Бласко захватит «Зефир»и как Мартен вместе с Бельмоном будут болтаться на реях.

— А так безусловно случится, — добавила она, — если только силы обеих сторон буду равны; если корсары не будут обладать подавляющим преимуществом, как прежде.

— Ты и в самом деле веришь в то, что мы когда-нибудь имели над ним перевес? — спросил Ричард.

— Разумеется. Ведь иначе…

— Глупости, — раздраженно оборвал он. — Количественный перевес был всегда на его стороне. Он всегда имел больше кораблей, орудий и команды. И иначе никогда не было. Если речь идет о «Санта Крус», тот почти в три раза больше «Зефира». Он вооружен тридцатью двумя пушками, из них двадцать крупнее калибром, чем на «Зефире». Кроме них флагманский корабль твоего испанского командора несет на борту две дюжины мортир и насчитывает по меньшей мере двести человек команды, когда у Мартена их шестьдесят или семьдесят.

Но любой матрос Мартена стоит пяти прочих и пошел бы за них даже в ад, а любое из двадцати орудий «Зефира» попадает с первого выстрела. Кроме того…

— Достаточно, — решительно оборвала она. — Ты мог бы стать его адвокатом, так ты красноречив. Вот за меня ты никогда не замолвил ни единого слова.

— Ах, Мария, — воскликнул он, рассмеявшись от неожиданного поворота беседы. — Тебе не нужен адвокат! Ты сама прекрасно справляешься даже с Мартеном. Только вот с собой никак не справишься, как мне кажется.

На склоне дня, всего за пару часов до захода солнца, впередсмотрящий крикнул с марса, что прямо с юга к ним приближаются три корабля, и вскоре после этого Клопс, взобравшийся на верхнюю рею, различил две большие каравеллы, сопровождаемые двухпалубным галеоном с испанскими крестами на парусах и красно — золотыми флагами, вившимися на ветру.

Мартен выслушал его доклад, прикусил ус и, казалось, некоторое время размышлял, как быть. Он чувствовал на себе вызывающий взгляд Марии и слегка обеспокоенный — де Бельмона, а также взгляды всей своей команды, но молчал, словно ещё колеблясь. Молчание затягивалось, а он смотрел на все более отчетливые силуэты кораблей, словно не в состоянии принять решение.

Более стройный и, видимо, более быстрый на ходу галеон все больше выдвигался вперед, слегка принимая к востоку. Его капитан явно собирался разойтись с «Зефиром» по левому борту, предоставляя двум тяжелым каравеллам неспешно двигаться прямо, чтобы те на всякий случай отрезали отход на запад, в открытое море.

Бельмон тревожился и злился.

« — Сам дьявол приготовил эту встречу, — думал он.. — Не будем же мы в одиночку атаковать такие силы! Если у Мартена есть хоть капелька рассудка, он должен уклониться, пока есть время. Ни одному из этих кораблей» Зефира» не догнать. Но вот Мария…

— И что теперь? — услышал он иронический, и вместе с тем торжествующий голос Марии.

« — Разумеется, этого следовало ожидать, — подумал шевалье. — Она его будет провоцировать, а он…Нет, тут сам дьявол поработал», — мысленно повторил он.

Мартен обернулся.

— Я атакую этот корабль.

Сказал он это так, словно сообщал, что примет ванну или пообедает.

— Он гораздо скоростнее тех, — добавил Ян, словно поясняя Ричарду. — Это упрощает дело.

Шевалье де Бельмон не сразу понял, о чем речь, но не задавал вопросов, а Мария попросту взорвалась коротким нервным смехом.

— Это будет твоим концом, глупец! — воскликнула она. — Но ты же не осмелишься, я знаю.

Мартен не отвечал, и больше даже не смотрел на нее; все его внимание теперь поглощал галеон, шедший круто к ветру. Тот быстро приближался, и Ян подумал, что там должен быть умелый капитан и хорошая команда, раз они умеют так ловко лавировать.

Он все равно легко мог от них уйти, если бы захотел. Мог попросту перебрасопить реи, развернуться на северо-запад и уйти с попутным ветром, прежде чем обе каравеллы успеют приблизиться на дистанцию прицельного огня. Но тогда он отдалился бы от быстроходного галеона, а это вовсе не входило в его намерения. Нет, он хотел иметь его вблизи, так близко, чтобы капитан ни на миг не терял «Зефир» из виду.

И вместо того, чтобы дать команду на маневр, которого ждал Ричард, он повернул корабль влево, прямо на восток.

«Зефир», поставив все паруса, накрененный тугим дыханием ветра, словно низко кланяясь галеону, на полном ходу описал дугу на безопасном расстоянии от лавирующего испанца и, оставляя его несколько левее за кормой, помчался в бейдевинд.

И хотя в результате этого скорость его несколько упала, испанский галеон начал все больше отставать. Бельмон заметил, что там перекладывают реи на противоположный галс, и у него снова промелькнула мысль, что Ян тем самым получает новую возможность уйти в открытое море. Но в ту же самую минуту Мартен отдал приказ подтянуть несколько парусов к реям на гитовах и гординях, и «Зефир» ещё сбавил ход.

Теперь наконец оба корабля плыли с одинаковой скоростью, что, казалось, соответствовало желанию Мартена, и вместе с тем пробудило новые сомнения в душе сеньориты де Визелла. Вопреки своим заявлениям корсар избегал битвы; он бежал, стараясь приблизиться к берегами Франции!

Она подумала, что он наверняка собирается укрыться под охраной орудий Ля Рошели и что в спускавшейся тьме ночи это может ему удаться. Мария испытывала противоречивые чувства: и триумфа, и боли, и разочарования.

— Вижу, ты не торопишься взяться за дело, — заметила она, став перед ним на кормовой палубе.

— Нет, — рассеянно ответил он. — Некуда спешить.

Капитан испанского галеона «Сант Яго» не питал особых подозрений в отношении небольшого чужеземного парусника, который одиноко плыл в южном направлении так далеко от берегов Франции. Инструкции, им полученные, не предусматривали даже задержания таких судов, и лишь сигнал флагмана эскадры склонил его к перемене курса. Его начальник явно желал, чтобы капитан присмотрелся поближе к этому стройному суденышку, а может быть хотел заодно напомнить тамошнему шкиперу, что в Бискайе как и везде поблизости от Пиренейского полуострова господствует флот католического монарха, которому всем прочим флагам надлежит салютовать.

Но небольшой корабль с необычно высокими мачтами и невиданным парусным вооружением не только не стал салютовать своим странным черным флагом, на котором золотился какой — то зверь или дракон, но и повел себя совершенно не так, как ожидали на «Сант Яго». Его резкий поворот под всеми парусами, по оценке капитана галеона весьма рискованный, казалось, указывал, что у чужеземного шкипера либо совесть нечиста, либо нет охоты свести хотя бы мимолетное знакомство с красно — золотым флагом Филипа II. Теперь он направлялся в сторону Франции и поначалу могло показаться, что ускользает. Но видимо плавание в бейдевинд представляло для него какие — то трудности — может быть, по причине слишком высоких мачт или дополнительных рей на фоке и гроте, а также целой стаи треугольных парусов, которые приходилось опускать поочередно, — и вот он уже не удалялся, и расстояние между ним и «Сант Яго» даже несколько сократилось.

Капитан галеона уже не мог связаться со своим флагманом, поскольку обе каравеллы остались далеко позади, где-то в ослепительном сиянии спускавшегося все ниже над Атлантикой солнца. Он даже не знал, плывут ли они следом; полагал только, что и тем капитанам маневр корабля под черным флагом должен был показаться подозрительным, откуда вытекало, что они должны постараться догнать его и задержать. К тому же он знал, что чужой корабль много меньше «Сант Яго», и рассчитывал, что на нем не может быть больше пятнадцати орудий. А потому предвидел, что чужак не будет защищаться и капитулирует, как только окажется в пределах досягаемости орудий галеона.

Но уже очень скоро он понял, что погоня превратилась в состязание между «Сант Яго»и надвигавшейся ночью; чужой корабль незначительно, но непрерывно изменял курс с восточного на восточно — юго — восточный, все сильнее забирая боковой ветер, а галеону оставалось только следовать его примеру, что всегда труднее и дольше. На западе солнце перевалило полосу фиолетовых туч и теперь озаряло их снизу багровыми отблесками, наполняя ослепительным светом полосу неба между ними и меркнущим морем. На востоке и юге тоже громоздились темные тучи, и, казалось, мрак стекал с них на воду, которая все темнела. Корабль с высокими мачтами и розовеющими парусами выглядел при этом освещении экзотической бабочкой, летящей в объятия ночи. Едва в миле за ним мчался галеон, хотя ночь казалась быстрее.

Через два часа после начала погони солнце скрылось и лишь ещё несколько минут узкая полоска горизонта словно крица раскаленного железа багровела под спускавшейся с небес завесой мрака, пока не остыла совсем и не слилась с гладью моря. В небесах блеснули звезды.

«Зефир» плыл под зарифленными парусами, не меняя курса, лишь перебросив реи на бакштаг, а «Сант Яго» поспешал за ним, все ещё примерно в миле позади.

Можно было потерять всякое терпение и утратить надежду на успех погони, но капитан галеона прекращать её не собирался.

« — Мы можем наткнуться на другой наш корабль, — думал он, — можем загнать этого бродягу ближе к суше, где он уже не сможет свободно маневрировать, а тогда открыть огонь, чтобы привлечь внимание патрулирующих там фрегатов; может произойти нечто непредвиденное, что нам облегчит поимку этого пикаро. Нет, я не поверну назад, видя его перед носом. Ему не уйти, хотя бы пришлось гнаться за ним до самого утра. Мы уже давно миновали Ля Рошель и устье Жиронды; если бы он там хотел искать убежища, то на повороте я мог бы отрезать ему путь. Теперь у него уже нет выбора: остается только бегство на юг, где рано или поздно суша преградит ему дорогу, если прежде мы не встретим наших кораблей. Он в ловушке, и я контролирую его маневры; все, что он может сделать, ясно наперед, потому пока нельзя терять его из виду, и только.»

В самом деле, на протяжении следующих трех часов ситуация не претерпела изменений, и даже несколько ухудшилась для преследуемых. Правда, в спустившейся тьме, разрежавшейся лишь слабым светом звезд, с марсов «Сант Яго» невозможно было разглядеть, что творится с реями и парусами «Зефира», но его силуэт отчетливо вырисовывался по носу галеона, и расстояние между обоими кораблями, казалось, даже немного сокращалось.

Испанский капитан приписывал лишь себе и своей ловкости этот небольшой успех: он очень вовремя заметил, что «Зефир» снова незначительно меняет курс ещё больше к югу, и пересек его след словно по тетиве лука. Но по — прежнему он даже не пытался открывать огонь из носовых орудий: было ещё слишком далеко.

Во всяком случае и это что-то значило. Он удовлетворенно потер руки — предвидение начинало оправдываться — и уже поздравлял себя в душе за терпение и выдержку. Теперь каждая ошибка противника могла стать для него смертным приговором. Надлежало только ждать и неустанно быть начеку.

Капитан действовал очень уверенно. Каждые полчаса сменял матросов на марсах, каждый час — на такелаже. Пушкари подремывали возле орудий. Только он и его офицеры не смыкали глаз, вглядываясь в пирамиды парусов, белевших в трех четвертях мили перед носом галеона.

И тут около полуночи произошло нечто удивительное, чего ни капитан, ни один из его людей не мог себе никоим образом объяснить. Преследуемый корабль вдруг ни с того, ни с сего начал удаляться. Не изменил курса, не свернул на фордевинд, вообще не сделал ничего, что можно бы заметить, но однако удалялся все быстрее, с каждой минутой набирая скорость, пока не растаял во мраке, словно призрак.

Капитан кинулся проверять лаг, но неопровержимо убедился, что «Сант Яго» продолжает развивать свою максимальную скорость в одиннадцать узлов. Что же произошло с тем кораблем? Только нечистая сила могла придать ему такой ход!

Офицеры и боцманы протирали глаза, уверяя друг друга, что не спят, только все это никак не повлияло на тот факт, что они остались где-то далеко за кормой корабля, над которым пять часов подряд добивались все большего преимущества.

Было в этом нечто неестественное; что-то смахивавшее на колдовство, отдававшее духом адской серы…То один, то другой украдкой осенял себя знаком креста, чтобы отогнать силы сатаны, но чары не уступали и корабль — призрак не возвращался из тьмы, которая его поглотила.

Капитан не знал, что делать дальше. Опасался, что несмотря на множество свидетелей столь неслыханного события никто из начальников ему не поверит. Корабли, которые видны менее чем в миле по курсу посреди спокойной тихой ночи в открытом море, не исчезают вдруг, словно их проглотил морской змей. Заранее можно было предвидеть, что командующий эскадрой ответит на эту историю:»— Проворонили!» Но не проворонили ведь! Видели, как тот удалялся, как летел во тьму прямо перед галеоном!

— Он должен быть впереди! — заявил капитан. — Мог попасть в какое — то течение, которое его подхватило. Но если так случилось, то же самое течение подхватит и нас. На рассвете мы увидим его снова.

Этот единственно возможный вывод его почти успокоил. Велел держать прежний курс и послал на мачты свежую смену, чтобы не пропустить появления высоких мачт и парусов. Сам по-прежнему напрягал взор в надежде в любую минуту их заметить. Но от беспокойства и предчувствия неудачи избавиться не мог, и к тому же вновь и вновь посещал его необъяснимый страх перед столь сатанинским фокусом, каким сочли моряки «Сант Яго» исчезновение чужого корабля.

В ту минуту, когда незадолго до полуночи Мартен отдал приказ поднять все паруса, сеньорита де Визелла вновь вышла на палубу. Она уже не заговаривала и не задавал вопросов, поскольку Ян больше не обращал на неё внимания и не отвечал на насмешки и издевки.

Ричард, в одиночку составлявший ей компанию после краткого и очень простого ужина, разумеется уже догадался, что задумал Мартен. Пояснил он это Марии в нескольких словах.

— Галеон, который нас преследует, — сказал он, — гораздо быстрее на ходу тех двух тяжелых каравелл. Мартен плывет с такой скоростью, чтобы капитан его не терял надежды нас догнать. А когда мы отвлечем его достаточно далеко, последует атака.

— Но ты же сам говорил, что галеон гораздо крупнее и лучше вооружен, чем «Зефир», — перебила она.

— Что с того? Победу приносит не только сила огня и численность экипажа, но и ловкость маневра. Это я тоже говорил, только ты не хотела мне верить.

— И ты думаешь, он победит?

— Полагаю, да.

— И потопит тот корабль?

— Наверняка.

— А команда пойдет на дно?

— Если хватит времени, Ян позволит им спустить шлюпки и плоты.

— Он всегда так делает?

— Если обстоятельства позволяют.

— И все только для того, чтобы раздобыть для меня образ Мадонны?

— Похоже, что на этот раз так.

— В таком случае он ещё больший мерзавец, чем я могла представить.

Шевалье де Бельмон выказал некоторое удивление. Вывод, сделанный из его собственных слов, показался ему не слишком логичным.

— Некоторые считают его человеком со слишком мягким сердцем, — заметил он. — Или ты полагаешь, что Рамирес удовлетворился бы потоплением «Зефира», удайся ему это, и смотрел бы спокойно, как мы спускаем шлюпки? Могу побиться об заклад на все, что имею, что он угостил бы каждую из наших шлюпок двенадцатифунтовым ядром и повторял бы это приветствие до тех пор, пока хоть одна доска держалась бы на поверхности.

— Бласко не атаковал бы ни один корабль, чтобы раздобыть образ Мадонны, — гневно возразила она. — Не проливал бы кровь из-за такой ерунды.

Ричард рассмеялся.

— Даже если бы речь шла про образ Мадонны для тебя, — заметил он. — Я его понимаю! У тебя рассудительный жених, сеньорита. Но я полагаю, что на твоем месте предпочел бы Мартена.

— Ничего ты не понимаешь! — разгневанно топнула она ногой. — Твой Мартен — обычный разбойник. Чтобы хоть как — то оправдать свое пиратство и преступления, он ссылается на меня; я буду причиной этого нападения, я и моя просьба образа Мадонны! Что за вероломство!

— В самом деле, что за вероломство! — повторил Бельмон, проницательно глядя на нее. — Ты наверняка просила его купить этот образ при удобном случае на какой-нибудь ярмарке в Артуа или во Фландрии…

— Ни о чем я его не просила! — ударила она ладонью по столу.

Бельмон понимающе покивал и вполголоса добавил:

— Это я и сам догадался.

Они могли бы поругаться окончательно, не призови их на палубу суматоха, вызванная постановкой парусов. Прошло все быстро и ловко, и «Зефир» тут же ответил забурлившей у носа волной и помчался вперед, оставляя за кормой вспененную борозду, за которой уже не поспевал испанский галеон.

— Убегаешь, — шепнула Мария Франческа, стоя за плечами Мартена.

Правда, в тоне её было на сей раз больше удивления, чем насмешки. Только он все равно на неё даже не взглянул — целиком был поглощен задуманным маневром и его рассчетом. Обернулся, но лишь для того, чтобы убедиться, как быстро исчезнет из виду галеон. Напрягая взгляд, ещё разглядел вначале нечеткий контур его парусов, потом только светлое пятно на фоне мрака, и наконец не видел уже ничего.

— Иди на нос, — хриплым шепотом бросил он Ричарду. — Через пару минут мы развернемся оверштаг. Нужно будет перебрасопить реи.

Бельмон кивнул и, минуя сеньориту де Визелла, бросил на неё короткий многозначительный взгляд.

— Начинаем, Мария, — сказал он вполголоса. — Теперь держись.

Она не ответила, лишь презрительно и надменно надула губы.

— Паруса и мачты, — говорил Мартен главному боцману Поцехе. — Мачты и паруса, Томаш. Так как тогда под Ойрас, когда мы высаживали на берег двоих португальцев — отца с дочерью, помнишь? Тех, которые отплатили нам предательством. Твой залп спас тогда «Зефир». Это был лучший залп всем бортом, который мне приходилось видеть. Хочу, чтобы ты сейчас сделал то же самое.

Поцеха понимающе кивнул.

— Хорошо, капитан.

— Стоять к повороту, — бросил Мартен Ворсту.

— К повороту стоять! — повторили в три голоса у мачт.

«Зефир» летел сквозь тьму под свежим северо-восточным ветром, который гнал по небу стаи облаков, заслоняя звезды. Бурунвыбивался из-под носа и опадал с монотонным шумом и плеском в море. Палуба вздымалась и опускалась, словно от глубокого спокойного дыхания.

— На брасы! — вполголоса скомандовал Мартен. — Выбирай!

Сам он стал у штурвала, вслушиваясь в тихие команды старших боцманов у мачт. Мария Франческа следила, как рулевое колесо вращается между его ладонями, замедляет ход, останавливается, вращается снова. Ощутила, как палуба наклоняется в противоположную сторону, и вдруг услышала наверху словно громкий вздох — как ей показалось, из лона мчавшихся там туч. Реи развернулись, паруса наполнились ветром и напряглись, а корабль поклонился ветру и выровнялся, чтобы вновь прибавить ход.

— Так держать, — донеслось сквозь шум воды и свист ветра в такелаже.

— Так держать, — долетело словно эхо от фокмачты.

Теперь они мчались назад, описывая широкий полукруг. Где-то перед ними, вправо и наискосок, плыл испанский галеон, но наверное только Мартен мог определить место, где тот находился в этот момент. Ночь была темна, облака гасили слабый свет мерцающих звезд, море чернело, словно покрытое слоем сажи, без малейшего отблеска.

Минуты проходили в молчании, которое, казалось, длится уже много часов, напряженное, чуткое, терпеливое, распростертое от носа до кормы, словно огромный черный кот.

Сеньорита де Визелла испытала дрожь первобытного страха. Палуба словно вымерла. Ни одна фигура, ни одна тень на ней не шевелилась; не слышно было ни голоса, ни единого шепота. Только совсем рядом высокая плечистая фигура Мартена у руля покачивалась с боку на бок, взад-вперед, в такт покачиваниям корабля, что создавало впечатление, что стоит там не живой человек, а какое-то нематериальное явление, легкое и гибкое, поддающееся порывам ветра. Мария вглядывалась в этот призрак широко открытыми глазами с таким напряжением, что минутами у неё кружилась голова. Стояла так близко, что могла его коснуться, вытянув руку, но совсем не ощущала его присутствия, словно дух Мартена оставил свою телесную оболочку и кружил где — то вдали от «Зефира», там, где во тьме, вслепую, под всеми парусами мчался испанский галеон.

« — Он его видит, — думала сеньорита. — Он там. Следит за ним и знает о каждом его движении. Не может быть, чтобы он не пользовался при этом колдовством. Но и Пресвятая Дева должна знать об этом. Почему же она позволяет эти дьявольские штучки? Почему не обратит его в камень? Ведь речь тут идет о её святом образе! О ней самой!»

Какая-то волна покрупнее подобралась сбоку под корму, палуба вздыбилась и рухнула в пропасть. Сеньорита инстинктивно вытянула руку, чтобы удержать равновесие, и схватилась за плечо Мартена — до невозможности материальное, теплое, сильное плечо с гладкой кожей, вовсе не похожее наощупь на плечо призрака или оборотня.

— Ох! — тихонько вскрикнула она и убрала руку.

Заметила его лицо, но миг обращенное к ней, и блеснувшие в улыбке зубы.

— Мы сейчас минуем их, — шепнул он.

Эта короткая реплика рассеяла её былые опасения: Мартен был тут, весь целиком, вместе со своей душой, с его задором, бодрым взглядом и голосом.

— Откуда ты знаешь, где они? — спросила она.

— Из простого расчета скоростей галеона и «Зефира», тихонько ответил он. — А ещё по величине радиуса дуги, которую мы описали.

Она не совсем поняла его объяснения, но кивнула. Явно никакими чудесами тут и не пахло.

Через минуту — другую Мартен вновь велел перебрасопить реи, выполнил ещё один поворот и теперь они плыли с ветром в бакштаг, как тогда, когда галеон был у них за кормой. Но сейчас он их опережал. Высматривая в темноте его паруса, Ян уже не проронил с ней ни слова.

Мария Франческа тоже молчала, силясь проникнуть взором сквозь черную заслону ночи. Различить она ничего не могла, даже тогда, когда ей показалось, что Мартен что-то буркнул под нос и тихонько рассмеялся, а потом начал медленно перехватывать рукоятки штурвала.

Миновала ещё четверть часа, прежде чем она заметила то, что он видел уже давно: прямо по носу маячило во мраке светлое пятно. Они медленно приближались к нему, так что наконец можно стало различить трапецеидальную форму парусов, распростертых над темной массой корпуса, потом высокую кормовую надстройку, потом даже мачту с кольцами марсов и сеть вантов с перекладинами, бегущих от них к бортам корабля.

« — Крикни я, они бы меня услышали», — подумала Мария Франческа.

Но она прекрасно знала, что никогда не решится на предостерегающий окрик. Не смогла бы, пожалуй, извлечь ни звука из сдавленного горла, и к тому же страшное, непреодолимое любопытство к тому, что должно было произойти, взяло верх над всеми её чувствами.

Тем временем «Зефир» незначительно отклонялся влево, разворачиваясь правым бортом к галеону, и одновременно расстояние между ними сократилось до каких-нибудь шестисот ярдов. Казалось, кто-нибудь из испанской команды в любую минуту должен был их заметить, но там упорно всматривались вперед по курсу, и никому не пришло в голову, что противник мог вдруг оказаться позади, за их кормой.

И тут ослепительная оранжевая молния распорола мрак, высветив на миг галеон, его наклонные мачты, большие брюхатые паруса и два ряда орудийных жерл, торчащих из портов на обеих артиллерийских палубах. Раздался продолжительный, оглушающий гул залпа, и одновременно «Зефир» подался влево, словно от удара, нанесенного в его борт сказочным морским чудовищем. Потом тьма вновь сомкнулась над морем, ещё больше сгустившись от дыма, а оттуда, где только что был галеон, долетел треск валящихся мачт и рей, крики ярости и тревоги, и наконец одинокий удар корабельной рынды, который брякнул глухо и коротко, словно бронзовый колокол треснул от удара ядра.

Мария Франческа вскочила на ноги — неожиданное сотрясение швырнуло её на доски палубы. Первым чувством, которое она испытала, поняв, что произошло, были гнев и стыд. У неё мелькнула было мысль, что Ян не предупредил её о залпе всем бортом, чтобы над ней посмеяться. Но её она тут же отбросила: он на неё даже не смотрел, и наверняка не заметил, как она упала. Рукоятки рулевого колеса скользили между его ладонями, «Зефир» поворачивал вправо за кормой галеона, Ян стоял на широко расставленных ногах и смотрел прямо перед собой.

Сеньорита тоже взглянула в ту сторону. Испанский корабль совершенно потерял ход: его бизань-мачту просто смело с палубы, а центральная и средняя образовали на носу хаос расщепленного дерева, хлопавшего обрывками парусов. Оголенный корпус раскачивался с боку на бок, дрейфуя бортом к волне. Тут и там среди разбитых надстроек и остатков такелажа занималось пламя начавшегося пожара, а у борта клубилась толпа моряков, силящихся спустить шлюпки и в панике дерущихся за места.

Тут Мартен прокричал:

— Верхние паруса долой!

— Трави фалы! — пронеслось по мачтам. — Выбирай гитовы!

И через минуту:

— Трави шкоты! Гордени трави! Выбирай! Живо!

Паруса трепетали на ветру, спускались вниз, команды разносились от носа до кормы, раз за разом звучали пронзительные свистки боцманов, «Зефир» замедлял ход, разворачивался, дрейфовал боком, метясь своим левым бортом к правому борту галеона. Когда подошли вплотную, с его марсов громыхнуло несколько выстрелов, а Мартен передал штурвал в руки боцмана, который вынырнул рядом из тьмы.

— Сдавайтесь! — прокричал он по-испански. — Я дарю вам жизнь!

В этот миг на носу галеона полыхнуло пламя — занялись паруса фокмачты. В багровом зареве огня стала видна выстроившаяся вдоль борта «Зефира» двойная шеренга аркебузеров с тлеющими фитилями и стволами, наведенными в толпу испанских матросов. Несколько человек уже ждали наготове, держа длинные багры и канаты с крюками, чтобы с их помощью сцепиться с галеоном. Абордажная партия с топорами и ножами стояла на шкафуте, готовая ринуться в рукопашную схватку и взять штурмом пылающие останки «Сант Яго».

Но штурм оказался ненужным. Испанский капитан умирал, раздавленный обломками бизаньмачты, два его помощника погибли от залпа «Зефира», начальник артиллерии был ранен в живот и потерял сознание, а младшие офицеры, командующие мушкетерами, совершенно потеряли голову и всякое желание организовать хоть какой-то отпор. Несколько белых платков уже развевались на палубе галеона.

Сеньорита де Визелла повернулась к ним спиной, а её свежие, красные губки искривила презрительная гримаса. Она решила, что если бы Мартен решил потопить этот корабль вместе с экипажем, не сказала бы ни слова в их защиту.

ГЛАВА XIII

Оказалось, что сеньорита де Визелла не ошибалась, утверждая, что на каждом испанском корабле можно найти образ Мадонны. Как бы там ни было, это оказалось справедливым в отношении галеона «Сант Яго». Тессари, который во главе абордажной партии ворвался на его палубу, обнаружил в капитанской каюте кроме картины, изображавшей святого Иакова (покровителя Испании и корабля) ещё и изображение Девы Марии с младенцем. Правда, это не была Мадонна из Альтер до Чао, но писавший Пресвятую Деву мастер ясным светом высветил её лицо, столь несхожее со смуглым ликом Богоматери из Ченстохова.

Несмотря на это сеньорита поначалу не хотела принимать добытый образ.

— Ты совершил святотатство, — решительно заявила она. Захватил это на католическом судне, проливая христианскую кровь, как привык грабить золото или ценный груз. Я бы не могла молиться перед таким образом; ни о чем бы не посмела просить и ни за что благодарить Мадонну, которую ту украл.

— Я спас её от затопления, — отрезал Мартен. — Ведь оставь я её на «Сант Яго», она пошла бы на дно вместе со святым Иаковом. Но раз ты не хочешь, я выброшу её за борт.

— Ты не посмеешь! — испуганно воскликнула она. — Не богохульствуй!

— Посмею, будь уверена, — порывисто отрезал Ян и хотел уже уйти, когда она схватила его руку, шепнув:

— Оставь картину.

Отдав её, он снова повернулся к выходу. Но уже на пороге каюты услышал, как она шепнула:

— Благодарю.

Ян оглянулся, но не встретил её взгляда; она стояла на том же месте, обеими руками держа золоченую раму и вглядываясь в ласковый лик своей покровительницы.

« — Показалось, — подумал он. — А может быть, она это ей сказала?»

Кроме образа Мадонны старший боцман Тессари, прозванный Цирюльником, обнаружил на пылавшем «Сант Яго» корабельную казну с небольшим запасом золота и серебра, приличное количество оружия, боеприпасов и пуль и почти не тронутые запасы продовольствия. Отправив Мартену шкатулку с деньгами, он отобрал то, что счел наиболее ценным и самым нужным из остального, дочиста обобрал испанских офицеров и матросов, лишив их наличных и немногочисленных ценностей, после чего вначале приказал им перенести добычу потяжелее на палубу «Зефира», а потом посоветовал загрузить провиантом и бочками с водой шлюпки и плоты, которые те спустили на воду, не слишком веря, что капитан корсаров действительно позволит им отплыть.

Тессари их уверил в этом, произнеся короткую речь.

— Вы свободны, — сказал он. — Благодарите за это благородство нашего шкипера, и потому вам надлежит ежедневно возносить искренние молитвы за его здоровье и успехи. Запомните его имя — Мартен, и имя нашего корабля — «Зефир», а также вид нашего флага. Никому из вас я не желаю увидеть его ещё раз, поскольку вид этот обычно не идет испанцам на пользу и укорачивает жизнь. Можете передать это всем своим знакомым, чтобы их тоже предостеречь. А теперь я вам советую взяться за весла и плыть прямо на юг. Испания там. Если удачно доберетесь до суши, лучше всего вам больше в море носа не совать. Счастливого пути, леперос!

Тем временем огонь охватил весь нос галеона, а вскоре после того, как корабль покинула команда, перебросился на шкафут и проник вглубь. На рассвете пламя побледнело и могло казаться, что пожар стихает, но когда «Зефир» удалился на пару миль, направляясь к востоку, столб огня взлетел в небо за его кормой, а затем грохот взрыва сотряс воздух, и лишенный мачт корпус «Сант Яго» исчез под водой, оставив за собой только черное облако дыма, уносимое ветром на юго-запад.

В тот же день, после четырнадцати часов ничем не омраченного плавания, «Зефир» оказался вблизи песчаных отмелей Грандес Ландес, которые начинаются у северу от Адура и достигают устья Жиронды, а наутро на рассвете, воспользовавшись приливом, вошел в узкую горловину бухты и бросил якорь на тесном рейде неподалеку от крепостных стен Байонны.

Мартен отправился на берег вместе с шевалье де Бельмоном, чтобы проводить его и заодно осмотреть крепость и город, разделенный на три части реками Нив и Адур. Ему там не слишком понравилось. В таверне, куда они зашли, приняли их нелюбезно, а серьезное настроение скромных, молчаливых жителей, их умеренность и суровая гугенотская набожность показались ему просто невыносимыми.

— Возвращаюсь на корабль, — заявил он, недовольный и разочарованный. — Если все королевство Беарнца столь же унылое и тоскливое, не хотел бы я быть его подданным.

— Он не слишком похож на своих гугенотов из Беарна, — ответил Ричард. — Ни он, ни его двор. Но тут в самом деле тоскливо. Возвращайся; меня время подгоняет, да и кони ждут.

Они расстались у ворот, и через минуту шевалье де Бельмон уже мчал по ухабистой дороге на Пуйо и Ортез, в сторону По, чтобы выполнить миссию, возложенную на него графом Эссексом.

Дон Антонио Перес принял Бельмона, не скрывая перед ним своего нетерпения. Письмо Бэкона он прочел, присев на самый краешек кресла, но ещё не закончив, уже вскочил, чтобы заметаться по комнате, словно пол жег ему пятки. Неожиданно остановившись посредине, утвердительно кивнул и взглянул на Бельмона пылающими глазами.

— Вот чего нам не доставало, — сказал он. — Вы прибыли как раз вовремя: завтра мы отправляемся в Париж, а оттуда — быть может — во Фландрию. Но эту карту следует разыграть ещё нынче, немедленно!

И он выиграл. Генрих IX интригу поддержал и немедленно отправил в Лондон специального посла с доверительным сообщением, что Филип II обещает Франции мир на очень выгодных условиях; мир, который безусловно будет заключен, если королева Елизавета не решится на решительную военную помощь против Испании.

Елизавета, однако, с виду оставалась несгибаемой: её ответ, полный укоров и жалоб, был отрицательным. У королевы не было ни людей, ни денег; она не могла впредь помогать Генриху IX.

Но в действительности её терзало беспокойство. Вслед за письмом в Париж отправился её посол, которому предстояло прозондировать истинные намерения короля Франции. Послом этим был никто иной, как сэр Генри Онтон, приятель и политический союзник Эссекса. Он получил инструкции не только от Елизаветы, но и от Энтони Бэкона, согласованные с Робертом Деверье.

Вскоре королева Англии получила два непривычно тревожных письма из Парижа: одно от своего посла, который жаловался на якобы очень холодный прием при французском дворе и подтверждал её худшие опасения; другое — от Антонио Переса, который сообщал, что Генрих IX все больше склоняется принять испанские мирные предложения, и последнее письмо Ее Королевского Величества явно ускорит его решение в их пользу.

Донесение Переса, написанное великолепной латынью, которая откровенно восхитила Елизавету, кончалось осторожным замечанием, что дон Антонио вообще-то не понимает английской политики, но допускает, что за поведением королевы кроется какая-то необъяснимая тайна, поскольку «fines principum abXssus multa». 7

И вновь могло показаться, что замыслы графа Эссекса и вся дипломатическая игра не достигли цели: Елизавета не поддалась и решила поторговаться; она заявила, что могла бы в конце концов оказать Франции определенную военную и денежную помощь, однако при условии, что король Франции «вверит её опеке» город и порт Кале.

Для Генриха IX ничего привлекательного в этом предложении не было. Английская «опека» означала попросту цену, которую предстояло заплатить вперед за союз сомнительной ценности. Но ответить он уже не успел. Испанский корпус после победоносного похода через Фландрию начал осаду Кале, и пехотные отряды, поддержанные мощным огнем артиллерии, взяли внешние защитные валы города.

Гром орудий долетал через пролив; его слышали не только в Сассексе и Кенте, но и в королевском дворце, и это был действительно грозный аккомпанемент к тревоге и опасениям Елизаветы.

Вскоре город сдался, но мужественный гарнизон твердыни, господствовавшей над портом, продолжал сражаться. Граф Эссекс добился все-таки от королевы решения о немедленном вмешательстве: та согласилась отправить его на помощь во главе нескольких тысяч солдат.

Но не успел он прибыть со своей немногочисленной армией в Дувр, как уже пожалела об этом решении. Ей пришло в голову, что судьба может и должна улыбнуться Роберту Деверье, но почему бы ей не сделать того же для французского гарнизона крепости? А если французы сумеют сами отстоять порт и дождутся помощи из Парижа? Зачем в таком случае тратить столько денег на экспедицию?

Эта мысль так терзала её, что назавтра она решила отозвать Эссекса. И когда его войска уже грузились на суда, стянутые отовсюду в Дувр, из Лондона прибыл конный курьер с приказом, запрещающим отплывать.

Граф Эссекс едва не обезумел от отчаяния, но не осмелился выйти в море вопреки приказу государыни, а лишь послал к ней гонца с письмом, в котором заклинал позволить ему действовать.

Елизавета ответила отрицательно, но с каким — то колебанием, так что он возобновил мольбы, приводя новые аргументы.

Прошел день, другой, курьеры носились туда и обратно между Дувром и Лондоном, пока испанцы штурмовали цитадель, а королева как всегда тянула с окончательным решением. Наконец 14 апреля, когда она уже почти дала себя убедить, гарнизон Кале вывесил белый флаг и испанцы заняли цитадель и порт.

Только теперь Елизавета осознала размеры и цену этого поражения. Кале в руках испанцев означал постоянную угрозу английскому судоходству в водах пролива Ла Манш, и к тому же постоянную опасность вторжения. Надлежало каким-то образом исправить допущенную ошибку.

Дон Антонио Перес прибыл в Лондон вместе с шевалье де Бельмоном, а Генрих IX послал вслед за ним герцога де Бульон с целью заключения договора об английской войсковой экспедиции во Францию.

Тем временем, однако, от шпионов в Испании пришли кое-какие тревожные вести, а политическая ситуация, казалось, подтверждала их правдивость. Якобы Филип II готовил и вооружал новую армаду для поддержки ирландских католиков, которые затевали ещё один бунт против Англии. Ввиду этого советники королевы выступили против планов десанта во Франции, в свою очередь выдвинув план атаки морских сил на Кадис, чтобы уничтожить испанские корабли.

Граф Эссекс тоже поддерживал этот план, настаивая однако, чтобы в экспедиции принял участие сильный сухопутный корпус на транспортных судах. Если бы атака на собравшуюся в порту испанскую армаду увенчалась победой, по мнению графа надлежало высадить там мощный десант и одним махом уничтожить порт, потом взять Севилью и, возможно, с двух сторон — с моря и с суши — атаковать Лиссабон.

Елизавета согласилась, хотя замысел Эссекса с самого начала казался ей слишком смелым и рискованным. Она назначила Роберта Деверье и адмирала Хоуарда командующими армией и флотом, после чего впала в новые колебания и сомнения, прислушиваясь к доводам Переса, который — покинутый Эссексом — силился склонить её вернуться к прежним планам.

Тем временем граф в непрерывных спорах и стычках с лордом Хоуардом Эффингемом собирал войска и корабли в Плимуте. Когда все было наполовину готово, из Лондона прибыл королевский гонец. Елизавета приказывала, чтобы оба командующих немедленно явились ко двору.

Роберт Деверье отправился туда, полный худших предчувствий. Расходы на вооружение намного превысили суммы, которыми он располагал; ему не хватало людей, аммуниции, оружия и снаряжения. Не было достаточного числа кораблей и пришлось в кредит контрактовать частные суда, а теперь и вся экспедиция, казалось, повисла на волоске. И в довершение несчастий из Гайаны вернулся его соперник, сэр Уолтер Рейли, которого королева приняла весьма любезно.

Рейли был опасен. Он как — будто открыл в Вест — Индии залежи золота и основал там английское поселение, которое назвал Елизавета — Виктория. Не его ли интригам следовало приписать срочный вызов в Лондон графа и лорда-адмирала? Или этот авантюрист склонил Елизавету отказаться от похода на Кадис? Или сам собрался его возглавить?

Все эти опасения оказались напрасны. Королева, правда, вновь впала в сомнения, колебалась и откладывала, но наконец подтвердила назначение Эссекса и Хоуарда. Рейли, по крайней мер пока, получил другой высокий, но все же второстепенный пост, а дон Антонио Перес был лишен расположения и покровительства; его услуги становились излишними; условия военного союза с Францией были обговорены и подписаны без его участия.

Пока между Лондоном и Парижем ткались нити дипломатических интриг, а в Мадриде и Эскориале созревали планы экспедиции в Ирландию, Мартен, не посвященный в дела высокой политики, вел собственную дипломатическую игру на палубе «Зефира»и приватные военные действия на водах Атлантики.

Его дипломатия имела целью завоевание сеньориты де Визелла, а война же, успеху которой предстояло подкрепить эту дипломатию, доставляла ему кроме этого славу и богатство.

Оставив Байонну, «Зефир» взял курс на запад, к Азорам, в поисках добычи поценней чем та, которая попала в руки его команде на «Сант Яго». Уже на полпути они встретили два португальских судна, из которых одно успело уйти под покровом спустившейся тьмы, но второе было задержано и взято на абордаж, а его груз оказался достоин усилий: среди прочего там были сахар, немало гвоздики и хлопка.

Хлопок Мартена не интересовал; забрав то, что представляло большую ценность, он позволил португальскому капитану плыть в Лиссабон. Потом сменил курс и направился к Канарским островам в надежде наткнуться на эскадру Бласко де Рамиреса.

От оставшихся в живых офицеров «Сант Яго» он узнал, что Рамирес той весной должен был эскортировать Золотой Флот, и полагал, что для этого тот должен был уже покинуть Кадис, чтобы встретить его где-то к западу от Тенерифа. Если бы ему удалось, если бы судьба ему благоприятствовала, можно было одним махом свести давние счеты с командором и заполучить богатую добычу.

Он рассказал Марии о своих надеждах и намерениях, она же на этот раз удержалась от издевок и презрительных реплик.

— Я буду молиться, чтобы ты его встретил, — тихо сказала она.

— И наверно, чтобы потерпел поражение? — спросил он.

Она не ответила, лишь таинственно усмехнулась, глядя куда — то в пространство над его головой, после чего вдруг припомнила, что Герман Штауфль обещал ей показать, как метать ножи, чтобы лезвие попадало точно в цель, и ушла.

Мартен не знал, как истолковать эту усмешку и её слова. Порой ему казалось, что он постепенно завоевывает её симпатии, что отпор слабеет. Но когда пытался к ней приблизиться, тут же с презрением его отталкивала, а когда он переставал владеть собой от желания, которое жгло его огнем и раз за разом вспыхивало буйным пламенем — угрожала, что скорее заколет себя стилетом, чем отдастся ему.

Конечно, он с легкостью мог бы отобрать жалкий стилетик, который она постоянно носила при себе, но не хотел прибегать к насилию. Если суждено ему её заполучить, то не вопреки её воле. Так он решил и так старался поступать, невзирая на иронические взгляды шевалье де Бельмона и даже двусмысленные ухмылки некоторых младших боцманов из своего экипажа.

Тем временем «Зефир» миновал Мадейру и теперь неторопливо плыл под зарифленными парусами в полосе весеннего пассата, лавируя то левым, то правым галсом к западу от островов Хьерро и Пальма, удаляясь от Илхас Азорес и вновь сворачивая на юг. Солнечные теплые дни и звездные ночи пролетали над его высокими мачтами, а пологие волны Атлантики ласково и чутко его баюкали, шумя у носа и плеща о борта.

Могло показаться, что это путешествие — не плавание корсаров в поисках добычи, а приятная развлекательная поездка ради отдыха. Мартен играл со Стефаном Грабинским в шахматы, учил Марию Франческу фехтовать на шпагах, шутил с боцманами, развлекался стрельбой из лука по дельфинам, а из пистолета — по чайкам, которые появлялись неподалеку от островов и тучами кружили над кораблем.

Вскоре, однако, все эти мирные занятия и развлечения ему осточертели, а бесконечное ожидание удобного момента стало нервировать. Будь с ним Хагстоун, он решился бы за неимением других целей атаковать какой-нибудь из небольших портов на Канарских островах. Но в одиночку, без помощи «Ибекса», нечего было и пытаться. Потому Ян решил отправиться на северо — восток от Мадейры, чтобы поджидать там суда, спешащие из Фуншала в Лиссабон с грузом вина.

И вот тут им повезло больше, чем он ожидал. Едва «Зефир» миновал остров Сальвагос, как на горизонте показались паруса какого-то судна, а двумя часами позже Тессари распознал трехмачтовую каравеллу с косым латинским парусом на третьей мачте и могучими надстройками, вознесенными в три яруса на носу и корме, что придавало короткому, нескладному корпусу некоторое сходство с турецким седлом с высокой лукой и опорой сзади. Это, несомненно, был испанский военный корабль устаревшего типа, переделанный в грузовое судно. Он спешил с юга на север, глубоко осев в воду и с трудом лавируя под ветер, который в тот день дул с немалой силой.

«Зефир» легко догнал его и пересек курс, а потом, подняв свой черный флаг, сбросил ход, подбирая на гитовах паруса к реям, словно собираясь лечь в дрейф перед самым носом каравеллы.

Испанскому капитану с самого начала не нравились эти маневры. А увидев черный боевой вымпел с золотой куницей, не питал уже никаких сомнений относительно их цели, и не ожидая нападения приказал открыть огонь из четырех носовых орудий.

Ядра пролетели над баком «Зефира», и одно из них сорвало с бушприта два кливера, которые Ворст не успел убрать.

Но это был единственный залп, который успели произвести пушкари старой каравеллы. В следующий миг с палубы пиратского корабля прогремели три октавы, а следом за ними — три двадцатипятифунтовых фальконета с правого борта.

Результат этих выстрелов превзошел всякие ожидания как одной, так и другой стороны. Нижние реи гротмачты вместе с парусами рухнули на низкий квадратный шкафут, а в передней надстройке образовалась огромная пробоина.

Испанцев охватило замешательство. Прежде чем они опомнились, «Зефир» развернулся и причалил носом к их борту, воткнув оголенный бушприт между вантами, крепившими фокмачту, и разрывая в клочья паруса. Тессари, за ним Стефан Грабинский и Герман Штауфль первыми перескочили на палубу каравеллы. Три десятка боцманов и матросов ринулись за ними следом, рубя топорами, разя ножами и баграми, стреляя в упор из пистолетов.

Испанцы поначалу отступили перед этим отчаянным натиском, но капитан сумел тем временем организовать на корме сильный отряд, состоявший в основном из канониров, и повел его в контратаку, отправив одновременно на марсы несколько матросов, вооруженных мушкетами.

Мартен, однако, вовремя заметил опасность и велел открыть огонь из десяти каронад в самую гущу мчащихся на помощь пушкарей, после чего с кошачьей ловкостью вскочил на бушприт, пробежал несколько шагов над палубой каравеллы, съехал вниз по спутанным снастям и с обнаженной рапирой в руке ворвался в ряды сражавшихся.

Корсары приветствовали его внезапное появление дьявольскими воплями и кинулись за ним следом с такой яростью, что поредевшие от залпа картечью ряды испанцев подались, а потом рассыпались в беспорядке.

Тут сверху, с марсов «Зефира», густо загремели выстрелы из ружей и мушкетов, и испанские стрелки, ещё не успевшие занять своих боевых позиций, посыпались на палубу, либо раненные и убитые, либо просто в поисках спасения от верной смерти от прицельного огня.

Через четверть часа с начала абордажа испанский экипаж был сломлен окончательно. Капитан, бледный от гнева и унижения, стоял теперь перед Мартеном, который, приняв его шпагу, задавал короткие вопросы о цели плавания и грузе. Каравелла была в пути восемь дней, считая со дня выхода с Островов Зеленого мыса, куда заходила на Санто Антао пополнить запасы продовольствия и воды. Плыли они из Ост-Индии, везя груз риса, индиго, перца и благовонного сандалового дерева. Это была весьма ценная добыча, и Мартен снова пожалел, что нет с ним никого из друзей — корсаров, ибо «Зефир» не мог вместить всей добычи.

Пока он так раздумывал, что выбрать и как перегружать, за его спиной, где плотной кучкой стояли разоруженные испанцы под охраной нескольких моряков с «Зефира», поднялся шум и вдруг раздался пистолетный выстрел. Мартен мгновенно схватил капитана за шиворот, поднял его, как сноп соломы, и держа так, обернулся, чтобы взглянуть, что случилось.

К своему изумлению увидел он прежде всего Марию Франческу, которая нагнулась, чтобы поднять с палубы свою шляпу с пучком белых перьев, а в паре шагов за ней — Штауфля, который раз за разом метнул левой рукой два ножа в толпу испанских моряков.

Оба броска попали в цель: стоявший в первых рядах худой, высокий человек, похоже, офицер, осел на колени, потом рухнул навзничь. Из-под его темной остроконечной бороды, над крахмальными брыжжами, торчали рядышком две костяных рукояти, а кровь фонтаном била из перерубленных артерий.

— Он стрелял в сеньориту, — пояснил Штауфль. — Я на мгновенье запоздал.

Мария Франческа несколько неуверенно улыбалась, разглядывая шляпу, простреленную навылет.

— Откуда ты взялась? — спросил Мартен, бледный от потрясения. — Как ты могла…

— Я его увидела издалека, — она словно пыталась оправдаться. — Мне в голову не пришло, что он встретит меня таким образом.

— Этот пикаро? — удивился Мартен. — Ты его знаешь?

Она кивнула.

— Это мой кузен, Мануэль де Толоса. Он не знал, что я тут вопреки своей воле. Видимо думал, что…

— Что — что? — спросил Мартен.

Лицо Марии покрыл легкий румянец.

— Ох, Бог весть что! Могу догадываться, что он заподозрил, увидев меня здесь в таком костюме. Глупец! — она топнула ногой. — Он всегда был дураком!

И отвернулась, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Мартена вдруг осенило. Сердце его безумно забилось, теплая волна возбуждения прихлынула к горлу. Оттолкнув испанского капитана, он порывисто шагнул к Марии. Но она уже взяла себя в руки.

— Мне не нужно ни твоего сочувствия, ни помощи, — торопливо бросила она. — Прошу только другую шляпу.

Ян остановился, удивленно глядя на нее, потому что слезы, которые она пыталась сдержать, не успели просохнуть, и глаза её показались ему ещё прекраснее, чем обычно.

— Ты просто чудо, Мария! — горячо шепнул он.

Страсть, с которой он произнес эти слова, казалось, ускорила бег крови в её жилах. Она чувствовала, что опять краснеет. Чтобы не выдать замешательства, преувеличенно низко поклонилась, опустив голову и прижимая к груди простреленную шляпу, с которым между тем и не собиралась расставаться. Потом в царившей вокруг мертвой тишине осторожно пересекла палубу, обходя лужи крови, и ступила на трап, уже переброшенный меж бортов двух кораблей. Только там она заколебалась, словно о чем-то вспомнив. И оглянулась, ища взглядом Германа Штауфля.

— Благодарю вас! — громко сказала она. — Не за то, что убили Мануэля, но за то, что хотели меня защитить.

Едва произнеся эти слова, она уже пожалела об их неуместности; они показались ей слишком неуважительными к смерти человека, который как-никак был её родственником и если и посягнул на её жизнь, то лишь защищая честь семьи.

Тишина висела ещё секунду, а потом с палубы «Зефира» донесся грубый хохот. Мария Франческа вздрогнула, как ужаленная. Среди нескольких труксманов, распутывавших сорванный такелаж, она увидела Славна, который наверное принял её слова за лихую шутку. Его тощая, прыщавая физиономия сияла удовольствием и восторгом от остроумия сеньориты.

Ускорив шаги, она поспешила миновать парней, которыми он командовал, но успела ещё услышать, как он на свой манер оценивает её достоинства. Говорил Славн правда вполголоса, но так, чтобы эти похвалы достигли её ушей. Знал, что она уже достаточно освоилась с матросским жаргоном, чтобы хоть частично их понять и домыслить остальное. Ощущая на себе его взгляд, Мария содрогалась от гнева и отвращения, и вдруг остановилась, не в силах больше этого терпеть.

— Перси! — гневно крикнула она.

Взглянув на нее, тот с триумфальной ухмылкой ткнул в бок ближайшего парня и со всех ног бросился на вызов.

Но не успел даже сказать «слушаю», как получил одну за другой две увесистых пощечины. И был настолько ошеломлен и вместе с тем удивлен их силой, что не опомнился, пока она не ушла. Взрыв громкого хохота труксманов подействовал на него как ведро холодной воды и вернул к действительности. Оглядевшись вокруг, Славн увидел высокую фигуру Мартена, который показался на трапе, спрашивая, что случилось.

— Боцман Барнс получил по морде от сеньориты! — радостно взвизгнул один из парней.

— Это нужно было видеть, — добавил другой с искренним восхищением.

Мартен рассмеялся.

— За что?

Этого никто толком не знал, не исключая и Славна, который не имел ни малейшего желания делиться своими догадками и предположениями, но весьма многословно стал комментировать постигший его афронт.

Ян не собирался прижимать его к стене, чтобы выведать правду, но нахмурился. Вспомнил ироничные усмешки и шепотки, которые замечал среди молодых матросов, и подумал, что причиной их мог быть бесстыжий длинный язык Барнса.

— Покопайся в своей совести, Перси, — сказал он, кладя тому на плечо тяжелую ладонь. — Наверняка что-нибудь там найдешь. И советую тебе, остерегайся на будущее, ибо в следующий раз можешь получить в морду от меня, а это не кончится тем румянцем, который тебя сейчас так украшает.

Перегрузка добычи на «Зефир» продолжалась слишком долго, вплоть до того момента, когда с северо — востока показались силуэты четырех судов, плывших с попутным ветром к Канарским островам.

Мартен ждал, пока те приблизятся настолько, чтобы можно было их опознать, а тогда, убедившись, что это легкие, но наверняка хорошо вооруженные испанские фрегаты, ускользнул у них из-под носа, оставляя их заботам поврежденную и полуразграбленную каравеллу.

Мария Франческа об этом даже не догадывалась, да её это не слишком и интересовало. Возмущенная и все ещё готовая расплакаться, она заперлась в соей каюте, прогнала из-под двери Мартена, который напрасно в неё стучался, и пыталась молиться, чтобы обрести спокойствие.

Ничего не помогало: её мысли непрестанно возвращались то к Мануэлю, который видимо счел её любовницей Мартена и хотел убить, чтобы положить конец этому позору, то к Славну, от бесстыдных замечаний которого она вся пылала от стыда и гнева.

Мануэль де Толоса был когда-то её поклонником и даже намеревался просить её руки. Но во-первых, не был он ни знатен, ни богат, во-вторых, не сумел добиться даже намека на взаимность. Он ей не нравился: шепелявил, был весьма ограничен, но зато высокого о себе мнения. Знала, что за пару месяцев до её захвата в замке да Инсуа и Вианна он отбыл на Яву, где по протекции дона Эмилио де Визелла ему обещали какое-то незначительное место на военной службе. Потому, увидев и узнав его среди пленников на палубе каравеллы, она так хотела услышать от него хоть что-то об отце, и с его помощью передать в Лиссабон весточку о себе! Он же — несчастный глупец — выстрелил в нее, вместо того, чтобы нацелить свой пистолет в сердце Мартена. Видимо, он знал о её похищении, а увидев рядом с корсаром, со шпагой и в мужском костюме, сделал слишком поспешный вывод.

— Глупец! — громко повторила она. — Видно, даже в офицеры там не вышел!

Но поступок Мануэля меньше её вывел из себя, чем бесстыжее поведение Славна. Этот наглец наверняка был проницательнее, чем Мануэль: он угадывал то, что скрывалось за стенами кормовой надстройки «Зефира», а может быть отчасти и то, что творилось в сердце сеньориты. Объяснял её отпор на свой манер, цинично и бесстыдно, думая и говоря о ней, как о портовой девке, с которой охотно переспал бы. Славн не знал других женщин — разве что тех, которых ему удавалось взять силой в разграбленных городах или на борту захваченных судов. А в ней видел военный трофей своего капитана — до поры до времени неприкосновенный, но который даже он мог получить в подарок как поношенную куртку или лишнюю пару сапог. И наверняка не представлял себе, что Мартен мог относиться к ней иначе.

« — Попади я в руки такого негодяя, — думала Мария Франческа, — даже Пресвятая Дева не сумела бы меня спасти.»

ГЛАВА XIV

Когда «Зефир»в конце мая 1596 года вернулся в Дептфорд, Мартен ощутил себя приезжим из глухой деревни, внезапно оказавшимся в шумном городе, где одновременно проходят ежегодная ярмарка, мобилизация войск и царит паника при известии о близком наводнении. Поминутно узнавал он о событиях, новостях, слухах и сплетнях, от которых гудела голова: взятие Кале испанцами, изменение каперских контрактов в пользу казны, небывалый рост цен, союз с Францией, война с Испанией, бунт в Ирландии, производство Уолтера Рейли в контр — адмиралы, экспедиция во Фландрию, реквизиция частных судов, якобы готовящийся указ о запрете импорта вина и экспорта шерсти, а кроме того погоня за наличными на оплату просроченных податей, которые по слухам собирались взыскивать беспощадно и в кратчайшие сроки. Все это создавало атмосферу горячки и небывалого замешательства.

Беспорядок царил и в конторах, на таможне и у капитана порта. Мартен получал там взаимоисключающие указания и приказы, а уж с налоговыми чиновниками вообще не мог найти общего языка; их аппетиты и желания зашли так далеко, что почти четвертую часть добычи пришлось пожертвовать на удовлетворение прежних и нынешних претензий налогового ведомства, а почти все остальное продать при посредстве Королевской торговой палаты, причем на половину имущества получить векселя, подлежащие оплате только в конце следующего квартала. Ян знал, что его обманывают и обирают, но не мог ничего поделать в этом хаосе и спешке, тем более, что привык все коммерческие дела поручать Шульцу.

Но Шульц находился в Плимуте вместе с целым штабом сотрудников своего лондонского филиала.

После трех дней торгов, споров и ожидания в конторских коридорах Мартен был настолько утомлен и измотан, что сдался и подписал все, что было сказано, после чего в присутствии портовых инспекторов Ее Королевского Величества велел выгрузить добычу на барки и баржи, которым впоследствии предстояло снабдить «Зефир» балластом для рейса в Плимут, куда нужно было плыть немедленно, чтобы присоединиться к силам графа Эссекса.

Недовольный, огорченный и злой, напрасно он допытывался о цели намеченной экспедиции. Ему было заявлено, что узнает это на месте и что там же получит запас продовольствия, пороха и амуниции.

Ян не слишком верил этим заверениям, проклиная в душе условия каперского патента, которые принуждали его подчиняться приказам. По опыту он знал, как мало сможет приобрести в ходе регулярных военных действий и чего стоят королевские обещания насчет выплаты награды. Был уже по горло сыт этой службой: Елизавета слишком дорого заставляла платить за корсарский патент и за свой приватный вклад в оснащение «Зефира».

Среди массы слухов преобладало мнение, что флот под верховным командованием Эссекса должен отправиться в Ирландию.

У Мартена не было ни малейшего желания на подобные путешествия. В первый раз он подумал, что можно бы всерьез взвесить предложения и уговоры Генриха Шульца насчет возвращения на Балтику.

Но пока время для этого ещё не пришло. Прежде нужно было свести ещё счеты с Рамиресом. Не сделай он этого, Мария Франческа могла бы подумать, что он испугался.

Мария Франческа…При мысли о ней его охватило ещё большее раздражение. Она упорно отравляла ему жизнь. В то утро устроила ему сцену по поводу платьев, заказанных перед походом в Байонну, о которых вдруг вспомнила. Потребовала, чтобы он поехал с ней в Лондон забрать платья, не хотела даже слушать его объяснений, что на это нет времени. А когда он решительно отказался, хлопнула дверью и заявила, что не притронется к еде, пока это не смягчит его «золотого сердца».

— Золотого только для врагов, — язвительно добавила она. Ибо для меня сердце у тебя из камня!

Такой вывод неожиданно склонил его послать одного из труксманов за портнихой, миссис Лейтон, которая была испанкой, женой кучера Ее Королевского Величества, и которой Англия была обязана обычаем носить кружевные воротники.

Эта требовательная дама, заправлявшая теперь модой при дворе Елизаветы, ценилась весьма высоко. Наверняка она чувствовала себя обиженной, что за ней не прислали экипаж в конце марта, когда платья сеньориты де Визелла были уже готовы, и что с той поры никто не появился в её мастерской, чтобы их забрать. Надлежало ублажить её каким-то подарком, и Мартен выбрал для этой цели золотой браслет, украшенный крупным карбункулом, который якобы обладал магическим свойством завоевывать симпатии.

Сеньора Луиза Лейтон поддалась его чарам и приехала в Дептфорд, а затем в компании двух девушек, несших коробки с платьями, вступила на палубу «Зефира»и, сопровождаемая посланцем, прошла в кормовую надстройку; но вся эта процессия, экипаж, ждавший на набережной, и прежде всего нескромность труксмана, который направо и налево рассказывал, кого ему довелось доставить из Уайтхолла, вызвали немалую сенсацию как среди матросов на борту, так и среди портовых зевак на берегу.

Мартен был зол: все вокруг могли видеть собственными глазами и убедиться, до какой степени покорялся он капризам сеньориты, которая даже не была его любовницей. Знал, что это положение вещей давно не тайна; что его самые интимные дела обсуждаются командой и служат предметом сплетен по портовым кабакам. Притом его бесило, что он вынужден заниматься такими глупостями наряду с действительно серьезными заботами и хлопотами. Вдобавок ко всему он не получил даже благодарной улыбки от Марии, которая при виде портнихи напрочь забыла про его существование.

Вечером он велел свезти себя на берег и отправился к Дикки Грину. Уже с порога он заметил там Хагстоуна, который одиноко восседал за маленьким столом недалеко от стойки и без малейшего энтузиазма взирал на кружку светлого пива с жиденьким ободком пены. Мартен знал, что встретит его здесь: «Ибекс»в тот день бросил якорь неподалеку от «Зефира»и тоже ждал балласта, чтобы идти в Плимут. Оба капитана уже обменялись первыми приветствиями с палуб своих кораблей и Хагстоунуспел уведомить Мартена, что последнее время ему не слишком везет. Теперь он несколько оживился, но уже через пару минут опять повесил нос.

— Что тебя так гнетет? — спросил Ян.

Хагстоун ответил не сразу. Вздохнул, отхлебнул из кружки и отставил её в сторону.

— Не могу сказать, что я без ума от пива, — поморщился он. — Смахивает на помои, так его сейчас паршиво варят. Но по крайне мере дешево.

— О, так твои дела настолько плохи? — сочувственно заметил Мартен. — Виски любишь?

— Люблю ли я виски! — оживился Уильям и воздел очи горе, не тратя слов попусту, чтобы выразить степень своей любви к крепким напиткам.

Мартен велел подать графин и два кубка.

— Три, — поправил его Хагстоун. — Сейчас подойдет Каротт. Я его видел в налоговом управлении.

Каротт действительно показался на пороге, как всегда румяный, улыбающийся и полный юмора. Но когда они с Мартеном пожали руки, и он стал серьезным. Все трое принялись жаловаться на неслыханные поборы и взяточничество, которые разрослись среди королевских чиновников, а также на незаконные повеления капитана порта, на которые некому было жаловаться.

Хагстоун кроме всего прочего жаловался на своего жадного тестя: Соломон Уайт правда передал ему командование кораблем и все связанные с этим заботы, но и не думал отказываться от доходов; был подозрителен, безжалостен и скуп как Шейлок из пьесы Шекспира, которую как раз можно было увидеть в «Глобусе».

— Если так дальше пойдет, — сказал Хагстоун, — не будет окупаться ни морская торговля, ни корсарство.

Мартен полностью с ним согласился. Цены на корабельный инвентарь и продовольствие подскочили вдвое, причем таких материалов как парусное полотно и краски в Дептфорде вообще нельзя было достать.

Недоставало и вина, и вяленого мяса. Зато заморские товары, которые пользовались большим спросом на рынке, скупала у корсаров исключительно Королевская торговая палата, платя чудовищно мало и вдобавок только половину наличными.

— Мы могли бы возместить все расходы, — заметил наконец Мартен, — иди речь о походе против Испании. Но если Эссекс поведет нас на Ирландию…

— Я в это не верю, — прервал его Каротт. — Ведь известно, что испанцы готовят новую Армаду. Если весь наш флот тем временем отправится в Ирландию, кто поручится, что Медина — Сидония не попытается высадиться здесь или положим в Чэтхеме? Помните, Кале теперь у них; они там хозяйничают.

— Так ты допускаешь, что речь идет о Лиссабоне? — спросил Мартен.

— Скорее о Кадисе, — ответил Пьер, понизив голос. — Я слышал, что туда вскоре должен прибыть Золотой флот из Вест-Индии. Похоже, испанский эскорт уже вышел ему навстречу.

— Ба, и я об этом слышал! — воскликнул Мартен. — Искал этот эскорт несколько дней. Видимо, они поплыли до самых Багамских островов, потому что ни у Азор, ни в районе Мадейры я их не видел.

— Могли попросту стоять в каком-нибудь порту, — заметил Каротт. — Например, на Терсейре. Ты ведь туда не заглядывал?

Мартен расхохотался — порт Терсейры слыл совершенно неприступной твердыней.

— Нет, туда я в самом деле не заглядывал, потому что вас со мной не было. Зато охотно заглянул бы в Кадис.

— Что до меня, — заявил Пьер, — то я предпочел бы не соваться туда, где свистят ядра. С корсарством я покончил — слишком стар для этого.

— Тогда зачем ты собираешься в Плимут? — спросил Хагстоун.

Каротт пожал плечами.

— Приходится. Откажись я, у меня реквизировали бы «Ванно». Ведь я плаваю под английским флагом. Но — это между нами — я имею желание сменить его на французский, и наверно так и сделаю.

— Полагаешь, в твоем возрасте лучше иметь дело с мужчиной, чем с женщиной, — констатировал Мартен.

Каротт усмехнулся и кивнул.

— Jamais les choses ne se mettent a alltr vraiment mal, s'il n'X a pas une femme sous la roche8 с умным видом заявил он. — Касается это как проблем графа Эссекса и Генриха IX, так и наших с тобой. Да, кстати, как поживает мадемуазель Мария Франческа?

— Спасибо, — буркнул Мартен, — она надеется…

— Oh! Vts felicitations!9 — воскликнул Пьер.

— Надеется, что её нареченный со дня на день её освободит, — закончил Мартен.

Пьер смешался, но Ян не рассердился на него за неуместное поздравление. Они взглянули друг на друга и оба рассмеялись.

— Зря я рыскал вокруг Азор, — вздохнул Мартен. — Видимо, он командует эскортом. Может быть и в самом деле ждет Золотой Флот под защитой орудий Терсейры.

Догадка Пьера Каротта, касавшаяся пребывания испанского эскорта в порту Терсейра, была верна. Золотой Флот ещё в феврале вышел из Пуэрто Белло, где шла погрузка сокровищ, целый год доставлявшихся из Новой Кастилии, но дорога Карибским морем до Ла Хабаны занимала обычно пару недель, и не раз в порту приходилось ещё ждать суда с серебром, двигавшиеся из Вера Крус. Только по их прибытию формировался большой конвой под охраной фрегатов и каравелл, которые сопровождали транспорты во Флоридском и Багамском проливах, потом на пути через Атлантику, чтобы соединиться с дополнительным эскортом в условленном месте к западу от Азорского архипелага или неподалеку от Канарских островов. Случалось, что дополнительному эскорту приходилось по нескольку недель дожидаться запоздавшего конвоя либо у Терсейры, либо в других портах или даже в открытом море.

Той весной, в год от Рождества Христова 1596, ожидание затянулось особенно надолго. Командор Бласко де Рамирес отправился из Кадиса примерно в то же время, что Мартен из Дептфорда, и уже месяц торчал в Ангре на острове Терсейра, высылая оттуда легкие фрегаты на поиски приближавшегося Золотого Флота.

Он терял терпение; его личные дела, как финансовые, так и матримониальные, запутывались все больше, приводя его в отчаяние. Вообще — то они были тесно связаны, поскольку его материальное положение зависело от женитьбы на Марии Франческе де Визелла и от её приданого. Пока Мария была заложницей шевалье де Бельмона, он полагал, что сумеет прийти к соглашению с его представителями и выкупить её с помощью дона Эмилио и старого де Толосы. Но узнав, что она попала в руки Мартена, утратил всякую надежду.

Немного позже командор услышал, что Мартен ищет его в море, и понял, что ему придется самому сразиться с Яном, если хочет вернуть невесту. Дело приобретало все большую известность, и от него теперь зависели и дворянская честь, и вся репутация командора. Но как же он мог сразиться с Мартеном, ничего не зная даже о месте его пребывания?

Он уже решил было назначить Яну встречу, когда приказ адмиралтейства отправил его на Азоры. Нечего даже было и думать уведомить об этом своего врага. Это стало бы изменой, угрожающей безопасности Золотого Флота; Мартен мог явиться на место встречи в сопровождении крупных английских сил и покуситься на ценную добычу. Ведь нельзя же было рассчитывать, что корсар сохранит такую новость исключительно для себя! С другой стороны Бласко де Рамирес готов был пожертвовать нареченной, удайся ему любым другим способом подправить свои финансы, одновременно спася честь идальго.

Был такой способ, но чтобы к нему прибегнуть, надлежало прежде всего прибыть в Кадис достаточно рано, чтобы принять участие в планируемой экспедиции в Ирландию, а затем заманить Мартена в ловушку, которую Бласко обдумал до мельчайших деталей.

На Ирландию он возлагал огромные надежды. Надеялся, что король ему доверит если уж не верховное командование целой Армадой, то по крайней мере главными её боевыми силами, которым предстояло атаковать Дублин и обеспечить высадку войск. Если все пройдет успешно, его не миновала бы подобающая награда, не говоря уже о военных трофеях, которые можно захватить в Дублине. Наверняка он наконец-то стал бы адмиралом, мог даже получить графский титул вместе с подобающими владениями. И тогда уже подумать о выкупе из заклада поместий в Новой Испании, о возвращении в Сьюдад Руэда и наконец — о ещё более выгодной женитьбе.

Все эти планы зависели теперь от более или менее удачных результатов плавания в Атлантике. Еще несколько дней отсрочки с прибытием Золотого Флота могли все испортить, если в Мадриде примут решение послать Армаду в Ирландию до возвращения флотилии эскорта в Кадис.

Де Рамирес знал, что каждый день проволочки уменьшает его шансы. В Испании хватало командоров и молодых контр — адмиралов, которые соперничали за командование в ирландской экспедиции. Если он опоздает, ему будет поручена охрана побережья, а не атака на Дублин…

Известие о приближении Золотого Флота к Илхас Азорес пришла в Ангру знойным июньским днем, когда командир эскорта предавался послеобеденной сьесте. Его доставил капитан легкого фрегата, некий Филип Чавес, корабль которого «Сан Себастьян» отличался небывалой скоростью. Из донесения Чавеса следовало, что во главе транспортов плывет группа из четырнадцати галеонов, груженых золотом и серебром, но лишенная всякой охраны. Остальные суда конвоя оставались далеко позади и вероятно дальше к востоку из-за сильного шторма с запада, который несколько дней назад рассеял корабли. Эта вторая часть конвоя перед бурей состояла из тридцати шести хорошо вооруженных судов, эскортируемых несколько уже устаревшими каравеллами военного флота заморских провинций.

Выслушав доклад, командор де Рамирес решил немедленно выйти с главными силами навстречу головной группе конвоя, чтобы взять её под опеку, и одновременно поручил своему заместителю, капитану Паскуале Серрано, заняться поисками запоздавших, которым не угрожала опасность со стороны пиратов ввиду довольно сильного эскорта.

Капитан Серрано, старый, опытный моряк, одобрил этот план, но позволил себе заметить, что после того, как четырнадцать судов с сокровищами окажутся в защищенном порту Терсейры, стоило бы тут же подождать прибытия и тех, которые ему предстояло найти, чтобы в путь на Кадис вышел весь конвой, под усиленной охраной.

Только это вовсе не входило в намерения командора. Он сухо заявил, что не нуждается в советах; делает и приказывает делать то, что считает нужным. В данном случае он приказал не медлить.

Серрано больше не возражал, хотя собиралась буря и ему казалось, что её надлежало бы переждать в порту, не подвергаясь опасности вновь растерять эскорт. Когда его фрегаты спускали шлюпки, чтобы те отбуксировали их из безопасного укрытия в глубоком заливе, небо стало цвета бронзы, земля — как раскаленная железная плита, воздух — как бесцветное дрожащее пламя. Легкие, обманчивые порывы ветра не наполняли парусов; огромные полотнища вздымались и опадали бессильно, а течение разворачивало корабли то в одну, то в другую сторону. Только ближе к вечеру, когда тяжелое расплывшееся солнце опустилось к вершинам гор, освещая косыми лучами грозные гряды облаков, надвигавшихся с северо-востока, оживившийся ветерок наморщил воду залива. Фрегаты Паскуаля Серрано кое — как выстроились в походный порядок и начали отдаляться, а тяжелые каравеллы де Рамиреса величественно двинулись им вслед.

Буря, которую предвидел капитан Серрано, никак не могла решиться на генеральное наступление. Всю ночь тучи клубились, затягивая небо то с востока, то с севера, и вновь отступали. Ветер то бушевал, то стихал. Было душно, и звезды глядели на вспененное море сквозь туманную мглу, словно испуганные тем, что затевалось на горизонте.

Утро занялось бледное, туманное, пасмурное. Ветер снова стих, а потом задул с востока. Какой-то заплутавший шквал пролетел, гоня растрепанное темное облако, брызнул короткий холодный дождь и так же внезапно перестал. И сразу среди туч на мгновение выглянуло солнце.

Бласко де Рамирес счел это добрым знаком.

— Все это минует нас с севера, — сказал он помощнику, или просто рассеется.

Можно было полагать, что угадал он верно: до полудня погода держалась, и даже немного прояснилось. Но с востока набегала все более высокая зыбь, а когда на корме в офицерском салоне подали обед, «Санта Крус» качало уже так сильно, что де Рамирес велел развернуть его кормой к ветру.

В разгар обеда командору доложили, что матросы с марсов заметили паруса нескольких судов, плывущих встречным курсом.

— Это они! — обрадовался он и выскочил на палубу, чтобы убедиться самому. Но расстояние было ещё слишком велико: с палубы ничего не было видно, а он не испытывал желания карабкаться на мачту. Потому командор решил закончить обед, но его стали беспокоить состояние моря и вид неба. Волны ударяли в высокую, бочкообразную корму, словно подгоняя, а небо нависало все ниже, черное и тяжелое, словно своды огромной пещеры, грозившие рухнуть.

У Бласко вдруг пропал аппетит. Он понимал, что вскоре им придется развернуться и плыть в самый центр затаившегося урагана. С ним было девять больших каравелл и шесть поменьше, что вместе с четырнадцатью галеонами, входившими в состав Золотого флота, составляло двадцать девять кораблей; «Санта Крус» был тридцатым. Пока море оставалось спокойным и погода позволяла, управление такой флотилией и руководство её передвижением не встречало особых трудностей, но во время бури…

Буря шла вслед за ними, наступала мощным фронтом, гася перед собой дневной свет и бросая густую тень на море. Каравеллы тяжело колыхались на мертвой зыби, глубоко проваливаясь между валами и лениво взбираясь на вершины темной, лишенной блеска воды. Их мачты и реи низко склонялись, раскачивались и болезненно скрипели. Раз за разом пролетали короткие дожди, подгоняемые резкими порывами ветра, и тогда море покрывалось пеной, а желтые флаги с красными крестами святого Иакова, которые Бласко велел поднять на верхушки мачт, тревожно трепетали, как испуганные птицы, попавшие в предательские сети.

Уже невооруженным глазом видны были галеоны Золотого флота, выстроенные в две колонны по семь судов. Плыли они прямо на север, правым галсом, и явно готовились встретить бурю, ибо верхние паруса поспешно исчезали с мачт.

Де Рамирес приветствовал их тремя орудийными выстрелами, на что последовал ответ с корабля, который поднял комодорский вымпел.

«Санта Крус» продолжал плыть по ветру во главе эскорта, пока не оказался позади конвоя. Только тогда на его мачтах появились сигналы команд. Десять тяжелых двухпалубных каравелл выполнили поворот на север, шесть более легких двинулись дальше, прикрывая конвой с запада.

Сразу после этого маневра небо, посиневшее от гнева, первый раз разразилось долгим, раскатистым громом, который прозвучал как предостережение перед надвигавшейся бурей. Ветер затаил дыхание и воцарилась мертвая тишина.

Потом темные громады туч разорвались, в них метнулся ослепительный зигзаг, раздался протяжный грохот и с сухим треском ударила молния.

В ту же самую минуту перепуганный ветер в панике пустился наутек. Он свалился на море, задел волны, растрепал их гривы, отлетел, ударил вновь, ворвался между кораблями, наклонил их мачты, очистил палубы, истерически завыл в такелаже и умчался неведомо куда.

Но тут же за ним налетел другой. Этот не бежал, он напирал как тяжеловооруженный воин, который шел напролом, не обращая внимания на препятствия. Волна вздымалась под его натиском, рычала и вторила, плевалась белой пеной, штурмовала надстройки. Несколько парусов гулко лопнули и улетели невесть куда. Но походный порядок пока держался.

Только когда началась атака главных сил бури, когда все небо до самого горизонта потемнело, как свинец, а тьма рухнула на поседевшее море, когда ошалевший ветер пригнал с востока огромные гривастые волны и бросил их на измученные корабли — их колонны вначале выгнулись и разорвались, потом лопнули посередине, и наконец рассеялись.

Внезапный шторм, который так долго собирался, отбушевал однако относительно быстро. Еще до захода солнца он пролился ливневым дождем, а в полночь небо уже сияло звездами. Море успокоилось, а ветер, ласковый и свежий, дул так спокойно, словно с ним никогда не случалось приступов бешенства. Но для транспортов страхи не кончились. Один из груженых серебром галеонов сразу пошел на дно; у другого открылась серьезная течь ниже ватерлинии, и только благодаря неустанной работе на помпах можно было удержать его на поверхности; наконец, три из шестнадцати каравелл эскорта получили столь серьезные повреждения рангоута и такелажа, что не могли поспеть за остальными и остались далеко позади.

Командор Бласко де Рамирес не хотел их ждать, спасая то, что можно было спасти. С неимоверными усилиями слитки серебра перегрузили с тонущего галеона на «Санта Крус», после чего поредевший конвой снова выстроился в походный порядок и направился к Азорам, а под вечер следующего дня бросил якоря в порту Терсейры.

Рамирес колебался, не дождаться ли там второй части Золотого флота. Он должен был доставить его в целости, но во-первых хотел как можно скорее оказаться в Испании, чтобы позаботиться о своих делах на месте и принять участие в ирландской экспедиции, во-вторых полагал, что флотилии под командованием Паскуаля Серрано вместе с военными каравеллами флота провинций вполне достаточно для эскортирования тридцати шести вооруженных транспортов. У него самого было теперь тринадцать каравелл (считая «Санта Крус») для охраны двенадцати галеонов, груз которых оценивался в несколько миллионов пистолей в золоте. Были основания считать, что чем скорее доставит он это сокровище, тем больше угодит королю.

В конце концов он решил выйти в море сразу после пополнения запасов продовольствия и воды и завершения самого неотложного ремонта на потрепанных судах.

Семнадцатого июня конвой вышел из Терсейры и после девяти дней плавания добрался до Кадиса, где в заливе стояла на якорях Вторая Армада, ещё не готовая к выходу в море.

В тот же день, двадцать шестого июня, пришло известие, что Серрано разыскал остатки Золотого флота, соединился с ними в Атлантике и сопровождает к Мадейре.

Бласко де Рамирес мог быть доволен собой. Его решение встретило одобрение герцога Медина — Сидония, которому позарез нужны были деньги, чтобы наконец довооружить Армаду, а в соответствии с королевским обещанием он рассчитывал получить нужные средства сразу по прибытии транспортов из Вест — Индии.

Только оба они — и адмирал, и командор — недолго тешились удачным поворотом судьбы.

ГЛАВА XV

Генрих Шульц весьма преуспевал в Плимуте, заключая выгодные сделки как главный поставщик армии и флота. Продавал он накопленные запасы с огромной выгодой, и одновременно заключал такие контракты, с помощью которых обезопасил себя от всякого риска. Знал он больше, чем многие правящие особы, предвидел успешнее, чем командующие войсками, рассчитывал трезво, не поддаваясь политическим симпатиям и руководствуясь только материальной выгодой. Он уже не верил в сокрушительную победу Испании, как восемь лет назад, когда вид Непобедимой Армады и краткое пребывание в Эскориале произвели на него столь ошеломляющее впечатление. Тогда он потерпел неудачу и лишь благодаря известной доле предусмотрительности и везения не понес никаких убытков. Сегодня он стал гораздо дальновиднее и куда меньше поддавался заблуждениям.

Несмотря на это Шульц решил все же продать лондонский филиал, сохраняя с его покупателями самые дружеские торговые отношения и обеспечив себе особые привилегии в их предприятии. Этот метод он намеревался использовать и с прочими своими заграничными филиалами. Таки образом он освобождался от внутренней торговли и концентрировал внимание на крупных международных сделках, обретал надежных контрагентов, немало экономя на персонале, и заодно мог предпринимать другие операции, овладевая новыми рынками. Перед началом первой такой реорганизации в Лондоне, пользуясь небывалой коньюктурой, он опорожнял свои склады и в свою очередь размещал капитал в Бордо, где намеревался развернуть широкую деятельность под опекой короля и мсье де Бетюна, который только что получил титул герцога Сюлли.

Франция теперь привлекала его куда сильнее, чем прежде. Генрих IX снова был католиком, а мсье де Бетюн обладал практической хваткой, отличался трезвостью в хозяйственных вопросах и жаждал разбогатеть. Правда, Бордо продолжал оставаться гугенотским, но взаимная ненависть между приверженцами разных вероисповеданий угасла, уступив — как и по всей Франции — терпимости. Шульц полагал, что без особого усилия и риска добьется там ещё большего, чем до сих пор сумел в Англии.

Его конкретные, всесторонне обдуманные и детально разработанные планы совпали с неясными, едва наметившимися намерениями Пьера Каротта и Яна Мартена, к которым присоединился и Ричард де Бельмон, обиженный неблагодарностью и равнодушием, выказанными ему графом Эссексом по изменению политической ситуации. Шульц тут же почуял их настроение, углядел в нем собственный интерес, а поскольку не брезговал никаким заработком, решил повлиять на их решение, пообещав достать им французские купеческие права или корсарские патенты, затем заняться ликвидацией их собственности и дел в Англии, разумеется за соответствующие комиссионные.

Среди них четверых лишь Мартена мучили сомнения и возражения при заключении такого договора перед лицом готовящейся военной экспедиции. Он думал, что все-таки это смахивает на дезертирство в отношении страны и власти, которым он до сих пор служил, и предпочел бы открыто отказаться от службы, хотя это и повлекло бы за собой убытки посерьезнее, чем комиссионные Шульца.

Ян не стал делиться своими сомнениями, зная, что его поднимут на смех, однако никого из экипажа, даже Стефана Грабинского, не посвящал в детали принятых решений. Это удалось ему тем легче, что Шульц поделился с ним, а также с Ричардом и Пьером как нельзя более доверительной информацией: весь флот, вверенный Рейли, вместе с экспедиционной армией Эссекса должен был под верховным командованием адмирала Хоуарда нанести удар не по Ирландии, а по Кадису.

Эта цель была заманчива, тем более что в Кадис со дня на день должен был прибыть Золотой флот из Вест — Индии. Удар, нанесенный непосредственно в Испании, отвечал политическим интересам Англии и Франции, а для Мартена создавал известную возможность встречи с Бласко де Рамиресом.

— Если вам повезет, — говорил Шульц, — можете захватить огромные сокровища. Разумеется, вам придется поделиться с королем Генрихом, и кое — что пожертвовать мсье де Бетюну. Но это гораздо меньше, чем пришлось бы заплатить в Дептфорде целой стае чиновников Елизаветы.

Де Бельмон уважительно взглянул на него.

— Верно, — живо подтвердил он. — Помните, как было после победы над Великой Армадой? Нам цинично заявили, что «героям должно хватить их геройства», а трофеи уплыли в казну королевы. Что до меня, я предпочитаю, чтобы они шли в мою собственную.

Каротт вздохнул.

— Чувствую, что и я поддаюсь переменчивости человеческой натуры, — заявил он. — Может потому, что не намереваюсь становиться героем.

Мартен молчал, но в душе уже решился: как бы там ни было, он сторицей отплатил за помощь, которую здесь получил, а его военные заслуги и в самом деле не принесли ему никакой выгоды. Так что он считал себя в расчете.

« — Но все-таки, — подумал он, — лучше не говорить этого Стефану…»

Открытый и прямой характер Стефана Грабинского, молодой запал, талант моряка, необычайные способности в освоении как чужих языков, так и науки навигации, покорили сердце Мартена. Это было чувство наполовину отцовское, наполовину братское. Стефан напоминал ему собственную молодость, и все живее вызывал в его памяти облик любимого брата Кароля. Чем больше они были вместе, тем чаще Ян сталкивался с вопросами, которые ему прежде и в голову не приходили. Ведь Стефан спрашивал не только о делах морских, где все можно было объяснить легко и относительно просто. Его, к примеру, беспокоил вопрос, почему Мартен и его корабль служат Англии, а не Испании. Ян тогда решился на долгое и довольно путаное объяснение. Говорил о зверствах испанских войск в Нидерландах, о кровавом покорении Новой Испании и Новой Кастилии, об угнетении, царящем там; рассказал ему историю страны Амаха и описал уничтожение Нагуа, столицы этого индейского княжества, которое когда-то поддерживал и для независимости которого столь многим пожертвовал.

Казалось, ему удалось убедить юношу. Стефан был глубоко взволнован этой романтической эпопеей. Но через несколько дней пришел к Мартену с новыми сомнениями: Англия в свою очередь угнетала ирландцев, которые тоже жаждали свободы…

Мартен ответил, что слишком мало об этом знает, чтобы обсуждать, но уверен, что англичане не допускают таких зверств, как испанцы.

Однако это Стефана не удовлетворило.

— Ты сам говорил мне, что они торгуют неграми. Хватают их и продают испанцам.

— Ну, не все, — ответил Мартен.

— Знаю, ты этого не делал, — согласился Стефан. — Но Хоукинс и Дрейк, и даже шевалье Ричард де Бельмон…

— Ну не могу же я отвечать за то, что делают Хоукинс и Дрейк! — возразил Мартен.

— Но они это делают с согласия королевы.

— И что с того? Люди не ангелы. Ты должен это знать, видев поведение господ из гданьского сената. Тем паче… Что ты или я можем тут изменить? Когда мне приходилось нелегко, добавил он, — мне помогали англичане: вначале Соломон Уайт, потом и другие, не исключая королевы. Так что мне, поминать все их грехи, или быть им благодарным, как ты думаешь?

Аргумент был неотразим: Стефан принял его с таким убеждением, почти с восторгом, что даже устыдил Мартена.

Благодарность? Он не руководствовался ни исключительно, ни даже даже частично благодарностью.

« — Я начинаю жульничать, » — подумал он.

Теперь, когда он окончательно решил оставить службу под английским флагом, ему вспомнился этот разговор.

« — Чтоб его черти взяли! — в душе чертыхнулся он. — Что я ему скажу?»

Накануне отправления экспедиции из Плимута к графу Эссексу прибыл посланец из Уайтхолла. При его виде граф был потрясен: неужели королева снова передумала? Дрожащими руками он распечатал письмо и вздохнул с неописуемым облегчением. Только личные пожелания для него вместе с составленной и собственноручно написанной Елизаветой молитвой, которую монархиня повелела зачитать перед воинами армии и флота.

Нелегко было выполнить это повеление; но чтобы оказать королеве честь, в один из соборов вызвали всех капитанов и командиров армейских частей, и Эссекс сам прочитал вслух сочинение свой покровительницы и благодетельницы, и — как утверждали некоторые её враги — заодно и любовницы.

«Всемогущий Владыка Мира, — обращалась Елизавета к Господу от имени своих воинов, — ты, который вдохновляешь нас на подвиги! Мы покорно молим тебя ниспослать нам удачу и попутные ветры во время плавания; даровать нам победу, которая преумножит славу твою и укрепит безопасность Англии, причем ценой наименьшей английской крови. Даруй же нашим мольбам, о Господи, свое благословение и благоволение. Аминь.»

— Нельзя сказать, чтобы Ее Королевское Величество слишком уж склонялась перед Творцом, — заметил Бельмон Мартену, когда они покинули собор и вместе с Пьером Кароттом и Хагстоуном отправились в таверну в Ист — Стоунхаус. — Ее письмо господу Богу звучит как вежливая дипломатическая нота одного владыки другому: немного лести, много уверенности в себе и несколько просьб с обещанием умножить славу Господню в зависимости от их исполнения. Но если у Бога есть чувство юмора, это должно произвести хорошее впечатление: по крайней мере коротко и совсем не нудно. Воображаю, как Провидение должно быть утомлено непрестанными молитвами испанцев.

Хагстоун исподлобья покосился на него. Не всегда он понимал, что Бельмон имеет в виду, но подозревал, что его слова отдают святотатством. Это раздражало его и наполняло сомнениями в судьбе всякого предприятия, в котором ему приходилось участвовать вместе с этим богохульником. Но он не произнес ни слова: полемика с разговорчивым шевалье превышала его возможности.

В таверне они не получили ни виски, ни пива. Пришлось очень долго ждать, пока им подали вино, кислое, как уксус, по мнению Мартена. Плимут и его окрестности иссушила жажда многих тысяч офицеров и солдат.

— Самое время, — заметил Каротт, — чтобы мы наконец оказались в Бордо. Там по крайней мере есть чем промочить горло.

— В Бордо? — удивился Хагстоун, — Но ведь мы плывем не во Францию?

Трое его товарищей переглянулись, и Пьер запоздало прикусил язык.

— Вы что — то знаете и скрываете от меня, — буркнул Хагстоун.

Прозвучало это обиженно и Мартену стало его жаль: он подумал, что Уильям немало лет был одним из вернейших его товарищей, и вот теперь дороги их разойдутся, быть может, навсегда.

От ответа его избавило замешательство, возникшее из-за двух подвыпивших шкиперов, которые затеяли ссору с хозяином по поводу недостаточно быстрого обслуживания. Этот тип, вытащенный ими из кухни и припертый к стене, выглядел растерянно. Он не защищался, слушая их упреки и угрозы с поникшей головой и отупелым взглядом. Мартен встал, чтобы заступиться за него.

— О чем речь? — спросил он.

— Мистер, — плаксиво выдавил корчмарь, — я уже не знаю, что делать, просто с ума схожу. Жена рожает, корова слегла и телится, хлеб пригорает в печи, а тут… — он беспомощно развел руками.

— Хлеб вынимай, хозяин! — закричал Каротт. — Прежде всего хлеб! Остальное само выйдет!

Все покатились со смеху, но корчмарь, пораженный дельностью совета, поспешил на кухню, предоставив Мартену успокаивать нетерпеливых гостей.

— Садитесь с нами, — пригласил их Ян. — У нас есть кувшин вина, от которого можно получить заворот кишок, но ничего другого вам тут не подадут.

Вопреки этим заверениям по прошествии нескольких минут в дверях кухни вновь показался хозяин с большим кувшином весьма многообещающей формы. Лицо его разрумянилось, на губах блуждала улыбка. Подойдя к столу, за которым теперь сидели шесть капитанов, и поклонившись вначале Мартену, а потом Каротту, он сказал:

— Джентльмены! Не знаю, как вам выразить мою благодарность за то, что со мной случилось, и что я в немалой степени приписываю щедрости вашего ума и доброте сердца. Жена родила мне сына, корова отелилась, а хлеб выпекся на славу. Выпейте, прошу вас, за здоровье и собственную удачу, не забывая также обо мне и моей увеличившейся семье.

Благодаря этому неожиданному происшествию Уильям Хагстоун не дождался разъяснений от своих приятелей и остался не посвящен в их тайну.

Строжайшая тайна скрывала цель экспедиции даже от огромного большинства её участников. О том, что предстояло атаковать Кадис, они узнали только в открытом море, сломав печати и прочитав текст приказов.

Зато испанцы были полностью захвачены врасплох: английский флот вторгся в Байя де Кадис без единого выстрела, не опереженный никакими известиями, словно чудом появившись из волн морских.

Крепостные орудия не вели огонь, поскольку комендант цитадели поначалу полагал, что это прибывает вторая часть эскорта под командованием Паскуаля Серрано, а за ней остатки Золотого флота. Когда он сориентировался, что Серрано никоим образом не мог прибыть через двадцать часов после Рамиреса, было уже поздно. Корабли миновали крепость, на их мачтах появились английские военные флаги, а с бортов загремели могучие артиллерийские залпы. Несколько пылавших брандеров вторглись между стоявшими на якорях каравеллами Второй Армады, разжигая пожары; на беззащитных берегах и причалах — на Пуэрто Реал, Санта Мария, де ля Фронтера и Сан Фернандо — высаживались небольшие десанты, чтобы обезопасить главные силы от внезапной атаки с суши, а густой прицельный огонь из картечниц как косой косил любой наспех собранный испанский отряд, который показывался поблизости.

Роберт Деверье, граф Эссекс, лично руководил штурмом города. Он бежал во главе своих солдат, пока для него не добыли коня, который впрочем тут же пал от шальной пули. Пересев на другого, окруженный несколькими всадниками из своих приближенных, он ударил на испанскую пехоту, которая не успела запереть ворота и поднять мост через ров. За ним, воодушевленные его отвагой, ринулись вперед густые шеренги лучников из Девона, пикинеров и алебардистов из Кента, йоменов и пешего мелкого дворянства, которые добровольно собрались в экспедицию из разных графств Англии.

Город, крепость и весь остров де Леон были взяты. Лишь остатки гарнизона ещё обороняли проход во внутренний порт, где укрылись прибывшие накануне из Вест — Индии галеоны с грузом серебра и золота стоимостью в восемь миллионов пистолей.

Узнав об этом от пленных, Эссекс незамедлительно послал Уолтеру Рейли приказ форсировать пролив и захватить эти сокровища.

Тут, однако, удача отвернулась от победоносных полководцев: опередил их герцог Медина — Сидония. По его приказу испанские капитаны сами подожгли свои корабли. Когда вскоре после захода солнца целая флотилия шлюпок и несколько самых маневренных английских фрегатов под парусами двинулись в сторону порта, огромное зарево поднялось над Кадисом. На глазах Рейли двенадцать галеонов пошли ко дну, а вокруг пылали торговые суда, барки, бригантины и каравеллы, тоже охваченные пожаром.

Среди жуткого гула пламени, шипения воды, кипевшей у бортов, в замешательстве, которое охватило английские корабли, которые впопыхах спускали паруса и бросали якоря, чтобы держаться подальше от огня, незаметно сумела прорваться лишь одна двухпалубная испанская каравелла. Ее капитан ловко маневрировал в тени под самым берегом, обогнул короткий каменный волнолом, пользуясь попутным бризом проскользнул под высоченными стенами крепости и направился к выходу из бухты. Он был почти уверен, что пока никто не заметил его бегства. В двух милях впереди открывалось море. Теперь у него было девять шансов из десяти, что удастся ускользнуть.

Но оглянувшись в последний раз, на фоне зарева он разглядел высокие мачты и паруса какого-то корабля. Вглядевшись получше, без всяких сомнений убедился, что корабль не испанский, и скомандовал, чтобы канониры стали наготове у пушек с тлеющими фитилями, но запретил стрелять, пока сам не даст сигнала открыть огонь. Он не знал еще, преследуют ли их, и решил убедиться в этом в подходящий момент. Отступать он не собирался. Нужно было добраться до Мадейры, чтобы предупредить Золотой флот о том, что произошло в Кадисе, а преждевременные залпы могли привлечь на его шею с полдюжины англичан из Пуэрто де Санта Мария. Только этого ему и не хватало: на борту была лишь часть экипажа, матросов едва хватало для выполнения простейших маневров, а пушкарей — для обслуживания орудий лишь по одному борту. Две другие вахты пребывали на берегу, высланные за аммуницией и продовольствием.

Он все же надеялся, что когда удалится достаточно, то расправится с чужим кораблем за пару секунд, а потом пусть англичане его догоняют! Ночь будет темная…

Через полчаса каравелла вышла из залива, перебрасопила реи и легла курсом на юго-восток. Паруса английского корабля продолжали маячить за её кормой, но все больше оставались позади и отстали уже настолько, что их не достали бы даже выстрелы из самых дальнобойных орудий.

« — Тем лучше, — подумал капитан. — Меньше чем через час он исчезнет из виду.»

Но через час англичанин даже несколько приблизился. Не настолько, чтобы оказаться в пределах досягаемости тяжелых пушек каравеллы, но достаточно, чтобы видеть её и следить за её маневрами.

Теперь стало несомненно: это погоня. Погоня не слишком грозная, ибо неприятель держался осторожно, уважительно, что указывало на его слабость. Но погоня совершенно нежелательная, поскольку — продлись она дольше — могла выдать английскому капитану цель, и уж во всяком случае направление, в котором направлялась каравелла.

Ее капитан спешил. Спасение Золотого флота не терпело отлагательств. Нужно было застать его в Фуншале на Мадейре, от которой отделяло больше шестисот миль по прямой, то есть примерно трое — четверо суток плавания. Но не сумей он до утра отделаться от англичанина, тот мог бы развернуться и уведомить английских адмиралов о своих наблюдениях. Не подлежало сомнению, что столь быстро доставленная информация вместе с показаниями пленных, взятых в Кадисе, облегчили бы английскому флоту нападение на конвой, и притом превосходящими силами.

Потому надлежало либо обмануть упрямого капитана, держа курс прямо на запад, к Азорам, либо подманить его поближе и уничтожить орудийным огнем.

Капитан каравеллы испробовал для начала этот второй способ. Приказал чуть-чуть подобрать паруса, в надежде, что англичанин не заметит этого вовремя. Но тот оказался бдителен и сделал то же самое. Скорость обоих кораблей уменьшилась с десяти до семи, потом даже до пяти узлов, но расстояние между ними оставалось почти неизменным.

В полночь испанец был сыт этим по горло. Его людям был нужен отдых, ему же приходилось держать весь свой скудный экипаж в неустанном напряжении. Кроме того, он терял драгоценное время. Терял понапрасну, а преследователь вовсе не спешил, времени у него, видимо, было достаточно, как и людей, чтобы сменять вахты.

Каравелла вновь перебрасопила реи и вязла курс на Азоры. Ветер теперь дул прямо с кормы, и её капитан надеялся, что английский корабль не выдержит в таких условиях соревнования в скорости.

И ошибся. На рассвете тот был меньше чем в полутора милях за кормой. Оставалось утешаться тем, что по крайней мере его сбили с верного курса и оттягивают все дальше от Кадиса, а сами ненамного удлинняют путь. Только утешение было слабым, тем более что ветер сменился северным, а потому гораздо более выгодным англичанину для обратного пути. Только тот ещё и не думал возвращаться…

Лучи восходящего солнца слепили испанцев. Долго невозможно было разглядеть английский корабль, который маневрировал таким образом, чтобы как можно дольше пользоваться этим преимуществом. Только когда солнечный диск понялся выше над горизонтом, тот показался вновь. Он сильно приблизился, и на вершинах его мачт стали видны флаги. Испанский рулевой, одаренный исключительно острым зрением, с удивлением убедился, что флаги французские.

— Англичанин или француз — один черт, — отмахнулся его капитан.

Но этот черт кроме цветов Франции нес на гротмачте свой собственный флаг, который также в конце концов был замечен и распознан. Черный флаг с золотой куницей.

Тем временем в Кадисе, окончательно захваченном вместе с соседними местечками, портами и усадьбами после четырнадцатичасовой битвы, армия и флот королевы Елизаветы праздновали свой триумф. Лавры победы на водах залива принадлежали Рейли, зато Эссекс победил на суше. Он же отдавал теперь приказы и железной рукой укротил бесчинства своих солдат в побежденном городе. Истинно по-рыцарски пощадил соборы и духовенство, и даже велел перевезти на сушу три тысячи монашек, которые спасались на острове де Леон. Его уважали за это и друзья, и враги; лишь в глазах Елизаветы эти поступки поначалу не нашли признания.

В конце концов Кадис все равно был разрушен, разграблен до основания и сожжен. Нужно все же признать, что граф сопротивлялся столь варварскому поведению так долго, как мог, а продолжалось это почти две недели.

Все это время на военном совете шли упорные споры и дискуссии. Эссекс хотел укрепить цитадель и город, чтобы оставаться в нем до дальнейших указаний королевы. Когда этот проект отклонили, предложил экспедицию вглубь страны, и прежде всего марш на Севилью. Но и на это не последовало согласия Хоуарда и Рейли. Чтобы перетянуть этого последнего на свою сторону, в конце концов он подал мысль о захвате в море оставшейся части Золотого флота.

Рейли колебался; Хоуард решительно отказал.

В конце концов решено было возвращаться в Англию, погрузив добычу из драгоценностей, оружия и ценных товаров, и выкуп, взятый с города. Эссекс был разочарован: правда, Испании нанесли болезненный удар, но её мощь отнюдь не была сломлена.

Некоторым утешением для графа стал захват на обратном пути в португальском городе Фаро, в провинции Альгарве, превосходной библиотеки епископа Григория Осориуса. Но и эта удачная вылазка на берег, увенчавшаяся немалой добычей, не подвигла адмиралов на более крупные действиям. Флот и армия вернулись в Англию.

Тут граф Эссекс стал кумиром толпы. Его удачливая тактика (которая, по правде говоря, была почти исключительно заслугой Рейли), несомненная отвага и благородство разрастались до масштабов романтической легенды. На улицах Лондона его приветствовали восторженными овациями, в его честь слагали мадригалы и распевали рыцарские баллады. Только королева встретила его упреками, поскольку прежде всего подвела баланс трофеев и затрат на экспедицию. Баланс, который вызвал у неё взрыв ярости.

Экипировка кораблей, снаряжение войск и расходы на их жалование поглотили пятьдесят тысяч фунтов. В то же время доля казны в добыче составила меньше тринадцати тысяч. При этом лорд Хоуард домогался от неё ещё двух тысяч фунтов для уплаты жалования морякам, а Эссекс — выплаты оставшегося жалования солдатам.

Графу было заявлено, что он не получит ни пенса. С самого начала она предвидела, что все, кроме нее, сделают себе состояние на этой затее. Куда же девались миллионы, в утрате которых признались испанцы? — спрашивала она. Откуда взялись драгоценности и ценнейшие товары, которыми завалили Лондон? Кто её лишил жемчужных ожерелий, перстней, золотых цепей и брильянтовых пуговиц, которыми теперь торговали ювелиры? Чьи сундуки распухли от денег, полученных от продажи кожаных мешков с ртутью, паков сахара, бочек вина, тюков атласа и парчи?

Она обвиняла Рейли, подозревала Хоуарда и Эссекса, капитанов кораблей и командиров отрядов обвиняла в краже, а своих чиновников — в коррупции. Вдобавок до неё дошли слухи о переходе нескольких корсарских кораблей под знамена Генриха IX. Она требовала их выдачи вместе с трофеями, которые безусловно были огромными. Но Генрих отказал; он наверняка получил свою часть, а корсары были нужны ему самому.

Эссекс сохранял необычайное спокойствие и сдержанность. И защищал своих солдат, имея за спиной как войска гентри, так и мещанство с духовенством. Но эта его популярность раздражала Елизавету. Королева не согласилась на проведение по всей стране благодарственных молебнов за победу, ограничив эти торжества лишь соборами в Лондоне. Во — первых она имела претензии к Господу Богу за то, что тот позволил испанцам сжечь и затопить галеоны с серебром и золотом, во — вторых чувствовала себя обиженной, когда во время проповеди в соборе Святого Павла слишком превозносили Эссекса, сравнивая его с Александром Македонским и Гектором.

Больше всего задели графа её язвительные замечания и насмешки над его стратегическими замыслами, отклоненными Хоуардом. Но тут судьба дала ему полное удовлетворение: вскоре вЛондон пришла весть, что Золотой флот в составе тридцати шести судов, груз которых представлял круглую сумму в двадцать миллионов пистолей, вошел в порт Лиссабона. Казалось бесспорным, что послушайся Хоуард и Рейли советов Эссекса, эти сокровища попали бы в их руки.

ГЛАВА XVI

Когда Мартен в зареве пылающих испанских галеонов заметил ускользавший из порта корабль, который с первого взгляда опознал как «Санта Крус», ему показалось, что сердце у него разорвется. «Зефир»в этот миг неторопливо разворачивался вокруг брошенного с носа якоря, а паруса его громко трепетали, подобранные на все шкоты. В этих условиях, дополнительно усложненных сутолокой среди английских фрегатов, которые поспешно бросали якоря, чтобы не попасть в район пожара, маневр, имевший целью погоню за Рамиресом, оказался особенно труден. Мартен опасался, что не успеет; что «Санта Крус» или исчезнет во тьме, или будет замечен с военных кораблей Рейли, стоявших на рейде. В первом случае где его потом искать, во втором — как рассчитывать на встречу с ним один на один?

Не отвечая на распросы Марии Франчески, которая почти угадала, что его так взволновало, Ян подозвал Стефана Грабинского, в нескольких словах сообщил ему, в чем дело, и послал на нос с целой вахтой экипажа. После короткой паузы, пока две вахты брасопили реи и выбирали шкоты, услышал его решительные, быстрые команды, и скрип проворачиваемого кабестана. Одновременно почувствовал, что «Зефир» подтягивается на якорной цепи и уже слушается руля. У него промелькнула мысль, что если там на носу вовремя не управятся, корабль вновь развернется на сто восемьдесят градусов и тогда несомненно столкнется с соседней бригантиной, которая продолжала приближаться, волоча свои якоря по дну. Ничего поделать он не мог. Все зависело от трезвого расчета Стефана и ловкости команды.

Паруса «Зефира» уже поймали порыв бриза, когда Стефан крикнул:

— Якорь встал! Встал!

И сразу после этого:

— Якорь чист!

— Выбирайте скорее! — рявкнул Мартен.

Но торопить не требовалось. Кабестан поворачивался ещё пару секунд, пока не остановился.

— Якорь под клюзом! — раздался голос Стефана.

«Зефир» набирал ход, разошелся в нескольких ярдах с бригантиной, с которой размахивали кулаками и сыпали проклятиями, опасаясь за сохранность рей, а потом развернулся за каравеллой, скользившей в тени под берегом.

Мартен видел светлое пятно её парусов, и ему этого хватало; не хотел пока подходить слишком близко, во — первых — чтобы не подставлять «Зефир» под испанские ядра, если бы Рамиресу пришла в голову безумная мысль затеять схватку в заливе, во — вторых — не желая его преждевременно настораживать.

Лишь теперь он повернулся к сеньорите, которая не вняла его просьбам оставаться в каюте и с начала битвы торчала на палубе. В душе он восхищался её отвагой и спокойствием. С каменным, застывшим лицом она смотрела на уничтожение Второй Армады, на пылающие корабли и рушащиеся здания, на кровавые столкновения высаживавшихся войск с отрядами испанской пехоты. Гром орудий, вой пролетавших ядер, свист мушкетных пуль, крик и стоны сражающихся и раненых, казалось, на неё не действовали. Время от времени она хмурила брови, втягивая нежными ноздрями резкий запах пороха и дыма. Когда пришло известие о галеонах с серебром и золотом, укрывшихся во внутреннем порту, и сразу после этого — приказ окружить их и отбуксировать в залив, глаза её сверкнули и на щеках проступил румянец. А увидев, что испанцы опередили врагов и без колебаний подожгли свои сокровища, топнула ногой.

— Por Dios, non son hombres — son demonios!10 — восхищенно воскликнула она.

— Ба, да они только на это и способны, — возразил Мартен. — У них хватает золота, чтобы его топить, и хватает невольников в Новой Кастилии, чтобы добыть ещё больше его из-под земли.

Она презрительно покосилась на него.

— А вы способны только грабить! — отрезала она.

Но её презрительный тон сразу исчез, когда она увидела маневрировавшую каравеллу. Предчувствие сказало ей больше, чем облик корабля, а внезапное волнение, отразившееся на лице Мартена, укрепило её в догадках. Но она захотела услышать подтверждение из его собственных уст.

— Да, — наконец сказал он, когда «Зефир» вслед за беглецом вырвался на простор залива. — Это «Санта Крус». Командует им Бласко де Рамирес. И он бежит. Но ему не скрыться от меня.

Мария Франческа испепелила его взглядом.

— Знай он, что это ты за ним гонишься, наверняка бы вернулся.

— И я так думаю, — с усмешкой кивнул он. — И потому узнает он об этом только в нужный момент. Я бы хотел, чтобы он узнал и о твоем присутствии на «Зефире», чтобы тебя увидел. И лучше всего в том самом роскошном пурпурном платье, которое сейчас на тебе, — добавил он, окидывая её пылающим взглядом.

— Ты очень хороша, Мария, — продолжал он. — А это платье как нельзя больше подходит для такого случая: она цвета крови, и его видно издалека. Будет неплохо, если ты наденешь его и завтра: Бласко наверняка заметит тебя на палубе…

— Рассчитываешь, что он не будет стрелять по «Зефиру»? спросила она.

— Рассчитываю, что честь идальго не позволит ему бежать, — отрезал он. — Я не стану привязывать тебя к мачте, чтобы удержать его от атаки.

— Очень благородно с твоей стороны, — с иронией заметила она. — Я надену завтра это платье.

Прежде чем оба корабля миновали Илха де Леон, у Мартена был уже готов план действий. Он легко сообразил, что двенадцать галеонов, пылавших сейчас в Кадисе, не могли составлять весь Золотой флот. Значит остальные — наверняка большая часть конвоя — должны были зайти либо в Сан Лукар де Барранеда или Лиссабон, либо находилась в пути, либо ожидали эскорта в порту Терсейры на Азорах. Бласко де Рамирес наверняка знал, где их искать. Так что он спасал не только собственную шкуру, а спешил заодно уведомить комодора Золотого флота и портовые власти о том, что произошло.

Мартен предвидел, что если «Санта Крус» направится в направлении северном или северо — западном, нужно будет атаковать его немедленно, что конечно представляло немалый риск, но во всяком случае давало определенные шансы на успех. Если же направится он к западу, спешить будет некуда, а шансы на выигрыш сильно возрастут.

Напряженно ожидал он решения своего врага, и когда каравелла перебрасопила реи, чтобы взять курс на юго-запад, облегченно вздохнул.

— Плывут к Азорам, — сообщил он Стефану. — Им от нас не уйти. Времени достаточно, чтобы их помучить. Полагаю, они не слишком хорошо готовы к этому путешествию. Постараемся его разнообразить и продлить по мере возможности. А пока можешь поспать; с утра у тебя будет много работы.

Но Стефан заявил, что спать не будет. Затеянная игра поглотила его без остатка; он желал следить за её развитием от начала и до конца.

— В таком случае я сам немного отдохну, — согласился Мартен. — Мне кажется, что в развлечении, которое нас ожидает, достаточное количество сна может сыграть не менее важную роль, чем достаточный запас пороха и ядер.

Он положил руку на плечо Стефана и серьезно сказал:

— Я тебе доверяю. Доверяю настолько, что буду спать спокойно. Знаешь, какова дальнобойность испанских орудий?

— Разумеется, — ответил Грабинский, взволнованный его словами. — Они ведут прицельный огонь на три четверти мили.

— Значит будешь держаться в миле за кормой этой каравеллы. Не ближе и не дальше. Если вдруг Рамирес изменит курс на северный, ляжет в дрейф или развернется, если заметишь любой другой корабль поблизости, словом, если вдруг произойдет любое серьезное изменение общей обстановки, тут же меня разбудишь. Я могу на тебя положиться, верно?

— Совершенно верно, капитан.

Он почувствовал сильное пожатие руки на своем плече и теплое чувство волной поднялось от сердца к горлу. Мартен в первый раз вверял ему таким образом и «Зефир», и собственную судьбу.

Когда он удалился, Грабинский украдкой протер увлажнившиеся глаза, а потом, набрав полную грудь воздуха, громко рассмеялся, давая выход распиравшей его радости.

Впрочем, он тут же взял себя в руки. Подумал, что на нем лежит ответственность, которую ни на миг нельзя недооценивать. Ночь была темна, а верное определение расстояния до «Санта Крус»и наблюдение за его маневрами требовали максимального внимания и сосредоточенности.

— Держите курс вслед за каравеллой, — сказал он боцману, стоявшему рядом. — Я иду на бак.

— Держать за каравеллой, — повторил как положено тот.

Грабинский спустился на шкафут, миновал гротмачту, у которой нес службу Клопс, потом фокмачту с дремавшим под ней Славном, и наконец взобрался по трапу на носовую палубу и выше — на надстройку, где застал Тессари.

— Что нового? — полюбопытствовал Цирюльник.

Стефан сказал, что Мартен у себя в каюте.

— Оставил тебя на вахте? — догадался тот.

— Да, — подтвердил Грабинский.

— Будь спокоен, мы тебе поможем, если понадобится. Что мне делать?

Стефана тронули эти слова, и особенно дружеский тон, каким они были произнесены.

— Спасибо, Тессари, — ответил он. — Я из вас самый младший…

— Это здесь не при чем, — буркнул Цирюльник. — Знаете вы куда больше меня.

— До сих пор мы были на «ты», — сказал Стефан. — Даже стань я кормчим «Зефира», хотел бы, чтобы так и оставалось. А ведь я им ещё не стал.

— Полагаю, что уже стал, — буркнул Цирюльник. — Так и должно быть. Мартену было четырнадцать лет, когда он стал помощником у своего отца, и восемнадцать, когда принял после него командование. Там его злейший враг — сказал он, помолчав и указав кивком на паруса «Санта Крус». — Это будет схватка не на жизнь, а на смерть. Надеюсь, капитан выйдет из неё победителем.

Грабинский ошеломленно взглянул на него. До тех пор ему и в голову не приходило, что могло случиться иначе. Тессари заметил впечатление, которое произвели его слова.

— Капитан все ставит на карту, — пояснил он. — Счастье на его стороне, но он не считается с тем, что имеет дело с мошенником. Будь игра честной…Но речь идет ещё и о сеньорите, и — черт возьми — у Рамиреса нужно следить за руками, иначе…

Он умолк, не договорив. Вновь взглянул в сторону каравеллы, которая, казалось, замедляла ход. Стефан тоже это заметил.

— Мы должны держаться ровно в миле от них, — сказал он. Возвращаюсь на корму.

По дороге он отдал краткие команды Перси и Клопсу. Верхние паруса немного подобрали. Вскоре вновь понадобилось выбрать их гитовы и гордени, а потом подобрать и несколько нижних. Лот показывал восемь узлов, потом пять.

— Тянутся, как мухи в смоле, — заметил кто-то за плечами Грабинского.

— Видно хочется немного с нами поговорить, — ответил другой.

— Поговорим днем, — рассмеялся первый. — Громкий выйдет разговор!

— Я думаю! Уж Поцеха прочтет им проповедь!

— Через дула наших фальконетов, чтобы лучше понимали.

— Да что там, мы им жестами объясним, что нам нужно, отозвался ещё один. — Я такой разговор предпочитаю лицом к лицу, у них на палубе.

Каравелла, казалось, ложилась в дрейф несмотря на свежий ветер, дувший прямо в корму. Продолжалось это уже почти два часа, и Стефан начал подозревать, что в поведении Рамиреса кроется какой-то подвох. В полночь он уже собрался будить Мартена, когда «Санта крус» перебрасопил реи, повернув прямо

— 254 — на запад, и увеличил скорость. «Зефир» сделал то же самое и эта неспешная погоня продолжалась до самого рассвета.

Когда Мартен, свежий и отдохнувший, вышел на палубу и приказал поднять на мачту французские флаги вместо английских, добавив к ним также свой собственный флаг, Стефан Грабинский спросил о смысле этой замены.

— Переходим на службу Генриха де Бурбона, — услышал он в ответ. — Теперь мы будем только союзниками Англии, поскольку непосредственная опека Елизаветы слишком дорого нам обходится. Король Франции не требует от своих корсаров столь многого.

Стефану пока этого было достаточно. О подробностях он не спрашивал; полагал, что если Мартен принял такое решение, оно должно быть верным. Все, что слышал он о Беарнце, склоняло его симпатии к этому героическому вождю, который собственным мужеством добыл королевство и корону. В ту минуту, впрочем, его больше занимали текущие события — то, что казалось ему приключением в сто раз интереснее и увлекательнее, чем смена корсарского патента и флага.

«Санта Крус» разворачивался! Его высокие надстройки, бочкообразный корпус и толстые мачты уже кренились в повороте, а реи разворачивались на бейдевинд.

Мартен с ироничной усмешкой приглядывался к этому неуклюжему маневру. Только когда каравелла, дрейфуя по ветру, повернулась наконец носом к «Зефиру», скомандовал разворот.

— Покажите им, как это нужно делать! — крикнул он своим боцманам, становясь за штурвал и беря двумя руками его рукояти.

Грабинский собрался бежать на нос, но Ян его удержал.

— Не нужно. Последи отсюда, что будет.

И действительно, это казалось образцом ловкости. Рулевое колесо в руках Мартена повернулось вправо, остановилось, покатилось влево и снова замерло на месте. В соответствии с этими импульсами «Зефир», накрененный на левый борт, резко принял под ветер, его реи и паруса развернулись, как распростертые крылья птицы, которая одним их движением меняет направление полета, мачты качнулись вправо, а стройный корпус пересек собственный пенистый след, замыкая петлю. Весь поворот на фордевинд был закончен, прежде чем на «Санта Крус» успели закрепить шкоты.

Мартен блеснул зубами в широкой улыбке, отдал руль вахтенному боцману и повернулся к Стефану.

— Ни один испанский корабль не способен на такой маневр, — похвастался он, и добавил: — И мало какой другой тоже.

— Это правда, — восторженно признал юноша. — Только чайки могут состязаться с «Зефиром». С вами никому не сравниться!

— Ты преувеличиваешь, — без особого убеждения возразил Ян. — Тессари удалось бы проделать то же самое, а ты будешь управлять кораблем не хуже, освоившись с экипажем.

В этот миг с носовой надстройки «Санта Крус» сверкнула короткая вспышка пламени в облачке дыма, раздался грохот орудия и наконец плеск ядра, упавшего в море в нескольких десятках ярдов за кормой «Зефира».

Почти одновременно в дверях настройки показалась Мария Франческа. На ней было то самое платье из пурпурного атласа, украшенное высоким воротником из брабантских кружев. В нем она походила на прекрасный экзотический цветок. Мартен окинул её восхищенным взглядом; Грабинский потупил взор, словно пораженный ослепительностью этого зрелища. Она же, сознавая впечатление, которое производит, некоторое время стояла у них на виду, обводя взглядом горизонт, словно в поисках каравеллы.

— Я слышала выстрел, — наконец сказала она. — Что тут происходит?

— Командор де Рамирес теряет терпение, — сказал Стефан.

— И боеприпасы, — добавил Мартен. — Это потому, что он не выспался.

Все трое теперь смотрели на каравеллу, которая оставалась все дальше позади по правому борту. Мартена явно осенила какая-то новая мысль, ибо он опять усмехнулся.

— Не стоит его разочаровывать, — сказал он. — Попробуем взять такой курс, чтобы он не терял надежды. — И велел взять больше вправо.

— Так держать! — бросил он боцману, стоящему на руле, как только «Зефир» начал описывать плавную дугу. Потом подошел к Марии.

— Спасибо, — негромко сказал он.

Он отшатнулась и нахмурилась.

— Ты что, думаешь, я надела это платье для тебя?

— Что ты! — живо возразил он. — Я только хотел, чтобы он тебя увидел в нем издалека. Чтобы знал, что может получить тебя, если ему хватит мужества и выдержки.

Она взглянула ему прямо в глаза.

— Ты в этом сомневаешься?

— Quien sabe… — задумчиво ответил он. — Я готов ещё поверить… — и добавил: — Тем более у него не будет другого выхода.

Она резко обернулась — воздух содрогнулся от нового выстрела — но и на этот раз оказался недолет.

— Видишь! — триумфально заявила она.

— Вижу и слышу. И даже рад, хотя предпочел бы иметь противником лучшего моряка. Такого, который знает дальнобойность своих орудий и умеет точнее оценить расстояние до цели. Смотри, Мария: теперь виден весь борт «Санта Крус». Если напрячь зрение, можно разглядеть жерла орудий на обоих артиллерийских палубах. Их двадцать четыре, не считая восьми в надстройках. Кроме того, на главной палубе должно быть шесть или восемь легких орудий. Это наверняка октавы или четвертькартауны. Наконец у него около двадцати фальконетов и по крайней мере шестьдесят мушкетов. Он примерно вдвое больше «Зефира», а его команда…

— Мне это известно, — перебила она. — Бельмон поделился со мной этими сведениями, чтобы убедить в твоей неустрашимости. Я в неё поверила. Ты как андалузский бык, который одной парой рогов бьется с целой стаей бандерильерос и пикадоров. Только бык обычно уступает матадору.

— Это твой Бласко — матадор?

— Quien sabe…Я слышала, что однажды он уже разрушил твои намерения и мечты. Может сделать это и ещё раз.

Слова эти, произнесенные необычно спокойно, почти равнодушным тоном, возмутили Мартена. Гнев вскипел в нем, как лава, и он едва не разразился потоком проклятий. В голове его блеснула безумная мысль повернуть «Зефир» против каравеллы и разнести её в щепки, даже если бы пришлось пойти на дно вместе с ней. Но он опомнился.

— Увидим, — процедил он, стиснув зубы.

Сравнение схватки «Санта Крус»и «Зефира» или же де Рамиреса и Мартена с корридой могло показаться красивым и уместным, но только не Мартен играл тут роль быка. Напротив — его тактика обмана врага, его раздражения, тактика отчаянных маневров, которые с виду отдавали все шансы в руки де Рамиреса и провоцировали его на атаки, разрушаемые в последнюю секунду, производила впечатление, что это Мартен — матадор, играющий с разъяренным быком.

Орудия «Санта Крус» гремели раз за разом, поодиночке или залпами, но «Зефир» уклонялся от ядер. Он вертелся в неполной миле перед носом каравеллы, выписывал крутые дуги, позволяя ей приближаться по хорде, но когда наступала пора прогреметь залпу, когда испанские канониры прикладывали фитили к запалам, резко брал влево или вправо и удалялся невредимым.

Де Рамирес был в ярости. Его корабль не поспевал за маневрами врага, а каждая смена галса требовала отчаянных усилий измученной, слишком малочисленной команды. Пушкари целили плохо, заряжание орудий отбирало остатки сил у канониров, не хватало людей для подноски пороха и ядер. Всем был нужен хотя бы краткий отдых.

Бласко знал, что сеньорита де Визелла — свидетель его неудач, и горечь переполняла его душу. Порой он хотел, чтобы Мария Франческа скорее погибла от первого прицельного выстрела, чем и дальше наблюдала за этим унизительным зрелищем.

После трехчасовой безрезультатной пальбы он оставил в покое своего неуловимого противника и опять взял курс на запад, в надежде, что Мартен повернет на Кадис. Но ошибся. «Зефир» плыл за ним, как тень, а поскольку был быстрее и маневреннее, мог в любую минуту сблизиться и атаковать. Рамиресу неустанно приходилось быть наготове: его команде так или иначе приходилось дежурить у орудий с тлеющими фитилями, дым которых заполнял межпалубные пространства и отравлял воздух.

Он сам едва держался на ногах, но его вдохновляла ненависть, ярость и унижение. Каждый раз, оглядываясь на высокую пирамиду парусов «Зефира», невольно искал взглядом красное пятно на палубе, и почти каждый раз его обнаруживал. Сеньорита де Визелла была там, среди тех неотесанных леперос, подвергалась их грубому обращению, слышала скабрезные шутки. Преступник, который командовал этой бандой, видимо хотел защитить свой корабль присутствием Марии; но она должна была понять, что испанский командор не остановится пред уничтожением врага даже в таких обстоятельствах. И он это доказывал, или по крайней мере пытался доказать, три часа подряд обстреливая «Зефир».

Потом ему пришло в голову, что сеньорита могла приписать неточность выстрелов его заботе и опасениям за её жизнь и здоровье. Сам не знал, которая из этих возможностей больше бы его удовлетворила, какая выгоднее обрисовала бы его в её глазах, спасая одновременно честь идальго.

Очередной маневр «Зефира» прервал эти рассуждения и сомнения. Корсарский корабль, казалось, готовился к атаке: с распростертыми парусами он летел за каравеллой, словно Мартен намеревался обойти её с левого борта.

« — Это его погубит», — подумал де Рамирес.

Всю орудийную прислугу он стянул на левый борт и приказал целить в мачты на уровне нижних марсарей, чтобы лишить его хода с одного залпа. Но «Зефир»в полумиле за кормой «Санта Крус» принял вправо, а когда испанские пушкари кинулись заряжать орудия правого борта, моментально убрал верхние паруса, спустил кливеры и стаксели, потерял ход и вновь остался сзади, как раз вовремя, чтобы избежать двенадцатифунтовых ядер, которые разъяренные артиллеристы впопыхах успели выпустить с кормовой надстройки.

Подобные наскоки повторялись раз за разом целый день до самого вечера. Уже тридцать шесть часов испанский экипаж не знал ни минуты покоя, а ночь не принесла никаких перемен в поведении упрямого неприятеля. Люди Рамиреса падали от изнеможения, засыпали на шкотах и при орудиях, а разбуженные приказами, сопровождавшимися пинками, начинали уже возмущаться и бунтовать.

Правда, и на «Зефире» не обошлось без недовольства. Вызвал его Перси Барнс, прозванный Славном, который как боцман командовал несколькими матросами, свежезавербованными в его родном городе Гастингсе. Это были люди, достаточно знакомые с морским ремеслом, но относившиеся к разряду моряков, не привязывающихся к определенному кораблю. В любом порту таких можно было найти предостаточно, и каждый шкипер мог при надобности пополнить ими свой экипаж, хотя не питая уверенности, не потребуют ли они расчета и не оставят его в первой попавшейся дыре, если именно там им надоест работать. Такие чаще бунтуют, никогда не довольны командованием, и никогда не отличаются ни лояльностью, ни коллективизмом, ни особой отвагой в минуты опасности. Эти четверо как нельзя больше подходили Славну, хоть тот и выдержал на «Зефире» уже немало лет.

Так вот, Славну не нравилась эта игра в кошки-мышки; он рассчитывал неплохо поживиться в Кадисе и насладиться всеми мимолетными утехами победителя. Тем временем Кадис с его сокровищами — домами богачей, соборами, резиденциями епископов, ювелирными лавками, пульхериями и винными погребами, а также прелестными сеньорами и сеньоритами — все это ускользнуло у него из-под носа и досталось другим.

И чего ради, Господи? С какой стати? Потому только, что капитану приспичило гоняться по всей Атлантике за де Рамиресом, с которым они некогда повздорили! Если бы хоть та старая сельдяная бочка — «Санта Крус» — везла что-то ценное! Но где там! Если в конце концов они её захватят (черт знает какой ценой), окажется, что кроме пары сотен крыс и мешка заплесневелых сухарей там в трюмах ничего нет. Шкипер добьется своего: повесит за ноги испанского гранд — идальго или выпустит ему кишки, но что достанется команде?

— За что мы дерем руки до кровавых мозолей? — вопрошал он своих приятелей из Гастингса. — За пару шилингов в неделю? За что рискуем головой? Чтобы Мартен мог покрасоваться перед своей куколкой, какой он лихой парень? Тьфу, дьявол бы побрал такую службу!

Слушали те его, раззявив рты, и даже поддакивали, пока за спиной Перси не показался Стефан Грабинский. При его виде все опустили головы, а кое-кто попытался выскользнуть из кубрика на палубу. Но Грабинский заступил им дорогу.

— Стоять! — решительно скомандовал он.

При звуке его голоса Перси поспешно обернулся.

— Вы к нам в гости, — спросил он, зло сверкнув глазами, или шпионить?

— К тебе, Барнс, — кивнул Стефан. — Скажи, случалось тебе видеть звезды ясным днем?

Славн не мог понять, или это оскорбление, или Грабинский не слышал его слов и просто шутит.

— Звезды? — растерянно повторил он. — Ясным днем?

— Сейчас увидишь.

Едва услышав эти слова, он в самом деле увидал, как посыпались звезды, одновременно ощутив пронзительную боль в виске; палуба ушла у него из — под ног, а сам он пролетел через весь кубрик и грохнулся о стену.

На миг Перси утратил способность мыслить и понимать. Голова его гудела, в глазах кружились двери, стены и человеческие фигуры. Не скоро смог он их остановить и поставить на место. Попробовал подняться, что удалось не с первой попытки, но не смог даже разразиться потоками проклятий: не в силах был пошевелить челюстью, которая выскочила из сустава.

Он только громко зарычал от страха и от боли и бессильно рухнул на ближайший рундук.

Грабинский догадался, что с ним, но не мог ничего поделать, поскольку у него от удара занемела рука.

— Позови главного боцмана, — бросил он одному из матросов. — Он на палубе.

Когда Поцеха вправил челюсть Славну и узнал от Стефана о происшествии, к Перси вернулся дар речи. Нет, он не ругался и не проклинал, а ударился в плаксивые жалобы.

— Вот чего заслужил я за годы службы на этом корабле! За что? — спрашивал он. — Что я такого сделал, что меня изуродовали?

Стефану даже стало его жаль.

— Ну-ну, Перси, — примирительно сказал он. — Не прикидывайся невинной жертвой. Я не собирался так сильно тебя ударить.

Поцеха уважительно кивнул.

— Чистая работа, — сказал он, усмехаясь в усы. — Но нет нужды его жалеть. За подстрекательство к бунту тебя нужно повесить, — повернулся он к Славну.

— Я никого не подстрекал, — всхлипнул Перси. — У меня есть свидетели. Скажите сами! — воскликнул он, поглядывая на земляков. — Разве я подстрекал вас к бунту?

— Еще не успел, — вмешался Грабинский. — Мне вовремя удалось тебя от этого удержать. Но если чувствуешь себя обиженным, можем доложить капитану. Как хочешь.

— Обойдется, — буркнул Славн. — При случае я сам сумею разобраться.

Как хочешь, — повторил Стефан.

ГЛАВА XVII

В ту ночь Мартен не позволил себе сомкнуть глаз и отдохнуть. Он хотел окончательно измучить Рамиреса и его людей, а поскольку сам проспал пару часов после обеда, то ощущал себя в силах бодрствовать хоть целые сутки.

Каравелла решительно держалась юго-западного курса, значит не на Азоры, как он вначале полагал, а скорее всего к Мадейре. Атаковать её он собирался только когда они окажутся на полпути от цели. Но случай распорядился иначе, и позднее Мартен смог оценить, как он обязан этой случайности.

Случилось это незадолго до восхода солнца и было настолько поразительно, что в первую минуту ни на «Зефире», ни на «Санта Крус» никто не мог угадать причины происшедшего.

Первоначальная ситуация и все развитие событий с точки зрения командора Бласко де Рамиреса выглядели так: почти вся орудийная прислуга уже давно находилась на артиллерийских палубах по левому борту, и все оттого, что «Зефир» неведомо в который раз маневрировал так, словно собирался обгонять каравеллу именно с той стороны. Рамирес, наученный множеством предыдущих наскоков такого рода, даже не рассчитывал, что Мартен в самом деле решится на проведение столь рискованного маневра до конца; он полагал, что с минуты на минуту тот сменит курс и вновь останется позади. Но несмотря на это погнал своих канониров на боевые посты, не исключая прислуги двух шестифунтовых октав в кормовой надстройке.

«Зефир» приближался медленно; прошло примерно полчаса, а он ещё не вошел в пределы досягаемости октав. Разумеется, огня не открывали, ожидая либо сокращения дистанции, либо смены его курса, но для Рамиреса такое ожидание было настоящей пыткой.

И тут на нижней артиллерийской палубе грохнуло тяжелое орудие, и сразу после этого разнесся раскатистый грохот залпа всем левым бортом. В результате сильнейшей отдачи одиннадцати пушек «Санта Крус», словно ударенный обухом, качнулся вправо, и все попадали на палубу, сбитые с ног могучим внезапным толчком.

Рамирес тоже рухнул, но тут же вскочил и взглянул за корму. «Зефир» плыл прежним курсом, прекрасно видимый на фоне посветлевшего неба; держался в трех четвертях мили сзади и левее каравеллы, но не настолько близко, чтобы его можно было достать хотя бы из фальконетов, горизонтальный угол обстрела которых слишком ограничен. Значит, залп не был направлен в него. Тогда в кого или во что, в таком случае? В море кругом было пусто. Ни паруса, ни следа других кораблей до самого горизонта.

Рамирес выругался и помчался вниз к своим артиллеристам. На первой палубе наткнулся на ошеломленного помощника, который командовал батареей фальконетов.

— Ты куда дал залп? — рыкнул командор.

Офицер не мог произнести ни слова. Зубы его стучали, по смертельно бледному лицу стекали струйки пота. Рамирес был готов пустить ему пулю в лоб, но спохватился, что таким образом лишится единственного человека, способного руководить огнем всей батареи.

— Зарядить орудия! — скомандовал он. — И пошевеливайтесь!

Сам же поспешил ниже, к тяжелой батарее. Там он надеялся найти разрешение загадки: ведь первый выстрел громыхнул оттуда.

« — Измена? — думал он по дороге. — Бунт? Или они обезумели?»

Влетев в мрачный коридор, полный дыма, перешагнул высокий порог и через несколько шагов споткнулся о какого-то человека, лежавшего у лафета первого орудия. Не владея собой, пнул его изо всех сил, но не услышал даже стона. Человек этот — молодой канонир — был мертв; лицо разбито и расколот череп. В судорожно сжатом кулаке застыл ещё тлевший фитиль.

Командир батареи был почти столь же ошеломлен, как и его коллега палубой выше, но все же выдавил несколько слов в ответ на резкие, полные сдержанной ярости вопросы командора.

Уверил, что не спал, хотя наверняка был немного не в себе, когда услышал гром первого выстрела. Он не подал никакой команды, — просто не успел даже крикнуть. И канониры сами приложили фитили к запалам.

Почему они это сделали? Пожал плечами. Грохот вырвал людей из тяжелой дремы; они могли подумать, что в сонной одури пропустили приказ открыть огонь. Такое вполне могло померещиться, ибо уже сорок восемь часов их держали в полной готовности, с дымящимися фитилями в руках.

Рамирес, несмотря на кипящее внутри бешенство, признал такое объяснение весьма правдоподобным. Впрочем, это не угасило ярости, с которой он теперь честил и мордовал канониров. Набросился было и на их командира, но то, видимо, тем временем пришел к выводу, что терять ему теперь нечего, и отскочив назад, выхватил шпагу.

— Я прикажу тебя повесить! — взвизгнул командор.

— Можете велеть расстрелять меня, ваше превосходительство, — отрезал офицер. — Я дворянин, как и вы. И оскорблений не потерплю!

Несколько мгновений они мерились взглядами, после чего Рамирес первый сунул свою шпагу в ножны. Командир батареи сделал то же самое.

— Этот несчастный, — сказал он, указав на труп с разбитым черепом, — видимо случайно коснулся фитилем запала, когда заснул. Отдача орудия разбила ему голову.

— Ему повезло, — буркнул Рамирес. — Останься он жив, я с него шкуру бы содрал.

И тут откуда-то сверху, видимо с кормовой надстройки, раздался грохот выстрела.

— Октава, — заметил офицер, командовавший батареей. — Там, видно…

Договорить он не успел: его прервало содрогание всего корабля и громкий треск, донесшийся с палубы. Секундой позже с левой стороны прогремел короткий раскат залпа, и сразу после этого над головой командора раздался шум, который рос и ширился, как дикий рев и рокот взбесившейся реки.

Рамирес сразу понял, что ему грозит. Мысли стрелой проносились у него в голове, которая готова была лопнуть от ужаса: «Зефир» пошел в атаку! Готовится к абордажу! Огонь легких орудий с палубы не сможет его удержать, а весь левый борт безоружен!

— Разворот! — заорал он во весь голос, словно команда на палубе могла его услышать. — На правый борт! — крикнул он командиру батареи. — Все на правый борт, к орудиям!

Прыгнув к трапу, Рамирес снова споткнулся о лежавшие останки и помчался на палубу.

Мартен, услышав грохот одиночного выстрела, а потом целый залп с «Санта Крус», в первый момент подумал, что там произошел взрыв пороха. Но увидев мачты и паруса каравеллы, вынырнувшие из тучи дыма, сносимого ветром, понял, что произошло нечто иное. Не пытаясь даже отгадать, что именно, Ян тут же оценил возможность для атаки и не замедлил ей воспользоваться.

На то, чтобы откатить тяжелое орудие, зарядить его и вновь просунуть дуло наружу, закрепить лафет и прицелиться, умелой прислуге требовалось не меньше получаса, в то время как «Зефир» мог нагнать каравеллу и оказаться у её левого борта за несколько минут. Из этого простого расчета вытекало столь же простое решение: атаковать!

Свистки и окрики боцманов подняли на ноги всю команду. Канониры заняли боевые посты при орудиях. Кливеры и стаксели побежали вверх, поймали ветер и «Зефир» полетел вперед, круто вспенив волны.

Мартен понимал, что предстоит битва ни на жизнь, а на смерть. Если не овладеть каравеллой с первого удара, отступать будет некуда. И он поставил все на карту: решил бросить на абордаж почти всю команду, оставив на «Зефире» лишь Томаша Поцеху с несколькими пушкарями, зная, что главный боцман в безвыходной ситуации предпочтет поднять на воздух и себя, и «Санта Крус», чем сдаться.

Во весь голос он сообщил об этом своим людям.

— Мы должны победить или умереть! Другого выбора нет.

Ответом был вопль воодушевления, который тронул его до глубины души. От возбуждения, переполнявшего его, Ян забыл про Марию, и тут увидел её камеристку Леонию, выходящую из кормовой каюты. Окликнул, но та видимо не услышала, так как была глуховата. Заколебался: успеет ли ещё раз увидеть Марию Франческу? Взглянул на «Санта Крус». Каравелла не меняла курса и была уже совсем близко, в каких-то восьмистах ярдах. Могло показаться, что ничего особенного на её борту не произошло. Но нет, такого быть не могло. Ведь не салют же он слышал!

« — Это какая-то ловушка, — подумал он. — Нельзя спускать с них глаз. И так я слишком рискую.»

Кто-то потянул его за рукав. Нашедшая его наконец Леония не представляла толком, что происходит, но выглядела испуганной.

— Сеньорита…сеньорита одевается… — повторяла она.

— Скажи, чтобы пришла сюда, — прервал её Мартен.

— Я здесь, — раздался за его спиной спокойный голос, от звука которого Яна охватила горячая волна. — Орудия гремели… Что, уже? …

— Да, — подтвердил он, глядя ей в глаза. — Сейчас все решится.

Снова взглянул на каравеллу, после чего заговорил, уже не отводя глаз:

— Я хотел видеть тебя, Мария. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, что если мне не повезет, то оба корабля пойдут на дно. Рамирес может уцелеть — и больше того, получит шанс освободить тебя — только в том случае, если мне удастся захватить «Санта Крус».

— Я не боюсь, — сказала Мария Франческа. — Пусть все решится.

— Так сильно ты меня ненавидишь?

Ответа он уже не услышал. Из кормовой надстройки «Санта Крус» сверкнула вспышка пламени, ядро просвистело над палубой «Зефира»и долетел звук выстрела.

— Руль лево на борт! — скомандовал Мартен.

Корабль развернулся почти на месте, повернувшись правым бортом к каравелле. Мартен склонился на открытым люком.

— Огонь!

Багровая молния пролетела вдоль борта, содрогнулась палуба, рявкнули орудия, густые клубы дыма закрыли обзор.

Мартен крикнул:

— Лево руля! — и, перепрыгнув поручни, соскочил на шкафут к своим боцманам.

Сеньорита де Визелла с бьющимся сердцем и раскрасневшимся лицом следила за разыгравшейся битвой. Глаза её не в состоянии были охватить весь ход событий; замечала она только отдельные ситуации и сцены, как в кошмарном сне.

Вот из рассеивавшихся клубов дыма вынырнули две перебитые на середине мачты испанского корабля, который начал дрейфовать боком, сносимый ветром.

Вот на реях «Зефира» опадают паруса, а его длинный бушприт, словно рог сказочного единорога, пронзает ванты и штаги каравеллы, вязнет в них как в сети, и оба корабля сталкиваются бортами.

Вот Мартен с рапирой в руке карабкается на палубу «Санта Крус». Он уже там! Трое в сверкающих шлемах преграждают ему дорогу, колют пиками, но он уворачивается от них и сам наседает. Один из алебардистов падает с проткнутым горлом, два других исчезают под телами корсаров, словно волной заливающих палубу. Крики вздымаются и стихают, слышны одиночные выстрелы, вопли триумфа и ужаса.

Перед кормовой надстройкой чернеет строй солдат; их густые шеренги растут, неустанно пополняясь новыми бойцами, словно какая-то непонятная машина их выбрасывает изнутри корабля. Они строятся клином, который трогается с места, набирает ход и как таран вонзается в самую середину атакующих.

На высокой корме остался только один человек. Он стоит, нагнувшись и всматривается вперед. Это Бласко де Рамирес! Смотрит сверху вниз на палубу «Зефира», что-то кричит, отдает какие-то приказы, указывает шпагой на марсы на мачтах.

И туда уже взбираются его мушкетеры, когда из-за спины сеньориты раздаются выстрелы. Это главный боцман Поцеха и его шесть отборных стрелков. Каждый из них падает на колено, целится, стреляет, встает и перезаряжает оружие. Готовые, заранее отмеренные заряды вместе с пыжами падают в дуло, за ними — свинцовые пули, постукивают шомпола, на полку замка сыплется порох, щелкают взводимые курки. Стрелок опускается на колено, прикладывает мушкет к плечу, прищуривается. Длинный ствол взлетает вверх, к испанцам, которые ещё не успели укрыться в своих корзинах, закрепленных у верхушек мачт. Слышен близкий грохот, кислый удушающий дым взвивается над кормой «Зефира», а с вантов каравеллы падает смертельно раненый солдат. Падает безвольно, как тяжелый мешок, раскинув руки, или на мгновение зависает, конвульсивно хватаясь за канаты, пока смерть не разорвет этих объятий.

Но что же происходит там, ниже, на главной палубе? Что стало с клином пехоты, закованной в сверкающие кирасы?

Нет уже плотного клина с густыми шеренгами. Его строй лопнул, смешался и рассеялся. Корсары, правда, подались в стороны перед этим натиском, но тут же впились в бока стального клина, как слепни впиваются в тело несчастной лошади. Сверкнули ножи, короткие тесаки, тяжелые мексиканские мачете и топоры. Кровь течет по доскам палубы; лязг оружия, вопли раненых, стоны умирающих и крики сражающихся слились в какой — то адский хор.

Где Мартен? В такой толпе невозможно разглядеть его фигуру. Или он убит? Ранен? Захвачен врагами?

Вот он! Вырвался из самой гущи этого ужасного побоища. Проложил себе дорогу окровавленной рапирой, бежит к трапу кормовой надстройки, перескакивает три, четыре ступени, и останавливается перед Рамиресом.

Бласко отшатнулся, словно увидев привидение. В самом деле, Мартен выглядит ужасающе. Истекает кровью, волосы слиплись, глаза пылают, на лице, почерневшем от порохового дыма, белеют зубы, потому что он смеется — хохочет во все горло, словно обезумел. Но Рамирес уже взял себя в руки. Его сверкающая шпага блеснула в первых лучах солнца. Неожиданный укол в самое сердце — неотразимый выпад!

Мария Франческа громко вскрикнула, словно это её сердце было пробито. Но в ту же секунду увидела второй блеск — на этот раз высоко над головой Рамиреса, и тут же поняла, что это его шпага и что Мартен жив. Теперь только он сжимал в руке оружие. Сверкающий клинок, которым Рамирес нанес молниеносный удар, с лязгом рухнул на палубу «Зефира».

Она кинулась вниз, чтобы поднять его. Сталь сверкнула безупречной чистотой — следов крови не было.

Посмотрела на корму каравеллы. Мартен стоял за спиной противника, держа его за шиворот и крича по — испански:

— Сложить оружие! Ваш командир сдался!

Штаб командора Бласко де Рамиреса, изрядно поредевший, поскольку в Кадисе сошли на берег начальник артиллерии, интендант и главный навигатор, дабы уладить всякие формальности и вопросы снабжения корабля в портовых учреждениях, состоял теперь всего из четверых младших офицеров, не считая командиров батарей тяжелых пушек и фальконетов, а также капитана, командовавшего морской пехотой.

Этот последний именовался Лоренцо Запата и служил под командой Рамиреса уже несколько лет, необычайно к нему привязавшись. Как и Рамирес, отличался он вспыльчивым характером, превосходя того жестокостью и хитростью. Родом он был из богатой семьи мексиканских гачупинос и имел приличный доход, а потому любил разыгрывать большого барина, хоть не имел никакого титула. Он был влюблен в профессию солдата и отдавался ей со страстью, которую, однако, не вознаграждали повышениями по службе, и все по причине неудержимого темперамента, вызывавшего непрерывные бесчинства и даже убийства, какие совершал он при любой оказии.

Учитывая его положение и бросавшуюся в глаза близость к командору, Мартен поместил его в отдельную каюту под охрану Славна, как и Рамиреса, которого сторожил Клопс. Остальных офицеров заперли в боцманском кубрике и Ян допрашивал их по очереди, желая разузнать о местопребывании Золотого флота.

Знали они немного, а Рамирес и Запата вообще отказались давать информацию.

К ним относились с особым внимание. Мартен сам принял их шпаги и пистолеты, запретил своим людям любой грабеж пленных и зашел в своем благородстве настолько далеко, что даже не приказал обыскать офицеров, благодаря чему у капитана остался рожок с порохом и мешочек с пулями.

Запата счел такую манеру поведения глупостью, хотя и сам себя в душе именовал глупцом. Зачем же он расстался с пистолетом, который тоже мог припрятать? Оружие всегда пригодится, ведь нет такой ситуации, которая не могла бы вдруг перемениться, если человек способен на лету схватиться за любую возможность.

Лоренцо Запата не раз попадал в переделки, но никогда не расставался с пистолетом, и — нужно признать — был ему обязан не одному избавлению. А вот теперь он был безоружен, и причем исключительно по собственной вине. Всего лишь горстка пороха и несколько пуль — что за ирония судьбы! Для тридцатилетнего мужчины, опытного солдата и командира, ошибка была непростительной. Он поспешил, словно напуганный молокосос, и лишился шанса, который оставило ему провидение…

Сквозь маленький круглый иллюминатор носовой надстройки он мог видеть, что делается снаружи. Наверно, мог бы увидеть и Золотой флот с его могучим эскортом, если бы тот вышел с Мадейры.

Да, если бы!

Но ведь так могло случиться! Ему пришло в голову, что Бласко должен всеми способами затягивать эту вынужденную задержку борт о борт с корсаром, который — не иначе при помощи нечистой силы — завладел каравеллой.

Корсар был глуп — это не подлежало сомнению. Значит можно водить его за нос, используя его легковерие. С какой бы стати ему оставлять их в живых? Что его к этому склонило? Или красотка в пурпурном платье, которую Лоренцо заметил на его корабле, имела с этим что-то общее?

Да, несомненно, — решил он.

Лоренцозаметил, что Рамирес при её виде побледнел, как мел, и опустил глаза. Значит, он её знал! Запата терялся в догадках, поочередно их отбрасывая. Ему не приходило на ум ни одно правдоподобное объяснение собственных наблюдений. И в конце концов он перестал ломать над этим голову.

Его внимание на миг отвлекла возня с такелажем, в котором увяз бушприт «Зефира». Там появились несколько человек с топорами — парни на подбор, нужно признать. Таких моряков в Испании не встретишь. У корсара была прекрасно подобранная команда.

« — Взять бы их в регулярные войска, годик помуштровать — что бы это были за солдаты!» — подумал он.

Разумеется, им пришлось бы отречься от ереси, но уж он — то выбил бы её из их твердых гугенотских лбов.

Еще он слышал торопливый стук молотков, доносившийся из трюмов каравеллы.

« — Заклепывают орудия, » — и при этой мысли волна ярости подкатила к горлу.

Лоренцо прошелся взад — вперед по каюте, чтобы остыть, и вновь взглянул на работавших матросов.

Его поражала их сила и ловкость, когда они затем взялись за перегрузку ящиков с серебром из трюмов «Санта Крус»в трюмы «Зефира». Сердце его сжалось при виде этой картины, но он не в силах был оторвать взгляда.

— Полмиллиона пистолей, — вздохнул он. — Недурной улов. Ничего удивительного, что их главаря не интересуют наши тощие кошельки и убогие украшения. До конца жизни он будет купаться в достатке, а его люди…

Он оглянулся через плечо, осененный внезапной идеей. Перси Барнс, который ни на миг не спускал с него глаз, вздрогнул и схватился за рукоять одного из пистолетов, заткнутых за пояс. Но пленник видимо вовсе не собирался прибегнуть к насилию. Он лишь отошел от окна и сел напротив него на край койки.

— Неплохой улов, — повторил он вслух.

Перси осклабился в ухмылке и бросил:

— Нам это не в диковинку.

Он на минуту задумался, которое из своих невероятных приключений рассказать этому благородному сеньору в связи с его репликой, явно приглашавшей к разговору. Любил Перси порассказать о своих подвигах, особенно когда имел дело с джентльменами, с этими hombres finos, которых он с виду презирал. Но, к сожалению, такие оказии перепадали ему чрезвычайно редко. И тем более горел он желанием воспользоваться такой исключительной возможностью.

Славн отдавал себе отчет в своем превосходстве над испанцем, которого считал грандом или хотя бы графом, и который теперь стал обычным пленником. Некоторая снисходительность в отношении его не запрещалась. Зато потом можно будет похвалиться, как вдвоем с неким идальго вели они душевную беседу. Он заранее наслаждался впечатлением, которое произведет среди приятелей, собутыльников и портовых девиц своим рассказом, конечно приукрашенным немного его фантазией.

— Вы походите на порядочного человека, — небрежно обронил Лоренцо явную неправду, поскольку выглядел Славн скорее убого и отталкивающе. — Наверное, вы главный боцман?

Симпатии Перси Барнса теперь явно склонились на сторону узника.

— Что-то в этом роде, — промямлил он. — Я часто остаюсь за него, и вообще если есть ответственное дело — всегда зовут меня.

— Это сразу видно, — поддакнул Лоренцо. — Но если бы вас надлежаще оценили…

— Ба! На другом корабле я был бы уже штурманом, — вздохнул Перси и на миг умолк, припоминая обиды, понесенные на «Зефире».

Но не о них он собирался говорить, по крайней мере не обо всех. Для начала собирался блеснуть перед «графом» своим геройством, а лишь потом пожаловаться не несправедливую оценку своих заслуг. Однако Запата вновь прервал ход его мыслей вопросом, который перевел разговор на другую тему.

— Интересно, какова же ваша доля в этой добыче, — заметил он, кивком указывая на окно, за которым сундуки с серебром поднимались на блоках вверх и описав дугу в воздухе опускались в трюм «Зефира».

— Две шестисотых доли, — не подумав откровенно ответил Перси и слишком поздно прикусил себе язык, сообразив, что будь он «кем-то вроде главного боцмана» — должен был бы получать по крайней мере втрое больше.

Но это его замешательство видимо ускользнуло от внимания идальго, поскольку тот лишь сочувственно и понимающе кивнул и в свою очередь спросил, сколько оставляет себе капитан Мартен.

— Половину, — ответил Перси. — Половину всей добычи.

— И такой дележ добычи не кажется вам оскорбительным? удивился Запата.

— Что делать! — вздохнул Перси. — Таков уговор.

Ему пришло в голову, что в глазах этого знатного сеньора он смахивает на нищего, что вовсе не входило в его намерения. Чтобы поправить дело, он сказал:

— По правде говоря, обычно каждый из нас имеет дополнительный доход с того, что добудет на свой страх и риск…то есть, я хотел сказать, своими силами.

Идальго понимающе усмехнулся. Взгляд его мимоходом скользнул по пистолетам бравого боцмана. Они не составляли пару: один был покороче, не блистал отделкой, другой сверкал серебряной гравировкой и перламутром.

— И эти пистолеты тоже стали вашей добычей? — поинтересовался он.

— Да, — Перси небрежно коснулся рукоятей. — Эти игрушки я добыл в двух разных частях света.

— Мне очень нравится тот, что покороче, хоть он и скромнее с виду, — заявил Лоренцо. — Когда — то у меня был такой. Если бы вы не опасались подвоха и поверили на слово, что я не стану пытаться вас застрелить, хотелось бы посмотреть на него. И разумеется, услышать историю, как вы его добыли, добавил он.

Славн заколебался: можно ли было верить слову идальго?

« — Да что там, — подумал он. — Будь он на свободе — конечно нет! Но здесь он в одиночку ничего с пистолетом не сделает, даже если вдруг пальнет мне в лоб. К тому же и выстрелить не сможет, если я ссыплю с полки порох.»

Вытащив из-за пояса пистолет, он взвесил его на ладони и незаметно потряс, покосившись потом на запал.

— Для надежности можете высыпать остальное, — добродушно посоветовал ему Лоренцо.

Перси устыдился, но скрыл смущение улыбкой.

— Осторожность никогда не мешает, — шутливо заметил он.

— Никогда, — охотно согласился Лоренцо, протягивая руку за пистолетом.

Едва почувствовав тот в ладони, едва взглянув вблизи, он уже знал, что пули, спрятанные в мешочке под мундиром, как раз подойдут по калибру.

— Por Dios! — вскричал он, искренне удивленный. — Он точь-в — точь как мой! Я год назад свой потерял в одной таверне в Севилье!

— Ну, это наверняка не тот, — сухо отрезал Славн. — Я свой добыл лет восемь назад.

— Разумеется, — поспешил пояснить Лоренцо. — Я лишь хотел сказать, что мой был точно такой же. Отличался от этого лишь монограммой и гербом на рукояти.

Перси не знал, что такое монограмма, но успокоился. Пленник не собирался затевать с ним ссоры и не предъявлял никаких действительных или надуманных претензий на пистолет, который впрочем немногого стоил.

« — Что ему так нравится в этом старом хламе? — раздумывал он, следя за каждым движением Лоренцо. — В Амстердаме за два дуката можно купить полдюжины таких пукалок.»

Капитан все ещё разглядывал пистолет и вздыхал, словно не в силах с ним расстаться.

— Память, — шепнул он. — Дорогая память о семье…

Поднял глаза на Славна.

— Боцман, — сказал он срывающимся от возбуждения голосом. — Я дал бы вам за это скромное оружие двадцать пистолей золотом. Все, что у меня есть!

У Славна перехватило дух. Двадцать пистолей! Жадность сверкнула в его глазах, но тут же заговорили остатки здравого рассудка. Продать оружие пленнику? Это грозило петлей.

— Слово даю, все бы сделал для вашего превосходительства, — с сожалением промолвил он. — Сделал бы, хоть и мне пистолет дорог как память! И, — он проглотил слюну и говорил теперь торопливо, понизив голос, — сделал бы это не корысти ради, а просто как солдат солдату, прошу прощения у вашего превосходительства. Но, — продолжал он, торопливо озираясь по сторонам и на запертые двери каюты, словно опасаясь, что те в любой момент могут отвориться, — но не могу я рисковать головой. Ведь капитан Мартен повесил бы меня на рее, если бы…Да за один лишь разговор о чем-то подобном я получил такую взбучку! Другое дело, если он вас освободит. Тогда — пожалуйста. Когда вы соберетесь покинуть наш корабль, я мог бы незаметно сунуть его в руку вашему превосходительству в обмен на горстку золота.

« — Этот осел бредит, — подумал Запата. — Если Мартен нас освободит! Держи карман шире!»

— Я не могу нарываться на неприятности, — тянул Перси, словно силясь убедить самого себя. — Дать заряженное оружие пленнику, прошу прощения вашего превосходительства, это пахнет пулей в лоб или просто камнем к ногам — и за борт. И что мне тогда …

— Ведь можно прежде разрядить пистолет, — заметил Лоренцо. — Я не намерен им воспользоваться, пока нахожусь в плену. Командир ваш ни о чем не узнает: никто не будет нас обыскивать, раз этого не сделали до сих пор. А я добавил бы вам этот перстень — он сверкнул перед глазами Перси крупным зеленым камнем, оправленным в золото.

«Можно разрядить пистолет»и «Мартен ничего не узнает» — эти два аргумента уже давно испытывали стойкость Славна. Алчность нашептывала их ему гораздо раньше, чем они были произнесены ненормальным идальго, который жаждал купить кусок железа с костяной рукоятью за цену, стократ большую её истинной стоимости, и вдобавок предлагал ещё перстень.

— Ну ладно, — сдавшись, протянул он, и вдруг замер от испуга, услышав громкий шум у двери каюты.

Наружный засов отлетел и на пороге появился Стефан Грабинский.

— Капитан Мартен и командор де Рамирес желают видеть капитана, — сообщил он. — Прошу за мной.

Перси широко раскрыл глаза, которые закрыл было со страху. Лоренцо Запата встал и пошел к выходу. Вместе с уходом испанского идальго растаяло соблазнительное видение двадцати дукатов и золотого перстня со сверкающим хризопразом…

ГЛАВА XVIII

Капитан морской пехоты Лоренцо Запата не мог долго сдерживать изнурявшую его жажду убийства. Разговор со Славном стал для него тяжким испытанием, из которого он вышел победителем лишь ценой неслыханного усилия воли. Он мог очень легко завладеть обоими его пистолетами: прыжок, захват за горло — и конец. Дурень не успел бы даже пискнуть. Но это не имело никакого смысла. Приходилось прикидываться, унижаться, играть идиотскую роль, улыбаться и вздыхать, пока кровожадные инстинкты бушевал в нем, как дикий зверь на привязи.

Теперь он с облегчением перевел дух и даже усмехнулся. Его хитрость и случайное стечение обстоятельств оставили наивного стражника в дураках.

Но это было только начало. Лоренцо предчувствовал, что его ожидают ещё более волнующие переживания. Если бы удалось провести Мартена столь же легко, как этого жадного осла! Оба были наивны — это правда, но каждый на свой манер, а наивность Мартена казалась Лоренцо просто непостижимой. Он не мог понять ни его побуждений, ни цели, к которой этот человек стремился.

« — Затягивать любые вопросы, любой разговор, любое дело — вот что нужно, — думал он, шагая с молодым моряком, который пропустил его вперед. — Время играет нам на руку.» Затягивать!.. При виде Мартена он почувствовал, что задыхается от ненависти. Все в нем взыграло. Рука сама нащупала рукоятку пистолета и рожок с порохом. Секундное дело: подсыпать пороху, взвести курок, прицелиться, нажать на спуск!

И он поспешно отвернулся, не смея взглянуть на Мартена снова, попросту не отваживаясь поднять глаза.

Осмотрелся вокруг. Палуба «Зефира» была дочиста вымыта и свеже полита водой. Влажные доски ещё парили, просыхая на глазах. Почти вся команда корабля собралась по обе стороны шкафута. Корсары, одетые по — праздничному, в темных суконных кафтанах и облегающих лосинах с серебряными пряжками, смотрелись лучше, чем матросы адмиральской каравеллы. Они расселись на ступенях трапов, ведущих на надстройки по носу и корме, как зрители на трибунах во время корриды. У левого борта стоял Мартен в окружении своих помощников и что-то говорил, обращаясь то к Рамиресу, которого кроме Лоренцо сопровождал лишь командир тяжелой батареи, то к своим людям, то к прелестной сеньорите, которая опиралась о фальшборт, ни на миг не сводя взгляда с фигуры командора, словно лишь он один занимал её мысли и чувства.

За спиной Мартена вздымалась и опадала палуба «Санта Крус», на которой под обломком одной из сбитых мачт лежали вповалку пленники. Их караулили несколько мушкетеров с «Зефира», но охрана была почти излишня: измученную испанскую команду сморил беспробудный сон.

Ласковые, теплые дуновения западного ветра пошевеливали паруса кораблей, легших в дрейф, оба корабля легонько покачивались, временами потираясь бортами, меж которых были спущены плетеные кранцы, и каждое слово Мартена было отчетливо слышно среди общего молчания.

Лоренцо Запата слушал и все меньше понимал.

Мартен говорил:

— Я даю вам шанс, командор, хотя мог бы вас просто повесить, как вы того заслуживаете. Это было бы самое подходящее завершение наших давних счетов. Но к этим давним добавились новые, иного рода. Потому я готов сразиться с вами, и уверяю, что и я сам, и моя команда будем придерживаться условий этой схватки. Буду говорить коротко и ясно, — повысил он голос. — Один из нас, командор Бласко де Рамирес или я, Ян Куна, именуемый Мартеном, должен в этом поединке погибнуть. Если смерть настигнет меня, мой противник и все его люди смогут быть свободны, хоть и без оружия, и отплыть на своем корабле, куда захотят. Кроме того, командор Бласко де Рамирес сможет забрать на борт «Санта Крус» сеньориту де Визелла с её, разумеется, согласия и по её доброй воле. Никто из вас, — обратился он к своему экипажу, — не будет чинить ему никаких препятствий. Это мое безусловное распоряжение.

Сеньорита мельком взглянула на него и шевельнулась, словно желая что-то сказать, но он этого не заметил. Положив ладонь на плечо своего кормчего, Ян продолжал:

— Я не верю, что могу погибнуть. Но может случиться и так. Потому при вас назначаю своим наследником и преемником Стефана Грабинского, и хочу, чтобы вы это в случае надобности засвидетельствовали.

— Это звучит как завещание, — буркнул капитан Запата Рамиресу. — Надеюсь, оно пригодится, хотя полагаю, что никто его выполнять не будет.

Рамирес ответил ему кратким сонным взглядом, но ничего не ответил. Мартен сделал шаг вперед, наморщил брови, словно раздумывая, все ли он сказал, что было нужно. Ироническая усмешка скользнула по его губам.

— Так что, командор, вы имеете возможность вернуть почти все, чего я вас лишил, за исключением пригодных к делу орудий и серебра, которое так или иначе останется на «Зефире». Но что значит такая потеря по сравнению с утратой чести и нареченной, которая до сих пор осталась вам верна! Не правда ли? Я чувствую себя вашим благодетелем, сеньор! Более того, вам я оставляю выбор оружия. Дважды я заставлял вас скрестить со мной шпаги, и каждый раз выбивал их из вашей руки. Может быть, вы лучше умеете стрелять? Выбирайте.

Рамирес молчал, словно его нетерпеливая натура пребывала в каком-то бессознательном состоянии или частичном параличе.

— Скажи, что тебе нужно посоветоваться со своими секундантами, — шепнул ему Лоренцо. — Нужно потянуть время.

Командор, видимо, признал справедливость этого совета. Заторможенный механизм вдруг сорвался с места, торопливо и шумно, как обычно.

Разумеется — он должен был ещё дать инструкции своим подчиненным, посоветоваться с ними. Какие у него были гарантии, что Мартен и его партида сдержат слово? Домогался разговора с сеньоритой, требовал оружия для своих свидетелей и немедленного освобождения остальных пяти офицеров, возражал против присутствия матросов из команды «Зефира» во время поединка.

Слова его текли неудержимым бурным потоком, сопровождаемые отчаянной жестикуляцией, производившей театральное впечатление.

— Прекрасно! Отлично! — поощрял его Лоренцо. — Скажи ему еще…

И запнулся. Взгляд его случайно задержался на линии горизонта за кормой каравеллы. Там забелели паруса — целое скопище парусов!

Он едва не выдал себя невольным вскриком. Сомнений не было: приближался Золотой флот вместе с эскортом. Приближался незамеченным, с юго — запада. Через минуту их заслонит высокий корпус «Санта Крус».

Он покосился на матросов, на охрану на палубе каравеллы. Его мышиные глазки перебегали с одного лица на другое. Все смотрели на Рамиреса, который исходил потоком гневных слов.

В ушах капитана Запаты звучал победный гимн, кровь стучала в висках, в глазах мелькали искры. Он едва смог заметить, что командор перестал говорить и что Мартен выразил согласие выполнить всего два его желания: велел привести на палубу офицеров, остававшихся под стражей, и разрешил короткое совещание Рамиреса с командиром батареи и Запатой.

Все трое удалились к правому борту. Лоренцо дрожал от напряжения.

— Позволь мне сказать, — шепнул он своему начальнику. — У меня важные новости.

Рамирес нетерпеливо отмахнулся, но тот уже горячо шептал: — Не оглядывайся, не подавай виду. Я только что видел паруса наших кораблей.

— Где? — спросил Рамирес.

— Не оглядывайся! — предостерег его Лоренцо. — Я их видел.

— Не иначе в воображении, — буркнул разочарованный командор.

— Я видел их так, как сейчас вижу тебя, — с нажимом произнес Запата.

— И куда же они девались? — иронично спросил Бласко.

— Они приближаются, — ответил Запата. — Уже в нескольких милях от нас. По счастью их заслоняет корпус «Санта Крус». Уверен, что никто, кроме меня…

— Но если даже тебе эти паруса не привиделись, откуда ты знаешь, что это наши корабли? — прервал его Рамирес. — С тем же успехом это могут быть корабли англичан.

Лоренцо скрипнул зубами, словно раскусывая проклятие. Чувствовал, что вот-вот взорвется.

— Они плывут с юго-запада, — с трудом выдавил он сквозь стиснутые зубы. — Я достаточно давно в море, чтобы отличить силуэты наших каравелл и фрегатов от английских кораблей.

Бледные восковые щеки командора окрасились легким румянцем.

— Por Dios, было бы это правдой…Ты уверен? — порывисто спросил он.

— Абсолютно, — ответил тот. — Но это ещё не все. У меня пистолет. Заряженный.

Рамирес нетерпеливо пожал плечами.

— И я могу получить заряженный пистолет, если выберу его. Что с того? Вдвоем нам не удержать целой банды этих бандитов даже полминуты.

— Не о том речь, — бросил Запата.

— Тогда о чем, черт побери?

— Выбирай шпаги и дерись поосмотрительней. Мы будем оспаривать каждый выпад этого пикаро. Будем прерывать поединок, протестовать против якобы совершаемых нарушений. При необходимости выдумаем какие-то несуществующие правила поединка, которые обязательны для всех hombres finos. Что может знать об этом какой-то Мартен? И если уж ты окажешься в смертельной опасности, пущу пулю ему в лоб.

— И тогда они набросятся и разорвут нас на части, — понуро закончил командор.

— Возможно, — согласился Лоренцо. — Но — quien sabe? Могут не успеть. Когда я крикну им в лицо, что наш флот близко, что он их настигает, прежде всего они кинутся спасать собственные шкуры и награбленное добро в трюмах. Полмиллиона пистолей! Сомневаюсь, что душа их команданто, особенно когда она уже покинет телесную оболочку, будет представлять в глазах этой банды большую ценность. Думаю, нет! И кинутся они к парусам, а не на нас.

Рамирес благодарно взглянул на него и усмехнулся. Это была первая его улыбка с той минуты, как они подняли якорь в Кадисе.

— Заслоните меня, — шепнул Лоренцо. — Нужно подсыпать пороху.

Едва он успел это сделать и снова спрятать пистолет под мундиром, как раздался нетерпеливый голос Мартена, который призывал своего противника поторапливаться.

— Кончайте наконец вашу исповедь, командор! — воскликнул он. — Насколько я знаю, испанским пехотным капитанам не дано права отпущения грехов.

Рамирес не нашел, что ответить, но взрыв смеха среди матросов ударил его как бичом. Румянец на его лице приобрел кирпичный оттенок, ненависть воспылала в груди и внезапно остыла под дуновение страха. Лоренцо мог и ошибаться, а тогда…

— Тогда смотри, — сказал он, конвульсивно сжимая его ладонь. — И вы тоже, лейтенант, — добавил, глядя исподлобья на другого секунданта. — Надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь.

— Да, сеньор, — буркнул артиллерист.

— Ну так что? — спросил Мартен. — Шпаги или пистолеты?

— Шпаги, — ответил Бласко де Рамирес. — Но я хотел бы биться собственной шпагой. У меня в каюте две, из которых…

— Может быть, тебе достанет этой? Она твоя, — услышал он голос, который его потряс.

Рамирес повернул голову.

Сеньорита Мария Франческа шла к нему со шпагой в протянутой руке, держа её за клинок, так что золоченый эфес с нарядным темляком был обращен к нему.

— Я подняла её с палубы в ту минуту, когда ты сдавался, сказал она без тени упрека или издевки, словно этот поступок был ей совершенно безразличен.

Рамирес ошарашенно уставился на нее. Что это могло значить? Был это жест симпатии? Или обещания? Символ надежды?

Лицо сеньориты совсем ничего не выражало. Ее карие глаза

— 292 — смотрели не мигая, серьезно и холодно. Он с трудом выдержал её взгляд и молча поклонился, но перехватив рукоять, прижал её к сердцу и шепнул:

— Благодарю, Мария.

Она чуть заметно кивнула и поспешно отступила. Рамирес оглянулся на своих секундантов. Те стояли позади, слева и справа. Перевел взгляд на Мартена, который по другую сторону палубы терпеливо ждал с обнаженной рапирой в руке.

— Начинайте! — скомандовал молодой помощник Мартена.

Противники подняли оружие на уровень лица, поклонились друг другу, потом секундантам, отмерили дистанцию вытянутыми клинками и стали в позицию.

Казалось, оба ожидали атаки. Рамирес предусмотрительно продел руку через толстую плетеную петлю, которой заканчивалась рукоять шпаги. Хорошо помнил, как онемела у него рука, когда Мартен своим ловким приемом выбил у него оружие. На это раз он был настороже. Неплохой фехтовальщик, он понимал, что ему не тягаться с этим воплощением сатаны, хотя надеялся, что нескоро ему поддастся, если сохранит хладнокровие. Заметил, что его позиция выгоднее: он мог при надобности свободно перемещаться, а за спиной Мартена места оставалось немного. Второй секундант корсара, крепкий, заросший до самых глаз боцман с короткими ногами и длинными мускулистыми руками — вылитая седая обезьяна — видимо тоже это заметил, ибо беспокойно косился за спину.

У Рамиреса мелькнула мысль, что этим нужно воспользоваться. А вдруг удастся в первой же атаке заставить противника отступить на два — три шага…Тогда Мартен утратил бы свободу движений; возможно, оглянулся бы, может на полсекунды потерял бы из виду шпагу своего врага…Этого могло хватить на укол в шею…

Все эти мысли промелькнули мгновенно. Рамирес кинулся вперед, отчаянно атакуя. Но Мартен не дрогнул: отбил два выпада, вовремя закрылся от третьего и тут же перешел в атаку.

Бласко отступил на шаг, на два шага. Он чувствовал на клинке силу отражаемых ударов и был ей поражен. На рипосту времени не было. Продлись это ещё немного, ему конец.

Как нельзя более вовремя спасли его протесты Лоренцо. Капитану не пришлось разыгрывать возмущение: в нем кипело безумная ярость, он рычал, как злой пес, утверждая, что Мартен нанес своему противнику два укола ниже пояса. Удары, недозволенные в честном поединке, которые могли стать смертельными. Командор сумел их парировать, но такое поведение Мартена в схватке с идальго освобождало последнего от продолжения поединка. Так было не принято, и вообще смахивало на попытку обычного убийства в пьяной драке.

— Лжешь! — крикнул Мартен. — Я до сих пор не нанес ни одного укола, но скоро ты их увидишь. Укол прямо в сердце, а не ниже пояса. Я только хочу вначале отсечь уши твоему идальго, как ему обещал. А потом отрежу и тебе! Защищайся! крикнул он Рамиресу и атаковал снова.

Рамирес отступал. Он был бледен, как полотно, и по лицу текли капли пота. Обманные финты Мартена мелькали перед его глазами, словно молнии. В какой — то момент, почти припертый к фальшборту, он не успел вовремя перехватить выпад в голову, услышал короткий свист рапиры и ощутил пронзительную боль в правом виске.

« — Ухо», — подумал он и почувствовал себя выставленным на посмешище, опозоренным, обреченным на муки и издевательства. Его охватило отчаяние, и Бласко решил не щадить себя и скорее погибнуть, но отомстить никчемному врагу, который так над ним измывался.

Сжав зубы, он атаковал. И в тот же миг услышал близкий грохот выстрела, споткнулся и рухнул навзничь.

Мелькнула мысль, что он смертельно ранен, хотя не было никакой боли кроме той, от удара рапирой. Но ожидая, что в любой момент боль может пронизать его насквозь, он не смел шевельнуться, не смел глубоко вздохнуть, желая отдалить тот страшный миг, когда откроется, что пуля разорвала ему аорту, застряла в легких или в желудке.

— Кто в него стрелял? Неужели Запата? Вдруг у того дрогнула рука…А может это измена? Может быть, Лоренцо сговорился с Мартеном, купив таким образом свою свободу?

Но боль не приходила, зато Бласко почувствовал, что палуба как-то странно дрожит и дергается под его ногами. И одновременно услышал рядом какие-то хрипы, похожие на спазматический кашель. Осторожно повернув голову в ту сторону, он последовательно увидел: отброшенную в сторону руку с пистолетом; капитанскую шляпу с перьями, и наконец — искаженное судорогами лицо капитана Запаты и костяную рукоятку ножа, торчавшую под его бородой. Это он умирал. громко хрипя. И это не палуба дрожала под коленями Бласко, а тело Лоренцо, которое содрогалось в агонии.

Потом раздались крики, топот ног, визг. Рамирес понял, что прошло всего несколько секунд с того момента, как он упал. Пара секунд, которые показались ему бесконечно долгими. Вскочив на ноги, он увидал людей, которым бежали к нему и вдруг остановились, как вкопанные.

— Ах, так он ещё жив! — воскликнул Мартен. — Тем лучше: я отсеку ему другое ухо!

Мария Франческа стояла на палубе рядом с Германом Штауфлем, чуть в стороне, и не дыша следила за поединком своего нареченного с Мартеном, испытывая невероятное смешение чувств — стыда, испуга, гордости, унижения и триумфа.

Чего она хотела? Чьей желала победы? За которого из противников должна была молиться?

Она подумала было о молитве, но не осмелилась просить Мадонну о том, в чем сама не была уверена. Надеялась, что Бласко будет сражаться, как герой — как Архангел с Люцифером. И, может быть, склонилась бы на его сторону.

Но она обманулась в ожиданиях, и эта ошибка унизила её в собственных глазах. Заметила, а скорее ощутила безошибочным чутьем, что командор трусит. Не так боится, как может бояться даже самый смелый человек, сохраняя при этом спокойствие и не теряя мужества, а попросту никчемно трусит. Ей пришло в голову, что у этого идальго гонор только показной, что если бы не её присутствие, давно сбежал бы или кинулся Мартену в ноги, умоляя о пощаде.

И её охватил пронзительный стыд — и за него, и за то, что столько раз она его защищала, отстаивая его честь, его отвагу, его дворянское благородство.

Мартен ей, правда, казался жестоким и мстительным, но зато воистину мужественным. Теперь, при мысли об этом, гордость наполняла её сердце. Он бился за нее, а не просто чтобы насытиться местью. И может быть, прежде всего за нее? Если и помнил о добыче, то лишь для своего экипажа. Но не мог знать наперед, что рискуя экипажем, кораблем и собственной жизнью добудет что-то, кроме своей пленницы.

Он до сих пор к ней не прикоснулся, хотя и мог бы обладать ей силой. Значит, она овладела не только его чувствами, но и сердцем. Она словно держала его в ладонях, это горячее, дикое, неустрашимое сердце. И это наполняло её триумфом, и вместе с тем боязнью его утратить. Ведь даже трусу может удаться отчаянный смертоносный выпад…

Она напрягла взгляд и вся до предела сосредоточилась на действиях Рамиреса и его секундантов, предчувствуя, что они что-то затевают. Их совещание перед поединком могло касаться только этого, хоть поначалу такое даже не пришло ей в голову. Больше всего она подозревала капитана Запату, особенно с той минуты, когда он силился прервать схватку под предлогом недозволенных приемов, которыми Мартен наверняка не пользовался — она прекрасно это знала.

Позднее, когда рапира Мартена рассекла Рамиресу кожу на виске и ухо, её охватила жалость к осмеянному командору, и вместе с этим волна гнева поднялась в груди. Мартен наращивал свое преимущество и издевался над противником если не словами, то действиями. Но гнев немедленно прошел, изгнанный новым потрясением. Мария Франческа заметила быстрое движение Лоренцо Запаты, который выхватил пистолет. В мгновенье ока она поняла, что грозит Мартену.

В первом порыве хотела было заслонить его своим телом, но тут же поняла, что не успеет. С невероятной быстротой она сумела оценить ситуацию. Рядом стоял парусный мастер Штауфль. Воспоминание двухмесячной давности мелькнуло пред её глазами словно молния, вызвав две сменявшие друг друга картины: вначале пригнувшуюся фигуру Штауфля, его наголо бритую голову, румяные щеки и невинные голубые глаза, и его левую руку, падавшую вниз после стремительного броска; потом же — стынущее тело Мануэля де Толоса с двумя ножами в горле.

Она выкрикнула лишь одно слово: — Там! — и указала пальцем на испанского пехотного капитана.

Безумный страх, что её возглас не будет понят, пронзил её до мозга костей. Но Герман Штауфль реагировал как молния. Нож просвистел в воздухе, Лоренцо рухнул под ноги Рамиресу, грохнул выстрел и отлетела в сторону щепа, отколотая пулей от палубы.

Не меньше трех секунд стояла гробовая тишина. Потом поднялся крик. Матросы сорвались с мест, кинулись к окаменевшим от испуга испанцам и замерли, увидев, что Рамирес встает. Никто, не исключая и Мартена, не понял, что собственно произошло.

Но, видимо, Мартен спешил закончить дело. Когда на его окрик застывший от ужаса командор не шелохнулся, Ян ткнул его кончиком рапиры.

— Опомнись, Бласко, — презрительно бросил он. — У тебя есть ещё шпага в руке и голова на плечах. Не достает только одного уха!

Рамирес непонимающе уставился на него, с отвисшей челюстью и совершенно отупевшими глазами.

— Кто его убил? — едва сумел он внятно выдавить.

Мартен пожал плечами.

— Какого черта… — начал он и вдруг умолк.

Сеньорита де Визелла коснулась его плеча, и он увидел её раскрасневшееся лицо и сверкающие глаза.

— Оставь его, — сказала она. — Я не ушла бы с ним, даже победи он.

— Что — что? — ошеломленно переспросил Мартен.

— Тебя хотели убить. Вон тот — она показала на уже застышее тело Лоренцо — должен был стрелять в тебя.

— И ты об этом знала! — вскричал он.

Она порывисто качнула головой.

— Знай я об этом, предупредила бы тебя. Но я увидела, что он целится из пистолета, и успела предупредить лишь Штауфля.

Мартен онемел. Не мог поверить собственным ушам и оглянулся, ища взглядом Германа Штауфля.

— Это правда, — кивнул парусный мастер.

Он отступил на несколько шагов, склонился над трупом и вырвал окровавленный нож из его горла. Обтер лезвие полой мундира Лоренцо Запаты, после чего заботливо пристроил нож за пояс, на положенное место.

— Ну что, не вышел номер? — с добродушной усмешкой бросил он Рамиресу, и, сплюнув ему под ноги, отвернулся; потом, решив, что больше объяснять нечего, вернулся к левому борту.

Мартен все ещё молчал, хоть у него уже не оставалось ни малейших сомнений. Молчал, поскольку опасался, что если попытается произнести хоть слово, то вдруг начнет кричать, смеяться или плакать. Стоял, словно приросший к палубе, не отводя взгляда от глаз Марии Франчески, прислушиваясь к стуку собственного сердца, которое как молот билось в его грудной клетке. На миг он обо всем забыл, отдавшись безумной безграничной радости. И не осталось ничего кроме нее. Не думал о Рамиресе, о своей славе, о «Зефире», о всех друзьях и всех врагах. Забылся в этом взгляде в карие глаза, которые смотрели на него не дрогнув, суля лишь преданность и любовь.

Из немого возбуждения, в котором неописуемая сладость сливалась с диким, радостным триумфом, Мартена вырвал крик одного из матросов, стороживших пленников на палубе «Санта Крус»:

— Паруса! Э-гей! Паруса с юго — запада!

Все бросились смотреть, а Мартен, который сразу же остыл как от ведра ледяной воды на распаленную голову, в три прыжка оказался на кормовой надстройке «Зефира».

Оттуда он увидел больше шестидесяти кораблей, плывущих в нескольких колоннах, с ветром в бакштаг. Красные кресты на парусах и красно — золотые флаги у верхушек мачт не оставляли никаких сомнений в принадлежности этого флота. Конвой с серебром и золотом шел с Мадейры. Окружал его мощный эскорт каравелл из флота провинций и испанские военные фрегаты Паскуаля Серрано. Его флагман, стройный и быстрый, перебрасывал реи на фордевинд на расстоянии полуторых миль от «Зефира»и «Санта Крус», направляясь прямо к ним.

« — Не атакуй я Рамиреса на рассвете, — подумал Мартен, не смог бы атаковать его вовсе.»

Повернувшись к своим людям, он торопливо отдал команды, сам поразившись ясности своего ума после только что пережитого столь поразительного возбуждения, и был доволен, что сумел так быстро овладеть собой.

Ян спрыгнул на кормовую палубу, оттуда на шкафут. Испанские офицеры так и стояли там, где он их оставил. Рамирес среди них.

— Можешь убираться на свой корабль, — заявил ему Мартен. Я не буду тебя преследовать, если не попадешься на пути. Но если ещё когда-нибудь ты попытаешься предательски меня убить, как в этот раз, я попросту велю тебя повесить. И отрежу тебе другое ухо, — добавил он, взорвавшись коротким смешком. — А вы, — повернулся он к офицерам, — убирайтесь с ним вместе. Живо! — он топнул ногой. — Пока не убрали трап.

Они повиновались и в понуром молчании двинулись за Рамиресом, который шел, согнувшись под тяжким бременем позора, понурив голову и опустив плечи, волоча за собой висящую на темляке шпагу. Печальная процессия пересекла главную палубу, взошла на крутой, сбитый из досок помост, переброшенный на борт каравеллы, и задержалась у её гротмачты.

Сразу после этого матросы «Зефира» сбросили трап и оттолкнули баграми нос корабля. Поднятые паруса поймали ветер и «Зефир» начал медленно скользить вдоль борта «Санта Крус».

На шкафуте остался лишь покинутый и своими, и врагами труп Запаты.

— Что с ним делать? — спросил Грабинский, закончив маневр.

Мартен с отвращением взглянул на остывавшие останки и махнул рукой в сторону борта.

— Уж я займусь этим, с вашего позволения, капитан, — поспешно предложил свои услуги Перси Барнс, который только того и ждал. — У меня с ним свои счеты, — добавил он с отталкивающей ухмылкой. — И я охотно окажу ему эту последнюю услугу.

— Привяжите ему к ногам пару звеньев от старой якорной цепи, — велел Стефан. — Пусть пойдет на дно. Как бы там ни было, он был солдатом и сражался до конца.

— Разумеется, — заверил Перси, уже ощупывая карманы идальго, который едва не обдурил его на двадцать дукатов, и заодно забирая «памятный» пистолет.

Через минуту все было кончено. Тело капитана морской пехоты Лоренцо Запаты соскользнуло с палубы и с плеском погрузилось в пучину моря. Славн, который все это проделал, утер вспотевший лоб, заткнул за пояс свой благополучно возвращенный пистолет и постучал ладонью по бедру, чтобы услышать приглушенный звон золота в кожаном мешочке.

И тут же выражение его лица переменилось, по нему скользнула гримаса боли и бессильной ярости.

— Великий Боже! — охнул он. — Что я наделал?

— А что? — поинтересовался Клопс, случайно проходивший мимо.

Перси недоверчиво покосился на него.

— Я потерял драгоценный перстень с зеленым камнем, — убитым голосом сказал он.

— Сейчас? Сию минуту? — спросил удивленный Клопс. — Он соскочил с твоего пальца?

— С пальца? — переспросил Перси. — Да, разумеется, я забыл снять его с пальца, когда выбрасывал эту падаль за борт.

Клопс покачал головой.

— Да, не умеешь ты обращаться с драгоценностями, Славн, укоризненно заметил он. — Не создан ты для них.

«Зефир» удалялся под всеми парусами, подняв свой новый французский флаг в цветах Генриха IX и черный флаг, который издали опознало немало капитанов Северо — Восточного флота провинций. Только фрегат Паскуаля Серрано попытался его преследовать, но безуспешно: корсар по ветру развил скорость в четырнадцать или пятнадцать узлов, так что ни один испанский корабль не мог с ним тягаться.

Ян Куна, прозванный Мартеном, стоял рядом со своим молодым помощником, глядя на множество испанских парусов, собравшихся вокруг едва заметного силуэта «Санта Крус». Тот ещё можно было различить среди прочих по двум мачтам, перебитым на половине высоты прицельным залпом Томаша Поцехи.

Солнце заходило в золотом ореоле последних лучей, а на востоке, ближе к горизонту, бледные звезды уже ожидали сумерек, чтобы нарядно засверкать на чистом небе.

— Ты прав, — говорил Ян. — Жизнь прекрасна. И это можно в полной мере оценить, когда человек сражается, видит рядом смерть и побеждает. Сейчас я особенно ощущая, как люблю жизнь! Нет, я не знаю, что такое пресыщенность и скука, хотя достиг так многого!

Он обернулся и взглянул на звезды.

— Смотри… — и вдруг умолк.

В дверях надстройки стояла Мария Франческа. Он перехватил её взгляд.

— Держи курс на устье Жиронды, — торопливо бросил Ян Стефану. — Оставляю корабль на тебя. Сегодня я уже не выйду на палубу. Плывем в Бордо.

Грабинский покосился на него немного удивленно, но ни о чем не успел спросить. Мартен шагнул к дверям, слегка пригнулся, и рулевой «Зефира» заметил белые руки сеньориты де Визелла, обвившие шею его капитана.

Примечания

1

Ах, женщины! Они знают, как взяться за дело, чтобы отравить человеку жизнь! (франц.)

(обратно)

2

Невозможно говорить о таких вещах всухую (франц.)

(обратно)

3

Надо же! Женщины всегда чем-то неудовлетворены! (франц.)

(обратно)

4

Но однако … (франц.)

(обратно)

5

Остановиться, кабальерос. Этого достаточно. (франц.)

(обратно)

6

Господь милостивый (франц.)

(обратно)

7

Намерения монархов непостижимы, как бездна. (лат.)

(обратно)

8

Дела никогда не идут по — настоящему плохо, если дело не в женщине (франц.)

(обратно)

9

О! Мои поздравления! (франц.)

(обратно)

10

Господи, это не люди, а демоны! (исп.)

(обратно)

Оглавление

  • Перечень основных действующих лиц
  • Перечень кораблей и судов
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕПОБЕДИМАЯ АРМАДА
  •   ГЛАВА I
  •   ГЛАВА II
  •   ГЛАВА III
  •   ГЛАВА IV
  •   ГЛАВА V
  •   ГЛАВА VI
  • ЧАСТЬ II. МАРИЯ ФРАНЧЕСКА
  •   ГЛАВА VII
  •   ГЛАВА VIII
  •   ГЛАВА IX
  •   ГЛАВА X
  •   ГЛАВА XI
  •   ГЛАВА XII
  •   ГЛАВА XIII
  •   ГЛАВА XIV
  •   ГЛАВА XV
  •   ГЛАВА XVI
  •   ГЛАВА XVII
  •   ГЛАВА XVIII
  • *** Примечания ***