Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Происхождение Руси и становление ее государственности [Борис Александрович Рыбаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Б.А. Рыбаков КИЕВСКАЯ РУСЬ И РУССКИЕ КНЯЖЕСТВА XII-XIII вв. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ И СТАНОВЛЕНИЕ ЕЕ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Предлагаемый вниманию читателей фундаментальный труд выдающегося отечественного ученого, специалиста по истории, археологии и культуре древней Руси, академика Бориса Александровича Рыбакова (1908–2001) был впервые опубликован в 1982 г. издательством «Наука» и с тех пор переиздавался небольшими тиражами без существенных изменений его содержания и структуры.

В советское время Б.А. Рыбаков как академик-секретарь отделения истории АН СССР, лауреат высших государственных наград и премий за свою многолетнюю плодотворную научную деятельность, признанный глава отечественной школы медиевистов, самим своим высочайшим и вполне заслуженным авторитетом был фактически избавлен не только от недобросовестной, но и вообще какой-либо содержательной критики в свой адрес, хотя причин для научной критики и неприятия защищаемых им научных положений, особенно тех, что представлены в данной очевидно дискуссионной книге, было достаточно; причин серьезных именно в научном отношении, если отбросить любые иные мотивы политического характера, давшие о себе знать уже в скором времени после опубликования книги, но особенно в 90-е годы, когда ниспровержение всяческих авторитетов и научных достижений советского времени сделалось обычным явлением.

Основанием для большинства критических отзывов о книге Б.А. Рыбакова «Киевская Русь» послужили мнения видных отечественных историков А.П. Новосельцева (Вопросы истории. № 1. 1993. С. 23–32) и Л.С. Клейна (Воскрешение Перуна. СПб.: Евразия, 2004) о недостаточной обоснованности некоторых положений концепции Рыбакова об истории зарождения древнерусской государственности, которые в общих чертах сводятся к следующему:

1. Южное происхождение термина «Русь» и племени Русов на территории Полян и Северян не подтверждено источниками.

2. Отнесение времени основания Киева на конец V — начало VI в. ничем не обосновано.

3. Существование династии киевских князей в VI–IX вв. — выдумка Рыбакова.

4. Игнорирование автором факта отсутствия городских культурных археологических слоев на территории Киева древнее IX в.

5. Слишком вольная интерпретация им географических и иных сведений о древней Руси, содержащихся в арабских и иных письменных источниках.

Позицию противников исторической концепции акад. Б.А. Рыбакова подытожил А.П. Новосельцев: «Его (Рыбакова. — Ред.) фантазия создает порой впечатляющие (для неспециалистов) картины прошлого, не имеющие, однако, ничего общего с тем, что мы знаем из сохранившихся источников». При этом необходимо заметить, что подобное говорится об ученом, до выхода в свет данной книги более 50 лет жизни посвятившем изучению домонгольской Руси в качестве археолога и источниковеда, знатока древнейших культов, этнографии и фольклора. Если к сказанному добавить, что Б.А. Рыбаков является автором фундаментального исследования по истории дохристианской культуры и верований славян («Язычество древних славян», 1981 г.; «Язычество древней Руси», 1987), в котором им был использован богатейший археологический, этнографический и вообще культурный материал «незапамятных времен», то упреки в адрес автора книги «Киевская Русь» в части исторического фантазирования выглядят неуклюже и неуместно.

Вдумчивый читатель, конечно же, поймет и по достоинству оценит доказательную силу многоплановой и логически последовательной аргументации автора в отношении сложнейших исторических проблем, по которым в современном российском обществе до сих пор нет единого о них представления, в частности, по вопросу о варяжском происхождении русской государственности. По всем основным положениям своей исторической концепции, которые и сейчас вызывают острые до непримиримости возражения оппонентов, в книге даны подробнейшие обоснования и разъяснения автора, не склонного обходить молчанием явные противоречия в источниках или недостаточность данных археологических исследований, — но разве Б.А. Рыбаков повинен в том, что фронт дорогостоящих археологических раскопок в России и на Украине не соответствует уровню сложности и значимости задач познания нашего собственного исторического прошлого? Более того, опытнейший археолог, руководитель нескольких археологических экспедиций, Рыбаков прекрасно знал «городскую» специфику на территории Древней Руси I тысячелетия: «…следует начисто отказаться от мысли, что археологические раскопки откроют классический средневековый город с кремлем и посадом, с торговыми площадями, ремесленными кварталами и несколькими концентрами укреплений» (см. с. 102 настоящего издания). Каменное зодчество на Руси сформировалось на полторы тысячи лет позже западноевропейского. А чисто деревянный город от шальной искры может сгореть дотла за 1–2 часа — труд не одного десятилетия. Поэтому наши умные предки городов в европейском понимании до IX–X вв. и не строили. Сгорел ведь даже каменный Рим при Нероне! Так что же — признать существование одного Киева на всю громадную Восточно-Европейскую равнину в течение 4–5 столетий? Нонсенс. И Рыбаков это прекрасно понимал и реально существовавший в течение многих веков «узел» поляно-северянских торговых интересов не путал с административно-политическим сити и мастеровым посадом европейского бурга.

Сомневающимся же в том, что Русь как этнос и как соответствующее его многочисленности и развитости некое политическое объединение на плодородной территории Поднепровья к V–VI вв. уже вполне состоялась, а через три столетия окончательно оформилась в мощный восточнославянский союз с минимальной ролью в нем нескольких сотен скандинавских разбойников, предлагается ответить на два простых вопроса: 1) какой именно не знающий централизованного княжеского управления народ смог до VII в. соорудить громадные Змиевы валы общей протяженностью более 2 тыс. км для защиты от набегов степняков и 2) кто организовал славянский поход на Византию 860 г., осадил Константинополь и заставил ужаснуться своей мощью неробкое население столицы огромной империи?

Что же касается «вольности» интерпретации исторических произведений иноязычных авторов, арабских в частности, то следует сказать, что только благодаря исключительной скрупулезности и педантичности Б.А. Рыбакова, счастливо соединенными с его незаурядным логическим талантом, удалось без вопиющих противоречий расшифровать, к примеру, то, что понимали под описанием многочисленных гор на территориях Вятичей, Северян, Полян и их южных соседей арабские писатели — составители географических наставлений и путеводителей. Только Рыбаков отчетливо понял и доказал, что «горы» на Руси — это ряды возвышенностей водоразделов крупных русских рек, взбираться на которые приходилось восточным купцам, идущим с тяжелым грузом (см. Приложение 1). А ведь сколько источниковедов до Рыбакова пытались безуспешно «примирить» арабскую географию с реальной русской!

Книга Б.А. Рыбакова «Киевская Русь» — это научный труд, в котором последовательное изложение обсуждаемых автором проблем исторического пути восточного славянства сопровождается цитированием и анализом огромного источникового материала, определяющего информационно-понятийную базу книги. Сам автор, видимо, отчетливо осознавал, что в целях облегчения восприятия сложнейшего материала книги собственно источниковедческие вопросы следует выделить из ее контекста в отдельные разделы, что им и было осуществлено в издании 1982 г.: обзору и исследованию источников по Киевской Руси IX–XII вв. была посвящена вся большая по объему вторая глава «Источники», а источниковедческому обзору по теме «Русские княжества XII — начала XIII в.» — специальный раздел «Источники» в последней — шестой главе книги. Однако специфика их содержания и необходимо соответствующий ему стиль изложения неизбежно затрудняют восприятие основного материала книги, в особенности читателями, не имеющими профессиональной подготовки в данной области науки. Поэтому издательство сочло полезным именно с точки зрения облегчения восприятия материала книги указанные выше вторую главу и раздел «Источники» шестой главы перенести в Приложение, а в основном тексте специально отметить ссылки на Приложение там, где это предусматривалось автором.

В издании 1982 г. в Оглавлении указаны только наименования шести глав книги без указания их разделов, которые в тексте были автором специально выделены, но без нумерации, и поименованы. В результате было неоправданно сужено информативное наполнение Оглавления, что при отсутствии нумерации разделов серьезно затрудняло работу читателя с книгой, особенно в тех случаях, когда она использовалась в учебных целях студентами и преподавателями университетов. Издательство сочло необходимым предпослать структуре книги сквозную нумерацию по 5 частям и их главам и соответственно отразить полученную структуру книги в расширенном Оглавлении. При этом в целях унификации структуры книги в начале 2, 4 и 5-й частей введены отсутствующие в изд. 1982 г. наименования глав для соответствующих текстов. Наконец, сквозные по каждой главе издания 1982 г. сноски представлены постранично.


ВВЕДЕНИЕ

Киевская Русь IX–XII вв. н.э. — общая колыбель трех восточнославянских народов (русских, украинцев и белорусов) появилась на мировой исторической сцене как бы внезапно: в VIII столетии Западная Европа еще ничего не знала о том, что делается в огромном северо-восточном углу континента. Сумятица великого переселения народов во II–VI вв. н.э. нарушила политическую и этническую географию всего Старого Света; устойчивый тысячелетний расцвет античного мира сменился пестрой мозаикой непрерывно мигрирующих народов, племен, разноплеменных военных союзов. К VI столетию обрисовались контуры новой, полуфеодальной Европы с десятками «варварских» королевств и герцогств. Но великая русская равнина была надолго отрезана от Центральной и Западной Европы непрерывными потоками азиатских кочевых тюркских племен: болгары (V–VII вв.), вараугуры авары (VI–VII вв.), хазары (VII–X вв.), печенеги (X вв.), т. е. на всю вторую половину первого тысячелетия н.э. За этим бурным и воинственным заслоном, протянувшимся до срединного Дуная, трудно было разглядеть, что происходило на востоке Европы, позади степного простора, как подготавливался торжественный выход на сцену новой, третьей по счету (после Рима и Византии) европейской империи — Руси, — оформившей свое «цесарство» к середине XI столетия.

К началу IX века, когда на Западе только что сложилась империя Каролингов, мы получаем подробные сведения о Руси, о созвездии русских городов вокруг Киева и даже интереснейшие записи на персидском языке путешественника о жизни, хозяйстве и политической структуре племенного союза далеких Вятичей, находившихся под властью «светлого князя». Это, между прочим, древнейшее свидетельство современника о том лесном крае, где спустя три сотни лет возникла Москва. С середины IX в. создается целая серия географических сочинений на арабском и персидском языках, описывающих русов, их торговые маршруты, достигавшие Багдада на юге и Балха (в Афганистане) на востоке. На греческом и латинском языках писали о «рузариях» — русских купцах на Верхнем Дунае и о могучей эскадре в Царьграде. Немецкие авторы сранивали Киев со столицей Византийской империи — Царьградом. Русский летописец — продолжатель Нестора — писал о битвах между русскими князьями, стремившимися овладеть «матерью городов русских» — Киевом:

«И кто убо не возлюбит Киевъскаго княжения, понеже вся честь и слава и величество и глава всем землям Русскиим — Киев! И от всех далних многих царств стицахуся всякие человеки и купци и всяких благих [товаров] от всех стран бываше в нем…» (ПСРЛ. Том IX. С. 202).

Русский автор нач. XIII в., оглядываясь на эпоху высшего политического могущества времен Владимира Мономаха, писал о месте Киевской Руси в Европе, что она простирается

«…до Венгрии, до Польши и до Чехии; от Чехов до Ятвягов [пруссколитовское племя] и от Ятвягов до Литвы, до Немцев и до Карел, от Карелии до Устюга… и до «Дышючего моря» [Ледовитый океан]; от моря до Черемис, от Черемис до Мордвы — то все было покорено великому князю Киевскому Владимиру Мономаху…»

Принятие христианства приравняло Русь к передовым государствам Европы. По русским городам строились каменные церкви (стоящие до наших дней!), художники-«росписники» украшали ихферска-ми и иконами, русские ювелиры — «златокузнецы», считавшиеся вторыми в мире (после византийских), — славились драгоценными изделиями с чернью и полихромной эмалью. Города укрепились каменными крепостями. В монастырях возникли школы для мальчиков и девочек; широкая грамотность горожан подтверждается находками грамот на бересте. Князья владели иностранными и древними языками (латынь); сын Ярослава Мудрого знал пять языков… Иноземные императоры и короли просили руки русских княжен и выдавали своих дочерей за русских княжичей…

Цитированный выше автор, писавший в Ростово-Суздальской земле накануне нашествия Батыя, с полным правом мог воскликнуть:

«О, светло-светлая и украсно украшенная земля Русская!
Всего ecu исполнена ты и многими красотами удивлена ecu!
Пятилетний жестокий разгром ханом Батыем (1237–1241) этой цветущей Руси и двести сорок лет сурового татарского ига (до 1480 г.) значительно понизили уровень развития русских городов и на долгий срок затормозили дальнейший прогресс русских земель даже там, где непосредственного военного разгрома не было (Новгород, Псков). Изучение дальнейшей истории России XVI–XVIII вв. невозможно без учета длительных последствий этой общенародной трагедии.

Обращение к тяжелым временам татарского ига разъясняет нам причину того, что Русь и составляющие ее русские суверенные княжества XIII–XV вв. сошли с европейской исторической сцены и исчезли из поля зрения западных писателей.

Следует сказать, что и понимание возникновения Киевской Руси, и ее как бы внезапного, триумфального включения в жизнь Европы и Востока IX–XI вв. было затруднено как недостаточностью источников в начале научного поиска, так и преждевременным прекращением того научного синтеза вновь открывающихся разнородных источников, который может дать более широкое понимание хода исторического процесса.

В изучении предыстории Киевской Руси существовало два ограничения; одно из них — естественное, связанное с долгим отсутствием в нашей науке объективных данных о взаимоотношении понятий «скифы» и «славяне», а другое — искусственное, связанное с печально известным «норманизмом», ведшим историю Руси лишь с 862 г., года «призвания князей-варягов» славянскими и финскими племенами притаежного Севера. Дело не только в научной ошибке, а в том, что запись в летописи Нестора как бы давала историкам право не заглядывать в более отдаленную старину, т. к. казалось, что ключ от истины уже в руках ученых. Но не следует забывать, что норманизм на всех этапах своего «всплывания на поверхность» всегда служил той или иной политической цели; историки это не всегда улавливали. Само предание о призвании Рюрика (Рорика Ютландского) вполне исторично и не содержит ничего тенденциозного: скандинавские морские пираты (норманны, варяги) грабили население отдаленного участка славянского мира; славяне и чудь прогнали варягов за море, а впоследствии пригласили одного из конунгов — Рюрика — княжить у них (и, тем самым, защищать их). Его местопребыванием была сначала Ладога, а потом новый городок — Новгород. В общерусском походе на Византию в 860 г. Рюрик не участвовал и за 17 лет его княжения в Новгороде в летописи о нем не сказано ни слова. По позднему источнику известно, что от его притеснений новгородцы бежали в Киев. Сам Рюрик в Киеве не был. В Киеве в это время правила династия «Киеви-чей», потомков князя Кия, с которого Нестор начинает историю становления Киевской Руси («…како Русьская земля стала есть»). Киев тогда уже гремел на весь торговый мир: «Русские купцы — они суть племя из славян» (Ибн-Хордадбег, 840-е гг.) торговали по всему богатому Востоку, экспортируя не только меха (символ «звериньского» образа жизни лесных охотников), но и «мечи из отдаленнейших концов Славонии» (транзит из западной Балтики), которые верблюжьими караванами достигают Багдада, где ученые из «Дома Мудрости» подробно записывают сведения о русах. Примерно за полвека до «призвания варягов» в Новгород персидский географ писал в пояснении к карте мира о созвездии русских городов на Днепре, игравших большую роль в истории Киевской Руси: о Киеве и соседних городах Переяславле и Родне (около Канева); автор довольно точно указал расстояние до каждого города от Киева. Восточные авторы хорошо знали и описывали южнорусские черноземные просторы, соприкасавшиеся со степью, и понятия не имели о новгородско-пошехонском (Белоозеро) Севере. Крайним северным пределом для бухарского автора первой половины IX в. были: город Булгар на Волге близ Казани, город «Хордаб» (где-то на средней Оке) и Киев. Далее до земель, омываемых Гольфстримом, простираются «Необитаемые пустыни Севера». Ошибка норманистов состоит не столько в том, что они выдвигали на первое место призвание варягов — это был вполне реальный мелкий провинциальный эпизод, — сколько в том, что эпизод, происходивший в тишине «необитаемых пустынь Севера», они стремятся подать как единственную причину создания огромной державы, известной всем географам тогдашнего мира. После смерти Рюрика другой варяжский конунг — Олег — решил овладеть таким важным политическим и торговым центром, как Киев. В столице Киевского княжества тогда правила (примерно с VI в. н.э.) русская династия Киевичей, потомков строителя города. Олег захватил обманом Киев, убил князя Осколда и стал княжить. Все эти действия никак нельзя назвать созданием государства Руси, т. к. оно уже существовало и было описано еще до захвата Киева Олегом в 982 г. такими географами, как Ибн-Хордадбег и автор «Областей мира» («Худуд-ал-Алам», перв. половина IX в.).

Процесс вызревания государственного начала шел повсеместно. Младший современник Олега арабский географ Масуди писал: «Русы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена». Благодаря драгоценному источнику, обнаруженному только в конце XIX в. — «Области мира» мы можем заглянуть в одну из молекул зарождающейся русской государственности — землю Вятичей в начале IX в., т. е. примерно за полстолетия до пресловутого призвания варягов. Здесь, в лесном краю, до которого, судя по былинам, не было и «дороги прямоезжей» от Киева, формировалось в рамках одного союза племен первичное государство с ежегодным сбором дани — «полюдьем», с иерархией аристократии вплоть до «светлого князя» во главе союза. Анонимный персидский географ сер. IX в. использовал записи начала IX в., сделанные человеком, прожившим не менее года в земле Вятичей и наблюдавшим языческие обряды всех сезонов. Возможно, что призвавшие варягов славянские и чудские племена были на таком же раннегосударственном уровне, но от этого уровня до участия в торговле тысячеверстного диапазона и организации похода на Царьград еще очень далеко. Соседи таежной зоны, далекие от мировых центров жители неплодородных земель, недавно еще жившие звериньским образом», не могли идти впереди южных владельцев приднепровского чернозема, где земледелие появилось за четыре тысячелетия до того времени, а экспорт зерна в античный мир начался за полторы тысячи лет до первого упоминания земли «Вантит» — Вятичи.

Норманисты ссылаются на Нестора, но знаменитый русский историк рубежа XI–XII вв. в искажении исторической действительности не повинен. Он не начинал свои труд с 862 года. Своей летописи, погодной хронике открывающейся 859 годом, он предпослал как бы первый, вводный том, обозначив его особым названием: «Повесть временных лет» и поставив как эпиграф три важнейших задачи не для регистратора текущих событий, а для историка с таким широким кругозором, каким не обладали многие из его современников в Европе и на Востоке:

1. «Отъкуду есть пошьла Русьская земля…»

«Повесть» начинается с описания всего Старого Света, античного мира примерно II в. н.э. и перечисляет страны и народы от Гибралтара до Тихого океана, где китайцы «живут на краю земли». Указано со значительной точностью расселение славян в Европе в древности (примерно II–I тысячелетия до н.э.).

2. «Къто в Кыеве нача первее къняжити…»

Нестор называет славянского князя Кия, основавшего Киев. Князь — союзник, федерат византийского императора (по всей вероятности, Юстиниана I–527–565 гг.). Временно защищал границу Византии на Дунае. Его потомки княжили в Русской земле до 882 г.

3. «Откуду [когда] Русьская земля стала есть» («Становление Руси»).

Нестор определяет становление Киевского княжества в условиях непрерывных нашествий степных кочевников-тюрок V–IX вв. и обороны от них. Хронологический ряд кочевников определяет время княжения Кия V–VI вв. н.э.

Этот раздел «Повести» — Введения — подводит читателей к такому событию европейского масштаба, как осада Константинополя-Царьграда русской флотилией в 860 году. Как видим, исторический кругозор Нестора был несравненно шире, чем у норманистов, XVIII–XX вв. н.э., стремившихся начать русскую историю только лишь со второго тома Нестерова труда, отбросив почти все, что происходило до 862 г. А между тем именно эти два тысячелетия и объясняли такую кажущуюся внезапность быстрого расцвета Руси в IX–X вв.

Переходя ко второму камню преткновения историков — к вопросу о скифах и славянах, мы оказываемся перед огромным количеством разнородных и противоречивых фактов, сведений, догадок, домыслов. Так как долгое время материалом для суждений были только письменные источники, пересказы чужих слов, то путаница век от века все увеличивалась. «Скифским океаном» называли Балтийское море, а «Скифенопонтом» — Черное; апостол Андрей вел проповедь у азиатских скифов, а киевский игумен (впоследствии епископ) предположил, что он был в Европе и преподнес читателям Нестора (рукопись которого он редактировал) фантастическое путешествие апостола через Херсонес, Киев, Новгород, Скандинавию, Рим в город Синоп в Малой Азии. Византийцы называли скифами русов X века; русский историк XVIII в. Андрей Лызлов написал книгу о татарской Золотой Орде и назвал ее историей скифов…

Фундаментом скифоведения должен стать «отец истории» Геродот, давший ряд важнейших сведений о настоящих скифах-кочевниках и «так называемых скифах-пахарях» (самоназвание — «сколоты»). Киевлянин Нестор (нач. XII в.) знал труд Геродота и сослался на его условное определение «скифского квадрата» в 700 x 700 км от берега Черного моря в глубь континента — «Великая Скифия». Современным нам историкам необходимо пренебречь той искусственной преградой, которую ставит норманизм и во всеоружии всех новых источников и методов перешагнуть через случайную, незначительную дату — 862 г. — и оказаться хотя бы на уровне образованного и пытливого Нестора. Археология XIX–XX вв. подтверждает наблюдения Геродота о двусоставности населения его условного тетрагона: в южной степной зоне в VII–II вв. до н.э. жили настоящие скифы-скотоводы, а в северной, отдаленной от приморских греческих городов черноземной лесостепи — земледельцы-сколоты, ошибочно, по сходству всаднической культуры, причисленные к скифам. Антропология подтверждает генетическую связь славянского населения земледельческой зоны XI–XIII в. н.э. со сколотским скифского времени.

Исключительно важны выводы лингвистов. Девятнадцатый век дал следующий итог исследований: язык скифов-кочевников принадлежит к североиранской ветви языков, что четко отделяет настоящих скифов от сходных с ними по ряду культурных черт земледельцев-сколотов. В славянские языки проникли некоторые скифские слова, но это говорит о давнем соседстве, близком общении, но не о тождестве языков пахарей и номадов. Религиозная лексика резко различна за двумя-тремя исключениями. Большой интерес представляют новейшие исследования акад. О.Н. Трубачева о древнеславянских названиях рек Восточной Европы, завершенные составлением карты. Исследователь строго придерживался только лингвистического материала, не привнося ничего постороннего, что могло бы нарушить «химически чистую» сущность его построений. Если мы наложим карту архаичных славянских гидронимов на разные по времени археологические карты, которые помогли бы определить более точно понятие архаичности, то мы получим почти полное совпадение только с картой древностей предскифского и скифского времени для северной, сколотской половины геродотовского квадрата. Это позволяет утверждать, что «скифы-пахари», кормившие Грецию своим хлебом, говорили на славянском (праславянском) языке. Этот вывод еще раз свидетельствует о необходимости глубокого хронологического зондажа для уяснения истинной предыстории Киевской Руси, которая на протяжении двух тысячелетий (от X в. до нашей эры до 860 г., с которого Нестор начал свой II том) пережила три эпохи усиленного подъема и два тягостных периода нашествий степняков и упадка.

Первый подъем — VII–III вв. до н.э. Киммерийская опасность миновала. Сколоты экспортируют хлеб через Ольвию, праславянская знать ввозит предметы роскоши, украшает свой доспех золотыми деталями; над вождями насыпают огромные курганы. Греческие писатели и поэты пишут о «скифах-пахарях» и их царствах на Днепре и Днестре.

Первый упадок (III в. до н.э. — I в. н.э.). Нашествие сарматских (иранских) племен, уничтожение античных городов, упадок торговых связей, углубление славян-земледельцев в лесную зону («зарубинецкая» археологическая культура). Уход части «скифов-пахарей» за Дунай в «Малую Скифию» (Плиний Младший).

Второй подъем (II–IV вв. н.э.). Так называемые «Траяновы века». Славяне широкими потоками колонизуют Причерноморье вплоть до Дуная, входят в античный мир, воспринимают многие элементы античной культуры римской эпохи, возобновляют активный экспорт хлеба в римские города (римская зерновая мера просуществовала в России до 1924 г.). Славянское общество находится на грани создания государственности. Автор «Слова о полку Игореве» пять раз в своей поэме вспоминал императора Траяна (98–117 гг. н.э.), при котором начался этот подъем, оставивший в славянских землях сотни кладов римских серебряных монет («Черняховская» археологическая культура).

Второй упадок (IV–V вв. н.э.). Нашествие гуннов («хиновы») и других тюркских и угорских племен на Европу. Падение Римской империи и разгар «великого переселения народов», в котором восточные славяне приняли участие еще со II в. н.э.

Третий подъем (VI–IX вв. н.э.). Время становления и развития Киевского княжества, оборонявшегося от кочевников, расширявшего свою территорию за счет соседних племенных союзов. Основание Киева (VI в.?), ставшего своего рода штабом массового продвижения славян Восточной Европы на византийские владения на Дунае и на Балканах. Создается понятие «Русская земля» как объединения части восточного славянства на Среднем Днепре с центром в Киеве и бассейне р. Роси.

Сложная, многообразная жизнь славянских племен за эти два тысячелетия отражена не только в более или менее случайных иноземных письменных источниках, но и в народной памяти восточнославянских народов. Сказания о трех царствах, принадлежащих трем братьям (золотое — царство младшего брата), записанное Геродотом, — наиболее частый сюжет русских волшебных сказок. Родоначальник сколотов — царь Таргитаи — сохранился в сказочном образе старца — царе Тарха-Тараховиче. Священный плуг сколотов отражен в украинских сказаниях о волшебном кузнеце и плуге в 40 пудов. Геродотовский царь Колаксай («Царь-Солнце») — персонаж севернорусских сказок и былин («Владимир-Солнце»). Сарматское нашествие отражено в небывалом сказочном образе Бабы-Яги, скачущей на коне во главе девичьего войска дочерей Черноморского Змея. Память о южных мифах и событиях сохранилась наравне с былинами и на далеком севере.

У историков Древней Руси впереди еще много труда по изысканию новых источников, выработке новых методов и главное — по синтезу, широкому обобщению разнородных сведений, который даст полнокровное представление об историческом развитии и творческих достижениях наших далеких предков на их длительном и интересном многовековом пути.

Борис Дмитриевич ГРЕКОВ (1882–1953)

ЧАСТЬ 1. ДРЕВНИЕ СЛАВЯНЕ. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ

1.1. ДРЕВНЕЙШИЕ СУДЬБЫ СЛАВЯН

Для правильного понимания сложного процесса образования государства Руси («Киевской Руси») необходимо прежде всего использование всех видов исторических источников, их критическая разработка и строгий отбор достоверного. Второй задачей является максимальное расширение хронологических рамок изучения. Рождение первого феодального государства было не однократным событием, а процессом, длительным многовековым развитием славянского общества, результатом которого явилось образование в IX в. государства Руси. Если уже киевский монах Нестор начинал свое введение в историю Руси с незапамятных времен «вавилонского столпотворения» и первичного расселения славян в Европе, то мы тем более обязаны изучить процесс вызревания государства с самых первых признаков социального неравенства, с первых предпосылок будущей государственности. Где искать эту неизвестную точку отсчета?

Для правильного понимания процесса хронологические рамки изучения необходимо раздвинуть примерно на полторы тысячи лет от Киевской Руси в глубь веков. Нулевая точка отсчета будет отстоять от начальной фазы Киевской Руси и от варяжских набегов примерно на столько же, на сколько Геродот или Перикл отстоят от наших дней. Условием новой концепции должно быть рассмотрение в единой системе разных крупных проблем: происхождение славян; сроки и пути колонизационного процесса; формирование племенных союзов; славяноскифские взаимоотношения; роль нашествий сарматов, гуннов, хазар и др.; эволюция религиозных представлений; установление периодов подъема и упадка славянского общества.

В систему исторического анализа должны войти не только (а для древних эпох и не столько) данные письменных источников, но и археологические материалы, драгоценные своей полнотой, непрерывностью и объективной сущностью, выгодно отличающей их от неизбежной субъективности сведений древних географов и хронистов.

Археология, вооруженная всеми новейшими естественно-математическими методами, давно уже вышла из той фазы, когда раскопки только лишь пополняли музейные коллекции. Археология на современном уровне широко (хронологически, географически и тематически) раздвигает рамки нашего исторического познания и дает нам динамику исторического процесса.

Археологический анализ охватывает поселения, формы быта, уровень хозяйства, степень социальной дифференциации (выделение воинов и вождей), религиозные представления и т. п. Кроме того, археологические памятники в настоящее время настолько широко (географически) изучены, что дают представление о границах племен, об этнических массивах, о передвижении племен и об их взаимоотношениях, т. е. дают историю человечества.

Большими резервами сведений о древних славянах обладает лингвистика. Взаимовлияние языков внутри индоевропейского единства и за его пределами позволяет определить языковых предков славян и место славян среди других языковых групп. Разрабатываемый в настоящее время (О.Н. Трубачев) словарь праславянского языка помогает (в сочетании с точно датированными предметами и явлениями) установить эволюцию лексики и выделить отдельные периоды.

Топонимика позволяет устанавливать ареал славянства в разные периоды его исторической жизни и определять языковую принадлежность соседей.

Лингвистика еще не исчерпала всех своих возможностей реконструкции исторического процесса славянства. Особенно важен анализ эволюции социальной терминологии.

Значительную ценность для историка представляет этнографический материал. Анализ фольклора и народного изобразительного искусства показал, что эволюция религиозного сознания древних людей происходила весьма своеобразно — не путем полной смены старых форм и замены их новыми, а путем наслаивания нового на сохраняемую старую форму. Благодаря этому в народной памяти, в народном быту, фиксируемом этнографами, сохраняются в том или ином виде (иногда в сильно трансформированном) пережитки всех предшествующих эпох вплоть до каменного века. Такая особенность эволюции религиозных представлений позволяет экстраполировать интереснейшие этнографические данные XIX–XX вв. на большую хронологическую глубину и насыщает каждую промежуточную эпоху конкретным материалом.


1.2. ПРОИСХОЖДЕНИЕ СЛАВЯН

Исходной позицией для последовательного рассмотрения истории славян следует считать период отпочкования славянской языковой семьи от общего индоевропейского массива, который лингвисты датируют началом или серединой II тысячелетия до н.э. К этому времени предки славян прошли уже длительный путь развития родо-племенного общества.

Особую важность представляет вопрос о географии славянского мира в середине II тысячелетия до н.э. По данным лингвистики, ландшафтная зона славянской прародины — лиственные леса Центральной и Восточной Европы с их реками, поймами, болотами. Ни берега морей, ни горные области в состав прародины не входили. Славяне формировались внутри кольца, образуемого иллирийцами, кельтами, германцами, балтийцами (пруссы, латыши, литовцы), дако-фракийцами и иранцами. Области древних этносов существенно отличались от позднейшего их размещения.

Наиболее убедительной представляется гипотеза ряда ученых, согласно которой с первичными славянскими племенами следует отождествлять тшинецко-комаровскую археологическую культуру XV–XII вв. до н.э., простирающуюся от Среднего Поднепровья на востоке до Одера на западе. Южная ее граница шла вдоль северного склона Карпат, а северная — примерно по широте Припяти.

Летописец Нестор о первоначальном размещении славян и путях расселения
Вычленение праславян из индоевропейского массива было результатом тех значительных сдвигов в первобытном обществе, которые происходили у племен северной половины Европы на рубеже III и II тысячелетии до н.э. (культура шаровых амфор). Известное единство охватывало предков германцев, славян и балтов, простираясь от Эльбы до Днепра. Появляется подвижное пастушеское скотоводство с использованием повозок, устанавливаются довольно широкие торговые связи, четко выделяются вожди племен, с которыми погребают рядовых соплеменников (зарождение института первобытнообщинных «смердов»).

В первой половине II тысячелетия до н.э. началось широкое расселение пастушеских племен по Восточной Европе. Конные пастухи, вооруженные боевыми топорами, медленно перегоняли свои стада (примерно со скоростью в 10–12 км за один год), расселяясь до Валдая и Средней Волги. В процессе этого расселения племена расщеплялись, перемешивались, сливались, что прослеживается даже в современной нам скотоводческой терминологии украинцев, русских и белорусов.

По окончании расселения, к середине II тысячелетия до н.э., обозначился процесс постепенной консолидации осевших родственных племен в большие этнические массивы. Одним из таких массивов и были славяне (к отдаленному времени до нашей эры применяется термин «праславяне»).

Создание однородной археологической (тшинецко-комаровской) культуры было результатом и материальным выражением процесса консолидации. Славянство того времени не было абсолютно монолитным — единая археологическая культура подразделялась на 10–15 локальных вариантов, которые могли соответствовать древним племенам или союзам племен, а возможно, и первичным диалектам праславянского языка (?).

Выбранная нами начальная точка отсчета славянского исторического процесса — середина II тысячелетия до н.э. — застает праславянский мир на уровне первобытнообщинного строя, но с достаточно богатым историческим прошлым: предки славян уже с V–III тысячелетий до н.э. знали земледелие, пережили в эпоху энеолита временный подъем, связанный с усилением пастушеского скотоводства, приняли участие в заселении огромных пространств и ко времени кристаллизации праславянского этноса они уже достигли определенного уровня культуры: их хозяйство основывалось на оседлом скотоводстве и земледелии с охотой и рыболовством в качестве дополнений; они жили оседло в небольших деревнях. Основные орудия труда делались еще из камня, но применялась и бронза (долота, шилья, украшения). Выделение дружинной прослойки внутри племени не документировано.

Области размещения славян. Три схемы (сверху вниз): первичное обособление славян XV–XIII вв. до н.э.; славяне на рубеже н.э.; часть славянского мира в V–VII вв. н.э.

1.3. ПРАСЛАВЯНСКИЙ МИР НА РУБЕЖЕ II И I ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ ДО Н. Э.

Единообразие праславянского мира во второй половине II тысячелетия до н.э. от Днепра до Одера, прослеживаемое по археологическим источникам, постепенно начинает нарушаться в результате сложных процессов, происходивших в первобытной Европе. В Средиземноморье уже сложилось классовое общество; по морским каботажным путям плавали торговцы и завоеватели; в Центральной Европе бурно шел вторичный процесс выделения конных дружин, оснащенных хорошим бронзовым оружием.

В результате войн и завоеваний складывались новые общности из этнически разных, разноязычных племен, а старые общности распадались. Перемещения племен, воздействие одних племен на другие привело к тому, что археологическая однородность уже не соответствовала однородности языковой, этнической.

В северной половине Центральной Европы создалась археологическая общность (лужицкая культура), включившая в себя западную половину праславянского мира, какую-то часть кельтских и иллирийских племен. Возможно, что это новое единство, продержавшееся несколько веков, и получило наименование «венедов» («венетов»), закрепившееся (после ухода кельтов на юг и юго-восток) за западно-праславянской частью земли венедов. Вхождение части праславян в новую (допустим, венедскую) общность нарушило прежнее единообразие культуры всех праславян, но, по всей вероятности, не коснулось общего праславянского языка.

В восточной половине праславянского мира в конце II и начале I тысячелетия до н.э. тоже происходил ряд изменений, но отношения с внешним миром здесь сложились иначе. Исторически наиболее важной областью здесь являлось Среднее Поднепровье, где сложилась так называемая чернолесская археологическая культура (примерно X–VII вв. до н.э.). Своеобразный ареал чернолесской культуры (Правобережье до Тясмина включительно плюс земли по Ворскле) полностью совпал с ареалом архаичных славянских гидронимов (О.Н. Трубачев); поскольку ни один из совпадающих ареалов никогда в другое время не повторялся, следует считать доказанным безусловное славянство носителей чернолесской культуры.

В эпоху бытования в Среднем Поднепровье чернолесской культуры происходят следующие изменения: пашенное земледелие становится ведущим в системе праславянского хозяйства; на смену привозной (и поэтому малоупотреблявшейся) бронзе приходит выплавка железа из местной болотной и озерной руды. Открытие железа, наиболее «демократичного» из всех металлов, произвело переворот в праславянском хозяйстве и военном деле. Праславяне, жившие фактически почти в каменном веке, сразу вступили в век металла и были богаче металлургическим сырьем, чем их степные соседи.

Предметы из могил древних славян XV–XIII вв. до н.э. (тшинецкая культура) 
В эту эпоху праславянам-земледельцам впервые пришлось столкнуться со степняками-скотоводами, только что перешедшими на новую форму кочевого скотоводства.

Праславяне впервые строят мощные крепости на южной границе со степью для защиты от степняков-киммерийцев. Городища-крепости вмещали в случае осады тысячи человек. Праславянские кузнецы впервые куют железное оружие. Из массы соплеменников выделяется слой воинов — всадников. Праславяне, судя по всему, не были завоеваны киммерийцами.

Общий уровень развития праславянской культуры резко повысился, подойдя к верхней черте первобытности, но данных о подъеме выше этой черты, к классовому обществу, у нас нет и трудно ожидать их.

Яркая эпоха открытия железа, постройки первых крепостей и первых схваток со степняками отразилась в создании целого ряда мифов и эпических сказаний, доживших (в измененном виде) до начала XX в. Отрицательным героем является Змей, прилетающий с юга («черноморский змей») и требующий себе в виде дани девушек. Огненный Змей — устойчивый символ конных орд южных кочевников, внезапно налетавших на славян в дыму и пламени сожженных деревень. В данном случае Змей олицетворял воинственных киммерийцев. Положительные герои — два божественных кузнеца, выковавшие плуг «в сорок пудов» и научившие людей земледелию, а в момент опасности превратившие свою кузницу в крепость, у дверей (ворот) которой они побеждают требовательного Змея, запрягают чудовище в плуг и пропахивают на нем гигантскую борозду — вал, ограждающий киевскую землю («Змиевы валы»). Область распространения легенд о кузнецахзмееборцах в значительной мере совпадает с ареалом чернолесской культуры. Эти этнографические записи перекликаются с фрагментами мифа о языческом боге Свароге (боге неба), приведенном летописцем XII в.: Сварог некогда научил людей ковать оружие. Такая устойчивая память на протяжении трех тысяч лет свидетельствует о важности и существенности перелома в хозяйственной, социальной и военной жизни праславянских племен Среднего Поднепровья, происшедшего в первые века I тысячелетия до н.э. Подъем в эпоху чернолесской культуры вывел восточную часть праславян на самую высшую, предгосударственную ступень развития первобытнообщинного строя.


name=t7>

1.4. ПРАСЛАВЯНЕ В СКИФСКОЕ ВРЕМЯ (VI–IV вв. до н.э.)

Важнейшим звеном древнейшей истории славянства является определение исторического места и уровня развития праславян в скифскую эпоху.

Несмотря на то, что ряд исследователей признавал наличие славян среди «скифских» племен Геродота (Л. Нидерле и др.), из этого не делалось никаких исторических выводов: историю славянства начинали с Плиния Младшего, писавшего 500 лет спустя после Геродота. А между тем проблема славянства середины I тысячелетия до н.э. может быть решена на основе комплекса различных источников.

У Геродота (V в. до н.э.) существуют три географо-этнических понятия: 1) «Скифия» как пространство, населенное разными племенами: 2) скифы как таковые и 3) племена, ошибочно причисленные к скифам.

Скифы как таковые — кочевники-скотоводы, живущие в кибитках, не возделывающие полей, не имеющие городов. Они населяли степи, царей хоронили близ днепровских порогов. Археология подтверждает все сообщения «отца истории». Скифы-номады сменили в степях киммерийцев.

Наибольший интерес для нашей темы представляют геродотовские «скифы-пахари», «скифы-земледельцы», которые по самому своему роду занятий не могли быть настоящими скифами{1}. Археология указывает в пределах Геродотовой Скифии на Среднем Днепре, на Буге, Днестре и на Ворскле (на месте более ранней праславянской чернолесской культуры) большую область земледельческих поселений, окрашенную многими чертами общей скифской культуры, резко отличающейся, однако, от настоящих скифов своим нескифским земледельческим хозяйством.

Геродот указал на то, что греки ошибочно называют этих днепровских земледельцев скифами. Сам он часто пользуется географическим определением — «борисфениты» («днепряне»), но, рассказывая о земледельческом празднике священного плуга и ярма, Геродот приводит и самоназвание днепровских земледельцев: сколоты, по имени мифического древнего царя Кола-ксая (по толкованию лингвистов — «Солнце-царя»).

У сколотов VI–IV вв. до н.э. мы видим высокоразвитое земледелие, скотоводство, ремесло; на южной границе со скифами (бывшее пограничье с киммерийцами) ими воздвигнут ряд новых крепостей.

У сколотских племен явно выделилась дружинная всадническая прослойка и известны величественные «царские» курганы с оружием и многочисленными предметами роскоши.

План славянской деревни XV–XIII вв. до н.э. (с. Пустынна на Черниговщине) 
Племена Восточной Европы по Геродоту в сопоставлении с синхронными культурами середины I тысячелетия до н.э.
Вполне допустимо, что сколоты представляли собою не только союз нескольких племен со своими «царями» во главе каждого из них, но и классовое общество. В пользу столь высокого уровня говорит не только существование богатой знати, но и наличие экспортного земледелия. Геродот сообщает, что «скифы-пахари» (праславяне Правобережья Днепра) сеют хлеб на продажу и что один из старейших греческих городов Северного Причерноморья — Ольвия носит второе имя — «Торжище Борисфенитов», т. е. праславян-днепрян. Экспортное земледелие всегда содействует не только быстрому обогащению племенной верхушки, но и усилению эксплуатации, возникновению острых, антагонистических отношений внутри общества.

Карта мест находок античных предметов роскоши, импортируемых из Ольвии и других греческих центров и являвшихся эквивалентом сколотского хлеба, показывает, что главными потребителями импортных вин и золотых украшений была славянская знать Правобережья Среднего Днепра (зона прежней чернолесской культуры), где, очевидно, и следует размещать три царства геродотовских сколотов.

Важным источником для воссоздания социальной структуры общества являются тип поселения и характер жилищ. Эволюция этих элементов культуры такова: поселки тшинецкого времени — деревни с очень небольшими избами и амбарами. В белогрудовско-лужицкое время (XI–X вв. до н.э.), очевидно, в связи с развитием подсечного земледелия, требующего коллективных усилий, появляются (в обеих половинах праславянского мира) большие дома площадью до 200 кв. м (16 x 12; 18 x 11 м), рассчитанные на большую семью порядка 20–30 домочадцев, «челядинцев».

Возможно, что такое жилище с общим очагом посередине именовалось «огнищем». В последующей хронологически чернолесской культуре и в раннее скифское время огнища еще существуют, но размеры их несколько сокращаются. Одновременно появляются небольшие округлые городища с круговой застройкой жилищами вдоль стен («хоромы» от «хоро» — круг?). В расцвет «сколотской» эпохи (V–IV вв. до н.э.) наблюдается сочетание очень больших укреплений с малыми избами (4,5 x 3; 4,5 x 5,5 м) внутри крепости.

Размеры городищ таковы (500–700 га), что там, кроме укрытия для беженцев и загонов для скота, могло разместиться более 1000 изб отдельных семей-парцелл. Размещение жителей внутри крепости не только содействовало их защите от внешнего врага, но и усиливало возможность организованно эксплуатировать их труд, используя крепостные стены как препятствие к свободному уходу поселенцев из поля зрения знати. Подобные крепости (княжеские «дворы») для временно несвободных закупов мы знаем для середины XII в. н.э. (городище Изяславль на Волыни).

Архаичное культовое изображение рала на новогоднем хлебе (наверху). Схема украинского рала (внизу). Оба рисунка по этнографическим данным
Земля сколотов — «борисфенитов» и районы ввоза греческих изделий: 1 — амфоры для вина и оливкового масла; 2 — посуда; 3 — металлические изделия; 4 — бусы; 5 — стеклянные изделия; 6–7 — разные изделия; 8 — поселения в районе торговли «борисфенитов» близ Ольвии
Греческая медная посуда эпохи Геродота (V в. до н.э.). Найдена в затонувшем челне у с. Песчаного Черкасской обл. 
Ведение экспортного хлебного хозяйства могло обеспечиваться этой новой, впервые появившейся, системой организации поселений.

Вся сумма сведений о сколотском (праславянском) обществе Среднего Поднепровья VIV вв. до н. д. позволяет предполагать наличие здесь раннеклассового, по всей вероятности, рабовладельческого строя.

Геродот сообщает интереснейшие исторические мифы древних земледельцев-сколотов, вполне сопоставимые с археологическими данными. Схема этих сказаний такова: 1. Примерно за 1000 лет до прихода Дария на скифов (512) от Зевса и дочери Днепра родился Таргитай, оказавшийся первым человеком в этой земле. 2. У Таргитая было трое сыновей; в их царствование с неба упали золотые реликвии — плуг с ярмом, топор и чаша. Овладеть чудесным золотом удалось только младшему сыну Колаксаю, по имени которого все эти поклонники плуга и ярма назывались сколотами. Имя родоначальника сколотов — Таргитай — связано с древним индоевропейским понятием плодородия и урожая (ср. греческие «таргелии» — праздник урожая). Время мифического Тарги-тая («никак не больше 1000 лет» до Дария) — примерно XVI–XV вв. до н.э., т. е. то самое время, когда завершилось расселение пастушеских племен и началось обособление прасла — вян и их исторически самостоятельная жизнь.

Мифическое время трех сыновей Таргитая, по всей вероятности, — время чернолесской культуры (X–VII вв. до н.э.), когда началось пашенное земледелие (небесный плуг) и «поча люди оружье ковати» (небесный топор). В VII в. до н.э. греки уже знали имя мифического Колаксая. Трое царей властвовали над четырьмя сколотскими племенами, размещение которых с разной степенью вероятия может быть сопоставлено с четырьмя группами концентрации археологических памятников чернолесской культуры: киевской, тясминской, подольской (Южный Буг) и ворсклинской. Золотые реликвии хранились в «обширнейшем» царстве, но у нас нет данных для его определения. 3. Младший (но главный) из сыновей Таргитая — Колаксай разделил царство между тремя своими сыновьями. Возможно, что уменьшение числа «царств»-племен при внуках Таргитая (три вместо четырех) отражает ситуацию VII–VI вв. до н.э., когда земли по Ворскле были завоеваны скифским племенем гелонов. Мифическое измерение времени поколениями героев-родоначальников не поддается, разумеется, прямому переводу на поколения людей.

Праславянские сколотские исторические мифы, записанные Геродотом, восходят в основном к упомянутым выше чернолесско-киммерийским временам X–VII вв. до н.э., а исходной их точкой является середина II тысячелетия до н.э. В этих мифах проводятся две идеи: во-первых, божественное, ураническое происхождение символов важнейших хозяйственных новшеств — пашенного земледелия и ковки железа, а во-вторых, мифологически оформленная история племен Среднего Поднепровья и Побужья, охватывающая почти тысячелетие. Мифы о божественных кузнецах-змееборцах, ковачах первого сказочного плуга сохранились, как уже сказано, вплоть до XX в. н.э.

В архаичном слое восточнославянских богатырских волшебных сказок сохранились отголоски древних мифов, прямо связанных с героями-родоначальниками племен геродотовских записей. Здесь есть и три брата-богатыря, и соответствие «Царь-Солнцу» Колаксаю — богатырь Светозар, Световик (Зорькин, Искорка), родившийся на восходе солнца; он тоже младший из троих, он тоже победитель в состязаниях. Есть здесь как обязательный элемент и три царства, из которых одно — «Золотое царство», достающееся младшему, Светозару.

В генеалогическом плане представляет интерес обязательный элемент сказок: герои рождаются от глотка воды или от съеденной матерью рыбы, только что выловленной из воды; это ведет нас к тому, что родоначальник, внук реки Днепра, был сыном водяной нимфы. Имя родоначальника в искаженной временем форме («Тарх Тарахович») тоже известно русским сказкам{2}.

В прямой связи со сколотскими «царствами» IX–VII вв. до н.э., о происхождении которых сложены мифы, стоит важный вопрос о союзах племен, о той высшей форме социальной интеграции первобытного общества, при обязательном посредстве которой и происходит переход к государственности.

Исходной точкой исследования всегда являлись перечни славянских «племен» (летописец никогда не употреблял этого термина) в летописи Нестора. Археологи еще на рубеже XIX и XX вв. установили соответствие Нестеровых Вятичей, Кривичей, Северы и др. IX–XII вв. н.э. большим пространствам с единообразной археологической культурой, отличавшей их от соседей. П.Н. Третьяков правильно определил эти земли как союзы племен. Дальнейшее исследование показало, что каждое такое единство подразделяется на 8–10 локальных вариантов. У западных славян летописным лютичам соответствовал союз из восьми отдельных, названных в источниках племен. Отсюда вывод: летописные наименования обозначают не племена (в научном этнографическом смысле), а союзы племен. Все восточное славянство средневековья представляло собой совокупность примерно 120–150 племен, интегрированных в полтора десятка устойчивых племенных союзов. По десятичному делению Средневековья род (в нашем понимании) соответствовал термину «съто», а совокупность десяти родов — «тысяче». Союзу племен отвечал термин «тьма» (т. е. «десять тысяч»), которым обозначались целые земли и большие княжества вроде Смоленского.

Славянские союзы племен, подробно перечисленные Нестором, были характерны не столько для его времени, сколько для значительно более раннего. Однако археологические материалы, вполне синхронные Нестору, позволили А.А. Спицыну обозначить эти союзы (Спицын, как и многие другие историки и археологи, называл их «племенами») по определенным устойчивым признакам и значительно уточнить лаконичные географические указания Нестора. Древние союзы племен вошли в Киевскую Русь, сохранив свои этнографические особенности и, по всей вероятности, свои диалекты{3}.

Особую важность приобретает определение времени сложения союзов племен. Нестор, описывая древнейшую историю славянства, применяет только имена союзов племен, не обозначая нигде мелких племен, но это не определяет начальной даты сложения союзов. Однако анализ текста Нестора может дать ответ на интересующий нас вопрос. До сих пор не обращалось внимания на то, что имена народов у Нестора делятся в основном на две группы: одни имена оканчиваются на -ане или -яне (поляне, мазовшане и др.) и, возможно, происходят от тех или иных топонимов, а другие на -ичи или -цы и имеют явно патронимическую окраску (радимичи, вятичи). С этим сходится и терминология западнославянских источников.

Главное состоит в том, что при нанесении обеих групп на карту выявляется интереснейшая закономерность: группы образуют две зоны — внутреннюю и охватывающую ее со всех сторон внешнюю зону. Внутренняя зона (названия типа «поляне») совпадает с областью расселения славян в скифо-сколотское время (см. ниже), а внешняя зона (названия типа «радимичи») — с широкой областью позднейшей колонизации. Во внешней зоне встречаются имена племен, образованные по обоим принципам — как топонимическому, так и патронимическому, но патронимические мы находим только во внешней зоне колонизации. Внутренняя зона, совпадающая в основном с прародиной славян, знает только названия типа «поляне», «висляне» (три исключения: север, хорваты и дулебы) и совершенно не знает названий второго типа (см. карту на с. 30).

Деление племенных названий на исконные и на приобретенные в процессе позднейшей колонизации позволяет связать вопрос о датировке их с определением времени начала колонизации.

Локальные археологические группы I тысячелетия до н.э. в сопоставлении с размещением позднейших союзов славянских племен
Славянский мир в первой половине I тысячелетия до н.э. простирался от Балтийского моря (по Гензелю — от побережья между Одером и Вислой) до Левобережья Днепра. Незначительное колонизационное движение можно связывать с племенами милоградской культуры (праславяне, не входившие, по-видимому, в сколотское объединение) — геродотовскими неврами; оно началось в середине VI в. до н.э. и шло на северо-восток в направлении земли будущих радимичей. Значительно более заметной славянская колонизация в этом же направлении стала в пору зарубинец — кой культуры, когда под давлением сарматов праславяне-зарубинцы продвинулись далеко на северо-восток, вселившись почти на все пространство междуречья Днепра и Десны (радимичи, дреговичи, отчасти кривичи). Примерная дата — рубеж нашей эры.

Патронимическая форма названий племенных союзов находит подтверждение в легендах, записанных Нестором: радимичи происходят от некоего героя Радима, приведшего их на Сож «от ляхов».

Таким образом, основной процесс широкого расселения праславян падает на время после существования сколотского единства. Следовательно, исконные, топонимические названия племенных союзов (и сами союзы, разумеется) могут быть датированы первой половиной или серединой I тысячелетия до н.э.

Если археология помогла уточнению границ племенных союзов для времени их отмирания (Х-ХП вв. н.э.), то вполне закономерно обращение к археологическим данным для определения территорий племенных союзов эпохи их зарождения.

Рассматривая локальные варианты тшинецко-комаровской культуры первичных праславян и сопоставляя их с размещением славянских народов (союзов племен) у Нестора, мы обнаруживаем целый ряд географических совпадений для основных племенных групп. Более того, привлекши локальные варианты сколотско-лужицких археологических памятников VI–IV вв. до н.э., мы увидим ту же самую картину: локальные варианты этой эпохи тоже соответствуют размещению Нестеровых народов и перечень их совпадает с перечнем вариантов тшинецкой культуры. Об этом яснее говорит таблица, в которой археологическим группам разных эпох приданы условно имена из перечня Нестора:

Локальные варианты археологических культур и их соответствие по географическому признаку перечню летописи Нестора:

Тшинецко-комаровская культура XV-ХII вв. до н.э. … Сколотско-лужицкие культуры VI–IV вв. до н.э.

Висляне … Висляне

Поляне-ляхи … Поляне-ляхи

Мазовшане … Мазовшане

Волыняне … Волыняне

Древляне (?) … Древляне

Поляне-русь … Поляне-русь

Бужане (?) … Бужане

Хорваты (комаровский вариант) … Хорваты

Устойчивость географических групп на протяжении целого тысячелетия заслуживает внимания. Названия союзов в разное время могли видоизменяться.

Археологические группы тшинецкого времени, возможно, отражают лишь естественно-географическую сосредоточенность населения, но к сколотско-лужицкому времени они, по всей вероятности, представляли уже настоящие союзы племен, обозначенные в геродотовских записях как «царства». Главной причиной сплочения отдельных племен в союзы была, очевидно, необходимость отпора воинственным соседям: киммерийцам и скифам на востоке и кельтам на западе. Но были, надо думать, и внутренние, недостаточно ясные для нас основания для интеграции племен.

Подробно описанный Геродотом сколотский союз состоял из четырех племен: авхатов (Плиний размещает их на Гипанисе-Тикиче), катиаров, траспиев и паралатов (возможно, днепровско-тясминская группа). Земли этого союза занимали Среднее Поднепровье и соответствовали позднейшим полянам, руси и бужанам. Это далеко не все праславяне, а лишь юго-восточная часть обширного праславянского мира, к которому следует причислить и соседних со сколотами невров и отдаленные племенные союзы в составе лужицкой культуры у Карпат, по Висле и в междуречье Вислы и Одера вплоть до поморян на южном берегу Балтики.

Историческое осмысление обильного археологического материала позволяет привлечь к изучению древнего славянства те исторические письменные источники, которые до сих пор никогда к этой теме не привлекались. Анализ текста Геродота показал, что часть праславян его времени именовалась у греков (по мнению историка — ошибочно) скифами. История знает множество примеров того, что имя одного народа распространяется на ряд других (гунны, татары и др.). Так произошло и со скифами, под именем которых выступали одно время славяне, а несколько позднее — готы в Причерноморье.

Большой интерес представляет сообщение греческого писателя Эфора (405–330 гг. до н.э.) о соседстве Скифии с Кельтикой, подтвержденное рядом позднейших писателей, локализующих это соседство в южной Прибалтике, восточнее Рейна. Балтийское море называли «Скифским океаном», а его юго-восточную часть — «Венедским заливом». По археологическим материалам эпохи Эфора восточный край области кельтских погребений доходил до верховий Одера; далее на восток («за Кельтикой») начинались обширные земли праславян («Скифия»), тянувшиеся до самого Борисфена. Настоящие скифы-кочевники в этих обзорах не выделялись. Все это вместе взятое позволяет сделать вполне определенный вывод: греческие географы вскоре после Геродота определяют размещение «Скифии» не только в знакомом им Причерноморье, но и на другой стороне европейского континента — в Прибалтике, что подкреплялось сообщениями мореплавателей (вроде Питея из Массилии-Марселя середины IV в. до н.э.) о «Скифии» на берегу Балтийского моря в соседстве с кельтами (позднее — с германцами). Осмыслить эти устойчивые определения, повторявшиеся вплоть до рубежа нашей эры (Страбон), мы можем только в том случае, если примем как достоверное, что под Скифией Эфор подразумевал как собственно скифов, так и всю широкую полуторатысячеверстную полосу праславян, тянувшуюся в это время от Днепра до «Скифского залива».

Доказателен также и факт установления тождества греческими купцами (плававшими в северные моря за британским оловом и литовским янтарем) между местными племенами южного берега Балтики и далекими «скифами»-сколотами Приднепровья.

Скифо-балтская географическая концепция была создана в ту пору, когда днепровские праславяне под именем скифов-пахарей были хорошо известны по хлебной торговле через Ольвию, а висло-одерские праславяне были открыты мореплавателями.


1.5. УПАДОК В РЕЗУЛЬТАТЕ САРМАТСКОГО НАШЕСТВИЯ

Полнокровное развитие сколотского общества в V–III вв. до н.э., дошедшего, судя по всему известному нам, до уровня государственности, было прервано сарматским нашествием II в. до н.э. Сарматы двигались с востока, от низовий Дона, и в конце концов достигли Среднего Дуная. Они отрезали лесостепных сколотов от степных скифов-кочевников, ушедших в сердцевину Крыма. В Среднем Подненровье сарматы уничтожили одно из сколотских царств по Тясмину и сильно потеснили северное царство (киевская археологическая группа), заняв обширное Перепетово Поле на север от р. Роси. Только что зародившаяся праславянская государственность Среднего Поднепровья исчезла примерно на четыре столетия, впредь до сложения новой благоприятной конъюнктуры.

Можно допустить, что во время сарматского нашествия какая-то часть днепровских сколотов из полностью разгромленного тясминского «царства» ушла не на север, а на юг, слившись с настоящими скифами и разделив с ними противостояние сарматам. Очень уж быстро, сразу после нашествия, на Нижнем Днепре возникли крепости и города, которых у кочевых скифов никогда ранее не было (кроме Каменского городища, ниже порогов, охранявшего царские некрополи). В пользу переселения на юг говорит наличие зарубинецких материалов в позднескифских городищах.

Нашествие новых степных кочевников отразилось в русском, украинском и белорусском фольклоре, записанном этнографами XIX в. (так же, как и набеги более древних киммерийцев). Символом степняков по-прежнему является огненный, многоглавый Змей (иногда Змей Черноморский). Появляется новый тип героя, связанного не с царской, а с крестьянской средой. Хронологической приметой отголосков богатырского эпоса сарматского времени является обилие женских враждебных персонажей: здесь есть и «змеиные жены», и «змеиные сестры», и гиперболизированный образ Бабы-Яги, владеющей табунами коней и летящей по воздуху в своей ступе, в которой легко угадать славянское осмысление скифо-сарматского походного котла.

У сарматских племен существовал своего рода аристократический матриархат: известны богатые и почетные захоронения сарматских женщин с оружием и конским снаряжением. Сарматов греки называют «женоуправляемыми». Сказки повествуют о царстве Бабы-Яги и о приморском «девичьем царстве» с каменными крепостями. Не лишено вероятия, что степная Баба-Яга во главе враждебного конного воинства, столь далекая от традиционного образа (избушка на курьих ножках в непроходимых лесных дебрях), есть отзвук авангарда сарматских племен — языгов, первыми напавших во II в. до п. э. на Поднепровье (языг — Яга). Все это связывается в единый комплекс и позволяет видеть в таких сказках отражение героического эпоса, созданного потомками сколотов и невров в пору длительного противостояния сарматским набегам. 

Сарматское нашествие, не только разрушившее сколотские «царства», но и перерезавшее надолго торговые пути в греческие города, сильно понизило общий уровень праславянской жизни. Праславяне Среднего Поднепровья сарматского времени известны нам по памятникам раннего этапа зарубинецкой культуры, облик которой в известной мере сходен с более ранней и довольно примитивной милоградской культурой (невры). Население в лесостепном Среднем Поднепровье поредело, и наблюдается интенсивная колонизация лесной зоны Верхнего Поднепровья: левобережье Припяти, Днепр до Смоленска, все пространство между Днепром и Десной и отчасти верхняя Ока. Новые поселенцы занимали древние небольшие городища милоградцев, укрепляли их дополнительными валами и строили свои, тоже небольшие, крепостицы-убежища.

Севернее зоны милоградской культуры праславяне внедрялись в земли балтийских племен, поклонников бога Криве. Когда колонизационный процесс завершился, то население обширной области вокруг Валдайской возвышенности, славянское по языку, получило название «кривичей».

Славянский поселок. Картина Н.К. Рериха
Славянские украшения и оружие зарубинецкой культуры (около рубежа н.э.)
Возможно, что именно к этому времени упадка и ухода из лесостепи в лес относится запись Нестора о приходе радимичей и вятичей на Сож и Оку и оценка первобытного уровня жизни этих лесных жителей: «Живяху в лесе звериньским образом».

Западная половина славянства (пшеворская культура) не испытывала такого резкого понижения уровня.

Показателем упадка и изоляции праславян в результате сарматского ига является географическая концепция крупнейшего ученого античного мира — грека Страбона (64 г. до н.э. — 24 г. н.э.). Говоря о скифах, он имеет в виду чаще всего саков Средней Азии (где он сам путешествовал); в достоверности сведений Геродота он сомневался, как и в сообщениях Питея. Отголоски скифо-балтийской концепции у Страбона есть (весь север Европы — скифы и кельто-скифы), но они остались для него неподтвержденными. Географ сам ссылается на то, что верхнее течение рек Восточной Европы недоступно для изучения из-за кочевников-сарматов. Страбон в отличие от Геродота заявляет, что земли и народы между Альбисом (Эльбой) и Борисфеном (Днепром) — неведомы. Этот тезис Страбон повторил несколько раз. Молчание Страбона, его неосведомленность о континентальных областях Европы — результат исчезновения праславян из деловой сферы и из поля зрения греков на рубеже нашей эры.

Только столетие спустя после Страбона появились сведения о славянах под именем венедов. Это несомненно результаты соприкосновения римлян во время германских походов Цезаря с племенами южной Прибалтики. Плиний Младший (около 77 г. н.э.) пишет о «Скифском береге», о венедах близ Вислы. Тацит в главе о германцах вскользь упоминает венедов как соседей германцев и сарматов. Сведения Плиния относятся к славянской пшеворской культуре, а Тацита — отчасти и к зарубинецкой.

Предельная краткость сведений этих двух римских авторов хорошо объясняется отрезанностью тогдашних славян от греко-римского мира в пшеворской области — германцами, а в зарубинецкой — сарматами.

В эпоху Плиния и Тацита «великий народ венедов» занимал в Европе обширную область шириной около 600 км в меридиональном направлении и около 1600 км с запада на восток. Эта территория занимала часть побережья Балтийского моря («Венедского залива») от острова Рюгена с его знаменитым святилищем Святовита и до устьев Вислы. Юго-западная граница шла долиной Эльбы, Богемскими горами и Карпатами. Юго-восточная граница шла по краю степи от Карпат к Днепру, переходя и на левый его берег, в бассейне Десны. Наименее ясна северо-восточная граница — она терялась в лесах северо-востока.

Область, заселенная славянами, занимала около миллиона квадратных километров. В нее целиком входила одна из крупнейших компактных ландшафтных зон Европы — зона широколиственных лесов (от Эльбы до Десны). В южной части в эту область входили дубравы и буковые леса, а на юго-востоке — плодородная лесостепь. В почвенном отношении зона широколиственных лесов совпадала с подзолистыми почвами, а лесостепь — с черноземом. Более или менее однородная в климатическом отношении славянская область, во всех своих частях была удобна для земледелия и оседлого скотоводства. Отсутствие заметных географических рубежей внутри области способствовало установлению связей между славянскими племенами и проникновению славян в соседние северо-восточные земли.

Места находок рижских монет и монетных кладов (I–IV вв. н.э.) в зоне расселения славян 
Одно из самых ранних свидетельств о славянах — драгоценные строки в «Германии» Корнелия Тацита (98 г. н.э.) — говорит нам об их подвижности и о походах как на север, так и на юг: «Венеды заимствовали многое из их (сарматских) обычаев, ибо они простирают свои разбойничьи набеги на все леса и горы, возвышающиеся между певкипами и феннами»{4}. Под феннами, живущими в плетеных хижинах, не знающими земледелия и охотящимися с костяными стрелами, нужно, очевидно, понимать народы далекого северо-востока Европы. Пев-кины — народ, живущий в то время в дунайских гирлах, входивших в состав Римской империи. Тацит сообщает нам как о внедрении славян в среду финно-угорских охотничьих племен, так и о походах на пограничные римские земли, где находились римские крепости. О местоположении острова Певки, по имени которого названы певкины, Плиний пишет: «…Истр… изливается в Понт шестью широкими устьями. Первое устье — Певкийское; недалеко от него лежит сам остров Певка…»{5}. Счет устьев ведется с юга на север, следовательно, певкины находились внутри омываемого устьями Дуная пространства, и славянам, для того чтобы проникнуть к ним, нужно было преодолеть шесть гирл с болотистыми берегами. Здесь, в Добрудже, были римские города: Диногетия, Трезмис, Новиодунум, Эгисс, Аррубиум, Гальмирис и в конце I в., в эпоху Тацита, стояло два легиона римских войск. Походы венедов на эти задунайские области свидетельствуют о достаточной силе и организованности славянских дружин.

Особый интерес с точки зрения южной колонизации славянства представляет римская дорожная карта, известная под именем «Певтингеровой таблицы».

В 1507 г. библиотекарь К. Цельтес нашел в Аугсбурге в доме Конрада Певтингера пергаменный свиток древней карты Европы, Африки и Азии с нанесенными на нее дорогами, городами и расстояниями между ними{6}. Составление оригинала этой карты связывают с именем римского географа Кастория, жившего накануне гуннского нашествия. Никаких следов гуннов в Европе на этой карте нет, и поэтому она должна быть датирована временем до 375 г. Л. Нидерле предполагает даже, что оригинал карты должен быть датирован III в.

Карта представляет собой длинный, вытянутый в широтном направлении свиток, дающий весь Старый Свет как бы в перспективной проекции, т. е. так, что срединная часть со Средиземноморьем и Малой Азией показана более подробно, а южные, северные и восточные окраины даны в сильном сокращении, во-первых, потому, что там не было римских дорог, а во-вторых, потому, что римские географы плохо знали северо-восточные земли.

Показывая довольно точно мелкие реки и города в известной ему части земли, древний картограф сильно сокращал неизвестные ему области. Так, в интересующем нас Подунавье и Причерноморье географический кругозор Кастория проходил через Карпаты и верховья таких речек, как Когильник (Агалинга). Там, где кончались его знания, он провел береговую линию Балтийского моря, которое оказалось, таким образом, на карте примерно на расстоянии 200–400 км от Черного моря и Дуная, тогда как на самом деле это расстояние равно 1300–1400 км. Нас особенно интересует размещение на этой карте венедов. Они упомянуты дважды и оба раза на север от Дуная. То обстоятельство, что венеды помещены на карте как бы на берегу Балтики, нас не должно смущать, т. к. в одну линию с ними показаны различные сарматские племена (пустынные сарматы, амаксобии-сарматы и люпонысарматы) и сами венеды названы здесь «венедо-сарматами». Следовательно, речь идет не о Балтике (где мы знаем венедов по другим источникам), а о северном пределе знаний Кастория, проходившем невдалеке от Дуная и его левых притоков.

Определить точнее местоположение «венедо-сарматов» помогают близлежащие дакийские города: Сармизегетуза (Ульпия Траяна), Апулия и Поролиссо (конечный пункт римской дороги). Эти города расположены на Мароше и в верховьях Тисы. Следовательно, славяно-сарматскую область мы должны искать в долине Средней Тисы.

Славянские колонисты находили здесь плодородные возделанные поля и хорошие пастбища, привлекавшие всегда в Потисье и кочевников. Вторым местом на карте, где были указаны венеды, были низовья Дуная. Венеды помещены здесь на север от Дуная, между ним и небольшой речкой Агалингом (совр. Когильником), впадающей в Черное море. Расстояние от Дуная до Когильника около 100 км. Трудно сказать, когда славяне появились в низовьях Дуная, но здесь следует еще раз вспомпить Тацита, рассказывавшего и о «венедо-сарматах» и о походах славян на певкипов. От р. Агалинга до острова Певки всего 130 км.

Наличие славян-венедов в низовьях Дуная и в бассейне Тисы накануне вторжения в эти области готов, а затем и гуннских полчищ очень интересно и объясняет многое в позднейшей истории Подунавья в гунно-аварское время.


1.6. НОВЫЙ ПОДЪЕМ. «ТРОЯНОВЫ ВЕКА»

Резкий подъем всей хозяйственной и социальной жизни той части славянского мира, которая в свое время создала приднепровские сколотские царства, а в будущем станет ядром Киевской Руси — Среднего Поднепровья — обнаруживается со II в. н.э. Находки римских монет говорят о возобновлении торговых связей. Количество кладов с монетами и объем серебра резко возрастают в эпоху императора Траяна (98–117 гг. н.э.) и долго остаются на этом высоком уровне, что объясняется завоеванием Дакии, в результате которого Римская империя стала непосредственной соседкой славян; их разделяли только невысокие Карпаты. Южные греческие города Причерноморья, через которые некогда велась хлебная торговля, тоже вошли в империю. В пользу возобновления славянского хлебного экспорта во II–IV вв. говорит не только огромное количества римских монет в Среднем Подпепровье, но и заимствование славянами римской хлебной меры «квадрантала», ставшего на славянской почве «четвериком» (26,1 л) и дожившего в русской метрологии до 1924 г. Создание новых исторических условий и новой благоприятной конъюнктуры связано с деятельностью императора Траяна. Не случайно автор «Слова о полку Игореве» упоминает и «трояновы века» как счастливое время предков русичей и «тропу трояню» как путь через горные перевалы.

Славянские земледельческие орудия первых веков н.э.: лемех, чересло (плужный нож), серп
Посуда Черняховской культуры, изготовленная на гончарном круге. Среднее Поднепровье II–IV вв. н.э.
Славянские «календари» для языческих обрядов (Среднее Поднепровъе IV в. н.э.). Наверху — кувшин для летних молений о дожде. Внизу — сосуд для новогодних гаданий 
Разрушительное влияние сарматского нашествия было в известной мере преодолено к I в. н.э. Возобновилась (в небольших масштабах) торговля с античным миром, но решительным образом историческая обстановка изменилась во II в. н.э. Археологические культуры, которые ранее как-то отражали (точнее — выражали) этнические границы, теперь перестали играть роль этнических определителей и нередко вводят в заблуждение исследователей.

Из недр днепровской (в смысле значительной части бассейна среднего и верхнего течения реки) зарубинецкой культуры и позднескифской культуры Нижнего Днепра рождается более или менее однородная Черняховская культура, сильно нивелированная римским воздействием. Следует обратить внимание на то, что общая область этой «черняхоидной» культуры делится пополам широкой (шириною в 150–200 км) пустой незаселенной степной полосой, представлявшей сарматские степные кочевья. Южнее сарматских пастбищ находились разные земледельческие племена, к которым в конце II в. н.э. добавились готы, продвинувшиеся к самому побережью, а затем скопившиеся у Нижнего Дуная.

Ряд исследователей считает, что необходимо вычленить из общей массы «черняхоидных» племен лесостепные племена, располагавшиеся севернее сарматских кочевий между степной зоной и лесной зоной на севере. Рекомендуют именно эту лесостепную изолированную от причерноморского юга полосу называть Черняховской культурой (сам Черняхов, давший имя своей культуре, находится именно здесь, в Киевской обл.).

Эта широкая и протяженная область (примерно 400 x 1000 км) на 4/5 совпадает с древней прародиной славян, а вся густонаселенная часть этой области в Правобережье Днепра совпадает с праславянскими сколотскими царствами. Южная граница лесостепной Черняховщины идет точно там, где пять веков тому назад проходил южный рубеж тясминской группы «скифов»-пахарей. В силу этого анализ исторических судеб лесостепной черняховскои культуры представляет особый интерес.

С севера к той области, где зарубинецкая археологическая культура переросла в Черняховскую культуру II–IV вв. н.э., прилегала не менее обширная зона расселения славян-колонистов — носителей той же зарубинецкой культуры, но не испытавших процесса ускоренного перерождения. Эта область охватывала земли дреговичей, радимичей и частично кривичей и вятичей. Северной ее границей был Смоленск, а южной — Киев, входивший уже в зону черняховскои культуры как ее северный форпост.

Западнославянские племена этого времени, представленные позднепшеворской культурой, испытывали натиск германцев и частично перемещались в восточном направлении. Хозяйственное и социальное развитие западнославянских земель стояло много выше, чем позднезарубинецких лесных племен и может быть сопоставлено с уровнем развития лесостепных черняховцев. Отличием является обилие оружия в погребениях западных воинов и знати, что объясняется, по всей вероятности, не только особенностью погребального обряда, но и отражает большую напряженность межплеменных отношений.

Славянский мир II–IV вв. стал многообразен и не укладывается уже в какую-либо единственную форму быта.

Хозяйство славян Среднего Поднепровья во II в. (черняховская культура) стало резко отличаться как от предыдущего уровня в этой лесостепи, так и от синхронного хозяйства славянских же племен лесной зоны (позднезарубинецкая культура), опиравшегося на примитивное подсечное земледелие. Здесь, в плодородной лесостепи, появилось плужное земледелие (плуг с лемехом и череслом), несравненно более эффективное.

Возделывали: пшеницу, ячмень, рожь, овес, просо, горох, гречиху (!), коноплю. Известны ямы-хранилшца, вмещавшие до 5 т зерна. Экспорт зерна в Римскую империю несомненно стимулировал развитие земледелия. Появилась новая форма размола зерна — ротационные жернова и даже специальные помещения — мукомольни, где было несколько ручных поставов; стали строить также специальные хлебные печи.

Нам известен интереснейший ритуальный славянский календарь, связанный с аграрной магией. Он отмечает все дни весенне-летнего сельскохозяйственного сезона от 2 мая (прорастания семян) до 7 августа (жатва); особо отмечены дни языческих молений о дожде в четыре разных срока, что свидетельствует о верных агротехнических наблюдениях славян IV в. н.э. Указанные четыре срока дождей считаются для Киевщины оптимальными и в руководствах по агрономии конца XIX в.

Большой шаг вперед сделан в области ремесла: усовершенствовалась выплавка железа и стали, появился гончарный круг, гончарные мастерские и горны, известна ремесленная выделка костяных и ювелирных изделий и т. п.

Заслуживает особого внимания форма поселений у славян лесостепи: в отличие от славянского лесного севера с его маленькими городищами и селищами в лесостепи в новых условиях появились огромные села, тянувшиеся по берегам рек на 1–1,5 км и ничем не огражденные. Они напоминают позднейшие украинские села с их вольной планировкой усадеб. Важно отметить, что наряду с обычными жилищами (более просторными, чем ранее) вновь появляются, спустя почти 1000 лет, большие дома-огнища площадью в 100–120 кв. м, но предназначенные, по всей вероятности, уже не для большой семьи-задруги, а для размещения в них челяди, т. к. они сосуществуют с обычными домами.

Показателем больших сдвигов является постройка общей оборонительной линии, охватывающей все Среднее Поднепровье и известной под именем «Змиевых валов». Дата их может быть более широкая, чем Черняховская эпоха, но в пользу существования валов в это время говорят два факта: во-первых, отсутствие укреплений у всех сел II–IV вв. в лесостепи, а во-вторых, находка клада римских монет в насыпи одного из змиевых валов. Создание большой оборонительной системы может говорить о появлении государственного начала.

Быт лесостепной знати известен нам не во всех подробностях, но все же достаточно хорошо. Знать — князья, дружинники (а, может быть, и купцы?) — были обладателями многочисленных сокровищ в тысячи римских динариев, дорогой серебряной, стеклянной и красно-лаковой утвари и украшений, потребителями импортного вина и оливкового масла.

Среди большого количества римских монет, спрятанных в землю в момент опасности (много кладов было зарыто во время прохождения готов через славянские земли), представляют интерес местные подражания римской чеканке, а также нахождение ранних монет в составе значительна более поздних кладов. Это может говорить, по мнению исследователей, о длительном денежном обращении.

Совершенно особый интерес представляют не имевшие рыночной стоимости императорские медальоны из золота с драгоценными камнями: и портретами-камеями императоров Рима.

В лесостепной славянской зоне известен ряд находок золотых медальонов императора Траяна (на Волыни близ района действий этого императора), Иовиана и Константина Великого, т. е. от II до IV в. Коммерческое происхождение их исключено: они могли быть или пожалованы императором (с ведома императора) кому-либо из славянских князей, предшественников Кия, за военные услуги империи, или же могли быть взяты как военные трофеи с римских полководцев во время столкновения славян с римскими легионерами. Но и в последнем случае золотые медальоны в славянских землях указывают на князей, т. к. при дележе добычи подобные почетные драгоценности могли быть присуждены только князьям или воеводам.

Несколько медальонов найдено на территории Киева вместе с кладом в 4000 римских монет. Место будущего Киева, стоявшего на рубеже славян лесостепи и славян лесной зоны, являлось почти геометрическимцентром тогдашнего восточного славянства. Киевские высоты и Подол с их изобилием римских монет и вещей были крайней северной точкой, отмеченной следами внешней торговли. Возможно, что еще в III–IV вв. здесь производился какой-то пограничный торг с северными позднезарубинецкими племенами.

«Черняхоидную» археологическую культуру (во всем ее объеме и без дифференциации на локальные варианты) в научной литературе нередка приписывают готам. Это тенденциозное постулирование не выдерживает соприкосновения с фактами: готы, делившиеся на две большие группы — тервингов-«лесовиков» (везиготов) и грейтунгов-«степняков» (остроготов), занимали неширокую прибрежную, плотно заселенную еще до прихода готов полосу, находившуюся под сильным греко-римским влиянием. Единообразие всех «черняхоидных» культур на большой территории объясняется активным и мощным римским влиянием во II–IV вв. Черняховские элементы культуры не являются какой-либо готской спецификой, т. к. в областях, вновь завоеванных готами, их нет. Тервинги завоевали Дакию, а грейтунги — Крым, но ни там, ни здесь «Черняховской» культуры нет.

Важно отметить, что черняхоидные культуры географически очень четко делятся на две зоны: северную лесостепную и южную прибрежную. Лесостепная зона почти полностью совпадает с древней прародиной славян и со сколотскими царствами скифов-пахарей и земледельцев, что и дает право считать собственно «Черняховскую» культуру славянской. Обе зоны, как уже говорилось, разделены широкой степной полосой без «черняхоидных» памятников (сармато-аланские кочевья), которая изолировала лесостепных славян от причерноморских грейтунго-востроготов. Некоторые исследователи проводят границу славянского варианта «черняхоидных» культур (собственно Черняховской культуры) южнее этой пустой полосы, включая в северную зону и сгусток памятников в изгибе днепровской луки. Здесь Днепр как магистральный путь мог содействовать преодолению сармато-аланской полосы лесостепными славянами.

Невозможно полностью доверять описанию «державы» готского конунга Германариха (IV), сделанному два века спустя придворным историком Иорданом в Равенне. Эта готская «держава» иногда расценивалась как прямая предшественница Киевской Руси (Ростовцев). Однако легендарный и недобросовестный характер описания ясен: в перечень, будто бы подвластных готам народов, входили эстии, меренс (меря?), морденс (мордва), т. е. финно-угорские народы далекого лесного севера, но не входили ни венеты, ни анты, занимающие срединное положение в Восточной Европе. Венеты будто бы лишь в последнюю очередь стали «подчиняться повелениям Германариха»; анты же, отделявшие и заслонявшие от готов северных финно-угров, не упомянуты вовсе. В перечне не упоминается ни один народ, с которым реальные готы III–IV вв. совершали совместные походы, а вместо этого поставлены такие народы, имена которых ни в каких достоверных источниках не встречаются («бубегены», «колды», «тадзаны», «васинабронки», «атаулы» и пр.). Для проживавшей в Италии готской знати VI в., для которой писались «Деяния готов», все эти несуразности были незаметны, безразличны, а проверка их невозможна. Мы же должны расценивать этот источник как весьма ненадежный.

Среди племен, временно служивших Германариху, упомянуты «росомоны», самовольно покинувшие готов. Два росомона, мстя за свою сестру Сунильду, ранили конунга мечом. По поздним сообщениям Саксона Грамматика (XII — начало XIII), Германарих, воюя со славянами, попал в плен к славянскому князю Исмару.

Лесостепные славяне-черняховцы прожили около полутора столетий без существенных конфликтов с готами. Столкновения происходили лишь дважды: в момент движения готов из Прибалтики к Черному морю в конце II в. и во время гуннского натиска на готов в 375 г.

Первые конфликты мы определяем по тому, что на время прохода готов через славянские земли падает большое количество кладов серебряных монет — славянская знать прятала в землю свои накопленные за целое столетие сокровища и не «востребовала» их по каким-то трагическим обстоятельствам.

С конфликтами IV в. связана ситуация у днепровских порогов. На территории Черняховской культуры нет, как известно, укрепленных городищ. Единственное исключение — городище «Башмачка», расположенное в гуще Черняховских сел в днепровской луке. Здесь на рубеже II и III вв. было построено укрепление с двойными деревянными стенами. Наличие керамики зарубинецкого типа и славянские трупосожжения в окрестных кладбищах убеждают в том, что крепостица поставлена лесостепными славянами и является одним из самых южных их пунктов. Причина постройки единственного городища во всей тысячеверстной полосе объясняется его местоположением — городище поставлено в самом начале днепровских порогов. Оно обеспечивало безопасность самого тяжелого участка днепровского торгового пути. Крепость несколько раз горела (сармато-аланы?). В IV в. на месте сожженной деревянной была поставлена новая крепость со стенами из камня, сложенными по римским строительным канонам. В центре городища — донжон (боевая и сторожевая башня). В готской части низовий Днепра в первые века нашей эры существовало много каменных крепостей.

Медальон императора Иовиана (363–364 гг.), найденный на Волыни
Более поздняя каменная крепость на этом месте построена, по всей вероятности, готами для осуществления военного контроля над таким исключительно важным местом, как пороги, где временно разгружались караваны судов. Хозяин крепости у начала порожистой части Днепра становился хозяином всей днепровской магистрали, всей территории торговли славянского Среднего Поднепровья с римским Причерноморьем.

К. Птолемей, писавший свою «Европейскую Сарматию» в конце II в., приблизительно во время создания первичной крепости у порогов, указывает ряд городов на Днепре. Географические координаты города Метрополя (при отсчете широт от устья Днепра) совпадают с положением скифского Каменского городища, а самый северный город на Днепре Птолемей помещает на 1°15' севернее Метрополя и на 2°15' севернее устья Борисфена, что довольно точно соответствует городищу у порогов; имя этого города — Азагарий.

Сожжение славянского укрепления у порогов и постройка новой каменной крепости готами относится примерно ко времени Германариха (третья четверть IV). Готский гарнизон крепости у порогов мог взимать таможенные пошлины («мыто»), становившиеся своеобразной данью. Не являются ли «подданные Германариха» просто участниками днепровской торговли, платившими готам проездную плату? Позднейшие саги упоминают у готов некий «Днепровский город» (Danparstadir), ошибочно связываемый с Киевом. Этим городом могло быть одно из городищ низовий Днепра, но мог быть и городок у с. Башмачка, небольшой по размерам, но чрезвычайно важный по своему стратегически-фискальному положению городок, от которого в зависимости стояло судоходство по Днепру.

Международное положение восточного славянства во время расцвета II–IV вв. было тесно связано с судьбами Римской империи, определявшей тогда ход исторического процесса во всей Европе. Римский лимес рассекал Европу по диагонали — от Шотландии до устья Дона. Сотни варварских племен (в их числе и славяне) испытывали ускоренное развитие, катализатором которого был Рим. Торговля, подкуп вождей, набор наемников, захват земель и наложение повинностей — все это усиливало социальное расслоение внутри племен, одновременно побуждало племенные дружины как к освобождению от Рима, так и к овладению теми сокровищами, которыми располагали римские города. К этому добавлялось и стремление к заселению римских земель. Все это выражалось в ряде широких наступательных операций варварских племен, объединенных в большие союзы.

Первый этап — «маркоманская война» 165–180 гг. Нападению подверглась почти вся европейская граница Рима от Рейна до Дуная. Общую картину всех племен дает К. Птолемей, современник этой войны (ок. 160–180). Среднеднепровские славяне в ней не участвовали. На восточном участке действовали только аланы.

Второй этап — «скифские войны» 238–302 гг.

Третий этап — нашествие гуннов, готов и алан в IV–V вв.

Четвертый этап — движение славян на Балканы в VI в.

Войны второго этапа именовались то «скифскими», то «готскими»; они велись и на суше (в направлении Дуная) и на морях, достигая Питиунта и Трапезунда и таких земель, как Каппадокия, Галатия, Вифиния, Македония, Греция, острова Родос и Крит. Есть данные полагать, что в этих грандиозных по размаху и количеству участников (до 2000 судов и до 320 000 сухопутного войска) экспедициях принимали участие и славянские лесостепные племена. Во-первых, походы часто возглавляют «скифы», а готы упоминаются как союзники этих скифов. Под «скифами» не обязательно понимать только крымских скифов III в., т. к. ряд походов начинался не в крымских гаванях, а на Днестре; в числе участников названы карпы, жившие в верховьях Днестра, в зоне Черняховской культуры. Организация не только обычных сухопутных походов, но и морских (каботажных) могла быть результатом участия готов (предки которых жили у моря) и боспорцев. В 257 г. дружины племени боранов (в их имени видят спирантную форму имени полян) напали на Трапезунд. Император Волусиан (251–253) в своем титуле имел эпитет «Венедского», очевидно, в знак его победы над союзом разных племен (в числе которых могли быть и венеды), воевавших внутри Восточной Римской империи. Певтингерова карта (III–IV вв.) показывает венедов на Нижнем Дунае, что подкрепляет титул Волусиана. Косвенным подтверждением мысли об участии славянских племен в южных походах является наличие римских провинциальных монет (например, чеканенных в Антиохии) в составе одного из кладов Киева.

Сумма намеков и соображений позволяет считать вполне вероятным участие славян в знаменитых «скифских» походах середины III в.

Оценивая трехсотлетний период «трояновых веков», запомнившийся русским людям на целую тысячу лет, мы должны признать, что именно к этим векам наиболее приложим отмеченный Нестором контраст между северными лесными племенами, живущими «звериньским образом» (древляне, радимичи, вятичи, север, кривичи), и мудрыми и «смысленными» полянами лесостепи, которые названы Нестором «мужами», т. е. знатными людьми, воинами. Для лесных отсталых племен Нестор считает характерным обряд трупосожжения без курганных насыпей. Именно этот обряд и известен нам у лесных заруби-нецких племен первых веков нашей эры.

Исторически наиболее интересна земля полян, бывшее ядро сколотского союза V–III вв. до н.э., будущее ядро Киевской Руси IX–XI вв. Но не менее важную роль играли и «княжения» Волынян, Бужан, Хорватов (расположенные тоже в лесостепи, западнее Полян), где мы видим такую же Черняховскую культуру. Время расцвета лесостепных славян Среднего Поднепровья во II–IV вв. н.э. является промежуточным и связующим звеном между двумя указанными эпохами.

Экспортное земледелие, начавшееся товарное производство, денежное богатство многочисленной знати, появление «огнищ» для челяди, широкие торговые связи, наградные знаки римских императоров, единая оборонительная система, обеспечившая безопасность неукрепленных сел на большом пространстве — все это свидетельствует о том, что первобытность стала уже пройденным этапом и что в наиболее передовых районах славянской лесостепи (Киевщина, Волынь, Подо-лия), как и у западных славян того времени, уже сложилась или продолжала складываться первичная государственность, основанная как на патриархальном рабстве («огнища»), так и на иной, более высокой форме эксплуатации.

По уровню международных связей, по роли дружинного элемента, по взаимоотношениям с северными славянами-колонистами славянское общество лесостепи во II–IV вв. было очень близко к тому уровню, на котором оно оказалось в VI в. после преодоления последствий гуннского вторжения. Но следует сказать, что трехвековой период благоденствия лесостепного славянства без заметных для нас военных столкновений и, во всяком случае, без поражений и степных наездов (в чем сказалась внутренняя мощь земли Полян, Волынян, Бужан и Хорватов) был отмечен большей глубиной социальных процессов, большей устойчивостью развития общества, чем последующий период с его тысячеверстным размахом славянского расселения и сложными взаимосвязями славянства с непрерывно пополнявшимися ордами и царствами кочевников-тюрок.


1.7. НАШЕСТВИЕ ГУННОВ. «БУСОВО ВРЕМЯ»

Благоприятная ситуация исчезла в связи с нашествием гуннов в 370-е годы. Впервые в степях Восточной Европы появились кочевники новой этнической принадлежности — не иранцы, а тюрки. Все последующие волны степняков (болгары, авары, хазары, печенеги, половцы) были тоже тюрками.

Гунны в союзе с готами и аланами (возможно, и частью славян) образовали огромный союз, воевавший с Византией, Ираном и ведший войны в Европе вплоть до р. Рейн, Страсбурга, Безансона и Орлеана. Основной район кочевания гуннов — степи между Дунаем и Тисой, в Причерноморье же кочевал брат Атиллы — Бледа (середина V в.).

События, связанные с гуннским нашествием, таковы: гунны и готы нанесли военный удар антам-славянам; разгром римских городов в Причерноморье подорвал важнейшую статью процветания славян Среднего Поднепровья — экспорт хлеба. В момент нашествия было зарыто множество кладов, невостребованных владельцами, что говорит о серьезном разгроме. Славяне Среднего Поднепровья уравнялись со своими менее развитыми сородичами, заселившими северную лесную зону. Контраст, отмеченный Нестором, исчез; наблюдается упадок всей культуры земли Полян и других лесостепных племен.

Главное внимание могущественного гуннского союза было обращено на юг — на Италию, Византию. Славянская лесостепь испытала единовременный разгром, но, по нашим источникам, не ощущается включения Среднего Поднепровья в систему гуннского владычества.

Удаленные от ставки Атиллы на 900 км и отгороженные от главных сил гуннско-готского союза Карпатами, лесостепные славяне в известной мере были предоставлены самим себе. Степи же и береговая полоса несколько опустели, т. к. готы (тервинги и часть грейтунгов) ушли на запад, куда последовала и значительная часть алан. Оставшаяся часть грейтунгов отодвинулась к Азовскому морю и заняла Крым. Начало вторжения гуннов в 375 г. было сопряжено с войной готов против антов. Винитар, преемник Германариха, сначала был побежден антами, но в дальнейшем ему удалось антов победить, и он «распял короля антов по имени Боза с сыновьями его и с семьюдесятью старейшинами». Автор «Слова о полку Игореве» 800 лет спустя знал об этой трагедии и, сказав сначала о счастливых «трояновых веках», напомнил затем и о печальном «времени Бусовом».


1.8. ВЕЛИКОЕ РАССЕЛЕНИЕ СЛАВЯН

Из своей обширной лесистой прародины славянские племена, жившие в первобытнообщинном строе, долгое время никуда не расселялись. Стимулом к расселению могли быть три фактора: во-первых, естественное увеличение населения, приводившее к необходимости расчищать и осваивать соседние леса, новые земли под пашню. Второй причиной расселения был натиск враждебных соседей. Уже в VI–V вв. до н.э. отмечено движение милоградских племен Среднего Поднепровья (геродотовские невры, праславяне) в северо-восточном направлении в землю будинов (юхновская археологическая культура) под давлением каких-то балтийских племен. Широкое колонизационное движение в северо-восточном направлении началось у славянских зарубинецких племен в последние века до нашей эры. Славяне были вынуждены частично покинуть плодородную лесостепь и уйти в леса под натиском сарматских кочевых орд, подступивших вплотную к лесостепи и, очевидно, теснивших земледельческое население. Третьим фактором, приводившим племена в движение, была социальная дифференциация, рост дружин и усиление власти вождей-князей. Социальный фактор действовал двояко: с одной стороны, он мог усиливать уход простых общинников в северные леса в целях сохранения свободы от возраставших повинностей (колонизация лесных областей продолжалась и в первые века после рубежа нашей эры), а с другой стороны, князья и дружинники открывали новые направления колонизации — на юг, к богатым приморским городам. Во времена Геродота славянская знать из Среднего Поднепровья приезжала в Ольвию в качестве мирных купцов, экспортеров хлеба. В I в. н.э. славяне-венеды доходили в своих походах до гирл Дуная, а в III в. н.э. «скифы» уже организовали походы из причерноморских портов; в том же столетии славяне утвердились на Нижнем Дунае (Певтингерова карта).

В V в. во всем славянском мире происходит подготовка к событиям последующего столетия, перекроившим политическую и этническую карту Европы. Далекие северные племена, внедрившиеся в сарматско-черняховское время в литовско-латышскую и отчасти финно-угорскую среду, начинают частичное возвратное движение на покинутый некогда юг. Хотя социальная структура племен Верхнего Поднепровья пока еще недостаточно изучена, можно думать, что основой этого движения был рост племенных дружин, ощутивших себя в достаточной мере сильными, для того чтобы увлечь какую-то часть племени сначала в более привлекательную южную лесостепную зону, а затем и много дальше — «через поля па горы, в тропу Трояню», т. е. через степи и хребты Балканского полуострова в богатые владения Византийской империи.

В истории всего славянства огромную роль сыграли события, происходившие в VI в. Недаром летописец Нестор начал свое введение в летопись («Повесть временных лет») с событий, которые могут быть приурочены к этому столетию.

Внутреннее развитие родо-племенного строя (усиление и упрочение древних племенных союзов), основанное на новом экономическом уровне, позволявшем не только прокормить, но и снарядить в далекий поход князя и его дружину, привело к новой социальной форме — к союзам дружин, которые были в меньшей степени ограничены племенной территорией, традиционными обычаями и волеизволением своих соплеменников на вече. Этот общий процесс отражен во всех источниках эпохи переселения народов: очень часто встречаются названия, составленные из двух разных племенных имен. Во многих случаях возникала дублетность: племя в целом проживало на своей исконной территории, а его дружины (в союзе с дружинами соседей) оказывались где-либо в другом месте, поближе к объектам военной поживы. Оторвавшиеся (временно или навсегда) от «своего народа племенные дружины на новом месте вступали в новые союзы, которые могли и не отражать соседства самих племен. Нередко проникновение на юг завершалось оседанием на землю, а по разведанным путям и появлением новых потоков соплеменников из исконной земли.

Три столетия борьбы европейских «варварских» племен привели по мере ослабления Рима к усиленной диффузии множества северных племен в глубину империи. Сюда привлекала не только возможность воспользоваться богатствами городов и усадеб, но и плодородные, возделанные земли, благоприятный климат и наличие давно налаженного ремесла.

Дружинные походы за сотни километров, расщепление племен, возвращение обогащенных дружинников на старые родные места или оседание их на новой земле, установление новых связей и союзов, вхождение племенных дружин в гигантские суперсоюзы вроде гуннского — все это создавало новое качество родо-племенного общества внеримской Европы как в социальном, так и в этническом плане. Уменьшалась племенная замкнутость, вырабатывались общие черты родственных наречий, складывались сходные черты быта. В частности, во всей зоне славянской колонизации появился одинаковый тип жилищ — полуземлянки, соответствовавшие новому, подвижному образу жизни, т. к. постройка таких жилищ требовала меньших затрат труда, времени и материалов.

Страбон еще за пять веков до великого расселения славян писал о том, что «скифы» иногда переходят Дунай, бывший в то время северным рубежом империи. Под «скифами» здесь, согласно принятой этим географом скифо-балтийской концепции, можно понимать только славян пшеворского региона. В археологическом материале мы не можем уловить это первичное просачивание славянских дружин (дунайский лимес был укреплен), но свидетельство современника неоспоримо. За указанною пять столетий все славянские племена, включая и самые отдаленные, должны были получить то или иное представление о благодатном юге.

В VI в. началось массовое вторжение славян на Балканский полуостров, подробно описанное византийскими писателями. «По мнозех же временах сели суть словене по Дунаеве, где ныне Угорска земля и Болгарска», — писал Нестор о начальном этапе этого расселения, когда славяне постепенно подошли к Дунаю, как к важному и труднопреодолимому рубежу. В дальнейшем славяне дошли до древней Спарты и островов Средиземного моря, повторяя в известной мере «скифские» походы III в.

Лингвисты установили, что в колонизации завоеванных византийских земель в Мезии и Фракии принимали участие славяне, соседившие на своей исконной земле с балтами. Такими славянами могли быть только потомки зарубинецких племен, вселявшиеся в литовско-латышскую среду, начиная с рубежа нашей эры. Частично это прослеживается и по именам славянских племен на Балканах: например, «другубиты» (греческая передача имени дреговичей) в Фессалии — дублирование названия племенного союза на Припяти и Днепре.

К меридиональному направлению колонизации добавились и другие: из бассейна Балтики шло расселение и на запад (где поредело германское население) к Эльбе-Лабе и на восток к Ильменю («словене» новгородские). Кроме того, под натиском степных кочевников некоторые восточнославянские племена двигались на запад: дулебы в Центральную Европу, хорваты к Адриатике.

В результате полуторавекового расселения славяне заняли половину европейского континента и стали значительной силой в Европе.

Колонизация славянами византийских владений создала новую ветвь славянства — южных славян. Проникавших в Византию славян современники называли «славенами», «славянами» и «антами», указывая их родство и тождество, а также отмечая их прежнее общее имя — венеды (венеты).

Здесь мы подходим к вопросу о происхождении этнонима «славяне». Обычно его производят или от «слава» или же от «слова», считая, что так называли себя племена, понимавшие речь друг друга.

Наблюдения над географией размещения «славенов» и «антов» заставляют продолжить поиск этимологии. Походы «славенов» VI в. занимают только западную половину потока завоевателей-колонистов, а походы «антов» — только восточную. Кроме того, в позднейшей средневековой и современной нам этнической номенклатуре названия, восходящие к «славенам» VI в., встречены только в западной зоне колонизации и на самом краю славянского мира на пограничье с другими народами: словаки (на границе с венграми), словинцы (рядом с австрийцами), словены (рядом с итальянцами), летописные «словене» новгородские — в гуще финно-угорских племен. Все они связаны с той частью колонизационного потока VI в., который шел из земли венедов. Следует напомнить, что этноним «венеды» в применении к русским дожил до наших дней в усеченной форме (без суффикса множественности), например, у эстонцев: vana. Это наталкивает на мысль, что появившееся в VI в. в пору максимального размаха славянской колонизации и строго ограниченное зоной колонизации определение «словъене» является составным. Вторая его часть представляет древнее имя венедов, унаследованное западной половиной славянского мира — «вене», а первая должна в таком случае указывать на отношение тех выходцев из земли «Вене», которых называли «славенами» к их коренной земле. Русские средневековые источники знают слово «слы» («съли») в значении «послов», «представителей». Этноним, примененный к выселенцам из земли венедов, может быть расшифрован как соединение двух понятий: «представители» «венедов».

Этноним «анты» не является самоназванием; он неизвестен славянским языкам и очень быстро исчез. Кажется, он означал в иранских наречиях «крайние», «окраинные», что вполне согласуется с их крайним юго-восточным размещением.

По всей вероятности, уже в VI–VII вв. произошло повсеместное распространение этнонима «славяне» на все бывшие венедские и антские племена.

В связи с многотысячным колонизационным потоком значительно возрастает роль речных магистралей и узловых пунктов на них. Если Дунай долгое время был преградой на пути, то Днестр и особенно Днепр стали главными путями проникновения из лесной и лесостепной зоны на юг, в степи и к Черному морю. Все те племена, которые в I–V вв. смешались с древними балтами и соседствовали с балтами в VI в. (дреговичи, кривичи, полочане), должны были пользоваться Днепром и его притоками при своем продвижении в степи и через поля «на горы» — в византийские пределы. Важнейшие реки — Припять, Березина, Днепр, Сож, Десна стекались к высотам, которые впоследствии стали называться Киевскими. Это место уже в черняховское время являлось богатым пунктом пограничной торговли полян с северными соседями. В конце V — начале VI в. значение Киевских высот неизмеримо возросло.

Насколько незаметно для глаза историка происходило на протяжении веков продвижение славян к берегам Дуная и освоение ими огромной цветущей долины дунайского левобережья, настолько ярко и красочно описана древними авторами ожесточенная борьба славян с Восточно-Римской империей и их победоносное нашествие от дунайских рубежей до самых южных областей Пелопоннеса и стен «второго Рима».

По всей империи вспыхивали восстания; рабы стремились убежать от возрожденных жестоких порядков и массами уходили за Дунай к славянам. Прокопий в своей «Тайной истории» писал, что «народ большими толпами… убегал… к варварам». Появление славянских дружин внутри империи должно было рассматриваться греческими колонами и рабами как появление союзников в борьбе против рабовладельческой знати и императорских войск. Для Византийской империи славяне представляли особую опасность, т. к. их походы тесно сплетались с народными восстаниями внутри империи и в составе самих славянских войск могли быть беглые рабы и колоны.

Непрерывный ряд восстаний (восстания «скамаров») происходил в V и VI вв. на всей северной границе империи: в Реции, Норике, Паннонии, Иллирии и Фракии. Только Дунай отделял эти, охваченные пожаром классовой борьбы, византийские области правобережья от свободных славянских земель левого берега реки. Вполне понятны и тот ужас, который внушали византийцам многочисленные и сильные славяне, и то внимание, которое империя уделяла обороне дунайских рубежей.

Византийские императоры старались переманить на свою службу отдельных славянских князей с их дружинами. Мы знаем об участии славян в составе византийских войск и ряде военных кампаний[1]. Кроме того, славяне занимали крупные полководческие посты; они командовали большими отрядами конницы и эскадрами (анты Всегорд и Дабрагез — военный трибун; сын Дабрагеза Леонтий был таксиархом{7}). В 531 г. император Юстиниан поставил для защиты Дуная начальником Фракии полководца Хильбудия, претора, «близкого к императорскому двору». Он был убит в 534 г. в битве со славянами. Из дальнейшего рассказа Прокопия выясняется, что Хильбудий не греческое, а славянское (антское) имя и что у антов в это время появился самозванец — отважный воин по имени тоже Хильбудий, выдававший себя (в интересах всех антов) за настоящего Хильбудия. Юстиниан отправил к придунайским антам послов, «предлагая варварам поселиться в древнем городе по имени Туррис, расположенном у самого берега р. Истра. Этот город построил римский император Траян, но он уже издавна был покинут, т. к. местные варвары его постоянно грабили. Император Юстиниан соглашался одарить их этим городом и окружающей его областью, т. к. искони она принадлежала римлянам, обещая, что будет жить с ними (антами), всячески стараясь сохранить мир и даст им много денег, лишь бы на будущее время они клятвенно обещались соблюдать с ним мир и всегда бы выступали против гуннов (авар), когда те захотят сделать набег на Римскую империю. Варвары все это выслушали, одобрили и обещали сделать все это, если он восстановит начальником римского вождя Хильбудия»{8}.[2] Этот рассказ Прокопия чрезвычайно напоминает рассказ русского летописца о первом киевском князе, основателе г. Киева на Днепре — Кие.

Нельзя отождествлять Хильбудия с Кием и Туррис с Киевцем, но, очевидно, что сказание о Полянском (антском) князе Кие хронологически надо сближать с эпохой Юстиниана, когда империя была заинтересована в том, чтобы поселить на дунайской границе те или иные славянские дружины, заключив с ними договор о защите империи от других славян и кочевников, за что и приходилось «давать им много денег», оказывать им «великую честь»{9}.

В своей хитроумной политике Византия завязывала очень далекие связи и пыталась использовать для борьбы с «дунайцами» далеких антов из глубины полянской земли. Еще более зорко следила Византия за подвижными войсками кочевников, стремясь натравить их на славян. Император Тиверий Константин направил против славян аварского хана Баяна с 60 тыс. всадников, для того чтобы разоряющие римские области, «отвлеченные собственными бедствиями, вернулись на свою родную землю». «Как скоро авары переправились (на византийских судах) на противоположный берег, они начали немедленно жечь селения славян, разорять и опустошать их поля» (Менандр). (Менандр Протиктор. См.: Мишулин А.В. Древние славяне… С. 247).

Нанимая на службу славянские дружины и открывая дорогу кочевникам в землю славян, Византия вместе с тем усиленно строила и возобновляла укрепления на дунайской границе. Желая прикрыть дунайскую границу, Юстиниан построил на берегах реки множество крепостей и учредил вдоль всего берега посты с целью «помешать попыткам варваров перейти реку». В долине Нижнего Дуная, в Мезии и «Скифии» было восстановлено или воздвигнуто 80 крепостей. Крепости были построены и в Крыму и на Кавказском побережье.

Несомненно, что все дунайские крепости предназначались для защиты от нападения славян. «…Он выстроил вновь крепость Адина, т. к. варвары-славяне постоянно скрывались тут…»{10} В области «Скифии» (т. е. Добрудже) «было старинное укрепление Ульмитон. Так как варвары-славяне долгое время устраивали здесь свои засады и очень долго жили в этих местах, то оно стало совершенно безлюдным и от него не осталось ничего, кроме имени. И вот, выстроив его вновь с самого основания, император сделал эти места свободными от нападений славян», — пишет Прокопий в своем хвалебном сочинении, написанном по заказу императора.

Написанный в конце VI в. «Стратегикон» уже учитывает преимущества этой укрепленной линии и рекомендует ряд активных мероприятий против славян. Византийские войска во время войны со славянами должны держаться не далее одного дневного перехода от Дуная, избегать зарослей в дельте, иметь хорошую разведку и службу охранения. «Не глупо некоторых из них (славянских князей) привлечь на свою сторону речами или подарками…»{11} Руководство рекомендует применять «клещи» и деление войска на два отряда («банды»). Пока более легкий отряд завязывает битву, сам стратег должен «напасть с другой стороны на эти поселки и заняться грабежом». Деление на две «банды» полезно, т. к. «одни могут грабить, а другие охранять грабящих». Стратегическое руководство, приписываемое императору, рекомендует крайне жесткие меры по отношению к славянам, в страну которых вторгались византийские «банды»: «при таких нападениях не следует врагов, которые будут сопротивляться, брать в плен, но должно убивать всех встреченных»{12}. Все руководство хорошо отражает сущность измельчавшей византийской политики: трусливая осторожность, боязнь объединения славян, распускание ложных слухов, подкуп князей, двухдневные неожиданные набеги на пограничные славянские деревни, во время которых нужно успеть ограбить область и «убить всех встреченных» славян. Кругозор автора в отношении славянского мира крайне ограничен — он знает только узкую пограничную полосу в 15–20 миль на север от Дуная. В «Стратегиконе» нет речи об обороне всей империи, о борьбе с большими славянскими армиями — все внимание автора устремлено на грабеж маленьких деревень и увоз славянских продовольственных запасов «по рекам, впадающим в Дунай».

Византийские авторы много сообщают нам о вторжениях славянских дружин в пределы Византии. Первые удары были нанесены с северо-востока, со стороны низовьев Дуная. Сначала славян называли «гетами», т. к. они приходили из «гетской пустыни» (между Дунаем и Днестром), так же как гуннов, готов, болгар и алан называли тогда скифами. Походы гетов-славян — относятся к царствованию Анастасия (491–518). При следующем императоре Юстине I (518–527) «анты, ближайшие соседи славян, перейдя Истр с большим войском, вторглись в пределы римлян», но были отбиты полководцем Германом, прославившимся благодаря этому.

В первые годы царствования Юстиниана (527–565) «жившие по Истру варвары — гунны, анты и славяне, часто совершая такие переходы (через Дунай), наносили римлянам непоправимый вред». Эти походы нужно относить ко времени до 530 г.

Начало рабовладельческой реставрации при Юстиниане не случайно совпало с усилением натиска славян, знавших от перебежчиков-рабов о восстаниях внутри империи. Два современника Юстиниана отмечают усиление славянских дружин и их победоносное шествие. «Теперь, по грехам нашим, они (венеды, анты и склавины) свирепствуют повсюду…», — пишет Иордан. «С того времени как Юстиниан принял власть над Римской империей, — пишет Прокопий, — гунны, славяне и анты делают почти ежегодно набеги на Иллирию и всю Фракию от Ионийского залива (Адриатического моря) вплоть до предместий Византии». Далее он говорит о том, что во время набегов берут в плен по 200 тыс. византийцев, превращая страну в скифскую пустыню, и о том, что варварам тоже приходилось нести большие потери, «так что не только римляне, но почти и все варвары утоляли все оскверняющую кровожадность Юстиниана».

По состоянию наших источников мы можем сгруппировать походы славян в две разновременные группы, разделенные приходом аварской орды, отвлекшей на время внимание византийских писателей от славян.

В первую группу следует отнести походы, описанные Прокопием до 553 г. Славянские войска воюют во Фракии и Иллирии, спускаются на юг до Эгейского моря и Эпидамна (совр. Драч на Ионийском море), стремятся к Фессалонике-Солуни и даже к самому Константинополю, доходя до Длинных стен.

Византийцы отмечают, что славяне берут с бою прославленные укрепления Юстиниана и бьются с императорскими войсками в открытом поле. Византийская конница бежала от конных дружин славян. С ужасом отмечает Прокопий, что нападающие славяне уже не должны каждый раз форсировать Дунай — их дружины разъезжают внутри империи и зимуют на византийской земле. Славяне передвигались, возя за собой «бесчисленную добычу из людей, всякого скота и ценностей», в пяти днях пути от столицы империи. Отборные войска императора потерпели поражение под знаменитыми Длинными стенами на расстоянии дневного перехода от Царьграда, и знамена стратегов доставались славянским князьям. В 551 г., когда славяне проникли даже дальше Длинных стен, император приказал увезти и спрятать серебряные алтари из предместий Константинополя.

Полководец Велизарий мобилизовал всех коней во дворце и на ипподроме, и в бой были брошены самые последние резервы — гвардия и ополчение сенаторов{13}.

Попытка Юстиниана создать неприступную дунайскую линию оказалась совершенно неудачной (хотя и очень дорого обошлась населению империи); стремление же превратить каждое рабовладельческое имение внутри страны в сильную крепость также было обречено на неудачу — «и во Фракии и в Иллирии много крепостей славяне взяли осадой».

Второй период относится к последней четверти VI в. и к VII в., когда снова появляются сведения о славянских походах вглубь империи. Очень красочно описано пребывание славянских дружин в Византии в «Церковной истории» Иоанна Эфесского (VI). Здесь рассказывается о том, что в 578–581 гг. славяне снова взяли множество городов и крепостей и четыре года властно живут в стране «без забот и страха». «Они стали богаты, имеют золото и серебро, табуны коней и много оружия. Они научились вести войну лучше, чем римляне».

К 582 г. относится сообщение об огромном славянском войске в 100 тыс. человек, воевавшем во Фракии и многих других областях.

В это время мы можем отметить, во-первых, возрастание отрядов, во-вторых, большую длительность пребывания их внутри империи и, наконец, более глубокое вклинивание славян в византийские земли.

Итогом этого периода было проникновение славян в Македонию и коренную Грецию. В Пелопоннесе, в земле древних спартанцев в Лаконии разместились славянские племена милингов и езерцов, известные еще Константину Багрянородному в середине X в.

Вокруг Фессалоники, ставшей славянской Солунью, жили славянские племена сагудатов, ринхитов, дреговичей. Древняя река Галикамон получила славянское имя Быстрицы. Вся область Македонии, примыкавшая к Фессалонике, называлась «Склавенией».

К рубежу VI и VII вв. относятся сведения о славянских флотилиях, плававших по морям и облегчавших борьбу с Византией. Славянский флот плавал вокруг Фессалии, Кикладских островов, Ахеи, Эпира и достигал даже южной Италии и Крита.

Примерно три четверти Балканского полуострова было завоевано славянами меньше чем за одно столетие. Этнический состав балканских земель существенно и надолго изменился. «Склавены» (славены) и «анты» перемешались в процессе колонизации завоеванных византийских земель. Сюда же за Дунай тянулись колонизационные потоки и из далеких коренных славянских (венедских) земель; на общей карте всех славянских племен мы нередко видим дублирующиеся названия, свидетельствующие о расщеплении племен в процессе колонизации Задуна-вья. Например: сербы лужицкие и сербы балканские; мораване богемские и мораване балканские; северяне на Десне и северяне за Дунаем; ободриты балтийские и ободриты дунайские, другубиты фессалийские и дреговичи днепровские. Очевидно, племя оставалось на своем первоначальном месте, а какая-то его значительная часть переселялась на юг.

Вся восточная часть Балканского полуострова была колонизована восточными славянами. Это ясно и по упоминаниям об антах и их войнах во Фракии и по направлениям ряда походов, когда имя антов тонуло в собирательном имени славян.

К концу VI в. появляется все больше сведений об отдельных славянских князьях в придунайских землях, власть которых иногда простиралась довольно далеко. В сферу славяно-византийских отношений были втянуты весьма отдаленные от Дуная племена. Известен эпизод со славянскими послами, которые с гуслями в руках и без оружия 18 месяцев шли к императору из своей отдаленной страны.

Участие западных и восточных славян в борьбе за долину Дуная и за Балканский полуостров исторически важно, т. к., во-первых, оно было вызвано ростом местных славянских производительных сил и распадом первобытнообщинных отношений, а во-вторых, оно усилило имущественную и социальную дифференциацию внутри славянских племен, увеличило материальные богатства князей (скот, рабы, золото), их военный опыт, количество и оснащенность их дружин и усилило роль князей и боярства во всех племенных делах.


1.9. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ

Первыми словами заголовка исторического труда летописца Нестора были слова о происхождении Руси: «Откъуду есть пошьла Русьская земля?»

Ни один из вопросов образования древнерусской народности и древнерусского государства не может быть решен без рассмотрения того, что такое Русь, кто такие русы.

Обширная и противоречивая историография этого вопроса знает около двух десятков различных ответов, взаимно исключающих друг друга. Как известно, русов считали и варягами, и литовцами, и балтийскими славянами, и финнами, и славянами, и среднеазиатскими аорсами, и, наконец, отчаявшись в их этническом определении, разноплеменной социальной группой. Основная борьба в историографии Руси шла между норманистами и их противниками, принимая нередко ожесточенные формы. Это и неудивительно, т. к. от того или иного решения спора зависело установление местных или чуждых истоков Русского государства. После того как многие доводы норманистов были опровергнуты, норманская теория осталась где-то на грани между консервативной ученостью и политическим памфлетом. Фашистские фальсификаторы истории в гитлеровской Германии, в США и в других империалистических странах сделали норманскую теорию своим знаменем, превратили легенду о призвании князей в символ всей русской истории.

Длительность споров о происхождении Руси в известной мере объясняется противоречиями в источниках, обилием домыслов и догадок у самих древних авторов. В источниках мы найдем и прямые указания на то, что русы — варяги, и столь же прямые свидетельства их славянства. Русов то называют кочевниками (патриарх Фотий), то говорят о том, что кони их не могут носить (Захария). То русов называют племенами из славян (Ибн-Хордадбе), то обосабливают их от славян и даже противопоставляют их славянам. Русская земля то расширяется до пределов всей Восточной Европы, то сужается до размеров маленького болотистого острова. Из этого списка противоречий нельзя выбрать какое-либо одно положение по своему вкусу; нельзя пытаться примирить противоположные утверждения при помощи компромиссов. Необходимо объяснить причины возникновения той или иной точки зрения в каждом источнике и рассматривать всю совокупность доступных нам сведений. При многогранности задач и противоречивости источников необходим синтез различных сведений и применение ретроспективного метода, обеспечивающего осторожное продвижение вглубь веков от известного к неизвестному.

Давно и многократно отмечалась исследователями двойственность смыслового значения при употреблении летописцами слов «Русь», «Русская земля»noopener noreferrer">{14}. С одной стороны, они обозначали всю совокупность восточнославянских земель в их этнографическом, языковом и политическом единстве, свидетельствуя о сложении древнерусской народности на огромном пространстве от Карпат до Дона и от Ладоги до «Русского моря». В этом смысле Русская земля противопоставлялась полякам, чехам, венграм, половцам, византийцам как в этническом, так и в государственном отношении. В эпоху феодального дробления Руси, в XII–XIII вв., несмотря на существование нескольких десятков княжеств, единство русской народности очень хорошо осознавалось и находило отражение в терминологии — вся Русская земля противопоставлялась обособленным вотчинам враждовавших князей.

Таково одно значение слов Русь и Русская земля. Наряду с ним в одних и тех же источниках встречается несравненно более узкое определение Руси: Киевская земля, Среднее Приднепровье. Обстоятельный разбор выборочных летописных данных был произведен М.Н. Тихомировым{15}. Но выводы М.Н. Тихомирова и его предшественников были оспорены Д.С. Лихачевым в его комментариях к «Повести временных лет»{16}. Д.С. Лихачев крайне неубедительно пишет о том, что «наиболее древним, основным значением «Русь» и «русьский» является значение общее, обращенное ко всем русским землям и ко всему русскому народу в целом»{17}.

Этот взгляд совершенно лишен исторического подхода к вопросу образования народности.

Источники XII в. (например, «Повесть временных лет»), ретроспективно освещающие события X в., дают нам историю всей Русской земли и поэтому употребляют соответственный общий термин. Летописи XII в. полны географических определений для отдельных частных событий происходивших в разных углах Руси, и если среди этих определений нам встречаются «кривичи», «русь», «радимичи», мы должны отнестись к ним не как к новшествам XII в., а как к глубокой старине, дожившей до XII в. благодаря традиции, оказавшейся более сильной, чем действительные географические новшества — изменчивые очертания феодальных княжеств.

Серьезным исследованием, посвященным этому вопросу, является книга А.Н. Насонова{18}. Автор очень интересно и обстоятельно разбирает вопрос о Руси в узком смысле слова. Некоторые сомнения вызывает лишь определение крайних западных и восточных рубежей и датировка установления единства Русской земли на юге[3].

«Русская земля» (в широком смысле слова) и «иные языци, иже дань дают Руси» в XII–XIII вв.
Русские области XI–XIII вв., не входившие в понимание «Русской земли» в узком смысле слова

Важность темы и наличие разногласий вынуждают нас заняться более детальным рассмотрением этого вопроса вновь с исчерпывающим, а не выборочным изучением летописей. Всем дошедшим до нас летописным сводам хорошо известно употребление слов «Русь», «Русская земля» в смысле всей совокупности восточных славян, единой русской народности, единого русского государства. В «Повести временных лет» такое словопонимание даже преобладает, но это объясняется тем, что там описывается преимущественно период единства Руси. Новгородская I летопись знает оба значения и иногда причисляет Новгород к Руси, а иногда противопоставляется его Руси (южной). Лаврентьевская летопись чаще всего отделяет Владимиро-Суздальскую землю от Руси в узком смысле. В Ипатьевской летописи, в летописании Мстислава Владимировича, Ольговичей и Ростиславичей одновременно существует и риторическое понимание единства Руси («Володимер… многа пота утер за землю Рускую») и конкретное представление о Руси как о южной части всего русского единства.

Область древнерусской народности IX–XIII вв. (родоначальницы позднейших братских народностей — русской, украинской и белорусской) может быть восстановлена по целому ряду разнородных источников как письменных, так и археологических, хотя летописцы XII в. и не оставили нам систематического описания ее границ. Во-первых, область Русской земли в широком смысле слова может быть получена как сумма племенных территорий всех восточнославянских племен, исходя из тезиса летописца, что «словеньскый язык и рускый — одно есть…» Во-вторых, некоторое представление о границах Русской земли XI–XII вв. может дать карта русских городов, упоминаемых в летописях по тому или иному случаю{19}. Это не систематический перечень русских городов, и поэтому возможны пропуски, но в общих чертах карта летописных городов дает нам весь театр действий феодальной Руси.

Более или менее систематические сведения о нерусских народах, соседях и данниках Руси, содержит вводная часть «Повести временных лет»: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, мръдва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, норома, либь…»{20}. Если мы нанесем на карту все эти народы, то они обозначат западную, северную и восточную границы области Руси, совпадающей с пограничными русскими городами{21}.

Точные географические данные о территории русской народности содержатся в поэтическом «Слове о погибели Русской земли».

Русская земля определяется по соседним народам, начиная от Венгрии и далее по часовой стрелке: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, [от Литвы] до немець (тевтонский и ливонский ордена), от немець, до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоймицй погании и за дышючим морем от моря до болгар, от болгар до буртасъ, отъ буртас до чермис, от чермис до моръдви». Упоминание о половцах, которые пугали своих детей грозным именем Мономаха, завершает описание соседей Руси на юге. (См. карту на с. 62).

Последним и наиболее систематическим источником, который нам следует привлечь, является «Список русских городов», составленный около 1396 г., очевидно, одновременно с другими географическими статьями, включенными в летописи под этим годом{22}

Список охватывает все русские города, независимо от их политической принадлежности. В эпоху феодальной раздробленности, когда вокруг Москвы была собрана лишь пятая часть древнерусских земель, появление такого списка, сознательно воскрешающего единство русской народности, было, несомненно, выражением передовой идеи: «А се имена градом всъм Русскым, далним и ближнимъ»[4]. При нанесении этих русских городов на карту мы видим почти полное совпадение общих контуров Русской земли, как она представлялась составителю списка XIV в., с Русской землей, определенной нами по городам XI — начала XIII в. Оба контура совпадают во всех основных частях и разнятся лишь в незначительных деталях; не противоречат им и списки соседей Руси. Такое совпадение может говорить об устойчивости древнерусской народности, продолжавшей осознавать свое единство, несмотря на феодальную разобщенность сотен русских княжеств XIV в.

Границы Русской земли по этим данным совпадают в общих чертах с суммой всех племенных земель восточнославянских племен. Исключения таковы: 1. В состав русских земель включены области мери и веси за Волгой и на Белоозере. Очевидно, здесь очень интенсивно проходил процесс обрусения этих племен. 2. Не включены закарпатские земли Белых хорватов. 3. Низовья Дуная, вплоть до Тырнова, названы русскими. Это, возможно, отражало давний процесс переселения антов к Дунаю и на Балканы.


Для определения пределов Русской земли в узком смысле, в смысле только Южной Руси, мы используем, во-первых, метод исключения, т. е. перечислим те области, которые не входили в состав Южной Руси, а во-вторых — прямые указания летописи на принадлежность к собственно Руси{23}.

Русские области и города, не входившие в понятие «Русь» в узком смысле:

Новгород Великий. Поездки из Новгорода в Киев, Чернигов, Переяславль всегда рассматривались новгородским летописцем как поездки в Русь[5].

Владимир-на-Клязьме, Ростов, Суздаль, Рязань. Города Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств исключались из понятия Руси в узком смысле[6].

Область вятичей (Неринск, Козельск? Брянск? Дедославль?). Во время похода Святослава Ольговича в 1147 г. на Давидовичей к нему в Неринск приезжают разведчики из Руси, сообщая о делах в Чернигове и Стародубе. Область вятичей по контексту летописи не включена в Русь, а противопоставлена ей[7].

Смоленск. Изяслав Мстиславич Киевский и его брат Ростислав Мстиславич Смоленский обмениваются в Смоленске подарками: «Изяслав да дары Ростиславу, что от Рускыи земле и от всих царьских земель, а Ростислав да дары Изяславу что от верхних земель и от варяг…» «…Приде ему Ростислав и с всими рускыми полкы и с смо-леньскими…»[8]

Полоцк. Мстислав Владимирович Киевский услал в Царьград двух полоцких княжичей за то, что «не бяхуть его воли и не слушахуть его, коли е зовящеть в Рускую землю в помощь»{24}.

Галич-на-Днестре. Юрий Долгорукий в 1152 г. идет в Русь, «тогды же слышав Володимерко (князь Галицкий) идуча в Русь, поиде к Кыеву»{25}.

Владимир-Волынский. В описании похода Ольговичей на Владимир в 1144 г. противопоставляются волынские войска русским{26}.

Вручий. Овруч был княжеским доменом Рюрика Ростиславича, и когда он уезжал из Киева в Овруч, летописец говорил об отъезде его из Руси{27}.

Берлад. Андрей Боголюбский посылает сказать Давиду Ростиславичу Смоленскому: «А пойди в Берлад, а в Руськой земли не велю ти быти». Уделом Давида в Руси был Вышгород{28}.

В «Повести временных лет» мы также найдем несколько примеров географического ограничения понятия «Русь»:

Древляне. Убив Игоря в 945 г., древляне говорят: «Се князя убихом рускаго; поймем жену его Вольгу за князь свой Мал…»{29}

Радимичи. После победы воеводы Волчьего Хвоста над радимичами «тЪм и Русь корятся радимичемъ…» Радимичи «платять дань Руси, повоз везут и до сего дне»{30},[9]

Особенно интересен список племен, принимавших участие в походе Игоря на Византию в 944 г.

«Игорь же, совкупив вой многи: Варяги, Русь, и Поляны, Словены, и Кривичи, и Тиверце, и Печенеги наа и тали у них пояша…»[10].

Относительно отождествления Руси и Полян мы знаем из той же «Повести временных лет». Очевидно, остальные племена (словен, кривичей и тиверцев) мы должны признать не входившими в X в. в состав собственно Руси, что вполне согласуется с данными летописей XII в. (Новгород — не Русь, Смоленск — не Русь, Берлад — не Русь).

Подведем некоторые итоги тому разрозненному и случайному материалу, который приведен выше.

В состав собственно Руси, Руси в узком (первоначальном?) смысле, не входили, по этим неполным данным, земли следующих племен и города:

Племена Города
Древляне Новгород Полоцк
Радимичи Смоленск Владимир-Волынский
Вятичи Владимир-на-Клязьме Галич
Словене Ростов Овруч
Кривичи Суздаль Неринск
Тиверцы Рязань Берлад
Поляне?    
Варяги    
Таким образом, для Руси остается Среднее Приднепровье с Киевом, Черниговом, Переяславлем и Северская земля, ни разу не противопоставленная Руси.

Обратимся теперь ко второй половине затронутого вопроса — к посильному определению тех областей и городов, которые входили в Х-XII вв. в ограниченное понимание географического определения Руси. Древнейший русский документ — отрывок договора Олега с греками 907 г. — так определяет основные города Руси: «Приходяще Русь да витают у святого Мамы, и послеть царьство наше и да испишут имена их и тогда возмуть месячное свое: первое от города Киева и паки ис Чернигова и ис Переаславля, и прочий гради»{31}.

Принадлежность каждого из этих трех городов к основному, главному — ядру Русской земли многократно подтверждена летописями. Относительно Киева и Киевщины у нас много данных; князья часто говорили: «Пойди в Русскую землю Киеву»{32}.[11] Отнесение к Руси Переяславля подтверждена многократно: в 1132 г. «ходи Всеволод в Русь Переяславлю…»{33}. В летописании Переяславля Суздальского, сохраненном нам Лаврентьевской летописью, Переяславль южный восемь раз назван Русским (Русьскый Переяславль, Русский, Рускый){34}. Принадлежность Чернигова к собственно- Руси также подтверждена летописью и для XII–XIII вв.{35}

Кроме того, в состав собственно Руси входили, по летописным данным, и другие города, позволяющие хотя бы отчасти уточнить пределы основного ядра Русской земли.

Белгород и Вышгород. В 1174 г., когда Андрей Боголюбский выгнал Ростиславичей из этих городов, то «пожалишаси велми Ростиславичи, оже- их лишаеть Руськой земли…»{36}.

Торцький, Треполь, Корьсунь, Богуславль, Канев. В 1195 г. Всеволод Большое Гнездо тщетно просил у Рюрика Ростиславича эти города и жаловался: «А ныне сел еси в Кыеве, а мне еси части не учинил в Руской: земле»{37}.

В состав Руси входили и другие города по Роси и по Стугне: Дверей, Василев{38}.

К Русской земле относился и Городец Остерский — форпост Мономашичей на Десне между Черниговом и Киевом. В 1195 г. Всеволод послал тиуна «в Русь и созда град на Городици на Въстри, обнови свою отчину»{39}.

На Левобережье Днепра мы располагаем сведениями о нескольких городах, кроме Чернигова, Переяславля и Городца Остерского. В 1147 г., когда Святослав Ольгович стоял у Неринска, собираясь в поход на Давыдовичеи, «в то же время прибегоша из Руси децкы и поведаша ему Володимера в Чернигове, а Изяслава у Стародубъ»{40}

К Руси в узком смысле слова может быть причислен и Трубчевск, т. к. когда трубчевский князь Святослав уезжал из Новгорода Великого обратно в свою землю, то летописец сказал: «Въспятися назад князь Святослав в Русь»{41}.

Глухов. В 1152 г. «…Гюргеви же идущю в Русь, пришед ста у Глухова»{42}. Если летописец употребил форму «пришед», то несомненно, что он считал Глухов, находящимся в Руси.

События 1139 г., когда только что вокняжившийся Всеволод Ольгович начал перебирать княжения, показывают, что в его руках находилась «вся Русская земля», в том числе и Курск, куда он выгонял Андрея Владимировича Переяславского[12].

Несколько особняком от «русских» городов стоят города Погоры-нья, относительно которых есть несколько свидетельств. В 1152 г. города верхнего течения Горыни — Бужевск, Шюмеск, Тихомль, Выгошев и Гнойлица — названы дважды «русскими городами» в отличие от Галицкои земли и один раз названы «Русской земли волости»{43}. Трудно сказать, следует ли их включать в состав «собственно Руси» или же они являлись каким-то примыслом «русских» князей и составляли крайнюю западную волость Русской земли.

Нам надлежит еще разобрать сведения о «всей Русской земле» в понимании летописцев XII в. Очень часто словом «Русь» обозначаются южнорусские области вообще{44}. Иногда летописцы говорят определеннее, включая в понятие «всей Русской земли» Киевщину и Левобережье Днепра или в отдельных случаях только Киевщину. Таково приведенное выше отождествление «всей Русской земли» с владениями Всеволода Ольговича в 1139–1140 гг., когда он стал киевским князем. Его владения простирались на восток до Курска. Под 1145 г.

Новгородская летопись описывает поход на Галич: «Ходиша вся Русска земля на Галиць… ходиша же и из Новагорода помочье кыяном…»{45}.

Ипатьевская летопись дает нам список князей, участвовавших в этом походе, из которого мы узнаем о районе мобилизации: Киев, Новгород Северский, Чернигов{46}. В этом же значении Киевщины и Чернигово-Северщины термин «Русская земля» выступает и в событиях 1180 г. На Днепре близ Вышгорода охотились в ладьях князья с княгинями и дружиной Святослав Всеволодич, правивший Киевом в своеобразном двуумвирате с Рюриком Ростиславичем, задумал воспользоваться этим пикником для нанесения удара своим противникам: «И помысли во уме своемъ, яко Давида иму, а Рюрика выжену из земле и прииму едине власть Рускую и съ братьею и тогда мыцюся Всеволоду обиды свое»{47}. Отсюда следует, во-первых, что Владимиро-Суздальская земля Всеволода Юрьевича не входила в понятие Русской волости, а во-вторых, что в состав Русской волости входили: Киев, Вышгород, Белгород (где сидели Ростиславичи) и земли-«братьи» Святослава, т. е. Чернигов, Новгород-Северский, Курск, Трубчевск и другие города «Черниговской стороны».

Подведем некоторые итоги. В географическое понятие Русской земли или «всей Русской земли», противопоставляемой Галичу, Суздалю, Смоленску и Новгороду, включались следующие города: Киев, Чернигов, Переяславль Русский, Вышгород, Белгород, Василев, Треполь. Города Поросья: Корсунь, Богуславль, Канев, Дверен, Торцький. Города «Черниговской стороны»: Стародуб, Трубчь, Глухов, Курск, Новгород-Северский, Остерский Городец. «Русской земли волости» (города Погорынья): Бужск, Шумск, Тихомель, Выгошев, Гнойница.

Если мы нанесем на карту, во-первых, все области, поименованные в летописях как не входящие в собственно Русь, а во-вторых — области Руси, то увидим, что они не совпадают, не заходят одна за другую, а четко разграничены, взаимно исключают друг друга. Это очень важно для подтверждения достоверности сведений, извлеченных из случайных упоминаний разных летописцев. Итак, область собственно Руси наметилась. Это — значительная область, покрывшая собою несколько древних летописных племен и много феодальных княжеств.

В то время, когда понятие «Русь» употреблялось в качестве географического обозначения, на этой «Русской земле» всегда существовало несколько враждовавших между собой княжеств: Киевское, Переяславская вотчина Юрьевичей, Чернигово-Северская вотчина Ольговичей и др. Поэтому возводить географическое понятие XII в. «Русская земля» к какому-либо политическому единству этого времени никак нельзя. Это единство для эпохи Юрия Долгорукого и Святослава Всеволодича — лишь далекая историческая традиция.

Прежде чем перейти к более ранним временам, когда это единство могло быть политической реальностью, сделаем еще одну попытку ретроспективного использования данных XII в. Внутри очерченной территории мы можем выделить еще более узкую область, так сказать, Русь внутри Руси.

Так, в 1146 г. Святослав Ольгович, княживший в Новгороде-Северском, Путивле и Курске, приглашает Юрия Долгорукого: «а пойди в Русскую землю Киеву, а яз ти еде (в своем Северском княжестве. — Б. Р.) буду ти помощник»{48}. В 1189 г. Святослав Всеволодич дает Галич своему сопернику — соправителю Рюрику Ростиславичу, а себе хочет «всей Руской земли около Кыева»{49}. Такое же ограниченное понимание Русской земли сквозит и в ряде летописных определений политического союза Киевщины с Черными клобуками. Так, в 1149 г. Ростислав Юрьевич говорит отцу: «Слышал есмь, оже хощеть тебе вся Руская земля и Черный Клобукы»{50}.[13] В 1154 г. это сочетание Руси и Черных клобуков употребляется как застывшая формула: «…и плакася по нем (по Изяславу Мстиславичу. — Б. Р.) вся Руская земля и вси Чернии Клобуци яко по цари и господине своем». «Кияне же вси изидоша с радостью великою противу своему князю; и тако быша ему ради вси и вся Руская земля и вси Чернии Клобуци обрадоващася, оже Ростиславъ (Мстиславич) пришел въ Киевъ»[14].

Главная масса Черных клобуков — берендеев — была расселена киевскими князьями в Поросье и на Правобережье Днепра. Они были размещены в качестве наемной конницы чересполосно с русскими поселениями на южной окраине Киевской земли. Формула «вся Руская земля и. вси Чернии Клобуци» предполагает еще более узкое понимание Русской земли, чем установленное выше. Там, где применяется эта формула, там под русской землей понимается сравнительно небольшой треугольник, вершиной которого был Киев, одной из сторон — Днепр от Киева до Канева, а основанием — бассейн Роси. Черниговщина не входила в понимание Русской земли и Черных клобуков, о чем можно судить по рассказу летописи 1161 г. Ростислав Мстиславич Киевский посылает к Святославу Ольговичу Черниговскому «пусти ко мне детя Олга, ать познаеть кияны лепшия и Берендиче и Торкы»{51}. Все походы Черных клобуков — берендеев — связаны как с отправной точкой только с «киевской», «русской» стороной Днепра: они всегда союзники или вассалы киевских князей, они «умирают за Русьскую землю и головы свои складывают», они постоянно служат киевским князьям как в их борьбе против половцев, так и в их борьбе с левобережными Ольговичами. Отсюда мы должны сделать вывод о существовании в XII в. наряду с другими также и крайне ограниченного понимания «Русской земли», как Киевщины и Поросья.

Детальное рассмотрение летописных определений Русской земли в XI–XII вв., противоречивых на первый взгляд и как будто бы взаимно исключающих друг друга, привело нас к выводу о существовании трех географических концентров, одинаково называемых Русью или Русской землей: 1) Киев и Поросье; 2) Киев, Поросье, Чернигов, Переяславль, Северская земля, Курск и, может быть, восточная часть Волыни, т. е. лесостепная полоса от Роси до верховьев Сейма и Донца; 3) все восточнославянские земли от Карпат до Дона и от Ладоги до степей Черного (Русского) моря. Возможно, что постепенное расширение областей отражает исторические этапы развития русской народности от племени к союзу племен и от союза племен к народности.

Русская земля IX–XIV вв. в широком смысле слова — это область древнерусской народности с единым языком, единой культурой, временной единой государственной границей. Это понятие для нас вполне ясно. Но что представляла собой приднепровская Русь от Киева до Курска, Русь в узком смысле? Это не эфемерное понятие, промелькнувшее в ч каком-либо одном источнике, это понятие устойчивое, прочное, хорошо известное всем без исключения русским летописцам, будь они киевлянами, владимирцами, галичанами или новгородцами. Понятием «Русь» (в смысле Приднепровской Руси) широко пользовались в качестве географического ориентира, считая, что новгородцам или суздальцам не нужно было никаких пояснений, если сказано: «идоша в Русь». Область Приднепровской Южной Руси включала в себя Киев с Поросьем на правом берегу Днепра и Десну с Посемьем на левом. Южная граница этой области для нас неуловима, т. к. в тех случаях, когда летописцы отмечали набеги половцев на «Русскую землю», это были набеги вообще на Русь и, в частности, на Южную Русь. Очевидно, южная граница проходила там, где фактически кончались русские поселения в степи. Южная Русь целиком была расположена в лесостепной полосе, не выходя за ее пределы. Недостаточно ясна и восточная граница. Если данниками Руси были буртасы и мордва, то восточная граница могла доходить до Дона. Но в летописи эти восточные окраины вообще не упоминаются — здесь не происходило никаких событий.

Очень важно отметить, что единство этой территории не находит себе соответствия в исторической действительности XI–XII вв. В ту пору, когда все летописцы согласно выделяли Южную Русь из других частей Руси, это обособление не было ничем обосновано. На обширной территории Южной Руси было несколько княжеств, принадлежавших постоянно враждовавшим между собой Юрьевичам, Ростиславичам, Давидовичам и Ольговичам. Здесь выделились такие самостоятельные центры, как Киев, Чернигов, Переяславль Русский, Новгород-Северский, Путивль, Курск, со своими династиями князей, своим летописанием, своей политикой.

В XI в. данная область также не представляла политического единства; достаточно вспомнить события 1026 г., когда Ярослав и Мстислав «разделиста по Днепре Руськую землю». Даже в летописных припоминаниях о племенах лесостепная полоса оказывается поделенной между племенами полян, северян и уличей.

В археологическом материале Х-XII вв. мы также не найдем единства лесостепной полосы; здесь будут и погребения на горизонте, и одновременные им захоронения в глубоких ямах, и трупосожжения, и срубные гробницы. Инвентарь курганов также очень разнообразен.

Очевидно, для XI–XII вв. единство Южной Руси было только историческим воспоминанием, не находившим себе соответствия в политической и культурной обстановке того времени. Следовательно, для определения времени и условий сложения единства Южной Руси нам необходимо перешагнуть через рубеж летописных и археологических данных Х-XII вв. и отойти на несколько столетий вглубь.

Область Приднепровской Руси полностью вписывается в более широкую область культуры Черняховского типа, составляя ее юго-восточную часть. Выразительная и определенная Черняховская культура II–V вв. по своему протяжению значительно шире, чем область Приднепровской Руси. Область, очерченная нашими летописями XII в., как собственно Русь, не выделяется явно из общей области Черняховской культуры. Следовательно, устойчивое обособление земли Приднепровской Руси, сохранившееся вплоть до XII в., не может восходить к эпохе полей погребений и должно было возникнуть позднее. Действительно, если мы обратимся к последующей эпохе, ко времени VVII вв., то здесь мы найдем в археологическом материале ярко выраженное единство именно этой интересующей нас области Приднепровской Руси. Это единство впервые было подмечено известным археологом-систематизатором А.А. Спицыным{52} и исторически истолковано им как «древности антов». При определении аптекой культуры Спицын исходил из того, что «раз анты были оседлым племенем, район их в этой местности (где-то за Азовским морем) определяется более или менее точно — в полосе лесостепи, на черноземе». «Антскими будут те памятники древности VI–VII вв., которые встречены в их районе и имеют одинаковый характер»{53}. Спицыным очень убедительно доказано единство области пальчатых фибул и верно установлена их дата. В состав «антских» комплексов (встречаемых почти всегда в виде случайных находок) входят: пальчатые и зооморфные фибулы, поясные наборы из прорезных бляшек, височные кольца нескольких типов, разные другие украшения и оружие; в кладах много серебряных вещей. Составленные карты этих древностей{54} на первый взгляд как будто бы убеждают в антской принадлежности этой культуры, т. к. область ее распространения соответствует формуле Прокопия Кесарийского, помещавшего «бесчисленные племена антов» на север от Меотиды. Совпадает и хронология — «антские» комплексы VI в. одновременны походам антов на Византию, описанным Прокопием.

Однако в такой постановке вопроса таятся некоторые противоречия. Первое противоречие — хронологическое. «Древности антов» VI–VII вв. относятся к тому периоду их жизни, когда имя антов уже сходило со сцены (последнее упоминание о них относится к 602 г.). Рассказ Иордана об антах IV в. не может быть сопоставлен с этими древностями. Второе противоречие — географическое. Область спицынских «древностей антов» занимает юго-восточный угол славянских земель и может соответствовать только определению антской территории у Прокопия Кесарийского — на север от Меотиды. Но, кроме указаний Прокопия, есть данные Иордана о земле антов между Днестром и Днепром, а также данные лангобардской легенды, свидетельствующие о том, что лангобарды до 490 г. на своем пути от Эльбы в Моравию прошли край «Anthaib» («землю антов»). Искать его нужно где-то в северной части Карпат, в земле восточнославянских племен белых хорватов и волынян. Ни на Днестре, ни тем более в Прикарпатье «древностей антов» нет, и это ставит под сомнение спицынское отождествление культуры пальчатых фибул с антами. Понятие анты — более широкое, чем область пальчатых фибул. Ареал пальчатых фибул VI в., как и область Приднепровской Руси, полностью вписывается в область антов, но он меньше этой области, покрывает лишь юго-восточную часть антской земли, и только в таком суженном смысле комплексы с пальчатыми фибулами могут быть названы антскими. В настоящее время с «бесчисленными антскими племенами» сопоставляют так называемую пеньковскую культуру VI–VII вв.{55} Славянских пальчатых фибул VI–VII вв. очень много в зоне славянской колонизации на Дунае. Быть может, культуру пальчатых фибул следует называть «древностями русов», расценивая ее как часть более обширной и расплывчатой антской культуры. Находки пальчатых фибул на Дунае могут свидетельствовать лишь об участии русов в походах на Дунай. «Список городов русских» называет на Дунае (преимущественно в низовьях) ряд русских городов.

Фибулы (застежки плаща) VI в. н.э. Среднее Поднепровъе
Археологические памятники VI–VIII вв. очень отрывочны, несистематичны и случайны. Обряд трупосожжения при отсутствии в большинстве областей курганных насыпей очень мало оставляет на долю археологов. Лишь в IX–X вв., когда обычай насыпать курганы становится повсеместным, наука вновь получает обильный массовый материал, являющийся своего рода «писцовыми книгами» Русской земли.

Древности VI–VIII вв. представлены преимущественно случайными находками, кладами, разрозненными одиночными погребениями. Но тем не менее они могут и должны быть использованы как исторический источник.

Известные нам комплексы VI–VII вв. подразделяются на вещи при погребениях и на клады. В последнем случае мужские и женские вещи часто сочетаются в одном кладе.

Захоронения подразделяются, как и в эпоху полей погребений, на сожжения и трупоположения, свидетельствуя об известной преемственности обряда.

Древности русов V–VII вв. представлены комплексами мужских и женских вещей — поясных наборов, оружия, пальчатых фибул, височных колец, бус, подвесок. Изредка встречаются вещи, выходящие из крута предметов личного убора, например, серебряная посуда. Места поселений этого времени до сих пор почти не исследованы и поэтому преемственность с поселениями эпохи полей погребений не прослежена.

Мужские и женские вещи лесостепной полосы можно разделить на три категории: 1)вещи общеевропейских типов, свидетельствующие о прочных

связях с культурой дружин эпохи «великого переселения народов»

(мужские поясные наборы);

2) вещи, объединяющие всю область лесостепной Русской земли воедино (пальчатые фибулы и др.);

3) вещи, позволяющие наметить отдельные племенные районы внутри области русов (височные кольца).

Основными чертами единства являются поясные наборы и фибулы. Поясные наборы тех типов, которые известны среди древностей русов, не являются спецификой только этой лесостепной области. Серебряные наконечники поясов и портупейные Т-образные застежки, часто встречаемые с мечами, распространены очень широко. Они есть в степях, в Крыму, на Кавказе, есть они и в ряде кладов Западной Европы — на Дунае, в Ломбардии и в Испании. Хронологически они датируются от IV до VII в., но самые ранние типы в русской области не встречены. Поясные и портупейные наборы — яркое доказательство сложения очень широкой в географическом смысле культуры воинов-дружинников, выделенных разными племенами, объединяющимися в огромные военные союзы, и воевавших на всем пространстве Римской империи, павшей в конце концов под их ударами.

Если для мужчин-русов были характерны пояса с серебряным набором, то для русских женщин V–VII вв. в еще большей степени были характерны серебряные и бронзовые фибулы, представленные несколькими разновидностями. Обычай застегивать плащи фибулами существовал у славян и ранее, но только к середине I тысячелетия развивается любовь к пышной декоративности плащевых запон. В Приднепровье долго бытовали сравнительно скромные арбалетовидные и двупластинчатые фибулы общеевропейских типов, затем появились яркие бронзовые фибулы с выемчатой эмалью, исчезнувшие около V в. внезапно и, так сказать, без потомства. Начиная с IV в., в русской области появляются наряду с другими вещами и фибулы южных причерноморских типов, свидетельствуя об упрочении связей с югом.

Русская земля (в узком смысле слова)
1 — по историческим данным XII в.; 2 — по археологическим материалам VI–VII вв.; 3 — важнейшие места находок вещей VI–VII вв.
В V в. продолжался приток южных боспорско-крымских фибул и, что особенно интересно, появились местные подражания им, разбросанные по всей лесостепи от р. Роси до средней Оки. Местные воспроизведения южных образцов очень многочисленны и разнотипны. Массовыми они становятся уже на рубеже V–VI вв.

Одним из ранних типов V–VI вв. являются пальчатые фибулы типа Мартыновского клада (р. Рось) с характерным рельефным спиральным узором на щитках. Географически этот тип фибул охватывает Поросье, встречается в Северской земле и в Муромской. Несколько более поздними (VI, может быть, VII в.) являются упрощенные пальчатые фибулы, у которых рельефный спиральный узор заменен концентрическим циркульным орнаментом. Эти фибулы можно подразделить на два основных типа: простые пальчатые и птицеголовые, у которых верхний щиток обрамлен кружевом из шести (четырех) птичьих голов и одной звериной. Географически оба типа не разделяются — оба они очень часты в случайных находках в Русской земле от бассейна Роси и далее на восток до Донца и Дона. Хронологически оба типа едва ли различны; оба они относятся к VI–VII вв. Кроме описанных выше нескольких типов фибул, характерных для всей лесостепной Русской земли в V–VII вв., следует упомянуть о существовании еще двух типов фибул, встреченных только в западной приднепровской части Русской земли; это — антропоморфно-зооморфные со сложной композицией и более простые двуглавые зооморфные фибулы IV–VII вв., которые нам придется рассмотреть подробнее ниже. Область пальчатых фибул является, кроме того, и областью спиральных височных колец, не встречаемых нигде за пределами Русской земли.

Мы рассмотрели только часть инвентаря кладов и погребений, находимых в земле древних русов. Целый ряд устойчивых археологических признаков (фибулы, височные кольца) выделяют из числа других славянских земель именно ту ее часть, которая вплоть до XII в. сохраняла наименование Русской земли. Это позволяет отнести время выделения этой земли не к IX, а к VI в.

Рассмотрим внимательнее область распространения однородных археологических предметов, названных «древностями русов».

В общих чертах эту область можно обозначить как пересечение бассейнов Днепра и Северского Донца широкой полосой лесостепи. Западная граница идет от Киева на юг к среднему течению Роси и к Тясмину. Водораздел Днепра и Буга является границей русских древностей VI–VII вв. на западе, так же как он является и границей «собственно Руси» по летописным известиям XII в. Исключения есть для обеих эпох, и, что особенно интересно, они совпадают. Так, в XII в. за пределами Руси были «волости земли Русской» на р. Горыни (города Шумск, Гнойница, Тихомель, Бужск), и именно в центре этих «волостей», в Мирополье на р. Случи, было найдено погребение (сожжение) с двумя пальчатыми фибулами VI в. Северная граница идет от Киева на Чернигов и далее на северо-восток к Стародубу (с. Верхняя Злобин-ка), совпадая с областью «собственно Руси», включавшей в себя Стародуб. Отсюда граница идет к Курску (с. Моква) и далее на юго-восток к течению р. Оскол (Колосково, Валуйки). Отдельные находки есть и на Дону, несколько ниже Воронежа (с. Русская Буйловка). Южная граница менее определенна: она идет от Мастерского городища на восток, к бассейну Ворсклы, к верховьям Северского Донца и далее на Валуйки. Наиболее южной находкой является пальчатая фибула, найденная в с. Волоском, у днепровских порогов, на правом берегу Днепра[15].

Сопоставим между собой две карты — карту Приднепровской Руси по летописным упоминаниям XII в. и карту ярко выраженного археологического единства VI–VII вв. Мы видим поразительное совпадение между ними. Совпадают не только общие контуры, но и детали (например, на западе — «волости земли Русской» и на севере — район Стародуба). Для XII в. это единство было только историческим воспоминанием; оно не отражало, как уже упоминалось выше, ни политической, ни этнографической общности земель, входивших в понятие «Русь» в узком смысле слова. Для VI–VII вв. это единство прочно подтверждено очень значительной общностью тех археологических памятников, которые есть в нашем распоряжении (см. карту на с. 71).

Область древностей русов VI–VII вв. — юго-восточный угол славянского мира, обращенный к враждебной степи и принимавший первые удары таких кочевников, как гунны, авары, хазары, болгары.

Как увидим ниже, область древностей русов может быть подразделена по наличным материалам на два района, отвечающих размещению двух близких между собою племен, составивших в V–VII вв. союз, владевший землями от Роси до Оскола, союз, помогавший совместно обороняться от кочевников и совершать походы в степь.

Русский племенной союз был, по всей вероятности, длительным и прочным, т. к. внутри его создалась своеобразная и устойчивая материальная культура, частично сохраненная и в XI–XII вв. (северянские височные кольца).


Крупные изменения, происходившие в славянском мире в V–VI вв. и отразившиеся в обособлении отдельных археологических областей, не прошли бесследно для современных наблюдателей. Старые племенные союзы распадались; в новых условиях возникали новые. «Имя их (венетов), — пишет Иордан, — меняется теперь в зависимости от племени и мест…»

Одной из обособившихся областей была юго-восточная часть венедского массива, юго-восточная часть культуры полей погребений — область пальчатых фибул, область «древностей русов», сохранившая до XII в. наименование Русской земли.

В 550-е годы, когда Иордан писал об изменении имени венетов в зависимости от зарождения новых племенных образований, в восточной части Византийской империи безымянный автор-сириец впервые упомянул имя народа Рос.

В 555 г. сочинение Захарии Ритора было дополнено географическим очерком земель и пародов, расположенных на север от Кавказа: «…Базгун земля (Абхазия?) со своим языком, которая примыкает и простирается до Каспийских ворот и моря, находящихся в гуннских пределах. За воротами живут булгары со своим языком, народ языческий и варварский (у них есть города), и аланы, у них пять городов. Из пределов Даду (Дагестан) живут в горах, у них есть крепости. Ауан-гур — народ, живущий в палатках, аугар, сабир, булгар, куртаргар, авар, хазар, дирмар, сирургур, баграсик, кулас, абдел, эфталит — эти тринадцать народов живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них — народ амазраты и люди-псы; на запад и на север от них — амазонки… Соседний с ними народ «hrws» (рос или рус) — люди, наделенные огромными членами тела; оружия нет у них, и кони не могут их носить из-за их размеров. Дальше на восток у северных краев есть еще три черных (?) народа»{56}.

Попытаемся разобраться в географических представлениях автора, впервые упомянувшего русов. Как и многие восточные географы, писавшие после него в IX и X вв., продолжатель Захарии Ритора довольно четко представлял себе население степей, эти тринадцать племен, живущих в юртах, но народы, жившие за пределами степей, приобретают у него легендарную окраску. Нам очень трудно правдоподобно разместить на карте земли амазратов (карликов?) и людей-псов. Под амазонками древние авторы часто подразумевали «женоуправляемых» сарматов и помещали их на Дону. Возможно, что в описываемое Псевдо-Захарией послегуннское время старое сармато-аланское население было частично оттеснено к северо-западному углу южнорусских степей. По археологическим данным можно говорить об оседании сарматов на южной опушке лесостепи — от Северского Донца и далее на запад к нижнему Днепру. Судя по тому, что, кроме тринадцати тюрко-язычных племен (авары, кутургуры, хазары, болгары и др.) автор не упоминает никаких ираноязычных народов, можно думать, что ираноязычных кочевников он объединил под условным именем амазонок, живших на север и на запад от тринадцати племен, что вполне исторически достоверно для эпохи V — начала VI в.

Следует отметить, что народ Рос, наделенный богатырским ростом, автор не смешивает с амазонками и не ставит родство с ними, а только говорит об их соседстве. С какой стороны народ Рос примыкал к амазонкам? Юг и восток исключаются, т. к. текст прямо говорит отом, что соседями с этих сторон были кочевники, амазраты и люди-псы. Остается допустить, что русы были западными или северными соседями кочующих «амазонок». Народ Рос противопоставлен кочевникам почти так же, как у Тацита венеты противопоставлены сарматам; отсутствие оружия у богатырей-русов следует понимать не дословно, а лишь по сравнению с кочевниками, живущими, по словам автора, постоянным разбоем. А.П. Дьяконов указывал, что сирийское начертание имени народа богатырей может быть прочтено с двоякой огласовкой: рос (греческое) и рус. Географически область народа рос должна соответствовать юго-восточной окраине антских племен, где древние венеты со времен Тацита смешивались с сарматами. Здесь, в лесостепной полосе, мы находим и Русскую землю наших летописей, и культуру пальчатых фибул, которая может помочь в географическом приурочении народа рос (рус) середины VI в.


Археологические материалы V–VII вв. выделяют русов из общей массы славянских племен и выделяют главным образом по признаку общения с южными центрами.

Древности русов — это личные уборы воинов и их жен, живших на границе степи и связанных постоянными и прочными связями с боспорскими городами, с южными разноплеменными военными союзами, полем деятельности для которых были степные просторы Причерноморья, Северного Кавказа, долины Дуная, равнины Ломбардии, средней Франции и Испании. Древности русов по своему характеру очень близки к вещам предмервингского стиля Западной Европы, что объясняется, разумеется, не готским или лангобардским происхождением приднепровских фибул и поясных наборов, а давно доказанным формированием этого стиля в Причерноморье. К берегам Понта издавна тянулись выходцы из различных славянских племен. Участие славян можно предполагать и в знаменитых походах на Дунай и на кавказское побережье Понта в 250-е годы.

Между коренной славянской землей и южными разноплеменными городами связь поддерживалась славянскими «бродниками», которые были известны уже Тациту как венеты, внедрявшиеся в сарматскую среду. Нам очень трудно уловить этих бродников по каким-либо определенным признакам материальной культуры, т. к., оказавшись в степи, они утрачивали славянское своеобразие, и их культура приобретала черты той общей дружинной культуры Причерноморья, которая нивелировала племенные различия.

Бродники — это не только степная вольница, окончательно порвавшая с метрополией; дружинники многих племен, вероятно, на время превращались в бродников, «рыскали по полю, ищучи себе чести», а затем возвращались к себе на родину. Так бывало в VI в. во время византийских походов антов (как об этом говорит Прокопий){57}, так, очевидно, было и во времена более ранних походов III–V вв.

Участие русов в общеантских походах VI в., а следовательно, участие их в таком событии европейского значения, как победоносная борьба с Восточно-Римской империей, доказывается, помимо прочего, наличием вещевых кладов VVIII вв. в Русской земле. Золотые и серебряные вещи, изделия со штемпелями константинопольских мастерских, христианская церковная утварь — все это оказывалось в антской, русской лесостепи в качестве трофеев победы. Народ «рос», люди-богатыри VI в., был активным творцом новой истории Европы, начавшейся с завоевания Рима и почти полного овладения вторым Римом — Византией.

Комплекс северянских женских украшений VI в. (близ г. Суджи)
Комплекс поляно-русских украшений VI в. и реконструкция убора. Наверху — русский кокошник XIX в. из Каргополя
Совпадение летописных данных о Русской земле с ареалом определенных археологических находок V–VII вв. позволило нам отождествить данную археологическую культуру с древностями русов. Но что представляют собою эти русы? Насколько монолитна их территория? Являются ли русы V–VI вв. одним племенем или группой племен? Без решения этих вопросов мы не сможем исторически осознать установленное выше археологическое единство в V–VI вв. лесостепной Русской земли.

Летописец XII в. помнил о существовании на этой территории по крайней мере четырех славянских племен: полян, руси, уличей и северян.

Более пристальное изучение археологического материала V–VII вв. показывает, что область древностей русов, будучи единой по ряду важней ших признаков, может быть по некоторым признакам расчленена, по крайней мере, на два района: западный — Киево-Полтавский с центром на р. Роси и восточный — Курско-Харьковский, который можно назвать северянским. Одним из таких признаков являются височные кольца, различные в обоих районах (двуспиральные в восточном и большие односпиральные в западном). Вторым признаком могут служить зооморфные фибулы, не встреченные ни разу в восточном районе.

Почти обязательное для всех кладов сочетание оружия, мужских вещей и женских украшений снова заставляет нас вернуться к вопросу о погребениях — не являются ли все эти «клады» остатками погребений и именно парных погребений воина с женой?

Как сообщает Псевдо-Маврикий (конец VI в.) «скромность их (антских) женщин превышает всякую человеческою природу, так что большинство их считают смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь»{58}. Как мы знаем из позднейших материалов (археологических и письменных), парные погребения характерны для богатых и знатных русов. Наличие оружия и серебряных вещей в кладах VI–VII вв. не противоречит этому, а, наоборот, подтверждает мысль о погребениях, т. к. в кладах, спрятанных в землю в минуту опасности, не должно быть и не бывает ни мужских вещей, ни оружия[16].

Датировка курско-харьковских кладов не представляет затруднений, т. к. многие вещи из них аналогичны точно датированным комплексам Суук-Су и Чми с монетами Юстиниана (527–565) и Хосрова I (531–579).

Для определения племенной принадлежности необходимо обратить внимание на височные кольца, являющиеся надежным этнографическим признаком. Двуспиральные височные кольца VI–VII вв. чрезвычайно близки односпиральным височным кольцам из северянских курганов XI–XII вв. Близкими являются не только височные кольца, но и весь женский головной убор. На карте ареалы височных колец VI–VII вв. и колец XI–XII вв. налегают друг на друга.

Северянские клады (погребения в столпах?) располагаются юго-восточнее, в верховьях Северского Донца и его притоков, доходя на юге до самой границы степи, а северянские курганы располагаются несколько северо-западнее, тянут к Новгороду-Северскому и Севску, расположенным уже в лесной зоне. Делать выводы из географического размещения ареалов преждевременно, т. к. различие может объясняться неполнотой наших знаний в обоих случаях.

Промежуточным звеном между двуспиральными кольцами VI в. и спиральными кольцами из курганов XI–XII вв. может служить интересный клад, найденный в Полтаве в 1905 г. В составе клада десять серебряных спиральных височных колец курганного типа, два радимичских семилучевых кольца, восемь серебряных браслетов архаичного типа с расширенными концами и серебряная гривна ромбического сечения с петлей и но — жевидными концами. Дата клада (судя по гривне) — IX в.{59} Полтавский клад несомненно старше всех северянских курганов и может быть сопоставлен с такими комплексами IX в., как Ивахники и Пастерское городище (с тонкими пластинчатыми фибулами). Следовательно, переход от двуспиральных колец к односпиральным (что совершенно не сказывалось на внешнем облике убора) совершился между VII и IX вв.

Историю лесостепных северян мы можем углубить до VI–VII вв. Здесь, на границе со степью, перед нами уже вырисовываются предки отважных курян, «сведомых къметей, под шеломы възлелеяных, конец копья въскормленых». Северяне в V–VI вв., в эпоху сложения единой археологической культуры между Днепром и Доном, входили в состав Русской земли, составляя ее восточную половину, и в этом смысле северяне должны быть причислены к воинственному народу «рос»[17].

Очевидно, не случайно арабский географ Идриси (1154) назвал Северский Донец «рекой Русией». Сложение Северского племенного союза можно относить к значительной древности. Из состава северян выделялись бродники, оказавшиеся на юге в таком значительном количестве, что их и там, далеко от своей родины, называли в VI в. северянами. В VI–VII вв. северские бродники жили в низовьях Дуная, откуда их в 689 г. Аспарух переселил южнее Том и Преславы. Часть северян была переселена вверх по Дунаю к Видину — Бдыну{60}.

Следует отметить, что именно в районе доаспаруховского поселения дунайских северян позднейшая традиция указывала русские города. «А се имена градем всем русскым, далним и ближним: на Дунае Видицов… Мдин… об ону страну Дуная Трънов, а по Дунаю Дрествин, Дичин, Килия, на устье Дуная Новое Село, Аколятря, на море Карна, Каварна…»{61}.

Курск, верховья Северского Донца и его притоков, Орел — вот восточная часть Русской земли V–VII вв., отмеченная интенсивной исторической жизнью, усиленным выделением рядовых воинов, погребенных с серебряными вещами местной и иноземной работы, и богатых князей, владевших золотыми сокровищами, полученными во время походов на юг. Установление в V в. значительного единства между Северской землей и Средним Приднепровьем явилось, очевидно, результатом создания мощного племенного союза лесостепных племен под главенством Руси. Расположенный на границе степей, этот союз сыграл двоякую роль в жизни составивших его племен: с одной стороны, он сдерживал натиск степных кочевников и в этом отношении оправдал себя — во всей лесостепной полосе нет археологических следов ни гуннов, ни авар, ни хазар, а с другой стороны — он позволил русским племенам, в том числе и северянам, активнее участвовать в событиях мировой истории, ареной которых были Причерноморье и Балканский полуостров, где было хорошо известно имя северян. Кроме того, северские русы, вероятно, принимали участие в общерусском движении — вдоль лесостепной полосы на северо-восток к славянским и мордовско-муромским племенам средней и нижней Оки, где позднее возникли русские города Рязань и Муром, именно в тех местах, куда в V–VII вв. проникали киевско-северские русы, о чем мы можем судить по фибулам (Борковский и Подболотьевский могильники) и по появлению здесь в V в. отдельных случаев трупосожжений.

В приднепровской, западной части области древностей русов большинство находок группируется в двух районах: во-первых, в низовьях Роси и Россавы и, во-вторых, в бассейне Тясмина. В обоих случаях это — лесистые острова среди обширных полян. Одна из них, тянущаяся на 70 км между Тясмином и Днепром, носит характерное название Русской Поляны. В обоих случаях древности русов совпадают географически как со скифскими курганами, так и с полями погребений. Как поля погребений, так и древности русов одинаково обрываются на юге на границе лесостепи, не выходя в чистую ковыльную степь. В тясминском районе особый интерес представляет знаменитое Пастерское (Галущинское) городище, где найдены все типы фибул и других вещей с III до IX в. Наибольшее количество фибул Приднепровья происходит именно из Пастерского городища.

Самым важным из кладов Поросья является Мартыновский клад, который может служить ключом ко многим загадкам и неясностям. В 1909 г. в с. Мартыновке Каневского р-на Киевской обл., где уже неоднократно находили вещи разных эпох, был найден интереснейший клад серебряных вещей VI в., один из наиболее важных кладов этой эпохи. Клад хранится сейчас в Киевском Государственном историческом музее за инвентарным № 17 251.

Село Мартыновка расположено недалеко от слияния Роси с Россавой, в 10 км на юго-запад от Канева и в 5 км от Малого Ржавца. И в самой Мартыновке, и в окрестностях есть скифские курганы, памятники эпохи полей погребений и средневековые русские XII в. Клад состоит из посуды, мужских вещей, женских украшений и уникальных серебряных фигурок коней и людей.

Дата Мартыновского клада определяется многочисленными аналогиями с вещами V–VI вв. и византийскими клеймами VI в. Возможно, что клад составился из вещей, накапливавшихся на протяжении некоторого времени. На мужских поясных наборах мы явно ощущаем их неоднородность и две хронологические различные группы (хотя и недалеко отстоящие друг от друга). Все фигуры коней и людей, фибулу и часть поясных пряжек первой и второй групп, мне кажется, нужно отнести к V в. или к самому началу VI в. Клад, очевидно, принадлежал нескольким лицам. Женский набор, судя по двум разрозненным наушникам, составился из вещей двух особ. Более цельным в этом отношении представляется Мало-Ржавецкий клад, принадлежавший одной владелице. В Мартыновском же кладе есть и следы двух венчиков и большее, чем в Малом Ржавце, число височных колец — восемь вместо шести. При этом в Мартыновском шесть колец (гарнитур?) целых, а два раскрученных. Трудно решить, кому — мужчине или женщине — принадлежали серебряные кони и люди. Исходя из единства стиля этих фигурок с женскими украшениями, их, быть может, следует связать с женщинами. Тогда и двойственность стиля коней легко объяснить: в одну группу пойдут кони № 55, 56, 58 с радиальной разделкой и позолотой грив и мужские фигурки № 53, 54 с такой же радиальной разделкой волос; в другую — отойдут кони № 57 и 59 (без позолоты) и мужчины без разделки волос (№ 51, 52). Мужские вещи, вероятно, принадлежали также не менее чем двум владельцам. Зарыт был Мартыновский клад, судя по поясным наборам третьей группы, в VI в., скорее всего, в середине столетия.

Мартыновский клад — исключительный по богатству и разнообразию комплекс местных вещей. Византийская часть клада очень бледна по сравнению с местными изделиями, из которых первое место по художественному значению бесспорно принадлежит златогривым коням и златокудрым мужам в вышитых одеждах. Почти полное тождество женских вещей Мартыновского и Мало-Ржавецкого кладов позволяет говорить об устойчивых типах височных колец и головных уборов, характерных только для данного района. Богатые клады местных серебряных изделий V–VI вв. на реках Роси и Тясмине являются важным источником для воссоздания истории этой части Русской земли.

Вещи из кладов на р. Роси весьма своеобразны. Части женских головных уборов, височные кольца не имеют прямых аналогий нигде. Ни в многочисленных могилах Суук-Су, ни в Чми, ни в Салтове, ни в древностях долины Дуная мы не найдем таких женских украшений, какие так полно представлены в Мартыновском и Мало-Ржавецком кладах. Попытка И. Феттиха объявить Мартыновский клад аварским ни на чем не основана{62}. Никаких доказательств Феттих привести не мог, а для того чтобы скрыть своеобразие Мартыновского клада, решился даже изъять из своей публикации все височные кольца и наушники, оставив только фигурки коней и мужчин и поясные наборы, не являющиеся исключительной принадлежностью древностей Поросья. На территории аварского каганата женских (этнографически наиболее характерных) вещей мартыновского типа нет{63}.

Из всех древностей Восточной и Центральной Европы ближе всего к кладам на Роси стоят древности Северской земли. Один и тот же тип фибул и очень близкие височные кольца основаны и там и здесь на одном орнаментальном принципе спирали. Будучи прикреплены к кокошнику, двуспиральные кольца северянок и односпиральные кольца жительниц Поросья выглядели одинаково. Это близкое сходство и позволяет объединить Поросье и Северу в одну область с двумя вариантами — западным и восточным. Западный и восточный районы жили совместной жизнью, одновременно переживая многие явления. Отдельные вещи проникали из одного райода в другой. Так, в северском Суджауском кладе есть обломок одного височного кольца мартыновского типа; в окрестностях Змиева (хут. Зайцева) есть односниральное височное кольцо несколько более позднего типа. Односпиральные височные кольца известны нам не только в тех вариантах, которые дают Мартыновский и Мало-Ржавецкий клады. С вещами несколько более поздних типов (VII–VIII) встречены височные кольца с отогнутой спиралью. Такие находки известны из с. Пекарей и из Княжьей Горы (оба пункта — в устье Роси), из Обухова (западнее Триполья) и Самгородка (близ Черкасс). К этому типу относится и упомянутая выше находка близ Змиева. География находок более поздних отогнуто-спиральных височных колец совпадает с географией кладов V–VI вв. — Днепр, низовья Роси и бассейн Тясмина. Район односпиральных височных колец всех вариантов совпадает с районом наибольшего распространения пальчатых фибул V–VI вв.

Все перечисленные выше черты своеобразия и самобытности древностей Поросья помогают нам подойти к определению племенной принадлежности населения этого района. Для этого важно установить следующее:

1. Район и отдельные пункты распространения древностей V–VII вв. совпадают с размещением полей погребений. Следовательно, эти древности размещены на славянской (антской) территории.

2. Древности мартыновского типа совершенно своеобразны и являются местными изделиями, хотя и носят следы связей с югом (пояса). На юге нет вещей, особо характерных только для Поросья, — спиральных височных колец.

3. Характерные особенности костюма, выясняемые по инвентарям кладов, находят прочные параллели в русском, украинском и белорусском этнографическом материале (кокошники с «ушами», вышитые на груди мужские рубахи, вправленные в шаровары).

4. Знаки-тамги на поясах Мартыновского и Хацкового кладов близки к позднейшим «знакам Рюриковичей» XI–XII вв.

5. В районе кладов примечательна топонимика: р. Рось, р. Россава, Русская Поляна.

6. Район кладов V–VII вв. совпадает с той частью Русской земли XII в. (в самом узком смысле слова), которая во всех случаях именовалась Русью и представляла собою Русь как таковую: Киевщина и Поросье. Формула «вся Русская земля и Черные клобуки» обозначала Киевщину (Киев, Белгород, Вышгород) и русские города по р. Роси, где, кроме русского населения, жили и Черные клобуки, охранявшие южную границу.

7. Соответствие между областью пальчатых фибул днепровско-северского типа (область древностей русов) и районом кладов мартыновского типа такое же, как между Русской землей XII в. от Киева до Курска и Русью в пределах только Киевщины и района размещения торческих сторожей.

Все сказанное выше приводит к выводу, что древности V–VII вв., обнаруженные по р. Роси, несколько севернее ее (до Киева?) и южнее ее (до начала луговой степи), следует связать с конкретным славянским племенем — русами или росами.

Распространение имени росов-русов на соседнее антское племя северян произошло, очевидно, в VI в., в связи с совместной борьбой против авар и Византии, когда анты Посемья, верховьев Сулы, Пела, Ворсклы и Донца вошли в союз с могущественными и богатыми росами-русами Среднего Приднепровья.

Серебряные фигурки VI в. из Мартыновского клада на р. Роси
Древнейшей формой самоназвания русских было, очевидно, «рос», засвидетельствованное и Псевдо-Захарией Ритором для VI в., и топонимикой, и византийскими авторами. Смена «о» на «у» могла произойти позднее (в VIII–IX вв.), когда в Приднепровье появилось много выходцев из северных славянских племен, для которых более характерно «у» — «рус». Смену «о» на «у» мы видим и в названиях соседних народов: булгары и болгары. «Русская Правда» в ее древнейшей части носит название — «Правда Роськая». Арабоязычные и персоязычные авторы всегда употребляли форму «рус», а греки — «рос». К этому можно добавить, что имя антского вождя звучит у автора VI в. — Боз, а у автора XII в. — Бус.

В бассейне Роси, особенно в ее низовьях, в углу, образуемом Росью и Днепром, и южнее, а также на левом берегу Днепра, по Суле мы встречаем в VI–VII вв. совершенно особый тип фибул, более насыщенных своеобразным звериным орнаментом. Это — фибулы, близкие по общей: схеме конструкции к пальчатым, но со следующими отличиями: нижний щиток гладкий, лопатообразный, а верхний щиток представляет собой композицию из сильно стилизованной человеческой фигуры и двух звериных, (конских?) голов, обращенных в разные стороны. Двуглавые бронзовые фибулы известны в следующих местах: Пастерское, Скибицы (в 40 км от Таращи, южнее Роси), Мартыновка, Хмельное (на Роси), Трощин (в 12 км севернее Канева), Поставмуки (близ впадения Удая в Сулу), Лебиховка (у устья Сулы), бывш. Золотоношский у. без обозначения места{64}.

Наряду с употреблением простых воспроизведений южных образцов древние русы создали причудливое сочетание местного и причерноморского. Эти фибулы, известные под именем «антропозооморфных», содержат в основе схему круглощитковой фибулы с дополнением, во-первых, той композиции, которая составляла сюжет двуглавых фибул, а во-вторых — с усилением всех элементов звериной и птичьей орнаментики, которая в стилизованном виде была на боспорских образцах. Птичьи головы почти везде сменены мордами козлов и взнузданных коней, появляется мотив змей, осложняющий композицию.

Мотив ящера в узкой части фибулы сменяется головой человека, которая становится доминирующей в орнаментике более поздних фибул.

Двуглавые фибулы VI–VII вв. охватывают на карте область среднего и нижнего течения Рори, бассейн верхнего Тясмина и переходят на левый берег Днепра, где встречены по Суле и от устья Сулы вверх по Днепру до Переяславля Русского. Эта область занимает лесистее пространства Приднепровья.

Комплексы с двуглавыми фибулами встречены в южной части лесостепи, они как бы прячутся от южных кочевников в лесных островках на берегу обширного степного моря.

Однако весь облик кладов VI–VII вв. свидетельствует о постоянных связях со степью, с лежащими по ту сторону степи городами Причерноморья. Ведь от Пастерского городища до Ольвии было всего пять дней конного пути по нормам средневековых географов. Область двуглавых фибул IV–V вв. — это область росов-русов от р. Роси до Русской Поляны и Переяславля Русского. В их обряде погребения, в облике прикладного искусства ощущается верность тацитовского наблюдения над смешением венетов с сарматами. Росы как земледельческий народ были сильнее в языковом отношении, и сарматы, оседавшие в лесостепи, оказались ассимилированными; русский язык победил сарматский, как он побеждал впоследствии многие другие.

Русские дружинники в IV–V вв. постоянно и регулярно «бродили» по степям между Средним Приднепровьем и «Русским морем». Вероятно, часть их вливалась в те военные союзы, которые потекли в конце IV в. в Западную Европу. Часть русов, как и других антов, могла оседать на берегах Черного моря; этот процесс особенно усилился в VI в.

С областью двуглавых фибул Поросья, где известны также и пышные клады мартыновского типа, мы можем сопоставлять упоминаемый Иорданом «народ росомонов», первым начавший борьбу с Германарихом и поэтому подвергшийся осуждению готского историка, назвавшего этот народ «вероломным» (Rosomoiiorum gens infida»).

В названии народа «росомоны», сохранившемся у готского историка Иордана (возможно, родом алана), легко расчленить две части: «росомойне», т. е. «росы-мужи», «люди-росы», т. к. «мойне» по-осетински значит «муж» (славянское МЖЖЪ). Где произошло столкновение росов с Германарихом, сказать трудно; вероятнее всего, это было вдали от земли Росомонов, где-нибудь в низовьях Днепра.

Проблема происхождения Руси в настоящее время на основании всей совокупности источников может быть решена следующим образом.

1. Ядром Русской земли являлось Среднее Поднепровье от бассейна Роси до Тясмина на правом берегу Днепра и часть Левобережья с Переяславлем Русским и нижним течением Сулы, Пела и Ворсклы. Эта сравнительно небольшая область (около 180 км по течению Днепра и 400 км в широтном направлении) располагалась на южном краю плодородной лесостепи. Именно здесь во времена Геродота и несколько позже существовали земледельческие «царства» сколотов («скифов-пахарей»), являвшихся славянами, или, точнее, праславянами. Во II–IV вв. н.э. эта область была сердцевиной славянской лесостепной части Черняховской культуры, но уловить какие-либо четкие племенные особенности в этой нивелированной культуре археологам пока не удалось.

2. Большой интерес представляет взаимоотношение терминов «Поляне» и «Русь». Летописец-киевлянин дал очень важную относительную хронологию этих двух терминов: «поляне, яже ныне зовомая Русь», из чего явствует, что Русь является более поздним обозначением, заменившим древнее имя полян. Вместе с тем тот же Нестор дает уравнение, поясняющее этническое тождество полян и русов:

«Аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе».

«А словеньскый язык и рускый одно есть»{65}

Когда произошла замена имени полян именем русов? Работы Б.Д. Грекова, М.Н. Тихомирова и А.Н. Насонова окончательно похоронили норманскую теорию происхождения летописных русов. Имя полян известно только летописцу-киевлянину (оно связано с легендой о построении Киева). Потомки полян, по его словам, живут в Киеве «и до сего дьне». Географически земля Полян стиснута древлянами и уличами, подступавшими на 30–50 км к Полянскому Киеву. Создается впечатление, что поляне — очень древнее обозначение приднепровских славян, оставшееся в памяти летописца, но мало связанное с реальной жизнью средневековых славян. Летописец выделяет полян как «мудрый и смысленный народ», но относит это к незапамятным языческим временам, предшествовавшим построению Киева, т. е. до VI в. н.э. Наряду с формой «поляне» в летописи встречается и краткая форма «поли». Возможно, что многое разъяснит указание греческого историка Диодора Сицилийского (I в. до н.э.) на существование народа «палов», потомков одной половины скифов{66}. Несмотря на все усилия киевлянина Нестора воскресить память о полянах, мы ощущаем в упоминаниях о них больше эпического реликтового элемента, чем отражения жизни IX–XI вв. Вполне возможно, что «палы» — «поли» («спады» у Плиния) — это обширный союз славянских племен скифо-сарматского времени, занимавший во время бытования Черняховской культуры II–IV вв. н.э. лесостепное Среднее Поднепровье. Причисление славян к скифам было обычным для греков.

3. Имя народа «росов» впервые появляется при описании событий IV в. н.э. Готский историк Иордан передает сказание о смерти готского короля Германариха: с готами было в союзе «вероломное племя росомонов»; один из росомонов изменил Германариху, и тот казнил его жену Сунильду («Лебедь»). Братья Сунильды, мстя за сестру, убили Германариха. После смерти Германариха готы начали войну с антами («время Бусово»). Историки эпохи Ивана Грозного отыскали где-то сведения о том, что византийский император Феодосии (379–395 гг.), считавшийся другом готов, воевал с русами: «Еще же древле и царь Феодосии Великий имяше брань с русскими вой»{67}. В этих событиях конца IV в. врагами готов (и их союзника Византии) выступают: славянеанты, славяне-русы и неизвестные по этнической принадлежности росомоны. Как уже говорилось, в слове росомоны вторая часть соответствует осетинскому «мойне» — «муж», «человек». Тогда слово «росомоны» означает «русские люди», «росы». Следует учесть, что в эпоху, предшествующую описанным событиям, славянское население Среднего Поднепровья (в южной его части) в значительной мере было пронизано сарматскими вклиниваниями, что могло содействовать смешению славян с сарматами, начавшемуся еще во времена Тацита. Представляет интерес и трагическая героиня сказания, сестра воинственных росомонов Сунильда — Сванильда. Имя ее в готской легенде о смерти готского короля дано, естественно, в готской форме, но по своему смысловому значению — Лебедь — оно невольно напоминает имя сестры легендарных строителей Киева — Лыбедь. В прикладном искусстве земли росов-росомонов по Роси и Суле очень част сюжет священного лебедя: два лебедя окружают женскую фигуру.

Приведенные данные не противоречат предположению, что в составе лесостепных славянских племен, называвшихся «палами» или «полями» (а временно, от соседей, получившими имя антов), обозначилось к IV в. племя «росов», живших, очевидно, в южной части славянского мира, ближайшей к готам, на р. Роси.

Археологически племя росов-росомонов обозначается примерно для этого времени в южной части приднепровского славянства по Роси, Тясмину и Суле. Память об этой древнейшей и минимальной земле росов сохранилась (как мы видели выше) до середины XII в., но исключительно в местной киевской летописи; летописцы других городов ее уже не помнили.

4. Временем вытеснения древнего имени полян именем росов или русов следует считать V–VI вв., когда после гуннского разгрома начиналось сложение новых племенных союзов, строительство новых городов и противостояние новым врагам. Имя полян еще главенствует в сказании о постройке Киева, но внешний мир, судя по географическому очерку Захарии Ритора, знал уже народ рос.

Поразительное совпадение ареала археологической богатой дружинной культуры VI–VII вв. с областью «Русской земли» (в узком смысле), установленной по киевским, новгородским и владимиро-суздальским летописям, позволяет утверждать, что именно в это время, в VI в., сложился мощный союз славянских племен, носивший по главному племени название Руси. Область русского союза племен, в который входили северяне, какая-то часть древних племен, сохранившая название полян и, возможно, другие племена, была примерно в пять раз больше территории первичного племени руси.

Русь VI–VII вв., во-первых, отстояла свою независимость от новых кочевников авар («обров»), разрушивших соседний союз дулебов, а во-вторых, приняла известное участие в общеславянском (славяно-антском) движении на Дунай, что отразилось и в археологическом материале (пальчатые фибулы на левом берегу Дуная) и в архаичной топонимике на левобережье Нижнего Дуная от Видина до р. Серета{68}.

5. Между «Русской землей» в узком смысле, представлявшей собою союз лесостепных славянских племен VI–VII вв. и «Русской землей» в широком смысле, охватившей все восточнославянские племена от Балтики до Черного моря и от бассейна Вислы до Волги, хронологически лежит интереснейший промежуточный ареал Руси, начавшей поглощать славянские племенные союзы, но еще не завершившей этот процесс.

В «Повести временных лет» между рассказом о княжении Кия (VI в.) и событиями, близкими к временам императора Ираклия (610–641), помещена интереснейшая справка, обрисовывающая территорию этой промежуточной Руси. Рассуждая о различных народах и их языковой принадлежности, летописец очерчивает круг тех славянских племенных союзов, которые в какое-то время (VII–VIII вв.) вошли в состав Руси:

«Се бо токмо словеньск язык в Руси:

Поляне

Древляне

(Новъгородьци)

Полочане

Дрьгъвичи

Север

Бужане, зане седоша по Бугу

Послеже же Велыняне»{69}.

В этом перечне сомнительными кажутся «новгородцы», т. к. все народы даны по своим племенным (точнее земельным) именам, обозначающим определенный союз племен. Если бы список писала одна рука, то следовало бы ожидать обозначения «словене». Примененное же здесь слово образовано по городу, возникшему не ранее IX в., и обличает вставной характер «новгородцев».

Приведенный перечень представляет очень большой исторический интерес, т. к. обрисовывает нам важный промежуточный этап процесса превращения Руси из союза племен в суперсоюз и из суперсоюза в восточнославянское государство. Конфигурация владений Руси напоминает перевернутую букву Т: ее горизонтальная перекладина проходит главным образом по лесостепи — от Западного Буга на западе (где был город Волынь) до Курска или Воронежа на востоке. От середины этой полосы поднимался на север перпендикуляр, охватывающий почти весь бассейн болотистой Припяти и доходивший на севере до правого берега Западной Двины в области Полоцка и речки Полоты. Среднеднепровские дружинники VI–VII вв. уже шли по пути подчинения себе ряда славянских племенных союзов, у которых ранее были свои княжения.

6. Для нас чрезвычайно важно было бы установить более или менее точную дату этого этапа собирания славянских племен в рамках рождающейся Руси.

Постепенное расширение понятия «Русская земля»
Нестор четко обозначает два этапа:

1) Поляне, древляне, дреговичи, словени, полочане имели «свои княжения»; это было при потомках Кия.

2) Большинство перечисленных союзов племен вошло в состав Руси, что подразумевало утрату самостоятельности этими землями. По прямому смыслу порядка летописных статей вхождения древлян, дреговичей, волынян и полочан в состав Руси должно было происходить до прихода болгар на Дунай; рассказав о славянских землях, вошедших в Русь, летописец непосредственно продолжает: «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, придоша от скиф, рекъше от козар рекомни българе и седоша по Дунаеви и насильници словеном быша»{70}.

Здесь речь идет о походе болгарского хана Аспаруха в 681 г. на порубежные с Византией славянские племена около Варны, где находился «союз семи племен» и северяне (быть может, выселенцы из области Руси). К сожалению, события в этой части летописи несколько перепутаны и датировать интересующий нас рост территории Руси концом или второй половиной VII в. было бы несколько неосторожно.

Географ первой половины IX в. (так называемый персидский Аноним, автор книги «Области мира») уже знает о далеких северных владениях Руси и сообщает, что на север от Руси лежат «необитаемые пустыни Севера». Следовательно, утрату самостоятельности племенными княжениями древлян, дреговичей и полочан и их включение в Русь следует датировать отрезком времени в диапазоне от середины VII до начала IX в.

Знание действительной географии Руси VII–VIII вв. объясняет нам некоторые неясности в описании славянского мира восточными авторами: они пишут о славянах или на запад от Руси (приморские уличи и тиверцы) или же только о крайнем восточном союзе племен — вятичах, находившихся между Киевом и Волжской Болгарией. Славянский мир, действительно, был разрезан надвое новым образованием — Русью, владения которой шли в меридиональном направлении к северу на 700 км от степной границы.

7. По данным императора Константина Багрянородного (середина X), Русь еще больше расширила свои владения (включив кривичей и словен), но старое понятие исконной, первоначальной Руси (Руси в узком смысле) не исчезло. Константин делит Русское государство на «Внутреннюю Русь», соответствующую Русской земле VI–VII вв., и на «Внешнюю Русь», в состав которой вошел ряд союзов славянских племен, покоренных Русью на протяжении VII–IX вв.

Летописец Нестор перечисляет много неславянских племенных союзов (финно-угорских, литовско-латышских): «а се суть инии языци, иже дань дають Руси», но мы, к сожалению, бессильны определить время возложения на них русской дани.

Некоторые восточные авторы называют раздельно русов и славян. У исследователей рождалась мысль о том, что «русы» — не народ (хотя автор середины IX в. писал, что «русы — племя из славян»), а господствующая социальная группа. Эту мысль, неверную в такой прямолинейной формулировке, следует, очевидно, выразить так: русы — жители наиболее передовой из восточнославянских земель (получившей имя по племени-гегемону), подчинившей себе за три столетия ряд других славянских земель; не все жители Руси были главенствующей социальной группой, но князья и дружинники Русской земли стояли в VII–IX вв. над князьями и дружинами других славянских земель.

8. В IX и X вв. в Русскую землю начали проникать с севера отряды норманнов-варягов. Один раз при конунге Олеге они захватили даже Киев, но в дальнейшем они упоминаются чаще как наемные отряды.

Вливаясь в русские войска как наемники русов или их временные союзники, варяги принимали имя русов и считали это выгодным для себя, как это явствует из того, что в 839 г. шведы, служившие «русскому кагану», прикинулись в Западной Европе и сами русами (подробнее см. ниже). Ошибочность наименования варягов русами в русских летописях с исчерпывающей аргументацией выяснена (как уже говорилось) в работах М.Н. Тихомирова, А.Н. Насонова и И.П. Шаскольского{71}.

Итак, проблема происхождения Руси решается таким образом:

Племя росов, или русов, было частью славянского массива в первые века нашей эры. Имя росов связано с рекой Росью, притоком Среднего Днепра. Первым свидетельством о росах можно условно считать рассказ Иордана о росомонах, враждовавших с Германарихом готским. Обе формы («рос» и «рус») сосуществовали одновременно. В летописях преобладает форма «русь», но в источниках одновременно применялась и форма «рось»: «росьские письмена», «Правда Росьская».

В VI–VII вв. в Среднем Подненровье сложился мощный союз славянских племен. Иноземцы называли его «Рос» или «Рус». Память о границах этого Русского союза сохранилась до XII–XIII вв.

К середине X в. Русью стали называть как все восточнославянские земли, платившие дань Руси, так и наемные отряды варягов, принимавшие участие в делах Руси.

Объединение всех восточнославянских земель под именем Руси просуществовало до конца XIV в. и ощущалось даже в более позднее время, несмотря на вычленение украинцев и белорусов.


1.10. «КТО В КИЕВЕ НАЧА ПЕРВЕЕ КНЯЖИТИ?»

Начало государства Руси Нестор связывал с основанием города Киева в земле Полян, которую он уравнивал с землей Руси («Поляне яже ныне зовомая Русь»).

Вопрос, поставленный здесь в заголовке, был и в заголовке исследовательской части труда Нестора. Поэтому для нас сейчас важно выяснить степень легендарности или историчности князя Кия и время его княжения, для того чтобы проверить исходную точку начала русской государственности, как она рисовалась первому киевскому историку.

Еще в древности Киев считали «матерью городов русских», а во время феодальных усобиц середины XII в. один из киевлян восклицал: «И кто убо не возлюбит Киевского княжения, понеже вся честь и слава и величество и глава всем землям русским — Киев! И от всех дальних многих царств стекахуся всякие человецы и купци и всяких благих от всех стран бываше в нем»{72}. К тому времени, когда произносились эти слова, Киев уже перестал быть «главою всех земель», но слава одного из крупнейших европейских рынков, куда «из дальних стран стекались разные купцы», держалась прочно и насчитывала тогда уже около четырех столетий. Византийцы и восточные географы, писавшие поарабски и по-персидски, прекрасно знали красивый торговый город на горе — «Куябу» или «Куявию» (как называли они столицу Руси), знали, что там изготавливают замечательные мечи, оснащают корабли для плавания по южным морям.

Естественно, что очень давно появился интерес к тому, когда же возник этот знаменитый город. Первая русская запись об основании Киева была сделана в одной из самых древних летописей задолго до Нестора. К сожалению, она содержит краткий пересказ давней легенды без каких бы то ни было хронологических примет. Эта запись стала хрестоматийной; она известна всем еще по школьным учебникам:

«И быша 3 братия: единому имя — Кый, а другому Щек, а третиему Хорив, а сестра их Лыбедь. И сидяше Кый на горе, идеже ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, идеже ныне зоветься Щековица, а Хорив на третией горе, от него же прозъвася Хоревица. И сътвориша градък въ имя брата своего старейшаго и нарекоша имя ему — Кыев. И бяше около града лес и бор велик и бяху ловяще зверь. И бяху мужи мудри и съмысльни и нарицахусе Поляне. От них же суть поляне Кыеве и до сего дьне»{73}.[18]

Указания на топографию Киева («идеже ныне…») сделаны, очевидно, составителем летописи 1073 г., любившим такие примечания{74}.

Политическое соперничество молодого Новгорода с древним Киевом привело в XI в. к тому, что под пером новгородских летописцев, стремившихся поставить свой город в самых истоках русской государственности, время основания Киева было определено непомерно поздней датой — 854 г.{75},[19] Вероятно, таким же враждебным Киеву людям принадлежит и та пренебрежительная этимология названия города, которую успешно опроверг летописец Нестор: «Ини же несведуще, реша, яко Кый есть перевозьник был. У Кыева бо бяше перевоз тъгда с оноя страны Дънепра — темь глаголаху: «на перевоз на Кыев»{76}. Киевские историки эпохи Мономаха дали достойный отпор этим провинциальным комментаторам. Составитель киевского летописного свода 1093–1095 гг. открывает свое сочинение торжественным панегириком Киеву:

«Яко же бысть древле цесарь Рим и прозъвався в имя его град Рим. И пакы Антиох — и бысть Антиохия… и пакы Александр — и бысть в имя его Александрия. И по мънога места тако прозъвани быша гради в имена цесарь тех и кънязь тех. Тако же и в нашей стране прозъван бысть град великый Кыев в имя Кыя»{77}.

Спустя полтора десятка лет Нестор произвел дополнительные разыскания, изучив современный ему исторический фольклор{78}. Он сообщил ряд интереснейших данных, приближающих нас к установлению даты основания Киева:

«Аще бы Кый перевозьник был, то не бы ходил Цесарюграду. Но се Кый къняжаше в роде своемь и приходившю ему к цесарю, которого не съвемы, но тъкмо о семь вемы, якоже съказають, яко велику честь принял есть от цесаря, при которомь приходив цесари. Идущю же ему вспять, приде к Дунаеви и възлюби место и сруби градък мал и хотяше сести с родъм своим и не даша ему ту близь живущий. Еже и доныне наречють дунайти «городище Киевець». Кыеви же пришедъшю в свой град Кыев, ту живот свой съконьча; и брата его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь тусъконь-чашася. И по сих братьях держати почаша род их княженье в Полях»{79}.

Лишь после этих разысканий Нестора легендарный Кий приобретает реальные черты крупной исторической фигуры. Это — славянский князь Среднего Поднепровья, родоначальник династии киевских князей; он известен самому императору Византии, который пригласил Кия в Константинополь и оказал ему «великую честь». Речь шла, очевидно, о размещении войск Кия на дунайской границе империи, где поляне построили укрепление, но затем оставили его и во главе со своим князем возвратились на Днепр.

Драгоценные сведения Нестора прояснили многое. К сожалению, ему осталось неизвестным имя того императора, с которым Кий заключал союз. Научная добросовестность летописца не позволила ему фантазировать на эту тему (что часто делали его собратья по перу), и он признался, что имени его «не съвемы». Однако дело не безнадежно: та историческая ситуация, которая отображена Нестором, сама в себе содержит датирующие признаки{80}. Приглашение славянских (антских) князей с их дружинами на византийскую службу широко практиковалось императором Юстинианом (527–565). Летописный рассказ о князе Кие находит почти полную параллель в повествовании византийского историка Прокопия Кесарийского.

Прокопий, современник Юстиниана, писал о том, что около 533 г. один из военачальников императора, носивший славянское (антское) имя Хильбудий, был отправлен на Дунай для защиты северной границы империи, но потерпел поражение от других славян, попал в плен, а затем (по одной версии) вернулся на родину в землю антов. Вторично Юстиниан обращается к антам (приднепровским славянам) в 546 г., когда отправляет к ним посольство с предложением занять город на Дунае и оборонять империю. Анты на общем вече выбрали Хильбудия и отправили его в Царьград к цесарю{81}. Не будем выяснять запутанные рассказы Прокопия о Хильбудиях, в которых много противоречий и неясностей для самого автора, но отметим, что общая схема событий в византийской хронике и в русской летописи почти одинакова: восточнославянский (антский) князь приглашен цесарем на византийскую службу.

Осведомленность императора о славянских князьях Среднего Поднепровья не должна удивлять, т. к. ко времени Юстиниана о «русах — народе богатырей» знали не только в Константинополе, но и на тысячу километров южнее, в Сирии, где Псевдо-Захария Ритор составил в середине VI в. свое описание кочевников причерноморских степей и их оседлых соседей («народ рос»). В большей степени удивляет другое, каким образом знаменитый Юстиниан попал в разряд неведомых летописцу цесарей, ведь еще в XI в. в летопись (которую потом продолжил Нестор) были внесены византийские сведения о комете, появившейся в царствование этого императора: «Сице же бысть при Устиньяне цесари, звезда восия на западе, испущающа луча, юже прозываху блистаницею и бысть блистающи дней 20». Знали летописцы и последующих императоров (Макрикия, Ираклия и др.){82}. Невольно возникает вопрос: не могло ли приглашение Кия в Царьград исходить от другого, более раннего и менее известного императора? Прямого ответа на него не будет, но косвенные соображения возникают.

Обращение Византии к славянам за помощью могло иметь место лишь тогда, когда славяне уже вошли в контакт с империей. Долгое время она была отделена от славянского мира гуннами и готами. В 488 г. остготский король Теодорих увел свои войска с Балкан на запад, начавши завоевание Италии, а через пять лет при императоре Анастасии Дикоре (491–518) начались первые походы славян на Византию (493, 499, 502){83}. Монеты императора Анастасия, найденные в древнейшей части Киева (Замковая гора), дополняются рядом косвенных свидетельств.

В итоге можно сделать следующий вывод: летописный рассказ Нестора о князе Кие может быть с достаточной убедительностью отнесен не к IX в., как это сделал пристрастный новгородский книжник, а по крайней мере ко времени на три сотни лет раньше — к VI в. н.э. Учитывая же большую популярность императора Юстиниана в средневековой христианской литературе, можно подразумевать под «неведомым цесарем» летописца другого, более раннего императора, например, Анастасия. Дата заключения союза между князем полян и императором Византии может колебаться в пределах трех-четырех десятилетий, захватывая конец V и первую треть VI в.

Основание же города Киева, символизировавшее какой-то важный перелом внутри Полянского племенного союза, следует, по всей вероятности, датировать временем, предшествовавшим широкой славе Полянского князя, достигшей императорского дворца в Царьграде. В этом вопросе решающее слово принадлежит археологическим материалам, количество которых непрерывно возрастает.

Обращаясь к данным археологии, мы должны поставить перед собой два очень важных для нашей темы вопроса, во-первых, следует выяснить, что происходило в V–VI вв. на территории будущего Киева, а во-вторых, совершенно необходимо знать историко-географическое положение Киева среди тогдашних племен Поднепровья.

Проясняя первый вопрос, следует начисто отказаться от мысли, что археологические раскопки откроют классический средневековый город с кремлем и посадом, с торговыми площадями, ремесленными кварталами и несколькими концентрами укреплений. Рождающиеся города — это не сказочные палаты, возникающие в одну ночь, будучи воздвигнуты неведомой волшебной силой. Город немыслим без той или иной порождающей его округи; он рождается как своего рода «узел прочности» этой округи- Причины и формы возникновения такого центра еще в первобытности могут быть различны и многообразны. Он может представлять собой порубежное или центральное укрепление, постоянный стан вождя, пункт сбора веча, место склада дани, племенной сакральный центр, перепутье важных дорог, место периодического торга и т. п. Чем больше отдельных признаков накопится в одной и той же точке, тем надежнее ее превращение из «узла прочности» первобытной округи в город классового общества. Не государственность первоначально создает города на пустом месте (хотя факты постройки городов феодалами известны), а сам ход исторического развития родо-племенного строя приводит к умножению таких центров и к усложнению их функций.

Схема киевских высот:
1 — древнейшее местоположение княжеской резиденции в V–VI вв. («Гора Кия» — Замковая Гора, Киселевка); 2 — крепость князя Кия конца V — начала VI в. у Андреевского спуска 
Государственность в ее четкой форме возникает лишь тогда, когда сложится более или менее значительное количество подобных центров, используемых для утверждения власти над аморфной массой общинников. Первичные классовые отношения зарождаются конвергентно в тех округах, где общество доросло до вычленения центров с наибольшим набором функций. С появлением государства большого масштаба процесс превращения разнородных центров в города, во-первых, ускоряется, а во-вторых, усложняется. Государство повсеместно наделяет их административно-фискальными функциями, добавляя нередко к ним и военные. Процесс, шедший ранее стихийно, теперь определяется уже государственными задачами, что приводит к известной сортировке прежних центров: одни из них становятся настоящими средневековыми городами в социологическом смысле слова, другие превращаются в феодальные частновладельческие замки, третьи — во второстепенные «становища», или «погосты», а иные могут и вовсе заглохнуть.

Историю каждого известного нам города нужно прослеживать не только с того неуловимого момента, когда он окончательно приобрел все черты и признаки феодального города, а по возможности с того времени, когда данная топографическая точка выделилась из среды соседних поселений, стала в каком-то отношении над ними и приобрела какие-то особые, ей присущие функции.

В отношении Киева летописная дата — 854 г. — перечеркнута историческими разысканиями Нестора и должна быть отодвинута на 300–400 лет назад. Нумизматические находки на территории Киева, сделанные при различных земляных работах XVIII–XX вв., показали, что здесь отложились как отдельные римские монеты, так и огромные сокровища, зарытые в землю на протяжении II–IV вв. Топографически они тяготеют к прибрежной части города, к древней пристани на Днепре (Подол, Замковая гора, овраги Глубочицы), но встречаются и на Старокиевской горе и в Печерске{84}.[20] Погребения зарубинецкого и Черняховского типа свидетельствуют о том, что жителями этих мест, а следовательно, и владельцами римских монет были славяне, современники императоров Августа, Марка Аврелия, Константина Великого и др.


Историческое значение многочисленных киевских монетных находок значительно шире, чем только констатация торговых связей этого участка Поднепровья с Римской империей. Если мы взглянем на общую карту монетных находок римского времени в Восточной Европе, то увидим, что место будущего Киева — самая северная точка массовых нумизматических находок. Следовательно, здесь кончались какие-то южные торговые пути, здесь, очевидно, велся широкий торг с более северными племенами, здесь среди «бора великого», вдали от опасных степняков, укрывали полученные от римлян сокровища. Другими словами, место будущего Киева (носившее тогда, разумеется, какое-то иное имя) уже в первые века нашей эры выделилось из среды других, стало отметной точкой на карте Восточной Европы. В предшествующую скифскую эпоху окрестности Киева тоже находились на порубежье, являясь северной границей праславянсколотов{85}, но тогда это пограничное положение не создавало никакого особого преимущества для северной окраины земли сколотов («скифов-пахарей»), жизненные центры которой располагались южнее, в низовьях Роси и на Тясмине. В римское (зарубинецко-черняховское) время положение изменилось, и впервые обозначилась торговая роль киевских высот и киевской гавани на Почайне. Быть может, отдаленные эпические воспоминания о южных купцах и о ярмарках у подножия Горы и позволили летописцу Сильвестру приурочить к киевским высотам созданную им фантастическую легенду о пребывании здесь в I в. апостола Андрея?

Для эпохи исторического князя Кия территория будущего Киева не столь богата монетными сокровищами, но не менее интересна исторически. Древности конца V — начала VI в. есть и на Старокиевской горе и на прилегавших к Подолу высотках вроде Замковой горы, где в мощном культурном слое были найдены монеты конца V–VI вв. (императоров Анастасия I и Юстиниана). Очевидно, тогда же были впервые построены укрепления на высокой Старокиевской горе, занимавшие северо-западную часть будущего города Владимира конца X в. Ранее здесь располагались только кладбища; теперь возникла крепость, а внутри нее — большой каменный алтарь языческого святилища. Могильник простирался далеко на восток от новой крепости. В культурном слое встречена керамика типа «корчак», которая датируется концом V–VI в.{86} 

Историческая роль киевских высот в V–VI вв. может быть понята только в свете тех общеславянских событий, которые разыгрались на протяжении VI, а подготавливались в предшествующем V столетии. Речь идет о грандиозном колонизационном потоке, который хлынул в 530-е годы из славянских земель на Балканский полуостров, в пределы Византийской империи. В результате этого передвижения образовалась, как известно, третья славянская группа — южные славяне (болгары, сербы, хорваты, словене и др.).

В движении на юг, как доказывают лингвисты, принимали участие не только окраинные южные славянские племена, но и более северные, глубинные[21]. Как предполагал П.Н. Третьяков, движение верхнеднепровских племен (дреговичей, кривичей, может быть, радимичей) и части среднеднепровских (древлян) на юг началось в V в.{87} Это были восточнославянские племена, наследники зарубинецкой культуры, которые в I–IV вв. постепенно продвигались на север в лесную зону, в протолитовскую, «балтскую» среду (может быть, в результате роста торговли с Римом, в которой они оказывались страдающей, эксплуатируемой стороной?). Теперь после гуннского разгрома, в пору затишья, часть этих племен двинулась на юг и начала в VVI вв. накапливаться на южной окраине славянского мира. По всей вероятности, это были славяне, в известной мере смешавшиеся с балтами, воспринявшие какие-то черты северной культуры. Путь, этих искателей новых земель шел по Днепру, по древней магистрали, связывавшей север с югом еще со времен Геродота. А хозяином этой магистрали был Киев{88}.

Киевские высоты запирали обширные бассейны таких рек, как Припять, Березина, Верхний Днепр, Сож, Десна, Тетерев. Все это пространство занимало около четверти миллиона квадратных километров! Все ладьи, плоты и челны-однодревки, на которых лесные жители плыли к степным черноземным просторам, должны были неизбежно пройти мимо старого торгового места, у высоких берегов Днепра. Славянские князья племени полян получали в свои руки могучее средство управления потоками разноплеменных колонистов. Из их числа могли пополняться Полянские дружины; с проплывающих лесных жителей могла взиматься некая дань — мыто. В это самое время в лесостепи Среднего Поднепровья и отчасти в прилегающих степях формируется новая археологическая культура пеньковского типа. Она складывается усилиями, с одной стороны, местного славянского населения, перенесшего войны с готами и гуннский разгром конца IV в., а с другой — прибывающих с севера колонистов, пропущенных сюда владельцами киевских гор{89}.

Предположение о «таможенных сборах» в окрестностях будущего Киева подкрепляется большим количеством находок красивых бронзовых предметов, украшенных многоцветной выемчатой эмалью. Фибулы, декоративные цепи, детали питьевых рогов компактной массой встречаются на пространстве от устья Десны до Роси. Изобилие этих драгоценностей в ближайшем окружении Киева одно время наталкивало на мысль о местном их изготовлении{90}, но Х.А. Моора убедительно показал их прибалтийское происхождение и широкий ареал от Немана до Оки и от Финского залива до Киева{91}. Учитывая активное и сравнительно быстрое колонизационное движение V в. как раз из тех славяно-балтийских областей, где бытовали вещи с эмалью, следует сделать два (не исключающих один другого) вывода: во-первых, в киевской округе могли оседать семьи северных дружинников, а во-вторых, предметы с эмалью могли быть частью платы за право прохода через землю Полян.

Главные центры «смысленных и мудрых» полян находились южнее Киева, на Роси и на Тясмине, где складывалась богатая дружинная культура, особенно проявившаяся в VI в.{92} Ее демократический полюс представлен более широкой (географически) пеньковской культурой, а дружинный, аристократический полюс — оружием, серебряными височными украшениями, пальчатыми фибулами, заимствованными в Причерноморье. Возможно, что создатели дружинной культуры Среднего Поднепровья носили имя русов, обитавших на северо-запад от азовских амазонок; пеньковскую культуру убедительно связывают с антами, занимавшими «неизмеримые пространства» севернее Азовского моря и атаковавшими Византию. Русский племенной союз был, по всей вероятности, прочным ядром антских земель с подвижным населением. В составе русов могли быть и потомки тех праславян, которые в свое время входили в условную «Скифию» — наибольшее количество земледельческих крепостей скифского времени находилось в бассейне Тясмина (летописной Тисмени), где впервые были обнаружены древности пеньковского типа.

Как известно из летописи, поляне и русы некогда слились воедино, образовав общий племенной союз: «Поляне, яже ныне зовомая Русь». Но и во времена летописца еще знали полян, заслоненных русами:

«И до сев братия (Кий, Щек и Хорив) бяху поляне… от нихъ же суть поляне Кыеве и до сего дьне»{93}. Мы не знаем достоверно, в какое время произошло объединение киевских полян с русами (по Роси и Тясмину), но наиболее вероятной является эпоха накануне и во время балканских походов славян, когда Среднее Поднепровье было и перепутьем северных племен, и местом формирования новых союзов, и исходной точкой походов, устремленных «в тропу трояню чрес поля на горы». Консолидацию важнейших славянских племен ускоряла и внешняя опасность — появление в степях «обров» — авар, разгромивших дулебов.

Русско-полянская земля устояла и сохранила свою независимость в VI в. Крепость близ устья Десны на днепровских высотах была исторически необходима. Князь, создавший ее, опираясь на среднеднепров-ские дружины полян, руси и «северы», получал известную власть над всеми теми племенами, стержневые реки которых текли к Киеву: древлянами (Ирпень, Тетерев), дреговичами (Припять, Днепр), кривичами (Десна, Днепр), северянами (Десна с Сеймом) и радимичами (Сож).

В конце V — начале VI в. наряду с прежними неукрепленными селищами в землях Кривичей, Дреговичей, Радимичей появляются укрепления, небольшие острожки; примером может служить городище Коло-чин на Днепре выше устья Припяти. Исследователи полагают, что эти острожки служили не для постоянного проживания в них, а лишь как убежища на случай опасности; население жило постоянно в деревнях, расположенных иногда у самого острожка или поодаль от него. Факт почти одновременного возникновения сотен укрепленных острожков на огромной территории в высшей степени примечателен — появилась какая-то опасность. Едва ли речь может идти о внешней опасности типа аварского или хазарского нашествия — здесь, в глубине непроходимых лесов и болот, появление кочевников невозможно. Вероятнее всего, эту повсеместную опасность, заставившую строить «грады» — укрепления, убежища, следует видеть в изменении социальных условий как внутри перечисленных племенных союзов, так и по соседству с ними.

Прежде всего это рост дружин и стратификация дружин по племенной принадлежности: дружины и князья мелких племен, входивших в федерацию, и дружины самой федерации того обширного союза восьми-десяти племен, который имел и свою «столицу» и своего князя, как об этом и пишет Нестор, называя «свои княжения» у Полян, Древлян, Дреговичей, Полочан, Словен. Опасностью было появление в землях того или иного первичного племени не столько своих племенных дружинников (без ведома которых нельзя было и «град» воздвигнуть), сколько «великого князя» всех кривичей или всех дреговичей с дружинами с целью поборов. Эти князья племенных союзов (княжений) при переходе от высшей ступени родо-племенного строя общества к государственности должны были широко пользоваться такой полупервобытной формой, как полюдье. Можно думать, что в древлянском княжении было свое полюдье, в кривичском — свое и т. д.

Киев возникает одновременно не только с массовым продвижением на юг, с созданием мощного племенного союза Полян-Руси, но и с интереснейшим процессом создания городищ-острожков на большой территории, служивших то ли убежищами от ставших воинственными соседей, то ли укрытиями от племенных дружинников или же узловыми пунктами княжеского полюдья. Следовательно, Нестор имел право поставить в один ряд вопрос, «кто в Киеве нача первее княжить», с вопросом о становлении государственности, «како Русская земля стала есть». Не будем упрекать средневекового историка за то, что начало процесса феодализации он принял за окончательное оформление государства — он уловил то, что не всегда улавливают современные нам историки: важный переломный момент в социальной природе восточнославянского мира. Этот переломный момент он символически изобразил как основание Киева в земле Полян.


Торговый, а может быть, и таможенный пункт у киевских высот существовал задолго до постройки князем Кием «града», получившего его имя. Как назывался этот «докиевский» Киев?

Константин Багрянородный и на этот счет сообщает интересные сведения. Рассказав о том, что ладьи-однодревки сходятся к Киеву из Новгорода, Смоленска, Чернигова, цесарь пишет, что все они «собираются в киевской крепости, называемой Самбатас (Σαμβατας)». Император хорошо знал Киев и упоминал его неоднократно, но в данном случае назвал, очевидно, какую-то часть города, связанную с рекою, гаванью, затоном. Уже высказывалась мысль: не является ли название киевской крепости Самбат древним именем торгового пункта, подступавшего (судя по находкам римских монет на Подоле) к самому Днепру? Это могла быть одна из небольших гор, расположенных близ Подола. Этимология слова неясна{94}.

Большой интерес представляет сопоставление легенды о трех братьях-строителях города с реальной топографией киевских высот. Конфигурация правого берега Днепра в районе Киева с его оврагами, мысами и крутобокими останцами является результатом древних размывов коренного берега как потоками Почайны и Глубочицы, так и водами древней Десны, оттеснившими воды Днепра к правому берегу. Высокий берег Днепра на территорий Киева тянется с юго-востока на северо-запад, отступая от реки в том месте, где Днепр образует луку. Здесь в Днепр широким устьем впадает Почайна, представляющая собой превосходную гавань — затон. Полукруглое низменное пространство между Почайной и высоким правым берегом носило название Подола и было заселено еще в первые века нашей эры. Если смотреть на киевские высоты со стороны Почайны, то слева направо (с юго-востока на северо-запад) открывается следующая обширная панорама: на левом ее краю мыс основного киевского плато, по летописной терминологии, просто Гора. Она носила название Андреевской, или Старокиевской. Коренной берег отступает далее вглубь плато, на запад, почти перпендикулярно Днепру и образует мысы, овраги и останцы (Дитинка, Копырев конец или Клинец, и др.). Овраги были использованы гончарами и кожевниками. Прямо за Подолом, окаймляя его с юго-запада, находились вытянутые в одну линию три горы: южная, ближайшая к Горе, — Замковая гора (Киселевка, Фроловская гора); далее на северо-запад — Щековица, а за ней, в наибольшем отдалении от Днепра, — Лысая гора (Юрковица, Иорданские высоты).

Между этими четырьмя горами исследователи и распределяли «грады» трех героев летописной легенды. Конечно, при анализе тех приурочении, которые производились в связи с легендой о трех братьях, следует исходить из того, что двое из них могли получить свои имена от существовавших местных топонимических названий. Впервые такое предостережение сделал еще В.Н. Татищев[22]. Большинство исследователей сходится на том, что город Кия это — Андреевская гора, город Щека — Щековица, а город Хорива — или Лысая гора или же Замковая гора.

Щековица не вызывает сомнения потому, что так она называлась в эпоху Мономаха («идеже ныне зоветься Щековица»), так ее именовали в XVII в.{95}, так она называется и в настоящее время.

Хоревица, с которой связали имя третьего брата, определяется различно. Ни летописной, ни более поздней традиции нет. Возможно, следует присоединиться к давнему мнению В.Б. Антоновича (поддержанному М. К. Каргером и П. П. Толочко), что Хоревица — это Лысая гора. Судя по своеобразному наименованию, это была одна из тех ритуальных гор, на которых, по народному поверью, проводили свой шабаш киевские ведьмы. Рядом с Лысой горой находился огромный языческий курганный могильник[23]. Хоревица, названная в армянской записи Хореан, в поздних источниках XVI–XVII вв. отождествлялась с Вышгородом{96}. Теоретически это можно допустить, т. к. в той же армянской записи только Хореан отмечен как город, находящийся «в области Палуни» (Полян), т. е. как бы в стороне от городов старших братьев. Город (или область) Хореван знает Ибн-Русте, упоминая, что здесь русы размещают пленных славян{97}. Но Вышгород ли это или гора Хоревица (Юрковица) в Киеве, остается неясным.

Сложнее обстоит дело с городом основного героя легенды — Кия. Не оспаривая единодушного мнения исследователей о том, что город построен на Андреевской, Старокиевской горе, где впоследствии на протяжении четырех столетий (с IX по XIII) находился центр жизни Киева, следует внести совершенно необходимую поправку: крепость на Андреевской горе была не первичным, а вторичным местом пребывания князя Кия. Это непреложно следует как из русской летописной записи, так и из армянской записи Зеноба Глака в «Истории Тарона».

Вглядимся внимательнее в летописный текст.

«И сидяще Кый на горе, идеже ныне увоз Боричев… И сътвориша градък во имя брата своего старейшего и нарекоша имя ему Кыев»{98}.

Здесь совершенно ясно речь идет о двух разных ситуациях: 1. Резиденция Кия на какой-то горе близ Боричева взвоза. 2. Постройка городка во имя Кия (местоположение городка не указано)» Во всей литературе об основании Киева указание летописца на «Боричев увоз» понимается как не подлежащее сомнению указание на Старокиевскую гору, где в X в. был город Владимира, а в одном из его углов археологами еще в 1908–1910 гг. выявлены следы небольшой крепости конца V–VII вв., справедливо сопоставляемой с «градком» времен Кия. При этом молчаливо подразумевалось, что и гора, на которой сидел Кий до постройки градка, и место, где этот градок воздвигнут, являются одним и тем же топографическим пунктом.

Обратим внимание на то, что если принять такое отождествление горы Кия и града Кия, то крайне странно будет выглядеть топографическое пояснение летописца Никона: «там, где ныне Боричев увоз». Подходит ли оно к древнейшей части Киева на Старокиевской горе? Ведь здесь находились каменные княжеские дворцы, стояла Успенская Десятинная церковь («Святая Богородица»). Для того чтобы пояснить киевлянам XI в. местоположение крепости Кия, вполне достаточно было бы такого общеизвестного ориентира, как Десятинная церковь, примыкавшая вплотную к засыпанному рву древнего градка Кия. Летописец, воскрешавший прежнюю топографию Киева, именно так и поступал в других случаях, пользуясь сопоставлениями с самыми заметными городскими ориентирами. Церковь Ильи определена «яже есть над Ручаем, конец Пасынъче беседы и Козаре»; построенная Владимиром церковь в Херсонесе — как находящаяся «на месте посреди града, идеже торг деют корсуняне». Битва с печенегами в 1036 г. локализована на поле, «идеже стоить ныне святая Софья». Использована в качестве ориентира и Десятинная церковь, но с ее помощью отмечается не городок Кия, а местоположение бронзовой квадриги, привезенной из Корсуни и поставленной «за святой Богородицей». Определяя местоположение терема Ольги, летописец снова упоминает Десятинную церковь: «за святой Богородицей над горою», т. е. прямо на месте древнего городка Кия.

Если бы летописец Никон, делая свои топографические примечания, хотел обозначить малый городок Кия, достоверно определенный археологами как часть Владимирова города («за святой Богородицей»), то он и воспользовался бы непременно указанием на хорошо знакомый киевлянам храм. Летописец же предпочел определить место первичной резиденции Кия не тем или иным городским ориентиром, а дорогой, идущей вне города, по его окрестностям. Это настолько странно, что заставляет искать эту резиденцию где-то за пределами летописного киевского кремля, там, куда может вывести Боричев увоз.

Местоположение Боричева увоза определялось в деталях различно, но после специального исследования Д.И. Блифельда можно уверенно считать его тождественным современному Андреевскому спуску, начинающемуся невдалеке от городища VI–VII вв.{99} Наиболее доказательным этот автор считает сообщение грамоты 1694 г. о том, что в пользу Трехсвятительской церкви должны давать «куницу» киевляне, живущие «под горою и на горе… почав от церкви Воздвиженской даже до фортки острожской в ров Боричев по взвоз Рождественский»{100}. По упомянутому выше плану Киева 1695 г.{101} эта куничная дань налагалась на жителей города по обе стороны от «Киевских ворот и киевского вывода»; Боричев ров, таким образом, совпадает с современным Андреевским спуском, обходящим Андреевскую церковь с запада. Урочище Боричев упоминается в летописи под 945 г.; послы древлян к Ольге «присташа под Боричевом в лодии». При свержении идолов в 988 г. князь приказал Перуна «влещи с Горы но Бори-чеву на Ручай». «Ручай» протекал посреди Подола и вливался в По-чайну у самого ее впадения в Днепр.

Последний раз в средневековых источниках Боричев упоминается в 1185 г. в «Слове о полку Игореве»: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощеи». Князь Игорь уезжал из Киева (где он просил помощи у великого князя) к себе в Северскую землю. Он ехал из княжеского дворца и из города вниз по Боричеву спуску к Пирогощеи, находившейся посреди Подола. План 1695 г., на котором нанесены и дороги, помогает представить путь Игоря к Пирогощеи: дорога идет от Киевских ворот вниз прямо к Замковой горе (Киселевка) и от ее южной оконечности поворачивает резко на северо-восток именно к месту бывшей Успенской Пирогощеи церкви{102}. За 500 лет путь по Боричеву не изменился.

Возможно, что с именем Боричева связан не только непосредственный спуск с горы, но и дальнейший путь мимо Замковой горы через Подол к Днепру. На это намекает и упоминание пристани под Боричевом (945) и последний путь идола Перуна к Ручаю и Днепру (988). Возможно, что после спуска с горы («увоза») путь по ровному месту назывался «током». Боричев ток — улица, сохранившая это архаичное наименование, идет от подножия Андреевской горы к подножию Замковой. Важно отметить, что почти во всех случаях «Боричев» (сначала «увоз», а потом «ток») связывается топографически с Замковой горой, у подножия которой Боричев путь сворачивал к Пирогощеи[24].

Замковая гора, лишенная таких общеизвестных ориентиров, как Десятинная церковь, или Софийский собор, могла быть обозначена летописцем для опознания ее киевлянами XI в. близостью к наезженной дороге, ведшей из княжеского кремля к пристани и соприкасавшейся с Замковой горой. Это и наталкивает на логический вывод: гора, на которой «сидел Кий» до постройки «градка», — это и есть Замковая гора. Такой вывод полностью подкрепляется наличием мощного культурного слоя на замковом плато; слой содержит как зарубинецкий горизонт с римскими монетами, так и горизонты V–XI вв. с византийскими и восточными монетами V–X вв. (начиная с фолиса императора Анастасия — 498–518 гг.).

Замковая гора выделялась в V–VI вв. из всех киевских высот, заселенных в то время. Не касаясь совершенно никаких исторических соображений (что в данном случае даже хорошо, т. к. обеспечивает независимость суждений), П.П. Толочко констатирует: «Как показывают материалы, местом древнейшего поселения была Замковая гора… Не исключено, что именно она являлась тем древнейшим городским ядром-плацдармом, из которого произошло заселение окружающих возвышенностей»{103}. В.сочетании с приведенными выше разысканиями эта археологическая констатация приобретает особый интерес.

Продолжим анализ топогидронимики Киева. Крепостные ворота, выводящие на трассу Боричева увоза на плане 1695 г., носили своеобразное название «Киевских». Обычно ворота, как и дороги, именуются в связи с тем пунктом, к которому они ведут. В московском Земляном городе, например, ворота назывались по городам: Смоленские, Тверские, Серпуховские и т. п. «Киевские» ворота в Киеве вели на Замковую гору, которую в данном случае следует понимать как «Киевскую гору». Возможно, что историческая традиция здесь преобладает над представлениями киевлян XVII в. о Подоле как основной части Киева.

Важным топографическим аргументом в пользу отождествления Замковой горы с резиденцией Кия является ручей Киянка. Он вытекает не от оврагов Андреевской горы, а много западнее — из оврага между горой Детинкой и Копыревым концом. Течет Киянка сначала на север, омывая юго-западную часть подошвы Замковой горы, а затем, огибая Замковую гору, идет по Подолу, впадая в Глубочицу. Таким образом, основная часть течения Киянки связана с таким ориентиром, как Замковая гора. Откуда ж Киянка получила свое имя, если от градка Киева она отстоит достаточно далеко и ни истоком, ни течением с ним не связана? Ответ подсказан предыдущим: речка Киянка получила свое древнее имя от первоначальной резиденции князя, от той горы, на которой Кий пребывал до постройки крепости на Горе, т. е. по Замковой горе, которую теперь мы еще более уверенно можем считать первоначальным Киевом.

Замковая гора со всех сторон окружена надежными «киевскими» ориентирами: с запада и с севера ее омывает Киянка, несомненно связанная с Кием, а с юга и востока к ней подходит тот Боричев путь, при помощи которого летописец Нестор в 1070-е годы обозначил местоположение горы, где в свое время «седяше Кый». Керамика корчаковского типа, ранние формы которой датируются концом V–VI вв.{104}, и византийские монеты конца V в. определяют время возобновления жизни на «Киевой горе». Таким образом, историко-топографические разыскания позволяют уверенно отождествлять первоначальную резиденцию Кия (а может быть, и его предков?) с Замковой горой (Киселевкой, Фроловской горой). Она на какой-то отрезок времени предшествует постройке городка на Андреевской горе{105}.

Не противоречит ли мысль о двух разных резиденциях Кия летописному свидетельству? Рассмотрим его текст с этой точки зрения. Первый этап: Кий находится на горе, где во времена летописца (середина XI) проходил «увоз Боричев»; Щек — на горе, носившей и во времена летописца название «Щековица»; гора Хоревица названа по третьему брату. Второй этап: построен городок во имя Кия; около крепости — «лес и бор велик», где охотились на зверей. По смыслу легенды, три горы трех братьев были неукрепленными. Близ новопостроенного градка был лес, о котором нет речи при описании трех гор. Очевидно, крепость Кия находилась в ином месте, чем три горы.

Значительно более определенные данные мы получим, если обратимся к той армянской записи киевской легенды, на которую впервые обратил внимание Н.Я. Марр. В этой записи Зеноба Глака (VII–VIII вв.) два этапа строительства выражено четко. Первый этап: царь дал власть трем сыновьям Деметра и Гисанея: «Куару, Мелтею и Хореану»;

«Куар построил город Куары и назван он был Куарами по его имени. А Мелтей построил на поле том свой город и назвал его по имени Мелтей. А Хореан построил свой город в области Палуни и назвал его по имени Хореан»{106}.

Второй этап:

«И по прошествии времен, посоветовавшись, Куар и Мелтей и Хореан поднялись на гору Каркея и нашли там прекрасное место с благорастворением воздуха, т. к. были там простор для охоты и прохлада, а также обилие травы и деревьев. И построили они там селение и поставили они двух идолов: одного по имени Гисанея, другого по имени Деметра»{107}.

К отмеченным Марром совпадениям (три брата, три города, лес и охотничьи угодья на новом месте) можно добавить еще одно: Зеноб Глак говорит о постановке на новом месте двух идолов, а мы знаем благодаря раскопкам В.В. Хвойко, что именно в городке Кия на Андреевской горе в его средней части были обнаружены еще в 1908 г. два языческих жертвенника; один из них простой, цилиндрический, а другой, расположенный рядом, сложной эллиптической формы с четырьмя выступами по странам света. К сожалению, разгадать славянскую первооснову Гисанея и Деметра пока не удалось{108}.

Главным выводом из сопоставления армянской и киевской записей является тот, что в первичной основе древней легенды говорилось о двух этапах жизни на киевских высотах: первоначально были заселены «Киева гора» (Замковая), Щековица и Хоревица. Имена «братьев» Кия (эпическое требование троичности) заимствованы, вероятно, от названий двух последних гор. Эта первоначальность заселения Замковой горы и Щековицы подтверждена и археологически, особенно в отношении первой из них.

Замковая гора представляет собой сильно вытянутый с юго-востока на северо-запад останец высокого берега, с крутыми обрывистыми краями, господствующий над пойменным Подолом (высота над уровнем Подола — 40 м). По своему протяжению она равняется городу Владимира на Андреевской горе, но Замковая — более узкая. По площади же (около трех га) она в 3 раза превосходит градок Кия. По своему срединному положению эта гора контролировала и гавань Почайну, и Подол, и побережье Днепра. Ее крутые склоны делали ее неприступной крепостью. Здесь, вероятно, и находились Полянские князья до постройки крепости на Андреевской горе. Замковая гора не была покинута в пору расцвета Киева, и жизнь на ней продолжалась. На ее площади, помимо монетных находок IX–X вв., была обнаружена даже какая-то кирпичная постройка, отнесенная Н.И. Петровым к X в.{109}

События V–VI вв., перекроившие карту Европы, начались где-то близ Киева, севернее его и завершились в архипелаге Эгейского моря. Киев был воротами, через которые проходили на юг дружины дреговичей, радимичей и полулитовцев — кривичей. В эти же века происходил процесс усиления дружин, консолидации славянских племен; новые волны кочевников делали опасной южную зону славянского расселения, да и сами славяне-колонисты, вливавшиеся в южные степи, были достаточно беспокойной массой.

У приднепровского славянства появился еще один центр — Киев, укрытый лесами от южных напастей и господствовавший над такой важной стратегической магистралью, как Днепр. Все перечисленное предопределило важную историческую роль Киева и выдвинуло его на главное место. Возникла потребность в создании новой крепости, и князь Кий строит эту крепость на той горе, которая господствует над всеми старыми поселениями, на горе, с вершины которой хорошо обозримо и устье Десны, и обводная старица Черторый, и далекий Вышгород, возвышающийся над Днепром. Новая крепость, возникшая на рубеже V и VI вв. н.э., невелика, она занимает всего два гектара, в ней нет еще ни ремесленных кварталов, ни торговых площадей, но как капитанская рубка, она возвышается над старыми горами, Подолом, пристанями и позволяет управлять складывающимся государством, границы которого первоначально простирались от Западного Буга (г. Волынь близ современного Грубешова) до Северского Донца и от Роси до Полоцка, а в дальнейшем охватили все восточнославянские племена, предков украинцев, русских, белорусов.

У истоков древнерусской государственности стоит мощный союз племен Среднего Поднепровья, объединивший вокруг себя десятки других племен. В этом союзе главную роль играли поляне, слившиеся с Русью, очевидно, уже в VI в., а центром зарождавшейся государственности стали киевские высоты полян: сначала «Киева гора» (Замковая, Киселевка), а вскоре к ней добавился и «градок Киев» на Андреевской горе, где в наши дни символично разместился Киевский исторический музей.

* * *
При написании этой книги, приуроченной к полуторатысячелетнему юбилею Киева, мною частично использованы тексты следующих моих работ, опубликованных в 1950–1980-е годы:

1. Древние русы. (К вопросу об образования ядра русской народности) / / Советская археология. Том XVII. М., 1953.

2. Славяне и Византия в VI в. // Очерки истории СССР. М., 1958.

3. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963.

4. Первые века русской истории. М., 1964.

5. Былины // Русское народное поэтическое творчество. М., 1969, 1-е изд.; М., 1978, 2-е изд., с. 188–215.

6. Геродотова Скифия. М., 1979.

7. Смерды // История СССР. 1979. № 1,2.

8. Город Кия / / Вопросы истории. 1980. № 5.

9. Новая концепция предыстории Киевской Руси / / История СССР. 1981. №1, 2.

Радзивилловская летопись. Верхняя миниатюра: Святослав принимает побежденных вятичей. 964 г. миниатюра: Святослав побеждает хазар. 965 г.

ЧАСТЬ 2. ОБРАЗОВАНИЕ КИЕВСКОЙ РУСИ

2.1. ПЛЕМЕННЫЕ СОЮЗЫ VI–IX ВВ. НА ТЕРРИТОРИИ ДРЕВНЕЙ РУСИ

К VIII–IX вв. славяне занимали половину европейского континента — от Адриатики до Верхней Волги и от Эльбы до верховий Дона. Восточная ветвь славянства населяла значительную часть великой Русской равнины, доходя на севере почти до Финского залива, а на юге — до Черного («Русского») моря в низовьях таких рек, как Дунай, Днестр и Днепр. Историческим центром восточного славянства, определившимся еще во времена Геродота, было Среднее Поднепровье с его тремя «скифскими» («сколотскими» — славянскими) царствами VI–IV вв. до н.э. Именно здесь, в плодородной лесостепи, ярче всего проявляются элементы прогрессивного исторического развития во все эпохи: здесь строились задолго до Киевской Руси грандиозные «Змиевы валы», ограждавшие Поднепровье от кочевников; здесь возникли три старейших города, упоминаемые договорами с Византией — Киев, Переяславль, Чернигов; здесь, по-видимому, находились три города русов, упоминаемые многими восточными географами как находящиеся на одной реке: Куяба (Киев), Славия (Переяславль) и Арта (Родень-Родня) (см. Приложение 1). С этим же созвездием древних городов связаны и три митрополичьих кафедры, созданные на Руси в XI в. Этими городами обозначено исторически обусловленное ядро Киевской Руси.

Размещение восточнославянских племен подробно описано летописцем. Он не считал нужным перечислять конкретные племена, которых было, по всей вероятности, около полутора сотен, — летописец назвал крупные группировки, большие устойчивые союзы племен, насчитывающие восемь-десять племен в своем составе и сохранившиеся в памяти русских людей вплоть до XII в.

Имена племенных союзов в летописирезко делятся на две группы: одни из них образованы как бы по географическому, земельному, признаку (Древляне, «Бужане») или же отражают какую-то очень древнюю не этимологизируемую форму («Хорваты», «Север»). Другие очень четко образованы по патронимическому принципу: «Радимичи» (от Радима), «Вятичи» (от Вятка) и др.

Чрезвычайно интересно различие обеих групп в географическом отношении: названия первой группы встречаются только в зоне древней славянской прародины, а названия второй группы — в зоне позднейшего расселения, начавшегося в первые века нашей эры.

Зона прародины. Поляне размещались на берегах Днепра и Десны. Им принадлежали Киев, Чернигов и Переяславль, составлявшие ядро Русской земли. В южной части этого пространства на р. Роси и южнее по Тясмину мы должны искать поселения первичного племени русов, распространившего свое имя на всю Полянскую землю: «Поляне, яже ныне зовомая Русь».

В Среднем Поднепровье, в этом давнем историческом центре, происходило много различных событий, которые могли перекраивать и изменять племенной состав того или иного племенного союза в этом регионе. Возможно, что термин «поляне» в более раннее время отражал какую-то иную консолидацию славянских племен, чем та, которая образовалась примерно в VI в. под гегемонией племени русов-росов.

Восточными соседями полян были северяне, занимавшие лесостепное Левобережье Днепра. «А друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север», — писал о них летописец. Земля Северян очерчена такими топонимами, хранящими память о них, как Новгород-Северский, Севск, Северский Донец. Южная граница северян была южной, степной границей Руси и славянских поселений вообще. Археологические материалы помогают уточнению расселения славян{110}.

На запад от полян располагались древляне, давние враги полян, «обижавшие» их после смерти князя Кия. Их городами были Овруч, Искоростень. Древляне занимали южную часть бассейна Припяти, ограниченную с запада р. Горынью, а с востока Ирпенем{111}.

В географию славянских племенных союзов западнее древлян судьба вносила много изменений, связанных с аварским натиском VI–VII вв. Летописец знал о них и отразил в своем тексте:

1. «Дулеби же живяху по Бъгу, къде ныне Велыняне».

2. «Бужане, зане седоша по Бугу, послеже же Велыняне»{112}. Расшифровка этих летописных фраз затруднена тем, что в ближайшем соседстве друг с другом существуют две реки с одинаковым названием — Буг Южный и Буг Западный; они почти соприкасаются своими верховьями. Летописец не указал, какой именно Буг он подразумевал в том или ином случае. Город Волынь, общеплеменной центр волынян, находился на левом берегу Западного Буга; следовательно, дулебы, восточные соседи белых хорватов, обитали когда-то в верховьях Западного Буга, где во времена летописца («ныне») были волыняне и город Волынь. В VI–VII вв. на дулебов напали авары («си же Объри воеваша на Словены и примучиша Дулебы…»). Дулебский союз на Буге распался, а дулебские племена переместились на запад и вклинились в чешские и польские племена. Смена племенных союзов на Западном Буге выяснена: разбитых аварами дулебов заменил новый союз, принявший имя волынян. Во второй летописной фразе река Буг написана иначе: не «Бъг», а «Буг»; можно допустить, что на Южном Буге был союз племен «Бужане», который в дальнейшем влился в соседний союз волынян и принял его имя. Возможно, что это второе отражение процесса интеграции союзов племен — поляне объединились с русами, а бужане с волынянами. Это вполне естественно для бурной эпохи VI–VII вв.

Хорватами в Прикарпатье и волынянами по Западному Бугу заканчивалась на западе та широкая полоса восточнославянских племен, которая шла в лесостепи по древним землям славянской прародины.

Зона расселения и ассимиляции. Колонизационное движение славян шло как в южном, так и в северо-восточном направлении. На юг от «прародины» в VI–VII вв. изливались огромные массы перемешанных между собой восточнославянских племен. Возможно, что некоторые союзы племен расщеплялись и часть оставалась на старом месте, а часть заселяла завоеванные византийские земли. В пользу этого свидетельствует наличие повторяющихся названий:

ДРЕГОВИЧИ на Припяти — ДРАГОВИТЫ на Балканах; на р. Быстрице; на Марице

СЕВЕРЯНЕ на Десне и Сейме — СЕВЕРЯНЕ на Нижнем Дунае

г. СМОЛЕНСКСМОЛЯНЕ на р. Мсте

Часть колонистов могла оседать не на Балканах, а поблизости от старых славянских земель, в юго-западном углу Причерноморья, где лесостепная зона подходила почти к самому морю. Таковы, вероятно, были уличи и тиверцы, которые первоначально жили по Южному Бугу и по Днепру «оли до моря», а в дальнейшем «седяху по Дъестру и приседяху к Дунаеви… И бе мъножьство их»{113}. Это о них, очевидно, говорили византийцы, упоминая русов «еже живяху в Евксинопонте», т. е. на берегу Черного (Русского) моря.

Колонизация в южном, степном направлении трудноуловима, но ряд разрозненных сведений у нас все же есть: то восточный историк упоминает, что арабский полководец Мерван в 737 г. пленил 20 000 славянских семей где-то в Приазовье, то Нижний Дон географы назовут «Славянской рекой», то упомянут о том, что Азовское море является крайним пределом славян.

По русским источникам мы знаем, что в степях, кроме иноязычных кочевников, находились какие-то русские «бродники», возможно, предшественники позднейшего казачества. Археологически южная колонизация почти неуловима. Славянские племенные союзы на север от зоны славянской прародины формировались в течение нескольких столетий как результат мирного постепенного проникновения славян в лесную зону, где происходила медленная и тоже мирная ассимиляция ими местного литовско-латышского и финно-угорского населения.

Обряд трупосожжения с наземным захоронением пепла в деревянном срубе (без земляных насыпей-курганов) не оставил нам славянских погребальных памятников времен ранней колонизации.

Подсечное и переложное земледелие, требовавшее постоянного перемещения небольших родовых коллективов, врубавшихся в обширные северные леса, не содействовало созданию больших устойчивых поселений, а недолговременные лесные заимки редко обнаруживаются археологами. Получается так, что в ряде случаев славяне в силу своего образа жизни и своих верований как бы прячутся от археологов в этой шапке-невидимке. Поэтому процесс колонизации, шедшей в северном и северо-восточном направлении, хорошо прослеженный по археологическим материалам зарубинецкого времени, в дальнейшем теряет по временам свою четкость и опознаваемость.

Можно вполне допустить, что широкое стихийное расселение славян в лесной зоне не вытесняло местные неславянские племена, а пополняло их территорию разрозненными славянскими ячейками.

Сложение крупных племенных союзов могло не предусматривать полной этнической чистоты и исключительности. В состав обширного союза могли, по всей вероятности, входить как славянские, так и иноязычные объединения разного калибра — от отдельного рода до целого племени. Вплоть до середины XII в. на р. Протве просуществовало какое-то литовское племя «голядь», со всех сторон окруженное славянами: вятичами, кривичами и радимичами. Летописец умолчал о нем в своем общем перечне самостоятельных племенных союзов. Очевидно, голядь входила в один из соседних славянских племенных союзов. Вероятно, такова же была судьба летописной «веси», на землях которой с очень давних времен соседствовали славяне и финны-вепсы, сохранившиеся до наших дней{114}. Непосредственно к зоне прародины с севера примыкают земли следующих племенных союзов: дреговичей, радимичей и вятичей. Их летописные характеристики дополняются подробными археологическими данными{115}: «А друзии седоша межю Припетию и Двиною и нарекошася дрьгъвичи». Дреговичи занимали болотистое левобережье Припяти. Отсюда и их имя — дреговичи — «болотники» от белорусского «дрыгва» — болото (может быть, балтского происхождения). Наличие дреговичей — другубитов — за Дунаем, в горных местностях, где нет никаких болот, может, во-первых, подтверждать мысль о выселенцах с берегов Припяти, а во-вторых (если верно первое допущение), свидетельствовать о том, что племенной союз дреговичей уже сложился к моменту колонизации Балкан. Соседями дреговичей были радимичи; их разделял только Днепр: на правом, западном, берегу жили дреговичи, на восточном — радимичи. Еще далее на восток жили вятичи.

«Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо дъва брата в Лясех: Радим, а другый — Вятъко. И прешьдъша седоста Радим на Съжю и прозвашася Радимичи, а Вятъко седе с родъмь своимь по Оце, от него же прозъвашася Вятичи»{116}.

Археология полностью подтвердила размещение одного племенного союза на Соже, между Днепром и Десной, а другого — на верхней и средней Оке и Москве-реке. Польское («от ляхов») происхождение радимичей и вятичей ничем не подтверждено. Возможно, что на летописном предании сказались какие-то воспоминания о первичной славянской колонизации, начавшейся в первые века нашей эры и шедшей с юго-запада на северо-восток, в бассейн средней Десны, откуда в равной мере славяне зарубинецкого времени могли проникать и на радимичский Сож и на вятическую Оку. Загадочные «ляхи» могли появиться в связи с тем, что колонизационный поток шел из Среднего Поднепровья, из земли Полян, а у польских племен был значительный союз, называвшийся тоже Полянами (в бассейне Варты). Патронимическую легенду мог сочинить один из летописцев, хорошо знавший весь славянский мир.

Археология не только документирует описанный летописцем погребальный обряд вятичей и радимичей (трупосожжение и прах в срубе), но и подтверждает родство этих двух племенных союзов: долгое время, вплоть до Х-XII вв., женские височные украшения (являющиеся надежным этнографическим признаком) радимичей и вятичей были сходны между собой и резко отличались от украшений соседних племен.

Кроме того, археологический материал позволил наметить и у вятичей и у радимичей локальные варианты, которые, очевидно, соответствовали конкретным племенам, образовавшим союз (подробнее см. ниже).

Восточная граница вятичей доходила до Верхнего Дона в районе Воронежа.

Северные союзы племен — кривичи, полочане и словене новгородские — занимали обширные пространства Валдайской возвышенности, Верхней Волги, Западной Двины и бассейна озер Ильменя и Чудского. Самым значительным по территории был союз кривичей, «иже седять на вьрх Вългы и на вьрх Двины, и на вьрх Дънепра; их же град есть Смольньск…» В древности вся эта область была занята пралитовскими племенами. Продвижение славян сюда было постепенным и малозаметным. Со временем местное балтское население смешалось со славянами и было в известной мере ассимилировано ими, но в самом названии этого огромного славянского союза племен, раскинувшегося в широтном направлении почти на тысячу километров, сохранилось имя литовского верховного бога Криве-Кривейте.

Особым небольшим племенным союзом были Полочане, всегда выделяемые летописцем как самостоятельная единица. Они названы по небольшой речке Полоте, правому притоку Западной Двины{117}.

Самым северным племенным союзом славян были Словене Новгородские. По одному географическому примечанию, введенному в летопись, по всей вероятности, Сильвестром: «Словене же, прешьдъше с Дуная, седоша около озера Илмеря и прозвашася своим именьмь»{118}. Археологи предполагают, что ильменские славяне пришли с запада, с самого восточного края западнославянского региона{119}. Это находит подтверждение в самом их имени — «словене», согласно высказанному выше предположению обозначающему «выселенцев из земли Вене» (западных венедов). Соседние с ними эстонцы (чудь) всех русских называют «вене» (vana). На западе восточные славяне соприкасались со словацкими и польскими племенами (вислянами, мазовшанами и др.). На северо-западе соседями были литовские и латышские племена, а на берегу Финского залива славяне соседили с чудью-эстонцами.

Вся северная граница и граница расселения славян на востоке шла в соприкосновении с различными финно-угорскими народами: корелой, весью, чудью заволочской, мерей, муромой, мещерой и мордвой. Собственно говоря, никакой устойчивой границы не было, была подвижная зона славянской земледельческой колонизации, по следам которой двинулась в дальнейшем русская государственность.

Славянские племена занимали в Восточной Европе примерно 700 000 кв. км. Природа на этой огромной площади была крайне разнообразна и степень ее благоприятствования человеку заметно убывала по мере продвижения на север. Это многовековое движение не было поиском лучших земель и едва ли являлось результатом простого размножения, каких-то демографических взрывов. Здесь действовали, по-видимому, две различных и не связанных друг с другом причины: во-первых, создание социальной напряженности в период полного созревания родо-племенного строя, а во-вторых, усиление натиска кочевников на южные области, заставлявшие население уходить в леса. Первая причина действовала, по всей вероятности, в эпоху балканских походов, но продолжала существовать и тогда, когда пути на юг оказались перекрыты новым пополнением кочевников в степях; оставался только путь в малонаселенные и обширные лесные пространства.

В природном отношении Восточная Европа делится на несколько ландшафтных зон. Всю Русскую равнину по диагонали от Казани и почти до Львова рассекает граница леса и лесостепи. Ширина лесостепной зоны, колыбели славянства, около 300 км. Лесостепное пространство от Карпат до Дона было главной областью формирования предпосылок восточнославянской государственности. Центром этого важнейшего участка лесостепи было Среднее Поднепровье, «Русская земля» в понимании VI–VII вв. н.э. На запад от него лежала Волынь, а на восток — Северская земля. Важнейшие древнерусские княжества сформировались именно здесь, в плодородной, мягкой по климату лесостепной зоне: Киевское, Черниговское, Переяславское, Волынское, Северское, Курское. Граница степной зоны проходила примерно по линии Саратов-Харьков-Кременчуг.

Обширная зона лиственных лесов (с вкраплением боров) шла от лесостепи на север до линии озер Ладожского и Онежского, а на востоке охватывала бассейн Верхней Волги и Оки. В почвенном отношении лесная зона менее благоприятна, чем лесостепная. Среди суглинистых и супесчаных почв лесной зоны выгодно выделялось Суздальское «ополье», черноземный остров в Северо-восточной Руси. За Волгой начиналась не менее обширная таежная зона, простирающаяся до Белого моря. Она была хорошо известна русским людям XI–XII вв., но массовая земледельческая колонизация ее в бассейне Сухоны и Северной Двины началась только после татарского нашествия (может быть, вследствие его). Неравномерность природных условий сказывалась на видах хозяйствования и его уровне.

Несмотря на то что древнерусское земледелие было достаточно документировано письменными источниками (дань нередко взималась «от рала» или «от плуга») и данными славянских языков, историки Киевской Руси долгое время почему-то полагали, что основой славянского и древнерусского хозяйства была охота, а земледелие появилось будто бы лишь тогда, когда оно отразилось в «Русской Правде», т. е. во второй половине XI в. (!), когда Русь уже была покрыта сетью городов, украшенных дворцами, соборами, библиотеками, а поля и нивы назывались «жизнью»{120}.

Вопрос об истинном облике славянского хозяйства исключительно важен при рассмотрении проблемы возникновения государственности. Норманистов вполне устраивал взгляд на славян как на первобытных звероловов, не знающих земледелия, — все культурные навыки можно было приписать благотворному влиянию варягов, а за всеми славянами закрепить ту характеристику, которую Нестор дал отдаленным предкам своих соседей (заглядывая вглубь веков на сотни лет): «живяху в лесе, якоже всякый зверь».

В советской историографии Б.Д. Греков очень убедительно и весомо выступил против такого вопиющего искажения исторической действительности, посвятив в своей известной книге «Киевская Русь» большой специальный раздел «Место земледелия в хозяйстве древней Руси»{121}.

Б.Д. Греков в своем анализе земледелия опирался на обильные археологические материалы, вводя их в широкую науку. С тех пор количество этих материалов разных эпох и из разных мест неизмеримо возросло. Появился целый ряд исследований, посвященных истории земледелия{122}.

В настоящее время не подлежит сомнению высокий уровень земледелия у среднеднепровских праславян-сколотов еще во времена Геродота (V в. до н.э.). Помимо археологических находок деревянных пахотных орудий (рало, плуг), об этом убедительно говорят два сообщенных Геродотом факта: днепровские славяне — «борисфениты» экспортировали хлеб в Грецию, а их священным предметом, объектом общесколотского культа, была золотая модель плуга и упряжки (ярма) для пары волов. Большой интерес представляют огромные ритуальные кострища скифского времени (так называемые «зольники»), в которых находят любопытные увеличенные модели зерен, изготовленные древними пахарями из смеси муки и глины и предназначавшиеся для каких-то магических заклинаний будущего урожая. Моделировали зерна проса, пшеницы, ячменя, ржи, гороха и бобовых, что дает нам важные сведения об ассортименте высеваемых за полторы тысячи лет до Киевской Руси злаков. К этому списку следует добавить волокнистые — коноплю, а на севере — лен.

Столь же высоко было развито земледелие в Среднем Поднепровье и в так называемые «трояновы века», т. е. в эпоху Черняховской культуры II–IV вв., в века благоденствия лесостепных славян, возобновивших экспорт хлеба в земли античного мира. Об экспортной торговле говорит, во-первых, заимствование славянами римской хлебной меры — четверика-квадрантала (26 л), а во-вторых, огромное количество кладов римских монет, зарытых в южной части территории восточных славян.

К этому времени появилось такое пахотное орудие, как «рало с полозом». Учитывая то, что слово «пълугъ» лингвистически однородно слову «полоз», можно думать, что под летописным словом «плуг» (как единица обложения) подразумевался не усовершенствованный плуг в нашем понимании, а «рало с полозом», представлявшее тогда шаг вперед в развитии сельскохозяйственной техники. Такое рало снабжалось железным лемехом. В это же время появилось и чересло (плужный нож) для вспарывания дернового слоя почвы. С успехами земледелия связано и появление ротационных жерновов, заменивших собой первобытные зернотерки. Урожай убирали серпами. Показателем высокого уровня агротехники приднепровских славян является интереснейший ритуальный кувшин IV в. н.э., найденный на Киевщине. Он, очевидно, предназначался для языческих молений о дожде, о которых говорит летопись применительно к полянам: «бяху же погане — жруще (приносят жертвы) озером и кладязем и рощением…»{123}. Моления у озер или у колодцев обычны для аграрной заклинательной магии: манипуляции с водой (например, окропление земли «святой водой») должны были, по представлениям язычников, вызвать дождь на поля. Эта мысль четко выражена автором одного из церковных поучений против язычества, который именно в этом и упрекает своего современника: «ин требы кладет студенцу, дождя искы от него» («а иной приносит жертвы источнику, стремясь получить от него дождь»).

Кувшин интересен тем, что на нем тщательно, еще по сырой глине, изображен календарь тех летних месяцев, когда колосья растут на ниве: от 2 мая (первые всходы) до 7 августа (жатва); в конце календаря изображены серпы и снопы, обозначающие конец полевой жизни колосьев. В календаре отмечены такие языческие праздники, как ярилин день (4 июня), Купала (24 июня) и перунов день (Ильин день 20 июля). Самым важным является обозначение четырех периодов дождей, необходимых полям. Сличение этого календаря с агротехническими разработками для Киевщины в XIX в. показало почти полное их совпадение. А это означает, что приднепровские славяне за пятьсот лет до образования Киевской Руси не только отлично знали технику возделывания своих полей, но и установили уже оптимальные сроки дождей для своих яровых посевов. Здесь сами они были бессильны и могли только обратиться к своим богам за помощью, но они точно знали, о чем им следует просить богов{124}.

Высокий уровень земледельческой культуры в лесостепной полянско — русской зоне документирован достаточно убедительно. Однако не следует думать, что соседняя лесная зона не знала земледелия. Земледелие в лесах было известно еще в I тысячелетии до н.э., но оно, разумеется, не достигало того уровня, на котором оно находилось в плодородном Среднем Поднепровье{125}. Было бы крайне неосторожно резко разграничивать лесную и лесостепную зоны в отношении их хозяйственных возможностей в период вызревания славянской государственности. Различие было, и оно четко обозначено приведенными выше примерами, но это различие скорее количественное, чем качественное. Одни и те же виды хозяйственной деятельности были возможны тогда и в лесостепи, и в более северной зоне лиственных лесов. И земледелие, и скотоводство (рогатый скот, кони, свиньи), и охота, и рыболовство были доступны в I тысячелетии н.э. как славянину, жившему в черноземной или лессовой лесостепи, так и славянину, поселившемуся в более северных районах. Разным был объем урожая, разным было количество труда, затрачиваемого крестьянином на распашку открытой земли или на расчистку земли из-под векового леса.

Историческая тенденция выражалась в выравнивании севера и юга. Упорный труд по расчистке леса и лядин приводил к появлению в лесной зоне больших площадей старопахотных земель, что уменьшало различие севера и юга и устраняло необходимость больших родовых коллективов, которым под силу были эти первичные культиваторские работы по вырубке лесных участков, организации грандиозного сожжения деревьев и выкорчевке пней. Огни подсечного земледелия уходили все дальше и дальше на север, раздвигая зону земледелия и оставляя после себя значительные пространства расчищенных и распаханных земель, отвоеванных пахарями-пионерами у леса.

Хозяйство древнерусского крестьянина было комплексным независимо от того, велось ли оно в лесостепной зоне или в лесной. Его нельзя представить себе без развитого скотоводства, которое непрерывно существовало со времен широкого расселения индоевропейцев по Восточной Европе в начале бронзового века. В лесной зоне тягловой силой при вспашке была лошадь. Коневодство было высоко развито во многих регионах Русской равнины{126}. Образ коня-кормильца, коня-друга, коня-вещего, доброжелательного животного, помогающего человеку, наполняет русский фольклор с давних времен. Не меньшее значение имел и крупный рогатый скот: мясо, молоко, кожа, рог и кость — все это широко использовалось в хозяйстве. На юге же волы были тягловой силой пахарей, и значение крупных рогатых еще более возрастало. Овцы и козы разводились главным образом ради шерсти, но русский человек не забывал и о том, что голод можно утолить и «бараньим ходилом», окороком.

Широко практиковалось свиноводство. Свиное мясо, ветчина, было ритуальным кушаньем в такие торжественные дни, как празднование Нового года.

Очень важным разделом народного хозяйства было бортничество, добывание пчелиного меда и воска из лесных бортей. Мед шел в дело и как сладкая приправа и как сырье для изготовления крепкого хмельного напитка, известного с глубокой древности. Более легкий напиток, общий многим индоевропейцам, — «ол» (эль, пиво) делался из ячменя. Бортничество давало воск, необходимый для разных целей, но главным образом для изготовления свечей{127}.

И на юге и на севере широчайшим образом применялось такое подспорье к основному земледельческо-скотоводческому хозяйству, как охота и рыболовство. Охота имела два направления: мясное, пищевое (лоси, олени, серны, медведи, лебеди, гуси, тетерева и т. д.) и меховое (медведи, бобры, лисы, волки, белки, соболя, куницы и т. д.). С усилением социальной дифференциации и особенно после включения славянской знати в международную торговлю необычайно оживился спрос на пушнину, на воск и мед. Эти статьи крестьянского приработка стали самыми доходными статьями дружинного экспорта. Взимание дани «кунами» и «веверицами» вовсе не означало господства охотничьего хозяйства у славян, а отмечало лишь целеустремленный интерес социальных верхов к предметам вывоза, к выгодной статье заморского торга.


Главный успех развития производительных сил славянского общества заключался в постоянном возрастании площадей земли, подготовленных для земледелия. Для того чтобы рухнул родовой строй, нужен был переход от громоздкой и чрезвычайно трудоемкой подсечной, «огневой», системы земледелия к вспашке одного и того же фонда старопахотных, культивированных земель по двупольной или трехпольной системе. Необходимо было не только накапливать лесные росчисти, «лядины», но и иметь более совершенный железный и стальной инвентарь — топоры, тесла, лемехи, чересла и др.

VI столетие — время широкого выхода разных славянских племен па просторы степей, морей и бесчисленных римских дорог — было полно таким количеством соблазнов за пределами родной земли, что особых хозяйственных успехов внутри славянских территорий мы не видим. Жили в наскоро построенных полуземлянках, никто особенно не заботился об укреплении поселков, не было заметно серьезных сдвигов в ремесле; все было, очевидно, подчинено мыслям о дальних сказочных землях, о сборах в походы и о переселении.

Хозяйственные успехи мы наблюдаем в VII–VIII вв., когда наступило значительное успокоение. В это время усиленно сглаживался контраст между лесостепным югом и лесным севером. И там и здесь совершенствовалась техника обработки железа и стали, что дало ощутимые результаты к IX–X вв. Земледелие становилось повсеместно господствующей отраслью хозяйства. Следствием земледельческого прогресса было то, что на смену большим родовым коллективам в 100 человек приходило хозяйство одной крестьянской семьи, одного «дыма», одного «рала» (плуга).

Кризис первобытнообщинного строя затянулся на несколько столетий; он постепенно охватывал все большее пространство, проникая в северную лесную зону, где к IX в. тоже появляются огромные земледельческие села площадью в несколько гектаров с хорошими общими для всего села укреплениями. На севере вплоть до XII в. сохраняются родовые кладбища членов единой кровной «верви». Таковы новгородские «сопки», «длинные курганы» смоленских кривичей и засыпанные землей «столпы» вятичей.

Процесс выделения отдельных семей, «дымов», сказался в сооружении индивидуальных и парных курганов, которые, появившись кое-где уже в середине I тысячелетия, к концу его покрыли почти всю великую Русскую равнину. Переход от родовых усыпальниц к курганам, насыпанным над одним или двумя (мужем и женой) умершими, был отражением такого крупного исторического явления, как переход от родового коллектива, имевшего общее подсечное хозяйство, к отдельной семье, «дыму», ведшему свое парцеллярное хозяйство на старопахотных землях, возделанных трудами предков — «дедов», вынужденных сообща корчевать пни и расчищать лядины.

Распад родовых общин приводил к группировке хозяйственно самостоятельных семей на основе принципа соседства. Рождалась соседская община, способная выдержать тяжесть классовой организации общества. Уничтожение принудительного родового равенства и замена родовой собственности семейной и личной вели к неравномерному накоплению прибавочного продукта в разных семьях, к росту имущественного неравенства. Ослабление родовых связей и превращение единого трудового коллектива в сумму самостоятельных семей — «дымов» — сделало каждый «дым» более беззащитным, более доступным для экономического и внеэкономического принуждения. Хозяйственная устойчивость каждого отдельного крестьянского двора в условиях тогдашнего негарантированного урожая была очень невелика. Каждое стихийное бедствие, каждый недород разорял тысячи семей, обрекая их на голодную смерть или на возврат к забытому охотничьему быту. На место старой общественной ячейки — рода — должна была встать новая структурная форма, придававшая некоторую устойчивость обществу в целом. Этой формой явился феодальный двор с его стадами скота, закромами зерна как для прокорма, так и на семена, с его запасами «тяжелого товара» — продукции усадебных кузнецов, ковавших не только оружие, но и плужные лемехи, чересла, топоры, удила. Феодалы-бояре не были благотворителями разорившегося крестьянства; войной и голодом, применяя все виды насилия, выбирая наиболее слабые участки внутри сельских «миров», они постепенно утверждали свое господство, порабощая слабейшую часть общин, превращая общинников в холопов и закупов.

При всей неприглядности этой картины мы должны учесть, что превращение свободного крестьянина в условиях неурожая, падежа скота, пожара и грозящей поэтому смерти в закупа, во временнозависимого, было в какой-то мере добровольным актом. Крестьянин мог бросить свой «дым» и уйти «полевать» — охотиться в лесу, но тогда он отрезал себе путь к возвращению к прежней жизни земледельца, его судьба становилась судьбой изгоя, насильственно выбитого из привычной, проложенной отцами и дедами колеи. Наличие рядом с крестьянскими общинами прочно стоящего феодального двора давало возможность выбора: можно было идти не в лес, а к боярину, к его тиунам и рядовичам, просить у них «купу» — зерно, скотину, «железный товар» для поддержания своего неустойчивого крестьянского хозяйства в тяжелую годину недорода, когда не оправдывались дедовские приметы погоды и не помогали языческие заклинания Рожаниц и Даждь-бога.

Боярская усадьба была ячейкой нарождающегося феодального общества — здесь накапливались людские и материальные резервы и создавались условия для расширения производства.

Путь прогрессивного развития славянского общества неизбежно вел от родовых общин и разрозненных «дымов» к вотчине с боярским феодальным двором в центре. Выделение племенной знати началось задолго до оформления феодальных отношений.

«Миры», состоявшие из нескольких родовых коллективов, в свою очередь объединялись в племена, или земли. Чем примитивнее был родовой быт славян, чем больше была замкнутость «миров», тем слабее были внутриплеменные связи. Расширение росчистей, распашек и земледельческих угодий («куда топор и коса ходила»), бортных ухожаев и охотничье-рыболовческих «гонов», «перевесищ» и «езов» неизбежно приводило к соприкосновению «миров», к спорам и распрям по поводу межей и «знамений», вызывало все больше обращений к власти племенного веча или к суду племенного князя.

Процесс выделения отдельных семей из общего хозяйства рода и связанный с этим выдел скота и инвентаря неизбежно приводил к спорам и сварам внутри рода, т. к. подобный выдел ослаблял хозяйство рода и был своеобразным восстанием против прав родовладыки. В этой борьбе «отцов и детей» старейшины родов применяли жестокие санкции вроде изгойства, а стремящиеся к самостоятельности члены рода вынуждены были искать правды где-то вне своего рода. Им трудно было найти эту правду в своем «миру», где вече состояло из тех же родовладык, из «старой чади». Приходилось апеллировать к высшей инстанции — к власти племенного князя, стоявшего над «мирами». Все это усиливало позиции общеплеменных властей и делало их все более и более необходимым элементом общественного устройства.

Русское войско. Миниатюра Радзивилловской летописи
Русское оружие Х-XII вв. 
Общее развитие производительных сил, успехи земледелия, скотоводства и ремесла увеличивали как общую сумму прибавочного продукта, так и в особенности долю, получаемую «мирскими» и племенными властями — князьями, волхвами, воеводами. Усиливалась роль межобщинного обмена и увеличивалось некоторое разделение труда между отдельными «мирами», что в свою очередь укрепляло внутриплеменные связи.

Так как развитие родового строя никогда не представляло собой идиллической картины, а было наполнено соперничеством родов и племен, военными столкновениями, захватом «челяди» и жизненных запасов, то роль родовых и племенных дружин постоянно возрастала по мере обострения противоречий и конфликтов, когда «восставал род на род», когда одно племя было «обидимо» соседями.

Изучение процесса возникновения классов неотделимо от вопроса об эволюции родо-племенных дружин, приобретавших все большую и большую независимость от рядовых соплеменников и даже от веча. Рост производительных сил позволял содержать все большее количество воинов за счет общинных запасов и лучше снабжать их оружием и боевыми конями. Это вело к нарушению первобытного равновесия и к возможности такого положения внутри «мира», когда возросшая количественно группа воинов-«отроков», испытавшая сладость побед и вольготной жизни за счет сородичей, отказывалась по истечении срока своей военно-сторожевой службы вернуться в свои общины и не желала корчевать там пни и пасти общинное стадо.

Илья Муромец, «крестьянский сын», как только почуял в себе силу богатырскую, так пробыл на работе простого «оратая» только один день. Отпросившись у родичей («простите меня со рожденного со места»), он отправился откапывать зарытые под камнем доспехи и поехал в город служить князю в качестве дружинника. Слово «отрок» приобретало новый смысл члена постоянной дружины, группирующейся вокруг князя. Изгои, лишенные доли в общинном хозяйстве, были, вероятно, желанными гостями во дворах племенных князьков и попадали здесь в состав «отроков». Таким образом, выдвижение части низовых элементов родового общества шло рука об руку с усилением дружинно-княжеского элемента в системе славянских племен.

Хорошим подтверждением тех новшеств, которые происходили накануне образования Киевской Руси, является археологический комплекс у с. Хотомель на Волыни. Там, посреди обширного селища VIII–IX вв., возвышается небольшое городище с поставленными по кругу «хоромами» внутри его укреплений. Здесь нет еще богатого боярского дома, все постройки скромны и однородны, но они уже несколько выделялись из ряда обычных построек. На этом городище найдено много предметов вооружения и серебряных украшений. От такого дружинного поселка, занявшего срединное положение в общине и обладающего возможностями господства над ней, оставался только один шаг до феодального замка, до укрепленного боярского двора, уже осуществляющего это господство. 

Многогранный и сложный процесс распада родовых связей не ослабил, а укрепил связи между «мирами» и делал все более прочной и реальной власть племенных князей. Создавались возможности и потребности объединения отдельных племен в союзы, достигавшие иногда значительных размеров и силы. Появилась многоступенчатая структура родо-племенного общества эпохи его кризиса: родовые общины объединялись вокруг погостов в «миры» (может быть, «верви»); совокупность нескольких миров представляла собой племя, а племена все чаще объединялись во временные или постоянные союзы. Временные союзы неуловимы для нас, т. к. они заключались на короткий срок, иногда для одного совместного похода, а устойчивые постоянные союзы, просуществовавшие десятки и сотни лет, нашли отражение в летописной терминологии, в топонимике и в археологических особенностях отдельных славянских земель VI–X вв. Культурная общность внутри устойчивых племенных союзов ощущалась иногда довольно долго после вхождения такого союза в состав Русского государства и прослеживается по курганным материалам XII–XIII вв. и по еще более поздним данным диалектологии.

Летописцу Нестору было известно 14 крупных восточнославянских областей, из которых сложилось Русское государство.

К IX столетию ясно обозначилось сложение в ряде областей слоя русского боярства, или «рыцарства». Письменные и археологические источники говорят нам не только о существовании такого дружинного слоя, но и о значительной дифференциации внутри его, о наличии простых воинов и богатой знати, владевшей таким количеством золота и серебра, что иностранным купцам казалось, будто в землях Руси где-то есть серебряный рудник. Богатый и знатный рус рисуется восточными авторами как воин, повелевающий слугами и рабами; он одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку, носит золотые обручи (гривны), подтверждающие его богатство и знатность. Знатный воин отлично вооружен: у него есть боевой топор, нож, лук, доспехи, а у пояса висит меч, подаренный ему, еще мальчику, отцом как символ воинственного наследства. Он — владелец корабля, хозяин партии пленных и ценной пушнины; его доходы исчисляются десятками тысяч серебряных арабских дирхемов (от каждых 10 тыс. дирхемов рус делает своей жене подарок — серебряную цепь); признаком богатства является многоженство. Запасы меда у некоторых богатых славян доходят до 100 бочек. Десятую часть своих военно-торговых прибылей они уплачивают царю Руси.

Персидский Аноним, автор «Худуд ал-Алем», сочинения, написанного в первой половине IX в., говорил о русах, что «одна часть населения у них — рыцарство». Первобытность, дошедшая в своем развитии до самых высших ступеней, превращалась в феодализм.


Период IV–IX вв. характеризуется следующими крупными историческими явлениями, которые причудливо переплетались между собой в различных сочетаниях: во-первых, продолжался и ширился кризис первобытнообщинного строя у значительной части земледельческих и кочевых народов; во-вторых, обострился до предела кризис рабовладельческого строя в рабовладельческих государствах; в-третьих, эта эпоха ознаменовалась рождением новой формации, несравненно более прогрессивной, чем первобытнообщинный строй или рабовладение, — феодализма.

У рабовладельческого строя и феодализма есть черты сходства и различия. В обеих формациях существуют как свободные общинники, так и рабы, но последние при феодализме не играли, разумеется, главной роли, хотя в период распада первобытнообщинного строя, при переходе к феодализму, рабство в его патриархальной форме имело весьма существенное значение в жизни общества. Различие между этими формациями состоит в следующем: рабовладение основано на принудительном использовании в господском хозяйстве труда рабов — людей, составляющих полную собственность господина и не имеющих своих средств производства. Феодализм же основан на принудительном использовании труда людей (крестьян), ведущих свое хозяйство и обладающих средствами производства, кроме земли (принадлежащей господину).

Кризис первобытнообщинного строя происходил, разумеется, только там, где еще не было рабовладения, в более северных областях с иными условиями ведения хозяйства и расслоения общества. В свое время, когда в бронзовом и железном веках впервые на территории нашей страны складывались классовые отношения, они родились на юге в форме эксплуатации рабов. На севере, в степях и лесах не было условий для развития рабовладения, не появились они и к изучаемому нами времени. Распад родовых общин, неравномерное распределение прибавочного продукта, рост дружин и усиление власти племенных князей — все это приводило в земледельческих лесных областях со сравнительно редким населением не к рабовладельческим формам эксплуатации, а к феодальным.

Условия производства здесь были таковы, что не позволяли сконцентрировать большие массы рабов и направляли возникавший господствующий класс на путь эксплуатации общинников.

Основой производственных отношений при феодальном строе является собственность господина на средства производства (в первую очередь на землю) и неполная собственность на работника производства — крепостного крестьянина. Наряду с феодальной собственностью существует общинная собственность на земельные угодья и единоличная собственность крестьянина и ремесленника на орудия производства и на свое частное хозяйство, основанная на личном труде. Класс феодалов — владельцев важнейшего средства производства — земли — путем прямого насилия и экономического закабаления крестьянства получал прибавочный продукт его труда — земельную ренту. На протяжении развития феодального строя существовало три вида ренты: отработочная (барщина), натуральная (оброк продуктами) и денежная, появляющаяся позднее двух первых. Для феодализма характерно господство натурального хозяйства в деревне и в усадьбе феодала. Центрами ремесленного производства и торговли были укрепленные города, в которых наряду с работой на заказ развивалось и товарное производство, рассчитанное на рынок. В городах существовали денежное обращение и ростовщичество.

Феодализм возникал в результате распада первобытнообщинного строя, достигшего такого уровня развития производительных сил, при котором было возможно не общинное, а индивидуальное хозяйство, а также в результате распада рабовладельческих отношений, зашедших в тупик вследствие низкой производительности рабского труда, физического вымирания рабов и постоянных восстаний угнетенных. Феодализм в обоих случаях представлял собой прогрессивное явление, т. к., несмотря на барщину и феодальные поборы, средневековый крестьянин был несравненно свободнее, чем античный раб. На место коллективного труда общинников, объединенных лишь благодаря примитивности техники, или на место труда бесправных рабов, приравнивавшихся господами к скоту, новая формация поставила труд многих тысяч крестьянских семей, ведших свое хозяйство своим сельскохозяйственныминвентарем и поэтому заинтересованных в результатах своего труда.

Для феодализма с его неразвитыми экономическими связями и экономической самостоятельностью небольших областей характерно дробление политической власти, которое буржуазные ученые ошибочно считали главным признаком феодализма. Отдельное феодальное княжество или королевство представляло собой с самого начала объединение сотен и тысяч более мелких земельных владений, каждое из которых являлось в известной мере «государством в государстве». Феодал сам устанавливал размер и срок внесения оброка крестьянами, характер барщинной работы, устанавливал наказания не выполняющим повинности крестьянам. Феодал располагал для этого штатом вооруженных слуг, являвшихся своего рода войском и полицией такого микроскопического «государства». Самостоятельность отдельных феодальных владений приводила к стремлению землевладельцев оградить их от всякого вмешательства со стороны государства, иметь «иммунитет» (русское «заборонь») по отношению к княжеским или королевским чиновникам, лишенных права въезда в эти владения.

Основных форм феодального землевладения было две: вотчинное землевладение — полное наследственное владение землей, усадьбой и крестьянами с правом продажи земли, раздела ее между наследниками, дарения и т. п., и поместье — часть населенных земель, предоставленная крупным феодалом (или государством) во временное владение дружиннику или управителю в качестве обеспечения и условия его военной или административной службы. Кроме того, существовало крестьянское общинное и индивидуальное землевладение, сохранившееся вдали от феодальных замков и городов, там, куда еще не проникли феодальные отношения. Но эти области свободного крестьянского труда с каждым десятилетием все более сокращались, и с появлением здесь феодалов крестьянское землевладение превращалось в землепользование — земля становилась феодальной собственностью.

Первичный процесс захвата земли феодалами и последующее взимание феодалами земельной ренты, сопровождавшиеся применением вооруженной силы и закабалением крестьян, например, путем предоставления займов в голодные и неурожайные годы, — все это вызывало сопротивление крестьянства. Классовая борьба в эпоху феодализма была направлена прежде всего против землевладельцев, а также против богатой городской верхушки, жившей ростовщичеством. Классовая борьба велась непосредственными производителями с целью оградить себя от непомерной, не знающей границ жадности феодалов, отстоять право и возможность своего дальнейшего развития и большую долю полученного своим трудом прибавочного продукта, чтобы не позволить феодальному обществу вернуться к старым нормам эпохи рабовладения, когда рабы физически вымирали от недоедания, а весь насильственно взятый у них прибавочный продукт не шел на воспроизводство, а истреблялся на пышную, но бесполезную роскошь. В этом великое прогрессивное значение классовой борьбы в эпоху феодализма, включая и ранние этапы развития этой формации, когда установление феодальных отношений надо рассматривать как передовое явление.

Феодальная формация существовала на, протяжении полутора тысяч лет; в России феодализм, как это показано В.И. Лениным, длился тысячу лет — от IX до XIX в.{128} На своих начальных стадиях феодализм был прогрессивным общественным строем, несравненно более передовым, чем первобытнообщинный, и более гуманным, чем рабовладельческий строй. К концу своей тысячелетней истории феодализм принял жесткие формы крепостничества, порою близкого к рабовладению. Это тормозило рождение новой, капиталистической, формации и обостряло социальные противоречия.

На протяжении своей длительной жизни феодальный строй в России прошел несколько фаз: первой фазой была раннефеодальная монархия, механически объединявшая старые племенные союзы. Затем, около XI в., наступил период феодальной раздробленности, когда кристаллизуются политические образования меньших размеров и первоначально на более прочных основаниях. Политическая форма может быть двоякой: монархия с князем, королем или каганом-ханом во главе или феодальная республика (как в Новгороде Великом) с аристократическим боярским управлением.


Сопоставляя первую, начальную фазу сложения и развития феодальных отношений в Западной Европе и в России, мы обязаны учесть существенные различия как в основных слагаемых феодального общества там и здесь, так и в степени фиксированности социальных и юридических отношений.

На Западе, в классических землях феодализма, существовало значительное наследие римского рабовладельческого строя (латифундии, города, контингент рабов и колонов и т. п.); у нас ничего этого не было — сколотское земледельческое общество (возможно, рабовладельческое), равно как и славянское общество «трояновых веков» (возможно, тоже рабовладельческое), не идут ни в какое сравнение с античной Галлией или Италией.

Второе отличие — вторжение и внедрение в рабовладельческое общество германских племен с их общинным устройством. На славянских землях никакого иноплеменного и иноукладного адстрата не было. Третьим отличием является то, что формирование западного феодализма проходило под внимательными взорами целого сословия уцелевших от римских времен грамотных юристов, нотариев, законодателей, оставивших огромные архивы разнородных и очень важных для историков документов. Ничего подобного древняя Русь не знала; лишь с конца IX в. появляются скупые летописные строки о важнейших событиях. Глубинный процесс зарождения феодальных отношений в славянских землях лишен подробной документации. В силу этого абсолютно неправомерно сопоставлять Западную Европу и Русь по такому примитивному принципу, как наличие или отсутствие документов, фиксирующих феодальные нормы. Нельзя путать жизненные явления как таковые и отражение этих явлений в дошедших до нас записях, нельзя в этом случае сравнивать наличие с отсутствием.

В том невыгодном положении, в каком находится историк Восточной Европы, необходимо полностью использовать все виды источников и, исходя из общей обрисовки государства Русь, попытаться создать условную и подлежащую дальнейшему уточнению модель государства и его социальной стратиграфии.

Одним из путей проникновения во внутреннюю структуру такого огромного комплекса, как Русь VIII–IX вв., может быть учет (и сопоставление с реалиями) десятичного принципа членения общества, сохраненного нам отрывочно разными и разновременными источниками.

Принцип этот в основе своей первобытно общинный (вероятно, первоначально военно-учетный), но пережитки его прослеживаются вплоть до XV в. Применительно к эпохе формирования Киевской Руси его можно осмыслить примерно так:

«Сто» — группа небольших земледельческих поселков, состоящих каждый примерно из десяти домов. (Новгородские сотни XIII в. не подходят под это определение).

«Тысяча» — небольшая область, в древности, очевидно, соответствовавшая племени (имена этих племен не сохранились). В XII в. известна «Сновская тысяча»; протяжение всей реки Снови — около 100 км. На этом пространстве вполне умещается десять крестьянских сотен. В составе «тысячи», как центр ее, должен быть город, во главе которого стоит тысяцкий.

«Тьма» — (10 000). В древности, очевидно, обозначала союз племен, а в более позднее время — большое княжество («Черниговская тьма», «Киевская тьма» и т. д.). Слово «тьма» лингвистически близко к греческому обозначению области — «фема» (θήμα). Общее устойчивое имя (например, «Радимичи», «Лютичи», «Кривичи») обозначало всю совокупность первичных племен. Позднее «княжения» обозначались по главным городам: союз племен — Кривичи; «их же град — Смоленск»; княжество называлось Смоленским, «тьма» — тоже Смоленской.

Первобытная систематизация дальше союза племен не пошла. Даже Русь VII–VIII вв. уже не имела числового обозначения: следующий порядок чисел 100 000, по-древнерусскому — «легион», нигде в источниках не встречается как обозначение большой области.

Рождение новой формации представляло собою как бы два процесса, протекавших одновременно, но на двух разных уровнях и постепенно смыкавшихся: в «сотнях» и «тысячах» шло стихийно освобождение от родового закостенения, усиливалась имущественная дифференциация, происходило усиление местной племенной знати и возникновение замков. На верхнем уровне (союз племен и «союз союзов») происходило оформление войска, складывалась военная иерархия, создавались крупномасштабные формы эксплуатации «сотен» и «тысяч».

Младшее звено древнего десятичного деления — «сто» должно соответствовать «верви» и позднейшему крестьянскому «миру» («мирской сход»), обозначая группу родовых поселков, хорошо известных нам по археологическим данным VI–VII вв. Единицей обложения (примерно в VII) был «дым»; в X в. новой единицей обложения стало «рало», т. е. пахотное орудие парцеллярной семьи. В таком случае старую единицу «дым» следует приравнять к «огнищу», к большой семье. Вот на этом хронологическом отрезке, между VII и X вв., и происходил, очевидно, выдел парцелл из распадающихся родовых и большесемейных коллективов. Экономическая неустойчивость парцеллы толкала простых людей в случае неурожая к родовой и племенной знати за займом («купой») или в состав клиентелы — челяди. Возникали отношения зависимости и господства.

К VIII–IX вв. складывается соседская община, археологическим выражением которой явились более крупные поселки. К упоминавшимся роменско-боршевским городищам уместно отнести слова восточного автора, информаторы которого проходили путем из Булгара в Киев через область этих городищ примерно в начале IX в.: «И у них (у славян) есть обычай строить крепости. Несколько человек объединяются, чтобы строить укрепление, т. к. мадьяры на них постоянно нападают…» Здесь явно речь идет о соседских, а не родовых связях.

Исключительно важен вопрос о захвате знатью разного рода общинных укреплений и о постройке новых крепостиц замкового типа. Пока в нашем распоряжении есть только несколько примеров VIII–IX вв. Проблема возникновения замков может быть решена только после тщательного археологического изучения всех видов укрепленных поселений. Важность такого изучения явствует из того, что феодальные (или протофеодальные) замки с их запасами зерна, семян, «тяжкого товара» (железный инструментарий) являлись новыми «узлами прочности» общества, утратившего старые родовые опорные пункты.


Родо-племенное общество в высшей фазе своего развития обладает столькими признаками будущего феодального общества, что уловить грань между уходящей первобытностью и утверждающимся феодализмом очень трудно. Затушевыванию этой грани способствует и сохранение новым классовым обществом старой доклассовой терминологии; в одно и то же слово вкладывался новый смысл, но у нас при чтении источников далеко не всегда есть уверенность в том, как следует понимать тот или иной термин — в архаичном или новом смысле. Слово «князь» («кънязь» от «кон» — начало, основа) первоначально означало главу семьи (еще в XIX в. жених и невеста — «князь и со княгинею»), главу рода или племени. Позднее — властелин феодального княжества. «Воевода» — предводитель племенного войска; позднее — феодальный военачальник, наместник. «Отроки», «детские» — молодежь племени, несущая сторожевую службу; позднее — военные слуги князя. «Вервь» — родовая община, члены, которые связаны «вервью», «узами родства»; позднее — соседская община. К первобытности восходят такие термины, как «дань» (дары), «изгои» и «изверги» (изгнанники, изверженные родом), «мир» (община), «съмерды» (соумирающие с властелином), «староста» (старейшина «съта» — поселка) и многие другие.

Для определения времени перелома необходимо уловить те явления, которые оказываются результатом перехода количества в качество, которые приподнимаются над широким, но малоприметным общим процессом накопления предпосылок классового общества в каждом племени, в каждой группе поселков. Нужно обозначить явления, интегрирующие отдельные звенья этого процесса.

Средневековые историки связывали начало государственности с принятием христианства. Верно то, что в условиях средневековой Европы большинство новых государств стремилось закрепить свое реальное существование принятием христианства, но здесь церковниками следствие выдается за причину. Обращение в христианство аборигенов Австралии или Новой Гвинеи никак не может являться показателем развития у них государственности.

Историки нередко ищут внешние импульсы возникновения государственности: указывают на набеги норманнов или на взимание дани со славян Хазарским каганатом как начальную фазу русской государственности Норманны-варяги брали дань со славянских и эстонских племен отдаленного северо-запада, но к возникновению Русского государства на юге, к древней «Русской земле», это не имеет никакого отношения; на юге варяги были лишь соучастниками походов славянских племен как 1/12 общего войска из девяти славянских и двух финских племенных союзов (поход 907 г.).

Историческая роль Хазарского каганата VIII–IX вв. в судьбах Руси и славянства сильно преувеличена в научной литературе. Хазары этнически занимали сравнительно небольшое степное пространство в треугольнике, образуемом Нижним Доном, Нижней Волгой (к югу от Волго-донской переволоки) и линией Керченский пролив-дельта Волги. Письменные свидетельства самих хазар X в. удивительно совпадают в этом вопросе с археологическими данными. Власть каганата распространялась на Крым, Приазовье и часть степных племен между Донцом и Волгой. Слишком широкие выводы делались из перечня тех народов, которые платили дань хазарам.

Данью, как известно, могут именоваться поборы в четырех случаях: при вхождении «подданных» в состав государства, при наложении контрибуции на побежденных, а также при уплате транзитными купцами из других стран проездных таможенных пошлин; наконец, данью может быть назван откуп государства от назойливых наездов (так, Русь откупалась от варяжских набегов и вплоть до времен Ярослава Мудрого платила им дань в 300 гривен «мира деля»). К этой последней категории, очевидно, и следует отнести дань, платившуюся, согласно летописи, северянами и радимичами. Применительно к северянам хазарские источники тоже говорят о дани, а о радимичах, живших в левобережном Полесье, они умалчивают. Очевидно, речь идет не о коренной земле радимичей, а о радимичских выселенцах, живших в Северянской земле на Пеле и Ворскле. Северяне и радимичи-колонисты, входившие в состав «Русской земли», жили на самом пограничье со степью, и дань-откуп вполне естественна. Вятичи в X в. (до 964 г.) платили дань хазарам. Здесь опять-таки маловероятно обложение коренной земли лесных племен, а скорее всего подразумеваются проездные пошлины по донскому и волжскому пути (см. ниже). Ни летопись, ни хазарские источники нигде не говорят о завоевании каких-либо славянских племен хазарами. Что же касается Руси как политического организма, то здесь не может быть сомнений: ни один источник (включая и хазарские X) не говорит ни в настоящем, ни в прошедшем времени о власти хазар над Русью. А равенство титулатуры хазарского кагана и киевского князя, тоже именуемого каганом (еще до 839 г.), окончательно отвергает возможность признания киевского князя вассалом хазар.

В русской летописи сохранилась запись эпического сказания о походе хазар на полян. На требование какой-либо дани поляне «въдаша от дыма — мечь», т. е. символически выразили свою полную независимость и возможность силой оружия отстоять ее. Выплата дани хазарам ограничивалась, очевидно, только окраинными, выдвинутыми в степь, районами, где она являлась, по существу, откупом. Хазары взимали торговые пошлины в Керченском проливе (которым широко пользовались русы) и в Итиле на Волге, через который проходили маршруты разных славянских купцов. Однако взять в свои руки русскую внешнюю торговлю и сделать ее транзитной с выгодой для себя хазары не смогли.

Никакого содействия зарождавшемуся Русскому государству хазары не оказывали.

Поиски внешних импульсов безрезультатны. Государственность не импортируется извне и не может возникнуть из необходимости уплаты дани окраинными племенами тем или иным воинственным соседям.

Общеславянский процесс накопления хозяйственных и социальных предпосылок государственности для VIII–IX вв. обозначен достаточно ясно; южные лесостепные области безусловно первенствовали, став уже известными во внешнем мире, но процесс шел и в северной лесной зоне, постепенно приближавшейся по уровню развития к более передовому югу. Важен момент скачка из первобытности в феодализм, тот момент, когда веками складывавшиеся предпосылки интегрируются в масштабе союза племен или «союза союзов», каким стала Русь где-то в VIII–IX вв. Признаком такого перехода в новое качество следует считать «полюдье», громоздкий институт прямого, внеэкономического принуждения, полувойна, полуобъезд подчиненного населения, в котором в обнаженной форме выступают отношения господства и подчинения, равно как и начальная фаза превращения земли в феодальную собственность. Произведенное выше уточнение географических сведений восточных авторов позволяет впервые провести интереснейший в историко-социологическом плане сопоставительный анализ одного из восточнославянских племенных союзов, с одной стороны, и рождающегося государства из пяти-шести племенных союзов — с другой. Время — начало IX в. В обоих случаях на видное место выступает полюдье, сравнительно небольшое для союза племен (поперечник земли 250–300 км) и грандиозное для Руси: около полутора тысяч километров пути объезда и двух-трех тысяч километров пути сбыта дани в Византии и Халифате.


2.2. ПЛЕМЕННОЙ СОЮЗ ВЯТИЧЕЙ

Ценнейшие сведения о племенном союзе Вятичей, содержащиеся у Ибн-Русте, Гардизи, в «Худуд ал-Алем», (см. Приложение 1) не были в надлежащей мере использованы наукой, т. к. расценивались не как описание конкретного региона, а как общие сведения о славянах или даже более узко — славянах западных, подданных князя Святополка Моравского. Главный город страны славян искали то в Хорватии, то в Прибалтике; отождествляли его то с Киевом, то с Краковом, исходя из предполагаемой общеславянской сущности рассказа Ибн-Русте и Гардизи[25].

Несмотря на то что первое местоположение славян с востока ВАН-ТИТ давно сопоставлено с Вятичами{129}, исследователи продолжают искусственно отделять этот важный географический признак от всего остального описания славян, что сильно размывает эти сведения, мешает их исторической конкретности и, по существу, отодвигает на второй план. Существенно влияет на восприятие смысла источника и то, что ВАНТИТ часто определяется как «город», хотя употребленное в источниках арабское слово «мадина» означает и город, и подвластную городу округу, и страну, территорию. Будем опираться на тот анализ географии Восточной Европы, который произведен в разделе о восточных источниках.

«Вабнит — первый город на востоке (страны славян), и некоторые из его жителей похожи на русов» («Худуд ал-Алем»){130}.

«В самом начале пределов славянских находится город, называемый ВаТ (Ва. иТ). Путь в эту сторону идет по пустыням и бездорожным землям через ручьи и дремучие леса» (Ибн-Русте). «И на крайних пределах славянских есть город, называемый Вантит» (Гардизи).

Путь по лесам, пустым местам и бездорожью, который приводит к «городу», или стране Вятичей, — это магистральный путь из Булгара в Киев, точно измеренный в почтовых станциях. Его восточная половина действительно идет по лесам и незаселенным полустепным пространствам. На середине пути находится граница государства Руси. Это приходится примерно на район современного Воронежа. До этих же мест действительно доходят южные поселения ранних вятичей с характерными для них погребениями «в столпах», прикрытых земляными насыпями курганов{131}. Есть здесь и городища, среди которых встречаются и очень значительные по размерам. Таково, например, городище у Михайловского кордона, равное по периметру своих стен одному из важнейших городов Волжской Болгарии — Сувару{132}. Такой город, расположенный среди вятических курганов, вполне мог носить имя «Вантит», т. е. «вятический». Впрочем, восточные географы часто употребляли одно и то же слово для обозначения и города и страны. Персидский Аноним отмечает смешанный состав населения города Вантит; археологические материалы подтверждают это, обнаруживая в Михайловском городище смесь славянских и салтовских признаков{133}.

О русах и Руси наши авторы говорят особо, в другом месте. Здесь же, упомянув город вятичей, они описывают самих вятичей под именем славян. Понимать этих славян расширительно нельзя, т. к. они отделены от всего остального славянского мира широкой полосой племен, уже вошедших в состав Руси, простирающейся теперь до «необитаемых пустынь Севера». Путешественник, ехавший из Булгара, достигал восточной границы Руси, и здесь же начиналась (к северу) неподвластная Руси земля вятичей, которая совершенно справедливо описана как земля славян. Это утверждение подкрепляется еще одним очень важным аргументом — местоположением главного города «славян» — Хордаба.

«Местопребывание его (царя) находится в середине страны славян… Город, в котором он живет, называется Джарваб и в этом городе ежемесячно в продолжении трех дней проводится торг, покупают и продают» (Ибн-Русте){134}.

«Хордаб — большой город и место пребывания царя» («Худуд ал-Алем»){135}.[26]

Разноречия в определении местонахождения этого города проистекали прежде всего оттого, что его искали как центр всего славянского мира, и тогда в равной мере подходил (или не подходил) и Киев и Краков. Если же мы можем искать его только в той крайней с востока части славянства, которая отрезана владениями Руси от остального славянского мира, то область поиска сильно сужается, до трех племенных союзов Вятичей, Радимичей и Кривичей. Упоминание Вантит еще более сужает район поиска. Физическая география Восточной Европы, разработанная автором «Худуд ал-Алем» (см. Приложение 1), окончательно определяет место города славян-вятичей.

«Река Ука (другое чтение Рута) течет от горы, расположенной на пограничье между печенегами, мадьярами и Русью. Потом она входит в пределы Руси и течет к славянам. Затем достигает города Хордаба, принадлежащего славянам…»{136}.

В.Ф. Минорский правильно определил эту реку как Оку. Вытекая из сердцевины пространной Среднерусской возвышенности, Ока касается северо-восточного края «Русской земли» и течет к славянам-вятичам, для которых Ока была главным географическим определителем («а Вятко седе с родом своим на Оце…»). К нашему счастью, местоположение Хордаба определено персидским Анонимом еще раз в разделе о горах. Следует напомнить, что, как выяснено выше, этот географ называл горами не только настоящие горные хребты, вроде Кавказа, но и все водоразделы, отделяющие одну речную систему от другой. На Русской равнине он с поразительной точностью обозначил шесть самых главных водоразделов, сведения о которых были, очевидно, получены от степняков-кочевников, для которых эти «горы» были не менее важными географическими ориентирами, чем реки, расположенные меридионально. Водоразделы являлись отличными дорогами для летне-зимних перекочевок. Описав Донецкий кряж и огромный водораздел, идущий к Авратынской возвышенности (с которого стекают в Днепр его правобережные притоки), автор пишет:

«Кроме того, они («горы» — водоразделы) имеют и северное направление, проходя через (область) славян, достигая города славян, который называется Хордаб, после которого они доходят до края земли славян и там кончаются»{137}.

Описанный здесь водораздел тянется от «Венендерских гор» (Донецкого кряжа) прямо на север на протяжении более 600 км, рассекая пополам всю Русскую равнину. Северная часть водораздела идет по земле вятичей, отделяя воды Оки и Дона; кончаются эти «горы» почти у северного предела вятичей. Около 200 км водораздел идет параллельно верхнему течению Оки, отстоя от реки на 70–80 км. Где-то здесь, в бассейне Зуши или Упы, в промежутке между «горами», «проходящими через область славян» и рекой Окой, «достигающей главного города славян», и должен находиться искомый город Хордаб.

Из всего сказанного непреложно вытекает, что под славянами автор «Худуд ал-Алем» здесь подразумевает именно вятичей и главный город славян («местопребывание царя славян») — это какая-то столица Вятической земли, расположенная на правом берегу Оки, на пространстве не далее конца «гор», т. е., примерно, до участка Оки у Рязани. Судя по археологическим данным, именно здесь, в этой верхнеокской полосе, встречены наиболее архаичные вятические памятники. Здесь же, как увидим далее, обнаружено значительное количество кладов восточных монет VIII–X вв., что частично объясняет хорошую осведомленность восточного географа об этих краях (местные жители вели торг с Востоком).

В связи со столицей Вятичей городом Хордабом нельзя не вспомнить того места из «Поучения» Владимира Мономаха, где князь повествует о своих походах в землю Вятичей около 1082–1083 гг.

«А въ Вятичи ходихом по две зиме на Ходоту и на сына его и ко Корьдну ходихъ 1-ую зиму…»

Сопоставление Хордаба с Корьдном (именительный: Корьдно или Корьден) вполне правомерно и много убедительнее, чем целый ряд других сопоставлений географических имен, переданных арабской графикой. Сближение Хордаба и Корьдна важно в том отношении, что еще раз подтверждает именно вятический характер всего описания «славян» восточным автором. К сожалению, географическое приурочение Корьдна еще менее надежно, чем локализация Хордаба. В поиске Хордаба-Корьдна мы располагаем следующими ориентирами:

1. Середина земли Вятичей («славян»).

2. Близ реки «Уки» («Руты»?).

3. Около «гор» — водораздела, идущего еще несколько далее на север.

Геометрическим центром вятичей являлся древний город Дедославль, позднейшая Дедиловская слобода, современный Дедилов близ Тулы: на речке Шиворони, притоке Упы. Дедославль находился близ наивысшей точки водораздела: Упа и ее притоки принадлежат бассейну Каспийского моря, а в 20 км к востоку от Дедославля начинался Дон (бассейн Азовского моря). «Горы» — водораздел — шли от Дедославля на северо-восток еще около 100 км, что соответствует определению «Худуд ал-Алем».

В Дедославле в 1146 г. собиралось вече всех вятичей, к которым обращались черниговские князья Давидовичи, искавшие у вятичей поддержки против своего врага Святослава Всеволодича{138}. Дедославль мог быть в XI в. столицей вятического князя Ходоты, но этот город нельзя отождествлять с Корьдном, т. к. сказано, что Мономах воевал с Ходотой «и к Корьдну ходих…». Недалеко от Дедославля есть городище с обширным селищем у с. Городня. Культурный слой (17 000 кв. м) достигает толщины в 50 см{139}. Не изменилось ли архаичное «Корьдно» со временем в более понятное «Городня»? Окончательно решить вопрос помогут лишь специальные археологические изыскания в очерченной полосе между Окой и окско-донским водоразделом. То обстоятельство, что для страны славян указаны только два города, из которых один был расположен в самой сердцевине земли Вятичей, а другой, где бы он ни находился, носил имя вятичей (ВАНТИТ), непреложно свидетельствует о том, что под «славянами» «Худуд ал-Алем», Ибн-Русте и Гардизи понимаются только вятичи.

Природа земли славян-вятичей описана авторами в полном соответствии с действительностью: «Это — большая страна и в ней очень много деревьев, растущих близко друг от друга. И они живут между этими деревьями» («Худуд ал-Алем»); «Страна славян — ровная и лесистая» (Ибн-Русте); «Страна славян ровная, изобилует деревьями, и они живут большей частью среди деревьев» (Гардизи). Все три автора черпали свои сведения из одного очень раннего источника, примерно середины IX в., что и объясняет сходство их взаимодополняющих друг друга текстов. Лесистость земли Вятичей общеизвестна. Вятичи «…живяху в лесех, яже и всякий зверь»{140}. Художник, иллюстрировавший Радзивилловскую летопись (копия иллюстрированных книг XII–XIII вв.), трижды изобразил вятичей как жителей лесной страны{141}.[27]

Южная часть земли Вятичей была лесостепной, но и она благодаря отдельным лесным массивам контрастировала с широчайшей степной полосой, примыкавшей к Вятичам с юго-востока.

Благодаря решению частных географических задач мы располагаем интереснейшей возможностью обрисовать один из славянских племенных союзов, долго живший самостоятельной политической жизнью и противостоявший Киеву, многократно пытавшемуся покорить Вятичей. Вятичи долго сопротивлялись киевским, а впоследствии (в XI в.) черниговским князьям и, подобно балтийским славянам на другом конце славянского мира, упорно держались за свою древнюю языческую религию, сурово расправляясь с миссионерами.

И современникам и историкам было трудно заглянуть в эту отдаленную лесную страну, куда не было проложено «дороги прямоезжей», где на девяти дубах сидел Соловей-Разбойник, и если удавалось былинному богатырю или реальному князю побывать в тех местах, то он гордился поездкой, как подвигом: «…проехахом сквозе Вятичи», — писал в своих воспоминаниях Мономах.

Мы теперь располагаем тремя группами источников, которые дополняют и корректируют друг друга: летописными сведениями начала XII в., археологическими данными IX–XII вв. и драгоценными сведениями восточных географов, восходящими к середине IX в. Летописец-киевлянин, монах Печерского монастыря, дал очень мрачную характеристику современным ему вятичам, на что могла повлиять печальная судьба сотоварища летописца по монастырю монаха Кукши: «Его же вси сведають, како бесы прогна и Вятичи крести и дождь с небесе съведе и озеро исъсуши и много чудеса сътворив и по многых муках усечен бысть с учеником своим»{142}.

Археология дает, как всегда, достоверный подлинный материал, обрисовывающий хозяйство, быт, поселения, погребальный обряд. В данном случае ценность археологических материалов особенно возрастает, т. к. именно благодаря им удается установить, что обширная страна Вятичей представляла собой союз племен. Вятическую общность впервые обозначил археолог А.А. Спицын, а детально разработал на обширном материале А.В. Арциховский{143}.

Вятические племена заселяли бассейн Оки почти от истоков и до старорязанской излучины. Характерные вятические курганы с такими находками в них, как семилопастные височные кольца, встречены на реках Жиздре, Угре, Зуше, Упе, Наре, Москве, Осетре, Проне.

У западных славян, где сохранились подробные письменные источники, мы знаем, что на приблизительно равновеликой территории размещалось 8–10 первичных племен (название каждого племени отмечено источниками), объединенных в союз, называющийся или особым именем (Лютичи), или по племени-гегемону (Бодричи). В русскую летопись попали только эти имена крупных племенных союзов, и Вятичи названы наравне с Лютичами. Это дает нам право предполагать, что внутри такой обширной территории, как вятическая, могли размещаться несколько первичных племен (по летописцу «родов»). Летописец, писавший свою историю в стенах монастыря, мог и не знать местных названий мелких племен. В русской письменности есть два случая упоминания такого микроплемени. Одно из них относится к походу воеводы Волчьего Хвоста на Радимичей, победившего их на р. Пищане в 984 г. Потом бытовала поговорка, укорявшая радимичей: «Пищаньци волъчья хвоста бегають». В этом случае хронист расценивает пищаньцев как некую органическую часть Радимичей.

Более определенно звучит второе упоминание. Оно принадлежит не монаху-затворнику, а полководцу, «утершему много поту за Русскую землю». Владимир Мономах вспоминает, что около 1080 г. он разбил половцев хана Белкатгина, «а семечи и полон весь отъяхом»{144}. Половцы перед этим прошли через р. Сейм (древнюю «Семь») и дошли до Стародуба. Вскоре, воюя под Прилуком (два дня пути от Сейма), Владимир вынужден был укрыться в городе от превосходящих сил врага почти без потерь, «только семцю яша одиного живого, ти смерд неколико»{145}.

«Семичи» — типичное по своей форме племенное имя. Это, очевидно, одно из племен Северянского племенного союза, размещенное на Сейме: «А друзии седоша по Десне и по Семи, по Суле и нарекошася Север».

«Но мы на предлежащее возвратимся», как писали древние авторы, когда им приходилось отступать от своей основной темы. Археологические материалы позволили выявить внутри всей вятической территории отдельные небольшие районы; они выявлены лишь в северной части Вятичей{146}. Таких районов-племен удалось обнаружить шесть, но, исходя из их размера, во всей земле Вятичей их должно быть не менее 10. Таким образом, археология помогает нам осознавать всю вятическую общность именно как союз племен. Анализ распространения вятических семилопастных височных колец, изготовленных одним мастером (отлитых в одной литейной форме!), показывает, что существовала еще более мелкая структурная единица, чем племя: на всей территории Вятичей должно было быть по расчету около сотни мелких мастерских с незначительным районом сбыта в 10–15 км в поперечнике каждая{147}. Другими словами, по археологическим данным мы можем нащупать элементы десятичного деления, характерного для высшей ступени первобытности и сохраняющегося некоторое время и позднее.

Группа поселков — «сто» (район сбыта одной мастерской).

Племя — «тысяча» — особенности погребального обряда.

Союз племен «тьма» — Вятичи — этнографическое единство.

Приведенные сопоставления не являются окончательными, т. к. они получены на основе довольно поздних материалов, часть которых относится к XI–XII вв., но, учитывая долгую сохранность племенного строя у Вятичей, с которым должны были считаться даже князья XII в., эти материалы допустимо рассматривать как проявление архаичных черт.

Третий вид источников, кроме летописи и археологии, — это единственные в своем роде записи неизвестного восточного географа середины IX в., из которых с разной степенью подробности черпали свои сведения и персидский Аноним, современник этих записей, и Ибн-Русте (начало X), и Гардизи (середина XI) (см. Приложение 1). Ни один из славянских племенных союзов не был так детально и добросовестно описан, как земля славян-вятичей ВАНТИТ. Путешественник-информатор видел землю Вятичей не только проездом; он, почти несомненно, жил у вятичей некоторое время: путешественник знал, как проводят вятичи зиму и лето, он видел языческий обряд во время жатвы, ему приходилось наблюдать и похороны и ежегодные поминки, а также ежегодное княжеское полюдье; он успел изучить быт, юридические обычаи, отдельные славянские слова, торговлю в столице и все виды музыкальных инструментов. Путешественник, очевидно, был в столице вятичей, т. к. он точно знал, что этот город находится у реки «Уки» (Оки), что где-то близ города кончается один из длиннейших водоразделов. Он знает царский быт и даже то, как выглядят кольчуги его дружины. Все это в значительной степени повышает ценность источника и доверие к нему. Информатора, сообщившего сведения сочинителю древнейшей записи середины IX в., будем условно называть «Путешественником»{148}.

На основе археологии, летописи и записей восточного Путешественника мы можем впервые разносторонне и подробно описать один из славянских племенных союзов, существовавших в IX–XI вв. параллельно государству Руси, и сопоставить его с самой Русью.

Хозяйство. Археология дает нам обычное славянское комплексное хозяйство: земледелие, скотоводство, охота и рыболовство. Земледелие было, очевидно, подсечным, т. к. Путешественник сообщает, что зимой славяне живут большей частью в «замках и крепостях (городищах), а летом — в лесах». Это — обычное разделение сезонов при господстве подсеки, когда летние работы, начиная с весны, проводятся в лесу: корчевка пней, расчистка лядины от сучьев, сожжение их, пахота и уборка урожая. В своих полуземлянках вятичи «остаются до весны». Подсечная форма земледелия привела к кажущемуся противоречию в свидетельствах Путешественника: «и нет у них виноградников и пахотных полей», «риса у них нет и нет засеянных полей». Очевидно, Путешественник подразумевал под «полями» привычные для южанина возделанные и орошенные земли, характерные для ирригационного земледелия. Поля-лядины вятичей были в какой-то мере скрыты от него лесами, но он все же знал, что «большая часть их посевов — просо», и описывал аграрно-магический обряд на сжатой ниве. Земледелие вятичей отличалось от ближневосточного (не было ни риса, ни винограда), но посевы разных культур с преобладанием проса отмечены Путешественником.

Говоря о скотоводстве вятичей, Путешественник отмечает, что лошадей у них мало (очевидно, по сопоставлению с табунами коней у степняков). Крупный рогатый скот упомянут в связи с культом быка. Особое внимание автор-мусульманин обратил на свиноводство: «и разводят они свиней и имеют они стада свиней так же, как мы имеем стада баранов». Обилие дубрав в земле Вятичей (например, «Тульские засеки») позволяло выпас свиней стадами.

Кроме зерновых культур, у славян были и посевы льна, о чем свидетельствует упоминание о льняной одежде.

Особенно важны сведения Путешественника о пчеловодстве у вятичей. Археология редко дает нам прямые или косвенные следы пчеловодства, хотя мы твердо знаем о важности меда и воска как основных статей дани и экспорта у всех славян вообще. По отношению к древнеславянскому пчеловодству обычно применяется термин бортничество, а борть иногда понимается как естественное дупло в дереве. Однако борть была искусственно сделанной колодой, выдолбленным ульем, привязанным высоко к дереву. Борть можно было украсть: «Аже украдеть кто борть, то 12 гривне продаже» («Русская Правда»). Именно о таких искусственно изготовленных бортях и говорит Путешественник: «И есть у них нечто вроде бочонков, сделанных из дерева, в которых находятся ульи (может быть, соты?) и мед. Называется это у них улишдж и из одного бочонка добывается до 10 кувшинов меду». Слово «улишдж» следует осмыслить как «ульище» — улей, равнозначное борти. Исходя из того, что одна пчелиная семья дает за год около 150 кг меда, кувшин представлял собою емкость, вмещавшую около пуда меда. В археологическом материале мы знаем глиняные сосуды-корчаги примерно такой вместимости.

Вятичи из меда делали разные сорта хмельных напитков: «у них много напитков из меда». Выделялись владельцы больших запасов меда: «Есть у них люди, которые имеют у себя 100 больших кувшинов медового напитка». Автор «Худуд ал-Алем» иначе изложил это место: у славян «очень много меда, из которого они изготовляют вино и тому подобные напитки. Сосуды для вина (хмельного меда) делаются у них из дерева и случается, что один человек делает до 100 таких сосудов». Здесь речь идет не о «больших кувшинах», которые археологически неизвестны, а о деревянных бочках, которые могли как-то соответствовать по вместимости восточным большим кувшинам-хумам (античным пифосам). Сто бочек хмельного меда, по средневековым понятиям, составляли целый капитал. Недаром Путешественник оговорил, что это — исключение: «есть у них люди…», «случается…»

Поселки и жилища. Славянские поселения VIII–X вв. были как неукрепленными (селища), так и укрепленными (городища). Археологически селища недостаточно изучены, т. к. у них отсутствуют внешние признаки и часть их заросла лесом, часть превратилась в современные села. Лучше изучены городища, представляющие собой небольшие крепостицы с земляными валами, усиленными тыном. Городища были и постоянным поселением, и местом убежища на случай опасности для населения окрестных деревень и лесных заимок. Городища так называемого «ромейско-боршевского типа» нередко выделяют как особую археологическую культуру, охватывающую лесостепь днепровского Левобережья (в основном землю Северян) и доходящую на востоке до Дона в районе Воронежа. На севере эти городища доходят до Брянска и Средней Оки, захватывая тем самым южную, наиболее архичную часть земли Вятичей.

Правильнее смотреть на всю область городищ роменско-боршевского типа не как на особую археологическую культуру, а как на русскую деревню в условиях постоянной мадьярско-печенежской опасности. Славянские земледельцы в областях Северян, отчасти Радимичей и Вятичей приспособили свою жизнь к противостоянию набегам кочевников, построив множество крепостей-»градов» в VIII–IX вв. «Грады» обычно располагались гнездами по 8–12 городищ, что, очевидно, отражало оборонительную систему одного племени. Центральное городище такого гнезда нередко упоминалось в летописи XII в. уже как город. Таковы, например, у Северян города Прилук, Ромен, Лтава, Гадяч, Путивль, Курск и др. Ввятическои лесостепи тоже имелись городища роменского типа. Эта картина очень хорошо отражена Путешественником:

«И у них есть обычай строить крепости. Несколько человек объединяются, чтобы строить укрепление, т. к. мадьяры на них постоянно совершают нападения и грабят их.

Мадьяры приходят, а славяне запираются в эти укрепления, которые построили. Зимой большей частью они находятся в замках и крепостях, а летом — в лесах» (Гардизи).

Нам известно, что мадьяры приводили своих пленников в Керчь (пристань «Карх») и там продавали славянских пленников грекам (Ибн-Русте){149}.Указание на вывоз пленников к Керчи ценно для нас и географически и хронологически. Географически оно определяет тех славян, которые подвергались набегам, — это зона бассейна Азовского моря, т. е. земли Северян и Вятичей, зона наибольшего распространения городищ роменского типа. Хронологически оно важно в том отношении, что определяет время не позже середины IX в., после чего мадьяры продвинулись далеко на запад и не могли уже пользоваться Керчью как рынком сбыта живого товара; на новом месте к ним был ближе Белгород в устье Днестра.

Конец VIII — начало IX в. — время основания большинства роменских городищ. Путешественник, очевидно, был свидетелем того, как «объединялись несколько человек, чтобы строить укрепление». Вооруженная деревня русского юго-востока была интересным историческим явлением. Жилища в городищах роменской культуры представляли собой полуземлянки, углубленные в землю на 100–120 см. В углу землянки — печь, поставленная прямо на полу; печь иногда делалась из специальных глиняных конусов, придававших большую прочность печному своду. В углах землянок обычно прослеживаются ямы от столбов, поддерживавших крышу. Землянки непомерно малы (2,5 x 2,5 м; 3 x 3 м): их площадь не превышала 9–10 кв. м, а за вычетом входа и места печи жилая площадь колебалась от 5 до 8 кв. м. Многие археологи ошибочно полагали, что пределами такой землянки ограничивалась вся изба древнего вятича или северянина. Но средняя крестьянская семья в 5–8 человек (муж, жена, свекор со свекровью и трое-четверо детей) не могла уместиться в крохотной землянке. Тщательные раскопки роменской землянки в окрестностях Путивля показали, что изба IX–X вв. была более сложной и более просторной. К квадрату землянки с двух сторон примыкали неширокие полосы (около 2 м), шедшие вдоль всей землянки. Это были «полати», примыкавшие к углубленному квадрату землянки и покрытые крышей.

Эта теплая часть жилища должна была именоваться «истъбой», «истобкой», т. е. «отапливаемым жилищем». Углубленный квадрат землянки с печью мог носить древнее название «гълбец», «глъбец» от корня «глуб», «глыбь» — глубина, название, сохранившееся до XIX в. для околопечной ямы или подполья.

Полати, как и в позднейших крестьянских избах, предназначались для спанья. На роменских земляных полатях, или «лежанках», вполне могли уместиться все члены семьи; эти приподнятые над полом на 100–120 см места были наиболее теплыми в избе, т. к. жар от печи поднимался кверху. Жилище роменского типа с поправками на полати имело по фасаду около 7 м при боковой стороне около 3 м. Таким образом: его общая площадь (землянки и полатей) составляла около 20 кв. м.

Наличие в славянских языках общих терминов, обозначающих верхнее помещение, второй этаж постройки, заставляет нас внимательнее отнестись к реконструкции всего славянского жилого комплекса. Верх жилья обозначался словами: «горница», «горище», «чердак» (может быть, «чертог»), «светлица», «терем». Славянская терминология противопоставляет верх низу, углубленной части: горница (горнее, вышнее) и глъбец (углубленное).

Рассмотренное славянское жилище по своей конструкции вполне допускает наличие верхней надстройки над углубленной частью. Для этого достаточно было только срубить несколько более длинные угловые столбы — стойки (4–5 м) и настлать потолок на половине их высоты. Получалось два помещения — нижнее, теплое, а верхнее — холодное, летнее (площадь в 7–9 кв. м). Крыша над горницей должна была обязательно быть двускатной, а над полатями — пониженной метра на два и односкатной. Внешние стены были (судя по отсутствию остатков бревен), очевидно, плетеными, турлучными, промазанными глиной. Жилую постройку окружали хозяйственные ямы; грушевидные для овощей и молочных продуктов и большие бочкообразной формы для «жита» (зерна вообще).

На некоторых городищах IX–X вв. (например, Вщижском) на мысу, в углу поселка строилось помещение большего размера, чем обычное жилище, и без признаков обычного жилого слоя. Обилие пряслиц для веретен и гадательных камней говорит о том, что подобные помещения являлись «беседами», просторными избами для посиделок, где по зимам пряли пряжу, пели песни, слушали сказки и гадали о судьбе.

Восточный Путешественник видел у вятичей жилища того типа, который археологи находят при раскопках ромейско-боршевских городищ.

«В их стране холод до того силен, что каждый из них выкапывает себе в земле род погреба, к которому пристраивает деревянную остроконечную крышу, наподобие христианской церкви. На крышу накладывают землю. В такие погреба переселяются со всем семейством. Взяв дров и камней, разжигают огонь и раскаляют камни на огне докрасна. Когда же камни раскалятся до высшей степени, их обливают водой, от чего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают даже одежду. В таком жилье остаются они до весны» (Ибн-Русте).

Вторую половину этого интересного сообщения обычно считают описанием славянской бани, но автор явно и последовательно говорит о жилище, рассчитанном на всю зиму, и ни словом не упоминает мытье. На мысль о бане наводил обильный пар, подробно описанный Путешественником, но следует учесть, что при топке по-черному напускание пара было средством очищения задымленного жилья: с оседанием пара воздух в избе становился чище.

Большой интерес представляет тот зрительный образ, который возник у Путешественника при знакомстве со славянскими зимними избами. Он их сравнил с христианской церковью, а для жителя юга это прежде всего базилика с двускатной кровлей. Полностью воспроизводит внешнюю геометрическую форму базилики старинный русский овин с его приподнятой срединной частью и двускатной кровлей. Избы вятичей и северян IX–X вв. в сильно уменьшенном виде могли быть сходными с позднейшими овинами, а следовательно, и с базиликами VII–IX вв., известными Путешественнику. Предложенная выше реконструкция славянской избы с «голбцом» (землянкой) и горницей-чердаком основывается на этой аналогии.

Одежда и оружие вятичей частично известны нам по археологическим данным. Наиболее интересен женский головной убор с несколькими красивыми семилопастными височными кольцами по бокам. Они делались из белого сплава или из серебра и украшались чеканным орнаментом. В раннее время вятические височные кольца были близки к радимическим. Трудно сказать, объясняется ли это родственным происхождением, о чем пишет летописец, или же наоборот, этнографическая близость вятичей и радимичей породила у летописца мысль об их общем происхождении. Путешественник сообщает об одежде вятичей:

«Одежда их — рубаха и высокие сапоги. Обувь их подобна длинным табаристанским сапогам, которые носят женщины» (Гардизи). «Они носят высокие сапоги и рубахи до лодыжек» [до колен?] (Аноним).

Вооружение славян описано так: оно состоит из луков, стрел, копий, метательных копий, щитов. К этому следует добавить находимые в курганах топоры. «У «царя славян» есть «прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги».

Семейный быт. На ежегодные поминки, о которых пишет Гардизи, по толкованию А.П. Новосельцева, собирается «большая родственная семья»{150}. По буквальному значению соответственных слов речь должна идти о «людях, живущих в одном доме», но исследователь прав, приводя более обобщенную форму, т. к. археология не знает для этого времени больших домов («огнищ») у вятичей. Единственное расширительное понятие — жители всего поселка, всего городища. Летопись Нестора сохранила интересное описание нравов «мудрых полян» и противопоставленных им лесных жителей — радимичей, вятичей и северян.

Рассказ о древнем быте славян построен Нестором по принципу антитезы. Поэтому то, что указано как достоинство полян, следует понимать и как утверждение отсутствия этих качеств у вятичей и их лесных соседей.

Брачные обычаи у вятичей отсутствовали; существовали пережитки матрилокального брака — будущий зять приходил в дом невесты на брачную ночь. Летописец намекает па предосудительные нравы внутри семьи — жены сыновей не имеют «стыденья» к отцу и братьям своего мужа (к свекру и деверям), а мужская часть семьи не имеет стыденья к снохам, к сестрам и даже к матерям, что может быть понято как пережитки эндогамии.

Эти черты первобытности отразились и в той киевской былине, которая повествует о борьбе Киева с лесными вятичами — былине об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике. Живет Соловей со своим гнездом в тереме или подворье, обнесенном тыном; на тыне — человечьи черепа. Соловей-Разбойник вокруг своего двора «захватывает вор-собака на семи верстах» и в то же время никому не позволяет ездить через его леса: «ни конному, ни пешему пропуску нет». Это — представитель уходящего родового строя с его ограниченностью и замкнутостью. Место, где засел Соловей, — земля Вятичей, Брынские леса, где он сидит на «тридевяти дубах», залегая дорогу прямоезжую. Соловей — глава целого клана; с ним вместе живут и его многочисленные сыновья, дочери и зятья, действующие «рогатинами звериными». Все младшие члены Соловьиного рода — на одно лицо, что объясняется эндогамией. Сам Соловей толкует это так:

«Я сына-то вырощу — за него дочь отдам,
Дочь-то вырощу — отдам за сына,
Чтобы Соловейкин род не переводился»{151}.
Когда Илья Муромец узнал об этих первобытных обычаях, то они «за досаду ему показалися», и он вырубил все племя Соловьиное.

Большой интерес представляет ставшее хрестоматийным летописное описание славянских обычаев:

«А радимичи и вятичи и север один, обычай имеяху: живяху в лесе, якоже вьсякый зверь, ядуще вьсе нечисто. И срамословие в них пред отьци и пред снъхами. И браци не бываху в них, но игрища межю селы. И съхожахуся на игрища, на плясания и на вься бесовьскыя песни и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съвещавъся. Имеяху же по дъве и по три жены»{152}.

Указание на то, что игрища, на которых юноши «совещаются» со своей избранницей, происходили не внутри одного села, а «межю селы», говорит о преодолении древней традиции эндогамии и о победе экзогамных порядков.

На миниатюре Радзивилловской летописи, иллюстрирующей эти слова летописца, изображены две группы людей и музыканты (двое играющих на свирелях и тамбур-мажор). В центре — фигура девушки с распущенными волосами, в широком платье с длинными спущенными рукавами намного ниже запястий. Это — типичный танец русалий, широко отраженный как в русском прикладном искусстве XII–XIII вв., так и в фольклоре{153}. Русалии — ритуальные пляски, связанные с молениями о дожде (русалки — божества орошения нив), были одним из главных обрядов языческих славян; церковь долго не могла истребить этот древний земледельческий обряд. Во время священного танца девушка изображала русалку-птицу, и длинные рукава ее одежды символизировали и крылья доброжелательного божества, и льющуюся на землю воду.

Русская сказка о царевне-лягушке, сложившаяся, возможно, в вятической (или кривичской) земле по соседству с финно-угорским населением, дает нам красочный образ женщины, танцующей ритуальный танец с распущенными рукавами: каждый взмах рукавом рождал озера, птиц и деревья. Миниатюра с подписью «Игрища» вполне достоверно изображает древние обычаи вятичей. Внутри семьи существовал жесткий патриархат: жену, которая «предается прелюбодеянию, муж убивал, не принимая извинений». Многоженство, отмеченное и Путешественником и Нестором, свидетельствует о социальной дифференциации, о различии достатка у разных вятичей.

Погребальные обычаи вятичей (как и радимичей и северян) подробно и добросовестно описаны Нестором:

«И аще къто умьряше — творяху тризну над нимь и по семь сътво — ряху краду велику и възложаху на краду мьртвьца и съжьжаху. И по семь, събравъше кости, въложаху в судину малу и поставляху на стълпе на путьх, еже творять Вятичи и ныне»{154}.

Данный отрывок требует перевода некоторых архаичных слов, ставших непонятными русским людям уже в XIII в.{155}

«Тризна» — не погребальный пир, а воинские игры, конные состязания в честь умершего. «Крада» — большой погребальный костер, округлый в плане. «Столп» — небольшой погребальный домик, сруб, «домовина». Подобные домовины дожили в России до начала XX в.

Археология полностью подтверждает наличие деревянных срубов-домовин у вятичей IX–X вв., в которые помещали «судины малые», погребальные горшки со сгоревшими останками. Отличие лишь в одном: Нестор пишет о погребении в столпе-домовине, не упоминая о насыпке сверху кургана. Деревянные домики мертвых не могли долго сохраняться на поверхности земли и поэтому до археологов не дошли. Нестор был прав, говоря, что так делали вятичи «и ныне», в его время, — на основной территории вятичей курганы без трупосожжения появляются именно в конце XI — начале XII в. Только на самом юго-востоке земли Вятичей, близ Воронежа, обычай насыпки курганов возник раньше, еще в эпоху языческих трупосожжений. Внутри курганов IX–X вв. находились засыпанные землей «столпы» с урнами и сожженным прахом. Часто бывает так, что появление обычая насыпки курганов связано с внешней угрозой со стороны чужаков, иноплеменников. Юго-восточные вятические курганы боршевского типа были ближе всех к враждебному пограничью.

Интереснейшие дополнения о вятическом погребальном обряде сообщает нам Путешественник. Его сведения так же ценны и так же добросовестны, как общеизвестный рассказ Ибн-Фадлана о похоронах руса в 922 г. на Волге.

«Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины же, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. При сожжении покойника они предаются шумному веселью, выражая радость по поводу милости, оказанной ему богом» (Ибн-Русте). «И на струнных инструментах они играют при сжигании мертвого»(Гардизи).

В полном согласии с Ибн-Фадланом, писавшем о желании жен умершего последовать за ним, Ибн-Русте, писавший до того, как Ибн-Фадлан отправился в свое путешествие, говорит о захоронении женщины:

«И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба; их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку. Она становится на скамейку и конец завязывает вокруг своей шеи. После того, как она так сделает, скамью убирают из-под нее, и она остается повисшей, пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает».

Ворота-виселица у «крады великой» есть и у Ибн-Фадлана; через эти ворота обреченная женщина заглядывает в потусторонний мир и будто бы видит там своих умерших родичей. Смерть достигается в обоих случаях одинаково посредством удавления, но у вятичей обреченная вешается сама, а при похоронах руса, умершего в пути, ее душила колдунья — «ангел смерти». В больших курганах с домовинами внутри археологами обнаружены ограды в виде тына из вертикально врытых столбов. В ограде могли быть те ворота, через которые участники погребального обряда заглядывали в царство мертвых.

Путешественник в стране Вятичей видел и сожжение и поминки:

«На другой день после сожжения покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся».

О других языческих обычаях сообщается мало. Одна фраза из недошедшего до нас протооригинала Путешественника по-разному передана тремя пользовавшимися им авторами:

«Все они — огнепоклонники» (персидский Аноним). «И все они поклоняются огню» (Ибн-Русте). «Они почитают быка» (Гардизи).

Огонь-Сварожичь почитался всеми славянами. Один обряд сожжения трупов мог дать основание иноземцу сделать вывод о культе огня. Что касается культа быка (если это не описка?), то именно в земле древних Вятичей вплоть до конца XIX в. сохранился девичий головной убор с огромными тряпичными рогами («турица»). Полуметровые рога калужских девушек настолько напоминали древнее язычество, что священники не пускали в церковь невест, наряженных по старинному обычаю.

К языческим пляскам относится и описание музыкальных инструментов вятичей:

«Их свирели длиной в два локтя. Лютня же их восьмиструнная».

В земле Вятичей (д. Акулинино) был найден интересный каменный идол неопределенного времени. Это — женская голова в натуральную величину, вырезанная рельефно на толстой каменной плите. К сожалению, точное место находки (там могло быть святилище) неизвестно. Особенно интересна языческая молитва-заклинание, произносимая на поле после жатвы:

«Во время жатвы они берут ковш с просом, поднимают к небу и говорят: “Господи! Ты, который снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии!”» (Ибн-Русте).

Социальный строй. Князь. Полюдье. Совершенно особый исторический интерес представляют для нас сведения Путешественника начала IX в. о социальном строе племенного союза Вятичей. При ознакомлении с теми извлечениями, которые сделали в разное время персидский Аноним (автор «Худуд ал-Алем»), Ибн-Русте и Гардизи из предполагаемой «Анонимной записки» середины IX в., основанной в интересующей нас части на сообщениях информатора, побывавшего в земле Вятичей (наш условный «Путешественник» начала IX), нам прежде всего бросается в глаза расхождение этой информации с суммой археологического материала. Археология полностью подтверждает всю материальную, бытовую часть информации Путешественника (хозяйство, жилище, погребальные обычаи), на чем и основывается вывод о личном знакомстве информатора с землей Вятичей. Но на археологическом материале исследователи не могут сделать тех выводов, которые получаются при чтении восточных географов. Страна Вятичей всегда рисовалась (не без воздействия оценок летописца-киевлянина) наиболее отсталой, диким, лесным, медвежьим углом Руси. Очевидно, здесь должна быть внесена принципиальная поправка: происходившие на переломе первобытности перемены не успели еще оставить следа в бытовой, материальной сфере настолько значительный, чтобы он отразился в сохранившейся до нас части археологического материала. Трупосожжение нивелировало мужчин и женщин; мы не можем определить парные погребения в той кучке пепла, который собрали с общего костра. Ранние курганы с домовинами и сожженным прахом, быть может, являются погребениями вятической знати, а простые члены племени, быть может, хоронились по-прежнему в домовинах, без последующей засыпки землей, в домовинах, которые давно сгнили и до археологов не дошли. Еще одни пример: восточные авторы с одинаковой тщательностью выписали из «Анонимной записки» сведения о столице Вятичей, где живет «царь» и где ежемесячно производится торг разными вещами. А много ли достанется археологам от такого «царя», если он, подобно Святославу, поразившему императора Византии своей предельно скромной одеждой, имел всего лишь одну серьгу в ухе? Ежемесячный торг мог оставить после себя археологам лишь то, что остается после многолюдной ярмарки у стен города или у пристани — почти неуловимые следы палаток, наскоро сколоченных прилавков или просто ярмарочный мусор.

Поправка такова: археологический материал не в полной мере и не тотчас отражает перемены в социальном строе, происходящие на рубеже первобытности и государственности. Первобытный археологический (т. е. доступный нам, спустя тысячелетие) облик общества может маскировать некоторое время уже происшедшие перемены. Тем драгоценнее для нас свидетельства современников, своими глазами видевших жизнь этого общества во всем ее объеме, со всеми неуловимыми для нас, но весьма существенными сторонами. Рассказ Путешественника ценен еще и тем, что во всех случаях, когда он поддается археологической проверке, он эту проверку полностью выдерживает.

Основу населения земли Вятичей составляли те люди, «средства существования которых не очень обильны», которые сообща строили крепостицы-городища, жили в избах, напоминавших по форме христианские базилики, расчищали лес, пахали землю, собирались на «игрища межю селы», совместно сжигали своих родичей и воевали, если приходилось, копьями, стрелами и сулицами-дротиками. Их быт еще пронизан пережитками первобытности: следы матрилокального брака, снохачество, самоубийство вдов, языческое мировоззрение. Но на этом ровном фоне обозначаются уже два полюса; с одной стороны это — рабы: «У них много рабов» (Гардизи). Речь идет, очевидно, о патриархальном рабстве (о «челяди»), т. к. в другом месте текста говорится о том, что одежда жены подданного приравнивается к одежде его рабыни. На более высокой ступени социальной лестницы, чем общая масса вятичей, стоят люди, имеющие по три жены, люди, обладающие огромными запасами меда в 100 бочек. Вероятно, именно эти богатые люди обуты в длинные табаристанского типа сапоги.

Особенно интересны сведения о славянском (вятическом!) «царе», «падишахе». Примем за основу текст Ибн-Русте, приводя варианты других авторов:

«Глава их коронуется. Они ему повинуются и от слов его не отступают («Они считают своим долгом по религии служение падишаху» — «Худуд ал-Алем»).

Местопребывание его находится в середине страны славян. («Столичный город его называется Джерваб» — Гардизи). «Место пребывания царя — большой город Хордаб» — «Худуд ал-Алем»).

И упомянутый глава их, которого они называют «главою глав», зовется у них «свиет-малик».

И он выше супанеджа, а супанедж является его заместителем (наместником). Царь этот имеет верховых лошадей и не имеет иной пищи, кроме кобыльего молока. Есть у него прекрасные прочные и драгоценные кольчуги» (Ибн-Русте).

Царь вятичей обладает судебной властью и применяет разные меры наказания.

«И если поймает царь в стране своей вора («забирают его имущество» — Гардизи), то либо приказывает его удушить, либо отдает под надзор одного из правителей на окраинах своих владений» (Ибн-Русте).

Особое внимание должна привлечь титулатура царя вятичей и организация власти. Неясным пока остается титул второго лица после «царя» — так называемого супанеджа. Переводили его как «жупан», но теперь выясняется, что буквы в этом испорченном слове могут читаться по-разному{156}. А это дает 60 различных комбинаций! По своему значению это слово может обозначать наместника, посадника, воеводу, мажордома.

Поскольку теперь, когда мы знаем, что сведения перечисленных восточных авторов относятся не к западным славянам, не к Святополку Моравскому и не ко всем славянам вообще, а только к племенному союзу Вятичей, для нас особенно важно, что «царя» всех Вятичей (выступающих в источниках как «славяне») именуют «главою глав» или в переводе на понятия русского средневековья — «князем князей».

Неоценимую услугу историкам оказывают востоковеды-филологи, раскрывающие социальный смысл титулатуры. Титул царя — «райис ар-руаса» расшифровывается глубже, чем только «глава глав». «Термином райис, — пишет Б.Н. Заходер, — в домонгольских арабо-персидских источниках обычно именуется также суверенный глава племени… власть которого была отлична как от власти государя, так и от власти родовых старейшин»{157}.

Таким образом, подтверждается структура того политического организма, который назван расплывчатым термином «славяне». «Славяне» в данном случае не славяне вообще, а только один союз племен, где во главе мелких племен стоят главы-раисы (князья), а над всем союзом стоит глава глав или князь князей, приравненный к падишаху, но имеющий свой титул — «свиет-малик». В самом этом составном титуле «царя» явно ощущается и составной характер державы этого «царя». Он — князь над князьями отдельных племен; он — князь всего племенного союза Вятичей. Мы присутствуем здесь при зарождении феодальной иерархии: над князьями отдельных племен (которые в свою очередь властвуют над старейшинами родов) появляется высшая власть, князь князей, глава глав. К моменту появления феодальных отношений иерархия уже будет существовать, вырастая из недр племенного строя, не требуя обязательного «дарения» власти сверху, без бенефиция, без пожалования власти вассалам.

Специального рассмотрения требует второй титул «главы глав» — «свиет-малик», расшифрованный востоковедами, как «свиет» — царь, «свиет» — князь{158}. Ближайшую аналогию этому титулу мы находим в договоре Руси с Византией 911 г., где несколько раз упоминаются «светлые князи». Восточные записи сохранили даже фонетику русской титулатуры: слово «свътлый» писалось через «e», и произношение было близко к дифтонгу «ие»; так что титул «свиет-малик» очень точно передает русское «свeт»-князь. Договор 911 г. заключен от имени

1) «великаго кънязя Русьскаго и от вьсех иже суть под рукою его свeтьлых и великых къyязь и его великых бояр…»;

2) не должно быть никакой вины «от сущих под рукою наших кънязь светьлых…»;

3) «да храните такуже любъвь к кънязем нашим светьлым Русьскым и к вьсем, иже суть под рукою светьлаго кънязя нашего…»{159}.

Здесь перед нами, во-первых, постоянное напоминание греческой стороне о том, что договор заключается не только от имени киевского князя, но и от всей совокупности его вассалов, от «светлых князей Русских», а во-вторых, здесь тоже очень четко обозначена феодальная иерархия, греки должны любить не только «великого князя Русского», не только его вассалов «светлых князей», но и всех тех, которые находятся под рукой каждого «светлого князя», что для того времени могло означать только князей племен, составивших союз под главенством общего «светлого князя», «свиет-малика» восточных источников.

Как мы видели выше (из формулы «се бо токмо словенеск язык в Руси»), киевскому князю, примерно за столетие до Олега, уже подчинялось пять или шесть племенных союзов. Олег после своего набега на Среднее Поднепровье собирал здесь дань с четырех союзов (885); к моменту заключения договора их могло быть больше. Юридическая забота о светлых князьях, которые то и дело отпадали от Киева, свидетельствует о большой заинтересованности такого временного киевского князя, каким был Олег, в удовлетворении интересов всех звеньев той местной системы, во главе которой он оказался благодаря захвату Киева. А система эта давняя, корни ее уходят в эпоху наивысшего расцвета племенного строя, в эпоху интеграции мелких племен в союзы с последующим превращением их в феодальные княжества.

Драгоценные сведения Путешественника, видевшего племенной союз Вятичей под властью «падишаха» (именуемого вятичами светлым князем), связывают воедино иерархию князей 911 г. с политической ситуацией в одном из окраинных племенных союзов значительно более раннего времени (примерно начала IX), где светлый князь всех Вятичей (всей земли Вятичей) уже был сюзереном, «главою глав» племенных князей, «иже суть под рукою светлого князя».

Как видим, система вассалитета естественно вырастала из племенного строя и начала оформляться еще в пору интеграции племен. Ни о каких пожалованиях сверху ни в одном источнике нет и речи. Летописная фраза о князьях в разных городах, «под Олегом сущих», только об этом одном и говорит, что местные князья были подвластны киевскому князю, но ничем не намекает на пожалование. Единственное летописное упоминание о местных городских властях, поставленных князем, относится к 882 г., но и оно никоим образом не может быть истолковано как пожалование: «И приде (Олег) к Смольньску в Кривиче и прея град и посади мужь свои… и възя Любьчь и посади мужь свой». Завоеватель сажает своих управителей, посадников, но эти мужи не становятся князьями, а тем более светлыми князьями. Любеч был домениальным замком, и наличие в нем княжеского коменданта естественно; в Смоленске был один из центров сбора дани, и княжий муж-распорядитель тоже был нужен там. Эта единственная фраза окончательно разграничивает управление в двух городах (в принципе и оно еще не бенефиций) и устойчивую систему соподчинения племен с их «главами» союзу в целом, его «главе глав». В рассказе Путешественника присутствует, однако, не только князь всех Вятичей, но и князья мелких племен, которых можно видеть в тех «правителях на окраинах его (падишаха) владений», к которым под надзор ссылают преступников (Ибн-Русте). Летопись тоже сохранила память о многих князьях, одновременно существовавших в пределах одного союза племен. Древляне, убив князя Игоря, отвечали его вдове, что «бяше бо мужь твои акы вълк, въсхыщая и грабя, а наши кънязи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю…»{160}. Древлянский князь Мал, сватавшийся за Ольгу, был, очевидно, «главою глав», «светлым князем» всего союза Древлян.

Не меньший интерес, чем «главы» и «глава глав» представляет сообщение о ежегодном объезде всех славян (Вятичей) своим «царем».

«Царь ежегодно объезжает их. И если у кого из них есть дочь, то царь берет по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, тот дает по одному из платьев жены или рабыни в год» (Ибн-Русте).

Перед нами типичное полюдье подобное тому, которое так красочно и деловито описано византийским императором Константином Багрянородным применительно к Руси середины X в., но только значительно меньших масштабов — там речь пойдет о грандиозном объезде земель нескольких племенных союзов, здесь же — только об одном союзе Вятичей.

Помимо большого общерусского полюдья середины X в., мы знаем о полюдье несравненно меньшего масштаба по соседству с Вятичами, правда для значительно более позднего времени. В 1190 г. владимиро-суздальский князь Всеволод Большое Гнездо совершал полюдье зимой. И по времени (февраль — начало марта), и по маршруту мы застаем лишь финальную стадию кругового объезда: Переяславль-Залесский (8 февраля), Ростов (25 февраля), Суздаль (10 марта), Владимир (16 марта){161}

Полюдье сопровождалось сбором дани, судебным разбирательством на местах и двигалось неспешно. Средняя скорость — около 7–8 км с сутки{162}.

Полюдье в земле Вятичей можно представить себе только предположительно. Рассуждая логически, оно должно было бы начинаться в столице, например, в Дедославле близ Тулы, затем вниз по Упе идти до Оки (близ Мценска), а далее — долгим путем вниз по течению магистральной реки вятичей — Оки — до самого конца вятических поселений на юго-востоке, до района Старой Рязани. Обратный путь на запад к Дедославлю — через Пронск, вверх по Проне. Такой воображаемый маршрут составил бы около 700 км и занял бы около трех зимних месяцев. К этому маршруту сходятся устья девяти притоков Оки, текущих со всех концов земли Вятичей. Между прочим, очерченный район является местом сосредоточения ранних монетных кладов IX–X вв.

В описании полюдья у вятичей некоторое недоумение вызывает то, что «царь» взимает дань «платьями». Б.Н. Заходер пояснил, что соответствующее слово могло означать вообще «подарок», «подношение»{163}, но в данном случае едва ли его можно толковать так расширительно: подарок должен был бы идти от самого подданного, от главы семьи, а здесь дань перечислена по нисходящим степеням:

Платье дочери; платье сына; платье жены; платье рабыни.

Учитывая непременное присутствие пушнины как в составе дани («белая веверица», «черная куна» и др.)» так и в составе экспорта (обобщенно «скора» — мех вообще), можно думать, что дань платьями подразумевала или реальную меховую одежду, что маловероятно, или же некое количество выделанного меха, потребное для изготовления какого-то условного вида одежды.

Беличья шкурка равна по площади 200–400 кв. см; на изготовление одежды из беличьего меха требуется около трех квадратных метров меха, что в среднем соответствует примерно 100 беличьим шкуркам. Это количество резко расходится с тем, что сообщают летописи о взимании дани пушниной: одна шкурка с одного «дыма» — двора. «Одежда», упоминаемая Ибн-Русте (если она меховая), такова, что требует сбора белок с целой сотни «дымов».

Противоречие устраняется, если мы допустим, что царь во время своего полюдья имел дело не с каждым крестьянским дымом в отдельности, а со старостами «сотен», главами родовых или соседских общин, плативших дань в 100 вевериц или кун за все «сто». В пользу того, что князь князей брал дань не с простых общинников непосредственно, говорит и упоминание о рабыне. Тот подданный, с которого полагается «платье», владеет рабыней (или вообще челядью) и, конечно, стоит на один разряд выше, чем обычный крестьянин. Нумизматы считают, что древняя русская денежная единица «куна» (в основе термина — шкурка куницы) соответствовала ходовой арабской монете-дирхему (вес 2,73 г серебра){164}.

Клады восточных монет IX–X вв. в Восточной Европе (по В.Л. Янину)
Вывоз дани. Внешняя торговля. По отношению к полюдью киевских князей середины X в. мы благодаря подробному рассказу Константина Багрянородного знаем не только процесс сбора дани, но и те грандиозные торгово-военные экспедиции, при посредстве которых осуществлялся сбыт русского полюдья в Византию; восточные авторы сообщают дополнительно о сбыте дани на восточных рынках. Картину сбыта дани знатью одного союза племен — Вятичей — приходится восстанавливать по разным отрывочным данным. На первом месте здесь данные нумизматики. В.Л. Янин привел в строгую систему все имеющиеся в науке сведения о кладах монет времени образования Киевской Руси. Основной вывод автора таков: «Становление торговых связей Восточной Европы со странами Халифата начинается в 70–80-х годах VIII в.». В другом месте В.Л. Янин делает более широкий вывод о торговле Европы вообще: «Европейско-арабская торговля возникает в конце VIII в. как торговля Восточной Европы со странами Халифата»; начало торговых связей арабов с обширным восточноевропейским рынком относится ко времени халифа Харуна ар-Рашида{165}. Большой интерес представляет серия нумизматических карт, отражающих распределение кладов в разные периоды, составленная В.Л. Яниным. Рассмотрим интересующую нас область Вятичей на этих общих картах Восточной Европы. Первая карта показывает распространение арабских дирхемов с конца VIII в. по 833 г.{166}

В области Вятичей найдено четыре клада, расположенные именно в той излучине Оки, до которой доходят «горы», указанные в «Худуд ал-Алем». Вокруг Окского района кладов на сотни километров — полное отсутствие кладов. Кроме того, монетные клады есть в Среднем Поднепровье и Верхнем Поволжье.

Вторая карта (833–900 гг.){167} отражает наиболее интересное для нас время: это время создания основы «Худуд ал-Алем», время Ибн-Хордадбеха и той «Анонимной записки» середины IX в., из которой черпали свои сведения Ибн-Русте и позднее Гардизи. Окский район по-прежнему окружен широчайшей полосой, совершенно лишенной монетных кладов. Клады в земле Вятичей составляют почти половину всех кладов на славянских землях (!) Это, несомненно, свидетельство оживленных торговых связей Вятичей со странами Халифата в середине и второй половине IX в. По плотности размещения кладов арабского серебра земля Вятичей далеко превосходит остальные районы Восточной Европы. Это обстоятельство хорошо объясняет нам интерес арабских и персидских авторов к «первой с востока» славянской земле ВАНТИТ.

Третья карта (900–970 гг.) дает нам сильное сокращение числа кладов, а четвертая карта (после 970) фиксирует почти полное исчезновение монетных кладов в земле Вятичей{168}. Нельзя не поставить это в связь с покорением Вятичей Киевом. В 964 г. Святослав познакомился с вятичами во время похода на Волгу, а в 966 г. «Победи Вятиче Святослав и дань на ня възложи». Вятичи сопротивлялись Киевской Руси и при князе Владимире:

981 г. «В семь же лете (Владимир) и Вятичи победи и възложи на ня дань от плуга, якоже и отьць его имаше. В лето 6491 (982) Заратишася Вятичи и иде на ня Володимер и победи я второе»{169}.

Три войны Киева с Вятичами за 16 лет привели к падению самостоятельности этого племенного союза и к прекращению его торговых связей со странами Востока. Очевидно, вятической данью пользовалась уже не местная вятическая знать, а киевская. Недаром Гардизи, писавший уже после покорения вятичей, не включил в свой труд рассказ о полюдье.

Кроме монетных кладов, представляют интерес и вещевые находки VIII–IX вв. восточного происхождения. Таков, например, клад вещей и монет из с. Железницы (близ Зарайска) с арабскими монетами VII–IX вв. (618–878 гг.). Среди вещей есть серебряные шейные гривны, серьги салтовского типа и серебряные височные кольца, которые можно счесть прототипом вятических и радимичских семилучевых и семилопастных височных колец, восточное происхождение образцов которых предугадывали еще археологи XIX в.{170}

Привозные восточные вещи VIII–IX в в. в земле Вятичей (с. Железницы близ Зарайска)
Из состава железницкого клада особенно интересен серебряный наконечник пояса с типично восточным сюжетом: на золоченом фоне рельефно изображена сцена, символизирующая круговорот жизни: в левой части пространства изображено ветвистое дерево (яблоня?) с раздвоенными корнями. У дерева стоит лань и щиплет листья; за ланью находится лев, занесший лапу над ланью.

В связи с этими несомненными следами торговли Вятичей с Востоком в IX в. следует внимательнее отнестись к такому магистральному пути, как Дон, текущему из самой сердцевины земли Вятичей и называвшемуся у восточных авторов в своем нижнем течении «Славянской рекой».

В «Худуд ал-Алем» описывается река, имя которой востоковеды читают то как Дуна, то как Руса. Описание ее течения таково, что заставляет предполагать путаницу, смешение двух рек с близкими названиями и близкими начертаниями на карте. Так как в начале говорится о реке, текущей из области славян (в данном случае не вятичей) к Киеву и к двум другим русским городам, то ясно, что речь идет о Днепре. Продолжение же описания перескакивает на реку, текущую рядом с кипчаками и печенегами (кочевавшими между Доном и Волгой), изгибающуюся к югу (и Днепр и Дон изгибаются сходно) и впадающую в Итиль-Волгу! Во втором случае речь идет несомненно о Доне, конфигурация которого в южной части близка к Днепру; корень «Дон», «Дън» присутствует в именах обеих рек. Дон не впадает в Волгу, но проплыть по Дону и волоками добраться до Волги было возможно, и этим широко пользовались в IX–XI вв.

Такая отрывочность описания рек, облегчающая возможность возникновения ошибки, объясняется тем, что информаторы хорошо знали наезженный и измеренный путь из Булгара в Киев, путь, пересекавший реки, а не шедший по рекам. Поэтому ни об одной реке, кроме Волги, не сказано, куда она впадает, где ее устье. Поэтому и возникла путаница. В этой путанице есть одна ценная деталь: ошибиться относительно впадения Дона в Волгу можно было только в том случае, если информатору говорили о том, что по этой реке можно попасть в Волгу и добраться до Итиля-города.

Несомненные связи края Вятичей с Востоком в конце VIII — начале IX в. могли осуществляться путем Дон-Переволока-Волга и город Итиль на Волге. Обратный путь славян-вятичей (учитывая сложность подъема вверх по течению) мог идти сначала по Волге, затем вниз по Нижнему Дону («реке славян»), а потом от Азовского моря, которое считалось «крайним пределом славян, идущих далее на север», по знаменитому водоразделу, который в XVI–XVII вв. получит наименование Муравской дороги, на север к славянам-вятичам, к их столице Хордабу-Корьдну, где-то близ древнего Дедославля. Самые южные поселения вятичей, дотягивающиеся до Воронежа, могут объясняться стремлением закрепиться в воронежских лесах на важном перекрестке путей из Булгара в Киев и из Хордаба в Итиль. Впрочем, самый перекресток принадлежал Руси, и жители первого с востока города ВАНТИТ «были похожи на русов».

Предположение о таком круговом пути, шедшем из Вятичей вниз по Дону, а обратно из Хазари по Муравскому шляху объясняет нам распространение древнейших форм семилучевых височных колец поблизости от обратной сухопутной дороги и проникновение их к радимичам. Если один из узлов древних путей приходился на лесистый район Воронежа, где донской речной путь пересекался «гостинцем» Киев-Булгар, то вторым узлом было пересечение сухопутной водораздельной дороги верховьями днепровских рек Пела и Сейма и тем же самым «гостинцем». Главенствовал в этом районе древний Курск. Отсюда восточные вещи и монеты (в значительно меньшем размере, чем у вятичей) распространялись на северо-запад к радимичам.

Предложенный маршрут (Дон-Итиль; Итиль-Меотида-водоразделом до Хордаба) объясняет многое в истории внешних связей вятичей, а отчасти и радимичей. Прежде всего это разъясняет частые отождествления в восточных источниках Нижнего Дона со «Славянской рекой» и указание на Азовское море как на предел распространения славян. Славяне и именно их вятическая часть должны были часто встречаться и в самом Итиле (об этом мы хорошо знаем), и на Нижнем Дону, который они использовали при обратных поездках из Итиля, и на северном побережье Азовского моря, откуда они двигались далее на север по гребню водораздела (близкого к позднейшему Муравскому пути), ведшего к району Дедославля, возможному району расположения Корьдна-Хордаба (Городни?). Установление донско-муравского кругового маршрута, проходившего в своих южных отрезках через хазарские владения, возможно, разъяснит нам еще одно недоумение, связанное слетописным упоминанием дани хазарам. Обычно дань выражалась в тех или иных меховых единицах (белая веверица, черная куна) и только в тех случаях, когда речь идет о дани вятичей и радимичей хазарам, летопись упоминает звонкую монету «шеляг» (885, 964 гг.). Не связано ли это с уплатой таможенных, проездных пошлин теми славянскими дружинами, которые везли свои товары в хазарскую столицу Итиль? Трудно было требовать уплаты дани монетами с рядового земледельческого населения земли Вятичей и вполне естественно взимать дань серебром с той славянской знати, которая везла товары в Итиль (об участии славян, не входивших в состав Руси, в более далеких поездках, никто из авторов не говорит), входила в какой-то мере в судебную администрацию Итиля и, судя по кладам, накапливала огромное количество монетного серебра у себя дома.

Дань хазарам была, очевидно, исторической реальностью, но едва ли она означала власть хазар над землями Вятичей и Радимичей, подданство в политическом смысле. Скорее всего это были ежегодные уплаты за провоз товаров, исчисляемые по количеству товара, которое в конечном счете сводилось к количеству тех людей, с которых собрано полюдье (этим и может быть объяснен счет дани «от рала»).

О взимании проездных пошлин с русских купцов в Хазарии пишет еще Ибн-Хордадбех: «Затем они отправляются из моря Славян (Азовского), пока они не приходят к проливу хазар, и взимает с них десятину владетель Хазар»{171}. Такова же была, вне сомнения, и судьба славянских (вятических) экспортеров меда и скоры.

Мы рассмотрели один из полутора десятков племенных союзов восточных славян — Вятичей — в тот наиболее интересный исторический момент, когда здесь складывались классовые отношения и из федерации племен складывалось «княжение» со «светлым князем» («главою глав») в качестве верховного правителя. Это удалось сделать только благодаря тому, что с известными ранее летописными сведениями и археологическими и нумизматическими материалами оказалось возможным сопоставить ценнейшие сведения восточных авторов, восходящие примерно к середине IX в. Понимаемое ранее слишком расширительно обозначение «славяне», под которым исследователи подразумевали или все славянство, или его западную половину (княжество Святополка Моравского), оказалось описанием только одного племенного союза восточных славян — Вятичей. Описание было сделано подробно и добросовестно; оно выдержало проверку другими источниками.

Далее нам следует сопоставить социологическую картину, полученную на примере одного союза племен с тем, что нам даст анализ федерации нескольких союзов славянских племен, с тем, что современники обозначали одним коротким, но многозначительным словом — Русь.


2.3. РУСЬ — ГОСУДАРСТВО

Обильный материал разнородных источников убеждает нас в том, что восточнославянская государственность вызревала на юге, в богатой и плодородной лесостепной полосе Среднего Поднепровья. Здесь за тысячи лет до Киевской Руси было известно земледелие. Темп исторического развития здесь, на юге, был значительно более быстрым, чем на далеком лесном и болотистом севере с его тощими песчаными почвами. На юге, на месте будущего ядра Киевской Руси, за тысячу лет до основания Киева сложились «царства» земледельцев-борисфенитов, в которых следует впдеть праславян; в «трояновы века» (II–IV вв. н.э.) здесь возродилось экспортное земледелие, приведшее к очень высокому уровню социального развития. Смоленский, Полоцкий, Новгородский, Ростовский Север такого богатого наследства не получил и развивался несравненно медленнее. Даже в XII в., когда Юг и Север во многом уже уравнялись, лесные соседи южан все еще вызывали у них иронические характеристики «звериньско — го» образа жизни северных лесных племен.

При анализе неясных и порою противоречивых исторических источников историк обязан исходить из аксиомы неравномерности исторического развития, которая в нашем случае проявляется четко и контрастно. Мы обязаны отнестись с большой подозрительностью и недоверием к тем источникам, которые будут преподносить нам Север как место зарождения русской государственности, и должны будем выяснить причины такой явной тенденциозности.

Второе примечание, которое следует сделать, приступая к рассмотрению ранней государственности Руси, касается уже не географии, а хронологии. Средневековые летописцы непозволительно сжали весь процесс рождения государства до одного-двух десятилетий, пытаясь уместить тысячелетие создания предпосылок (о чем они и понятия не имели) в срок жизни одного героя-создателя державы. В этом сказывался и древний метод мифологического мышления, и средневековая привычка заменять целое его частью, его символом: в рисунках город подменялся изображением одной башни, а целое войско — одним всадником. Государство подменялось одним князем. Сжатие исторического времени сказалось в том что основание Киева, которое (как мы установили теперь) следует относить к концу V или к первой половине VI в. н.э., некоторые летописцы ошибочно поместили под 854 г., сделав Кия современником Рюрика и сплющив до нуля отрезок времени в 300–350 лет. Подобная ошибка равна тому, как если бы мы представляли себе Маяковского современником Ивана Грозного.

Из русских историков XI–XII вв. Нестор был ближе всех к исторической истине в обрисовке ранних фаз жизни государства Руси, но его труд дошел до нас сильно искаженным его современниками именно в этой вводной части. Первый этап сложения Киевской Руси на основании уцелевших фрагментов «Повести временных лет» Нестора, подкрепленных, как мы видели, многочисленными материалами V–VII вв. и ретроспективно источниками XII в., рисуется как сложение мощного союза славянских племен в Среднем Поднестровье в VI в. н.э., союза, принявшего имя одного из объединившихся племен — народа РОС или РУС, известного в VI в. за рубежами славянского мира в качестве «народа богатырей».

Как бы эпиграфом к этому первому этапу истории русской государственности киевский летописец поставил два резко контрастирующих рассказа о двух племенных союзах, о двух различных судьбах. Дулебы подверглись в VI–VII вв. нападению авар-«обров». Авары «примучиша Дулебы, сущая словены и насилие творяху женам ду-лебьскым: аще поехати будяще обърину, не дадяще въпрячи ни коня, ни волу, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повезти обърина…» Дулебы бежали к западным славянам, и осколки их союза оказались вкрапленными в чешские и польские племена.

Трагическому образу славянских женщин, везущих телегу с аварским вельможей, противопоставлен величественный образ Полянского князя («поляне, яже ныне зовомая Русь») с великою честью принятого во дворце византийского императора в Царьграде.

Основание Киева в земле полян-руси сопоставлено другим летописцем с основанием Рима, Антиохии и Александрии, а глава русско-полянского союза славянских племен великий князь киевский приравнен к Ромулу и Александру Македонскому. Исторический путь дальнейшего развития славянских племен Восточной Европы был намечен и предопределен ситуацией VI–VII вв., когда русский союз племен выдержал натиск кочевых воинственных народов и использовал свое выгодное положение на Днепре, являвшемся путем на юг для нескольких десятков северных племен днепровского бассейна. Киев, державший ключ от днепровской магистрали и укрытый от степных набегов всей шириной лесостепной полосы («и бяше около града лес и бор велик»), стал естественным центром процесса интеграции восточнославянских племенных союзов, процесса возникновения таких социально-политических величин, которые уже выходили за рамки самой развитой первобытности.

Вторым этапом исторической жизни Киевской Руси было превращение приднепровского союза лесостепных славянских племен в суперсоюз, включивший в свои границы несколько десятков отдельных славянских племен (неуловимых для нас), объединенных в четыре союза. Что представлял собою союз племен в IX в., мы уже видели на примере Вятичей: здесь самостоятельно, изнутри, рождались отношения господства и подчинения, создавалась иерархия власти, установилась такая форма взимания дани, как полюдье, сопряженная с внешней торговлей, происходило накопление сокровищ. Примерно такими же были и другие союзы славянских племен, имевших «свои княжения». Процесс классообразования, шедший в каждом из племенных союзов, опережался процессом дальнейшей интеграции, когда под властью единого князя оказывалось уже не «княжение», объединявшее около десятка первичных племен, а несколько таких союзов-княжений. Появлявшееся новое грандиозное объединение было в прямом, математическом смысле на порядок выше каждого отдельного союза племен вроде рассмотренных нами Вятичей.

Славянские украшения VIII в. Среднее Поднепровье
Славянские украшения VIII в. Среднее Поднепровье 
Приблизительно в VIII — начале IX в. начался тот второй этап развития Киевской Руси, который характеризуется подчинением ряда племенных союзов власти Руси, власти киевского князя. В состав Руси вошли еще не все союзы восточнославянских племен; еще были независимы южные Уличи и Тиверцы, Хорваты в Прикарпатье, Вятичи, Радимичи и могущественные Кривичи.

«Се бо тъкъмо (только) Словеньск язык в Руси: Поляне, Древляне, Новъгородьци, Полочане, Дрьгъвичи, Север, Бужане, зане седоша по Бугу, поел еже же Велыняне»{172}.

Хотя летописец и определил этот этап как период неполного охвата восточнославянских племен, однако при взгляде на карту Восточной Европы мы видим большую территорию, охватившую всю исторически значимую лесостепь и широкую полосу лесных земель, идущую от Киева на север к Западной Двине и Ильменю. По площади (но не по населенности, разумеется) Русь того времени равнялась всей Византийской империи на 814 г. или империи Каролингов того же времени.

Если внутри отдельных союзов племен существовала и иерархия княжеской власти (князья племен-волостей и «князь князей») и полюдье, которое, как увидим ниже, представляло собой необычайно сложное и громоздкое государственное мероприятие, то создание союза союзов подняло все эти элементы на более высокую ступень. Восточные путешественники, видевшие Русь первой половины IX в. своими глазами, описывают ее как огромную державу, восточная граница которой доходила до Дона, а северная мыслилась где-то у края «безлюдных пустынь Севера».

Показателем международного положения Руси в первой половине IX в. является, во-первых, то, что глава всего комплекса славянских племенных союзов, стоявший над «князьями князей», обладал титулом, равнявшимся императорскому, — его называли «каганом», как царей Хазарии или главу Аварского каганата (839). Во-вторых, о размахе внешней торговли Руси (сбыт полюдья) красноречиво говорит восточный географ, написавший «Книгу путей и государств».

«Что же касается до русских купцов, а они — вид славян, то они вывозят бобровый мех и мех чернобурой лисы и мечи из самых отдаленных частей страны Славян к Румскому (Черному, называвшемуся тогда и Русским) морю, а с них десятину взимает царь Византии, и если они хотят, то они отправляются по Танаису (?), реке Славян и проезжают проливом столицы Хазар, и десятину с них взимает их правитель»{173}.

До столицы Хазарии могли добираться, как показано выше в разделе о Вятичах, и купцы из отдельных племенных союзов, выгодно расположенных на путях, ведших к Нижней Волге. Славяне (вятичи и др.) были полноправными контрагентами хазар в самой их столице, но за пределами Итиля мы славянских купцов не знаем; в более далекие заморские страны попадали лишь славяне, проданные в рабство. О русах же говорится, что они уходили на юг, далеко за пределы Хазарии, преодолевая Каспийское море длиною в 500 фарсангов:

«Затем они отправляются к Джурджанскому морю и высаживаются на каком угодно берегу… (и продают все, что с собой привозят, и все это попадает в Рей). Иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад, где переводчиками для них служат славянские рабы. И выдают они себя за христиан»…{174}.

На первый взгляд может показаться невероятным путешествие русских купцов из отдаленных концов Славонии в самый центр мусульманского мира — Багдад. Но отдаленные земли Полочан уже принадлежали Руси; это документировано, как мы видели, перечнем племенных союзов. Путь по морю и далекая экспедиция от южного берега Каспия до Багдада документированы рассказом очевидца: Ибн-Хардадбех, труд которого цитирован выше, писал не с чужих слов — он был начальником почт в Рее (крупнейшем торговом городе), и ему была подведомственна область Джебел, через которую лежал путь Рей-Багдад. Писатель своими глазами должен был видеть русских купцов и мог слышать славянскую речь переводчиков. Дополнительным свидетельством очень давнего знакомства славян с караванными путями Азии является и описание «вавилонского столпа», древнего зиггурата в окрестностях Багдада с точными замерами руин («есть останък его промежю Асура и Вавилона и есть в высоту и в ширину лакот 5433»), и старославянское название верблюда («сълучи ся купьцу некоторууму, гънавъшу вельбады своя», XI).

У народов Европы (в том числе и у потомков варягов — шведов) название верблюда восходит к греческой (κάμηλοσ) или к латинской (camelus) форме. У славян же это выносливое животное названо своим, славянским, словом («вельбладъ», «вельблудъ»), прекрасно этимологизируемым. Оно образовано слиянием двух корней, обозначающих «множество» («велеречие», «великоимение» и др.) и «хождение», «блуждание» («не блудил — ли бех по чюжим землям»){175}.

Наличие носового звука Ж говорит о древности образования этого слова, означающего «много ходящий», «много блуждающий». Для того чтобы дать верблюду название, выражающее его выносливость, его способность преодолевать большие расстояния, недостаточно было видеть горбатых животных где-то на восточных базарах — нужно было испытать их свойство «велеблуждания». Очевидно, на таких караванных путях, как путь от Рея до Багдада (около 700 км), и родилось у славянских купцов новое слово[28].

Сбыт полюдья русской знатью производился не только в страны Ближнего Востока, но и в византийские причерноморские владения, о чем бегло говорит Ибн-Хардадбех, упомянув о «десятине» (торговой пошлине), которую русы платят императору. Возможно, что блокирование Византией устья Днепра и того побережья Черного моря, которое было необходимо русам для каботажного плавания к Керченскому проливу или в Царьград, и послужило причиной русского похода на византийские владения в Крыму, отраженного в «Житии Стефана Сурожского». Поход «новгородского князя» Бравлина исследователи относят к концу VIII или к первой трети IX в.{176} Русы взяли Сурож (современный Судак), а князь русов крестился; быть может, принятие какой-то частью русов христианства объясняет упоминание Ибн-Хор-дадбеха о том, что русы выдают себя за христиан и платят в странах Халифата подушную подать (как христиане).

Появившись в Черном море, вооруженные флотилии русов не ограничились юго-восточным побережьем Тавриды, лежавшим на их обычном пути в Хазарию и на Каспий, но предпринимали морские походы и на южный анатолийский берег Черного моря в первой половине IX в., как об этом свидетельствует «Житие Георгия Амастридского». Черное море, «море Рума» Византии, становилось «Русским морем», как его и именует наш летописец. Каспийское море он называл «Хвалисьским», т. е. Хорезмийским, намекая тем на связи с Хорезмом, лежащим за Каспием, откуда можно было «на восток дойти в жребий Симов», т. е. в арабские земли Халифата. Черное море, прямо связанное с Киевом, летописец описывает так:

«А Дънепр вътечеть в Понтьское море (античный Понт Эвксинский) треми жерелы еже море словеть Русьское».

Сведения VIII — начала IX вв. о русских флотилиях в Черном море, несмотря на их отрывочность, свидетельствуют о большой активности государства Руси на своих южных торговых магистралях. Знаменитый поход русов на Царьград в 860 г. был не первым знакомством греков с русскими, как это риторически изобразил константинопольский патриарх Фотий, а первым мощным десантом русов у стен «Второго Рима». Целью похода русской эскадры к Босфору было стремление утвердить мирный договор с императором{177}.

Второй этап исторического существования Киевской Руси (VIII — середина IX в.) характеризуется не только огромным территориальным охватом от границы со степью «безлюдных пустынь Севера», до «отдаленнейших частей славянского мира», но и небывалой ранее важнейшей активностью от Русского моря и «Славянской реки» до Византии, Анатолии, Закаспия и Багдада. Государство Русь уже поднялось на значительно большую высоту, чем одновременные ему отдельные союзы племен, имевшие «свои княжения».

Внутренняя жизнь Киевской Руси этого времени может быть освещена за отсутствием синхронных источников лишь после ознакомления с последующим периодом при помощи ретроспективного поиска истоков тех явлений, которые возникли на втором этапе, а документированы лишь для последующего времени.

Русь начала IX в. и ее внешние связи
1 — ядро русского союза племен (поляне, русы, север) в VI–VII вв.; 2 — владения курганов X–XIII вв.); 4 — локальные варианты археологических данных у вятичей (племена); 5 — путь восточных купцов из Булгара в Киев в IX в.; 6 — пути сбыта полюдья Киевской Русью в IX–X вв.; 7 — предполагаемый путь сбыта полюдья вятичами в IX в.
Восточные монеты X в., носившиеся киевлянками как монисто
Литейная форма для изготовления подражаний восточным дирхемам
Третий этап развития Киевской Руси не связан с каким-либо новым качеством. Продолжалось и развивалось то, что возникло еще на втором этапе: увеличивалось количество восточнославянских племенных союзов, входящих в состав Руси, продолжались и несколько расширялись международные торговые связи Руси, продолжалось противостояние степным кочевникам.

Третий этап жизни Киевской Руси определяется тем, что налаженные регулярные связи со сказочными странами Востока, сведения о которых в той или иной форме достигали отдаленнейших концов славянства (дань у полочан или словен собирали дружинники, только что возвратившиеся из тысячеверстной экспедиции в заморские южные земли), стали известны и тем северным соседям славян, о которых восточным географам IX в. не было известно даже то, что они существуют. Думал же автор «Областей мира», что теплое течение Гольфстрим омывает земли славян, а не скандинавов и лопарей.

Из «безлюдных пустынь Севера» стали появляться в юго-восточной Прибалтике «находники» варяги, привлеченные слухами о том, что из Оковского леса «потечеть Волга на восток и вътечеть седмиюдесят жерел в море Хвалисьское», что есть где-то далеко за лесами Русь, совершающая ежегодные торговые экспедиции и в Византию, и в страны Хвалынского моря, откуда шел на север поток восточных серебряных монет.

По поводу оживленных связей Руси с Востоком, отраженных в многочисленных нумизматических находках, В.Л. Янин пишет: «Характер движения восточной монеты через территорию Восточной Европы представляется следующим образом. Европейско-арабская торговля возникает в конце VIII в. как торговля Восточной Европы (т. е. Руси, славян и Волжской Болгарии. — Б. Р.) со странами Халифата… Миф об исконности организующего участия скандинавов в европейско-арабской торговле не находит никакого обоснования в источниках»{178}. Все сказанное относится еще к нашему второму этапу.

Норманны-мореходы проложили морской путь вокруг Европы, грабя побережье Франции, Англии, Испании, Сицилии и добираясь до Константинополя; у народов Запада сложилась специальная молитва: «Господи! Избави нас от норманнов!» Для скандинавов, привычных к морю, не представляла особой трудности организация флотилий из сотен кораблей, которые терроризировали население богатых приморских городов, используя эффект внезапности. Вглубь континента норманны не проникали. Все восточнославянские земли находились вдали от моря, а проникновение балтийских мореплавателей в Смоленск или Киев было сопряжено с колоссальными трудностями: нужно было плыть по рекам вверх, против течения; плывущая по реке флотилия могла быть обстреляла с обоих берегов. Наибольшие трудности представляли водоразделы, через которые нужно было переправляться посуху, вытащив ладьи на землю и переволакивая их на лямках через «волоки». Беззащитность норманской армады увеличивалась; ни о какой грозной внезапности не могло быть и речи.

Киевскому князю достаточно было поставить на волоках и разветвлениях путей (например, на месте Новгорода, Русы или Смоленска) свою заставу, чтобы преградить путь на юг «сухопутным мореходам». В этом было существенное отличие Европы Восточной от Европы Западной. Просачивание варягов в восточнославянские земли началось значительно позже, чем к берегам европейских морей. В поисках путей на Восток норманны далеко не всегда пользовались так называемым путем «из Варяг в Греки», а, огибая с северо-востока дальние владения Руси, проникали на Волгу и Волгой шли на юг к Каспию.

Путь же «из Варяг в Греки», будто бы шедший из Балтики в Ладогу, из Ладоги в Ильмень, а далее по Днепру в Черное море, является домыслом норманистов, настолько убедивших всех ученых людей XIX и XX вв. в своей правоте, что описание это стало хрестоматийным. Обратимся к единственному источнику, где употреблено это словосочетание, к «Повести временных лет». В начале помещен общий заголовок, говорящий о том, что автор собирается описать круговой путь через Русь и вокруг всего европейского континента. Самое же описание пути он начинает с пути «из Грек» на север, вверх по Днепру.

«Бе путь из Варяг в Грькы и из Грьк: по Дънепру и вьрх Дънепра волок до Ловоти и по Ловоти вънити в Илмерь езеро великое из негоже езера потечеть Вълхов и вътечеть в езеро великое Нево (Ладожское) и того езера вънидеть устие (р. Нева) в море Варяжьское (Балтийское)…»{179}.

Здесь детально, со знанием дела описан путь из Византии, через всю Русь на север, к шведам. Это — путь «из Грек в Варяги». Летописцем он намечен только в одном направлении, с юга на север. Это не означает, что никто никогда не проходил этим путем в обратном направлении: вверх по Неве, вверх по Волхову, вверх по Ловати и затем по Днепру, но русский книжник обозначил путь связей южных земель со скандинавским Севером, а не путь варягов. Путь же «из Варяг в Греки» тоже указан летописцем в последующем тексте, и он очень интересен для нас:

«По тому морю (Варяжскому) ити доже и до Рима, а от Рима прити по тому же морю к Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт-море, в неже вътечеть Дънепр река».

Действительный путь «из Варяг в Греки», оказывается, не имел никакого отношения к Руси и славянским землям. Он отражал реальные маршруты норманнов из Балтики и Северного моря (оба они могли объединяться под именем Варяжского моря) вокруг Европы в Средиземное море, к Риму (и норманским владениям в Сицилии и Неаполе), далее на восток «по тому же морю» — к Константинополю, а затем и в Черное море. Круг замкнут.

Русский летописец знал географию и историю норманнов много лучше, чем позднейшие норманисты.

Первые сведения о соприкосновении норманнов со славянами помещены в летописи под 859 г. (дата условна).

«Имаху дань варязи, приходяще из замория на Чуди и на Словенех и на Мери и на Вьси и на Кривичих».

Перечень областей, подвергшихся нападению варягов, говорит, во-первых, о племенах, живших или на морском побережье (чудь-эстонцы) или поблизости от моря, на больших реках, а, во-вторых, о том обходном пути, огибающем владения Руси с северо-востока, о котором говорилось выше (Весь и Меря). (См. карту на с. 167).

Стены Царmграда-Константинополя (совр. Стамбул) 
Славянские и финские племена дали отпор «находникам» — варягам:

«В лето 862. Изгънаша варягы за море и не даша им дани и почаша сами собе владети…»{180}.

Далее в «Повести временных лет» и других древних летописях идет путаница из фрагментов разной направленности. Одни фрагменты взяты из новгородской летописи, другие из киевской (сильно обескровленной при редактировании), третьи добавлены при редактировании взамен изъятых. Стремления и тенденции разных летописцев были не только различны, но и нередко прямо противоположны. Именно из этой путаницы, без какого бы то ни было критического рассмотрения извлекались отдельные фразы создателями норманской теории, высокомерными немцами XVIII в., приехавшими в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре. З. Байер, Г. Миллер, А. Шлецер ухватили в летописном тексте фразы о «звериньском образе» жизни древних славян, произвольно отнесли их к современникам летописца (хотя на самом деле контрастное описание «мудрых и смысленых» полян и их лесных соседей должно быть отнесено к первым векам нашей эры) и были весьма обрадованы легендой о призвании варягов северными племенами, позволившей им утверждать, что государственность диким славянам принесли норманны-варяги.

Мы неправильно называем эту вторую путаницу из произвольно отобранных в XVIII в. фрагментов «норманской теорией». Теории здесь нет; гипотезой это тоже нельзя назвать, т. к. преподносились эти выводы не как один из возможных вариантов, а совершенно безапелляционно, как явная и не требующая доказательств аксиома. На всем своем дальнейшем двухсотлетнем пути норманизм все больше превращался в простую антирусскую, а позднее антисоветскую политическую доктрину, которую ее пропагандисты тщательно оберегали от соприкосновения с наукой и критическим анализом{181}.

Основоположником антинорманизма был М.В. Ломоносов; его последователи шаг за шагом разрушали нагромождение домыслов, при помощи которых норманисты стремились удержать и укрепить свои позиции. Появилось множество фактов (особенно археологических), показывающих второстепенную и вторичную роль варягов в процессе создания государства Руси. На Международном историческом конгрессе, происходившем в 1960 г. в стране древних варягов, в Стокгольме, вождь норманистов Стендер-Петерсен вынужден был признать, что все аргументы норманистов опровергнуты. Вывод из этого он сделал более чем странный: надо создавать «неонорманизм»… А зачем, с какой научной целью?

Вернемся к тем источникам, из которых были заимствованы первые опорные положения норманистов. Для этого нам следует вникнуть прежде всего в ту историческую обстановку, в которой создавались летописные концепции русской истории при написании вводных глав к летописям в эпоху Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха. Для русских людей того времени смысл легенды о призвании варягов был не столько в самих варягах, сколько в политическом соперничестве древнего Киева и нового Новгорода, догонявшего в своем развитии Киев.

Благодаря своему наивыгоднейшему географическому положению Новгород очень быстро вырос чуть ли не до уровня второго после Киева города Руси. Но его политическое положение было неполноправным. Здесь не было в первобытной древности «своего княжения»; город и его непомерно разраставшаяся область рассматривались в XI в. как домен киевского князя, где он обычно сажал своего старшего сына. Новгород был как бы коллективным замком многочисленного северного боярства, для которого далекий Киев был лишь сборщиком дани и препятствием на пути в Византию. Новгородцы согласились в 1015 г. помочь своему князю Ярославу в его походе на Киев и использовали это для получения грамот, ограждавших Новгород от бесчинств нанятых князем варягов. Киев был завоеван Ярославом с его новгородско-варяжским войском; «варяг бяшеть тысяща, а новгородцов 3000». Эта победа, во-первых, положила начало сепаратистским устремлениям новгородского боярства, а во-вторых, поставила Новгород (в глазах самих новгородцев) как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного приоритета Новгорода. А.А. Шахматов выделил новгородский летописный свод 1050 г., который по ряду признаков можно считать летописью новгородского посадника Остромира{182}.

«Волокут волоком». Картина Н.К. Рериха
Автор «Остромировой летописи» начинает изложение русской истории с построения Киева и тут же уравнивает хронологически с этим общерусским событием свою местную северную историю, говоря о том, что словене, кривичи и другие племена платили дань «в си же времена». Описав изгнание варягов, «насилье деявших», за море, автор описывает далее войны между племенами:

«Словене свою волость имяху. (И поставиша град и нарекоша и Новъгород и посадиша старейшину Гостомысла). А Кривичи — свою, а Меря — свою, а Чюдь — свою (волость) и въсташа сами на ся воевать и бысть межю ими рать велика и усобица и въсташа град на град и не беше в них правды. И реша к себе: «поищем собе кънязя, иже бы владел нами и рядил по праву». Идоша за море к Варягам и реша: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нету. Да пойдете к нам къняжить и владеть нами»{183}.

Далее описывается приход Рюрика, Синеуса и Трувора к перечисленным северным племенам: Рюрик княжил у Словен, Трувор — у Кривичей (под Псковом в Изборске), а Синеус — у Веси на Белоозере; меря, по этой легенде, осталась без князя.

Историки давно обратили внимание на анекдотичность «братьев» Рюрика, который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а «братья» оказались русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел «с роды своими» («sine use» — «своими родичами») и верной дружиной («tru war» — «верной дружиной»):

«Синеус» — sine hus — «свой род»;

«Трувор» — thru varing — «верная дружина».

Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев. Достоверность легенды в целом и в частности ее географической части, как видим, невелика. В Изборске, маленьком городке под Псковом, и в далеком Белоозере были, очевидно, не мифические князья, а просто сборщики дани.

Легенды о трех братьях, призванных княжить в чужую страну, были очень распространены в Северной Европе в Средние века. Известны легенды о «добровольном» призвании норманнов в Ирландию и Англию. В Ирландию прибыли три брата с мирными целями под предлогом торговли (как Олег в Киев). Вече ирландцев оставило братьев у себя. Видукинд Корвейский в своей «Саксонской хронике» (967) рассказывает о посольстве бриттов к саксам, которые сказали, что «предлагают владеть их обширной и великой страной, изобилующей всякими благами» (вспомним летопись: «земля наша велика и обильна…»). Саксы послали три корабля с тремя князьями{184}. Во всех случаях иноземцы прибывали со своими родичами («синеусами») и верной дружиной («труварами»). Близость летописной легенды о призвании варягов к северноевропейскому придворному фольклору не подлежит сомнению. А двор князя Мстислава, как увидим ниже, был родственно близок к тому, о котором писал Видукинд.

Было ли призвание князей или, точнее, князя Рюрика? Ответы могут быть только предположительными. Норманские набеги на северные земли в конце IX и в X в. не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог изобразить реальные набеги «исходников» как добровольное призвание варягов северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских походов заданью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности.

Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был «рядить по праву», т. е. мыслилось в духе событий 1015 г., что он, подобно Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой.

Рюрик, в котором некоторые исследователи видят Рюрика Ютландского, был бы подходящей фигурой для этой цели, т. к. происходил из самого отдаленного угла Западной Балтики и был чужаком для варягов из Южной Швеции, расположенных ближе к чуди и восточным славянам. Наукой недостаточно разработан вопрос о связи летописных варягов с западными, балтийскими славянами. Археологически связи балтийских славян с Новгородом прослеживаются вплоть до XI в. Письменные источники XI в. говорят о торговле Западной Балтики с Новгородом. Можно допустить, что если призвание иноземного князя имело место в действительности, как один из эпизодов противоваряж-ской борьбы, то таким князем мог быть Рюрик Ютландский, первоначальное место княжения которого находилось по соседству с балтийскими славянами. Высказанные соображения недостаточно обоснованы, для того, чтобы на них строить какую-либо гипотезу. Продолжим рассмотрение летописи 1050 г., впервые в русской книжности введшей легенду о призвании варягов:

«И от тех варяг, находьник тех, прозъвашася варягы, и суть новъго-родьстии людие до дьньшеняго дьне от рода варяжьска».

Эта обыкновенная фраза, объясняющая наличие шведов среди горожан Новгорода (подтвержденное разными вариантами Русской Правды), у других летописцев, как увидим далее, претерпела изменения, использованные норманистами.

Далее летопись 1050 г. говорит:

«И бысть у них (у варягов) кънязь именьм Ольг, мужь мудр и храбр…» (далее описывается разбойнический захват Олегом столицы Руси Киева) «и беша и у него мужи варязи, словене и отъто-ле прозъвашася русию».

По совершенно ясному смыслу фразы войско Олега, состоявшее, как позже у Ярослава Мудрого, из варягов и словен, после овладения Киевом стало называться Русью. «Оттоле», т. е. с того срока, как Олег оказался временным князем Руси, его воины и стали именоваться русью,русскими.

Совершенно исключительный интерес с точки зрения уяснения отношения варягов к северорусскому политическому строю представляет сообщение о дани варягам.

«А от Новагорода 300 гривен на лето мира деля, еже и ныне дають».

Дань, выплачиваемая «мира деля», есть откуп от набегов, но не повинность подданных. Подобную дань киевские князья позднее выплачивали половцам, для того чтобы обезопасить себя от неожиданных наездов. Византия в X в. откупалась такой «данью» от русов. Упомянутая дань Новгорода варягам выплачивалась вплоть до смерти Ярослава Мудрого в 1054 г. (летописец, писавший около 1050 г., говорил о том, что «и ныне дають»). Выплата этой дани никоим образом не может быть истолкована как политическое господство норманнов в Новгороде. Наоборот, она предполагает наличие местной власти в городе, могущей собрать значительную сумму (по ценам XI в. достаточную для закупки 500 ладей) и выплатить ее такой внешней силе, как варяги, ради спокойствия страны. Получающие откуп (в данном случае варяги) всегда выглядят первобытнее, чем; откупающиеся от набегов.

Олег после победоносного похода на Царьград (911) вернулся не в Киев, а в Новгород и «отътуда в Ладогу. Есть могыла его в Ладозе». В других летописях говорится о месте погребения Олега иначе: «друзииз же сказають (т. е. поют в сказаниях), яко идущу ему за море и уклюну змия в ногу и с того умре»{185}.

Разногласия по поводу того, где умер основатель русской державы (как характеризуют Олега норманисты), любопытны — русские люди середины XI в. не знали точно, где он умер — в Ладоге ли или у себя па родине, за морем. Через семь десятков лет появится еще один неожиданный ответ: могила Олега окажется па окраине Киева. Все данные новгородской Остромировой летописи таковы, что не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для давно организованной Киевской Руси, но даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит здесь как проявление государственной мудрости самих новгородцев.

Рассмотрим историческую обстановку другой эпохи, когда подробный и значительный труд Нестора дважды переделывался сначала при участии игумена Сильвестра Выдубицкого, а потом неизвестным по имени писателем, являвшимся доверенным лицом князя Мстислава Владимировича Мономашича. Этот писатель от первого лица вел рассказ о своем посещении Ладоги в 1114 г. (там он проявил археологический интерес к древним бусам, вымываемым из почвы водой). Назовем его условно Ладожанином. По мнению А.А. Шахматова, он переделывал свод Нестора в 1118 г. (так называемая третья редакция «Повести временных лет»).

Владимир Мономах, талантливый государственный деятель и полководец, оказался на киевском великокняжеском столе не по праву династического старшинства — он был сыном младшего из Ярославичей (Всеволода), а были живы и представители старших ветвей. Взаимоотношения Мономаха с богатым и могущественным киевским боярством были сложными. Последние годы жизни Всеволода Ярославича Владимир состоял при больном отце и фактически управлял государством. После смерти Всеволода в 1093 г. боярство, недовольное Владимиром, передало киевский стол бездарному Святополку (по старшинству), и Мономах двадцать лет безуспешно добивался престола. Только в 1113 г. (после смерти Святополка) в самый разгар народного восстания боярство обратилось с приглашением к Владимиру, княжившему тогда в Переяславле Русском (ныне — Переяслав-Хмельницкий), призывая его на киевский престол. Мономах согласился, прибыл в Киев и немедленно дополнил Русскую Правду особым Уставом, облегчавшим положение простых горожан.

Как истинный государственный муж, Мономах, действуя среди князей-соперников, всегда заботился об утверждении своих прав, о правильном освещении своих дел. Без лишней скромности он самолично написал знаменитое «Поучение», которое является отчасти мемуарами (где, как во всех мемуарах, автор заботится о выгодном освещении своей деятельности), отчасти конспектом для летописца, в котором перечисляются «83 похода Владимира в разные концы Европы. Его внимание к летописи, к тому, как будут показаны в книгах его дела, его законы, его походы современникам и потомкам, проявилось в том, что он ознакомился с летописью Нестора (писавшего при его предшественнике) и передал рукопись из Печерского монастыря в Выдубицкий, основанный его отцом. Игумен этого монастыря Сильвестр кое-что изменил в полученной книге (1116), но это, очевидно, не удовлетворило высокого заказчика. Новая переделка была поручена Ладожанину.

В новгородской Остромировой летописи Мономаху импонировали три идеи: первая — законность приглашенного со стороны князя (каким являлся и он сам); вторая — князь появляется как успокоитель волнений, напоминающих киевскую ситуацию 1113 г. («…рать велика и усобица и въсташа град на град…», летопись 1050); третья — приглашенный князь устраняет беззаконие («…и не бе в них правды…») и должен «рядить по «праву». Мономах к этому времени уже издал свой новый Устав.

Созвучие летописи 1050 г. состоянию дел при Мономахе достаточно полное. О варягах, как таковых, здесь нет и речи; смысл несомненной аналогии, как мы видим, совершенно в другом. Однако поправки к рукописи Нестора (1113), сделанные Ладожанином, носят явно проваряжский характер. Здесь мы должны упомянуть о сыне Мономаха Мстиславе, с именем которого А.А. Шахматов связывал редакцию 1118г., создававшуюся под его надзором.

Все тяготение вставок в «Повести временных лет» к северу, все проваряжские элементы в них и постоянное стремление поставить Новгород на первое место, оттеснить Киев — все это становится вполне объяснимым, когда мы знакомимся с личностью князя Мстислава Владимировича. Сын англичанки Гиты Гаральдовны (дочери английского короля), женатый первым браком на шведской, варяжской, принцессе Христине (дочери короля Инга Стенкильсона), а вторым браком на новгородской боярышне, дочери посадника Дмитрия Зави-довича (брат ее, шурин Мстислава, тоже был посадником), выдавший свою дочь за шведского короля Сигурда, Мстислав всеми корнями был связан с Новгородом и Севером Европы. Двенадцатилетним отроком княжич был отправлен дедом в Новгород (1088), а с 1095 г. он княжил непрерывно до отъезда в Киев к отцу в 1117 г. Когда в 1102 г. соперничество Мономаха со Святополком Киевским привело к тому, что Мономах должен был отозвать сына из Новгорода, то новгородцы послали посольство в Киев, которое заявило великому князю Святополку, хотевшему своего сына послать в Новгород: «Се мы, къняже, присылали к тобе и рекли ны тако: не хощем Святопълка, ни сына его». Далее следовала прямая угроза: «Аще ли дъве главе имееть сын твой — то посъли и, а сего (Мстислава) ны дал Вьсеволод (сын Ярослава Мудрого) и въскърмили есмы собе кънязь…»{186}.

«Воскормленный» новгородцами Мстислав имел прямое отношение к летописному делу. К аргументам Шахматова можно добавить еще анализ миниатюр Радзивилловской летописи. С момента приезда Мстислава в Киев в 1117 г. в этой летописи наблюдается большое внимание к делам Мстислава; иллюстратор посвящает миниатюры событиям из его жизни, появляется новый архитектурный стиль в рисунках, продолжающийся до смерти Мстислава в 1132 г. На протяжении этого времени художник использует символические фигуры животных (половцы — змея; свары и ссоры — собака; победа над соседом — кот и мышь ит. п.).

Очевидно, во времена Мстислава в Киеве велась особая иллюстрированная летопись Мстислава Владимировича{187}. Посмотрим теперь, как сказалось все это на изложении в «Повести временных лет» начальных эпизодов русской истории.

У нас нет никаких сомнений в том, что кругу лиц, причастных к переделке летописи Нестора в духе, угодном Мономаху, была хорошо известна новгородская летопись 1050 г. (доведенная с продолжением до 1079 г.). Князь Мстислав переехал, по желанию отца, в Киев в 1117 г. (и отсюда управлял Новгородом), а в 1118 г. была закончена переработка рукописи Нестора. Новгородская летопись была использована прежде всего потому, что там имелась неизвестная киевлянам легенда о добровольном призвании князей, созвучная призванию Мономаха в Киев в 1113 г. и избранию Мстислава новгородцами в 1102 г. Но, как мы выяснили, великий князь имел право обижаться на киевское боярство, отвергшее его в 1093 г. и два десятка лет не допускавшее к «отню злату столу». С этим связана вторая тенденция редакции 1118 г. — оттеснить Киев в начальной фазе истории русской государственности на второе место, заменив его Новгородом, и выпятить роль призванных из-за моря варягов. Редактору было важно дезавуировать киевские, русские, традиции.

Ладожанин ввел в текст летописи отсутствовавшее ранее отождествление варягов с Русью как исконное. Автор летописи 1050 г. четко написал, что пришельцы с севера, варяжские и словенские отряды Олега, стали называться русью лишь после того, как они утвердились внутри Руси, в завоеванном ими Киеве. Ладожанин же уверял, что был варяжский народ «русь», вроде норвежцев, англичан или гот-ландцев. На самом деле такого народа на севере Европы не было, и никакие поиски ученых его не обнаружили. Единственно, что можно допустить, это то, что автор принял за варягов фризов, живших в западной Ютландии (см. выше раздел «Источники»).

Приглядимся к тому, как под пером людей, подчиненных зятю шведского короля, рождалось отождествление шведов-варягов с русью.

1. Летопись 1050 г.:

«И от тех варяг, находник тех, прозвашася варягы. И суть новъгородьстии людие до дьныньняго дьне от рода варяжьска…»{188}.

2. Вторая редакция «Повести временных лет» 1116 г. (игумен Сильвестр):

«И от тех варяг прозъвася Русьская земля Новъгород. Ти суть людие новъгородьстии от рода варяжьска, преже бо беша словене»{189}.

3. Третья редакция «Повести временных лет» 1118 г.

«И от тех варяг прозъвася Русьская земля»{190}.

В первоисточнике, в летописи 1050 г., речь идет о первом появлении варягов в Новгороде, о появлении самого этнонима и о том, что в городе в середине XI в. еще жили люди варяжского происхождения, называвшие себя варягами, что мы знаем и по «Русской Правде». Здесь все верно. Сильвестр, иронически относившийся к новгородцам (он издевался над обычаем мыться вениками в бане), внес в заимствованную им фразу совершенно иной смысл: Новгород стал называться Русской землей в те времена, когда появились варяги. Запись автора 1050 г. о том, что варяги и словене стали называться русью после того, как оказались в Киеве, и после того, как предводитель стал князем Руси, киевлянин Сильвестр повернул на Новгород: город, откуда пришли в Русь словене и находники-варяги, после завоевания ими Киева стал частью Русской земли. По существу это было верно, но выражена эта мысль была недостаточно складно. Автор 1050 г. сказал в своем месте точнее: «и отътоле прозъвашася русию». Ладожанин же устранил из текста и варягов и Новгород, объявив всю Русскую землю прозванной по варягам, которые будто бы еще на берегу Балтийского моря назывались Русью. Ладожанин довольно бесцеремонно обошелся с текстом Нестора в разделе о грамоте славянской, выкинув из него некоторые куски и дав свои примечания в том же проваряжском духе:

«А словеньск язык и русьской един есть; от варяг прозъвашася русию, а пьрвее беша словене…»

Мысль Нестора состояла в том, что он указывал на близость книжного старославянского языка (на котором Кирилл и Мефодий создавали письменность) к русскому языку. Ладожанин же внес сюда свой собственный домысел о происхождении имени «Русь» от варягов, домысел, порожденный неправильным истолкованием одного места в полуисправленной рукописи Сильвестра.

Единственным объяснением такому неожиданному отождествлению русов с варягами может быть только одно обстоятельство: в руках редактора был извлеченный из княжеского архива договор Руси с Византией 911 г., начинающийся словами: «Мы от рода русьскаго…» Далее идет перечисление имен членов посольства, уполномоченных заключить договор. В составе посольства были и несомненные варяги: Иньгелд, Фарлоф, Руалд и др. Однако начальная фраза договора означала не национальное происхождение дипломатов, а ту юридическую сторону, ту державу, от имени которой договор заключался с другой державой: «Мы от рода (народа) русьского… послани от Ольга великого кънязя русьского и от всех, иже суть под рукою его светьлых и великых кънязь и его великых бояр к вам, Львови и Александру и Костянтину…» Юридически необходимая фраза «Мы от рода русского» присутствует и в договоре 944 гг., где среди послов было много славян, не имевших никакого отношения к варягам: Улеб, Прастен, Воист, Синко Борич и др. Если Ладожанин знал варяжский именослов, то он мог сделать вывод о том, что «русский род» есть варяжский род. Но дело в том, что во всем тексте договора слово «русский» означает русского человека вообще, русских князей, русские города, граждан государства Руси, а само слово «род» означало «народ» в широком смысле слова, в переводных памятниках оно соответствовало широкому понятию то το ετνοj{191}. Текст договора — прекрасная иллюстрация к рассказу о том, что, попав в Киев, варяги «оттоле» стали называться русью, став подданными государства Руси. К моменту заключения договора с императорами Львом и Александром от появления варягов в Киеве прошло три десятка лет.

Следует сделать одну оговорку — Ладожанин нигде не говорит о власти варягов над славянами; он только утверждает, что славяне получили свое имя от придуманных им варягов-руси. Это не столько историческая концепция, сколько попутные этнонимические замечания, не являвшиеся странными в XII в. для той среды, где варяги-шведы были и торговыми соседями, и частью княжеского придворного окружения (двор княгини Христины), и некоторой частью жителей города.

Утверждать на основании единственной фразы (правда, повторяемой как рефрен) «от варяг прозвася Русская земля», что норманны явились создателями Киевской Руси, можно было только тогда, когда история еще не стала наукой, а находилась на одном уровне с алхимией.

Появление норманнов на краю «безлюдных пустынь Севера» отражено еще одним русским источником, очень поздно попавшим в поле зрения историков. Это — записи в Никоновской летописи XVI в. о годах 867–875, отсутствующие в других, известных нам летописях, в том числе и в «Повести временных лет» (в дошедших до нас редакциях 1116 и 1118 гг.). Записи эти перемешаны с выписками из русских и византийских источников, несколько подправлены по языку, но сохранили все же старое правописание, отличающееся от правописания самих историков эпохи Василия III, составлявших Никоновскую летопись.

Записи о событиях IX в. … Текст о событиях XVI в.

събравъшеся … собрание

възвратишася … возвратишася

въсташа … возсташа{192}

сътвориша …

Дополнительные сведения за 867–875 гг. можно было бы счесть за вымысел московских историков XVI в., но против этого предостерегает отрывочный характер записей, наличие мелких несущественных деталей (как, например, смерть сына князя Осколда) и полное отсутствие какой бы то ни было идеи могущей, с точки зрения составителей, придать смысл этим записям. Более того, записи о Рюрике противоречили своим антиваряжским тоном как соседним статьям, почерпнутым из «Повести временных лет» (1118), так и общей династической тенденции XVI в., считавшей Рюрика прямым предком московского царя. Что же касается допущения о вымысле этих записей, то и в этом отношении они резко выпадают из стиля эпохи. В XVI в. придумывали много, но придумывали целые композиции, украшенные «сплетением словес». С точки зрения литераторов XVI в., отдельные разрозненные фактологические справки не представляли ценности.

Хронология в этих дополнительных записях очень сложна, запутанна и отличается от хронологии «Повести временных лет». Она расшифровывается только после анализа византийского летоисчисления IX–X вв. и сопоставления с точно известными нам событиями{193}.

Представляет большой интерес то, что записи Никоновской летописи восполняют пробелы в «Повести временных лет», где между событиями первых датированных годов существуют значительные интервалы.

«Повесть временных лет» Дополнения Никоновской летописи
859 г.  
862 г.  
866 г.  
записей нет 867 г.
« « 815 г
879 г.  
882 г. и далее  
Рассмотрим все первые датированные (даты условны) события русской истории по обеим группам.

«Повесть временных лет» (1118)

859 г. … Варяги берут дань с Чуди, Словен, Мери, Веси и Кривичей.

862 г. … Северные племена изгнали варягов. Усобицы. Призвание варягов. Рюрик обосновался в Ладоге (ред. 1118), а через два года в Новгороде. Рюрик раздает города своим мужам: Полоцк, Ростов, Белоозеро, Двое «бояр» рюриковых — Асколд и Дир — отправились в Киев и стали там княжить.

866 г. … Аскольд и Дир совершили поход на Царьград.

Никоновская летопись

867 г. (дата условна) … «Въсташа Словене, рекше новгородци и Меря и Кривичи на варяги и изгнаша их за море и не даша им дани. Начата сами себе владети и городы ставити. И не бе в них правды и возста род на род и рати и пленения и кровопролитна безпрестани. И по сем събравъшеся реша к себе: «Да кто бы в нас князь был и владел нами? Поищем и уставим такового или от нас или от Козар или от Полян или от Дунайчев или от Варяг». И бысть о сем молва велия — овем сего, овем другаго хотящем. Та же совещавшеся, послаша в Варяги».

870 г. … Прибытие Рюрика в Новгород.

872 г. … «Убиен бысть от болгар Осколдов сын». «Того же лета оскорбишася новгородци, глаголюще: «яко быти нам рабом и многа зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его». Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных многих изби новгородцев съветников его».

873 г. … Рюрик раздает города: Полоцк, Ростов, Белоозеро. «Того же лета воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сътвориша».

874 г. … «Иде Асколд и Дир на Греки…»

875 г. … «Възвратишаяся Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине и бысть в Киеве плачь велий…» «Того же лета избиша множество печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новогородцких мужей»{194}.

Приведенные отрывочные записи, не составляющие в Никоновской летописи компактного целого, но разбавленные самыми различными выписками из Хронографа 1512 г. и других источников, представляют в своей совокупности несомненный интерес. Те события, которые в «Повести временных лет» очень искусственно сгруппированы под одним 862 г., здесь даны с разбивкой по годам, заполняя тот пустой интервал, который существует в «Повести…» между 866 и 879 гг. Абсолютная датировка сопоставимых событий в этих двух источниках не совпадает (и вообще не может считаться окончательной), но относительная датировка соблюдается. Так, в «Повести…» говорится о прибытии Рюрика первоначально не в Новгород, а в Ладогу; пишет это Ладожанин, посетивший Ладогу за четыре года до редактирования им летописи и, очевидно, с опорой на какие-то местные предания. В Новгороде же Рюрик оказался «по дъвою же лету», что и отражено записями Никоновской летописи.

Главное отличие «Повести временных лет» (2-я и 3-я редакции) от никоновских записей заключается в различии точек зрения на события. Сильвестр и Ладожанин оба излагали дело с точки зрения варягов: варяги брали дань, их изгнали; начались усобицы — их позвали; варяги разместились в русских городах, а затем завоевали Киев. Автор никоновских записей смотрит на события с точки зрения Киева и Киевской Руси, как уже существующего государства. Где-то на крайнем славяно-финском севере появляются «находники» — варяги. Соединенными силами северные племена заставили норманнов уйти к себе за море, а затем после усобиц начали обдумывать свой новый государственный порядок, предполагая поставить единого князя во главе образовавшегося союза племен. Обсуждалось несколько вариантов: князь мог быть избран из среды объединившихся племен («или от нас…»), но здесь, очевидно, и содержалась причина конфликтов, т. к. антиваряжский союз образовался из разных и разноязычных племен. Названы и варианты приглашения князя со стороны: на первом месте — Хазарский каганат, мощная кочевая держава прикаспийских степей; на втором месте — Поляне, т. е. Киевская Русь; на третьем месте — «Дунайцы», загадочное, но чрезвычайно интересное понятие, географически связанное с низовьями и гирлами Дуная, вплоть до конца XIV в. числившимися (в исторических припоминаниях) русскими[29]. И на самом последнем месте — Варяги, к которым и направили посольство. Предпочтение призвания шведского конунга объяснялось, надо думать, тем, что варяги и без приглашения, но с оружием появлялись в этих северных местах. Призвание варяга (речь шла об одном князе) было, очевидно, обусловлено принципом откупа «мира деля». Мы не знаем, какова была действительность, но тенденция здесь резко расходится с той, которую проводили летописцы Мономаха, считавшие варягов единственными претендентами на княжеское место в союзе северных племен. Тенденцию эту можно определить как прокиевскую, т. к. первой страной, куда предполагалось послать за князем, было киевское княжество Полян. Дальнейший текст убеждает в этом, т. к. все дополнительные записи посвящены деятельности киевских князей Асколда и Дира.

В «Повести временных лет» Асколд и Дир представлены читателю как варяги, бояре Рюрика, отпросившиеся у него в поход на Константинополь и будто бы попутно овладевшие Полянской землей и Киевом. А.А. Шахматовым давно доказано, что версия о варяжском происхождении Асколда и Дира неверна и что этих киевских князей IX в. следует считать потомками Кия, последними представителями местной киевской династии{195}.

Польский историк Ян Длугош (ум. 1480), хорошо знавший русские летописи, писал об Аскольде и Дире:

«После смерти Кия, Щека и Хорива, наследуя по прямой линии, их сыновья и племянники много лет господствовали у русских, пока наследование не перешло к двум родным братьям Асколду и Диру»{196}.

Научный анализ искаженных редактированием летописей, произведенный Шахматовым без привлечения текста Длугоша, и выписка сандомирского историка из неизвестной нам русской летописи в равной мере свидетельствуют об одной летописной традиции: считать этих князей, убитых варягами, последними звеньями династической цепи Киевичей. Аскольда византийский император Василий I (867–886) называл «прегордым Каганом северных скифов». Имя этого «кагана» (титул равный императорскому) Ладожанин дает в форме «Асколдъ», а Никоновская летопись (в своих уникальных записях) — «Осколд» («О князи Рустем Осколде»). В качестве недоказуемого предположения можно высказать мысль, что имя этого туземного князя, княжившего в Среднем Поднепровье, могло сохранить древнюю праславянскую форму, восходящую к геродотовским сколотам, «названным так по своему царю». В топонимике имя сколотов сохранилось до наших дней в названии двух крайних, пограничных для сколотов рек: р. Оскол, на самом краю лраславянской земли, и р. Ворскла, пограничная праславянская река, отделявшая их от номадов. В XII в. название реки писалось «Воръсколь», что очень хорошо этимологизируется («воръ» — «ограда») как «Ограда сколотов». Было бы очень интересно, если бы при дальнейшем анализе подтвердилась связь имени Осколда с архаичными сколотами.

Личность князя Дира нам неясна. Чувствуется, что его имя искусственно присоединено к Осколду, т. к. при описании их, якобы совместных, действий грамматическая форма дает нам единственное, а не двойственное или множественное число, как следовало бы при описании совместных действий двух лиц. Киевская Русь князя Осколда (870-е годы) обрисована как государство, имеющее сложные внешнеполитические задачи.

Киевская Русь организует походы на Византию. Они нам хорошо известны как по русским, так и по византийским источникам (860–1043). Важной задачей Киевской Руси была оборона широкой, тысячеверстной степной границы от различных воинственных народов: тюрко-болгар, мадьяр, печенегов. И никоновские записи сообщают о войнах Киева с этими кочевниками. О войне с болгарами, под которыми следует подразумевать «черных болгар» русской летописи, названных восточными авторами внутренними болгарами, мы ничего не знаем из русских летописей. Эти тюрко-болгары, кочевники, занимали огромное пространство вдоль всей южной границы Руси. По словам персидского Анонима, — это «народ храбрый, воинственный, внушающий ужас… он обладает овцами, оружием и военным снаряжением».

Первое упоминание в никоновских записях имени Осколда связано с этим воинственным народом: «Убьен бысть от болгар сын Оскол-дов». Война с болгарами, о которой молчат русские источники, могла бы быть поставлена под сомнение, но ее удостоверял тот же персидский Аноним; «Внутренняя Болгария находится в состоянии войны со всей Русью»{197}.

Свидетельство никоновской записи 872 г. подтвердилось. Историки XVI века сообщили сведения, которые стали известны науке лишь в самом конце XIX в.

В 875 г. князь Осколд «избиша множество печенег». Печенеги в эта время уже начали движение из Приазовья на запад, вслед за ушедшими к Карпатам мадьярами. Войны приднепровских славян с кочевниками (в данном случае с болгарами и печенегами) были давней и важной функцией как Русского союза племен в VI–VII вв., так и государства Руси в IX в.

Последняя четверть IX в. прибавила еще одну заботу Киевскому государству — на крайнем севере славянского мира появились заморские находники-варяги. Никоновские записи, несмотря на их предельную лаконичность, рисуют нам три группы интересных событий: во-первых, новгородцы ведут в своем городе активную борьбу с Рюриком, не желая быть его рабами. Имя Вадима Храброго возбуждает некоторые сомнения, но факт антиваряжских выступлений заслуживает доверия, т. к. у него уже был прецедент — изгнание варягов за море. Вторая группа событий — бегство новгородцев в Киев от Рюрика. Киев дает убежище эмигрантам. Третья группа событий наиболее интересна. Киевская Русь организует отпор варягам на северных окраинах своих владений. Под одним годом поставлены: посылка Рюриком своего мужа в Полоцк и ответная акция Киева — «воеваше Асколд… Полочан и много зла сотвориша». Вероятно, с этим связана и война Киева против Кривичей, упоминаемая Татищевым под 875 г. («Ходи же (Осколд) и на Кривичи и тех победи»). Полочане уже входили ранее в состав Руси, и война с ними после принятия ими Рюрикова мужа была продиктована стремлением Киева вернуть свои владения на Западной Двине. Война с союзом Кривичей была обусловлена стратегической важностью Смоленска, стоявшего на том месте, где начинались волоки из Днепра в Ловать. Это была война за Днепр, за то, чтобы путь «из Грек в Варяги» не стал путем «из Варяг в Греки».

Стратегическая задача киевских князей состояла в том, чтобы воспрепятствовать по мере сил проникновению заморских находников на юг или, по крайней мере, поставить их движение под контроль Киева, давнего хозяина Днепра. Обезопасить себя от вторжения варяжских отрядов можно было только, поставив прочные военные заставы на важнейших путях. Первой такой заставой у Руси был до прихода Рюрика Полоцк, перекрывавший Двину. Второй заставой мог быть Смоленск, запиравший самое начало днепровского пути. Такой заставой было, по всей вероятности, Гнездовское городище с огромным могильником, возникшее в IX в.{198}. Третьей заставой, запиравшей на севере подход к Смоленску и Днепру, могла быть Руса (Старая Руса) на южном берегу из. Ильменя у устья Ловати, вытекавшей из смоленских краев. Само название города — Руса — могло быть связано с исконной Русью. Связь Русы с киевским князем, с его личным доменом хорошо прослеживается по позднейшим договорам Новгорода с князьями. Четвертой и самой важной заставой был, несомненно, Новгород, построенный или самими словенами во время войны с варягами, или киевским князем как крепостица, запиравшая варягам выход в Ильмень, т. е. на оба трансевропейских пути: волжский в «жребий Симов» (в Халифат) и днепровский в Византию. Новгород в своей дальнейшей истории довольно долго рассматривался Киевом как младший город, княжеский домен, удел старших сыновей киевских князей. По всей вероятности, дополнение к перечню славянских народов в составе государства Руси («се бо токмо словенск язык в Руси…»), сделанное не в форме имени племенного союза («Поляне», «Дреговичи» и др.), а по имени города — новгородцы, появилось в первоначальном тексте после постройки города, ставшего центром разноплеменной федерации. К этому кругу событий следует относить и замечание, сохраненное в варианте Сильвестра: «И от тех варяг (т. е. от времени борьбы с варягами) прозва — ся Русская земля Новгород», что может означать только: «Со времени тех варягов Новгород стал называться Русской землей», т. е. вошел в состав Руси, о чем и была сделана дополнительная приписка в перечне союзов племен, входивших в Русь.

Постройка Новгорода варягами (редакция 1118) исключена, т. к. у скандинавов было иное название для этого города, совершенно неизвестное на Руси. Опорой норманнов была только Ладога, куда ушел после удачного похода Олег. Никоновские записи ценны тем, что в отличие от «Повести временных лет», искаженной «норманистами» начала XII в., они рисуют нам Русь (в согласии с уцелевшими фрагментами текста Нестора) как большое, давно существующее государство, ведшее активную внешнюю политику и по отношению к степи, и к богатой Византии, и к далеким северным находникам, которые были вынуждены объезжать владения Руси стороной, по обходному Волжскому пути. В промежуточных пунктах между Ладожским озером и Киевом были такие заслоны, как Новгород, Руса и Гнездово-Смоленск; пройти через них могли только отдельные торговые ватаги или отряды специально нанятых на киевскую службу варягов. В Смоленске и на Верхней Волге археологи находят варяжские погребения, но эти варяги на проездных торговых путях не имеют никакого отношения к строительству русского государства, уже существовавшего и уже проложившего свои маршруты далеко в глубь Азии. Можно думать, что именно эти связи и привлекли норманнов в просторы Восточной Европы.

Бронзовый светильник IX—Х вв. восточной работы (Гнездово близ Смоленска); на с. 199 — положение светильника стоя
Появлялись варяги и в Киеве, но почти всегда как наемная армия, буйная, скандальная (это мы знаем но Древнейшей Русской Правде) и зверски жестокая с побежденными (см. ниже). Киев был надежно защищен сухопутными волоками и своими заставами от неожиданного вторжения больших масс варягов, подобных флотилиям у западноевропейских берегов. Только одному конунгу Олегу удалось обмануть бдительность и, выдав свой отряд за купеческий караван, захватить власть в Киеве, истребив династию Киевичей. Благодаря тому, что он стал во главе огромного соединенного войска почти всех славянских племен (большая часть их давно уже входила в состав Руси), Олегу удалось совершить удачные походы на Царьград, документированные договорами 907 и 911 гг.{199}.

Но в русской летописи Олег присутствует не столько в качестве исторического деятеля, сколько в виде литературного героя, образ которого искусственно слеплен из припоминаний и варяжских саг о нем. Варяжская сага проглядывает и в описании удачного обмана киевлян, и в описании редкостной для норманнов-мореходов ситуации, когда корабли ставят на катки и тащат по земле, а при попутном ветре даже поднимают паруса. Из саги взят и рассказ о предреченной смерти Олега — «но примешь ты смерть от коня своего». Обилие эпических сказаний о предводителе удачного совместного похода современники объясняли так: «И приде Ольг Кыеву неса злато и паволокы (шелка) и овощи (фрукты) и вино и вьсяко узорочие. И прозъваша Ольга Вещий — бяху бо людие погани и невегласи». В новгородской летописи есть прямая ссылка на эпические сказания об удачливом варяге: «Иде Олег к Новугороду и оттуда — в Ладогу. Друзии же сказають (поют в сказаниях), яко идущю ему за море и уклюну змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе»{200}.

Поразительна неосведомленность русских людей о судьбе Олега. Сразу после обогатившего его похода, когда соединенное войско славянских племен и варягов взяло контрибуцию с греков, «великий князь Русский», как было написано в договоре 911 г., исчезает не только из столицы Руси, но и вообще с русского горизонта. И умирает неведомо где: то ли в Ладоге, где указывают его могилу новгородцы, то ли в Киеве, то ли за морем, где его уклюнула змея… Эпос о Вещем Олеге («вештбы витезовы» — героические сказания) тщательно собран редактором «Повести временных лет» для того, чтобы представить его не только находником-узурпатором, но и мудрым правителем, освобождающим славянские племена от дани Хазарскому каганату. Редактор-Ладожанин идет даже на подтасовку, зная версию о могиле Олега в Ладоге (находясь в Ладоге в 1114 г. и беседуя на исторические темы с посадником Павлом, он не мог не знать ее), он тем не менее умалчивает о Ладоге или о Швеции, т. к. это плохо вязалось бы с задуманным им образом создателя русского государства, строителя русских городов. Редактор вводит в летопись целое сказание, завершающееся плачем киевлян и торжественным погребением Олега в Киеве на Щековице. Впрочем, в Киеве знали еще одну могилу какого-то Олега в ином месте{201}. Кроме того, из княжеского архива он вносит в летопись подлинный текст договора с греками 911г.

В результате редакторско-литературных усилий Ладожанина создается новая, особая концепция начальной истории, построенная на двух героях, двух варягах — Рюрике и Олеге. Первый возглавил целый ряд северных славяно-финских племен (по их просьбе) и установил для них порядок, а второй овладел Южной Русью, отменил дань хазарам и возглавил удачный поход 907 или 911 гг. на греков, обогативший всех его участников. Вот эта простенькая и по-средневековому наивно персонифицирующая историю концепция и должна была заменить широко написанное полотно добросовестного Нестора.

Однако, хотя Ладожанин и был образованным и начитанным книжником, сочиненная им по образцу северноевропейских династических легенд история ранней Руси оказалась крайне искусственной и резко противоречившей тем фрагментам описания русской действительности Нестором, которые уцелели в летописи после редактирования. Ладожанин пишет о строительстве городов варягами, а все упомянутые им города (Киев, Чернигов, Переяславль, Любеч, Смоленск, Полоцк, Изборск, Псков, Новгород, Ростов, Белоозеро, Суздаль) уже существовали ранее и носят не варяжские, а славянские или в редких случаях финские (Суздаль) названия. Тысячелетний ход истории на юге, где жили некогда памятные летописцам скифы («Великая Скифь»), подменен приездом заморского конунга с его фантастическими братьями в пустынные болотистые места Севера, выглядевшие в глазах восточных современников «безлюдными пустынями». Отсюда с севера на юг из только что построенного Новгорода и далекой Ладоги в древний Киев и распространялись будто бы импульсы первичной государственности. Создателю этой противоестественной концепции не были нужны ни генеалогия, ни хронология. Они могли только помешать его идее мгновенного рождения государства после прибытия варяжских кораблей. Генеалогия оказалась, как это давно доказано, примитивно искусственной: Рюрик — родоначальник династии, Игорь — сын его, а Олег — родич, хотя писатель, ближе всех стоявший по времени к этим деятелям, — Иаков Мних, прославлявший Ярослава Мудрого, начинал новую династию киевских князей (после Киевичей) с Игоря Старого (умер в 945 г.), пренебрегая кратковременным узурпатором Олегом и не считая нужным упоминать «находника» Рюрика, не добравшегося до Киева.

Под пером же редактора 1118г. Игорь стал сыном Рюрика. Крайне неточна и противоречива хронология событий и времени княжения князей IX — начала X в. К счастью для науки редактирование летописи велось хотя и бесцеремонно, но недостаточно последовательно — от подробного и интересного текста Нестора уцелело больше, чем нужно было для того, чтобы читатель мог воспринять концепцию Ладожанина как единственную версию.

Присматриваясь с этой точки зрения к отрывочным записям Никоновской летописи, мы видим в них антитезу проваряжской концепции. Автор первичных записей несомненно киевлянин, как и Нестор.

Он знает южные события (борьбу с печенегами и тюрко-болгарами), знает все, что происходит в Киеве, и, самое главное, на появление «находников» на Западной Двине и у Ильменя он смотрит глазами киевлянина: киевский князь посылает войска на Полочан и на Кривичей, в землях которых появились варяги, киевский князь принимает в столице новгородских беглецов, бежавших от насилия, творимого в Новгороде Рюриком. Это уже совершенно иной взгляд на первые годы соприкосновения государства Руси с варягами!

Невольно возникает вопрос, а не являются ли эти никоновские записи вторичным пересказом уцелевших где-то фрагментов текста Нестора, изъятых в свое время одним из редакторов 1116–1118 гг.? Форма «дунайчи» (вместо «дунайцы») с явно новгородско-псковским чоканьем прямо указывает на причастность северного переписчика к этому тексту, интересовавшему новгородцев и по содержанию.

На эту мысль наводит не столько киевская точка зрения автора фрагментов (не каждый киевлянин — Нестор), сколько наличие и там и здесь, и во фрагментах, и в несомненно несторовом тексте такого редкого географического определения, как «дунайцы», применительно к населению самых низовий Дуная. У Нестора дунайцы «доныне» указывают городище Киевец, как местопребывание Кия. В никоновских документах эта слово всплывает при обсуждении вопроса о том, где искать себе князя — у хазар ли, у полян ли или у «дунайцев». В таком контексте дунайцы выглядят каким-то государственным объединением, равным по значению Руси (еще не включившей в себя Словен) или Хазарскому каганату, но несомненно отличным от Болгарии и болгар, о которых Нестор писал много и подробно под их собственным именем. Разгадка «дунайцев» выяснится позже, когда мы познакомимся с путями русов в Византию и с перепутьем близ устий Дуная.

Признав концепцию редакторов «Повести временных лет» искусственной и легковесной, мы должны ответить на вопрос — какова же действительная роль варягов в ранней истории Руси?

1. Варяжские отряды были привлечены в труднопроходимые русские земли сведениями об оживленной торговле Руси со странами Востока, что доказывается нумизматическими данными. Варяги во второй половине IX в. начали совершать набеги и брать дань с северных славянских и финских племен.

2. Киевские князья в 870-е годы предприняли ряд серьезных мер (походы на Кривичей и Полочан) для противодействия варягам. Вероятно, в это же время строятся на севере такие опорные пункты Руси, как Руса и Новгород.

Олег (швед? норвежец?) базировался в Ладоге, но на короткий срок овладел киевским столом. Его победоносный поход на Византию был совершен как поход многих племен; после похода (удостоверенного текстом договора 911 г.) Олег исчез с горизонта русских людей и умер неизвестно где. Легенды указывали его могилы в самых разных местах. К строительству русских городов варяги никакого отношения не имели.

4. Новгород долгое время уплачивал варягам дань-откуп, чтобы избежать новых набегов. Такую же дань Византия платила русским «мира деля».

5. Наличие сухопутных преград-волоков на речных путях Восточной Европы не позволяло варягам использовать свое преимущество мореходов (как это было в Западной Европе). Контрмеры киевских князей содействовали повороту основных варяжских путей в сторону Волги, а не на Днепр. Путь «из Варяг в Греки» — это путь вокруг европейского континента. Путь же из Киева к Новгороду и в Балтику назывался путем «из Грек в Варяги».

6. Киевские князья (как и византийские императоры) широко использовали варяжские наемные отряды, специально посылая за ними в Северную Прибалтику, «за море». Уже Осколд «совокуплял» варягов (если верить тексту «Повести временных лет»). Игорь, задумав повторный поход на Византию в 941 г., «посъла по варяги за море, вабя я на Грькы». Одновременно с варягами нанимали и печенегов. Варяжские дружинники выполняли дипломатические поручения киевских князей и участвовали в заключении договоров. Варягов нанимали и для войны и для политических убийств: наемные варяги закололи князя Ярополка в 980 г. Варяги убили князя Глеба в 1015 г.

7. Часть варяжской знати влилась в состав русского боярства. Некоторые варяги, вроде Свенельда, добивались высокого положения, но крайне жестоко относились к славянскому населению (Свенельд и «умучивание» уличей). Жестокость, нередко бессмысленная, часто проявлялась и у варяжских отрядов, воевавших под русским флагом и в силу этого отождествляемых с русами, с населением того государства (Руси), которому они служили. Так, торговля русов со странами Каспийского побережья долгое время была мирной, и местные писатели говорили о том, что русы выходят на любое побережье и торгуют там или на верблюдах едут в Багдад. Но в самом начале X в. (время Олега), когда можно предполагать бесконтрольное увеличение числа варягов в киевском войске, мы узнаем о чудовищных зверствах «русов» на том же самом побережье Каспия. Настоящие русы-славяне в походах этого десятилетия (903–913) оказались, очевидно, сильно разбавленными неуправляемыми отрядами варягов, принимаемых местным населением за русов. О жестокости норманнов рассказывает французский хронист из Нормандии Дудон Квинтинианский:

«Выполняя свои изгнания и выселения они (норманны) сначала совершали жертвоприношения в честь своего бога Тора. Ему жертвуют не скот или какое-нибудь животное, не дары отца Вакха или Цереры, но человеческую кровь… Поэтому жрец по жребию назначает людей для жертвы. Они (приносимые в жертву люди) оглушаются одним ударом бычьего ярма по голове. Особым приемом у каждого, на которого пал жребий, выбивают мозг, сваливают на землю и, перевернув его, отыскивают сердечную железу, т. е. вену. Извлекши из него всю кровь, они, согласно своему обычаю, смазывают ею свои головы и быстро развертывают паруса своих судов…»{202}.

Воины вещего Олега проявляли такую же жестокость в походе против греков:

«Много убийств сътвори грьком… а их же имаху пленники — овы посекаху другыя же мучаху… и ина многа зла творяху».

8. К концу X — началу XI в. одной из важных задач русского государства стало противодействие буйным ватагам наемников. Их селили не в городах, а за пределами городских стен (например, Шестовицы под Черниговом). В 980 г., когда князь Владимир ездил за море для найма варягов и с их помощью отбил Киев у своего брата, варяги потребовали очень высокой оплаты своих услуг. Владимир выслал варягов в Византию, попросив императора не возвращать их: «а семо не пущай ни единого».

Острые конфликты возникли в Новгороде в 1015 г., когда Ярослав нанял много варягов, предполагая начать войну против своего отца. Новгородцы с оружием в руках отстаивали честь своих жен и дочерей.

9. Второй этап развития Киевской Руси, обозначенный появлением варягов, не внес никаких существенных изменений в ход русского исторического процесса. Расширение территории Руси за счет северных племен было результатом консолидации этих племен в ходе борьбы с находниками и включения Киева в эту борьбу.

Два начальных этапа развития Киевской Руси, из которых первый освещен летописью лишь фрагментарно, а второй — искаженно, не следует резко отделять один от другого. На протяжении всего IX в. и первой половины X в. шел один и тот же процесс формирования и укрепления государственного начала Руси. Ни набеги мадьяр или Внутренних болгар, ни наезды варягов или удары печенегов не могли ни остановить, ни существенным образом видоизменить ход этого процесса. Нам необходимо лишь приглядеться к тому, что происходило в славянских землях вообще и в «суперсоюзе» Русь, в частности.

Ключом к пониманию ранней русской государственности является полюдье. Для нас чрезвычайно важно установление существования полюдья на уровне одного союза племен, т. е. на более низкой ступени развития, чем «союз союзов» — Русь. Для племенного союза Вятичей мы получили сведения о полном круговороте полюдья — ежегодный объезд «светлым князем» всей подвластной территории, сбор «одежд» (очевидно — пушнины) и сбыт собранных ценностей вниз по Дону в Итиль, взамен чего вятическая знать получала в IX в. и большое количество восточного серебра в монетах, восточные украшения, повлиявшие на местное племенное ремесло.

Рядом с племенным союзом Вятичей («славян») существовал одновременно с ним суперсоюз Русь, объединивший 5–6 отдельных племенных союзов, аналогичных вятическому. Здесь тоже существовало полюдье (русы везли свои меха «из отдаленнейших концов славянства»), но оно существенно отличалось от вятического прежде всего размерами подвластной территории, а следовательно, должно было отличаться и иной, более высокой организацией сбора дани. У Руси, как и у Вятичей, второй задачей был сбыт результатов полюдья. Восточный автор IX в. описывает грандиозный размах торговых экспедиций русов, значительно превышающих то, что мы можем предполагать для вятичей (едва ли далее Итиля). Русы сбывали свои товары и в Византию, и в земли Халифата, доходя до Рея, Багдада и Балха (!) Одни и те же явления, происходившие в каждом из самостоятельных племенных союзов и в синхронном им «суперсоюзе» Руси при всем их сходстве отличаются тем, что происходившее в «союзе союзов» было на порядок выше того, что делалось внутри отдельных союзов, еще не достигших высшей степени интеграции.

Пожалуй, именно здесь и лежит точка отсчета новых социально-экономических отношений, новой формации. Союз племен был высшей ступенью развития первобытнообщинного строя, подготовившей отдельные племена к предстоящей исторической жизни в больших объединениях, в которых неизбежно и быстро исчезали древние патриархальные формы связи, заменяясь новыми, более широкими. Создание союза племен было уже подготовкой к переходу к государственности. «Глава глав», возглавлявший десяток племен и называвшийся «светлым государем» или в передаче иноземцев «царем», был уже не столько повелителем первобытных племен, сколько главой рождающегося государства.

Когда же общество поднимается на порядок выше и создает из союзов племен новое (и количественно и качественно) объединение, «союз союзов» племен, то вопрос о государственности может решаться только однозначно — там, где интеграция племен достигла такого высочайшего уровня, государство уже сложилось.

Полюдье киевских князей в первой половине X в. по данным императора Константина Багрянородного
Когда летописец детально перечислял, какие из восточнославянских племенных союзов вошли в состав Руси, то он описывал своим читателям государство Русь на одном из этапов своего развития (в первой половине IX), когда Русь охватила еще только половину племенных союзов. Полюдье — первая, наиболее обнаженная форма господства и подчинения, осуществления права на землю, установления понятия подданства. Если в союзе племен полюдье еще в какой-то мере может основываться на старых племенных связях, то в «суперсоюзе» оно уже полностью абстрагировано и отделено от всяких патриархальных воспоминаний. В связи с теми фальсификациями, которые допускают в отношении русской истории норманисты, необходимо отметить, что в источниках полюдье предстает перед нами как чисто славянский институт со славянской терминологией. Полюдье известно, например, в Польше, где оно называлось «станом», а взимаемые поборы — «гощеньем».

Русское слово «полюдье» мы встречаем и в летописях и в грамотах. Никакого отношения к варягам полюдье не имеет; напротив, в скандинавских землях для обозначения этого явления употреблялось русское, славянское слово. В скандинавской саге о Гаральде при упоминании подобных объездов используется заимствованное славянское слово «poluta» («polutasvarf»). Тем же славянским словом обозначает круговой княжеский объезд и император Константин Багрянородный: «…τά πολύδια ά λεγεται γραύ». Полюдье как объезд отдаленнейших славянских земель было известно, как мы видели, восточным авторам задолго до появления норманнов на Руси. Его можно считать характерным для всего IX в. (может быть, и для конца VIII в.?) и для первой половины X в., хотя как локальное пережиточное явление оно известно и в XII в. Подробное описание полюдья для середины X в. оставил нам император Константин, а один из трагическихэпизодов — убийство князя во время сбора полюдья — подробно описывает летопись под 945 г.

Анализируя полюдье 940-х годов, мы должны распространять представление о нем и на более раннее время (вплоть до рубежа VIII и IX); разница в объеме земель, подвластных Руси, была, но она уже не создавала качественного отличия. Суперсоюз начала IX в. из пяти-шести племенных союзов и суперсоюз середины X в. из 8–10 союзов принципиально не отличались один от другого.

Начнем рассмотрение русского полюдья с описания императора Константина (около 948 г.), переставив некоторые разделы по тематическому принципу.


Константин Багрянородный.

О русах, приезжающих из России на моноксилах в Константинополь

«Зимний и суровый образ жизни этих самых Русов таков. Когда наступает ноябрь месяц, князья их тотчас выходят со всеми Русами из Киева и отправляются в полюдье, т. е. круговой объезд и именно в славянские земли Вервианов (Древлян) Другувитов (Дреговичей) Кривитеинов(Кривичей) Севериев(Север) и остальных славян, платящих дань Русам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои одно-древки… снаряжаются и отправляются в Византию…» «Однодревки, приходящие в Константинополь из Внешней Руси, идут

из Невогарды (Новгорода), в которой сидел Святослав, сын русского князя Игоря, а также из крепости Милиниски (Смоленска) из Телюцы (Любеча) Чернигоги (Чернигова) и из Вышеграда (Вышгород близ Киева).

Все они спускаются по реке Днепру и собираются в Киевской крепости, называемой «Самватас (?)»

Данники их, славяне, называемые Кривитеинами (Кривичами) и Ленсанинами (Полочанами), и прочие славяне рубят однодревки в своих городах в зимнюю пору и, обделав их, с открытием времени (плавания), когда лед растает, вводят в ближние озера. Затем, т. к. они («озера») впадают в реку Днепр, то оттуда они и сами входят в ту же реку, приходят в Киев, вытаскивают лодки на берег для оснастки и продают русам. Русы, покупая лишь самые колоды, расснащивают старые однодревки, берут из них весла, уключины и прочие снасти и оснащают новые…»{203}

Интереснейший рассказ о полюдье императора Константина, ежегодно видевшего своими глазами русские «однодревки» — моноксилы, давно известен историкам, но ни разу не было сделано попытки воссоздать полюдье середины X в. во всем его реальном размахе, как общерусское ежегодное явление. А без этого мы не сможем понять и сущности государства) Руси в VIII–X вв.

Начнем с «однодревок», в которых нередко видели маленькие утлые челноки славян, выдолбленные из одного дерева, чем объяснялось их греческое наименование — «моноксилы». Маленькие челноки, вмещавшие всего лишь по три человека, в то время действительно бытовали, как мы знаем по «Записке греческого топарха», младшего современника Константина{204}. Но здесь речь идет о совершенно другом: уже из приведенного текста видно, что суда оснащались уключинами и веслами, тогда как челноки управлялись одним кормовым веслом и никогда не имели уключин и распашных весел — челнок был слишком узок для них. Характер моноксилов выясняется при описании прохождения их через днепровские пороги: люди выходят из судов, оставляя там груз, и проталкивают суда через порожистую часть, «при этом одни толкают шестами нос лодки, а другие — середину, третьи — корму». Везде — множественное число; одну ладью толкает целая толпа людей; в ладье не только груз, но и «закованные в цепи рабы». Ясно, что перед нами не челноки-долбленки, а суда, поднимавшие по 20–40 человек (как мы знаем по другим источникам). О значительном размере русских ладей свидетельствуют и слова Константина о том, что, проделав самую тяжелую часть пути, протащив свои суда через пороги, русы «опять снабжают свои однодревки недостающими принадлежностями: парусами, мачтами и реями, которые привозят о собой». Мачты и реи окончательно убеждают в том, что речь идет не о челноках, а о кораблях, ладьях. «Однодревками» же они названы потому, что киль судна изготавливался из одного дерева (10–15 м длиною), а это позволяло изготовить ладью, пригодную не только для плавания по реке, но и для далеких морских путешествий.

Весь процесс ежегодного изготовления нескольких сотен кораблей уже говорит о государственном подходе к этому важному делу. Корабли готовились во всем бассейне Днепра («озера», вливающиеся в Днепр) и даже в бассейне Ильменя. Названы обширные земли Кривичей и Полочан, где в течение зимы работали корабелы. Нам уже хорошо знакомо это огромное пространство днепровского бассейна, все реки которого сходятся у Киева — еще в V–VI вв., когда началось стихийное движение северных славянских племен на юг, Киев стал хозяином днепровского судоходства. Теперь во всем этом регионе «данники русов рубят однодревки в своих горах». Правда, Константин пишет о том, что славяне-данники продают в Киеве свои свежеизготовленные ладьи, но не случайно император связал корабельное дело с подданством Руси; очевидно, это было повинностью славян-данников, получавших за ее выполнение какую-то плату.

О применении государственного принципа в деле изготовления торгового флота говорит и то, что Константином указаны областные пункты сбора кораблей на протяжении 900 км: Новгород (бассейн Ильменя), Смоленск (бассейн Верхнего Днепра), Чернигов (бассейн Десны и Сейма), Любеч (бассейн Березины, часть Днепра и Сожа), Вышгород (бассейн Припяти и Тетерева). В Киеве было отведено специальное урочище (очевидно, Почайна?), где окончательно оснащивались все ладьи, доставленные с этих рек. Название этой крепости — «Самватас» до сих пор не расшифровано учеными. Итак, процесс изготовления флота занимал зимнее время и часть весны (сплав и оснастка) и требовал усилий многих тысяч славянских плотников и корабелов; он был поставлен под контроль пяти областных начальников (из которых один был сыном великого князя) и завершался в самой столице.

К работе мужчин, делавших деревянную основу корабля, мы должны прибавить труд славянских женщин, ткавших паруса для оснастки флотилии. Численность торгового флота нам неизвестна; военные флотилии насчитывали до 2000 судов. Ежегодные торговые экспедиции, вывозившие результаты полюдья, были, очевидно, менее многочисленными, но не могли быть и слишком малы, т. к. им приходилось пробиваться через земли печенегов, грабивших русские караваны у Порогов. Примем условно численность однодревок в 400–500 судов. На один парус требовалось около 16 кв. м «толстины» (грубой, но прочной парусины), что выражалось примерно в 150 локтях ткани. Это была задача для двух ткачих на всю зиму. Учитывая, что после Порогов ставили запасные паруса, мы получаем такой примерный расчет: для изготовления всех парусов требовалась работа 2000 ткацких станов на протяжении всей зимы, т. е. труд женщин 80–100 тогдашних деревень. Добавим к этому выращивание и прядение льна и конопли и изготовление примерно 20 000 м «ужищь» — корабельных канатов. Все эти расчеты, имеющие, разумеется, лишь приблизительные итоги, показывают все же, что за лаконичными строками источника мы можем и должны разгадывать упоминаемые в них явления во всем их реальном жизненном воплощении. И оказывается, что только одна часть того социального комплекса, который кратко именуется полюдьем, представляет собой значительную повинность. Постройка станов, транспортировка дани в Киев, изготовление ладей и парусов к ним, все это — первичная форма отработочной ренты, тяжесть которой ложилась как на княжескую челядь, так и на крестьян-общинников.

Рассмотрим с таких же позиций самое полюдье как ежегодное государственное мероприятие; раскроем, насколько возможно, его практическую организационную сущность. Трактат императора Константина содержит достаточно данных для этого{205}.

Во-первых, мы знаем земли тех племен (точнее племенных союзов), по которым проходило полюдье. Это область Древлян (между Днепром, Горынью и верховьями Южного Буга), область Дреговичей (от Припяти на север до водораздела с бассейном Немана и Двины; на востоке — до Днепра включительно); обширная область Кривичей в верховьях Днепра, Двины и Волги и, наконец, область Северян, охватывавшая среднюю Десну, Посемье и бассейны верховий Пела и Ворсклы.

Когда мы изобразим эти четыре области на карте, то увидим, что они охватывают пространство 700 x 1000 км, почти соприкасаясь друг с другом, но оставляя в середине большое белое пятно. Белое пятно около 300 км в поперечнике приходится на землю Радимичей. Радимичи не включены Константином Багрянородным в перечень племен, плативших дань Киеву. Император был точен: радимичи покорены воеводой Владимира Волчьим Хвостом только в 984 г., после битвы на р. Песчане, спустя 36 лет после написания трактата.

Во-вторых, мы знаем, что полюдье продолжалось 6 месяцев (с ноября по апрель), т. е. около 180 дней.

В-третьих, мы можем приложить к сведениям Константина вычисленную выше скорость перемещения полюдья (не забывая об ее условности).

В-четвертых, мы знаем, что объезд был круговым и, если следовать порядку описания племен, двигался посолонь.

Помножив количество дней на среднюю суточную скорость (7–8 км), мы получаем примерную длину всего пути полюдья — 1200–1500 км.

Каков же мог быть конкретный маршрут полюдья? Объезд по периметру четырех племенных союзов нужно сразу отвергнуть, т. к. он шел бы по полному бездорожью лесных и болотистых окраин и в общей сложности составил бы около 3000 км.

В летописном рассказе о «реформах» Ольги есть две группы точных географических приурочении: на севере близ Новгорода — Мета и Луга, а на юге близ Киева — Днепр и Десна. Полюдье, отправлявшееся осенью из Киева и возвращавшееся по весне туда же, могло воспользоваться именно этими киевскими реками, образующими почти полное кольцо: сначала путь вверх по Днепру до Смоленска, а затем — вниз по Десне до Ольгиного города Вышгорода, стоявшего у устья Десны. Проверим это подсчетом: путь от Киева до Смоленска вдоль берега Днепра (или по льду) составлял около 600 км. Заезд к древлянам до Искоростеня, где Игорь собирал дань, увеличивал расстояние на 200–250 км. Путь от Смоленска к Киеву вдоль Десны на Ельню (город упоминается в XII), Брянск и Чернигов составлял примерно 700–750 км. Общее расстояние — 1500–1600 км. По протяженности путь Киев — Смоленск — Киев вполне удовлетворяет нас: 1500–1600 км могли быть пройдены с ноября по апрель. Удовлетворяет он нас и в отношении всех четырех упомянутых Константином племенных союзов. Первыми в его перечне стоят Вервианы (Древляне); вероятнее всего, что княжеское полюдье начиналось с ближайшей к Киеву земли Древлян, лежавшей в одном дне пути от Киева на запад. На пути из Киева в столицу Древлянской земли — Искоростень — лежал городок Малин, не упомянутый летописью, но, вполне вероятно, являвшийся резиденцией древлянского князя Мала, сватавшегося к Ольге{206}. Кроме Искоростеня полюдье могло посетить и Вручий (Овруч), лежащий в 50 км к северу от Искоростеня.

Древлянская дань, собранная в ноябре, когда реки еще не стали, могла быть сплавлена по Ужу в Днепр к Чернобылю и оттуда в Киев, чтобы не отягощать предстоявшего кругового объезда.

От древлянского Искоростеня (и Овруча) полюдье должно было двигаться в северо-восточном направлении на Любеч, являвшийся как бы северными воротами «Внутренней Руси» Константина Багрянородного. Следуя на север, вверх по Днепру, полюдье попадало в землю Другувитов (Дреговичей), живших на обоих берегах реки и далее на запад. На восточном берегу Днепра Дреговичи соседствовали с Радимичами{207}.

В верхнем течении Днепра княжеский объезд вступал в обширную область Кривичей, проходя по ее южной окраине, и достигал кривичской столицы — Смоленска{208}. Далее путь мог идти на древнюю Ельню на Десне и где-то близ Брянска входил в северо-западную окраину Северской земли (Новгород-Северский, Севск) и через Чернигов, лежавший уже вне Северщины, приводил Десною к Киеву.

Этот круговой маршрут не пересекал поперек земли перечисленных племен, а шел по внутренней кромке владений каждого из четырех племен, везде огибая белое пятно радимичей, не упомянутых императором Константином в числе подвластных Руси. Сдвинуть предложенный маршрут куда-либо в сторону не представляется возможным, т. к. тогда неизбежно выпадает одно из племен или сильно изменится скорость движения по сравнению с 1190 г., когда, как установлено, полюдье двигалось со средней скоростью в 7–8 км в день.

Средняя скорость перемещения полюдья не означает, разумеется, что всадники и ездовые проходили в сутки всего лишь 7–8 км. День пути в таких лесистых областях обычно приравнивается к 30 км. В таком случае весь княжеский объезд в 1500 км может быть расчленен на 50 суточных отрезков: день пути и ночлег. Место ночлега, вероятно, и называлось в X в. становищем. На более длительные остановки остается еще 130 дней. Таким образом, мы должны представить себе полюдье как движение с обычной скоростью средневековой конной езды, с остановками в среднем на 2–3 дня в каждом пункте ночлега. В крупных городах остановки могли быть более длительными для производства судебных разбирательств князем. Медлительность общего движения давала возможность заездов в стороны от основного маршрута; поэтому путь полюдья представляется не линией, а полосой в 20–30 км шириной, по которой могли разъезжать данники, вирники, емцы, отроки и т. п.

В полосе движения «большого полюдья», описанного Константином Багрянородным, нам по источникам Х-XII вв. известен целый ряд городов и городков (по археологическим данным нередко восходящих к X), которые могли быть становищами полюдья.

Путь от Киева Путь от Смоленска    
Искоростень Дорогобуж(?) Лучин (?) Радогощ
Вручий Ельня   Хороборь
Чернобыль Рогнедино   Сосница
Брягин Пацынь   Блестовит
Любеч Заруб   Сновск
Стрежев Вщиж   Чернигов
Рогачев Дебрянск   Моравийск
Копись Трубеч   Вышгород
Одрск Новгород-Северский   Киев{209}.
Каспля      
Красный      
Смоленск      
Пять городов (Киев, Вышгород, Любеч, Смоленск и Чернигов) из этого списка упомянуты Константином, остальные в разное время по разным поводам упоминаются летописцами и грамотой Ростислава Смоленского.

В одном из городов — Копысе — память о полюдье сохранилась вплоть до XII в. Среди большого количества пунктов, упоминаемых грамотой Ростислава 1136 г., только в двух собирали подать, называемую «полюдьем». «На Копысе полюдья четыре гривны…»{210}. Копысь расположен на Днепре, на пути нашего полюдья.

Смоленск был самым отдаленным и поворотным пунктом кругового княжьего объезда, серединой пути. Где-то поблизости от Смоленска полюдье должно было перейти в речную систему Десны. Возможен заезд в Дорогобуж, но деснинский путь начинался, по всей вероятности, с Ельни. Смоленск обозначен Константином как один из важных центров, откуда весной, после вскрытия рек, идут ладьи-моноксилы в Киев. Вполне возможно, что дань, собранная в первую половину полюдья, не возилась с собой, а оставалась в становищах до весны, когда ее можно было легко сплавить вниз по Днепру. Главнейшим пунктом хранения дани мог быть Смоленск, названный Константином крепостью.

Полюдье было несомненно многолюдным. Константин пишет, что князья выезжают в ноябре «со всеми русами». Игорь выехал в Деревскую землю со всей своей дружиной, а, собрав дань, отправил большую часть дружины с данью в Киев, а сам остался во враждебной земле с «малой дружиной». Надо думать, что эта меньшая часть дружины казалась князю все же достаточной для того, чтобы поддержать престиж великого князя и оградить его безопасность.

Вместе с дружиной должны были ехать в полюдье конюхи, ездовые с обозом, различные слуги, «кормильцы»-кашевары, «ремественники», чинившие седла и сбрую, и т. п. Некоторое представление о численности полюдья могут дать слова Ибн-Фадлана (922) о киевском князе: «Вместе с ним (царем русов) в его замке находятся 400 мужей из числа богатырей, его сподвижников, и находящиеся у него надежные люди…»{211}. Даже если учесть, что князь должен был оставить в Киеве какую-то часть «богатырей» для обороны столицы от печенегов, то и в этом случае полюдье состояло из нескольких сотен дружинников и «надежных людей». Всю эту массу должно было принять становище.

По зимнему времени в становище должны были быть «истъбы» — теплые помещения для людей, конюшни, амбары для склада и сортировки дани, сусеки и сеновалы для заранее запасенного зерна и фуража. Становище должно было быть оборудовано печами для выпечки хлеба, жерновами, кузницей для разных оружейных дел.

Многое в обиходе становища должно было быть заготовлено заранее, до нашествия самого полюдья. Должны были быть люди, исполнявшие разнообразные работы по подготовке становища, по обслуге его во время полюдья и охранявшие комплекс становища (может быть, с оставленной до весны данью) до следующего приезда князя с его «богатырями».

То обстоятельство, что полюдье не проникало в глубинные области племен, а шло лишь по самой границе территории каждого племенного союза, заставляет нас задуматься над способом сбора дани. Надо думать, что механика сбора дани непосредственно с крестьянского населения была уже достаточно разработана местными князьями, и определенное количество дани из отдаленных районов заранее свозилось к пунктам, через которые проходило полюдье киевского князя.

Мы не должны представлять себе полюдье как разгульный разъезд киевской дружины по весям и городам без всякого разбора. Дань была тарифицирована (это мы знаем по событиям 945), и, по всей вероятности, полюдье, производившееся ежегодно, посещало из года в год одни и те же становища, к которым местные князья заранее свозили обусловленную дань, т. е. «везли повоз». Маршрут полюдья отстоял на 200–250 км от внешних границ племенных союзов Древлян, Дреговичей, Кривичей и Северян. Без предварительного «повоза», организованного местной племенной знатью, трудно представить себе такой большой и громоздкий механизм, как полюдье. Ведь если бы наездам прожорливой и жадной массы киевских дружинников постоянно подвергались только одни и те же местности по Днепру и Десне, то население этих мест просто разбежалось бы, ушло бы в глубь племенной территории, подальше от опасной трассы кругового объезда. Если этого не происходило, то, значит, местные князья, оберегая свое положение в племени и стремясь к равномерному распределению киевской дани, гарантировали привоз фиксированной дани в становища полюдья. Нарушение договоренности с Киевом могло привести к тому, что полюдье превратилось бы в поход против того или иного племенного союза. Поэтому полюдье следует представлять себе не как первичную форму сбора дани, а как итоговую фазу этого процесса, охватившего и местные племенные дружины.

Самым обширным племенным союзом были Кривичи. Дань, следуемая с них, должна была стекаться в их столицу — Смоленск. Смоленск был перепутьем между Новгородом и Киевом и, как уже выяснено, поворотным пунктом большого полюдья. В силу этого нас не должно удивлять наличие под Смоленском огромного лагеря-города IX–X вв. в Гнездове. Курганное кладбище IX–XI вв. содержало около 5000 могил, являясь крупнейшим в Европе. А.Н. Насонов имел все основания говорить: «Нет сомнения, что в старом Смоленске IX–XI вв. сложилась своя сильная феодальная знать, богатство которой раскрывает содержимое гнездовских погребений. Она выросла на местном корню: гнездовские курганы в массе своей принадлежали кривичам, как признают все археологи. Можно думать, что богатство и могущество этой знати держалось на эксплуатации зависимого и полузависимого населения»{212}. Вот эта, выросшая на местном корню племенная знать и могла быть промежуточным звеном между кривичской деревней и полюдьем киевского князя, которое никоим образом не могло охватить всей огромной территории Кривичей.


Интересный и полный красочных подробностей рассказ о полюдье содержит русская летопись под 945 г. Князь Игорь Старый только что совершил два похода на Византию. Во время первого морского похода 941 г. Игорь возглавлял эскадру в 10 000 кораблей. Цифра, вероятно, преувеличена, но русский флот все же повоевал тогда все юго-западное побережье Черного моря: Вифинию, Пафлагонию, Гераклею Понтийскую и Никомидию. Пострадал даже Босфор («Суд весь пожьгоша»). Только знаменитые греческие огнеметы, стрелявшие, «яко же мълния», отогнали русских от Константинополя. Сразу же после неудачи князь Игорь начал готовить новый поход. Киевским князем были наняты заморские варяги и степные печенеги (у них даже заложников взяли); были приглашены далекие северные дружины словен и кривичей и южные войска днестровских тиверцев. Войско шло в 943 г. и сухопутьем и по морю. Херсонесские греки извещали императора Романа: «Се идуть Русь бес числа корабль — покрыли суть море корабли!».

Когда Игорь стоял уже у Дуная, император прислал к нему послов о мире. Игорь начал совещаться с дружиной, которая была рада без сражений получить дань с империи: «…еда (едва ли) къто весть, къто одолееть — мы ли, они ли? Ли с морем къто советен? Се бо не по земли ходим, но по глубине морьстеи и обща съмерть вьсем…» Взяв откуп у греков, Игорь возвратился в Киев, а на следующий год заключил с Романом и Константином Багрянородным договор, разрешавший Руси посылать в Константинополь ради торга «корабля, елико хотять… оже с миром при — ходять». Договор был утвержден в Киеве в соборной церкви св. Ильи на Подоле и на холме у идола Перуна.

Двукратный нажим на Византию в 941 и 943 гг., возможно, был вызван какими-то препятствиями, которые чинили греки русской торговле, несмотря на договор 911 г., заключенный с отцом Романа и Константина. Ряд ограничений (см. ниже) содержится и в договоре 944 г., но путь русским кораблям в торговый центр мира — Царь-град — был открыт. Киевское правительство, сильно потратившееся на организацию двух грандиозных флотилий (из которых одна сильно пострадала) и на содержание наемных войск, нуждалось в пополнении своих ресурсов вообще и экспортных в частности.

Появление в Киеве нанятых Игорем варяжских отрядов следует датировать самым концом 930-х годов, когда упоминается варяжский воевода Свенельд. Для содержания наемников Игорь определил дань с Древлян и Уличей, но это вызвало войну этих племенных союзов с Киевом. Уличский город Пересечен (у Днепра) три года сопротивлялся Игорю, но тот, наконец, «примучи Уличи, възложи на ня дань и вдасть Свенелду». Эту фразу часто понимают как пожалование, как передачу права сбора дани, но грамматическая форма фразы позволяет понять ее только в одном смысле: дань, полученную Игорем, он, Игорь, отдал Свенельду в 940 г. Исключать участие варяжских воинов в сборе древлянской или уличской дани нельзя, но речь идет о правовой стороне. Когда пятью годами позже Игорь отправился собирать древлянскую дань сам, летописец ни одним намеком не показал, что этим попираются права Свенельда. У варяга их просто не было — он получал содержание, а не бенефиций.

В 942 г. после разгрома русского войска греками, может быть, как компенсацию варягам, участвовавшим в злосчастном походе, варяжский воевода получил древлянскую дань, что вызвало ропот киевской дружины: «Се дал еси единому мужеви много»{213}. Киевляне начали завидовать варягам: «Отроци Свеньлжи изоделися суть оружиемь и пърты, а мы — нази. Да пойди, къняже с нами в дань — да и ты добудеши и мы»{214}. После заключения договора 944 г., упрочившего позиции Руси, потребность в варяжском наемном войске значительно уменьшилась (Игорь княжит «мир имея к всем странам»), и осенью 945 г. киевский князь вернул землю Древлян в прежнюю систему своего киевского полюдья, когда князь начинал сдой круговой объезд именно с Древлян.

945 г. «И приспе осень и нача мыслити на Древляны, хотя примыс-лити большю дань… И послуша их (дружинников), Игорь — иде в Дерева в дань и примышляше к пьрвой дани и насиляше им и мужи его.

И възьм дань, поиде в свой град. Идущю же ему въспять, размыслив, речи дружине своей: «Идете с данию домови, а яз възвращаюся (к Древлянам) и похожю еще». И, пусти дружину свою домови, с мальмь же дружины възвратися, желая больша имения».

Дань, очевидно, была издавна тарифицирована, т. к. Игорь увеличил ее, примыслил новые поборы к «первой дани». Когда же Игорь появился вновь, «желая больша имения», внутри древлянского общества происходит любопытная консолидация всех слоев: против киевского князя выступают древляне и их местные князья во главе с «князем князей» Малом.

«Слышавъше же Древляне, яко опять идеть (Игорь) и съдумавъше Древляне с кънязьмь своимь Мальмь: «Аще ся въвадить вълк в овьце, то выносить вьсе стадо, аще не убиють его. Тако и сь — аще не убием его, то вься ны погубить!» И посълаша к нему, глаголюще: «Почьто идеши опять — поймал еси вьсю дань». И не послуша их Игорь. И исшьдъше из града Искоростеня противу древляне, убиша Игоря и дружину его, бе бо их мало.

И погребен бысть Игорь; и есть могыла его у Искоростеня града в Деревех и до сего дьне»{215}.

Византийский писатель Лев Дьякон сообщает одну деталь о смерти Игоря: «…отправившись в поход на германцев (?), он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван на две части…»{216}.

Древляне, казнившие Игоря по приговору веча, считали себя в своем праве. Послы, прибывшие в Киев, сватать за древлянского князя вдову Игоря Ольгу, заявили ей:

«Бяше бо мужь твой акы вълк, въсхыщая и грабя. А наши кънязи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю…»

Перед нами снова, как и в случае с Вятичами, выступает союз племен с его иерархией местных князей. Князей много; в конфликте с Киевом они несколько идеализируются и описываются как добрые пастыри. Во главе союза стоит князь Мал, соответствующий «свет-малику», «главе глав» у Вятичей. Он чувствует себя чуть ли не ровней киевскому князю и смело сватается к его вдове. Археологам известен его домениальный город в Древлянской земле, носящий до сих пор его имя — Малин.

Примечательно, что в начале Игорева полюдья никто из этих князей не протестовал против сбора дани, не организовывал отпора Игорю — все, очевидно, было в порядке вещей. Добрые князья убили Игоря-беззаконника тогда, когда он стал нарушителем установившегося порядка, преступил нормы ренты. Это еще раз убеждает нас в том, что полюдье было не простым беспорядочным разъездом, а хорошо налаженным важнейшим государственным делом, в процессе исполнения которого происходила консолидация феодального класса и одновременно устанавливалась многоступенчатая феодальная иерархия. Местные князья разных рангов (сами жившие за счет «пасомых» ими племен) содействовали сбору полюдья их сюзереном великим князем Киева, а тот, в свою очередь, не забывал своих вассалов в дипломатических представлениях цесарям Византии. Игорь за год до смерти посылал посольство в Константинополь от своего имени «великого кънязя Русьскаго и от вьсякая къняжья и от вьсех людий Русьскые земля». Договор 944 г. предусматривает обычное для общества с феодальной иерархией своевольство вассалов и аррьервассалов: «Аще ли же къто от кънязь или от людий русьскых… преступит се, еже писано на харатии сей — будет достоин своимь оружиемь умрети и да будет клят от бога и от Перуна!»{217}

Полюдье существовало в каждом племенном союзе; оно знаменовало собой отход от патриархальных племенных отношений и традиций, когда каждый член племени знал своего племенного князя в лицо и знал всех его родичей. Полюдье в рамках союза племен, появляющееся, надо думать, одновременно с образованием самого союза, было уже переходной формой к классовому обществу, к государственности. Власть «князя князей» отрывалась от старинных локальных традиций и родственных связей, становилась многоступенчатой («князь князей», князь племени, «старосты» родов). Когда же несколько союзов племен вольно или невольно вошли в состав Руси, то отрыв верховной власти от непосредственных производителей был полным. Государственная власть полностью абстрагировалась, и право на землю, которое искони было связано в представлении землепашцев с трудовым и наследственным правом своего микроскопического «мира», теперь связывалось уже с правом верховной (отчужденной) власти, с правом военной силы. Феодальная иерархия как система в известной мере цементировала новое общество, образуя цепь сопряженных друг с другом звеньев: высшие ее звенья («светлые князья») были связаны, с одной стороны, с великим князем, а с другой — с князьями отдельных племен. Князья племен были связаны с боярством. Вассалитет, выраставший из микроструктуры первобытного общества, был естественной формой для феодального государства.

Сумма источников, восходящих к началу IX в., позволяет дать сводный обзор социально-политической стратиграфии Руси:

1. «Великий князь Русский». «Хакан-Рус» (титул, равный императорскому).

2. «Главы глав», «светлые князья» (князья союзов племен).

3. «Всякое княжье» — князья отдельных племен.

4. «Великие бояре».

5. «Бояре», «мужи», «рыцари» (персид. — «моровват»).

6. Гости-купцы.

7. «Люди». Смерды.

8. Челядь. Рабы.

Громоздкий и сложный механизм полюдья мог действовать при условии слаженности и соподчиненности всех звеньев. Нарушение соподчиненности приводило к войнам. Летопись многократно говорит о том, что тот или иной союз племен «заратишася», «имяше рать» с киевским князем. Государственность Руси как целого утверждалась в тяжелом противоборстве разных сил.

Константин Багрянородный описывал государство Русь в ту пору, когда полюдье как первичная форма получения ренты уже доживало последние годы. Началом же системы полюдья следует считать переход от разрозненных союзов племен к суперсоюзам-государствам, т. е. рубеж VIII и IX вв. Совершенно закономерно, что именно это время и явилось временем зарождения широких торговых связей Руси с Востоком и Византией — полюдье было не только прокормом князя и его дружины, но и способом обогащения теми ценностями, которых еще не могло дать зарождавшееся русское ремесло. Полюдье полгода кормило киевскую дружину и ее прислугу; по всей вероятности, полюдье гарантировало продовольственные запасы и на вторую, летнюю, половину года, когда происходил сбыт наиболее ценной части дани, собранной черными кунами, бобрами, чернобурыми лисами, веверицами-белками. С полюдьем связано свидетельство, неверное понимание которого иногда приводило исследователей к мысли о незнакомстве русов с земледелием:

«Русы не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян» (Ибн-Русте).

«Всегда 100–200 из них (русов) ходят к славянам и насильно берут у них на свое содержание, пока там находятся» (Гардизи){218}.

Все это прекрасно объясняется полюдьем. Экспортная часть полюдья состояла из пушнины, воска и меда; к продуктам охоты и пчеловодства добавлялась и челядь, рабы, охотно покупаемые на международных рынках и в мусульманском Халифате, и в христианской Византии. Знакомство с системой сбыта полюдья с особой убедительностью покажет государственный характер действий Киевской Руси IX–X вв.


2.4. СБЫТ ПОЛЮДЬЯ

Центром международных торговых связей Восточной Европы был, несомненно, Киев. Киев и русских купцов — «рузариев» — хорошо знали в Центральной и Северной Европе, предоставляли им значительные льготы, т. к. они с оружием в руках пробивались через кочевнические заслоны хазар, мадьяр, печенегов, внутренних болгар и снабжали европейцев роскошью восточных базаров. Вплоть до самих крестовых походов Киев не утратил своего значения важного торгового центра Европы. Наезженный путь вел от Киева на запад к Кракову и далее к Регенсбургу на Дунае. Через Киев (и благодаря Киеву) шел путь «из Грек в Варяги», соединявший Византию со Скандинавией. Важным и хорошо организованным был путь из Киева в Булгар на Волге. Он был разделен на 20 станций, расположенных примерно на расстоянии 70 км друг от друга. Для гонцов, скакавших налегке, это был день пути, а для купцов, шедших «с бремены тяжкими» — два дня пути и день отдыха в станционном пункте.

По Русским землям на восток путь шел через такие города-станции: Киев — городище на Супое— Прилук— Ромен— Вырь (?)— Липицкое городище — Гочево — далее ряд безымянных городищ по направлению к Дону. В двух случаях современные нам села сохранили архаичное имя старинных дорожных станций IX–XI вв.: «Истобное» (от «истъба» — теплое помещение, «теплый стан»); они находятся ровно в 70 км друг от друга.

Десятая станция, приходящаяся на середину пути между Булгаром и Киевом, находилась где-то у Дона, южнее Воронежа. Здесь, по восточным источникам (Джейхани, Идриси — см. выше), находилась восточная граница Руси. Восточные путешественники, двигавшиеся из Булгара на запад, сначала преодолевали пустынные мордовские леса и луговины, а затем оказывались на Дону, где эта сухопутная дорога пересекалась донским речным путем из Вятичей в Волгу и Итиль. Именно на этой дороге они делали свои наблюдения о жизни и быте славян.

Оказавшись через два месяца пути на западном конце своей дороги в 1400 км, булгарские или иные восточные купцы оказывались в Киеве, на берегах Днепра, который они называли то рекой «Дуна», то «Руса» (см. выше). Здесь, в Среднем Поднепровье, поблизости от Киева восточные авторы указывают три русских города, ставшие яблоком раздора между несколькими десятками современных ученых. Один из наиболее надежных источников — «Худуд ал-Алем» — сообщает:

«Есть еще река Руса (Дуна), вытекающая из глубины земли Славян и текущая в восточном направлении вплоть до границы русов. Затем она проходит по пределам Артаб, Салаб и Куяба (Киев), которые являются городами русов…»{219}.

Идриси, обладавший огромной библиотекой восточной географической литературы IX–XI вв., единственный из всех авторов указывает расстояние между этими тремя городами русов, расположенными на одной реке: от города Артан до Киева — 4 дня пути; до города Славия — тоже 4 дня пути{220}.

Игнорируя приведенные выше точные ориентиры, исследователи рассматривали пресловутое «три центра древней Руси» как некие государственные объединения, охватывавшие каждое большое пространство. Киев (Куяба, Куйафа и др.) не вызывал особых сомнений и обычно отождествлялся с историческим Киевом, центром Южной Руси. Славия, как правило, сопоставлялась с новгородскими словенами и Новгородом, хотя ни один источник — ни русский, ни скандинавский, ни греческий — Новгород Славней не называл. В этом сказалось влияние норманизма, стремившегося искусственно создать какой-либо государственный центр на севере. Способствовало таким широким построениям и то, что в арабских текстах часто путались понятия «города» и «страны». Особенно многообразным оказалось определение третьего города, имя которого варьирует в двух десятках форм. Не менее разнообразны поиски Артании или Арсании (обе формы крайне условны) на географической карте IX–X вв. В Артании видели и мордву-эрзю, и Тмутаракань, и Рязань, и Ростов…

Не вдаваясь в рассмотрение огромной литературы, посвященной «трем центрам», попытаемся наметить путь их поиска, исходя из приведенных выше ориентиров: 1. Все три города находятся на одной и той же реке, что и Киев, т. е. на Днепре. 2. Все они расположены недалеко от Киева, на расстоянии, которое колеблется от 140 до 280 км. Такое созвездие русских городов в Среднем Поднепровье нам очень хорошо известно по документам X в., это — упоминаемые договорами с греками города: Киев, Переяславль и Чернигов. Расстояние от Киева до Чернигова — 140 км; до Переяславля — около 100 км; от Переяславля до Чернигова — 170 км. Эта триада постоянно упоминается в качестве главных городов Русской земли в узком смысле. Город Славию не следует искать на том севере, о котором восточные географы не имели никакого понятия. Славия — Переяславль (или Переслав), древний город, стоящий близ Днепра и ближайший к внутренним болгарам. В привлечении Чернигова есть только одно несогласие с источником — Чернигов расположен не на Днепре, а на Десне. После ознакомления с характеристикой всех трех городов вместо Чернигова может быть предложен иной вариант приурочения Артании. В «Худуд ал-Алем» эти три города Руси охарактеризованы так:

1. «Куяба — это город Руси, ближайший к странам ислама, приятное место и резиденция царя. Из него вывозят различные меха и ценные мечи.

2. Слава — приятный город и из него, когда царит мир, ездят торговать в Болгарский округ.

3. Артаб — город, где убивают иностранцев, когда они попадают туда. Там производятся ценные клинки для мечей и мечи, которые можно перегнуть надвое, но если отпустить их, они возвращаются в прежнее состояние»{221}.

У других авторов есть и дополнения. Ибн-Хаукаль сопоставляет Киев с Булгаром, отмечая, что Киев больше Булгара. Для нас всегда очень важно выявить точку зрения информаторов. Ибн-Хаукаль, один из наиболее ранних писателей, пишет: «И достигают люди с торговыми целями Куябы и района его». Вот почему Киев считается наиболее близким к странам ислама; вот почему его сравнивают с Булгаром — это делали купцы, шедшие знакомой нам дорогой в 20 станций, начинавшейся в Булгаре и завершавшейся в Киеве. Купцы попадают в Киев через город Ромен (современные Ромны), у Идриси — «Армен», действительно находящийся на этой магистральной дороге. Город Славия описан у Идриси как самый главный. Быть может, здесь сказалось осмысление имени города — Преслав, «преславный» или же аналогия с болгарской столицей Преславом?

Сложнее всего обстоит дело с третьим городом, условно называемым Артанией или, как его называет персидский Аноним, Уртабом. Дополнения к сказанному выше таковы: рассказав об убийстве чужеземцев, Идриси добавляет, что в этот город «никому не позволяют входить с целью торговли… и вывозят оттуда (меха и свинец) торговцы из Куябы»{222}. Ибн — Хаукаль об этом же пишет, что жители Арсы чужих не пускают, «сами же они спускаются по воде для торговли и не сообщают ничего о делах своих и товарах своих и не позволяют никому следовать за собой и входить в страну свою»{223}. На Днепре, в 120 км (три с половиной дня пути по прямой от Киева) на устье р. Роси, был город Родень (в предложном падеже в летописи: «в Родь-ни»), от которого ныне осталось городище на высокой горе — Княжья гора. Город запустел с принятием христианства и на протяжении XI–XIII вв. ни разу не упоминается в летописях, хотя событий в его окрестностях было много. Судя по его местоположению в середине ареала древностей русов VI–VII вв., он мог быть племенным центром русов и называться по имени главнейшего бога древних славян — Рода. Рода сравнивали с Озирисом, Баал-Гадом и библейским Саваофом{224} Это было божество более значительное, чем сменивший его дружинно-княжеский Перун. Такое допущение вполне объяснило бы летописную фразу (возможно, взятую из греческих источников IX в.) «Роди же, нарицаеми Руси…» Название союза племен по общему божеству прослеживается и в имени кривичей; названных так по древнему туземному (литовскому) богу Криве — Кривейте. Русы на р. Роси могли получить свое имя от бога Рода, местом культа которого был Родень на Роси. При Святославе здесь был, очевидно, княжеский домен, т. к. там находился его «двор теремьный». Во время борьбы за киевский престол в 980 г. здесь укрылся (может быть, рассчитывая на священность места?) князь Ярополк, но после длительной осады был убит наемными варягами. Городок был, по всей вероятности, широко известен на Руси, т. к. после этой тяжелой осады о нем сложили поговорку, просуществовавшую более столетия: «И есть притъча си и до сего дьне — «беда, акы в Родьни», — писал современник Мономаха.

Бог Род был верховным божеством неба и вселенной. Ему приносили кровавые жертвы. Особый праздник, приходящийся на 20 июля (день бога-громовержца), документирован для славян района Родни календарем IV в. н.э., а в 983 г. в этот срок был принесен в жертву молодой варяг, проживавший в Киеве{225}. Принесение своим богам в жертву чужаков, пленных, побежденных врагов было обычным в древности умногих народов и носило специальное название «ксеноктонии» (греч.). Очевидно, этот обычай ежегодных жертвоприношений и породил у иностранных писателей те разделы их сочинений, где говорится слишком расширительно об убийстве иноземцев вообще.

Запрет въезда в область Уртаба с целью торговли вполне объясним в том случае, если мы отождествим Уртаб (Артаиию) с Роднем, — здесь, близ Витичева (города, упоминаемого Константином в связи с полюдьем), скапливались однодревки перед отплытием в Византию. Здесь, в последнем защищенном лесными островами участке Днепра, производилось, очевидно, окончательное снаряжение флота и сортировка товаров, предназначенных для продажи на далеких международных рынках. Купцы и соглядатаи здесь были не нужны. Уртаб-Родень не исключался из торговли, но здешним торгом ведал Киев, люди «из Куябы»; недаром здесь, почти у самой границы Руси, находился «теремной двор» князя Святослава.

Наиболее логичным представляется такое отождествление «трех городов Руси»:

Куяба — Киев;

Слава — Переяславль;

«Арта» — Родень на устье Роси.

Все три города на одной реке, на Днепре.

Куяба — «ближайший к странам ислама» город назван так потому, что информаторы попадали в него по магистральной дороге из Булгара в Киев. Два других города стояли уже в стороне от этой магистрали: Артания в четырех днях пути (вниз по реке) от Киева, а Славия в четырех днях пути от Артании, если плыть вверх по Днепру от устья Роси к Переяславлю. Передаваемый из сочинения в сочинение рассказ о вывозе гибких стальных мечей из Киева и Уртаба находит подтверждение в легенде хазар о попытке их возложить дань на полян. В ответ на требование дани

«Съдумавъше же Поляне и въдаша от дыма — мечь… И реша старь-ци козарьстии: «недобра дань, къняже… си имуть имати дань на нас и на инех странах» Се же събысться вьсе»{226}.

Киевская легенда о хазарах могла быть известна и на хазарском востоке.

Славия торгует с болгарами. Переяславль расположен ближе других городов к внутренним болгарам Левобережья, постоянно воюющим с русами; этим и объясняется оговорка относительно торга тогда, «когда бывает мир».

Уртаб — Родень. Сюда, в место сосредоточения торгового флота с полюдьем, в город, контролируемый самим великим князем Киевским (и до сих пор называемый «Княжьей горой»), не пускают иностранных торговцев. Здесь в святилище Рода (по имени которого назван город) приносили в жертву чужаков. Все это вместе окутывало район Княжьей горы различными легендами, созданию которых Киев мог содействовать целенаправленно. Название этого города так варьирует в арабской графике и такие разные города подставляются при расшифровке, что приравнивание Уртаба Родню является, пожалуй, одним из наиболее удачных вариантов.

Куяба, Славия и Уртаб — это не три государства, не три «центра Руси», а просто Киев и два соседних города, игравшие важную роль в жизни Киевской Руси и интересовавшие восточных купцов, прибывавших в Киев из Булгара. Наместников князей (или их сыновей) они принимали за «царей» и повторяли легенды о самом удаленном городе Родне, путь куда им был заказан. Уже к началу X в. место Родия занял Чернигов, вошедший в триаду важнейших русских городов.


Ежегодно весной Киевская Русь осуществляла свою вторую государственную задачу — вывоз огромного количества товаров, полученных за полгода кругового объезда — полюдья. Сборщики дани превращались в мореплавателей и караван-башей, в воинов, пробивавшихся через кочевнические заслоны, и в купцов, продававших привезенное с собой и закупавших все то, что производил богатый Восток, ослеплявший тогдашних европейцев своей роскошью. Ладьи, строившиеся всю зиму чуть ли не во всех славянских землях, наполненные бочками с воском и медом, мехами бобров, чернобурых лисиц и другим товаром, готовились к отплытию в далекие моря в самом Киеве и соседних городах на Днепре — Вышгороде, Витачеве, где была сигнальная башня, извещавшая огнем о приближении печенегов, Переяславле Русском и Родне. Самой южной гаванью-крепостью на пограничной р. Суле в 10 км от Днепра был город Желни (городище Воинь), своеобразное сооружение, где вышедшие из Руси суда могли, в случае неожиданных неблагоприятных вестей, укрыться в прибрежном укреплепии, внутрь которого ладьи могли войти прямо из реки.

«В июне месяце, двинувшись по реке Днепру, они (однодревки русов) спускаются в Витичев, подвластную Руси крепость. Подождав там два-три дня, пока подойдут все однодревки, они двигаются в путь и спускаются по названной реке Днепру» (Константин Багрянородный).

Далее Константин подробно описывает (очевидно, по словам варяга русской службы) тяжелый и опасный переход флотилии через днепровские пороги. Названия порогов он приводит как по-славянски, так и по-русски», принимая служебное положение современника Свенельда, служившего Руси, за его национальность. «Русские» названия порогов (действительно в ряде случаев скандинавские) доставили большую радость норманистам, но на самом деле они не доказывают ничего большего, чем наличие варягов на службе у киевского князя, что и без того известно как из договора Руси с тем же Константином, так и из летописной справки о том, что Игорь в это самое время нанял варягов для войны с греками.

«Первый порог называется Эссупи, что по-русски и по-славянски означает «Не спи!». Этот порог настолько узок, что не превышает ширины ипподрома. Посредине его выступают обрывистые и высокие скалы, наподобие островков. Стремясь к ним и поднимаясь, а оттуда свергаясь вниз, вода производит сильный шум и внушает страх».

Русы с трудом переволакивали свои суда через каждый порог, иногда даже вытаскивая из них поклажу и волоча ладьи по берегу. Так они добирались до «Крарийской переправы» (Кичкас), которой пользовались херсонесские купцы, ходившие в Русь. Весь этот путь проходил под обстрелом печенегов. Пройдя пороги, на острове Хортице (близ современного Запорожья)

«…русы совершают свои жертвоприношения, т. к. там растет огромный дуб. Они приносят живых петухов, кругом втыкают стрелы, а иные кладут куски хлеба, мяса…»

От Хортицы русы плывут к острову Березани, близ устья Днепра, и там дополнительно оснащаются перед плаванием по морю. Далее их путь лежит к устью Днестра, а оттуда к гирлу Дуная Селины.

«Пока они не минуют реки Селины, по берегу за ними скачут печенеги. И если море, что часто бывает, выбросит однодревки на сушу, то они все их вытаскивают на берег, чтобы вместе противостоять печенегам».

Плавание вдоль западного берега Черного моря (к которому нам еще придется вернуться) завершалось в Константинополе, где русские «гости» проводили все лето, возвращаясь лишь для нового полюдья.

От устья Днепра или от острова Березани предстоящий морской маршрут русов раздваивался: одним направлением был указанный путь в Царьград, а другим — сложный путь в Хазарию и далее в «жребий Симов», в далекие страны Халифата, о чем мы уже знаем из рассказа Ибн — Хордадбеха середины IX в.:

«Русы-купцы — один из разделов славян. Они возят меха белок, черно — бурых лисиц и мечи из крайних пределов славянства к Черному («Римскому») морю, и берет с них десятину византийский властелин. А то они отправляются по Дону («Танаису»), славянской реке, проходят до Хамлиджаса, хазарской столицы, и берет с них десятину ее властелин»{227}.

Важным вариантом является сообщение Ибн ал-Факиха:

«…владетель Византии берет с них десятину. Затем идут по морю к Самкушу-Еврею, после чего они обращаются к Славонии. Потом они берут путь от Славянского моря (Азовского), пока не приходят к Хазарскому рукаву, где владетель хазар берет с них десятину. Затем идут к Хазарскому морю по той реке, которую называют Славянской рекой…»{228}

Здесь важно отметить, во-первых, проход русского флота через Керченский пролив, принадлежавший хазарам, принявшим иудаизм («Самкуш-Еврей»), а, во-вторых, обилие «славянских» определений: Азовское море — славянское; низовья Танаиса-Дона — славянская река, Северное Приазовье — Славония (?) и даже Нижняя Волга в ее несомненно хазарском течении — тоже «река славян». Не пытаясь внести четкость в эти определения, отметим лишь, что Приазовье и Нижний Днепр, очевидно, действительно были наводнены в ту эпоху славянами.

Ежегодные экспедиции русов через Керченский пролив мимо Керчи и Тмутаракани привели к появлению новых географических названий (если не у местных жителей, то у иноземных географов), связанных с Русью: Керчь — «город Русия»; Керченский пролив — «река Русия»; участок Черного моря близ Тмутаракани (в пяти днях плавания от Трапезунда) — «Русское море»{229}.

Не удивительно, что с этим районом ученые нередко связывали еще одну загадку восточных географических сочинений — «остров русов», в котором хотят видеть Тмутаракань{230}. Не подлежит сомнению, что Киевской Руси при значительном размахе ее торговых операций на юге были крайне необходимы какие-то опорные пункты на Черном море, но Тмутаракань, находившаяся до 960-х годов во власти хазар, едва ли подходит под определение «Острова русов» (хотя ее и называли островом).

Совершив трудный и дорогой по сумме пошлин путь по Хазарии (300 км по Азовскому морю, 400 км вверх по Дону и волокам и 400 км вниз по Волге), русская флотилия выходила в Каспийское море, называвшееся то Хазарским, то Хорезмийским (в летописи «Хвалисским»), то Джурджанским, то Хорасанским.

Ибн-Хордадбех, продолжая свое повествование о русах, сообщает интереснейшие сведения о далеких морских и сухопутных маршрутах русских купцов:

Из Хазарии «они отправляются к Джурджанскому морю и высаживаются на каком угодно берегу. И диаметр этого моря 500 фарсангов. (Ибн-Факнх сохранил еще одну подробность этого текста: «…и продают все, что у них с собою; и все это доходит до Рея»). И иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад, где переводчиками для них служат славянские рабы. И выдают они себя за христиан и платят подушную подать». Вариант: «…они идут в Джурджанское море, затем до Балха и Мавераннахра, затем до кочевий тогуз-гузов, затем до Китая»{231}.

Мы должны вполне доверять сообщению Иби-Хордадбеха, т. к. сам он находился в Рее, а путь русских купцов от Рея до Багдада (около 700 км) проходил по области Джебел, над которой Ибн-Хордадбех начальствовал в качестве управителя почт. Русские караваны ежегодно проходили на глазах у автора «Книги путей и государств». Он знал, что писал.

Кроме этих дальних дорог, связанных с заморскими поездками, существовал еще один сухопутный трансевропейский маршрут, одним из важнейших звеньев которого был Киев. Он начинался на восточном краю Европы, на Волге, в столице Волжской Болгарии в городе Булгаре. Из Мавераннахра и Хорасана через «ворота гузов» на север вели караванные пути к Булгару. Сюда приводил северных купцов волжский речной путь. От Булгара в Итиль и далее к Каспию текла Волга. Информаторы восточных географов очень часто точкой отсчета брали Булгар. Нумизматы считают, что одним из важнейших пунктов распространения восточных монет IX–X вв. был Булгар.

Мы уже видели, какую важную магистраль представлял собой хорошо наезженный, тщательно измеренный и снабженный манзилями («станами гонцов») путь из Булгара в Киев по данным Джейхани. Но этот путь не обрывался в Киеве; Киев был лишь пределом знаний восточных географов X в. Вероятно, здесь, в столице Руси, активная роль переходила к русским купцам, которых в Западной Европе называли «рузариями». Путь из Киева на запад едва ли был только путем сбыта дани, собранной с Русских земель; по всей вероятности, к русским мехам, вывозимым на запад (немецкое «zibel» — соболь взято из русского языка), добавлялась и доля восточных товаров, привозимых мусульманскими купцами из Булгара в Киев или закупленных русами во время их заморских путешествий. Французский поэт того времени, воспевая красавицу, говорил, что она одета в одежды из «русского шелка». Это, конечно, русский транзит, привоз из Византии или Хорасана (куда в свою очередь шелк поступал из Китая), но важно отметить, что последними поставщиками были «рузарии», иначе шелк не называли бы «русским».

Путь из Киева на запад шел или через Дрогичин на Западном Буге (где найдено множество торговых свинцовых пломб) в Польшу или несколько южнее, в направлении на Краков, бывший тогда важным политическим и торговым центром. Дальнейший путь киевских «рузариев» шел на Средний Дунай, к такому крупному экономическому центру Европы, как Регенсбург. С Северной Европой Киев был связан тем путем, который описан летописцем Сильвестром как «путь из Грек в Варяги», а историками был перевернут и обозначен как «путь из Варяг в Греки», хотя летописец ясно написал, что последний вариант подразумевает морской объезд континента Европы, когда мореплаватели сначала попадали в Рим, а потом уже «в Грекы».

Путь, связанный с Киевом, Сильвестр обозначил так:

«Бе путь… по Дънепру и вьрх Дънепра волок до Ловоти и по Ловоти вънити в Илмерь езеро великое, из негоже езера потечеть Вълхов и вътечеть в езеро великое Нево и того езера вънидеть устие [река Нева] в море Варяжьское. И по тому морю ити доже и до Рима…»{232}

Из пяти направлений «гостинцев» (магистральных торговых путей), шедших из Киева — цареградского, закаспийско-багдадского, булгарского, регенсбургского и новгородско-скандинавского, — наиболее важными, государственно значимыми, были два первых.

Мы рассмотрели одно из направлений внешней торговли Киевской Руси, — юго-восточное, уводившее русские караваны на «вельблудах» далеко в жребий Симов до Багдада и Балха. Русские воины-купцы являлись далекими предшественниками Афанасия Никитина, т. к. добирались почти до самых ворот в Индию, находившихся в 10 днях пути от Балха, а в Рее пересекали будущий путь тверского купца.

Теперь нам надлежит ознакомиться с другим важным направлением торговли и военных походов — юго-западным, «в Грекы». Это направление было известно славянам еще на заре их исторической жизни: Тацит пишет о походах венедов к устьям Дуная к певкинам; морские походы середины III в. шли к западному побережью Черного моря. Колонизация славянами Балкан тоже шла этими путями. Для только что оформившейся как государство Руси торговля с Византией представляла очень важный раздел государственной деятельности. Военные походы (начиная с 860) были продиктованы не стремлением к завоеванию византийской земли, а необходимостью проложить свободный путь (закрытый в устье Днепра и в гаванях Черного моря греками), что сочеталось с желанием получить контрибуцию золотом и парчою, компенсацию за протори в торговле.

Константин Багрянородный, описавший организацию полюдья киевских князей, с такой же добросовестностью описал и путь русской флотилии, нагруженной «медом, воском, скорой (пушниной) и челядью». Ладьи-моноксилы со всех концов славянских земель сходились к Киеву, Витачеву и, по всей вероятности, к Родню на устье Роси. Затем они с трудом и опасностью проходили Пороги, непрерывно осаждаемые печенегами. Миновав Пороги, русы на острове Хортице приносили жертвы своим языческим богам. Выплыв из Днепра на морской простор, русские корабли прибывали к острову Березани (от Борисфена-Днепра), имя которого сохранилось в сказках: остров Буян.

«Пристав к этому острову, они отдыхают там два-три дня и опять снабжают свои однодревки недостающими принадлежностями: парусами, мачтами и реями, которые привозят с собой». «Оттуда они уходят к р. Днестру, и, благополучно достигнув его, снова отдыхают… (затем они) приходят к Селине, так называемому рукаву реки Дуная.

Пока они не минуют реки Селины, по берегу за ними скачут печенеги. И если море, что часто бывает, выбросит ладьи на сушу, то они все их вытаскивают на берег, чтобы вместе противостать печенегам. От Селины они никого уже не боятся и вступив на Болгарскую землю, входят в устье Дуная, от Дуная они доходят до Конопа. От Конопа — в Константин) на реке Варне (?). От Варны к реке Дичине — все эти места находятся в Болгарии — от Дичины достигают области Месемврии. Здесь оканчивается их многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание»{233}.

Весь путь от русской границы у Сулы, где находилась гавань-крепость Воинь, и до Дуная представлял собою военно-оборонительную экспедицию, которая должна была противостоять ордам сорока печенежских племен, владевших всей степью «на месяц конного пути». Только разветвленные гирла Дуная удерживали степняков. «Река Селина» в настоящее время средний, а в древности — первый с севера, самый ближний к степям проток Дуная (см. карту 1684 г. Дж. Кантелли, где село Селина помещено у северного протока), что делает понятной порубежную защитную роль этого гирла.

Представляет интерес и дальнейший путь вдоль болгарского побережья, указанный Константином. Этот ежегодный каботажный путь надолго остался в памяти русских людей, и книжник конца XIV в. в перечне «градов русских ближних и дальних» совершенно неожиданно для ситуации 1390-х годов перечисляет в своем списке приморские гавани древнего болгарского побережья, как бы дополняя и поправляя Константина, сочинение которого известно ему не было{234}.

Перечень русских градов на море доведен почти до того же места, что и у Константина, — до Дичины, под которой следует понимать не город на Дунае, а реку между Варной и Месемврией (как у Константина), где ханом Омортагом в 821 г. был построен дворец{235}. В результате мы получаем крайне интересный исторический перечень тех черноморских пристаней, куда регулярно заходил русский торговый (а может быть, и военный) флот:

В устье Дуная (на южном берегу древней Селины) — Килия.

На Черном море — Констанция (древние Томы);

«        — мыс Калиакра («Аколякра»);

«        — Каварна;

«        — Карна;

«        — Варна;

«        — Дичина;

«        — Месемврия. (См. карту на с. 240).

При перенесении этого перечня пристаней на карту бросается в глаза неравномерность их распределения: такие гавани, как Килия, Констанция, Варна, Месемврия, отстоящие друг от друга на большие расстояния, связаны с каботажным характером русского мореходства, но на участке между мысом Калиакра и Дичиной мы видим пять пристаней на 60 км побережья. Почти несомненно, что это связано с русско-болгарским торгом, т. к. означенные приморские города ближе всего расположены к жизненным центрам первого Болгарского царства — Плиске, Преславу и Шумену, где была какая-то «русская контора» (см. выше раздел «Восточные источники»). От Варны до Преслава всего около трех дней конного пути, а до Плиски — только два дня. Сгусток пристаней вокруг Варны, постоянно использовавшихся русскими торговыми экспедициями, свидетельствует о том, что русское полюдье еще до того, как оно достигало Византии, частично распродавалось в Болгарии. Русские торговые базы в болгарских гаванях были, очевидно, настолько обжиты и освоены флотом киевских князей, что это позволило русскому писателю XIV в. причислить их к общему списку русских городов.

«Тяжкий и многострадальный» путь русских купцов отмечен несколькими пунктами языческих жертвоприношений. Об одном из них (на острове Хортице) упомянул Константин, два других определяются топонимически: тотчас за древней Селиной, преграждавшей путь печенежским разбойникам, скакавшим вдоль берега вровень с русским флотом, в безопасном уже месте близ Старой Килии есть село Стравница, название которого говорит о «страве», поминальном пире в честь умерших, о поминках. В конце болгарского отрезка морского пути между Дичиной и Месемврией есть село Волос (Влас), имя которого связано со славянским богом богатства — Волосом. Кто бы ни основал святилище этого бога — местные славяне или приезжие славяне-мореплаватели, но те участники морских экспедиций, о которых писал Константин, отмечавший, что именно у Месемврии заканчивалось страшное и трудное плавание, могли здесь принести благодарственные жертвы своему «скотьему богу», именем которого они клялись при заключении договоров с тем же Константином.

Часть русской торговой флотилии, покинув болгарские гавани, отправлялась в Константинополь — столицу Византийской империи. Император не описал жизни русов во «втором Риме», но здесь нам на помощь приходит русский летописец, включивший в свою хронику драгоценнейший текст договоров двух государств — Руси и Византии.

Русь была жизненно заинтересована в постоянной мирной торговле с Византией, которая, однако, стремилась играть в своей внешней торговле активную роль и не впускать иноземцев в свою страну, не открывать им рынки своих городов. У греков было много средств воспрепятствовать проезду русских внутрь империи: застава у устья Днепра, контролировавшаяся из Херсонеса (современный Севастополь), закрытие черноморских гаваней, необходимых русам при каботаже, подговор печенегов и, наконец, закрытие входа в Босфор. Все эти препятствия преодолевались Киевской Русью вооруженной рукой и закреплялись дипломатическими документами. Осада столицы Византии русским войском в 860 г. была показателем противостояния двух могучих противников, оставившего долгий след в памяти народов Европы. С этого небывалого события русский летописец начинал свою хронику исторической жизни Руси.

Договоры Руси с империей (907, 911, 944 гг.) должны были закреплять успех русского оружия (или успех угрозы) и обеспечивать возможность мирного торга — главной цели русских, т. к. никаких территориальных претензий Русь даже после победы не предъявляла. Анализ текста договоров производился Б.Д. Грековым, С.В. Юшковым и А.А. Зиминым{236}.

При заключении договоров исполнителями и выразителями воли киевского князя были как варяги, так и славяне, но самый договор заключался в двух экземплярах на двух государственных языках — греческом и славянском (русском). Договоры заключались Византией от лица цесаря (императора), а с русской стороны — от имени великого князя киевского (который с начала IX в. носил титул кагана, почти равный императорскому) и от имени его вассалов, различных «светлых князей», стоявших во главе племенных союзов, и «всякого княжья» — многочисленных князей племен. В договорах часты ссылки на «Закон Русский», текст которого до нас не дошел, но был, очевидно, хорошо известен грекам (там и тарификация штрафов выражена в греческих деньгах), т. к. иначе не было смысла на него ссылаться.

Договор 907 г. вводит нас в бытовую обстановку жизни русских «гостей» в Константинополе в тех политических условиях, когда Киевская Русь диктовала свои пожелания, а Византия в меру возможностей ограждала свои права. Русские послы получали от греков посольское содержание, «елико хотящи». Купцы-гости получали содержание помесячно на протяжении полугода. Это — та летняя половина года, когда русские гости распродавали все то, что было собрано в зимнюю половину во время полюдья. Из этого явствует, что реализация полюдья не была каким-то оптовым, одноразовым актом, а производилась неспешно на протяжении целых шести месяцев, когда гости из Киева, Чернигова, Переяславля, Полоцка, Ростова и Любеча проживали в предместье Константинополя и получали от греческого правительства «хлеб и вино и мясо и рыбы и овощь (фрукты)». Оговорено было даже право пользования цареградскими банями-термами: «и да творять им мовь, елико хотять».

Единственное ограничение, которое вставили в договор византийцы, боявшиеся вооруженных русов, касалось безопасности столицы. Императорский чиновник составлял список русских гостей (для выдачи содержания) и сопровождал их при входе в город. Русские должны были входить внутрь города только через одни ворота группами не более 50 человек и без оружия, но зато им разрешалось: «да творять куплю якоже им надобе, не платяще мыта ни в чемь же»{237}. Когда русские гости собирались к концу лета возвращаться к себе домой, то император обязан был обеспечить отъезжающим «на путь брашьно (продовольствие) и якоря и ужа (канаты) и пъре (паруса), елико надобе». Такая сверхблагоприятная ситуация была, разумеется, результатом определенного соотношения сил в пользу Киевской Руси и поддерживалась угрозой войны.

Под 907 г. в летописи приведена та часть договоренности Руси с Византией, которая касалась нормального повседневного быта русских воинов-купцов в столице империи на протяжении шести летних месяцев. Договор 944 г., заключенный после угрозы нового похода на Византию (Игорь дошел в 943 г. только до Дуная), тоже содержал эту бытовую регламентацию с незначительными уточнениями. При входе в цареградскую крепость греческий полицейский «мужь цесарьства нашего да хранить я» и следит за законностью действий как русских, так и греков.

Покупка шелковых тканей (монополия производства в императорских эргастериях) была лимитирована (50 кусков); каждая покупка пломбировалась цесаревым мужем.

Помимо этой регламентации обычной жизни русских в Царьграде, договоры 911 и 944 г. содержат значительное количество юридических казусов, связанных с имущественным и уголовным правом. Предусматриваются действия сторон при кораблекрушении купеческого судна; много статей посвящено пленным и рабам (выкуп, возврат беглых, стоимость и т. п.); с русской стороны предусматриваются бедные и богатые (неимовитые и имовитые), учитывается возможность ухода от кредиторов; имовитый русский на случай смерти может составить письменное завещание. Не забыты и возможные случаи краж, драк и убийства. В отдельных случаях есть ссылки на «устав и закон русьский», и преступник, кто бы он ни был, «да будеть повинен закону руску и гречьску».

Как видим, внешняя торговля Руси, являвшаяся прямым продолжением сбора княжеского полюдья во всех подвластных Киеву землях (как славянских, так и неславянских), по своей масштабности, по необычайной организационной сложности, по неизбежной мощной поддержке военными силами молодого государства IX — середины X в. была как проявлением государственного начала Киевской Руси, так и убедительным доказательством существования и силы этого начала. В этой связи необходимо затронуть еще одну тему, которая обычно рассматривалась как третьестепенная, локальная, связанная с каким-то неведомым «островом русов», но которая оказывается прямо сопряженной с государственной внешней политикой IX–X вв. и в еще большей степени убеждает нас в могуществе государственного начала.


2.5. ОСТРОВ РУСОВ

В персидской и арабской средневековой географической литературе с очень древних пор (может быть, со времен предполагаемой «Анонимной записки» середины IX в.?) утверждалась тема «остров русов». Исследование ее затруднено тем, что частный вопрос о русах на каком-то острове соединен с общей характеристикой Киевской Руси. Естественно, что распутывать комплекс сведений о русах вообще и русах на острове следует начинать с географии загадочного острова. Его предполагали и в Балтийском море, и в Тмутаракани, и на озере Ильмене; особенно часто его связывали с севером и норманнами.

В точном географическом сочинении «Худуд ал-Алем» нет никаких намеков на островных русов. Там Киевская Русь первой половины IX в. — огромная держава, простирающаяся вдоль степей более чем на 700 км. Первым написал об острове русов Ибн-Русте (около 903):

«А что касается русов, то они — на острове, вокруг него — озеро. Остров, на котором они живут, пространством три дня пути; там чащобы и заросли; остров нездоровый, сырой…»

Гардизи, пользовавшийся тем же, недошедшим до нас источником, что и Ибн-Русте, сообщает об острове несколько по-иному:

«Рус — это остров, который лежит в море. И этот остров — три дня пути на три дня пути и весь в деревьях. И леса и земли его имеют много влаги… На острове живет около 100 000 человек»{238}.

Другие авторы сообщают незначительные детали (или позднейшие осмысления) вроде того, что «остров — крепость для русов против тех, кто посягает на них» (Ал-Мукаддаси). Авторы постоянно путают море и озеро, но неизменно подтверждают, что на острове проживает 100 000 человек. В текстовой близости к рассказам об острове часто стоит (начиная с самого Ибн-Русте) упоминание главы русов как «ха-кана русов», но никакой логической связи здесь нет; хакан-рус — титул великого князя киевского, принятый у южных соседей Руси и употреблявшийся самими русскими. В Софийском соборе в Киеве есть надпись-граффити XI в.: «Господи! Спаси кагана нашего С…» Имя не дописано, но почти несомненно, что это — великий князь Святослав Ярославич, отец которого Ярослав Мудрый, имел титул «цесаря», равнозначный «кагану». К островным русам «хакан-рус» мог иметь только то отношение, что островитяне, очевидно, подчинялись ему. Продолжим знакомство с описанием Ибн-Русте, памятуя о том, что сведения об островитянах грамматически неотделимы от сведений о русах вообще.

«Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают (в другом месте: «…все свои походы и набеги они совершают на кораблях»). Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян… У них нет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен» (и тут же, почти рядом, противоречие этому): «У них много городов и живут они привольно…». «Единственное их занятие — торговля соболями, белками и прочими мехами»{239}.

Другие подробности этого хрестоматийного текста Ибн-Русте (меч как подарок новорожденному, власть жрецов, судебные поединки, одежда и золотые обручи русов, ингумация умерших) общеизвестны и не проясняют такой частной, но важной темы, как местонахождение загадочного острова. Единственное географическое указание есть у Ал-Макдиси (Ал-Мукаддаси) — историка X в.: «Страна их граничит со страною славян…»{240}.

Упоминая море или озеро, окружающее остров, авторы не называют его. Можно думать о Черном, Балтийском или Азовском море. Балтийского моря и всех прибалтийских земель восточные авторы не знали до середины X в. и применительно к Ибн-Русте и его источникам оно должно быть исключено. Поиски же в черноморско-азовском регионе сразу наталкивают ученых на мысль о Тмутаракани, о восточном береге Керченского пролива, где дельта Кубани, растекающаяся и в Азовское и в Черное море, образует ряд островов{241}. Русские писатели XI в. прямо называли Тмутаракань островом.

Идриси, писавший в середине XII в., когда свежа еще была память о русском Тмутараканском княжестве, отмечал, что участок Черного моря близ Таманского полуострова (около 400 миль от Трапезунда) назывался «Русским», а под упомянутым этим географом «устьем реки русов» следует понимать Керченский пролив как продолжение Дона, «реки русов»{242}.

Казалось бы, что можно безоговорочно признать тмутараканский остров искомым островом русов. Расположение русов на берегу Керченского пролива вполне отвечало бы интересам внешней торговли Киевской Руси как промежуточная база на одном из важнейших торговых путей по дороге на Каспий. Однако следует учесть и ряд противоречий. Во-первых, сведения об обладании Русью тмутараканским берегом более поздние, чем записи об острове русов; они относятся лишь к XI–XII вв. Для более раннего времени очень определенно говорится о таможенных пошлинах в Керчи («Самкуш-еврейский»), платимых русами за путь из Черного моря в Каспий (Ибн ал-Факих); пошлину берет «властитель хазар». В «Худуд ал-Алем», как мы помним, хазары дважды показаны на берегу Черно-Азовского «моря Гурз», что связано с реальной властью хазар над обоими берегами Керченского пролива. Если бы 100 000 русов, «смелых в нападениях», «нападающих на другой народ», русов, владевших кораблями, действительно проживало на хазарском берегу Керченского пролива, то едва ли русский торговый флот платил бы кому бы то ни было пошлины в Керчи. Ни в одном из описаний Хазарин ни одним намеком не говорится о небывалом скопище русов, державшем в своих руках такой жизненно важный для каганата таможенный пункт, как Керченский пролив. Русы IX — середины X в. плавали в этих водах, вероятно, пользовались (с разрешения хазарского властителя) прекрасной таманской гаванью, но до разгрома Хазарии Святославом в 966 г. у нас нет никаких данных говорить о стотысячном русском населении на Таманском полуострове. Кроме того, этот полуостров слишком мал по сравнению с «островом русов» — любой его поперечник менее одного дня конного пути, а «остров русов», как упорно повторяют все авторы, был размером 3 x 3 дня пути, т. е. 105 x 105 км.

Можно, разумеется, усомниться во всех сведениях об «острове русов» и объявить их фантастическими или, по крайней мере, неточными. Но прежде, чем отвергать их, попытаемся проверить второе направление русской внешней торговли IX–X вв. — юго-западное, византийское. У императора Константина, писавшего о пути русов в Византию, не говорится ничего такого, что могло бы быть сопоставлено с описанием «острова русов», но его современник «арабский Геродот» Ал-Масуди, подробнейшим образом рассмотревший географию Черного моря, его связь с Азовским и возможность проникновения из Черноморья в Каспий, сообщает весьма интересные подробности расселения русов. Русов он считает южной частью восточных славян, великим народом, живущим на Черно-Азовском море (он, как и его предшественники, соединяет оба моря), носящем у него название «Русского моря».

«…Море Нейтус (Понтус) есть море русов, никто, кроме них, не плавает по нему. А они (русы) живут на одном из его берегов. Они — великий языческий народ, не повинующийся ни царю, ни шариату. Между ними есть купцы, посещающие царство Булгар (вариант): город моря болгар»)»{243}.

«Русы — многочисленные народы, подразделяющиеся на различные племена; среди них — одно племя, называемое Луд'аана; они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в Анатолию; Византию, Константинополь и к хазарам»{244}.[30]

«Константинопольский пролив начинается из этого (Черного) моря… ширина его в том месте, которое начинается из моря Майотус (Черного) около 10 миль и там заселенные места и византийский город, называемый Масна, который препятствует кораблям русов и других народов, прибывающих из этого моря».

В другом месте Масуди по поводу города Масна добавляет одну интересную подробность:

«Город румов, известный как Масна, который препятствует тем кораблям кузакана (куябам — киевлян?) и других русских племен, которые прибывают в это море. Византийцы называют их “русия”…»{245}.

«Остров русов»
Масуди был хорошо осведомлен о западной половине славянства. Он впервые ознакомил арабский ученый мир с балтийскими славянами. При описании Черноморья он тоже больше говорит о его западной половине. Упоминаемые им рус-«лудаана» плавают не только в Хазарию, но и к анатолийскому берегу, к Константинополю. Русы — «кузакана», в которых видят не без основания киевлян, здесь показаны как совершающие походы на Константинополь, чему должна помешать византийская крепость Масна (может быть, современный Румели Фонар в самом начале Босфора?).

Особенно важно указание на племя Лудаана, в котором следует видеть летописных уличей-улучан, простершихся «оли и до моря». Юго-западная граница уличей доходила до Дуная:

«А Уличи и Тиверьци седяху по Дънестру и приседяху к Дунаеви. И бе мъножьство их. Седяху бо преже по Бъгу и по Дънепру оли до моря и суть гради их и до сего дьне…»{246}.

С этими приморскими русами надлежит связывать еще одно интереснейшее летописное свидетельство, заимствованное историками XVI в. из какого-то греческого источника.

«О князи Рустем Осколде. Роди же, наридаемии Руси (иже и Кумани), живяху в Ексинопонте и начата пленовати страну Римляньскую и хотяху пойти и в Констянтинград»{247}

Короткая заметка требует некоторых пояснений. Дата ясна — это время киевского князя Осколда, вторая половина IX в. Ясно и то, что русы живут где-то в западной половине Черноморского, «евксинопонтского» побережья, т. е. именно там, где русский летописец размещает уличей, соседящих с Дунаем. Не ясно смешение русов с половцами (куманами), но это — явная глосса, возникшая не ранее XII в. Остается одно темное место: наименование РОДИ, примененное к русам. Русы, живущие на берегу Черного моря и отсюда угрожающие Царь-граду, — это те же самые русы на берегу Черного (Русского моря), о которых писал Масуди. Это — те уличи, которые переселились сюда с берегов Днепра, где они вели длительную войну с Киевом. Последний оплот уличей на Днепре — город Пересечен пал после трехлетней осады в 940 г. Этим завершилась полувековая борьба Киева с уличами, принадлежавшими к славянам-русам, но не желавшими входить в состав государства Руси и предпочитавшими уход к Черному морю и Дунаю. Северный участок земли уличей находился где-то севернее реки Роси, в устье которой стоял город Родень. Город Родень (возможно, ритуальный центр бога Рода) должен был входить в число владений русов-уличей. Вполне возможно, что у этого племени (или какой-то части его) было имя по городу Родню, по богу Роду — («РОДИ, называемые русы»), и это старое, приднепровское имя они перенесли после переселения к берегам Евксинопонта и Дуная, где появился еще один город Пересечен. Наименование племен или союзов племен по наиболее чтимым божествам нам известно: так, например, обширный союз славянских кривичей носил имя божества древнего литовского населения этих мест, смешавшегося со славянами, — Криве-Кривейто.

К северо-западному углу Черного моря, к устью Дуная, сходятся сведения всех источников о причерноморских русах: множество уличей, сидящих у моря и у Дуная (Нестор); русы-«лудаана», живущие на берегу Черного моря и торгующие с морским портом Болгарии (Масуди); русы-роди, живущие в Евксинопонте и отсюда угрожающие Византии в 870 г. (греческий источник, пересказанный составителями Никоновской летописи). Если принять на веру все сведения восточных географов об «острове русов», то только здесь, в северо-западном углу Черного моря мы и сможем отыскать его. Условия поиска «острова русов» таковы:

1. Остров русов окружен озером или морем.

2. Размеры острова: 3 x 3 дня пути или 105 x 105 км.

3. Остров сырой и болотистый, заросший деревьями.

4. От острова должен быть путь на кораблях в Болгарию и Хазарию.

5. На острове возможно проживание 100 000 человек.

6. Остров соседит с землей славян.

7. У русов (но не обязательно островных) много городов.

Всем этим условиям без исключения удовлетворяет то пространство между низовьями Дуная и Черным морем, где в 967 г. обосновался киевский князь Святослав, «взя город 80 по Дунаеви и седе княжа ту в Переяславци, емля дань на Грьцех».

Речь идет не только об островах, образованных дельтой Дуная, но о несколько более пространной и очень четко очерченной территории северной Добруджи (термин XIV), ограниченной с запада коленом Дуная, текущим здесь в северном направлении, с севера — гирлами Дуная, с востока — Черным морем, а с юга — Чернаводскими озерами и древним Траяновым валом. Сопоставим эту область с указанными выше условиями поиска (см. карту на с. 240).

1. Вполне можно понять путаницу у восточных авторов относительно «моря» и «озера». На востоке эта область действительно омывается Черным морем. Но во всех других направлениях существует множество озер, рукавов и стариц Дуная, опресненных лиманов, образующих почти сплошное водное пространство. Гирла Дуная образуют огромное количество неустойчивых озер и протоков. Даже с южной стороны (по линии Чернаводы-Констанца) от Дуная на восток отделяется цепь Чернаводских озер, частично продолженная как ров Траянова вала.

2. Размеры озерно-морского «острова»: с юга на север от Констанцы до Тульчи — точно 105 км, т. е. ровно 3 дня пути. В широтном направлении размеры колеблются от 110 км (Георгиевское устье — Мачин) до 75 км (от Дуная у Хорсова на восток до моря), что в среднем дает тоже три дня пути.

3. Болотистость почти всех окраин не подлежит сомнению. Гирла Дуная — сплошные плавни, озера, болота, Восточный морской берег перерезан болотистыми лиманами. Западный край (колено Дуная) представляет собой широкую (до 25 км) полосу заросших лесами пойменных озер и болот, носящих на всем протяжении характерное название «Балта» или «Блата» — «болота»: территория острова содержала 6000 кв. км сухой земли и 4000 кв. км заболоченной.

«Остров» представлял значительные удобства для морского плавания, т. к. располагал такой первоклассной гаванью, как Констанца, упомянутая Константином Багрянородным при описании плавания русов.

5. Общее пространство нижнедунайского «острова» (около 10 000 квадратных километров) давало полную возможность прожить здесь большому количеству людей.

6. «Остров» находился в непосредственном соседстве как с восточными, так и южными славянами, являясь связующим звеном между ними, и, вероятно, был заселен смешанным населением.

7. Указание на обилие городов в тексте Ибн-Русте не связано прямо с русами-островитянами и может быть понято двояко: много городов на данном острове или много городов у русов вообще. Несколько удивляет большое количество городов, взятых Святославом на Дунае в 867 г., — 80 городов. Возможно, что в обоих случаях речь идет об использовании русами или болгарами древних античных или византийских городов как живущих полнокровной жизнью, так и полуразрушенных, остатки которых находились в изобилии в округе этогоострова. В четырехугольнике «острова» были такие греческие города, как Томы (место ссылки Овидия), Истрия; римские — Диногетия, Новиодунум, Трезмис, Капидава, Ульметум и др. К этому следует добавить такие более поздние города, как Килия, Дичина, Преславец и др. Если замечание об обилии городов у русов относилось не к русам вообще, а только лишь к «островным», то оно было бы тоже вполне оправданно. Дунайско-Черноморский «остров» с географической стороны не вызывает никаких сомнений, т. к. он удовлетворяет всем содержащимся в источниках условиям. Необходимо проверить историческую оправданность вычленения этого «острова» из общерусских земель, известных нам по летописи. Следует сделать две предварительные оговорки: во-первых, «остров» лежал на пути движения многих народов; это был как бы проходной двор, соединявший южнорусские степи с богатыми балкано-дунайскими землями. Еще Страбон писал, что «вследствие множества переселенцев, переправляющихся отсюда [из Крыма] за Тиру и Истр [Днестр и Дунай] и заселявших ту страну, значительная часть ее также получила название Малой Скифии».

После Страбона десятки народов прошли широким проемом между Карпатами и Черным морем с востока на запад: сарматы, готы, гунны, авары, славяне, болгары, венгры. Прокопий в VI в. писал, что в старинном укреплении Ульмитоне (внутри нашего «острова») «славяне долгое время устраивали свои засады и очень долго жили в этих местах»{248}.

Вторая оговорка состоит в том, что во время притока новых пришельцев старые поселенцы могли известное время отсиживаться на просторном «острове», являвшемся «крепостью против тех, кто посягает на них». Достаточно одного взгляда на карту, чтобы убедиться в исключительном стратегическом оборонительном преимуществе «острова»: с востока его защищало море, плохо используемое кочевыми народами; с запада и севера — непроходимые болотистые протоки Дуная. Кочевники могли двигаться только между левым берегом Дуная и горами, обходя «остров» с севера. Единственной уязвимой стороной была южная, открытая степям. Но там в дополнение к цепи Чернаводских озер были созданы в разное время три цепи укреплений. Одна из них — могучий вал шириною в 12–15 м, увенчанный каменной стеной. Укрепления отсекают «остров» от равнины на протяжении 60 км от моря (у Констанцы) — древних Том, до самого Дуная, превращая его действительно в гигантскую крепость. Внутри этого превосходно укрепленного района было около 6000 кв. км плодородного пространства, пригодного и для земледелия и для выпаса скота. Кроме того, рыбные богатства низовьев Дуная были одними из лучших в Европе. Мы не можем проверить достоверность цифры в 100 000 русов, сообщаемой Ибн-Русте, но следует определенно сказать, что для Таманского полуострова (Тмутаракани) она была бы непомерно велика и не соответствовала бы его ресурсам, а применительно к дунайскому «острову», который в 12 раз превосходит по площади Таманский, она не вызовет никакого удивления.

Решая вопрос об «острове русов», нам нужно в том калейдоскопе народов, которые мелькали в низовьях Дуная, выяснить место и роль славянских племен в заселении этого «острова». Славяне существенно отличались от кочевников (как иранцев, так и тюрок) своими колонизационными возможностями и устремлениями. Для всех кочевников карпато-черноморский проход являлся только воротами в Западную Европу, путем на Средний Дунай в Карпатскую котловину, представлявшую собой громадное, огражденное горами и орошенное реками пастбище в сотни километров в поперечнике. Здесь обосновалось ядро гуннской державы Атиллы, здесь был центр Аварского каганата, здесь кочевники венгры обрели свою новую родину, оставшись навсегда в этом благодатном краю. Низовья же Дуная были всегда окраиной как для кочевых племен причерноморских степей, так и для кочевников, уже проникших на Средний Дунай. Продвижение славян к этой промежуточной территории облегчалось тем, что лесостепной клин опускался далеко на юг именно в этом северо-западном углу Черноморского побережья. Небольшие лесные массивы между Днестром и Прутом облегчали славянам-земледельцам подход и к морю и к Дунаю.

Уже в конце I в. н.э. славяне-венеды начали подбираться к дунайским гирлам. Тацит сообщает о том, что венеды в своих походах доходили до народа певкинов, живших на Дунае. Именем певкинов был назван остров Певка, образуемый двумя гирлами Дуная (позднейший остров св. Георгия). Походы, очевидно, закреплялись колонизацией, т. к. на Певтингеровои римской дорожной карте III–IV вв. н.э. венеды и венедо-сарматы показаны близ Нижнего Дуная. В это же время вестготы, теснимые гуннами с востока, продвинулись за Дунай в интересующую нас область близ «дунайского острова русов», в Мезию, а в 378 г., разбив римлян, готы овладели временно Балканским полуостровом, но вскоре, в начале V в. н.э., ушли далеко в Северную Италию. Император Феодосии Великий (379–395) был в союзе с готами, и его называли «другом готов». Интереснейшее сведение о взаимоотношении Феодосия с русами содержит «Степенная книга»; московские историки XVI в. нашли какой-то важный источник, не сохранившийся до нас.

«Еще же древле и царь Феодосии Великий имеяше брань с ръусскими вой; его же укрепи молитвою великий старец египтянин именем Иван Пустынник»{249}.

За несколько лет до этого готский князь Германарих враждовал с «вероломными росомонами»; теперь византийский император, союзник готов, воюет с «русскими вой». Убийство Германариха росомонами произошло до ухода готов из Северного Причерноморья; война Византии с русами — после ухода готов на Балканы. В условиях гуннского нашествия, заполонившего весь северный берег Дуная, война греков с русами могла происходить только южнее этой реки, и одним из наиболее вероятных районов является Добруджа с ее позднейшим «островом русов».

Возможно, что русы, воевавшие при Феодосии с византийцами, обозначены на Певтингеровои карте как «венедо-сарматы». Ведь еще Тацит писал о смешении венедов с сарматами, а русы — одно из самых южных восточнославянских племен, наиболее близкое к сарматам. Тогда свидетельство «Степенной книги» приобретает географическую конкретность: столкновение произошло где-то в северо-восточном углу империи, близ низовий Дуная, где были и византийцы, и готы, и русы (враждовавшие с теми и с другими). Иное место для военного соприкосновения империи с русами предположить трудно, т. к., во-первых, из-за гуннов, приведших в движение целый ряд племен Восточной Европы, империя утратила связь с римскими опорными пунктами в Северном Причерноморье, а во-вторых, и внутри самой империи хозяйничали готы — война «друга готов» с русами могла быть только пограничной, а на границе русы (венедо-сарматы) жили в низовьях Дуная.

Значительно уверенней можно говорить о заселении низовий Дуная славянами (а в их числе и русами), начиная с VI в. н.э. Огромный военно-колонизационный поток шел с севера через Дунай. Одним из географических ориентиров, определяющим положение славян, был для современников город Новиодунум, находившийся на севере нашего «острова». Римская дорога от Новиодунума шла через весь «дунайский остров» на юг, через город Ульметум в центре «острова» и, пересекая Траянов вал на юге, выходила уже за его пределы к городу Тропеум Траяни с его знаменитым монументом императора Траяна, поставленным в 106–109 гг. в ознаменование победы над Дакией. Гигантский сорокаметровый памятник (по имени которого назван город) был своего рода маяком для славянских отрядов, перешедших Дунай и направлявшихся в глубины империи. Спустя шесть столетий после славянских походов по римской дороге от Новиодунума до Тропеума Трояни, киевский поэт вспоминал былины, сложенные Бояном о далеких временах балканских походов, былины, в которых Боян сам сопоставлял новое со старым.

«Свивая славы обаполы сего времени рища в тропу Трояню чрес поля на горы…»

Здесь автор «Слова о полку Игореве» в прекрасной лаконичной форме упомянул давние походы своих предков, воспетые его предшественником Бояном: славяне тогда действительно шли сначала степями («чрес поля…»), а потом преодолевали хребты Балканского полуострова («на горы…»), и ориентиром для них был знаменитый Tropheum Traiani — «Тропа Трояна», видимый тогда, вероятно, уже с середины «острова». Когда славяне расселились на Балканском полуострове, то вокруг Тропы Трояней оказались хорошо знакомые нам северяне, участники русского племенного союза (см. выше) в Среднем Поднепровье. Наиболее вероятно, что сюда, по соседству с «островом русов», переселилась лишь какая-то часть приднепровских северян, а остальные остались «на Десне, на Суле и на Сейме», где их знает летопись{250}.

Не удивительно, что поэт, воспевавший князя Северской земли, знал о древних северянах, рыскавших некогда к Тропе Трояней за Дунаем. Дунайские походы VI в. были темой былин, певшихся еще в середине XI в. (Боян), но, к сожалению, до нас не дошли эти древние эпические песни. Только может быть, имя Дуная, ставшего эпической обобщенной рекой русских былин Х-XII вв., явилось отголоском сказаний о событиях VI в. Сказания об эпохе балканских походов были известны и Нестору. Он обратился к ним ради того, чтобы опровергнуть сплетни о Кие-перевозчике, и показал, что Кий — князь, не только построивший столицу Полян-Руси, но и принявший великую честь от императора в Константинополе.

Идея «острова русов», «крепости от всех посягающих», возникла еще в VI в. и принадлежала она строителю Киева, князю Полян-Руси. Он предвосхитил действия киевского князя Святослава, который 400 лет спустя обосновался здесь, в низовьях Дуная, и, «охабив» Киев, заявил: «хощю жити Переяславьци в Дунай… яко ту вься благая съходяться». Город Кия на Дунае исследователи помещают то у южного гирла Дуная, то в западной части «острова» близ переправы через Дунай.

Трудно судить, насколько надежно указание на точное место, но не подлежит сомнению, что Киевец находился в низовьях Дуная, в пределах «острова». Князю Кию не удалось закрепиться на Нижнем Дунае — «не даша ему ту близь живущий», которыми для того времени могли быть авары. Летописец очень внимателен ко всему тому, что касалось славян на Дунае, помимо указания на колонизацию Дуная славянами, он сообщает о нападениях валашских племен («Волохом бо нашьдъшем на словены на Дунаискыя и седъшем в них и насилящем им»), об изгнании волохов «белыми уграми», о нападениях авар и о приходе тюрко-болгарских племен:

«Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, придоша от Скуф, рекъше от Козар рекомии Българе и седоша по Дунаеви и насильници Словеном быша»{251}.

В этих заметках подразумеваются по преимуществу события, происходившие на Нижнем Дунае. О славянах, расселившихся к этому времени до Адриатики и Эгейского моря, речи нет; все внимание сосредоточено не на славянстве вообще, не на Руси, а на «словенах дунайских».

В неблагоприятных условиях почти непрерывных нашествий новых волн кочевников дунайские славяне использовали естественную защищенность будущего «острова русов» и селились внутри него, что известно нам по археологическим материалам VII–VIII вв. Но о такой могучей крепости, какой описывают «остров русов», у нас нет сведений. Для Византии это была утраченная окраина, для Болгарии — более или менее спокойный тыл с кочевьями родственных племен, а Русь еще только набирала силу и воевала с кочевниками непосредственно у своих границ. Однако мы не должны забывать, что непосредственно к нашему «острову» примыкали с северо-востока поселения восточнославянских племен тиверцев и уличей по Днестру, Дунаю и побережью моря: «И бе мъножьство их». «И суть гради их и до сего дьне». Свидетельство Нестора подкреплено точными данными Баварского географа (IX): у тиверцев 148 городов, а у уличей — 318. Летописец располагал данными о происшедшем некогда существенном перемещении уличей из междуречья Днепра и Буга на юго-запад к Дунаю. Когда и в силу каких причин произошло переселение уличей на Дунай? Единственным событием, приведшим к такому переселению, могло быть только продвижение мадьяр в середине IX в. Как выяснено выше, информаторы составителя «Худуд ал-Алем» отразили обстановку первой половины IX в., когда могущественные мадьяры занимали огромное пространство в 100 фарсангов между Доном и Северским Донцом. Они нападали на славян, уводили их в рабство и продавали в Керчи. Синхронных сведений об «острове русов» нет; Худуд ал-Алем» называет славян у Черного моря, что вполне соответствует первой позиции уличей у Днепра «оли и до моря», но ничего не говорит об острове русов.

Примерно в середине IX в. происходит перемещение всего мадьярского массива далее на запад, за Днепр и вплоть до Прута, Серета, левых притоков Дуная. Степи между Днепром и Дунаем уплотнились воинственными племенами, привыкшими промышлять набегами и работорговлей. Земли уличей и тиверцев оказались заняты мадьярами. Естественно, что славяне должны были уходить от неожиданной и неотвратимой опасности. Вот в этих-то новых условиях середины IX в. и должен был пригодиться просторный дунайский «остров», со всех сторон огражденный разливами дунайских рукавов и морем. И именно к этому времени, к «Анонимной записке» середины IX в., восходят сведения Ибн-Русте и Гардизи об «острове русов» с его городами и 100 000 жителей.

Сравнительно быстрое продвижение мадьяр разрезало в бассейне Дона алано-болгарский массив, оттеснив одну часть к Северному Кавказу, а другую — в верховья Северского Донца. То же самое произошло и в бассейне Днепра, где мадьярское нашествие заставило славянское население степей уйти к Дунаю, а частично потесниться к северу (уличский Пересечен близ Киева). Племенной союз многочисленных уличей и тиверцев мог не только занять, но и оборонить «остров русов». К концу IX в. мадьяры уже покинули близкие к восточным славянам земли, и связи уличей и тиверцев с коренной Русью возобновились. Могли существовать какие-то формы политической сопряженности. Во всяком случае, теперь источники применительно к славянам северо-западного угла «Русского моря» говорят о русском племени «Лудаана» («Улучане»), о «русах, иже живяху в Евксинопонте». Возможно, что уже в IX в. уличи и тиверцы стали «толковинами», т. е. союзниками, помощниками (от «толока» — общественная помощь) Руси, киевских князей. В качестве союзников-«толковинов» тиверцы, например, участвуют в походе на Византию в 907 г.

Торговля Киевской Руси с Византией и Болгарией должна была сближать Русь с приморско-дунайскими славянскими племенами. «Остров русов» был важной военно-торговой базой Руси во всех действиях в западной части Евксинопонта. Торговля русов-черноморцев указана, как мы помним, прежде всего в болгарском направлении, «с морским городом болгар». Формально область в низовьях Дуная принадлежала в IX–X вв. Болгарии, но фактически она, очевидно, сохраняла известную независимость и была зачастую дружески расположена к Руси. У Масуди, помимо упоминания о русах, живущих на одном из берегов «моря русов» и постоянно торгующих с царем Болгарии, есть еще одна, очень важная для нас фраза: русы — «это большой народ, не подчиняющийся ни царю и никакому закону». Интересно отметить, что уже в самом начале X в. со страниц летописи исчезает имя уличей. Во вводной части летописи они как бы связаны общей судьбой с тиверцами; в 885 г. уличи и тиверцы воюют с Олегом, захватившим Киев, но далее (походы 907 и 943 гг.) упоминаются только одни тиверцы, жившие ближе к Днестру. Не означает ли это того, что уличи, «иже приседяху Дунаеви», обособились от общерусских дел или стали именоваться как-то иначе?

В источниках появляется новый термин «дунайцы». Дунайцы помнят постройку городка Кием; дунайцы знают историю кочевнических наездов на их землю. К дунайцам как к государственному объединению новгородцы собирались послать посольство с приглашением от них князя в середине IX в.

Вполне возможно, что термин «дунайцы» был равнозначен «острову русов» восточных географов, заселенному русским племенем лудаана-уличан.

С дунайским «островом» связана древнейшая кириллическая надпись 943 г. Она найдена румынским археологом Евгением Комшей в 1950 г. в пограничной части «острова», там, где Чернаводские озера подходят к Дунаю. Надпись сделана на камне крупными буквами; начало не сохранилось, но дата написана очень четко.

Речь идет о каком-то событии 6451 г. (943), связанном с Византией. Предполагалось, что подразумевается нападение венгров, датированное этим годом, и переводилась надпись так: «Против греков в 6451 г. при Дмитрии Жупане»{252}. М.Н. Тихомиров предположил, что в надписи говорится о походе Игоря на Византию, датированном в летописи 6452 г. (944) г.{253}.

Греки подносят дары князю Игорю в 943 г. (Миниатюра Радзивилловской летописи) 
Предположение М.Н. Тихомирова можно подкрепить следующими аргументами: во-первых, летописная датировка должна быть исправлена на один год — договор с греками был заключен в 944 г., а в летописи он помещен на год позже, под 6453 г. (945). Поход Игоря в летописи помещен под 6452 г., а должен быть указан на год раньше, т. е. под 6451 г., высеченным на добружанском камне. Во-вторых, Богдан неправильно перевел слово «ГЬРЬЦЕХЬ» винительным падежом — «против греков». Здесь не винительный, а предложный падеж, хорошо известный русской летописи: Святослав княжил «емля дань НА «ГРЬЦЕХЬ»{254}.

Обратимся к событиям 943 г., итогом которых явился знаменитый договор 944 г. Киевский князь Игорь Старый в 941 г. потерпел поражение от греков, сжегших его флот метательным огнем. В 943 г. Игорь собрал новое войско и двинулся на Византию «в лодиях и на коних». Херсонесские греки и болгары известили императора Романа:

«Се идуть Русь, бес числа корабль — покрыли се суть море корабли».

«Се слышав цесарь посъла к Игорю лучьшая боляры, моля и глаголя: «Не ходи, но възьми дань, юже имал Ольг; придам и еще к той дани». Игорь же, дошьд Дуная, съзъва дружину и нача думати и поведа им речь цесареву».

Дружина решила, что значительно лучше «не бивъшеся имати злато и сьребро и паволокы», тем более, что исход сражений неизвестен: «къто одолееть — мы ли они ли?».

«И послуша их Игорь и повеле печенегом воевать Българьску землю [за союз с Византией], а сам възьм у Грек злато и паволокы и на вься воя, възвратися въспять…»{255}.

На Дунае невдалеке от моря (а, следовательно, в низовьях реки) Игорь принял греческое посольство и дождался богатой дани. Надпись 943 г. имеет к этому событию прямое отношение, т. к. найдена на Дунае и содержит упоминание греков в такой грамматической форме, которая вполне соответствует летописным выражениям «взя дань на Грецех». Используя фрагменты букв верхней (исчезнувшей) строки и допуская, что надпись в полном виде должна была содержать имя князя, его титул и сущность события — дань, всю надпись предположительно можно восстановить так:

Надпись 943 г. из низовий Дуная (фрагмент)

Оставлять такой монументальный эпиграфический след о благоприятном исходе незавершенного похода можно было только в том случае, если население той местности, где ставили камень, было подчинено или, по крайней, мере, симпатизировало киевскому князю. Возможно, что в первой половине X в. так и было. Наличие болгарской администрации (жупан Димитрий) не исключает хороших взаимоотношений с Русью. Во второй половине X в. отношения испортились. Переяславцы враждовали со Святославом Киевским, а камень с надписью 943 г. был использован для фундамента крепостной стены. Но до 943 г. отношения «островитян» с Русью были благоприятны.

Прямые связи Киевской Руси с «островом русов» мы видим в эпоху Святослава.

967 г. «Иде Святослав на Дунай на Българы. И бивъшемъся обоим, одоле Святослав българом и възя город 80 по Дунаеви и седе кьняжа ту, Переяславьци, емля дань на Грьцех».

Местоположение Переяславца (ранее отождествляемого с с. Преслав близ Тульчи) теперь может быть уточнено по данным Идриси{256}. Это местность в 18 км северо-восточнее Хорсова и в 7 км западнее села Сарай, носящая название Эски Сарай («Старый дворец»), т. к. здесь был некогда дворец хана Омортага на берегу старицы Дуная, в середине западного берега «острова». В 969 г., когда Ольга, мать Святослава, и киевляне просили князя не бросать Киев на произвол судьбы, Святослав ответил матери и боярам:

«Не любо ми есть жити Кыеве, хощю жити Переяславьци в Дунай, яко т. е. среда земли моей, яко ту вься благая съходяться: от Грьк — паволокы, злато, вино и овощеве разноличьнии; ис Чех и из Угър — сьребро и комони; из Руси же — скора и воск и мед и челядь»{257}.

В этом ритмично написанном отрывке придворного эпоса мы явно видим прославление древнего «острова русов» и его торговых преимуществ. Город Переяславец, или Малый Преслав, находился на самом краю державы Святослава как Петербург Петра на краю России. «Середой земли» он мог быть назван только в том случае, если под этой землей подразумевать дунайский «остров», по отношению к которому Переяславец действительно занимал срединное положение. Любопытно здесь и определение земли: Переяславец обозначен не на Дунае, а в Дунае, так, как если бы «Дунай» было определением не реки, а округи, земли, омываемой рекой. Это очень хорошо объяснило бы наименование «дунайцы» как жителей «острова». Во время отъезда Святослава в Киев на похороны Ольги болгары овладели Переяславцем, но Святослав вернул себе любимый город и отсюда начал угрожать грекам, находившимся поблизости в Доростоле на Дунае (вне «острова»).

Переяславцы не были довольны княжением Святослава в их городе и, когда он отправился в Русь за пополнением дружины;

«посълаша переяславьци к печенегом, глаголюще сице: «Се идеть вы Святослав в Русь, възьм имение мъного у Грьк и полон бещисльн с мальмь дружины».

В битве с печенегами Святослав, как известно, и погиб. Сын Святослава Владимир, став киевским князем, совершил поход на «низовских» болгар, двинув войска, как и его дед Игорь, «в лодиях и на коних» (985). В результате был заключен мир. Относить это известие к волжским болгарам нельзя, т. к. те названы в соседних строках летописи «българе веры Бохъмиче», т. е. магометане. В 988 г. Владимир принимает христианство и женится на сестре византийских императоров-соправителей. Событие это отражено в былинах, где главную роль свата выполняет не Добрыня, не Илья Муромец, а Дунай-богатырь, происходящий из чужой страны, но православный. Дунай «во послах бывал, много земель знавал и говорить горазд»{258}. Посредник между киевским князем и византийскими цесарями посит в некоторых былинах весьма примечательное прозвище: Дунай Переславьев{259}. Вполне вероятно, что в сватовстве Владимира принимал участие кто-то из «дунайцев», живших в Переяславце на Дунае. Его образ и отразился в былинном Дунае Переславьеве.

Киевская Русь не забывала родственную ей Дунайскую землю. В 1043 г. сын Ярослава Мудрого Владимир, идя походом на греков, «поиде в лодиях и придоша в Дунай». Опять Дунай здесь показан как земля, как область.

В 1116 г., после того, как Руси удалось несколько отогнать половцев от своих путей, боярин Владимира Мономаха Иван Воитишич «посажа посадники по Дунаю». В том же году княжич Вячеслав с воеводой Фомой Ратиборичем ходил на Дунай, предполагал взять Доростол, но возвратился без успеха. Важно отметить, что восточнее Доростола-Силистрии, т. е. на территории древнего «острова русов», которую нужно было пройти, чтобы достичь Доростола, никаких военных действий не было.

Очевидно, население «Дуная», бывшего «острова русов», подобно позднейшему донскому казачеству, то признававшему власть России, то проявлявшему полную автономность, тоже испытывало политические колебания и входило то в состав Руси (посадники киевского князя на Дунае), то обособлялось или даже становилось явно враждебным. Последний штрих к этой забытой истории самого юго-западного угла русского пространства добавляет список конца XIV в. «А се имена градом русским дальним и ближним», в котором воскрешены очень давние связи Киевской Руси с таким важным перепутьем, как дунайский остров. Помимо морских пристаней, сосредоточенных близ главных жизненных центров Болгарского царства IX–X вв. (Аколятрия, Карна, Дичина, Каварна), русскими городами названы также Килия, Доростол, Новое село — города, расположенные или «на острове русов» или в непосредственной близости от него.

Замысел «острова русов» возник в VI в. в эпоху Кия (когда, по словам Прокопия, славяне селились в городах «острова»), но он не был тогда осуществлен. В VIII — начале IX в. около низовий Днестра и Днепра жило многочисленное славянское население. Стремительное продвижение мадьяр в середине IX в. отрезало юго-западную часть русов от приднепровского массива, занявшую превосходную оборонительную позицию между изгибом Дуная и морем. Здесь с центром в Переяславце создалась особая область, заселенная в основном славянским (но с возможной добавкой иных народов) населением, успешно оборонявшимся от кочевников, ведшая торг по Черному морю и являвшаяся важным связующим звеном между Киевской Русью, Болгарией и Византией в IX–XII вв.


ЧАСТЬ 3. КИЕВСКАЯ РУСЬ В X — НАЧАЛЕ XI в.

Первые полтора столетия исторической жизни Киевской Руси известны нам по скупым намекам источников, требующим пристального внимания и осторожности. Из суммы намеков и осмыслений выясняется все же процесс сложения государственности и государства. Государственность, классовые отношения, окняжение земли началось еще на уровне племенных союзов, т. е. примерно в полутора десятках отдельных центров. Примером может служить племенной союз Вятичей на Оке, где, по данным восточных географов, существовали князья («главы» племен) и верховный князь всего союза («глава глав»), соответствующий «светлому князю» договора 911 г. Ежегодный объезд подвластных племен и сбор повинностей — «приношений» — это уже оформленные узаконенные отношения господства и подчинения, осуществление реальной власти «светлого князя», окруженного конной дружиной в «превосходных кольчугах».

Источником сведений о том, что делалось внутри «страны Вантит» являлась, как предполагают, «Анонимная записка» середины IX в. Данные об отдаленном (и не самом передовом) союзе вятических племен мы вправе экстраполировать на все остальные известные нам союзы славянских, литовско-латышских и финских племен Восточной Европы с теми или иными локальными поправками относительно темпа и хронологии общего процесса первичной феодализации.

Одновременно с этим повсеместным процессом превращения союзов племен, как высшей формы первобытного общества, в первичные феодальные организмы шел процесс интеграции союзов, несравненно ускорявший историческое развитие. Объединение племенных союзов кое-где могло быть добровольным (например, в зоне кочевнических набегов), но зачастую осуществлялось и прямой силой.

Центром интеграции вполне естественно и закономерно стал Русский союз племен, объединивший уже в VI в. н.э. собственно Русь, Полян и Северян. К IX в. он распространил свою власть на союзы Древлян, Дреговичей, Волынян (?), Полочан. Однако, политические границы Киевской Руси, «союза союзов» племен были очень изменчивы: то один, то другой союз выходил из повиновения, отстаивая свою суверенность. На протяжении целого столетия Киеву приходилось вести повторные войны с землями Древлян, Тиверцев, Радимичей, Вятичей, Волынян. Местная племенная феодализирующаяся знать противостояла киевским дружинам и, как мы видели на примере древлянских князей, могла объединить народные массы против киевских дружин (945).

Феодальная иерархия «всякого княжья» складывалась в Киевской Руси не столько путем пожалований, сколько путем вовлечения племенной знати в общий процесс. Первым общегосударственным мероприятием, превосходящим по своей масштабности все внутриплеменные дела местных князей, было полюдье. Недаром это русское слово вошло и в язык греческого цесаря и в язык скандинавских саг. Полгода в году киевский князь и его дружины посвящали объезду огромной территории ряда племенных союзов, проделывая путь около 1500 км, а во вторую, летнюю, половину года организовывали грандиозные военно-торговые экспедиции, везшие результаты полюдья по Русскому морю в Болгарию и Византию в одном направлении и на Каспий в другом. Во втором случае русские сухопутные караваны достигали Багдада и даже Балха по пути в Индию.

Систематические ежегодные экспедиции в Византию и Халифат сквозь степи, занятые воинственными хазарами, мадьярами и печенегами, требовали сложной и громоздкой системы осуществления. На Черном море появилась такая мощная база, как озерно-морской «остров русов» в Добрудже и гирлах Дуная («Дунайцы» русских летописей). В ряде экспедиций, возможно, принимали участие наемные отряды варягов, но это приводило и к внутренним трениям (дружина Игоря и варяги Свенельда), и к серьезным внешним осложнениям: десятки лет русские высаживались на любом берегу «Хорезмийского» («Хвалынского», Каспийского) моря и вели мирный торг, а в самом начале X в., когда Киевом владел Олег, «русы» (в данном случае, очевидно, варяги русской службы) произвели ряд жестоких и бессмысленных нападений на жителей Каспийского побережья.

Военная сила Киева и порождаемое ею внешнеполитическое могущество, закрепленное договорами с империей, импонировали «всякому княжью» отдаленных племен, получавшему под покровительством Киева возможность приобщения к мировой торговле, и частично ослабляли сепаратизм местной знати. Так обстояло дело к середине X в., когда в результате хищнических поборов сверх тарифицированной дани князь Игорь Киевский был взят в плен древлянами и казнен ими. Главой государства, регентшей при малолетнем Святославе стала вдова Игоря Ольга, псковитянка родом.

В летописи, завершенной еще в конце X в., содержится много облеченных в эпическую форму рассказов о трех поколениях киевских князей: Игоре и его жене Ольге, их сыне Святославе и внуке Владимире, которого церковники называли Святым, а народ воспел как Владимира Красное Солнышко.

Первым действием княгини Ольги была месть древлянам за убийство ее мужа, месть, которой она придала государственно-ритуальный характер. Впрочем, этот раздел летописи настолько пронизан духом эпических сказаний, что, может быть, отражает не историческую реальность, а желательную форму былины — назидание. По этому сказанию события происходили так: древляне послали в Киев в ладьях (по Тетереву и Днепру) посольство, которое неожиданно сделало предложение молодой вдове стать женой древлянского князя Мала. «Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего убили потому, что был он словно волк, восхыщая и грабя, а наши князья хороши, т. к. они хорошо управляли Древлянскую землю. Выходи замуж на нашего князя Мала!»

Автор сказания построил его на контрастах: сначала древляне убивают главу государства, а затем устраивают сватовство. В дальнейшем игра на контрастах продолжается. Ольга дает послам коварный совет потребовать, чтобы их несли к княгине в ладье. Доверчивые древляне принарядились, и сидя в ладье, позволили нести себя к каменному терему Ольги. А на княжьем дворе была заранее вырыта яма, в которую ввергли послов и живыми закопали в землю.

В Древлянскую землю Ольга отправила гонцов, которые передали древлянам (ничего не знавшим о расправе с первым посольством), что княгиня согласна на брак и просит прислать за ней почетное посольство из «нарочитых мужей», т. к. иначе киевляне не отпустят ее из Киева. Древляне «избьраша лучьшая мужа, иже дьржаху Деревьску землю». Новым послам Ольга предложила по русскому обычаю (в сказках: «гостя в баньку сведи, накорми, напои — потом речи веди») вымыться в бане. В бане древлянских послов заперли, а баню подожгли, «и ту изгореша вьси».

Обе формы мести воспроизводят тогдашние погребальные обряды: путешественников, умерших в дороге, хоронили в ладьях; обычным видом погребения было сожжение в небольшом домике. Следующей стадией погребального обряда была насыпка над ладьей или над спаленной домовиной огромной курганной насыпи, и завершала все это тризна и погребальный пир.

Сказание о мести вдовы Игоря было создано как антитеза неслыханному факту убийства великого князя во время полюдья. Автор сказания, во-первых, установил отступление от обычной нормы дани, во-вторых, указал на причину такого отступления — непомерную роскошь варяжских наемников и зависть русских дружин.

В третьей, главной, части своего сказания автор использует для устрашения своевольных древлян, поднявших руку на «кагана Руси», языческую погребальную символику: приплывшие послы зарыты в ладье на глазах насмехающейся над ними Ольги. Второе знатное посольство сожжено. Для заключительной части погребального обряда — насыпки кургана — княгиня Ольга едет в самую Древлянскую землю. Автор сказания и здесь верен себе, своей любви к контрастам. Когда объявляется воля княгини, то слушатели сказания воспринимают все буквально — так, как предназначено для древлян, не подозревая коварства и жестокости истинного замысла, который раскрывается в конце каждого эпизода. Княгиня едет к древлянам «да поплачюся над гробъмь его» (Игоря). Там Ольга «повеле съсути [насыпать] могилу велику и яко съсъпоша — повеле тризну творити». «Тризна» — это воинские игры, состязания в честь умершего полководца. После тризны начался поминальный пир, завершившийся, «яко упишася древляне», тем, что киевские дружинники изрубили пьяных древлян «и исекоша их 5000». Трудно ручаться за достоверность всех деталей, занесенных в летопись, но совершенно неправдоподобно выглядит неведение древлян о том, что происходило в Киеве. Древлянская земля очень близко подходила с запада к Киеву (1–2 дня пути), и всенародное сожжение посольства в центре столицы никак не могло остаться тайным.

Неведение древлян — литературный прием, необходимый для связи отдельных звеньев задуманного рассказа. Вероятно, смерть великого князя в полюдье была как-то отомщена киевлянами, но «сказание о мести Ольги», как условно можно назвать этот рассказ, это не отражение реальных событий, а устрашающее эпическое произведение, созданное в интересах киевской монархии. Язычник-киевлянин не мог еще сказать, «взявший меч от меча и погибнет», и он создал страшную картину мести, используя языческую символику погребального костра и поминок.

Заключительный эпизод сказания связан с реальной осадой древлянского города Искоростеня [современный Коростень] Ольгой. Целый год киевские войска осаждали город, под которым был убит Игорь, но искоростенцы не сдавались, опасаясь мести. Ольга и здесь поступила, с точки зрения средневекового поэта, мудро — она заявила горожанам: «а уже не хощю мыцати [мстить], но хощю дань имати по малу и съмиривъшися с вами; пойду опять [назад, вспять]». В замысле малой дани снова сказалось возводимое в степень мудрости, коварство киевской княгини: «аз бо не хощю тяжькы дани възложити, якоже мужь мой, но сего прошю у вас мала… дадите ми от двора по три голуби, да по три воробие». Искоростенцы обрадовались небывалой и действительно легчайшей дани. Ольга же, получив птиц, приказала привязать кусочки серы к каждой птице и вечером, в сумерки, сера была подожжена, и голуби и воробьи отпущены в свои гнезда в голубятни и под застрехи. Город запылал. Горели клети, башни, спальные помещения «и не бе двора, идеже не горяше…» Люди побежали из города и были или избиты или обращены в рабство. Два умерщвленных посольства древлянской знати, 5000 древлян, убитых у кургана Игоря, и сожженный дотла мятежный город — таков итог борьбы древлян с Киевом.

Автор «Сказания о мести» воздействовал примитивным художественным средством на примитивное, полупервобытное сознание своих современников, и к мечам киевских дружинников он присоединял идеологическое оружие, заставляя своих слушателей поверить в мудрость и непобедимость киевского княжеского дома. Обман, коварство, непревзойденная жестокость главной героини сказания, очевидно, не выходили из рамок морали того времени. Они не осуждаются, а, напротив, прославляются как свойства и преимущества высшего мудрого существа. В этом отношении «Сказание о мести» является исключительно интересным литературно-политическим произведением, первым целенаправленным (первоначально, вероятно, устным) сказом о силе Киева. Включение сказания в летопись при внуке Ольги Владимире показывает ценность его для официального государственного летописания.

Спустя полтора столетия летописец конца XI в. обратился к эпохе княгини Ольги и ее сына Святослава как к некоему политическому идеалу. Он был недоволен современным ему положением (время Всеволода Ярославича), когда княжеские тиуны «грабили и продавали людей». Летописец (киево-печерский игумен?) вспоминает давние героические времена, когда «кънязи не събирааху мънога имения, ни творимых вир [ложных штрафов], ни продашь въскладааху на люди, но оже будяше правая вира — и ту възьма, даяше дружине на оружие. А дружина его кормяхуся, воююще иные страны».

Автор в своем предисловии к историческому труду обращается к читателям: «Приклоните ушеса ваша разумьно, како быша древьнии кънязи и мужие их и како обарааху [обороняли] Русскыя земля и иные страны приимаху под ся». Если в военном отношении идеал этого летописца-социолога — князь Святослав, то в отношении внутреннего устройства Руси, очевидно — Ольга, т. к. в летопись внесены, сразу же вслед за «Сказанием о мести», сведения о новшествах, введенных княгиней. Месть местью, а государству нужен был порядок и регламентация повинностей, которая придавала бы законность ежегодным поборам:

«И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъмь своимь и с дружиною, уставляющи уставы и урокы. И суть становища ея и ловища…» «В лето 6455 (947) иде Ольге Новугороду и устави по Мъсте погосты и дани и по Лузе оброкы и дани. И ловища ея суть по вьсеи земли и знамения и места и погости. И сани ея стоять в Пльскове и до сего дьне. И по Дънепру перевесища и по Десне. И есть село ея Ольжичи и доселе»{260}.

Летопись сохранила нам драгоценнейшие сведения об организации княжеского домениального хозяйства середины X в. Здесь все время подчеркивается владельческий характер установлений Ольги: «ее становища», «ее ловища», «ее знамения», «ее город Вышгород», «ее село». То, что сообщено в этой летописной статье, совершенно не противоречит тому большому полюдью киевских князей, о котором шла речь выше. То нолюдье, по-видимому, шло большим кольцом по Днепру до Смоленска и далее — вниз по Десне; о нем здесь нет речи. Днепра и Десны касаются только «перевесища», т. е. огромные сети на птиц, связанные с княжеским застольем и, но всей вероятности, географически охватывавшие девственный угол между Днепром и Десной, в вершине которого стоял княжий Вышгород.

В побежденной Древлянской земле установлен порядок, возложена тяжкая дань (две трети на Киев, одна треть на Вышгород). Определены повинности — «уроки» и «уставы», под которыми следует понимать судебные пошлины и поборы. В интересах безопасности предстоящего взимания дани Ольга устанавливает свои становища, опорные пункты полюдья. Кроме того, устанавливаются пределы княжеских охотничьих угодий — «ловищ», за нарушение которых три десятка лет спустя внук Ольги убил варяга Люта Свенельдича. Как видим, здесь уже устанавливается тот каркас княжеского домена, который столетием позже оформится на страницах Русской Правды.

Обширные домениальные владения указаны на севере (за пределами «большого полюдья»), в Новгородской земле. Здесь Ольга устанавливает дани и оброки на запад (по Луге) и на восток (по Мете) от Новгорода. На Мете, являвшейся важной торговой магистралью, связывавшей балтийский бассейн с каспийским, Ильмень и Волхов с Верхней Волгой, Ольга ставит погосты. Мета выделена особо, очевидно, в силу этого своего исключительного положения, но тут же добавлено, что погосты ставились по всей (подразумевается Новгородской) земле. Кроме погостов, перечислены основные промысловые угодья, дававшие «мед, воск и скору»: «знамения» (знаменные борти), «ловища» (охотничьи угодья) и «места», возможно, означавшие главные рыболовные места. Для осуществления всех нововведений (или дополнений) Ольги необходимо было произвести размежевание угодий, охрану границ заказников и назначить соответствующую прислугу для их систематического использования.

Идол Святовита-Рода. Р. Збруч. IX в.
Самым интересным в перечне мероприятий княгини является упоминание об организации становищ и погостов. Становища указаны в связи с Древлянской землей, где и ранее происходило полюдье. Возможно, что при Игоре киевские дружины пользовались в качестве станов городами и городками местных древлянских князей (вроде Овруча, Малина, Искоростеня) и не строили своих собственных опорных пунктов в Деревской земле. Конфликт с местной знатью и «древлянское восстание» потребовали новых отношений. Потребовалось строительство своих становищ для безопасности будущих полюдий. И Ольга их создала.

На Севере, за пределами большого полюдья, за землей Кривичей в Новгородской земле киевская княгиня не только отбирает на себя хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую устойчивость ее домениальным владениям на Севере, в тысяче километрах от Киева.

Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация становища могла быть не очень значительной, т. к. само полюдье представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были только в том случае,если в становище до какого-то срока хранилась часть собранной дани.

Погост, удаленный от Киева на 1–2 месяца пути, представлял собой микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу крестьянских «весей» и «вервей». Там должны были быть все те хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья. Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста, — подъездные, данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некоей крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном. Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от домениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников («колико черево возметь»). На погосте следует предполагать больше, чем на становище, различных помещений для хранения: дани (воск, мед, пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража (овес, сено).

Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем край, требовала наличия укреплений, «града», «градка малого». Поэтому у нас есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX–XI вв. в славянских и соседних землях.

Единственный случай, когда археологом был обследован погост, упоминаемый в грамоте 1137 г., — это погост Векшенга (при впадении одноименной реки в Сухону, в 89 км к востоку от Вологды): «…у Векшенге давали 2 сорочка [80 шкурок] святой Софии». А.В. Никитин обследовал место рядом с селом, до сих пор называемое «Погостом». Это обычное мысовое городище треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с третьей стороны, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров. Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом городище почти нет — люди проживали, очевидно, на месте современного села Векшенги.

Количество становищ и погостов IX–XI вв. мы определить точно не можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50, «штат» каждого становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и погоста), в которых жили и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.

Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что плотность погостов в северной половине Русских земель могла быть значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской, Владимиро-Суздальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из грамоты 1137) определить в 500–2000.

В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в то же время был и элементом феодальной государственности, т. к. оба эти начала — домениальное и государственное — тесно переплетались и в практике и в юридическом сознании средневековых людей.

Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X–XI вв. на славянские и финно-угорские земли Севера; в ячейках этой сети могли умещаться и боярские вотчины и общинные пашни, а погосты представляли собою те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала просторы Севера, подчиняя их князю.

Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова. Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до следующего погоста; иные вести могли передаваться от погоста к погосту самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги, местные топи и гати.

В наших средневековых источниках понятие «погоста» вплетено в такой комплекс: погост, село, смерды. Смерды — это не все крестьянское население (которое именовалось «людьми»), а определенная часть его, близко связанная с княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере защищаемая князем (смерда нельзя мучить «без княжья слова») и обязанная нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице, ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников{261}.

Смерды пахали землю, проживали в «селах», а приписаны были к «погостам». «…А кто смерд — а тот потягнеть в свой погост» (грамота 1270).

Современное нам слово «село» имеет расширительное значение сельского поселения вообще и близко к понятию деревни. В древней Руси обычная деревня называлась древним индоевропейским словом «весь», а слово «село» являлось обозначением владельческого поселка, домениального княжеского или боярского селения. Смерды жили в «селах», а не в «весях»: «.А смерд деля помолвих, иже по селам живут…» (Вопрошание Кирика XII).

Летописные сведения о реформах княгини Ольги в 947 г. драгоценны тем, что дают нам начальную точку отсчета исторической жизни такого комплекса, как «погост-село-смерды».

Система эксплуатации «людей», крестьян-вервников, в их весях состояла из следующих элементов: дань, взимаемая во время полюдья, и ряд повинностей («повоз», изготовление ладей и парусов, постройка становищ) в виде отработочной ренты. Дань взималась, по всей вероятности, местной племенной знатью, делившейся (поневоле) с киевским князем. Кроме того, с середины X в. нам становятся известными некоторые разделы княжеского домениального хозяйства.

За пределами «большого полюдья», на севере Руси, домениальное княжеское хозяйство утверждалось в виде системы погостов, окруженных селами с проживавшими в них данниками князя — смердами.

Время княгини Ольги, очевидно, действительно было временем усложнения феодальных отношений, временем ряда запомнившихся реформ, укреплявших и юридически оформлявших обширный, чересполосный княжеский домен от окрестностей Киева до впадающей в Балтийское море Луги и до связывающей Балтику с Волгой Меты.

Переломный характер эпохи Игоря и Ольги середины X в. ощущается и в отношении к христианству. Официальное принятие христианства как государственной религии произошло позже, в 988 г., первое знакомство с христианством и эпизодическое крещение отдельных русских людей началось значительно раньше, в 860-е годы, но в середине X в. мы уже ощущаем утверждение христианства в государственной системе. Сравним два договора с греками: при заключении договора 911г. русские послы клянутся только языческим Перуном (послы-варяги тоже клянутся чужим для них русским Перуном), а договор 944 г. скрепляется уже двоякой клятвой как Перуну, так и христианскому богу.

«Мы же, елико нас крьстилися есмы, кляхомъся цьркъвию святаго Илие в съборъней цьркъви и предълежащьмь чьстьнымь крьстъмь…»

Церковь святого Ильи (сближаемого с Перуном-громовержцем) находилась в торговой части Киева, на Подоле, «над Ручаем, коньць Пасынъче Беседы». Важно отметить, что церковь названа «соборной», т. е. главной, что предполагает наличие и других христианских храмов. Кроме крещеных русских, упомянуты крещенные хазары и варяги. Христианство представляло в то время значительную политическую и культурную силу в Европе и на Ближнем Востоке. Принадлежность к христианской религии облегчала торговые связи с Византией, приобщала к письменности и обширной литературе. К этому времени ряд славянских стран уже принял христианство. Для наших земель наибольшее значение имела христианизация Болгарии (864) и изобретение славянской письменности Кириллом и Мефодием (середина IX). К середине X в. в Болгарии создалась уже значительная церковная литература, что облегчало проникновение христианства на Русь. Вполне возможно, что одним из связующих звеньев между Болгарией и Киевской Русью был «остров русов», земля «дунайцев», нередко находившаяся в политической зависимости от Болгарского царства. Древнейшая русская кириллическая надпись 943 г. обнаружена именно там. Второй точкой соприкосновения древних русов с болгарскими культурными центрами был сгусток «русских» пристаней на болгарском побережье Черного моря между Констанцей и Варной.

Князь Игорь был язычником: он и клятву давал не в Ильинской церкви, а «приде на хълм, къде стояше Перун и покладоша оружие свое и щиты и злато»; и похоронен он был Ольгой по языческому обряду под огромным курганом. Но среди его боярства, его послов к императорам Византии была уже какая-то часть христиан, «крещеной руси».

Вдова Игоря княгиня Ольга, регентша малолетнего Святослава, впоследствии приняла христианство и, возможно, предполагала сделать его государственной религией, но здесь сразу резко обозначилось противоречие, порожденное византийской церковно-политической концепцией: цесарь империи был в глазах православных греков наместником бога и главой как государства, так и церкви. Из этого делался очень выгодный для Византии вывод — любой народ, принявший христианство из рук греков, становился вассалом греческого императора, политически зависимым народом или государством.

Киевская Русь, спокойно смотревшая на христианские верования, предпочитала такие равноправные взаимоотношения с Византией, которые определялись взаимной выгодой, равновесием сил и не налагали бы на Русь никаких дополнительных обязательств, связанных с неубедительной для нее божественностью императора.

Объявленное Ольгой в 955 г. желание креститься в христианскую веру следует расценивать не как эпизод ее личной жизни, а как политический поединок двух монархов, возглавлявших две крупнейшие державы того времени, поединок, в котором каждая сторона стремилась обусловить свою позицию в предстоящей ситуации. Мы не знаем предмета спора, не знаем пределов пожеланий сторон, т. к. переговоры были тайными, и в известные нам источники просочились только намеки и недомолвки. Хотя следует сказать, что автором одного из источников был непосредственный участник этих тайных бесед — сам цесарь Константин Багрянородный, тот самый, который оставил нам подробное описание русского полюдья. Император, как видим, умел хранить тайны.

В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской княгини-регентши в Константинополь:

«В лето 6463 [955 г.] Иде Ольга в Грькы и приде Цесарюграду. И бе тъгда цесарь Костянтин сын Леонов и приде к нему Ольга. И видев ю добру сущю зело лицьмь и съмысльну, удививъся цесарь разуму ея, беседова к ней, рек ей: «Подобьна еси цесарьствовати в граде семь с нами».

Сказание составлено не по свежим следам — в некоторых списках цесарь назван Цимисхием (969–976), начавшим царствовать после смерти Ольги; в приведенном отрывке другая несообразность — цесарь сватается к русской княгине, тогда как у него жива была жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:

«— Аз погана есмь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам.

Аще ли (ин), то не крыщюся

И крьсти ю цесарь с патриархъм…»

«Бе же имя ей наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого Костянтина»

Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы Елены, принимавшей в IV в. участие в утверждении христианства как государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена были за это признаны православной церковью «равноапостольными». Наречение русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на устремление Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романическую тему: Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене: «Хощю тя пояти собе жене».

С легкой руки В.Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в сватовстве к ней именно в этом{262}. Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев древней Руси. Святослав — единственный ребенок Ольги. В 946 г. он символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых ног его коня — «бе бо вельми детеск». В древней Руси мальчика сажали впервые на коня в 3 года (обряд «постригов»); очевидно, княжичу Святославу три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только «сквозе уши коневи», говорит о том, что ему было не более 3–5 лет («вельми детеск»). Следовательно, он родился в 941–943 г. Замуж в древней Руси выходили обычно в 16–18 лет. Ольга по этим расчетам родилась в 923–927 гг. В момент бесед с Константином ей должно было быть 28–32 года. Ольгу правильнее было бы назвать молодой вдовой, а не сильно пожилой княгиней{263}.

Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: «Како хощещи мя пояти, крьстив мя сам и нарек ся дъщерию?» Крестный отец по церковным порядкам не мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь будто бы воскликнул: «Преклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!». И дасть ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отъпусти ю, нарек ю дъщерию собе»{264}.

Сам Константин описал свои встречи с Ольгой в книге «О церемониях» под 957 г. Здесь описаны дары русскому посольству, упомянуто золотое блюдо, на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1211 г. Он писал, что видел в Софийском соборе «блюдо велико злато, служебное Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюгороду».

Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два ее визита — 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить, что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат, приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие. Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром при ней был священник, вероятно — духовник), а красочный рассказ о крещении ее императором — такая же поэтическая фантазия русского автора, как и сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с крещением, ни с браком. Из слов Добрыни Ядрейковича явствует, что Ольга взяла у греков «дань», но это скорее всего просто богатые дары. Летописное сказание раскрывает больше:

«Си же Ольга приде Кыеву, и, якоже рекохом, присъла к ней цесарь Грьчьскый, глаголя, яко «мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся в Русь — мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вой в помощь». Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам] «Аще ты, рьци, такоже постоиши у мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тъгда ти дамь».

Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство слишком долго держали в цареградской гавани («Суд»), а во-вторых, Ольга обещала за что-то дать «дары многи». Кончилось дело тем, что Ольги сама получила какую-то «дань»; даров и воев из Киева не прислала и очень злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев, то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне. Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникла мысль о том, что, причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской церкви с элементами самостоятельности{265}.

Через два года, в 959 г., судя по западноевропейским источникам, Ольга направила послов к германскому императору Оттону I якобы с просьбой прислать епископа и священников. Просьба, «как оказалось впоследствии, была притворной»{266}.

Саркофаг из волынского шифера. X в. Найден при раскопках Десятинной церкви. Предполагается, что в нем была захоронена Ольга (ум. в 965 г.)
Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах Адальберт. В 962 г. Адальберт, «не сумев преуспеть ни в чем, для чего он был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из Киева некоторые из его спутников были убиты и сам он с большим трудом спасся»{267}.

Возможно, что Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами — Константинополем и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел; представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли здесь свою роль византийская концепция церковно-политического вассалитета?

Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько «указание на определенную степень престижа того или иного государя»{268} сколько определение политической дистанции между «отцом» и «сыном» или «дочерью». Когда какой-либо русский князь XII в. просил великого князя принять его в вассалы, то он просил как милости права называться его сыном и «ездить подле его стремень».

Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров («нарек ю дъщерию собе») едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная «сестра» цесаря, а всего лишь как подчиненная ему «дщерь». Такая концовка переговоров и вызвала, очевидно, отказ Ольги от присылки русских товаров, от посылки русского вспомогательного корпуса и притворное заигрывание с римской церковью. Этим же объясняются и злобные воспоминания княгини о самих переговорах в Константинополе, когда ей долгое время пришлось жить не во дворце, а на корабле в Босфоре.

Как видим, эпоха Ольги отмечена рядом новшеств: в дополнение к старому полюдью, проводимому князем совместно со своими мужами (и местными князьями), организуется собственно княжеский домен. Далеко на севере, в Новгородской земле, на бойких международных путях (Мета) организуются погосты, новая форма окняжения земель вне зоны полюдья. Для упрочения княжеской власти над населением земель, объявленных принадлежащими киевскому князю, применялись две различных формы мероприятий: во-первых, устанавливалась более определенная фиксация повинностей и их норм («уставы», «уроки», «оброки» и «дани»), а во-вторых, создавались эпические произведения, прославлявшие великую княгиню в ее внешней политике (исторически недостоверное сказание о крещении в Царьграде), и устрашающее «Сказание о мести» — первое на Руси монархическое произведение, рассчитанное на запугивание народных масс и местной знати показом трагической обреченности всех попыток неповиновения Киеву. К этому же разряду охранительных государственных мер следует отнести и попытку введения христианства Ольгой.

Государство Киевская Русь выглядит уже вполне оформившимся и в меру исторических условий устроенным. Эпоха Ольги завершала собою большой, полуторастолетний период истории Руси — от «каганата русов» начала IX в. до Киевской Руси середины X в., описанной авторами разных стран.

В самых восторженных тонах придворного панегирика описано русским летописцем короткое княжение Святослава Игоревича (964–972). Страницы, посвященные этому князю, являются не столько хроникой событий, сколько воспеванием доблести, рыцарства и мудрости молодого князя, «славой», «хвалой» ему, где восхищение преобладает над добросовестным описанием. Автор небрежен в датировке событий, его не интересует география театра военных действий (он пропускает такие известные города, как Филиппополь, Преслав Великий, Аркадиополь). Даже император Византии у него оставлен без имени, точь-в-точь как в том сказании, каким пользовался Нестор, извлекая из него сведения о путешествии князя Кия в Царьград «к цесарю, которого не съвемы». Имя императора Ионна Цимисхия указано только в пересказе договора 971 г., сделанном другим лицом{269}.

Летописная запись о Святославе хорошо сохранила эпический строй дружинной поэзии, близкой к былинам, но не тождественной им; как уже говорилось, в народном эпосе имени Святослава нет.

Автор дружинного сказания показывает своего героя слушателям (а потом и читателям) еще ребенком, «детским вельми». Но этот мальчик 3–5 лет обрисован как настоящий князь-полководец — от открывает сражение с древлянами броском своего копья, и воеводы почтительно говорят: «Кънязь уже почал. Потягнем, дружино, по кънязи!» На последующих страницах летописи переплетаются голоса летописца-церковника, превозносящего Ольгу за принятие христианства, и певца-воина, славящего князя за верность своей языческой дружине, — на уговоры матери последовать ее примеру пятнадцатилетний княжич твердо отвечал: «Како аз хощю ин закон прияти един? А дружина сему смеятися начьнуть…» Христианство было отвергнуто Святославом, т. к. он и его бояре хорошо знали, что за крещением последует вассалитет по отношению к Византии, и очередной цесарь охотно назовет его «сыном» в феодальном смысле.

Под 964 г. в летопись включено эпическое описание начала самостоятельного княжения Святослава, возможно, сохранившее первоначальную ритмику устного сказа:

«Кънязю Святославу възрастъшю и възмужавъшю

нача вои съвъкупляти мъного и храбр бе бо и сам храбр.

И льгъко ходя, акы пардус, войны мъногы творяше.

Ходя же, воз по собе не вожаше, ни котьла, ни мяс варя;

Но по-тънъку изрезав конину или зверину или говядину на угъльх испек ядяше.

Ни шатьра имеяше, по подъклад постилаше а седьло — в головах.

Такоже и прочий вой его вьси бяху И посылаше к странам глаголя:

«Хощю на вы ити!»

Перед нами спартанец, привыкший к суровому походному быту, пренебрегающий жизненными удобствами ради быстроты движения войска, без отягощающего обоза. Стремительный барс благороден — он заранее предупреждает противника о своем походе.

Перед сражениями Святослав вдохновлял свое войско речами, ставшими позднее хрестоматийными. Об этих речах полководца, обращенных ко всем воинам, свидетельствуют и греческие писатели, современники событий.

Византийский хронист X в. Лев Дьякон приводит одну из речей Святослава: «…Проникнемся мужеством, которое завещали нам предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была несокрушимой, и будем храбро сражаться за свою жизнь! Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством. Мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей!»{270}.

Летописная передача речей Святослава близка к этой записи участника императорских походов.

Неизвестное сражение с превосходящими силами греков (ок. 969)

«Уже нам некамо с я дети —

волею и неволею стати противу.

Да не посрамим земле Русъскые,

но лязем костию ту!

Мъртви бо срама не имам;

аще ли побегнем, то срам имам.

И не имам убежати,

но станем крепъко!

Аз же пред вами пойду;

аще моя глава ляжетъ —

то промыслите о собе.»

И региа вои:

«Идеже глава твоя,

ту и главы наша съложимъ»{271}

Святослав воевал в Волжской Болгарии, в Хазарии у Каспийского моря, в печенежских степях, на территории Болгарии и в Византии. По самым минимальным подсчетам, Святослав прошел походами за несколько лет 8000–8500 км. Иногда историки обвиняют Святослава в излишней воинственности, безрассудной драчливости, называя его авантюристом, «предводителем бродячей дружины». При этом обычно ссылаются на события 968 г., когда в отсутствие князя печенеги осадили Киев и Ольга со внуками оказалась в опасности.

«И посълаша кыяне к Святославу, глаголюще: «Ты, къняже, чюжея земля ищеши и блюдеши, а своея ся охабив — малы бо нас не възяша печенези…»

Легкий как пардус князь, находившийся в это время на Дунае, «въбързе въсед на коне с дружиною своею, приде Кыеву и целова матерь свою и дети своя и съжалися о бывъшимь от печенег. И събьра вой и прогъна печенегы в Поле. И бысть мирьно»{272}.

Независимо от благополучного исхода эпизода с осадой Киева обвинение в авантюризме и отсутствии государственного мышления осталось на Святославе. Нам надлежит рассмотреть деятельность этого князя более подробно и на широком историческом фоне.

Киевская Русь Х–ХII вв. Схема
Прежде всего следует сказать, что военная деятельность Святослава при всем ее небывалом размахе подчинена только двум направлениям: волжско-каспийскому (хазарскому) и цареградскому, византийскому. Оба они являются, как мы уже неоднократно видели, основными направлениями торговых экспедиций, организуемых Киевской Русью как государством. Государственный экспорт был формой реализации первичной феодальной ренты, и обеспечение его безопасности являлось важнейшей задачей молодой державы.

К X в. торговля Руси с Востоком приобрела и транзитный характер. В получении разных восточных товаров (шелк, пряности, оружие, украшения, скакуны и др.) были заинтересованы многие государства Северной Европы и Франция, не имевшие прямого доступа к ним: Византия слишком строго регламентировала и централизовала свой экспорт; прямая сухопутная дорога в анатолийские восточные земли была закрыта мощным полукольцом кочевых племен от Среднего Дуная до Нижней Волги: мадьяры, тюрко-болгары, печенеги, хазары, кипчаки, гузы. Только крестовыми походами XI–XIII вв. западноевропейское рыцарство пробило себе путь на Восток, а до крестовых походов только Киевская Русь была в силах провести свои «бремены тяжкие» через кочевнические заслоны и в Багдад, и в Царьград, и в Раффельшттетен, или в Регенсбург на Дунае.

Борьба за свободу и безопасность торговых путей из Руси на Восток становилась общеевропейским делом.

Паразитарное государство хазар, жившее за счет таможенных пошлин, держало в своих руках все выходы из Восточной Европы на Восток в страну гузов, Хорезм и остальные владения Халифата. Хазарский каган брал огромные пошлины при проезде и возврате, а в случае благоприятного для него соотношения сил просто грабил возвращавшиеся русские караваны, как это было в 913 г.

Византия начала систематические агрессивные действия против Болгарии (Первого Болгарского царства), устанавливая время от времени свое влияние в тех местах Балканского полуострова, мимо которых проходил давний торговый путь русов в Константинополь.

Оба направления русских заморских экспедиций требовали внушительного подтверждения старых традиций. Хронология походов Святослава в источниках не очень точна, но четко выделяются два последовательных комплекса:

1. Поход на Вятичей, на Волгу и на Хазарию (по летописи в 964–966 гг., по Ибн-Хаукалю в 968–969 гг.){273}.

2. Поход в Болгарию Дунайскую и война (совместно с болгарами) против Византии (967–971 гг.).

Описание хазарского похода Святослава в летописи с двух сторон обрамлено упоминанием Вятичей, плативших ранее дань (проездную пошлину?) хазарам. Это в какой-то мере определяет маршрут похода, во время которого русские войска воевали в Волжской Болгарии, в земле Буртасов и в Хазарии, где взяли Итиль и древнюю столицу каганата — Семендер на Каспийском море. Затем были покорены народы Северного Кавказа — ясы (осетины) и касоги (адыгские племена). Поход был закончен на Таманском полуострове, который с этого времени стал русской Тмутараканью. Очевидно, на обратном пути был взят Саркел («Белая Вежа») на Дону, и Святослав оттуда пошел не прямо в Киев, а обходным вятическим путем на север (поэтому земля Вятичей упомянута дважды под 964 и под 966 гг.), для того чтобы миновать приднепровские кочевья печенегов.

Протяженность похода — около 6 000 км. На его осуществление потребовалось, надо полагать, не менее трех лет с зимовками где-то на Волге и Северном Кавказе. Какие именно это годы — сказать трудно; комбинируя данные летописи и Ибн-Хаукаля, можно допустить, что грандиозный поход состоялся в промежуток 965–968 гг. Ибн-Хаукаль знает уже о том, что русы после победы над Хазарией отправились в «Рум» (Византию) и «Андалус» (Анатолию, южный берег Черного моря).

Результаты похода были совершенно исключительны: огромная Хазарская империя была разгромлена и навсегда исчезла с политической карты Европы. Пути на Восток были расчищены; Волжская Болгария перестала быть враждебным заслоном, и, кроме того, Саркел и Тмутаракань — два важнейших города юго-востока — стали русскими центрами. Изменилось и соотношение сил в полувизантийском, полухазарском Крыму, где Керчь («Корчев») стала тоже русским городом. Спустя сто лет, князь Глеб, праправнук Святослава, измерял замерзший Керченский пролив и оставил знаменитую запись о том, как он «мерял море по льду от Тмутаракани да Корчева», как бы отмечая столетний юбилей русской победы на этой важной магистрали.

Возросшее после побед могущество Киевской Руси, появление русских в Крыму и распродажа полюдья (накопившегося за годы похода) в Византии и ее малоазиатских владениях могли создать неизвестную нам конфликтную ситуацию, которая в очень неясных формах обозначалась в 967–968 гг., а к 969 г. приняла характер большой войны русских и болгар с Византийской империей. Оценки этой войны тоже противоречивы, в чем повинна прежде всего неполнота сведений русской летописи и крайняя тенденциозность греческих источников, стремившихся изобразить русских как врагов Болгарии, а византийцев как друзей и освободителей болгар. Но именно по поводу этих самых событий русский летописец и написал свою знаменитую фразу о лживости греков, часто вспоминаемую историками: «суть бо грьци льстиви и до сего дьне»{274}.

Все началось с того угла Черного моря, где, по предположению (см. выше), помещался «остров русов», образованный излучиной и дельтой Дуная, морем и огромным Траяновым валом с полноводным рвом.

В 943 г., когда Игорь Киевский принимал здесь на Дунае откупную дань Византии, эта область принадлежала Болгарии (в надписи 943 г. упомянут жупан Димитрий), но по праву заселения русами-уличами на нее могла претендовать и Киевская Русь, владевшая здесь несколькими гаванями.

Впрочем, этническая близость жителей «острова русов» к киевским русам еще не определяла политических симпатий — ведь уличи переселились на Дунай в результате трехлетней войны с Киевом.

Греческое население приморских городков и обилие здесь римско-византийских крепостей и крепостиц давало некоторое основание и империи заявлять свои претензии на эту стратегически важную область.

Стотысячное русское население «острова» могло, подобно позднейшим донским казакам, стремиться к независимости, но в силу разных внешних событий оно неизбежно должно было колебаться между двумя родственными странами — Киевской Русью и Болгарией. Меньше всего оно было заинтересовано в подвластности Византии, т. к. это, во-первых, возлагало бы много обязательств по охране дунайской границы, а во-вторых, лишало бы местные порты выгод, получаемых от русско-цареградской торговли.

Обстановка усложнялась тем, что внутри Болгарии среди феодальной знати существовали как сторонники, так и противники Византии. Вполне возможно, что чем дальше от империи была расположена та или иная область, тем меньшую непосредственную опасность империя представляла и безопаснее было обращаться к ее покровительству. Во всяком случае, власти Переяславца на Дунае, столицы «острова ру-сов», несколько раз обнаруживали свою враждебность Святославу во время его войны с Византией.

Начало балканских походов Святослава русская летопись описывает так:

«В лето 6475 [967 г.] Иде Святослав на Дунай на българы. И бивъшемъся обоим. Одоле Святослав българом и възя город 80 по Дунаеви. И седе къняжа ту, Переяславьци, емля дань на Грьцех».

В этой короткой заметке ощущается ряд противоречий. Преувеличенным кажется такое большое количество дунайских городов; отчасти оно объясняется тем, что в свое время император Юстиниан построил на Дунае множество крепостей, часть которых потом запустела.

Странным представляется и то, что одолел Святослав войско болгар, а дань взимал с Византии. Это объясняется, очевидно, резким переломом в византийско-болгарских отношениях в конце царствования Никифора Фоки (963–969). Византия ощутила свою силу, расторгла в 966 г. невыгодный для нее договор с Болгарией (927), и Никифор начал обращаться к болгарскому царю Петру как к своему вассалу. Тогда же, в июне 966 г. император, по словам хроники Иоанна Скилицы, «выступил, чтобы обозреть города, расположенные во Фракии, и прибыл к так называемому Большому Рву. Он написал архонту Болгарии Петру, чтобы тот воспрепятствовал туркам [мадьярам] переправляться через Истр и опустошать владения ромеев…»{275}.

Дальнейшие события греческий автор изображает так: царь Петр отказался выполнять распоряжение Никифора. Византия и Болгария стали врагами. В это время на Нижнем Дунае дважды появляется Святослав с россами и будто бы по просьбе Никифора занимает болгарские земли, после чего «разрывает договор, заключенный с императором Никифором» и дает цесарю «ответ, преисполненный варварской хвастливостью».

Другой греческий автор — Лев Дьякон — сообщает несколько иную версию: императорский посол патрикий Калокир в переговорах со Святославом начал действовать в своих личных интересах и уговаривал Святослава ввести свои войска в Болгарию с тем, чтобы в дальнейшем начать войну с Византией и помочь ему, послу Калокиру, свергнуть Никифора и овладеть императорским троном{276}.

Костяная пластинка из Белой Вежи (хазарского Саркела) с княжеским знаком Святослава. 960-е годы
Греческие источники полны недомолвок, противоречий и явного нежелания признать союз русских с болгарами, который, судя по переходу к Святославу 80 болгарских городов, обозначился уже при первом появлении русских на Дунае. Греческие авторы писали тогда, когда Византия, вытеснив Святослава с Балкан, полностью поработила Болгарию, и их многочисленные выпады против русских являются просто выполнением политического задания. Это следует учитывать при анализе источников. Из того, как император Никифор (будто бы сам пригласивший Святослава для того, чтобы привести к покорности болгар) отнесся к вести о появлении русских у дельты Дуная, уже становится ясно, что никакого приглашения, никакого дружественного договора Византии с Киевской Русью, направленного против болгар, на самом деле не было.

Узнав о появлении русских, Никифор начал спешно готовиться к обороне своей столицы: «снарядил закованную в железо конницу, изготовлял метательные орудия и расставлял их на башнях городской стены»; Босфор был перетянут огромной железной цепью. Союзников, якобы «повиновавшихся императору», так не поджидают.

Из слов того же Льва Дьякона явствует, что появление Святослава на Дунае сам император расценивал как «начало войны против обоих народов», т. е. и против русов и против болгар. «Ему показалось, что полезно склонить один из этих пародов на свою сторону». Хитроумные византийцы решили получить у болгарской знати заложников и под видом смотрин невест для принцев (сыновей императора Романа) заполучили в Константинополь болгарских знатных девушек. После этого какая-то часть болгарских феодалов невольно оказалась в руках Никифора. Это объясняет нам многое в событиях конца 960-х годов.

Очевидно, летописные свидетельства о битвах Святослава с болгарами в 967 г. относятся не к Болгарскому царству Петра, не к Болгарии вообще, а к отдельным феодальным владетелям вроде тех, чьи дочери стали заложницами цесаря. К ним должны быть отнесены и владетели Переяславца на Дунае, враждебные Святославу. Здесь, на месте старого дворца хана Омортага (середина IX), могли сохраниться контингента тюрко-болгарского всадничества, несколько обособленного от остального населения.

В свете данных о сторонниках Византии в среде болгарской знати мы должны крайне осторожно отнестись к преднамеренным высказываниям греческих хронистов о войне русских против болгар. Если результатом нижнедунайских военных действий Святослава была контрибуция, наложенная им на Византию (летопись), то из этого становится ясным — кто именно был его настоящим противником.

В 969 г. умер болгарский царь Петр, а император Никифор был убит своим двоюродным братом Иоанном Цимисхием, собственноручно зарубившим его мечом (10 декабря 969). Иоанн стал императором.

Обстановка в 970 г. была такова: в столице Болгарии Великом Преславе в царском дворце жил, обладая всеми сокровищами, болгарский царь Борис, сын Петра. В качестве воеводы при нем находился варяг русской службы Свенельд.

В Переяславце на Дунае, в середине «острова русов», княжил Святослав. В Киеве он оставил старшего сына Ярополка; другого — Олега — посадил в мятежной земле Древлян, а третьего — Владимира — направил в Новгород. Сам Святослав был весьма доволен той новой землей, куда он переместился в 967–969 гг. Это не было переносом столицы, но являлось переносом резиденции и закреплением новой очень выгодной позиции на скрещении разных путей:

«Не любо ми есть жити Кыеве, — говорил Святослав матери и боярам. — Хощю жити Переяславьци в Дунай, яко т. е. среда земли моей, яко ту вься благая съходяться: от Грьк — паволокы [шелк], злато, вино и овощеве разноличьнии [фрукты] ис Чех и из Угър — съребро и комони, из Руси же — скора и воск и мед и челядь»{277}.

Русские и болгарские войска не только господствовали в Болгарии, но и перешли в широкое наступление по всей северной границе Византийской империи. Они оказались там, где недавно проводил свою инспекционную поездку император Никифор. Войска Святослава перешли Балканы, пересекли византийскую границу и оказались в «долине роз», в бассейне Марицы. Здесь был взят Филиппополь (совр. Пловдив), и союзники дошли до Аркадиополя: «За мальмъ бо бе не дошьл [Святослав] Цесаряграда». До Царьграда оставалось всего лишь 4 дня пути по равнине.

В большом сражении под Аркадиополем печенеги и венгры, входившие в русско-болгарское войско, дрогнули, и битва была проиграна. Иоанн Цимисхий в 971 г. начал грандиозное наступление, отозвав для этого азиатские войска из Сирии и тренируя их всю зиму. Грекам удалось отбить натиск, взять Великий Преслав, где они пленили царя Бориса, Плиску и двинуться на север к Дунаю.

При взятии болгарских городов византийцы предавались беззастенчивым грабежам. Так, при взятии Преслава «ромеи все разом ворвались в город, рассыпались по узким улицам, убивали врагов и грабили их имущество» (Лев Дьякон).

Святослав сделал своим опорным пунктом Доростол (Силистрию) на Дунае, где и проходила заключительная фаза войны с Византией. Здесь происходил ряд крупных сражений, после которых славяне устраивали погребальные костры для своих павших воинов (сюжет известной картины Семирадского); здесь Цимисхий более двух месяцев осаждал Доростол, безуспешно ожидая сдачи; здесь произошла личная встреча императора с прославленным киевским князем, описанная Львом Дьяконом. Свою последнюю решительную битву русские начали в день Перуна, 20 июля 971 г., но ни та ни другая сторона не добилась победы. Начались переговоры о мире. Император стремился поразить славянского полководца всем великолепием византийского царского убора, но сам оказался пораженным простотой одежды великого князя:

«Государь [Иоанн Цимисхий], покрытый вызолоченными доспехами, подъехал верхом к берегу Истра, ведя за собою многочисленный отряд сверкавших золотом вооруженных всадников [так называемых «бессмертных»]. Показался и Святослав, переплывающий реку на скифской ладье. Он сидел на веслах и греб вместе с остальными, ничем не отличаясь от них.

Вот какова была его наружность: умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой [усами]. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос — признак знатности рода. Крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные. Выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом,обрамленным двумя жемчужинами. Одеяние его было белым и отличалось от одежды других только чистотой.

Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал»{278}.

Цимисхий, как пишет тот же автор, «с радостью принял условия россов». Условия мира были изложены в договоре, помещенном в летописи: Святослав обязывался не вести более войны с Византией. Князь уходил «възьм имение мъного у Грьк и полон бещисльн». Мир был почетным.

Однако византийцы приняли свои меры: они известили печенегов о движении Святослава, и те напали на него в днепровских порогах весною 972 г. Из черепа убитого князя печенежский хан «съделаша чашю, оковавъше лоб его и пияху в немь…»

С уходом Святослава из Болгарии пала самостоятельность Восточно-Болгарского царства, завоеванного и оккупированного Византией.

Когда Цимисхий взял в плен в Великом Преславе законного болгарского царя Бориса, союзника Святослава, то он лицемерно «воздал ему почести, назвал владыкой булгар». Но как только Святослав со своим войском, защищавшим болгар, покинул берега Дуная, тот же Цимисхий показал свое истинное лицо:

«Он [Иоанн Цимисхий] вступил в великий храм Премудрости Божье [Софии Цареградской] и, воздав благодарственные молитвы, посвятил богу первую долю добычи — роскошную болгарскую корону. Затем он последовал в императорский дворец, ввел туда царя болгар Бориса и приказал ему сложить с себя знаки царского достоинства… Затем он возвел Бориса в сан магистра».

Столица Болгарии была переименована в честь цесаря в Иоаннополь, древний Доростол в Феодорополь, а вся придунайская Болгария превратилась в византийскую провинцию Паристрион.

Подводя итоги короткому, но блистательному княжению Святослава, мы видим, что он вовсе не был «безрассудным авантюристом», бродившим где попало по степям. Его волжско-хазарский поход был жизненно важен для молодого государства Руси, а его действия на Дунае и за Балканами были проявлением дружбы и солидарности с народом Болгарии, которому Святослав помогал отстаивать и свою столицу, и своего царя, и политическую самостоятельность от посягательств Византии. Поражение Святослава было концом суверенной Болгарии, возродившейся только два столетия спустя.

Мечи середины X в., найденные в днепровских порогах на месте гибели князя Святослава и его дружины
По отношению к Руси вся стремительная деятельность Святослава не только не была невниманием к ее интересам, или неосознанным стремлением «охабить», пренебречь ею, но наоборот — все было рассчитано на решение больших государственных задач, требовавших напряжения всех сил. Важнейшая задача, состоявшая в обеспечении безопасности со стороны Хазарского каганата, была решена вполне успешно. Вторая задача — создание мирного торгового плацдарма на западном побережье Русского моря (в содружестве с Болгарией) — выполнена не была, т. к. здесь Руси противостояли две значительных силы: Византия и Печенегия.

Борьба с печенегами стала в X в. насущной потребностью Руси. Вся плодородная лесостепь, густо покрытая русскими деревнями и городами, была обращена к степям, была открыта внезапным набегам кочевников, раскинувшихся по русской равнине на «месяц конного пути» от Дуная до Жигулей.

Каждый набег приводил к сожжению сел, уничтожению полей, угону населения в рабство. Поэтому оборона от печенегов была не только государственным, но и общенародным делом, понятным и близким всем слоям общества. И естественно, что князь, сумевший возглавить эту оборону, должен был стать народным героем, действия которого воспевались в народных эпических сказаниях — былинах. Таким князем оказался побочный сын Святослава — Владимир.

В живописном Любече, охранявшем подступы к Киевской земле с севера, жил в середине X в. некий Малко Любечанин. Его дочь Малуша была ключницей княгини Ольги, а сын Добрыня, очевидно, служил князю. В былинах о Добрыне сохранилась память о том, что он был при княжеском дворе «конюхом да приворотничком», но потом стал уже не слугой, а придворным — «он стольничал-чашничал девять лет».

Малуша Любечанка стала одной из наложниц Святослава, и у нее родился сын Владимир, которого долго потом корили его происхождением, называя «робичичем», «холопищем». Если бы не особая удача, то сын ключницы мог бы затеряться в толпе «отроков» и слуг на княжеском дворе. Но его дядя Добрыня однажды воспользовался тем, что законные сыновья князя, Ярополк и Олег, отказались ехать в далекую северную факторию Руси — Новгород, и предложил послать туда своего племянника. Так юный робичич Владимир стал князем-наместником в маленьком городке на озере Ильмень.

Когда между его братьями после трагической гибели Святослава вспыхнула усобица, разжигаемая варягом Свенельдом, и Олег Древлянский был убит, Добрыня и Владимир двинулись походом из Новгорода в Киев, покорив по дороге Полоцк, важный торговый пункт на Западной Двине. Здесь Владимир силой взял себе в жены Рогнеду, дочь полоцкого князя. В русских былинах отражены и борьба Олега со Свенельдом, и женитьба Владимира при посредничестве Добрыни.

Ярополк был убит во дворце двумя варягами из войска Владимира, и сын рабыни стал великим князем киевским, а Добрыня — воеводой, вершившим дела Руси.

Первым государственным делом Владимира было изгнание из Киева варягов-наемников; затем он установил языческий культ шести богов во главе с богом грозы и войны — Перуном.

Ряд удачных походов на Польшу, на Вятичей, Литву, Радимичей, Болтар и Хорватов (в Закарпатье) значительно расширил и упрочил Русь как государство всех восточных славян.

Довольно аморфное раннефеодальное государство Киевскую Русь правительство Владимира стремилось охватить новой административной системой, построенной, впрочем, на типичном для этой эпохи слиянии государственного начала с личным: на место прежних «светлых князей», стоявших во главе союзов племен, Владимир сажает своих сыновей:

Новгород — Ярослав;

Муром — Глеб;

Полоцк — Изяслав;

Древлянская земля — Святослав;

Туров — Святополк;

Волынь — Всеволод;

Ростов — Борис;

Тмутаракань — Мстислав.

От Киева к этим отдаленным городам прокладываются «дороги прямоезжие», нашедшие отражение в былинах, связывающих их с именем Ильи Муромца.

Но по-прежнему оставалась нерешенной главная задача внешней политики Руси — оборона от печенежских племен, наступавших на Русские земли по всему лесостепному пограничью.

Летопись вкладывает в уста князя Владимира следующие слова:

«— И рече Володимер: «Се не добро, еже мало город около Кыева — И нача ставити городы по Десне и по Въстри [р. Остру], и по Трубешеви, и по Суле, и по Стугне. И нача нарубати [«набирать»] муже лучьшее от Словен и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюяся с ними и одалая им»{279}.

Эти слова летописи содержат исключительно интересное сообщение об организации общегосударственной обороны. Владимир сумел сделать борьбу с печенегами делом всей Руси, почти всех входивших в ее состав народов. Ведь гарнизоны для южных крепостей набирались в далеком Новгороде, в Эстонии (Чудь), в Смоленске и в бассейне Москвы-реки, в землях, куда ни один печенег не доскакивал. Заслуга Владимира в том и состояла, что он весь лесной север заставил служить интересам обороны южной границы, шедшей по землям Полян, Уличей и Северян.

Из пяти рек, на которых строились новые крепости, четыре впадали в Днепр слева. На Левобережье крепости были нужны потому, что здесь меньше было естественных лесных заслонов, и степь доходила почти до самого Чернигова.

Теперь же, после создания оборонительных линий, печенегам приходилось преодолевать четыре барьера. Первым был рубеж на Суле, которая двести лет служила границей между русскими и кочевниками. В «Слове о полку Игореве» воспевается Сула, текущая «серебряными струями», а Половецкая земля иносказательно изображается так: «комони ржут за Сулою». В устье Сулы археологи раскопали крепость-гавань, куда могли заходить во время опасности днепровские суда: укрепленная гавань носила характерное название — Воинь. Далее по Суле крепости стояли на расстоянии 15–20 км друг от друга.

Если печенеги преодолевали этот рубеж, то они встречались с новым заслоном по Трубежу, где был один из крупнейших городов Киевской Руси — Переяславль. Если и это препятствие печенегам удавалось взять или обойти, то перед ними открывались пути на Чернигов и Киев. Но перед Черниговом лежали оборонительные линии по Остру и Десне, затруднявшие подход к этому древнему богатому городу.

Для того чтобы попасть с левого берега Днепра к Киеву, печенегам нужно было перейти реку вброд под Витичевом и затем форсировать долину Стугны. Но именно по берегам Стугны Владимир и поставил свои крепости.

Археологические раскопки в Витичеве открыли на высокой горе над бродом мощную крепость конца X в. с дубовыми стенами и сигнальной башней на вершине горы. При первой же опасности на башне зажигали огромный костер, и т. к. оттуда простым глазом был виден Киев, то в столице тотчас по пламени костра узнавали о появлении печенегов на Витичевском броде.

Серебряная монета князя Владимира с надписью: «Владимир на столе» (на престоле)
Стугнинская линия окаймляла «бор велик», окружавший Киев с юга. Это была уже последняя оборонительная линия, состоявшая из городов Треполя, Тумаща и Василева и соединявших их валов. В глубине ее, между Стугной и Киевом, Владимир построил в 991 г. огромный город-лагерь, ставший резервом всех киевских сил, — Белгород.

Постройка нескольких оборонительных рубежей с продуманной системой крепостей, валов, сигнальных вышек сделала невозможным внезапное вторжение печенегов и помогла Руси перейти в наступление. Тысячи русских сел и городов были избавлены от ужасов печенежских набегов.

Об этой пограничной линии писал русский летописец, современник Владимира, писал западный епископ Бруно, ехавший из Киева в Печенегию, об этих же порубежных крепостях-заставах пел свои песни народ:

На горах, горах да на высоких,
На шоломя [холме] на окатистом,
Там стоял да тонкий бел шатер.
Во шатре-то удаленьки добры молодцы…
Стерегли-берегли они красен Киев-град.
Князь Владимир испытывал большую нужду в крупных военных силах и охотно брал в свою дружину выходцев из народа, прославившихся богатырскими делами. Он приглашал и изгоев, людей, вышедших поневоле из родовых общин и не всегда умевших завести самостоятельное хозяйство; этим князь содействовал дальнейшему распаду родовых отношении в деревне.

Изгойство перестало быть страшной карой — изгой мог найти место в княжеской дружине.

Победы над печенегами праздновались всенародно и пышно. Князь с боярами и дружиной пировал на «сенях» (на высокой галерее дворца), а на дворе ставились столы для народа. На эти пиры съезжались «посад ники и старейшины по всем градом и люди многы», «бесчисленное множество народа».

Крепостная стена Белгорода. Конец X в. Реконструкция 
Город-замок на Днепре у с. Чучинка. Реконструкция по данным раскопок В.О. Довженка  
Знаменитые пиры Владимира, являвшиеся своеобразным методом вовлечения в дружину, воспеты и в былинах в полном согласии с летописными записями:

Во стольном городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира
Было пированыще почестей пир
На многих на князей на бояров,
На могучиих на богатырей,
На всех купцов на торговыих,
На всех мужиков деревенскиих.
Народ создал целые циклы былин о князе Владимире Красном Солнышке, о Добрыне, об Илье Муромце, о борьбе с Соловьем-Разбойником, олицетворением племенных князьков, о походах в далекие земли, о борьбе с жестокими языческими обычаями и о крепких заставах богатырских, охранявших Киевскую Русь от «силушки поганой».

Как устный учебник родной истории пронес народ торжественные и величественные напевы былин через тысячу лет своей многотрудной жизни, дополняя былины новыми героями, новыми событиями и обращаясь к ним в тяжелые годы бедствий.

Героическая эпоха Владимира (980–1015) была воспета и феодальным летописцем и народом потому, что в главных своих событиях она сливала воедино феодальное начало с народным, политика князя объективно совпадала с общенародными интересами.


Клерикальные историки резко противопоставляют христианство язычеству и обычно делят историю каждого народа на два периода, считая рубежом принятие христианства; дохристианские времена они называют веками мрака, когда народы пребывали в невежестве, христианство же будто бы пролило свет на их жизнь.

Для некоторых народов, сравнительно поздно вступивших на путь исторического развития, принятие христианства означало в то время приобщение к многовековой и высокой культуре Византии или Рима, и тем самым тезис церковников о тьме и свете как бы получал подтверждение. Но мы, разумеется, должны четко отделять культуру (кстати говоря, сложившуюся еще в языческий период) от религиозной идеологии.

Византия не тем превосходила древних славян, что была христианской страной, а тем, что являлась наследницей античной Греции, сохраняя значительную часть ее культурного богатства.

Христианство нельзя противопоставлять язычеству, т. к. это только две формы, два различных по внешности проявления одной и той же первобытной идеологии.

И язычество, и христианство в равной мере основаны на вере в сверхъестественные силы, «управляющие» миром. Сила и живучесть христианства состоит в использовании древнего языческого представления о загробном мире, о «второй жизни» после смерти. В сочетании с очень древним дуалистическим воззрением на мир, как на арену борьбы духов добра с духами зла, мысль о загробном мире породила учение о таком же дуализме в «потусторонней жизни», о существовании «рая» для добрых и «ада» для злых.

Христианство в своей практике широко использовало первобытную магию, и христианский молебен о дожде, когда священник кропит поля «святой» водой, ничем не отличается от действий первобытного жреца, пытавшегося таким же магическим путем упросить небеса окропить поля настоящим дождем.

Являясь эклектичным и стихийным объединением ряда древних земледельческих и скотоводческих культов, христианство по своей сущности очень близко подходило к языческим верованиям славян, германцев, кельтов, финнов и других народов. Недаром после христианизации так тесно слились местные народные верования с пришлым учением христиан.

Главное отличие христианства заключалось в том, что свой исторический путь оно проходило в условиях резко антагонистического классового рабовладельческого общества, а затем в трудной обстановке кризиса и перехода к феодализму.

Естественно, что первобытная сущность тех культов, из которых сложилось первоначальное христианство, осложнялась и видоизменялась: религия социальных низов, обещавшая рабам утешение в будущей загробной жизни, была использована рабовладельцами, внесшими в нее совершенно иные идеологические мотивы. Феодальное государство еще больше развило классовую сущность христианства. Византийский император рассматривался как представитель самого бога на земле. Пышный и величественный церемониал богослужений был направлен на освящение существующих классовых порядков. На стенах церквей изображались «святые» императоры, патриархи, представители знати. Церковное пространство обычно было поделено на два яруса — внизу толпились простые люди, а на хорах помещались владыки и высшая знать.

Христианство отличалось от язычества не своей религиозной сущностью, а только той классовой идеологией, которая наслоилась за тысячу лет на примитивные верования, уходящие корнями в такую же первобытность, как и верования древних славян или их соседей.

Меч, изготовленный русским оружейником. Надпись на клинке: «Людота коваль» 
Христианские миссионеры, шедшие к славянам или германцам, не приносили с собой ничего принципиально нового; они несли лишь новые име на для старых богов, несколько иную обрядность и значительно более отточенную идею божественного происхождения власти и необходимости покорности ее представителям. Мировоззрение же миссионеров не отличалось от мировоззрения языческих жрецов, колдунов и знахарей.

На корабле, плывшем по голубым волнам Эгейского моря, какой-то русский книжник XII в. решил написать исследование о славянском язычестве — «Слово о том, как языческие народы поклонялись идолам и приносили им жертвы». Нашему путешественнику были знакомы и древний египетский культ Озириса, и учение Магомета в арабских землях, и обычаи тюрок-сельджуков, и непривычная для русского уха музыка органов в католических храмах крестоносцев.

Его корабль плыл с юга на север, через Афон и Царьград, и на своем пути, начавшемся, быть может, где-нибудь в Палестине или даже в Египте, этот книжник должен был видеть и остров Крит, известный в древности культом Зевса-Дия, и античные храмы Афродиты, Артемиды, Афины, и место знаменитого дельфийского треножника, служившего для предсказаний оракула («трипода дельфического ворожа»).

Быть может, изобилие руин античных языческих святилищ, встреченных во время плавания, и вдохновило неизвестного автора на такую тему, как сопоставление славянского язычества с другими древними религиями.

Для нас представляет исключительный интерес периодизация истории славянских верований, которую предложил этот умный и образованный писатель:

1. Первоначально славяне «клали требы (т. е. приносили жертвы. — Б. Р.) упырям и берегиням».

2. Затем они «начали трапезу ставити (тоже приносить жертву. — Б. Р.) Роду и рожаницам».

3. Впоследствии славяне стали молиться главным образом Перуну

(сохраняя веру и в других богов).

Упыри — это вампиры, фантастические существа, оборотни, олицетворявшие зло. Берегини же, связанные со словом «беречь», «оберегать», — добрые, помогающие человеку духи. Одухотворение всей природы и деление ее на доброе и злое начала — очень древние представления, возникшие еще у охотников каменного века. Против упырей применяли различные заговоры, носили амулеты — «обереги»; в народном искусстве сохранилось много чрезвычайно древних символов добра и плодородия, изображая которые на одежде, посуде, жилище, древний человек думал, что знаки добра, обереги, отгоняют духов зла. К числу таких символов относятся изображения солнца, огня, воды, растения, цветка.

Культ Рода и рожаниц, божеств плодородия, несомненно, связан с земледелием и действительно отражает более позднюю ступень развития человечества — неолит, энеолит и последующее время.

Позднее, уже после крещения Руси, рожаниц приравнивали к христианской богородице.

Род был верховным божеством неба и земли, распоряжавшимся всеми жизненно необходимыми стихиями — солнцем, дождями, грозами, водой. Вера в единого верховного бога явилась основой позднейшего христианского монотеизма.

Культ Перуна, бога грозы, войны и оружия, возник сравнительно поздно в связи с развитием дружинного, военного элемента общества.

Как видим, ступени развития первобытной религии указаны писателем-мореплавателем очень верно и точно. Последнюю стадию он тоже правильно обрисовал как двоеверие — славяне приняли христианство, «но и ноне по украинам молятся ему, проклятому богу Перуну» и другим богам.

Моления славян-язычников своим богам были строго расписаны по временам года и важнейшим сельскохозяйственным срокам. Год определялся по солнечным фазам, т. к. солнце играло огромную роль в мировоззрении и верованиях древних земледельцев.

Начинался год, как и у нас сейчас, 1 января. Новогодние празднества — святки — длились 12 дней, захватывая конец старого года и начало нового. В эти дни сначала гасили все огни в очагах, затем добывали трением «живой» огонь, пекли специальные хлебы и по разным приметам старались угадать, каков будет наступающий? год. Кроме того, язычники всегда стремились активно воздействовать на своих богов при помощи просьб, молений и жертвоприношений. В честь богов устраивались пиры, на которых закалывали быков, козлов, баранов, всем племенем варили пиво, пекли пироги. Боги как бы приглашались на эти пиры-братчины, становились сотрапезниками людей.

Существовали специальные святилища — «требища», предназначенные для таких ритуальных пиров.

Церковь использовала новогодние языческие святки, приурочив к ним христианские праздники рождества и крещения (25 декабря и 6 января).

Следующим праздником была масленица, буйный и разгульный праздник весеннего равноденствия, встречи солнца и заклинания природы накануне весенней пахоты. Церковь боролась с этим праздником, но не смогла его победить и добилась только выдворения его за календарные сроки «великого поста» перед пасхой.

В пору пахоты, сева яровых и «прозябания» зерна в земле мысль древнего славянина обращалась к предкам — «дедам», тоже лежащим в земле. В эти дни ходили на кладбище и приносили «дедам» пшеничную кутью, яйца и мед, считая, что предки-покровители помогут всходам пшеницы. Кладбища представляли собой в древности как бы «поселки мертвых» — над сожженным прахом каждого умершего строилась деревянная «домовина» («столп»); в эти миниатюрные дома и приносили угощение предкам весной и осенью. Позднее стали над могилами насыпать земляные курганы. Обычай «приносов» в «родительские» дни сохранялся до XIX в.

На протяжении весны и лета беспокойство древнего земледельца об урожае все возрастало — нужны были вовремя дожди, вовремя солнечное тепло. Первый весенний праздник приходился на 1–2 мая, когда появлялись первые всходы яровых.

Второй праздник, слившийся впоследствии с христианским Троицыным днем, — это день бога Ярилы, бога животворящих сил природы; в этот день (4 июня) убирали лентами молодую березку и украшали ветками дома.

Третий праздник отмечал летний солнцеворот 24 июня — день Купалы (Иван Купала).

Во всех этих праздниках ощущается настойчивое моление о дожде. Хороводы девушек, обрядовые песни и пляски в священных рощах, жертвоприношения рекам и родникам — все было направлено на получение дара неба — дождя. Дню Купалы предшествовала русальная неделя. Русалки — нимфы воды и полей, от которых, по представлениям славян, зависело орошение земли дождем.

В славянской этнографии хорошо известно, что в дни таких русальных празднеств в деревнях выбирали самых красивых девушек, обвивали их зелеными ветками и с магической целью обливали водой, как бы подражая дождю, который хотели вызвать такими действиями

Праздник Купалы был наиболее торжественным из весенне-летнего цикла. Поклонялись воде (девушки бросали венки в реку) и огню (в купальскую ночь на высоких холмах, на горах разводили огромные костры, и юноши и девушки попарно прыгали через огонь). Жизнерадостная игровая часть этих молений сохранялась очень долго, превратившись из обряда в веселую игру молодежи.

Этнографы начала XIX в. описывают великолепное зрелище купальских костров в Западной Украине, Польше и Словакии, когда с высоких вершин Татр или Карпат на сотни верст вокруг открывался вид на множество огней, зажженных на горах.

Кульминационным пунктом славянского сельскохозяйственного года были грозовые, жаркие июльские дни перед жатвой.

Земледелец, бессильный перед лицом стихий, со страхом взирал на небо — урожай, взращенный его руками, вымоленный (как он думал) у богов, был уже почти готов, но грозное и капризное небо могло его уничтожить. Излишний зной мог пересушить колосья, сильный дождь — сбить созревшее зерно, молния — спалить сухое поле, а град — начисто опустошить нивы.

Бог, управлявший небом, грозой и тучами, был особенно страшен в эти дни; его немилость могла обречь на голод целые племена. День Рода-Перуна (Ильин день — 20 июля) был самым мрачным и самым трагическим днем во всем годовом цикле славянских молений. В этот день не водили веселых хороводов, не пели песен, а приносили кровавые жертвы грозному и требовательному божеству, прямому предшественнику столь же жестокого христианского бога. Знатоками обрядности и точных календарных сроков молений были жрецы-волхвы и ведуньи-знахарки, появившиеся еще в первобытную эпоху.

Наряду с языческими молениями об урожае, составлявшими содержание годового цикла праздников, славянское язычество включало и первобытный анимизм (вера в леших, водяных, болотных духов) и культ предков (почитание мертвых, вера в домовых).

Сложной обрядностью обставлялись свадьбы и похороны. Свадебные обряды были насыщены магическими действиями, направленными на безопасность невесты, переходящей из-под покровительства своих домашних духов в чужой род, на благополучие новой семьи и на плодовитость молодой четы.

Погребальные обряды славян сильно усложнились к концу языческого периода в связи с развитием дружинного элемента. Со знатными русами сжигали их оружие, доспехи, коней. По свидетельствам арабских путешественников, наблюдавших русские похороны, на могиле богатого руса совершалось ритуальное убийство его жены. Все эти рассказы полностью подтверждены археологическими раскопками курганов. В качестве примера можно привести огромный курган высотою в четырехэтажный дом — «Черную Могилу» в Чернигове, где в процессе раскопок было найдено много различных вещей X в.: золотые византийские монеты, оружие, женские украшения и турьи рога, окованные серебром, с чеканными узорами и изображением былинного сюжета — смерти Кощея Бессмертного в черниговских лесах.

Курган Черная Могила середины X в. Разрез. Внизу — план погребального кострища (в укрупненном масштабе)
Священный рог из Черной Могилы; справа — верхняя часть рога 
Черная Могила, в которой, по преданию, был похоронен черниговский князь, расположена на высоком берегу Десны, и огонь грандиозного погребального костра должен был быть виден на десятки километров вокруг.

Вокняжившись в Киеве, Владимир I произвел своего рода языческую реформу, стремясь, очевидно, поднять древние народные верования до уровня государственной религии, — рядом со своими теремами, на холме, князь приказал поставить деревянные кумиры шести богов: Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса, Даждьбога, Стрибога, Семаргла и Мокоши.

Будто бы Владимир установил даже человеческие жертвоприношения этим богам, что должно было придать их культу трагический, но в то же время и очень торжественный характер. «И осквернилась кровью земля Русская и холм тот», — говорит летопись. 

Культ Перуна, главного бога дружинной знати, был введен Добрыней и на северной окраине Руси, в Новгороде. Вокруг идола Перуна там горело восемь негасимых костров, а память об этом вечном огне сохранялась У местного населения вплоть до XVII в.

Стрибог, повелевавший ветрами, был, по всей вероятности, богом неба; Даждьбог — богом света, тепла, плодородия (подобно античному Апполлону), Хоре — богом Солнца, как источника света. Симаргл — божество, близкое к русалкам, подательницам влаги на поля; это — бог почвы, корней растений, разновидность божеств плодородия{280}.

Мокошь (или Макошь) была единственным женским божеством в этом пантеоне и, очевидно, олицетворяла собой женское начало природы и женскую часть хозяйства.

Попытка превращения язычества в государственную религию с культом Перуна во главе, судя по всему, не удовлетворила Владимира, хотя киевляне охотно поддерживали даже самые крайние проявления кровавого культа воинственного бога.

В Киеве давно уже было хорошо известно христианство и его основные догмы, так приспособленные к нуждам феодального государства. Первые сведения о христианстве у русов относятся к 860–870-м годам. В X в. в Киеве была уже церковь святого Ильи, христианского двойника Перуна.

Ко времени Святослава и Владимира уже существовала значительная христианская литература в соседней Болгарии, написанная на старославянском языке, вполне понятном для всех русских.

Но киевские князья медлили с принятием христианства, т. к. при тогдашних богословско-юридических воззрениях византийцев принятие крещения из их рук означало переход новообращенного народа в вассальную зависимость от Византии.

Владимир I вторгся в византийские владения в Крыму, взял Херсонес и отсюда уже диктовал свои условия императорам. Он хотел породниться с императорским домом, жениться на царевне и принять христианство. Ни о каком вассалитете в таких условиях не могло быть и речи.

Около 988 г. Владимир крестился сам, крестил своих бояр и под страхом наказаний заставил креститься киевлян и всех русских вообще. В Новгороде тот же Добрыня, который учреждал там культ Перуна, теперь крестил новгородцев.

Формально Русь стала христианской. Погасли погребальные костры, на которых сгорали убитые рабыни, угасли огни Перуна, требовавшего себе жертв наподобие древнего Минотавра, но долго еще по деревням насыпали языческие курганы, «отай» молились Перуну и огню-Сварожичу, справляли буйные праздники родной старины.

Язычество слилось с христианством.

Церковь на Руси была организована так: во главе ее стоял киевский митрополит, назначаемый или из Константинополя, или самим киевским князем с последующим избранием собором епископов. В крупных городах находились епископы, ведавшие всеми церковными делами большой округи — епархии. С обособлением отдельных княжеств каждый князь стремился к тому, чтобы его столица имела своего епископа.

Митрополит и епископы владели землями, селами и городами: у них были свои слуги, холопы, изгои и даже свои полки. Князья на содержание церкви давали десятину — десятую долю своих даней и оброков. Церковь имела свой особый суд и специальное законодательство, при помощи которого властно и бесцеремонно вмешивалась в семейную и интимную жизнь, в мысли и нормы поведения людей. В городах в XI–XII вв. было много каменных и деревянных церквей, в которых служили священники (попы) и их помощники дьяконы. Служба в церкви велась ежедневно три раза в день (заутреня, обедня и вечерня); церковники стремились регламентировать всю жизнь и постоянно воздействовать на свое «стадо». В праздничные дни устраивались особо торжественные службы, которым предшествовали ночные моления — всенощные. Пышность богослужений должна была воздействовать на умы простых людей. Но долго еще церковники жаловались на то, что их храмы пустуют: «Если какой-нибудь плясун, или музыкант, или комедиант позовет на игрище, на сборище языческое, то все туда радостно устремляются и проводят там, развлекаясь, целый день. Если же позовут в церковь, то мы позевываем, чешемся, сонно потягиваемся и отвечаем: «Дождливо, холодно» или еще чем-либо отговариваемся…

На игрищах нет ни крыши, ни защиты от ветра, но нередко и дождь идет, дует ветер, метет метель, но мы ко всему этому относимся весело, увлекаясь зрелищем, гибельным для наших душ.

Десятинная Успенская церковь в древней части Киева 989–996 гг. План. Под фундаментами — дружинные могилы IX–X вв.
А в церкви и крыша есть и приятный воздух, но туда люди не хотят идти».

Все средства искусства были использованы церковью для утверждения своих взглядов на жизнь и общественную структуру.

Ораторы убеждали аудиторию в том, что «властели бо от бога устроены», что человек должен купить себе покорностью и смирением в этой жизни вечное блаженство после смерти.

Художники изображали «Страшный суд», когда, по фантастическим предсказаниям пророков, восстанут из гробов все умершие за несколько тысячелетий существования мира и бог начнет последний суд, определяя праведников в рай, а грешников — в ад, на бесконечные муки. Кисть художника рисовала безобразных чертей, хватающих грешников и бросающих их в печь, пронзающих крючьями, рвущих грязными когтями их тела…

Стройное пение и торжественное театрализованное богослужебное действо должны были показать другой, праведный полюс христианского мира.

Архитекторы стремились вознести церковные здания над хижинами и хоромами так, чтобы именно церкви создавали архитектурный ансамбль города.

Создавая свое искусство, церковь постоянно обрушивалась на светские забавы и интересы: «Горе тем, кто ждет вечера с его музыкой — гуслями, флейтами, тамбуринами… тем, кто делает вид, что не знает, какой вред приносят гусли, игры, танцы и пение».

Церковный проповедник порицает тех солидных горожан, которые внешне благопристойны, но увлекаются игрой уличных артистов, танцами и песнями, даже детей водят на пиры: «А спросите-ка этих бесстыдных старцев, как жили пророки и апостолы? Или сколько было апостолов и пророков? Не знают они этого и не ответят вам. А вот если речь зайдет о лошадях или о птицах, или о чем-либо другом, то тут они — философы, мудрецы!»

Одной из сильнейших церковных организаций были монастыри, игравшие вообще очень важную роль в истории средневековых государств. По идее, монастырь — добровольное братство людей, отрекшихся от семьи, от обычной жизни и целиком посвятивших себя служению богу. На деле монастыри были крупными землевладельцами-феодалами, владели селами, вели оптовую торговлю, ссужали деньги под ростовщические проценты и всегда находились в самой гуще жизни, принимая непосредственное участие и в повседневной «суете мирской» и в крупных политических событиях. Игумены монастырей наравне с епископами выступали как дипломаты, судьи, посредники. В монастырях существовало резкое неравенство между бедняками без роду, без племени и выходцами из боярской или купеческой среды.

Высшие церковные власти — епископы и митрополит — могли быть выбраны только из среды монахов, которых в отличие от обычных попов и дьяконов называли черным духовенством.

Некоторые центральные монастыри, вроде Киево-Печерского (основанного в середине XI), стали своего рода духовной академией, куда охотно поступали сыновья крупных вельмож, стремившиеся сделать карьеру. В таких монастырях были хорошие библиотеки; здесь велись летописи, сочинялись проповеди, записывались внутренние монастырские события, прославлялись монахи «подвижники», «отшельники», «молчальники».

Древнейшее из сохранившихся до наших дней здание Киевской Руси — Спасский собор в Чернигове (1036)
Богатая хозяйственная жизнь монастырей и наличие в них аристократической прослойки, избавленной (как мы знаем по позднейшим данным) от черной работы, заставляли администрацию принимать меры для создания такой декоративной завесы, которая прикрыла бы собой классовую сущность монастыря и отвлекла бы внимание горожан и крестьян. Такой завесой являлись блаженные, юродивые — психически ненормальные, слабоумные или искалеченные люди, недостатки которых беззастенчиво выставлялись напоказ всем посетителям монастыря. Сохранился рассказ об одном таком юродивом Исаакии, жившем в Печерском монастыре в 1060–1070-х годах. Он был «раслаблен телом и умом», его мучили кошмарные видения, одет он был в недубленую козью шкуру; монастырские повара издевались над его слабоумием и заставляли ловить ворон. Исаакий то собирал детей и одевал их в монашеские одежды, то босыми ногами становился на горящую печь, то «поча по миру ходити, тако же уродом ся творя». Рассказ об этом несчастном был введен в летопись, и автор-монах сознательно преподносит читателю образ «божьего избранника».

К началу XIII в. мы видим проявления антицерковных и антимонашеских настроений. Смоленский поп Авраамий, славившийся начитанностью и красноречием, обратил свою проповедь к очень широкому кругу горожан, среди которых были и «малые», и «рукодельные», и рабы. Его учение было близко к учению западноевропейских вальденсов, выступавших против духовенства. Епископ и игумены судили Авраамия.

Русская церковь играла сложную и многогранную роль в истории Руси XI–XIII вв. С одной стороны, несомненна польза церкви как организации, помогавшей укреплению молодой русской государственности в эпоху бурного поступательного развития феодализма. Несомненна и ее роль в развитии русской культуры, в приобщении к культурным богатствам Византии, в распространении просвещения и создании крупных литературных и художественных ценностей.

Но русский народ дорогой ценой заплатил за эту положительную сторону деятельности церкви: тонкий яд религиозной идеологии проникал (глубже, чем в языческую пору) во все разделы народной жизни, он притуплял классовую борьбу, возрождал в новой форме первобытные воззрения и на долгие века закреплял в сознании людей идеи потустороннего мира, божественного происхождения властей и провиденциализма, т. е. представления о том, что всеми судьбами людей всегда управляет божественная воля.

Русские люди не были так религиозны, как это пытаются изобразить церковные историки, однако религиозная идеология во всеоружии всего средневекового искусства была препятствием на пути к свободному миропониманию.


ЧАСТЬ 4. РАСЦВЕТ КИЕВСКОЙ РУСИ (XI — НАЧАЛО XII в.)

4.1. РУСЬ В ПРАВЛЕНИЕ ЯРОСЛАВА МУДРОГО

К началу XI в. государство Киевская Русь насчитывало уже два столетия своего существования. Оно прошло путь от одного из союзов славянских племен к большой феодальной державе с разноплеменным населением, в котором преобладали восточнославянские племена (вошедшие к этому времени полностью), но находились так же летто-литовские прибалтийские племена и племена финно-угорские.

Летописец Нестор в своем знаменитом введении к истории Руси перечислил все славянские союзы племен, вошедшие в Русь, а затем дал перечень иноязычных народов. Каждая единица в этом перечне, очевидно, тоже обозначает устойчивый союз нескольких племен.

«А се суть инии языци, иже дань дають Руси:

Чудь [эстонцы и коми-зыряне]

Меря [финно-угорские племена по Клязьме и Волге]

Весь[вепсы]

Мурома [финно-угорские племена на Нижней Оке]

Черемись[марийцы]

Мърдва

Пьрмь [коми-пермяки]

Печера [угорские племена северного Приуралья]

Ямь [часть финнов-суоми]

Литъва

Зимегола [часть латышских племен]

Кърсь

Норома

Либь».

Общая территория всей державы была огромна. Ее периметр составлял примерно 7000 км. Она простиралась от бассейна Вислы на западе до Камы и Печоры на востоке; от Черного моря (устье Днепра) до Белого моря и «Студеного» моря (Ледовитого океана). Половина этого необъятного пространства представляла собой редко заселенные леса Севера с их охотничьими угодьями, но и его освоенная земледельцами часть была достаточно обширна и управление всем государством было крайне затруднено. Если, например, на Белоозере происходило какое-либо событие и киевскому князю нужно было послать туда своих людей, то они прибывали туда не ранее, чем через три-четыре месяца после события. Дороги с гатями, мостами, разведанными бродами еще только-только налаживались. Проехать из Киева в землю Вятичей «дорогой прямоезжею» считалось богатырским подвигом.

Государственное начало могло утверждаться только при условии опоры на местную племенную знать, которая постепенно из «Соловьев-Разбойников» превращалась частично в великокняжескую администрацию, не теряя своих, идущих из первобытности, прерогатив по отношению к соплеменникам.

Обширность территории порождала целый ряд обстоятельств, влиявших на историческое развитие: во-первых, долгое время существовали значительные резервы расширения земледельческого хозяйства; во-вторых, существовала возможность широкой стихийной колонизации и ухода из феодальной зоны. В-третьих, дальность расстояний облегчала независимую политику и бесконтрольность местной власти. Правительство князя Владимира, как мы видели, делало многое для внедрения государственного начала: прокладывало дороги, боролось с разбойниками, переселяло «лучших мужей» в стратегически опасную пограничную зону. Одной из мер внедрения государственного начала (в характерной для средневековья форме, когда государственное нередко сливалось с личным) было размещение сыновей великого князя в крупных периферийных городах — бывших племенных центрах. Однако эта мера не помогла избавиться от местного сепаратизма. Почти весь XI век — время острых конфликтов, братоубийственных усобиц, осложненных и внешними нашествиями и крайней напряженностью социальных отношений. Сразу же после смерти Владимира Святославича началась десятилетняя усобица между его сыновьями, главным героем которой стал Ярослав, старший сын великого князя.

Ярослав родился около 978 г. или несколько позже. Его матерью была гордая полоцкая княжна Рогнеда, отказавшая, по словам летописца, «робичичу» Владимиру в своей руке и взятая им затем как военный трофей при разгроме Полоцка. Ярослав еще в детстве охромел, и его потом поддразнивали «хромцом».

Повествование летописи о Ярославе (враждебное ему) начинается с 1014 г., последнего года княжения Владимира.

Ярослав жил в Новгороде и ежегодно собирал здесь дань в 3 тыс. гривен; тысячу гривен он оставлял на содержание своей дружины в Новгороде, а две трети собранного посылал в столицу Руси. Таков был «урок», годовая норма. Но, пожив много лет в отдаленном торговом городе с широкими заморскими связями, Ярослав решил отказаться от выплаты этого урока, чем вызвал гнев отца, строго следившего за единством всех частей Руси и заставлявшего в свое время новгородцев строить крепости для защиты от печенегов далеко на юге. Владимир приказал мостить мосты, расчищать лесные дороги на Новгород, но разболелся.

Ярослав же, оказывается, собирался вступить в настоящую войну с родным отцом и нанял вШвеции большие отряды варягов.

Женатый на дочери шведского короля Олафа, он имел прямые связи с варягами. Скандинавские саги, повествующие о «конунге Ярислейфе» (Ярославе), называют имена варяжских предводителей — Эймунда и Рагнара, приглашенных им в Новгород, и сообщают любопытные подробности о договоре найма, о жадности и вероломстве варягов.

Наемники буйно и разгульно вели себя в русском городе: «И начата варязи насилие деяти на мужатых женах». Однажды августовской ночью 1015 г. новгородцы собрались и изрубили варягов-обидчиков во дворе Поромона. Князь Ярослав «разгневася на гражаны», но не сразу обнаружил свой гнев. Он заманил, «обольстил» тысячу славных воинов (возможно, бояр и воевод новгородской тысячи) и изрубил их в отместку за варягов; часть горожан бежала. К концу трагической ночи в Новгород прискакал гонец из Киева с письмом к Ярославу от его сестры Предславы, извещавшей о том, что 15 июля старый князь скончался, а между братьями уже началась кровавая борьба за престол.

Князь Ярослав Владимирович Мудрый. Реконструкция М.М. Герасимова по подлинному черепу Ярослава
Утро началось примирением Ярослава с новгородцами. Он собрал уцелевших горожан на поле, открыл вече и обратился к нему с необычной речью: «О, моя любимая и честная дружина, которую я вчера в безумии своем изрубил! Смерть их теперь никаким золотом нельзя искупить… Братья! Отец мой Владимир умер; в Киеве княжит Святополк. Я хочу идти на него войной — поддержите меня!» Новгородцы выставили 3 тыс. воинов и двинулись с Ярославом к Киеву. Три месяца простоял новгородский князь у Любеча на Днепре, где встретил его Святополк, и уже поздней осенью решился напасть на брата. Битва под Любечем была выиграна новгородским войском. Святополк бежал к печенегам, а Ярослав торжественно вошел в Киев.

Войско его получило награды: смерды по одной гривне, старосты по десять гривен, а новгородцы все получили по десять гривен серебра.

«И отпусти их всех домой, и дав им Правду, и Устав списав, тако рекши им: по сей грамоте ходите, якоже списах вам, такоже держите… А се есть Правда Русская…»

Далее в летописи помещен текст Русской Правды XI в., первые статьи которой, по всей вероятности, действительно связаны с обязательствами Ярослава по отношению к новгородцам. На всех статьях первой части Древнейшей Русской Правды лежит явный отпечаток описанных выше новгородских событий в июле-августе 1015 г. Юридический документ, определяющий штрафы за различные преступления против личности, не менее красочно, чем летопись, рисует нам город в условиях заполнения его праздными наемниками, буянящими на улицах и в домах.

Город населен рыцарями и холопами; рыцари ездят верхом на конях, вооружены мечами, копьями, щитами; холопы и челядинцы иногда вступают в городскую драку, помогая своему господину, бьют жердями и батогами свободных людей, а когда приходится туго, то ищут защиты в господских хоромах. А иногда иной челядин, воспользовавшись случаем, скроется от господина во дворе чужеземца.

В числе рыцарей, ради которых написан охраняющий их закон, есть и прибывшие из Киевской земли «русины», и княжеские гриди, на которых шла тысяча гривен новгородских даней, и купчины, по обычаю того времени, очевидно, тоже перепоясанные мечами, и важные княжеские чиновники — «ябедники» и мечники, следившие за сбором доходов и вершившие княжеский суд.

Закон заодно защищал и более широкие круги новгородского населения — тут упомянуты и изгои, выходцы из общин, порвавшие связи с прошлым и еще не нашедшие своего места в жизни, и просто «словене», жители обширной Новгородской земли. Эти категории простого люда напоминают нам о покаянных словах Ярослава на вече, когда результатом его призывов к братьям новгородцам (и, очевидно, соответственных обещаний) была мобилизация большого по тем временам трехтысячного войска, в составе которого оказались даже простые смерды (может быть, «словены» Русской Правды).

Древнейшая Русская Правда, как и летопись под 1015–1016 гг., рисует нам Новгород расколотым на две части, на два лагеря: к одному из них принадлежит население Новгорода от боярина до изгоя, а к другому — чужеземцы — варяги и колбяги (жители Балтики). В городе происходят драки, здесь угрожают обнаженными мечами, хватают чужих коней и ездят на них по городу, берут чужое оружие, укрывают чужую челядь, выдирают усы и бороды, рубят руки и ноги, убивают насмерть. Даже на пирах дерутся чашами и турьими рогами.

Все это очень хорошо дополняет рассказ летописца о варяжских насилиях в городе.

Варяги и колбяги доставлены законом Ярослава в неполноправное положение. Так, если обидчиком был новгородец, то обиженный должен представить двоих свидетелей, если же грубияном, толкнувшим новгородца, оказывался варяг или колбяг, то достаточно было одной клятвы обиженного новгородца. Эти ограничения особенно явственны при сопоставлении Ярославовой Правды с Пространной Правдой XII в., где варяги уже уравнены с остальными людьми. Только в отношении варягов и колбягов закон предусматривает штраф за укрывательство чужого челядина. Особенно важно отметить, что в подробном списке лиц, жизнь которых охраняется или древним обычаем кровной мести, или высоким штрафом в 40 гривен, есть все слои городского населения, указаны даже приезжие киевляне, но нет ни варягов, ни колбягов, хотя эти чужеземцы и владели домами в Новгороде.

Самое начало Ярославовой Правды как бы возвращает нас к той злополучной ночи, когда возмущенные мстили варягам на «Поромони дворе». Русская Правда узаконивает право на кровную месть:

«Убьеть муж мужа — то мьстить брату (за) брата, или сынови (за) отца, любо отцю (за) сына, или братучаду, любо сестрину сынови (племянникам. — Б. Р.). Аще не будеть, кто мьстя, то 40 гривен за голову; — аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгой будеть, любо Словении, то 40 гривен положити за нь».

Предполагая обороняться в Новгороде от киевских отцовских дружин, Ярослав заигрывал с наемными отрядами варягов и не только не унимал их, но даже зверски наказал новгородцев, творивших самовольный суд. Письмо княжны Предславы изменило все — перед Ярославом открылась возможность вмешаться в начавшиеся усобицы; менялась роль варягов и отношение к ним Ярослава. Теперь наемники должны были сами стремиться идти в поход на Киев, где они надеялись на богатую добычу. Но Ярослав не мог отважиться на борьбу с коварным полувизантийцем Свитополком всего лишь с одной тысячью воинов и к тому же наемных, которые в решительный момент могли продать себя дороже другому князю или, достаточно награбив, уйти домой, «за море». В этих условиях Ярославу нужно было опереться на какое-то более надежное войско. Единственной возможностью был союз с Новгородом, с его боярством и даже простыми людьми, а для этого нужно было дать какие-то гарантии, оградить статьями княжего закона всех новгородцев от бесчинства варяжских дружин Эймунда или иного конунга, которого судьба занесет в Новгород. Так появился Устав Ярослава — Древнейшая Русская Правда, восемнадцать статей которой защищали жизнь, честь и имущество новгородских мужей и простых словен от бесцеремонных посягательств варягов, нанятых для участия в усобицах.

Частная инструкция о разборе драк и столкновений в Новгороде не ставила, разумеется, своей задачей всеобъемлющий охват всех сторон социальной жизни города и всей Русской земли. Она по самому своему замыслу была очень ограниченной тематически и совершенно на входила (да и не должна была входить) во взаимоотношения господина и холопов, господина и крестьян и т. д. Лишь случайно, в связи с основной темой об уличных столкновениях, упомянут подравшийся холоп, прячущийся в хоромах своего господина.

Поэтому глубоко неправы те буржуазные историки, которые рассматривали эту Древнейшую Русскую Правду 1015г. как первый свод законов, будто бы отражавший всю полноту тогдашней жизни. Из того факта, что этот юридический документ ничего не говорит о сельском хозяйстве, о формах феодальной зависимости крестьян, о смердах и закупах, делался совершенно нелогичный вывод: раз закон обо всем этом молчит, то, значит, и в реальной жизни таких явлений не было.

Устав Ярослава не был первым законодательным актом. Уже в договорах с Византией 911 и 944 гг. имеются ссылки на «закон русский», и вполне возможно, что статьи Русской Правды о челядине восходят к этому не дошедшему до нас древнему закону, где применялась та же терминология. Многое в Русской Правде опиралось на обычное неписаное право. Созданный в конкретных исторических условиях 1015 г. (в новгородской летописи ошибочно 1016), Устав Ярослава оказался вполне применим ко всем вообще случаям уличных побоищ, столь обычных в средневековых городах, и просуществовал несколько веков, входя в сборники других княжеских законов XI–XII вв.

Русская Правда является драгоценнейшим источником по истории феодальных отношений Киевской Руси. Под этим названием скрывается целый комплекс юридических документов XI–XII вв., отразивший сложность русской социальной жизни и ее эволюцию. Русская Правда была объектом самого пристального внимания историков, начиная с В.Н. Татищева (1730-е годы) и кончая такими крупными советскими историками, как Б.Д. Греков, С.В. Юшков, М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин{281}.

Сложный комплекс законов, покрываемый словами «Русская Правда», расчленяется благодаря усилиям ученых следующим образом:

1. Древнейшая Правда или Правда Ярослава 1015–1016 гг.

2. Дополнения к Правде Ярослава: «Устав мостником», «Покон вирный» (Положение о сборщиках судебных штрафов).

3. Правда Ярославичей (Правда Русской земли). Утверждена сыновьями Ярослава Мудрого — Изяславом, Святославом и Всеволодом около 1072 г.

4. Устав Владимира Мономаха 1113 г.

5. Пространная Русская Правда. Примерно 1120–1130-е годы. Нередко ее датируют началом XIII в.

Отдельные разделы этих основных юридических документов могла возникать в связи с теми или иными социальными конфликтами и включаться в уже существующий текст. Русская Правда — не всеобъемлющий и не застывший свод законов, а целая серия разновременных юридических установлений, постепенно расширявших круг вопросов, охватываемых ими.

Основная тенденция этой эволюции заключалась в том, что от княжеского домениального закона Правда постепенно разрасталась как сборник норм феодального права вообще, права, охранявшего не только владения князя, но и любого «господина».

Помимо светского законодательства, в древней Руси существовало и обособленное от него законодательство церковное, обязательное, во-первых, для церковных людей (духовенство, монахи, убогие, призреваемые люди, врачи), а, во-вторых для всего населения по преступлениям и спорным делам не феодального порядка: умыкание невесты, развод, ссоры в семье, колдовство, языческие моления, еретичество и др. Это законодательство XI–XIII вв. оформлено под названием «уставов», приписанных Владимиру I и Ярославу Мудрому. Уставы дают богатый материал по русскому семейному праву{282}.

Появление Древнейшей Правды как первой главы будущего кодекса объясняется не тем, что драки рыцарей являлись самым существенным в жизни государства, а тем, что в тот исторический момент, в разгар острых событий 1015–1016 гг. в Новгороде, князь Ярослав вынужден был дать новгородцам гарантию безопасности.

Киев и его окрестности в X–XIII вв. План составлен Л.А. Голубевой
1 — курганные погребения с трупосожжением IХ—Х вв.; 2 — курганные погребения с трупосожжением в грунтовой могиле IX–X вв.; 3 — погребения в срубных гробницах IX–X вв.; 4 — погребения в грунтовых могилах конца X — начала XI в.; 5 — церковные кладбища XI–XII вв.; 6 — братские могилы XIII в.
Золотые ворота Киева, построенные при Ярославе Мудром. Середина XI в. Рисунок 1848 г.
Королева Франции Анна, дочь Ярослава Мудрого. Скульптура в монастыре св. Викентия (Франция)
Захват Киева Ярославом с новгородскими и варяжскими дружинами еще не принес успокоения. Святополк был связан с печенегами и польским королем Болеславом; вот эти-то две силы он и использовал для отвоевания киевского престола. В 1017 г. Киев подвергся нападению большого печенежского войска. Эймундова сага говорит, что, готовясь к осаде, горожане выкопали вокруг города ров, пустили в него воду и прикрыли сверху бревнами; на крепостных стенах укрепили много нарубленных зеленых ветвей, чтобы помешать печенежским стрелам залетать внутрь города. Двое ворот Киева были оставлены открытыми, и в них расположились отряды для вылазки. Штурм печенегов был отбит.

Но вскоре с запада на Русь двинулся Болеслав Храбрый, и Ярослав, разбитый в пограничной битве на Буге, ускакал в Новгород, откуда попытался бежать в Швецию. Здесь снова решительно выступили новгородцы во главе с посадником Константином Добрыничем и рассекли корабли, приготовленные для бегства. Новгородцы собрали деньги для найма нового варяжского отряда, обложив свободное население: от мужа по 4 куны, от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен.

В это время Святополк избавился от поляков и выгнал из Киева Болеслава Храброго. Поляки, побывавшие в столице Руси, оставили интересное описание Киева, сохраненное средневековым историком Титмаром: «В большом городе, который был столицей этого государства (Киеве. — Б. Р.), находилось более 400 церквей, 8 торговых площадей и необычное скопление народа, который, как и вся эта область, состоит из беглых рабов, стекавшихся сюда отовсюду, и весьма проворных данов. Он (Киев) оказывал до сих пор постоянное сопротивление печенегам, приносящим много вреда, и подчинял себе других».

«Беглые рабы» в этом описании — очевидно, те изгои, которые со всех концов Руси стекались в города и попадали здесь то в дружину, то в дворцовые слуги феодалов. Под «проворными данами» следует понимать разных варягов, служивших тому или иному князю. Это описание Киева важно для нас указанием на его огромные размеры.

Как только Святополк лишился польской поддержки, он уже не смог удержать Киев в своих руках. Ярослав снова овладел городом, но в 1019 г. Святополк с огромным печенежским войском сделал последнюю попытку захватить великое княжение. В битве на р. Альте Ярослав разбил Святополка.

Однако усобицы не затихли. В 1021 г. Брячислав, внук Владимира, захватил Новгород, а в 1024 г., когда Ярослав усмирял восстание в Суздальской земле, на Русь из Тмутаракани во главе русско-кавказских войск пришел Мстислав Владимирович. Битва под Лиственом (близ Чернигова) кончилась победой Мстислава: Ярослав и его варяги бежали. Но Мстислав не претендовал на Киев. Он предложил брату такой раздел древней Русской земли: «Сяди в своемь Кыеве… а мне буди си сторона». В 1026 г., съехавшись для мира, братья «разделиста по Днепр Русьскую землю: Ярослав прия сю сторону, а Мстислав ону».

Мстислав овладел всем Левобережьем Днепра с Черниговом и Переяславлем, а Ярославу остались Киев и правобережные земли. Десятилетняя усобица утихла.

Из 12 сыновей Владимира I многих постигла трагическая судьба: князь Глеб Муромский был убит на корабле под Смоленском. Его зарезал собственный повар, подкупленный Святополком, только что вокняжившимся в Киеве и стремившимся устранить братьев-соперников.

Софийский собор в Киеве. 1037 г.
Софийский собор. Реконструкция вида здания в XII в. (Ю.А. Асеев) 
Князь Борис, любимец отцовской дружины и поэтому наиболее опасный соперник для других братьев, был убит во время возвращения из похода на печенегов. По летописи, убийство было совершено двумя варягами, посланными Святополком, а по скандинавским сагам, его убили уже знакомые нам по Новгороду союзники Ярослава, варяги Эймунд и Рагнар. Эймунд ночью ворвался в княжеский шатер и убил Бориса (Бурислейфа). Отрубленную голову молодого князя он преподнес Ярославу.

Святослав Древлянский бежал из Киевской Руси в Чехию, землю своей матери, но убийцы Святополка настигли его в Карпатах и убили.

Всеволод Волынский погиб не в усобице, но тоже трагически. Согласно саге, он сватался к вдове шведского короля Эрика — Сигриде-Убийце — и был сожжен ею вместе с другими женихами на пиру во дворце королевы. Этот эпизод саги напоминает рассказ летописи о княгине Ольге, сжегшей посольство своего жениха Мала Древлянского.

Князь Святополк, прозванный Окаянным, приводивший на Русь то поляков, то печенегов, проиграв третью решительную битву за Киев, заболел тяжелым психическим недугом: «И бежащю ему, нападе на нь бес, и раслабеша, кости его, и не можаше седети на кони, и несяхуть и на носилех». Князя-убийцу мучила мания преследования, и он, проехав Брест, быстро проскакал через всю Польшу и где-то вдали от Русской земли умер в неизвестном летописцу месте в 1019 г.

Судислав Псковский, один из самых незаметных князей, по клеветническому доносу был засажен своим братом Ярославом в «поруб», просидел там 24 года, и лишь спустя четыре года после смерти Ярослава племянники выпустили его из тюрьмы с тем, чтобы немедленно постричь в монахи. В одном из монастырей он и умер в 1063 г., пережив всех своих братьев. Как видим, значительная часть сыновей Владимира стала жертвой братоубийственных войн, заговоров, тайных убийств.

В 1036 г., разболевшись на охоте в черниговских лесах, скончался князь-богатырь Мстислав, победивший в свое время в единоборстве северокавказского князя Редедю. После Мстислава не осталось наследников, и все левобережные земли снова соединились под властью Киева: «…перея власть его всю Ярослав, и бысть самовластець Русьстей земли».

«Самовластец» укрепил свою власть в северных форпостах Руси — Новгороде и Пскове, дав Новгороду в князья своего старшего сына и поставив нового епископа, а в Пскове арестовав Судислава. На юге Ярославу удалось разбить печенегов и отогнать их от рубежей Руси.

Фреска Софийского собора, изображающая зрителей ипподрома
Разбогатев и укрепившись на престоле, князь Ярослав затратил большие средства на украшение своей столицы, взяв за образец столицу Византии Царьград. В Киеве, как и в Царьграде, строятся Золотые ворота, грандиозный Софийский собор, отделанный мрамором, мозаикой и великолепными фресками (1037). Современный Ярославу западный летописец Адам из Бремена называл Киев украшением Востока и соперником Константинополя.

Льстивый придворный летописец-киевлянин подробно описывает церковные постройки Ярослава и его любовь к попам и монахам.

При Ярославе переписывалась многие книги, многое переводилось с греческого языка на русский. Из числа таких переводов мы знаем, например, греческое историческое сочинение «Хронику Георгия Амартола». Возможно, что в то время уже были организованы школы для начального обучения грамоте, а может быть, как предполагают некоторые ученые, производилось обучение и более серьезное, рассчитанное на взрослых людей, готовящихся в священники. Впоследствии Ярослава стали называть Мудрым. Самовластец всей Руси, киевский князь, с которым стремились породниться королевские дома Франции, Венгрии, Норвегии, не довольствовался уже титулом великого князя; его современники употребляют восточный титул «каган», а в конце концов Ярослава стали называть царем, как самого византийского императора.

Соперничество с Византией сказывалось не только в застройке Киева или в титулатуре, но и в отношении к церкви. В 1051 г. Ярослав Мудрый поступил так, как до сих пор поступал только византийский император: он сам, без ведома константинопольского патриарха, назначил главу русской церкви — митрополита, выбрав для этой цели умного киевского писателя Иллариона.

Хорошо понимая идеологическую силу христианства, Ярослав, действительно, уделял много внимания организации русской церкви и монашества. При Ярославе Антоний Любечанин положил начало знаменитому впоследствии Киево-Печерскому монастырю.

Ярослав умер в 1054 г. на 76-м году жизни; в Софийском соборе на стене была сделана торжественная запись об «успении царя нашего».


4.2. ФЕОДАЛЬНЫЙ ЗАМОК XI–XII ВВ.

Первые укрепленные усадьбы, обособленные от окружающих их простых жилищ и иногда возвышающиеся над ними на холме, относятся еще к VIII–IX вв. По скудным следам древней жизни археологам удается установить, что обитатели усадеб жили несколько иной жизнью, чем их односельчане: в усадьбах чаще встречаются оружие и серебряные украшения.

Главным отличием была система стройки. Усадьба-городище строилась на холме, подножье которого было окружено 100–200 небольших хаток — землянок, в беспорядке разбросанных вокруг. Замок же представлял собой маленькую крепостицу, образованную несколькими деревянными срубами, поставленными вплотную друг к другу по кругу; круговое жилище (хоромы) служило одновременно и стенами, окаймлявшими небольшой двор. Здесь могло проживать 20–30 человек. Был ли это родовой старейшина со своими домочадцами или «нарочитый муж» с челядью, собиравший полюдье с населения окрестных деревень, — сказать трудно. Но именно в такой форме должны были рождаться первые феодальные замки, именно так должны были выделять себя из среды земледельцев первые бояре, «лучшие мужи» славянских племен. Крепость-замок была слишком мала для того, чтобы укрыть в своих стенах в годину опасности всех обитателей поселка, но вполне достаточна, чтобы господствовать над поселком. Все древнерусские слова, обозначающие замок, вполне подходят к этим маленьким круглым крепостицам: «хоромы» (сооружение, построенное по кругу), «двор», «град» (огражденное, укрепленное место).

Тысячи таких дворов-хором стихийно возникали в VIII–IX вв. по всей Руси, знаменуя собой рождение феодальных отношений, вещественное закрепление племенными дружинами достигнутого ими преимущества. Но только через несколько столетий после появления первых замков мы узнаем о них из юридических источников — правовые нормы никогда не опережают жизни, а появляются лишь в результате жизненных требований.

Софийский собор в Новгороде. 1045 г.
В XI в. явно обозначились классовые противоречия, и князья озаботились тем, чтобы их княжьи дворы, хоромы и амбары были надежно ограждены не только военной силой, но и писаным законом. На протяжении XI в. создается первый вариант русского феодального права, известной Русской Правды. Она складывалась на основе тех древних славянских обычаев, которые существовали уже много веков, но в нее вплетались и новые юридические нормы, рожденные феодальными отношениями. Долгое время взаимоотношения между феодалами и крестьянами, отношения дружинников между собой и положение князя в обществе определялись изустным, неписаным законом — обычаями, подкрепленными реальным соотношением сил.

Насколько мы знаем это древнее обычное право по записям этнографов XIX в., оно было очень разветвленным и регламентировало все стороны человеческих взаимоотношений: от семейных дел до пограничных споров.

Внутри маленькой замкнутой боярской вотчины долгое время не было еще потребности в записывании этих устоявшихся обычаев или тех «уроков» — платежей, которые ежегодно шли в пользу господина. Вплоть до XVIII в. подавляющее большинство феодальных вотчин жило по своим внутренним неписаным законам.

Запись юридических норм должна была начаться прежде всего или в условиях каких-то внешних сношений, где «покон русский» сталкивался с законами других стран, или же в княжеском хозяйстве с его угодьями, разбросанными по разным землям, с его разветвленным: штатом сборщиков штрафов и дани, непрерывно разъезжавших по всем подвластным племенам и судивших там от имени своего князя по его законам.

Первые отрывочные записи отдельных норм «русского закона» возникали, как мы уже видели на примере Устава Ярослава Новгороду, по частным случаям, в связи с какой-либо особой надобностью и совершенно не ставили перед собой задач полного отражения всей русской жизни. Еще раз приходится отметить, как глубоко неправы были те буржуазные историки, которые, сопоставляя разновременные части Русской Правды, механически делали из сопоставлений прямые выводы: если о каком-либо явлении в ранних записях еще не говорится, то, значит, и самого явления еще не было в действительности. Это крупная логическая ошибка, основанная на устаревшем представлении, что будто бы государственная и общественная жизнь формируется во всех своих проявлениях лишь в результате законов, изданных верховной властью как волеизъявление монарха.

Запись-граффити на стене Софийского собора в Киеве о смерти «цесаря нашего» Ярослава Мудрого 20 февраля 1054 г.
Купчая запись на землю Бонна, которую покупает вдова князя Всеволода при 12 свидетелях. Написана на стене Софийского собора. Начало XII в. (внизу — прорись) 
На самом же деле жизнь общества подчинена закономерности внутреннего развития, а законы лишь оформляют давно существующие взаимоотношения, закрепляя фактическое господство одного класса над другим.

К середине XI в. обозначились острые социальные противоречия (и прежде всего в княжеской среде), которые привели к созданию княжеского домениального закона, так называемой Правды Ярославичей (примерно 1054–1072 гг.), рисующей княжеский замок и его хозяйство. Владимир Мономах (1113–1125) после киевского восстания 1113 г. дополнил этот закон рядом более широких статей, рассчитанных на средние городские слои, а в конце его княжения или в княжение его сына Мстислава (1125–1132) был составлен еще более широкий по охвату свод феодальных законов — так называемая Пространная Русская Правда, отражающая не только княжеские, но и боярские интересы. Феодальный замок и феодальная вотчина в целом очень рельефно выступают в этом законодательстве. Трудами советских историков С.В. Юшкова, М.Н. Тихомирова и особенно Б.Д. Грекова подробно раскрыта феодальная сущность Русской Правды во всем ее историческом развитии более чем за столетие.

Б.Д. Греков в своем известном исследовании «Киевская Русь» так характеризует феодальный замок и вотчину XI в.:

«…В Правде Ярославичей обрисована в главнейших своих чертах жизнь вотчины княжеской.

Центром этой вотчины является “княж двор”… где мыслятся прежде всего хоромы, в которых живет временами князь, дома его слуг высокого ранга, помещения для слуг второстепенных, разнообразные хозяйственные постройки — конюшни, скотный и птичий дворы, охотничий дом и др….

Во главе княжеской вотчины стоит представитель князя — боярин-огнищанин. На его ответственности лежит все течение жизни вотчины и, в частности, сохранность княжеского вотчинного имущества. При нем, по-видимому, состоит сборщик причитающихся князю всевозможных поступлений — “подъездной княж…” надо думать, в распоряжении огнищанина находятся тиуны. В “Правде” назван также “старый конюх”, т. е. заведующий княжеской конюшней и княжескими стадами.

Все эти лица охраняются 80-гривенной вирой, что говорит об их привилегированном положении. Это высший административный аппарат княжеской вотчины. Дальше следуют княжие старосты — “сельский и ратайный”. Их жизнь оценивается только в 12 гривен… Таким образом, мы получаем право говорить о подлинной сельскохозяйственной физиономии вотчины.

Эти наблюдения подтверждаются и теми деталями, которые рассыпаны в разных частях Правды Ярославичей. Тут называются клеть, хлев и полный, обычный в большом сельском хозяйстве ассортимент рабочего, молочного и мясного скота и обычной в таких хозяйствах домашней птицы. Тут имеются кони княжеские и смердьи (крестьянские), волы, коровы, козы, овцы, свиньи, куры, голуби, утки, гуси, лебеди и журавли.

Не названы, но с полной очевидностью подразумеваются луга, на которых пасется скот, княжеские и крестьянские кони.

Рядом с сельским земледельческим хозяйством мы видим здесь также борти, которые так и названы “княжими”, “а в княже борти 3 гривне, либо пожгуть, либо изудруть”.

“Правда” называет нам и категории непосредственных производителей, своим трудом обслуживающих вотчину. Это рядовичи, смерды и холопы… Их жизнь расценивается в 5 гривен.

Мы можем с уверенностью говорить о том, что князь время от времени навещает свою вотчину. Об этом говорит наличие в вотчине охотничьих псов и обученных для охоты ястребов и соколов…

Первое впечатление от Правды Ярославичей, как, впрочем, и от Пространной Правды, получается такое, что изображенный в ней хозяин вотчины с сонмом своих слуг разных рангов и положений, собственник земли, угодий, двора, рабов, домашнего скота и птицы, владелец своих крепостных, обеспокоенный возможностью убийств и краж, стремится найти защиту в системе серьезных наказаний, положенных за каждую из категорий деяний, направленных против его прав. Это впечатление нас не обманывает. Действительно, «Правды» защищают вотчинника-феодала от всевозможных покушений на его слуг, на его землю, коней, волов, рабов, рабынь, крестьян, уток, кур, собак, ястребов, соколов и пр.»{283}

Археологические раскопки подлинных княжеских замков полностью подтверждают и дополняют облик «княжьего двора» XI в.

Экспедиция Б.А. Рыбакова в течение четырех лет (1957–1960) раскапывала замок XI в. в Любече, построенный, по всей вероятности, Владимиром Мономахом в ту пору, когда он был черниговским князем (1078–1094) и когда Правда Ярославичей еще только начала действовать.

Славянское поселение на месте Любеча существовало уже в первые века нашей эры. К IX в. здесь возник небольшой городок с деревянными стенами. По всей вероятности, именно его и вынужден был брать с бою Олег на своем пути в Киев в 882 г. Где-то здесь должен был быть двор Малка Любечанина, отца Добрыни и деда Владимира I.

На берегу днепровского затона была пристань, где собирались «моноксилы», упомянутые Константином Багрянородным, а неподалеку, в сосновой корабельной роще, — урочище «Кораблище», где могли строиться эти однодеревки. За грядою холмов — курганный могильник и место, с которым предание связывает языческое святилище.

Среди всех этих древних урочищ возвышается крутой холм, до сих пор носящий название Замковой горы. Раскопки показали, что деревянные укрепления замка были построены здесь во второй половине XI в. Могучие стены из глины и дубовых срубов большим кольцом охватывали весь город и замок, но замок имел и свою сложную, хорошо продуманную систему обороны; он был как бы кремлем, детинцем всего города.

Замковая гора невелика: ее верхняя площадка занимает всего лишь 35 x 100 м, и поэтому все строения там были поставлены тесно, близко друг к другу. Исключительно благоприятные условия археологического исследования позволили выяснить основания всех зданий и точно восстановить количество этажей в каждом из них по земляным потолочным засыпкам, рухнувшим во время пожара 1147 г.

Замок отделялся от города сухим рвом, через который был перекинут подъемный мост. Проехав мост и мостовую башню, посетитель замка оказывался в узком проезде между двумя стенами; мощенная бревнами дорога вела вверх к глазным воротам крепости, к которой примыкали и обе «стены, ограждавшие проезд.

Ворота с двумя башнями имели довольно глубокий тоннель с тремя заслонами, которые могли преградить путь врагу. Пройдя ворота, путник оказывался в небольшом дворике, где, очевидно, размещалась стража; отсюда был ход на стены, здесь были помещения с маленькими очагами на возвышениях для обогрева замерзшей воротной стражи и около них небольшое подземелье, являвшееся, очевидно, «узилищем» — тюрьмой. Слева от мощеной дороги шел глухой тын, за которым было множество клетей-кладовых для всевозможной «готовизны»: тут были и рыбные склады, и «медуши» для вина и меда с остатками амфор-корчаг, и склады, в которых не осталось никаких следов хранившихся в них продуктов. В глубине «двора стражи» возвышалось самое высокое здание замка — башня (вежа). Это отдельно стоящее, не связанное с крепостными стенами сооружение являлось как бы вторыми воротами и в то же время могло служить в случае осады последним прибежищем защитников, как донжоны западноевропейских замков. В глубоких подвалах любечского донжона были ямы-хранилища для зерна и воды (см. план на с. 319).

Раскопки замка Владимира Мономаха в Любече (конец XI в.)
Любечский замок. Реконструкция Б.А. Рыбакова
Паникадило-хорос XII в. Киев
Дворец был трехъярусным зданием с тремя высокими теремами. Нижний этаж дворца был разделен на множество мелких помещений; здесь находились печи, жила челядь, хранились запасы. Парадным, княжеским, был второй этаж, где имелась широкая галерея — «сени», место летних пиров, и большая княжеская палата, украшенная майоликовыми щитами и рогами оленей и туров. Если Любечский съезд князей 1097 г. собирался в замке, то он должен был заседать в этой палате, где можно было поставить столы примерно на сто человек.

В замке была небольшая церковь, крытая свинцовой кровлей. Стены замка состояли из внутреннего пояса жилых клетей и более высокого внешнего пояса заборола; плоские кровли жилищ служили боевой площадкой заборола, пологие бревенчатые сходы вели на стены прямо со двора замка. Вдоль стен были вкопаны в землю большие медные котлы для «вара» — кипятка, которым поливали врагов во время штурма. В каждом внутреннем отсеке замка — во дворце, в одной из «медуш» и рядом с церковью — обнаружены глубокие подземные ходы, выводившие в разные стороны от замка. Всего здесь, по приблизительным подсчетам, могло проживать 200–250 человек. Во всех помещениях замка, кроме дворца, найдено много глубоких ям, тщательно вырытых в глинистом грунте. Вспоминается Русская Правда, карающая штрафами за кражу «жита в яме». Часть этих ям могла, действительно, служить для хранения зерна, но часть предназначалась и для воды, т. к. колодцев на территории замка не найдено. Общая емкость всех хранилищ измеряется сотнями тонн. Гарнизон замка мог просуществовать на своих запасах более года; судя по летописи, осада никогда не велась в XI–XII вв. долее шести недель; следовательно, любечский замок Мономаха был снабжен всем с избытком.

Любечский замок являлся резиденцией черниговского князя и полностью был приспособлен к жизни и обслуживанию княжеского семейства. Ремесленное население жило вне замка, как внутри стен посада, так и за его стенами. Замок нельзя рассматривать отдельно от города.

О таких больших княжеских дворах мы узнаем и из летописи: в 1146 г., когда коалиция киевских и черниговских князей преследовала войска северских князей Игоря и Святослава Ольговичей, под Новгородом-Северским было разграблено Игорево сельцо с княжеским замком, «идеже бяше устроил двор добре. Бе же ту готовизны много в бретьяницах и в погребех вина и медове. И что тяжкого товара всякого до железа и до меди — не тягли бяхуть от множества всего того вывозити». Победители распорядились грузить все на телеги для себя и для дружины, а потом поджечь замок.

Любеч достался археологам после точно такой же операции, произведенной смоленским князем в 1147 г. Замок был ограблен, все ценное (кроме запрятанного в тайниках) вывезено, и после всего он был сожжен. Таким же феодальным замком была, вероятно, и Москва, в которую в том же 1147 г. князь Юрий Долгорукий приглашал на пир своего союзника Святослава Ольговича.

Наряду с большими и богатыми княжескими замками археологи изучили и более скромные боярские дворы, расположенные не в городе, а посреди села. Зачастую в таких укрепленных дворах-замках встречаются жилища простых пахарей и много сельскохозяйственного инвентаря — лемехи, плужные ножи, серпы. Такие дворы XII в. отражают ту же тенденцию временного закрепощения задолжавших крестьян, что и Пространная Русская Правда, говорящая о «закупах», пользующихся господским инвентарем и находящихся на господском дворе под присмотром «рядовича» или «ратаиного старосты», откуда можно было уйти только в том случае, если шли к высшим властям жаловаться на боярина.

Всю феодальную Русь мы должны представлять себе как совокупность нескольких тысяч мелких и крупных феодальных вотчин княжеских, боярских, монастырских, вотчин «молодшей дружины». Все они жили самостоятельной, экономически независимой друг от друга жизнью, представляя собой микроскопические государства, мало сцепленные друг с другом и в известной мере свободные от контроля государства. Боярский двор — своего рода столица такой маленькой державы со своим хозяйством, своим войском, своей полицией и своими неписаными законами.

Княжеская власть в XI–XII вв. в очень малой степени могла объединить эти независимые боярские миры; она вклинивалась между ними, строя свои дворы, организуя погосты для сбора дани, сажая своих посадников по городам, но все же Русь была боярской стихией, очень слабо объединенной государственной властью князя, который сам постоянно путал государственные понятия с частновладельческим феодальным отношением к своему разветвленному домену.

Княжеские вирники и мечники разъезжали по земле, кормились за счет местного населения, судили, собирали доходы в пользу князя, наживались сами, но в очень малой степени объединяли феодальные замки или выполняли какие-то общегосударственные функции.

Структура русского общества оставалась в основном «мелкозернистой»; в ней яснее всего ощущалось присутствие этих нескольких тысяч боярских вотчин с замками, стены которых защищали не столько от внешнего врага, сколько от собственных крестьян и соседей-бояр, а иной раз, быть может, и от слишком ретивых представителей княжеской власти.

Судя по косвенным данным, княжеское и боярское хозяйство были организованы по-разному. Разбросанные владения княжеского домена не всегда были постоянно закреплены за князем — переход его в новый город, на новый стол, мог повлечь за собой изменения в личных вотчинах князя. Поэтому при частых перемещениях князей с места на место они относились к своим вотчинам как временные владельцы: стремились как можно больше взять с крестьян и с бояр (в конечном счете тоже с крестьян), не заботясь о воспроизводстве неустойчивого крестьянского хозяйства, разоряя его. Еще более временными лицами чувствовали себя исполнители княжеской воли — «подъездные», «рядовичи», «вирники», «мечники», все те «юные» (младшие члены княжеской дружины), которым поручался сбор княжеских доходов и передоверялась часть власти самого князя. Безразличные к судьбам смердов и ко всему комплексу объезжаемых владений, они заботились прежде всего о самих себе и путем ложных, выдуманных ими поводов для штрафов («творимых вир») обогащались за счет крестьян, а частично и за счет бояр, перед которыми они представали как судьи, как представители главной власти в стране. Быстро разраставшаяся армия этих княжеских людей рыскала по всей Руси от Киева до Белоозера, и действия их не контролировались никем. Они должны были привезти князю определенный объем оброка и дани, а сколько они взяли в свою пользу, сколько сел и деревень разорили или довели до голодной смерти — никому не было ведомо.

Если князья жадно и неразумно истощали крестьянство посредством личных объездов (полюдья) и разъездов своих вирников, то боярство было осторожнее. Во-первых, у бояр не было такой военной силы, которая позволяла бы им перейти черту, отделявшую обычный побор от разорения, крестьян, а во-вторых, боярам было не только опасно, но и невыгодно разорять хозяйство своей вотчины, которую они собирались передавать своим детям и внукам. Поэтому боярство должно было разумнее, осмотрительнее вести свое хозяйство, умерять свою жадность, переходя при первой возможности к экономическому принуждению — «купе», т. е. ссуде обедневшему смерду, крепче привязывавшей крестьянина-»закупа».

Княжеские тиуны и рядовичи были страшны не только крестьянам — общинникам, но и боярам, вотчина которых состояла из таких же крестьянских хозяйств. Один из книжников конца XII в. дает совет боярину держаться подальше от княжеских мест: «Не имей себе двора близ княжа двора и не держи села близ княжа села: тивун бо его яко огнь… и рядовичи его яко искры. Аще от огня устережешися, но от искр не можеши устеречися».

Каждый феодал стремился сохранить неприкосновенность своего микроскопического государства — вотчины, и постепенно возникло понятие «заборони», феодального иммунитета, — юридически оформленного договора между младшим и старшим феодалом о невмешательстве старшего во внутренние вотчинные дела младшего. Применительно к более позднему времени — XV–XVI вв., когда уже шел процесс централизации государства, мы считаем феодальный иммунитет явлением консервативным, помогающим уцелеть элементам феодальной раздробленности, но для Киевской Руси иммунитет боярских вотчин был непременным условием нормального развития здорового ядра феодального землевладения — многих тысяч боярских вотчин, составлявших устойчивую основу русского феодального общества.


4.3. НАРОДНЫЕ МАССЫ. СМЕРДЫ И РЕМЕСЛЕННИКИ

Творцом истории всегда является народ, своим непрестанным трудом создающий ценности, позволяющие обществу двигаться вперед. В моменты крупных потрясений, внутренних или внешних, именно народ решает свою судьбу, проявляя максимальное напряжение, сил. Подъем всех Русских земель на рубеже X и XI вв. связан с тем, что народные силы в большей мере, чем в иные времена, могли проявить себя и в строении рождавшегося государства, и в борьбе с печенегами.

Но, к сожалению, феодальные историки, ставившие своей задачей описание победоносных битв и княжеского быта,очень редко говорили о народе, о тех тысячах простых трудовых людей, которые являлись истинными создателями Киевской Руси и ее высокой культуры.

К счастью, молчание монахов-летописцев можно компенсировать тремя видами материалов. Во-первых, археологические раскопки открывают нам множество подлинных памятников народной жизни: поселения, жилища, система хозяйства, утварь, одежда, обычаи и верования — все это стало достоянием советской исторической науки и позволило говорить вполне конкретно о крестьянах и ремесленниках. Русская буржуазная археологическая наука пренебрегала изучением скромных остатков народного быта, увлекаясь более эффектными раскопками княжеских курганов.

Вторым источником наших сведений о народе, его мыслях и чаяниях является собственное народное творчество, фольклор.

Величественные былины повествовали о недавнем (для людей Киевской Руси) героическом прошлом; древние письменные сказания говорили о догосударственной старине; волшебные сказки, вынесенные из далеких глубин первобытности, загадки и пословицы выражали глубокую народную мудрость и служили одним из средств умственного развития молодежи. Фольклор сохранил и комплекс языческих представлений: свадебные песни и надгробные плачи, заговоры, заклинания, обрядовые хороводные танцы. Многое из того, что зафиксировано наукой в XIX в., восходит к эпохе Киевской Руси, а иногда и к более ранним временам.

Третьим неоценимым источником является язык народа, на основе всех богатств которого создавался древнерусский литературный письменный язык. Язык раскрывает глубину познания природы, систему хозяйства, социальных отношений, сложный счет родства, унаследованный от родового строя, культурные связи с соседями, народные познания в математике и астрономии и многое, многое другое.

Из этих трех источников мы можем не так-то уж мало узнать о народных массах Киевской Руси.

Русские крестьяне Х-XII вв. селились небольшими неукрепленными деревнями и селами. Древнее название для сельского поселения было «весь». Центром нескольких деревень являлся «погост» — более крупное село, в котором был сосредоточен сбор феодальных оброков.

Крестьянские избы и хаты представляли собой небольшие жилища, топившиеся по-черному так, что дым из печи обогревал все внутреннее пространство и лишь потом выходил в небольшое оконце. На севере избы рубили из бревен и ставили прямо на земле; деревянного пола не было. На юге, используя сухость почвы, хаты глубоко врезали в землю, так что в них приходилось, как в землянку, спускаться по двум-трем ступенькам. Печи на севере делали очень большими (то, что называется «русской печью») на особых срубах, а на юге довольствовались небольшими глинобитными печами или каменками.

Рядом с избами иногда находились хозяйственные постройки, небольшие овины — «шиши» для сушки снопов, крытые глубокие ямы для жита, упоминаемые в Русской Правде.

Среди домашней утвари следует упомянуть ручные жернова для размола зерна, бывшие почти в каждом доме, деревянные бочки, корыта, глиняные горшки, корчаги. Освещались избы лучиной или глиняным светильником-каганцом с просаленным фитилем.

Интересной археологической находкой являются каменные пряслица для веретен. Их делали из розового шифера на Волыни, где есть большие залежи этого камня, и продавали по всей Руси. Горожанки, знавшие грамоту, надписывали на них свои имена (быть может, для того чтобы не перепутать веретена на посиделках?), а неграмотные крестьянки помечали их метками и рисунками.

Ткани делали из льна, шерсти и конопли. Знали сложное рисуночное тканье и вышивку. Женщины любили носить украшения: серебряные или бронзовые височные кольца, подвешенные к кокошнику, мониста, браслеты, сделанные местными мастерами в соседнем погосте. Бусы из заморских камней покупали, вероятно, у забредавших в деревни купцов-коробейников.

Если мы хотим воспроизвести картину жизни древнерусской деревни, для которой археологические данные представляют достоверный, но отрывочный материал, то нам нужно обратиться к облику русской крепостной деревни XVIII–XIX вв.

Несмотря на то что от времен Мономаха до времен Радищева прошло семь столетий, русская феодальная деревня изменилась очень мало. Прошедшие века поступательного развития феодальной формации сказывались на эволюции города, росте культуры феодалов, но деревня оставалась почти на прежнем уровне, являясь воплощением той рутинности, о которой писал Ленин{284}. По-прежнему пахали сохой и простым плугом, применявшимся еще в Киевской Руси, сеяли те же злаки, разводили тех же животных, жили в таких же курных избах, освещаемых лучиной, ходили в домотканых одеждах, украшенных умелыми руками женщин. Даже зерно во многих деревнях мололи еще на ручных жерновах древнего типа. Феодализм рос и развивался за счет крепостного крестьянства, почти ничего не давая ему на протяжении целого тысячелетия.

Отличием деревни XI–XII вв. от более поздней было то, что христианская церковная организация еще не проникла в нее. В деревне по-прежнему господствовали старые языческие обряды; над умершим насыпали высокие курганы, а кое-где, как в лесной земле Вятичей, совершали еще обряд трупосожжения. Впрочем, церковную десятину, налог в пользу епископа, вероятно, платили и христиане и язычники.

Крестьянство эпохи Киевской Руси было очень многообразно по степени своей свободы или зависимости. Были в глухих местах, куда еще не заглядывали ни боярские, ни княжеские «рядовичи», совершенно свободные крестьяне, не знавшие никаких форм подчинения. Но там распадение родового строя усиливало процесс выделения отдельных крестьянских семей, приобретавших хозяйственную независимость от рода, но еще неокрепших, неустойчивых и легко попадавших под временную или постоянную власть более крупного (а следовательно, и более устойчивого, экономически сильного) землевладельца. С рождением такого земского боярства должна была кончиться крестьянская свобода. Никакие источники не говорят нам об этом глубинном процессе; о нем можно только догадываться.

Одной из сравнительно легких форм крестьянских повинностей был оброк, или повоз, — уплата натурой, частью ежегодного крестьянского дохода. Более тяжелой формой была барщина — необходимость работать не на своей, а на господской пашне или строить господину замок, город, хоромы. В те времена личное, феодальное тесно переплеталось с государственным, и не было еще строгого разделения государственного налога и феодальной ренты, а каждый феодал — князь, боярин, игумен — по-своему определял норму эксплуатации.

Крестьян того времени обычно называют смердами, хотя этот термин и не вполне ясен. Возможно, что он означал не все деревенское население вообще, а лишь зависимых от князя крестьян-воинов. Применялся и более неопределенный термин «люди». Лично несвободное население называлось холопами и рабами. Временно несвободные люди, попадавшие в долговую зависимость за «купу» (ссуду), назывались «закупами». Их положение было несравненно более тяжелым, чем положение крестьян-общинников, т. к. закуп часто должен был работать на господском поле, очевидно, под присмотром, и жить на дворе того, кто дал ему купу. Отлучиться со двора он мог только с разрешения господина по особо важным делам (поиски денег, жалоба).

У крестьян существовала круговая порука; если, например, около какой-то деревни находили мертвое тело, а убийца не был найден, то штраф распределялся между всей вервью. Вервь — первоначально родовая, а впоследствии соседская община; она могла охватывать и несколько деревень. Мы не знаем точных соответствий, но можно думать, что иногда погост был центром верви.

Гончарный горн XII в. Белгород 
Жизнь древнерусского крестьянина была трудной не только потому, что трудна была его борьба с природой, но и потому, что развивавшиеся феодальные отношения всей своей тяжестью ложились на крестьянство. Помимо той доли труда и отчуждаемого крестьянского продукта, которая шла на общественно полезные функции государства (постройка оборонительных линий, прокладка дорог, строительство городов), много тратилось на княжескую роскошь, на бессмысленные усобицы.

Произвол княжеских и боярских сборщиков налогов и штрафов был велик; их аппетиты — безграничны. Только классовая борьба, только вооруженные выступления смердов могли положить предел их притязаниям. Судя по грозным статьям Русской Правды, смерды в XI в. упорно отстаивали свои права и с оружием выступали против княжеской администрации.


Буржуазные историки долгое время не могли выяснить истинную сущность древнерусского города. Одним город представлялся небольшим административным центром, другим — пестрой торговой ярмаркой, а третьим — только военной крепостью. Советские археологи организовали широкие раскопки в таких городах, как Киев, Чернигов, Переяславль, Новгород, Псков, Смоленск, Москва, Владимир, Рязань, Минск, Полоцк.

В результате многолетних работ раскрылся подлинный облик древнерусских городов. Типичным следует считать сочетание в городе следующих элементов: крепости, дворов феодалов, ремесленного посада, торговли, административного управления, церквей. По количеству населения на первом месте стоят, конечно, «ремественники» — мастера различных специальностей: кузнецы, гончары, плотники, строители, мастера золотых и серебряных дел. Всего в крупных городах можно насчитать свыше сотни различных специальностей. Специализация ремесла шла по чисто средневековому принципу — не по материалу, а по готовому изделию. Щитнику, например, нужно было уметь и ковать сталь, и делать деревянную основу щита, и оснащать его кожаными ремнями. Седельник знал кожевенное дело, но должен был уметь ковать стремена и чеканить узорчатые накладки на седельные луки{285}.

Ремесленники селились группами по сходству профессий. Так образовывались целые районы и улицы города: Гончарский конец (Новгород), Кожемяки (Киев), Щитная улица (Новгород) и т. д.

Дома ремесленников были несколько крупнее, чем деревенские хаты, т. к. нередко жилище совмещалось с мастерской. В некоторых городских домах встречены даже дымари — вытяжные трубы, стоящие рядом с печью и выводящие большую часть дыма. Бытовая утварь горожан была несколько более разнообразной и богатой, чем у смердов: здесь встречаются светильники, амфоры для вина, бронзовые кресты, хитроумные замки и ключи, но жены ремесленников также мололи муку на тяжелых жерновах и пряли пряжу веретенами с пряслицами.

Украшения русских горожанок
Литейные формы для украшений 
Свои изделия и инструменты ремесленники часто надписывали; поэтому мы знаем об их грамотности и знаем целый ряд имен первоклассных мастеров XI–XIII вв.

Работа ремесленников в основном производилась на заказ, но в XII в. многие признаки говорят о более прогрессивной работе на рынок.

В это время происходит дифференциация ремесла, выделяются более обеспеченные мастера, которые, возможно, владеют местом на торгу и сами продают свои изделия, являясь и производителями и торговцами.

Ряд дешевых массовых товаров, изготавливаемых в городах, шел при посредстве купцов-коробейников в деревню, в дальние углы русских земель: бусы, стеклянные браслеты, крестики, пряслица и т. п.

Городские ремесленники тоже ощущали феодальный гнет и нередко испытывали тяжелую нужду. Феодалы иногда владели ремесленниками как холопами, иногда облагали их оброком.

Особенно тяжела была зависимость от ростовщиков. Проценты по займу иногда превышали половину взятой суммы, и в случае невозможности выплатить долг задолжавший горожанин попадал в вечную кабалу, вынужден был все время выплачивать ростовщические проценты, хотя их общая сумма могла уже намного превышать первоначальный долг. Только восстание 1113 г. заставило феодалов изменить законодательство в пользу лиц, нуждающихся в ссудах.

Городские ремесленники были большой общественной силой. Есть косвенные данные о том, что они объединялись в корпорации, аналогичные западноевропейским цехам, что, разумеется, усиливало позиции «черных людей» городских посадов.

Ремесленники активно участвовали в классовой борьбе и городских антицерковных движениях XII–XIII вв. Если деревня была основой феодальной рутинности, то город, и прежде всего городские ремесленники — творцы орудий труда, оружия, утвари и всевозможного узорочья — были носителями нового, изменяющегося; они сами в непрерывной борьбе и восстаниях создавали то новое, что делало город «точкой роста» феодальной социально-экономической формации.


4.4. ВОССТАНИЕ В КИЕВЕ 1068 г.

Летописцы, смотревшие на жизнь из окон монастырской кельи или княжеского дворца, не любили заносить на страницы летописи рассказы о мятежах и восстаниях; они считали своей задачей только повествование о битвах и храбрости воинов. Поэтому мы знаем очень мало о ходе классовой борьбы в эпоху раннего феодализма. Из отдельных случайных упоминаний летописи нельзя создать даже ее приблизительной картины{286}. Рассказ о выступлении древлян в 945 г. против князя, нарушившего нормы сбора дани, летопись сохранила потому, что оно закончилось небывалым событием — убийством князя. Случайно, для объяснения причин отсутствия князя Ярослава в Киеве, летописец мимоходом сообщил о восстании бедняков в Суздальской земле в 1024 г. во время голода.

Значительно полнее знакомит нас с социальными конфликтами и с размахом классовой борьбы Русская Правда. Особенно примечательны те периоды, в освещении которых сходятся и грозные нормы законов и скупые слова летописцев; такими были 1060-е годы и 1113 год. К середине XI в. противоречия обострились прежде всего на самом верху феодальной общественной лестницы, в системе княжеских хозяйств, и именно для княжеского домена была составлена тремя сыновьями Ярослава Мудрого в 1050–1060-е годы Правда Русской земли (Правда Яроелавичей). В составлении ее участвовало несколько бояр. Без всяких предисловий закон трех князей приступает к ограждению жизни княжеских администраторов и неприкосновенности замкового имущества.

«Если убьют огнищанина…», — так начинаются три первых параграфа закона. Убийство огнищанина каралось то смертью преступника («во пса место»), если было совершено грабителем, то огромным штрафом в четверть пуда серебра, если огнищанин сам кого-то обидел и его убили из мести. Если огнищанина на дороге убили разбойники, то этот же штраф возлагался на всю ту общину, в которой было найдено его тело. Размер виры за убийство огнищанина, княжьего подъездного, тиуна или конюшенного боярина (80 гривен) равнялся годовой дани с крупной волости и, таким образом, удваивал налоговое бремя для целой округи. Необходимость такой решительной защиты диктовалась, очевидно, тем, что крестьяне, доведенные до крайности, брались за оружие.

Передвижения князей из города в город, участившиеся во второй половине XI в., неизбежно порождали у них стремление обобрать покидаемое княжество, не заботясь о будущем крестьян. Усобицы, борьба за богатые столы разоряли народ и увеличивали расходы князей, а следовательно, еще более обостряли взаимоотношения их с крестьянством. Крестьянское земледельческое хозяйство по самой своей природе было неустойчивым. Достаточно было града, засухи или излишних дождей, чтобы тысячи людей остались на целый год на голодной норме. Чем больше брали в такие тяжелые годы у крестьян княжеские рядовичи и огнищане, тем большей опасности подвергался последний жизненный резерв деревни — зерно, оставленное на семена. Если поборы были так велики, что возникала угроза семенам, то новый хозяйственный год, независимо от погоды, сулил смердам голодную смерть, и зная это, крестьянство вынуждено было браться за, оружие и вести неравные бои с княжескими подъездными, сельскими старостами и рядовичами, что и потребовало издания специального закона Ярославичами.

Неурожаи особенно обостряли все противоречия в деревне и заставляли крестьянство то сопротивляться сборщикам дани, то исступленно обращаться к древним богам и кровавым обрядам. Очень интересен рассказ боярина Яна Вышатича, который был, по всей вероятности, огнищанином одного из Ярославичей и наблюдал в Ростовской земле последствия неурожая; рассказ внесен в летопись под 1071 г., но самые события происходили ранее, в 1060-е годы.

Однажды во время голода в Ярославле объявились два кудесника, которые заявили, что они могут обличить тех женщин, по чьей вине произошел голод, и в шаманском экстазе указывали на богатых крестьянок, говоря: «Эта жито прячет, а эта — мед, а эта — рыбу, а эта — меха». Причем они будто бы доставали из-за спины образцы этих продуктов — то жито, то одну рыбу, то белку. Предполагаемых чародеек убивали, а их имущество волхвы (к которым уже присоединилось около 300 человек) брали себе. Так все они дошли до Белоозера, где вступили в бой с Яном Вышатичем, но были разбиты им. Волхвов выдали Яну, но они потребовали, чтобы их судил сам князь Святослав Ярославич. Ян после споров с волхвами о сущности языческой религии выдал их родственникам убитых, и те отомстили кудесникам, отдав их на съедение медведю. Сквозь мрачную романтику колдовского ритуала проглядывает социальная сущность событий: во время голода бедные смерды, возглавляемые волхвами, использовали колдовство для конфискации имущества богатой части населения погостов. Это не было движением против феодальных порядков вообще, а являлось лишь борьбой за перераспределение жизненных запасов. Княжеский посланец встал, естественно, на сторону «лучших людей». Попытка восставших зарубить Яна топором могла бы привести всю Белозерскую округу под тяжелую восьмидесятигривенную вину, полагавшуюся по Русской Правде за убийство огнищанина «в разбое».

В 1060-е годы летописец усиленно обращает внимание на различные «знамения», все время повторяя, что они предвещают недоброе. В разных местах — то на Белоозере, то в Новгороде, то в самом Киеве — появляются язычники-волхвы, предрекающие несчастья. Очевидно, сильные неурожаи были не только в Поволжье, т. к. киевский летописец написал целое сочинение о том, как важно для установления хорошей погоды молиться христианскому богу, а не языческому.

В довершение всего в 1068 г. на Русь обрушились полчища половцев во главе с ханом Шаруканом. Трое Ярославичей, трое составителей Русской Правды — Изяслав, Святослав и Всеволод — бежали от половцев, проиграв битву на р. Альте.

Киевляне, участники того ополчения, которое было разбито Шарука — ном, понимали опасность половецкого вторжения внутрь Руси и стремились продолжать борьбу, но для этого у них не было ни оружия, ни коней. На торговой площади на Подоле, вдали от княжеской крепости, 15 сентября 1068 г. собралось народное вече. Оно решило организовать поход против половцев и отправило депутацию к великому князю Изяславу. Посланные заявили князю: «Вот половцы хозяйничают в нашей земле… Так дай же, князь, нам оружие и коней, и мы снова будем биться с ними!» 

Недальновидный князь отказал представителям народа в их такой естественной просьбе. Трудно сказать, чем был вызван этот отказ: или слишком много окрестных смердов вошло в ворота Киева в поисках убежища, и князь боялся, что его запасы попадут в руки крестьян, разоренных войной; или князь не хотел открыть свой арсенал киевлянам, не одобрявшим княжеской политики усобиц. Ведь только за год до нашествия Шарукана Изяслав с братьями жестоко расправился с полоцким князем Всеславом: «Эти братья, — пишет летописец, — взяли Минск и изрубили всех мужчин, а женщин и детей увели в рабство (вдаша на щиты)». Князя Всеслава разбили в сражении, но потом Ярославичи решили с ним примириться, поклялись на кресте, что не сделают ему никакого зла. Когда же Всеслав Полоцкий, надеясь на торжественную клятву родичей, приехал к Изяславу в его лагерь под Оршей, то был тут же в присутствии великого князя вероломно схвачен и вместе с двумя сыновьями перевезен в Киев. В Киеве Всеслав Брячиславич содержался в «порубе», особо строгой тюрьме без дверей, лишь с маленьким оконцем для передачи пищи; построен был поруб где-то поблизости от княжьего двора и целый год напоминал киевлянам о лукавстве их князя Изяслава.

Серебряные браслеты XII–XIII вв. 
Заключенный князь Всеслав пользовался народными симпатиями; за ним закрепилась слава стремительного и удачливого полководца, как бы по колдовству переносившегося с места на место и бравшего смелостью и проницательным умом то Новгород на севере, то Тмутаракань на юге. О Всеславе — Волхве Всеславьиче — были сложены народные былины, о нем с большим сочувствием говорит автор «Слова о полку Игореве», восхищаясь его смелой душой и сожалея о тех бедах, которые выпали ему на долю. Всеслав изображается то серым волком, в одну ночь пробегающим от Киева до Черного моря, то волшебником, слышащим в Киеве звон полоцких колоколов, то зверем-рысью, исчезающей из осажденной крепости в синей полуночной мгле. Князь-волхв, князь-оборотень, каким он рисуется в летописях и песнях, владел умами людей XI в., и, может быть, не случайно летописец Никон, повествуя о киевском восстании 1068 г., предпослал ему подробное рассуждение о вреде язычества; быть может, полоцкий князь, враждуя с тремя Ярославичами, опирался на народное недовольство ими, поддерживал народные языческие верования и обряды, в обличье которых выступало в то время классовое недовольство, как мы видели это на примере Ярославля и Белоозера. Если это так, то нам еще понятнее будут как симпатии киевлян к томящемуся в порубе князю-чародею, так и недоверие великого князя Изяслава к киевскому народу, боязнь выдать ему оружие и коней.

События 15 сентября развивались далее: узнав об отказе Изяслава, вече стало обсуждать действия воеводы Коснячки (Константина), одного из авторов Правды Ярославичей. Народ решил, очевидно, наказать этого вельможу и прямо с веча двинулся на киевскую Гору, в крепость. Это было уже восстанием против князя. Восставшие пришли на воеводский двор, но самого Коснячку не нашли. Тогда народ разделился на две части — одни отправились освобождать каких-то своих друзей («дружину») из тюрьмы, а другие пошли через мост прямо на княжий двор. Тюрьма, где была заключена «дружина», находилась около дворца Брячислава (вероятно, отца Всеслава Брячиславича). Полный недомолвок рассказ летописца можно понять приблизительно так: еще до восстания 15 сентября какая-то часть киевлян или близких к киевлянам полочан (из окружения старого Брячислава или молодого Всеслава) была арестована князем Изяславом и заперта в погребе близ киевской резиденции полоцких князей. Восставший народ решил: «Пойдем, освободим дружину свою из погреба!» — и погреб был открыт народом.

В это время двор перед великокняжеским дворцом уже был запружен народом, спорившим с князем. Изяслав, окруженный боярами, смотрел из оконца галереи на толпу, а боярин Тукы, брат Чудина, советовал ему усилить стражу около Всеславова поруба: «Видишь, князь, люди взвыли!» Очевидно, придворные бояре знали о симпатиях киевлян к Всеславу и советовали предотвратить освобождение опасного узника. Как раз в это время во дворе появилась та половина восставших киевлян, которая освобождала свою дружину из погреба. Бояре сказали князю: «Дело плохо. Пошли стражу к порубу Всеслава — пусть его обманом подзовут к оконцу и убьют, пронзив мечом». Князь не решился на этот шаг, а народ с криком бросился к порубу Всеслава. Едва увидев это, великий князь и его брат Всеволод бежали из Киева. Изяслав уехал в Польшу и там на золото и серебро великокняжеской казны нанял войско для отвоевания престола.

Восставший народ разрубил сплошные стены поруба, освободил князя Всеслава «и прославиша и среде двора княжа», т. е. провозгласил его великим князем взамен бежавшего Изяслава.

Семь месяцев княжил народный избранник в Киеве, но мы очень мало знаем о его деятельности, т. к. летопись князя Всеслава дошла до нас в незначительных фрагментах.

Автор «Слова о полку Игореве» говорит, что, добившись киевского престола, как сказочный герой;

Всеслав князь людем судяше,
Князем грады рядяше,
А сам в ночь волком рыскаше;
Из Киева дорискаше до кур Тмутороканя;
Великому Хорсови волком путь прерыскаше.
Придворный певец XI в. Боян отрицательно отнесся к ставленнику восставшего народа: «Как бы ни был искусен и удачлив он, какой бы успех ни предрекало гадание на птицах — но божьего суда ему не миновать!»

Но автор «Слова о полку Мгореве», насквозь проникнутый народными воззрениями, взял под защиту Всеслава, воспел его как эпического героя и даже своим современникам ставил его в пример.

Киевский летописец скрыл от нас истинный характер событий 1068 г. Так, например, он умолчал о таком из ряда вон выходящем эпизоде, происшедшем в Киеве в том же 1068 г., как убийство своими холопами новгородского епископа Стефана. А это косвенно указывает и на размах народного движения в то время. Социальное снова переплеталось с религиозным — новгородские холопы, удавившие своего господина, главу новгородской церкви, нашли подражателей: в 1069–1070 гг. против преемника Стефана, епископа Федора, выступил в Новгороде волхв. «И бысть мятежь в граде велик, и вси яша ему веру, и хотяху побити епископа Федора». Только решительные действия князя Глеба, собственноручно зарубившего волхва топором, «утишили мятеж».

В 1071 г. какой-то языческий пророк появился в Киеве и предрекал большие перемены в жизни Киевской Руси и Византии.

Все это говорит о напряженности положения, о брожении народных масс, о ненависти, в частности к феодальной церкви, и о надеждах на исконную народную языческую религию. Народ везде поддерживал волхвов, верил им, шел за ними. Как и в Западной Европе, на Руси классовая борьба выступала нередко в религиозной оболочке.

Смысл классовой борьбы был все же не в возврате к старым формам первобытного строя. Классовая борьба была направлена не против феодализма как формации, а лишь против неумеренных поборов.

Несметные богатства Изяслава, поражавшие воображение королевских дворов Европы, были созданы, очевидно, путем неслыханной эксплуатации народа. Неурожаи и нашествие кочевников окончательно подрывали крестьянское хозяйство и ставили под угрозу его нормальное воспроизводство. Возврат к язычеству был актом отчаяния перед лицом стихийных бедствий, а убийства огнищан и рядовичей, изгнание одного князя и замена его другим были актами действенной защиты своих прав, своего хозяйства, своего существования не как бесправного холопа, а как непосредственного производителя, владеющего своей крестьянской усадьбой или ремесленной мастерской.

Народные восстания вызывали реакцию феодалов. Изяслав, вернувшись в Киев при поддержке польских войск, перевел торг, на котором собралось вече 15 сентября 1068 г., из демократического Подола на Гору, в непосредственное соседство с княжескими и боярскими дворами. Сын Изяслава (будто бы без ведома отца) зверски расправился с киевлянами: 70 человек, участвовавших в освобождении Всеслава, он казнил, а другим выколол глаза и «без вины погуби, не испытав». Народ продолжал борьбу: в селах, куда Изяслав поместил на прокорм войска поляков, их тайно избивали и заставили в конце концов покинуть Русь.

Правду Ярославичей с ее жестокими нормами охраны княжеского хозяйства нередко связывают со съездом князей в Киев в 1072 г. по случаю перенесения гробов Бориса и Глеба в новую церковь в Вышгороде.

Но в Правде Ярославичей нет никакого отражения тех неслыханных событий вроде изгнания князя и разгрома княжеского дворца и тюрем, которые происходили в сентябре 1068 г. Нет ни одного слова о волхвах, так часто упоминаемых летописью в 1065–1071 гг., нет совершенно данных о городе. Очевидно, Русская Правда создавалась до этих событий как ответ на стихийные повсеместные действия народа против княжеской администрации с ее «творимыми вирами».

И в восстании 1068 г. в центре столицы Руси стояли друг против друга народ, заполнивший двор перед дворцом, полный решимости с оружием в руках отстаивать свою независимость от половцев или от княжеских вирников, и феодальная знать во главе с князьями, с ужасом сквозь оконце дворца наблюдавшая за разбушевавшейся народной стихией.

Среди бояр и князей, противостоявших в тот день народу, было несколько авторов Русской Правды: князья Изяслав и Всеволод, воевода Коснячко, едва избежавший народного гнева, и Чудин, брат которого советовал предательски убить Всеслава.

На сохраненной летописцем картине очень символично поставлены друг против друга составители грозного феодального закона, с одной стороны, и те простые люди, которые должны были подчиняться этому закону — с другой.


4.5. КНЯЗЬЯ «ГОРИСЛАВИЧИ» И КИЕВСКОЕ ВОССТАНИЕ 1113 г.

Автор «Слова о полку Игореве», блестящий поэт и умный историк, умел проникать мысленным взором в далекие от него времена и находить там материал для сопоставления с современностью. Одним из таких взглядов в прошлое был экскурс в XI в., где поэт выделил две контрастные фигуры — Всеслава Брячиславича Полоцкого и Олега Святославича Черниговского. На противопоставлении этих двух князей построены все его исторические ссылки на Киевскую Русь. Всеслав, герой народного восстания 1068 г., воспет, как мы видели, в приподнятых, эпических тонах, в духе народных былин о молодом отважном и мудром князе-чародее. А Олег, родоначальник целой династии хищных Ольговичей, приятель половецких ханов и зачинщик усобиц, очерчен в «Слове» мрачными тонами:

Той бо Олег мечем крамолу коваше,
И стрелы по земли сеяше.
...
Тогда, при Олзе Гориславличи
Сеяшется и растяшеть усобицами,
Погыбашеть жизнь Даждьбожа внука…
...
Тогда по Руской земли
Ретко ратаеве кикахуть,
Но часто врани граяхуть,
Трупиа себе деляче…
Смелая правдивость поэта-публициста станет для нас особенно явственной, если мы вспомним, что эти обличительные строки писались при родном внуке Олега, великом князе Святославе Всеволодиче.

Движимый настоящим патриотическим чувством, призывая все русские княжества к единению, автор «Слова» сумел подняться над феодальными перегородками, узкими династическими интересами и с большой высоты взглянуть на светлые и темные стороны родной истории.

Олег Святославич, получивший печальное прозвище «Гориславича», олицетворял большую группу князей XI — начала XII в., заботившихся прежде всего о личной наживе, начинавших войны ради захвата богатых трофеев пренебрегавших интересами народа. К ней следует отнести и великого князя Всеволода Ярославича и сменившего его Святополка Изяславича, доведшего киевлян до нового восстания в 1113 г.

Рассмотрим повнимательнее дела и замыслы того князя, которого уже 800 лет назад автор «Слова о полку Игореве» избрал для показа потомству как отрицательного героя. Олег был внуком Ярослава Мудрого и сыном Святослава Ярославича. Его отец, владевший богатым Черниговским уделом и собиравший дань вплоть до самого Белоозера, был обладателем больших сокровищ, но держал их в своей казне, не оделяя ими приближенных. Он был беззастенчив в достижении своих целей и, по выражению летописца, «положил начало свержению братьев» с княжеских престолов.

В свое время Святослав участвовал в коварном обмане Всеслава Полоцкого, а в 1073 г. он посягнул и на родного брата, простоватого Изяслава. Только год тому назад в Вышгороде все трое Ярославичей мирно пировали заводним столом, празднуя память своих родных дядей — святых Бориса и Глеба, канонизованных как раз ради того, чтобы утишить усобицы, а Святослав вскоре составил заговор с Всеволодом и выгнал старшего брата Изяслава из Киева, сам сев на его место. Таков был отец; о молодости его сыновей мы знаем мало, не знаем даже, когда они родились, как жили при отце. До нас не дошла не только черниговская летопись Святослава, но даже и летопись тех трех лет (1073–1076), когда он был великим князем Киева.

Впервые со всем семейством Святослава нас знакомит великолепная энциклопедия, известная под названием Изборника Святослава 1073 г. В книгу был вложен лист с миниатюрой, изображающей все княжеское семейство: впереди сам Святослав Ярославич в княжеской шапке и парчовом плаще, с книгой в руках; рядом его жена с маленьким сыном Ярославом, и далее толпятся четверо взрослых сыновей — Глеб, Олег, Давыд и Роман. Сыновья уже бородатые; они родились, вероятно, еще при жизни деда, в 1050-х годах, и ко времени составления Изборника выходили на самостоятельную дорогу. Старший, Глеб, уже прославился тем, что в Новгороде собственноручно зарубил волхва топором.

В подписи к семейному портрету Святослав обращается к богу с изречением из псалтыри: «Не оставь, господи, без внимания стремлений моего сердца! Но прими нас всех и помилуй!» Старый князь хорошо знал сложность человеческих отношений и мог предугадать тяжелую судьбу своих сыновей, продолжавших интриги и коварные дела отца. Глеб Святославич был убит далеко в Заволочье, за Северной Двиной, вероятно, при сборе дани, как его прапрапрадед Игорь. Роман, воспетый Бояном, приводил половцев на Русь и пытался взять Воинь, пограничную русскую гавань для днепровских судов; он был убит своими вероломными союзниками половцами где-то в степях:

Суть кости его и доселе лежаче тамо,
Сына Святославля, внука Ярославля…
Как мог воспитываться молодой княжич Олег при отце в Чернигове и Киеве? Вероятно, по древнему обычаю, его в три года посадили на коня, в семь лет, как было принято, начали учить грамоте, а отроком двенадцати лет, тоже согласно установившемуся обычаю, отец должен был взять его в поход.

О войнах и битвах, о заговорах и клятвопреступлениях Олег мог знать и по былинам своего времени и по «замышлению Бояна». Прославленный поэт XI в. был придворным певцом Святослава, он воспел брата Олега — «красного Романа Святославича», он давал свои пристрастные, тенденциозные характеристики современникам Олега вроде Всеслава, которому он, как мы видели, предрекал божий суд. Олег мог читать и летопись и византийскую хронику Георгия Амартола, уже переведенную к тому времени на русский язык. Один из крупнейших летописцев того времени — Никон, основатель монастыря в Тмутаракани, был близок к князю Святославу. В распоряжении Олега была отцовская библиотека, в составе которой находились два энциклопедических изборника — уже знакомый нам Изборник 1073 г. и другой, составленный «из мног книг княжих» в 1076 г. Последний Изборник весь проникнут духом тех социальных конфликтов, которыми была полна русская действительность 60–70-х годов XI в. Поучения Изборника обращены то к богатым и сильным, то к убогим. Бедным и слабым рекомендовались покорность и смирение («ярем мой благ есть и бремя мое легко»), им нужно «послушливу быти до смерти, тружатися до смерти». А богатым и знатным рекомендовалось, во-первых, бояться князя («князя бойся всею силою своею»), а во-вторых, не раздражать сверх меры бедных («не разгневай мужа в нищете его») и, по возможности, смягчать социальные контрасты («сидящу ти в зиму в тепле храмине и без боязни изнажившуся, вздохни, помыслии о убогих, како клячать над малом огоньцем скорчившеся, болыиу же беду очима от дыма имуще»). Все это было навеяно классовыми битвами 1060-х годов.

Составитель Изборника советует своим читателям скрывать мысли и надежно хранить тайны. В ту эпоху, когда некоторые вопросы решались ударом ножа подосланного убийцы, читателя предостерегают: «Не всякого человека введи в дом свой — блюдися злодея».

Изборники были нужны для того, чтобы князь мог иметь под рукой афоризмы на все случаи жизни и, не роясь в книгах, блеснуть остроумием и начитанностью, чтобы князь мог мудрость «изместь как сладкий мед из уст своих перед боярами».

Олег и его братья, читая подобную литературу, приучались к лицемерию, к показной благовоспитанности, к постоянной маске благотворителя, будто бы заботящегося о нищих и убогих. Всей своей дальнейшей жизнью Олег показал, что он не собирался следовать некоторым советам. В Изборнике 1073 г. составитель, дьяк Иоанн, приписал от себя: «Оже ти собе не любо, то того и другу не твори». Олег «Гориславич» начал свою карьеру с отрицания этого благородного тезиса.

Впервые Олег упомянут в 1073 г., когда он получил от отца в удел далекую Ростовскую землю. В 1076 г. Олег вместе с Владимиром Мономахом (своим двоюродным братом) был послан в Польшу воевать против чешского короля Братислава. Четыре месяца длился доход. Когда же поляки примирились с чехами, то Олег и Владимир решили, что это невыгодно для них, и осадили Глогов, взяв с короля контрибуцию в 1000 гривен серебра.

Для понимания неустойчивости судеб Русских земель в ту эпоху достаточно взглянуть на историю соседнего с Киевом Чернигова: в 1073–1076 гг. там княжил Всеволод, отец Мономаха; с 27 декабря 1076 г. по 4 мая 1077 г. в Чернигове сидел Владимир Мономах. Его выгнал оттуда двоюродный брат Борис Вячеславич, продержавшийся в Чернигове всего лишь 8 дней. В июле 1077 г. здесь снова княжит Всеволод, а при его дворе живет его племянник Олег. Честолюбие Олега не позволяло ему оставаться на положении вассала, и он неожиданно бежал в 1078 г. из Чернигова в Тмутаракань, где его ждали и неудачливый Борис Вячеславич, и брат Роман. Войдя в союз с половецкими ханами, «приведе Олег и Борис поганыя на Русьскую землю». С помощью половцев Олег на 39 дней стал князем Чернигова, выгнав родного дядю. Но новая битва на Нежатиной Ниве 3 октября 1078 г., во время которой были убиты и Борис и вступившийся за Всеволода великий князь Изяслав, заставила Олега снова скакать в Тмутаракань. На этот раз он бежал без войск и без надежд. Богатый портовый город оказался ненадежным убежищем: половцы убили Олегова брата, а хазары схватили самого Олега и увезли его в Константинополь. В Чернигове же еще раз сменился князь — там вторично стал княжить Владимир Всеволодич Мономах.

Четыре года провел Олег «Гориславич» в Византии. Из них два года он прожил на большом и богатом острове Родосе, близ Малоазийского побережья. Молодой князь женился в изгнании на знатной гречанке Феофа — нии Музалон и, очевидно, перестал быть пленником. В 1083 г. Олег вернулся в Тмутаракань, жестоко расправился с хазарами и выгнал двух второстепенных князей, незадолго перед тем захвативших город; один из них, Давыд Игоревич, начал разбойничать на Черном море и отбирал товары у купцов в устье Днепра.

Десять лет прокняжил Олег в Тмутаракани, вдали от основной Руси. Его имя не встречалось за эти годы в летописях, но едва ли жизнь в многонациональном приморском городе была тихой. Мы знаем, как быстро менялись здесь князья, как использовались здесь для устранения соперников коварные византийские приемы вроде вина, отравленного ядом, скрытым под ногтем подносящего чашу.

На Руси в это время снова обострялся социальный кризис; великокняжеская власть широко применяла право суда и сбора вир для непомерного обогащения. Многочисленная армия младших дружинников — «уных» — разъезжала по стране, собирая правые и неправые штрафы, обогащаясь сама и разоряя народ. Великий князь Всеволод, пренебрегая советами «смысленных» знатных бояр, совещался с этими «уными», которые пополняли его казну: «Начаша… грабити, людии продавати». Положение усложнялось постоянными усобицами князей. Племянники Всеволода требовали у него то одной волости, то другой и по любому поводу брались за оружие то для того, чтобы воевать в открытом поле, то для того, чтобы исподтишка вонзить саблю в опасного соперника, как это было с Ярополком Изяславичем, заколотым подосланным убийцей. Сильные князья слишком бесцеремонно пользовались своей силой; мир с половцами позволял им обращать эту силу против народа. Слабые князья непрерывно интриговали друг против друга и разоряли Русь своими усобицами. К внутренним противоречиям добавились внешние факторы: в 1092 г. была страшная засуха, «так что земля выгорела, и многие леса загорались сами собой и болота». Вспыхивали эпидемии то в Полоцкой земле, то в Киевской, где количество умерших исчислялось тысячами.

Социальный кризис, обостренный этими внешними обстоятельствами, мог вылиться в восстания не в 1143 г., а на 20 лет раньше, но этому помешал еще один внешний фактор — новое грозное наступление половцев на Русь, может быть, тоже связанное как-то с ухудшением жизненных условий в степях и попыткой половецких ханов выйти из своего кризиса за счет ограбления Руси. В том же засушливом 1092 г. «рать велика бяше от половець и отвсюду». Половцы штурмовали пограничную линию по Суле и захватывали русские села как на левом, так и на правом берегу Днепра. В этой обстановке умер в 1093 г. одряхлевший и больной князь Всеволод, последний из Ярославичей. Открылась широкая возможность борьбы за великокняжеский стол — каждый из «Ярославлих внуков» считал себя претендентом на киевский престол. Ближе всех к киевскому престолу был Владимир Мономах, прибывший к больному отцу в Киев, однако он будто бы добровольно, не желая усобиц, отказался от великого княжения и ушел в свой Чернигов. Но дело обстояло, очевидно, далеко не так, как это обрисовал нам впоследствии придворный летописец Мономаха.

В Киеве сильна была боярская оппозиция, которую возглавлял уже знакомый нам по восстанию 1074 г. богатый боярин Ян Вышатич. Этой боярской группе принадлежит та часть летописи, где возводятся обвинения на Всеволода, пренебрегшего советами «смысленных». Недовольное политикой Всеволода, киевское боярство, очевидно, не захотело посадить в Киеве его сына Владимира Мономаха. Приглашен был Святополк, незначительный князь из Турова, но и он не оправдал надежд. Плохой полководец, неумелый политик, заносчивый, жадный до денег, подозрительный и жестокий, он быстро настроил всех против себя и своей политикой еще больше способствовал углублениюкризиса.

С этим самым Святополком, своим двоюродным братом, Владимир ссорился и воевал с первых же дней его вокняжения, и на них обоих прикрикнули знатные бояре: «Почто вы распря имата межи собою? А погании губять землю Русьскую».

В 1093 г. половцы жестоко разбили русские войска под Треполем и дошли до предместий Киева; Святополк убежал с поля боя лишь с двумя спутниками.

Половцы хозяйничали во всей Южной Руси, «пожигая села и гумна». Современник с ужасом пишет: «Все города и села опустели. Пройдем по полям, где раньше паслись стада коней, овец и волов, — мы увидим все бесплодным; нивы поросли бурьяном, и только дикие звери живут там». Половцы берут в рабство население сел и городов «и ведут в свои юрты к родичам множество народа христианского, людей страдающих, печальных, подвергаемых мученьям, оцепеневших от холода, мучимых голодом и жаждой, с распухшими лицами, почерневшими телами, воспаленным языком, бредущих по чужой стране без одежд, босиком, обдирая ноги о колючие травы»…

В тяжелых условиях киевское боярство стремилось укрепить великокняжескую власть, предотвратить новые усобицы и устранить опасность небывалого половецкого натиска, угрожавшего всем слоям и классам Руси от бедного смерда до князя. Вотчины многих киевских бояр были расположены в черноземной лесостепной полосе, которая стала ареной хищнических наездов половцев, и это делало «смысленных» особенно воинственными.

Их патриотизм не был бескорыстным, но объективно позиция боярства в тех конкретных условиях наиболее отвечала общенародным интересам, т. к. половецкий грабеж, сопровождавшийся сожжением сел, убийством и угоном в рабство, был, разумеется, страшнее конфликтов смерда или закупа с господином.

А князья-«Гориславичи» между тем продолжали сводить свои династические и личные счеты, не считаясь с интересами родной земли и своего народа. В 1094 г. великий князь Святополк, заигрывая с могущественным половецким ханом Тугорканом, выдал за него свою дочь, но это не спасло Киев от половцев. Олег Святославич, оттесненный при Всеволоде в далекую Тмутаракань, теперь решил использовать тяжелый для Руси момент. Снова, как и 16 лет назад, он шел на Русь во главе половецких полчищ. Осадив Мономаха в Чернигове, он сжег все предместья и монастыри, взял город, а половцев распустил воевать всю Черниговскую землю. Это было своеобразной платой им за военную помощь.

Современники возмущались корыстными действиями Олега: «Вот уже в третий раз натравливает он этих язычников-половцев на Русскую землю… Много христиан (русских. — Б. Р.) изгублено, многие уведены в рабство в далекие земли».

В последние три года Олег Святославич укрывал у себя половецких ханов, уклонялся от общерусских походов на половцев и явно показывал свое расположение к этим врагам Руси. Святополк и Мономах пригласили его в Киев для решения вопросов обороны Руси, но «Гориславич» ответил им крайне высокомерно, и в Киеве поняли, что князь Олег не променяет дружбу с ханами на союз с русскими князьями. Началась война против Олега. Олег бежал из Чернигова в Стародуб, оттуда в Смоленск, а оттуда, изгнанный смолянами, — в Рязань, Муром. Пока сам Мономах отражал на юге натиск Тугоркана и Боняка, его сыновья яростно сражались с Олегом, начавшим бесчинствовать в Северо-восточной Руси. Трехлетняя усобица завершилась тем, что Олег явился на княжеский съезд в Любече в ноябре 1097 г. Город Любеч, из которого вел свой род Владимир I, был, во-первых, родовым гнездом всех русских князей, а во-вторых, он уже принадлежал Олегу, и сюда ему не зазорно было явиться на княжеский съезд.

На Любечском съезде был провозглашен принцип династического разделения Русской земли между различными княжескими ветвями при соблюдении ее единства перед лицом внешней опасности: «Отселе имеемся в едино сердце и блюдем Рускые земли; кождо да держить отчину свою». Но все это было основано не на реальных интересах отдельных земель, не на действительном соотношении сил. Князья, глядя на Русь как бы с птичьего полета, делили ее на куски, сообразуясь со случайными границами владений сыновей Ярослава. Княжеские съезды не были средством выхода из кризиса. Благородные принципы, провозглашенные в живописном днепровском городке, не имели гарантий и оказались нарушенными через несколько дней после торжественного целования креста в деревянной церкви любечского замка.

Мы во всех подробностях знаем события, развернувшиеся в 1097–1098 гг. после Любечского съезда, т. к. Мономах, враждуя со Святополком, озаботился составлением почти протокольных описаний заговоров, тайных союзов, кровавых расправ своего соперника. Князь-пират Давыд Игоревич убедил великого князя в том, что будто бы князь Василько Ростиславич Теребовльский вошел в заговор с Мономахом против него. Люди Святополка схватили Василька и выкололи ему глаза. Началась длительная, полная драматических эпизодов усобица. Мономах, примирившись с Олегом, выступил против Святополка. В усобицу были втянуты и Польша, и Венгрия, и Половецкая земля, и десятки русских князей и городов. Завершилась она в 1100 г. княжеским съездом в Уветичах (Витечеве), где судили князя Давыда, «ввергшего нож» в среду князей; обвинителем, во всеоружии летописных записей, выступал Владимир Мономах.

Князь Олег «Гориславич» к этому времени поутих. Он был уже отцом взрослых сыновей, «Ольговичей», которые в XII в. снискали себе плохую славу таких же авантюристов, как и их отец. Его старший сын Всеволод, пьяница и распутник, прославился в молодости разбойничьими набегами на мирное население и даже попал в былины как отрицательный герой (Чурила). Младший сын Святослав, женатый на половчанке, продолжал, как и его отец, приводить на Русь половецкие отряды своих степных родичей. А средний сын Игорь, любитель книг и церковного пения, неудачный продолжатель той же отцовской политики, был в конце концов убит разъяренным киевским народом как олицетворение той печальной поры, когда «в княжьих крамолах веци человеком сократишася».

Сам Олег Святославич умер в 1115 г. в Чернигове. За три месяца до смерти беспокойный князь начал распрю с Мономахом относительно места саркофагов Бориса и Глеба в новой вышгородской церкви. После его смерти родовое имя его сыновей и внуков — «Ольговичи» — надолго стало символом беспринципных усобиц, кровавых дел и вероломных клятвопреступлений.

Мы проследили от начала до конца судьбу одного из князей — разорителей Руси. Прозвище «Гориславич», данное автором «Слова о полку Игореве», полностью подтверждено всеми делами Олега Святославича. Но он был не одинок, он был типичен для той эпохи.

Другой печальной фигурой русской истории рубежа XI–XII вв. был великий князь Святополк Изяславич, с которым отчасти мы уже знакомы. Историк В.Н. Татищев, сподвижник Петра Великого, сохранил любопытную характеристику этого князя, почерпнутую им из недошедших до нас источников: «Сей князь великий был ростом высок, сух, волосы черноватые и прямы, борода долгая, зрение острое. Читатель был книг и вельми памятен., К войне не был охотник и хоть на кого скоро осердился, но скоро запамятовал. При том был вельми сребролюбив и скуп».

Последние слова характеристики подтверждаются многими источниками. Князь Святополк изыскивал любые способы обогащения казны. Сын его пытками вынуждал монахов указывать места зарытых сокровищ. Сам Святополк изобретал новые налоги; введенный им соляной налог был очень тяжел для народных масс и вызвал возмущение. Вопреки ожиданиям киевского боярства, Святополк не сумел оградить Русь от половцев и только разорял ее лишними войнами.

Как только умер князь Святополк, в Киеве тотчас же вспыхнуло народное восстание.

17 апреля 1113 г. Киев разделился надвое. Киевская знать — те, кого летописец обычно называл «смысленными», собралась в Софийском соборе для решения вопроса о новом князе. Выбор был широк, князей было много, но боярство остановилось на кандидатуре переяславского князя Владимира Мономаха.

В то время, пока боярство внутри собора выбирало великого князя, вне стен собора уже бушевало народное восстание. Народ, истомленный финансовой политикой Святополка, взял с бою дворец крупнейшего киевского боярина, тысяцкого Путяты Вышатича (брата Яна), и разгромил дома евреев-ростовщиков, которые пользовались какими-то льготами великого князя. В разгар восстания боярство вторично послало гонцов к Мономаху с просьбой ускорить приезд в Киев: «Князь! Приезжай в Киев! Если ты не приедешь, то знай, что произойдут большие несчастья: тогда не только Путятин двор или дворы сотских и дворы ростовщиков будут разгромлены народом, но пойдут и на вдову покойного князя, твою невестку, и на всех бояр и на монастыри. Ты, князь, будешь в ответе, если народ разграбит монастыри!»

Восстание бушевало четыре дня, пока в Киев не прибыл Мономах. Советские историки Б.Д. Греков и М.Н. Тихомиров справедливо полагают, что восстание не ограничилось только городом, но охватило и деревни Киевской земли, те многочисленные боярские и княжеские вотчины, которые широким полукругом располагались в лесостепи на юг от Киева.

Восстание, несомненно, имело успех, т. к. Владимир немедленно издал новый закон — «Устав Володимерь Всеволодича», облегчающий положение городских низов, задолжавших богатым ростовщикам, и закрепощенных крестьян-закупов, попавших в долговую кабалу к боярам.

По Уставу Владимира было сильно ограничено взимание процентов за взятые в долг деньги. Поясним эту статью примером. Предположим, что какой-то крестьянин занял у боярина в тяжелую годину 6 гривен серебра. По существовавшим тогда высоким нормам годового процента (50%) он ежегодно должен был вносить боярину 3 гривны процентов (а это равнялось стоимости трех волов). И если должник не в силах был, кроме процентов, выплатить и самый долг, то он должен был нескончаемое количество лет выплачивать эти ростовщические проценты, попадая в кабалу к своему заимодавцу.

По новому уставу срок взимания процентов ограничивался тремя годами — за три года должник выплачивал 9 гривен процентов, что в полтора раза превышало сумму первоначального долга. Мономах разрешил на этом и прекращать выплаты, т. к. в. эти 9 гривен входил и долг («исто») — 6 гривен — и 3 гривны «роста». Долг погашался. Фактически это приводило к снижению годового процента до 17% и избавляло бедноту от угрозы длительной или вечной кабалы. Это была большая победа восставшего народа. В вотчинном хозяйстве новый закон защищал некоторые человеческие права должников-закупов. Закуп уже имел право уйти с господского двора, если он открыто отправлялся на поиски денег или если шел жаловаться судьям или князю. Закуп уже не отвечал за господское имущество, если его расхищали другие люди. За «обиду», за несправедливые наказания, нанесенные закупу, господин должен был платить штраф в казну князя. Еще больший штраф (в 12 гривен) грозил господину в случае самовольной продажи закупа как холопа. При этом «обиженный» закуп освобождался от долгов: «наймиту свобода во всех кунах». Крестьянин-закуп получал уже право свидетельствования в небольших судебных делах. Все это тоже явилось завоеванием восставшего народа. Феодалы вынуждены были пойти на некоторые уступки, улучшившие экономическое и юридическое положение городских ремесленников и крестьян.


4.6. ВЛАДИМИР МОНОМАХ — БОЯРСКИЙ КНЯЗЬ (1053-1113-1125 гг.)

В оценке исторических лиц для нас очень важно определить не столько их субъективные качества, которые могут дойти до нас в искаженной передаче пристрастных современников, сколько объективное значение их деятельности, — шла ли она против течения жизни или, наоборот, способствовала ускорению наметившихся жизненных явлений.

Пожалуй, ни об одном из деятелей Киевской Руси не сохранилось столько ярких воспоминаний, как о Владимире Мономахе. Его вспоминали и во дворцах и в крестьянских избах спустя много веков. Народ сложил о нем былины, как о победителе грозного половецкого хана Тугоркана — «Тугарина Змеевича», и из-за одинаковости имен двух Владимиров влил эти былины в старый цикл киевского эпоса Владимира I.

Когда века феодальной раздробленности и татаро-монгольского ига сменились неожиданно быстрым расцветом Московского централизованного государства, великий князь Иван III, любивший в политических интересах «ворошить летописцы», обратился к величественной фигуре Владимира Мономаха, возвышавшейся, как и сам Иван, на грани двух эпох.

Неудивительно, что в конце XV в. московским историкам заметнее всего в родном прошлом была фигура Мономаха, с именем которого они связали легенду о царских регалиях, будто бы полученных Владимиром от императора Византии. «Шапка Мономаха» стала символом русского самодержавия, ею короновались все русские цари вплоть до тяжелого дня ходынскои катастрофы, когда венчали ею последнего царя.

При Владимире Мономахе Русь побеждала половцев, и они на время перестали быть постоянной угрозой. Власть киевского князя простиралась на все земли, заселенные древнерусской народностью. Усобицы мелких князей решительно пресекались тяжелой рукой великого князя. Киев был действительно столицей огромного, крупнейшего в Европе государства.

Неудивительно, что в мрачные годы усобиц русские люди искали утешения в своем величественном прошлом; их взгляды обращались к эпохе Владимира Мономаха. «Слово о погибели Русской земли», написанное накануне татаро-монгольского нашествия, идеализирует Киевскую Русь, воспевает Владимира Мономаха и его эпоху. Гигантским полукругом очерчивает поэт границы Руси: от Венгрии к Польше, от Польши к Литве, далее к прибалтийским землям Немецкого ордена, оттуда к Карелии и к Ледовитому океану, оттуда к Волжской Болгарии, буртасам, мордве и удмуртам.

Это все с давних пор было покорно Владимиру Мономаху, «которым то половци дети своя полошаху в колыбели, а литва из болота на свет не вы — никываху, а угри твердяху каменыи городы железными вороты, абы на них великий Володимер тамо не въехал». Перемешивая правду с вымыслом, поэт считает даже, что византийский император, побаиваясь Мономаха, «великыя дары посылаша к нему, абы под ним великый князь Володимер Цесаря-города (Царьграда) не взял».

Единодушие оценок Владимира II в феодальной письменности, дружинной поэзии и народном былинном эпосе заставляет нас внимательнее рассмотреть долгую деятельность этого князя. Перед нами прошла уже галерея его современников, князей «Гориславичей», и мы уже видели Мономаха во взаимоотношениях с ними, но стоит взглянуть на него специально.

Владимир родился в 1053 г., по всей вероятности, в Киеве, где его отец Всеволод, любимый сын Ярослава Мудрого, находился при великом князе, доживавшем свои последние годы. Рождение Владимира скрепило задуманные его дедом политические связи между Киевской Русью и Византийской империей — матерью его была принцесса Мария, дочь императора Константина IX Мономаха.

Отец Владимира, Всеволод Ярославич, не выделялся из среды князей особыми талантами государственного деятеля — мы помним, как зло обвиняли его боярские летописцы в конце его жизни. Но это был образованный человек, знавший пять языков. К сожалению, Владимир Мономах, написавший в своей биографии, что отец, «дома седя, изумеяше 5 язык», не упомянул о том, какие это именно языки. Можно думать, что ими были: греческий, половецкий, латинский и английский.

Владимир получил хорошее образование, которое позволило ему в своей политической борьбе использовать не только меч рыцаря, но и перо писателя. Он прекрасно ориентировался во всей тогдашней литературе, владел хорошим слогом и обладал незаурядным писательским талантом{287}.

Детские годы Владимира прошли в пограничном Переяславле, где начинались знаменитые «Змиевы валы», древние укрепления, много веков отделявшие земли пахарей от «земли незнаемой», от степи, раскинувшейся на многие сотни километров.

В степях в те годы происходила смена господствующих орд: печенеги были отодвинуты к Дунаю, их место временно заняли торки, а с востока уже надвигались несметные племена кипчаков-половцев, готовых смести все на своем пути и разграбить всю Русь.

Полжизни, свыше трех десятков лет, пришлось Владимиру провести в Переяславле на рубежах Руси, и это не могло не наложить своего отпечатка на все его представления о губительности половецких вторжений, о жизненной необходимости единства русских сил.

Перед глазами Владимира с детства проходили войны с торками и первые набеги половцев. Не было во всей Руси другого такого города, как Переяславль, который бы так часто подвергался нападениям степняков. Самыми тяжелыми были, вероятно, впечатления от знаменитого похода хана Шарукана 1068 г. Былины, сложенные по поводу этого нашествия, очень поэтично описывают, как по степи от самого синего моря бегут стада гнедых туров, вспугнутые топотом коней половецкого войска. Войскам у Шарукана

Да числа-сметы нет!
А закрыло луну до солнышка красного,
А не видно ведь злата-светла месяца,
А от того же от духу да от татарского (половецкого. — Б. Р.).
От того же от пару лошадиного…
Ко святой Руси Шарк-великан (Шарукан. — Б. Р.)
Широку дорожку прокладывает,
Жгучим огнем уравнивает,
Людом христианским речки-озера запруживает …
Мы не знаем, участвовал ли пятнадцатилетний Владимир в том несчастливом бою, где Шарукан разбил его отца и дядей, и пришлось ли ему самому испытать тяжесть бегства, но все равно разгром, завершившийся восстанием в Киеве, изгнанием великого князя и смертью епископа, должен был оставить глубокий след в его уме.

Владимир прошел суровую школу; ему с отроческих лет приходилось помогать отцу, долгие годы бывшему второстепенным князем, вассалом своего брата. Недаром на склоне лет Мономах вспоминал о 83 своих больших походах по Руси, по степям и по Европе. Первое свое большое путешествие он совершил тринадцатилетним мальчиком, проехав из Переяславля в Ростов, «сквозе Вятиче», через глухие Брынские леса, где, по былинам, залегал Соловей-Разбойник, где не было «дороги прямоезжей», где в лесах еще горели огни погребальных костров, а язычники убивали киевских миссионеров.

Со времени этого первого «пути» до прочного утверждения в Чернигове, уже взрослым двадцатипятилетним человеком, Владимир Мономах переменил по меньшей мере пять удельных городов, совершил 20 «великих путей», воевал в разных местах и, по самым минимальным подсчетам, проскакал на коне за это время от города к городу не менее 10 тыс. км (не считая неподдающихся учету разъездов вокруг городов).

Жизнь рано показала ему и минусы княжеских усобиц, и тяготы вассальной службы, и невзгоды половецких набегов. Энергичный, деятельный, умный и хитрый, он, как показывает дальнейшее, хорошо использовал эти уроки, т. к. уже с юности знал жизнь Руси от Новгорода до степей, от Волыни до Ростова, пожалуй, лучше, чем кто-либо из его современников.

Битва на Нежатиной Ниве 3 октября 1078 г. резко изменила соотношение сил в размножившейся княжеской семье. Великим князем стал Всеволод Ярославич, утвердивший свою власть над всей «Русской землей» в узком смысле слова: над Киевом, где княжил сам, над Черниговом, в который он послал своего сына Владимира, и над Переяславлем Русским, где он княжил уже несколько лет до вокняжения в Киеве.

Древнерусские шахматы (Новгород)
Шестнадцать лет (1078–1094) княжит Владимир Мономах в Чернигове. К этому времени, по всей вероятности, относится постройка каменного терема в центре черниговского кремля-детинца и создание неприступного замка в Любече на Днепре.

Владимир был уже женат на английской принцессе Гите, дочери короля Гаральда, погибшего в битве при Гастингсе. В Чернигов молодая чета прибыла с двухлетним первенцем — Мстиславом, впоследствии крупным деятелем Руси.

В автобиографическом Поучении Владимир часто вспоминал об этом вполне благополучном периоде своей жизни.

У князя был, по его словам, строго заведенный порядок, он сам, не доверяясь слугам, все проверял: «То, что мог бы сделать мой дружинник, я делал всегда сам и на войне и на охоте, не давая себе отдыха ни ночью, ни днем, невзирая на зной или стужу. Я не полагался на посадников и бирючей, но сам следил за всем порядком в своем хозяйстве. Я заботился и об устройстве охоты, и о конях, и даже о ловчих птицах, о соколах и ястребах»{288}.

Уже известный нам любечский замок свидетельствует о необычайной продуманности всех частей этой грандиозной постройки, где рационально использована каждая сажень полезной площади, где предусмотрены все случайности бурной феодальной жизни.

В средневековой Руси, как и везде в ту пору, княжеская охота была и любимым развлечением, и хорошей школой мужества. Иногда князья со свитой, с княгинями и придворными дамами выезжали на ладьях стрелять «сизых уточек и белых лебедей» в днепровских заводях или ловили за Вышгородом зверей тенетами, а иной раз «ловы» превращались в опасный поединок с могучим зверем.

«Вот когда я жил в Чернигове, — пишет Мономах, — я своими руками стреножил в лесных пущах три десятка диких коней, да еще когда приходилось ездить по степи (по ровни), то тоже собственноручно ловил их. Два раза туры поднимали меня с конем на рога. Олень бодал меня рогами, лось ногами топтал, а другой бодал; дикий вепрь сорвал у меня с бедра меч, медведь укусил мне колено, а рысь однажды, прыгнув мне на бедра, повалила вместе с конем».

В лесах под Черниговом в 1821 г. был найден тяжелый золотой амулет — змеевик, принадлежавший Владимиру Мономаху. Очевидно, князь потерял дорогую вещь во время одного из своих охотничьих единоборств; не лось ли втоптал в землю княжеский змеевик?

Митрополит Никифор в одном из писем к Мономаху упоминает о его привычке бегать на лыжах. Быстрый и решительный в своих действиях, Владимир Всеволодич наладил скорую связь Чернигова с Киевом: «А из Чернигова я сотни раз скакал к отцу в Киев за один день, до вечерни». Такую бешеную скачку на 140 км можно было осуществить только при системе постоянных подстав, расставленных на пути. Как показывает исследование пути от Чернигова до Любеча (60 км), дорога шла долинами и была поделена специальными сторожевыми курганами на небольшие участки, где и могли находиться запасные кони для подставы.

В.Н. Татищев сохранил такое описание внешности Мономаха, возможно, восходящее к записям современников:

«Лицом был красен, очи велики, власы рыжеваты и кудрявы, чело высоко, борода широкая, ростом не вельми велик, но крепкий телом и силен».

Шестнадцать лет черниговской жизни не были годами спокойствия и изоляции. Много раз приходилось Владимиру помогать отцу в его борьбе то с внешними, то с внутренними врагами. Племянники Всеволода дрались из-за вотчин, требовали то одной волости, то другой. Хитрый князь вел на просторах Руси сложную шахматную игру: то выводил из игры Олега Святославича, то загонял в далекий новгородский угол старейшего из племянников, династического соперника Владимира — князя Святополка, то оттеснял изгоев — Ростиславичей, то вдруг рука убийцы выключала из игры другого соперника — Ярополка Изяславича. И все это делалось главным образом руками Владимира Мономаха. Это он, Владимир, выгонял Ростиславичей, он привел в Киев свою тетку, жену Изяслава, убитого за дело Всеволода, и забрал себе имущество ее сына Ярополка.

Правда, следует отметить, что обо всех этих делах мы узнаем из летописи Нестора, придворного летописца его соперника Святополка. Чтобы поправить этот тенденциозный перечень, Владимир сам стал писать как бы конспект собственной автобиографической летописи. Он записал много эпизодов своей борьбы с половцами, не попавших тогда в официальную летопись. Он писал о том, как брал в плен половецких ханов, о внезапных встречах в степи с огромными силами половцев, об удачных преследованиях, о битвах на Перепетовом Поле — огромной степной поляне между Росью и Стугной. Чувствуется, что главная тяжесть всех военных и полицейских функций в великом княжении Всеволода лежала на плечах его старшего сына, т. к. сам великий князь последние девять лет своей жизни не участвовал в походах.

Фактически владея вместе с отцом всей «Русской землей», Владимир Мономах, несомненно, мог рассчитывать на получение (по наследству и по праву владения) великого княжения после отца. Однако, когда болезненный Всеволод в 1093 г. умер, то на киевском престоле оказался не Владимир, бывший в те дни в Киеве, а Святополк, приглашенный из Турова. Летопись, быть может, подправленная потом рукой Мономаха, объясняет это благочестивыми размышлениями Владимира, не желавшего будто бы начинать новую усобицу и будто бы уважавшего династическое старшинство своего кузена.

Едва ли это так: спустя 20 лет Владимир не побоялся пренебречь династическим старшинством, а что касается усобицы, то нам известно, что в руках Владимира и его брата Ростислава были дружины всего воинственного Левобережья, а Святополк Туровский располагал всего-навсего восемью сотнями собственных «отроков».

Золотой амулет-змеевик Владимира Мономаха, найденный на р. Белоусе, где князь часто охотился. Конец XI в.
Дело было в другом. Как мы увидим в дальнейшем, главной силой, останавливавшей торопливый бег князей от города к городу, было крупное землевладельческое боярство. Выбор князя в конечном счете был обусловлен волей «лучших мужей», «смысленных». С конца XI в. политическая роль боярства непрерывно возрастала. Все чаще и чаще боярство, приглядываясь к пестрой веренице князей, оценивало дела и успехи, ум и сговорчивость того или иного князя и «вабило» подходящего кандидата на престол, приглашало по своей воле из другого города, а иной раз и закрепляло свои преимущества, заключая с ним договор, «ряд», без которого князь еще не считался полноправным. От воли «смысленных», считавших себя опорой феодального войска Руси и составлявших боярскую думу, зависело, открыть ли ворота князю, стоящему под стенами Киева, и торжественно ввести его в Софийский собор, принося ему присягу верности («ты — наш князь, где узрим твой стяг, так и мы с тобой!»), или же твердо сказать уже правящему князю горькие слова: «Пойди, княже, прочь. Ты нам еси не надобен!»

Политика князя Всеволода, за которую нес ответственность и Мономах, вызвала резкое недовольство «смысленных». Боярство возмущалось произволом княжеских судей и сборщиков, изобретавших ложные штрафы и грабивших народ. «Народолюбие» бояр было, конечно, демагогическим приемом, но применение такого приема говорит о том, что разгул княжеских тиунов и вирников затрагивал и боярские интересы, нарушая, очевидно, иммунитет их вотчин.

Тяжелые годы (засуха, мор, нашествие половцев), совпавшие с концом княжения Всеволода, должны были обострить социальные конфликты, и киевское боярство предпочло видеть на великокняжеском престоле князя Святополка Изяславича, родного брата того Мстислава, который в свое время предал смертной казни 70 участников восстания 1068 г., а других ослепил и «без вины погубил».

Вокняжение Святополка принесло не только крушение надежд, но и много несчастий Владимиру Мономаху: неопытность Святополка привела к страшному разгрому русских войск половцами под Треполем. Мономах вспоминал, что это было единственным поражением его в битве за всю жизнь; здесь, в водах Стугны, на глазах у него утонул брат Ростислав. Вынужденный довольствоваться вместо Киева Черниговом, Мономах скоро утратил и его — Олег Святославич с половцами выгнал его из города, в котором прошли лучшие годы Владимира. Сорокалетнему князю с женой и детьми пришлось, как мы уже знаем, покинуть город и проехать сквозь стан половцев, готовых ограбить побежденных.

Владимир снова оказался в городе своего детства, где начинал свою жизнь его отец, где потом княжил его младший брат, — в Переяславле, на краю Половецкой степи.

Двадцатилетний переяславский период жизни Владимира Мономаха (1094–1113) характеризуется двумя чертами; во-первых, это активная, наступательная борьба с половцами, рвавшимися на Русь через Переяславское княжество, а во-вторых, — попытка склонить на свою сторону киевское боярство, распоряжавшееся в известной мере великим княжением.

Борьба с половцами, которую Мономах неизбежно должен был вести как владетель пограничного княжества, в глазах современников всегда выглядела как общерусское дело, как защита всей Руси. Мономах был сторонником решительных ударов, разгрома степняков и походов в глубь степей. Первая победа была одержана за Сулой сразу же по вокняжении в Переяславле. Затем, в 1095 г., Владимир, разорвав недолгий мир с половцами, убил половецкого посла Итларя в Переяславле и принял участие в большом походе на половецкие «вежи», где взяли много пленных, коней и верблюдов. На следующий год у Зарубинского брода на Днепре дружины Владимира разбили половцев и убили хана Тугоркана.

Обо всем этом народ сложил былины, где в Тугарине Змеевиче легко узнать Тугоркана, а в Идолище Поганом — Итларя. Три тяжелых года в Переяславле оказались переломными в русско-половецких отношениях. Вскоре борьба была перенесена уже далеко в глубь степей, и в этом была заслуга Мономаха. Придворные летописцы Мономаха любили впоследствии повторять рассказ, как Владимир уговаривал Святополка и его бояр начать поход весною. Киевские бояре не хотели идти на половцев, отговариваясь тем, что это оторвет смердов от их пашни. Мономах выступил с речью: «Странно мне, друзья, что вы жалеете лошадей, которыми пашут, не не подумаете о том, что начнет смерд пахать и прискачет половчанин, застрелит смерда, возьмет его коня, а затем в селе заберет в полон его жену и детей и все его имущество. То как же вы, жалея коней, не подумаете о самих смердах?»

Эти слова были продиктованы не столько действительной заботой о чужих смердах, сколько расчетом. Во всяком случае, Мономаху удавалось организовывать общие походы в 1103, 1109, 1110, 1111 гг. Русские войска то доходили до Азовского моря, то отвоевывали половецкие города на Северском Донце, то нагоняли на половцев такой страх, что они откочевывали за Дон и за Волгу в степи Северного Кавказа и Южного Урала. В некоторых битвах брали в плен по 20 половецких ханов.

Иногда выступлениям против половцев придавался характер крестового похода — впереди войска ехали попы с крестами и пели песнопения. О таких походах писали специальные сказания, где говорилось, что «слава о них дойдет до Чехии и Польши, до Венгрии и Греции и даже дойдет до Рима».

Об этом долго помнили и сто лет спустя: воспевая праправнука Мономаха, князя Романа Мстиславича, летописец писал о том, как Владимир загнал хана Отрока Шарукановича за «Железные врата» на Кавказе:

Тогда Володимер Мономах
Пил золотым шеломом Дон,
Приемши землю их всю
И загнавшю окаянные агаряны (половцев. — Б. Р.)
Независимо от личных мотивов Владимира Мономаха победоносные походы на половцев принесли ему широкую славу хорошего организатора и блестящего полководца.

Менее успешно, но с такой же энергией вел Мономах свои княжеские дела. Его соперниками были, во-первых, Святополк Киевский, а во-вторых. Давыд и Олег Черниговские. На перепутье между ними, на середине хорошо известной ему дороги из Чернигова в Киев, Владимир построил крепость Остерский Городец, очевидно, для того, чтобы затруднить связи своих соперников. В составе домена Мономаха оказались Смоленск и Ростов, куда он часто наезжал, наведя порядок на юге. Черниговское княжество было почти со всех сторон окружено его владениями, и в 1096 г. Владимир выгнал Олега из Чернигова и пытался организовать княжеский съезд, который осудил бы «Гориславича» за приведение поганых на Русские земли.

Съезд удалось собрать только к концу 1097 г., и, очевидно, соотношение сил было таково, что Мономах не мог диктовать свою волю: съезд собрался не в Киеве, а в вотчине Олега, древнем Любече, куда Мономаху было, наверное, не очень приятно приезжать.

Можно думать, что Владимир Мономах позаботился о создании специальных документов, которые должны были расположить мнение влиятельных феодальных сфер в его пользу: им самим было написано «письмо к Олегу», явно рассчитанное на оповещение широкого круга лиц. К этому времени была закончена часть личной летописи Мономаха, обрисовывающая его как неутомимого воителя половцев, несправедливо обиженного Олегом. К этому же времени относится и летопись киево-печерского игумена Ивана, рисующая с боярских позиций отрицательными чертами великого князя Святополка. Святополк выслал Ивана в Туров, а Мономах, ища союза с киевским боярством, за него заступился.

К Любечскому съезду Мономах подготовился не только как полководец и стратег, но и как юрист и как писатель-полемист.

Но Любечский съезд не принес Мономаху победы. Принцип съезда — «пусть каждый владеет отчиной своей» — закреплял Киев за Святополком Изяславичем, Чернигов за Святославичами, а ему, Владимиру Всеволодичу, оставался в Русской земле все тот же разоряемый «погаными» порубежный Переяславль. Кампания против Олега была, по существу, проиграна, и Владимир быстро вступил в союз с половцами. Неожиданный союз был направлен против Святополка, и главной пружиной многих событий был Мономах, очевидно, не оставлявший мечты о великом княжении.

Сквозь хитросплетения пристрастных летописцев, редактированных впоследствии при Мономахе, удается все же разглядеть сущность событий, произошедших непосредственно за съездом.

В придворных кругах появился слух (может быть, и не лишенный основания), что Владимир Мономах составил заговор с Васильком Ростиславичем Теребовльским против Святополка. Хотя владения Василька были невелики, но стратегические замыслы его были грандиозны: он, например, как пишет летописец, предполагал собрать всех кочевников не кипчаков (печенегов, торков и берендеев) и с ними за один год взять Польшу, а затем завоевать Болгарское царство, теснимое Византией, и перевести болгар в свое княжество. После этого он будто бы собирался выступить против всей Половецкой земли.

Василько был схвачен во дворце Святополка в то время, когда он, идя из Любеча в свою землю через Киев, нехотя принял приглашение великого князя позавтракать у него. Как только стало известно, что окованному Васильку выкололи глаза и под сильной охраной увезли во Владимир Волынский, Мономах, как бы оправдывая слухи о сговоре с Васильком, выступил с войсками против Святополка. Владимир и его новоявленные союзники — Олег и Давыд Святославичи — стали лагерем под самым Киевом.

Никогда еще Владимир Мономах не был так близок к киевскому «злату столу», как в эти ноябрьские дни 1097 г. Святополк собирался бежать из города. Казалось, что мечты сбываются. Однако и на этот раз влиятельные киевские круги не поддержали Мономаха, не открыли ему Золотых ворот, а удержали в городе Святополка и выслали к Владимиру и Святославичам высокое посольство — митрополита и мачеху Мономаха, великую княгиню. Посольство вежливо предложило мир, а это означало еще одно крушение надежд.

Но хитроумный сын византийской царевны уже принял другие меры, которые должны были дать в его руки обвинительный акт против Святополка. Некий Василий, очевидно один из приближенных Святополка, но державший руку Мономаха, уже вел протокольную запись злодеяний Святополка. Как очевидец, он описал сцену ареста Василька, записал имена всех участников; он знал, кто придавил князя доской, кто сторожил его, знал, что ослеплял пленника святополчий слуга. Затем, на протяжении двух последующих лет (1097–1099), Василий подробно описывал всю усобицу, подчеркивая все промахи Святополка.

В развитие этой темы о недостатках Святополка как правителя выступают старые друзья Мономаха — монастырские писатели из Печерского монастыря. Они создают около 1099 г. два рассказа о скупости и жадности Святополка, наживавшегося на налоге на соль, и о непомерной жадности его сына, пытавшего монахов с целью узнать о скрытом сокровище.

Сам Владимир Мономах пишет в 1099 г. основную часть своего Поучения, в котором он, во-первых, бичует те самые недостатки, в которых упрекали Святополка (беззаконие, нераспорядительность, клятвопреступление), и, во-вторых, без всякой скромности расхваливает себя и как бы указывает киевским «смысленным»: вот я — тот самый князь, который нужен вам. Я всегда воевал с «погаными». Я не давал воли «уным», своим отрокам, не позволял им «пакости деяти», я хорошо отношусь к купцам, я сторонник правого суда, я сумею успокоить обиженных, я честно соблюдаю присягу, я хорошо сам веду свое хозяйство, не полагаясь на тиунов и отроков, я совещаюсь со своими боярами, я покровительствую церкви…

Владимир здесь как бы отрекся от всех тех зол, в которых несколько лет назад обвиняли его отца, а тем самым и его самого, отцовского соправителя.

Поучение Мономаха было обращено не к его родным детям. Они в это время уже выдавали своих дочерей замуж и в отцовских поучениях едва ли нуждались. Оно было рассчитано на довольно широкую феодальную аудиторию.

Все эти протокольные и литературные материалы готовились, по всей вероятности, к следующему княжескому съезду 1100 г. в Уветичах, где Мономах выступал обвинителем Давыда Игоревича, а косвенно стремился, очевидно, очернить своего главного врага — великого князя Святополка.

Честолюбивые мечты не сбылись и на этот раз, но многое было достигнуто — в киевской литературе остался прочный след: современники и потомки должны были видеть Святополка в мрачных красках, а Владимира — в светлых.

После княжеского съезда 1100 г., ничего не изменившего в судьбе старших князей, Владимир Мономах утратил желание продолжать литературную борьбу. Даже свою личную летопись «путей» он забросил и за 17 последующих лет сделал всего семь заметок: о новых боях с половцами, о путешествиях по домену, о смерти своей второй жены, матери Юрия Долгорукого.

Из событий этих лет следует отметить разгром Боняка и Шарукана Старого в 1107 г. и знаменитый крестовый поход на город Шарукань в 1111 г. Во всех этих походах Владимир и Святополк выступали совместно, но инициатива, очевидно, принадлежала Мономаху.

Киевское восстание 1113 г. напугало феодальные верхи и заставило их обратиться к единственно возможной кандидатуре популярного князя, известного всему народу своей тридцатипятилетней борьбой с половцами, а боярско-монастырским кругам — и своими литературными материалами и речами на княжеских съездах.

Шестидесятилетний Владимир Всеволодич Мономах стал великим князем. Новое законодательство, как мы видели, облегчало положение должников, в частности, закупов. Но, кроме того, Устав Мономаха регулировал и ряд вопросов, интересующих купечество: предусматривались интересы внешней торговли — давались льготы купцам, потерявшим товары при кораблекрушении, на войне или в пожаре, иноземные купцы получали преимущественное право при ликвидации товаров несостоятельного должника.

Заставка Юрьевского евангелия начала XII в. 
Владимир выполнял ту программу, которая была намечена еще в его Поучении: «И более же всего чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный или посол; если не можете почтить его дарами, то пищей и питьем: ибо они, по пути, прославят человека по всем землям или добрым или злым».

Став великим князем и, очевидно, пользуясь полной поддержкой боярства, Владимир II прочно держал всю Русь в своих руках. Огромные военные силы, накопленные для борьбы с половцами, теперь, после откочевки последних на юг, могли быть использованы для удержания Руси во власти Киева. Владимир, как и его тезка 100 лет назад, управлял страной при посредстве своих сыновей, опытных князей.

В Новгороде с давних пор сидел «выкормленный» новгородцами старший сын Мстислав. Будучи призван отцом в 1117 г. на юг, он не утратил связей с городом на Ильмене. С новгородцами и псковичами Мстислав воевал в землях Чуди и строил могучие каменные крепости в Новгороде и Ладоге.

На южной окраине, в Переяславле, сидел Ярополк, ходивший отсюда на Дунай закреплять дунайские города за Русью.

Из Смоленска, где сидел сын Вячеслав, Мономах ходил войной на Всеславова сына Глеба (сам Всеслав Полоцкий умер в 1101), воюя Друцк и Минск.

На востоке Юрий Долгорукий, правивший Ростово-Суздальской землей, воевал с Волжской Болгарией.

Важным форпостом на западе был Владимир Волынский, где одно время закрепился сын Святополка Ярослав, но потом Мономах его оттуда выгнал и посадил там княжить своего сына Андрея. Святополчич приводил на Волынь поляков, чехов и венгров, но безуспешно.

Князья других ветвей были настоящими вассалами Владимира II Мономаха: Давыд Черниговский и его племянник Всеволод Ольгович покорно ходили в походы под водительством самого великого князя, который до 70 лет сохранил способность лично возглавлять войска.

Василько и Володарь Ростиславичи, герои событий 1097 г., то верно служили Киеву, то, пользуясь окраинным положением своих владений, выступали на стороне врагов Мономаха. Но в целом Киевская Русь в это время представляла единую державу, и ее границы, поэтически очерченные в «Слове о погибели», не были вымыслом или гиперболой. Это единство держалось еще семь лет после смерти Мономаха, при его сыне Мстиславе (1125–1132), и сразу распалось в 1132 г. Поэтому время княжения Мстислава Владимировича («Великого», как называет его летопись) надо рассматривать как прямое продолжение княжения Мономаха, тем более, что сын во многом помогал отцу еще при его жизни.

При Мстиславе удалось присоединить к Киеву в 1127 г. Полоцкое княжество, все время сохранявшее свою обособленность.

Мстиславу еще удавалось сдерживать враждующих родичей, но с его смертью снова вспыхнули усобицы.

Далее летопись год за годом описывает выход того или иного князя или той или иной земли из-под воли великого князя. Шел процесс окончательной утраты Киевом своего первенствующего положения; начиналась феодальная раздробленность.

Владимир Мономах, такой внимательный к литературной фиксации своих военных и политических успехов и недостатков своихсоперников, не мог, ставши великим князем, оставить без внимания государственную летопись, написанную при его предшественнике Святополке. Летописцем Святополка был талантливый историк, монах Киево-Печерского монастыря Нестор. Его замечательный труд «Повесть временных лет», охватывающий несколько веков русской истории, до сих пор служит для нас главным источником сведений о Киевской Руси. Конечно, при описании княжений Святополка и его отца Изяслава Нестор старался сгладить острые углы и представить своего князя и всю его княжескую ветвь в наиболее выгодном свете. Владимир Мономах изъял летопись из богатого прославленного Печерского монастыря и передал ее игумену своего придворного монастыря Сильвестру. Тот кое-что переделал в 1116 г., но Мономах остался этим недоволен и поручил своему сыну Мстиславу наблюдать за новой переделкой, законченной к 1118 г. Всю эту историю переработок и редактирования детально выяснил академик А.А. Шахматов.

Мстислав коренным образом переделал введение к летописи Нестора, исходя из политической ситуации своих дней. Он выкинул из старого текста многое, что было там написано о зарождении государства Руси (об этом можно судить лишь по уцелевшим отрывкам), и взамен втиснул в летопись тенденциозную легенду о призвании в Новгород князей-варягов — Рюрика и его братьев Синеуса и Трувора, использовав для этой дели распространенные в Северной Европе сказания. «Братья» Рюрика явились в результате чудовищного недоразумения, происшедшего при переводе скандинавской легенды[31].

Политический смысл сочинения легенды о добровольном призвании новгородцами князей заключался в следующем: Владимира Мономаха позвали киевляне после восстания, позвали со стороны и не по праву старшинства (Давыд Черниговский был династически старше Мономаха), а по воле киевского боярства. Легенда о призвании Рюрика точно повторяла эту ситуацию: новгородцы плохо жили без князя — «не бе в них правды, и вста род на род, и быша в них усобице, и воева-ти почаша сами ся». После этого новгородцы решили: «Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву».

Событиям 1113 г., закончившимися призванием князя и пополнением Русской Правды, придумана далекая хронологическая аналогия, которая должна была показать, что будто бы именно так создавалась вообще русская государственность.

В литературном изобретении Мстислава Владимировича есть еще одна сторона, также объясняемая злободневными интересами Моно-махова княжения. Мы помним, как долго, на протяжении целых двух десятилетий, стремился Мономах завоевать симпатии могущественного киевского боярства, считавшего себя вправе распоряжаться судьбой золотого великокняжеского трона. Несколько раз «кияне» обманывали его ожидания, оставляя его по-прежнему второстепенным переяславским князем. Избрание Мономаха не могло устранить всех коллизий между властным князем и привыкшим к власти боярством. Приезд из Новгорода Мстислава, тесно связанного с новгородским боярством и купечеством, несомненно, усиливал внутриполитические позиции Мономаха в Киеве.

В 1118 г. Владимир и Мстислав совместно сделали очень важный шаг для укрепления связей Новгорода с великим княжением — все новгородские бояре были вызваны в столицу, здесь их привели к присяге на верность, некоторых (в том числе друга юности Мономаха боярина Ставра Гордятича) сурово наказали за своевольство, а часть их оставили в Киеве. Союз с новгородским боярством, закрепленный потом женитьбой Мстислава на дочери новгородского боярина, был противовесом олигархическим тенденциям боярства Киева.

Летопись Нестора, справедливо выдвигавшая с самого начала русской истории на первое место Киев и наделявшая варягов отрицательными чертами, летопись, отводившая Новгороду крайне скромное место небольшой северной фактории, не могла понравиться Мстиславу, породнившемуся со всеми варяжскими королевскими домами, князю, проведшему два десятка лет в Новгороде. И Новгород к XII в. стал не тот, что был в IX в., — теперь это был огромный торговый город, известный во всей Европе. И варяги были уже не те «находники», разбойники, грабившие северорусские, эстонские и карельские земли, — теперь они появлялись в роли купцов и отношения с ними были мирными, а об иноземных купцах, как мы видели, Мономах заботился и на словах и на деле.

Накануне окончательного распада Киевской Руси на отдельные самостоятельные княжества, т. е. в княжение Мономаха или Мстислава, что более вероятно, был создан наиболее полный свод феодальных законов, так называемая Пространная Русская Правда, включавшая в себя и грамоту Ярослава новгородцам 1015 г., и Правду Яросла-вичей середины XI в., и Устав Владимира Всеволодича 1113 г. Это не было механическим соединением разновременных документов. Составители свода несколько переработали их, учитывая требования XII в.

В окончательном виде хронологические наслоения стали тематическими разделами. Грамота 1015 г. была использована для перечня наказаний за преступление против личности свободных людей; Правда Ярославичеи дала материал для защиты княжеского имущества и жизни княжеских управителей. «Покон вирный» определял прокорм в пути за счет населения княжеского сборщика вир; Устав Владимира, сохранивший свое особое название в этом своде, заботился об иностранных купцах, о закупках и должниках. Новые статьи развивали тему защиты собственности, подробно занимались вопросами наследования и правового положения вдов и дочерей. Последний раздел — подробное законодательство о холопах, о штрафах за укрывательство чужого холопа.

В Пространной Правде изменились статьи, ставившие ранее варягов в неполноправное положение. Это было вполне в духе Мономаха и особенно Мстислава.

Новый закон строже регламентировал княжескую долю штрафа («продажу»), чтобы княжеские сборщики не могли злоупотреблять своей властью. Здесь реже упоминается слово «княжее», а иногда добавляется «и за боярское», здесь десятки раз употребляется безличное слово «господин», которое в равной мере могло относиться и к князю и к любому феодалу вообще.

Чувствуется, что составитель закона стремился оградить не только княжеский домен, но и боярскую вотчину. Законодательство приобретало общефеодальный характер, оно защищало боярство, решало споры между боярами по поводу перебегавших холопов, ограждало боярские владения от посягательств после смерти боярина и в известной мере ограничивало или, по крайней мере, строго тарифицировало судебные доходы князя.

Конец XI — первая треть XII в. — это время большого напряжения сил всей Руси, вызванного как внутренними неурядицами, так и внешним натиском и его преодолением. Единая держава уже не могла существовать в том виде, в каком она была при Владимире I или Ярославе. Она должна была расчлениться на несколько реально управляемых княжеств или же укрепиться изнутри какими-то внутренними связями (династические «связи» только разъедали, разрушали даже видимость единства). Первое было несвоевременно в условиях агрессивных действий Шарукана, Боняка, Урусовы, Бельдюзя, Тугоркана и множества других половецких ханов. Второе — т. е. упрочение внутренних связей — требовало значительных усилий и затрат и в тех условиях было далеко не легким делом.

Фреска 1125 г. Новгород. Антоньев монастырь
Владимир Мономах тем и представляет для нас интерес, что всю свою неукротимую энергию, ум и несомненный талант полководца употребил на сплочение рассыпавшихся частей Руси и организацию отпора половцам. Другое дело, что он лично как переяславский князь был непосредственно заинтересован в ограждении своих владений от половецкого разорения, но объективно его политика наступления на степь была важна для всей Руси. Другое дело, что, объединяя в своих руках Переяславль, Смоленск и Ростов и чуть ли не ежегодно объезжая их, делая путь по 2400 км, он заботился о своих данях и продажах. Объективно это укрепляло связь нескольких крупных областей Руси и вовлекало их в решение общерусских задач.

Владимир предстает перед нами живым человеком. Мы знаем не только то, как проводил он свой день, как организовывал порядок во дворце, как проверял караулы, как охотился, как молился или гадал на псалтыри. Мы знаем, что он бывал иногда и жесток: однажды вместе с половецкой ордой Читевичей (совсем как Олег «Гориславич») он взял Минск: «изъехахом город и не оставихом у него ни челядина, ни скотины». Он мог, как мы помним, конфисковать личное имущество побежденного соперника. Мономах был, несомненно, честолюбив и не гнушался никакими средствами для достижения высшей власти. Кроме того, как мы можем судить по его литературным произведениям, он был лицемерен и умел демагогически представить свои поступки в выгодном свете как современникам, так и потомкам.

Переяславский период (1094–1113) выдвинул Мономаха среди русских князей как организатора активной обороны от половцев. Сам он в эту пору стремился зарекомендовать себя перед киевским боярством как более приемлемый кандидат в великие князья, чем Святополк Изяславич.

Время великого княжения Мономаха (1113–1125) завершает напряженный двадцатилетний период борьбы с половцами, после чего единая держава в тех условиях временно утратила смысл и продолжала существовать некоторый срок по инерции, т. к. глава государства сосредоточил в своих руках очень большие военные резервы и употреблял их на поддержание единства твердой и вооруженной рукой. За 20 лет, от киевского восстания 1113 г. до смерти Мстислава (1132), великокняжеская власть стремилась не допускать усобиц и упорядочить дела класса феодалов в целом путем издания довольно полного кодекса законов.

Когда Киевская Русь распалась на полтора десятка самостоятельных княжеств, то из эпохи своей общности все они уносили в будущее и «Повесть временных лет», и «Пространную Русскую Правду», и киевский цикл былин о Владимире Красном Солнышке, в образе которого сливались и Владимир I Святославич, спасший Русь от печенегов, и Владимир II Мономах, князь, который правил Русью от края и до края и в успешной борьбе с половцами «много поту утер за Русскую землю».


ЧАСТЬ 5. РУССКИЕ КНЯЖЕСТВА XII — НАЧАЛА XIII в.

5.1. ПРИЧИНЫ ОБОСОБЛЕНИЯ РУССКИХ КНЯЖЕСТВ

И разъдрася вся Русская земля…» — записал в своей хронике один из летописцев под 1132 г., когда после смерти великого князя киевского Мстислава, сына Мономаха, все княжества Руси вышли из повиновения Киеву и начали жить самостоятельной жизнью. Князья полутора десятков суверенных государств, равных и подобных западноевропейским королевствам, занялись «устроением своих земель», что нашло отражение в интереснейших грамотах-описях 1130-х годов, определяющих повинности разных городов и округов внутри отдельных Княжеств. Но в еще большей мере для наступившей новой эпохи так называемой «феодальной раздробленности» характерны длительные кровопролитные усобицы князей, войны за расширение земельных владений, которые современник с горечью называл «погибелью земли Русской», т. к. внутренние войны были бессмысленны с общенародной точки зрения и, кроме того, крайне ослабляли обороноспособность Руси по отношению к внешней опасности (половцы, татары, немцы-крестоносцы).

Период феодальной раздробленности длился в России с XII по конец XV в., но внутри этого более чем трехвекового отрезка времени существовал четкий и тягостный рубеж — татарское нашествие 1237–1241 гг., после которого иноземное иго резко нарушило естественный ход русского исторического процесса, сильно замедлило его. В этой книге будет освещена только первая фаза, которую нередко называют обобщенно «домонгольским периодом» истории Руси. Последующие века будут рассмотрены в книге В.Т. Пашуто, Б.Н. Флори и А.Л. Хорошкевич{289}.

Период феодальной раздробленности полон сложных, противоречивых процессов, которые нередко ставят историков в тупик. Особенно заметны отрицательные стороны эпохи: явное ослабление общего военного потенциала, облегчающее иноземное завоевание, междуусобные войны и возрастающее дробление княжеских владений. В середине XII в. было 15 княжеств; в начале XIII в., накануне нашествия Батыя, — около 50, а в XIV в. (когда уже начался процесс феодальной консолидации) количество великих и удельных княжеств достигало примерно 250. Причиной такой дробности были разделы владений князьями между своими сыновьями; в результате княжества мельчали, слабели, и итоги этого стихийного процесса рождали у современников иронические поговорки: «В Ростовской земле — князь в каждом селе»; «в Ростовской земле у семи князей один воин».

С другой стороны, необходимо обратить внимание на то, что начальная фаза феодальной раздробленности (до того, как в нормальное развитие вмешался фактор завоевания) характеризуется не упадком культуры, как можно было бы ожидать, исходя из перечисленных отрицательных явлений, а наоборот, бурным ростом городов и ярким расцветом русской культуры XII — начала XIII вв. во всех ее проявлениях. Из этого следует, что новая политическая форма, очевидно, содействовала на первых порах прогрессивному развитию.

Много неясности и в определении причин, породивших феодальную раздробленность, а с этим неизбежно связан и вопрос о времени ее возникновения. Одной из причин считали раздел княжества между сыновьями, а «удельный период» начинали с завещания Ярослава Мудрого (1054), разместившего своих сыновей в разных русских областях. Но тогда надо было бы начинать с Владимира I, распределившего по Руси всех своих двенадцать сыновей, являвшихся наместниками великого князя. Другой причиной считают княжеские усобицы. Но междуусобные войны князей-братьев начались тоже еще при сыновьях Святослава: Ярополк воевал с Олегом, и тот был убит; Владимир воевал с Ярополком и поручил варягам убить брата. Вторая серия усобиц, длившихся целых десять лет, падает на годы 1015–1024, когда из двенадцати сыновей Владимира уцелело только трое.

Усобицы князей на Руси, как и в европейском средневековье, сопутствовали (и в значительной мере препятствовали) историческому движению, но не определяли полностью ту или иную политическую форму. Разделы княжеских земель между наследниками, ставшие ощутимыми с XIII в., усугубляли дробление княжеств-государств, но опять-таки, не создавали нового явления в политической жизни Руси. Экономической основой и обоснованием феодальной раздробленности считают натуральное хозяйство. Это верно, как констатация факта, но никак не объясняет причин перехода от единой державы к нескольким независимым княжествам, т. к. и в первобытности, и при появлении переходных форм (союзы племен), и в необъятной по своей территории Киевской Руси IX — начала XII в. господствовало натуральное хозяйство. Больше того, именно в XII в. одновременно с распадом Киевской Руси исконная замкнутость хозяйства начала частично нарушаться: городские мастера все больше переходили к работе на рынок, их продукция все в большей степени проникала в деревню, не меняя, правда, основ хозяйства, но создавая принципиально новые контакты города с возникающим широким деревенским рынком.

Общая схема русских княжеств XII в. (по И.А. Голубцову). Границы обобщены 
Расчленение раннефеодальных грандиозных империй на ряд фактически (а иногда и юридически) суверенных княжеств-королевств было неизбежным этапом в развитии феодального общества, будь то Киевская Русь в Восточной Европе или империя Каролингов в Центральной Европе, с которой Маркс сопоставлял Киевскую Русь.

Необходимо отказаться от понимания всей эпохи феодальной раздробленности как времени регресса, движения вспять. Быть может, не слишком удачна и наша привычная научно-учебная терминология: «Киевская Русь распалась…»; «единое могучее государство раздробилось на ряд княжеств…» Читатель сразу начинает сожалеть о том, что прекрасное государство, воспетое былинами и летописями, «раздробилось», «распалось»; нечто целое перестало существовать и превратилось в обломки, в осколки, которые по самому своему терминологическому смыслу должны быть хуже непотревоженного целого.

Если мы внимательно вглядимся в сущность явлений, происходивших в XI–XII вв., то несомненно мы предпочтем другие обозначения вроде следующих: «Киевская Русь была зерном, из которого вырос колос, насчитывавший несколько новых зерен-княжеств». Или: «Киевская Русь была матерью, вырастившей многих сыновей, составивших новое поколение», и т. п.

Феодальная раздробленность являлась, как это ни парадоксально на первый взгляд, результатом не столько дифференциации, сколько исторической интеграции.

Когда речь идет о феодальном обществе, создаваемом феодальным классом, нас в первую очередь должна интересовать совокупность первичных ячеек феодализма — вотчин — и их исторический путь. К сожалению, они недостаточно освещены источниками, но некоторые приблизительные расчеты мы все же можем сделать. Сколько на Руси было вотчин? Союзов племен в IX–X вв. было 15. Во главе союза стоял «светлый князь», упоминаемый договором 911 г.; союз племен (Вятичи, Кривичи, Древляне и др.), по условному десятичному делению, соответствовал «тьме» (см. выше), т. е. 10 000. Термин «тьма» в более поздних источниках соответствовал княжеству («Смоленская тьма», «Киевская тьма» и т. п.).

Каждый союз состоял примерно из десяти «тысяч», во главе которых стояли просто князья («всякое княжье» договора 944 г., «князья, иже роспасли зелю» летопись 946), общее число которых у восточных славян должно достигать 150. Добавим к этому (исходя из того же десятичного расчета) еще 140 племенных князьков неславянских народов, плативших дань Руси. «Всякого княжья» для X в. наберется свыше двух сотен. В каждом таком князе мы вправе видеть уже оформившегося или оформляющегося феодала, властителя определенной округи. Но этим еще не кончаются наши расчеты. Каждая «тысяча» подразделялась на «сотни», под которыми следует понимать комплексы из нескольких «весей» — деревень или сел. Во главе сотни стоял родовой старейшина, староста («старший ста», сотни), может быть, «старец земский». Перед этим низшим слоем, возглавлявшим (или управлявшим), деревенское население, исчисляемое сотней душ взрослых мужчин-работников, мужчин-ратников, открывалась полная возможность превратиться в вотчинника-феодала. Тогда количество вотчинных владений всех рангов перевалит за 3000.

К этому можно добавить некоторое количество захватов и бенефициальных пожалований со стороны высшей княжеской власти и ее дружинников.

На всю эту значительную массу потенциальных и уже оформившихся вотчинников значительное воздействие оказывало хорошо известное нам полюдье. Грозная сила всех великокняжеских войск, ежегодно объезжавших подвластные племена, не только непосредственно отбирала часть урожая и охотничьей добыта, но и воздействовала на организацию дела местной знатью — ведь до отдаленных, глубинных краев всех племен сам великий князь за срок полюдья добраться не успевал. Для сохранения мира, для выполнения обусловленных норм дани князья, «пасшие земли», должны были организовать доставку дани племенной и сотенной знатью. Полюдье киевских князей стимулировало интенсивное отчуждение прибавочного продукта местной знатью, а тем самым ускоряло переход к феодальным отношениям господства и подчинения во всех звеньях десятично-племенной системы. Перед местной знатью еще в IX–X вв., когда она была полуфеодальной, полупервобытной, вставали вопросы организации дела, взаимных отношений друг с другом, отношений с верховной властью и с крестьянской общиной, на которую велось коллективное, ускоряемое полюдьем наступление социальных верхов.

Все это заставляло местное боярство и «княжье» изыскивать различные меры соблюдения своих интересов и выполнения требований Киева. Вот здесь-то и приходилось им, выражаясь языком того времени, «думать о строе земельном», т. е. о своем бытии в качестве класса. Складываются вассальные отношения, идет, очевидно, повсеместно борьба за иммунитет, за право наследования и т. п.

«Коловращение» князей во второй половине XI в., частая смена князей в стольных городах, ослаблявшая княжеский слой в целом и разорявшая местную знать, должны были усилить заботу земского боярства о своем строе земельном. Местному боярству нужна была консолидация для противодействия княжеской чехарде и княжеской жадности и, конечно, масштабы всей Киевской Руси не соответствовали возможностям провинциальных феодалов. Боярство XI–XII вв. вполне доросло до интеграции в рамках близких к древним племенным союзам, но не более.

Раннефеодальная империя — так сказать, возрастная, временная политическая форма, особенно необходимая в условиях постоянной внешней опасности для содействия первичным процессам феодализации. Развитой феодализм характеризуется потребностью наладить нормальное производство на феодальных началах в деревне и в городе.

Огромные масштабы Киевской Руси для этого не нужны. Феодальному хозяйству тогда не под силу было действенно объединить колоссальные пространства Киевщины и Полесья, Суздальского Ополья и новгородских озер, плодородной Волыни и приморской Тмутаракани. Объединение было непрочным и отчасти вызванным внешними причинами.

Время для централизованного государства в таких масштабах еще не настало; это произошло лишь на пороге капитализма, в XVIII в., когда масштабы европейской части Российской империи приблизились к Киевской Руси.

Для молодого русского феодализма IX–XI вв. единая Киевская Русь была как бы нянькой, воспитавшей и охранившей от всяких бед и напастей целую семью русских княжеств. Они пережили в ее составе и двухвековой натиск печенегов, и вторжение варяжских отрядов, и неурядицу княжеских распрей, и несколько войн с половецкими ханами, а к XII в. выросли настолько, что смогли начать самостоятельную жизнь.

Раннефеодальная монархия при все возраставшем участии боярства вывела Русские земли на путь спокойного, нормального развития, одолев как стремительных половцев, так и не менее стремительных князей — искателей счастья. Основная часть господствующего класса — многотысячное земское (местное) боярство — получила в последние годы существования Киевской Руси Пространную Русскую Правду, определявшую феодальные права. Но книга на пергамене, хранящаяся в великокняжеском архиве, не помогала реальному осуществлению боярских прав.

Даже сила великокняжеских вирников, мечников, воевод не могла из Киева реально помогать далекому провинциальному боярству окраин Киевской Руси.

Земскому боярству XII в. нужна была своя, местная, близкая власть, которая сумела бы быстро претворить в жизнь юридические нормы Правды, своевременно помочь боярину в его столкновениях с крестьянством- Нужны были иные масштабы государства, иная структура феодального организма, более приспособленная к нуждам основного, прогрессивного тогда класса феодалов.

Такая структура была дана самой жизнью, масштабы ее и географические пределы были выработаны еще накануне сложения Киевской Руси. Мы имеем в виду союзы племен, те «княжения» Кривичей, Словен, Волынян, которые были поименованы летописцем и долго еще потом служили географическими ориентирами.

Киевская Русь распалась на полтора десятка самостоятельных княжеств, более или менее сходных с полутора десятками древних племенных союзов.

Столицы многих крупнейших княжеств были в свое время центрами союзов племен: Киев у Полян, Смоленск у Кривичей, Полоцк у Полочан, Новгород у Словен, Новгород-Северский у Северян. Союзы племен были устойчивой общностью, складывавшейся веками; географические пределы их были обусловлены естественными рубежами.

За время раннефеодальной империи здесь повсеместно сложились феодальные отношения; родовая и племенная знать превратилась в бояр, развились города, начавшие даже соперничать с Киевом. Когда приостановилось быстрое, как в калейдоскопе, перемещение князей, то местное боярство смогло остановить свой выбор на том или ином князе, прося его остаться княжить и не прельщаться миражем великого княжения. Князья закреплялись в стольных городах и основывали свои местные династии: Ольговичи в Чернигове, Изяславичи на Волыни, Брячиславичи в Полоцке, Ростиславичи в Смоленске, Юрьевичи во Владимиро-Суздальской земле и др. Каждое из новых княжеств полностью удовлетворяло потребности феодалов — из любой столицы XII в. можно было доскакать до границ этого княжества за три дня. В этих условиях нормы Русской Правды могли быть подтверждены мечом властителя вполне своевременно.

Князья, обосновавшиеся прочно в той или иной земле, по-иному относились к нормам эксплуатации и феодальным поборам, заботясь, во-первых, о том, чтобы не раздражать то боярство, которое помогло им здесь обосноваться, и, во-вторых, о том, чтобы передать свое княжение детям в хорошем хозяйственном виде.

В каждом из княжеств появился свой епископ, князья издавали свои уставные грамоты, при дворе каждого князя велась летопись, в каждом стольном городе возникли свои художественные и литературные направления. Это не нарушало еще единства древнерусской народности, но позволяло выявиться местным творческим силам. Кристаллизация самостоятельных княжеств проходила на фоне бурного развития производительных сил (главным образом в городах) и в значительной мере была обусловлена этим развитием. Рост производительных сил начался задолго до образования княжеств. Успехи раннефеодальной монархии Владимира I позволили тогда особенно интенсивно развиваться и земледелию, и ремеслу, и строительству замков, и городам, и торговле.

Но во второй половине XI в., в эпоху неустойчивости и конфликтов, произошел разрыв между продолжавшими развиваться производительными силами и политической формой, временно затормозившей нормальное развитие класса феодалов. Возрождение феодальной монархии при Святополке, Мономахе, Мстиславе, вызванное чисто внешними причинами, но усиленное прямым вмешательством боярства, несколько поправило дело. Однако, несмотря на несомненные личные таланты Владимира Мономаха и его сына, оказалось, что форма единой автократической империи уже изжила себя, и для полного соответствия надстройки базису нужно было уменьшить масштабы объединения, приблизить государственную власть к феодалам на местах, поставить рядом с Киевом еще несколько центров.

Боярство каждого княжества, отобравшее себе наиболее подходящего князя, должно было быть довольно эмансипацией от Киева и той долей участия в управлении своей земли, которую оно получало, пугая своего князя широкими возможностями нового выбора, приглашения на его место нового князя из числа многочисленных его родичей, кормившихся в захудалых городках вроде Клечьска, Вщижа или Курска. Князь, со своей стороны, был доволен тем, что строил свое новое гнездо прочно и основательно; князь знал, что сейчас боярское войско поддержит его (если он угоден боярству); он сознавал, что боярство будет препятствовать надоевшим истощающим усобицам, будет ограждать его (в своих боярских интересах) от соперников-князей; князь понимал, что при таких благоприятных условиях он сможет спокойно передать свое княжество, свой княжий двор, вотчины и села своим сыновьям, что княжеская власть в этой земле останется в его роду.

Феодальные княжества XII в. были вполне сложившимися государствами. Их князья обладали всеми правами суверенных государей; они «думали с боярами о строе земельном и о ратех», т. е. распоряжались внутренними делами и имели право войны и мира, право заключения любых союзов, хотя бы даже с половцами. Никто им этого права не давал, оно возникло из самой жизни. Великий князь киевский, ставший первым среди равных, не мог помешать ни Новгороду Великому ограничить (по существу упразднить) княжескую власть или заключить договор с Ригой, ни Юрию Долгорукому сговориться с Владимиром Галицким против Киева, ни черниговским Олеговичам дробить свою землю на уделы или вступать в союз с половецкими ордами.

Власть киевского князя над всей Русью безвозвратно отошла в прошлое, так же как и многое другое в межкняжеских отношениях. Прежнее плохо соблюдавшееся династическое старшинство уступило место новым формам вассальных отношений. Теперь представитель старшей ветви нередко «ездил подле стремени» более сильного князя, происходившего от младшей ветви, брат называл брата «отцом», признавая тем самым его своим сюзереном.

Буйное племя князей вынуждено было в новых условиях полностью осесть на землю и занять разные ступени феодальной лестницы.

Самую верхнюю ступень теперь занимал уже не один киевский великий князь; в XII в. титул «великий князь» применялся и к черниговским, и к владимирским, и к другим князьям. Их великие княжения вполне соответствовали и по размерам территории, и по своей внутренней сущности западноевропейским королевствам. Процесс их отпочкования от Киева строго соответствовал общим историческим условиям.

Раньше других обособились те земли, которым никогда не угрожала половецкая опасность, — Новгород и Полоцк. У каждой из этих земель были собственные торговые пути в Западную Европу; это увеличивало их самостоятельность, и уже в XI в. они постоянно проявляли сепаратистские тенденции. В 1136 г. восстание новгородцев завершилось превращением Новгорода в феодальную республику.

Вслед за Новгородом и Полоцком обособились Галич, Волынь и Чернигов. Галичу помогало в этом его окраинное положение, удаленность от основного театра войны с половцами и близость к Венгрии и Польше, откуда могла прийти поддержка. Обособлению Чернигова благоприятствовали его связи с Юго-востоком, Тмутараканью, Кавказом: когда появились в степях половцы, то черниговские князья, более других связанные со степным миром, наладили с ними дружественные отношения, породнились и широко пользовались поддержкой «поганых».

Постепенно оформилась новая политическая карта Руси со многими центрами. Киевская земля сохранилась в пределах между Днепром и Горынью, Полесьем и степью.

Сам Киев в XII в. представлял собой большой культурный центр, где строились новые здания, писались литературные произведения, создавался замечательный летописный свод 1198 г., объединивший десяток летописей отдельных княжеств. Киев не управлял больше Русскими землями, но сохранил величественность «порфироносной вдовы».

Именно здесь, в Киеве, при дворе «великого и грозного» Святослава, была написана в 1185 г. одна из лучших во всей средневековой Европе политических поэм с широкой общенародной программой военного союза против степняков — «Слово о полку Игореве». Автор гневно осуждает княжеские усобицы в прошлом и настоящем, призывает князей сплотиться в едином походе против половцев.

Осуждал ли автор «Слова» существовавшее в его время положение — наличие наряду с Киевским еще доброго десятка других самостоятельных княжеств? Пытался ли он воскресить известное ему по летописям время единой Киевской Руси? Противопоставлял ли он свое время старому, осуждая новое и идеализируя прошлое? Нет, ничего этого мы в «Слове о полку Игореве» не найдем. Его автора заботит лишь одно — опасность разрозненных сепаратных действий князей и настоятельная необходимость в условиях нового половецкого натиска 1170–1180-х годов объединения ими своих полков.

Не порицая отдельных владетелей, а, наоборот, относясь с полным уважением к их великокняжеским правам, он воспевает феодальных владык, русских «королей», обращаясь то к могучему Всеволоду Большое Гнездо, то к величественному Ярославу Осмомыслу Галицкому, то к потомкам вещего Всеслава с призывом «встать за землю Русскую».

После недолгого «медового месяца» совместной жизни боярства и севших на землю князей обозначился уже в 1160-е годы ряд противоречий. Боярство в своей массе было инертно, малоподвижно и больше всего на свете интересовалось своей вотчиной.

Если кругозор людей родового строя ограничивался микроскопическим «миром», границами родовой земли в 10–15 км от поселка, то горизонт простого боярина раздвинулся до пределов нескольких таких «миров», но не более. Многое в вотчине основывалось на натуральном хозяйстве, которое никак не могло способствовать расширению кругозора. Главными задачами среднего феодала являлись, во-первых, ведение своего хозяйства, т. е. отчуждение доли урожая тех нескольких миров, землю которых он, феодал, объявил своей, а во-вторых, ограждение этой вотчинной земли от вмешательства более сильных феодалов. Средний феодал не был сторонником ни усобиц, ни далеких завоевательных походов. Сидеть в своем родовом гнезде, в своей «отчине и дедине» он считал основным, наиболее естественным своим положением. Если князь тянул таких бояр с их слугами и холопами на какую-нибудь войну, то бояре, по образному выражению летописца, «идучи не идяху».

На другом полюсе класса феодалов находились князья и сосредоточенная в городах крупная землевладельческая знать, которая то ладила с князем, то бывала порой недовольна его крутым нравом. Эта знать нередко интересовалась делами соседнего княжества, участвовала в усобицах, затевала походы в чужие земли. Ее кругозор был широк, но ее возможности становились все более ограниченными.

Князья — основатели новых династий — быстро пустили корни в своих княжествах и стремились стать самовластцами внутри только что приобретенных земель. Только одно поколение князей прожило дружно с земским боярством, пригласившим их княжить. Сыновья Юрия Долгорукого, Изяслава Мстиславича, Ярослава Осмомысла уже бились не на живот, а на смерть с боярством собственной земли.

Князьям была нужна надежная опора в этой борьбе, послушные силы, готовые в любое время двинуться в любое место, «ища князю славы, а себе чести», т. е. постоянная дружина, расположенная поблизости от столицы княжества.

Степень развития феодальных отношений была теперь уже не та, что при Владимире I, содержавшем огромные лагеря дружинников, — в XII в. не нужно было все свои резервы держать при дворе, можно было «распустить дружину по селам», т. е. дать поместья своим военным слугам, сделать их тем, что в XVI в. называлось дворянством или «детьми боярскими». Многие слуги, рядовичи и тиуны, выполнявшие хозяйственные и административно-судебные функции в княжестве, вероятно, тоже получали княжескую «милость» и становились условными, временными держателями княжеской земли, причем вполне возможно, что часть из них за особые заслуги получала земли в наследственное, вотчинное владение, переходя в разряд боярства.

Рожденная новыми условиями низшая прослойка феодалов — дворянство — была бедна, экономически неустойчива, жадна до земли и крестьян, но определенна в своих политических симпатиях и антипатиях. Дворянство с самого своего возникновения было поставлено в положение соперника боярства, причем соперника слабого, неуверенного в завтрашнем дне, жившего одними княжескими милостями; поэтому в глазах дворянина XII–XIII вв. князь был и умным кормчим, и сильной крепостью, и могучим дубом, противостоящим бурям и ветрам, а боярство — жадным, напористым обидчиком. «Лучше мне в лаптях жить при княжьем дворе, чем в сафьяновых сапогах при боярском», — резюмировал один из таких княжеских слуг.

В своих спорах с соседними государствами, в повседневных столкновениях с боярами князья могли опираться на «отроков», «детских». Уже в конце XI в. Всеволод Ярославич «возлюби смысл уных», а в середине XII в. один из князей прямо заявил, что если бояре с ним не согласны, то его дворяне («детские») заменят их и станут у него на положении бояр.

Наибольшие резервы конных дружин, близких по положению к дворянству, были в распоряжении киевского князя. На огромном степном пространстве, окаймленном лесами Днепра, Стугны и Роси, на 6 тыс. кв. км жили и кочевали поселенные здесь киевскими князьями племена Черных клобуков, в состав которых входили торки, берендеи и печенеги.

Итак, рыцарственный XII век выдвинул не только боярство, находившееся ранее несколько в тени, но и разнообразное дворянство, включившее в себя и дворцовых слуг, и воинов — «детских» или «отроков», и беспокойных всадников — торков и печенегов.

Важным элементом средневекового общества являлись города, развивавшиеся в ту пору особенно бурно и полнокровно. Средневековый город был сложным и многообразным социальным организмом, который никак нельзя охарактеризовать какой-нибудь одной чертой.

Город был крепостью, убежищем во время опасности для окрестных смердов; он был как бы коллективным замком крупнейших земельных магнатов округи во главе с самим князем. Боярские и княжеские дворы занимали в городе видное место. В силу этого город являлся естественным административным центром округи (или княжества), местом суда и платежа, местом издания разных постановлений. Он был средоточием разнообразного ремесла: посады широким кольцом окружали его аристократическую часть — кремль, или «детинец». В городе производилось все, что было нужно для хозяйства или войны, все, что украшало быт или служило предметом вывоза. Он был также главнейшим (а иногда и единственным) местом торговли округи и средоточием запасов и богатств; городские ростовщики пускали свои щупальцы в беднейшие кварталы ремесленников, ссужая свои капиталы под бесчеловечно высокие проценты.

В городах и в непосредственной близости от них вызревал и развивался еще один элемент феодального средневековья — церковь. Церковь в XI–XII вв. стала не только органом идеологического воздействия, но и частью самого господствующего класса. Во главе церкви стоял митрополит, намечаемый великим князем и утверждаемый собором епископов. Епископы управляли епархиями, которые в XII в. территориально совпадали с крупнейшими княжествами, и владели большими земельными угодьями, селами и городами.

Если митрополит отчасти соответствовал великому князю (хотя и зависел от него), а епископ — князю отдельной земли, то боярству в церковной сфере соответствовали монастыри, становившиеся в это время крупными земельными собственниками. Монастырская земля не дробилась по наследству, как княжеская или боярская, и поэтому монастыри быстро богатели. Епископами и игуменами крупных пригородных монастырей нередко бывали богатые знатные люди, связанные с. придворными кругами, получавшие богатые вклады и ведшие княжеское летописание. Монастыри вели торговлю и занимались ростовщичеством.

Все звенья церковной организации принимали активное участие в политической жизни, в феодальных усобицах и классовой борьбе. Христианская формула «рабы да повинуются господам своим» находила широчайшее применение в условиях обострения социальных конфликтов.

Все перечисленные составные части русского феодального общества находились в развитии, в непрерывном движении и в различных сочетаниях образовывали враждующие между собой блоки и группы.

Князья создавали и поддерживали дворянство для борьбы против крестьян и бояр. Крупное боярство стремилось при посредстве боярской думы ограничить самодержавие князей и одновременно с той же целью оказывало давление на дворян, оттесняя их на задний план. Возможно, что желание создать свои резервы военных и дворовых слуг толкало боярство на возрождение холопства, которому уделено так много места в Пространной Русской Правде. Иные холопы вели торг как от имени господина, так и от себя. Результатом конфликтов боярства с закрепощаемым крестьянством явилось переселение закупов в укрепленные дворы феодалов, что явствует как из Русской Правды, так и из археологических данных о дворах XII в.

Города бурлили в мятежах. «Черные люди» городских посадов одинаково терпели и от боярства и от купечества. Их неожиданными союзниками оказывались могущественные князья, всегда готовые поддержать ту силу, которая могла быть направлена против боярства. И ремесленники и купцы объединялись в свои «братства», «обчины», в корпорации, близкие ремесленным цехам и купеческим гильдиям Запада.

Классовая борьба вспыхивала то в форме прямых восстаний, то в завуалированном виде антицерковных ересей.

В каждом княжестве, сообразно особенностям его исторического развития, складывалось свое соотношение сил, а на поверхность выступало свое особое сочетание охарактеризованных выше элементов. Так, история Владимиро-Суздальской Руси показывает нам победу великокняжеской авторитарной власти над земельной аристократией к концу XII в.

К началу XIII в. стал более явственным неудержимый процесс дальнего дробления внутри княжеств, выделение мелких удельных княжеств-вассалов. Новый половецкий натиск 1170–1180-х гг., эпохи Кобяка и Кончака, застал еще только начало этого губительного процесса. Лучшие люди Руси, вроде автора «Слова о полку Игореве», прекрасно понимали, что перед лицом степной угрозы необходимо полное единение всех сил как внутри отдельных земель, так и крупных княжеств между собой.

Создание крупных экономических областей, преодоление замкнутости феодального натурального хозяйства, установление экономических связей города с деревней — все эти прогрессивные явления, уже хорошо заметные в русской жизни XII–XIII вв., не поспевали за катастрофическим распадом недавно сложившихся полнокровных и сильных русских княжеств.

Татаро-монгольское нашествие 1237–1241 гг. застало Русь цветущей, богатой и культурной страной, но уже пораженной ржавчиной феодальной удельной раздробленности.

Героическое время совместной борьбы с печенегами и половцами уже миновало, единого военного резерва уже не было, и Русь оказалась в одинаковом положении с другими феодальными государствами — державой хорезмшахов, Грузинским царством, не сумевшими организовать отпор несметным полчищам Чингисхана и Батыя.

Татаро-монгольским нашествием закончился большой и яркий исторический период в жизни русского народа. Этот период не был забыт народом, его вспоминали как время расцвета, побед и блестящего международного положения.

В богатой истории Киевской Руси и русских княжеств XII–XIII вв. народ черпал уверенность в своих силах и будущей победе.


5.2. КИЕВСКОЕ КНЯЖЕСТВО

Для автора «Слова о полку Игореве» Киевское княжество было первым среди всех русских княжеств. Он трезво смотрит на современный ему мир и не считает уже Киев столицейРуси. Великий князь киевский не приказывает другим князьям, а просит их вступить «в злат стремень… за землю Русскую», а иногда как бы спрашивает: «не думаешь ли ты прилететь сюда издалека, чтобы охранять отчий золотой трон?». Так обратился он ко Всеволоду Большое Гнездо.

«Автор «Слова о полку Игореве» с большим уважением относится к суверенным государям, князьям других земель, и совершенно не предлагает перекраивать политическую карту Руси. Когда он говорит о единстве, то имеет в виду лишь то, что было вполне реально тогда, — военный союз против «поганых», единую систему обороны, единый замысел далекого рейда в степь. Но на гегемонию Киева он не притязает, т. к. давно уже Киев превратился из столицы Руси в столицу одного из княжеств и находился почти в равных условиях с такими городами, как Галич, Чернигов, Владимир на Клязьме, Новгород, Смоленск. Отличала Киев от этих городов лишь его историческая слава и положение церковного центра всех Русских земель. До середины XII в. Киевское княжество занимало значительные пространства на Правобережье Днепра: почти весь бассейн Припяти и бассейны Тетерева, Ирпеня и Роси. Только позднее Пинск и Туров обособились от Киева, а земли западнее Горыни и Случи отошли к Волынской земле.

Особенностью Киевского княжества было большое количество старых боярских вотчин с укрепленными замками, сосредоточенных в старой земле Полян на юг от Киева. Для защиты этих вотчин от половцев еще в XI в. по р. Роси (в «Поросье») были поселены значительные массы кочевников, изгнанных половцами из степей: торков, печенегов и берендеев, объединенных в XII в. общим именем — Черные Клобуки. Они как бы предвосхищали будущую пограничную дворянскую конницу и несли пограничную службу на огромном степном пространстве между Днепром, Стугной и Росью. По берегам Роси возникли города, заселенные черноклобуцкой знатью (Юрьев, Торческ, Корсунь, Дверен и др.). Защищая Русь от половцев, торки и берендеи постепенно воспринимали русский язык, русскую культуру и даже русский былинный эпос.

Киевская земля. Переяславская земля (восточнее Днепра) (по А.Н. Насонову) 
Столицей полуавтономного Поросья были то Канев, то Торческ, огромный город с двумя крепостями на северном берегу Роси.

Черные клобуки играли важную роль в политической жизни Руси XII в. и нередко влияли на выбор того или иного князя. Бывали случаи, когда Черные клобуки гордо заявляли одному из претендентов на киевский престол: «В нас ти есть, княже, и добро и зло», т. е., что достижение великокняжеского престола зависит от них, постоянно готовых к бою пограничных конников, расположенных в двух днях пути от столицы.

За полвека, что отделяет «Слово о полку Игореве» от времени Мономаха, Киевское княжество прожило сложную жизнь.

В 1132 г., после смерти Мстислава Великого, от Киева одно за другим стали отпадать русские княжества: то из Суздаля прискачет Юрий Долгорукий, чтобы захватить Переяславское княжество, то соседний черниговский Всеволод Ольгович вместе со своими друзьями половцами «поидоша воюючи села и городы… и люди секуще даже и до Киева придоша…» Новгород окончательно освободился от власти Киева. Ростово-Суздальская земля действовала уже самостоятельно. Смоленск по своей воле принимал князей. В Галиче, в Полоцке, в Турове сидели свои особые князья. Кругозор киевского летописца сузился до киево-черниговских конфликтов, в которых, правда, принимали участие и византийский царевич, и венгерские войска, и берендеи, и половцы.

После смерти незадачливого Ярополка в 1139 г. на киевский стол сел еще более незадачливый Вячеслав, но продержался всего лишь восемь дней — его выгнал Всеволод Ольгович, сын Олега «Гориславича».

Киевская летопись изображает Всеволода и его братьев хитрыми, жадными и криводушными людьми. Великий князь вел непрерывно интриги, ссорил родичей, жаловал опасным соперникам далекие уделы в медвежьих углах, чтобы удалить их от Киева.

Попытка вернуть Новгород Киеву не увенчалась успехом, т. к. новгородцы выгнали Святослава Ольговича «про его злобу», «про его насилье».

Игорь и Святослав Ольговичи, братья Всеволода, были недовольны им, и все шесть лет княжения прошли во взаимной борьбе, нарушениях присяги, заговорах и примирениях. Из крупных событий можно отметить упорную борьбу Киева с Галичем в 1144–1146 гг.

Всеволод не пользовался симпатиями киевского боярства; это отразилось и в летописи, и в той характеристике, которую взял из неизвестных нам источников В.Н. Татищев: «Сей великий князь ростом был муж велик и вельми толст, власов мало на главе имел, брада широкая, очи немалые, нос долгий. Мудр (хитер. — Б. Р.) был в советах и судах, для того — кого хотел, того мог оправдать или обвинить.

Много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах упражнялся. Чрез сие киевлянам от тягость него была великая. И как умер, то едва кто по нем, кроме баб любимых, заплакал, а более были рады. Но при том более тягости от Игоря (его брата. — Б. Р.), ведая его нрав свирепый и гордый, опасались».

Главный герой «Слова о полку Игореве» — Святослав Киевский — был сыном этого Всеволода.

Всеволод умер в 1146 г. Дальнейшие события ясно показали, что главной силой в княжестве Киевском, как и в Новгороде и в других землях в это время, являлось боярство.

Преемник Всеволода, его брат Игорь, тот самый князь свирепого нрава, которого так опасались киевляне, вынужден был присягнуть им на вече «на всей их воле». Но не успел еще новый князь отъехать с вечевого собрания к себе на обед, как «кияне» бросились громить дворы ненавистных тиунов и мечников, что напоминало события 1113г.

Руководители киевского боярства Улеб тысяцкий и Иван Воити-шич тайно послали посольство к князю Изяславу Мстиславичу, внуку Мономаха, в Переяславль с приглашением княжить в Киеве, и когда тот с войсками подошел к стенам города, бояре повергли свой стяг и, как было условлено, сдались ему. Игоря постригли в монахи и сослали в Переяславль. Началась новая стадия борьбы Мономашичей и Оль-говичей.

Умный киевский историк конца XII в. игумен Моисей, располагавший целой библиотекой летописей различных княжеств, составил описание этих бурных лет (1146–1154) из отрывков личных хроник враждовавших князей. Получилась очень интересная картина: одно и то же событие описано с разных точек зрения, один и тот же поступок одним летописцем описывался как внушенное богом доброе дело, а другим — как козни «вселукавого дьявола».

Летописец Святослава Ольговича тщательно вел все хозяйственные дела своего князя и при каждой победе его врагов педантично перечислял, сколько коней и кобыл угнали враги, сколько погорело стогов сена, какая утварь была взята в церкви и сколько корчаг вина и меда стояло в княжеском погребе.

Особенно интересен летописец великого князя Изяслава Мстиславича (1146–1154). Это человек, хорошо знавший военное дело, участвовавший в походах и военных советах, выполнявший дипломатические поручения своего князя. По всей вероятности, это боярин, киевский тысяцкий Петр Бориславич, много раз упоминаемый в летописях. Он ведет как бы политический отчет своего князя и старается выставить его в наиболее выгодном свете, показать хорошим полководцем, распорядительным правителем, заботливым сюзереном. Возвеличивая своего князя, он умело чернит всех его врагов, проявляя незаурядный литературный талант. Для документирования своей летописи-отчета, предназначенного, очевидно, для влиятельных княжеско-боярских кругов, Петр Бориславич широко использовал подлинную переписку своего князя с другими князьями, киевлянами, венгерским королем и своими вассалами. Он использовал также протоколы княжеских съездов и дневники походов. Только в одном случае он расходится с князем и начинает осуждать его — когда Изяслав поступает против воли киевского боярства.

Княжение Изяслава было заполнено борьбой с Ольговичами, с Юрием Долгоруким, которому дважды удавалось ненадолго овладеть Киевом.

В процессе этой борьбы был убит в Киеве, по приговору веча, пленник Изяслава князь Игорь Ольгович (1147).

В 1157 г. умер в Киеве Юрий Долгорукий. Предполагают, что суздальский князь, нелюбимый в Киеве, был отравлен.

Во время этих усобиц середины XII в. неоднократно упоминаются будущие герои «Слова о полку Игореве» — Святослав Всеволодич и его двоюродный брат Игорь Святославич. Пока еще это третьестепенные молодые князья, ходившие в бой в авангардных отрядах, получавшие небольшие города в удел и «целовавшие крест на всей воле» старших князей. Несколько позднее они закрепляются в крупных городах: с 1164 г. Святослав в Чернигове, а Игорь в Новгороде-Север-ском. В 1180 г., уже незадолго до событий, описанных в «Слове о полку Игореве», Святослав стал великим князем киевским.

В связи с тем, что Киев часто являлся яблоком раздора между князьями, киевское боярство заключало с князьями «ряд» и ввело любопытную систему дуумвирата, продержавшуюся всю вторую половину XII в. Дуумвирами-соправителями были Изяслав Мстиславич и его дядя Вячеслав Владимирович, Святослав Всеволодич и Рюрик Ростиславич. Смысл этой оригинальной меры был в том, что одновременно приглашались представители двух враждующих княжеских ветвей и тем самым отчасти устранялись усобицы и устанавливалось относительное равновесие. Один из князей, считавшийся старшим, жил в Киеве, а другой — в Вышгороде или Белгороде (он распоряжался землей). В походы они выступали совместно и дипломатическую переписку вели согласованно.

Внешняя политика Киевского княжества иногда определялась интересами того или иного князя, но, кроме того, было два постоянных направления борьбы, требовавших всегда готовности. Первое и главнейшее — это, разумеется, Половецкая степь, где во второй половине XII в. создавались феодальные ханства, объединявшие отдельные племена. Обычно Киев координировал свои оборонительные действия с Переяславлем (находившимся во владении ростово-суздальских князей), и тем самым создавалась более или менее единая линия Рось-Сула. В связи с этим значение штаба такой общей обороны перешло от Белгорода к Каневу. Южные пограничные заставы Киевской земли, расположенные в X в. на Стугне и на Суле, теперь продвинулись вниз по Днепру до Орели и Снепорода-Самары.

Денежные гривны XII в. 
Киевские браслеты XII–XIII вв.
Вторым направлением борьбы было Владимиро-Суздальское княжество. Со времен Юрия Долгорукого северо-восточные князья, освобожденные своим географическим положением от необходимости вести постоянную войну с половцами, устремляли свои военные силы на подчинение Киева, используя для этой цели пограничное Переяславское княжество. Высокомерный тон владимирских летописцев иногда вводил в заблуждение историков, и они считали порою, что Киев в это время совершенно заглох. Особое значение придавалось походу Андрея Боголюбского, сына Долгорукого, на Киев в 1169 г. Киевский летописец, бывший свидетелем трехдневного грабежа города победителями, так красочно описал это событие, что создал представление о какой-то катастрофе. На самом деле Киев продолжал жить полнокровной жизнью столицы богатого княжества и после 1169 г. Здесь строились церкви, писалась общерусская летопись, создавалось «Слово о полку…», несовместимое с понятием об упадке.

Киевского князя Святослава Всеволодича (1180–1194) «Слово» характеризует как талантливого полководца. Его кузены Игорь и Всеволод Святославичи, своей торопливостью пробудили то зло, с которым незадолго перед этим удалось справиться Святославу, их феодальному сюзерену:

Святославь грозный великий Киевьскый грозою
Бяшетъ притрепал своими сильными полки и
харалужными мечи;
Наступи на землю Половецкую;
Притопта холмы и яругы;
Взмути реки и озеры;
Иссуши потокы и болота.
А поганого Кобяка из луку моря
От железных великих полков Половецких,
Яко вихрь, выторже
И падеся Кобяк в граде Киеве,
В гриднице Святъславли.
Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава
Поют славу Святъславлю,
Кають князя Игоря…
Поэт имел здесь в виду победоносный поход объединенных русских сил на хана Кобяка в 1183 г.

Соправителем Святослава был, как сказано, Рюрик Ростиславич, княживший в «Русской земле» с 1180 по 1202 г., а потом ставший на некоторое время великим князем киевским.

«Слово о полку Игореве» целиком на стороне Святослава Всеволодича и о Рюрике говорит очень мало. Летопись же, наоборот, находилась в сфере влияния Рюрика. Поэтому деятельность дуумвиров освещена источниками пристрастно. Мы знаем о конфликтах и разногласиях между ними, но знаем и то, что Киев в конце XII в. переживал эпоху расцвета и пытался даже играть роль общерусского культурного центра. Об этом говорит киевский летописный свод 1198 г. игумена Моисея, вошедший вместе с Галицкой летописью XIII в. в так называемую Ипатьевскую летопись.

Киевский свод дает широкое представление о разных русских землях в XII в., используя ряд летописей отдельных княжеств. Открывается он «Повестью временных лет», рассказывающей о ранней истории всей Руси, а завершается записью торжественной речи Моисея по поводу постройки за счет князя Рюрика стены, укрепляющей берег Днепра. Оратор, подготовивший свое произведение для коллективного исполнения «едиными усты» (кантата?), называет великого князя царем, а его княжество величает «державою самовластной… известной не только в Русских пределах, но и в далеких заморских странах, до конца вселенной».

После смерти Святослава, когда Рюрик стал княжить в Киеве, его соправителем по «Русской земле», т. е. южной Киевщине, стал ненадолго его зять Роман Мстиславич Волынский (праправнук Мономаха). Он получил лучшие земли с городами Треполем, Торческом, Каневом и другими, составлявшие половину княжества. Однако этой «лепшей волости» позавидовал Всеволод Большое Гнездо, князь Суздальской земли, желавший быть в какой-то форме соучастником управления Киевщиной.

Началась длительная вражда между Рюриком, поддерживавшим Всеволода, и обиженным Романом Волынским. Как всегда, в усобицу быстро были втянуты и Ольговичи, и Польша, и Галич. Дело кончилось тем, что Романа поддержали многие города, Черные клобуки, и, наконец, в 1202 г. «отвориша ему кыяне ворота».

В первый же год великого княжения Роман организовал поход в глубь Половецкой степи «и взя веже половеческые и приведе полона много и душь хрестьянских множество отполони от них (от половцев. — Б. Р.), и бысть радость велика в земли Русьстей».

Рюрик не остался в долгу и 2 января 1203 г. в союзе с Ольговичами и «всею Половецкою землею» взял Киев. «И сотворися велико зло в Русстей земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом… Подолье взяша и пожгоша; ино Гору взяша и митрополью святую Софью разграбиша и Десятинную (церковь) … разграбиша и манастыри все и иконы одраша… то положиша все собе в полон». Далее говорится о том, что союзники Рюрика — половцы изрубили всех старых монахов, попов и монашек, а юных черниц, жен и дочерей киевлян увели в свои становища.

Очевидно, Рюрик не надеялся закрепиться в Киеве, если так ограбил его, и ушел в свой собственный замок в Овруче.

В том же году после совместного похода на половцев в Треполе Роман захватил Рюрика и постриг в монахи всю его семью (включая и свою собственную жену, дочь Рюрика). Но Роман недолго правил в Киеве — в 1205 г. он был убит поляками, когда на охоте в своих западных владениях заехал слишком далеко от своих дружин.

С Романом Мстиславичем связаны поэтические строки летописи, дошедшей до нас, к сожалению, лишь частично. Автор называет его самодержцем всей Руси, хвалит его ум и храбрость, отмечая особенно борьбу его с половцами: «Встремил бо ся бяше на поганые, яко и лев, сердит же бысть, яко и рысь, и губяше, яко и коркодил, и прехожаше землю их, яко и орел; хробор бо бе, яко и тур». По поводу половецких походов Романа летописец вспоминает Владимира Мономаха и его победоносную борьбу с половцами. Сохранились и былины с именем Романа.

Одна из не дошедших до нас летописей, использованная В.Н. Татищевым, сообщает чрезвычайно интересные сведения о Романе Мстиславиче. Будто бы после насильственного пострижения Рюрика и его семьи Роман объявил всем русским князьям, что его тесть был свергнут им с престола за нарушение договора. Далее следует изложение взглядов Романа на политическое устройство Руси в XIII в.: киевский князь должен «землю Русскую отовсюду оборонять, а в братии, князьях русских, добрый порядок содержать, дабы един другого не мог обидеть и на чужие области наезжать и разорять». Роман обвиняет младших князей, пытающихся захватить Киев, не имея сил для обороны, и тех князей, которые «приводят поганых половцев». Затем следует проект выборов киевского князя в случае смерти его предшественника. Выбирать должны шесть князей: Суздальский, Черниговский, Галицкий, Смоленский, Полоцкий, Рязанский; «младших же князей к тому избранию не потребно». Эти шесть княжеств должны передаваться по наследству старшему сыну, но не дробиться на части, «чтобы Русская земля в силе не умалялась». Роман предлагал созвать княжеский съезд для утверждения этого порядка.

Трудно сказать, насколько достоверны эти сведения, но в условиях 1203 г. такой порядок, если бы он мог быть проведен в жизнь, представлял бы положительное явление. Однако стоит вспомнить благие пожелания накануне Любечского съезда 1097 г., его хорошие решения и трагические события, последовавшие за ним.

У В.Н. Татищева сохранились характеристики Романа и его соперника Рюрика:

«Сей Роман Мстиславич, внук Изяславов, ростом был хотя не весьма велик, но широк и надмерно силен; лицом красен, очи черные, нос великий с горбом, власы черны и коротки; вельми яр был во гневе; косен языком, когда осердится, не мог долго слова выговорить; много веселился с вельможами, но пьян никогда не бывал. Много жен любил, но ни едина им владела. Воин был храбрый и хитр на устроение полков… Всю жизнь свою в войнах препровождал, многи победы получил, а единою (лишь однажды. — Б. Р.) побежден был».

Рюрик Ростиславич охарактеризован по-другому. Сказано, что он был на великом княжении 37 лет, но за это время шесть раз был изгоняем и «много пострада, не имея покоя ниоткуда. Понеже сам питием многим и женами обладай был, мало о правлении государства и своей безопасности прилежал. Судьи его и по градам управители многую тягость народу чинили, для того весьма мало он в народе любви и от князей почтения имел».

Очевидно, эти характеристики, полные средневековой сочности, составлял какой-нибудь галицко-волынский или киевский летописец, симпатизировавший Роману.

Интересно отметить, что Роман — последний из русских князей, воспетых былинами; книжная и народная оценки совпали, что случалось весьма редко: народ очень осмотрительно отбирал героев для своего былинного фонда.

Роман Мстиславич и «мудролюбивый» Рюрик Ростиславич — последние яркие фигуры в списке киевских князей XII–XIII вв. Далее идут слабые владетели, не оставившие по себе памяти ни в летописях, ни в народных песнях.

Усобицы вокруг Киева продолжались и в те годы, когда над Русью нависла небывалая новая опасность — татаро-монгольское нашествие. За время от битвы на Калке в 1223 г. до прихода Батыя под Киев в 1240 г. сменилось много князей, было много боев из-за Киева. В 1238 г. киевский князь Михаил бежал, боясь татар, в Венгрию, а в грозный год Батыева прихода он собирал в княжестве Даниила Галицкого пожертвованные ему феодальные оброки: пшеницу, мед, «говядо» и овец.

«Мать городов русских» — Киев — прожил яркую жизнь на протяжении ряда веков, но в последние три десятилетия его домонгольской истории слишком сказывались отрицательные черты феодальной раздробленности, приведшей к расчленению Киевского княжества на ряд уделов.

Певец «Слова о полку Игореве» не мог своими вдохновенными строфами остановить исторический процесс.

Золотые диадемы XII–XIII вв. из состава кладов, зарытых в землю во время нашествия Батыя в 1240 г.

5.3. ЧЕРНИГОВСКОЕ И СЕВЕРСКОЕ КНЯЖЕСТВА

Черниговское и Северское княжества составляли, как и Киевское и Переяславское, части древней «Русской земли», того первоначального ядра Руси, которое сложилось еще в VI–VII вв., но сохранило свое имя надолго.

Северская земля с Новгородом на Десне, Путивлем, Рыльском, Курском на Сейме и Донцом (близ современного Харькова) обособилась от Черниговской земли не сразу; это произошло только в 1140–1150-е годы, но связь их ощущалась и в дальнейшем. Оба княжества были в руках Ольговичей. Быть может, Святослав Всеволодич Киевский потому и рассматривался в «Слове о полку Игореве» как сюзерен и черниговских и северских князей, что был внуком Олега Святославича, т. е. прямым Ольговичем и самым старшим из них. До прихода в Киев он был великим князем черниговским и, став киевским князем, часто ездил то в Чернигов, то в Любеч, то в далекий Карачев.

Черниговскому княжеству принадлежали земли Радимичей и Вятичей; северо-восточная граница княжества доходила почти до Москвы. В династическом и церковном отношении к Чернигову тянулась даже далекая Рязань.

Особенно важны были южные связи Чернигова с Половецкой степью и приморской Тмутараканью. Чернигово-Северские земли на большом пространстве были открыты степям; здесь строились пограничные оборонительные линии, здесь оседали побежденные кочевники, вытесненные с хороших пастбищ новыми хозяевами — половцами.

Пограничное Курское княжество, выдержавшее много половецких наездов, стало чем-то вроде позднейших казачьих областей, где постоянная опасность воспитывала смелых и опытных воинов — «кметей». Буй Тур Всеволод говорит Игорю:

А мои ти куряпи — сведоми къмети:
Под трубами повити,
Под шеломы възлелеяны
Конець копия въскръмлени
Пути имь ведоми
Яругы имь знаеми
Луци у них напряжени
Тули отворени
Сабли изъострени.
Сами скачють, акы серые вльци въ поле
Ищучи себе чти [чести],
А князю славы.
План города Чернигова
1 — древние укрепления XVIII в.; 2 — курганные группы — Х — ХII вв.; 3 — большие курганы X в.; 4 — церкви XI–XII вв. 
Черниговско-Северская земля (по А.К. Зайцеву)
Княжеский терем XI в. близ Спасского собора в Чернигове. Реконструкция Н.В. Холостенко
Черниговским князьям, начиная с «храброго Мстислава, иже зареза Редедю пред полки касожскыми» и до начала XII в., принадлежала Тмутаракань (современная Тамань) — древний город у Керченского пролива, большой международный порт, в котором жили греки, русские, хазары, армяне, евреи, адыгейцы. Средневековые географы, исчисляя длины черноморских маршрутов, нередко за одну из основных точек отсчета брали Тмутаракань.

К середине XII в. связи Тмутаракани с Черниговом оборвались, и этот морской порт перешел в руки половцев, чем и объясняется желание Игоря

Поискати града Тъмутороканя,
А любо испиты гиеломомъ Дону,
т. е. обновить старые пути к Черному морю, на Кавказ, в Крым и Византию. Если Киев владел днепровским путем «из Грек в Варяги», то Чернигов обладал своими дорогами к синему морю; только дороги эти слишком прочно были закрыты кочевьями нескольких половецких племен. 

Если киевские князья широко использовали Черных клобуков в качестве заслона от половцев, то и черниговские Ольговичи имели «своих поганых».

В «златом слове» Святослав упрекает своего брата Ярослава Черниговского в том, что он уклонился от общего похода против половцев и занялся только обороной своей земли:

А уже не вижду власти сильного и богатого
И многовои брата моего Ярослава
С Черниговьскими былями,
С могуты и с татраны,
С шельбиры, и с топчакы,
И с ревугы, и с ольберы,
Тии бо бес щитовь, с засапожникы
Кликом полкы побеждают,
Звонячи в прадеднюю славу.
Возможно, что здесь имеются в виду какие-то тюркоязычные дружины, очень давно, еще со времени «прадедов», оказавшиеся в Черниговской области; быть может, это — тюрко-болгары или какие-то племена, приведенные Мстиславом с Кавказа в начале XI в.

Черниговское княжество, по существу, обособилось от Киевской Руси еще во второй половине XI в. и только временно при Мономахе было в вассальном подчинении у киевского князя. Неожиданное доказательство того, что черниговские князья считали себя в XII в. равноправными киевским, дали раскопки в столице Золотой орды, в Сарае, где была найдена огромная серебряная заздравная чара с надписью: «А се чара великого князя Володимера Давидовича…» Владимир был черниговским князем в 1140–1151 гг. в соправительстве со своим младшим братом Изяславом (умер в 1161 г.).

Белокаменные резные капители колонн (Борисоглебский собор XII)
Бронзовая арка середины XII в. работы мастера Константина (Вщиж)
Географическое положение, родственные связи князей и давняя традиция дружбы с кочевниками сделали Черниговское княжество своего рода клином, врезавшимся в остальные русские земли; внутри же клина часто хозяйничали приглашенные Ольговичами половцы. За это не любили самого Олега Святославича, его сыновей Всеволода и Святослава; за это в Киеве убили третьего сына — Игоря Ольговича. Внук Олега, герой «Слова о полку Игореве», — Игорь Святославич в свое время был связан дружбой не с кем иным, как с Кончаком.

Игорь родился в 1150 г. (в год знаменитого похода ему было всего 35 лет) ив 1178 г. стал князем новгород-северским. В 1180 г. он в числе других Ольговичей вместе с половцами зашел далеко в глубь Смоленского княжества и дал бой Давыду Ростиславичу под Друцком. Затем Игорь вместе с Кончаком и Кобяком двинулся к Киеву, и они отвоевали великое княжение для Святослава Всеволодича. Игорь, возглавлявший половецкие войска, охранял Днепр, но Рюрик Ростиславич, выгнанный ими из Киева, разбил половцев. «Игорь же видев Половце побежены, и тако с Кончаком вскочивша в лодью, бежа на Городец к Чернигову».

А три года спустя он уже воюет против половцев, против того же Кончака, напавшего на Русь. В этом походе Игорь рассорился с Владимиром Переяславским из-за того, кому из них ездить «напереде».

Речь шла не о воинской славе, а о том, что авангардные части захватывали большую добычу. Рассердившийся Владимир повернул полки и ограбил Северское княжество Игоря. В 1183 г. у Игоря уже возникла идея сепаратных походов на половцев. Киевские, переяславские, волынские и галицкие войска разбили Кобяка и множество других ханов на р. Орели близ днепровских порогов. Ольговичи отказались от участия в этом походе, но Игорь, узнав о том, что главные силы Половецкой земли разбиты вдалеке от его княжества, предпринял вместе с братом Всеволодом поход на половецкие становища по р. Мерлу, недалеко от г. Донца. Поход был удачен.

Наступил полный крупных событий 1185 г. Ранней весной «окаянный и треклятый» Кончак двинулся на Русь. Черниговские князья сохраняли дружественный нейтралитет, прислав к Кончаку своего боярина.

Святослав и Рюрик 1 марта разбили половцев на Хороле, взяв большую добычу оружием и конями.

Игорь Святославич Северский не участвовал в этом походе, но летописец пытается выгородить его, сообщая о том, что гонец из Киева поздно прискакал, что дружина в боярской думе отговорила князя.

В апреле Святослав одержал еще одну победу над половцами: были взяты их вежи, много пленных и коней.

Игорь, узнав об этом, будто бы сказал своим вассалам: «А мы что же, не князья, что ли? Пойдем в поход и себе тоже славы добудем!» Поход начался 23 апреля. Когда войска подошли к русским рубежам, 1 мая 1185 г. было солнечное затмение, широко использованное в «Слове о полку Игореве» как поэтический образ:

Солнце ему тьмою путь заступаше;
Нощь стонущи ему грозою птичь у буди;
Свисть зверин вста.
Игорь пренебрег предостерегающими «знаменьями» природы и двинулся в степь на юг от Северского Донца по направлению к Азовскому морю. В пятницу 10 мая войска встретились с первым половецким кочевьем, мужское население которого «все от мала до велика» заслонило собою кибитки, но было разбито.

С зарания в пяток (пятницу. — Б. Р.)
Потопташа поганыя полки половецкыя,
И рассугиясь стрелами по полю,
Помчаше красныя девкы половецкыя,
А с ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты.
На следующий день сюда подоспел Кончак с объединенными половецкими силами и окружил «Ольгово хороброе гнездо». Страшная трехдневная сеча на берегах Каялы кончилась полным уничтожением русских сил: Игорь и часть князей и бояр были взяты в плен (за них хотели получить огромный выкуп), 15 человек выскользнули из окружения, а все остальные полегли в «поле незнаеми, среди земли Половецкыи».

Ту кровавого вина не доста;
Ту пир докончаша храбрии русичи:
Сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую.
После победы половецкие полки двинулись на Русь в трех направлениях: на обезлюдевшие княжества Игоря и Буй Тура Всеволода, на Переяславль и на самый Киев, куда Кончака манили воспоминания о хане Боняке, стучавшем саблей в Золотые ворота Киева.

В момент похода Игоря киевский князь Святослав мирно объезжал свой старый черниговский домен, и только когда великий князь доплыл в ладьях до Чернигова, сюда добрался участник несчастливого «полка Игорева», ускользнувший из окружения, — Беловолод Просович. Он и рассказал о трагедии на берегах Каялы и о том, что поражение Игоря «отвориша ворота на Русьскую землю».

Надо думать, что после известий, полученных в Чернигове, великий князь не продолжал плыть по извилистой Десне, а, вспомнив стремительную езду Мономаха, помчался в Киев верхом со скоростью «от заутрени до вечерни». Далее князь Святослав «посла по сыны свое и по все князи, и собрашася к нему к Кыеву, и выступиша к Каневу».

Стратегия обороны была такова: сын Святослава Олег с воеводой Тудором был немедленно послан отражать половцев от берегов Сейма (в княжестве пленного Игоря), в Переславле уже бился с ними внук Долгорукого Владимир Глебович, а главные силы стали «постеречь земле Руское» на Днепре у Канева, охраняя Рось и важный стратегически Зарубинский брод, связывавший с переяславским левым берегом.

Все лето 1185 г. ушло на такое противостояние половцам; летопись сообщает и о приходе войск из Смоленска, и об обмене гонцами с Переяславлем и с Треполем, и о внутренних маневрах половцев, нащупывавших слабые места в шестисоткилометровой русской обороне, организованной наспех, в тяжелейших условиях.

Потребность в новых силах, в участии отдаленных княжеств была велика все лето. Но, может быть, еще больше чувствовалась потребность в единении всех русских сил, даже тех, которые уже пришли под знамена киевского князя.

Князья неохотно выступали против половцев. Ярослав Черниговский собрал войска, но не двигался на соединение со Святославом, за что и заслужил осуждение в «златом слове». Давыд Ростиславич Смоленский привел свои полки на Киевщину, но стал в тылу киевских полков, у Треполя, в устье Стугны, и отказывался выступать далее.

А в это время Кончак осадил Переяславль; князь Владимир едва вырвался из боя, раненный тремя копьями. «Се половьци у мене, а помогите ми!» — послал он сказать Святославу.

Святослав же и его соправитель Рюрик Ростиславич не могли немедленно двинуть свои силы, т. к. Давыд Смоленский готовился к возвращению домой. Смоленские полки устроили вече и заявили, что они-де условились идти только до Киева, что сейчас боя нет, а участвовать в дальнейшем походе они не могут: «уже ся есмы изнемогли».

Пока шел этот недостойный торг с Давыдом, Кончак напал на Ри-мов на Суле, и половцы изрубили или полонили всех его жителей.

Святослав и Рюрик, шедшие на помощь Переяславлю и Римову, задержались из-за «коромолы» Давыда. Гибель Римова летопись прямо ставит в связь с тем, что русские силы «опоздишася, сжидающе Давыда смолняны».

Когда же соединенные полки Святослава и Рюрика форсировали Днепр, чтобы отогнать Кончака, Давыд ушел от Треполя и повернул вспять свои смоленские войска.

С большой горечью пишет об этом автор «Слова о полку Игореве». Он вспомнил древних князей, пожалел о том, что старого Владимира (Святославича) нельзя было навечно оставить здесь, на Киевских горах, сказал о том, как стонет Русь, потому что «теперь стоят стяги Рюрика, а рядом — его брата Давыда, но по-разному, развеваются их бунчуки, но по-разному поют их копья».

Поход Игоря Святославича в 1185 г. Схема Б.А. Рыбакова)
Не случайно поэт вспомнил старого Владимира — ведь именно здесь, на берегах Стугны, где совершилось предательство смоленского князя, два века назад Владимир Святославич поставил цепь своих богатырских застав. Мысль автора еще раз настойчиво возвращается к этой реке: при описании побега Игоря, вспоминая гибель Монома-хова брата в 1093 г. в водах Стугны, он противопоставляет ее Донцу, «лелеявшу князя на волнах»:

Не тако ти, рече, река Стугна;
Худу струю имея, пожръши чужи ручьи и струги,
Рострена к устью,
Уношу князя Ростислава затвори…
Можно думать, что автор «Слова», находясь при своем князе Святославе, провел это грозное лето 1185 г. в стане русских войск между Каневом и Треполем, между Росью и Стугной, и был свидетелем и приезда гонцов из осажденных и сожженных городов, и рассылки гонцов за новыми «помочами», и трусливого вероломства Давыда под Треполем на Стугне.

Не в эти ли месяцы «противостояния», когда нужно было найти особые вдохновенные слова для объединения русских сил, для привлечения к обороне князей отдаленных земель, и сложилось замечательное «златое слово»? Ведь в этом разделе «Слова о полку Игореве», завершающемся словами об измене Давыда, нет ни одного факта, который выходил бы за хронологические рамки тех нескольких месяцев, когда Святослав и Рюрик держали оборону на Днепре от Витичевского брода до Зарубинского, от Треполя до Канева. Не с каневских ли неприступных высот, полных языческой старины, смотрел в это время на Русь и на степь автор «Слова о полку Игореве»?

Он глубоко сожалел о гибели русских и не мог удержаться от горьких упреков в адрес Игоря. Игорь — не герой «Слова», а лишь повод для написания патриотического призыва, значение которого не исчерпывается событиями 1185 г.

Весною 1186 г. Игорь уже бежал из плена: 11 дней брел по укромным речным зарослям и, наконец, вернулся на родину.

В 1199 г. после смерти Ярослава Игорь Святославич стал великим князем черниговским и успел в последние годы завести собственную летопись, попавшую в Киевский свод. Здесь Игорь представлен весьма благородным князем, непрерывно думающим о благе земли Русской. Умер Игорь в 1202 г. Его сыновья, оказавшиеся в Галицкой земле, вели крутую антибоярскую политику, убили около 500 знатных бояр и в конце концов были повешены в Галиче в 1208 г.

Дальнейшая история Чернигово-Северской земли не представляет особого интереса. Размножившиеся Ольговичи по-прежнему охотно принимали участие в усобицах и постепенно расчленили землю на несколько мелких уделов. В 1234 г. Чернигов выдержал тяжелую осаду войск Даниила Галицкого: «Лют бо бе бой у Чернигова; оже и таран на нь поставша, меташа бо каменем полтора перестрела. А камень — якоже можаху 4 мужи силнии подъяти».

В 1239 г. Чернигов вместе со всем Левобережьем был взят войском татар.


5.4. ГАЛИЦКО-ВОЛЫНСКИЕ ЗЕМЛИ

В самой торжественной форме обращается с призывом автор «Слова о полку Игореве» к галицкому князю Ярославу Владимировичу, определяя с присущей ему гениальностью в нескольких строках важную роль богатого и цветущего Галицкого княжества:

Галичкы Осмомысле Ярославе!
Высоко седиши на своем златокованнем столе,
Подпер горы Угорскыи (Карпаты — Б. Р.)
Своими железными полкы,
Заступив королеви путь,
Затворив Дунаю ворота,
Меча бремены чрез облакы,
Суды рядя до Дуная.
Грозы твоя по землям текут;
Отворяегии Киеву врата,
Стрелявши с отня злата стола салтани за землями.
Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея,
За землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святославлича!
Читатель или слушатель поэмы ярко представлял себе могущественную западнорусскую державу, опиравшуюся на Карпаты и Дунай с одной стороны и протягивающую свою властную руку в другом направлении — до Киева и до половецких «султанов». Строки верно отражали быстрое возвышение Галицкого княжества, выросшего на месте уделов сосланных и бежавших сюда второстепенных князей XI — начала XII в.

Менее пышно, но тоже почтительно приветствует автор «Слова» волынских князей и особенно знаменитого Романа Мстиславича, который «как сокол парит высоко над землей». У него и у его вассалов «железный папорзи (нагрудники. — Б. Р.) под шеломы латиньскими», и его облаченные в латы полки побеждают и половцев и литовцев. Упомянуты здесь и второстепенные князья небольшого Луцкого княжества — Ингварь и Всеволод Ярославичи. Всех волынских князей, праправнуков Мономаха, поэт призывает: «Загородите полю (степнякам. — Б. Р.) ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоревы».

В истории Галицко-Волынских земель мы видим перемещение исторического центра: в древние времена на первом месте был Дулебский союз племен, находившийся на стыке восточно — и западнославянских племен Прикарпатья и Волыни. В VI в. этот союз племен был разбит аварами, старый племенной центр — Волынь — заглох, и центром этих земель становится Владимир Волынский, носящий имя Владимира Святославича, уделявшего большое внимание западнорусским землям.

Плодородная почва, мягкий климат, относительная безопасность от кочевников сделали благодатную землю Волыни одной из богатейших на Руси. Здесь очень интенсивно развиваются феодальные отношения и складывается сильный боярский слой. Здесь возникают такие города, как Перемышль, Луцк, Теребовль, Червен, Холм, Берестье, Дрогичин. Долгое время мы ничего не находим в летописях о Галиче. Но в XII в. Галич из небольшого удельного городка второстепенных князей быстро превращается в столицу значительного княжества, возникшего на землях таких славянских племен, как Белые Хорваты, Тиверцы и Уличи. На рубеже XII и XIII столетий Роман Мстиславич Волынский объединил Галицкую землю и Волынь в одно большое государство, пережившее татаро-монгольское нашествие и просуществовавшее до XIV в. Такова схема истории Западной Руси.

План Переяславля (совр. Переяслав-Хмельницкий)
Галицко-Волынская земля (по A.M. Насонову)
Самостоятельную политику по отношению к Киеву западнорусские князья пытались вести еще в XI в.: например, Василько Ростиславич Теребовльский, ослепленный после Любечского съезда; его брат Во-лодарь, князь Перемышльский, и их враг Давыд Игоревич Волынский, а потом Дорогобужский. Последним представителем мелких князей-изгоев был Иван Ростиславич Берладник, внук Володаря, биография которого полна разнообразных приключений. В 1144 г. он княжил в небольшом Звенигороде (на севере от Галича), а галичане, воспользовавшись тем, что их князь Владимир Володаревич был далеко на охоте, пригласили Ивана и «введоша к собе в Галич». Когда Владимир осадил Галич, то весь город отстаивал Ивана, но в конце концов ему пришлось бежать на Дунай, а Владимир, войдя в город, «многы люди изсече, а иные показни казнью злою». На Дунае Иван Ростиславич по области Берлади и получил прозвище Берладника.

В 1156 г. мы видим Берладника в вятических лесах, где он за 12 гривен золота и 200 гривен серебра служит неудачливому союзнику Юрия Долгорукого — Святославу Ольговичу. Затем он перешел в другой лагерь, и сразу его судьбой заинтересовались и Юрий Долгорукий, которому удалось схватить его и заточить в Суздале, и на другом конце Руси, в Галиче, — Ярослав Осмомысл, помнивший вражду Берладника с его отцом. Он посылает целое войско к Юрию, чтобы доставить Берладника в Галич и казнить его. Но на пути неожиданно дружины черниговского князя Изяслава Давидовича отбили Берладника у суздальских войск, и он избег жестокой расправы. В 1158 г. он уезжает от гостеприимного Изяслава, ставшего уже великим князем киевским, т. к. дипломатический конфликт из-за него принял европейский масштаб: к Изяславу в Киев прибыли послы Галича, Чернигова, Венгрии и Польши, требуя выдачи Ивана Берладника. Он снова вернулся на Дунай, а оттуда во главе шеститысячного войска пошел на Галицкое княжество. Смерды открыто переходили на его сторону, но союзные половцы покинули его, т. к. он не разрешал им грабить русские города. Изяслав и Ольговичи поддерживали Берладника и затеяли поход на Галич, но галицкие войска Ярослава опередили их, оказались под Киевом и скоро овладели столицей. Ярослав «отворил ворота Киеву», а Изяслав и Берладник бежали к Вырю и Вщижу.

Спустя три года, в 1161 г., Иван Берладник оказался в Византии и умер в Салониках; ненависть князейнастигла его здесь: «Инии тако молвяхуть — яко с отравы бе ему смерть». Князь, за которого горожане Галича целый месяц сражались насмерть; князь, не допускавший половецких грабежей; князь, к которому «смерды скачут через забо-рола», конечно, интересная фигура для XII в., но слишком односторонне обрисованная враждебными летописями.

Волынское княжество с 1118 г. и далее сохранялось за потомством Мономаха и его сына Мстислава. Отсюда Изяслав Мстиславич молниеносными маршами, делая по 100 км в сутки, внезапно врывался в пирующий Белгород и в Киев, сюда в свой Владимир Волынский уходил он, проигрывая битвы, когда «кияне» и Черные клобуки говорили ему: «Ты нам князь, коли силен будешь, а ныне — не твое время, поеди прочь!» Внуки Изяслава Мстиславича разделили землю на пять уделов, и ко времени «Слова о полку Игореве» объединение их еще не состоялось.

С середины XII в. рядом с Волынским княжеством вырастает княжество Галицкое, сразу вступившее в соперничество с соседом и даже с Киевом. Первому галицкому князю, Владимиру Володаревичу (1141–1153), как мы только что видели, пришлось преодолевать сопротивление не только удельных князей, вроде Ивана Берладника, но и горожан и местного боярства, сильно укрепившегося здесь за время существования мелких уделов.

Вся дальнейшая история Галицко-Волынских земель представляет собой борьбу центростремительного начала с центробежным. Первое олицетворяли князья Владимира Волынского и Галича, а второе — удельные князья и богатое, привыкшее к самостоятельности боярство.

Расцвет Галицкого княжества связан с воспетым в «Слове» Ярославом Осмомыслом (1153–1187), сыном Владимира Володаревича, двоюродным братом Ивана Берладника.

Декоративные изразцы XII–XIII вв. Галич 
Знакомимся мы с ним в летописи при следующих обстоятельствах: киевский князь Изяслав Мстиславич, много воевавший с Владимиром Володаревичем и с помощью венгерского короля победивший его в 1152 г., прислал в Галич в начале 1153 г. своего боярина Петра Бориславича (являвшегося, по-видимому, автором княжеской летописи). Посол напомнил князю Владимиру о некоторых его обещаниях, скрепленных обрядом целования креста. Издеваясь над послом, галицкий князь спрашивал: «Что, этот маленький крестик я целовал?» — ив конце концов выгнал киевского боярина и его свиту: «Досыти есте молвили, а ныне — полези вон!» Посол оставил князю крестоцеловальные грамоты и на некормленных конях выехал из города. Новая война была объявлена. Снова должны были скакать на Галич королевские полки с запада, киевские — с востока, а волынские — с севера, снова галицкий князь должен был слать гонцов на другой конец Руси за помощью к Юрию Долгорукому, своему свату и давнему союзнику. Но гонец поскакал по киевской дороге и вернул с пути Петра Бориславича. В Галиче навстречу послу из дворца спустились слуги в черных одеждах; на «златокованном столе» сидел молодой княжич в черной мантии и черном клобуке, а рыцарский караул стоял у гроба старого князя Владимира Володаревича.

Ярослав поспешил загладить неосторожную заносчивость отца и изъявил полную покорность великому князю: «Прими мя, яко сына своего Мстислава. Ать ездить Мстислав подле твой стремень по единой стороне, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю всими своими полкы».

С таким образным признанием феодальной зависимости Ярослав отпустил посла, «но иное мысли в сердце своем», добавляет летопись. И уже в том же году война состоялась. Князь Ярослав в бою не участвовал, бояре сказали ему: «Ты еси молод… а поеди, княже, к городу». Вероятно, боярство просто не очень доверяло князю, который незадолго перед этим клялся в верности Киеву. Не так уже юн был в это время Ярослав Осмомысл — за три года до битвы он женился на дочери Юрия Долгорукого Ольге. Боярство и в дальнейшем энергично вмешивалось в княжеские дела. В 1159 г., когда не был завершен еще конфликт из-за Ивана Берладника, галичане упорно продолжали выказывать симпатии дунайскому удальцу и обратились к его покровителю, киевскому князю Изяславу Давыдовичу, с предложением пойти на их родной город походом: «Толико явишь стягы — и мы отступим от Ярослава!»

Новый конфликт между Ярославом и боярством возник в 1173 г. Княгиня Ольга с сыном Владимиром бежала от мужа вместе с видными галицкими боярами в Польшу. Владимир Ярославич выпросил у соперника своего отца г. Червен, стратегически удобный и для связей с Польшей и для наступления на отца. Это тот Владимир Галицкий, забулдыга и бражник, образ которого так красочно воспроизведен в опере Бородина «Князь Игорь». Игорь Святославич был женат на его сестре Евфросинье, дочери Ярослава Осмомысла («Ярославне»). Разрыв с отцом был вызван тем, что у Ярослава была любовница Настасья и ее сыну Олегу Ярослав отдавал предпочтение перед законным сыном Владимиром.

Восемь месяцев Ольга Юрьевна и Владимир находились в отъезде, но, наконец, получили письмо от галицких бояр с просьбой вернуться в Галич и обещанием взять под стражу ее мужа. Обещание было выполнено с лихвой — Ярослав Осмомысл был арестован, его друзья, союзные половцы, изрублены, а любовница Настасья сожжена на костре. «Галичане же накладаша огнь, сожгоша ю, а сына ее в заточение послаша, в князя водивше ко кресту, яко ему имети княгиню вправду. И тако уладившеся». Конфликт, кажущийся семейным, был временно улажен таким своеобразным средневековым способом.

На следующий год Владимир бежал на Волынь, но Ярослав Осмомысл, наняв на 3 тысячи гривен поляков, сжег два волынских города и потребовал выдачи мятежного сына; тот же бежал в Поросье и собирался скрыться в Суздале. Объездив в поисках убежища множество городов, Владимир Галицкий оказался, наконец, у сестры в Путивле, где проживал несколько лет, пока Игорь не примирил его с отцом. Осенью 1187 г. скончался Ярослав Осмомысл, оставив наследником все же не Владимира, а Олега «Настасьича». Тотчас же «бысть мятеж велик в Галицкой земле». Бояре выгнали Олега и дали престол Владимиру, но и этот князь не удовлетворил их. «Князящу Володимеру в Галичкои земле. И бе бо любезнив питию многому и думы не любяшеть с мужами своими». Этим было решено все — если князь пренебрегает боярской думой, если он выходит из воли «смысленных», то он уже тем самым плох, и в летопись о нем вносятся всякие порочащие его детали: и что он много пьет, и что он «поя у попа жену и постави (себе) жену», и что он в городе, «улюбив жену или чью дочерь, поимашеть насильем».

Роман Мстиславич Волынский, зная о недовольстве галицких бояр Владимиром, предлагал им выгнать Владимира и принять его, Романа. Бояре повторили то, что сделали при отце своего князя, — они пригрозили смертью любовнице Владимира: «Не хочем кланятися попадьи, а хочем ю убити!» Владимир Галицкий, взяв золото, серебро, «попадью» и двух ее сыновей, бежал в Венгрию.

Роман Мстиславич ненадолго вокняжился в Галиче, он был изгнан венгерским королем, который, воспользовавшись перевесом сил, посадил в Галиче не Владимира, искавшего у него помощи, а своего сына Андрея. Владимир же был заточен в башне венгерского замка.

Галичане тайно продолжали искать себе князя по своей воле: то Роман сообщал, что «ведуть мя галичане к собе на княжение», то боярское посольство приглашало сына Берладника Ростислава Ивановича. Понадеявшись на галицких бояр, Ростислав в 1188 г. с небольшим войском показался под стенами Галича. «Мужи же галичкие не бяхуть вси во единой мысли», и отряд Берладничича был окружен венграми и частью галичан; сам князь был сбит с коня.

Когда тяжко раненного князя венгры несли в Галич, то горожане «возмятошася, хотяча й изотъяти у угор (венгров. — Б. Р.) и приняти собе на княжение. Угре же, усмотревше то и приложивше зелье смертное к ранам».

В 1189 г. Владимир Галицкий бежал из заточения. Он изрезал шатер, находившийся на вершине его башни, свил веревки и по ним спустился вниз; двое его сторонников помогли ему добраться до Германии. Император Фридрих Барбаросса согласился (при условии ежегодной выплаты ему 2 тыс. гривен) помочь изгнаннику в получении Галича. При поддержке Германии и Польши Владимир снова вокняжился в своей «отчине и дедине».

В 1199 г., по смерти Владимира, галицким князем стал Роман Мстиславич. Волынь и Галич объединились в одних руках и составили большое и могущественное княжество, равное крупным европейским королевствам. Когда же Роман овладел и Киевом, то в его руках оказался огромный компактный кусок Русских земель, равный Священной Римской империи Фридриха Барбароссы. Вынужденный при вступлении на престол принести присягу галицкому боярству, Роман впоследствии действовал круто, вызывая этим недовольство бояр.

Из летописных намеков мы можем сделать вывод, что Роман очень заботился об обогащении своего княжеского домена и селил на свою землю пленных. У Романа искал приюта византийский император Алексей III Ангел, изгнанный из Царьграда в 1204 г. рыцарями-крестоносцами, нашедшими себе более богатую добычу в христианской Византии, чем далекий «гроб господень» где-то в Палестине.

Короткое княжение победоносного Романа в Галиче, Киеве и Владимире Волынском, когда его называли «самодержцем всея Руси», упрочило положение западнорусских земель и подготовило их дальнейший расцвет.

Помимо изложенной выше красочной и драматичной внешней истории княжеств и князей, эта эпоха крайне интересна для нас теми обостренными отношениями между князьями и боярством, которые так явственно обозначились уже во времена Ярослава Осмомысла. Если отбросить элемент личной выгоды и корысти, несомненно определявший многие действия князей, то следует признать, что проводимая ими политика концентрации земель, ослабления уделов и усиления центральной княжеской власти объективно была безусловно прогрессивной, поскольку совпадала с народными интересами. В проведении этой политики князья опирались на широкие слои горожан и на выращенные ими самими резервы мелких феодалов («отроки», «детские», «милостники»), полностью зависевших от князя.

Антикняжеские действия бояр приводили к борьбе боярских партий между собой, к усилению усобиц, к беззащитности государства перед лицом внешней опасности. При переплетенности княжеских интересов и относительном равновесии сил крупных княжеств особый характер приобретал вопрос о престолонаследии.

Многие княжеские браки заключались тогда с политическим расчетом между детьми пяти-восьмилетнего возраста. Когда молодой княжич подрастал и брак осуществлялся, то он получал не ту родню, которую мог выбрать себе сам, исходя из своих интересов, а ту, которая отвечала интересам его родителей десятки лет назад. Боярство должно было использовать эти противоречия, а для князей был только один выход — передать престол безродному побочному сыну. С этим, вероятно, и связано то упорство, с каким держались за своих любовниц и внебрачных сыновей и Святополк Изяславич, и Ярослав Осмомысл, и его сын Владимир. Тестем Ярослава был могущественный и дерзкий Юрий Долгорукий, стремившийся вмешаться в чужие дела. Тестем Владимира был «великий и грозный» Святослав Всеволодич Киевский. В то время, когда Владимир с любовницей и детьми сидел в Венгрии в башне, его тесть решил получить Галич, отчину зятя, для себя лично (1189). Такие действия можно было легко облечь в форму защиты законных прав его дочери и внуков, за которых уже заступалось галицкое боярство.

Когда боярство Галича сжигало Настасью, изгоняло Олега «Настасьича» или восставало против Владимировой попадьи, то дело шло не столько о нравственности князей, сколько о том, чтобы не позволить князю быть «самовластием» в тех условиях, чтобы боярству не лишиться союзников внутри княжеского семейства и мощной поддержки со стороны коронованных родичей княгини.

Подобная борьба княжеской и королевской власти с феодалами, стремившимися замкнуться в своих вотчинах, велась в ту пору и в Западной Европе, и в Грузинском царстве, и на Востоке, и в ряде русских княжеств. Не нужно думать, что поголовно все боярство выступало против князя. Значительные и влиятельные боярские круги активно содействовали сильной и действенной княжеской власти.

В Галицко-Волынской Руси эта борьба разных феодальных элементов достигла своего апогея во время княжения сына Романа, не менее знаменитого, чем его отец, — Даниила Галицкого (родился около 1201 г. — умер около 1264 г.). Даниил осиротел четырех лет от роду, и все его детство и отрочество прошло в условиях усобиц и ожесточенной феодальной борьбы. Боярство Владимира Волынского хотело после смерти Романа оставить его княгиню-вдову с детьми на княжении, а галицкие бояре пригласили сыновей Игоря Святославича Черниговского. Княгине пришлось бежать; дядька Мирослав на руках вынес Даниила через подземный ход из города («изыйде дырою градною»). Беглецы нашли приют в Польше. Галицко-Волынское княжество распалось на ряд уделов, что позволило Венгрии завоевать его. Князья Игоревичи, не имевшие никакой опоры в этих землях, пытались удержаться путем репрессий — они убили около пятисот знатных бояр, но тем лишь усилили сторонников изгнанной вдовствующей княгини. В 1211 г. бояре торжественно посадили на княжение мальчика Даниила в кафедральной церкви Галича. Игоревичей же бояре повесили, «мести ради». Очень быстро галицкие бояре захотели избавиться и от княгини, имевшей сильных заступников в Польше. Придворный летописец Даниила Галицкого, писавший много позднее, вспоминает такой эпизод: галичане выгнали княгиню из города; Даниил с плачем сопровождал ее, не желая расставаться. Какой-то тиун схватил повод Даниилова коня, а Даниил выхватил меч и начал рубить им, пока мать не отняла у него оружие. Возможно, что летописец сознательно рассказал этот эпизод как эпиграф к описанию дальнейших действий Даниила, направленных против бояр. В Галиче вокняжился боярин Владислав, что вызвало возмущение в феодальных верхах: «Не есть лепо боярину княжити в Галичи». После этого Галицкая земля снова подверглась иноземной интервенции.

Лишь в 1221 г. Даниилу при поддержке своего тестя Мстислава Удалого довелось стать князем во Владимире, и лишь в 1234 г. он окончательно утвердился в Галиче.

Галицкие земельные магнаты держались как князья: «Бояре же галичъстии Данила князем собе называху: а сами всю землю держаху…» Таков был боярин Доброслав, распоряжавшийся даже княжеским доменом, таков был Судислав, замок которого представлял собой крепость, наполненную запасами и оружием и готовую к борьбе с князем. Боярство то приглашало Даниила, то составляло заговоры против него. Так, в 1230 г. «крамола же бывши во безбожных боярех галичкых». Бояре решили поджечь дворец во время заседания боярской думы и убить князя. Брату Даниила Васильку удалось помешать заговору. Тогда один из бояр пригласил князей на обед в Вышенскии замок; тысяцкий, друг Даниила, успел предупредить, «яко пир зол есть… яко убьену ти быти». Было схвачено 28 бояр, однако казнить их Даниил побоялся. Спустя же некоторое время, когда Даниил «в пиру веселящуся, один из тех безбожных бояр «лице зали ему чашею. И то ему стерпевшу».

Нужно было находить новую, более надежную опору. И Даниил созвал «вече» отроков, служилых воинов, младших членов дружины, которые являлись прообразом позднейшего дворянства. Отроки поддержали своего князя: «Верны есмы богу и тобе, господину нашему!», а сотский Микула дал Даниилу совет, определивший дальнейшую политику князя: «Господине! Не погнетши пчел — меду не едать!»

Вслед за битвой на Калке (перед которой Даниил ездил смотреть «невиданное рати», а после которой, раненый, «обрати конь свой на бег») феодальные раздоры и дробление продолжали разъедать богатые Русские земли, а центростремительные силы, олицетворяемые здесь Даниилом, были недостаточно укреплены, не могли еще противостоять одновременно и внутреннему и внешнему врагу. Боярская оппозиция, постоянно опиравшаяся то на Польшу, то на Венгрию, не превратила Галицко-Волынскую землю в боярскую республику, но существенно ослабила княжество. Недаром летописец, переходя к этому предтатарскому периоду жизни одного из наиболее развитых и культурных русских княжеств, горестно писал: «Начнем же сказати бесчисленные рати и великие труды и частые войны и многия крамолы и частая возстания и многия мятежи…»

Города Галицко-Волынской земли — Галич, Владимир, Перемышль, Луцк, Львов, Данилов, Берестье (Брест) и др. — были богатыми, многолюдными и красивыми. Трудом местных мастеров и архитекторов они были окружены крепкими стенами, застроены изящными зданиями. Здесь, как и во Владимиро-Суздальской Руси, любили каменную скульптуру; известен «хытрец» Авдей, искусно резавший по камню. Мы знаем, о премудром книжнике Тимофее, обличавшем своими иносказательными притчами жестокость завоевателей, знаем о гордом певце Митусе. В наших руках находится исключительная по полноте и красочности Галицкая летопись XIII в., представляющая собой историческую биографию князя Даниила.

Через Галицко-Волынские земли проходили важнейшие торговые пути общеевропейского значения, выводившие на Краков, Прагу, Регенсбург и Гданьск. Дрогичин на Буге был своего рода общерусской таможней — там сохранились десятки тысяч товарных пломб XI–XIII вв. со знаками многих русских князей. На известной средневековой карте мира арабского географа Идриси, составленной в Палермо около 1154 г., показаны такие города, как Галич, Белгород Днепровский, Луцк и Перемышль. Выход к Дунаю и Черному морю связывал с византийским миром. Недаром в разное время императоры, потерпевшие неудачи в империи, искали убежище в Галиче и получали здесь города «в утешение» (Андроник, Алексей III).

Археологические раскопки в галицко-волынских городах дают нам хорошее представление и о жизни простых горожан, и о высоком уровне всей культуры этого юго-западного угла Русских земель. Делами Галицко — Волынской Руси живо интересовались не только в соседних землях, но и в Гермайии, и в Риме, и во Франции, и в Византии.


5.5. ПОЛОЦКОЕ КНЯЖЕСТВО

Полоцкая земля находилась на северо-западе Руси; через нее проходил очень важный путь в Западную Европу по Западной Двине, более короткий, чем путь через Новгород. Литовско-латышские племена были соседями Полоцка на большом протяжении; когда в землях Литвы, Латыголы и Земиголы стали расти племенные дружины, то они иногда совершали набеги на русские области Подвинья. Однако эти походы не идут ни в какое сравнение с разорительными набегами половцев на южные земли. В основном отношения с соседями были мирными.

Автор «Слова о полку Игореве», горячий поклонник Всеслава Полоцкого, одного из главных участников киевского восстания 1068 г., много говорит о Полоцкой земле и ее князьях и даже несколько идеализирует их. Всех русских князей он делит на две неравные части — на «Ярославлих внуков» и на «Всеславлих внуков»; если династически полоцкие князья действительно составляли обособленную ветвь, то по объему земель эти две части были не равны.

У Полоцкой земли были все условия для приобретения независимости; в этом отношении она напоминала Новгород. Здесь также было сильно местное боярство; в Полоцке, богатом торговом центре, существовало городское вече и, кроме того, какие-то «братчины», боровшиеся с князьями; возможно, что это были купеческие объединения, аналогичные Ивану на Опоках в Новгороде.

Княжеская власть здесь не была особенно сильна, и Полоцкая земля распалась на несколько довольно самостоятельных уделов: Минск, Витебск, Друцк, Изяславль, Стрежев и др.

Софийский собор в Полоцке (XI в.)
Полоцкая земля (по Л.В. Алексееву) 
Яркую эпоху в жизни Полоцкой земли составило длительное княжение Всеслава Брячиславича (1044–1101). Этот энергичный князь воевал и с Новгородом, и с Псковом, и с Ярославичами. Одним из врагов Всеслава был Владимир Мономах, ходивший в походы на Полоцкую землю с 1084 по 1119 г. Киевским князьям удавалось лишь на время подчинить себе эту землю, жившую своей обособленной жизнью. Последний раз решительную попытку подчинить ее предпринял Мстислав Великий в 1127 г., послав войска со всех концов Руси — с Волыни и из Курска, из Новгорода и из торкского Поросья. Всем отрядам были указаны точные маршруты, и всем им был определен единый, общий для всех день вторжения в пределы Полоцкого княжества. Полоцкий князь Брячислав, увидев себя окруженным, «острашився, не мога пойти ни семо, ни овамо». Через два года некоторые полоцкие князья были высланы в Византию, где они пробыли десять лет.

В 1132 г. Полоцк самостоятельно выбрал себе князя и одновременно с другими землями Руси обособился окончательно от власти Киева. Правда, в отличие от соседних княжеств Полоцкая земля сразу распалась на уделы; первым выделился в самостоятельное княжение Минск (Менеск). В борьбе между Рогволодом Борисовичем Полоцким и Ростиславом Глебовичем Минским в 1158 г. активное участие приняли горожане Полоцка и Друцка.

Рогволод, внук Всеслава, оказался князем-изгоем без княжества; его родичи «вземше под ним волость его и жизнь его (имущество, хозяйство. — Б. Р.)». Дручане стали приглашать его: когда он с войском оказался близ Друцка, то 300 дручан и полочан выехало на ладьях для торжественной встречи князя. Тогда и в Полоцке «мятеж бысть велик». Горожане и боярство Полоцка пригласили Рогволода на великое княжение, а Ростислава, зачинщика усобицы, хотели заманить 29 июня на пир — «братчину», но предусмотрительный князь одел под платье кольчугу «и не смеша на ня дерзнути». На следующий день началось восстание против ростиславовых бояр, закончившееся вокняжением Рогволода. Однако попытка нового полоцкого князя объединить все уделы не увенчалась успехом. После одного неудачного похода, во время которого погибло много полочан, Рогволод не вернулся в свою столицу, и полочане еще раз проявили волю, подобно киевлянам или новгородцам, — они пригласили в 1162 г. из Витебска князя Всеслава Васильковича (1161–1186).

В «Слове о полку Игореве» речь идет о брате этого Всеслава, князе Изяславе Васильковиче, боровшемся с литовскими феодалами.

Един же Изяслав, сын Васильков,
Позвони своими острыми мечи о шеломы Литовьския,
Притрепа славу деду своему Всеславу,
А сам под Чрълеными щиты на кроваве траве
Притрепан литовскими мечи… 
Нападения литовских дружин стали возможны в результате ослабления Полоцкой земли, раздробленной на множество уделов.

Автор «Слова» обращается с укором ко всем князьям, как Ярославичам, так и Всеславичам:

Ярославли и ecu внуци Всеславли!
Уже понизите стязи свои
Вонзите свои мечи вережени;
Уже бо выскочисте из бедней славе.
Вы бо своими крамолами
Начясте наводити поганыя на землю Рускую,
На жизнь Всеславлю;
Которою бо бегие насилие от земли Половецкий!
Певец уподобляет опасность литовских набегов (естественно усилившихся в связи с ростом феодализации) половецкой опасности и считает, что русские должны «склонить знамена и вложить в ножны свои выщербленные мечи», т. е. покориться существующему порядку, т. к. причина их поражений — их собственные раздоры, союзы с «погаными».

План древнего Полоцка (по Л.В. Алексееву)
1 — места археологических исследований; 2 — район древнейшего поселения; 3 —курганы; 4 — развалины древних каменных зданий (до начала XIII); 5 — древнейшие храмы 
Печальное повествование о полоцких усобицах, в результате которых воины полегли в поле и «птицы крыльями прикрыли их тела, а звери подлизали кровь», автор заканчивает историческими воспоминаниями, восторженно воспевая вещего Всеслава.

История Полоцкой земли в конце XII и начале XIII в. известна нам плохо. К величайшему сожалению, погибла Полоцкая летопись, принадлежавшая в начале XVIII в. архитектору П.М. Еропкину. В.Н. Татищев выписал из нее интереснейшее подробное повествование о событиях 1217 г. в Полоцке: жена князя Бориса Давыдовича Святохна вела сложную интригу против своих пасынков Василька и Вячка: то она хотела их отравить, то посылала подложные письма, то добивалась их изгнания и, наконец, при помощи своей свиты стала уничтожать полоцких бояр, враждебных ей. Были убиты: тысяцкий, посадник и ключник. Зазвонил вечевой колокол, и полочане, ожесточенные тем, что сторонники княгини «города разоряют и народ грабят», выступили против интриганки Святохны Кази — мировны; она была посажена под стражу.

В.Н. Татищев держал эту летопись в руках очень недолго. Он отметил, что в ней «много о полоцких, витебских и других… князех писано; токмо я не имел времени всего выписать и потом… видеть не достал».

Князь Вячко впоследствии пал в битве с немецкими рыцарями, защищая русские и эстонские земли.

Полоцко-Витебско-Минская земля, ставшая позднее, в XIV в., основой белорусской народности, обладала своеобразной культурой, интересной историей, но далеко зашедший процесс феодального дробления не позволил ей сохранить свою целостность и политическую самостоятельность: в XIII в. Полоцкое, Витебское, Друцкое и Минское княжества были в первую очередь поглощены новым феодальным формированием — Литовским великим княжеством, в котором, однако, действовали русские законы и господствовал русский язык.


5.6. СМОЛЕНСКОЕ КНЯЖЕСТВО

Обращаясь по очереди ко всем русским князьям, автор «Слова о полку Игореве» очень сдержанно и несколько загадочно выражает свой призыв к смоленским князьям, двум братьям Ростиславичам:

Ты, буй Рюриче и Давиде!
Не ваю ли вой злачеными шеломы по крови плаваша?
Не ваю ли храбрая дружина
Рыкают акы тури, ранены саблями калеными, на поле незнаеме?
Вступита, господина, в злат стремень
За обиду сего времени, за землю Русскую,
За раны Игоревы, буего Святславлича!
Рюрик в это время был, как мы знаем, соправителем и потенциальным соперником киевского князя. Певец умолчал и о том и о другом, он просто отнес Рюрика в один раздел со смоленским князем, вероломным, эгоистичным Давыдом. Не входя во все тонкости межкняжеской вражды, то прорывавшейся безудержной яростью, как было в 1180 г., то затаенной, как в 1185 г., автор «Слова» напоминает смоленским князьям, что и они оба когда-то тяжело пострадали от половецких стальных сабель. В 1177 г. летом, «на русальной неделе», т. е. в июне, половцы ворвались на Русь; Рюрик и Давыд были посланы против них, но «Давыд же бяше не притяги и бывше распре межи братьею», — вот когда начали их копья «розно петь». Половцы нанесли всем русским войскам страшное поражение. Святослав Всеволодич требовал суда над Давыдом, лишения его княжества. Об этих далеких и не очень приятных событиях и напомнил автор «Слова» князю Давыду, а заодно и Рюрику, как бы делая его ответственным за брата. Десятилетняя вражда Святослава и Давыда сделала строки «Слова», посвященные смоленскому князю, слишком скупыми и вежливо-неприязненными. Из них очень трудно выяснить, что представлял собою в то время Смоленск.

Смоленское княжество, древняя земля Кривичей, занимало срединное положение, будучи окружено со всех сторон русскими областями. Через Смоленск проходили важные магистральные дороги в Западную Европу и Византию: путь вверх по Днепру завершался у Смоленска; далее через систему волоков он мог вывести и в Западную Двину (к Полоцку и в Балтику), и в Ловать, и затем в Новгород. Торговое значение Смоленска отражено в договоре Смоленска с Ригой и Готландом 1229 г.

Смоленское княжество, выделявшееся время от времени в удел еще в XI в., обособилось от Руси при Ростиславе Мстиславиче (1127–1159 гг.), внуке Мономаха и отце упоминавшихся выше Рюрика и Давыда. Смоленск имел очень удобную связь с Киевом — вниз по Днепру можно было пустить флотилию любых размеров, и всего лишь через восемь дней она была уже под стенами столицы. Единственным препятствием на этом пути был Любеч, принадлежавший черниговским князьям, но и оно было устранено. В 1147 г. Ростислав, воспользовавшись отсутствием черниговских войск, сжег Любеч и, как он сам писал брату, «Ольговичам много зла сотворил». После этого в Любече жили только «псари да половцы», а смоленские ладьи беспрепятственно могли плыть в Киев. Быть может, эта важная стратегическая близость к Киеву (в сочетании с полной безопасностью самого Смоленского княжества от половцев) и была причиной того, что почти все смоленские князья побывали на киевском престоле: Ростислав Мстиславич и его сыновья Роман и Рюрик, внук Мстислав Романович и сын Мстислава — Роман.

Смоленская земля (по Л.В. Алексееву)
От времени Ростислава до нас дошел интереснейший документ, подробно вводящий нас в княжеское феодальное хозяйство. Это — грамота Ростислава Мстиславича епископу Мануилу, данная по случаю учреждения в Смоленске епархии около 1136 г. Здесь перечислены статьи княжеского дохода с разных городов всего Смоленского княжества, десятая часть которого (десятина) передавалась церкви. В 36 пунктах собралось различных поборов на 4 тыс. гривен; здесь были и виры, и продажи, и полюдье, торговые пошлины, мыт (таможенные сборы), гостевые и др. Епископ получал, кроме того, земельные владения с феодально зависимым; населением (изгои, бортники и др.) и доходы с церковных судов по особым видам преступлений.

В то время во всех выкристаллизовывавшихся княжествах учреждались самостоятельные епархии и оформлялись имущественные права епископов. Происходило это по инициативе князей, закрепившихся в определенных землях и хотевших усилить свои позиции поддержкой церкви.

Рост церковных богатств и имений в 1130-е годы вызвал резкую критику. Климент Смолятич, известный писатель середины XII в., ставший по воле киевского князя митрополитом, писал, что он, Климент, не относится к тем, «иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои же и сябры и борти и пожни, ляди же и старины». Возможно, что Климент, отвечая смоленскому священнику, имел в виду прежде всего смоленского епископа, своего политического врага, Мануила. Самому Клименту было предъявлено любопытное обвинение в том, что он, христианин, слишком увлекается такими языческими «философами», как Гомер, Аристотель и Платон.

В княжение Давыда Ростиславича (1180–1197), уже известного нам по своим бесславным делам на юге, происходили конфликты между князем и горожанами Смоленска. У князя Давыда еще в молодости было много неприятностей с новгородцами, которые не один раз «показывали путь» ему. В 1186 г., вскоре после возвращения из-под Треполя, «въстань бысть Смоленске промежи князем Давыдом и Смолняны. И много голов паде луцьших муж». В чем состояли противоречия между князем и боярством, летопись не сообщает.

Смоленское княжество не было исключением — борьба боярства с князьями в очень резкой форме шла и в других землях.

К началу XIII в. относится интереснейшее событие в Смоленске, приоткрывающее частично завесу над внутренней социально-идеологической жизнью русских средневековых городов: игумены и попы устроили всенародный суд над неким попом Авраамием. Одни хотели его заточить, другие — «к стене ту пригвоздить и зажещи», а третьи — утопить. Игумены и попы, «яко волы рыкающие», хотели, «аще бо мощно, жива его пожрети».

Чем же так разъярил Авраамий смоленских церковников? Оказывается, находясь в одном из окраинных монастырей Смоленска, Авраамий читал населению книги и «протолковывал» их всем — «малым и великим, рабам же и свободным и рукодельным». В Смоленске везде говорили, что «он уже весь град к собе обратил есть». Его обвиняли в чтении «глубинных книг», из которых одна упомянута в его житии. Это так называемая «Златая цепь», сборник изречений и слов, направленных иногда против «плохих пастухов» — попов и монахов. В таких сборниках появлялись антиклерикальные идеи, близкие учению западноевропейских вальденсов, преследовавшихся католической церковью. В сходных условиях у нас на Руси возникли сходные идеи. Открытая проповедь таких опасных для церкви идей, проповедь, обращенная к рабам и рукодельным, вызвала ненависть духовенства. Князь спас Авраамия от казни, но еретику-проповеднику церковь придавала такое значение, что по всем дорогам, ведущим в Смоленск, были поставлены воины (очевидно, владычные, епископские), преграждавшие путь сторонникам Авраамия; они действовали так решительно, что некоторые люди, шедшие к Авраамию, «разграблени быша».

Смоленское княжество, укрытое внутри Русских земель от всех внешних врагов, долго, до начала XV в., сохраняло самостоятельность. Батый во время похода 1237–1238 гг. направился, было, к Смоленску, но затем обошел его стороной. Очевидно, богатый торговый город, украшенный десятками великолепных зданий и обнесенный крепкими стенами, представлял непреодолимую преграду для войска, измотанного сопротивлением русских городов, и кровожадный завоеватель не посмел показаться под его стенами.


5.7. НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

История Новгорода — это, во-первых, история одного из крупнейших городов средневековой Европы, а во-вторых, история необозримой страны, раскинувшейся от Балтики до Ледовитого океана и Урала. Когда впоследствии, при Иване III, Новгородская земля влилась в состав Московского централизованного государства, то сразу удвоила его размеры.

Истоки новгородской истории уводят нас в отдаленное время славянской колонизации севера, когда славяне-земледельцы медленно осваивали всю зону лиственных лесов Восточной Европы.

В своем расселении славяне долго не выходили за пределы этой пригодной для земледелия обширной области, доходившей до озер Чудского и Ильменя и до костромского Поволжья. Далее на север лежала зона безбрежной хвойной тайги, редко заселенной местным неславянским населением, жившим здесь со времен неолита и занимавшимся преимущественно охотой и рыболовством. Родовые поселки славян не заходили в эту суровую зону.

Вот именно здесь, на пограничье двух ландшафтных областей, где на протяжении сотен километров пришли в соприкосновение славянские и угро-финские племена, предки эстонцев, карелов, вепсов, коми, удмуртов, и возникла цепь древних городков, окаймлявших самые северные земли, до которых добрались в эпоху родоплеменного строя славяне. Таковы Псков и Изборск близ Чудского озера, Новгород на Ильмене, Белоозеро, Ростов. Одни из них возникли еще в догосударственную пору и были центрами тех или иных племенных союзов, другие же были поставлены как «новые города», как северные фактории Киевской Руси. Вероятно, к их числу и относился Новгород, возникший в IX в. Сложение государственности на юге изменило судьбу этих порубежных городов. Русские дружинники перешагнули в IX–X вв. границу двух ландшафтных зон, удерживавшую пахарей, и углубились в тайгу, открывая неведомые земли, встречаясь с различными народами и привозя в Киев вещи, изготовленные кузнецами Урала.

В поисках дани драгоценной пушниной русские доходили до Северной Двины, Белого моря, Мезени, Печоры и до самого Ледовитого океана. Меха редкостных зверей, охотничьи соколы, моржовая кость — «дорог рыбий зуб» — вот что привлекало русских землепроходцев в тайгу и заполярную тундру, где «путь был зол», где они «идоша непроходными месты, яко не видеша ни дний, ни нощи, но всегда — тьма».

В летописи помещен большой список различных племен и народов, издавна плативших дань Руси; добрая половина их была связана с Новгородом или входила впоследствии в состав его владений: Чудь, Норома, Ямь, Чудь Заволочская, Пермь, Печора, Югра. Отношения с этими племенами были, как и при колонизации Ростово-Суздальской земли, сравнительно мирными. Конфликты, которые изредка возникали между новгородцами и местным населением, носили частный характер и никогда не кончались жестокими массовыми расправами и истреблением народа, как это бывало в эпоху раннего и позднего средневековья в других странах (от Европы до Америки включительно). Местная знать вливалась в русское боярство (например, Чудин и его брат Тукы). О далеких северных связях Новгорода очень интересно рассказал летописцу боярин Гюрята Рогович в конце XI в.: «Я послал своего отрока (дружинника. — Б. Р.) в Печору — это люди, дающие дань Новгороду, — и оттуда он поехал в Югру, соседящую на севере с Самоедами. Югорцы рассказали моему отроку о том, что три года тому назад они обнаружили чудо на берегу океана: там, где огромные горы, возвышающиеся до небес, подходят к заливу океана («в луку моря»), был услышан говор и крик многих людей… Язык их был нам неизвестен, но они, указывая на наше железное оружие, жестами просили отдать его им. И если кто-нибудь давал им нож или топор, то они взамен давали ему меха. Путь к этим горам лежит через непроходимые пропасти, через снега и леса; поэтому мы не всегда доходили туда; кроме того, мы знаем, что есть люди и еще далее на север…»

План Новгорода (по Б.А. Колчину) 
Если мы взглянем на карту побережья Ледовитого океана, то без труда определим те места, о которых летописец беседовал с Гюрятой, — высокие горы подступают к «луке моря» только в одном месте, где есть пролив Югорский Шар и поблизости — мыс Русский Заворот, где отрог Урала, хребет Пай-Хой, подходит к берегу залива. Земля, расположенная прямо на «полунощи» от этого русско-югорского комплекса географических названий, — это Новая Земля. Так благодаря древним новгородцам мы узнаем о том, что далеко за Полярным кругом, на Новой Земле, в конце XI в. еще сохранялся неолитический облик хозяйства и именно новгородцы познакомили эти далекие племена с новой культурой.

Следами сухопутных дорог новгородцев в северо-восточные земли являются многочисленные погосты, основанные ими для сбора дани; список их был составлен уже в 1137 г. Есть они на Северной Двине (погосты Ракунь, Усть-Емец, Усть-Вага, Тойма) и на ее притоке Ваге (Вель, Пуйте) и еще далее на восток (погост Пинега и Помоздин, погост на Вычегде близ р. Ижмы), где до сих пор живут потомки древних новгородцев, сохранившие русский костюм и обряды, но в многовековом отрыве от своей родины утратившие свой язык, — «ижемцы» говорят теперь на языке коми. Самой отдаленной колонией Новгорода была Вятская земля. Новгородцы принесли на север земледелие, и позднее на Двине и на Ваге появилось много боярских вотчин и монастырей, двигавшихся вслед за крестьянской колонизацией из Новгородской и Ростовской земель. В своих тысячеверстных путях новгородцы часто ходили на ладьях и «ушкуях» по рекам и морям. К Югорскому Шару и Русскому Завороту они, вероятно, плавали на кораблях по океану, делая в общей сложности путь в 5000 км, равный путешествию из Новгорода в Лондон и обратно. Летопись говорит о «кругосветном» плавании вокруг Европы через Киев и Новгород, Ла-Манш и Гибралтар, называя балтийско-атлантический отрезок его путем «из Варяг в Греки».

Сам Новгород был построен на наивыгоднейшем перекрестке торговых путей, важных как для Киевской Руси, так и для всей Северной Европы. Почти полтысячелетия он был для Руси своеобразным «окном в Европу».

Одна из древних былин так описывает пути, расходившиеся от Новгорода:

Реки да озера к Нову-городу,
А мхи да болота к Белу-озеру,
Да чистое поле ко Пскову;
Темные леса Смоленские…
Широка мать-Волга под Казань шла,
Подале того — и под Астрахань…
Из-под белого горючего из-под камешка
Выбегала мать Днепра-река
Да устьем впадала в море Черное…
Из Новгорода вниз по Волхову через Ладожское озеро и Неву легко было попасть в Швецию, на Готланд или в земли балтийских славян. Из Новгорода через Ильмень и Мету попадали на Волгу и шли в Болгарию, Хазарию и далекие земли Востока. А третий путь — «из Грек в Варяги» — пролегал из Византии и Киева вверх по Днепру, через волоки, затем Ловатью в Ильмень и неизбежно вел в Волхов через Новгород.

В благоприятном положении Новгорода у истоков Волхова заключались противоречия его будущего: с одной стороны, Киев, «мать городов русских», всегда зорко следил за своим новым городом, и киевские князья посылали сюда наместниками своих старших сыновей, чтобы крепче держать эту международную пристань в своих руках. С другой стороны, удаленность от Киева, широчайшие связи с десятками могущественных и богатых стран и богатства собственной земли давали Новгороду возможность роста, усиления, а следовательно, и независимости.

Та ранняя пора, когда городок на Волхове был далекой факторией Киева, отразилась частично в феодальном делении Новгородской земли. Обычно каждое русское княжество составляло «тьму», т. е. десять «тысяч», десять военно-финансовых округов; каждая тысяча делилась на «сотни». Новгородская же земля составляла всего лишь одну тысячу, делившуюся на сотни, расположенные веером вокруг Новгорода радиусом в 200–300 км. Значит, Киев не признавал Новгород равноправным другим частям Руси (например, Волыни или Смоленщине) и рассматривал его лишь как одну десятую часть какого-то целого (может быть, самой «Киевской тьмы»?). Правда, город тоже составлял десять сотен, т. е. еще одну тысячу, но все же до полного десятитысячного комплекта было далеко.

Новгород расположен на двух берегах Волхова, недалеко от истока этой реки, вытекающей из Ильмень-озера. Древнейшее местоположение было, очевидно, на левом берегу, где стоит кремль и где в названии Волосова улица хранится память о языческом боге скота и богатства — Волосе-Велесе. Почти у самого озера, вне города, стоял идол Перуна, поставленный по приказу киевского князя в конце X в. Вокруг Перуна, как гласит древнее предание, горел неугасимый огонь; раскопки обнаружили вокруг идола восемь костров. Вплоть до XX в. у жителей Новгорода сохранялось доверье, что, проплывая мимо Перыни, нужно бросить в воду монету, как бы в жертву древнему богу. Левобережный древний комплекс был, по-видимому, связан с «русинами» из Киева, составлявшими гарнизон пограничной крепости. На правом берегу Волхова находился Славенский холм,связанный в большей степени с местным племенем словен.

Резная колонна. Новгород XI в. (Реконструкция)
Бурный рост города быстро привел к плотному заселению обоих берегов, соединенных знаменитым Великим мостом через Волхов, игравшим важную роль в истории города: здесь сходились на бой враждующие стороны после шумного веча, здесь бесчинствовал былинный Васька Буслаев, здесь приводились в исполнение смертные приговоры — осужденных сбрасывали с моста в волховские глубины. Новгород XI–XIII вв. был большим, хорошо организованным городом. Его кремль, выросший вдвое, был укреплен каменной стеной и включал в себя Софийский собор (являвшийся также и хранилищем государственных документов) и епископский двор. В южной части Кремля другой новгородский былинный герой — богатый купец Садко Сытинич — построил большую Борисоглебскую церковь.

Напротив Кремля находились торг, вечевая площадь, Ярославово дворище, дворы иноземных купцов и церкви купеческих корпораций (Иван на Опоках, Богородица на Торгу, Варяжская божница). Берега Волхова были поделены на пристани и густо уставлены кораблями и лодками разных стран и городов. Судов на воде было так много, что иногда во время пожара огонь по ним переходил с одного берега на другой. По периферии города располагались монастыри. Юрьевский монастырь, построенный Мстиславом, возвышался, как башня, при въезде в город с юга, со стороны Ильменя, а для плывших с севера такими воротами города являлся Антониев монастырь. Город был вымощен деревянными мостовыми, относительно которых существовал даже специальный Устав о замощении улиц. 

Новгородские летописцы были более, чем их киевские собратья, внимательны к своему родному городу и постоянно сообщали читателям о жизни Новгорода. Мы знаем о городских пожарах, о грандиозных наводнениях, когда воды Волхова затопляли город и жители сидели на крышах своих хором, знаем о годах засухи и неурожаев, когда приходилось покупать жито в Суздальской земле. Очень много для понимания истории Новгорода, его культуры и быта дали многолетние раскопки экспедиции А.В. Арциховского. Выявлены жилые усадьбы, улицы, дома, мастерские, боярские терема. Найдено множество предметов — от инструментов ремесленников до золотых печатей и тончайшего «узорочья».

Артемий Владимирович АРЦИХОВСКИЙ (1902–1978)
Берестяные грамоты XII в. (№ 335 и 336). Наверху — письмо о золотых «колтах»; внизу — перечень повинностей 
Особый интерес представляют знаменитые берестяные грамоты — письма простых горожан, написанные по самым различным поводам. То это короткая просьба дать взаймы гривну, то приглашение на похороны, записка к жене с просьбой прислать чистое белье, долговые расписки, челобитные, завещания, любовные письма, стихи или избирательные «жеребья» с единственным именем на всем листе. Ни один из средневековых городов Европы не может похвастаться таким разнообразным эпистолярным фондом, который создавался ремесленниками и торговцами, домашними хозяйками и боярами.

В XII–XIII вв. Новгород Великий был огромным городом, основное население которого составляли ремесленники самых разнообразных специальностей. Здесь были и кузнецы, и гончары, и мастера золотых и серебряных дел, и множество мастеров, специализировавшихся на изготовлении определенного вида изделий, — щитники, лучники, седельники, гребенщики, гвоздочники и т. п. Иногда имена ремесленников попадали в летопись, а иной раз мы узнаем о них по подписям на их изделиях. Так, например, известны два великолепных серебряных сосуда, изготовленных, возможно, для посадников; на них есть подписи: «Братило делал», «Коста делал». Новгородцы славились как искусные плотники, и в раскопках найдено много остатков деревянных домов и резных украшений. Целый «конец» Новгорода назывался Плотницким, а многие улицы долго хранили память о селившихся кучно ремесленниках: Щитная, Кузнецкая, Кожевники, Гончарная и др.

Новгородский токарный станок. Реконструкция Б.А. Колчана
Деревянная точеная посуда из раскопок в Новгороде
Новгородская земля (по А.Н. Насонову и Б.А. Рыбакову)
Новгородские бондарные изделия из раскопок 
Ткацкий стан. Реконструкция Б.А. Колчина
Ремесло, существовавшее первоначально как работа на заказ, в XII в. все больше связывалось с рынком. По всей вероятности, наиболее богатые из мастеров торговали своей продукцией на главном торгу Новгорода, как это хорошо известно для более позднего времени.

Важную роль в жизни города играла и внешняя торговля. Новгород был связан с Киевом и Византией, с Волжской Болгарией и прикаспийскими странами, с Готландом и всей Южной Прибалтикой. В самом Новгороде были иноземные торговые дворы — «Немецкий», «Готский», а новгородский двор был, например, в Киеве. На городском торгу можно было купить и изделия ремесленников этого города, и продукты, привезенные крестьянами из окрестных деревень, и множество разнообразных заморских товаров из стран Востока, Западной Европы, других русских княжеств, Византии. Выгодное географическое положение Новгорода способствовало развитию внешней торговли, которая была делом не только купцов, но и бояр и новгородской церкви. Далекие торговые экспедиции, требовавшие оснащения кораблей и большой вооруженной охраны, сплачивали боярско-купеческие круги и выдвигали их сразу на видное место. В новгородском былинном эпосе эти далекие плавания опоэтизированы: в 1070-е годы появилась былина о плавании к Корсуню (Херсону) в Крыму, былина о Садко, богатом госте, которая очень живо рисует и быт самого Новгорода Великого в XII в. и плавание 30 кораблей по синему морю.

Несмотря на ремесленно-торговый характер основной массы населения Новгорода, реальная власть принадлежала в городе и в стране боярам — землевладельцам, вотчины которых находились как в пределах новгородских «сотен», так и в далеких колониях — в Заволочье, на Двине и Ваге. В силу особенностей Новгородской земли боярство было прочно связано с внешней пушной торговлей, и это придавало ему большую экономическую силу и корпоративную сплоченность. Вплоть до начала XIII в., пока у рубежей Новгородской земли не появились немецкие рыцарские ордена, Новгород не знал постоянной угрозы внешней опасности, и военные резервы боярства могли расходоваться на охрану торговых караванов, тысячеверстных путей и отдаленных факторий-погостов. Важными форпостами Новгорода были Псков и Ладога, боярство которых иногда принимало участие в политической жизни своего «старшего брата», но иногда проявляло и самостоятельность.

В Новгороде Великом постоянно кипела классовая борьба «черных людей» против бояр, ростовщиков и монастырей и борьба различных групп боярства между собой; непрерывно возрастало сопротивление власти Киева. Особенно заметно было это стремление к обособлению от Киева на ранних этапах. Оно приобретало характер общегородской борьбы всех слоев и групп, объединенных общими задачами. Наличие таких общих задач несколько отодвигало на задний план классовую борьбу, т. к. боярство демагогически использовало вечевые собрания, предъявляло нелюбимым князьям обвинения в том, что они «не блюдут смердов», и изображало свою борьбу за власть как общую борьбу за новгородские вольности.

На протяжении XI в. новгородское боярство много раз проявляло свою волю в отношении великих князей и тех князей-наместников, которых Киев посылал в Новгород. Мы помним, как гордилось новгородское боярство победоносным походом на Киев при Ярославе Мудром и теми грамотами, которые закрепляли новгородские вольности в 1015 г. В последнюю четверть XI в. существенно изменилась летописная формула извещения о начале княжения нового князя; ранее говорили: великий князь киевский «посади» князя в Новгороде. Теперь стали говорить: новгородцы «введоша» князя себе. Летопись запестрела такими фразами: «бежа князь», новгородцы «выгнаша князя», «показаша путь» князю. Первым изгнанником оказался Глеб Святославич, выступивший против всего города в защиту епископа и, как мы помним, собственноручно зарубивший волхва. Новгородцы его «вы-гнаша из города, и бежа за Волок, и убиша и Чудь». Это произошло в 1078 г. Появилась новая система «выкармливания» князя. Новгород приглашал к себе юного княжича из семьи влиятельного князя и с ранних лет приучал его к своим боярским порядкам. А если великий князь пытался сменить такого вскормленника и заменить его по давней традиции своим сыном, то боярство горой вставало за своего князя. Так было с Мстиславом Владимировичем, сыном Мономаха, который с 12 лет княжил в Новгороде. По прошествии 14 лет, в 1102 г., Святополк Киевский пытался заменить его своим сыном, но новгородское посольство вступило с великим князем в великую «прю» и довольно дерзко заявило ему: «Если у твоего сына две головы, то посылай его к нам!»

Мстислав остался в Новгороде и даже породнился с новгородским боярством, женившись вторым браком на дочери посадника.

Новое значение в это время приобретает и важный пост посадника, так сказать, премьер-министра в боярской республике. Ранее посадник был доверенным лицом великого князя, посланным из Киева. В XII в. посадников новгородцы выбирают сами из среды наиболее знатного боярства, а в XIII в. утверждается тезис, что «новгородцы в князьях и посадниках вольны». При Владимире Мономахе была сделана последняя попытка круто обойтись с новгородским боярством. Когда Мстислав был отозван отцом на юг, а в Новгороде остался его сын Всеволод, то боярство стало, очевидно, держать себя слишком независимо. Владимир и Мстислав совместно вызвали в 1118 г. всех новгородских бояр в Киев, заставили их присягнуть на верность, а некоторых бояр, провинившихся в каких-то незаконных конфискациях, оставили в столице и заточили. Среди заточенных был новгородский сотник, боярин Ставр. О нем была сложена похожая на былину новелла, рисующая привольное житье боярина в Новгороде:

В Нове-городе живу да я хозяином,
Я хозяином живу да управителем…
У меня ли у Ставра у боярина
Злата, серебра стоят кованы ларцы,
Крупну жемчугу бурмицкому несть числа.
Приехав по вызову князя Владимира в Киев (как и в летописи), боярин Ставр посмеивается над киевским боярством, да и над самим великим князем. В Новгороде в эти годы строилась новая крепостная стена, заложенная еще Мстиславом в 1116 г., «более прежней», и вот новгородец иронически отзывается об укреплениях Киева:

Ой, глупые бояре, неразумные,
Они хвалятся градом Киевом…
А это за ограда во Киеве
У ласкова князя Владимира?
У меня ли у Ставра широкий двор
Не хуже будет города Киева!
Серебряный сосуд XII в. Работа мастера Константина. Заказчик — новгородский боярин Петрила 
Далее былина рассказывает, что Владимир, разгневавшись на хвастливого новгородца, посадил Ставра в «погребы глубокие». Летопись ничего не сообщает о его дальнейшей судьбе, а былина-новелла вся посвящена ловким и смелым действиям ставровой молодой жены, одурачившей князя и добившейся освобождения своего мужа.

Однако расправа с новгородским боярством ради поддержания престижа молодого князя Всеволода Мстиславича не остановила сепаратистских стремлений Новгорода Всеволод (1118–1136) был последним князем, при котором Киев вмешивался во внутренние дела Новгорода.

Всеволод Мстиславич довольно долго выполнял различные военные поручения Новгорода, а в 1132 г., после смерти Мстислава, он, соблазнившись перспективой приобрести крупный удел на юге, поскакал в Переяславль, но продержался в этом городе лишь несколько часов — к обеду его уже выгнал оттуда Юрий Долгорукий, его дядя.

Князь Всеволод вернулся в Новгород, рассчитывая, очевидно, на поддержку посадника Петрилы Микульчича и архиепископа Нифонта. Но здесь он застал необычайное брожение как в городе, так и по всей земле новгородской: боярство, по всей вероятности, в свое время заключило с ним договор о пожизненном княжении, чтобы еще раз не сталкиваться с тяжелой рукой Мономаха, как это было на втором году (1118) княжения юного Всеволода. Теперь новгородцы, псковичи и ладожане, собравшись все вместе, припомнили ему его обещание («хощу у вас умрети») и в наказание за легкомысленную поездку в Переяславль «выгнаша князя Всеволода из города». Однако с полпути его вернули.

Новый конфликт созрел два года спустя, когда Всеволод снова пытался ввязаться в южные дела. При обсуждении похода на Суздаль прения на вече приняли острый характер. «Почаша молвити о суждальстеи воине новгородци и убиша муж свои и вергоша с мосту».

Во время самого похода произошла смена посадников, и сторонник Всеволода Петрила был устранен. Поражение, понесенное новгородцами в битве на Ждане-горе в 1135 г., еще более обострило недовольство Всеволодом, втянувшим Новгород в эту невыгодную войну.

К бурным 1135–1136 гг., которые иногда называли даже «новгородской революцией», относятся два очень важных документа, посвященных делам купеческих корпораций. Рассмотренные вместе с летописью, они могут отчасти помочь нам в выяснении княжеской политики в последние критические годы существования княжеской власти в Новгороде.

Оба документа подправлялись потомками в XIII–XIV вв., но первоначальное ядро их предположительно можно выделить.

В 1135 г. при посаднике Мирославе князь Всеволод составил «Рукописание», посвященное льготам и привилегиям купеческого братства при церкви Ивана на Опоках, построенной среди новгородского торга в 1127–1130 гг. Издавая этот документ, князь, очевидно, рассчитывал на поддержку купечества.

«Рукописание» отчетливо утверждает и защищает права богатого купечества, «пошлых купцов». При церкви Ивана на Опоках учреждался совет из трех старост. Купцы выбирали двух старост, а от «житьих» и «черных людей» был только один, да и то не выборный, а официальное лицо, боярин тысяцкий. Ивановскому братству давались самоуправление и суд по торговым делам, независимые от посадника. Стать членом гильдии мог богатый купец (или сын богатого купца), вносивший большой вклад в 50 гривен. В пользу Ивановского братства шли таможенные пошлины с воска, привозимого в Новгород со всех концов Руси. Гильдия имела свой общинный праздник 11 сентября, когда из общей казны тратили (очевидно, на устройство пира) 25 гривен серебра, зажигали в церкви 70 свечей и приглашали служить в церкви самого владыку, получавшего за это гривну серебра и сукно. Праздник братства Ивана на Опоках длился целых три дня. Такие совместные праздники членов купеческих гильдий или ремесленных цехов были характерны для всех средневековых городов Европы и Востока.

Тем временем в начавшейся феодальной раздробленности и распрях князей Новгород попытался сказать свое слово в общерусской политике — посадник Мирослав Гюрятинич ездил в Южную Русь мирить киевлян с черниговцами. Князь Всеволод, остававшийся в Новгороде, давал противоречивые рекомендации относительно того, с кем из соперников надо быть Новгороду в союзе.

Усадьба новгородского художника Елисея Гречина (конец XII) по В.Л. Янину 
Недовольство князем со стороны новгородских бояр возрастало одновременно с сознанием их собственного могущества. Кроме боярства и купечества, в Новгороде было еще две силы, на которые мог бы положиться князь в поисках опоры для своего пошатнувшегося престола, — церковь и «черные люди». С «черными людьми» у Всеволода были враждебные отношения, что и было ему потом поставлено в вину. Оставалась церковь, являвшаяся в Новгороде значительной экономической и политической силой. И вот создается второй документ Всеволода Мстиславича, в котором он частично зачеркивает привилегии, только что данные купечеству. Это — Устав князя Всеволода о церковных судех… и о мерилах торговых. Устав был обнародован таким образом: на заседание княжеского совета в присутствии бояр, княгини и архиепископа были приглашены десять сотских, бирюч и два старосты; один из них — иванский староста Васята. В Уставе очерчен круг людей, подвластных церкви, и состав тех преступлений, которые подведомственны церковному суду (развод, умыкание, чародейство, волхование, ведовство, ссоры между родными, ограбление мертвецов, языческие обряды, убийство внебрачных детей и др.).

Но начинается Устав с того, что князь определяет, кому он вверяет суд и мерила торговые: на первом месте оказывается церковь Святой Богородицы на Торгу, далее Софийский собор и епископ и лишь на третьем месте «староста Иваньский». Текст здесь неисправен — после упоминания о Богородицкой церкви написано: «В Киеве и митрополиту»; это явное недоразумение, т. к. в Киеве не было такой церкви, а новгородская божница в Киеве носила имя Михаила. После уточнения некоторых экономических деталей (какие оброчные статьи получают иванский поп и сторож) говорится, что старосты и торговцы должны управлять «домом святого Ивана», «докладывая владыке», т. е. дела купеческой корпорации ставятся под контроль новгородского архиепископа.

Церковь Богородицы на Торгу была заложена князем Всеволодом вместе с владыкой Нифонтом в 1135 г. Зимою Нифонт ездил в Киев: Устав Всеволода, пожалуй, правильнее датировать началом 1136 г., когда и церковь на Торгу уже была построена и владыка вернулся из своей дипломатической поездки. Новый документ (если только он верно понят нами) укреплял связи князя с церковью и ее влиятельным главой — архиепископом, но должен был вызвать недовольство новгородского купечества, корпоративная церковь которого — Иван на Опоках — оказалась отодвинутой на второй план, а на первое место выдвинулась новопостроенная Богородицкая церковь, созданная князем и владыкой.

Дальнейшие события показали, что князь просчитался: 28 мая 1136 г. по приговору веча (с участием псковичей и ладожан) Всеволод был арестован и вместе с женой, детьми и тещей посажен в епископский дворец, где 30 вооруженных воинов стерегли его (а заодно, может быть, и владыку?) два месяца. В июле Всеволода выпустили из города, предъявив ему обвинения: 1. «Не блюдет смерд». 2. Зачем в 1132 г. польстился на Переяславль? 3. Зачем первым бежал с поля боя в 1135 г.? 4. Зачем склонял к союзу с Черниговом, а потом велел разорвать этот союз?

С этого времени вольнолюбивый Новгород Великий окончательно становится боярской феодальной республикой. Красочность записей

1136 г., сделанных в летописи, как предполагают, ученым, математиком Кириком, показывает события 1136 г. особенно выпукло, но, как мы видели, приход новгородского боярства к власти фактически совершился раньше. После изгнания Всеволода, нашедшего приют у «младшего брата» Новгорода, во Пскове, в Новгород был приглашен Святослав Ольгович из Чернигова. Кипение страстей в Новгороде продолжалось — то новгородцы сбросят с моста какого-то боярина, то архиепископ откажется венчать нового князя и запретит всему духовенству идти на свадьбу, то какой-то доброхот изгнанного Всеволода пустит стрелу в Святослава, то какие-то мужи новгородские тайно пригласят Всеволода опять вернуться к ним. Когда же тайное стало явным, «мятеж бысть велик в Новгороде: не восхотеша людье Всеволода». Бояре — друзья Всеволода — или бежали к нему во Псков, и их имущество подвергалось конфискации, или платили огромную контрибуцию. Очень важно отметить, что 1500 гривен, собранные с «приятелей» Всеволода, были розданы купцам, чтобы они могли снарядиться на войну с Всеволодом.

Последние князья Новгорода (быть может, за исключением Мстислава Удалого) являлись, по существу, наемными военачальниками. Новгород Великий в XII–XIII вв., управляемый боярами, был ареной напряженной классовой борьбы. Обособление его от власти киевского князя сказалось в том, что боярское правительство все чаще стало принимать участие в усобицах в других землях, а это сильно ухудшало положение и крестьян и городского люда, на плечи которых ложилась вся тяжесть междоусобных войн, разорявших страну и затруднявших подвоз хлеба из более хлебородных земель.

Восстание 1136 г. было далеко не единственным. В 1209 г. вспыхнуло восстание против посадника Дмитра Мирошкинича. Его сокровища были разделены восставшими «по зубу, по 3 гривне по всему граду».

В 1229 г. «простая чадь» Новгорода возмутилась против архиепископа Арсения и тысяцкого Вячеслава. «Възмятеся всь град», — пишет летописец и рассказывает далее, как народ прямо с веча двинулся с оружием против боярских и владычных дворов. Был поставлен другой архиепископ, и в числе его помощников оказался оружейник Микифор Щитник.

Богатый ремесленно-торговый город, столица огромной земли, границы которой терялись у берегов Ледовитого океана, Новгород на протяжении XII — начала XIII в. быстро рос, развивался, расширял свои торговые связи, создавал своеобразную культуру.

Наиболее близкой аналогией Новгороду в Западной Европе является Флоренция, богатая торгово-аристократическая республика, внутренняя история которой тоже полна борьбой феодальных партий, борьбой бедных горожан с ростовщиками и патрициями.

Церковная утварь («сион» — модель храма)
История Новгорода не была так трагически прервана татарским нашествием, как это случилось с Киевом, Черниговом и другими городами- Новгород успешно отбился от немецких рыцарей и легче, чем другие земли, перенес утверждение татарского ига, но и на Новгороде тяжело сказались первые десятилетия татарского владычества на Руси.

Новгород Великий играл очень важную роль в истории Руси, Западной Европы и далекого Северо-востока, куда вместе с новгородской мирной колонизацией проникало русское ремесло и русское земледелие. Этим был подготовлен путь дальнейшего продвижения в Сибирь.


5.8. ВЛАДИМИРО-СУЗДАЛЬСКОЕ КНЯЖЕСТВО

Как бы предугадывая, что Северо-восточной Руси будет суждено служить связующим звеном между домонгольским периодом русской истории и всей последующей историей Московской Руси, автор «Слова о полку Игореве» восторженно и вдохновенно говорит о могущественном суздальском князе Всеволоде Большое Гнездо (1176–1212):

Великий княже Всеволоде!
Не мыслию ти прелетети издалеча
Отня злата стола поблюсти?
Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,
А Дон шеломы выльяти!
Аже бы ты был, то была бы чага по ногате,
А кощей по резане (т. е. половецкие пленники стоили бы гроши. — Б. Р.).
Его обширное княжество охватывало древние земли Кривичей, отчасти Вятичей и те области, куда испокон веку направлялась славянская колонизация: земли Мери, Муромы, Веси, т. е. междуречье Волги и Оки с плодородным Суздальским Опольем и район Белоозера. Со временем границы Ростово-Суздальской земли продвинулись дальше в таежные леса — на Северную Двину, к Устюгу Великому и даже на Белое море, соприкасаясь здесь с новгородскими колониями.

Взаимоотношения пришедших сюда славян с местным угро-финским населением были в целом, несомненно, мирными. Оба народа постепенно сливались, обогащая друг друга элементами своей культуры.

Географическое положение Ростово-Суздальской земли имело свои преимущества: здесь не было угрозы половецких набегов, т. к. степь была далеко; здесь, за непроходимыми лесами Вятичей, киевские князья, их тиуны и рядовичи не могли хозяйничать так смело, как вокруг Киева. Варяжские отряды проникали сюда не прямо по воде, как в Ладогу или Новгород, а через систему волоков в Валдайских лесах. Все это создавало относительную безопасность Северо-восточной Руси. С другой стороны, в руках суздальских князей был такой магистральный путь, как Волга, впадающая «семьюдесят жерел в море Хвалисское», по берегам которого лежали сказочно богатые страны Востока, охотно покупавшие пушнину и славянский воск. Все новгородские пути на Восток проходили через Суздальскую землю, и этим широко пользовались князья, насильственно воздействуя на экономику Новгорода.

Ростово-Суздальская земля (по А.Н. Насонову) 
В XI в., когда Поволжье и Ока входили в состав Киевской Руси, здесь происходили восстания: в 1024 г. — в Суздальской земле; около 1071 г. — на Волге, Шексне и Белоозере, подавленное Яном Вышатичем.

К этому времени уже существовали города Ростов, Суздаль, Муром, Рязань, Ярославль и др. В черноземных районах Суздальщины богатело местное боярство, имевшее возможность снабжать хлебом даже Новгород.

Настоящее окняжение этих областей началось с Владимира Мономаха, который еще мальчиком должен был проехать «сквозе Вятиче», чтобы добраться до далекого Ростова. Те долгие годы, когда Мономах, будучи переяславским князем, владел и Ростовским уделом, сказались на жизни Северо-востока. Здесь возникли такие города, как Владимир на Клязьме; Переяславль, названный, в отличие от южного, Залесским; сюда были перенесены даже названия южных рек. Здесь Владимир строил города, украшал их зданиями; здесь он вел войну с Олегом «Гориславичем», здесь, где-то на Волге, писал свое «Поучение», «на санех седя». Связь Суздалыцины с Переяславлем Русским (ныне Переяслав-Хмельницкий) продолжалась на протяжении всего XII столетия.

Ростово-Суздальская земля обособилась от Киева одновременно с другими Русскими землями в 1132–1135 гг. Здесь княжил один из младших сыновей Мономаха — Юрий, получивший характерное прозвище Долгорукого, очевидно, за свою неуемную тягу к далеким чужим владениям. Его внешняя политика определялась тремя направлениями: войны с Волжской Болгарией, торговым конкурентом Руси, дипломатический и военный нажим на Новгород и изнурительные бесполезные войны за Киев, заполнившие последние девять лет его княжения.

Височные кольца XIII в. 
В свои южные авантюры Юрий Долгорукий втягивался постепенно. Началось с того, что изгнанный из Киева в 1146 г. Святослав Ольгович, его феодальный сосед по княжествам, обратился к Юрию за помощью. Юрий Владимирович, прислав союзнику войско с далекого Белоозера, затеял прежде всего войны с соседями: сам он удачно воевал с Новгородом, а Святослава направил на Смоленские земли. Когда Святослав Ольгович начал успешные действия и «ополонился» в верховьях Протвы, к нему прибыл гонец от Юрия, пригласивший его в пограничный суздальский городок, очевидно, отпраздновать победы: «Приди ко мне, брате, в Москов». Никто не думал тогда, что этому городку в вятических лесах суждено будет стать одним из крупнейших городов мира.

С берегов Протвы в Москву сначала приехал сын Святослава и привез Долгорукому в подарок охотничьего гепарда, самое быстрое животное, от которого не мог ускользнуть ни один олень. Затем, 4 апреля 1147 г., в Москву приехал Святослав с сыном Владимиром и свитой, в составе которой находился девяностолетний боярин, служивший еще его отцу, Олегу «Гориславичу». На следующий день Юрий дал торжественный пир. «Повеле Гюрги устроити обед силен и створи честь велику им и да Святославу дары многи». Так впервые была упомянута Москва, сначала замок боярина Кучки, в 1156 г. — пограничная крепость, в XIII в. — удельный княжеский городок, а в XV в. — столица огромного Русского государства, которое иностранцы по имени ее называли Московией.

Кроме Москвы, Юрием Долгоруким были построены или укреплены здесь города Юрьев-Польской, Дмитров, Коснятин, Кидекша, Звенигород, Переяславль и др.

В своих южных делах, отвоевывая Киев у племянника Изяслава Мстиславича или у своего старшего брата Вячеслава, Юрий то выигрывал сражения и доходил с войсками почти до Карпат, то стремительно бежал из Киева в лодке, бросив дружину и даже тайную дипломатическую переписку. У В.Н. Татищева сохранилось такое описание Юрия Долгорукого, восходящее, очевидно, к враждебным ему киевским источникам: «Сей виликий князь был роста немалого, толстый, лицом белый; глаза не вельми великий, нос долгий и накривленный; брада малая, великий любитель жен, сладких пищ и пития; более о веселиях, нежели о расправе и воинстве прилежал, но все оное состояло во власти и смотрении вельмож его и любимцев».

Умер Юрий в Киеве в 1157 г.

Настоящим хозяином Северо-восточной Руси, крутым, властолюбивым, энергичным, стал сын Долгорукого — Андрей Юрьевич Боголюбский (1157–1174).

Еще при жизни отца, когда Юрий прочно княжил в Киеве, Андрей, нарушая отцовские распоряжения, ушел в 1155 г. в Суздальскую землю, очевидно, приглашенный местным боярством. После смерти Юрия Долгорукого произошло избрание Андрея князем. «Ростовцы и суз-дальцы, сдумавши вси, пояша Андрея». Ростов и Суздаль, древние боярские центры, влиявшие на весь ход событий, желали наравне со всеми другими землями обзавестись своим князем, своей династической ветвью, чтобы прекратить перемещения князей, не связанных с интересами данной земли. Андрей, с юности прославивший себя рыцарскими подвигами на юге, казался подходящим кандидатом. А сам он, вероятно, с радостью поменял неустойчивое счастье воина-вассала, получавшего за службу то один город, то другой, на прочное обладание огромной страной, уже приведенной в порядок при его отце и деде.

Однако новый князь сразу решительно поставил себя не рядом с боярством, а над ним. Своей столицей он сделал сравнительно новый город Владимир, а резиденцией — великолепный белокаменный замок в Боголюбове близ Владимира, построенный его мастерами. Первым актом князя было изгнание младших братьев (они со временем могли превратиться в его соперников) и старой дружины отца, которая всегда в таких положениях вмешивалась в управление. «Се же створи, хотя самовластец быти всей Суздальской земли». С этого времени Андрею приходилось остерегаться бояр; по некоторым сведениям, он даже запретил боярам принимать участие в княжеских охотах — ведь мы знаем случаи, когда князья не возвращались с охоты…

В борьбе за власть Андрей стремился опереться и на церковь, используя епископскую кафедру. Он хотел видеть ростовским епископом Федора, поддерживавшего во всем князя, но киевские и цареградские церковные власти не поддержали его, ив 1168 г. «Федорец, лживый владыка», был казнен как еретик.

План города Владимира (по Н.Н. Воронину) 
В области внешней политики Андрей продолжал действовать в тех же трех направлениях, которые были намечены еще Долгоруким: походы на Волжскую Болгарию, походы на Новгород и Киев. Новгород успешно отразил «суздальцев», а Киев войскам Андрея удалось взять и разграбить в 1169 г. Следует повторить, что этот грабеж, красочно описанный современником-киевлянином, не привел ни к экономическому, ни к политическому упадку бывшей столицы, где вскоре закрепились княжеские линии, не подвластные северо-восточному князю. Когда победитель Киева Андрей, «исполнився высокоумья, разгордевся велми», попытался распоряжаться южнорусскими князьями в 1174 г., то его послу мечнику Михну остригли голову и бороду и в таком обезображенном виде отослали обратно. Когда Андрей Боголюбский увидел стриженного боярина и услышал от него твердый отказ князей в повиновении, то «бысть образ лица его попустнел» и он «погуби смысл свой невоздержанием, располевся гневом».

Предпринятый вторичный поход на Киев собрал неслыханное количество князей и войск, но завершился бесплодной двухмесячной осадой Вышгорода. «И тако возвратишася вся сила Андрея князя Суж-дальского… пришли бо бяху высокомысляще, а смиренние отъидоша в домы своя».

Слишком широкие военные замыслы князя Андрея, не вызываемые ни потребностями обороны, ни интересами боярства, должны были обострить взаимоотношения внутри княжества. По всей вероятности, конфликты с боярством вызывались и внутренней политикой Андрея Боголюбского, пытавшегося прибрать боярство к рукам. Здесь, в Северо-восточной Руси, писатель Даниил Заточник советовал боярину ставить свой двор и села подальше от княжеской резиденции, чтобы князь его не разорил.

Легенды о начале Москвы, рассказывающие о том, что князь отнял этот замок у боярина Степана Ивановича Кучки, ведут нас к Андрею.

Хотя в летописи постройка княжеской крепости в 1156 г. связана с именем Юрия, но мы знаем, что в этом году Юрий сидел в Киеве, мирился с половцами на Зарубинском броде, встречал митрополита из Царьграда и подготавливал поход на Волынь.

Князь, построивший крепость на месте Кучкова двора, — это, очевидно, Андрей Боголюбский. Боярство не могло спокойно смотреть на окняжение своих замков.

В 1173 г. Андрей задумал новый поход на Волжскую Болгарию; в походе, кроме основных владимирских сил, участвовали муромские и рязанские войска. В «Городце» на Волге в устье Оки (Нижний Новгород, современный г. Горький) был назначен сбор всем дружинам. Две недели князья безуспешно ожидали своих бояр: путь им был «не люб», и они, не выказывая прямого неповиновения, нашли хитроумный способ уклониться от нежелательного похода — они «идучи не идяху».

Все эти события свидетельствовали о крайней напряженности взаимоотношений между «самовластцем»-князем и боярством, напряженности, доходившей до такой же степени, до какой дошли в это время княжеско-боярские конфликты на противоположном краю Руси, в Галиче. В том же 1173 р. галицкие бояре сожгли на костре княжескую любовницу, мать наследника престола, а суздальские бояре сами освободили себя от военной службы, придумав способ идучи не идти.

1174 год, год безуспешного и бесславного похода на Киевщину, ускорил трагическую развязку. Группа бояр, руководимых Кучковичами, составила в 1174 г. (по другим летописям, в 1175) заговор против Андрея. Двадцать заговорщиков, в числе которых были Яким Кучкович, Петр, Кучков зять, ключник Анбал, пировали у Петра в Боголюбове, по соседству с княжеским дворцом. Сборище не должно было вызвать особых подозрений, т. к. происходило 29 июня, в день именин боярина Петра. Яким Кучкович, получивший известие о том, что князь задумал казнить его брата, выступил с речью: «День — того казнил, а нас — завтра; а промыслимы о князе сем!» Ночью вооруженные заговорщики, напившись в медуше вина, поднялись в княжескую спальню и выломали двери. Андрей хотел взять меч, висевший в спальне, но оказалось, что заговорщики предусмотрительно убрали его; князь, физически очень сильный, долго в темноте боролся с толпой пьяных бояр, вооруженных мечами и копьями. Наконец, убийцы ушли, а князь, которого считали мертвым, спустился вниз. Услыхав его стоны, бояре зажгли свечи, нашли Андрея и прикончили его. Та часть дворца, где разыгралась эта кровавая трагедия, сохранилась до сих пор в Боголюбове.

Антропологическое исследование скелета Андрея Боголюбского подтвердило слова летописи о физической силе князя и о ранах, нанесенных ему. По черепу из гробницы Андрея известный антрополог М.М. Герасимов восстановил внешний облик этого незаурядного правителя, бывшего и полководцем, и писателем, и заказчиком превосходных архитектурных сооружений. Сведения В.Н. Татищева так обрисовывают Андрея Боголюбского: во-первых, он, подобно Соломону, создал великолепный храм (Успенский собор во Владимире); во-вторых, «град же Владимир разшири и умножи всяких в нем жителей, яко купцов, хитрых рукодельни ков и ремесленников разных населил. В воинстве был храбр, и мало кто из князей подобный ему находился, но мир паче, нежели войну, и правду паче великого приобретения любил. Ростом был невелик, но широк и силен вельми, власы черные, кудрявые, лоб высокий, очи велики и светлы. Жил 63 года».

На следующий день после убийства князя горожане Боголюбова, мастера дворцовых мастерских и даже крестьяне окрестных сел подняли восстание против княжеской администрации: дома посадников и тиунов были разграблены, а сами княжеские управители, включая «детских» и мечников, были убиты. Восстание охватило и Владимир.

Боголюбово. Часть дворцового комплекса середины XII в. (Реконструкция с использованием данных Н.Н. Воронина)
В чем были плюсы и минусы княжения Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского?

Несомненно положительным было широкое строительство городов, которые являлись не только крепостями, но и средоточением ремесла и торговли, важными экономическими и культурными центрами феодального государства. Князь, временно сидевший на уделе, готовый в любой момент скакать в другие земли, не мог заниматься строительством городов. Юрий же и Андрей (продолжая политику Мономаха) связали свои основные интересы с Ростово-Суздальской землей, и это было объективно положительным. В новые города и новоосвоенные земли начался, как говорят некоторые источники, приток колонистов, и боярство одобряло такую политику Юрия в 1140-е годы, в период относительной гармонии княжеских и боярских интересов.

Строительство городов, с одной стороны, было результатом развития производительных сил, а с другой — могучим фактором дальнейшего роста их, получавшего новую, расширенную базу.

Рост производительных сил не замедлил сказаться и на развитии культуры. Сохранившиеся до наших дней постройки эпохи Андрея Боголюбского свидетельствуют о глубоком понимании русскими архитекторами задач своего искусства. Тонкий и глубокий математический анализ пропорций, уменье предусмотреть оптические искажения будущего здания, тщательная продуманность деталей, подчеркивающих гармоничность целого, — эти качества зодчих Андрея Боголюбского являются результатом общего высокого развития культуры. Церковь Покрова на Нерли, комплекс Боголюбского замка, воскрешенные советским исследователем Н.Н. Ворониным, Золотые ворота Владимира — все это немеркнующие произведения искусства, позволившие летописцу сравнивать Андрея с библейским царем Соломоном, а нам — постигать изумительную красоту русского зодчества накануне создания «Слова о полку Игореве». При дворе Андрея Боголюбского развивалась и литературная деятельность; Андрей сам был писателем. Сохранились отрывки летописания княжения Андрея.

Положительной следует считать в деятельности Юрия и Андрея и ту централизацию власти, которая шла за счет ущемления интересов князей-родичей и бояр. В обычное, мирное время это могло, по всей вероятности, оставаться в разумных пределах, когда власть великого князя сдерживала центробежные силы и направляла их по какому-то единому руслу.

Минусами «самовластия» в рамках княжества-королевства были конфликты, рождавшиеся из роста княжеского домена за счет боярских вотчин, и дробление княжества на уделы, выделяемые сыновьям князя. Оно приводило к расчленению такого веками сложившегося организма, как «земля» или «княжение» XII в., восходящего, как мы видели, к древним племенным союзам VI–VIII вв. Разрушать, расчленять то, чего смогло достигнуть еще родо-племенное общество, было крайне нерационально. Впрочем, к Андрею этот упрек неприменим — он не делил своего княжества между детьми; двое его сыновей умерли еще при нем, а единственный сын, переживший отца, — Георгий Андреевич, ставший впоследствии царем Грузии, — не принимался в расчет при династических переделах Владимирского (по старой боярской терминологии, Ростово-Суздальского) княжества. Опасность такого дробления сказалась позднее, когда «Большое Гнездо» князя Всеволода захотело распространиться по всем городам Северо-восточной Руси.

Отрицательной стороной деятельности Андрея Боголюбского было, конечно, его стремление к Киеву, к «Русской земле», т. е. к лесостепной части Приднепровья. Это стремление никак не было связано с повседневными интересами суздальского боярства; это были личные честолюбивые замыслы Андрея, внука Мономаха.

Экономика южнорусского боярства и князей за 200 лет борьбы с печенегами и половцами приспособилась к нуждам постоянной обороны, постоянной готовности к сидению в осаде и походам. С этим, возможно, было связано широкое развитие закупничества (при содержании закупов внутри укрепленных боярских дворов), возрастание применения холопского труда в XII в., позволявшего быстро создавать необходимые в таких условиях запасы продовольствия, и создание своеобразных «крестьянских городов», прообраза военных поселений, вроде пограничного Изяславля на Горыни. Главная тяжесть постоянной военной службы на юге была к этому времени переложена на многотысячный заслон берендейской конницы в Поросье.

Ничего этого не было во Владимирской земле, прочно отгороженной Брынскими, Московскими и Мещерскими лесами от Половецкой степи. Каждый поход вызывал резкое нарушение феодальной экономики, не говоря уже о крайней разорительности его для народа. За пять лет, предшествующих заговору Кучковичей, Андрей Боголюбский снарядил пять далеких походов: на Новгород, на Северную Двину, на болгар и два похода на Киев. По самым скромным подсчетам, войска должны были пройти за это время под знаменами Андрея около 8000 км (по лесам, болотам и водоразделам), т. е. потратить не менее года только на одно передвижение к цели, не считая длительных осад и маневров. Добавим, что три похода закончились неудачно. Неудивительно, что это княжение завершилось вооруженным выступлением боярской верхушки и не зависевшим от него проявлением народного гнева в отношении представителей княжеской администрации.

Восстание в 1174 г. в Боголюбове и Владимире напоминает киевское восстание 1113 г., также возникшее после смерти князя, перенапрягшего тетиву народного терпения.

После смерти Андрея Ростов и Суздаль, средоточие старого местного боярства, применили изобретенную киевским боярством систему княжеского дуумвирата: ими были приглашены двое племянников Андрея, второстепенные князья, неопасные для местной знати.

Однако здесь на сцену выступил новый город, выросший при Андрее вкрупный ремесленно-торговый центр, — Владимир. Владимирцы приняли Михаила Юрьевича, брата Андрея. Началась война между Ростовом и Владимиром; ростовцы, возмущенные возвышением Владимира, грозились: «Сожжем его! Или снова пошлем туда нашего посадника — ведь это же наши холопы, каменщики!» В этой фразе сквозит пренебрежение аристократов к демократическим слоям города, к ремесленникам, каменщикам, тем «делателям», которые незадолго перед этим решительно расправлялись с мечниками и «детскими», а теперь захотели иметь своего князя, неугодного Ростову и Суздалю. Временно победил Ростов — Михаил ушел из Владимира, а там стали княжить боярские избранники, «слушая боляр, а боляре учахуть я на многое именье». Их «детские» «многу тяготу людем сим створиша продажами и вирами».

Князь Андрей Юрьевич Боголюбский. Реконструкция М.М. Герасимова по подлинному черепу Андрея Боголюбского 
Церковь Покрова на Нерли. Середина XII в.
Княжеский шлем, найденный на Липецком поле, где проходили битвы в 1176 и 1216 гг.
Кончилось тем, что горожане Владимира, «новые меньшие люди», снова пригласили Михаила и решили твердо стоять за него. Михаил разбил войско племянников и стал князем Владимирским. С ним находился его брат Всеволод Юрьевич. Победа горожан Владимира имела большие последствия — произошел социальный раскол и в старом Суздале. Горожане Суздаля тоже пригласили к себе Михаила (1176), сказав, что они, простые суздальцы, с ним не воевали, что его врагов поддерживали только бояре, «а на нас лиха сердца не держи, но поеди к нам!»

В эти годы часто упоминается Москва (Московь, Кучково) как город стоящий на пересечении границы Владимирской земли наезженным путем из Чернигова во Владимир. В 1177 г. Михаил Юрьевич, давно уже болевший, умер. Ростовское боярство снова начало борьбу за политическую гегемонию, поддерживая своего прежнего кандидата Мстислава Ростиславича Безокого против Всеволода Юрьевича, выдвигаемого такими городами, как Владимир, Переяславль Залесский и Суздаль. Самонадеянное ростовское боярство властно вмешивалось в дела князя: когда Мстислав собрался было примириться с дядей, то бояре заявили: «Если ты и дашь ему мир, то мы ему не да дим!» Дело разрешилось битвой у Юрьева 27 июня 1177 г., принесшей победу Всеволоду. Бояре были схвачены и связаны; их села и стада взяты победителями. Вслед за тем Всеволод разгромил Рязань, где укрылись его враги. Рязанский князь Глеб (из Ольговичей) и Мстислав Безокий с братом Ярополком были пленены. Горожане Владимира, бояре и купцы, были сторонниками решительной расправы; они приходили на княжий двор «многое множество с оружием» и настоятельно требовали казни. Несмотря на заступничество Святослава Черниговского, друга Всеволода, пленных соперников ослепили, а Глеб умер в заточении.

Так началось княжение «великого Всеволода», могшего веслами Волгу расплескать и шлемами Дон вычерпать. Силу новому князю придавал его союз с городами, широкими слоями городского населения. Кроме того, к этому времени создается еще одна сила, являвшаяся опорой княжеской власти, — дворянство, т. е. служилый, военный слой, зависевший лично от князя, получавший за службу или земли во временное владение, или денежно-натуральную плату, или право сбора каких-то княжеских доходов, часть которых предназначалась самим сборщикам. Единого термина еще не было, но в эту категорию младших членов дружины и княжеских министериалов мы должны включить «детских», «отроков», «гридей», «пасынков», «милостников», «мечников», «вирников», «биричей», «тиунов» и др. Одни из них были почти холопами, другие дослуживались до положения бояр; эта прослойка была многочисленной и разнообразной. В судьбах этих людей многое зависело от их личных качеств, от случая, от щедрости или скупости князя. Они знали княжескую жизнь, несли дворцовую службу, воевали, судили, скакали гонцами в чужие земли, сопровождали посольства, объезжали далекие погосты, закалывали из-за угла княжеских соперников, заковывали их в цепи, присутствовали на поединках, организовывали псовую или соколиную охоту, вели учет княжескому хозяйству, может быть, даже писали летописи. В мирное время им всем находилось дело в обширном княжестве, где государственное переплеталось с лично княжеским, домениальным, а во время войны они уже могли составить основное ядро княжеской рати, конницу «молоди».

Успенский собор. Конец XII в. 
С одним из таких людей, взирающих на князя как на единственного покровителя, мы знакомимся по его собственной челобитной, писанной затейливым языком, но с большим мастерством и эрудицией. Это — Даниил Заточник [«Псевдо-Даниил». Около 1230 г.], написавший письмо-прошение переяславскому князю Ярославу Всеволодичу в XIII в. Он происходит из холопов, но блестяще образован, начитан и, по его собственным словам, не столько храбр на рати, сколько умен, «крепок в замыслах». Он проклинает богатых бояр и просит князя принять его к себе на службу:

«Княже мой, господине! Яко же дуб крепится множеством корения, тако и град нашь твоею державою… Кораблю глава кормник, а ты, княже, людем своим…

Весна украшает землю цветы, а ты нас, княже, украшавши милостию своею…

Лучше бы ми вода пити в дому твоем, нежели мед пити в боярстем дворе…»

Умный, но бедный, образованный, но безродный, молодой, но непригодный к военной службе, которая сразу открыла бы перед ним широкую дорогу, он хочет найти свое место в жизни поблизости от князя. Он не собирается разбогатеть женитьбой на богатой невесте, не хочет и в монастырь идти, не надеется на помощь друзей; все его мысли направлены к князю, который не копит сокровища, а раздает свою «милость» не только домочадцам, но и «от инех стран… притекающая» к нему.

Этот «Даниил» является выразителем интересов того возраставшего на протяжении XII в. слоя служилых людей, которые в большинстве своем шли, конечно, в войско, в «молодшую дружину» князя, но в виде исключения просились и на службу, требующую прежде всего «мудрости». Антибоярские настроения этих людей позволяли княжеской власти опираться на них в своей борьбе с гордым и независимым боярством.

При Всеволоде Большое Гнездо Владимирское княжество усилилось, разрослось, внутренне укрепилось благодаря поддержке городов и дворянства и стало одним из крупных феодальных государств в Европе, широко известным и за пределами Руси. Всеволод мог влиять на политику Новгорода, получил богатый удел на Киевщине, вмешивался иногда в южнорусские дела, но без тех грандиозных затрат, которые приходилось делать его брату Андрею. Всеволод почти полновластно распоряжался рязанскими княжествами; там княжили шесть братьев Глебовичей, постоянно враждовавших друг с другом. В «Слове о полку Игореве» сказано о Всеволоде: «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы», т. е. он может бросить «удалых сынов Глебовых» как зажигательные снаряды с греческим огнем. Здесь имелся в виду победоносный поход 1183 г. на Волжскую Болгарию, в котором, по приказу Всеволода, участвовали четверо Глебовичей. В 1185 г. они вышли из повиновения, но об этом автор «Слова» еще не знал, когда писал эту часть своей поэмы. Владимирское княжество было связано и с Переяславско-Русским княжеством. Всеволод здесь сажал на княжение своих сыновей.

План Старой Рязани (столицы Рязанского княжества в XII–XIII). По В.А. Городцову
Миниатюры Радзивилловской летописи.
Наверху — рисунок, восходящий к летописному своду 997 г. Осада Белгорода. Изображены корчаги X в.
Внизу — погребение Владимира I, 1015 г. Изображена Десятинная церковь, разрушенная Батыем в 1240 г. 
Всеволод умер в 1212 г. В последний год его жизни возник конфликт по поводу престолонаследия: великий князь хотел оставить княжество по-прежнему под главенством г. Владимира, новой столицы, а его старший сын Константин, ученый книжник и друг ростовских бояр, хотел вернуться к старым временам первенства Ростова.

Тогда Всеволод созвал нечто вроде земского собора: «Князь великий Всеволод созва всех бояр своих с городов и с волостей и епископа Иоана, и игумены, и попы, и купцы, и дворяны, и вси люди». Этот съезд представителей присягнул второму сыну, Юрию. Однако вокняжиться после смерти отца ему удалось только в 1218 г. Юрий Всеволодич погиб в 1238 г. в битве с татарами на р. Сити.

В начале XII в. Владимиро-Суздальская Русь раздробилась на несколько уделов между многочисленными сыновьями Всеволода Большое Гнездо-

Владимиро-Суздальское княжество, ядро будущего Московского государства XV в., — яркая страница русской истории, и не случайны те торжественные строки, которые посвящены ему в «Слове о полку Игореве».

Многогранная культура Северо-восточной Руси вполне созвучна этой замечательной поэме: белокаменное зодчество, проникнутая своеобразной средневековой философией скульптура, летописи, полемическая литература, живопись и «узорочье» золотых и серебряных дел мастеров, народные былины о местных и общерусских богатырях.

Интереснейшим отражением общерусской культуры Х-XII вв. является владимирский летописный свод 1205/6 г., созданный, возможно, при участии старшего сына Всеволода — Константина Мудрого, о котором современники говорили, что он «великий был охотник к читанию книг и научен был многим наукам… многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудилися»{290}.

Подлинник свода не дошел до нас, но сохранилась его копия, выполненная в XV в. в Смоленске и впервые введенная в научный оборот Петром Великим («Радзивилловская» или «Кенигсбергская» летопись). В своде представлены «дела древних князей» от Кия до Всеволода Большое Гнездо.

Драгоценной особенностью Радзивилловской летописи является наличие 618 красочных миниатюр, удачно названных «окнами в исчезнувший мир».

А.А. Шахматовым и А.В. Арциховским установлено, что рисунки как и текст, повторяют оригинал — свод 1205/6 г. Дальнейший анализ позволил определить, что и составители владимирского свода не были первыми авторами и художниками — в их распоряжении имелась целая библиотека иллюстрированных («лицевых») летописей, включавших и свод 997 г., и свод Никона 1073/76 г., и «Повесть временных лет» Нестора, и киевское летописание эпохи Мономаха и его сыновей, и разное летописание второй половины XII в. В руках владимирских сводчиков были даже такие лицевые летописи, из которых они брали рисунков больше, чем текста. Так мы можем судить о том, что киевская летопись Петра Бориславича была иллюстрированной, т. к. в Радзивилловской есть миниатюры, изображающие события, описание которых в тексте этой летописи отсутствует и имеется только в киевском своде 1198 г. (Ипатьевская летопись): совещание Изяслава Мстиславича с венгерским королем, посольство боярина Петра Бориславича к Владимиру Галицкому (1152) и др. Нигде в тексте Радзивилловской летописи не говорится об участии княгини в убийстве Андрея Бого-любского, а на рисунке мы видим, помимо бояр-убийц, княгиню, несущую отрубленную руку своего мужа. Другие источники подтверждают участие княгини в заговоре.

Наличие иллюстрации в своде 997 г. доказывается формой мечей, характерной для середины X в., и формой корчаг тоже X в., сохраненной при всех перерисовках.

Большой интерес представляют зарисовки первоначального вида древней архитектуры Киева, Переяславля, Владимира. Десятинная церковь в Киеве (996) была разрушена Батыем в 1240 г. и копиистам XV в. была неизвестна, а на миниатюре она изображена такой, какой ее удалось восстановить только по результатам раскопок XX в.

Исходные иллюстративные материалы свода 1205/6 г., относящиеся к разным летописям XI и XII вв., вводят нас в область литературно-политической борьбы того времени, может быть, даже в большей степени, чем летописный текст, т. к. отбор сюжетов для иллюстрирования особенно рельефно выражал субъективную тенденцию иллюстратора. В миниатюрах Никона Тмутараканского (1073–76) четко прослеживается симпатия к Мстиславу Тмутараканскому и враждебность к Ярославу Мудрому и его старшему сыну Изяславу. Художник же, рисовавший миниатюры к летописанию Изяслава, проявил неслыханную дерзость — он отомстил Никону, изобразив его в виде осла (!) на игуменском месте в церкви.

Редакторская обработка труда Нестора князем Мстиславом сказалась в обильном иллюстрировании всех (даже мелких) эпизодов из раннего периода жизни самого Мстислава. Любопытную особенность художественной школы эпохи Мономаха и Мстислава представляют иронические пририсовки на полях: змея (победа над половцами), собака (свары князей), кот и мышь (удачный поход 1127), обезьяна (испуганные торки), лев, которого бьют дубиной (поражение Юрия Долгорукого, имевшего в гербе льва), и т. п. Одна из таких пририсовок представляет особый интерес: когда в 1136 г. черниговские Ольговичи начали одну из тех кровавых усобиц, по поводу которых говорили тогда — «почто сами ся губим?», художник-киевлянин пририсовал на полях глубоко символичную фигуру воина-самоубийцы, вонзающего кинжал себе в грудь. Это был как бы эпиграф к повествованию о распаде Киевской Руси.

Владимирский летописный свод 1205/6 г. был не только образцом роскошной государственной летописи одного княжества — он отразил в себе художественную культуру Руси за несколько столетий.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассмотрение исторических судеб восточного славянства привело нас к двум очень важным выводам: во-первых, выяснилось, что для понимания истинных причин и путей зарождения государственности совершенно необходимо раздвинуть обычные хронологические рамки рассмотрения этой проблемы и тщательно изучить двухтысячелетний период расцвета первобытнообщинного строя. Во-вторых, оказалось, что областью наивысшего расцвета, областью наиболее интенсивного и быстрого прогрессивного развития на протяжений всех этих веков был не лесной Север с его экологической бедностью, а плодородный лесостепной Юг, близкий к мировым центрам цивилизации. Какими наивными кажутся теперь искусственные и далекие от объективной научности построения норманистов, стремящихся объявить славянскую государственность результатом появления варягов в северных новгородских краях!

Задолго до образования Киевской Руси восточнославянское первобытное общество испытало два периода подъема, когда социальное развитие вплотную подходило к рубежу государственности, а, может быть, и переступало на короткий срок этот рубеж. И каждый из этих подъемов наблюдался только на юге, в Среднем Поднепровье, в будущем центре Киевской Руси. Лесной славяно-финский Север, который мусульманские географы IX в. называли «безлюдными пустынями Севера», долго пребывал в полной первобытности.

Первый период подъема — VI–IV вв. до н.э., когда восточная часть славянства, известная Геродоту под именем сколотов или скифов-пахарей, борисфенитов (по Борисфену-Днепру), создала свое всадничес-тво, строила крепости и регулярно сбывала свой хлеб в греческую Ольвию. Гавань на Черном море была местом славянского экспорта и именовалась «Торжищем Борисфенитов».

Второй период подъема, отделенный от первого длительным сарматским засильем в степях, падает на II–IV вв. н.э., когда Римская империя, покорив Дакию, стала при императоре Траяне непосредственным соседом приднепровского славянства. Возобновилось экспортное земледелие, повлиявшее на социальную структуру. Славяне приняли римскую меру зерна — квадрантал-четверик, сохранявшуюся до 1924 г., а взамен славянского хлеба в лесостепное Поднепровье широким потоком потекло римское серебро в монете и изделиях. Место будущего Киева было тогда крайним северным пунктом торга и накопления сокровищ.

Память о первом периоде подъема сохранилась только в восточнославянских (украинских, русских и белорусских) волшебных сказках как фрагменты древнего эпоса о трех царствах и о Царе-Солнце, стоявшем во главе «Золотого царства». С этими тысячелетними припоминаниями связан, по всей вероятности, и былинный эпитет киевского князя — «Красное Солнышко».

Память о втором подъеме, происходившем после завоеваний Траяна (98~117), сохранилась в произведении киевского поэта «Слове о полку Игореве», где говорится о «веках трояних», как о далекой эпохе благоденствия славянства.

Промежуточным звеном между родо-племенным строем и государством являются союзы племен, и вопрос о времени их появления очень важен для определения хронологических рамок рождения государственности. Летописец Нестор перечисляет основные союзы племен у восточных и западных славян. Благодаря дополнительным источникам мы узнаем, что за одним общим именем (например, Лютичей) скрывается 8–10 мелких племен, образовавших союз.

Анализируя археологические материалы, синхронные первому периоду подъема, мы видим, что на всем пространстве славянского мира VI–IV вв. до н.э. географическая группировка их вполне соответствует местоположению союзов племен, указанных Нестором (Поляне, Древляне, Волыняне и пр.). Важно отметить, что на территории древней прародины уместилась только южная половина племенных союзов, перечисленных Нестором; вторая, северная, половина — это зона позднейшего расселения из области первоначального обитания, начавшегося на рубеже нашей эры как следствие сарматского натиска на юге. Славяне-земледельцы начали врубаться в северные леса, применяя здесь давно забытую на юге примитивную подсечно-огневую систему земледелия. После освоения новых земель по Верхнему Днепру, Западной Двине, Верхней Волге, Волхову, Оке и Клязьме славянские племена и здесь сгруппировались в союзы племен, но имена этих новых, более поздних племенных союзов были построены по-иному, патронимическому принципу: Вятичи — от вождя-эпонима Вятка, Радимичи от Радима.

В пору второго подъема процесс расселения на север уже шел, но северные области еще резко отличались от исконных южных славянских областей по уровню своего развития. Этот контраст и отметил Нестор, говоря о том, что северные племена, «живущие в лесах зверинским образом», невыгодно отличались от «мудрых и смысленных» полян, занимавших южную лесостепь и уже целое тысячелетие распахивавших плодородные поля Среднего Поднепровья.

Союз племен (если он был устойчивым и длительным) представлял собой новую, более сложную и более высокую форму организации общества. Над князьями и знатью отдельных племен появился общий князь; одно из племен могло занимать место гегемона в союзе, что тоже усложняло дело. Союз племен почти обязательно предполагает наличие военной демократии, на фоне которой вырастает власть «князя князей» и его дружины. Примером такого союза племен может быть земля Вятичей, описанная персидским путешественником первой половины IX в.: имущественная дифференциация внутри племен, наличие челяди, верховный князь всего союза, живущий в городе, торговые связи с Востоком, конная дружина князя и его ежегодное полюдье — все это говорит о переходе к классовому обществу. Вятичскии союз племен находился на восточном краю славянского мира, в лесной земле, и сложился, вероятно, незадолго до образования Киевской Руси как общего государства. На три-четыре столетия раньше возник тот союз племен, которому суждено было стать центром интеграции всех восточнославянских племен — союз Руси, Полян и Северян в Среднем Поднепровье. Он закономерно вырос на той же самой земле, где во времена Геродота находились три сколотских (славянских) царства почитателей священного золотого плуга, где в «трояновы века» мы видим наибольшую концентрацию земледельческой культуры и результатов ее экспорта.

Имя народа Рос (Рус), отличающегося от кочевников, известно за пределами Руси уже в VI в. н.э. Могуществу союза славянских племен Среднего Поднепровья содействовали два обстоятельства: во-первых, то, что он устоял в VI в. под натиском аварских орд тогда, когда его соседи были жестоко покорены кочевниками, а во-вторых, то, что во время великого переселения славян в V–VI в., когда десятки северных племенных дружин спускались по Днепру, для того чтобы двинуться далее к Дунаю и Балканам, северная часть «русского» союза племен оказалась в необычайно выгодном положении — здесь у киевских высот сходились важные пути огромной лесной зоны: Днепр, Десна, Припять, Сож, Березина. Форпостом в борьбе с аварами была земля Русов (реки Рось, Тясмин, Средний Днепр); столицей же, по всей вероятности, — город Родень у устья Роси. Хозяином водных путей был союз Полян, князь которых — Кий — построил близ устья Десны, на месте старого торга «трояновых веков», новый город, ставший исторически закономерно организующим центром всего восточного славянства. Русы и Поляне точно соответствовали географически двум соседним археологическим группам (по Геродоту «царствам») земледельцев-борисфенитов геродотовских времен. Отец истории измерил общую протяженность их земли в одиннадцать дней плавания по Днепру, т. е. около 400 км. Тысячу лет спустя возобновилось (может быть, четче обозначилось) единство двух групп среднеднепровского славянства, и летописец твердо определяет союз: «Поляне, яже ныне зовомая Русь». Время оформления союза приднепровских славянских племен, в который органически вошли и левобережные северяне, падает примерно на конец V — начало VI в. н.э. Это и есть та эпоха легендарного князя Кия, с которого Нестор начинает историю Руси со столицей в Киеве, а союз Руси, Полян и Северян есть та «Русская земля» в узком смысле слова, которая уже настолько обозначалась к середине VI в., что о ней знал даже автор географических примечаний, писавший в Сирии. «Русская земля», возникшая как союз трех групп славянских племен от Киева до Курска, стала устойчивым и прочным объединением, отразившимся и в археологическом единстве VI–VII вв. и в географической номенклатуре XI–XIII вв. Когда северные дружинники (ильменские словене и заморские варяги) попадали в Киев, то они «прозывашася русью».

Третий подъем славянского общества связан, во-первых, с окончательной победой земледелия в обширной лесной зоне, где к IX в. образовался значительный фонд расчищенных из-под леса старопахотных земель, а во-вторых, с рождением, усилением и территориальным ростом «русского» племенного союза. Если в VI–VII вв. он охватывал только три группы лесостепных племен, то, примерно, к началу IX в. он сильно разросся за счет включения ряда других племенных союзов: Древлян, Дреговичей, Полочан и, может быть, Волынян.

Приднепровский союз племен стал уже суперсоюзом, охватывавшим теперь не менее семи племенных союзов. Киевский князь, которого восточные географы называли царем Руси («хакан-рус»), теперь повелевал несколькими «князьями князей» (владыками племенных племен) и примерно полусотней «всякого княжья», князьями отдельных племен. Владения Руси простирались от Приднепровья до Дона и от границы степей до Западной Двины. Это еще только половина восточнославянских племен (и нам неизвестно, какие именно неславянские племена входили в Русь тогда), но это уже большое государственное объединение, где древний родо-племенной принцип был отодвинут, по крайней мере, на третье место.

Фреска Дмитровского собора во Владимире. Конец XII в. Апостол Матфей
Фреска Дмитровского собора во Владимире. Конец XII в. Апостол Марк
Эксплуатация непосредственного производителя осуществлялась как посредством полюдья внутри каждого отдельного союза племен (мы знаем такие объезды у вятичей, не входивших еще в состав Руси), так и посредством полюдья самих киевских князей, являвшегося как бы полюдьем второй степени.

Право собственности на землю не декларировалось, а осуществлялось путем военного присутствия князя «со всеми русами». Полюдье, во время которого отношения господства и подчинения выступали во всей своей обнаженности, являлось первичной формой взимания феодальной ренты. Рента была и натуральной (прокорм многочисленной дружины на протяжении полугода, сбор запасов на летнюю половину года, пушнина, воск, мед) и отработочной: постройка погостов и становищ полюдья, мощение мостов и гатей, гужевая повинность и изготовление нескольких сотен кораблей и парусов к ним ежегодно. 

Государство Русь, каким оно известно нам по всей совокупности источников первой половины IX в., обладало всеми признаками раннефеодальной монархии: верховная власть киевского князя — фактического собственника тех земель, с которых он собирал полюдье; сложная система вассалитета («светлые князья» союзов племен и «всякое княжье» мелких племен); собственность непосредственных производителей на все средства производства, кроме земли; натуральное хозяйство. К сожалению, нам ничего не известно о зарождении сеньории на местах, но следует думать, что она вырастала не столько из бенефиция (о котором мы ничего достоверного не знаем), сколько из власти и владений местной племенной знати.

Государственную организованность в грандиозном масштабе демонстрирует сбыт результатов полюдья за пределы Руси, восполнявший для всего нарождавшегося класса феодалов неразвитость собственного русского ремесла в IX–X вв. Ежегодно все летние месяцы уходили на то, чтобы выполнить следующие государственные задачи: оснастить ладьи для морских плаваний, погрузить на них экспортную часть дани, пробиться к Черному морю сквозь печенежский заслон в степях и у Порогов и далее провести свой флот в двух направлениях — на юго-запад в Болгарию и Византию и более сложным путем на юго-восток через Керченский пролив, Дон, Нижнюю Волгу в Каспий, а от берегов Каспия в богатые страны Востока (Иран, Хорезм), достигая верблюжьими караванами Багдада и территории современного нам Афганистана.

По своему масштабу и размаху эти ежегодные многолюдные торгово-военные экспедиции могут быть сопоставлены, только с крестовыми походами западного рыцарства XI–XII вв.

Киевская Русь возникала в определенной исторической международной обстановке. К чести первого восточнославянского государства служит то, что оно уже в IX в. могло делать эту обстановку благоприятной для себя. Неудивительно, что успешные мирные экспедиции русов привлекли к себе внимание северных мореходов, варягов, примкнувших в X в. к далеким поездкам русских в богатые страны Востока. Судя по распространению скандинавских вещей в Восточной Европе, варяги-норманны проникали на Восток не через Киев, а далеким кружным путем через Верхнюю Волгу, минуя владения Руси.


Эволюцию русского феодального права никоим образом нельзя отождествлять с последовательностью известных нам юридических документов. Существенную логическую ошибку совершают те историки, которые умолчание источников о том или ином жизненном явлении истолковывают как доказательство отсутствия этого явления в реальной исторической действительности.

Русская Правда Ярослава Мудрого, данная им новгородцам около 1015 г. для того, чтобы оградить их от произвола наемных варягов, не касается (и не должна была касаться) вопросов международного права, но на сто лет ранее, в договоре 911г. многие подобные вопросы были подняты со ссылкой на недошедший до нас «закон и покон языка нашего», на «закон Руский».

Многое в русском праве долгое время оставалось устным, традиционным на уровне обычного права. Помимо договоров с Византией, ранними юридическими записями являются княжеские уставы Владимира (до 1011) и Ярослава (до 1054), данные церкви. В них содержится целый ряд статей семейного, наследственного и церковного права, отстаивающего иммунитет церкви и церковных людей.

Важным документом княжеского домениального (но не феодального вообще) права является Правда Ярославичей, созданная в пору обострения классовой борьбы около 1072 г. Помимо княжеского имущества, этот закон ограждал имущество и личность смердов (крестьян, несших военную службу). Владимир Мономах, приглашенный на киевский стол после восстания 1113г., создал особый устав о должниках, облегчив положение задолжавших городских людей.

Наиболее подробным законом (вобравшим в себя и старое законодательство) была Пространная Русская Правда, созданная примерно в 1120–1130-е годы. Наряду с княжескими интересами она ограждает и боярские и купеческие. Кругозор юристов, составлявших этот последний закон Киевской Руси, значительно шире: они постоянно упоминают соседние земли, пишут о морских ладьях, о «великом гостинце» — магистральной торговой дороге. Шире и круг вопросов: регламентируются проценты по займам, операции с ломбардом, оплата судебных чиновников, оплата градостроителей и «мостников», условия розыска беглых холопов, правомочность холопов, ведущих торговлю на свои и на господские средства, вопросы наследования как у смердов, так и у дружинников и у бояр и др.

С началом феодальной раздробленности появляются княжеские грамоты, очерчивающие пределы подвластной земли и определяющие долю церковных доходов.

В социально-политической жизни Киевской Руси и ее непосредственных наследников-княжеств XII — начала XIII в. большой интерес представляет эволюция трех важных элементов, от соотношения которых находилось в зависимости и положение народных масс. Это — князья с окружающими их мечниками, вирниками, «милостниками», боярство и города. Киевский князь, начиная с Ярослава Мудрого, имел высокий титул «цесаря», императора. Цесарей в Европе было только три: император Византии, цесарь Священной Римской империи (на германской основе) и цесарь, или царь, Руси.

Княжеские круги, сделавшие очень много в самом начале процесса феодализации, ко второй половине XI в. необычайно обострили социальную обстановку, сделали ее чрезвычайно напряженной и тяжелой для народа. Первая фраза Правды Ярославичей прямо вводит в эту трагическую действительность: «Аще убьют огнищанина…» Народ доведен до самых крайних мер. Непрерывные усобицы князей (численность которых возрастала с каждым поколением), переход князей по старшинству из одного города в другой, сопровождавшийся перемещением всего домениального аппарата, приглашение иноземцев (половцев, поляков) для решения личных распрей — все это создавало крайне неустойчивую обстановку и содействовало появлению чувства неуверенности во всех слоях общества, а это в свою очередь порождало усиленную, торопливую эксплуатацию крестьян и ремесленников. Некоторые князья получили у потомков печальное прозвище «Гориславичей».

Огромное государство, ярко и быстро взошедшее на европейском горизонте, известное на всех просторах Старого Света, начинало испытывать внутренний кризис, вызванный неумеренностью княжеских желаний, полным отсутствием учета общегосударственных интересов Киевской Руси, оказавшейся к тому же под ударом нового степного врага — половцев-кипчаков.

Миниатюры Радзивилловской летописи.
Наверху — рисунок-памфлет, изображающий игумена Никона в виде осла. 1074 г.
Внизу — убийство Андрея Боголюбского. 1174 г. Отрубленную руку князя держит его жена, не упомянутая в тексте данной летописи 
Княжеские съезды («снемы») не давали никаких результатов. Поговорив о братолюбивом согласии и о необходимости уважения к границам своих соседей, князья тут же, на самом съезде (так было на Любечском съезде 1097), составляли новые заговоры и начинали новую многолетнюю кровопролитную усобицу.

Киевский социолог конца XI в. резко осудил тяжелую ситуацию, созданную сыновьями Ярослава Мудрого; используя летопись как средство полемики, он противопоставил в своем введении современному ему «княжью» прежних эпических князей: «Тии бо кънязи не събирааху мънога имения, ни творимых [придуманных] вир, ни продажь [отчислений в пользу князя] въскладааху на люди… и росплодили были землю Русьскую». А в адрес своих современников этот автор посылал (устами осмысленных мужей») упреки: «Почто вы распря имата межи собою? А погании [половцы] губять землю Русьскую!»

Выход из кризиса наметился только тогда, когда реальная политическая власть стала все в большей степени переходить от княжеской верхушки к основной части молодого феодального класса — боярству. Новая, вполне прогрессивная еще, феодальная социально-экономическая формация была представлена двумя прослойками господствующего класса: численно небольшой княжеской верхушкой с широко раскинутыми домениальными владениями и большим аппаратом, с одной стороны, и многочисленным боярством с его тысячами вотчин-государств, с другой.

Боярство образовывалось двумя путями: с одной стороны — это родовая и племенная знать, перешедшая на определенном этапе к эксплуатации своих сородичей и соплеменников, а с другой — верхушка княжеской дружины, «смысленные мужи» княжеского окружения. Чем меньше было далеких удачных походов князя, во время которых «дружина его кормяхуся воююще иные страны», тем больший интерес эти мужи проявляли к земле, к селам и живущим в них «людям» — крестьянам.

До тех пор, пока земское боярство (и «протобоярство» из племенной знати) ограничивалось только проживанием в своих периферийных усадьбах-»дворах», оно представляло собой такую же аморфную, рассредоточенную на огромном пространстве массу, как и подчиненное «господам» крестьянство. Относительное единство Руси IX–XI вв. создавалось княжеской властью с ее широко разветвленной системой станов и погостов, заселенных княжескими смердами — пахарями-воинами, кормившими сами себя и всегда готовыми (в отличие от «людей» — обычных крестьян — общинников) к участию в конных походах князя.

Общее развитие производительных сил приводило к росту городов и к созданию новых городских центров. Города, как известно, были средоточием торга и ремесла и пунктами административного управления. К этому совершенно необходимо добавить, что города очень быстро стали своего рода коллективным замком феодалов данной округи» На протяжении почти тысячи лет русское боярство и знатное дворянство располагало двумя точками опоры: периферийной вотчиной с господской усадьбой в ней и двором в городе. Заселение городов боярами, во-первых, приближало боярство к источнику власти, более широкой, чем власть над своими крестьянами, а во-вторых, содействовало появлению боярской корпоративности, облегчало возможность совместных действий. Города стали новыми «узлами прочности» феодального общества.

Прогрессивную роль городов (и увеличения их количества) в конце XI в. отметил тот же летописец-социолог, который укорял князей от имени смысленных бояр. Он ввел упоминание о городах даже в самый заголовок своей летописи: «Временник, еже нарицается летописець рускых князь и како избра бог страну нашу на последнее время и гради почаша быти по местом и о статии. Киева…».

В новых условиях боярство начало борьбу за политическую власть. Одним из первых проявлений ее было приглашение в Киев провинциального князя Святополка в 1093 г. и недоверие к Мономаху, фактически правившему Русью в княжение его отца (1078–1093). Последние бои боярство давало в середине XVIII в., отстаивая правление «верховников».

За эти столетия позиция боярства, крупной земельной знати, бывала и прогрессивной и реакционной, регрессивной. В XII–XIII вв. боярство боролось за власть и в Киеве, и в Новгороде, и в Галиче, и во Владимире Суздальском. Боярство приглашало, «вабило» понравившихся князей, воспитывало юных княжичей, чтобы приручить их, женило князей на боярышнях, воздействовало на право наследования (и сжигало княжеских любовниц, если возникали династические опасения). Стремясь ослабить междоусобные войны, длительно ведшиеся князьями из-за Киева, бояре придумали остроумную систему дуумвирата: в Киев они приглашали одновременно двух князей-соправителей из двух разных, враждующих между собой княжеских линий. На заседаниях боярской думы бояре нередко пытались удержать не в меру пылкого князя от усобицы, а если он проигрывал битву, то боярство изгоняло князя: «Пойди прочь, княже, ты нам еси не надобен…» В острые моменты внешней войны боярство могло применить страшное оружие инерции, так сказать, «вассальную забастовку»: князь со своим войском ждет бояр и их воинов на условленном месте, а рассредоточенные по вотчинам бояре «идучи не идяху».

Князья, разумеется, не оставались в долгу, и боярские головы летели десятками. Боярство в ряде случаев угрожало князьям: когда Святополк Киевский хотел навязать новгородцам своего сына, то ему ответили, что пусть попробует послать его, «аще ли две главе имееть сын твой». А в двоюродного племенника Святополка на улицах Новгорода стреляли из лука. Юрий Долгорукий был отравлен на пиру у киевского боярина; сын его был отравлен тремя киевскими боярами, которых мы знаем поименно. Андрей Боголюбский был убит в результате тщательно подготовленного боярского заговора. Князья искали опору в зарождавшемся дворянстве и в горожанах.

Для того чтобы исторически оценить кровавые эпизоды боярско-княжеского соперничества, необходимо выяснить, была ли у боярства какая-либо политическая программа. Программа была. Она отражена в разных летописях (особенно в киевской летописи Петра Бориславича) и выражена в решениях боярской думы, в «речах» мудрых бояр, являвшихся литературным полемическим приемом.

Борисоглебский собор в Чернигове. Типичная для XII в. одноглавая постройка. Реставрация Н.В. Холостенко
Пятницкая церковь в Чернигове. Реставрирована П.Д. Барановским. Образец нового, устремленного вверх здания. Рубеж XII и XIII вв. 
Сущность программы такова: князь управляет землей при участии боярской думы, имеющей право veto; он заботится о правосудии, о соблюдении законности. Князь защищает землю от врагов, но не должен «ввергать нож» — начинать усобицы; важно соблюдение договоров. Хорош тот князь, который во всем советуется с боярами и заботится о многолюдности своей земли. Нельзя не признать принципы этой программы прогрессивными.

Первым боярским князем в Киеве был Владимир Мономах, приглашенный после смерти Святополка (в котором боярство быстро разочаровалось). Мономах же был идеалом боярского князя и пользовался широкой поддержкой. Память о нем бережно поддерживалась.

К 1130-м годам явно обозначилась неизбежность перехода к новой политической форме. Громоздкая держава от Белого моря до Черного и от бассейна Вислы до Средней Волги была трудноуправляема и неповоротлива. Внутри нее возникло много богатых городов и замкнутых домениальных владений князей боковых ветвей династии. Кроме того, в XII в. все еще ощущались древние рубежи племенных союзов, часто пролегавшие по непроходимым лесным массивам, безлюдным водоразделам и болотам, что содействовало их длительной устойчивости.

Не в результате завещания Ярослава, не в итоге бесчисленных усобиц и не по причине предполагаемого некоторыми захирения Киева (чего не было в действительности) огромная единая Русь постепенно подошла к той поре, которую в отдельной семье назвали бы выделом взрослых сыновей. Наши привычные слова «феодальная раздробленность», «распад Киевской Руси», правильно выражая итоговую сущность процесса, придают неверный оттенок его начальной стадии. Все «распавшееся», все «раздробившееся» эмоционально воспринимается прежде всего как непригодные осколки хорошего целого. Лучше было бы применить выражение «кристаллизация суверенных княжеств». Появление на месте державы Руси полутора десятков княжеств, равных крупному западноевропейскому королевству каждое, было до поры до времени прогрессивным явлением, сказавшимся на бурном расцвете экономики, культуры и общественной мысли всех Русских земель.

Образовавшиеся вновь земли закрепили за собой по выбору местного боярства определенных князей, и в них были созданы свои наследственные династии, что устраняло переход князей из города в город по старшинству. Каждая земля-княжество стала вполне управляемой, т. к. расстояние от столицы до рубежа сократилось по сравнению с Киевской Русью XI в. в 5–10 раз. Местное боярство было кровно заинтересовано в благосостоянии и безопасности своей земли. Большую роль в новых княжествах-королевствах играли города, столицы государств, располагавших правом войны и мира. Единая держава была необходима при становлении феодализма, новая же политическая форма вполне соответствовала условиям полностью сложившегося феодализма.

Историческая заслуга Киевской Руси состояла не только в том, что была впервые создана новая социально-экономическая формация и сотни первобытных племен (славянских, финно-угорских, латышско-литовских) выступили как единое государство, крупнейшее во всей Европе. Киевская Русь за время своего государственного единства успела и сумела создать единую народность. Мы условно называем ее древнерусской народностью, материнской по отношению к украинцам, русским и белорусам, вычленившимся в XIV–XV вв. В Средние века ее выражали прилагательным «русский», «люди руськие», «земля Руськая».

Единство древнерусской народности выражалось в выработке общего литературного языка, покрывшего собою местные племенные диалекты, в сложении общей культуры, в национальном самоощущении единства всего народа.

В заключение следует бросить взгляд на уровень культуры, достигнутый Русскими землями к моменту тех тяжких испытаний, которое готовило им нашествие полчищ Батыя.

Феодальная культура полнее всего проявилась в городах. Но следует помнить, что средневековый город не был единым — его население составляли феодалы, богатые купцы и духовенство, с одной стороны, и простые посадские люди (мастера, мелкие торговцы, капитаны и матросы «корабельных пристанищ», работные люди), с другой стороны.

Горожане были передовой частью народных масс; их руками, умом и художественным вкусом создавалась вся бытовая часть феодальной культуры: крепости и дворцы,белокаменная резьба храмов и многокрасочная финифть на коронах и бармах, корабли с носами «по-звериному» и серебряные браслеты с изображением русальных игрищ. Мастера гордились своими изделиями и подписывали их своими именами.

Кругозор горожан был несравненно шире, чем у сельских пахарей, привязанных к своему узенькому «миру» в несколько деревень. Горожане общались с иноземными купцами, ездили в другие земли, были грамотны, умели считать. Именно они, горожане, — мастера и купцы, воины и мореплаватели — видоизменили древнее понятие крошечного сельского мира (в один день пути!), раздвинув его рамки до понятия «весь мир».

Именно здесь, в городах, посадские люди увлекались веселыми языческими игрищами, поощряли скоморохов, пренебрегая запретами церкви. Здесь создавалась сатирическая поэзия, острое оружие социальной борьбы, рождались гуманистические идеи еретиков, поднимавших свой голос против монастырей, церкви, а порою и против самого бога. Это посадские «черные люди» исписывали в XI–XII вв. стены киевских и новгородских церквей веселыми, насмешливыми надписями, разрушая легенду о повсеместной религиозности средневековья.

Исключительно важным было открытие в Новгороде берестяных грамот XI–XV вв. Эти замечательные документы снова подтверждают широкое развитие грамотности среди русских горожан.

У древних славян в IX в. после принятия христианства появилось две азбуки: глаголица и кириллица. На Руси в Х-XIII вв. обе они были известны, но глаголица применялась изредка, лишь для тайнописи, а кириллицей (упрощенной Петром I) мы пишем до сих пор, устранив (в 1918 г.) излишние буквы

Русская деревня долгое время оставалась неграмотной, но в городах грамотность была распространена широко, о чем, кроме берестяных грамот, свидетельствует множество надписей на бытовых вещах и на стенах церквей. Кузнец-оружейник ставил свое имя на выкованном им клинке меча («Людота Коваль»), новгородский мастер великолепного серебряного кубка подписал свое изделие: «Братило делал», княжеский человек помечал глиняную амфору-корчагу: «Доброе вино прислал князю Богунка»; любечанин Иван, токарь по камню, изготовив миниатюрное почти игрушечное веретенное пряслице своей единственной дочери, написал на нем: «Иванко создал тебе (это) одина дщи»; на другом пряслице девушка, учившаяся грамоте, нацарапала русский алфавит, чтобы это «пособие» было всегда под рукой.

У нас есть несколько свидетельств о существовании школ для юношей; в 1086 г. сестра Мономаха устроила в Киеве школу для девушек при одном из монастырей.

Учителями часто бывали представители низшего духовенства (дьяконы, дьячки). В руки археологов попали интересные тетради двух новгородских школьников, датированные 1263 г. По ним мы можем судить о характере преподавания в средние века: ученики XIII в. проходили коммерческую корреспонденцию, цифирь, учили основные молитвы.

Высшим учебным заведением средневекового типа был в известной мере Киево-Печерский монастырь. Из этого монастыря выходили церковные иерархи (игумены монастырей, епископы, митрополиты), которые должны были пройти курс богословия, изучить греческий язык, знать церковную литературу, научиться красноречию.

Образцом такого церковного красноречия является высокопарная кантата в честь великого князя, сочиненная одним игуменом в 1198 г. Серию поучений против язычества считают конспектом лекций этого киевского «университета».

Представление об уровне знаний могут дать «Изборники» 1073 и 1076 гг., где созданы статьи по грамматике, философии и другим дисциплинам. Русские люди того времени хорошо сознавали, что «книги суть реки, напояющие вселенную мудростью». Некоторые мудрые книги называли «глубинными книгами».

Возможно, что некоторые русские люди учились в заграничных университетах: один из авторов конца XII в., желая подчеркнуть скромность своего собственного образования, писал своему князю: «Я, князь, не ездил за море и не учился у философов (профессоров), но как пчела, припадающая к разным цветам, наполняет соты медом, так и я из многих книг выбирал сладость словесную и мудрость» (Даниил Заточник).

В разделе, посвященном источникам, мы уже познакомились с выразительным богатством народных былин и с замечательным русским летописанием, являвшимся показателем уровня развития общественной мысли.

Русская литература XI–XIII вв. не ограничивалась одним летописанием и была разнообразна и, по всей вероятности, очень обширна, но до наших дней из-за многочисленных татарских погромов русских городов в XIII–XVI вв. уцелела лишь какая-то незначительная часть ее.

Кроме исторических сочинений, показывающих, что русские писатели, несмотря на молодость русского государства и его культуры (не получившей античного наследства), стали вровень с греческими, мы располагаем рядом произведений других жанров. Почти все, что создавалось в X–XI вв., переписывалось, копировалось и в последующее время. Читатели продолжали интересоваться многим. Интересно «Хождение» игумена Даниила на Ближний Восток (около 1107 г.) Даниил ездил в Иерусалим, центр христианских традиций, и подробно описал свое путешествие, страны и города, которые он видел. В Иерусалиме он оказался во время первого крестового похода и вошел в дружбу с предводителем крестоносцев королем Балдуином. Даниил дал очень точное описание Иерусалима и его окрестностей, измеряя расстояния и размеры исторических памятников.

Церковь «Пятницы на Торгу» в Новгороде. 1207 г. Модель реконструкции Г.М. Штендера 
Его «Хождение» надолго явилось надежным путеводителем по «святым местам», которые привлекали тысячи паломников со всех концов Европы.

Своеобразным жанром были «жития святых», являвшиеся, сильным оружием церковной пропаганды, где сквозь слащавые восхваления канонизированных церковью образцовых, с ее позиций, людей («святых», «праведных», «блаженных») хорошо просматривается реальная жизнь: классовая структура монастырей, стяжательство монахов, жестокость и сребролюбие некоторых князей, использование церковью умственно неполноценных людей и многое другое.

Особенно интересен Киево-Печерский Патерик, представляющий собою сборник рассказов разного времени о монахах Печерского монастыря. К нему присоединена исключительно интересная переписка епископа Симона и некоего церковного карьериста Поликарпа, стремившегося за взятку (деньги давала одна княгиня) получить высокий церковный пост.

Другим жанром, тоже связанным с церковью, были поучения против язычества, бичевавшие народную религию и веселые празднества. В них также очень много интересных бытовых черт.

Излюбленным жанром Средневековья были сборники изречений, пословиц и поговорок («Пчела»). В таком афористическом стиле написал свою челобитную князю знаменитый Даниил Заточник (ок. 1197).

Самым главным, всемирно знаменитым произведением древнерусской литературы является «Слово о полку Игореве», написанное в 1185 г. в Киеве. Этой поэме подражали современники и писатели начала XIII в., ее цитировали псковичи в начале XIV в., а после Куликовской битвы в подражание «Слову» в Москве была написана поэма о победе над Мамаем «Задонщина».

«Слово о полку Игореве» можно было бы назвать политическим трактатом — настолько мудро и широко затронуты в нем важные исторические вопросы. Автор углубляется и в далекие «трояновы века» (II–IV вв. н.э.), и в печальное для славян «время Бусово» (375), но главное его внимание устремлено на выяснение корней усобиц, помогавших половцам громить и грабить Русскую землю. Одним из первых виновников оказывается князь Олег «Гориславич» (ум. 1115), дед побежденного Игоря. Ему противопоставлены: опоэтизированный князь-колдун Всеслав Полоцкий, герой киевского народного восстания 1068 г., и Владимир Мономах. Историческая концепция автора «Слова» поражает четкостью и глубиной.

Главной частью поэмы-трактата является «златое слово», обращение ко всем князьям с горячим патриотическим призывом «вступить в стремя за Русскую землю», помочь обездоленному Игорю. Бессмертие поэме обеспечил высокий уровень поэтического мастерства. Любимый образ поэта — сокол, высоко летающий и зорко видящий даль.

Чертеж церковного здания из «Изборника» 1073 г. Внизу — геометрический график «вавилон», облегчавший русским зодчим построение архитектурных форм 
Сам автор все время как бы приподнимает читателей над уровнем земли, над видимым на ней (конные воины, деревья, реки, необъятная степь, лебеди, волки, лисицы, города с их дворцами) и показывает всю Русь от Карпат до Волги, от Новгорода и Полоцка до далекой Тмутаракани у Черного моря. Поэтические образы взяты прежде всего из природы: встревоженные звери и стаи птиц, не вовремя спадающий с деревьев лист, синий туман, серебряные струи рек. В словесной орнаментике этой рыцарской поэмы много золота, жемчуга, серебра, всевозможного оружия, шелка и парчи. Подобно будущим (по отношению к нему) поэтам Ренессанса, воскресившим античную мифологию, автор «Слова о полку Игореве» широко использует образы славянского язычества: Стрибог, повелитель ветров; Белее, покровитель поэтов; загадочный Див, Солнце-Хоре. Следует отметить, что у автора почти нет церковной фразеологии, а язычеству отведено видное место, что, быть может, и содействовало уничтожению духовенством рукописей поэмы в XIV–XVII вв.

При всем патриотизме русской литературы мы не найдем в ней и следа проповеди агрессивных действий. Борьба с половцами рассматривается лишь как оборона русского народа от неожиданных грабительских набегов. Характерной чертой является и отсутствие шовинизма, гуманное отношение к людям различных национальностей: «Милуй не токмо своея веры, но и чужия… аще то буде жидовин или сарацин, или болгарин, или еретик, или латинянин, или ото всех поганых — всякого помилуй и от беды избави» (Послание к князю Изяславу XI).

Важным показателем уровня культуры является архитектура. Большинство жилых построек в городах, укреплений, дворцов и даже церквей строилось из дерева. Археологические раскопки показали многообразие деревянного строительства и существование в XI–XIII вв. трех-четырехэтажных зданий («вежи» — донжоны, терема). Многие деревянные формы — башни, двускатное покрытие — повлияли впоследствии на каменное зодчество.

Квинтэссенцией средневековой архитектурной мысли и на христианском Западе и на мусульманском Востоке были храмовые постройки. Так было и у нас. Постройка церкви была рассчитана как на то, чтобы поразить воображение современников, сделать церковное здание и местом театрализованного богослужения и школой познания новой религии, так и на то, чтобы быть долговечным памятником, связывающим строителей с далекими потомками. Исследователи называют образно средневековый собор «глубинной книгой» эпохи: зодчий организует архитектурную форму, которая должна вписываться в городской пейзаж, а в своем интерьере отвечать задачам богослужения; живописцы расписывают в несколько рядов все стены и своды здания; мастера золотых и серебряных дел куют, отливают и чеканят паникадила и церковную утварь; художники пишут иконы; вышивальщицы украшают тканые завесы; писцы и миниатюристы готовят библиотеку необходимых книг. Поэтому, действительно, каждый такой церковный комплекс являлся показателем уровня мудрости и мастерства в том или ином городе. Долгое время считалось, что древние зодчие строили все «на глазок», без особых расчетов. Новейшие исследования показали, что архитекторы древней Руси хорошо знали пропорции («золотое сечение», отношения типа a:a√2 и др.), что им было известно в архимедовской форме π = 66/22. Для облегчения архитектурных расчетов была изобретена сложная система из четырех видов саженей. Расчетам помогали своеобразные графики — «вавилоны», содержащие в себе сложную систему математических отношений.

Георгиевский собор в Юрьеве-Польском 1236 г. Белокаменная резьба
Фреска середины XII в. из Cnaco-Мирожского монастыря во Пскове. «Чудо на озере Тивериадском»
Икона «Спас Златые Власы» XII в, Владимиро-Суздальская Русь 
Каждая постройка была пронизана математической системой, которая определяла: формат кирпичей, толщину стен, радиусы арок, и, разумеется, общие габариты здания.

В XII в. типичным становится одноглавое кубичное в основе церковное здание с плавными закруглениями («закомарами») наверху каждого фасада. На рубеже XII и XIII вв. в связи с появлением в городах высоких трех- четырехэтажных зданий рождается новый стиль церковной архитектуры: храмы вытягиваются ввысь, чтобы не утонуть в многообразии городских строений.

Стены церквей щедро расписывались фресковой росписью на библейские и евангельские сюжеты. В куполе храма над световым поясом окон обязательно помещалось огромное изображение Христа-Пантократора «всевластного», как бы заглядывающего с неба в эту церковь на молящихся.

Русские художники достигли большого мастерства как в иконописи, так и во фресковой живописи. Они не только превосходно владели композицией и колоритом, но и умели передать сложную гамму человеческих чувств (см. фреску середины XII в. во Пскове, изображающую чудо на Тивериадском озере).

Советские реставраторы провели большую работу по восстановлению первоначального облика произведений дневнерусской живописи, и в настоящее время весь мир восхищается работами русских мастеров XI–XIII вв.

Эпоха феодальной раздробленности была временем расцвета культуры вообще и архитектуры в частности во всех впервые создавшихся суверенных княжествах.

Во второй половине XII и начале XIII в. создано множество великолепных построек; число храмов в стольных городах достигало многих десятков. Русь стала полноправной участницей создания общеевропейского романского стиля, разрабатывая свои локальные варианты в каждом княжестве.

Блестящим образцом русского варианта романского стиля (русская основа, романские детали) является белокаменный Дмитровский собор во Владимире, построенный Всеволодом Большое Гнездо в конце XII в.

Щедрая декоративность Дмитровского собора не мешает восприятию его красивых и стройных общих форм. Недаром этот собор постоянно сравнивают со «Словом о полку Игореве» — там и здесь орнаментальные детали неразрывно связаны с общей идеей, усиливая, а не заслоняя ее. И там и здесь зрителя или читателя поражает монументальность и изящество, лаконичность и глубина.

Татарское нашествие на 60 лет прервало развитие русской архитектуры. Лебединой песней белокаменного зодчества был Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, весь от земли до купола покрытый резьбой. Он был достроен в 1236 г., но резьба по камню была еще не полностью завершена: на следующий год полчища Батыя прошли через Суздальскую землю. Собор разрушился. В конце XV в. любитель книг, летописей и старины В. Д. Ермолин собрал здание из обломков и тем самым сохранил его до нас.

Живопись древней Руси тоже достигла высокого уровня. Художники писали иконы, расписывали по сырой штукатурке (альфреско) церковные стены, украшали цветными рисунками (миниатюрами) и затейливыми заглавными буквами (инициалами) богослужебные книги и летописи. В живописной манере было много средневековой условности, но сила воздействия искусства была велика.

Очень богато было прикладное искусство, «узорочье» древней Руси. В Киеве, Новгороде, Галиче, Смоленске и других городах найдено много мастерских, где «кузнецы злату и серебру» создавали шедевры ювелирного мастерства. Золотые украшения, расцвеченные немеркнущей цветной эмалью, тонкие изделия из серебра со сканью и зернью, с чернью и позолотой, изящная чеканка, художественная отделка оружия — все это ставило Русь вровень с передовыми странами Европы. Недаром немецкий знаток ремесел Теофил из Падерборна (XI), описывая в своей записке о различных искусствах («Schedula diversarum artium»), страны, прославившиеся в том или ином мастерстве, назвал на почетном месте и Русь, мастера которой были известны за ее рубежами своими изделиями «из золота с эмалью и из серебра с чернью».

Во время нашествия Батыя жители городов прятали свои драгоценности в землю. До сих пор при земляных работах в Киеве и других городах находят эти клады и по ним ученые восстанавливают облик прикладного искусства X–XIII вв.


На протяжении нескольких столетий культура Руси развивалась и обогащалась новыми связями. Уже к концу XI в. она достигла уровня передовых стран Европы, а в XII в. продолжала свое поступательное движение. Вычленение феодальных княжеств в первой трети XII в. не только не приостановило развития культуры, но содействовало ее дальнейшему расцвету. Все важнейшие, наиболее совершенные памятники искусства и литературы созданы в эпоху феодальной раздробленности, когда ее отрицательные черты еще не проявили себя в полной силе. Татарское нашествие прервало это развитие и приостановило его на полтора-два столетия.

Накануне этой катастрофы безымянный автор начала XIII в. написал великолепное по форме «Слово о погибели земли Русской», где под «гибелью» подразумевал не окончательную гибель, а «болезнь» феодальных усобиц. Свидетель кровавой борьбы сыновей Всеволода Большое Гнездо, во время которой гибли тысячи людей (современники вели счет погибшим), автор вспоминает расцвет Киевской Руси при Мономахе, корит князей, губящих прекрасную страну. Его гениальные строки о родной земле проникнуты глубоким, искренним патриотизмом:

О, светло-светлая и украсно-украшена земля Русская!
И многими красотами удивлена ecu…
Всего ecu исполнена земля Русская!

ПРИЛОЖЕНИЕ 1. ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ КИЕВСКОЙ РУСИ IX–XII вв.

РУССКИЕ ИСТОЧНИКИ

Восприятие и оценка того или иного исторического периода и степень достоверности наших знаний целиком зависят от полноты источников и от их анализа.

Источников, освещающих Киевскую Русь IX–XII вв. много, и они весьма разнообразны по характеру. Это прежде всего летописи, написанные в отличие от хроник многих стран, на родном русском языке; это многочисленные археологические источники, позволяющие восстановить характер поселений, хозяйство, ремесло, расселение племен; это свидетельства иноземцев, описывавших Русь по собственным наблюдениям. К этому следует еще добавить русские былины, дающие в поэтической форме народную оценку событий и исторических лиц, а также неоценимые юридические источники («Русская Правда» и др.), являющиеся основой познания социальной структуры государства.

Общему обзору письменных источников как русских, так и иностранных, посвящена работа акад. М.Н. Тихомирова» одного из крупнейших знатоков источников{291}. Весь ход развития советской источниковедческой науки подробно и объективно прослежен в интересном коллективном труде ленинградских историков под редакцией В.В. Мавродина{292}. Многие виды источников будут рассмотрены в дальнейшем в связи с теми разделами исторической жизни Киевской Руси, изучение которых опирается на тот или иной вид источников.

Особого рассмотрения сверх упомянутых общих обзоров потребуют три раздела источников, при анализе которых высказываются противоречивые мнения: 1) ранний этап русского летописания и историческая концепция Нестора; 2) былины; 3) восточные (арабо- и персоязычные) географические сочинения.


Летописи. Нестор

Русские летописи представляют собой примечательное явление во всей европейской средневековой литературе. Написанные на родном языке народа, являвшемся в то же время и государственным языком, они читались и переписывались 600 лет, подробно повествуя о больших и малых делах прошлого. Светильник, зажженный первыми безвестными летописцами, сначала очень скудно озарял темную глубь отдаленных веков, но, разгораясь, постепенно осветил нам тысячи исторических деятелей, сотни сражений, походов, осад, постройку городов, оборону от половцев, наводнения, пожары, создание произведений искусства, борьбу лукавых царедворцев, народные восстания, церковные споры, живые речи и письма русских людей XI–XVI вв.

Конечно, этот свет проникал не во все. уголки русской жизни, летопись не адекватна самой жизни, во-первых, потому, что знакомит читателя далеко не со всеми разделами жизни русского общества, а во-вторых, потому, что каждый из летописцев воспринимал и отображал события неизбежно субъективно.

Субъективизм летописцев заставляет нас рассматривать летописи как источник лишь после того, как будет выяснена классовая и политическая позиция каждого летописца, его историческая концепция.

Летописцами были горожане, дружинники, монахи, попы, игумены придворных монастырей, знатные бояре и даже князья. Много раз менялась манера летописания: от кратких записей по одной строке в год переходили к пространным повестям, а затем стали вписывать в летопись дневники княжеской жизни.

Старые летописи переделывались, дополнялись или сокращались, редактировались; их приноравливали в позднейшее время к своим вкусам и политическим симпатиям. Из нескольких летописей средневековые историки делали «летописный свод», своеобразную хрестоматию разных исторических сочинений.

В XI в. свод делался из разновременных, продолжавших одна другую летописей. В XII в. появились своеобразные своды, составленные из одновременных летописей разных княжеств, дающих в совокупности интереснейшее освещение одних и тех же событий разными людьми с разных позиций.

Летописи-хроники, летописные своды, повести, включенные в летописи, вплетались друг в друга, переделывались, переписывались в разных комбинациях и сочетаниях. Дошедшие до нас поздние списки представляют собой причудливое переплетение разных эпох, разных мыслей, разных тенденций, разных литературных стилей. Безвозвратно прошло то- время, когда историки черпали из летописной сокровищницы и, пренебрегая этими различиями, цитировали без разбора отдельные фразы: «летопись говорит…», «летописец сказал…»

Такого общего котла летописных сведений нет, летописью можно пользоваться только после того, как будет со всей доступной нам четкостью определено происхождение нужного нам отрывка, когда в результате анализа проступят хотя бы контурные очертания воззрений и убеждений автора.

Нестор-Летописец. Скульптура М. Антокольского
Мы можем сейчас использовать летопись как исторический источник лишь потому, что многие десятки русских ученых на протяжении двух веков тщательно и осторожно распутывали сложный клубок летописных переплетений{293}.

Как высокая вершина возвышается среди знатоков летописного дела А.А. Шахматов. Он единолично расположил в строгой системе колоссальный разновременный материал множества списков, сопоставил их между собой и воссоздал все этапы переделок, копирования, редактирования текстов, угадывая протографы, воскрешая контуры исчезнувших летописей{294}.

Титаническая работа над сотнями тысяч фактов в сочетании со смелым построением необходимых для науки гипотез позволили Шахматову, во-первых, убедительно показать разновременность и сложность состава дошедшего до нас летописного фонда.

Во-вторых, Шахматов тоже очень убедительно поспорил с пушкинско-карамзинской характеристикой летописца: взамен образа Пимена, бесстрастного и беспристрастного, почти равнодушного наблюдателя, Шахматов дал образ живого участника политической борьбы, писателя-полемиста, находившегося в самом водовороте событий и стремившегося повлиять на них. В-третьих, Шахматов оставил нам большое наследство в виде научных реконструкций исчезнувших летописей. Он сам предостерегал от фетишизации этих гипотетических текстов, подчеркивая их условный характер, но, как выяснилось, наука не может полностью обойтись без этих реконструкций. Они позволяют понять ход развития русской исторической мысли и уточнить дальнейшими исследованиями отдельные звенья.

Работы советских исследователей внесли много нового и значительно раздвинули рамки изучения летописей. Шахматовские положения критиковались или развивались далее; во многих вопросах исследователи шли в неразработанные области. Шахматов успел за свою сравнительно короткую жизнь заняться преимущественно текстологической стороной, первичным приведением материала в стройный вид. Советские ученые смогли расширить исторический подход к теме, полнее обрисовать историко-политическую роль древнерусского летописания.

Советские историки и литературоведы много и плодотворно работали над необъятным летописным материалом, который Шахматов не только привел в порядок, но и так «перепахал» его, что стали видны самые различные его пласты, требовавшие дальнейшего изучения.

В 1920–30-е годы над летописями вообще и над «Повестью временных лет» работали М.Д. Приселков, Н.К. Никольский. В 1940-е и 1950-е годы летописанием занялись с разных точек зрения Б.Д. Греков, М.Н. Тихомиров, Д.С. Лихачев, И.П. Еремин, Л.В. Черепнин{295}. Особенно интенсивно разрабатывалось русское летописание в последние два десятилетия. К этому времени была издана полная «Библиография русского летописания», составленная Р.П. Дмитриевой, охватившая литературу XVIII–XX вв. по 1959 г. включительно{296}. Над текстологическим и историческим анализом летописей работали: А.Н. Насонов, Б.А. Рыбаков, Ю.А. Лимонов, А.Г. Кузьмин и ряд других исследователей{297}. В 1975 г. вышел первый серьезный историографический обзор исследований, посвященных «летописеведению», написанный В.И. Бу-гановым{298}. Критическое рассмотрение зарубежных работ над русским летописанием дал И.П. Шаскольский{299}.

Несмотря на большое количество исследований, посвященных древнерусскому летописному делу, историками и филологами еще далеко не исчерпаны все связанные с ним вопросы: недостаточно изучен язык разных частей летописи, мало изучены миниатюры, сопровождающие текст, еще не полностью раскрыто значение разных летописей в истории русской общественной мысли.

Алексей Александрович ШАХМАТОВ (1864–1920)
Самым трудным и спорным является определение начала русского летописания. Если говорить о летописях — исторических сочинениях, имеющих определенную концепцию, то, очевидно, такие сочинения появились не ранее конца X в. 

Но вполне возможно, что краткие хроникальные записи, самая идея фиксации исторических событий (а следовательно, и отбор их для записи) возникли значительно раньше.

Глубже всех попытался заглянуть в истоки русского летописания И.Е. Забелин. Он обратил внимание на краткие летописные заметки 864–867 гг., сохранившиеся в составе Никоновской летописи. «Несмотря на то, — писал Забелин, — что отметки находятся только в переработанном летописном сборнике XVI в., они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность»{300}.

Далее Забелин называет эти заметки киевскими и высказывает мысль, что их записывали грамотники-христиане, жившие в Киеве. Такое краткое погодное летописание могло быть связано с пасхальными книгами, святцами, синодиками; образцом их могли быть «летописцы вкратце».

«У собирателя Никоновской летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев», — заключает Забелин. Важность этой темы о первых летописных записях заставляет нас тщательна проверить все данные о них.

Предположение Забелина о том, что в составе компилятивных исторических трудов XVI в. могут содержаться отрывки из первоначальных летописных записей, не аргументировано самим автором, но и не опровергнуто теми, кто не разделял этого взгляда, — оно было просто забыто.

Повторяемость выписок из византийских источников, запутанность хронологии и недоверие к составителям, людям XVI в., века исторических легенд и «ухищренных словес», были, очевидно, причиной забвения плодотворной гипотезы. Подозрение, что сотрудники митрополитов Макария и Афанасия могли сами придумать подробности киевской жизни IX в., нужно отвести сразу: во-первых, в XVI в. придумывали пышнее, цветистее, многословней, а во-вторых, для создания легенд должна быть какая — то цель; легенды приходят на помощь тогда, когда нужно провести определенную тенденцию, а достоверных фактов для этого мало, и историку приходится «сплетать словеса».

Ничего подобного в интересующих нас отрывках нет. По форме эти записи очень лаконичны: «В лето 6372 г. Убиен бысть от Болгар Осколдов сын»{301}. Кому в эпоху Грозного могло понадобиться придумать такую ни с чем не связанную подробность?

Следует сказать, что сумма записей IX в. является как бы антитезой господствующим взглядам XV–XVI вв., когда варяг Рюрик был незаслуженно возвеличен, когда искусственно создавали «династию» Рюриковичей и вразрез с источниками XI в., начинавшими счет князей с Игоря Старого («Похвала Иакова мниха»), Игоря сделали сыном Рюрика.

В XVI в. русские историки приступили к созданию исторических трудов нового типа, потребовавших привлечения большого количества новых источников по всемирной (преимущественно византийной) истории и большой источниковедческой работы. Трудности, связанные с розысками и научным согласованием разновременных и разноязычных документов и книг, очень красочно описаны одним из составителей такого хронографа.

«Во многи и долговременныа труды внидохом, еже избрати ото многих летописных и бытийских книг нужнейшаа и добрейшаа и совокупити воедино — зане же те книги вси о едином пишут, а во всех многаа рознь: тот то оставил, а ин — ино. И за величество тех книг неудобно есть их стяжати…

…Получих таковыа книги, начах таковое дело и многа лета в сих упражняася и встерзаа от многих летописных книг добрейшаа, яко же цветы некиа и совокупляа воедино… мног же подъях труд за разгласие речей в тех книгах, изыскуя праваа и за разгласив многих словиц….не постави в грех, елико, неразумна ради, речи силу премених или за неудобь разумныа, старыа и иностранныа речи»{302}.

Этот трудолюбивый историк с трудом приобретал необходимые книги, т. к. занят был «рукоделием, еже стяжати чим живот кормити». В другой рукописи описываются трудности источниковедческой работы по анализу дат и хронологических перечней: «то разногласие в числах летописных от преписующих бысть». «Долгого ради времени пишемая стираются и незнаема бывают».

Далее приведены конкретные примеры: если у буквы «Т» сотрется одна черточка, то нельзя определить, было ли здесь «Т» или «П»; если сотрется верхняя черта у «П», то нельзя узнать, что здесь было — «П» или «И», и цифру 300 можно принять за 80, а 80 за 8{303}.

Московские историки XVI в. извлекли из архивов такие источники, которые в XIX–XX вв. стали достоянием русской византинологии (например, предметом исследований акад. В. Г. Васильевского), в том числе «Беседы патриарха Фотия», «Житие Дмитрия Солунского», «Житие Стефана Сурожского» и др. При этом они, возможно, натолкнулись и на неизвестные нам греческие и древнерусские источники.

Даты событий в русских летописях поставлены от такого мифического библейского эпизода, как «сотворение мира» богом. По одним расчетам это происходило за 5508 лет до другой, тоже мифической (но принятой нами в настоящее время), точки отсчета — «рождества Христова». По другим расчетам интервал между этими точками равнялся не 5508 годам, а ровно 5500. Поэтому при переводе русских летописных и византийских дат на современное летосчисление легко может быть допущена ошибка, если мы не знаем, какая именно эра счисления положена в основу{304}.

Привнеся необходимые поправки, мы можем следующим образом представить себе тот уникальный летописный листок, который историки XVI в. включили в свою новую («Никоновскую») летопись.

6372 г. (872) Убиен бысть от Болгар Осколдов сын.

6373 г. (873) Того же лета воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сотвориша

6375 г. (875) Възвратишася Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине и бысть в Киеве плачь велий. Того же лета бысть в Киеве глад велий. Того же лета избиша множество Печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новгородцкпх мужей{305}.

Приведенные выписки интересны не только своей фактической стороной (бегство новгородцев от варягов в Киев, походы на печенегов, полочан, на Византию), но и тем, что свидетельствуют об очень раннем начале киевского летописания — на рубеже третьей и четвертой четверти IX. К этому интереснейшему источнику придется обратиться вновь при рассмотрении исторических событий IX в.

Какие-то лаконичные отрывочные записи велись, вероятно, и в дальнейшем, на протяжении X столетия. В самом конце X в., в 997 г., в расцвет княжения Владимира I был создан первый летописный свод, вобравший в себя и краткие годичные записи, и сведения из византийских хроник, и придворную эпическую поэзию (не былины), и припоминания самого летописца и его современников, и отдельные сказания, записанные в X в.{306}

Местом составления первого летописного свода могла быть кафедральная митрополичья Десятинная церковь в Киеве (настоятелем которой был Анастас Корсунянин) или кафедра заместителя (викария) митрополита белгородского епископа. Белгород расположен на рубеже земли Древлян, и это может объяснить известные симпатии к древлянам, проглядывающие в описании мести княгини Ольги древлянам{307}.

Составление свода, его окончание могло быть приурочено к съезду епископов, происходившему в Киеве около 996–997 гг. и занимавшемуся разными юридическими делами (отмена вир за убийство, возможно, церковный судебный устав).

В Никоновской летописи, правда в сильно перепутанных заметках, дважды дело учреждения епархий и установления церковных властей в русских землях связано с именем не только Анастаса Корсунянина, но и Добрыни: в 990 г. будто бы митрополит отправился в Новгород «з Добрынею дядею Володимеровым и с Анастасом»; в 991 г. такое же путешествие было предпринято на другую далекую окраину с «четырма епископы… и з Добрынею и со Анастасом»{308}. Быть может, в этом сопряжении имен херсонесского церковника, ставшего видным лицом в Киеве, и Добрыни, заступившего место таких мажордомов, как Свенельд и Блуд, отразилось действительное участие Добрыни, крупного государственного деятеля, в первоначальной организации церковных дел?

Летопись всегда рассматривалась как дело государственное. Вполне возможно допустить, что дядя и воспитатель Владимира, Добрыня, был причастен не только к созданию некоторых эпических былин — произведений тех лет, но и к созданию первой сводки разнородных материалов по истории Киевской Руси. Допущение, что Добрыня имел какое-то отношение к первой государственной летописи Киева, облегчит нам в дальнейшем понимание первой летописи Новгорода, составленной не без участия сына Добрыни Константина и основанной на Киевском своде 997 г.

Участие церковных и княжеских кругов Киева, с одной стороны, и древлянско-белгородских кругов, с другой, вполне объясняет нам двойственность летописного свода и наличие в нем некоторых противоречии, особенно, когда речь шла о более отдаленных временах.

Составление свода представляется коллективным делом 992–997 гг., к которому были привлечены и настоятель Десятинного собора Анастас (не забывший себя на страницах летописи) и безвестный белгородский автор, близкий к Святославу Древлянскому, каждый со своей суммой источников и записей. Не исключена возможность того, что интересы великокняжеского дома были представлены Добрыней, также не забытым этой летописью и ярко обрисованным ею в качестве полководца и умного государственного мужа.

Первый Киевский летописный свод, история князя Владимира и его предшественников — смелая и интересная попытка первого исторического обобщения полуторавековой жизни Киевской Руси.

В этом своде много шероховатостей, отдельные его части плохо пригнаны друг к другу, обнаруживая швы между разными отрезками и противоречивые тенденции разных авторов или источников. Но в целом — это великолепное, полнокровное и красочное произведение, неожиданно сложное и интересное для X столетия. Отдельные недочеты свода 997 г. не мешают нам воспринимать ценность этого широкого исторического полотна, как ошибки в перспективе средневековых художников не мешают нам любоваться их фресками.

Владимиров летописный свод и Владимиров цикл былин — два одновременных монументальных исторических произведения, с разных позиций, но одинаково восторженно отразивших героическую эпоху строительства огромного государства, эпоху борьбы с могучим степным противником.

Былины дают нам народную оценку событий и лиц, а летопись знакомит с придворными оценками, с книжной культурой, дружинным эпосом и также с народными сказаниями.

Прогрессивность раннефеодальной империи очень явно ощущается в совпадении исторической оценки эпохи Владимира (князя, опиравшегося на широкие народные круги, занятого патриотической борьбой, князя, отказавшегося от варяжских наемных отрядов) как в феодальной исторической литературе, так и в народном былинном эпосе.

На протяжении XI в. летописи велись и в Киеве и в Новгороде («Остромирова летопись»). Продолжалась и практика составления летописных сводов, выражавшаяся в отборе и переписывании старого материала за несколько столетий, к которому присоединялась хроника последних лет, быть может, написанная самим составителем свода.

Со времен А.А. Шахматова предметом обсуждения историков являются такие предположительно выделяемые летописные своды:

Свод 1073 г. киево-печерского игумена Никона.

Свод 1093 г., условно приписываемый киево-печерскому игумену Ивану.

Но несомненно, что наиболее полным, наиболее концепционным и интересным для нас является тот летописный свод, который снабжен обширным историческим введением — «Повесть временных лет» — и связан с именем монаха того же Печерского монастыря в Киеве — Нестора. Следует оговориться, что под «Повестью временных лет» историки и филологи очень часто подразумевают не только вводную (недатированную) часть, но и примыкающую к ней летопись, содержащую описание событий 860–1110 гг. Для устранения разноречий следует принять такое понимание, объединив под одним названием и введение и летописный свод.

В средневековой европейской и восточной литературе трудно найти другое историческое произведение, которое пользовалось бы в своей стране таким же неизменным уважением и широким распространением, как русская «Повесть временных лет».

Она создавалась в Киеве почти одновременно с «Пространной Русской Правдой», когда Киевская Русь, достигнув своего наивысшего развития, готовилась дать жизнь полутора десяткам новых государств. Юридический кодекс и свод исторических знаний о Руси просуществовали пять столетий после своего создания. От летописных сводов разных русских княжеств XII–XIII вв. до труда Татищева в XVIII в. «Повесть временных лет» открывала собой изложение русской истории. Уже в XV в. русского историка восхищала разносторонность и правдивость автора «начального летописца киевского, иже вся временнобытьства земельская необинуяся показуеть» и пишет «не украшаа пишущаго» (т. е. описываемого){309}.

Для историков XVIII–XX вв. «Повесть временных лет» и в особенности ее вводная часть, посвященная вопросам, «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Русская земля стала есть», служила основным источником, важнейшим материалом для построения тех или иных концепций ранней русской истории. Противоречия различных частей летописи, написанных разными лицами, порождали противоречия во взглядах позднейших историков; ошибки киевских монахов XII в. порождали ошибки исследователей спустя восемь столетий. Сложность и запутанность текста нередко открывала дорогу тенденциозным толкованиям; недаром и норманисты и антинорманисты одинаково ссылались на летопись.

Завершение «Повести временных лет» падает на 1110–1118 гг., полные разных событий: крестовый поход русских князей на половцев в 1111 г., смерть великого князя «сребролюбивого» Святополка, народное восстание в Киеве в 1113г., приглашение киевским боярством давнего соперника Святополка Владимира Мономаха в обход династического старшинства и утверждение Мономаха в Киеве. Летописцам трудно было угнаться за событиями и сохранить плавную непрерывность изложения. В 1116 г. игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр окончил написание летописи, доведенной до февраля 1111 г. Пять лет ушло у него на переписку (с некоторыми добавлениями) чьего-то труда. Продолжение летописи состоит из статей, возможно, написанных разными авторами, со своими диалектальными формами каждый. Дело осложнялось тем, что основная часть летописи, переписанной Сильвестром, компоновалась и писалась в Киеве при князе Святополке и должна была освещать события с позиций этого князя, упорно враждовавшего с Мономахом. Когда же великим князем стал Мономах, то старая летопись потребовала обновления и устранения тех ее строк, где Владимир был описан враждебно. В главном культурном центре Киева — в Печерском монастыре — упорно держалась традиция, что главную русскую летопись написал «черноризец» этого монастыря Нестор. В переписке двух видных церковников начала XIII в. епископа Симона и Поликарпа дважды поминается «Нестор, иже написа летописец», «блажены Нестерь в летописци написа…» К сожалению, здесь не указано, какую именно летопись и вкакое время написал Нестор{310}.

А.А. Шахматов предложил следующим образом распутать сложный клубок взаимопереплетенных летописных записей 1110–1118 гг., предположив существование трех редакций:

1. Нестор Печерский (летописец Святополка) завершил труд в 1113г., доведя его до 1112 г.

2. Сильвестр Выдубицкий (летописец Мономаха) завершил труд в 1116г., доведя его до февраля 1111 г.

3. Неизвестный автор (летописец Мономаха и его сына Мстислава) завершил труд в 1118г., доведя его до 1117г.{311}

Несмотря на ряд сомнений и разногласий среди ученых, удобнее всего для понимания исторической концепции летописца называть его Нестором (учитывая некоторую условность атрибуции) и считать его деятелем конца XI — начала XII в.

Участие трех или четырех авторов в оформлении «Повести временных лет» привело к путанице, изъятию отдельных кусков, вклиниванию новых вставок, перемещению разных мелких фрагментов текста. Воспринимать текст в том виде, в каком он донесен до нас переписчиками разных веков, нельзя без специального анализа. С точки зрения исторической концепции для нас особенно важен вводный раздел «Повести». В основу анализа положен текст, изданный А.А. Шахматовым в 1916 г.; он разбит на строки, указаны разночтения и, что немаловажно, снабжен отсылками к иноземным сочинениям, использованным летописцем.

Ставя перед собой трудную задачу реконструкции первоначального текста летописи Нестора в ее вводной части, названной им «Повестью о минувших годах», мы должны гарантировать себя, в пределах возможного, от субъективного толкования текста. Поэтому начинать рассмотрение текста нужно не с установления противоречий во взглядах и оценках между тремя участниками труда, а с чисто формальных признаков: перебоев в тексте, грамматической несогласованности, анахронизмов, разрывов одного и того же рассказа, перестановок и т. п. И только лишь после установления отдельных кусков текста и «швов» между ними можно будет приступить к определению авторов отдельных частей и к восстановлению первоначального порядка Несторова текста. В следующем далее текстологическом анализе сознательно не употребляются имена Нестора или Сильвестра. До поры до времени авторы отдельных кусков должны остаться безымянными.

Ввиду единства вводной, недатированной части в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях примем в качестве основного текст Лаврентьевской в известном издании А. А. Шахматова и приступим к отысканию «швов». Ссылки будут даваться в тексте; первая цифра обозначает страницу,вторая — строку.

§ 1. Первым параграфом «Повести временных лет» является рассказ о разделе земли после всемирного потопа между сыновьями Ноя Симом, Хамом и Иафетом.

Отягощенный длинными списками ближневосточных и средиземноморских стран, взятыми из хронографа и «Хроники» Георгия Амартола, этот параграф подводит читателя к месту Руси в мировой географической системе, как она рисовалась средневековому книжнику.

Первым нарушением логики изложения можно считать фразу летописца:

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци…» (3; 10).

Далее следует перечень четырнадцати финно-угорских и балтийских народов (3; 10–12). По какому принципу он составлен — неизвестно. Если это — соседи Руси, то данный перечень очень неполон: здесь нет, например, ятвягов, печенегов, половцев, черных болгар, корелы и др. Загадочные слова «вси языци» требуют разъяснения, которого в этом месте летописи нет.

Анализируя этот отрывок, мы должны обратить внимание на очень близкий перечень народов (10; 16–19), озаглавленный так: «А се суть инии языци иже дань дають Руси»; перечень открывается чудью, а далее в том же порядке идут те же народы, что и в первом случае.

Представляется очень убедительным, что в первоначальном тексте о принадлежности Руси к «Афетовой части» было сказано почти так же кратко, как и о славянах. В этом параграфе, посвященном трехчленному делению всей населенной земли, многочисленные славянские племена, о которых летописец в следующем параграфе говорит очень подробно, обозначены всего лишь одним словом — «словене».

О Руси, истории которой посвящена вся «Повесть», здесь было сказано, вероятно, так:

«В Афетове же части седять Русь и вьси языци, иже дань дают Руси»

Полный же перечень полутора десятков племен, подвластных Руси, уместнее было дать не в этом вводном параграфе, а там, где должна была идти речь о составе Руси-государства, где перечислялись как славянские,, так и неславянские племена, входившие в состав Руси (см. 10; 14–20).

§ 2. Вторым нарушением логики изложения является отрывок, посвященный описанию народов вокруг Балтийского моря и народов Западной Европы (3; 12 и 4; 1–7). Он начинается ничем не оправданным противопоставлением поляков, пруссов и чуди каким-то другим народам:

«Ляхове же и Пруси и Чюдь приседять к морю Варяжьскому; по сему же морю седять Варязи семо к въстоку до предела Симова; по тому же морю седять к западу до земле Агляньскы и до Волошьскы» (3; 12. 14; 1–3).

Совершенно непонятно, почему здесь выделены именно эти три народа; непонятно, почему Чудь попадает в описание вторично. Если автор хотел дать здесь особое описание народов, населяющих берега Балтики, то почему здесь нет Кореи, Либи, Зимеголы, Суми, Еми, живших на берегах того же Варяжского моря и поименованных в соседнем списке? Как могло возникнуть противопоставление: одни народы сидят в Афетовой части, а «Ляхове же и Пруси и Чудь приседять к морю Варяжьскому»? Такую грамматическую несогласованность можно объяснить, только допустив, что текст «Ляхове же…» является вставкой. Далее в летописи мы много раз встретимся с обрывками географического описания, которое, к сожалению, не собирается из этих отрывков в полном виде. Очевидно, из этого источника и вставлена кем-то фраза о Поляках, Прусах и Чуди и о Варягах. Механическое внедрение ее в текст летописи объясняется чьим-то стремлением подробнее осветить географию Прибалтики, Скандинавии и Западной Европы[32]. Относить ее к первоначальному тексту нельзя.

Такой же характер дополнительной вставки носит и следующий отрывок, начинающийся словами:

«Афетово бо колено и то: Варязи, Свен, Урмане, Гъти, Русь, Агляне, Галичане…» и т. д. (4; 4–7).

Во-первых, терминология здесь предваряет изложение — говорится о «колене Афетовом», о «племени Хамовом», т. е. о потомках библейских персонажей, тогда как речь о потомках пойдет несколько ниже.

Во-вторых, нельзя не отметить и различия терминологии — в основном списке говорится о географическом подразделении Афетовой части, а здесь изложение переводится в иную плоскость, и речь идет о генеалогической связи народов с Иафетом.

Кроме того, давно уже обращалось внимание на то, что Русь здесь упомянута вторично и поставлена в списке между готами и англами, т. е. среди северных германско-скандинавских народов, где никто не знает народа с таким именем.

Все вместе взятое заставляет считать эти строки вставкой, дополнявшей описание Варяжского моря. Автор этой вставки обнаруживает хорошее знание географии Западной Европы; обойдены здесь только славянские народы. Очевидно, автор этого отрывка писал его, зная, что по соседству в тексте подробно говорится не только об одних ляхах, но и обо всех других славянских народах.

К более подробному рассмотрению этих интересных вставок по существу мы вернемся в дальнейшем. 

§ 3. Грубым нарушением последовательности изложения является известный рассказ о поселении славян на Дунае (5; 10–18).

Приведем этот текст, разбив его на отдельные отрывки.

А1 «От сих же 70 и дъвою языку бысть язык Словеньск; от племене же Афетова нарицаемии Норици, иже суть Словене» (5; 7–9).

Б1 «По мънозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, къде есть ныне Угърьска земля и Българьска» (5; 1–10).

А2 «И от тех Словен разидошася по земли и прозвашася имены своими, къде седыне на которомь месте…» (5; 11–16).

Б2 «Волохом бо нашьдшем на Словены на Дунаискыя и седъшем в них и насилящем им» (5; 16–17).

А3 «Словене же ови, пришьдъше, седоша на Висле, и прозъвашася Ляхове…» (5; 17–18).

Б3 «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, придоша от Скуф, рекъше от Козар рекомии Българе, и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быта…» (11; 1–3).

Связный и целостный рассказ о судьбах славян, поселившихся на Дунае (отрывки Б4, Б, Б3), оказался разбитым на части, и эти части вкраплены в текст, описывающий более ранние времена. Продолжение мысли летописца о расселении славян после того, как бог «смеси языки и рассея по всей земли» (отрывки А1, А2, А3), оказалось здесь искусственно отделенным от основного рассказа неудачно попавшей сюда фразой о продвижении славян на Дунай (отрывок B1). Начало этой фразы не оставляет никаких сомнений в ее инородном, чуждом характере для данной части текста: «По мнозех же временех сели суть Словене». Весь смысл пересказа библейской легенды о вавилонском столпотворении в том и заключается, что летописец получал от господствовавшей в средневековой науке схемы исходную точку истории своего народа — бог рассеял народы по земле. И летописец детально описал, где и как расселились интересующие его народы. Для историка-монаха было немыслимым, чтобы исполнение божьей воли откладывалось на «мнози времена».

Прямое продолжение этой фразы о дунайских славянах (отрывок Б2) отделено от нее пятью строками текста, непосредственно продолжающими первоначальный рассказ о расселении после «разделения язык» (отрывок А2). Это тоже явное свидетельство нарушенности текста. Второй отрывок — о нападении волохов на дунайских славян (отрывок Б2) — также грубо рассекает повествование о расселении, как и отрывок Б1.

Установив искусственное расчленение первоначального текста о расселении славян в результате вавилонского столпотворения, мы видим, во-первых, что отрывки А1, А2, А3 представляют собой связный единый рассказ, а во-вторых, что и другая серия отрывков — Б1, Б2, Б3 тоже пронизана единством и логической связью, но только место этих отрывков (Б1 и Б2) не здесь, а где-то далеко впереди, где речь будет идти о конкретных событиях V–VII вв. на Дунае и где «Словены Дунайские» выделены в особую группу по географическому признаку — «Словене, иже седяху по Дунаеви» (11; 1–3; 25; 17).

§ 4. Незначительное отступление от выработанного стиля изложения можно отметить внутри текста о расселении славян. Так, обо всех народах сказано лишь одно — на какой реке они поселились.

О словенах же новгородских сказано, что они построили Новгород. Даже применительно к полянам, история которых была, естественно, в центре внимания летописца, не сказано здесь ничего о постройке города. Это — первое упоминание русского города на страницах «Повести временных лет», и странно, что таким первым городом оказался не Киев, обозначенный в самом заголовке «Повести», а Новгород, Новый город, несомненно уступающий в старшинстве Киеву — «матери городов русских». Такое выпячивание Новгорода на первое место хорошо известно нам по новгородскому летописанию XI–XII вв.{312}

Делалось это довольно примитивно и неуклюже, но тем легче отделить основной текст от позднейших подправок, произведенных рукою новгородца.

На основании этого можно считать фразу «Словене же пришьдъше с Дуная, седоша около езера Илмеря и прозъвашася своим именьмь и сделаша град и нарекоша и Новъгород» (6; 7–9) сильно подправленной одним из редакторов, заинтересованным в выдвижении Новгорода на первое место. Заметим, что он имел дело уже с перекроенным текстом, в котором отрывок B1 (о славянах на Дунае) уже находился в параграфе, посвященном расселению славян.

Для того чтобы упоминание о словенах не выделялось по стилю из всего текста, его нужно читать примерно так:

«Словене же еже седоша около озера Илмеря, прозвашася своим именем».

§ 5. В последнюю фразу рассказа о расселении вкралось несколько слов, совершенно неожиданных в этом месте:

«И тако разидеся Словеньскый язык; темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11–12).

Конец этой фразы явно относится к «Сказанию о грамоте славянской», помещенном в виде двух разобщенных отрывков значительно ниже.

§ 6. Вслед за отмеченной только что фразой идет еще одна, указывающая на перебои в тексте. Она повторяется в летописи три раза:

1. «Полям же живъшем особе по горам сим» (6; 13)[33].

2. «Полям же живъшем о собе и владеющем роды своими…» (8; 13)[34];

3. «Полям же живущем особе, якоже рекохом» (11; 19)[35]. Логически связана с последующим текстом эта фраза только во втором случае, когда речь идет о жизни самих полян. Первый и третий случаи мы должны рассматривать как результат редакторской небрежности. Там где эта фраза повторяется без логической связи с текстом, мы вправе ожидать каких-либо вставок, интерполяций, произведенных тем или иным редактором.

§ 7. Между первым и вторым упоминанием о «Полянах, живущих особе», помещено несколько отрывков, посвященных двум темам — географии речных и морских путей и легенде о путешествии апостола Андрея по Руси.

Первый отрывок повествует о знаменитом пути «из Варяг в Греки»:

«Бе путь из Варяг в Грьки и из Грьк по Дънепру, и вьрх Дънепра волок до Ловати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из него же езера потечеть Волхов и втечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устье в море Варяжьское; и по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Цесарюграду, а от Цесаряграда прпти в Понт море, в неже вътечеть Дънепр река» (6; 13–20).

Во всей нашей литературе как научной, так и учебной, прочно установилось наименование Великого Днепровского пути, как пути именно из Варяг в Греки, т. е. с севера на юг, из Балтики в Причерноморье. А между тем порядок описания пути никак не соответствует такому наименованию.

Варяжская земля не только не являлась отправной, исходной точкой описанного здесь кругосветного европейского плавания, но она даже и не упомянута в описании маршрута. Есть только «море Варяжьское», а земли Варяжской нет даже в качестве промежуточного этапа. Конечно, в эпоху норманских походов и завоеваний нельзя отрицать знакомства норманнов с днепровским путем в Византию, но, выясняя точку зрения летописца, мы должны сказать, что это была точка зрения русского человека, определявшего этот маршрут не с севера, на юг, не из Скандинавии в Византию, а, наоборот, с юга на север, вверх по Днепру, через Ловать, Ильмень, Волхов и Неву. Больше того, мы можем сказать, что этот человек не новгородец, а южанин, для которого Днепр был ближайшим географическим ориентиром, тем естественным путем, с которого начиналось плавание[36].

Исходя из всего отмеченного выше, следует признать, что заголовок отрывка о кругосветном плавании не соответствует его содержанию — в летописи нет пути «из Варяг в Греки», а есть только путь «из Грек».

Необходимо допустить, что слова «из Варяг в Греки» являются вставкой, нарушающей логику самого изложения. Без этой вставки отрывок приобретает стройность и логическую последовательность:

«…бе путь из Грек по Днепру и верх Днепра волок…» и т. д.

Здесь описывается путь от византийских владений на берегах Понта, «в неже втечеть Дънепр река».

Потребность в описании такого пути выяснится ниже, при рассмотрении легенды об Андрее.

§ 8. Непосредственно к описанию пути «из Грек» примыкает отрывок другого географического текста, построенный по другому принципу (6; 20. 7; 1–9). Он логически продолжает рассказ о трех частях древнего мира, о «жребиях» Сима, Хама и Иафета, указывая, каким образом из Руси можно попасть в каждый из этих жребиев.

Отправной точкой здесь является не Греческая земля, а Русь, «Оковский лес» на Валдайской возвышенности, откуда три великих русских реки растекаются в разные стороны. Волга ведет из Руси в Болгарское ханство, в прикаспийские земли, в Хорезм, открывая путь еще далее на восток в «жребий Симов», т. е. в Персию, Аравию, Индию. Западная Двина в этом отрывке заменяет собой Волхов и Неву предыдущего отрывка (см. § 7). Именно по Двине идут из Руси «в Варяги, а из Варяг до Рима» по наезженным норманнами путям. Доведя своего читателя до Италии, автор этого отрывка не заставляет его возвращаться через Царьград и Понт, а открывает перед ним путь в Африку, к «племени Хамову».

К Греческой земле, начинавшейся на берегах Понта, вел Днепр, который «втечеть в Понтьское море трьми жерелы».

Рассмотренный географический отрывок существенно отличается от предыдущего: во-первых, здесь все подчинено описанию географии Руси, русских связей с Азией, Европой и Африкой, а там дан только путь из Греции через Русь. Во-вторых, здесь путь из Руси в Прибалтику указан по Западной Двине, а там — по сложной системе волоков, рек и озер (первый путь на 600 км короче второго). В-третьих, здесь указаны конечные направления — часть Симова, часть Хамова, а там дается маршрут объезда всей Европы с тем, чтобы возвратиться к тому же самому Днепру, с которого начато описание; практическое значение этого кругового маршрута неясно. В-четвертых, нужно отметить, что в обоих отрывках есть и повторения. Вывод можно сделать только один — отрывки принадлежат разным авторам, ставившим перед собой разные цели.

Второй отрывок завершается двумя примечаниями; Понтское море — «еже море словеть Русьское; по немуже учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша» (7; 8–9). Оба замечания связаны с легендарным путешествием Андрея в Русь, а заключительные слова «якоже реша» с несомненностью говорят о перестановке текста, что давно уже отмечалось исследователями.

Нигде до сих пор в тексте «Повести временных лет» не было речи об апостоле Андрее, и ссылка на то, «как уже сказано», явно не на месте, т. к. легенда об Андрее помещена прямо вслед за этими словами.

§ 9. Легенда о путешествии апостола Андрея в землю полян (7; 11–20.8; 1–12) является одним из самых убедительных доказательств наличия в летописи дополнений, сделанных другой рукой и не всегда сохранивших свое первоначальное место{313}.

В дошедшем до нас тексте «Повести временных лет» существуют два взаимоисключающих взгляда на вопрос о первом знакомстве славян с христианством; в одном месте (28; 11) утверждается, что «словеньску языку учитель есть (апостол) Павьл», а в разбираемой сейчас легенде говорится об апостоле Андрее. Очевидно, два разных взгляда принадлежат двум разным авторам. К разбору этой стороны текста мы вернемся в следующем разделе, а сейчас отметим пропуски и перемещения отрывков.

Начало легенды, те необходимые вводные слова, которые должны были связать ее с основным текстом летописи, отсутствуют; начинается она со слов: «…Андрею учащю в Синопии…» Совершенно ясно, что этим словам первоначально предшествовали другие.

Соседство и текстовая связь легенды с разобранным выше описанием днепровского пути «из Грек» объясняются стремлением русского книжника во что бы то ни стало украсить первые страницы летописи рассказом об апостольской проповеди. Из всех двенадцати апостолов только об одном Андрее говорилось, что он проповедовал христианство «скифским» народам (имелись в виду племена Средней Азии). Но этому книжнику нужно было обойти серьезное географическое препятствие — известно было, что Андрей был в Синопе и оттуда отправился в Рим; нужно было отыскать такой вариант пути, который вел бы из Черного моря в Рим через Русские земли. Для этой цели очень удобным оказался тот географический отрывок, который повествует о связях Руси с частью Симовой, частью Хамовой и с Римом.

Однако мысль о широких связях Руси здесь должна была получить несколько иное конкретное выражение, т. к. отправной точкой является не Русь, а берега Понта. Так, по всей вероятности, и родился тот вариант описания пути по Днепру, где автор ведет читателя снизу вверх, с юга на север, от Понта к Варяжскому морю и затем уже приводит его в Рим. Описание пути «из Грек» было совершенно необходимо автору легенды об апостоле-просветителе Руси для того, чтобы показать своим читателям, что можно попасть из Синопа в Рим с заездом в Русские земли. Оказавшаяся не на месте фраза «якоже реша» дает нам право переместить отрывки таким образом, чтобы восстановить их первоначальную последовательность:

А «…Андрею учащю в Синопии и пришедшю ему в Кърсунь, уведе, яко ис Кърсуня близь устие Дънепрьское, и въсхоте пойти в Рим (7; 11–13).

Б Бе [бо] путь из Грьк по Дънепру, и верх Дънепра волок до Ло-вати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из негоже езера потечеть Волхов и вътечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устие в море Варяжьское. И по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по томуже морю к Цесарюгра-ду, а от Цесаряграда прити в Понт море, в неже вътечеть Днепр река (6; 13–20).

В Дънепр бо потечеть из Оковьскаго леса и течеть на полдьне… (далее идет описание волжского и двинского путей) … А Дънепр вътечеть в Понтьское море трьми жерелы, еже море сло-веть Русьское (6; 20. 7; 1–9).

Г по нему же учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша (7; 9–10).

Д И приде в устие Дънепрьское и оттоле поиде по Дънепру горе и по приключаю приде и ста под горами на брезе (7; 13–15).

Е Полям же жившем особе по горам сим (6; 13).

Ж И заутра въстав, рече к сущим с нимь учеником: «Видите ли горы сия? Яко на сих горах въсияеть благодать божия; имать град велик быти и церкви мъноги бог воздвигнута имать». И вошед на горы сия, благослови я, и постави крест и помо-ливъся богу, и сълез с горы сея, идеже послеже бысть Киев… (далее говорится о пути через землю словеи новгородских в варяги и Рим; пронически описаны севернорусские бани) … Андрей же быв в Риме, приде в Синопию» (7; 15–20. 8; 1–12).

Отрывок Б очень хорошо (с точки зрения летописца) объясняет, почему Андрея, отправившегося из Синопа в Рим, соблазнило «устье Днепрьское».

Отрывок В, взятый, по всей вероятности, в готовом виде из географического описания Руси (может быть, из первоначального текста летописи?), еще более подкреплял аргументацию автора легенды.

Отрывок Г, пояснявший, что по берегам Русского моря учил один из апостолов — Андрей, принадлежит, без сомнений, к основному тексту легенды. Уже после того, как легенда попала в летопись, кто-то перепутал ее отдельные части и слова «якоже реша» (вполне уместные в предложенной мною реконструкции) оказались не на месте.

Место отрывка Е (о полянах) определено здесь весьма предположительно.

Отрывок Ж своим насмешливым тоном по отношению к новгородцам обличает руку южанина, незнакомого с северными банями.

§ 10. А.А. Шахматовым в его реконструкции текста «Повести временных лет» выделен рассказ о построении Киева, как заимствованный Нестором из Начального свода 1093–1095 гг.{314}

Выписке из более раннего свода предшествует отрывок фразы, явно находящийся не на месте:

«…иже и до сея братия бяху Поляне» (8; 14).

Рассказ о трех братьях — Кие, Щеке и Хориве — помещен далее, и поэтому здесь преждевременно говорить о «сей братии». По другую сторону выписки из свода игумена Иоанна находится дополнительное разыскание о князе Кие, произведенное летописцем для того, чтобы реабилитировать его княжеское достоинство и опровергнуть версию (очевидно, новгородскую) о простом «перевознике» (9; 10. 10; 3).

§11. Вслед за рассказом о Кие помещено очень интересное и важное описание племенных княжений (10; 5–7), но оно резко перебито выписками из какого-то географического источника. Дело в том, что перечень племенных княжений не охватывал всего восточного славянства; в него не входила примерно половина восточнославянских племен. Это, очевидно, объяснялось специальным интересом летописца именно к этой половине племен, составившей впоследствии Русь в ее первоначальном виде{315}.

Перечислив самостоятельные княжения полян, древлян, дреговичей, словен, полочан, текст летописи переходит к описанию размещения других племен — описанию, составленному по другому принципу:

«И по сих брати дьржати почаша род их къняжение в Полях, а в Деревлях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое (?) на Полоте, иже и Полочане (10; 5–7), от нихже (?) и Кривичи, иже седять на верх Волгы и на верх Двины и на верх Дънепра, ихже град есть Смоленск: туда бо седять Кривичи. Таже Север от них. А на Белеозере седять Весь, а на Ростовском озере Меря, а на Клещине озере Меря же. А по Оде реце, кде вътечеть в Волгу, язык свои Мурома и Черемись свои язык и Мордва свои язык» (10; 7–13).

В списке княжений мы снова чувствуем руку новгородца, который сделал исключение только для Новгорода, добавив его имя к Словенскому княжению. Труднообъяснимое дополнение к полочанам («а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте»), быть может, связано с тем, что на эту фразу пришелся «шов» между двумя различными кусками текста; едва ли ее первоначальный вид был так двусмыслен. Ведь по прямому смыслу фразы в ее теперешнем виде нужно считать, что у словен было два княжения — одно в Новгороде, «а другое на Полоте». Очевидно, надо понимать так, что список княжений завершался полочанами, и слова «а другое» следует переводить «и еще одно» — полочане. Река Полота, очевидно, взята из географического перечня, строго придерживающегося в своем описании речных систем, тогда как в перечне княжений реки отсутствуют.

§ 12. Непосредственно за приведенной выше географической вставкой идет текст (10; 14–20) с утраченным, очевидно, началом, но чрезвычайно важного содержания. Это — перечень славянских племен, составляющих Русь, и неславянских (финно-угорских и балтийских) племен, платящих дань Руси. В отличие от предыдущего описания, занятого лишь указанием географических ориентиров, здесь в основу положен принцип политической принадлежности. Географическая вставка значительно менее полна, чем этот перечень: во вставке указаны только пять финских племен, а в перечне данников Руси, сверх того, еще девять разных племен.

В славянской части, идентичной перечню княжений, есть лишь одно отличие — после простого перечисления уже известных нам полян, древлян, дреговичей, новгородцев, полочан и северян здесь указаны «Бужане, зане седоша по Бугу, послеже же Велыняне». Эта фраза снова возвращается к принципу речных систем и, вероятно, относится к тому же географическому источнику, из которого черпался материал для ряда вставок{316}.[37]

§ 13. Без всякой логической связи с предыдущим перечнем, но в несомненной связи с отрывками, помещенными много выше и повествующими о славянах на Дунае (см. § 3, Б1 и Б2), стоит известный рассказ о нападениях кочевников на дунайских славян и дулебов (11; 1–18). Эта вставка, вероятно, относится к первоначальному тексту, но на это место она попала при последующей обработке текста Нестора.

§ 14. После третьего упоминания «Полям же живущем особе» следует несколько разрозненных фраз, посвященных географии и этнической принадлежности ряда славянских племен (И; 19. 12; 1–10). Обращает на себя внимание тематическая и даже грамматическая несогласованность отдельных отрывков между собой. Порядок и внутренняя логическая связь появляются лишь двенадцатью строками ниже, когда в летописи дается знаменитое этнографическое описание славянских племен.

Приведем эту часть текста, разбив ее предварительно на отдельные куски, связанные внутри единством:

А «Полям же живущем особе, якоже рекохом, сущим от рода Словеньска и нарекошася Поляне, а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне.

Б Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а другый Вятко; и прешедша, седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце, от него же прозвашася Вятичи.

В И живяху в мире Поляне и Древляне, и Север, и Радимичи и Вятичи.

Г …Хорвати… Дулеби же живяху по Бугу, къде ныне Велыняне, а Уличи и Тиверьци седяху по Днестру, и приседяху к Дунаеви. И бе множьство их; седяху бо преже по Бугу и по Днепру оли до моря и суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от Грьк «Великая Скуфь» (11; 19–20. 12; 1–10) Имеяхубо обычаи свои…»

Каждый, из приведенных выше отрывков, во-первых, не связан логически с соседним, а во-вторых, не представляет и сам по себе законченного целого. Обращает на себя внимание пестрота терминологии:

Отрывок А — «нарекошася»; Б — «прозвашася»; Г — «ся зваху», «живяху» и «седяху».

Отрывок А является повторением уже сказанного выше в разделе о первоначальном расселении славян и никак не связан с рассказом о злоключениях дулебов во времена аварского владычества.

(6; 2–3): «Такоже и ти Словене (отрывок А — «сущим от рода ело — веньска») прешедше седоша по Дънепру и нарекошася Поляне (отрывок А — «и нарекошася Поляне»).

(6; 3–4): «а друзии — Древляне, зане седоша в лесех» (отрывок А — «а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне»).

Отрывок Б явно связан с рассказом о расселении славян и ведется в прошедшем времени. Древляне, северяне, радимичи и вятичи почти всегда объединены летописцем то как враги полян, то как мирные соседи, то как люди, живущие (в отличие от полян) «звериньским» образом. В перечне же расселившихся в Восточной Европе славян недостает из ближайшего окружения полян именно радимичей и вятичей. Очевидно, эта легенда о приходе Радима и Вятка первоначально находилась в разделе о расселении славян после вавилонского столпотворения или после упоминания древлян или же. после упоминания северян (см. 6; 4–10). В таком контексте становится понятным придуманное летописцем объяснение имен радимичей и вятичей от эпонимов — ведь в этом разделе давалось толкование племенных, названий (полочане от реки Полоты, древляне от лесных древес, морава от реки Моравы).

Стоит отметить еще один формальный признак различия отрывков А и Б; если не делать между ними цезуры и читать подряд, то получится противопоставление: ляхи — не славяне, а это противоречило бы яркой и подробной картине деления всех славян на основные группы, нарисованной вначале. Там поименованы все основные подразделения ляхов[38].

Отрывок В должен относиться к такому тексту, который упоминал бы все племена, «живущие в мире». Таким текстом является следующее далее описание свадебных и погребальных обычаев. Список племен и там и здесь одинаков, за одним только отличием: среди «живущих в мире» племен упомянуты и хорваты. Это не может не вызывать недоумений, т. к. хорваты далеко удалены от компактной массы днепровско-окских племен, составляющих этот список. Нигде в других местах летописи хорваты не упоминаются в сочетании с этими племенами. Следует обратить внимание на то, что следующий отрывок — Г — посвящен как раз соседям хорватов, юго-западным славянским племенам дулебов, волынян, уличей и тиверцев.

Вероятно, слово «хорвати» оказалось на «шве», на месте сшивки двух кусков и посредством союза «и» оказалось привязанным не к последующему тексту о дулебах и их соседях (где, естественно, рассматривать прикарпатских хорватов), а к предыдущему куску текста о полянах и их соседях.

Отрывок Г в отличие от отрывка Б говорит не о давно прошедшей поре расселения, а о географическом размещении племен. Считать этот отрывок, начинающийся с упоминания дулебов, географическим комментарием к рассказу о дулебско-аварских отношениях нельзя, т. к. в том рассказе Скифией названы Хазарские степи, а здесь Скифия — юго-западная часть славянских племен, земли которых простираются «оли и до моря». Нетрудно усмотреть прямую связь упоминания этих приморских славян в низовьях Днепра с легендой о святом Андрее — просветителе «скифов», поплывшем просвещать славян вверх по Днепру (см. § 9).

Если мы добавим к перечисленным племенам еще хорватов, то получим полный перечень юго-западных племен. Однако на этом своем месте этот перечень производит впечатление искусственно добавленного дополнения.

Рассмотренные все вместе отрывки А, Б, В и Г представляются попыткой предварить этнографическое описание восточнославянских племен общим перечнем их, с указанием их происхождения и географического размещения. Но перечень этот составлен из отдельных фраз, взятых из разных мест; часть взята из этой же летописи (Б и В), часть является повторением написанного (А), а часть (Г) взята из какого-то подробного географического описания, наличие которого у редакторов (а может быть, и у автора) летописи уже ощущалось и ранее (см. § 2).

§ 15. Описание славянских обычаев представляет собой образец целостного, почти ненарушенного рассказа, относящегося к первоначальному тексту. Большое дополнение, взятое из «Хроники» Георгия Амартола, отмечено Шахматовым (13; 16). Вполне вероятно, что от этого рассказа в процессе переделок и перекроек отскочили две фразы, которые очень хорошо связывают эту яркую этнографическую картину с еще более широкой картиной расселения всех славян; написав эти фразы в порядке их последовательности в летописи, но исключив вставки и перестановки, мы получим следующее:

«И тако разидеся Словеньскыи язык и живяху кожьдо со своимь родомь на своих местех, владеюще кожьдо родомь своимь, имеяху бо обычаи свои и закон отец своих и предания, кожьдо свой нрав…» ит.д. (6; 11.8; 14–16. 12; 11).

§ 16. Вводная, недатированная часть исторического труда Нестора, которая, по всей вероятности, и называлась «Повестью временных лет», завершается обширной выпиской из более раннего свода (1073 г.) о неудавшейся попытке хазар подчинить себе Полянское княжение (16; 8–17).

Однако и в собственно летописной части, где события изложены по годам, есть некоторые отрывки, занесенные туда в процессе решительных и порой бесцеремонных переделок. Таково известное «Сказание о грамоте славянской» (25; 16–29), которое должно было быть помещено или при описании самых первых событий русской истории в середине IX в. или же во вводной части, предшествовавшей описанию отдельных событий. События, описанию которых посвящено «Сказание», происходили около 862–863 гг.; герои «Сказания» умерли: Кирилл в 869 г., Мефодий в 885 г., а «Сказание» помещено в летописи под 898 г. Следовательно, «Сказание о грамоте славянской» совершенно искусственно вставлено в летопись без какой бы то ни было связи с обрамляющим его с обеих сторон текстом. Целый ряд нитей связи тянется от «Сказания» к вводной части «Повести временных лет». Так, в рассказе о расселении славян уцелела фраза «темь же и грамота прозвася Словеньская»(6;12).

В «Сказании» есть и излюбленная летописцем форма перечней народов: «Бе бо един язык Словеньск…» (25; 16–17).

Широкий интерес «Повести» к истории западных и южных славян, большое внимание к Моравской земле, где впервые появилась славянская грамота (с Моравы начинается список расселившихся славян) — все это говорит о заранее продуманной связи интродуктивной части летописи со «Сказанием о грамоте славянской».

Поэтому правильнее было бы рассматривать «Сказание» как логическое завершение вводной части. Средневековый историк-монах должен был поставить вопросы принятия христианства и начала богослужения на славянском языке в центре своего труда. «Сказание» завершало общеславянскую часть «Повести»; далее шли уже события собственно русской истории — «Летописец Русский» с отдельными справками из истории Болгарии и других славянских земель.

Исходя из уцелевших отрывков этого интереснейшего произведения, повествующего о событиях середины IX в., А.А. Шахматов назвал его «Сказанием о грамоте славянской», но следует обратить внимание на то, что важнейшее, с точки зрения средневековых книжников, событие — крещение славян — в уцелевших отрывках совершенно не отражено. А между тем крещение и западных славян, и болгар, и русов происходило в эти же годы. Право на богослужение на родном славянском языке, закрепленное славянской письменностью, было лишь частью общего процесса христианизации. Представляется, что русский средневековый историк, внимательно рассматривавший все этапы истории славянства в полном согласии с библейскими легендами о делении земли между сыновьями Ноя, о вавилонском столпотворении, не мог умолчать о таком событии, как принятие христианства. Отсутствие рассказа о крещении славян в «Повести временных лет» настолько странно и так не вяжется с общим духом этого широко задуманного труда, что мы вправе задать вопрос, не являлось ли «Сказание о грамоте» в своем первоначальном виде по существу «Сказанием о крещении Словен и о грамоте Словенской»?

Ответ на этот важный вопрос мы получаем в самом «Сказании», основная часть которого начинается словами: «Словеном бо живущем крыценом…» (26; 4).

Из этого непреложно следует, что этой фразе должен был предшествовать рассказ о крещении славян. В сохранившейся части «Повести временных лет» этого рассказа нет; он отсечен и изъят из текста кем-то из редакторов. «Сказание», занимавшее важное место в летописи, оказалось обезглавленным.

Попытаемся рассмотреть все отрывки, связанные с вопросами «составления писмен» и «преложения книг» Кириллом, Мефодием и их учениками.

А.А. Шахматов относил к «Сказанию» все те места в летописи, где говорится о дунайских славянах и их судьбах (5; 10–20. 6; 11–12. 11; 1–5. 25; 6–19). Мне кажется, что нет необходимости каждое сведение о южных или западных славянах обязательно возводить к определенному и целостному литературному произведению. Как мы уже убедились, летописец на всем протяжении своего труда внимательно следил за судьбами всего славянства, показывая раннюю историю Руси на широком общеславянском фоне. Конечно, летописец должен был хорошо знать историю западных и южных славян и, возможно, действительно имел в своем распоряжении какие-то славянские источники, как предполагал Н. К. Никольский{317}.

Наибольшую осведомленность летописец обнаруживает для середины IX в. в делах Великоморавского государства, а для IX–X вв. — в делах Болгарского царства. По всей вероятности, источники этих сведений не ограничивались кругом материалов о Кирилле и Мефодии.

В трех случаях, когда Шахматов предполагает заимствование из «Сказания о грамоте славянской» (5; 10–20. 11; 1–5. 25; 6–17), это заимствование трудно доказать (см. выше § 3, 13).

Рассмотрим те отрывки летописи, которые следует связать с рассказом о славянской грамоте и богослужении.

В конце географического описания славянских племен сказано:

А «И тако разидеся Словеньскый язык. Темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11–12).

Б «Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви их же преяша Угри, и Морава, и Чеси, и Ляхове, и Поляне, яже ныне зовомая Русь. Сим бо пьрвое преложены книгы Мораве, яже прозъвася грамота Словеньская, яже грамота есть в Руси и в Волга рех Дунайскых» (25; 16–18. 26; 1–3).

В «Словеном бо живущем крыценом, кънязи их Ростислав, и Свято — полк, и Коцел послаша к цесарю Михаилу, глаголюще: «земля наша крыцена и несть у нас учителя…» (далее следует основной текст, повествующий о славянской миссии Кирилла и Мефодия) (26; 4–20. 27; 1–21. 28; 1–7).

Г «Темь же Словеньску языку учитель есть Андроник апостол, в Моравы бо доходил и апостол Павьл и учил ту. Ту бо есть Илурик, его же доходил апостол Павьл; ту бо беша Словене перьвое. Темь же Словеньску языку учитель есть Павьл; от негоже языка и мы ест, Русь; тем же и нам, Руси, учитель есть Павьл, понеже учил есть язык Словеньск и поставил есть епископа и наместьника по собе Андроника Словеньску языку» (28; 7–15).

Д «А Словеньск язык и Руськый един есть, от Варяг прозъвашася Русию, а пьрвее бета Словене; аще и Поляне зъвахуся, но Словеньска речь бе. Полями же прозъвашася быши, зане в поли седяху, а язык Словеньск бысть им един» (28; 15–7. 29; 1–2).

Отрывок А представляет собой отдельную фразу, оторвавшуюся от остального текста, и определить его первоначальное место невозможно.

Отрывок Б идет в тексте после рассказа о венгерских набегах, без всякой логической связи с ним. Конструкция первой фразы такова, что заставляет видеть в ней ответ или разъяснение каких-то вопросов, связанных с этнографическим составом славянства (бе бо). Стоит отметить обычную для вводной части летописи широту взгляда — автор дает определение всего славянского мира в эпоху «преложения книг»: Моравское государство, чехи, поляки, дунайские славяне, завоеванные венграми, Поляне-Русь (как совокупность всех восточнославянских земель) и Болгарское царство. Отрывок Б очень близок к отрывку Д, где проводится та же самая мысль, что Русь, или поляне, является частью славянства, что русский язык относится к славянской ветви, что грамота, изобретенная для всех вообще славян, была в то же время и русской грамотой. Здесь явно ощущается то же стремление (пронизывающее всю «Повесть временных лет») связать историю полян-Руси с историей всего славянства от Эльбы на западе до Дуная на юге и до Волги на востоке.

Между отрывками Б и В есть тематическая связь, но нет связи грамматической. Отрывку В, как уже говорилось, должен был предшествовать рассказ о крещении славян (по крайней мере славян моравских). В содержании самого отрывка В важно отметить наличие иной концепции, чем та, которая изложена в легенде об апостоле Андрее. Здесь, в «Сказании о грамоте славянской», нет ни слова об апостольской проповеди непосредственно на Руси; автор представлял себе дело так, что только где-то на самом западном краю славянских земель, в Иллирии, учил апостол Павел. И, очевидно, не без воздействия этой идеи была создана другая легенда о том, что «ту бо беша Словене первое», что «Илурик» является как бы прародиной славян.

Апостол Павел является учителем Руси не непосредственно, а лишь в силу таких умозаключений:

1) Павел доходил в своих путешествиях до Иллирии;

2) в Иллирии жили славяне;

3) Русь есть часть «словенского языка»;

4) следовательно, учителем Русиявляется апостол Павел. Второе, что следует отметить в «Сказании», — это симпатии к

римскому папе. Описывая ту полемику, которая возникла по поводу законности богослужения на славянском языке в середине IX в., — полемику, отражавшую борьбу Рима с Византией, автор «Сказания» считает своим долгом указать, что «папежь Римьский похули тех, иже ропщють на книгы Словеньскыя… Да аще кто хулить Словеньскую грамоту, да будеть отълучен от церкве, донде ся исправить…» (27; 10–16). Позиция папы Николая, вовремя оценившего значение организованной Византией миссии Кирилла и Мефодия, изложена в «Сказании» довольно верно, но для нас сейчас важно отметить, что летописец счел нужным выписать из «Жития Мефодия» и эти строки, рисующие римского папу другом славян и покровителем славянской письменности.

Отрывки Г и Д, непосредственно следующие за отрывком В, надо рассматривать как дополнения и комментарии к «Сказанию», ставившие целью перенесение по принципу «pars pro toto» на историю Руси всего того, что говорилось об истории всего «словенского языка». В итоге можно сказать, что повествование о грамоте славянской дошло до нас в составе летописи в сильно усеченном виде, с недомолвками, без рассказа о крещении славян, и помещено оно в летописи под 898 г. рядом с рассказом о венгерских набегах совершенно случайно, лишь потому, что в одном из отрывков тоже упомянуты венгры. Наиболее вероятным местом такого повествования в летописи должен быть, по-моему, конец вводной части, тот раздел «Повести временных лет», который непосредственно соприкасается с датированной частью, с «Летописцем Русским», начинающимся с того же десятилетия IX в., когда изобретались славянские письмена.

Быть может, даже не было отдельного обособленного «Сказания», существовавшего помимо летописи, — ведь все, что утверждается в нем, по духу и по стилю очень близко ко всему тексту «Повести временных лет». Вероятнее всего, что при составлении «Повести» был написан этот раздел, автор которого широко использовал «Житие Мефодия», но добавил к нему целый ряд рассуждений и домыслов, при помощи которых он хотел связать историю Полянской, Киевской, Руси с историей всего славянского мира, охватившего к этому времени половину Европы.

Мы закончили последовательное, построчное рассмотрение с формальной стороны всей вводной части «Повести временных лет», обнаружив там большое количество грамматических и смысловых нарушений текста (частично уже установленных ранее), помогших определить «швы» между отдельными отрывками, вставки и перестановки текста. Всего можно насчитать свыше двух десятков отрывков разного размера и отдельных фраз, нарушающих целостность основного текста. Наша задача сейчас состоит в том, чтобы исключить вставки, определить состав первоначального несторовского текста, порядок уцелевших отрывков, возможность пропусков.

Совершенно явной вставкой, противоречащей остальной части текста, является, как это уже выяснено в § 9, легенда о путешествии апостола Андрея к полянам и словенам и сопряженное с ней описание пути «из Грек в Варяги».

Несколько труднее определить отношение к первоначальному тексту ряда географических отрывков (см. ниже). Они рассказывают о расселении славянских племен по рекам, о водных путях из Руси в Западную Европу, Азию и Африку, о переселении отдельных племен (уличей, радимичей и вятичей). Этим отрывкам нет места в сохранившейся части текста, где они почти всегда не связаны с теми строками, к которым они примыкают. Но по своему содержанию, по стилю изложения большинство географических отрывков однородно с основным текстом. Этногеография Восточной Европы вполне могла быть составной частью такого введения в русскую историю, как «Повесть временных лет». Больше того, автор, начавший свой труд с подробного географического рассмотрения расселения потомков Ноя, с расселения всех вообще славян, переходя к обрисовке ранних судеб Руси, не мог отойти от принятой системы, отказаться от проводимого ранее принципа и не дать подробной географической характеристики того восточного славянства, истории которого он этот труд посвящал.

Только два идущих один за другим географических отрывка резко выделяются по своему содержанию — они посвящены географии Западной Европы, в них уделено особое внимание норманскому миру, и что особенно важно, они очень грубо вклиниваются в текст без всякой связи с ним (см. § 2). Возможно, что этой же руке принадлежит и окончательная редакция описания пути «из Варяг в Греки», дающая именно тот вариант пути из Руси в Прибалтику, который идет через Ладогу, варяжскую базу на русском Севере.

Порядок изложения был сильно нарушен рассыпанными по разным местам фрагментами так называемого «Сказания о грамоте славянской». Последним отрывком, завершающим раннюю историю славянства дунайской долины, должен быть красочный и точный рассказ о появлении на Дунае венгров. Если мы изымем из существующего текста летописи эти фрагменты, то оставшиеся на своем месте строки сольются в единый стройный и логичный рассказ, а изъятые фрагменты в свою очередь образуют другой стройный рассказ (см. § 3), который следует поместить после описаний древнейших судеб Полян-Руси, после упоминания о русско-хазарских отношениях.

Ниже предлагается проект реконструкции первоначального текста «Повести временных лет» Нестора, основанный на всем предшествующем рассмотрении сохранившегося текста. В основу положен текст Лаврентьевской летописи, выправленный А.А. Шахматовым. Нет надобности особо оговаривать условность такой реконструкции, т. к. эта условность ясна уже из всего изложенного выше, но только таким путем мы сможем приблизиться к решению исключительно важной задачи: к восстановлению исторической концепции крупнейшего русского историка начала XII в. — Нестора.

Полная реконструкция вводной части (разумеется, условная), сделанная нами на основе вышеприведенного анализа, дана в моей книге{318}. Возьмем из нее то, что прямо относится к историческим судьбам славянства:

«Се начьнем повесть сию.

По потопе убо трие сынове Ноя разделиша землю: Сим, Хам, Афет. «И яся восток Симови» (следует перечисление земель). «Хамови же яся полуденная страна» (перечисление). «Афету же яшася полунощные страны и западьныя» (перечисление кончается перечнем русских рек: Дунай, Днестр, Днепр, Десна, Припять, Двина, Волга).

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци» («иже дань дают Руси»).

(После вавилонского столпотворения бог разделил людей на 72 народа) «от сих же 70 и двою языки бысть язык Словеньск от племене же Афетова нарицаемии Норици, еже суть Словене. И от тех Словен разидошася по земле, и прозвашася имены своими, кде седше на котором месте.

Якоже пришедше седоша на реце именем Морава и прозъвашася Морава, а друзии Чеси нерекошася; Словене же ови прешедше седоша на Висле и прозъвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозъвашася Поляне: Ляхове, друзии Лутичи ини Мазовшане, ини Поморяне. А се — ти же словене: Хорвати Белии и Серьб и Хорутане. Такоже и ти Словене, прешедше, седоша по Дънепру и нарекоша-ся Поляне, а друзии Древляне (зане седоша в лесех), а друзии седоша межю Припетию и Двиною и нарекошася Дреговичи. Ини седоша на Двине и нарекошася Полочане (речькы ради, яже втечеть в Двину, именьмь Полота; от сея прозвашася Полочане). Словен же (еже) седоша около озера Илмеря, прозвашася своимь именем, а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север.

Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а друтыи — Вятко; и прешедша седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце; от него же прозвашася Вятичи. И тако разидеся Словеньскый язык.

И живяху кожьдо со своимь родом на своих местех, владеюще кождо родомь своимь, имеяху обычаи свои закон отец своих и предания, кожьдо свои нрав: Поляне бо своих отець обычаи имуть кроток и тих и стыдение к снохам своим и к сестрам, к матерям и к родителем своим. И снохы к свекровам и к деверьм велико стыдение имуща и брачный обычаи имеяху: не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней, чьто вдадуче. А Древляне живяху звериньскомь образомь, живуще скотьскы, и убиваху друг друга, ядуще вьсе нечисто, и брака у них не бываше, но умыкаху уводы девица. А Радимичи, и Вятичи и Север один обычаи имеяху: живяху в лесе, якоже вьсякый зверь, ядуще вьсе нечисто, и срамословие в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, но игрища межю селы, и съхожахуся на игрища, на пласания и на вься беловьскыя песни, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто совещався; имеяху же по две и по три жены. И аще кто умьряше, творяху тризну над нимь; и посемь сотворяху краду велику, и возложаху на краду мьртвьца, и сожьжаху и, посемь собьравше кости, вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путьх, еже творять Вятичи и ныне. Сиже творяху обычая и Кривичи и прочий погании не ведуще закона божия, но творяще сами собе закон».

Далее следует описание первобытных обычаев у разных других народов: индийцев, индонезийцев («островьниц»), халдеев, вавилонян, британцев, амазонок.

«Якоже се и при нас ныне Половьци закон дьржать отьць своих: кровь проливати, а хвалящеся о сих, и ядуще мьртвьчину и вьсю нечистоту, хомекы и суслы, и поимають мачехи своя и ятрови, и ины обычая отьць своих творять. Мы же хрьстияне, елико земль, яже верують в святую троицю и в едино крыцение и в едину веру, закон имам един, елико в Христа крьстихомъся и в Христа облеко-хомъся.

И живяху в мире Поляне, и Древляне, и Север, и Радимичи, и Вятичи. Полям же жившем особе и владеющим роды своими. И быша 3 братия, единому имя Кыи: а другому Щек, а третиему Хорив, а сестра их Лыбедь. И седяше Кыи на горе, идеже ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, идеже ныне зоветься Щековица, а Хорив на третиеи гор, от негоже прозвася Хоривица. И сотвориша градок во имя брата своего стареишаго, и нарекоша имя ему Кыев. И бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяще зверь; и бяху мужи мудри и смысльни, и нарицахуся Поляне, от нихже суть Поляне Кыеве и до сего дьне».

Далее должен идти текст, связанный с разысканиями Нестора о князе Кие, уже разобранный выше. Кончается он описанием возвращения Кия:

«Кыеви же пришьдъшю в свои град Кыев, ту живот свои сконьча; и брата его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь ту скончашася. И по сих братии дьржати почаша род их княжение в Полях, а в Деревлях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте, иже и Полочане.

По сих же летех, по смьрти братия сея, быта обидими Древлями и инеми окольиими, и наидоша я Козаре, седящая на горах сих в лесах, и реша Козаре: «платите нам дань». Сдумавше же Поляне и в дата от дыма мечь. И несоша Козаре ко князю своему и к старейшинам своим, и реша им: «се; налезохом дань нову». Они же реша им: «от-куду?» Они же реша: «в лесе на горах, над рекою Днепроскою». Они же реша: «чьто суть вдали?» Они же показаша мечь. И реша старьци Козарьстии: «не добра дань, княже, мы ся доискахом оружиемь единоя страны, рекъше саблями, а сих оружие обоюду остро, рекъ-ша мечи; си имуть имати дань на нас и на инех странах…» якоже и бысть, владеють бо Козары Русьстии князи и до дьныыь-няго дьне.

По мнозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, кде есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. Волохом бо нашедшем на Сло-вены на Дунаискыя, и седшем в них и насилящем им. Словеньску же языку живущю на Дунай, придоша от Скуф, рекоше от Козар, рекомии Болгаре и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быша. Посемь придоша Угри Белии, и наследиша землю Словеньскую, прогнавше Волохы, иже беша прежде преяли землю Словеньску. Си бо Угри почаша быти при Ираклии цесари, иже находиша на Хоздроя, цесаря Перськаго. В сиже времена быша и Обри, иже воеваша на Ираклия цесаря, и мало его не яша. Сиже Обри воеваша на Словены, и примучиша Дулебы, сушая Словены и насилие творяху женам Дулебскым: аще, поехати будяше Обри-ну не дадяше впрячи ни коня, ни волу, но веляше впречи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повести Обрина; и тако мухачу Дулебы, Быша бо Обри теломь велици, а умом горди, и бог потреби я, и помьроша вьси, и не остася ни един Обрин; и есть притъча в Руси и до сего дьне: погыбоша акы Объри, ихже несть ни племене, ни наследъка. По сих же придоша Печенези; и пакы идоша Угри Чьр-нии мимо Кыев, послеже, при Ользе.

И пришьдше от востока устрьмишася черес горы великыя яже прозъвашася горы Угорьскыя, и почаша воевати на живущая ту Волохы и Словены. Седяху бо ту преже Словене, и Волохове преяша землю Словеньску. Посемь же Угри прогънаша Волохы, и наследиша землю ту, и седоша со Словеньми, покоривъше я под ся; и оттоле прозвася земля Угорьска. И начата воевати Угри и Грькы, и поплониша землю Фрачьску и Македоньску доже и до Селуня; и начата воевати на Мораву и Чехы….Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви, их же преяша Угри, и Морава и Чеси и Ляхове и Поляне, яже ныне зовомая Русь».

Далее следует «Сказание о грамоте славянской», уцелевшее в фрагментах. Кроме того, в целостный рассказ об исторических судьбах славянства обильно вкраплены отрывки из географического описания славянства, народов Европы и различных путей в Русское море (Черное), Варяжское (Балтийское), в Хорезмийское («Хвалиськое» — Каспийское), на арабский Восток и в Африку.

Историко-географическое введение Нестора в историю Киевской Руси, написанное с небывалой широтой и достоверностью, заслуживает полного доверия с нашей стороны.

Здесь обрисована природа нашей страны, те ее элементы, которые влияли на историческое развитие народа: могучие реки, связывавшие Русь с Северной Европой, Азией, Южной Европой и Африкой, большие пе заселенные лесные массивы на водоразделах, вроде «Оковского леса», беспокойные и «незнаемые» степные пространства «Великой Скифии», откуда появлялись орды кочевнической конницы, моря, омывавшие крайние пределы киевских владений.

На этой «ландкарте» историк, обладавший целой библиотекой русских, греческих, западнославянских, болгарских книг, образованнейший человек своего времени, нарисовал картину жизни всех славянских народов, сопоставляя их быт с бытом и нравами других народов всего Старого Света. Куда только ни вел своего читателя Нестор: то к лесным племенам древлян, радимичей и вятичей, то к степным половцам, то в туманную Британию, то в Индию к брахманам или еще дальше, на острова Индонезии («Островницы») и на самый край известного тогда мира — к людям шелка, в Китай.

Нестор писал правду о первобытных обычаях древлян и радимичей (примерно эпохи зарубинецкой культуры), противопоставляя их «мудрым и смысленным» полянам (племенам Черняховской культуры). Он, как бы предвидя те тенденциозные толкования, которые будут исходить от норманистов, стремился показать, что у многих народов мира есть странные обычаи: одни из них — «убийстводейцы», «гневливы паче естества», другие с родными матерями и племянницами блуд творят, у третьих женщины ведут себя, «акы скот бессловесный», четвертые «человекы ядуще».

Отдав дань неизбежным для средневекового историка-монаха библейским легендам, Нестор быстро переходит к обрисовке всего славянского мира во всем его объеме. Здесь нет легендарных Чеха, Леха и Руса, обычных в западнославянских хрониках, здесь указаны все действительно существовавшие крупные союзы племен в области первоначального расселения славян в Европе.

Совокупность этих племенных союзов довольно точно очерчивает территорию расселения славян (западных и восточных) на рубеже нашей эры, как мы представляем ее себе сейчас па основании данных лингвистики, антропологии, археологии.

Надо снять с Нестора давно тяготевшее над ним обвинение в том, что он будто бы размещал прародину славян на Дунае. Сколько путаницы внесло непонимание настоящего порядка описания славян у Нестора; одни историки были готовы безоговорочно поверить летописцу и вести расселение славян с Дуная, другие находили противоречия между своими данными и Нестором и обвиняли великого летописца в необоснованной фантазии.

Предложенное мною выше восстановление первоначального текста показывает, что между современной наукой и Нестором нет противоречий: «По мнозех временах сели суть Словене по Дунаеви», и т. к. тут же рядом описываются волны кочевников, накатывавшиеся на дунайских славян в V–VII вв., то становится совершенно ясно, что речь идет о колонизации славянами Балкан в V–VI вв. н.э. Правильно указано Нестором и более позднее появление на своих местах словен новгородских, радимичей и вятичей.

В историке эпохи Мономаха поражает такая широта охвата длительного и многообразного процесса расселения славян. Нестор прекрасно понимал языковое единство всех славян — от лютичей на Эльбе до вятичей на Оке и сумел показать, как расчленялось единство древнего славянского мира, к каким новым ситуациям приводило расселение.

Нестор не случайно уделил такое внимание соприкосновению славян еще в V–VII вв. с кочевниками. Он, современник Боняка и Шарукана, своими глазами видел, как половцы «высекоша врата манастырю и поидоша по келиям, высекающе двери… емлюще иконы, зажигаху… убиша неколико от братия нашея оружием безбожьнии сынове Измаилеви, пущени на казнь хрьстияном»{319}. Красочный рассказ об аварах, запрягавших славянских женщин в свои колесницы, был не только печальным повествованием о тяготах иноземного ига, он под пером киевского историка превратился в противопоставление племени дулебов (распавшегося, как мы знаем, на несколько частей) Киевскому княжеству, сохранившему свое единство. В аналогичном случае, когда кочевники хазары хотели взять дань с полян, гордые киевляне вручили небывалую дань, озадачившую самого хазарского кагана, — обоюдоострые мечи, очевидно, символ непокорности и независимости.

Тонкое чутье историка подсказало Нестору безошибочный выбор основных узловых моментов в жизни славянства — это, во-первых, VI век, век славянских походов на Византию, век формирования мощных и устойчивых племенных союзов («княжений»), век путешествия Кия в Царьград и основания Киева как столицы племенного княжения полян.

В нашей современной периодизации мы тоже выделяем VI в. как переломную эпоху, очень важную в истории славянских предфеодальных образований.

Вторая выделенная Нестором эпоха — IX век, век образования таких славянских феодальных государств, как Киевская Русь, Великоморавское государство, Болгарское царство, век появления славянской письменности, христианизации славян.

Как видим, периодизация Нестора совпадает с нашей; он выделял в истории славянства те же самые моменты, которые выделяем теперь и мы.

Важнейшие для средневекового историка вопросы — как и когда сложилось то или иное государство, когда и как появилось там христианство и письменность, — эти вопросы остались без ответа.

Внимание ко всему славянству на разных этапах его развития должно было получить у Нестора логическое завершение в описании двух или трех крупнейших государственных образований IX в.: Великоморавской державы, Киевской Руси и Болгарского царства. Отрывки этого описания есть, но они разрозненны и крайне неполны.

Чья-то рука изъяла из «Повести временных лет» самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов. «Нормано-корсунская доктрина заменила собою отсеченный конец утраченных повестей о Поляно-Руси, оставшихся в своде без всякого продолжения»{320}.

Все широко задуманное изложение русской истории как части общеславянской истории теряло смысл, если начало государственности объяснялось при помощи североевропейской легенды о призвании варягов. Читатель был подготовлен к тому, чтобы признать Киев городом, заранее предназначенным для объединения восточных славян, для возглавления всей Русской земли и покоренных балтийских и финно-угорских племен. И вдруг центр исторической жизни перенесен редактором из Киева в Новгород; в качестве организующей силы выступают варяги; героем русской истории становится Олег, безвестный конунг, разбойнически овладевший Киевом и умерший неизвестно где.

Совершенно ясно, что в этом месте «Повести временных лет» столкнулись две концепции русской древнейшей истории.

Исключительно широко задуманная картина тысячелетней истории западных, южных и восточных славян заменилась повторением англосаксонской легенды о призвании князей. Стройность и логичность Несторова текста были грубо нарушены, хронология спутана и самые важные страницы первоначальной истории государства Руси в IX в. были выброшены.

Третий вопрос, поставленный в заголовке «Повести временных лет», ответ, на который Нестор с большим талантом подготавливал всем предыдущим изложением, — «откуду Русская земля стала есть». Этот важнейший вопрос в окончательной редакции летописи остался без ответа.

Но даже уцелевшая часть «Повести временных лет» Нестора производила на потомков неизгладимое впечатление и изувеченная, с перепутанными страницами, с чуждыми вставками она продолжала жить еще несколько веков, и сотни рук переписывали ее в разных городах Руси.

«Варяжская легенда», подвергнутая тщательному и исчерпывающему анализу в работах советских исследователей, будет рассмотрена в ином месте.

То же самое следует сказать и об интереснейшем русском летописании XII–XIII вв., анализ которого не следует отрывать от рассмотрения самой эпохи и ее общественной мысли.


Былины

Своеобразным историческим источником является народная эпическая поэзия Киевской Руси — былины, «старины». Былины, разумеется, не могут дать ни последовательности исторических событий, ни строгого достоверного описания фактов — поэзия есть поэзия. И тем не менее былины вполне историчны. Историзм былин проявляется в отборе воспеваемых событий, в выборе прославляемых или порицаемых исторических деятелей, в народной оценке событий и лиц. Феодальная письменность отражала преимущественно точку зрения феодального класса и лишь отчасти горожан, былины же Б.Д. Греков справедливо называл народным устным учебником истории. Спустя семь столетий после своего создания, былины знакомили неграмотных русских крестьян архангельского или вологодского Севера с былым блеском Киевской Руси, с пышностью стольного Киева, с его богатырями. Перед слушателями раскрывалось широкое степное раздолье и опасные враги Руси — половцы или татары, от которых богатыри мужественно обороняли свою землю. Былины расширяли исторический кругозор русского крестьянства на несколько столетий.

Былинный эпос — устная поэзия, воспевающая сохраняемые в народной памяти героические события или отдельные эпизоды, возведенные в разряд примеров, заслуживающих подражания.

Своими корнями героический эпос уходит, вероятно, в тысячелетние глубины родо-племенного, первобытнообщинного строя. До нас дошла лишь незначительная часть древних былин, сложенных в первые века русской государственности и сохранившихся благодаря определенным историческим условиям русского Севера.

Былины создавались и обновлялись вплоть до монголо-татарского нашествия на Русь; тяжелые поражения в битвах с кочевниками и установление иноземного ига не могло способствовать возникновению большого количества новых героических былин, но несомненно поддерживало стремление русского народа сохранить свой старый эпический фонд как память о величии Киевской Руси, о создании своей государственности и общенародной защите родной земли. Былины содействовали поднятию духа и подготавливали к борьбе с татарами; недаром имена печенегов и половцев, реальных врагов Руси эпохи создания былин, почти полностью вытеснены в них именем татар.

В XV–XVII вв., когда на смену феодальной разобщенности нескольких сотен русских княжеств пришло единое Московское государство с широкими внешнеполитическими задачами, в решении которых принимали участие большие народные массы, некоторые из продолжавших бытовать былин подверглись переработке, в результате чего в них усилилось звучание мотивов классовой борьбы.

На протяжении целого тысячелетия народ разрабатывал и бережно хранил эпическую поэзию, служившую своего рода «устным учебником родной истории», передаваемым из поколения в поколение. Этнографами XIX в. зафиксированы случаи обязательного исполнения былин в деревнях во время новогодних празднеств, когда не только производились обряды заклинания будущего, но и подводились итоги прошедшего. Пелись былины и на пирах, «сидючи в беседе смиренныя, испиваючи мед, зелена вина…»

Следы эпической поэзии в письменности Киевской Руси мы обнаруживаем уже в летописном своде 997 г., восхваляющем княжение Владимира Святославича. Летописец действовал параллельно создателям былин, в центре которых был этот же князь Владимир Красное Солнышко.

Углубляясь в более ранние времена, летописец широко использовал устные дружинные сказания типа былин о князе Святославе, о его отце князе Игоре, о жестокой мести княгини Ольги в 945 г. Возможно, что не все эти сказания киевского происхождения, песни об Игоре-Волке могли быть древлянского (нынеЖитомирщина) происхождения. В сохранившемся до нас былинном фонде этих локальных преданий нет. Нет в нем и того киевского предания о построении города Киева тремя братьями (Кием, Щеком и Хоривом), которое послужило краеугольным камнем всех повествований о начале русской истории.

Гусли. Новгород. Реконструкция Б.А. Колчина
Смычковый инструмент «гудок». Новгород. Реконструкция Б.А. Колчина
Древнерусские ноты
Совершенно исключительный интерес представляет отражение эпической поэзии разных эпох в «Слове о полку Игореве». Великий поэт знал и отдаленные от него «трояновы века» (по всей вероятности, II–IV вв. н.э.), и «время Бусово», время славянского князя Буса, погибшего в битве с готами (370-е годы).

В «Слове о полку Игореве» впервые в русской литературе появилось слово «былина», переводимое специалистами в данном случае как «действительное событие»{321}.

Когда творчество новых былин прекратилось, когда былины стали, по существу, только рассказами о прошлом, появилось иное название для них — «старины», но для нас важно отметить, что первое упоминание слова «былина» связано с представлением о только что происшедшем событии.

Начиная с XIV в., русские книжники интересуются народными былинами и включают имена былинных героев в свои летописи. Так, в Московской летописи эпохи Ивана Калиты появляется имя ростовского богатыря Александра Поповича (былинный Алеша Попович), якобы участвовавшего в битве на Калке в 1223 г. Историки эпохи Ивана Грозного в так называемой Никоновской летописи отвели даже специальный раздел былинным героям. «Богатыри» помещены и там, где в более древней летописи говорится о пирах князя Владимира. Под 1000–1004 гг. упоминаются богатыри Ян Усмошвец, Александр Попович и Рогдай Удалой, имя которого было использовано Пушкиным в «Руслане и Людмиле».

В XVII в. существовало много записей былин, пересказов, прозаических сокращений, сказок на былинные сюжеты, особенно об Илье Муромце. Лубочные картинки, выпускавшиеся массовыми тиражами, продлили жизнь былинных сюжетов, хотя и не сохранили певучей торжественности настоящих устных былин{322}.

С конца XVIII в. появляются специальные сборники былин, записанные в разных, иногда очень поздних вариантах.

Открытием европейского масштаба, равным открытию исландских саг или Калевалы, явилось обнаружение на русском Севере П.Н. Рыбниковым живой традиции исполнения былин сказителями. Через год после выхода в свет первого тома записей Рыбникова началась и публикация былин, собранных П.В. Киреевским. Обилие сюжетов и вариантов, торжественные, как гимны, напевы былин, уважение народа к старинным сказаниям и жизненная свежесть архаичного, считавшегося утерянным эпоса, — все это сразу привлекло к былинам всеобщее внимание. Одна за другой снаряжались экспедиции к Онежскому озеру, Северной Двине, Белому морю, Печоре и Мезени. Когда более или менее был обследован русский Север, исследователи стали выискивать следы бытования былин в Сибири, на Урале, на казачьем Дону, в местах старообрядческих поселений в Белоруссии, в Поволжье.

Свыше 70 лет продолжались интенсивные поиски былин, в результате которых выявилось несколько зон, различающихся по степени сохранности былевого эпоса.

Исследование былин пошло по двум направлениям: во-первых, изучались былины как таковые, их содержание, язык, их поэтическая форма и происхождение. Во-вторых, рассматривались источниковедческие вопросы, связанные с характером современного бытования былин; их географическое распределение, различие вариантов, творческая роль отдельных сказителей, эволюция и отмирание жанра. Историографические итоговые обзоры изучения былин писались уже с конца XIX в.{323}

В историографических обзорах былиноведения нередко наблюдается стремление четко выделить обособленные школы с постоянными признаками: «мифологическую», «историческую», «славянофильскую». Такой подход оказывается излишне схематичным, т. к. многообразие мнений и суждений далеко не всегда укладывается в рамках этих школ, а некоторые их признаки и принципы перекрещиваются или прослеживаются и у последующих поколений исследователей. Так, например, мифологический подход к основам былин характерен не только для представителей «мифологической школы» середины

XIX в. вроде Ф.И. Буслаева, А.И. Афанасьева, но и в известной степени свойственен советскому исследователю В.Я. Проппу, писавшему сто лет спустя, в середине XX в. Славянофил О.Ф. Миллер в основу былин клал древний миф, а славянофил же К.С. Аксаков — историческую действительность. Споры о народном или аристократическом происхождении былин, так оживившиеся в 30-е гг.

XX в., восходят к первым давним работам о былинах. Еще Орест Миллер писал: «Не прославляя князя, ставя его совершенно в тень, былины столь же мало прославляют и его дружину, которая должна разуметься в былинах под окружающими его и также совершенно безличными и ничтожными «князьями-боярами», иной раз даже прямо осмеиваемыми»{324}.

Поэтому, рассматривая историю изучения былин, правильнее будет говорить не столько о школах, сколько о разных подходах к тому или иному вопросу, о разных теориях.

Мифологический взгляд на былины был естественным результатом первичного ознакомления русской науки с огромным и ярким фольклорным материалом, раскрывающим пережитки первобытного мировоззрения, сохранившиеся в русском крестьянском фольклоре. Трехтомный труд А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869) был итогом длительной собирательской работы, его влияние долго ощущалось в науке.

Мифологическая теория уводила происхождение былин в глубокую первобытность и связывала их с древними представлениями славян о природе; мечи и стрелы богатырей считались символами молнии; былинный змей — символом зимних облаков и туманов; былинного князя Владимира Красное Солнышко отождествляли с языческим Дажьбогом, а Илью Муромца — с Перуном. Соловей-Разбойник рассматривался как демон тучи, похитивший живую воду-дождь, а его золота казна как небесные светила, закрытые тучами. А.Н. Афанасьев писал: «Пиво, которое пьет Илья Муромец, — старинная метафора дождя». Илья, властитель молний, в зимнее время как бы скован и бездействует, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не превратит снежные тучи в дождевые»{325}.

Микула Селянинович расценивался не как пахарь, приглашенный в княжескую дружину, а как славянское языческое божество земледелия.

В этих поисках родной славянской мифологии сказывалась в известной мере реакция против классицизма, воскресившего античную мифологию и наводнившего ею русское искусство. Мифологам казалось, что теперь они знают жизнь и дела своих русских богов. В таких прямолинейных сопоставлениях было очень много наивного, и скоро сами сторонники мифологической теории поняли, что былины — более сложное явление, и ввели периодизацию, учли «слоевой состав» былин. Мифологический элемент при этом был отодвинут в отдаленные времена, а более поздним слоем стали считать историческую обстановку, отразившуюся в былинах. Ф.И. Буслаев и О.Ф. Миллер отказались от сплошной мифологической символичности эпоса. «Издавна существовавшая в нем (в эпосе. — Б. Р.) борьба мифическая перенесена была с неба на землю, на былевую, т. е. историческую почву»{326}.

Ф.И. Буслаев, считающийся одним из родоначальников мифологической школы, в своих ранних работах действительно был сильно увлечен мифологическим истолкованием былинного эпоса{327}, но уже через десять лет дальнейших размышлений на эту тему он высказал немало горьких и ироничных слов в адрес мифологической теории: «По этой теории все объясняется легко, просто и наглядно, какое бы событие ни рассказывалось, будь то похищение невесты, единоборство богатырей, подвиги младшего из трех сыновей, спящая царевна и т. п. Все это не что иное, как тепло или холод, свет или тьма, лето или зима, день или ночь, солнце и месяц с звездами, небо и земля, гром и туча с дождем. Где в былине поется о горе, по этой теории разумей не гору, а тучу или облако; если богатырь поражает Горыню, это не богатырь и не Горыня, а молния и туча»{328}.

Далее Буслаев упрекает мифологов в том, что они как бы накладывают древнейший слой былинного эпоса «не на твердую почву русской местности, а именно на эту первобытную трясину». Отрекаясь от беспочвенной мифологической теории, Буслаев призывает к признанию принципа историзма: «Итак, из первобытного хаоса нагроможденных стихий мы вышли на вольный свет истории. Под нашими ногами не зыбкая среда, составленная из туч и дождей, а земля Русская, с ее географическими урочшцами… русский народный эпос служит для народа неписанною традиционного летописью, переданною из поколения в поколение в течение столетий. Это не только поэтическое воссоздание жизни, но и выражение исторического самосознания народа»{329}.

«…Позднейшему историческому эпосу должен был служить основой эпос ранний, воспевающий князя Владимира с его богатырями. Уже на этом раннем эпосе народ привык относиться исторически к своему прошедшему»{330}.

Широкая распространенность сходных мифологических сюжетов, их общечеловеческие черты, объясняемые конвергенцией, привели к так называемой теории заимствований, согласно которой сюжеты русских былин и многие былинные ситуации объявлялись чужеродными, прямо заимствованными у народов Востока и Запада. Теория заимствований была неизбежным этапом первичного ознакомления с фольклорным богатством разных народов, когда исследователи еще не разобрались в новом для них материале, не выяснили более глубоких причин сходства мифологических или эпических сюжетов и общих законов развития творчества. Позднее сравнительный метод более успешно применял А.Н. Веселовский, давший анализ былин и духовных стихов на очень широком сопоставительном фоне.

Обилие исторических имен и русских географических названий в былинах давно обратило на себя внимание исследователей и заставило их перейти от разгадывания атмосферной символики и поисков индийских прототипов к анализу той русской исторической среды, в которой былины создавались и бытовали, отражая те или иные признаки этой среды.

Впервые наиболее полно принципы и основные выводы «исторической школы» были изложены Л.Н. Майковым{331}.

Основные выводы Майкова таковы: существовало четыре цикла былин: 1) Владимиров Киевский цикл; 2) Новгородский цикл; 3) Московский; 4) Казачий. Два последних цикла представлены не былинами, а историческими песнями.

Майков настаивает на том, что в основе былин лежат события, воспетые современниками: «Народный эпос по своему первоначальному образованию всегда современен или воспеваемому событию или по крайней мере живому впечатлению на народ…»{332}

В былинном князе Владимире Майков видит слияние двух киевских великих князей: Владимира I Святославича и Владимира II Мономаха: «Содержание былин Владимирова цикла вырабатывалось в продолжение X, XI и XII веков… а установилось не позже времени татарского владычества и даже именно той его эпохи, когда Москва еще не сосредоточила в себе всю государственную силу Руси и в народе свежа была память о первенствующем значении Киева. Такой эпохой можно считать века XIII и XIV»{333}.

Областью, где происходило формирование былинного эпоса, Майков справедливо считал древнюю Киевщину Х-XIII вв. В послемонгольское время, по его мнению, былины продвинулись на окраины Руси и на них наслоилась позднейшая терминология, имя татар заслонило собой имя печенегов и половцев.

В дальнейшем «историческая школа» постепенно подходила к тем принципам исторического изучения былин, которые разрабатывались в свое время Белинским, Добролюбовым и другими революционными демократами.

К историческому направлению, существующему вплоть до наших дней — уже более сотни лет, могут быть причислены: В.Ф. Миллер, А.Н. Веселовский, А.А. Лященко, М.Н. Сперанский, Б. и Ю. Соколовы, Д.С. Лихачев, М.М. Плисецкий, Б.А. Рыбаков, Р.С. Липец, В.П. Аникин и многие другие, хотя между взглядами этих исследователей очень много существенных различий.

Историческое направление в изучении эпоса не отрицает важности анализа поэтики былин, внутренних, присущих самому жанру законов развития эпоса: слияния реальных образов в условный, эпический, устранения реальной хронологической последовательности сюжетов, последующего обогащения эпоса новыми историческими деталями. Не отрицается и наличие в былинах мифологического элемента как своего рода поэтического орнамента, взятого из фольклорного арсенала. Главная задача исторического направления — определение времени и конкретных исторических условий возникновения былинного жанра и его дальнейшего развития. Расценивая былины как яркое выражение общественной мысли, последователи исторического направления стремятся выявить (не всегда одинаково удачно) историческую эпоху и те общественные силы, выражением которых явился былинный эпос, опираясь при этом на все, даже самые мелкие, датирующие признаки, могущие помочь в сложном деле хронологического определения устного поэтического творчества, прошедшего тысячелетний путь.

В 20-е годы XX в. «историческая школа» подверглась резкой и не во всем справедливой критике, приведшей к полному отрицанию исторического анализа былин. Здесь действовали две причины: во-первых, некоторые представители старой исторической школы недооценивали роль народных масс в создании былинного жанра и преувеличивали роль дворцовой, княжеско-дружинной среды. Во-вторых, на исторический нигилизм сильно повлияло общее впечатление многочисленных собирателей фольклора конца XIX и начала XX в., заставших процесс естественной агонии устного былинного эпоса. Умирающий эпос утратил свою ритуальность, в нем предельно ослабилась традиция, усилилась роль отдельных сказителей; печатные издания былин уже проникли в деревню, восторженный интерес собирателей былин иногда подогревал нездоровое фантазирование на былинные темы, толкал на контаминацию разных былинных сюжетов.

Исследователи XX в. были безусловно правы, когда подробно фиксировали все материалы о сказителях былин, об их индивидуальных особенностях, о творческом начале исполнителей. Но они делали серьезную ошибку, когда картину полного угасания жанра принимали за норму и проецировали в ту отдаленную и совершенно иную по состоянию народной психологии эпоху, когда былинный жанр только формировался и отражал общенародные интересы.

Наблюдения над распадом эпоса, перемешиванием сюжетов, утратой деталей и личным домыслом отдельных сказителей создавали скептическое отношение к степени сохранности эпоса вообще. Ошибка исследователей, наблюдавших последнюю стадию бытования былин, заключалась в том, что они не учитывали именно этой особенности собираемого ими материала; если бы былины видоизменялись с такой скоростью на всем своем историческом пути, то они должны были бы неузнаваемо измениться уже к XV–XVI вв. и все первоначальное, древнее, должно было бы выветриться. А между тем былины сохранили и географию Киевской Руси, совершенно незнакомую северорусскому крестьянству, и имена нескольких десятков исторических лиц Х-XII вв., и отображение общей позиции Киевской Руси в ее извечном противостоянии степнякам-кочевникам, и даже такие архаизмы языка, как «комони», «шеломя».

В процессе изучения эпоса высказывались различные мнения о творцах героического эпоса. Мифологи считали, что произведения устной поэзии создавались не в какой-то определенной среде, а «весь народ есть сам поэт»{334}. Многие представители исторической школы (в частности, Л.Н. Майков, М.Н. Сперанский) называли эпос народным, подчеркивали роль народных певцов, гудцов и скоморохов в создании былин, справедливо считая, что былинный жанр обслуживал деревенских жителей и горожан, военное сословие и княжеские дворцы{335}. Как видим, дореволюционная «историческая школа» не отвергала участия народа в создании былин и признавала широкое бытование эпоса в разных слоях общества, в том числе и в дружинно-княжеском.

Княжеско-дворцовая теория происхождения былин, которой придерживались некоторые представители этого направления, несомненно, ошибочна{336}. Давно уже указывалось на то, что в былинах нет княжеских усобиц XI–XIII вв., составляющих почти неотъемлемую часть феодальной жизни того времени, нет воспевания княжеских дел; князья никогда не участвуют непосредственно в битвах; обобщенный образ князя Владимира не содержитв себе ничего героического, а наоборот, князь обычно нуждается в помощи, печалится, жалуется богатырям.

Без исторического подхода к былинам, без выяснения исторической обстановки в пору их зарождения и бытования, без анализа роли упоминаемых в былинах реальных исторических лиц невозможно понять сущность нашего былинного эпоса. Несостоятельность дворянско-буржуазного подхода к истории Киевской Руси, позволявшего некоторым исследователям вроде Вс. Миллера говорить о постепенном нисхождении эпоса от дворцов монархов к крестьянским избам, очевидна. Только с позиций марксистско-ленинской методологии возможен научный анализ исторического прошлого и отображения его в народном эпосе{337}.

Советские исследователи былинного эпоса справедливо выступили против аристократической концепции и других методологически неправильных положений буржуазных ученых уже в 20-е годы. Однако, к сожалению, тот факт, что эту ошибочную концепцию отстаивали некоторые представители исторического направления, привел к отрицанию «исторической школы» в целом, а вместе с тем и к неправомерному отрицанию принципа историзма вообще{338}.

В советской фольклористической литературе уделяется большое внимание публикации былин старой и новой записи, источниковедческому анализу состояния былинного жанра, роли сказителей, поэтике былин и общим обзорам былинного творчества{339}

Наиболее полным обзором дореволюционных и советских исследований в области изучения былин следует считать книгу A.M. Астаховой, известной собирательницы и исследовательницы былинного творчества{340}. Видное место в изучении былинного жанра принадлежит В.Я. Проппу, крупному знатоку русского фольклора.

С большим мастерством и глубиной проникновения Пропп анализирует поэтическую сторону былин, внутреннюю логику развития сюжета и обрисовки образов. К сожалению, Пропп, борясь с «исторической школой», перешел на позиции исторического нигилизма и полностью отрицал отображение былинами исторической действительности: «Былина основана, — писал он, — не на передаче в стихах исторического факта, а на художественном вымысле»{341}.

В книге Проппа совершенно не говорится о борьбе Руси с печенегами и о постройке Владимиром крепостей, послуживших прообразом былинных «застав богатырских».

Основное возражение против теории аристократического происхождения былин Пропп делает постулативно, без доказательств. Пренебрежение его к летописи и исторической характеристике Киевской Руси приводит к тому, что единственную былину, где героем выступает простой пахарь (Микула Селянинович), он относит к XV–XVI вв.

Суждения Проппа были поддержаны Б. Н. Путиловым: «Былины — это произведения, сюжеты которых являются результатом художественного вымысла… Эпос никаких отдельных исторических событий не отражает, и герои его ни к каким историческим прототипам не восходят… Эпос не имеет почти никаких точек соприкосновения с летописями» и т. п. Поддержал Проппа и B.C. Мирзоев{342}.

Критическое рассмотрение этих взглядов дали Д.С. Лихачев, М.М. Плисецкий, Б.А. Рыбаков, Р.С. Липец, В.П. Аникин{343}.

Для осмысления эпоса как выражения народной общественной мысли чрезвычайно важно определение той конкретной эпохи в жизни народа, которая породила данную форму эпоса. На протяжении сотни лет изучения русских былин исследователи полагали, что почти все былины в своей первооснове восходят к эпохе Киевской Руси, к X–XII вв.

В.Я. Пропп, игнорируя исторический элемент в былинах, допускает произвольное хронологическое распределение былин, возводя многие из них к первобытности или относя их к поздним векам централизованного Московского государства. В результате бездоказательного разделения былинного эпоса на эпохи Пропп получает два сгустка былин: один из них относится к первобытной, догосударственной, жизни славян, т. е. ко времени до IX в., а другой — к поздней эпохе борьбы с татарами, т. е. к XIII–XV вв. Ко временам Киевской Руси, к X–XII вв., на которые падает большинство исторических имен в былинах, приходится, по Проппу, всего лишь несколько сюжетов о борьбе с мифологическими чудовищами, переработанных в княжение Владимира I. Ни о борьбе с печенегами, ни о войнах с половцами при Владимире II Мономахе, ни о классовой борьбе XI в. в работах Проппа не говорится, и героический эпос не соотнесен с ратными подвигами русского народа. Принципиально отвергая всякое сопоставление былин с летописью, школа Проппа, сильная своей формально-поэтической стороной, совершила много ошибок в хронологическом распределении былин и сильно запутала проблему происхождения и развития эпоса.

Понимая невозможность полного отрицания принципа историзма в широком смысле, Пропп нередко прибегал к социологическим схемам (Вольга из былины о Микуле — «феодал-крепостник, отправляющийся выжимать из своих подчиненных получку») или к очень общим фразам о выражении в эпосе народных идеалов. По существу школа Проппа не раскрыла связи эпоса ни с одной из важных вех русской истории, т. к. не ставила общей задачи датировки былин и пренебрегала давно выявленными датирующими признаками.

Подходить к социально-историческому анализу былин необходимо и со стороны их хронологии, т. к. иначе они окажутся в некоем безвременном состоянии и не смогут быть надлежащим образом связаны с историческими судьбами русского народа.

Если исследователи эпоса не используют всех доступных средств для уточнения датировки отдельных былин, то их общие построения приводя нередко к прямо противоположным выводам. Так, В.Я. Пропп считал, что «фольклор всегда обращен вперед», что народ пел о своем будущем. Д.С. Лихачев утверждает, что «былина не остаток прошлого, а историческое произведение о прошлом».

Датировка былин представляет большие трудности и почти во всех случаях является условной, т. к. даже, если удается установить первичный факт, событие или личность, послужившие предметом воспевания, то и в таком случае нельзя отрицать возможность искажения, дополнения, слияния разных сюжетов в последующее время. Былинный эпос дошел до нас, несомненно, не в своем первозданном виде, т. к. у него есть общие эпические герои, действующие в таких былинах, основа которых датируется то концом X в. (женитьба князя Владимира Святославича), то началом XIII в. (нашествие Батыя). Киевский князь Владимир, Илья Муромец, Добрыня Никитич — вот эпические условные герои, действующие в разных былинах в диапазоне не менее 260 лет{344}. Объяснить наличие таких «долговечных» условных героев в эпосе можно только двумя предположениями: или 1) эпос был создан спустя долгое время после угадываемых в былинах событий, создан как смешанные с вымыслом смутные воспоминания, в которых все оказалось перепутанным, или же 2) эпос пережил два разных этапа — в свое время создались героические песни о современниках, а впоследствии они слились в общий цикл, где все слагаемые оказались нивелированными и образовали более или менее единое целое. Выбор того или иного предположения зависит от наличия или отсутствия в большом позднейшем цикле отдельных деталей, мелких признаков, которые не могли уцелеть в памяти народа на протяжении столетий.

Датировка эпоса не может основываться на общей дедуктивной концепции эпоса; наоборот, общая концепция должна исходить из фактов, из примет той действительности, которая порождала ту или иную форму эпоса, из реальной истории эпоса. Датировка по мелким признакам может быть лишь отправной точкой; далее необходимо установить координационную связь признаков между собой и сопоставить выявляющиеся географические и исторические пласты былинного творчества с крупными историческими явлениями и событиями, способными влиять на создание былин, делящихся по жанровому признаку на героические и новеллистические. Кроме того, нам необходимо знать, хотя бы в общих чертах, те промежуточные инстанции, через которые эпос дошел до нас.

Как видим, процесс датировки очень сложен, состоит из нескольких этапов и требует не только анализа самих былин, но и географии и истории русского народа на протяжении многих сотен лет. Напрасно противники исторической школы изображают дело так, что историки будто бы по одному случайному совпадению готовы определить точный год создания былины. Только система датировочных приемов позволяет разбить былинный фонд на хронологические группы и обязательно сопоставить их с историческими этапами русской народной жизни, а отдельные приметы служат не доказательством, а лишь указателем направления поиска.

Первичными датирующими признаками служат имена исторических лиц, географические названия, своеобразные жизненные ситуации, совпадающие с летописными, архаичные предметы быта, архаичная лексика и т. д.

В былинах встречаются следующие имена действующих лиц, которые с разной степенью вероятия могут быть сопоставлены с реальными историческими деятелями, известными нам по летописям: киевский князь Владимир Красное Солнышко (в нем, как полагают, слились Владимир Святославич (980–1015) и Владимир Мономах (ум. 1125), «Вольга» (Олег) Святославич (975–977), Добрыня (980-е годы), Глеб (ум. 1078), «Волх Всеславьич» (Всеслав Полоцкий, ум. 1101), «Апрак-са королевишна» (императрица Евпраксия, сестра Мономаха), Коза-рин (1106),боярин Ставр (1118), богатырь-паломник Даниил (1107г.), боярин Путята (1113), Садко (1167), князь Роман (ум. 1205). Упоминаются половецкие ханы Шарукан («Шарк-великан», «Кудреван»); его сын Отракиего внук Кончак («Конньшак»), хан Сугра (1107), Тугоркан («Тугарин Змеевич», 1096) и татарские ханы Батый и «Калин-царь» (возможно, Менгу-Каан, 1239).

Из городов часто упоминаются: Киев, Чернигов, Новгород, Муром (возможно, первоначально Моровск на Десне). В отдельных былинах упоминаются другие города, названия которых сильно искажены. Реки в былинах — это преимущественно южнорусские: Днепр, Пучай-река (Почайна в Киеве), река «Смородина» (Снепород, левый приток Днепра) и др.

География всех героических былин и большинства новеллистических связана с Киевом и предстепной русской полосой на юге; часть новеллистических былин связана с Новгородом. Иногда в былинах упоминаются то или иное море и разные заморские земли, Царьград, Иерусалим (в чем можно видеть некоторое влияние духовных стихов).

Имена исторических деятелей дают нам такие крайние даты: 975–1240 (не считая некоторых одиночных поздних былин). Внутри этого промежутка времени многие былины по историческим именам группируются в две хронологические группы: а) 980–1015 гг. и б) 1096–1118 гг., т. е. вокруг двух знаменитых в русской истории Владимиров — Владимира I Святославича Святого, и Владимира II Мономаха, что было отмечено еще первыми исследователями былин. Это дает нам некоторые не очень надежные ориентиры, т. к. былины по закону эпического единства уравняли обоих Владимиров до полной неузнаваемости и, кроме того, прикрыли именем условного эпического «Владимира» других князей XI–XII вв. Былинным столичным городом Руси всегда является Киев, а великим князем киевским — всегда «ласковый князь Владимир», что затрудняет датировку былинных сюжетов, но не делает ее безнадежной.

Дополнительные детали могут помочь в уточнении даты воспетого события, но для того чтобы догадка перешла в основание датировки, необходим комплекс взаимоподтверждающих примет. Разберем только два примера.

Пример первый. Былина о победе над Тугарином Змеевичем давно поставлена в связь с победой Владимира Мономаха и Святополка над половецким ханом Тугорканом в 1096 г. В былинах о Тугарине нередко часть действия происходит во дворце князя, где хан садится рядом с князем и княгиней или обнимает Апраксу-королевишну. Реальный Тугоркан в 1094 г. женился на дочери великого князя и на правах зятя мог действительно сидеть между Святополком и его дочерью — своей женой. Вдова императора Генриха IV, Евпраксия, в эти годы действительно вернулась на Русь к своему брату Владимиру Мономаху (ок. 1097). Былинная характеристика легкомысленной и податливой Апраксы-королевишны вполне совпадает с данными немецких хроник, где Евпраксию называли «королевской блудницей»{345}.

Отчество Тугарина — «Змеевич» является эпитетом и связано с тем, что змей был символом степняков-половцев. На древних миниатюрах победу над половцами изображали как поражение змея. В летописи под 1097 г. говорится о том, что союзник Тугоркана Боняк, очевидно, с целью гадания начал в степи выть по-волчьи, «и волк отвыся ему и пачаша волки выти мнози». Былина не забыла волков:

Да и едет Тугарин-от да Змеевичь же…
Впереди-то бежат два серых волка.
Ни в одной былине с другим сюжетом сопровождающие волки не упоминаются. Комплекс хронологических примет (Владимир Мономах, Тугоркан, Евпраксия Всеволодовна, половецкий хан за княжеским столом, победа над «змеем», волки) позволяет надежно сближать былину о Тугарине с важными для Руси событиями 1090-х годов.

Пример второй. В былине о Ставре Годиновиче и его жене Василисе редкое имя былинного боярина давно уже позволило исследователям сблизить его с летописным боярином Ставром, упоминаемым летописью под 111 о г. Летописная ситуация полностью отражена в первой части былины: в 1118 г. Владимир Мономах вызвал к себе в Киев всех бояр из Новгорода и заставил их присягнуть ему; несколько бояр, в том числе и сотского Ставра, великий князь приказал заточить. По былине Ставр — старый богатый новгородский боярин:

В Новегороде живу да я хозяином,
Я хозяином живу да управителем…
В былине Ставр тоже заточен Владимиром, как и в летописи:

…Ставер боярин во Киеве
Посажен в погреби глубокие.
В этой былине главное действие начинается с того, как молодая жена освобождает Ставра, выигрывая его у Владимира в шахматы; этого в лаконичной летописной записи нет, но все обстоятельства, связанные с арестом Ставра, полностью совпадают и в летописи, и в былине.

Автограф боярина Ставра Гордятинича (1118 г.), ставшего героем былины «Ставр Гординович». Софийский собор в Киеве
Ставр («Ставко») Гордятич впервые упоминается в летописи в 1069–1070 гг.; к 1118 г. ему должно быть около 70 лет, и былинный Ставр Годинович правильно назван «старым боярином». Отчество «Годинович», «Гординович» образовалось из более полной формы «Гордятиничь», известной нам по интереснейшей записи о Ставре Гордятиниче на стене Софийского собора в Киеве.

Совпадение всех деталей убеждает нас в том, что в основе былины о Ставре и Василисе лежало истинное событие 1118 г. Запоминанию же былины на несколько сотен лет содействовала, очевидно, ее вторая половина (вызволение Ставра женою), не поддающаяся строгой научной проверке.

Анализ хронологических примет позволяет гипотетически построить историю создания былин и узких былинных циклов. Начальная стадия эпоса относится ко времени более раннему, чем княжение Владимира I, но до нас дошли (по причинам, о которых будет сказано ниже) только незначительные фрагменты этого эпоса.

К ним можно отнести былины о смерти Кощея («Иван Годинович»), О Михаиле Потоке («Михаиле-Птице») и, вероятно, былину о Дунае, а также слабые следы в украинских колядках песен о походах Руси на Царьград. Былина об Иване Годиновиче связана с Черниговым; ее кульминацией является волшебная смерть Кощея, завладевшего невестой русского богатыря Ивана. Вещая птица предрекает смерть Кощея, и когда Кощей троекратно пытается застрелить птицу:

Так эта стрела взад обратилася,
Пала ему в буйну голову.
Облился он кровью горячею,
Пришла тут Кощею горькая смерть…
Совершенно неожиданно датировке сюжета помогает археология. В знаменитой Черной Могиле, языческом княжеском кургане середины X в., был обнаружен ритуальный турий рог, на серебряной оковке которого изображены вещая птица (герб Чернигова — орел), невеста Ивана с колчаном и самый момент смерти Кощея, когда третья стрела «пала ему в буйну голову».

Кощей Бессмертный, отбивающий в бою русскую женщину, очевидно, являлся олицетворением кочевников, постоянно угрожавших Черниговской земле. К середине X в. сюжет этой былины уже был закреплен на священном ритоне, покрытом изображениями разнообразных мифологических чудищ.

Другой ранней былиной IX–X вв. следует считать былину о погребении в просторной могиле богатыря Михаила Потока вместе с его коварной женой Авдотьей Белой Лебедью. Языческие курганы IX–X вв. с обширными срубными могилами под ними и парными захоронениями воинов и женщин хорошо известны в Киеве, Чернигове и в более восточной, лесостепной, полосе. Следующим фрагментом довладимирова эпоса условно можно считать былину о Дунае, богатыре, живущем не в Киеве, а в степи, где он раскидывает свой черный (а не белый, как у русских) шатер. Возможно, что образ Дуная, или Дона Ивановича, возник как отражение союза русских, киевских воинов с аланскими или болгарскими степняками VIII–IX вв.

В Киевской Руси, несомненно, был распространен древний эпос родо-племенной эпохи, о содержании которого нам очень трудно судить. Вероятно, в нем был силен архаичный мифологический элемент и исконная опасность — наезды степных кочевников — уже тогда олицетворялась в виде гигантского змея, которого побеждают двое славянских богатырей. Отголоски такого сказания сохранились на Украине как легенды о братьях-кузнецах, победивших змея, запрягших его в огромный плуг и пропахавших на побежденном змее гигантскую борозду, ставшую так называемыми «Змиевыми валами», пограничными укреплениями славян со стороны степи. Запряженный Змей, очевидно, — символ тех плененных степняков, которых после какой-то победы заставили рыть глубокие рвы и насыпать высокие валы, сохранившиеся до наших дней.

К героическому же эпосу следует отнести и сюжет о князе Полянской земли Кие, основателе Киева. Летописец Нестор к сказанию о постройке города тремя братьями добавил пересказ эпизода («яко же сказають») о походах (очевидно, VI в. н.э.) славянских дружин под водительством Кия на Дунай и в Византию. Автор «Слова о полку Игореве» еще знал какие-то песни о походах через степи на Балканы («рища в тропу Трояню через поля на горы»), что могло отражать события VI в., когда значительные массы славян победоносно воевали с Византией, и знал также еще более ранние песни-плачи о трагической судьбе славянского князя IV в. Буса, плененного в битве с готами и мучительно убитого ими.

Фрагментарные упоминания древнего эпоса, восходящего к эпохе военной демократии, свидетельствуют о том, что он был героическим и общенародным: воспевались совместные походы многих племен на могущественную Византию, оплакивалась гибель семидесяти славянских старейшин, убитых вместе с Бусом, воспевалась победа над степняками, увенчавшаяся постройкой укреплений, оградивших земли нескольких славянских племен (полян, руси, северян и уличей). К этой отдаленной старине, а может быть, и к еще более ранним временам общения славян со скифами могут относиться некоторые сюжеты, вошедшие в позднейший былинный эпос, как, например, бой отца с неузнанным сыном («Илья и Сокольник»; иранская параллель — «Рустем и Зораб») и другие сюжеты общечеловеческого звучания, не связанные в былинах с конкретными событиями. Школа А.Н. Веселовского, сделавшая много для изучения различных взаимовлияний, считала подобные совпадения результатом средневековых связей и влияний, но, возможно, здесь нужно учитывать более глубокие славяно-скифские и славяно-сарматские (бой с девой-богатыршей) связи в южной лесостепной зоне.

То обстоятельство, что древний героический эпос не отразился в позднейших былинах, не должно нас удивлять — эти далекие события уже не волновали современников князя Владимира. Вероятно, и по своей форме древние сказания не могли механически влиться в былинный фонд. Представляет интерес то, что эпоха, очень близкая к князю Владимиру, — княжение его деда Игоря и его отца Святослава — совершенно не отражена в киевском цикле былин, хотя летопись полна панегирическими фразами в адрес Святослава, почерпнутыми, очевидно, из придворного, княжеского эпоса, из «слов», обращенных лично к этому знаменитому князю. Дело в том, что Святослав, как и предшествующие ему князья, увлекался далекими заморскими походами, воевал на Волге, на Кавказе, на Балканах, бросив на произвол судьбы родную славянскую землю. Отношение народа к Святославу выражено в словах, сказанных ему тогда, когда он стоял с войсками на Дунае, а Киев был осажден огромными полчищами печенегов: «Ты, княже, чужой земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив (пренебрегаешь)!» Далекие походы, битвы, приключения, поединки, взятие городов, богатая добыча — все это было превосходным материалом для эпических песен, и такие песни, судя по отголоскам в княжеской летописи, вероятно, слагались во множестве, но они не были приняты народом, не были включены им в свой отобранный былинный репертуар.

Киевский цикл былин с князем Владимиром Красным Солнышком, с Добрыней (братом матери Владимира) и Ильей Муромцем складывается в тот исторический момент, когда Киевское государство резко меняет свою политику: от далеких походов в чужие неведомые страны (проводившихся, возможно, с участием наемных отрядов варягов-мореходов) переходит к планомерной обороне Руси от печенегов и к изгнанию бесцеремонных варяжских наемников.

Первая былина этого цикла — «Вольга Святославич и Микула Селянинович» — по множеству отдельных примет должна быть связана с событиями 975–977 гг., когда князь Олег Святославич Древлянский начал борьбу с варягом Свенельдом и нуждался для пополнения своей дружины в привлечении крестьянских, народных ополчений. Богатырь-пахарь Микула, деревенское происхождение которого подчеркнуто символическим отчеством «Селянинович», занял центральное место в былине, олицетворяя собой не только свободолюбивых древлян, еще в 945 г. выступавших против несправедливых княжеских поборов, но вообще русский народ, строивший в это время свое новое государство в борьбе и с варягами и кочевниками. Эту былину иногда считают поздней и новгородской по происхождению, исходя из того, что Микула пашет сохой каменистую, характерную для Севера почву. Но вся география былины связана с Древлянской землей, где почва, как и на Севере, содержит валуны конечной ледниковой морены.

Былина о Вольге и Микуле, вступающем в дружину, — это как бы эпиграф ко всему былинному эпосу, в котором отражены события общенародного значения, и народ выступает в нем в качестве главной богатырской силы то под именем древлянского пахаря Микулы, то как городской ремесленник Никита Кожемяка (или Усмовшец), то как крестьянский сын Илья Муромец. Два других важнейших героя первого киевского цикла — князь Владимир и Добрыня — тоже в известной мере связаны с народом: Владимир был побочным сыном Святослава от рабыни-ключницы, и знатная невеста попрекала его, говоря, что не хочет идти за «робичича». В былинах сохранилась эта летописная деталь: когда Добрыня едет сватать племянника Владимира, невеста отвечает точь-в-точь как княжна Рогнеда: «Еще ваш-от князь есть холопище!»

Добрыня, брат ключницы, тоже был демократического происхождения, воспоминание о чем сохранилось в былинах:

Да три года жил Добрынюшка да конюхом,
Да три года жил Добрынюшка придверничком,
Да три года жил Добрынюшка да ключником…
Известно, что Владимир, став князем Киевским, широко привлекал в свою дружину выходцев из народа и что его политика была политикой общенародных интересов: оборона от печенегов, изгнание из Киева варягов-наемников, борьба с разбойниками внутри державы. Все это отразилось и в княжеской летописи 996 г. и в ярком былинном цикле, прославляющем «робичича» Владимира и его народных по происхождению богатырей. Вот этот-то киевский эпос и растекся широким потоком по Киевской Руси, население которой постоянно было готово к отражению степных наездов, к обороне страны от натиска сорока печенежских племен, что в самом прямом смысле слова стало для народа вопросом жизни и смерти.

Богатыри собираются всегда в Киеве у «ласкова князя Владимира» и отсюда разъезжаются в свои поездочки богатырские: то в соседнюю опасную степь («поле»), где надо одолеть врага, угрожающего Киеву и «святой Руси», то в дремучие леса, где сидит на девяти дубах Соловей Разбойник и поэтому «ни конному, ни пешему пропуску нет». Илья Муромец побеждает Соловья и привозит его в княжеский дворец в Киеве. Богатырь Добрыня устраивает свадьбу князя Владимира, что соответствует реальным событиям 980 г. Отразилась в былинах и сторожевая служба на море, где нужно было охранять от пиратов «Гречник» — важный водный путь из Руси в Византию. Былина рисует нам богато орнаментированный резьбой корабль Ильи Муромца:

По морю, по морю синему…
Плавал Сокол-корабль…
Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:
А нос-от да корма — по-змеиному,
А бока сведены по-звериному…
Археологические находки в Новгороде подтверждают наличие деревянной резьбы в русской древности в виде кентавров, ящериц, птиц и т. д.

Былины, которые условно можно отнести к эпохе Владимира I, отобразили быт крепнущего государства, его военные успехи, его первые шаги по установлению связей внутри обширной державы и прославили того князя-рабичича, который возглавил Русь на новом этапе, широко открыл доступ в русскую дружину богатырям из народа и создал надежный оплот против печенегов на южном рубеже Руси.

Феодальное, дружинное начало в те годы тесно переплеталось с народным, втягивало народ в богатырские дела обороны Руси. Поэтому князь Владимир и боярин Добрыня закономерно становились героями наряду со смердом Ильей или Микулой. Былинный эпос этого периода воспевал события, которые касались всей русской народности, всей державы, события, к которым одинаково относились и в деревнях, и в городах, и в боярских дворах, и на пиру у самого «ласкова князя Владимира Сеславьича».

Складывались и пелись эти былины по всей той широкой и протяженной полосе русских сел и городов между «серебряными струями» пограничной со степью Сулы и лесными массивами радимичей и вятичей, где борьба с печенегами, стояние на «заставушках богатырских» было делом всего народа.

Пелись былины на княжьих пирах, где собирались участники этих богатырских дел, но не славословие князю, не угодливость перед боярами выступают в былинах. Былина — возвышенная, чистая песня, воспевающая благородные дела, а народная память — это фильтр, отбирающий только вечное, пригодное для народа в целом, а дела князя — лишь в той мере, в какой сам князь действует в интересах народа.

Былины Владимирова цикла мы можем расположить в порядке хронологии тех событий, которые породили их и в них воспеваются:

975–977 гг. — «Вольга Святославич и Микула Селянинович;

980-е годы — «Добрыня-сват» («Женитьба князя Владимира»), «Добрыня дань собирает», «Добрыня и Дунай»;

980-е годы (условно) — «Добрыня и Змей», «Добрыня чудь покорил», «Добрыня и Маринка», «Добрыня и Поленица», «Добрыня на свадьбе своей жены»;

990-е годы — «Илья Муромец» (исцеление и отъезд), «Первая поездочка Ильи Муромца» («Илья и Соловей-Разбойник»; «Илья и станичники»), «Илья Муромец и Сокол-корабль», «Илья Муромец и Сокольник»(бой с сыном).

Конечно, эта детальная периодизация внутри одного цикла никогда не может быть доказана с полной неопровержимостью во всех своих звеньях, т. к. ряд былин дошел до нас со следами позднейших переделок и дополнений и, кроме того, мог впитать в себя древние сюжеты наподобие встречи богатыря с богатыршей-амазонкой (Добрыня и Поленица) или известного былинного боя отца с сыном (Илья и Сокольник).

Владимиров цикл былин 70–90-х годов X в. производит впечатление внезапно возникшего нового жанра, но это едва ли так. Ему безусловно предшествовали и племенные эпические сказания, забывшиеся вскоре после падения племенного строя, и славы отдельным князьям, не надолго переживавшие своих героев. Эпический жанр существовал и ранее, но составляющие его произведения оказались в целом недолговечными. Долговечность же Владимирова цикла конца X в. объясняется теми историческими сдвигами, которые происходили в это время на всей Русской земле; они обновили и необычайно расширили эпический жанр. В основном следует указать на две причины: во-первых, создание при Владимире южных оборонительных линий, послуживших прототипом застав богатырских, а во-вторых — наполнение этих застав гарнизонами из далеких северных славянских земель, что вовлекло в дело обороны от кочевников людей из разных концов Руси. Летопись торжественно и подробно объявляет о создании широкой системы богатырских застав на юг от Киева: «И рече Володимер: «Се не добро, еже мало город около Кыева». И нача ставити городы по Десне и по Въстри, и по Трубешеви, и по Суле, и по Стугне…»

На Десне расположен Чернигов, место действия ряда былин, на Трубеже произошел поединок Кожемяки с печенежином. На Остре («Въстри») среди лесов находится город Моровийск, или Моровск, откуда, возможно, происходил богатырь Илья «Моровленин» или «Моровлин», как называли Илью Муромца еще в XVI в. (связь с Муромом, вероятно, позднейшая).

Так же подробно говорит летопись о другом, не менее грандиозном государственном деле Владимира: «…и нача нарубати муже лучьшее от Словен и от Кривичь и от Чюди и от Вятичь. И от сих насели грады.

Бе бо рать от печенег; и бе воюяся с ними и обладая им». Это означало, что в состав богатырства киевского включались жители Новгородской земли, Смоленской или Псковской, а также эстонско-вепсское население Финского залива и обитатели окских и подмосковных лесов. Городов с многочисленными гарнизонами, по всей вероятности, было немало на пограничье. Поэтому вновь созданные в этих новых, небывалых условиях эпические произведения о героических делах богатырей-пограничников и их главы — Владимира могли и должны были быть известны тогда же не только в зоне самих оборонительных действий, но и на родине воинов, прибывших к Владимиру издалека.

Исключительную важность для оценки состава былинного фонда, уцелевшего до XIX в., представляет исследование С.И. Дмитриевой о географическом распространении былин{346}.

Скрупулезный анализ всех данных о записях былин, сопоставление с этнографическими и антропологическими данными, разработанными М.В. Битовым, позволили исследовательнице создать точную карту районов бытования былин, при помощи диаграммы показать густоту былинных записей на карте, проследить географическое распространение различных былинных сюжетов. Основная область распространения былин — новгородский Север: Заонежье, Беломорье, Северная Двина, Пинега, Мезень и Печора. Эпизодически былины встречаются в мордовском Поволжье, заселенном в XVI в., и в казачьих селах на Дону, на Тереке и на р. Урал.

Исторически самым важным выводом СИ. Дмитриевой является точна доказанное утверждение, что сохранившиеся былины связаны только с новгородской колонизацией, только с продвижением новгородцев на Север. «Там, где преобладали низовские переселенцы из Ростово-Суздальской и Московской земель, былин нет. Это позволяет сделать важный вывод, что к XIV–XV вв. (время усиленной крестьянской колонизации) в Ростово-Суздальской земле былин уже не было». Можно предположить, продолжает исследовательница, «что к XIV–XV вв. былин не было на всей территории Руси, кроме Новгородской земли… известная нам былинная традиция является новгородской интерпретацией русского эпоса»{347}.

С этим выводом С.И. Дмитриевой необходимо соотнести всю историю наших былин, которая оказывается в свете этих данных не полной историей, а лишь теми частями былинного творчества, которые были восприняты в свое время Новгородом. Как увидим далее, это полностью подтверждается хронологическим расчленением былинного эпоса: в Новгород попадали только те южнорусские циклы былин и отдельные былины, которые были сложены во время наиболее прочных и тесных связей Киева с Новгородом.

В отношении первого киевского цикла былин с богатырями Доб-рыней и Ильей Муромцем вопрос ясен: новгородские воины сами были участниками событий времен Владимира I; они жили в крепостях на Десне и Суле, они отражали нападения печенегов, они могли плавать по синему морю на «Соколе-корабле», они, вероятно, участвовали в праздничных, победных пирах киевского князя. Былины об этом времени при помощи самих же новгородцев могли попасть на их родину, в Новгородскую землю, еще при жизни Владимира Святославича, чем и объясняется как целостность этого цикла, так и малочисленность иных, более ранних эпических произведений русского юга, мало интересовавших северных новгородцев.


Эпоха Ярослава Мудрого, враждебно относившегося к новгородцам и иногда предпочитавшего им наемных варягов, почти совершенно не отражена в былинах. Если имя Ярослава нередко упоминается в скандинавских сагах, то в былинах его нет совершенно. Единственная былина, хронологически приходящаяся на княжение Ярослава (но с именем князя Владимира), — это былина о Соловье Будимировиче, в которой А.И. Лященко справедливо видел поэтический рассказ о сватовстве норвежского короля Гаральда Прекрасноволосого к русской княжне Елизавете Ярославне и о приезде его в Киев ко двору великого князя. Королевская эскадра плыла через «синее море Вирянское» («Варяжское» — Балтийское) по рекам Новгородской земли:

Реки да озера к Новугороду,
А мхи да болота к Белу-озеру,
А чисто поле ко Опскову,
Темные леей Смоленские…
Эту эскадру в 30 или 90 кораблей в Новгороде должны были видеть в 1044 г. дважды: когда Гаральд плыл в Киев и обратно. Былина о Соловье Будимировиче (символическое имя намекает на поэтический талант Гаральда) была одной из первых известных нам новеллистических былин без героического содержания, а лишь с опоэтизированными дворцовыми церемониями.

Молчание дошедших до нас былин о времени Ярослава объясняется не только тем, что мы смотрим на это время сквозь новгородскую призму, но и тем, что события Ярославова княжения резко отличались от событий конца X в.: печенежский натиск был уже остановлен, а Ярослав начал свою карьеру десятилетней усобицей, не оставившей ни благодарной памяти в народе, ни следа в эпосе.

В былинном фонде одиноко существует не связанная ни с каким циклом былина «Глеб Володьевич» о походе русских на Корсунь в 1076 г. Под князем Глебом здесь подразумевается, очевидно, представитель черниговской династии Глеб Святославич, княживший в Новгороде свыше десяти лет. Вероятно, его окружение и принесло на новгородский Север эту южнорусскую былину.

После семидесятилетнего молчания (или отсутствия у нас сведений) в Киеве создается второй цикл героических былин, связанный с небывалым нашествием новых степных врагов — половцев. Хан Шарукан в 1068 г. обрушил на Русь огромное войско, разбившее соединенные силы русских князей:

На широком раздолье Шарк-великан похаживав…
Что не любо мечом булатным раскрошивае,
Что не любо — ногами железными вытаптываем.
Ко святой Руси Шарк-великан широку дорожку прокладывав…
Во дикие леса люд христианский руссийский разбегается.
Былины сохранили неопровержимое доказательство того, что, несмотря на наименование врагов Руси татарами, речь в них идет о половецких войсках:

Подымаицьсе (на Киев) собака Кудреванко царь
Со любым со зятелком со Атраком,
А со любимым со сыном он со Коньшиком…
Здесь дана генеалогия целой династии ханов Шаруканидов: Шарукан («Кудреван»), его сын (а не зять) Атрак и его внук Кончак.

С нашествием Шарукана связано знаменитое восстание в Киеве в 1068 г., завершившееся изгнанием князя Изяслава и избранием киевлянами на великокняжеский стол жертвы усобиц, полоцкого князя-волхва Всеслава, при котором половцам был дан отпор. Былина о Всеславе («Волх Всеславьевич») сохранилась хорошо и сберегла даже мифологический орнамент, так созвучный князю-оборотню. Возможно, что былиной воспользовался автор «Слова о полку Игореве» для характеристики полюбившегося ему князя Всеслава. В целом же этот цикл сохранился очень плохо. Его связь с восстанием, с освобождением Всеслава из тюрьмы, с выпадами против проигравшего битву великого князя — все это позволяло наслаиваться новым острым социальным ситуациям на старую основу XI в. и в Новгороде, воевавшем с князьями, и в Московской Руси XVI–XVII вв. с ее городскими восстаниями. Многие эпизоды и герои излишне демократизировались, и в Василии Пьянице, освобождаемом из тюрьмы ради защиты Киева, уже нелегко узнать давно забытого Всеслава. Кроме реальных героев, здесь уже начали действовать условные, обобщенные герои вроде Ильи Муромца. Этот цикл былин обычно обозначают как «Ссору Ильи с князем». Связь его с событиями 1068 г. предположительно установлена автором этой книги.

Новые героические времена наступили для Руси в конце XI — начале XII в., когда Владимир Мономах, владея пограничным Переяславским княжеством, вел упорные победоносные войны с самыми могущественными половецкими ханами — Шаруканом Старым, Боняком Шелудивым, Атраком, Сутрой, Туторканом, Итларем. Имена всех этих ханов есть в былинах. Тугоркан превратился в Тугарина Змеевича, Сугра — в Скурлу, а Итларь — в Идолище Поганое, убитое в княжеском дворце.

Здесь появляется новый богатырь, имя которого оказалось уже в XVI в. закрытым позднейшим именем ростовского храбреца Алеши Поповича. Но в дошедших до нас былинах, как на известной картине В.М. Васнецова, действуют одновременно и даже входят в сложные взаимоотношения друг с другом все три русских богатыря: Добрыня Никитич и Илья Муромец, прототипы которых жили в конце X в., и Алеша Попович, реальный прототип которого был современником Мономаха на рубеже XI и XII вв. То обстоятельство, что героем и центром этого третьего, южнорусского, цикла стал Владимир Мономах (в 1113–1125 гг. великий князь Киевский), способствовало рождению еще одного эпического условного героя — Владимира Стольнокиевского, в котором несомненно слились черты и Владимира I и Владимира II.

Былины Мономахова цикла содержат наибольшее количество точных хронологических примет. Все приведенные выше примеры датировочных расчетов взяты именно из этого цикла.

Широкое проникновение былин этого цикла на новгородский Север (без чего мы не получили бы этого цикла) объясняется тем, что в Новгороде на протяжении 40 лет княжили сын и внук Владимира Мономаха (с 1095 г. — Мстислав Владимирович, ас 1117 по 1136 г. — его сын Всеволод Мстиславич). Мстислав Владимирович, несмотря на свое пребывание в Новгороде, принимал участие в важнейших сражениях на киевском юге: он был в битве под Лубнами в 1107 г. (см. былины, связанные с Данилой Игнатьевичем), в знаменитом походе 1111 г. под Шарукань и Сугров (ныне в районе Харькова). Снова новгородские дружины могли принимать участие в героических делах юга, завершившихся разгромом половцев и изгнанием их к низовьям Дона и за Кавказские горы.

Новгородцы надолго сохранили симпатии к «Володимерову племени», одним из проявлений чего было внимание к эпической памяти о войнах Мономаха и Мстислава.

Длительная связь Новгорода с княжеским домом Мономаха сказалась не только в том, что в Новгород проникли былины об Идолище Поганом, убитом во дворце Мономахова боярина Ратибора, о Тугарине Змеевиче, разбитом войсками Мономаха, о походе боярина Казарина, о юном богатыре Михайлушке, сыне паломника Даниила. К героическим былинам присоединился целый ряд близких им по форме новеллистических былин. Однако в их содержании нет героического элемента. Таковы былины о Ставре, об Иване Гостинном сыне, о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. В них много бытовых черт, юмора, неожиданных занятных ситуаций и нет той величественной торжественности, которая отличает героические былины.

Часть новеллистических былин родилась, возможно, в городской среде, близко знавшей нравы княжеского двора (пиры, состязания в стрельбе, игра в шахматы, конские ристания). Они отражали давнее соперничество между Киевом и Черниговом, где правили две разные княжеские династии: Мономашичи в Киеве, а Ольговичи в Чернигове. Черниговский князь Кирилл (Всеволод) Ольгович нападал на Киев, жег киевские посады, «люди секуще»; нередко этот князь входил в союз с половцами и с их помощью нападал на русские «селы и городы». Возможно, что именно он высмеян в былинах под именем Чурилы (новгородское искаженное имя Кирилла) Пленковича, живущего под Киевом на Почай-реке (двор Всеволода-Кирилла действительно был на Почайне) и содержавшего большую и буйную дружину. Его «молодцы»:

Да стали по Киеву уродствовати…
Молодых молодиц во сором де довели,
Красных девиц опозорили…
Былинный щеголь, хвастун и предводитель озорующих молодцов Чурила посрамлен выходцем из Волыни Дюком Степановичем, в чем можно видеть отражение реальных событий 1146 г., когда волынский князь Изяслав (внук Мономаха) победил братьев Всеволода. Изяслав Мстиславич был любимцем Новгорода, во время его приездов в город новгородцы кричали ему: «Ты — наш Владимир (Мономах), ты наш Мстислав!», а былинный Чурила-Всеволод с Новгородом люто враждовал и на целый год арестовал в Киеве в 1141 г. знатное посольство новгородцев во главе с самим епископом.

Новеллистические былины в более позднее время нередко испытывали воздействие различных «скомороший».

Русские события середины и конца XII в. слабо отражены в былинном эпосе. Вторая треть этого столетия была наполнена длительными кровопролитными усобицами, окоторых народ не слагал былин. Косвенным и сильно смягченным народным юмором, отголоском южных усобиц следует считать упомянутые былины о Чуриле и о Дюке.

Единой Руси уже не было; существовала сложная и не очень устойчивая система полутора десятков самостоятельных княжеств. В дошедшем до нас былинном фонде есть две изолированные былины, не примыкающие ни к одному из известных нам циклов. Это былины о Сауре и его сыне Константине и о Сухане Одихмантьевиче. В них снова мы видим половецкую степь, конных богатырей, обороняющих Русь, но имена этих богатырей тюркские, что не должно нас удивлять, т. к. во второй половине XII в. заслоном Руси от половцев служили поселенные на южнорусских землях между Стугной и Росью торки, или Черные клобуки, служившие киевским князьям и игравшие в 60–70-е годы XII в. значительную политическую роль в Киевском княжестве. Черные клобуки смешивались с русскими дружинами, торческие ханы предводительствовали целыми корпусами конницы на русской службе; в русский язык проникали торческие слова («чага» — рабыня, «кащей» — слуга, «билинч» — весть, «сайгат» — дары и др.). По ряду хронологических и географических примет эти былины можно датировать так: былину о Сауре — 1168–1184 гг., а о Сухане — 1184–1192 гг.

Здесь, как и в «Слове о полку Игореве», упоминаются и «Половецкая земля», и «Днепр Славутич», и огромные самострелы-катапульты хана Кончака. В этих былинах отражены те же события, что и в «Слове»: победа над Кобяком в 1184 г. и над Кончаком весной 1185 г. Героем былины о Сухане («князе реки») мог быть торческий хан Кунтувдей, служивший долго русским князьям, а под конец жизни тяжко обиженный Святославом Киевским. Исходя из новгородского происхождения наших сведений о былинах 1168–1192 гг., мы можем связать их только с одним единственным новгородским князем южнорусского происхождения — Ярославом Владимировичем, адресатом знаменитого Даниила Заточника.

Родовое владение Ярослава и его братьев — город Треполь на устье Стугны в районе размещения Черных клобуков. Его отец был связан с торческой знатью и надеялся с ее помощью вернуть себе киевский стол. Ярослав княжил в Новгороде с 1182 по 1199 гг. (с перерывами), т. е. тогда, когда на юге складывались эти былины.

Быстрая смена князей на новгородском столе в 30–70-е годы XII в. и отсутствие у большинства из них южных связей (сменялись князья смоленского, волынского и ростовского происхождения) лишили нас возможности проследить действительную историю киевского эпоса в после — мономахову эпоху. Былины о Сауре и Сухане следует считать в известной мере случайными; по ним нам трудно судить о фактической истории южнорусского былинного эпоса в эпоху новых грандиозных битв с половцами, так мастерски отображенных в «Слове о полку Игореве».


Когда приостановился приток новых песен с русского эпического юга в Новгород, здесь появились свои, чисто новгородские былины. Герой такой былины не крестьянский сын, севший на коня и ставший воином, а бедный гусляр Садко, усладивший игрой на гуслях самого подводного царя и ставший богатым гостем, купцом заморским, плавающим на 30 кораблях. Возможно, есть какая-то связь с летописным упоминанием Содко Сытинича, построившего в Новгороде церковь Бориса и Глеба в 1167 г., но основания для такой именно датировки ненадежны. Былина о Садко широко раскрывает перед нами жизнь богатого и шумного торгового Новгорода, его «посадских мужиков» и купцов-гостей. Одновременно былина несколько героизирует далекие заморские экспедиции новгородских купцов. Мифологический элемент присутствует здесь в образе морского царя, его свиты и дочерей.

Отрывочно, вне всяких циклов, существуют былины о князе Романе с фрагментарным и полузабытым содержанием. Как показало подробное исследование И. Жданова, под этим былинным князем, потерявшим свою жену, следует подразумевать Романа Мстиславича Волынского (ум. 1205){348}. Роман Мстиславич княжил в Новгороде в один из ответственнейших моментов жизни великого города, когда зимою 1169–1170 гг. многочисленные суздальские войска Андрея Боголюбского осадили город. Князю Роману удалось отбить суздальцев и снять осаду. В XV в. в новгородском искусстве появился целый ряд икон «битва новгородцев с суздальцами» (чудесное избавление приписывалось иконе «Знаменье»), где изображался во главе новгородцев князь Роман. Былины совершенно не связаны с этим героическим сюжетом, но память о Романе и интерес к биографическим произведениям о нем, возможно, навеяны его ролью победоносного полководца новгородских войск в 1170 г.

Последним хронологическим слоем в былинном эпосе являются былины о татарском нашествии. Здесь есть и Батыга — Батый, и Калин-царь (хан Кидан), и Мамай, но все сюжеты битв с татарами сильно перепутаны как между собой, так и с былинами о наиболее массовом нашествии половцев в 1068 г. при Шарукане.

Внимательное рассмотрение былин о Батыге и Калине-царе убеждает в том, что здесь отражено не нашествие татар вообще (оно было слишком широко географически и многоэпизодно) и не осада Киева Батыем в 1240 г., завершившаяся небывалым разгромом древней столицы, а приближение татарских войск Менгу-Каана и Кидана к Киеву со стороны Левобережья в 1239 г.

Поднимался он чужь (Калин-царь) да на святую Русь,
На святую Русь, на красен Киев-град.
Не дошел до Киева пятнадцать верст,
Разоставил он шатры белополотняны…
По летописи Менгу-Каан остановился против Киева на левом берегу, «видив град, удивися красоте его и величеству его» и потребовал капитуляции города. Киевляне отказались сдаться, и татары ушли от города. Вот этот-то момент и отражен былиной, согласно которой «собака Калин-царь» пишет в Киев «ярлыки-скорописчаты», а появившиеся русские богатыри отгоняют татар в степи. Имя Батыя прикреплялось иногда к этой былине условно как имя предводителя всех монголо-татарских войск.

Монголо-татарское нашествие 1237–1241 гг. резко делит историю Руси на два периода; в послемонгольское время русская городская культура оказалась разрушенной, развитие русских земель замедлилось из-за установления татарского ига, но особенно пострадали южнорусские земли (Киев, Чернигов, Переяславль, Курск), расположенные по соседству со степью: города были разрушены, крепости срыты, население уведено на Волгу в ставку хана близ современного Саратова и в другие места. Южнорусская черноземная лесостепь, три-четыре сотни лет успешно оборонявшаяся от хазар, печенегов и половцев, область героических дел и героических песен, надолго запустела. Источник, питавший Новгород былинами, иссяк навсегда. Былинный жанр на новгородском Севере стал жить новой жизнью. Из собственных новгородских дел, достойных былинного воспевания, народ отобрал знаменитые походы новгородских ушкуйников. По историческим документам наиболее известны ушкуйные походы 1360–1370 гг., когда новгородские удальцы с боями проходили по всей Волге (южная половина которой от Казани была татарской) и доходили до самого Сарая, столицы Золотой Орды. Эти походы и отразились в былинах о Ваське Буслаеве, озорном предводителе новгородской вольницы, не верившем «ни в сон, ни в чох» и пренебрегавшем как реальной опасностью, так и суеверными предсказаниями. Василий со своими друзьями затевает драки на улицах Новгорода, ссорится с богатыми людьми:

Началась у них драка-бой великая,
А мужики новгородские
И все купцы богатые
Все они вместе сходилися,
На млада Васютку напущалися…
Здесь можно слышать отголоски тех мятежей и восстаний, которыми так богата история средневекового Новгорода. Расходившегося «Васютку» унимает «старчище-пилигримище», в котором легко узнается новгородский архиепископ Василий Калика (1331–1353), совершавший паломничество в Царьград в 1323 г.

Вторая былина о поездке атамана Василия Буслаева «на богомолье» отражает волжские походы ушкуйников: новгородцы плывут к Каспийскому морю и высаживаются на острове у высокой горы «Сорочинской» (Сары-Тинской — «Царицынской»), распугивая «заставу корабельную», В одной из поездок Василий Буслаев погибает на «Сорочинской» горе. Возможно, здесь отразились известные нам события 1375 г., когда новгородцы, пройдя на своих ушкуях по всей Волге и по Нижней Каме, побывав и у Сарая, «избиени быша без милости» близ Каспийского моря на островах волжской дельты.

В былинах о Ваське Буслаеве отразилась жизнь Великого Новгорода середины XIV в. Никаких старых южных богатырей здесь нет; это — самостоятельное новое произведение. К этому же времени относятся былины о таком значительном общерусском событии, как Куликовская битва 1380 г. и о последующей обороне Москвы от Тохтамыша в 1382 г. («Илья и Мамай», «Камское побоище»). В этих былинах действуют Идолище Поганое, князь Владимир, Добрыня, Михаил Игнатьевич, сам Илья Муромец, Поток, Алеша Попович и многие другие. В них четко прослеживается фольклорная традиция, идущая от древних киевских былин X — начала XII в., но испытавшая на себе влияние новой исторической эпохи. В этих былинах обнаруживается большое количество позднейших добавлений.

Важным моментом в истории русского былинного эпоса является создание более или менее обобщенного цикла былин, охватывающего время от конца X в. до начала XIII в. и частично даже до конца XIV в. Тесная связь Новгорода (нашего источника сведений об эпосе) с Киевом поддерживалась с конца X в. до 1136 г. Можно считать, что наш былинный фонд с достаточной полнотой отразил народный героический эпос Киевской Руси, создававшийся и бытовавший во всех слоях населения южной полосы Русских земель, ведших борьбу с кочевниками, а также и некоторую часть новеллистических былин, не связанных с богатырскими делами.

В эпоху феодальной раздробленности, во время походов Кобяка и Копчака эпические произведения на юге, вероятно, продолжали складываться, но слабая связь Киева с Новгородом не сохранила нам во всей полноте народный эпос времен «Слова о полку Игореве». До нас случайно дошли две русско-торческие былины 70–90-х годов XII в., отражающие локальный, черноклобуцкий вариант южнорусского эпоса. По существу постоянный и широкий приток новых былин в Новгород прекратился уже в середине XII в., и дальнейшая история «эпической земли» — Киевщины — нам неизвестна. Эту поправку следует учитывать, когда мы воссоздаем общую картину развития былинного эпоса.

Былинный фонд, охватывающий в своей основной части полтора столетия русской истории, оказался изолированным внутри Новгорода и с новгородской колонизацией двинулся на Север к Белому морю, Двине, Мезени и Печоре. В Новгородской земле происходит активное взаимодействие былинных сюжетов, затрудняющее их хронологическое расчленение. Одни и те же богатыри начинают действовать во многих былинах, историческая основа которых восходит к разным событиям разных эпох. Между богатырями устанавливаются какие-то стабильные отношения, выявляются устойчивое старшинство и определенные характеры каждого из богатырей. Подлинность давних киевских событий стирается и создается то условное «эпическое время», о котором писал Д.С. Лихачев. Это произошло тогда, когда можно было спутать двух реальных Владимиров, слившихся в единый художественный образ «ласкового киевского князя», когда сказитель мог поставить во главе одного войска деда и внука (Шарукана и Кончака) с диапазоном почти в 120 лет, когда один и тот же богатырь сватал князя Владимира Святославича и воевал с Мамаем (диапазон ровно 400 лет). По всей вероятности, такое нивелирование былинного фонда произошло в XIV в. как в самом Новгороде, наложившем отпечаток на их социальное звучание (например, о 1068), так и в новгородских селах и погостах, усиливших крестьянскую тему ряда былин. Посадская среда уже тогда могла внести некоторые юмористические и сатирические черты, особенно в новеллистические былины.

Былины, слагавшиеся в разное время по поводу отдельных событий, в эпоху монголо-татарского ига, когда «перевелись богатыри на святой Руси», были соединены в гигантский общий цикл, охвативший около трех веков расцвета Русских земель. Единым эпическим центром стал древний Киев, уже утративший и свое значение и свои связи с другими землями, но воскрешавший в памяти народа былое единство Киевской Руси. Общим эпическим героем, повелителем всех богатырей, стал условный князь Владимир Красное Солнышко, князь стольнокиевский. В этом смысле можно согласиться с теми исследователями, которые видят в былинах не отражение современности, а мечты о будущем, стремление к какому-то историческому идеалу.

Из отдельных прославлений конкретных побед X–XI вв. народ, живший в условиях иноземного владычества, создал величественный цикл устных поэм, общий смысл которых следует видеть в политическом идеале простых людей XIV–XV вв. — преодоление феодальной раздробленности, создание единого общерусского центра и отпор продолжавшимся степным наездам. Недаром новгородские «черные люди» в это время были сторонниками Москвы и политики единения. Новый былинный цикл, насчитывающий несколько десятков сюжетов (почерпнутых из поэзии X–XIII вв.), был созвучен политическому идеалу передовых русских людей последнего столетия монголо-татарского ига, героически боровшихся с завоевателями.

Доживали свой век былины в XVI–XVII вв. в среде бродячих ватаг скоморохов, нарушавших былую замкнутость средневековых владений и распространявших по всей тогдашней Московии различные жанры своего искусства. Былины осложнились новыми (или переработанными) сюжетами, усилился остросоциальный сатирический элемент, появились прибаутки, шуточки, присловья и припевки. Торжественность эпических песен нередко нарушалась вторжением озорноватых и вольных «скомороший». Так, древняя былина середины XI в., повествовавшая о приезде норвежского короля в Киев, оказалась как бы рассеченной на части прибаутками:

Ай, чистые поля были ко Опскову,
А широки раздольица ко Киеву,
А высокие-то горы Сорочинские,
А церковно-то строенье в каменной Москве,
Колокольной-от звон да в Новегороде.
Ай, тертые калачики Валдайские,
Ай, щапливы щеголивы в Ярослав-городе,
Дешевы поцелуи в Белозерской стороне…
Однако в народе все же сохранились бережно передаваемые из поколения в поколение, не тронутые скоморошеским юмором торжественные, как гимны, былины, воспевавшие величие Киевской Руси, ее героические дела, ее богатырей.


ВОСТОЧНЫЕ ИСТОЧНИКИ

Драгоценные сведения о славянах и Киевской Руси, собранные восточными географами IX–XII вв. у капитанов морских кораблей, у караван-башей сухопутных купеческих обозов и у приезжих русов в самой столице халифата — Багдаде — изучены еще не достаточно.

Рассмотрение этих источников находилось, естественно, в руках востоковедов, владеющих персидским и арабским языками. Сделано очень много: получены и тщательно отшлифованы переводы на европейские (в том числе и русский) языки, установлены многочисленные заимствования поздними авторами у своих предшественников, иной раз неизвестных нам в подлинном и полном виде.

Первый, текстологический, этап изучения восточных авторов можно считать в основном завершенным. Историческая наука благодарна востоковедам за существенное расширение источниковедческой базы. Особенно интересны те уточнения прежних переводов, которые сделаны тонкими знатоками языка и основаны на конкретном словоупотреблении в определенное время, в пору написания того или иного сочинения. Приведу несколько примеров, относящихся только к одному автору — Ибн-Русте (903). Б.Н. Заходер установил, что для IX–X вв. слово «раис» означало «суверенного вождя племени» и, кроме того, — наследственного{349}. Последнее обстоятельство, крайне важное для социальной истории славян, было установлено только с помощью анализа словоупотребления именно в эпоху Ибн-Русте. Не менее важна и замена в новом переводе обозначения ежегодной подати: ранее переводили как «платье», а теперь выясняется, что его правильнее передать словами «подарок», «подношение»{350}, из чего историк может сделать вывод о ренте, исчисляемой по числу членов семейства, о своего рода «подушной подати». Исключительно важным является такое уточнение, как новый перевод загадочного слова «светмалик». Первые переводчики признали в нем собственное имя «Святополк» и тем самым сразу передвинули всю географию рассказа Ибн-Русте на 2000 км к западу, в землю князя Святополка Моравского, что, к сожалению, и закрепилось во всех последующих ссылках на этот источник. Б.Н. Заходер показал, что вторая половина слова — малик означает «князь», «царь», а все вместе должно рассматриваться как «свет-царь» («свят-царь»){351}. В этом случае какое бы то ни было географическое приурочение отпадает.

К важной филологической поправке Заходера следует добавить крайне интересные (и недостаточно еще использованные) сведения, занесенные в русскую летопись: древнейший русский дипломатический документ — договор с Византией 911 г. — при изложении русской феодальной иерархии трижды упоминает «светлых князей», находившихся под рукой киевского кпязя. Сам договор заключен от имени киевского князя и от всех его вассалов «светлых и великих князь и его великих бояр». Киевский князь обязуется удерживать от соблазна (войн) «наших князь светлых»; греки же должны хранить любовь «к князем нашим светлым русьскым»{352} Поставленные всегда во множественном числе эти «светлые князья» являлись, очевидно, главными князьями славянских племенных союзов, вошедших в состав Руси. Не лишним будет заметить, что сочинение Ибн-Русте, упоминающее «свет-царя» и русский договор, называющий светлых князей, вполне синхронны — их отделяет друг от друга всего лишь восемь лет. Уточненный перевод востоковеда, будучи сопоставлен с русскими источниками, приобретает значение важного исторического свидетельства.

Текстологические уточнения, вероятно, будут производиться и в дальнейшем, но сейчас уже появилась возможность использовать весь комплекс восточных географических сочинений и, кроме того, возникла острая необходимость в проверке исторических выводов востоковедов, делаемых ими в отношении русской истории.

Переход от прочтения источников к их историческому осмыслению происходил в востоковедческой науке в ту пору (конец XIX — начало XX в.), когда историки, подобно средневековым алхимикам, искавшим в веществах некий «теплотвор», находили универсальное объяснение истории славянства в норманской теории. Норманисты того времени сохранили высокомерный взгляд на славян, унаследованный ими от основателей этой гипотезы, и применили не очень чистоплотный, но весьма эффективный полемический прием: настоящей наукой был объявлен только норманизм, а все иные взгляды или критика положений норманистов расценивались как беспомощное, далекое от научной истины проявление наивного патриотизма.

Русская дореволюционная интеллигенция, склонная во многих вопросах к самобичеванию, покорно приняла этот тезис об историческом теплотворе. Восточные источники с их запутанной и противоречивой графикой, с отрывочными записями путешественников, видевших лишь какую-то часть славянского мира, с присущим им использованием старых географических сочинений позднейшими авторами, оказались очень удобной питательной средой для норманизма.

В результате работ А.А. Куника, Розена, Вестберга, Туре Арне, Павла Смирнова{353} появился устойчивый набор постулируемых положений: русы — норманны, варяги, господствующие над славянами; «русский каганат» IX в. расположен на севере на берегах Верхней Волги; с русами (= норманнами) связаны Новгород, Старая Руса, Белоозеро; «три центра Руси» (о которых написана необозримая литература) локализуются в самых северных славяно-финских областях; широкие торговые связи русов с государствами мусульманского мира — это походы и торговые экспедиции норманнов.

Самым антиисторическим, идущим вразрез со всей историей славянства и со сведениями о ней древних летописцев, был тезис о начале русской государственности на далеких северных пределах славянского мира, на пограничье с таежной зоной, а частично и внутри тайги (Белоозеро). В сочинениях арабских и персидских авторов, у которых «безлюдные пустыни Севера» начинались иной раз непосредственно к северу и западу (!) от славян, искали опору для этого априорного утверждения. Таков далеко не полный перечень основных «выводов» (без кавычек не обойтись) востоковедов-норманистов и доверившихся им историков Киевской Руси.

За первые две трети XX в. русская, зарубежная и советская наука очень далеко продвинула вперед ряд тех разделов, которые должны быть соотнесены с результатами анализа восточных географических трактов. По следам А.А. Шахматова изучены русские летописи; массовый археологический материал позволил дать детализованную картину расселения славян и вслед за А.А. Спицыным — географию всех племенных союзов; пересмотрен вопрос о происхождении руси; нумизматы выделили районы наибольшей торговой активности. Сами востоковеды создали две системы классификации своего материала: краковский исследователь Тадеуш Левицкий в 1949 г. дал общий обзор арабской географической литературы средневековья («Славянский мир в глазах арабских писателей»), построив свою работу по принципу авторских поколений и устанавливая зависимость более поздних авторов от своих предшественников{354}. В этот, вероятно, исчерпывающий обзор попали все арабские авторы VII–XVI вв., в той или иной степени касавшиеся славянской темы. К сожалению, исследователь отобрал для своего обзора только арабоязычных авторов, включив из персо-язычных одного Ибн-Хордадбеха. Такой отбор несколько исказил общую картину, т. к. в IX–XI вв. эти два языка постоянно переплетались в тогдашней научной литературе: персы нередко писали по-арабски (Ибн ал-Факих, Ибн-Русте), а арабы часто переводили с персидского.

Вторая система была предложена известным советским иранистом Б.Н. Заходером. Она основана на двух принципах: во-первых, на географическом (рассматривались авторы, жившие близ Каспийского моря и получавшие информацию со стороны Волги и Булгара), а во-вторых, на тематическом. Все сведения разных авторов о славянах и русах разбиты на 34 отдельные темы (типы: «пчеловодство», «погребальные обряды», «торговля» и т. п.). Порядок размещения тематических подборок в «Каспийском своде» — произволен{355}. Подобная система не исчерпывает всех возможностей анализа, но приводит в порядок разрозненные древние сведения, перекочевывавшие из сочинения в сочинение, и позволяет проследить литературную трансформацию того или иного сообщения на протяжении двух — четырех веков. Положительной чертой «Каспийского свода» является и то, что он дает полный перечень всех сведений (отобранных авторов) и тем самым предостерегает от выборочного пользования сочинениями восточных географов в качестве исторического источника.

Однако, несмотря на весь комплекс исследований, произведенных историками Руси и востоковедами, приложение данных восточных авторов к русской истории IX–X вв. не может быть в настоящее время признана безупречным.

В 1965 г. вышла в свет книга «Древнерусское государство и его международное значение», редакторы которой по поводу всех иностранных источников, послуживших основой книги, пишут: «Заново обработанные и критически проверенные, они помогают более полно, детально и правильно осветить остающиеся еще темными вопросы древнерусского государства, в том числе на ранних этапах его истории»{356}. Прямым продолжением востоковедческой части этой книги является диссертация Т.М. Калининой (защищена в 1976), посвященная средневековым арабо-персидским источником о Руси{357}. Несмотря на то что авторы обеих работ хорошо представляли себе ту фальсификаторскую струю, которую стремился влить в науку норманизм, они все же остались под гипнозом норманистических построений в своих основных выводах. Особенно это сказывается на географической конкретизации восточных сведений. Пренебрегая тем, что ученые Халифата вплоть до середины X в. весьма смутно представляли себе северную зону Старого Света, авторы новейших работ о восточных источниках многократно пытаются убедить в том, что русов следует искать не на южной окраине славянского мира, а где-то далеко на севере: «Лесистая болотистая местность, а также предметы торговли (пушнина) заставляют искать страну русов где-то на севере Восточной Европы… Помещать остров русов на юге в области Азовского моря оснований нет»{358}. «Под русами, мне кажется, следует понимать какую-то часть населения северной части славянских и угро-финских областей Восточной Европы»{359}. Эти же постулаты принимает и Т.М. Калинина. Изложив результаты классификации восточных источников по разным школам, она во всех случаях как обязательный рефрен повторяет утверждение о связи русов с Севером:

1. «Итак, авторы школы Джейхани… дают общие указания на территориальную связь русов и части славян с народами Поволжья и Севера».

2. «Для «острова русов», упоминаемого авторами школы Джейхани, конкретных географических указаний не имеется. Наиболее приемлемой представляется старая точка зрения о расположении «острова русов» в районе Новгорода — Старой Ладоги».

3. «Итак, авторы школы Балхи поселяют русов на территории северо-востока Европы».

4. По поводу знаменитого «Худуд ал-Алем» Т. М. Калинина пишет: «Отказываясь от определения конкретных географических названий, тем не менее можно заключить, что при известиях о русах речь идет о северо-востоке Европы».

5. «Конкретная информация большинства арабских географов посвящена главным образом северу древней Руси… Титул хакана, на который указывает ряд авторов, мог принять скорее глава северного (с центром, предположим, в Новгороде) племени…»{360}Что касается славян, то у разбираемых авторов-востоковедов они почему-то сдвинуты к западу. Область ВАНТИТ, в которой давно видели землю вятичей, почему-то отождествлена Новосельцевым с Киевом, а Калининой — с балтийскими славянами; другим центром славянства первый автор считает город Хорват, «быть может, существовавший» и «бывший в VIII–IX вв. центром прикарпатского объединения славян»{361}. Три русских города, расположенное, по данным раннего персидского географа, на одной реке, Новосельцевым, по давней традиции, распределяются по всей Восточной Европе:

X «Куяба» — Киев (на Днепре, бассейн Черного моря);

«Славия» — Новгород (на Волхове, бассейн Балтики);

«Артания» — Белоозеро (у Шексны) и Ростов (у Которосли) — бассейн Каспия{362}.

Такова та географическая канва, которая получилась у наших востоковедов 1960–1970-х годов. Она вполне приемлема для любого норманиста: перемещение круга знаний азиатских географов далеко на север, рождение русской государственности в Новгороде, средоточие 100 000 русов в Старой Ладоге, второстепенное положение Киева, который до поры до времени якобы «не рассматривался как город русов»{363} и т. п. Норманист вполне мог бы вышить по этой канве свой узор с фигурой воинственного морехода, варяга-руса, покоряющего славян. Впрочем, и эта тема на канве намечена: «Русы рисуются как воинственный народ, проводящий значительную часть времени в войнах со своими соседями (славянами)». «Косвенным доказательством северного расположения страны русов…, является рассказ о нападении русов на славян на кораблях…»{364},[39] Последним штрихом является упоминание главы государства северорусов: «…Русский князь Олег лишь на рубеже IX и X вв. захватил Киев и объединил север и юг восточнославянских (и частично финно-угорских и балтийских) земель»{365}.

Расставим точки над i: «Русский каганат» хронологически засвидетельствован источниками, как известно, с 839 г. Географически он, по мысли А.П. Новосельцева, размещался «на севере Восточной Европы»{366}. Следовательно, начало русской государственности, ставшей прежде всего известной восточным путешественникам, положено, по Новосельцеву, на севере, в Новгороде, и лишь спустя почти полвека русский князь присоединил славянский Киев к первоначальной северной Руси. Эту, давно знакомую по многим старым работам, картину дополняют длительные раздумья автора по поводу отнесения русов к славянам: иногда эпитет «славянские» сопровождается в скобках эпитетом «русские», но со знаком вопроса — «славянские (русские?)», иногда же автор уклоняется от ответа — «вопрос этот в настоящее время не может быть окончательно решен»{367}.

Не будем придираться к отдельным погрешностям, нелогичностям, к субъективному возрождению лишь определенных старых гипотез. Дело обстоит значительно серьезнее: нам предстоит разобраться в дилемме — действительно ли убеждающая сила восточных источников так велика, что может вернуть науку на давние позиции норманизма, опровергая все то новое, что в свое время разрушило построения норманистов, или же перед нами только один из вариантов толкования восточных авторов, не имеющий права претендовать на полную безгрешность.

В связи с такой важной задачей мы должны прежде всего поставить вопрос об источниковедческой добротности современных востоковедческих построений. Он распадается на три части: во-первых, необходимо установить полноту использования восточных источников, во-вторых, проверить степень их историко-географической исследованности и, в-третьих, — степень соотнесенности их со всеми новейшими исследованиями в области истории Киевской Руси IX–XII вв., основанными на других видах источников.

На первый пункт приходится отвечать отрицательно. Востоковеды, пишущие о Киевской Руси, почти не используют такой солидный источник, как «Услада путешествующих вокруг света» Абу-Абдаллаха Мохамеда Ибн-Мохамеда ал-Идриси и его знаменитую карту, составленную в 1154 г. в Палермо для короля Рожера П. На карте помещено около 2500 названий; в тексте книги их около 7000{368}.

Русская востоковедческая наука (Френ, Хвольсон, Гаркави, Розен, Бартольд) обошла почти полным молчанием труд Идриси. Норманисты (Куник, Вестберг) умолчали о карте Идриси, т. к. на ней Скандинавия показана без знания дела и как безлюдная земля, тогда как Русь обрисована очень подробно как огромная страна с большим количеством городов и точно измеренными расстояниями между ними. Норманист П.П. Смирнов использовал карту Идриси для своего совершенно фантастического размещения «трех русских городов»:

Куяба — Балахна; Славия — Ярославль; Артания — Ардатов. (См. его «Волзьский шлях…», с. 168–173; 203).

Почти одновременно с книгой Смирнова вышел монументальный труд Конрада Миллера, посвященный арабской картографии{369}. По беспомощности научной методики и по несуразности выводов обрисовка географии Восточной Европы К. Миллером соперничает с выводами Смирнова. Предлагаю на суд его итоги: Половецкая земля охватывает всю Восточную Европу; от Крыма до Куйбышева идет надпись «Кумания»; от Гомеля до Горького идет надпись «Кумания Внутренняя», а «Кумания Внешняя» расположена за Западной Двиной и Волгой в Полоцкой и Новгородской эемле, доходя до Белоозера, находящегося в таежной ландшафной зоне{370}.

Советские востоковеды 1960–1970-х годов упоминают Идриси крайне редко, походя, и не используют тех возможностей, которые представляет его подробный географический труд. Б.Н. Заходер в своем «Каспийском своде» формально имел основание подробно не рассматривать Идриси, т. к. этот автор не входил в число географов, проживавших близ Каспийского моря, — Идриси учился в Кордове, в Испании, а писал в Сицилии. А.П. Новосельцев привел небольшой отрывок из «Услады путешествующих». То место в труде Идриси, где говорится о трех русских городах, Новосельцев назвал «самым путаным» и рекомендовал «настороженно отнестись к версии ал-Идриси[40].

Труд Идриси заслуживает значительно большего внимания, т. к., во-первых, содержит достоверные сведения, которых нет ни в одном восточном географическом сочинении, а во-вторых, позволяет проверять выписки его предшественников из еще более ранних трактатов.

Научный характер пятнадцатилетнего труда Идриси явствует из перечня использованных им основных восточных авторов IX–XI вв.: Ибн — Хордадбех (846?); Ахмед ал-Якуби (891); Джейхани (ок. 900); Кодами ал-Басрия (ок. 902); Масуди (953); Ибн-Хаукаль (976); Ахмед-бей ал-Андрий; Джаган Ибн-Хакана ал-Кимакия; Ал-Кардия; Исак-бей ал-Гасан{371}.

Сочинения Джейхани, к которым восходит ряд важнейших сведений авторов X–XI вв., до нас не дошли; тем важнее отметить, что па-лермский географ располагал этим важным и основополагающим трудом. Зная состав библиотеки Идриси, мы уверенно можем с его помощью корректировать те сведения, которые, переходя из рук в руки на протяжении двух столетий, значительно исказились и отдалились от своих первоисточников вроде Ибн-Хордадбеха или Джейхани.

Приведу в качестве примера несколько не использованных нашими востоковедами ценных сведений о Киевской Руси, содержащихся в «Усладе путешествующих»:

Из русской летописи мы знаем, что Черное море (или какая-то его часть) именовалось Русским морем: «А Дънепр вътечеть в Понтьское море трьми жерелы еже море словеть Русьское»{372}.

Идриси дает интереснейшее уточнение: у него тоже говорится о Русском море, но оно расположено в 5 днях плавания от Трапезунда, т. е. является частью Черного моря, находящейся у северного побережья близ города Русии (Керчи), расположенного в 27 милях от Тмутаракани, на берегу «реки русов», под которой понимался Керченский пролив (40 миль от Судака). Это уточнение чрезвычайно важно как для понимания «Славянской реки», упоминаемой рядом авторов, так и для поисков знаменитого «Острова русов»{373}.

Очень важны сведения Идриси о городах за Дунаем, связанных с историей Киевской Руси. Так, например, он указывает местоположение знаменитого Переяславца «в Дунае», который четыре года (967–971) был резиденцией киевского князя Святослава. Его обычно помещают на месте села Преслав близ Тульчи, непосредственно на Дунае, у начала растока гирл, но текст Идриси дает иное местоположение:

«От Диристра (Силистрии) степью до Барасклафиса (Переяславца) на восток — четыре дня пути. Город этот расположен на некоей реке близ водоема»{374}.

Болгарский исследователь размещает Переяславец в 18 км севере — восточнее Хорсова, у села Эски-Сарай, где, по его мнению, был Малый Преславхана Омортага (814–831), построившего там дворец{375}.[41]

Второй город за Дунаем, о котором у Идриси есть неизвестные из других источников сведения — это Шумен (Масиунус), «многолюдный город, в котором есть русская управа (контора). Это — цветущий город; в нем многолюдные базары и изобилие природных богатств. Он расположен на горе»{376}.

Русское учреждение в этом городе, носившем имя царя Симеона (отсюда и арабское Масиунус и турецкое Шумен), ведет нас к русско-болгарским отношениям на рубеже IX и X вв. Город находился в гуще таких староболгарских центров, как Плиска, Преслав, Мадара, и загадочную «русскую контору» хронологически естественнее всего приурочить к эпохе расцвета этих городов, т. е. не позже падения первого болгарского царства в начале XI в.

Еще одно очень важное уточнение дает Идриси для пути из Булгара на Волге в Киев. Если в тексте конца X в., восходящем, по всей вероятности, к Джеихани, посередине между этими городами указана «граница государства Рум», т. е. Византии{377}, и Византия оказывается где-то под Воронежем, то Идриси, располагавший, как мы помним, рукописью труда Джеихани, дает совершенно правильное чтение, указав, что на полпути между Булгаром и Киевом начиналась граница Руси.

Важность и давняя наезженность этого пути явствует из того, что измерения здесь идут не в милях (как для небольших расстояний) и не в днях пути («яум» — позднейшее русское «ям»?), а в «станциях». В связи с тем, что измерение расстояний на Востоке (и вообще в средневековье) производились многими способами и находилось в зависимости от качества пути, от степени загруженности путников и особых целей ездоков (например, гонцы), нельзя жестко применять какие-либо стандарты. Даже мили и фарсанги сильно варьировали у авторов, в разное время и в разных местах. Надежнее всего определить, если это возможно, для каждого автора его меру, ту, которой он сам измерял расстояния. Для Идриси это возможно и притом при сохранении одной и той же точки отсчета:

От Булгара до Итиля (сухопутьем) — один месяц пути.

От Булгара до границы Руси — 10 «станций».

От Булгара до Киева приблизительно 20 «станций».

Путь Итиль-Булгар шел степями и составлял около 1000 км, что дает день пути в 35 км, соответствующий многим другим сведениям о нормальном купеческом продвижении. Он близок к арабскому «легкому» дню пути[42]. Путь из Булгара в Русь и в столицу Руси — Киев определен в станциях — «манзилях». Его протяженность около 1400–1500 км.

В обычных, стандартных для всех эпох, днях пути по 35 км это значительное расстояние должно быть выражено 40–43 днями пути непрерывного движения, но у Идриси применена иная мера — станция — манзиль. Расстояние между станциями оказывается равным 70–75 км; оно никак не может быть пройдено за сутки пути в условиях длительного полуторамесячного хода купеческого каравана. А между тем у арабских авторов есть еще слово, обозначающее не самую станцию, а расстояние между двумя станциями, весь переход от станции к станции — «мархала», ошибочно принимаемое иногда за «день пути»{378},[43]

Путаница дня пути (35 км) и расстояния между станциями (70–75 км) может быть объяснена существованием такого понятия, как «дневка», суточный отдых после 2–3 дней марша, применявшегося в русской армии в XVIII в. Большие расстояния могли исчисляться количеством потребных «дневок» в 70–85 км. Болгарский переводчик Идриси Б. Недков, введший в научный оборот софийскую рукопись «Услады путешествующих», отмечает, что «манзиль» — это почтовая станция, отстоящая от соседних на 7–8 часов пути; протяженность пути от станции к станции исследователь не определяет{379}. Кажущееся противоречие (два дня пути приравниваются к 7–8 часам движения), на мой взгляд, легко устранимо. Расстояние между двумя почтовыми станциями определялось семью — восемью часами быстрой езды всадника-гонца, сменявшего коней (основного и «поводного», когда он ехал «о дву конь») на следующей станции. В таких условиях гонец мог весь путь проделать рысью, делая по 10–11 км в час, что и составит за день его пути в 7–8 часов движения 70–80 км, т. е. именно то, что и получилось в результате перенесения данных Идриси о пути Булгар-Киев (20 станций на 1400–1500 км дороги) на карту. Гонец или всадник без обоза мог преодолеть путь из одной столицы в другую за 20 суток при условии смены коней на каждой станции. Купцы же, шедшие «с бремены тяжкими» на своих постоянных конях со скоростью в 35 км в день, вынуждены были делать промежуточные ночевки между двумя «почтовыми станциями», а в самих станциях, возможно, устраивать и «дневки», т. е. дополнительный суточный отдых, который вполне мог быть использован как торговый день в том пункте, где организована станция (русское «стан», «становище») для гонцов.

Весь купеческий путь от Булгара до Киева должен был занять полтора-два месяца, что вполне соответствует одному месяцу пути для более короткой дороги от Булгара в Итиль.

Наличие станций-станов было, очевидно, достаточно прочным бытовым явлением не только на родине восточных купцов, но и в посещаемых ими русских землях, что свидетельствовало о налаженности (не без участия государства, надо думать) магистральных торговых путей — «гостинцев», как их называла Русская Правда.

Путь Булгар-Киев разделен восточными географами, вероятно, со времен Джейхани (ок. 900) на две половины — восточную, булгарско-мордовскую, и западную, русскую. Восточная половина пути описана в полном соответствии с действительностью: «Путь в эту сторону (к славянскому пограничному городу) идет по степям (пустыням?) и бездорожным землям через ручьи и дремучие леса» (Ибн-Русте).

Едва ли здесь существовали в IX–XII вв. хорошо организованные станции; возможно, что с этим и связано редко употребляемое Идриси выражение «приблизительно 20 станций». Приблизительность (environ) вполне согласуется с безлюдностью и лесами и могла означать расчет общего расстояния по итогу времени пути.

Иное дело западная, русская, половина пути. Здесь мы вправе начать поиск «станций» среди русских городов и городков Х-XII вв. Поиск следует вести в восточном направлении от единственной достоверной точки, от Киева. Первая станция приходится на верховья р. Супоя (часто бывавшее местом сбора русских войск) в 75 км от Киева; вторая — на древний город Прилук (упом. в 1084) в 60 км от Супоя. Третьей станцией будет известный нам Ромен (у Идриси — «Армен»), около которого от пути Булгар-Киев ответвлялся путь на юг, к Полтаве и устью Ворсклы, где была знаменитая переправа Переволочна («Барасанса» Идриси, в двух дняхпути южнее Полтавы) в 5 днях пути от Олешья в устье Днепра. Ромен отстоит от Прилука на 78 км. Четвертая станция — близ с. Межиричи, пятая — у Белогорья, где известны курганы и городище X в. (кроме местных вещей, там есть привозные из Прикамья). В 78 км от Белогорья находилась шестая станция — Обоянь. В промежутке между пятой и шестой есть огромное городище «Гочевок», служившее опорным военным пунктом этого наиболее опасного участка пути. В Гочевском городище тоже есть вещи волго-камского происхождения, а также булгарское подражание диргему{380}.

Восточнее Обояни в нашем распоряжении нет надежных археологических данных, но зато есть два замечательных топонимических ориентира на том же пути Киев-Булгар: в 70 км от Обояни есть село Истобное, а в 70 км от него еще одно село с таким же названием. Названия сел происходят от древнерусского «истъба», «истобка», означающего «теплое помещение», «изба», а в данном случае соответствуют понятию «теплый стан», «караван-сарай»[44]. Вполне вероятно, что удаленные от основных Русских земель восточные станции (№ 7–8) имели только нарицательные названия, отражавшие их основную функцию. В 70 км восточнее Истобного и на самом краю славянских земель, восточнее Дона, на р. Воронеже находится последнее славянское городище IX–X вв. — Михайловский кордон. По своим размерам (периметр стен свыше 2 км) оно равнялось одному из крупнейших городов Волжской Булгарии — Сувару. Не это ли «первый с востока славянский город»?

Ни одним из приведенных выше сведений, извлеченных из текста Идриси,востоковеды не воспользовались.

Данными Идриси востоковеды, возможно, пренебрегали на том основании, что этот географ времен Юрия Долгорукого был хронологически отдален от эпохи древних русов IX–X вв., но труднее объяснить умолчание о «Геродоте Востока», современнике Игоря Старого, — Масуди, писавшем о русах на два столетия ранее Идриси, в 947 г., и тоже располагавшим работой Ибн-Хордадбеха и других ранних авторов.

А.П. Новосельцев в своей подборке восточных сведений (ценной рядом новых переводов) упомянул Масуди лишь попутно, в примечании о Кавказских горах{381}. А между тем Масуди сообщает интереснейшие сведения о южных поселениях русов на берегах «моря Найтас» (искаженное Понтос — Черное море), которое он в полном согласии с русской летописью называет «Русским морем» («никто, кроме русов, не плавает по нему, и они живут на одном из его берегов»). Русы «образуют великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону. Между ними находятся купцы, имеющие сношения с областью Бургар»{382}. Эти сведения Масуди стали уже хрестоматийными{383}.

В других местах своего сочинения Масуди говорит о мореплавателях, плававших в страну русов и булгар по Черному морю, и дает интереснейший перечень причерноморских народов (глава XIII) с запада на восток: булгар (Дунайская Болгария), русы, баджни и баджнак («печенеги хазарские», известные по «Худуд ал-Алем») и баджгурд (мадьяры). Русы, по Масуди, локализованы там, где русская летопись помещает уличей и тиверцев: «седяху по Дънестру и приседяху к Дунаеви», достигая Черного моря.

Русские земли непосредственно соседили с Болгарией и начинались сразу за Дунаем, в низовьях Днестра и Днепра. Эти драгоценные сведения не попали в поле зрения востоковедов[45].

Б.Н. Заходер в своем «Каспийском своде» поместил такие особые темы, как шаровары у русов, брадобритие у русов, но почему-то не включил в Свод сведения о южных поселениях русов; их нет даже внутри специальной темы «Географическое расположение области русов»{384}. Единственное исключение, которое сделал Заходер, — это «загадочное», по его словам, сообщение о торговле одного русского племени с причерноморскими странами. Приведу этот отрывок в переводе Заходера:

Русы — «многочисленные народы, обладающие различными разрядами (Гаркави переводил: «разделяющиеся на разрозненные племена»). Среди них — некий разряд (Гаркави — племя), называемый ал-луд'аана; они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в страну Андалус, в Рум, в Кустантинию и к хазарам».

В толковании этого сообщения племя «лудана» понималось то как «ладожане», то как норманны, то как русское племя «уличи», «улуча-не». Первое следует решительно отвергнуть, т. к. подобное племя совершенно неизвестно источникам: нет никаких данных для того, чтобы считать ладожан «самым многочисленным племенем из русов». Кроме того, необходимо учесть, что Масуди, знавший часть западных славян, очень смутно представлял себе славян восточных[46]. Он не называет ни Киева, ни других восточнославянских городов. Как же он должен был опознать ладожан на берегу Черного моря, в 1500 км от их родного города?

Гипотеза о лудаана-улучанах представляется более обоснованной. Их под двумя именами (ультины и ленсенины) знает современник Масуди Константин Багрянородный, писавший в те же годы. Их знает баварский географ IX в., упоминающий у них 318 городов, что вполне согласуется с летописью: «суть гради их и до сего дьне, да то ся зваху от грек — Великая Скифь»{385}.

В эти географические справки следует ввести исторический момент: первоначально уличи занимали всю огромную Днепровскую луку; их северные города доходили до р. Роси, а может быть, и до Стугны (город Пересечен), невдалеке от Киева, в гуще исконных Русских земель, а на юге они жили «по Днепру оли до моря». Следовательно, они были давними обитателями северо-западного угла Черного моря.

За семь лет до написания труда Масуди, в 940 г., война уличей с наемником киевского князя варягом Свенельдом привела их к переселению в юго-западном направлении, после чего они жили «по Днестру и приседяху к Дунаеви». Именно эту новую ситуацию и отразил в 947 г. Масуди, поместив многочисленное племя лудана на Черном море, в непосредственном соседстве с Булгаром на Дунае[47].

Торговые связи русов-лудана, владевших такими морскими гаванями, как устья Днепра, Днестра и частично Дуная (северный рукав), описаны Масуди достаточно подробно: Византийские земли северного и западного Причерноморья, Константинополь и южное побережье Черного моря, издавна известное под именем Анатолии («Анадолус» у Масуди). Путаница, связанная с тем, что в арабской графике сходно изображались малоазийская Анатолия и испанская Андалузия, достаточно убедительно разобрана Н. К. Нефедовой в статье «Куда ездили древние русы — в Андалузию или Анатолию?»{386} Мусульманские авторы прекрасно знали Анатолию» как византийские владения в Малой Азии, и даже знали греческую этимологию этого слова: «Аннатулус — толкование этого слова — Восток» Она самая большая румская область…» (Ибн-Хордадбех){387}.

Ибн-Хаукаль сообщает о походах на землю «Ал-Андолус» таких причерноморских народов, как русы, славяне, печенеги и тюрки (мадьяры?). Вполне естественные по отношению к черноморской Анатолии, начинавшейся сразу за Босфором, подобные походы немыслимы в том случае, если речь идет об Андалузии, т. е. Омейадской Испании, для достижения которой кочевые войска печенегов и «тюрок» должны были бы проделать путь через весь континент Европы протяженностью в 4000 км. К сожалению, востоковеды (Бартольд, Минорский и др.) упорно переводят во всех случаях «Ал-Анадолус» как Испанию. Даже в таких бесспорных случаях, когда речь идет о морских окрестностях греческих Афин («Афинское побережье»), определяемых Босфором и Геллеспонтом, с одной стороны, и Анатолийским (Малоазиатским) берегом с другой, переводчики заменяют Анатолию Испанией{388}.

Наезженность русского пути в Анатолию (в смысле малоазиатского побережья Черного моря) подтверждается приведенными выше данными Идриси, который сообщает о пути из Трапезунда (в Анатолии) в «Русское море» длительностью в 5 дней.

Б.Н. Заходер, отвергая толкование «племени лудана» как ладожан, выдвигает иное, не менее фантастичное объяснение: термин «лудана», по его мнению, «есть не что иное, как испорченное обозначение евреев «ар-раданийа»{389}. Это мнение связано со стремлением Заходера оспорить самое раннее свидетельство о принадлежности русов к славянской этнической общности, которое мы находим у Ибн-Хордадбеха (847):

«Что же касается пути купцов русов, а они принадлежат к славянам, то они вывозят меха бобров, черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Румскому (Черному) морю…»{390}

Комментируя этот отрывок в своей статье 1956 г., Б.Н. Заходер пишет: «Данные о раннесредневековой европейской торговле заставляют видеть в купцах Ибн-Хордадбеха, торгующих между европейским Западом и Ближним Востоком, именно и только евреев…»{391} Можно было бы разбирать мнение Б.Н. Заходера по существу и обратить внимание на то, что его слова о торговле купцов-раданитов (действительно соединявших коммерческими связями Испанию с Ближним Востоком) не имеют никакого отношения к купцам-русам, исходной точкой которых была не Франция и не арабская «Испания», где, как известно, не водятся ни бобры, ни чернобурые лисы, а «отдаленнейшие концы Славонии», о которых так подробно и со знанием дела говорил Константин Багрянородный, называя вовлеченные в торговлю с «Румом» земли Кривичей, Полочан и Дреговичей. Но, быть может, лучше вспомнить слова самого Б.Н. Заходера, писавшего по поводу этого же самого отрывка почти одновременно с только что цитированной статьей: «Только особой предвзятостью можно объяснить факт непризнания за русами Ибн-Хордадбеха русского, в подлинном смысле этого слова, происхождения»{392}.

Приведенные выборочно примеры с достаточной ясностью показывают, что источниковедческая часть исследований наших востоковедов (которая не может быть ограничена одной текстологией) не является безупречной. Самой слабой стороной оказывается рассмотрение средневековой географии Восточной Европы. Никто из востоковедов не предложил ни одной исторической карты, на которой данные восточных авторов были бы выражены географически и, кроме того, были бы соотнесены с той общей картиной размещения славян и их соседей в IX–XI вв., какую дают другие виды источников.

Даже В.Ф. Минорский, подробно изучавший самый «картографический» из всех восточных источников — «Худуд ал-Алем», уклонился от нанесения на карту славян, Руси, внутренних болгар и многих других народов, указанных в этом географическом обзоре{393}. Из всего обилия народов и племен на карту Минорским нанесены только волжские болгары, хазары и часть печенегов; из других источников заимствованы мадьяры, размещенные на этой карте не там, где их указывает описываемый им источник.

В.В. Бартольд, дополняя первый перевод «Худуд ал-Алема» (А.Г. Туманского), дал описание девяти областей в Восточной Европе (аланы, хазары, печенеги и др.). Он писал при этом: «Несмотря на шаткость этих сведений, представляется нелишним, ввиду того внимания, которым пользовалась со стороны ученых эта часть рукописи Туманского, дать полный перевод соответствующих глав…»{394} Но перевод оказался неполным — В.В. Бартольд опустил все географические координаты каждого народа, коснувшись их в другом месте в порядке субъективного комментирования текста. Система Анонима, содержащая применительно к этим народам, 41 ориентир, в переводе Бартольда исчезла, и читатели получили искаженное представление об источнике{395}.

Василий Владимирович БАРТОЛЬД (1869–1930)
Пренебрежение к конкретному географическому исследованию выразилось, как мы помним, в том, что выводы делались при полном отказе от анализа географических сведений восточных географов: «Отказываясь от определения конкретных географических названий (в «Худуд ал-Алем»), тем не менее можно заключить, что при известиях о русах речь идет о Северо-востоке Европы»{396}.

По поводу этого же самого источника и тоже без какого бы то ни было историко-географического анализа Б.Н. Заходер пишет о «фантастическом повествовании о расположении области славян»{397}.

Востоковедами, уводившими русов на север, не рассматривались географические точки зрения информаторов, ими не было проведено расчленение информации на морскую, сухопутную и речную, не были реально рассмотрены расстояния, интересовавшие восточных купцов, выраженные в разных днях пути, в милях и фарсангах, в интервалах между станами. Не пользуясь ни географической, ни исторической картой, востоковеды считали невероятным двукратное упоминание славян как в центре Русской равнины, так и в северо-западном углу Черного моря, хотя мы знаем, что славяне действительно проживали и на Среднерусской возвышенности и на юге «оли до моря».

Все это вместе взятое приводит к тому, что у нас неизбежно появляются сомнения в источниковедческой исследованности восточных авторов, а в силу этого и в тех настойчиво повторяемых выводах о северных русах, которые предлагаются востоковедами.

Для выяснения степени убедительности (или сомнительности) этих выводов необходимо, во-первых, географо-этническое определение русов VI–XI вв. по другим видам источников, а во-вторых, детальное рассмотрение того единственного источника, безымянный автор которого дал взаимные географические координаты всех известных ему народов Восточной Европы — «Худуд ал-Алем» (Пределы мира).

Древний, восходящий к VI в., объем Руси уже выяснен{398}. Это — лесостепные пространства Среднего Поднепровья — от Киевщины и р. Роси на западе до Курска (а по археологическим данным и до Воронежа) на востоке.

В какое-то время, но ранее IX в., под власть Руси попали такие союзы племен, как Древляне, Дреговичи (возможно, Волыняне?) и Полочане. Новые владения Руси, протянувшиеся широкой полосой с юга на север до Правобережья Западной Двины, как бы разрезали весь славянский мир на две части. Западная половина была известна географам лишь в своей южной приморской части (уличи, тиверцы и славяне, граничившие с Византией), а восточная (вятичи, радимичи, отчасти кривичи) просматривалась их информаторами с востока, со стороны Булгара и пути из Булгара в Киев. Именно с этим первоначальным объемом Киевской Руси (в самом начале ее превращения из союза южных восточнославянских племен в большое славянское государство) и надлежит сопоставлять синхронные этому процессу восточные источники.

Перенесение на карту владений этой ранней Киевской Руси поможет нам понять ряд отрывочных сведений восточных авторов и устранить некоторые кажущиеся противоречия.

Ядро будущей Киевской Руси занимало, как говорилось, широкую полосу плодородных лесостепных земель от верховий Роси и Южного Буга до Оскола и Дона в его среднем течении близ Воронежа. Эти земли вытянуты в широтном направлении. Присоединенные к Руси «княжения» располагались в меридиональном направлении с юга на север: земля Древлян примыкала к Руси с запада, Дреговичи располагались севернее Древлян, в бассейне Припяти; земля Полочан лежала еще севернее, в среднем течении Западной Двины. Все эти три, вошедшие в состав Руси земли плотно соприкасались друг с другом, образуя широкую сплошную полосу, расчленяющую весь славянский мир на две неравные части. На восток от этой «русской» полосы находились земли Кривичей, Радимичей и Вятичей, не входившие, судя по исследуемому отрывку летописи, в состав тогдашней Руси. Точно также на запад от «русской» полосы простирались земли части восточных славян (Дулебы, Хорваты, временно Волыняне) и все многочисленные племена западных славян.

Вот эта-то расчлененность славянства на часть западную, идущую от Черного моря (тиверцы и уличи) до Балтики, и на часть восточную, занимающую окраинное положение на Оке и Верхней Волге (вятичи и кривичи), и повлияли на некоторую неясность описаний восточных путешественников, которую мы, впрочем, теперь можем преодолеть.

В «Худуд ал-Алем» область славян обозначена так:

«Это область, к востоку от которой находятся внутренние булгары и частью русы. К югу от нее — частью море Крз (Черное) и частью Румское море».

Б.Н. Заходер напрасно назвал эту географическую характеристику славян «фантастическим повествованием»{399}. Здесь все на месте. Необходимо лишь учитывать, что речь идет только о западной половине рассеченного Русскими землями славянства: на востоке от них — «русские» земли полочан, дреговичей и древлян, а в степях — кочевья Внутренних болгар у Нижнего Днепра. К Черному морю подходили славянские племена уличей и тиверцев, а южнее их — балканские славяне.

Восточная половина славянства, разрезанного надвое владениями Руси, тоже освещена мусульманскими источниками — это область вятичей, «первая с востока» (Ибн-Русте и др.). Таким образом, устанавливается единство географических представлений русского летописца, заглядывавшего в прошлое своей земли на три-четыре столетия вглубь, и восточных путешественников, видевших тогдашних славян своими глазами.

Получив некоторые предварительные, но очень важные ориентиры, мы можем приступить к детальному и всестороннему анализу того замечательного источника, без упоминания которого не обходится ни одна работа о географических сведениях восточных авторов средневековья, но на который вместе с тем исследователями постоянно набрасывается тень неопределенности, компилятивности, недостоверности — «Худуд ал-Алем». До сих пор не установилось наименование этого сочинения. Нашедший рукопись А.Г. Туманский назвал ее двояко: «Книга границ мира от востока к западу» или «Пределы мира от востока к западу». В.В. Бартольдв 1930 г. обратил внимание на то, что в арабо-персидской литературе слово, переводимое как «предел», «значит не столько «граница» в смысле пограничной линии, сколько «пределы» в смысле «совокупности территории»{400}. Следуя Бартоль-ду, В.Ф. Минорский назвал свой монументальный труд (с предисловием Бартольда) «The Regions of the World», т. е. «Области мира». Этого названия и следует придерживаться, т. к. в современном русском языке слово «предел» уже утратило существовавший ранее оттенок двухмерной пространственности и сохранило только значение линейной границы, рубежа, конечности чего-либо, а в «Худуд ал-Алем» речь идет о землях, о пространствах, а не только о границах между ними.

Рукопись безымянного автора, датированная 982–983 гг., была найдена А.Г. Туманским в 1892 г. и в 1896 введена им в научный оборот{401}.

Несмотря на отсутствие настоящего анализа, сочинение персидского Анонима (как часто называют автора «Областей мира») стало использоваться норманистами для своих построений о русах, якобы помещаемых восточными географами на севере{402}.

В 1930 г. В.В. Бартольд издал фототипически персидский текст, предпослав ему обширное введение. В качестве предшественников персидского Анонима X в. Бартольд указывает Ал-Хорезми (836–847), Ибн-Хордадбеха (первая редакция 846 г.), Джейхани (начало X в.), Ибн-Русте (903) и Ал-Балхи (ок. 920). Бартольд не ставил вопроса о том,- что автор «Худуд ал-Алем» мог пользоваться не только самими этими сочинениями, но и той предполагаемой «Анонимной запиской» IX в., к которой, по мысли ряда исследователей, восходят труды многих известных нам авторов, в том числе и Ибн-Русте{403}. Но Бартольд, крупнейший знаток Востока, обратил внимание на датировку сведений, использованных автором «Областей мира»: «Во всяком случае, сведения Анонима не могут относиться ни к его собственной эпохе, ни даже к эпохе Джейхани-». «В известиях о Средней Азии и Китае нет таких указаний на события, которые бы совершились незадолго до написания сочинения». «Сведения Анонима об Индии столь же мало относятся к Х в.»{404},[48]

Эти наблюдения чрезвычайно ценны, т. к. они противостоят огульному отнесению всех данных «Областей мира» к эпохе их составителя, к концу X в.

Очень важен еще один вывод Бартольда, сделанный им на основании одинаковой последовательности описания городов у Анонима и у других авторов, пользовавшихся более ранними источниками, как, например, Гардизи: «Сопоставление порядка названий у обоих авторов ясно показывает, что дорожники были известны Анониму»{405}. Этим ценным наблюдением исследователя нам еще предстоит воспользоваться в будущем.

К сожалению, В.В. Бартольд не произвел критического рассмотрения данных «Худуд ал-Алем» о Восточной Европе, сделал несколько произвольных допущений (Дон или Днепр заменил Дунаем, под «внутренними болгарами» понимал болгар дунайских) и в силу этого оказался бессилен понять истинное размещение народов, обрисованное «Областями мира». Отсюда идет его пессимистическая оценка самого источника: «компилятор… несмотря на скудость своих сведений с мнимой точностью устанавливает географическое положение стран и городов»{406}. Этот вывод оказался серьезной преградой на пути дальнейшего изучения данных Анонима.

В 1937 г. В.Ф. Минорский дал полный перевод «Областей мира», снабдив его обширным комментарием. Комментарий отразил большую сопоставительную работу по арабо-персидской литературе Средневековья, но историко-географического анализа Минорский не предпринимал и даже (как уже говорилось выше) не нанес на карту Восточной Европы народы, размещенные здесь Анонимом{407}.

Размещение русов для Минорского было предрешено комплексом норманистических представлений: русы — норманны; они обитали где-то на севере, а впоследствии завоевали Киев. Из трех центров Руси два расположены на севере (по отношению к Киеву): Новгород, где викинги появились впервые, и область эрзи где-то на Оке. Мадьяры и печенеги живут на разных берегах Волги; «внутренние болгары» — это болгары на Дунае, а землю народа мирватов, живших у Черного моря, в соседстве с хазарами, Минорский отождествляет с Моравией. Печенежские горы (разделявшие русов, мадьяр и печенегов) — это будто бы Уральский хребет{408}. Вполне можно понять автора, что он отказывается от изображения всей этой путаницы на карте. Разбирать каждое из положений Минорского не имеет смысла, т. к. ни одно из них не опирается на анализ системы «Областей мира».

Однако следует напомнить, что географические допущения Минорского сильно повлияли (как мы видели) на взгляды советских востоковедов 1960–1970-х годов, искавших русов где-то далеко на севере.

Б.Н. Заходер, весьма скептически относившийся к «Худуд ал-Алем», воспринял этот источник сквозь призму Минорского и отказался от какого бы то ни было анализа его. Более того, в своем «Каспийском своде», задачей которого являлась полнота сведений, он преподнес тему о географическом размещении русов в искусственно обрубленном виде; из восьми географических ориентиров, содержащихся в «Областях мира», Б.Н. Заходер отобрал только три: соседи русов, гора между кимаками и река Рус, на которой расположены три русских города{409}.

Признавая, что сведения «Худуд ал-Алем» являются «единственным известным нам источником для этого рода сведений о русах», он, тем не менее, опускает пять важнейших указаний на географию русов. У него нет следующих ориентиров:

1. Нет гор, отделяющих русов от мадьяр и печенегов.

2. Нет реки Руты (?), текущей из Руси к славянам.

3. Нет русов как соседей мадьяр и печенегов.

4. Нет соприкосновения мадьяр с русами и реки, разделяющей их (в другом параграфе).

5. Нет гор, отделяющих русов от «внутренних болгар». Умолчанием об этих географических приметах Б.Н. Заходер подготовил читателя к недоверчивому отношению к самому источнику. Невнимательность к «Областям мира» мы видим и в работе

А.П. Новосельцева: во-первых, в передаче географических координат земли славян (южное направление ошибочно заменено западным, а северное — восточным){410}, а во-вторых, в неправомочных хронологических выводах из текста. Автор пишет, что отсутствие мадьяр в перечне соседей Руси говорит в пользу X в., когда венгры были уже в Паннонии, далеко от Руси. На самом же деле текст «Областей мира» совершенно четко говорит о том, что мадьяры были тогда непосредственными соседями русов и находились восточнее и южнее русов{411}. А это существенно меняет наши взгляды на датировку изучаемого источника, т. к. венгры к концу IX в. действительно уже проделали длительный путь по степям и обосновались на Дунае, юго-западнее Руси. Следовательно, география «Областей мира», если основывать ее на местоположении венгров, относится не к X в., как думает А.П. Новосельцев, а по крайней мере к середине IX в.

Как видим, рассмотрение «Худуд ал-Алем» надо начинать заново, — с благодарностью используя подготовленные востоковедами переводы, но обращая большее внимание на историко-географический анализ и на систему взглядов анонимного автора.

«Области мира от востока к западу» («Худуд ал-Алем») — удивительный и уникальный источник, одиноко стоящий в арабо-персидской географической науке Средневековья. По вниманию к географическим ориентирам у Анонима не было ни предшественников, ни последователей. Его сочинение было как бы приложением к карте, которая неоднократно упоминается в книге. Описанию отдельных областей предпослано общее географическое обозрение всего Старого Света (в рамках кругозора тогдашних путешественников), частично пополненное сведениями, почерпнутыми из Птолемея. Здесь рассмотрены моря и озера, реки, острова, горы, пустыни; все это соотнесено с размещением стран и народов. Поэтому, рассматривая географию того или иного народа, нельзя ограничиваться только изложением соответственного параграфа, описывающего его — дополнительные ценные сведения могут оказаться в общем вводном разделе. Приведу в качестве примера только упоминания славян во вводной части: Азовское море — крайний южный предел славян, расселенных севернее этого моря; славяне живут в северо-западном участке Причерноморья; горы, идущие в меридиональном направлении, пересекают земли славян; «Западный» (Атлантический океан) омывает (имеется в виду Балтика) земли славян{412}. Упомянутые сведения требуют, разумеется, в каждом случае проверки и критического рассмотрения, но их нельзя исключать из общего обзора славян, как это сделал Б.Н. Заходер.

Рассмотрение каждой отдельной области состоит из двух различных частей: географических координат области по отношению к соседним ориентирам, во-первых, и описания городов, образа правления, хозяйства и быта, во-вторых. Эта вторая описательная часть не самостоятельна, и исследователи, исходя из совпадений, давно указали возможные источники сведений Анонима: Ал-Хорезми (836–847); Муслим ал-Джарми (845, через труд Ибн-Хордадбеха); Ибн-Хордадбех (846 или 885?); Ибн-Русте (903); Ибн ал-Факих (903); Джейхани (922); Ал-Балхи (около 920){413}.

Следует отметить, что даже по этим предварительным и приблизительным данным рукопись, датированная 983 г., основывается на значительно более ранних материалах середины IX — начала X в. Предельным рубежом, terminus ante quern, может служить полное отсутствие у Анонима сведений, почерпнутых из оригинального и полного новых данных о Центральной Европе сочинения Масуди, «арабского Геродота», писавшего в 943 г. У Анонима Европа дана крайне примитивно и отрывочно.

К приведенному списку возможных источников «Худуд ал-Алем» необходимо сделать очень важное примечание: большинство перечисленных авторов не столько сообщало сведения о географии своего времени, сколько использовало сочинения прежних авторов, нередко устаревшие к моменту написания почти на столетие. Исследователи предполагают, что многие труды географов X–XI вв. восходят (в отношении Восточной Европы) к «Анонимной записке», написанной на арабском языке где-то во второй половине IX в.{414} Быть может, и наш персидский Аноним пользовался этим предполагаемым ранним первоисточником, а не его позднейшими пересказами? В пользу этого говорит и утверждение В.В. Бартольда (основанное на анализе хронологии восточных областей, что «во всяком случае сведения Анонима не могут относиться ни к его собственной эпохе, ни даже к эпохе Джейхани», т. е. к началу X в.{415}

Как только мы касаемся важнейшего для нас вопроса о датировке тех исходных материалов, которыми пользовался Аноним, мы оказываемся в очень сложном положении. Во-первых, мы не знаем, кем был человек, написавший в 983 г. рукопись для Ибн-Ахмеда, эмира Гузганской области (северо-западный Афганистан, в 5 днях пути от нашего Термеза), — ученым составителем или только переписчиком, сделавшим несколько незначительных дополнений к более раннему сочинению? Зная, что лицо, оформлявшее рукопись 983 г., являлось подданным гузганского эмира (вассала Саманидов), мы должны заинтересоваться тем, как представлен Гузган в общем географическом обзоре, т. е. как могли проявиться субъективные интересы этого лица, придававшего окончательный вид всей книге.

Оказывается, что в книге при описании Хорасана очень часто упоминается правитель Гузгана и разные мелкие князьки, подвластные ему, но специального раздела («Слово об области…») для Гузгана не выделено; однако короткая заметка о Гузгане начинается, подобно основным разделам, перечислением соседей по географическим координатам[49]. Это свидетельствует о том, что общая структура книги создавалась не гузган — ским автором 983 г. и что он сделал лишь дополнительную вставку в существовавшую ранее книгу, приравняв Гузган (в его тексте «Гузганан») к другим областям тем, что дал для него координаты соседей. Оформитель рукописи нарушил строгую систему «Худуд ал-Алема», где подобные координаты приводятся только в самом начале разделов. Единственный случай во всей книге, когда координатное описание дано дважды (в начале «Слова об области Хорасан» и внутри этого «Слова») — это описание Гузгана.

Главный вывод из этого наблюдения: гузганец, оформитель рукописи 983.г., не являлся автором или составителем книги, а был лишь ее образованным переписчиком, сделавшим несколько дополнений о своей области и своих современниках. «Персидским Анонимом» следует называть не его самого, а его неизвестного предшественника, опиравшегося на сочинения IX — начала X в. и не знавшего известнейших трудов середины X в.

Второй трудностью при подходе к датировке сочинения Анонима является подвижность всех кочевых народов, упоминаемых в книге. На протяжении IX–X вв. некоторые племена проделывали тысячеверстный путь, переселяясь на новые места. Фиксация какой-то промежуточной позиции того или иного народа может при сопоставлении с другими источниками указать на дату записи сведений и помочь в датировке данного раздела книги. Трудность заключается в том, что, зная только имя народа, мы далеко не всегда можем достоверно разместить его на карте, если не знаем точной даты источника сведений.

Третьим затруднением при датировке является общеизвестная особенность средневековых географических обзоров: на протяжении нескольких столетий авторы переписывали (с разной степенью полноты) старые сочинения, лишь изредка пополняя их отрывочными новыми данными. В результате получалось так, что в эпоху Ивана Калиты восточные читатели представляли себе Русь по материалам, собранным при Аскольде и Дире или Игоре Старом в IX–X вв.

Единственным выходом для нас является детальное рассмотрение географии «Худуд ал-Алем» с опорой на неподвижные ориентиры (моря, горы, острова, реки), после чего должны выясниться позиции кочевых народов (кипчаков, печенегов, мадьяр и др.), а, следовательно, и та или иная дата источников информации.

Уникальность «Худуд ал-Алем» состоит, как уже говорилось, в наличии точного перечисления для каждой области всех соседних ориентиров (государства, народы, моря, горы, реки) в строгой системе географических координат: сначала ориентиры с восточной стороны, затем на юге, потом на западе и, наконец, на севере. Этим перечислением ориентиров всегда начинается каждый раздел.

Ни в одном другом арабо-персидском сочинении мы не знаем подобной системы. Естественнее всего думать, что эта географическая система родилась как дополнение к карте мира (существовавшей в книге), как пересказ карты, ее словесное выражение. Вслед за географическими координатами области идет в каждом разделе описательная часть, представляющая собой краткие извлечения из разных географических сочинений. Мы явно ощущаем две группы сведений для каждой области: географически-координатную и описательную. Первая, географическая, группа представляет собой вполне завершенное целое. Если исключить все описания городов, народов, хозяйства, быта, правопорядка, составляющих вторую группу сведений, то перед нами останется краткое, но поразительно стройное, подчиненное единой идее географическое рассмотрение «Областей мира».

Снова перед нами дилемма: писал ли обе группы сведений один и тот же ученый (что вполне допустимо) или же некий географ использовал существовавшее ранее словесное описание карты и дополнил его сведениями, взятыми из литературы? В том случае, если верно второе допущение о двух разновременных авторах, то нам необходимо учитывать, что объем работы первого автора («географа») остается неизвестным: в описательной части ему могли принадлежать какие-то дополнения (например, перечни городов) или краткие пояснения к своим сухим определениям соседей. На этот вопрос едва ли удастся ответить с достаточной ясностью. Но вопрос о двух авторах, о двухстепенном составлении основы «Худуд ал-Алем» может, как мне кажется, быть решен (в пользу двукратности) на основе ознакомления с порядком перечисления областей мира в самом сочинении. Дело в том, что в «Худуд ал-Алем» есть два отличных друг от друга перечня описанных в книге стран: один из них помещен в самом начале как оглавление книги, а другой — во вводной части в «Слове об областях мира» (§8){416}.[50] Сопоставление обоих перечней показывает, что различие между ними не является случайной путаницей, а, очевидно, отражает существование двух самостоятельных источников, каждого со своей последовательностью, со своей системой описания. Сущность каждой системы можно определить только после того, как мы перенесем перечни стран на карту и обозначим последовательность описания. При помощи такой карты устанавливается, что в описании областей обнаруживаются замкнутые циклы близлежащих стран, по завершении которых описание перескакивает в совершенно другой регион, и начинается новый цикл.

Так, например, один цикл заканчивался упоминанием мадьяр, а вслед за ними идет в оглавлении Хорасан, как бы открывая новый цикл, описание нового региона. Перечень нескольких ближневосточных областей завершается у южных склонов Кавказа, а затем переходит к Аравии, начиная перечисление нового средиземноморского региона. Учитывая такие географические перескоки во многие сотни километров, оба перечня можно разбить условно на отдельные регионы[51].

Оглавление (и последовательность самих глав)

Предисловие (§8)

1. Южные обитаемые земли. Африка (§ 54–60)

2. Китай. Тибет. Индия. Синд (§9–11; 27)

3. Хорасан и Мавераннахр (§ 23–26)

4. Западные соседи Хорасана. Аравия (§ 28–37)

5. Арабские страны Средиземноморья (§ 39–41)

6. Византия (§42)

7. Кавказ. Крым. Хазары. Славяне (§ 43; 46–50)

8. «Южные обитаемые земли». Северо-восточная Африка (Абиссиния, Нубия, Судан) (§ 54–60)

1. Китай. Индия. Тибет (§9–11)

2. Тюркские народы и мадьяры (§ 12–22)

3. Хорасан и Трансоксания (§ 23–26)

4. Западные соседи Хорасана (§ 27–36)

5. Арабские страны юга (§ 37–41)

6. Византия (§42)

7. Славяне, Русь, Хазария и их соседи (§ 43–53)

8. Русь и ее соседи (§ 22; 44–45)

9. Тюрки Поволжья и Сибири (§ 12–21; 51–53)

(В тексте (§ 4), в разделе об островах, говорится о Малайском архипелаге)

Рассмотрение обоих вариантов описания еще раз убеждает нас в том, что небольшое княжество Гузган, в котором была переписана в 983 г. книга «Областей мира», никак не проявилось в структуре книги; оно не получило самостоятельной структурной единицы, и его описание (со всеми восхвалениями правителя) находится внутри § 23.

Центром описания в «Худуд ал-Алем» является Хорасан и Трансоксания-Мавераннахр («Заречье»), земли на восток от Каспийского моря и далее за рекой Джейхун (Амударьей, древним Оксом). Эта обширная область, примерно 1500 км в поперечнике, охватывающая часть Ирана, часть Афганистана и значительные пространства Средней Азии, была для лиц, составлявших «Худуд ал-Алем», главной землей Старого Света. В Хорасане и подвластных областях описано 106 городов, а в Трансоксании — 122. Следует обратить внимание на то, что только по отношению к этой земле указываются «ворота» в другие земли страны.

Кят (столица Хорезма, эмпорий тюрок, трансоксанцев и хазар) — «ворота в гузский Туркестан».

Гургандж (Ургенч в Хорезме, древнерусский Орнач) — «ворота в Туркестан».

Буст (юг Хорасана) — «ворота в Индию».

Парван (севернее Кабула) — «ворота в Индию». Вахан (совр. р. Вахандарья) — «ворота в Тибет».

Фергана — «ворота в землю карлуков»{417}.

Этими шестью воротами обширная каспийско-амударьинская область, слывшая «серединой обитаемых земель мира», была связана с необъятным тюркским миром северных степей, с Тибетом и Индией.

Описание остального мира, окружавшего эту срединную область, велось, как выяснено выше, по двум системам, различающимся не полнотой охвата, а порядком описания, его последовательностью, что касается как больших регионов (см. выше сопоставительную таблицу), так и последовательности описания областей внутри регионов.

Мир, известный составителю (или составителям) «Худуд ал-Алем», далеко не покрывает всего Старого Света. Хорошо известны: Южная и Средняя Азия, Ближний Восток. Менее подробно показаны собственно арабские земли и Северная Африка. В Азии знания географа ограничивались исключительно степной и лесостепной ландшафтной зоной; это в значительной мере относится и к Восточной Европе, где в степях и в лесостепи указано много разных племен. Византия («Рум») выделяется значительной подробностью и хорошим знанием административного деления. «Описание страны Рум, ее областей и городов» (§ 42) производит впечатление особого произведения, инкорпорированного в общую книгу по географии мира. Нельзя исключать того, что здесь могло быть использовано сочинение Муслима ал-Джарми (ок. 845), прожившего в качестве пленника несколько лет в Византии; сочинение его было использовано Ибн-Хордадбехом.

Неясность и путаница в сведениях о Волжской Болгарии (названной областью буртасов) и необъяснимая краткость их могут говорить о том, что исходные материалы «Областей мира» были дефектны — там, очевидно, отсутствовало описание Болгарии. Волжская Болгария в IX–X вв. была слишком прочно связана с Хорезмом, Хорасаном и Мавераннахром, чтобы среднеазиатский автор мог ограничиться такими краткими и неточными обрывками сведений, которые мы находим в § 51[52].

Для нас представляет значительный источниковедческий интерес северный рубеж кругозора «Худуд ал-Алем». Если не касаться тех сведений о северных островах, которые восходят к Птолемею, то практические знания географа IX в. начинаются на западе с полуострова Бретань («последняя часть Рума на побережье Океана. Это — рынок Рума и Испании»){418}.

На север от Византии (в состав которой, может быть, в память о Римской империи птолемеевских времен включено и Франкское государство) идут «Необитаемые пустыни Севера». Интересно проследить всю совокупность тех земель, дальше которых не простирались знания географа и севернее которых он упоминал лишь безлюдные пространства.

Приведу их перечень с запада на восток: Византия (§ 42); славяне (§ 43); русы (§ 44); кипчаки (§ 21); кимаки (§ 18); киргизы (§ 14). Далее на север от этих стран и народов идут необитаемые земли. Ни Германии, ни Скандинавии, ни Англии, ни финно-угорских племен лесной зоны наш источник не знает. На их месте он указал «необитаемые пустынь ни Севера». Даже теплое течение Гольфстрим, по его мнению, омывало полуночные пределы славян{419}.


Двойственность характера и порядка описания областей, заставляющая предполагать наличие двух разных источников, требует дополнительного анализа. Без специального разбора нельзя сказать, какой порядок описания (в оглавлении или же в предисловии) является первичным, а какой вторичным. Точно так же трудно решить вопрос о первичности или вторичности координатной системы и пояснительных описаний. Логично предполагать, что координатная система, образующая жесткий каркас всей книги (и отраженная в оглавлении), является первичной, а дополнительные описания, взятые из разных источников, и иной порядок перечисления областей (отраженный в предисловии) находятся в зависимости от вторичных дополнительных материалов. Такое построение легко может быть опровергнуто простым допущением, что порядок перечисления областей в предисловии вовсе не является какой-либо системой, а совершенно произволен.

Однако в нашем распоряжении есть данные, позволяющие решить спорный вопрос применительно к народам ВосточнойЕвропы.

Чему подчинен порядок описания в самой книге и в ее оглавлении? Он таков: Византия. Славяне. Русь. Внутренние болгары. Мирваты…

Автор сначала ознакомил своего читателя со странами Средиземного моря — Магрибом и Испанией, двигаясь, как принято, с востока на запад, а затем повернул назад и повел читателя с запада на восток. Славяне к северу от Византии — это западные славяне и часть южных, не вошедших в состав империи. Они действительно являлись западными соседями Руси. Русь показана как восточная соседка этих славян. Далее этот автор перемещает внимание читателя еще восточнее, описывая Внутренних болгар и мирватов; оба эти народа обитали восточнее славян, доходя до берегов Черного моря. Затем автор продолжает описывать страны далее на восток, вплоть до берегов Каспия. Система здесь налицо, но указать ее источник не представляется возможным. На чем основан порядок перечисления областей в предисловии? Византия. Сарир (Дагестан). Аланы. Хазары. Славяне. Хазарские печенеги. Мирваты. Внутренние болгары. Русь. Мадьяры…

Славяне в этом перечне помещены в окружении таких южных народов, как хазары, хазарские печенеги, мирваты и аланы. Все эти народы показаны автором как соприкасающиеся с Черным морем. Эти славяне оторваны и от Византии и от Руси. Их местоположение в гуще хазаро-мадьярских и аланских черноморско-азовских племен мы можем понять только при сопоставлении с известным рассказом Ибн-Хордадбеха о маршруте русских купцов в IX в.:

«…Что же касается русских купцов, а они суть вид славян, то они вывозят меха бобров и чернобурых лисиц и мечи из самых отдаленных (частей) страны Славян к Румскому морю, а с них (купцов) десятину взимает царь Рума. И если они хотят, то они отправляются по (Танаису? Слово неясно) — реке Славян и проезжают проливом столицы Хазар» (и далее к Каспийскому морю).

У Ибн ал-Факиха есть дополнение:

«…затем идут по морю к Самкушу-Еврею, после чего они обращаются к Славонии. Потом они берут путь от Славянского моря, пока не приходят к Хазарскому рукаву, где владетель Хазар берет с них десятину. Затем идут к Хазарскому морю по той реке, которую называют Славянскою рекою…»{420}

Не вдаваясь сейчас в детали запутанной географической номенклатуры, отметим, что восточные авторы часто называли славян в связи с Азовским морем (в «Худуд ал-Алем» — это крайний предел расселения славян), Доном («река славян») и Керченским проливом. Для нас в данном случае безразлична степень соответствия географической терминологии реальной действительности — важно то, что один из самых ранних авторов, перс из Табаристана (начальник почт в Джибеле) — Ибн-Хордадбех — размещает славян в том же самом юго-восточном углу Европы, что и автор предисловия к «Худуд ал-Алем». Ведь путь русских купцов шел мимо земель мирватов, хазарских печенегов, хазар, в соседстве с которыми славяне упомянуты в предисловии.

Нигде больше Ибн-Хордадбех в своей «Книге путей и стран» не говорит о славянах. Никаких следов пользования «Областями мира» у Ибн-Хордадбеха нет. Отсюда следует вывод: автор предисловия держал в руках труд Ибн-Хордадбеха (847 или 885 г.?) или же его последователя Ибн ал-Факиха (903), чем и объясняется такое необычное размещение славян только в районе Азовского моря и Волго-Донского междуречья.

В пользу знакомства автора предисловия с книгой Ибн-Хордадбеха косвенно говорит еще один факт: в перечислении областей в предисловии между Фарсом и Дайлеменом упомянута пустыня «Караскух», непосредственно соседящая с областью Джибел, подвластной в почтовом отношении Ибн-Хордадбеху. В основных разделах «Худуд ал-Алем» этой пустыни как структурной единицы нет, а в предисловии это единственная пустыня, удостоившаяся особого упоминания в перечне населенных стран[53].

Таким же косвенным подтверждением знания Анонимом труда Ибн-Хордадбеха являются другие подробности, касающиеся Джебела, где Ибн-Хордадбех был начальником почт. Здесь очень подробно описаны Испагань и особенно Рей, являвшийся, по словам Анонима, резиденцией падишаха Джебела (а, следовательно, и Ибн-Хордадбеха). Указываются знаменитые люди, жившие в Рее, в том числе «астроном Фазари»{421}, написавший в 772 г. географический труд, в котором он определил протяженность земли славян в 300 x 3500 фарсангов.

Взгляд на географическое положение Джебела объясняет нам хорошее знание Ибн-Хордадбехом путей русских купцов: путь этот шел от Каспия к Рею и далее к Багдаду через всю страну Джебел. Ибн-Хордадбех должен был ежегодно видеть караваны русских купцов, шедших на верблюдах к Багдаду.

Теперь задача определения первичности или вторичности той или иной системы значительно облегчилась: порядок перечисления стран в предисловии опирался на источник типа «Книги путей и стран»; В.В. Бартольд справедливо утверждает (на основе анализа среднеазиатских разделов), что автор «Худуд ал-Алем» хорошо знал тогдашние дорожники. Однако знакомая ему и использованная им система «путей и государств» не повлияла на конструкцию книги, не изменила строгого описания по координатному принципу; она сказалась только в предисловии. Это определенно свидетельствует в пользу первичности координатной системы и вторичности использования «Книги путей и стран».

Процесс создания всей книги «Области мира» рисуется предположительно так: первоначально (не позднее середины IX) где-то в Хорасане или в Мавераннахре была создана подробная карта мира с большим количеством рек, горных цепей, городов и обозначением 51 «области» (государств или народов). К этой карте было составлено ее словесное описание, ссылающееся в ряде случаев на самую карту в подтверждение тех или иных положений. Описание карты велось очень разумно и систематично и было сделано, по всей вероятности, одновременно с картой и по тем же материалам, по которым составлялась сама карта. Впрочем, говорить об этом можно лишь предположительно.

Вторым этапом было пополнение описания из последующей географической литературы середины IX в.: включение извлечений из труда о Византии Муслима ал-Джарми (ок. 845) и из «Книги путей и стран» Ибн-Хордадбеха (847)[54].

До нас дошли только поздние переработки труда Ибн-Хордадбеха, возможно, сильно сокращенные. Составитель мог пользоваться основным текстом книги джебельского почтмейстера, лучше сохраненным авторами вроде Ибн ал-Факиха.

Часть дополнений черпалась из того источника, который известен нам по сочинению Ибн-Русте (903) и в более полном виде Гардизи (XI). Первоосновой этих географических работ была более ранняя «Анонимная записка» второй половины IX в.

Третьим этапом было пополнение рукописи гузганским автором 983 г. Оно ощущается явно только для юго-восточной части Хорасана и касается не столько географии, сколько политического положения нескольких мелких княжеств.

Разбивка текста, содержащегося внутри разделов, на указанные три этапа не может быть проведена последовательно; только в отдельных случаях удается определить исходные материалы того или иного текста. Четко выделяются только неуклонно проведенные через всю книгу перечисления соседних ориентиров каждого государства или народа, открывающие каждый особый раздел (параграф).


Высказанные выше предположения и констатации позволяют поставить вопрос об авторстве основной первичной географической части «Худуд ал-Алем».

Географическая карта мира и координатный принцип описания в сочетании с предполагаемой датой — первая половина или середина IX в. — прямо ведут нас к деятельности великого математика, астронома и географа первой половины IX в. — Абу-Джафара Мухаммеда Ибн-Мусы ал-Хорезми ал-Маджуси, имя которого сохранилось в таких современных нам математических терминах, как «алгоритм» и «логарифм», а от названия одной из его книг происходит слово «алгебра».

Ал-Хорезми работал в Багдаде в своеобразной академии, организованной халифом Ал-Мамуном и называвшейся «Домом мудрости». В правление этого халифа (813–833) семьюдесятью учеными была составлена карта мира, а около 836 г. (по другим данным, 817–827 гг.) Ал-Хорезми написал «Книгу картины Земли», основанную на переработке «Географии» Клавдия Птолемея и снабженную картами. К сожалению, труд Ал-Хорезми в подлинном виде до нас не дошел, как и составленная при его участии карта мира. В 1966 г. я писал: «Можно высказать предположение, что к «Книге картины Земли» Ал-Хорезми восходит отчасти такое замечательное географическое сочинение, как «Худуд ал-Алем»… Использование в качестве основы данных Птолемея, математическая последовательность координатной системы и хронология исходных данных для политических границ (первая половина IX) — все это сближает «Книгу пределов мира» с «Книгой картины Земли». Возможно, что главным связующим звеном была утерянная общая карта мира, о которой мы, однако, знаем, что она была построена в системе прямоугольных координат»{422}. Сейчас, после более детального ознакомления с источником, следует остановиться на той же осторожной позиции: «Худуд ал-Алем» можно сближать с деятельностью Ал-Хорезми в Багдаде, с картой халифа Мамуна и «Книгой картины Земли», но приписывать труд персидского Анонима Ал-Хорезми как автору нет оснований. Мы не знаем работ Ал-Хорезми, написанных на персидском языке; кроме того, «Худуд ал-Алем» существенно отличается от «Книги картин Земли» Ал-Хорезми. Несмотря на общий географо-математический стиль, здесь значительно меньше ссылок на Птолемея, здесь отсутствует ряд понятий, имеющихся у античного географа. Так, например, у Ал-Хорезми птолемеевская Германия названа страной славян, а в «Областях мира» Германии вообще нет, но побережье «Западного океана» (Атлантического, заливом которого является Балтика) у Анонима заселено только славянами. В понимании общей картины мира Аноним в известной мере опирался на Птолемея (может быть, в переработке Ал-Хорезми), но его задача была иной — дать руководство по взаимному положению современных ему народов и государств.

Наиболее вероятно, что автор первичной географической основы «Худуд ал-Алем», создатель уникальной координатной системы географического описания — ученик или сотрудник Ал-Хорезми, возможно, принимавший участие в составлении карты мира для багдадского халифа. В самом тексте «Худуд ал-Алем» есть свидетельства знакомства автора с ученым миром Багдада:

«Эта область (Ирак) расположена около середины мира и является наиболее процветающей страной Ислама… Ее посещают коммерсанты, она многолюдна, там много богатых людей, там многочисленны ученые…»

«Багдад большой город, столица Ирака и резиденция халифа. Это — наиболее процветающий город мира и местопребывание ученых, а также очень богатых людей…»{423}

Известный интерес для нас представляет определение места написания «Худуд ал-Алем», той исходной точки, из которой Аноним смотрел на мир. Мне кажется, что для начального поиска в первую очередь мы должны обратить внимание на ту область, которая отмечена в тексте шестью «воротами» в мир. Автор, создавший красочную картину страны с «воротами» в Индию, Тибет и в обширные степи тюрок, должен был находиться внутри тысячеверстного пограничного круга этих ворот, обращенных на восток, на юг и на север.

Страна эта — Хорасан и Мавераннахр, ираноязычные земли Средней Азии и частично Ирана и Афганистана. Две эти Земли объединены еще и тем, что при обеих указаны «области» («худуд»), управлявшиеся вассальными князьками. Во всей книге Анонима они (области-провинции) отмечены только для Хорасана и Мавераннахра{424}. Обе земли описаны автором, как уже говорилось, достаточно подробно, но тональность описания различна: Хорасан показан в обычном деловом тоне, а Мавераннахр — в восторженном.

Мавераннахр «это — обширная, процветающая и очень приятная страна. Это — ворота в Туркестан и притягательное место для купцов. Люди этой страны воинственны, прекрасные стрелки из лука; они деятельно борятся за веру. Вера их чиста. В этой стране царствует справедливость и правосудие. Недра ее изобилуют золотом и серебром…»{425}

Центром Мавераннахра, а в какой-то мере и Хорасана, был город Бухара, тот самый город, в котором в 1892 г. стараниями А. Г. Туманского была открыта рукопись Анонима.

О Бухаре говорится и в хорасанском разделе «Худуд ал-Алем»: в Бухаре находится резиденция правителя Хорасана из династии Саманидов; он прозывается «царем Востока» и ему подчинены все владетели Хорасанской земли{426}. В разделе же о Мавераннахре (§25–26) Бухаре посвящена целая статья, открывающая весь обзор области:

«Бухара — обширный город, наиболее процветающий город Мавераннахра. Здесь находится резиденция царя Востока. Местность здесь увлажненная, производящая изобилие плодов и орошенная текучими водами. Люди здесь — лучники, неустанно воюющие за веру… Территория Бухары 12x12 фарсангов и вокруг всей нее построена стена, которая нигде не прерывается и окружает все слободы (ribats) и села»{427}.

Кроме того, перечислено шесть городков (с кафедрами проповедников), находящихся в округе Бухары.

Аноним обычно избегал указывать дороги (чем он и отличался от авторов «книг путей»), но для Бухары он делает исключение и упоминает путь в Самарканд, на котором лежит городок Басенд{428}.

Реку Зеравшан, соединяющую Бухару с Самаркандом, он называет «рекою Бухары».

Знание Бухары Анонимом и даже известное пристрастие к ней налицо. В связи с этим небезынтересно вспомнить, что из Бухары происходил остроумно названный «знаменитым незнакомцем» Ал-Джейхани — визирь, собиравший путешественников и расспрашивавший их о разных странах. Он писал свои не дошедшие до нас труды в начале X в.{429}

Говоря о Рее, наш Аноним счел уместным напомнить о том, что там некогда проживал астроном Ал-Фазари. Говоря с неменьшей подробностью о Бухаре, он не называет имени знатного географа Ал-Джейхани. Вероятно, зная Ал-Фазари, писавшего в 772 г., Аноним не знал, еще не знал, Ал-Джейхани; это — косвенное указание на относительную датировку: Аноним составлял свой труд до появления труда Джей-хани. Это не исключает того, что оба бухарских географа могли пользоваться одними и теми же более ранними материалами, а Джейхани мог знать и о «Худуд ал-Алем». Гипотеза о бухарском происхождении автора основной, первоначальной, части «Худуд ал-Алем» имеет право на существование.

Итак, схема создания рукописи 983 г. рисуется в результате сказанного в таком виде: 1. Книгу «Области мира от востока к западу» создал безымянный автор из Бухары (ученик или сотрудник Ал-Хорезми), очевидно, в первой половине IX в. Его и следует называть «Анонимом».

Упоминаемая в книге карта мира могла быть картой халифа Маму — на (до 833) или ее копией. Нельзя исключать возможности участия Анонима в ее составлении, т. к. известно, что карта была результатом коллективного творчества ряда ученых первой трети IX в.

3. Географическая схема (описание карты) была пополнена сочинениями Ал-Джарми (845), Ибн-Хордадбеха (847) и теми недошедшими до нас материалами IX в., которыми пользовались Джейхани, Ибн-Русте и Ибн ал-Факих (все нач. X). Последний тезис пока не доказан.

4. Предисловие к книге оформлялось уже после пополнения ее новыми материалами. Пополнявший составитель находился под влиянием труда Ибн-Хордадбеха, что и отразилось в предисловии.

5. Книга «Области мира» была переписана в Гузгане в 983 г. и тогда была еще раз дополнена локальными гузганскими сведениями. Вопрос о дате первоосновы труда Анонима может быть решен

более основательно только после детального рассмотрения той картины размещения народов Восточной Европы, которая наряду с географией должна дать нам и хронологию, т. е. размещение подвижных народов и государственных границ на определенный исторический момент.

Для 15 народов и государств Восточной Европы Аноним дает в своей книге свыше 80 географических ориентиров, облегчающих определение их взаимного положения. Ориентиром для него служили народы, государства, моря, реки, горы.

Перечисленные народы и государства по степени наших знаний о них и их географическом положении делятся на две группы. В первую группу войдут те, которых мы сравнительно точно можем разместить на карте, а во вторую — те, размещение которых для данного времени (известного нам лишь предположительно) требует особых разысканий:

Первая группа

Византия

Славяне

Русь

Аланы

Хазары

Буртасы (в источнике Барадасы)

Вторая группа

Внутренние болгары

Печенеги хазарские

Печенеги тюркские

«Мирваты»

Мадьяры

«Виндр»

Кипчаки

Гузы 

Рассмотрим их на сводной таблице (см. сл. стр.). 

«Худид ал-Алем» Соседние ориентиры, по странам света
Название народа Восток Юг Запад Север Примечания
Рум (Византия) § 42 Армения Сарир Аланы часть Сирии Средиз. море «Андалус» Западный океан необитаемые страны Севера; часть славян; «бурджаны»; часть Хазарского моря (здесь Черного моря) в состав Византии включено Франкское королевство в границах IX в.
Славяне § 43 часть Руси; Внутренние болгары часть Черного моря; часть Византии необитаемые пустыни Севера первая область с востока — «вабнит»
Русь (русы) § 44 Печенежские горы река Ruta славяне необитаемые земли Севера  
Внутренние болгары §45 «мирваты» Черное море славяне горы русов  
Мирваты § 46 горы   часть Черного моря ВННДР  
  часть хазарских печенегов Внутренние болгары  
Печенеги хазарские Хазарские горы аланы Черное море «мирваты»  
Хазары § 50 стена от гор до Каспия; море; р. Атиль Сарир горы ВННДР; барадасы  
Аланы § 48 Сарир   Византия хазарские печенеги; Черное море  
Мадьяры § 22 горы христианское племя ВННДР Область Руси  
ВННДР (онногундуры) §53 барадасы хазары горы мадьяры  
Барадасы§ 52 река Атиль хазары ВННДР печенеги (тюрки)  
Буртасы (булгар) § 51 гузы река Атиль печенеги (тюрки)  
Печенеги (тюрк.) § 20 гузы буртасы; барадасы Русь и мадьяры p. Rutha  
Кипчаки печенеги необитаемые земли Севера  
Гузы пустыня города Мавераннахра пустыня до Хазарского моря река Атиль  
Византия. Для определения границ империи воспользуемся новейшими картами Д. Ангелова{430}.

Славяне. Схематическая карта славянщины в Европе с нанесенными на нее торговыми путями IX–X вв. помещена в «Малом словаре культуры древних славян»{431}.[55]

Русь. Область Руси должна рассматриваться с учетом двух обстоятельств, рассмотренных выше: границы владений Руси у Дона близ Воронежа (полпути между Булгаром и Киевом), во-первых, и с учетом распространения власти Руси на ряд других славянских племенных союзов (древлян, дреговичей, полочан), во-вторых. Кроме того, должна быть учтена область Русской земли в «узком смысле»{432}. Соотношение территории Руси в IX в. и восточных славян показано на составленной мною карте{433}.[56]

Аланы. Размещение аланских племен на северо-западе Кавказского региона не вызывает сомнений; детализация в нашем случае не нужна- Хазары. Основная территория хазар определяется по письму царя Иосифа{434}. Для политических границ Хазарии в IX в. к этой области должны быть добавлены хазарские владения в Крыму и на Керченском проливе. Этнографический ареал хазар IX–X вв. (по археологическим данным) дан на карте С.А. Плетневой. Здесь же указано и расселение алан{435}. Хазары занимали северо-восточный угол степей Северного Кавказа, часть Дагестана и владели нижним течением Дона и Волги (до Волгодонской переволоки).

Буртасы. Земля буртасов на Средней Волге может быть определена очень точно по данным Идриси. Страна буртасов была протяженностью в 15 дней пути, а дни пути рассчитаны вверх по Волге: от Итиля до Булгара — 60 дней пути, а от Итиля же до буртасов — 20 дней. День пути равен 25 км{436}. Южный край Буртасии лежал на правом берегу Волги, почти у волго-донской переволоки (чуть севернее ее), действительно соприкасаясь с Хазариеи, а северный край включал район современного Саратова.

Перечисленные народы и государства, местоположение которых в IX–X вв. известно нам по другим источникам, дают нам более или менее надежные ориентиры для определения других народов по «Худуд ал-Алем». Но это лишь одна пятая часть всех ориентиров сводной таблицы.

Моря. Из природных ориентиров (моря, реки, горы и т. п.) только часть может быть опознана нами сразу, без изучения их. В рассмотрение должны быть включены не только кратчайшие упоминания природных ориентиров в начале каждого параграфа («Слово об области…»), но и те общие вводные разделы книги Анонима, которые предваряют рассмотрение отдельных областей: «Моря», «Острова», «Горы», «Реки», «Пустыни» (§3–7).

Начнем с наиболее ясного — с морей.

Черное море называется «морем Гурз», а в описании Византии — «Хазарским», что подтверждает мысль об особом источнике, использованном при написании раздела об области Рум (Ал-Джарми?).

Любопытная особенность: Крым нигде не обозначен как полуостров, и Черное море рассматривалось иной раз заодно с Азовским. Азовское море оценивалось то как залив, то как расширившаяся р. Дон.

При описании морей не перечисляются устья рек, впадающих в них, а при описании рек (за исключением Волги-Атиль) не указывается, куда они впадают. Это говорит о двух системах описания: морской и сухопутной, существовавших раздельно. Мы знаем, что восточные географы собирали как капитанов, так и караван-башей, расспрашивая их о дальних странах и путях. Нам необходимо учесть наличие этих двух систем, т. к. оно объясняет некоторые особенности источников. Волго-донской узел, например, описывается разными авторами как бы издали, без ясного представления о всей речной системе; недаром Масуди посвятил целый трактат опровержению мнения о сообщаемости Черного моря с Каспийским — его предшественников смутило наличие реального пути из одного моря в другое (о волоках на переволоке они не знали). Здесь налицо информация, полученная от мореплавателей, смутно представлявших себе географию внутри континента. В описаниях континентальных областей нас может удивить отрывочность описания рек. Нет ни одной речной системы, не указываются притоки и впадение упоминаемой реки в другую реку или в море. Эту невнимательность можно объяснить только тем, что для информаторов реки не являлись путями, что они двигались сухопутьем, пересекая реки и говоря о них лишь попутно.

Большой интерес представляет для нас «капитанское» описание народонаселения берегов Черного моря (§ 3), для которого существовало два названия: «Бонтос» («Понт») и «Гурзиан» — «Грузинское море»[57]. Южное побережье показано как принадлежащее Византии. Наиболее удаленной восточной областью империи показана Грузия, доходящая до побережья Черного моря, названного «морем Гурз» (§ 42). Далее, в традиционной последовательности — с востока на запад — упоминаются следующие народы, живущие на берегах Черного (и Азовского) моря:

на востоке — Аланы на севере — Внутренние болгары
на севере — Печенеги хазарские « — Славяне
« — Хазары на западе — Бурджане
« — Хазары (biз) на юге — Византия
« — Мирваты    
К нашим ориентирам добавляется еще целая серия народов, облегающих Черное море, непосредственно соприкасающихся с ним. Удвоение имени хазар едва ли является опиской и связано, по всей вероятности, с тем, что автор описывал карту, на которой хазары могли быть помещены дважды: как на своем основном месте, так и у Керченского пролива. Область Бурджан соответствует Болгарскому царству, описанному в составе Византии («Бурджан — провинция с областью, называемой Фракией, § 42). Отдельно описаны булгары — воинственный языческий народ, соответствующий «Задунайской Болгарии», области проживания тюрко-болгар на север от Дуная{437}.

Приморская область Бурджан — это жизненный центр Болгарии IX в. с такими городами, как Варна, Месемврия, Плиска и Преслав. Внутренних болгар нельзя отождествлять с болгарами балканскими, как это делают В.В. Бартольд, В.Ф. Минорский. Внутренние болгары должны находиться значительно восточнее бурджан и даже восточнее соседящих с бурджанами славян (очевидно, тиверцев и уличей между Дунаем и Днестром), т. е. восточнее Днестра[58].

По мнению Анонима, к славянам имеет отношение и Западный океан, омывающий «крайние пределы земель Рума и славян до острова Туле»{438}.

Из этого определения нам еще раз становится ясно, что Аноним настолько плохо знал северо-западную половину Европы, что даже давним сведениям Птолемея (которыми он располагал) не мог подобрать соответствий в запасе своих географических познаний Севера. Автор повторно касается этой темы, описывая острова Северной Европы: от некоего острова Тувас, расположенного севернее Британии (Исландия?), идет течение, направляющееся «прямо к морю Марте, расположенному, как мы уже упоминали, севернее Славян»{439}. В.Ф. Минорский в своем переводе дает и транскрипцию (Marts) и свое осмысление — «Maeotis», т. е. Меотида, Азовское море. Однако отождествлять какое-то северное морское пространство (пересекаемое Гольфстримом) с Азовским морем совершенно невозможно. «Море Марте» — это «море Мрака», Северный Ледовитый океан, а не южная Меотида.

Преувеличенное представление о расселении славян до Ледовитого океана объясняется полным незнакомством бухарского географа с отдаленной от него на 3000 км северо-западной частью европейского континента. Заполнение плохо известной окраины ойкумены славянами восходит к его предполагаемому учителю — Ал-Хорезми, поместившему славян на месте Германии Птолемея, что, впрочем, отчасти опиралось на реальное расселение славян в IX в. до Эльбы.

Ошибке В.Ф. Минорского могло способствовать еще одно упоминание славян у моря со сходным названием: в описании озер Аноним пишет о том, что «Меотида («Mawts») — крайний предел славян в направлении к северу». Автор тут же добавляет, что «берега вокруг Меотиды пустынны»; это означает, что славяне обитали не у самого побережья Азовского моря, а где-то севернее него{440}. Исследователя смутила близость наименований «Marts» (Северный океан) и «Mawts» (Азовское море). Упоминание славян в первом случае связано с наивными представлениями о пределах заселенной земли (севернее Рума, славян и Руси — необитаемые пустыни Севера), а во втором, с реальным размещением славян севернее Азовского моря (где-то севернее, не непосредственно у моря).

Второе упоминание славян (севернее Азовского моря) полностью совпадает с более ранним свидетельством Прокопия Кесарийского (середина VI): «Народы, которые живут тут (у Меотиды) … теперь зовутся утигурами. Дальше на север от них занимают земли бесчисленные племена антов»{441}.

Реки. Из рек, имеющих касательство к размещению народов Восточной Европы, названы следующие: Атиль, Рус, Рута (Ruta) и Рута (Rutha).

Реки в географии Анонима являются одним из сложнейших элементов, неправильная расшифровка которых ведет или к ошибочному размещению народов и городов, или к признанию всех данных Анонима недостоверными и фантастическими. Поэтому анализ сведений о реках придется проводить в несколько приемов: первоначально следует рассмотреть раздел о реках в свете тех материалов, которыми мы уже располагаем в качестве ориентиров, а затем повторно обращаться к этой теме после того, как будут выясняться другие элементы географии (горы, народы и др.).

Проще всего разобраться с рекой Атиль. Это ни в коем случае не Волга в нашем современном понимании. Река Атиль начиналась в предгорьях Южного Урала, в земле гузов, и истоки ее могут быть отождествлены с современной р. Белой, называемой башкирами Ак-Идель, т. е. «Белая Волга» (старорусское «Белая Воложка»){442}. Продолжением р. Атиль было нижнее течение Камы — от устья Белой до впадения Камы в Волгу. От этого места и вниз до дельты Волга называлась Ателью. Атель IX–X вв. это — Белая + часть Камы + часть Волги.

Много сложнее обстоит дело с двумя (или тремя?) реками, служившими ориентирами для локализации русов, славян, печенегов, кипчаков, мадьяр. Разноречия здесь велики. Реку Рус В.Ф. Минорский, опираясь на А.Г. Туманского, считал Верхней Волгой (хотя на ней указан Киев), а В.В. Бартольд — Доном{443}.

Реку Руту (существует два начертания: Ruta и Rutha, объединяемые Минорским) Бартольд отождествляет с Дунаем, а Минорский с Окой{444}. Расхождения измеряются полутора тысячами километров. А.П. Новосельцев возводит реку Руту в «Худуд ал-Алем» к использованным автором птолемеевским материалам: «К Птолемею восходит рассказ об острове Туле и, наконец, очевидно, река Рута (ср. птолемеевский Рудон, Рувон) …»{445} представление о впадении реки Рус в Атиль.

Прежде, чем приступить к ознакомлению с географическими признаками спорных рек, следует принять следующие предостережения:

1. Отрывочность сведений о реках, связанных, очевидно, с получением данных от сухопутных путешественников, лишь пересекавших реки, а не плававших по ним.

2. Одинаковость названий ряда южных рек в зоне сбора информации: Дон, Дънепр, Дънестр, Дунай. Все они содержат древний ирано-славянский корень «Дънъ» — «вода», «русло», «дно».

3. Арабская графика нередко приводит к ошибочному чтению; например, «Ибн-Даста» вместо «Ибн-Русте». Поэтому названия южнорусских рек, содержащие корень «дън» могли при переписке получить начальную букву «р». В ряде случаев востоковеды одну и ту же реку первоначально называли «Дуной», а затем исправляли на «Руту». Подобная путаница — Дуна-Рута — могла появиться еще у средневековых переписчиков.

4. Конфигурация течения рек Днепра и Дона в их южных частях (наиболее известных восточным географам) настолько близка, что при пользовании картой их очень легко было спутать.

5. Восточные географы (судя по упоминаемым народам) лучше знали южные, степные области и очень плохо представляли себе лесную зону.

Путаница у современных нам ученых, возможно, основана на том, что сам Аноним кое-что спутал в своих сообщениях.

Рассмотрим все сведения о реках Рус и Рута.

Река Рус (§6). Для удобства анализа текст придется разбить на две части: А и Б.

А «Есть еще река Рус, вытекающая из глубины земли Славян и текущая в восточном направлении вплоть до границы русов. Затем она проходит по пределам Уртаб, Салаб и Куйафа, которые являются городами русов».

Б (и течет) «по пределам Кипчак. Затем она меняет направление и течет в южном направлении к пределам Печенегов и впадает в реку Атиль»{446}.

Разделение на две части обусловлено тем, что в этом описании явно соединены сведения о двух разных реках: на реке из части А стоит Киев и два неизвестных нам пока русских города. Река части Б близка к Волге — Атиль, и автор полагает, что она даже сама впадает в Волгу. Такой единой реки, которая протекала бы по Киевщине и вместе с тем была бы настолько близка к Волге, что можно было причислить ее к притокам Волги, в природе пет. Есть Днепр, на котором стоит Киев и есть Дон, сближающийся с Волгой именно тогда, когда он «течет в южном направлении». Давняя, наезженная переправа из Дона в Волгу (по малым речкам и волокам) могла создать у географа, собиравшего сведения от купцов, неточное

Применительно к части Б В.В. Бартольд был прав, связывая реку Рус с Доном.

Река Рута ($44). К югу от обширной области Руси находится р. Рута. Большой рекой, протекающей южнее Руси, являлся Днепр.

Ничто не препятствует отождествлению реки Руты с рекою Рус-а, т. е. с Днепром. Единственное возражение — различие написания.

Река Рута (§ 6). В.Ф. Минорский транскрибирует: Ruta (?) и ставит вопросительный знак.

«Другая река Рута, которая течет от горы, расположенной на пограничье между Печенегами, Мадьярами и Русью. Потом она входит в пределы Руси и течет к Славянам. Затем достигает города Хурдаба, принадлежащего славянам, и используется на их поля и луга»{447}.

Река Рута (§ 20). В.Ф. Минорский транскрибирует Rutha и объединяет с наименованием Ruta. Эта река упоминается как расположенная на север от печенегов, живших тогда между этой рекой и барадасами и булгарами. Западными соседями печенегов были русы и мадьяры; восточными — заволжские гузы.

Исходя из взаимного положения народов (см. сводную таблицу), обе последних Руты должны находиться восточнее (§ 6) и северо-восточнее (§ 20) Руси. Близость к печенегам совершенно исключает западных славян, с которыми так часто любят связывать город Хурдаб (например, отождествляя его с Краковом).

В том случае, если Ruta и Rutha действительно обозначают одну и туже реку (возможно разные источники информации), она, эта река, должна начинаться где-то восточнее Руси и течь к славянам (к той части славянства, которая находилась восточнее русского массива) с юга на северо-восток. Предположительно можно назвать Оку. Мнение о том, что Рута — Ока, было высказано В.Ф. Минорским, но на основании только одного соображения, что она должна отделять русов от печенегов, а русы, по его мнению, располагались где-то севернее Оки, на Верхней Волге{448}. Другие сведения о реке Руте, противоречащие северной локализации русов, В.Ф. Минорским во внимание не приняты. Более того, признание Руты нашей Окой находится в непримиримом противоречии с тезисом самого Минорского, утверждающего, что «гора Печенегов» — это Урал{449}. Ока, как известно, вытекает не из Уральских гор, а из сердцевины Среднерусской возвышенности. Отказываясь от Минорского, как от союзника в поисках географических аргументов, я с доверием воспринимаю его утверждение, что слово «Ruta» могло быть искаженным Ока — Ока{450}.

Информаторы Анонима знали истоки Оки, близкие к самому восточному краю земли Руси (у Воронежа), и верховья этой реки, проходившие по Славянской земле вятичей, где находился до сих пор не отысканный вятический город Корьдно. Не это ли Хордаб (Хурдаб) восточных авторов?

Кончилась эта река (или точнее сведения о ней) чисто по восточному: она будто бы растекалась на славянские поля и луга, чего, конечно, в реальной жизни не было. Возможно, что знания географов обрывались на огромной Мещерской низменности, пустынной, незаселенной славянами.

Рута § 20 (Rutha) могла быть нижним течением Оки, к которому сравнительно близко подходила лесостепь, пригодная для кочевий печенегов. Истоки правых, южных, притоков Оки (Цны, Мокши) начинались в этой лесостепи. Ока могла быть указана как северный ориентир для земли печенегов — ведь печенеги, по Анониму, жили не на берегу Оки (там были леса), а просто южнее ее.

Река Рута (§ 6 и 20) по своему географическому положению совершенно иная, чем Рута § 44, текущая южнее Руси.

К сожалению, этими фрагментами исчерпываются сведения о реках Восточной Европы. Как видим, они не столько ориентиры, сколько объекты поиска, и для проверки правильности выводов требуют соотнесения их с другими данными.

Горы. Наибольшую трудность для расшифровки представляют подробные описания гор в книге «Областей мира». Автор с равным вниманием относится как к настоящим горным хребтам, вроде Тавра или Кавказа, так и к каким-то горам на равнинных местах, где нет заметных возвышений. Это обстоятельство позволяло исследователям пренебрегать его детальными указаниями на направление «гор» и на их соседство с теми или иными народами и объявлять все это стремлением к мнимой точности.

Данные раздела о горах (§ 5) сопоставлялись с привычной для нас географической картой Восточной Европы, и отсутствие на ней горных хребтов, кроме Карпат и Урала, заставляло обращаться к этим отдаленным, но настоящим горам[59]. В соединении с пристрастием исследователей к Верхней Волге и Дунаю такое вовлечение в поиск окраинных хребтов чудовищно искажало суть географии Анонима.

Однако горы как устойчивые географические ориентиры слишком часто упоминаются автором «Худуд ал-Алем», чтобы мы могли пренебречь ими: помимо общей системы «гор» Русской равнины в специальном разделе, они, кроме того, вплетены в текст описания многих областей, включены в основную координатную сетку автора.

«Горы» упоминаются при определении местоположения таких степных равнинных народов, как внутренние болгары, венендеры (онногундуры), мадьяры и печенеги. Указаны они и севернее, определяя границы Руси. Самое удивительное это то, что какая-то весьма протяженная цепь «гор» описана как пересекающая всю землю славян с юга на север, через всю Русскую равнину.

Прежде чем согласиться с определением этих равнинных «гор» как мифических или фантастических, предпримем все же попытку их истолкования. Что могло быть принято средневековыми путешественниками или географами за горы в условиях степей или лесостепной равнины? На Русской равнине имеется целый ряд возвышенностей (Среднерусская, Донецкая, Восточно-Подольская и др.). Они приближенно соответствуют тому, что сообщает Аноним, но эти возвышенности очень расплывчаты, подъем настолько отлогий и незаметный, что только на инструментальной гипсометрической карте мы теперь можем уловить условные их рубежи» Глаз же древнего путешественника не мог определить в единой ландшафтной зоне начало неприметного подъема, растянувшегося на сотни километров.

Следует думать, что единственной приметой равнинного рельефа могли быть только водоразделы. Водоразделы были хорошо ощутимы степными наездниками, преодолевавшими значительные расстояния. Реки и речки стекали в разные стороны от водоразделов, отделявших одну речную систему от другой. Сами водораздельные линии всегда использовались как наиболее удобные дороги в степи: здесь не было ни оврагов, ни переправ, ни крутых спусков и подъемов. Такие наезженные шляхи XVI–XVII вв., как Изюмский и Муравский, шли именно по водоразделам. Дажесовременные железнодорожные магистрали зачастую придерживаются больших водоразделов. Для определения водоразделов нужна не столько гипсометрическая, сколько гидрографическая карта большей степени подробности. Возьмем карту Восточной Европы, на которой показано более 2000 рек и речек. На интересующем нас пространстве между Днепром, Волгой и Кавказом мы сможем насчитать всего лишь около десятка крупных водораздельных линий от 300 до 900 км протяженностью. Они вполне сопоставимы с теми «горами», которые так подробно (и на первый взгляд запутанно) описаны в «Худуд ал-Алем».

Перечислим основные водоразделы, начав, как и Аноним, с юга:

1. Кавказские хребты.

2. Водораздел Ставропольской возвышенности между притоками Маныча и Азовского моря. Идет от Кавказа прямо на север до Дона. Длина около 300 км.

3. Донецкий кряж. Водораздел идет в широтном направлении. Длина 400 км.

4. Водораздел Днепра и Южного Буга; идет тоже в широтном направлении. Протяженность свыше 600 км.

5. Самый крупный водораздел Восточной Европы, составляющий стержень Среднерусской возвышенности, тянется от Донецкого кряжа в меридиональном направлении на север, примерно до Тулы и Рязани. Длина около 900 км. Разделяет бассейны Дона, Днепра и Оки. У истоков Оки от него ответвляется на северо-запад, в «Брынские леса» водораздел Десны и Оки.

6. Водораздел Северского Донца и Дона. Длина около 600 км.

7. Водораздел Дона и Средней Волги и Суры. Проходит между бассейнами Хопра, Вороны и Суры, окаймляя с севера и запада степное пространство между Волгой (от Саратова до Волгограда) и Средним Доном. Длина свыше 600 км.

8. Стержень Приволжской возвышенности. Идет от Самарской Луки, вниз, вдоль Волги до Волгограда, продолжаясь до Ергеней. Длина от Луки до волго-донской переволоки около 600 км[60]. Составив карту водоразделов («гор на ровном месте»), мы можем

приступить к анализу сведений Анонима о горах Восточной Европы (§ 5). Проследив с юга на север хребты Тавра и Южного Кавказа и доведя обзор до Каспийского моря, автор описывает главный Кавказский хребет (Большой Кавказ) и переходит к возвышенностям Северного Кавказа. Для удобства отдельные части обозначим буквами.

А «Затем они меняют свое направление и поворачивают к западу (от Каспия), проходя между Сариром и Хазарией и достигая начала пределов Алан.

Б Потом они идут в северном направлении вплоть до края Хазарин.

В Затем они направляются к области Печенегов Хазарских и отделяют Внутренних болгар от Руси вплоть до границы Славян.

Г Кроме того, они имеют и северное направление, проходя через (область) Славян и достигая города славян, который называется Хур — даб, после которого они доходят до края земли Славян и там кончаются»{451}.

Д И еще есть незначительная гора между крайними пределами Руси и началом пределов Кимаков. Ее длина — 5 дней пути»{452}.

Помимо раздела, специально посвященного горам (и водоразделам), в книге «Областей мира» есть целый ряд упоминаний о горах в связи с описанием отдельных областей и народов. Они особенно ценны для нас. Сохраню последовательность буквенных обозначений.

Е «Хазарские горы» на восток от печенегов хазарских, которые здесь пасут свои стада (§ 47). Эти же горы (но без прилагательного) упомянуты как западная граница хазар (§ 50).

Ж «Венендерские горы» расположены на север и северо-восток от народа мирватов (§ 46). Имя свое они получили от народа венендеров, живущего восточнее этих гор.

З «Русские горы» отделяют степные племена внутренних болгар от Руси (§ 45).

И «Печенежские горы» находятся за восточными рубежами Руси (§44).

К Река Рута (предполагается Ока, § 6) вытекает из гор, расположенных на границе печенегов, мадьяр и русов.

Теперь нам надлежит рассмотреть совместно общее описание «гор» Восточной Европы у Анонима (§5), упоминания им названий гор в описаниях областей (§ 44–47) и карту водоразделов южной половины Восточной Европы.

Племена Восточной Европы в первой половине IX в. по данным «Худуд ал-Алем»
Фрагмент А говорит о Большом Кавказе, о самом северном из кавказских хребтов, обращенном к алано-хазарским степям Северного Кавказа.

Фрагмент Б описывает горы, идущие в северном направлении перпендикулярно Кавказу. Это — единственная на Северном Кавказе Ставропольская возвышенность, водораздельный стержень которой окаймляет западную окраину собственно хазарской земли и направляется к краю Хазарии, к хазарскому Семикаракорскому городищу напротив устья Северского Донца. Этот водораздел (в перечне он помещен под № 2) уверенно можно отождествить с «Хазарскими горами» фрагмента Е.

Горы фрагмента В проходят по земле хазарских печенегов, кочевавших западнее хазар (западнее «Хазарских гор») и находившихся на берегу моря (Азовского). Единственные «горы», находящиеся в этой ситуации — Донецкий кряж (в перечне под № 3), водораздельный стержень которого описывает дугу над северо-восточным углом Азовского моря, начинаясь невдалеке от северного конца Хазарских гор (их разделяет только Дон).

Направление гор во фрагменте В не указано, но, судя по тому, что в соседнем фрагменте Г говорится о том, что в дальнейшем горы принимают снова северное направление (такое же, как Хазарские), следует думать, что направление гор фрагмента В — не северное. Аноним в своих описаниях следует всегда принципу, обозначенному в самом заглавии его книги: «Области мира от востока к западу». Применен этот принцип и здесь: после приазовских «гор» поставлены «горы», отделяющие внутренних болгар от русов. Первые, как мы уже знаем, занимали причерноморские степи на меридианах Днепра, западнее уличей и тиверцев, а русы располагались севернее их в Среднем Поднепровье. Следовательно, горы, разделяющие эти два народа, должны идти «от востока к западу».Если бы мы не прибегали к помощи водоразделов, то нам было бы очень трудно определить местоположение этих «гор». Авратынская (Волынско-Подольская) возвышенность слишком обширна и целиком расположена на славянской территории, не разграничивая славян и кочевников. Но если мы взглянем на карту крупнейших водоразделов, то увидим шестисоткилометровый водораздел (в перечне под № 4), тянущийся от днепровских порогов на запад вдоль Днепра и далее до бассейна Вислы. В своей восточной части этот водораздел действительно отделял русское лесостепное Поднепровье (с бассейном Роси) от степных пространств Нижнего Днепра, занятых в то время кочевьями болгар;

Та же самая карта только что рассмотренных водоразделов объясняет нам и главное, без четких цезур, описание «гор» во фрагментах Б и В.

На карте три водораздела («Хазарские горы», Донецкое плоскогорье и днепровско-волынский водораздел) образуют почти сплошную изогнутую линию, идущую сперва на север (что отмечено в тексте), а затем поворачивающую на запад. В этой линии есть два разрыва, произведенные большими реками, впадающими в море, — Доном и Днепром. Эти разрывы расчленяют общую цепь на три отдельных звена. Описание трех водоразделов как единой цепи вполне объяснимо, если автор вел его, руководствуясь картой, где условно нарисованные цепочки треугольников могли близко соприкасаться друг с другом.

Первое звено этой цепи водоразделов — уже определенные нами «Хазарские горы».

Среднее звено — приазовские «горы» (Донецкий кряж). Из описания географических ориентиров народов этого района (см. выше сводную таблицу) явствует, что горы здесь упоминаются неоднократно. Северные соседи хазар — венендеры — располагались восточнее гор. Приморские мирваты, западные соседи хазарских печенегов и юго-восточные соседи части внутренних болгар, находились юго-западнее гор, названных «Венендерскими».

Строго соблюдая все координаты Анонима, мы получаем следующее положение гор среди народов Приазовья:

на северо-запад   на северо-восток
часть внутренних болгар   венендеры
  ГОРЫ  
МИРВАТЫ    
на юго-запад   на юго-восток
от «Венендерских гор»   хазарские печенега
Теперь мы уверенно можем отождествить водораздел Донецкого плоскогорья с «Венендерскими горами» (см. Ж).

Западная ветвь «гор», отделяющая русов от внутренних болгар, легко определяется как «Русские горы». Так они названы в § 45, где указано их расположение на север от этих болгар.

Большой интерес для нас представляют «горы», описанные в фрагменте Г. Они даны как бы в одном комплексе с предыдущей цепью из трех звеньев, как ее ответвление в северном направлении. Горы северного направления должны быть, разумеется, перпендикулярны горам западного направления, и перпендикуляр восстанавливался не обязательно в крайней точке: как мы видели на примере Кавказа, описанного с востока на запад, и «Хазарских гор», идущих на север (ситуация точно такая, как с «Венендерско-Русскими горами»); перпендикуляр отходил от Кавказа на одной трети расстояния от конца Кавказского хребта.

Взгляд на карту водоразделов помогает нам сразу определить искомые «горы». Это — огромный водораздел Дона, Днепра и Оки, идущий от «Венендерских гор» в северном направлении почти на 900 км (в перечне под № 5). У истоков Оки этот водораздел раздваивается — от него отходит северо-западная ветвь, расположенная в густых и пустынных лесах. Едва ли мы должны принимать ее во внимание, т. к. ее местоположение находилось за пределами кругозора восточного географа. Иное дело основной среднерусский водораздел, завершающийся в знакомой ему земле Вятичей. Основной водораздел идет далее по правобережью Оки, окаймляя лесостепную зону с севера. Он действительно пересекает всю землю славян от самых южных рубежей до глубины земли вятичей на Средней Оке. Водораздел упирается в правый берег Оки, за которым действительно нет уже славянских поселений, а лежит пустынная Мещерская низменность, заселенная тогда редким финно-угорским населением. Условно (потому что он никак не назван в «Худуд ал-Алем») этот водораздел можно назвать «Славянскими горами». Он является стержнем Среднерусской возвышенности. Другого водораздела северного направления, который проходил бы через всю славянскую землю, нет.

Вступает в дело и взаимная проверка: было предположено, что славянский город Хурдаб находится где-то на Оке. Северный конец водораздела «Славянские горы» на протяжении более 300 км идет вдоль правого берега верхнего и среднего течения Оки. Где-то здесь, почти в конце этих гор, вторично упомянут славянский город Хурдаб, миновав который горы вскоре кончаются. Эти два упоминания Хурдаба в разделе о реках и в разделе о горах взаимно подкрепляют друг друга: «Славянские горы» доходят до бассейна Оки, тянутся вдоль них три сотни километров и заканчиваются у правого берега реки близ современной Рязани.

В этом пространстве между Окой и «Славянскими горами» и следует искать город Хурдаб, столицу одного из славянских князей.

Все очерченное пространство, судя по археологическим данным, было заселено племенами вятичей («Вабнит» Анонима), и это дает нам безусловное право сближать город Хурдаб (Хордаб) с городом Корьдном, «суда Владимир Мономах направил свой поход против вятического князя Ходоты[61] (подробнее см. ниже).

Хорошее знание информаторами Анонима протяженности «гор», идущих через всю славянскую землю, быть может, связано с тем, что этот необычайно длинный водораздел являлся единственной сухопутной дорогой из степного юга в лесной вятический север. Позднее именно по этому водоразделу пролегала знаменитая Муравская дорога, которой с юга на север «лазали» татарские отряды, а с севера на юг ездили русские купцы в Крым. С подробнейшего перечисления всех деталей Муравской дороги начиналось описание одного из важнейших путей в «Книге Большому Чертежу»{453}. Путь на юг шел от Москвы к Серпухову и далее к Туле, «близ которой начиналась «дорога Муравский шлях». Далее перечислялось множество речек и речонок, которые текли от Муравского водораздела то на запад к Оке (а южнее — к Днепру), то на восток к Дону и Донцу. В «Книге Большому Чертежу» много раз говорится о том, что дорога идет по верховьям рек. Муравская дорога XVI–XVII вв. дает нам полное представление о «горах, идущих в северном направлении» от Волчьих вод Приазовья (находящихся близ «Венендерских гор») на юге до северного конца водораздела за Тулой, близ Серпухова. Только в одном месте Муравская дорога отступила от водораздельного принципа: р. Сосну не обходили, а пересекали, переправлялись под Ливнами, где есть с. Русский Брод. Это значительно выпрямляло путь{454}.

Муравский шлях описан в «Книге Большому Чертежу» до мельчайших подробностей, что свидетельствует о его наезженности в XVI в. О более раннем времени у нас нет прямых данных, но довольно много косвенных. Прежде всего, это большое количество кладов арабских монет (и вещей) VIII–IX вв. на северном конце этого водораздельного пути на правом берегу Оки. Едва ли сами восточные купцы рисковали забираться в край «вятичей, «живших в лесе зверинским образом». Скорее всего, это результат связей вятической знати с Итилем, осуществлявшихся по Дону и низовьям Волги. Обратный путь вятических «гостей», освобожденных от тяжелого груза (мед, воск, меха), мог идти не вверх, вдоль Дона, что затруднялось сильной пересеченностью его берегов, а значительно более удобным магистральным «гостинцем» по водоразделу.

Кстати, слово «гостинец» («большак»), известное нам по Русской Правде, отражено в топонимике Муравской дороги: село на водоразделе между Ворсклой и Донцом называется Гостищевым, а речка близ него — Гостинец{455}.

То обстоятельство, что южный отрезок этого гигантского «гостинца» начинался в Приазовье, может быть, объясняет нам частые упоминания славян в связи с Азовским морем и Нижним Доном у восточных авторов. Хорошее и точное знание ими всего протяжения водораздельной сухопутной магистрали тоже свидетельствует в пользу существования этого пути в IX–X вв. Впрочем, к этим гипотетическим соображениям нам придется вернуться при сведении воедино данных Анонима и Ибн-Русте.


Особый раздел сведений Анонпма представляют разбросанные в разных местах его книги сообщения о горах на границах Руси. С одними такими «горами» мы уже познакомились. Это — водораздел южнее Среднего Поднепровья, определявший юго-юго-западную границу Киевской Руси, южнее которой кочевали внутренние болгары.

Второй раз пограничные с Русью горы названы «Печенежскими горами», определяющими восточный рубеж Руси (см. в перечне гор под буквой И).

Поиск «Печенежских гор» затрудняется тем, что печенежские племена находились в состоянии интенсивного движения, результатом чего был аахват в эпоху создания «Худуд ал-Алем» частью племен берегов Азовского моря и Прикубанья. Как далеко отстояли материнские племена от этих выселенцев, мы не знаем. В самых общих чертах Печенегия обрисована Анонимом так: она расположена западнее гузов, севернее буртасов и восточнее мадьяр и русов. На север от них протекает р. Рута (в данном случае предположительно Нижняя Ока).

В разделе о реках (§6) говорится, что р. Атиль после того, как она поворачивает на юг (т. е. тогда, когда она становится нашей Волгой), «течет между тюркскими печенегами и буртасами». Буртасы жили на правом берегу Волги (которая была их восточной границей), севернее хазар (§ 52). Севернее буртасов указаны печенеги. Соединяя эти разрозненные сведения, мы получаем местожительство печенегов на обоих берегах Волги. На левом берегу они жили где-то южнее Самарской Луки, напротив правобережных буртасов (Волга протекала между ними), где печенеги соприкасались с гузами, а на правом — западнее сызраньско-саратовского течения Волги, в обширном пространстве, орошаемом Хопром, Медведицей и их многочисленными притоками, подходя к Среднему Дону.

«Горы» (водоразделы) здесь идут в двух направлениях. Один значительный водораздел идет через всю Приволжскую возвышенность вдоль правого берега Волги (в перечне под № 8). Он очень удален от границ Руси и, кроме того, его едва ли могли обозначать именем печенегов, т. к. большая часть его идет по буртасской, а не печенежской земле.

Основным водоразделом восточнее Дона был тот, который помещен в перечне под № 7. Он разделяет воды Дона и Волги (включая Оку и Суру) и широкой дугой окаймляет саратовско-хоперские степи. На первый взгляд этот задонский водораздел кажется слишком далеко отстоящим от основной территории Киевской Руси. Однако мы не должны забывать о том, как восточные географы, часто смотревшие на Русскую равнину со стороны Волги, Волжской Болгарии, определяли восточный предел Руси. Речь идет о рассмотренном выше измерении пути из Булгара в Киев, пути, пересекавшего интересующий нас задонский водораздел («Печенежские горы»){456}.

При сравнении данных мы получаем чрезвычайно интересный и важный для нас результат, являющийся, кроме того, и проверкой высказанных предположений:

Киев-Булгар — 20 станций 1400 км.

Киев-восточная граница Руси — 10 станций 700 км.

Киев — задонский водораздел № 7 («Печенежские горы») 740–750 км.

Географический ориентир Анонима, определявший восточную сторону Руси, отстоял от ее восточной государственной границы всего лишь на один — полтора дня пути! Большей точности мы желать не можем.

Точность наблюдений и записей важна для нас и в другом отношении: восточные путешественники-информаторы обнаруживают отличное знание узловых точек на пути Булгар-Киев. В данном случае это проявилось в знании водораздела, пересекающего названный путь, а при описании рек — пересечения пути Доном (река Рус или Дуна).

Русы и печенеги еще раз оказываются ориентирами для неких гор в разделе, посвященном рекам (§ 6).

Река Рута «течет из гор, расположенных на пограничье печенегов, мадьяр и русов». Мадьяры в момент получения информации, записанной Анонимом, жили юго-восточнее Руси и юго-западнее печенегов (§ 22). Исходя из того, что нам пока известно, мадьяры должны были кочевать где-то на запад от Дона, южнее лесостепной зоны и восточнее Поднепровья, занятого в степной части внутренними болгарами.

На этом неопределенном пространстве есть только один значительный водораздел (№ 6) — он разграничивает бассейны Дона и Север-ского Донца. Протяженность его около 600 км, направление — северо-западное. Его северная часть идет по сердцевине Среднерусской возвышенности, что и объясняет нам указание на реку, вытекающую из этих «гор», — Ока действительно течет из той же сердцевины Среднерусской возвышенности.

Каким образом этот водораздел мог разделять упомянутые народы? Печенеги могли подходить к этим «горам» юго-западным краем своих кочевий на левом берегу Дона в степных низовьях Хопра и Медведицы (едва ли они находились на правом берегу Дона). На западном склоне доно-донецкого водораздела должна была находиться обширная страна мадьяр.

Поворот водораздела на северо-запад, к среднему течению Оскола, должен был разграничивать мадьяр и русов. На юго-запад от водораздела лежали степные пространства, удобные для кочевников-мадьяр. Северный гребень водораздела входил в лесную зону, а на северо-восток от него находился многократно упомянутый выше пункт пересечения булгарско — киевского пути границей Русского государства и «Печенежскими горами».

Таким образом, доно-донецкий водораздел отделял мадьяр от печенегов и частично отделял мадьяр от восточной окраины Руси, находившейся на северо-восток от них, примерно в двух днях пути от «гор».

Близость места схождения трех народов к той точке на булгарско — киевском пути, которая являлась (при движении с востока, от Волги к Киеву) началом как Руси, так и земли вятичей, заставляет нас внимательнее отнестись к этому порубежью, которое условно, для удобства пользования, можно назвать «воронежским узлом». Особенности его таковы:

1. Здесь середина сухопутной дороги Булгар-Киев (проходившей примерно на один день пути южнее Воронежа).

2. Крайние восточные поселения славян (по археологическим данным).

3. Восточная граница государства Руси.

4. «Первый с востока славянский город «Вантит» (может быть, Михайловский кордон?).

5. Река Дон (Дуна-Руса), вытекая из земли вятичей, пересекает сухопутную дорогу Булгар — Киев.

6. На расстоянии двух с половиной дней пути на восток от Дона путь Булгар-Киев пересекался с водоразделом «Печенежские горы».

7. На расстоянии двух дней пути на запад от Дона путь Булгар-Киев пересекал «горы, разделяющие печенегов, мадьяр и русов» (доно-донецкий водораздел).

По количеству разнообразных признаков (физико-географических, археологических и исторических) «воронежский узел» является очень надежной опорной точкой для различных расчетов.

Возможно, что полученные нами материалы позволят с большей результативностью рассмотреть важное сообщение Гардизи о расстояниях от земли славян до печенегов и мадьяр, толкуемое в литературе весьма произвольно.

Мадьяры «постоянно нападают на славян. И от мадьяр до славян — два дня пути…

И на крайних пределах славянских есть город, называемый Вантит… И между печенегами и славянами — два дня пути по бездорожью. Это путь через источники и очень лесистую местность»{457}.

От нашей условной точки отсчета (пересечение Дона и пути Булгар-Киев) до доно-донецкого водораздела, за которым находились мадьяры, ровно два дня пути (70 км). От этой же точки до «Печенежских гор» — три дня пути, и путь этот действительно изобилует мелкими речками (верховья притоков Битюга) и лесами, остатки которых существуют и до наших дней (лесной массив по Битюгу у с. Хренового). Никаких торговых путей в этом направлении мы не знаем, чем и объясняется «бездорожье».

Вполне вероятно, что тот ранний географический источник, которым пользовался Гардизи, содержал дорожники{458} и, описывая магистральный путь в Киев, информатор дал отсчет от этого пути как в сторону мадьяр, так и в сторону печенегов. Сведения информатора, как мы видели, были предельно точны.

Контроверза заключается в том, что у другого автора, пользовавшегося, судя по всему, теми же ранними источниками, что и Гардизи, — у Ибн — Русте указано другое расстояние до печенегов:

«И между странами печенегов и славян расстояние в 10 дней пути»{459}

Вполне возможно, что в обоих случаях мы имеем дело с неполпым использованием раннего источника обоими авторами. Гардизи первоначально упомянул крайний пункт славянской земли, а после этого указал расстояние (вероятнее всего, от этого крайнего пункта на Дону) до ближайших «Печенежских гор». Оно было указано точно.

У Ибн-Русте же речь идет о расстоянии между странами. В этом случае основная земля вятичей и степные кочевья печенегов в волго-доноком углу действительно разделены пространством в 300–400 кв. км, равным,, приблизительно, 10 дням пути.

«Воронежский узел» был, судя по всем приведенным данным, важным жизненным пунктом как перекресток водного пути (Доном и Волгой) в Итиль и сухопутного «гостинца», ведшего в Киев. В силу этого он был и важным ориентиром для восточных географов.

Последнее упоминание гор в связи с русами (фрагмент Д) относится к какой-то отдаленной и небольшой возвышенности, географическое положение которой определено очень странно: «между крайними пределами Руси и началом предела кимаков», живших восточнее Аральского моря. По самым скромным подсчетам этот интервал между Русью и кимаками (если брать за точку отсчета «воронежский узел») занимает около 1500 км,, и неясно, почему Аноним не использовал в качестве ориентира Волгу-Атиль, находящуюся как раз между Русью и отдаленными кимаками. Возможно, что это связано с предположенной мною дефектностью карты или исходного текста, где не оказалось части Волги, а Волжская Болгария и страна буртасов были подпорчены. Исходя из того, что в качестве одного из ориентиров была указана Русь, загадочные горы следует искать где-то ближе к ее «крайним пределам». Известная нам Приволжская возвышенность (в перечне № 8) по своей протяженности никак не подходит под определение «небольшой». Это единственный крупный водораздел, который не пригодился нам при рассмотрении «гор» персидского Анонима. Возможно, что Аноним подразумевал небольшой водораздел (восточнее рубежа Руси) между притоками Хопра и Медведицы. Он тянется в меридиональном направлении примерно на 200–250 км, что очень близко к указанному автором протяжению этих небольших гор в пять дней пути (175–200 км). Знакомство восточного географа с этим незначительным водоразделом объяснимо тем, что эти «горы» находятся близ волго-донской переправы, столь важной для купеческих экспедиций того времени.

Быть может, следует высказать еще одно предположение, которое могло бы несколько прояснить географию «крайних пределов» Руси. Дело в том, что Киевской Руси платили дань многие окрестные неславянские народы, а зона сбора дани сильно раздвигала «крайние пределы» государства. Для интересующего нас сейчас восточного направления важно следующее: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси:… Мурома, Черемись, Мърдва…»{460} Мурома и черемисы-марийцы занимали Поволжье выше- устья Камы, а мордва расселялась западнее Волги в северной части Приволжской возвышенности, что может интересовать нас в данном случае. Мы, к сожалению, не знаем времени установления даннических отношений мордвы. В VI–VII вв. влияние культуры русского Поднепровья явно ощущалось в финских археологических памятниках типа Подболотьевского могильника. В начале XII в., как явствует из летописи, мордва уже была данницей Руси. Под 1229 г. упоминается какая-то «русь» в составе мордовских войск князя Пургаса{461}, но все это не проясняет начальной даты данничества.

Еще больший интерес представляют сведения «Слова о погибели Русской земли», где вспоминаются времена Владимира Мономаха, когда на великого князя «бортничали» такие поволжские народы, как черемиса, вяда (?), мордва и буртасы. Если буртасы, жившие вплотную к Волге, были подданными Руси, то расстояние между крайними областями земли приаральских кимаков и «крайними пределами» Руси сильно сокращались: оно равнялось уже не 1500, а всего лишь 800 км по безлюдным прикаспийским пустыням. Вероятно, информаторы персидского географа знали Русь, ее владения и ее соседей много лучше, чем мы предполагали.

Разбор описания рек и гор в книге «Областей мира» обрисовал нам Русь IX в. со значительной полнотой.

1. Южный рубеж Киевской Руси проходил по границе степной зоны как в Поднепровье, так и в районе Верхнего Дона.

2. Восточный край Руси доходил до Дона (в районе Воронежа) и до» «Печенежских гор» (хоперско-донского водораздела).

3. Северо-восточный рубеж Руси — истоки Оки (орловско-курский район).

4. Через главные области Руси мимо Киева протекает река (Днепр),, вытекающая из области славян.

5. «Крайний предел» власти Руси доходил на востоке до Волги, в районе обитания буртасов (Саратовское нагорье).

Подводя итоги анализу физико-географических ориентиров «Областей мира», следует сказать следующее:

Моря — важный и надежный ориентир, но в отношении наиболее существенного для нас Черного моря необходимо отметить, что в сочинении Анонима оно рассматривается в комплексе с Азовским и без выделения- Крыма как полуострова.

Реки — наименее надежный ориентир. Нет речных систем; плохо отражена связь с морями. Автор не разобрался в однокоренных названиях крупнейших рек (Дон, Днепр, Днестр, Дунай) и перепутал Днепр с Доном, соединив их в одно целое.

Почти несомненно, что отрывочная информация о реках была получена от путешественников, следовавших по сухопутным дорогам, пересекая реки. Наиболее полные сведения получались из мест пересечения (например, «воронежский узел»).

Горы — ориентир, представлявшийся ранее наиболее сомнительным и даже вводящим в заблуждение, оказался наиболее надежным после введения понятия водоразделов.

Все описанные Анонимом «горы» удалось положить на географическую карту; все названия «гор» («Русские», «Венендерские», «Хазарские», «Печенежские») удалось без натяжек отождествить с крупнейшими водоразделами Восточной Европы. Более того, выяснилось, что автору «Областей мира» были известны все шесть крупнейших водоразделов Восточной Европы, разделявших притоки таких рек, как Южный Буг, Днепр, Северский Донец, Ока, Дон, Хопер, Кубань, Волга. Очевидно, кочевое население степей, информировавшее иноземных купцов, тщательно изучило рельеф и речные системы своих равнин и смогло дать правдивое и точное описание важнейших «гор»-водоразделов (в XII в. их называли «шеломянями»), которые не только отгораживали друг от друга разные речные системы, но и представляли собой превосходные степные дороги без оврагов, без речных переправ и с широким обзором, что было не лишним в то воинственное время.


Получив известное количество ориентиров разной степени надежности, мы можем приступить к итоговому размещению на географической карте народов, описанных в «Худуд ал-Алем». Народы Восточной Европы предстают перед нами в двух категориях: местоположение одних нам более или менее известно, а размещение других народов (находившихся в движении) на данный отрезок времени нам неизвестно.

Известные народы … Плохо локализуемые народы
Русы Внутренние болгары

Славяне Печенеги «турецкие»

Буртасы Печенеги хазарские

Аланы Кипчаки

Хазары Мирваты

Мадьяры

Рассмотрим кратко те народы, о размещении которых у нас есть более или менее четкое представление.

Русы. Персидскому Анониму известна была южная кромка Русских земель, которую он обозначил от верховий Южного Буга до среднего течения Дона. Это полностью согласуется с летописным перечнем «словенского языка» в Руси: древляне, поляне-русь, северяне (доходившие до Северского Донца и дотягивавшиеся до Дона). Определение северных пределов Руси точно так же совпадает у Анонима с летописным: в летописном по — речне самым северным союзом племен являются полочане (позднее приписаны новгородцы), а у Анонима граница Руси доходит до «безлюдных пустынь Севера», как и у славян. Владения Руси в обоих описаниях разрезают славянский массив надвое, что явствует из общей карты славянских племен.

Славяне. Огромный славянский мир был известен составителю «Худуд ал-Алем» лишь частично. Славяне упомянуты как христианизированные подданные Византии (§ 42) и жители побережья Черного моря (§ 3). Ни Центральной Европы, ни Балтики наш автор не знал и северный предел славянства определил как «безлюдные пустыни Севера», неведомые ему. Это все относится к славянским племенам, расположенным западнее славянского государства Русь, расчленявшего славянский мир. Восточнее Руси автор описывает под именем славян только один славянский племенной союз вятичей, не входивший еще тогда в русское государство (подробнее см. во 2-й части, п. 2.2).

Буртасы. По данным Анонима и Идриси, земля буртасов, как уже говорилось выше, определяется с предельной точностью: она расположена на правом, западном берегу Волги, в 20 днях пути от Итиля и в 10 днях пути от Жигулевских гор; протяжение самой Буртасии — 15 дней пути. По этим расчетам Буртасия начиналась несколько севернее Саратова и простиралась почти до волго-донской переволоки близ Волгограда, занимая пространство правобережья Волги примерно на 350–400 км (дни пути здесь менее стандарта).

Аланы. Аланское государство находилось на Северном Кавказе, занимая горные местности и долины (§ 48). Северная граница его доходила до «моря Гурз», под которым можно в данном случае подразумевать юго-восточный берег Азовского моря, т. к. упоминаются хазарские печенеги, жившие в Приазовье. На юге Алания доходила до Дарьяльского ущелья («Дар-и-Алан» — «Ворота Алан»), а на западе граничила с византийскими причерноморскими владениями. Карту аланских владений дал Ю. В. Готье, специально занимавшийся историей алан{462}.

Хазары. Границы Хазарского каганата были изменчивы, и в определении их у исследователей нет единомыслия. Если каждое упоминание источников о взимании дани хазарами или о попытке их взимать дань (как в случае с полянами, давшими вместо дани символ суверенности — меч) рассматривать как доказательство вхождения этих племен в состав каганата, то Хазария будет выглядеть огромной державой, занимающей половину Восточной Европы. Примером такой гипертрофии размеров каганата может служить карта С.П. Толстова, основанная на пространной редакции «Ответа хазарского царя Иосифа», редакции, созданной спустя столетие после смерти этого кагана{463}.

Такое расширительное понимание слов источников о дани не считается с тем, что под данью в средние века нередко понималась пограничная таможенная пошлина с транзитных купцов. О проездных пошлинах с русских купцов, взимаемых хазарами при выходе на Каспий, у нас много данных. Аноним подчеркивает, что пошлины являются главной статьей дохода Хазарии: «Зажиточность и богатство хазарского царя происходят благодаря морским законам» (§ 50)[62]. Краткая, более надежная редакция письма того же царя Иосифа дает нам минимальную территорию собственно Хазарии без завоеванных ими земель. Она очерчивается в результате специального исследования как пространство между Доном (у Саркела) и Каспием, с одной стороны, и между Манычем и Нижней Волгой, с другой. К этому следует прибавить давние хазарские владения в Дагестане с городами Семендером и Беленджером{464}.

Произведенные после публикации этой карты тщательные археологические обследования{465} полностью подтвердили правильность историке — географических расчетов: хазарские археологические памятники оказались распространенными (не считая древней области в Дагестане) почти исключительно в рамках той схемы, которая была создана на основе такого надежного источника, как краткая прижизненная редакция «Ответа царя Иосифа»{466}. Данные «Худуд ал-Алем» также подтверждают эту схему (§ 50):

«Рассуждение о стране Хазар.

К востоку от нее находится стена, простирающаяся между горами и морем (дербентская стена). Остальную часть границы занимает море (Каспийское) и некоторая часть реки Атиль (Волги). К югу от нее лежит Сарир. К западу — горы (Кавказ). К северу — Бара-дасы (Буртасы) и Венендеры».

Северная граница здесь обозначена такими соседями, как буртасы (волго-донская переволока) и жившие западнее буртасов венендеры, занимавшие часть современного Донбасса (Донецкий кряж — «Венендерские горы»). Пространство донского Правобережья не включено в состав собственно хазарской земли, равно как и морское (Черномор-ско-Азовское) побережье.

Однако мы твердо знаем о хазарских владениях в Керченском проливе и в Крыму, где область Gazaria указывалась на старинных картах вплоть до XVI в. Аноним это тоже знал и вполне справедливо назвал в другом месте хазар среди приморских народов, что также подтверждается археологическими данными.

Ознакомление со сведениями Анонима должно разочаровать сторонников широкого распространения власти хазар на более северные народы. Ни о русах, ни о славянах, ни о внутренних болгарах автор нигде не говорит, что они подвластны Хазарскому каганату. Единственный народ, о котором сказано, что он подвластен хазарам, — это буртасы: «они подчиняются хазарам» (§ 52). Даже применительно к печенегам, носившим наименование «хазарских», трудно говорить о подданстве каганату в эпоху сбора информации для «Худуд ал-Алем». «Они пришли сюда, завоевали страну и поселились в ней… они кочуют в пределах своей территории на пастбищах, расположенных в хазарских горах» (§ 47). Взаимоотношения азовских печенегов с соседними хазарами были таковы, что печенеги торговали захваченными у хазар пленниками: «хазарские рабы, приводимые в страны ислама, в большинстве происходят оттуда (из земли хазарских печенегов)». Очевидно, авангардные печенежские племена, вторгшиеся в Приазовье, были обозначены «хазарскими» не по принципу подвластности каганату, а в силу того, что они кочевали в захваченных ими частично «Хазарских горах» (Ставропольская возвышенность).

Суммируя данные о географии Хазарии, следует сказать, что сбор информации для «Худуд ал-Алем» происходил в то время, когда на север от каганата создалась крайне неблагоприятная для хазар международная обстановка — там господствовали воинственные мадьяры, разлившиеся по степям, если понимать буквально, на 150 фарсангов, т. е. на 900 км. Вопрос о вхождении носителей салтовской археологической культуры (белокаменные крепости в верховьях Северского Донца и на Дону) в состав Хазарии для этого времени (отрезок времени внутри 820–830-х годов) должен быть решен отрицательно. Этническая и политическая картина могла существенно измениться после продвижения мадьяр далее на запад, в сторону от Хазарии.

Рассмотрение малоизвестных народов (пользуясь сводной таблицей координатных признаков), следует начать с такого определенного ориентира, как Черное море, но следует учитывать, что Аноним не вычленял Крым как полуостров, а Азовское море рассматривал заодно с Черным, называя оба моря именем «море Гурз». По отношению к этому морю народы располагались в три пояса: непосредственно приморский, континентальный и северный.

На берегах «моря Гурз» живут народы (начиная с Босфора по часовой стрелке): византийцы, болгары, славяне, внутренние болгары, мирваты, хазары, еще раз хазары, печенеги хазарские, аланы и, замыкая круг, опять византийские подданные на Кавказском побережье Понта. Во втором поясе, определяемом по тем координатным данным, которые систематически дает Аноним, находятся: славяне (повторно), русы, внутренние болгары (повторно), хазары, мадьяры, венендеры, буртасы. В третий пояс выдвигаются русы, тюркские печенеги, кипчаки и волжские болгары (текст о которых дефектен). Предпримем попытку перенесения на карту всех упомянутых народов. Речь может идти не о точном обзоре границ каждого народа, а лишь о размещении на карте надписей с именами народов.

Внутренние болгары. Область болгар-кочевников, лишенная городов (§ 45), занимала степи Нижнего Днепра и соответствует черным болгарам русской летописи. Наименее ясны северо-восточные пределы этого воинственного народа. У Анонима восточный рубеж — земля мирватов, но она нам пока еще неизвестна.

Печенеги хазарские. Живут у Азовского моря и в Ставропольских степях. Соседями их на севере (?) являются загадочные мирваты, на юге — аланы.

Венендеры (онногундуры). Главным ориентиром для них являются «Венендерские горы», отождествленные выше с Донецким кряжем». Этот бедный народ занимал восточные склоны возвышенности и находился севернее хазар и западнее буртасов.

Мирваты. Одна из этнических загадок «Худуд ал-Алем». Прежде, чем приступить к ее раскрытию, следует привести текст полностью:

§ 46. «Рассуждение о стране Мирват. К востоку от нее лежат горы (как выясняется — Донецкий кряж) и живут хазарские печенеги; к югу хазарские печенеги и море Гурз; к западу от нее — часть моря Гурз и Внутренние болгары; к северу от нее — часть Внутренних болгар и Венендерские горы (Донецкий кряж). Жители — христиане и говорят на двух языках: арабском и греческом. Они одеваются как арабы. Они находятся в дружественных отношениях с турками и Рум. Они обладают шатрами и войлочными хижинами».

Сомнения вызывают указания на арабский язык и арабскую одежду. Быть может, это ошибка персоязычных информаторов, принявших какой-то язык за арабский?

Приморское положение между нижнеднепровскими внутренними болгарами и азовскими печенегами делает единственно возможной локализацию мирватов в Крыму и в западной части Северного берега Азовского моря (иначе невозможно было бы соседство мирватов с Донецким кряжем).

Христианское население Крыма и Приазовья, знающее греческий язык и говорящее еще на каком-то, — это, несомненно, крымско-азовские готы, христиане, долго сохранявшие свой родной язык, но к XVI в. перешедшие уже на греческий и превратившиеся в «мариупольских греков». Надписи Gothia на средневековых картах Крыма так же обычны, как и надписи Gazaria. Оба эти элемента присутствуют и у Анонима, когда речь идет о средней части северного побережья Черного моря, т. е. о Крыме. Имя хазар повторено дважды, обозначая хазарские владения, и на керченском и на тмутараканском берегу Керченского пролива. Мирваты — жители и крымского побережья, и степного Крыма, и степей северо-западного Приазовья. Имя мирватов, вероятно, является искаженной передачей в арабской графике имени остроготов-тервингов, оставшихся в степях после ухода их соплеменников в IV в. в Западную Европу. Отождествлять мирватов с Моравией, как это делают некоторые исследователи{467}, можно только при полном незнакомстве с текстом «Худуд ал-Алем».

Печенеги «турецкие» (§ 20). Расположены, как выяснено выше, на обоих берегах Волги, севернее буртасов, т. е. в том обширном степном квадрате, который окаймлен «Печенежскими горами». На востоке их соседями были заволжские гузы.

На западе (точнее на юго-западе) печенеги соседили с русами и мадьярами (в районе «воронежского узла»). На север отпеченегов указана река Rutha, в которой В.Ф. Минорский видит Оку. Очевидно, Аноним подразумевал нижнее течение Оки, правые притоки которого стекали с «Печенежских гор».

Кипчаки (§ 21). Сведений об отдаленных кипчаках-половцах у Анонима было мало; он вынужден был даже отступить от своего координатного принципа и указал только, что эта ветвь кимаков находилась где-то севернее печенегов у края «безлюдных пустынь севера» Разместить кипчаков на карте можно только условно, отодвигать их в северную лесную зону нельзя, т. к. они — скотоводы, а их взаимное положение с волжскими болгарами нам неизвестно из-за дефектности этой части рукописи оригинала.

Мадьяры (§ 22). Местоположение мадьярских племен в момент их фиксации информаторами персидского Анонима для нас особенно важно, т. к. оно позволит нам со значительной степенью точности определить время составления первичной основы «Худуд ал-Алем». Мадьярские (угорские, венгерские) племена двигались из Приуралья, примерно из территории современной Башкирии, которую венгерские средневековые путешественники, разыскивавшие свою прародину, называли «Великой Венгрией» (Hungaria Magna). Они прошли южнорусскими степями долгий путь и в конце концов к середине IX в. оказались на обширном степном пространстве западнее Днепра. Источник называет здесь реки: Варух (Днепр), Хин — гул (Ингул, правый приток Днепра), Куву (Буг), Трулл (Днестр), Прут и Серет (притоки Дуная). От Днепра до Серета свыше 600 км или 100 фарсангов по восточному счету. Отдельные венгерские отряды на протяжении всего IX в. устремлялись далеко от основных кочевий (Крым, Эльба, Средний Дунай, Фракия), запутывая картину расселения. Константин Багрянородный отмечает, что мадьяры (он называет их «турками») жили сначала в земле Леведии, названной по имени одного из вождей, а затем перешли западнее, в местность Ателькузу. Локализация обеих земель спорна. Возможно, что Леведия означала просто степь (от левада — степь, слово это не славянское), а Ателькуза — вторичную область между Днепром и притоками Дуная.

Уход мадьяр из Левадии за Днепр датируют примерно 820-ми годами IX в.{468} Только в самом конце IX в. мадьяры из своего Днепровско-Дунайского пространства двинулись за Дунай (896) и «обрели родину» в Карпатской котловине на Дунае. В силу всего этого определение позиции мадьяр в «Худуд ал-Алем» дает нам надежную дату самого источника. Координатные данные Анонима таковы:

«Рассуждение о стране Мадьяр. На восток от них находятся горы. На юг от них — христианское племя Венендеров, на запад и на север — области Руси… Эта страна в 150 фарсангов длиной и 100 фарсангов шириной. Зимой они располагаются на берегу реки, отделяющей их от Руси… Это край со многими деревьями и текучими водами»{469}.

Эти сведения не являются исчерпывающими, но они содержат самое важное: мадьяры расположены юго-восточнее Руси в непосредственной близости к «Венендерским горам», т. е. к Донецкой возвышенности, иными словами, в той позиции, которая датируется не позже 820–830-х годов. Обращение к другим восточным источникам пополняет сведения о мадьярах. Большой интерес представляют данные Ибн-Русте и Ал-Бекри (1068), извлеченные из упоминавшейся ранее предполагаемой «Анонимной записки» середины IX в. Если исходную позицию мадьяр — «Великую Венгрию» Приуралья считать первой, то у географов сохранились сведения о второй позиции, находившейся где-то восточнее Волги:

«Между землею Печенегов и землею болгарских Эсегель лежит первый из краев Мадьярских» (Ибн-Русте){470}.

Первичная основа «Худуд ал-Алем», отраженная в структуре книги, в порядке статей и в оглавлении завершает мадьярами описание сибирских и среднеазиатских номадов. Далее — резкий переход к Маверан-нахру. Мадьяры помещены здесь в соседстве с печенегами, кипчаками и гузами, что указывает на первую или вторую позицию мадьяр.

В Предисловии, писавшемся несколько позднее и содержащем признаки воздействия Ибн-Хордадбеха или «Анонимной записки», мадьяры упомянуты в контексте с русами и венендерами, т. е. на своей третьей донец — кодонской позиции, датируемой 820–830-ми годами. Эти наблюдения важны для определения времени написания «Худуд ал-Алем».

Третья позиция мадьярских племен описана Анонимом: из-за Волги они продвинулись к нижнему течению Дона и Северского Донца. Перемещение мадьяр еще далее на запад, за Днепр, было четвертой позицией, а овладение бассейном Дуная — пятой и окончательной.

Интересующая нас промежуточная третья позиция несколько уточняется и укрепляется сведениями авторов, пользовавшимися «Анонимной запиской» середины IX в.

Ибн-Русте. «Земля их обширна; одною окраиною своей прилегает она к Румскому (Черному) морю, в которое впадают две реки — одна из них больше Джейхуна (Амударьи). Между этими-то двумя реками и находится местопребывание Мадьяр». Зиму Мадьяры проводят непосредственно у рек. «Живут они в шатрах и перекочевывают с места на место, отыскивая травы и удобные пастбища»{471}.

Одновременно с этим тот же автор говорит и о другой системе хозяйства:

«Страна мадьяр обладает деревьями и водой; земля их сырая. У них много пашен»{472}.

Возможно, что на двойственности описания Мадьярии (леса и пашни лесостепи и пастбища степей) сказалась обширность территории, завоеванной мадьярами: по Анониму — 150 x 100 фарсангов, по Гардизи — 100 x 100 фарсангов, т. е. 600 x 600 км. Как мы видели, на примере четвертой позиции мадьяр (Днепр — Дунай) цифра в 100 фарсангов абсолютно точна. Возвращаясь к географии, следует сказать, что в Черное море и Азовское море впадает пять рек, которые могут быть сопоставлены с Амударьей. Тексты Ибн-Русте и Гардизи не позволяют произвести надежный выбор. Но сведения о мадьярской работорговле полностью проясняют обстановку.

Ибн-Русте. «…Воюя славян и добывши от них пленников, мадьяры отводят этих пленников берегом моря к одной из пристаней Румской земли, которая зовется Карх (Керчь)… А как дойдут мадьяры с пленными своими до Карха, греки выходят к ним навстречу. Мадьяры заводят торг с ними, отдают им своих пленников и взамен их получают греческую парчу, пестрые шерстяные ковры и другие греческие товары»{473}.

Ясность внесена: по побережью моря мадьяры прибывают в Керчь и торгуют с византийцами. Это исключает Дунай, Днестр и Днепр, т. к. оттуда не было никакого смысла идти в Керчь. Путь в Керчь шел с низовьев Дона северным побережьем Азовского моря, которое рассматривалось заодно с Черным, как общий «румский» акваторий. Следовательно, рекой «больше Джейхуна» может быть только Дон. Пространство «между двумя реками» — это междуречье Дона и Северского Донца (воды которого тоже попадали в море), огибавшего «Венендерские горы». Именно здесь карта Анонима оставляет свободное место для мадьяр в соседстве с русами на северо-востоке и кочевыми венендерами на юге. Отсутствие мадьяр в перечне приморских народов у Анонима и упоминание о том, что одним краем земля мадьяр выходит к морю (Ибн-Русте), объясняется, по всей вероятности, некоторой (может быть, очень незначительной) хронологической разницей: у Анонима мадьяры еще не проникли к морю, а в «Анонимной записке» показано, что они уже пробились к Азовскому побережью. Здесь необходимо учитывать именно источник Ибн-Русте, т. к. ко времени самого Ибн-Русте мадьяры уже были за Карпатами и шумели на всю Европу.

Сопоставление сведений «Худуд ал-Алем» с новейшими археологическими данными позволяет в ряде случаев уточнить границы расселения тех или иных народов. Следует учитывать, что археологические материалы дают значительно более пеструю и чересполосную картину, отражающую реальное размещение племен, тогда как географ вычертил карту, на которой ему необходимо было многое расчленить и вместе с тем генерализовать, обобщить. Есть еще существенное различие: археология дает этнические или даже более локальные племенные признаки, тогда как географ интересуется и политической принадлежностью, в силу чего его сведения могут кое в чем расходиться с археологией. Для сопоставления географии с археологией воспользуемся новейшей статьей С.А. Плетневой о тюрко-болгарах{474}.

С Внутренними болгарами можно связать первую (эливкинскую) группу могильников VIII–IX вв., расположенную в районе слияния Донца с Осколом. Это — крайний северо-восточный угол обширного болгарского степного пространства.

Группы 2 и 3 (Нижний Дон) на карте Плетневой уточняют размещение болгар-венендеров восточнее «Венендерских гор». Пространство между Северским Донцом и Доном, где мы разместили мадьяр, свободно от болгарских археологических памятников. Противоречия нет. Единственное сомнение, которое возникает при сличении археологической карты с картой персидского Анонима, — это умолчание географа о населении самых верховьев Северского Донца и Оскола, классической области салтовской культуры; оно никак не выделено нашим внимательным географом. Более того, по всем расчетам «гор» и расстояний получается так, что в этом районе и на соседнем участке Дона находятся русы, а по другим данным в районе Воронежа для купцов, шедших из Булгара в Киев, начиналось уже «государство Русь».

«Салтовцы», разумеется, никакого отношения к славянам не имеют и в этом смысле «русами» названы быть не могут. Носители салтовской культуры — аланы, отрезанные кочевниками-тюрками от основной массы своих северокавказских и приазовских сородичей и продвинувшиеся на север в верховья Донца примерно в VIII в.{475}

Русская летопись знала алан под именем ясов. Под 1116 г. говорится о походе сына Мономаха Ярополка Владимировича: «Ходи (князь) на Половечьскую землю к реце, зовомой Дон (Северскому Донцу) и ту взя полон мног и 3 городы взя половечьскые: Балин, Чешуев и Сугров и приведе с собою ясы и жену полони ясыню». Все эти города расположены, по-видимому, близ Салтова{476}.

Археологические изыскания выяснили, что, кроме алан-ясов, в создании салтовской культуры принимали участие и тюрко-болгары, хорошо отличимые от алан по своему погребальному обряду{477}.

Вполне допустимо, что в эпоху максимального натиска многочисленных и очень воинственных мадьярских племен, продвинувшихся западнее Дона и отрезавших алано-болгарских салтовцев от остального степного населения, эти салтовские племена искали союзников для противостояния мадьярам. Мадьяры, как мы видели, в это время постоянно нападали на славян и уводили пленников в Керчь. Ближайшим к этой позиции мадьяр славянским племенным союзом был союз северян («север»), входивший в состав Руси еще в VI в. н.э. Следовательно, производя набеги на славян-северян, мадьяры наносили ущерб Руси.

Ситуация 820–830-х годов становилась такой, что противоборство с мадьярами было одинаково важно и для северных салтовцев и для соседивших с ними славян, входивших в состав Руси. Поэтому вполне правомочно допущение, что салтовцы искали опоры в Киевской Руси и, может быть, даже на какое-то время вошли в состав (или были союзниками) этого формировавшегося государства. Хазарский каганат был бессилен помочь этим салтовцам, т. к. сам был вынужден обороняться и от печенегов и от мадьяр. Именно в это время на Нижнем Дону (близ бывш. станицы Цимлянской) хазары возводят крепость Саркел, а северная граница хазарских владений обозначена в «Худуд ал-Алем» Таманским полуостровом и краем Ставропольской возвышенности («Хазарские горы»). Все это взятое вместе отводит хазарам пространство только южнее Нижнего Дона. У северных салтовцев в это самое время тоже возникают каменные крепости, известные арабским географам. Они были построены для защиты от более южных степняков — мадьяр и печенегов.

Расстояние от Саркела до Салтова — около 500 км, и все это пространство (как казалось тогдашним географам на 100 фарсангов — около 600 км) было занято кочевьями мадьяр. Памятников салтовской культуры на этом пространстве крайне мало. Северные лесостепные салтовцы (4-я группа по Плетневой) не могли в это время ни входить в состав Хазарии, ни получить от нее какую-либо помощь. Вхождение в этих условиях северных алано-болгарских салтовцев (самые верховья Северского Донца и Оскола и маяцкое городище на Дону) в состав Руси, владевшей уже 6–7 союзами славянских племен, было исторической необходимостью.

К сожалению, у нас нет никаких данных для установления длительности этой ситуации. Позднее в среде бывших салтовских крепостей строится большой русский город Донец.

Возможно, что вхождение салтовского округа в состав Руси являлось временным положением, но именно оно-то и было зафиксировано информаторами автора «Худуд ал-Алем».

Разобранный выше «воронежский узел» и без допущения о временном вхождении салтовского округа в состав Руси должен рассматриваться как восточный угол Русского государства, т. к. здесь сходились предельные точки расселения северян и вятичей. Допущение о причислении восточным автором салтовцев к русам основано, как ясно из предыдущего, только на умолчании персидского Анонима об отдельной четко обозначенной археологическими данными этнографо-политической единице севернее области мадьяр, в непосредственном соседстве с русским «воронежским узлом».

Размещение всех географических сведений «Худуд ал-Алем» показано на карте. Оно образует замкнутую систему, где согласованы все элементы и учтено их взаимное положение, так тщательно и добросовестно описанное географом и картографом из Бухары, вероятным учеником великого Ал-Хорезми.

Этот источник оказался очень точным и важным для нас, т. к. он цементирует и организует вокруг себя почти все последующие географические сочинения. Анализ его позволил поставить такую важнейшую для истории образования Киевской Руси тему, как сопоставительное рассмотрение Руси-государства, простиравшегося от степей до «безлюдных пустынь Севера», и одного из рядовых племенных союзов-Вятичей.

Дата «Худуд ал-Алем» в полном согласии с выводами В.В. Бартольда (сделанными на основе анализа азиатских областей), устанавливается по описанной в книге позиции мадьяр — здесь дана средняя, третья, позиция этих племен в междуречье Северского Донца и Дона, охватывавшая и приморские степи и более северную лесостепь с ее лесами и пашнями. Мадьяры владели этим пространством приблизительно в 820–830-е годы, когда хазары окапывались рвами от них и строили Саркел. Эта дата совпадает со всеми другими хронологическими приметами Анонима. Это — наиболее ранний из интересующих нас восточных писателей. Сведения других восточных авторов, повествующих о более поздней ситуации, будут рассмотрены ниже в комплексе с другими источниками.


Открывшаяся после анализа «Худуд-ал Алем» возможность историко-социологического сопоставления земли Вятичей (как примера одного из славянских племенных союзов) с Русью, объединившей около начала IX в. ряд таких земель (Полян-Руси, Северян, Древлян, Дреговичей, Полочан и, возможно, Волынян), потребует от нас более углубленного рассмотрения археологических материалов по этим двум сопоставляемым регионам — по земле Вятичей и по комплексу земель, вошедших в состав первичной Руси.

Существующая литература дает представление об отдельных участках каждой области этой Руси, о многообразии археологических материалов VII–IX вв., но они требуют специального обобщенного взгляда и приведения к общему знаменателю{478}.

Материалы по земле Вятичей обобщены в специальной работе{479}, но, к сожалению, в ней не определены принципы вычленения земли Вятичей на раннем этапе, не рассмотрены курганы и городища по Верхнему Дону и не затронута очень важная проблема первичных племен, образовавших союз, известный летописцам под именем Вятичей, а восточным авторам как земля ВАНТИТ.


ПРИЛОЖЕНИЕ 2. ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ КНЯЖЕСТВ XII–XIII вв.

Источники по истории русских феодальных княжеств ХII-XIII вв. достаточно обильны и многообразны. Хороший и подробный обзор их сделан в солидном коллективном труде, созданном под редакцией В.В. Мавродина: «Советское источниковедение Киевской Руси» (Л., 1979), где авторы обоснованно понимают под Киевской Русью не только период с IX по начало XII в., но и начальную фазу феодальной раздробленности до начала XIII в., что обосновано ими в другом, тоже весьма полезном издании{480}.

Большой интерес представляют дошедшие до нас грамоты ХП-XIII вв., часть которых отражает отдельные сделки между феодалами, а некоторые из них дают широкую картину целого княжества, как, например, грамота (Устав) князя Святослава Ольговича Новгородской епископии 1137 г., определившая долю церкви в княжеских доходах и перечисляющая села и погосты Новгородской земли вплоть до Северной Двины и даже до Пинеги и верховий Вычегды{481}.

Еще больший исторический интерес представляет грамота (Устав) князя Ростислава Мстиславича Смоленской епископии, дающая более подробное перечисление разных видов феодальных повинностей. Эта грамота относится к 1136 г. (ранее ошибочно датировалась 1151 г.). Она тщательно и разносторонне изучена Л.В. Алексеевым, составившим и карты Смоленской земли{482}.

Целый ряд феодальных дел и отношений отражен в берестяных грамотах Новгорода Великого{483}. Очень важным источником берестяные грамоты оказываются при сопоставлении с летописями, актовым материалом и позднейшими писцовыми книгами{484}.

Для эпохи существования суверенных княжеств ХII-XIII вв., выкристаллизовавшихся из Киевской Руси, по-прежнему важнейшим историческим источником являются летописи. В многочисленных трудах советских историков и литературоведов разносторонне рассмотрены как общерусские летописи, так и летописание разных княжеств{485}.

В обширной и поневоле разноречивой литературе о русском средневековом летописании помогают ориентироваться два труда, посвященных библиографии и историографии летописания: это работы В.И. Буганова и Р.П. Дмитриевой{486}.

Если X век оставил нам только летопись Киева, то XI век, когда государственное летописание в столице непрерывно продолжалось, добавил летопись Новгорода, нередко дававшую иную, местную оценку событиям и деятелям. В будущей боярской республике (с 1136 г.) явно просматривается интерес к жизни города, отрицательно оцениваются некоторые киевские князья. Возможно, что инициатором первой летописи «Господина Великого Новгорода» был новгородский посадник Остромир{487}.

В XII столетии летописи продолжали вести и в Киеве и в Новгороде. Но летописание перестает быть привилегией только этих двух городов и появляется почти в каждом крупном феодальном центре, что выражало самостоятельность отдельных княжеств{488}. Нам известны летописи «младшего брата» Новгорода — Пскова{489}.

Смоленская летопись и интереснейшая полоцкая летопись были известны В.Н. Татищеву, получившему их на короткий срок и успевшему сделать только незначительные выписки{490}. Значительно лучше нам известно летописание Владимира и Ростова{491}. Летописи велись и в юго-западном регионе — в Галиче, Владимире Волынском и в Пинске{492}.

Дошли до нас и фрагменты летописания рязанского, переяславского (Переяславля Русского) и черниговского{493}.

По всей вероятности, уцелевшие до наших дней в составе позднейших летописных сводов фрагменты летописей разных княжеств далеко не отражают действительного состояния летописного дела в XII — начале XIII в. Летописей было значительно больше, но многие из них погибли в половецких наездах, княжеских усобицах и особенно в пожарах русских городов во время «татарщины». Мы знаем случаи, когда в Москве в XIV–XV вв. каменные подклеты до самых сводов наполняли книгами, чтобы уберечь их, но они все же гибли в огне…

Из всех летописных сводов интересующего нас времени, пожалуй, наибольший исторический и историко-культурный интерес представляет киевский летописный свод 1198 гг. (в литературе его иногда датируют 1199-м или 1200 г.), составленный при князе Рюрике Ростиславиче игуменом Выдубицкого монастыря Моисеем. Составитель (он же автор нескольких статей 1190-х годов) завершил свой труд текстом торжественной кантаты, пропетой «едиными усты» монахами его монастыря в честь великого князя.

В богатом Выдубицком монастыре, расположенном под Киевом, была, очевидно, целая историческая библиотека из рукописных летописей, которая помогла ученому игумену создать интереснейший сводный труд по русской истории за весь XII век. В руках составителя оказались летописи разных князей из разных княжеств. Поэтому историк конца столетия мог иной раз изобразить какое-либо отдаленное событие, ту или иную войну с разных точек зрения: и со стороны нападающих и со стороны обороняющихся или осажденных. Это приближало к объективной оценке. В Киевском своде 1198 г. отражены не только киевские события, но и дела, происходившие в Чернигове, Галиче, Новгороде, Владимире на Клязьме, Переяславле Русском, Рязани и в ряде других русских городов, а порой и зарубежные события вроде четвертого крестового похода Фридриха Барбароссы. Удается выделить ряд отдельных летописей, использованных составителем{494}.

Основой для выделения являются различные признаки: диалектные особенности языка, различие штампов в обозначении титулатуры князей, способы обозначения дат, наличие или отсутствие церковной фразеологии, литературный стиль, манера изображения событий, широта кругозора и самое главное — симпатии и антипатии летописцев к тем или иным князьям.

На основе всей суммы признаков можно наметить около десятка исторических рукописей, использованных киевским игуменом Моисеем при составлении своего летописного свода 1198 г. Первую половину свода занимает «Повесть временных лет» Нестора, а далее используются отрывки летописания Владимира Мономаха и его сыновей («Володимерова племени»). В дальнейшем прослеживаются фрагменты летописи Юрия Долгорукого и его сына Андрея Боголюбского, очень недолго владевшего Киевом, но оставившего «цесарскую» летопись, прославлявшую этого монарха. Есть следы использования галицкой летописи (или работы какого-то галичанина в Киеве в 1170–1180-е годы). Включена в свод и особая повесть об убиении Андрея Боголюбского, написанная, по всей вероятности, приближенным Андрея Кузьмищей Киянином, оставившим записи 1174–1177 гг. Часть летописных заметок, преимущественно узко придворного характера, принадлежит самому Моисею.

Особый интерес с точки зрения обрисовки личности летописцев представляет сопоставление двух писателей: один из них — церковник Поликарп (все приурочения текстов к конкретным историческим лицам, включая и Нестора, условны), закончивший свою жизнь архимандритом Киево-Печерского монастыря. Другой — знатный боярин, киевский тысяцкий Петр Бориславич, известный своими дипломатическими делами.

Поликарп был сторонником чернигово-северских князей, часто враждовавших с Киевом. Особенно активно Поликарп отстаивал интересы князя Святослава, сына Олега «Гориславича» (и отца Игоря, героя «Слова о полку Игореве»). Фрагменты летописи Поликарпа, рассеянные в разных местах свода игумена Моисея, рисуют его как очень посредственного писателя, тенденциозного регистратора событий. Речь его пересыпана церковными сентенциями; кругозор его узок. Любопытной индивидуальной особенностью этого летописца является пристрастие к перечислению денежных сумм и элементов княжеского хозяйства. Он — летописец-бухгалтер, составляющий подробную опись захваченного врагами имущества — от церковного евангелия до стогов сена и «кобыл стадных»; он точно знает, какие ценности подарила монастырю престарелая княгиня, сколько денег уплачено безземельному князю за участие в усобице{495}.

Игумен Моисей сокращал имевшуюся у него рукопись Поликарпа, выбрасывая многие риторические восхваления князя Святослава Ольговича.

Московские историки XVI в. полнее использовали труд Поликарпа при составлении Никоновской летописи и эти восхваления сохранили.

Полную противоположность этому летописцу-бухгалтеру представлял киевский летописец середины и второй половины XII в., которого с достаточной долей убедительности можно отождествлять с Петром Бориславичем, упоминаемым летописью в 1150–1160-е годы. Его исключительно интересный труд тоже был сокращен игуменом Моисеем, исключившим из него многие политически заостренные характеристики. Мы можем судить об этом потому, что в руках историка В.Н. Татищева в 1730-е годы находилась древняя пергаменная рукопись (так называемый «Раскольничий манускрипт»), представлявшая, судя по выпискам Татищева, полную редакцию исторического труда боярина-летописца{496}.

Петр Бориславич писал летопись одной княжеской ветви — «Мстиславова племени», потомков старшего сына Мономаха, великих князей киевских: Изяслава Мстиславича (1146–1154), его сына Мстислава Изяславича (1167–1170) и его племянника Рюрика Ростиславича (княжил с перерывами с 1173 по 1201 г.; летопись этого автора до 1196 г.). Петр Бориславич умел очень широко смотреть на события, и каждую свою летописную статью он начинал с общего обзора княжеских отношений, союзов, разрывов, договоров или клятвопреступлений. В обзорах затрагивались как соседние княжества, так и далекие земли: Новгород, Карела, Чехия, Польша, Полоцк и др.

В каждой сложной ситуации Петр Бориславич стремился выгородить своего князя, показать его в наиболее выгодном свете, но делал он это несравненно более умело, чем его политический соперник Поликарп: он не восклицал, а доказывал, а для доказательств привлекал такой весомый аргумент, как подлинные документы из княжеского архива. Петр Бориславич вносил в летопись договора с князьями, письма князей и королей, документы из захваченного у врага архива Юрия Долгорукого и т. п.[63] Однако следует сказать, что, взявшись за перо, киевский тысяцкий не был покорным слугой князей. Он и пером служил как феодальный вассал, сохранявший «право отъезда». В тех случаях, когда великий князь пренебрегал советом боярской думы, летописец подробно излагал документацию бояр и не без злорадства заносил на свои страницы как описание его поражения, так и неблагоприятное решение боярской думы: «Поеди, княже прочь; ты нам еси не надобен…»

Летопись Петра Бориславича изобилует «речами мудрых бояр», якобы произнесенных по тому или иному случаю. Скорее всего, это лишь определенный литературный прием, с помощью которого умный автор излагал боярскую программу. Политическая программа русского боярства XII в. состояла в следующем: князь управляет княжеством совместно с представителями крупнейших землевладельцев-бояр, живущих рядом с ним в стольном городе; все вопросы войны и мира князь должен решать с боярами. Князь должен думать о правосудии и о «строе земельном». Далекие завоевательные походы не интересуют бояр, а междукняжеские усобицы они считают крайне вредными и стремятся удержать князей от безрассудных действий. Единственно ради чего следует «сести на конь» — это ради защиты Руси от внешнего врага. Как видим, программа в значительной своей части вполне прогрессивная, что объясняется тем, что само боярство как носитель нового, недавно утвердившегося (и еще очень далекого от загнивания) феодального способа производства представляло собой прогрессивное (по сравнению с первобытностью) явление.

Интересно отметить, что у этого автора нет церковной фразеологии и интереса к церковным событиям, но все, касающееся военного дела, или дипломатических переговоров, или заседаний княжеских съездов, представлено у него подробно и со знанием дела.

В своем первоначальном виде (сохраненном выписками Татищева) летопись Петра Бориславича содержала интереснейшие портретно-политические характеристики великих князей киевских почти за весь XII в. Автор описывал князей, большая часть которых была его современниками, по определенной системе: внешность, характер, отношение к управлению землей и правосудию, полководческие таланты, любовь к дружине, отношение к дворцовому, куртуазному быту и индивидуальные особенности каждого. Оценки его субъективны, но безусловно очень интересны, т. к. перед нами проходит целая галерея монархов, описанных одной рукой. Из этих словесных портретов мы узнаем, например, что Изяслав Мстиславич был красив, богато награждал верных вассалов и дорожил своей честью, что сын его Мстислав был так силен, «яко его лук едва кто натянуть мог». Этот князь был столь храбр, что «все князи его боялись и почитали. Хотя часто с женами и дружиною веселился, но ни жены, ни вино им не обладало… (князь) много книг читал и в советах о расправе земской (об управлении) с вельможи упражнялся…»

Игорь Ольгович (убит киевлянами в 1147 г.) был, оказывается, любителем охоты и ловли птиц «и в пении церковном учен. Часто мне (пишет о себе летописец — Б. Р.) с ним случалось в церкви петь…»

Юрий Долгорукий, враг «Мстиславова племени», обрисован в черных тонах: «великий любитель жен, сладких пищ и пития; более о веселиях нежели о расправе (управлении) и воинстве прилежал…»

В целом боярская летопись Петра Бориславича (велась им как очевидцем с 1146 по 1196 г.) с ее грамотами из княжеского архива, дневниками походов, записями заседаний боярской думы и важных княжеских съездов, с ее литературными приемами и любопытнейшими великокняжескими портретами представляет несомненный исторический интерес.

Историческими источниками являются и разного жанра литературные произведения XII — начала XIII в., из которых особо следует отметить «Слово о полку Игореве» и два произведения (принадлежащие разным авторам), связанные с именем Даниила Заточника.

«Слово о полку Игореве» написано в Киеве в 1185 г. человеком, который по своему положению в обществе, политическим взглядам и династическим симпатиям и даже по языку был близок к Петру Бо-риславичу{497}.

Автор «Слова» был не только поэтом, но и глубоким историком, заглядывавшим на восемь веков вглубь от своей эпохи. Затем рукописи «Слова», существовавшие в разных концах Руси, затерялись, и только в 1792 г. в Ярославле был обнаружен сборник, содержавший и «Слово о полку Игореве». Только два десятка лет драгоценная рукопись была доступна изучению — в наполеоновский пожар 1812г. она сгорела в Москве на Разгуляе. К счастью, с нее успели снять копию и, кроме того, опубликовать типографски в 1800 г.

Несмотря на то что подлинник рукописи изучали крупнейшие знатоки (Н.М. Карамзин, чешский ученый И. Добровский и мн. др.), вскоре после утраты рукописи появились сомнения в подлинности самого «Слова». Слишком уж высокий уровень культуры демонстрировала эта поэма. Ее называли кустом роз на ржаном поле. Но с тех пор нам стал значительно лучше известен общий уровень русской культуры, в которой гармонично вписывалось «Слово». Сомнения в подлинности возродились в XX в.: во время немецкой оккупации Франции, в Париже, появилась книга, автор которой, А. Мазон, пытался доказать, что «Слово» — подделка XVIII в. Однако тщательный анализ языка поэмы и имеющихся в ней половецких слов, произведенный лингвистами-русистами и тюркологами, показал, что русский язык «Слова о полку Игореве» — подлинный язык XII в. Что же касается половецких включений, то этот вымерший тюркский язык стал известен ученым (благодаря находке в библиотеке поэта Петрарки латинско-половецко-персидского словаря) только в середине XIX в. уже после гибели рукописи «Слова».

«Слово о полку Игореве» написано в связи с разгромом войск северского князя Игоря половецким ханом Кончаком в 1185 г. и стремительным походом Кончака на Киев. Среди князей обнаружились распри и «непособие» великому князю. Поэма целиком обращена; против княжеских раздоров и «неодиначества». Автор поэмы — вдохновенный патриот, который выступал не против существовавших тогда суверенных княжеств, а против разброда перед лицом общерусской опасности.

Большой интерес представляют два литературных произведения: «Слово Даниила Заточника» и «Моление Даниила Заточника», иногда ошибочно приписываемые одному лицу{498}.

«Слово Даниила…» — челобитная, направленная неким Даниилом, заточенным на озере Лаче (отсюда — «Заточник»), князю Ярославу Владимировичу около 1197 г. Это — блестящее произведение, характеризующее в излюбленной средневековыми авторами форме афоризмов разные стороны русской жизни конца XII в. Здесь мы находим и обличение княжеских тиунов и рядовичей, притесняющих мелких феодалов, и недовольство богатыми, но глупыми людьми, которых слушают только из-за их положения, и насмешки над гонцами и послами, которые вместо исполнения возложенных на них дел проводят время в «дому пировном».

Автор — начитанный и умный человек, пострадавший в прошлом за какое-то свое литературное произведение («художество»), предлагает свои услуги князю, т. к. он «одеянием оскуден есмь, но разумом обилен». Он, очевидно, не только писатель, но и хороший оратор: «Бысть язык мой яко трость [перо] книжника скорописца и уветлива уста, аки речная быстрость». Возможно, что Даниил вел одно время летопись при дворе Всеволода Большое Гнездо. Под 1192 г. там помещено поучение по поводу пожара во Владимире, бичующее тех богатых людей, которые закабаляли «неправедным написанием» беспомощных погорельцев.

«Слово Даниила Заточника» было очень популярно; его переписывали и читали на протяжении веков. Уже через три десятка лет оно вызвало подражание у анонимного автора, укрывшегося под именем того же Даниила, но честно сообщившего читателям, что сам он «не мудр, но в премудрых ризу [одежду] облачихся, а смысленных сапоги носил есть». Свое произведение (примерно 1229) этот Псевдо-Даниил назвал «Молением», включив в него почти все «Слово Даниила…» и дополнив его рядом новых интересных афоризмов. Адресовано «Моление» Переяславскому князю Ярославу, сыну Всеволода Большое Гнездо. Автор — сын рабыни, брошенный в детстве родителями, сам побывавший «в работном ярме» и не получивший образования («ползая мыслию, яко змия по камению»).

Псевдо-Даниил — сторонник княжеской власти (князь — кормчий своей земли); боярство признается как умное окружение власти. Интересно резко отрицательное отношение автора к монашеству и к «похабным обычаям» «ласкосердых псов» — монахов. Оба произведения — и «Слово» и «Моление» знакомят нас с общественной мыслью нижних слоев русского феодального общества конца XII и начала XIII в.

Источники по истории русских княжеств XII–XIII вв. многочисленны и разнообразны. Изучение их и извлечение из них данных о хозяйстве, социальной структуре, политическом строе и общественной мысли еще далеко не закончено. Для уяснения современного состояния источниковедения следует обратиться к уже рекомендованному выше изданию «Советское источниковедение Киевской Руси» (Л., 1979).

Общему историко-географическому обзору русских княжеств посвящена солидная работа А.Н. Насонова «Русская земля и образование территории древнерусского государства» (М., 1951), снабженная рядом подробных карт.

Монографии, посвященные истории отдельных княжеств в «удельный период», начали появляться еще в XIX в. (труды П.В. Голубовского, Д.И. Багалея, М.С. и А.С. Грушевских, Д.И. Иловайского, Корсакова, Костомарова и др.){499}, но они в значительной мере устарели.

Появился ряд монографий и в советское время{500}.

В 1975 г. группа авторов осуществила в одном издании обзор целого ряда Русских земель Х-XIII вв. и их соседей{501}.

Все разделы снабжены картами, поясняющими границы княжеств, местонахождение городов, отдельные события.

В связи с тем, что в настоящей книге главное внимание уделено Киевской Руси и процессу ее образования, история княжеств, выношенных Киевской Русью и отпочковавшихся от нее в XII в., может быть дана поневоле кратко. В обзор попадают важнейшие земли, по которым мы располагаем наибольшим количеством сведений.

Стержнем обзора может быть «Слово о полку Игореве».


Примечания

1

Конный отряд в 1600 гуннов, славян и антов на византийской службе спас Рим от нападения готов (Прокопий из Кесарии. Война с готами. М., 1950. С. 156). Прокопий восторженно описывает подвиг одного славянина, добывавшего «языка» — знатного гота (с. 243–244). Анты «благодаря своей доблести» разбили готов в итальянской провинции Лукании (с. 319–320).

(обратно)

2

Городище Киевец, очевидно г. Cius в низовьях Дуная, на правом его берегу между Траяновым валом и дунайскими гирлами. (Совр. Хорсово напротив устья р. Яломиды — древнего Напариса). Этот город древнее эпохи Юстиниана, он уже упоминается в описи IV в. «Notitia Dignitatum». Связан ли он действительно с Кием или это позднейшие домыслы, основанные на созвучии, сказать нельзя.

(обратно)

3

Насонов А.Н. «Русская земля»… С. 42: «…Русская земля» сложилась в эпоху хазарского ига, слабевшего в течение IX в.» В своей работе А.Н. Насонов окончательно и правильно решает запутанный вопрос о сближении русов с варягами в русских и византийских источниках XI в., считая, что варяги прозвались русью, попав на юг, в Киевскую землю. Но иногда Насонов излишне выдвигает на первое место хазар, считая, что «Русская земля» — это те славянские племена, которые были подчинены хазарам (с. 41).

(обратно)

4

Список содержит 350 городов. Составлен он был, возможно, по каким-то областным спискам 1380–1390 гг., вероятно, церковного происхождения. Некоторые группы городов отражают пределы определенных княжеств. Так, например, «грады Киевские» отражают границы княжества Владимира Ольгердовича. Местом составления, возможно, был Киев, т. к. все города северо-востока названы «залесскими». Общий список мог быть сведен в канцелярии митрополита, например, Киприана, жившего подолгу в Киеве.

(обратно)

5

Например: «В то же лето на зиму иде в Русь архиепископ Нифонт с лучьшими мужи и заста князе с церниговьци стояще противу собе…» Новг. I лет. под 1135 г. (с. 24); см. также под годами: 1132 (с. 22), 1142 (с. 26), 1146 (с. 27), 1149 (с. 28), 1156 (с. 30), 1165 (с. 32), 1167 (с. 32), 1177 (с. 35), 1179 (с. 36), 1180 (с. 36), 1181 (с. 37), 1201 (с. 45), 1211 (с. 52), 1214 (с. 53), 1215 (с. 53), 1218 (с. 58), 1221 (с. 60), 1232 (с. 71), 1257 (с. 82).

(обратно)

6

Например: «В то же лето поиде Гюрги с сынми своими и с ростовцы с суждальци и с рязанци и со князи рязаньскыми в Русь…». Лавр. лет. под 1152 г. (с. 320); см. также под годами: 1154 (с. 324), 1154 (с. 326), 1156 (с. 329), 1175 (с. 348), 1175 (с. 352), 1175 (с. 353), 1205 (с. 399–400), 1207 (с. 408), 1223 (с. 424). Ипат. лет. под годами: 1154 (с. 74), 1154 (с. 77), 1174 (с. 109), 1175 (с. 116), 1175 (с. 117), 1177 (с. 119).

(обратно)

7

Ипат. лет. под 1147 г. (с. 30). Такое же противопоставление находим в Лавр. лет. под 1154 г. (с. 324), где упоминаются вятичи и Козельск. Юрий Долгорукий, отправившись в Русь, не дошел до нее и повернул обратно от земли Вятичей.

(обратно)

8

Ипат. лет. под 1148 г. (с. 39 и 40); кроме того, см. под 1155 (с. 78) и 1197 гг. (с. 151). В последнем случае говорится о том, что смоленский князь Давид Ростислава? «сына своего Костянтина в Русь посла, брату своему Рюрикови на руце». Рюрик в это время был князем в Киеве и в Киевской земле.

(обратно)

9

Слова «и до сего дне» свидетельствуют о том, что и во времена Владимира Мономаха Русь можно было противопоставлять радимичам.

(обратно)

10

Повесть временных лет, 944 г. (с. 33–34). Интересно, что в этом же отрывке несколько далее все эти дружины названы собирательно Русью.

(обратно)

11

Во всех упоминаниях церковных дел, когда епископы новгородские, смоленские или суздальские ехали «в Русь», целью их поездок являлся митрополичий стол — Киев.

(обратно)

12

Лавр. лет. под 1139 г. (с. 292); Ипат. лет. под 1140 г. (с. 16). Андрея говорит Всеволоду: «Оже ти, брат (е) не досити волости, всю землю Рускую дьржачи».

(обратно)

13

В 1152 г. Изяслав пошел в поход, взяв с собою «вси Чернии Клобукы, и Кияне лутшии и всю рускую дружину» (с. 66).

(обратно)

14

Ипат. лет. под 1154 г. (с. 74 и 75). «Торкы и Кияне» упоминаются как основное войско князя Ростислава Мстиславича в 1154 г. (с. 75). В 1174 г. Святослав Всеволодич, отправляясь в поход на Ростиславичеи, «кыяны совокупивше, и Берендеиче, и Поросье, и всю Рускую землю…» (с. 109).

(обратно)

15

На всем протяжении границы «древностей русов» мы встречаем на картах XIX в. и русскую топонимику: р. Рось, Русская Поляна на нравом берегу Днепра, южнее Роси, затем Русский Орчик (юго-восточнее Полтавы), Русское Лазовое (севернее Харькова), Русская Буйловка на Дону. Река Оскол называлась Росью. На северной границе мы встречаем р. Русь — приток Сейма и р. Наруссу у Трубчевска, как раз там, где кончалась Русская земля. Топонимика требует более внимательного изучения, но в данном случае хочется обратить внимание на обилие «русских» названий именно на границе земли русов.

(обратно)

16

В некоторых случаях перед нами бесспорныепогребения (Балаклея, Буды), но иногда характер находки говорит в пользу клада. Так, в Колоскове вещи были уложены в шлем; в с. Углы, близ Старого Оскола, две пальчатые фибулы (с глазчатым орнаментом) шесть пряжек и три поясных наконечника были уложены в глиняную кубышку.

(обратно)

17

На трех границах Северской земли (кроме западной, где они соприкасались с русами же) можно найти следы русской топонимики: на юге — с. Русский Орчик при впадении р. Орчик в Орель; Русские Тишки, Русское Лозовое на север от Харькова; р. Рось — правый приток Сейма; Русский брод на северо-западе от Ливен.

(обратно)

18

В Новгородской летописи эта легенда пересказана почти дословно, но с небольшим дополнением о языческих обрядах полян: «И бяху же погани; жруще (приносили жертвы) озером и кладя — зем и рощением, яко же прочий погани» (язычники) (Новг. I лет.,. С. 105). Летописной легендой интересовались все историки, писавшие о Киевской Руси. Из специальных работ следует упомянуть: Тершаковець М. Переказ про Кия, Щека i Хорива та ix сестру Либедь / / Юбiлений збiрник на пошану ак. М.С. Грушевського». Киïв, 1928. Автор полагает, что киевская легенда повлияла на скандинавские саги о Германарихе. Материал Тершаковца использован М.К. Картером и М.Ю. Брайчевским.

(обратно)

19

Неприемлемость такой датировки основания Киева доказывается существованием армянской версии легенды о трех братьях (Куаре, Мелтеке и Хореване) из земли Палуни, датируемой началом VIII в. (см.: Марр Н.Я. Книжные легенды об основании Куара в Армении и Киева на Руси / / Изв. гос. акад. истории материальной культуры (далее: ГАИМК). Л., 1928. Т. III; Абегян М.Х. История древнеармянской литературы. Ереван, 1948. Т. 1. С. 348). Запись киевской легенды в Армении в VIII в. предполагает ее сложение на Руси в более раннее время. Контакты армян со славянами могли иметь место в конце VI в. во Фракии, где действовал Смбат Багратуни, и во время армяно-персидских войн 610–641 гг., в которых участвовали какие-то «русы» (см. Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 27, 28).

(обратно)

20

Датировка деятельности князя Кия 560–630 гг., предлагаемая Брайчевским (с. 82), бездоказательна.

(обратно)

21

Бернштейн С.Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков. М., 1961. С. 73–75. Автор отмечает ряд болгаро-балтийских изоглосс. После новых топонимических и археологических работ этот тезис становится прочнее, т. к. теперь область древних балтов рассматривается не только как земля жителей Балтики, а как широкая зона расселения балтов по всему Днепровскому бассейну, где происходило на протяжении нескольких веков смешение их со славянами. На территорию будущей Болгарии попадали славяне-анты, воспринявшие ранее, в зоне своего расселения в Поднепровье, ряд балтских языковых элементов.

(обратно)

22

Татищев В.Н. История Российская. М.; Л., 1963. Т. II. С. 200: «Что же имена князей от урочищ или предел вымышлены, того во многих историях с избытком видим».

(обратно)

23

Языческий ритуальный характер данной горы явствует из описания событий 980 г., когда Владимир, подступая к Киеву, «обрывся на Дорогожичи, межю Дорогожичьмь и Капичемь; и есть ров и до сего дьне». Капичь, очевидно, «капищь» — языческий храм. Лысая гора — соседняя с Дорогожичами, ближе к Киеву; здесь капище было вполне уместно.

(обратно)

24

В далекой древности Боричев путь мог начинаться у Замковой горы как путь к Днепру-Борисфену. Население здесь жило уже в те времена, когда приезжающие с юга купцы еще называли Днепр его древним скифским именем Борисфен. Не связаны ли топонимы «Боричев увоз» и «Боричев ток» с именем Днепра — Борисфена?

(обратно)

25

См. Приложение 1, раздел «Восточные источники».

(обратно)

26

Разноречия в написании (Хордаб — Хурдаб, Джерваб) обычны для восточных авторов.

(обратно)

27

Иллюстратор летописи, мысливший символами, очень редко изображал лес, деревья. Деревья в миниатюрах появляются или для характеристики лесной страны (как в случае с вятичами) или же для обозначения священной рощи языческого Киева (л. 43, 48 об., 49).

(обратно)

28

Не исключена возможность того, что славянское «вельблуд» является лишь осмыслением арабского названия верблюдов «ибилун». Если бы это оказалось верным, то послужило бы еще одним подкреплением свидетельств о знакомстве русов с караванными дорогами Востока.

(обратно)

29

См. об этом ниже («остров русов»).

(обратно)

30

Перевод изменен в двух случаях, во-первых, слово «разряд», примененное Заходером, изменено на «племя», а во-вторых, слово «Андалус» передано как Анатолия, южный берег Черного моря.

(обратно)

31

Подробнее это рассмотрено выше во второй части книги.

(обратно)

32

Надо отдать справедливость автору этой вставки — он очень точно знал расположение норманских владений в Европе, установившееся после битвы при Гастингсе и завоевания Амальфи и Апулии; варяги-норманны «сидят к западу до Английской земли и до Итальянской». Следовательно, это описание составлено не ранее 1066–1077 гг.

(обратно)

33

Далее следует описание пути из Варяг в Греки и из Грек и рассказ об апостоле Андрее.

(обратно)

34

Далее идет рассказ об основании Киева и ряд разрозненных отрывков.

(обратно)

35

Далее идут разрозненные географические отрывки и описание славянских обычаев.

(обратно)

36

Читая эту часть летописного текста, мы можем вспомнить Адама Бременского, писавшего о постоянных связях южной (славянской) Прибалтики с «украшением Востока» — Киевом — и о плавании русских кораблей по «Варяжскому морю».

(обратно)

37

«Возможно, что бужане после север вставлено составителем 3-й редакции».

(обратно)

38

Что касается ляшского происхождения радимичей и вятичей, то следует отметить, что автор «Повести временных лет» лишь распространил на вятичей то, что уже было написано относительно радимичей в Новгородской летописи: «Бета же Радимиче от рода Ляхов; пришедше, ту ся вселиша и платять дань Руси, повоз везуть и до сего дни» (Новг. I лет. С. 131. Комиссионный список, под 984 г.).

(обратно)

39

Доказательство тезиса о северном расположении Руси изложено так: «…Такие набеги логичнее предположить с севера на юг вниз по течению рек». Но ведь почти все крупные северные реки текут в обратном направлении, с юга на север: Волхов, Великая, Зап. Двина, Ловать. Вне перечня остается только Днепр.

(обратно)

40

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 414–415. Исследователь увеличил путаницу, написав в своем переводе о «купцах из Армении» (с. 413). На самом деле речь идет о русском городе Ромен (совр. Ромны), упомянутом в «Поучении» Мономаха. Идриси определяет город «Армен» — Ромен, как лежащий в трех днях пути от «Луджаги» — Лутавы (совр. Полтавы) и в четырех днях от Днепра. См.: Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси… С. 34, рис. 11. Карта городов вокруг Киева. Ромен лежал на пути из Булгара в Киев; здесь путь разветвлялся: одно ответвление шло к Киеву, а другое — на юг к Днепру и к устью Ворсклы и далее сухопутьем к Олешью. Свое торговое значение Ромен сохранил вплоть до XIX в. («роменская ярмарка»).

(обратно)

41

Расположение Переяславца не на Дунае, а в той части северной Добруджи, которая с трех сторон окружена водами Дуная, объясняет нам летописное выражение Святослава: «хощю жити Переяславьци в Дунай, яко т. е. среда земли моей» (завоеванной им).

(обратно)

42

Магистральный путь по Волге, соединявший два крупных торговых пункта — Итиль и Булгар — определен у Идриси в трех вариантах: вниз по реке (20 дней), вверх по реке (2 месяца) и сухопутьем — 1 месяц. См. карты в статье: Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси. С. 28, рис. 10 и с. 40–41, рис. 14.

(обратно)

43

Следует сказать, что первый переводчик Идриси — Жобер — различал эти два понятия, обозначая день пути словом «journee», а станцию — «station». Те же исследователи, которые путали их, обвиняли авторов источников в неточности. См. например: Смирнов Павло. Волзьский шлях. С. 198.

(обратно)

44

Славянское слово «истъба» было известно арабам в форме «ал-атбба» (Ал-Бекри) См.: Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 123.

(обратно)

45

Исключение представляет работа В. М. Бейлиса «Сочинения Ал-Масуди как исторический источник по истории Восточной Европы X в. (Автореф. канд. дис… ист. наук. М., 1963.) «С большой настойчивостью Ал-Масуди повторяет утверждение, что Черное море — это море русов, а русы живут на одном из его берегов». С. 20.

(обратно)

46

Описывая западных славян (между крайним севером и Ломбардией, между франками и Русью), Масуди сам признавал, что «эта наша книга не предназначена для описания всех их племен и разнообразия их разновидностей». См.: Ковалевский А.П. Славяне и их соседи в первой половине X в. по данным Аль-Масуди // Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. М., 1973. С. 71.

(обратно)

47

Уход уличей из-за притеснений со стороны норманна Свенельда должен предостеречь нас от признания самих уличей норманнами. Уличи — это русы, живущие на берегу Черного моря, северо-восточнее устья Дуная.

(обратно)

48

Более близкие к нему по времени события автор отразил только применительно к мусульманскому миру, непосредственно окружавшему его.

(обратно)

49

Минорский. Текст, с, 105–108. Столица Гузгана Анбар (совр. Сары-Пуль) описывается как важный торговый пункт, связанный с Балхом и продающий свои товары по всему миру (с. 107).

(обратно)

50

Бартольд отметил эту двойственность, но совершенно не коснулся причин ее появления. См.: Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… С. 24, 25.

(обратно)

51

В скобках указаны номера параграфов по тексту «Худуд ал-Алем»; счет начинается с § 9 (первые восемь посвящены общим вопросам).

(обратно)

52

Сведения о городах Булгар и Сувар приписаны в самом конце описания северных стран без выделения в особый раздел. Они добавлены к § 53, хотя не имеют к нему никакого отношения.

(обратно)

53

Соседство пустыни с областью Джебел удостоверено основным текстом «Худуд ал-Алем»: «К востоку от этой области (Джибел) находится часть Фарса, часть пустыни Карагас-Кух и Хорасана…» Минорский. Текст. С. 131.

(обратно)

54

Вопрос о двух редакциях (847 и 885 гг.) труда Ибн-Хордадбеха дискуссионен. В.В. Бартольд поддерживает мнение о двух редакциях (с. 9, 10). П. Г. Булгаков воскрешает старое мнение Маркварта об одной поздней редакции. См. его статью «Книга путей и государств Ибн-Хордадбеха» (Палестинский сборник. Л, 1958. Вып. 3 / 66. С. 127–136).

(обратно)

55

Схема требует незначительных поправок на юго-восточной границе: необходимо несколько расширить ареал славянства до пределов распространения городищ роменско-борщевского типа.

(обратно)

56

Территория словен новгородских на этой карте причислена здесь к владениям Руси. В настоящее время (по изложенным выше основаниям) я в этом сомневаюсь.

(обратно)

57

В необычном наименовании Понта «Грузинским морем» сказалось влияние какого-то особого источника, связанного, по всей вероятности, с восточными владениями Византии, включавшими в представлениях арабов и Грузию (§ 42).

(обратно)

58

В.В. Бартольд, колебавшийся между гипотезами Маркварта (внутренние болгары — дунайские) и Вестберга («черные болгары»), именно в этом месте своего анализа (с. 17) высказал сомнение в точности данных Анонима и обвинил его в создании впечатления «мнимой точности». Сам же он ошибочно отождествил внутренних болгар с болгарами Балканского полуострова и раздвинул границы русов (северных соседей внутренних болгар) до Дуная, где, по его мнению, был славянский город Хордаб (с. 17).

(обратно)

59

В географических построениях В.Ф. Минорского большую роль играли Карпаты как горы, расположенные около Мирватов (с. 441) и Урал в качестве «Печенежских гор» (с. 436, 437).

(обратно)

60

В перечень не внесены второстепенные водоразделы западнее Днепра, не входившие в поле зрения Анонима. Не внесены и незначительные водоразделы между мелкими речками.

(обратно)

61

«…а в Вятичи ходихом на две зимы на Ходоту и на сына его. И ко Корьдну ходихом первую зиму» (Поучение В. Мономаха).

(обратно)

62

Сравни у Масуди: «Государственные доходы Хазарии состоят из пошлин, платимых путешественниками и из десятины, взимаемой с товаров по всем дорогам, ведущим к столице». Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей… С. 133.

(обратно)

63

Только за 6 лет (1147–1152) в летопись включены 62 грамоты разных лиц. См.: Рыбаков Б.А. Древняя Русь. М., 1963. Раздел: «Грамоты из архива князя Изяслава Мстиславича». С. 319–334.

(обратно)

Ссылки

1

Рыбаков Б.А. Геродотова Скифия. М., 1979.

(обратно)

2

Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1981.

(обратно)

3

Спицын А.А. Расселение древнерусских племен по археологическим данным / / ЖМНП, 1899; Арциховский А.В. Курганы вятичей. М., 1930; Рыбаков Б.А. Радзiмiчы. Менск, 1933; Он же. Поляне и северяне. (К вопросу о размещении летописных племен на Среднем Днепре) / / Советская этнография, 1947. [№] 6–7. С. 81–105; Третьяков П.Н. Восточнославянские племена. М., 1953.

(обратно)

4

Тацит К. Германия. См.: Латышев В.В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе//ВДИ. 1949. №3. С. 222.

(обратно)

5

Плиний. Естественная история. См.: Латышев В.В. Известия древних писателей // ВДИ. 1949. №2. С. 277, 278.

(обратно)

6

Miller К. Itineraria Romana. Romische Roisewege an der Hand der Tabula Peutingerina. Stuttgart, 1916.

(обратно)

7

Агафий Схоластик. См.: Мишулин А.В. Древние славяне в отрывках греко-римских и византийских писателей по VII в. н.э. // ВДИ. 1941. № 1. С. 246.

(обратно)

8

Прокопай из Кесарии. Война с готами. С. 298.

(обратно)

9

Прокопай из Кесарии. Война с готами. С. 298.

(обратно)

10

Прокопий из Кесарии. О постройках. // ВДИ. 1941. № 1. С. 245.

(обратно)

11

Стратегикон. См.: Мишулин А.В. Древние славяне // ВДИ. 1941. № 1. С. 255 и сл.

(обратно)

12

Там же. С. 257.

(обратно)

13

Феофан. Летопись. См.: Мишулин А.В. Древние славяне / / ВДИ. 1941. № 1. С. 269.

(обратно)

14

Федотов А. О значении слова «Русь» в наших летописях / / Русский исторический сборник / Под ред. М.П. Погодина. М., 1837. Т. I. Кн. 2. С. 104–121; [Нейман]. О жилищах древнейших Руссов. М., 1826; Гедеонов С. Варяги и Русь. СПб., 1876. Ч. 1-II; Брим В Л. Происхождение термина «Русь» / / Россия и Запад / Под ред. А.И. Заозерского. Пг., 1923. С. 5–10; Пархоменко В. Норманизм и антинорманизм. (К вопросу о происхождении имени «Русь») // Изв. Отд. рус. яз. и слов. АН, 1923. Т. XXVIII. С. 71–74.

(обратно)

15

Тихомиров М.Н. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля» / / Советская этнография. 1947. VI–VII. С. 61. Приведено семь примеров из разных летописей.

(обратно)

16

Повесть временных лет. М.; Л., 1950. Ч. П. Приложения. С. 238–244.

(обратно)

17

Повесть временных лет. С. 244.

(обратно)

18

Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. М., 1951.

(обратно)

19

Рыбаков Б.А. Схематическая карта населенных пунктов домонгольской Руси / / История культуры древней Руси. М., 1948. Т. I.

(обратно)

20

Повесть временных лет. С. 13.

(обратно)

21

Рыбаков Б.А. Древние русы / / Советская археология. 1953. Вып. XVII. С. 29–32.

(обратно)

22

Воскресенская летопись / / ПСРЛ. СПб., 1856. Т. VII. С. 240–241 (далее: Воскрес, лет.); Ермолинская летопись / / ПСРЛ. СПб., 1911. Т. XXIII. С. 163–164 (далее: Ермолин, лет.); Никоновская летопись / / ПСРЛ. СПб., 1897. Т. XI (далее: Никонов, лет.). Под 1395 и 1396 гг. здесь помещены статьи: «А се имена живущим около перми»; «А се имена тем землям и царствам, еже попленил Темирь-Аксак». С. 158, 159, 165, 248.

Карта городов помещена в работе Б.А. Рыбакова «Древние русы» (с. 31, рис. 2). Более подробную карту см. в работе М.Н. Тихомирова «Список русских городов ближних и дальних» (Исторические записки. М., 1952. № 40).

(обратно)

23

Летопись по Лаврентьевскому списку. СПб., 1897, изд. 3 Археографической комиссии (далее: Лавр. лет.). Ипатьевская летопись / / ПСРЛ. СПб., 1843. Т. II (далее: Ипат. лет.). Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (далее: Новг. I лет.). М.; Л., 1950; Повесть временных лет.

(обратно)

24

Ипат. лет. под 1140 (с. 15).

(обратно)

25

Лавр. лет. под 1152 (с. 320); Ипат. лет. под 1152 г. (с. 66, 68, 69); см. также Новг. I лет. под 1145 г. (с. 27); Лавр. лет. под 1202 г. (с. 396).

(обратно)

26

Ипат. лет. под 1144 г. (с. 30).

(обратно)

27

Ипат. лет. под 1190 г. (с. 140); 1193 г. (с. 143).

(обратно)

28

Ипат. лет. под 1174 г. (с. 108–109).

(обратно)

29

Повесть временных лет, 945 г. (с. 40).

(обратно)

30

Повесть временных лет, 984 г. (с. 59).

(обратно)

31

Повесть временных лет, 907 г. (с. 25).

(обратно)

32

Ипат. лет. под 1146 г. (с. 25); см. также 1141 г. (с. 17), 1151 г. (с. 58); Лавр, лет., см. под годами; 1152 (с. 320), 1154 (с. 326), 1155 (с. 329), 1156 (с. 329), 1180 (с. 368); Новг. I лет. под годами: 1135 (с. 24), 1146 (с. 27), 1149 (с. 28), 1156 (с. 30), 116S (с. 32), 1167 (с. 32), 1179 (с. 36), 1180 (с. 36), 1181 (с. 37), 1201 (с. 45), 1211 (с. 52). 1215 (с. 53), 1221 (с. 60).

(обратно)

33

Новг. I лет. под 1132 г. (с. 22); см. также Лавр. лет. под 1175 г. (с. 352).

(обратно)

34

Лавр, лет., см. под годами: 1198 (с. 393), 1199 (с. 394), 1200 (с. 395), 1213 (с. 416). 1227 (с. 427), 1228 (с. 429), 1230 (с. 432), 1239 (с. 446).

(обратно)

35

Новг. I лет. под 1135 г. (с. 23, 24); Ипат. лет. под 1147 г. (с. 30); Лавр. лет. под: 1207 г. (с. 408).

(обратно)

36

Ипат. лет. под 1174 г. (с. 108).

(обратно)

37

Ипат. лет. под 1195 г. (с. 144–145).

(обратно)

38

Лавр. лет. под 1195 г. (с. 391); 1151г. (с. 65).

(обратно)

39

Ипат. лет. под 1192 г. (с. 141); 1193 г. (с. 143).

(обратно)

40

Ипат. лет. под 1147 г. (с. 30).

(обратно)

41

Новг. 1лет. под 1232 г. (с. 71 и 280).

(обратно)

42

Лавр. лет. под 1152 г. (с. 320).

(обратно)

43

Ипат. лет. под 1152 г. (с. 68 и 69).

(обратно)

44

Таковы упоминания в летописях: Ипат.: 1140, 1141, 1144, 1148, 1149, 1150, 1152. 1154, 1155, 1174, 1175, 1177, 1180, 1187, 1190, 1195 гг.; Лавр.: 1139, 1204, 1205, 1249 гг.; Новг. I: 1142, 1218, 1257 гт.

(обратно)

45

Новг. I лет. под 1145 г. (с. 27).

(обратно)

46

Ипат. лет. под 1146 г. (с. 21–22).

(обратно)

47

Ипат. лет. под 1180 г. (с. 122).

(обратно)

48

Ипат. лет. под 1146 г. (с. 25).

(обратно)

49

Ипат. лет. под 1189 г. (с. 138).

(обратно)

50

Ипат. лет. под 1149 г. (с. 41).

(обратно)

51

Ипат. лет. под 1161 г. (с. 89).

(обратно)

52

Спицын АЛ. Древности антов. Сборник в честь А.И. Соболевского. Л., 1928.

(обратно)

53

Там же.

(обратно)

54

Рыбаков Б.А. Анты и Киевская Русь // ВДИ. 1939. № 1. Карта на с. 320; Он же. Поляне и северяне / / Советская этнография. 1947. VI–VII. Карта на с. 100, рис. 8; Он же. Ремесло древней Руси. М., 1948. Карта на с. 51, рис. 4.

(обратно)

55

Седов В.В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979. С. 119–128, карта на с. 130.

(обратно)

56

Пигулевская Н.В. Сирийский источник VI в. о народах Кавказа / / ВДИ. 1939. № 1. С. 114–115; Дьяконов А.Я. Известия Псевдо-Захарии о древних славянах / / ВДИ. 1939. №4. С. 84–87.

(обратно)

57

ВДИ. 1841. № 1.С. 241.

(обратно)

58

Псевдо-Маврикий. Стратегикон // ВДИ. 1940. № 1. С. 253.

(обратно)

59

Макаренко Н. Материалы по археологии Полтавской губернии / / Труды Полтавской учен. арх. комиссии. Полтава, 1908 г., V.

(обратно)

60

Рыбаков Б.А. Поляне и северяне. Карта № 5 на с. 95 дает схему передвижения северян.

(обратно)

61

ПСРЛ. Т. VII. С. 240.

(обратно)

62

Fettich N. Die Metallkust der Landnehmenden Ungarn // Archaeologia Hungarica. Budapest, 1937. XXI, tabl. CXXVI.

(обратно)

63

Alfoldi A. Zur historische Bestimmungder Avarenfunde // ESA. 1934. IX.

(обратно)

64

Эдинг Д.Н. Антропог и зооморфные фибулы Восточной Европы // Учен. зап. науч.иссл. ин-та этнических и национальных культур народов Востока. М., 1930. Т. П. С. 135–137, рис. 14–18. Коллекции ГИМ в Киеве.

(обратно)

65

Повесть временных лет. С. 21 и 23.

(обратно)

66

Латышев В.В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе / / ВДИ. 1947. №4. С. 250(309).

(обратно)

67

Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 17.

(обратно)

68

Петрович Э. Славяно-болгарская топонимика на территории Румынии // Romano-slavico, I (Bucuresti), 1958. С. 22, карта № 2.

(обратно)

69

Шахматов АЛ. «Повесть временных лет». Пг., 1916. С. 10.

(обратно)

70

Шахматов А.Л. «Повесть временных лет». С. 11.

(обратно)

71

Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979; Насонов А.Н. «Русская земля»…; III ас колье кий И.П. Норманская теория в современной буржуазной науке. М.; Л., 1965. С. 205.

(обратно)

72

ПСРЛ. СПб., 1862. Т. IX. С. 202 (1155 год).

(обратно)

73

Шахматов АЛ. «Повесть временных лет». С. 8, 9.

(обратно)

74

Каргер М.К. Древний Киев. М.; Л., 1958. Т. I. С. 11–20.

(обратно)

75

Новг. I лет.. С. 104.

(обратно)

76

Повесть временных лет. С. 9.

(обратно)

77

Шахматов А.А. Предисловие к Начальному киевскому своду и Несторова летопись. — Изв. Отд. русского языка и словесности (далее: ИОРЯС). СПб., 1909. Т. XIII. Кн. 1. С. 264.

(обратно)

78

Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 29.

(обратно)

79

Повесть временных лет. С. 9.

(обратно)

80

Рыбаков Б.А. Древние русы.

(обратно)

81

Прокопий из Кесарии. Война с готами. С. 294–297; Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 34.

(обратно)

82

Лавр. лет. под 1065 г. С. 161.

(обратно)

83

История Византии. М., 1967. Т. I. С. 216.

(обратно)

84

Максимов Е.В. Античный iмпорт на Середньому Приднiпровi в зарубинецький час // Археологiя (Киïв), 1963. Т. XV; Врайчевский М.Ю. Когда и как возник Киев. Киев, 1964. Карта на с. 50.

(обратно)

85

Рыбаков Б.А. Геродотова Скифия. М., 1979. С. 111, карта.

(обратно)

86

Баран В.Д. Раннi слов'яни мiж Днктром i Прип'яттю. Киïв, 1972; Русанова И.П. Славянские древности VI–VII вв. М., 1976. С. 24, 27; Kiдевiч С. Р. Археолопчна карта Киïвського дитинця // Археолопчнi дослiдження стародавнього Киïва. Киïв, 1976. С. 184–188. Исследовательница датирует керамику, начиная с VI в. П. П. Толочко относит эти же материалы к концу V — началу VI в. (Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1976. С. 18).

(обратно)

87

Третьяков П.Н. Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге. М.; Л., 1966. С. 271.

(обратно)

88

История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1966. Т. I. С. 353.

(обратно)

89

Карту см.: Русанова И.П. Славянские древности… С. 109, рис. 38.

(обратно)

90

Рыбаков Б.А. Поляне и северяне.

(обратно)

91

Карту Х.А. Моора см.: Седов В.В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970. С. 52, рис. 15.

(обратно)

92

Рыбаков Б.А. Древние русы. С. 23–104.

(обратно)

93

Повесть временных лет. С. 8, 9.

(обратно)

94

См.: Лященко А.И. Киев и Σαμβατας у Константина Багрянородного // Доклады АН СССР. 1930. № 4. С. 66–72.

(обратно)

95

Алеферова Г.В., Харламов В.А. Крепостные укрепления Киева во второй половине XVII в. // Вопросы истории. 1979. № 7. С. 64, схема 1693 г.

(обратно)

96

Гиляров Ф. Предания русской начальной летописи. М., 1878.

(обратно)

97

Хволъсон Д.А. Известия о славянах и руссах Ибн-Даста. СПб., 1869. С. 35, 151.

(обратно)

98

Повесть временных лет. С. 9.

(обратно)

99

Блифельд Д.И. До питания про Боричiв узвip стародавнього Кbïва / / Археологiя. Киïв, 1948. Т. П.

(обратно)

100

Там же. С. 140.

(обратно)

101

Алферова Г.В., Харламов В.А. Крепостные укрепления Киева… С. 64, карта.

(обратно)

102

Алферова Г.В., Харламов В.А. Крепостные укрепления Киева… С. 64, план Киева.

(обратно)

103

Толочко П.П. Древний Киев. С. 21.

(обратно)

104

Русанова И.П. Славянские древности… С. 24–27.

(обратно)

105

Рыбаков Б.А. Город Кия / / Вопросы истории. 1980. № 5. С. 45, схема Киевских высот.

(обратно)

106

Марр Н.Я. Книжные легенды… С. 280.

(обратно)

107

Там же. Все варианты возможности ранней записи данной киевской легенды в Армении или армянами на Балканах разобраны нами в книге «Древняя Русь. Сказания, былины, летописи».

(обратно)

108

Болсуновский К.В. Жертвенник Гермеса-Световида. Мифологическое исследование. Киев, 1909, табл. I; Kiлiевiч C.P. Археологiчна карта… С. 184, план, условный знак: Б — 10, текст на с. 186. На том же плане четко показан небольшой «градок Кия».

(обратно)

109

Петров Н.И. Историко-топографические очерки древнего Киева. Киев, 1897. С. 260.

(обратно)

110

Рыбаков Б.А. Поляне и северяне / / Советская этнография. 1946. Вып. VI.

(обратно)

111

Русанова И.П. Территория древлян по археологическим данным // СА, 1960. № 1.С. 63–69.

(обратно)

112

Шахматов А.Л. «Повесть временных лет». Пг., 1916. С. 10 и 12.

(обратно)

113

Рыбаков Б.А. Уличи // КСИИМК. 1950. Вып. 35.

(обратно)

114

См.: Атлас народов мира. М., 1964. Карта 14, № 39. Вепсы.

(обратно)

115

Арциховский А.В. Курганы вятичей. М., 1930; Никольская Т.Н. Земля вятичей. М., 1981; Рыбаков Б.А. Радзiмiчы (Працы сэкцыi археологii, т. 3). Менск, 1932; Седов В.В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970.

(обратно)

116

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 12.

(обратно)

117

Алексеев Л.В. Полоцкая земля. М., 1966.

(обратно)

118

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 6.

(обратно)

119

Седов В.В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970.

(обратно)

120

Рожков Н.А. Русская история в сравнительно-историческом освещении. М., 1930 (изд. 2-е). Т. I.

(обратно)

121

Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 35–69; Первое издание этого труда вышло в 1934 г.

(обратно)

122

Третьяков П.Н. Подсечное земледелие в Восточной Европе. Л, 1932; Довженок В.И. К истории земледелия у восточных славян в I тысячелетии н.э. и в эпоху Киевской Руси // Материалы по истории земледелия СССР. М., 1952. Т. I. С. 115–159; Он же. Землеробство древньоï Pyci до середини XIII ст. Киïв, 1961. Эта ценная книга издана, к сожалению, крайне незначительным тиражом (500 экз.). Левашова В.П. Сельское хозяйство Руси // Очерки по истории русской деревни Х-XIII вв. М., 1956. С. 19–105; Брайчевский М.Ю. Бiля джерел слов янськоi народностi. Киïв, 1964; Возникновение и развитие земледелия. М., 1967 (о древней Руси в этом сборнике писал А.В. Кирьянов); Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы накануне образования древнерусского государства. Л., 1968; Краснов Ю.А. К истории раннего земледелия в лесной полосе Европейской части СССР / / Советская археология. 1965, № 2; 1971, № 2.

(обратно)

123

Новгородская первая летопись (далее: Новг. I лет). М.; Л., 1950. С. 105.

(обратно)

124

Рыбаков Б.А. Календарь IV в. из земли полян // Советская археология, 1962. № 1; Он же. Язычество древних славян. М., 1981. С. 325, 326.

(обратно)

125

Краснов Ю.А. К истории раннего земледелия в лесной полосе Европейской части СССР / / Советская археология. 1965. № 2; Развитие земледелия и животноводства в лесной полосе Восточной Европы во II тыс. до н.э. М., 1971.

(обратно)

126

Цалкин В.И. Материалы для истории скотоводства и охоты в древней Руси. М., 1956.

(обратно)

127

Мальм В.А. Промыслы древнерусской деревни / / Труды ГИМ. Очерки по истории русской деревни Х-XIII вв. М., 1956. С. 106–129.

(обратно)

128

Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 25. С. 237.

(обратно)

129

Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе / / ЖМНП. 1908. II–III. Автор считает, что это обозначение страны, а не города.

(обратно)

130

Новосельцев А.П. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 389.

(обратно)

131

Шахматов А.А. Южные поселения вятичей // ИОРЯС. СПб., 1907; Городцов В.А. Древнее население Рязанской губернии // ИОРЯС. СПб., 1908. Т. XIII. Кн. 4; Ефименко П.П. и Третьяков П.Н. Древнерусские поселения на Дону // МИА, 1948. №8.

(обратно)

132

Рыбаков Б.А. Путь из Булгара в Киев // Древности Восточной Европы. МИА. № 169. М., 1969. С. 189–196.

(обратно)

133

Ефименко П.П. и Третьяков П.Н. Древнерусские поселения на Дону.

(обратно)

134

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 388.

(обратно)

135

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 389.

(обратно)

136

Minorsky V. Hudud al-Alem. London, 1937. P. 76.

(обратно)

137

Minorsky V. Hudud al-Alem. P. 67.

(обратно)

138

ПСРЛ. М., 1962. Т. II. С. 338.

(обратно)

139

Очерки по истории русской деревни Х-XIII вв. М., 1956. С. 177.

(обратно)

140

Радзивилловская летопись. СПб., 1902. Л. 6.

(обратно)

141

Радзивилловская летопись. Л. 34 об. (966 г. «Победи Святослав Вятичи и дань на них возложи»); л. 46 (981 г. «Владимир Вятичи победи»; 982 г. «Зараташася Вятичи и иде на ня Володимер и победи я второе»).

(обратно)

142

Абрамович Дмитро. Киево-Печерский Патерик. Киïв, 1931. С. 110, 111.

(обратно)

143

Арциховский А.В. Курганы вятичей.

(обратно)

144

Повесть временных лет. М.; Л., 1950. С. 159; см.: Орлов А.С. Владимир Мономах. М.; Л., 1946. С. 184–188.

(обратно)

145

ПВЛ. С. 160.

(обратно)

146

Соловьева Г.Ф. Славянские союзы племен по археологическим материалам VIII–XIV вв. н.э. (вятичи, радимичи, северяне) СА. 1956. № 25. С. 161–165, рис. 8.

(обратно)

147

Рыбаков Б.А. Ремесло древней Руси. М., 1948. С. 452. Карты на с. 446 (рис. 119) и нас. 461 (рис. 122).

(обратно)

148

Анализируемые источники, восходящие к не дошедшей до нас «Анонимной записке» середины IX в. («Худуд ал-Алем», Ибн-Русте, Гардизи), цитируются по изданию А.П. Новосельцева, указанному выше.

(обратно)

149

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 55.

(обратно)

150

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 395.

(обратно)

151

Миллер Орест. Илья Муромец и богатырство киевское. СПб., 1869. С. 263, 264.

(обратно)

152

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 13.

(обратно)

153

Рыбаков Б.А. Русалии и бог Симаргл-Переплут // Советская археология, 1967. №2. С.91–116.

(обратно)

154

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 13.

(обратно)

155

Рыбаков Б.А. Нестор о славянских обычаях // МИА. 176. Древние славяне и их соседи. М., 1970. С. 40–44.

(обратно)

156

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 138.

(обратно)

157

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 136.

(обратно)

158

Там же. С. 120.

(обратно)

159

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 33–35.

(обратно)

160

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 63.

(обратно)

161

Лаврентьевская летопись. СПб., 1897. С. 387, 388.

(обратно)

162

Рыбаков Б.А. Смерды / / История СССР. 1979. № 2. С. 40.

(обратно)

163

Заходер Б.Н. Каспийский свод… С. 124.

(обратно)

164

Янин В.Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. М., 1956. С. 204.

(обратно)

165

Янин В.Л. Денежно-весовые системы… С. 84, 89, 104.

(обратно)

166

Там же. С. 86, рис. 5, клады № 9–12.

(обратно)

167

Янин В.Л. Денежно-весовые системы… С. 102, рис. 17, клады № 6–18.

(обратно)

168

Там же. Рис. 24 и 31.

(обратно)

169

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 76 и 99.

(обратно)

170

Рыбаков Б.А. Ремесло древней Руси. С. 103–106.

(обратно)

171

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 87.

(обратно)

172

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 10.

(обратно)

173

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 384.

(обратно)

174

Там же. С. 385. В скобках помещен текст Ибн ал-Факиха.

(обратно)

175

Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. М., 1958. Т. 1. Стлб. 116, 238.

(обратно)

176

Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980. С. 25–30.

(обратно) name="c_177">

177

Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси… С. 50.

(обратно)

178

Янин В.Л. Денежно-весовые системы… С. 89.

(обратно)

179

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 6.

(обратно)

180

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 19.

(обратно)

181

Гедеонов С. Варяги и Русь. СПб., 1876; Шаскальский И.П. Норманская теория в современной буржуазной науке. М.; Л., 1965.

(обратно)

182

Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 611–629; Рыбаков Б.А. Остромирова летопись // Вопросы истории. 1956. № 10. С. 46–59.

(обратно)

183

Шахматов А.А. «Разыскания…». С. 611, 612.

(обратно)

184

Тиандер К. Датско-русские исследования. Пг., 1915. Вып. III. С. 22–25.

(обратно)

185

Шахматов А.А. Разыскания… С. 612, № 8.

(обратно)

186

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 321, 322; 1102 г.

(обратно)

187

Радзивилловская летопись. Л. 155–164.

(обратно)

188

Шахматов А.А. Разыскания… С. 612.

(обратно)

189

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 20, левый столбец.

(обратно)

190

Там же.

(обратно)

191

Срезневский И.И. Материалы… Т. III. С. 137.

(обратно)

192

ПСРЛ. Т. IX. С. 8, 9; Т. XIII, 1-я пол. С. 28, 36, 70.

(обратно)

193

Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. Раздел «Начало Киевского летописания». С. 159–173.

(обратно)

194

ПСРЛ. Т. IX. С. 9; Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 170, 171.

(обратно)

195

Шахматов А.А. Разыскания… С. 322, 323.

(обратно)

196

Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 55.

(обратно)

197

Minorsky V. Hudud al-Alem.

(обратно)

198

Алексеев Л.В. Смоленская земля в IX–XIII вв. М., 1980. С. 135–140.

(обратно)

199

Сахаров А.Я. Дипломатия древней Руси…

(обратно)

200

Новг. I лет. С. 109.

(обратно)

201

Шахматов А.А. Разыскания… С. 333.

(обратно)

202

Тиандер К. Датско-русские исследования. С. 48, 49.

(обратно)

203

Известия византийских писателей о Северном Причерноморье. М.; Л., 1934. С. 10.

(обратно)

204

Васильевский В.Г. Записка греческого топарха / / Труды… СПб., 1909. Т. II. С. 145.

(обратно)

205

Рыбаков Б.А. Смерды // История СССР. 1972. №1, 2. Карта полюдья на с. 38.

(обратно)

206

Третьяков П.Н. Древлянские грады / / Академику Б.Д. Грекову ко дню семидесятилетия. М.; Л., 1952. С. 64–68.

(обратно)

207

Рыбаков Б.А. Радимичи // Труды Археологической комиссии АН БССР. Минск, 1932. Т. III (на белорус, яз.).

(обратно)

208

Седов В.В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. С. 80, рис. 18.

(обратно)

209

Рыбаков Б.А. История культуры древней Руси. М.; Л., 1951. Ч. I. Схематическая карта населенных пунктов домонгольской Руси. С. 30.

(обратно)

210

ПРП. Вып. 2. С. 40; Алексеев Л.В. Устав Ростислава Смоленского 1136 г. и процесс феодализации Смоленской земли // In: Słowianie w dziejach Europy. Poznan, 1974. Второй пункт — Лучин — расположен севернее Смоленска.

(обратно)

211

Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу / Пер. А.П. Ковалевского. М.; Л., 1938. С. 83. Цитата не закончена; к ней мы обратимся еще раз.

(обратно)

212

Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951. С. 163.

(обратно)

213

Новг. I лет. С. 109.

(обратно)

214

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 61.

(обратно)

215

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 62.

(обратно)

216

Дьякон Лев. История в десяти книгах / Пер. М.М. Копыленко. Кн. 6, § 10.

(обратно)

217

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 60.

(обратно)

218

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 397, 400.

(обратно)

219

Minorsky V. Hudud al-Alem. P. 75.

(обратно)

220

Рыбаков Б.А. Русские земли по карте Идриси / / КСИИМК. 1952. Вып. 43. С. 32.

(обратно)

221

Minorsky V. Hudud-al-Alem. P. 159.

(обратно)

222

Новосельцев А.П. Древнерусские государства… С. 413.

(обратно)

223

Там же. С. 412.

(обратно)

224

Рыбаков Б.А. Язычество древних славян.

(обратно)

225

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 99; Рыбаков Б.А. Календарь IV в….

(обратно)

226

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 16, 17.

(обратно)

227

Заходер В.Н. Каспийский свод. Т. II. С. 84, 85.

(обратно)

228

Новосельцев А.П. Древнерусское государство. С. 385.

(обратно)

229

Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси… С. 16–19.

(обратно)

230

См., например: Соболевский А.И. Славяно-скифские этюды / / ИОРЯС. Т. I. Кн. 2. С. 159–161.

(обратно)

231

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 84, 85.

(обратно)

232

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 6.

(обратно)

233

Багрянородный Константин. Известия византийских писателей о Северном Причерноморье //Изв. ГАИМК. Л., 1931. №91. С. 10.

(обратно)

234

Новг. I лет. См.: Тихомиров М.Н. Список русских городов. Переиздано: Русское летописание. М. 1979. С. 94.

(обратно)

235

Златовратский Басил. История па Българската държава през средните векове. София, 1970. Т. 1.4. 1.С. 411.

(обратно)

236

См.: Памятники права Киевского государства X–XII вв. / Под ред. С.В. Юшкова. М., 1952. Вып. 1. Дипломатическая обстановка заключения договоров рассмотрена в книге А.Н. Сахарова «Дипломатия древней Руси: IX — первая половина X в. в. М., 1980.

(обратно)

237

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 31, 32.

(обратно)

238

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 78.

(обратно)

239

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 397, 398.

(обратно)

240

Новосельцев А.П. Древнерусское государство… С. 398; Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 79.

(обратно)

241

См., например: Соболевский А.Н. Славяно-скифские этюды // ИОРЯС. Т. II. С. 159–162.

(обратно)

242

Рыбаков Б.А. Русские земли по карте Идриси. С. 16–20.

(обратно)

243

Перевод Н.К. Нефедовой.

(обратно)

244

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 88.

(обратно)

245

Перевод Н.К. Нефедовой.

(обратно)

246

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 12.

(обратно)

247

Никоновская летопись // ПСРЛ. СПб., IX. С. 13.

(обратно)

248

Страбон. География. Латышев В.В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе //ВДИ. 1947. №4. С. 205; Прокопий. О постройках… // ВДИ. 1941. № 1. С. 245.

(обратно)

249

ПСРЛ. Т.XXI. С. 63.

(обратно)

250

История Болгарии. М., 1954. Т. I. Карта на с. 49.

(обратно)

251

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 11.

(обратно)

252

П. Дамьян. Богдан. Добруджанская надпись 943 г. / / Romanoslavica, Bucuresti, 1958. Т. I. P. 89, 93.

(обратно)

253

Тихомиров М.Н. Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969. С. 170.

(обратно)

254

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 76.

(обратно)

255

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 50, 51.

(обратно)

256

Недков Борис. България и съседните и земль през XII в. според Идриси. София, 1960. С. 69, 79, 134, 135.

(обратно)

257

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 79.

(обратно)

258

Миллер О. Илья Муромец и богатство киевское. СПб., 1870. С. 350.

(обратно)

259

Там же.

(обратно)

260

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». Пг., 1916. С. 69.

(обратно)

261

Рыбаков Б.Д. Смерды // История СССР. 1979. № 1–2.

(обратно)

262

Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980. С. 262, 276, 285.

(обратно)

263

Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси… С. 276.

(обратно)

264

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 70–71.

(обратно)

265

См. обзор литературы в книге: Сахаров AM. Дипломатия древней Руси… С. 260–270.

(обратно)

266

Там же. С. 261. Этот источник говорит о крещении Ольги в Константинополе.

(обратно)

267

Сахаров А.Н. Дипломатия древней Руси…

(обратно)

268

Там же. С. 278.

(обратно)

269

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 86.

(обратно)

270

Дьякон Лев. История… Перевод М.М. Копыленко.

(обратно)

271

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 83.

(обратно)

272

Там же. С. 79.

(обратно)

273

Артамонов М.И. История хазар..

(обратно)

274

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 82.

(обратно)

275

Хроника Иоанна Скилицы. Перевод П. Карышковского.

(обратно)

276

Лев Дьякон. История…

(обратно)

277

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 79.

(обратно)

278

Лев Дьякон. История…

(обратно)

279

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 154.

(обратно)

280

См. подробнее: Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М., 1981.

(обратно)

281

Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1949. Б.Д. Грекову принадлежит ряд работ по сопоставлению Русской Правды с юридическими памятниками других славянских народов. См.: Греков Б.Д. Избранные труды. М., 1957. Т. I; Юшков С.В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949; Он же. Русская Правда. Происхождение, источники, ее значение. М., 1950; Тихомиров М.Н. Исследование о Русской Правде. М., 1941; Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения в древней Руси и Русская Правда // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. Текст Русской Правды издавался неоднократно. Хорошим изданием является серия «Памятники русского права» под ред. С.В. Юшкова. Вып. 1 «Памятники права Киевского государства» под ред. А.А. Зимина. М., 1952.

(обратно)

282

Щапов Я.Н. Княжеские уставы и церковь в древней Руси XI–XIV вв. М., 1972.

(обратно)

283

Греков В.Д. Киевская Русь. С. 140–143.

(обратно)

284

Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 3. С. 185.

(обратно)

285

Рыбаков Б.А. Ремесло древней Руси. М., 1948.

(обратно)

286

Исследованию классовой борьбы в Киевской Руси на фоне экономического и социального развития посвящена монография М.Н. Тихомирова «Крестьяне и городские восстания на Руси XI–XIII вв.» (М., 1955).

(обратно)

287

Орлов А.С. Владимир Мономах. М., 1946.

(обратно)

288

Летопись по Лаврентьевскому списку под 1096 г.

(обратно)

289

Пашуто В.Т., Флоря Б.Н., Хорошкевич А.Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982.

(обратно)

290

Татищев В.Н. История Российская. М.; Л., 1964. Т. III. С. 206.

(обратно)

291

Тихомиров М.Н. Источниковедение истории СССР: Учебное пособие. М., 1962, Вып. 1. См. также: Мельникова Е.А. Скандинавские рунические надписи. М., 1977; Матузова В.П. Английские средневековые источники (в серии «Древнейшие источники по истории СССР»). М., 1979. Источники по внешним связям Руси указаны и разработаны в книге В.Т. Пашуто «Внешняя политика древней Руси» (М., 1968).

(обратно)

292

Советское источниковедение Киевской Руси. Л., 1979. Основные разделы: 1. Древнерусские письменные источники (авторы: Ю.А. Лимонов, Г.Б. Кочин и И.Я. Фроянов). 2. Иностранные письменные источники (авторы: Б.Э. Липшиц, М.Б. Свердлов). 3. Сопредельные науки (археология, этнография, антропология, лингвистика, нумизматика, сфрагистика, эпиграфика, палеография, историческая география, искусствоведение и др. Авторы: В.А. Булкин, А.В. Гадло, И.В. Дубов, М.В. Кукушкина, Г.С. Лебедев, Н.А. Мещерский,.Н. Свердлов, И.П. Шаскольский и др.).

(обратно)

293

Татищев В.Н. История Российская с самых древнейших времен. М., 1768. Кн. I;. Шлецер А.Л. Нестор. СПб., 1809–1819. Т. I–III; Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1816–1817; Перевощиков В.М. О русских летописях и летописателях по 1240 г. // Материалы по истории российской словесности. СПб., 1836; Погодин М.П. Исследования, лекции и замечания. М., 1846. Т. I: «Нестор»; Срезневский И.С. Чтения о древнерусских летописях. СПб., 1862; Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1851–1855. Т. I–V; Сухомлинов М.И. О древней русской летописи как памятнике литературы // Учен. зап. Второго отделения Академии наук. СПб., 1856. Кн. 3. Отд. II; Костомаров Н.И. Лекции по русской истории // Источники русской истории. СПб., 1861. Ч. 1; Бестужев-Рюмин К.Н. О составе русских летописей до конца XIV в. СПб., 1868; Оболенский М.А. Несколько слов о первоначальной русской летописи. М., 1870; Иконников В.И. Опыт русской историографии. Киев, 1908. Т. II. Кн. 1; Богуславский С.А. К вопросу о характере и объеме литературной деятельности преподобного Нестора / / ИОРЯС. СПб., 1914. Т. XIX. Кн. 1.

(обратно)

294

Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; Он же. Нестор летописец // Зап. наук, товариста iмени Шевченка. Львiв, 1913, т. CXVII; 1914 т. CXVIII; Он же. «Повесть временных лет». Т. I; Он же. «Повесть временных лет» и ее источники / / Труды Отд. древнерусской литературы Ин-та русской литературы АН СССР. М.; Л., 1940. Т. IV (издано посмертно).

(обратно)

295

Приселков М.Д. Нестор-летописец. Пг., 1923; Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Л., 1930. Вып. 1; Приселков М.Д. История русского летописания XI–XV вв. Л., 1940; Греков Б.Д. Первый труд по истории России // Исторический журнал. 1943. № 11–12; Еремин И.П. «Повесть временных лет». Л., 1946; Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947; Черепнин Л.В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды. — Исторические записки. 1948. № 25; Лихачев Д.С. «Повесть временных лет». М.; Л., 1950. Ч. II (статьи и комментарии); Тихомиров М.Н. Развитие исторических знаний в Киевской Руси, феодально-раздробленной Руси и Российском централизованном государстве // Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955. Вып. 1.

(обратно)

296

Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М.; Д., 1962; дополнением служит книга Н.Р. Дробленковой «Библиография советских русских работ по литературе XI–XVII вв. за 1917–1957 гг.» М.; Л., 1961.

(обратно)

297

Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. М., 1969 (издано посмертно); Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963; Лимонов Ю.А. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967; Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории древней Руси. Рязань, 1969; Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972; Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.

(обратно)

298

Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания (обзор советской литературы). М., 1975.

(обратно)

299

Шаскольский И.П. Современные норманисты о русской летописи // Критика новейшей буржуазной историографии. М.; Л., 1961.

(обратно)

300

Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. М., 1876. Ч. 1.С. 475.

(обратно)

301

Никоновская летопись / / ПСРЛ. Т. IX. С. 9 (далее: Никонов, лет.).

(обратно)

302

Иконников B.C. Опыт русской историографии. Киев, 1908. Т. II. Кн. 2. С. 1167.

(обратно)

303

Бодянский О. М. О времени происхождения славянских письмен. М., 1855. С. 126.

(обратно)

304

Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 162–173.

(обратно)

305

Никонов, лет. С. 9.

(обратно)

306

Черепнин Л.В. «Повесть временных лет»… № 25.

(обратно)

307

Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 184–190.

(обратно)

308

Никонов, лет. С. 64.

(обратно)

309

Рогожский летописец / / ПСРЛ. Пг., 1922. Т. XV. Изд. 2-е. Вып. 1. С. 185.

(обратно)

310

Абрамович Дмитро. Киево-Печерський Патерик. Киïв, 1931. С. 126 и 133.

(обратно)

311

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». Пг., 1916. С. XXXVII–XILI; Л.В. Черепнин все редакции отнес к княжению Мономаха и датировал основной текст 1115 г. («Повесть временных лет» и предшествующие ей летописные своды / / Исторические записки, 1948. № 25. С. 333); Б.А. Рыбаков считает, что, кроме указанных А.А. Шахматовым трех редакций, существовала особая повесть о походе 1111 г. (автор — Даниил Паломник?). См.: Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 280–282; А.Г. Кузьмин сомневается в авторстве Нестора и общее введение относит к 1070-м годам. См.: Кузьмин А.Г. Начальные этапы русского летописания. С. 163–167 и др.

(обратно)

312

См., например: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 103 (далее: Новг. I лет.).

(обратно)

313

См., например: Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 375.

(обратно)

314

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 8, 9.

(обратно)

315

Рыбаков Б.А. Начало Русского государства. (Представления летописцев о Руси VI–IX) // Вестник МГУ. 1955. № 4, 5.

(обратно)

316

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 376;

(обратно)

317

Никольский Н.К. Повесть временных лет» как источник…

(обратно)

318

Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 236–242.

(обратно)

319

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 291.

(обратно)

320

Никольский Н.К. «Повесть временных лет» как источник…

(обратно)

321

Виноградова В.Л. Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», М.; Л., 1965. Вып. 1.С. 80, 81.

(обратно)

322

См.: Былины в записях и пересказах XVII–XVIII вв. / Изд. подготовили A.M. Астахова, В.В. Митрофанова, М.О. Скрипиль. М.; Л., 1960.

(обратно)

323

См.: Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1890. Т. 1; СПб., 1891. Т. 2; Лобода A.M. Русский богатырский эпос (опыт критико-библиографического обзора трудов по русскому богатырскому эпосу). Киев, 1896; Сперанский М.Н. Русская устная словесность. М., 1917; Соколов Ю.М. Русский фольклор. М., 1938 (изд-е 2. М., 1941); Астахова A.M. Былины Севера. М.; Л., 1938. Т. 1; Гусев В.Е. Русские революционные демократы о народной поэзии. М., 1963; Азадовский М.К. История русской фольклористики. М., 1958. Т. 1; М., 1963. Т. 2; Астахова A.M. Былины. Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966; Плисецкий ММ. Историзм русских былин. М., 1962; Аникин В.П. Русский богатырский эпос. М., 1964 (библиография — с. 180–188).

(обратно)

324

Миллер О. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство киевское. СПб., 1870. С. XXIII.

(обратно)

325

Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865. Т. I. С. 304, 305.

(обратно)

326

Миллер О. Сравнительно-критические наблюдения… С. 809.

(обратно)

327

Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. I.

(обратно)

328

Буслаев Ф.И. Бытовые слои русского эпоса. М., 1871. С. 246.

(обратно)

329

Там же. С. 251.

(обратно)

330

Там же.

(обратно)

331

Майков Л.Н. О былинах Владимирова цикла. СПб., 1863.

(обратно)

332

Майков Л.H. О былинах… С. 22 и прим. 1.

(обратно)

333

Там же. С. 26, 27.

(обратно)

334

Сперанский М. Русская устная словесность. С. 160.

(обратно)

335

Майков Л.Я. О былинах… С. 36; Былины. М., 1919. С. XII (вступ. стат. М. Сперанского).

(обратно)

336

Келтуяла В.А. Курс истории русской литературы. СПб., 1913. Ч. I. Кн. 1.

(обратно)

337

Аникин В.П. Советская историческая школа в былиноведении и Всеволод Миллер // Вопросы теории фольклора. Русский фольклор. Л, 1979. Вып. XIX. С. 84–112.

(обратно)

338

Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1924.

(обратно)

339

См. труды (в алфавитном порядке): В.П. Андриановой-Перетц, Т.М. Акимовой, В.А. Аникина, A.M. Астаховой, В.Б. Гусева, С.И. Дмитриевой, Р.С. Липец, Д.С. Лихачева, А.И. Никифорова, М.М. Плисецкого, В.Я. Проппа, Б.Н. Путилова, А.Н. Робинсона, Б.А. Рыбакова, Б. и Ю. Соколовых, В.И. Чичерова.

(обратно)

340

Астахова A.M. Былины. Итоги и проблемы изучения.

(обратно)

341

Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1955 (2-е изд. М., 1958).

(обратно)

342

Путилов Б.Н. Об историзме русских былин // Русский фольклор. М.; Л., 1966. Т. 10. С. 119; Мирзоев В.Г. Былины и летописи. Памятники русской исторической мысли. М., 1978. С. 9.

(обратно)

343

Лихачев Д.С. «Единичный исторический факт» и художественное обобщение в русских былинах // Славяне и Русь. М., 1968; Плисецкий М.М. Историзм русских былин; Рыбаков Б.А. Древняя Русь… С. 41–44; Липец Р.С. Эпос и древняя Русь. М., 1969; Аникин В.Я. Теоретические проблемы историзма былин в науке советского времени. М., 1972–1980. Вып. 1–2.

(обратно)

344

Лихачев Д.С. «Эпическое время» русских былин //В честь Б.Д. Грекова. М., 1952. С. 56; Акимова Т.М. Русские героические былины (схема исторического развития) / / Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958. С. 62.

(обратно)

345

Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Датирующие признаки былин рубежа XI–XII вв. С. 101.

(обратно)

346

Дмитриева С.И. Географическое распространение русских былин. М., 1975.

(обратно)

347

Там же. С. 93.

(обратно)

348

Жданов И. Русский былевой эпос. СПб., 1895.

(обратно)

349

Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1962. Т. I; M., 1967. Т. II. С. 136.

(обратно)

350

Заходер Б.Н. Каспийский свод… С. 124.

(обратно)

351

Там же. С. 119.

(обратно)

352

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». Пг., 1916. С. 33–35; См. также: Смiрнов Павло. Волзьский шлях i стародавнi руси. Киïв, 1928. С. 128. Автор впервые обратил внимание на летописный текст в связи с Ибн-Русте.

(обратно)

353

Вестберг Франц. К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП. 1908. Кн. II-III; Ате Т. La Suede et l'Orient. Upsala, 1914; Смiрнов Павло. Волзьский шлях…

(обратно)

354

Lewicki Tadeusz. Swiat słowiański w oczacli pisarzy arabskich. Poznań, 1949 («Slavia Antiqua», t. II).

(обратно)

355

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. I — П. Сведения о русах и славянах помещены в т. II. С. 77–126.

(обратно)

356

Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. Раздел «Восточные источники о восточных славянах и Руси VI–IX вв.», написанный А.П. Новосельцевым, помещен на с. 355–419. Преимущество автора состоит в знании восточных языков.

(обратно)

357

Калинина Т.М. Древняя Русь и страны Востока в X в. / Автореф. канд. дис… ист. наук. М., 1976.

(обратно)

358

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 404.

(обратно)

359

Там же. С. 408.

(обратно)

360

Калинина Т.М. Древняя Русь… С. 12, 13, 20.

(обратно)

361

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 393–394; Калинина Т.М. Древняя Русь… С. 17.

(обратно)

362

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 419; Калинина Т.М. Древняя Русь… С. 13.

(обратно)

363

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 404.

(обратно)

364

Там же.

(обратно)

365

Там же.

(обратно)

366

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 406.

(обратно)

367

Там же. С. 387. Значительно четче поставлен этот вопрос в автореферате Т.М. Калининой. См. с. 15.

(обратно)

368

Jaubert Amédéé. Geographie d'Edrisi. Paris, 1836–40, t. I–II, Востоковеды не удовлетворены французским переводом Жобера.

(обратно)

369

Miller Konrad. Arabische Welt- und Landkarten. Stuttgart, 1927–1931; Карта Идриси: т. I, ч. 2, табл. V. Текст — т. II, С. 150–156.

(обратно)

370

Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси 1154 г. // КСИИМК. М., 1952. Вып. 43. С. 3–44. Схема К. Миллера воспроизведена на с. 42.

(обратно)

371

Jaubert Amédéé. Geographie… Paris, 1836, t. I, p. XIX. В списке подчеркнуты наиболее важные авторы.

(обратно)

372

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 7.

(обратно)

373

Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси… С. 16–19.

(обратно)

374

Недков Борис. България и съседните и земи през XII в. според Идриси. София, 1960. С. 79.

(обратно)

375

Недков Борис. България… С. 135.

(обратно)

376

Там же. С. 83 и 138.

(обратно)

377

Рыбаков Б.А. Путь из Булгара в Киев. М., 1969. С. 189.

(обратно)

378

Недков Борис. България… С. 17.

(обратно)

379

Недков Борис. България… С. 17.

(обратно)

380

Рыбаков Б.А. Путь из Булгара в Киев. С. 195. Карта «Станций» на с. 191.

(обратно)

381

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 384.

(обратно)

382

Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 127.

(обратно)

383

См. например: Памятники истории Киевского государства. Сборник документов, подготовленный Г.Е. Кочиным. Л., 1936. С. 44–47.

(обратно)

384

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 99, 104, 105–106.

(обратно)

385

Рыбаков Б.А. Уличи // КСИИМК. М., 1950. № 35.

(обратно)

386

Советское востоковедение. 1958. №4. С. 113–115.

(обратно)

387

Там же. С. 114.

(обратно)

388

Minorsky V. Hudud al'Alam. The regions of the World a persiaii geography 982 QD» London, 1937. Перевод В.Ф. Минорского в дальнейшем цит.: Минорский. Текст. Комментарии В.Ф. Минорского цит.: Минорский. Комментарии.

(обратно)

389

Заходер Б.Я. Каспийский свод… Т. II. С. 90.

(обратно)

390

Памятники истории Киевского государства… С. 25. Перевод, исправленный составителем по работам, вышедшим после «Сказаний» Гаркави.

(обратно)

391

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 86. Опубликовано первоначально в виде отдельной статьи: Он же. Из истории бытования текста с древнейшим упоминанием русов в арабской письменности // КСИВ. М., 1956. Вып. XXII. С. 7–12.

(обратно)

392

Заходер Я.Я. Каспийский свод… Т. II. С. 160. Статья была впервые опубликована в 1955 г. в журн. «Советское востоковедение», № 3.

(обратно)

393

Minorsky V. Hudud al'AIam… (карта № 12).

(обратно)

394

Худуд ал-Алем. Рукопись Туманского с введением и указателем В. Бартольда. Л., 1930. С. 30.

(обратно)

395

Худуд ал-Алем. С. 30–32. Курсив мой (Б. Р.).

(обратно)

396

Калинина Т.М. Древняя Русь… С. 13. Курсив мой (Б. Р.).

(обратно)

397

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 126.

(обратно)

398

Рыбаков Б.А. Древние русы // Советская археология. М., 1953. Вып. XVII.

(обратно)

399

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 125, 126.

(обратно)

400

Худуд ал-Алем. С. 21.

(обратно)

401

Худуд ал-Алем.

(обратно)

402

Вестберг Франц. К анализу восточных источников о Восточной Европе; Смирное Павло. Волзьский шлях…

(обратно)

403

Lewicki Tadeusz. Swiat siowiański… S. 347.

(обратно)

404

Бартольд В.В. Худуд ал-Алем. Рукопись Туманского с введением и указателем В. Бартольда. Л, 1930. С. 19.

(обратно)

405

Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… С. 18.

(обратно)

406

Там же. С. 29.

(обратно)

407

Минорский. Текст. Карта № 12.

(обратно)

408

Minorsky V. Hudud al'Alam… P. 432–437.

(обратно)

409

Заходер В.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 105. Тема: Географическое расположение области русов».

(обратно)

410

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 389. «О стране славян». Текст Минорского: «…South oi it some parts of the Curzsea and some parts of Rum; West and north of it every where are the desert of the Uninhabited Lands of the North (c. 158).

(обратно)

411

Минорский. Текст, 2. С. 101. «West and north of it (the Majghari) are the districts of the Rus».

(обратно)

412

Минорский. Текст. С. 53, 54, 67.

(обратно)

413

Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… с. 8, 10, 11, 16; Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 373–374.

(обратно)

414

Lewicki Tadeusz. Swiat słowiański… S. 347.

(обратно)

415

Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… С. 19.

(обратно)

416

Минорский. Текст. Оглавление. С. 47, 48. Слово об областях. С. 83 В.В.

(обратно)

417

Минорский. Текст. С. 102, 110, 112, 115, 119, 121, 122.

(обратно)

418

Минорский. Текст. С. 158.

(обратно)

419

Минорский. Текст.

(обратно)

420

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 385.

(обратно)

421

Минорский. Текст. С. 132, 133.

(обратно)

422

История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1966. Т. I. С. 663 (Рыбаков Б.А. Культура народов Средней Азии).

(обратно)

423

Минорский. Текст. С. 137, 138.

(обратно)

424

Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… С. 21; 25.

(обратно)

425

Минорский. Текст. С. 112.

(обратно)

426

Минорский. Текст. С. 102.

(обратно)

427

Там же. С. 112.

(обратно)

428

Там же. С. 114.

(обратно)

429

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 376.

(обратно)

430

Enzyklopadie zur Fruhgeschichte Europas. Byzantinisches Reich, S. 75, Fig. 26, K. 2, 3.

(обратно)

431

Mały słownik kultury dawnych słowian. Warszawa, 1972. S. 104–105.

(обратно)

432

Рыбаков Б.А. Древние русы.

(обратно)

433

Рыбаков Б.А. Начало Русского государства. Карта на с. 69.

(обратно)

434

Рыбаков Б.А. Русь и Хазария. (К истории географии Хазарии) / / Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952. С. 85, рис. 3; Он же. К вопросу о роли Хазарского каганата в истории Руси // Советская археология. М., 1953, XVIII. С. 147, рис. 5.

(обратно)

435

Плетнева С.А. Исчезнувшие народы. Хазары // Природа. 1980. № 1. Карта на с.61.

(обратно)

436

Рыбаков Б.А. Русские земли по карте Идриси… С. 28, 29, рис. 10. Карта.

(обратно)

437

См.: Атлас по българска история. София, 1963. Карта 10. Българската държава през IX в.

(обратно)

438

Минорский. Текст. С. 52.

(обратно)

439

Минорский. Текст. С. 59.

(обратно)

440

Там же. С. 54.

(обратно)

441

Прокопай из Кесарии. Война с готами. М., 1950. С. 384.

(обратно)

442

Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси… Карта.

(href=#r>обратно)

443

Минорский. Комментарии. С. 217; Бартольд В.В. Худуд ал-Алем… С. 29. Там же, на тех же страницах.

(обратно)

444

Там же, на тех же страницах.

(обратно)

445

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 379.

(обратно)

446

Минорский. Текст. С. 75.

(обратно)

447

Минорский. Текст. С. 76.

(обратно)

448

Минорский. Комментарии. С. 159.

(обратно)

449

Там же. С. 437.

(обратно)

450

Там же. С. 217.

(обратно)

451

Минорский. Текст. С. 67.

(обратно)

452

Там же. С. 68.

(обратно)

453

Книга Большому Чертежу. М.; Л., 1950. С. 50–66.

(обратно)

454

Там же. С. 60.

(обратно)

455

Там же. С. 63.

(обратно)

456

Рыбаков Б.А. Путь из Булгара в Киев.

(обратно)

457

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 390.

(обратно)

458

Об этом писал В.В. Бартольд (с. 18).

(обратно)

459

Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство… С. 387.

(обратно)

460

Шахматов А.А. «Повесть временных лет». С. 10.

(обратно)

461

ПСРЛ. Т. VII. С. 135.

(обратно)

462

Готье Ю.В. Железный век в Восточной Европе. М., 1930. С. 84–86, карта в конце книги.

(обратно)

463

Толстов С.П. По следам хорезмийской цивилизации. М., 1949. См. также: Артамонов М.И. История хазар. Л., 1962. Карта на с. 424.

(обратно)

464

Рыбаков Б.А. К вопросу о роли Хазарского каганата… С. 128–150. Карта на с. 147 (рис. 5).

(обратно)

465

Плетнева С.А. Хазары // Природа, 1980. № 1. (Карта на с. 61. Область красных точек).

(обратно)

466

Рыбаков Б.А. К вопросу о роли Хазарского каганата… С. 137–140.

(обратно)

467

Артамонов М.И. История хазар. С. 351.

(обратно)

468

История Венгрии. М., 1971. Т. I. С. 93.

(обратно)

469

Minorsky V. Hudud al'Alam… P. 101.

(обратно)

470

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 48.

(обратно)

471

Заходер Б.Н. Каспийский свод… Т. II. С. 50, 51.

(обратно)

472

Там же. Т. II. С. 54.

(обратно)

473

Там же. Т. II. С. 55.

(обратно)

474

Плетнева С.А. Древние болгары в бассейне Дона и в Приазовье // Плиске — Преслав. София, 1981. Карта (рис. 2) на с. 11.

(обратно)

475

Готье Ю.В. Кто были обитатели Верхнего Салтова. М., 1927; Он же. Железный век в Восточной Европе. С. 85–87.

(обратно)

476

Рыбаков Б.А. Русские земли на карте Идриси… С. 21, рис. 8 (карта).

(обратно)

477

Плетнева С.А. От кочевий к городам. М., 1967.

(обратно)

478

Алексеев Л.В. Полоцкая земля. М., 1966; Седов В.В. Славяне верхнего Поднепровья и Подвинья. М., 1970; Митрофанов А.Г. и Поболь Л.Д. Очерки по археологии Белоруссии. Минск, 1970; Симонович Э.А. Раннесредневековая культура типа Колочин («Slavia Antiqua», XXII, 1975); Седов В.В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979; Приходнюк О.М. Археологiчнi пам'ятки Середнього Приднiпров'я VI–IX ст. Киïв, 1980; Горюнов Е.А. Ранние этапы истории славян Днепровского Левобережья. Л., 1981.

(обратно)

479

Никольская Т.Н. Земля Вятичей. М., 1981.

(обратно)

480

Советская историография Киевской Руси / Под ред. В.В. Мавродина. Л., 1978. С. 11. Из более ранних работ можно указать: Тихомиров М.Н. Источниковедение истории СССР. М., 1962. Т. I.

(обратно)

481

Щапов Я.Н. Древнерусские княжеские уставы XI–XV вв. М., 1976; Тихомиров М.Н. и Щепкина М.В. Два памятника новгородской письменности. М., 1952; Карту расположения погостов см. в издании «История культуры древней Руси». М.; Л., 1953. Т. II.

(обратно)

482

Алексеев Л.В. Смоленская земля в IX–XIII вв. М., 1980. С. 20–23; Он же. Домен Ростислава Смоленского / / Средневековая Русь. М., 1976.

(обратно)

483

Арциховский А.В. Археологическое изучение Новгорода // МИА, 1956. № 55; Янин В.Л. Я послал тебе бересту. М., 1965; Черепнин Л.В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969; Горский А.Д. Берестяные грамоты как источник по истории земледелия в Новгородской земле XII–XV вв. / / Вестник МГУ. 1969. № 3.

(обратно)

484

Янин В.Л. Новгородская феодальная вотчина (историко-генеалогическое исследование). М., 1981.

(обратно)

485

Приселков М.Д. История русского летописания. Л., 1940; Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947; Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963; Насонов А.Н. История русского летописания XI — начала XVIII в. М., 1969; Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979; Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории древней Руси. Рязань, 1969; Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972.

(обратно)

486

Дмитриева Р.П. Библиография русского летописания. М., 1962; Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания. М., 1975.

(обратно)

487

Рыбаков Б.А. «Остромирова летопись» / / Вопросы истории. 1956. № 10. С. 46–59.

(обратно)

488

Лихачев Д.С. Новгородские летописные своды XII в., 1944. Т. III. Вып. 2–3; Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962; Насонов А.Н. О русском областном летописании. 1945. Т. II.

(обратно)

489

Псковские летописи. М.; Л, 1941–1955. Т. I–II / Под ред. А.Н. Насонова.

(обратно)

490

Татищев В.Н. История Российская. М.; Л., 1964. Т. III.

(обратно)

491

Лимонов Ю.А. Летописание Владимиро-Суздальской Руси. Л., 1967.

(обратно)

492

Пашуто В.Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950; Насонов А.Н. История русского летописания, гл. V; Черепнин Л.В. Летописец Даниила Галицкого // Исторические записки. 1941. Т. 12.

(обратно)

493

Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. М., 1965; Насонов А.Н. История русского летописания. Гл. II.

(обратно)

494

Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972.

(обратно)

495

Рыбаков Б.А. Русские летописцы… С. 36–59.

(обратно)

496

Там же. С. 184–392.

(обратно)

497

Рыбаков Б.А. Русские летописцы… С. 393–512; Франчук В.Ю. Мог ли Петр Бориславич создать «Слово о полку Игореве»? // ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 31. С. 77–92.

(обратно)

498

Рыбаков Б.А. Даниил Заточник и владимирское летописание конца XII в. / / Археографический ежегодник за 1970 г. М., 1971. С. 43–89.

(обратно)

499

Голубовский П.В. История Северской земли. Киев, 1881; Багалiй Д.I. Исторiя Северской земли до половины XIV ст. Киïв, 1882; Иловайский Д.И. История Рязанского княжества. М., 1858; Грушевский М. Киевская Русь. СПб., 1911. Т. I; Он же. Очерки истории Турово-Пинского княжества X–XIII вв. // Университетские известия (Киев). 1901. № 6. С. 1–79; Ляскоронский В. История Переяславльской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев, 1897.

(обратно)

500

Мавродин В.В. Очерки истории Левобережной Украины. Л., 1940; Алексеев Л.В. Полоцкая земля. М., 1966; Он же. Смоленская земля…; Монгайт А.Л. Рязанская земля. М., 1961; Пашуто В.Т. Очерки по истории Галицко-Волынской земли; Галкин В.А. Суздальская Русь. Иваново, 1939; Воронин Н.Н. Владимиро-Суздальская земля в X–XIII вв. / / ПИДО. 1935. № 5–6; Толочко П.П. Киевская земля. Киев, 1980.

(обратно)

501

Древнерусские княжества Х-XIII вв. М., 1975; Толочко П.П. Киевская земля; Зайцев А.К. Черниговское княжество; Кучера М.П. Переяславское княжество; Куза А.В. Новгородская земля; Алексеев Л.В. Полоцкая земля; Седов В.В. Смоленская земля; Плетнева С.А. Половецкая земля.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
  • ВВЕДЕНИЕ
  • ЧАСТЬ 1. ДРЕВНИЕ СЛАВЯНЕ. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ
  •   1.1. ДРЕВНЕЙШИЕ СУДЬБЫ СЛАВЯН
  •   1.2. ПРОИСХОЖДЕНИЕ СЛАВЯН
  •   1.3. ПРАСЛАВЯНСКИЙ МИР НА РУБЕЖЕ II И I ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ ДО Н. Э.
  •   1.4. ПРАСЛАВЯНЕ В СКИФСКОЕ ВРЕМЯ (VI–IV вв. до н.э.)
  •   1.5. УПАДОК В РЕЗУЛЬТАТЕ САРМАТСКОГО НАШЕСТВИЯ
  •   1.6. НОВЫЙ ПОДЪЕМ. «ТРОЯНОВЫ ВЕКА»
  •   1.7. НАШЕСТВИЕ ГУННОВ. «БУСОВО ВРЕМЯ»
  •   1.8. ВЕЛИКОЕ РАССЕЛЕНИЕ СЛАВЯН
  •   1.9. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ
  •   1.10. «КТО В КИЕВЕ НАЧА ПЕРВЕЕ КНЯЖИТИ?»
  • ЧАСТЬ 2. ОБРАЗОВАНИЕ КИЕВСКОЙ РУСИ
  •   2.1. ПЛЕМЕННЫЕ СОЮЗЫ VI–IX ВВ. НА ТЕРРИТОРИИ ДРЕВНЕЙ РУСИ
  •   2.2. ПЛЕМЕННОЙ СОЮЗ ВЯТИЧЕЙ
  •   2.3. РУСЬ — ГОСУДАРСТВО
  •   2.4. СБЫТ ПОЛЮДЬЯ
  •   2.5. ОСТРОВ РУСОВ
  • ЧАСТЬ 3. КИЕВСКАЯ РУСЬ В X — НАЧАЛЕ XI в.
  • ЧАСТЬ 4. РАСЦВЕТ КИЕВСКОЙ РУСИ (XI — НАЧАЛО XII в.)
  •   4.1. РУСЬ В ПРАВЛЕНИЕ ЯРОСЛАВА МУДРОГО
  •   4.2. ФЕОДАЛЬНЫЙ ЗАМОК XI–XII ВВ.
  •   4.3. НАРОДНЫЕ МАССЫ. СМЕРДЫ И РЕМЕСЛЕННИКИ
  •   4.4. ВОССТАНИЕ В КИЕВЕ 1068 г.
  •   4.5. КНЯЗЬЯ «ГОРИСЛАВИЧИ» И КИЕВСКОЕ ВОССТАНИЕ 1113 г.
  •   4.6. ВЛАДИМИР МОНОМАХ — БОЯРСКИЙ КНЯЗЬ (1053-1113-1125 гг.)
  • ЧАСТЬ 5. РУССКИЕ КНЯЖЕСТВА XII — НАЧАЛА XIII в.
  •   5.1. ПРИЧИНЫ ОБОСОБЛЕНИЯ РУССКИХ КНЯЖЕСТВ
  •   5.2. КИЕВСКОЕ КНЯЖЕСТВО
  •   5.3. ЧЕРНИГОВСКОЕ И СЕВЕРСКОЕ КНЯЖЕСТВА
  •   5.4. ГАЛИЦКО-ВОЛЫНСКИЕ ЗЕМЛИ
  •   5.5. ПОЛОЦКОЕ КНЯЖЕСТВО
  •   5.6. СМОЛЕНСКОЕ КНЯЖЕСТВО
  •   5.7. НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ
  •   5.8. ВЛАДИМИРО-СУЗДАЛЬСКОЕ КНЯЖЕСТВО
  • ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  • ПРИЛОЖЕНИЕ 1. ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ КИЕВСКОЙ РУСИ IX–XII вв.
  •   РУССКИЕ ИСТОЧНИКИ
  •   ВОСТОЧНЫЕ ИСТОЧНИКИ
  • ПРИЛОЖЕНИЕ 2. ИСТОЧНИКИ ПО ИСТОРИИ КНЯЖЕСТВ XII–XIII вв.
  • *** Примечания ***