Стретч - 29 баллов [Дэмиан Лэниган] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Дэмиан Лэниган Стретч — 29 баллов

Дэмиан Лэниган родился в Ковентри и вырос в Манчестере. После окончания Оксфорда он работал в рекламе, занимался журналистикой. Его первый роман «Стретч — 29 баллов» бы тепло встречен критикой и читателями, и почти сразу были куплены права на его экранизацию. В январе 2003 года вышел его второй роман «The Chancers». Д. Лэниган много работает для радио, у него своя передача на Четвертом канале Би-би-си, за которую он был номинирован на премию компании Sony Awards. Он является автором популярного радиосериала, сейчас работает над новым радиопроектом. Живет Д. Лэниган в Нью-Йорке.

Посвящается Мэтью Бэтстону

Сползание вниз

Двести фунтов

Я шагал в направлении Найтсбриджа[1] с двумя тысячами фунтов в кармане, прикидывая, как на них можно развернуться.

Сценарий № 1. На «трубе» до Хитроу, покупаю билет в один конец до Лос-Анджелеса, окапываюсь в отеле на Сансет, корплю трое бессонных суток, поглощая тройные порции эспрессо и изводя дармовую почтовую бумагу. Офигевший выхожу на улицу с такой суперкон-цептуалъной идеей фильма, что студия «Фокс» немедленно меня похищает, прячет в «люксе» на Беверли и запрещает мне общаться с кем-либо, пока они не соберут все, что нужно. Тарантино рвется в режиссеры, Кидман — на главную роль, Ди Каприо из кожи вон лезет, только бы сыграть в эпизоде. Я требую проценты от прибыли и офис площадью в три тысячи футов, и мне их дают. Звать меня теперь продюсер.

Неплохой план, однако меня терзали смутные сомнения насчет визового режима, поэтому, пробираясь по скользкому декабрьскому тротуару через толпу раскрашенных женщин, снующих между «Гуччи» и «Армани», я решил обратить взор на восток.

Сценарий № 2. На «трубе» до Хитроу, покупаю билет в один конец куда-нибудь в пределах Евросоюза, скажем в Брюссель. Нет-нет, лучше в Болонью. Никогда там не был, наверняка приятное место. Большую часть года преподаю английский, осенью за постой и харчи собираю виноград. Трахаю сорок процентов моих студенток и пятьдесят процентов сборищц винограда. Мне дают прозвище Бешеный Инглиш. Женюсь на дочери хозяина виноградника. В конце концов выставляю свою кандидатуру на выборах мэра. Побеждаю и в рекордные сроки навожу порядок в системе общественного транспорта.

Сценарий № 2 получился чуток депрессивный. Я шел мимо станции метро, лохматая цыганская пацанка попыталась всучить мне прутик вереска. Послав ее куда подальше, я в отчаянии устремил свое воображение еще дальше и еще восточнее.

Сценарий № 3. На «трубе» до Хитроу, покупаю билет в один конец до Гоа. Сплю на пляже, жру ЛСД, становлюсь дико мудрым. Летом ношу длинный белый балахон и толстовскую бороду, всю оставшуюся жизнь живу на подачки доверчивых туристов. Сплю с веснушчатыми австралийками, одну из них даже зовут Ноилин.

Боже, даже пофантазировать прилично уже не получается. Возможно, все оттого, что две штуки были не мои. Они были Барта, хозяина ресторана, на которого я вкалывал. У него вошло в моду вызывать меня из ресторана в Баттерси к рулеточному столу в «Шератон-Парк-Тауэр». Жужжание за его спиной — а в мобильнике просто треск — сменялось перестуком шарика, скачущего по колесу.

— Притарань две штуки. Я тут продулся.

Теперь такие звонки поступали по два раза в неделю. Я спросил англо-китайца Тони Линга, бухгалтера нашей забегаловки, что он об этом думает, — тот только рассмеялся в ответ, обнажив мелкие нечищеные зубы: «Он — паровоз, мы — вагоны».

Вот и Тони меня не поддержал.

Терзаясь смутными опасениями, что я чего-то не просекаю и что это ничем хорошим для меня не кончится, я успел дойти до богатых, шумных кварталов Найтсбриджа. Вот зачем я согласился пойти? Да еще цыганка проклятие наложила.

Сценарий № 4. Доставить две штуки боссу, и побыстрее.

Когда я переходил улицу перед казино, меня чуть не сбила богатая молодая мамаша на гигантском вседорожнике. Итак, цыганское проклятие исполнилось почти сразу, правда, вместо кибитки на меня летел «рейндж-ровер». Прямо у меня на глазах мамаша проскочила на красный, что-то говоря в зеркальце заднего обзора копошащемуся узлу на детском сиденье. Деньги, усиленный бампер и двенадцать подушек безопасности разделяли нас больше, чем расстояние до Гоа. В высокой, кондиционированной и защищенной кабине она бы наверняка осталась цела и невредима, вместе с объектом своей безграничной любви — гладким, толстеньким пупсом, не желающим лежать спокойно ни минуты. Как бы я хотел быть ее мужем и присматривать за ней.

Сценарий № 5. Уютная мещанская скукота в старом районе Лондона с женой, ребенком и двумя — как минимум — машинами.

То, что надо, только на две тысячи этого не купишь.

На входе в казино швейцары покивали мне со смесью вежливости и презрения. Я не стал обижаться, под зимним дождиком мое пальтецо от «Кромби»[2] начало источать аромат дряхлого пса, а большая часть шевелюры залепила большую часть лица. Я прошел к столикам. Народу в казино было немного: сосредоточенная китайская супружеская пара у столика для баккара да компания полосатых пиджаков с сигарами — эти, похоже, ушли в штопор еще с обеда.

Барт сидел за мраморной стойкой бара на табурете, обтянутом искусственной черной кожей, и неистово вращал водку с тоником в бокале.

— Боже, Стретч, ты что, в аварию попал?

— Да.

— Ну, чего стоишь? Где деньги?

Я вынул банкноты из внутреннего кармана пальто. Барт взял их, зажал в зубах и подтянул джинсы на брюхе — круглом, как блюдо для мяса.

— Ступай, чего ждешь? Возьми такси и марш на работу.

— Вообще-то у меня свободный вечер. Мне — домой.

— В таком случае не бери такси. Можешь взять, конечно, но не за мой счет.

— Спасибо, Барт. Ты — настоящий друг.

— Не стоит благодарности, Фрэнк.

Жить легче не становилось.

Я завернул в туалет с мраморным вестибюлем и музыкой, старый хрыч попрыскал мне на запястья «Чех энд Спик», чтобы убить запах эрдельтерьера от моего пальто.

Когда я вышел на Найтсбридж, было почти четыре, начинало темнеть. Ехать домой не было никакого смысла: меня пригласили на предрождественскую «пьянчеринку» в Холланд-парк, попросив приехать к шести тридцати, на час раньше остальных, — «ведь мы не виделись целую вечность». Интересно, к чему бы это. Я решил убить время в пабе — с газетой и сигаретой. Если надо убить пару часов — я чемпион мира. Стоит мне на них только посмотреть, и они тут же дохнут. Кстати, «пьянчеринка в Холланд-парке» звучит неплохо, правда?

На самом деле, я вам скажу, она оказалась малость не того. Скажу, но позже.

Я купил «Стандард» и уселся в «Герцогине Кентской» с пинтой «Прайда»[3] изучать вакансии в сфере питания. Прочел все объявления до единого. Лучшее, на что я мог надеяться, — прибавка в двести фунтов в год, если пойти учеником менеджера в «Жареные цыплята из Кентукки» в Стритхэме. Вот это карьера! Пришлось отвергнуть ее из-за униформы: они там носят картонные шляпы.

Из паба я вышел в пять. Большие пустые мешки из-под времени шлепали меня по коленям. На Найтс-бридж-Грин с одной из скамей вскочила фигура:

— Фрэнк! Фрэнк Стретч!

Изможденное, смуглое лицо, глаза чуть припухли. Он смотрел на меня с нетерпением. Узнал я его не сразу.

— Билл, господи, как дела?

Билл Тернейдж, старый школьный друг. Мне почему-то захотелось удрать. Перспектива слушать его рассказы о последних десяти годах жизни показалась невыносимой.

— Нормально. Я всего на несколько дней, из Суффолка… по делам.

— Понятно.

Нам обоим стало неловко. Я взглянул на часы, изображая спешку.

— Слушай, по правде говоря, я очень тороплюсь. Бегу тут на одну вечеринку, извини, что изъясняюсь как яппи.

— Нет-нет, ничего. Дай мне свой телефон.

Черт.

— Понимаешь, я сейчас переезжаю, но почему бы тебе не записать адрес. Мне все перешлют.

— Конечно, конечно.

Он вынул записную книжку и нацарапал мой адрес, потом посмотрел на меня как-то уж очень пристально.

— Возьми мою визитку и позвони. Я серьезно. Я очень хотел бы встретиться.

Я сунул его карточку в карман пальто и завертел головой в поисках такси.

— Господи, ну конечно. Ты уж прости, Билл, но я жутко спешу. Уже на десять минут опаздываю. Смотри, вон такси.

— Позвони мне, Фрэнк.

— Обязательно.

Я неуклюже залез в такси и попросил отвезти меня в Ноттинг-Хилл, разом угробив бюджет на весь вечер.

Ладно, от ворот до Холланд-парк-авеню пройдусь пешком — все равно еще рано. Машина тронулась, я обернулся. Билл провожал меня взглядом. Мне стало не по себе. Когда он скрылся из виду, я вынул его визитную карточку.

БИЛЛ ТЕРНЕЙДЖ ДИЗАЙН И ИЗГОТОВЛЕНИЕ МЕБЕЛИ
Может, и мне завести себе визитку, и все станет проще? У всех моих знакомых визитные карточки имеются. Люди, похоже, думают о них сегодня в первую очередь — я вот кто, а я вот кто, — будто надпись на визитке снимает все вопросы.

Я прикинул, что могло быть написано на моей карточке. Официант? Честно, но несолидно. Метр-до…? Мудрено и пошло. Какой еще метр в гриль-баре? Проехали. Менеджер? О боже, что угодно, только не это. Подражать языку белых воротничков, когда ты — мальчик на побегушках и понесушках, — позор! Нет, если отбросить оптимистические выкрутасы, то на моей визитке следовало бы написать только одну вещь:

ФРЭНК СТРЕТЧ ПРЕУСПЕЛ МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЕГО ДРУЗЬЯ

14 273 фунта

На самом деле все очень просто. Фрэнк Стретч — неудачник, недотепа, кандидат на вылет, ниже классом всех своих друзей. Вы ведь тоже наверняка считаете, что ваши друзья преуспели в жизни больше вас, и, возможно, вы даже правы. Разница между нами, однако, в том, что я разработал систему, которая доказывает мои предположения.

От сознания собственной ущербности вас может потянусь на чтение книжек из разряда «помоги себе сам». Даже не пытайтесь. Я пробовал. Сплошная чушь. Они подыгрывают читателю, с самого начала внушая ему, что в действительности он — распрекрасный и преуспевающий человек Их авторы отказываются признать простую и суровую истину: люди, читающие книги типа «помоги себе сам», — законченные неудачники, именно поэтому они их и читают. Мой подход строже, но честнее. Я говорю: «Признай, что ты — слабак и не так удачлив, как твои друзья, но не просто признай, а докажи».

Согласно этой комплексной, элегантной системе оценок, мой лучший друг Том тянет на 73 балла, а мой (бывший) сосед по квартире Генри — на 59 Лотти, его подружка, помешанная на вязании, набрала скромные 46 баллов. Барт, мой дорогой босс, весит 68 баллов. А я набираю намного меньше, чем все эти люди. Благодаря этой системе я могу точнее определить свое место в мире. Вот оно: «Стретч, ты — больший неудачник, чем любой из твоих знакомых».

Я прекрасно сознаю, что меня легко обвинить в жалости к себе, но хотел бы заметить, что эта жалость вдоль и поперек изучена, тонко откалибрована и четко обоснована. Будь вы на моем месте, а вы, слава Аллаху, не на нем, вы бы тоже жалели себя.

Свою систему я называю «Матан» — как во фразе «он, похоже, неслабо варит в матане», когда речь идет о новом знакомом, или «у него полный завал с матаном», когда речь заходит обо мне.

Принцип по сути своей довольно прост — баллы набираются по десятибалльной шкале в десяти основных областях жизни. Сейчас все объясню.

ПЕРВОЕ: ДЕНЬГИ  

Деньги — штука более сложного порядка, чем кажется. Подсчитывая чей-либо денежный балл, нельзя обходить неудобные вопросы. Первое золотое правило: мужчины моложе пятидесяти лет всегда утверждают, что у них меньше денег, чем на самом деле. (Соответственно мужчины старше пятидесяти любят повыпендриваться, что они крутые богатеи, однако я в их компании редко забредаю.)

Второе золотое правило: не забывайте о семье. Ваш друг, назовем его Генри, жалуется, что у него маленькая зарплата, что выплаты по кредиту за дом непомерны, что он не может позволить себе съездить в отпуск в этом году. И вам в голову тотчас лезет соблазнительная мысль о собственном превосходстве. Минуточку. Вдруг выясняется, что папаша у него — коммерческий директор фирмы по производству домашних тапочек в Престоне. Еще хорохоритесь? Вот вам: у Генри-старшего припрятаны акции на 150 000 фунтов, и его ждет пенсия в размере двух третей от годового жалованья в 48 000 фунтов. После его кончины все это бабло отправится в известном направлении, а именно к Генри-младшему. И это еще не худший пример. Я однажды делил квартиру с парнем, который трескал на обед по воскресеньям кукурузные хлопья «Сейфуэй», запивая их водой из крана, и курил «Беркли»[4]. Как и вся остальная гнусь, он пытался пролезть в мир кино. В качестве контакта с миром искусств он выбрал видеопрокат в Брикстоне[5], где вкалывал по ночам. Оказывается, у него имелся секретный двоюродный дедушка, доживавший свой век в клубе «Карлтон»[6]; пристегнутый к кожаному креслу, дедуля ссался в свои твидовые бриджи как носорог. Когда сообщение о его скоропостижной и т. д. вышло на светской полосе «Телеграф», мой сосед по квартире унаследовал полмиллиона, приличный кусок Херфордшира в придачу и переехал в пентхауз в Клеркенуэлле[7]. Почти стопроцентная убогая единица обернулась большой, фигурной, сверкающей девяткой.

Знаете, где он теперь? В кинобизнесе.

В 1994-м, за год до того, когда все это началось, я заработал 14 273,00 фунта стерлингов и мне не светило никакого наследства. Моя мать умерла пятнадцать лет назад, мой отец потерялся то ли на центральном Западе, то ли в западном Центре, где он в последнее время трудился безработным предпринимателем. Еще одна недоношенная тэтчеровская идея — переделать всех в бизнесменов — завалилась сиськами кверху. Можно долго перебирать моих дядей-почтальонов и теток-буфетчиц, но с какой стороны ни посмотреть — я был гол как сокол и таким, скорее всего, останусь навсегда.

Вот моя справочная таблица:

От Руперта Мердока

до королевы-матери                10

От Майкла Хезлтайна

до Джеффри Арчера                 9

От Алана Ширера до Черри Бут         8

От некоторых моих друзей до директора

компании тапочек в Престоне           7

От Кена Ливингстона[8]

до местного участкового врача         6

От большинства моих друзей

до большинства остальных моих друзей   5

От продавцов машин

до юристов-стажеров                 4

От секретарей директоров до мусорщиков 3

Я                                2

Более двух третей населения

Великобритании                     1

ВТОРОЕ: ЛЮБОВЬ 

В сравнении с деньгами тут все просто. Если ваша бывшая девушка прислала вам на Рождество неискреннюю открытку, с моей точки зрения, это тянет балла на три. Посмотрите вокруг — и вы увидите, что большинство людей эти три балла легко перекроют. А вот на меня смотреть не надо. Добавляю себе еще два балла.

ТРЕТЬЕ: СЕКС 

Легко ставить оценку себе, трудно — другим. Некоторые пары всю жизнь лапают друг друга на людях, стараясь создать впечатление, что когда они вдвоем, то с утра до вечера у них там сплошная гимноргастика. Очень часто такое поведение — чистой воды притворство. Заночуйте у них дома и, затаив дыхание, прижмитесь ухом к стене спальни. Что вы услышите? Шорох закрываемой книги, легкий поцелуй в щеку похрапывающего партнера и щелчок выключателя. Мутная, свернувшаяся калачиком, тоскливая двойка.

Нет уж, обладатели высоких баллов едва смотрят друг на друга за столом, разве что обмениваются изощренными, ленивыми оскорблениями. После ужина они продолжают пестовать свою вражду в разных концах комнаты. Все вокруг уже перешептываются, что они вот-вот разойдутся. Однако в койке они ведут себя, как стадо сатиров, выпущенное на свободу, чтобы сняться в порнухе. Обратите внимание на гриппозные симптомы — поутру у них мутные глаза и ломота во всем теле. Присмотритесь к ним. Они уже планируют новый заход: в какое отверстие, с какой смазкой, где будет чей локоть, что выбрать из аксессуаров. Несомненная девятка!

Вы могли заметить, что секс изображают с помощью фаллической, а не йонической[9]

символики. Однако для меня сексуальный акт скорее связан с йони, чем с фаллосом. То есть в идеальном мире он должен быть йоническим. Пока же моя половая жизнь очень напоминает фаллос, причем и без викторины ясно чей. Я регулярно наблюдаю хорошую, стоящую колом единицу, особенно по утрам.

ЧЕТВЕРТОЕ: РАБОТА 

Тут набрать баллы нетрудно, особенно если помнить главный вопрос: вы довольны своей работой? Красномордые пиджаки в мелкую полоску, резвящиеся в казино, обычно мало набирают по моей системе, несмотря на цифры дохода длиной с серийный номер компьютера. Все, кого я знаю, мудохаются, чтобы пораньше выйти на пенсию, засесть за собственную книгу или открыть магазин для серфинга в Мауи. Они ненавидят свою работу, но судят о своей жизни именно по работе. Работа — первое, что они большими буквами пишут в своих визитных карточках. Жалко их. Сплошь двойки да тройки.

Еще пример. Вы, наверное, думаете, что у Билла Клинтона неплохая работенка, и большинство людей с вами согласятся. Но только не я. Если вы Лидер Свободного Мира, то вам на голову валится одна хреновина за другой. То переселенцы на Западном Берегу, то республиканское большинство в конгрессе, то какая-то баба решает сообщить всей нации отличительные приметы вашего члена. Хотя Билл, по-моему, сам виноват. Подружка Генри, моего (бывшего) соседа по квартире, которую зовут Лотти, сидит дома и вяжет свитера на продажу, но их у нее никто не покупает. Такая крайность тоже не для меня, разве что отоспаться можно вволю.

После окончания университета передо мной встал вопрос: как беспутному незрелому экс-маоисту (в коммунистическом кружке девчонки были посимпатичнее), превратившемуся в надменного тори, широко, но поверхностно начитанному псевдоинтеллигенту найти работу?

Сначала я действовал как типичный выпускник Оксбриджа. Посылал заявления в американские, швейцарские и японские инвестиционные банки. Хотел пойти по стезе права, но в банках девчонки оказались посимпатичнее. В принципе, это были все те же девчонки-маоистки, только теперь они носили нижнее белье за 80 фунтов и броню из фальшивой «Шанели». Что и говорить, пролетел я. После этого подал заявку на курс журналистики в Харлоу, и меня приняли.

Год спустя, когда девчонки в дорогом белье начали пересаживаться на БМВ третьей модели, я получил «сказочную» работу в районной газетенке «Стритхэм пост» за восемь с половиной штук в год. Хотя они писали и о вопросах мирового значения вроде колебаний обменных курсов между шиллингом и эскудо, я кропал всякую чепуху — дни рождения, свадьбы, похороны.

Мои сверстники вращались на иных орбитах. Мой же мир заканчивался в Бэлхэме, Уэндсуорте, Брикстоне[10]. Мои интересы не ветвились дальше этого района — «Торговая палата в бешенстве из-за плана красной магистрали[11]», «Леди-мэр открывает новый пункт по уходу за больными на дому», «Сын обнаружил мать — женщина пролежала мертвой при недели».

С другой стороны, я общался и с людьми, которые были одержимы судьбой доллара в своих конторах-ангарах «Стенли» и «Соломона» с их ленточно-пучковым освещением. Они были частью общего процесса: какой-нибудь бюрократ в Вашингтоне произносил за ужином слово «озабоченность», а шесть часов спустя на улицах Найроби начинали плакать малые дети.

Все равно я там долго не продержался. В журнализме главное — умение засветить свою физиономию, ломиться без приглашения, пить пиво, громко смеяться и отсасывать у начальства. Мне не хватало нужных задатков. А самое главное — очень-очень чего-то хотеть, а я никогда ничего не хотел очень-очень, ну разве только женщину. Вот я и ушел. Если уж совсем честно, меня ушли. За подпись под фотографией местного депутата на празднике садоводов: «Депутат парламента Анжела Хоуви держит над головой большой пастернак, перед тем как вставить его себе в анус».

В газете подпись прощелкали, и на них обрушился поток гневных писем, в том числе от самой миссис Хоуви, но меня там уже не было. Теперь я понимаю, насколько это был ребяческий жест, но тогда он доставил мне массу удовольствия, кроме того, мысленно я уже был далеко-далеко. Как видите, своей работой я был не очень доволен. По крайней мере, меня не прибили, хотя иллюзии насчет журналистики я подрастерял. Теперь вот столики обслуживаю.

Итак, задам себе вопрос еще раз: Фрэнк, доволен ли ты своей работой в дрянной забегаловке в Баттерси?

Ответ? Нет, какое там. Балл? Тройка.

ПЯТОЕ: ДОМ 

Это — один из самых простых вопросов, особенно если вы владелец дома, в котором живете. Рынок недвижимости полон странного и загадочного обаяния, многократно возрастающего, если вам досталось именно то, за что вы платили. В этой сфере практически невозможно искусственно поднять или опустить свой рейтинг. Пусть решает рынок, он очень мудр в этом отношении. Вот вам еще одна справочная табличка для ясности:

* Разумеется, лондонские.

** Скорее всего, будет сарай (без удобств).

Белгравия — аристократический район; Ноттинг-Хилл — район проживания богемы, где жилье часто в крайне запущенном состоянии; Фулхэм, Клапам, Тутинг, Пекхэм — престижные по убыванию районы проживания.

В любом случае отнять один балл, если вы — квартиросъемщик.

Владельцы двух и более домов автоматически получают 10 баллов.

Ислингтон относится к Фулхэму, Нисден — к Тутингу и т. д. Зона 1 выше зоны 2, которая выше зоны 3.

Вам может показаться, что я слегка несправедлив к Ноттинг-Хиллу, особенно если вы только что купили там картонную халупу за двести тысяч. Скажу одно: если вы поселились в Ноттинг-Хилле, значит, вы заслужили все несправедливости, которые вас там постигнут.

Если кто-то еще обижен суровостью вердикта и считает, что таблица недооценивает их недвижимость, то, увы, я пока еще не завел систему рассмотрения жалоб и улаживания споров.

Я снимал комнату в уютной четырехкомнатной квартире Генри в Клапаме, в башне над «Си-Ти-Эн»[12], с окнами, выходящими на общественный сортир. Терраса на крыше, некрашеный деревянный пол, фикус Бенджамина у телика — в общем, четверка.

ШЕСТОЕ: КОЛЕСА 

В смысле машина. Мотоциклы, грузовики и тракторы оцениваются строго по индивидуальным заслугам, но в принципе я говорю об автомобилях. С машинами сложнее, чем с домами.

К новым машинам широко применим все тот же рыночный подход — «вектра» за 13 000 фунтов всегда имеет больший рейтинг, чем «пунто» за 9000. Зато рынок подержанных машин вносит полную неразбериху. Например, Мэри, моя бывшая девушка, уверенно набирает 4 балла за почти новый «ниссан-микра», в то время как Генри на своем старинном «триумф-стэге» получит 5 баллов, хотя и заплатил за него на две штуки меньше. Балл увеличивается за длинный губернаторский ЗИЛ, золотой, с белыми полосами на покрышках, за «роллс-ройс» с открывающимся верхом, за сигару из темно-красного фибергласа с толстенными протекторами и 400 лошадьми, послушными одному вашему движению, за любой «астон» и любого американца.

Лакмусовой бумажкой служит комментарий «ништяк движок» чернокожей особи мужского пола восемнадцати лет. Услышите такое, значит, балл — пять или выше; нет — четыре или ниже. У меня «воксхолл-кавалер» 1977 года. Ништяк движок? Нет. Курам на смех? Да. Балл? Двойка. Однако лучше, чем «дэу», пусть даже за счет китчевости моего авто.

СЕДЬМОЕ: ФИЗИЧЕСКАЯ ФОРМА 

Меня не поймаешь на поверхностном отношении, я всегда зрю, не только на кожу, но и под нее. Баллы проставляются в двух категориях — пять за эстетизм и пять за состояние здоровья. Например, «выглядит неплохо, только надолго ли его хватит?». Возьмем футболиста премьер-лиги с лошадиным лицом (уже редкость, теперь они все больше похожи на вождей зулусов или ангелочков из хора) — шестерка. Супермодель, выпустившая уроки аэробики на видео, — роскошная десятка. Супермодель, отключившаяся в приступе гипогликемии в туалете ночного клуба со шприцем героина, торчащим из века (то есть почти любая из них), скорее потянет на шесть баллов.

Пусть у меня грудь-утюг, как у древнего ящера, зато мне полагаются два балла по части красоты за тонкие чувствительные пальцы и располагающую к себе ироничную улыбку плюс один балл по части физподготовки — за способность добраться до кассы супермаркета без моторизованной инвалидной коляски. Я курю «Лаки Страйк», потому что их никто не курит, и пью что угодно, когда есть что пить. Здоровья от этого, конечно, не прибавляется, но к врачам я не хожу (по той же причине, по какой не читаю письма из банка), надеясь, что со мной и так все в порядке. Раз уж я с упорством параноика пребываю в неведении насчет реального состояния своего здоровья, то особо ерепениться не стоит — присуждаю себе три балла.

ВОСЬМОЕ: ПОПУЛЯРНОСТЬ 

Часто ли гости на вечеринках заглядывают через ваше левое плечо в поисках собеседника поинтереснее? Сколько приглашений лежит у вас на каминной полке? Сколько раз за последнюю неделю вы обводили в программе телепередачи, которые будете смотреть вечером? Как часто по выходным вы отчаянно листаете в уме свою адресную книжку и удивляетесь, почему никто не звонит? Мои ответы: да, 0, 5, очень часто. Болезненная область, здесь нелегко быть откровенным с самим собой. Я бы вас не осудил за небольшое завышение балла. Я и сам себе его завысил. Сколько? Тройка. Половина общения приходится на коллег по работе.

ДЕВЯТОЕ: ИНТЕРЕСНОСТЬ 

Еще одна трудная категория, где неопытных подстерегают всяческие капканы. Рассмотрим пример. У меня есть знакомый по имени Кристоф. Сам он претендовал бы в этом разделе на 8–9 баллов, приведя в свою пользу следующие аргументы: умение прилично играть на гитаре, частые походы в театр, происхождение от калифорнийско-щвейцарских родителей, из которых оба страдают сложными затяжными нервными расстройствами. Он разъезжает на «харлее» и по полгода живет на вилле во Фьезоле, обучая английскому детей богатых тосканцев. Однако неотразимо интересным малым он считает себя прежде всего потому, что много путешествовал среди народов Гималаев, Китая и Заполярья, нередко — как он не забывает напомнить — в сложных и опасных условиях. Он даже ел яйца яка. Он может служить авторитетом в даосизме. У него благозвучная фамилия. Так что же, Кристофер, девятка? Шутить изволишь. Неужели двойка? Угадал.

С другой стороны, мой (бывший) сосед по квартире компьютерщик Генри. Отец — тапочный магнат, о нем я уже говорил. Мамаша — домохозяйка. По какой-то причине он болеет за «Кристал Пэлэс»[13] и не пропустил ни одной домашней игры. Отпуск проводит в Пик-Дистрикт[14]. Любит «Пинк Флойд» и Майкла Болтона. Балл? Восьмерка. О человеке следует судить по цельности характера, а не по цвету штемпелей в паспорте.

Себя я оценил на 7. Ну ладно, ладно, на 6.

ДЕСЯТОЕ: ОТМЕТИНА СУДЬБЫ 

Это вовсе не то же самое, что популярность. Сто лет назад этот раздел назвали бы «классовая принадлежность» и все с покорностью буддистов быстренько разошлись бы по отведенным им нишам: лорд Солсбери — чопорная десятка; ирландский иммигрант, только что сошедший с корабля в ливерпульском доке, — картофельная единица.

Ныне существующая запутанная издевательская система социальной классификации все только усложняет. В низших эшелонах выставлять балл проще простого (виновным в изнасилованиях и жестоком обращении с детьми, а также Генри гарантирован низкий балл), однако высокие баллы неизменно вызывают споры. Свой рейтинг могут повысить как негодяи, так и благородные люди. Даже алкаши, бродяги, или как их там теперь называют, могут заработать хороший балл, если на них обратит внимание пресса. Некоторые центральные фигуры нового миропорядка просто поразительны. Колоссальное количество баллов набирают футболисты. В пятидесятые годы они имели статус шахтеров — хорошо, что они есть где-то там и мельтешат для общей пользы, но чтобы я позволил ему трахать мою дочь — извините! А ныне они сродни молодым виконтам восемнадцатого века, которым позволено обрывать цвет европейского девичества когда и как им вздумается. Правда, в отличие от виконтов, они не катаются в Италию, дабы повысить свою образованность. Вместо Флоренции и Венеции у них теперь популярны Марбелья и Маврикий, но в принципе именно на этих ребят нужно держать равнение.

Ключевой фактор — происхождение. Например, дворец Бленхейм — превосходно, но квартира в Глазго тоже сгодится. Полдома в Перли[15] еще тянут на посредственную и слегка застенчивую троечку. Полдома в Южном Манчестере, Уигане, Пултон-ле-Филде, Стоке, Ст. Хеленсе и Салфорде примерно равны полдому в Перли минус лондонская надбавка. В результате у меня тоже получилась тройка.

Теперь подсчитаем.

Итого: 29 баллов.

Результат можно интерпретировать по-разному, но в то время у меня получалось, что я преуспел в жизни только на 29 % от возможного, то есть был намного менее удачлив моих друзей. Если же навести глянец оптимизма, выйдет, что моя несостоятельность составила всего 71 % от стопроцентного облома. У моих друзей этот показатель был намного ниже. Ну и хер с ним…

По воле случая, когда все это началось, мне стукнуло 29 лет. Вот, значит, как 29. Был Фрэнк Стретч, да весь вышел.

Триста тысяч

Отделавшись от Билла Тернейджа полчаса назад, я все еще куковал в такси где-то на полпути до Холланд-парка (такси, естественно, попалось для некурящих). Счетчик тикал с неумолимостью часового механизма бомбы. Я подверг Билла математическому анализу. «Дизайн и изготовление мебели» внушали доверие, но очень уж потерянный вид был у Билла. Пожалуй, тянет баллов на сорок Я решил выбросить Билла из головы. Встречаться с ним я не собираюсь, да и он тоже не станет слать мне писем. Как-никак конец двадцатого века, не хочешь чего-то делать — никто не заставляет. У меня имелись заботы поважнее — например, как меня встретят гости на вечеринке у Тома Мэнниона и каким образом ткнут носом в мои ничтожные 29 баллов. Там будут мои сверстники, с такими же, как у меня, образованием и происхождением, но у всех, в отличие от меня, будет больше денег, хороших квартир, секса, физической привлекательности, интересной работы, крутых тачек, богатой личной жизни при меньшем количестве неврозов. И самое скверное — они все прекрасно понимают, что я тоже все прекрасно понимаю. Но есть и кое-что похуже: рассчитывая меня заинтересовать, Том и Люси пригласили какую-то бабу. А я был явно не в форме.

Вообще-то Том молодчага, сама доброта, не обидит и муху. И не похож на остальных. Он вроде как лучше других Лет ему как мне, он юрист по общественному праву в «сексапильной», как люди говорят, конторе (что они только имеют в виду?). Отец у него — баронет, большая шишка в газетножурнальном бизнесе. У Тома счастливый брак Люси — прелестная женщина (познакомились они в университете), торгует ценными бумагами. Том ездит на «альфа-спайдер». Бывший член сборной Оксфорда по гребле. В 26 лет написал книгу о кражах произведений искусства. Да, чуть не забыл — спасибо, такси напомнило, резко тормознув перед его домом, — живет он в отреставрированной «конюшне». Веселый, умный, приятный в общении, хорош собой. Говорит на трех языках. Том — мой «лучший друг». Вот его математические выкладки:

За  балл пришлось снизить. Мышцы у Тома атрофировались, от паштета из гусиной печенки, «Вдовы Клико» и бисквитных пирожных вырос животик Но ему все нипочем, он чертовски хорошо выглядит, лишний вес только делает его богаче на вид. Мой же излишек веса — от дешевой жирной пищи и кислого пива.

Итак, Том — мой лучший друг, но дружба поддерживается скорее общим прошлым, чем настоящим. Где-то у меня валяется график, иллюстрирующий наше растущее отдаление. Первые несколько лет после университета мы виделись в среднем 2,1 раза в неделю. Потом Том сошелся с Люси, и на следующий год средний показатель вдруг упал до 1,3, но затем целый год не ухудшался и даже чуть повысился, уверенно остановившись на уровне 1,4. После этого он неожиданно упал до 0,6 и с тех пор неуклонно снижался. В итоге к настоящему времени — концу 1995 года — мы виделись всего четыре раза за год, причем последний раз — летом.

Причина тривиальна: Том менялся, а я нет. Больше всего это проявлялось в отношении к детям.

Мой подход прост и незатейлив: я считаю, что у британского среднего класса процесс обзаведения детьми представляет собой упражнение в евгенике. Обе договаривающиеся стороны проводят рассвет половой активности в просеивании и сортировке потенциальных партнеров, анализируя внешность, родословную, процветание, характер, ум, цвет волос и т. п. Договор о продолжении рода заключается обычно лишь после того, как обе стороны достигли консенсуса по всем критериям, причем он скрепляется официально и прилюдно. На этом сборище, призванном представить пару в наиболее выгодном свете, гости предаются рассуждениям о том, сколь красивым, умным и общественно-полезным окажется потомство. Вскоре самец пытается осеменить самку. Если на каком-либо этапе инкубационного периода будет решено, что ребенок по одной из важнейших категорий не дотянет до стандарта, то потомство «прерывается» и все начинается сначала. Предпочтение отдается послушным, общительным, осанистым, легко покрывающимся загаром, голубоглазым блондинам и блондинкам, способным нести генетическое наследие в далекое будущее. Возможно, даже на многие века. Ну, вам, короче, ясно.

В двадцать лет Том был если не мудрецом, то скептиком. Он понимал, что дети зачастую не укрепляют, а разжижают род, недопустимо ограничивают свободу и могут неожиданно испортить отношения. Кажется, его взгляды разделяет все больше людей. Мое поколение раскупорило тридцатник, лучший период для беременности был уже позади, а детского визга и возни в доме Тома и Люси все еще не было и в помине. Стоит кому-нибудь в нашем кругу сдать позиции — и пиши пропало. Том и Люси, по слухам, «старались» уже шесть месяцев, что мне показалось странным: я помнил, что они начали стараться гораздо раньше. Том уже собаку съел по части школьных тарифов и развивающих ум добавок к детскому питанию. Вперемешку с «Экономистом» и «Деньгами в Европе» на их журнальной полке лежали «Размножение», «Ваш зародыш» и «Вестник кесарева сечения», или как там еще называются все эти журналы о младенцах. Ну да бог с ними.

Когда открылась массивная дверь и на пороге возникла сияющая от счастья Люси, сомнений у меня не осталось. В город, четко печатая шаг, вступала раса господ.

Я поспешно хрюкнул «Умничка!», неуклюже обнялся, чмокнул ее в щеку и с малоубедительной торопливостью кинулся вверх по лестнице в туалет, лишь бы избежать дальнейших ахов и охов. Вернувшись, я приветствовал Тома, который выгружал вино из ящика.

— Ну, засранец, поздравляю! Я знал, что ты рано или поздно заделаешь пупса.

Том и Люси бегали между гостиной и кухней а-ля кукольный домик, расставляя бутылки и раскладывая закуску, в основном узловатого вида сытные чипсы по четыре фунта за пакет и запотевшие оливки.

Люси еще раз обняла меня:

— Ты правда рад за нас?

Рад? Да меня вот-вот стошнит! Я старался не встречаться с ней взглядом.

— Ты мне выпить дашь?

— Ох, Фрэнк, ты такой дипломат.

Веселость, которую она хотела вложить во фразу, смешалась со скрытым раздражением.

— Люси, не приставай к нему. Чего тебе налить?

— Шампанского. Где мне можно сбросить пальто?

— В спальне, только возвращайся побыстрее — спросить тебя кое о чем надо.

В смутной тревоге я поднялся по лестнице. Похоже, они собирались навесить на меня какую-то обязанность. Если честно, не люблю я обязанности, от них недалеко и до ответственности.

Дом Тома и Люси всегда вызывал у меня раздражение. Он был маленькой копией их отчих гнездышек, наглядным свидетельством, что их предки всегда поступали правильно. Стены — или беж, или «магнолия», дверные косяки и плинтусы — неестественно белого оттенка, как у сахарной глазури. Не дом, а торт, громадный торт за триста тысяч. Глядел на мир этот пастельно-розовый торт тремя большими створчатыми окнами с опять же ослепительно белыми переплетами, напоминающими бельгийское кружево.

Маленькая спальня, где я оставил пальто, была выкрашена в приятный голубенький цвет. На кровати с кованой железной рамой сугробом лежала перина. Голубые с белыми полосками занавесочки. Репродукция Ренуара на стене. Сплошная карамельная помадка. Я вдруг понял, почему взломщики оставляют кучи дерьма в домах, и с удовольствием разложил свое зловонное пальто на кровати.

Внизу Том и Люси — прямо мамочка с папочкой — стояли у белой как ледник каминной доски, держа в руках бокалы с шампанским. Огромное зеркало в бронзовой оправе у них за спиной зафиксировало меня своим невозмутимым оком. Том заговорщицки посмотрел на жену, та кивнула.

— Фрэнк, мы попросили тебя приехать сегодня пораньше, потому что хотели предложить тебе стать крестным отцом нашего ребенка.

И Том просиял как идиот. Люси улыбалась, приподняв брови. Меня охватила паника.

— Ой, а мне что-то придется делать?

Они секунду подумали и насмешливо переглянулись.

— Тебе придется отречься от Сатаны, а больше ничего.

— Нет, я имел в виду, если с вами что-то случится, что я должен тогда делать?

— Не надо думать о плохом, Фрэнк С нами пока все в порядке.

— Конечно. Извините. Я просто не хотел бы вас подвести.

Том нахмурился.

— Да что ты заладил, на самом деле! Мы всего-то собирались тебе сказать, что мы тебя любим и поэтому хотим, чтобы ты стал крестным нашего ребенка. Дошло?

Он ткнул меня в живот.

— A-а, ну понял. Извините. Да-да, конечно. Я согласен быть крестным отцом вашего ребенка. Так полагается отвечать?

Мне не пришло в голову ничего поэлегантнее, и, чтобы сохранить лицо, я полез в карман за куревом. Люси с некоторым сомнением посмотрела сначала на меня, потом на Тома.

— Извини, Фрэнк, что пристаю, но нельзя ли воздержаться, а? Дело, конечно, не в нас. Просто, как говорится, нам теперь нужно думать не только о себе…

Люси старалась на меня не смотреть. Наступила коротенькая, но очень важная пауза. Зажав в одной руке зажигалку, в другой — сигарету, я боролся с собой как лев. К всеобщему удивлению, я предпочел благоразумие:

— Конечно, какие проблемы? Вы не против, если я выскочу курнуть во двор? Или у вас там, блин, растут какие-нибудь сверхчувствительные люпины?

Я поблагодарил, вышел во дворик с высокой оградой и присосался к «Лаки Страйк». Благородная самоотверженность несомненно добавила мне пару очков, но, спрашивается, чем они могут компенсировать мне то, что я оставил при себе мои соображения. Крохотный сгусток белка в животе Люси еще не обрел никаких чувств, а уже захватил над ней такую власть.

Пуская клубы дыма, я злорадно воображал эту белковую слизь замаринованной в банке вместе с ее досрочным членством в клубе борцов с курением и строил планы будущих поездок дитяти и крестного в зоопарк Мы оба закупорены в машине, я курю одну за другой. «Нет, Джемайма/Хьюго/Кандия/Алиша/Жопа с Ручкой, в сафари-парке окна открывать нельзя, павианы лицо раздерут когтями. Разомнем ноги через часик или два. Может, пока сигареткой угостить?»

Фантазии сделали свое дело, и, вернувшись в дом, я уже не смотрел волком, хотя было понятно, что на веселье рассчитывать не стоит.

К семи тридцати собралось пятнадцать-двадцать человек, почти со всеми я встречался раньше. Шесть-семь из них являлись ветеранами университетских гулянок Теперь увидеться с ними можно было только у Тома. В паб «О’Хара» такие захаживают редко. Остальные были коллегами Тома и Люси, но с виду ничем не отличались от старой гвардии — высокие, с мягким фимиамом больших денег, который их прически, кожа и наряды источали, как лужа нефти — ядовитые испарения.

Я спросил у Люси, какую девушку они мне отрядили.

— Сэди, вон она, у стереосистемы.

Девушка выглядела эффектно, прическа в итальянском стиле, макияж Мне стало слегка тревожно и волнительно.

— Которая? В черном платье?

— Нет-нет-нет. Та, что рядом, в джинсах. Сэди — моя двоюродная сестра из Глостершира, учится на педагога. Мой дядя — фермер, и ей надоела сельская маета. Она хорошая, я уверена, что она тебе понравится.

Люси ошибалась по трем позициям. Начнем с того, что Сэди была рыжая, то есть не могла мне понравиться ни при каких обстоятельствах. Дохлый номер. Вы даже представить себе не можете, как далеко мои локаторы обходят рыжих. Во-вторых, она — работница госсектора. У меня с ними тоже большие нелады. Меня не притягивает профессиональная сознательность. Большинство из них — леваки без гроша за душой, зачем мне такое счастье. В-третьих, я ей не пара. Это было видно с первого взгляда.

Я повернулся к Люси:

— Не уверен, что она мне подойдет.

— Ну зачем так пессимистично, Фрэнк Кроме того, ей нужна работа на Рожцество, и я подумала, что ты мог бы ее пристроить в ресторане. Как считаешь?

— Блин. Кажется, действительно мог бы.

— Превосходно! Давай пойдем и скажем ей.

— Ну, давай.

Моя душа к этому не лежала, но мы все-таки подошли. Сэди со скучающим, потерянным видом топталась посреди группы из пяти человек Она выглядела на восемьдесят процентов неряшливеевсех остальных, то есть процентов на двадцать элегантнее меня.

— Сэди, это Фрэнк, о котором я тебе говорила.

— Привет.

Увидев меня живьем, Сэди не проявила никакого интереса.

— Кстати, он считает, что сможет устроить тебя в ресторан на пару недель.

— Правда? Здорово!

Я смущенно переминался с нога на ногу, глядя в ковер. Ковер был карамельного цвета.

— Да-а. У нас бывают запарки по праздникам. У тебя есть какой-нибудь опыт?

— Немного.

— Немного — более чем достаточно.

— Когда выходить?

— Не знаю. Завтра сможешь?

— Да!

— Платить будут мало.

— Но хоть что-то будут? Мне не до жиру.

— Что-то будут.

— Тогда ладно.

Мы замолчали. Я был еще слишком трезв, чтобы просто так трепать языком. Из колонок выла Уитни Хьюстон — что твоя Брунгильда[16], только постанывая. Я пробежался по коллекции компактов — «Лучшие оперные арии», U2, «Лучшие песни „Мотаун“», случайно затесавшийся джазовый сборник Музыка для людей, которые не любят музыку. Я почувствовал легкий тычок в ребра. Боже! Рыжая, госслужащая, да еще и сексуально озабоченная — какой кошмар.

— Привет, Фрэнк!

Радостный тон, разве что — ну совсем малость — снисходительный. Это не Сэди.

— О! Привет, Софи!

В старые добрые оксфордские дни она не вылезала из закрытых клубов. Софи нацелилась чмокнуть меня, но я увернулся. Рядом разглагольствовал какой-то загорелый тип в васильковой рубахе, которого я раньше не видел. Сэди и компания вымученно улыбались, словно их кормили дерьмом.

Видимо, у загорелого чувака редкостный талант нагонять скуку.

Софи нежно приобняла меня костлявой ручкой.

— Ты, наверное, здесь никого не знаешь.

Решила напомнить мне мое место.

— Это Ник и Флора…

Говноеды поздоровались беззвучно, не разжимая губ.

— Это Сэди…

Я не мог заставить себя посмотреть на нее, но все же приподнял голову, чтобы кожа под подбородком не очень отвисала.

— А это мой муж Колин.

Она указала на василькового пижона.

— А-а, Колин. Как футболист Колин Белл, — поддел я и широко улыбнулся, пожимая ему руку.

Он немного нахмурился.

— Да, наверное. Это родовая фамилия, я из Шотландии.

— Говоришь почти без акцента. Откуда из Шотландии? Из Гована?

Ник с Флорой захихикали. На Сэди я так и не посмотрел и о ее реакции не мог судить.

— Нет, не из Гована, но недалеко от Глазго.

— Болеешь за «Септик» или «Рейнджере»?

— За «Челси». Я ходил в школу под Лондоном.

— Наверняка недалеко от Слау[17].

— Гм. Действительно недалеко.

Софи попыталась внести разнообразие:

— Как дела на работе, Фрэнк? Ты все еще маклером на бирже?

Лучше бы она этого не говорила. Три года назад, в безвременье между газетой и рестораном, я проработал шесть месяцев рассыльным на фондовой бирже. Кажется, я ей тогда чересчур приукрасил свою должность, но до какой степени — уже не помнил. Кем я тогда был? Аналитиком по немецким ценным бумагам? Председателем?

— Нет, теперь я… э-э… в ресторанном бизнесе.

По тому же принципу контролерша кинотеатра работает в киноиндустрии.

— Ой, как интересно. Но ведь ты был раньше аналитиком по СМИ?

Неужели? Понятия не имею, как мои мозги, которые я тут же обложил про себя трехэтажным, породили эту чушь.

— Ну… да, в некотором роде.

Пижон, почувствовав мою слабину, ринулся в атаку:

— В некотором роде? Что ты имеешь в виду?

— Я учился на аналитика СМИ, но бросил еще до того, как занялся этим самым анализом.

— И чем ты тогда занимался?

— Да всем понемногу, реферированием отчетов, общей черновой работой.

— Как фирма называется?

— «Гельнер ДеВитт».

Пижон оттаял.

— Интересно. Я там многих знаю. Тима Локке знаешь?

Еще бы не знать. Жирное хамло из секции японских облигаций. После обеда у него на столе всегда стояла пинта «Гиннеса». За шесть месяцев не удостоил меня и словом, хотя я таскал ему почту по четыре раза в день и старался изо всех сил, лишь бы он обратил внимание.

— Нет, Тима Локке я не помню.

Большая ошибка. Надо быть ветераном дома престарелых, чтобы не помнить Тима Локке.

— Странно. Почти все помнят Тима. Сколько ты там проработал?

— Всего несколько месяцев.

Отвязался бы ты от меня, Колин.

К нам подошла Люси. Пижон все не мог угомониться:

— Люси, ты ведь помнишь Тима Локке? Он окончил школу всего на год раньше Тома.

— Да, помню. Полный такой, шумливый. Биржевой брокер.

— Ну вот. А Фрэнк работал с ним бок о бок и не помнит.

Люси это озадачило.

— А где это ты с ним работал, Фрэнк?

— В «Гельнер ДеВитт», где же еще?

Люси, ну пожалуйста, смени тему.

— И он что, тоже работал в почтовом отделении?

— Не знаю. Я же сказал, что я его не помню.

Пижон впился в меня как клещ.

— В почтовом отделении! Значит, ты почту разносил, теперь понятно. В таком случае ты, конечно, вряд ли мог знать Тима. У него имя не из тех, что легко запоминаются. Я полагаю, что наш разносчик почты тоже не помнит наших имен, не так ли, Софи?

Софи послушно кивнула, но вид у нее был смущенный. Надо отдать должное женской натуре, все три девушки тоже смутились. Я рискнул взглянуть на Сэди. Славная девочка просто окаменела. Пригвоздив меня как червяка булавкой, пижон опять перевел разговор на себя. Поверженный во прах, я прихватил бутылку шампанского и вышел во двор, чтобы еще раз вдарить по «Лаки Страйк». Сев на крохотную садовую скамью, я запалил сигарету.

Из кухонной двери высунулась голова Люси.

— Я что-то не так сказала?

— Нет, Люси, не переживай. Со мной все в порядке.

— Не сиди там. Холодно ведь.

— Все в порядке. Правда. Мне покурить надо.

Она посмотрела на меня, приподняв брови в знак то ли разрешения, то ли неудовольствия.

— Ты с отцом Тома еще не встретился?

Том организовал для меня интервью насчет лакейской работенки в новом журнале для мужчин, который открывал его отец.

— Пока ни звука.

— Я уверена, что он с тобой еще свяжется. Наверное, занят очень.

— Ага.

— Фрэнк, пойдем в дом, мы через минуту отправляемся в ресторан.

— Послушай, мамусик, я только полсигареты скурил. Ты же знаешь, я люблю доводить дела до конца.

Я и раньше называл Люси «мамусиком», когда она еще не была беременна.

Она подошла и села рядом. Я кожей чувствовал ее взгляд.

— Знаешь, Фрэнк, мы действительно рады, что ты будешь у нас крестным отцом. И с интервью, мы думаем, все будет хорошо. Том уверен, что тебя примут.

— Я тоже доволен. Нет, правда. Просто у меня… любезничать не получается.

Люси хихикнула. Я взглянул на нее. Лицо у нее было такое, о каком женщины говорят «красивое», а мужчины — «кажется, ничего». На бледной коже слегка проступали веснушки, губы все время двигались — то складывались венчиком, то раздвигались в улыбке, то кривились.

— Пошли. Ты уже почти докурил. И с Сэди ты еще как следует не познакомился.

— Наши отношения, пожалуй, уже закончились. С самого начала не заладилось. Я старался, но, видимо, не судьба. Кроме того, мне надо выкурить еще одну. Если не покурю хотя бы два раза за час, впадаю в кому.

Люси рассмеялась и, поднимаясь, чмокнула меня в макушку.

— Ну, раз настаиваешь… Такси приедут через пятнадцать минут.

— Спасибо, мамусик.

Я славно провел следующие полчаса. Всосав полбугылки шампанского, мысленно поставил Колина у дерева, высек его плетью и напоследок прострелил ему колени из дробовика.

Семьдесят три тысячи

Том и Люси решили, что мы все едем в ресторан праздновать безупречное зачатие, но не объявили главного — как мы будем платить? Они давно перевалили за черту, за которой люди получают столько денег, что не знают, на что их потратить. Ну ничего, скоро узнают. За границей ходят байки, что нестерпимо богатые яппи вымерли еще в восьмидесятые. Это не совсем так Просто они научились вести себя тише и тратить деньги в таких местах, где мы с вами их не видим. Все эти банкиры и адвокаты, если им платят согласно их возрасту и опыту, имеют шестизначные оклады и считают суммы, которые у обычных работяг и приличных людей могут вызвать приступ пурпурной лихорадки, вполне заслуженными.

Вот вам пример: год назад, почти день в день, во время очередной гулянки Том сообщил, что они только что полностью погасили кредит за дом — с одной премии Люси. Как это на него похоже! Правдивые важные сведения — сколько, почем, как часто — из Тома можно вытянуть, только когда он в жопу пьян.

— Неужели? Хорошая, видать, была премия.

Тридцать? Сорок? Пятьдесят тысяч? Господи, сделай так, чтобы было не больше пятидесяти.

— Ага. Чуть больше семидесяти тысяч. Если быть точным — семьдесят три.

Мой организм попытался перекрыть доступ кислорода к мозгу. Пять моих годовых зарплат в «О’Хара» в одном рождественском конвертике. Ладно бы еще выкинули деньги на «астон», но вложить в погашение кредита? Такое невозможно простить. Теперь понятно, что я хотел сказать о яппи девяностых? На рожон они не лезут, другие их недооценивают, но круты эти типы офигительно.

Однако в настоящий момент меня изводила мысль, вытянет ли мой карман новые траты. Вереница такси везла нас к новому ресторану на Уэст-берн-грув, цены в котором, конечно же, окажутся до смешного высокими. У меня уже успела выработаться гнусная привычка платить точно по счету. Отчасти я делал это, поддерживая свой иронический имидж «парня-работяги», но главным образом из-за отсутствия средств. Том, бывало, тоже проверял с официантом счет, вооружившись колодой позолоченного пластика.

— Итого, с меня по пятьдесят пять с золотой карты, «АмЭкс» и «Свитч». А у тебя что, Фрэнк?

— Пятнадцать тридцать два. Справлюсь. Я заказывал только одно блюдо и каплю вина. Вы ведь чеки тоже принимаете?

Том уже несколько лет не пользовался чеками. Для его нужц вполне хватало налички, пластиковых карт и банковских драфтов в евродолларах. Я же мог расплатиться только чеком. Достаточно проставить код на обороте чека, и его примут, даже если на счету нет средств. Время, которое банку требуется на проверку чека, хорошо помогает при безденежье и перерасходе в конце месяца. Если чек вдобавок как следует измять, можно выгадать передышку еще на несколько дней, так как банки отвыкли от вида чеков, хранившихся в переднем кармане джинсов. Конечно, когда-нибудь эти гады найдут управу и на таких, как я, пока же я славлю чеки-тихоходы с расплывшимися надписями и загнутыми уголками.

Садясь в такси, я прошелся по карманам и с досадой обнаружил, что забыл чековую книжку дома. В ней еще оставалось восемнадцать листочков — вполне хватило бы на такси до Клапама и пачку «Лаки Страйк» завтра утром. Но даже будь чековая книжка со мной, проблема решалась только временно. Вопрос не в том, что нет денег, вопрос в том, что мне с этим делать.

Я сидел в такси, зажатый между гиенами из офиса Люси (этажа, отдела, или как они там называют свое место работы), и помалкивал. Представляю, в каком свете меня подали ее светским приятелям. «Очень занятный тип. Посмеетесь от души. Чудик каких поискать» и так далее. Спасибо тебе, Люси. Оставалось принести пластмассовый мяч и развлекать их, подбрасывая его носом. Чтобы разрушить образ придворного шута, я изображал Угрюмого Крутого Парня, лишь бы не лезли с разговорами. Подействовало. Я их так напугал, что они даже не попросили меня заплатить за такси. Почувствовав облегчение, я решил не хмуриться, по крайней мере со старыми знакомыми, и засунуть рыло поглубже в корыто с пойлом.

А как хорошо все начиналось. Мы с Томом познакомились в университете. Он записался в мою группу по истории и жил в соседней комнате общежития. В первый семестр я считал, что Том — существо с другой планеты, с планеты Популярность, планеты Уверенность, планеты Судьба. Пока я сидел как сыч у себя в комнате, никотинил легкие и морозил ноги, за стеной бушевал нескончаемый праздник. Порой, отправляясь по коридору в студенческий бар сыграть в бильярд с подвернувшимися географами или кухонными работниками, я был вынужден протискиваться мимо статных участников лихого карнавала. Парни как на подбор, все метр девяносто, кто похож на абердинских быков, кто на козодоев, но все в мягких туфлях по 150 фунтов и кашемировых джемперах. Они излучали здоровье и достаток, их глаза весело блестели от хорошей пищи. Со мной они всегда вели себя безукоризненно вежливо, да и Том неоднократно пытался затащить меня на этот праздник жизни. Я неизменно, не глядя им в глаза, сквозь зубы отказывался, чесал нос и убегал выпить еще один галлон дешевого бельгийского пива и сыграть в автоматическую викторину с кладовщицей Марье.

Досаду у меня вызывали, однако, не столько парни, сколько девушки. Ногастые, стройные, они потряхивали пышными лощеными космами и расхаживали, твердо ставя ноги и не горбясь. Они были просто охерительно роскошны. Иногда мне доводилось краем глаза увидеть Тома, ныряющего с победительницей очередного этапа скачек в душ, и я скулил от зависти. Особенно помню одну, от которой он прятался. Тогда мы еще не были друзьями, однако Том попросил меня изобразить абсолютное неведение, если девушка спросит, куда он пропал. Том снабдил меня ее приметами и сердечно поблагодарил. Однажды утром я вышел из комнаты, направляясь на семинар, — неподготовленный, невыспавшийся, с красными рубцами от подушки на щеке — и увидел ее — она писала записку на дверях Тома, высунув от старания кончик языка. Заметив, что я выполз из своего бункера, девушка задала извечный девичий вопрос:

— Ты Тома не видел?

Ну ни хрена себе экземпляр, подумал я, просто фантастика. Стараясь не пялиться на ее поразительно высокую грудь, я уклончиво промямлил: «Извиняюсь, не видел» — и, напуганный ее очарованием, поспешно ретировался.

Мои знакомые девушки и в университете, и дома были в лучшем случае миловидны. Где же этот гад таких берет? И это — та, от которой он бегает?! Что есть у Тома такого, чего у меня нет?

Дурацкий вопрос, конечно. По дороге на занятия я составил список того, что есть у него и чего нет у меня: деньги, шарм, хорошие гены, деньги, безукоризненный выговор, деньги, уверенность в себе, деньги, деньги, деньги.

А еще Том отличался тем, что постоянно что-то делал. Меня шесть пинт пива уложили бы на день в постель с беспросветным похмельем. Пьянствуй я с размахом и постоянством Тома, давно бы умер. Он же вскакивал с утра пораньше и бежал на греблю, встречался с друзьями за завтраком, ехал к родителям и, что самое главное, трахался. Его постель от моей отделяла всего лишь тонкая картонная стенка. Я был вынужден постоянно слушать скрип кроватных пружин, шлепки плоти о плоть, леденящие душу вопли и обезьянье урчание. Как если бы весь божий день крутить Штокхаузена[18] на полной громкости. Какие такие таблетки он принимал? Неужели ни разу себе не натер? Я обычно лежал и курил, стараясь не слушать, пока он бурно исполнял номер на секс-батуте. Иногда возня за стенкой меня окончательно возбуждала, и я похищал с его эротического пиршества жалкий бисквит онанизма. Но чаще просто лежал, удивлялся и завидовал.

Мы подружились во втором семестре, когда он завалил первую же сессию. Результаты экзаменов вывесили на первой неделе после каникул, я пробежался по списку, ожидая увидеть его фамилию в золотой рамке. Возможно, благодарные экзаменаторы даже изобразили «Т» — первую букву его имени — в виде миниатюры, живописующей Вознесение. Оказалось, что Том с треском провалился. Чистый неуд. Вот это да! Во втором семестре его общественно-сексуальный порыв заметно ослабел и он стал чаще попадаться мне в коридоре, а потом и наведываться ко мне по вечерам, принося бисквиты (настоящие, без онанизма), — поболтать и перевести дух после очередной пересдачи. Ритуал этот возник исключительно по его инициативе, но вскоре я привык и ждал визитов Тома с нетерпением. На меня новые друзья действуют так же, как на других новые любовники. Я был бы счастлив трепаться с ним целыми днями. Том приходил, садился на мою кровать, заваривал для меня чай, вытряхивал окурки, заливал хлопья молоком — как это теперь делает Генри. Том уверял, что я всегда внушал ему уважение, однако я не очень верил. У него была привычка занижать свое знатное происхождение, но тут я его понимаю — я бы тоже подчеркивал провинциальный акцент и не особо распространялся, будь у меня платное образование и папа-бизнесмен.

Я впервые в жизни был неравнодушен к человеку одного со мной пола. Когда Том с пышной торжественностью драл за стеной очередную кандидатку, мои чувства во время сеанса самоудовлетворения и подслушивания начинали раздваиваться. Я был не уверен, чье именно охваченное экстазом лицо и тело рисовал мой внутренний взор. Чувство было для меня новым и сильным, сбивало с толку. Ведь я был не южанин какой-нибудь. Это длилось долго, года два наверное. Впоследствии я решил, что у меня наблюдались симптомы затянувшегося подросткового периода. Почти у всех мальчишек бывает гомосексуальный этап, обычно лет в тринадцать. В моей же жизни многие вещи наступали позже и продолжались дольше. Я и по сей день почему-то считаю, что отстаю в развитии.

Я грудью вставал на защиту Тома, когда мои приятели по пиву и викторине отзывались о нем как об очередном мудозвоне. Мне нравилось думать, что его чернят из зависти. Теперь-το мне понятно, как я ошибался. Чары Тома действовали далеко не на каждого (хотя не все признавались в их действии). Я так и не стал вхож в его круг и ни на шаг не приблизился к его культурной среде. Даже когда мы на втором курсе сняли дом на двоих и я попал под прямое влияние его образа жизни, мне не хватало бесшабашности. Взять хотя бы вечеринки. Они у меня просто не получались. Мои вечеринки страдали серьезными перекосами в представительстве полов и нехваткой выпивки. Гости быстро расходились, застревали лишь четверо доходяг, азартно спорящих о творчестве Лоуренса. Том же устраивал настоящие вакханалии, на которых все нюхали кокс, курили травку и классно проводили время. Когда вечеринка случалась у нас дома, на следующее утро, наводя порядок, я мучился вопросом — ну почему только мне одному было не весело? Я утешал себя тем, что я — пьянь, а не наркоша, пролетарий, а не праздный гуляка. Классность моего времяпрепровождения измерялась степенью имитации старческого маразма — когда человек выпивает столько, что теряет память, несет бред и становится импотентом. Гости Тома любили смеяться, танцевать и заниматься сексом. Ну что они понимали в удовольствиях?

Когда в самом конце восьмидесятых либерализировали наркотики, я уже вырос. В городках на севере Англии в середине восьмидесятых утвердилось мнение, порожденное страхом перемен, что принимать наркотики — все равно что плакать, и то и другое — удел сопливых южан. К наркотикам мы относились как луддиты к машинам. Разумеется, мир через нас перешагнул и пошел дальше. Нынче молодые — что на севере, что на юге — много не пьют, зато принимают «экстази» и элементарно предаются дурацким удовольствиям. Выросло целое поколение, для которого удовольствие не ассоциируется с метанием харча и полной отключкой. Пропащие люди!

Дружбу с Томом я поддерживал по будним дням и вне компаний, но от этого она не слабела. Я всегда делал из друга идола, а в случае с Томом это отношение усугублялось смутным, неотступным желанием дать ему кончить со мной. И все же я обожал его не только за уверенность в себе, внешность и обаяние. Не последнее место в системе ценностей занимала его семья. Во-первых, у него имелись две длинноногие сестры-блондинки. Мне, единственному ребенку, не помешали бы две такие сестрички. Однако настоящее восхищение у меня вызывало то, как Том относился к отцу и матери. Однажды в январе, когда мы вернулись с каникул в колледж, он рассказал мне, как встречают Рождество в доме Мэннионов. Дети собираются утром на гигантской родительской кровати, все обмениваются подарками и болтают. Вам это может показаться обычным делом. Если так, то извините за банальность. Но много лет, когда мне хотелось впасть в депрессию, я мысленно вызывал образ семьи Мэннионов в рождественский день.

Лучшее, что я сделал для Тома, это познакомил его с Люси. На втором курсе мы с Люси попали в одну группу по европейской истории семнадцатого века, и она заезжала за мной перед семинарами. При первой встрече я счел ее пустышкой. Разговорные изыски Люси казались мне жеманством. Разве люди говорят «легендарно!» или «знойно!» без иронии? Однако на семинарах она проявляла незаурядный ум. Мне ни за что не обрести такой ум — здравый, размеренный, мой ум — заполошный и перегретый. До меня не сразу дошло, что Люси по-своему красива, женственна и необычна, но даже когда дошло, меня все равно к ней не повлекло. Наверное, лошадям нравятся только лошади. Зато Том спикировал на нее как коршун. Примерно к подписанию Вестфальского договора они уже горячо планировали совместные ужины в ресторанах К началу Войны за испанское наследство Том не вылезал у нее из-под юбки.

Одним промозглым туманным февральским утром, семеня рядом с Люси на очередной семинар, я в шутку спросил то ли как ей понравился характер Мазарини, то ли чем был занят на выходные Валленштейн[19]. Она остановилась и посмотрела на меня так, словно я говорил на древненорвежском.

— Что? A-а, да. — Сказано это было очень нетерпеливо и отстраненно.

Мы продолжали идти в молчании. Я предположил, что впервые вижу любовь вблизи, и вдруг смутился, почувствовал себя лишним и ощутил дикую зависть.

Том даже умудрялся хранить верность — для него достижение воистину героическое. Женщин к Тому как магнитом тянет. Им хочется трахаться с ним, по-матерински нянчиться, дружить с ним, и все это — одновременно. Видит бог, даже я был к нему неравнодушен, чего уж говорить о помешанных на сексе девятнадцатилетних свистушках. Я торчал у линии штрафной площадки, пытаясь поймать одну из безадресных передач, которые он раздавал с мужской щедростью, но мне так и не довелось пробить по воротам. Большую часть двух семестров Том провел в своем будуаре с Люси, а мне осталось довольствоваться компанией моих истинных подрыт — кладовщицы Марье, Стеллы[20] и Викторины.

Именно тогда я вступил в ранний период моего увлечения Мэри О’Салливан. Она училась курсом младше и еще не успела сообразить, что студенческий бар вечером в четверг — неподходящее место для поисков Большой Студенческой Любви. Но о Мэри позже. Она заслуживает отдельного отступления.

Мы с Томом прошли через все испытания, выпадающие настоящим друзьям. Вскоре после окончания университета у Люси даже случилось помрачение ума из разряда «Я тебе не говорила, Фрэнк, что мне всегда хотелось с тобой переспать?».

Обычная, казалось бы, вещь, но мне тогда все было в диковинку. Я помню все странные, противоречивые детали. Мы сидели в темном индийском ресторане, и Люси прижала свою обтянутую чулком ступню к моей промежности. Пока Том шумно втирал моей девушке (Мэри на подходе к среднему периоду наших отношений) о юристах-наставниках, аренде и хитрожопых клерках-кокни, его невеста шурудила мои яйца большим пальцем ноги и таращилась на меня самым бесстыдным образом. В ширинке у меня стало тесно, словно ее набили мокрым песком. Мне повезло, что карьера Тома находилась на том этапе, когда он не мог говорить о ней без истерического восторга, потому что сам я говорить был не в состоянии. На следующее утро Люси позвонила мне прямо с работы и заявила, что мы должны встретиться. Я приехал к ней на квартиру в Хаммерсмит и признался, что тоже в некотором роде испытываю страсть, но, когда мы устроили шумную возню на кровати, я вдруг понял, что мне не хочется. Люси мне даже не нравилась. Мотивы, по которым я пустился во все тяжкие, были мне самому неясны, но ничего хорошего в них не было. В порыве суперменского благородства (и, признаться, чтобы скрыть внезапно пропавшую эрекцию) я отстранился от Люси, произнес возвышенную, но сбивчивую речь о верности дружбе, застегнулся и дал деру. Состоялось ли соитие? Люси наверняка сказала бы «да», определенная форма стыковки имела место, но я не уверен. Такой секс лишен своей первичной мотивации и завершения. В общем, я не уверен.

Оставь мы этот эпизод без продолжения, он со временем превратился бы в позабытый секрет. Но Люси не отступилась, и когда в следующий раз мы оказались у нее на квартире одни, то довели дело до конца. Мы трахались неуклюже, с закрытыми глазами и без особой радости, но все равно сильно возбудились. Мы оба чувствовали паскудство и низость, смешанные, однако, со странным ощущением взрослости — словно мы только что покинули замкнутый мир Оксфорда и погрузились в мир настоящий, где реальные поступки имеют реальные последствия.

Как бы то ни было, Люси одумалась довольно быстро («Кажется, Том как раз получил первый чек на крупную сумму?» — «Нет-нет, Фрэнк, ну зачем ты так?»), и нам пришлось пройти муторную процедуру искупления. Мы договорились встретиться в пабе, «где нас никто не знает», и Люси долго и тоскливо нудила о том, как она виновата, в каком она смятении и как она только могла подумать об измене Тому. Люси объясняла свое помешательство чрезмерной увлеченностью Тома карьерой, в которой ей не было места по определению. Она говорила, что хотела почувствовать надежное плечо, и, мол, я ей это чувство доставил. Выходит, весь эпизод был криком о помощи — как заведомо неудачная попытка самоубийства. Самоуважения мне это не добавило. Люси много плакала, а я смущенно озирался. У меня мелькнула мысль, а не взять ли ее прямо сейчас, тепленькую, влажную от слез, беззащитную? — но я сдержался. Да и куда мы могли пойти? Кроме того, она мне даже не нравилась. И потом, о Томе надо было подумать. И потом, и потом…

Видимо, она получила то, что хотела, потому что всего через несколько месяцев они поселились вместе, и Люси больше никогда не упоминала тот момент сомнений или паники, или что это было. Теперь они обзавелись «конюшней», купаются в самоуверенности и деньгах, ждут ребенка и незыблемы как скала.

Когда меня начинает доставать беспечная легкость, с которой Том идет по жизни, я, ужасаясь собственным побуждениям, вызываю из памяти причудливую авантюру с Люси. Получи, малыш, ниже пояса. Когда Том особенно оживлен и самодоволен, когда возносит до небес Люси, вот как сейчас, я смотрю на него в упор и думаю: «Эх, Том, Том…» — и скрепя сердце двигаю дальше.

240 фунтов в месяц

После обмывания беременности Люси если кто и нуждался в няньке, так это я. Слава богу, у меня имелся Генри, сосед по квартире, ее же владелец и постоянный источник строгой мужской заботы. Генри Стенджер всегда набирал хороший балл. Он, вне всяких сомнений, преуспел в жизни больше меня. Вот его расклад:

Итого: 59 баллов. Совсем неплохо!

Генри был милосерден в то утро, правда, он был милосерден в любое утро.

— Ну, поведай теперь свою версию событий. — Генри присел на краешек кровати с большой кружкой чая в одной руке и узловатой самокруткой в другой. Длинные вьющиеся волосы были, как обычно, заправлены за уши.

— О-о черт. Генри, я опять что-нибудь натворил?

— Есть такое дело. Том только что звонил, спрашивал, как ты и был ли у врача.

— У врача?

— У тебя над правым глазом приличная шишка, а на подбородке — засохшая кровь. Говорят, что ты в каком-то стильном ресторане дал в морду банковскому менеджеру Колину, наблевал в раковину от Филипа Старка[21], бодался с унитазом, а затем, обняв его, пытался заночевать прямо в сортире. Том опасался, что таксист сдаст тебя в травматологию — в таком ты был состоянии.

— О боже, действительно натворил. И это, конечно, не все?

— Конечно. Но ты еще не готов выслушать всю историю до конца. Вот, выпей пока чаю.

Лежа на спине, я пребывал в том золотом промежутке между сном и прозрением, когда кажется, что жестокое похмелье, может, и не наступит. Я приподнялся, опершись на локоть, чтобы взять кружку, и мне немедленно захотелось вернуться назад в этот промежуток.

— О боже, о-о-о боже, ой-ой-ой…

— Похмелье? Эта штука не поможет? — Генри повертел «козью ножку» в пальцах с обгрызенными ногтями. — Специальный рецепт «проснись и пой» от Генри — две части мягкого гашиша и одна часть свежей травы в гильзе из-под «Мальборо лайт».

Я, поколебавшись, отказался. Вкус во рту был такой, словно я всю ночь ел угли из костра.

— Не, Генри, спасибо. Лучше тост.

— Какие проблемы, командир? Будет тебе тост.

Генри исчез, а я попытался сложить вместе обрывки воспоминаний о вчерашнем вечере. Я хорошо помнил прибытие в ресторан, где меня усадили напротив Софи и Колина. Софи благородно выгораживала меня после прокола с почтовым отделением. Я тихо застонал, вспомнив, как пытался лапать ее, когда подавали рыбу. Нехорошо, конечно, но пока не смертельно.

Ой, нет, я, кажется, заставил Люси вынуть блузку из юбки, чтобы, встав на четвереньки, послушать, что у нее там в животе. Было? Точно, было. Вроде бы я также шептал ей на ухо (пожалуйста, скажите, что это неправда), что всегда был в нее влюблен. А потом… У меня вырвался жалобный стон, прервавший поток кошмарных воспоминаний. Когда на следующее утро после бурной ночи меня пронзало раскаяние, я, пока не закончится весь этот ужас, обычно погружался в судорожное, вымученное, бессмысленное веселье в духе песенки «Быть мне счастливой»[22]. На этот раз Кайли не помогла. Тут вернулся Генри с тостами.

— Да, Стретч, боюсь, дела обстоят совсем скверно. Тебе следует подумать, как загладить вину перед Люси, но Том, кажется, тебя простил. Ешь пока, думать потом будешь.

Я взглянул на будильник. Одиннадцать тридцать! Я лихорадочно попытался выбраться из кровати, но добряк Генри толкнул меня обратно.

— Не суетись. Я позвонил в «О’Хара» и сказал им, что ты поскользнулся в душе, схлопотал легкое сотрясение мозга и явишься на работу только вечером. Они очень сочувствовали.

— Генри, у меня нет слов.

— Тост.

— За Генри!

— За Фрэнка! А теперь ешь, вставай и совершай омовение. Нас ждет курс универсам-терапии.

Я снял девятину квартиры Генри год назад, откликнувшись на объявление в «Стандард». До этого я два года жил в Брикстоне, в доме, где беспрестанно менялись жильцы. Дом по адресу Геффен-роуд, 53 претерпевал мутации и в то же время оставался верен себе, подобно лодке философа, которая после постепенной замены всех досок обшивки была одновременно и прежней, и новой. Каждый год менялись один-два жильца, каждую неделю повторялся цикл краж еды из холодильника и груд грязного белья из прачечной. В остальном время словно замерзло и уходило по пустякам. Работа то тут, то там, перебор с травкой и телеящиком, а вот нижнего белья было слишком мало, чтобы тратить целых шесть минут на поход в автоматическую прачечную. Все в том доме покрывал слой въевшейся грязи. Я дожил в этом доме до конца позднего периода отношений с Мэри.

Но я там никогда не хандрил. Более того, был убежден, что жизнь у меня вполне сносная. В конце концов, я прожил в доме столько, что он превратился в мое личное феодальное поместье. Я монополизировал кресло, удобнее всего расположенное перед телевизором, и мог выбирать время, когда заваривать чай на кухне. Наш незлобивый хозяин-испанец даровал мне право последнего слова при отборе новых жильцов. Как-то раз, надеясь на «мон амур» по выходным, я разрешил поселиться в доме двум девчонкам-француженкам. Не прошло и месяца, как они съехали, придя в ужас от затхло-желчного британского духа этого жилища. Их сменили торговавший рекламной площадью король самокруток из Йоркшира и парень, пытавшийся сделаться богатым, восстанавливая «фиаты 500». Жизнь в доме снова пришла в норму, но последний тип переполнил чашу моего терпения. С вечной грязью я еще мог мириться, но промасленный блок цилиндров в ванной и ржавая выхлопная труба с глушителем, пролежавшая в коридоре два месяца, — это уже было слишком. Никто не возникал по этому поводу, никто, похоже, даже не замечал, что дом превратился в помесь автомобильной свалки и скульптурной галереи, поэтому я решил, что с меня хватит, и начал подыскивать новое жилье.

И тут на сцене появляется Генри. В объявлении говорилось: «Отд. комната в квартире (Клапам) для заядлого курильщика, 240 ф/мес.». Сэмюэл Джонсон[23] считал, что искусство рекламы достигло пика к 1745 году. Ему не довелось увидеть этот маленький шедевр. Я блестяще прошел интервью, хотя высокое содержание смол в «Лаки Страйк» привело Генри в оцепенение. Он подал на стол холодные закуски из «Маркс и Спенсер», сок манго и папайи с мякотью и свернул для меня элегантную самокрутку, которая пыхалась удивительно легко и комфортно. Он представил меня Лотти — та, согласно полученной инструкции, сначала сидела в спальне и подслушивала, — и Лотги тоже дала добро. Она показала мне шарф (до отвращения кричащего цвета), который вязала, и спросила, нравится ли мне. Я ответил «да», и она обещала подарить мне его, когда закончит, потому что Генри счел шарф чересчур «бабским». Две недели спустя я переехал в комнату размером с кладовку.

Из Генри получилась бы отличная жена. Он и был отличной «женой» для Лотти, а вдвоем они заменяли родителей мне. Генри работал на дому, сочиняя программную начинку для компьютерных игр, а Лотти занималась вязальной благотворительностью за столом на кухне. Я наблюдал их жизнь с восхищением, но без зависти. Генри занимался удивительно замысловатой умственной работой, Лотти — ручным трудом, дни один за другим тянулись для них в спокойной домашней обстановке. Когда я приходил домой, они валялись на диване с книжками, иногда с сигаретой, холодильник всегда был набит классной готовой едой — «цацики», куриными окорочками «тикка», фруктовыми пюре со сливками, пармской ветчиной, халвой, черникой, красным «песто»[24].

Сегодня Лотти где-то пропадала, и мы пошли гулять по супермаркету с Генри. Он милосердно отказался до поры до времени открывать мне все подробности прошлой ночи. Я катил тележку, а Генри бродил вокруг и снимал богатый урожай с фруктовых и овощных полок.

— Генри, ведь ты силен в теории вероятностей?

— Ну, немного разбираюсь. А что за вопрос?

— Сколько женщин мне нужно встретить, чтобы появился реальный шанс встретить ту, что надо?

— Расширь и поясни. — Генри рассматривал плод карамболы, держа его кончиками пальцев.

— Я собираюсь действовать по принципу «орел или решка». По моей прикидке, каждая вторая женщина, с которой я встречусь, должна оказаться более или менее нормальной, а наши отношения должны дать хоть какой-нибудь результат. Не обязательно сразу к алтарю, хотя бы в кино вместе сходить.

— Фрэнк, мне кажется, в твоей системе есть небольшой изъян. Я рассуждаю не как статистик, а как мужчина. Подбрасывание монеты — очень жестко контролируемый процесс, при каждом броске возможны только два исхода. С людьми… — он остановился прочитать этикетку на пурпурном шпинате, — не все так просто. На твоем месте я бы строил свою паранойю на другой основе. Что-нибудь типа предсказаний погоды или результатов футбольных матчей. Введи дополнительные факторы. Пурпурный шпинат! Что за ерунда. Надо попробовать.

— Хорошо, зайдем с другой стороны. Вообразим, что я подбрасывал монетку на женщину раз тридцать и всякий раз хотел, чтобы выпала, скажем, «решка». Но до сих пор постоянно выпадал «орел». По идее, с каждым разом все вероятнее должна выпасть «решка».

Генри остановился и философски покачал головой.

— Особо не надейся, Фрэнк Каждый бросок — отдельное событие в системе. Неважно, сколько раз выпадал «орел», на следующий раз опять может выпасть то же самое. Надеяться, что «решка» выпадет лишь потому, что до этого был «орел», совершенно бессмысленно. Кажется, я видел пьесу на эту тему — два персонажа постоянно бросали монету, и у них выпадали одни «орлы», а когда наконец выпала «решка», оба умерли.

— Спасибо, успокоил.

Генри уже прочесывал отдел копченостей в поисках новой экзотики.

— Тогда объясни вот что: Англия сыграла 365 матчей в крикет, как если бы бросала монету.

183 выиграла, 182 проиграла — равнее не бывает. Я уверен, что это опровергает твои доводы, хотя не могу понять, как именно.

— Может быть. Но это не подтверждает твои доводы. Они сейчас, кажется, в турне?

— В Новой Зеландии.

— Если выиграют следующий матч, я соглашусь, что к моменту их очередного проигрыша ты как пить дать вступишь в удовлетворяющие тебя отношения.

— Издеваешься?

— Тебе карчофини[25] нравится?

— Ранний период творчества у него был ничего. Когда ты мне, наконец, скажешь, что я натворил вчера ночью?

— М-м, с уксусом, похоже, перебрали. Ладно, возьмем. Когда мы скажем? Мы с Люси договорились, что торопиться не стоит. Трагедия плюс время равняются комедии. Мы хотим, чтобы ты смог сам над собой посмеяться.

— Боже! Ну почему, блин, почему? Почему я сам себе все порчу?

— Не только себе, другим тоже. Не возбуждайся, все не так страшно, как ты воображаешь.

— Она не говорила про девушку, с которой они пытались меня свести?

— Ах да. Девица сбежала с официантом или с кем-то еще после того, как ты пытался овладеть ею прямо на автомате для продажи сигарет.

Я поник над тележкой. В голове резвилось похмелье. Шишка на лбу издавала низкое мучительное гудение.

Генри погрузился в раздумья перед полками с хлебом.

— Мне следует уединиться, Генри. Отречься от общества. Я в нем — лишний.

— Кажется, ты этого уже достиг.

— Прекрасно!

— Просто пить надо чуть меньше.

— Я пью, потому что нервничаю. Если бы эти сволочи принимали меня хоть немного всерьез…

Генри обратил на меня строгий, ясный взор, лицо у него тоже было строгое и ясное. Валяй, папочка, воспитывай.

— Я подскажу, что нужно делать, чтобы тебя воспринимали всерьез. Пойти на вечеринку Люси по случаю долгожданной беременности, нажраться до чертиков, поклеиться к двум замужним женщинам, затеять драку с банковским клерком, далее надо разреветься и объявить присутствующим, что ты — великий поэт человеческой души, потом наблевать в раковину, отрубиться в туалете и в самом конце заявить лучшему другу, который заталкивает тебя в такси, что он зарыл в землю свой талант. Знаешь, такое поведение, несомненно, придает весу.

— О-о… Генри, признайся, что ты шутишь.

— Нет.

— Это все?

— Почти все. Но, как я уже сказал, ты не готов пока услышать всю правду. К тому же тебя уже почти простили. Так что прекращай самобичевание. Кстати, это тебе совет вообще — кончай заниматься самобичеванием и начни что-нибудь делать.

«Великий поэт человеческой души» меня доконал окончательно. Слезопускание мне тоже не понравилось. Да ничего мне не понравилось. Шишак размером с яйцо над глазом вопил об укоризне. Во всей истории трудно было найти что-то смешное. В моем уничижении Том и Люси представлялись солидными, достойными гражданами. Живут в браке, преуспевают, проявляют щедрость, сознательно берут на себя родительский долг, осеняют общество своим великодушием и мудростью, как и положено зрелым людям, — чистоплюи херовы. Ладно, хватит уже, Фрэнк Сам тоже хорош — злишься, что записали в комедианты, а ведешь себя как отъявленный клоун. Пока мои друзья неостановимо продвигались к правильности, мое вызывающее поведение временами представлялось забавным и вполне уместным. Теперь же оно выглядело обычным хамством, идущим от зависти к людям, которые по какой-то непонятной причине меня ценили. Оттого что Том замолвил слово своему папочке, дабы тот взял меня на работу в «Эмпориум», становилось совсем тошно. Обзываю их чистоплюями и тут же принимаю от них подачки.

К тому же меня раздражали не столько другие, сколько я сам. Раньше я считал, что подход Тома и Люси к жизни сродни капитуляции, что их стремление к устойчивости обернется неудачей и крахом надежд. Теперь я так не считаю. Еще тяжелее было видеть перед собой альтернативу. Моя альтернатива — это ресторан в Баттерси и телевизор по пятьдесят часов в неделю. Моя альтернатива — небытие, пустота, мутота, ноль, ничтожество, дырка от бублика… Время мое истекло.

Я долго подпитывал тайную уверенность, что если захочу, то смогу опередить кого угодно, надо лишь включить свои мозги. Наверное, почти все так думают, по крайней мере почти все мужчины. Том решил, что будет адвокатом? Вот если бы я решил стать адвокатом, у меня получилось бы гораздо лучше, чем у Тома. Люси, значит, торгует облигациями? И я мог бы. Генри пишет изощренные компьютерные программы? Если бы я всерьез ими занялся, мои программы были бы еще изощренней. Теперь же от вопроса выбора остался просто вопрос: что дальше? Записываться на курсы юристов, брокеров или программистов для взрослых? Предпосылок для столь абсурдного состязания было маловато даже в прежние, лучшие времена: пара сильных выступлений в дискуссионном клубе в младших классах, неплохо подвешенный язык, ловкость в решении квадратных уравнений — не густо. Просто смехотворно, да только не до смеха сейчас. Я убеждал себя, что не шел той же дорогой только потому, что игра не стоила свеч. Для меня даже сам вопрос о том, что стоило свеч, не стоил свеч. Вот наступит день, и вы все удивитесь…

Генри расплатился, и мы потрусили домой. Я решил кардинально пересчитать собственный «матан» в сторону понижения балла. И еще некролог надо составить. Я всегда их составляю, когда нужно поднять настроение. Некролог помогает выбрать цель в жизни. По дороге домой у меня сложился следующий текст;

СЭР ФРЭНСИС СТРЕТЧ ПРИСЯЖНЫЙ АДВОКАТ ЕЕ КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
Выдающийся юрист Фрэнсис Стретч умер в возрасте 71 года в своем имении Нэш, расположенном в Риджентс-парке, Лондон.

В последние годы прошлого века сэр Фрэнсис сыграл ведущую роль в реформировании патентного законодательства, благодаря чему оно было приведено в соответствие с потребностями нарождающихся информационных технологий. Это достижение заслуживает особого упоминания еще и потому, что сэр Фрэнсис приступил к деятельности в вышеупомянутых сферах довольно поздно — он был принят в коллегию адвокатов только в возрасте сорока лет, получив диплом Лондонской школы экономики по информатике, когда ему было за тридцать.

Настойчивость и невероятное богатство снискали ему прозвище Золотолобый. У современников он пользовался если не обожанием, то уважением.

Сэр Фрэнсис оставил после себя вдову Люси идвух детей от ее первого брака — Фортинбраса и Клитемнестру, а также собственного сына Стэна.

Тысяча двести фунтов

Мои позывы угробить остаток дня на азартное саморазвенчание были остановлены двумя событиями. Когда я корпел над собственным некрологом, позвонили из офиса папочки Тома и предложили несколько дат для интервью на выбор.

— Алло, это мисгер Стретч?

— Он самый.

— Меня зовут Корделия, я звоню из офиса Чарльза Мэнниона в редакции «Эмпориума». Извините, что мы не позвонили вам сразу.

— Ничего-ничего.

Милая, как я к этому привык.

— Я звоню потому, что Чарльз очень хотел бы встретиться с вами в ближайшее время, и у меня есть несколько дат, которые я могла бы вам предложить. Он хотел бы встретиться за завтраком, если вам это удобно.

— Хорошо, отлично.

— Как насчет двадцать девятого?

— Меня устраивает.

— Третьего?

— Устраивает.

— Пятого?

— Хорошо.

— Восьмого?

— Свободно.

— Десятого?

— Идеально подходит.

— Э-э… двенадцатого?

— Послушайте, Корделия, мне вообще любой день подходит. Я как бы свободный агент. Назначайте на любой день.

— Хорошо. Я перезвоню через день-два, чтобы подтвердить дату.

— Спасибо огромное.

Если честно, то я еще не решил, как отнестись ко всему этому делу. Пару месяцев назад я обмолвился в разговоре с Томом, что намерен вернуться в журналистику, намекнув, что это лишь один из многих возможных вариантов, а он заговорил об «Эмпориуме» и сказал, что устроит меня туда в два счета. «Эмпориум» был задуман как «журнал для мужчин, не похожий на другие». Интересно, а какой похож? Вообразите рекламу: «„Мужское достоинство“ — журнал для мужчин, точно такой же, как все остальные». Том был уверен, что меня возьмут. Издатели собирались сделать журнал навороченным и глянцевым, но спонсоры не хотели сильно тратиться. Сэкономить можно было только на пишущей братии, что давало шанс «ветеранам» и «пионерам» вроде меня. Но все равно ужасно. Читал я такие журналы — все эти «Мужские дела», «Под газом», «Для него», «Худышки и милашки», с их яркими обманчиво-зазывными картинками на обложках. И не просто читал, а читаю каждый месяц. Только почему этот фураж для онанистов-шестиклассников корчит из себя что-то необычное и значительное? На мой взгляд, между журналами для мужчин и чистым порно существует только два отличия. Во-первых, настоящее порно зашпилено скрепками. Во-вторых, в журналах для секса вручную промежности стыдливо прикрыты узкими полосками материи. У «Худышек и милашек» муфточки только проглядывают между сжатых ног, напоминая пластинки подтаявшего сыра. Значит, если журнал для мужчин «не похож на другие», он будет отличаться от других только количеством промежностей на страницах. Больше их или меньше обычного, но преждевременная кончина, на мой взгляд, подстерегала «Эмпориум» уже на стадии бизнес-плана.

Я согласился на интервью исключительно ради Тома. Он так старался, что я чувствовал себя обязанным. Заодно позавтракаю на халяву…

Вторым событием стало вскрытие письма, прибывшего с послеобеденной почтой. Кажется, я уже говорил, что никогда не открываю письма из банка. От них одни слезы. Я вообще не открываю никаких писем, так как все они так или иначе связаны с деньгами, которых у меня либо нет, либо не станет. Однако Генри оставил для меня на кухонном столе письмо с адресом, написанным от руки! Я вскрыл конверт и совершенно обалдел, обнаружив, что письмо — от Билла Тернейджа. Видимо, он черкнул и отправил письмецо сразу же после нашей встречи в Найтсбридже. Письмо было на вощеной бумаге — личном бланке с причудливым логотипом в форме стола в верхнем правом углу. Наверное, сам рисовал. Помнится, он блестяще проявлял себя на уроках труда. Пока я мучился со стойкой для кружек, Билл успевал смастерить секретер в стиле короля Георга вкупе с инкрустациями и лаковым покрытием.

В те времена Билл занимал в лиге моих друзей место где-то посредине таблицы — наподобие «Астон Виллы» или «Ковентри Сити»[26]. Подобно этим клубам, Билл не производил фурора и с четырнадцати лет до поступления в университет мало что значил в моей жизни. Долговязый, слегка угрюмый и влюбленный в природу, Билл был другом-середнячком для многих. Он любил в одиночку ходить в пешие и велопоходы, его слишком независимый вид, брезентовая куртка и тяжелые башмаки не добавляли ему приятелей. Я даже не смог припомнить ни одной дурной мысли по его поводу. Он был какой-то постный. Билл был из тех, кто достиг половой зрелости на девятом году жизни. В седьмом классе он уже мог зажимать гениталии между ног, имитируя волосатый женский лобок В итоге он лишил сна многих одноклассников, включая меня, заставив нас мучиться от стыда и страха по ночам. Ну почему у меня промежность как у пластмассовой детской игрушки, а у него как шкурка у хорька?

Однако этот период быстро закончился, и мы стали ходить на одни и те же вечеринки, снимать лифчики с одних и тех же девчонок, иногда в одно и то же время, и еще три-четыре года решали вопрос, что делать потом. Потом он не смог поступить в Оксфорд и пошел в Университет Восточной Англии. На первом курсе я как-то навестил его, на этом все закончилось. Пять лет легкой привязанности канули в прошлое, как случайное рукопожатие.

В письме говорилось:

Дорогой Фрэнк!

Не падай со стула! Я рад был встретить тебя вчера. Похоже, ты очень спешил. Надеюсь, что вечеринка тебе понравилась.

Теперь напрямки — введу тебя в курс дела, а то вчера в спешке не получилось. Я уже девять лет женат (во как!) на Сью, мы познакомились в универе (ты ее встречал, но она говорит, что не удивится, если ты забыл), у нас трое детей — Дебби 9 лет (она и есть причина!), Бену 6 лет и Мюррею 5 лет. Хотели было сделать операцию, но Бен действует лучше любых противозачаточна методов!

Я хотел пожелать тебе всего наилучшего и пригласить приехать к нам в Суффолк в любое время, у нас есть свободная мансарда (мой кабинет — я все еще пишу!) с диваном-кроватью. Пабы у нас хорошие, работают всю ночь, море — мокрое и живительное. Черкни пару строк. А лучше позвони, хотя я никогда не любил телефон и сейчас тоже не люблю.

Твой «восставший из праха» Билл Тернейдж.

Тон письма я определить не смог. В нем было подозрительно много восклицательных знаков. На упрек, что я потерял с ним контакт, вроде бы не похоже. Отчего-то письмо подняло мне настроение, я был глупо тронут и даже сообщил Генри, что «только что получил весточку от старого друга и он приглашает меня в гости в свой собственный дом в Суффолке». Генри особого интереса не проявил, что было неудивительно — он сидел на диване, смотрел «Голубого Питера»[27] и мастерил себе очередную самокрутку. Лотти дремала, уткнувшись ему в бедро. Еще один тяжелый день в жизни семейства Стенджер.

— Вот и хорошо. Собираешься навестить его?

— Нет уж Трое детей и жена-сова. С души воротит.

— Сентиментальный ты старый дурень.

— Мне виднее, для меня это — чистая смерть. Кроме того, мне пора на работу.

— Прояви себя с наилучшей стороны.

С учетом напряга прошлой ночи к машине я шагал в довольно пристойном настроении. Меня посетило ставшее редким чувство, которое можно описать словами «дела пошли в гору, дела начинаются интересные». Надо признать, что ощущение это нечасто к чему-либо приводило, но все же оно лучше истерик и самобичевания до изнеможения, почему же его не поддержать? Перспектива весь вечер обслуживать столики сегодня не побуждала меня, вопреки обыкновению, выть от тоски.

«О’Хара» являл собой блестящую идею, если считать таковой идею, приносящую кучу денег тому, кому она пришла в голову. Трудно судить, чему заведение обязано своим успехом — везению или расчету. Роль хозяина и главной движущей силы выполнял Барт, или Грэм Бартон. Раньше он подвизался в рекламе, где принадлежал, по его словам, к старой гвардии, угодив в почтовый отдел прямо из общей средней школы в Попларе, миновав стадию разносчика молока. Такая карьера сделала Барта жестким и хитрым по сравнению с бывшими одноклассниками, и он не преминул пустить свои способности в ход. Агентство «Леонарде», которое он вел пять лет, страдало от старомодности, раздутых штатов и финансовой неразберихи, но, будучи пионером коммерческого телевидения, сохраняло некую культурную ценность, делавшую его пригодным для продажи. Умело разыграв географическое положение и карту «английского джентльмена», Барт и еще пара прощелыг в 1988 году загнали агентство японцам за непомерную цену. Первая полоса «Кампейн» за памятную неделю вывешена в туалете «О’Хара»: «„Миекко“ покупает „Леонарде“ — за ценой не постоим!» Барт как-то раз признался, что даже он огреб тройную реальную стоимость агентства, а ведь ему принадлежали всего пятнадцать процентов.

На эти деньги он устроил себе двухлетний отпуск, потом вернулся и открыл бар «О’Хара». Блестящая идея состояла в том, чтобы доить ВУЕБКОВ. Вы спросите, кто такой ВУЕБОК? Выпускник Университета — Есть Бабки — Обладатель Карты. Создание аббревиатуры наверняка стоило Барту целой бессонной ночи. Корень «еб» — становой хребет его лексикона. Он был с ним неразлучен при любых обстоятельствах Вопрос «Ебаного пирожного хочешь?» означал, что Барт проснулся в прекрасном расположении духа. Грэм допер, что открывать фешенебельный ресторан слишком рискованно: персонал и помещение стоят кучу денег, мода меняется в мгновение ока, придется соревноваться с другими лондонскими ресторанами, последним писком может оказаться все что угодно — от ужина крестьянина из Анд до техасско-бельгийской кухни. В классическом стиле рекламного агента он сначала выбрал целевую аудиторию, а потом уже предложил ей то, в чем она нуждалась, — темное дерево, постоянство, старые киноафиши, плотную пищу, место, где можно пошуметь, и бар, открытый допоздна. Бац! Блестящая идея. Четыре года спустя он уже держал пять ресторанов в стратегических точках кучкования младших бухгалтеров и юристов-стажеров — Батгерси, Уэндсуорте, Клапаме, Фулхэме и Шепардс-Буше. Еще два намечались к открытию в Хайгейте и Хаммерсмите. Барт хорошо изучил повадки молодой безвкусной публики, проживающей в раскрашенных под «жасмин» двухуровневых квартирках с репродукциями Моне и полной коллекцией Фила Коллинза на цифровых носителях. Перепихнувшись на пыльном восточном коврике из «Хабитат»[28], недавно съехавшиеся парочки ощущали томление по горелому протеину и попадали в заведение Барта, где за пряными куриными крылышками и бутылкой австралийского «Каберне-Совиньон» обнаруживали детальное знание весеннего каталога «ИКЕА». «О-о, какая прелесть — иметь по соседству уютный маленький ресторанчик, но я все же считаю, что занавесочки в ванной будут очень даже к месту».

За последние годы Барт, наверное, наварил на пустоголовых ВУЕБКАХ еще пару миллионов. Со временем «дети» подрастали, отрывались от дорогого утяжеленного детского питания и начинали ходить в места, где не крутят «Юритмикс». Барт и ухом не вел — как только одна группка снималась, сразу же появлялась другая — мальчики в свитерках из «Маркс и Спенсер» и хэбэшных брючках, девочки в джинсах и голубых блузках с воротниками на пуговках. Им не терпелось быть обобранными до нитки толстозадым хамом. Он лишь менял записи на новые — Эния, Мэрайя Кэри, «Ривер-дэнс» — тягучая музыка и тягучая еда для тягучих людей.

Для неотесанной деревенщины с эссекских болот у Грэма получалось вовсе неплохо. У него был вороненый двенадцатигоршковый «мерседес» S-класса с тонированными стеклами и надписью «Улет» на номерном знаке. Он восседал на кремовой коже, придерживая руль толстым, как французский багет, пальцем, и, не обращая никакого внимания на полицейские камеры и пешеходов, безостановочно рычал в трубку цифровой мобилки угрозы и проклятия своим менеджерам. Если он не сидел в «мерсе», то сидел в казино, вооружившись парой тысяч, взятых из кассы «О’Хара».

Барт ловко управлялся со своим телом в полтора центнера и, как заправский голливудский режиссер, носил рубашки от Ральфа Лорана, старые «ливайсы» в обтяжку и белоснежные «рибоки». Он любил Рода Стюарта. Барт весь состоял из налички, хрома, тонированного стекла, мягкого порно и духа семидесятых.

В голове жирного, богатого плебея не умещалось, что он что-то мог делать не так, и, согласно его примитивным принципам, он действительно делал все как надо. У него имелась своя квартира на Кэдоган-сквер в Беркшире, которую он называл «домом Хефнера»[29] и где любил с гонором султана демонстрировать сексуальные трофеи. Друзей, за исключением шестерки Брайана-Дубины, у него, похоже, не было, и весь день он проводил, уставившись на колесо рулетки, иногда нанося неожиданные визиты в компании с очередной яванкой, джордийкой[30] или японкой в свои бесстыдно прибыльные рестораны. Проведя в яростных удовольствиях сорок пять лет, он собирался продолжать в том же духе. Рейтинг у него был высок до неприличия:

68 баллов. Неплохие спортивные результаты. Кого-то они могут удивить, но для тех, кто знает, как Барт себя любит, в них нет ничего нового. Барт на полном серьезе думает, что он — классный парень. Он тащится от каждого кусочка себя и своей жизни, от химических кудряшек до воротника и чистеньких толстеньких пальчиков на ногах, от пухлого «мерса» и тигровой шкуры на кровати. При такой любви некогда быть несчастным.

Когда меня выперли из газеты, я завязал с журналистикой. Испробовав всяких временных работ, я прибился к филиалу «О’Хара» в Баттерси. Барг провел «интервью» в машине по дороге из уэнд-суордского филиала в казино. Предложив выйти на работу в тот же вечер, он высадил меня на Фулхэм-роуд, сказав, чтобы я добирался на тот берег сам. Так я угодил в официанты, в коем качестве мне пришлось пережить немало неприятных минут, обслуживая людей, которых я знал по университету.

«Фрэнк, а ты-то как здесь оказался?» Что нужно понимать следующим образом: «Как же это тебя, баклана убогого, угораздило так тормознуться?» Пусть из них получились безграмотные тупицы, но прямые вопросы с подковыркой они задавать умели. Мужики особенно. К счастью, когда я попал в «О’Хара», мои сверстники уже переросли этот уровень заведений и мне не пришлось сочинять байки про недописанный киносценарий. Месяцев шесть назад меня перевели в менеджеры. Ура! Теперь в мои обязанности входило снимать кассу и выставлять вон не в меру буйных. По субботам, особенно после международных встреч по регби, начиналось хоровое пение спортивных гимнов. Я не мешал, корча утомленно-довольную мину. Но к моменту, когда, набравшись, парни начинали тыкать членами в десерт, мне, как менеджеру, приходилось вмешиваться и выкидывать придурков за дверь. Однако следует признать за «вуебками» два достоинства: они никогда не лезут драться и всегда платят по счету. Английское воспитание в кругах среднего класса, очевидно, допускало прилюдное погружение гениталий в шоколадный мусс, но поссориться с официантом и сбежать, не заплатив? Что вы, как можно…

Я не ушел из бара, потому что идти было некуда. Любой переход возвращал меня к Самому Главному Вопросу, нагонявшему дикую скуку: «Когда ты наконец сделаешь в своей жизни что-нибудь путное?» — и прочим бабско-материнским вопросам. Стоило мне попробовать на цыпочках подобраться к столь колючей теме, внутри немедленно оживал подросток-девственник и заклинал: «Не торопись, не сейчас, не здесь, подожди еще немного. Вот выиграешь в лотерею или откуда ни возьмись явится большая любовь на белом „феррари“, и тогда, Фрэнк Стретч, ты наконец станешь свободным и сделаешь в своей жизни что-нибудь путное».

Вдобавок я просто привык к рабочему ритуалу. Другой работы у меня не было. С возрастом становилось все глупее тешить себя самообманом, что это — все временно, что мои амбиции еще принесут плоды. Сначала мне легко было считать работу в ресторане короткой передышкой в пути. Прошло три года, и теперь даже мысль об интервью с отцом Тома в «Эмпориуме» вызывала тревогу. Расставаться с привычным порядком вещей было боязно.

В тот вечер, несмотря на похмелье и травму, я принялся за работу с ясностью в мыслях, меня тянуло на панибратство и разговоры, но, главное, я чувствовал себя в безопасности. Видит бог, я знал свою работу. Через минуту после моего прибытия приборы на столах разложили по моему вкусу, меню на грифельной доске привели в эстетичный, читабельный вид, и я решил провести мини-распродажу тошнотворного чилийского «Мерло», которого у нас скопилось слишком много. Я был хорош на своем месте. Зачем же, спрашивается, уходить?

Да, кстати. Я не мог уйти еще и потому, что был должен Барту.

История получилась трогательная, если вас трогают истории про банковских менеджеров. Мой — мистер Фрост — был добрый и нестрогий. Его первое письмо сочилось искренним сожалением. Я как открыл счет в оксфордском отделении, так и не удосужился перевести его поближе к дому. Тоном, не допускающим возражений, он «пригласил» меня на консультацию. Явившись, я обнаружил, что банк превратился в филиал «Макдоналдса». Исчезли прежние внушительность и устрашающие замашки. Персонал не прятался от шушеры (пардон, клиентов) за пуленепробиваемыми стеклами, но, нацепив нейлоновые шарфики и дежурные улыбки, сидел за столами из фальшивого тика прямо посреди зала.

Фрост прошел по серому стерильному пространству мне навстречу. Он старательно потряс мою руку и «пригласил» меня в комнату для консультаций. Я спросил, что случилось с их офисом.

— Теперь в моде открытая планировка. Мы переходим на низкие структуры.

— Это как? Переезжаете в дачные домики, что ли?

Юмор — военная хитрость Стретча, когда он нервничает.

— Нет-нет. Низкие структуры менеджмента. Сокращаем цепочку подчинения.

Значит, теперь, если кассиру понадобится новая пачка скрепок, ему уже не надо будет стучать в дверь менеджера, транжиря две бесценные секунды менеджерского времени. Я не произнес этого вслух. Низкие структуры явно действовали на Фроста угнетающе.

Комната для консультаций была размером с кабинку туалета. Мы присели за крохотный стол, неуклюже толкая друг друга коленями.

Фросту было на вид лет тридцать пять. У него следующий расклад:

Итого: зарплата 30 тысяч в год с неплохой пенсией; «счастлив в браке»; угасающий интерес к работе; скучный типовой дом без единой книги; «мондео» или «вектра», в худшем случае — «ровер б»; гибкое тельце (в сквош во время обеда играет, что ли?); весь круг знакомых связан с банком (половина очков приходится на коллег по работе); неплохой, но серенький человечек; последний показатель приближается к нулю. Менеджеры банков, в отличие от участковых врачей, а вместе с ними — учителя и полицейские перестали быть «столпами общества» десятки лет назад. Ныне они — рабы сектора услуг, которых замечают, лишь когда они приносят плохие новости: «Вас обокрали, у вашего малыша Джонни — дебилизм, вы — банкрот».

Для обсуждения годилась только сфера  . Фрост вполне мог оказаться еще одним прилежным мужем, который вспахивает свою ниву при выключенном свете, никогда не меняя позиции, с монотонностью метронома ровно тринадцать раз за финансовый год. Однако оставалась зыбкая вероятность, что он — местечковый секс-террорист, свингер, садомазохист, который каждый вечер облачается в латекс и цепляет на мошонку прищепки. Удушающий уют — купленный в кредит широкоформатный телевизор и кухонные занавески с фестонами — уже многих мужиков до этого довел. Несмотря на неясность в данной сфере, балл у Фроста был значительно выше моего, а это главное.

В тот день Фрост был непохож на самого себя. Привычный иронично-снисходительный тон сменился вымученной сверхофициальной учтивостью. Он обращался ко мне, как к восковой кукле.

— Спасибо, что приехали к нам, мистер Стретч. Надеюсь, что наша консультация принесет полезные плоды обеим сторонам и незакрытые вопросы будут решены к обоюдному удовлетворению.

Я уставился на него в изумлении:

— Вас что, по сценарию говорить заставляют?

Он смутился.

— Э-э… вроде того. Любые консультации по пересмотру порядка ведения счета клиента теперь начинаются с открытого, честного изложения намерений. Это — часть перенацеливания банковской стратегии на нужды клиента.

У меня, наверное, был очень глупый вид.

— Да. На нужды и запросы. Именно. Вечно я забываю про «запросы».

Я спрятал мои подозрения за маской безразличия. Попробуйте при случае — иногда помогает.

— Ага. Понятно. Нельзя ли поподробнее о пересмотре порядка?..

Для овоща, угодившего в суп, я вел себя вызывающе. Фрост порылся в толстой кипе бумаг, которую принес с собой. Неужто сценарий потерял? Может, подсуфлировать?

— Вы, видимо, не читали писем, которые мы вам присылали?

— Ну-у, как же… читал. Но я не помню всех подробностей.

Фрост сдался:

— Ладно. Я заметил, что в среду к исходу рабочего дня на вашем счету наблюдался дебетовый баланс в размере… (эффектная пауза) одной тысячи двухсот двадцати двух фунтов и семнадцати пенсов.

— Так много? Вот черт!

— Я также заметил, что счет не был в плюсе вот уже семь месяцев. За девять лет ваших с нами отношений ваш счет ни разу не находился в плюсе дольше трех недель подряд.

Все, что он говорил, было правдой, но я оказался совершенно не готов к бою, и мне нечем было крыть. В таких ситуациях знания — сила. «Ваши с нами отношения» тоже меня слегка задели. Я прикинулся дурачком:

— Но я не превышаю овердрафт. Как правило.

Фрост взял себя в руки и наконец посмотрел мне в глаза.

— Гм. Как правило. Кстати, банку спустили новые директивы — мы должны гармонизировать стандарты обслуживания счетов и структуру расходования средств среди клиентской базы.

Я одобрительно кивал, стараясь делать вид, что мне интересно слушать про новые директивы.

— В новых директивах говорится, что если клиент не способен должным образом решать задачи по поддержанию кредита, то условия пользования счетом пересматриваются и, в особых обстоятельствах, осуществляется согласованное закрытие счета после возмещения задолженности. Неспособность клиента к выполнению пересмотренных условий в крайних случаях может стать причиной юридических санкций.

Автор этого текста умел отсекать хвост по кусочкам.

— Боюсь, что вы попадаете во вторую категорию, мистер Стретч.

— Не во вторую, а в последнюю. Судя по тексту, категорий больше, чем две.

— Разве?

Фрост в изумлении уставился в стандартный лист бумаги, на котором, очевидно, и была начертана бессмертная проза. У меня мелькнула мысль, что если бы они действительно напутали с количеством категорий, то им пришлось бы угробить несколько тысяч на перепечатку всей документации. Мысль меня утешила, но ненамного.

Фрост поднял глаза. У него был очень утомленный вид. За удушающими кольцами менеджерского новояза я различал порядочного человека, который пытался мне кое-что объяснить. Ему очень не хотелось говорить этого напрямик, но он переборол себя.

— Проще говоря, мистер Стретч, если вы не выплатите долг в течение месяца, мы подадим на вас в суд. Мне очень жаль. — Бедняга был близок к нервному срыву. — Крайний срок — тридцать дней.

— Боже, неужели все так плохо? Не волнуйтесь, это еще не конец света. Я разберусь.

— Я мало чем могу помочь. Дело уже ушло наверх.

Ишь ты. У низкой структуры вдруг обнаружился верх. Я так и знал.

Фрост проводил меня до улицы и вместо рукопожатия похлопал по плечу.

— Желаю удачи. Я действительно очень сожалею, просто слов нет.

Приподняв брови, он смотрел на меня глазами, полными печали. Мне захотелось его обнять. Интересно, как у него это получается? Только что грозил пустить меня по миру, и вот я уже готов его пожалеть. Поразмыслив, я решил, что угрозы исходили не от него. Главный мистер сидел где-то на куче денег в кондиционированной штаб-квартире, поигрывая шелковым галстуком на раздутом от бургундского брюхе. Фроста просто использовали как подневольного карателя. Его оскопили. Его прежнее право вершить дела по своему усмотрению, которое приносило ему удовлетворение от работы, заменили новыми директивами, превратив и его самого в говорящую директиву. В автобусе по дороге домой я представил, как Фрост сидит в баре отеля где-нибудь в Суиндоне во время бесовских курсов по обслуживанию клиентов и ругает почем зря новые порядки или наливается под завязку дома на диване и потом всю ночь скулит жене о своем ущемленном достоинстве. Как быстро вундеркинды с лэптопами перенацелят стратегию с нужд и запросов клиентов на увольнение половины персонала? Думаю, за ними не заржавеет.

От сладких мыслей денег не прибавлялось, и я решил произвести ревизию моих возможностей. Воровство, проституция, нищенство, бегство, тюрьма, Барт. К моей остановке мне стало совершенно ясно, что иного пути, кроме как попросить денег у Барта, нет. Лучше поступить в рабство к толстому бандюгану, чем становиться домушником, попрошайкой или платным пидором. Выйдя на работу в вечернюю смену, я позвонил Барту на мобилу и так лебезил, что, когда вспоминаю об этом, хочется скулить от омерзения. В трубке было слышно приглушенное бормотание крупье и китайскую речь — Барт опять торчал в казино. Я робко умасливал Барта минуты две и только тогда понял, что он давным-давно согласился. Барт поставил только одно условие: он давал деньги в долг как личный заем и вернуть их я должен был разом, а не капля по капле. Он даже на проценты не намекнул. Его выгода состояла в том, что я фактически был прикован к «О’Хара», пока не соберу и не отдам тысячу двести фунтов. При зарплате, какую я там получал, времени на это ушло бы немерено.

И все же в тот вечер, несмотря на бодун, яйцеобразный шишак на лбу и чувство раскаяния, на душе у меня было легко. Я раздавал команды налево и направо и обволакивал посетителей своим шармом. Тепло, светло, никто меня не знает, а с работой я справлюсь и с завязанными глазами. Работа временно заменила мне счастье. Вот как повлияли на меня письмо в надписанном от руки конверте и приглашение на интервью. Счастье, разумеется, длилось недолго.

2,91 фунта

Я вспомнил, что предложил работу Сэди, и слегка скис. Попытка снять Сэди не зафиксировалась в памяти, но я не сомневался, что так все и было. После подобного поведения и прокола с Колином вряд ли у нее сложилось хорошее мнение о будущем начальнике. Я попросил Сэди прийти около шести тридцати, что оказалось очень кстати, так как, по словам повара Паоло, туповатая девица, которую я нанял неделю назад, позвонила и объявила, что увольняется. Она была из обычной обоймы — ирландка из Керри[31], но настолько ни черта не понимала, словно приехала с Крайнего Севера или родилась в четырнадцатом веке. Беспрерывно смолила у мусорных баков и тихо плакала в фартук Каких официанток я только не перевидал в «О’Хара» — вороватых, безъязыких, неграмотных, горластых, ленивых. На те деньги, что платил Барт, клевали лишь люди, не способные связать двух слов и с таким количеством прыщей, что их не пускали на порог даже в «Макдоналдсе». Сэди устраивала нас по всем статьям.

Она явилась, опоздав на десять минут, в грязном плаще и выцветшей черной мини-юбке. Я стоял у бара и расставлял белые пластмассовые цветы по вазам.

— Черт. Извини за опоздание. Заблудилась в Клапаме.

Сэди и виду не подала, что чуть меньше суток назад я пытался облизывать ее лицо.

— Ничего. Снимай плащ, я объясню тебе расклад.

Она была совсем рыжуха — волосы не соломенного цвета и не обесцвечены, а настоящего рыжего, ярко-оранжевого оттенка. Сэди забрала их назад в сложно заплетенный узел, но такая масть бросается в глаза, что с ней ни делай.

Я подвел Сэди к столику и сказал:

— Обеденная смена с одиннадцати тридцати до пяти, вечерняя — с пяти до одиннадцати тридцати. Блюда со скидкой прописаны на доске. Оплата — 2,91 в час.

— Да это ж курам на смех.

— Плюс чаевые. За день набегает больше двадцати фунтов.

— А что говорится в трудовом договоре на случай, если босс начнет приставать?

— Ну ладно, ладно… Я не обязан был принимать тебя на работу, сама знаешь.

Я сразу же понял, что сфальшивил.

— А я не обязана была соглашаться.

— Хорошо-хорошо. Но, может быть, мы… замнем… этот инцидент. Мне в самом деле очень жаль.

— Не жалей. Я была польщена.

— Правда?

— Да. Особенно когда ты сказал, что обычно не волочишься за рыжими и коллегами по работе, но я достойна исключения из правил.

— Неужели так и сказал?

— Уверяю.

— Плохо дело.

— Ничего, переживу. Как твое сотрясение мозга?

— Уже лучше. Сотрясения не было, я просто вырубился.

— Как дела с поэмой?

— Ты о чем?

— Ну, вчера ты заявил, что ты — великий поэт человеческой души. Мне просто интересно — успел ты накропать какие-нибудь стансы за сегодняшний день?

Я в глубокой печали уронил голову на локоть. Сэди рассмеялась. Она смеялась грязно и безжалостно, как мужик.

— Клиент пришел. Мне пора.

Часть меня отказывалась верить, что Генри ничего не выдумал. Я поразмыслил, не сунуть ли голову в печь для пиццы, но потом решил просто пойти курнуть у помойки. В течение следующего часа я мало разговаривал с Сэди, зато она, проходя мимо, каждый раз роняла: «Оказывается, великий поэт умеет делать коктейли!» или «Смотри-ка, наш Байрон тарелки протирает». По правде говоря, я стал относиться к ней теплее.

В восемь заявился Барт со своей шестеркой Брайаном. Такое случалось редко. Обычно Барт приезжал перед началом вечерней смены всем вставить пенделя, чтобы лучше работалось, но ужинать в собственном ресторане ему бы никогда не пришло в голову. Он в некотором волнении сел за столик у окна и жестом подозвал меня к себе.

— Стретч, как у нас дела на этой неделе?

— Хорошо. Тысяч десять уже сделали.

— Сколько смен отработал?

— Пока четыре. Как обычно.

— Твою мать, Фрэнк, а чаще ты выходить не можешь? У нас конкретно выручка больше, когда ты работаешь.

— Спасибо, добрый вы наш. Не могу я выходить чаще. У меня крыша поедет. И сверху ты не станешь платить. Я скорее в пидоры наймусь.

— Не дрочи писю, Фрэнк, сделай еще пару смен.

— Не-а.

— Как дела на этой неделе, говоришь?

— Десять или десять с половиной.

— Ладно. Неплохо. Мы останемся выпить, принеси мне пару сотен из кассы.

— Еще пока не набралось. Снять налик со счета?

— Соображаешь, валяй, три сотни хватит. Я потратился, а бумажник у Мосассы.

Я догадался, что Мосассой была та самая фигуристая мулатка, с которой я его пару раз видел. Я натянул свое жуткое пальто и на выходе сказал Сэди: «Принеси им выпить, Сэди», указав на Барта с Брайаном.

Выскочив на ветер, я потрусил к банку, испытывая смутную тревогу. Барт снимал со счета по три-четыре штуки в неделю, и сумма эта продолжала расти. Похоже, я ему нужен прежде всего для того, чтобы бегать в банк за наличкой. Барт никогда не снимал деньги сам, всегда посылал менеджера. Бодрые заверения бухгалтера Тони Линга, что это нормально, меня не успокаивали. Тони всегда мог сговориться с Бартом у меня за спиной. Возможно, я похож на параноика, но вы не имели дело с Тони. У него маленькие острые зубки, из-за которых он дико похож на мелкого грызуна.

Когда я вернулся в «О’Хара», Барт и Брайан стояли на улице со злыми рожами.

— Кто эта рыжая сучка?

— Сэди, первый день работает.

— Я ее увольняю. Давай сюда бабки.

— То есть как увольняешь? Что она сделала?

— Сам у нее спроси. Мы поехали.

Я отдал ему плотную пачечку денег и вошел в ресторан. Сэди нигде не было видно. Я заглянул на кухню:

— Паоло, где Сэди?

Паоло ткнул большим пальцем в направлении мусорных баков. Сэди я нашел созерцающей грязный двор и медленно пускающей табачный дым.

— A-а, вернулся. Это что за хрен с бугра был?

— Этот хрен с бугра — владелец ресторана.

— Что-о?

— Это — Барт, Грэм Бартон. Хозяин заведения.

— Черт. Я думала, что владелец — ты.

Я не знал, то ли радоваться, то ли обижаться.

— Нет, не я. Что ты там натворила?

— Пошел ты.

— Да говори уж..

Она потупила очи и пыхнула сигаретой.

— Ну хорошо. Я сказала ему, что он — старый, жирный мудак.

Сэди посмотрела на меня и рассмеялась.

— И зачем ты ему это сказала?

— Не знаю. На нервы он мне действовал.

— Как же он умудрился за две-το минуты?

— Он сказал: «Рыжая-бесстыжая, а ну, епть, сообрази нам выпить». Вот я и послала его, тогда он назвал меня сучкой, а я его — старым, жирным мудаком. А потом он ушел.

— Как галантно все получилось.

— Господи. Ну, извини.

На ее лице вовсе не было сожаления. Она явно дурачилась.

— Он потребовал, чтобы я тебя уволил.

Сэди закинула голову и посмотрела в небо, выпустив затейливую струйку дыма.

— Нет, какая жопа!

— Ты разве удивлена?

— Мне и вправду не помешали бы деньги.

Я прислонился к дверному косяку, рассматривая ее профиль. Нос у нее был вздернутый и круглый, но все остальное выглядело неплохо. Широкий рот, губы хоть и тонкие, но линия чувственная. Рыжина угадывалась даже в полутьме. И при зимнем лунном свете невозможно было ошибиться. Рыжее не бывает. Эта мысль вывела меня из состояния восхищенной мечтательности.

— Вот что я тебе скажу. Я пока ничего не буду делать, подожду, пока Барт не позвонит и не повторит свое требование. Теперь он не покажется здесь пару недель, так что попробую спустить дело на тормозах.

— Серьезно?

— Мне что так, что эдак.

Она затоптала окурок.

— Чудесно!

Мне показалось, что Сэди вот-вот меня поцелует, но она, проходя мимо, лишь слегка ущипнула меня за ляжку. Результат был тот же самый — я двадцать минут бесплодно боролся с эрекцией, мысленно убеждая себя, что работникам общественной сферы нельзя верить. Мое предубеждение по отношению к рыжим таяло на глазах.

Из Сэди получилась хорошая официантка. Несмотря на то что она путала заказы, умудрялась полностью избегать визуального контакта с посетителями, готовыми сделать заказ, и у нее постоянно все валилось из рук, никто не обижался, потому что она была симпатичная и веселая. Походка тоже была классная. У нее были чуть кривоватые ноги, обувь сорок второго размера и оттопыренный, как у африканской велосипедистки, зад, но ходила она прямо, быстро перебирая ногами и приятно, в меру покачивая бедрами.

Я стоял в своем углу около стойки бара и, грызя авторучку, наблюдал, как она яхтой снует туда-сюда. И тут зазвонил телефон.

— Ты что, мать твою, ее еще не выпер?

Это Барт, с мобильника из машины. Прием был ужасный, но суть не оставляла сомнений.

— Пока нет.

— Чего ждешь? Ей, на хрен, место на помойке, Стретч.

— Послушай, Барт, она нормально работает. Я ей сказал, кто ты такой. Она в полном атасе. У нее правда хорошо получается.

— А мне-το что! Я никому не дам называть себя жирным мудаком. Гони ее в шею.

— Я считаю, что это неправильно.

— Не дергай мне залупу, Стретч, гони эту шлюху, и дело с концом.

— Пусть сегодня и завтра доработает. Потом найдем кого-нибудь вместо нее, и я ее рассчитаю.

— Я не пойму, что с тобой сделалось, Стретч. Ты нанимал — ты и гони.

Я посмотрел на Сэди. Она окучивала парочку в дальнем конце зала. Мужик улыбался как идиот, его дама нервно барабанила пальцами по бокалу.

— Почему бы не дать ей еще один шанс?

— Тупая щелка! Никаких шансов! И выгонишь ее ты сам, Стретч! Я так хочу.

— Всего один шанс!

— На хер! Ты эту шлюху нанял, ты и выгонишь.

Меня проняло.

— А сам что? Ты всегда говорил, что тебя хлебом не корми — дай кого-нибудь уволить.

— Не всегда. Ты, блядь, менеджер или кто? Надеюсь, ты не успел прилипнуть к ее дырке, Стретч? Было бы очень глупо, очень, блядь, непрофессионально.

— Ты меня знаешь, Барт.

— Да, ты еще та наглая морда. Так ты выходишь работать в выходные или нет? Мне деньги потребуются.

— Ладно уж Кажется, я всех друзей распугал, никаких дел вроде не осталось.

— Кончай! Мне твоя биография на хер сдалась. Гони ее вон, Стретч.

Барт бросил трубку. Он присвоил себе право ползать по моей жизни как мокрица. Три года изучая историю Европы, я усвоил одну вещь: бунты проистекают от несправедливости. Я решил стоять насмерть.

К полуночи мы закончили, и я сидел с Паоло, обсуждая меню на выходные. Сэди за стойкой бара листала журнал.

— Чего домой не идешь?

— Меня подвезут.

— Симпатичный?

— Официанты-итальянцы в твоем вкусе?

Меня кольнула ревность. Вспомнилось, что Генри говорил, будто она свалила вчера вечером с каким-то официантом. Слишком быстро я становлюсь неравнодушен, нельзя так.

— Девятнадцать лет, пресс как стиральная доска.

— Это дело наживное.

— И с большим членом.

Она снова зарядила свой гнусный хохот. Паоло улыбнулся из национальной солидарности.

Я отвернулся, стараясь не злиться. «Твою мать. Не удивительно, что повсюду в Европе считают, что снять английскую бабу проще простого».

— О-о-о! Что я вижу! Гордость англосаксов под угрозой! Паоло, ты как считаешь, англичанку легко снять?

Паоло лукаво ухмыльнулся:

— Это! Нормально. Не легко, нормально.

— Так, давай вернемся к меню, Паоло.

Сэди вновь углубилась в «Эль», «Мари Клер», «Кошечки с хлыстами», или что она там читала. Эти журналы давно пора привлечь к ответственности. С какой стати они перешли от пропаганды женской гигиены к ее противоположности? «Анальные исследования!! С помощью вибратора!!!», «Трахаешься с коллегами?!! Почему не со всеми сразу?!! Почему бы не снять это на видео?!», «Пусть он спустит тебе на лицо!! Это дешевле косметики!!!» Существует предел, и бабские журналы через него давно переступили.

Когда мы с Паоло закончили, Сэди уже вышла из ресторана, но ее хахаль так и не приехал.

Я запер двери и опустил стальные жалюзи. Сэди стояла на краю тротуара, посматривая то вправо, то влево. Я перешел на другую сторону улицы, где припарковал свой «кавалер». Мне было больно от того, что даже Сэди, которую я, возможно, больше не увижу, понимала, что я потащусь по городу на этой развалюхе.

— До завтра, Сэди. Желаю удачи.

Я сам не понял, зачем сказал «желаю удачи», — просто так вырвалось.

— Пока, Фрэнк.

Я завел машину и под тарахтение мотора прикинул балл Сэди.

Очки за  и  были под сомнением, но все равно она набирала только 23 или 27. Сначала, благодаря связи с Люси, я подумал, что Сэди может оказаться на высоте по  , однако выяснилось, что ее отец съехал вниз из учителей (куда уж ниже?) в мелкие фермеры. Он содержал одиннадцать разнокалиберных тварей и огород в одну сотку. Зиму они перебивались на тушеной капусте и пустой похлебке. Мизерный рейтинг Сэди вставал на моем пути непреодолимым препятствием. Я завел себе правило, золотое непреложное правило, никогда и ни за что не иметь дела с людьми, у которых рейтинг ниже моего.

Остановившись перед светофором, я заглянул в сигаретную пачку. Оставалось всего две штуки. Проделав нехитрые расчеты, я пришел к выводу, что для спокойного сна мне потребуется новая пачка, и развернулся, взяв курс на бензоколонку в Лавендер-Хилл. Мне предстояло опять проехать мимо «О’Хара». Сэди перед рестораном больше не было. Значит, кто-то ее все-таки подвез. Почему-то хотелось, чтобы этим кем-то оказалась женщина.

И тут я заметил ее на автобусной остановке, на другой стороне улицы. Я подъехал к тротуару, опустил стекло и помахал ей рукой.

— Эй, так никто и не приехал?

Она не ответила, только еще раз посмотрела на дорогу.

— Тебя подвезти?

— Спасибо, Фрэнк Я сама.

— Ну, как хочешь.

Она поколебалась.

— У тебя точно не будет неприятностей с Бартом?

— Нет. Ничего страшного. Разберусь.

Она пересекла улицу и присела на корточки перед окном, облокотившись на опущенное стекло и положив подбородок на руки.

— Не знаю, что бы я без тебя делала.

Я сжал ее руку. Под рукавом прощупывались кости — прямо как сложенный зонтик.

— Садись, я тебя подброшу.

Она посмотрела на часы.

— Хрен с ним. Поехали.

Такой поворот событий несказанно меня обрадовал, я угостился сигаретой и поставил запиленную кассету «Доорз», которую записал лет десять назад.

— Кто такие?

— «Доорз».

— Старье. Мне нравится.

— Вовсе не старье, у классики нет возраста.

— Естественно. Мой папа точно так же говорит о Джонни Матисе.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать три года. А что?

— Просто так спросил. Куда ехать-то?

— Ах да. Баттерси-бридж, напротив муниципальной застройки.

Очко из графы  долой.

Я спросил, сколько ей лет, потому что в последнее время был увлечен разработкой теории о невозможности моногамии, и возраст в моих построениях играл важную роль. Моя Теория Диапазонов гласит когда вам шестнадцать, вы мало внимания обращаете на женщин, которые старше вас больше чем на пару лет, за исключением звезд телевидения и кино. Ваша Совокупность Отбора включает в себя всего лишь 5 % женского населения. Но к тридцати годам вам нравятся все женщины моложе вас, вплоть до шестнадцатилетних, однако в наше время эффективных диет и косметической хирургии вы начинаете замечать достоинства и тех, кто старше вас. С каждым годом вашей жизни в нижней части добавляется новый диапазон женщин, но при этом в верхней, возрастной части одним диапазоном не становится меньше! Этот ключевой момент придавал теории неопровержимую силу. В тридцатник, даже если провести верхнюю черту на женщинах сорока лет, ваша СО все равно составляет около 30 % от женской популяции. Конечно, после шестидесяти дела начинают идти под уклон. СО переваливает за 50 %. Если исключить тех, кому меньше шестнадцати или больше семидесяти (что крайне рекомендуется), может статься, что почти 80 % женщин, которые вам встречаются, попадают в вашу СО. Никакие добрые намерения не устоят перед искушением такого порядка. Моя внезапная, хоть и не полная капитуляция перед прелестями Сэди еще раз наглядно продемонстрировала сермяжную правдивость Теории Диапазонов. Один пожилой, утомленный жизнью американец как-то заметил насчет зрелыхмужчин и молодых женщин: «Дерзай, пока можется!» Верная, хотя и неприятная мысль.

Сэди жила в одном из высоких викторианских домов у Баттерси-бридж, напротив серых коробок муниципальной застройки, которые грязными линкорами маячили в зловещем желто-зеленом свете. Когда мы приехали, было уже четверть второго, но Сэди все равно пригласила меня на чай. Мне хотелось выведать про нее побольше, и я согласился.

Старый дом, похоже, просто взяли и поделили на отдельные комнаты. К заросшим грязью стенам привалились два велосипеда, лестница была захламлена кипами старых газет и переадресованной почты в официального вида конвертах. От дома несло сыростью и кухонным зловонием. Сэди снимала комнату на втором этаже. Комната у нее была меньше моей и выглядела безысходно зачуханной.

Узкая кровать, застеленная оранжевым махровым покрывалом, треснутая раковина да крохотный стол. Кроме двух черных чайных чашек, пепельницы с окурками и массивного бесформенного нейлонового мешка, который, очевидно, заменял Сэди платяной шкаф, ничто не указывало на то, что в комнате кто-то живет. Настольная лампа под пластмассовым абажуром светилась желтым зловещим накалом. За стеной на всю громкость бухал джангл[32]. Я опустился на кровать, и она пронзительно взвизгнула. Сэди взяла чашки и потопала по лестнице наверх, где, надо понимать, находилась общая кухня.

Я закурил «Страйк», размышляя, какой же была ее прежняя квартира, если она согласилась жить в этой. Какой доход у студентов-педагогов? Три тысячи в год? В неделю выходит по пятьдесят фунтов с хвостиком. Вряд ли квартира обходилась дороже тридцати фунтов в неделю, значит, на еду и развлечения за вычегом денег на сигареты оставалось двадцать или даже десять фунтов. Не густо. Намного меньше, чем у меня, и это — дурной знак Я посмотрел под ноги и заметил под кроватью пачку листов бумаги. Вытащив листок наугад, я обнаружил шарж на себя — в виде лорда Байрона, развалившегося в шезлонге. Она хорошо схватила мою бесцеремонно-барскую позу.

Вернулась Сэди с чаем. Я помахал рисунком:

— Ты не это собиралась мне показать?

— Ха! Похоже, я лажанулась. Нет, пока не собиралась.

— Неплохо вышло. Ты точно передала мой отвислый зоб и пораженческий вид.

— Ты показался мне похожим на Стэна Лаурела.

— Я здесь больше похож на Оливера Харди[33].

— Я его как раз имела в виду — толстого такого. Пардон.

— Поздравляю!

— Не стоит благодарностей.

Сэди села рядом. Тишину нарушала только сотрясающая дом музыка — бум-бум, киши-ки-ши-киши-киши-киши, бум-бум. Атмосфера начала густеть. Мне показалось, что в ней стали проскакивать сексуальные разряды. По правде говоря, мне было не до этого. Возможно, я слегка потерял голову, но пока еще не впал в пошлость. А что может быть пошлее, чем подвезти коллегу по работе домой и тут же ее трахнугь? Мне вдруг захотелось уйти. Сэди смотрела на меня с улыбкой, приподняв медные бровки. Я уставился в чашку. Жидкость в ней была бесцветная и слегка пенилась. Я перевел взгляд на Сэди, теперь она уставилась в чашку. Бум-бум, киши-киши-киши-киши-киши, бум-бум.

— Ла-ла-ла-ла, — грустно и вполголоса подпела Сэди.

Как меня только угораздило попасть в пьесу Стриндберга? Я и не в ид ел-то ни одной. Надо уходить, пока она не начала рассказывать истории про свое босоногое детство где-нибудь в Котсуолде, где им приходилось отгрызать яйца у чужих баранов, чтобы прокормиться.

В коридоре зазвонил телефон. Сэди вскочила и пулей вылетела из комнаты, не забыв прикрыть за собой дверь. Она вернулась через полминуты, на ходу стаскивая с себя блузку.

— Остолопы. Это Гаэтано звонил с мобилки. Я ему дала не тот адрес. Ждет на улице, обозлился немного.

— Куда собираешься?

— В клуб какой-то. В Челси или где-то там.

— Когда ты подцепила этого парня?

— Вчера вечером. Кстати, после того, как ты начал меня лапать. Может быть, выйдешь из комнаты? Мне штаны надо сменить.

— У тебя с ним серьезно, что ли?

— Господи, тебя что, заело?

— Нет, просто…

— Послушай, Фрэнк, свали, а? Я не собираюсь с ходу демонстрировать начальнику свою мочалку — для карьерного роста вредно.

— Вовсе необязательно говорить как кокни, хоть мы и в Лондоне.

— Да-да-да-да-да. Кыш отсюда! О, и еще спасибо, великий поэт. Дай-ка я…

Сэди положила прохладную руку мне на щеку, запечатлела сухой, но искренний поцелуй и вытолкала меня за дверь.

Пока я спускался по лестнице, у меня в штанах шевелилось и твердело. Двадцать три года! Теория Диапазонов проявляла себя мощно и неудержимо, надо бы собрать новые данные. А вдруг в Принстоне дадут грант и ничего другого мне больше не надо будет делать?

По дороге домой я взвесил свой выбор. Если еще раз заступиться за Сэди, Барт заподозрит неладное, но даже если не заподозрит, все равно не разрешит ей остаться. Почему-то я не мог думать о Сэди спокойно, ужасно хотелось очутиться с ней рядом. После медленно опадающей скуки материнских замашек Мэри и Люси я снова получал удовольствие от женской компании. Сэди невероятно импульсивна, какая уж тут скука. Для такого инертного типа, как я, Сэди просто чудовищно импульсивна. Меня привлекала даже не ее сексуальность, а ощущение движения. Правда, и недостатков хватало. Госслужащая, рыжая, балл ниже 28 и все такое.

У меня также мелькнуло подозрение, что, несмотря на эффектность, Сэди — обычная пустышка, попавшая не на свое место. Я мог сделать ей маленькое одолжение — позволить закрепиться в городе, где ее обижали, выставляли вон и драли работники ресторанов и баров. Как с ней поступить? Как Том поступил бы на моем месте? Гадать было бесполезно, Том настолько далек от мира Сэди, что попросту не знал бы, с чего начать. Скорее всего, он встал бы в позу судьи. Генри, возможно, попытался бы ей помочь, но ручаться не стану. С женщинами было проще. Мэри, Люси, Лотти — да все бабы без колебаний бросились бы на ее защиту.

В области «правильных поступков» я целиком доверяюсь здравомыслию женщин. В отличие от мужчин, они умеют избегать боли. Уж не знаю, откуда это берется — биология виновата или им вдалбливают с детства, — но если нужно облегчить страдания, я смело поддержу женщину, ибо она найдет выход из любого положения. За исключением случаев, когда речь идет обо мне самом, — тут женщины непостижимым образом сбиваются с верного курса и садят сапогом по ребрам без всякого снисхождения. Но, в целом, надо отдать должное женщинам — у мужчин причинять страдания получается намного лучше. И я решил поступить как женщина: выйти завтра на Барта с предложением взять на себя дополнительные смены, если он позволит Сэди доработать.

Мое ьеликодушие отчасти объяснялось уверенностью Тома, что я получу место в «Эмпориуме». Так что добро можно было творить, не думая о последствиях, ведь Чарльз Мэннион скоро выдернет меня из этой дыры. Через неделю после Рождества Сэди все равно бы уволили. Ситуация — верняк. Мне начинала нравиться собственная роль в этой высокоморальной притче. Не только из-за редкой возможности проявить альтруизм, но и потому, что у меня появилась пусть крохотная, но реальная власть над судьбой другого человека. Наверное, эти две вещи — власть, позволяющая оказать помощь, и удовольствие от применения этой власти — были связаны. Если идея верна, то вся жизнь матери Терезы должна состоять из непрерывного оргазма. Выходит, она поехала в Калькутту получать кайф от власти. О себе думала, сучка.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале заднего вида.

Оливер, мать его, Харди.

Мелочь

Дома на кухонном столе я обнаружил записку Генри: «Позвони Тому насч. выходных». Том застолбил для меня встречу с Мэннионом-старшим в доме отца у автострады М40. Мне вроде как оказали честь, но я чувствовал скорее страх, чем благодарность. Я полагал, что из-за эскапад на ужине по поводу вздутия живота у Люси приглашение отменили, и не очень сожалел. Они с тех пор не выходили на связь. Да и что мог сказать Том? «Ты для нас умер, не приезжай, теперь мы поняли, какой ты урод, не желаем тебя больше видеть. Кстати, я позвонил отцу, чтобы он отменил интервью. И еще кстати: чтоб ты сдох, бледное северное чмо».

Когда я на следующее утро набирал номер конторы Тома, меня била нервная дрожь. Разве так положено чувствовать себя человеку, который звонит лучшему другу? Наглый клерк с выговором кокни продержал меня на линии минуту или две. Я представил себе, как Том репетирует тон отеческого порицания и хмурый взгляд, готовясь отчитать меня как следует и затем вышвырнуть вон из своего золотого круга.

— Фрэнк, привет. Извини, что заставил ждать. Я на конференции.

— Ничего. Генри оставил записку. Ты хотел поговорить со мной насчет Рождества?

— Да, каверзный вопрос. Мы хотели оставить за тобой возможность не приезжать.

— То есть как это?

Вот оно. A rivederci, Фрэнк.

— Люси пригласила Мэри, и я подумал, что тебе будет непросто, и поэтому решил оставить тебе путь к отступлению.

Как она посмела? Она и с Мэри-то познакомилась через меня. Меня бесит, когда воруют моих знакомых.

— А Мэри знает, что я тоже буду?

— Да. Она сказала, что ей нет никакого дела, приедешь ты или нет.

Мэри прекрасно знала, что мне было дело, да еще какое.

— И ты ей поверил?

— Я с ней не разговаривал. Это все Люси устраивала.

Трусливые убийцы всегда прикрываются чьим-то приказом.

— Она пробудет у вас все выходные? Может, мне приехать в пятницу и уехать в субботу до ее появления?

— Нет, мы пуда, в общем-то, вместе поедем. Ты слышал? Она недавно квартиру купила в Ноттинг-Хилл, нам как раз по дороге, так что мы вместе поедем.

Я знал, что Мэри хотела купить квартиру где-нибудь, но не в Ноттинг-Хилл же. Она всегда считала этот район слишком столичным и неблагополучным. Правда, сейчас он обуржуазился. Теперь все, переезжая из Фулхэма дальше по Шепардс-Буш-роуд, жгут у обочины дешевую мебель из «ИКЕА».

— Если ей все равно, то мне и подавно. Однако не стоит селить нас в одну комнату.

— Вопрос щекотливый, Фрэнк Она приезжает с парнем.

Я постарался не зарычать сквозь сжатые челюсти.

— С парнем? И кто же он?

Почему? Где? Когда? Как часто? Сколько раз?

— Его зовут Дэвид. Неплохой мужик Рекламой занимается. Вот только не помню, то ли продюсер, то ли режиссер. Люси знает.

Теперь понятно, что я имел в виду, говоря о непостижимости, неожиданности благородных порывов и ударов сапогом по ребрам? Вдобавок этот козел работает в рекламе! Бог меня любит.

— Значит, ты с ним уже встречался.

— Да-а (шмыг-шмыг носом), мы приглашали их на ужин несколько раз. Они, собственно говоря, у нас и познакомились.

— Вы их спарили?

— Слишком сильно сказано, Фрэнки. Люси подумала, что они могут подружиться, и они подружились. Он к ней переезжает.

Том, похоже, решил меня доконать.

— Переезжает? И как давно они вместе?

— Несколько месяцев. Месяца три-четыре, по-моему.

— И уже переезжает?

— Слушай, Фрэнк, я знал, что тебе будет нелегко, поэтому и позвонил.

— Вы просто неподражаемы, все трое!

— Ну зачем ты так, Фрэнк.

— Том, у меня тоже для тебя есть новость. Я слышал, что Люси собирается уйти от тебя к валютному дилеру.

— Что-о-о?!

— Ну зачем ты так, Том.

— Хорошо-хорошо, я тебя понял. Просто постарайся вести себя спокойнее.

Я старался. Тяжело дыша через нос, я закурил «Страйк».

— Я тебе позже перезвоню, ладно, Том? Мне нужно остыть.

— Конечно. Извини, Фрэнк Перезвони позже. А я пока позвоню Люси, узнаю насчет времени обеда и расскажу ей, как обстоит дело.

Я повесил трубку. Воображаю, какие мыслительные процессы протекали в голове Люси и Мэри, прежде чем они додумались до такого. Когда разрыв стал окончательным, Мэри сказала, что мы останемся друзьями. Помнится, уставившись в пол, я осенил ее знамением на манер святого отца.

— Мы навсегда останемся друзьями, Фрэнк Мы еще будем встречаться.

Я прохрипел согласие, но лишь потому, что считал его частью ритуала. Все произносят эти слова, но всерьез их никто не принимает. Потом Мэри еще несколько раз звонила, но я никогда не звонил в ответ. Любая новая встреча была бы пыткой, состоящей из слезливых воспоминаний и едких упреков, по крайней мере с моей стороны. Встречи в пабах, расставания на стоянке машин, неуклюжие затянувшиеся объятия, унылое возвращение домой на метро меня не прельщали.

История нашей любви — сплошная меланхолия, но будь во мне чуть больше зрелости, я мог бы извлечь из нее кое-какие полезные уроки.

Наши с Мэри отношения делятся на три периода: ранний, поздний и блюзовый. Последний был вялым и безрадостным, зато первый — розовощеко-бодреньки м.

Мэри поступила в университет годом позже — в 1986-м, и я ее долго не замечал, пока не наступил летний семестр. Чем меня покорила Мэри, так это своим преображением. Увидев ее первый раз, я решил, что она — обычная серость: толстые свитера, эластичные джинсы, черные замшевые ботинки и волосы, перехваченные сзади тонким черным бантом. К июню, когда мы начали встречаться, Мэри превратилась в хипповую чувиху в прозрачных тряпках (для лета — самое то) с длинными, завитыми волосами. Она даже прочертила карандашом для бровей след слезы на щеке. Мэри по сей день считает, что я преувеличиваю степень ее преображения, — зачем спорить? Какой смысл поступать в университет, если не наряжаться и не цеплять на себя разные маски? Она выросла в Уимблдоне, в семье юриста и авторши кулинарных опусов. Семья была не так богата, как можно предположить по этим занятиям, но и не бедствовала — новая «вольво» каждые два года, все трое детей в частной школе, свои полкоттеджа в Дордони. Родители Мэри были добрыми либеральными тори, и к их потомству точнее всего подходило выражение «выдержанное во всех отношениях».

Родители снабдили Мэри целью в жизни и необычным аристократическим выговором. Она болтала с ними по телефону по три раза в неделю — так я и застал ее первый раз. Этот же факт содействовал в итоге — нет, каков итог! — нашему разрыву. Я полагаю, что от родителей же ей досталось пронзительно красивое лицо, не пугающее своей красотой, но чертовски, безумно, с избытком красивое. Я уныло торчал в универе, травясь дешевой водкой в комнате поклонников Капитана Бифхарта[34], и решил наконец вызвать такси. Некоторые чистоплюи ездили в Оксфорд на велосипедах, нет уж, увольте. Раз налогоплательщики решили, что мне следует учиться в университете, то могли бы и на лимузин раскошелиться. Я прошел сквозь густеющие сумерки к телефону, рядом со стойкой портье. Там-то я и встретил Мэри О’Салливан. Стоя ко мне спиной, держа трубку в одной руке и зажимая другой свободное ухо, она весело щебетала со своими стариками.

Обычно привлекательность человека трудно оценить по виду сзади, но в ее случае первые признаки ободряли. Слегка растрепанные вьющиеся волосы притягивали взгляд, тонкая филигранная фигурка, под плотно прилегающим платьем проступал рельеф трусиков, обхвативших нежную попку. Однако будильник сработал не сразу. Через десять минут ее бормотание начало меня раздражать, я стал покашливать, демонстративно вздыхать и звенеть мелочью. Кажется, она меня услышала, но все никак не могла закончить прощание: «Передайте привет тете Грейс и Снайперу». Я подумал, что Снайпер — это кличка какого-нибудь домашнего любимца, но потом выяснилось, что это прозвище ее бабки. Называть уважаемых людей собачьими именами — я не знаю…

Мэри повесила трубку, подхватила плетеную сумочку и повернула ко мне прелестное личико.

— Извин-и-и… — Она улыбнулась и неспешно проследовала мимо, на ходу мягко потрепав меня по щеке.

Карамба!

Вот так я и влип.

Меня закружили, задурили голову, захомутали, осмеяли, подкололи, выставили дураком, лишили разума.

Я взял трубку и вдохнул чудесный запах Мэри — миндаль в сахаре пополам с парным хлебом и ароматом свежевыстиранного белья. Я дозвонился до таксопарка и прокричал в трубку: «А вот хер вам, пешком пойду». Следующие пять минут я, как пылесос, втягивал носом воздух из трубки, пока меня не отвлек студент-химик, решивший посреди ночи позвонить «самаритянам»[35].

После явления богини я шесть недель мучился от любовной лихорадки. Я стал ходить обедать в универ, бесцельно торчал перед столовой, заглядывая через плечи людей, дожидаясь появления Мэри. А дождавшись, топал за ней на уважительно-подобострастном расстоянии, придумывая себе срочные дела в ее части университета.

Во время летней сессии на первом курсе она проводила большую часть дня в библиотеке — в окружении выводка подружек На моем курсе экзаменов не было, но я час за часом просиживал в библиотеке, перебрасываясь шутками с людьми, которых терпеть не мог, и мысленно умоляя ее подойти к нам, чтобы хотя бы рассмотреть ее поближе.

Парня у нее, похоже, не было. Мэри проводила почти все время с другими студентками. Тем не менее стоило какому-нибудь хмырю заговорить с ней во время обеда, как меня бросало в панику, от которой выворачивало кишки. Когда Мэри оказывалась поблизости, у меня отнимался язык, неважно, находилась ли она в двух метрах, забирая почту (только бы не письмо от дальнего возлюбленного, я был готов залезть в ее ячейку и проверить), или шла в пятидесяти метрах впереди, возвращаясь домой с охапкой библиотечных книг.

Мучительнее всего были вечера, когда я, изнемогая, стоял в квадрате ее двора, наблюдая за освещенным окном с задернутыми оранжево-красными занавесками на втором этаже, пока в нем не гас свет.

Я никому не обмолвился ни словом. Попутно я иногда занимался сексом и пьянством с пышнотелой студенткой-географичкой, но дело было не в этом. Просто у меня в голове засела странная мысль, что стоит кому-нибудь рассказать о Мэри, как ее немедленно уведут.

После двухмесячного подражания юному Тристану переход к реальным отношениям произошел на удивление легко. Уже на первом свидании мы целовались, пусть и в антисанитарных условиях. Одна из активисток ее группы устроила гигантскую летнюю вечеринку в парке другого факультета, и Том добыл приглашение через мужской клуб молодых профессионалов. Я притопал туда, совсем не ожидая встретить там Мэри. Мы с Томом еще до прибытия успели набраться «Пиммса»[36] и нанюхаться кокса через свернутые трубкой банкноты у него во дворике.

К красотам Оксфорда так быстро привыкаешь, что попросту забываешь о них. Как я ни стараюсь придать воспоминаниям топографический колорит, картинка не желает проявляться. Память не сохранила здания из медового камня, рододендроны и вороненые зеркальные пруды, осталось только подпертое ладонями лицо Мэри, лежащей на газоне в окружении десятка незнакомых людей.

У меня отлегло от сердца, когда я заметил, что Мзри сидит рядом с Мадлен Джордж, моей сокурсницей. У нас с Мадлен была дружба на уровне чаепитий с гренками у нее в комнате, то есть почти никакая, хотя на первом курсе я две недели был в нее влюблен. Красавицей ее не назовешь, но, если поднапрячься, можно вручную кончить, думая о ней, — я проверял.

Опустившись на мягкую траву рядом с Мэри, я начал выкобениваться — хвастать своими пьянками, охаивать преподов, неистово материться, корчить из себя Джимми Портера[37], короче, обычный репертуар. Оказалось, что они учились в одной школе и Мадлен гуляла с одним из старших братьев Мэри. Странно, но мой бред их развеселил, едкий сарказм пришелся им по душе. Мы нашли общий язык Выпивка была только двух видов — мерзкий на вкус «Пиммс» и огненный коктейль на водке под названием «зеленый мозгодер». Мэри и Мадлен налегали на «Пиммс», я строго держался «зеленого». Какой-то робкий будущий «вуебок» все пытался влезть в наш небольшой междусобойчик, но я держал его на расстоянии с помощью откровенного хамства, демонстративно поворачиваясь к нему спиной и не слушая, что он говорит.

На дорожке под тентом начались танцы. К этому времени я уже парил на крыльях адреналина и «мозгодера» и, услышав, что поставили «Супремес» или там «Марту и Ванделлас»[38], пригласил на танец обеих девчонок сразу Такое поведение было абсолютно не в моем духе, но меня понесло. С танцами я покончил давным-давно, но тут закрывал глаза и двигался как в замедленном кино, беззвучно разевая рот, описывая круги руками и скользя на подошвах а-ля Майкл Джексон. В ночном клубе где-нибудь на севере меня бы подняли на смех, но на танцах в Оксфорде, в окружении зубрилок, чудиков, очкариков и зануд, я, блин, был просто Нижинский.

Время от времени я пытался загнать Мэри в стойло, но Мадлен не позволяла, поддерживая триединство. Когда завели «Аббу», я хотел уйти, но Мэдди заухала как филин при первых звуках «Танцующей королевы», и я решил остаться. Однако от «Аббы» Мэри тошнило побольше меня, за что я зауважал ее еще сильнее. Она крикнула, перекрывая музыку, что хочет посидеть. Мы вышли из-под тента, с меня лил пот, как с боксера после матча. «Лаки Страйк» отзывались укусами в легких, лицо горело огнем. Мэри повернулась ко мне и сказала:

— Вообще-то я не посидеть хочу, а домой.

— Я провожу.

Она прыснула со смеху.

По дороге в наш сектор университета я испытывал все новые мучения. Когда Мэри случайно касалась меня бедром, у меня судорогой сжимало горло, так сильно мне ее хотелось. Мэри всю дорогу мурлыкала какую-то бессвязную мелодию. Мы оба шли, вперив взор в мостовую, что твои монахи-цистерцианцы. Чертова формалистика. Ну почему люди не придумают упрощенный метод, какую-нибудь систему, делающую процесс безболезненным? Провожая Мэри, я составлял в уме карточки, определяющие романтические этапы, через которые не положено перескакивать порядочной девушке:

• Согласиться на танец, но только один.

• Разрешить проводить себя до дома, но не более.

• Позволить себя поцеловать, но только разочек, на пороге дома.

• После поцелуев пригласить на кофе, но, возможно, на кофе, и только.

• Поваляться на постели в одежде.

• A-а, ну ладно…

• Оральный, анальный, на качелях (ненужное зачеркнуть).

Когда мы поравнялись с воротами университета, все эти соображения оказались лишними, потому что Мэри потянулась и первая поцеловала меня в губы. Ароматы миндаля, хлеба и белья смешались с запахом джина, пота и мокрой лужайки, я утонул в них на целых полминуты. Ох, какие это были полминуты!

Оторвавшись, Мэри, не открывая глаза, пожевала губами, как будто съела что-то вкусное.

— М-м-м.

— Боже, я поражен.

— С чего вдруг?

— Как ты догадалась?

— Наверное, глядя, как ты стоишь всю ночь во дворе и пялишься на мои окна.

— Вот черт.

— Не переживай. Все хорошо. Просто в следующий раз не забудь подняться наверх.

— В какой следующий раз? В следующий как следующий или прямо сейчас?

— He-а. Закрыто на ревизию. В следующий раз.

— Боже.

— Пока.

Мэри скользнула за ворота.

Вернувшись домой, я долго лежал в постели с открытыми глазами, глядя в потолок и сгараясь не обращать внимания на заходящийся в крике торчок в трусах.

Около трех ночи в комнату заглянул Том:

— С тобой ничего не случилось?

— Э-э, кажется, я влюбился.

— Отлично! Пива хочешь?

— Давай.

Так начался ранний период отношений с Мэри.

И вот до чего мы дожили. Миновал ранний период, поздний период, блюзовый период, даже точка после последнего периода миновала, всю хорошесть и легкость как волной смыло, во мне осталась одна пустота, а у нее — стремление делать вид, что ничего болезненного, плохого или достойного сожаления не случилось и что честный разговор, время и общение могут все исправить.

Похоже, все мои знакомые женщины нуждаются в примирениях больше, чем мужчины. Мэри являла хороший пример. Она в любых условиях как тигр боролась за сохранение отношений. Ей становилось непереносимо, когда они ломались, мельчали или угасали. Она запасала эмоции впрок На вечеринках у Мэри всегда можно было встретить ее школьных друзей, друзей по университету, новых друзей, коллег с работы и родственников, словно она пыталась окружить себя маленьким идеальным обществом. Я называл ее «коллекционеркой», что она принимала за издевку. Но вы у кого-нибудь видели записную книжку в виде картотеки с перекрестными ссылками и компьютерной базой данных? Моя записная книжка пестрит вычеркнутыми записями и запорошена крошками от ластика. Моя книжка — потрепанный символ пристрастия к расчистке хлама.

Мне удалось уклониться от прямых попыток Мэри вернуть меня в свою жизнь, и вот, спокойно выждав, она, очевидно, решила применить более утонченные методы. Использовать для этого Тома и Люси (давно приобщенных к коллекции) — низость и манипуляция. В то же время мне не терпелось увидеть ее нового парня. Надо признаться, мне хотелось ощутить боль, а с болью — немного злого азарта. Я знал, что Мэри будет готовиться к встрече с величайшей тревогой. В отличие от меня она надеялась, что мы все сможем обговорить и уладить. Я считал, что поговорить, конечно, можно, но разговоры только разбередят старые раны. Провести выходные там, где та страдал, — это в моем стиле.

Я позвонил Тому и, стараясь не выдать себя, сказал, что подъеду поздно вечером в пятницу, так как накануне Рождества в баре много работы. Я врал. Мне просто хотелось, чтобы Мэри дольше помучилась. Раз вытерпела целый год, за десять дней да пять часов от нее не убудет.

Сотни фунтов

Перед выходом на работу я позвонил Барту на мобильник предложить компромисс с Сэди. Барт говорил настороженно, опасаясь, что я придумал какой-нибудь дьявольский способ выжать из него прибавку к зарплате. Когда я объяснил, что прибавка мне не нужна и что я согласен на дополнительные смены, если он оставит Сэди еще на месяц, Барт был в шоке и, естественно, обвинил меня в желании ее трахнуть. Я поклялся в девственной чистоте моих намерений, тогда он спросил, не тронулся ли я умом за ночь, и я ответил, что если бы тронулся, то он бы меня сразу уволил. Жизненная позиция Барта не допускала каких-либо иных объяснений: если не деньги — значит, секс, если ни то ни другое — значит, человеку место в дурдоме. Он неубедительно пригрозил меня уволить, но такие речи я слышал от Барта каждую неделю. В угрозе, однако, прозвучал намек, что я все еще его должник. Что ж, удовольствие от власти можно получать и таким образом. Барт неохотно согласился — очевидно, колесо рулетки вот-вот должно было остановиться — и на прощанье сказал: «Если будут малейшие жалобы, я ее мигом вышвырну. Понял?»

Я поддакнул и положил трубку, распираемый ощущением собственной добродетельности. Даже появление Дубины Брайана испортило настроение не больше обычного. Брайана прозвали Дубиной из-за неподтвержденных слухов, что он держит у себя в офисе набор бейсбольных бит для обделывания черных делишек Барта. Фигурой Брайан похож на Барта, такой же жирный урод, только лысый как колено, а не завитой под Рода Стюарта. Брайан всегда носит под пиджаком футболку. Из-за загадочной работы, дешевой «сьерра-сапфир» и неумело сделанной татуировки паутины, выглядывающей из-под ворота футболки, Брайан всегда казался мне ужасно жалким. Вряд ли он мечтал о такой карьере.

Где-то, наверное на образовательных курсах для взрослых, Брайан подцепил привычку к месту и не к месту вставлять в речь канцелярские словечки. В тот вечер он, например, заявил, что мы должны «стимулировать сбыт» на Рождество, что «перспективы движения ликвидности» выглядят ни к черту и что в новом году грядет «расширение бизнеса». Когда даже татуированные громилы из Ист-Энда начинают изъясняться на жаргоне менеджеров среднего звена, становится окончательно ясно, что восторжествовала единая и самая правильная идеология. Что бы Брайан ни говорил, я всегда считал его угрозы полной фигней. Он повторял одно и то же каждые шесть месяцев, а Рим и поныне стоит на месте. Вдохновенную речь о «стимуляции сбыта» следовало понимать как продление времени скидок на двадцать минут. После этого Брайан отправился пугать менеджеров в другой филиал. Я набросал еще один некролог:

ФРЭНСИС ДИН СТРЕТЧ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ. РЕСТОРАНООБЛАДАТЕЛЬ И ЖИЗНЕПРОЖИГАТЕЛЬ
Сэр Фрэнсис Стретч, владелец известной сети ресторанов «Бартоне» и «Полный пиндец», умер в возрасте шестидесяти пяти лет.

Его имя стало известно, когда в конце 90-х годов он открыл небольшое бистро в Стокуэлле. Хотя расположение заведения не внушало надежд, оно много лет привлекало выдающихся и знатных людей с другого берега Темзы и даже Атлантики.

За десять лет Фрэнсис Стретч открыл еще пятнадцать ресторанов в разных местах Великобритании и заработал несколько миллионов фунтов, а в 2006 году продал всю сеть фирме «Конран»[39]. Вскоре он выкупил у своего бывшего начальника обанкротившуюся сеть ресторанов «Бартоне» и превратил их в гастрономическую сенсацию 10-х годов XXI века. Сеть обслуживала непрерывно обновляющийся класс молодых профессионалов. Название «Бартоне» стало широко известным как на севере, в Шотландии, так и в Лондоне. Огромные порции, открытый допоздна бар и непрерывно повторяющаяся непритязательная музыка вызывали издевки серьезных ресторанных критиков, однако концепция оказалась столь успешной, что в обществе возник новый социальный слой, обогативший язык новым словом — «бартишки». Так называли завсегдатаев заведений Стретча. Стретч жил на широкую ногу и вращался в обществе самых изысканных гурманов своего времени. На одном из знаменитых обедов Стретч с тремя спутниками съел одиннадцать блюд, перемежая их паштетом из гусиной печенки и кубинскими сигарами, и выпил две бутылки шампанского «Кристалл» старой выдержки. По словам очевидцев, счет, включая сигары, составил 41 500 фунтов плюс чаевые. В тот же день Стретч отужинал еще и в «Каприсе».

Фрэнк Стретч владел домами в Кперкенуэлле, Верхнем Ист-Сайде, на Манхэттене и в Ратлэнде, где и скончался на текущей неделе в среду.

Стретч никогда не состоял в браке, однако прославился своими любовными похождениями с женами политиков и писателей. В туалете на Манхэттене был вывешен личный девиз Стретча: «Голосуй за лейбористов, мочи тори, трави писак».

Фрэнсис Стретч оставил двоих детей — сына, хирурга-кардиолога, и дочь Эми, психолога, специалиста по нарушениям режима питания.

Как и в прежний вечер, Сэди обслуживала столики из рук вон плохо, одновременно умудряясь собирать сногсшибательные чаевые. Я был лишен удовольствия рассказать, сколь галантно я за нее вступился. Поторопившись брякнуть, что ее не уволят, я не мог теперь признаться, что врал, но это уже не играло роли. Главное, что не выгоняют. Кроме того, акты милосердия должны вершиться втихаря, не так ли? Не знаю, как выглядит в этом свете мать Тереза с ее ураганным пиаром, но я где-то слышал, что дающему воздастся больше, если он не станет распинаться о своих деяниях в прессе по всему миру. О себе, о себе думает, сучка. Властью упивается и сама же себя славит.

Где именно воздастся — другое дело. Хотелось бы, чтобы мои подвиги заметили боги денег и секса. Видишь, Барт, я еще не совсем отрешился от мира сего.

С приближением Рождества в баре начинались гнусности. Место идеально подходило для пьянок всем офисом и девичников. Барт и Брайан зря возникали, дела у нас шли как никогда хорошо — с 8.30 до закрытия битком, во время обеда тоже оживленно.

Примерно через неделю после спасения Сэди, в пятницу, дерьмо разлилось от стены до стены.

В одной половине зала кудахтал и верещал девичник (штук пятнадцать баб, в среднем с баллом около 30), в другой половине на рождественской пьянке гуляли двадцать пять риелторов (по 40–50 баллов). Остальные места оккупировали «вуебки», которые были заняты своим обычным делом — ругали начальство, грубили официанткам и склоняли к траху телок из бухгалтерии. Я, Паоло и два других повара, Майк и Тони, к ним давно привыкли, а вот временный персонал дурел быстрее, чем финансово-рекламная шушера, которую они обхаживали.

По моей прикидке, мы могли легко сделать за вечер три штуки. Мы — это, конечно, Барт. Еще немного останется Брайану. Я сразу понял, что с осью «девичник — риелторы» будут проблемы. Девчонки входили в класс рабов сферы услуг — секретутки, продавщицы, маникюрши. Они пришли кутить не на шутку, с ходу заказав тридцать коктейлей с водкой и смородиновым соком. Заводилой у них была жутко высокая и довольно симпатичная девица лет двадцати с блестящей копной светлых волос. Она расположила меня к себе тем, что не стала валять дурака, цепляя искусственные сиськи для розыгрышей или наряд горничной. Зато почти все остальные обрядились кто во что, две — в школьную форму, одна — медсестрой (кстати, один из моих любимых вариантов). В другой ситуации я, возможно, провел бы добрую часть вечера, соображая, как бы устроить свальный грех, но на этот раз я носился по залу как заведенный. Времени не было совсем.

Я отвечал за риелторов, они начали вполне пристойно и размеренно. Ребята были сплошь мясистые выпускники закрытых частных школ, волосы мягкие, повсюду разбросаны пачки «Мальборо Лайт». Женская часть компании отличалась большей разномастностью. На одном краю вокруг парней увивались растолстевшие менеджерши среднего звена в бордовых кофтах, с высокими прическами и зубами, испорченными никотином. На другом краю прикидывалась недотрогами стайка симпатяшек в облегающих джемперах и слегка выцветших джинсах.

За три года я научился распознавать гниль за милю, и мой взгляд сразу выделил одного из парней — рыжего красномордого горлопана. Кажется, его звали Рори. Он с самого начала принялся швыряться в девиц хлебными катышами. Я спокойно, но твердо переговорил с ним, и он перестал, не преминув, однако, прорычать: «Гребаные шлюшки», после чего толстухи просто захлебнулись от смеха.

Сэди обслуживала столик с девицами — кошмарная миссия. Казалось, она вот-вот расплачется. Ее уже довели до ручки. Еще две официантки присматривали за столиками поменьше, и я решил поменять Сэди на одну из них, австралийку Эприл. Для австралийцев компания из пятнадцати пьяных в дым, бескультурных плебеев — родная стихия. Эприл не возражала.

После того как все заказали напитки, наступило легкое, но ощутимое затишье, и я рискнул выскочить к мусорным бакам — покурить. В голову лезли фантазии насчет интервью в «Эмпориуме», которое было назначено на завтра.

Ну что ж, Фрэнк, очень внушительное выступление. Возьми «феррари», поезжай в Шотландию и через месяц привези нам вдумчивый очерк Пяти тысяч хватит? Да, кстати, как насчет статьи о начинающих актрисах в Лос-Анджелесе для апрельского номера? Десять дней в «Мармонте»[40] должно хватить, но если возникнут проблемы, звякни нам, мы подбросим еще пару тысчонок Де Ниро в это время будет в Лас-Вегасе, мы обещали, что пришлем кого-нибудь. Сможешь? Превосходно! Да, и еще. Джульет Льюис давно хотела, чтобы ее отодрал злой толстозадый северянин с прокуренными легкими и круглым брюшком. Окажешь честь?

Само собой, сэр Чарльз, хриплю я.

Вернувшись в ресторан, я сразу почувствовал неладное. Рыжий кабан Рори опять затеял стрельбу едой по девицам; некоторых клиентов, попавших под обстрел, это начало явно доставать. Сэди увещевала одного из них в такой манере, что тот злился еще больше.

Я подошел к риелторской скотине.

— Пожалуйста, сэр, перестаньте бросаться едой. Некоторые хотят спокойно поесть.

Тот напустил на себя показное негодование. Ресницы белесые, над верхней губой выступил поросячий пот.

— Это не я, блин, первый начал. Это вон те шлюшки.

Бабы с порчеными зубами и излишками веса зашлись в истерическом хохоте.

— Хорошо, сэр. Если я их остановлю, вы поддержите меня и тоже прекратите?

— Не гарантирую.

Со стороны желтых зубов и больших животов опять раздалось «гы-гы-гы».

— Прошу вас, сэр, сделайте одолжение, иначе я буду вынужден попросить вас покинуть ресторан.

— Я же сказал, они первые начали.

Все-таки он немного поутих.

Я заметил, как рыжий лапает соседку за бедро. Наверное, подумал, что цель близка, и решил не осложнять ситуацию. Я и сам нередко бывал в таком же положении. Если есть опасность потерять завоеванные позиции, даже отлить не отлучусь. Собратья, так сказать, по организму.

Потом я подошел к бабам, большинство успело нарезаться и теперь орало во все горло. Работа у меня что у тюремного надзирателя, конфискующего порнуху у зэков.

— Девушки, если перестанете бросаться кусками булки, с меня бесплатная бутылка шампанского. Договорились?

— Это ва-а-аще! Ха-а-атим шампусика!

Снова гогот. Господи, уровень интеллекта просто ниже некуда. Неужели наши предки алгонкины были такими? Минут на двадцать наступило подобие покоя, даже Сэди перестала плеваться ядом.

Я сходил на кухню и попросил Тони сделать какую-нибудь гадость с главным блюдом рыжей скотины. Заказанная утка уже ждала на прилавке.

— У меня есть немного мескалина.

— За такое нас сразу закроют.

— Экстази?

— Придумай что получше, ты же можешь.

— Плевать уже не модно…

— Для этих плевок — практически учтенный риск.

Тони глянул на утку.

— Кстати, у меня суровая простуда.

Мы оба задумчиво посмотрели на глазированную, испускающую пар тушку.

— A-а, хрен с ней. Обмажь ее как следует соплями, да и дело с концом.

Тони выполнил просьбу (о-о, какой же у него был насморк!), и, когда я поставил утку перед свинорылым, она переливалась неземными цветовыми оттенками. Рыжий даже ухом не повел.

Я отступил к барной стойке и стал с удовлетворением наблюдать, как он уписывает утку, орудуя одной рукой, а вторую держа на ляжке буйволицы. Кто-то за его столом подозвал официанта. Сэди подошла к ним. Приняв заказ, она повернулась, и тут мужик всей пятерней цапнул ее за зад Надо отдать Сэди должное, заказанное вино она доставила без скандала.

Двое мужиков не дотянули до конца вечера. Один из них наблевал в раковину и прикрыл ее салфеткой, трогательно написав на ней: «Извините — сортир был занят».

Что за люди! Секс, насилие, испражнения — моя работа воистину открывала взору самые тонкие стороны человеческой натуры.

К полуночи разошлись все, кроме риелторов. Девицы свалили в какой-то дешевый клуб, не слишком загадив женский туалет, и стоило мне подумать, что мы удачно отделались, как все пошло наперекосяк Вообще-то я привык, что меня поливают дерьмом, но на этот раз, доставляя в человечий зоопарк последнюю порцию самбукки и бренди, я почему-то был настроен ввязаться в драку.

Кабан почти достиг цели и вовсю обрабатывал буйволицу. Вообразите себе их потомство — сплошные чудища из «Звездных войн». Последние минут двадцать рыжий обсасывал ей лицо. Хорошо, если это не его тошнило в туалете, подумал я. Одержанные победы не убавили его прыти. Когда я расставлял напитки, рыжий заговорил подчеркнуто громким ГОЛОСОМ:

— Персонал здесь относится к нам просто отвратительно. Мы платим немалые деньги, а в ответ — одни оскорбления.

Я промолчал, хотя от злости сводило скулы.

— Я бы пожаловался, но чего можно ждать от сраной забегаловки?

Он пока лупил мимо цели. Ругать «О’Хара» на все корки — мое хобби, этим меня не проймешь.

— Еда сраная, сервис сраный и манеры сраные.

За столом наступило неловкое молчание. Я закончил расставлять напитки, вытер руки о фартук и чуть улыбнулся.

— Весь ресторан сраный.

Я повернулся и направился прочь, и тут он все-таки достал меня.

— Парниша!

Я на мгновение замедлил шаг, но потом двинулся дальше. За столом рыжего воцарилось просто гробовое молчание.

— Парниша, я к тебе обращаюсь.

Я развернулся. Рыжий уже потерял ко мне интерес. Я похлопал его по плечу и, когда он повернул ко мне лицо, съездил ему по скуле кулаком. Удар получился смазанным, но сидящие за столиком дружно отшатнулись.

— Вон отсюда, мудило.

Рыжий хотел было нанести ответный удар, но лишь пьяно пошатнулся. Его дружки смотрели на меня в упор. Казалось, еще немного — и меня разорвут на лоскуты. Но, слава богу, они принадлежали к жалкому английскому среднему классу. Вокруг кабана энергично суетилась завоеванная самка.

— Вы это видели? Он меня ударил! Меня, блин, ударил официант!

— Да. И ударю еще раз, если ты отсюда не уберешься.

Признаться, последнюю фразу я произнес для Сэди, которая, услышав шум, выскочила в зал.

Одна из женщин подала голос:

— Мне очень жаль, официант. Но мы оставили здесь несколько сотен фунтов. Мне кажется, вы должны перед ним извиниться. В конце концов, мы ваши клиенты.

Ох, нарываются.

— Клиенты? Клиенты?!

Они опешили.

— Вы пришли, нахамили, начали бросаться едой как обезьяны в чертовом питомнике, вы чуть ли не сношаетесь в главном зале ресторана, испортили вечер всем остальным посетителям, пристаете к официанткам и блюете в раковины. И вы называете себя клиентами? Мне еще не приходилось видеть в моем ресторане столь жалкую, бесноватую, животную стаю моральных калек и ничтожеств. А теперь вон отсюда. Это ко всем вам относится.

Я им выдал по полной программе, но реакции все равно не последовало. Один из парней терзал салфетку, сверля глазами стол. Женщина, из-за которой я завелся, наблюдала за всплесками вина в бокале, покачивая его в руке.

Я вышел к мусорным бакам и трясущимися руками достал сигарету. На кухне Тони, Майк и Паоло устроили мне овацию. Паоло был вне себя от восторга: «Охрениссимо, Франко. Браво!»

Выпорхнула Сэди.

— Могу поспорить, что в Глостершире так не обслуживают.

— Согласна, это было несколько необычно.

— Но, Сэди, всякому терпению когда-то приходит конец.

Она торчала рядом, пока я убирал и снимал кассу, потом я подвез ее домой, надеясь, что это войдет у нас в привычку.

Она пригласила меня к себе, и я тут же согласился. Человеческое общение, понимаете ли.

Сэди принесла мне чаю и сходила за маленьким складным стульчиком, чтобы мне не пришлось опять сидеть на кровати. Я был слегка разочарован. Барт, разумеется, был прав. Моя опека объяснялась сексуальной стратегией. Разве я не набирал очки, сохраняя за ней работу? Кажется, такой подход называют «цивилизованным эгоизмом».

На этот раз музыка у соседей играла потише, но все равно такая квартира не годилась для девушки. Половина потолка расцвела коричневыми разводами сырости.

— Только не обижайся, Сэди, но как тебя угораздило здесь поселиться?

— Накололи. Показали комнату на верхнем этаже, в два раза больше и вполне нормальную, а когда я приехала заселяться,сказали, что мужик из нее еще не съехал, и предложили пока пожить в этой. Недорого, тридцать фунтов в неделю.

Единственное жилье в Лондоне помимо Ноттинг-Хилл, за которое тридцать фунтов и то много.

— И долго тебе здесь еще оставаться?

— Около месяца. Я подыскала место в Шепардс-Буш, у Гаэтано.

Мои кишки слегка переклинило.

— Ты собираешься с ним жить?

— Выходит, так.

— Уверена, что не сглупила?

Сэди искоса глянула на меня:

— Шутишь?

Мне было не до шуток, но ей, очевидно, не хотелось развивать тему.

— Значит, ты в «О’Хара» только на десять дней.

— И слава богу.

Снова кольнуло.

— Разве у нас так плохо?

Она вдруг смягчилась.

— Я не хотела сказать ничего обидного. В принципе, мне даже нравится. А драчливый великий поэт вообще атас.

— Может, обойдемся без великого поэта?

— Еще десять дней, и больше не услышишь.

— Да уж.

Сэди, кажется, не уловила легкий сексуальный посыл, который я вложил в свои слова.

— Фрэнк, а какого хрена ты там пропадаешь? Люси говорила, что ты учился в Оксфорде.

— Это длинная история.

— Вы должны вести страну к светлому будущему, как Том и Люси, а не в ресторанах работать.

— Неужели? Вот не знал…

— Ты что, насовсем там решил осесть?

— Ну что ты. Только на ближайшие двадцать лет. Барт откладывает нам денег на пенсию, а опционы какие — закачаешься. Уеду на покой в Коннектикут, буду акварельки малевать.

Сэди оторвала взгляд от морского залива на потолке и твердо посмотрела на меня.

— Странный ты.

— А вдруг все остальные странные, а я — нормальный?

Она вновь погрузилась в созерцание ржавого пятна. На прошлой неделе Сэди проколола язык и вставила шарик На два дня язык распух как теннисный мяч. Теперь Сэди говорила с присвистываниями и пощелкиваниями. Вот и теперь шарик постукивал о зубы.

— Зачем ты себе вставила эту штуку в рот?

— Какую? Эту? — Она показала мне язык и засмеялась. Шарик был размером с маленькую виноградину.

— Тебе не противно уродовать себя таким образом?

— Эй, осади. Это не уродство, просто мода такая.

— Ага, кошмар.

— Че пекатто, что по-итальянски означает «какая досада». Следующий вставлю в пупок, — она издала щелчок, — а еще один — в клитор.

— О-о господи.

— А что за проблемы, падре? Два дня потерпеть, зато всю жизнь усиленный кайф от секса.

Отвращение уступило место любопытству.

— Правда?

— Увеличивает площадь поверхности или что-то там еще. Я пока всех заморочек не знаю.

— Вот черт. Я родился не в то время.

— Почему?

— Моя юность пришлась на период между панками и экстази. В итоге из меня получился не просыхающий от пива консерватор. Что другим людям вроде тебя напасть, мне — удовольствие.

— Ну, не знаю. Я тоже пиво пью, чтобы кокс залакировать.

Я только покачал головой, но она не заметила.

— Ладно, вернемся к моей персоне, если ты не против. В «О’Хара» мне по-своему нравится.

— Ой, не заливай. Ты целыми днями ноешь и все критикуешь. Что там может нравиться?

— Мне нравится привычный порядок Сам не знаю, просто это моя работа.

— Неужели у тебя нет амбиций и ты ни о чем не мечтаешь?

Сэди постаралась сказать это с иронией, наставив кавычек где только можно.

— Мы живем в Англии на исходе девяностых, Сэди. Какие, к черту, могут быть амбиции и мечты? Так, слабая надежда свести концы с концами.

Она одним махом опустила ноги на пол.

— Фигня!

— Девочка, не критикуй чужую религию.

Сэди яростно затушила сигарету.

— Ты хоть к чему-нибудь способен отнестись серьезно?

— Ого. У нас что здесь, шоу Опры Уинфри?

— Извини. Просто ты все время какой-то побитый и злой. Зачем кидаться на посетителей, если ты всем доволен? В чем твоя проблема?

Вид у меня, наверное, был понурый.

— Надеюсь, ты не обиделся.

— Нет, я польщен.

Сэди тряхнула медной гривой и потерла лицо. Она и в самом деле была красива — чуть курносая, белая кожа, изящная, влекущая линия губ.

— Пойду я.

— Да, и мне пора переодеваться.

Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут второго.

— Переодеваться?

— Гаэтано заедет за мной в полвторого, поедем в какую-то компашку в Ноттинг-Хилл.

Ой-ой-ой! Кто ж такое выдержит. Мне не терпелось спросито, спит ли она с этим Гаэтано, но такие вопросы, как известно, не задают.

— А что макаронник думает про твой язык?

— Ему нравится. По-своему.

И Сэди бесстыдно расхохоталась.

— Значит, он — твой парень?

— Я думаю, что да. В некотором роде.

— В каком некотором?

Сэди вспылила:

— Хрен его знает! Что, разные бывают?

Тут я тоже вспылил.

— Что ж, давай сосчитаем. Немножко пообниматься и поцеловаться дома на диване — это раз, перепихнуться при случае — это два, дрючиться по три раза за ночь — это три, отсосать с конца у молодца — это четыре. Продолжать?

Сэди вскочила, указала на дверь и презрительно покачала головой.

— Господи, Фрэнк, ты идиот с больными мозгами! Это что, одна из твоих шуток? Если так, то никому не смешно, кроме тебя.

— Ничего не поделаешь. Другие шутки меня не смешат.

— Если тебе надо разобраться со своей жизнью, Фрэнк, сделай это без постороннңх. Мне нужно переодеться.

И я ушел, почти убежал.

Господи, в какой кавардак превратил я процедуру ухаживания. Балл Сэди был так низок, что хоть вешайся: 23 очка, пристрастие к кокаину, амбиции, сводящиеся к пирсингу на клиторе, — ну какая из нас пара, ей-богу? Как она могла оказаться в родстве с Люси? Еще одна загадка. Никогда не переставал поражаться, сколь разными могут быть члены одной семьи. Чего ж тогда удивляться бардаку в мире? Приближаясь к Клапаму, я злился все больше. Ну почему меня угораздило родиться в поколении черствых, свихнувшихся на деньгах, чванливых рабов правил? Где энергия, где наркотики, где непринужденный секс с людьми, которых только что встретил в ресторане? Я переключился на предстоящий уикэнд в доме отца Тома и подумал, что мы все старательно делаем вид, будто мы такие же, как наши родители. Не мои, конечно. Как родители Мэри, Люси и Тома. Полное отсутствие энергии, наркотиков и секса. И только иногда прокалываем друг друга, но не так, как понравилось бы Сэди.

Однако к чувству досады примешивалось еще кое-что — спокойная уверенность, что я легко не сдамся.

Хрустящие бумажки

Интервью с отцом Тома было назначено на такую рань, что и жаворонка бы стошнило. «О’Хара» приучил меня вставать поздно, но Том уперся — интервью должно состояться за завтраком. Когда я поднялся, за окном еще чернела ночь. Накануне позвонила секретарша и передала тревожную новость, что к нам присоединится редактор журнала, некий Тейлор Бернард, который окончил университет на год позже меня и прослыл на весь мир как альфонс, пустозвон, дешевый писака и козел. Он вел несмешные рубрики, изображая из себя молодого консерватора, и недавно опубликовал книгу под названием «Сука» о том, как собака превратилась в женщину, однако дураков покупать ее не нашлось. Отец Тома хорошо понимал, что с Бернардом на посту редактора вокруг «Эмпориума» обязательно поднимется шумиха в прессе, ведь его дружки повсюду заведовали разделами критики в газетах. Если судить по писанине Бернарда, нам не светило найти общий язык.

Но больше всего меня беспокоило, что, если меня действительно возьмут на работу, Бернард немедленно вообразит, будто вытащил меня из сточной канавы. Вряд ли он помнил меня по Оксфорду — это был бы действительно тихий ужас, — но пожелтевшие вырезки моих статей о новых автомобильных стоянках, ограблениях почтовых отделений и районных матчах по футболу, а также три года небытия в Баттерси выставляли мой социальный статус в очень неблаговидном свете.

Меня рассматривали на должность замредактора справочного раздела, воткнутого в конец журнала и состоящего из перечней цен на машины и их спецификаций, информации о магазинах вин и готовой одежды и адресов фирм, упомянутых в журнале. Если справлюсь, обещали иногда поручать написание статеек Я получил копию пресс-релиза, озаглавленную:

ЭМПОРИУМ
Журнал для мужчин
о питании, напитках,
вождении и шопинге.
Для тех, кто думает.
Вынужден признать, что, несмотря на прежние сомнения, мне понравилось.

Пришлось всерьез задуматься, что надеть, и я с досадой обнаружил, что «О’Хара» успел чувствительно потрепать мой гардероб. Оставался еще костюм, но я сразу же отверг его. В середине девяностых в такой костюм пришло бы в голову вырядиться только временно работающему клерку или продавцу дешевого магазина. Вся одежда более или менее пристойного вида была для работы — шесть белых рубашек, три пары черных брюк, я бы даже сказал «слаксов», и пара сверкающих «мартенсов». Как я не комбинировал эти наряды, в итоге получался чертов официант. Оставались джинсы, кардиганы, пара кроссовок «Самба» (в школе такие поднимали на смех, но теперь они переживали загадочное возрождение), свитер с дыркой на локте и спортивные рубашки с короткими рукавами. Я считаю, что люди слишком много тратятся на одежду, но если у тебя нет хотя бы одного наряда, в котором не стыдно показаться, возникает чувство, что ты смирился с поражением. Мой гардероб явно принадлежал человеку, не рвущемуся в атаку.

Запаниковав, я разбудил Генри и спросил, не найдется ли у него подходящей к случаю одежды. С трудом оторвавшись от снов о гуавах и конвейерном поблочном кэшировании, он заметил, что я вешу на двадцать пять кило больше, чем он, и что его гардероб еще бессистемнее. В конце концов я остановился на бывшей парадной рубашке без воротника, самых старых джинсах, моем невыносимо куцем пальтишке и паре «мартенсов», надеясь изобразить пуританско-богемный стиль, и, отправляясь к метро, решил не смотреть на себя в зеркало. Шишковатые эластичные опоры пассажирских поручней, торчащие из-под потолка скрипучего вагона Северной линии, наводили на мысли о шарике Сэди и члене Гаэтано. Я перевел взгляд на пол.

Встреча была назначена в месте под названием «Гриль у Св. Иакова» неподалеку от редакции «Эмпориума». Место напоминало унылый грот, загороженный толстой стеклянной стеной, в которой невозможно было различить входную дверь. Беспечный мелкорослый итальяшка немного понаблюдал за актом пантомимы, пока я ощупывал монолит стекла в поисках дверной ручки, затем, с издевательским поклоном, потянул дверь на себя. Он, похоже, сомневался, впускать меня или нет, но, услышав фамилию Мэннион, стал обхаживать меня, точно к ним пожаловала Элизабет Тейлор.

Ни мои собеседники, ни другие посетители еще не появились, и официант усадил меня за столиком в центре зала размером с авиационный ангар, отчего моя уверенность в себе и вовсе пошла на убыль. Я заказал «моккачино» без кофеина, и щеголеватый официант был приятно удивлен, что я не попросил кружку растворимого кофе с тремя ложками сахара. Нестерпимо хотелось курить, но я решил, что курить перед интервью, до завтрака, до восьми утра — дурной тон. Соблюдение приличий загонит меня в могилу.

Мэннион и Бернард пришли вместе, Мэннион — в солидной тройке и розовой рубашке, Бернард — с длинными, как у «металлиста», волосами, с головы до ног облаченный в черное. По университету я помнил его чудаком-губошлепом в коричневых замшевых туфлях, болотного цвета вельветовых брюках и твидовом спортивном пиджаке. Интересно, сознавал ли он собственную нелепость? Я сильно сомневался.

С Чарльзом Мэннионом за последние десять лет я встречался раз шесть или восемь, и он неизменно приводил меня в священный трепет. Ему было пятьдесят пять — самый расцвет жизни, он был высок и ходил, выпрямив спину. Как и Том, он был броваст, скуласт и обаятелен, и от него исходило ощущение сдерживаемой энергии, чего о Томе не скажешь. Когда Чарльз открывал рот, не оставалось никаких сомнений, что его будут слушать.

Чарльз не входил в число самых-самых, однако в национальной лиге знаменитостей был далеко не последним. Проработав политическим корреспондентом десять лет, он неожиданно получил должность главного редактора в «Эксис» — американском журнале о политике и финансах, который начали издавать в начале семидесятых Еще через три года он перестал писать и перешел в менеджмент и финансы, превратив «Эксис» в фирму, исправно приносящую прибыль штатовским хозяевам. В восьмидесятых под их началом он стал издавать серию журналов о путешествиях и бизнесе, которыми было хорошо украшать кофейные столики. Журналы шли нарасхват у быстро растущего класса лондонских недорослей, давно разучившихся читать книги, но все еще считавших важным появление на людях с модным изданием. Любому, кто видел его дом в Глостершире и сверкающий DB6[41], сразу становилось ясно, что этот человек не бедствует. У Мэннионов также было и семейное состояние, но Том, но обыкновению, скрывал сумму. Мне никогда не приходило в голову считать баллы Чарльза, однако, пожимая его руку, я быстренько прикинул:

86 — с ума сойти. Ни у кого, с кем я встречался, не было балла выше. Из-за недостатка информации я даже чуть-чуть снизил балл за   и  , хотя знал, что Чарльз женат вторым браком и жена на десять лет моложе его, за что можно было уверенно ставить балл выше 5.

Я вспоминал о Чарльзе, сидя под Рождество на графской кровати в окружении его неотразимых преуспевающих детей, которые одаривали друг друга «Кругами» и «Картье»[42]. Потом я вспомнил, как проходило Рождество в нашей семье: квартиру, арендованную в Ормстоне, Уигэне или Крюи[43], Отца с большой буквы (бизнесмена, который пошел «другим» путем), вручающего подарок — упаковку из десяти бутылок «Гамлета»[44], и отца с маленькой буквы, мрачно намыливающего веревочную петлю.

Не успев поздороваться, Чарльз бросил:

— Не знаю, сказал ли тебе Том, но у нас всего полчаса.

Его слова сбили мне весь настрой. Выходит, он и понятия не имел, как и кто организовывал встречу, наверное, все шло через секретаршу. Я-то надеялся, что он мысленно заранее оценит мою кандидатуру. Встреча со мной оказалась для него наименее значительным в череде сегодняшних событий — так, лишняя помеха перед действительно важными делами.

Говорил в основном Бернард. Он расписывал издание как «новую парадигму журналистики, сделавшую вывод, что интеллектуализм и потребленчество в посттэтчеровской Англии более не противоречат друг другу». Вывод был в принципе верный, но не способствовал развитию беседы. Мой язык оставался на привязи почти все полчаса, я только кивал, по-обезьяньи одобрительно гукая в ответ. Я заказал себе плотный завтрак и сгорал от стыда — они взяли только тосты. Словно поймал момент, чтобы пожрать на халяву, но им, видимо, было все равно.

Весь монолог Бернарда был построен на втаптывании в грязь любого другого журнала, хотя бы отдаленно способного составить конкуренцию его собственному. Мне доводилось читать некоторые из них, и у меня не сложилось четкого мнения ни за, ни против, но я на всякий случай соглашался. Особенно доставалось всем изданиям, где работал раньше сам Бернард. Очевидно, он не принимал в расчет свой собственный вклад в насаждение безвкусия, пошлости и банальности.

Когда тридцать минут почти истекли и я начал беспокоиться, не перепутал ли я цель встречи, Мэннион взглянул на часы и спросил напрямик.

— Хорошо. А что можешь дать нашей компании ты?

Мой рот был набит хлебом и кровяной колбасой, которые пришлось быстро глотать, театрально двигая бровями, извиняясь лицом и покашливая для приличия. Накануне ночью, лежа в постели, я заготовил небольшую яркую речь, но теперь осознал, что она плохо вяжется с содержанием беседы. Я стушевался и брякнул совершенно невпопад:

— Да, я полностью согласен с Тейлором. Идея действительно фантастическая, и я был бы рад принять участие в ее осуществлении.

Мэннион был слегка озадачен.

— Машины ведь ваша стихия, не так ли?

— О-о, еще бы. Я очень люблю машины. Очень люблю.

— Сейчас где?

— A-а, на улице стоит — «кавалер» у меня, серия «икс», я зову его «дофин в крапинках зари»[45].

Мэннион явно ничего не понял.

— В смысле, мой кавалер — мой рыцарь.

Бернард кашлянул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Я почувствовал, что надо добавить что-то еще.

— Хопкинс. «Пустельга».

Лицо Мэнниона омрачила тревога, но она быстро рассеялась, когда принесли счет. Бернард сидел, откинувшись в кресле, с безразличным видом.

Мэннион расплатился хрусткими — я успел заметить — бумажками и сказал, что перед Рождеством уезжает в отпуск на три недели и что решение мне сообщат.

На выходе Бернард обернулся и заметил:

— Неплохой скачок из местной прессы, основы только подтяни.

Он подмигнул и щелкнул пальцами.

«А по морде, мудило?» — подумал я, радостно улыбаясь Тейлору и энергично помахивая рукой.

Выход первого номера намечался на апрель, так что с ответом тянуть не будут, однако ждать решения, затаив дыхание, не стоило. Официальные собеседования не для меня. Мои лучшие качества проявляются в ходе затяжной пьянки один на один.

Дома я стал готовиться к обеденной смене в «О’Хара», то есть завалился с сигаретой и пультом от телевизора на диван.

Сэди увижу только вечером. От мысли о дне, прожитом без Сэди, в груди возникала пустота. Как быстро это случается. На торжестве в честь яичников Люси мой защитный механизм отказал именно в тот момент, когда я решил, что Сэди — не для меня. Уже тогда теплое, гаденькое влечение зашевелилось под бронезащитой от госслужащих и рыжих. Теперь же меня просто били судороги. От одной мыли о Сэди возникала эрекция-стеклорез, а мозги превращались в розовый супчик Я старался выбросить Сэди из головы, окунаясь в волны пастельных, гладко текущих утренних телепрограмм. Надо поберечь эмоции для грядущего уикэнда великого примирения у Тома.

Мне нравятся дневные телепрограммы. От них веет надеждой, что все еще может перемениться к лучшему. На моих глазах гомункулуса в дешевой серо-синей одежке превратили в светского льва, он заплакал, когда его повернули к зеркалу. На другом канале садик, заваленный старыми матрацами и металлоломом, обернулся парком с фонтанами восемнадцатого века. Вся работа была проделана за полчаса. Под конец показали хозяйку дома, тридцатилетнюю работницу социальной службы, она взлетала на качелях и раз за разом повторяла: «Хорошо, ах как хорошо».

До меня дошло, в чем сила — в алхимии. Она превращает шлак в золото. Мне бы оно тоже не помешало. Как бы мне только к телевидению при мазаться?

В голове незамедлительно родился некролог:

ФРЭНСИС ДИН СТРЕТЧ ЗВЕЗДА ТЕЛЕКРИТИКИ
В возрасте 76 лет скончался Фрэнк Стретч, почетный профессор сравнительного литературоведения Кембриджского университета, бывший председатель Королевского телевизионного общества.

Фрэнк Стретч поздно влился в академические и телевизионные круги — он возобновил свое образование в возрасте тридцати лет, в 1996 году. После опубликования докторской диссертации «Семь иных видов двусмысленности» Фрэнк приобрел популярность как ведущий ток-шоу на ночном канале для интеллектуалов, а также в течение двадцати лет вел высокооплачиваемые разделы в «Дейли телеграф» и «Радио тайме». Благодаря радикальным, безжалостным обзорам современной политики, искусства и культуры он стал любимцем словоохотливых слоев населения.

Фрэнк всю жизнь продолжал публиковать серьезные научные работы, среди них знаменитый трактат о влиянии телевидения на литературные формы — «Отражение Медузы».

Личная жизнь Фрэнка вращалась вокруг Мэри, его подруги с университетских времен, и протекала спокойно, размеренно и счастливо. Телесериал о Руперте Мердоке «Изобильное дело», подготовленный Фрэнком для канала «Би-Скай-Би» по случаю смерти Мердока в 2008 году, многие называли агиографией[46], однако, как заметил в отповеди критикам сам Фрэнк, «в наши времена агиография неплохо оплачивается».

Фрэнк мирно почил во сне в построенном семьдесят лет назад коттедже близ Сент-Ниотса. Его жена и трое детей также работают на телевидении.

Любимец словоохотливых слоев населения оттолкнулся от хозяйского обеденного стола, издав гортанный мятущийся рык: «С пребольшим удовольствием принимаю ваше предложение».

О боже, боже.

Пять фунтов

В пятницу перед уик-эндом у Тома я свернул дела в «О’Хара» пораньше, приехал домой, четыре часа смотрел детские передачи по телевизору и потом собрался за девять секунд. В восемь сел за руль, планируя остановиться по дороге поесть какой-нибудь дрянной еды и прибыть в имение Мэннионов к полуночи. На «диско» с кондиционером, как у Люси, до места можно было добраться часа за полтора, на хекающем «кавалере» — за два с половиной часа. Я протолкнулся на М40 у Актона около 8.30 и тут же оказался в пятничной пробке. Десятки тысяч людей ползли на выход из города, точно угрюмая колонна каторжников — прошли пять метров, остановились, прошли три метра, остановились. У них даже сложились свои грустные песни-псалмы: «О господи, когда это кончится?» и кулаком по рулю; «О господи, когда же мы сдвинемся с места?» и голову в окно, посмотреть, что за препятствие впереди. Я был прикован невидимой цепью к фургону с рекламой тортов и надписью, от которой отдавало Прустом: «Мы сохранили вкус к хорошему торту». Кое-как мы доползли до Аксбриджа, где нас помиловали, и скорость увеличилась до 65 км/ч.

Я сидел в «кавалере», врубив печку на максимум и нарочно заведя старый сборник, нагонявший тоску по Мэри, — самая подходящая обстановка для размышлений. Я ни разу не видел ее после разрыва, мы старательно избегали друг друга. После ссор мы заново настраивали отношения, хотя всякий раз они переходили в более низкий и умеренный регистр. Нам обоим претила мысль о новой попытке. Возможно, мы обходили друг друга стороной с такой тщательностью потому, что не верили в реальность еще одного захода.

Кассета шипела, звук плавал, создавая нужную атмосферу. Музыка, которая нравилась нам обоим, не пережила первой ссоры. Когда наши отношения приобрели осенний оттенок, воспоминания о ярком солнечном свете начали вызывать горечь. Я слушал эту музыку — «Смите», Костелло, Синатру, — и она напоминала мне средний период отношений с Мэри, сплошные диссонансы и обрывки главных тем.

Вуди Аллен как-то сказал, что если секс получается, все остальное получается тоже. У меня с Мэри на втором заходе в плане физиологии как раз все было в порядке, а вот радость ушла. Университетский секс случался неожиданно, как ливень, он мог возникнуть когда и где угодно — как смех или чаепитие. Мне нравилось ее пристрастие к прозрачно-невесомым одежкам, нравилась легкость, с которой она отрывалась от книжек, нравилось, что она начинала первая не реже меня. Наш секс был необременителен и легкодоступен.

В среднем периоде отношений все изменилось. Мэри в это время была уже в Лондоне, сначала переделывала свой диплом на юридический, потом работала в какой-то гигантской фирме в Сити, но вместе мы не жили. Она снимала квартиру на двоих со старой школьной подругой где-то в Хайгейте. Секс закрепился за утренними часами в выходные, когда ей было не противно остаться у меня в Брикстоне, и за жалкими промежутками между окончанием киносеанса и возвращением домой.

«Мне надо домой, потому что я забыла свои таблетки/у меня нет с собой чистой блузки/мне нужно захватить из дома книгу».

«Мне надо домой, потому что утром мне надо взять интервью у советника/полицейского/мусорщика».

Идея поселиться вместе выглядела чересчур хрупкой. Мы совсем недавно расстались из-за того, что, когда я уехал в Лондон, Мэри завела глупую интрижку со студентом из группы английского. Географическая удаленность и студенческая бедность привели к тому, что мы пытались заниматься сексом соразмерно с нашим рабочим расписанием и бюджетом.

И все же радость ушла по другой причине. Мы постоянно обходили на цыпочках трещины во льду, не замечая этого за другими заботами. По моей версии, трещины возникали из-за мелких измен Мэри, ее неистовой одержимости карьерой и потому, что она, как мне казалось, считала, будто моя жизнь уходит псу под хвост. Версию Мэри я так и не смог выведать, но, кажется, она думала, что с окончанием университета я растерял свою ироничность, которая сменилась придирками и критиканством. В студенческие годы во мне жила искорка молодости, любознательности, необязательности и напористости, со временем она все больше превращалась в цинизм. Мне было всего двадцать три, а жизнь успела набить оскомину. Уже тогда, по неизъяснимой причине, во мне начала скапливаться желчь.

В итоге наши разговоры выродились в прерывистый детский лепет, невнятный и повторяющийся обмен звуками, лишенными смысла. Поздно ночью, лежа в постели, мы вели разговоры о том да о сем, прокладывая их длинными паузами. Робкими шажками мы старались приблизиться к истинному объекту разговора, но путь всегда вел, как мне чудилось, в гору и по сильно пересеченной местности. Мы вечно говорили о необходимости поговорить, но не о самом деле.

— Фрэнк, как ты думаешь, мы достаточно часто разговариваем?

Она чувствует, что мне не хочется отвечать, а я чувствую, что она это чувствует.

— Фрэнки.

Вздох.

— Сейчас мы даже слишком много говорим. Дай книжку дочитать. Спи уже.

Мэри не может заснуть, я не могу читать.

Кладу книгу на пол и пытаюсь приласкать Мэри, ощущая холод собственного тела, когда мои ноги касаются ее ног. Хотя она не шевелится, я знаю, что она не спит.

— Я беспокоюсь.

— Уже поздно. Тебя всегда на разговоры тянет, когда поздно. Давай завтра утром поговорим.

Господи, я и сам в это не верю.

Ощущение меняется: рябь страха улеглась, тревога переросла в согласие. Возобладало высшее благо? Не причинили боль словами, и ладно? Следует наша любимая словесная игра, после которой легче засыпается:

— Как ты меня любишь, Фрэнки?

— Непреодолимо, Мэри. А ты?

— Ой, м-м-м… Беспредельно, вот как.

Обнимаемся, выключаем свет и смотрим в темноту. Мне кажется, что в комнате есть кто-то еще, он слился с креслом, безучастный, жадный и неуступчивый.

Неудивительно, что средний период продлился недолго — всего девять месяцев. Наступило еще одно жаркое лето. Как только Мэри начала излагать свои выводы в машине по дороге ко мне после скучной вечеринки у одного из ее друзей-«вуебков», я ее перебил и в корне пресек эмоциональные излияния. Минут через десять все было кончено, и, выходя в Брикстоне, я даже не обернулся.

Вот и полпути позади. Пошел снег, снежинки кружились и ныряли вниз в огнях автострады, как стая ночных мотыльков.

«Кавалер», к моему удивлению, раскочегарился до 75 км/ч. У Хай-Уиком снова началась каторга затора (хвост в две мили, и это в 10.15!). Я решил срезать путь по проселку. Вождение помогает преодолеть грустные воспоминания. Выбравшись из туннеля, я пустился петлять как заяц по лабиринту обсаженных кустами сельских дорог. На кольцевой развязке то ли у Берфорда, то ли у Бисестера, то ли у Бисли у меня перед носом проскочил все тот же фургончик с рекламой тортов. Систему не обманешь. Я долго не мог успокоиться, я устал и мне хотелось всплакнуть. Пришлось даже вынуть ностальгическую кассету и включить местный радио-треп. Я решил чего-нибудь перехватить — на ужин к Тому я уже опоздал — и не спеша съел чуть теплый, сочащийся жиром «дежурный завтрак» за пять фунтов в первом попавшемся «Счастливом едоке»[47]. Собственное превосходство быстро осознается на фоне официанток с предплечьями, обвисшими, как клюв пеликана, и их красномордых мужей, из экономии курящих сигареты без фильтра, которые влачат жизнь свиней на откорме, пока их не хватит коронарный тромбоз. Я чувствовал себя среди них королем — неплохая прививка от прекрасных людей, ожидавших моего приезда у Тома, особенно от одной прекрасной персоны.

В предчувствии строгих ограничений я накачался никотином и, решив нагнать ужас на хахаля Мэри, прихватил «Дейли стар»[48], которую в забегаловке бесплатно совали всем, кто раскатывал губы на сиськи и футбол. Расплатившись, я рванул, стреляя глушителем, к поместью Мэннионов, измазанный жиром и газетной краской, но на какое-то время вполне счастливый.

Поместье отца Тома было спроектировано в стиле псевдоитальянского ренессанса, словно кто-то вычертил все изгибы на школьном лекале. Моя напускная бодрость начала выветриваться. Описав дугу по усыпанной гравием дорожке перед входом с портиком, я пристроил машину рядом с «диско» Люси и бокастым двухдверным «ауди», которым, видимо, владел рекламный козел, закурил «Страйк» и откинул голову назад. Я представил себе Мэри в объятиях нового парня, на диване, с румянцем недавнего секса на щеках, и меня чуть не вырвало. Я был готов развернуться и отползти домой, когда дверь открылась и наружу вышел Том — в рубашке навыпуск, скрывающей брюшко, с руками в карманах и большой, богатой, счастливой улыбкой на лице. Он постучал по стеклу:

— Все в порядке, Фрэнки?

Я опустил стекло, оно застряло на полпути.

— Все в порядке, Том. Как оно?

— Неплохо. Тебе помочь с вещами?

Я приподнял небольшую матерчатую сумку-сосиску, в которую сложил свое барахло.

— Кажись, сам справлюсь.

— Тогда пошли?

— Может, еще покурю?

— Давай. Мэри кофе готовит. Будешь?

При звуке ее имени на меня опять накатила волна тошноты.

— Чаю бы. Она знает, какой я люблю.

Том вернулся в освещенный холл. Мне хотелось, чтобы, когда он передаст «ты знаешь, какой он любит», Мэри кольнуло раскаяние. В мире только два человека умели приготовить чай так, как я любил: мама — это было очень давно — и Мэри. От этой мысли меня захлестнула острая грусть, которую я постарался задержать подольше. Помнится, в детстве я умел вызывать грусть, воображая мертвого отца среди обломков машины. Теперь же достаточно было вообразить, как моя бывшая девушка заваривает чай. Ты только размякаешь с возрастом, Стретч, а думал ведь, что будет наоборот.

200 000 фунтов в год

Три машины на утрамбованном снегу. Неуютная компания — две пары и затесавшийся хмырь. Я вошел в дом, сразу же свернул в дверь, ведущую из холла налево, и оказался в натопленной комнате с кучей подушечек, единственным в доме телевизором и книжными полками, набитыми Фредди Форсайтами и Джоаннами Троллопами[49]. Том называл комнату «уютка». Семейные словечки всегда или бесят, или вызывают недоумение. Новый Парень развалился на диване перед телевизором с бутылкой пива. Заметив меня, он вскочил по стойке смирно.

— Привет, ты, должно быть, Фрэнк Я — Дэвид, рад встретиться.

Я пожал его большую, ледяную от стакана с пивом, крепкую ладонь и смерил его столь же ледяным взглядом.

— Привет. Фрэнк Стретч.

Все оказалось хуже, чем я решался вообразить. Дэвид был на голову выше меня и лет на пять-шесть старше. Бежевая кашемировая рубашка, хорошие новые джинсы, широкие плечи, стройная поджарая фигура. Над левым глазом — глубокий шрам, но все-таки по части внешности Дэвид уверенно набирал 3–4 балла: у него были улыбчивые губы, широкие скулы и выпуклый подбородок Ну почему он не толстяк? Не лысый? Не карлик?

Когда мы садились, Дэвид нечаянно задел ногой туфли Мэри, они отлетели в сторону, и у меня перехватило дыхание. Я сидел в кресле перед диваном, Дэвид под таким углом вряд ли мог видеть мое лицо. По телику шло дешевое ток-шоу. Меня скручивало в узлы от ожидания Мэри. Я услышал, как она спускается по лестнице, смеясь и разговаривая с Томом. Наверное, опять посмеиваются над Фрэнком — «он ведь такой странный». Мэри вошла с большим подносом и устроилась на полу, наливая молоко и насыпая сахар. Она отпустила волосы, на ней была черная длинная юбка и синяя, не по размеру, рубашка с длинным рядом пуговиц. Чья, интересно? Дэвида? Никто не проронил ни слова. Я пялился на тягомотину в телике, стараясь не смотреть на Мэри и вспоминая, как она клала голову мне на колени, когда мы вместе смотрели телевизор. Я постарался отвлечься, пытаясь подсчитать балл Дэвида, но информации было мало, а отвлекающих моментов много. От него веяло эпохой семидесятых, и это тоже сбивало с толку. Пришла Люси, села на подлокотник моего кресла и поцеловала меня в макушку. Она принесла утробное фото своего ребеночка и заставила меня посмотреть. На первый взгляд ребеночек напоминал смазанный отпечаток большого пальца, но в следующий момент я с легким изумлением разглядел вполне человеческий силуэт. Груша непропорционально большой головы, сложенные ручки, подогнутые ножки. Ребенок был похож на маленького парашютиста, сгруппировавшегося перед прыжком. Я был тронут и не знал, что сказать.

Мэри поднялась, отбросила волосы, заслонявшие глаза, и подала мне чай знакомым жестом — одной ладонью поддерживая кружку под донышко, другой обхватив ее почти у самого края, повернув ручку в мою сторону. Неужели она не могла отменить эти маленькие характерные детали хотя бы для сегодняшнего вечера?

Я привстал, взял у нее кружку и невольно представил, как ее пальцы скользят по лицу Дэвида, или сплетаются с его пальцами, когда они читают, лежа в постели, или (зачем ты себя мучаешь, Фрэнк?) обвиваются вокруг его члена. Боль и гнев, сплошные боль и гнев. Я изо всех сил старался поднять себе настроение, понимая, что мое молчание создает непереносимую атмосферу, прошелся по поводу бреда сивой кобылы, который несли в телевизоре, и все немного расслабились. Я отметил, что Мэри не села рядом с Дэвидом на диван, но, скрестив ноги, застыла на полу (позиция № 2 — для просмотра телепередач). В какой-то момент Дэвид попытался дотронуться до ее ступни, но Мэри отстранилась. Милая, она пыталась не причинять мне лишней боли. Все мужественно старались не думать, каково сейчас у меня на душе, в комнате висела неловкость. Фальшиво зевнув, я спросил Тома, куда они меня определят. Он вызвался показать, я подхватил в коридоре сумку-сосиску и пошел за ним наверх.

Мне выделили комнату Тома, и я был рад, что не придется ночевать в мансарде, где мы обычно останавливались, когда приезжали вместе с Мэри.

— А кто спит в мансарде?

— Дэвид и Мэри.

Ну конечно.

— Ты в порядке, Фрэнки?

— Да-а, замотался слегка.

Том старался вести себя как обычно.

— Интервью с отцом уже было?

— Да. На прошлой неделе. Он крут.

— Когда вернется из отпуска, я ему еще разок позвоню, напомню.

— Спасибо, Том. Я, пожалуй, действительно лягу, если ты не против.

— Конечно, валяй. Мы собирались пойти завтра на прогулку до Харлингфорда и потом пообедать в «Белом олене». Ты с нами или как?

— Ага. Утром стукни в дверь.

Выбросить девять фунтов за обычный пирог с мясом, только этого мне не хватало. Том изобразил боксерский выпад и ушел, оставив меня наедине с кислыми мыслями. Наверное, они специально организовали прогулку, чтобы дать мне и Мэри возможность обговорить наши дела на свежем воздухе. Весь уик-энд был спланирован так, чтобы спустить меня на тормозах. Я чувствовал себя жертвой заговора — точь-в-точь пес, которого пытаются обманом заманить к ветеринару. Я украдкой покурил в окно и нырнул под перину Тома, затянутую в пододеяльник от «Плейбоя». Родители содержали его комнату в том виде, в каком она была, когда Том уехал, — будто он умер. Я лежал с включенным светом, напряженно прислушиваясь, не скрипнут ли ступеньки под ногами Мэри и Дэвида, идущих наверх насладиться неспешным красивым сексом. Я уснул, так ничего и не услышав. Мне приснился Барт, ломающий мне кости.

Проснувшись, я увидел Люси, сидящую на краю кровати. Снова чай, на этот раз «Эрл Грей». Паршивый сорт. Еще тост с солодовым кремом. Они что, решили обхаживать меня по очереди?

— Вставай, соня. Уже полдвенадцатого. Пора надевать калоши.

— Забыл их дома.

— Можешь взять резиновые сапоги отца Тома, тебе должны подойти. Выходим через десять минут.

Люси вышла, позволив мне облачиться в наряд для пешей прогулки. Он состоял из обычного городского наряда плюс непромокаемой ветровки, которая сворачивалась до объема женских трусиков и засовывалась в собственный капюшон. Я выудил синий нейлоновый сверток-стручок из сумки и раскатал его на кровати. Чистя зубы, я осмотрел себя в зеркале. Вид, как и ожидалось, был позорный. Бесформенная груда силоса вместо прически, подушка лишнего мяса под подбородком, бойскаутский дождевик В туалете я заметил белую бумажную салфетку — на дне унитаза. Все напоминало о Мэри. Птичка Мэри, постоянно куда-то спешащая. Неугомонная Мэри, всегда в движении, всегда готовая сорваться к новой заманчивой цели. Глупый жирный лох, неудивительно, что тебя предпочли другому. Но, если по правде, она никого сначала не предпочла, просто ушла, и все. Я оказался хуже, чем никто. Если вычесть отрицательное число, получится плюс. Погруженный в эти расчеты, я спустился вниз по высокой, как стапель, лестнице — мимо картин, военных регалий, программок оперетт, фото лошадей и собак — и решил быть паинькой.

Дэвид и Мэри переминались в ожидании на дорожке перед домом. Мэри заколола волосы сзади и выглядела как заядлая туристка — немного коричневатой помады, куртка «Барбур»[50] (когда она ее успела купить?), пара приличных «Тимберлэнде»[51]. Терпеть не могу женщин, желающих «выглядеть естественно», так что Мэри меня не совсем разочаровала. Мне нравится, когда на них много косметики и вызывающие наряды. Дэвид, облаченный в видавший виды плащ «Дризабон» и обмотанный шарфом на манер диснеевского Винни-Пуха, картинно подставлял ветру мужественное лицо. Он вел себя, словно минувшей ночью заправил моей бывшей подруге так, как ей еще никто не заправлял. Я выудил из кармана на липучке сигарету и закурил, прикрывая ее ладонью с видом угрюмого работяги.

Том запер двери, и мы, хрустя гравием, тронулись в путь. Небо полнилось яркой голубизной, мир, слегка присыпанный снегом, застенчиво похорошел. Впятером гулять неудобно: по трое в ряд идти невозможно, и кто-то все время вынужден замыкать процессию в одиночку. Я твердо решил не отставать и шел рядом с Люси — за Дэвидом и Мэри. В этом положении мне выпало сомнительное удовольствие наблюдать ужимки влюбленных. В арьергарде шествовал всерьез проникшийся сельским духом Том — в плоском твидовом кепи отца, зеленых резиновых сапогах, с суковатой палкой в руках. Ветер дул нам в лицо, заглушая все звуки, кроме нашего дыхания и шуршания одежды. Разговоры на свежем воздухе получаются другими — честными, без оглядки на обстоятельства.

— Мне очень жаль, что я устроил у тебя такой раздрай, Люси. Надеюсь, я тебе не сильно досадил.

— Глупости. Ничего и не было, все нормально.

— Как этот ваш приятель, банкир, что ли?

Рука Дэвида паслась на правой ягодице Мэри.

— О-о, как он был жалок в этой истории. Когда ты ушел, он здорово погавкался с Софи. Накричал, что она позволяла себя лапать, а потом выскочил вон. Они разбежались через несколько дней. Он съехал с квартиры и теперь ночует на диване у какого-то друга.

Ага, получил!

— Они ведь, кажется, женаты?

Рука Дэвида тискала Мэри вовсю.

— Женаты. Не переживай, они снова сойдутся, просто Софи решила дать ему время осознать, что он вел себя как кретин.

— Они что, из-за меня расстались?

— Не совсем. Софи уже давно об этом говорила. Просто в тот вечер все выплеснулось.

И все-таки я был доволен. Возможно, Софи позволила мне тереться об нее потому, что была не прочь поиграть в любовь с Фрэнком, пока пижон Колин отдыхал на диване у друга. Одна досада — мое удовлетворение нарушала самозабвенная любовная игра впереди — обжимания, объятия, захваты, легкие шлепки, щекотания. «Так для тебя же будет лучше, Фрэнк».

Мы с Люси несколько минут молча шагали по деревянному настилу. Молчали, однако, только мы, дорога жила многозначительными звуками — камышовым шелестом моего дождевика, поскрипыванием новенького многослойного лыжного костюма Люси («Уистлер», любимая одежда канадцев!), моим пыхтением, сдавленными смешками Мэри. Звуки нашептывали: «Ты — нищий, твои друзья богаты, ты не в форме, от тебя ушла девушка». Люси принялась напевать, очень тихо, нестройно, как это любила делать Мэри. Либо ее раздражали откровенно животные попытки Дэвида утвердить свое право собственности, либо она пыталась мне что-то сказать. Она кашлянула.

— Фрэнк, ты как?

— Немного запыхался.

— Нет, ты знаешь, о чем я. Ты в целом как?

— Нормально.

Им обоим, видите ли, есть дело до того, как я.

— Мне непонятно, к чему ты клонишь.

Люси шумно выдохнула через нос.

— Мне самой непонятно. Просто ты какой-то унылый. И нам совсем не звонишь. Словно отделаться от нас хочешь. Том говорит, что не надо лезть тебе в душу, но я не согласна. Ты, случаем, не обиделся, что мы пытались свести тебя с Сэди?

— Нет, что ты.

Ей ли было не знать о моей моральной оппозиции к рыжим училкам. Теперь я их самый ярый сторонник, и все стало еще хуже. Действительно, зачем она лезет мне в душу?

— Я просто пытаюсь понять, может быть, мы сделали какую-то ошибку.

Я отнес ее увлечение сводничеством на счет гормонов. Бутончик в ее матке требовал, чтобы Люси всех по-матерински опекала.

— Нет, мамочка. Просто у меня в жизни наступило затишье, вот я и не высовываюсь.

Как преступник в розыске.

— Как дела в «О’Хара»?

Один из моих самых нелюбимых вопросов. Будь мужчиной, не избегай разговоров о своей работе. Если спросить Тома, как дела у него на работе, он прочтет четырехчасовую лекцию о правовой системе Британии и своей выдающейся в ней роли. Способность бесконечно трепаться о собственной карьере — признак старения. Слушая Тома, можно было заметить, что он все больше считает свою персону достойной детального обсуждения. Почти все мои знакомые мужского пола этим страдали.

— Как обычно. Все по-старому. Никак, если разобраться.

Вот и сказочке конец. Люси оставила расспросы.

— Ты правда не против, что Дэвид тоже приехал?

— Нет, я против того, что Мэри приехала с Дэвидом.

Люси не нашлась что ответить. Мы вышли к деревянному мосту через ручей. Дэвид и Мэри перегнулись через перила,что малые дети. Подошел Том в отцовском кепи, его мясистые бедра, туго обтянутые джинсами, напоминали сдавленную с боков букву «s». На вид ему было ближе к сорока, чем к восемнадцати, — пора, пора поддержать культ предков.

— Сыграем в палочки Винни-Пуха?

Все поддержали идею, кроме меня. Они обсуждали, какую палку выбрать и как ее бросить, тоном напускной серьезности, которым всегда говорят взрослые люди, впадающие в детство.

— Взять палку побольше и бросить посильнее, обычно хороший результат получается.

— Нет-нег, нужна легкая палка, а пускать надо плавно.

Я дожидался окончания игры, сидя на пне. Я понимаю — людям хочется восстановить детские субботние впечатления, но тогда почему они не захватили телевизор, чтобы я мог посмотреть «В объективе — футбол»? Я сидел и курил, отпуская насмешливые реплики. Мужчины, как обычно, взяли на себя организационные тонкости.

— Так далеко вперед нельзя наклоняться, Люси.

— Как начал выигрывать, вы сразу мои палки сбить пытаетесь.

Солнце плыло по пегому от облаков небу. Мэри, разумеется, захватала фотоаппарат. Опять модуляции из нашего прошлого:

— Фрэнк, сфотографируешь нас?

— Какой смысл? У тебя этих фоток уже миллион, и все одинаковые.

— Никакого. Я просто хочу сфотографироваться.

Теперь она была не моя, пришлось уступить. Я взял у Мэри фотоаппарат, и группа выстроилась на мосту. И вновь, чтобы пощадить мои чувства, Мэри ускользнула от Дэвида и обняла Тома. В окошке видоискателя сбившаяся в кучку группа выглядела чужой и безликой. Еще одно фото еще одной группы друзей на еще одном деревянном мосту. Миллионы таких фотографий лежат в Англии по ящикам, вклеены в альбомы, и у всех похожие сюжеты. Когда эту раскопают через несколько лет, она поведает трогательную историю о Фрэнке Стретче и о том, что все у него было как-то не так — любовь, друзья, босс-узурпатор, удивительная способность всех вынуждать виновато отводить глаза. «Интересно, где он теперь!»

За обедом я рассмотрел Дэвида как следует. Первое, на что я обратил внимание, был его бумажник — удлиненный, тонкий и блестящий (мой был короткий, распухший и потрепанный). Кредитных карточек в нем было как брусьев в шведской стенке. По части наличности он тоже был силен — из кармашка высовывался брикетик двадцатифунтовых бумажек, Дэвид извлек их с беспечным безразличием. На руке — дорогие часы, продолговатые, толщиной с вафельный лист. Название фирмы я не смог прочитать, как ни тщился. Разговор шел о преимуществах Лондона перед сельской жизнью, и Дэвид уверенно, без шуток защищал мегаполис. Он к месту и не к месту поминал «друзей в Нью-Йорке» и повторял избитые аргументы против жизни за городом — семейные коттеджи, отсутствие приличных ресторанов и одиночество.

— Мой брат живет в Нью-Йорке уже восемь лет, — заметил Дэвид.

— Он у тебя архитектор? — спросил Том.

— Был архитектор, теперь танцовщик.

Том заинтересовался:

— Необычный поворот карьеры.

— Чего ж тут необычного. И архитектура, и танцы имеют дело с пространством.

Во дает! Я чуть не подавился жареной картошкой.

Дэвид продолжал, в увлечении не заметив моей скептической мины:

— Интересно, что все в нашей семье обладают талантами, — связанными с пространством. Папа был хорошим скульптором, хотя работал юристом.

Я фыркнул и вставил:

— А мама как? Поди, космонавт?

Мэри чуть не убила меня взглядом. К чести Тома надо сказать, что тот едва сдержал смех.

Дэвид только удивился:

— Нет.· Она фотограф. Опять же, в фотоискусстве главное — ухватить смысл пространства.

Так просто он у меня не отвертится.

— У пространства есть смысл?

— Ну, хороший фотограф все равно что пространственный лирик, он направляет свет особым образом, придавая значение с виду бесформенному содержанию.

— Да что ты говоришь!

Это, конечно, была моя реплика.

Мэри попыталась утопить меня:

— Да, мне тоже интересно… Мэплторп[52] был в этом смысле… поэтом пространства.

— Господи, Мэри! Поэт пространства? У него кругом одни черные члены. Какая тут поэзия? «Ода черному херу»?

В пабе мгновенно наступила тишина. Люси отвлекла наше внимание, заговорив о еде, погоде и времени, но, когда Дэвид ушел в сортир, Мэри не удержалась и куснула:

— Фрэнк, ради бога, постарайся вести себя прилично.

— Да он просто козлина.

— Если он не похож на тебя, это еще не дает тебе права называть его козлиной.

— Я называю его козлиной не потому, что он на меня не похож. Он козлина потому, что он козлина. Если бы я хоть раз выдал что-нибудь столь же претенциозное, ты бы меня четвертовала.

— Может быть, я изменилась. Может, я была такой только под твоим изматывающим негативным воздействием. Тебе никогда не приходило в голову, что некоторые люди действительно думают то, что говорят, и не каждый, кто излагает оригинальные взгляды, претенциозен? Кстати, я действительно считаю, что главное в фотографии — это свет и пространство.

— Хорошо получается, мне нравится. Все изматывающее и негативное — от меня, все просторное и светлое — от этого самовлюбленного придурка.

Том потерял терпение:

— Ну хватит вам, остыньте.

Дэвид вернулся спокойный, довольный и ничего не заметил.

— Хороший здесь толчок, Дэвид? Достаточно пространства для твоего бесформенного содержания?

Дэвид жидко рассмеялся, даже мне самому мое замечание показалось жалким. Но все равно, каков козлина!

Поэт пространства, мать его.

Обед продолжался, Мэри демонстрировала подчеркнутое уважение к Дэвиду, что причиняло мне лишнюю боль. Я надеялся, что она повелась на член или деньги и будет смотреть на него глупыми томными глазами довольного щенка, но Мэри, похоже, испытывала нешуточное благоговение. Тут дело не только в щекотании животика. Казалось, что между ними успел установиться размеренный физический контакт, предполагавший глубокие отношения.

Дэвид выглядел «серьезным человеком», и это было главное. Несмотря на претенциозность, он вел себя собранно, сдержанно и искренне. По сравнению с ним я чувствовал себя полуфабрикатом. Даже Том только играл в серьезность, в любую минуту он, казалось, мог перейти на сальности. Дэвид же пересек некий Рубикон (35-летие? 200 000 в год?), когда следовало быть взрослым без дураков, решительным и уверенным в себе. Он нечасто смеялся, но и не смотрел букой как подросток Как будто мы просто вращались на его орбите, и он не находил в нас ничего нового. У меня не получилось выставить Дэвида спесивым придурком, и я с тревогой отметил, что мне в душе хочется ему понравиться.

Выяснилось, что Дэвид работает коммерческим директором в своей рекламной компании. Он занимался верхним сегментом рынка — машинами, пивными компаниями, авиалиниями. Я видел один из его роликов — до смешного напыщенную сагу о лишних двух сантиметрах пространства между креслами в бизнес-классе таиландских авиалиний. Текст зачитывал Энтони Хопкинс, за его спиной гигантский авиалайнер делал вираж на фоне заката: «Там, наверху, посреди необъятного пространства у вас будет больше личного пространства». Полная и беспросветная херня, разумеется, но херня доходная. И как они умудрились снять «Боинг-747» на высоте десяти километров так, чтобы последние лучи заката лишь позолотили кончики крыльев? Где берут такое ноу-хау? В ресторане в Баттерси такого не найдешь, это уж точно.

Пожалуй, я погорячился, приписав Дэвиду стиль семидесятых На обратном пути, молча шагая рядом с Томом и Люси, я пытался представить отношения Мэри и Дэвида как естественную прогрессию наших с Мэри отношений, поставив последние себе в заслугу. Не получалось. Разница в качестве между нами была столь велика, что обрыдаться можно. Я не видел ни одной области, в которой мог бы показать свое превосходство. Я чувствовал себя устаревшей моделью, неповоротливой, медлительной, со встроенными системными дефектами, негодной по всем параметрам.

Мы не прощупали только одну сферу. Возможно, я умел лучше пить. Умеренность и отсутствие чувства юмора у Дэвида подсказывали мне, что его развезет после двух кружек пива. Мелочь, но хоть кое-что. Я решил выяснить.

По тридцать за бутылку

Остаток дня я провел в безмолвии и апатии перед телевизором, следя за бегущей строкой с результатами футбольных матчей, в то время как все остальные делали вид, что читают газеты, потом поднялся наверх принять очистительную ванную. Пока я медленно всплывал и погружался, перед моими закрытыми глазами проходили сцены блюзового периода отношений с Мэри. Окончательный обвал произошел без особой причины, просто Мэри, одержимая идеей прогресса, ушла своей дорогой, а я остался на месте. Ссоры у нее дома, ссоры у меня дома, ужин в полном молчании, причем счет всегда оплачивала она, потом ссоры в машине. Множество ссор. Последний день, кольцо деревьев Грин-парка, я с мешком ее вещей, которые она по ошибке оставила у меня дома, увещевания, обличения, напускное возмущение. Мы продолжали играть в последние, древние как мир, пустые игры-разговоры. Наконец, когда Мэри изготовилась к прощальному объятию, я покачал головой и отвернулся. Бросив последний взгляд, я увидел, как она идет к Пикадилли, забросив мешок за плечо как школьница. Мэри не вытирала слезы и не оборачивалась. Две последние сцены — одна у стойки портье, одна в лондонском парке — вот и вся блеклая концовка книги наших отношений.

За ужином я всерьез налег на выпивку. Том и Люси приготовили здоровенную рыбину, и я уписывал ее под необыкновенно вкусное вино из ящика, который привез Дэвид. Откуда берется такой нежный вкус? У вина было экзотическое название, с диакритическими знаками и непроизносимыми сочетаниями букв. Оно просилось, чтобы его пили огромными глотками. Когда подали мороженое, я уже всасывал вино чуть не из бутылки, так мне хотелось захватить себе львиную долю.

— Боже, потрясающее вино. Откуда оно?

— Я заказываю его прямо у винодела во Франции. Мой отец покупает у него вино уже лет сорок.

Я немного разбираюсь в винах. Одна из прелестей работы в ресторане состоит в том, что красноносые торговцы раз в неделю поили меня с ложечки последними новинками, не подозревая, что заказывать товар не в моей власти. Тут главное было прикинуться лохом, рабоче-крестьянином, и хорошо сыграть роль.

— Сорок лет выдержки, с ума сойти. Что это, кларет? Нет, кларет красный, как форма у «Астон Виллы».

— Бургундское.

— Я думал, бургундское тоже красное. Когда про штаны говорят «цвета бургундского», они на самом деле бордовые.

— Нет, белое тоже бывает. Шардонэ — сорт белого бургундского.

— Ага. Как интересно. Дорогое?

— Как посмотреть. По сравнению с обычным пойлом дорогое, но мы платим значительно меньше, чем в магазине.

— Неужто десятку за бутылку?

— Это скорее стоит тридцать за бутылку.

— Тридцать! С ума сойти! Да на эти деньги можно купить четверть унции дури или три порции экстази.

— Но удовольствие не то же самое.

— Ты за себя говори, приятель.

— Нет, я не согласен. В этом вся проблема с наркотиками, не так ли? В них главное — эффект, а не то, как он достигается.

— Не догоняю.

Дэвид взял пустую бутылку вина на руки, как ребенка, и прочел этикетку.

— Представь себе все поколения виноделов, растивших лозу, поддерживавших терруар[53], следивших за непрерывностью процесса Когда пьешь хорошее бургундское, участвуешь в культурно-историческом событии. Глупо пить его, чтобы «дало по мозгам». Для этого сгодится водка, травка или экстази.

— Но и то и другое просто уход от реальности. Баловство ощущений.

— Возможно. Но качество неодинаковое. Идти на «Парсифаль» или на «Оазис» людей побуждают те же мотивы, однако ощущения от первого — на порядок выше.

Я загнал себя в угол. Мэри внимательно слушала, и мой вид ей подсказывал, что я согласен с Дэвидом, но не уверен, что такое «Парсифаль». Мозаичное панно? Тогда как на него можно ходить и при чем тут «Оазис»? В целом же я был противником релятивизма. Я предпочитаю, если вы заметили, классифицировать вещи, пользуясь абсолютными суждениями. Придется пересесть на другого конька.

— А каким образом с этим вяжется реклама?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты зарабатываешь на жизнь, эксплуатируя самые низкие инстинкты. Когда ты берешься судить о качестве удовольствий других людей, разве в этом нет фальши?

— Ни капли. Я работаю в рекламе лишь для того, чтобы сделать имя и снять свой фильм. Реклама — лишь средство к достижению цели.

— Как травка.

— Немного как травка, но я не обмякну перед телевизором с куском пиццы во рту и не буду глупо хихикать над несмешными вещами, так что результат, надеюсь, получится более конструктивный.

— Но ведь ты хочешь, чтобы твои фильмы смотрели?

Дэвид вскинул брови и тихо рассмеялся.

— Да, уел ты меня… Хочу, конечно.

Упившись, я принял его фразу за личную победу. В действительности же я вел себя глупо и вызывающе, потому что Мэри посмотрела на меня и покачала головой так, чтобы только я один заметил, — как она всегда делала, когда я ставил кого-нибудь в неловкое положение. Какая радость, что ее осуждение уже не имело надо мной власти. Мэри больше не в ответе за мое поведение, а раз не в ответе, значит, и не вправе, вот и все.

Я пропустил мороженое ради бургундского. Мы сидели в гостиной отца Тома. Мэри и Люси зажгли свечи. В наступивших сумерках мне все были симпатичны, на бокалах играли желтые отблески. Мэри поставила какую-то классику, музыка была ненавязчива, по-зимнему холодна и неуловима. Разговор перешел на банальности. Том выставил бутылку древнего арманьяка. Мы словно разыгрывали сценку для рекламы отпусков в Западной Европе. Но думал я о другом — о Барте, Генри и его скучном, но обеспеченном отпуске, Сэди, Мэннионе-старшем и его пошлом журнальчике, о куреве. Больше всего — о куреве. От выпитого меня пробили пот и косноязычие. Комната качалась и кренилась, как палуба корабля в шторм. Я извинился и вышел на улицу.

Сев на каменный парапет рядом с «кавалером», я закурил, а зря — сигарета только нивелировала отрезвляющий эффект холодного воздуха. В уме сам собой складывался гневный монолог о приспособленчестве и загубленном таланте. Я не совсем был уверен, чьи приспособленчество и загубленные таланты имелись в виду, но мне стало лучше.

Несколько раз в моем смущенном мозгу возникал утробный портрет ребенка Люси. Меня подминала под себя волна ярости, которую я даже не пытался остановить.

Из дверей раздался голос Тома:

— Еще накатим, Фрэнк?

Я не ответил. Том подошел ко мне.

— С тобой все в порядке?

— Что это вас обоих так охватила забота о моем благополучии? У меня все нормально, ясно?

— Господи, ну извини, Фрэнк Я просто хотел спросить, как тебе присутствие Мэри.

— Как во сне.

— Ты мой лучший друг, Фрэнк, я знал, что ты выстоишь.

Том, как и я, напился в хлам. Раскиснув по пьяни, Том вел себя как мальчишка и впадал в благодушие, я, наоборот, становился суров и сосредоточен. Он обнял меня за плечи и поцеловал в ухо, отчего моя злость сразу рассеялась.

— Давай пить, пока ноги не откажут.

— Мои и так уже отказали, Том.

Том слегка сжал мои плечи:

— Не бери в голову, приятель, Дэвид тебе в подметки не годится.

— Ага. Как миллионер-режиссер может со мной тягаться, куда ему до меня…

— Фигня, Фрэнк Все фигня. Ты — лучший. Первый сорт.

Том почти завершил превращение из джентльмена в забулдыгу. Еще немного, и он полезет со мной бороться.

— Пошли, выпьем пива, чтобы протрезветь.

— Ага.

Мы вернулись в дом. Дэвид и женщины сидели перед телевизором и болтали. Мэри свернулась калачиком на диване, пристроив голову на плече Дэвида. Он нежно теребил ее волосы. Они устраивали вязку прямо у меня на глазах. Мне самому стало страшно от того, что я мог сделать.

Я обмяк кучей на полу, прислонившись к стене.

— Дэвид, когда ты снимал ролик для таиландских авиалиний, что ты чувствовал?

— Ну, я нервничал, проект был не маленький.

Я вынул сигарету и сунул ее в рот.

— Конечно, нервничал. Еще бы. Все эти большие самолеты, все это пространство и свет.

Мэри вмешалась с привычной ноткой старшей воспитательницы в голосе:

— Фрэнк, ты же знаешь, что Люси не хочет, чтобы здесь курили.

— Не суй нос не в свое дело, Мэри. Кстати, я ни хера не курю пока.

Том хихикнул:

— Прям как в старые добрые времена.

Из нас только Люси, наверное, была трезва, но не мне судить. Она тихо сидела на подлокотнике дивана, наклонившись вперед, как бы защищая свой живот.

— Ну да ладно. Вернемся к ролику. Думаешь, от него была какая-то польза, Дэвид?

Дэвид старался сохранить невозмутимый вид.

— Нет, вряд ли. Разве что для моей репутации. — Он сделал паузу и посмотрел на меня в упор: — И моего счета в банке, разумеется.

A-а, очень умный ход. Молодец. Как быстро он подхватил кость раздора.

— Счет в банке, еще бы. Но некоторые вещи за деньги не купишь, не так ли, Дэвид?

В моем вопросе смешались пьяный сарказм и угроза.

— Прекрати, Фрэнк, — опять сказала Мэри.

— Нет-нет, все путем, Мэри, я за собой слежу. Мне интересно знать, какие вещи не купишь за деньги.

Алкоголь гудел в ушах.

— Ты когда-нибудь трахал Люси, Дэвид?

Желудок вдруг взмыл к самому горлу, как на американских горках Том посерьезнел. На этот раз решила вмешаться Люси.

— Фрэнк, перестань. Что на тебя нашло?

— Ничего, Люси. Я задал Дэвиду простой вопрос.

— Нет, разумеется, я никогда…

— …не трахал Люси. Я так и думал. Вот видишь, Дэвид, некоторые вещи не купишь за деньги. Люси, например. У меня денег совсем не было, когда я ее трахал, правда, Люси?

Глаза Тома сузились. Он хотел что-то сказать, но осекся, заметив, что Люси заплакала. Я дожимал:

— В те дни, в Хаммерсмите, тебе не было разницы, богат я или нет, не так ли, Люси? Деньги там были совсем ни при чем.

Язык не слушался, алкоголь продолжал бить по ушам.

— Драл невесту лучшего друга, а тот и не ведал.

Том, шатаясь, встал.

— Это что за хренотень? — прорычал он.

На меня вдруг напало раскаяние.

Мэри выпрямилась на диване:

— Ты — крыса, Фрэнк.

— А она тогда кто, Мэри?

— Ты — мерзкая крыса.

Люси выбежала из комнаты, обливаясь слезами. Том устремился за ней:

— Что ты? Что ты?

Сквозь топот ног по лестнице доносились крики Люси. У меня тряслись руки. Я попытался сосредоточить взгляд на ковре, и комната снова поплыла. Боковым зрением я видел, что Мэри неотрывно смотрит на меня.

— Что тебе надо, Фрэнк? Чего ты добиваешься?

— Отвали, шлюха.

Она вскочила и попыталась с размаху ударить меня ногой в чулке, но я выставил руку. Помню, что у нее вырвался придушенный вскрик ненависти, который меня напугал. Мэри выбежала из комнаты, оставив Дэвида сидеть с разинутым ртом. Я уставился на него. Он медленно качал головой.

— Мне тебя жаль, искренне жаль.

— И ты отвали.

— Мне искренне хотелось подружиться, Фрэнк, искренне.

Он встал и вышел, оставив меня удивляться.

Просидев пять минут в полной тишине, я поднялся и побрел к машине. Ключ не желал попадать в замок. Открыв дверцу, я взглянул на окна первого этажа. Том смотрел на меня, но я не мог разглядеть, с каким выражением. Я сел в машину и завел двигатель. Я так надрался, что не мог сообразить, в какую сторону выворачивать руль, чтобы развернуться. Подергавшись черт знает сколько раз вперед и назад, я выехал на дорожку и потом на узкое шоссе. На разъезде пришлось ждать целую вечность — не мог толком разглядеть, есть встречные машины или нет. Наконец повернул и пополз с черепашьей скоростью. Алкоголь придавал ощущению движения гиперреальность. Двигатель завывал обезумевшим тигром, набалдашник рычага передач вырос до размера баскетбольного мяча. Через милю я остановился в подходящем месте, чтобы подвести итоги. Приехал, что называется, в никуда. Я дышал с надрывом, словно играл мелодраматическую сцену в кино или театре. Еще мне запомнилась здоровенная лисица, пробежавшая перед машиной, ее глаза огоньками зажглись в свете фар. Я погасил фары и закрыл глаза.

Шесть фунтов мелочью

Я очнулся в четыре тридцать. Рассветом еще и не пахло. Проснувшись, я почувствовал себя еще хуже. В горле колыхался ядовитый коньячный привкус, голову разламывала изощренная боль. Словно череп наполнили металлическими шариками и пластинками, и вся эта железная дребедень по очереди то искрилась, то гудела, то звенела. Меня мучила бешеная жажда, но я не мог себе представить, какой напиток мог бы сейчас пройти в глотку. Фруктовый сок? Слишком много кислоты. Кока-кола? Слишком много газа. Вода? Слишком водянистая. Мой организм вопил о пополнении запасов влаги, но губы и нёбо отказывались ее доставлять.

Постепенно, со стонами, возвращались к жизни органы чувств. Я ощутил ледяной холод в промежности. Потерев в паху окоченелой культей, в которую превратилась рука, я понял, что обоссался. Сжав челюсти, попытался остановить наплыв тошноты. Рвотный ком, неудержимо пульсируя, стремился прорваться через пищевод. Старательно дыша через нос, я несколько раз сглотнул горькую слюну. Не помогло. Начал опускать стекло, но оно застряло, и меня мощно вырвало сквозь пальцы правой руки, которой я попытался заткнуть рот последним отчаянным жестом. Остатки я выплюнул, сумев наконец-то открыть дверцу. На желудок давила чья-то огромная холодная ступня. Я на несколько минут замер, высунувшись из машины и жадно хватая ртом сухой воздух. По внутренней стороне двери стекали сгустки рвоты. Как только заработали органы обоняния, в нос ударила вонь тухлой рыбы и прокисшего пойла. Меня снова потянуло блевать. Густая тягучая нитка слюны, выпав из широко разинутого рта, тяжело качнувшись, прилепилась к подбородку.

Я вышел из машины и сел на капот. Чернела дорога, ветер дул сквозь высокие кусты и деревья, шурша листвой, как прибой галькой на пляже. Я надеялся, что ионизированный свежий воздух прочистит внутренности, но лишь замерз и начал дрожать. Скорее это была пародия на дрожь в исполнении плохого актера. Я порылся в багажнике в поисках одеяла или куска брезента, чтобы вытереть машину и одежду. Нашлась только грязная замшевая тряпка, которой я смахивал грязь с лобового стекла и обтирал щуп для измерения уровня масла. Кое-как счистил рвоту с двери и многострадальных джинсов. Сумка-сосиска осталась у Тома, но джинсы все равно пришлось снять и бросить в багажник. Посидев у колеса в обоссанных дырявых трусах и убедившись, что меня больше не тянет блевать, я завел двигатель и взял курс на Лондон.

Бензина оставалось совсем мало, и я осторожно вел «кавалер» со скоростью тридцать миль в час, пока не попалась заправочная станция. Унылые желтые уличные фонари высветили подсохшие комочки блевотины на приборной доске. Было только пять тридцать утра, и заправка еще не работала. Я затормозил у въезда на заправку и перебрался на заднее сиденье поспать часок или два, пока не явится хмыренок с ключами. Скорчившись, я сумел выделить достаточно тепла, чтобы забыться легкой, пульсирующей дремой.

Меня разбудил звук машины, остановившейся рядом. Часы показывали двадцать минут седьмого. Бледный тинейджер хамоватого вида с подбритыми висками и зализанной назад липкой черной прядью постучал в окно и с местечковым акцентом произнес:

— Ну, чё, открыуаю уже.

Я вышел из машины и почувствовал секундный прилив удовлетворения от того, что его машина была еще хуже моей, — десятилетний «сеат-марбелла», кустарно перекрашенный в черный цвет. По низу оранжевыми буквами была выведена надпись «Курилка». Давно не приходилось видеть тачку, не тянущую даже на один балл. Юнец наградил мой заблеванный говноход таким же презрительным взглядом и вразвалочку направился к допотопному киоску. Свежеиспеченного хрустящего хлеба, пармезанской ветчины и кофе-эспрессо здесь не предлагали, зато имелись бутыли с моторным маслом, сигареты популярных сортов и беспорядочный набор порножурналов. Я подождал, пока пацан включит насосы. Тот бесцеремонно посигналил большим пальцем и чем-то занялся в своем убогом загончике.

В бумажнике оставалась двадцатка и шесть фунтов мелочью, на которые предстояло протянуть неделю. Питаться можно было в «О’Хара», поэтому деньги реально нужны были только на сигареты. Я залил бензина на десять фунтов и направился к киоску, прекрасно понимая, что без штанов у меня несколько неопрятный вид. Хмыренок распечатал пачку салфеток и склонился над порнушкой. Мне хотелось человеческого участия, и я завел разговор:

— Газеты есть?

— He-а. Привезут только в семь тридцать.

— Черт.

Я остановился перед стеллажом с журналами. Нижние полки были заполнены женскими еженедельниками, полными душещипательных историй об изменах и семейных неурядицах: «Трагедия мужа после смены пола», «Отчимы и падчерицы: шокирующий обзор», «Сексуальные тайны звезд мыльных опер». Кошелки сраные.

— Чё-нить ищем?

— Смотрю просто.

Выше размещались странные журналы для автолюбителей, явно специализировавшиеся на отдельных моделях «Водитель „эскорта“», «Ваш „гольф“», «ДАФ». Еще выше — перекошенные губы и сплетенные тела в обязательной секции «только для взрослых», хотя я не знал ни одного взрослого, который клюнул бы на эту обманку. Один из журнальчиков тоже назывался «Эскорт», еще один — «Фиеста». Сомнительно, что идею с названием одобрили бы в отделе маркетинга «Форда». Меня слегка заинтересовал новый тип журналов — рядом с давно известными стояли «40 с хвостиком» с подзаголовком «Женщины за 40 с 40-м размером бюста» и «Азиатские трусики», состоявшие целиком из японок в задранных юбчонках Еще немного, и появятся «Пухленькие англичанки среднего класса в цветастых летних платьях, с маленькими ножками, светлыми локонами и веснушками на плечах». Я бы на такой подписался. На «Рыжих училок» тоже.

Откинув голову и разинув рот, я засмотрелся на журналы, но тут опять подал голос хмыренок:

— Валяй, приятель. Никто не смотрит.

— В каком смысле?

— Возьми себе журнальчик. Кому какое дело.

Боже, я не покупал эту дрянь уже лет десять-двенадцать, но пересмотрел много — Тони держал целую пачку в шкафу в туалете для персонала. Мне почему-то стало обидно за женщин. Не тех, что в журналах — они сами на это пошли, — а жен и подруг мужиков, которые покупают эту порнуху. Конечно, солидная часть тиражей расходится среди подростков, одиночек и доходяг, но не все. Что могли дать Тани, Ундины и Амелии в детском нижнем такого, чего не могли дать жены и подруги? Наверное, они тоже в чем-то виноваты, не могут установить контакт на нужном уровне. Но, как и везде, распоряжаются-то мужчины, это они потакают своим низменным инстинктам, раскручивают спираль и снимают сливки.

С учащенным сердцебиением я решился-таки на покупку. Действительно, кому какое дело. Выбрал «Азиатские трусики». Если спросят, скажу, что из социологического интереса. Мысль помогла смягчить ощущение вины.

Хмыренок был слегка озадачен.

— А чё. У каждого свой вкус. Мне американские больше нравятся, жестче и качество лучше.

Семнадцать лет от роду, а уже знаток. Я почувствовал себя злым импотентом. Самый подходящий настрой для порно.

— А не пошел бы ты…

— Не гони волну, приятель.

Пришлось также покупать «Бенсон энд Хеджес», «Лаки Страйке» продавались только в столице. Мне не стыдно признаться, что вид плотной золотистой пачки как бы делал меня чуть состоятельнее. Кстати, когда я привык к излишку угарного газа, этот сорт оказался лучше, чем я думал.

Вернувшись на М40, я пытался листать «Азиатские трусики», слушать радио, курить, оттирать следы рвоты и вести машину одновременно. В целом получалось, пока у Марлоу я чуть не напоролся на фургончик, который, игриво вильнув, вывернул на мою полосу. Чтобы не искушать судьбу, я забросил журнал на заднее сиденье. Мне была невыносима мысль, что меня найдут мертвым с таким журналом на коленях.

Много ли я накуролесил? Порядок событий из-за приступов тошноты вспоминался с трудом, но пинок Мэри и глупые хриплые крики Тома запомнились хорошо. Может, позвонить из ближайшей будки и вымолить прощение? Но я не знаю номера. Да и с чего начать? Я представил, как раскрываются все новые подробности моей с Люси дешевой глупой интрижки. Вспышки ярости, моменты оцепенения, бессвязные выпады. Том будет рычать от нехватки сна, на великодушное прощение по телефону нечего и рассчитывать. Мэри придет в бешенство, от привычной собранности, организованности и упорядоченности не останется и следа.

Я свернул на М25 и потом на М4 в город Надо было выбрать Грейт-Вест-роуд, такое поэтичное название[54]. Стояло воскресное утро, Лондон еще тер щетину на подбородке и шаркал шлепанцами, на улицах было тихо. Когда я проезжал по набережной вдоль облизывающей сточные выводы Темзы, на меня вдруг напала слезливость. Почему-то с похмелья я всегда готов расхныкаться в неподходящую минуту. С Мэри я особенно распускал нюни наутро после пьянки. А еще на меня нападала похотливость — клетки, занятые восстановлением, жаждали размножения.

Без всякой цели я подъехал к Баттерси-парку и притормозил у теннисных кортов. В девять утра холод был еще силен, но на корте уже играли две девушки. Лет по двадцать пять, в плотных хлопчатобумажных свитерах, дыхание клубилось на подмерзшем воздухе. Ниже пояса мой наряд все еще состоял из трусов и башмаков, поэтому я подвел «кавалер» к изгороди и стал наблюдать за девушками из машины. Та, что ближе, была вся в белом, волосы забраны в задорный хвостик. Пухленькая, сзади похожа на кулинара-кондитера. Всякий раз, готовясь принять подачу, она водила задом туда-сюда. Играла она безнадежно плохо, промахивалась, мяч, прежде чем перелететь через сетку, сначала отскакивал на ее половине, простые удары с правой отправляли его через ограждение корта. Обе как попугайчики непрерывно пересмеивались. Мне страшно хотелось их пожалеть, особенно сдобную девушку. Я желал ей выиграть, и, когда ее соперница дважды подряд ошиблась и резаным ударом послала мяч за линию, я в восторге нажал на клаксон. Они остановились и немного посовещались через сетку. Сдоба подошла к машине через калитку. Не желая быть застигнутым в непотребном виде, я попытался завести двигатель, но она уже стучала в стекло. Вблизи ей можно было дать шестнадцать, но не двадцать пять, как мне сначала показалось.

— Чего тебе?

Я развел руками и продолжил попытки завести двигатель. Она окинула взглядом мои голые ноги, замшила раскрытый журнал на заднем сиденье и треснула ракеткой по крыше машины.

— Извращенец чертов!

Рухлядь наконец завелась, и я быстренько развернулся. Улепетывая по дороге, я услышал, как толстушка крикнула мне вслед «Онанист!», и мысленно с ней согласился.

В пятнадцать минут десятого я был дома. В квартире царили карикатурно неестественная чистота и порядок. Генри и Лотти уехали на выходные к родителям в Престон. Я включил телевизор и полчаса скакал по общеобразовательным и детским каналам. На одном из них чернокожая женщина из Йоркшира составляла симфонический оркестр из кухонной утвари: пылесос играл роль фагота, пластмассовый тазик с натянутой поверх целлофановой пленкой — литавры. Или правильно говорить литавр? Когда из обувной коробки и резинки она смастерила скрипку, мне стало нехорошо от ее способности извращать назначение обычных вещей, и я выключил телевизор.

Меня преследовало мерзкое чувство загнанности. Бороться или сдаться? Бороться означало принять душ, побриться, переодеться, выйти за газетами, посмотреть, что дают в «Тейт», доехать до центра, побродить, вернуться, полистать записную книжку в поисках кого-нибудь, с кем можно сходить в кино, начать писать мемуары. Сдаться — это завалиться в кровать с «Азиатскими трусиками» и проспать до понедельника. Соревнования не получилось. Обливаясь потом, снедаемый томленьем, я улегся в компании Мицуко, Хироко и Чиасы и решил отоспаться.

Генри с Лотти вернутся поздно. Я поставил будильник на три часа дня и оставшееся время провел, окучивая квартиру к их приезду. На ошметюк денег я даже купил готовую еду и жидкий йогурт — если они приедут голодные. От нетерпения я не мог найти себе места. Сигаретка с травкой, светский треп, чашка чая — что может быть лучше? Услышав, как в двери поворачивается ключ, я выгнул спину. Пока вас не было, я за всем тут смотрел, у меня все путем, о Фрэнке можете не беспокоиться. Лотти побежала в туалет, а Генри оперся о дверной косяк.

— Привет, как дела?

— Нормально, Генри.

— Мы — спать. Замотались совсем. Семь часов ехали.

— Ни хрена себе.

Генри издал губами странный чмокающий звук.

— Как было у Тома?

— Жуть. Мэри приехала. Театр ужаса со мной в главной роли.

— Опять ноешь. Слушай, ты завтра утром будешь дома?

— Да-а, наверное.

— Вот и хорошо. Мне с тобой надо поговорить.

— Поговорить?

— Ничего особенного. Просто пару слов.

— Ладно.

— Спокойной…

— Разбуди меня утром, если сам не встану.

— Ладно. Пока.

Генри ушел. Наверное, решили пожениться, подумал я. Опустился на колено где-нибудь на склоне холма, покрытого мокрым папоротником, и выстрелил вопросом. И стали еще реже наши ряды.

Девятьсот тугриков

На следующее утро глаза у Генри бегали. Он принес мне чашку чая и булочку с черникой и абрикосовым вареньем, но явно хотел сначала вытащить меня из постели.

Когда я наконец появился в гостиной, Генри сидел на диване и листал какой-то компьютерный журнал. Лотти еще не выходила из спальни, что было тревожным знаком.

— Присядь, Фрэнк.

Я настороженно сел. Генри твердо посмотрел на меня и быстро, но шумно выдохнул через нос.

— Трудно об этом говорить, поэтому лучше сказать сразу: мы хотим, чтобы ты съехал с квартиры.

Удар был очень силен. Хотя такое могло случиться когда угодно, я почему-то не принимал в расчет подобный поворот. Квартира Генри оставалась последней положительной постоянной величиной, мне и в голову не приходило, что она может просто взять и исчезнуть. Несмотря на приступ слабости, я изобразил на лице невозмутимость.

— Господи, ну что ж. Когда-нибудь это должно было случиться.

— Мне жаль, что все так с бухты-барахты, но мы, в общем-то, давно об этом думали и решили сказать тебе до того, как уедем на Рождество.

— Ничего. Спасибо. Никаких проблем.

— Можешь пожить до конца января. Мы дадим тебе время найти что-нибудь подходящее.

До конца января. Пять недель блужданий по трущобам Стоуэлла и Кеннингтона. Весело, весело встретим Новый год. Я принял решение.

— Ну его на фиг, Генри. Верни мой залог, и я съеду через две недели.

— Боже, не принимай так близко к сердцу, мы тебя не гоним.

— Нет, все в порядке. Ты не понял, я просто не хочу сидеть в бездействии.

Генри заправил прядь волос за ухо и совсем сник.

— Мы по-прежнему останемся друзьями.

— Конечно, Генри, конечно.

Лотти бочком вышла из спальни. Она лукаво поджала губы.

— Доброе утро, Фрэнк. Еще чаю?

— Да, спасибочки, Лотти.

Лотти мигом скрылась на кухне. Не ее ли мозг породил план операции? Не похоже. Генри был из породы старомодных прямолинейных сукиных сынов с севера. Он — не подкаблучник. Генри щелкнул по пачке «Силк Кэт», предлагая сигарету — зловонную, сухую и безвкусную.

— Я натворил что-то особенное?

— Не-ет, ну что ты. Просто мы с Лотти никогда по-настоящему не жили одни. Я заработал на последней игре кучу денег, нам уже не нужна твоя квартплата. Обстоятельства поменялись, и мы решили, что пора сделать шаг вперед.

— Много получил?

— Восемнадцать тысяч.

— Ни фига себе.

Мы молча курили,· пока Лотти не принесла чай. В этот утренний час в своих легинсах и старой футболке она выглядела не очень аппетитно. На ее толстеньких лодыжках топорщилась двухнедельная щетина. Меня вдруг охватило странное желание дожить с Мэри до такого состояния, чтобы она могла беспечно отращивать волосы на ногах. Мы продолжали соблюдать внешние приличия до самого конца. В самом конце особенно.

— Нет, честно. Если вы мне вернете капусту, меня здесь не будет уже через две недели. Кстати, сколько там, не помните?

— Четыреста пятьдесят фунтов. Квартплата за две недели. С вычетом шестидесяти фунтов, которые ты мне должен. Округлим до четырехсот, я знаю, что ты сейчас на мели.

Я произвел небольшой расчет: четыреста от Генри, плата за две недели в «О’Хара» — примерно четыреста двадцать после налогов, плюс сорок фунтов премии, которую мы обычно получали на праздники. Всего девятьсот тугриков. Я немедленно решил уехать прочь из города. Я понятия не имел, куда поеду, но болтаться здесь еще год без Мэри, Тома и Генри, оттягивая полный крах, просто нет сил. Барту меня в жизни не найти, так как я и сам не знал, куда меня занесет. Оставалась Сэди. Запишем ее в раздел полезного опыта, и дело с концом.

По дороге в ресторан меня переполняла сентиментальная эйфория. Бурый «кавалер» вдруг превратился в маленький символ свободы.

— Еще две недели, приятель, и только нас и видели. Посыпятся искры алого пламени![55]

Я как ненормальный орал вслед за Синатрой «Не выразить в словах», на всех парах несясь в Баттерси, и чуть не убился на хрен, когда машину занесло на обледеневшем перекрестке в Лавендер-Хилле. Меня как на санках понесло на автобусную остановку, где жались штук двадцать старушек, я отчаянно выкручивал руль то туда, то сюда. Когда меня швырнуло навстречу утробе автобуса, Синатра запел «Нежную ловушку». «Кавалер» остановился в пяти сантиметрах от плоской морды автобуса, и я минуты две хохотал с подвывом. Одна из старушек в ужасе обняла другую старушку. Они, видимо, подумали, что я сумасшедший, и, чтобы подыграть им, я опустил стекло и прорычал как Джек Николсон в «Сиянии»: «Ве-е-енди-и-и. Ве-е-енди-и-и. Перестань размахивать бейсбольной битой, Ве-е-енди-и-и». Чертово стекло опять застряло, зато вид у меня был, наверное, еще более безумный — лицо, втиснутое в приоткрытое окно машины, совсем как у спятившего Джека. Я взял себя в руки и доехал до «О’Хара», чувствуя себя парусом, спущенным с мачты и бьющимся на ветру. Пусть ветер дует в лицо, мы с «кавалером» не спасуем.

Пределы расходов

Ни шатко ни валко прошла рождественская неделя с ее красными Санта-Клаусными шапками и вываленными наружу членами. Я немного успокоился. Из «Эмпориума» не звонили, да и я, вопреки совету Тома, не послал после интервью благодарственное письмо, но теперь уже не было разницы. Шипение раздраженной мегеры вытеснил спокойный, уверенный внутренний голос: «Ты уже далек от всего этого, Фрэнки. Не морочь себе голову».

Явился Брайан и произнес обычную зубодробительную речь о том, как надо вести бизнес. Он признал, что дела у нас идут хорошо, но у «О’Хара» в целом есть проблемы из-за двух новых филиалов, поэтому всем следовало «подналечь». Разумеется, все пропустили его советы мимо ушей.

В канун Рождества я работал в одну смену с Сэди и Эприл, вечер выдался спокойный. Когда мы курили у баков, Эприл с намеком спросила, чем я собираюсь заниматься на следующий день. Я постарался придумать что-нибудь такое, чего бы не учудил и в миллион лет.

— Собираюсь пройти весь цикл «Кольца»[56] за один день.

Я думал, что она будет думать над ответом целые сутки, но ошибся. Эприл была глуха до тонкостей.

— В рождественский день, на велосипеде? Да ты себе яйца отморозишь.

— Да-а. Зато на дорогах спокойно.

— Ну.

— А ты как?

— A-а, наклюкаюсь с приятелями, чего еще?

— Как завещал младенец Иисус.

— Ну.

С Сэди проблем оказалось больше. Мне жутко было представить ее на Рождество одну-одинешеньку в ободранной комнате, с дурацкой музыкой за стеной. Или с этим типом Гаэтано, вдувающим ей без передыху.

Во время уборки я спросил, уедет ли она на праздники из Лондона. Сэди ответила тоном беспечной обреченности:

— Нет. Здесь останусь одна-одинешенька.

— С Люси не собираешься встречаться?

— Не-е. Она уматывает в Шотландию.

Неожиданно для самого себя я закинул крючок:

— Послушай, а почему бы нам не встретить Рождество вместе? У меня квартира свободна, а еды здесь можно набрать.

Она посмотрела на меня с прищуром:

— Ты это серьезно?

— Да, было бы здорово. Телевизор там посмотрим или еще что, никаких напрягов, если что, обещаю доставить домой на машине.

Она протирала бокал полотенцем и смотрела куда-то вдаль. Ну давай же, Сэди. Сама понимаешь, предложение правильное. Бокал вертелся в ее руках как живой. Она еще раз смерила меня взглядом:

— Без напрягов, говоришь?

— Клянусь.

— И без обид?

— Буду стараться изо всех сил.

Еще несколько поворотов бокала, продлевающих агонию. Бокал был уже суше монашкиной промежности.

— Ну хорошо. Так и сделаем.

— Можно поехать прямо сейчас, сэкономишь…

— Я буду у тебя завтра в полтретьего, Фрэнк Во сколько там королева выступает?

— Хрен его знает. В четыре? В девять? В три утра? Давай встретимся в два, будет время на маленькую церемонию по обмену подарками. Только уговор — подарки покупать на бензоколонке на Коммон, я так делал в прошлом году для Генри, хорошо подходит к случаю.

— Договорились. Только много не трать, не смущай девушку.

— Можешь не волноваться.

Я прихватил с собой сырую курицу, слегка поникшие, но еще съедобные овощи и пять бутылок приличного вина. Приехав домой в полпервого ночи, я неистово принялся за уборку. Бардака больше всего было в моей спальне, и я в порыве идиотского оптимизма решил, что приведу ее в порядок Сунув белье в машину, я блуждал по телеканалам, пока оно не постиралось, затем врубил термостат на 45 градусов тепла, чтобы быстрее высохло, и пошел спать. В доме наступила нестерпимая жара. Из меня словно заживо делали рагу, и только всепроникающий аромат «Альпийской свежести» скрашивал пытку. Слегка прогулявшись по «Азиатским трусикам», я решил приберечь запал на завтра, если вы понимаете, что я имею в виду. В четыре утра я выключил свет и погрузился в сны о поцелуях с языками, покусываниях, разбросанном нижнем белье и пенистых ваннах вдвоем. Должно быть, горным воздухом навеяло.

В девять я уже был на ногах и отправился пешком по Коммон-стрит на заправочную станцию. Парень-азиат за стойкой поздравил меня с Рождеством, я в ответ поздравил его с Дивали[57], на что он рассмеялся. Пусть не думают, что мы тут всенеграмотные. Выбор подарков был невелик Сосиски ломтиками, пирожки с сосисочным фаршем и несколько видов сосисок в пакетах оккупировали витрину холодильника; антифриз, восковая смазка и масло «Шелл» — открытые полки. Отдел сладостей сбивал с ног убожеством, кроме того, шоколад показался мне пошловатым вариантом. Я слегка запаниковал. Подарку полагалось быть пустяковым, но «радующим сердце». Может, купить ей «Сникерс» и жидкость для мытья окон? Или батарейки? Нет. Газету частных объявлений? Пакетик растворимого супа? Нет. Миксер? Он скорее мне самому бы пригодился.

Наконец я выбрал шоколад с апельсиновой начинкой и пять билетов мгновенной лотереи, для чего пришлось превысить лимит. Ну и черт с ним. Вернувшись домой, я перестелил постель. Запах свежего белья побуждал спеть «О, эдельвейс», и я спел, потом сунул курицу в духовку и сел перед телевизором. Электронные часы меняли показания со скоростью обвала в горах 12:28:41, 12:45:32, 1:02:40, 1:03:12. Я как ненормальный переключался с рождественских хоралов на телетекст и обратно, каждые три минуты проверял курицу и бегал перепрятывать «Азиатские трусики». Сначала я спрятал их под матрацем в комнате, потом под ковриком в туалете, потом под ковролином. Наконец я определил им место под половицей, поверх которой стоял шкаф для сушки полотенец. Пытаясь пригасить суетливость, я убавил звук телевизора и попытался читать. Но при чтении у меня всегда появляется ощущение, что я могу пропустить что-то интересное по телевизору, и я решил включить «Эм-ти-ви», однако чаще смотрел в окно, чем на экран. Потом еще раз перепрятал «Азиатские трусики» — на чердаке, за водяным баком.

В полтретьего Сэди не появилась. Я решил больше не смотреть в окно и сосредоточиться на «Эм-ти-ви». Они крутили одни видеоклипы, все артисты на Рождество, очевидно, разъехались по родителям в Ставангеры, Лугано и Харпендены и сосали лед, чтобы перемочь тягу к кокаину. В 2:42:18 (да, я снова начал смотреть на часы) зажужжал сигнал домофона. Я бросился к селектору, как Дино Дзофф[58].

— Это Сэди. Извини, что опоздала. Меня задержали.

Пока она поднималась по лестнице, я пытался взять себя в руки. Мои ботинки были натерты до блеска, я был одет в самые новые джинсы и самую чистую рубашку. В какой позе встретить Сэди — сидя, стоя? Я полуприсел на подлокотник дивана и нервно закурил.

— Хорошая квартира. Класс. Твоя?

— Нет. На пару с другом снимаю.

— Здорово.

— Курица должна быть уже готова. Я только проверю.

На кухне я прикинул, что делать дальше. На данный момент в мои планы входил ужин, обильно политый вином, а затем сидение на диване, подогнув ноги, и медленное, по сантиметру в десять минут, приближение к ее телу по ходу фильма про Джеймса Бонда. К десяти нас примет «весна в Аппалачах» — в моей спальне, перепихнемся, и, возможно, еще успею посмотреть «Лжеца Билли», которого давали по Четвертому каналу в полночь.

«Лжеца Билли» я был готов принести в жертву, если Сэди захочет смотреть «Энни Холл». «Энни Холл» позволит мне похвастаться способностью смеяться в правильных местах у Вуди Аллена, тех местах, где смеялся бы сам режиссер, а не тех, где смеялись все остальные. Там есть одна фраза: «Я хочу, чтобы вы тронули мое сердце… вашей ногой». Беда только в том, что я пока еще не решил, которые места считать правильными и кого относить ко «всем остальным».

От мысленного бормотания не было никакого проку, я вскипятил воду для овощей и вернулся в комнату с открытой бутылкой вина. Сэди сидела на полу и перебирала коллекцию дисков Генри, что меня изрядно смутило.

— Твои записи?

— М-м, нет. Там моего почти ничего нет. Вина?

— Пока не буду. А «Танжерин Дримс» кто такие?

— Не знаю. Это Генри, моего соседа по квартире. Он — любитель помпезного рока. Нью-эйдж старой школы… Вот. Ты точно вина не хочешь?

— Нет, пока не хочу. А что бы ты посоветовал?

— Там где-то был Синатра.

— Фрэнк Синатра?

Я сел на диван с большим бокалом вина и, несмотря на возражения, налил ей такой же.

— Да, тезки мы. Мой отец назвал меня Фрэнсис Дин — производное от Фрэнка Синатры и Дина Мартина. Эта банда служила отцу образцом для подражания. Приапические шансонье со связями с мафией и склонностью к пьянству.

— Могло быть и хуже.

— Да уж, Энгельберта Клиффа[59] Стретча было бы нелегко объяснить.

— У тебя отец, выходит, певец был?

— Он пел только в спальне, хорошенько надравшись. То есть почти каждый вечер.

— Да что ты говоришь. Суровая проза жизни на севере.

— Не совсем. Обычно мы не бедствовали. Или почти. У него был инстинкт предпринимателя. Идеи рожцались пачками. Он остановился на зоомагазинах.

— Получилось?

— Пару раз он был очень близок к успеху, но слишком уж любил получать ежедневное удовольствие от жизни. Когда дела шли хорошо, он покупал машину или дачу. Костюмы шил только на заказ и так далее. Продаст двести живых шиншилл и купит своей подружке шубу из шиншилл мертвых по цене в два раза выше полученной прибыли.

Сэди рассмеялась. Хорошо получилось. Женщины недолюбливают самоуверенных роскошных красавцев на спортивных автомобилях. Они любят мужчин, которые умеют их смешить. Ага. Гуляют по магазинам в компании юмористов, а потом приходят домой и отсасывают у хозяина «порша».

— Господи, прям грызун-экономика какая-то.

— Самый сложный вид.

— Ты постоянно говоришь о нем в прошедшем времени.

— Об отце?

— Об отце.

Я покачал вино в бокале. Сэди была права. Отец остался для меня в прошлом. А я и не заметил.

— Мы не встречались больше пяти лет. Сначала он вроде бы сидел в тюрьме за долги, так мне говорили, потом, года три назад, от него пришло письмо из Чикаго. Писал, что «снова встал на ноги». Один раз он даже попал в наше поле зрения. Моя тетка говорила, что пару лет назад видела его в Типтоне под Вулверхэмптоном и дуралей буквально от нее сбежал.

Наступило душное молчание. Сэди наконец выбрала диск — «Кранберриз»[60]. Проявила солидарность с кельтскими предками. Она снова опустилась на пол, скрестив ноги, и смотрела на меня в упор, вертя кольцо на пальце.

— А с мамой у тебя как?

— Какого черта. Она умерла, когда мне было четырнадцать лет. Рак. Но я уже тогда жил у тетки, родители развелись, мать давно болела, отец был занят своими делами — открывал зоомагазины, лапал буфетчиц, вечно где-то болтался. Когда мать умерла, он заставил меня переехать к нему. Я бы, наверное, и сам переехал. Господи, я на тебя нагнал смергную тоску.

— Нет, мне интересно слушать, когда ты просто так говоришь. Не отшучиваешься, не огрызаешься и не язвишь.

— Черт. Извини за тот вечер.

— Забудь. Вернемся к тебе. Ты откуда родом? По выговору — «ливер-перец»[61].

— Господи Иисусе, меня так еще никто не называл. За такие прозвища в школе давали по морде.

— Ну извини.

— Я ниоткуда конкретно, много переезжал: Стоук, Уигэн, Пултон-ле-Филд, Сент-Хеленс — весь пояс северного занудства. С четырнадцати лет учился в школе в Северном Манчестере и ездил туда из разных мест, но к тому времени мы обосновались в Ланкашире.

Я подлил себе вина. Эти разговоры жутко испортили мне настроение, но по какой-то причине мне хотелось говорить и говорить.

— Курица замечательно пахнет.

Наверное, она намекала, что пора перейти на темы полегче — вроде войны в Боснии или повальной безработицы. Запах запахом, но вид у курицы был ужасный. Она скукожилась, но так и осталась бледной, словно кто-то съел ее изнутри. Я посмотрел на медово-бронзовую курицу на картинке в поваренной книге Лотти. Что-то я сделал явно не так.

Я сунул противень назад и крикнул Сэди:

— Еще несколько минут.

Выставив вторую бутылку вина, я подумал, на что бы перевести разговор. Сэди сама помогла:

— Как ты думаешь, эти семейные дела здорово на тебя повлияли?

Я замотал головой:

— Нет. Ничуть не повлияли.

Сэди сидела в манящей близости на другом краю дивана. Она удивленно вздернула брови.

— Прямо не повлияли, я думаю. Это как с Лайзой Минелли — дочерью Джуди Гарланд. Другой жизни у меня не было, как получилось, так получилось. Но я вполне доволен. Не то что некоторые нытики — «я из неблагополучной семьи, милорд, поэтому и снасильничал старика». Фигня это.

— Очень неубедительно. — Сэди постучала шариком о зубы.

Я присвистнул:

— А зачем идти на поводу у избитых теорий? Почему нужно считать, что любой, у кого родители дурные или умерли, обязательно с каким-нибудь вывихом? Почему бы не поверить самому якобы пострадавшему? Некоторые могут оказаться вполне нормальными людьми.

— Ну да, конечно. Извини, я не хотела лезть в душу.

— Еще вина?

— Нет, спасибо.

Я набулькал себе еще четверть литра. Бокалы у Генри были устрашающих размеров, я мысленно напомнил себе, что надо быть поосторожнее.

— Вот черт. Чуть не забыл. Подарок!

Я сходил на кухню за шоколадом с апельсиновой начинкой и лотерейными карточками и вручил их Сэди, пряча смущение за напускной торжественностью.

— Поздравляю. Мой маленький сюрприз.

Сэди рассмеяласв, и мы стерли защитный слой на карточках. Она выиграла десять фунтов, что было как нельзя кстати. Сэди запустила руку в сумочку:

— А я тебе вот что принесла.

Карикатура на Барта в наряде садомазохиста, с висящим языком, сзади его поддевал на член Вельзевул. В придачу к рисунку — два пирога с мясом.

— Зря ты это. Особенно пироги, это ж какой изыск.

— Выбор был маловат.

— Я надеялся, что ты купишь средство для мойки автомобильных стекол. У них есть мои любимые сорта — «малиновый» и «мятный». Каждый день жалко пользоваться, но иногда можно себя побаловать.

Сэди рассмеялась. Наверное, у Гаэтано спортивная машина. Сэди была очаровательна, но, перехватив ее взгляд, я понял, что она далеко-далеко от меня — в смысле секса, романтики, любви и всего прочего. Я вдруг разозлился на себя за то, что хотел ее напоить. Господи, ну почему я не принимаю жизнь как есть? Почему я все время пытаюсь хитрить?

Через час мы поглощали рождественский ужин — пироги с мясом и печеные бобы с беконом в булках для гамбургеров. Курица не состоялась.

К тому времени, когда мы наконец выбросили ее в мусорный бак, она усохла до размеров зяблика и приобрела оттенок новорожденного поросенка. Сэди сказала, что температура в духовке была слишком низкая, я возражал, что дело — в отсутствии пипетки для поливания курицы жиром. Но в любом случае куриная жизнь была загублена напрасно.

Время шло к пяти, я успел нарезаться, Сэди же едва притронулась к вину. Смирившись с мыслью, что встречи разумов не произошло, я надеялся склонить ее потрахаться хотя бы из жалости. До ужина и за ужином мы говорили о ресторане и о том, что Сэди будет делать, когда закончит учебу. У нее была идея на пару месяцев съездить в Америку, но сначала пару раз напиться как следует. На такие темы говорить было просто, и, несмотря на тоскливое понимание, что вижу ее в последний раз, я уверенно держался на киле, лишь изредка замолкая от скорби.

На десерт мы распечатали шоколад с апельсиновой начинкой, и Сэди безжалостно повернула разговор назад к моей семье.

— Ты отца совсем не вспоминаешь?

— Почти никогда.

— Тебе не хотелось бы с ним встретиться, не теперь, так позже?

— Не-а.

— Ты очень уж быстро ответил. О чем ты сейчас думаешь?

Вместо ответа я отхлебнул вина. Кажется, у меня развивается алкоголизм.

— Наверняка ты хоть иногда о нем думаешь.

Я уронил голову на вытянутые руки.

— Может быть. Го-о-осподи. Не знаю я. Ты права. Иногда мне хочется с ним увидеться и помириться, типа спросить, куда ты, блин, пропал, чем занимаешься, почему от тебя нет ни слуху ни духу?

Сэди кивнула, явно побуждая меня к дальнейшим излияниям. И меня понесло.

— Я тебе скажу, что я думаю. Честно скажу. Я хочу отправиться с ним в пеший поход на озера, куда-нибудь в Лэнгдейлские горы, посидеть вместе, чтобы все вышло само по себе. Я не знаю, почему именно туда, мы там были несколько раз всем классом, мне кажется, что место идеально подходит для таких разговоров. Просто и просторно. Ощущение такое, будто можно все сбросить и начать сначала. Я хорошо себе представляю эту сцену. Отец сидит, наклонив голову и сжавшись в комок. В порыве раскаяния из него текут извинения за то, что его вечно где-то носило, что семья каждые полгода была на грани нищеты, за то, что он не мог обеспечить надежность, бросил мать, когда она заболела, да и раньше бросал, за отказ взять на себя ответственность, хоть каплю ответственности. Он исповедуется, потом начнет всхлипывать, обнимать меня и просить прощения. Я, конечно, буду тронут, но некоторое время еще подержу его на расстоянии — суровый такой, но справедливый, ну, ты понимаешь, — и когда у него внутри останется одна пустота, когда он будет сломлен и раздавлен, я сделаю великий щедрый жест. В моем воображении я подношу к его поникшей голове фляжку с крепким чаем, и когда он отхлебнет чаю и плечи его перестанут вздрагивать, я обниму его крепко-крепко и скажу, что все хорошо, что я всегда его любил всем невзгодам назло, и что мы можем все начать сначала. Тут пойдет дождь, возвращаться мы будем в молчании, но в добром, душевном молчании, и, дойдя до шоссе, мы еще раз обнимемся, скажем, что не станем больше поминать былое, вдвоем благословим маму, решим звонить друг другу каждую неделю, и… и…

Я поднял голову и заметил, что Сэди смотрит на меня то ли сосредоточенно, то ли с недоверием. В моих глазах пульсировали горячие слезы. Я налил себе вина смочить пересохший рот.

— Вот… Извини. Я редко об этом говорю, ты меня задела за живое. Пойду умоюсь.

— Да, конечно, пойди, — тихо ответила Сэди.

Я проковылял в ванную и посмотрел на свое отражение. На губах лиловые пятна, зубы в средневековой патине. Я как следует сполоснул лицо холодной водой и посмотрел еще раз. Какому близорукому ангелу придет в голову идея трахаться из жалости с таким доходягой? Твою мать. Твою мать! Твоюматьтвоюматьтвоюмать.

Я тер губы зубной щеткой, пока они не онемели, потом вернулся в комнату.

Сэди уже надела плащ.

— Ты куда?

— Я лучше пойду.

— Не уходи так рано, давай фильм какой посмотрим, что ли.

— Прости, Фрэнк, но мне правда лучше уйти.

— В чем моя вина?

Сэди досадливо качнула головой:

— Ну что ты, Фрэнк Тебе надо побыть одному, ты только посмотри на себя.

Уже два раза смотрел, третий не перенесу.

— Это все от пирогов.

Сэди прыснула. Она не притворялась, смех из нее так и бил ключом.

— Извини. Нехорошо смеяться.

— Нет-нет, смейся на здоровье!

И она смеялась. Смеялась так неудержимо, что согнулась пополам, уперлась руками в колени, и ее блестящие волосы касались пола.

— Извини, Фрэнк Ох, извини. Я не должна…

Непонятно отчего, но я тоже начал смеяться.

Сначала слабо, пофыркивая, но через десять секунд я взвизгивал, икал и закатывал глаза как младенец. Сэди разобрало еще больше, она упала на пол и забилась в конвульсиях. Дергающаяся голова и дрыгающие ноги делали ее похожей на куклу, через которую пропускали электрический ток.

Через три-четыре минуты мы успокоились и ощутили неловкость, которая всегда остается после чрезмерного хохота.

— А-ах. Фф-у-у. Это меня на пирогах заклинило. Я не над тобой смеялась.

— Ничего. Глупая шутка. Кстати, как ты поняла, я об отце на самом деле почти не вспоминаю.

Сэди хохотнула еще раз и замолчала. Поднялась на ноги, посмотрела на меня, приподняв подбородок.

— Мне действительно пора.

Потянувшись, она крепко поцеловала меня в губы, которые тут же закололо точно иголками. Я попытался привлечь ее к себе, но без особого напора.

— Ой, нет, Фрэнк. В другой раз.

Сэди повернулась и вышла из квартиры, на прощанье помахав мне рукой в перчатке.

В другой раз. Самая обнадеживающая, остужающая, освобождающая и закабаляющая фраза на свете.

15 525 фунтов

Новогодняя ночь всегда была для меня пиком веселья со знаком минус. Но в этом году фальшивый новогодний пафос не вызывал щемящей тоски. Последние два года в сочельник я работал в «О’Хара» и наблюдал визгливое показное веселье, сохраняя изнуряющую трезвость. На этот раз Генри и Лотги уехали в Шотландию, Мэри, Том и Люси отпадали, а Сэди оставалась загадкой. Я решил взять отгул на несколько дней и провести их, как мне захочется.

30-го я встал после полудня и все три последующих дня занимался только тем, что пожелает душа. Весь день не снимал домашний халат, пил все подряд и устраивал жуткий беспорядок Я не брился и не мылся, не мыл посуду и не стирал белье. Разумеется, заглатывал огромные порции телевидения. Попробовал два новых сорта сигарет, названия в обоих случаях оказались меткими: «Ройялс» — дешевые, вычурно-безвкусные, изготовленные в Ганновере[62]; «Пэлл-Мэлл» — сухие, затхлые, с легким запахом дешевого одеколона, как нижнее белье высокопоставленного чиновника[63]. Я ел пиццу и шоколад поздно ночью и потом с легкой паранойей прислушивался к бурчанию в животе, становившемуся раз от разу все сильнее, музыкальнее и размереннее. Наконец, перенасытив сенсорный аппарат и отключив мозги, я предал себя в руки матушки-природы. Дайте мужчинам свободу, и любой из них поведет себя как я.

Я оставил за собой лишь одну обязанность — составление «Годового обзора», который я откладывал на потом, исключительно чтобы насладиться предвкушением. Откладывать удовольствие, которое можно получить немедленно, не в моих правилах, но я убедил себя, что этот обзор будет последним, и теперь растягивал блаженство.

Сведения для «Обзора» я черпал во множестве источников, у меня за шесть лет накопилась куча записей, содержавших энциклопедические подробности моей жизни. Данные я упорядочил с помощью моей математической системы.

Итак, краткие выводы для менеджмента.

Фрэнк Стретч ОБЗОР ЗА 1995 ГОД
Деньги 

Год выдался средним. После неутешительных доходов в размере 14 270 фунтов в 1994 году наступило некоторое улучшение. Совокупный валовой доход составил 15 525 фунтов. Как положительный следует отметить факг, что прибавка заметно превысила рост индекса розничных цен. К тому же Генри, который закончил год успешно в плане финансов, решил не поднимать квартплату. Общая задолженность сократилась, так как я любезно простил Барту деньги, которые ему задолжал. Несмотря на ужесточение в 1995 году процентной ставки по кредиту, которое неизбежно должно было пагубно повлиять на состояние моей кредитной карточки, я не проявлял излишней тревоги, ибо состояние карточки мне было неведомо. С учетом всех обстоятельств нереально считать, что данные колебания могли отразиться на итоговом балле, особенно если учесть, сколь несомненно блестящих успехов добились друзья/конкуренты.

Непонятно почему, но я был уверен, что у меня имелись основания для сдержанного оптимизма. Но только, блин, очень уж сдержанного. Два балла.

ЛЮБОВЬ 

Как выуже поняли, год не удался. Два балла.

СЕКС  .

Разочарование как количеством, так и качеством. 1995-й год стал худшим с момента начала записей. В графе «партнеры» — единственная галочка, количество «событий» впервые упало ниже рокового двузначного показателя.


О качестве в 1995 году можно сообщить удивительно мало хорошего. Никакие инновации и интенсификации не способны заменить столь чудовищное отсутствие активности. Те, кого впечатлили показатели по части партнеров в 1990 и событий в 1992 году, очевидно, нуждаются в пояснениях. В 1990 году произошел рецидив среднего периода отношений с Мэри, количественные показатели не сопровождались ростом качества. Все остальные партнеры были оприходованы в течение одного месяца после того, как я ушел из «Стритэм пост» и работал делопроизводителем в «Бритиш Петролеум». Фирма наняла триста человек в помощь финансовому отделу, который перевозил на новое место свою картотеку. Мне выделили с четвертой по восьмую букву алфавита, и я весь день перекладывал папки из огромного шкафа в оранжевые ящики. (2,37 фунта в час, как сейчас помню. Настоящие деньги крутятся в нефтяном бизнесе, можете мне поверить.) За часы невыразимо монотонного труда накапливалась огромная сексуальная неудовлетворенность. Самые короткие, сухие фразы приобретали эротический заряд:

— Нам требуется больше (пауза) папок.

— Что? (Пауза.) Больше папок?

— Да. (Пауза.) Больше папок И больше (очень длинная пауза) ящиков.

Я отоварил шесть девиц из моей части алфавита, из них две были австралийки, две — новозеландки. Все они относились к сексу как к игре в слова — поиграли и забыли. Как же они нужны сейчас Англии.

Относительно насыщенный показатель «событий» в 1992 году также следует привязать к контексту. В конце концов, 62 «свершения» — не так уж много (подразумевается оргазм, достигнутый внутри или на одной из частей женского тела, исключая руки, — извиняюсь за тошнотворные подробности, но без них, на мой взгляд, не обойтись). В среднем раз в неделю. Как у Уинстона Смита в «1984»[64], когда он женился на партийной женщине-роботе, которая находила его физически отталкивающим. Так себе результат.

Это был блюзовый период отношений с Мэри. Ожесточенные циклические ссоры днем и беззвучный слезливый секс по ночам, чтобы их загладить. Качество было низким, если вы, конечно, не любитель заниматься сексом в слезах и соплях, с опухшими глазами, в пять часов утра.

Единственное сексуальное похождение 1995 года, вынесенное отдельным событием, представляло собой резкий контраст. Младшую сестру Генри звали Барбара, но, поступив в университет, она сменила имя на Тамару. Как я только не заметил этого тревожного знака? На летние каникулы она поселилась у Генри на диване. В Лондоне она была впервые и целый месяц неотрывно таращилась в телевизор.

Тамара отчего-то показалась мне старомодной. Когда мне было около двадцати, на севере женскую моду диктовал «индустриальный агитпроп» — спецовки, коротко, до ежика, остриженные волосы, ботинки-говнодавы. Девчонки были похожи на землекопов, но вели себя как девчонки — приветливо, незлобиво, весело. Правда, девчонки из окружения Тома и выглядели, и вели себя как девчонки. Теперь же, если пройтись по Ноттинг-Хиллу или Челси, кажется, что произошел разворот на сто восемьдесят градусов. Сегодняшние девчонки выглядят как архетип женщины, как ожившие вековые мужские фантазии. Тонкие свитерки обтягивают настороженные, заостренные грудки. Попки запечатаны в мягкие «ливайсы», этикетки с красной надписью прыгают, как кролики в высокой траве. Длинные прямые блестящие волосы (о-о, как мы любим длинные прямые блестящие волосы). Одна беда: они совсем перестали вести себя как девчонки. Ходят в ночные клубы своей компанией, танцуют до утра и вместе уходят. Мужчины извиваются на ковре у их ног, точно ухажеры эпохи Людовика XIV, а они и ухом не ведут. Их тягу к удовольствиям успешно удовлетворяют подпольные химические заводики в Нидерландах. «Избавьте меня от этого типа, водой его окатите, что ли, а мне подайте „голубя“[65]».

Однако пока мир гнулся в одну сторону, Тамара гнулась в другую. Смурная, слегка грязноватая и бледная как луна Тамара была последней из породы «готиков». Она неизменно хранила мрачное спокойствие. Первые дни нашего знакомства я думал, что она немая. Ее помада напоминала варенье из чернослива, которое наносили на губы в темной кладовке деревянной ложкой. Уж не заклеила ли она при этом себе рот? Вроде бы нет — Тамара курила «Мальборо» и в жутких количествах поглощала сладкий сидр. При этом она целый день торчала перед телевизором, изучая бурную жизнь Лондона по новостям и дожидаясь, когда начнется «Эммердейл»[66].

Как часто бывает у «готиков», под слоем краски, сурьмой и черным париком-страшилкой а-ля Эйнштейн было трудно разобрать, симпатична она или нет. Хорошо еще, что вместе с устаревшей модой Тамара отбросила старомодные сексуальные условности. Она давала мужикам. По крайней мере, мне давала.

Однажды вечером я вернулся из «О’Хара» — Тамара жила на диване уже третий день — и присел досмотреть старый фильм ужасов. Генри ложился рано и уже смотрел сны о кумкватах[67] и гигабайтах. В ящике стрекотала Фарра Фоусет.

— Про что кино?

— Про аборт.

Тамара отхлебнула прямо из горлышка. А что? Неплохое начало, подумал я.

— Она сделала себе аборт?

Молчание. Фарра на экране теребила носовой платок и смотрела в окно на океан.

— Только собирается.

Пять секунд спустя экран заслонила россыпь черных волос. Это меня целовала Тамара. Она действовала медленно, но целенаправленно. В ноздри ударил запах лака для волос, табачного дыма и давленых яблок Я заметил, что в руке Тамара держит горящую «Мальборо» с опасно накренившейся башенкой пепла. Я просто лежал на полу как труп с разинутым ртом. Наверное, это ее задело, и она отлепилась от меня.

— Что за дела?

— Прости. Ты меня застигла несколько врасплох.

— Какого черта.

Две минуты спустя она осторожно пожевывала мой член. Сигарету хотя бы затушила, и на том спасибо. Я отстраненно наблюдал за ее печально-задумчивым почмокиванием. Может быть, «готики» занимаются сексом как-нибудь по-другому? Кровь, случаем, не пускают? Или все закончится как на русской православной иконе — меня закутают в красный бархатный полог, а она будет брызгать мне на ноги святой водой? Не похоже вроде. Решив, что я достиг необходимой стадии возбуждения, она сняла трусики (белые, что оказалось для меня приятной неожиданностью) и села на меня. Горячей наездницей ее вряд ли можно было назвать, скорее она медленно терла меня, как в ступе. Через две минуты напряженной работы все закончилось и мы вернулись к фильму. Тамара угостила меня «Мальборо», что я воспринял как одобрительную оценку моего выступления, и открыла новую бутылку «Скрампи Джека».

Через неделю и восемь палок я попытался сделать очередной подход во время выпуска новостей и получил от ворот поворот.

— Завтра приезжает мой парень.

Вот те раз. К моему собственному удивлению, вместо того, чтобы опечалиться, я разозлился. Не по поводу конкретной ситуации, но из-за чертовой модерновости нынешних нравов. Тамара оказалась консерватором в эстетике, но радикалом в морали. Хочу приду, хочу уйду. Всунули, вынули, никаких уз, переживаний и сожалений. Плыви по течению. Я привлек ее внимание на неделю с небольшим, а теперь ее мысли заняло что-то более интересное, доступное и перспективное.

Я так же мало приспособлен к свободному рынку секса, как и к свободному рынку капитала. Они, похоже, движутся хаотично, но в унисон: все барьеры уничтожены, секс и деньги набегают как волна и потом исчезают по капризу или настроению. И в сексе, и в экономике я — сторонник перераспределения, протекционизма и социализма. На самом деле я никакой не социалист. Социализм дает ощущение моральной правоты, но моральная правота сама по себе не гарантирует ни секса, ни денег. Социализм, точно книги о самопомощи, хорошо выявляет проблемы, но слабоват по части их решений.

Что тут можно поделать? А ничего. Вы чувствуете себя обездоленным, сексуально неудовлетворенным, бедным, слабым и нелюбимым? Это потому, что вы действительно обездолены, сексуально не удовлетворены, бедны, слабы и нелюбимы. Просто человек вы такой. То ли это в генах, то ли в атмосфере, то ли в узорах на ковре. Так вышло.

Много наговорил, а если короче, то мой балл за СЕКС в 95-м и 94-м был одинаков — жалкая единица.

РАБОТА  .

Какая работа? Еще неделя, и уйду на фиг. Если помните, главный вопрос был «Довольны ли вы своей работой?». В настоящее время я вне себя от радости, но только от мысли, что не буду работать, — системный подход наоборот. Если же смотреть на краткосрочную перспективу, я по прежнему трудился официантом в дрянном ресторанчике на юго-западе Лондона. Балл выше трех — явный самообман. Три очка, ничего не поделаешь.

ДОМ 

Какой дом? Какой, твою мать, дом? Хотел бы я быть улиткой и носить свой маленький домик на плечах. И-эх. Ноль. Первый чистый ноль за шесть лет годовых обзоров. А я надеялся, что дела будут потихоньку идти в гору, без крахов, тупиков, провалов, попятного движения и штопоров.

КОЛЕСА 

«Кавалер», которого я в тот день сам не знаю зачем переименовал в «Пуританина», исправно возил меня в Баттерси и обратно. Скоро он увезет меня оттуда насовсем. Кстати, он понравился Тамаре, соответствуя системе ценностей, построенной на китче, которой придерживались смертельно укушенные модой. Все дрянное, дешевое, кричащее, приторное и пошлое считалось у них хорошим; все хорошее, дорогое, утонченное и сделанное со вкусом — плохим. Тамара поставила бы пять баллов. Я ставлю только два.

ФИЗИЧЕСКАЯ ФОРМА  .

Пальцы все еще узкие и тонкие, улыбка располагает к себе все меньше, иронии в ней все больше. Волосы по-прежнему комок силоса, изнутри никотин вгрызается в мягкие ткани. Моя внешность не пострадала в каких-либо инцидентах, значит, снижать балл не за что. Застрял на уровне трех баллов.

ПОПУЛЯРНОСТЬ  .

Отчет за 1995 год:

Общее количество входящих неделовых звонков — 58

Общее количество исходящих неделовых звонков — 39

Баланс в мою пользу, но гордиться нечем.

Походы с Генри в паб — 31

Походы в паб не с Генри — 19

Был на ужине — 4

Сам устроил ужин — 0

Был на вечеринке — 3

Сам давал вечеринку — 0

Походы в кино в компании (включая Генри) — 9

Ужины в ресторанах (естественно, не в «О’Хара») — 7

Ночь, проведенная в чужой постели с женщиной, — 5

ИТОГО НОЧЕЙ, ПРОВЕДЕННЫХ ВНЕ ДОМА, — 78

78 дней из 365 — 21 %. Результат достигнут благодаря тактике «не отказывать никому».

Количество новых друзей — 0

Новый друг — это человек, с которым встречаешься для совместного времяпрепровождения более одного раза после первой встреча Такие вещи прекращаются практически сразу после окончания университета. Даже те мои друзья, которые работают среди себе подобных, имеют показатель не выше среднего. Являются ли друзьями коллеги по работе, становится понятно, только когда уволишься с работы. Как правило, они ими не являются. Поэтому Сэди не в счет. Рано пока.

Обычная схема отношений с коллегами, считавшимися друзьями, выглядит следующим образом:

Встречи большой кампанией и разговоры о «добрых старых временах» — три раза в год.

Встречи небольшой кампанией и разговоры о «добрых старых временах» — два раза в год.

На следующий год бывший коллега, которого вы считали самым тупым, дважды звонит, но вы встречаетесь только один раз. Разговоры о «добрых старых временах».

Сталкиваетесь с бывшим коллегой, который вам нравился, в Сохо, выпиваете по кружке пива на скорую руку и ведете разговоры о «добрых старых временах». Вы оба клянетесь, что завтра созвонитесь и организуете «настоящий сейшн», возможно, с участием других бывших коллег.

Никто из вас и не думает звонить другому.

Спустя еще полгода вы видите либо тупого, либо интересного коллегу в музыкальном магазине Вест-Энда. Вы оба делаете вид, что не заметили друг друга. Вот вам и «добрые старые времена».

Общая картина за 1995 год не вызывала ни стыда, ни прыжков восторга. Без Генри был бы настоящий мрак, но почти у каждого есть кто-то, кто немного скрашивает жизнь своим участием. А что касается Сэди (да, я опять про нее, и еще не раз вернусь к ней), что тут можно сказать? Друг или враг? Орел или решка? Стреляться или будем трахаться? Кто знает, брат?

Я уверенно поставил себе три балла.

ИНТЕРЕСНОСТЬ  .

Не сомневаюсь, что если бы люди только дали мне возможность, они бы увидели, какой удивительный я экземпляр. Сам себе я уже до смерти надоел. За шесть лет показатель не изменился. В 1995 году все те же греющие душу шесть баллов.

ОТМЕТИНА СУДЬБЫ  .

Снижается по мере того, как я старею, беднею, хирею, теряю дом, друзей, культурность, вдувальность, ебучесть, дрочимость, блядучесть — вот моя участь. Два балла.

Окончательный итог: 28. Плохо дело.

Я закончил обзор в полтретьего дня 1 января 1996 года и слонялся по телеканалам до полчетвертого утра следующего дня. После этого вооружился «Азиатскими трусиками», коробкой бельгийского шоколада и ублажал свою плоть до самого рассвета. С Новым блядским годом!

Сорок восемь фунтов и ноль мелочью

Брайан раздавал рождественские премии с видом волхва, приносящего дары младенцу Иисусу. Торжественная церемония проходила в час дня, холод стоял собачий. Я только что вышел на работу после освежающего новогоднего перерыва. Шмыгая носом, я стоял у мусорных баков и сочинял в уме загадочные, злые, но исполненные изящества прощальные письма.

Когда я мысленно примерял так и сяк фразу «когда мужчина обязан откликнуться на зов совести», меня за плечо тронул Брайан:

— Как дела, шеф?

— Привет, Брай.

Тот фыркнул и сунул руку во внутренний карман уродливого двубортного пиджака. Задержав ее, он тщетно попытался заглянуть мне в глаза.

— Мы думаем, шеф, что ты неплохо поработал в прошлом году, поэтому Барт подкинул пару фунтов сверху. Купишь себе что-нибудь.

— Какого черта, Брай. Не смущай меня. Ты же знаешь, для меня это не просто работа, я тружусь из любви к делу.

— Да? Ну, все равно. Как я сказал, он подкинул пару фунтов сверху.

Еще раз фыркнув, он сунул мне в руки небольшой желтоватый конверт и свалил, — наверное, оседлал верблюда и уехал обратно на Восток Смешно, но Брайан жил в Лейтоне[68], получилось складно.

Я не знал, чего ждать. В прошлом году премия составила тридцать семь фунтов пятьдесят пенсов (написанная прописью, эта сумма выглядит внушительно, словно на нее можно месяц кормить семью из четырех человек). Может быть, стольник? Стольник с полтиной? Любая сумма отсрочит мою встречу с «Биг ишью»[69] еще на неделю. Я потрогал конверт и услышал досадный звон монет.

Сорок восемь фунтов. Сорок восемь фунтов ничтожны даже прописью. Даже если написать «сорок восемь фунтов и ноль-ноль пенсов», все равно выглядит ничтожно.

£48.

И это — за три недели усмирения «вуебков», когда «О’Хара» делал по две штуки в день. Это означало, что я, менеджер, дирижер, укротитель, великий визирь и чемпион поглаживания чужих самолюбий получил за свои труды одну тысячную рождественской выручки заведения. Построим обычную дробь: 1/1000.

Что-то пафос не оправдывается. Попробуем дробь десятичную.

0,001.

Сорок восемь фунтов.

Я сунул деньги в карман джинсов и бросил взгляд на мусорные баки. Сколько часов я потратил, глазея на эти баки? Меня вдруг захлестнул прилив нежности. Баки стояли рядком во дворе, в них бросали капустные очистки и куриные кости, а они самоотверженно подставляли дождям рифленые крышки, — умиротворяющая и грустная картина. Я тихонько заговорил с ними:

— Ребята, я скоро уезжаю. Больше вы меня не увидите. Но не волнуйтесь, я буду вас помнить. Вы — хорошие ребята. Уважаю вашего брата, стоите себе, делаете свое дело и никогда не жалуетесь. Примите мою личную благодарность. Не поминайте лихом, ребята.

Я сунул в рот догорающий окурок, встал по стойке смирно и отдал бакам честь с преувеличенной серьезностью морского пехотинца, покидающего стены Вест-Пойнта.

После этого я залаял, как делают морские пехотинцы, отвечая сержанту: «Так точно, сэр. Сорок восемь фунтов, сэр. Никак нет, сэр. Сорок восемь фунтов и ноль пенсов, сэр. Так точно, сэр».

Повернувшись на каблуках, я строевым шагом прошел на кухню, мимо Паоло, который, как всегда, читал «Газетта делла спорт» и ни на что не обращал внимания. Заметив Сэди, приехавшую на обеденную смену, я перестал корчить из себя солдата, однако успел дойти до линии, отделяющей смех от слез, то есть одновременно хохотал как гиена и рыдал как выпь.

Рождественское фиаско решило вопрос с Сэди, по крайней мере перед ней вопрос уже не стоял. Щекочущее обещание «в другой раз» легко дается и легко забывается. После Рождества обмен словами происходил учтиво, но как бы через трехметровую ледяную пропасть. По виду Сэди можно было понять, что в мыслях она далеко-далеко и я фигурирую в них не больше, чем фартук, который она надевает перед сменой.

Я вертел фразу «в другой раз» и так и сяк Ведь «в другой раз» означает «в другой раз», не правда ли? Не «никогда», не «забудь даже думать об этом» и не «я с тобой не буду больше разговаривать, кроме как о том, в какую смену выходить». «В другой раз» означает «скоро» или хотя бы «когда-нибудь». Вот что значила для меня ее фраза, когда я собирался покинуть этот жестокий, рациональный, помешанный на гешефтах город. В другой раз. Когда-нибудь. Скоро.

Теперь покинуть Лондон было легче легкого. Шесть лет, сотни недель, тысячи утренних часов я просыпался под непроницаемым небом большого города, и теперь все это со скоростью света съеживалось в исчезающую точку. Я оставлял позади только вещи со знаком минус: бывших друзей, несуществующий дом, так и не набравшую силу любовь, долги по кредитам. Я выеду из города под аккомпанемент астральной тишины. Так антиматерия покидает черную дыру. Нет ничего тише этой тишины.

В последнюю неделю я отработал все возможные сверхурочные, пытаясь довести беженский бюджет до тысячи фунтов. В последний день, пятницу, когда выдавали зарплату, я прихватил еще сорок фунтов чаевых из кассы. Эти чаевые заработала Сэди. Не повезло девушке. Когда-нибудь верну — в другой раз.

Я вышел на улицу с бесстрастным лицом, какое бывает, когда человек желает скрыть дурные намерения. Я уходил без сожаления, и на то было много причин.

Меня остановил Тони Линг, притормозивший у бордюра. Высунувшись из своей «лагуны», он спросил:

— Фрэнк, ты куда?

— Уезжаю.

— Мне еще кассу снимать.

— Валяй.

— Куда уезжаешь?

— В восточную часть Иво Джимы[70], приятель.

— Куда-куда?

— Я весь кончился, с меня достаточно, я, извиняюсь, пойду…

— Подожди! Ты Барту сказал?

— А ты как думаешь? Если он хочет меня перехватить, пусть попробует, так ему и передай.

— А как же сейф? У меня ключей нет.

Я вынул связку ключей и бросил ее в открытое окно машины:

— Можешь ощипать его, Тони, как тебе захочется.

Тони рассмеялся, обнажив хищно блеснувшие зубки, и резко повернул в переулок Не вовремя я с ним встретился. Тони — явный прихвостень босса.

Ну да ладно, мы вперед, а им — не по пути.

Я приехал домой в три и с облегчением обнаружил, что Генри и Лотти еще не вернулись. Первым делом я подсчитал наличность. С середины декабря я жил на пиве и сигаретах и не мог припомнить никаких других расходов, кроме подарка Сэди и бензина. Ликвидность выглядела неплохо:

370 фунтов — остатки залога, который вернул Генри.

427 фунтов — зарплата за три недели в «О’Хара».

293 фунта — последняя неделя в «О’Хара».

44 фунта — стибренные чаевые.

Не забыть сорок восемь фунтов рождественской премии.

Шесть фунтов мелочью.

Итого: 1188 фунтов.

Я оторвал уголок от страницы «Дейли мейл», на котором вел подсчеты, подровнял его ножницами и поместил в прозрачный кармашек портмоне.

Пока я любовался эффектом, меня настигла жуткая мысль: проработай я еще одну неделю и один день в «О’Хара» — и смог бы полностью расплатиться с Бартом. Еще одна суббота в осаде «вуебков», и я впервые за долгие времена был бы совершенно свободен. (Разумеется, я понятия не имел, сколько задолжал банку по кредитной карточке. Но, как говаривал мой старикан, «не знаешь — не бери в голову». Даже если минутой позже сборщики долгов с ротвейлером ворвутся через взломанную дверь, лучшего совета я от отца не слышал.)

Я действительно был на грани благоразумия. Мои мозги рисовали умильные картинки финансового оздоровления: Барту заплачено, остаюсь в «О’Хара» еще пару недель, пока не найду работу менеджера в ресторане получше, теплая уютная квартирка в новом районе (Тутинг и Стритэм нынче ой как популярны), новая знакомая — официанточка из Норвегии, ее папа разводит табак на ферме.

Я смотрел телевизор и курил, прокручивая в уме разные возможности. Трудно решить, какой поступок более труслив. Оставаться — самообман, даже если попытаться выплатить долги. Если уехать, то логически напрашивалось, что когда-то придется возвращаться, опять выходит самообман. В детской передаче, которая шла по телевизору, поступки, казалось, не имели последствий, не влияли на судьбу. Я переключился на MTV, там симпатичная шотландка брала интервью у какого-то члена американской мальчуковой группы с накачанным прессом.

— Еще год назад вы работали официантом в Голливуде.

— Да-а, чуть больше года, я действительно обслуживал столики несколько лет, в свободное время брал уроки вокала и хореографии, встретился с Майком Купером из «Сони», он свел меня с Дейви и Лайлом, после этого все пошло довольно быстро, да-а…

— Просто восхитительно.

— Да-а, восхитительно. Но мы много работаем и точно просчитываем и свою музыку, и свой имидж Восхитительно, но нам пришлось немало попотеть.

— Значит, таков и есть ваш совет всем фанам? Больше работать?

— Я так скажу — стремитесь за своей мечтой, никогда не сдавайтесь, если все время тянуться к звездам, никогда не окажетесь в грязи.

— Как здорово, как точно!

— Мир вам.

Блестящая философия, и, главное, как хорошо подходит для курса отвыкания от наркотиков, на который его отправят через год. Однако, хотя я не желал признаться, слова этого мальчишки задели меня за живое. Я не завидовал достижениям певца, возможно, он действительно много работал. Да и как можно критиковать увлеченность?Если быть до конца англичанином, следует признать, что всех нас рано или поздно закопают в грязь, но в ту конкретную минуту мне англичанином быть не хотелось.

В общем, очередной переломный момент. Просиди я перед телевизором еще пять минут, точно остался бы в Лондоне. Телевизор убаюкал бы меня вечером, потом еще раз утром, и пошло-поехало. Утром вышел бы на работу в «О’Хара», а после обеда начал бы подыскивать новое жилье в газете частных объявлений. Но вместо возвращения на наезженную колею прежней жизни я послушался совета гуру из попсовой группы, нажал кнопку «стоп» и решительно шагнул навстречу переменам.

Когда-то надо сказать телевидению «нет». В воздухе почти различалось потрескивание телесигналов. Спутники порхали вокруг Земли «письмами счастья». Телевидение проникло в дома сквозь скалы и почву, кабели проложены по дну океанов, забравшись на такую глубину, куда даже глубоководный морской черт не заплывает, и все им мало. Их цель — превратить кожу человека в приемное устройство, глаза — в экраны, рот — в супермаркет. Смотри рекламу прямо на сетчатке, пробуй вкус сладостей на языке, звон бубенцов запиши во внутреннем ухе, потом послушаешь на досуге. Их не остановить, пока «Друзей» и футбольную премьер-лигу не начнут давать по капризу в любое время.

Я не пессимист. Я бы без жалоб стал мультимедийной системой, декодировал бы, потреблял и перескакивал с канала на канал до скончания жизни. Я был бы очень даже рад. Стал бы добрым и тихим. Увы, технологии пока не доросли до моих фантазий, поэтому я выключил телик и возобновил сборы. Неужели на окончательное решение действительно повлияла жизненная философия двадцатидвухлетней лос-анджелесской звезды с крепким телом? У меня не было в запасе жизненной философии клапамского неудачника с хилым телом, поэтому, наверное, повлияла.

Моя спальня в квартире Генри была размером три на четыре метра, но с легкостью вмещала все мои пожитки. В юности я не страдал вещизмом.

На болхэмском рынке я купил два метровой высоты пластиковых мешка для белья в красно-бело-синюю полоску. В таких азиатские женщины таскают ямс по Тутингу.

Все барахло я уложил в мешки, остановившись в нерешительности перед допотопной настольной лампой, но потом и ее взял — авось пригодится украсить стол на каком-нибудь чердаке. Генри я оставил записку:

Дорогие Стенджеры!

Я встал на лыжню. Спасибо за все. Оставшийся после меня хлам можете забрать себе. «Там, куда я иду, он мне не понадобится». Все белье в стиральной машине, я помыл (наконец) посуду. Такое вот неизящное окончание проживания неизящного жильца.

Удачи вам во всем.

Фрэнсис Дин Стретч.

Лотти, обнимаю.

В тумане накативших слез я погрузил вещи в «кавалер» и в полшестого вечера 9 января 1996 года двинул прочь из города с 1188 фунтами в кармане и с настольной лампой на соседнем сиденье вместо пассажира.

45 фунтов

Оказалось, что время для начала новой жизни выбрано неудачно. Я планировал ехать на север — там жизни больше и дольше не придется поворачивать назад. Чего бы проще: повернуть «кавалер» мордой на дорогу, ведущую прочь из Лондона, и не думать о возвращении, пока что-нибудь не случится. Однако городское движение в полшестого вечера 9 января 1996 года не желало меня отпускать. Оно хотело, чтобы я застрял в Лондоне. Южная Кольцевая угрожающе набухала, как закупоренный кровеносный сосуд.

К семи я добрался только до Мортлейка, к девяти — до Уэмбли. За три с половиной часа я удалился от дома на каких-то девять миль, затрахался и почувствовал боль в пояснице. Мне хотелось в уютную теплую постель, мне хотелось к Генри, Лотти, Тому, Люси, Мэри, Сэди. Я даже был готов расплатиться и по-братски обняться с Бартом.

Но я все ехал и ехал. В десять я подъезжал к Льютону, к полуночи — к Донкастеру, теперь я был уже так далеко, что можно было не бояться сделать остановку. Не доезжая двадцать миль до Лидса, я свернул с Ml на заправочною станцию и с деланно озабоченным видом прогулялся по стоянке машин. В поздний час работали только «Счастливый едок» и «Бойгер Кинг», но я побрезговал, вышел на застекленный мост и стал смотреть на автомобильный поток внизу. Из Лондона все машины неслись с яркими белыми сияющими глазами, в Лондон — с красными больными и опухшими. Что-то здесь не так.

А дальше что? Что дальше? К бензоколонке лепилась гостиница из сборных блоков, предлагающая номера на выходные по 29 фунтов. Я прошел в стерильный, слабо освещенный холл посмотреть цены. Разумеется, так как я не заказывал заранее, попросил завтрак и номер со своей ванной, цена увеличилась до 45 фунтов, но я все равно согласился. За стойкой паренек лет семнадцати читал Чехова. Наверное, какой-нибудь зубрилка, подрабатывает в отеле, но разве Чехова проходят в школе? Я думал, что современная школьная программа кончается на Ллойде Вэббере и инспекторе Морсе[71].

— Привет, мне нужна комната переночевать.

— Сделаем.

Портье порылся в поисках анкеты. К его дешевому блейзеру был прикреплен значок с надписью «Вас обслуживает Мохаммед». Я не знал, что ислам уже проник в сферу услуг.

— Еду, понимаешь, из Лондона, навестить друзей в Абердиншире.

— Ага.

— Устал как собака, дай, думаю, сниму койку и отключусь до утра.

— Хозяин — барин.

Парень быстро долбил по клавишам компьютера.

— Утром позвоните разбудить?

— Два фунта, сэр. В котором часу вас разбудить?

— A-а… в семь, пожалуйста.

Я почти сам себя убедил, что еду на званый прием у шотландской маркизы.

— В семь разбудим, сэр. Позвольте вашу кредитную карточку.

Черт.

— Я заплачу всю сумму наличными, если вы не возражаете.

— Никаких проблем. Ваш адрес?

— Э-э, Эксгибишн-роуд, дом 82, Южный Кенсингтон, Лондон.

— Номер квартиры?

— Нет. Это — дом.

Вот черт. Дом на Эксгибишн-роуд приплел. Кого я из себя корчу, посла Бразилии?

— Хорошо, сэр. Итого пятьдесят один фунт. Номер для курящих?

— Нет.

Странно, но это правда — я попросил номер для некурящих. Для меня не курить — все равно что для нормального человека не дышать. Я хлоп-пул по стойке пачкой банкнот и, перебирая ее пальцами, чтобы портье видел, как много у меня денег, отсчитал две двадцатки и десятку.

— Багаж?

Нет уж, мои полиуретановые мешки я ему показывать не стану.

— Ничего, сам справлюсь.

Сделка свершилась, и бездомный, безработный бывший официант с испорченными легкими из Клапама успешно выдал себя пакистанскому русисту за богатенького, некурящего аристократа на дипломатической службе. Смысла никакого, но эпизод меня немного развеселил.

Я забросил туалетные принадлежности в номер и потом минут сорок курил в холле, запасаясь никотином, чтобы не травило посреди ночи. Мохаммед продолжал читать. Около часа ночи я решил пойти баиньки.

— Спокойной ночи, Мохаммед.

— Спокойной ночи, сэр.

Он даже не посмотрел на меня, настолько углубился в поиски человека в человеке. Не ищи ты его так азартно, Мохаммед, может статься, что никакого человека там и нет вовсе, а есть только маленький мальчик со злым лицом, разбрасывающий игрушки и орущий благим матом.

Номер был безлик до гениальности. В моей памяти сохранились серые, кремовые, бежевые, желтоватые, коричневатые тона и еще картины — ива у пруда, лебедь на пруду, просто пруд.

Прудовую тематику не иначе как специально выбрали для тех, кто привык к застою в жизни, менеджеров среднего и низшего звена (продавцов готовых закусок? агентов по продаже скрепок?). Они селились здесь, не звоня женам, спали, сколько было позволено, вздрачивали на молоденькую дикторшу в разделе погоды и поутру ехали дальше в какой-нибудь сельский торговый комплекс. Диапазон — 32–35 лет, положение в основном различалось числом цилиндров или маркой служебной машины. Они — мои ближайшие соседи по баллам, хотя теперь, даже в восьми часах езды от Лондона, мой рейтинг был ниже лавки.

Я лежал на плите рельсовой твердости, которую почему-то называли здесь кроватью, и смотрел в бежевую желтизну. Спать не хотелось ни капли. Да и зачем спать в моем положении? Торопиться утром некуда, а кошмаров насмотреться еще успею. Сон мне не нужен. Мне был нужен план, и не просто план, как дотянуть до понедельника, а план, который позволит выжить, докарабкаться до нового тысячелетия и на этом не остановиться. Откуда ни возьмись проклюнулся ручеек положительных мыслей. Наверное, подушка впитала мечты менеджеров среднего звена, и теперь эти мечты тревожили мой мозг. Установить гибкие цели! Стремиться к высшему качеству в обслуживании! Повысить ценность процесса! Уверенно разыграть эндшпиль в конкурентной игре! Дотянуться до звезд! Отодрать секретаршу в обеденный перерыв!

Как бы то ни было, через мгновение я сидел за письменным столом из твердого пластика и дрожал от нетерпения. Я рвался составить План. Первая же попытка оказалась весьма перспективной — на фирменном листе бумаги с эмблемой отеля я аршинными буквами вывел слово «Господи!» и затем стал его обводить и закрашивать.

ГОСПОДИ!
превратилось в

О ГОСПОДИ!
что больше соответствовало масштабам проблемы.

Я спустился в холл и в один присест выкурил три сигареты. Мохаммед все еще горбился за стойкой, зарывшись в книгу. Меня потянуло на разговоры.

— Не усну никак.

— М-м-м.

— Всегда так Молчание.

Глубокий шелестящий вздох.

Опять молчание.

— В котором часу привозят газеты?

Мохаммед кашлянул в кулак и перевел взгляд на меня.

— У нас не бывает газет для постояльцев. Мы получаем только «Экспресс» и «Файненшиал таймс», но их не разрешается забирать со стойки.

Названия газет говорили сами за себя. Первая изо всех сил пыжилась не выглядеть бульварной газетенкой, чтобы придать манчестерским недоменеджерам хоть толику важности. А вторая… В дешевой гостинице, где-то под Лидсом? Не смешите меня. Удивительное притворство: «Еду завтра к хозяину индийской лавки на углу, если повезет, продам ему пять шоколадных батончиков „Твикс“. А пока не проверить ли, какой доход дают долгосрочные канадские облигации? Ой, вы только посмотрите, Федеральный резервный банк скостил базовые ставки аж на двадцать пять пунктов. Надо будет попробовать всучить им парочку „Баунти“».

Мохаммед не велся на разговор, я попробовал заехать с другого конца:

— А шлюхи здесь водятся?

Он опять посмотрел на меня и поправил на носу очки в старомодной оправе.

— Мы находимся на автостраде, они здесь редко попадаются. Поговорите с уборщицами, может быть, какая за пятерку и согласится взять за щеку.

— Я задал вопрос скорее в теоретическом плане.

— Все так говорят.

— Тут ты прав.

Мохаммед скользнул по мне безучастным взглядом.

— Мне не трудно перевести вас в номер для курящих, если хотите.

— Ничего. Я курю, только когда нужна отсрочка.

— Отсрочка от чего?

— От продолжения такой жизни.

— С этим не поспоришь.

Я посмотрел на часы. Десять минут второго.

И не скажешь ведь, что «рано что-то делать, да только уже поздно». Сартр, видимо, не останавливался в таких гостиницах.

— Как тебе Чехов?

— Скука, кромешная скука.

— Зачем тогда читаешь? Учишься, что ли?

— В драмкружке проходим. Читаю, потому что сидеть, абсолютно ничего не делая, еще хуже.

— С этим не поспоришь.

Я затушил сигарету и вернулся в номер. Стараясь не смотреть на письменный стол, я набрал в ванну воды и вылил в нее «розово-яблочное увлажняющее масло для ванны». Обжигающая вода доставала до подбородка. Сыграв пару раз в «дельфина Кики, гребущего чреслом» (девчонки могут не беспокоиться, это игра для мальчиков) и понаблюдав за своими пальцами, подражающими Одену[72], я растерся полотенцем, надел самую чистую одежду и снова взялся за работу.

Проблема была формального порядка. Как составляют планы? В виде тезисов? Эссе? Таблицы?

Синусоиды? Думая, я разукрашивал фразу Вот что у меня получилось:

Закончив разрисовывать левый нижний угол, я решил составить план в привычной для меня манере некролога.

Мысли о смерти помогали отодвинуть мысли о жизни. Что-то у меня не так с последовательностью.

ФРЭНСИС ДИН СТРЕТЧ
АКТЕР И РЕЖИССЕР,
СОВЕРШИВШИЙ РЕВОЛЮЦИЮ
В АНГЛИЙСКОМ ТЕАТРЕ
Фрэнк Стретч, видная фигура в английских театральных кругах, умер в возрасте восьмидесяти четырех лет в своем имении в Дорсете.

Он овладел актерской профессией в зрелые годы, поступив в Королевскую академию драматургии в 1996 году, когда ему было тридцать лет. Современники знали его как человека, в котором любовь к шумным увеселениям соединялась с исключительной работоспособностью, что позволило ему получить свою первую главную роль в Вест-Энде еще на втором курсе. Роль доктора Фауста в одноименной пьесе Марлоу сразу же сделала Стретча ведущим актером своего поколения.

Он решил прервать учебу в академии и создать свою собственную труппу — «Труппу просвещенной драмы», которая приобрела невероятную популярность у зрителей и критиков в последние годы прошлого столетия.

На базе одного из ресторанов в Баттерси Фрэнк организовал кампанию по сбору средств на постройку своего театра и сумел собрать 3 миллиона фунтов. Один из современников назвал «Лицедеев Южного Лондона» «картонным Байрейтом[73], созданным оловянным Вагнером с хлипким, как папиросная бумага, талантом», однако театр под руководством Стретча давал полные сборы десять лет подряд. Стретч выбирал классический репертуар в соответствии с собственными физическими предпочтениями и агрессивным темпераментом, а с 2002 года начал ставить пьесы своего сочинения. Первая из них — «Я, я, я» — представляла собой убийственную сатиру на 90-е годы. Стретч сыграл в ней одержимого манией величия телеведущего, владельца телекомпании, которого медленно и мучительно убивает гангстер с патологическим отвращением к рыжим девушкам. За «Я, я, я» последовали «Гауляйтеры деловых кварталов» и «Сладкий шок», а также целая вереница других популярных пьес. Хотя большинство из них были сатирой, многие пьесы Стретча несли в себе заряд лингвистической энергии и точность характеристик, пережившие свое время.

Стретч крутил романы с самыми красивыми актрисами современности, кроме того, он был дважды женат — на Лолисии Кадис, бывшей порнозвезде, из которой Стретч сделал характерную актрису, и Сэди Дайнин, получившей впоследствии титул леди, — лучшей исполнительнице века ролей Розалинды, Клеопатры и леди Макбет.

Несмотря на спад в творчестве, совпавший с периодом сорокалетия, когда Стретч несколько погряз в кокаине и супермоделях, в 2020 году он вновь громко заявил о себе, поставив драматическую тетралогию «Работа и жизнь» и выпустив первый том автобиографии «У меня было все».

Стретч продолжал писать и играть в театре до семидесятилетнего возраста. Все, кто лицезрел его в роли короля Лира, признавали, что в жизни не видели более блестящего исполнения. Стретч никогда не снимался в кино или на телевидении, ибо, говоря его словами, «родные мои, у меня не было на то нужды».

Супруга Сэди и семеро детей глубоко скорбят об усопшем.

На часах было полтретьего. Я заварил себе чаю (опять «Эрл Грей», нация уже задыхается от аромата бергамота) и стал пить, макая в него лежалое песочное печенье. Даже от печенья веяло разрухой. Я чувствовал себя Камю девяностых годов. Это ощущение навеяло новую идею.

ФРЭНК Д. СТРЕТЧ ПИСАТЕЛЬ
Литературный мир повержен в глубокую печаль известием о смерти молодого американского писателя Фрэнка Д. Стретча, который скончался в Лас-Вегасе в возрасте тридцати восьми лет.

Стретч ворвался в писательские круги в 1997 году, опубликовав на свои деньги роман «Любовь в Озарке» о пареньке из Арканзаса, чье детство пришлось на 70-е годы. Искренность тона и откровенность самоанализа избавили роман от обвинений в сентиментальности и самокопании, книга тридцать недель возглавляла список бестселлеров «Нью-Йорк таймс».

Многие высказывали подозрения относительно происхождения романа из-за его странного, фактически английского стиля письма и полного отсутствия упоминаний о родителях, братьях, сестрах, школьных друзьях и т. п.

Второе произведение, плутовской роман «Те, кто любил Америку» о семье со Среднего Запада, чьи отпрыски заняли доминирующее положение в государственном устройстве Америки, разошлось миллионным тиражом в первый же год публикации. Многие называли книгу «лучшим американским романом». Эти слова сам автор, кстати, вынес в подзаголовок романа. Деньги сослужили Стретчу дурную службу, последние два года жизни он не выезжал из апартаментов в «Лаксоре» на центральной улице Лас-Вегаса. Стретч проиграл в карибский покер почти все свое состояние, однако сумел отыграться в очко.

Литературный агент Стретча, Джуди Спитц, заявила вчера, что его последняя неоконченная книга появится в магазинах весной и будет продаваться по цене 18 долларов 95 центов.

Полчетвертого. Отлив уверенности в себе. Я слегка прошелся по «Азиатским трусикам». Девушки были просто не способны удержать на месте юбчонки, которые задирал любопытно-похотливый азиатский ветерок.

Еще один некролог на дорожку, а потом… потом что-то будет или ничего не будет.

ЛОРД СТРЕТЧ ИЗ ПУЛТОН-ЛЕ-ФИЛД
ПОЛИТИК, ИСТОРИК, МЕЦЕНАТ
Лорд Фрэнк Стретч, последний в Англии наследственный пэр, вчера вечером почил в бозе в своем поместье близ Сиренсестера в возрасте семидесяти восьми лет.

Неистощимый и щедрый ум, острое политическое чутье и сказочное богатство позволили ему стать одним из выдающихся политических деятелей века. Колледж в Оксфорде, который он основал и который теперь носит его имя…

Зазвонил телефон. Я оторвал голову от стола, за которым заснул. В комнате стоял жуткий холод за стеной бормотали водопроводные трубы. Я взглянул на часы. Семь утра, звонят, чтобы разбудить. Как только я поднял трубку, в ней воцарилась мертвая тишина. Полная автоматика, бессловесная и безличная.

Я потер лицо и поморгал, пытаясь прогнать ломоту в глазницах На улице было темно как ночью, комплекс фонарей, напоминавших аэропорт, едва освещал бензоколонку. К каждому фонарю был подвешен сужающийся книзу хвост света, едва достававший до земли.

Несколько минут я наблюдал, как в бессмысленном и бессистемном движении маневрируют, ползут, останавливаются и снова трогаются легковушки и грузовики. Что все они забыли в семь утра у заправочной станции под Лидсом? В темноте? Под дождем?

875 000 фунтов

Я наведался в «Счастливого едока», взял завтрак «Олимпийский» и прочитал все газеты до последнего слова. Тори опять вляпались, кинозвезды трахаются как кролики, коровы в цирке на льду, мелкая возня и бред повсюду — обычная мутотень.

Перечитал некрологи — веселее не стало. В Пултон-ле-Филд я прожил всего три месяца (когда в середине семидесятых мой отец открыл и тут же закрыл зоомагазин), вряд ли этого хватит для произведения в лорды. В своем ли уме я был вчера, когда отправился на север по Ml? Королевская академия драматургии, мама дорогая. Последний раз я выходил на сцену в шестом классе, когда меня заманили участвовать в школьной постановке «Гамлета». Сыграл хуже некуда. Я у всех вызывал отвращение: учитель-режиссер бесился от того, что не может прогнать меня; однокашники отказывались со мной разговаривать, думая, что я нарочно все порчу; осветители злились, что я вечно путаюсь под ногами, когда они настраивают свои лампы. На репетициях я спрашивал, почему мне не разрешают сыграть натуральнее, однако, несмотря на приверженность системе Станиславского, когда наступал мой черед, я впадал в ступор. Мой рот открывался, но из него с тихим хрипом выходил один воздух. Когда я приближался к умирающему Гамлету, мои руки деревенели и вытягивались по швам, отвлекая зрителей от грустного настроя, а может быть наоборот усиливая его, но без связи с пьесой. Одно дело смотреть спектакль (скучно, но не напряжно), другое — играть в нем (самые кошмарные ощущения в моей жизни), разница не дошла до меня даже после генеральной репетиции. В лицо бьет яркий свет, ты чувствуешь, что на тебя из темноты с усмешкой смотрят две сотни глаз. Веди я себя естественно, бормочи вполголоса, никто бы и не заметил, спокойно дотянул бы до конца пьесы. Но выталкивать на яркий свет человека, столь озабоченного собственным «я», доводя эту озабоченность до вселенских масштабов, было неслыханной жестокостью. К третьему, и последнему, представлению я нашел удобный выход и выкрикивал реплики, как сержант на плацу, просто орал их со сцены, чтобы никакие посторонние мысли не успели пролезть в сознание. «И в час отхода пусть музыка и бранные обряды гремят о нем…»[74]

Я играл отвратительно, но настолько нетипично, что затмил в памяти публики всех остальных исполнителей. Зрители еще двадцать секунд сидели, разинув рот, позабыв хлопать, после того как я пролаял: «Войскам открыть пальбу».

Мои семь строчек в четвертом акте четвертой сцены они просто выбросили, сволочи.

Уставший как собака, я вернулся в гостиницу и спросил у дневного портье, когда положено освободить номер.

— К полудню, или мы начислим плату еще за одну ночь.

— Тогда остаюсь еще на сутки.

Я отсчитал еще раз 51 фунт и решил проспать до воскресенья.

Мне снились блуждающие огни, софиты и фонари на центральном бульваре Лас-Вегаса. Я проснулся в девять вечера и долго не мог сообразить, что происходит. Последние сутки прошли паршиво. Генри, поди, сейчас заканчивает второй пасьянс, и я превратился в его памяти в расплывающуюся точку. До Барта дошло, что я не вышел на работу и смылся, не отдав тысячу двести фунтов. Сэди носится по «О’Хара», качая бедрами и проливая теплый соус к спагетти за шиворот посетителям, в ответ получая по двадцать фунтов чаевых. Ан нет, не носится, в субботу не ее смена, значит, на какой-нибудь модной дискотеке стукается лобками с Гаэтано. Том, Люси и Мэри скорее всего на каком-нибудь ужине, возможно, на одном и том же, где я, попади туда, не знал бы ни одного человека. Барт — единственный, кто проявит обо мне беспокойство. Тысячу двести фунтов он не скоро забудет. Хорошо бы больше не встречаться с этим толстым злобным мудилой.

Я спустился в холл покурить. Может, взять и прожить в отеле целый сезон, как герой Генри Джеймса? Можно ввести стабильный распорядок с 7 утра до 9 вечера — сон, затем ужин в «Счастливом едоке», обильная ванна, шесть часов рисования каракулей, еще 51 фунт, завтрак в «Счастливом едоке», прогулка по автомобильной стоянке с разглядыванием машин торговых представителей, назад в кроватку и так далее — «Едок», каракули, ванна, 51 фунт, машины, дремота, снова и снова и во веки веков, аминь. Я прикинул, во сколько это обойдется. Будь у меня 875 000 фунтов, я был бы счастлив прожить подобным образом целую вечность. Не хватало малости — 874 000 фунтов, а значит, следовало придумать что-нибудь еще.

В «Едоке» за завтраком я заметил объявление о месте официанта-ученика. Меня вполне могли бы взять. Я даже мог бы заработать повышение — подавать ужин в местной школе. А там кто его знает? Подавать ужин в местном колледже? Я даже взял бланк заявления. И даже начал заполнять его, но споткнулся о первую же преграду — графу «адрес». Несколько вопросов под заголовком окончательно меня отпугнули: «Нравится ли вам работа с людьми? Планируете ли вы карьеру в сфере общественного питания?»

Я терпеливо прожевал лазанью, напоминавшую по консистенции полоски брезента, перемешанные с сырой землей, и приплелся обратно в гостиницу. Мохаммед с книгой уже был на своем посту и, заметив меня, встревожился.

— Добрый вечер, Мохаммед.

— Боже, я думал, что вы остановились только на одну ночь.

— Прием в Шотландии отменили, вот я и подумал, не задержаться ли… это… по делам.

— Хозяин — барин.

Он снова уткнулся в книгу. Мне страшно хотелось поговорить. Весь день мой рот был закрыт и открывался только для того, чтобы выпустить дым и принять внутрь маслянистые углеводы. Поговорить хотелось, хоть кричи.

— Если честно, Мохаммед, я не ехал ни на какой прием в Шотландии.

Он посмотрел на меня со странным выражением, — возможно, страхом. А вдруг я маньяк-убийца? Прическа в самый раз.

— Я в общем-то никуда не ехал. Я сам не знаю, куда еду.

Мохаммед положил книгу на стойку и нервно потыкал в дужку очков согнутым пальцем.

— Вряд ли у меня найдется что-то ответить.

— Да, я знаю. Я не жду ответа. У меня все нормально, не волнуйся, нюни распускать не буду. Просто хочется поболтать, вот и все.

— Поболтать? Я как бы на работе, и менеджер вот-вот придет.

— Ладно. Как насчет того, если я сяду здесь (я указал на тиковый стол и оранжевое кресло) и мы немного поболтаем, а ему я скажу, что жду кого-нибудь?

Мохаммед все еще смотрел недоверчиво.

— Послушай, у тебя на значке написано, что ты меня обслуживаешь. Мне всего лишь хочется поговорить. Я же тебя не в рот взять прошу, в конце концов.

Он покрутил головой туда-сюда, словно взвешивая предложение.

— Ну что тебе стоит? Всего несколько минут.

— Мне трудно, когда ставят такие жесткие рамки. Я имею в виду, нельзя же просто взять и сказать «а теперь будем разговаривать». Разговор получится натянутым.

— Ну хорошо. А если разговор буду вести я и замолчу, когда придет твой менеджер, полчаса продержишься?

— Полчаса? Вы сказали «несколько минут».

Господи! Неужели так трудно поговорить с незнакомым человеком?

— Ладно, даю десятку. Я заплачу тебе десять фунтов, если ты со мной немного поговоришь. Так устроит?

— У вас действительно все в порядке?

Я уже рылся в карманах.

— Абсолютно. Я даже заплачу тебе вперед.

Я шлепнул по стойке побитой молью десяткой.

Мохаммед посмотрел на нее, шумно принюхался и забрал деньги.

— Я готов.

— Вот видишь? Отлично. О чем будем говорить?

— Наверное, вам лучше самому выбрать тему. Я про вас ничего не знаю.

— Ну что ж Тогда начнем с этой книги.

— А это обязательно?

— Я никогда не читал Чехова.

— И не читайте. Дерьмо, в принципе.

— Что именно ты читаешь?

— «Чайку».

— О чем она?

— Послушайте, сэр, это на разговор не похоже. Я чувствую себя как на уроке.

— Что ты заладил, «сэр» да «сэр». Зови меня Фрэнк. Ладно, не говори, о чем книга, скажи только, почему она — дрянь?

Мохаммед вздохнул и сложил губы уточкой.

— Они такие, блин, все жалкие. Сидят себе в большом имении, смотрят всякие пьесы и непрерывно рассуждают про то, какие они жалкие.

— Звучит вроде бы неплохо.

— Какой там неплохо. Говно. Ты только послушай начало: «Отчего вы всегда ходите в черном?» — «Это траур по моей жизни».

— Похоже на «Смите»[75].

— Это еще кто?

Я испытал легкий шок, но решил не заострять внимание.

— Бог с ними, была такая плаксивая группа в восьмидесятые годы.

— Вот-вот. Поэтому я и не люблю Чехова. Плаксивый русский сукин сын.

— Я думал, что все тинейджеры любят поныть.

— Не, мои друзья не такие. Им скучно, но они не ноют.

На мгновение течение беседы прервалось.

— Вот видишь, разговоры говорить — это не страшно.

— Нормально.

Мне решительно понравилось описание Чехова.

— Можешь дать почитать?

— Не-е, извини, приятель. Завтра надо вернуть, а я еще не закончил.

— А еще можешь что-нибудь процитировать про жалкость?

— На кой тебе?

— В свободное время я коллекционирую жалкие изречения. Вот и подумал, может, там еще есть?

— Тебе, приятель, надо сначала с самим собой разобраться.

— Ладно, давай. У меня настроение поднимется.

— Знаешь, когда ты вернулся, я думал, что ты будешь просить пожить на халяву, но ты еще более странный.

Мохаммед, надувая щеки, немного полистал книгу.

— Как насчет этой? «Через двести тысяч лет ничего не будет». Кому, на фиг, какое дело, что будет через двести тысяч лет?

— Неплохо. Действительно жалко, но как-то без связи.

— Зато довольно бессмысленно, верно?

— Бессмысленность — не то же самое.

— Хорошо. Найду получше.

Мохаммед взялся за дело старательно. Не знаю, как он, но я развлекался от души.

— Вот, нашел. Не знаю, понравится тебе или нет. «Женщины не прощают неуспеха».

— О-о, это хорошо. Про деньги точнехонько ухвачено. Бальзам для души.

Я стукнул себя по груди и согнулся в припадке кашля.

— У меня пока была только одна девчонка, я ее бросил, когда она спуталась с моим другом.

— Ты поступил как человек чести, — выдавил я сквозь конвульсии. — Сколько времени еще осталось?

— Минут пятнадцать.

— Великолепно.

Опять наступило молчание. Мохаммед явно терял интерес, пришлось подбросить ему вопросик.

— Как ты думаешь, что мне делать?

— Ты это о чем?

— О том, что приходится платить незнакомым людям, чтобы просто поболтать, о том, что живу в гостинице на Ml, что понятия не имею, как быть дальше.

— Вот блин. Не знаю. Домой вернуться?

— Нет у меня дома.

— Ты же вчера адрес называл.

— Да-да, но я там не живу. Мой настоящий дом — «воксхолл-кавалер» 1979 года выпуска.

— А если поехать к маме с папой?

— Нет у меня такой возможности.

— К друзьям?

— Одни мудилы.

— Должен же быть хоть один нормальный.

— Они все нормальные, просто мудилы. Сразу не объяснишь.

На лице Мохаммеда обозначилась задумчивость.

— Я, право, не знаю, сэр. Мне всего семнадцать лет.

— Ничего. Извини, что спросил.

— Грустно, если нельзя съездить к друзьям.

И тут я вспомнил. Билл Тернейдж Пилилка-Строгалка. Я не только мог поехать к нему, он сам просил приехать в гости. Эдакая пасторальная интерлюдия в Суффолке. Навру что-нибудь, почему уехал из города, заплачу за постой, а тем временем придумаю, как стать пэром. Или хотя бы как вернуться в цивилизованное общество. Не буду утверждать, что идея меня окрылила, но теперь было как-то легче сказать Мохаммеду «до свидания».

— Кажется, наговорился. Если ты не против, пойду спать.

— Хозяин — барин.

— Сколько времени еще осталось?

— Десять минут.

— Сдачу с десятки не вернешь?

— Еще чего.

— Ну ладно.

Я встал и направился к коридору, ведущему к моему номеру.

— Пока, Мохаммед.

— Пока.

— И спасибо.

— Хозяин — барин.

Звонить Биллу было поздно, я вынул его письмо из записной книжки и еще раз убедился, что он действительно приглашал меня приехать и пожить у него. Могло статься, что при беглом чтении я проглядел в эпистолярных зарослях пожелание «сгинуть, чтоб я тебя больше не видел». Да нет, вроде все понятно:

Я хотел пожелать тебе всего наилучшего и пригласить приехать к нам в Суффолк в любое время, у нас есть свободная мансарда (мой кабинет — я все еще пишу!) с диваном-кроватью.

Никаких подвохов.

На радостях я снова достал из мешка «Азиатские трусики». В детстве мне однажды сказали, что у японок вагины расположены поперек лобка, как рот. Хотя хорошее знание биологии напрочь отвергало такой оборот дела, в мозгах застряло туманное сомнение, ведь дыма без огня не бывает. Возможно, какое-нибудь горное племя сохранило сей анатомический курьез. «Азиатские трусики» служили слабым подспорьем в такого рода исследованиях, все треугольнички на фотографиях были правильной формы. Тем не менее, пока я листал журнал, яркий образ не уходил. Через десять минут занятие мне наскучило. Я почувствовал непонятную опустошенность. Сознание отделилось от тела и смотрело на меня сверху вниз от спинки кровати. Двадцать девять лет, а ты все еще читаешь «Азиатские трусики»? Неужели ни на что больше мозгов не хватает? Дотянись до звезд! Я встал с кровати и сунул несчастный журнальчик в мусорную корзину в туалете, предварительно завернув его в полиэтиленовый пакет, чтобы уборщица (с которой я никогда не встречусь и которая понятия не имеет, кто жил в этом номере) не подумала обо мне плохо.

Затем я лег, выключил свет и постарался настроить мысли на конструктивный лад. Очень быстро я оказался среди электрических огней мира сновидений. На этот раз огни куда-то звали, они освещали широкую дорогу, ведущую к целительной сельской идиллии Суффолка.

Восемьдесят с лишним фунтов

— Господи, да ты действительно живешь у черта на рогах.

Билл только что закончил объяснять, как проехать к его дому.

— Что?

Из трубки доносились неистовые крики и периодический гул, как будто кто-то бил в гонг. Какофония не прекращалась весь разговор.

— Я сказал, что ты действительно живешь у черта на рогах.

В трубке завыла собака, а может быть, волк.

— Где?

— Что?

Тарарам стоял невообразимый.

— Я сказал…

— Да заткнитесь вы все хоть на минуту! Извини, Фрэнк.

В доме Билла наступило временное затишье, изредка прерываемое тявканьем.

— Я сказал «ничего, доеду». Ты уверен, что я не помешаю?

Один из детей заголосил во всю мощь маленьких легких.

— Здесь хорошо. Нет, правда. Извини за бедлам.

Когда мы перешли к техническим вопросам, шум вернулся на пиковый уровень.

— Я у тебя буду рано вечером.

— Отлично.

— Ты уверен, что проблем не будет?

— Абсолютно. Я просто… Бен, если ты не перестанешь бить в кастрюлю, я тебя… я тебя… короче, тебе не понравится. Боже. Нет, честно, я буду очень рад.

Грохот не прекратился.

— Прекрасно.

— Сью, заткни им рот, что ты им потакаешь. Послушай, пора заканчивать разговор, у нас тут полный завал. Кажется, они добрались до масляной краски. А ну-ка…

— Не волнуйся, Билл. Увидимся в районе шести.

Билл уже повесил трубку.

Я выехал в пол-одиннадцатого, поудобнее пристроив лампообразного друга на соседнем сиденье. Приятно ехать в компании доброго, непритязательного попутчика.

Даже если не работать по сменному графику — а я уже не работал, — в воскресеньях нет ничего хорошего. Машин на автостраде не густо, погода — вороненая сталь. Этим цветом были окрашены все воскресные дни моего детства, мальчишкой я любил сидеть дома. Трудно сказать, почему они иссушивали и отнимали волю, ведь я не питал отвращения к школе, меня не водили в церковь и на семейные сборища. Подозреваю, что всему виной плохие телепрограммы. Телевидение как будто считало своей обязанностью показывать по воскресеньям только всякую дурь. Видимо, какие-то либералы-патриции вбили себе в голову, что, если по воскресеньям показывать одну муть, все подростки от скуки пойдут искать работу или изучать иностранные языки. Но все мои друзья просто смотрели, что показывали. Многие даже стали предпочитать плохие передачи хорошим, бравируя тем, что любят плохое. Плохие телепередачи давали пищу для пересудов по понедельникам. «Ты смотрел вчера „Аап Каа Хак“? Вот говно, правда?» — «Что ты, классная штука!» — «А вчерашние „Хвалебные песни“? Какой тупизм». — «Не-е, „Песни“ — супер». Так они готовили себя к жизни, возводя плохие вещи в культ, ибо потом можно было иронизировать и ставить их выше хороших, тогда как хорошие вещи сами по себе были банальны.

Дурное телевидение сильно повлияло на восьмидесятые и девяностые годы. Во-первых, каноном стали сериалы типа «Держись» и «Соседи». Люди начали покупать записи «Аббы». На выборах победил Джон Мейджор. Я не жалуюсь, просто либералы-патриции попали пальцем в небо. Во-вторых, все, кто смотрел плохие телепередачи в семидесятые годы, потом выросли и двадцать лет спустя тоже стали делать плохие телепередачи.

С этими мыслями я свернул с M1 у Лестера и направился по А47 в сторону Питерсборо. В памяти оживала музыка имен Средней Англии. Билл жил в поселке Хай-Элдер поблизости от Йоксфорда, в тридцати милях на северо-восток от Ипсвича. Проехав Норвич, я оказался в местах, где названия напоминали неудачные шутки — Бекклз, Бангей, Сэксмандэм.

Ландшафт был плоский, точно блин, но вместо уныния я чувствовал себя так, словно катил вдоль края земли. Ни одна постройка не превышала пяти метров, ничто надо мной не нависало — лишь темнеющее безбрежное небо над головой. Казалось, там, где кончается небо, все остальное тоже кончается. К пяти наступила кромешная тьма и пошел сильный дождь. Билл посоветовал зайти в паб «Два гуся» в Йоксфорде и спросить, как доехать оттуда до Хай-Элдера, поселка на моей карте не было. Паб выглядел неизящно — плоскомордое кирпичное здание, замыкающее полукруг из десяти муниципальных домов. Внутри горел яркий свет, гремела кантри. Я запомнил ковровое покрытие в янтарнолиловых разводах, такое же было у нас в прихожей — в моем детстве. Вокруг барной стойки ошивалось пять-шесть человек На деревенских они не были похожи. Вызывающие прически. У одного короткие, как у полицая, волосы росли прямо от бровей. У другого — типично мужская залысина, зато сохранившиеся волосы блестящим полотном свисали до середины спины. Длинноволосый посмотрел на меня в упор, но без угрозы. Футболка на пузе колоссальных размеров ездила вверх-вниз, как веко на сонном глазу, обнажая глубоко посаженный, мясистый пупок и полоску трусов цвета хаки.

— Привет, кто-нибудь знает, как проехать в Хай-Элдер?

Я адресовал вопрос всей компании сразу. Они зафыркали, захрюкали и заелозили ногами, будто стадо буйволов, потревоженное у водопоя.

Откликнулся длинноволосый пузан, сворачивавший самокрутку:

— Здесь рядом, по дороге.

Я подождал продолжения, но по взгляду советчика понял, что не дождусь.

— Хорошо. А в какую сторону?

— А вы с какой приехали?

— С этой, — я махнул в сторону севера.

— Это — неправильная дорога. Надо было ехать через Пизенхолл.

— Надо было. Но теперь уже поздно. Я уже приехал.

— Ему надо было ехать через Пизенхолл, — сказал короткошерстый.

— Хорошо. Я понял свою ошибку, мне очень жаль. Забудем мою оплошность. Не могли бы вы сказать, как проехать в Хай-Элдер?

Теперь на меня смотрели все. Длинноволосый говорил все еще без угрозы, но уже с примесью легкой обиды:

— А умничать-то зачем?

Они опять зафыркали, захрюкали и затопотали.

— Извините, я вел машину весь день от самого Лидса и просто хотел узнать, как проехать в Хай-Элдер.

— Из Лидса, говорите?

— Да, но в сам Лидс я не заезжал.

— Просто непонятно, почему вы не поехали через Пизенхолл.

Подключился короткошерстый:

— По той дороге было бы проще всего ехать. Особенно со стороны Лидса.

Из туалета вышел еще один тип лет семидесяти, в фиолетовом спортивном костюме и массивных кроссовках. Длинноволосый проинформировал:

— Парень едет из Лидса в Хай-Элдер.

— С какой стороны приехал?

Толпа у бара дружно указала на север.

— Надо было ехать через Пизенхолл.

— Мы так ему и сказали, а он не послушал.

Я начал терять терпение:

— Как я мог послушать? Я же с вами только здесь встретился.

Наступило зловещее молчание, они словно боролись в себе с категорическим императивом.

— Простите, в поселке еще кто-нибудь есть, кого можно было бы спросить?

Один из ранее молчавших, парень помоложе, с перманентом, как у Фреда Уэста[76], пропищал:

— Можно еще спросить в поселке за Пизенхоллом, если вернуться.

Наконец длинноволосый сказал:

— Ну хорошо, сэр. Со стоянки направо, проедете примерно полмили, увидите белые ворота — поверните направо. Это и будет Хай-Элдер. Там всего три дома, не ошибетесь.

— Отлично. Спасибо. Извините, что я начал горячиться.

— Ничего.

Я вышел из паба, радуясь, что меня не пропустили через молотилку, и отправился к Биллу.

Хай-Элдер состоял больше чем из трех домов. Он состоял из трех домов и жилого автоприцепа. В темноте трудно было разобрать, что собой представляет поселок — очаровательный хуторок или забытую богом дыру. Согласно новому взгляду Фрэнка на мир, скорее первое.

Дом Билла, низкий продолговатый белый коттедж, распластавшийся прямо на дороге, был последним из трех. Я оставил машину на полоске намокшей травы и, не в силах сдержать волнение, направился к дому. Стукнул молотком в дверь. За дверью послышался детский визг и басовитый собачий лай. Кажется, в кастрюлю тоже еще били.

Дверь медленно приоткрылась, и в щель просунулась морда датского дога, с черной губы пса свисала нитка слюны.

Женский голос тщетно взывал к собаке:

— Флэш, свои, Флэш, место, место.

Флэш залаял со странной ноткой нежности в голосе.

— Это ты, Фрэнк?

— Да.

— Сейчас, только собаку угомоню и впущу тебя.

Она закрыла дверь, оставив меня мокнуть под дождем. Внутри творилось черт знает что, там что-то рвали, рычали, тявкали и топали ногами. Мог ли взрослый человек найти покой в таком месте или хотя бы покурить? Оставалось только надеяться.

Простояв под моросящим дождем еще две минуты, я созрел для возвращения в гостиницу. Наконец дверь открылась, на пороге вместо собаки стояла Сью с выражением преувеличенного облегчения на лице.

— Господи, извини, пожалуйста, но Флэш на самом деле хороший, непослушный немного, но с ребятами играет, и, конечно, безопасно с ним, не то чтобы у нас здесь было много преступлений, но год от года становится все хуже, ведь правда? Он не так уж много времени отнимает, но дорого обходится, ветеринару надо платить, восемьдесят с лишним фунтов за удаление нарыва между пальцами, где это слыхано, ты, наверное, устал — Бен, прекрати, — чаю, наверное, хочешь, Билл, кажется, купил пару бутылок пива к твоему приезду, сам он почти не пьет — Дебби! Дебби! Я тебе говорила не оставлять обувь на кухне или нет? — но когда у него бывает возможность, он может’ выпить, а багаж у тебя есть? Я скажу Дебби, чтобы она помогла занести, в ее возрасте она неплохо управляется по хозяйству… Дебби!

Я заметил, как маленькая фигурка Дебби в ночной рубашке мелькнула в прихожей, и услышал топот ног по лестнице и бунтарский смех.

Дом был перевернут вверх дном. Крохотная прихожая с низким потолком напоминала захламленный шкаф и была завалена куртками, ботинками, детскими педальными машинами и собачьими игрушками. Сью, извергая словесный понос, провела меня в тонкостенную кухню, воняющую псиной и дешевым мясом. Ребенок, в котором я признал Бена, соорудил на столе барабанную установку из кастрюль и колотил по ней безо всякого ритма. Стены были сплошь покрыты коряво нарисованными мелками портретами мамы, папы и Флэша. Флэш тиранозавром угрожающе нависал над родителями.

— Извини, Фрэнк, чтоБилла нет дома, он в мастерскую поехал, беспокоится из-за дождя, крыша течет, он слушал сводку погоды, они сказали, что будет сухо, и он подумал, что обойдется до завтра, — Бен, прекрати немедленно! Дядя Фрэнк приехал! — но он ненадолго, я знаю, что он очень хотел встретиться с тобой, а мастерская недалеко, сразу за Пизенхоллом, ты по этой дороге ехал?

Я просто кивнул, лишь бы избежать повторения непоняток в пабе. Флэш бился о стеклянную раздвижную дверь, отделявшую кухню от еще одной маленькой комнаты. В сочетании с подражаниями Бена Эвелин Гленни[77] возня Флэша успешно отвлекала меня от трескотни Сью.

— Я всегда считала, что лучше ехать через Бангей, и маме с папой так говорила, они теперь на севере живут, у Харрогейта, ты ведь сейчас там живешь, не так ли, Билл говорил, что в Лидсе, там сейчас, наверное, хорошо, но я думаю, где угодно будет лучше, чем в Хай-Элдере, где угодно кроме Пизенхолл а.

Сью рассмеялась громким невеселым смехом. Я мысленно решил съездить в Пизенхолл. Это место явно производило неизгладимое впечатление на всякого, кто там бывал. Я зафиксировал эту идею в памяти и сказал, что багаж принесу сам. Мне стало страшно, что Билл, вернувшись домой, обнаружит ребенка с засунутым в задницу деревянным половником, придушенную подушкой жену и труп гостя, разрываемый на куски собакой. Дабы избавтъ его от подобных неприятностей, я покурил, сидя в машине.

Сью не просто много говорила, у нее и вид был какой-то побитый. Билл написал в письме, что я ее не узнаю, но я узнал. Десять-двенадцать лет назад она принадлежала к генетическому пулу мышкообразных симпатяшек — маленькая, неброская, с которой, если оказаться на три недели в одной палатке в Пиринеях, как это случилось с Биллом, можно было даже покрутить шуры-муры. В школе Сью носила розовые пуховые гетры, что сразу же исключило ее из моего списка кандидаток, однако общим посмешищем она не была. Теперь Сью просела и разваливалась, как старый мост. Я, конечно, тоже не Аполлон, но обкромсанные волосы, отвисшие на заднице легинсы и тряпичный свитер — это уже слишком. Похоже, она завязала с сексом окончательно.

Я взял себя и свои позорные мешки в руки и вернулся на Сомму[78]. Почти одновременно со мной появился Билл. Он был в синей спецовке, серых вельветовых брюках и трехдневной щетине. Я вспомнил про избыток тестостерона в его организме и догадался, что на самом деле он не брился всего около часа. Билл поздоровался со встревожившей меня теплотой:

— О-о, Фрэнк, как я рад тебя видеть!

Он крепко заключил меня в медвежьи объятия, обдав запахом из подмышек, — я вяло ответил — и отстранил от себя, вцепившись мне в плечи.

— Как я рад встретиться. Десять лет!

Я не мог заставить себя посмотреть ему в глаза и осторожно вывернулся из его лап.

— Около того. Если не считать встречу в Найтс-бридже.

Так я пытался приглушить пафос и внести нотку реализма. Терпеть не могу ахи и охи.

— Да, но десять лет.

— Я вам чай приготовлю, куда ты дел пиво, Билл, я везде искала, нигде не могу найти, или ты хочешь кофе, Фрэнк, а может быть, «Рибены», ведь мы можем позволить себе «Рибену», правда, Билл, сегодня воскресенье, ой, кажется, мы уже всю выпили, я хотела купить новую, когда ездила в магазин, но у них был только облегченный вариант, а Билл такой не любит, слишком сладко, говорит, разницы, конечно, никакой нет, но попробуй ему что-нибудь сказать, когда ему вожжа под хвост попадет…

Билл поставил на пол ящик с инструментами и скинул спецовку, не обращая на слова Сью ни малейшего внимания.

— Пошли в паб.

— Ты уверен, что Сью…

— Да я не против, ступайте в паб, поговорите, у меня здесь много дел, у нас на ужин баранина, надеюсь, ты не против, Фрэнк, детям, конечно, пицца из французской булки, нормальную еду они не станут есть, а вы идите, идите в паб, я сама тут…

Билл метнул в нее удививший меня злобный взгляд.

— Молчу, молчу. Извините, что много болтаю. Старая глупая болтушка, правда, Бен?

Маленький адский барабанщик на мгновение остановился.

— Мам, да ты просто дура.

Сью то ли выдохнула, то ли засмеялась и выбежала вон из кухни.

Билл глянул на меня без попыток объяснить случившееся.

— Пошли в «Гусей».

Почти семьдесят

Билл предложил поехать в его машине. У него был чудовищных размеров старый фургон «транзит», который по совместительству, очевидно, служил сараем. Пол покрывали тряпки и газеты, на пассажирском сиденье стояли две лейки, на приборной доске лежал толстый слой листвы, рабочих рукавиц, опилок и банок с лаком. Под ногами у меня елозили кольца толстого резинового шланга. Я в раздражении пнул его. Билл резко остановил машину.

— Ты что делаешь?

— Тут то ли шланг, то ли еще что-то.

Билл взял шланг и забросил в глубь фургона. Дальше мы ехали молча, Билл то и дело, почти навязчиво, протирал волосатой тыльной стороной ладони ветровое стекло. В его профиле читались угрюмость и желание выпить.

Мы вошли в паб, буйволы все еще были на месте. Мы направились к бару, и один из них что-то едва слышно сказал, все засмеялись. Билл зафиксировал их взглядом. Патлатый медленно поднял руку.

— Все нормально, Билли. Как дела сегодня?

— Хорошо, Лен. Тебе взять пива?

— Я даже не знаю, Билл. Мне сегодня ночью надо будет ехать мимо Пизенхолла.

Все остальные оскалились. Билл посмотрел на меня и покачал головой:

— Они эту комедию и с тобой разыграли?

— Похоже, что так.

— Ну как вы встречаете гостей, Лен?

— Просто он такой ло-ох, Билл.

На этом смех прекратился и все отвернулись, вновь образовав рваный полукруг. Билл заказал две пинты горького. Я хотел сказать ему, что не пью горькое в принципе, но промолчал, представив, какую реакцию это может вызвать у Лена. Мы сидели в углу. Я нарочно сел к Лену спиной. У меня была дурацкая привычка пялиться на людей, которые меня обидели. Не по злобе, скорее от завороженности. Наверное, мне хочется установить с ними контакт. Я вовсе не собирался оскорблять людей или побуждать думать обо мне плохо. Сюсюкаться с пьяными скотниками вовсе не входило в мои планы, тем не менее конфликт любого рода был для меня просто невыносим.

Билл все еще молчал. Он сидел, наклонившись над столом, и странно водил головой туда-сюда. Медленно, плотно сжав губы, поворачивал ее влево, пока не раздастся слабый хруст, потом точно так же вправо, опять до хруста.

— Ты здесь завсегдатай?

— Угу.

— Хороший паб. В Лондоне завсегдатаев больше не бывает.

— Лондон большой.

Я угостил Билла сигаретой. Курил он неумело, сжимая сигарету негнущимися пальцами, обстоятельно вдыхая дым и не закрывая рот после затяжки.

— Почему ты решил здесь поселиться?

Билл глянул на меня так, словно я высказал упрек.

— Детей растить, здесь детям лучше.

— Да уж, красота кругом неописуемая.

Сарказм до него не дошел.

— Я никогда не любил город. Даже Норвич оказался для меня слишком большим, а она… — он дернул головой в сторону окна, — и вовсе выросла в деревне.

— Ясно.

Я внимательно наблюдал за Биллом. Он прекратил растягивать шею и принялся водить пальцем по лужице пролитого пива. Широкое, осунувшееся до костей лицо. Лоб в швах-морщинах облепляли редеющие черные завитки волос. Билл выглядел внушительно и солидно. У некоторых (у меня особенно) преобладает аморфность плоти, придающая им временный, незаконченный вид, словно их сущность так и не вызрела. В Билле, напротив, была определенность и неповторимость, как если бы его личность дошла в своем развитии до конечной точки.

— Как дела с работой?

Билл тяжело вздохнул:

— С работой хорошо. Только никто не хочет покупать ее плоды.

— Ясно.

Билл немного ожил, начал излагать историю своей жизни, помогая себе руками, способными запросто задушить тигра, но поначалу не отрывая взгляда от стола.

— Сью говорила, и, наверное, она права, что продавать их надо в больших местах, в Лондоне, и я пытался. В прошлом году, когда мы встретились, я как раз ездил на мебельную ярмарку. Если честно, сплошное унижение. Люди ходят, смотрят — сначала на твою работу, потом на тебя — и думают: «И этот доходяга туда же лезет», потом идут дальше. Я никак не возьму в толк., я ведь верю в свой труд, но на ярмарке я себя чувствовал как на паперти — понимаешь? — словно люди останавливались перед моей экспозицией только из жалости, чтобы сделать мне приятное. Я помню их снисходительные улыбочки, взгляды поверх головы. Унижение одно, я тебе говорю.

— Продал что-нибудь?

— Дикость какая-то. Я заплатил сто пятьдесят пять фунтов, чтобы арендовать выставочное место на два дня, почти семьдесят заплатил за аренду фургона, а сам уехал после обеда в первый же день, сам все погрузил и уехал. Не выдержал. Я знаю, что неправильно сделал, но не мог иначе. Душевный покой важнее.

— А что за вещи ты делаешь?

Билл впервые посмотрел на меня прямо.

— Правильно. Ведь ты не видел моих работ, верно? Я покажу. Кстати, почему бы прямо сейчас не съездить? Мастерская недалеко.

— Конечно.

Мы оставили недопитое пиво и вышли на раскисшую от дождя «стоянку». Мастерская находилась в двух-трех милях по разбитой дороге. Рифленая железная крыша гремела под дождем, словно по ней колотили футбольные мячи. Билл открыл тяжелый висячий замок и толкнул дверь плечом.

— Тут у меня как бы демонстрационный зал.

Он потянул цепочку за дверью, зажглись три тусклые лампочки без абажуров. Мебель была накрыта драными простынями. Билл обошел сарай, с азартом срывая простыни. О мебели мне неизвестно ничего, кроме основных функций — на стульях сидят, за столами едят, вещи, которые хочется убрать с глаз долой, кладут в какие-нибудь выдвижные ящики. Либо по причине полного невежества, либо благодаря ему работы Билла произвели на меня сильнейшее впечатление, граничащее с благоговением.

— Я в основном комбинирую дерево и металл. Вот хороший пример моей работы.

Билл присел на корточки, поглаживая изогнутый металлический подлокотник одного из шести обеденных кресел. Я не берусь описывать его мебель, но мне она показалась классной. У меня в голове не укладывалось, что человек способен сделать своими руками что-либо столь прекрасное. Непонятно, почему общество не превозносит его до небес как гения. Почему футболисты получают по сорок штук в неделю — понятно, хороших футболистов мало. В стране наберется от силы пять сотен мастеров играть в футбол, который теперь нравится каждому идиоту. Зато юристами, бухгалтерами и маркетологами работают сотни тысяч человек, и любого можно заменить хоть сейчас. И ведь даже самые низкооплачиваемые среди этих жополизов, привыкших работать от свистка до свистка, зарабатывают раза в три больше Билла. Да что там, из меня самого мог бы получиться юрист или рекламщик, но никогда в жизни мне бы не сделать такую красоту. Меня слегка встревожили собственные социалистические мысли, и я попытался трезво проанализировать положение Билла. Похоже, бедолага родился с никому не нужным талантом. Возможно, ему следует переквалифицироваться в консультанты по дизайну и клепать фирменные подставки для ручек.

Билл подошел к столу с деревянной, вроде как из дуба, крышкой и элегантными, вроде как из цинка, ножками (ну не силен я в описаниях, предупреждал ведь).

— Видишь ли, Фрэнк, я считаю, что это — хорошая работа. Я регулярно просматриваю каталоги лондонских магазинов и думаю, что мои вещи не хуже. Но если продавать их здесь, дадут пару сотен, не больше, в Лондоне могут заплатить несколько тысяч.

— Я мало понимаю в мебели, но твоя, мне кажется, просто блеск.

— Если действительно понравилась, могу сделать скидку.

Стол был бесподобен. Он был непохож ни на какие другие столы, которые я видел раньше, однако не настолько причудлив, чтобы прятать его от друзей. Не скучный, но и не стремный. Дальше этого мои эстетические стандарты не шли.

— Сколько стоит?

— Стол? Шестьсот.

— Ой, Билл, я не знаю…

— Пятьсот пятьдесят?

— Ну…

— Почему не купить? Если действительно нравится?

— Билл, я тебе должен кое-что рассказать.

Билл запер мастерскую, и мы вернулись домой.

По дороге я кратко ввел его в курс дела, опуская подробности, в которые и самому не хотелось верить. Он молча слушал. Рассказав свою историю человеку, который не был знаком ни с кем из действующих в ней лиц, я почувствовал настоящее облегчение. Мне даже удалось кое-что приукрасить в свою пользу. Вечер в доме родителей Тома расцветился праведным гневом, Гамлет и Гретхен задвинули в тень Фауста, поливающего грязью Папу Римского, который как театральный прообраз больше подходил к случаю.

Билл не проявлял особого участия, но и не пытался использовать материалы дела в интересах обвинения. Когда мы подошли к двери его дома, он сжал мое плечо:

— Если тебе нужна смена обстановки, можешь оставаться у меня, сколько захочешь.

Не успел он закончить фразу, как я почувствовал себя виноватым. Ведь именно на этот результат я и рассчитывал, жалуясь на непутево проведенное Рождество. Я не оставил Биллу никакого выбора. Надо будет отблагодарить его, как только смогу.

Во время ужина на душной кухне я вспомнил, что Билл в письме говорил о троих детях, но пока я видел только двух — проказницу Дебби и барабанщика Бена. Когда мы вернулись, Сью заперла детей в гостиной с телевизором, и меня так и не представили их младшему сыну Мюррею. Флэш, вздрагивая, дремал у плиты.

— Надеюсь, тебе нравится баранина, мы берем мясо у соседа-фермера, баранину мало кто ест в наши дни, но я на ней выросла, и Билл тоже ее любит по воскресеньям, правда, Билл? Кстати, вспомнила: завтра надо будет съездить в магазин, у нас припасы кончаются, и в школе надо с утра быть, Джон готовится к проверке, детей рано придется поднимать, я оставлю их в библиотеке, путь Джоанна заберет Мюррея прямо оттуда, да, правильно, подвезите меня в восемь, если можно, я уверена, что Фрэнк найдет чем заняться…

Билл вновь погрузился в угрюмую задумчивость. Он отправлял еду в рот, не отрывая взгляда от тарелки. Сью с лихвой заполняла все паузы в разговоре. Она поведала, что работает секретаршей в местной начальной школе, и немедленно оседлала, как показали несколько следующих недель, свою главную тему:

— Нам было бы намного легче, будь у нас вторая машина, Билл мог бы приезжать и уезжать, когда ему захочется, я бы могла отвозить Мюррея в Олдеберг, разобравшись с Беном и Дебби. Я говорила с Джоном, он разрешил, я могла бы оставаться подольше, если надо что-нибудь закончить, компенсируя потерянное время, и не приходилось бы злоупотреблять добротой Джоанны. Хотя она не возражает…

— Сью, мы на эту тему, кажется, уже говорили.

— Но когда мне нужно вернуться домой пораньше, сразу вспоминается, разве не так? Потому что неудобно…

— Не так уж неудобно.

— Да. Но и не идеально, иногда кажется, что за пару сотен фунтов мы могли бы…

— Сью. Хватит уже.

Она неохотно замолчала. Я с трудом составлял картину из обрывков. Почему Мюррей не может ходить в ту же школу? Я уловил, что с этим вопросом связаны какие-то затруднения, о которых они могли говорить только окольными путями, и не стал допытываться.

Сью набралась храбрости:

— Видишь ли, Фрэнк, у нас раньше была вторая машина, старенькая «аллегро», я на ней ездила, но в прошлом году ее пришлось продать, у нас было туго с деньгами, и если честно, эта свистопляска так и не закончилась, ну как жить здесь с одной машиной, никуда пешком не дойдешь, автобусы в Хай-Элдер не ходят, да и с какой стати, если они ходили бы, мы бы были единственными пассажирами, да и Мюррея каждый день в Олдеберг невозможно возить, ведь правда? Когда Билл по выходным уезжает на рынок, я здесь с ними одна как на острове…

Билл покачал головой:

— Думаю, Фрэнку это все неинтересно.

Я чувствовал растущую неловкость. Сью, казалось, хотела назначить меня третейским судьей, роль которого я вовсе не собирался на себя брать. Людей нельзя травить сказаниями об исчезнувшей «аллегро», уж больно они грустные. Сколько они могли выручить за машину? Восемьдесят фунтов? Это ж насколько «туго» должно быть с финансами? Я представил себе, как ужасно быть бедным, и не просто бедным, а с тремя детьми, да еще с талантищем, не имеющим экономической ценности. Удивительно, как Билл только не воет волком от горя и злости?

После острой баранины с запашком мертвого дикого животного Сью отпря вилась укладывать детей.

— Извини, Билл, что я тебе сразу все не рассказал.

— А что бы ты мог сказать?

Билл посмотрел на меня глазами в красноватых прожилках и развел руками в знак прощения.

— В шахматы?

— Давай.

Билл выложил на стол массивную доску и фигуры.

— Сам сделал.

Стильные, но простые фигурки вокруг основания были украшены полосками цинка, поля на доске были сделаны из двух сортов матового металла.

— Как., красиво.

Биллу, видимо, надоел мой ограниченный словарный запас.

— А я думаю — говно говном.

По части шахмат я не силен. Сделаю три хода — и уже хочется предложить ничью. Меня бы совершенно устроил договор, по которому ни одна из сторон не теряет лицо. Мой ранний стиль игры, взявший на вооружение лихую тактику Каспарова — он как-то раз сказал: «Ну, как ходят фигуры, я немного знаю», — позволял побеждать Мэри, но не спасал от людей, которые во время игры не ели финики, не делали себе маникюр и не звонили бабушке.

Билл играл медленно, но, как мне показалось, умело. Несмотря на кошмарные вопли наверху, где Сью пыталась загнать детей в постель, он не отвлекался от доски и, сделав ход, всякий раз докучливо утвердительно хмыкал. За полчаса он побил меня четыре раза. Сью, наведя наверху подобие порядка, вернулась на кухню и смотрела на нас из дверей. Билл не отрывался от доски. Мы начали пятую партию.

— Ой, извините, не хотела вам мешать.

Несколько минут она напевала что-то бессвязное в другой части дома. Затем принялась греметь чем-то в шкафу в прихожей. Билл нахмурился и чуть повернул голову, но ничего не сказал.

— Ладно, мальчики, пожалуй, я тоже пойду, — прочирикала она из прихожей.

После минутного молчания — мы продолжали играть — на лестнице раздались грузные шаги Сью.

Деньги

Я договорился с Биллом, что буду платить ему за постой по 40 фунтов в неделю. У меня появилась норка, из которой меня не так-то просто было выгнать. Деньги для Билла значили слишком много. Чем больше он посвящал меня в свои финансовые дела, тем больше я понимал, какой я счастливчик Вот пример. Билл не только ничего не мог продать, но еще и попал в ловушку обесценившейся недвижимости. Коттедж он приобрел в конце восьмидесятых, когда яппи первой волны вздули цены, покупая себе загородные дома про запас Потом они расползлись по своим виллам, и в начале девяностых коттедж потерял треть стоимости. Вдобавок Билл умудрился получить ссуду с нулевым депозитом, после чего трындец наступил полностью и окончательно.

Если Биллу удавалось продать хоть одну мебелюгу в месяц и выручить четыреста фунтов, это считалось удачей. Деньги уходили на покупку древесины, металла, инструментов, обслуживание машины, остатки выплачивались в счет погашения ссуды. Недостающие деньги вносила Сью. Еду для всей семьи они покупали на детское пособие.

Если между ними случался разговор, то лишь о деньгах. Тема денег постоянно подбрасывала головоломки, ужом пролезала в мозги и свивалась там кольцами. Каждые несколько дней деньги решительно отодвигали в сторону все остальные темы: то близился день рождения кого-нибудь из детей, то Бен разбил окно в гостиной, то Дебби требовалось платье для школы. Для Тома и Люси деньги были пушистым шарфиком, в который они кутали свои носы, для Билла и Сью — куском брезента, которым они латали прорехи в своем бытие. Временные меры приносили больше вреда, чем пользы, не оправдывая связанных с ними надежд.

Помимо денег и второй машины мысли Сью ежедневно занимал Мюррей. Когда ему было два года, у него обнаружили отклонения от нормы. Выглядел он очень странно: худенькое тельце и огромная голова со светлыми, почти белыми волосиками. И Билл, и Сью тоже были худые, но жилистые и смуглые как цыгане. Их сын с виду был само спокойствие, редко открывал рот, но, по словам Билла, временами впадал в состояние бесконтрольной ярости и печали, и припадки длились часами. Из-за непредсказуемого поведения его каждый день приходилось возить в спецшколу в Олдеберг. Им говорили, что в один прекрасный день Мюррей может вернуться к нормальному состоянию, но может остаться таким и на всю жизнь — никому не дано этого знать.

Меня поразило, с какой благодушной миной Билл рассказывал мне о Мюррее, это в его-то материальном положении. Понаблюдав за ними с неделю, я понял, что они приняли Мюррея как данность и не травили себе душу. Выбора все равно не было. С Мюрреем Бил обращался терпеливо и даже внимательно, зато к остальным детям относился с почти полным безразличием. Семейство возвращалось домой около пяти на «транзите» Билла всем скопом, даже с Флэшем, который днем околачивался у мастерской. Каждый вечер Сью пережевывала то, что о Мюррее говорили в школе: как у него прошел день — хорошо или плохо, насколько он продвинулся в чтении, сколько раз рвался перекусить шнуры питания и так далее. Билл даже не пытался слушать. Я обычно сидел на кухне, он заходил, наливал себе молока и садился читать газету под трескотню Сью. Мне не привыкать к отцам, занятым только своими делами, но даже мне поведение Билла казалось беспардонным. Сью непрерывно сообщала мужу новости и о других детях: что говорят учителя в школе, с кем они дружат и тому подобные вещи. Билл никак не реагировал. Проговорив с час, Сью выдыхалась и принималась за ужин.

Странно, но дети, похоже, ненавидели ее за болтливость. Пока мать без умолку вещала, Бен не отходил от отца и лишь изредка прерывал материнскую трескотню возражением или оскорблением: «Нет, мам, не ври», «Господи, мам, ты такая спазма», «Не трожь меня, серятина».

Меня это начало раздражать. Однажды, помню, я хныкал перед Мэри о том, что у меня не было настоящей семьи, и она заметила: «Расти в семье — не сахар» (я тогда подумал, что она заимствовала фразу у какой-нибудь американской писательницы-однодневки), но теперь я наблюдал реальную семью, и меня чуть не тошнило. Разумеется, я помалкивал, меня их дела не касались.

Чердак был забит старыми папками с тесемками. В письме Билл говорил, что чердак служит ему кабинетом. Билл еще в школе все время что-то писал, в основном короткие сюрреалистические пьесы, которые читал вслух во время обеденного перерыва. Папки были помечены загадочными надписями: «Наблюдатель 2», «Всякая всячина», «Навес», «Столяр», «Что осталось», «Тефлоновый сейф». На второй неделе я решил в них покопаться. Билл буквально подводил меня к этой мысли, повторяя: «Надеюсь, папки тебе не мешают», «Если они причиняют тебе неудобства, я их уберу», как бы нарочно обращая на них мое внимание. Несколько раз он брал одну из папок и сидел внизу на кухне, что-то в ней черкая, словно делая правку окончательного варианта рукописи. Уходя смотреть телевизор или читать газету, он оставлял папку раскрытой, как бы предлагая мне спросить, что в ней. Я не спрашивал. Несколько лет назад Том показал мне набросок своего романа о краже картин, я расхрабрился и сказал, что роман — говно. А Том ответил, что уже подписал договор с издательством. Я сказал, что подписывать договора много ума не надо, если папочка — владелец долбаного издательства (дешевый прием, к тому же дело не совсем так обстояло). Отношения между нами испортились на несколько месяцев, так что теперь я совершенно не собирался давать оценку заветным мыслям человека, у которого гостил.

Но заглянуть хотелось, и я не удержался. Главным образом, меня разбирало узнать, что Билл написал в своем дневнике обо мне и не вывел ли он мой образ, слегка изменив его, в одной из пьес.

Однажды утром на исходе второй недели я приготовил себе целое корыто чаю и решил основательно покопаться в залежах. Папок была тьма, но угадать, какими пользовались недавно, было несложно. Ничего особенного я не обнаружил. Сначала я раскрыл папку «Столяр». В ней оказался роман на производственную тему, пропитанный мстительной злобой на «ИКЕА» и столичные повадки. Эка невидаль. В других папках пылились пьесы, которые, похоже, не раз переделывались. Я попытался сохранить в памяти хоть несколько строчек, но когда пассаж, казалось бы, уже запомнился, он вдруг выпадал из моей головы, точно стеклянный шарик, скатившийся со стола. И все-таки попробую передать колорит.

Билл. Ох, и зачем я ее только встретил.

Джон. Ты не можешь так считать. Раз встретил, значит, она — твоя судьба.

Билл. Да, но я не желаю такой судьбы. Я желаю судьбы, о которой мечтал в молодости, яркой, чистой и полной надежд!

Джон. Но надежды никогда не сбываются. В этой истине заключена истинность всех нас! Ты должен научиться любить неудачу.

Билл. Но если любить неудачу, что станет с мечтой о любви?

Джон. Она сгинет, как мы!!

И далее в том же духе.

В папке «Всякая всячина» скрывался набор блокнотов в твердых обложках Дневники Билла. Я открыл первый, за 1990 год, и нашел обычную муру — пышное бахвальство и сексуальное фантазерство, слившиеся в нечитабельное месиво. Я полистал другие блокноты — слишком много повторений. В последних блокнотах мелькали расчеты — на каждой второй странице. Нетрудно было угадать, что суммы относились к финансам. Вскоре я с легкостью установил размер годового заработка Сью (7500 фунтов, если вам интересно) и задолженности по ссуде (130 000 фунтов). Цифры вклинивались в текст без всякого предупреждения либо лепились по узким полям без всякой связи с текстом. Чтение утомляло и нагоняло тоску, я закрыл блокнот и вернул его в папку.

И тут я обнаружил самый свежий дневник Блокнот был толстый, в черной твердой обложке, без дат. Теперь уже почти все страницы были покрыты расчетами, иногда изощренными, иногда простыми, в одно-два повторяющихся действия. Там были еще и графики с кривыми прогнозов на будущее, одни для «положительного» исхода, другие — для «отрицательного». Чаще всего попадалось суммирование в четыре-пять строк — очевидно, расчет средств на неделю, на последней странице фигурировали 40 фунтов с моими инициалами. Арифметику перемежали куски текста, написанные плотным, неврастеническим почерком.

Новая запись появлялась раз в два-три дня, вместе с цифровыми выкладками она растягивалась на три-четыре страницы. Читать было трудно не из-за почерка, но потому, что единственной темой были деньги. Не мысли о назначении денег, не рассуждения о будущем денег, просто деньги. Деньги за месяц, деньги за неделю, деньги за день. Записи напоминали шифр и пестрели сокращениями, Билл явно писал для себя. Тон — сдержанная надежда без забегания вперед. Типичная запись выглядела так «Если произойдет X и удастся оттянуть У, то я смогу сделать Z, и все будет хорошо еще неделю-две». Временами встречались резкие всплески отчаяния, логичные формулировки уступали место синдрому Туретта[79], слова врезались в линованную бумагу, разбегались вкривь и вкось: «Твоюматьэтоконецдапошлооновсенах — всенах-пошло — какое БЛЯДСТВО какое БЛЯДСТВО — да пошло оно все на-х-х-х».

Когда мне было двадцать лет и я учился в университете, я вел дневник для Мэри, отца, Тома, начальника — для всех тех, от кого я чего-нибудь хотел, но не мог набраться смелости спросить. Если бы я попал под автобус, они могли бы прочитать в моем дневнике, что я о них на самом деле думал. Как бы они плакали в крематории. Дневник являлся для меня отвратительным эгоистическим способом заявить о себе. В дневнике Билла не было и намека на позерство. Он писал всерьез.

После некоторых записей, с интервалами в две недели, шли короткие списки в два столбца. Пункты всегда были одни и те же, хотя порядок был иногда разный. Я скопировал образец

Сью            Работа

Мюррей         Долги

Бен и Дебби      Отсутствие друзей

Мой талант     Эта книга

Вера           Одиноко

Список напоминал балансовый отчет. Мне показалось странным, что Билл отделял Мюррея от других детей и заносил Сью в положительное сальдо. На секунду моя циничная натура подкинула мысль, что левая колонка и есть отрицательное сальдо. Колонки можно было легко поменять местами и превратить плюсы в минусы, однако обе они в моих глазах выглядели скорее отрицательно. Я не понял, зачем Билл снова и снова вставлял этот список, пришлось вернуться в начало. Я заметил только одну закономерность: список всегда появлялся в моменты крайнего уныния, после обострений синдрома Туретта.

Я отпил холодного чаю и разложил все папки и блокноты по местам. Три часа изучать душу Билла — занятие не из веселых. Спустившись вниз, я побродил по каналам дневного телевидения, чувствуя себя как выжатый лимон. Я только сейчас заметил, что посреди запущенности и убогости там и сям попадалась мебель Билла. Телевизор стоял на элегантной подставке из матового металла, в кофейном столике, хоть и пострадавшем от горячих чашек и острых углов детских игрушек, явно угадывалась рука мастера. Даже книжные полки, вделанные в стену, были украшены металлическими полосками и шариками. Отчего-то меня очень тронули постоянство и неуклонная приверженность Билла собственному стилю. Лишь «вера» да «талант», настырно повторявшиеся в дневнике, оставались ему подвластны. Я мысленно приказал себе не жалеть Билла. По крайней мере, у сукина сына хотя бы имелись «вера» и «талант».

Вся шатия-братия явилась в обычное время и с обычным шумом, начался обычный вечер. Для детей я служил отдушиной в бесконечной рутине. Даже Флэш преодолел первоначальную угодливую враждебность и по несколько минут в день, пуская слюни, обнюхивал мою промежность. Сью сказала, что таким образом он выказывает доверие (правда, она потратила на эту фразу куда больше слов). Однако мне слюнявые зубастые челюсти в непосредственной близости от моих яиц скорее напоминали угрозу.

Среди детей — стыдно признаться — мое внимание больше всего привлекала Дебби. По уговору с Биллом я помогал семье, выполняя обязанности шофера. Днем я вставал поздно, смотрел телевизор, катался на машине и курил. После обеда с пирогами из свинины я ездил на почту, иногда покупал продукты (консервированные, подешевле, с истекающими сроками хранения) или забирал Дебби и Бена, когда за ними не могли заехать родители. Удивительно, как легко убивается время, особенно зимой. Если я вставал в одиннадцать, до возвращения Тернейджей оставалось ухлопать всего пять часов. Достаточно было съездить на побережье, купить газету, побросать камешки в море, выпить чаю в кафе, и, глядь, дневная работа почти закончена. В Хай-Элдер я возвращался почти к ужину, а после партии в шахматы и кружки пива в «Гусях» опять пора было на боковую. Иногда круговорот перемежали поездки в начальную школу и сельпо.

Поездки в машине вместе с Дебби и Беном состояли из удовольствия и муки. Дебби была шустра, вертлява, затейлива на слова и острые вопросы, прелестна как бутончик Бен был сипл от крика, несносен, неотвратим, буен, злонравен и вонюч. Я всегда сажал его на заднее сиденье, но через восемь секунд он уже неистовствовал между передними сиденьями, как язычник на грабеже, — сплошь острые коленки и убойная агрессия, — сжимая в зубах не ятаган, но всю машину. Дебби, напротив, сидела смирно и болтала со мной как с закадычным другом. На самом деле ее закадычным другом был некий оболтус по имени Кейт Моттерсхед. Впервые обмолвившись о Кейте, Дебби стрельнула в меня глазками, улыбнулась как дурочка и скривила губки. Бен, зависнув над моим плечом, прокомментировал:

— Да-да, все в школе говорят, что Кейт за обедом глазел на попку Дебби.

Дебби в ответ закатила глаза и раздраженно вздохнула. Я двинул Бена локтем в грудь. Он загоготал и забулькал, как водопроводная труба.

Дебби расспрашивала меня, чем я занимаюсь, не вышел ли я на пенсию, как дедушка. Я попросту ответил «да».

— Я люблю дедушку, у него всегда есть шоколадные яйца. Зимой в школе их ни у кого нет, а у меня есть.

Хотел бы я быть таким же находчивым и рачительным, как ее дедушка.

Мне не нравилось, когда Дебби танцевала под попсовые видеоклипы и, подражая дутым звездам, вскидывала юбчонку, прикладывала палец к щеке и скрещивала руки на тощей груди. Я представил, как через пять лет она будет сидеть на автобусной остановке у паба — волосы кое-как осветлены, в руках сигарета и бутылка самогона, — целуясь взасос с местным самогонщиком.

Да я и есть для нее гребаный дедушка.

Надо бы помочь ей как-нибудь. Но чем? Что я мог предложить кроме добрых намерений и старой настольной лампы? И-эх.

Я не встречал более увертливого, игривого и прелестного зверька, чем она. Дебби была сексапильна до неприличия. Даже вспоминать ее больно — сердце сразу наливается нежностью и чувством вины. В свои девять лет Дебби была кожа да кости, но от бровей до пяток ее, как детеныша лешего, покрывал легкий белесый пушок Темносерые с металлом глаза достались ей от Билла, и она стреляла ими как из винтовки, убивая наповал укоризной с одного выстрела. Волосы ей стригла Сью, но, поскольку Дебби ни секунды не сиделось на месте, волосы были обкромсаны уступами, словно их обработали тупым негодным инструментом. Чем-то вроде ножа для писем или клыков Флэша.

Я понятия не имел, как себя вести с девятилетней девочкой. Что можно, что нельзя? Чтение газет во время обеденного перерыва в «О’Хара» не пошло впрок — я чувствовал себя в присутствии Дебби скованно. Изо дня в день газеты кормили читателей историями о растлении детей, смакуя детали, кто с кем и как, где, под чьей опекой, как часто, под каким предлогом. Они вызывали у меня страшную досаду. Я не подпускал Дебби слишком близко и смахивал ее со своих коленей, точно случайного паучка. Сью находила лишний повод придраться к бедняжке: «Ты что придумала, оставь дядю Фрэнка в покое, вечно к нему липнешь, иди сюда, перестань кривляться…»

Больше всего мне хотелось сгрести Дебби в охапку и звонко поцеловать в нос. А как же внутренние тормоза? А социальные работники и полиция на что? Чертова «Дейли мейл». Гадская «Сан», чтоб она сгорела. Они не только отнимали детство у детей, но и лишали радости общения с детьми доходяг вроде меня.

Я часто помогал Дебби делать домашние задания. Она была смышлена, но порхала от предмета к предмету как бабочка. Больше всего ей нравилось делать «проекты», материал она брала из программ телепередач, я помогал ей вырезать из журналов и наклеивать в тетрадь картинки. Руки у меня как крюки, и Дебби могла запросто обойтись без моей помощи, однако, по неизвестной мне причине, она считала мое участие важным. Кроме того, домашние задания готовились за столом или на полу гостиной, и дистанция между нами исключала дурные мысли или неправильно понятые действия.

Однажды вечером мы вырезали и вклеивали картинки птиц из старых журналов, которые ей дали в школе. Дебби то и дело пыталась мазнуть клеем по лицу Бена, а тому это даже нравилось. Бен в ответ громко комментировал ее интрижку с Кейтом Моттерсхедом.

С Беном я не сблизился ни на шаг, его родителям, похоже, это тоже не удалось. Любой диссонанс приводил Бена в восторг, он был счастлив, когда ему не мешали создавать шум. Жизнь в доме протекала на фоне непрерывного грохота, визга, завываний и подражаний полицейской сирене. На прогулке, когда не было под рукой ударных инструментов, Бен просто орал. Поначалу, пока я сохранял заблуждение, что Беном можно управлять, он приводил меня в изнеможение, но постепенно я привык и стал обращать на него не больше внимания, чем на мелкое недоразумение вроде назюзюкавшегося дядюшки на свадьбе.

Мюррей пребывал в жутковатом спокойствии и почти полной неподвижности. Сью постоянно наблюдала за ним краешком глаза. Я провел у них почти месяц, а припадков все не случалось, но чем дольше длилась фаза спокойствия, тем сильнее становилась уверенность, что она вот-вот закончится. Несмотря на двух поглотителей энергии, именно Мюррей с его сжатым до критической массы спокойствием отнимал у Билла и Сью больше всего нервов.

Я понял, почему Билл отделяет Мюррея от других в своих списках. С Дебби и Беном Билл вел себя отстраненно, зато проводил много времени с Мюрреем. Он сидел перед ним на полу и бормотал что-то ободряющее или просто смотрел на него, как выходящий из транса художник, завороженный собственным творением. Мюррей был ни на кого не похож, и Билл отдавал этой непохожести дань уважения и внимания.

С течением времени я начал замечать, что именно связывает Билла и Сью. Мне было жалко Сью — связь между ними держалась на ее преклонении перед Биллом, упорном нежелании признать, что он тоже может в чем-то ошибаться, хотя, с другой стороны, Биллу было так плохо, что нянька ему не помешала бы. Особенно Сью выпячивала его работу, постоянно твердила, что очень скоро он покорит Лондон. Билл только хмыкал и махал рукой в ответ. Сью была настолько бесхитростна и добра, что я устыдился своей первой реакции. С сексом она, возможно, завязала, но любви в ней оставалось еще очень много, а это, я думаю, самое главное.

Мы с Дебби лепили в тетрадь козодоев, Бен, навопившись и навизжавшись, впал в апатию, Мюррей свернулся калачиком перед телевизором, Сью, тихо напевая, варила грудинку, ее муж углубился в «Ист-Суффолк газетг», щелкая математические головоломки и загадки, Флэш глухо храпел в коридоре, — мы являли собой настоящую семейную идиллию.

Осталось семь сотен

Прошло три недели, и я почувствовал, что пора двигать дальше. От денег, добытых в «О’Хара» — чтоб они разорились, — оставалось семьсот фунтов. Если придется снимать квартиру, потребуются несколько сотен на залог. Неделя на поиски работы и еще неделя до первой получки — семьсот в аккурат равнялось нулю. Я заключил ненадежный мир сам с собой и решил возвратиться в Лондон. Настало время выплаты репараций и возврата долгов. Я даже убедил себя, что с Сэди все не так безнадежно, и мысль о ней больше всего прочего развернула меня лицом на юг. Сколько еще можно ждать «другого раза»?

Однажды после ужина Билл предложил съездить в «Гусей». Он был очень возбужден. Обычно он пребывал в скорбном и мрачно-невозмутимом настроении, но в тот вечер что-то явно выбило его из колеи. По дороге он то и дело принюхивался и барабанил по рулю мощными пальцами.

Только мы сели с пивом, как Билл приступил к делу:

— Фрэнк, я поговорил со Сью и хотел бы извиниться.

Пока ничего нового.

— За что?

— Ну, мы, вернее, я пригласил тебя в гости под ложным предлогом.

— То есть как? Для группового секса? Вступить в мунниты? Принести в жертву девственницу?

Билл заговорил с расстановкой, нагнув шею, уставившись в коричневое пиво:

— Я предложил погостить, потому что ты — моя последняя надежда. Я — ой, как неудобно-то, — мы были в отчаянном положении и подумали, что раз ты в Лондоне — у тебя еще в университете, помнится, имелись неплохие связи, — то мог бы помочь продать мои работы.

Господи, как он был, наверное, разочарован в тот первый вечер, когда я рассказал ему о моих собственных злоключениях.

— Это мне нужно извиняться.

— Нет-нет, что ты. Я сказал Сью о нашем уговоре насчет квартплаты, она была просто вне себя от того, что я тебя заманил к нам и с тебя же беру деньги за постой.

— Я ведь сам предложил. Если бы считал, что неуместно, не предлагал бы.

— Вот, возьми.

Билл сунул руку в задний карман, вытащил восемьдесят фунтов новыми двадцатками и разложил их на столе.

— Мы настаиваем, чтобы ты забрал деньги обратно.

— Билл, даже думать забудь.

— Нет, правда. Я не знаю, что на меня нашло. А какие жалкие впечатления у тебя останутся? Сью стрекочет без умолку, дети беснуются, да я еще сижу в углу и ною.

Я вспомнил дневник Билла. Восемьдесят фунтов могли пробить в его годовом бюджете огромную дыру. Обострения синдрома Туретта я тоже не забыл.

— Послушай, Билл, ты даже представить себе не можешь, как хорошо мне было у вас. Если бы не ты, хрен знает, куда бы меня занесло. Я не могу взять деньги обратно.

Билл быстро-быстро затряс ГОЛОВОЙ:

— О господи. Как все запуталось.

— Не переживай. Кстати, дети мне понравились. Не таким эгоистом себя чувствуешь.

Прожил три недели, а уже грамотного родителя из себя корчу.

— Я не о том. Не только о том. Все дело в деньгах, будь они прокляты.

— Не понимаю.

Билл сложил ладони перед лицом, словно приготовился молиться. У него были длинные грязные ногти.

— Нет, все нормально, Фрэнк По-детски как-то все получилось. — Он покачал головой, прикрыв рот руками.

— Извини, Билл, я правда все еще не…

Билл неожиданно встал. Он поспешно засунул деньги в карман, словно торопливость могла изгладить происшедшее.

— Нет. На хрен! Вернусь через минуту. Извини.

И, схватившись за голову обеими руками, Билл огромными шагами выскочил из паба.

Я осмотрелся — одному в пабе делать нечего. В среду народу было раз, два и обчелся. По-настоящему жизнь в «Гусях» кипела только по выходным. Остальное время выручку обеспечивали завсегдатаи. Кажется, еще не было случая, чтобы пузатый Лен не торчал у стойки. Я заметил еще пару мужиков, в компании которых видел его раньше, но сегодня, похоже, Лен решил побыть наедине с собой. Он был вдребезги пьян, размазался по стойке и тяжело дышал через открытый рот. Без шестерок он был не так грозен. Длинная пелена волос, столь величественно ниспадавшая на спину три недели назад, сейчас облепила спутанными нитями лицо и плечи. Ну почему одинокие мужики выставляют напоказ свою одинокость? Видимо, ищут сочувствия и любви, не дождавшись их от кого положено. Но где тогда все одинокие женщины? Ведь женщины тоже страдают. Оставалось только догадываться. Должно быть, женщины скромнее и смотрят себе в окно да курят.

Билл не возвращался уже минут пять, и я заволновался. Оставив пиво на столе, я вышел на стоянку. «Транзит» никуда не делся, внутри машины вроде бы никого не было. Я постучал пару раз в заднюю дверь, но никго не откликнулся.

Февральская ночь пробирала холодом до костей, дул порывистый ветер. Я вышел на дорогу и посмотрел по сторонам. Билл как в воду канул.

Я растерялся. Исчезновение Билла меня удивило, но не настолько, чтобы вызывать полицию или тревожить Сью. Я мысленно прокрутил наш разговор. Ничего особенного. Сью настояла, чтобы Билл вернул деньги, ужаснувшись, что гостя заставилиоплачивать гостеприимство. Когда одни приходят в смятение, другие часто не могут взять в толк, из-за чего столько волнений. Вот и со мной так. Но Билл силился еще что-то сказать. Я предположил, что он втихаря трахает местную молочницу или жену фермера и этот маленький секрет не дает ему спокойно жить. Нехорошо, конечно, но такой грех я бы ему простил.

Я хотел было вернуться в паб, и тут вдруг зарычал двигатель фургона. В животе у меня екнуло. Я уставился на фургон. Фары слепили глаза, и разглядеть, кто сидит за рулем, я не мог. Фургон дернулся ко мне, и фары полыхнули, точно глаза маньяка. Неестественным писклявым голосом я вскрикнул:

— Что здесь происходит?

Фургон поравнялся со мной, открылась пассажирская дверь.

— Садись.

Голос был глухой и сдавленный, но явно принадлежал Биллу.

— Билл, что за ерунда?

— Садись-садись.

Я забрался в машину и захлопнул дверцу.

— Билл, ты что надумал?

Не поворачиваясь ко мне, он переключил передачу, и мы поехали.

— Фрэнк, я сейчас сделаю очень дурную вещь.

Господи Иисусе. Я мигом вообразил себя привязанным к верстаку, измельчаемым в кровавую крошку лущильным станком.

— Что за бред тебе стукнул в голову?

Билл вел машину с подчеркнутой осторожностью. Я не мог сказать, где мы находимся, но ехали явно не домой. Губы Билла беззвучно шевелились.

— Билл, дружище, в чем дело?

Когда он заговорил, его голос все еще звучал глухо, С жутью:

— Жаль, что выбор пал на тебя, Фрэнк Просто ты оказался рядом. Я все обдумал, тебя ни в чем не обвинят.

— Билл, ты о чем, твою мать?

— Ты окажешься в скверном положении, я знаю, но я надеялся на тебя как на последнее спасение. Смешно. Теперь-το мне ясно, да и тогда было ясно, но когда я осознал, что ты мне не сможешь помочь, хотя я, конечно, зря думал, что ты мог бы, я словно… тронулся умом.

— Что ты такое несешь?

— Помолчи. Я все продумал.

Под ногами что-то мешалось. Господи, опять этот шланг!

— Билл, не дури!

— Смотри, вот мой план. Через минуту я остановлю машину, ты выйдешь. Ты не знаешь, где находишься, но я положил в тайник карту, по которой ты дойдешь до паба. У тебя на это уйдет примерно двадцать минут. Тебе придется идти немножко в обход…

— Билл, ты псих. Ты собираешься наложить на себя руки, а я куда-то пойду? Ты за кого меня принимаешь?

Он не обратил на мои слова ни малейшего внимания, лишь в легкой досаде прикрыл глаза. Машина подрулила к невидимой в темноте обочине.

— Когда вернешься в паб, вызови полицию и скажи, что обнаружил мое тело…

— Билл, что ты мелешь?!

Билл агрессивно засопел и повернулся в мою сторону. На меня пахнуло перегаром.

— Фрэнк, у меня есть запасной вариант, если с тобой не получится. По-любому, но я свое дело сделаю. Сделаешь, как я прошу, с тобой ничего не случится…

— Не надо, тебе нельзя этого делать…

— Вызовешь полицию, они меня найдут за пять минут. Я не хочу, чтобы меня нашел кто-нибудь из поселка. И Сью тоже не должна меня найти. Если я вдруг пропаду, она будет знать, где искать.

Я положил ему одну руку на бицепс, а другой обнял за плечи.

— Неправильно это, Билл, разве ты не видишь, что это просто глупо. Смехотворно!

Билл сделал резкое движение, целя мне в голову. В его руке мелькнула бутылка, но он был так пьян или в таком неудобном положении, что бутылка лишь хлопнула меня по груди. Я завозился, останавливая новую атаку. Окажись Билл трезв, у меня бы не было ни шанса, физический труд сделал его сильным, как медведь. Теперь же я кое-как выдержал натиск.

— Билл, перестань, подумай о Сью, ради бога, подумай о Мюррее, эгоист хренов.

Он с молчаливым упорством пытался навалиться на меня, упираясь ногами в пол машины. Что-то затрещало и хрустнуло. Нога Билла продавила пол насквозь. Мне отчаянно хотелось оказаться подальше от этой машины, но я боялся, что урод рванет прочь и отравится выхлопными газами на какой-нибудь заброшенной дороге. Страха я не чувствовал — только усталость. Если вы не пробовали бороться в автофургоне с плотником-самоубийцей, то и не пробуйте. Удовольствия никакого. Я глянул на приборную доску в поисках какого-нибудь тупого инструмента. Там стояли несколько банок, не очень тяжелых и не очень острых на вид. Когда Билл сделал новый выпад, бутылка выскользнула из его руки и упала мне под ноги. Я подобрал ее и с резвостью супермена двинул Биллу по морде. Удар был не настолько силен, чтобы остановить Билла, но все же заставил его схватиться за лицо. Я навалился на него всем телом и выпихнул кричащего от боли Билла на покрытую гравием обочину. Сам я выпал тоже, все еще сжимая в руке бутылку, и, когда он попытался встать, трахнул его по кумполу. Бутылка брызнула осколками, как бомба, начиненная шрапнелью. Билл крякнул и повалился к моим ногам.

Тут меня прошибли слезы. Я отшвырнул бутылку и затрясся как половик на ветру. С минуту я тряпичной куклой болтался на месте. Все мое тело, казалось, превратилось в жижу. Пришлось сесть. Хотел закурить, но ветер тушил спички и руки тряслись. Я бросил сигарету, поднялся на ноги и поволок обмякшее тело Билла к машине. Десять минут я пытался затащить его в кабину, но сил не хватило, тогда я открыл заднюю дверь и, обливаясь потом на морозе, кое-как засунул Билла внутрь. В сумраке Билл казался мертвым. Я попытался нащупать пульс на запястье, но не мог вспомнить, как это делается, большим пальцем или указательным. Попробовал оба пальца. Под большим пальцем пульс молотил как бешеный, под другими пальцами, онемевшими и затекшими от борьбы, вообще ничего не прощупывалось.

Наклонившись к губам Билла, я постарался уловить признаки дыхания. На меня слегка подуло воздухом с примесью запаха виски. Я подождал несколько секунд, опять подуло. Меня вдруг охватила паника. Этот жуткий кряк, который у него вырвался при ударе, не предсмертный ли то был хрип? На что вообще похож предсмертный хрип?

Я захлопнул заднюю дверцу и сел на водительское сиденье. Координация движений была ни к черту, но все же куда-то я ехал.

Было только девять вечера, но за пятнадцать минут мне не попалась навстречу ни одна машина. Я проезжал перекрестки с указателями, названия на которых видел впервые в жизни. Сибтон, например, попадался несколько раз, но всякий раз до него было полтора километра и указатель направлял в другую сторону. Роттен-Энд[80] вызвал у меня язвительную усмешку. Я мотался по узеньким дорогам в ужасе, что Билл может помереть или, что еще хуже, очнуться. Наткнувшись наконец на дорогу пошире, я свернул на нее и добрался до небольшого городка. Пока я носился по его пустым, застроенным низкими домишками улицам, сзади зашевелился Билл. Волосы на затылке у меня встали дыбом, как иглы дикобраза. Билл явно собирался блевануть. Чтобы не дать ему подняться, я принялся выписывать дикие виражи, Билла сзади швыряло из стороны в сторону. Мы свернули на главную улицу, и тут мои уши уловили самый сладостный звук на свете — полицейскую сирену.

Я вдарил по тормозам, Билл налетел на спинку моего сиденья и толкнул меня на руль. Выскочив из фургона, я заложил руки за голову, как делают в кино наркоторговцы с Бронкса. Что говорил, не помню, кажется, «Сдаюсь, не стреляйте».

Два полицая обыскали меня, поставив лицом к фургону, и надели наручники. Один отвел меня к смехотворно крохотной «мини-метро», другой вернулся за Биллом.

Городок, в котором нас арестовали, назывался Лестон, в их тюряге не было второй камеры, поэтому нас отвезли в Сэксмандэм. Приветливая, веселая полицайка выслушала мои сбивчивые показания и сообщила, что меня продержат минимум до утра, так как Билла отправили в местную больницу. Она забрала у меня бумажник с подозрительно крупной суммой в триста фунтов и брючный ремень, заметив, что им не улыбается найти меня на следующее утро висящим на лампе. Я был тронут.

Меня спросили, не хочу ли я кому-нибудь позвонить. Нужно было сообщить Сью, но это они и без меня уже сделали, и я сказал «нет». За Сью уже поехали, чтобы отвезти в больницу к Биллу.

Меня отвели в камеру и разрешили курить. Я лег и проспал, не видя снов, сто лет подряд.

Четыре бумажки по двадцать фунтов

Меня выпустили поздно утром. Билл в больнице рассказал полицейским, что произошло. Пострадал он не сильно: легкое сотрясение мозга и тяжелое алкогольное отравление, ему наложили пару швов. Бросив меня одного в «Гусях», Билл за десять минут выдул две трети бутылки скотча.

Сью оставила в участке записку с просьбой, чтобы я привел фургон домой. Она написала, что была в больнице, но не собирается сидеть у постели Билла. Записка пестрила благодарностями и извинениями, от которых делалось неудобно. Надо будет ей объяснить, что благородные поступки вовсе не входили в мои планы. Когда запахло жареным, я просто запаниковал и стукнул ее мужа бутылкой по голове.

Подъезжая к коттеджу, я заметил машину Джоанны, подруги Сью. Очевидно, она забирала детей на ночь и утром сгрузила их у школы. Джоанна нагоняла на меня жуть. В свои тридцать пять лег она обладала могучей рассудительностью шестидесятилетней фермерши. Кстати, она была не замужем и содержала пару магазинчиков детской одежды. Джоанна познакомилась с Биллом и Сью в спецшколе, куда возили Мюррея и ее дочь.

Дверь открыла Джоанна.

— Что, пришлось повоевать?

— Точно.

Она пропустила меня в дом, усадила за кухонный стол, подала кружку чая и толстый тост.

— Сью спит. Она провела у этого дурака всю ночь.

— Сью не догадывалась, что Билл мог вытворить нечто подобное?

Джоанна фыркнула, протирая поверхность стола.

— Господи, еще бы не догадываться. Она сказала, что знает даже, на какой дороге ты его отмутузил. Он уже в третий раз это делает, все то же самое — скотч, фургон, обочина, шланг. Только ты — новый элемент в этой комедии. Так сказать, новый поворот сюжета.

Меня шокировала пренебрежительная уверенность Джоанны.

— И у него ни разу не получилось?

Джоанна чистила конфорки.

— Где там получилось. Морочит всем голову, а Сью с детьми страдает.

— Вчера ночью он был серьезно настроен. Все продумал, записку заготовил для меня, как найти дорогу в паб, рассчитал, сколько у меня займет времени позвать на помощь, и все такое.

— Голову он морочит, я тебе говорю. Больше всего похоже на правду было во второй раз, когда он якобы пытался покончить с собой: выхлебал полбутылки виски и врезался в столб, да только скорость была очень маленькая. Чертов клоун!

Джоанна опустилась на колени и начала неистово тереть дверцу духовки. Хорошо, если она права и Билл всего лишь ломает комедию. Но мне казалось, что вчера вечером он не притворялся.

Я сказал Джоанне, что иду принять душ и переодеться, и поднялся на чердак Я хотел взять самый свежий дневник Билла из папки с завязками, но его там не было. Помывшись и переодевшись, я объявил, что мне нужно кое-куда съездить. Мне хотелось найти дневник и проверить, действительно ли Билл оставил записку на обочине.

На поиски дороги ушел целый час. Сперва я ее не узнал, но, выйдя из машины, нашел осколки бутылки и следы покрышек на асфальте. Там же валялся стоптанный башмак Билла. Чем не стереотип детективного жанра?

Днем место выглядело безобидно и буднично. Ночью оно почудилось мне воротами в ад. Борьба, боль, холод и ужас возможного поражения. Дорога оказалась деревенским проселком, который утыкался в ворота из пяти перекладин. За воротами простиралось унылое море грязи.

Билл говорил, что найти записку я смогу через двадцать минут, не раньше. При свете дня я нашел ее гораздо быстрее, она была вложена в дневник, а дневник был спрятан у ворот под валуном размером с футбольный мяч.

В самой записке содержались путаные объяснения, как дойти до паба. Записка лежала между двумя последними исписанными страницами. Запись на правой странице была сделана нехарактерно четким почерком:

Дорогой Фрэнк.

Мне очень жаль. Ты представить себе не можешь, как мне жаль. Тебе скажут, что я пытался делать это раньше. Я понимаю, как это всех шокирует, но на сей раз у меня нет выхода.

Перечитал раз записку — слабо получилось. Под рулевым колесом я оставил еще одну записку для Сью. Сообщи в полицию.

Билл.

Я тоже перечитал — действительно слабо. Я вспомнил о Дебби и Бене, задумался о тихом и странном Мюррее. Если бы у Билла получилось, они были бы в полной растерянности и безысходности. Кто бы мог подумать? Джоанна права: со временем непонимание сменилось бы обидой. Обида — очень детская эмоция; возможно, именно поэтому она была уместна по многим причинам.

Я вновь оседлал «кавалер», сунул дневник в бардачок и повернул назад к коттеджу. По дороге из телефонной будки позвонил в полицию Лестона. Я сказал им о записке для Сью, они ответили, что записку уже нашли и уничтожили.

Когда я вернулся, «транзит» стоял у коттеджа. Сью сидела на кухне, обхватив ладонями бокал с вином. У нее был неожиданно свежий, выспавшийся вид.

— О, Фрэнк вернулся. — Сью смахнула слезинку.

— Да, ездил прогуляться. Тебе что-нибудь привезти?

— Нового мужа?

Я кисло улыбнулся, но она, кажется, не обратила внимания.

— Прости, Сью.

Она вздохнула:

— Что мне с ним делать?

Мне вдруг стало страшно неловко. Сью явно мучилась от душевной боли и дискомфорта, а я не знал, чем ей помочь. У меня вырвался неопределенный звук сочувствия: «Э-ХМ».

Сью постучала обручальным кольцом по бокалу.

— Ой, совсем забыла. — Она вскочила и стала рыться в сумочке. — Билл забыл тебе отдать.

Сью протянула мне четыре бумажки по двадцать фунтов. Меня осенило.

— Разве он тебе не говорил? Я попросил его оставить деньги у себя в залог за стол, который я у него покупаю.

Сью посмотрела с недоверием.

— Да, за шестьсот фунтов, или сколько там… Я сказал — пусть это будет мой первый платеж Кстати, минуточку…

Я вышел к машине, отсчитал двести двадцать фунтов, добавил к ним триста фунтов из кармана и вернулся в дом.

— Я, кажется, могу теперь внести всю сумму, как раз деньги получил.

Купюры легли на стол. Попутешествовав со мной с месяц, они выглядели слегка потрепанными. С деньгами в восьмидесятые годы случилось неладное. Отец, когда дела шли хорошо, держал деньги нанизанными на иглу дырокола, и, когда снимал их (что он часто делал), деньги топорщились и опадали, словно были из тонкой шелковистой ткани. Сегодняшними деньгами можно порезать пальцы. Их стали делать из какого-то вечного материала, напоминающего и металл, и газ одновременно. Внутрь загнали титановую сетку, уменьшили в размерах и заострили по краям. На ощупь казалось, что в них стало меньше ценности. Мои ассигнации, побуревшие и помятые, выглядели допотопными. Выложенная на стол сумма казалась огромной. Так оно и было, по крайней мере для меня и Сью.

Сью пораженно смотрела на купюры.

— Билл ничего не говорил.

— Наверное, не до этого было.

— Наверное.

Она продолжала смотреть на деньги, словно боялась, что они вот-вот оживут.

— Но Билл говорил, что фортуна и тебя в последнее время обходила стороной.

Мне понравилась ее витиеватая фраза. Словно я — бывшая звезда из кабаре или наследный пэр, вынужденный переселиться из усадьбы в лачугу егеря. Опять мелькнул лорд Стретч из Пултон-ле-Филд в трикотине и джерси с кожаным подбоем.

— Я преувеличивал. На самом деле завтра возвращаюсь в Лондон и начинаю работать на новом месте. Снова займусь журналистикой.

Я чувствовал душевный подъем. Вот он, эффект матери Терезы, в действии.

— Работа хорошая, буду писать в новый журнал для мужчин, называется «Эмпориум». Кстати, вспомнил, Билл про машину ничего не говорил?

— Про какую машину?

— Он сделал мне такую щедрую скидку, что я подумал, а не отдать ли вам машину?

— Фрэнк, это просто смешно, люди не отдают машины.

— Нет, правда, все нормально. Через пару недель мне выделят машину от фирмы. Этой развалине пара сотен — красная цена, я проверял по местной газете. Но машина пока на ходу, вам она нужнее, чем мне. Если честно, мне недосуг возиться с ее продажей.

— Когда ты успел все это с ним обговорить?

— Пару дней назад. Билл, видимо, хотел приготовить сюрприз.

Сострил называется, прости господи.

— Вот дела. Не знаю, что и сказать.

— Нет, правда, ничего такого. Ты сама-το видела этот стол? Красотища, шестьсот фунтов — почти задаром. Честное слово, все хорошо.

Душевный подъем понемногу спадал, уступая место предчувствию беды, от которого холодело внутри.

— Нам это очень поможет, ты сам знаешь.

— Конечно. Я еще попробую подсобить Биллу, у меня есть кое-какие связи в Лондоне. Все — дело времени, пусть только поправится.

Мужик, наливающий похлебку бездомным, девушка из соцслужбы, подстригающая им бороды, да врач, лечащий грибок на ногах, — вот какие у меня будут связи в Лондоне. Я пошел наверх принять ванну и обдумать собственный безумный поступок Свой угол, деньги, машина — все испарилось за пять минут разговора. Впервые за месяц я попробовал прикинуть свой балл. От устойчивых 28–30 баллов прежних шести лет всего за шесть недель осталось меньше 10. Я делал последние никчемные ходы в игре, в которой не было выигрышного варианта. 29 баллов — не самый лучший показатель. 9 — удел тех, кто навечно погрузился в животное состояние.

Яростно обтершись жестким, как наждак, полотенцем, которое мне выдала Сью, я лег покемарить.

За ужином Сью сказала, что Билла выпишут на следующий день. Надо будет приехать к нему поутру и посвятить в брехню, которую я тут нагородил. Кстати, почему бы не скормить ему ту же бодягу про работу и машину, ему-το какое дело?

В последний вечер я постарался вести себя с детьми добрым дядюшкой. Помог Дебби сделать математику, они проходили столбиковые диаграммы. Дебби была в восторге от моих знаний. Когда дети приняли ванну и переоделись в ночные рубашки, я заглянул к ним сказать «спокойной ночи». Бен и Дебби спали в одной комнате, у Мюррея была отдельная спальня.

Мюррей, как обычно, хранил молчание и невозмутимость. Он лежал на боку в продавленной постели, глаза его наблюдали некое действо, проистекавшее в нем самом. Я положил руку на его большую, теплую голову и от души пожелал ему удачи.

Бен, ни на минуту не прекращая душераздирающие крики, не дал поцеловать себя на ночь.

Дебби сидела на краешке кровати, теребя пластмассовые бусы.

— Увидимся, Дебби.

— До свиданья, дядя Фрэнк.

Я решил рискнуть и сделал то, что давно хотел сделать, — сгреб ее в охапку и запечатлел звонкий поцелуй в нос. Она чересчур громко чмокнула меня в шею, а когда я опустил ее на кровать, задрыгала ногами и руками от удовольствия.

Я вышел на лестничную площадку и позволил себе всплакнуть. Чувство было такое, словно я подошел к некой черте. Господи, пусть это окажется правдой. Однако тихий рассудительный внутренний голос подсказывал, что это не конец. Еще не конец.

Сорок четыре фунта, восемнадцать пенсов

Последние приготовления вызывали чувство, что развязка близка и неизбежна. Встав в девять, я съездил в больницу в Сэксмандэм и оставил Биллу длинную записку с объяснениями. Вернувшись, я произвел осмотр наличного имущества. Машины у меня больше не было, так что хотя бы один из эксклюзивных беженских мешков придется оставить.

Список вещей получился куцый, привожу его полностью с необходимыми комментариями:

Восемнадцать альбомов
3 шт. Фрэнк Синатра

1 шт. «Лучшие мелодии Чайковского» (на ней не оказалось моей любимой вещи, но, возможно, ее написал вовсе не Чайковский)

1 шт. сборник «Мелодии из популярных шоу»

1 шт. «Рэнди Рэкуэл не советует» (подарок Тома на мой день рождения)

1 шт. «Славься, славься» (сборник футбольных песен команд первого дивизиона за 1978 год)

1 шт. «Сотня лучших гимнов» (опять же на ней не оказалось гимна, который мне нравился, — «есть страна такая, где я в мечтах бывал» или как-то так)

1 шт. «Откуда ни возьмись» группы «ЭЛО», они опять входят в моду

2 шт. альбомы «Смите»

2 шт. альбомы Элвиса Костелло 1 шт. «Око в небесах» группы «Алан Парсонс Прожект» (подарок Мэри в раннем периоде отношений)

1 шт. альбом Рика Эстли 1 шт. «Доорз» группы «Доорз»

1 шт. «Вомблингуем на свободу», второй редкий альбом «Вомблз»

1 шт. «Ожидание» Шенберга (куплено в припадке культурного чистоплюйства, о чем жестоко пожалел впоследствии. Самые мерзкие звуки, которые когда-либо порождало человечество)

О шт. долбаный аппарат, на котором все это добро можно крутить

Яшик для бумаг
Все бумажки, которые боязно было выбросить, накопившиеся за три года: невскрытые конверты из банка со справками о состояния счета и кредитной карты, отрывки начатых киносценариев, несколько писем с отказом в приеме на работу (в которых обещали «иметь меня в виду»), салфетки, автобусные билеты, желтые наклейки с номерами телефонов в провинции, любовные письма (большей частью неотправленные). В ящике хранилась вся моя бухгалтерия по оценке рейтингов — диаграммы, обзоры, доклады о достигнутом, архивы, наметки. Пока я листал некоторые заумные разделы («Важность четвертого пункта в половой жизни с Мэри в среднем периоде отношений», диаграмма «Процент друзей с заработками, вдвое превышающими показатель среднестатистической семейной единицы, — обновляется ежеквартально»), на минуту возникла идея отправить все это в мусорный бак В итоге решил не выбрасывать, отчасти потому, что наткнулся на «Возникшие проблемы и их решения; соотношение за 1988—93 гг.», которые мне не попадались на глаза раньше и которые я решил обмозговать на досуге.

Одежда
2 шт. свитеров с треугольным вырезом, один илисто-зеленый, другой болотно-коричневый

1 пара черных джинсов, в настоящее время серых

4 шт. белых рубашек 2 — «Ван Хойзен»

3 пары официантских брюк, вытертых до блеска на коленях и заду 6 пар черных носков, истончившихся как марля, с пузырями ниже резинки

4 шт. трусов «мини», которые я сохранил, несмотря на протесты Мэри в позднем периоде отношений

2 пары боксерских трусов, которые Мэри купила мне, чтобы я выбросил первые, и которые меня раздражают из-за того, что сбиваются комом между ног, когда я сплю Мое куцее авангардистское пальтецо и «Док Мартенсы»

Кроссовки «Адидас Самба»

Куча дерьмовых футболок с надписями «Война желаниям», «Они счастливы, ибо едят сало!», «Сестрички сами справятся», «Враг народа».

Книги
Тридцать с лишним недавно купленных книг, в основном из серии «криминальные расследования», американские книжки про полицейских и несколько наставлений «Как писать сценарии». Все мои университетские книги перекочевали в ломбард давным-давно, когда я лишился временной работы. Иногда меня томит жажда по «Королеве фей», де Токвилю и «Закату Европы».

Вот-вот.

Имелось еще несколько книг, подаренных Мэри. Я так и не продвинулся дальше аннотаций, биографий авторов, посвящений и выражений признательности, которые всегда дают возможность поглумиться. Кроме нее, среди моих знакомых современные романы больше никто не читал. Мэри читала непрерывно — в постели, на толчке, на автобусной остановке, перед включенным телевизором, за завтраком, за ужином, во время секса (два раза замечал), во время ссор. Мэри читала без разбору, очевидно считая чтение развлечением. В девяностые годы только она так думала. Я тоже пытался читать ее книги, но останавливался на третьей странице в корчах от скуки. «Странствия попугая синьора Боррего», «Опять напился!», «Лобок Дантона», «Сокровенная магия бессмысленности», «Чрезвычайно напыщенная книга» — кому, что и зачем пытались сообщить эти книги?

Те две, что она мне подарила, были так далеки от жизни, что казались нарочно выбранными для розыгрыша. Первая — «Остров притяжения» — «волнительная история о тайной, несбыточной любви между переселившимися в город Окленд иммигрантами из низших сословий». Извините, но на хрен мне Новая Зеландия? А вдруг мне больше понравится про то, как обломался налет на банк и по ошибке пристрелили чувиху полицейского? Такое в рекламе не напишут. А может, я не прав и меня растрогали бы первые неумелые приставания сына железнодорожника к толстомясой представительнице самоа? Вряд ли.

Вторая — роман про футбол. Футбол нужно смотреть, тут и обсуждать нечего.

Две карикатуры от Сэди
На одной я, дутый поэт, толстый комедиант в котелке, на другой — Барт, которому вставил дьявол. На сувенир, напоминающий о великой любви, не тянет.

Мой паспорт
Старорежимная твердая обложка, с фотографии смотрит поджарый революционер, отметок о въезде-выезде нет. Я нигде не бывал. Может, это — одна из причин?

Вся прожитая жизнь уместилась на листке бумаги — дважды нехорошо, Фрэнк Я отнес хлам в благотворительный магазин при больнице. Взяли большую часть одежды, книги, настольную лампу, пластинки, плакаты и ящик для бумаг. При мне остались содержимое ящика для бумаг, паспорт, дневник Билла, чистая одежда, которой хватило бы на два дня, коротенькое пальтишко с двумя карикатурами во внутреннем кармане и ничего больше. Почти все влезло в оставшийся мешок Папки были слишком громоздкие, их явно следовало выбросить. Я поездил по окрестностям в поисках свалки. Когда она наконец нашлась, я не смог себя пересилить и оставить плоды всей жизни просто на поверхности, открытыми чужим взглядам, и потратил еще двадцать минут, вырывая листы и скатывая их в комочки. Я разбросал их как лепестки цветов среди мусора и обрезков ДСП. Вот и стерты все следы. Сам не зная почему, я пощадил последний годовой отчет, карикатуры и дневник Билла.

Возвращаясь в Хай-Элдер, вместо облегчения или сожаления я чувствовал лишь скромное удовлетворение — как от выполненной мелкой административной задачи. Зашел в гостиную и постоял несколько минут, наслаждаясь тишиной. Оставив ключи от «кавалера» на столе, я написал записку с последними благодарностями. Когда пришло вызванное такси, я вышел из дома и опустил ключи от входной двери в почтовый ящик.

Такси отвезло меня назад в Сэксмандэм. В кафе рядом с автовокзалом я съел твердую, как пластмасса, булку с сыром. Увидев на первой полосе «Телеграф» симпатичную женщину и анонс статьи о британцах, хорошо устроившихся в Нью-Йорке, купил газету. Автобус пришел в полтретьего. Когда водитель открыл багажный отсек, я заметил, что моя сумка совсем не выделяется на фоне чужого багажа — спортивных виниловых мешков эпохи семидесятых, больших чемоданов под кожу цвета «загар пенсионера» или «прохладный бетон», оранжевых нейлоновых рюкзаков, синих нейлоновых рюкзаков, кучи набитых до отказа и обмотанных изолентой мешков из супермаркета. Если мотор перегреется, вся эта пластмасса расплавится, образовав неразделимое полужидкое месиво. Приедем на место, и придется совать руки в ядовитое фондю, чтобы вытащить свои пожитки.

В автобусе было всего двенадцать-тринадцать пассажиров: несколько молодых, видимо студентов; рабочий средних лет типичного угрожающего вида; группка из трех пожилых пар. Старички и старушки сели впереди. Мужчины были в свитерах на молнии под цвет их чемоданов, застегнутые на все пуговицы женщины по-птичьи поглядывали на окружающих из-под вспушенных серебристых причесок Воскресный выезд в Лондон. Навели красоту, подумал я, да только кому они нужны.

Я сел сзади и сосчитал наличность. Сорок четыре фунта, восемнадцать пенсов, хватит на два дня жизни. Я пытался поспать, но заснуть не давали жажда и нарастающая паника. Автобус ехал по пригородам Лондона, и память словно выключили. Я не мог сосредоточиться на прошлых событиях У меня на глазах городская ночь заползала в небо, отодвигая любые рефлексии. Меня сверлил один-единственный вопрос: «Что делать сегодня ночью?»

Когда мы проезжали Вест-Энд, я посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Свет тусклой лампы прорезал на моем лице глубокие тени, отчего я стал похож на скелет или зомби. Осторожнее надо быть, ох осторожнее. Не надо пугать себя привидением себя самого. Воображение меня до добра не доведет. Я попытался успокоиться, размышлять трезво и найти какую-нибудь цель.

Я вышел из автобуса у вокзала Виктории в шестом часу вечера, доплелся с мешком до паба и, взяв полбокала дешевого пива, сел читать «Стандард». Паб полностью оправдывал близость к вокзалу — ковровое покрытие протоптано до толщины марли и забито пылью, деревянные стулья отполированы как конский каштан, на скамьях подушки из бордового плюша, усеянные черными отметинами от жевательной резинки и дырками от сигарет. Робкие пассажиры, дожидаясь своих автобусов, собирались кучками вокруг столиков и бдительно поглядывали на багаж. Я сел на высокий шаткий табурет недалеко от выхода и закурил первый с января «Лаки Страйк». В Суффолке приходилось довольствоваться «Ротмансом». Женщина на почте, где я их покупал, считала меня пижоном, так как местные брали только «Дорчестере» и «Ламберт энд Батлер». Как приятно вернуться к «Лаки Страйк», привкусу осенней горечи на губах.

В полвосьмого я решил, что пора идти, хотя никаких причин уходить не было. На улице я повел носом, слава богу, вечер выдался мягкий. Я потащил свой мешок к Букингем-Пэлас-роуд через Грин-парк Мешок волочился за мной, царапая мостовую, как безжизненная третья нога. Когда я дошел до станции метро, плечевые мышцы уже неодобрительно ныли. Я засунул мешок в ячейку камеры хранения, вытащив свитер и паспорт.

А теперь куда? На запад, в малонаселенную, похожую на свадебный торт Белгравию, через нее в Найтсбридж, потом по Хай-стрит до самого Холланд-парка и застенчиво ткнуться в объятия Тома и Люси? Или по Челси-бридж, Куинстаун-роуд, по грязи и собачьему дерьму Клапам-Коммон, навстречу каменно удивленному лицу Генри? А может, по Эмбанк-мент, через Баттерси-бридж, мимо госквартирного гетто и забытых на берегу землечерпалок к Сэди?

Я отправился на север, потом на восток Ни на севере, ни на востоке у меня не было знакомых. В толпе, если не опускать голову и не гнуться, я не отличался от других Остановил молодую негритянку, попросил у нее огня. У меня в кармане лежали зажигалка и две коробки спичек — мне просто хотелось человеческого контакта. Она с нетерпением порылась в сумочке и сунула зажигалку мне под нос, прикрывая ее рукой от ветра. Пламя гасло три или четыре раза, между нами возникла неуклюжая возня, я попытался провернуть колесико своим большим пальцем, девушка не позволила и нечаянно ткнула мне пальцем в глаз. Наконец мы разобрались, и я сказал «спасибо». Она ответила «порядок» и быстрым шагом двинулась прочь, словно опасаясь, что я начну ее преследовать. Мое начальное удовлетворение от контакта несколько омрачилось оттого, что она заторопилась уйти. Наверное, от меня уже тянет безнадегой. Странно, внутри я чувствовал покой и свободу. Я свернул в Грин-парк, через который тек ручеек засидевшихся на работе клерков. Я разглядывал их лица, пытаясь угадать, что скрыто за устремленным в никуда взглядом — близкое тайное свидание, неудавшаяся карьера, просроченные долги по жилищной ссуде, непослушные дети, страхи и предвкушения новой интимной связи? Если и так, на лицах ничего не проявлялось. Я подошел к группе деревьев, у которых разыгралась последняя сцена позднего периода отношений с Мэри, искренне попытался уловить какие-либо эмоции, но ничего не почувствовал. Всего год прошел, а уже такое безразличие. Полная необратимость.

Не выходя на Пикадилли, я свернул к центру парка. Земля была рыхлая, осклизлая и черная. Мне показалось, что я стою за кулисами гигантского зеленого театра. Всего в нескольких метрах от меня шумел и играл огнями большой город, но в моем темном закутке я не привлекал ничьего внимания и мог спокойно подготовиться к выходу на сцену. По дороге мне попалась пара скамеек Одна была свободна, на другой свернулась темная фигура. Едва заметная в тусклом отсвете уличных фонарей, она запросто могла оказаться статуей. Я живо вообразил, как по всему Лондону внедряется новая общественная инициатива — повсюду, в подворотнях, парках и под мостами, ставить статуи не тем, кто командовал с капитанского мостика, всяким там Нельсонам, Гладстонам и Черчиллям, а тем, кто облеплял корпус корабля словно ракушки.

Я присел на скамью и, разумеется, закурил. Фигура пошевелилась и подняла голову. Человек внимательно посмотрел на меня, перешел в сидячее положение, погладил густую окладистую бороду и попросил сигарету.

— Пожалуйста.

— Благослови вас бог, сэр. Меня Гордон звать.

У Гордона был поставленный оксфордский выговор. Он протянул мне бледную, женственную руку с каемками грязи под длинными ногтями, напоминавшими пинту «Гиннеса» в негативном изображении.

— Недавно уволили по сокращению штатов?

— Нет.

Мне показалось, что я ответил излишне агрессивно.

— Если люди сидят на здешних скамьях по вечерам, то обычно по этой причине.

— Нет, это ко мне не относится.

— Гм. Несчастная любовь?

— Нет, не совсем.

— Значит, несчастная любовь. Либо одно, либо другое, это всегда так.

— Я же сказал «не совсем».

— «Не совсем» означает «да». Поживете с мое в Грин-парке, сами убедитесь.

Бродяга потянулся, разминая ноги после сна, я посмотрел на его ботинки. Пара толстых шерстяных штанов была надета поверх джинсов.

— Дело не в любви. Просто я кое-кого жду.

— Значит, петушок.

— Кто?

— Петушок Других причин не бывает — увольнение, любовь или петушистость.

— Я не… гей.

— Да ты не волнуйся, жильцы у нас в парке без предубеждений.

— Да не волнуюсь я ни капли. Просто я не гей.

Я не смог сдержать раздражения.

— Что, задело?

— Ни хрена не задело! Просто не гей я, и все.

— У тебя и девушка есть?

— Ну-у… нет, но это не значит, что я — гей.

Бродяга опять потянулся.

— Значит, несчастная любовь.

— Какого хрена! Угощаешь человека сигаретой, а он начинает тебя доставать.

— Извини.

Для забулдыги он был подозрительно бодр.

— Выпить есть что-нибудь?

— Нет, извини.

— Я бы сейчас выпил.

— Как ваш брат только пьет эту гадость.

— Какую гадость?

— Ну, какую… пьете «Тенненте Супер», «Эйч-Эс-Эл»[81] и прочую дрянь прямо с утра.

— Я гадость не пью, наглая морда.

Меня чуть не отбросило назад порывом его гнева.

— Все вы одинаковые, думаете, если спит на улице, значит, скотина.

— Извини, сказал, не подумав.

— Ни хрена не подумав, тут ты прав.

Гордон затоптал окурок, встал и, вытянув руки, сделал несколько наклонов. Я перешел в атаку:

— А у тебя тогда что? Увольнение, любовь или просто пидор?

Гордон посмотрел на меня по-отечески, приподняв бровь.

— По правде говоря, друг мой, и то, и другое, и третье. — Он рассмеялся. — Все три блядских резона и еще кое-что в придачу.

Я тоже засмеялся. Отчего-то я почувствовал теплоту и признательность.

— Пойти купить, что ли, выпивки?

Гордон закинул голову назад и тихо присвистнул.

— А вот это будет правильно.

— Ты что любишь?

— Красное вино.

— Меня тоже устроит, мигом сгоняю.

— Я никуда не тороплюсь.

Я пошел в «Шепард-Маркет», чувствуя, что делаю что-то не то. Еще немного, и он предложит подрочить за пятерку. И я, чего доброго, соглашусь. Однако все сомнения перевешивало ощущение свободы. Его трудно описать, но чувство было такое, что я непринужденно и легко, вместе с ветром, бегу вниз по склону холма. Билл с его притворным безумием, сидящие на его шее Дебби, Бен и Мюррей, долги по ссуде, еженедельные расчеты, кабальный уговор с Бартом, идиотская выходка у Тома, жалкие потуги с Сэди и верная себе, безнадежная Мэри, — я резко выздоровел от них, как от надоедливого гриппа.

В винном магазине купил две бутылки болгарского «Сухиндола», упаковку одноразовых стаканов и двойную пачку «Лаки Страйк». Когда я вернулся, Гордона на скамье не было. Возможно, я ему не понравился и он решил свалить.

— Гордон!

Из-за полосы черных кустов за моей спиной раздался голос:

— Подожди, я сру.

Не знаю почему, но меня чуть не стошнило. В двух минутах ходьбы на станции метро имелся общественный сортир, однако тошно мне стало не от пофигизма Гордона. Внутри меня что-то творилось, а что — я никак не мог разобрать. Ощущение свободы сменилось другим чувством — чувством скольжения юзом. Я открыл первую бутылку и наполнил стаканчики. Подошел Гордон, прочитал этикетку.

— Гм. Балканский товарец.

— Будем.

В слове соединились два смысла — беспечальная надежда на будущее и собственно тост. Мы пригубили вино. Оно было слишком холодное, и воздух тоже был слишком холодный, мы лишь почувствовали, что пьем какую-то жидкость и что у нее вяжущий вкус. Гордон повертел стаканчик перед глазами.

— Такой редкий урожай, сейчас заплачу.

— И терпкость, граничащая с резкостью.

Гордон неискренне посмеялся и повернулся ко мне:

— Ну, а теперь что?

— Что теперь? Доставать болт? Сосать пора?

— Что ты теперь здесь делаешь? Друг-то твой не пришел.

— Должен признаться, Гордон, что я почти в таком же положении, как и ты.

— В каком?

— Пытаюсь вернуть свою жизнь в нормальное русло.

Гордон вытащил сигарету из новой пачки, которую я положил на скамью.

— Я этого не пытаюсь.

Вот черт, он еще загадочность тут будет разводить.

— А что тогда? Валяй, рассказывай.

Он проверил уровень вина в бутылке.

— Пойла надо будет прикупить.

— Еще на час хватит.

Гордон зыркнул на меня горящими глазами.

— До тебя, видно, еще не дошло.

— Что не дошло?

— Сколько у тебя денег?

Мне не хотелось называть точную сумму, еще решит ограбить.

— Десять-пятнадцать фунтов.

И это было недалеко от истины, у меня оставалось около двадцати фунтов.

— Десять-пятнадцать… — пробормотал он про себя, — я тебя бесплатно завтраком накормлю, соображаешь?

— Хорошо.

— То есть если еще принесешь, с меня — завтрак.

Гордон потряс бутылку, допил стаканчик и вылил в него остатки из бутылки.

— А историю свою расскажешь?

— В виде бесплатного приложения.

— Ладно, тогда принесу.

Я подумал, что следовало бы уйти и не возвращаться. Мне становилось не по себе. Гордон был немаленьких размеров, такой меня запросто одолеет. Я встал и потянулся, стараясь не показывать виду. Если торопиться, подумал я, он меня раскусит.

— Ну, я пошел.

Гордон взглянул на меня, его лицо подергивалось под бородой. Он словно читал мои мысли.

— Я с тобой.

Сорок пенсов

Меня разбудила дрожь. Дрожал я сам. Возвращение в сознание, обычно занимающее пару секунд, на этот раз растянулось на несколько минут. Почти сразу удалось установить, что я лежу в спальном мешке внутри какого-то шалаша о шести углах. Передо мной расстилалась огороженная лужайка с разбросанными там и сям старыми деревьями. Деревья загораживали небо паутиной веток. Мимо с достоинством и сознанием собственной важности шествовали мужчины и женщины в черных костюмах и белых рубашках. На меня вдруг накатила паника-сон — неужто я снова в Оксфорде? Первый день выпускных экзаменов, а я не готов и одет не по случаю. Мозги начали лихорадочно искать тему для сочинения. Билль о правах? Протекционистская реформа? Законы о бедных?

Постепенно проявилась реальность. Я находился в Линкольнс-Инн-Филдз, меня привел сюда Гордон, мы допоздна говорили. Он приходит сюда за бесплатным завтраком, которые раздает группа сознательных адвокатш. Когда мне стало холодно, Гордон дал мне свой спальный мешок и ворох вонючих простыней. Я осмотрелся. Гордона нигде не было. Выбравшись из мешка, я приготовился к тому, что сейчас в голову долбанет похмелье. Удивительно, но похмелье не давало о себе знать. Я вспомнил, что не напивался, просто устал и болтал не в меру. Стоял не холодный, но пасмурный, точно тусклый металл, день. Мой отец называл такую погоду «волглой» — точное определение. Занятые собой, добрые на вид люди беззвучно шли по волглым дорожкам. Они волгло переговаривались на ходу, контуры тяжелых зданий, окружавших площадь, расплывались в волглом однотонносером свете. Я вылез из убежища и поискал глазами Гордона.

Вместо него я увидел Тома. Том шагал по дорожке мне навстречу, до него оставалось пятьдесят метров. Рядом с ним семенил пожилой коротышка, оба громко смеялись. Том покачивал тяжелым портфелем, стукая его, как школьник, о колени, а другой рукой делал широкие жесты, словно разбрасывал семена. Они были уже совсем близко. Я прикрыл лицо рукой, потирая переносицу. Проходя мимо, Том, не останавливаясь и не переставая говорить, скользнул по мне взглядом и отвернулся к собеседнику. Затем обернулся словно ужаленный. Я примерз к месту и закрыл лицо рукой, как бы закрываясь от солнца. Том и старик ушли. Как пить дать узнал. Я-то узнал его аж за пятьдесят метров. Почему он не остановился? От неожиданности? От стыда? Из милости? Я посмотрел по сторонам.

Трудно не понять, что я ночевал под открытым небом. У ног кучей лежали смятые простыни и спальный мешок, рядом стояли ботинки — еще один шаг навстречу одичанию. Я решил найти какой-нибудь завтрак и обдумать план действий. Порывшись в карманах, обнаружил пятерку и горсть мелочи, всего около восьми фунтов. Проверил карманы пальто — пусто. Тридцать фунтов, паспорт и ключ от камеры хранения в Виктории пропали. Я похлопал ладонями по спальному мешку, там их тоже не было. До меня дошло, что Гордон смотался с концами.

— Нет, какая сволочь.

В отчаянии я пнул груду тряпья. Стало чуть-чуть легче, и я пнул ее еще раз двадцать, выкрикивая бессвязные ругательства. Через минуту я начал задыхаться, немного отдохнул и снова принялся пинками разбрасывать тряпки по лужайке и дорожке. Они разлетались в стороны, а я молотил их ногами без разбору, рыча и хекая до самозабвения. На этот раз внимание прохожих я привлек, но не надолго. Повернув голову или показав пальцем, они шли себе дальше.

Не переставая топтать простыни, я начал юродствовать:

— Смотрите на меня! Смотрите!

Потом выдохся и плюхнулся на землю. Хотелось курить. Оказалось, Гордон и сигареты спер. Я опять накинулся на его добро.

— Какие они красивые… Как ваши рубашки.

A-а, хер с ними, все равно никто несмотрит.

Полежав немного, я аккуратно сложил простыни в шалаше и направился к метро. И заблудился. Живу в Лондоне десять лет, а в этих местах ни разу не бывал. Я бесцельно плелся мимо магазина париков и паба с выгравированной на стеклянных дверях надписью «Частный бар». Выяснилось, что я иду по Кэри-стрит. Название показалось знакомым, чем-то улица была знаменита, но чем именно — я не мог вспомнить.

Вот я уже и на Чансери-лейн. Лавка портного с вывеской «Госслужащие — Юристы — Муниципалы — Ученые», которая точно отражала дух квартала. На воротах и дверях гостеприимные таблички: «Посторонним не входить» и «Частная собственность». Я прошел дальше, унылый вид безликих кварталов доходных домов Холборна почти вызывал облегчение. Спустя две минуты я нырнул в мерно движущуюся, неброско одетую толпу подземки. Гордон оставил в ячейке камеры хранения только дневник Билла Тернейджа и несколько папок с моим «матаном». Я купил сигарет и уселся в кафе на Эклстон-стрит с чашкой слабого, сладковатого чая. Делать было нечего, и я принялся листать дневник Билла. Тут мне пришла в голову мысль. Я достал папку со своими рейтингами. Мысль подтвердилась. Сторонний наблюдатель мог бы заключить, что оба документа написаны одним и тем же лицом — мрачные, злорадные подсчеты, дикие припадки сквернословия, болезненная сосредоточенность на жалости к себе и смраде в собственной душе. Впервые я видел себя столь отчетливо со стороны. У меня появилось то же ощущение, что и тогда в гостях у Тома, — словно какой-то тяжелый объект летит на меня с большой скоростью, намереваясь причинить мне зло. У объекта было лицо Барта. Вместо того чтобы сдрейфить и впасть в уныние, я стал мысленно приближать момент столкновения, мне хотелось, чтобы наступила развязка, большая жирная точка, чтобы сила инерции довела дело до конца.

Я вышел из кафе, бросил дневник Билла и свои бумажки в урну на Пимлико-роуд и направился к Челси-бридж.

Минут десять я наблюдал, как люди прыгают вниз с моста на эластичном канате. Организаторы запускали сразу по двое прыгунов, связанных вместе как заложники. Парочка бросилась вниз и взлетела кверху. Движение состояло из двух частей — жуткое стремительное падение, переходящее в замедленный полет, потом люди достигали низшей точки, крик сменялся смехом, прыгуны, поболтавшись в воздухе вверх-вниз, останавливались. Когда парочку на лебедке подтягивали наверх, девушка заметила меня и выкрикнула:

— Попробуйте! Обязательно попробуйте!

Парень помахал мне рукой. Я помахал в ответ и крикнул:

— Я как раз собираюсь.

Еще через двадцать минут я был в «О’Хара». До открытия оставалось полтора часа, но внутри уже мелькали люди. Я вошел. Ресторан ломала изнутри бригада рабочих, запорошенных известкой. Один с топором нападал на барную стойку, двое его приятелей крушили кухню.

— Че надо?

— Я здесь работаю. Хотел спросить, что здесь происходит.

— Че ты делаешь?

— Работаю я здесь.

— Не, паря, уже не работаешь. Закрыли вас две недели назад, а нас вызвали ломать.

— То есть как закрыли?

— Закрыли на хрен, и все, я откуда знаю, обанкротились, говорят. Кто-то купил, а мы теперь делаем перелицовку.

— Ни фига себе.

— Придется тебе, паря, другую работу искать.

Рабочий захихикал и принялся разделывать бар, но вдруг остановился.

— Как тебя зовут, гришь?

— Фрэнк Стретч, я здесь менеджером работал.

Рабочий немного подумал, фыркнул и отправился на кухню, перешагивая через шнуры питания и кучи штукатурки. Я вышел на улицу. Что-то непонятное творится. Рождество отработали по лучшему разряду, собирались открывать еще два филиала. Как это могло случиться? Может быть, это какая-нибудь изощренная махинация, чтобы уйти от налогов?

Через дорогу находился офис агента по торговле недвижимостью. Я зашел и спросил одного из бойскаутов-переростков, что случилось с баром. Он с утомленным видом оторвался от «Дейли мейл»:

— Точно неизвестно, но наши говорили с их начальством пару недель назад. Вроде как бухгалтер сбежал с кругленькой суммой, а хозяин таскал деньги из кассы и оплачивал ими игорные долги. У них было пять или шесть ресторанов, все как в унитаз смыло.

— Боже.

— Полиция на прошлой неделе приезжала. Кто-то ночью туда забрался и пытался устроить пожар. Там же наверху квартиры, люди могли погибнуть.

Наверняка дело не обошлось без Дубины Брайана. Я подошел к стеклянной витрине и посмотрел сквозь нее на «О’Хара».

— Ты работу у нас ищешь?

— Я? Нет уж, приятель. Ваша контора битком набита дипломированными придурками с замашками яппи.

— Да-а, что есть, то есть. Но у нас не так уж плохо.

Я зашел в соседнее кафе, пытаясь сообразить, как быть дальше. После уплаты шестидесяти пенсов за диетическую кока-колу от моей наличности осталось меньше одного фунта. За шмотки, что на мне, на барахолке дадут не больше восьми пенсов.

Я пребывал в отупении. Мне представлялось, что я приползу на животе к Барту и попрошусь обратно на работу. В голове не укладывалось, что Барт как последний дурак все профукал. Через пятнадцать минут я вышел из кафе, так и не решив, что делать. Постоял на тротуаре, бесцельно озираясь по сторонам и сочиняя в уме некролог для бродяги, который женился на графине. Пока я воображал, как мой «роллс-ройс» въезжает на конный двор, по направлению от Клапам-Коммон, визжа тормозами на поворотах, выскочил белый фургон. Он резко остановился на широкой мостовой перед «О’Хара», дверь водителя распахнулась, и из нее выпрыгнул Брайан. На пассажирском сиденье сидел Барт. Брайан тяжело дышал. Рубашка ядовито-зеленого цвета была заправлена в серые тренировочные брюки.

— А вот и Стретч! — заорал он.

— Брайан, в чем дело?

Я проверил, нет ли машин, и засеменил на ту сторону улицы.

— Ничего-ничегошеньки. Ты как, не хочешь проехаться со мной и с Грэмом?

— Куда?

Барт наклонился и что-то шепнул Брайану.

— Поехали с нами, у нас для тебя деньги отложены, пособие по увольнению или как там.

Барт что-то протянул ему из машины, Брайан постарался спрятать предмет. Тут мне все стало ясно. Я попытался вернуться в офис агента, но дорога была запружена. Брайан оказался не из пугливых Оказавшись перед капотом одной из машин, он чуть не разбил его вдребезги кулаком. Я увернулся от автобуса — водитель тщетно давил на клаксон — и побежал в сторону Клапам-Коммон. Я бежал, не оглядываясь секунд двадцать, но путь мне преградила еще одна улица, забитая быстро несущимися машинами. Я свернул на посыпанную гравием дорожку, ведущую во двор многоэтажки. Бежать пришлось недолго, боковой выход из двора перегораживала решетка. Для кино сцена не годилась, таких коротких погонь еще никто не снимал. Выходя из двора навстречу Брайану, я постарался успокоиться и напустить на себя беспечный вид. Брайан, смешно задрав голову и размахивая руками, совершал рекордный забег всей своей толстожопой жизни. Он резко остановился передо мной.

— Все хорошо, Брайан. Я понял, понял.

— О-о, нет, парень, ни хрена ты не понял.

Под мышкой у Брайана пряталась короткая черная дубинка.

— На твоем месте я бы не стал больше убегать.

Он проводил меня до фургона и втолкнул внутрь. Барт встретил меня молча. Я сидел среди тряпок и липких банок с краской, и желудок мой скручивало от дурных предчувствий. В мозгу вспышками мелькали сцены предстоящего насилия, но я полностью с ним примирился. Лишь бы кончилось побыстрее. Они включили легкую музыку. Сначала передавали «Иглз», потом Джона Денвера, Барт фальшиво подпевал.

— Удиви меня еще раз, — просил «Иглз» с Бартом вкрадчивым диминуэндо.

Через лобовое стекло я мог следить, куда мы едем. В основном было видно нависшее небо, иногда серую пелену прорезали верхушки высоких домов. Фургон шатало и швыряло на большой скорости, наконец Барт резко свернул налево. Скорость снизилась до черепашьей, потом фургон мягко повернул направо и остановился. Они вышли и топтались, что-то бормоча, снаружи, словно обговаривали последние детали. Но вот Брайан открыл заднюю дверь:

— Выходи, голуба.

Нас окружал новый, ухоженный жилой массив с невысокими домами из добротного красного кирпича — размашистое факсимиле мещанского района. Окна закрывали вычурные тюлевые занавески, по подоконникам лепились фарфоровые таксы и хрустальные балерины. Мы явно находились в Южном Лондоне, так как не проехали и десяти минут, но для меня что Лондон, что Минск — теперь было все равно. Наш брат, выходец из среднего класса, даже если за душой остается всего сорок три пенса (как у меня), не заглядывает в жилмассивы. Даже в такие, где есть тюлевые занавески и коллекции статуэток Мне и встречать-то никого из живущих в жилмассивах не приходилось. За десять последних лет я точно никого не встречал, кроме Барта и Брайана. Теперь меня привезли сюда навешать кренделей, и вряд ли после такой рекламы мне захочется бывать здесь чаще. Брайан, легонько придерживая меня за локоть, потянул к боковому входу одного из домиков. Барт повозился со связкой ключей, тяжелой и костистой, как набалдашник палицы, и впустил нас внутрь.

Кухня сияла чистотой: линолеум розовый с бежевым, шкафы из фальшивого красного дерева с окошками в фальшивых свинцовых оправах, стойка из фальшивого мрамора с фальшивыми глиняными горшками. Я успел разглядеть, потому что меня оставили одного на несколько минут. Наверху, очевидно, шел серьезный разговор. В кухню в распахнутом кожаном пальто вошла Мосасса, подружка Барта, у нее была задница размером с бочку и полинезийско-кубинская внешность. Мосасса сгребла со стойки какие-то ключи и глянула на меня. Изогнутая бровь и скривившиеся губы демонстрировали сочувствие и сожаление.

— Мне очень жаль, милый.

Она вышла раньше, чем я успел ответить, и меня тут же позвал в комнату Барт.

Я вошел спокойно, но во рту пересохло. Барг присел на корточки у стереосистемы, поставил Селин Дион, увеличил звук и указал мне на стул перед камином.

— Вот беда, Фрэнк, не следовало тебе сюда возвращаться, сам знаешь.

Я не мог придумать, что отвечать.

— Ведь ты хороший парень. По тебе не скажешь, что ты на такое способен.

Барт говорил озабоченным тоном, от которого меня пробирала дрожь.

— На что именно?

— Какого хрена, не прикидывайся дурачком, Фрэнк Сорок штук Нельзя смываться, когда ты должен сорок штук Нельзя просто так взять и смыться.

— Сорок штук?

— Да ладно, не ломай комедию. Ты же не дурак До Тони мы тоже еще доберемся.

Я посмотрел на свои руки, вцепившиеся в брюки на промежности. Тони, вот дуралей.

— Если ты их вернешь, все будет путем. Все забудем.

Завывания Селин Дион достигли критической точки. Они увлекали меня за собой, не позволяя сосредоточиться на теме разговора.

— Фрэнк, скажи что-нибудь. Где деньги?

— Не знаю.

— Подумай, Фрэнк.

— Нет, я правда не знаю.

— Куда ты их дел?

— Звучит слабо, но… я их не брал. Я понятия не имею, где они.

— Ну да, конечно. На другой день, как ты пропал, Тони Линг тоже пропадает, сорок штук пропадают, а ты ничего не знаешь.

— Честно, Барт, я не знаю.

— Скажи, где деньги, Фрэнк, и все будет нормально, — угрожающе промурлыкал Брайан.

Я покачал головой. Барт понизил голос:

— Второй вариант тебе не понравится, Фрэнк.

Я поднял голову и развел руками:

— Послушай, Барт. Нет у меня никаких денег, ни сорока тысяч, ни сорока фунтов. Даже сорока пенсов нет. Я не брал. Честное слово. Да мне бы и духу не хватило.

Барт покачал головой.

— Я тебя что-то не пойму. До этого ты был классный парень, Фрэнк, или я думал, что классный. Нормальный, конкретный парень. Ну что ты затеял? Пытаешься сам себя загнать в жопу? Ты этого добиваешься? Ты же не дурак, чтобы делать ноги с бухгалтером-китайцем, прихватив сорок тысяч. Ты не мог не знать, что фокус не выгорит. Это — Лондон, и это — реальность. Мы здесь, и ты с нами, это — реальность.

Барт для доходчивости постучал мясистой лапой по подоконнику.

— Некоторые могут не знать, но ты не настолько глуп.

— Видимо, настолько.

— Значит, ты не собираешься возвращать деньги?

— Я же говорю, я хотел бы отдать, да не могу.

— А что Тони Линг? Не надо мне говорить, что ты не знаешь, где он.

— Послушай, давай мы закончим эту волынку?

— Закончим, не волнуйся.

Барт подошел вплотную, наклонил бычью башку.

— Если мы не найдем Тони, то займемся тобой.

Дыхание Барта пахло мятой. Он был помешан на личной гигиене. Личная гигиена — уродливая сестра необузданной агрессии. Барт отступил назад.

— И последнее, Фрэнк. Не вздумай идти к легавым. У нас куча людей, которые горят желанием устроить тебе подставу.

— Как это? Я действительно…

Барт начал загибать пальцы.

— Три месяца брал деньги из банка, иногда по пять тысяч в неделю, все наличкой, без записей. У них есть видеозаписи из банкоматов и кассовых залов, у меня везде приятели. Тебе крышка.

— A-а, какой я дебил.

— Дошло.

Барт распрямился, потер лицо ручищами-отбивными.

— Барт, могу я тебе задать пару вопросов?

— Только быстро.

— Как та меня нашел сегодня утром?

— Ребят в «О’Хара» проинструктировали, чтобы тебя высматривали. Мы знали, что ты рано или поздно появишься.

— Какой дебил.

— Все?

— Последний вопрос. Как ты умудрился разориться?

— Я не разорился. Это — маневр.

— Значит, тебе эти сорок штук не нужны вовсе?

— Не говори глупостей, Фрэнк.

Я подумал и сунул руку в карман пальто.

— Кстати, Барт, у меня для тебя есть подарок.

Я вытащил карикатуру Сэди, где Барта пялил в зад дьявол. Он посмотрел на нее и только покачал головой.

— Это я нарисовал.

— Ну, Фрэнк..

Барт тщательно задернул шторы, чтобы в комнату не проникал ни один луч дневного света, и вышел из комнаты. Брайан встал, расправил плечи и взял дубинку с фальшивого дивана.

Я успел подумать о трех вещах Во-первых, что смогу перенести все, лишь бы не раскрошили зубы. Во-вторых, спасибо тебе, господи, что все кончилось. В-третьих, что воистину больше всего на свете я ненавижу Селин Дион.

Ноль

Брайан сделал свое дело тщательно, не пропустив ни одной части тела. Работа профессионала — не искалечил, но и места живого не оставил. Когда я очнулся в больнице, правая рука была на перевязи, лицо в тампонах и пластыре, в груди саднило при каждом вдохе, ноги опухли и затекли. В приступе паники я ноющей от боли правой рукой пересчитал зубы — все на месте. Меня переодели в пижаму. Пижама пахла грудными младенцами и прачечной. На соседних койках никого не было — просто чудо, — зато чуть дальше в палате кипела бурная деятельность, как на автовокзале в Дели. Люди толкались, слонялись, чихали, кричали и плакали. Благослови, господи, общественное здравоохранение, сокровище нации, твою мать.

Я попытался вытянуть шею и посмотреть на часы. Брайан и до шеи добрался. Не пренебрегая мелочами, он сделал так, чтобы я мог только ворочать глазами, и любое другое движение причиняло боль. Уставив глаза в горчичного цвета потолок, я начал тихо смеяться. Грудь разламывало от боли, отчего позывы на смех только усиливались. В поле зрения появилось лицо чернокожей медсестры. Табличка, пришпиленная на пышной груди, сообщала, что сестру зовут Крессида.

— Боже, сэр, у вас нет повода для смеха.

— Который час?

— Почти три.

— Что здесь делают все эти люди? У вас тут как в лагере для беженцев.

— Пришли навестить друзей и близких, это не запрещено. К вам тоже, наверное, скоро придут.

— Мне бы вашу уверенность.

Сестра поправила мою постель и положила холодную ладонь мне на лоб.

— Что с вами случилось?

— Полез в драку и проиграл.

— Да-а, дела…

— По правде говоря, я даже ни разу его не достал.

Сестра укоризненно хмыкнула и разгладила рукой свою грудь.

— Ничего страшного. Одни синяки и ссадины. Есть хотите?

— Нет. Как я сюда попал?

— Вас нашли у входа в приемный покой. Какая-то добрая душа сжалилась.

— Имел я такую доброту.

— Однако, сэр, не могли бы вы не ругаться?

— Извините, сестра.

— Еще вопросы есть? А то мне пора идти.

— Как долго меня здесь продержат?

— Два-три дня. Правую руку нужно немного прооперировать. Как вас хоть зовут? При вас не было никаких документов. Вы для нас прямо загадка какая-то.

— Фрэнсис Дин Стретч.

Сестра черкнула имя в блокноте.

— Адрес?

— Ха. Нет у меня адреса.

— О господи.

Беседа мне нравилась, она текла естественно, по-домашнему. Мне захотелось, чтобы Крессида пригласила меня в гости. Такая мысль, похоже, не приходила ей в голову. Интересно, а член мой она видела? Я быстро потрогал его рабочей рукой, чтобы проверить, не успел ли Брайан и там навредить. Орган пребывал в некотором смущении, но вроде бы не пострадал.

— Сестра, пока вы не ушли, не могли бы вы принести бумаги и пару конвертов с марками?

— А может, вам лучше воспользоваться телефоном? Вы же ходячий больной, вам это известно?

— Нет, я хочу написать письмо, точнее, три письма.

— Конечно. А деньги у вас есть?

Я не поверил своим ушам.

— Кажется, мелочь в штанах завалялась.

— Я проверю и распоряжусь, чтобы принесли.

Я решил, что настало время для честных, униженных извинений, и чувствовал себя Шекспиром на склоне лет. Душу переполняла тяга к покою и примирению. Интересно, позволительно ли мне, обидчику, раздавать прощения? Я решил, что позволительно, надо только насыпать на голову побольше пепла.

Времени оставалось мало. Если не поспешить с отправкой, то письма дойдут до получателей, когда меня уже выпишут. Меня устраивал только эпистолярный жанр — в отличие от телефона и разговора с глазу на глаз он позволял избежать расспросов и до минимума сводил возможность ссоры.

Другая медсестра, австралийка с рыхлым телом и щелястыми зубами, принесла писчую бумагу и сказала, что займет мне фунт, чтобы я мог расплатиться. Из моих шмоток они натрясли только сорок девять пенсов, что было на шесть пенсов больше, чем я ожидал там найти.

Письма адресовались Тому с Люси, Генри и, конечно, Мэри.

Правая рука была обездвижена и бесполезна, писать приходилось левой, что придавало почерку трагизм. Больше о письмах мне нечего сказать. Достаточно отметить, что это были самые подобострастные, заискивающие, раболепные письма, которые никому не пожелаешь получать, и что каждое слово в них было прокалено правдой.

Том бочонком вкатился в палату в три часа на следующий день. За ним развевалось черное пальто, он нетерпеливо качал головой. На лице Тома застыло серьезное, почти мрачное выражение. Он даже не поздоровался.

— Какого черта.

— Что?

— Ты только посмотри на себя. Что случилось?

Тон был скорее нетерпеливый, чем участливый.

— Я задолжал кое-кому деньги.

— Нетрудно догадаться. Подавать в суд будешь?

— Нет, мне по заслугам досталось.

— Фрэнк, это — твое личное дело, но я с тобой не собираюсь нежничать только потому, что тебе больно.

— Что ты имеешь в виду?

— К твоему сведению, Люси просила меня не приезжать.

Я постарался расслабить тело в постели и приготовился к взбучке.

— Из-за тех выходных?

Том покачал головой:

— Это только часть, я даже не знаю, с чего начать.

Том сцепил руки, уперев большие пальцы друг в дружку. У него явно накипело на душе.

— Во-первых, независимо от того, правильно или неправильно мы сделали, пригласив тебя, ты все-таки приехал. Если ты весь балаган подготовил заранее, то в реальности он смотрелся еще хуже, чем ты думаешь. Во-вторых, если перейти к деталям, то твои рассказы насчет того, как ты спал с Люси, — жалкий фарс. Ты какого эффекта ожидал? Неужели ты думал, что я об этом не знаю и что она мне ничего не говорила? Мы это прожевали и выплюнули много лет назад. Я разобрался в том, что произошло, поступок был глупый, и мы о нем забыли.

Том от избытка энергии театрально хлопнул себя ладонью по лбу.

— Самое для меня удивительное — то, что ты все эти десять лет держал и пестовал эту мыслишку у себя в башке. Неужели тебе не ясно, каким уродом ты выглядишь? Выходит, ты провел последние десять лет, выжидая удобный момент, чтобы сказать мне, что спал с моей женой? А о последствиях ты не задумывался? Приберегал для самого важного момента в нашей супружеской жизни?

— Как Люси?

— Ох, мать твою, и как же там Люси? Лучше, намного лучше, потому что не видела тебя два месяца.

— Ну что ты, Том, я…

— Нет, честно. Я совершенно серьезно.

— Неужели все так плохо?

У Тома вырвался возглас досады. Он опять покачал головой — как папаша, не верящий дурным вестям о сыне.

— Оставим Люси. Почему ты не позвонил моему отцу насчет работы?

— Чего?

— Я из кожи лез вон, чтобы тебе дали работу. К интервью ты не соизволил подготовиться, нес всякий бред. Отец сказал, что тебе нельзя доверить даже заварку чая. Но я убедил его дать тебе еще один шанс, сказал, что ты со странностями, но на самом деле хорошо пишешь, редактор звонил тебе три раза и оставлял сообщения, а в ответ звонил Генри и говорил, что ты уехал.

— О господи.

— Куда ты, кстати, уехал?

— В Донкастер, Суффолк.

Том ринулся в очередную атаку:

— Если ты думаешь, что я зол, то ты еще не видел Мэри. Какого черта, Фрэнк, что ты пытаешься себе доказать?

— Знаешь, Том, что я думаю? Я думаю, что пусть Мэри засунет свою обиду себе в задницу. Мне нассать с колокольни на то, что она думает. Зачем она хотела, чтобы я приехал в тот вечер? Не иначе чтобы похвастать своим дерьмовым дружком, ткнуть меня носом в дерьмо.

Том снова взвился:

— Это ты дерьмо! Отлично, Фрэнк, очень убедительно. Да она же любит тебя или любила раньше. Не хотела терять с тобой контакт, хотела, чтобы мы с Люси могли приглашать в гости и тебя, и ее. На самом деле она хотела показать — видишь, мы разбежались, ты мне сделал больно, но я не раскисаю.

— Я ей сделал больно? Она не раскисает?

Ой, как нестерпимо ломит в груди, когда жжет возмущение.

— Ты меня поражаешь, Фрэнк Похоже, ты решил наломать дров где только сможешь. Скажу тебе напрямик мы с Люси долго думали — ты, похоже, считаешь, что всю жизнь работать официантом — это нормально, но мы думаем иначе.

«Мы?» С какой стати он заговорил как Маргарет Тэтчер?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты способен на большее, и мы считаем, что часть твоих проблем, да почти все они — в том, что ты не дотягиваешь до своего… — Том засопел, подступая к драматической развязке. — Да, Фрэнк, мы с Люси долго об этом думали…

— О чем конкретно?

Том опять засопел.

— Мы в тебе ошиблись, Фрэнк Ты считаешь себя ничтожеством и тратишь массу времени на то, чтобы и других убедить, что ты — ничтожество. Нам надоело.

— Спасибо, Том.

— Тебе, возможно, трудно смотреть в лицо правде, но мы считаем, что больше откладывать нельзя.

На несколько секунд наступило молчание. Том сложил руки на круглом брюшке. Он смотрел на меня без тени сомнения в своей правоте.

— Не знаю, что и сказать.

— Не надо ничего говорить, просто подумай. И реши для себя, что из этого следует.

Я уже все и без него обдумал. Подумал даже о том, что мой друг превратился в самодовольного, возомнившего о себе чистоплюя.

— Значит, вы больше не хотите, чтобы я был крестным отцом вашего ребенка?

Том поерзал на стуле.

— На данный момент это — не главный вопрос. Поживем — увидим. Пусть Люси решает, как быть.

— Значит, ты отказываешься со мной дружить, потому что я не преуспел в жизни?

— Это не совсем верно. Но, естественно, если ты будешь вести себя как раньше, вряд ли есть смысл продолжать отношения.

Том поднялся и посмотрел на часы.

— Я всегда знал, что ты — тори, Том. Не пойму, когда ты успел стать нацистом.

— Мне пора возвращаться. Выпишут, позвони. Ты где остановишься?

— У тебя?

Том выгнул бровь:

— Я сказал, будут выписывать — позвони, обсудим.

Том ушел. Я лежал и впитывал новость. Некоторые его слова глубоко меня задели. Что верно, то верно: я недооценил серьезность моей пьяной выходки у него в гостях, а потому теперь меня мучили угрызения совести. Весть о том, что отец Тома предлагал мне работу, застала меня врасплох. Однако я не чувствовал за собой особой вины. Ну не отвечал на звонки. Все равно бы отказался.

Обвинения в моей ничтожности вряд ли содержали для меня что-то новое. И все-таки мне не давала покоя мысль о движущих мотивах Тома. Вопросов было два, и на оба напрашивались неприятные ответы: а) какой человек станет называть своего лучшего друга ничтожеством? б) до какой степени нужно быть ничтожеством, чтобы твой лучший друг назвал тебя ничтожеством?

Я пришел к выводу, что не только оба вопроса, но и оба ответа имеют одинаковую важность: а) такую вещь может сказать только лучший друг, переставший быть лучшим другом; б) полным ничтожеством.

Для проверки ответа б) я быстренько прикинул «матан». Аргумент получился сильнее некуда:

Любые попытки найти изъян в расчетах яйца выеденного не стоили.

Спустя полчаса после визита Тома я впервые за два дня попытался встать. Думал, будет хуже. От болеутоляющих таблеток кружилась голова, но, обретя равновесие, я уже не чувствовал особой боли. Крессида наблюдала за мной на расстоянии и добродушно посмеивалась. Я помахал ей, скрючившись как инвалид, она протяжно рассмеялась, и я побрел прочь в поисках разнообразия. В конце палаты стоял стол с журналами — женскими изданиями и старыми каталогами машин. Обнаружив пару номеров «Деревенской жизни», я прихватил их в постель — почитать объявления. Товар предлагался первоклассный: поместье на сорока акрах у границы Сюррея и Берка, два теннисных корта, крытый бассейн, искусные фотографии в три четверти с затененным объективом. Я рассмотрел фото девушки недели — какой кошмар для евгеников! — и прочитал статью о скачках в Дорсете. Ученые называют подобные действия «сублимацией».

Когда я принялся за статью о новом лекционном зале в Глиндборне, у моего ложа возникла Мэри, одетая в черный адвокатский костюм. Она выглядела еще менее дружелюбно, чем Том.

— Что случилось?

— Подрался. Из-за денег.

— Я получила твое письмо.

— Значит, Том передал.

— Угм.

— Как ты думаешь, как он?

— Ты его окончательно достал.

— Н-да. Он только что здесь был.

— Я знаю.

— Спасибо, что приехала навестить.

— Я думаю, что ты не будешь меня благодарить, когда я закончу.

— Ой, нет, только не надо опять по яйцам.

— А ты как хотел?

Мэри замолчала. Глядя в потолок, я слышал, как она тяжело дышит через нос.

— Какое унижение.

— Что, мое?

Мэри грустно усмехнулась:

— Молодец. Нет, не твое. Мое, конечно. Перед Дэвидом. Наше с Дэвидом перед Томом и Люси. Для меня тот уик-энд был очень важен, а ты, Фрэнк, из кожи лез, чтобы поставить меня в неудобное положение.

Я глянул на Мэри. Она сидела на стуле для посетителей, сжав кулачки и гневно наклонив голову. Совершенно непонятно, как она могла оставаться моей девушкой шесть лет. Когда у Мэри такой вид, с ней невозможно спорить. Она ни на дюйм не уступит, с каждым витком спора становясь все жестче. Во гневе Мэри неутомима.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Извинился.

— Я в письме извинился.

Мэри презрительно махнула рукой:

— Это не извинения, это цепочка дешевых оправданий и жалкое самобичевание.

— А что тогда, по-твоему, извинение?

На это она ответила лишь раздраженным шипением. Потом встала и подошла к изножью кровати посмотреть на табличку с диагнозом. Тихо вздохнула.

— Тебе здорово досталось.

— Спасибо на добром слове.

Она полистала странички с графиками. Ее непослушные волосы были забраны в бронированный узел. Мэри все еще была красива, под черным офисным панцирем еще различалась стройная фигура, но мне она казалась начисто лишенной признаков пола. Пропитанная увлажняющими кремами, начищенная до блеска, причесанная и лоснящаяся, с чуть осыпавшейся по уголкам рта пудрой, она являла собой загустевшую и высохшую разновидность прежней Мэри. Пусть Дэвиду достанется ее тело. Вряд ли он когда-либо сможет хоть немного приблизиться к ее душе. Я так и не смог.

— Мэри, почему мы пробыли вместе так долго?

Она взглянула на меня и, не раздумывая, ответила:

— По привычке, по инерции, со скуки, из трусости, от страха.

— А взаимное презрение, ты о нем не забыла?

Мэри принялась застегивать черное жесткое пальто.

— Я никогда не относилась к тебе враждебно, Фрэнк Просто я тебя дочитала, как книгу.

Мне бы и в голову не пришло такое кому-нибудь сказать. А что, если моя единственная помеха в жизни — это то, что я слишком добрый? Я немедленно дал ход этой теории:

— Прости, Мэри.

— Этого недостаточно, сам знаешь.

— Нет, ты не поняла. Прости за то, что не был с тобой честен до конца.

Она вопросительно, но с некоторой опаской наклонила голову.

— Продолжай.

— Этот мужик, с которым ты трахаешься, этот надутый, самовлюбленный, нудный, не понимающий шуток, лицемерный выскочка слишком хорош для тебя.

Ее лицо сморщилось, как у ребенка перед приступом рева. Заметив, как она вскинула руку, я закрыл глаза. Пощечина получилась в полсилы, но мое побитое, опухшее лицо слабо держало даже такой удар. Я слышал, как Мэри развернулась, клацнув каблучками от «Гуччи».

Мой внутренний голос уже спешил подвести итоги встряски, которую задали моей нервной системе. Эге, так вот какая она, боль, как интересно, сверхъестественно и воистину абсолютно ее действие.

Весь следующий час я пролежал с закрытыми глазами, поражаясь способности моего тела испытывать сильные ощущения. Когда я снова открыл глаза, в палате было тихо. У любого пациента вид был еще хуже моего. Крессида говорила, что меня поместили в хирургию. Страшно было даже подумать, через что предстояло пройти этим бедолагам. В основном там лежали бедные старики. Одна женщина была такая толстая, что ей выделили низкую и очень широкую специальную кровать. Когда она гуляла по палате, кожа у нее на щиколотках собиралась складками, как тяжелая драпировка. Как люди умудряются дойти до такого состояния? Через два часа, когда звенящая боль в щеке и челюсти начала успокаиваться, в палату ворвался Генри. На нем была дорогая альпинистская куртка. У Генри имелась одна хорошая черта — когда у него заводились лишние деньги, он тратил их на самые лучшие анораки. Подобное поведение свидетельствовало о положительности его натуры, доброта Генри воспринималась сейчас как бальзам. Он придвинул стул, оседлал его, обхватил спинку руками. Полагаю, что все вокруг заметили, как много у меня посетителей и как хорошо они ко мне относятся.

Генри привез мне пакет с апельсинами, бутылку «Аква Либра» и набор из шести моих любимых сортов сыра. А еще он привез письма.

— Однако ты в жопиусе, Фрэнк.

— В каком смысле?

— Судебные приставы, повестки, телефонные звонки с угрозами.

— С угрозами?

— Да, от некого Брайана из «О’Хара».

— Он меня уже нашел. Поэтому я здесь.

— И от Мэри.

— Она меня тоже нашла. Пока я был здесь.

— Ну, блин.

Генри обвел палату сонным взглядом.

— Давай разберем почту.

Он запустил руку в карман и выложил мне на живот толстую стопку государственно-юридических, муниципально-академических конвертов. Академических, потому что требования, которые в них содержались, были чисто академического свойства, мне их ни в жизнь не выполнить.

— Я их все пооткрывал. В основном из банка и от кредитных контор, лишение прав пользования и тому подобные штуки.

— Генри, будь добр, накостыляй мне как следует, чтобы меня оставили здесь еще на пару дней.

Генри подстригся. Его непослушные локоны присмирели, но не сдались окончательно. Но привычка заправлять волосы за уши сохранилась.

— Насчет квартиры. Можешь вернуться и пожить у нас еще несколько недель.

— Ты серьезно?

— Серьезно в двух частях И насчет вернуться, и насчет только нескольких недель. Пора тебе уже и самому пошевелиться, знаешь ли.

— Давай сходим покурим.

Крессида говорила, что в конце коридора имелся аварийный выход, где разрешается курить. Пришлось натягивать раздолбанные ботинки и куцее пальто — больничного халата мне не хватило. За дверью Генри быстренько набил травой гильзу от «Мальборо Лайт».

— Вот, Фрэнк, возьми. От болей помогает.

— Спасибочки.

Я и так уже плыл от смеси никотина и болеутоляющего. Косяк отправил меня в тропосферу. Когда я зашатался, Генри потащил меня обратно в кровать и уговорил съесть апельсин.

Я смог обрести дар речи только через несколько минут. Генри тем временем листал «Деревенскую жизнь».

— Генри.

— Да?

— Ты считаешь меня ничтожеством?

— Ну ты спросил.

— Значит, считаешь?

Он продолжал листать журнал, кривя губы в попытке подобрать ответ.

— Я бы сказал, что ты отнюдь не ничтожество, но ты явно не в форме.

— Кажется, мне еще никто не говорил более приятных слов.

— Спасибо. Когда тебя выписывают?

— Послезавтра.

— Приезжай. Лотти будет дома, даже если меня не застанешь.

— Спасибо, друг.

Генри бросил журнал на кровать.

— Пойду я лучше. Скучно здесь у вас.

— Ага.

Генри налил мне бокал «Аква Либра», подхватил апельсин и направился к двери.

— Да, девушка еще какая-то звонила. Салли, кажется.

— Сэди.

— Может быть. Я где-то записал ее номер.

Обыскав почти все семьдесят карманов анорака, Генри извлек желтую липучку, исписанную его миниатюрным чистеньким почерком научного работника.

— Точно. Сэди. Просила, чтобы ты позвонил.

Генри запахнул анорак и двинул к выходу.

0171 299 4563

— Алло?

Мужской голос. Голос девятнадцатилетнего итальянского юноши. Мое сердце устремилось вниз.

— Привет, Сэди дома?

— Я думаю, да.

Мне было слышно, как он отстранился от телефона и крикнул в глубь комнаты: «Сэди! Телефон!»

Послышался звук валуна, катящегося вниз по скалам.

— Але?

— Сэди, это — Фрэнк, Фрэнк Стретч.

Сэди протянула «у-у-у» — точно привидение.

— У тебя были неприятности?

— В каком смысле?

— Барт, Люси, Том — все тебя искали.

— Большинство из них уже нашли.

— Этого не может быть, потому что ты еще жив. Ты где?

— В больнице Святого Фомы, в палате для доходяг.

— Пожалуй, надо заехать тебя навестить, согласен?

Выпрямление

Не хуже других

Я настоял, чтобы мы поехали в моей машине — «триумф-геральд» 7б-го года выпуска. Мы нашли ее в районной газете и сторговали за семьсот фунтов. С откидным верхом — хотя пользы от него как кошке от пижамы.

Машина катила по мосту Ватерлоо. Жара стояла за тридцать, и мы, разумеется, застряли в пробке. Я был весь в мыле и нервничал, парадный костюм прилипал к телу. Мой взгляд рассеянно скользил по Сити. Город был похож на гигантское кладбище, где одуревшие от горя родственники понастроили высоченных, серых, уродливых, пошлых надгробий. Я извлек из среднего ящичка сигарету «Консул». Пока я прикуривал, Синатра в радио запел «Красиво и просто», и я прибавил звук, чтобы все слышали.

— Я мог бы научиться любить этот город, — заметил я.

Сэди выглядела ураганно. На ней было чернобелое мини-платье, которое задиралось так, что виднелись черные резинки чулок Волосы развевались в соблазнительном беспорядке, ногти отсвечивали голубым лаком.

— В котором часу нас ждут?

— В три. Я не хочу приезжать раньше времени. Мне эти рукопожимания и «как-поживаете» не по нутру.

Машина нырнула в туннель.

Сэди опустила зеркальце над местом пассажира и стала то надувать, то поджимать губки.

— По мне, крестины ничуть не лучше свадеб.

— Не согласен. На свадьбе можно поохотиться на незнакомых женщин. На крестинах — одни родственники. Бабули и дедули, и вид у них такой, будто действительно есть чем гордиться, будто и в самом деле они сделали что-то такое, с чем можно их поздравить.

— Зато на крестинах не произносят речей.

— Справедливое замечание. Но на свадьбе пить можно хоть залейся.

Мы припарковались в Холборне и сверились с картой.

— Ага. Прямо, на юг к Линкольнс-Инн-Филдз и там налево.

Сэди взяла меня за руку.

— Это зачем?

— Ну, ты же мой кавалер.

Стало ужасно приятно. Можно было представить, что подумают другие. «А она-то что в нем нашла? Не иначе куча бабок, хрен как у быка, покладистый характер или еще какой секрет». Мне не давал покоя холодный пот, склеивший ладони.

— Прости, у меня так руки потеют. Я, наверное, от этого никогда не избавлюсь.

— Не волнуйся. Мне даже льстит. Это означает, что у молодого человека сильные чувства. Возможно, в нем просыпается великий поэт.

— В один прекрасный день ты забудешь о своих словах.

— Вряд ли.

Проезжая по Филдз, я заметил на скамье знакомую фигуру. Гордон! Под скамьей валялся мой беженский мешок На Гордоне был мой старый джемпер. Нет, какая наглость!

— Сэди, погоди.

Я отпустил ее руку, вышел и потряс Гордона за плечо. Он посмотрел на меня, прикрыв глаза ладонью как козырьком.

— Ты, мать твою, кто такой?

— Я — твой благодетель, Гордон. Ты чего здесь делаешь? Несчастная любовь, с работы уволили или просто пидорствуешь?

У Гордона был больной, одурманенный вид. Мне стало стыдно, что я его разбудил. Гордон попытался что-то сказать, но не смог.

— Извини, дружище, возьми вот… — Я достал из бумажника и сунул ему в карман джинсов десятку. Голова Гордона камнем упала обратно на скамью. Сэди ничего не поняла.

— Кто это?

— Знакомый. Я где только не побывал.

Мы ступили на Нью-сквер. Площадь даже при сглаживающем углы солнечном свете выглядела старой, заброшенной и уединенной. Мне подумалось, что сочные, аккуратные газоны и опрятный вид делают ее похожей на квартал типовой застройки, но только восемнадцатого века. Надо будет приберечь эту шутку для Тома.

Сэди остановила меня, потянув за руку.

— М-м. Красиво. Совсем как в Оксфорде.

— Это там-то красиво?

— Нарядно, по-старинному, — сказала Сэди, выпятив губки, точно какая-нибудь почтенная сельская барышня.

— Я бы его своими руками сжег.

— Столько лет прошло, а великий поэт и враг толстосумов Фрэнк Стретч все еще гневается.

— Ладно, пошли уже, пока меня не стошнило.

Крестины проводились в часовне на Линкольнс-Инн, перед процедурой угощали выпивкой в каком-то склепе, коридоре или монастыре. Мы предъявили свои приглашения на входе церемонному старому аисту и, глубоко вдохнув, вошли внутрь. Зал походил на часовню, с церковного вида окнами, однако по стенам, высоко-высоко, теряясь в полумраке и пыли, танцующей в солнечном свете, висели портреты престарелых адвокатов. Либо костлявые как вобла, либо красномордые и раздувшиеся как рождественские гуси, лики на портретах наводили на мысль, что художник вволю поиздевался над судейским сословием.

Обстановка источала солидность. Тощие молодые богачки, толстые молодые богачи. Шум висел над толпой, точно низкое облако. Мы с Сэди неуверенно прошаркали в центр зала. Я как ненормальный тянул шею.

— Ты Мэри не видишь?

— Э-э, дай поглядеть, нет, пока не вижу.

— А Дэвида?

— Нет. Зато вижу Тома и Люси. Боже, как он поправился. На нем рубашка просто расползается.

— Я тоже постепенно поправляюсь.

— У тебя скорее даже забавный вид из-за сыпи после бритья и пятен крови на воротнике.

Я непроизвольно схватился за шею.

— Черт! Чего же ты мне сразу не сказала?

— Я только сейчас заметила.

— Может, подойдешь, поздороваешься?

Сэди задумчиво скривила губы:

— Пока не уверена. Рядом с ними сэр Чарльз. У меня от него мандраж.

Том хлопнул в ладоши, над толпой загудел его ГОЛОС:

— Внимание! Прошу минуту тишины. Прошу минуту тишины.

Том влез на возвышение в конце зала и пытался заставить толпу замолчать, по-дирижерски размахивая над головой руками регбиста.

— Перед началом церемонии Дэвид, который, как почти всем здесь известно, является крестным отцом Пейшенс, хотел бы сказать пару слов. Не все из вас его хорошо знают, но через нас вы еще познакомитесь. Дэвид!

Дэвид вскочил на помост и развел руками на манер проповедника.

— Хочу сказать спасибо всем за то, что согласились меня послушать, но, главное, я хочу поблагодарить Томаса и Люси за то, что они позволили мне сказать пару слов по случаю великого события в их жизни.

По толпе пробежала рябь неуверенных аплодисментов.

— Мне не только оказана высочайшая честь быть крестным отцом Пейшенс Фенисии Мэннион, но я также должен сказать, что сегодня я — воистину самый счастливый человек на земле.

Дэвид замолчал и озарил паству широкой улыбкой.

— Потому что сегодня утром… — пауза, — Мэри О’Салливан согласилась выйти за меня замуж.

На этот раз аплодисменты были более акцентированными. Кое-кто даже топнул пару раз. Самые придурковатые исторгли радостные вопли. Дэвид протянул руку, и я увидел Мэри. Она влезла на помост и обняла Дэвида — в точности как супруги политиков обнимают своих мужей после выступления на конференции. Сэди повернулась ко мне:

— Ты знал?

— Не-а.

— Что чувствуешь?

Я помолчал, пытаясь сообразить, что я чувствую.

— Чувствую себя превосходно.

На помост снова запрыгнул Том.

— Вот и хорошо. А теперь все в часовню.

Мы поплыли вместе с надушенной толпой. Я заметил несколько знакомых лиц и неискренне процедил «здрасьте». Чтобы не мешаться под ногами у других, пришлось отойти к заднему ряду скамей. Сэр Чарльз, проходя мимо, улыбнулся и насмешливо поклонился Сэди, меня он не заметил. Прошли Дэвид с Мэри. Дэвид сиял улыбкой религиозного целителя прямо в повернутое ему навстречу, умиленное лицо Мэри. Однако при этом он не забывал то и дело поправлять прическу.

— Сэди, что ты думаешь о Мэри?

— Я ее видела всего несколько раз.

— Обычно это тебе не мешает составить мнение.

— Если честно, она показалась мне пресной. И кажется, она сама понятия не имеет, чего ей надо. Еще мне кажется, что ее страшно раздражает, как Дэвид красуется на публике, но она не подает вида.

— Похожий портрет.

— Люси говорила, что они почти не занимаются сексом.

— У нас тоже такое было.

Сэди быстро обернулась:

— Правда?

— В самом конце. Но даже за пару лет до этого я завел привычку представлять себя с другой женщиной, чтобы войти в нужную кондицию.

— Господи, какой ужас.

— Да, прикольно. Я прошел через все стадии.Сначала-το приходилось воображать, будто я в постели с Гарольдом Вильсоном[82] либо с дамами саксонского двора, чтобы не кончить слишком быстро.

— У тебя хоть когда-нибудь с ней получалось как надо?

— Полная гармония длилась всего дней десять в начале девяностых. После, чтобы спасти лицо, пришлось перейти на Николь Кидман и женщину из рекламы лифчиков.

Сэди захихикала, но тут же спохватилась:

— Да ведь Николь Кидман — рыжая!

— Когда ее трахал я, она была брюнетка.

— По крайней мере, теперь можно не волноваться.

— Не напоминай.

Гости на церемонии не заснули лишь потому, что выступление Дэвида неожиданно для него самого получилось комичным. Особенно в том месте, где он подавился собственной слюной. Я вытянул шею и попытался разглядеть, заметил ли Дэвид по жестам и позе Мэри, что он ее раздражает. Мэри держалась рукой за подбородок, тихонько постукивая по нему указательным пальцем. Руки в положении номер раз — «Мэри коробит от поведения друга».

Хорошо-то как.

Когда все закончилось, мы с Сэди пошли погулять по Линкольнс-Инн-Филдз.

Она стрельнула у меня «Консул», зевнула и потянулась.

— Не так уж плохо.

— Могло быть хуже. Что собираешься делать дальше?

— В шесть у меня встреча с моим парнем.

— С кем на этот раз?

— Ты его еще не знаешь. Познакомились в клубе в четверг. Роджер зовут, подозрительное имя, но так вроде ничего. Диджеем, говорит, был, хотя нынче все так говорят.

— Ты время, я гляжу, не теряешь.

Сэди посмотрела на меня с притворным негодованием:

— Всего-то три парня за шесть месяцев.

— Надеюсь, леди, что вы соблюдаете осторожность.

— Соблюдаю. Никакого траха при первой встрече.

— Господи, Сэди. Это уж слишком. Мы только-только из церкви вышли.

Сэди грязно рассмеялась.

— А ты что будешь делать?

— Меня на вечер тоже пригласили, но я, наверное, не пойду. Надо статью закончить.

— О чем пишешь?

— Колеблюсь между заголовками «Действительно ли СМИ отупляют?» и «Шериф Гав против полицейского пса Вау из Гонконга: рассуждения о мультяшных сыщиках-собаках». Редактор хочет привлечь больше читателей от двадцати пяти до тридцати четырех, и я у него вместо лазутчика в тылу врага.

— В люди выбиваешься, Аргус Клапамский. Кстати, шериф Гав — это что за лабуда?

— Для детей лабуда.

Мы вернулись в Холборн и стояли, глядя друг на друга. Расставаться не хотелось.

— Где ты встречаешься с Роджером?

— На севере. В Хайгейте.

— Хорошо, тогда завтра увидимся дома.

— Точно.

Сэди обняла меня, и я растянул объятия на пару секунд. В них не было и намека на секс, если вы еще не поняли. Просто я таким способом говорил ей «спасибо».

— Кстати, Сэди, завтра у меня день рождения.

— Господи, чего же ты раньше молчал?

— Не хотел доставлять тебе хлопоты.

— Уж не ровно ли тридцать?

— Около того.

Она обняла меня еще раз.

— Надо что-нибудь устроить.

— Нет. Мы с Генри наклюкаемся и будем смотреть телевизор. Все уже приготовлено. Нельзя же ломать так тщательно составленный план в последнюю минуту.

— Ну тогда на неделе что-нибудь придумаем.

— Как скажешь.

Когда она уже повернулась уходить, я ее окликнул:

— Сэди, можно у тебя спросить?

Она обернулась.

— Что означало «в другой раз»?

Сэди встретилась со мной глазами. Мне всегда становится не по себе, когда женщины смотрят прямо в глаза. Обычно после этого они начинают резать правду-матку.

— В отношении того, о чем ты тогда думал, это означало «никогда в жизни», а в отношении моих собственных мыслей — «не сейчас, но довольно скоро».

— Объясни.

— Объясняю. Тебе, на мой взгляд, надо было остудить пыл. Мне с самого начала стало ясно, что из нас получатся отличные друзья, но только друзья.

— Ясно.

— Я ведь была права?

— Пожалуй.

— Права, даже не сомневайся.

Еще как права. Мы с Сэди были не пара во всех смыслах — по годам, жизненной философии, психополовой моторике, темпераменту и особенно генетическим признакам. Первое впечатление меня не обмануло — Сэди была для меня чересчур хороша. У нее теперь тоже было похожее чувство: не то чтобы я слишком плох для нее, просто она не годилась на роль моей девушки. К тому же я ее совершенно не привлекал физически. Ну ни капельки. Такой расклад позволял нам оставаться вместе надолго, как рельсам. Рельсы уходят вдаль, вьются сквозь годы, никогда не сходятся, но и не расходятся. Друзья так друзья.

Сэди упорхнула в сторону Ковент-Гарден, в шикарном не по случаю наряде и с путаницей в голове. Ничего, разберется еще.

В пять я был уже дома и мог стянуть костюм. Запустив лэптоп, налил себе бокал вина и начал работать над колонкой. Писал я о телевидении, так уж само собой вышло. Во мне соединились все необходимые ингредиенты: пожизненная влюбленность в объект исследования, способность к мгновенным, едким суждениям, обостренное чувство юмора — все данные от природы. Платили гроши, еще меньше, чем в «О’Хара», но теперь я был принят в обществе (Тутинг, Уимблдон, дальние берега Кройдона). Похоже, из меня что-то получалось. Я медленно, месяц за месяцем, выплачивал долги, возвращая себе кредитоспособность. К сорока годам я разделаюсь с долгами окончательно и смогу начать жизнь сначала. В своих льняных брюках и спортивной рубашке я воображал себя ведущим нахрапистого американского телеканала. Эта мысль всегда меня заводила — на поверхности я дерзок и язвителен, а внутри скрываются проницательный интеллект и твердые принципы. Я достоин если не любви, то уважения. А еще, милые дамы, я большой затейник в постели.

К монитору была прилеплена одна из карикатур Сэди. На ней я с раскинутыми в стороны руками и широкой улыбкой, подпись гласила: «Фрэнк Стретч, 29 баллов, рейтинг растет». Несколько секунд я пошлепал пальцами по клавиатуре и остановился. Тщательная обработка, которую я прошел у Брайана, иногда отзывалась резкими болями в правой руке. Меня оставили в покое: наверное, они нашли Тони Линга. Представляю себе его состояние. Гнилые зубки, скорее всего, больше не портят ему внешность.

Я потряс рукой и отодвинулся от стола. Сам не понимаю, как мы умудрились засунуть шедевр Билла Тернейджа в эту квартирку. За столом можно было запросто рассадить население Сан-Паулу. Я позвонил Биллу весной, и он привез стол из Суффолка на своем фургоне для самоубийц При дневном свете Лондона, а также трезвом и незамутненном состоянии духа стол уже не производил прежнего подавляющего впечатления. По правде говоря, он был похож на дешевую мебель для веранды, но мне не хватило духу намекнуть на это Биллу. Судя по его виду, он мог запросто живьем выпилить у кого-нибудь печенку лобзиком. Я пригласил Билла на пиво и без обиняков признался, что читал его дневники. Билл не возмутился. Его ничто больше не возмущало, он ежедневно принимал лошадиные дозы антидепрессантов. Билл сказал, что они действуют, но вызывают аноргазмию.

— Оргазм либо не наступает, либо даже не хочется. Что в лоб, что по лбу.

— В нашем обществе оргазму уделяют слишком много внимания. Я тоже о нем стал меньше думать. Особенно при посторонних.

Неуклюже пробираясь к выходу, Билл сказал, что Дебби очень скучает по мне.

— Значит, надо будет приехать в гости еще раз. Обязательно нагряну, пока вселенная не съежилась до размера капли в субатомном вареве.

Я опять взялся за статью, но сосредоточиться не удавалось. Мне хотелось выйти на улицу, но я знал, что стоит мне выйти, как немедленно потянет назад, в квартиру. Видите ли, я ждал женщину. А точнее, звонка от женщины. От нетерпения я в который раз открыл папку с надписью «Журналистика» и в ней — «Личное». В пятнадцатый раз щелкнул на файл love.doc.

Надоело волноваться? Мужчина среднего достатка, 30 лет, слегка покореженный после недавнего инцидента, холостой, с хорошей квартирой, машиной, плотного телосложения, дружелюбный (в узком кругу), с живым, хотя и меланхоличным умом, ИЩЕТ восприимчивую, уравновешенную женщину, которая заинтересована в длительных отношениях и жизненном обустройстве. Возраст: 27–33. Курящие очень даже приветствуются.

Сэди считает, что я поскромничал. Она убедила меня не включать пассаж о том, что у меня волосы цвета силоса. Сам я убрал уточнение «любит поплакать, случаются истерики». Пусть оно не придавало мне привлекательности, зато, как я рассчитывал, должно было разбудить мощные материнские инстинкты. Наверное, я слишком постарел для такого рода закидонов.

Пока я размышлял над объявлением, зазвонил телефон.

— Фрэнк, это — Том.

Он говорил по мобильнику из спортивного вездехода где-то на западе Лондона, рядом сюсюкала с младенцем Люси. Не иначе едут, шугая зазевавшихся пешеходов.

— Привет.

— Слушай, ты будешь у нас сегодня вечером?

— Нет, не смогу, похоже.

— Какая досада.

— Знаю. Но я жутко занят.

— Нехорошо работать ночами напролет.

— Знаю, что нехорошо.

— Ну ладно, можешь не приезжать.

— Спасибо.

Телефон отключился не сразу. Что-то осталось недосказанным. Том вроде как о чем-то сожалел. Мы рано или поздно разберемся. Меня простили, я простил, иначе, пожалуй, и не могло быть. Время не лечит раны, оно отнимает память.

Я вернулся к работе. Целых восемь слов за пять минут:

Время, потраченное на просмотр телепередач, не сокращает жизнь.

Особенно если за это платят.

Я выключил компьютер, завалился на диван и смотрел телевизор до самого утра.

Примечания

1

Фешенебельный район в Лондоне, где много дорогих магазинов и увеселительных заведений. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Сеть магазинов готовой одежды.

(обратно)

3

Сорт темного пива.

(обратно)

4

Дешевый сорт сигарет.

(обратно)

5

Рабочий пригород Лондона, где живет много выходцев из стран третьего мира.

(обратно)

6

Клуб партии консерваторов.

(обратно)

7

Фешенебельный район.

(обратно)

8

Руперт Мердок — миллиардер, владелец медиаимперии; Майкл Хезлтайн — министр обороны в правительстве М. Тэтчер; Джеффри Арчер — автор детективных романов, бывший политик, заместитель председателя партии консерваторов, был замешан во многих политических скандалах; Алан Ширер — знаменитый английский футболист; Черри Бут — жена британского премьера Тони Блэра; Кен Ливингстон — бывший скандальный левый депутат парламента от лейбористов, ныне мэр Лондона.

(обратно)

9

Yoni (санскр.) — лоно, чрево, матка; родина, происхождение, букв. — женский половой орган.

(обратно)

10

В недавнем прошлом малопрестижные рабочие районы, однако в последние годы в них начали открываться офисы крупных компаний.

(обратно)

11

«Красная магистраль» — проект, обсуждавшийся властями Лондона, согласно которому на ряде центральных улиц, чтобы увеличить их пропускную способность, должны были запретить остановки и стоянки машин.

(обратно)

12

Рекламная компания.

(обратно)

13

Футбольная команда, болтающаяся между премьер-лигой и первым дивизионом.

(обратно)

14

Национальный парк в Центральной Англии.

(обратно)

15

Маленький поселок на западной окраине Лондона.

(обратно)

16

Драматический персонаж оперы Вагнера «Сумерки богов».

(обратно)

17

Фрэнк обьирывает совпадение в звучании западного предместья Лондона Слау и слова slough — «болото».

(обратно)

18

Немецкий композитор-авангардист.

(обратно)

19

Немецкий полководец времен Тридцатилетней войны.

(обратно)

20

Имеется в виду бельгийское пиво «Стелла Артуа».

(обратно)

21

Известный дизайнер.

(обратно)

22

Песня Кайли Миноуг из альбома «Кайли».

(обратно)

23

Английский критик, лексикограф, эссеист и поэт XVIII века.

(обратно)

24

Цацики — греческий соус; тикка — индийское блюдо; песто — итальянский соус, обычно используется с макаронами.

(обратно)

25

Разновидность артишоков.

(обратно)

26

Футбольные клубы английской премьер-лиги, не отличающиеся большими успехами.

(обратно)

27

Телевизионный журнал для молодежи с элементами науки, техники, искусства и спорта.

(обратно)

28

Лондонский универмаг.

(обратно)

29

Хью Хефнер — создатель журнала «Плейбой».

(обратно)

30

Диалект «джорди» распространен в северном графстве Нортумберлэнд и может считаться «экзотическим» в Лондоне.

Город в Ирландии.

(обратно)

31

Город в Ирландии.

(обратно)

32

«Музыка трущоб» с ломаным ритмом, английский ответ хип-хопу.

(обратно)

33

Стэн Лаурел и Оливер Харди — пара знаменитых английских комиков.

(обратно)

34

Капитан Бифхарт (наст, имя Дон Ван Влит) — американский блюзмен-авангардист.

(обратно)

35

«Самаритяне» — благотворительное общество, специализирующееся на психологической помощи потенциальным самоубийцам.

(обратно)

36

Ликер на основе джина и трав.

(обратно)

37

Герой пьесы Д. Осборна «Оглянись во гневе», бунтарь, обличающий мещанско-буржуазные устои.

(обратно)

38

Группы 1960—70-х гг., исполнявшие музыку соул.

(обратно)

39

Одно из крупнейших дизайнерских агентств.

(обратно)

40

Фешенебельный отель, облюбованный кино- и рок-звездами.

(обратно)

41

Спортивный «астон-мартин», выпускавшийся с 1965 по 1971 год.

(обратно)

42

Марки дорогих часов.

(обратно)

43

Небольшие городки на северо-западе Англии.

(обратно)

44

Сорт пива.

(обратно)

45

Здесь и далее — слова из сонета Джерарда М. Хопкинса «Пустельга».

(обратно)

46

Жизнеописание святых.

(обратно)

47

Сеть придорожных закусочных.

(обратно)

48

Бульварная газета.

(обратно)

49

Популярные в Англии авторы приключенческой и сентиментальной литературы.

(обратно)

50

Фирма, выпускающая дорогую одежду для активного отдыха.

(обратно)

51

Марка туристических ботинок.

(обратно)

52

Роберт Мэплторп (1946–1989) — скандально известный фотофаф, певец обнаженной мужской натуры, его вызывающие снимки фаничили с порнографией.

(обратно)

53

Полный комплекс факторов, рождающих вино, от почвы и климата до конечного продукта в бутылке.

(обратно)

54

Великий западный путь.

(обратно)

55

Еще одна цитата из сонета Хопкинса «Пустельга».

(обратно)

56

Фрэнк имеет в виду оперный цикл «Кольцо Нибелунгов».

Отмечается как Новый год в некоторых частях Индии.

(обратно)

57

Отмечается как Новый год в некоторых частях Индии.

(обратно)

58

Легендарный вратарь итальянской сборной по футболу 80-х годов, чемпион мира.

(обратно)

59

Намек на певцов Энгельберта Хампердинка и Клиффа Ричарда.

(обратно)

60

Рок-группа из Северной Ирландии.

(обратно)

61

Т. е. ливерпулец.

(обратно)

62

Намек на немецкие корни английской королевской династии.

(обратно)

63

Пэлл-Мэлл — название улицы в Лондоне, где находятся аристократические клубы высшего света.

(обратно)

64

Роман-антиутопия английского писателя Джорджа Оруэлла.

(обратно)

65

Порция крэка на жаргоне наркоманов.

(обратно)

66

Английский телесериал, который продолжается уже 30 лет.

(обратно)

67

Плоды растения семейства цитрусовых.

(обратно)

68

Восточный район Лондона.

(обратно)

69

Газета, издаваемая бездомными для бездомных.

(обратно)

70

Японский остров, место последней ожесточенной битвы между японскими и американскими солдатами в 1945 г.

(обратно)

71

Главный герой британского детективного телесериала.

(обратно)

72

Уистен Хью Оден — английский поэт XX века, гомосексуалист.

(обратно)

73

Центр театрального и оперного искусства в Германии.

(обратно)

74

Здесь и далее «Гамлет» цитируется в переводе М. Лозинского.

(обратно)

75

Рок-группа из Манчестера.

(обратно)

76

Маньяк, убивший 12 женщин.

(обратно)

77

Глухая от рождения музыкант-барабанщица.

(обратно)

78

Битва на Сомме (1 июля — 18 ноября 1916 г.) является символом бессмысленного кровавого побоища, где ни одна из сторон не достигла поставленных целей.

(обратно)

79

Люди, страдающие синдромом Туретта, испытывают тягу к сквернословию.

(обратно)

80

Буквально «Гнилой конец».

(обратно)

81

Сорта крепкого, дешевого пива.

(обратно)

82

Лидер лейбористской партии, дважды был премьер-министром Великобритании.

(обратно)

Оглавление

  • Дэмиан Лэниган Стретч — 29 баллов
  • Сползание вниз
  •   Двести фунтов
  •   14 273 фунта
  •   Триста тысяч
  •   Семьдесят три тысячи
  •   240 фунтов в месяц
  •   Тысяча двести фунтов
  •   2,91 фунта
  •   Мелочь
  •   Сотни фунтов
  •   Хрустящие бумажки
  •   Пять фунтов
  •   200 000 фунтов в год
  •   По тридцать за бутылку
  •   Шесть фунтов мелочью
  •   Девятьсот тугриков
  •   Пределы расходов
  •   15 525 фунтов
  •   Сорок восемь фунтов и ноль мелочью
  •   45 фунтов
  •   875 000 фунтов
  •   Восемьдесят с лишним фунтов
  •   Почти семьдесят
  •   Деньги
  •   Осталось семь сотен
  •   Четыре бумажки по двадцать фунтов
  •   Сорок четыре фунта, восемнадцать пенсов
  •   Сорок пенсов
  •   Ноль
  •   0171 299 4563
  • Выпрямление
  •   Не хуже других
  • *** Примечания ***