Она и кошки [Джина Лагорио] (fb2) читать онлайн

Gina Lagorio / Джина Лагорио Tosca Dei Gatti / Она и кошки

Дорогая Джина

Вам предстоит прочесть роман очень известной итальянской писательницы, которую зовут Джина Лагорио. У нас ее произведений до сих пор не переводили, и я с радостью представляю этот роман русскому читателю. Но мне кажется, что нет смысла писать предисловие традиционного типа, то есть предварять, объяснять, анализировать. Тем более говорить о фабуле, потому что это могло бы помешать свежести восприятия. Вообще выскажу еретическую мысль: предисловия оправданны, если выходит собрание сочинений или толстый том. Тогда можно заниматься тем, чем, так сказать, полагается заниматься литературоведам: истоки, первый литературный опыт, избранный жанр, эволюция этого жанра, успех или неуспех, испытания, через которые неизбежно проходит каждый писатель, его становление.

Но вы прочтете всего лишь один роман Джины Лагорио, и потому серьезный литературоведческий анализ представляется мне не вполне уместным. Лучше я попробую рассказать о самой Джине, и тогда — косвенно, — быть может, станет яснее значение этой ее книги. Что до книги, постараюсь говорить о ней как можно меньше, потому что глубоко доверяю суждениям читателей. Все мы, наверное, воспринимаем любое произведение художественной литературы по-своему, и критерий «нравится — не нравится» сохраняет решающее значение, что бы ни втолковывали нам критики.

Во все времена, а в XX веке, мне кажется, особенно неотвратимо перед каждым мыслящим человеком, перед каждым интеллигентом рано или поздно встает проблема личной ответственности и личного выбора. Наш век, век войн и революций, противоречивый и трудный, имеет свои закономерности и законы. Но если, скажем, в XIX веке еще не существовало массового сознания, массовой культуры, идеология не определяла еще в такой мере коллективные и личные судьбы, то наш век делает проблему личного выбора совершенно обязательной и очень непростой.

Западная интеллигенция в огромной мере испытала влияние экзистенциализма: христианского (Габриэль Марсель) и светского (назову хотя бы два имени: Сартр и Камю). Для нас тоже проблемы личной этики исключительно важны, но у нас, если можно так выразиться, свой вариант, а у итальянцев свой. Политика властно врывается в жизнь и предъявляет свои требования, зачастую жесткие. Для старшего поколения итальянских писателей и художников очень многое определялось тем, как они думали и как поступали во время «черного двадцатилетия» фашизма. Среднее поколение, к которому принадлежит Джина Лагорио, не стоит перед дилеммой ответственности за то, что происходило в жизни и в культуре в те годы. Это поколение воспиталось на идеологии движения Сопротивления.

Но это звучит как общая фраза, а расшифровывать ее в рамках короткого предисловия трудно. Назову имя одного замечательного писателя, к памяти которого Джина относится с глубоким уважением. Это Элио Витторини. Он был коммунистом, подпольщиком, автором прославленных антифашистских романов. Но Витторини также основал исключительно важный для послевоенной итальянской культуры журнал «Политекнико» и предложил итальянскому обществу систему ценностей, которая носила программный характер. Если уместно проводить параллели, вспомним «Новый мир» Твардовского. История «Политекнико» трагична, как и история «Нового мира». Элио Витторини в свои ценности свято верил. Он стремился предоставить возможность печататься в своем журнале и атеистам, и католикам, и, как он писал, «даже мистикам».

О «Политекнико» я говорю сейчас потому, что Джина Лагорио, как и многие деятели культуры, принадлежащие к ее поколению, не признавала и не признает жестких перегородок и противопоставлений, не признает никаких схем. Дьявольское переплетение понятий Добро и Зло преподносит такие ситуации, когда человек не имеет права оставаться в стороне. Была когда-то пресловутая «башня из слоновой кости», но сейчас мы вспоминаем о ней как о наивной попытке художников мечтать о своем существовании как бы вне общества. А на пороге третьего тысячелетия прямая ответственность интеллигенции все возрастает. Страшный опыт тоталитарных режимов и тоталитарных идеологий чему-то очень важному интеллектуалов научил. Наступление массовой культуры таит в себе почти апокалипсическую угрозу смерти ценностей. События во всем мире происходят в напряженном ритме, и не так уж редко человек должен занимать позицию и совершать поступки, даже рискуя ошибиться. Это совершенно не значит, что художник претендует на то, что обладает истиной в последней инстанции, поэтому я пишу: «…даже рискуя ошибиться». Но это значит быть способным, жертвуя многим, бороться за то, во что ты глубоко и бескорыстно веришь.

Джина Лагорио принадлежит к числу писателей, которые никогда не думают о моде, о коммерческом успехе своих произведений, о светской суете. Мне кажется, ключевое слово, позволяющее понять ее этическую позицию, — ВЕРНОСТЬ. Это одно из самых важных, самых емких слов. Верность чему? Данному слову, дружбе, однажды принятым для себя ценностям. Верность долгу — и это не риторика, не красивые жесты, ни в коем случае не поза. Это и есть раз навсегда сделанный, решающий, на всю жизнь выбор. Я говорю об этическом и гражданском выборе, но эстетика от него неотделима.

Мне кажется, я читала все ее романы, но не читала ни пьес, ни произведений, написанных для детей. Она долго работала учительницей и, думаю, была хорошей учительницей. Потом выступила в печати, ее имя стало известным уже после первой книги для детей (1964) и удачных переводов. Затем — издательская работа. О ней, мне кажется, я могу судить, потому что знаю, с какой серьезностью, тщательностью и чувством ответственности всегда относилась Джина к тому, что делала. В работе для нее не существовало мелочей, не было разделения на важное и неважное. Это чувство ответственности входит в категорию долга: дорожить своей подписью. К сожалению, такое бывает далеко не всегда — у них и у нас. Тут дело не в национальных традициях, а в человеческих качествах.

Мне никогда не довелось говорить с Джиной о религии. Судя по некоторым ее публичным высказываниям, я когда-то считала, что она целиком принадлежит к светской культуре. Но, внимательно изучив сборник ее эссеистики, поняла, что все обстоит сложнее. Джина — католичка, но, конечно, не из тех, кто не пропускает ни одной мессы. Может быть, это в традициях семьи, среды, общества, в котором она живет: в Италии влияние католицизма очень велико, но есть католики, так сказать, клерикального образца, есть ханжи, а есть много людей, взявших — порой, наверное, бессознательно — из католической религии лучшее, что в ней заложено: доброту, терпимость, человеческую солидарность.

В случае Джины, как мне представляется, происходит наложение двух пластов. Первый пласт — это, скажем, элемент или компонент христианской, католической культуры и мироощущения. Второй пласт — феминизм. Правда, она сама говорила когда-то, что пишет «о женщинах, но не для женщин». Она никоим образом не относится к категории воинствующих феминисток, а таких в Италии нестерпимо много. Ее феминизм несравненно более высокого сорта. Для нее женщина — хранительница домашнего очага, мать, жена, но и воительница, отстаивающая справедливость. Упомянутая книга эссе озаглавлена «Пенелопа без покрывала» (1984). Таким образом, Пенелопа приобретает иной смысл, изменяется самый символ. Да, Пенелопа остается вечной эмблемой верности, но она как бы приобрела новые качества активной женщины, несколько загадочной, как и героиня гомеровской «Одиссеи». Добавим, что о Пенелопе в сборнике Джины нет ни слова, дело не в ней, а в том, что ее имя избрано как символ. Может быть, символ женщины, сохранившей черты вечной женственности, но приобретшей качества женщины трудного XX века.

Джина Лагорио умеет менять регистры, ее романы объединены, быть может, только верностью важным для нее эстетическим принципам, музыкальностью, чувством ритма. Поэтому, думается, переводить ее нелегко. Текст только кажется простым и ясным, а на самом деле за кажущейся простотой есть внутренняя строгость, может быть, интенсивность чувства, но глубоко спрятанная.

Первый роман Джины, который я прочла, условно можно назвать «Приблизительное с минусом». Странное название? Безусловно. Это трагическая, в значительной мере автобиографическая книга; в центре повествования находятся обреченный на мучительную смерть Ренцо и его жена Валерия. История его болезни и гибели, пережитая им и пережитая ею. Один крупный итальянский критик именно в связи с этим романом писал о католицизме Валерии (читайте: Джины). Думаю, впервые в этом романе полностью раскрылся талант Джины Лагорио, как раз и вместивший ту интенсивность чувства и способность к состраданию, но без всякой слащавости и риторики.

Феминизм в этом да и в других романах проявляется и как нравственное начало. В нем нет декларативных рассуждений о равенстве женщин в обществе, а есть некая теория, я бы определила ее так: «право + долг». Понятие это разносторонне. Джина считала, что она должна написать серьезные работы о двух крупных поэтах, которых называла своими ангелами-хранителями: Беппе Фенольо и Камилло Сбарбаро. Поэт, кстати, совершенно не означает «стихотворец». Так, Фенольо был прозаиком, но его романы о Сопротивлении — высокая поэзия. И Джина Лагорио написала о Сбарбаро и о Фенольо монографии, удивительные по глубине анализа и проникновенности.

Еще один, быть может несколько необычный, пример отношения Джины к проблеме «право + долг». Неожиданно для нее самой (она была в то время где-то за границей) Джину выдвинули кандидатом в парламент как «независимую» по спискам ИКП. Она никогда не была членом партии и, насколько я понимаю, не слишком интересовалась политикой. Но ее выдвинули в родной Лигурии. Здесь приходится переставить слова, и первым окажется долг, а вторым право. Люди оказали ей большое доверие, рассчитывая на то, что она будет представлять их по чести и по совести. Обмануть это доверие Джина считала невозможным. Следовательно, надо было исполнить долг. А имела ли она право дать согласие баллотироваться? Да, имела и понимала это: никогда Джина Лагорио не обманула бы доверия, ей не надо было делать карьеру, у нее, конечно, не было никаких политических амбиций. Итак, она имела нравственное право выполнить долг и была триумфально избрана. В глубине души я думаю, что Джина без особого энтузиазма ездит из Милана в Рим, прерывая свою главную работу, чем-то важным жертвуя. Но раз так сложилось, она к депутатским обязанностям относится с присущей ей серьезностью и чувством ответственности. Но, высказывая предположение, что Джина не слишком интересовалась политикой, должна сделать оговорку. Джину никак нельзя отнести к разряду аполитичных людей. Свидетельство: как она драматически пережила похищение и гибель председателя христианско-демократической партии Альдо Моро, которого убили «красные бригады». Отношение к трагедии Моро — в каком-то смысле лакмусовая бумажка, для меня это так. Со времени гибели Моро прошло много лет, но для меня лично ничто не изменилось, и в большой мере я сужу о людях в зависимости от того, какую не только политическую, но прежде всего моральную позицию они занимали в те страшные пятьдесят пять дней с момента, когда террористы похитили Моро и убили его охрану, до того, как труп Моро был найден в багажнике красного автомобиля «рено».

Вот я и рассказала кое-что о Джине Лагорио, не упомянув о романе, который лежит на вашем столе. Самое интересное в романе — это, думаю, сама Тоска. Как и решено, не стану говорить о фабуле. Прошу только читателей не остаться равнодушными к музыкальности языка, к прекрасному, пастельному описанию пейзажей и к снам Тоски. Эти сны полны тайного смысла и значения. Другой коллективный протагонист романа — кошки. Надо сказать, кошки для многих итальянских писателей приобрели характер своеобразной эмблемы. Почему — не знаю, не могу, да и не пытаюсь догадаться. Свидетельствую только, что я сама в домах нескольких итальянских писателей и других деятелей культуры видела кошек, окруженных любовью и играющих роль молчаливых собеседников.

В самом деле, наверно, лучше не иметь ответа на все «почему». Жить интереснее, если возникают большие и маленькие загадки. Читатели смогут сами расспросить Джину Лагорио, когда она приедет в Москву на представление своей первой выходящей у нас книги. Джина в Москве была не раз, хорошо знает и очень любит нашу литературу — классическую и (отчасти, выборочно) современную. Она прекрасно написала о том, что в Москве «высокое небо». Я знаю, Джина будет очень счастлива, увидев русское издание своей книги. И я тоже от души радуюсь за нее.

Цецилия Кин

Часть первая

1

— Жду. Ну отца-то вы помните? Такая нахальная физиономия здесь только у него и была. Какую ужасную смерть он принял! Нет, не буду об этом думать… А незадолго до этого привел мне в дом свою беременную подружку. Как ее теперь выгонишь? У меня духу не хватит, вот и жду. Только ожидание слишком уж затянулось, все сроки прошли, а она такая толстая… Надеюсь, хоть роды будут не тяжелые…

Женщина закурила, сокрушенно помотала конским хвостиком — в полуденную жару самая удобная прическа — и продолжила свой монолог в подъезде небольшого, на несколько семей, частного дома. Слушатель, которого она захватила на первом пролете лестницы (он возвращался с пляжа), изо всех сил пытался сохранять невозмутимое выражение лица, но глаза его невольно округлились от изумления. Этот мирный пьемонтец, как вышел на пенсию, стал и вовсе тише воды ниже травы. Женщинам и животным он никогда особо не доверял, но как воспитанный человек, проходя мимо соседки, прислонившейся к стене и глядевшей вниз, в палисадник, не мог ее не поприветствовать. Та с готовностью откликнулась и тут же засыпала вопросами: чистая ли нынче вода, хорошо ли он искупался и все такое прочее. Ей, видно, нечем было себя занять в этот слепящий зной и хотелось с кем-нибудь словечком перекинуться, а он, синьор Пино Аудиберти, вспомнил, что жена и дети еще на пляже, что дома его никто не ждет, кроме холодного (ешь, когда заблагорассудится) завтрака на кухонном столе, и не стал противиться: поднялся на несколько ступенек, поглядел на нее, что-то любезно ответил и остановился, положив прямо на пол махровое полотенце и облокотясь на перила. Потом, чтобы поддержать разговор, поинтересовался:

— А вы почему не на пляже?

Широко и признательно улыбнувшись, она низким хрипловатым голосом сообщила такое, отчего сосед похолодел:

— Не могу… знаете, эмфизема… — И, как бы предвидя справедливое возражение: — Да они слабенькие, я поначалу наши отечественные курила, а теперь вот на эти перешла, но и совсем бросить не получается… — Она затянулась, заговорщически подмигнула как бы самой себе и завела свой монолог: — Жду…

Услышав слово «роды», синьор Аудиберти решил, что на сегодня добрых дел с него достаточно, учитывая тридцать градусов в тени. Он нагнулся, взял полотенце и двинулся вверх по лестнице, буркнув соседке что-то насчет удачи.

Кто ее знает, почему родов надо ждать, стоя в подъезде… может, она «скорую» вызвала? Он был совсем не настроен оказывать помощь в таких делах, и так уж на море задержался, ведь врач строго запретил ему злоупотреблять купанием, рекомендовал не перегреваться, не переутомляться и соблюдать диету.

Надо будет потом спросить у жены, женщины все знают о родах, а уж Мария — тем более. Впрочем, за тридцать два года семейной жизни он сыт по горло такими переживаниями. Все беременности Марии были для него кошмаром, а теперь, когда ей остались только воспоминания, подогреваемые любопытством старшей дочери, эта в общем добрая и отзывчивая женщина делается настоящей садисткой при описании предродовых мук.

Тоска осталась одна. Когда дверь на третьем этаже захлопнулась и она убедилась, что ее уже никто не услышит и не осудит, дала волю чувствам. Красивое, белое, все в капельках пота лицо перекосилось от злобы.

— Ну когда же ты наконец разродишься, мерзавка?! Мне уже надоело тебя ждать, поняла? Хоть бы дома сидела — так нет, ей, видите ли, хочется в холодке полежать, в саду, под деревьями, барыня какая! А тут стой да смотри за ней…

Голос захлебнулся в коротком приступе сухого кашля. Бросила сигарету, раздавила ее сандалией на деревянной подошве, нагнулась подобрать окурок и с ним в руке направилась в глубь подъезда, откуда вели в сад два лестничных пролета. Тут в маленькую дверь, выходившую в узкий проулок между соседними домами, с криком ворвались трое детей. Тоска загородила им путь и с трепетом предупредила:

— Осторожно! Не подходите близко к олеандру!

Занятые своей игрой — кому достанется пластмассовая лодочка, — ребятишки прошмыгнули мимо, не переставая кричать и вырывать ее друг у друга, а Тоска тем временем объясняла подошедшей матери, что не следует волновать «бедняжку».

Разгоряченная и нервная молодая женщина, за семь лет замужества заимевшая троих детей, была вся обвешана сумками. Она лишь бросила на Тоску сочувственный взгляд и ничего не ответила. Затем рванулась, догнала самого маленького, который отстал от сестер, уже бежавших по лестнице, и, изловчившись, отвесила ему затрещину. Отчаянный вопль переполошил девочек, и те припустились еще быстрее, часто-часто стуча по лестнице деревянными подошвами. Не выпуская малыша, мать поспешила за ними. Тоска смотрела им вслед; они вскоре скрылись в темноте подъезда, но до нее все еще долетал пронзительный голос матери. Яростно хлопнула дверь, и снова наступила тишина.

— Ну скажи ты мне, Поппа, стоит ли рожать детей, чтобы потом так с ними обращаться… Какая несправедливость! У кого густо, а у кого пусто, кто любил бы, тот не может их иметь, а у кого они есть — не хватает на них терпения, не то что у вас, животных…

Она наклонилась и погладила белой, слегка отечной рукой серенькую шерстку. И тут заметила, что Джулия, развешивающая на балконе парикмахерской полотенца для просушки, не отрываясь глядит на кошку.

Джулия была худенькая девчушка с ясными глазами и прямыми, коротко стриженными волосами; стянутый на талии розовый фартук на груди чуть-чуть топорщился — это означало, что Джулия только-только вступает в девическую пору.

Ей хотелось есть, пить и спать. Сверстницы ее в это время уже загорают на пляже, после того как понежились в постели и сытно позавтракали. Еще месяц назад она бегала вместе с ними. Но мать теперь нашла ей работу. Джулии работать даже нравилось, только вставать по утрам, когда сон не выпускает из своих сетей ни одного мускула, ни одного самого тоненького нерва, так тяжко. Тело все налито свинцом, мать едва не силой поднимает ее с кровати, а потом в туалете она снова засыпает, прямо на унитазе. И так каждое утро. В такую рань кусок в горло не лезет, а позже, когда хозяин угощает лепешкой, ей этого мало — она бы проглотила сразу килограмм. Утром в парикмахерской прохладно, но часы бегут, и от горячего воздуха сушилок, от зноя, вливающегося волнами с улицы, где плавится под каблуками асфальт, становится нечем дышать.

В это время в салоне никого не было: хозяин пошел, как всегда, в бар перекусить, мать еще не появлялась (она работает в ресторане и приносит дочке поесть, как только обслужит всех утренних клиентов). Джулии хотелось спуститься в сад, но нельзя оставить работу. И тогда она окликнула Тоску:

— Синьора!

Тоска улыбнулась ей.

— Чао, как дела?

— Да так себе… — вздохнула Джулия.

— На море хочется, да? Не огорчайся, на пляже лучше вечером: и вода теплей, и море спокойней.

Девочка снова вздохнула, но уже не так обреченно.

— А у вас пока никаких новостей? — И, не дождавшись ответа, радостно взвизгнула: — Ой, мама пришла, ура, сейчас поем!

Тоска опять вошла в подъезд: там хотя бы тень. Надо будет снести вниз скамейку, подумала она, а то ждать на ногах уж слишком утомительно. В это время с улицы послышался гул мотора. Через несколько секунд по ступенькам легко взбежал журналист. В руках он держал сумку и чемодан, а под мышкой — свернутые газеты. Тоска не видела его с прошлого года и смутилась; нагнувшись, она сделала вид, будто уронила что-то, и на его приветствие ответила едва слышно:

— Добрый день.

А когда выпрямилась, мужчина был уже высоко. Спешит, счастливчик! Как не торопиться, когда его ждет Она! Ей вдруг показалась бессмысленной эта караульная служба в пустом подъезде, между залитым солнечными лучами садом и улицей. Потопталась в нерешительности, потом вздохнула и стала спускаться по ступенькам, направляясь к объекту своего беспокойства.

2

Настоящее безумие эта гонка на машине — в одиночестве и почти все время ночью. Но, закончив запись на телевидении и прочие дела, он почувствовал, что не может больше оставаться в Риме, ему сделалось там тошно как никогда: свирепая жара без единого намека на пресловутый западный ветер, тощие кошки среди мешков с отбросами, оставленных на пороге «исторических» зданий, прохожие, изнывающие от зноя, и никого из друзей — все разъехались отдыхать. И вот Джиджи сел в свою «альфу», залил полный бак и поехал на море, к Тони. По дороге остановился, чтобы наскоро перекусить и отдохнуть от слепящих на автостраде фар (да, старею, прежде мог сколько угодно гнать в охотку); после соленой, как селедка, ветчины, его сразу начала мучить жажда.

В Лигурии он решил свернуть с шоссе. Наверно, все же надо сделать привал в Генуе, иначе уснешь за рулем. Вышел в Карикаменто: может, хоть один открытый бар найдется. Из-за какой-то двери, которую охранял швейцар в рубашке с короткими рукавами (его выдавала лишь форменная фуражка), едва слышно звучала музыка. Джиджи сунул бумажку в десять тысяч лир, но тот почти и не отреагировал — только слегка кивнул в сторону ведущих вниз ступенек, освещенных лампой под красным абажуром. Надо же, какая сицилийская лаконичность, подумал Джиджи, уже уставший от ущербных модных словечек и теперь коллекционирующий жесты.

С трудом добился он бутылки минеральной и снова достал бумажник; бармен, молодой генуэзец, изо всех сил старался не бросаться в глаза посетителям ночного бара; наливая Джиджи воды в бокал для виски с ломтиком лимона и листиками мяты, парень доверительно поведал, что он студент и в баре подрабатывает, а в таких местах надо поменьше мелькать. Даже если пьешь воду вместо спиртного. С запотевшим бокалом в руке Джиджи не спеша разглядывал прыгавшие на крохотной площадке фигуры. Только двое тесно прижались друг к другу и не обращали никакого внимания на ритм музыки. Остальные дергались кто во что горазд, как обезьяны. Стороннему наблюдателю трудно было уловить, где партнер, а где партнерша: всех объединяли уродливые хаотичные движения, придававшие этой толпе отвратительный, разнузданный вид.

Старею, такие развлечения уже не для меня, второй раз подумал он, скорей бы очутиться дома. Но будить Тони в такой поздний час не хотелось; сон для нее — проблема, уж лучше он проведет ночь в Генуе, а утром продолжит путь.

Джиджи повернулся, чтобы вновь наполнить стакан, и тут увидел ее. Она пробиралась к площадке; казалось, это белокурое, изящное создание — единственная женщина среди бесформенных мертвенно-бледных призраков; руки ее в отличие от прочих танцующих были прикрыты легкой тканью. Лицо бледное, только на щеках алели два пятна, а может, на них просто падал красноватый отсвет ламп. Обнимавший ее моряк разжал руки, и парочка заплясала вместе с толпой. Двигались красиво и легко, но взгляд Джиджи был прикован прежде всего к ней; она словно не замечала никого вокруг, даже своего партнера. В такт бешеной музыке маленькие груди тоже пустились в пляс под прозрачной блузкой. Однако в движениях не было ничего вульгарного, непристойного, даже бедра покачивались плавно, как будто в некоем ритуале, который она совершала для себя одной. Джиджи было хорошо ее видно: она была прямо против него, но глядела под ноги, так что длинные светлые волосы упали на лицо. Внезапно на последнем визгливом аккорде диск захлебнулся. Девушка подняла голову, откинула со лба прядь; большие глаза цвета речной воды на мгновение встретились с его глазами и равнодушно скользнули дальше. У Джиджи упало сердце от этого мимолетного, невидящего взгляда; он даже вздрогнул. Эти глаза были пусты, как два пересохших озерка. Девушка исчезла вместе с моряком так же внезапно, как и появилась. Джиджи спросил про нее у бармена; тот тоже видел ее впервые, впрочем, женщины, которые сюда приходят, все одинаковы.

Джиджи бросил на стойку деньги и быстро вышел, услыхав, как парень кричит ему вслед «до свидания». Он надеялся еще раз увидеть ее у выхода, на пляже, но, кроме вконец разомлевшего швейцара, вокруг не было ни души. Тот по-прежнему сидел на скамейке сбоку от двери, прислонившись к стене, теперь он уже и фуражку снял.

От ночного бара поднимался в гору между домами темный узкий проулок. Идти по нему бессмысленно, может, даже опасно. Джиджи сел в машину и по совершенно пустой дороге поехал вдоль моря в сторону Боккадассе.

Шесть часов спустя он проделал обратный путь, не переставая удивляться тому неожиданному повороту, какой приняли его мысли. Проспал он больше, чем предполагал, однако видение, так внезапно возникшее и исчезнувшее, непонятно почему засело в голове. Сам того не желая, заглянул в чью-то жизнь, которая тут же от него ускользнула. Сколько таких уже встречалось на пути, правда не столь загодочных! Может, они кричали о помощи, о сострадании, а он прошел мимо. Нет, в тех глазах не было порока, и, если бармен не соврал, значит, грязь к ней просто не пристает. Или она взяла и перечеркнула свое мерзкое грешное существование — живет по привычке, и все. Он видел, как даже в танце очищается она от повседневной суеты. Убогая обыденность словно враз слетела с девушки, движения ее стали свободны, естественны, и было видно, как пульсирует в ней молодая кровь. В движении она забывала, вернее, оставляла за скобками то, что было и что еще предстоит. Он наблюдал за ней, как за близким человеком, а потом, когда музыка смолкла и глаза их встретились, его внимательный взгляд натолкнулся на абсолютную пустоту, и это его встревожило. Вот такое же чувство он всегда испытывал, готовясь отстучать на чистом листе первую фразу. С одной стороны, первозданность жизни и природы, с другой — он, возомнивший, что вправе играть судьбами людей, превращать их, свободных и независимых, в марионеток, разыгрывающих комедию по его сценарию.

Так оно и есть. Надо смириться, поскольку искать какой-то выход — бессмысленно. Разве не правду сказал один немецкий прозаик, что среди всех литературных масок, должно быть, самая интересная — «я». Реальность все воспринимают по-разному. Мать, помнится, говорила: бутылка наполовину полная, а отец — наполовину пустая. У матери улыбка не сходила с лица, отец почти никогда не улыбался. Так-то.

Он въехал в приморский городок. Прозрачное море искрилось под стоящим в зените солнцем. В торговом центре свежие фрукты и овощи уже распроданы; несколько человек на велосипедах медленно ехали по автостраде Аурелии; был благословенный час курортного затишья.

Джиджи поставил машину в бокс и поднялся по нескольким ступенькам парадного. Лицо женщины, с которой он поздоровался, показалось ему знакомым: она стояла нагнувшись и, подняв голову, улыбнулась в ответ, но мысленно Джиджи уже был с Тони; он легко взбежал по лестнице и, так как ключи лежали в чемодане, позвонил. Замяукала кошка, и потом сразу же послышался удивленный заспанный голос Тони, захлебнувшийся в его объятиях.

3

Тоска наклонилась над кустами, окружавшими олеандр. Ей было на вид лет пятьдесят, и тело, еще не обрюзгшее, но довольно бесформенное, составляло причудливый контраст с худощавым, обтянутым нежно-розовой кожей лицом. Грудь, живот, плечи и руки под легким платьем были свежие, налитые; кое-где просматривались совсем детские ямочки, но в мышцах уже намечалась дряблость. Однако черты сохранили какую-то наивную, ребяческую привлекательность. Синьор Пино Аудиберти во время недавнего разговора на лестнице машинально все это отметил. Не оставляли равнодушным прелести Тоски и седовласого парикмахера, хозяина Джулии, в молодости большого волокиту, особенно по части домохозяек. Встречаясь с ним, Тоска кокетливо встряхивала своим конским хвостиком, перетянутым нелепой резинкой, и говорила: «Как-нибудь зайду к вам сделать укладку». А старый греховодник, весь подобравшись, отвешивал церемонный комплимент: «Вам это ни к чему, Тоска, вы и без того прекрасны». Женщина смеялась невинно и обольстительно, а дамский мастер продолжал галантно расшаркиваться, вспоминая былые победы. Но стоило его жене выглянуть из двери подсобки, как Тоска тут же удалялась, и дамский мастер как ни в чем не бывало заходил обратно в салон. Через день-другой сцена в точности повторялась, правда лишь в курортный сезон: в сентябре парикмахер закрывал салон и перебирался к себе в Лоано; Джулия опять оставалась без работы. В этом маленьком лигурийском местечке покойный муж Тоски организовал когда-то любительский театр, и парикмахер тоже выступал на сцене. А теперь в Лигурию Тоску загнала эмфизема: как ни обожала женщина свою Ломбардию, а холодный климат был вреден для ее легких. Диагноз поставили ей совсем недавно, после очередного утомительного обследования на предмет выявления аллергенов. В Милане у нее по весне всякий раз опухали глаза и отекала слизистая; временами ее охватывали ночью страхи: а вдруг ей уже не выбраться из этого приступа удушья, от которого темнело в глазах и голова шла кругом. Сперва врачи определили астму. Тоска начала изредка выбираться к морю, что хоть ненадолго возвращало ее к жизни. Но после смерти мужа она навсегда покинула свой опустевший унылый дом и принялась в одиночку сражаться с недугом. На пять лет раньше срока она вышла на пенсию, благо для женщин это допускается законом.

В этот маленький городок ей посоветовала переехать золовка, единственная родственница покойного мужа, у которой они гостили еще после свадьбы. А когда Тоска осталась одна, золовка приехала к ней в Милан на Рождество и, послушав, как она кашляет, написала потом, что у них в городе, почти на берегу моря, освободилась квартира одной старушки-пенсионерки, работавшей в последние годы консьержкой.

Суеверная Тоска поначалу испугалась: она на пенсии, и я на пенсии, она вдова, и я тоже, правда, она была старуха, а мне нет еще и пятидесяти, но ведь я больна… Но подумала, подумала и согласилась. Работы не так уж много: лестницы короткие, всего несколько квартир, к тому же с окончанием курортного сезона, когда смотритель пляжа забивал двери бетонных кабинок и разбирал деревянные, шуметь и пачкать в подъезде становилось некому. Последним уезжал сын хозяйки, помешанный на подводной охоте (Тоска однажды ночью столкнулась с ним на лестнице: весь черный, как гостиничная крыса, в руках ружье и ласты — и закричала от страха). Одним словом, на зиму она оставалась в доме одна-одинешенька; единственной компанией был огромный фикус, росший в старом кувшине из-под масла: Тоска его то и дело поливала. Первая зима выдалась особенно тяжелой. Гулкая тишина пустых лестниц пугала ее; она все думала: а вдруг какой-нибудь злоумышленник притаился там и поджидает ее? Но зачем? Никаких ценностей у нее нет: почти все вещи остались в миланской квартире, где теперь живет дочь ее подруги, служащая телефонной компании, сама она тоже не такой уж лакомый кусочек — со всеми-то болезнями. Однако при виде темного лестничного пролета сердце у Тоски всякий раз замирало, потом подпрыгивало и колотилось где-то в горле. И она добилась от управляющего разрешения в зимнее время оставлять на лестнице свет из соображений личной безопасности. Этот случай помог ей ближе познакомиться с жильцами. В августе на собрании, устроенном в садике среди олеандров и бугенвиллей, управляющий среди прочего объявил всем о просьбе Тоски. Три женщины — синьора Аудиберти, жена кардиолога и подруга журналиста, — которых она видела довольно редко, так как квартиры их выходили на другую лестницу, не высказали никаких возражений, наоборот, по их мнению, ей надо было даже доплачивать за эти месяцы. Зато хозяйка, супруга инженера, тут же поинтересовалась, во что обойдутся эти «новости» (так она выразилась), и потребовала, чтобы ей показывали все счета за электричество. Вот теперь Тоске стало понятно, почему инженер почти не бывает на море, а если и заглянет на пляж, то лишь когда там нет жены и сына. С ним Тоска ни разу словом не обмолвилась: кивая, он быстро проходил мимо — руки за спиной, синяя матерчатая кепка на лысой голове, газета засунута в карман полотняного пиджака, который он не снимал даже в самые жаркие дни. В его присутствии в доме всегда стояла тишина; Тоска чувствовала, что в отличие от жены и сына он относится к ней с уважением. Даже снимает сандалии на деревянном ходу и обувает резиновые тапочки, чтоб громко не топать. Тоска жила прямо под хозяйской квартирой, самой большой в доме (она занимала весь последний этаж да еще внутренней лесенкой соединялась со смежной на террасе, где жил сын), и сразу угадывала, кто из них пришел, потому что сын шаркал по полу ортопедическими сандалиями, а мать и дома и на улице не снимала каблуков; ее туфли, босоножки, сабо были наверняка куплены в самых шикарных магазинах — под цвет каждого платья. Но вся эта яркая и разнообразная обувка неумолимо колотила Тоску по голове. Сын тоже не задумывался, что своим шарканьем может доставлять беспокойство, но его Тоска прощала: где мужчине понять такие тонкости, если женщина его не надоумит, а от такой, как хозяйка, этого ждать не приходится. Эту синьору Бергамони Тоска сразу невзлюбила, несмотря на весь ее холеный вид. В точеной фигуре — пышная грудь, округлые бедра, осиная талия (по молодости, наверно, была просто статуэтка) — было что-то пугающее, не говоря уж о раскосых зеленоватых, как у ящерицы, глазах и вечно поджатых, словно сдерживающих ярость или скуку, губах, за которыми сверкали безукоризненные зубы. Однажды Тоска шла за хозяйкой и отметила, что та не идет, а будто печатает шаг. И дело, конечно, не в покрытии дороги там или пола, а в походке. Или взять хоть плечи, при всей ее стройности: прямые, широкие, мощные, такие могут быть только у метательницы копья или диска. В общем, Тоска, завидев издали синьору Бергамони, старалась избежать встречи: этот могучий торс и уверенный шаг подавляли ее, она чувствовала себя еще более одинокой и больной. И, как выяснилось, страхи были не напрасны: на ежегодном собрании в августе хозяйка обнаружила разницу в счетах за свет по сравнению с прошлым годом и потребовала взыскать эту сумму с нее, Тоски. На что управляющий возразил: тарифы повысились, но если разложить эту сумму на всех жильцов, разница окажется в общем-то минимальной. Хозяйка заявила, что дело не в деньгах, а в принципе, к тому же платить все равно придется ей как хозяйке дома. Последнее замечание было встречено ухмылками жильцов: на утомительных и никому не нужных собраниях она этой своей фразой все уши прожужжала людям. Про то собрание Тоске поведала парикмахерова жена: она хоть и не сплетница, но всегда все знает, ведь клиентки так языками и чешут, пока им укладку делают. «С этой сквалыгой надо держать ухо востро, — заметила парикмахерша. — Она, чего доброго, взыщет с вас за то, что вы воздухом дышите». Но Тоска не нашла причин для беспокойства: в конце концов, за квартиру она платит, лестницы моет, цветы поливает. Вон как пышно расцвел сад с ее приездом. Мало того, за свои деньги побелила стены в трехкомнатной квартире и никогда ни на что не жалуется. Чего ж бояться?

Впрочем, парикмахерша небось и загнула, рассказывая о собрании: она ведь особа желчная — и по натуре, и от жизни со своим бабником-супругом. Считает себя великомученицей, а клиентки в толк не возьмут, как такой обходительный мужчина мог взять в жены эту зануду. Сколько уж лет они ощущали на своих висках и на шее ловкие и нежные поглаживания мастера Лоренцо, сколько сердечных тайн ему поверили; он был и другом, и утешителем, а подчас и героем их коротких летних романов. Взгляд его ласковых и чуть-чуть насмешливых глаз неизменно навевал приятные воспоминания о лете, о молодости, о любви.

До всего этого Тоска доходила чутьем: как человек нездешний, она была не в курсе городских сплетен и не вписывалась ни в суету курортников, ни в замкнутый круг местных жителей — рыбаков, лавочников, молодежи, работавшей в соседних центрах и возвращавшейся домой только к вечеру. В мертвый сезон, начиная с конца сентября, все сидели больше по своим углам, видно приберегая силы к лету, когда их выселят из собственных домов отдыхающие и им ради денег придется ютиться в купальнях и лодочных станциях. А как только курортники разъезжались, городок снова становился недоступен для тех, кто не жил здесь с самого рождения.

4

Она вздохнула, раздвинула ветки и присела на корточки возле кошки. Та вся обмякла, словно растеклась по земле, и напоминала рваную тряпку или слежавшуюся подушку из-за огромного живота, сильно изуродовавшего тело. Кошка настолько обессилела, что даже не подняла мордочки, которую свесила на передние лапы.

— Ну что, бедняжка, получше тебе на холодке-то?

Та как будто обрадовалась знакомому голосу. Ей явно было приятно, как хозяйка гладит поредевшую от такой тяжести шерстку.

— И скольких же ты мне принесешь на этот раз? Поторапливайся, Поппа, уж все сроки прошли! Может, опять вызвать ветеринара? Только ты ведь у меня дикарка, пожалуй, он и не захочет идти к тебе. Ну же, не мучай меня! А то не миновать нам скандала, сама знаешь, как они все ненавидят животных.

В знак согласия Поппа слегка шевельнула длинным пушистым хвостом, который, точно надувная камера, обвился вокруг расплывшегося тельца.

Тоска встала, в нерешительности потопталась на месте — то ли уйти, то ли посторожить кошку, чтоб ее кто-нибудь не потревожил. С тех пор как умер ее любимец, все заботы она перенесла на Поппу. Неожиданно она заметила рядом с собой красивую женщину — жену журналиста, из третьей квартиры, что по другой лестнице. Поговаривали, что она ему не настоящая жена, и слухи эти подтвердила отдыхавшая здесь нынешним летом их соседка по дому в Боккадассе. Ну и что, рассуждала Тоска, какая разница, женаты или нет, живут они, сразу видно, душа в душу: всегда улыбаются, никаких тебе ссор, и даже на лестнице наговориться друг с дружкой не могут. Увидев кошку, женщина отпрянула.

— Ой, чуть не наступила на бедняжку! А что это с ней?

Тоска благодарно ей улыбнулась.

— Да вот, пора бы уж родить, а все никак. Не пойму, что с ней такое.

— Вы извините меня за любопытство, а почему вы все время стоите в подъезде?

Тоска сообразила, что опять сделалась объектом пересудов: всех так и подмывает узнать, отчего это консьержка целыми днями торчит в парадном и разговаривает сама с собой. Она быстро пригладила волосы и приготовилась оживленно рассказывать, а то и оправдываться: вот и снова она станет действующим лицом, а не просто сторонним наблюдателем. Однако же не скоро они раскачались: уж середина июля, все жильцы на месте, а никто до сих пор не спросил ни о ней, ни о ее любимце Миммо. Только дети поинтересовались, что с Поппой, и то потому, что на нее было неприятно смотреть — до того она сделалась толста и свирепа: стоило кому-то подойти поближе, шерсть на спине вставала дыбом, Поппа начинала яростно шипеть и только что не выгибалась — мешал живот. Прошлым летом подруга журналиста Тони (так он ее называл, хотя почта была адресована Антонии Дасте) подобрала на улице еще слепого котенка, и Тоска на первых порах помогала ей ухаживать за ним. Когда котенок после тщательного ухода и кормления молоком из бутылочки, которую одолжила Тоска, открыл глаза и стал уверенно передвигаться, журналист с подругой пригласили привратницу на бокал вина. Он был очень любезен, много расспрашивал, а на прощание подарил бутылку заграничного розового вина такой необычной формы, похожую на флягу; уж потом она узнала, что это какой-то очень ценный сорт. Тоска, конечно, отказывалась, но он с улыбкой разуверил ее: «Вы не волнуйтесь, мне столько дарят этих бутылок! Главная проблема в моей профессии — как их все выпить».

Оказалось, что он работает консультантом по гастрономии в одном шикарном журнале с цветными фотографиями на глянцевой бумаге (один номер подарил в придачу к бутылке). Тони тоже писала, правда, Тоска так и не поняла о чем. Их квартира состояла из одной большой комнаты — все перегородки они снесли, — где у противоположных стен стояли два стола с пишущими машинками. Тоска часто потом вспоминала свой визит: никогда прежде она не видела такого дома — безалаберного, но очень уютного, приветливого, веселого, со множеством картин, подушек, корзин, забитых журналами, бутылками и стаканами; в этом доме жили взрослые люди, так и оставшиеся детьми, и все свободное пространство заполняла музыка, потому здесь не было места ссорам и неприязни. Когда Тоска сказала, что с Миммо никогда не чувствует себя одинокой, они и не подумали смеяться. Одним словом, она ушла очень довольная.

Сейчас Тони протянула ей пачку «Муратти», щелкнула плоской зажигалкой, эмалевой с золотом. Потом внимательно заглянула Тоске в глаза: было видно, что ей в самом деле интересен разговор, что это не просто притворство из вежливости.

— Простите, что раньше к вам не подошла, но мы заскочили сюда всего на несколько дней. Джиджи был на съезде виноделов и меня взял с собой. Ох, вы не представляете, как мы намучились в дороге с Лопаткой! Так намучились, что от поездки в Рим мне пришлось отказаться, Джиджи поехал один…

Лопатка была тем самым спасенным котенком. Ее так окрестила младшая дочка женщины с тремя детьми, которую Тоска недолюбливала из-за ее вечной спешки и недовольной мины. Когда Тони принесла в сад дрожащего котенка со слезящимся глазиком и таким худеньким тельцем, что страшно было в руки взять, малышка неожиданно назвала его Лопаткой. Тем летом трехлетняя девчушка открывала для себя мир и непрестанно повторяла слова, как-то связанные с морем. Она лопотала слова, не выговаривая «р» и «л»: «пьяж, ейка, уодка, ведейко, уопатка». И Тони приняла это имя — такое жеслучайное, каким было появление котенка у нее в доме. Имя пришлось как нельзя лучше: со временем выяснилось, что это кошечка, а Лопатка звучало как любое женское имя. Тони сообщила Тоске, что купила для Лопатки новую дорожную корзинку. Они часто разъезжали, но с появлением Лопатки многие планы стали рушиться, поскольку та не переносила езды в автомобиле.

— А в воздухе что было… кошмар какой-то! Ведь смотря на какой самолет попадешь. Некоторые авиакомпании требуют, чтобы животных сдавали в багаж, представляете, как бедняжка без нас плачет.

— Повезло ей, — заметила Тоска, — что попала в такие руки. А знаете, я ведь никогда не летала на самолете!

— Да уж, повезло, — засмеялась Тони, — воспитатель из меня никудышный. Помните, какая худющая она была прошлым летом? Видели бы вы ее сейчас! Если соизволит скушать ветчину, то только без жира, а рыбу предпочитает отварную, причем головы оставляет в миске.

Тоска была ужасно довольна, что наконец можно кому-то излить душу; она даже прикурила от окурка «Муратти» одну из своих сигарет.

— А моя Поппа… — с готовностью подхватила она, — в ее положении нужно хорошо питаться, а в эту жару у нее совсем пропал аппетит. Я покупаю ее любимую треску, варю, выбираю кости. Да и раньше всегда так бывало. Эта негодница пошляется где-нибудь, как бездомная, и бегом ко мне. Но если в тарелке что-то вдруг окажется ей не по вкусу, то и не притронется. Знает, как я страдаю, когда она не ест, вот и вьет из меня веревки. Сейчас-то ей тяжело, конечно, но как только окотится — все пойдет по-прежнему, я просто уверена. Стану опять готовить, бегать за ней повсюду и выполнять все ее капризы. Чуть что не по ней — только ее и видели!

Тони опустилась на ступеньку.

— Садитесь, неужто вы не устали? Я в такую жару и уснуть не могу, и ноги не держат — хоть ложкой с полу собирай.

Тоска улыбнулась.

— По вас этого не скажешь, вы так прекрасно выглядите.

Тони, видно, хотела что-то возразить, но про-молчала, и Тоска вдруг заметила, как сразу потухли, погрустнели ее глаза под накрашенными ресницами.

После небольшой паузы Тони задала вопрос, которого Тоска ожидала с начала сезона:

— А где же Миммо?

— Он умер, — произнесла она, немного по-медлив.

— Умер?

— Отравили.

Она терпеливо выслушала испуганные и негодующие восклицания благодарной слушательницы, внутренне готовясь сыграть кульминационную сцену, давно уже отрепетированную. Для этого она тоже присела на ступеньку, но не вплотную к Тони, сидевшей в такой же позе, опершись на колонну и со сложенными на коленях руками, а чуть поодаль, чтобы наблюдать за реакцией.

— Да, его отравили этой зимой, в январе, — начала она свой монолог. — В нашем районе была облава на кошек. Уцелели только те, что живут в старом городе. Почему? Да потому что они хозяйские, а с уличными, значит, можно расправляться! Вы даже не представляете, до чего доходит порой человеческая жестокость! Ну кому, кому он мешал?! Знаете, как поступают здесь некоторые? Оставляют своих животных на зиму без присмотра, те десять месяцев кое-как перебиваются, а потом обязательно возвращаются к прежним хозяевам. И вовсе не затем, чтоб отъесться после зимнего голода, а потому, что тоже хотят иметь свой дом, уютное гнездышко — ну хотя бы на лето. К примеру, те, из Алчоне, я у них в саду поливаю, сколько раз видела: приезжают, отпирают дом, а Рыжик уж тут как тут, мурлычет, трется об ноги хозяйки, она-то, бедняжка, взяла бы его с собой куда угодно, но вот муж… он ей и пикнуть не дает! Видите, Рыжик лучше понимает эту женщину, чем мужчина, с которым она двадцать лет вместе прожила… Но Миммо-то за что?! Ведь он не бродячий, не ходил по улицам и не мяукал под чужими окнами, у него был свой дом, где он как сыр в масле катался. Это все тут знали — от мясника до торговца рыбой. Я покупала-то у них больше для него, чем для себя. Ну и что, кому какое дело? Я одинока, Миммо был моим единственным утешением. Помните, какой он был? Упрямый, нахальный, независимый. Бывало, целыми вечерами стою на дороге, зову его, думаю, не дай Бог, придет поздно ночью, а как оставить дверь открытой после того случая, когда воры залезли? Не слыхали? Да нет, не ко мне, они хотели ювелирный магазин ограбить, через пол пытались влезть, вот прямо отсюда, из гаража кардиолога. А я все слышала, но оцепенела от страха. Наконец все же выглянула — будто бы кота позвать, хотя Миммо как раз был дома. Видели б вы, как он на меня вытаращился, наверно, решил, что я чокнулась. Но потом вроде понял, забегал вокруг меня. Ну, я позвонила, приехала полицейская «пантера», но никого уже не нашли, одни инструменты. У них даже землеройная машина была…

Так о чем я?.. Ах, да, о Миммо. Он у меня был такой ухоженный, ну и пускай хихикают за спиной, когда я называю его «любовь моя». Что мне до них? А с Миммо я не чувствовала себя одинокой, никому не нужной. И вот однажды вечером зову, зову, а его нет. Я сперва надеялась, что у него опять какие-нибудь шашни в старом городе. Он встречался со своими кошками в кустах над Сан-Лоренцо, так вот я поднимусь наверх, покличу, а он выглянет на секунду: успокойся, мол, все в порядке — и назад к своей возлюбленной. Домой заявится только утром. Ох, как же он тогда отъедался! Все сметет, что ни дай. Любовь, она ведь сил требует. Вот он подкрепится, отоспится за день, а к ночи только взглянет на меня, потрется об ноги: дескать, прости, иначе не могу, — и поминай как звали! Бывало, бесстыжие кошки из старого города тут его подстерегали, но он и не глядит на них. А уж коли выберет себе подругу, то больше для него никто не существует — ищи-свищи! Два раза с ним такое случалось. Любовь то есть. Все остальное так, забавы ради, на часок, тут уж он всегда возвращается, как заслышит мой голос. И спал со мной рядышком, свернется калачиком в изголовье, а утром захочет есть и будит меня, за волосы потреплет или мордочкой своей пушистой пощекочет, так приятно. Ну, я тут же просыпаюсь, грею ему молоко. Он теплое любил, с печеньем, а я пила кофе, и мы обсуждали, что к обеду купить. А иногда включу радио и там какие-нибудь плохие новости, я возмущаюсь, и он тоже встанет, выгнет спину, хвост торчком, такое умное животное, ей-богу, умней тех, кто по радио вещает. Может, я и преувеличиваю, но, по-моему, он все-все понимал.

Тоска уже не смотрела на Тони; ее невидящий взгляд был устремлен куда-то вдаль. Она увлеклась, и ее больше не волновало, верят ей или нет. Когда она вспоминала о похождениях Миммо, он ей, видно, представлялся кем-нибудь вроде Бельмондо или Жана Габена, и глаза у нее разгорались. Тони даже подумала, что это белое налитое тело, должно быть, еще жаждет любви.

— А в ту ночь не пришел. Я встала рано, на улицах еще никого не было, и поднялась к Сан-Лоренцо, звала, кричала, но никто не откликнулся. Нашла я его уже окоченевшего, только через три дня, здесь в саду, за дверью. Приполз, чтоб умереть дома, бедный мой Миммо!..

Тони не знала, что сказать, и чувствовала себя неловко при виде такого горя — настоящего, а не как это бывает сплошь и рядом… Горечь утраты всегда одной мерой мерится, и неважно, по ком ты плачешь — по коту или по человеку: слезы-то все равно соленые. И в то же время Тони вдруг с волнением ощутила, что вторглась в какую-то незнакомую область. Ей вдруг захотелось немедленно вернуться к Джиджи и обнять его. Она вышла из дома под тем предлогом, что ему надо отдохнуть после дороги, а на самом деле просто боялась показать свое дурное настроение: терпеть не могла, когда ее отрывали от сна, доставшегося с таким трудом.

— Заходите к нам поглядеть на Лопатку, — сказала она, поднимаясь. — Я ее не выпускаю, а то она сама не своя в последнее время, может, ее пора уже пришла. Как только вернемся в Геную — отдам на стерилизацию.

Крик Тоски ошеломил ее:

— Нет! Не делайте этого, прежде чем она станет женщиной! — Тоска вдруг осеклась и смущенно пробормотала: — Понимаете, я все время с кошками вожусь, может быть поэтому говорю немного странно, непривычно для людей. Так вот, я хотела сказать, что если лишить ее любви и материнства, то она никогда не будет здоровым, нормальным животным. А вы что думаете — у них тоже комплексы! Если же хоть один раз позволить ей иметь котят, а потом уж стерилизовать, не дожидаясь следующей свадьбы, то тогда, поверьте, она будет прекрасно себя чувствовать и останется здоровой, спокойной кошкой. Поскольку то, что было суждено познать, она познала и предназначение свое выполнила.

5

Вот уж которое утро Тоска, просыпаясь, ощущала непонятное недомогание. Не то чтобы сама болезнь, а такое чувство, как будто заболеваешь: ломота в костях, нервный озноб по всему телу, — может, что-то с давлением? Она назвала это словом, которое кто его знает где вычитала: вибрация.

— Ну вот, — сказала она себе, — опять у меня вибрация, хотя спала не хуже обычного. Ну что, Поппа, уже и на жару не сетуешь? Ночью дождь был, и вроде посвежело, так что сегодня утром дадим шлангу отдохнуть, а то слишком много воды — тоже вредно. Так, что теперь? А ничего, вот только внутри дрожь; если бы у меня, Поппа, был хвост, как у тебя, то его бы трясло, как былинку на ветру!

Тоска встала, кошка обессиленно следила за ней одними глазами, не поворачивая головы. Тоска погладила ее, потом тихо-тихо пододвинула миску с молоком, к которому животное за ночь даже не притронулось. Поппа только вздохнула, и Тоска догадалась:

— Зашипела бы, да сил нет? Но я и так поняла, что ты ничего не хочешь.

Она пошла в ванную. У нее была привычка следить за собой, за своим телом, хотя она и отзывалась об этом с насмешкой: «Никому ты больше не нужна, но продолжай настаивать на своем». Или: «Ну и что? Я должна нравиться себе самой». Прежде она добавляла: «И Миммо», а теперь только вздыхала. К кошке она относилась по-другому — заботливо, но без особой нежности, так ухаживают за свекровью, невесткой или соседями.

Любовь порождает любовь. Миммо, тот отвечал ей взаимностью. Ленивец, гуляка, упрямец, эгоист, нежный и жестокий мучитель, каким может быть лишь самое близкое и дорогое существо, которое знает, что способно укротить тебя, ибо само оно неукротимо.

Выйдя из ванной, Тоска направилась на кухню. Когда наливала себе кофе, раздался звонок, и от неожиданности она опрокинула чашечку и обожглась.

Пришел газовщик снимать показания счетчика. За ним с быстротой пущенной стрелы прошмыгнули в квартиру трое маленьких тигровых котят.

— Вот они, три мушкетера! — смеясь, воскликнула Тоска. — Поппа, смотри, к тебе гости, ты что, не рада?

Котята окружили пузатую кошку. Отталкивая друг друга головами, мяукая, рвались к соскам. Поппа шевельнулась, длиннющий хвост заметался в воздухе, троица отскочила и замерла. Они смотрели на нее стеклянными глазами, подняв торчком хвост и уши.

Газовщик наклонился и, упираясь коленом в пол, разглядывал счетчик в темноте под умывальником. Потом поднялся, записал цифры в своем журнале и заметил:

— Да, одиночество вам не грозит. — И, немного помолчав, добавил: — Ну и вонючие твари!

— Это от жары, — вскинулась Тоска, — кошки тут ни при чем! А вы, чем драть с людей втридорога, лучше бы сантехнику проверили: не видите, здесь больше ржавчины, чем металла. То и дело унитаз засоряется!

Мужчина миролюбиво отозвался:

— Это не ко мне. Скажите хозяину дома, хотя вы правы, они тут явно поскупились: чтоб не засорялось, совсем другие материалы ставить бы надо. — И пошел было к двери, но Тоска остановила его, дотронувшись до плеча.

— Простите, конечно, вы не виноваты, просто я всегда бешусь, когда обижают бедных животных, чище которых на свете нет! А что до хозяина дома, то лучше не будить лихо, пока оно тихо. Как-нибудь перебьюсь. В этом году стены побелила, на будущий за ванную примусь. — И чуть погодя предложила: — Хотите кофе? Я только что сварила.

Мужчина, улыбаясь, отказался, и Тоска осталась одна с четырьмя кошками.

Через мгновение котята уже терлись около нее, щекоча голые ноги. Смеясь и подпрыгивая, отчего державшая ее в напряжении внутренняя дрожь рассыпалась мурашками по всему телу, Тоска наполнила три мисочки едой из холодильника.

Эти мисочки она держала для детей Миммо, которых хотя и выставила за дверь, но всегда была готова накормить. Причем выставила не сразу: сперва вырастила, выкормила из соски, ведь Поппа оказалась никудышной матерью. Слишком быстро стала опять шляться по ночам, а иногда и несколько дней кряду не возвращалась. В общем, Тоска порядочно с ними намучилась, хорошо еще, все это пришлось на раннюю весну. Потому что в начале мая, когда из Турина приехала хозяйка со служанкой — проводить ежегодную генеральную уборку, Тоске совсем стало невмоготу. Что ни день, то новые жалобы и претензии. Она и освежителями лестницу поливала, и полы мыла со спиртом, надраивая каждую ступеньку, — ничто не помогало: встречая ее на лестнице, хозяйка и домработница, старая сицилийка, и говорить-то умевшая только на диалекте, непременно строили гримасу отвращения, морщились, зажимали нос платком. Поппа снова понесла, троица уже окрепла, и Тоске пришлось уступить: выпроводила котят гулять по белу свету.

Те не очень-то и огорчились: бежали навстречу, завидя ее на улице, иногда мяукали в саду, если какой-нибудь другой кот опустошал пакетики, припрятанные для них между корней бугенвиллеи, изредка просились в дом. И до сих пор пытались отыскать соски матери. Сейчас они вылизали мисочки подчистую. Тоска отворила дверь: медленно, один за другим зашагали котята по лестнице.

Мать лежала неподвижно. Тонкая нить слюны потекла у нее изо рта, по животу волной прокатилась судорога. Пронзительный утробный вопль поставил Тоску перед фактом. Телефон ветеринара она знала наизусть: набрала номер, и тот пообещал прийти немедленно. Она присела рядом с кошкой, легко массируя живот, как ее научили, но долго не выдержала. Внутренняя дрожь подкатила к горлу, дыхание стало прерывистым, начинался приступ.

— Я мигом, не бойся! — крикнула Тоска.

Ингалятор, который она всегда держала в комнате на столике, принес ей секундное облегчение. Тем временем низкий протяжный стон Поппы, по мере того как боль нарастала, переходил в душераздирающий вопль. Ветеринар подоспел как раз вовремя. Тоска едва сумела открыть ему дверь и рухнула тут же в прихожей без сознания.

6

Спустя три дня она рассказала Тони о «счастливом событии». Как и в прошлый раз, дело было в саду, потому что для Тоски начались новые мучения. Поппа отказывалась сидеть дома и присматривать за новорожденным, слепым котенком, которого осторожно положили на подушку под олеандр. Джулия, девочка из парикмахерской, видела, как Поппа скатила его по лестнице и поместила прямо под колесами поставленной в неположенном месте машины. Тоска извлекла малыша оттуда и устроила ему гнездышко под деревом. Кошка время от времени подходила к детенышу, но все попытки затащить ее домой терпели неудачу: она оказала сперва сдержанное, потом отчаянное сопротивление.

— Семерых принесла, — рассказывала Тоска своей внимательной слушательнице, склонившейся вместе с нею над крохотным жалким комочком, — ветеринар помог мне от них избавиться… Да, немало хлопот я ему доставила. Представляете, у меня начался приступ, и я упала в обморок, едва открыла ему дверь. Он сложил их в коробку и сверху накрыл ее смоченной эфиром ватой. Так что они не мучались. — Как бы в ответ на молчаливый вопрос Тони, Тоска объяснила: — А этот остался, потому что она сама его выбрала. Кошки все понимают, поверьте мне, она знала, что потеряет их, и поэтому спрятала одного в серванте. Я и не углядела, как она туда пробралась, должно быть, когда я наливала ветеринару выпить и оставила дверцу открытой. Потом я нашла его, да не хватило духу убить. Словом, опять та же история.

— Мне кажется, у него голубые глаза, вон в щелочках проглядывают.

— Просто прелесть. Ведь сумела выбрать, негодяйка! Сама спасла и не кормит. А этих вы видали?

Тоска бросилась к троице, вынырнувшей неизвестно откуда; котята живехонько пристроились под матерью и сосали свежее молоко.

— Да оставьте хоть немного брату, паршивцы! Он же маленький, брысь, брысь!

Котята, недовольно шипя, отошли от кормушки. А Поппе было вроде все равно.

— Ты спрятала его в доме, — выговаривала ей Тоска, — чтобы о нем заботилась я, да? Так нет же, бесстыдница, думай о нем сама и гони прочь этих поганцев, которые сосут только потому, что они такие же распутники, как ты.

Пока Тоска изливала свое негодование, Тони тихонько выскользнула в переулок, где вырисовывались пальмы на фоне лазурного моря.

Это она сообщила Тоске о том, что котенок лежит под машиной приятеля, приехавшего к ним на выходные (тот едва не раздавил его). Как выяснилось, Тоска мыла лестницу, а дверь оставила открытой, чтоб слышать телефон. Она-то была уверена, что мать и сын наелись и спят, а Поппа, воспользовавшись удобным случаем, вырвалась на свободу. И Тоска в очередной раз осыпала ее упреками:

— Цыганка — вот ты кто! Ты не стоишь моего Миммо. Несмышленыши твои и то лучше. Ты, гулена, их не кормила, когда они были крошечные, а теперь видишь? Они лижут братика, а не ты!

В этот миг сквозь ветки неожиданно проглянул солнечный луч. Поппа проворно схватила котенка зубами и передвинула в тень. И Тоска сразу успокоилась: пожалуй, кошка благоразумней, чем она о ней думает. Подозвав троицу, чтоб не отнимали молоко у малыша, она двинулась вверх по лестнице. Котята ее перегнали. На кухне Тоска села и стала смотреть, как они едят. Для себя одной и готовить нет смысла. Зачем нужен дом, если тебе некого ждать и не о ком заботиться?

Ее квартира напоминала скорее кошачий приют, чем жилище человека. Для любви главное сытость и отдых, кошки никогда не забывали об этом. А о чем должна думать она? О новорожденном. И больше ни о чем. Подрастет немного, потом отдаст Джулии, потому что хозяйку дома удар хватит, если еще один кот будет шастать по лестнице. Она уже и теперь с ней не здоровается при встрече, Тоска так устала от всего этого… Закурила сигарету; котята свернулись клубочками в уголке, прижавшись друг к дружке, животики набили и блаженно посапывают.

Свободной рукой Тоска вставила в магнитофон одну из двух любимых кассет. Музыка тех далеких дней, когда ей было о чем думать. Мина, Орнелла, Паоли, соленый морской воздух, комната, вместившая все небо. Как хорошо лежать, ощущая рядом родное дыхание! Сильное тело любимого мужчины — вот чего ей давно не хватает. Чтобы прижал к себе, обнял. Часок украденного счастья — тоже подарок судьбы, но что может сравниться со спокойной, уверенной теплотой рядом, которую чувствуешь даже во сне. Кассета кончилась, и она поставила вторую: «На заре они придут», «В один прекрасный день», «Чей-то голос только что…», «Все праздники в храме», «Полюби меня, Альфредо». Она убавила звук: эти песни лучше слушать потихоньку, вспоминая миланский дом, где они с Марио поселились после свадьбы. Нежные звуки как будто уносили ее далеко-далеко от нынешних убогих будней. Всякий раз, когда она слышит их, ее охватывает острое желание счастья. Однажды оно выпало ей, словно ангел осенил ее своим крылом. Но такое не повторяется. Тоска поднялась, выглянула в окно: вот и на море нельзя. Дышать морским воздухом — да, но никаких пляжей: песок и солнце аллергикам противопоказаны. Как-то раз ночью она нарушила запрет, правда, была не одна, а то бы не решилась. И видно, какая-то ведьма углядела ее из чердачного окошка, потому что до Тоски потом дошли сплетни, которые о ней распускали… Она пригладила волосы, не хотелось об этом думать; морская синева внизу была так прекрасна, и песня лилась нежно, чарующе! Вон пальмы, обласканные солнцем… Прижаться бы к ним, обнять море, напиться неба… Легкая дрожь пробежала по телу. Опять вибрация. Она рассмеялась и заговорила сама с собой, что теперь случалось все чаще:

— Должно быть, вибрация вовсе не от болезни! Это все моя чувственность… так говорил Марио, и Бруно тоже…

Кассета кончилась, что-то сдавило грудь, а рот будто заткнули кляпом, чтобы она задохнулась.

Она открыла холодильник, достала бутылку вина, помидор и кусок сыра. Кровь бросилась в голову. По телу струился липкий холодный пот. Она подошла к окну, где стоял горшок с базиликом и спрятала пылающее лицо в листьях. Сорвала два листика, чтобы еда была вкуснее, налила себе вина.

— За климакс, за хандру, за кошек, черт меня дери!

Выпила. Первый же кусок застрял в горле. Она отложила вилку, опустила голову на согнутую руку на голом, без скатерти столе и беззвучно заплакала, а хотелось бы голосить, как крестьянки на юге.

Скоро жара начнет спадать, воздух как будто застыл в знойной духоте; в открытое окно не слышно ни голосов, ни звуков, лишь изредка прошелестит по улице машина.

Котята лежат, не шелохнутся — погрузились в глубокий сон, что бывает только у молодых. Вот Миммо или Поппа всегда начеку, даже во сне. Довольно легкого скрипа, шороха, лучика света, чтобы тело их мгновенно напружинилось. А эти нет. Сытые, молодые, неопытные или же, наоборот, слишком хитрые: знают, что их сон оберегает мама. Она — кошачья мама… Ох, Марио, Марио, видел бы ты меня сейчас, знал бы… Все лицо мокрое от слез, поднялась искать платок. Есть совсем не хотелось. Нарочно громко высморкалась, проверяя защитную реакцию трех мушкетеров. Только один поднял ухо, остальные не подали признаков жизни. Улыбнулась, налила еще вина, медленно выпила. Свежесть в горле принесла некоторое облегчение. Да, уже лучше. Невероятно, как меняется настроение с каждым глотком вина. Снова наполнила стакан и на этот раз с наслаждением, не отрываясь опорожнила его. В груди разливалось приятное тепло.

Решительно швырнула в мусорное ведро мягкий, пропитанный оливковым маслом сыр и ломтики помидора, так больше к ним и не притронувшись. Надкусила хлеб, но он оказался непропеченным и прилипал к зубам, безвкусный, как веревка. Вспомнила душистый ломбардский хлеб с хрустящей корочкой. Здесь на побережье настоящего хлеба не найдешь. Навела порядок на кухне: подобрала с полу крошки, вытерла влажной тряпкой след от бутылки на пластиковом столе. На донышке оставалось еще немного вина — только место в холодильнике будет занимать. Вылила в стакан и допила.

Теперь она чувствовала себя почти хорошо, только в сон клонило. Опущенные жалюзи создавали в комнате иллюзию прохлады. Тоска прилегла и по обыкновению (это у нее вошло в привычку перед сном) начала заниматься аутотренингом, то есть выбрасывать из головы и сердца все нехорошие мысли и чувства. Вот она идет по улицам, где любил бродить Марио. Но не там, где они гуляли вдвоем после свадьбы, нет, по тем улицам ходил он один, до нее, и она еще ничего не знала об этом необыкновенном человеке, сильном, нежном и по-житейски мудром, который многому ее научил. Хотя образование имел всего пять классов, а ей недоставало двух лет, чтоб получить диплом бухгалтера. Тоска пошла наперекор матери, когда объявила, что выходит замуж за человека необразованного и необеспеченного. Марио работал сапожником. Мастерская, которую он, вернувшись с войны, открыл в начале проспекта Гарибальди, принадлежала не ему — он взял ее в аренду. Сапожник он был отменный и, казалось, вкладывал душу во все, чего бы ни коснулся. В то время они и не думали о деньгах, а просто жили спокойной, беззаботной и наполненной жизнью. Марио много читал, и она узнала от него гораздо больше, чем в школе. Играл в любительском театре и постепенно приобщал Тоску к другому миру, далекому от скучных бухгалтерских отчетов, которые, впрочем, не слишком обременяли ее на службе. Остальное же время проходило как в сказке: зимними вечерами Марио произносил для нее одной звучные монологи из пьес, а потом она со счастливо замирающим сердцем вновь слышала их на премьере. Книги, музыка, ужины с друзьями в одной из остерий их района или на набережной, по воскресеньям пикники на берегу Тичино и походы на футбольные матчи.

Марио в отличие от Тоски не был коренным миланцем, он родился в деревне между Кремой и Кремоной, там и ремеслу выучился; когда бывал свободен, помогал своим старикам копаться в земле. Война оторвала его от родных мест почти на десять лет. Заслужил медаль, вернулся старшим сержантом и решил, что земля не для него: стал работать сапожником, повстречал Тоску, и они прожили шестнадцать счастливых лет.

Она вздохнула: теперь бы ему было шестьдесят семь, почти шестьдесят восемь, — она подсчитала, сколько месяцев оставалось до дня его рождения. Он был с четырнадцатого года. Из этого призыва Муссолини мало кого пощадил, почти никого в живых не осталось. Да, такого счастья мне уже не испытать, подумала она и устыдилась этой мысли. Сдвинулась на край постели, где простыня была не нагрета. Пятьдесят лет — это возраст, но нельзя же отказывать себе во всем… Вот-вот, только начни об этом думать и уже не удержишься, покатишься все ниже и ниже. Чтобы не растравлять в душе ненависть к себе самой, она встала, пошарила на столике в поисках сигарет и спичек, закурила и постаралась переключиться на воспоминания об улицах, по которым Марио ходил один.

Глядя на него, она не переставала удивляться его способности делать все с таким изяществом, какое несвойственно деревенским людям. Какие у него были руки! Сама она ужасно неловкая: то тарелку разобьет, то чашку, то статуэтку. Домашнее хозяйство она вела всегда старательно. Поначалу приходила в отчаяние: ведь как хотелось, при том что служба отнимала у нее большую часть времени, чтобы в доме все было как надо. А потом перестала огорчаться, даже забавлялась, видя, что нет такой вещи, которую Марио не мог бы наладить, починить, склеить. К примеру, перегорит провод или засорится раковина — он тут же, не дожидаясь жениных упреков, вынимает необходимые инструменты (они в идеальном порядке были разложены в двух ящиках разного цвета), и немного погодя все опять работает как новое: радио играет, вода течет, лампочки горят. «На войне всему научишься», — бывало, говорил он. Марио так умел рассказывать о боях, однополчанах, походах, об Африке, о России и о множестве итальянских городов, где он побывал, прежде чем отправиться на фронт, что война стала для нес чем-то обыденным. Стоило ей подумать о войне, как в мозгу начинал прокручиваться короткий и, наверно, глупый фильм по сценарию, ею самой придуманному: изба, снежная или песчаная пустыня, солдаты, поющие хором во дворе казармы, столовая, где на обед подают равиоли с местным сыром и крапивой, которую собрали всем взводом. А Марио неизменно с губной гармошкой, то веселящей, то навевающей воспоминания. Так здорово на ней играл, такие грустные выводил переливы, называя их «вариациями»! От самых незатейливых песенок в его исполнении сжималось сердце или голова шла кругом.

А как его все любили и уважали! Наверняка и на войне был душой общества — сперва среди таких же рядовых, как он, а потом, когда заслужил лычки, — среди подчиненных. Тоске вспомнилось, как однажды летом здесь, в Лигурии (они тогда только-только поженились), он поставил любительский спектакль силами заключенных. Они почти каждый год отдыхали у моря: в августе Тоска брала отпуск, Марио закрывал мастерскую, и они уезжали на три недели к его сестре; Тоска помогала ей обслуживать старую чету туринцев, которым та сдавала на лето лучшую комнату; им же с Марио приходилось довольствоваться сарайчиком, где муж золовки зимой держал свою рыбачью лодку. Но Марио и на отдыхе не умел сидеть без дела: обязательно найдет себе работу, то одному надо подсобить, то другому, а тут еще репетиции спектакля, так что и на сон времени порой не хватало.

Марио привозил с собой из Милана пьесу с уже распределенными ролями. Он был дружен с начальником тюрьмы, тюремный режим тогда еще не был таким строгим, даже для тех, кто отбывал второй срок, а заключенные попадались все больше смирные и почему-то никак не походили на преступников. Воры, мошенники, один убийца-южанин с пожизненным сроком (он сидел уже так давно, что все и позабыли, как он попал сюда, в Лигурию) за железной решеткой бывшего монастыря, где прежде находились в добровольном заключении монахи. Тоска была на всех спектаклях, сидела рядом с женой начальника и в окружении троих надзирателей. Первый раз она с трудом сдерживала волнение, но постепенно освоилась и чувствовала себя как будто среди друзей в их небольшом театре на проспекте Гарибальди.

Марио не раз просил ее выступить на сцене, а она все отнекивалась: ей казалось, что от смущения она не сможет громко и четко произнести текст. Но втайне заучивала все роли наизусть и иногда с лукавым торжеством начинала ему декламировать. Обычно такие домашние представления заканчивались любовью. О тех незабываемых часах никому не расскажешь — ни золовке, ни самой близкой подруге. Да и как передать словами сжигавшее их обоих желание, когда она забывала обо всем, чувствуя на себе нежные, опытные руки Марио; должно быть, от этих ласк по коже у нее пробегали искорки, как это случается с Поппой, когда какой-нибудь кот потрется о ее спинку. И потом все происходило в забытьи, в волшебном слиянии друг с другом, так что ничего из тех страстных слов и жестов не удержалось в памяти. Лишь смутное, но очень острое чувство — будто незнакомая щемящая мелодия — наполняло ее душу всегда при воспоминаниях об их близости.

Она докурила сигарету, потянулась, попыталась заснуть: ей ведь так хотелось спать. Но в голове неожиданно всплыл один давний эпизод, воспоминание, которое редко ее посещало. Как-то ночью, поцеловав его на сон грядущий, Тоска поблагодарила мужа за дарованное блаженство любви, а Марио ответил: «Благодари не меня, а Бога, если веришь в него. Я же благодарю судьбу». И рассказал о том случае. Тоска лишь много лет спустя поняла, почему он так долго скрывал это от нее.

Война была в самом разгаре; они стояли в Эль-Аламейне. Их небольшой передовой отряд из десяти человек затерялся в пустыне и находился день и ночь под обстрелом английской артиллерии. Снарядом оборвало связь, и они даже не знали, где теперь свои. Марио был капралом и получил приказ вместе с тремя солдатами исправить телефонный провод. Ползти было недалеко, но по ничейной полосе среди песков, внушавшей им суеверный ужас. Они вылезли из окопа, такого глубокого, что на дне его можно было чувствовать себя почти в полной безопасности, и в несколько прыжков добрались до наметенного ветром бархана, единственного их прикрытия. Но противник, должно быть, заметил эту вылазку, потому что тут же зазвучала жестокая военная музыка. А им надо было торопиться, поскольку на горизонте уже начинало светлеть. «Трое солдат выбивали рядом со мной дробь зубами и, кажется, ничего уже не соображали от страха. А мне тоже было страшно, наверно, даже страшней, чем им, потому что я вдруг почувствовал: ни минуты больше не выдержу на этой ничейной земле. Знаком я показал им, чтоб вжались в песок, как только могут, а сам выскочил из-за бархана. Сколько это продолжалось, минуты или часы, — не помню. Починил я провод, ползком, под взрывами вернулся обратно и всех троих нашел убитыми. Они лежали друг к другу ногами наподобие чудовищного трилистника, их руки были вытянуты вдоль обмякших тел, а глаза широко раскрыты. Видно, их накрыло одним снарядом, взрастившим этот бессмысленный цветок смерти, которая никак не укладывалась в голове. Почему они, почему не я?» Марио еще раз крепко прижал ее к себе, и Тоска поняла много позже, что он допустил ее в самый сокровенный уголок своей души. А немного помолчав, он добавил, уже совсем сонным голосом: «Так я заработал звание сержанта и бронзовую медаль».

Видимо, прав был Марио: у кого какая судьба… и все же она часто задавала себе вопрос: какой может быть смысл в его смерти столько лет спустя, какой смысл в том несчастном случае на Аурелии?

Ребенок переходил улицу прямо перед мчащейся машиной, она резко затормозила, едва не задев его, и, пойдя юзом, сшибла Марио, который на велосипеде возвращался домой с продуктами. Его немедленно доставили в больницу, но было поздно. Она в отчаянии глядела на мужа и ничего не могла понять, ведь даже следов от ушиба не видно. Ей объяснили, что черепная коробка не выдержала удара об асфальт. Обмотанные вокруг воскового лица бинты придавали ему какую-то юношескую чистоту — захваченный врасплох ангел с тенью усмешки на губах. Тоску увели силой; тогда-то и началась ее болезнь: в первые дни после похорон она не могла дышать от раздиравшего грудь горя. А потом оказалось, что она уже не в состоянии обрести прежний ритм, и врачи заговорили об аллергии. Аллергия на несчастья, одиночество, аллергия на отчаяние. Что они знают, эти врачи, повторяют, как попугайчики, то, чему их учили, но никто ничего не смыслит в истинных-то причинах, отчего да почему…

Она вздрогнула от легкого шума: упала на пол пачка сигарет; один из троих котят смотрел на нее с ночного столика. Тоска подмигнула в ответ, хотя еще не совсем проснулась. Котенок протянул к ней лапку, помахал ею в воздухе, словно здороваясь. Тоска сказала ему что-то ласковое, тот перепрыгнул к ней на постель, позволил себя погладить и стремглав умчался прочь. Вся троица, сытая, отдохнувшая и жаждущая развлечений, поджидала ее у двери, задрав хвосты. Тоска рассмеялась.

— Вот хитрюга, я-то думала, он меня поблагодарить прибежал, а ему только одного надо — чтоб выпустили.

Она приоткрыла дверь, котята не спеша, с достоинством вышли, и последний, тот, что ее разбудил, потерся об ноги, прежде чем последовать за братьями.

— Ишь ты, настоящий джентльмен, — сказала Тоска и вдруг почувствовала голод.

Что-то напевая, она взяла кошелек и вышла, думая о прекрасных, в меру зажаренных тостах.

7

Направляясь к бару, единственному месту, где было с кем словом перекинуться, пока его еще не закрыли и не убрали там все до следующего сезона, Тоска размышляла о Пусси-котенке, который один из всей троицы выразил ей благодарность. Весь в Миммо, разве что не такой крупный. Правда, он еще молоденький, как вот эти. Тоска окинула взглядом небольшую группу парней и осторожно пробралась сквозь них. Все в шортах, большинство даже без маек. Они толпились у входа на площадке, заставленной столиками и огороженной невысоким парапетом из красной плитки. Ребята считали этот парапет своей собственностью, и все, в том числе владелица бара и полиция, давно махнули на них рукой. Два раза в день полицейский совершал обход от расположенной в двух шагах мэрии до бара и под негодующие вопли цеплял на «дворники» машин бумажки — штраф за стоянку в неположенном месте. Но этим летом парни уж совсем распоясались. Вот и сейчас хозяйка заведения стояла между двумя опрокинутыми столиками посреди кучи глиняных черепков и что-то кричала, схватив одного из них за руку. Коренастый коротышка с наглой мордой в ответ осыпал хозяйку грубой бранью.

Тоска остановилась и принялась его стыдить. Тем временем остальные парни обступили своего товарища, тявкающего, словно плюгавая собачонка, и силком оттащили его. А один, уже с залысинами на висках, спросил у хозяйки, сколько они должны за разбитую посуду.

Поджидая хозяйку, Тоска села и закурила.

— Что же это делается, каждый год все хуже и хуже, так никакого терпения не хватит, — сказала она хозяйке, когда та снова появилась из дверей бара с метелкой и совком.

Вся красная от гнева, хозяйка не удостоила ее ответом, а несколько судорожно, но аккуратно собрала и сбросила в урну осколки, протерла влажной тряпкой пол, прошлась губкой по столикам, затем поставила новые пепельницы взамен разбитых. Наконец спросила Тоску, что ей подать. Лицо постепенно приобретало естественный оттенок, хотя в голосе еще чувствовалась дрожь. Уже десять лет она держит бар в этом местечке, но до сих пор все зовут ее «немкой», уважая при этом за честность и опрятность. Стаканы в баре всегда блестели, словно хрустальные. А этим распущенным парням не удавалось зажать даже самый ничтожный долг — она все держала в памяти. Матери со спокойной душой доверяли ей вести счета своих сыновей, которые оплачивали перед отъездом.

Она была тучная женщина с могучей грудью, еще более подчеркнутой высоким и жестким, словно доспехи, корсетом. Когда она возмущалась и кровь, как сейчас, приливала к лицу, то казалось, этот корсет вот-вот ее задушит. Но при всей своей вспыльчивости хозяйка умела держать себя в руках и в большинстве случаев только цедила что-то сквозь зубы на родном языке.

Она присела рядом с Тоской, тоже закурила, вздохнула. Сейчас, когда кровь отхлынула, стали заметны даже сквозь слой пудры фиолетовые круги под глазами.

— Все, ноги моей больше здесь не будет, — тихо сказала она.

Тоска всполошилась: кроме этой немки, ей здесь почти не с кем общаться осенью и весной. Грета знает все о ней и о ее кошках и никогда не насмехается. К тому же Тоске она поведала свою тайну, о которой никто больше в городке не знал: она еврейка и мечтает накопить денег, чтобы уехать в Израиль, открыть там собственное дело. Иногда, в самые жаркие часы, когда в баре не было посетителей, Тоска провожала ее до самого мола, где, спрятавшись среди скал, Грета загорала и время от времени с поразительной легкостью полоскала в море свое тучное и неповоротливое, как у кита, тело. Плавала она прекрасно; Тоска как зачарованная следила за ее изящными гибкими движениями. И вообще, многое в Грете было для нее непостижимо: к примеру, тот резкий контраст между телом и всем остальным — чувствами, мыслями, манерами. Как быстро она пришла в себя после недавней сцены; даже Тоска еще пребывала в растерянности, а она уже справилась о здоровье ее и Поппы.

Тоска сообщила новости и потом робко произнесла:

— Не берите в голову. Неужели из-за таких пустяков уедете насовсем?

Грета улыбнулась, достала из холодильника под стойкой бутылку и угостила подругу.

Подошел Гретин муж. Если он и был рассержен, то не подал виду; этот маленький коренастый человек всегда безукоризненно одевался, даже в самое пекло. Все у него было крохотное, но пропорциональное — рост, руки, глаза. Как шустренький гном, скользил он между столиками всегда в белоснежном фартуке поверх брюк с наутюженной складкой, в застегнутой на все пуговицы свежей льняной сорочке и окидывал свое заведение сверлящим, словно у хорька, взглядом блестящих черных глазенок. Улыбка редко появлялась на красиво очерченных маленьких губах под едва заметными усиками, которые он подбривал два раза в день.

Тоска припомнила, что никогда ей не доводилось видеть, чтобы хоть один волосок выбился у него из прически; в его присутствии она ощущала неловкость, с которой никак не могла справиться. В разговоре с ним ей с трудом удавалось выдавить из себя два слова, и за все эти годы она так и не сумела понять, кто у них глава семьи — он или Грета. Ей казалось, что у Греты он не вызывает никаких чувств — ни любви, ни ненависти. А когда он на людях начинал представляться перед женой, напускать на себя важный и строгий вид, Тоска всякий раз задавалась вопросом, достаточно ли в этой головенке серого вещества, чтоб равняться с Гретой.

Подойдя, Паскуалино слегка коснулся рукой жениной спины, и Тоска опустила глаза, обругав себя за злобные мысли. Никому не дано знать, что удерживает вместе двоих людей, это тайна за семью печатями, куда посторонним вход заказан. Она встала, попрощалась и только по дороге вспомнила, что так и не поела.

Возвращаться назад глупо, заходить в кафе-молочную поблизости, где собирались все местные жители, тоже не хотелось. Достаточно тех косых взглядов, которые она на себе чувствует, когда приходится покупать здесь молоко для кошек.

Она вдруг подумала: зачем жить, если ты не свободна даже в выборе — питаться тебе или нет? Подумала и удивилась, что не испытывает от таких мыслей ни малейшей горечи. Прежде всего потому, что не ощущает ни физической, ни духовной потребности открывать рот, общаться с людьми, готовить себе еду. Голод уже прошел, она купит себе большую бутылку белого вина и, прежде чем поставить его охлаждаться, глотнет, как обычно, для поднятия тонуса — это ей сейчас необходимо.

Только бы никого не встретить. Она решила, что купит даже два литра впрок, чтоб не ходить туда лишний раз. Направляясь к тому отрезку Аурелии, Тоска неизменно чувствовала, как колотится сердце при мысли о том, что она может столкнуться с его женой или с кем-нибудь из сыновей. Из-за этого страха она свела к минимуму свои покупки в том районе. Уж лучше проехать на автобусе и в старом городе закупить продукты и выполнить обычные бюрократические формальности у окошечка, где тебя никто не знает. Здесь, на почте, ее знали все. Она догадывалась, что очень любезная на вид, но с такими злющими глазами девица (кошки научили Тоску безошибочно видеть молнии и прочие оттенки во взгляде, скрытую угрозу в движениях) — подруга его жены. Тоска даже слишком хорошо понимала причины такой дружбы: у них обеих болезненный вид. А между больными существует нечто вроде сговора, общего языка, круговой поруки, независимо от характера или обстоятельств. Она ведь и сама принадлежит к этому небольшому племени в огромном глухом и невежественном мире здоровых людей.

Да, она теперь тоже из племени больных, но ей это ничуть не помогло преодолеть дистанцию недоверия и отчуждения. Со своей непохожестью она пришла в этот маленький мирок, где все друг друга знали и друг другу помогали и, хотя не отличались большой любовью к ближнему, зато были сплочены в ненависти по отношению к чужакам. Чем больше эти люди льстили и заискивали перед пришельцами, выколачивая из них деньги, тем сильнее их ненавидели.

Она их никогда не понимала, и Марио, конечно, упрекнул бы ее за это. Он был снисходителен, всегда готов понять, а Тоска — нет, она не находила оправдания людям, которые зимой перемывали косточки тем, перед кем летом расшаркивались до раболепия. И когда она «сошлась» с одним из этих людей (теперь у нее духу не хватало называть это любовью, она и сама толком не знала, что это такое: увлечение, мечта, жажда человеческого тепла), то через него пыталась понять их и подружиться. И лишь совсем недавно сообразила: в этом заключалась главная ее ошибка. Сообразила, что когда Бруно, прежде чем прийти к ней, делал немыслимые круги по всему городу, иногда опаздывал на целый час, усаживаясь пропустить стаканчик или сыграть в карты с кем-нибудь из встретившихся по пути приятелей, то это все из любви к ней. Он не хотел, чтобы их тайна вышла наружу, поскольку знал, что такое злые языки, и не заблуждался насчет местных жителей. Но как ни скрывай — за шесть долгих лет (причем последние три были сплошным мучением) люди не могли не приметить, как он выходит из небольшой запиравшейся на зиму двери впереулок. Много ль толку, что приходил он всегда в длинной брезентовой куртке и с рыбацким мешком? Скорее всего, именно такой вид и вызвал подозрения у кого-нибудь из завсегдатаев кафе-молочной или у соседки, вышедшей в переулок закрепить хлопающий ставень. Словом, его выследили, и весь городок узнал, что, пока жена в сумасшедшем доме, Бруно завел себе любовницу.

Женитьба с самого начала была для него голгофой. После первых родов у жены стали проявляться признаки психического расстройства. Ее лечили, пичкали таблетками и на некоторое время возвращали ему притихшую, словно одурманенную. Но вскоре безумие пробуждалось снова и толкало ее на такое, о чем вся округа долго потом судачила. И Бруно определял жену на очередное заключение — подальше от живых. Она была не буйной и в помрачении своем оставалась такой же кроткой, как всегда, но он понимал, что детей доверить ей нельзя. А было их уже трое, и когда она бывала в себе, то очень нежно о них заботилась. Но стоило проснуться тому злому духу, что жил у нее внутри, как она переставала всех узнавать и глядела исподлобья, будто затравленный зверь. Если дети плакали или просили ее о чем-то, она затыкала уши и запиралась в самой дальней комнате, где затевала какое-нибудь из своих безумств, всякий раз новое. То свалит в кучу все вещи, даже мебель перетаскивала, то распотрошит матрасы и разбросает вату по дому, словно снег. Последний раз порезала все постельное белье на узенькие ленточки, свернула их, как бинты, и выстроила в строгом порядке в гардеробе, а одежду вынула оттуда и свалила в мусорный бак. Когда Бруно стал корить ее за это, у нее сделалась истерика. В городке все его жалели, помогали, кто чем может, когда он оставался один. Кто водил младшенькую в ясли, кто делал для него покупки, чтоб было чем вечером накормить детей, когда вернется с работы. Тоска с ним познакомилась случайно: кто-то ей сказал, что он любой телевизор починить может, даже такой старый, как у нее. Бруно пришел понурый, усталый — не столько от работы, сколько от горя. Остальное произошло как-то само собой: одиночество сближает. Да, им было хорошо вместе, приятно вспомнить, как она с бьющимся сердцем ждала его, как старалась приготовить что-нибудь повкуснее, как стоило им расстаться на несколько дней, к примеру на праздники (ведь когда все сидят дома, еще труднее скрыться от любопытных глаз), и нежные объятия становились страстными. Тоска надеялась, что ее тоже примут, полюбят в городке: это же благодаря ей Бруно воспрянул духом и даже повеселел. Кому будет хуже, если я тоже помогу ему, рассуждала она, заштопаю чулки детям и свяжу им красивые теплые свитера?

Не раз мелькала у нее и другая мысль: вот бы та больше не вернулась! За это она и стыдила себя, и тут же оправдывала. Если бедняжке на роду написано такое несчастье — всю жизнь провести в сумасшедшем доме, то она, Тоска, могла бы помочь ей, воспитав ее детей и облегчив жизнь мужу. Она же никому зла не делает, наоборот. Но если она осмеливалась хотя бы отдаленно намекнуть о своих мыслях Бруно (говорить об этом открыто, высказывать какие бы то ни было требования ей и в голову не приходило: пришел к ней тайком, поужинали — и на том спасибо), то он только мрачнел и упорно отмалчивался. Она, конечно, переживала и до сих пор переживает оттого, как жестоко он с ней обошелся. Когда жену в последний раз выписали как «окончательно излеченную», Бруно забежал к ней перед отъездом и, запыхавшись, объявил: «Я еду за ней, она мне законная жена, и с этим надо считаться, не жди меня больше». И с тех пор всё — он забыл дорогу в ее переулок и даже не позвонил ни разу.

Тоска вошла в магазин на Аурелии. Вдоль всего помещения выстроились ящики и тележки с ликерами и винами; хозяин приветливо поздоровался (мужчины все-таки в этих краях лучше женщин, подумала Тоска). Она подождала, пока он ее обслужит, размышляя, что до захода солнца еще так далеко. Боже, как некстати лето для тех, кому нечего ждать! С наступлением темноты все вокруг ненадолго затихало, голоса нехотя уступали место тишине, люди в домах и пансионах ужинали, должно быть строя планы на следующий день. Пожилые отдыхающие ограничивались прогулкой до мола или вдоль пальмовой аллеи, а молодежь собиралась на каменном парапете возле бара и вскоре на мотоциклах или машинах разъезжалась по дискотекам и вечеринкам в более оживленных местах. Здесь, в полусонном замкнутом городке, прилепившемся на скалах, будто моллюск, взрослые, как ни странно, предоставляли детям большую свободу, чем на фешенебельных курортах. Скольких она тут перевидала еще совсем детьми, которые росли от лета к лету, влюблялись и слишком быстро утрачивали очарование молодости и красоты! Вон вчерашняя девочка уже идет с младенцем в коляске, а расплылась-то как, и грудь обвисла, а вон тот вчерашний мальчик уже лысеет. После разрыва с Бруно все вечера Тоски проходили одинаково. Даже если в доме было нестерпимо душно, у нее все равно не хватало мужества пойти к молу подышать свежим воздухом: ведь в эти часы весь городок высыпает на улицу посудачить. Дорога к морю превращалась как бы в один сплошной коридор, где слухи передавались от двери к двери, из уст в уста, и ни в одном из брошенных на нее взглядов она не чувствовала доброжелательности. А если все-таки отваживалась прогуляться, бросая всем вызов («в конце концов, я не прокаженная и ни перед кем отчитываться не обязана»), то, дойдя до очередной скамеечки, уже не чувствовала ног и задыхалась так, словно взобралась на высокую гору. Нет, дальше так жить нельзя. Тоска взяла холодную бутыль, прижала ее к животу и пошла обратно. Совсем рядом с тротуаром проехал мопед, чуть притормозил. Она чуть не лишилась чувств: Бруно! Не окликнул, не кивнул, но того взгляда, каким он ее окинул, хватит на всю бессонную ночь.

8

Она домывала лестницу. Уж в третий раз проходилась щеткой по ступенькам, чтобы смыть порошок, поскольку хозяйка, которую в своих разговорах с кошками она теперь величала не иначе, как «нацистка», ей только что выговорила: «Вы вечно оставляете мыло, ступеньки такие скользкие, а это опасно для всех». От такого обвинения Тоска взмокла пуще, чем от работы. Неожиданно она увидела перед собой журналиста в льняном костюме, с кейсом и сумкой через плечо. Соблюдая диету, он похудел, а лицо помолодело от загара. Они улыбнулись друг другу и поздоровались.

— Я уезжаю в Рим, машину оставлю в аэропорту, надо провернуть кое-какие дела, и вечером надеюсь вернуться к концерту. Кстати, не хотите пойти с нами? У меня лишний пригласительный билет. Скажите Тони. Вы можете поехать вдвоем. Если я опоздаю, то приеду на второе отделение.

Тоска зарделась от удовольствия и смущенно поблагодарила. Надо же, какой милый человек! Конечно же, он вспомнил, как она прошлым летом у них в гостях рассказывала о своей страсти к театру и музыке, об их любительской сцене на проспекте Гарибальди и тому подобном.

Она собрала щетки и тряпки и выглянула в сад: как радуются цветы и деревья утреннему солнцу! На рассвете она щедро их полила и теперь была уверена, что они улыбаются ей. Поппа приподняла голову, посмотрела на нее и мяукнула. Малыш, слава богу, уткнулся в материнские соски.

— Поняла, сейчас принесу, погоди. И хорошо, что ты наконец вспомнила о материнском долге.

Встреча с журналистом взбодрила ее, и потому по лестнице она поднялась почти без одышки. На пороге ее поджидали Пусси и Бисси, двое подросших котят Поппы, которые теперь все чаще заходили домой. Третья — кошечка Фифи — была более свободолюбивой и не показывалась целыми днями.

— Ну что, усвоили? Молока-то вам от матери больше не полагается! — улыбнулась Тоска, заметив их, но тут же встревожилась.

У Пусси на голове, гораздо более пушистой, чем у брата, отчетливо виднелся красный шрам; из глубокой раны на передней лапе сочилась кровь, и он ее зализывал.

Тоска взяла его на руки и вошла в квартиру. Следом бесшумно, не переставая тереться о ее ноги, проскользнул Бисси. По легкому покалыванию жестковатой шерстки Тоска поняла, что котенок чем-то очень взволнован. Что же такое у них произошло?! Если Пусси подрали до крови, а брат его вот так ласкается, значит, вместе попали в какую-нибудь переделку, и Бисси на свой манер рассказывает об этом, привлекая внимание и к себе. Если бы он удрал, бросив брата в беде, то они бы вместе не пришли. Она ласково успокоила его и поставила перед ними приготовленную еду.

Не иначе это наглец Мустафа, осмеливавшийся прежде задирать Миммо. Теперь, когда местные жители, вымещавшие свою неприязнь даже на животных, избавились от единственного, кто мог задать ему трепку, Мустафа снова стал хозяйничать в городке и, возможно, решил отомстить сыновьям за оскорбления, нанесенные отцом. Она уже несколько раз видела, как он крутился в переулке, но как-то не обратила внимания. Теперь же до нее дошло, что тот хриплый гортанный звук, который то и дело будил ее по ночам, был воинственный клич Мустафы. Этот негодяй вызывал их на поединок. И Пусси, более задиристый и смелый из двоих, скорее всего, принял вызов.

— А Поппы, стало быть, там не было! — вслух рассуждала она.

К Поппе ни одно животное не осмеливалось приблизиться. Кошка и так уж была огромной от тяжелых набухших сосков, а завидев потенциального врага, становилась вдвое больше. Каждая ее шерстинка, казалось, метала молнии, усы прятались в этой вздыбившейся шерсти; кошка грозно шипела, оскаливала клыки и выпускала хищные когти. И только когда улетучивался даже запах противника, втягивала их, распрямляла усы, успокаивалась, но при этом всегда была начеку.

Тоска стала спиртом обрабатывать Пусси раны; котенок жалобно замяукал, но не вырвался, не убежал: ее любимец мог бы гордиться таким потомством. В качестве награды она положила ему под окном в столовой, рядом с большой вазой вербены, мягкую удобную подушку, на которой часто спал его отец.

Братец примостился рядышком. Немного спустя, проходя мимо, Тоска отметила, что они нашли достойный уважения компромисс: обе головы лежат на подушке, а тела почти параллельно растянулись на полу.

В который уже раз Тоска подумала, что вместо вдалбливания детям всяких мудреных стихов (ей вспомнилось стихотворение Пасколи о волках и двух ребятишках) лучше бы просто рассказывали о повадках животных.

Пожалуй, надо подняться и предупредить Тони, но ей было как-то неловко: не хотелось, чтобы Тони пожалела о чрезмерной любезности мужа. Тоска решила, что на всякий случай приготовится, шампунь у нее есть, надо вымыть голову и «выйти в свет честь по чести» — так часто говаривал ее Марио, когда после рабочего дня они шли вместе в театр или в гости.

Она достала из шкафа выходное платье, красивое, ни разу не надеванное, в мягких тонах и такое воздушное, как стая облаков в синем небе. Тоска сшила его, намереваясь сделать сюрприз Бруно, если бы хоть раз он решился и повел ее куда-нибудь ужинать (она очень на это надеялась). Пышная грудь соблазнительно выглядывала из глубокого выреза; ноги у нее еще не потеряли форму — стройные, как в юности; свободный покрой и складки скрадывали полноту. Она чуть-чуть подкрасится, накинет черную кружевную шаль, наденет лаковые босоножки, и соседке не придется за нее краснеть.

Тони не ведала о ее сомнениях; когда Тоска после долгих колебаний сообщила ей по телефону о приглашении, она сказала, что очень рада и перед выходом позвонит.

Тоска была готова задолго до назначенного часа. Наконец Тони позвонила, чтобы она спускалась: Джиджи еще не вернулся, они поедут вдвоем.

Тоска давно нигде не бывала и радовалась, как школьница на каникулах. Садясь в малолитражку Тони, она вдруг почувствовала, что сердце на мгновение остановилось, а затем забилось еще чаще и сильней.

Привычным движением она поднесла руку к груди и попыталась себя успокоить: ведь доктор сказал, что тахикардия — обычное явление у столь эмоциональных натур. Она была так счастлива, как будто после долгих лет вырвалась на свободу из клетки. Вот с таким же замиранием сердца она ждала Бруно, то и дело приникала к щелям жалюзи, прислушивалась к малейшему шороху на лестнице. И всякий раз, заключая его в объятия, счастливо вздыхала, с облегчением отбрасывая тревоги, волнения, чувство вины, неясные и оттого еще более мучительные страхи. А теперь ей нечего бояться и не перед кем отчитываться — пускай смотрят. Откинулась на спинку сиденья, пока Тони быстро и уверенно вела машину в сгущавшихся сумерках по Аурелии. Розоватая полоска еще окрашивала береговую линию, но рыбаки, выйдя на вечерний промысел, запаслись электроневодами. Тоска поблагодарила Тони за нежданное приглашение, но та сразу же перевела разговор на предстоящий концерт. Она надеялась, что зрелище будет достойное, чтобы можно было написать статью для своей газеты. Тоска спросила, в каких газетах они с Джиджи работают, поскольку никогда не читала их статей. Пенсия маленькая, и она не позволяет себе лишних расходов. Только раз в году, в конце сезона, Джулия — девочка из парикмахерской — отдает ей подшивку женских журналов. Но газета, в которой Тони работала обозревателем культурной жизни, ей ни разу не попадалась.

Тоске нравилось разговаривать с Тони: всех-то она знает — и артистов, и певцов, и режиссеров, с некоторыми даже дружна. Возможно, кое-кто из этих знаменитостей заедет на будущей неделе к ним в гости, по пути во Францию на гастроли. Тоске было ужасно любопытно посмотреть на них живьем: ведь она их видела только по телевизору и теперь засыпала Тони вопросами и об этом, и о том. Когда Тони припарковала машину поблизости от открытого театра на окраине городка, они с Тоской стали почти подругами. Сердце у Тоски слегка защемило: она ведь тоже когда-то могла блистать остроумием и считалась в кругу друзей великолепной рассказчицей. Даже Тони от души смеялась над тем, как она изображает известных актеров и певцов. Некогда Тоска была душой веселых застолий в Милане, а уже здесь, в ее одиноком доме, Бруно и тот порой смеялся и расспрашивал ее о чем-нибудь, забывая о своих заботах и тяготах жизни.

Вокруг стадиона, где зимой занимались школьники, а летом устраивали театр под открытым небом, народу набралось видимо-невидимо. На балконах и за окнами окрестных домов тоже толпились зеваки.

Ночь уже наступила, и театр был весь в огнях. Живые цветущие изгороди, с двух сторон окаймлявшие сцену, на которой стояли рояль и корзины с цветами, создавали иллюзию некоего сказочного царства музыки.

Публика с нетерпением ждала появления выдающегося тенора. Уже несколько лет это имя не появлялось на афишах, но поклонники еще не забыли его. Тоска то и дело улавливала обрывки разговоров о нем: кто-то вспоминал премьеры в Генуе и Турине, кто-то собирал его пластинки. Какие-то элегантно одетые люди, сидящие за ними, называли певца уменьшительным именем, так что можно было предположить близкое знакомство. Тони обернулась и шепотом произнесла несколько фамилий, известных Тоске по восхищенно-почтительным отзывам Марио: знаменитая актриса, известный декоратор, сопрано, которая пела с Лукино и Каллас.

При появлении тенора зрительный зал забурлил, заволновался: нестройный гул вскоре вылился в мощную продолжительную овацию.

Тоска устроилась поудобнее в кресле, прикрыла шалью декольте, поскольку в воздухе посвежело, и с наслаждением, разливавшимся по всему телу, предвкушала, как сейчас музыка поплывет между домами, наполняя души восторгом.

— Вернись, о мой кумир… — запел тенор.

Он несколько постарел, потучнел, фрак едва не лопался на мощной груди. Но было заметно, что он все еще любимец публики и может уверенно вести ее за собой, не особенно при этом выкладываясь.

И действительно, после исполнения трех романсов публика вконец разомлела.

Из зала раздавались выкрики — просили спеть любимые арии. Теперь уже многие называли его по имени: какие-то дамы исступленно хлопали и скандировали:

— Ты лучше всех!

Возбуждение все нарастало, музыка стала общим праздником и для тех, кто ее дарил, и для тех, кто ею наслаждался.

Тоска была наверху блаженства: в переполняющем ее волнении она чувствовала сердцем каждую ноту, как будто эту музыку исполняли для нее одной. Жизнь снова стала прекрасной и теперь останется такой всегда, почему бы и нет?

Вместе со всеми она крикнула «браво!», когда певец спел страстную неаполитанскую баркаролу, которую не раз пела ей мать.

Тони, сидя рядом, улыбалась и временами оборачивалась посмотреть, не пришел ли Джиджи. Они нашли его в баре во время антракта.

— Самым молодым на этой сцене пятьдесят, — заметил Джиджи, поздоровавшись.

Тоска без обиняков высказала ему свое возмущение: благодаря музыке она держалась раскованно и не боялась говорить, что думает.

Тони стала на ее сторону, а Джиджи подтрунивал над ними, шутливо сетуя на женскую восторженность.

— Без женщин не было бы романтизма, — изрек он.

В ответ Тони выпалила ряд славных мужских имен — поэтов и художников, но Джиджи, смеясь, отверг их, назвав «женственными натурами».

Но после второго отделения Джиджи вынужден был признать, что Тони есть о чем написать в своем репортаже.

— Только не забудь об иронии, — добавил он. — Сдобри свои восторги несколькими каплями уксуса, иначе твои читательницы, которым меньше двадцати, тебе не простят.

— Наоборот, — возразила Тони, — им-то больше всего и нужны идеальные чувства. Если на то пошло, идеал возлюбленного и в современной музыке остается все тем же.

Вечер закончился очень мило. После концерта Джиджи повел женщин в один ресторанчик, где им устроили королевский прием. Тони объяснила, что реклама этих заведений в какой-то мере зависит и от него. А Тоска поела с большим аппетитом, чего не случалось с ней уже несколько месяцев.

Когда подали десерт, они решили выпить за любовь, и Джиджи слегка погладил на столе руку Тони. Тоска растрогалась, как будто жест был адресован ей. Поспешно закурила сигарету, чтобы скрыть свой трепет — боялась, его неправильно истолкуют.

В одном она по крайней мере была уверена: одиночество не настолько испортило ее, чтобы завидовать чужому счастью. Она всем желала любви, как благословения. А особенно радовалась за тех, кто хорошо к ней относился.

Дома у нее Пусси и Бисси как бешеные носились по комнате в слабом отблеске уличных фонарей, гоняя резиновый мячик, оставшийся от Миммо.

Она приласкала их, налила молока, открыла входную дверь, на случай если котята по примеру их отца захотят побродить ночью. Но Пусси и Бисси, видно, решили, что на сегодня развлечений с них достаточно: постояли в нерешительности около двери, задрав хвосты, потом не спеша вернулись в столовую и принялись за мячик.

— Зимой, когда эта нацистка уедет и перестанет за мной следить, уж точно одна я не останусь, — сказала Тоска, убирая в шкаф свое выходное платье.

Она легла с твердым намерением заснуть и не поддаваться меланхолии.

9

Но в эту ночь ей не суждено было спать спокойно. Ее разбудило протяжное мяуканье под дверью: это звала ее с лестничной площадки изголодавшаяся Фифи. Тоска впустила кошечку и снова легла. Однако ее четвероногие друзья расшалились: скакали по сбившимся простыням, лизали ей шершавыми язычками руки и шею, тянули за волосы. Чем-то они были возбуждены и явно ждали, что она их успокоит. Она погладила всех троих по очереди, но Фифи вырвалась и побежала к пустым мискам.

— Ну хорошо, хорошо, сейчас, — сказала Тоска. — Погоди, только зайду в ванную и потом тебя накормлю.

От холодной воды она немного взбодрилась. Рубашка прилипла к телу, лицо осунулось, под глазами синяки: должно быть, она металась во сне.

Пока готовила еду, рассказала котятам сон, ставший для нее настоящей пыткой. Говорила сумбурно, расхаживая по кухне: кошмарные сцены до сих пор стояли перед глазами, и она пыталась их объяснить себе и кошкам. Этот сон постоянно ее преследовал, как засевшая в сердце заноза.

— Сколько прошло лет, а я все еще боюсь тех воспоминаний, словно бы это было вчера.

Спустя год после свадьбы она легла на операцию. Все прошло удачно, но начались осложнения. Тяжелая пневмония надолго приковала ее к постели. Лежала она в старой больнице, еще довоенного времени, палаты были переполнены, Тоску все время переводили из одной в другую, чего она только не натерпелась! Запах лекарств, казенной пищи, толпящиеся в узких проходах между кроватями посетители, больные, с жадностью поглощающие содержимое передач под терпеливыми и любовными взглядами родных. Неухоженные мужья, приносящие женам фрукты и с видом голодной собаки спрашивающие, когда же их выпишут. И постоянные разговоры о родах, о детях. Все это так прочно отложилось в памяти, что даже сейчас при одной мысли ее начинало тошнить. Она с трудом выкарабкалась, но потом, уже дома, долго чувствовала ужасную слабость и не могла есть. Довольно было пустяка: трещины на тарелке, изъеденного ржавчиной пятна на эмалированном тазу, запаха карболки из открытого окна — и к горлу подступала дурнота. Марио все время был рядом, заботливо ухаживал за ней и без слов понял, почему Тоска расхотела иметь детей. Поначалу они оба мечтали о ребенке, но после больницы у нее развилось отвращение и страх перед любой физической болью. Женщины в палате говорили о тяжелых родах и зверских абортах с такой естественностью, что у Тоски волосы дыбом вставали. Кровь, моча, испражнения — они описывали все в жутких подробностях, видимо испытывая какое-то садистское удовольствие, а собеседницы, нимало не смущаясь, добавляли к этим рассказам красочные детали из собственного опыта. Тоска вся сжималась под одеялом, затыкала уши, но все равно слышала и ненавидела их. Она ни словом не обмолвилась об этом Марио, но тот, как всегда, догадался, стал еще нежнее, предупредительнее, обращался с ней, как с напуганным ребенком. Наверно, ждал, пока она поправится, снова обретет уверенность в себе и сама скажет, что хочет детей. Но Тоска больше никогда об этом не заговаривала.

— Дура я, дура! Будь у меня сейчас сын… Ох, Марио, ты должен был настоять. Я боялась — да, но уж как-нибудь… Другие рожают, чем же я хуже?

А он во всем считался с ее желаниями; разница в возрасте сделала его внимательным любовником и заботливым мужем, он ни на чем не настаивал, так годы и пролетели. Потом, когда Тоска наконец опомнилась, было слишком поздно. Марио, улыбаясь, заявил ей, что будет ребенок или нет — еще неизвестно, а красавицу жену он терять из-за этого не хочет.

Им было так хорошо вместе! Она часто вспоминала первый вечер, когда вернулась из больницы. Марио вытянулся рядом с ней и вздохнул: «Ох, как здорово спать на собственной постели!» Так она поняла, что все то время, пока ее не было, он не ложился на их общую кровать. В гостиной у них стоял старый диван с разболтанными пружинами. Спать на нем наверняка сущая мука, и Тоска растрогалась, представляя, как ее великан муж каждую ночь в знак солидарности или от сглаза обрекал себя на это наказание. Смеясь, чтобы скрыть волнение, она поинтересовалась, уж не дал ли он обет целомудрия. Но Марио не был верующим и ненавидел любую форму лицемерия, а потому ушел от ответа, поцеловав жену и пожелав ей спокойной ночи.

С тех пор как Тоска потеряла мужа, сон этот время от времени возвращался. Она не могла понять, где находится, знала только, что оттуда ей не вырваться и на то есть вполне определенная причина. Она лежала без подушки и не видела, кто это копошится там внизу, в пустоте, куда свисают ее ноги. До нее то и дело доносилось какое-то пыхтение и негромкий топот: послышится и тут же замирает. Она не могла ни пошевелиться, ни поднять голову, а только, вытаращив глаза, смотрела, как из-под нее кубарем скатывались вниз крохотные животные. Куница, бельчонок, новорожденные котята, мокрые и еще слепые, мышки, хомячки — и все мертвые, бесформенные. Она понимала, что у этих животных нет костей. Они вылезали один за другим — откуда? из нее? — но рождались уже мертвыми.

— Это были дети, не появившиеся на свет по моей вине, и убитые мною котята…

Она пыталась вызвать в душе ненависть к себе, но чувствовала только жалость. Губы дрожали, слезы ручьем катились по щекам. Кто знает, отчего этот ужасный сон приснился ей именно сегодня, когда она в первый раз за столько ночей заснула умиротворенная. Должно быть, слишком много съела и выпила или музыка пробудила в ней желания, а нерожденный ребенок явился как наказание за грешные мысли. А может, это связано с переживаниями по поводу родов Поппы… Она было решила сварить себе кофе, но тут зазвонил телефон. Тони справлялась о ее самочувствии и о том, как она спала.

— Прекрасно, — ответила Тоска и начала было благодарить за вчерашнее, но Тони тут же перебила ее, пригласив еще на один концерт через два дня.

— Мы будем вдвоем, — сообщила она. — Джиджи в Генуе проводит журналистское расследование.

Солнце стояло высоко, по радио говорили о росте инфляции. Тоска переключила на другую программу и услышала знакомую музыку — увертюру Верди, ее часто наигрывал Марио. Она стала тихонько подпевать. Теперь можно выкинуть из головы тот сон и начать день новыми, необычными ощущениями — красивой музыкой и зарождающейся дружбой. Вроде ничего особенного, но в ее одинокой жизни это так много значит. Однако какая-то мысль среди прочих назойливо лезла в голову, не давая успокоиться. Взгляд сам собой остановился на трех детенышах Миммо, которые наелись и снова улеглись спать. Да, она это знала точно: Миммо отравили. Не вкупе с другими брошенными котами, а именно его, нарочно. Она любила его, как сына, а его убили…

Она всегда это знала, только не хотела вникать в подробности и выяснять причины, уговаривая себя, что отрава могла попасть в рот любому коту. Зимой коты отдыхающих считались в городке врагами, равно как и их хозяева. Но здесь все было иначе, в этом она уверена. Когда Бруно ушел от нее навсегда, Тоска стала говорить о Миммо как о единственном друге. Все видели, как она гуляла с ним по пляжу в погожие дни, слышали, как звала, разыскивая аж у Сан-Лоренцо, когда начинались кошачьи свадьбы. И злорадно усмехаясь, готовили расправу. Скорее всего, эту мысль подал кто-нибудь из обитателей рыбацких домов на пляже: она родилась, когда мужчины чинили сети, ребятишки делали уроки, а женщины готовили еду.

Пусть зарубит себе на носу эта приезжая, что местные обычаи надо уважать: у них в городке не принято кошку любить, как человека. Она видела, как у некоторых мужчин при ее появлении лица перекашивались от злобы. В ответ на ее «здравствуйте» цедили что-то сквозь зубы, а за спиной она слышала смех — хриплый, похабный. Кто знает, кому поручили дать отраву… Какому-нибудь мальчишке, должно быть: он не привлечет к себе внимания, когда якобы случайно уронит на дорогу кусочки с ядом, приготовленные его матерью. И ее он должен почитать как святую — так учат Бог, священник и отец: дескать, все женщины в мире делятся на две категории, с одной стороны, жена, мать и сестра, с другой — шлюхи.

Щеки пылали от гнева, дышать стало тяжело, она и не заметила, как достала из холодильника бутылку. Только когда уже вылила остатки в стакан, с удивлением обнаружила, что делает. Она вздохнула, ощущая во рту какую-то вяжущую слизь, и решила сегодня никуда не выходить. В спальне на постели творилось черт знает что, но она и пальцем не шевельнула, чтобы поправить. Рухнула как подкошенная и через секунду уже храпела.

Часть вторая

1

Я спрашиваю себя, позволительно ли еще писать романы, или это уж слишком большая самонадеянность. По сути дела, первое лицо, третье лицо — не более чем «эвфемизмы. Первое лицо всегда держится скромно, без апломба, без претензий на божественное озарение, третье же выставляет себя напоказ, кичится своим мастерством, как проститутка, которая разглагольствует, вместо того чтоб заниматься делом. Я, Джиджи Монкаллери, журналист и гурман, проститутка, пускай разжалованная, зато с философским уклоном. Ну нет, это уж слишком…

Я начал думать, а потом писать о Тоске и ее кошках, о нашей с Тони берлоге на берегу моря лишь для того, чтобы встряхнуться и окончательно не скиснуть. И решил, уж не знаю почему, что третье лицо выглядит как-то серьезнее, профессиональнее, что ли. Вы чем занимаетесь? Пишу романы. Просто, безо всяких премудростей. Критика уже никого не интересует. А если уж писать, то по всем правилам и о том, о чем хочется. Разве я не имею права? Пишу, потому что это мое призвание, потому что в компьютерах не разбираюсь и мне на них начхать! Вы можете себе представить, чтоб Миммо где-нибудь на просторах галактики нажимал кнопки ядерных устройств? Вот и я не могу, поэтому считаю своим долгом писать по старинке. И нечего ко мне придираться! Ну да, какой с тебя спрос, ведь ты болван, и твои романы никому на фиг не нужны. Ну, это мы еще посмотрим. Кто сказал, что мои мысли о кошках и о живых существах, возомнивших себя их хозяевами, менее интересны, чем, скажем, эмоции какого-нибудь дублинца по поводу сточных канав или вселенская скорбь маститых писателей, которых мы, как говорится, вновь открыли, относительно засухи, заморозков, мыльных пузырей?! Благодарю, я сам их открою и даже приму в своей гостиной, ничуть не меньше заставленной безделушками и реликвиями. Кавардак, вполне объяснимый для человека на пороге пятидесятилетия с такой исправной биографией, как моя. Немножко эдипова комплекса, отец, всецело преданный идеалам, но с трудом переносимый в домашней обстановке, любящая и рано состарившаяся от подавленных в себе чувств мать. Вся высохла в заботах обо мне и о нем. Вершитель прекрасных судеб, по пустякам скрежетавший зубами. В школьные годы я заработал искривление позвоночника, оттого что как одержимый писал романтические и слегка двусмысленные стихи, посвящая их предмету своей безумной — да-да, безумной — любви, ведь я врезался по уши в нашего преподавателя философии. Говорят, его меланхолия объяснялась тем, что он был гомик, но на себе я этого не ощущал. Я боготворил его с юношеским максимализмом первой любви и счастливых открытий: «Или — или»^[1] Гуссерль, Адорно и компания. Потом были киноклубы, фестивали, журналистика. Дождался, пока станет инвалидом один обозреватель, чтобы занять его место. Статьи, сценарии, неудачный брак, безденежье, поездка в Америку за славой и капиталами, которые не смогли спасти тонущий семейный корабль, и, наконец, когда утих ветер, раздувавший паруса американской мечты об авторском кино, возвращение домой. А не заняться ли тебе винами? Изысканные вина — не менее интересная тема, чем законодатель Форлани или какой-нибудь Барт из провинции. И вот уже рукописи сценариев пылятся в столе, а я все пишу, тем настойчивее, чем кажусь другим ленивым и самодовольным. Рядом прелестная женщина, Тони, конечно же, это счастье, я знаю. Неплохие заработки, дом ломится от бутылок, замороженного мяса и овощей, бисквитов: с такими запасами вполне можно выдержать осаду марсиан.

Я мог бы последовать примеру Z, который твердит о своем сногсшибательном романе, а сам пишет навязшие в зубах банальности про терроризм. Причем террористов он видел только на газетных снимках, да и то не всех, а исключительно легальных. Или пойти по пути N: тот, напротив, считает, что роман как жанр себя изжил, и с пеной у рта в самых заумных выражениях доказывает всем, что любая книга устаревает между версткой и тиражом. Продано всего сто тридцать экземпляров. Часть из них купил сам — в подарок друзьям на Рождество. А тысячу разослал для прессы. Или же уподобиться А. Этот толстяк с прогрессирующим неврозом хранит гордое достоинство, делая вид, что ему все безразлично, и, пока не приспело время для романа, посылает свои рассказы в «Коррьере делла сера» или в престижные журналы, и дело с концом.

А я? Стыдно сказать: кручусь, лезу из кожи вон. Заплатил за развод своими кулинарными опусами. Как я теперь вылезу с романом, когда окончательно пал в глазах света? Даже если героиней выбрал одинокую женщину, примерно одного с собой возраста, живущую в ничем не примечательном местечке, которое минуют политические бури и идеологические катастрофы. Но вот здесь-то и начинается самообман. Я берусь за перо, чтобы поведать миру вот что: образованные или невежды, счастливые или несчастные, богатые или бедные — конец всегда один. Чистого духа не существует, и никакая метафизика тут не поможет. Жизнь есть жизнь, и не надо мудрствовать. Если удастся рассказать о ней так, что читатель поймет, это будет высшей наградой с точки зрения этики и эстетики. Тогда вздохну с облегчением! Все-таки сумел выразить, причем от первого лица. Ну давай, добавь еще, как много значит форма выражения! Имей я побольше мужества, высек бы сам себя за то, что представляюсь публике, вместо того чтобы излагать суть. Но мне стыдно и по моральным соображениям, не только из-за шкурных интересов, поэтому ставлю точку.

Теперь можно вернуться в Геную по делам, которых нет, запереться дома и писать потихоньку от Тони. А пока мои сети наполняются скользким уловом, две женщины вот-вот подружатся, а может, уже подружились. Я наблюдаю за ними вблизи, упиваюсь их жизнью, особенно жизнью Тоски — такой прекрасной, нежной, сумасбродной, а главное — невероятно одинокой и потому беззащитной, что составляет идеальную отправную точку для романа о живущих на этой земле и в этот момент.

Но почему историю Тоски должен писать я, а, к примеру, не те двое ребят, отдыхающих на море и попеременно стучащих на машинке над нашей головой? Почему он часами заносит в журнал статистические данные, а она блестяще разбирается в антропологии, но, проходя мимо Тоски, они даже не замечают ее? Книги, политика, по возможности вне партийного контекста, — да, это научно, но в них нет людской крови и пота. Да, все для людей, но отвлеченных, их видят, только когда они идут толпой с лозунгами, а что эта масса состоит из отличающихся друг от друга индивидов, страдающих каждый по-своему, — сие не входит в постулаты равенства и демократической борьбы.

Вот тут мне надо набраться храбрости и признать: если я сумею правдиво рассказать о жизни Тоски, Тони и своей собственной, то лишь потому, что никогда не верил до конца в то, чем занимался: литературными манифестами или политическими программами, общественной деятельностью или карьерой.

Убежден: внутри у нас живет не одно «я», а два, три, множество. Накладываются друг на друга размышления, воспоминания, минутные настроения, полосы жизни — и все это не может принадлежать мне одному. Я ощущаю, как бурлила молодая кровь в жилах моих родителей и как медленно жизнь покидала их тела. Ощущаю как свои страдания тех, кого любил, кто неисповедимыми путями наполнил своим существом мое прошлое и будущее. Одним словом, я отражаю в себе, как в зеркале, чужую жизнь, а свою, видимо, передаю другим. Иногда меня охватывает безысходное отчаяние, оттого что не получается выразить какие-то едва уловимые ощущения. А ведь они так быстротечны, возможно даже невосстановимы в памяти. Не знаю, может, с возрастом приходит волнующая жажда общения, интерес ко всем, кто вокруг, и неважно, пускай им на тебя наплевать, лишь бы это были живые люди со своим внутренним миром. Только это и имеет значение, хочу я сказать. Да, мы все разные, но есть же нечто загадочное, что сближает нас всех. В силу этих таинственных уз мне передаются чувства мертвых и живых, даже тех, кто глубоко их прячет, поскольку не одарен красноречием или просто несчастен.

Как хорошо здесь у моря: должно быть, волны имеют свойство передавать ощущение постоянства вечности; только на берегу может так сливаться голос с голосом, движение с движением, настойчиво и беспрерывно, подобно току крови. Зеркальная гладь в часы скуки и неспокойная рябь в минуты скорби. Чувства, жесты, мысли переплетаются во мне, становясь многоликими, как море. Или музыка.

Есть ли смысл попробовать выразить это? А может, это вовсе и не называется «писать роман», а просто привычное мое ремесло, состоящее в отстукивании на машинке легковесных слов в такт времени? Какой же это роман, если читатель не найдет в нем отголоски собственных чувств?

Я нарочно спрятался, чтобы написать историю Тоски, поставить ее в центр повествования о мире, который знаю, поскольку живу в нем, если, конечно, это может служить основанием для того, чтоб браться за перо. Кто знает, а вдруг каким-то чудом (жизнь вообще полна загадок и непредсказуема) читатель отыщет в моей истории и некий «свой» смысл.

И все же буду писать в третьем лице, выбрав место и время, персонажей, их носы, глаза, туфли и квартиры, что остались в памяти у меня, а теперь — льщу себя надеждой — останутся и у других.

Ладно, на сегодня, пожалуй, хватит; я перекрываю газ и воду, выключаю свет, запираю дверь и еду к моей домашней кошке Тони, а заодно и к Тоске.

Однажды в Нью-Йорке, в том, другом измерении моей жизни, Сол Беллоу в разговоре со мной насмешливо назвал женщин «милым сообществом» шантажисток, которые не жалеют даже собственного сердца. Он улыбался, но глаза оставались настороженными, в них проглядывали осмотрительность, плохо скрытый страх перед женской солидарностью. Со свойственным ему ехидством, заговорщически подмигнув, он поинтересовался моим мнением. А когда я горячо ответил, что полностью с ним согласен, рассмеялся. Тогда меня, беззащитного, осаждали сразу две женщины, а был я как остриженная овца, которую бросили голой на пронизывающем ветру. Больше всего на свете мне тогда хотелось отдохнуть, расслабиться в мужском обществе, подальше от этих назойливых мух. И я шатался по клубам и барам, где пил вместе с такими же неприкаянными, спасающимися бегством от тех же проблем.

Ох, и лихая это была пьянка; сейчас, когда я оказался перед лицом крепнущего союза двух женщин, мне вдруг захотелось ее повторить. Ничего не попишешь, придется собирать обрывки истории Тоски, Миммо и его многочисленного потомства со слов Тони.

Что заставляет меня писать? Неужели движитель тот же самый, что и у кошек, когда они облизываются, опустошив миску? Это замечание марксистского толка мне неприятно, но, может быть, так оно и есть? Конечно, Маркс был прав не всегда, но очень часто.

2

— Что-то не так?

Тони мельком взглянула на него, слегка повернув голову. В ее глазах отражалась серая унылость парижского неба за окном; Джиджи знал: когда она сидит в такой позе — обхватив себя руками, съежившись на кухонной скамье, — то ей ни до чего. Она смотрит и не видит ни крыш домов, ни куполов церквей. Свинцовый колпак, накрывая город, орошая его весенним дождем по три-четыре раза на дню во время их парижского отпуска, разрывался мрачными очертаниями Пантеона, куда был устремлен взгляд Тони. Но она, конечно, не видела и его. По утрам, молча занимаясь домашними делами — заваривая чай, подавая ей сок, чистя ванну и раковину в мансарде своего приятеля, — Джиджи непрестанно думал о Тони: она явно вошла в очередной, обозначенный отчаянием виток спирали, и никому не дано угадать, когда выйдет из него. Отчего, спрашивал он себя, эта замкнутость, плотно сжатые губы, нахмуренные брови, сгорбленная спина, мгновенно превращавшая Тони в уже немолодую и усталую женщину?

Эти витки повторялись все чаще и вели куда-то вниз, в непроглядную темноту, которая лишь изредка озарялась лучом света: в часы любви, или общей работы, или разговоров, во время которых они строили совместные планы. А ему так хотелось открыть перед ней всю душу, рассказать, что он чувствует, к чему стремится, чего страшится в этой жизни, ведь никогда еще женщина не становилась ему так близка — умная, нежная, терпеливая, — но какая-то потайная дверца у нее внутри все время оставалась для него закрыта, и подобрать ключик ему никак не удавалось. Он был уверен, что сумел бы помочь ей преодолеть отчаяние, рассеять тьму. Тони задолго до их знакомства начала бояться этой тьмы. А его любила, скорее всего, именно за упорство и выдержку, с какими пытался он избавить ее от страхов.

Но почему теперь — ведь они в Париже! С легким раздражением Джиджи перебирал в уме разнообразные проявления кризиса: то резким движением сбросит что-нибудь на пол, то врубит на всю катушку проигрыватель, будто пытаясь потушить внезапно вспыхнувший пожар, то сорвет с себя всю одежду и стоит голая перед шкафом, не зная, что надеть — вечернее платье или джинсы с футболкой. А то дробно застучит каблуками и запрется в комнате, словно отгораживаясь от мира. Когда спираль против воли увлекала ее вниз, как в омут, Тони временами, не в силах справиться с отчаянием, стонала тихонько, как больной котенок. Этот жалобный скулеж все нарастал, переходил в душераздирающий визг. Джиджи прибегал, начинал говорить ласковые, ничего не значащие слова (так успокаивают животных или младенцев), крепко обнимал, чтобы перестала кричать или, чего доброго, не учинила над собой чего-нибудь. Но почему это должно было произойти в Париже? Они всего четыре дня как приехали, а до этого долго мечтали провести отпуск в Париже. Его пригласил Жан-Люк, вернувшийся на родину после своей американской авантюры: теперь он уже не обрушивал на других свою сумасшедшую механическую музыку, а играл в унисон с остальными. Джиджи пил и смеялся вместе с ним, вспоминал былое время надежд и вдохновений. Они ругались и тут же мирились, а Тони и бледная эльзаска, новая подруга Жан-Люка, любовно подтрунивали над своими несостоявшимися Фицджеральдом и Гершвином. Потом друзья уехали на гастроли в провинцию; оставшись вдвоем, они в первый вечер поужинали в крохотном бистро, съели что-то легкое, но очень вкусное, распили бутылку «Сансер», которое, как им казалось, источало запах ландышей (этот аромат в начале мая витал над всем Парижем). Сходили в театр поглядеть на шутовскую, искрометную грацию Полянского (правда, Тони он раздражал, а Джиджи восхищался его умением сочетать в себе чудовищную наивность гениального Моцарта с дешевым фиглярством Сальери). Занялись любовью под шорох дождя по кособокой крыше мансарды. Он заснул измученный, счастливый, обняв свою возлюбленную в чреве этого чужого города. Она же мучилась бессонницей, перечеркнувшей все дневные радости, и с этой ночи не могла освободиться от жестоких пут.

Воспоминания о парижском отпуске застали его врасплох по дороге в приморский городок. Наутро Тони подставила ему губы для поцелуя, старательно накрывала на стол, но что-то в ее моторе не контачило, о чем он ей и сказал в надежде, что она выговорится, облегчит душу. (Джиджи по опыту знал, к чему приводят эти долгие молчания.) Но Тони не оценила шутку, и во взгляде ее он увидел лишь отрешенность.

Вот в тодождливое парижское утро все и началось. Она сидела на скамье, а Джиджи потянул ее за руку, пытаясь поднять; она напряглась, резко вырвала руку и выбежала в гостиную. Там у дивана стоял низкий стеклянный столик; Тони, летя к балконной двери, не заметила его и с размаху ударилась об острый угол. Не закричала, только побелела как полотно. Подбежавший Джиджи с трудом уложил ее на диван. Порез на левой ноге оказался небольшим, но глубоким. Джиджи нашел в аптечке бинт, кое-как перевязал, но уродливый лиловый шрам еще долго не проходил.

Тони как-то сразу обмякла: дала перенести себя в постель, послушно выпила болеутоляющее и заснула. Четыре часа, пока она спала, Джиджи сидел рядом, тщетно пытаясь сосредоточиться на чтении и чувствуя, как незнакомый город враждебно обступает его со всех сторон, и не было ничего на свете роднее этого неподвижного, свернувшегося калачиком существа, слишком маленького на этой двуспальной кровати.

Позже, проснувшись, она разрыдалась у него на груди и сказала, что хочет сейчас же вернуться в Италию. Он не возражал: Париж ему тоже больше не улыбался. Провели несколько часов в аэропорту, пока им нашли места. Прежде перед отлетом они всегда спешили, дергались, а в этот раз терпели, коротали время за чашкой кофе и покупали в duty-free^[2] какие-то дурацкие галстуки, ненужные духи, зажигалки, залежалые сладости, скучные журналы.

В Генуе жизнь мягко вошла в привычную колею, и больше с Тони такого ни разу не повторялось. Джиджи никогда не напоминал ей о том случае и даже представить себе не мог, что когда-нибудь узнает, отчего в Париже у нее случился такой срыв и она перенеслась во времена жуткой хандры, которая некогда была ее неразлучной спутницей…

Они отужинали; прозрачный воздух за парапетом террасы слегка розовел в последних отблесках солнца, уже скрывшегося за прибрежными скалами, и обагрял небо, готовясь уступить место темноте.

Джиджи не знал, как начать, и боялся предстоящего разговора. Он поставил локти на скатерть, подпер подбородок руками. В глазах Тони вдруг проглянула та же пустота, как и в то утро в Париже. Надо решиться: это молчание длить нельзя. Не сдержав вздоха, Джиджи принялся собирать со стола посуду: быть может, в ней проснется инстинкт хозяйки. Так и получилось. Тони встала, отобрала бутылку, которую он нес на кухню, и, казалось, увидела его впервые за весь вечер, будто очнувшись от сна. Джиджи посветлел, обнял ее за талию и завел разговор как о чем-то совершенно постороннем:

— Ну как там наша подруга-кошатница, ты виделась с ней, пока меня не было?

Тони благодарно взглянула на него, радуясь, что он не спросил о причине ее молчания, засуетилась вокруг стола, начала рассказывать. Оказывается, они еще раз ходили вместе на концерт, и Тоска открыла ей свои тайны.

Если Тони и впрямь оттаяла (черт возьми, почему он должен вечно беспокоиться за нее, детей, за всех, кого любит), значит, хитрость подпольного романиста удалась.

После того как вымыли посуду и Тони под предлогом усталости отказалась от ежевечернего гулянья, они устроились в полотняных шезлонгах на террасе. Джиджи слушал подробный рассказ о том, как Тоска жила в Милане, но его тревожило: вдруг ничего этого на самом деле не было, вдруг Тони выдумала и эти лица, и разговоры — все вплоть до цвета платьев.

А он, воспроизводя на бумаге череду событий и переживаний, причин и следствий, наверняка что-то добавит от себя, что-то уберет — будет ли это тогда правдой?

— А ты ничего не напридумывала? — перебил он ее.

Ответом ему был удивленный и возмущенный взгляд Тони.

— Прости, я неточно выразился. Я знаю, что ты не умеешь врать. Только, может быть, это твой собственный сценарий, «Набережная туманов», перенесенная в Милан? Вопрос в том, насколько все это близко к оригиналу, узнает ли себя Тоска в этом сюжете а-ля Карне.

Тони переливчато засмеялась: перед ним снова сидела девочка-шалунья, не утратившая с годами своей живой прелести.

— А если бы я и впрямь взялась написать историю Тоски и Миммо?

Видно, что-то в лице Джиджи ее насторожило, потому что она вдруг сорвалась с места и кинулась к нему.

— Ну шучу, шучу, не бойся, куда мне, я всего лишь репортер и не умею ничего выдумывать, а комплексов мне и своих хватает. — Она разжала руки, обхватившие его за шею, и чуть отстранилась. — А ну-ка, признавайся, ты небось сам, как все мужики, не упустил случая и пишешь роман с двух несчастных женщин?

Джиджи, шутливо отнекиваясь, про себя еще раз поразился ее проницательности. Она обладала, как и все женщины этой породы — из тонко чувствующих, — потрясающей интуицией, чудесным даром схватывать глубинную суть за рациональной очевидностью. Ее истина не имела ничего общего с рационализмом, поскольку была основана на эмоциях, неуловимых ощущениях, фантазии. Сперва это в ней очаровало Джиджи, а потом крепко привязало к ней после стольких лет жизни с женщиной, никогда не интересовавшейся чувствами других. Тот союз чем-то напоминал споры софистов с византийцами: горячая и томная, двусмысленная и переменчивая природа эмоций для жены не существовала; его чувства она неизменно превращала в математические формулы, из которых потом дотошно выводила неопровержимое доказательство. И эта всепобеждающая геометрия все больше отдаляла их друг от друга.

А Тони стала для него желанным источником после долгих странствий по безлюдной пустыне. Теперь уже он, призвав на помощь всю свою мужскую логику, удерживал подругу от падения в пропасть иррационализма, грозившего разбить их любовь.

В который раз уже Тони чутьем угадала правду, и Джиджи почувствовал укор совести. Но не хотелось в этом признаваться. Не сразу по крайней мере.

А как будет здорово, когда с наступлением холодов в Генуе он откроет Тони плоды украденных у нее часов! Осенью дом в Боккадассе скрипит, как старая каравелла в бурю, ветер свистит в щелях, а центральное отопление до сих пор не включили, поэтому они зажгут камин. Он уверен: Тони не обидится, он уже сейчас представлял себе ее милое взволнованное лицо и то, как она свернется калачиком на подушке, словно одна из Тоскиных кошек. Он прочтет ей сразу обе книги — о кошках и о ней — и будет все время наблюдать, как она негодует, смущается, радуется.

Господи, до чего же она естественна в каждом своем проявлении: с одной стороны, любопытный ребенок, с другой — опытная искусительница. Джиджи молча прижал ее к себе. Тони воспротивилась лишь на секунду, а потом примостилась у него на коленях, как будто сразу став крохотным пушистым комочком. Джиджи вдруг подумал, что без нее ему и в голову бы не пришло копаться в чужой жизни. Это она, Тони, открыла в нем талант сопереживания, научила во что бы то ни стало избегать подделки под настоящее чувство, к чему очень легко скатиться в их суматошной жизни. Им далеко не каждый день удавалось одновременно выкроить свободную минуту, но Тони чутко следила за тем, чтоб ежедневная текучка не отгораживала их друг от друга. Об этом думал сейчас Джиджи, накручивая на палец шелковистые, вьющиеся от природы волосы. Удивительно, как поглощенность своими чувствами не мешает ей сосредоточиться на работе. Ее информация всегда стопроцентно точна и надежна, она умеет выудить из порой скучной культурной хроники самое важное, интересное, то, что действительно становится событием городской жизни. Она долго готовится, изучает материал, перед тем как отправиться на премьеру, а уже написанные статьи тщательно выправляет, привлекая к этому Джиджи. Они могли бы зарабатывать гораздо больше, если б приняли довольно заманчивые предложения — ему из Милана, ей из Рима. Но оба отказались не раздумывая: в своем провинциальном городе им было спокойнее и чаще удавалось посвятить себя друг другу.

Тони помогла ему понять: всякий выбор нужно прежде всего соизмерять не с тем, что приобретаешь, а с тем, что теряешь. Благодаря ей он научился не торопить время и события. «Каждый час — это твое самое настоящее сокровище, — любила она повторять. — И главное — что он наступил». Для нее часы были словно ноты в музыкальной партитуре жизни, и своим чутким слухом она умела расслышать неповторимое звучание каждого из них. Редкий случай, чтобы Тони, проходя мимо, не заметила печали или радости на чьем-нибудь лице, а с ним была неизменно так внимательна, что первое время его это даже пугало. «Мы должны любить друг друга, особенно когда того не заслуживаем. Несчастье делает людей злыми, заставляет прикрываться фальшивыми словами, и вся жизнь превращается в искусно спланированную ложь».

— Как хорошо здесь, вдвоем! — воскликнула она. — А она, бедняжка, всегда одна… Надо помнить об этом и быть благодарными…

— Кому?

— Всем. Богу, случаю, расположению звезд. — Она снова по-детски рассмеялась. — Томмазо, который рассказал тебе про меня, Лауре, притащившей тебя к нам в редакцию, фее, витавшей над тобою при крещении, глупый, глупый человек, ничего-то ты не понимаешь!

Она развеселилась; в такие минуты Джиджи особенно боялся чем-нибудь ненароком ее обидеть. Он на лету перехватил кулачки, игриво молотившие его в грудь, и шаловливая потасовка естественно, почти незаметно перешла в порыв обоюдного желания.

— Как, прямо здесь?

И все закружилось вместе с потемневшим, усеянным звездами небом.

3

На последнем пролете лестницы Тони остановилась, прислушалась: опять Лопатка плачет! Это было не жалобное мяуканье, каким обычно кошки просят есть, или пить, или вспомнить об их существовании, или приласкать, а настоящий, человечий плач со слезами. Тони уже умела различать голос подобранной на улице кошечки. Та подросла и позабыла, что когда-то была бездомным маленьким котенком, превратившись в капризную и шаловливую любимицу хозяев, внимательную свидетельницу жизни этих любовников-друзей. Когда ее брали на руки, эта глупышка требовала то, чего была лишена с рождения, — начинала сосать что попало: палец, свитер или воротничок рубашки. И при этом довольно мурлыкала, как будто снова обрела мать. Тони любила и жалела ее, а Лопатка прекрасно это чувствовала. Чуть заслышав хозяйкины шаги, кидалась к двери, они всё удивлялись, как же она их распознает: в Генуе кошка стояла на пороге, когда Тони еще только ехала в лифте на четвертый этаж, а здесь, у моря, выглядывала, стоило той войти в подъезд. Завидев Тони, Лопатка от радости смешно подпрыгивала, как пони в цирке. Потом быстро проскользнет между ног и носится как угорелая по коридору. Потом вернется и вновь убежит — так она выражала свой восторг. Временами на ласковый голос хозяйки Лопатка отзывалась звуками, напоминавшими слова. Тони прежде никогда не интересовалась кошками, а теперь поняла, что это животное может порой наполнить жизнь гораздо большим теплом и уютом, нежели человек, живущий с тобой бок о бок. Если уж кошка к тебе привязана, то никогда не отгородится стеной молчания и не станет таить ничего в душе, она открыто заявит свои требования и отомстит, если не ответишь ей взаимностью.

Сейчас Лопатка плакала, как плачут дети. Своих у Тони не было, но она до сих пор помнила, как школьницей не могла выносить плач новорожденной сестренки. Всякий раз бросалась к ней, почти всегда опережая вечно занятую мать. Так между ними возникла связь, которую не смогли разорвать ни первая любовь Тони (хотя для младшей это было жестоким ударом), ни неизбежная ревность между сестрами при довольно большой разнице в возрасте. Вере исполнилось двадцать, она была в самом расцвете и до сих пор в самые трудные моменты своей жизни бежала к сестре, а не к матери. Как-то Вера призналась, что узнает ее по запаху. Этот запах остался в ней с младенчества, когда Тони брала ее, плачущую, из кроватки и прижимала к груди вспотевшую головку — самый надежный способ успокоить ребенка. Потом подходила мама, знавшая, что с ней нужно делать, чего она хочет, но Тони первой извлекала малышку из отчаянного одиночества, а такое не забывается. Вот и Лопатке она в какой-то мере заменила мать, и за это кошка платила Тони двойной любовью.

Когда она вошла в комнату, Лопатка не сдвинулась с места. Вытянувшись на полу, она то и дело переворачивалась с живота на спину, видно искала прохлады. И почти непрерывно издавала эти отчаянные вопли, заканчивающиеся на высокой ноте. Тони наклонилась погладить ее, но кошка увернулась — не убежала, а только вся изогнулась, словно была не в силах подняться. На хозяйку она даже не взглянула: в этих страданиях не было места ни для кого и ни для чего. Тони прошла на кухню, там все было нетронутое: блюдечко с молоком, налитым до краев, две миски с рыбой и мясом — даже к поджаркам не прикоснулась. Ясное дело, кроме любовного томления у Лопатки не осталось больше никаких чувств. Вон, лежит в прихожей, опустила на передние лапы заострившуюся мордочку, за несколько дней отощала вся. Тони еще раз попыталась взять ее на руки, но Лопатка угрожающе зашипела в лицо, и из бархатных ножен на лапах появились острые кривые сабли. С царапиной на руке Тони отошла, сквозь зубы ругая себя за то, что приютила эту хищницу. А Лопатка снова едва скользнула по ней уже не прозрачными зелеными стеклышками, открыто глядевшими на мир, а свинцово-серыми стволами, притаившимися за непробиваемой амбразурой.

— Видно, никогда мне не понять ни кошек, ни кошатниц, — проговорила Тони, входя в гостиную.

Эта комната была единственной в их летней берлоге. Они обустраивали ее вдвоем, когда еще только начиналась их любовь. Джиджи эта квартира досталась от родителей, и прежде там стояли старинные буфеты и жутко неудобные канапе. Из-за нагромождения старого хлама в квартире было не повернуться, зато выручала красивая просторная терраса с видом на море. Они быстренько избавились от всего: и от мебели, и от стен. Вещи погрузили в машину и увезли в здешний женский монастырь; Тони оценила это самоотверженное решение по природе ленивого и тяжелого на подъем Джиджи. Когда ему от чего-либо приходилось избавляться, его начинали мучить ностальгические воспоминания, но на сей раз он держался молодцом, ни слова не сказал поперек и даже явился в пустое помещение, где уже снесли все внутренние перегородки, с горшком ярко-красной герани, который преподнес ей по случаю рождения их первого дома.

Уж третий год Тони проводила здесь свой отпуск, а в Генуе они жили в большом и удобном доме, оставшемся ей после развода. Там она тоже все поменяла и переставила, чтобы Джиджи не ревновал к прошлому (этот грех у него был, особенно в первое время). Но вместо того, чтоб ломать стены, она, наоборот, разгородила гостиную, и теперь у каждого был свой кабинет. Несчастливый брак научил ее тому, что нет любви без свободы, а свободы без собственного угла. Как у кошек, подумала Тони.

Джиджи поднялся ей навстречу, рассеянно уткнувшись в какую-то книгу. Она, смеясь, выхватила ее; Джиджи на миг растерялся, но быстро включился в игру. Они почти и не заметили, как очутились на диване, заваленном грудой разноцветных подушек.

— Надо что-то решать с Лопаткой, — сказала Тони, когда их страсти улеглись. — Я не могу сидеть сложа руки, видя, как она мучается.

— Только не надо меня уговаривать. Моя бы воля, я б давно уже ее выпустил. Честное слово, нынче утром, пока ты была на море, я с трудом сдержался. Муэдзины с минаретов и то не кричат так надсадно, как твоя кошка.

— Ну вот, — засмеялась Тони, — все вы, мужчины, одинаковы. Когда Лопатка играет с тобой, мурлычет, ластится, то это твоя кошка, стоит возникнуть какому-нибудь осложнению — она тут же становится моей. Вспоминаю своего отца: я и Вера были либо его, либо мамины в зависимости от того, что ему в данный момент выгодно. А ведь ты не случайно упомянул о муэдзинах, у всех вас внутри сидит шейх, хан, деспот…

— Ну хватит, не заводись! — перебил ее Джиджи. — Сама же уходишь от ответа. Решай: или стерилизация, или улица.

— Улица, — твердо заявила Тони. — Но я все-таки боюсь. А вдруг она не вернется? Или эти уличные разбойники раздерут ее на куски, ведь она уже стала домашняя.

— Вечно ты все драматизируешь. И какие такие разбойники? Я вокруг вижу только самых обычных котов.

— Да что ты можешь видеть, ты же постоянно витаешь в облаках! Есть коты, которые могут одним ударом прикончить собаку. Это же хищники, привыкшие защищаться, приспосабливаться, добывать себе еду. Лопатка по сравнению с ними — невинное создание из пансиона благородных девиц.

— Тогда отдай на стерилизацию. Последний раз предупреждаю: я этого больше не выдержу.

— Ну подождем еще денек, прошу тебя. Если к утру не успокоится — сама открою ей дверь, и будь что будет. В конце концов, инстинкт самосохранения у нее есть, она не голубых кровей, таких тигровых котов здесь целое войско. А когда найдет себе друга, он ее и защитит.

Как раз в этот момент в дверную щель просунулась лапа. Киска потерлась о косяк и тихонько вошла в комнату. В два прыжка оказалась возле них на диване. Большие, широко раскрытые глаза нежно-зеленого цвета, словно только что распустившиеся листочки, мордочка, вытянутая, как у девчушки, входящей в первую сладкую пору девичества. Проворно подлезла к Тони, облизала ей щеку маленьким шершавым язычком. Перебралась на руки к Джиджи и его тоже обласкала. Затем так же бесшумно вышла.

— Приходила извиняться за свое поведение. Кто знает, может, у них в такие моменты болит живот, — предположила Тони, — а как только чуть-чуть отпустит, они уже готовы раскаяться.

Джиджи согласился: наверно, так оно и есть, хотя трудно сказать, у кого сильней разыгрывается воображение — у влюбленной кошки или у женщины. В тот же вечер Лопатка сама решила свою судьбу. Они собрались прогуляться после ужина, и стоило им открыть дверь, как она прошмыгнула между ног и помчалась прочь. Тони, перегнувшись через перила, стала звать ее обратно. Но тут увидела его — в подъезде, под лестницей. Этот тигровый кот показался ей гигантом; голова большая и круглая, как у ребенка. Секунда — и он исчез вместе с Лопаткой.

— Моя крошка с этаким чудовищем! — ахнула Тони. — Да хранит ее Господь!

А Джиджи, сам не зная почему, почувствовал себя виноватым.

4

Дни на море текли размеренно, без суеты — блаженство да и только. Именно о таком отпуске оба мечтали после всей городской круговерти.

Джиджи, сидя за рабочим столиком, листал газеты в ожидании Тони, которая спустилась купить хлеба к завтраку. Он поставил чашки на террасе; кофе уже булькал в кофеварке, когда с лестницы послышался стук деревянных сандалий.

Лопатка будто очнулась от летаргического сна и выскочила перед ним в прихожую, выжидательно застыв у двери.

Тони сразу же с порога принялась ворковать над своей любимицей. Джиджи тем временем взял у нее из рук горячий душистый пакет и направился на террасу. Кофе показался им еще ароматнее на воздухе и с необычайно вкусным деревенским хлебом.

— Кофе вдвоем — это очень сближает, — весело прокомментировал Джиджи. — Надо надеяться, что день будет удачным.

Тони слегка смутилась, оторвавшись от своих мыслей, словно легкая неопасная тучка пробежала над морем, а Джиджи продолжал балагурить, теперь прикинувшись ревнивцем:

— С Лопаткой сю-сю, а на меня и не взглянет. Ну конечно, она же тут царица, кинозвезда, а я что — так, для мебели.

Тони улыбнулась и не ответила. Совершенно ясно, что вся она была сосредоточена на чем-то другом. После завтрака принялась упорно обшаривать уголки, закутки и встроенные шкафчики в их небольшой квартире и наконец объявила:

— Слушай, тебе не попадалась моя старая голубая тапка? Вот одна есть, а вторую никак не могу найти.

— По-моему, и одной слишком много, — отозвался Джиджи.

Тони нахмурилась. Она держала в руках бесформенную тапочку, когда-то голубую, а теперь всю облезлую. Подкладка тоже совсем протерлась. Прижав ее к груди, Тони взглянула на него с едва уловимой иронией.

— По-твоему. А у меня другое мнение на этот счет. Не всем же быть, как ты, без дефектов. Бывают люди и со странностями, с отклонениями от нормы… — Немного помолчав, она заключила: — Разве это так трудно понять?

Джиджи уже осознал свою ошибку и примирительно спросил:

— Ну и куда же, по-твоему, задевалась вторая?

Тони мгновенно успокоилась и сказала, что сама теряется в догадках.

— Извини меня, я знаю, что глупо так расстраиваться из-за старой тапочки. Выглядит она, конечно, далеко не лучшим образом, но у меня ни в чем так не отдыхают ноги…

Джиджи не перебивал: чутье подсказывало, что настал момент, когда Тони готова до конца раскрыться перед ним.

— Да, я при тебе их ни разу не надевала, но мне просто необходимо, чтобы они всегда были со мной… как талисман, что ли. Помню, я была еще студенткой, и Вера, совсем кроха, всякий раз, когда я возвращалась домой, подавала мне эти тапки и важно говорила: «Паточки». Это было одно из ее первых длинных слов. Я мысленно до сих пор так их и называю — «паточки»… Потом я начала работать, много ездить, и у меня появились другие, красивые, пушистые, я их возила с собой в кожаном чехле. Но по-настоящему дома ощущала себя только в тех, в моих «паточках», которые прятала от мамы, потому что она все время грозилась их выбросить. Правда, с годами и она тоже с ними как-то свыклась. Я меняла работу, любовников, друзей, вышла замуж, развелась и, прежде чем поделиться с кем-то своими горестями, или радостями, или проблемами, непременно отыскивала эти старые тапки. Ни отец, ни мать об этом, разумеется, не подозревали. Только Вера всегда могла меня понять.

Джиджи слушал молча, не позволил себе даже кивнуть. Да Тони и не глядела на него: ее глаза блуждали далеко, на море, которое в то утро было какого-то особенного синего цвета: должно быть, внезапно налетевший северный ветер расчистил и небо, и воду.

— Если я их потеряю, то словно бы утрачу кусочек самой себя — можешь считать меня дурой. По-моему, каждый имеет право на свое… безумство, ведь именно в безумстве и заключена нерасторжимая связь со снами, воспоминаниями, со всем, что мы некогда любили и к чему уже нельзя прикоснуться. Это такое же чувство, как и все остальные, только его нельзя оспаривать, потому что оно не поддается общим рамкам языка и здравого смысла. Как святыня…

Тони на мгновение посмотрела ему прямо в глаза и, нервно усмехнувшись, опять перевела взгляд к горизонту.

— Старые вещи каким-то чудом живут в нас, даже если их давно уже на свете нет… — Она закурила первую за день сигарету, глубоко затянулась, будто собираясь с силами. — Так вот, когда я впервые пришла в твой дом, то принесла их с собой и спрятала. Они — часть моей прежней жизни, которую я не могу выбросить, могу лишь сложить с твоей. Если я иногда буду смотреть на эти тапки, то смогу думать о прошлом без мучений, они меня ободряют, поддерживают, доказывают, что все это было, что это не сон… Помнишь, как мне в Париже стало плохо, они мне тогда были очень нужны. Не могу объяснить почему. Может, незнакомый город, или просто недомогание, или ощущение, что рядом с тобой не я, а другая, чужая. Как только вернулась к ним — все прошло. А вчера вдруг снова почувствовала на душе какую-то муть и стала искать их. Но нашла только одну, боюсь, вторую стащила Лопатка. Вот и все. Прости меня, ладно?

Джиджи потрепал ее по плечу и решительно направился к двери. Тони с недоумевающим видом последовала за ним. На лестничной площадке, рядом с пустым ящиком из-под минеральной воды, лежала кипа газет и журналов — на выброс. Джиджи нагнулся, приподнял два верхних, лежавших как-то неровно — вот-вот сползут. Под ними открылась некогда голубая тапка. Увидав ее, Тони тихонько вскрикнула от радости.

— Я заметил, как Лопатка здесь крутилась. Теперь понял зачем. Бери сама свою «паточку», а то как бы чужие руки не осквернили эту святыню. — Он шутил, но глаза смотрели на Тони серьезно, изучающе.

Больше в то лето Тони в себе не замыкалась. Иногда во взгляде сквозило отчаяние, но прежняя немая и неприступная тоска, так пугавшая Джиджи, исчезла. Он безоговорочно принял эту ее «странность», позволившую еще лучше узнать Тони, а вместе с ней и себя.

5

Ночь была тяжелая: они почти не спали. Еще с вечера раздавались приближающиеся раскаты грома. Потом ветер стал со свистом гнуть пальмы на Аурелии; море вздыбилось под ослепительными молниями. Тони побежала закрыть окна и в одной рубашке, прилипшей к телу, долго не уходила с террасы — все смотрела, как волны в ярости накатывали на площадку под домом, куда осмотрительные рыбаки втащили лодки при первых признаках шторма. На следующее утро голос у нее охрип, появилась противная ломота в костях. Джиджи уложил ее в постель, а вечером врач, которого он вызвал, как только поднялась температура, поставил диагноз: острый трахеит.

Сухой кашель душил, не давая заснуть. Джиджи рассказал о случившемся Тоске, повстречав ее в мясной лавке. Она стояла впереди в длинной очереди (очереди — единственное, что омрачало их отпуск, Тони, как и все отдыхающие, постоянно на это жаловалась).

Когда очередь Тоски подошла, Джиджи получил возможность убедиться, что Тони в своем рассказе о ней ничего не выдумала.

Женщина попросила две баночки консервов для кошек.

— А для вас, синьора? — спросил мясник.

— Ничего, — твердо ответила она. И тут же добавила, как показалось Джиджи, призывая его в свидетели: — Я живу ради них.

Мясник насмешливо улыбнулся, а среди стоявших в очереди женщин пробежал ропот неодобрения. У всех были семьи, домашние заботы, и легкомысленная страсть к кошкам не могла их не раздражать. Но Джиджи решил, что не ошибся, избрав такую необычную любовь сюжетом повествования. Конечно, он продолжит плести эту паутину, словно паук вокруг своей жертвы, вот только удастся ли найти нужные слова, чтобы всем стал ясен смысл этой «неправильной», не как у всех, жизни. Выйдя из лавки, он заметил Тоску в соседней, табачной, и дождался ее. Домой они шли вместе. Тоска показала ему спящего под олеандром котенка. Тот уже округлился, нарастил серебристую шерстку, а грудку его украшал «медальон» — белое, почти идеально круглое пятнышко, которое, как объяснила Тоска, есть и у первой дочки Миммо, красавицы Фифи: она ее прозвала царской любимицей. В ответ на улыбку Джиджи объяснила, что когда-то читала бульварный роман о «сатанинском монахе» Распутине, замешанном в интригах при русском дворе, где блистала его подруга-аристократка, носившая на шее «заколдованный» алмаз с выгравированной царской монограммой. Они стояли в маленьком саду перед ничем не примечательным домом на побережье. На Тоске был выцветший домашний халатик, прикрывавший расплывшееся тело, но когда она начинала говорить, лицо ее словно озарялось внутренним светом, разглаживавшим морщины, делавшим ее на десять лет моложе. Было в этой женщине некое скромное достоинство, невольно вызывающее уважение. Джиджи подумал, что, наверно, благодаря этому природному качеству ей удалось сохранить в неприкосновенности весь калейдоскоп образов, сквозь которые она видит мир. Именно это и раздражало окружающих: своим поведением она словно бросает им вызов. Обычная история: то, что тебе непонятно, достойно насмешки, презрения, даже остракизма. Он смотрел, как нежно она держит на руках котенка, как разговаривает с ним — прямо идеал материнства. Глаза котенка были ясные, небесно-голубые, а носик выделялся на шерстке бледно-розовым пятнышком.

— Она оказалась девочкой, — пояснила Тоска. — И уже пьет молоко из соски, Поппа-то ведь снова загуляла, с нее взятки гладки. Сегодня вечером Джулия возьмет малышку к себе, а я даю ей в приданое рожок, мячик и подушку: таким маленьким вредно менять запахи и привычки. Джулия специально приходила ко мне кормить ее из бутылочки, чтоб приучить к себе. Вот увидите, прелестная кошечка вырастет с таким же фамильным гербом, как у сестры.

Вечером Тоска позвонила справиться о здоровье Тони, и та пригласила ее на ужин. Хотя она и чувствовала сильную слабость, но, лежа на диване, все время пыталась вызвать Тоску на разговоры, чувствуя, что этого хочется Джиджи. Однако та, соблюдая необходимый, по ее мнению, такт, говорила о себе и Миммо лишь вскользь, а все больше расспрашивала Тони о самочувствии. Оказалось, она хорошо разбирается в травах и настоях, что было еще одной гранью ее необычной личности. В тот же вечер она принесла травы для настоя, который «великолепно очищает бронхи». Объяснила, как заваривать, Джиджи все тщательно записал, и, когда Тоска, пожелав им спокойной ночи, ушла, Тони с удовольствием выпила коричневатую жидкость, настоянную на мяте, тимьяне и двух раздавленных ягодах — можжевеловой и кипарисовой. А еще Тоска принесла ей в подарок баночку меда, густого и комковатого, но очень душистого. И действительно, Тони сразу почувствовала облегчение: приступы изнуряющего кашля прошли.

Тоска знала рецепты настоев от любой болезни.

— Я слишком много принимала лекарств, но ни одно не помогает мне так, как настой. К тому же и денег не тратишь, и все-таки какое-то занятие.

Она рассказала, как два года назад один аптекарь из Бьеллы, попросивший Тоску в его отсутствие поухаживать за садом, взял ее с собой на плоскогорье Мание за травами. С тех пор она и начала собирать свой маленький гербарий, который пополняла в Рождество или в какие-нибудь выходные в феврале или марте, когда старик, тосковавший о море, приезжал в городок. Он передвигался с трудом, и Тоска, провожая его в поле, «потихоньку выведала многие его секреты». Записывала названия трав, которые собирали вместе, а те, что срывала сама, обязательно сличала с образцом и с книгами.

У нее была целая серия книг по травам, все с цветными иллюстрациями. С гордостью показывала она им свою коллекцию, когда Тони выздоровела и они зашли за ней, чтобы вместе отправиться изучать сокровища средиземноморской растительности; теперь уже Тоска вызвалась быть экскурсоводом.

Квартира ее являла собой немыслимое нагромождение вещей и мебели. Мельком они заметили в спальне большой сосуд, в каких в Лигурии издавна хранили масло. Из него торчал огромный желтый зонт. Тони припомнила, что это бесплатное приложение к крему для загара, рекламируемому на пляжах. Над резным, хорошей работы комодом прошлого века висело зеркало в уродливой золоченой раме. На комоде рядом с несколькими фотографиями стояли флаконы из венецианского стекла, и тут же были свалены в кучу пузырьки и коробочки из-под лекарств. В проеме виднелся только угол кровати, покрытой легкой хлопчатобумажной тканью с красивым ярким рисунком, создававшим приятное ощущение свежести. Маленький бухарский коврик для молитв возле кровати казался верхом изящества в сравнении с прочими вещами. Почти все пространство крохотной прихожей занимал сундук из вишневого дерева, украшенный по крышке резными листьями. Точно такие Тони видела в деревенских домах (даже у ее бабушки такой был). Крышка сундука закрывалась неплотно, и в щель выглядывала какая-то красная тряпка, с которой играл кот. Тоска сердито прогнала его, засунула лоскут внутрь и смущенно пригласила их в свою «гостиную-столовую, где всего полно и ничего нет». На стенах висело много разноцветных картинок в рамках; Джиджи обратил внимание на четыре гравюры, вывешенные в ряд над столиком с телевизором. Тоска просияла, заметив это.

— Правда, красивые? Это Марио мне подарил на первую годовщину нашей свадьбы. Ему так хотелось отпраздновать встречу Тоски со своим Каварадосси, и он по такому случаю купил их на ярмарке, а потом заранее отдал вставить в рамки.

На гравюрах были изображены сцены из первой постановки «Тоски» в римском театре «Костанци».

— Кто знает, может, и мое призвание в искусстве, — вздохнула Тоска.

На стене рядом с гравюрами висели две написанные маслом картины в топорных рамах: на одной — гортензии в вазе, на другой — розы. Аляповатость этой мазни еще сильнее бросалась в глаза рядом со скромной элегантностью гравюр.

— Уродство, конечно, — тут же сказала Тоска. — Но это еще мамины, и мне жалко с ними расставаться. К вещам привыкаешь, даже некрасивые хранят тепло.

Затем с гордостью показала на три керамические фигурки — зеленого морского конька, розового осьминога и голубую рыбу, — «еще один подарок Марио».

Стол и мебель в гостиной были самые простые, штампованные, но взгляд не задерживался на них из-за множества разных безделушек и утвари. Ваза с лимонами рядом с сицилийской повозкой, опаловая лампа в стиле модерн бок о бок с керосинкой прошлого века, современный кофейный сервиз в окружении танцующих амурчиков под фарфор Каподимонте. С потолка свисала керамическая люстра в виде цветов и фруктов — свидетельство тонкого вкуса и скудных средств покупателя, удовлетворившегося хорошей подделкой под рококо. Но больше всего Тоске хотелось показать свои книги, аккуратно расставленные в небольшом шкафу, который был покрыт красным лаком.

— Марио его сам сделал, — похвасталась она. — У нас были и другие книжные шкафы, побольше, но их я оставила в Милане, здесь бы не поместились.

Перед выходом она достала все необходимые для сбора трав инструменты: ножницы, шпагат и круглые резинки. О мешочках и этикетках позаботилась Тони. Затем Тоска спросила, нельзя ли взять с собой двух братцев-котят.

— Они теперь почти все время у меня пасутся. А раз так, хотелось бы, чтоб и гулять они со мной вместе ходили, ведь, когда я изредка все-таки выбираюсь на пляж погреться, мне другой компании не найти.

День выдался на редкость ясный, по обе стороны видно все побережье: высокие мысы, бухты, островки. Извилистая береговая линия начиналась от маяка в Генуе и кончалась утесами на границе с Францией. Прозрачный воздух подрагивал от гуда шершней под аккомпанемент цикад. От смешения сотен ароматов само дыхание приобрело вкус смакуемого мелкими глотками напитка. Между кустами розмарина и можжевельника, мастики, земляники и гигантского вереска золотом сверкали цветы дрока, распространяя приторный запах, привлекающий рои ос и пчел. Тоска уверенно и сосредоточенно двигалась по небольшим полянкам среди олив, сосен и кипарисов (как «здешний гном», шепотом заметила Тони). Джиджи с удивлением обнаружил, что здесь есть практически все кулинарные приправы — рута, полынь, мальва, мята, тимьян, сальвия, душица, — они принесли домой целый запас специй для мясных и рыбных блюд. Тоска нашла даже дикий тмин для спагетти с сардинами по-сицилийски и ветки каперса: Тони поставит их в вазу, и, когда появятся бутоны, Тоска даст ей рецепт маринада.

Во время развлекательной прогулки Джиджи собрал материал для гастрономической рубрики, которая висела над ним, как невыполненное домашнее задание. Что же касается Пусси и Бисси, то они как выскочили из машины, так их и след простыл: поди разгляди эти зеленовато-серые комочки среди густых зарослей точно такой же окраски. Закончив сбор трав, Тоска, Тони и Джиджи посидели в тени оливковых деревьев, покурили, поболтали, и Тоска наконец отправилась на поиски котят, отказавшись от всякой помощи.

До них издалека долетал ее громкий радостный голос, она, словно певица, попробовала свои голосовые связки на этом просторе. В чередовании низких звуков с высокими и пронзительными не чувствовалось ни раздражения, ни тревоги. Джиджи и Тони слушали этот повторяющийся зов, уверенные, что домой им придется возвращаться без котят. Однако голос Тоски вдруг раздался где-то совсем рядом, и они поняли, что она уже нашла своих питомцев и разговаривает с ними, обещая им нечто более существенное, чем миндальное печенье, взятое для утоления кошачьего аппетита на свежем воздухе, среди стольких новых запахов.

Вскоре она показалась на повороте тропинки, которая вела от зарослей к проселочной дороге, под конвоем Пусси и Бисси. Беглецы то и дело снова принимались резвиться, но теперь далеко не забегали. В машине они уже обвыклись и проспали там до самого дома, лишь слегка вздрагивая от резких толчков. Когда они подъехали и Джиджи открыл ей дверцу, на тротуаре как раз стояли две женщины из местных, о чем-то беседуя. При появлении Тоски они мгновенно обернулись, прервав разговор. Тоска, словно королева со своей свитой, прошествовала под их взглядами, полными неприязни, готовой вылиться в сплетни. От внимания Джиджи, сценариста и режиссера всей прогулки, не ускользнула эта неожиданная мизансцена: сидя в машине рядом с Тони, он наблюдал, как Тоска, гордо расправив плечи, помахивает своим конским хвостиком, будто флагом; подруга же его с трудом удерживалась от смеха.

— Знаешь, кажется, мы с тобой ознаменовали новый этап в жизни Тоски: после упорного сопротивления наступило желанное освобождение!

Джиджи не ответил, погруженный в размышления о собственной судьбе: коль скоро мы такие, какие есть, можно ли сознательно избежать последствий однажды сделанного выбора, пусть чисто внешних, ведь до конца предугадать будущее никому не дано? Взять хотя бы Тоску: вот сейчас, судя по ее легкой, вызывающей походке, она переживает миг торжества, но он уверен, что эта женщина тут же сникнет, очутившись среди убогих декораций своей жизни. Он поставил себя на ее место и, как никогда, ощутил шаткость и уязвимость своего положения, которое явно сродни Тоскиному. Каждый рассказывает о прошлом, каким сам его видит, и при этом почти наверняка обольщается. Иллюзии могут длиться годами, пока наконец в один прекрасный день любовно выписанный радужный образ вдруг потускнеет, пойдет трещинами. Ты смотришь на то, что от него осталось, и только теперь понимаешь: таким он всегда и был на самом деле. Джиджи, когда вернулся в Италию после с трудом достигнутых, но от этого не менее эфемерных успехов в американском кино, испытал нечто подобное. Пришлось мучительно восстанавливать контакты с газетой. Главный редактор сменился, друзья погрязли кто в болезнях, кто в политике, и Джиджи почувствовал себя совершенно одиноким.

Но надо было как-то выкарабкиваться: у него было уже двое детей и масса обязательств перед бывшей женой.

Из Америки он посылал свои статьи в газету и думал, что, когда вернется, все пойдет по-прежнему. Но ситуация полностью изменилась, и Джиджи оказался перед непроницаемой стеной неприязни. Он несколько раз хотел плюнуть, бросить все к чертовой матери и все же, повинуясь необходимости, терпел и мирился с порой унизительными условиями работы. Понемногу неприязнь коллег ослабевала, но отдельные вспышки еще наблюдались. А когда ему предложили кулинарную рубрику в престижном журнале, Джиджи воспринял это как освобождение. То утро, когда он пришел к шефу подать заявление об уходе, Джиджи запомнил навсегда: было ветрено и пасмурно, в кабинете шефа витал терпкий запах мимозы, стоявшей в протухшей воде; веточки еще оставались зелеными, а пушистые цветы превратились в сухие бесцветные шарики. Твердым голосом, стараясь не выдать волнение, он объявил шефу о своем решении; тот только смерил его холодным взглядом. Выйдя из кабинета, он столкнулся с тремя «маститыми» коллегами. В разговоре с ними призвал на помощь все свое достоинство, когда они стали иронизировать по поводу его новой специальности. Он отшутился и ушел, чувствуя спиной их недоуменные взгляды. На улице вдруг заметил, что небо как-то странно поголубело, это в Милане бывает нечасто, но неутихающий ветер не сумел разогнать вместе с тучами тот гнилостный тошнотворный запах мимоз, и на душе у него скребли кошки. Еще бы, ведь задета его гордость. Шефу и коллегам глубоко наплевать, уйдет он или останется: в сущности, кто он такой, чтоб его удерживать, только лишняя ставка освободится. Джиджи, всеми силами стараясь сдержать нервное напряжение, размеренным шагом шел по миланской улице, которую любил больше всего, еще с тех пор, как начинал здесь работать. Достоинство — вот его единственное спасение. Он уходит и никогда больше не вернется: лучше любая, самая ничтожная работа, чем эти бесконечные интриги, ловушки, молчаливая враждебность и отчужденность.

Да, достоинство. Тоска обладает им в не меньшей степени, но кому оно нужно, кто его замечает? В то утро на спектакле, который он разыгрывал для себя самого под чистым миланским небом, в просветах между крышами Джиджи подумал: мое достоинство имеет значение только для меня, остальным начхать.

Теперь он знал, что то его решение оказалось правильным: жизнь вошла в более спокойное русло, но старая рана еще болит. Те трое коллег, как он слышал, попали в скандальные истории, и выстоял из троих лишь один, тоже, наверно, благодаря чувству собственного достоинства. И все же одного достоинства мало, чтобы стереть в памяти те мучительные переживания.

Они поставили машину в саду, и, когда выходили, Тони спросила:

— Что с тобой? Ты почернел весь!

Джиджи растерянно посмотрел на нее, будто с луны свалился. Вот, у него есть она, есть новые друзья и читатели, которым по крайней мере не надо лгать, разыгрывать негодование по поводу окружающей грязи и мерзости. Он сделал правильный выбор. Завтра приедут погостить дети, перед тем как отправиться в автомобильное путешествие по Северной Европе. Ему вдруг до боли захотелось увидеть, обнять этих повзрослевших юношу и девушку, захотелось хоть как-то загладить не покидавшее его чувство вины перед ними. И под конец, уже успокоившись, с грустью подумал, что нить, внезапно связавшую его с Тоской-кошатницей, нить, уже ставшую не столь тонкой и невидимой, неизбежно придется оборвать. Подумал и тут же сказал об этом Тони.

6

Забот о потомстве Миммо поубавилось, и вот уже несколько дней Тоска с удивлением ловила себя на том, что, занимаясь чем-нибудь, напевает. Как во времена замужества или когда вглядывалась во тьму сквозь планки жалюзи, поджидая Бруно. Да, сказала она себе, у тебя снова есть чем жить, и пение — тому доказательство. Теперь, как в молодости и во времена нелегкого романа с Бруно, рядом с тобой снова есть кто-то, с кем можно поделиться мыслями, переживаниями. И на душе стало легко. Но после долгой замкнутости, когда вокруг стеной стояло людское отчуждение и, казалось, спираль жизни подходит к концу, отчего все усилия, попытки как-то бороться становились бессмысленными, она слишком боялась одним неверным словом или жестом разрушить вновь обретенную надежду, расположение этих еще недавно чужих людей, симпатию, которая засияла на ее небосклоне как звезда, как подарок судьбы и мгновенно приглушила былые обиды.

В эти дни она опять стала готовить себе пищу и почти не прикладывалась к бутылке (разве чуть-чуть, за едой); это, естественно, пошло на пользу, полежав немного в постели с книжкой, она забывалась сном, и кошмары больше не мучили.

На другой день после поездки за травами Тони сообщила, что они ждут в гости детей Джиджи с друзьями (она заранее сняла для них комнату в старой части города).

Приехали они еще засветло; Тоска как раз поливала в саду после ужина и тотчас узнала дочь и сына Джиджи по серым миндалевидным глазам, окаймленным темными ресницами, — точь-в-точь как у отца. Дочь была бледная миниатюрная девушка, а сын, наоборот, высокий, гораздо выше Джиджи, худой и нескладный. Может, из-за этой юношеской угловатости и руки, и ноги, и плечи казались неимоверных размеров; ступал он очень широко и неуклюже размахивал руками, как будто с трудом владел собственным телом.

Ей не терпелось поделиться своими наблюдениями с Тони, но в следующие три дня они нигде не появлялись и ни разу не позвонили. Лишь на четвертый, рано утром, когда по обыкновению мыла лестницу, она увидела, как вся молодежь и Джиджи спускаются вниз с удочками. Журналист сказал, что они на целый день уходят в море на моторке. Тоска обрадовалась: Тони, оставшись одна, наверняка ее позовет, и принялась ждать. Но телефон молчал. Когда настал вечер и пришло время поливать, у нее щемило сердце и подкашивались ноги. Напевать уже расхотелось, в доме стояла необычная тишина; Тоска поставила было кассету, но звуки потонули в обступившей со всех сторон и пробравшейся внутрь глухоте. Пришлось, как всегда, прибегнуть к бутылке. Прохладное вино освежило, но бодрости, как раньше, не придало. Говорить не хотелось даже с котятами, только про себя она сказала: все равно узнают — и с грустью вспомнила, что слова эти принадлежат не ей, а Павезе, которого они читали вместе с Марио, правда в другой жизни. Теперь, когда от вина затуманилось в голове, Тоска усомнилась, была ли она на самом деле, та жизнь.

Наверно, все это ей пригрезилось, как и то, что у нее появились друзья, кроме кошек. Из спальни доносилось какое-то движение, похожее на размеренный шум ткацкого или токарного станка.

Она тяжело поднялась из-за кухонного стола, пошла в спальню. Коврик у кровати был весь покрыт мелкими клочками шерсти. Тоска с криком бросилась на Бисси, который стрелой умчался в другую комнату.

— Тебе непременно надо точить свои проклятые когти о единственную ценную вещь в доме?!

Невесомые пушинки забивались в нос, в рот, прилипали к потному лицу, она стала кашлять, задыхаться и в конце концов бессильно опустилась на изодранный коврик.

— Сама виновата, забыла про ваши когти, — сокрушалась полупьяная, изнуренная кашлем Тоска. — Пойти, что ли, поискать чурочку Миммо? Куда она подевалась? Да нет, теперь они, видно, не отстанут от этого коврика, придется его спрятать.

Она опять услышала похожий шум, уже из кухни. Кряхтя, на негнущихся ногах двинулась туда. Бисси нашел другой способ точить когти: лежа на полу, упирался задними лапами в створку посудного шкафа, а передними неистово драл половую тряпку.

Увидев Тоску, вскочил, приготовился удирать. Но хозяйка слишком устала, чтобы сражаться с ним. Она просто стояла и смотрела, облокотившись на косяк. Тогда Бисси поднял лапу с занимавшей его тряпки и немного подержал на весу, виновато поглядывая на женщину. Эта выжидательная поза явно свидетельствовала о намерении пойти на мировую, и Тоска расхохоталась, громко, развязно, едва удержавшись на ногах. К таким повадкам хозяйки Бисси не привык, поэтому перенес приподнятую лапу на ухо и принялся чесать его с такой же яростью, с какой до этого нападал на ковер и тряпку. Всем своим видом он выражал безмерное удивление.

— Ну вот, а еще говорят, что кошка — глупое животное! Да разве человек мог бы меня осудить с такой решительностью и одновременно показать, что все это его не касается?!

Отсмеявшись, она подошла к коту, погладила, взяла на руки, направилась с ним обратно в спальню и там повалилась на кровать. Бисси выскользнул из рук, и вскоре она услышала, как он опять точит когти на кухне. Только не поняла обо что. Не было сил ни встать, ни даже позвать его. Она была как в тумане, но сон все не приходил. Обрывки мыслей, воспоминаний, наплывающие и сменяющие друг друга образы — все смешалось в голове, отдаваясь острой болью где-то возле правой брови. Ее снова навестила мигрень, на сегодня единственная гостья в доме без людских голосов. Сколько таких дней она здесь провела? Почти всю зиму и весну, даже Пасху и Рождество праздновала в компании кошек. С тех пор как золовкин муж вышел на пенсию, они переехали в Калабрию, в дом, доставшийся им по наследству. Правда, звонили, звали в гости. Но как оставишь дом, Поппу, маленьких котят? К тому же, будучи коренной северянкой, она всегда побаивалась юга. В довершение всего при муже золовки слова лишнего не скажешь. Когда Марио был жив, они даже посмеивались вместе над этим старым ворчуном. Но все же Тоска при нем робела и, оставшись одинокой, свела общение с ним к минимуму необходимых слов. Постепенно взаимные визиты становились все реже; Тоска чувствовала, что для них она теперь выжившая из ума невестка, которая разговаривает с кошками. Но сидеть одной на Рождество, когда ливень и ветер хлещут по окнам, весь дом стонет и скрипит, будто в нем живут лишь привидения… выдержит ли она такое еще раз в нынешнем году? В прошлом она с кошками заперлась в гостиной, дрожа от холода, потому что дом строился как летний, все двери и окна были плохо пригнаны и в холодную пору сквозняки вихрями носились по комнатам. Целый день смотрела телевизор, а в полночь выпила бутылку «Асти» и котятам налила чуть-чуть в миску, но те ее щедрости не оценили. Вот так, глядя, как богатые и счастливые развлекаются на белом свете, она встретила Рождество и точно так же вступила в новый год.

Значит, все повторится и в этом году? Нет, невозможно. Среди падающих звезд и бокалов шампанского мелькали знакомые лица — Марио, Бруно, золовка, Тони, хозяйка-нацистка, сверкнул изумрудный глаз Миммо, застыв высоко в небе, словно светило над клубящимися облаками. Тоска не заметила, как очутилась на кухне перед холодильником, взяла открытую бутылку и снова легла, намереваясь допить ее в постели. Но в горло попало лишь несколько капель. Бутылка, которую она сжимала растопыренными пальцами, подобно тому как ребенок держит рожок, оказалась пуста. Надо же, когда это я успела ее выпить? Мигрень распространилась по всему лбу, и потому боль ощущалась уже не так мучительно. Она как будто расширилась, слегка покалывая во всех порах кожи, одна острая жгучая игла рассыпалась тысячей мелких и по-своему даже приятных. Бутылка бесшумно выскользнула на одеяло, потом на ковер; исчезла бесконечная вереница лиц; светящийся глаз Миммо тоже потух.

7

Детям, наверно, было хорошо с отцом и его новой подругой, потому что дни проходили и Тоска наблюдала у них все большее оживление: рыбная ловля на заре, ужины на террасе, несмолкающая музыка и веселые голоса по ночам. Наконец Тони позвонила, чтобы посоветоваться насчет своей кошечки. Возникли проблемы, о которых Тоска, конечно же, знает больше. Она тут же зашла посмотреть. Близился вечер, Джиджи с ребятами был на море, и женщины долго болтали о детях, о кошках, о любви.

Потерпеть неудачу в первой любви (тут Тони была абсолютно согласна с Тоской) — это, конечно же, огромная травма не только для кошки. Вон и у детей Джиджи, как поведала Тони, тоже, кажется, какие-то сердечные неурядицы.

А Лопатка, после того как ее первый раз выпустили, пропадала где-то несколько дней и вернулась дрожащая, припадая на одну лапу и с кровоточащей царапиной на мордочке. Тони рассказала, как ее киска не хотела притрагиваться к еде, часами сидела и зализывала раны в самом прохладном уголке, под окном, не отвечала ни на какие ласки и ужасно похудела. Иногда среди ночи они вздрагивали от жалобного вопля, похожего на детский плач. Все ее исстрадавшееся существо как будто настойчиво молило о помощи. Ну как тут не пожалеть? Джиджи снова открыл дверь, и Лопатка выскочила с дикой поспешностью. Тони с террасы наблюдала ее свидание с круглоголовым котом, ее ухажером. Лопатка зашипела, вздыбила шерсть, выпустила когти, и, когда тот набросился на нее, такой огромный, сильный, она пронзительно закричала, вырвалась и, ошалев от страха, вскарабкалась на олеандр. А потом плакала там, на верхушке, потому что уже не могла спуститься. Джиджи полез ее снимать, и она вцепилась зубами ему в руку.

Дома снова вела себя как дикарка, которую подобрали на улице: хозяев игнорировала, от еды и от игр отказывалась. И целыми днями либо спала, либо жалобно мяукала. Откроешь ей дверь, она спустится на один или два пролета — и назад. Выходя по утрам за покупками, Тони часто заставала возле дома этого садиста-кота; при виде ее он тут же удирал. Лопатка кричала, видимо от страсти, но ему отказывала.

Тоска и сама заметила на лестнице эротические метки, оставленные Лопаткиным любовником. Из-за этого пришлось удвоить дозу жидких дезодорантов при уборке в подъезде, а то, чего доброго, эта пуританская публика опять начнет устраивать скандалы.

Сейчас она подошла к Лопатке, притихшей в своем углу, наклонилась и что-то тихо сказала. Кошка не шевельнулась. С удивительной нежностью большие белые изуродованные артритом руки взяли ее за шкирку, пригрели, приласкали; Лопатка даже замурлыкала. Устроив ее у себя на груди, Тоска снова села рядом с Тони, явно уязвленной неожиданным предпочтением, которое отдала кошка посторонней женщине.

— Не огорчайтесь, не думайте, что она вас больше не любит, просто в эти дни у нее одна проблема, и такая серьезная, что для остального нет места. А я — другое дело: во-первых, от меня пахнет котом, а во-вторых, передо мной она не чувствует себя виноватой. Животные ведь тоже понимают свою вину, только признать ее им, как и всякому, нелегко. Когда все наладится, она у вас попросит прощения. Сейчас же, по-моему, надо ее показать ветеринару. Несмотря на свидания в саду с тем мерзавцем, Лопатка все еще девственна. — Пропустив мимо ушей удивленное восклицание Тони, она спокойно продолжала: — Такое бывает. Ей хочется любви, пора-то приспела, да не выходит, вот и терзается, бедная. Так что отнесите ее поскорей к доктору, а то уж очень исхудала, боюсь, долго не протянет. Даже если этот котище настоит на своем, то может ее погубить, такую маленькую, слабенькую…

Из сада донесся хриплый настойчивый призыв влюбленного кота. Лопатка сорвалась с такой силой, что Тоска не успела уберечься: острые коготки разодрали ей платье.

— Ну что, выпустить? — встревоженно спросила Тони.

— Конечно.

Тоске хотелось поговорить еще о кошках и о людях, а особенно о том, что, по ее мнению, одинаково важно и для кошек, и для людей.

— Кто знает, почему она не сумела удовлетворить свою страсть? Может, неважно чувствует себя, или боится, или еще слишком мала. Они ведь тоже друг от друга отличаются, как люди. Какое там равенство! Мне смешно, когда говорят, что люди одинаковы. Даже котята в одном выводке все разные… Ну так вот, мучиться-то она мучится, а все равно приятно, когда тебя любят, видели, как вскочила? Ей нравится, что он ходит и ждет ее, но прикасаться не смей!

Тони, улыбаясь, перебила соседку:

— Знаете, одна русская поэтесса, Цветаева, писала, что когда любишь кого-нибудь, то порой хочется быть от него вдали и мечтать о нем. У Леопарди есть примерно та же мысль: он задает себе вопрос, что лучше — иметь рядом любимого человека или мечтать о нем.

Тоска устроилась поудобнее в кресле и с наслаждением закурила.

— Я думаю, особой разницы нет между кошачьей любовью и нашей. Многие считают, что кошки похотливы — ничего подобного. Ревность, страдания, мечты — все это им знакомо. К примеру, я сколько раз подмечала… вы видели первых детей Поппы? Они ревнуют ее к новорожденной. И не только инстинкты и чувства у нас общие, но и здравый смысл, логика. По-вашему, зачем они, нагулявшись, всякий раз возвращаются ко мне, даже если не голодны? Да потому что для них существует не одна лишь физическая близость. Животным, как и человеку, нужны тепло, уют, дом. Если б вы знали, что с ними творится, когда уезжают эти жестокие люди, приютившие их на лето! Сначала они упрямо приходят, зовут под дверью, надеясь, что она вдруг откроется… А как они играют с детьми или с хозяевами… правда, я терпеть не могу это слово: хозяева есть у собак, у кошек — нет, кошка самое свободолюбивое существо из всех домашних животных, потому и любит почти так же, как мы.

— Я не смогла бы так любить кошек и так заботиться о них, как вы, да, пожалуй, и не захотела бы. Но я согласна, что нет существа более независимого от домашних уз.

— Независимость не значит равнодушие, — уверенно возразила Тоска. — Кошки кажутся нам равнодушными, а на самом деле у них просто другие интересы. Ну зачем, к примеру, кошке ваши книги? Вот и вам не всегда позволено знать, что у нее на уме. Имейте в виду, они очень обидчивы и упрямы. Иной раз ничем их не сдвинешь. Скажем, если кот решил точить когти о ваш ковер, то можете с ковром распроститься. Нельзя требовать, чтобы кот знал цену бухарскому ковру!.. У меня тут на днях вышла размолвка с Бисси: я его ругаю, а он смотрит на меня, как будто хочет сказать: «А зачем нужен твой ковер, если о него нельзя точить когти?» Зато после своих пакостей непременно придет просить прощения.

Тони рассмеялась.

— Вы их балуете.

Тоска поднялась с кресла, потянулась:

— Я ими живу. Все-таки лучше, чем когда одни деньги на уме. Здешние сквалыги, дай им волю, даже часовню на лето сдадут. Денег накопили, а бедней меня, потому так и злобствуют на нездешних…

Ее голос прервался, и вся она как-то сникла: плечи сгорбились, голова опустилась на грудь. Одинокая, несчастная женщина, всеми силами защищающая кошек, потому что только они у нее и остались на свете.

Надо было увести ее от этого опасного разговора. Тони придвинулась поближе и вдруг почувствовала неприятный запах спиртного. Смущенная внезапным подозрением, она, чтобы прервать затянувшееся молчание, предложила Тоске выпить. Та поблагодарила. Тони подошла к буфету и, доставая бутылку и стаканы, заговорила:

— Вы знаете, а я верю в переселение душ. И мне кажется, что такая женщина, как вы, в другой жизни должна быть кошкой. Вы бы этого хотели?

— Пожалуй! По крайней мере могла бы свободно гулять днем и ночью назло всем. Только не кошкой, а котом, как Миммо. Уж я бы показала всем их кошкам!

Тони налила ей вина.

— У древних индусов есть традиция, запечатленная в так называемом законе Ману. Это как бы перечень всего, во что люди перевоплощаются после смерти…. Как мне помнится, он гласит: за телесные прегрешения в другой жизни станешь деревом… Я бы не прочь стать мимозой, или магнолией, или даже баобабом, ведь они стоят веками!.. Кто злословит — превратится в животное, а кто грешит душой, останется среди людей, но будет отверженным, парией.

— Значит, вы, интеллектуалы, превратитесь в кошек, потому что вечно злословите, — заключила Тоска. — А мой удел — дерево… обидно! Если, конечно, мне не уготована еще более страшная участь… Впрочем, я и так пария, куда уж больше… А что значит грешить душой?

— Ну, вам-то нечего бояться. Грешат душой те, в ком нет терпимости и сострадания. Ваше здоровье! А еще выпьем за наши души — нынешние и будущие, за мою мимозу и вашу… в какое растение вы бы хотели перейти?

— В бугенвиллею, — смеясь, отозвалась Тоска. — Мне нравятся ее цветы, и, потом, среди моих корней кошки могли бы заниматься любовью!

Когда Джиджи вернулся с рыбалки, Тони передала ему весь разговор с Тоской и поделилась возникшими у нее подозрениями.

— Наверно, ничто так не угнетает человека, как одиночество, — сказала она, обнимая его. — Будь у меня такая жизнь, тоже, наверное, запила бы, надо же чем-то заполнять пустоту… Это, должно быть, очень трудно — не потерять рассудок, когда все уже безразлично и не с кем слово сказать…

— Так уж и не с кем! — возразил Джиджи. — А кошки? Собеседник всегда найдется. Хотя он нужен лишь для того, чтоб доказать самому себе, что не лжешь.

Тони вопросительно посмотрела на него, и он пояснил:

— Настоящий наш собеседник сидит внутри. Только он имеет для нас значение, когда мы рассказываем о себе. Ну-ну, не хмурься, к нам с тобой это не относится. Те, кто любят, видят себя в глазах друг друга.

— Но ведь Тоска тоже видела себя в глазах Миммо. Хотя я понимаю, что она играет и делает это здорово. Смело, искренне, яростно. Знает, что притворяется, и все равно продолжает обманывать себя. Она придумала, что ее правда — это кошки, и потому наделяет их собственными мыслями и страстями. Подчас этого ей достаточно. А иной раз такой спектакль, наверно, становится для нее невыносим.

— Значит, по-твоему, все рассказы Тоски — это правдивый вымысел или вымышленная правда? Нет, я так не думаю. Просто она не хочет заглядывать в будущее и прошлое, интуитивно понимая, что ее спасение в настоящем, в этих животных с их хитрыми и милыми повадками. Она сама как бы становится природой и тем самым защищает себя от мучительных мыслей. И только когда разум логически неумолимо доказывает ей, что все это выдумки, она пытается забыться в вине. Впрочем, нет, не только: еще она пьет при столкновении с человеческим равнодушием или низостью. Будь она… не знаю, образованнее, что ли, да нет, просто сильнее или религиознее, то достигла бы абсолютной независимости в своем одиночестве. Да, тут надо быть святым или гением, а Тоска всего-навсего женщина с несложившейся судьбой.

Тони промолчала, с грустью думая о том, что огромный заряд любви в этом спектакле растрачивается в общем-то впустую. Кошек вполне можно было лишь слегка обозначить на заднем плане, как это умеет делать тонкий и ироничный декоратор Луццати. Для монолога великой актрисы не нужна толпа, вполне достаточно фона.

8

На следующий вечер они пригласили Тоску поужинать. Джиджи хотелось угостить ее безалкогольным напитком собственного приготовления: из-за гипертонии он решил воздерживаться от спиртного и придумал такой заменитель. Уверял, что терпкий вкус черной смородины, с одной стороны, утоляет жажду, а с другой — создает ощущение, будто ты пьешь вино. Все закуски тоже были свежие и легкие: «Уж коль скоро связался с кулинарией, надо же извлекать из этого хоть какое-то удовольствие, вот я и проверяю на себе, можно ли верить всем тем глупостям, о которых пишу». За шутками он пытался скрыть то, что применение своих литературных способностей в таком жанре, как кулинария, глубоко его унижает в отличие от многих, не менее талантливых коллег, подходящих к этому делу строго научно и творчески. Культурная революция в еде началась с Леви-Строса, и в ней задействованы самые авторитетные умы, проповедующие о глубоких корнях данного искусства. Теперь стало модно ужинать в манере Луи-Филиппа или Беатриче Д’Эсте, точно так же, как художники пишут в манере Модильяни или Сезанна. Ирония Джиджи отдавала горечью, ведь он до сих пор не забыл снисходительные улыбочки, какими восприняли в журналистской среде его переход из кино в гастрономию. После светской жизни и секса он достиг тихой пристани чревоугодия, куда и направляет ныне все свое красноречие. Иными словами, плита — его орудие производства.

Этот ужин он и Тони устроили не без тайного умысла: помочь Тоске преодолеть ее слабость. Та оценила заботу и долго расхваливала безобидный напиток Джиджи и стряпню Тони. Весь вечер они болтали и слушали классическую музыку. Когда Тоска уже собиралась уходить, нагрянули дети Джиджи с друзьями и еще одна молодая пара из квартиры под ними. Тоска хорошо помнила родителей девушки и удивилась, почему они уже несколько лет не приезжают отдыхать.

Обернувшись к ней, она сказала:

— Я видела вашу маму на собрании жильцов, но потом она тут же уехала.

— А ну их! — отмахнулась Лавиния (так звали девушку). — Отец свернул свою медицинскую практику, переутомился, видите ли. Мать тоже вечно где-то мотается. Оба они у меня с приветом, неприкаянные какие-то.

Ее белокурые прямые волосы красиво рассыпались по худеньким плечам. Глаза, большие, светло-зеленые, почти водянистые, избегали чужого взгляда и останавливались только на предметах. А голос низкий, размеренный, с профессионально поставленной дикцией, казалось, достигал уха, проходя через некий фильтр. Неприятная, подумала Тоска и мысленно зачеркнула ее одним-единственным словом — «фальшивая».

При этом она заметила, что сын Джиджи ни на секунду не упускает девушку из виду, а жениху, или «мужику», как выражается нынешняя молодежь, хоть бы что. Этот «мужик», по имени Энрико, выглядел лет на десять старше сына Джиджи, а Лавинии — на пять, не меньше. Они работали вместе: девушка только что получила диплом, а он уже был ассистентом известного социолога, которого даже Тоска видела несколько раз по телевизору, — так вот, под руководством этого «патрона» они проводили исследование чего-то такого, что она не поняла из-за обилия мудреных слов, но вроде как речь шла о каких-то ритуалах народностей юга. Ну и челюсти, думала Тоска, глядя на Энрико, будто у сторожевого пса, хотя на самом деле просто зануда, которому бы всё книги да книги, а что творится у него под носом — не замечает. С приходом гостей она невольно забилась в самый дальний угол веранды и единственное, на что решилась, — это спросить Лавинию о родителях, а так все больше сидела, покуривала и слушала. Она ведь простая уборщица, девушка в подъезде проходит мимо нее, как мимо неодушевленного предмета. Тоска с первой минуты ощущала неловкость в этой компании и все искала тактичный предлог удалиться.

Джиджи решил прийти ей на помощь, вовлекая в разговор.

— А знаете, Энрико, — сказал он с улыбкой, — по-моему, гораздо интересней изучать ритуалы животных. Вот синьора — большой знаток в этом деле и о кошках могла бы написать роман, у которого наверняка найдется больше читателей, чем у вашего научного трактата.

Лавиния иронично усмехнулась и проворковала:

— Знаем, знаем, Миммо здесь стал уже легендой.

Это могло бы сойти за вежливую попытку поддержать разговор, если б не тон, каким была подана реплика. Тоска покраснела, а Тони нарочито громким голосом спросила, кому чего налить напоследок.

Все заметили, как Лавиния что-то тихонько сказала Энрико, а тот недовольно поморщился и вышел в гостиную, где стал листать какой-то журнал. Сын Джиджи мгновенно занял его место подле Лавинии; его друзья начали хихикать, даже Джиджи, не сдержавшись, отпустил шутку по поводу неотразимого очарования белокурых волос, хотя и знал, что его нескладного верзилу сына смутить крайне легко. Тони в отличие от всей компании чувствовала себя не в своей тарелке (потом она призналась Тоске, что визит детей Джиджи стоит ей невероятного нервного напряжения и за эти несколько дней она измучилась и похудела под стать своей кошке).

Что же касается друзей Маттео, то эти вели себя раскованно и свободно, как дома: шумели, веселились, наслаждались приятным обществом, морем, вином. По тому, с какой готовностью подхватили они шутку Джиджи, было ясно, что Маттео — постоянная мишень их насмешек. Наперебой они стали утверждать, что их друг — известный ловелас и еще ни одной женщине, будь то блондинка или брюнетка, не удавалось от него спастись, придумывали самые невероятные подробности об эротических похождениях «этого прожженного развратника». Маттео пытался защищаться, но явно страдал. Тоске было жаль мальчишку и Тони; чтобы не видеть больше этой сцены, она встала и приготовилась попрощаться, но Лавиния ее опередила; она сидела с непроницаемым лицом — унылая картинка, обрамленная шелковистыми волосами, а тут вдруг резко поднялась; Энрико присоединился к ней. Уже с лестницы Тоска услышала раздраженное: «Молокососы!» — а его ответ потонул в стуке захлопываемой двери. Да, неважно закончился этот замечательный вечер.

Общение с кошками развивает наблюдательность. «Ну как вы умеете их различать и по кличкам, и по повадкам, и по лицу? — удивилась однажды Тони. — Ведь тигровые коты все одинаковы». «Люди просто не дают себе труда их различать, — ответила Тоска. — Это все равно как европейцу сказать, что все японцы и китайцы на одно лицо».

Да, у нее наметан глаз на кошек, она все в них видит, потому что долго, не жалея времени, за ними наблюдала. И пришла к выводу, что человечьи лица подчас выдают лицемерие и надменность, а у кошек этого нет. Взять, к примеру, ту девушку с таким звучным именем… как бишь ее, Елена… Кассандра? Ах, да, Лавиния… так вот, она совсем ей не понравилась. Сразу видно, холодна и бессердечна, Маттео бы с ней намучился, ведь он, судя по отдельным высказываниям Тони о первой жене Джиджи, нисколечко не похож на мать. Тоска вдруг как наяву услышала голос Марио, укоряющий ее в том, что она судит о людях предвзято: ведь женщина всегда склонна обвинять свою предшественницу во всех смертных грехах. Но она верила Тони, потому что, с тех пор как переехала сюда из Милана, никто еще к ней не относился так по-доброму, как она и Джиджи. Сын тоже наверняка пошел в Джиджи своей чуткостью, ранимостью… А это эфирное создание (мысли опять переключились на Лавинию)… мужики по ней, должно быть, с ума сходят! Тоска видела, как они перед ней рассыпаются, стараясь предугадать малейшее ее желание. Как будто на этом белом личике (оно сильно выделялось на фоне бронзового загара остальных, даже у анемичного Энрико кожа приобрела оливковый оттенок) можно что-то прочитать! И речь какая-то непонятная, думала Тоска, спускаясь по лестнице. Спать пока не хотелось, пожалуй, можно посидеть на берегу в ночной прохладе и еще поразмышлять об этом вечере. Если встретит «трех мушкетеров» — заберет их домой. Они выскочили из квартиры за ней: видно, дома им было очень душно, открытые окна и двери в такую жару не спасают.

И что находят мужчины в некоторых женщинах!.. Она ведь даже некрасива. Только волосы — длинные, шелковистые — на это они падки. Вспомнила, как Бруно летом упрашивал ее не стричься, и Тоска во время своего романа отрастила волосы, а он, приходя к ней на свидание, прямо с порога говорил, чтоб она их распустила. Она тогда ухаживала за волосами, купила фен, всевозможные шампуни, которые расхваливают в телерекламе.

Фигура у этой Лавинии тоже не ахти, Тоске запомнились только слишком худые шея и руки. Еще бы, ведь они с женихом целыми днями стучат на машинке и на пляж спускаются лишь к вечеру — окунутся и назад, — а питаются небось одним воздухом. На ноги и грудь как-то не обратила внимания, поскольку взгляд был прикован к лицу — этой бледной маске, наполовину скрытой волосами. Странно все же, что такая молодая женщина так говорит, будто декламирует на сцене. Может, ее очарование и заключается в этой бесстрастности, точно внутри у нее скрыта какая-то тайна, но другим она недоступна, в лучшем случае лишь чуть-чуть приподнимается завеса. Другое дело Тони: ее милое лицо постоянно выражает волнение, разочарование, радость — их может прочитать каждый, кому есть до нее дело. А Лавиния, напротив, замкнулась в себе, как Турандот. Тоска привыкла сравнивать людей с оперными персонажами: вот идет Амнерис, а вон дон Карлос, Марчелло и Пинкертон. Лавиния же очень походила на жестокую Турандот. Тоска попыталась припомнить очертания ее рта (древние утверждают, что у духовно обделенных людей, как правило, тонкие губы), но не смогла: на белом контуры стерты, неразличимы, а лицо Лавинии она воспринимала только как маску. Молодая женщина без эмоций, ироничная и далекая от жизненных страстей, как луна от земли.

Она вдруг услышала позади голоса и обернулась: вдоль стены, огораживавшей место для купания, шли две фигуры. По нескладной походке узнала Маттео, а рядом… ну конечно, это она, дочь луны. Вот ведь стерва, все-таки влюбила в себя парня! А где же Энрико? Должно быть, поссорились, и Лавиния вернулась наверх к остальным.

Уже поздно, от усталости ломит поясницу. С трудом поднявшись, увидела, как Маттео обхватил спутницу за талию, но Лавиния резко высвободилась и побежала к морю. Маттео громко крикнул ей вслед:

— Подожди меня!

Девушка была уже у линии прибоя; одним движением освободилась от своей легкой хламиды, на миг сверкнула белизной обнаженного тела на черном фоне моря, потом нырнула. Маттео замешкался, снимая одежду, и, когда вошел в воду, Лавиния отплыла уже далеко. Тоска зачарованно глядела на эту прекрасную морскую сирену, и крик Маттео эхом звучал в ушах, как любовный призыв людей и животных.

Наконец она медленно пошла к дому, но то и дело оборачивалась. Теперь две головы уже покачивались рядом на серебристой дорожке, и при каждом взмахе рук рассыпался сверкающий фонтан мелких брызг. Они плыли очень синхронно в этой сказочной тишине. У Тоски защемило сердце от красоты природы и очарования юных тел, пока еще наслаждающихся безграничной свободой. Скорее всего, Лавиния просто из любопытства играет его детскими чувствами, но этого счастливого мгновения мальчик наверняка уже не забудет.

9

Жаркие дни катились, похожие один на другой. Стук машинки в квартире молодых социологов смолк: теперь они присоединились к компании журналиста. По саду туда-сюда шествовало семейство Аудиберти, соблюдая обычный неторопливый ритуал: покупки, пляж, вечерняя прогулка, ночной отдых — всегда в одни и те же часы, такими пунктуальными могут быть только пьемонтцы. К матери троих малышей приехал муж и привез с собой какую-то высокую женщину. Она представилась Тоске, поразив ее энергичным рукопожатием: как еще остаются силы у людей в такой духоте? Хозяйка, к счастью, отправилась с мужем и сыном в путешествие, кажется по Норвегии, и Тоска позволила себе не очень усердно намывать лестницы.

Жара, как правило, замедляет ритм жизни: ешь, потеешь, купаешься, но все как-то медленно, еле-еле, не хочется ни о чем думать, а уж тем более строить планы и заниматься делами. Только бы пережить, перенести сонное оцепенение, в которое впали живые существа вместе с землей и морем.

По утрам и после заката горизонт окутывала серая рыхлая пелена, и в этом мареве все расплывалось, как во время зимних туманов в северных долинах. И сразу стихали голоса: Тоска слышала лишь отдаленный плач самого младшего из трех малышей, метавшегося по ночам от невыносимой духоты, да иногда крики матери, которая по-прежнему орала на детей, но с приездом мужа и подруги, видимо разделивших с нею домашние заботы, все-таки немного помягчела. С другой лестницы какие-то звуки доносились только поздно вечером: молодежь проводила дни, загорая или катаясь на лодке; даже Тони с Джиджи решили не возвращаться домой к обеду, а заменить его булочками, которые запасал на всю компанию старик Альдо, пляжный сторож. Итак, Тоска опять коротала время одна. Поппа не показывалась, Фифи — тоже: кошки взрослеют раньше котов. Пусси и Бисси приходили, когда не удавалось раздобыть пищу, но на ночь не оставались. И для них наконец наступила пора свободы. Тоска заметила, что бойкий Пусси, чем-то напоминавший ей Миммо, при встречах пытался заигрывать с Фифи, но та пока что его не подпускала, яростно шипела, а он тут же убегал в кусты, чтобы потом предпринять новую атаку. Для котов не существует табу, Тоска это отлично знала, но ей почему-то не хотелось наблюдать за этим единоборством; иногда, помогая Фифи, она даже сама вмешивалась и прогоняла Пусси.

Кошка приносит котят три раза в год. Если теперь и Фифи начнет заниматься тем же, пожалуй, будет уж слишком. С трудом поймав мать и дочь, Тоска накормила их таблетками, но не была уверена, что это поможет: животные никогда не принимают то, что им не по нутру.

Холодильник постоянно полон, но аппетита нет. Каждое утро Тоска делала влажную уборку в комнатах и в подъезде, потом выходила в сад и принимала душ вместе с растениями. Возвращаясь в квартиру, ложилась отдохнуть, затем наливала себе ванну и после, взбодрившись, уже не знала, что с собой делать: ей ведь нельзя на море, как всем. От одной мысли нарушить режим у нее начиналась тахикардия. Но в общем она чувствовала себя прилично, если бы не грустные мысли, совсем было бы хорошо. Чтобы отвлечься, надо все время искать какие-то дела, а это само по себе утомляет. Она уже перестала надеяться на приглашение Джиджи и Тони: бедняги и без того устали от длительного присутствия посторонних. Они дали ей несколько книг — почитать на сон грядущий, — но ни одна не увлекла ее по-настоящему, как желанная встреча, которую ждешь с нетерпением. Истории Анжелики скучноваты, масса иностранных имен — все и не упомнишь. Готорн и Стивенсон чересчур серьезны: от их заумных рассуждений слипаются веки и скулы сводит зевота. К тому же некоторые очень уж жестоки, особенно в «Алой букве». Еще она перелистывала подаренную Тони подшивку журналов, изредка на чем-нибудь останавливаясь, правда тоже без особого интереса: о красоте заботиться уже поздно и стоит денег; путешествия ей тоже не по карману. Читая о головокружительных романах кинозвезд, она ощущала себя еще несчастнее, и от этого в ней с новой силой просыпалась жажда спиртного, общества, любви, так что пристрастие к единственно доступному из этих утешений казалось не столь уж тяжким грехом.

В день, когда разразилась гроза, Тоска не находила сил подняться с постели и вся обливалась холодным потом. Поняла, что происходит, только когда волна свежего воздуха, с грохотом распахнув окно и разметав занавески, ворвалась в комнату.

Тоска удивленно огляделась и попробовала встать, чтобы закрыть двери и окна. Но не держали ноги, дрожь охватила все тело, и она испугалась. С трудом добравшись до кухни, растворила в воде ложечку соды, выпила и вроде сразу почувствовала себя лучше. Вспомнила, как мать этим способом лечила дедушку, когда тому становилось так плохо, что он не мог произнести ни слова, только сидел мешком на стуле, бледный как полотно.

Из всех воспоминаний о дедушке лучше всего сохранилось ощущение того терпкого, кислого запаха. Мать, положив ему на лоб смоченную в уксусе тряпку, не переставала укорять дедушку за то, что он слишком часто заглядывает в рюмочку. Потом врач определил у него диабет. Дедушка ненавидел инсулин, называл его «мое рабство»; дома, под надзором матери, он соблюдал режим, но не упускал случая нарушить его в остерии, и всякий раз после этого ужасно мучился. Мать, немного приведя его в чувство, меняла пропотевшее белье, укладывала в постель, и дальше повторялся один и тот же грустный сценарий: жалобы, упреки, ссоры. Дедушка стал все реже появляться дома. При первой же возможности, как кот, выскальзывал за дверь и вел бродячую жизнь. Умер он рано, конечно, мог бы еще пожить, если бы слушался наставлений матери. Но Тоска его понимала: уж лучше умереть до срока, но свободным, чем влачить жалкое, зависимое существование. На самом деле она обманывала себя, рассуждая так, пыталась заглушить внутренний страх и втайне надеялась, что кто-нибудь, догадавшись обо всем, заставит ее лечиться.

С грозой изнуряющая жара спала, отдыхающие, видимо соскучившись по привычной жизни, начали понемногу разъезжаться.

Уехали и гости Джиджи; у него и у молодых социологов снова застрекотали пишущие машинки. Тоску распирало любопытство: чем же окончилась история, начавшаяся в ту ночь на волшебной лунной дорожке? А может, ее и не было вовсе, может, все это ей приснилось?.. Пляж и море вдруг посерели, поблекли, все чаще задувал северный ветер. У Тоски сжималось сердце при мысли о том, что лето подходит к концу.

Скоро берег совсем опустеет, разберут кабинки, вытащат на берег лодки; она напоследок посудачит со сторожем, который, окончив дела, вернется в Онелью. На пляже останутся только она, кошки да чайки.

10

Нет, она слишком рано забила тревогу: взамен отбывших приехали другие отпускники, солнце снова засияло, но дышать стало легче, потому что по утрам дул свежий ветерок, а ночи стали прохладнее.

И все же Тоска не могла преодолеть душевный кризис, охвативший ее во время первой грозы; он оказался таким сильным, что у нее даже начали появляться провалы памяти. Дедушка тоже нередко забывал, какое сегодня число, как называется та или иная вещь, что у него в карманах. Мать ругалась: ему нельзя было поручить даже самое пустяковое дело. Достаточно нескольких анализов — и подозрения подтвердятся. Диабет — болезнь наследственная, и в тот ужасный момент реакция ее была инстинктивной, она сразу вспомнила, что давали дедушке до того, как начали колоть инсулин. Сода помогла, и это только усилило ее страхи. Изо всех сил стараясь не поддаваться панике, она все время обновляла меню — свое и кошачье — и тщательнее обычного мыла лестницу, окна, ухаживала за растениями. Но летом за работой всегда мучит жажда, хочется выпить. Тоска всякий раз, еще до того, как уступить соблазну, чувствовала себя виноватой. Пристрастие к алкоголю она считала пороком сродни рукоблудию, которого должно стыдиться. Но она неизменно находила себе оправдания, обвиняя судьбу, лишившую ее человеческого общения, сделавшую кошатницей, которая вызывает брезгливое чувство у тех, кто богаче и счастливее. Теперь, когда она была почти уверена в своем заболевании, тайный порок автоматически превращался в смертный грех. В тяжкий грех самоубийства — ведь его даже Господь не прощает.

Тоска всегда испытывала ужас перед насильственной смертью. Стоило ей прочитать или услышать о каком-нибудь жутком случае самоубийства или зверском убийстве, она тут же стремилась на улицу, к людям, только бы не быть одной. Она уже не верила, что ее тусклое, убогое существование когда-нибудь изменится, но мирилась с этим как с неизбежностью. В церковь она ходила лишь затем, чтобы побыть немного среди людей, но там, как ни странно, чувствовала себя более одинокой: чужие лица, на всех полное равнодушие к ней и ее судьбе. А Он там, наверху, вряд ли ее жалует, иначе не бросил бы одну в пустоте бороться с болезнями и утешаться лишь воспоминаниями, которые уж никто у нее не отнимет. Несколько раз она пыталась убедить себя, что, чем жить такой жизнью, лучше разом оборвать все страдания. Но что-то мешало поверить в полную бессмысленность собственной жизни. Жила же она ради Миммо, теперь может жить для Поппы или какого-нибудь другого создания, нуждающегося в защите. А гнетущий страх, тревогу можно унять, заглушить, подавить, опустившись в хмельную негу. Конечно, это трусость — бежать от настоящего, искать забвения, но трусость вполне объяснимая, достойная сострадания. Если Бог есть, он наверняка снисходительно посмотрит на нее, потрясет огромной белой бородой и не отправит ее в ад только за то, что она пыталась забыться в четырех стенах, где никого нет, кроме призраков и кошек. В памяти всплывали образы убогих, нищих, которые в мороз спят на скамейках, завернувшись в газеты, ходят в лохмотьях, с протянутой рукой. Она вспомнила пьесу Бертолацци «Наш Милан»: ей в общем-то понравилось, но после она сказала Марио, что предпочитает другой театр, где светло, весело и не щемит сердце от этой серой беспросветной нищеты. А еще они часто спорили, надо ли защищать от несправедливости людей, покорно терпящих оскорбления. Марио считал, что у каждого хватит собственного достоинства, чтобы защитить себя и жить по-человечески. Но тогда почему его жизнь, от которой будто лучились чистота и тепло, оборвалась так глупо и несправедливо? А ведь однажды случай спас ему жизнь, отняв ее у тех солдат, его товарищей. Возможно ли, спрашивала себя Тоска, чтобы теперь судьба в равной мере ожесточилась на меня из-за пристрастия, которое всем так или иначе прощается? Неужели единственная слабость, единственная отрада и спасение в этой пустоте, где ей выпало жить, должны привести к смертельному исходу?

Она барахталась в паутине сомнений и в конце концов всякий раз уступала преступной тяге, караулившей ее, словно ядовитая змея. Правда, ее немного отвлек начавшийся чемпионат мира по футболу. Как-то днем она сидела дома и безуспешно пыталась отделаться от одного жуткого воспоминания. Вскоре после войны они куда-то поехали с матерью и, не найдя гостиницы, были вынуждены провести ночь на вокзале. Прямо напротив них лежал пьяный; у него все торчало наружу из расстегнутой ширинки выцветших бесформенных штанов, и она, девочка, все время невольно смотрела туда, хотя мать несколько раз пересаживала ее на другое место. От той ночи у Тоски осталось чувство стыда и омерзения, преследовавшее ее по сю пору.

Внезапно она вздрогнула от победного многоголосого рева. Выглянула на улицу: никого — и тут поняла, что рев доносится из открытых окон, где сидят люди и лица их обращены в одном и том же направлении. Ну конечно же, чемпионат мира. После смерти мужа Тоска разлюбила спортивные соревнования: уж слишком они напоминали Марио, страстного болельщика, заражавшего и ее своим энтузиазмом. Поэтому теперь, как только на экране телевизора появлялись футболисты, теннисисты или другие спортсмены, она тут же переключала на другую программу.

А тут рука машинально потянулась к телевизору, хотя и черно-белому, но многоканальному, — с ним и с телефоном она ни за какие сокровища не согласилась бы расстаться. Через несколько минут, позабыв о своих мыслях, Тоска уже с увлечением следила за матчем: итальянцы играют с Бразилией, и вряд ли им удастся победить, даже ей это известно, ведь, поливая в саду, она поневоле слышит праздные споры мужчин, рассевшихся в шезлонгах у зарослей бугенвиллеи. Вот, грустно отметила она, мы все настолько привыкли к плохим новостям, скандалам и преступлениям, что даже в спортивных соревнованиях не надеемся на удачу. И все же игра производила впечатление: итальянцы, как ей показалось, действовали напористо. А что, если все-таки победят? Она стала болеть за них, веря, что особенно сильные желания передаются на расстоянии. Вот так же она когда-то поджидала Бруно в темноте у окна, выходившего на берег, и всякий раз, когда он показывался из-за угла, Тоска видела в нем как бы ответ на ее призыв, воплощение ее желания. На втором голе Тоска вскочила как подброшенная. Фифи (она, видно, забеременела, потому что вернулась домой и ни на шаг не отходила от хозяйки) вылетела из-под плетеного стула венской соломки и испуганно шарахнулась в сторону. Но Тоска самозабвенно аплодировала и вопила, как все в соседних домах. Эти ребята, безусловно, дрались и за нее.

Следующий матч — с Польшей — Тоска от-правилась смотреть на пляж, где, по сообщению сторожа Альдо, на круглой веранде установили телевизор, как только появилась надежда на победу. К этому выходу в свет она готовилась с самого утра и потому явилась относительно спокойная, что ни один человек не почует запаха у нее изо рта: выпила только за едой, да и то совсем чуть-чуть.

Матч был тяжелый: поляки игралигрубо, агрессивно. «Ребята», как она теперь их называла, следя за интервью и прогнозами, запоминая имена, чтобы узнавать футболистов во время трансляции в прямом эфире, получили много травм. Тоска вся взмокла — так волновалась за свою сборную. Все вокруг негодовали, особенно дети, причем родители и не думали шикать на них, наоборот, всячески поддерживали. Тоска курила сигарету за сигаретой, и, когда, по воле Господа (а не его польского наместника на Земле, как заметил кто-то), игра вновь окончилась победой, публика на веранде зашлась от ликования. И Тоска, естественно, радовалась вместе с остальными. Какой-то незнакомый синьор, по выговору генуэзец, угостил всех вином.

Вместе со всем городком Тоска ждала решающего матча. Чтобы лучше узнать противника, она просмотрела всю игру Франция — ФРГ, наиболее интересные моменты которой повторяли потом перед финалом. И все это время наряду с футболистами стойко и даже с каким-то азартом соблюдала «спортивный режим». Теперь она не пропускала ни одного слова из разговоров возле зарослей бугенвиллеи, а там только об этом и говорили. Старый аптекарь, научивший ее разбираться в травах, позволил себе заметить, что сейчас проходят гораздо более важные соревнования, но его заглушили сердитые, насмешливые голоса остальных. Впоследствии Тоска часто вспоминала одну фразу старика, пережившего много правительств и чемпионатов: «Полученные обиды не забываются, а нанесенные улетучиваются, едва подует сладостный ветер славы». Старик хранил старые газеты и не упускал случая ехидно процитировать мимолетные высказывания до и после какого-нибудь события. Вот и сейчас он после каждого восторженного восклицания своих собеседников пытался спустить их на землю. Тоска не понимала всей подоплеки его слов. С тех пор как скрепя сердце отказалась от газеты, к которой привыкла со времен замужества, она слушала новости только по телевизору, но от политической лексики быстро уставала: ничто не было ей так чуждо, как игры за власть.

В тот знаменательный вечер, когда «ребята» забили три гола западным немцам, она следила за игрой с каким-то даже мстительным торжеством в душе. На нее вдруг нахлынули воспоминания о тех далеких годах, когда она с родителями жила в одной из деревушек близ Брианцы. Тогда она тоже многого не понимала, запомнились только голод и страх при виде свастики. Правда, последняя операция сохранилась в памяти довольно отчетливо: в темноте под гром стрельбы люди лихорадочно вытаскивали припрятанное в колодцах и на сеновалах оружие. Потом немцы ушли, был праздник, море огней. Вот эта давнишняя память тоже кричала перед телевизором; Тоска ничуть не удивилась, когда после матча ее обнял совершенно незнакомый мальчишка, который в одних плавках прыгал вокруг нее, как сумасшедший сверчок. В толпе она двинулась по улице и никак не могла понять, откуда взялось сразу столько трехцветных флагов — и в окнах, и в руках у детей, и на гудящих во всю мочь машинах. Весь городок высыпал наружу, да из соседних еще съехалась тьма народу. Тоска оказалась в центре группы, приехавшей из Савоны с барабанами, фанфарами, медными тарелками и огромным плакатом с траурной каймой; надпись на плакате была сделана на таком немецком, что даже она поняла. На каждой площадке, на каждой аллее под пальмами люди пели, танцевали, и Тоска вместе с ними. Потом, удивленная, она опустилась на скамейку, еле переводя дух. Но ее тут же подхватили под руку и увлекли на берег к костру, где пылало наскоро сделанное из тростника и тряпок чучело с нарисованной на нем свастикой.

Она больше не думала о жизни — она жила. В какой-то момент заметила, что смеется, а по щекам катятся слезы. Компания с барабанами двинулась дальше, а Тоска осталась, лишь отодвинулась в тень. Мало-помалу на берегу стали появляться такие же одинокие фигуры, бегущие от шумного празднества или решившие без свидетелей дать волю своим чувствам. А за спиной с Аурелии еще долго слышался торжествующий вой автомобильных клаксонов.

Тоска глядела на тлеющие головешки костра и спрашивала себя, неужели такое возможно. Во время шествия она встретила друзей Бруно; один даже какое-то время шел рядом и угостил сигаретой; потом в хороводе на берегу ее внимание привлекла стайка местных мальчишек. Наверно, среди них был и тот, который поднес Миммо отравленный кусок… А вот теперь они все вместе веселятся в этой толпе, разве это возможно?

Да, возможно, это было на самом деле, а теперь, когда праздник закончится, погаснут костры, флаги спрячут в чулан, она вновь станет «пришлой», «кошатницей», которой улыбаются и дают руку лишь в моменты всеобщего ликования, заглушающего неприязнь и сплетни.

Да, их радость была настоящей, но разве может одна счастливая ночь покончить с жестоким изгнанием, из-за чего она почти окончательно поставила крест на своей жизни?

А как хорошо, как легко дышалось среди этих возбужденных людей; прежде она о таком и помыслить не могла. Тебя берут за руку — и ты уже не одинока, ты такая же, как все, и веселишься на равных со всеми. Ну конечно, всякий ведь хочет быть счастливым и всеми любимым… Ей это счастье досталось всего лишь на один вечер.

А может, все глупости, думала она, может, я напрасно замыкаюсь в одиночестве и боюсь людского презрения. Это же не пустяк, речь идет о жизни. Тоска сразу почувствовала себя сильнее и лучше, когда вместе с другими смотрела на ребят, игравших в красивую и почетную игру… Ей вдруг остро захотелось быть рядом с Бруно. Представив его в постели с женой, она тихо застонала. Все, ночь потеряна! Она видела, как он смиренно смотрит на нее, бледную, напичканную снотворными. Даже сегодня его нигде не было видно: должно быть, боится оставлять детей… Может, сейчас в наступившей после шумного веселья тишине он думает о ней, о Тоске, такой же одинокой, как он сам.

Костер на пустынном пляже совсем догорел, и от ночной сырости по спине у нее побежали мурашки, а может, оттого что впереди опять длинная тоскливая вереница часов и дней.

Пора возвращаться домой, но нет сил… Какие еще сюрпризы преподнесут ей в будущем эти дикари, отравившие Миммо? Господи, разве любовь к кошкам заслуживает такого наказания?

Дрожа всем телом, Тоска поднялась. Ну кому я чего плохого сделала, про себя причитала она, за что меня все бросили, почему каждый день, каждую минуту я должна решать, стоит или нет защищать то единственное, что мне принадлежит, — мою живую кровь, мое усталое, но горячее сердце, мою голову, в которой столько мыслей и воспоминаний? А может, проще покончить с собой, ведь есть совсем легкие и приятные способы: блаженное забытье, обморок и вечный сон…

Праздник, краткий пьянящий миг радости вместе с другими и в самом деле кончился. Надо возвращаться домой к своим безмолвным призракам и встречать новый день. Она закурила последнюю сигарету, бросила на пепелище пустую пачку и посмотрела на спокойное море. В легком плеске волн будто слышались непрерывные тихие молитвы. Пусть продлится эта чудесная ночь, сказала себе Тоска, не думай о завтрашнем дне, ничего плохого больше не случится, эта ночь — свидетельница, что я могу вызывать у других не только презрение и ненависть. В том, что было прежде, моей вины нет… я утратила нить любви — это верно, но мои киски не дают мне вовсе забыть о ней. Так что смелее, Тоска, не падай духом, стой у окна и пей до рассвета свежий ночной ветерок.

11

Хорошо выспавшись после праздничной ночи, Тоска провела день спокойно и вечером вышла поливать в сад. Рядом, мурлыча, терлась об ноги Фифи. У ворот остановилась машина журналиста. Пока Джиджи ставил ее в гараж, Тони и Тоска, все еще возбужденные после вчерашней ночи, обменивались новостями. Тони приехала из Вероны, где слушала «Аиду» и «Отелло».

— Об «Аиде» потом расскажу, прекрасная постановка, но «Отелло»!.. Вы даже представить себе не можете, что там творилось! Джиджи не пошел со мной из-за матча и теперь локти кусает, потому что я слышала и то, и другое. Первый тайм в баре, а второй по радио на Арене. Уверяю вас, это было потрясающее зрелище: когда забили первый гол, толпа взорвалась. В театр, наверно, каждый из многотысячной публики принес с собой приемник. Начало спектакля задержали, а уж после второго гола люди стали выскакивать на сцену. Капучилли в костюме Яго как безумный таращился на зрителей, хористы обнимались. Потом, когда прозвучал финальный свисток, оркестр заиграл национальный гимн, а массовка в это время размахивала голубыми знаменами Сан-Марко. Такого я еще не видела!

Подошел Джиджи, послушал рассказ Тоски о том, что делалось в городке, и предложил:

— Как закончите, поехали с нами ужинать в ресторан, там спокойно и поговорим.

Тоска хорошо знала «Аиду» и частенько напевала своим кошкам самые знаменитые арии. Она с нескрываемым интересом слушала отчет Тони о веронской премьере. А та была великолепной рассказчицей: умела так увлечь слушателей, что им казалось, будто сами все видели. И сейчас, за жареной рыбой, все трое перенеслись в Древний Египет, слышали голоса Де Босио и других певцов, вложивших душу в исполнение оперы Верди, воссозданной по образцу первой постановки. Джиджи даже захватил с собой только что вышедшее исследование на эту тему. Тони была явно в ударе, а Тоска засыпала ее вопросами и порой делала свои замечания, из которых было ясно, что в уме она уже поставила собственный спектакль на основе рассказа Тони и своих давних воспоминаний о слышанной когда-то «Аиде».

Джиджи с улыбкой смотрел на женщин и наконец изрек:

— Вас обеих послушать — и никакого театра не надо. Я сам был на премьере, но должен признаться, что сейчас получил больше удовольствия. Вообще-то я оперу не люблю. Ну а теперь, Тоска, расскажите-ка нам поподробнее, что здесь все-таки было.

Тоска заговорила неторопливо, не могла скрыть нахлынувших чувств при воспоминании о ликующем действе прошлой ночи и своей причастности к нему. Казалось бы, она уже спокойно обдумала все на берегу, глядя на гаснувшие искры костра, и волнение должно было улечься, а вот ведь снова возбудилась, и теперь уже Тони с Джиджи как наяву слышали восторженный хор обитателей городка. Иногда Тоска вдруг запиналась, не в силах справиться с теснящимися в голове мыслями, мешавшими подробно излагать события. Но ее слушателям и не нужны были подробности, ведь примерно то же самое они наблюдали на улицах Вероны, где праздник не затихал до самого рассвета.

Джиджи хотелось побольше вытянуть из Тоски о ее личных ощущениях: чувствовалось, что женщина о многом умалчивает.

— Значит, и наш городишко повернулся к вам приятной стороной, — заметил он. — Вот видите, никогда нельзя терять веру в ближних.

Тоска даже опешила: она ведь ни слова об этом ни сказала, как же он сумел угадать ее сокровенные мысли? Хотела было что-то ответить, но горло перехватило, и у нее получилось лишь смущенное бормотание, далеко не такое красноречивое, как поникшая голова и жалобная улыбка. Тони поспешно пришла на помощь:

— Да при чем здесь это? Ближних надо принимать такими, какие они есть. А моменты общей радости еще ни о чем не говорят.

— Но они случаются — вот что важно. Когда происходит что-то невероятное, ну как эта неожиданная победа Италии, то наступает момент заполнения пустоты, сглаживания острых углов, невиданного единства и гармонии.

— Так это же больше всего и убивает! — выпалила Тоска. — Один миг, а потом все проходит, как не бывало. — Под глазами у нее легли черные тени, а голос звучал горячо и страстно: — Ну почему люди не хотят всегда быть вместе, ведь как было бы хорошо!.. Вот вы, наверно, думаете, я вожусь с кошками, потому что нелюдима. Это не так. Меня тянет к людям, так хочется с кем-нибудь поговорить, вот как с вами, но что же делать, если я одна на всем свете? А Миммо я по крайней мере была нужна, да и его детям тоже… Стоит мне заплакать, подойдут и трутся об ноги.

— Ну, все еще наладится, вот увидите… — Тони не выносила зрелища чужих страданий. — А потом, если уж вам здесь совсем худо, взяли бы да и уехали.

— Легко сказать! — отозвалась Тоска, залпом опустошив стакан и закуривая сигарету. — У меня же ни средств, ни родных… Квартира в Милане пропала, я сама отдала ее по доброте, а теперь как вернешь?.. Там живет девушка, ей хочется замуж, с жильем нынче плохо, так что она, скорее всего, приведет мужа к себе. А мои вещи упакует да вышвырнет на свалку. Не судиться же мне с ней. К тому же никакой суд не станет защищать старую полоумную бабу, которая разговаривает с кошками!

— Ну хватит, довольно! — вмешался Джиджи. — У вас, как и у Тони, есть один недостаток — слишком бурное воображение. Вы, и шага не ступив, уже заранее знаете, чем все кончится. Зачем делать из всего мелодраму? Обдумайте все хорошенько, вас же никто не торопит! Может, вам и не стоит возвращаться в Милан. Ведь сюда вы переселились из-за аллергии?..

Тоска взглянула на него ясными-ясными, почти детскими глазами.

— Аллергия уже не в счет. Тут ли, там — все равно. У меня аллергия на жизнь, на одиночество. И от этой болезни не вылечишься ни здесь, ни в Милане.

Возразить было нечего, во всяком случае, Джиджи не нашел убедительных аргументов. Чтобы закончить разговор, он попросил счет, а женщины вышли. Тони молча взяла Тоску под руку. К чему пустые слова, настоящему горю ими все равно не поможешь! Тони вдруг захотелось прижаться к Джиджи, но при Тоске нельзя: это может только растравить ее рану. Поэтому Тони сделала так, чтобы они с Джиджи шли по бокам, а Тоска в середине. Дорогой старались говорить все больше о погоде — о том, что жара наконец спала, принеся всем желанное облегчение. Когда они вошли в подъезд, в темноте стрелой мелькнули и скрылись три тени. Тоска сразу оживилась:

— Куда вы, дурачки, это же я! — Голос ее мгновенно стал увереннее, в нем даже почувствовались веселые нотки. — Ну как их не любить? Вы видели? Дожидаются меня, а ведь у них сейчас самый разгар любовных игр! Но прежде, чем пускаться во все тяжкие, они хотят убедиться, что со мной ничего не случилось. — Она улыбнулась Тони и Джиджи, поблагодарила. Лицо снова приобрело всегдашнее живое и по-детски доверчивое выражение. — Простите меня за нытье. Не так уж все и плохо на самом деле, грех жаловаться. Многих ли христиан ждут вот так же терпеливо, как меня, три божьих создания?

Она стала подниматься по лестнице. Фифи прилипла к ее ногам («Отойди, обольстительница, я из-за тебя сейчас кубарем полечу!»), а братья далеко опередили их, и Тони, пока не закрыла дверь, слышала их дружное мяуканье, будто песню на два голоса.

12

Утром Тоска сама опускала письма в ящики. Почтальон привык отдавать ей всю почту в подъезде, где она мыла лестницы, поливала цветы или возилась со своими кошками. Для Тони и Джиджи пришли три открытки из Франции, и одно письмо с обычной маркой — для Лавинии, наверняка от Маттео. Небось тоскует, бедный, в компании своих более опытных товарищей! Он ей понравился, такой нескладный, по-юношески угловатый. Как он смотрел на Лавинию — точно она божество, сошедшее на землю! А та лениво развлекалась, кружа ему голову. Теперь Тоска, завидев ее, уже не оставалась безразличной, как прежде, а провожала глазами, пытаясь представить, что у той на уме. Однако избегала встречаться с нею взглядом — боялась насмешек. Все-таки есть в ней что-то холодное, рассудочное, думала она, и это отталкивает.

Вот женственная и мягкая Тони принадлежит к совсем иному типу. Ее красота и обаяние были близки Тоске, потому что в них ощущались человечность и любовь к людям. Вот и она, наверно, была такой же в молодости, когда наслаждалась своим счастьем с Марио. Лавиния не такая, эта знает, что обворожительна, а до других ей дела нет. Взглянуть хотя бы, как она входит в море: тоненькая фигурка, роскошные, до талии, волосы струятся по плечам и сияют золотым ореолом, во всем облике нега и таинственность, будто сама природа вдохнула в нее чувственную прелесть.

А может, она не права в своей антипатии к этому белому, почти бескровному лицу? Ведь нельзя не признать, что Лавиния притягивает к себе все взгляды, в том числе и ее, Тоски. Что уж говорить о Маттео — его она просто заворожила, как ленивая золотистая ящерица неоперившегося птенца.

Бедный мальчик! Письмо было толстое, наверняка на нескольких листах. Если он пошел в отца, то должен уметь писать. Тоска вспомнила, что парень, кажется, изучает иностранную литературу. Интересно, что же за слова нашел он для своего любовного послания?.. Она представила, как Лавиния его читает, слегка улыбаясь тонкими губами, длинная, в веснушках рука поправляет прядь волос… и вдруг Тоска неожиданно для себя почувствовала укол ревности. К кому? К Маттео? Или к этой молодой женщине, такой же далекой от нее, как луна? Но ощущение не проходило, и Тоска, покопавшись в душе, поняла, что это не ревность, а всего лишь зависть и жалость к себе.

Так уж вышло, что она действительно застала девушку за чтением письма. Это было в саду. Солнце скрылось за плотной пеленой облаков, по в воздухе ощущалась ужасная духота. Перед поливавшей Тоской вдруг выросла Лавиния. С тех пор как они встретились у Тони, девушка стала ее замечать и здороваться. Тоска услышала низкий, размеренный голос и снова поразилась, как он не соответствует всему облику:

— Полейте немного на меня, пожалуйста! В квартире нет уже никаких сил находиться! — И придерживая, словно шарф, собранные на одну сторону волосы, подставила под струю длинную тонкую шею.

Тоска, улыбаясь, выполнила просьбу, вода заструилась по телу, и Лавиния облегченно вздохнула. Потом немного постояла рядом, обсыхая, и вернулась к портику, где оставила плетеную сумку. Вынула оттуда сигареты, угостила Тоску, села, прислонившись спиной к колонне. Достала из сумки конверт и начала читать, а может, перечитывать письмо Маттео — в точности так, как себе представляла Тоска, — задумчиво проводя рукой по волосам. У Тоски даже дыхание перехватило, насколько совпали два образа — реальный и воображаемый. Она стояла как вкопанная, боясь шелохнуться и отвлечь девушку от чтения. Эти минуты принадлежат только Маттео, он имеет на них безраздельное право. Ветерок, временами доносившийся с моря, разливал в воздухе горьковатый запах олеандров и слегка шевелил волосы Лавинии. Она ни разу не улыбнулась, но, когда Тоска, уходя, попрощалась с ней, в лице девушки вдруг появились какие-то краски и выражение перестало казаться таким уж неприятным.

— Спасибо за душ, — сказала она напоследок. — Я и не думала, что здесь у вас так хорошо. Буду иметь в виду.

Тоска решила рассказать об всем Тони, ей захотелось побольше узнать об этой паре. Энрико совсем не показывается — моря не любит, что ли? — целыми днями пишет, пишет… Джиджи как-то отзывался о нем с уважением, мол, парень с головой, целеустремленный, впрочем, без особой теплоты, Тоска это отметила. Подобно Тони и Лавинии, Джиджи и Энрико тоже антиподы. Что и говорить — разные поколения! Там, где Энрико оперировал марксистской логикой, Джиджи пускал в ход интуицию. Поэтому их умозаключения по одному и тому же поводу были диаметрально противоположны. А если Джиджи по-настоящему любит Тони, рассуждала Тоска, то к Лавинии он вряд ли может испытывать симпатию. Но тут она ошибалась: девушка, напротив, очень заинтересовала Джиджи, и не только потому, что он заметил, как увлечен ею сын. Его всегда тянуло именно к такому типу женщин, в которых повышенная чувственность уживалась с поистине мужской независимостью. Тони принадлежала к другой категории, но с ней он встретился в момент отчаяния и вверил ей, такой чуткой и нежной, всю душу. Она ответила тем же, и постепенно эти узы превратились в преграду окружающему миру. Поэтому Тони особенно остро отреагировала на те взгляды, которые ее друг бросал на Лавинию. Стоило ей подойти поближе или повернуться к нему, как по телу Джиджи словно пробегали электрические разряды. Вот почему Тони была так напряжена, а вовсе не из-за вторжения гостей, как решила Тоска.

С Тоской своими тревогами Тони, разумеется, не поделилась, сказала только, что Джиджи очень беспокоится за слабохарактерного Маттео.

— Мать его не понимает, где ей понять! Не потому, что она такая уж бесчувственная, а просто сделана совсем из другого теста. Мужчинами вертит как хочет, к тому же у нее не одна правда, а сто — в зависимости от обстоятельств и личной выгоды.

— Вот знаете, — откликнулась Тоска, — люди часто говорят: не женщина, а кошка. Но ведь и среди кошек есть разные: одни сводят котов с ума, другие сами теряют голову. Взять хотя бы Фифи: она, как только Пусси начнет к ней приставать, шипит и кусает его. А видели бы вы их, когда они спят рядышком! Она прильнет к нему, обнимет — сама нежность. Но едва проснутся — опять за старое. Ну что тут скажешь! А уж про Поппу и говорить нечего — тигрица! Только Миммо мог ее укротить…

Тони слушала и удивлялась, как собеседница все переводит на кошек, для нее любой разговор имеет как бы двойную подоплеку. А еще, возможно, она после общения с кошками и людей в своем воображении наделяет бархатными лапками, заостренными коготками, ловким гибким телом.

Тони спустилась в сад, захватив с собой Лопатку. Та уже несколько дней вела себя смирно. Нахальный тигровый кот, ее поклонник, слава Богу, отстал, и теперь вконец отощавшая Лопатка, уютно примостившись в тени портика на коленях у хозяйки, с большим усердием вылизывала языком шерстку.

— Линяет, — заключила Тоска. — Видите, как она посветлела? Это потому, что старая шерсть вылезает, а новая еще короткая. Смотрите, что нужно делать. — И, вынув из своей холщовой сумки пластиковую щетку, стала нежно водить ею по спине Лопатки.

Та закрыла глаза от удовольствия, перевернулась на спину, подставляя шейку, и тихонько запела: мур-мур-мур.

— Глядите, совсем как маленькая, — заметила Тони. — Помню, я брала ее на руки, а она помурлычет вот так же и принимается сосать мою одежду.

Во всем крохотном тельце было такое чувственное наслаждение, что женщины не удержались от смеха.

— Вот чему бы нам поучиться у животных, — сказала Тони. — Живи в свое удовольствие, получай от жизни все и наслаждайся, не стыдясь.

— Если есть с кем, — добавила Тоска, и не думая грустить.

С Тони ей было всегда хорошо, и мысли не замыкались на собственном одиночестве. Сейчас она представляла Лавинию на месте Фифи или Лопатки. Правда, Маттео далеко до моего Миммо, с усмешкой подумала она. Да и Энрико тоже.

13

Теперь женщины, не сговариваясь, встречались каждый вечер в саду, когда жара спадала и розовый свет закатившегося солнца еще озарял море и горы вдоль побережья. Тони спускалась с Лопаткой подышать воздухом, Тоска заканчивала вечерний полив, а Фифи и Лопатка спокойно играли, будто две девочки, которым совсем не нужно мужское общество. Если же вдруг на горизонте появлялся Хомейни (так Тоска окрестила неудачливого соблазнителя Лопатки за густую шерсть на голове, напоминавшую тюрбан, и за жестокие, как у коварного аятоллы, глаза), кошки прижимали уши, грозно оскаливали зубы, выгибали спины; стоя рядом и устрашающе шипя, они будто метали в него молнии из глаз и из шерсти. Хомейни замирал как вкопанный, и победить его решимость могло лишь вмешательство женщин. Тони и Тоску очень развлекала борьба с котами, они весело шутили но поводу феминистского движения местных кошек. Иногда к ним присоединялась Лавиния, неизменно вносившая в разговор наигранные нотки. Должно быть, насмехалась над ними и потом забавляла Энрико рассказами про этих двух кошатниц.

От Маттео ей пришло еще два письма, и однажды она как бы невзначай спросила у Тони, не собираются ли дети Джиджи снова навестить их после своего путешествия. Тони ответила, что понятия не имеет, она получила только открытки с приветами, а Лавиния сказала, что с удовольствием бы повидалась, если, конечно, еще будет здесь. Они с Энрико в воскресенье уезжают, надо сдавать работу в университет. Может, это был намек? Теряясь в догадках, Тони посоветовалась с Тоской.

— Думаю, да. Она подсказывает, что передать Маттео, если он позвонит.

Он позвонил на следующий день, и Тони передала ему разговор с Лавинией. В пятницу Маттео приехал один. Добирался на попутке, сестра и друзья решили задержаться еще, а он сослался на усталость, плохое самочувствие, обострившуюся аллергию то ли на французский климат, то ли на цветочную пыльцу.

— Еще один такой, как я, — прокомментировала Тоска, когда три дня спустя Тони ей об этом рассказала. — У него аллергия на жизнь. Причем очень распространенного вида — любовная лихорадка.

Тони явно разнервничалась: ей был непонятен замысел Лавинии, и все же она пригласила их с Энрико на праздничный ужин по случаю возвращения Маттео. Девушка все время провоцировала Джиджи: внешне все выглядело вполне невинно, но атмосфера была накалена до предела. Да еще под конец разгорелся глупый спор по поводу статьи о привидениях, напечатанной в одной из газет. По словам Джиджи, в Перу бывали случаи, когда покойники вели себя ну совсем как живые. Энрико возразил, что все это весьма любопытно, но ему как социологу необходимы научные доказательства, а не подсознательные иррациональные объяснения. Лавиния же заявила, что есть вещи необъяснимые с привычной точки зрения, однако это еще не повод, чтоб отказывать им в праве на существование, и только слепой может не замечать очевидного. Джиджи принял сторону Лавинии. А Энрико, оставшись в одиночестве, стоял на своем. Маттео потерянно молчал.

Тоску в отличие от Тони слова девушки ничуть не удивили: она видела, как те двое снова купались вдвоем поздно ночью, когда праздничную иллюминацию уже погасили. Тони о празднике ничего не знала: в субботу вечером она с Джиджи и молодежью ездила на балет в Нерви. Ей об этом рассказала Тоска, которая спустилась на пляж засветло, когда Альдо и несколько местных еще готовили иллюминацию.

— Я пошла туда потому, что ваша соседка, мать троих детей, попросила помочь присмотреть за ее ребятишками. Одной-то в темноте за ними не углядеть, и потом, что уж там говорить, она такая растяпа… — Она сделала паузу, ожидая вопросов, но Тони молчала, и Тоска продолжала рассказывать, правда уже без энтузиазма: — На берегу собралось много детей, и большие и маленькие. В туристическом агентстве раздобыли лампочки — на каждой что-то вроде венчика из вощеной бумаги. Малыши кладут их на воду у самого берега, а те, что постарше, отплывают на глубину или завозят их далеко на водных велосипедах. В общем, настал момент, когда море все засверкало огнями. Течением эти лампочки относит, и постепенно они все соединяются в один большой венок. А погода вчера была отменная, так что зрелище получилось — лучше некуда…

Тони заметила, что голос у Тоски какой-то вялый, и спросила, отчего она не в настроении.

— Не знаю даже, все эти-огоньки на море… словом, сердце затянулось паутиной, как говаривала моя мать. Почему-то подумалось: вот, приглядываю за чужими детьми, а своих нет и никогда не будет — ни детей, ни внуков… Одна женщина в толпе вдруг сказала, что это бразильский языческий обряд — так якобы передают поклон умершим, а я ведь уже столько смертей пережила! — Она закурила и тряхнула головой, пытаясь отогнать горестные мысли. — А еще одна синьора говорит: вовсе это не так, огоньки на воде — это как бы загаданные желания. И если море приняло их — значит, сбудутся. Так и сказала… По-моему, она права.

— Надо всегда помнить, что у нас есть мечты, — ответила Тони, — иначе жизнь станет невыносимо серой.

Тоска заметила, что ей тоже как-то не по себе. Та объяснила: беспокоится за Маттео. Но Тоска в уме заменила имя на Джиджи и не колеблясь рассказала о том, что увидела на берегу глубокой ночью.

Они встретились у забора летнего лагеря, долго болтали, потом пошли купаться.

— В котором часу? — спросила Тони.

— В три, — последовал ответ.

Наверно, сговорились во время поездки, решила Тони, ведь в два мы только вернулись из Нерви.

— Знаете, — прервала ее мысли Тоска, — необычайно интересно наблюдать за ночным пляжем. Вы представить себе не можете, сколько всего происходит под покровом ночи… Во-первых, наркоманы. Там всегда кто-нибудь дрыхнет в спальном мешке. Поначалу их было видимо-невидимо, но поскольку они разбрасывали по песку пустые шприцы, то их отсюда выдворили. Теперь между ними действует какой-то беспроволочный телеграф — одни уезжают, другие приезжают, новички получают наставления от «стариков». Правда, они стали осторожнее: шприцы выбрасывают в мусорные ящики на Аурелии. В общем-то, неплохие ребята — играют на гитаре, губной гармошке, даже на флейте, но только до полуночи. А когда берег пустеет, вместе колются. На меня это жутко действует: они как деревянные, как те факиры, что не чувствуют гвоздей. Иногда у самой возникает желание попробовать, но страшно. Привыкнешь, потом не избавишься.

Тони молчала: разговоры о наркотиках всегда были ей неприятны.

Тогда Тоска перешла к другим новостям:

— А в последнее время я все чаще вижу там двух женщин с нашей лестницы. Мать троих детей и ее подругу, ту высоченную, похожую на жандарма…

Тони сперва не поняла, куда она клонит.

— Эта приезжая мне сразу не понравилась, с первого взгляда. Что-то в ней есть мужеподобное — и в походке, и в лице. А другая никогда нормально с детьми не говорит — или орет, или наставления читает. Помните ее? Такая щупленькая, маленькая, сразу и не заметишь, когда она мимо проходит… И видели бы вы, как они вместе воркуют! Приезжая-то и под ручку ее поддержит, и сандалии подаст, и сумку за ней носит — настоящий кавалер! А малютка только и знай заливается как птичка…

До Тони наконец дошло, но, казалось, и эта новость не произвела на нее впечатления.

— На пляже ведут себя… стыдно сказать, будто влюбленные.

— Они и есть влюбленные, — спокойно заметила Тони. — Так вот почему эта синьора снова стала мне улыбаться на лестнице. Теперь, когда супруг уехал, у нее наконец-то начался отпуск.

Тоска помолчала и принялась собирать садовый инвентарь. Сегодня вечером разговор с Тони почему-то не клеился. Лесбиянки значат для нее столько же, сколько и наркоманы, то есть ровным счетом ничего. Держу пари, с досадой подумала Тоска, что она у себя в редакции порядком наслышалась об этом. А вот я до старости дожила и слыхом не слыхала про такие безобразия…

Хотя нет, причина безразличия Тони, скорее всего, в другом: ее что-то мучит. Тоска вежливо попрощалась, но Тони, будто не слыша, принялась жаловаться на то, как не хочется ей опять готовить ужин на такую ораву.

— Придут Лавиния и Энрико, — добавила она с горькой усмешкой. — Они отложили отъезд.

Тоске было довольно этой усмешки, чтобы полностью простить Тони за ее равнодушие, более того, она стала себя корить и бросилась извиняться:

— Ой, да что это я? Болтаю тут всякую чепуху, а у вас дел невпроворот! Может, помочь? Хотите, в магазин схожу? — Она слегка пожала руку Тони, чего прежде не позволяла себе из робости. — Простите, я, наверно, кажусь вам сплетницей. Со мной никогда ничего не происходит, вот я и гляжу на то, что случается с другими. Единственное развлечение, да и оно скоро кончится…

Тони поблагодарила за заботу и попрощалась, улыбнувшись с видимым усилием: ей все теперь давалось не без труда. Она вдруг подумала, что они уже давно не говорили с Джиджи о Тоске. Впрочем, теперь они ни о чем, что касается только их двоих, не говорят. Зато ведутся бесконечные светские беседы! Ее даже передернуло от отвращения.

14

Однако в этот вечер именно она с поразившим всех ожесточением затеяла спор. Обычно робкая на людях, Тони вдруг ни с того ни с сего завелась. Она и сама не подозревала, что это для нее своеобразная разрядка. А разбушевалась она, когда Лавиния с Энрико заявили, что принципиально не смотрели футбольные матчи по телевизору и даже закрыли все окна, чтоб не слышать импровизированного концерта, устроенного «обезумевшей толпой». Затем Энрико разразился изысканной, логически продуманной речью, в которой Тони, ослепленная его кичливым высокомерием, уловила только отдельные реплики. Она вся вспыхнула, маленькие ноздри раздувались от гнева.

— А тебе когда-нибудь доводилось самому общаться с этой, как ты выражаешься, «толпой»? — резко перебила она.

Последовало секундное замешательство. Лавиния открыла рот, но Тони было уже не остановить.

— Ты пробовал жить в ней, понять, что она чувствует? Какая же это, к черту, социология, если вы прячетесь от людей за закрытыми окнами!.. Да кому нужны ваши голые абстракции, кому от них легче? Возомнили о себе Бог знает что, а сами дальше своего носа не видите! Если ваша наука не имеет ничего общего с жизнью, значит, это не наука, а словоблудие. Ну конечно, зачем вам живой человек, ведь люди — это низко, гадко, грязно, не так ли? Вашей теорией вы зачеркиваете самое главное — человека с его страстями, сомнениями, борьбой за выживание… Вам нужны стерильные условия — наглухо закрытые окна, книги, пишущая машинка, которой вы пользуетесь как скальпелем для препарирования трупа. Причем одного и того же. А вообразили, что способны понять живого человека!

Она наткнулась на удивленно-насмешливый взгляд Джиджи и осеклась. Тот подал ей наполненный стакан, и она схватилась за него дрожащими руками.

Лавиния ушла в тень. Только время от времени нервно перебирала пряди волос под неотступным взглядом Маттео. Истеричка, погруженная в болото собственного психоза, подумалось Джиджи. Энрико бросился на защиту своего труда, хотя никак не мог оправиться от изумления перед лицом такой открытой враждебности. Джиджи попытался разогнать свинцовые тучи, неожиданно нависшие над террасой.

— Ты чего это разошлась, дорогая моя? Я и не знал, что ты настолько же строга к социологам, насколько снисходительна к футболистам. Но по сути — не по форме, заметь, — ты права. Я тоже часто задаю себе вопрос: как лучше узнать людей? К чему мы должны апеллировать — к разуму, интуиции, инстинкту…

— Да нет, — с готовностью откликнулась Тони, — я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.

— Разум критичен по природе своей, — послышался спокойный голос Энрико. — Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.

— Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» — и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? — Она в упор поглядела на Энрико. — Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…

Она вдруг осознала, что увлеклась: пожалуй, не следовало так явно приводить в пример Тоску. Но ей вспомнилось просветленное лицо женщины, когда та рассказывала, как радостно ей было услышать собственный голос в общем хоре. Потому Тони так и оскорбилась, когда молодые ученые стали приписывать это невежеству и неполноценности.

Джиджи заметил, как по лицу подруги пробежала тень, и понял причину.

— Да-да, наша консьержка… ну та, с кошками, видели бы вы, как она была счастлива! И я уверен, что эта живая реакция принесла ей большую пользу, чем лекарства и травы, которыми она надеется вылечить свои болезни. Значит, она — тоже «толпа»? Но тогда эта «толпа» состоит из индивидов довольно высокого уровня. Хлеб Тоски — ее уныние. По-твоему, это стадное чувство?

— Нет, — сказал Энрико, — в данном случае мы имеем дело с аномалией. А мы изучаем усредненного индивида, то есть те социальные группы, в которых процент одинаковых примеров наиболее…

— Одинаковых примеров! — снова вспылила Тони. — Да не бывает их, одинаковых примеров, у каждого свои радости и страдания, а вы хотите всех поймать одной сетью!

Энрико улыбнулся.

— Ну знаете, если придерживаться такой точки зрения, наука никогда бы ни к чему не пришла.

Тони протянула ему оливковую ветвь.

— Знаю, знаю — и прошу прощения за мою выходку. Я сегодня и впрямь резка не в меру. Но в одном убеждена твердо: нет абсолюта, который бы не рассыпался в прах при столкновении с многоликой реальностью. Проверять абсолютную истину повседневной жизнью — какая иллюзия! И те, кто пытаются этого достичь, неминуемо попадут в западню.

Лавиния встала, пристально, с вызовом поглядела в глаза Тони и объявила, ни к кому конкретно не обращаясь, что устала и идет спать.

— Я провожу, — вызвался Маттео, и дверь за ними закрылась.

Смелая атака Тони как будто придала юноше храбрости. У порога квартиры Лавинии он взял девушку за руку и потянул вниз — к последнему пролету лестницы. Лавиния покорно пошла следом.

Не говоря ни слова, они свернули на дорогу, которая вела к пляжу. Сели у забора. Маттео чувствовал, как колотится сердце, как в голове стоит непрерывный гул, будто от землетрясения. С трудом соображая, что делает, он резко повернулся к Лавинии, обнял своими неуклюжими руками и прижался губами к ее губам с таким отчаянием, что Лавиния и на этот раз не могла не уступить; поцелуй получился долгим и нежным. Потом Маттео обхватил голову руками и тихо, не стыдясь, заплакал. Слезы ручьем текли по лицу. Лавиния неподвижно сидела рядом и молчала. Тогда Маттео захотелось повторить украденный поцелуй, но момент был упущен, и девушка отстранила его.

— У вас в семье все немного чокнутые, в том числе подруга твоего отца. А может, она меня просто ненавидит? Не понимаю, за что, хотя… — в голосе прозвучали язвительные интонации, — пускай себе ненавидит, мне наплевать.

Маттео снова встревожился: казалось, он благополучно добрался до вершины по отвесной скале, но темная пропасть все еще угрожающе зияла внизу.

— Не думай об этом, что нам до них? Может, Тони поняла, что я… — Он глубоко вздохнул и, словно бросаясь вниз с обрыва, выпалил: — Что я люблю тебя. А почему ты не отвечала на мои письма? Почему вчера не пришла? Я тебя так ждал!..

Лавиния смерила его взглядом и улыбнулась: улыбка ее походила на свет синей лампы, в котором все лица кажутся мертвенно-бледными.

— К чему? Я ведь не одна, и потом, так будет лучше.

Маттео лишь что-то бессвязно пролепетал о любви и отчаянии.

— Не понимаю тебя, — сказала Лавиния с высоты своего возраста и скептицизма. Неужели тебе мало того, что есть? Ночных купаний, писем, разговоров, а?

— Но ведь ты же всегда уходишь! — вскричал юноша, готовый под обломками камней на дне пропасти похоронить свое настоящее и будущее.

— Вот именно. И ты уходишь — каждый пойдет своей дорогой. Может, когда-нибудь еще встретимся.

— Выходи за меня замуж! — выпалил он не раздумывая, как нажимают кнопку «SOS», когда вспыхивает пожар или корабль кренится набок. И тут же ему показалось, что из невидимого облака брызнул мелкий хрустальный дождик.

Лавиния залилась смехом. Голова слегка откинулась назад, прядь волос мягко скользнула по его щеке. Она была так прекрасна и забавлялась так искренне. Не помня себя от стыда и унижения, он дрожащей рукой взял ее за горло и стискивал пальцы до тех пор, пока Лавиния не закричала. Она вырвалась, вскочила на ноги, и Маттео в страхе кинулся за ней.

— Ну подожди, прошу тебя, не уходи так. Я не хотел!

Он уже знал, что все потеряно. Лавиния еще слушала его, но он не находил слов и метался от отчаяния и бессилия. Потом вдруг опомнился, взял себя в руки.

— Провожу тебя в последний раз. Прощай, Лавиния, вспоминай обо мне иногда… А я… больше тебе не причиню беспокойства.

Утром Тоска увидела в ящике Лавинии большой конверт, надписанный рукой Маттео. Она вспомнила, как Тони говорила, что мальчик с детства пишет стихи; в этих он, должно быть, передал всю боль расставания.

15

Маттео уехал, не дожидаясь, пока отец встанет. На столе оставил письмо. Джиджи, проснувшись, прочитал его Тони: «Папа, извини, что не попрощался, и Тони пусть меня простит: такой уж я, наверно, уродился нескладный. Не хочу говорить ни о себе, ни о чем другом. Но я благодарен вам, и прежде всего Тони, за заботу и возможность провести самые чудесные и самые важные каникулы в моей жизни. Папа, не беспокойся за меня, я теперь, кажется, повзрослел на десять лет. Оставляю у вас свою детскую кожу и ухожу ободранным, но надеюсь, что новая нарастет. Не успел попрощаться с Энрико. Сделай это за меня. Я никогда ему не говорил — не решался, — что он счастливый человек и заслужил это. Пока, целую вас обоих».

— В общем, все понятно, — заметила Тони. — А как ты думаешь, она отдает себе отчет…

— Есть женщины, — ответил Джиджи, — напоминающие мне иглы, которые никогда не тупятся.

— Да при чем тут женщины! Я не про женщин говорю, а про эту… Молодая да ранняя! Что же, она так и останется безнаказанной?!

— Ничего, выйдет замуж, родит и сама помучается, не думай. К тому же что ты, в сущности, знаешь о ней? Ведь все твои выводы основаны на чисто внешних впечатлениях.

— Слишком уж она независима для своих лет, я в этом возрасте такой не была. Знает, чего хочет, идет напролом и через Энрико перешагнет в случае чего… И как он может?..

— Он умный, добрый и любит ее, хотя и понимает, что без взаимности. Да-да, будь уверена, он не обольщается. Знает, что получает что-то необходимое для себя. Он знает, что она способна и влюбить в себя кого-нибудь от скуки, и даже изменить, если окажется не в силах противостоять этому сильному чувству, ведь она слишком ленива… Все это Энрико понимает, но мирится, потому что не хочет ее терять.

— Но это же подло! — выпалила Тони. — Отвратительно!

— Не будь слишком строгой. Они по-настоящему связаны друг с другом.

— А как же Маттео? Насчет лени и прочего ты его имел в виду?

— Ну разумеется. Она влюбила его в себя, как кошка, которой неймется. А потом надоело, только и всего.

— Но он же ребенок! В десять раз моложе своих лет, точно так же как Лавиния в десять раз старше своих. Да ладно, что без толку языком чесать! Неужели ты допускаешь, что позволено за свои грехи отыгрываться на чужой шкуре… Только не говори, что она не заметила страданий Маттео…

— Конечно, заметила. В том-то и штука. Она нарочно подарила ему и то, и другое. Только любовь он познал едва-едва, всего лишьпригубил, а страдания испил полной мерой. А она… какое ей дело до этого, что какой-то там молокосос по ней убивается? Слезы солоны только для того, кто плачет.

Тони резко оборвала спор. Пускай Джиджи и дальше считает ее чуткой и милосердной, не надо ему показывать, какой нетерпимой, язвительной она может быть. А Джиджи вдруг заметил горестную складку у ее рта, ссутулившуюся спину, даже загар вроде бы как-то поблек. Его-то кожа все еще отливала бронзой после стольких дней, проведенных с ребятами на лодке. Чувствуя себя виноватым, он вспомнил, как Тони часто отказывалась от прогулок, чтобы успеть приготовить на всех, как в последние десять дней, почти не вставая, сидела за машинкой, хотя знал, что она любит поваляться на берегу.

Лето подходит к концу, скоро сентябрь, надо же как-то использовать последние деньки. Джиджи схватил ее за руку.

— Сегодня никакой работы: полный отдых, только море. А вечером придумаем что-нибудь.

— Может, и Тоску с собой возьмем, а?

Это снова она, его женщина, которой так мало надо, чтобы вернуть утраченный было вкус к жизни.

Целый день они жарились на пляже и наслаждались ласковым морем. А на закате зашли за Тоской, которая уже ждала их, вся разодетая. Джиджи заказал по телефону три места в концертном зале собора в Черво.

Дорога оказалась почти пустой, и приехали они еще засветло. Черво — их любимый дивный уголок Лигурии, а Тоска его ни разу не видела и, конечно, с замиранием сердца смотрела на горы, круто уходящие в голубую высь, на серебристые оливковые рощи, на узенькие средневековые улочки, перекрестки с резными арками и небольшую площадь, запертую, как жемчужина в раковине, домами и церковью, чуть окрашенной в розовато-зеленоватый цвет сумерек. Тоска все время ахала от восхищения.

— Был бы здесь Марио!

Они вошли в собор, Джиджи рассказывал историю его постройки. Места их были в партере, огороженном расписным каменным парапетом. Тоска на секунду присела на ступеньки барочной лестницы и оттуда любовалась новым чудесным видом, открывшимся взору.

— Настраиваюсь на музыку, — сказала она, хотя они и так все поняли, видя порозовевшее от восторга лицо. — Вот это место — тоже музыка… А собор… он как будто огромный подарок. Впрочем, почему как будто? Так оно и есть, раз он построен на деньги, пожертвованные ловцами кораллов.

Тони сидела на парапете и молча курила. Воздух благоухал ароматами цветов, свешивающихся с каждого балкона. Тони была рада, что снова сумела доставить удовольствие Тоске, правда, боялась, что потом она разочаруется: в программе была музыка, которую Тоска вряд ли понимала.

Римский квартет играл Бетховена, потом Малера и, наконец, Шумана.

В антракте Тоска спокойно сказала:

— Первую вещь я совсем не поняла. Может, она и красивая, но вокруг красота такая — и море, и луна, и такой ласковый ветерок, — что я никак не могла сосредоточиться на музыке… Слишком много всего. Хоть убейте — ни одной ноты не вспомню. Зато потом… хорошо бы иметь пластинку с этим «Штатс-квартетом»… не запомнила я композитора, но если рай есть, то ангелы должны играть такую музыку.

Во втором отделении Тоска слушала Шумана уже очень внимательно, сосредоточенно: эту музыку нельзя было пропеть, но от нее внутри оставалась какая-то щемящая грусть. Когда они уже шли к машине (Джиджи оставил ее поблизости, в оливковой роще), Тоска сказала:

— Я бы купила все три произведения. Даже этого беднягу Бетховена, хотя я его и не оценила. Но все-таки не представляю, как можно выучить такую мелодию, я бы ни за что ее не сыграла. Вернее, она звучит в мозгу, как стихи, заученные в детстве, но повторить ни за что не получается… Господи, какая же я дура, болтаю о том, чего не знаю! — добавила она смущенно.

Они поехали в ресторан на берегу моря, и Тоска вновь с наслаждением поела, предоставив друзьям вести беседу. Но в какой-то миг вдруг сникла: видно, подумала о том, как одиноко ей будет после их отъезда, догадался Джиджи.

И впрямь она поинтересовалась, когда подали кофе:

— Вы когда уезжаете? — Но не стала дожидаться ответа, а как бы подытожила свои невеселые размышления: — Конечно, всего этого — музыки, ужинов, разговоров — мне будет не хватать, но зато и вспомнить есть что.

У Тони язык словно присох к гортани, она только беспомощно посмотрела на Джиджи.

— Разве не лучше что-то иметь и потом потерять, чем не иметь ничего? — вновь заговорила Тоска.

— Браво, синьора! — Джиджи пожал лежавшую на скатерти полную белую руку с изящным обручальным кольцом на безымянном пальце. — Вы, как всегда, попали в точку. А знаете, что до вас это уже сказал один английский поэт? «Лучше любить и потерять, чем не любить никогда».

Тоска смотрела вдаль, туда, где темноту моря прорезали редкие огоньки.

— А как это звучит по-английски? Я когда-то учила и английский, и французский. Теперь уж позабыла, ни слова не понимаю, а слушать люблю…

Тони повторила по-английски стихи Теннисона, и в памяти ее всплыли далекие годы юности, окутанные романтическим ореолом.

Джиджи вел машину по Аурелии, огибая крутые скалы и извилистые мысы на этом участке побережья. Должно быть, это утомительно — ехать по автостраде, когда навстречу мчатся слепящие фары, подумала Тоска и, чтоб не отвлекать его, решила, что будет молчать.

Вот уж сколько дней я постоянно возвращаюсь мыслями к этой судьбе! — думал Джиджи, то и дело поглядывая украдкой на силуэт женщины, смутно различимый в зеркальце заднего обзора. Как всегда, Тоска отказалась от настойчивых предложений Тони сесть впереди, рядом с Джиджи. Вначале я хотел остаться сторонним наблюдателем, чтобы потом написать историю «белой вороны», может быть даже с психическими отклонениями. Идиот! И вот нате вам — грущу вместе с ней! До сих пор чувствую теплоту ее руки. Да, случилось нечто непредвиденное. Бесстрастность исследователя улетучилась как дым… Другие наверняка подумают: разговоры с кошками — ну, это чересчур, извращение какое-то! А я расставлял ей ловушки, раскладывал приманки и сам попался: уже не могу обойтись без общения с ней!

Он взглянул на Тони, и тут же захотелось поделиться с нею. А та улыбнулась, без слов понимая. Да, она испытывает то же самое к Тоске. Не любовь, но нечто гораздо более прочное и верное, чем любовь.

Джиджи решил поиронизировать над собой: пожалуй, об этом лучше никому не рассказывать — ни друзьям, ни коллегам, кто знает, смогу ли я когда-нибудь подняться в ее шкале ценностей до уровня Миммо! Но ирония не помогла. И только одно представлялось ему ясным в этих странных отношениях, которые он пытался было строить на холодном аналитическом расчете: важен не предмет любви, а способность любить. Вот Тоска, столкнувшись с чужим равнодушием, нашла отдушину в своих кошках. Разве этого достаточно? Почему бы и нет?

Чтобы нарушить затянувшееся молчание, он предложил:

— Мне кажется, Теннисон подходит и к случаю Маттео…

Тоска слегка наклонилась к нему.

— Вы хотите сказать, для него лучше было встретить Лавинию, чем вовсе не встретить свою любовь?

— Ну, не знаю, — вмешалась Тони, — конечно, такая девушка способна заворожить, сделать на миг счастливым, но что если рана потом останется на всю жизнь? Не породит ли это неуверенность в себе при каждой будущей встрече? Ох уж эти женщины-сфинксы, женщины-кошки, соблазняющие и ускользающие, чтобы потом их искали и преследовали. Ненавижу!

Тоска посмотрела на нее как-то странно, и Тони тут же оговорилась:

— Я позволяю себе так говорить, потому что Джиджи уже знает мое мнение на этот счет. А вы мне друг, так что, думаю, я не должна перед вами притворяться.

Тоска, довольная, откинулась на спинку сиденья:

— Нет-нет, я с вами согласна. Некоторые женщины используют свое тело как приманку. Мне тоже это претит, но, по-моему, у них есть оправдание. Пусть лучше за тобой гоняются, чем бегать самой… и когда ждут тебя, а не ты… — Она вздохнула. — Маттео еще ребенок, а уже пережил такое потрясение… ведь я все видела, Тони знает… Со временем, когда боль утихнет, он будет вспоминать о нем как о великом счастье, которое дается один раз и на всю жизнь… Скрипка коротка, а музыка долга, как говорила моя бабушка… — Она помолчала и потом вдруг заговорила изменившимся, совсем молодым голосом: — Моя бабушка… она, знаете, была себе на уме… так вот, она еще говорила, что одно наслаждение стоит сотни неприятностей. Наслаждение Маттео получил, а неприятности не заставят себя ждать.

Джиджи, собравшись с духом, сказал:

— Да, неудачу в первой любви пережить нелегко. Но за дорогие вещи нужно платить, таков закон. Я думаю, он нам еще прочтет свои любовные вирши, а мы потом позвоним вам и все расскажем… Кто знает, может, этим летом родился новый Теннисон!

Из всей этой тирады Тоска, казалось, уловила только одно — обещание позвонить. Во всяком случае, в машине она не проронила больше ни слова, а когда подъехали к дому, снова спросила у Тони:

— Когда вы уезжаете?

Узнав, что отъезд назначен через два дня, улыбнулась как-то вымученно, такой улыбки Тони у нее еще не видела. Явно не хотела их расстраивать. А потом, дома, у нее еще будет время подготовиться к расставанию и к тому, что лето кончилось.

16

За два месяца Тоска вдоволь наговорилась, и это было для нее и хорошо, и плохо. С одной стороны, остались приятные воспоминания о мгновениях, наполнивших жизнь смыслом. Как хорошо сознавать, что живешь и хочешь жить! И пусть эта радость порой сменяется грустью. Но зато ты вся тут, на ладони, со всеми своими достоинствами и недостатками, как часто повторял Марио. Но с другой стороны, нелегко думать о тех мгновениях, переживать их заново, зная, что они больше не повторятся. Иногда она подробно рассказывала Пусси, Бисси и Фифи о том, как рядом с Тони и Джиджи вновь ненадолго обрела радость жизни. Таким образом она возвращала ее и старалась подыскать ей место получше в своей душе. Когда рассматриваешь что-то на расстоянии, все становится на места, наполняясь внутренней гармонией. Каждое мгновение увязывается с предыдущим и последующим. И даже пережитая боль кажется необходимой и оправданной. Издали глядя в прошлое, Тоска сознавала всю его ценность и неповторимость, ни от одного из тех мгновений она бы не отреклась, ведь это означало бы разорвать непрерывную, хотя и ускользающую нить жизни. Вот почему теперешняя ее жизнь не стала менее насыщенной, а только протекала уже по-другому, более спокойно и размеренно.

Тоска понимала, что не все прожитые мгновения укладываются в это русло. Положа руку на сердце, едва ли она могла назвать необходимым и оправданным тот миг, когда, не веря своим глазам, взглянула на восковое лицо Марио. Или когда услышала срывающийся голос Бруно, говоривший о том, что они больше не увидятся. Но теперь эти мгновения — тоже часть существа. И она не собирается отказываться от прошлого, выбрасывать его в пустоту настоящего.

Вот этот переход от вчера к сегодня и есть беда, накликанная радостью летнего общения. Когда Тоска, усталая, но довольная, вернулась с прогулки по широким аллеям прошлого, настоящее предстало ей в виде предметов домашней обстановки.

Мисочка с миндальным печеньем, неубранная постель, светящееся око телевизора, серый хвост вокруг ножки стула. Вот он, ее сегодняшний день.

Конечно, можно рассказать Фифи про платье, в котором она в первый раз пошла на танцы. Или снова мысленно представить себе деревушку под Брианцей, где ее семья пережила войну и вновь увидела свет надежды. Заглядывая в себя, Тоска чувствовала, как светлые, чистые воспоминания постепенно уступают невыносимому напряжению воли и нервов. Да никакая игра воображения, никакие сны не способны вытеснить эту ужасающую пустоту. В настоящем ее, Тоски, нет, есть только какое-то бессмысленное передвижение в абсолютном вакууме. А раз так, значит, она не может не хотеть, чтобы все это наконец кончилось.

Однако ничего не кончилось, и Тоска снова спрашивала себя, позволительно ли приближать свой конец только из-за того, что кто-то протянул ей руку милосердия. И боролась, иногда держалась целый день и даже больше. Нет, она не надеялась встретить еще кого-то, кто обогреет, утешит, она и сама сильная, при желании ей всегда удавалось выстоять. Но это было настоящей пыткой. Она откладывала на потом мысли о главном, ведь лето еще не кончилось. Тони и Джиджи уедут, но остаются семья пенсионера из Пьемонта, мать троих малышей с подругой. А в первую неделю сентября непременно появится аптекарь, что собирает травы.

О-ох, нашла чему радоваться! Как будто она не видит их почти всякий день в саду или на лестнице. Тоска вдруг внутренне похолодела при воспоминании о наглом топоте хозяйкиных каблуков. Хоть бы не вернулась!.. Впрочем, в доме, после того как уедут журналисты, не останется ни единой души, которая посчитала бы ее за человека. А во всем городке?.. Ну, немка из бара и пляжный сторож Альдо — с ними можно выкурить сигарету-другую.

И все же рано впадать в панику: еще не разобрали кабинки, не заколотили лодочные станции. А там, ближе к зиме, поживем — увидим, если, конечно, она сможет держать себя в узде. Подумала и вдруг встрепенулась: а что «увидим»? Помирать или нет? Такая перспектива выглядела нелепой, и она сказала Фифи:

— Поняла, какие у меня далеко идущие планы? На этот раз Тоска играет по-крупному. С моим размахом да в Сан-Ремо — так в тамошних игорных домах никаких денег не останется!

Итак, планы на будущее определены, подумала Тоска с усмешкой и решила это дело обмыть. Одним стаканом больше, одним — меньше, какая разница! Фифи вспрыгнула к ней на колени: ладно, пускай посидит, сейчас не жарко, ветер посвежел. Пока пила, сидя на кухонной табуретке, все время смотрела на себя и на свое поведение со стороны и оправдывалась. А где записано, что надо беречь здоровье как зеницу ока? Анализов она сдала уже целую кучу, довольно и того, что усердно лечит эмфизему. К тому же с этими кошками столько возни, что она должна постоянно быть в хорошем настроении, а от вина оно поднимается. Да и выпивает она только изредка — разве это такой уж смертный грех? Нет, все равно что курение.

Тоска не умела врать, за что Марио укорял ее не раз. Эта прямолинейность порой приводила к гораздо большим неприятностям, чем маленькая ложь. «Лучше покой, чем правда, написано в Библии», — говорил он. Она соглашалась: нетерпимость чаще оборачивается пороком, нежели добродетелью. Но признать недостаток не означает исправить его. И вот так, негодуя в молчании, задыхаясь от возмущения и раскаиваясь, Тоска дожила до своих лет, но врать так и не выучилась. Даже в мелочах. Прикончив стакан, она тут же налила другой и произнесла тост перед Фифи, которая, навострив уши, удивлялась ее красноречию:

— За Тоску, за все ее грехи — малодушие и ложь.

Именно так. Это слово всегда резало ей слух, казалось фальшивым и театральным. Враки — для простых людей, а ложь — для важных шишек. Бедняк врет, а солгать может лишь генерал. Вино, добавленное к тому, что выпила еще за ужином, возбудило ее; на лбу выступила испарина. Она всегда начинала потеть с головы, климакс тут ни при чем. Что ж, рисковать, так рисковать. Не ври себе, ты знаешь, чем это тебе грозит.

Она поднялась, уже нетвердо стоя на ногах. Сняла и повесила в шкаф платье, в котором провела несколько счастливых вечеров, сложила шаль, умылась. Музыка Малера осталась в памяти смутным воспоминанием о чем-то грустном и нежном. Хорошо бы сразу заснуть, желание излить душу уже прошло. У ног ластилась Фифи. Тоска нагнулась, погладила ее.

— Иди, чего не уходишь, бедняжка ты моя! — Открыла ей дверь, но кошка, выгнув спину, попятилась назад, испугавшись темного провала лестницы. — Ну как знаешь. Хочешь остаться — пожалуйста, но не со мной. Будешь спать на кухне.

Закрыла дверь и пошла в спальню.

Вдруг к горлу подкатил ком и навернулись слезы.

— Господи, Господи, ну если ты есть, почему мне не поможешь? Я так устала, так устала от всего!

И уже в постели спросила себя: от чего «от всего»? Да ни от чего: от кошек, болезней, оттого, что никто не любит. Ну вот, уже и слез нет, и подушка какая-то неудобная. От спиртного в постели всегда мутит. Тоска поняла, что заснуть будет не так-то просто. Вздохнула, зажгла свет. Попробуем что-нибудь почитать. Она открыла японскую книгу про любовь, которую взяла у Тони. Но сюжет показался неубедительным. Молодая героиня, по словам автора, была идеалом красоты, а Тоска никак не могла себе представить красивую японку. Усталыми глазами пробегала она по строчкам, но сосредоточиться не удавалось. Отложила, потушила свет и закрыла глаза. Отчаяние, коварно пробившись сквозь другие мысли и поступки, охватило ее целиком. Холодный пот струился по телу. Нет, не выдержу, придется сдаться, но последним усилием воли все же оттягивала момент капитуляции.

— Если ты есть, — молилась она, — почему не научишь, как защититься, не убивая себя? Ты же знаешь, мне многого не надо. Ведь уже много лет, просыпаясь утром, я по-своему благодарю тебя за все, что ты мне дал. А когда наказывал — тоже не проклинала. Продолжала жить, не причиняя никому зла. Чего же ты теперь хочешь? Может, я должна пойти в церковь, чтобы ты услышал и внял моим мольбам?

Сон накрыл ее, когда Тоска металась между верой и отчаянием, как потерпевший крушение корабль. Наконец она погрузилась в милосердную пучину.

Часть третья

1

Любовная история Маттео и Лавинии на какое-то время меня отвлекла от женщины с кошками. Впрочем, теперь я уже так ее не называю. Она для меня просто Тоска, как и для Тони. Возможно, и переключился-то я на ребят благодаря ей, ведь она очень остро чувствует переживания других. Оставаясь в тени, она присматривалась к молодым людям, и у меня вслед за ней поневоле разыгралось воображение. Я стал размышлять о старом Теннисоне, о блондинке с холодными глазами и о своем сыне, таком робком и неуверенном в себе, но ставшем дерзким, как рыцарь Ариосто, когда его воспламенила любовь.

Тони говорит, что у него «неплохие» стихи, но я чувствую: они ей очень нравятся, просто она боится себя выдать. Нравится и наивно-избитая любовная лексика, и та искренность, которую обрел он, впервые склонившись перед женщиной, и чистота, и какая-то недоговоренность, таинственность. Любовь — всегда загадка для того, кто ее переживает. А Маттео переживает дважды — в жизни и в поэзии.

Мне страшно за него. Если он так молится на чистоту слов и чувств, то что же он будет делать, когда придется работать и обменивать слова на деньги? Хочет идти по моей стезе, но меня нужда заставила гнуть спину, а он еще не ведал материальных затруднений. Он читал, учился, у него была возможность во всем видеть поэзию. Конечно, это помогает жить, а не просто существовать и зализывать раны от несчастной любви. Напротив, Тони боится, как бы печаль не стала его навязчивой идеей. Правда, мне она этого не говорит, свернулась, как лист, в трубочку и беспокоится внутренне. Она в своей жизни не раз ощущала искушение покончить с собой и теперь с легкостью читает его в глазах других. Что может означать этот ее поспешный отъезд в Турин, как не желание увидеться с Маттео и успокоить его и себя. Ну и хорошо, может, вернется домой не такая дерганая. Ехать вместе бесполезно: Маттео никогда со мной не откровенничает, видно, ему мешает старый узел, мои натянутые отношения с матерью или ревность моралиста, которую, не отдавая себе в том отчета, он всегда испытывал ко мне. К тому же и я загляделся на Лавинию, а от влюбленного это никогда не ускользнет. Заведи я с ним мужской разговор, чего доброго, не так истолкует, заподозрит во мне соперника.

Правда, Тони считает, что никто ему не поможет, как я. Но чем? Будущее без Лавинии для него сейчас одна черная дыра. Что я ему скажу? Что они снова увидятся будущим летом? Или еще какую-нибудь глупость в том же роде? Молчание лунной блондинки непробиваемо. Могла бы хоть открытку послать или позвонить. Но этой девице чужды милосердные порывы. Для нее Маттео уже скрылся за горизонтом, а может, никогда и не появлялся. На миг вспышка страсти прочертила молнией летнее небо, и все, полная темнота. А для него она — царица ночи, свет дня, Изида и Озирис одновременно. Вот он и молится на свою далекую богиню. Ну да ничего, он еще молод, если я знаю своего сына, по крайней мере ту часть, что он унаследовал от меня, то Маттео попытается победить отчаяние работой. Горячий, увлекающийся, он тем не менее довольно упрям и не изменит поставленной цели. Кто знает, сколько еще Лавиний встретятся ему на пути и озарят его ночи! А пока спасения от любовной болезни он будет искать в честолюбивых устремлениях… Так по крайней мере мне кажется. Но Тони хочет удостовериться. Ну и пусть, я молчу, считая, что нет вернее избитой истины: время — лучший лекарь, ни от чего не надо отказываться, ни от плохого, ни от хорошего. Не надо торопить события, даже в воображении. Если он будет страдать, не роняя своего достоинства какими-то отчаянными поступками, которые всегда банальны, то и не заметит, как завихрение пройдет. Поэзия — первая его союзница. Правда, легко увязнуть в ловушке слов, закопаться в себе, отдать жизнь за слова — такое уже было. Нелепо и старомодно! Надеюсь, Маттео достаточно разбирается в лингвистике и психоанализе, чтобы не впасть в риторическую метафизику. Надеюсь, он ловит жизнь, а не только свое представление о ней, которое пытается перенести на бумагу.

Маттео, Лавиния, Тони, Энрико — сколько образов вместило полотно, на котором я хотел написать одну Тоску!

Я уже несколько дней не видел ее, и фантазия что-то плохо работает. Пишу, но в голове туман. Хорошо это или плохо? Кто-то сказал: мы богаты лишь тогда, когда ничего не имеем. И все же нужна ого-го какая интуиция, чтобы почувствовать, как она там, чем занимается, как протекает жизнь без нас… А мы не можем прийти ей на помощь, тут самому себе не знаешь как помочь. На всякий случай позвонил. Сначала ответила хриплым усталым голосом, но, услышав мое имя, оживилась. Нас прервали, и, когда я вновь набрал номер, Тоска уже старалась выглядеть наилучшим образом: предельно вежлива, в прекрасном, даже чуть-чуть шутливом настроении. Рассказала о кошках — немного искусственно, словно сообщая прогноз погоды. Мне это не нужно. Больше звонить не буду. Пусть Тони разговаривает, ей-то она все скажет.

Но как-нибудь на днях с утра пораньше съезжу в городок, погляжу на пустынные улицы, какими их видит спозаранку Тоска. Последний раз искупаюсь в море. Зимой оно потускнеет, и дым от ее сигарет будет подниматься вверх, к чайкам.

Если уж быть до конца откровенным, я решил изменить отправную точку повествования. Попытаюсь прожить историю Тоски изнутри, пересадить свою душу и разум в ее оболочку. Сперва я хотел лишь понять ее поведение. А теперь встану, как она, один у моря, и буду перебирать в голове ее мысли, так, словно я за них в ответе. Симбиоз, трансплантация, осмос… Если удастся вдохнуть душу в этот гибрид, значит, ты достиг того, что один мой приятель назвал единственной литературной правдой. То, о чем пишешь, должно тебя будоражить. Вот это и есть ключ к моим проблемам, искупление вины перед Тоской, за то что предательски вторгся в ее жизнь. Когда расставался с ней, вдруг захотелось обнять, попросить прощения. Но, разумеется, не попросил, чтобы не ставить ее в неловкое положение. Я постоянно применяю к себе вычитанную где-то метафору: читатель — это собака, грызущая кость, высасывающая из книги мозг. Вот и я, как собака, крутился вокруг жизни Тоски, пытаясь высосать из нее ту гармоническую суть, которую можно потом положить на бумагу. Я не думал, что мое любопытство так далеко зайдет, я хотел только поиграть с этой костью, но жизнь решила все за меня, и я теперь понимаю, что перегнул палку.

Но разве я такой уж злодей, разве человеку дано предугадать, какой оборот примут его мысли?

Ах, если бы гибрид Тоски со мной мог двигаться самостоятельно! Где найти лазейку, чтобы легко вылетела на свободу эта запутавшаяся в сетях бабочка. Я мечтаю об этом как о чуде и думаю, что к этому вольно или невольно стремится всякий писатель, находящийся на распутье между литературой и жизнью.

Но это, мой дорогой Джиджи, уже не мечта, а молитва, заклинание! Согласен. Пусть так и будет. Как мне не хватает Руджеро! Он один среди стольких друзей-писателей, марксистов, занимающихся литературой вперемежку с политикой, смог бы понять и оправдать меня. Только ему всегда удавалось дойти до сути вещей, открыть их гармонию, если она есть. Когда-то мы все верили в высокие идеалы левых сил и боялись погрязнуть в утопии абстрактных слов. Помню, в Гаэте (это было спустя год после того, как я вернулся в Италию) во время одного из многочисленных «круглых столов» мы спорили до хрипоты, надеялись соединить действительность с идеалом, жизнь с поэзией. Одним из узловых моментов дискуссии стал великий метод социалистического реализма. Джульяно стал нападать на реализм в прозе и до того разошелся, что стукнул кулаком по столу, заорав на своего оппонента: «Твой коммунизм идет от Маркса, а мой от Бретона!» Я впервые видел его в таком состоянии и только много позже понял, что он отстаивал свою личную независимость как непременное условие свободы творчества.

Литература порой становится формой послушания, чем-то вроде епитимьи… Так и вижу перед собой живые глаза и улыбку Руджеро; я уверен, он бы заметил, не осуждая меня: «Нам иногда кажется, что у нас и без Фурье в руках ключ от полей, когда мы посылаем волхвов щипать траву…» Вот именно, волхвов! Надо помнить, что трава — это трава, а не какая-то абстракция. Абстракция есть способ умерщвления достоверности. Кажется, так говорил Беньямин, один из многих волхвов.

2

После нашего отъезда в городке циклоном прокатились поистине странные события. Должно быть, от непривычной для Средиземноморья жары температура у всех повысилась до точки кипения. Тоска сама позвонила, и, на счастье, к телефону подошла Тони. Она вернулась из Турина, не совсем успокоенная. Маттео, по ее словам, сильно похудел, глаза блуждают, лицо мрачное, и слова из него не вытянешь. Но хорохорится: мол, за него бояться нечего, он занимается по десять часов в день и «пусть в его дела никто не вмешивается». Конечно, страдает, думает о Лавинии. Но как будто верит, что писать стихи и готовиться к экзаменам — это единственный способ не потерять девушку навсегда. Я был прав: наследственность подскажет ему этот счастливый выход и не позволит зачеркнуть свое настоящее и будущее.

Итак, Тоске не терпелось рассказать Тони о знаменательных событиях. Энрико вернулся один (об этом она сообщила прежде всего, чтобы подруга смогла потом обрадовать Маттео) и принялся стучать на машинке в пустой квартире. Выходит из дома поесть в ресторане, при встрече вежливо здоровается, но вид у него какой-то неспокойный, как у сторожевого пса. Так думает Тоска. А по-моему, щепетильный, как сам Кальвин, в вопросах совести и дотошный в поисках оптимального решения Энрико просто хочет поставить Лавинию перед выбором. Никогда не видел, чтоб сторожевой пес ушел от дома и охранял самого себя. Тони со мной согласна: Лавиния вернется как пить дать. Выждет немного, помучает его, чтоб не разгадал ее замысла. Она ведь использовала Маттео как козырную карту в игре с Энрико, а тот, естественно, взвился. Он многое может простить, но не в ущерб собственному достоинству. Я заметил, что он тоже любит употреблять это слово — идет ли речь о научной работе или о жизни. А Лавиния слишком умна, чтоб его бросить. Ну, увлеклась на миг новизной чувства, притупившегося в повседневном общении с Энрико, пощеголяла окружавшим ее ореолом невинного благоговения, а потом, конечно, не захочет терять Энрико. Мы с Тони поспорили, сколько продлится добровольное наказание, которому эти двое себя подвергают.

По мнению Тони, Лавиния никого не любит и в принципе не способна страдать. Энрико же постоянен в своих чувствах, но знает, что никогда не может быть уверен до конца в своей спутнице. Внутренне страдая, он изо всех сил сдерживается, чтобы не броситься к ней, надеясь, что та сама образумится. Каждое утро встает и откладывает на завтра решительные действия. Тони считает, что Лавиния вернется в ближайшее воскресенье, а по-моему, насколько я знаю этих расчетливых современных Венер, она появится не раньше будущего четверга.

Пронесся в городке и настоящий, климатический циклон. Снес крышу с дома отдыхавших здесь жителей из Ивреи, и они тут же примчались ремонтировать свое жилище. Тоска прямо захлебывалась от такого обилия новостей. Самой сильной бурей, по ее мнению, стала сцена ночью на пляже между матерью троих детей и внезапно вернувшимся мужем. Та была, как всегда, с подругой. Он заметил их издали, из сада, докуривая сигарету, прежде чем войти в невыносимо душную квартиру. Тоска не могла передать его бешенства при этом зрелище. Сперва жутко матерился, потом одной рукой замахнулся на жену, пытаясь другой отшвырнуть подругу. Но сила лесбийской любви одержала верх. Жена, словно исступленная дьяволица, набросилась на него с кулаками, а подруга мощной, как у жандарма, ручищей обхватила сзади за шею и пригвоздила к месту.

Потом все вроде успокоились, крики стихли. На следующее утро мужа нигде не было видно, из чего Тоска сделала вывод, что он уехал той же ночью. Женщины ходят мрачные, малыш плачет и жмется к сестренкам, те что-то бубнят себе под нос. По городку, ясное дело, поползли сплетни. В парикмахерской шепчутся о разводе и о том, что муж отберет у нее детей. И правильно, говорила Тоска, в чьей строгой морали для извращений не было места. Извращенке нельзя доверять воспитание детей. Мы же с Тони искали оправданий для этой женщины. Слабое, издерганное создание — это видно невооруженным взглядом. Наверняка несчастливое детство, потом случайное замужество, сразу же пошли дети, которые были ей в тягость, и вдруг встреча с сильной, волевой женщиной, ее поддержка, обожание, необычные, никогда прежде не испытанные чувства. Ну и потеряла над собой контроль, утратила здравый смысл. Наверняка, когда она колотила мужа, нисколько не чувствовала за собой вины, наоборот, казалась себе бунтаркой, восставшей против священных оков. Но как только спадет жара — очнется, взвесит, что теряет, а что приобретает. Женщина в ее положении не может с легким сердцем отказаться от покоя и уважения других. Для этого нужна невероятная сила, какой, мне кажется, нет в худеньком тельце и потухших глазах.

Ладно, не будем гадать, Тоска все равно расскажет. Я спрашиваю себя, не сгорели ли нынешним тропическим летом вместе с лесами на полуострове выдержка и привычное мировосприятие людей. Все в эту жару как будто вышло за рамки дозволенного. Лавиния наглядно продемонстрировала то, на что она способна и что прежде было скрыто за непроницаемой завесой. Энрико переступил через попранное достоинство. Подруги, не боясь общественного осуждения, отдались греховной страсти. Муж не выдержал оскорбления, нанесенного прежде всего институту брака, а потом уж ему лично.

А Тоска?.. Новости для нее — хлеб насущный. Если занята чужими новостями, отвлекается от собственных мыслей. Вот бы послушать, как она рассказывает об этом кошкам! Тони здорово ее копирует во время этих кошачьих ассамблей. Должно быть, нашу новую подругу до глубины души потрясло открытие тайн Лесбоса. Эта женщина наверняка все еще одержима желаниями, но подавляет их в себе, повинуясь строгой морали простолюдинки. Например, наблюдая на пляже за влюбленными, уж точно почувствовала волнение крови под кожей, обласканной свежим морским ветерком. Любопытно, как она вела себя при этом? Наверно, какое-то время стояла как зачарованная, а потом, устыдившись нечистых мыслей, схватила Фифи, страстно прижала к себе и бросилась домой. Может, ей даже казалось, что она обнимает мужское тело. Жестокая иллюзия, но Тоска никогда в этом не признается даже себе. За нее из сострадания, как мне кажется, это делаю я. Но кто знает, не прячется ли под маской такого сострадания моя собственная похоть. Может, у меня в голове помутилось за это долгое и слишком жаркое лето? Иначе что заставляет меня, подобно одному из ее котов, крутиться вокруг женщины-неудачницы, не опустившейся до низости и озлобления? У меня хватит чувства юмора, чтоб оценить себя объективно, и красная лампочка в темном нагромождении мыслей время от времени вспыхивает, предупреждая, что не следует мудрствовать и выдумывать, вместо того чтобы писать все как есть. У Тоски слова, а у меня какое-то невнятное бормотание — вот в чем штука. Разница между придуманным и настоящим образом неминуема. Я всегда был сторонником веризма, но достижима ли подлинная правда, во имя которой совершились и совершаются в мире самые жестокие бойни?.. И все-таки каковы же настоящие цвета Тоски, пропущенной через мой спектр? Мне она кажется то розовой, то серой, то голубой, в зависимости от времени и настроения, своего и моего. Впрочем, какой бы ни была эта зависимость, ведь кто-то свыше уже раскрасил и нас, и все окружающее. До чего ж я наивен в этом стремлении постоянно реабилитировать себя в глазах других! Если тот высший художник, у которого все краски, не в состоянии сделать так, чтобы человек и предметы воспринимались однозначно, то куда уж мне! Видно, такова моя участь — постоянно мучиться сомнениями. Незавидная, конечно, судьба, но другой нет и не будет, на том и держимся… Думаю, Тоска, если б узнала, простила бы меня. Будь я не столь напичкан всякими науками и прочими премудростями, включая парапсихологию, тогда утешался бы тем, что измерял энергию, которую мои мысли излучают в безбрежный космос в надежде защитить Тоску от одиночества, ибо в этом космосе затеряна маленькая полоска морского берега, а в нее уже вросла корнями, словно деревья в ее саду, Тоска. Вот так и я привязан к своей судьбе, на какое-то время надевшей маску, обретшей черты кроткого белого лица. А в разрезе глаз сверкает загадочный взгляд Миммо…

Миммо тоже может стать главным героем. Но тогда события должны развиваться уже по другой логике, соответствующей его незаурядной натуре.

3

Я наконец прочитал Тони первую часть романа, который писал втайне от нее. Она, как я и ожидал, не удивилась: наверняка давно обо всем догадалась и теперь внимательно — так умеет слушать только она — следила за повествованием, по ходу делая ценные замечания.

Нет, даже не следила, а как бы переживала его изнутри. О таком читателе мечтает каждый романист и только к таким, наверно, обращается, когда пишет. Поглощенная содержанием, Тони не забывает обо всем на свете. Вот так на концерте, замирая от волшебных звуков, мы все равно различаем фальшивую ноту. То и дело она перебивает меня, говорит, что не понравилось, резануло слух, не только по стилю, но и по мысли. Причем сперва обдумает это и в конце концов, не глядя на меня, а будто сверяясь с живущими у нее внутри образами, выдает свою оценку.

Я читаю, а сам краешком глаза наблюдаю за Тони. На ее живом, подвижном лице видно каждое движение души. Так легкое дуновение ветерка покрывает рябью всю поверхность глубокого озера. Она как сейсмограф, мгновенно реагирующий, когда меня слишком заносит или я невольно растекаюсь мыслью по древу, отклоняясь от темы. У Тони инстинктивная тяга к гармонии и в жизни, и в мыслях. Она говорит, что это влияние Кроче, но, по-моему, даже не изучай она его, сама бы пришла к такому методу чтения.

Когда я закончил читать, она слишком долго молчала. Не выдержав напряженного ожидания, я рискнул пошутить:

— Ну же, смелей! Может, сгодится хотя бы как поваренная книга для кошек?

Она, нахмурив брови, посмотрела на меня невидящим взглядом. А я униженно, как студент на экзамене, залепетал:

— Ты обратила внимание на слова о том, что писать роман — все равно что готовить на кухне? Дипломированные писатели отнимают мой хлеб, почему же я не могу ответить им тем же?

Тони сказала, что ни в чем меня не упрекает и не удивлена, что маленький мирок на берегу моря заставил меня взяться за перо.

— А без Тоски у нас все равно бы ничего не вышло, — добавила она.

От этого «у нас» вдруг защемило сердце: то ли меня тронуло ее нежное участие, то ли почувствовал укол ревности, в которой стыдно признаться. Напоследок Тони сказала, что больше слушать не будет: пусть интуиция мне подскажет, чем закончить эту историю, а она не желает вмешиваться.

Итак, я один и не знаю, что дальше писать о Тоске и о себе.

Впервые в этом году по-настоящему похолодало. С моря, не ослабевая, дует ветер, предвестник зимы. Резкий, пронизывающий, он поднимает тучи пыли на прилегающих к пляжу улицах и заливает волнами берег. В свинцовом небе нет даже намека на просветление. На каждом перекрестке впечатление такое, что тебя вот-вот сдует. Я пошел в центр, потом от вокзала Принчипе поднялся на фуникулере, но уже на улице Бальби понял, что одет не по погоде — холод пробирал до костей. Вообще-то я чувствую себя отлично: отпуск укрепил мускулатуру, дыхание стало ровнее, курить не тянет, так что врач остался бы мною доволен. Вот только мрачное генуэзское небо угнетает, мешает сосредоточиться на работе. Перед выходом, срочно заканчивая статью и надеясь на собственное мастерство и долготерпение читателей, которые все проглотят — от автомобильных катастроф до кулинарных рецептов, от светских скандалов до философских нравоучений, — подумал о Тоске. Как ей, должно быть, одиноко сегодня на берегу моря!

Бары закрыты, немка уехала последней и вряд ли все еще мечтает об Израиле после всего, что произошло в Бейруте. Альдо теперь в Онелье красит дома вместо лодок. Даже аптекарь сейчас небось уже вернулся в Пьемонт. С Тоской остались только Бисси, Пусси и Фифи. Цыганка Поппа еще с нашего отъезда где-то кочует. Малышка, оставшаяся после ее трудных родов, — по-моему, очень милое существо — живет у девочки из парикмахерской. Опасаясь, что Фифи забеременела, Тоска начала давать ей по половине таблетки в неделю («По воскресеньям, перед тем как к мессе идти», — пошутила она во время одного из последних наших разговоров), значит, в месяц всего две: разотрет в порошок и смешивает с провернутым мясом. Теперь уж Фифи точно не принесет котят.

Обратно вернулся на автобусе, но домой не хотелось: как подумаешь, что придется слушать противное жалобное поскрипывание запоров на ставнях, все внутри переворачивается. Поэтому спустился на пляж в Боккадассе, прошел мимо вытащенных на берег шлюпок и баркасов, полной грудью вдохнул резкий, чуть с гнильцой запах ссохшегося дерева, выловленной рыбы, смолы. Этот аромат я узнал бы из тысячи. Тоскливый, но не отталкивающий запах старости и близкой смерти, как в богадельне. Вот и я, словно один из этих старых баркасов, сижу на мели и жду, когда меня снова просмолят, покрасят и пустят гулять по морю. Гляди на эти отполированные солью кили, на ржавые уключины и благодари Бога, что пока здоров и еще способен куда-то плыть. Правда, горизонт с каждым днем все больше отдаляется от тебя, и нет крыльев, чтобы оторваться от земли. По-моему, я делаю правильно, что жду, хотя и не дошел до того, чтоб шить плащаницу, как старый еврей. Мысли неотвязно лезут в голову. И кто дал тебе право думать за других — за Тоску, Лавинию, Тони, — если ты сам про себя ничего не знаешь? Да, не знаю, но тем не менее предоставляю своему баркасу качаться на волнах воображения, как будто я не один, а нас двое, трое, сто человек. Северный ветер студит сердце, и становится страшно: а вдруг тебе придется умирать не один, а два, три, сто раз? Нет, успокаивают меня баркасы, двум смертям не бывать. Вернулся домой и увидел, что Тони свернулась калачиком на диване в гостиной с Лопаткой на руках. Она сама вся мягкая, уютная, как кошка. Благодарно обнял ее, и она удивилась. Ну как ей объяснишь, что заплыл далеко и забыл о ней? А когда увидел, что она меня ждет, снова окунулся в жизнь, отогрелся душой, поверил: мы не раз еще забросим вместе сети и вытащим чудесный улов. Близилось время ужина, мы собирались пойти в ресторан, но я порушил все планы.

Для начала мы занялись любовью, а потом провели весь вечер в тепле у телевизора, что-то приготовив на скорую руку.

4

Тоска снова оказалась в центре событий маленького приморского городка. Она убиралась в подъезде, как вдруг хлопнула дверь, и на лестнице с двумя большими чемоданами в руках появился муж «малютки» — так она теперь называла мать троих детей, сама не зная, чего больше в этом прозвище, презрения или жалости.

Он поставил чемоданы в машину, снова поднялся и вышел уже с детьми. Старшая шла с серьезным, деловым видом, как будто ей поручили присматривать за двумя несмышленышами. Усадив ребятишек в машину, муж в третий раз прошел мимо — мрачный, небритый, усталый. Неужели «малютка» останется здесь одна, всеми брошенная и униженная? — спрашивала себя Тоска. Но нет, через четверть часа они спустились вместе. Муж поддерживал ее за талию, и лицо уже было совсем другое — помолодело, просветлело, расплылось в улыбке. Это было так неожиданно, что Тоска растрогалась. Значит, женщина все-таки смирилась, раскаялась, а он простил ее и приехал вырвать из летнего омута. И Тоска тут же выдумала для себя сентиментальную историю вроде тех, что показывают по телевизору. Теперь все у них пойдет по-другому. Она не будет замыкаться в себе, муж станет внимательнее. Гроза миновала, это видно по тому, как бережно он ее поддерживал. «Малютка», подойдя к Тоске, впервые взглянула на нее не как на пустое место. Задержала ладонь в своих сухоньких ручках и растерянно оглянулась вокруг. В бледно-голубых глазах было столько грусти, что они уже не казались бесцветными. Она заговорила с Тоской как с невольной свидетельницей ее запретной любви, ее вины, твердо уверенная, что эта тихая, неприметная, не похожая на нее женщина поймет и не станет распускать сплетни.

— Мне очень жаль, — несколько раз повторила она, — очень жаль уезжать отсюда. Мы так и не нашли минутки поговорить. А как же вы?.. Остаетесь одна? — Она помолчала немного и добавила: — Думаю приехать сюда на будущий год, дети уже подрастут. Извините за доставленное беспокойство…

— Ну что вы!

Тоска смутилась, оттого что ей, оказывается, отведена совсем не второстепенная роль; горло сдавило от какого-то глупого волнения. Она улыбнулась «малютке», расчувствовавшейся сверх того, что мог стерпеть муж: тот смотрел испытующе, нахмурив брови.

— Желаю вам благополучно провести зиму — и вам обоим, и ребятишкам.

Они уехали. Тоска глубоко вздохнула.

— У таких старух, как ты, вечно глаза на мокром месте, — с усмешкой сказала онасебе и закурила первую за сегодняшний день сигарету.

Она уже заканчивала работу в саду, когда ее из подъезда окликнул почтальон:

— На этот раз вам — заказное!

Взбежала по лестнице, расписалась — руки дрожали — и распечатала. Писал какой-то незнакомый адвокат, но адрес конторы был туринский. Пробежала глазами по строчкам, ничего не соображая, потом перечитала снова. Витиеватым казенным слогом ее от имени хозяйки дома уведомляли о выселении: занимаемая ею площадь нужна для хозяйского сына.

Тоска присела на нижнюю ступеньку лестницы, что вела к дверям Тони и Лавинии. И некому пожаловаться, ни одной живой души, кому можно было бы излить весь свой ужас и отчаяние! Она плакала навзрыд, все равно никто не услышит: на Аурелии пустынно, только ветер завывает. Но она замерзла не от ветра, внутри у нее будто засел ледяной стержень, от которого коченело все тело.

Она, наверно, так и не поднялась бы со ступеньки, если б не пришли и не стали требовать завтрака Фифи и Пусси. Окружили ее — хвост трубой, уши торчком — и громко мяукают.

Тоска встала, вытерла опухшие глаза и пошла за ними домой. Фифи и Пусси мгновенно опустошили миску и теперь, глядя на нее, блаженно жмурились, перед тем как погрузиться в сон. Пожалуй, надо позвонить Тони. Сперва она расскажет о «малютке», а потом, если Тони спросит, как у нее самой дела, поделится своей бедой. Без всякого удовольствия она выпила кофе, даже во рту ощущая горечь обиды. Теперь пугающее зимнее одиночество, которое она себе уготовила, казалось утраченной благодатью.

Как звали того, самого разнесчастного… ну, его еще все постоянно обижали, и это имя стало нарицательным?.. Ах да, Иов! Вот и она как Иов. Но он, сколько помнится, был весь покрыт язвами и сидел в пепле. Она заставила себя встать, пошла в ванную, пустила воду, налила душистой пены.

— Нет, я не Иов, черт возьми! — Ругательство не принесло облегчения, и она тут же бросилась оправдываться перед кошками: — Ненароком вырвалось, надеюсь, Господь не слышал. Если и он от меня отвернется — пиши пропало!

Хотя Бог, если он и есть, и так не очень-то о ней заботится. В ванне согрелась, и стало легче, но ни к какому решению так и не пришла. Ясно одно: нужно потянуть время. Пожалуй, она съездит в город и посоветуется в Ассоциации квартиросъемщиков (она случайно увидела такую вывеску прошлой зимой).

А в Геную звонить не стала. Боялась — начнут жалеть. Нет, она уже достаточно взрослая, чтобы самой улаживать свои дела.

Как всегда, когда долго плакала, почувствовала сильную усталость во всем теле. Сегодня и без обманчивого утешения сумеет заснуть. Включила телевизор, фильм показывали скучный, и Тоска погрузилась в сладкую дремоту. Вдруг резко встала, выключила телевизор и принялась быстро готовиться ко сну. Кошки уже дремали в своем уголке. Пока автоматическими движениями расчесывала волосы и чистила зубы, в уже тяжелой от сонливости голове возникло утреннее письмо. Невероятным усилием воли отогнала страшные мысли. Хочется спать: она уже почти скользит в тумане с горы, на которую взобралась без посторонней помощи. Если еще приучить себя к снотворным… Ну нет, довольно! Она сделала вид, что не понимает, отчего вдруг запершило в горле. Уткнулась головой в подушку и постепенно успокоилась.

Сны Тоска распределила на несколько категорий, пометив их значками, как итальянское телевидение — свои программы. На первом месте стоял нежный и сладкий сон, похожий на мякоть мускатного персика. После него встаешь, будто заново на свет родилась. Морщины разглаживаются, глаза блестят. За ним шел музыкальный сон, состоящий из нескольких частей, как симфония; у каждой части свой ритм, и одна плавно переходит в другую. Наутро она просыпалась отдохнувшей, но на лице оставались следы от складок на подушке: должно быть, ворочалась, вслушиваясь в изменяющееся звучание сна. К третьей категории относились кошмары, после которых весь день ходила разбитая, хуже чем от тяжелой физической работы. И, наконец, четвертая — сон-пудинг, наполненный внутренней дрожью, какими-то неуловимыми, отрывочными видениями, запомнить их невозможно, а все же просыпаешься в хорошем расположении духа, с каким-нибудь дрожащим кусочком воспоминания в душе. Этот пудинг — пища для размышлений за утренним кофе.

В ту ночь над ее подушкой качался тряпичный Пьеро с фарфоровой головкой. Куклу подарил ей еще в юности на Рождество один парень, с которым вместе работали, а потом она где-то затерялась. У Пьеро было грустное выражение лица, черные реснички и розовые щеки. Из широких шелковых рукавов выглядывали две маленькие фарфоровые ручки с ярко-красными ногтями. И ножки тоже были крохотные, в черных ботиночках, нарисованных на розовом бисквите. Он походил на маленького больного мальчика и никогда не нравился Тоске. К тому же невольно напоминал о человеке, сделавшем ей этот подарок, — робком, чересчур услужливом парне с вечно потными руками. Он был в нее влюблен, а она, еще не ведавшая, что такое любовь, обошлась с ним не лучшим образом. Во сне Пьеро смотрел на нее глазами того мальчика и время от времени прикасался влажной фарфоровой ручкой. Она металась, пытаясь стряхнуть с себя эту руку, а Пьеро хохотал и дергался, как марионетка. И все вещи вокруг смеялись. Она не могла понять, где находится и что это за вещи. По форме как будто вазы или стаканы, только очень уж большие. И все покатывались со смеху вокруг нескладного трясущегося Пьеро. Вдруг под ветром вздулась старая кружевная занавеска, вся в крохотных, почти незаметных заплатках, и Тоска узнала дом своей бабушки. Бабушки не было видно, хотя Тоска знала: она где-то рядом. И действительно, бабушка неожиданно прикрикнула на Пьеро, тот испугался и пропал.

Из этого сна Тоска запомнила только штопанную бабушкиной рукой занавеску да странный хохот Пьеро. Сон как сон, хотя непонятно, к чему бы это. Ни один из образов не вызывал в памяти что-либо для нее важное. Ну, припомнила незадачливого ухажера, ну, подивилась еще раз терпению и бережливости своих домашних. Обычная ночь, после которой, как это ни горько, приходится возвращаться к мыслям о несчастьях, готовых обрушиться на нее как поток, сметающий все на своем пути. Тоска приготовила кошкам завтрак и принялась медленно прихлебывать кофе. Любопытно, что сталось с тем парнем и почему вдруг сон напомнил ей о нем после стольких лет, ведь наяву она никогда о нем и не вспоминала. Значит, ничто из пережитого и совершенного не исчезает насовсем. Все оставляет свой след, иначе этот Пьеро не явился бы к ней из такого далека отстаивать свое право на существование… Или сводить счеты. Все-таки я была в молодости легкомысленной, равнодушной к ближнему, подумала Тоска, иногда, наверно, и жестокой, как Лавиния. Но я же его не целовала… а, брось, не оправдывайся, тогда было другое время, да ты и не помнишь толком, как все это происходило. Работала за огромной стойкой с множеством стеклянных окошечек, подходили люди, протягивали какие-то бумаги, потом забирали. Ты в зависимости от настроения то строила глазки этому Пьеро, то даже не глядела на него. А он был счастлив от одного твоего взгляда.

Должно быть, сон все же приснился неспроста. Теперь пришел его черед смеяться над тобой. Никакая, даже забытая обида не остается безнаказанной: рано или поздно все равно наступает расплата.

5

Тем летом в газетах и журналах, грудами скапливавшихся в квартире Джиджи и Тони, появилась мода на тесты. Однажды Тоска застала их за подсчитыванием очков, а потом они поддразнивали друг друга полученными результатами. По тестам выходило, что Тони в два раза моложе своего возраста, а Джиджи — восьмидесятилетний старик. Тоске объяснили, о чем идет речь, и предложили попробовать, но она стыдилась своей необразованности, боялась, что в ответах не удастся ее скрыть. Теперь, когда друзья уехали, она словно еще острее почувствовала свою ущербность. Даже те книги, которые раньше прочитывала на одном дыхании, теперь не вызывали интереса: она либо зевала, либо ломала голову над отдельными заковыристыми фразами. Да, видно, мозги совсем заржавели, уже не прочистишь. В годы, прожитые с Марио, было иначе. Хотя оба и получили не ахти какое образование в школе, но живо интересовались литературой, музыкой, театром. Марио доходил до всего легко, словно играючи, и старался просвещать ее.

— С тобой я была умнее, — сказала Тоска и вздохнула.

Проклятый городок, здесь так красиво, но будто задыхаешься. Здесь она поглупела, превратилась в ничтожество. Бруно на несколько лет вернул ее к жизни, но тоже каким-то животным способом: они обнимались, дарили друг другу наслаждение и тепло, но разговоры их редко выходили за рамки будничных дел. Бруно был сломленный человек. Общение с психически больной женой приучило его тщательно выбирать слова, к тому же, как он сам признался, Бог не наградил его ни тонкими чувствами, ни большим умом… Она вспомнила, как безжалостно он вычеркнул ее из своей жизни. Наверно, так же, как она сама когда-то выкинула из памяти Пьеро. Неужели так же?..

Тесты, на которые в тот раз не захотела отвечать, даже любовь разграничивали на строго определенные типы. С трудом ответила на вопросы, применяя их к своей связи с Бруно. Отношения с Марио вроде подходили под все указанные случаи, хотя полностью — ни под один.

Сложила плюсы и минусы. С Бруно, если верить таблице, все равно ничего путного не вышло бы. А с Марио какой смысл подсчитывать? Но все-таки подсчитала, убедившись, что в тестах есть своя логика: в итоге получилось выигрышное число. Но что значит — выигрышное? В выигрыше тот, кому он сулит удачу в будущем, а не кто победил вчера. Заерзала: обивка на спинке отодралась и колола плечо. Тоска ненавидела пластик, ведь даже море не может его переработать. Пересела на другой стул.

Она возвращалась из города, где получила пенсию и зашла в Ассоциацию квартиросъемщиков. Автобус был полупустой, кондуктор пробил ее билет, потом присел рядом. Раз в месяц на протяжении уже многих лет, не считая случайных поездок, Тоска садилась в этот автобус, и они здоровались как старые знакомые. В тот день мужчине, видно, захотелось поговорить. И он обратился к ней с таким участием, что она даже немного растерялась, поскольку уже никому из посторонних не доверяла.

— Что с вами? Вам плохо?

Она поспешно отвела глаза и стала глядеть в окошко.

— Я же вижу, — не унимался кондуктор. — У вас слезы на глазах.

Надо было что-то ответить. И пока соображала, что сказать, представила себе его изумленное лицо, когда он услышит ее ответ: «Да, вы верно заметили. Я складывала в столбик плюсы и минусы своей жизни, и ничего хорошего не получилось». Нет, зачем людей пугать? Тот больше не настаивал, но по выражению глаз она поняла: остался при своем мнении. Этот кондуктор, как и она, далеко не молод: полный, широкое лицо с двойным подбородком, выпирающее брюшко. Лет пятьдесят, решила Тоска и, чтобы не показаться совсем уж невежливой, спросила:

— А вы чего ж в отпуск не идете?

— Да знаете, не люблю суеты, толкучки. Я пойду, но попозже, когда на этой чертовой Аурелии уже никого не останется. Уж двадцать лет езжу туда-сюда, то здесь, в салоне, то там, — он указал на кабину водителя, — и с каждым годом все хуже и хуже. Гоняют как бешеные. — Кондуктор снял фуражку, провел рукой по седеющим волосам и продолжал: — Вот зимой на велосипеде другое дело. Доезжаю до Торре-дель-Маре, сажусь в укромном местечке и ловлю рыбку.

— Ну и что, ловится? — спросила Тоска.

Тот оживился, начал долго и подробно рассказывать про крючки, наживку, леску, течения. Тоска слушала вполуха и удивилась, когда он под конец сказал:

— Если нагряну в гости с парочкой живых лещей — приготовите их на ужин?

Она смущенно засмеялась.

— Да ведь вы даже не знаете, где я живу.

— Ну почему же. Когда проезжаю мимо вашего подъезда, всегда вас поджидаю, если задерживаетесь.

Они въехали в туннель, после которого городок открывался россыпью желтых и розовых домов, зажатых с одной стороны морем, а с другой — заброшенным, заросшим сорняками железнодорожным полотном.

Кондуктор проводил ее до автоматически открывающихся дверей, неся за ней сумку, которую та впопыхах забыла — так неожиданно они подъехали.

Что бы все это значило?.. Может, у него жена злющая и неряха и он старается пореже бывать дома, проводя все свободное время за ловлей карасей и зубанов? Или же он из тех, кто позволяет себе вариации на темы супружеской жизни? Да нет, вроде не похоже. По натуре он, скорее, нелюдим. Хорошенький нелюдим — вот так, без всякого стеснения напросился в гости! Тоска постояла, подумала, что делать дальше. Этот странный разговор ее развлек, а войти в дом означало опять отгородиться от живого мира. Она развернулась и направилась к табачной лавке. Иногда покупала что-нибудь, совершенно ей в данный момент не нужное, лишь бы словечко сказать хоть с кем-нибудь кроме кошек. Случившееся в автобусе вроде бы пустяк, но в ее теперешней однообразной жизни любая, самая мимолетная встреча значит очень много. Впрочем, она имела бы смысл, если б можно было кому-то о ней рассказать. Вспомнила, как в эвакуации по вечерам собирались у огня женщины и подробно обсуждали все новости. Каждая приносила полено или хворосту и как бы заново, вместе с остальными проживала день. Тоска теперь понимала, что, наверно, благодаря именно такому общению все эти женщины смогли вынести нищету, страх, разлуку с мужьями.

В лавке никого. Только хозяйка сидит, нахохлившись от холода.

— А почему бы вам плитку сюда не поставить? — предложила Тоска.

Та аж вся ощетинилась:

— Скажете тоже! Три пачки сигарет в день продаю, а за электричество плати черт знает сколько!..

Тоска прикусила язык. Летом миллионы текли рекой в эту дверь, за которой открывались вороха игрушек, парфюмерии, ласт и даже стульчиков для пляжа. Немка говорила, что квартиры, которые лавочница сдает внаем на сезон, за несколько лет удвоились. Ладно, сказала про себя Тоска, у каждого свои радости. Эта лавочница посинела от холода, зато ее греет шорох купюр. А я, чтоб хоть один вечер поговорить с живым человеком, отдала бы всю пенсию, что лежит в сумке.

Однако надо все-таки возвращаться, хватит искать приключений. Только вошла в подъезд — услышала мяуканье. Кошки проголодались и сетовали на ее долгое отсутствие. Троица мгновенно окружила хозяйку. Фифи, как сумасшедшая балерина, завертелась волчком по коридору. Бисси жалобно вытягивал головку на тоненькой шее. Пусси, самый серьезный, потершись об ноги, уселся на пороге кухни и следил за ней глазами.

— Вот он, мой мужчина, — сказала Тоска. — Говорить не умеешь, а хочется спросить, куда ходила и зачем и как дела. — Она сняла пальто, переобулась. — Сейчас расскажу, только сначала посмотрим, чего вы натворили.

На кухне стоял неприятный запах, и Тоска дала нагоняй всем троим. Кто-то нагадил мимо ящика. Такого с ними не случалось, когда нормально себя чувствовали, поэтому она решила на ужин приготовить им что-нибудь легкое. И всем дала по капле дезинфицирующего средства, которое прописал ветеринар. Вымыла пол и открыла окна. Позже, советуясь с притихшей сытой троицей (сама не ела, только выпила чашку молока), попыталась набросать ответ на второе заказное письмо от адвоката, как ей посоветовали в Ассоциации.

Она давно уже разучилась писать, и потом, этот грозный бюрократический стиль ей совершенно неподвластен. В конце концов написала оскорбительное письмо, которое зачитала Пусси, единственному из троих, кто еще не уснул. Нет, это не годится. Может, лучше снова съездить и попросить, чтоб составили за нее ответ? Опять на автобусе? Нет уж, подумает еще, что я навязываюсь.

Позвонить в Геную? Тоска и сама не знала, почему до сих пор этого не сделала. Не из гордости и не из страха, что ей откажут в помощи. Трудно объяснить. Как будто этот телефонный звонок — часть роли, в которой ее привыкли видеть. Значит, все-таки хочешь гордость показать, какая ты сильная, независимая? Да, в том-то все и дело, застенчивость тут ни при чем. Из-за этой гордости, хотя кроме тебя никто про нее не знает, и пить бросила, разве что изредка позволяет себе. Хотела продержаться как можно дольше, запретила себе заходить в супермаркет за вином. Летом оправданием служила жара, а сейчас неудача, постигшая с письмом. Она взяла бутылку виски, чтобы выпить глоток и прочистить мозги.

Бутылка была полной. Когда ложилась спать, содержимое убавилось до уровня этикетки.

6

Последующие два дня сочиняла и писала никому не нужные ответы. Тоска не имела постоянной прописки в городке — в этом главная беда. Единственный аргумент в ее защиту — что больна и на пенсии. Но хозяйка доказывала необходимость морской терапии для сына, представив кучу всяких справок. Дело принимало обычный бюрократический оборот: казенная переписка, слушания в суде, отсрочки, расходы. А откуда у нее деньги? Так или иначе придется уступить. Та девушка в Милане, которой оставила дом, даже не соизволила ответить. Вот и еще один никчемный день прожит, вина нет, бутылка виски пустая, и телевизор как на грех сломался. Звук есть, а изображение пропало. Наверно, вчера ночью сильный ветер повредил антенну. Ну, и что теперь делать? Надо бы Бруно позвать, подумала Тоска и впала в уныние.

Кошки, услышав, как она с проклятиями возится у телевизора, проснулись и стали беспокойно крутиться под ногами. Тоска пошарила в серванте, достала бутылку «Ферне» — единственное, что осталось в доме из спиртного. С отвращением посмотрела на нее. Этот ликер она всегда по привычке держала в доме, еще со времен Марио. Говорят, он способствует пищеварению, но ей переваривать особо нечего: когда подходит время обеда, ставит на стол только хлеб и фрукты. Стала прохаживаться — из гостиной в коридор, из коридора на кухню. Зажгла везде свет. Холодно: двери нараспашку, из щелей сквозит. Вокруг мертвая тишина. Поговорила с кошками:

— Вот скажите, что я должна делать. Господи, Господи, да разве же это жизнь? — Голос дрожал, и рука тоже, когда наливала в стакан темную жидкость.

Ужасно пить вот так, от безысходности. Но привкус во рту не казался противным, отдавал травами. Неожиданно Тоска взбодрилась и повеселела. Ликер слегка обжигал гортань, и она почувствовала, как с этим жжением возвращаются силы. Она даже горечи почти не ощутила, потому, наверно, что пила маленькими глотками.

Следующий день она продержалась: не пошла за вином. Мастер, которого она вызывала из города починить сломанный телевизор, не явился, так что она снова взялась за «Ферне». В бутылке уже немного осталось. В горле пересохло, и горечь от ликера не идет ни в какое сравнение с горечью внутри.

Какое-то время она пыталась противостоять самой себе, а потом подумала: если тебя ничто больше не интересует, кроме бархатной жидкости на дне бутылки, так зачем же себя истязать? Ради кого? Налила, выпила, и сразу стало легче. Там было еще чуть-чуть, пусть останется на завтра. Она встала, приготовилась ко сну, но из головы не выходил тот ликер на донышке. Как это называется? Мания. А означает вот что: даешь себе слово чего-то не делать и не сдерживаешь. И неважно, к чему тебя тянет: к алкоголю, наркотикам или мужикам, — важно, что теряешь голову, а это уж совсем мерзость. Легко рассуждать, труднее выстоять. Двумя жадными глотками она прикончила «Ферне» и утешилась мыслью, что уж теперь не поддастся искушению: в доме ничего не осталось.

Ночь обернулась сущим кошмаром. Какие-то огромные волны, лавины воды с грохотом обрушивались на пляж. И с каждым разом подкатывали все ближе. А она, до смерти перепуганная, стояла, прижавшись спиной к стене, с плачущим ребенком на руках. Потом увидела, как издалека надвигается чудовищная, до самого неба водяная глыба. Крепко прижала к себе малыша, заорала — и очутилась на полу у кровати. Кошки проснулись и стояли рядом.

Она никак не могла нащупать выключатель; оказалось, маленький светильник на ночном столике не горит — опрокинула на пол, спасаясь от кошмара. Чуть-чуть пришла в себя, погладила кошек. Жалобно мяукая от испуга, они пошли за ней на кухню. Открыла холодильник налить себе холодной воды, но троица так умоляюще на нее смотрела, что она не могла отказать и плеснула им в миску молока. Пусси и Бисси понюхали, но не притронулись: они явно ждали чего-нибудь посущественнее. Одна только вертушка Фифи из вежливости полакала немного и облизнулась.

Выпитый стакан ледяной воды облегчения не принес. Во рту ощущался какой-то горький, как желчь, привкус, и Тоска вспомнила, что перед сном пила ликер. В ванной почистила зубы, но ужасная горечь не проходила. Тогда капнула одеколона в воду пополоскать рот. Вкус оказался приятным, и она с трудом сдержалась, чтобы не проглотить. В голове прояснилось, и теперь она уже решительно влила одеколон в полный стакан воды. Говорят, алкоголики, если нечего выпить, способны проглотить любую гадость. Она еще не алкоголичка, просто очень устала.

В конце концов, она делает то, что ей приятно, и не обязана никому объяснять свои поступки. Потом долго читала в постели приключенческий роман, который знала почти наизусть и брала его в руки, только если голова совсем не варила; наконец ей удалось заснуть. Наутро проснулась с таким чувством, будто голову сдавил железный обруч. Не успела дойти до ванной, как началась рвота. Так и печенку недолго выплюнуть, подумала она, замывая зеленоватое пятно на рубашке. Больше ни о чем не успела подумать: спазмы подступали к горлу все чаще, ее выворачивало наизнанку, пока она не стала медленно сползать на пол, чувствуя, что теряет сознание. Беспамятство продолжалось недолго, потому что, когда она поднялась и взглянула на часы, было еще рано. Тошнота прошла, но остались слабость и дикая головная боль. Кое-как доплелась до кровати, положила на лоб смоченную в уксусе тряпку и расслабилась. Страха не было: она чувствовала, что отлежится. Ее время отправляться туда, наверх, еще не приспело.

7

Ночь прошла мучительно, как и все предыдущие. В полудреме она отчаянно боролась, отгоняя подступавшие кошмары. Они хотели отнять у нее то немногое, что еще осталось.

Спустилась в сад, не позавтракав — крутило живот. Полночи опять провела в ванной — донимали рвотные позывы, но так и не вырвало. Вся в испарине сидела она над раковиной, часто и утробно икая. Звук был такой, словно звонили по покойнику. Наконец снова легла, но сон все не приходил. Почудился какой-то шум на лестнице; Фифи несколько раз мяукнула, заворочавшись на подушке у нее в ногах.

Сад без цветов, с листьями, которые, казалось, впитали в себя всю серость неба, выглядел уныло. Ветви оголялись, словно из них постепенно уходила жизнь.

— И чего с ними столько возиться! — проворчала она и пошла к водопроводному крану.

Шланга рядом с краном не было. Посмотрела вокруг, прошла сад вдоль и поперек — ничего.

Значит, тот шум ей не почудился. Кто-то позарился на этот несчастный шланг! Господи, какое свинство! Стояла у олеандра и не знала, что делать. Заявить о краже? Кому? Полицейскому из муниципалитета? Его теперь днем с огнем не сыщешь. Это в сезон он все время крутится на площади, когда есть с кого штраф брать. Пойти в мэрию, чтобы там на нее посмотрели как на ненормальную? Подумаешь, какой-то шланг! «Да вернут вам его, вот увидите, — казалось, слышит она их голоса. — Наверное, понадобился кому-нибудь из соседей, а спрашивать не стали, чтоб не беспокоить». Да, именно так и скажут. Как и в тот раз, когда исчезли маленькая тяпка и грабли. С тех пор вечером прятала весь инвентарь в сарайчике рядом с гаражами и запирала на ключ. А шланг — нет, в нем всегда оставалась вода, и Тоска не хотела, чтоб весь пол в сарае покрылся плесенью. Там и так нет окон и все время затхлым пахнет.

Поднимусь, возьму ведро и сегодня полью без кишки, подумала она и тут заметила утоптанную землю вокруг олеандра перед выложенной из неровных камней дорожкой.

Насторожилась. Несколько листьев вмяты в землю, должно быть, кто-то топтался под деревом.

Миммо! Задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем она принялась разгребать руками землю. От волнения ничего не получалось. Побежала к сарайчику, отперла, схватила тяпку, вернулась к олеандру.

— Он был здесь, — лихорадочно бормотала она, раскапывая землю. — Не может быть!.. Наверно, левее. — Когда наконец тяпка ударилась о то, что искала, Тоска не выдержала и разрыдалась. Руками аккуратно вытерла крышку большой жестяной коробки из-под печенья — воспоминание о давнем счастливом Рождестве. Открывать не стала, боялась: батистовый платочек с вышитой датой смерти едва прикрывал мордочку. Полоска парафиновой бумаги, которой запечатала гробик, оказалась нетронутой. Огляделась, приподняла гибкий стебель плюща и, работая граблями и тяпкой, зарыла могилку. Разравнивала землю вокруг дерева уже из последних сил: даже нагнуться не могла, оперлась на черенок тяпки, как на клюку. Ну вот, более или менее все стало на свои места. Только сама она изменилась. Правда, это придется держать в тайне, иначе и вовсе не уснешь от тревожных мыслей.

Она убрала инструменты и пошла домой. В квартире ждали проголодавшиеся кошки. Как ни странно, прошла тошнота.

— Клин клином, — невесело пошутила она. И все-таки кофе лучше сегодня не пить, чтоб не дразнить желудок. Причесалась, слегка нарумянила восковые щеки, чуть подкрасила губы, но тут же вытерла туалетной бумагой, так как помада подчеркивала морщины и делала лицо похожим на маску. Надо сейчас же выйти и насобирать на пляже побольше камней, чтобы обложить каждое дерево. Тогда все деревья будут казаться одинаковыми, и это их собьет с толку. Кого их? Она об этом не думала. Людей. Врагов. Тех, кто не хочет оставить ее в покое даже теперь. Неожиданно мелькнула мысль: а вдруг это всего-навсего кот или ежик шарили здесь в поисках еды? Ну и что? Все равно могилу Миммо надо защитить, жаль, что она не сделала этого раньше. Время от времени она клала на нее букетик полевых цветов, бугенвиллеи, сорванные ветром. Кто-то вполне мог увидеть и что-нибудь заподозрить.

— Пойдете со мной? — спросила после того, как накормила кошек.

Троица послушно вышла и подождала ее внизу.

На пляже ни души. Тоска медленно шла, собирая подходящие по размеру и цвету камни. Она не смотрела на море и не слышала его. Оно тоже мера окружающей ее пустоты.

Сумка, которую Тоска взяла с собой, оттягивала руку. Сквозь облака проглянул луч солнца, и настроение тут же улучшилось. Она села у забора, закурила, глядя, как играют Пусси и Бисси. Фифи куда-то убежала: наверно, уже соблазняет какого-нибудь кота, даром что хозяйка не видит. Но только позови — явится как штык. Предвидения Тоски сбывались: с каждым днем кошки становились ее тенью, пажами, телохранителями. Она улыбнулась и окликнула братьев. Те мигом подбежали. Погладила, бормоча какие-то ласковые слова, как малым детям. Коты, довольные, вернулись к своему занятию — выискиванию чего-нибудь съедобного среди выброшенных морем обломков.

Солнце светило неярко, но уже хозяйничало на всем небе. И тут она увидела, как с дальнего конца пляжа медленно приближается группа людей, одетых в темное. Они брели по широкой части побережья, что тянулась параллельно автостраде.

Вглядевшись, она узнала старичков, приезжавших на зиму в пансион на окраине городка. Он находился прямо у поворота дороги — последний дом по Аурелии, дальше она бежала уже свободно, если не считать нависавшей справа скалы.

Далекие, но четкие на фоне моря силуэты двигались по берегу поодиночке или парами, тесно прижимаясь друг к другу. Почти все пары — смешанные, но были и две женщины, державшиеся под ручку.

В одежде преобладал темно-серый цвет. Выделялось только несколько коричневых женских пальто и мужская куртка-дубленка. Теперь ей стали видны и лица.

Боже мой, какие унылые неуклюжие фигуры! Бесформенные тела, толстые ноги. Худой мужчина, чуть повыше остальных, казался вождем обезьяньего племени. «Ну и злюка же ты! — упрекнула себя. — Ведь сама идешь той же дорогой. Через несколько лет будешь точно так же ковылять — на распухших ногах и сгорбившись». Неожиданно на берег налетела стая чаек, и группа остановилась посмотреть. До Тоски долетали радостные крики: они звали друг друга, показывали, у какой птицы самые белоснежные перышки, самые большие крылья.

Голоса звучали весело, словно этих старичков больше ничто на свете не занимало, кроме счастливого парения птиц под нежаркими лучами солнца.

Наверно, у них куча болезней, как у меня, решила Тоска и, сама не зная почему, погасила только что зажженную сигарету. Не надо, чтобы они видели, как она дымит. Стало вдруг стыдно за свой конский хвостик, за красный бантик, чересчур яркий фиолетовый свитер. Она ведь совсем из другого круга. Сколько лет отделяют ее от тех старушонок? У некоторых на голове берет или платок, непременно блеклого цвета. Однако, когда группка подошла еще ближе, Тоска разглядела, что одеты все тепло и прилично. У всех хорошие туфли, сумки из настоящей кожи. Откуда же возникшее у нее ощущение грусти? Они же все далеко не бедные, сразу видно. А щемящее чувство не проходит. Они оторваны от большого мира и похожи на седовласых школьников, которых насильно сгоняют в класс. «Старики на берегу моря» — вот от чего становится тоскливо. Интересно, сколько им лет всем вместе… На будущий год, если снова приедут сюда, кого-то уже недосчитаются. Вон того горбатенького, с кривыми пальцами коротышку наверняка загонит в могилу полиартрит. А вот этот толстяк сильно всхрапнет во сне и окочурится…

Тоска представила, как их строгие гробы парят в воздухе, зависнув во время прогулки над теми, кто дожил до следующего года. Нет, даже не гробы, а они сами, души, свободные от одежды и тел, присоединятся к старым друзьям, чтобы повеселиться вместе и подать им знак. Насколько нам известно, люди насовсем не умирают… Она, к примеру, считала, что Марио ей оставил свой голос, беззвучный, спрятанный внутри, ставший частью ее дыхания. И иногда бывает, она думает его мыслями, правда-правда. Что это может означать? Да только то, что он жив в ее сердце.

— А когда я умру, кто вспомнит обо мне, чтобы жизнь моя продлилась хоть немного?

Кто-то ей ответил, она явственно услышала:

— Те, кто тебя любил, те, с кем ты знакома — пускай даже один день или месяц. Ты ведь не из тех, кому нечего дать людям.

Но этого недостаточно. Из тех людей уже почти никого в живых не осталось.

Старички между тем неторопливо беседовали, то и дело останавливаясь. Только две пары сосредоточенно молчали: им, должно быть, слишком трудно было передвигаться. В первой мужчина поддерживал ковылявшую спутницу, зорко следя, чтоб она не споткнулась о камень. Во второй паре, наоборот, женщина почти несла на себе дряхлого старичка и тоже смотрела под ноги за двоих. Какая-то пожилая женщина время от времени покачивала головой, слушая подругу. Может, они говорят о детях. Вдовы, наверное, приехали сюда немного скрасить одиночество. Самому высокому мужчине, скорее всего, перевалило за семьдесят. Вот все его обступили, и он усиленно жестикулирует. Ветер донес обрывки слов. Акцент не оставлял никаких сомнений: они — туринцы и говорят о «Ювентусе».

С ними поравнялась девушка, ведущая на поводке коккер-спаниеля. Низенькая, но плотная, в обтягивающих джинсах. Высокий старик тут же прервал свою речь, чтобы проводить ее глазами. Послышалось дружное хриплое хихиканье: у всех у них связки уже задубели от курения, болезней и возраста. Ишь, ехидничают, старые похабники! Должно быть, высокий отпустил девчонке не слишком приличный комплимент. Ничего не поделаешь, секс никогда не умирает. Но почему ей претит это зрелище? Она ведь тоже любит посмотреть на юных и красивых, вспоминая себя при этом. А им, что ли, нельзя? Разве у стариков меньше прав, чем у молодых? Нет, она их защищает, чтобы заглушить в себе омерзение. Ни одной женщины, все какие-то старые калоши! А мужики еще почище: сами глухие, а туда же, на девочек заглядываются! Нет, милые мои, в вашем заповеднике сезон уже кончился!

Тоска с трудом поднялась. На себя бы лучше посмотрела, старуха! Она всегда себя корила за бесчеловечность. Сусанна и старцы… Марио рассказывал ей много историй из Библии, и некоторые она запомнила слово в слово. Вообще-то муж толковал их по-своему. К примеру, он не винил двух мудрецов за необузданные желания, но осуждал их за клевету, когда те обвиняли Сусанну в грехе, который сами хотели сотворить с ней. «Когда молод, — говорил он, — тебе все позволено. Никто и не удивится, если ты смотришь с вожделением на красивую женщину. Наоборот, все улыбаются, ободряют, не говоря уж об объекте твоего внимания: она тут же хвост распустит. А у стариков, кроме желаний, ничего больше и не осталось. Их же за каждый взгляд еще осыпают бранью. А по-моему, — говорил он усмехаясь, и Тоска всякий раз чуть-чуть сердилась на него, казалось, он над нею подшучивает, — мужчина всегда мужчина, даже в старости…»

Марио умер слишком рано и никогда не узнает, прав ли он был, когда говорил о старости. Хотя он на своем веку, безусловно, многое в жизни понял.

Вот она часто задумывалась о несправедливости этой гибели. А может, так и надо, чтоб человек узнал и совершил ровно столько, сколько ему было отпущено.

В углу сада она высыпала из сумки камни. Разбросает их как-нибудь в другой раз. На сегодня достаточно и наработалась, и надышалась. Солнце не смогло победить сырость: чувствуется ломота в суставах. Дома дала животным воды и печенья, чтоб не мяукали. Огляделась: окна опять грязные — что ты будешь делать с этим соляным налетом? Рук не хватает оттирать, да и пол не мешало бы хорошенько помыть. Но она так устала! Упала в кресло перед телевизором и закрыла глаза. Убраться и приготовить еду для кошек она еще успеет. А сейчас немного отдохнет… спать не будет, просто поговорит с Марио и поразмышляет о тех стариках на пляже… Может, старость и не такая уж грустная штука. Одиночество — вот что ужасно. Никто не позаботится, даже стакан воды не подаст, если вдруг схватит сердце. Ее передернуло, никак не могла расслабиться. Рядом стояла купленная вчера бутылка вина; в ней уже осталась половина. Налила стакан и жадно выпила. В пустом желудке забулькало, но вскоре тепло разлилось по телу и хмель ударил в голову. Она испугалась, что не устоит на ногах, и снова плюхнулась в кресло. Уныние, охватившее ее на берегу, как-то неожиданно улетучилось, лопнуло как мыльный пузырь. Она медленно, с наслаждением допила остатки: какое блаженство хоть ненадолго обрести покой! Вот так и умереть приятно, как будто улетаешь ввысь вместе с чайками. Тоска вспомнила разговор с Тони о переселении душ. Интересно, что достанется мне — животное, растение или опять человек… Она уже забыла древний закон, который объясняла ей соседка. Кажется, она ответила Тони, что хотела бы перевоплотиться в бугенвиллею, но сказала просто так, для поддержания разговора. Вовсе не хочется снова оказаться запертой в саду своего одиночества. Наоборот, хорошо бы вырваться на свободу, вдохнуть соленый морской запах, зажмурить глаза от слепящего солнца. Забыв обо всем на свете, она парила бы в небесной синеве, торжествующе расправив крылья. А рядом летела бы другая чайка, побольше, и время от времени слегка касалась ее крылом. Чудесное перевоплощение, подумала Тоска. Рука бессильно свесилась вдоль тела, стакан выскользнул, но не звякнул, потому что зимой она стелила под кресло солдатское одеяло Марио, которое он сохранил в память о войне.

8

Мастер наконец пришел, починил телевизор, и Тоска теперь могла отлучиться в город. Она решила поехать в тот день, когда у кондуктора выходной (он сам ей об этом сообщил). Про разговор с ним она почти и не вспоминала, но какое-то смутное ощущение неловкости осталось. В Ассоциации ей набросали черновик ответа, который она потом переписала начисто в холле центрального телеграфа и тут же отправила заказным письмом. Время шло к полудню, и самые срочные дела были уже сделаны. Есть, как всегда, не хотелось, правда, тот недавний случай, когда чуть Богу душу не отдала, обошелся без последствий. Она гуляла под старыми городскими портиками и спрашивала себя, нравится ли ей тут и стоит ли спешить домой. Самый обычный город — ни красивый, ни безобразный — не вызывал у нее особенных эмоций, как любое место, где оказываешься по необходимости, скажем магазины.

Но сегодня ее так и подмывало здесь задержаться. Можно пойти в ресторан, потом в кино, наконец, снять номер в гостинице и отдохнуть, окунувшись в другую жизнь. Она уж и не помнила, когда в последний раз предъявляла удостоверение личности или мылась не в своей ванне. Хорошо, а что же дальше? И глазом не успеет моргнуть, а полпенсии как не бывало. Потом, чтоб дотянуть до конца месяца, придется снимать со счета. Обычно эта мысль ее пугала, теперь же было все равно, даже развеселилась. Подумаешь, кто-то же заботится о похоронах неимущих! Но ночевать — ни за что! В памяти возникли симпатичные мордашки Фифи и братьев. Они теперь ведут себя как самые настоящие домашние животные: приходят домой вовремя, по вечерам не мешают смотреть телевизор. Как же их бросить на всю ночь! Вот если бы предупредила заранее, тогда другое дело. Им очень легко дать понять, что она задержится дольше обычного: достаточно поставить на кухне еще одну миску с едой и перед самым уходом насыпать в ящик свежего песку. Но она этого не сделала, и троица, наверно, уже ждет, волнуется, вернувшись домой к обеду.

Но ей же тоже надо хоть чуть-чуть развеяться. До закрытия магазинов и отправления автобуса оставалось еще полчаса. Совсем недалеко, на обсаженном деревьями прямом проспекте есть парфюмерный и большой винный магазины. Одинаково заплатила за маленький флакончик, который положила в сумку, и за коробку с шестью бутылками молодого шипучего вина. Любезный продавец сделал ручку из веревки, чтоб удобнее было нести. Словом, она управилась быстро. Духи купила те, которыми пользовалась — очень экономно, — когда жила с Марио. Недавно прочла в журнале, что ими душилась великая оперная певица Мария Каллас. Они с Марио ее просто боготворили, считали верхом совершенства. Какой голос, какая широкая натура! Осанка и нос как у настоящей королевы. А сколько нежности и трагизма в глазах — такие бывают только у слепых пророчиц. Эта женщина была образцом мужества и в своем восхождении на сцену, и в своем горе, когда потеряла голос.

До закрытия магазинов оставалось еще минут десять. Проходя мимо одной распахнутой двери, Тоска увидела стоящие в ряд вазы с цветами и декоративными растениями. Зашла и спросила, сколько будет стоить доставка цветов на побережье. Обошлось недешево, но кутить, так кутить. Она заказала дюжину красных роз на длинных стеблях. Написала свой адрес на конверте и на вопрос цветочницы: «А открытку?» — улыбаясь, ответила, что и так обойдется. Сказала, какого числа доставить, и в последний момент передумала: купила открытку, нацарапала что-то и запечатала конверт.

Люди на улице спешили по делам или праздно гуляли. Пока шла к автостанции, не почувствовала на себе ни одного взгляда. Меня не замечают, подумала Тоска и этой мысли, как ни странно, обрадовалась. В сумке французские духи, в коробке вино, обыкновенная женщина, приехала в город за покупками. И поступь сразу стала увереннее. Здесь ее никто не знает и она — никого. Здесь она как все. Другое дело у себя в городке: там на узких улочках каждый человек на виду: «добрый день», «добрый вечер», «как здоровье», «как семья» — невозможно остаться незамеченной. Под взглядами встречных ей всякий раз хотелось исчезнуть, вжаться в стену, надеть шапку-невидимку. Но она собиралась с духом, гордо шествовала мимо, и все разговоры смолкали при ее появлении. А в спину неслись смешки, ехидный шепот. Тоска до боли стискивала зубы, представляя, какие мерзости про нее говорят. Но смотрят всегда как будто сквозь нее, как будто она не живой человек, привидение. Для них она тоже не существует, но совсем иначе, чем здесь: эти незнакомые люди заживо ее не хоронят. Она села в автобус, ощущая приятную усталость. Сделала все дела, даже малость развлеклась и теперь возвращается домой к своим питомцам. Вот им она нужна и потому всегда будет заботиться о них в меру сил. Только с недавних пор почему-то не хочется по утрам открывать глаза, когда Фифи или Бисси тянут ее за волосы, разметавшиеся по подушке. Конечно, они очень ласковые, внимательные и умные, но все их причуды, пороки и добродетели она знает наперечет. Может быть, от этого материнское чувство просыпается в ней все более неохотно. Ничего, потерпят. Она тоже имеет право на маленькие капризы.

Придется сократить расходы, решила она, иначе не дотяну до конца месяца. Стану покупать им поменьше мяса и печенья. Они могут обидеться: променяла их на какие-то духи, — ну и пусть, она и так уж всю пенсию тратит на этих кровопийц. А может, и поймут, если объяснить. Подумала и тут же посмеялась над собственной наивностью. Как же, поймут! Животные, как и люди, никогда не прощают эгоизма, а Тоска очень дорожила уважением своих кошек… Завтра же, сказала она себе, пойду в магазин и накуплю специальной кошачьей еды — к черту скупость! А в конце месяца будет видно. Она удобно устроилась на сиденье и одними глазами спросила у кондуктора, можно ли закурить.

Городок снова поразил ее унылым запустением. Яркие вывески и рекламы тщетно пытались оживить пейзаж, подобно тому как состарившийся, надоевший публике клоун не вызывает больше смеха. Даже чайки не кружили под свинцово-серым небом. Наверно, дождь собирается: проезжая, она видела, как стая птиц примостилась на уступе скалы.

Странно, казалось бы, это низкое небо над скучной дорогой, это затишье, заставившее умолкнуть немногих пассажиров, должно и ее подавлять, но Тоска, наоборот, чувствовала себя как в защитной оболочке. Сидела развалясь, спокойная и независимая. У нее есть хорошее вино, изысканные духи, она даже пожалела, что не купила новую кассету для магнитофона. Укутала потеплее шею шерстяным шарфом и решила сегодня приготовить немного макарон с соусом. Пусси и Бисси тоже наверняка обрадуются такому разнообразию. А Фифи, скорее всего, выразит протест. Вот у кого поучиться твердости характера! Кого любить, с кем дружить, когда спать, что есть — только она имеет право это решать. Тоска была уверена, что из всей троицы Фифи скорее поймет и одобрит утреннее транжирство в городе. Мне хорошо, с удивлением подумала она и вспомнила, что есть такая разновидность легкого сумасшествия, очень модная в высшем свете. Как же это называется?.. Слишком мудреное слово… Недавно вычитала его встатье о молодом умершем режиссере, которого сгубили наркотики, спиртное и секс. Неделями работал без отдыха, а потом столько же сидел, надувшись как сыч. Временами чуть с ума не сходил от счастья и тут же впадал в отчаяние… Циклотимия, вот. Так назвал эту болезнь актер, его друг, когда рассказывал в интервью о безудержном веселье Мастера, способном превратить туманную северную улицу в карнавал Рио-де-Жанейро. А его меланхолия могла испортить другим праздник, как град убивает урожай винограда. Я тоже, наверное, такая. Да. Попеременно то в депрессии, то в эйфории. Разозлившись, она закурила еще сигарету. Ерунда! Как будто и то и другое можно пощупать. «Привет, эйфория!», «Спокойной ночи, синьора депрессия!». Вот теперь у нее депрессия, на душе пусто. А всего лишь два месяца назад готова была петь, если звонил телефон и ее куда-то приглашали. Бог с ней, с циклотимией, пускай ею богатые утешаются, у кого в жизни всего полным-полно. Я же просто несчастная женщина. Вот если избавлюсь от пустоты и отчаяния, то, может, и скажу: у меня циклотимия. К черту эти премудрости! Мне хорошо, и все тут!

День в бывшем царстве Миммо кончился. И когда Тоска наконец погрузилась в сладкий, как мякоть спелого персика, сон, на полке серванта осталось только пять бутылок вина.

9

Через три дня вино кончилось: повестка из суда пришла раньше, чем она предполагала. «Нацистка» затеяла процесс и дала своему адвокату точные указания. Даже не дождалась ответа — ведь закон на ее стороне. Судопроизводство уже шло полным ходом.

Этот дом всегда доставлял больше хлопот, чем выгоды, — хозяйка сама сказала об этом Тоске, когда выговаривала за кошек.

Теперь Тоска бесповоротно утратила независимость, которой еще несколько дней назад, в городе, наслаждалась, словно нежданно свалившимся чудом. Нетвердой рукой она поставила в тетради почтальона закорючку — расписалась в получении. Сердце колотилось где-то у горла. С этого момента уже ни на секунду не могла успокоиться: ей надлежит явиться в суд накануне Рождества. В Ассоциации ее предупредили, что до передачи дела в суд у нее будет время, и посоветовали не откладывая начать подыскивать себе другую квартиру. Тем более мертвый сезон, до лета далеко и, вполне возможно, кто-нибудь в городке даже обрадуется возможности заполучить квартирантку на целый год. Ну да! Им, городским, легко говорить. Да за три летних месяца можно выручить больше, чем сдавая внаем на год. Не может она жить в постоянном страхе перед новым выселением. Положим, сейчас ей повезет, а летом опять начнется та же история: хозяева в сезон просто шалеют от денег. К тому же — в этом ей не хватало смелости признаться — никто здесь не пожелает приютить кошатницу. Она опять представила улыбочки, язвительные реплики мужчин за картами (ведь это из-за Бруно они решили отравить Миммо). Она так запугана, что не сумела поговорить начистоту с вежливой молодой женщиной, написавшей ей текст ответа. Да та все равно бы не поняла, где ей! Перед ней в двух папках были аккуратно сложены документы, стояли остро отточенные карандаши и пластмассовая коробочка с отрывными блокнотами. Пепельницы на столе не было, и женщина недовольно поморщилась, когда Тоска попросила разрешения закурить.

— В общественных местах не курят. — И тут же ехидно добавила: — И потом, я же пишу, что у вас эмфизема легких!

В первый вечер, совсем отчаявшись, положив на колени сероватый конверт из суда, она решила: хватит трястись от страха. Надо обойти всех тех, кто каждый год в начале февраля вывешивает объявления о сдаче квартир. Внутренне похолодела и, опорожнив вторую бутылку, отказалась от этой мысли.

Хотя на следующее утро все-таки пошла в старую часть городка, где почти все пускали жильцов. Побродила взад-вперед по главной улице, пока не заметила, что из окна кто-то впился в нее острым и холодным, как лезвие бритвы, взглядом.

Задыхаясь, вернулась домой. Благие намерения потерпели фиаско. Ни к кому она стучаться не станет. Хватит с нее предстоящих унижений в суде!

Положила кошкам еды, сама не стала ни есть, ни пить и пошла в спальню.

Забылась, словно под наркозом, даже снов не видела. Да и к чему теперь сны, все равно уж пропадать. Будь что будет!

Встала, когда в комнате почти стемнело. Кошки спали, но, едва она зажгла свет, принялись играть с мячиком.

Приготовила им ужин, взяла стакан, бутылку и поставила перед телевизором. Пепельница полна еще со вчерашнего вечера. Вытряхнула окурки и открыла окно проветрить. Холодно, и на море штормит. Скрипучий незатихающий ветер, как всегда, не предвещал ничего хорошего, но стихию не укротишь. Завывание ветра даже успокоило Тоску; она покорно приготовилась коротать время, раз больше ничего не остается.

10

С последней бутылкой вина исчез и придуманный ею оазис. Хочешь не хочешь, придется выйти из дома. Сделать это раньше для кошек она уже не могла себя заставить и честно созналась: — Я что-то плохо себя чувствую. Вы уже большие, с голоду не умрете, идите-ка сами поищите чего-нибудь.

Отперла дверь и оставила приоткрытой. Троицу долго уговаривать не пришлось. Пусси вернулся было, потерся об ноги. Но поскольку Тоска никак не отреагировала, медленно, как бы с неохотой протиснулся в щель и исчез. Так прошло два дня. Она слонялась по квартире, потягивая из последней бутылки вино, разбавленное водой, — продлевала удовольствие. Жажда мучила, как в самую жару.

В доме больше не убирала и не проветривала, хотя чувствовала, что и от нее исходит неприятный запах, каким пропитались мебель и стены. К горечи во рту за несколько дней успела привыкнуть. Но сейчас ничего не поделаешь, надо идти: ни вина, ни сигарет, да и кошек после поста хочется побаловать чем-нибудь вкусненьким.

В ванной посмотрела на себя и пришла в ужас. Лицо бледное, исхудавшее, давно не мытые волосы превратились в замусоленную редкую паклю. И хотя на улице к ней не особенно приглядываются, но тут непременно заметят, что с ней творится неладное. Боялась, начнут расспрашивать или, чего доброго, отыщется милосердная душа и нагрянет к ней домой, куда, кроме Бруно, никто из местных еще не входил.

Она вздохнула и решилась на неимоверный, по ее мнению, труд. Убедила себя, что это необходимо, чтобы достойно жить, и тут же мысленно добавила: или достойно умереть. Налила ванную, бросила туда остатки соли для ванн, намылила голову. Когда погрузилась в воду, подумала, что отсюда ей уже не выбраться, и сосредоточилась на том, чтобы зря не расходовать силы. Поставив на пол мокрые ноги и накинув купальный халат, поймала себя на том, что благодарит Бога. Чуть не на карачках добралась до кровати. Надо немного передохнуть, иначе не спустится по лестнице. В голове помутилось, она заснула глубоким сном. И немного спустя проснулась отдохнувшая.

Оделась, радуясь, что силы неожиданно вернулись к ней, и захотела послушать музыку. Поставила кассету с первой симфонией Малера — прощальный подарок Тони (запись того квартета, к сожалению, не удалось найти). Тоску подхватила нежная волна звуков, и от жалости к себе навернулись слезы. Какая же это благодать — музыка, как она исцеляет людей от любой скверны, а уж какое счастье слушать ее вместе с любимым — и передать трудно! Она оглядела себя в зеркале и осталась довольна. Под легким гримом синюшный цвет лица почти не заметен. Если, придя домой, не свалюсь, обязательно позвоню в Геную. Тони все лето слушала и принимала ее как близкого человека, хотя сама гораздо образованнее, тоньше, умнее; за это Тоска всегда будет ей признательна. С сожалением выключила магнитофон — пора идти. Зимой магазины закрываются раньше, а когда-то еще она выберется! Вечером снова послушаю, пообещала она себе и вышла, ощущая внутри странную легкость, словно тело уже ничего не весило, а душа унеслась далеко от этого мира вместе с прекрасной музыкой. На Аурелии между пальмами уже зажгли фонари, каждый третий — экономят. Шла медленно и представляла рядом Тони, Джиджи, Маттео, Лавинию — молодые, жизнерадостные создания, с которыми недавно свела ее судьба. Вот они умеют жить свободно, раскованно, не замыкаясь на будничных неурядицах… А ведь музыка любви была написана Малером и для нее. Да, она любила и была любима. Главное — не требовать от жизни слишком много, и все пойдет нормально.

Улыбнулась хозяйке табачной лавки: та совсем утонула во множестве свитеров, не спасавших от холода. Улыбнулась какому-то любезному мужчине из супермаркета за то, что помог донести до подъезда сумку с вином. Улыбнулась мяснику, у которого купила мяса для кошек, а себе — вырезку (неожиданно почувствовала, что от голода едва держится на ногах). Улыбнулась продавщице в магазине, где взяла хлеба, печенья и фруктов.

Подняться по лестнице оказалось делом нелегким: сумка с бутылками была неподъемной, но нельзя, чтобы мужчина это заметил, а то еще вызовется донести до квартиры. На лестничной площадке этажом ниже чуть не поставила сумку, лишь с трудом не поддалась искушению. Еще одно усилие — и она поужинает, выпьет вина, покормит кошек. Смелей, остался всего один пролет!

После такого путешествия Тоска прилегла отдохнуть и опять впала в глубокий непродолжительный сон. Как и в прошлый раз, встала, будто заново на свет родилась. Услышала, что кто-то скребется под дверью. Впустила Фифи и оставила дверь приоткрытой для двоих братьев.

По кухне передвигалась медленно, каждое движение приносило физическую боль. То и дело начинала бить дрожь, правда, быстро проходила, уступая место обильной испарине. Выпила подслащенной воды, снова полегчало. В конце концов ужин все-таки приготовила.

Магнитофон на столе, бифштекс в тарелке, откупоренная бутылка, хрустящий хлеб, сытые коты. Облегченно вздохнула, чуть вскинув голову. Ну что, горда собой? — подумала она без улыбки. Конечно, самое время расслабиться и пошутить, но уж слишком больших мук ей стоила эта «тайная вечеря».

— Чего это вдруг, ведь до Пасхи еще далеко! — вслух удивилась Тоска, пытаясь сдержать смутную тревогу. (Теперь, чтобы не раскиснуть, надо тщательно обдумывать все, что лезет в голову, и не ошибаться в выборе слов.)

Взглянула на кошек, те тоже не сводили с нее глаз. Фифи легко как пушинка вспрыгнула на колени.

— Ты будешь Иоанном, склоняющим голову на грудь Иисуса.

Она упрекнула себя за невольное богохульство. Иоанн, видимо, был женственной натурой, раз так открыто выказывал свою любовь, а Фифи из трех ее апостолов — единственная дама.

Святое имя напомнило о других словах, произнесенных в церкви в тот страшный день. Тогда ей казалось, что она их не слышит, потому что невидящим взглядом смотрела сквозь огоньки свечей на черное пятно, скрывавшее тело Марио. «В храме твоем, Господи, обрету покой». И еще священник назвал его «брат Марио». Как ни странно звучит, но, наверно, это правда: для Марио все были братьями — товарищи, она, заключенные, люди, которых встречал на улицах Милана, в мастерской и здесь, на море, во время отпуска. Брат «по вере, еще не представший перед судом Всевышнего». Может, по жизни, а не по вере, ведь Марио не ходил в церковь и говорил с ней о судьбе, а не о Боге. Впрочем, так ли уж важны слова? Священник не ошибся: Марио всех любил, а значит, все правильно, брат по вере.

А я?.. Я люблю только кошек. Но она и сама знала, что это не так. Даже с самыми ожесточившимися против нее до последнего момента пыталась сдружиться. Теперь уже поздно.

Я так беззащитна и так устала… Интересно, до каких пор может в слабых душах теплиться надежда.

Бутылка была пуста, откупорила еще одну; Малер тоже кончился, и она выключила магнитофон. Посуду помоет потом, успеется. Сейчас у нее одно желание — развалиться в кресле, как каждый вечер уже много лет. Телевизор показывал хорошо, но она никак не могла понять, о чем идет речь. Неважно. Когда ей удалось наконец расслабиться, стоит ли вновь напрягаться из-за пустяков? Даже обрывки тех тревожных мыслей за ужином теперь растворялись в ватной тишине, обступившей ее. Тихонько погладила Фифи, свернувшуюся клубочком на коленях. Рука скользила неторопливо, в ритме медленного тока крови. Но чересчур обидчивая кошка возмутилась такой инертностью и спрыгнула на пол, присоединившись к играм братьев. Те, как всегда, расходились к ночи.

Тоска задремала на несколько минут. Снова открыла глаза; захотелось встать и посмотреть на небо. Из гостиной оно казалось огромным куполом, накрывшим море. Очень уж оно далеко. И все же внушает спокойствие. Последним проблеском сознания она подумала: если увижу Марио, то, может, сумею помолиться. Хотя довольно и одной мысли, чтобы представить мужа в загробном мире, куда она входит. Все вокруг озарилось сверкающим голубым светом. Небо смешалось с морем и землей. И она идет вперед, хотя ноги стоят на месте; руки превратились в крылья, правда еще слабые, как у маленькой неоперившейся чайки, в первый раз пытающейся взлететь. Каким крохотным стало грузное тело! Но там, куда она попала, это не кажется чем-то необычным. На нее смотрят как на ребенка, с нежным умилением. Она чувствует руку матери, уверенно ведущей ее по длинному коридору, не давая заблудиться. На мгновение погрузилась в пелену облаков, расстилающихся внизу, и едва не провалилась сквозь них; чуть подпрыгнула и снова оказалась на прежнем месте. Она идет вперед, но коридор все не кончается, лишь где-то там, далеко-далеко виднеется голубой лучик. Она устала, но, если остановится, опять окунется в пуховое облако. Оно зовет ее снизу голосом Марио. Свет в глубине погас…

Тревогу забил газовщик, пришедший утром снимать показания счетчика. Кошки в квартире так надрывались, что волосы дыбом вставали. Он позвал курьера из мэрии, взломали дверь. По телевизору показывали мультфильмы для детей. Тоска сидела в кресле, рот приоткрыт, на губах застыла легкая улыбка, голова чуть откинута. При появлении незнакомцев животные попятились, выгнули спины, ощетинились, оскалили зубы и угрожающе заурчали. Мужчины посторонились, и кошки как очумелые выскочили на лестницу.

Газовщик с курьером долго стояли, не зная, что делать. Наконец пришли у выводу, что надо вызвать врача и оповестить родственников, если таковые имеются. Тут зазвонил телефон. Джиджи, обеспокоенный долгим молчанием, решил узнать, не случилось ли чего.

Он приехал через три часа и как раз успел открыть дверь рассыльному, доставившему букет красных роз и конверт. Понадеявшись, что она его простит, разорвал конверт и увидел на открытке неразборчиво нацарапанные дату и слово. Джиджи скорее догадался, чем прочел: число сегодняшнее, а слово — Миммо.

11

Я не смог дочитать рукопись до конца. Тони разрыдалась, и я с трудом успокоил ее. С ней случилась самая настоящая истерика. Едва я заикнулся о том, что такова логика повествования, Тони, как фурия, набросилась на меня, принялась колотить. Я не сопротивлялся: ей нужна эта разрядка. Потом она утихла, мы долго сидели и разговаривали, и ей вдруг захотелось позвонить Тоске. Но к телефону никто не подходил. Тони снова встревожилась, побежала искать блокнотик с телефонами и, к счастью, узнала от хозяйки продуктового магазина, что наша подруга была у нее накануне днем. Похудела, правда, но чувствовала себя хорошо.

Сейчас, говорит Тони, будем дозваниваться до Тоски, пока не ответит, а в воскресенье поедем навестить. Я не против. Ну а как же моя книга? Может, на том и закончить? Что двое чужих людей хотят помочь, но, увы, не могут ничего изменить в участи этой женщины, ее жизни и смерти, отважной или трусливой, если вообще так можно говорить о неповторимой человеческой судьбе. Да разве не сама Тоска — единственный законный режиссер спектакля, в котором играет главную роль?

Наверное, Тони права, когда заявляет, что это насилие и я разглядел трагедию там, где большинство обычно смеется. И люди одиноки даже чаще, когда живут не одни. Но если, рассказывая о Тоске, я чересчур занесся в своем воображении, то, думаю, это не из одного лишь писательского высокомерия. Конечно, мы ей поможем. Возможно, она будет и дальше жить, как жила. Но как романист я не отступлюсь. В истории Тоски и Миммо есть своя логика, и от нее никуда не денешься.

— Да она будет спать с твоим кондуктором, деспот ты этакий! — закричала Тони.

Что ж, может быть, и тут она права, может, правильно обвиняет меня в том, что я приписал Тоске чуждые ей мысли. Ведь Тони всегда чувствует фальшь, обман, натяжку, лицемерие, в котором виновата не героиня, а мое «наглое самоуправство». Это она так выразилась, а я проглотил, хотя и без внутренней убежденности. Промолчал, хотя уже знал от хозяйки дома, что та готовит своей квартирантке. Причем она даже не стала уведомлять ее, чтобы поскорее затянуть петлю на шее женщины. Не захотела слушать никаких доводов, что, мол, неудобно и жалко, и обозлилась, когда я предложил, что сам буду потихоньку от Тоски доплачивать ту разницу, которую ей посулили. Сейчас меня озноб пробирает, оттого что молчит телефон. Не хочу чувствовать себя тем, кем на самом деле не являюсь, не хочу быть ни подлецом, ни виноватым, ни провидцем. И не успокоюсь, пока не услышу в трубке чуть резкий, с хрипотцой, голос.

Но было бы слишком, если б мои страхи оказались напрасными, ведь я шел за ней следом, словно жук-могильщик.

Перепишу последние страницы, чтобы Тони осталась довольна. В недавних исследованиях зарубежных ученых-медиков (хотя наши их опровергают) говорится о существовании чего-то вроде прихожей или коридора, ведущего в потусторонний мир. Там нет ничего ужасного и мрачного, а наоборот, как рассказывал кто-то после клинической смерти, приятно и тепло от воспоминаний. В этом туннеле после встречи с матерью Тоска увидела бы Марио. Но тот бы не звал, а только улыбался. А звать, просить вернуться сюда, к началу коридора, на свет, в жизнь, будут Фифи, Бисси и Пусси, мяукающие от страха и голода. Разумеется, можно и так, и получилось бы даже неплохо. А что потом? Потом все начнется сызнова, я опять услышу, как Тоска жалуется:

— Это никогда не кончится, никогда…

Но переписывать ничего не пришлось. Все произошло так, или почти так, как я себе и представлял. На гробе Тоски лежали красные розы. Я купил их тайком от Тони и написал, как, думаю, захотела бы сама Тоска, число и имя. Открытку бросил в вырытую могилу вместе с цветами. Я и Тони — ее друзья — положили в изголовье большой венок из голубых гортензий и фиолетовых тюльпанов, потому что не смогли найти бугенвиллей. Мы принесем их ей будущим летом, когда вернемся в дом Миммо.

Примечания

1

Философский труд С. Киркегора, 1843 г.

(обратно)

2

Магазин с товарами, освобожденными от таможенной пошлины (англ.).

(обратно)

Оглавление

Gina Lagorio / Джина Лагорио Tosca Dei Gatti / Она и кошки

Дорогая Джина

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  Часть третья

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

*** Примечания ***